Дневник Майи (ЛП) [Исабель Альенде] (fb2) читать онлайн

Альенде Исабель

Дневник Майи

Роман

Дубна

2019—2020

Перевод с испанского Щепетовой К. В.

Под редакцией Мерзляковой В. А.

Подросткам моего племени:

Алехандро, Андреа, Николь, Сабрине,

Аристотелису и Ахиллесу

Скажи мне, что ещё я должен был сделать?

Разве в итоге всё не умирает слишком скоро?

Скажи мне, что ты планируешь делать

со своей дикой и драгоценной жизнью?

Мэри Оливер Летний день

Аннотация

«Меня зовут Майя Видаль, я — девушка девятнадцати лет, одинокая и невлюблённая из-за отсутствия возможностей, а не из-за щепетильности. Я родилась в городе Беркли, штат Калифорния, у меня американский паспорт. В настоящий момент я нашла временное пристанище на острове на юге мира. Меня назвали Майей, потому что мою Нини привлекает Индия, а моим родителям не пришло в голову никакого другого имени, хотя у них было девять месяцев на раздумья. На языке хинди майя означает «заклинание, иллюзия, сон», что никак не вяжется с моим характером. Имя Аттила подошло бы мне гораздо больше, потому что везде, где бы я ни прошла, не остаётся живого места. Моя история началась в Чили у бабушки — моей Нини — задолго до моего рождения, так как если бы она не эмигрировала, то не полюбила бы моего Попо и не обосновалась в Калифорнии, мой отец не познакомился бы с моей матерью, и на свет появилась бы не я, а некая другая молодая чилийка».

ЛЕТО

Январь, февраль, март

Глава 1

Неделю назад моя бабушка без слёз обняла меня в аэропорту Сан-Франциско и повторила, что если бы я хоть как-то ценила свою жизнь, то не общалась бы ни с кем из незнакомых до тех пор, пока мы не убедимся, что мои враги меня уже не ищут. Моя Нини — параноик, как и все жители Народной Независимой Республики Беркли, преследуемые правительством и иностранцами, однако в моём случае не было никакого преувеличения: даже от всех мер предосторожности было мало проку. Она вручила мне тетрадь в сто листов, чтобы я вела дневник жизни. Это я и делала с восьми до пятнадцати лет, когда моя судьба круто изменилась. «У тебя будет время скучать, Майя, — сказала она мне. — Потрать его на запись монументальной чуши, которую ты совершила, чтобы понять, осознала ли ты её». Существует несколько моих дневников, запечатанных промышленным скотчем, которые мой дед держал под замком в своём письменном столе, а теперь моя бабушка хранит их в обувной коробке под своей кроватью. Это была бы тетрадь уже под номером девять. Моя Нини верит, что дневники помогут мне при психоанализе, потому что в них кроются ключи к разгадке моей личности. Но если бы она их прочитала, то знала бы, что в них содержится много выдумок, способных ввести в заблуждение самого Фрейда. Вначале бабушка не доверяла профессионалам с почасовой оплатой, так как их не устраивали быстрые результаты. Несмотря на это, она делает исключение для психиатров, потому что один из них спас её от депрессии и уберёг от магической ловушки, когда бабушке довелось общаться с мёртвыми.

Я положила дневник в свой рюкзак, чтобы не обидеть её, хотя и не намеревалась когда-либо им пользоваться. Но правда в том, что время здесь растянуто, и писанина — отличный способ занять долгие часы. Эта первая неделя изгнания показалась мне длинной. Я нахожусь на островке, почти невидимом на карте, в полном средневековье. Мне трудно писать о своей жизни, потому что я не знаю, сколько я помню, а сколько является продуктом моего воображения. Строгая правда может быть утомительной, и, следовательно, совершенно того не осознавая, я изменяю её или преувеличиваю, однако я обещала себе исправить этот недостаток и в будущем врать как можно меньше. И вот сейчас, когда даже яномами в Амазонке пользуются компьютерами, я пишу от руки, чем себя только задерживаю и отчего моё письмо, должно быть, получается на кириллице, поскольку даже я сама не в состоянии его расшифровать. Но, полагаю, что постепенно, от страницы к странице, всё исправится. Писать — это как ездить на велосипеде: не забывается, даже если годами не практиковаться. Я пытаюсь двигаться в хронологическом порядке, ведь какой-нибудь порядок всё же необходим. И я подумала, что это будет делом нетрудным. Но я теряю нить, хожу вокруг да около или вспоминаю о чём-то важном лишь несколько страниц спустя, когда уже нет возможности вставить это в текст. Моя память движется кругами, спиралями и трапециевидными прыжками.

Меня зовут Майя Видаль, я — девушка девятнадцати лет, одинокая и невлюблённая из-за отсутствия возможностей, а не из-за щепетильности. Я родилась в городе Беркли, штат Калифорния, у меня американский паспорт. В настоящий момент я нашла временное пристанище на острове на юге мира. Меня назвали Майей, потому что мою Нини привлекает Индия, а моим родителям не пришло в голову никакого другого имени, хотя у них было девять месяцев на раздумья. На языке хинди майя означает «заклинание, иллюзия, сон», что никак не вяжется с моим характером. Имя Аттила подошло бы мне гораздо больше, потому что везде, где бы я ни прошла, не остаётся живого места. Моя история началась в Чили у бабушки — моей Нини — задолго до моего рождения, так как если бы она не эмигрировала, то не полюбила бы моего Попо и не обосновалась в Калифорнии, мой отец не познакомился бы с моей матерью, и на свет появилась бы не я, а некая другая молодая чилийка. Какая же я? Ростом метр восемьдесят, весом в пятьдесят восемь килограммов, когда играю в футбол, и несколько больше, если ленюсь двигаться. С мускулистыми ногами, неуклюжими руками, голубыми или серыми — в зависимости от времени суток — глазами. И, полагаю, что светловолосая, хотя сейчас я в этом не уверена, поскольку не видела своих натуральных волос вот уже несколько лет. Я не унаследовала экзотическую внешность своей бабушки, обладающей оливковой кожей с присущими ей тёмными кругами под глазами, придающими женщине порочный вид. Также во мне нет ничего и от облика отца, сложенного точно тщеславный тореадор. Я не похожа и на дедушку — моего замечательного Попо, поскольку он, к несчастью, не мой биологический предок, а всего лишь второй муж моей Нини.

Я похожа на маму, по меньшей мере ростом и цветом кожи. Она, конечно, не принцесса из Лапландии, как я думала в несознательном возрасте, а всего лишь помощница на датской авиалинии — в эту женщину и влюбился прямо на рабочем месте мой отец, коммерческий пилот. Для брака он был тогда слишком молод, однако уже отстаивал своё мнение, заключающееся в том, что вот, мол, женщина его жизни, которую, соответственно, настойчиво и преследовал, пока та, порядком устав, не уступила. А возможно, к тому времени она забеременела. По факту же вышло так, что они поженились, раскаявшись в подобном поступке уже на первой неделе брака, хотя и продолжали жить вместе вплоть до моего рождения. Через несколько дней после, пока муж летал по работе, моя мама собрала чемоданы, завернула меня в одеяльце и уехала на такси навестить своих свёкра со свекровью. Моя Нини поехала в Сан-Франциско, резко выступая против войны в Заливе, а вот мой Попо остался дома и принял на руки переданный дочерью тюк, о котором та особо ничего не рассказала, а лишь вручила и убежала в ждущее её такси. Внучка так мало весила, что легко помещалась всего лишь в одной руке деда. Немного погодя датчанка выслала по почте документы о разводе и в придачу бумагу об опеке над дочерью. Мою маму зовут Марта Оттер. С ней я познакомилась как-то летом, когда мне было уже восемь лет и дедушка с бабушкой отвезли меня в Данию.

И вот я в Чили, стране моей бабушки Нидии Видаль, где океан по кускам изъел землю, а южноамериканский континент раздёрган на острова. Чтобы быть точнее, скажу, что пребываю на Чилоэ, части области Лос-Лагос, расположенной между 41-й и 43-й параллелями южной широты и представляющей собой некий архипелаг площадью приблизительно в девять тысяч квадратных километров общей поверхности и с примерно двухсоттысячным населением, рост которого, в общем и целом, гораздо ниже моего собственного. На мапудунгуне, языке коренных жителей региона, Чилоэ означает «земля кауилес, визгливых черноголовых чаек», но она должна называться землёй дерева и картофеля. Помимо Исла-Гранде (Большого острова), где расположены самые густонаселённые города, существует множество небольших островов, и несколько из них необитаемы. Некоторые острова сгруппированы по три-четыре и расположены так близко друг от друга, что во время отлива они соединяются по суше, но мне не посчастливилось попасть ни на один из них: при спокойном море мне понадобилось бы сорок пять минут, чтобы добраться из ближайшего посёлка на моторной лодке.

Моё путешествие с севера Калифорнии до Чилоэ началось на благородном жёлтом «фольксвагене» моей бабушки, пережившем с 1999 года семнадцать аварий, однако резвом, как «Феррари». Я уехала в середине зимы, в один из тех ветреных и дождливых дней, когда залив Сан-Франциско теряет цвета, и пейзаж кажется нарисованным перьевой ручкой в бело-чёрно-серых тонах. Моя бабушка управляла в своём стиле, стремительно, вцепившись в руль как в спасательный круг и глядя больше на меня, нежели на дорогу, занятая тем, что давала мне последние наставления. Она ещё не объяснила мне, куда именно собирается меня отправить. Чили — вот, пожалуй, и всё, что она сказала, составляя план моего исчезновения. В машине она раскрыла мне все детали и вручила дешёвую туристическую брошюру.

— Чилоэ? Что это за место? — спросила я её.

— Здесь есть вся необходимая информация, — ответила она, указывая на книгу.

— Кажется, это очень далеко…

— Чем дальше, тем лучше. На Чилоэ я рассчитываю на своего друга Мануэля Ариаса — единственного человека в этом мире, кроме Майка О’Келли, которого я могу осмелиться попросить спрятать тебя на один-два года.

— Один-два года! Ты с ума сошла, Нини!

— Послушай, малышка, бывают моменты, когда ты не можешь контролировать свою жизнь, и всё происходит словно само собой. Это один из таких моментов, — объявила она мне, вжавшись носом в лобовое стекло и пытаясь устроиться поудобнее, пока мы вслепую петляли по лабиринтам автострад.

Мы торопливо прибыли в аэропорт и расстались без сентиментального надрыва. Последнее, что у меня осталось в памяти о ней, — это «фольксваген», с чиханьем удаляющийся в дождь.

Несколько часов я летела до Далласа, зажатая между окошком и жирной, пахнущей жареным арахисом женщиной, а затем на другом самолёте десять часов до Сантьяго, неспящая и голодная, вспоминая, обдумывая и читая книгу о Чилоэ, восхваляющую достоинства пейзажа, деревянных церквей и сельской жизни. Я была в ужасе. День 2 января 2009 года встретил меня оранжевым небом над пурпурными горами Анд, реальными, вечными и огромными, когда голос пилота объявил о снижении. Вскоре появилась зелёная долина, затем — ряды деревьев и разбросанные пастбища, а в отдалении — Сантьяго, где родились моя бабушка и мой папа, где есть загадочный кусочек истории моей семьи.

Я очень мало знаю о прошлом своей бабушки. Она редко упоминала о нём, как будто её жизнь началась только тогда, когда она встретила моего Попо. В 1974 году в Чили умер её первый муж Фелипе Видаль, спустя несколько месяцев после военного переворота, в результате которого было свергнуто социалистическое правительство Сальвадора Альенде и в стране установлена диктатура. Став вдовой, она решила, что не хочет жить в режиме угнетения, и эмигрировала в Канаду с сыном Андресом, моим отцом. Последний в свою очередь ничем не дополнил рассказ, потому как сам мало что помнит о своём детстве, но всё ещё почитает отца, от которого остались только три фотографии. «Мы больше не вернёмся, не так ли?» — спросил Андрес в самолёте, увозившем их в Канаду. Это был не вопрос, а обвинение. Ему было девять лет, он быстро повзрослел за последние месяцы и хотел объяснений, потому что понял одно — мать пытается защитить его полуправдой и ложью. Он мужественно принял новость о внезапном сердечном приступе отца, а также о том, что его похоронили, так и не дав возможности увидеть тело и попрощаться с ним. Вскоре после этого мальчик оказался в самолёте, направлявшемся в Канаду. «Конечно, мы вернёмся, Андрес», — убеждала его мать, но он ей не поверил.

В Торонто их встретили волонтёры из Комитета по делам беженцев, которые предоставили им необходимую одежду и поселили в меблированной квартире с застеленными кроватями и полным холодильником. Первые три дня, пока оставались запасы провизии, мать и сын находились взаперти, охваченные одиночеством, но уже на четвёртый день появилась посетительница из общественной организации, хорошо говорившая по-испански, и сообщила им о преимуществах и правах каждого жителя Канады. Прежде всего они получили интенсивные уроки английского языка, и Андрес был зачислен в соответствующую школу. Затем Нидия добилась должности шофёра, чтобы не унижаться, выпрашивая у государства пособие по безработице. Это была наименее подходящая работа для моей Нини, которая и сейчас-то водит отвратительно, а тогда это давалось ей ещё хуже.

Короткая канадская осень уступила место полярной зиме, отличной для Андреса, теперь называемого Энди, открывшего для себя радость катания на коньках и лыжах, но невыносимой для Нидии, которая не могла согреться и преодолеть грусть от потери мужа и своей страны. Её настроение не улучшилось с приходом робкой весны и цветов, которые, словно мираж, возникли всего лишь за одну ночь на месте, где раньше всё было покрыто снегом. Она чувствовала себя человеком, лишённом каких-либо родственных связей, и держала наготове свой чемодан, ожидая возможности вернуться в Чили сразу, как закончится диктатура, не предполагая, что та продлится все шестнадцать лет.

Нидия Видаль провела в Торонто пару лет, считая дни и часы, пока не встретила Пола Дитсона II, моего Попо, профессора Калифорнийского университета в Беркли, отправившегося в Торонто, чтобы прочитать серию лекций об ускользающей планете, существование которой он пытался доказать при помощи поэтических расчётов и скачков воображения. Мой Попо был одним из немногих афроамериканцев в астрономии — науке с преобладающим большинством белых, авторитетом в своей области и автором нескольких книг. В молодости он провёл год на озере Туркана в Кении, изучая древние мегалиты региона, и развил основанную на археологических открытиях теорию, согласно которой эти базальтовые колонны были астрономическими обсерваториями и использовались за триста лет до появления христианства для определения лунного календаря Борана, до сих пор применяемого пастухами Эфиопии и Кении. В Африке он научился наблюдать за небесами без предрассудков. Тогда и зародились его подозрения о существовании невидимой планеты, которую он затем бесполезно искал в небе при помощи самых мощных телескопов.

Университет Торонто поместил его в гостевую комнату для академиков и, прибегнув к услугам специального агентства, арендовал для него машину. Так вышло, что именно Нидии Видаль пришлось сопровождать Пола, пока он занимал данное жильё. Узнав, что его шофер — чилийка, Пол рассказал ей, что был в расположенной в Чили обсерватории Ла-Силья, что в Южном полушарии видны неизвестные на севере созвездия, такие как галактики Малого облака Магелланов и Большого облака Магелланов, и, мол, кое-где ночи настолько светлые и климат настолько сухой, что они идеально подходят для изучения небосвода. Таким образом, он обнаружил, что галактики сгруппированы в похожие на паутину конструкции.

По одной из таких свойственных романам случайностей он завершил свой визит в Чили в тот же день 1974 года, когда Нидия отправилась со своим сыном в Канаду. Я думаю, что, возможно, они были вместе в аэропорту, ожидая каждый свой рейс и не зная друг друга, но, по их словам, это было бы невозможно, потому что тогда он обратил бы внимание на эту прекрасную женщину, и она тоже увидела бы его, поскольку негр, особенно такой высокий и физически хорошо сложенный, как мой Попо, привлекал внимание людей в тогдашнем Чили.

Нидии хватило одного утра, проведённого за рулём в Торонто со своим пассажиром на заднем сиденье, чтобы понять, что этот человек обладает редким сочетанием блестящего ума и фантазии мечтателя, но у него начисто отсутствует здравый смысл, которым так хвасталась она сама. Моя Нини никогда не могла объяснить мне, как она пришла к такому выводу, находясь за рулём автомобиля при полной загруженности дороги, но факт в том, что она полностью права. Астроном жил непонятно где, впрочем, как и планета, которую он искал в небе. В мгновение ока он мог рассчитать, сколько времени потребуется космическому кораблю, двигающемуся со скоростью 28,286 километров в час, чтобы добраться до Луны, но применение на практике электрической кофеварки его озадачивало. Долгие годы она не ощущала неуловимой дрожи любви, и этот человек, сильно отличающийся от тех, кого она узнала за свои тридцать три года, её заинтриговал и привлёк.

Моему Попо, довольно напуганному смелостью вождения шофёра, тоже было любопытно, что за женщина прячется в слишком большой униформе и шляпе охотника на медведей. Он не являлся человеком, легко поддающимся порывам чувств, и если ему в голову и пришла мысль соблазнить Нини, то сразу же её отбросил, сочтя нелепой. В свою очередь, моя Нини, которой терять было нечего, решила завоевать астронома ещё до окончания его лекций. Нидии нравилась его замечательная кожа цвета красного дерева — она хотела увидеть тело Попо — и ей представлялось, что у них много общего: у него астрономия, а у неё астрология, а это, по её мнению, было почти одно и то же. Она подумала, что они оба приехали издалека, чтобы встретиться в данной точке земного шара, поскольку так сошлись звёзды. Уже тогда моя Нини жила по гороскопу, а не полагаясь на волю случая. Прежде чем взять инициативу и неожиданно напасть на Попо, Нини выяснила, что он холост, в хорошем экономическом положении, здоров, и всего лишь на одиннадцать лет старше её. Хотя на первый взгляд она могла бы показаться его дочерью — при условии принадлежности к одной расе. Годы спустя мой Попо, смеясь, рассказывал, что, если бы она не нокаутировала его в первом же раунде, он всё ещё был бы влюблён в звёзды.

На второй день профессор сел на переднее сиденье, чтобы лучше разглядеть своего водителя, и она дала ему такую возможность, несколько раз проехав по городу. В тот же вечер, покормив и уложив спать сына, Нидия сняла униформу, приняла душ, накрасила губы и предстала перед своей жертвой под предлогом возврата забытой в машине папки, которая вполне могла быть передана на следующее утро. Моя Нини никогда не принимала такого смелого любовного решения. Бросая вызов ледяной метели, она всё же приехала к зданию, поднялась в номер, перекрестилась для поднятия духа и постучала в дверь. Была половина двенадцатого, когда она окончательно вошла в жизнь Пола Дитсона II.

В Торонто моя Нини жила, как заключённая. По ночам она тосковала по тяжести мужской руки на своей талии, но ей нужно было выживать и растить сына в стране, где она всегда будет иностранкой, — на романтические мечты не оставалось времени. Смелость, которой она была вооружена той ночью, чтобы добраться до двери астронома, испарилась, едва он открыл её — в пижаме, сонный. Они смотрели друг на друга полминуты, не зная, что сказать, поскольку он не ждал её, а у неё не было никакого плана. Потом Пол пригласил её войти, удивлённый тем, как эта женщина изменилась без форменной шляпки. Он восхищался её тёмными волосами, её лицом с неправильными чертами и немного кривой улыбкой, которую раньше видел лишь украдкой. Её удивляла их разница в росте, менее заметная внутри машины: на цыпочках она едва доставала до груди этого великана. Внезапно Нидия осознала, что в тесном номере царит стихийный беспорядок и заключила: этот мужчина и в самом деле в ней нуждается.

Пол Дитсон II провёл бoльшую часть своей жизни, изучая таинственное поведение звёздных тел, но очень мало знал о телах женских и совсем ничего о прихотях любви. Он никогда не влюблялся. На тот момент его последними отношениями был роман с коллегой по факультету, с которой он встречался дважды в месяц, — некой привлекательной еврейкой в хорошей для своих лет форме, всегда настаивающей на оплате половины счёта в ресторане. Моя Нини любила лишь двух мужчин — своего первого мужа и любовника, причём последнего она выбросила из головы и из сердца уже десять лет назад. Её муж был легкомысленным спутником, погружённым в свою работу и политическую деятельность, беспрерывно путешествовавшим и слишком отстранённым, чтобы замечать её потребности, а отношения с любовником и вовсе оказались неудачными. Нидия Видаль и Пол Дитсон II были готовы к любви, которая объединит их до конца.

Я много раз слышала историю любви моих бабушки и дедушки, возможно выдуманную, и решила воспроизвести её слово в слово, как поэму. Мне, конечно, не известны подробности того, что произошло в ту ночь за закрытыми дверями, но, зная их обоих, я могу это представить. Открыв дверь этой чилийке, мог ли мой Попо предположить, что он стоит перед важным выбором и что выбранный путь определит его будущее? Нет, конечно, эта пошлая мысль не приходила ему в голову. А моя Нини? Я вижу, как она, подобно лунатику, продвигается между брошенной на пол одеждой и полными окурков пепельницами, как она пересекает маленькую гостиную, как входит в спальню и садится на кровать, потому что кресло и стулья заняты бумагами и книгами. Он встал на колени рядом с любимой, и так они провели несколько хороших мгновений, пытаясь приспособиться к этой внезапной близости. Возможно, Нидия начала задыхаться от жары, и он помог ей избавиться от пальто и ботинок; затем они нерешительно ласкали друг друга, узнавая себя, чувствуя свою душу, чтобы убедиться, что они не ошиблись. «Ты пахнешь табаком и десертом. И ты гладкий и чёрный, как тюлень», — прокомментировала моя Нини. Много раз я слышала от неё эту фразу.

Последнюю часть легенды мне вовсе не нужно придумывать, потому что они мне её рассказали. С первого же объятия моя Нини пришла к выводу, что знала астронома в других жизнях и в другие времена, что это было лишь воссоединением и что их астральные знаки и арканы Таро совпадают. «Хорошо, что ты мужчина, Пол. Представь себе, если б в этом перевоплощении тебе бы выпало стать моей матерью…», — вздохнула она, сидя у него на коленях. «Поскольку я не твоя мать, как насчёт того, чтобы нам пожениться?» — ответил он ей.

Две недели спустя Нидия приехала в Калифорнию, таща за собой сына, который не хотел эмигрировать во второй раз, и получила визу невесты на три месяца. По их истечении она должна была выйти замуж или покинуть страну. Они поженились.

Свой первый день в Чили я провела, наматывая круги при нестерпимой и сухой жаре по Сантьяго с картой, чтобы успеть на автобус, везущий на юг. Это современный город, в котором нет ничего экзотического или живописного: нет индейцев в типичной одежде или колониальных кварталов дерзких цветов, какие я видела с бабушкой и дедушкой в Гватемале или Мексике. Я поднялась на фуникулёре на вершину горы, что является обязательным туристическим маршрутом, и смогла оценить размер столицы, которая, кажется, не заканчивается нигде, и загрязнений, покрывающих её, подобно облаку пыли. На закате я села в автобус абрикосового цвета, направляющийся на юг, на Чилоэ.

Я тщетно пыталась заснуть, трясясь от движения, под рокот мотора и храп других пассажиров. Но для меня никогда не было лёгкой задачей заснуть, особенно тогда, когда я всё ещё живо помнила свою дикую жизнь, которую вела в недавнем прошлом. На рассвете мы остановились, чтобы принять душ и выпить кофе в гостинице, посреди пасторального пейзажа с зелёными холмами и коровами. А затем мы проехали ещё несколько часов до простой пристани, где смогли окончательно размять мышцы и купить блинчики с сыром и морепродуктами у женщин, одетых в белые халаты медсестёр. Автобус заехал на паром, чтобы пересечь канал Чакао: полчаса молчаливого плавания по светлому морю. Я вышла из автобуса и выглянула за борт вместе с оставшимися окоченевшими пассажирами — они, как и я, провели много часов в плену своих сидений. Наперекор сильному ветру, мы восхищались стаями чаек, похожими на платки в небе, а также тунцами и дельфинами с белой кожей, которые, пританцовывая, сопровождали корабль.

Автобус оставил меня в Анкуде, на Исла-Гранде, втором по важности городе архипелага. Там мне нужно было сесть на другой, чтобы отправиться в деревню, где меня ждал Мануэль Ариас, но я обнаружила, что у меня пропал кошелёк. Моя Нини предупредила меня насчёт чилийских карманников и их ловкости фокусников: они любезно украдут твою душу. К счастью, у меня остались фотография моего Попо и паспорт, которые я носила в другом кармане рюкзака. Я была одна, без единого сентаво, в незнакомой стране, но, если чему и научили меня собственные же неудачные прошлогодние приключения, так это не сдаваться перед незначительными неудобствами.

В одном из небольших ремесленных магазинов на площади, где продавались чилотские ткани, в кругу сидели три женщины, разговаривая за вязанием. Я предположила, что если они такие же, как моя Нини, то точно мне помогут; ведь чилийки спешат на помощь любому попавшему в беду человеку, особенно незнакомцу. Я объяснила им проблему на неуверенном кастильском языке, и они сразу же отложили спицы, предложили мне стул и апельсиновую газировку. Женщины немедленно начали обсуждать мой случай, перебивая друг друга, чтобы высказать своё мнение. Они сделали несколько звонков по мобильному телефону и договорились, что через пару часов к ним подъедет двоюродный брат одной из здесь присутствовавших, которому по пути: его не затруднит немного отклониться от маршрута, чтобы доставить меня в нужное место.

Я воспользовалась временем ожидания и посетила деревню вместе с превращёнными в музеи церквями Чилоэ, спроектированными иезуитскими миссионерами триста лет назад и доска за доской возведёнными чилотами, которые являются судостроителями и мастерами работ по дереву. Сооружения мастерски собраны без единого гвоздя, а сводчатые крыши представляют собой перевёрнутые лодки. На выходе из музея я встретила собаку. Она была средних размеров, хромая, с сероватой жёсткой шерстью и жалким хвостом, но держалась с достоинством породистого животного. Я предложила ей пирожок из своего рюкзака, она аккуратно взяла его большими жёлтыми зубами, положила на землю и подарила мне взгляд, ясно говоривший, что её голод вызван вовсе не отсутствием еды, а отсутствием компании. Моя мачеха Сьюзен была дрессировщицей собак и научила меня не трогать животное, пока само не приблизится — это сигнал того, что оно чувствует себя в безопасности. Но у нас с этим проблем не было, и мы сразу же поладили. Мы вместе погуляли, и в назначенный час я вернулась к ткачихам. Собака осталась снаружи магазина, деликатно положив одну только лапу на порог.

Двоюродный брат появился с опозданием на доверху нагруженном фургоне, с женой и грудным ребёнком. Я поблагодарила своих благодетельниц, которые также дали мне мобильный телефон, чтобы я связалась с Мануэлем Ариасом, и попрощалась с собакой, но у неё были другие планы: она уселась у моих ног, подметая пол хвостом и улыбаясь, как гиена. Собака наградила меня вниманием и считала, что, мол, этим она меня осчастливила. Я сменила тактику. «Брысь! Брысь! Чёртова собака», — крикнула я ей по-английски. Она не двигалась, пока двоюродный брат с жалостью наблюдал за происходящим. «Не волнуйтесь, сеньорита, мы можем забрать с собой вашего Факина», — сказал он, наконец. Вот так это животное пепельного цвета приобрело новое имя. Возможно, в прошлой жизни его звали Принцем. С большим трудом мы втиснулись в переполненный автомобиль и уже через час прибыли в деревню. Там я должна была познакомиться с другом своей бабушки. Я договорилась встретиться с ним в церкви рядом с морем.

Деревня, основанная испанцами в 1567 году, является одной из старейших на архипелаге и насчитывает две тысячи жителей, но я не знаю, где они были, потому что кур и овец встречалось больше, нежели людей. Я долго ждала Мануэля, сидя в компании Факина на ступенях церкви, окрашенной в белый и синий цвета, и с некоторого расстояния наблюдала за четырьмя спокойными и серьёзными детьми. О нём я знала только, что он был другом моей бабушки, и они не виделись с семидесятых годов, но поддерживали нерегулярную связь, сначала в письмах, а затем по электронной почте.

Мануэль Ариас наконец появился. Он сразу узнал меня по описанию, которое моя Нини дала ему по телефону. Что же она ему сказала? Что я как некий столб с четырёхцветными волосами и с кольцом в носу. Он протянул мне руку и быстро осмотрел меня, оценивая следы синего лака на моих обкусанных ногтях, рваные джинсы и окрашенные розовым спреем командирские сапоги, которые я приобрела в магазине Армии Спасения, когда была нищей.

— Я — Мануэль Ариас, — представился мужчина по-английски.

— Здравствуйте. Меня преследуют ФБР, Интерпол и криминальная мафия Лас-Вегаса, — заявила я в лоб, чтобы избежать недоразумений.

— Поздравляю, — сказал он.

— Я никого не убивала и, честно говоря, не думаю, что они будут утруждать себя поисками меня в этой заднице мира.

— Спасибо.

— Извините, я не хотела оскорблять вашу страну, милый друг. На самом деле она очень красивая, здесь много зелени и воды. Но как же она далеко!

— От чего?

— От Калифорнии, от цивилизации, от остального мира. Моя Нини не сказала мне, что будет холодно.

— Сейчас лето, — сообщил он мне.

— Лето в январе! Где это видано?

— В Южном полушарии, — ответил он сухо.

«Плохо дело», — подумала я: этому типу не хватает чувства юмора. Он пригласил меня выпить чаю, пока мы ждали грузовую машину с холодильником, которая должна была приехать тремя часами ранее. Мы вошли в дом, отмеченный поднятой на палке белой тряпкой, точно флагом капитуляции. Это означало, что здесь продаётся свежий хлеб. Там находились четыре стола в деревенском стиле с клеёнчатыми скатертями и стулья разных видов, прилавок и плита, на которой кипел покрытый сажей чёрный чайник. Толстая женщина с заразительным смехом поприветствовала Мануэля Ариаса поцелуем в щёку, потом посмотрела на меня с некоторым изумлением, но тоже поцеловала.

— Американка? — спросила она у Мануэля.

— Разве незаметно? — спросил он в ответ.

— А что случилось с её головой? — добавила женщина, указывая на мои окрашенные волосы.

— Я родилась такой, — огрызнулась я.

— Американочка говорит понятно! — воскликнула она удовлетворённо. — Присядьте ненадолго, я принесу вам чайку.

Она взяла меня за руку и решительно усадила на один из стульев, пока Мануэль объяснял мне, что в Чили словом «американец» называют любого белокурого англоговорящего человека, а уменьшительно-ласкательное «американишка» или «американочка» употребляют в знак симпатии.

Хозяйка принесла нам чай в пакетиках, пирамиду мягкого ароматного хлеба только что из печи, масло и мёд, а потом расположилась с нами, следя за тем, чтобы мы ели как следует. Вскоре мы услышали чиханье грузовика с болтающимся в коробке холодильником. Машина двигалась через пень-колоду по грунтовой улице, усеянной ямами. Женщина высунулась из двери, взвизгнула, и тут же подошли несколько молодых людей. Они помогли выгрузить технику, донесли её до пляжа и подняли на моторную лодку Мануэля по дощатому трапу.

Лодка была около восьми метров в длину и сделана из стекловолокна, окрашенного в белый, синий и красный цвета чилийского флага — почти такие же, как цвета флага штата Техас, — развевающегося в носовой части. На борту располагалось её название: Кауилья. Они как можно лучше привязали холодильник в вертикальном положении и помогли мне подняться. Собака следовала за мной жалкой рысцой; одна лапа у неё была полусогнута, и она шла, несколько на неё припадая.

— А эта? — спросил меня Мануэль.

— Она не моя — прибилась ко мне в Анкуде. Мне сказали, что чилийские собаки очень умные, а эта вдобавок ещё и породистая.

— Должно быть, это помесь немецкой овчарки с фокстерьером. У неё тело от большой собаки, а лапы от маленькой, — высказал своё мнение Мануэль.

— После того, как я её помою, ты увидишь, что она прекрасна.

— Как её зовут? — спросил он меня.

— На чилийском диалекте — Чёртова собака.

— Как?

— Факин.

— Надеюсь, что твой Факин найдёт общий язык с моими котами. Тебе придётся привязывать собаку на ночь, чтобы она не убила овец, — предупредил он меня.

Факин растянулся на дне лодке, уткнувшись носом в передние лапы, и надолго застыл в такой позе, не отрывая от меня глаз. Пёс был отнюдь не ласковым, однако на языке флоры и фауны мы понимали друг друга: такой вот телепатический эсперанто.

С горизонта неожиданно пришла лавина чёрных туч, и задул пронизывающий ветер, хотя море оставалось спокойным. Мануэль одолжил мне шерстяное пончо и больше со мной не разговаривал, сосредоточившись на руле и приборах корабля: компасе, глобальной системе позиционирования (GPS), морском радио и кто знает, на чём ещё, пока я искоса его изучала. Моя Нини рассказывала, что он был социологом или кем-то в подобном роде, хотя в своей лодочке скорее напоминал моряка: среднего роста, стройный, сильный, крепкий и мускулистый, закалённый солёным ветром, с колючим характером, жёсткими и короткими волосами и серыми, под цвет волос, глазами. Я не умею угадывать возраст пожилых людей. Издалека этот человек выглядел хорошо, поскольку всё ещё быстро ходил и не обладал присущим старикам занудством. Хотя вблизи сразу становилось понятно, что он старше моей Нини — скажем, ему было около семидесяти. Я вклинилась в его жизнь, точно бомба. И мне придётся быть крайне осторожной, чтобы ему и в голову не пришло пожалеть о своём гостеприимстве.

После почти часового плавания вблизи нескольких необитаемых (хотя на самом деле там всё же кто-то живёт) островов, Мануэль Ариас указал мне на высокий мыс, на расстоянии похожий на тёмный мазок кисти, а вблизи оказавшийся просто холмом, окаймлённым пляжем с небольшими скалами и черноватым песком вперемешку. На нём сохли четыре деревянных лодки, перевёрнутые кверху брюхом. Мануэль присоединил «Кауилью» к плавающей пристани и бросил несколько толстых верёвок неким ребятишкам, которые крутились тут же. Они ловко привязали лодку к торчащим из земли колышкам. «Добро пожаловать в нашу метрополию», — сказал Мануэль, указывая на деревню сплошь из деревянных, на сваях, домов, расположившуюся перед пляжем. Меня бросило в дрожь, потому что всё это теперь было моим миром.

На пляж высыпала группа людей, чтобы осмотреть меня. Мануэль объявил им, что приехала некая американка, которая поможет ему в исследовательской работе; если люди и ожидали кого-то уважаемого, то обманулись, поскольку подаренная Нини на Рождество рубашка с портретом Обамы не закрывала и пупка.

Спустить с моторной лодки, не наклоняя, холодильник — такой была задача нескольких приободряющих себя смехом добровольцев, поторапливающихся, поскольку уже начинало темнеть. В город они поднимались целой процессией, идущей перед холодильником, следом — Мануэль и я. Далее шла ещё дюжина кричащих детей, подгоняемых сзади стаей разношёрстных собак, яростно лающих на Факина, и всё же держащихся поодаль, поскольку его поведение, говорящее о презрении в высшей степени, недвусмысленно указывало на то, что первый приблизившийся сам же пострадает от последствий своего поступка. Кажется, Факина было невозможно напугать, и он никому не позволил бы понюхать свой зад. Мы прошли перед кладбищем, где паслись козы с опухшим выменем прямо среди пластиковых цветов и отмечающих могилы кукольных домиков — несколько из них стояли даже с мебелью, чтобы ими могли воспользоваться мёртвые.

В деревне постройки на сваях чередовались с деревянными мостами, а на главной улице (чтобы хоть как-то назвать это место), я видела ослов, велосипеды, джип, на котором красовалась эмблема с перекрещенными винтовками полицейских, чилийскую полицию, три-четыре старых автомобиля, которые в Калифорнии уже давно стали бы коллекционными, будь они помяты чуть меньше. Мануэль объяснил мне, что из-за неровной земли и неизбежно размокшей глины (что в основном случалось зимой), перевозка тяжёлых грузов осуществляется в запряжённых волами повозках, лёгких — на мулах, а люди перемещаются либо на лошадях, либо пешком. Выцветшие вывески говорили о наличии здесь скромных палаток, пары универсальных магазинов, аптеки, нескольких таверн, двух ресторанов, снабжённых лишь двумя металлическими столами перед рыбными лавками. Имелись и точки доступа в интернет, компьютерный магазин, где продавались батарейки, газированные напитки, журналы и различное старьё для посетителей, приезжающих от агентств по экотуризму и захаживающих сюда раз в неделю, чтобы попробовать лучшее куранто на Чилоэ. Это куранто я опишу чуть позже, ведь я до сих пор сама его не пробовала.

Кое-кто из людей вышел, чтобы осторожно и молча за мной понаблюдать, пока низкорослый и плотный, точно шкаф, мужчина не решил меня поприветствовать первым. Перед тем как протянуть мне руку, он вытер её о брюки, улыбаясь ровным рядом золотых зубов. Это и был Аурелио Ньянкупель, потомок известного пирата и самая необходимая личность на острове, потому как именно он продаёт алкоголь в кредит и рвёт коренные зубы. К тому же он является единственным обладателем телевизора с плоским экраном, который при наличии электричества с удовольствием смотрят прихожане. У его заведения крайне подходящее название — «Таверна Мёртвеньких», ввиду её выгодного расположения вблизи кладбища; здесь обязательное пристанище должников, желающих смягчить вызванное похоронами горе.

Ньянкупель стал мормоном, рассчитывая иметь несколько жён, и достаточно поздно понял, что мормоны отказались от многоженства (исходя из нового пророческого откровения, а не в соответствии с Конституцией США). Таким мне всё это описал Мануэль Ариас, пока сам человек сгибался пополам от смеха, издаваемого толпой любопытных. Мануэль также познакомил меня с другими людьми, чьи имена я была не в силах запомнить. Они показались мне слишком старыми, чтобы быть родителями всех этих детей. Сейчас я знаю, что это были бабушки и дедушки, ведь среднее поколение работает далеко от острова.

В этот момент по улице с командным видом прошла пятидесятилетняя женщина — плотная, красивая, с волосами такого бежевого цвета, какой бывает у седых блондинок, кое-как завязанными в пучок на затылке. Это была Бланка Шнейк, директор школы. Люди из уважения называли её тётей Бланкой. Она поцеловала Мануэля, как здесь принято, и официально поприветствовала меня от имени сообщества. Это разрядило окружающую обстановку и ещё больше увеличило количество любопытных вокруг меня. На следующий день тётя Бланка пригласила меня в школу и предоставила в моё распоряжение библиотеку, два компьютера и видеоигры, которыми я могу пользоваться до марта, пока дети не вернутся на занятия; с тех пор школьное расписание станет жёстче. Она добавила, что по субботам в школе показывают те же фильмы, что и в Сантьяго, только бесплатно. Женщина засыпала меня вопросами, и я вкратце, на ученическом испанском, поведала ей историю о своём двухдневном путешествии из Калифорнии и краже кошелька. Последнее вызвало хор детских насмешек, но он был мгновенно усмирён ледяным взглядом тёти Бланки. «Завтра я приготовлю вам мачас в пармезане, чтобы американочка постепенно знакомилась с чилотской кухней. Я жду вас около девяти», — сообщила она Мануэлю. Потом я узнала, что правильнее всего прийти с опозданием на час. Здесь едят очень поздно.

Мы завершили небольшую экскурсию по деревне, забрались на телегу, запряжённую двумя мулами, где уже разместили холодильник, и, преследуемые Факином, дали круг по грунтовой дорожке, едва различимой в траве.

Мануэль Ариас живет в миле — скажем, в полутора километрах — от деревни, на берегу моря, но из-за скал туда не добраться на лодке. Как он сказал мне с ноткой гордости в голосе, его дом является ярким примером местной архитектуры. Мне показалось, что он похож на другие дома в деревне: также опирается на столбы и построен из дерева, но Мануэль объяснил мне, что разница заключается в том, что у него столбы и стропила вырезаны топором, в крышах с круглой головкой, очень ценящиеся своей декоративностью, и кипарисовой древесине гуайтекас, ранее обильно произраставшей в этой местности, а сейчас очень скудной. Кипарисы Чилоэ могут жить более трёх тысяч лет, это самые многолетние деревья в мире после африканских баобабов и калифорнийских секвой.

Дом представляет собой общую комнату двойной высоты, где жизнь протекает вокруг дровяной печи, чёрной и внушительной, служащей для обогрева и приготовления пищи. В нём есть две спальни: одну, средних размеров, занимает Мануэль, другую, поменьше, — я, и ванная комната с умывальником и душем. В доме нет ни одной межкомнатной двери, но в дверном проёме туалета всё же висит шерстяное одеяло, чтобы обеспечить уединённость. В части общей комнаты, отведённой под кухню, есть прилавок, шкаф и ящик с крышкой для хранения картофеля, используемого на Чилоэ при каждом приёме пищи; с потолка свисают пучки трав, косы из перца чили и чеснока, связки вяленой свиной колбасы и тяжёлые железные горшки, подходящие для открытого огня. На чердак, где Мануэль хранит большую часть своих книг и архивов, ведёт приставная лестница. На стенах не видно ни картин, ни фотографий, ни украшений, нет там и ничего личного, только карты архипелага и красивые морские часы с рамой из красного дерева и бронзовыми гайками,которые, кажется, были спасены с «Титаника». Снаружи Мануэль придумал примитивное джакузи с большой деревянной бочкой. Инструменты, дрова, бочки с бензином для лодки и генератора хранятся в сарае во дворе.

Моя комната проста, как и остальная часть дома; она состоит из узкой кровати, заправленной одеялом, напоминающим занавеску у туалета, комода с тремя ящиками и нескольких гвоздей для развешивания одежды. Достаточно для моих вещей, которые свободно помещаются в рюкзаке. Мне нравится эта строгая мужская атмосфера. Единственное, что сбивает с толку, — это маниакальный порядок у Мануэля Ариаса; я же человек куда более расслабленный.

Мужчины поставили холодильник на соответствующее место, подключили его к газу, а затем устроились, чтобы разделить пару бутылочек вина и лосося, которого Мануэль коптил на прошлой неделе в металлическом барабане на яблоневых дровах. Глядя в окно на море, они молча пили и ели — единственными произнесёнными ими словами была серия изысканных и церемониальных тостов: «На здоровье!», «Будьте здоровы», «И вам того же», «Долгих вам лет жизни», «Вы ещё на моих похоронах выступите». Мануэль бросал на меня смущённые взгляды до тех пор, пока я не отозвала его в сторону, чтобы успокоить, заверив, что я и не думаю кидаться на бутылки. Естественно, моя бабушка его предупредила, и он планировал спрятать ликёр; но это было бы абсурдно, ведь проблема не в алкоголе, а во мне.

Тем временем Факин и коты задумчиво замерли, разделяя территорию. Пятнистого кота зовут Гато-Лесо, потому что бедное животное глупое, а кота цвета моркови зовут Гато-Литерато, потому что его излюбленное место — напротив компьютера; Мануэль утверждает, что он умеет читать.

Мужчины покончили с лососем и вином, попрощались и ушли. Я обратила внимание на то, что Мануэль не стал платить им, как и другим, которые ранее помогли ему перенести холодильник, но с моей стороны было бы бестактным спросить его об этом.

Я изучила кабинет Мануэля, состоящий из двух письменных столов, картотеки, книжных полок, современного компьютера с двойным экраном, факса и принтера. Был и интернет, но он напомнил мне — как будто я могу забыть, — что я без связи с внешним миром. Защищаясь, Мануэль добавил, что на этом компьютере собраны все его рабочие материалы, и он предпочитает, чтобы никто его не трогал.

— Над чем ты работаешь? — спросила я его.

— Я антрополог.

— Людоед?

— Я изучаю людей, а не ем их, — объяснил он мне.

— Я пошутила, дружище. У антропологов больше нет сырья; даже у последнего дикаря в этом мире есть свой мобильный телефон и телевизор.

— Я не специализируюсь на дикарях. Я пишу книгу о мифологии Чилоэ.

— Тебе за это платят?

— Почти ничего, — признался он.

— Видно, что ты беден.

— Да, но я и живу скромно.

— Я не хочу быть для тебя обузой, — сказала я ему.

— Ты будешь работать, чтобы покрыть свои расходы, Майя, мы так решили с твоей бабушкой. Ты можешь помочь мне с книгой, а в марте будешь работать у Бланки в школе.

— Предупреждаю тебя, что я очень невежественна и ничего не знаю.

— Ну и всё же, что ты умеешь делать?

— Готовить печенье и печь хлеб, плавать, играть в футбол и писать самурайские стихи. Знал бы ты мой словарный запас! Я ходячий словарь, только английского языка. Не думаю, что это тебе поможет.

— Посмотрим. У идеи с печеньем есть будущее. — Мне показалось, что он прячет улыбку.

— Ты написал другие книги? — спросила я его, зевая. Усталость от долгого путешествия и пятичасовая разница во времени между Калифорнией и Чили сильно давили на меня.

— Ничего, что могло бы меня прославить, — сказал он, указывая на несколько книг на его столе: «Сказочный мир австралийских аборигенов», «Обряды посвящения в племена Ориноко», «Космогония мапуче на юге Чили».

— По словам моей Нини, Чилоэ волшебен, — заметила я.

— Весь мир волшебен, Майя, — ответил он.

Мануэль Ариас заверил меня, что дух его дома очень древний. Моя Нини также считает, что дома имеют воспоминания и чувства, она может улавливать вибрации. Нини знает наверняка, перегружен ли воздух в данном месте отрицательной энергией из-за случившихся там несчастий, или энергия в нём исключительно положительная. У её особняка в Беркли хороший дух. Когда мы восстановим его (а мы должны всё исправить, — он ведь уже падает от старости), — тогда я буду жить в нём, пока не умру. Я выросла там, на вершине холма, с видом на залив Сан-Франциско, который был бы куда более впечатляющим, не закрывай его две пышные сосны. Мой Попо никогда не позволял срубать их, он говорил, что деревья страдают, когда их калечат. Вдобавок, страдает и растительность в тысяче метров вокруг, потому что под землёй всё связано. Было бы преступлением погубить две сосны, чтобы увидеть лужу воды, которую видно и с шоссе.

Первый Пол Дитсон купил дом в 1948 году — тогда же, когда было отменено ограничение по расовому признаку на приобретение недвижимости в Беркли. Дитсоны были первой и единственной цветной семьёй в округе на протяжении двадцати лет, пока не начали приезжать другие. Дом был построен в 1885 году апельсиновым магнатом, перед смертью пожертвовавшим своё состояние университету и оставившим семью в нищете. Долгое время дом был пустым, а потом переходил из рук в руки, приходя всё в бoльшую негодность от сделки к сделке, пока Дитсоны не купили и не отремонтировали его, потому что он был надёжно построен на хорошем фундаменте. После смерти своих родителей мой Попо купил часть дома, принадлежащую братьям, и остался один в этой викторианской реликвии с шестью спальнями, увенчанной необъяснимой колокольней, в которой он поместил свой телескоп.

Когда приехали Нидия и Энди Видаль, он занимал только две комнаты, кухню и ванную, остальные же помещения пребывали закрытыми. Моя Нини ворвалась как ураган обновления, выбрасывая старые вещи в мусор, всё здесь намывая и убирая, но даже своим напористым характером она не могла побороть хронический беспорядок в доме своего мужа. После долгих споров они сошлись на том, что она может делать здесь всё, что ей нравится, при условии уважительного отношения и к его письменному столу, и к его звёздной башне.

Моя Нини оказалась в своей тарелке в Беркли, этом грязном, радикальном, экстравагантном городе, с его смешением человеческих рас и цветов волос и кожи, с бoльшим количеством гениев и лауреатов Нобелевской премии, чем во всём остальном мире, насыщенном благородством, нетерпимом в своём ханжестве. Моя Нини преобразилась: раньше она была мудрой и ответственной молодой вдовой, которая старалась оставаться незамеченной, а в Беркли проявился её истинный характер. Ей больше не нужно было надевать шофёрскую форму, как в Торонто, или поддаваться социальному лицемерию, как в Чили: никто не знал её, она могла стать другой. Нини приняла эстетику хиппи, томившихся на Телеграф-авеню, продавая свои изделия между курением благовоний и марихуаны. Она носила туники, сандалии и обычные ожерелья из Индии, но была далека от самой сущности хиппи: работала, носилась с домом и внучкой, участвовала в общественной жизни, и я никогда не видела её порхающей и напевающей песенки на санскрите.

На фоне скандала со своими соседями, которые почти все были коллегами её мужа, и у кого были мрачные дома в неопределённом английском стиле, увитые плющом, моя Нини, вдохновившись улицей Кастро в Сан-Франциско, где к тому времени геи уже начинали заселяться и реконструировать старые дома, покрасила особняк Дитсонов в психоделические цвета. Его зелёно-фиолетовые стены, его жёлтые фризы и гирлянды гипсовых цветов то и дело вызывали сплетни и являлись поводом для уведомлений из муниципалитета — до тех пор, пока фотография дома не появилась в архитектурном журнале. Так, он стал туристической вехой в городе, и вскоре ему уже подражали пакистанские рестораны, молодёжные магазины и мастерские художников.

Моя Нини также оставила свой след во внутренней отделке дома. К парадной мебели, объёмным часам и ужасным картинам в золотых рамах, приобретённым ещё Дитсоном I, она добавила свой художественный штрих: изобилие ламп с бахромой, взъерошенных ковров, турецких диванов и вязаных занавесок. В моей комнате, выкрашенной в цвет манго, на кровати лежал балдахин из индийской ткани, окаймлявшей зеркальца, а в центре его располагался крылатый дракон, который мог бы убить меня, упади он сверху; на стенах она развесила фотографии истощённых африканских детей, чтобы я видела, как эти несчастные создания умирают от голода, в то время как я отказываюсь от еды. По словам моего Попо, дракон и дети Биафры были причиной моей бессонницы и отсутствия аппетита.

Мои кишки начали страдать от бурной жизни в них чилийских бактерий. На второй день пребывания на острове, я упала на кровать, скорчившись от боли в желудке, и меня всё ещё трясёт. Я провожу часы перед окном с наполненной горячей водой бутылкой на животе. Моя бабушка сказала бы, что я даю время своей душе добраться до Чилоэ. Она считает, что путешествия на самолёте неудобны, потому что тогда душа путешествует медленнее, чем тело, отстаёт и иногда теряется в пути. Вот почему пилоты, как и мой папа, никогда не присутствуют с нами полностью: они ждут душу, которая летает в облаках.

Здесь не берут напрокат DVD или видеоигры, а единственное кино — это фильмы, демонстрируемые раз в неделю в школе. Чтобы развлечься, у меня есть только трепетные любовные романы Бланки Шнейк и книги о Чилоэ на испанском языке, крайне полезные для его изучения, однако мне крайне трудно их читать. Мануэль дал мне фонарик на батарейках, надеваемый на лоб, точно шахтёрская лампа; так мы читаем, когда отключают свет. Я мало что могу сказать о Чилоэ, потому что я почти не выходила из этого дома. Но я могла бы написать несколько страниц о Мануэле Ариасе, котах и собаке, которые теперь стали моей семьёй, о тёте Бланке, то и дело появляющейся под предлогом навестить меня, хотя очевидно, что она приходит к Мануэлю, и о Хуанито Корралесе, мальчике, который также ежедневно навещает меня, чтобы вместе почитать и поиграть с Факином. Собака очень избирательна в отношениях, однако к этому мальчику относится терпимо.

Вчера я познакомилась с бабушкой Хуанито. Я не видела её раньше, потому что она была в госпитале города Кастро, столицы Чилоэ, со своим мужем, которому в декабре ампутировали ногу, и он плохо выздоравливал. Эдувигис Корралес, женщина с терракотовым цветом кожи, весёлым, перекрещенным морщинами лицом, широким туловищем и короткими ногами, — типичная чилотка. На голове у неё заплетена тонкая косичка, а одета она как миссионерка, в толстую юбку и сапоги дровосека. Ей около шестидесяти лет, но выглядит она не более чем на сорок пять; хотя люди здесь и быстро стареют, но, надо заметить, живут долго. Она пришла с железным горшком, тяжёлым, как пушка, и поставила его разогревать на кухне, обращаясь ко мне с поспешной речью, видимо, желая выказать мне должное уважение. Эдувигис Корралес была соседкой джентльмена и его домработницей. «Ух! Какая красивая прелестная девочка эта американочка! Бог послал мне её! Джентльмен ждал её, так же, как все на острове, и, надеюсь, вам понравится цыплёнок с картошечкой, которого я приготовила для вас». Это был не местный диалект, как я подумала, а быстрый испанский язык. Я предположила, что джентльменом был Мануэль Ариас, хотя Эдувигис говорила о нём в третьем лице, будто бы он отсутствовал.

Эдувигис обращалась ко мне таким же властным тоном, что и моя бабушка. Эта хорошая женщина приходит сюда наводить порядок, она забирает с собой грязную одежду, а возвращает чистую, рубит дрова топором, да таким тяжёлым, что я не смогла бы его поднять, возделывает свою землю, доит корову, стрижёт овец и умеет резать свиней, но она пояснила мне, что из-за артрита не ходит на рыбалку и не собирает морепродукты. Эдувигис говорит, что её муж вовсе не плохой парень, как считают горожане, но диабет сломал его характер, и с тех пор, как он потерял ногу, он хочет лишь умереть. Из пяти его выживших детей в доме оставалась только Асусена, тринадцати лет, кроме того, у него был десятилетний внук Хуанито, казавшийся младше, «потому что родился одержимым», объяснила она мне. Эта «одержимость» может означать умственную слабость или что поражённый болезнью обладает больше духовным, чем материальным. В случае с Хуанито здесь, скорее всего, второе, потому что он не производит впечатление глупого человека.

Эдувигис живёт благодаря тому, что выращивает на своём огороде, тому, что Мануэль платит ей за услуги, а также благодаря помощи, присылаемой её дочерью, матерью Хуанито, служащей в лососёвом хозяйстве на юге Исла-Гранде. На Чилоэ промышленное разведение лосося было вторым в мире после Норвегии. Оно подняло экономику региона, одновременно загрязнив морское дно, разорив мелких рыбаков и развалив рыболовецкие династии. Сейчас рыболовная промышленность умирает, — объяснил мне Мануэль, — поскольку в загоны поместили слишком много рыбы и дали ей столько антибиотиков, что когда рыбу поразил вирус, её так и не смогли спасти. На лососевых фермах двадцать тысяч безработных, в основном, женщины, но дочь Эдувигис до сих пор работает.

Вскоре мы сели за стол. Едва мы сняли крышку с горшка, и аромат тушёного мяса проник мне в ноздри, я снова как будто оказалась на кухне моего детства, в доме бабушки и дедушки, и мои глаза наполнились слезами ностальгии. Куриное рагу Эдувигис стало моей первой основательной едой за несколько дней. Эта болезнь была позорной, у меня не получалось скрывать рвоту и понос в доме без дверей. Я спросила Мануэля, что случилось с дверьми, и он ответил мне, что предпочитает открытые пространства. Я уверена, что отравилась мачасами в пармезане и миртовым пирогом Бланки Шнейк. Сначала Мануэль делал вид, что не слышит шум, доносящийся из туалета, но вскоре он, должно быть, принял всё на свой счёт, поскольку увидел, что я ослаблена. Я слышала, как он разговаривал по мобильному телефону с Бланкой, получил от неё инструкции, и тут же приступил к приготовлению рисового супа, поменял мне простыни и принёс бутылку с горячей водой. Краем глаза он наблюдал за мной, не говоря ни слова, но был внимателен к моим нуждам. На малейшие попытки отблагодарить его, реагировал грубо. Также он позвал Лилиану Тревиньо, местную медсестру, невысокую молодую девушку, плотную, с заразительным смехом и непослушной копной кудрявых волос. Она дала мне огромные таблетки активированного угля, чёрные и шершавые, которые было очень трудно проглотить. Видя, что они нисколько мне не помогают, Мануэль взял в овощной лавке грузовичок и отвёз меня к доктору в деревню.

По четвергам здесь проходит катер Национальной службы здравоохранения, объезжающий острова. Врач напоминал четырнадцатилетнего ребёнка, близорукого и безволосого, но ему хватило одного лишь взгляда, чтобы определить моё состояние: «У неё чиленит, болезнь иностранцев, приезжающих в Чили. Ничего серьёзного». — С этими словами он дал мне несколько пилюль в бумажном кульке. Эдувигис приготовила мне настойку из трав, потому что она не доверяла аптечным средствам, считая, что американские корпорации делают на них свой бизнес. Я дисциплинированно выпила настойку и постепенно начала выздоравливать. Мне нравится Эдувигис Корралес, она говорит и говорит, как тётя Бланка, остальные же люди здесь молчаливые.

Хуанито Корралесу, которому было любопытно узнать о моей семье, я сказала, что моя мама была принцессой Лапландии. Мануэль сидел за письменным столом и ничего не комментировал, но после того как мальчик ушёл, пояснил, что у саамов, жителей Лапландии, нет королей. Мы сидели за столом: он перед морским языком с маслом и кинзой, а я перед полупрозрачным бульоном. Я объяснила ему, что про принцессу Лапландии придумала в порыве вдохновения моя Нини, когда мне было пять лет, и я начала догадываться о таинственности, сопровождающей мою мать. Помню, как мы выпекали на кухне, в самой уютной части дома, еженедельное печенье для преступников и наркоманов Майка О`Келли, лучшего друга моей Нини, поставившего перед собой невозможную задачу по спасению заблудшей молодёжи. Он настоящий ирландец, родившийся в Дублине, такой белый, с такими чёрными волосами и такими голубыми глазами, что мой Попо прозвал его Белоснежкой. К тому же дедушка считал его таким же медлительным, какой была героиня в фильме Уолта Диснея в сцене с отравленными яблоками. Но я бы так не сказала: совсем напротив, О`Келли передвигался быстро. И, кстати, был единственным, кому удавалось заткнуть мою Нини. Принцесса Лапландии фигурировала в одной из моих книг. Я располагала серьёзной библиотекой, так как мой Попо считал, что культура приходит через осмос и лучше начать читать раньше, но моими любимыми книгами были книги о феях. По словам моего Попо, детские сказки расистские, потому что в Ботсване или Гватемале не было фей, но, тем не менее, он не осуждал мой выбор, а ограничивался высказыванием своего мнения с целью развития моего критического мышления. Моя Нини, напротив, никогда не ценила моё критическое мышление и обычно сдерживала его подзатыльниками.

На семейном портрете, который я нарисовала в детском саду, в центре листа, разукрасив цветом, я поместила своих бабушку и дедушку и добавила муху в одном углу — то был самолёт моего отца, — и корону в другом, демонстрирующую голубую кровь моей матери. Дабы развеять сомнения, на следующий день я принесла свою книгу, в которой фигурировала принцесса в горностаевом плаще верхом на белом медведе. Класс хором рассмеялся. Вернувшись домой, я бросила книгу в печку, где при 350? готовился кукурузный пирог. После того как ушли пожарные и начал рассеиваться дым, моя бабушка ударила меня с обычными выкриками — «Дрянная девчонка!», тогда как мой Попо пытался спасти меня, прежде чем она оторвёт мне голову. Сквозь икоту и сопли я рассказала своим бабушке и дедушке, что в школе меня прозвали «сиротой из Лапландии». Моя Нини в один из перепадов настроения прижала меня к своей, напоминавшей папайю, груди и заверила, что я вовсе не сирота, что у меня есть отец, бабушка и дедушка, и первый же негодяй, который отважится обидеть меня, будет иметь дело с чилийской мафией. Эта мафия состояла из неё одной, но я и Майк О`Келли боялись её настолько, что называли мою Нини Доном Корлеоне.

Бабушка с дедушкой забрали меня из детского сада и некоторое время обучали дома основам раскрашивания картинок и изготовлению пластилиновых червей, пока мой отец не вернулся из одной из своих поездок и не решил, что мне нужны отношения более подходящие для моего возраста — в дополнение к наркоманам Майка О`Келли, безвольным хиппи и беспощадным феминисткам, с которыми часто общалась моя бабушка. Новая школа состояла из двух старинных домов, соединённых крытым мостом на втором этаже, являвшимся архитектурным вызовом, — причём, казалось, будто само здание висит в воздухе из-за своей кривизны, подобно куполам соборов, как объяснил мне мой Попо, хотя я и не спрашивала его об этом. Они обучали по экспериментальной итальянской системе образования, по которой мы, ученики, делали всё, что хотели, в классах не было досок и парт, мы сидели на полу, учительницы не носили лифчики и сменную обувь, и каждая преподавала в своём собственном ритме. Возможно, мой папа предпочёл бы военную школу, но он не вмешивался в решение бабушки и дедушки, так как в данном случае они бы имели дело с моими учителями и помогали бы мне с домашними заданиями.

«Эта девчонка отсталая», — решила моя Нини, увидев, насколько медленно проходило моё обучение. Её словарный запас изобилует политически некорректными выражениями — такими как «отсталый», «толстый», «карлик», «горбун», «педик», «мужеподобная», «узкоглазый», и многими другими, которые мой дедушка пытался оправдать ограниченным английским своей жены. Она единственный человек в Беркли, который говорит «негр», а не «афроамериканец». По словам моего Попо, я не была умственно отсталой, а имела богатое воображение, что менее серьёзно. И время доказало его правоту, так как, едва выучив алфавит, я с жадностью принялась читать и заполнять тетради претенциозными стихами и выдуманными историями из своей жизни, горькой и печальной. Я поняла, что в писательстве счастье ни к чему — без страдания нет истории — и в тайне наслаждалась прозвищем «сирота», потому что единственными сиротами, окружавшими меня, были сироты из классических рассказов, причём все очень несчастные.

Моя мать, Марта Оттер, невероятная принцесса Лапландии, исчезла в скандинавских туманах, прежде чем я смогла определить её запах. У меня были дюжина её фотографий и подарок, который она послала по почте на мой четвёртый день рождения: русалка, сидящая на скале внутри стеклянного шара и при встряхивании казавшаяся покрытой снегом. Этот шар был моим самым ценным сокровищем до восьми лет, пока внезапно не потерял свою сентиментальную ценность, но это уже другая история.

Я в ярости, потому что моё единственное ценное имущество, моя цивилизованная музыка, мой iPod исчез. Думаю, его забрал Хуанито Корралес. Я не хотела создавать проблем бедному мальчику, но была вынуждена рассказать о случившемся Мануэлю. Он не придал моим словам никакого значения и лишь сообщил, что Хуанито попользуется им несколько дней, а потом оставит там, где он взял. Кажется, на Чилоэ так принято. В прошлую среду кто-то вернул нам топор, взятый без разрешения из сарая больше недели назад. Мануэль подозревал, у кого он, но было бы оскорблением требовать инструмент обратно, ведь одно дело одолжить вещь, а другое — украсть. Чилоты, потомки достойных индейцев и надменных испанцев, народ гордый. Человек с топором не дал объяснений, но принёс в дар мешок картошки, оставив его во дворе, прежде чем расположиться с Мануэлем на террасе, чтобы выпить яблочной чачи и понаблюдать за полётом чаек. Нечто подобное случилось и с родственником Корралесов, работавшим на Исла-Гранде и приехавшим на свадьбу незадолго до Рождества. Эдувигис передала ему ключ от этого дома, чтобы в отсутствие Мануэля, находящегося в Сантьяго, он мог вытащить музыкальное оборудование и развеселить гостей на свадьбе. Вернувшись, Мануэль был удивлён, что его музыкальная аппаратура исчезла, но вместо того, чтобы заявить в полицию, он терпеливо ждал. На острове нет серьёзных воров, а прибывшие извне будут в тяжёлом положении, если попытаются украсть что-то крупное. Вскоре Эдувигис вернула то, что взял её родственник, добавив к аппаратуре корзину морепродуктов. Если у Мануэля снова есть его оборудование, то и я снова увижу свой iPod.

Мануэль предпочитает молчать, но он понял, что тишина в этом доме может быть чрезмерной для нормального человека, и поэтому прилагает усилия, чтобы поговорить со мной. Из своей комнаты я слышала, как он разговаривает с Бланкой Шнейк на кухне. «Не будь таким грубым с американочкой, Мануэль. Неужели ты не видишь, что она очень одинока? Ты должен поговорить с ней», — советовала она ему. «Что ты хочешь, чтобы я ей сказал, Бланка? Она как марсианка», — парировал он. Но, возможно, Мануэль всё же хорошенько подумал над этим, потому что теперь вместо того, чтобы утомлять меня разговорами об академической антропологии, он интересуется моим прошлым, и поэтому мы постепенно обмениваемся идеями и знакомимся друг с другом.

Мой испанский неуверенный, он же свободно говорит по-английски, хотя и с австралийским акцентом и чилийской интонацией. Мы договорились, что я должна практиковаться, поэтому обычно мы пытаемся говорить на испанском, но вскоре начинаем смешивать языки в пределах одного предложения, в результате чего получается спэнглиш. Если мы злимся, он очень громко говорит со мной на испанском, чтобы я лучше понимала, а я кричу ему на гангстерском английском, чтобы напугать его.

Мануэль не говорит о себе. О том немногом, что я знаю, я догадалась или услышала от тёти Бланки. В его жизни есть что-то странное. Прошлое Мануэля, должно быть, куда более мутное, нежели моё, потому что много ночей я слышала, как он стонал во сне: «Заберите меня отсюда!», «Заберите меня отсюда!». Сквозь эти тонкие стены всё слышно. Мой первый порыв был пойти и разбудить его, но я не отваживаюсь войти в комнату Мануэля: отсутствие дверей обязывает меня быть осторожной. Его кошмары как будто наполняли дом демонами. Даже Факин ощущал некую тревогу и дрожал, прижимаясь ко мне в кровати.

Для меня нет более лёгкой работы, чем работа с Мануэлем Ариасом. Она заключается в расшифровке записей его интервью и переписывании начисто заметок для книги. Мануэль такой аккуратный, что если я перекладываю незначительную бумажечку на его столе, он бледнеет. «Тебе оказана большая честь, Майя, ведь ты первый и единственный человек, которому я позволил переступить порог своего кабинета. Надеюсь, что не пожалею об этом», — отважился он сказать мне, когда я сняла прошлогодний календарь. Я вытащила его из мусора практически нетронутым, за исключением нескольких пятен от спагетти, и прикрепила на экран компьютера с помощью жевательной резинки. После этого он не разговаривал со мной двадцать шесть часов.

Его книга о магии Чилоэ захватывает меня настолько, что я не могу уснуть. (Это разговорная форма, меня любая глупость лишает сна.) Я не суеверна, как моя Нини, но признаю, что мир таинственен, и в нём всё возможно. У Мануэля в книге есть целая глава о Майории, или Прямой провинции, как называли правительство колдунов, кто сами немало боялись здешних лар или духов земли. На нашем острове ходят слухи, что семья Миранда — это семья колдунов, и люди скрещивают пальцы либо крестятся, когда проходят мимо дома Ригоберто Миранды, родственника Эдувигис Корралес, рыбака по профессии. Его фамилия так же подозрительна, как и его удача: рыба старается попасть в его сети, (несмотря на то, что море чёрное), а его единственная корова за три года дважды отелилась двойней. Говорят, что для ночных полётов у Ригоберто Миранды есть пончо — душегрейка, сделанная из кожи груди трупа, но её никто не видел. Желательно отрезать грудь умершим острым ножом или заточенным камнем, чтобы их не постигла недостойная участь в будущем стать простым жилетом.

Колдуны летают, могут делать много зла, умышленно убивают и превращаются в животных, что у меня никак не вяжется с Ригоберто Мирандой, застенчивым человеком, который обычно приносит крабов Мануэлю. Но моё мнение здесь не учитывается, я простая невежественная американка. Эдувигис предупредила меня, что когда приходит Ригоберто Миранда, я должна скрестить пальцы, прежде чем впустить его в дом, на случай, если он затеял какое-нибудь колдовство. Тот, кто не испытал действие колдовства из первых рук, как правило, не верит в него, но как только случаются странные вещи, человек незамедлительно прибегает к мачи, туземке-знахарке. Предположим, что некая семья местных жителей заболевает и начинает слишком сильно кашлять; тогда мачи срочно ищет василиска, зловредную рептилию, похожую на игуану или крупную змею, появившуюся на свет из яйца старого петуха, зарытого где-то под домом и по ночам сосущего жизненные силы из спящих людей.

Самые изысканные истории и анекдоты дошли до нас ещё от прошлого поколения и из наиболее удалённых мест архипелага, где веками хранятся одни и те же верования вкупе с традициями и обычаями. Мануэль располагает информацией не только о предках, но и о журналистах, профессорах, торговцах книгами, продавцах иных товаров, посмеивающихся над колдунами и различного рода волшебством, но вот что-что, а даже и сумасшедшие, и те не рискуют ходить на кладбище по ночам. Бланка Шнейк говорит, мол, ещё будучи молодым, её отец знал о входе в мифическую пещеру, в которой собираются колдуны. Та находится в мирной деревушке Кикави, по которой, к несчастью, в 1960 году прошлось землетрясение и смешало её с морем, после чего уже никто так и не смог заново найти туда вход.

Пещеру сторожат имбунче, наводящие страх существа, в которых колдуны превращают появляющегося в семье первенца мужского пола, выкрадываемого ими же ещё до крещения малыша. Способ переделывания ребёнка в имбунче столь же дик, как и невероятен: ему ломают ногу, выкручивают её и засовывают под кожу на спину, в результате чего получается чудовище о трёх лапах, которое никуда не сбежит. Далее к бедняжке применяют мазь, после которой у него образуется толстая козлиная кожа, разделяют язык наподобие змеиного и кормят исключительно разложившейся плотью покойницы да молоком индианки. По сравнению с этим ребёнком какой-нибудь зомби, надо сказать, ещё счастливчик. Я спрашиваю себя, каким же развращённым умом надо обладать, чтобы осуществлять подобный ужас.

Теория Мануэля заключается в том, что Прямая провинция или Майория, как её ещё называют, изначально являлась некой политической системой. Но уже в XVIIIм веке местные индейцы, уильиче, восстали против испанского господства, а чуть позже и против чилийской власти. Предположительно, они же сами и образовали тайное правительство, взяв за его основу административный стиль испанцев и иезуитов, поделили всю территорию на королевства и в каждом избрали своих президентов, нотариусов, судей и т. д. Всего там было тринадцать главных колдунов, подчиняющихся королю Прямой провинции, королю Наземному и королю Подземному. Поскольку было необходимо сохранить всё в тайне и управлять населением, правительство создало атмосферу порождённого самой Прямой провинцией суеверного страха, в результате чего политическая стратегия обернулась некой традицией волшебства.

В 1880 году было арестовано несколько человек, обвиняемых в колдовстве, их судили в чилийском городе Анкуд и впоследствии расстреляли, таким способом покончив с коренным населением Майории, хотя и сейчас никто не утверждает, что данная цель была достигнута.

— Ты веришь в колдунов? — спросила я Мануэля.

— Нет, но всё же, должно быть, они существуют, как, по крайней мере, говорят в Испании.

— Скажи мне, да или нет!

— Невозможно доказать плохое, Майя, но успокойся, я живу здесь уже много лет, и единственная колдунья, которую я знаю, это Бланка.

Бланка ни во что из этого не верит. Она сказала мне, что имбунче были придуманы миссионерами, чтобы заставить семьи чилотов крестить своих детей, но мне это кажется достаточно экстремальным средством даже для иезуитов.

— Кто такой некто Майк О`Келли? Я получил непонятное сообщение от него, — заявил мне Мануэль.

— Ах, тебе написал Белоснежка! Это один надёжный ирландский друг нашей семьи. Возможно, это идея моей Нини общаться с нами через него для бoльшей безопасности. Я могу ответить ему?

— Напрямую нет, но я могу отправить ему сообщение от тебя.

— Эти меры предосторожности преувеличены, Мануэль, что ещё ты хочешь от меня услышать.

— У твоей бабушки, должно быть, есть веские основания столь осторожно себя вести.

— Моя бабушка и Майк О’Келли — члены «Преступного клуба», и они бы многое отдали за то, чтобы быть замешанными в настоящем преступлении, но им придётся довольствоваться игрой в бандитов.

— Что это за клуб? — обеспокоенный, спросил он меня.

Я объяснила ему всё с самого начала. Библиотека округа Беркли наняла мою Нини за одиннадцать лет до моего рождения, чтобы она рассказывала детям истории и тем самым занимала их после школы и до возвращения родителей с работы. Вскоре после этого Нидия предложила библиотеке циклы детективных историй для взрослых, и эта идея была принята. Затем они с Майком О`Келли основали «Преступный клуб», как они его называют, хотя библиотека рекламирует его как «Клуб нуара». Во время рассказывания детских сказок я была единственной взрослой среди детей, ловящих каждое слово моей бабушки, и порой, когда ей не с кем было меня оставить, она брала меня с собой в библиотеку и на чтения для взрослых. Сидя на подушке, скрестив ноги, точно факир, моя Нини спрашивала детей, что именно они хотят услышать, и чуть позже кто-то предлагал тему, и менее чем за десять секунд она сочиняла историю. Мою Нини всегда раздражала искусственность счастливого финала в детских сказках; она считает, что в жизни нет конца, а есть лишь начало, люди то и дело бродят повсюду, спотыкаясь и теряясь. Поощрение героя и наказание злодея кажется ей ограничением. Но чтобы сохранить свою работу, бабушка должна была придерживаться традиционной формулы: колдунья не может безнаказанно отравить служанку и выйти замуж за принца. Моя Нини предпочитает взрослую аудиторию, потому что болезненные убийства не требуют счастливого финала. Она очень хорошо подготовлена, прочла все существующие полицейские дела и всю имеющуюся судебно-медицинскую экспертизу, и говорит, что вместе с Майком О`Келли они могли бы с большой лёгкостью сделать вскрытие на кухонном столе.

«Преступный клуб» состоит из группы любителей детективных романов, безобидных людей, тратящих своё свободное время на планирование чудовищных убийств. Он зародился незаметно в библиотеке Беркли и теперь, благодаря интернету, имеет широкую аудиторию. Клуб полностью финансируется партнёрами, но поскольку участники собираются в общественном здании, в местной прессе начали раздаваться возмущённые голоса, утверждавшие, что налогоплательщики поощряют преступления. «Не знаю, на что они жалуются. Не лучше ли говорить о преступлениях, чем совершать их?» — заявила моя Нини губернатору, когда тот встретил её в своём офисе, чтобы обсудить проблему.

Отношения между моей Нини и Майком О’Келли возникли в букинистическом магазине, где оба с увлечением проводили время в отделе подержанных детективных книг. Она недавно вышла замуж за моего Попо, а он был студентом колледжа, всё ещё твёрдо стоял на ногах и не думал становиться социальным активистом или посвящать себя спасению молодых преступников с улиц и из тюрем. Насколько я помню, моя бабушка пекла печенье для «мальчиков О’Келли», в основном, чернокожих и латиноамериканцев, самых бедных жителей залива Сан-Франциско. Когда я уже могла разбираться в некоторых признаках, то догадалась, что ирландец влюблён в мою Нини, хотя Майк был на двенадцать лет младше, и бабушка никогда не уступила бы прихоти изменить моему Попо. Это всего лишь платоническая любовь из викторианского романа.

Майк О`Келли получил известность, когда о его жизни был снят документальный фильм. Ему дважды выстрелили в спину, чтобы защитить парня из банды, в результате чего Майк оказался прикован к инвалидной коляске, но это не мешает ему продолжать свою миссию. Он может делать несколько шагов при помощи ходунков и водить специальный автомобиль; так он, спасая заблудшие души, объезжает самые разбойные кварталы и первым появляется на всех уличных протестах, проводимых в Беркли и его окрестностях. Его дружба с моей Нини крепнет каждый раз, когда они сумасшедше обнимаются друг с другом. Это было их совместной идеей, чтобы рестораны Беркли жертвовали оставшуюся еду нищим, сумасшедшим и наркоманам города. Моя Нини получила грузовик для доставки еды, а Майк набрал волонтёров, чтобы её разносить. В телевизионном выпуске новостей появились бездомные, выбирающие из меню суши, карри, утку с трюфелями и вегетарианские блюда. Некоторые жаловались на качество кофе. Вскоре очереди пополнились субъектами среднего класса, желающими поесть бесплатно, начались столкновения между маргиналами и спекулянтами, отчего О`Келли вынужден был привлечь своих ребят для наведения порядка, пока это не сделала полиция. Наконец, Министерство здравоохранения запретило распространение остатков еды, потому что один аллергик чуть не умер от тайского арахисового соуса.

Ирландец и моя Нини часто собираются вместе выпить чаю с булочками и обсудить ужасные убийства. «Ты веришь, что расчленённое тело растворяется в жидкости для прочистки труб?» — может спросить О`Келли. «В зависимости от размера кусков», — скорее всего, отвечает моя Нини. И они проверяют это на практике, вымачивая килограмм отбивных в очистителе «Драно», а я, между тем, вынуждена записывать результаты.

— Меня не удивляет, что они сговорились, чтобы удерживать меня без связи с внешним миром на краю света, — заметила я Мануэлю Ариасу.

— Судя по тому, что ты мне рассказываешь, они гораздо страшнее, чем твои предполагаемые враги, Майя, — ответил он мне.

— Не презирай моих врагов, Мануэль.

— Твой дедушка тоже вымачивал отбивные в жидкости для прочистки труб?

— Нет, он увлекался не преступлениями, а звёздами и музыкой. Он принадлежал к третьему поколению семьи, любящей классическую музыку и джаз.

Я рассказала ему, что мой дед научил меня танцевать, едва я смогла держаться на ногах, а в пять лет он купил пианино, поскольку моя Нини хотела, чтобы я была вундеркиндом и выступала на телевидении. Бабушка и дедушка терпели громкие упражнения за инструментом до тех пор, пока учительница не указала, что мои усилия будет лучше направить на что-то другое, не требующее хорошего слуха. Тотчас же я выбрала соккер, как американцы называют футбол, который моя Нини считала занятием для глупцов. Одиннадцать здоровых мужчин в шортах, сражающихся за мяч. Мой Попо ничего не знал об этом виде спорта, поскольку он непопулярен в Америке, однако ж, нисколько не колеблясь, отмёл идею с бейсболом, фанатом которого являлся, чтобы проникнуться любовью к сотне матчей по детскому женскому футболу. При помощи своих коллег из обсерватории в Сан-Паулу, он достал мне плакат, подписанный Пеле, давно завершившим карьеру и живущим в Бразилии. Со своей стороны, моя Нини стремилась, чтобы я читала и писала как взрослый человек, раз уж из меня не вышло музыкального вундеркинда. Она записала меня в библиотеку, заставляла переписывать целые абзацы из классических книг и всякий раз, когда я допускала орфографическую ошибку или приносила посредственные оценки по литературе или английскому языку, единственным интересовавшим её предметам, она давала мне подзатыльник.

— Моя Нини всегда была грубой, Мануэль, но мой Попо был добрым, он был лучиком солнца в моей жизни. Когда Марта Оттер принесла меня в дом моих бабушки и дедушки, он очень аккуратно прижал меня к своей груди, потому что никогда раньше не держал новорождённых. Он говорит, что любовь, которую он почувствовал по отношению ко мне, перевернула его. Вот так он мне всё и рассказал, а я никогда впредь не сомневалась в этой любви.

Если я начинаю говорить о моём Попо, замолчать я уже не могу. Я объяснила Мануэлю, что моей Нини я обязана вкусом к книгам и крайне скудному словарному запасу, а моему дедушке я обязана всем остальным. Моя Нини заставляла меня учиться через силу, говорила, мол, «без мyки нет науки» или что-то варварское в этом роде, но он превращал учёбу в игру. Одна из таких игр состояла в том, чтобы открыть словарь случайным образом, не глядя указать на слово и угадать его значение. Также мы играли в идиотские вопросы: «Почему дождь падает сверху, Попо?» «Потому что, если он будет падать снизу, у тебя промокнут штанишки, Майя». «Почему стекло прозрачное?» «Чтобы запутать мух». «Попо, почему у тебя руки сверху чёрные, а снизу розовые?» «Потому что я не научился рисованию». И так продолжалось до тех пор, пока моя бабушка не теряла терпение и не начинала кричать.

Огромное присутствие моего Попо, его сокрушительный юмор, безграничная доброта, его невинность, его живот, на котором он качал меня, и его нежность, наполняли моё детство. У него был громкий смех, рождённый в недрах земли, он поднимался на ноги и весь трясся. «Попо, поклянись мне, что никогда не умрёшь», — требовала я от него как минимум раз в неделю, и он неизменно отвечал: «Клянусь, я всегда буду с тобой». Он старался рано возвращаться из университета, чтобы провести немного времени со мной, прежде чем уйти в свой кабинет с книгами по астрономии и звёздными картами, готовиться к занятиям, проверять контрольные работы, проводить исследования, писать. Его посещали ученики и коллеги, и все вместе запирались до рассвета и обменивались блестящими и невероятными идеями, пока их не прерывала моя Нини в ночной рубашке и с большим термосом с кофе. «Что-то твоя аура стала мутиться, старик. Разве ты не помнишь, что в восемь у тебя занятия?», и она принималась разливать кофе и подталкивать посетителей к двери. Доминирующим цветом ауры моего дедушки был фиолетовый, очень, кстати, ему подходящий, поскольку это цвет чувствительности, мудрости, интуиции, психической силы и дальновидности. Это была единственная возможность для моей Нини попасть в кабинет; я же, в свою очередь, имела туда свободный доступ, у меня даже был свой стул и угол стола для выполнения домашних заданий под мягкий джаз и витающий здесь запах трубочного табака.

По словам моего Попо официальная система образования тормозит развитие интеллекта; учителей нужно уважать, но не обращать на них внимания. Он называл лишь Да Винчи, Галилея, Эйнштейна и Дарвина, только чтобы обозначить четырёх гениев западной культуры, хотя существует и множество других, как, например, арабские философы и математики, Авиценна и Аль-Хорезми, которые подвергли сомнению знания своего времени. Если бы люди воспринимали глупости, которым их учат взрослые родственники, они бы ничего не изобрели и не открыли. «Твоя внучка не Авиценна, и если она не учится, девочке придётся зарабатывать на жизнь, жаря гамбургеры», — возмущается моя Нини. Но у меня были другие планы, я хотела стать футболистом, вот уж они точно зарабатывают миллионы. «Это только мужчины, глупая девчонка. Ты знаешь хотя бы одну женщину, которая зарабатывает миллионы?» — аргументировала бабушка и немедленно обрушилась на меня с оскорбительной речью, начинавшейся в области феминизма, плавно переходящей в область социальной справедливости, и завершавшейся тем, что для игры в футбол мне для начала нужно иметь волосатые ноги. Затем, в уединённой беседе, дедушка объяснил мне, что не спорт является причиной избыточного оволосения женщин, а гены и гормоны.

В первые годыя спала с бабушкой и дедушкой, сначала между ними, а затем в спальном мешке, который мы хранили под кроватью, и мы все трое делали вид, что не знаем о его существовании. Поздним вечером мой Попо приводил меня в башню, чтобы наблюдать бесконечное пространство, усеянное огнями, — вот каким образом я научилась различать приближающиеся голубые звёзды и удаляющиеся красные, скопления галактик и сверхскопления, представляющие собой ещё более огромные структуры, которых, на самом-то деле, миллионы и миллионы. Он объяснял мне, что солнце — это небольшая звезда среди ста миллионов звёзд на Млечном Пути и что наверняка были миллионы других вселенных, которые мы сейчас можем наблюдать. «То есть, Попо, мы с тобой меньше песчинки», — таковым было моё логическое заключение. «Тебе не кажется удивительным, Майя, что эти песчинки могут породить чудо вселенной? Астроному нужно чуть больше поэтического воображения, нежели здравого смысла, потому что великолепная сложность вселенной не поддаётся каким-либо измерениям с объяснениями, её можно лишь интуитивно понять». Он рассказал мне о газе и звёздной пыли, образующих прекрасные туманности, настоящие произведения искусства, замысловатые мазки великолепных цветов на небе, как рождаются и умирают звёзды, о чёрных дырах, пространстве и времени. Также поведал и о том, каким образом, возможно, возникло всё в результате Большого взрыва, неописуемого взрыва, и о фундаментальных частицах, которые соединились в первые протоны и нейтроны, и подобным образом, во всё более сложных процессах рождались галактики, планеты, сама жизнь. «Мы произошли от звёзд», — говорил он мне обычно. «И я о том же», — добавляла моя Нини, думая о гороскопах.

Посетив башню со своим волшебным телескопом и вручив мне стакан молока с корицей и мёдом, являющийся неким секретом астронома для развития интуиции, мой дедушка следил, чтобы я почистила зубы, и отводил меня в кровать. Тогда приходила моя Нини и каждый вечер рассказывала мне разные сказки, придуманные на ходу, которые я старалась растянуть как можно дольше. И всё же неизбежно наступал тот момент, когда я оставалась одна, и тогда принималась считать овец, пристально следя за колеблющимся крылатым драконом над моей кроватью, скрипом пола, сквозняками и сдержанными бормотаниями невидимых обитателей этого дома с привидениями. Моя борьба за преодоление страха была простой риторикой, потому что как только мои дедушка с бабушкой засыпали, я, чувствуя себя в темноте, проскальзывала в их комнату, утаскивала спальный мешок в угол и тоже спокойно отходила ко сну. В течение многих лет мои бабушка и дедушка отправлялись в гостиницы в неприличные часы, чтобы тайно заниматься любовью. Только теперь, когда я уже стала взрослой, я могу понять тяжесть жертвы, на которую они шли ради меня.

Мы с Мануэлем проанализировали загадочное сообщение, что прислал О’Келли. Новости оказались хорошие: ситуация в доме была нормальной, и мои преследователи никак себя не проявляли, хотя это не означало, что они забыли обо мне. Ирландец выразил это не напрямую, что логично, учитывая ситуацию, а шифром, подобным тому, который использовали японцы во время Второй мировой войны и которому он научил меня.

Я живу на этом острове уже месяц. Не знаю, смогу ли я когда-нибудь привыкнуть к медлительности Чилоэ, к этой лени, к этой постоянной угрозе дождя, к этому неизменному пейзажу, состоящему из воды, облаков и зелёных лугов. Здесь всё одно и то же, везде тишина. Чилоты не знают пунктуальности, их планы зависят от погоды и настроения, всё идёт своим чередом, зачем делать сегодня то, что можно сделать завтра. Мануэль Ариас высмеивает мои списки и проекты, бесполезные в этой вневременной культуре: здесь, прошёл час или неделя – собственно, разницы мало; однако он придерживается своего рабочего графика и продвигается над своей книгой в том темпе, который сам себе и задал.

У Чилоэ свой собственный голос. Раньше я не вынимала наушники из ушей, музыка была моим кислородом, теперь же я пытаюсь понять запутанный кастильский чилотов. Хуанито Корралес оставил мой айпод в том же кармане рюкзака, из которого и вытащил, и мы никогда не упоминали об этом случае, но в течение недели, пока он медлил с возвратом, я поняла, что не так уж и важно, о чём я думаю. Без айпода я могу слышать голос острова: птиц, ветер, дождь, треск дров, шум шоссе и иногда отдалённые скрипки Калеуче, корабля-призрака, плавающего в тумане и распознаваемого благодаря музыке и грому костей потерпевших кораблекрушение, якобы поднимающихся на борт с песнями и танцами. Судно сопровождает дельфин кауилья, по имени которого Мануэль и назвал свою лодку.

Иногда, выпив немного водки, я вспоминаю прошлые времена, которые были ужасными, хотя несколько более суетными, чем нынешние. Это мимолётная прихоть, а не страх вынужденного воздержания, который я испытывала ранее. Я решила выполнить своё обещание и совсем не употреблять алкоголь с наркотиками, а также не пользоваться ни телефоном, ни электронной почтой, и, конечно же, всё это далось мне куда легче, нежели ожидалось поначалу. Как только мы выяснили это, Мануэль перестал прятать бутылки с вином. Я объяснила ему, что он не должен из-за меня изменять свои привычки, алкоголь есть повсюду и я сама несу полную ответственность за свою трезвость. Он понял и теперь не сильно волнуется, если я иду в «Таверну Мёртвеньких», чтобы посмотреть какую-нибудь программу или понаблюдать за труко, аргентинской игрой в испанские карты, в которой участники с каждым коном сочиняют стихи.

Некоторые традиции острова, такие, как, например, труко, мне очень сильно нравятся, но другие меня вконец раздражают. Если чукао, маленькая кричащая птица, поёт слева от меня, это к несчастью, я должна снять одежду и надеть её с изнаночной стороны, прежде чем продолжить идти той же дорогой; когда я иду ночью, мне лучше взять с собой чистый нож и соль, на случай, если мне навстречу выйдет чёрная одноухая собака: это колдун, и чтобы освободиться, я должна начертить в воздухе крест ножом и рассыпать соль. Зараза, чуть не угробившая меня, когда я только приехала на Чилоэ, была вовсе не дизентерией, потому что тогда я бы вылечилась выписанными доктором антибиотиками, а порчей, что доказала Эдувигис, вернув мне здоровье молитвами, своей настойкой из мирта, льна и мелиссы и растиранием живота пастой для чистки металлов.

Традиционное блюдо Чилоэ — куранто, а на нашем острове оно самое лучшее. Инициативой Мануэля была идея предложить куранто туристам, чтобы разрушить изоляцию этой маленькой деревушки, которую редко посещают, поскольку иезуиты не передали нам ни одной из своих церквей и у нас нет пингвинов или китов, лишь лебеди, фламинго и дельфины, очень распространённые в здешних местах. Сначала Мануэль распустил слух, что здесь находится грот Пинкойя, и никто не имеет право это отрицать, потому что точное местонахождение пещеры является предметом споров, и некоторые острова приписывают её себе. Грот и куранто теперь наши туристические достопримечательности.

Северо-западный берег острова — скалистый, опасный для судоходства, но отличный для рыбалки; там есть подводная пещера, видимая только во время отлива, идеально подходящая для королевства Пинкойи, одного из немногих добрых существ в ужасающей чилотской мифологии, потому что она помогает терпящим бедствие рыбакам и морякам. Это красивая девочка-подросток с длинными волосами, одетая в морские водоросли, и если она танцует лицом к морю, рыбалка будет хорошей, но если она глядит на пляж, улов будет скудным, и придётся искать другое место, чтобы забрасывать сети. Так как её почти никто не видел, эта информация бесполезна. Если Пинкойя где-либо и появляется, нужно закрыть глаза и бежать в противоположном направлении, потому что она соблазняет похотливых и утаскивает их на дно моря.

От деревни до грота всего двадцать пять минут ходьбы в прочной обуви и с хорошим настроением по обрывистой и восходящей тропе. На холме растут одинокие араукарии, возвышающие над пейзажем, а с вершины открывается пасторальный вид на море, небо и необитаемые островки. Некоторые из них разделены такими узкими каналами, что во время отлива можно докричаться с одного берега до другого. С холма грот выглядит как большой беззубый рот. Можно спуститься, оцарапавшись о скалы, покрытые испражнениями чаек, рискуя покалечиться, или поплыть вокруг побережья острова на каяке, если только вам известно о воде и скалах. Требуется некоторое воображение, чтобы оценить подводный дворец Пинкойи, потому что за поганым ртом колдуньи ничего не видно. Раньше некоторые немецкие туристы пытались заплыть как можно глубже в пещеру, но полицейские это запретили из-за коварных течений. Нас не устраивает, что иностранцы приезжают сюда, чтобы утонуть.

Мне сказали, что январь и февраль — жаркие и сухие месяцы в этих широтах, но, должно быть, сейчас идёт какое-то странное лето, потому что постоянно льёт дождь. Дни длинные, солнце ещё не спешит садиться.

Я купаюсь в море, несмотря на предупреждения Эдувигис о течениях, хищных лососях, сбежавших из клеток, и Мильялобо, существе из чилотской мифологии, наполовину человеке, наполовину морском волке, покрытом золотистой шерстью и способном утащить меня во время прилива. К этому списку несчастий Мануэль добавляет переохлаждение; он говорит, что только легкомысленной американке придёт в голову купаться в этих холодных водах без резинового костюма. Вообще-то я не видела, чтобы кто-нибудь залезал в море ради удовольствия. «Холодная вода хороша для здоровья», — уверяла моя Нини, когда в особняке в Беркли не работал водонагреватель, а это происходило два или три раза в неделю. В прошлом году я достаточно жестоко обращалась со своим телом и могла бы умереть, лёжа на улице; здесь же я выздоравливаю, а для этого нет ничего лучше, чем купание в море. Я лишь боюсь снова подхватить цистит, но пока у меня всё хорошо.

Вместе с Мануэлем я объехала другие острова и деревни, чтобы побеседовать с живущими там представителями древних племён, и уже имею общее представление об архипелаге, хотя и на юг я бы тоже отправилась. Город Кастро — это сердце Исла-Гранде с более чем сорока тысячами жителей и оживлённой торговлей. Оживлённая — несколько преувеличенное определение, но, после того, как я прожила здесь шесть недель, Кастро уже начинает напоминать Нью-Йорк. Город выдаётся в море, с деревянными домами на сваях по всему берегу, окрашенными в смелые цвета, чтобы радовать душу длительными зимами, когда небо и вода становятся серыми. Там у Мануэля есть свой счёт в банке, зубной врач и парикмахер, там он ходит за покупками в магазин, заказывает и получает книги в книжной лавке.

Когда море неспокойно и нам не удаётся вернуться домой, мы остаёмся в трактире одной австрийской дамы, огромная задница и округлая грудь которой заставляют Мануэля краснеть, и наедаемся свининой и яблочным штруделем. Здесь живёт мало австрийцев, а вот немцев более чем достаточно. Иммиграционная политика этой страны была крайне расистской: никаких азиатов, негров или индейцев, только белые европейцы. Ещё в XIX веке некий президент страны привёз сюда немцев из Шварцвальда и выделил им земли на юге (принадлежавшие не ему, а индейцам мапуче), движимый идеей улучшения расы; он хотел, чтобы немцы привили чилийцам пунктуальность, любовь к труду и дисциплину. Я не знаю, сработал ли план, как ожидалось, но в любом случае немцы своими усилиями подняли некоторые южные провинции и заселили их своими голубоглазыми потомками. Семья Бланки Шнейк восходит своими корнями к этим иммигрантам.

Мы совершили специальную поездку, чтобы Мануэль познакомил меня с отцом Лусиано Лионом, огромным стариком, несколько раз сидевшим в тюрьме во времена военной диктатуры 1973—1989 годов за то, что защищал гонимых. Ватикан, устав наказывать бунтаря, отправил его на пенсию в отдалённую деревню Чилоэ, но старый воин и здесь негодует. Когда Лусиано исполнилось восемьдесят лет, со всех островов к нему приплыли почитатели, а из Сантьяго приехало двадцать автобусов с прихожанами; праздник продлился два дня на площадке перед церковью с жареными ягнятами и цыплятами, пирожками и вином, льющимся рекой. Это было чудо умножения хлебов, потому что люди всё прибывали, а еда всё не кончалась. Пьяницы из Сантьяго заночевали на кладбище, не обращая внимания на неупокоенные души.

Небольшой дом священника охранялся гордым петухом с радужными перьями, кукарекающим на крыше и внушительным неостриженным ягнёнком, что, точно мёртвый, лежал на пороге. Мы были вынуждены входить через кухонную дверь. Этот баран с соответствующим именем Мафусаил столько лет избегал участи стать рагу, что едва мог передвигаться от старости.

— Что ты здесь делаешь так далеко от своего дома, девочка? — было приветствием отца Лиона.

— Спасаюсь от власти, — ответила я ему вполне серьёзно, на что он рассмеялся.

— Я провёл шестнадцать лет, делая то же самое, и, если честно, я скучаю по прежним временам.

Он дружит с Мануэлем Ариасом с 1975 года, когда оба были высланы на Чилоэ. «Депортация, или высылка, как это называется в Чили, очень строгое наказание, хотя и менее строгое, нежели ссылка, потому что заключённый, по крайней мере, находится в своей стране», — пояснил он мне.

— Нас отправили подальше от семьи, в негостеприимное место, где мы были одни, без денег и работы, преследуемые полицией. Нам с Мануэлем повезло, потому что мы попали на Чилоэ, где люди нас встретили приветливо. Ты не поверишь, девочка, но господин Лионель Шнейк, который ненавидел левых больше, чем самого дьявола, дал нам жильё.

В этом доме Мануэль познакомился с Бланкой, дочерью его доброго хозяина. Бланке было немногим более двадцати лет, она была помолвлена, а слава о красоте девушки передавалась из уст в уста, привлекая толпы поклонников, не робеющих даже перед женихом.

Мануэль пробыл год на Чилоэ, зарабатывая на жизнь плотницким ремеслом и ловя рыбу, а между делом читал об увлекательной истории и мифологии архипелага, никуда не переезжая из Кастро, где он должен был ежедневно являться в полицию и расписываться в книге высланных. Несмотря на обстоятельства, он проникся Чилоэ: ему хотелось объехать это место полностью, изучить его и рассказать о нём. Вот почему после долгого скитания по миру он вернулся сюда, чтобы закончить здесь свои дни. По завершении сроков высылки, Мануэль смог отправиться в Австралию, одну из стран, принявших чилийских беженцев, где его ждала жена. Я была удивлена, что у Мануэля есть семья, поскольку он никогда о ней не упоминал. Оказывается, он был дважды женат, не имел детей, давно развёлся с обеими жёнами, и ни одна из них не живёт в Чили.

— За что тебя выслали, Мануэль? — спросила я его.

— Военные закрыли факультет социальных наук, где я был профессором, посчитав тот притоном коммунизма. Они арестовали многих профессоров и студентов, а некоторых даже убили.

— Ты был арестован?

— Да.

— А моя Нини? Ты знаешь, арестовывали ли её?

— Нет, её нет.

Как это возможно, что я так мало знаю о Чили? Я не осмеливаюсь спрашивать Мануэля, чтобы не прослыть невежей, но я начала копаться в интернете. Благодаря бесплатным билетам, которые доставал мой отец, будучи пилотом, мои бабушка и дедушка путешествовали со мной каждые выходные и каждый отпуск. Мой Попо составил список мест, которые мы должны узнать помимо Европы, прежде чем умрём. Так мы посетили Галапагосские острова, Амазонку, Кападокию и Мачу-Пикчу, но мы никогда не ездили в Чили, что могло бы показаться логичным. Отсутствие интереса моей Нини к посещению своей страны необъяснимо, потому как та яростно защищает свои чилийские обычаи и всё ещё волнуется, вывешивая с балкона трёхцветный флаг в сентябре. Я думаю, что она культивирует поэтическую идею Чили и боится столкнуться с реальностью или же здесь есть что-то ещё, что она не хочет вспоминать.

Мои бабушка и дедушка были опытными и практичными путешественниками. В фотоальбомах мы втроём появляемся в экзотических местах и всегда в одной и той же одежде, потому что мы уменьшили багаж до самого необходимого и вечно держали чемоданы наготове, по одному на каждого, что и позволяло нам тронуться с места буквально через полчаса, в зависимости от возможности или прихоти. Однажды мы с моим Попо читали о гориллах в журнале «Нэшнл Географик» о том, почему они вегетарианцы, кроткие и ценящие единство семьи, а моя Нини, проходившая через комнату с вазой в руке, с лёгкостью тогда заметила, что нам стоит поехать и посмотреть на них. «Хорошая идея», — ответил мой Попо, взял телефон и позвонил моему отцу. Тот раздобыл билеты, и на следующий день мы отправились в Уганду с нашими набитыми чемоданами.

Моего Попо приглашали на семинары и конференции, и если он мог, брал нас с собой, потому что моя Нини боялась, что случится беда, и нас разлучат. Чили — это выступ между горами Анд и глубинами Тихого океана, с сотнями вулканов, некоторые из них с ещё тёплой лавой, они могут проснуться в любое время и утопить территорию в море. Это объясняет, почему моя чилийская бабушка всегда ожидает худшего, готова к чрезвычайным ситуациям и идёт по жизни со здоровым фатализмом, поддерживаемая несколькими католическими святыми по её же выбору и согласно смутным советам гороскопа.

Я часто пропускала занятия, потому что путешествовала с бабушкой и дедушкой и потому что меня утомляла школа; только мои хорошие оценки и гибкость итальянского метода обучения помешали исключению из неё. Средств у меня было в избытке: я притворялась, что страдаю то от аппендицита, то от мигрени, то от ларингита, а если это не давало результата, симулировала судороги. Моего дедушку было легко обмануть, но моя Нини лечила меня радикальными методами — холодным душем или столовой ложкой масла из печени трески, если только ей не было нужно, чтобы я пропускала школу. Это случалось, например, когда она брала меня с собой протестовать против войны, клеить плакаты в защиту лабораторных животных или приковывать себя цепями к дереву, чтобы помешать лесозаготовительным компаниям. Её решительность привить мне общественное сознание всегда была героической.

Не раз мой Попо приходил выручать нас из полицейского участка. Полиция Беркли снисходительна, она давно привыкла к уличным демонстрациям по любым благородным причинам, фанатикам с благими намерениями, способным месяцами разбивать лагерь на публичной площади, к студентам, решившим захватить университет ради Палестины, или к правам нудистов. Не были для неё в новинку и рассеянные гении, игнорирующие светофоры, и нищие, которые в прошлой жизни были в почёте, и наркоманы в поисках рая. И, наконец, полиция спокойно воспринимала любого добродетельного, нетерпимого и воинственного гражданина, находящегося в этом городе с населением в сто тысяч жителей, где почти всё разрешено, если это делается с добрыми намерениями. Моя Нини и Майк О`Келли часто забывают о хороших манерах в пылу защиты справедливости, но если их задерживают, эти двое никогда не попадают в камеру, а сержант Вальчек лично отправляется купить им по чашечке капучино.

Мне было десять лет, когда мой отец снова женился. Он никогда не знакомил нас ни с одной из своих возлюбленных, и так отстаивал преимущества свободы, что мы не ожидали, что он когда-нибудь от неё откажется. Однажды он объявил, что пригласит на ужин подругу, и моя Нини, годами тайно искавшая ему невесту, думала произвести на неё хорошее впечатление, в то время как я готовилась на неё напасть. Это вызвало безумную активность в доме: моя Нини наняла профессиональных уборщиков, наполнивших воздух запахом отбеливателя и гардений, и призадумалась над марокканским рецептом курицы с корицей — на вкус это блюдо скорее напоминало десерт. Мой Попо записал подборку своих любимых произведений, чтобы создать музыкальное сопровождение, показавшееся лично мне музыкой зубных врачей.

Мой отец, которого мы не видели на протяжении двух недель, появился в назначенный вечер вместе со Сьюзен, веснушчатой и плохо одетой блондинкой, удивившей нас, потому что мы думали, что ему нравятся гламурные девушки наподобие Марты Оттер (пока та полностью не окунулась в материнство и домашнюю жизнь в Оденсе). За считанные минуты Сьюзен покорила моих бабушку и дедушку своей простотой, но это был не мой случай: я встретила её настолько неприветливо, что моя Нини увлекла меня из комнаты на кухню под предлогом подачи на стол курицы и пригрозила мне пощёчиной, если я не изменю своё поведение. После еды мой Попо совершил невозможное: он пригласил Сьюзен в астрономическую башню, куда не брал никого, кроме меня. Там они вдвоём провели длительное время, глядя на небо, в то время как бабушка с отцом обвиняли меня в наглости.

Несколько месяцев спустя мой отец и Сьюзен поженились, устроив неформальную церемонию на пляже. Это вышло из моды ещё десять лет назад, но так пожелала невеста. Мой Попо предпочёл бы что-то более удобное, но моя Нини чувствовала себя как рыба в воде. Свадебную церемонию провёл друг Сьюзен, получивший по почте лицензию Всемирной Церкви. Меня вынудили на ней присутствовать, но я отказалась дарить кольца и одеваться феей, как того требовала моя бабушка. Мой отец надел белый костюм в стиле Мао, который не соответствовал ни его характеру, ни политическим предпочтениям, а Сьюзен — пышную рубашку и пояс из полевых цветов, тоже, надо сказать, старомодные. Присутствующие, стоя на песке, с туфлями в руках, выдержали полчаса тумана и вкрадчивых советов официанта. Затем был приём в яхт-клубе на том же пляже, и участники застолья танцевали и пили до полуночи, в то время как я закрылась в «фольксвагене» своих бабушки и дедушки и высунула нос, когда добрый О’Келли приехал с кусочком торта для меня в своём инвалидном кресле-коляске с электроприводом.

Мои бабушка и дедушка требовали, чтобы молодожёны жили с нами, ведь у нас было много места, но мой отец снимал в том же районе домик, который уместился бы в кухне его матери, потому что не мог оплачивать что-то лучшее. Пилоты много работают, мало зарабатывают и всегда уставшие; это не завидная профессия. Переселившись, мой отец решил, что я должна жить с ними, и мои истерики как не смягчили его, так не смутили и Сьюзен, которую, как мне показалось на первый взгляд, легко запугать. Она была беспристрастной девушкой, в ровном настроении, всегда готовой помочь, однако без агрессивного сострадания моей Нини, которая обычно оскорбляет самих благодетелей.

Теперь я понимаю, что у Сьюзен была неблагодарная задача взять на себя заботу о соплячке, воспитанной стариками, избалованной и ненормальной, переваривающей лишь белые продукты питания — рис, кукурузные хлопья, хлеб в нарезке, бананы, и вдобавок проводить бессонные ночи. Вместо того, чтобы заставлять меня есть традиционными способами, она готовила мне грудку индейки с кремом Шантильи, цветную капусту с кокосовым мороженым и другие смелые сочетания до тех пор, пока я постепенно не перешла от белого к бежевому — хумус, некоторые виды зерновых, кофе с молоком, — а далее к цветам с большей индивидуальностью, таким как некоторые оттенки зелёного, оранжевого и ярко-красного, до тех пор, пока не дошла до свёклы. Сьюзен не могла иметь детей, и пыталась восполнить этот недостаток, зарабатывая мою любовь, но я сопротивлялась ей с упорством барана. Я оставила свои вещи в доме моих бабушки и дедушки и приходила к отцу только чтобы поспать, с ручной сумкой, будильником и настольной книгой. Я проводила бессонные ночи, дрожа от страха, укрывшись одеялом с головой.

Моим единственным жилищем был ветхий размалёванный дом, куда я ежедневно приходила после школы, чтобы делать уроки и играть, молясь о том, как бы Сьюзен забыла забрать меня после своей работы в Сан-Франциско, но этого никогда не происходило: у моей мачехи было патологическое чувство ответственности. Так прошёл первый месяц, после чего она принесла собаку, чтобы та жила с нами. Мачеха работала в отделе полиции Сан-Франциско, обучая собак выслеживать бомбы. Эта специальность стала высоко цениться с 2001 года, когда началась паранойя по поводу терроризма, но время, когда Сьюзен вышла замуж за моего отца, как нельзя лучше подходило для шуток в среде её грубых коллег, потому что с незапамятных времён никто не закладывал ни одну бомбу в Калифорнии.

Каждое животное работало лишь с одним человеком на протяжении всей жизни, и они дополняли друг друга так хорошо, что даже угадывали мысли. Сьюзен выбрала самого живого щенка из помёта и самого подходящего человека в напарники собаке, того, кто мог бы расти среди животных. Хотя я поклялась испортить нервы своей мачехе, я сдалась перед Алви, лабрадором лет шести, бывшего куда умнее и симпатичнее самого лучшего представителя человечества. Сьюзен научила меня всему, что я знаю о животных, и, в нарушение базовых правил дрессировки, разрешила мне спать с Алви. Это помогло мне преодолеть бессонницу.

Молчаливое присутствие моей мачехи стало таким естественным и необходимым в семье, что трудно было вспомнить, какой была жизнь до неё. Когда мой отец путешествовал, иными словами, проводил вне дома бoльшую часть времени, Сьюзен разрешала мне ночевать в волшебном доме моих бабушки и дедушки, где моя комната оставалась нетронутой. Сьюзен очень нравился мой Попо, она ходила с ним смотреть чёрно-белые шведские фильмы пятидесятых годов без субтитров — нужно было угадывать диалоги — и слушать джаз в сочных клубах дыма. С моей непослушной Нини она вела себя так же, как и во время тренировок собак на поиск бомбы: ласка и жёсткость, наказание и награда. Лаской мачеха давала понять, что любит её и всегда в её распоряжении, жёсткостью не позволяла входить в свой дом через окно, чтобы проверить туалет или тайком дать конфету внучке; Сьюзен наказывала, исчезая на несколько дней, тогда как моя Нини закидывала её подарками, предостережениями и чилийскими блюдами, а также хвалила, приглашая с собой в лес на прогулку, если всё шло хорошо. Подобную систему она применяла и к нам: ко мне и своему мужу.

Моя добрая мачеха не вмешивалась в наши отношения с бабушкой и дедушкой, хотя её, должно быть, шокировала беспорядочная манера, в которой они меня воспитывали. Что они слишком сильно меня баловали — правда, но не это было причиной моих проблем, как подозревали психологи, с которыми я столкнулась, будучи подростком. Моя Нини воспитывала меня по-чилийски: еда и ласка в изобилии, чёткие правила и шлепки, но немного. Однажды я пригрозила ей заявить в полицию за жестокое обращение с детьми, и она так ударила меня половником, что у меня осталась вмятина на голове. Её действия загубили мою инициативу на корню.

Я помогала готовить куранто, типичное блюдо Чилоэ, сытное и благородное, являющееся неотъемлемой частью общественной церемонии. Приготовления начались рано, потому что лодки с экотуристами прибывали до полудня. Женщины нарезали помидоры, лук, чеснок и кинзу для приправы и, путём нудной процедуры, лепили картофельные лепёшки и чапалеле — некую массу из картофеля, муки, свиного жира и шкварок, ужасную, на мой взгляд, в то время как мужчины копали большую яму, на дно которой положили много камней, а сверху разожгли костёр. Момент, когда дрова заканчивались, а камни прогорали, совпадал с прибытием лодок. Гиды показали туристам деревню и дали возможность купить ткани, ожерелья из ракушек, варенье из мирта, золотой ликёр, резные изделия из дерева, крем из слизи улитки, помогающий бороться с застарелыми пятнами, веточки лаванды, в общем, то немногое, что там есть, и сразу же собрали их вокруг дымящейся ямы на пляже. Повара куранто разместили глиняные горшки на камнях, чтобы получить бульон, который, как хорошо известно, является афродизиаком. Затем они выложили слоями чапалели и картофельные лепёшки, а также свинину, баранину, цыплёнка, морские раковины, рыбу, овощи и другие деликатесы, которые я тогда не заметила, и накрыли всё это влажной белой тканью, огромными листьями гуннеры красильной, мешком, торчащим из отверстия, точно юбка, и, наконец, песком. Приготовление заняло чуть больше часа, и, пока ингредиенты готовились в тёплом тайнике, в своих собственных соках и ароматах, посетители развлекались, фотографируя дым, попивая писко и слушая Мануэля Ариаса.

Туристы бывают разных категорий: пожилые чилийцы, европейцы в отпуске, разного вида аргентинцы и путешественники неясного происхождения. Иногда приезжает группа азиатов или американцев с картами, гидами и книгами о флоре и фауне, изучающих всё с пугающей серьёзностью. Все, за исключением туристов, предпочитающих курить марихуану в кустах, ценят возможность услышать опубликованного писателя, способного прояснить тайны архипелага на английском или испанском языках в зависимости от обстоятельств. Мануэль не всегда навязчив; он может увлекать своей темой не очень продолжительное время. Он говорит посетителям об истории, легендах и обычаях Чилоэ и предупреждает их, что островитяне очень осторожны, необходимо узнавать жителей постепенно, с уважением, так, как будто нужно постепенно и с уважением привыкать к дикой природе, к беспощадным зимам, к капризам моря. Медленно. Очень медленно. Чилоэ не для торопливых людей.

Люди едут на Чилоэ с идеей повернуть время вспять, и разочаровываются городами Исла-Гранде, но на нашем островке они находят то, что ищут. Конечно, мы не ставим целью никого обмануть, однако, в день куранто случайно рядом с пляжем появляются волы и ягнята, большое количество сетей и лодок сушится на песке, люди надевают свои самые неказистые шапки и плащи и никому не приходит в голову пользоваться своим мобильным телефон на публике.

Эксперты точно знали, когда кулинарные сокровища в яме достигнут готовности, и вытащили песок лопатами, аккуратно поднимая мешок, листы гуннеры и белые ткани: одновременно в небо устремилось облако пара с изысканными ароматами куранто. Возникла ожидаемая тишина, а затем раздался гром аплодисментов. Женщины достали кушанье и подали его на картонных тарелках с новыми порциями писко, национальным напитком Чили, способным свалить с ног казака. Уже под конец мероприятия мы вынуждены были поддержать нескольких туристов на пути к лодкам.

Моему Попо понравилась бы такая жизнь, эта территория, это изобилие морепродуктов, эта неспешность времени. Я никогда не слышала, чтобы он говорил о Чилоэ, или включал бы его в свой список мест для посещения перед смертью. Мой Попо — как я по нему скучаю! Это был большой медведь, сильный, медленный и милый, тёплый, словно печь, пахнущий табаком и одеколоном, с мрачным голосом и земным смехом, с огромными руками, чтобы держать меня. Он брал меня на футбольные матчи и в оперу, отвечал на мои бесконечные вопросы, стриг мне волосы и аплодировал моим бесконечным эпическим поэмам, навеянным фильмами Куросавы, которые мы вместе смотрели, мы ходили в башню, чтобы с помощью телескопа исследовать тёмный небосвод в поисках его гладкой планеты, зелёной звезды, которую мы никогда не сможем найти. «Обещай мне, что ты всегда будешь любить себя так, как люблю тебя я, Майя», — повторял он мне, и я дала обещание, не зная, что означает данная странная фраза. Он любил меня безусловно, он принимал меня такой, какая я есть, с моими ограничениями, маниями и недостатками, он аплодировал мне, хотя я этого и не заслуживала, в отличие от моей Нини, которая считала, что усилия детей не должны поощряться, потому что они к этому привыкают, а потом в жизни наступают ужасные времена, когда их никто не хвалит. Мой Попо прощал мне всё, он утешал меня, он смеялся, когда я смеялась, он был моим лучшим другом, моим единомышленником и доверенным лицом, а я была его единственной внучкой и дочерью, которой у него не было. «Скажи мне, что я любовь всей твоей жизни, Попо», — просила я его, чтобы насолить моей Нини. «Ты любовь всей нашей жизни, Майя», — отвечал он мне дипломатично, но я была любима, я в этом уверена; моя бабушка не могла со мной соперничать. Мой Попо был не способен выбрать себе одежду, за него это делала моя Нини, но когда мне исполнилось тринадцать лет, он повёл меня купить первый бюстгальтер, потому что заметил, как я заворачиваюсь в шарф и хожу сгорбившись, лишь бы спрятать свою грудь. Застенчивость мешала мне поговорить об этом с моей Нини или со Сьюзен, напротив, мне показалось нормальным примерять бюстгальтеры перед моим Попо.

Дом в Беркли был моим миром: вечера с моими бабушкой и дедушкой проходили за просмотрами телесериалов, мы устраивали летние воскресные завтраки на террасе, и были моменты, когда приезжал мой отец, и мы ужинали вместе, а тем временем со старых виниловых дисков звучали песни Марии Каллас. Мне вспоминается и письменный стол, и книги, и доносившиеся из кухни ароматы. С этой небольшой семьёй первая часть моей жизни прошла без проблем, достойных упоминания, однако ж в шестнадцать лет катастрофические силы природы, как их называет моя Нини, взбудоражили мою кровь и затмили разум.

На левом запястье я вытатуировала год смерти моего Попо: 2005. В феврале мы узнали, что он болен, в августе мы с ним простились, в сентябре мне исполнилось шестнадцать, и моя семья распалась.

В тот незабвенный день, когда мой Попо был уже при смерти, я осталась в школе на очередной прогон пьесы, и не какой-нибудь, а небезызвестной «В ожидании Годо», — наша преподавательница была женщиной честолюбивой. По окончании мероприятия я пошла к своим бабушке и дедушке. Когда я вернулась к ним домой, была уже ночь. Я зашла внутрь, окликая их и включая свет, удивляясь тишине и холоду, поскольку это время считалось самым гостеприимным в доме, когда везде было тепло, звучала музыка, а по воздуху разливался аромат от горшков моей Нини. В этот час мой Попо что-то читал в кресле в своём кабинете, а моя Нини готовила еду, слушая новости по радио, но нынешним вечером я ничего подобного не обнаружила. Мои бабушка с дедушкой находились в гостиной, сидя близко друг к другу на диване, который моя Нини выстлала коврами, следуя данным в журнале советам. Они сгорбились, и я впервые заметила их возраст; ведь до этого момента оба оставались нетронутыми суровым временем. Я была с ними день за днём, год за годом, и не замечала изменений; мои бабушка и дедушка казались постоянными и вечными, точно горы. Не знаю, видела ли я их лишь глазами своей души или, возможно, за время моего тогдашнего отсутствия они и постарели. Я не заметила, как мой дедушка похудел за последние несколько месяцев; одежда стала ему слишком велика, а моя Нини уже не выглядела такой крошечной, как раньше.

«Что случилось, народ?» — и моё сердце подпрыгнуло в пустом пространстве, потому что прежде чем им удалось мне ответить, я и сама догадалась. Нидия Видаль, эта непобедимая воительница, была сломлена, её глаза опухли от слёз. Мой Попо жестом велел мне сесть с ними, обнял меня, прижимая к своей груди, и сказал, что вот уже некоторое время плохо себя чувствует, у него болит живот. Да, он проходил много обследований, и доктор только что подтвердил диагноз. «Что с тобой не так, Попо?» — это вырвалось у меня как крик. «Что-то с поджелудочной железой», — сказал он, и по тяжёлому вздоху бабушки я поняла, что у него рак.

Сьюзен, как обычно, пришла на ужин около девяти и увидела, что мы, дрожа, все вместе тесно сидим на диване. Мачеха включила отопление, заказала пиццу по телефону, позвонила моему отцу в Лондон и сообщила ему плохие новости, а затем села с нами, молча взяв руку свёкра в свою.

Моя Нини бросила всё, чтобы заботиться о муже: библиотеку, истории, акции протеста на улице и «Преступный Клуб». Она даже позволила остыть своей духовке, которую согревала на протяжении всего моего детства. Рак, этот хитрый враг, атаковал моего Попо без каких-либо тревожных признаков, пока положение не усугубилось. Моя Нини отвезла мужа в университетскую больницу Джорджтауна в Вашингтоне, где работают лучшие специалисты, но никаких результатов это не принесло. Они сказали бабушке, что пациента оперировать бесполезно, вдобавок тот отказался накачивать свой организм химическими препаратами, чтобы продлить себе жизнь ещё на несколько месяцев. Я изучала информацию о его болезни в интернете и книгах, которые взяла в библиотеке, и таким способом узнала, что из 43-х тысяч ежегодных случаев в Соединённых Штатах около 37-ми тысяч являются неизлечимыми; лишь пять процентов пациентов добиваются результата, и всё, на что они могут надеяться, это прожить ещё пять лет; в конечном счёте, только чудо и спасло бы моего дедушку.

За неделю, что мои бабушка с дедушкой провели в Вашингтоне, мой Попо настолько стал плох, что мы едва узнали его, когда мы все — я, отец и Сьюзен — поехали встречать их в аэропорт. Он потерял ещё больше в весе, тащил ноги, горбился, его глаза были жёлтыми, а кожа — тусклой и синеватой. Неуверенными шагами инвалида он подошёл к фургону Сьюзен, потея от прилагаемых усилий, дома у него не было сил даже подняться по лестнице, поэтому мы постелили ему прямо в кабинете на первом этаже, где он и спал, пока не оказался на больничной койке. Моя Нини ложилась с ним, свернувшись калачиком, точно кошка.

Моя бабушка молилась Богу, чтобы защитить своего мужа, с той же страстью, с которой она переживала политические и социальные потери, сначала обращаясь с просьбами, молитвами и обещаниями, а затем переходила к проклятиям и угрозам стать атеисткой. «Какая польза от борьбы со смертью, Нидия, когда та рано или поздно всегда победит?» — поддразнивал её мой Попо. Поскольку традиционная наука не могла помочь её мужу, бабушка прибегла к альтернативным методам лечения, таким как травы, кристаллы, иглоукалывание, шаманизм, аурические массажи, и даже к маленькой девочке из Тихуаны со стигматами, способной, как говорили, творить чудеса. Её муж мирился с этими странностями, будучи в хорошем настроении, как он и делал с тех пор, как познакомился с Нини. Сначала мой папа и Сьюзен пытались защитить стариков от многих шарлатанов, которые каким-то образом почувствовали возможность влиять на мою Нини, но, в конце концов, согласились, что подобные отчаянные меры отчасти занимали бабушкино время.

В последние недели я не ходила в школу. Я переехала в большой волшебный дом с намерением помочь моей Нини, но оказалась более подавленной, нежели сам пациент, отчего ей пришлось заботиться о нас обоих.

Сьюзен первая осмелилась упомянуть о хосписе. «Это для умирающих людей, а Пол не умрёт!» — воскликнула моя Нини, но постепенно ей всё же пришлось сдаться. К нам пришла Кэролайн, девушка-волонтёр с вежливыми манерами и большим опытом, объяснила нам, что может случиться и как их организация может помочь нам без каких-либо затрат, начиная с поддержания у пациента уютной атмосферы и заканчивая предоставлением нам духовного или психологического утешения вплоть до борьбы с врачебной бюрократией и похорон.

Мой Попо настоял на том, чтобы умереть дома. Все последующие этапы происходили в том порядке и в те сроки, что и предсказала Кэролайн, однако они застали меня врасплох; как и Нини, я ожидала божественного вмешательства, которое бы изменило ход нашей беды. Смерть случается с кем-то другим, а не с теми, кого мы любим, и тем более с моим Попо, который был центром моей жизни, силой гравитации, которая крепко удерживала мир; без него я бы не справилась, меня сбил бы с пути малейший ветерок. «Ты поклялся мне, что никогда не умрёшь, Попо!». «Нет, Майя, я говорил тебе, что всегда буду с тобой, и я намерен выполнить своё обещание».

Работавшие в хосписе добровольцы установили больничную койку перед широким окном в гостиной, поэтому ночью мой дедушка мог представлять себе звёзды и луну, бросающую свой свет на него сверху вниз, поскольку он не мог их видеть сквозь ветви сосен. Ему вставили в грудь катетер для введения лекарств — так отпадала необходимость каждый раз делать укол, и научили нас, как двигать Попо, мыть и менять простыни, не поднимая его с постели. Кэролайн часто навещала его, общалась с доктором, медсестрой и ходила в аптеку; не раз она брала на себя покупку продуктов в универмаге, особенно когда ни у кого в семье не оставалось на это сил.

Майк О’Келли тоже посещал нас. Он приезжал в своём инвалидном кресле-коляске с электроприводом, которым управлял, точно гоночным автомобилем, часто в сопровождении пары выкупленных членов его банды, им он приказывал вынести мусор, очистить пылесос, подмести внутренний дворик и выполнить другие домашние дела, пока сам Майк пил чай с моей Нини на кухне. Эти двое были в ссоре в течение нескольких месяцев после стычки на демонстрации по поводу абортов, которые О’Келли, исполнительный католик, резко отвергал, однако болезнь моего дедушки всё же их примирила. Хотя иногда они оба находятся в противоположных идеологических крайностях, но не могут долго сердиться, потому что слишком сильно любят друг друга и имеют много общего.

Если бы мой Попо не спал, Белоснежка поболтал бы с ним некоторое время. Настоящая дружба между ними так и не сложилась; и я думаю, что мужчины даже немного завидовали друг другу. Однажды я услышала, как О’Келли говорил о Боге с моим Попо, и я почувствовала себя обязанной предостеречь его, что он зря тратит время, ведь мой дедушка был агностиком. «Ты уверена, девочка? Пол провёл свою жизнь, наблюдая за небом через телескоп. Как он мог мельком не увидеть Бога?» — спросил он в ответ, хотя и не пытался спасти душу моего деда против его же воли. Когда доктор прописал морфий, и Кэролайн сообщила, что у нас будет всё необходимое, поскольку пациент имеет право умереть без боли и с достоинством, О’Келли так и не сказал нам об эвтаназии.

И вот наступил неизбежный момент, когда мой Попо окончательно обессилел, и нам пришлось прервать поток студентов и друзей, шедших навестить его. Всю свою жизнь дедушка был не лишён кокетства и даже несмотря на свою физическую слабость переживал насчёт собственного внешнего вида, хотя это замечали только мы, его ближайшее окружение. Он просил содержать себя в чистоте, побритым и в проветриваемой комнате, ведь до последнего боялся как-то оскорбить нас страданиями из-за своего заболевания. У Попо ужебыли тусклые и впалые глаза, изъязвлённые губы, его руки напоминали птичьи лапы, а кожа, вся в синяках, просто висела на костях. Мой дед превратился в скелет, очень похожий на обожжённое дерево, хотя до сих пор мог слушать музыку и вспоминать. «Откройте окно, и да войдёт в него радость», — просил он нас. Порой Попо настолько уходил в себя, что его голос едва звучал, но были и лучшие моменты, и тогда мы незамедлительно приподнимали спинку кровати и вовлекали деда в свою беседу. До кончины он хотел передать мне свой опыт и мудрость. Дед до последнего дня не терял ясности мысли.

— Ты боишься, Попо? — спросила я его.

— Нет, но всё же мне грустно, Майя. Я бы хотел прожить с вами ещё двадцать лет, — ответил он мне.

— Что же будет там, по другую сторону, Попо? Ты думаешь, что и после смерти есть жизнь?

— Это всего лишь возможность, хотя ещё и недоказанная.

— Как и не доказано существование твоей планеты, а вот ты в неё веришь, — парировала я, и он, довольный, засмеялся.

— Ты права, Майя. Ведь глупо же верить лишь в то, что можно доказать.

— А помнишь, когда ты отвёл меня в обсерваторию посмотреть комету, Попо? Той же ночью я увидела Бога. Не было никакой луны — лишь одна чернота неба со множеством бриллиантов, и когда я посмотрела в телескоп, то чётко различила хвост кометы.

— Сухой лёд, аммиак, метан, железо, магний и…

— Это лишь фата невесты, а за нею Бог, — уверяла я его.

— И какова она на вид? — спросил он меня.

— Она напоминает светящуюся паутину, Попо. Всё, существующее в мире, связано между собой нитями этой паутины. Я не могу тебе этого объяснить. Вот когда умрёшь, отправишься путешествовать наподобие этой кометы, а я последую сзади на выросшем у тебя хвосте.

— Мы станем всего лишь звёздной пылью.

— Ай, Попо!

— Не плачь, деточка, так ты и меня заставляешь плакать, а чуть погодя начнёт плакать и твоя Нини, и, значит, мы не утешимся никогда-никогда.

В свои последние дни он мог проглотить лишь несколько чайных ложек йогурта да выпить несколько глотков воды. Дедушка практически не говорил и не жаловался, лишь часами пребывал в каком-то полусне под действием морфия, вцепившись либо в мою руку, либо в руку своей супруги. Моя Нини всё рассказывала ему истории до самой кончины, когда он уже ничего не понимал, однако сам ритм её голоса, казалось, убаюкивал его. Она говорила о двух влюблённых, перевоплощавшихся в разных эпохах, переживших различные приключения, умерших и вновь встретившихся уже в других жизнях, что никогда не разлучались.

Я шептала молитвы собственного сочинения на кухне, в ванной комнате, на башне, в саду — да в любом месте, где только могла спрятаться, и молила Бога, кем был для меня Майк О’Келли, нам посочувствовать, хотя тот ходил безучастным ко всему и словно бы немым. Я покрылась волдырями, у меня начали выпадать волосы, я кусала себе ногти до самой крови. Моей Нини даже пришлось обернуть мои пальцы скотчем, и она заставляла меня спать в перчатках. Я просто не могла себе представить дальнейшей жизни без деда, как и оказалась неспособной вынести его медленную агонию, и, в конце концов, сама стала молиться о том, чтобы он уже скорее умер, а, значит, и перестал страдать. Стоило дедушке лишь попросить, я бы дала ему больше морфия и, тем самым, помогла бы умереть — это, безусловно, было бы легче, однако он так не поступил.

Я спала одетой на диване в гостиной, не закрывая полностью глаз, постоянно начеку, отчего раньше всех и угадала время, когда пришла пора прощаться. Я побежала разбудить Нини, принявшую небольшую дозу снотворного, чтобы немного отдохнуть, и позвонила по телефону папе и Сьюзен, которые приехали уже через десять минут.

Моя бабушка в ночной рубашке проникла в кровать к мужу и положила голову к нему на грудь так, как они всегда и спали. Стоя по другую сторону кровати моего Попо, я тоже склонилась к его груди, прежде бывшей такой сильной и широкой, что места на ней хватило бы на двоих, но та уже едва вздымалась. Дыхание моего Попо стало едва различимым, и в течение показавшихся долгими мгновений мы думали, что вот оно и остановилось навсегда, хотя чуть погодя дедушка внезапно открыл глаза, обвёл взглядом моего папу и Сьюзен, стоявших рядом и бесшумно плакавших, с усилием поднял свою огромную руку и возложил её на мою голову. «Когда я найду планету, то назову её в твою честь, Майя», — эти слова стали последними, которые сказал мой дедушка.

В три последующих года со дня смерти деда, я разговаривала о нём крайне редко. И это породило лишь ещё больше проблем, всплывших в моих беседах с психологами штата Орегон, стремившимися заставить меня «избавиться от горя» или, во всяком случае, проделать какую-то банальность в этом духе. Есть такие люди, которые полагают, будто горе оно и есть горе, однако и для него существуют формулы и сроки, с помощью которых можно преодолеть последнее. На подобные случаи как нельзя кстати подходит философия моей Нини: «Пришло горе — стиснем зубы», — говорила она. Но ведь подобную боль, боль души, не снять ни средствами, ни терапией и ещё менее проведённым где-либо отпуском; она, как правило, переносится тяжело, глубоко, и ничем её не смягчить, впрочем, так и должно быть. Я бы поступила правильно, последовав примеру моей Нини, вместо того, чтобы отрицать своё страдание и унимать завывание, пронизывавшее мою грудь. Врачи из Орегона прописали мне антидепрессанты, которых я так и не принимала, потому как лекарства делали из меня полную идиотку. За мной следили, однако мне удавалось их обмануть при помощи спрятанной во рту жвачки, к которой языком я приклеивала таблетку, и спустя несколько минут выплёвывала и таблетку, и практически нетронутую жевательную резинку. Я не хотела и делиться собственными воспоминаниями с этими желавшими мне исключительно добра терапевтами, поскольку, что бы я им ни сказала о своём дедушке, в любом случае всё прозвучало бы банально. Тем не менее, на чилотском острове у меня и дня не проходило, чтобы я не рассказала Мануэлю Ариасу какой-нибудь забавной истории о моём Попо. Мой Попо и этот мужчина — столь разные люди, хотя в обоих есть что-то от некоего огромного дерева, отчего с ними я чувствую себя защищённой и в полной безопасности.

Буквально недавно случился редкий момент общения с Мануэлем, которых у меня с моим Попо было значительно больше. Я заметила, как он наблюдает у большого окна за наступлением вечера и спросила, чем он занимается.

— Так, дышу.

— Я тоже дышу. Я не это имела в виду.

— Пока ты меня сейчас не прервала, Майя, я просто дышал, и больше ничего. Ты бы знала, до чего же трудно дышать, ни о чём не думая.

— Такова медитация. Моя Нини ею занимается и говорит, что только так ощущает рядом с собой присутствие моего Попо.

— А ты ощущаешь его присутствие?

— Раньше я не чувствовала его, поскольку вся внутри я была словно застывшей и вообще ничего не чувствовала. Хотя теперь мне вот кажется, что мой Попо точно где-то здесь и всё кружит и кружит…

— И что же именно изменилось?

— Да всё, Мануэль. Для начала хотя бы то, что я трезвая, и вдобавок здесь есть спокойствие, тишина и простор. Хорошо бы и мне заняться медитацией, как делает моя Нини, но вот не могу я, поскольку постоянно думаю, и моя голова полна различных мыслей. Ты считаешь, это плохо?

— Ну, смотря какие мысли…

— Я никакой не Авиценна, как любит говорить моя бабушка, хотя мою голову посещают и хорошие мысли.

— Как например?

— Именно сейчас я даже не знаю, что тебе ответить, но как только моя голова родит что-то гениальное, я тебе непременно скажу. Ты слишком много думаешь над своей книгой и не тратишь собственные мысли на более важные вещи, например, до чего же подавленной была твоя жизнь до моего приезда. И что с тобой случится, когда я уйду? Задумайся-ка и о любви, Мануэль. Ведь любовь нужна всем.

— Ладно. А твоя, какова твоя любовь? — посмеиваясь, спросил он.

— Я-то могу ещё подождать, ведь мне всего девятнадцать лет, и впереди целая жизнь; тебе же девяносто, и, возможно, через пять минут ты и вовсе умрёшь.

— Мне только семьдесят два года, хотя и верно, что я могу умереть за пять минут. И это хороший повод и далее избегать любви, ведь было бы невежливо оставлять после себя несчастную вдову.

— Подобным ходом мыслей ты надоешь кому угодно, дружище.

— Сядь лучше здесь, со мной, Майя. — И умирающий старик вместе с красивой девушкой задышали в унисон. Всегда же можно немного помолчать, не правда ли?

Чем мы и занимались, пока не наступила ночь. Где-то рядом с нами был и мой Попо.

Со смертью моего дедушки я словно бы лишилась семьи и некоторого ориентира в жизни: мой отец, работая лётчиком, чуть ли не жил в небе, Сьюзен отправили в Ирак вместе с Алви, лабрадором, натасканным на обнаружение бомб, а моя Нини всё сидела и оплакивала мужа. У нас не было даже собак. Как правило, Сьюзен приносила домой беременных сук, остававшихся с нами, пока щенки не достигали возраста трёх-четырёх месяцев, после чего сама их и забирала и начинала специальное обучение. Привязываться к ним было делом отчаянным. Щенки стали бы, пожалуй, главным утешением на момент раскола моей семьи. Без Алви и щенков мне было совсем не с кем поделиться горем.

У моего отца давно были другие возлюбленные, что он не особо и скрывал, словно бы нарочно хотел, чтобы Сьюзен была в курсе. В сорок один год отец пытался выглядеть на тридцать, тратил целое состояние на модную стрижку и одежду в спортивном стиле, поднимал тяжести и, загорая, принимал в больших дозах ультрафиолет. Теперь он был красивым как никогда прежде, седые волосы на висках придавали ему изысканный шарм. Сьюзен же, наоборот, порядком устала жить в вечном ожидании мужа, впрочем, никогда не сидевшего подолгу дома и вечно готового куда-либо уйти или бесконечно шептаться с другими женщинами по мобильному телефону. Мачеха облачалась в ношенную годами одежду, на размер, а то и два больше, непременно мужскую, и ещё надевала очки, которые приобретала в аптеке сразу дюжинами. Она крепко вцепилась в возможность уехать в Ирак, чтобы только избежать унизительных отношений. И для этой пары только развод стал бы значительным облегчением.

Мои бабушка с дедушкой по-настоящему любили друг друга. Ещё в 1976 году возникла и нисколько не притупилась за три последующих десятилетия страсть между отправленной в ссылку чилийкой, жившей всегда чуть ли не на чемоданах, и американским астрономом, бывшим на ту пору в Торонто проездом. Когда мой Попо умер, моя Нини долгое время оставалась безутешной и растерянной, она даже не была похожа на саму себя. Вдобавок бабушка осталась без средств, потому что связанные с болезнью расходы в считанные месяцы поглотили её накопления. Нидия рассчитывала на пенсию мужа, но всё же денег оказалось недостаточно, чтобы поддерживать наплаву галеон, которым по сути был её дом. Не предупредив меня даже за два дня, Нини сдала дом какому-то индийскому торговцу, заполнившему всё родственниками и различными товарами. Сама же бабушка переехала жить в комнату над гаражом моего отца. И избавилась от большинства своих вещей, за исключением писем об их любви, оставляемых повсюду её мужем за время совместной жизни, моих рисунков, стихотворений и дипломов, а также фотографий — этого бесспорного доказательства разделяемого с Полом Дитсоном II счастья. Необходимость оставить этот огромный дом, где она была столь сильно любима, Нидия восприняла как очередное горе. Для меня же подобное означало и вовсе последний удар — я чувствовала, что сейчас я и вправду потеряла всё.

Моя Нини, переживая горе, стала настолько замкнутой, что, хотя мы и жили под одной крышей, она меня совершенно не замечала. Годом раньше это была моложавая женщина, энергичная, весёлая и во всё вмешивающаяся, с вечно взъерошенными волосами, носившая монашеские сандалии и длинные юбки, всегда чем-то занятая, помогающая и изобретательная. Теперь она скорее зрелая вдова с разбитым сердцем. Нини обнимала урну с прахом своего мужа, говорила, что её сердце разбивается, точно стекло, когда тихо раскалываясь, а когда разлетаясь на части. Не отдавая себе отчёта, бабушка вытеснила из собственного гардероба цветные вещи, постепенно заменив на соответствующие строгому трауру, прекратила подкрашивать волосы и сразу же прибавила себе десять лет. Также стала сторониться дружеских отношений, даже с Белоснежкой, которому не получилось заинтересовать её ни одним протестом в отношении правительства Буша, несмотря на реальную возможность оказаться среди арестованных, чего раньше, кстати, никак было нельзя избежать. Так она начала свою битву со смертью.

Мой папа вёл счёт количеству употребляемого его матерью снотворного, авариям, совершённым ею на «фольксвагене» с невынятыми ключами зажигания и страданиями от чудовищных припадков, однако ни во что не вмешивался, пока не понял, что бабушка тратит и то немногое, что он оставил, честно говоря, на общение с мужем. И поехал вместе с Нидией в Окленд, где спас её от очередного ясновидящего в разукрашенном астральными символами прицепе, зарабатывающего на жизнь соединением друг с другом живых и умерших, как родственников, так и домашних животных. И вот и мою Нини привели к некоему психиатру, начавшему лечить её дважды в неделю, пичкая всевозможными таблетками. Это горю не помогло — бабушка по-прежнему плакала по моему Попо, хотя отчасти и вывело её из парализующей депрессии, которую она остро переживала.

Постепенно моя бабушка вышла из заточения, что сама же себе и устроила в гараже, и взглянула на мир, немало удивившись и ещё раз убедившись, мол, тот и не думал останавливаться. В очень короткие сроки от имени Пола Дитсона II не осталось ничего, и даже внучка о нём не говорила. Я замкнулась на себе, уподобившись жуку в панцире, и никому не позволяла к себе приближаться. Я стала девушкой странной, дерзкой и хмурой, никак не реагирующей на обращённые ко мне слова, появлявшейся в доме не иначе как шквал ветра, совершенно не помогала по хозяйству и при малейшем возражении домашних просто уходила к себе в комнату, хлопая дверью. Врач-психиатр дал понять моей Нини, что я действительно мучаюсь от переживаемого мною на данный момент сочетания подросткового возраста и депрессии, и посоветовал ей записать меня в группу поддержки для молодых людей, но о чём-то подобном та и слышать не хотела. Самыми тёмными ночами, когда отчаяние накатывало особенно сильно, я ощущала присутствие моего Попо. Его звала моя печаль.

Тридцать лет моя Нини проспала на груди своего мужа, успокоенная привычным шумом его дыхания; она прожила комфортно, защищаемая теплом, исходящим от этого доброго по натуре человека, отличающегося нездоровой любовью к гороскопам и украшениям в стиле хиппи, своим политическим экстремизмом, чужеземной кухней, выдерживающего перепады настроения и рождаемые особым талантом эмоциональные всплески вкупе с внезапными предчувствиями, как правило, резко меняющими лучшие планы всей семьи. Когда бабушка нуждалась в особом утешении, её сына уже не было рядом, а внучка превратилась в одержимую.

В этот момент в жизни снова появился Майк О’Келли, перенесший ещё одну операцию на спине и проведший несколько недель в центре реабилитации физического здоровья. «Ты меня ни разу не навестила, Нидия, и не позвонила по телефону», — сказал он тогда вместо приветствия. Майк потерял здесь десять килограммов и отпустил бороду, я его еле узнала, он выглядел старше своих лет и мало чем напоминал сына моей Нини. «Что же мне сделать, чтобы заслужить твоё прощение, Майк?» — молила его бабушка, склонившись над инвалидным креслом-коляской с электроприводом. «Приготовь лучше печенья для моих ребят», — ответил он. Моей Нини пришлось печь их в одиночку, поскольку я объявила, что уже сыта по горло раскаявшимися преступниками Белоснежки и прочими его благовидными предлогами, которые меня более не волнуют. Моя Нини подняла было руку, чтобы влепить мне пощёчину, кстати, вообще-то вполне заслуженную, однако я перехватила её запястье ещё в воздухе. «И впредь даже не думай меня бить, иначе больше меня не увидишь, всё ясно?» Она поняла.

Подобное поведение оказалось именно той встряской, в которой и нуждалась моя бабушка, чтобы встать на ноги и, наконец, сдвинуться с мёртвой точки. Нидия вернулась к своей работе в библиотеке, хотя уже не могла придумать ничего нового и лишь повторяла то, что было когда-то. Она стала долго гулять по лесу и зачастила в дзен-центр. Хотя в Нини нет ни капли тяги к спокойствию, в порождаемой медитацией насильственной тишине она взывала к моему Попо, который, обнаруживая себя нежным присутствием, приходил, чтобы посидеть рядом. Как-то раз я сопровождала её на воскресную церемонию в молитвенный дом зендо, где сама еле вынесла разговор о подметавших монастырь монахах, смысл которого нисколько не проник в мою голову. Увидев мою Нини в позе лотоса среди буддистов с бритыми головами и в туниках тыквенного цвета, только тогда я смогла себе представить, до чего ей было одиноко, хотя моего сострадания едва ли хватило даже на минуту. Немногим позже, когда мы вместе пили зелёный чай и закусывали натуральными, без всяких примесей, булочками, что, впрочем, делало большинство здесь собравшихся, я вновь возненавидела её, как и весь мир.

Никто не видел моих слёз после кремации моего Попо и вручения семье праха в керамическом кувшине; я уже более не упоминала имени дедушки и никому не рассказывала, что мне являлся покойник.

Я находилась в Беркли Хай и училась в единственной в городе и одной из лучших в стране государственной средней школе. Она занимала слишком большое здание, вмещала в себя три тысячи четыреста учеников: белокожих и чистых негров было где-то процентов по тридцать, а оставшуюся часть составляли латиноамериканцы, азиаты и представители смешанных кровей. Когда в Беркли Хай жил мой Попо, здесь располагался зоопарк: директора выдерживали в школе едва ли год, а затем, измотанные окончательно, увольнялись, хотя в моё время образование, надо сказать, было превосходным. Несмотря на то, что уровень учащихся был далеко не одинаковым, в заведении поддерживались чистота и порядок (за исключением туалетов, которые под конец дня загаживали полностью), что отчасти объясняет пятилетний срок директора на своём посту. Поговаривали, мол, директор и вовсе был с другой планеты, потому как ничем не удавалось пробить его толстую кожу. В стенах школы мы занимались искусством, музыкой, театром, спортом, ставили опыты в научных лабораториях, учили языки, сравнивали религии друг с другом, вникали в политику и социальные программы. В нашем распоряжении были разнообразные мастерские и лучшее половое воспитание, которое проводили одинаково со всеми, включая мусульман и христиан-фундаменталистов, не всегда правильно его оценивавших. Моя Нини отправила письмо в ежедневную газету Беркли «Планета» с предложением присоединить к группе ЛГБТС (лесбиянки, геи, бисексуалы, транссексуалы и сомневающиеся) ещё одну букву, «Г», обозначив ею включённых туда же гермафродитов. Это являлось одной из типичных инициатив моей бабушки, заставляющих меня нервничать, поскольку они разлетались повсюду, и, в конце концов, мы с Майком О’Келли устраивали протесты на улицах. И ни один из них не проходил без моего непременного участия.

Принятые в Беркли Хай ученики развивались на глазах и по окончании поступали в самые престижные университеты, как и случилось с моим Попо, получавшим стипендию в Гарварде за свои хорошие отметки и личный рекорд в бейсболе. Середнячки держались в сторонке и учились посредственно, а ленивые сильно отставали либо пользовались специальными программами. Наиболее вздорных, наркоманов и состоящих в шайках либо не трогали, оставляя в одиночестве, либо выгоняли на улицу, исключая из заведения. Два первых года я была прилежной ученицей и спортсменкой, но потом, буквально за три месяца, скатилась в последнюю категорию: мои оценки стали ниже некуда, я дралась, воровала, курила марихуану и спала на уроках. Мистер Харпер, мой учитель истории, тревожась обо мне, поговорил с моим папой, который по данному вопросу, кроме прочтения назидательной проповеди, не мог ничего сделать. Хотя чуть позже семья отправила меня в медицинский центр, где после нескольких заданных вопросов пришли к выводу, что я не страдаю анорексией, равно как и не пытаюсь покончить с собой, и, естественно, оставили в покое.

Беркли Хай — открытая школа, втиснутая в самый центр города, где затеряться в толпе не составляет никакого труда. Я начала систематически пропускать занятия, выходила обедать и не возвращалась до вечера. На территории располагался кафетерий, который посещали только неженки, а находиться среди них было совсем не круто. Моя Нини, ярый враг всяких гамбургеров и пицц местных заведений квартала, настаивала, чтобы я ходила в кафетерий, где имелась экологически чистая еда, вкусная и недорогая, но я никогда не обращала на её слова никакого внимания.

Мы, учащиеся, собирались в Парке, на ближайшей площади, располагавшейся в пятидесяти метрах от начальства полиции, в которой царил закон джунглей. Родители были явно против наркотиков и определённого рода досуга на этой территории, пресса публиковала на эту тему различные статьи, полиция же вообще ни во что не вмешивалась, разгуливая скорее в стороне, а учителя умывали руки, поскольку вопрос находился вне их полномочий.

Тусуясь в Парке, мы разделялись на группы, сходясь между собой в зависимости от социального класса и цвета кожи. Кто покуривал марихуану и кто катался на коньках имели свою отдельную территорию, мы, белокожие, устраивались в другом конце, шайка латиноамериканцев держалась на периферии, защищая своё воображаемое пространство основанными на древних ритуалах угрозами, центр же занимали торговцы наркотиками. В дальнем углу сидели стипендиаты из Йемена, сами по себе являвшиеся новостью, поскольку подверглись нападению афроамериканских ребят, вооружённых бейсбольными битами и перочинными ножами. Другой угол, вечно в одиночестве, занимал Стюарт Пил, потому что как-то раз бросил вызов двенадцатилетней девочке бегом пересечь оживлённое шоссе, и ту, помнится, переехали две или три машины. Она осталась жива, правда, теперь инвалид и сильно обезображена, а автор шутки ловко отделался остракизмом: никто ему больше ни слова не говорил. Вперемешку с компанией учащихся, в Парке были и «панки канализационных труб», выделявшиеся зелёными волосами, пирсингом и татуировками, и нищие с заполненными повозками и тучными собаками, а также несколько алкоголиков, какая-то обездоленная сеньора, которая, как правило, выставляла напоказ свою задницу, и прочий встречающийся на площадях народ.

Какие-то ребята курили, пили спрятанный в бутылках из-под «Кока-Колы» алкоголь, заключали пари, обменивались между собой марихуаной и таблетками прямо под носом у полиции. Правда, подавляющее большинство отдыхающих в Парке съедали свою закуску и по окончании перерыва в сорок пять минут возвращались в школу. Лично я не была среди них, а занятия посещала в силу простой необходимости узнать, о чём всё же шла речь.

После обеда подростки наводняли собою центр Беркли, шушукаясь и сплетничая друг с другом, привлекая к себе подозрительный взгляд прохожих и продавцов. Мы гуляли, волоча ноги, не расставаясь со своими мобильными телефонами, наушниками, рюкзаками, жевательной резинкой, рваными джинсами, языком-шифром. Подобно всем, я страстно желала стать частью группы и даже её любимчиком. Быть из неё исключённым, как Стюарт Пил, — пожалуй, худшей судьбы и нельзя себе вообразить. В этом году мне исполнилось шестнадцать лет, отчего я чувствовала себя несколько иначе, нежели все остальные: измученной, мятежной и раздражающейся буквально на всех. Я отвернулась от своего привычного круга общения, или это он отделился от меня, и тесно сплотилась неким треугольником лишь с Сарой и Дебби, девочками с самой худшей репутацией во всей школе, и это много о чём говорит, поскольку в Беркли Хай уже имели место несколько патологических случаев. Мы создали свой частный клуб, стали друг другу куда ближе, нежели родные сёстры, рассказывали всё вплоть до снов, всегда были рядом либо связывались между собой по мобильным телефонам, и без конца общались, делились одеждой, макияжем, деньгами, едой, наркотиками. Мы не мыслили существования по отдельности, наша дружба продлилась бы до конца наших дней, и никто и ничто не встряло бы между нами.

Я изменилась как изнутри, так и снаружи. Казалось, я вот-вот лопну, моей плоти было слишком много, а вот костей и кожи сильно не хватало; во мне закипала кровь, саму себя я точно не могла терпеть. Я боялась проснуться от кафкианского кошмара, превратившись в таракана.

Я пристально изучала собственные недостатки: свои огромные зубы, мускулистые ноги, оттопыренные уши, гладкие волосы, короткий нос, пять прыщей, обкусанные ногти, плохую осанку, и вообще своё тело — слишком белокожее, чересчур неуклюжее и очень вытянутое для своих лет. Я чувствовала себя ужасно, но были и моменты, когда я могла догадаться о силе моего нового женского тела, силе, контролировать которую я ещё не научилась. Меня раздражало, когда на меня смотрели мужчины, либо на улице они предлагали куда-нибудь подбросить. Мои одноклассники тоже не обходили меня стороной, а учителя слишком уж интересовались и моим поведением, и отметками, за исключением, пожалуй, безупречного во всём человека — мистера Харпера.

В школе не было женской футбольной команды, я играла в клубе, где как-то раз на спортивной площадке тренер заставил меня делать приседания, пока не ушли остальные девочки. Затем он прошёл за мной в душ и щупал меня всю целиком, а поскольку я никак на это не реагировала, тренер решил, мол, его действия пришлись мне по душе. Устыдившись, я рассказала о случае лишь Саре и Дебби, да и то попросив девочек молчать, перестала играть, и ноги моей в этом клубе больше не было.

Изменения как в моём теле, так и в моём характере произошли столь же внезапно, как, порой, можно поскользнуться на льду, и мне так и не удалось сообразить, что ещё немного и я разобью себе лоб. Будто загипнотизированная, я начала определённо предчувствовать опасность, и вскоре уже вела двойную жизнь, лгала с изумительной изворотливостью и налетала, непременно с криками и хлопаньем двери, даже на свою бабушку, ставшую в доме единственным авторитетным лицом, с тех пор как Сьюзен отправилась на войну. Мой отец вообще исчез, руководствуясь практическими соображениями, — полагаю, он удвоил своё время полётов лишь бы избежать стычек со мной.

Вместе с Сарой и Дебби мы нашли в интернете порно, как и остальные наши школьные товарищи, и пробовали движения и позы женщин, которых видели на экране компьютера, что в моём случае принесло лишь сомнительные результаты, поскольку, пытаясь повторить их, я выглядела крайне смешной. Моя бабушка начала что-то подозревать и развернула целую кампанию против секс-индустрии, унижающей и использовавшей женщин. Но, надо сказать, ничего нового там не было, ведь она сама вместе с Майком О’Келли повела меня на демонстрацию против журнала «Плейбой», когда у Хью Хефнера появилась нелепая мысль посетить Беркли. Насколько я помню, тогда мне было девять лет.

Моим миром являлись мои же подружки, только с ними я и могла поделиться собственными мыслями и чувствами, лишь они и смотрели на все вопросы с моей точки зрения и понимали меня как никто другой, остальные так и не разделяли ни нашего настроения, ни наших вкусов. Подростки с Беркли Хай были сопляками, отчего мы были уверены, что только мы своей компанией и ведём столь сложную запутанную жизнь. Под предлогом грозящих ей изнасилований и побоев со стороны отчима Сара вынужденно промышляла грабежом, а мы с Дебби, тем временем, жили постоянно начеку, чтобы всеми способами прикрывать и защищать подругу. Правда была в том, что Сара жила только с матерью и не знала, что такое жить с отчимом, но этот воображаемый психопат столь явно присутствовал в наших разговорах, словно сам был из крови и плоти. Моя подруга напоминала кузнечика: торчащие локти, колени, ключицы и другие угловато выступающие кости. Она вечно ходила с сумкой со сладостями, которые жадно съедала за один присест и тотчас бежала в ванную, где совала два пальца себе глубоко в горло. Сара была уже настолько истощена, что падала в обморок, и порой от неё несло мертвечиной. Подруга весила тридцать шесть килограммов, на восемь больше моего рюкзака с книгами, и цель её была достичь и вовсе двадцати пяти, а затем, видимо, исчезнуть с концами. Со своей стороны, Дебби, которую и правда унижали в доме, да к тому же насиловал родной дядя, была большой любительницей фильмов ужасов, и она болезненно тянулась ко всякого рода похоронным вещам, зомби, вуду, Дракуле и всему, связанному с демонами. Она даже купила «Изгоняющий дьявола», очень старый фильм, и часто заставляла нас смотреть его вместе с ней, поскольку побаивалась делать это в одиночку. Мы с Сарой поддерживали её готический стиль: строгий чёрный цвет всего вплоть до лака для ногтей, могильную бледность, состоящие из ключей, крестов и черепов украшения и томный цинизм голливудских кровопийц, от которых мы взяли своё негласное прозвище: «кровопийцы».

Мы трое соревновались между собой в том, кто хуже напакостит. Так, мы придумали целую систему с пунктами за безнаказанные правонарушения, в основном включающие в себя уничтожение чужой собственности, продажу марихуаны, экстази, ЛСД и краденых лекарств. Ещё мы промышляли разрисовыванием школьных стен краской из тюбика, подделкой чеков, налётами на магазины с целью воровства. Мы записывали наши проделки в тетрадь, в конце месяца подводили подсчёты, и победитель награждался бутылкой водки, самой крепкой и дешёвой, «КУ:Л», водкой польского производства, способной растворить даже краску. Мои подружки хвастались своей распущенностью, венерическими заболеваниями и абортами, словно считали всё это некими почётными медалями, хотя мы об этом только разговаривали, и вживую лично я ничего подобного не видела. Если уж сравнивать, то моё лицемерие им казалось оскорбительным — вот почему я поспешила лишиться девственности и сделала это с Риком Ларедо, пожалуй, самым грубым дураком на нашей планете.

Я приспособилась к привычкам Мануэля Ариаса, проявив гибкость характера вкупе с вежливостью, чем немало удивила бабушку. Она по-прежнему считает меня «дрянной девчонкой», её выражение, которое можно принять и за упрёк, и за ласку в зависимости от тона, хотя в нашем общении преобладает всё же первое. Она не знает, до чего я изменилась, став настоящей очаровашкой. «Горбатого могила исправит», — вот очередная из её пословиц, что в моём случае оказалось сущей правдой.

В семь часов утра Мануэль раздувает огонь в печке, чтобы согреть полотенца и воду для душа. Чуть погодя приходит Эдувигис, либо её дочь Асусена, и приносит нам замечательный завтрак, состоящий из яиц от своих кур, хлеба собственного приготовления и молока их личной коровы, ещё пенящегося и тёплого. У молока своеобразный запах, поначалу отталкивавший меня, теперь же весьма приятный, этот запах коровника, пастбища, свежего навоза. Эдувигис хотелось бы, чтобы я завтракала ещё в постели, «как настоящая сеньорита». В Чили так до сих пор говорят в некоторых домах, где работают «няни» — этим словом обозначают домашнюю прислугу, — я поступаю подобным образом лишь по воскресениям, когда точно встаю не рано, поскольку приходит Хуанито, её внук, вместе с которым мы читаем книги в кровати, а в наших ногах устраивается Факин. Мы находимся уже где-то в середине первой книги о Гарри Поттере.

Во второй половине дня, закончив работать с Мануэлем, я поспешно отправляюсь в деревню; люди с удивлением смотрят на меня, а многие даже спрашивают, куда я так тороплюсь. Мне просто необходимы физические упражнения, иначе меня разнесёт вширь, ведь я ем всё, от чего воздерживалась в прошлом году. Диета чилотов очень богата углеводами, хотя среди местных не увидишь страдающих ожирением, должно быть, из-за частых физических упражнений — здесь просто необходимо много двигаться.

Асусена Корралес слегка полновата для своих тринадцати лет, и мне так и не удалось заставить её со мной побегать, девочке было настолько стыдно, «что подумают люди». Асусена ведёт крайне замкнутую и одинокую жизнь, поскольку в деревне мало молодых людей: только и есть, что рыбаки, полдюжины праздношатающихся и накурившихся марихуаны подростков, и мальчик, работающий в интернет-кафе. Там из кофе предлагают лишь растворимый «Нескафе», а интернет то ловит, то нет, и лично я стараюсь ходить туда как можно реже и тем самым избегаю искушения воспользоваться электронной почтой. Пожалуй, единственные люди на этом острове, живущие без общения, донья Лусинда и я: она в виду возраста, я же в силу своего положения беженки. Прочие жители деревни рассчитывают на свои мобильные телефоны и имеющиеся в интернет-кафе компьютеры.

Я не скучаю. И это меня удивляет, поскольку ранее на меня нагоняли тоску даже боевики. Я привыкла к безделью часами, к долго тянущимся дням, к свободному времени. Развлекаюсь я здесь малым: помощью в повседневной работе Мануэля, отвратительными романами тёти Бланки, общением с соседями с острова и с их детьми, ходящими кучкой без всякого присмотра. Хуанито Корралес — мой любимчик, похож на щупленькую куклу с большой головой и видящими всё чёрными глазами. Все считают мальчика тупым, поскольку говорит тот крайне мало, хотя, на самом деле, он очень умный: сам рано понял, что никого не волнует, кто и о чём говорит, оттого и он вообще ничего не говорит. Я играю в футбол с мальчиками, ведь девочек я так и не смогла заинтересовать, отчасти потому, что мальчики отказываются с ними играть, и ещё потому, что здесь никогда не видели женской футбольной команды. Тётя Бланка и я решили это изменить, и с началом занятий в марте, когда дети попадут в полное наше распоряжение, мы непременно этим займёмся.

Соседи по деревне открыли мне свои двери, правда, так только говорят, поскольку дверей здесь никогда не закрывают. Со временем мой испанский язык значительно улучшился, и теперь мы можем говорить хотя бы через пень колоду. У чилотов какой-то корявый акцент, и они используют в своей речи слова и грамматические обороты, не встречающиеся ни в каком тексте. По словам Мануэля, этот язык вышел из древнего кастильского, поскольку Чилоэ находился в изоляции от остальной части страны, и причём немалый период времени. Чили стала независимой от Испании в 1810 году, хотя Чилоэ подчинялся европейскому королевству вплоть до 1826 года и был единственной испанской территорией на самом юге Америки.

Мануэль предупреждал меня, что чилоты — люди подозрительные, но этот опыт явно чужой: ведь со мной они очень любезны. Так, местные приглашают меня к себе домой, мы рассаживаемся около печки, болтаем, попиваем мате, горький и зелёный напиток на травах, подаваемый в тыкве и ходящий по рукам — все посасывают его из одной и той же тростниковой трубки. Они рассказывают о своих недугах и болезнях растений, которые появляются скорее от зависти соседей. Какие-то семьи конфликтуют между собой из-за сплетен либо подозрений в колдовстве; я даже себе не могу объяснить, каким образом они по-прежнему враждебны по отношению друг к другу, поскольку нас всего здесь примерно триста человек, живущих на небольшом пространстве, словно цыплята в курятнике. В этом обществе нельзя иметь секреты, ведь оно точно большая семья, правда, разобщённая и злопамятная, члены которой вынуждены жить вместе, а в случае необходимости ещё и помогать друг другу.

Мы говорим о картофеле — его существует сотня сортов или «марок», картофель красный, фиолетовый, чёрный, белый, жёлтый, округлой формы, вытянутый, картофель и ещё раз картофель. Каким образом сажать при убывающей луне, причём только не по воскресеньям, как стоит благодарить Бога за то, что посадили и после собрали первый урожай, и как поют картофелю, когда клубни ещё спят под землёй. Донья Лусинда в свои сто девять лет, как кто-то успел вычислить, одна из певиц, витиевато заговаривающих урожай: «Чилот, береги свой картофель, заботься о своём картофеле, чилот, чтобы никто чужой не пришёл и не забрал тебя, чилот». Люди жалуются на лососёвые фермы, виновные во многих злоключениях, и на промахи правительства, обещающего горы, а выполняющего горстки, однако ж, все сходятся на том, что Мишель Бачелет — лучший президент, что у них был, пусть это и женщина. Никто не совершенен.

Вот далеко до совершенства и Мануэлю: это человек сухой, суровый, ему не хватает мягкого брюха и поэтического восприятия, чтобы понять весь мир и человеческое сердце, чего сполна было у моего Попо, хотя я приняла и его любовь, и этого, пожалуй, отрицать не стану. Я люблю его столь же сильно, как и Факина, и причём Мануэль не прилагает ни малейшего усилия, чтобы завоевать чьё-либо уважение. Худший недостаток этого человека — навязчивый порядок во всём, ведь дом напоминает военную казарму: бывает, что порой я намеренно оставляю разбросанными свои вещи или грязную посуду на кухне, желая показать ему, что можно и расслабиться немного. Мы не дерёмся в прямом смысле этого слова, хотя совсем без стычек тоже не живём. Вот сегодня, например, мне было нечего надеть, поскольку я забыла постирать свою одежду, отчего и взяла пару его вещей, сохнущих над плитой. И полагала, что если другие могут унести из этого дома то, что им приспичит, и я вполне могу взять в долг на время то, чем он уже не пользуется.

— В следующий раз, когда соберёшься надеть мои кальсоны, пожалуйста, попроси их у меня, — сказал он не понравившимся мне тоном.

— Да что же ты за маньяк, Мануэль! Любой бы сказал, будто у тебя нет ещё одних, — ответила я, возможно, тоже малоприятным для него тоном.

— Я никогда не беру твои вещи, Майя.

— Но ведь у меня ничего нет! Да вот же они, твои чёртовы трусы! — И я начала снимать их с себя, чтобы вернуть, но Мануэль, испугавшись, меня остановил.

— Нет, нет! Я дарю их тебе, Майя.

И тут я, как дура, расплакалась. Разумеется, я плакала не из-за этого, да и кто может знать, отчего именно я тогда плакала: возможно, потому, что близилось начало критических дней, либо я прошлой ночью вспоминала смерть своего Попо и весь день ходила опечаленная. Мой Попо меня обнял бы, и минуты две мы бы оба смеялись вместе, Мануэль же стал ходить кругами, почёсывая голову и пиная мебель, будто никогда прежде не видел человеческих слёз. В конце концов, ему в голову пришла блестящая идея приготовить мне чашечку «Нескафе» со сгущённым молоком, что меня по-настоящему немного успокоило, и мы смогли поговорить.

И Мануэль сказал мне, что, мол, сам пытался понять этот факт, что вот уже двадцать лет не живёт с женщиной, и, безусловно, у него есть свои неискоренимые привычки. И добавил, что порядок, на самом-то деле, важная вещь в небольшом пространстве, которым и является его дом, и что сожительствовать было бы проще, уважай мы оба личную жизнь каждого. Бедняга.

— Послушай, Мануэль, я неплохо разбираюсь в психологии, поскольку более года общалась как со странными людьми, так и с психотерапевтами. Я изучила и твой случай, судя по которому, у тебя есть какой-то страх, — заявила я ему.

— Страх чего? — И он улыбнулся.

— Я пока не знаю, хотя могу это выяснить. Позволь тебе объяснить, что такие мысли насчёт порядка и определения границ собственной территории уже считаются проявлением невроза. Посмотри на шум, что ты поднял из-за каких-то жалких штанов; и, напротив, ты никак не изменился в лице, когда некий незнакомец попросил тебя одолжить ему твой музыкальный центр. Ты пытаешься контролировать всё сам, в особенности же свои эмоции, чтобы чувствовать себя уверенным, хотя любому болвану известно, что в нашем мире ни о какой безопасности не может быть и речи, Мануэль.

— Понимаю. Продолжай…

— Ты выглядишь безмятежным и отстранённым, как Сиддхартха, хотя меня тебе не обмануть: я же знаю, что с тобой что-то не так. А знаешь, кем был Сиддхартха, нет? Буддой.

— Да, Буддой.

— Да ты не смейся. Люди верят, что ты мудрец, что достиг духовного спокойствия и прочих подобных глупостей. Днём ты само равновесие вкупе со спокойствием, как Сиддхартха, а вот по ночам я тебя всё же слышу, Мануэль. Ты кричишь и стонешь, хотя в то же время и спишь. Что же такое поистине ужасное ты прячешь внутри себя?

На этом сеанс терапии закончился. Мануэль надел шляпу и пиджак, свистнул Факину, мол, нам пора, и пошёл прогуляться, поплавать либо жаловаться на меня Бланке Шнейк. Он вернулся очень поздно. Мне очень тяжело было остаться одной, тем более, ночью, в этом доме, полном летучих мышей!

Как и облака, возраст неточен и всё время меняется. Временами Мануэль олицетворяет собой уже прожитые им годы, а иной раз, в зависимости от падающего на него света и состояния духа на данный момент, в этом мужчине можно увидеть юношу, скрывающегося под внешней оболочкой. Когда он склоняется над клавиатурой в идущем от компьютера едва голубоватом свете, то смотрится старше своих лет, однако стоит Мануэлю занять капитанское место на своей лодке, как он выглядит лишь на пятьдесят. Первым делом я обратила внимание на его морщины, мешки под глазами и их красноватые края. Также заметила и вены на руках, зубы в пятнах, скулы, точно высеченные резцом, кашель и першение в горле по утрам, усталые жесты, когда он снимает линзы и потирает веки, правда, теперь я уже отмечаю для себя не эти мелкие подробности, а, скорее, его мужественность, утратившую свою резкость. Он по-прежнему привлекателен. Я уверена, что Бланка Шнейк вполне с этим согласна, ведь я заметила, каким образом она на него смотрит. Я сказала, что Мануэль — привлекательный мужчина! Боже ж мой, он старше самих пирамид; не иначе дурная жизнь в Лас-Вегасе превратила мой мозг в некое подобие цветнойкапусты, и другого объяснения тут не придумать.

По мнению моей Нини, самая сексуальная часть в женщине — бёдра, поскольку они указывают на способность к деторождению, а в мужчине — руки, свидетельствующие о способности работать. Никто не знает, откуда выдумала Нини эту теорию, но даже я признаю, что руки Мануэля можно назвать сексуальными. Они далеко не мускулистые, как у молодых людей, однако достаточно крепкие, с толстыми запястьями и широкими кистями, не вполне свойственные писателю, этакие руки моряка или же каменщика с потрескавшейся кожей и грязными ногтями от машинной смазки, бензина, дров, земли. Эти же руки либо умело рубят и помидоры, и кориандр, либо деликатно чистят рыбу. Я наблюдаю за ним лишь украдкой, поскольку Мануэль по-прежнему держит меня на определённом расстоянии, полагаю от того, что сам меня побаивается, хотя я изучила его и сзади. Мне бы хотелось коснуться его жёстких, как у зубной щётки, волос и зарыться носом в ямку у основания затылка, которая, как я полагаю, есть у каждого. Каким будет его запах? Мануэль не курит, не пользуется одеколоном, как мой Попо, чей аромат, пожалуй, первое, что я ощущаю, когда он меня навещает. Одежда его пахнет, как и моя, и, впрочем, как и всё имеющееся в этом доме: шерсть, древесина, коты, выходящий из печи дым.

Если я пытаюсь расспросить Мануэля о прошлом или о его чувствах, тот сразу же занимает оборонительную позицию, хотя кое-что мне рассказала тётя Бланка, а некоторые сведения я обнаружила, когда складывала в архив его папки с документами. По образованию он социолог, а также и антрополог, правда, в чём разница, я, пожалуй, не скажу, но полагаю, это вполне объясняет его заразительную страсть к изучению культуры чилотов. Мне нравится работать и путешествовать с ним на другие острова, ещё я с удовольствием живу в его доме, и мне приятно общество Мануэля. Я многому учусь; когда я только-только приехала на Чилоэ, моя голова была словно некая пустая пещера, которая успела заполниться за непродолжительное время моего пребывания здесь.

Бланка Шнейк также содействовала моему образованию. На этом острове её слово — закон, здесь она руководит куда больше, нежели два полицейских с контрольно-пропускного пункта. В детстве Бланка воспитывалась в монастырской школе; позже жила какое-то время в Европе и изучала педагогику; была разведена, у неё две дочери — одна в Сантьяго, а другая, замужем и с двумя детьми, — во Флориде. На фотографиях, что мне показывала эта женщина, её дочери выглядят настоящими моделями, а внуки прелестными херувимчиками. В Сантьяго Бланка руководила лицеем и несколько лет добивалась разрешения переехать на Чилоэ, потому что хотела жить в Кастро, поближе к своему отцу, хотя судьба распорядилась так, что она обосновалась на этом ничего не значащем островке. По словам Эдувигис, у Бланки был рак груди, и она поправилась благодаря лечению некоей мачи, хотя Мануэль мне пояснил, что улучшение произошло после двойной мастэктомии и химиотерапии; теперь наступил период ремиссии. Бланка живёт позади школы в лучшем доме во всей деревне, перестроенном и расширенном, который купил ей отец, заплатив одним чеком. По выходным дочь ездит в Кастро, чтобы его навестить.

Дон Лионель Шнейк — значительный и уважаемый человек на Чилоэ и очень любимый всеми за своё великодушие, кажущееся безграничным. «Мой отец чем больше отдаёт, тем больше сам с этого имеет, вот почему и мне не грех его попросить», — объяснила мне Бланка. По аграрной реформе 1971 года правительство Альенде изъяло имение семьи Шнейк в Осорно и передало его тем же крестьянам, что десятилетиями жили и работали на него. Шнейк не стал тратить энергию на то, чтобы взращивать в себе ненависть либо подрывать деятельность правительства, как сделали бы многие другие в схожей ситуации, напротив, он больше смотрел по сторонам в поисках новых горизонтов и возможностей. Дон Лионель чувствовал себя молодым и вполне мог начать всё заново. Он переехал на Чилоэ и развернул бизнес по добыче морепродуктов, которыми снабжал лучшие рестораны Сантьяго. Он пережил политических и экономических деятелей своего времени, а позже и конкуренцию японских рыбацких лодок вместе с промышленным разведением лосося. В 1976 году военное правительство вернуло Шнейку землю, заботы о которой он поручил своим детям: они и подняли этот заброшенный участок. Сам же дон Лионель остался на Чилоэ, поскольку с ним случился первый из сердечных приступов, и Шнейк решил, что его личное спасение состоит в принятии самого расслабленного образа жизни чилотов. «В мои восемьдесят пять лет, кстати, очень хорошо прожитых, сердце работает намного лучше швейцарских часов», — сказал мне дон Лионель, с которым я познакомилась в воскресенье, когда вместе с Бланкой пошла его навестить.

Узнав, что я и есть «американочка Мануэля Ариаса», он крепко обнял меня: «Скажи этому неблагодарному коммунисту, который пришёл меня повидать, чего, кстати, не делал с самого Нового года, что у меня в запасах есть специально для него немало изысканного бренди». Это пышущий здоровьем патриарх с усищами и четырьмя отдельными белыми прядями, торчащими из черепа. Обладатель округлившегося брюшка, подлец, экспансивная личность, смеющийся в полный голос над собственными шутками. Да, его стол был накрыт для любого, кто бы только ни захотел прийти. Таким мне представлялся Мильялобо, это мифическое существо, выкрадывающее девушек и уводящее их в своё морское королевство. Этот Мильялобо с немецкой фамилией объявлял своими жертвами, в основном, женщин — «не могу отказать ни в чём этим красоткам!» — и в особенности свою дочь, использовавшей его по полной. «Бланка ещё бoльшая попрошайка, нежели простой чилот, она всегда ходит и просит милостыню для своей школы. Ты знаешь, что было последним, о чём она меня попросила? Презервативы! Вот чего не хватало в этой стране — презервативов для детей!» — рассказывал он мне, громко смеясь.

Дон Лионель не единственный спасовавший перед Бланкой человек. С подачи этой женщины более двадцати добровольцев объединились, чтобы покрасить и подремонтировать школу; это называется минга, коллективный труд, когда несколько человек вместе бесплатно выполняют какую-то работу, зная, что когда им потребуется помощь, её непременно окажут. Таков священный закон взаимности: сегодня для тебя, завтра для меня. Так, здесь выращивают картофель, чинят крыши и латают рыболовные сети; подобным образом перевезли и холодильник Мануэля.

Рик Ларедо не окончил среднюю школу и, примкнув к каким-то головорезам, шатался по улицам, продавал наркотики малолеткам, воровал что-то по мелочи, а в полдень бродил в Парке, где встречался со своими старыми товарищами с Беркли Хай и, если то было уместно, они вместе проворачивали сомнительные дела. Хотя в этом он бы никогда не признался, Рик хотел бы опять вернуться в школьный гурт, откуда был выгнан, поскольку приставил дуло пистолета к уху мистера Харпера. Здесь надо сказать вот что: сам учитель вёл себя слишком хорошо, даже вступился за ученика, чтобы того не исключали, однако Ларедо сам рыл себе могилу, оскорбляя директора и педагогов. Рик Ларедо очень тщательно следил за своим внешним видом, ходил в безупречных фирменных ботинках белого цвета, в рубашке без рукавов, чтобы все видели его мышцы и татуировки. Его смазанные гелем волосы стояли, точно шерсть дикобраза, а ещё у Рика было столько цепей и браслетов, что их можно было снять лишь с помощью магнита. Джинсы ему были велики настолько, что висели сзади на бёдрах, отчего Ларедо ходил, словно шимпанзе. Его внешний вид считался такой мелочью, которая не вызывала интереса ни у полиции, ни у Майка О’Келли.

Когда я решила лишиться девственности, то назначила свидание Ларедо, ничего тому не объясняя, на опустевшей парковке возле кинотеатра в безмолвный час перед первым сеансом. Издалека я видела, как он, вызывающе раскачиваясь, ходил кругами, поддерживая одной рукой брюки, настолько мешковатые, что, казалось, под ними ещё был подгузник, с сигаретой в другой руке, взволнованный и нервный, хотя он и подошёл ко мне с видом напускного равнодушия, характерным для таких мужчин-самцов. Рик раздавил окурок на земле и посмотрел на меня сверху вниз, зло усмехаясь. «Поспеши, мне нужно на автобус, который будет через десять минут», — объявила я ему, снимая брюки. С его лица исчезла улыбка превосходства; он, возможно, ждал каких-то предварительных действий. «Ты всегда мне нравилась, Майя Видаль», — сказал он. И я тогда подумала: мол, по крайней мере, этот придурок знает моё имя.

Ларедо раздавил окурок на земле, взял меня за руку и хотел было поцеловать, однако я отвернулась: это никак не входило в мои планы, да и от Ларедо пахло машинным маслом. Он подождал, пока я сниму брюки, и тотчас прижал меня к асфальту и двигался в таком положении минуту или две, не сообразив, что занимается этим с новичком, его ожерелья и медальоны тыкались мне в грудь, а затем, точно мёртвый зверь, он рухнул на меня всем телом. Я яростно оттолкнула его от себя, вытерлась нижним бельём и выбросила его прямо на парковке, надела брюки, взяла свой рюкзак и убежала оттуда. Уже в автобусе я заметила тёмное пятно между ног, и вскоре моя блузка стала влажной от слёз.

На следующий день Рик Ларедо плотно обосновался в Парке, прихватив с собой диск с рэпом и сумочку с марихуаной для «его девочки». Мне было жаль беднягу, и я не смогла задеть его даже свойственными «кровопийцам» насмешками. Я ускользнула от бдительных глаз Сары и Дебби и пригласила его в кафе-мороженое и там купила нам по вазочке с тремя шариками: ванильное, фисташковое и с изюмом на основе рома. Лакомясь мороженым, я поблагодарила юношу за проявленный ко мне интерес и любезность, которую тот оказал мне на парковке, и попыталась объяснить, что второго шанса уже не будет, хотя мои слова так и не проникли в его обезьяний череп. Я месяцами не могла освободиться от Рика Ларедо, пока неожиданный несчастный случай не вычеркнул его из моей жизни.

По утрам я выходила из дома с видом идущей в школу ученицы, хотя посреди дороги вместе с Сарой и Дебби мы собирались в «Старбаксе», где сотрудники угощали нас латте в обмен на оказываемые в ванной комнате непристойные услуги, там я облачалась в настоящего кровопийцу, и у меня начинался загул, продолжавшийся до самого возвращения к себе домой вечером, куда я приходила с чистым лицом и видом школьницы. Моя свобода продлилась несколько месяцев, пока моя Нини не перестала пить антидепрессанты, вернулась в мир живых и начала обращать внимание на знаки, которым ранее не придавала значения, поскольку всё же по большей части смотрела куда-то внутрь себя. Деньги исчезали из её кошелька, моё расписание не соответствовало ни одной известной образовательной программе, я ходила со взглядом и повадками бесстыжей шлюхи, стала скрытной и лживой. Моя одежда пропахла марихуаной, а дыхание подозрительными мятными пастилками. Бабушка до сих пор была не в курсе того, что я не посещала занятия. Однажды мистер Харпер поговорил с моим отцом, правда, без видимых результатов, но ему так и не пришло в голову позвонить бабушке. Попытки моей Нини как-то со мной пообщаться натыкались на грохот музыки, шедшей из моих наушников, мобильного телефона, компьютера и телевизора.

Самым подходящим для благополучия моей Нини было просто не обращать внимания на свидетельствующие об опасности знаки и жить вместе со мной в мире и согласии, однако желание защитить меня и давнишняя привычка распутывать загадочные сюжеты детективных романов побудили её заняться расследованием. Она начала с моего личного шкафа и записанных в телефоне номеров. В рюкзаке бабушка обнаружила пачку презервативов и пластиковую сумочку с двумя жёлтыми таблетками, помеченными как «мицубиси», но распознать их подробнее так и не удалось. Нини рассеянно закинула таблетки в рот и уже через пятнадцать минут ощутила их действие. У неё затуманился взор и помутился рассудок, начали клацать зубы, обмякли кости, и тут же куда-то пропали её горе и беды. Бабушка поставила диск с музыкой её молодости и начала двигаться в бешеном танце, после вышла проветриться на улицу, где, не прерываясь, стала ещё и раздеваться. Двое соседей, видевшие, как она упала на землю, поспешили подойти и накрыть мою Нини полотенцем. Люди уже собирались звонить 911, когда пришла я и, узнав симптомы, смогла их убедить помочь мне отвести бабушку домой.

Мы не могли поднять её, Нидия стала тяжёлой, словно гранит, отчего нам пришлось тащить её волоком до дивана в гостиной. Я объяснила этим добрым самаритянам, что ничего серьёзного не случилось, моя Нини регулярно испытывает подобные приступы, и те проходят сами собой. Я любезно вытолкала их за дверь, а затем побежала разогреть оставшийся от завтрака кофе и найти одеяло, поскольку у бабушки зуб на зуб не попадал. В считанные минуты она уже была вся в жару. Во время последующих трёх часов я попеременно использовала то одеяло, то компрессы с холодной водой, пока моя Нини не смогла справиться с терморегуляцией.

Ночь была длинная. На другой день у бабушки было настроение побеждённого боксёра, однако ж она хорошо помнила о случившемся и оставалась по-прежнему с ясной головой. Она не поверила в сказку о том, что одна моя подруга просто дала мне на какое-то время подержать у себя эти таблетки, а я, будучи невинной и наивной, не обратила внимания, что это — экстази. Неудачное путешествие подало Нидии новые идеи: пришла пора применить на практике всё то, чему она научилась в «Преступном клубе». Так, бабушка нашла ещё десять пилюль «мицубиси» в моей обуви и выяснила у О’Келли, что каждая стоила вдвое больше суммы карманных денег, выдаваемой мне на неделю.

Моя бабушка кое-что знала о компьютерах, поскольку пользовалась таковым в библиотеке, хотя её нельзя было назвать продвинутым пользователем. Вот отчего она обратилась к Норману, гению в компьютерных технологиях, которого нанимал Майк О’Келли для незаконных дел, сутулому и подслеповатому в свои двадцать шесть, ведь он провёл немало времени, уткнувшись в экраны и мониторы. Если речь шла о помощи своим ребятам, Белоснежка никогда не терзался угрызениями совести тайно рыскать в электронных архивах адвокатов, прокуроров, судей и полиции. В виртуальном пространстве Норман имел доступ буквально ко всему, что оставляет след, каким бы незначительным тот ни был, начиная от тайных документов Ватикана и вплоть до фотографий членов американского Конгресса, резвящихся с красотками. Не выходя из комнаты, которую он занимал в доме своей матери, Норман мог бы шантажировать, воровать деньги с банковских счетов и совершать финансовые махинации, но всё же ему недоставало истинной преступной склонности, его коньком была теория.

Норман никак не собирался тратить своё драгоценное время на компьютер и мобильный телефон шестнадцатилетней соплячки, однако сделал доступными свои хакерские навыки для моей Нини и О’Келли и обучил тех взламывать пароли, читать личные сообщения и спасаться от иллюзий, которые, по моему мнению, уже давно развеялись. К концу недели эта парочка со своей тягой к детективам накопила достаточно информации, подтвердившей худшие опасения моей Нини, шокированной не на шутку: её внучка пила всё, что попадалось под руку, от джина до сиропа от кашля, курила марихуану, торговала экстази, ЛСД и снотворными, крала кредитные карточки и развернула бизнес, идея которого пришла ей в голову, как только по телевизору начали показывать программу, где агенты ФБР выдавали себя за девчонок-малолеток, чтобы пресекать порок в интернете.

Приключение началось с объявления, которое «кровопийцы» выбрали среди множества подобных других:

«Папа ищет дочь: белый бизнесмен, 54 года, преисполненный отеческих чувств, искренний, заботливый, ищет молодую девушку любой расы, небольшого роста, нежную, крайне раскованную и уютно себя чувствующую в роли дочери со своим папочкой, для взаимного удовольствия, простого и непосредственного, на одну ночь или с продолжением, я буду щедр. Исключительно серьёзные ответы и никаких шуток про гомосексуализм. Фото обязательно».

Мы отправили ему фотографию тринадцатилетней Дебби на велосипеде, самой невысокой из нас троих. Чуть погодя, мы устроили ей встречу с этим типом из объявлений в известной нам гостинице в Беркли, поскольку Сара работала там летом.

Дебби избавилась от чёрных тряпок и покойницкого макияжа и предстала перед нами, выпив для храбрости стакан алкоголя, переодетая в приличную девочку-школьницу: юбка, белая блузка, чулки и ленточки в волосах. Тип поморщился, увидев, что на деле она взрослее, нежели на фотографии, но здесь было неуместно предъявлять претензии, поскольку сам он оказался на десять лет старше указанного в объявлении возраста. Мужчина объяснил Дебби, что её роль состояла в послушании, а его в приказах и некоторых видах наказаний, без намерения причинить ущерб, но в целях исправить её поведение — ведь именно это является обязанностью порядочного отца. А какова же обязанность хорошей дочери? Быть заботливой по отношению к отцу. Как тебя зовут? Неважно, со мной ты будешь Кэнди. Пойдём, Кэнди, сядь сюда, на колени к своему папочке и расскажи ему, ходила ли ты сегодня по-большому, это очень важно, доченька, ведь именно он, животик, и есть твоё главное здоровье. Дебби сказала, что очень хочет пить, и мужчина, позвонив по телефону, попросил содовой и бутерброд. Пока «папочка» описывал пользу клизмы, она тянула время, осматривая комнату с притворным детским любопытством и посасывая палец.

Меж тем мы с Сарой прождали на стоянке гостиницы минут десять, как и договаривались, и тотчас отправились к Рику Ларедо, который поднялся на нужный этаж и отчаянно заколотил в дверь. «Обслуживание номеров!» — объявил Ларедо, следуя данным мной распоряжениям. Едва ему открыли, как Рик ворвался в комнату, держа в руке пистолет.

Мы прозвали Ларедо психопатом, поскольку он хвалился тем, что мучил животных, и, производя впечатление на окружающих, использовал собственные мышцы и атрибутику настоящего бандита, хотя оружием Рик пользовался исключительно в целях разогнать кучку ребят, которым поначалу продавал наркотики, и добиться, чтобы его выгнали с Беркли Хай. Услышав наш план по шантажу педофилов, Ларедо испугался, поскольку подобное злодеяние было явно вне его простенького репертуара, хотя в то же время он хотел впечатлить «кровопийц» и показать себя смельчаком. Молодой человек намеревался помочь нам и для храбрости прибегнул и к текиле, и к наркотику крэк. Когда он открыл дверь номера пинком и вошёл внутрь с безумным выражением лица, гремя одновременно и каблуками, и ключами, и цепями, целясь обеими руками сразу, напоминая в этот момент киногероя, насмерть перепуганный «папочка» рухнул на единственный стул, сжавшись на нём, словно зародыш. Тут Ларедо малость заколебался, поскольку, заметно нервничая, забыл следующий шаг, но у Дебби было лучше с памятью.

Возможно, жертва не слышала и половины того, что ей говорили, поскольку мужчина рыдал от испуга, однако должное впечатление некоторые слова, как, например, «федеральное преступление», «детская порнография», «попытка изнасиловать несовершеннолетнюю», «годы тюрьмы» всё же производили. Было сказано, что чаевые в двести долларов наличными помогли бы избежать этих проблем. Тип поклялся самым святым, чего у него не было, и это настолько взбесило Ларедо, что тот его, пожалуй, и застрелил бы, не приди тогда Дебби в голову мысль позвонить мне по мобильному; я же являлась идейным руководителем банды. В этот момент вновь постучали в дверь, и на этот раз за ней оказался служащий гостиницы, стоявший с содовой и бутербродами в руках. Дебби взяла поднос ещё на пороге, закрывая собой как скулящего и сидящего на стуле человека в трусах, так и ещё одного, одетого в чёрную кожу и сующего пистолет тому в рот.

Я поднялась в комнату «папочки» и приняла открывшуюся моим глазам ситуацию с тем спокойствием, что мне обеспечил косячок марихуаны. Я жестом приказала несчастному одеться и заверила его, что если тот будет с нами сотрудничать, с ним ничего не произойдёт. Я выпила газировки и пару раз откусила бутерброд, а затем приказала жертве сопровождать нас без лишних вопросов, потому что устраивать скандал было не в его интересах. Я взяла мужчину за руку, и так мы спустились по лестнице ещё на четыре этажа с шедшим сзади вплотную к нам Ларедо, поскольку в лифте мы запросто могли с кем-нибудь столкнуться. Мы втолкнули жертву в «фольксваген» моей бабушки, который я одолжила без спросу и вела машину без прав, и доставили к банкомату, где тот снял деньги за свой же выкуп. Мужчина вручил нам купюры, мы сели в машину и исчезли оттуда. Несчастный остался на улице, облегчённо вздыхая, и, я полагаю, излечившийся от порочного желания играть в «папочку». Вся операция целиком заняла тридцать пять минут, и выброс адреналина был столь же восхитителен, как те пятьдесят долларов, что каждый из нас закинул себе в карман.

Более всего вывело из душевного равновесия мою Нини отсутствие у меня каких бы то ни было угрызений совести. В сообщениях, которые ежедневно получались и отправлялись чуть ли не сотнями по электронной почте, бабушка не обнаружила ни проблеска раскаяния, ни страха перед возможными последствиями, в них сквозила одна наглость прирожденной негодяйки. К тому времени подобную схему вымогательства мы повторили три раза и завязали, поскольку были сыты по горло Риком Ларедо, его пистолетом, его приставучей любовью приспешника, а также угрозами убить меня либо заявить на нас, если я не соглашусь стать его девушкой. Он был человеком вспыльчивым, мог в любой момент потерять голову, а при очередной истерике и вовсе кого-то убить. Вдобавок наш подельник сильно хотел, чтобы мы отдавали ему бoльший процент прибыли, потому что, пойди что-нибудь не так, его посадят в тюрьму на несколько лет, а нас станут судить как несовершеннолетних. «У меня есть самое главное: пистолет», — сказал он нам. «Нет, Рик, самое главное это у меня: мозг», — ответила я. Ларедо приставил дуло к моему лбу, которое я отодвинула одним пальцем, и мы, три «кровопийцы», отвернулись от него и, смеясь, ушли оттуда. Вот так и закончилось наше прибыльное дело с педофилами, хотя я и не освободилась от Рика, продолжавшего умолять меня столь настойчиво, что я стала его ненавидеть.

При очередной проверке комнаты моя Нини обнаружила ещё больше лекарств, сумок с таблетками и толстую золотую цепь, чьё происхождение она не могла для себя прояснить по перехваченным сообщениям. Сара украла её у матери; я же спрятала, пока мы обсуждали способ продажи. Мать Сары являлась щедрым источником доходов для всех нас, поскольку работала в корпорации, немало зарабатывала и любила покупки. Вдобавок она путешествовала, поздно приходила домой; её было легко обмануть, поскольку она даже не замечала, что чего-то не хватает. Женщина хвасталась, что она лучшая подруга своей дочери, которая буквально всё рассказывает маме, хотя, на самом деле, даже не подозревала, какой была жизнь её Сары, и не обращала внимания на то, что дочь недоедала и страдала анемией. Иногда она приглашала нас к себе домой вместе выпить пива и покурить марихуаны, поскольку, как сама говорила, здесь заниматься подобными вещами куда безопаснее, нежели на улице. Мне многого стоило понять, что Сара навязывала всем миф о жестоком отчиме при такой завидной матери. По сравнению с этой сеньорой моя бабушка была настоящим чудовищем.

Моя Нини потеряла и то небольшое количество спокойствия, что у неё было, убеждённая в том, что внучка, в конечном итоге, станет бродить по улицам Беркли среди наркоманов и нищих либо же окажется в тюрьме с молодыми правонарушителями, откуда даже Белоснежке не удастся её спасти. Бабушка читала, мол, когда часть мозга медлит в развитии, подростки, точно помешанные, бродят повсюду и договариваться с ними абсолютно бесполезно. И она пришла к выводу, что я прочно застряла на этапе магического мышления, что было не чуждо и моей Нини, когда она пыталась общаться с духом моего Попо и попалась в лапы ясновидящего из Окланда. О’Келли, её преданный друг и доверенное лицо, пытался успокоить бабушку тем аргументом, что я нахожусь во власти неудержимого всплеска гормонов, как это происходит со многими подростками, но, в основном, я всё же приличная девочка и в итоге это и спасёт меня, в то время как они могут защитить меня от себя же самой и от опасностей внешнего мира, пока моя непокорная внутренняя природа завершает свой цикл. Моя Нини была согласна со всем, поскольку, я, по крайней мере, не страдала булимией, как Сара, и не резала себя лезвиями бритвы, как Дебби. Также я не была беременна и не заразилась ни гепатитом, ни СПИДом.

Об этом и ещё много о чём узнали тогда Белоснежка с моей бабушкой благодаря более чем откровенным посланиям «кровопийц» друг другу по электронной почте, а также дьявольским способностям Нормана. Моя Нини разрывалась между долгом обо всём рассказать отцу и дальше ждать непредсказуемых последствий, и тайным желанием помочь мне, на что намекал и Майк. Она никак не могла принять решение, поскольку шквал происходящих событий вечно сносил её куда-то в сторону.

Среди важных людей на этом острове были и два полицейских — их называли «надзиратели» — Лауренсио Кaркамо и Умилде Гарай, ответственные здесь за общественный порядок: с ними я дружила, поскольку дрессировала их собаку. Раньше люди не жаловали надзирателей, ведь во времена диктатуры те вели себя крайне жестоко, но за последующие двадцать лет установившейся в стране демократии они как-то восстановили доверие к себе и уважение граждан. В годы диктатуры Лауренсио Кaркамо был ещё ребёнком, а Умилде Гарай и вовсе не родился. На главных плакатах в чилийском корпусе полицейских изображены люди в форме с роскошными немецкими овчарками, хотя в данный момент здесь у нас живёт лишь собака неопределённой породы по кличке Ливингстон, названная в честь самого знаменитого чилийского футболиста, надо сказать, уже старенькая. Собаке только-только исполнилось шесть месяцев, это идеальный возраст для обучения, но боюсь, что со мной он выучится лишь садиться, подавать лапу и прикидываться мёртвым. Полицейские попросили меня обучить собаку нападать и находить трупы, однако ж, первое требует агрессивности, а второе терпения, качеств противоположных. Вынужденно поставленные перед выбором, сотрудники всё же предпочли поиск мёртвых тел, поскольку нападать здесь не на кого, даже, напротив, люди чаще всего сами исчезают под завалами после землетрясений.

Метод, что я ещё не применяла на практике, хотя и читала о нём в руководстве, таков: нужно смочить тряпку в трупном яде, некоем зловонном веществе с запахом разложившегося мяса, дать собаке понюхать, затем спрятать и заставить животное её найти. «С трупным ядом дело обстоит сложнее, сеньорита. А нельзя ли использовать сгнившие куриные кишки?» — намекнул Умилде Гарай, но, когда мы так сделали, собака привела нас аккурат на кухню Аурелио Ньянкупеля, в «Таверне Мёртвеньких». Я и далее применяю различные, придуманные мной, методы, преследуемая ревнивым взглядом Факина, которому вообще не нравятся другие животные. Вот под этим предлогом я часами сижу на посту полицейских, попивая растворимый кофе и слушая завораживающие истории этих «людей на службе Родине», как они себя называют.

Пост полицейских представляет собой небольшой дом, построенный на цементном фундаменте, окрашенный в белый и тёмно-зелёный цвета, цвета полиции, и огороженный забором, украшенным по периметру рядами сделанных из папье-маше ракушек. Полицейские разговаривают крайне редко, говорят «отрицательно» и «положительно» вместо «нет-нет» и «да-да», как это делают чилоты, я у них «сеньора», а Ливингстон «пёс», тоже «служащий Родине». Лауренсио Кaркамо, человека с наибольшим авторитетом, распределили в затерянную деревню провинции Ультима Эсперанса (Последняя надежда), где на его долю выпало ампутировать ногу несчастному, попавшему под обвал. «При помощи ручной пилы, сеньора, и без всякого обезболивания, ведь водки на тот момент у нас больше не было».

Умилде Гарай, который кажется мне самым подходящим напарником Ливингстона, на вид очень симпатичный, даже похож на актёра из кинофильмов про Зорро, проклятье, не помню, как его зовут…. Позади него вечно собирается батальон женщин, начиная со случайных туристок, поражённых его присутствием, и вплоть до настойчивых девушек, приехавших с континента, чтобы только его повидать, хотя сам Умилде Гарай серьёзен вдвойне — он и носит униформу, и является ярым евангелистом. Мануэль рассказал мне, мол, этот человек спас каких-то затерявшихся в Андах аргентинских альпинистов. Отряд спасателей уже было отказался от дальнейших поисков, поскольку людей сочли умершими, но тут в дело вмешался Гарай. Тот просто отметил карандашом точку на карте, куда отправили вертолёт, и именно там обнаружили полуобмороженных, однако всё ещё живых людей. «Ясное, дело, сеньора, что местонахождение предполагаемых жертв несчастной братской республики было верно отмечено на карте Мишлен», — ответил он мне, когда я задала соответствующий вопрос, и даже показал репортаж в прессе за 2007 год, освещающий данную новость, вместе с фотографией полковника, отдавшего ему приказ. «Если младший лейтенант срочной службы Умилде Гарай Ранкилео может найти воду в недрах земли, то ему вполне будет по силам отыскать на её поверхности пять аргентинцев», — сказал полковник, давая интервью. И получается, что когда полицейским нужно где-нибудь выкопать колодец, они по радио советуются с Умилде, тот на карте отмечает безошибочное место и указывает глубину, на которой есть вода, после чего отсылает по факсу копию карты. И именно эти истории мне нужно записать, поскольку они как-нибудь всё же послужат моей Нини материалом для её сказок.

Эта пара чилийских полицейских напоминает мне сержанта Вальчака из Беркли: они вполне, надо сказать, терпимы к человеческим слабостям. Две камеры поста полицейских — одна для женщин, вторая для мужчин, как это указывается на закреплённых на решётках вывесках, используются, главным образом, для того, чтобы держать там выпивших граждан, когда идёт дождь и нет возможности отправить их домой.

Последние три года моей жизни, с шестнадцати до девятнадцати лет, выдались настолько взрывоопасными, что чуть было вконец не подкосили мою Нини, которая подвела итог этому времени всего лишь одной фразой: «Меня радует, что твой Попо уже покинул этот мир и не видит, в кого ты превратилась, Майя». Я чуть было не ответила ей, мол, если бы Попо был с нами, я бы точно не стала такой, какая есть сейчас, однако всё же вовремя закрыла рот; ведь было бы несправедливо обвинять его в моём нынешнем поведении.

Однажды, уже в ноябре 2006 года, спустя четырнадцать месяцев после смерти моего Попо, в четыре часа утра, позвонили из окружной больницы и уведомили семью Видаль о том, что младшую, Майю Видаль, привезли на машине скорой помощи в приёмное отделение и в данный момент девушка находится в операционной. Единственной, кто остался тогда дома, была моя бабушка, и ей удалось связаться с Майком О’Келли, которого моя Нини попросила разыскать моего отца, после чего сама вылетела пулей и помчалась в больницу. Ночью я тайно выскользнула из дома, чтобы поприсутствовать на вечеринке, устраиваемой на закрытой фабрике, где меня уже ждали Сара с Дебби. Я не смогла воспользоваться «фольксвагеном», поскольку моя Нини в очередной раз на нём куда-то врезалась, и машина находилась в ремонте, вот почему я взяла свой старый велосипед, бывший на ту пору уже ржавым и с практически отказывающими тормозами.

«Кровопийцы» знали охранника на входе, отвратительного на вид типа с куриными мозгами, позволившего нашей троице попасть на вечеринку, даже не поинтересовавшись, сколько нам лет. Завод трясся от рёва музыки и разгула толпы, в которой были и отдельные марионетки: кто танцевал либо прыгал, а кто просто влип в пол, будучи в какой-то прострации, лишь кивая головой в ритм звучащей музыки. Напиться до умопомрачения, докурить остатки, которые не удалось ввести внутрь, переспать, нарушая все запреты, с кем-то, находящимся рядом, — вот о чём шла речь. Запах, дым и жар здесь были столь насыщенными, что мы время от времени вынужденно высовывались на улицу просто подышать свежим воздухом. По прибытии в заведение я для начала разогрелась неким коктейлем собственного изобретения, смешав в одно и джин, и водку, и виски, и текилу с «Кока-Колой», а также трубкой, заполнив ту сразу и марихуаной, и кокаином. Не обошлось и без добавления туда же и нескольких капель ЛСД, и тот, естественно, ударил, словно динамит. В скором времени я потеряла из виду своих подруг, постепенно растворившихся в массе здешних безумцев. Я танцевала одна, не переставая пить, и позволила кое-кому из ребят себя пощупать.… Я не помню ни эти подробности, ни случившегося несколько позже. Два дня спустя, когда прекратилось действие успокоительных средств, которые мне давали в больнице, я узнала, что в меня врезалась машина, как только я, доверху накаченная непонятно чем, на своём велосипеде, бывшем на ту пору как без фар, так и без тормозов, отделилась от толпы. Я пролетела по воздуху несколько метров и упала в какие-то кусты, растущие на обочине дороги. Пытаясь от меня увернуться, водитель автомобиля сам врезался в находившийся тут же столб, отчего получил сотрясение мозга.

Двенадцать дней я провела в больнице со сломанной рукой, вывихнутой челюстью и вся пылая жаром, ведь я приземлилась прямо на куст ядовитого плюща. После чего были ещё двадцать дней домашнего ареста с различными спицами и металлическими гайками в костях под присмотром бабушки и Белоснежки, который, подменяя, давал ей передышку в несколько часов. Моя Нини полагала, что несчастный случай обернулся для моего Попо отчаянным обстоятельством, и он меня защитил. «Доказательство же в том, что ты жива до сих пор и не сломала ногу, ведь иначе ты бы не смогла и дальше играть в футбол», — сказал он мне. В глубине души я полагаю, что моя бабушка была даже благодарна несчастному случаю, ведь она избавилась от обязанности рассказать моему отцу то, что узнала обо мне; эту задачу взяла на себя полиция.

В эти недели моя Нини не ходила на работу и расположилась возле меня, рьяно исполняя обязанности тюремщика. Когда, наконец-то, Сара с Дебби пришли меня навестить — они не осмеливались совать свой нос в наши дела после произошедшего —, она выставила девочек из дома, крича на них, точно торговка зеленью, однако ж сжалилась над Риком Ларедо, явившимся с букетиком увядших тюльпанов и своим разбитым сердцем. Я отказалась принять цветы, а ей ещё и пришлось часа два выслушивать на кухне про невзгоды молодого человека. «Этот юноша оставил тебе записку, Майя: он написал, что никогда не мучал и не станет мучить животных и хочет, чтобы ты смилостивилась и предоставила ему ещё один шанс», — сказала она чуть позже. Моя бабушка явно питает слабость к страдающим от любви людям. «Если этот молодой человек вернётся, Нини, скажи ему, что будь он хоть вегетарианцем и посвяти себя спасению тунцов, я не хочу его больше видеть», — ответила я.

Успокоительные средства и страх, что меня найдут, вконец сломили мою волю, отчего я призналась своей Нини во многом, что она хотела узнать, мучая меня бесконечными допросами. Хотя, надо сказать, что сама всё уже знала, поскольку вся моя жизнь была как на ладони и была она таковой, по большей части, благодаря обучению Нормана, этого проныры.

— Я не думаю, что у тебя такой уж скверный характер, Майя, и ты вовсе не глупая, пусть даже и сама что только ни делаешь, стараясь казаться таковой, — вздохнула моя Нини. — Да сколько раз мы с тобой говорили об опасности наркотиков? И как ты могла шантажировать этих людей, ещё и угрожая пистолетом!

— Да они же порочные, развращённые и вообще педофилы, Нини. И заслуживают, чтобы над ними издевались по полной. Ладно, не то чтобы и вправду мы над ними издеваемся, ну, собственно, как раз ты меня и понимаешь.

— А ты сама-то кто такая, чтобы вершить правосудие собственными руками? Бэтмен, что ли? Тебя, и это скорее всего, вообще убьют!

— Да ничего со мной не случится, Нини….

— Вот как ты можешь говорить, что с тобой ничего не случится! Ты только посмотри, что произошло! И что же мне с тобой делать, Майя? — И она заплакала.

— Прости меня, Нини. Не плачь, пожалуйста! Я клянусь тебе, что усвоила урок. Несчастный случай вынудил меня смотреть на всё ясным взглядом.

— Да не верю я тебе, чертовка. Поклянись мне, что всё будет хорошо, памятью Попо!

Моё раскаяние было неподдельным, испугалась я тогда по-настоящему, хотя моя реакция так ни к чему и не привела, поскольку как только доктор выписал меня, папа отвёз меня в академию штата Орегон, где было немало не поддающихся контролю подростков. Я не последовала за ним добровольно, отчего отцу пришлось обратиться за помощью к полицейскому, другу Сьюзен, этакому мастодонту с видом моаи, статуи на острове Пасхе, чтобы силой меня увезти, и тот, разумеется, помог отцу в столь отвратительном деле. Моя Нини куда-то спряталась, лишь бы только не видеть, как меня тащат, словно животное на бойню, которое также по ходу воет, мол, никто её не любит, все от неё отказались, и почему только не убили сразу, ещё раньше, чем это сделала бы она сама.

В этой академии штата Орегон меня продержали пленницей до начала июня 2008 года вместе с остальными пятьюдесятью шестью молодыми ребятами — бунтарями, наркоманами, несостоявшимися самоубийцами, страдающими анорексией, биполярным расстройством, исключёнными из школы и другими, которых просто нельзя было отнести к какой-либо категории. Я намеревалась разбивать в пух и прах любые попытки подчинить меня правилам заведения и одновременно планировала отомстить своему отцу, поскольку именно он отвёз меня в прибежище для съехавших с катушек. Также досталось бы и моей Нини, ведь она позволила ему совершить подобное, да и что говорить, всем на свете вообще, что так от меня отвернулись. Честно говоря, я отправилась туда по решению женщины-судьи, рассматривавшей это дело о несчастном случае. Майк О’Келли знал её и заступился за меня так красноречиво, что своими словами растрогал эту даму; будь иначе, я, в конце-то концов, непременно оказалась бы в исправительном учреждении, пусть и не в федеральной тюрьме Сан-Квентин, о которой кричала мой бабушка, вспылив в очередной раз. Это слишком большое преувеличение. Однажды она отвела меня посмотреть фильм ужасов, в котором показали казнь убийцы в Сан-Квентине. «Чтобы ты увидела, что именно случается с нарушающими закон, Майя. Это только начинают с кражи цветных карандашей в школе, а вот заканчивают неизбежно на электрическом стуле», — уже уходя с сеанса, предупредила она меня. С тех пор её слова стали нашей семейной шуткой, хотя на этот раз она повторила мне их совершенно серьёзно.

Приняв во внимание мой возраст и отсутствие приводов в полицию, судья, азиатка, по своему телосложению напоминавшая увесистую боксёрскую грушу, предоставила на выбор либо программу реабилитации, либо тюрьму для несовершеннолетних, как того требовал водитель сбившего меня автомобиля. Поняв, что страховка моего отца не покроет данный случай, как, вообще-то, ожидалось, мужчина хотел наказать меня по всей строгости закона. Решение было отнюдь не моим, его принял отец, причём вовсе не спрашивая меня на этот счёт. К счастью, расходы легли на систему образования Калифорнии; будь это иначе, моей семье пришлось бы продать дом, чтобы оплатить мой курс реабилитации, стоивший шестьдесят тысяч долларов в год; надо сказать, родители некоторых воспитанников интерната прибывали навещать своих детей на частных самолётах.

Мой отец с облегчением подчинился вердикту суда, потому что родная дочь, точно пылающий уголь, жгла руки, и он всеми способами хотел избавиться от меня. Он силком отвёз меня в штат Орегон, предварительно впихнув в меня три таблетки валиума, впрочем, они нисколько не помогли — требовалась минимум двойная доза, чтобы лекарство подействовало на того, кто вёл себя вполне адекватно даже после выпитого коктейля на основе викодина вперемешку с мексиканскими грибами. Папа вместе с другом Сьюзен рывками вытащили меня из дома и, держа на весу, подняли в самолёт, а затем запихнули во взятую напрокат машину и повезли в терапевтическое учреждение из самого аэропорта по бесконечной дороге через лес. Я, в свою очередь, ожидала смирительной рубашки и применения электрошока, хотя сама академия оказалась всего лишь симпатичного вида комплексом деревянных построек, расположенных в парке. И даже отдалённо это заведение не походило на приют отчуждённых от общества.

Директор приняла нас в своём офисе вместе с неким молодым человеком, бородатым типом, на деле являвшимся одним из психологов. Они казались братом и сестрой: оба с волосами-паклями, собранными в конский хвост, в выцветших джинсах, серых свитерах и сапогах, составляющих в своей совокупности униформу сотрудников академии, которая отличала работников заведения от их же подопечных, носивших несколько чудаковатую одежду. Там обращались со мной как с другом, а не как с визжащей маленькой девочкой с всклокоченными волосами, которую притащили сюда силком двое мужчин. «Можешь звать меня Анджи, а это — Стив. Мы поможем тебе, Майя. Ты увидишь, что в программе нет ничего сложного», — оживлённо воскликнула эта сеньора. Вскоре меня немного вырвало на её ковёр. Папа предупредил, что со мной будет не так-то легко, хотя на письменном столе лежали мои документы из полиции и, возможно, за свою практику эта женщина видела случаи намного хуже. «Уже темнеет и обратный путь не близок, сеньор Видаль. Лучше вам попрощаться с дочерью. Не волнуйтесь, Майя остаётся в хороших руках», — сказала она. Отец побежал к двери, спеша покинуть заведение, однако я тут же набросилась на него сверху и повисла на куртке, взывая, чтобы меня здесь не оставляли, пожалуйста, папа, пожалуйста. Анджи и Стив аккуратно держали меня, не применяя силу, а отец с истуканоподобным другом Сьюзен, тем временем, развернувшись, быстро удалились.

В конце концов, побеждённая усталостью, япрекратила биться в истерике и опустилась на пол, свернувшись клубком, точно собака. Так я пролежала продолжительное время, пока они убирали следы рвоты, а когда я перестала икать и пускать сопли, то дали мне стакан воды. «Я не намерена оставаться в этом доме умалишённых! И как только смогу, я сбегу!», — крикнула я им ещё оставшимся во мне голосом, но уже не сопротивлялась, когда мне помогли встать и повели на экскурсию по зданию. Снаружи стояла холодная ночь, тогда как внутри было тепло и уютно — длинные крытые коридоры, обширные пространства, высокие потолки с декоративными балками, окна с рифлёными стёклами, запах дерева, простота. Не было ни железных балок, ни висячих замков. Мне показали крытый бассейн, спортивный зал, многофункциональное помещение с креслами, бильярдный стол и большой камин с пылающими в нём толстыми брёвнами. Подопечные отделения сидели все вместе в столовой за деревянными столами, с расставленными на них букетиками цветов, — деталь, которую нельзя было не заметить, поскольку местный климат не позволял выращивать цветы на улице. За стойкой буфета стояли две кряжистые улыбающиеся мексиканки в белых передниках. Окружающая атмосфера была знакомой, расслабляющей и шумной. Восхитительный запах бобов и жаркого бил мне в нос, но есть я отказалась; я никак не собиралась смешиваться с этим сбродом.

Анджи взяла стакан молока и блюдце с печеньем, а затем отвела меня в спальню, отличающуюся простотой комнату, где стояли четыре кровати, мебель светлого дерева и висели картины с изображением птиц и цветов. Единственным, явным признаком того, что здесь спали, были расставленные по ночным столикам семейные фотографии. Я лишь содрогнулась, только подумав, что в чистоте такой степени жить, пожалуй, даже ненормально. Мой чемодан с рюкзаком лежали на одной из кроватей в открытом виде и с заранее тщательно проверенными вещами. Я было думала сказать Анджи, что не стала бы ни с кем спать, хотя тут же вспомнила, что на рассвете следующего дня я отсюда уйду, и устраивать скандал ради одной ночи вообще-то не стоит.

Я сняла брюки с обувью и легла, даже не умывшись и всё ещё ощущая на себе пристальный взгляд директора. «У меня нет никаких следов от уколов, да и мои запястья все целы», — бросила я вызов женщине, показывая ей свои руки. «Я этому рада, Майя. Выспись хорошенько», — вполне естественно ответила Анджи и оставила на ночном столике молоко с печеньем, после чего, не закрыв за собой дверь, удалилась.

Я жадно съела эту лёгкую закуску, сильно желая, разумеется, чего-то более существенного, однако вскоре почувствовала такую усталость, что буквально через считанные минуты уже спала как убитая. И проснулась с первым лучом солнца на рассвете, проникающим сквозь оконные ставни, голодная и растерянная. Увидев на остальных кроватях силуэты спящих девушек, я тут же вспомнила, где нахожусь. Чуть погодя я спешно оделась, взяла рюкзак с полупальто и вышла оттуда на цыпочках. Я пересекла холл, направляясь к широкой двери, тогда показавшейся мне ведущей на улицу, после чего очутилась в одном из крытых коридоров, соединяющих два здания между собой.

Хлынувший в лицо поток холодного воздуха тут же меня остановил. Небо было слегка оранжевым, а на земле лежал тонкий слой снега; в воздухе же пахло сосной и костром. На расстоянии в несколько метров за мной наблюдала семья оленей, взвешивая грозящую им опасность, выпуская пар из ноздрей и подрагивая хвостами. Два новорождённых, ещё пятнистых, оленёнка неустойчиво держались на тонких ногах, пока мать смотрела за ними, то и дело к чему-то внимательно прислушиваясь. Мы с оленихой смотрели друг другу в глаза, казалось, вечное мгновение, застыв и вместе с тем ожидая реакции другого, пока чей-то голос позади, от которого олени рысью пустились прочь, не напугал нас всех. «Они приходят сюда попить воды. Как и еноты, лисы и медведи».

Это был бородатый человек, который встретил меня здесь ещё вчера, закутанный в лыжную куртку, в сапогах и подбитой мехом кожаной кепке. «Мы виделись вчера, но вот не знаю, помнишь ли ты об этом. Я Стив, один из советников. До завтрака ещё часа два, но у меня есть кофе», — и он ушёл, не оглядываясь назад. Практически неосознанно пошла за этим человеком и я, в комнату отдыха, где стоял бильярдный стол, и, заняв оборонительную позицию, ждала, пока тот разжигал дрова в камине с помощью газеты, а после подал нам пару чашек кофе с молоком, которые налил из термоса. «Прошлой ночью выпал первый снег в сезоне», — заметил Стив, раздувая огонь с помощью взмахов шапки.

Тётя Бланка была вынуждена срочно ехать в Кастро, поскольку её отец страдал от угрожающей здоровью тахикардии, вызванной конкурсом детского питания, проводимом на пляже. Бланка говорит, что Мильялобо живёт до сих пор лишь потому, что одно только слово «кладбище» наводит на него скуку. Даже показываемое в телевизоре может оказаться роковым для человека с больным сердцем: девушки в тончайших стрингах вертят задницами прямо перед толпой мужчин, которые дошли до той степени энтузиазма, что уже стали кидаться бутылками и нападать на прессу. В «Таверне Мёртвеньких» мужчины лезли ближе к экрану, а женщины, скрестив руки, сидели и плевали на пол. Что только ни говорили о подобных конкурсах моя Нини вместе со своими подружками-феминистками! Выиграла тёмнокожая девушка с крашеными светлыми волосами, а происходило всё на пляже Пичилему, и сейчас мы выясним, где же такой находится. «И только по вине этой уличной женщины мой отец чуть не отправился в мир иной», — таковым было замечание Бланки, когда она возвратилась из Кастро.

Я ответственна за создание детской команды по футболу, это, собственно, и не трудно, поскольку в нашей стране дети умеют пинать мяч, едва научившись ходить. Я уже набрала участников в основную команду, запасную, а также женскую, что вызвало в обществе целую волну сплетен, хотя никто не был против, а иначе сразу имел бы дело с тётей Бланкой. Мы стремимся к тому, чтобы наша набранная команда участвовала в школьном чемпионате, приуроченном к отмечаемому в сентябре национальному празднику. Впереди у нас ещё несколько месяцев тренировок, но мы не можем их проводить из-за отсутствия обуви, и, поскольку ни одна семья не готова тратиться на бутсы, мы с Бланкой нанесли визит вежливости Лионелю Шнейку, уже оправившемуся от сердечного приступа.

Мы умилостивили мужчину двумя бутылками самого изысканного золотого ликёра, который Бланка приготовит из водки, сахара и молочной сыворотки со специями, и обосновали ему целесообразность вовлечения ребят в спортивную деятельность, чтобы те не попадали в какие-либо передряги. Дон Лионель согласился. С тех пор любое упоминание о футболе всегда сопровождалось очередной рюмочкой золотого ликёра, а Мильялобо подверг себя риску всё же подарить нам одиннадцать пар обуви нужного размера. Тут следует объяснить, что именно столько обуви требуется для «Калеуче», команды мальчиков, и столько же для «Пинкойи», состоящей из девочек, а также шесть пар для запасных. Узнав о цене, дон Лионель разразился речью, обличающей экономический кризис, лососевые фирмы, безработицу, собственную дочь, этот бездонный мешок, что собирается его же и угробить, всегда прося у отца бoльшего. И вдобавок заметил, что футбольные бутсы — явный приоритет в неполноценной системе образования этой страны.

Уже под конец он вытер лоб, приговорил четвёртую рюмочку золотого ликёра и выписал нам чек. В тот же самый день мы заказали в Сантьяго обувь, а через неделю поехали на автобусе в Анкуд её забирать. Тётя Бланка запирает бутсы на ключ, чтобы дети не носили их каждый день, и распорядилась так: у кого вырастет нога, того просто исключим из команды.

ОСЕНЬ

Апрель Май

Глава 2

Ремонт в школе закончился. В ней люди и находят убежище в чрезвычайных ситуациях, потому что это самое безопасное здание, за исключением церкви, чьё ветхое деревянное строение поддерживается одним Богом, что и подтвердилось в 1960 году, когда в мире произошло сильнейшее землетрясение за всю историю наблюдений — девять с половиной баллов по шкале Рихтера. Море вышло из берегов, и вся деревня была на грани затопления, но вода остановилась у дверей церкви. За десять минут озёра уменьшились, целые острова исчезли, земля раскрылась и поглотила железнодорожные пути, мосты и дороги. Чили подвержена катастрофам: наводнениям, засухам, штормам, землетрясениям и огромным волнам, способным донести корабль к центру городской площади. У живущих здесь есть философия смирения на этот счёт: это испытания, посланные Богом, но в то же время жители нервничают, если долгое время не происходит никаких потрясений. Моя Нини именно такая женщина, всегда ждёт, что небо упадёт ей на голову.

Наша школа готова и к следующей истерике природы. Она является социальным центром острова: здесь собирается женский кружок, группа ремесленников и общество анонимных алкоголиков, в котором я побывала несколько раз, потому что обещала Майку О’Келли это сделать, хотя я была единственной женщиной среди четырёх-пяти мужчин, которые бы так и не осмелились при мне заговорить. И всё же я думаю, что не нуждаюсь в этом, поскольку ходила трезвой более четырёх месяцев. В школе мы смотрим фильмы, улаживаем мелкие конфликты, не настолько важные, чтобы вмешивались полицейские, и обсуждаем предстоящие вопросы, как, например, посев и сбор урожая, цены на картофель и морепродукты. Здесь Лилиана Тревиньо делает прививки и рассказывает об основах гигиены, слушая о которых пожилые женщины слегка веселятся. «Прошу прощения, сеньорита Лилиана, но как вы собираетесь учить нас медицине?» — говорят они. Акушерки уверенно утверждают, и весьма справедливо, что таблетки всё же сомнительная панацея, поскольку кто-то богатеет, продавая их. Они же выбирают домашние средства, которые, в основном, бесплатны, или крошечные гомеопатические пакетики. В школе нам рассказали о правительственной программе по контролю над рождаемостью, которая отпугнула нескольких бабушек, а полицейские раздали инструкции по борьбе со вшами на случай эпидемии, которая бывает в здешних краях каждые два года. Одна только мысль о вшах заставляет чесаться мою голову. Я предпочитаю блох, потому что они живут на Факине и котах.

Компьютеры в школе ещё доколумбовы, но в хорошем состоянии, я использую их для всего, что мне требуется, за исключением электронной почты. Я привыкла жить без связи с внешним миром. Кому я буду писать, когда у меня нет друзей? Я получаю новости от моих Нини и Белоснежки, которые пишут Мануэлю под никами, но я хотела бы рассказать им о своих впечатлениях от этого странного изгнания. Чилоэ невозможно себе представить: здесь нужно именно жить.

Я осталась в академии штата Орегон, ожидая, пока немного не потеплеет, чтобы тогда и сбежать, но зима пришла надолго в эти леса, одарив их кристальной красотой льда и снега, и покрыв всё своими небесами, иногда синими и невинными, а временами свинцовыми и яростными. Когда дни стали длиннее, температура поднялась, и люди начали больше проводить времени на улице, я вновь задумалась о побеге, но чуть погодя в школу принесли двух викуний, стройных животных с выпрямленными ушами и кокетливыми ресницами невесты — дорогой подарок от благодарного отца одного из выпускников прошлого года. Анджи назначила меня ответственной, утверждая, что никто не сможет позаботиться об этих нежных существах более умело, чем я, поскольку я выросла с ищейками Сьюзен. Мне пришлось отложить свой побег: викуньи во мне нуждались.

Со временем я адаптировалась к графику занятий спортом, искусством и сеансов терапии, но так и не обзавелась друзьями, потому что здешняя система препятствовала дружбе; самое большее, мы, воспитанники заведения, были соучастниками разных проделок. Я не скучала по Саре и Дебби, как будто из-за изменения моего окружения и обстоятельств подружки потеряли свою значимость. Я думала о них с завистью, как те живут своей жизнью без меня, как и все в Беркли Хай, сплетничая об этой безумной Майе Видаль, пациентке сумасшедшего дома. Может быть, другая девушка уже и заменила меня в нашем трио вампиров. В академии я научилась психологическому жаргону и способу обходить правила, которые назывались не правилами, а соглашениями. В первом из многих соглашений, подписанном без намерения соблюдать, я, как и остальные воспитанники, взяла на себя обязательство держаться подальше от алкоголя, наркотиков, насилия и секса. Для первых трёх не было никаких возможностей, хотя некоторые мои товарищи всё же нашли способы практиковать последний, несмотря на постоянный контроль консультантов и психологов. Я же воздерживалась от всего.

Чтобы избежать неприятностей, было очень важно казаться нормальным человеком, хотя определение нормальности колебалось. Если кто-то ел слишком много, значит, страдал от беспокойства; слишком мало, болен анорексией; если предпочитал одиночество, пребывал в депрессии, но и любая дружба вызывала подозрения; если человек не участвовал в каком-либо мероприятии, то саботировал, а если участвовал с энтузиазмом, то нуждался в особом внимании. «Будь ты проклят, если сделаешь, будь ты проклят, если не сделаешь», — вот ещё одно из любимых высказываний моей Нини.

Программа была основана на трёх кратких вопросах: Кто ты? Что ты хочешь делать со своей жизнью? И как ты собираешься этого добиться? Но терапевтические методы были менее понятны. Девушку, которую изнасиловали, заставляли танцевать перед другими учениками в костюме французской горничной; парня с суицидальными наклонностями отвели наверх лесной сторожевой башни, чтобы посмотреть, прыгнет ли он, а другого, страдающего клаустрофобией, регулярно запирали в шкафу. Нас принуждали к раскаяниям — ритуалам очищения — и к коллективным занятиям, когда приходилось разыгрывать наши травмы, чтобы, в конце концов, их преодолеть. Я отказалась отыграть смерть моего дедушки, отчего мои товарищи были вынуждены делать это для меня, пока дежурный психолог не объявил меня вылеченной или неизлечимой — какой именно, я сейчас вспомнить не могу. В длительных сеансах групповой терапии мы открывали — разделяли — воспоминания, мечты, желания, страхи, намерения, фантазии, наши самые сокровенные секреты. Обнажать наши души — вот какова была цель этих марафонов. Мобильные телефоны были запрещены, телефон контролировался, переписка, музыка, книги и фильмы подвергались цензуре, никакой электронной почты и никаких неожиданных посетителей.

Через три месяца моего пребывания в академии, меня впервые посетили родные. Пока отец обсуждал мой прогресс с Анджи, я повела бабушку прогуляться в парке и познакомиться с викуньями, чьи уши я украсила лентами. Моя Нини принесла маленькую ламинированную фотографию моего Попо, запечатлённого на ней примерно за три года до его смерти, в шляпе и с трубкой в руке, улыбавшимся на камеру. Майк О’Келли принёс снимок на Рождество, когда мне было тринадцать лет. В тот год я подарила дедушке его потерянную планету: маленький зелёный шарик, меченный сотней цифр, которые соответствовали картам и иллюстрациям того, что должно существовать на ней, в соответствии с придуманным нами вместе вариантом. Дедушке очень понравился подарок; вот почему на фотографии он улыбался, как маленький ребёнок.

— Твой Попо всегда будет с тобой. Не забывай об этом, Майя, — сказала мне бабушка.

— Он мёртв, Нини!

— Да, но он всегда в твоём сердце, хотя ты этого до сих пор не знаешь. Сначала горе душило меня так, Майя, что я думала, мол, потеряла его навсегда, но теперь я почти его вижу.

— Ты уже не сожалеешь? Вот ты какая! — ответила я ей сердито.

— Я сожалею, но я с этим смирилась. Я чувствую себя лучше.

— Я тебя поздравляю. Я чувствую себя всё хуже и хуже в этом прибежище идиотов. Нини, забери меня отсюда, пока я не сошла с ума.

— Не драматизируй, Майя. Это намного приятнее, чем я думала, здесь есть понимание и доброта.

— Потому что вы в гостях!

— Ты сейчас хочешь мне сказать, что когда нас нет, они плохо с тобой обращаются?

— Нас не бьют, но применяют психологические пытки, Нини. Нас лишают еды и сна, они снижают способность к сопротивлению, а затем промывают мозги и внедряют в голову разные вещи.

— Какие вещи?

— Ужасные предупреждения о наркотиках, венерических заболеваниях, тюрьмах, психиатрических больницах, абортах, к нам относятся как к идиотам. Ты думаешь, этого мало?

— Я думаю, достаточно. Я прямо поговорю с этой тёткой. Как бишь её зовут? Анджи? Она ещё узнает, кто я такая!

— Нет! — воскликнула я, удерживая её.

— Как это нет! Ты думаешь, я позволю, чтобы с моей внучкой обращались как с заключённой Гуантанамо? — И само чилийское лукавство зашагало по направлению к офису директора. Через несколько минут Анджи позвала меня.

— Майя, пожалуйста, повтори своему отцу всё то, что ты рассказала своей бабуле.

— Что именно?

— Ты знаешь, что я имею в виду, — настаивала Анджи, не повышая голоса.

Мой отец, казалось, не особо впечатлился услышанным и просто напомнил мне о решении судьи: реабилитация или тюрьма. Я осталась в Орегоне.

Во время второго визита, состоявшегося два месяца спустя, моя Нини была в восторге: наконец-то вернулась её девочка, сказала она, никакого макияжа Дракулы и бандитских манер, она увидела, что я здорова и в хорошей физической форме. И всё благодаря пробежкам по восемь километров в день. Мне разрешают это, потому, что как бы много я ни бегала, я далеко не уйду. Они и не подозревали, что я тренировалась, чтобы сбежать.

Я рассказала моей Нини, как мы издевались над стажёрами психологических тестов и над терапевтами, такими открытыми в своих намерениях, что даже новичок смог бы манипулировать ими, и зачем говорить об академическом уровне; когда мы выпустимся, нам бы дали диплом невежд, повесить на стену. Мы были по горло сыты документальными фильмами о потеплении полюсов и экскурсиях на Эверест, нам было необходимо знать, что происходит снаружи в реальном мире. Она сообщила мне, что не происходит ничего, достойного рассказов, только плохие изменения, не имеющие никакого решения, мир движется к концу, но так медленно, что это продлится до тех пор, пока я не закончу обучение здесь. «Жду не дождусь, когда ты вернёшься домой, Майя. Я так по тебе скучаю!» — вздохнула она, поглаживая мои волосы, окрашенные в разные не существующие в природе цвета красками, что сама прислала мне по почте.

Несмотря на радужный цвет волос, я выглядела сдержанно по сравнению с некоторыми из моих одноклассников. Чтобы компенсировать бесчисленные ограничения и дать нам ложное чувство свободы, сотрудники разрешали нам экспериментировать с одеждой и волосами в соответствии с фантазией каждого из нас, хотя мы не могли добавить ни новых проколов, ни татуировок к уже имеющимся. У меня было золотое кольцо в носу и моя татуировка «2005». Один мальчик, пройдя короткий этап неонацизма, прежде чем предпочесть метамфетамин, носил на правой руке свастику, отмеченную калёным железом, а у другого на лбу было слово «фак».

— У него на лбу призыв облажаться, Нини. Нам запретили упоминать его татуировку. Психиатр сказал, мол, это может травмировать.

— Это который, Майя?

— Тот долговязый, кому волосы чуть ли не лезут в глаза.

И тогда именно моя Нини сказала юноше, чтобы он не волновался, ведь теперь есть лазер, которым можно убрать странное слово со лба.

Мануэль воспользовался коротким летом для сбора информации, закончить книгу о волшебстве Чилоэ он планирует потом, в тёмные часы зимы. Мне кажется, мы очень хорошо ладим, хотя он всё ещё ворчит на меня время от времени. Я же просто игнорирую его. Я помню, когда я познакомилась с ним, Мануэль показался мне угрюмым, но за месяцы, что мы живём вместе, я обнаружила: он один из тех добрых типов, которые стыдятся быть таковыми; он не старается быть добрым и пугается, когда кто-то заботится о нём, поэтому он немного боится меня. Две его предыдущие книги были изданы в Австралии в большом формате с цветными фотографиями, и с этой будет похожая ситуация, благодаря поддержке Совета культуры и нескольких туристических компаний. Издатели заказали иллюстрации знаменитому в Сантьяго художнику, ему будет нелегко изобразить некоторых ужасных существ чилотской мифологии.

Надеюсь, что Мануэль даст мне больше работы, так я смогу вознаградить его за гостеприимство; если нет, я буду у него в долгу до конца своих дней. Плохо то, что этот человек не умеет делегировать обязанности: он даёт мне самые простые задания, а потом тратит своё время, проверяя их. Должно быть, думает, что я глупая. В довершение всего, он должен был дать мне деньги, потому что я приехала ни с чем. Мануэль заверил, что бабушка открыла банковский счёт для меня, но я в это не верю: она не ищет простых решений. Её характеру больше соответствовало бы прислать мне лопату для выкапывания сокровищ. Здесь спрятаны сокровища пиратов прошлых лет, все об этом знают. В ночь святого Иоанна, 24 июня, на пляжах видны огни — это знак, что там закопан сундук. К сожалению, огни движутся, что вводит в заблуждение жадных. А также возможно, что этот свет — всего лишь уловка колдунов. Ещё никто не разбогател, копая в ночь святого Иоанна.

Погода быстро меняется, и Эдувигис связала мне чилотскую шапку. Столетняя донья Лусинда покрасила ей шерсть с помощью растений, коры деревьев и фруктов с острова. Эта старушонка — настоящий мастер, никто не добился столь же стойких цветов, какие получились у неё: различные оттенки коричневого, красноватого, серого, черного и желчно-зелёного цветов, которые мне подходят. За небольшую сумму я смогла разжиться тёплой одеждой и обувью, мои розовые ботинки сгнили от влаги. В Чили никому не нужно прилично одеваться: везде продают уже ношенную одежду или вещи с китайских или американских распродаж, где временами можно найти и вещи моего размера.

Я зауважала «Кауилью», лодку Мануэля, такую хлипкую на вид и оказавшуюся такой храброй. Она на полной скорости провезла нас по заливу Анкуд, а после зимы мы двинемся дальше на юг, на залив Корковадо, совершая каботажный рейс до Исла-Гранде. «Кауилья» — транспорт медленный, но надёжный в этих спокойных водах; самые сильные штормы происходят в открытом море, в Тихом океане. На островах и в отдалённых деревнях ещё можно найти жителей коренных племён, помнящих легенды. Там местные живут сельским хозяйством, разведением животных и рыбной ловлей, в небольших общинах, до которых ещё не дошёл даже намёк на прогресс.

Мы с Мануэлем выходим на рассвете, и, если расстояние небольшое, стараемся вернуться до темноты, а если путь занимает более трёх часов, мы остаёмся ночевать, потому что ночью плавают лишь суда Армады и корабль-призрак Калеуче. По словам древних, все, что есть на земле, существует и под водой. Есть города, погружённые в море, в лагуны, реки и лужи, и там живут пигичены, злые существа, способные вызывать приливы и коварные течения. Нас предупредили, что во влажных местах требуется большая осторожность, но данный совет бесполезен на этой земле непрекращающегося дождя, где повсюду сплошная влажность. Иногда мы встречаем коренных жителей, готовых рассказать нам то, что они видели, и возвращаемся домой с сокровищами записей, которые потом бывает проблематично расшифровать, поскольку у них своя своеобразная манера речи. В начале разговора они избегают темы волшебства, это дело стариков, мол, уже никто в это не верит; возможно, они боятся возмездия «художников», как сами называют колдунов, или же просто не хотят способствовать своей репутации суеверных, но при помощи сноровки и яблочного самогона Мануэль умудряется выведать интересующее его.

У нас была самая серьёзная за всё время, что я живу здесь, буря, пришедшая молниеносно и неистовствовавшая по всему свету. Она разразилась молниями, громом и безумным ветром, обрушившимся на нас, решив отправить дом в плавание под дождём. С балок сорвались три летучие мыши и начали кружить по залу, пока я пыталась выгнать их метлой, а кот по кличке Гато-Лесо наносил им бесполезные удары лапой при дрожащем свете свечей. Генератор неисправен уже несколько дней, и мы не знаем, когда придёт «главный мастер», если он ещё придёт, что никогда не известно, в этих широтах никто не соблюдает расписание. В Чили «главным мастером» называют любого человека, способного починить что-либо хоть наполовину при помощи плоскогубцев и проволоки, но на этом острове таковых нет, и мы вынуждены обратиться к посторонним, которые заставляют себя ждать, как будто они чиновники. Шум урагана был оглушительным: катящиеся камни, военные танки, поезда, сошедшие с рельсов, завывания волков, и внезапный вопль, доносящийся со дна земли. «Земля дрожит, Мануэль!» Но он, невозмутимый, читал со своим шахтёрским фонарём на лбу. «Это всего лишь ветер, женщина, когда дрожит земля, падают горшки».

В этот момент, в дождевике и рыболовных сапогах, с которых капала вода, пришла Асусена Корралес просить помощи, поскольку её отец был очень плох. Из-за разбушевавшегося урагана мобильники не ловили, а идти пешком в деревню было невозможно. Мануэль надел плащ, шапку и сапоги, взял фонарь и направился к выходу. Я шла позади, я не собиралась оставаться наедине с летучими мышами и ураганом.

Дом Корралесов находится неподалёку, но нам потребовалась целая вечность, чтобы преодолеть это расстояние в темноте, по дороге пропитываясь небесным водопадом, погружаясь в грязь и борясь с ветром, толкавшим нас во встречном направлении. Временами мне казалось, что мы заблудились, но вдруг в окне дома Корралесов появился жёлтый свет.

Дом, старее, чем наш, и очень ветхий, казалось, едва стоял посреди грохота отстающих досок, но внутри было тепло. В свете двух керосиновых фонарей я смогла увидеть беспорядочные горы старой мебели, корзин с шерстью для вязания, груды картофеля, горшки, пакеты, сушащуюся на проволоке одежду, вёдра для протекающей крыши, и даже клетки с кроликами и курами, которых нельзя было оставить снаружи в подобную ночь. В одном углу находился алтарь со свечой, зажжённой перед гипсовой Девой Марией и изображением отца Уртадо, чилийского святого. Стены были украшены календарями, фотографиями в рамках, почтовыми открытками и рекламными проспектами по экотуризму, а также выдержками из руководства по питанию пожилых людей.

Кармело Корралес был коренастым мужчиной, плотником и судостроителем, но алкоголь и диабет, долгое время истощавшие организм, его сломили. Вначале он игнорировал симптомы болезни, затем жена лечила его чесноком, сырой картошкой и эвкалиптом, а когда Лилиана Тревиньо заставила пойти в больницу Кастро, было уже поздно. По словам Эдувигис, после вмешательства врачей ему стало хуже. Корралес не изменил своего образа жизни, он продолжил пить и издеваться над своей семьёй до тех пор, пока ему не ампутировали ногу в прошлом декабре. Он уже не может поймать своих внуков, чтобы дать им ремня, но Эдувигис обычно ходит с синяком под глазом и никто не обращает на это внимания. Мануэль посоветовал мне не расспрашивать о происхождении этого синяка, потому что Эдувигис будет чувствовать себя неловко, домашнее насилие здесь замалчивается.

Кровать больного придвинули к печке. Из историй, которые я слышала о Кармело Корралесе, о его драках, когда он напивался, и о том, как он плохо обращался со своей семьёй, я представляла его отвратительным человеком. Однако на этой кровати лежал безобидный старик, свихнувшийся и костлявый, с прикрытыми веками, открытым ртом, который едва дышал с мучительными хрипами. Я полагала, что диабетики всегда получают инсулин, но Мануэль дал ему несколько ложек мёда, и в результате этого (и благодаря молитвам Эдувигис), больной пришёл в себя. Асусена приготовила нам по чашке чая, который мы молча выпили, ожидая, когда стихнет ураган.

Около четырёх часов утра мы с Мануэлем вернулись в наш дом, уже холодный, потому что печка давно остыла. Он пошёл за дровами, пока я зажигала свечи и разогревала воду и молоко на примусе. Не осознавая этого, я дрожала не столько от холода, сколько от напряжения этой ночи, шторма, летучих мышей, умирающего человека и от чего-то, что я почувствовала в доме Корралесов и не могла объяснить, но явно чего-то зловещего, подобного ненависти. Если это и правда, что дома пропитаны жизнью, протекающей в их стенах, то в доме Корралесов царит зло.

Мануэль быстро разжёг огонь, мы сняли мокрую одежду, надели пижамы, тёплые носки и закутались в чилотские одеяла. Мы пили стоя, прижавшись к печке, он — вторую чашку чая, а я — молоко, затем он проверил жалюзи, не упали ли те от ветра, приготовил мне бутылку с горячей водой и оставил её в моей комнате, а затем отправился к себе. Я почувствовала, как он зашёл и вышел из ванной и лёг в кровать. Я слушала последние ворчания урагана, удаляющиеся раскаты грома и ветер, начинающий уставать от того, что дует.

Я разработала различные стратегии по преодолению страха ночи, и ни одна из них не работает. С тех пор, как я прибыла на Чилоэ, я здорова телом и душой, но моя бессонница ухудшалась, а я не хочу прибегать к снотворным. Майк О`Келли предупредил меня, что последнее, что восстанавливает наркоман, — это нормальный сон. Днём я избегаю кофеина и триггеров вроде фильмов или книг со сценами насилия, которые затем терзают меня ночью. Перед сном я выпиваю стакан тёплого молока с мёдом и корицей, волшебное зелье, которое мне давал мой Попо, когда я была маленькая, и успокаивающий настой Эдувигис: липа, бузина, мята и фиалка, но что я только ни делаю, и ложусь спать как можно позже, читая до тех пор, пока мои веки не начинают смыкаться, я не могу перехитрить бессонницу, она беспощадна. Много ночей в своей жизни я провела без сна, раньше я считала ягнят, сейчас считаю лебедей с чёрной шеей или дельфинов с белым брюхом. Я провожу часы в темноте, один, два, три часа утра, слушая дыхание дома, шорох привидений, царапанье монстров под моей кроватью, и боюсь за свою жизнь. Меня преследуют вечные враги: боль, потери, унижения, чувство вины. Включить свет равносильно поражению, это означает, что остаток ночи я уже не засну, ведь при свете дом не только дышит, он также движется, трепещет, в нём появляются протуберанцы и щупальца, привидения обретают видимые контуры, монстры бушуют. Это могла бы быть одна из тех бесконечных ночей, было уже слишком поздно и сегодня выдалось слишком много событий, взволновавших меня. Я была погребена под горой одеял, считая проплывающих лебедей, когда услышала, как Мануэль бьётся во сне в комнате напротив, как я слышала много раз.

Что-то вызывает эти кошмары, что-то, связанное с его прошлым и, возможно, с прошлым этой страны. В интернете я обнаружила некие сведения, которые могут иметь значение, однако я действую вслепую, имея очень мало подсказок и практически никакой уверенности. Всё началось, когда я захотела выяснить о первом муже моей Нини, Фелипе Видале, и рикошетом попала в военный переворот 1973 года, изменивший жизнь Мануэля. Я нашла пару статей о Кубе в шестидесятые годы, опубликованных Фелипе Видалем, (он был одним из немногих чилийских журналистов, писавших о революции), а также другие его репортажи из разных частей света; очевидно, он много путешествовал. Через несколько месяцев после переворота этот человек просто исчез, это единственное и последнее сведение о нём в интернете. Фелипе состоял в браке и у него был сын, но имена жены и сына нигде не упоминаются. Я спросила Мануэля, где именно тот познакомился с первым мужем моей Нини, и он ответил мне сухо, что ничего не хотел бы говорить об этом, но у меня предчувствие, что истории этих двух мужчин каким-то образом связаны.

В Чили многие отказывались верить в злодеяния, совершённые военной диктатурой до тех пор, пока это не стало очевидным в девяностые годы. По словам Бланки, уже никто не может отрицать, что совершались зверства, но всё ещё существуют люди, кто их оправдывает. Эту тему нельзя затрагивать в присутствии её отца и остальных членов семьи Шнейк, для которых прошлое похоронено, военные спасли страну от коммунизма, навели порядок, ликвидировали подрывную деятельность несогласных и повсюду насадили рыночную экономику, которая принесла процветание и заставила ленивых по своей природе чилийцев работать. Зверства? На войне они неизбежны, а это была война против коммунизма.

Что снилось Мануэлю этой ночью? Я снова ощутила это зловещее присутствие его кошмаров, присутствие, которое раньше пугало меня. В конце концов, я поднялась, и, нащупывая стены, направилась в его комнату, где предположительно ещё горел огонь в печи, и этого едва хватало, чтобы различить очертания мебели. Я никогда не входила в эту комнату. Мы тесно сосуществовали, он спас меня, когда я страдала от колита — нет ничего более личного, чем это — мы пересекались в ванной, он даже видел меня голой, когда я, рассеянная, выходила из душа, но его комната была запретной территорией, куда без приглашения входили лишь Гато-Лесо и Гато-Литерато. Зачем я это сделала? Чтобы разбудить его, и чтобы он перестал страдать, чтобы обмануть бессонницу и поспать с ним. Не более того, но я знала, что я играю с огнём: он — мужчина, а я — женщина, хоть он и старше меня на пятьдесят два года.

Мне нравится смотреть на Мануэля, носить его потёртую куртку, чувствовать запах его мыла в ванной, слышать его голос. Мне нравится его ирония, его уверенность, его тихая компания, мне нравится и то, что он не знает, насколько люди любят его. Я не чувствую влечения к нему. Я чувствую вовсе не влечение к нему, а огромную любовь, которую невозможно выразить словами. Правда в том, что у меня немного людей, которых я люблю: моя Нини, мой папа, Белоснежка, двое, оставшиеся в Лас-Вегасе, и никого в Орегоне, кроме викуний, и несколько из местных, кого я успела слишком полюбить на этом острове. Я приблизилась к Мануэлю, не заботясь о шуме, залезла в кровать и обняла его спину, обхватив его ноги своими и уткнувшись носом в его затылок. Мужчина не двигался, но я знала, что Мануэль проснулся, потому что он уже весь напрягся. «Расслабься, дружище, я пришла подышать с тобой», — было первым, что мне пришло в голову сказать ему. Мы, не шевелясь, так и лежали, как старые супруги, окутанные теплом одеял и жаром наших тел, просто дыша. И я погрузилась в глубокий сон, как в те времена, когда я спала со своими бабушкой и дедушкой.

Мануэль разбудил меня в восемь утра чашкой кофе и тостом. Ураган отступил и оставил чистый воздух со свежим запахом влажного дерева и соли. Случившееся прошлой ночью казалось дурным сном в утреннем свете, озарявшем дом. Мануэль был с влажными волосами, выбрит, и одет в свою обычную одежду: бесформенные брюки, футболка с поднятым воротником, протёртая на локтях куртка. Он передал мне поднос и сел рядом со мной.

— Извини. Я не могла уснуть, а у тебя были кошмары. Полагаю, с моей стороны было глупостью прийти к тебе в комнату…, — сказала я ему.

— Согласен.

— Не веди себя как старая дева, Мануэль. Любой подумал бы, что я совершила непоправимое преступление. Я не изнасиловала тебя, даже близко не было.

— Слава Богу, — ответил он мне серьёзно.

— Могу я спросить тебя кое о чём личном?

— Смотря о чём.

— Я смотрю на тебя и вижу привлекательного мужчину, хоть ты и старый. Но ты обращаешься со мной так же, как со своими котами. Ты не видишь во мне женщину, правда?

— Я вижу тебя такой, какая ты есть, Майя. Поэтому я прошу тебя не возвращаться в мою постель. Больше никогда. Всё ясно?

— Всё.

На этом пасторальном острове Чилоэ мои страхи из прошлого кажутся непонятными. Я не знаю, что это был за внутренний зуд, не дававший мне покоя раньше, почему я перескакивала с одной вещи на другую, всегда в поисках чего-то, не зная, что ищу. Я не могу чётко вспомнить порывы и чувства последних трёх лет, как будто тогдашняя Майя Видаль была другим, незнакомым мне человеком. Я рассказала об этом Мануэлю во время одного из наших редких и более-менее интимных разговоров, когда мы были наедине: снаружи шёл дождь, не было света, и он не мог укрыться от моей болтовни за своими книгами. Мануэль сказал мне, что адреналин вызывает привыкание, человек привыкает жить как на углях, и не может избежать мелодрамы, которая, в конце концов, всегда интереснее, нежели обычная жизнь. Он добавил, что в мои годы никто не хочет душевного покоя, что я нахожусь в приключенческом возрасте, а изгнание на Чилоэ, это лишь пауза, оно не может стать образом жизни для кого-то вроде меня. «То есть, ты намекаешь мне, что чем раньше я уйду из твоего дома, тем лучше, не так ли?» — спросила я его. «Лучше для тебя, Майя, но не для меня», — ответил он. Я ему верю, потому что если я уйду, этот человек будет чувствовать себя даже более одиноким, чем моллюск.

Правда в том, что адреналин вызывает привыкание. В штате Орегон было несколько ребят-фаталистов, очень спокойных в своих несчастьях. Счастье скользкое, оно утекает сквозь пальцы, но за проблемы можно зацепиться, у них есть за что схватить, они грубые и жёсткие. В академии я была как в русском романе: я была плохая, безнравственная и злая, я обманывала и причиняла боль тем, кто любил меня больше всего, моя жизнь уже была испорчена. На острове же, напротив, я почти всегда чувствую себя хорошо, как будто, сменив пейзаж, я также сменила и кожу. Здесь никто, за исключением Мануэля, не знает о моём прошлом: люди доверяют мне, они верят, что я студентка на каникулах, приехавшая помогать Мануэлю в его работе, наивная и здоровая девочка, которая плавает в ледяном море и играет в футбол, как мужчина, американка и немного дурочка. У меня и в мыслях нет их разочаровывать.

Иногда, в часы бессонницы, я ощущаю укол вины за всё, что я сделала раньше, но он исчезает на рассвете с запахом дров в печке, лапой Факина, царапающего меня, чтобы я вывела его во двор, и с аллергическим кашлем Мануэля, идущего в ванную. Я просыпаюсь, зеваю, потягиваюсь в постели, и, довольная, вздыхаю. Я не должна бить себя коленями в грудь или расплачиваться за свои ошибки слезами и кровью. Как говорил мой Попо, жизнь — это ковёр, который день за днём расшивают разноцветными нитками, одни из них тяжёлые и тёмные, другие же лёгкие и светлые, но в нём нужны все нити. Глупости, которые я совершила, уже находятся в ковре, их не исправить, но они не будут висеть на мне грузом, пока я не умру. Что сделано, то сделано; я должна смотреть вперёд.

На Чилоэ нет поводов для отчаяния. В этом, построенном из кипариса, доме успокаивается сердце.

В июне 2008 года я закончила обучение в академии штата Орегон, в которой я была заперта на тринадцать месяцев. Несколько дней спустя я смогла выйти через главную дверь, и мне оставалось лишь скучать по викуньям и Стиву, любимому советчику женской половины учащихся. Я была смутно в него влюблена, как и все остальные девушки, но оказалась слишком гордой, чтобы себе в этом признаться. Другие проскальзывали в его комнату под покровом ночи, и бывали любезно отправлены в свои кровати; Стив гениально отказывал каждой. Наконец, свобода. Я могла бы вернуться в мир нормальных людей, наслаждаться музыкой, запрещёнными фильмами и книгами, создать аккаунт в «Фэйсбуке», последней модной социальной сети, чего нам всем хотелось в академии. Я поклялась, что больше не вступлю на территорию штата Орегон до конца своих дней.

Впервые за долгие месяцы я снова подумала о Саре и Дебби, спрашивая себя, что с ними будет. Они окончат среднюю школу и станут искать какую-нибудь работу, потому что вряд ли они поступят в Колледж, высшее учебное заведение, их мозги явно не для этого. Дебби всегда будет плохой ученицей, а у Сары вечно найдётся достаточно проблем; если она не вылечится от булимии, то наверняка окажется на кладбище.

Как-то утром Анджи пригласила меня прогуляться среди сосен, что довольно подозрительно, так как это было не в её стиле, и объявила мне, что удовлетворена моим прогрессом, так как, в основном, я проделала всю работу сама. Академия лишь облегчила мне это, и сейчас я могу поступать в университет, хотя, возможно, в моём обучении есть некоторые пробелы. «Океаны, не пробелы», — прервала я директора.

Анджи в свою очередь стерпела эту наглость с улыбкой и напомнила мне, что её миссия не в том, чтобы делиться знаниями, это могло делать любое образовательное учреждение, а в кое-чём более тонком: превратить молодых людей в инструменты для раскрытия их максимального потенциала.

— Ты повзрослела, Майя, вот что важно.

— Ты права, Анджи. В шестнадцать лет мой жизненный план состоял в том, чтобы выйти замуж за пожилого миллионера, отравить его и унаследовать состояние, но теперь я планирую выращивать викуний на продажу.

Это не показалось ей остроумным. При помощи некоторых уловок директор предложила мне остаться на лето в академии в качестве спортивного инструктора и помощницы в художественном кружке; потом, в сентябре, я смогу отправиться прямиком в Колледж. Ещё она добавила, что, как мы уже знаем, мой отец и Сьюзен разводятся, и моему отцу назначили рейс на Ближний Восток.

— Твоя ситуация сложная, Майя, потому что тебе нужна стабильность на этапе перехода. Здесь ты была под защитой, но в Беркли тебе будет не хватать структурированности жизни. Ты не должна вернуться в ту же самую среду.

— Я буду жить со своей бабушкой.

— Твоя бабуля уже не в том возрасте чтобы…

— Ты не знаешь её, Анджи! У неё энергии как у Мадонны! И перестань называть её бабулей, потому что её кличка Дон Корлеоне, как у Крёстного Отца. Моя Нини воспитала меня подзатыльниками, какая ещё структура тебе нужна?

— Не будем обсуждать твою бабушку, Майя. Ещё два или три месяца здесь могут стать решающими для твоего будущего. Подумай об этом, прежде чем мне ответить.

Тогда я поняла, что мой отец заключил с ней договор. Мы с ним никогда не были очень близки, в моём детстве папа практически отсутствовал, ему удавалосьнаходиться далеко, пока моя Нини и мой Попо боролись со мной. Когда умер мой дедушка и отношения между нами стали ужасными, он поместил меня в интернат штата Орегон и умыл руки. Сейчас у него был рейс на Ближний Восток, очень удачный для него. И зачем только этот человек завёл меня? Ему следовало быть осмотрительнее в отношениях с принцессой Лапландии, раз ни один из них не хотел детей. Полагаю, в те времена тоже были презервативы. Всё это молнией пронеслось у меня в голове, и я быстро пришла к выводу, что бесполезно бросать ему вызов или пытаться договориться — ведь он упрямый как осёл, когда что-то приходит ему в голову, нужно будет найти другое решение. Мне было восемнадцать лет, и по закону он не мог заставить меня остаться в академии; поэтому отец заручился поддержкой Анджи, мнение которой имело вес специалиста. Если бы я взбунтовалась, это было бы проинтерпретировано как проблемы с поведением, и по заключению местного психотерапевта меня могли бы удерживать силой здесь либо в другом похожем месте. Я приняла предложение Анджи с такой быстротой, что кто-то и менее уверенный в своей компетентности, стал бы меня подозревать, поэтому я немедленно начала готовиться к отложенному ранее побегу.

На второй неделе июня, спустя несколько дней после моей прогулки среди сосен с Анджи, кто-то из учеников, куря в тренажёрном зале, устроил пожар. Забытый окурок поджёг коврик, и огонь достиг потолка, прежде чем прозвучал сигнал тревоги. Ничего столь же ужасного и забавного не происходило в академии с момента её основания. Пока инструкторы и садовники подсоединяли шланги, учащиеся воспользовались возможностью, чтобы повеселиться на празднике прыжков и криков, высвобождая энергию, накопленную за месяцы самоанализа, и, когда сюда, наконец, прибыли пожарные и полиция, перед ними открылась удивительная картина, подтверждающая широко распространённый слух, что это место было убежищем бесноватых. Огонь распространялся, угрожая ближайшим лесам, и пожарные попросили подкрепления у авиации. Это лишь усилило маниакальную эйфорию парней, бегавших под струями химической пены и глухих к приказам руководства заведения.

Стояло великолепное утро. Прежде чем дым от пожара затуманил небо, воздух был тёплым и чистым, идеальным для моего побега. Сначала я должна была спасти викуний, о которых все забыли в суматохе, и я потеряла полчаса, пытаясь их перенести: ноги бедных животных заплетались, настолько они испугались запаха гари. В конце концов, мне пришло в голову смочить пару футболок и накрыть им головы, таким способом мне удалось дотащить викуний до теннисного корта, где я оставила их привязанными и накрытыми капюшонами. Затем я отправилась в свою спальню, побросала в рюкзак всё необходимое: фотографию моего Попо, кое-что из одежды, два энергетических батончика и бутылку воды, — надела свои лучшие кроссовки и побежала в лес. Это не было внезапным порывом, я ждала подобной возможности долгое время, но когда настал нужный момент, я убежала безо всякого разумного плана, без документов, денег или карты, лишь с сумасшедшей идеей исчезнуть на несколько дней и неожиданно напугать своего отца.

Анджи потребовалось сорок восемь часов, чтобы сообщить моей семье, потому что считалось нормальным, если воспитанники заведения время от времени исчезали. Они выходили на шоссе, добирались автостопом до ближайшего посёлка, в тридцати километрах от академии, пробовали свободу на вкус, а затем возвращались одни, потому как им некуда было идти, одни или же сопровождаемые полицией. Эти бегства были настолько обычным делом, особенно среди вновь прибывших, что считались образцом психического здоровья. Только самые слабовольные и подавленные смиренно принимали заточение. Когда пожарные подтвердили, что жертв нет, моё отсутствие не вызвало особого беспокойства, однако на следующее утро, когда возбуждение от происшествия прошло, меня начали искать в посёлке и организовали патрули для прочёсывания леса. К тому времени у меня было немало часов форы.

Я не знаю, как мне удалось сориентироваться без компаса в этом океане сосен и, петляя, выйти к шоссе. Мне повезло, и другого объяснения этому нет. Мой марафон длился часами, я выходила утром, видела, как опускается вечер и наступает ночь. Пару раз я останавливалась попить воды и перекусить энергетическими батончиками, мокрая от пота, и продолжала бежать до тех пор, пока темнота не заставляла меня остановиться. Я забивалась в корни деревьев на ночлег, умоляя моего Попо остановить медведей, которых было много в тех краях, и они были бесстрашными: иногда животные даже приходили в академию в поисках еды, нисколько не смущаясь близости людей. Мы наблюдали за мохнатыми гостями из окон, и никто не отваживался их потрогать, в то время как они переворачивали мусорные баки. Общение с моим Попо, эфемерное, как пена, претерпело серьёзные изменения за время моего пребывания в академии. Первое время после его смерти он являлся мне, я в этом уверена: я видела его на пороге открытой двери, на противоположной стороне улицы, через стекло ресторана. Ошибки быть не может, нет никого другого, похожего на моего Попо, ни негра, ни белокожего, никого, столь же элегантного и театрального, с трубкой, золотыми очками и шляпой борсалино. Затем началось разрушение моей личности наркотиками и алкоголем, шум и ещё шум, мой рассудок был помрачён, из-за этого я больше не видела моего Попо, хотя в некоторых случаях я была уверена, что он рядом; я чувствовала его взгляд, устремлённый мне в спину. По словам моей Нини, чтобы увидеть духов, нужно быть очень спокойной, находиться в тишине, в пустом и чистом пространстве, без часов. «Как ты хочешь услышать своего Попо, если ты в наушниках?» — сказала она мне.

Этим вечером одна в лесу я снова ощутила иррациональный страх бессонных ночей детства — те же монстры из родового дома моих бабушки и дедушки вновь атаковали меня. Лишь объятия и тепло другого человека помогали мне уснуть, кого-то несколько больше и сильнее меня: моего Попо, собаки, отыскивающей бомбы. «Попо, Попо», — позвала я его, ощущая колотящееся в груди сердце. Я сжала веки и прикрыла уши, чтобы не видеть движущиеся тени и не слышать угрожающие звуки. На мгновение, должно быть, очень короткое, я заснула и проснулась, испуганная сиянием между стволами деревьев. Мне потребовалось некоторое время, чтобы прийти в себя и догадаться, что, возможно, это всего лишь фары машины, и что я недалеко от дороги; тогда я, крича от облегчения, одним прыжком поднялась на ноги и пустилась бежать.

Занятия начались несколько недель назад, и теперь я работаю учительницей, но денег не получаю. Я плачу Мануэлю за жильё путём сложной системы обмена. Я работаю в школе, а тётя Бланка, вместо того, чтобы платить мне напрямую, вознаграждает Мануэля дровами, писчей бумагой, бензином, золотым ликёром и прочими прелестями, вроде фильмов, которые не показывали в деревне из-за отсутствия субтитров на испанском или потому, что они «отвратительные». Цензуру представляет не она, а комитет соседей, для которых «отвратительными» являются американские фильмы, где слишком много секса. Это прилагательное неприменимо к чилийским фильмам, в которых актёры, завывая на разный манер, обычно валяются обнажёнными, а публика этого острова при просмотре и в ус не дует.

Бартер является неотъемлемой частью экономики на этих островах: меняют рыбу на картошку, хлеб на дерево, цыплят на кроликов, и многие услуги оплачиваются продуктами. Безволосый доктор, хозяин лодки, не взимает плату, потому что он — сотрудник Национальной службы здравоохранения, но его пациенты всё ещё расплачиваются с ним цыплятами или тканями. Никто не устанавливает цену на вещи, но все знают точную стоимость и ведут счёт в памяти. Система работает хорошо: не слышно о долгах ни в отношении того, что отдано, ни в отношении того, что получено. Кто не родился здесь, никогда не сможет постичь сложность и тонкость бартера, но я научилась вознаграждать людей за бесконечные чашки мате и чая, которые мне предлагают в посёлке. Сначала я не знала, как это делается, потому что я никогда не была такой бедной, как сейчас, даже когда я была попрошайкой, но со временем я поняла, что соседи благодарят меня за то, что я развлекаю детей или помогаю донье Лусинде покрасить и намотать на катушку её шерсть. Донья Лусинда настолько стара, что никто не помнит, к какой семье принадлежит эта сеньора, и все заботятся о ней по очереди; она — прабабушка острова и до сих пор продолжает активную жизнь, занимаясь выращиванием картофеля и продажей шерсти.

Необязательно оплачивать услуги напрямую, можно извлечь выгоду из системы обмена, как это делают Бланка и Мануэль с моей работой в школе. Порой даже получается двойная или тройная выгода: Лилиана Тревиньо достаёт глюкозамин для лечения артрита Эдувигис Корралес, которая вяжет шерстяные носки Мануэлю Ариасу, а он обменивает её экземпляры журнала «Нэшнл Географик» на женские журналы в библиотеке Кастро и отдаёт их Лилиане Тревиньо, когда та приходит с лекарством для Эдувигис, и так продолжается круг, и все довольны. Что касается глюкозамина, следует уточнить, что Эдувигис принимает его неохотно, чтобы не обидеть медсестру, потому что единственно верным средством против артрита является растирание крапивой в сочетании с укусами пчёл. Используя такие сильнодействующие средства, люди здесь нередко слабеют сами. Кроме того, ветер и холод плохо влияют на кости, а влажность проникает в суставы; тело устаёт от сбора картошки с земли и того, что щедро предлагает море, на сердце же грустнее день ото дня, потому что дети уезжают далеко. Какое-то время кукурузная водка, чича, и вино борются с печалью, но, в конце концов, всегда побеждает усталость. Существовать здесь нелегко, и многие рассматривают смерть как приглашение на отдых.

Мои дни стали интереснее с тех пор, как начались занятия в школе. Раньше я была «американочка», но сейчас, когда я учу детей, я — «тётя Американка». В Чили пожилые люди получают звание дяди или тёти, даже если они этого не заслуживают. Из уважения я должна была называть Мануэля дядей, но когда я приехала сюда, я этого не знала, а сейчас уже поздно. Никогда бы не представила себе, что на этом острове рано или поздно укоренюсь и я.

Зимой мы начинаем уроки около девяти утра, ориентируясь на рассвет и отсутствие дождя. Я быстро иду в школу в сопровождении Факина, бегущего за мной до самой двери, а потом собака возвращается домой, где и отогревается. Рабочий день начинается с подъёма чилийского флага и всеобщего пения национального гимна — Чистое, Чили, твоё небо синее, свежие бризы рассекают твой простор, и так далее, — и тотчас тётя Бланка даёт нам задания на день. По пятницам она объявляет, кого поощряет, а кого наказывает, и поднимает наш моральный дух с помощью назидательной беседы.

Я учу детей основам английского языка, языка будущего, как полагает тётя Бланка, по тексту учебника 1952 года, в котором рассказывается о самолётах из дерева и с пропеллерами, а матери, неизменно на высоких каблуках и белокурые, готовят еду. Также я обучаю пользоваться компьютерами, которые работают без проблем, если есть электричество, и являюсь официальным футбольным тренером, хотя любой из этих сопляков играет лучше меня. В нашей мужской команде, «Калеуче», горит олимпийская страсть, потому что когда Лионель Шнейк подарил нам бутсы, я поспорила с ним, что мы выиграем школьный чемпионат в сентябре, а если проиграем, то я побрею голову, что будет невыносимым унижением для моих футболистов. «Пинкойя», женская команда, ужасна сама по себе, и лучше о ней не упоминать.

«Калеуче» отказала Хуанито Корралесу по прозвищу Карлик из-за его хилости, хотя он бегает как заяц и не боится ударов мяча. Дети зло шутят над ним, и, если могут, даже бьют. Самый старший ученик, Педро Пеланчугай, несколько раз оставался на второй год, и общее мнение таково: он должен зарабатывать на жизнь рыбалкой со своими дядями, вместо того, чтобы тратить остатки мозга на изучение чисел и букв, которые ему мало помогут. Он — индеец уильиче, плотный, смуглый, упрямый и терпеливый, хороший парень, но все его боятся, потому что, в конце концов, выйдя из себя, он наступает, как трактор. Тётя Бланка поручила ему защищать Хуанито. «Почему я?» — заикаясь, спросил он, смотря себе под ноги. «Потому что ты самый сильный». Она тут же вызвала Хуанито и поручила ему помочь Педро с домашним заданием. «Почему я? — заикаясь, задал вопрос Хуанито, вообще редко разговаривающий. — «Потому что ты самый умный». Этим мудрым решением она устранила проблему издевательства над одним и плохих оценок другого, и, кроме того, наладила крепкую дружбу между мальчишками, ставшими ко взаимному удобству неразлучными товарищами.

В полдень я помогаю подавать обед, предоставляемый Министерством образования: цыплёнок или рыба, картошка, овощи, десерт и стакан молока. Тётя Бланка говорит, что для некоторых детей это единственный приём пищи за день, но на нашем острове всё немного не так: мы бедные, но еды нам хватает. Моя смена заканчивается после обеда; тогда я ухожу домой, чтобы поработать пару часов с Мануэлем, а оставшуюся часть дня я свободна. По пятницам тётя Бланка награждает трёх учеников с лучшим поведением за неделю жёлтой бумажечкой, подписанной ею, дающей право на купание в джакузи, иными словами, в деревянной бочке с горячей водой дяди Мануэля. Дома мы даём награждённым детям чашку какао и испечённые мной лепёшки, заставляем их вымыться в душе, а затем они могут играть в джакузи, пока не стемнеет.

Та ночь в Орегоне оставила на мне неизгладимый след. Я исчезла из академии и бежала весь день по лесу без плана, не имея в голове никакого желания, кроме как ранить отца и освободиться от терапевтов и их групповых сессий, я была сыта по горло их слащавой любезностью и отвратительной настойчивостью в желании исследовать мой ум. Я хотела быть нормальной и больше ничего.

Я проснулась от света быстро проехавшей машины и побежала, спотыкаясь о кусты и корни, попутно раздвигая ветви сосен на моём пути, но когда я, наконец, нашла дорогу, находившуюся менее чем в пятидесяти метрах, огни исчезли. Луна освещала жёлтую полосу, разделяющую шоссе. Я поняла, что будут проезжать и другие машины, потому как было ещё относительно рано, и не ошиблась: вскоре я услышала шум мощного двигателя и увидела вдалеке свечение двух фар, что при приближении оказались летящим по шоссе гигантским грузовиком с двумя флагами, каждое колесо которого было с меня ростом. Я бросилась вперёд, делая руками отчаянные жесты. Водитель, удивлённый столь неожиданным видением, резко затормозил, отчего и я была вынуждена резко отскочить, потому что прежде чем остановиться, огромная масса грузовика проехала по инерции метров двадцать. Я побежала к машине. Шофёр высунул голову из окошка и сверху донизу осветил меня фонариком, изучая меня, а заодно размышляя, могу ли я быть приманкой банды — ведь это не первый раз, когда что-то подобное происходит с дальнобойщиком. Убедившись, что поблизости никого нет, и увидев мою голову медузы с локонами цвета шербета, он успокоился. Должно быть, водитель пришёл к заключению, что я — безобидная наркоманка, ещё одна глупая зависимая девушка. Он подал мне знак, снял блокировку с правой двери, и я забралась в кабину.

Вблизи мужчина был таким же тяжёлым, как и его машина, большим, коренастым, с руками штангиста, в рубашке без рукавов и с тонким хвостиком волос, высовывавшимся из бейсболки, этакой карикатурой на брутального мачо, но я уже не могла отступить. Контрастируя с его угрожающим внешним видом, на зеркале заднего обзора висел детский башмачок и пара православных икон. «Я еду в Лас-Вегас», — сообщил он мне. Я сказала ему, что еду в Калифорнию, и добавила, что мне подойдёт и Лас-Вегас, поскольку и в Калифорнии меня никто не ждёт. Это было моей второй ошибкой; первой же было забраться в грузовик.

Следующий час прошёл под вдохновенный монолог шофёра, излучавшего энергию, как будто он был под действием амфетамина. Во время рейсов он развлекался тем, что общался с другими водителями, обмениваясь шутками и комментариями о погоде, асфальте, бейсболе, своих машинах и придорожных ресторанах, в то время как пророки-евангелисты предсказывали по радио второе пришествие Христа. Он курил, курил непрерывно, потел, сильно чесался, пил воду. В кабине было невозможно дышать. Водитель предложил мне жареную картошку из пакета, который лежал на сиденье, и банку «Кока-Колы», но его не интересовало ни моё имя, ни что я делаю ночью на пустынной дороге. Вместо этого он рассказал мне о себе: его зовут Рой Феджевик, он из штата Теннесси, служил в армии, пока не произошёл несчастный случай, и его комиссовали. В ортопедической больнице, где пришлось провести несколько недель, он познакомился с Иисусом. Он продолжал говорить и приводить цитаты из Библии, пока я тщетно пыталась расслабиться, высунув свою голову в окошко как можно дальше от его сигарет; мои ноги сводила судорога, а по коже шли мурашки от напряжённого дневного бега.

Примерно через восемьдесят километров Феджевик свернул с дороги и остановился напротив придорожной гостиницы. На синей неоновой вывеске с несколькими перегоревшими лампочками было указано название. Там не наблюдалось никаких признаков активности: ряд комнат, газораспределительная машина, таксофон, грузовик и ещё две машины, выглядевшие так, как будто они находились там с незапамятных времён.

— Я за рулём с шести утра. Давай проведём ночь здесь. Вылезай, — заявил мне Феджевик.

— Я бы лучше поспала в вашем грузовике, если вы, конечно, не против, — сказала я ему, думая, что у него нет денег на комнату.

Водитель протянул руку через меня, чтобы открыть внутренний багажник и достал четверть литра виски и полуавтоматический пистолет. Он взял холщовый мешок, спустился вниз, обошёл вокруг машины, открыл дверцу с моей стороны и приказал спуститься, заявив, что для меня так будет лучше.

— Мы оба знаем для чего мы здесь, шлюшка. Или ты думаешь, что поездка была бесплатной?

Я инстинктивно повиновалась ему, хотя на курсах самообороны в Беркли Хай нас учили, что в таких обстоятельствах лучше всего броситься на землю и кричать как сумасшедшая, ни в коем случае не поддаваться агрессору. Я поняла, что он хромает, а ростом ниже меня и толще, чем мне показалось, когда он сидел, я могла бы спастись бегством, и этот амбал не смог бы догнать меня, но меня остановил пистолет. Феджевик угадал мои намерения, крепко схватил меня одной рукой и почти на весу принёс меня к окошку администратора придорожной гостиницы, защищенному толстым стеклом и решёткой, пропустил несколько купюр через отверстие, а затем получил ключи и заказал коробку из шести бутылок пива и одну пиццу. Я не смогла увидеть служащего или подать ему знак, потому что водитель грузовика быстро закрыл меня своим телом.

Чувствуя лапу этого амбала, сжимающую мне руку, я направилась к номеру 32, и мы вошли в комнату, дурно пахнущую влагой и креозотом, с двойной кроватью, с обоями в полоску на стенах, телевизором, электрической плитой и кондиционером, блокировавшим единственное окно. Феджевик приказал мне запереться в ванной, пока не принесут пиво и пиццу. Ванная состояла из душа с ржавыми кранами, раковины, сомнительной чистоты унитаза и двух потёртых полотенец; на двери не было защёлки, а для вентиляции имелся лишь маленький люк. Я обвела свою камеру мучительным взглядом и поняла, что никогда не была такой беспомощной. По сравнению с этим мои предыдущие приключения были шуткой: они происходили на знакомой территории, с участием моих подруг, Рика Ларедо, надёжно охранявшего меня, и я была уверена, что в чрезвычайной ситуации я смогу найти убежище у моей бабушки.

Водитель грузовика получил заказ, обменялся парой фраз со служащим, закрыл дверь и позвал меня поесть, пока пицца не остыла. Мне кусок в рот не лез, в горле стоял ком. Феджевик не настаивал. Он поискал что-то в своей сумке, пошёл в туалет, не закрывая двери, и вернулся в комнату с расстёгнутой ширинкой и пластиковым стаканом, в котором было примерно на один глоток виски. «Ты нервничаешь? Так тебе будет лучше», — сказал он, передавая мне стакан. Я отрицательно покачала головой, не в силах говорить, но он схватил меня за шею и сунул стакан мне в рот: «Пей, жалкая сука, или ты хочешь, чтобы я заставил тебя силой?»

Я проглотила это с кашлем и рвотой; я не пробовала алкоголь больше года и забыла, как он обжигает.

Мой похититель сел на кровать, чтобы посмотреть комедию по телевизору, и в один присест осушил три бутылки пива и проглотил две трети пиццы, смеясь, рыгая, и, по-видимому, забыв обо мне, пока я ждала, стоя в углу, прислонившись к стене и страдая от головокружения. Комната двигалась, мебель меняла форму, огромная масса Феджевика путалась с изображениями в телевизоре. У меня подкашивались ноги, поэтому я вынуждена была сесть на пол, борясь с желанием закрыть глаза и исчезнуть. Думать было совершенно невозможно, но я понимала, что я под кайфом — от виски из пластикового стакана. Мужчина, уставший от комедии, выключил телевизор и подошёл, чтобы оценить моё состояние. Его грубые пальцы подняли мою голову, ставшую как камень, шея её больше не поддерживала. Его отвратительное дыхание ударило мне в лицо. Феджевик уселся на кровати, выровнял кокаин тонкой полоской на тумбочке с помощью кредитной карты и с наслаждением втянул белый порошок. Он сразу повернулся ко мне и приказал снять одежду, а сам, тем временем, потирал промежность стволом пистолета, но я не могла пошевелиться. Я поднялась с пола и обнажилась под ударами. Я попыталась сопротивляться, но моё тело меня не слушалось, я попыталась закричать, но голос также не шёл из меня. Я погрузилась в густую трясину, без воздуха, задыхаясь и умирая.

Следующие несколько часов я была в полубессознательном состоянии и не воспринимала последовавшие худшие надругательства, но в какой-то момент моя душа вернулась издалека, и я, как на чёрно-белом экране, увидела сцену в грязной комнате придорожной гостиницы. Длинная и худая женская фигура, неподвижно распластанная крестом, минотавр, бормотавший непристойности и снова и снова набрасывающийся на тело, тёмные пятна на простыне, пояс, оружие, бутылка. Паря в воздухе, я увидела, как Феджевик падает, измождённый, довольный, пускающий слюни, и через мгновение начинает храпеть. Я сделала сверхчеловеческое усилие, чтобы проснуться и вернуться в своё больное тело, но я едва могла открыть глаза, не говоря уже о том, чтобы думать. Подняться, попросить о помощи, убежать — это были бессмысленные слова, которые, как мыльные пузыри, возникали в моём ватном тупом мозгу. Я снова погрузилась в благоговейную темноту.

Я проснулась без десяти три утра, как показывали стоящие на тумбочке светящиеся часы, с пересохшим ртом, разбитыми губами и мучимая сильной жаждой. Попытавшись подняться, я поняла, что обездвижена, потому что Феджевик приковал моё левое запястье к спинке кровати наручниками. У меня была опухшая рука и затёкшее запястье, то самое запястье, которое было сломано ранее, во время велосипедной аварии. Паника, которую я почувствовала, немного рассеяла густой дурман от наркотиков. Я двигалась осторожно, пытаясь устоять в полумраке. Единственный свет исходил от голубой неоновой вывески, который проникал сквозь плотные шторы, и зелёного отражения светящихся цифр часов. Телефон! Я обнаружила его, когда повернулась посмотреть время, он был рядом с часами, очень близко.

Свободной рукой я стащила простыню и стёрла липкую влагу с живота и бёдер, затем я повернулась влево и с болезненной медлительностью соскользнула на пол. Рывок наручников на запястье вырвал из меня стон, а скрежет пружин кровати прозвучал как торможение поезда. Стоя на коленях на грубом ковре, с рукой, вывернутой в невозможном положении, я с ужасом ожидала реакции моего похитителя, но сквозь громкий шум своего собственного сердца, я услышала его храп. Прежде чем осмелиться взять трубку телефона, я подождала пять минут, чтобы убедиться в том, что Феджевик продолжает спать глубоким сном пьяницы. Я опустилась на пол, насколько позволили наручники, и набрала 911, чтобы попросить помощи, заглушив голос подушкой. Внешней линии не было. Телефон соединялся только с администратором заведения; чтобы позвонить в другое место, требовался общественный телефон консьержа или мобильник, а мобильник водителя грузовика был вне моей досягаемости. Я набрала номер администратора и прослушала одиннадцать гудков, прежде чем мне ответил мужской голос с индийским акцентом. «Меня похитили, помогите мне, помогите мне…», — прошептала я, но служащий повесил трубку, не дав мне времени сказать что-то ещё. Тогда я попробовала снова, но результат оказался прежним. Отчаявшись, я зарыдала в грязную подушку.

Прошло больше получаса, прежде чем я вспомнила о пистолете, который Феджевик использовал в качестве секс-игрушки: холодный металл во рту, во влагалище и вкус крови. Я должна была найти его, это была моя единственная надежда. Для того чтобы лечь в кровать с прикованной наручниками рукой, я должна была изогнуться не хуже циркача и не могла не придавить матрас своим весом. Водитель грузовика несколько раз фыркнул, как бык, перевернулся на спину, и его рука весом с кирпич упала на моё бедро, парализуя меня, но вскоре мужчина снова захрапел, а я смогла дышать. Времени было три двадцать пять, оно тянулось очень медленно, и до рассвета оставалось ещё несколько часов. Я поняла, что это были мои последние мгновения, Феджевик никогда не оставит меня в живых, я могла опознать его и описать его машину, и если он всё ещё не убил меня, стало быть, он планировал продолжать надо мной издеваться. Мысль о том, что я обречена, что я буду убита и мои останки никогда не найдут в этих лесах, придала мне неожиданную смелость. Мне было нечего терять.

Я грубо отодвинула руку Феджевика со своего бедра и повернулась к нему лицом. Его запах сразил меня: вонючее дыхание, пот, алкоголь, сперма, прогорклая пицца. Я различила звериное лицо в профиль, огромную грудную клетку, выпуклые мышцы предплечья, волосатые гениталии, толстую, похожую на бревно, ногу и проглотила рвоту, поднимавшуюся у меня в горле. Свободной рукой я начала щупать под подушкой в поисках пистолета. Я обнаружила его почти сразу, он находился в пределах моей досягаемости, но был придавлен головой Феджевика, который, должно быть, верил в свою силу и в мою безропотность жертвы, раз оставил его там. Я глубоко вдохнула, закрыла глаза, взяла пушку двумя пальцами и начала доставать оружие миллиметр за миллиметром, не двигая подушку. Наконец мне удалось вытащить пистолет, который оказался тяжелее, чем ожидалось, и я держала его на груди, содрогаясь от усилий и волнения. Единственным оружием, которое я видела, был пистолет Рика Ларедо, его я никогда не трогала, но знала, как им пользоваться, этому меня научило кино.

Я нацелила пушку в голову Феджевика — решалось: его жизнь или моя. Я едва могла поднять оружие одной рукой, дрожа от нервов, со скрюченным и ослабленным наркотиками телом, но это должен был быть выстрел в упор, и я не могла промахнуться. Я положила палец на спусковой крючок и заколебалась, ослеплённая оглушительным пульсированием в висках. Я с абсолютной ясностью поняла, что у меня не будет другой возможности сбежать от этого животного. Я заставила себя пошевелить указательным пальцем, почувствовала лёгкое сопротивление спускового крючка и снова засомневалась, предвкушая вспышку, отдачу оружия, дантовский треск костей, кровь и кусочки мозга. «Сейчас, это должно быть сейчас», — прошептала я, но не смогла ничего сделать. Я вытерла пот, бежавший по моему лицу и затуманивавший моё зрение, засунула руку в простыню и снова взяла пистолет, положила палец на спусковой крючок и прицелилась. Я ещё дважды повторила это жест, не в силах выстрелить. Я посмотрела на часы: была половина четвёртого ночи. В конце концов, я оставила пистолет на подушке рядом с ухом моего спящего палача. Я повернулась спиной к Феджевику и пожала плечами, обнажённая, онемевшая, плача в отчаянии от угрызений совести и облегчения от того, что удалось избавиться от необратимого ужаса убийства.

На рассвете Рой Феджевик проснулся, рыгая и потягиваясь, разговорчивый и в хорошем настроении — никаких следов пьянства. Он увидел пистолет на подушке, взял его, приложил к виску и нажал на спусковой крючок. «Пум! Ты ведь не думаешь, что он заряжен, верно?» — сказал он, рассмеявшись. Феджевик поднялся, голый, взвешивая двумя руками свою утреннюю эрекцию, на мгновение задумался, но отказался от порыва. Он положил пистолет в сумку, вытащил ключ из кармана брюк, открыл наручники и освободил меня. «Ты видишь, для чего мне нужны эти наручники, они нравятся женщинам. Как ты себя чувствуешь?» — спросил он, по-отечески поглаживая по голове. Я всё ещё не могла поверить, что жива. Я проспала пару часов, будто под наркозом, без снов. Я потёрла запястье и руку, чтобы восстановить кровообращение.

«Давай позавтракаем, это самый важный приём пищи за день. Хорошо позавтракав, я могу вести машину двадцать часов», — объявил он мне из туалета, где сидел с сигаретой, зажав ту губами. Вскоре я услышала, как он принимает душ и чистит зубы, после чего мужчина вернулся в комнату, с мурлыканьем оделся, и растянулся на кровати, обутый в ботинки из искусственной кожи ящерицы, чтобы посмотреть телевизор. Я медленно пошевелила онемевшими конечностями, неуклюже, как старуха, встала на ноги, спотыкаясь, пошла в ванную и заперла дверь. Горячий душ был мне как бальзам на душу. Я вымыла волосы обычным для придорожных гостиниц шампунем и яростно потёрла тело, пытаясь мылом стереть ночной позор. У меня были синяки и царапины на ногах, груди и талии; правая рука и запястье были деформированы из-за отёка. Я почувствовала общую боль внутри от жжения во влагалище и заднем проходе, между ног текла нить крови; я сделала прокладку из туалетной бумаги, надела трусики и закончила одеваться. Водитель грузовика сунул в рот две таблетки, проглотил их, запив половиной бутылки пива, а затем предложил мне остаток в последней бутылке и другие таблетки. «Выпей их, это аспирин, он помогает от похмелья. Сегодня мы будем в Лас-Вегасе. Тебе нужно остаться со мной, девочка, ты уже заплатила за проезд», — сказал он мне. Мужчина взял свою сумку, проверил, что ничего не оставил, и вышел из комнаты. Я без сил последовала за ним к грузовику. Небо только начало проясняться.

Чуть позже мы остановились в ресторане для проезжающих путешественников, где у входа уже были другие мощные грузовики и трейлер. Войдя внутрь, я почувствовала, что аромат бекона и кофе разбудили во мне голод, за предыдущие двадцать с лишним часов я съела лишь два энергетических батончика и горстку картошки фри. Феджевик вошёл в заведение, расточая добродушие направо и налево, шутя с другими «прихожанами», которых, по всей видимости, знал, расцеловался с официанткой и поприветствовал на жёванном испанском языке двух гватемальцев, тут же готовящих еду. Чуть погодя водитель попросил апельсинового сока, яиц, сосисок, блинов, хлебных тостов и чашку кофе — всё это, естественно, заказывалось на двоих. Я же, тем временем, впилась взглядом в линолеум на полу, постепенно переводя его на висящие под потолком вентиляторы, на лежащие на стойке кучки сладких булочек под стеклянной крышкой. Когда нам принесли еду, Феджевик взял меня за обе руки, протянув свои поверх стола, театрально склонил голову и закрыл глаза: «Спасибо тебе, Господи, за этот питательный завтрак и нынешний прекрасный день. Благослови нас, Господи, и защити на оставшейся части пути. Аминь». Я, уже не питая никаких надежд, просто наблюдала за людьми, шумно завтракавшими за другими столами, за женщиной с усталым видом и крашеными волосами, подающей кофе, за, казалось, работающими тут вечно индейцами, которые на кухне переворачивали яичницу с беконом. Обратиться здесь было совершенно не к кому. Да и что я могла им сказать? Что я попросила себя подвезти и теперь расплачиваюсь за эту услугу в придорожной гостинице, что я сделала глупость, поэтому именно такой судьбы и заслуживаю. Я склонила голову, вторя за водителем грузовика, и молча стала молиться: «Никуда не отпускай меня, Попо, береги меня». А затем я сожрала свой завтрак до самого последнего кусочка.

Из-за своего месторасположения на карте, столь далёкого от Соединённых Штатов и столь близкого к «нигде», Чили находится за пределами привычного маршрута наркоторговцев, но их товар проникает даже сюда, как, собственно, и везде. Здесь можно увидеть витающих в облаках молодых людей; один из таких мне попался на пароме, когда я пересекала канал Чакао, чтобы добраться до Чилоэ, отчаявшийся человек, уже чуть ли не превратившийся в невидимое существо, который слышит голоса, разговаривает сам с собой и жестикулирует. Здесь марихуана доступна каждому, она, пожалуй, наиболее распространена и значительно дешевле сигарет. Травку предлагают на каждом углу; кокаиновая паста либо крэк ходят по рукам бедноты, которая дышит бензином, клеем, растворителем лака и другой отравой. Для предпочитающих разнообразие имеются также и галлюциногены различных видов, кокаин, героин и их производные, амфетамины и полное меню чёрного рынка. На нашем же острове выбор куда меньше: только доступный желающим алкоголь да кокаиновая паста для молодёжи. «С детьми надо быть очень внимательной, американочка», — наказала мне Бланка Шнейк, а далее объяснила, каким образом следует выявлять симптомы у учеников. Она и не догадывалась, что я уже давно знаток в данном вопросе.

Когда мы наблюдали за учениками на перемене, Бланка заметила мне: Асусена Корралес не пришла на занятия, и она боится, что девочка и вовсе бросит учёбу, как и её старшие братья, не окончившие и средней школы. Она не знакома с матерью Хуанито, поскольку та уже уехала, когда сама Бланка оказалась на острове, однако ж знала, что его мать в прошлом была замечательной девушкой, правда, в свои пятнадцать лет уже забеременела и навсегда уехала далеко отсюда сразу же после родов. Теперь эта женщина живёт в Квеллоне, на самом юге Исла-Гранде, где расположено большинство лососевых фирм, благополучно просуществовавших лишь до появления убившего всю рыбу вируса. Когда с лососёвыми было всё хорошо, Квеллон напоминал Дикий Запад, этакую страну искателей приключений и одиноких мужчин, которые, как правило, заправляли здесь законом, и женщинами лёгкого поведения, обладающими настоящим предпринимательским духом. Они были способны зарабатывать за неделю куда больше получаемого рабочим за целый год. Большим спросом у населения пользовались колумбийки, которых пресса окрестила «странствующими секс-работницами», а благодарные клиенты «черномазыми с толстой задницей».

— Асусена была хорошей ученицей, как и её сестра, но вдруг ни с того ни с сего стала угрюмым ребёнком и начала избегать людей. Я не знаю, что с ней случилось, — сказала мне тётя Бланка.

— Она и не пришла убираться в нашем доме. Последний раз я видела Асусену в ночь сильного шторма, когда она пришла искать Мануэля, поскольку Кармело Корралес сильно заболел.

— Мануэль рассказывал мне об этом. У Кармело Корралеса случился приступ гипогликемии, очень распространённый среди не гнушающихся алкоголем диабетиков, но вот дать ему мёд было, пожалуй, рискованным решением со стороны Мануэля; так можно было и убить. Только вообрази себе, какая ответственность!

— В любом случае, он уже наполовину мёртв, тётя Бланка. У Мануэля потрясающе холодная кровь. Ты ведь уже заметила, что он сам никогда не раздражается и вообще никуда не спешит?

— Это из-за пузырька воздуха в мозгу, — сообщила мне Бланка.

Случилось так, что десять лет назад у Мануэля нашли аневризму, способную лопнуть в любой момент. И подумать только — я совсем недавно об этом узнала! По словам Бланки, Мануэль приехал на Чилоэ, чтобы полнее прожить свои дни в окружении здешнего великолепного пейзажа, занимаясь любимым делом, что-то записывая и изучая.

— Аневризма — то же, что и смертный приговор, она сделала его отстранённым, но всё же не безразличным ко всему. Мануэль как можно лучше пользуется оставшимся ему временем, американочка. Этот человек живёт настоящим, час за часом, это в значительной степени и примиряет его с мыслью о смерти, нежели, например, меня, у кого внутри тоже бомба замедленного действия. Иные вот годами медитируют где-нибудь в монастыре и не достигают подобного состояния мира и спокойствия, что есть у Мануэля.

— Я уж поняла, что и ты веришь в то, что он как Сиддхартха.

— Кто?

— Неважно.

Мне тут пришло в голову, что у Мануэля Ариаса никогда и не было великой любви, подобно той, что случилась у моих бабушки с дедушкой, — вот отчего этот мужчина смирился с жизнью одинокого волка. Имеющимся в мозгу пузырём воздуха он оправдывает избегание любви. «У него нет глаз, чтобы увидеть Бланку? Йесусе!» — как сказала бы Эдувигис, хотя, кажется, именно я пытаюсь свести его с Бланкой. Этот губительный романтизм — результат слащавых любовных романов, которые в последнее время я читаю запоем. Неизбежный вопрос в том, почему Мануэль всё же согласился приютить в своём доме такую персону, как я, незнакомку, кого-то из совершенно другого мира, с весьма подозрительными обычаями и вдобавок беглянку. И как получилось, что его дружба с моей бабушкой, которую он не видел несколько десятилетий, весит больше, чем незаменимое спокойствие.

— Мануэль волновался насчёт твоего приезда, — сказала Бланка, когда я спросила её об этом. — Он думал, ты испортишь ему жизнь, но не смог отказать в любезности твоей бабушки, поскольку, когда в 1975 году его выслали, кто-то всё же его приютил.

— Твой отец.

— Да. В то время было рискованным делом помогать преследуемым диктатурой, о чём предупредили и моего отца, который потерял своих друзей и знакомых, и по данному поводу сердились даже мои братья. Лионель Шнейк прячет у себя коммуниста! Хотя он сам говорил, мол, если в этой стране нельзя помочь ближнему, всё же будет лучше уехать далеко отсюда. Мой папа считает себя неуязвимым и говорит, что военные не осмелятся его задевать. Высокомерие, присущее классу, к которому принадлежал и он, именно в этой ситуации очень помогло.

— И теперь Мануэль платит дону Лионелю тем, что помогает мне. Чилотский закон взаимовыручки в двойном объёме.

— Конечно.

— Страхи Мануэля в отношении меня очень даже оправданы, тётя Бланка. Я же приехала, точно выпущенный на свободу бык, чтобы разбить его хрусталь…

— Да, это хорошо на него повлияло! — прервала меня она. — Я нашла его изменившимся, американочка, теперь он более раскован.

— Раскован? Да он крепче морского узла. Полагаю, у него депрессия.

— Таков характер этого человека, американочка. Клоуном он никогда не был.

Тон и отсутствовавший взгляд Бланки лишний раз подтвердили мне, насколько сильно она его любит. Она рассказала, что Мануэлю было тридцать девять лет, когда его выслали на Чилоэ, и тот жил в доме дона Лионеля Шнейка. Его сломило длившееся более года тюремное заключение, ссылка, потеря семьи, друзей, работы, впрочем, всего, а для неё это было великолепное время: Бланку выбрали королевой красоты, и она планировала свою свадьбу. Контраст между их жизненными ситуациями оказался очень жестоким для обоих. Бланка почти ничего не знала о госте своего отца, хотя её и привлекал трагичный, с налётом меланхолии, вид этого мужчины; по сравнению с ним, остальные — и даже её жених — казались ей какими-то несерьёзными. Вечером, накануне высылки Мануэля, именно в тот момент, когда семья Шнейк отмечала возвращение экспроприированного участка в Осорно, она прошла в комнату к Мануэлю, чтобы доставить ему удовольствие, дать что-то запоминающееся, что он смог бы увезти с собой в Австралию. До этого Бланка уже занималась любовью со своим молодым человеком, успешным инженером из богатой семьи, католиком и сторонником военного правительства, полной противоположностью Мануэля и весьма подходящей партией для такой девушки, как она, но то, что было пережито этой ночью с Мануэлем, очень и очень отличалось. На рассвете они всё ещё обнимались и грустили, точно двое сирот.

— Он сделал мне подарок. Мануэль изменил меня, дал совершенно иной взгляд на мир. Он не рассказывал мне о том, что произошло с ним в тюрьме, об этом Мануэль никогда не говорил, хотя все его страдания я прочувствовала на собственной коже. Чуть погодя я прекратила отношения со своим женихом и отправилась в путешествие, — сказала мне Бланка.

В последующие двадцать лет она получала известия о Мануэле, потому что тот никогда не переставал писать дону Лионелю. Так, Бланка узнала о его разводах, его длительном пребывании в Австралии, а затем и в Испании, о его возвращении в Чили в 1998 году. К тому времени она сама уже была замужем с двумя дочерями-подростками.

— Мой брак катился ко всем чертям, мой муж оказался одним из этих хронических изменников, которых словно бы воспитали именно для того, чтобы его обслуживали многие женщины. Ты ещё поймёшь, до чего шовинистическая эта страна, Майя. Меня бросил муж, когда мне поставили диагноз; он не мог ужиться с мыслью каждый вечер ложиться рядом с женщиной без груди.

— А что произошло между тобой и Мануэлем?

— Ничего. Мы снова встретились на Чилоэ, два человека, немало раненных самой жизнью.

— Ты его любишь, правда?

— Не всё так просто…

— Тогда ты должна ему об этом сказать, — прервала я тётю Бланку. — Лучше бы ты занялась обустройством собственной жизни, чем просто ждать, пока он возьмёт инициативу в свои руки.

— В любой момент ко мне может вернуться рак, Майя. Ни один мужчина не захочет заботиться о женщине с такой проблемой.

— А у Мануэля в любой момент может лопнуть пузырёк воздуха в голове, тётя Бланка. Не стоит терять времени.

— И чтобы ты даже не думала совать свой нос в это дело! Последний, кто нам нужен в этом деле, — это американочка-сводня, — обеспокоенная, предупредила меняБанка.

Я же боюсь, что не вмешайся я в это дело, оба просто умрут от старости, не решив ничего. Позже, когда я приехала домой, то застала Мануэля сидящим в кресле перед окном, он редактировал свои разлетающиеся страницы с чашкой чая на столике, с Гато-Лесо в ногах и Гато-Литерато, лежащим калачиком поверх рукописи. Дом пропах сахаром: Эдувигис готовила дамасские сладости из последних в этом сезоне фруктов. Сладости замораживались в заранее припасённых банках разных размеров, готовые к зиме, когда, по её словам, изобилию даров природы наступит конец, а земля заснёт. Мануэль услышал, как я вошла, и сделал неопределённый жест рукой, но так и не оторвал взгляда от своих бумаг. Ай, Попо! Я не переживу, если что-то произойдёт с Мануэлем, ты береги меня, чтобы и мне не умереть вместе с ним. Я подошла на цыпочках и обняла его сзади, почувствовав от объятия лишь печаль. Страх перед Мануэлем я потеряла уже тем вечером, когда я без приглашения сама проникла к нему в кровать. Теперь я беру его за руку, целую, убираю еду с его тарелки — хотя он не может этого терпеть — кладу голову ему на колени, когда мы читаем, прошу почесать себе спину, что он, приходя в ужас, и делает. Мануэль больше меня не оскорбляет, когда я беру его одежду, пользуюсь его компьютером или вношу правки в его книгу; сказать по правде, я пишу гораздо лучше его. Я зарываюсь носом в жёсткие волосы Мануэля, и на него сверху, точно маленькие камешки, падают мои слёзы.

— Что-то случилось? — удивившись, спросил он.

— Случилось то, что я тебя люблю, — призналась я ему.

— Не целуйте меня, сеньорита. Больше уважения к старшим, — пробормотал Мануэль.

После обильного завтрака вместе с Роем Феджевиком весь последующий день я проехала в его грузовике, слушая по радио кантри и проповедников Евангелия, а также его нескончаемый монолог. Хотя последний я слышала едва-едва, поскольку мозг несколько притупился из-за принятых наркотиков и навалившейся усталости после ужасной, проведённой подобным образом ночи. У меня было две или три возможности сбежать, и он бы даже не попытался этому помешать, поскольку потерял ко мне всякий интерес. Это, конечно, не придало мне сил, я чувствовала, что моё тело ослабло, а разум помутнён. Мы остановились на заправке, и пока он покупал сигареты, я пошла принять душ. Мне было больно мочиться, к тому же внизу до сих пор немного кровоточило. Я подумала остаться в этом туалете, пока не уедет грузовик Феджевика, но усталость и страх попасться ещё кому-нибудь столь же бессердечному отогнали подобную мысль далеко прочь. С опущенной головой я вернулась в машину, скрючилась там в самом углу и закрыла глаза. Мы добрались до Лас-Вегаса только под вечер, когда мне уже стало чуть лучше.

Феджевик оставил меня прямо посередине бульвара — а называется он Стрип —, иными словами, в самом сердце Лас-Вегаса, с десятью долларами в качестве чаевых, поскольку я напоминала Рою его дочь, как он сам меня в том заверил и, желая доказать, показал какую-то светловолосую малышку лет пяти на экране своего мобильного телефона. Уходя, он погладил меня по голове и попрощался, сказав: «Благослови тебя, Господи, дорогая». Я поняла, что он ничего не боялся и ушёл со спокойной совестью; в его жизни наша встреча была лишь одной из многих, похожих друг на друга, к которым он был готов, запасшись заранее пистолетом, наручниками, алкоголем и наркотиками; спустя несколько минут он бы меня напрочь забыл. В какой-то момент своего монолога Феджевик вдруг дал понять, что существуют дюжины подростков, мальчиков и девочек, сбежавших из дома, предлагающих себя на дорогах и надеющихся на милость дальнобойщиков; такова вся культура детской проституции. Хорошее о человеке можно сказать только следующее: он принял меры предосторожности, чтобы я не заразила его какой-нибудь болезнью. Я предпочитаю не знать подробностей случившегося той ночью в придорожной гостинице, хотя помню, что под утро на полу лежали использованные презервативы. Мне повезло: Рой насиловал меня, предохраняясь.

В это время воздух Лас-Вегаса свеж, но тротуары до сих пор хранят сухое тепло дневной жары. Я сидела на скамейке, тело ныло от пережитого за последние часы, и я была ошеломлена какофонией многочисленных огней этого нереального города, возникшего словно по волшебству в пыли пустыни. Улицы оживлял нескончаемый праздник: поток транспорта, автобусы, лимузины, музыка. И люди буквально повсюду: старики в шортах и гавайских рубашках, немолодые женщины в техасских шляпах, голубых джинсах, окаймлённых блёстками, и с искусственным загаром, обычные туристы, бедняки, много страдающих ожирением. Моё решение наказать отца оставалось твёрдым, я обвиняла его во всех своих несчастьях, но я захотела позвонить бабушке. В наш век мобильных телефонов общественную телефонную будку практически невозможно найти. В единственном пункте связи, пребывающем в относительно хорошем состоянии, работавшая там сотрудница не смогла либо не захотела сделать обратный звонок.

Я зашла поменять десятидолларовую купюру на монеты в казино-отель, одну из огромных роскошных цитаделей с пересаженными с побережья Карибского моря пальмами, вулканическими извержениями, фейерверками, и даже красочными водопадами с лишёнными моря пляжами. Выставленная напоказ роскошь и пошлость сосредоточена в нескольких кварталах, где также немало борделей, баров, игорных домов, массажных салонов и кинотеатров, специализирующихся на порнофильмах. На одном конце бульвара можно пожениться за семь минут в часовне, украшенной мерцающими сердцами, а на другом — развестись за такое же время. Вот как я описала бы всё здесь происходящее спустя несколько месяцев своей бабушке, хотя это было бы всё равно не всей правдой. Ведь в Лас-Вегасе есть прослойка состоятельных людей, живущих в зарешёченных особняках, окраины, населённые представителями среднего класса, где матери прогуливаются с колясками, разрушающиеся кварталы нищих и членов банд. Здесь есть школы, церкви, музеи и парки, которые я смутно видела лишь издалека, поскольку, в основном, я вела ночной образ жизни. Я позвонила по телефону в дом, принадлежащий моему отцу и Сьюзен, в котором теперь в полном одиночестве жила моя Нини. Я не знала, сообщила ли уже ей Анджи о моём отсутствии, хотя прошло только два дня с моего исчезновения из академии. Раза четыре в телефоне пропищали гудки, после чего записанный там голос сообщил о том, что следует оставить сообщение. Тогда я вспомнила, что по четвергам моя бабушка дежурит в ночную смену как волонтёр хосписа, подобным образом благодаря сотрудников за оказанную моему Попо помощь, когда он умирал. Я повесила трубку; до следующего утра мне так и не удалось никого найти.

В этот день я позавтракала очень рано и не захотела поесть с Феджевиком в полдень, поэтому теперь ощущала пустоту в животе, но всё же решила приберечь свои монеты для телефонного разговора. Я зашагала в противоположном направлении, удаляясь от источаемого различными казино света, от толпы, от фантастического блеска светящихся знаков, от каскадного шума транспорта. Одурманивающий город исчез и уступил место другому — тихому и мрачному. Бесцельно блуждая по улицам, дезориентированная, я вышла на сонную улицу, села на скамейку крытой автобусной остановки, опёрлась на собственный рюкзак и вознамерилась немного отдохнуть. Уставшая и вымотанная, я заснула.

В скором времени меня разбудил незнакомец, тронув меня за плечо. «Могу ли я отвести тебя к тебе же домой, спящая красавица?» — спросил он меня тоном, каким подчиняют себе лошадей. Мужчина был низкого роста, очень худым, со сгорбленной спиной. Его лицо, обрамлённое жирными, точно солома, волосами, напоминало заячью морду. «Ко мне домой?» — повторила я, несколько смущаясь. Незнакомец протянул мне руку, улыбаясь и обнажая свои зубы в пятнах, и назвал своё имя: Брэндон Лиман.

В ту нашу первую встречу Брэндон Лиман был одет целиком и полностью в цвет хаки: рубашка, брюки со множеством карманов и ботинки на резиновой подошве. У него был обнадёживающий посетителей вид смотрителя парка. Длинные рукава закрывали татуировки на тему боевых искусств и синяки от игл, которых я до поры до времени так и не видела. Лиман отсидел два срока в тюрьме, его искала полиция по нескольким штатам, но в Лас-Вегасе он чувствовал себя в безопасности и считал его своим временным логовом. Брэндон употреблял героин, был вором и спекулянтом — ничто не отличало его от многих таких же в этом городе. Он ходил вечно настороже и не отступал от своих привычек вовсе не потому, что был склонен к насилию. В случае необходимости Лиман всегда мог рассчитывать на двух головорезов — Джо Мартина из штата Канзас и Китайца, некоего перенёсшего оспу, филиппинца, с которым познакомился ещё в тюрьме. Брэндону Лиману было тридцать восемь лет, хотя выглядел он на все пятьдесят. В нынешний четверг он вышел из сауны, которая была одним из удовольствий, что он себе позволял, не ради аскезы, а для достижения состояния полнейшего равнодушия ко всему, за исключением, пожалуй, его белокожей женщины, его снежинки, его королевы, его сладкой брюнетки. Он только что принял дозу внутривенно, отчего и чувствовал себя свежим и бодрым, полном готовности начать привычный ночной обход владений.

Из салона своей машины, пикапа похоронного вида, Лиман увидел, как я клевала носом на уличной скамейке. Как Брэндон описывал это мне позже, он доверял своему инстинкту судить людей и, надо сказать, это чутьё выручало его в работе — я же привиделась ему необработанным алмазом. Он прогулялся по округе, ещё раз медленно прошёлся передо мной и подтвердил своё первое впечатление. Мужчина подумал, что мне лет пятнадцать, поэтому я слишком молода для его целей, однако он был не в том положении, чтобы требовать слишком многого, поскольку искал кого-то вроде меня вот уже несколько месяцев. Лиман остановился в пятидесяти метрах, вылез из машины, приказал своим приспешникам исчезнуть, пока не позовёт, и подошёл к автобусной остановке.

— Я до сих пор толком не ел. Тут в трёх кварталах есть какой-то «Макдоналдс». Ты не против составить мне компанию? Я тебя приглашаю, — предложил он мне.

Я проанализировала ситуацию в считанные секунды. Недавний опыт с Феджевиком сделал меня подозрительной, хотя этот мужчина в форме какого-то исследователя не вызывал ни малейшего опасения. «Пошли же!» — настаивал он. Немного сомневаясь, я всё же последовала за ним, но как только мы свернули за угол, и вдалеке показалась вывеска «Макдоналдс», не смогла и дальше сопротивляться искушению: я была голодна. Всю дорогу мы шли и болтали, и я закончила на фразе, что я недавно прибыла в город, здесь, можно сказать, проездом и намерена вернуться в Калифорнию, как только дозвонюсь своей бабушке, которая вышлет мне денег на дорогу.

— Я бы, конечно, одолжил свой мобильный телефон, чтобы ты ей позвонила, но в нём села батарейка, — сказал мне Лиман.

— Спасибо, но я в любом случае не смогу позвонить ей до утра. Сегодня моей бабушки просто нет дома.

В «Макдональдсе» было несколько посетителей да человека три обслуживающего персонала: одна негритяночка-подросток с накладными ногтями и двое латиноамериканцев, причём один из них с висящим поверх рубашке образом Святой Девы Гваделупской. Запах жира лишь возбудил во мне аппетит, и вскоре двойной гамбургер с жареной картошкой вернул мне прежнюю самоуверенность, а также прибавил устойчивости в ногах и ясности в мыслях. И мне уже не казалось таким срочным делом звонить своей Нини.

— В Лас-Вегасе полно развлечений, — заметила я с набитым ртом.

— Город грехов, так его и называют. Ты ещё не назвала мне своего имени, — сказал Лиман, не попробовав еды.

— Сара Ларедо, — наскоро брякнула я, лишь бы только не говорить незнакомцу своего настоящего имени.

— Что произошло с твоей рукой? — спросил он, указывая на моё опухшее запястье.

— Я упала.

— Расскажи мне о себе, Сара. Не сбежала ли ты из дома?

— Ну разумеется, нет! — воскликнула я, слегка подавившись жареной картошкой. — Я только окончила среднюю школу и до поступления в университет захотела посетить Лас-Вегас, но вот потеряла свой кошелёк, отчего мне и нужно позвонить бабушке.

— Понимаю. Но поскольку ты уже здесь, тебе стоит посмотреть Лас-Вегас, это же настоящий Диснейленд для взрослых. А ты знаешь, что город этот — самый быстро развивающийся во всей Америке? Любому хочется приехать сюда жить. Ты не меняй своих планов из-за каких-то незначительных неудобств, дай себе немного времени. Послушай, Сара, если денежный перевод от твоей бабушки несколько задерживается, то я могу в качестве аванса дать тебе немного денег.

— Зачем? Ты ведь меня не знаешь, — ответила я настороженно.

— Потому что я хороший человек. Сколько тебе лет?

— Скоро исполнится девятнадцать.

— Ты выглядишь моложе.

— Так только кажется.

В этот момент в «Макдональдс» вошли двое полицейских: один, молодой человек в зеркальных солнцезащитных очках (хотя был уже поздний вечер), и с мышцами настоящего борца, которые, казалось, вот-вот разорвут униформу по швам, и другой, мужчина примерно сорока пяти лет, во внешнем виде которого не было ничего примечательного. Пока полицейский, выглядящий моложе, излагал просьбу девушке с накладными ногтями, второй подошёл поприветствовать Брэндона Лимана, который представил нас друг другу: его приятель, офицер Арана, а я была его племянницей из штата Аризона, приехавшей погостить на несколько дней. Полицейский оглядел меня с неодобрительно-вопросительным выражением своих ясных глаз, у него было открытое лицо, лёгкая улыбка, а кожа напоминала обгоревший под солнцем пустыни кирпич. «Береги свою племянницу, Лиман. В этом городе приличной девушке крайне легко потеряться», — сказал он и со своим товарищем ушёл к другому столику.

— Если хочешь, я могу дать тебе работу на лето, пока в сентябре ты не пойдёшь в университет, — предложил мне Брэндон Лиман.

Мгновенное пробуждение интуиции предостерегло меня от столь широкой щедрости, но впереди у меня была целая ночь, и к тому же не было необходимости немедленно отвечать этому облезлому типу. Я подумала, что этот человек — один из прошедших реабилитацию алкоголиков, посвятивший себя спасению душ заблудших, очередной Майк О’Келли, разве что лишённый свойственной ирландцам харизмы. Посмотрю, что за карты мне выпали, решила я. В туалете я вымылась как можно лучше, удостоверилась, что кровотечение прекратилось, переоделась в чистую одежду, которая лежала в моём рюкзаке, почистила зубы и, словно бы обновлённая, вознамерилась ещё раз ознакомиться с Лас-Вегасом в компании своего нового друга.

Выйдя из туалетной комнаты, я увидела, как Брэндон Лиман разговаривает по мобильному телефону. А не говорил ли он мне, мол, у аппарата полностью разряжена батарея? И что же с того? Разумеется, тогда я просто плохо его поняла. Мы зашагали до его транспорта, где уже поджидали два подозрительных на вид типа. «Джо Мартин и Китаец, мои партнёры», — сказал Лиман, представляя мне мужчин. Китаец сел за руль, Джо устроился рядом, а мы с Лиманом разместились на заднем сиденье. Мы всё ехали и ехали, и я уже начала беспокоиться, ведь мы въезжали на территорию, выглядящую вовсе непривлекательно, со множеством давно опустевших либо разрушающихся домов, с раскиданным повсюду мусором, с какими-то группами ничего не делающих молодых людей у подъездов, с парой нищих в паршивых спальных мешках, лежащих рядом со своими тележками, набитыми какими-то сумками с хламом.

— Не переживай, со мной ты в полной безопасности, здесь меня все знают, — успокоил меня Лиман, догадываясь, что я уже продумываю план побега. — Есть и лучшие кварталы, но этот будет скромнее, и здесь у меня свой бизнес.

— И какого рода бизнес?

— Увидишь.

Мы остановились перед трёхэтажным зданием, довольно ветхим, с разбитыми и расписанными граффити окнами. Мы с Лиманом вышли из машины, а его партнёры проехали до стоянки на заднем дворе. Отступать было поздно, и я смиренно шла за Брэндоном, чтобы ничем не выдать своего подозрения и не спровоцировать нежелательную для меня реакцию. Мужчина провёл меня через боковую дверь — главная оказалась закрытой, — и мы очутились в зале, стоящем абсолютно заброшенным и едва освещённым несколькими лампочками, висящими на оголённых проводах. Лиман объяснил, что изначально в здании располагалась гостиница, которую со временем разделили на квартиры, однако следили за ними ненадлежащим образом — эта версия сильно смягчала реальную ситуацию.

Мы прошли вверх два пролёта грязной и дурно пахнущей лестницы, и по пути на каждом этаже мне удалось увидеть несколько едва держащихся на своих петлях дверей, открывающихся в напоминающие пещеры комнаты. Внутри никого не было, правда, я всё же слышала какие-то голоса, чей-то смех и видела несколько человеческих теней, пребывающих в полной неподвижности в этих комнатах с распахнутыми дверями. Несколько позже я узнала, что на двух нижних этажах собирались любители понюхать, а также предпочитающие колоться, заниматься проституцией, торговлей людьми и просто вознамерившиеся умереть — все они никогда не поднимались на третий этаж без предварительного разрешения. Ведущий на последний этаж лестничный пролёт был перегорожен решёткой, которую только Лиман и мог открыть специальным пультом дистанционного управления, после чего мы преодолели относительно чистый коридор, если тот сравнивать со свинарником, в который превратились нижние этажи. Брэндон поковырялся с замком на металлической двери, и мы вошли в жильё с заколоченными окнами, освещённое небольшими лампочками, висящими на потолке, и шедшим от экрана голубоватым светом. Имеющийся здесь кондиционер поддерживал температуру помещения на комфортном для тела уровне; правда, пахло в комнате разбавителем краски вперемешку с мятой. В жилище стоял диван с тремя подушками, надо заметить, в хорошем состоянии, на полу лежала пара взбитых матрасов. Я увидела и длинный стол, несколько стульев и огромный современный телевизор, а перед ним какого-то мальчика приблизительно двенадцати лет, с аппетитом поедающего разбросанные по полу кукурузные хлопья.

— Ты меня здесь запер, козёл! — взвыл мальчик, однако ж, не отрывая глаз от экрана.

— Так и что? — возразил Брэндон Лиман.

— Произойди здесь чёртов пожар, я бы сварился, точно сосиска!

— И с чего же тут должен случиться пожар? Это Фредди, будущий король рэпа, — представил он мне мальчика. — Фредди, поздоровайся с девушкой. Она будет со мной работать.

Фредди и глазом не повёл. Я обошла это странное жилище, где было совсем немного мебели, зато в комнатах стояли целые горы устаревших компьютеров и другой офисной техники, на кухне находились несколько необъяснимых газовых горелок с бутаном, которыми, казалось, пользовались не для приготовления пищи, а по всему коридору валялись коробки и тюки.

Квартира соединялась с соседней с помощью большого, ничем не закрывающегося, отверстия в стене, по-видимому, образовавшегося в результате нескольких ударов кувалдой. «Здесь мой кабинет, а там я сплю», — объяснил мне Брэндон Лиман. Нагнувшись, мы прошли в эту дыру и оказались в помещении, похожем на предыдущее, разве что без мебели, но с кондиционером, окнами, заколоченными досками, на входной двери, ведущей прямо на улицу, висело несколько замков. «Как и видишь, у меня нет семьи», — сказал гостеприимный хозяин, широким жестом указывая на пустое пространство. В одной из комнат стояла широкая неубранная кровать, в углу были сложены какие-то ящики и чемодан, а перед кроватью располагался ещё один шикарный телевизор. В соседней комнате, меньшей по площади и столь же грязной, как и другие помещения здания, я увидела узкую кровать, комод и два ночных столика, окрашенных в белый цвет, словно бы для девочки.

— Если останешься, здесь будет твоя комната, — сказал мне Брэндон Лиман.

— А отчего заколочены окна?

— Это мера предосторожности, мне не нравятся любопытные. Я сейчас объясню, в чём будет состоять твоя работа. Мне нужна приличная на вид девушка, чтобы ходить по первоклассным гостиницам и казино. Кто-то вроде тебя, кто не вызовет никаких подозрений.

— По гостиницам?

— Это совсем не то, что ты себе представляешь. Я не могу конкурировать с мафией, контролирующей проституток. У них жестокий бизнес, к тому же здесь куда больше путан и сутенёров, нежели их клиентов. Нет, ничего подобного, ты лишь будешь делать поставки в те места, что я укажу.

— Какого рода поставки?

— Наркотики. Люди с высоким положением ценят обслуживание в номерах.

— Это очень опасно!

— Нет. Служащие гостиницы имеют с этого свою долю и закрывают глаза на творящиеся здесь подобные вещи, напротив, им крайне важно, чтобы гости получили хорошее впечатление о заведении. Единственной помехой может стать агент полиции нравов, но из них ещё никто и никогда не появлялся и не появится, я тебе обещаю. Всё очень легко, и потом, у тебя будут деньги.

— Если только мне придётся переспать и с тобой…

— О, нет, нет же! Я уже очень давно не думаю об этом, и ты видишь, насколько моя жизнь стала проще. — Брэндон Лиман от души рассмеялся. — Так, мне нужно уйти. Постарайся отдохнуть, а завтра мы можем начать.

— Ты со мной очень любезен, и я бы не хотела показаться неблагодарной, но, говоря по правде, я не собираюсь на тебя работать. Я…

— Этот вопрос ты можешь решить чуть позже, — прервал он меня. — На меня никто не работает по принуждению. Если захочешь, уедешь завтра, это, в конце концов, твоё право, но теперь тебе, наверное, будет лучше здесь, нежели на улице, не так ли?

Я сидела на кровати, положив рюкзак на колени. Во рту чувствовался вкус жира и лука от гамбургера, что камнем упал мне в желудок, у меня болели мышцы, а кости и вовсе размякли, поскольку я явно перебрала со спиртным. Я вспоминала бесстрашный побег из академии, случившееся глубокой ночью в придорожной гостинице насилие, путешествие несколько часов подряд в грузовике, когда из меня ещё не полностью выветрились наркотики…, и поняла, что мне нужно прийти в себя.

— Если сочтёшь нужным, можешь пойти со мной и познакомиться с моими напарниками, но я тебя предупреждаю, ночь будет длинной, — предложил мне Лиман.

Я не могла оставаться там одна. До четырёх часов утра мы вместе обходили гостиницы и казино бульвара Стрип, где он вручал мешочки с товаром различным людям: носильщикам, сторожам на парковках, женщинам и молодым людям, туристам с виду, которые уже ждали его в темноте, в сторонке. Китаец остался сидеть за рулём, Джо Мартин наблюдал за происходящим, а Брэндон Лиман распространял товар. Никто из троих не входил в здания, потому что пришедших обязательно регистрировали, либо велось видеонаблюдение — эти люди хорошо знали систему, поскольку уже давно работали в этом районе. «Я не хочу делать это лично, но мне и неудобно прибегать к услугам посредников, они ненадёжны и хотят слишком большой процент», — объяснил мне Лиман. Я поняла, какую выгоду будет иметь этот парень, взяв меня на такую работу, поскольку я буду «светиться» и подвергаться опасности, но не получу за это процент. И какой же будет тогда моя зарплата? Я не осмелилась задать ему подобный вопрос. Закончив обход привычных мест, мы вернулись в ветхое здание, где Фредди, которого я уже видела прежде, спокойно спал на одном из матрасов.

Брэндон Лиман всегда был со мной открыт и честен, отчего я и не могу утверждать, что этот мужчина солгал о роде своего бизнеса и образе жизни, который он мне предложил. Когда я осталась с ним, то уже точно знала, чем именно он занимается.

Мануэль видел, как я пишу в своём дневнике, сосредоточившись, точно нотариус, однако никогда не спрашивал меня о его содержании. Отсутствие какого бы то ни было интереса у этого человека явно контрастирует с моим любопытством: я хочу знать о нём больше, о его прошлом, о тех, кого он любил, о его ночных кошмарах, хочу знать, каковы его чувства к Бланке. Мануэль ничего мне не рассказывает, тогда как я, напротив, посвящаю его практически во всё, поскольку этот человек умеет слушать и не даёт никаких советов — этим добродетелям он бы мог научить и мою бабушку. Я ему ещё не рассказала о ночи, когда меня изнасиловал Рой Феджевик, но когда-нибудь это сделаю. Такого рода секреты не дают мне покоя, постоянно присутствуя в моих мыслях. Я не чувствую из-за подобной тайны какой-то своей вины, скорее, вину должен прочувствовать насильник, хотя я не могу не стыдиться этой ситуации.

Вчера Мануэль нашёл меня за своим компьютером, читающую с удивлением о «караване смерти», некоем военном подразделении, сформированном ещё в 1973 году, спустя месяц после военного переворота, которое прошлось по Чили с севера на юг, по дороге убивая политических заключённых. Им командовал некто Ареллано Старк, генерал, который выбирал заключённых случайным образом и расстреливал их практически без суда и следствия, после чего тела несчастных ещё и осквернялись — этакий эффективный способ запугать гражданское население и нерешительных солдат. В своих разговорах Мануэль никогда не касался данного периода, хотя, увидев мою заинтересованность, он одолжил мне книгу об этом зловещем караване, написанную несколько лет назад Патрисией Вердуго, отважной журналисткой, расследовавшей это дело от начала до конца. «Не знаю, поймёшь ли ты всё это, Майя, ты для этого слишком молода и вдобавок иностранка», — сказал он мне. «Не стоит меня недооценивать, дружище», — ответила я ему тогда. Мануэль был поражён, поскольку никто уже в своей речи не использует данного слова, бывшего модным во времена Альенде, а после — запрещённого диктатурой. Это мне удалось выяснить в сети.

С военного переворота прошло уже тридцать шесть лет, и уже более двух десятилетий в стране царит демократия, но народ ещё помнит шрамы, оставшиеся от тех событий, а в некоторых случаях раны от произошедшего не затянутся никогда. Не особо распространяются о диктатуре те, кто реально её перенёс, а для молодёжи это и вовсе далёкая история. Я же могу легко найти всю интересующую меня информацию — этим событиям посвящено множество страниц в интернете, также существуют книги, статьи, документальные материалы и фотографии, которые я видела в библиотеке города Кастро, где Мануэль покупает свои книги. Этот период истории изучается в университетах, где его анализируют с различных углов и сторон, но говорить на данную тему в обществе до сих пор бестактно. Чилийцы и теперь не придерживаются какого-то единого мнения. Отец Мишель Бачелет, нынешнего президента, генерал бригады военно-воздушных сил, умер от рук своих же товарищей по оружию, потому что не хотел участвовать в перевороте, после чего его дочь с женой арестовали, подвергли пыткам и выслали, хотя сама Мишель не имела к этому никакого отношения. По словам Бланки Шнейк, эта часть истории чилийского народа не что иное, как грязь на дне водоёма, и нет ни единой причины заново её всколыхивать и мутить воду.

Единственный человек, с которым я могу поговорить на данную тему, — это Лилиана Тревиньо, медсестра, желающая помочь мне в моём расследовании. Она предложила проводить меня к отцу Лусиано Лиону, который написал немало очерков и статей о репрессиях в период диктатуры. Наш план был навестить его без Мануэля и поговорить с человеком более откровенно.

Тишина. Этот кипарисовый дом в Гуайтекас, коммуне в Чили, долго стоял безмолвным. Лично я месяца четыре приспосабливалась к замкнутому характеру Мануэля. Моё присутствие, должно быть, сущее наказание для такого одинокого человека, не живущего вообще ни с кем, и особенно в доме без дверей, в котором личное пространство — скорее вопрос хороших манер кого бы то ни было. Со мной он добр по-своему: с одной стороны, Мануэль не обращает на меня внимания либо отвечает исключительно односложно, с другой — он же согревает мне полотенца на печке, когда прикидывает, что я вот-вот пойду в душ, приносит мне в постель стакан молока и вообще обо мне заботится. На днях он, пожалуй, впервые, с тех пор, как мы знакомы, потерял терпение, потому что я ушла с двумя рыбаками забрасывать сети — нас застигла врасплох непогода, пошёл дождь, и рассвирепело море. В тот день мы вернулись очень поздно, промокшие до костей. Мануэль уже ждал нас на пристани вместе с Факином и одним из полицейских, Лауренсио Кaркамо, который уже связался по радио с Исла-Грандэ, чтобы попросить прислать военно-морскую лодку, чтобы искать нас. «А что я скажу твоей бабушке, утони ты там?» — кричал на меня, придя в бешенство, Мануэль, едва я ступила на берег. «Успокойся, дружище. Я и сама умею о себе позаботиться», — сказала я. «Разумеется, поэтому ты и здесь! Именно потому, что сама умеешь о себе позаботиться!»

В джипе Лауренсио Кaркамо, который благополучно довёз нас домой, я взяла Мануэля за руку и объяснила, что в море мы вышли, предварительно узнав благоприятный прогноз погоды от метеорологов, и с разрешения старшего помощника — внезапного шторма никто из нас сегодня не ожидал. В считанные минуты небо и море посерели, точно мыши, нам даже пришлось сматывать сети. Пару часов мы плыли, даже не зная, где находимся, поскольку уже настала ночь, и мы явно сбились с курса. Мобильные телефоны тоже отказали, отчего я не смогла никого предупредить — это было просто неудобство, опасность нам тогда не угрожала, с лодкой всё было в порядке, да и рыбаки хорошо знали эти воды. Мануэль так и не удосужился ни посмотреть на меня, ни что-либо ответить, но своей руки всё же от меня не убрал.

Эдувигис приготовила нам лосося с запечённой картошкой, оказавшегося лично для меня настоящим благословением, поскольку я пришла к ней очень голодной. Как только мы все расселись за столом по заведённому порядку и ощутили привычную атмосферу обыденности, плохое настроение Мануэля прошло. Отужинав, мы устроились на разваливающемся диване — он стал что-то читать, я же принялась писать в своём дневнике, — каждый со своей чашкой сладкого, со вкусом сливок, кофе со сгущённым молоком. Дождь, ветер, царапающие окна ветви деревьев, потрескивающие в печке дрова, мурлыкание кошек — такова моя музыка на данный момент. Дом был заперт, точно крепкое объятие, заключающее в себе и нас, и животных.

Уже наступил рассвет, когда я вместе с Брэндоном Лиманом вернулась с нашего первого обхода различных казино бульвара Стрип. Я жутко устала, но перед тем как лечь спать мне ещё пришлось позировать перед камерой, поскольку для нового удостоверения личности требовалась моя фотография. Лиман догадался, что меня зовут вовсе не Сара Ларедо, хотя и моё настоящее имя в данной ситуации не имело особого значения. И вот, наконец-то, я могла пройти в свою комнату, где и растянулась на кровати без простыней, не снимая одежду и обувь, правда, с чувством отвращения к этому матрасу, которым, как я себе воображала, пользовались люди, особо не заботящиеся о собственной гигиене. Ванная комната оказалась столь же отвратительной, как и спальное место, но, в любом случае, я приняла душ, при этом не переставая вся дрожать, поскольку горячей воды здесь не было, а из кондиционера ещё и дул поистине сибирский ветер. Чуть погодя я оделась во вчерашнее, размышляя, что надо бы подыскать место и постирать свои немногие вещи, которые лежали в рюкзаке. Затем я заглянула в отверстие в стене, ведущее уже в другую квартиру, так называемый «офис», где, по всей видимости, на данный момент никого не было. Я находилась в полумраке, сквозь заколоченные досками окна проникал минимум света, однако я обнаружила выключатель и зажгла свисающие с потолка лампочки. В холодильнике были лишь небольшие, заклеенные скотчем, пакеты, наполовину пустая бутылка кетчупа и несколько йогуртов, давно просроченных и даже покрывшихся пушистыми волосками плесени. Я обошла остальные помещения этого жилища, оказавшиеся ещё более запущенными, нежели в другой квартире. Нигде я так и не осмелилась ничего трогать, хотя и видела пустые пузырьки, шприцы, иголки, растительный клей, курительные трубки, обожжённые стеклянные тюбики, следы крови. Вот тогда я и поняла, каким образом использовались газовые, на бутане, горелки на кухне, и убедилась, что сама теперь нахожусь в притоне наркоманов и торговцев людьми. Самым разумным вариантом было выбраться из этого места как можно скорее.

Металлическая дверь была не заперта, как никого не оказалось и в коридоре; на всём этаже я теперь осталась одна, но никуда уйти так и не смогла: лестницу закрывала решётка с электрическим замком. Я ещё раз осмотрела все углы в квартире, попутно ругаясь, разнервничавшись, не в силах найти ни пульта дистанционного управления от замка, ни какого-нибудь телефона, чтобы попросить о помощи. В отчаянии я начала дёргать на себя закрывающие окно доски, пытаясь вспомнить, на каком этаже я всё же нахожусь, но те оказались прочно прибитыми, отчего мне так и не удалось отодрать ни одной. Я собиралась было закричать, но тут сама услышала голоса и лязг электрического замка на лестнице. Мгновенно спустя в квартиру вошли Брэндон Лиман со своими двумя партнёрами и мальчиком, тем самым Фредди. «Тебе нравится китайская еда?» — спросил меня Лиман вместо обычного приветствия. Голос у меня так и не прорезался, скорее всего, из-за испытываемой в данный момент паники, но моё нынешнее волнение понял только Фредди. «И мне не особо нравится оставаться взаперти», — сказал он мне, дружелюбно подмигивая. Брэндон Лиман объяснил, что это всё делается ради их безопасности — никто не должен был входить в квартиру в его отсутствие, но если я надумаю остаться, он выдаст мне личный пульт дистанционного управления.

Телохранители — или партнёры, как эти люди предпочитали себя называть, — и Фредди устроились перед телевизором и стали есть палочками прямо из коробок. Брэндон Лиман заперся в одной из комнат, где долго и криком с кем-то разговаривал по мобильному телефону, после чего заявил, мол, он намерен отдохнуть и исчез в проёме другой квартиры. В скором времени Джо Мартин и Китаец ушли, и мы вдвоём с Фредди провели самую послеобеденную жару, сидя перед телевизором и играя в карты. Фредди специально для меня идеально сымитировал Майкла Джексона, своего кумира.

Около пяти часов вечера снова пришёл Брэндон Лиман, а чуть погодя филиппинец принёс водительское удостоверение на имя некой Лауры Баррон, девушки двадцати двух лет, из штата Аризона, с вклеенной в нём моей фотографией.

— Пользуйся этим, пока ты здесь, — сказал мне Лиман.

— Кто она? — спросила я, рассматривая документ.

— С этого момента Лаура Баррон — это ты.

— Да, но я могу остаться в Лас-Вегасе лишь до августа.

— Я это знаю. И ты ни о чём не пожалеешь, Лаура, это хорошая работа. Да, разумеется, никто не должен и не может знать, что ты находишься здесь, ни твоя семья, ни твои друзья. Никто. Ты меня понимаешь?

— Да.

— Давай пустим по кварталу слух, что ты моя девушка, — так мы избежим многих проблем. Тогда никто не осмелится к тебе приставать.

Лиман приказал своим партнёрам купить новый матрас и простыни на мою кровать, после чего отвёл меня в приличную парикмахерскую при каком-то спортивном клубе. Там некий мужчина в серьгах и брюках малинового цвета, увидев рваную радугу моих волос, выразил своё отвращение восклицанием и заключил, что единственный выход в данной ситуации — постричь и обесцветить. Спустя два часа я увидела в зеркале скандинавского гермафродита со слишком длинной шеей и мышиными ушами. От средства по обесцвечиванию горела вся кожа моей головы. «Очень элегантно», — одобрил Брэндон Лиман и сразу же отправился в паломничество на бульвар. Его манера покупать вещи несколько ошеломляла: мы входили в магазин, он заставлял меня мерить разные комплекты одежды, и под конец я выбирала что-то одно. Лиман платил крупными купюрами, бережно брал сдачу, и мы отправлялись в другое заведение, где приобретали такую же одежду, что я мерила в предыдущем магазине, однако не купила. Я спросила Брэндона, не было бы более разумным купить всё необходимое в одном месте, но он мне не ответил.

Моё новое приданое состояло из нескольких спортивных костюмов, без каких-либо вызывающих и кричащих деталей, простого чёрного платья, повседневных босоножек и ещё одних под цвет золота на каблуках, кое-какой косметики и двух больших сумок с логотипом её дизайнера на самом видном месте. Всё это в своей совокупности, согласно моим подсчётам, стоило столько же, сколько «фольксваген» моей бабушки. Лиман записал меня в свой спортзал, тот самый, где я привела в порядок свои волосы, и посоветовал ходить туда как можно чаще, поскольку днём свободного времени у меня было вдоволь. Он расплатился наличными, пачкой долларов, перетянутой резинкой, что никому не показалось странным; в этом городе, по всей видимости, купюры текли рекой из рук в руки. Я для себя поняла, что Лиман всегда платил стодолларовыми купюрами, хотя цена порой составляла лишь десятую часть номинала, и никак не находила объяснения такой эксцентричности.

Так, около десяти часов вечера, мне предстояло передать нечто необходимое неким людям. Меня оставили в гостинице «Манделей Бэй». Следуя полученным от Лимана указаниям, я направилась к бассейну, где ко мне подошла некая парочка, опознав меня же по марке сумки, видимо, это и был пароль, что им сказал Лиман. Женщина в длинном пляжном платье и ожерелье из стеклянных бусин даже не посмотрела на меня, тогда как мужчина в серых брюках, белой футболке и без носков, напротив, протянул мне руку. Мы поболтали минутку буквально ни о чём, я незаметно передала им нужное, получив взамен туристическую брошюру с вложенными в неё двумя купюрами в сто долларов, и мы распрощались.

В вестибюле гостиницы я позвонила по их внутреннему телефону следующему клиенту и поднялась на десятый этаж, затем прошла прямо перед стоявшим у лифта охранником, который не обратил на меня никакого внимания, и постучалась в нужную дверь. Мужчина примерно лет пятидесяти, разутый и в банном халате, пригласил меня войти, получил сумочку, заплатил сколько нужно, и я спешно ушла оттуда. Уже в дверях я столкнулась с поистине тропическим видением, некой красивой мулаткой в кожаном корсете, очень короткой юбке и туфлях на шпильке. Я догадалась, что она и есть «эскорт», как теперь называют шикарных проституток. Мы просто посмотрели друг на друга сверху вниз, не здороваясь.

В просторном холле гостиницы я глубоко вздохнула, довольная тем, что справилась со своим первым заданием, оказавшимся крайне лёгким. Лиман уже ждал меня в машине с сидящим за рулём Китайцем, чтобы отвезти меня и в другие гостиницы. Так, ещё до полуночи я добыла для своего нового шефа более четырёх тысяч долларов.

На первый взгляд Брэндон Лиман отличался от других наркоманов, с которыми я познакомилась за эти месяцы, — эти люди были уничтожены наркотиками, у него же был вполне приличный вид: хотя Лиман и казался слабаком, однако, пожив вместе с ним, я поняла, насколько на самом деле этот человек был болен. Он ел меньше воробья, поскольку в животе практически ничего не задерживалось, а порой и вовсе лежал пластом в кровати, и было непонятно — спал ли человек, потерял ли сознание или вот-вот умрёт. От Брэндона шёл своеобразный запах, некая смесь сигаретного дыма, алкоголя и чего-то токсичного, вроде запаха от удобрения для растений. Разум иногда уже подводил, о чём он знал сам; вот по какой причине Лиман держал меня при себе, а как-то раз даже сказал, что больше доверяет моей памяти, нежели своей собственной. Он превратился в некое ночное животное, в дневные часы всё больше отдыхал в своей комнате с включённым кондиционером, после обеда посещал спортзал, где, в том числе, проходил курс массажа, а ещё бывал в сауне или парной бане, и лишь ближе к позднему вечеру выходил на работу. Мы виделись в спортзале, хотя никогда не приходили туда вместе, а негласным правилом было притворяться, что мы и вовсе чужие люди. Я ни с кем не могла разговаривать, что казалось мне делом сложным, из-за того, что я ежедневно посещала заведения, где всегда видела одни и те же лица.

Лиман становился ещё более требовательным, употребляя, по его же словам, свой яд: под этим подразумевались самый дорогой виски и чистейший героин, которым он и кололся пять-шесть раз в день, всегда беря новую иглу. Он располагал накопленными средствами и поддерживал свою повседневную жизнь, никогда не воздерживаясь от чего-либо, не впадал в невыносимое отчаяние, как это делали прочие несчастные души, ползающие у двери его квартиры в последней степени нужды. Я присутствовала на ритуале «женщины в белом» — ложки, пламени свечи или зажигалки, шприца, клея на руке или ноге, восхищённая его способностью колоть себя в прячущиеся вены, в вены невидимые, включая пах, живот или шею. В случае если сильно дрожала своя рука, Брэндон прибегал к помощи Фредди, поскольку в этом деле я оказалась совершенно бесполезной, у меня вставали волосы дыбом от одного вида иглы. Лиман уже столь долго употреблял героин, что выдерживал дозы, являющиеся смертельными для кого угодно другого, но не для него.

— Героин не убивает, он всего лишь стиль жизни наркоманов, для которых естественны нищета, недоедание, всякая зараза, грязь, использованные иглы, — объяснил он мне.

— Тогда, отчего ты не разрешаешь мне всего лишь попробовать?

— Да ведь наркоманка мне вовсе не нужна.

— Только разок, чтобы узнать, как оно…

— Нет. Мирись с тем, что даю тебе я.

Он давал мне алкоголь, марихуану, галлюциногены и таблетки, что я глотала практически вслепую, особо не задумываясь о производимом ими эффекте, заключающемся в достижении некоего изменения сознания, помогающего избежать реальной жизни, зовущего меня голоса моей Нини, не замечать собственного тела и тоски по будущему. Единственными таблетками, которые я хоть как-тоузнавала, были снотворные средства — их я помнила по оранжевому цвету, эти поистине благословенные пилюли, неизменно побеждающие мою хроническую бессонницу и предоставляющие несколько часов отдыха, лишённых различных сновидений. Шеф позволял мне употреблять несколько дорожек кокаина, чтобы на работе поддерживать себя бодрой и быть начеку, однако запрещал пробовать крэк и того же требовал от своих головорезов. У Джо Мартина и Китайца были собственные пристрастия. «Эти гадости лишь для порочных людей», — говорил, испытывая отвращение, Лиман, хотя именно такие люди и были его самыми преданными клиентами, из которых он мог выжать по максимуму, заставить их воровать и заниматься проституцией и вообще толкнуть на любое унижение, прежде чем обеспечить несчастных следующей дозой. Я сбилась со счёта, пытаясь понять, сколько и кто на самом деле нас окружает. Тут находились и реальные зомби, скелеты с соплями и язвами, взволнованные, дрожащие, потеющие, подверженные галлюцинациям, какие-то лунатики, гонимые слышимыми только ими голосами, а также заползающими в отверстия их тел гадами.

Фредди уже были знакомы подобные состояния — бедный ребёнок; видя, как он переживает ломку, моя душа не могла найти себе места. Временами я подносила ко рту мальчика держатель курительной трубки и вместе с ним в напряжении ждала, пока из жёлтых кристаллов прорвётся огонь с сухим шумом и волшебное облачко дыма наполнит стеклянную трубку. Удовольствие, величие процесса и эйфория от него же длились всего лишь мгновения, после которых всё та же агония погружала его в глубочайшую пропасть на самое дно, откуда возможно было вылезти, лишь приняв очередную дозу. С каждым разом для поддержки на плаву требовалась всё больше доза, отчего Брэндон Лиман, питающий к этому мальчику нежность, и давал ему, сколько нужно. «Почему бы нам не помочь бедняжке вылечиться?» — спросила я Лимана однажды. «Лечить Фредди уже поздно, обратного пути после употребления крэка нет. Поэтому мне пришлось избавиться от остальных девочек, которые до тебя на меня работали», — ответил он мне. Я не знала, что среди таких типов у слова «избавиться» смысл чёткий и необратимый.

Не было никакой возможности избежать контроля Джо Мартина и Китайца, взявших на себя обязанность шпионить за мной, что они добросовестно и делали. Китаец, эта хитрая ласка, не обращался ко мне ни с единым словом, как и не смотрел в глаза, тогда как Джо Мартин, напротив, не скрывал своих намерений. «Одолжи мне девочку для минета, шеф», — я слышала, как при случае он сказал это Брэндону Лиману. «Не знай я, что ты шутишь, я бы за твою дерзость убил бы тебя прямо на месте», — ответил Брэндон спокойным тоном. Я пришла к выводу, что пока Лиман держит всё в своих руках, парочка этих кретинов не осмелится меня и пальцем тронуть.

Чем занималась эта группа, ни для кого не было загадкой, хотя лично я не считала Брэндона Лимана преступником, каковыми, по моему мнению, являлись Джо Мартин и Китаец, а, по словам Фредди, за спиной этих двоих было ещё и несколько трупов. Конечно, с большой долей вероятности и Лимана можно было принять за убийцу, хотя его внешний вид это опровергал. В любом случае лучше ни о чём таком не знать, равно как и сам главарь предпочитал не выспрашивать подробности обо мне и моей жизни в прошлом. Для шефа Лауре Баррон явно недоставало то ли прошлого, то ли будущего, и личные чувства меньше всего волновали Лимана, делавшего упор на моём ему послушании. Он доверил мне некоторые детали своего бизнеса, которые боялся забыть (записывать их где-либо было бы с его стороны непредусмотрительно). Мне следовало запомнить следующее: кто и сколько денег ему должен, где забирать передачу, сколько стоило дать полиции, какие распоряжения даны членам банды на текущий день.

Шеф был умеренным во всём человеком, жил точно монах, хотя со мной его щедрость не знала границ. Мне не назначили ни фиксированный заработок, ни процент с прибыли, для меня он запускал руку в свой неисчерпаемый свёрток, не ведя счёт деньгам, как поступают с чаевыми, и оплачивал напрямую и клуб, и мои покупки. Если я хотела большего, он, не пикнув, давал мне желаемое, но я в скором времени перестала об этом просить, поскольку мне ничего не было нужно, и потом с каждой таковой просьбой из квартиры непременно исчезало что-нибудь ценное. Мы спали отдельно, разделяемые узким проходом, который он даже никогда не думал пересекать. Мне было запрещено вступать в отношения с другими мужчинами из соображений безопасности. Он говорил, что язык, как правило, развязывается в постели.

В свои шестнадцать лет у меня, помимо катастрофы с Риком Ларедо, были ещё кое-какие попытки отношений с парнями, оставившие меня обманутой и озлобленной. Распространённая в интернете порнография, к которой в Беркли Хай доступ имели буквально все, ничему не учила молодых людей, остававшихся слишком неловкими; они гордились распущенностью, словно сами её изобрели, модным тогда выражением было «выгодная дружба», хотя лично мне стало совершенно ясно, что выгода всегда лишь на их стороне. В академии штата Орегон, где царила атмосфера, насыщенная юношескими гормонами, — мы даже говорили, что тестостерон так и течёт по стенам, — все мы подчинялись близкому телесному сосуществованию с налётом насильственного целомудрия. Это взрывное сочетание и давало терапевтам неиссякаемый материал на проводимых ими в заведении групповых занятиях. Меня никак не напрягало «соглашение» относительно вопросов секса, что для других оказалось куда хуже воздержания от наркотиков, поскольку кроме психолога Стива, не поддававшегося различного рода соблазнениям, остальные представители сильного пола были весьма жалки. В Лас-Вегасе я не спорила с ограничениями, наложенными на меня Лиманом, потому что всё ещё ярко и живо помнила ту свою роковую ночь с Феджевиком. И не хотела, чтобы кто-либо прикасался ко мне вообще.

Брэндон Лиман заверил меня в том, что способен удовлетворить любой каприз своих клиентов, будь то ребёнок нескольких лет от роду, опытный соблазнитель или добытая для экстремиста автоматическая винтовка, хотя в данных словах было больше хвастовства, нежели фактов: я никогда не видела ничего подобного. Что действительно происходило на моих глазах, так это незаконный оборот наркотиков и перепродажа краденых вещей, надо сказать, дела не стоящие ровным счётом ничего в сравнении с другими, проворачивающимися в городе совершенно безнаказанно.

По квартире бродили проститутки различного класса в поисках наркотиков — некоторые, судя по внешнему виду, брали дорого за свои услуги, иные находились на последней стадии нищеты, были и платившие наличными, другие записывали в кредит, а временами, в отсутствии главаря, плату натурой взимали и Джо Мартин с Китайцем. Доход Брэндона Лимана рос и за счёт кражи машин подсаженных на крэк бандой несовершеннолетних, впоследствии он переделывал автомобили в тайном гараже. Там Лиман ставил новые номера и продавал в других штатах, что также позволяло и ему менять своё средство передвижения раз в две-три недели, а, значит, и избегать возможности быть вычисленным по этой примете. Всё содействовало лишь увеличению его волшебной пачки банкнот.

— С твоей несущей золотые яйца курицей у тебя уже мог бы быть пентхаус вместо нынешнего свинарника, самолёт, яхта, да всё, что бы только ни захотел… — упрекнула его я, когда из свинцовой крыши хлынул поток вонючей воды, и нам пришлось пользоваться находящимся в спортзале душем.

— Хочешь яхту в Неваде? — удивившись, спросил он меня.

— Нет же! Всё, что я прошу, это приличная ванная комната! Почему бы нам не переехать в другое здание?

— Меня и это вполне устраивает.

— Тогда ради Бога, вызови сантехника. И заодно мог бы кого-нибудь нанять, чтобы здесь убрались.

И он громко рассмеялся. Мысль о том, что нелегальный эмигрант наводит порядок в банде преступников и наркоманов, показалась Лиману поистине уморительной. На самом деле, Фредди был ответственен за уборку, которая являлась одновременно и предлогом для предоставления ему жилья. Хотя мальчик ограничивался тем, что лишь выкидывал мусор да избавлялся от различного рода улик, сжигая последние в бочке с бензином. Пусть у меня и нет ни малейшей тяги к работе по дому, порой и мне приходилось одевать резиновые перчатки и прибегать к помощи моющих средств, ведь если я хотела жить там и дальше, у меня просто не было иного выбора. Однако оказалось совершенно невозможным бороться с разрушением и грязью, оставлявшими неумолимое зловоние буквально на всём. Таковая обстановка волновала только меня, остальные вообще ничего не замечали. Для Брэндона Лимана нынешняя квартира была лишь временным жильём, он собирался изменить образ жизни, как только освободится от тайного бизнеса, который наладил вместе со своим братом.

Мой шеф (Лиману нравилось, чтобы я его так называла) по его же собственному объяснению много чем был обязан своему брату. Его семья жила в Грузии. Мать бросила их ещё детьми, отец умер в тюрьме, возможно, что и был там убит, хотя по официальной версии совершил суицид, и тогда старший брат взял на себя ответственность за Брэндона. Адам никогда не работал честно, но и не имел при этом никаких проблем с законом, в отличие от младшего брата, который уже в тринадцать лет состоял на учёте как малолетний преступник. «Тогда нам пришлось расстаться, чтобы я никак не навредил Адаму своими проблемами», — признался мне Брэндон. По взаимной договорённости молодые люди решили, что штат Невада стал бы для них идеальным местом с более чем ста восьмьюдесятью казино, открытых и днём, и ночью, где наличные деньги ходят из рук в руки с головокружительной скоростью, а также с идеальным количеством коррумпированных полицейских.

Адам вручил своему брату пачку удостоверений личности и паспортов на разные имена, которая вообще-то могла оказаться крайне полезной, а также денег на раскрутку дальнейшего бизнеса. Ни один из них не пользовался кредитными картами. В редкие моменты нашего с ним непринуждённого разговора Брэндон Лиман рассказал мне, что никогда не был женат, старший брат — был его единственный друг, а нежные чувства он питает только к племяннику, сыну Адама. Шеф показал мне семейную фотографию, на которой были запечатлены его брат, человек кряжистый и лихой, сильно отличающийся от него самого, пышка-невеста и племянник, милый бутуз по имени Хэнк. Несколько раз мы вместе ходили выбирать электронные игрушки, которые чуть погодя отправили Хэнку, очень дорогие и, надо сказать, малоподходящие для двухлетнего малыша.

Наркотики считались лишь развлечением для туристов, приезжающих в Лас-Вегас на выходные, чтобы развеять скуку и испытать удачу в различных казино. Они же были и единственным утешением проституток, бродяг, нищих, воров-карманников, главарей банды и прочих несчастных субъектов, кучковавшихся в занимаемом Лиманом здании и готовых за дозу продать свои последние человеческие качества. Иногда они приходят без гроша и начинают умолять до тех пор, пока он не даст им хоть сколько-нибудь из милости или чтобы просто поддержать их на плаву. Иные уже идут вместе со смертью, и таковых вообще не стоило спасать, ведь несчастных рвёт кровью, их бьют судороги, и они попросту теряют сознание. Подобных субъектов Лиман просто выбрасывал на улицу. Хотя некоторые были поистине незабываемые личности, как, например, молодой человек из Индианы, выживший после взрыва в Афганистане и, в конце концов, оказавшийся в Лас-Вегасе, даже не помнивший своего имени. «Ты теряешь ноги, за что тебе дают медаль, но когда теряешь разум, тебе не дают ровным счётом ничего», — повторял он эти слова, точно молитву, между затяжками крэком. Была среди них и Маргарет, молодая девушка, моя ровесница — правда, с телом у неё был полный финиш, — которая украла у меня одну из фирменных сумок. Фредди вовремя это заметил, поэтому мы и смогли изъять вещь до того, как она была бы продана, ведь Брэндон Лиман когда-то заплатил за сумку немалые деньги. Однажды Маргарет и вовсе галлюцинировала на полу и, не найдя никого, кто мог бы ей помочь, перерезала вены куском стекла. Фредди нашёл её в коридоре уже в луже крови и как-то вытащил бедняжку на улицу, оставил где-то на расстоянии квартала и по телефону попросил о помощи. Когда девушку забрала скорая, та ещё была жива, но мы так и не узнали, что с ней произошло дальше, и не виделись впредь.

И как я могла забыть Фредди? Ведь я обязана ему жизнью. Я питала сестринскую нежность к этому мальчику, не способному спокойно посидеть, и такому исхудалому, низкорослому, со стеклянными глазами, текущими соплями, непробиваемому снаружи и нежному изнутри, который до сих пор был способен рассмеяться и свернуться калачиком у меня под боком, чтобы посмотреть телевизор. Я давала Фредди витамины и кальций, чтобы он рос, купила две кастрюли и книгу рецептов, чтобы серьёзно заняться приготовлением пищи, но мои блюда, в большинстве случаев даже нетронутые, отправлялись в мусорное ведро. Фредди едва кусал что-нибудь пару раз и терял аппетит. Время от времени мальчик заболевал и не мог никуда встать со своего матраса, а порой куда-то исчезал на несколько дней, не давая никаких объяснений. Брэндон Лиман снабжал его наркотиками, сигаретами да и всем, что он только ни просил. «Разве ты не видишь, что убиваешь ребёнка?» — взывала я к нему. «Я уже мёртв, Лаура, не переживай», — прерывал нас, будучи в хорошем настроении, Фредди. Он потреблял столько отравы, сколько, казалось, её существовало — да и сколько ещё всяких отбросов, отходов он мог проглотить, выкурить, понюхать или вколоть в себя! Он и в самом деле был наполовину мёртвым, однако в его крови по-прежнему играла музыка, отчего Фредди мог отбить ритм на банке из-под пива или спонтанно читать рэп, целые рифмованные истории. Его мечтой было стать известным и сделать карьеру настоящей звезды, как это сделал Майкл Джексон. «Мы вместе поедем в Калифорнию, Фредди. Там ты начнёшь совершенно другую жизнь. Майк О’Келли тебе поможет, он реабилитировал многих молодых людей, а вот нескольких даже ещё более пропащих, нежели ты, если бы ты их увидел сейчас, то вряд ли бы поверил. Поможет тебе и моя бабушка, на эти дела у неё чутьё. Ты будешь жить с нами, как тебе идея?»

Как-то вечером в одном из обширных залов гостиницы «Дворец Цезаря», украшенном статуями и римскими фонтанами, где я поджидала клиента, ещё до встречи с ним я увиделась с офицером Араной. Я попыталась было улизнуть, но он меня заметил раньше и, улыбаясь, подошёл, протянув руку. Полицейский спросил, как поживает мой дядя. «Мой дядя?» — повторила я, несколько опешив, и быстро вспомнила, что когда мы виделись с ним в первый раз, ещё в «Макдоналдсе», Брэндон Лиман представил меня своей племянницей из штата Аризона. Встревоженная, поскольку в моей сумке лежал товар, я, лепеча, пустилась в объяснения, о которых он меня не просил.

— Я здесь только на лето, скоро я буду поступать в университет.

— В какой? — спросил меня Арана, подсаживаясь рядом.

— Пока не знаю…

— Ты, кажется, девушка серьёзная, твой дядя, должно быть, гордится тобой. Прости, вот не помню твоего имени…

— Лаура. Лаура Баррон.

— Я рад, что ты будешь учиться, Лаура. На работе мне приходилось видеть трагические случаи, когда молодые люди, наделённые немалым потенциалом, уже совершенно потеряны для общества. Хочешь что-нибудь выпить? — И не успела я отказаться, как офицер попросил для меня фруктового коктейля у официантки в римской тунике. — Извини, я не могу составить тебе компанию, взяв пиво, как того, собственно, и хотел, поскольку я сейчас на работе.

— В этой гостинице?

— Она — часть территории, за которой я слежу.

Он рассказал мне, что во «Дворце Цезаря» пять башен, три тысячи триста сорок восемь комнат, некоторые чуть ли не под сто квадратных метров, девять роскошных ресторанов, павильон с самыми изысканными магазинами мира, театр, практически копия римского Колизея на четыре тысячи девяносто шесть мест, в котором выступают различные знаменитости. Видела ли я Цирк Дю Солей? Нет ещё? Я должна была попросить дядю сводить меня туда, ведь это лучшее зрелище во всём Лас-Вегасе. В скором времени к нам подошёл исполняющий роль римской весталки человек с зеленоватой жидкостью в стакане, увенчанном ананасом. Я уже считала минуты, поскольку снаружи меня ждали Джо Мартин с Китайцем, то и дело поглядывая на часы, а в зале среди колонн и зеркал прогуливался мой клиент, даже не подозревая, что ему нужна была девушка, ныне дружелюбно разговаривающая с полицейским в форме. А что известно Аране о деятельности Брэндона Лимана?

Я выпила фруктовый сок, оказавшийся чересчур сладким, и наскоро распрощалась с офицером, что ему, должно быть, показалось странным. К этому полицейскому, надо сказать, я прониклась симпатией: он смотрел в глаза с дружелюбным выражением, крепко пожал руку и вообще вёл себя нисколько не напрягаясь. Взглянув на него лучше, я посчитала, что Арана оказался весьма привлекательным, несмотря на несколько явно лишних килограммов. Зато белоснежные зубы красиво выделялись на загорелой коже, а когда он улыбался, глаза превращались в забавные щёлочки.

Самый близкий человек для Мануэля — несомненно, Бланка Шнейк, хотя данный факт особого значения не имеет, поскольку ему никто не нужен, и даже Бланка, ведь он может прожить свои оставшиеся дни, вообще не разговаривая. Усилия по поддержанию дружбы прикладывает только она сама. Именно Бланка приглашает Мануэля пообедать или и вовсе неожиданно приходит к другу с хорошей закуской и бутылкой вина. Она настаивает на поездках в Кастро, чтобы повидать своего отца, Мильялобо, обижающегося на их нерегулярные посещения. Она же заботится об одежде, здоровье и домашнем комфорте Мануэля, как настоящая экономка. Это всё я, вторгшаяся в их жизнь и пришедшая нарушить их личное пространство; ведь до моего приезда они ещё могли побыть наедине, теперь же в центре внимания всегда я. Эти чилийцы — люди терпеливые, никто из них не выказал своего возмущения моим присутствием.

Вот уже несколько дней мы едим в доме Бланки, и мы часто так поступаем, поскольку обедать здесь гораздо удобнее, нежели у нас. Бланка стелет на стол свою лучшую скатерть, украшает накрахмаленными льняными салфетками, свечами и корзинкой хлеба с розмариновым вкусом, который я им принесла, — простой и вместе с тем изысканный стол, как и всё убранство этого дома. Мануэль не способен оценить эти детали, лично меня оставляющие с открытым ртом, поскольку до знакомства с этой женщиной я полагала, что различного рода украшения интерьера бывают лишь в гостиницах да в журналах. Дом моих бабушки с дедушкой напоминал блошиный рынок, где было настоящее обилие мебели и ужасных предметов, сваленных в общую кучу и разделённых либо на те, которые пригодятся в хозяйстве, и те, что лень выбрасывать. В компании Бланки, которая может создать настоящее произведение искусства из трёх голубых гортензий в стеклянном, полном лимонов, кувшине, мой вкус постепенно утончается. Пока они готовили суп из морепродуктов, я вышла в сад нарвать листьев салата и базилика ещё при дневном свете, ведь теперь темнеет гораздо раньше. На нескольких квадратных метрах участка Бланка выращивает фруктовые деревья и несколько видов овощей, за которыми ухаживала лично. Её всегда видели работающей в саду в соломенной шляпе и перчатках. Когда наступит весна, я попрошу её помочь мне обработать земельный участок Мануэля, на котором теперь нет ничего за исключением сорняков и камней.

Поедая сладкое, мы говорим о волшебстве — книга Мануэля захватила меня полностью — и о сверхъестественных явлениях, в которых я была бы настоящим авторитетом, уделяй я в своё время больше внимания собственной бабушке. Я рассказала им, что росла вместе с дедом, рационалистом-астрономом и агностиком, и с бабушкой, увлекающейся картами Таро, начинающим астрологом, чтецом ауры и энергетики человека, толкователем снов, коллекционером амулетов, кристаллов и священных камней — я сказала именно так, чтобы не упоминать, какая она была другом окружающих её дyхов.

— Моя Нини никогда не скучает, она развлекается тем, что выражает различного рода протесты правительству и разговаривает с мёртвыми, — заметила я им.

— С какими мёртвыми? — спросил меня Мануэль.

— С моим Попо и другими, например, со святым Антонием Падуанским, кто находит потерянные вещи и женихов для незамужних.

— Твоей бабушке не хватает личной жизни, — ответил он мне.

— Да что ты, дружище! Она же твоих лет.

— А не ты ли говорила, что и мне нужна любовь? Ведь если тебе кажется, что и в моём возрасте можно влюбиться, подобное более справедливо и для Нидии, которая младше меня на несколько лет.

— Ты интересуешься моей Нини! — воскликнула я, думая, что мы вполне могли бы жить все втроём; на какое-то мгновение я даже забыла, что его идеальной невестой была Бланка.

— Это поспешный вывод, Майя.

— Ты должен отвлечь её от Майка О’Келли, — сообщила я ему. — Он ирландец-инвалид, хотя в меру и красив, и знаменит.

— В таком случае он может предложить ей гораздо больше, нежели я. — И он рассмеялся.

— А ты, тётя Бланка, веришь во всё это? — спросила я её.

— Я женщина очень практичная, Майя. Если речь идёт об исцелении бородавки, я иду к дерматологу и, кроме того, на всякий пожарный, повязываю волос на мизинце и мочусь где-то за дубом.

— Мануэль говорил мне, что ты колдунья.

— Точно. Мы, я и ещё другие колдуньи, собираемся по ночам в полнолунье. Хочешь прийти посмотреть? Встреча выпадает на следующую среду. Мы могли бы съездить все вместе в Кастро, где провести пару дней с моим папой, а потом захватить и тебя на наш шабаш.

— На шабаш? У меня нет метлы, — сказала я ей.

— На твоём месте я бы согласился, Майя, — вмешался в разговор Мануэль. — Такая возможность тебе дважды не представится. Вот меня Бланка никогда ещё не приглашала.

— Это женские посиделки, Мануэль. Ты бы просто задохнулся в эстрогене.

— Меня просто дразнят…, — сказала я.

— Я, американочка, говорю вполне серьёзно. Но всё совсем не так, как ты себе представляешь, ничего похожего на колдовство, описанное в книге Мануэля, никаких сделанных из кожи мертвецов пончо и тем более имбунче. Наша группа довольно замкнутая, можно сказать, закрытая, как и должно быть, чтобы в полной мере ощутить уверенность и доверие друг к другу. В неё уже не принимают приглашённых извне, хотя относительно тебя мы сделаем исключение.

— И зачем?

— Мне кажется, что ты довольно одинока и нуждаешься в подругах.

Спустя несколько дней я уже сопровождала Бланку в Кастро. Мы приехали домой к Мильялобо в священный час распития чая, который чилийцы скопировали у англичан. У Бланки и её отца это неизменный ритуал, несколько похожий на комедийную сцену: первым делом они неистово приветствуют друг друга, словно люди не виделись на прошлой неделе либо все эти дни не разговаривали по телефону; она сразу же бросает Мильялобо вызов в духе «с каждым днём ты толстеешь и толстеешь, и до каких пор ты собираешься пить и курить, папа, так ты в любой момент просто протянешь ноги». Он же отвечает замечаниями насчёт женщин, которые распускают свои седые волосы и ходят, как румынские пролетарии. Отец переходит на актуальные среди народа шутки и слухи, а дочь, тем временем, просит очередную сумму в долг. Далее он кричит самим небесам, что его разоряют и таким способом скоро обчистят до нитки и придётся объявлять себя на мели, что приводит к пятиминутному разговору, оканчивающемуся соглашением, подтверждённым далеко не одним поцелуем. К тому времени я иду за своей четвёртой чашкой чая.

Под вечер Мильялобо одолжил нам свой автомобиль, и Бланка отвезла меня на встречу со своими подругами. Мы миновали собор о двух башнях, покрытых в несколько слоёв металлическими листами, и площадь, скамейки на которой были сплошь заняты парочками влюблённых. Далее мы оставили далеко позади себя старую часть города, а затем и относительно новые кварталы с уродливыми по своему виду бетонными домами и зашагали вглубь по одинокой изогнутой тропинке. Спустя некоторое время Бланка остановилась во внутреннем дворике, где уже было немало припаркованных машин, и мы прошли к дому по едва различимому следу, освещая себе путь карманным фонариком. Внутри находилась группа из десяти молодых женщин, одетых в стиле ремесленников, как ходит и моя Нини, а именно: тунику, длинную юбку либо широкие хлопчатобумажные брюки с пончо, поскольку на улице было холодно. Все меня подождали и приняли со свойственной чилийцам искренней любовью, которая поначалу, когда я только-только приехала в страну, несколько меня шокировала — теперь я даже ждала чего-то подобного.

Дом был обставлен довольно скромно, на диване разлеглась старая собака, а на полу были разбросаны игрушки. Гостеприимная хозяйка объяснила мне, что по вечерам, обещающим полнолуние, дети уходят спать в дом бабушки, а муж пользуется этим временем, чтобы поиграть в покер с друзьями.

Через кухню мы вышли на большой задний двор, освещённый свечами из парафина. Там находился огород, заставленный ящиками с растущими в них овощами, курятник, качели, вместительная походная палатка и то, что с первого взгляда напоминало горку земли, покрытую латаным брезентом, однако из центра непонятного сооружения шла тонкая струйка дыма. «Это небольшая пещера», — сказала мне хозяйка дома. Пещера была круглой формы, какую имеют иглу или кива, его разновидность, когда на поверхности торчит лишь крыша, а всё остальное находится под землёй. Сооружение построили спутники этих женщин, которые время от времени тоже участвуют в собраниях, однако сейчас они разместились в палатке, поскольку небольшая пещера считалась женским святилищем. Подражая остальным, я разделась — одни обнажились полностью, другие были в трусах. Бланка зажгла пучок шалфея, чтобы «очиститься» ароматным дымом во время того, как мы проползали на четвереньках по узкому тоннелю.

Изнутри небольшая пещера представляла собой круглый погреб диаметром примерно четыре метра, а высотой где-то метр семьдесят, да и то в самой высокой его точке. В центре горел костёр, сложенный из дров и камней, дым выходил в единственное отверстие в крыше, расположенное прямо над ярким пламенем, а вдоль стены тянулась покрытая шерстяными одеялами закруглённая с обеих сторон полка, на которой мы и расселись. Жара была сильной, однако ж терпимой, в воздухе пахло чем-то органическим, грибами или закваской, от огня исходил лишь слабый свет. У нас было немного еды — абрикосы, миндаль, инжир — и два кувшина холодного чая.

Эта группа женщин напоминала видение из «Тысячи и одной ночи», гарем одалисок. В полумраке небольшой пещеры они выглядели красавицами, истинными мадоннами эпохи Возрождения, с их тяжёлыми волосами, свободно чувствующими себя в своём теле, томящимися и покинутыми. В Чили людей делят на социальные классы наподобие каст в Индии или рас в Соединённых Штатах, у меня же не настолько намётанный глаз, чтобы замечать в них отличия. Хотя эти женщины, выглядящие европейками, должно быть, принадлежали к несколько иному классу, нежели уже известные мне чилотки, в большинстве своём толстые, низкорослые, с чертами лица, характерными для коренных жителей, замученных работой и горем. Одна из присутствующих находилась на седьмом или восьмом месяце беременности, судя по размеру живота, другая же, напротив, недавно родила, отчего была с опухшими грудями и сосками с пурпурными кружочками. Бланка распустила пучок, и её волосы, вьющиеся в беспорядке, точно пена, достигли плеч женщины. Её зрелое тело лучилось естественным светом той, что всегда была красива, хотя уже не имела груди, на месте которой красовался пиратский шрам.

Бланка позвонила в колокольчик, и на пару минут здесь воцарилась тишина, чтобы сосредоточиться, а затем одна из присутствовавших вызвала дух Пачамамы, матери-земли, в чьей утробе мы и собрались. Следующие четыре часа прошли молча, медленно, женщины передавали из рук в руки большую морскую раковину, чтобы говорить по очереди, пили чай, грызли фрукты и орехи. Они рассказывали друг другу о том, что на данный момент произошло в жизни каждой, а также о случившихся в прошлом бедах и боли, и каждую слушали с уважением, не спрашивая и не оценивая. Большинство собравшихся приехали сюда из других городов страны, одни — на работу, другие — сопровождая мужа. Две женщины считались «целительницами», поскольку посвятили себя лечению различными средствами: травами, ароматическими эссенциями, рефлексологией, магнитами, светом, гомеопатией, движением энергии и иными формами нетрадиционной медицины, столь популярной в Чили. Здесь прибегают к продающимся в аптеке средствам только в тех случаях, когда ничто другое уже не помогает. Все делились своими историями без лишней стыдливости — одна чувствовала себя опустошённой, поскольку застала мужа занимающимся любовью с её лучшей подругой, другая всё не решалась оставить мужчину, оскорбляющего её и жестоко с нею обращающегося эмоционально и физически. Собравшиеся говорили о своих мечтах, болезнях, страхах и надеждах, смеялись, кто-то даже плакал, и все аплодировали Бланке, потому что последние анализы женщины подтвердили, что её рак по-прежнему в стадии ремиссии. Молодая девушка, недавно похоронившая мать, попросила спеть душе умершей, и другая серебряным голосом начала песню, которую хором подхватили остальные.

Уже после полуночи Бланка предложила закончить нынешнюю встречу, отдав честь нашим предкам, и тогда каждая назвала имя — недавно скончавшейся матери, бабушки, крёстной — и описала наследство, что оставила после себя эта женщина. Одна — свой художественный талант, другая — рецепты народной медицины, для третьей это была любовь к науке, и так все по очереди называли своё. Я была самой последней, и когда настала моя очередь, то я назвала своего Попо, но у меня не было голоса, чтобы им рассказать, кем он был. Затем наступило время медитации в тишине с закрытыми глазами, когда все думали о предке, к которому мысленно взывали, благодаря человека за его таланты и вновь с ним прощаясь. В таком состоянии мы и пребывали, когда мне вспомнилась фраза моего Попо, которую он повторял мне постоянно: «Обещай мне, что ты всегда будешь любить себя так, как люблю тебя я». Она возникла в моей голове столь ясно, словно дедушка сказал это вслух. Я расплакалась, и пролила море слёз, что я не могла выплакать, когда он умер.

Уже под конец мероприятия по рукам собравшихся пошла большая деревянная чаша, и так каждой была предоставлена возможность положить внутрь камешек. Затем Бланка их посчитала, и камешков было столько же, сколько женщин в пещере. С помощью этого голосования я была единогласно принята; оно являлось единственным обрядом присоединения к группе. Все меня поздравили, после чего мы отметили данное событие, просто выпив чаю.

Я, полная гордости за себя, вернулась на остров сообщить Мануэлю Ариасу, чтобы отныне и впредь в полнолуния он больше на меня не рассчитывал.

Та ночь с добрыми колдуньями в Кастро заставила меня поразмышлять о собственном прошлогоднем опыте. Моя жизнь сильно отличается от той, что ведут здешние женщины, и я даже не знаю, смогу ли я когда-либо рассказать им в интимной атмосфере пещеры о том, что произошло со мной в прошлом, поведать о гневе, в плену которого я была раньше, о том, что значит крайняя нужда в алкоголе и наркотиках, и почему же я не могла оставаться тихой и спокойной девочкой. В академии штата Орегон мне поставили диагноз «дефицит внимания», одно из тех определений, что похожи на пожизненное заключение, хотя ничего подобного со мной не было, пока мой Попо был жив, да и теперь я его на себе не чувствую. Я могу описать симптомы зависимости, но не могу вызвать её жестокую интенсивность. И где в это время была моя душа? В Лас-Вегасе на ту пору остались деревья, солнце, парки, улыбка Фредди, этого короля рэпа, мороженое, комедии по телевизору, загорелая молодёжь и лимонад возле бассейна в спортивном зале. Там же были музыка и свет всю ночь напролёт на бульваре Стрип, а ещё приятные моменты, включая и свадьбу друзей Лимана и торт, что мы купили Фредди на его день рождения. Хотя я помню лишь эфемерное блаженство от сделанных себе уколов и нескончаемый ад в поисках очередной дозы. Тогдашний мир постепенно стирался из моей памяти, хотя с тех пор прошло всего лишь несколько месяцев.

Церемония, проводимая женщинами в чреве Пачамамы, определённо увязывалась в моей голове с этим поистине фантастическим Чилоэ, а также, причём каким-то странным образом, и с моим собственным телом.

В прошлом году рушилось само моё существование, я считала, что жизнь кончена, а тело безвозвратно запятнано. Теперь же я самодостаточна и с уважением отношусь к собственному телу, чего не было раньше, когда я жила, то и дело осматривая себя в зеркале с целью выявить малейший недостаток. Я нравлюсь себе такой, какая есть, и ничего не хочу менять. На этом благословенном острове ничто не подпитывает мои дурные воспоминания, хотя я и прилагаю усилия, записывая их в дневник, чтобы со мной не произошло уже случившееся с Мануэлем, который запер свои воспоминания в пещере, и стоит ими пренебречь, как они нападают на него по ночам, точно бешеные собаки.

Сегодня я поставила на письменный стол Мануэля пять цветов из сада Бланки Шнейк — пожалуй, последние цветы в этом сезоне, которые он так и не сумел оценить, мне же небольшой букетик подарил тихое счастье. Естественно приходить в восторг от цветного, когда в твоей жизни было всё серым. Этот минималистичный букетик идеален: стеклянная ваза, пять цветков, насекомое, свет из окна. И ничего больше. И вполне справедливо, что вспоминать темноту прошлого теперь мне многого стоит. До чего же долго длился мой подростковый возраст! Он был настоящим путешествием по подземелью.

Моя внешность для Брэндона Лимана была важной частью его бизнеса: нужно было выглядеть невинно, просто и свежо, как девушки, работавшие в казино. Подобный образ внушал доверие окружающим и не слишком отличал меня от них. Ему нравились мои светлые волосы, настолько короткие, что я выглядела почти как мужчина. Ещё шеф заставлял меня носить элегантные мужские часы на широком кожаном ремне, скрывающем мою татуировку на запястье, которую я, несмотря на всё его желание, отказывалась выводить с помощью лазера. В магазинах Брэндон просил меня пройтись в выбранной им для меня одежде, а сам при этом крайне развлекался моими натужными позами начинающей модели. Я так и не поправилась, хотя и поглощала исключительно полуфабрикаты быстрого приготовления и, пожалуй, ничего другого и вдобавок теперь куда меньше занималась физическими упражнениями. Я уже не бегала, чем раньше занималась регулярно, поскольку мне было неприятно, что Джо Мартин и Китаец постоянно ходили за мной по пятам.

Раза два Брэндон Лиман приглашал меня в номер гостиницы на бульваре Стрип, заказывал нам шампанское и желал, чтобы я медленно раздевалась перед ним. В то время как он уже плавал со своей белокожей женщиной, не выпуская из рук стакан с бурбоном и совершенно меня не касаясь. Поначалу я всё делала застенчиво, однако вскоре поняла, что это всё равно, что раздеваться в одиночестве перед зеркалом, весь эротизм моего шефа ограничивался лишь иглой и стаканом. Лиман всё повторял, как мне повезло работать с ним, ведь других девушек не на шутку эксплуатировали в массажных салонах и борделях: бедняжки не видели дневного света, и вдобавок их сильно избивали. Знала ли я, сколько сотен тысяч сексуальных рабынь находится в Соединённых Штатах? Кто-то приехал сюда с Балкан и Азии, хотя большинство были американками, похищенными прямо с улицы, со станций метро и из аэропортов, либо сбежавшими из дома ещё в подростковом возрасте. Несчастных держали взаперти и накачивали наркотиками, им приходилось обслуживать тридцать, а то и более мужчин за день, и при отказе к девушкам применяли электрический ток. Эти женщины были невидимы, на один раз и не стоили ничего. Были и заведения, специализирующиеся на садизме, где предоставлялось право мучить девушек как только клиентам заблагорассудится: пороть, насиловать и даже убивать, если они заплатят соответствующую цену. Мафия считала проституцию очень доходным делом, хотя для женщин это являлось настоящей мясорубкой, где последние долго не задерживались и неизменно плохо кончали. «Это для бездушных людей, Лаура, а я человек мягкосердечный, — говорил он мне. — Веди себя хорошо, не обманывай меня. Мне было бы искренне жаль, если бы ты оказалась в этой среде».

Несколько позже, когда я начала увязывать, казалось бы, не совместимые друг с другом факты, меня заинтриговал именно род деятельности Брэндона Лимана. Я не видела, что это имело отношение к проституции, за исключением продажи наркотиков женщинам, домогавшимся их у него, хотя у шефа были какие-то загадочные сделки с сутенёрами, странным образом совпадающие с исчезновением нескольких девушек из его же клиентуры. В нескольких случаях я видела этого человека в компании совсем юных девушек, новоиспечённых наркоманок, которых он завлекал внутрь здания своими любезными манерами, давал лучшее из своих запасов, брал для них кредит на пару недель, после чего девушки больше не возвращались, где-то исчезнув навсегда. Фредди только подтвердил мои подозрения, что в конечном итоге бедняжек продавали мафии; таким способом Брэндон Лиман оттяпал себе порядочный кусок, ещё и умудрившись не особо замарать руки.

Правила моего шефа были просты, и пока я выполняла свою часть, он соблюдал свою. Первым делом мне стоило избегать общения со своей семьёй и вообще с кем бы то ни было из моего прошлого, что далось мне легко. Ведь я скучала исключительно по бабушке и полагала, что уже в скором времени вернусь в Калифорнию, поэтому нашу встречу вполне можно отложить. Мне не разрешалось заводить новые знакомства, потому что, по словам шефа, малейшая неосторожность грозила серьёзной опасностью его и так хрупкому бизнесу. Как-то раз Китаец ему рассказал, что меня видели разговаривающей с некой женщиной в дверях спортивного зала. Лиман крепко вцепился мне в шею, согнул так, что аж пришлось встать на колени, причём проделал со мной подобное потрясающе ловко — я ведь была и выше ростом, и сильнее его. «Идиотка! Неблагодарная!» — сказал он тогда и, красный от гнева, ещё и влепил пару пощёчин. Это был первый тревожный звоночек, но мне так и не удалось проанализировать произошедшее; выпал один из тех дней, кстати, впоследствии повторявшихся всё чаще, когда мои мысли теряли связность.

Через некоторое время он приказал мне элегантно одеться, поскольку мы собирались на ужин в новом итальянском ресторане; я предположила, что это — его способ попросить прощения. Я облачилась в своё чёрное платье и золочёные сандалии, хотя даже не попыталась скрыть макияжем ни разбитую губу, ни характерные отметины на щеках. Ресторан оказался куда приятнее, чем я ожидала: очень современный, много стекла, стали и чёрных зеркал — никаких скатертей в клетку и одетых под гондольеров молодых людей. Мы практически не притронулись к еде, однако всё же выпили пару бутылок «Кинтессы» урожая 2005 года, стоивших целое состояние и имевших способность сглаживать острые углы. Лиман объяснил мне, что сам находится под немалым давлением, поскольку ему выпала возможность стать частью отличного, но опасного бизнеса. Я увязала новость с недавним двухдневным путешествием, которое он осуществил, не сказав, куда собирается, и отвергнув сопровождение своих ребят.

— Теперь, пожалуй, ещё более прежнего, нарушение правил безопасности может стать роковым, Лаура, — сказал он мне.

— С женщиной из спортивного зала я проговорила менее пяти минут и о виде йоги, я даже не знаю её имени, я клянусь тебе, Брэндон.

— Больше так не поступай. На этот раз я забуду о твоей оплошности, но ты не забывай, поняла меня? Мне нужно доверять своим людям, Лаура. С тобой я уживаюсь, у тебя определённый статус, что мне и нравится, Лаура, и ты быстро учишься. Мы можем многим заниматься вместе.

— И чем же, например?

— Я тебе обо всём скажу в подходящий момент. Пока ты на испытательном сроке.

Данное время, о котором было объявлено загодя, наступило в сентябре. С июня по август я жила словно в тумане. В квартире из труб не текла вода, а холодильник был пуст, зато никто не испытывал недостатка в наркотиках. Я даже не осознавала, насколько сама была тогда не в себе; заглатывание двух-трёх таблеток с запиванием их водкой, либо курение марихуаны со временем перешло в некие совершаемые на автомате жесты, которые мой разум даже не отмечал. Я в сравнении с остальными из моего окружения потребляла всего по чуть-чуть, делая то, стараясь скорее себя развлечь — ведь я могла всё бросить в любой момент и ни с какими зависимыми себя не соотносила, вот как я продолжала думать.

Я привыкла, что постоянно где-то плаваю — в запутывающем мой разум тумане, в невозможности закончить какую-либо мысль или же выразить идею. Многие слова то и дело испарялись сами собой из ранее выученного от моей Нини и, надо сказать, далеко не скудного словарного запаса. В свои редкие моменты просветления сознания я вспоминала о цели возвращения в Калифорнию, хотя сразу же говорила себе, что для этого ещё будет время. Время. Куда же прячутся от меня дневные и ночные часы? Они ускользают от меня точно песок сквозь пальцы, я жила в ожидании, хотя в ближайшем будущем ждать было нечего за исключением очередного, очень похожего на предыдущий, дня, проходившего в полусне перед телевизором в компании Фредди. Моя единственная повседневная задача состояла во взвешивании порошков и стекла, в подсчёте таблеток, в запечатывании пластиковых пакетиков. Вот за какими делами прошёл весь август.

С наступлением сумерек я принимала несколько полосок кокаина и отправлялась в спортзал, чтобы отмокнуть тамв бассейне. На меня критически смотрели отражения в зеркалах гардероба в поисках признаков дурного образа жизни, но не находили их: никто не подозревал ни о бурях моего прошлого, ни о блюзе настоящего. Я напоминала студентку, как того и желал Брэндон Лиман. Очередная полоска кокаина, таблетки, чашка очень крепкого кофе — и я была готова к своей ночной смене. Возможно, в тот день у Брэндона Лимана были другие дилеры, дневные, но их я так и не видела. Иногда он сопровождал меня, но уже очень скоро я усвоила распорядок и вызывала к себе доверие — тогда он стал отправлять по различным поручениям меня одну, однако ж по-прежнему в компании его партнёров.

Меня привлекали городской шум, огни, цвета, расточительность гостиниц и казино, напряжение игроков у автоматов и покрытых зелёным сукном столов, щелчки фишек, бокалы, увенчанные орхидеями и бумажными зонтиками от солнца. Мои клиенты, очень отличавшиеся от уличных, обладали наглостью безнаказанности. Торговцам также нечего было бояться, словно бы между ними существовало распространяемое на весь город негласное соглашение о нарушениях закона, причём без последствий. Лиман договорился с несколькими полицейскими, исправно получающими свою часть денег и оставившими его в покое. Я не была знакома с ними, и Лиман никогда не называл имён, хотя и прекрасно знала, сколько и когда нужно было таковым заплатить. «Это ненавистные, проклятые, ненасытные свиньи, нужно от них беречься, ведь они способны буквально на что угодно, фабрикуют улики и обвиняют не причастных к делу, крадут драгоценности и деньги, совершая облавы, оставляют у себя половину наркотиков и конфискованного оружия, а друг за друга стоят горой. Люди насквозь коррумпированные, ярые расисты, психопаты. Вот их и нужно сажать за решётку», — как-то сказал мне шеф. Несчастные, приходящие в это здание в поисках наркотиков — всего лишь пленники собственной зависимости, бедные, живущие в абсолютной нищете, одинокие, страдающие от безысходности. Те, кому удавалось выжить, подвергались преследованиям, избиению, вынужденно скрывались в своих дырах ниже уровня земли, чем напоминали кротов, регулярно попадали под удары, щедро раздаваемые царящими здесь на ту пору законами. Этому сброду была не ведома безнаказанность, зато страданий последнему хватало сполна.

Денег, алкоголя и таблеток у меня имелось даже в избытке, стоило мне их только попросить, но у меня не было ничего кроме — ни семьи, ни дружбы или любви, я забыла, что такое солнце, поскольку, в основном, жила по ночам, точно крыса.

Однажды из квартиры Брэндона Лимана исчез Фредди, и мы ничего не знали о нём до пятницы, когда совершенно случайно встретились с офицером Араной, кого, надо заметить, видели крайне редко, хотя при каждой встрече этот мужчина говорил мне добрые слова. Разговор сам собой коснулся Фредди, и офицер мимоходом заметил, что мальчика нашли тяжело раненным. Оказалось, король рэпа проник на вражескую территорию, где какая-то банда хорошенько его поколотила и, сочтя свою жертву мёртвой, выкинула ту на свалку. К моему сведению Арана ещё добавил, что город давно поделён на несколько территорий, контролируемых различными бандами, а латиноамериканцу наподобие Фредди, пусть ребёнку и мулату, всё же не стоит связываться с неграми. «На мальчике и без того висят несколько ордеров на арест, и тюрьма стала бы для него и вовсе роковой. Фредди нужна помощь», — сказал нам Арана на прощание.

Брэндон Лиман счёл для себя опасным приближаться к Фредди, поскольку полиция положила глаз на него самого, но со мной шеф всё же пошёл в больницу навестить раненого. Мы поднялись на пятый этаж и спешно миновали коридоры, освещённые люминесцентным светом, в поисках нужной палаты, хотя нас там никто не заметил, мы были всего лишь парой имён в отчёте появления и ухода медицинского персонала, пациентов и их родственников. Лиман шёл исключительно вдоль стенки, часто оглядываясь по сторонам и держа руку в кармане, сжимая пистолет. Фредди лежал в четырёхместной палате, где все койки были заняты, обездвиженный ремнями и присоединённый к нескольким трубкам. Лицо мальчика опухло, рёбра были сломаны, а рука обезображена настолько, что пришлось ампутировать два пальца. Удары этих подонков разорвали ему почку, отчего моча в свисающем рядом мешке была ржавого цвета.

Шеф разрешил мне находиться при Фредди столько, сколько мне самой хотелось, при условии, что я по-прежнему буду справляться со своей работой по ночам. Вначале они давали больному морфий, а затем добавили ещё и метадон, поскольку в таком состоянии сам он никогда бы не справился с ломкой, но и метадона оказалось мало. Фредди полностью обезумел, как пойманное животное, вырывавшееся из привязывающих его к кровати ремней. Едва персонал отвернулся от нас, мне удалось ввести героин прямо в трубку капельницы, чему меня накануне учил Брэндон Лиман. «Если ты этого не сделаешь, он умрёт. Здесь дают то, что для Фредди просто вода», — сказал он мне.

В больнице я познакомилась с негритянкой-медсестрой приблизительно пятидесяти с лишним лет, в теле, говорящей гортанным голосом, совсем не соответствующим её кроткому характеру и великолепному имени — Олимпия Петтифорд. Именно на её смену пришёлся Фредди, когда его доставили в операционный зал на пятом этаже. «Мне так жаль видеть его столь худым и беспомощным, этот ребёнок мне во внуки годится», — сказала она мне. Я ни с кем не знакомилась с момента моего прибытия в Лас-Вегас, за исключением Фредди, который в данный момент находился на грани жизни и смерти, поэтому на этот раз я нарушила приказ Брэндона Лимана. Мне было нужно с кем-то поговорить, и я не смогла устоять перед этой женщиной. Олимпия спросила меня, кем я прихожусь пациенту, и, чтобы не усложнять, я ответила, что я его сестра, и медсестру вовсе не удивило, как белая девушка с платиновыми волосами и в дорогой одежде может быть родственницей тёмнокожему мальчику, наркоману и, возможно, малолетнему правонарушителю.

Медсестра, как только освобождалась от своих прямых обязанностей, садилась рядом с моим другом и молилась за него. «Фредди нужно принять Иисуса в своём сердце, Иисус его спасёт», — заверяла она меня. У Олимпии была своя собственная церковь, расположенная на западе города, куда она пригласила меня на ночную службу, однако я объяснила, что в это время я на работе и к тому же мой шеф крайне требователен и строг. «Тогда пошли в воскресенье, детка. По окончании службы во «Вдовах Иисуса» мы предлагаем лучший завтрак в Неваде». «Вдовы Иисуса» — довольно малочисленная группа, хотя очень активная, она является костяком церкви. Быть вдовой вовсе не обязательное условие, чтобы считаться её членом, достаточно иметь в своём прошлом несчастную любовь либо потерять таковую. «Я, например, сейчас замужем, однако ранее у меня были ещё двое мужчин, меня бросивших, а третий и вовсе умер, поэтому, по сути, вдова и я», — сказала мне Олимпия.

Социальный работник Службы по защите детей, приписанный к Фредди, оказался женщиной зрелого возраста, мало зарабатывающей, с кучей дел на письменном столе, гораздо большей, чем она могла реально решить. Ими служащая была сыта по горло и считала дни до своего выхода на пенсию. Дети проходили через учреждение, надолго там не задерживаясь, сотрудница Службы пристраивала их во временную семью, откуда несчастные крайне быстро возвращались назад, вновь побитыми либо изнасилованными. Сотрудница приходила навестить Фредди лишь два раза и задерживалась, чтобы поговорить с Олимпией — вот так я и узнала о прошлом своего друга.

Фредди было четырнадцать лет, а не двенадцать, как я думала поначалу, и даже не шестнадцать, как он сам говорил. Мальчик родился в Латинском квартале Нью-Йорка у матери-доминиканки от неизвестного отца. Мать привезла его в штат Невада на разваливающемся транспорте своего любовника, индейца-пайюта, такого же, как и она, алкоголика. Они жили в палатке то тут, то там, передвигаясь с места на место при наличии бензина, оставляя после себя кучу неоплаченных штрафов и долгов. Оба исчезли из Невады сравнительно быстро, однако кто-то нашёл Фредди, этого брошенного на бензоколонке ребёнка, явно недоедавшего и покрытого множеством синяков. Он рос по разным домам упомянутого штата, переходя из одних рук в другие, надолго не задерживаясь ни в одном доме из-за проблем как с поведением, так и с характером, но посещал школу, где считался хорошим учеником. В девять лет мальчика арестовали за участие в вооружённом ограблении, он провёл несколько месяцев в исправительном учреждении. А затем и вовсе исчез с радаров как Службы по защите детей, так и полиции.

Социальный работник должна была выяснить, как и где Фредди жил последние годы, но на момент её прихода мальчик либо засыпал, либо наотрез отказывался отвечать женщине. Он не на шутку боялся грозящей ему программы реабилитации. «Он бы не вынес ни одного дня, Лаура, ты себе не представляешь, что это такое. Это не реабилитация, а наказание». Брэндон Лиман согласился и решил это предотвратить.

Когда Фредди освободили от катетеров, и он смог есть твёрдую пищу и вставать, мы помогли ему одеться, отвели к лифту, скрываясь от собравшейся в часы посещения толпы на пятом этаже, а оттуда черепашьими шагами уже дошли до двери больницы, за которой нас ждал Джо Мартин с заведённым двигателем. Я бы могла поклясться, что Олимпия Петтифорд находилась в коридоре, но эта добрая женщина притворилась, что нас не видела.

Доктор, поставлявший Брэндону Лиману лекарственные препараты для последующей продажи их на чёрном рынке, зашёл в квартиру навестить Фредди и научил меня менять мальчику повязки на руке таким способом, чтобы не занести даже малейшей заразы. Я подумала было воспользоваться моментом, когда бедняга находился в моём распоряжении, чтобы дать наркотик, поскольку у меня не хватало сил наблюдать его ужасающие страдания. Фредди быстро шёл на поправку, надо сказать, к удивлению докторов, уже было приготовившихся видеть его слабым месяца два, а он вскоре уже танцевал не хуже Майкла Джексона, правда, всё ещё держа руку на перевязи и продолжая мочиться кровью.

Джо Мартин и Китаец сами организовали месть вражеской банде, потому как сочли, что не могут просто так оставить подобного оскорбления.

Побои, которые получил Фредди в квартале чёрных, оказали немалое влияние и на меня. В разобщённом мире Брэндона Лимана люди появлялись и исчезали, не оставляя о себе даже воспоминаний: одни уходили, других арестовывали либо они и вовсе умирали, но Фредди не был такой анонимной тенью, я считала мальчика своим другом. Когда я видела его в больнице, тяжело дышащим, крайне болезненным, а временами и в бессознательном состоянии, у меня наворачивались слёзы. Полагаю, тогда я плакала и от жалости к себе самой. Я ощущала себя в безвыходной ситуации, и уже не могла дальше обманываться насчёт зависимости, которая, безусловно, помогала провести день, правда, состоял тот из алкоголя, таблеток, марихуаны, кокаина и других наркотиков. Просыпаясь по утрам от жестокого похмелья предыдущей ночи, я ощущала твёрдое намерение очиститься от всего этого, но не проходило и получаса, как я поддавалась искушению чего-нибудь выпить. Головную боль мне снимало исключительно небольшое количество водки, — клялась я сама себе. Голова болела, как правило, долго, но бутылка всегда была под рукой.

Я не могла обманывать себя мыслью о том, что сейчас я на каникулах, что у меня ещё есть время до поступления в университет: я жила в окружении преступников. При малейшей неосторожности я могла и вовсе умереть или, как Фредди, оказаться в больнице, где ко мне подключили бы с полдюжины шлангов и трубок. Я была очень напугана, хотя и всячески отказывалась назвать своё состояние страхом, что принял облик представителя кошачьих, поселившегося где-то внутри меня. Настойчивый голос напоминал мне об опасности, поскольку лично я её не видела, потому что не ушла до самого вечера и не позвонила, как, впрочем, то и ожидалось, своей семье. Другой же озлобленный голос тут же вторил, что до моей судьбы никому нет дела; был бы жив мой Попо, он непременно перевернул бы небо и землю, чтобы найти меня, — мой же отец по этому поводу не особо переживал. «Ты мне не позвонила, поскольку до настоящего момента ещё достаточно не страдала, Майя», — сказала моя Нини, когда мы опять с ней увиделись.

В штате Невада стояло худшее лето с сорокаградусной жарой, но, поскольку я жила в помещении с кондиционером и выходила на улицу в основном по ночам, то не слишком и страдала от погоды. Мои привычки никак не изменились, работа шла своим чередом. Я никогда не оставалась одна, спортивный зал был, пожалуй, единственным местом, где партнёры Брэндона Лимана оставляли меня в покое, впрочем, они не заходили со мной ни в гостиницы, ни в казино, поджидая меня снаружи и подсчитывая минуты.

В эти дни шеф страдал от навязчивого бронхита, который почему-то называл аллергией, я же отметила для себя, что Лиман значительно похудел. За то короткое время, что мы были с ним знакомы, он ослаб, кожа на руках повисла, точно морщинистая ткань, а татуировки распылись. Можно было пересчитать рёбра и позвонки — настолько он стал тощим, крайне утомлённым и с тёмными кругами под глазами. Джо Мартин заметил это раньше других и начал рисоваться и ставить под вопрос все распоряжения шефа, тогда как вкрадчивый Китаец большей частью помалкивал, однако помогал своему напарнику тем, что за спиной шефа приторговывал чем ни попадя и мудрил со счетами. Эта парочка вела себя столь развязно, что даже мы с Фредди не удержались и мысленно сами пришли к определённым выводам.

«Держи рот на замке, Лаура, иначе тебя заставят заплатить, эти парни ничего не прощают», — предупредил меня мальчик.

Эти типы не следили за собой в присутствии Фредди, считая его существом безобидным, неким шутом, наркоманом со сварившимся мозгом; однако ж, на самом-то деле, мозг мальчика соображал в разы лучше остальных, в этом не было никаких сомнений. Я пыталась убедить друга, что он сможет восстановиться, ещё пойдёт в школу и в будущем непременно кем-то станет, на что он лишь отвечал заученными фразами, что школа его ничему не научит, он всё уже освоил в университете под названием жизнь. Чаще и чаще Фредди повторял ёмкое высказывание Лимана: «Для меня всё уже поздно».

В начале октября Лиман самолётом отправился в Юту и вернулся оттуда за рулём форда «Мустанг», последней модели кабриолета голубого цвета с серебристой полосой и салоном чёрного цвета. Мне шеф сказал, что купил автомобиль для своего брата, который по каким-то запутанным причинам не мог приобрести машину лично. Адам, живший в двенадцати часах езды отсюда, непременно отправит кого-нибудь на поиски через пару дней. Такое авто нельзя оставлять ни на минуту на улицах этого квартала: его либо угонят, либо разберут на запчасти. Вот почему Лиман незамедлительно спрятал автомобиль в одном из гаражей здания, оборудованным сигнализацией, остальные представляли собой отхожие места, каморки для местных наркоманов и случайных прелюбодеев. Кое-кто из нищих годами жили в подобных дырах, защищая свой квадратный метр от крыс и других бродяг.

На следующий день Брэндон Лиман отправил своих партнёров забрать товар в Форт Руби, одну из шестисот деревней-призраков Невады, которые обычно являлись местом встречи с поставщиком из Мексики, и когда мы с шефом остались вдвоём, он пригласил меня испытать «Мустанг». Мощный мотор, запах новой кожи салона, лёгкий ветерок в волосах, ласкаемая солнцем кожа, огромных размеров пейзаж, разрезаемый, точно ножом, пролегающей здесь дорогой, горы на фоне бледного безоблачного неба — всё очень расслабляло и опьяняло свободой. Чувству этой свободы противостояла необходимость проехать мимо расположенных относительно близко нескольких федеральных тюрем. Стоял жаркий день, и хотя худший период лета уже прошёл, в скором времени воздух стал бешено раскаляться, вынудив нас приподнять складной верх автомобиля и включить кондиционер.

— А знаешь, что Джо Мартин с Китайцем меня обокрали, нет? — спросил он меня.

Я тогда предпочла отмолчаться. Подобную тему он никогда не начинал просто так — мой отрицательный ответ подтверждал, что я витаю в облаках, а положительный равнялся признанию, что я предала его, не предупредив.

— Это рано или поздно всё же должно было случиться, - добавил Брэндон Лиман. — Я даже не могу рассчитывать на преданность людей по отношению к себе.

— На меня ты можешь рассчитывать, — прошептала я с некоторой опаской.

— На это я и надеюсь. Джо с Китайцем — парочка болванов. Ни с кем им не было бы лучше, чем со мной, я был к ним очень щедр.

— И что собираешься делать?

— Заменить их кем-нибудь и не дать им успеть заменить меня.

Следующие несколько километров мы ехали молча, но когда я уже поверила, что доверие восстановлено, шеф снова начал ту же тему.

— Один из полицейских хочет всё больше денег. Если я ему дам определённую сумму, он захочет ещё бoльшую. Тебе вот как кажется, Лаура?

— Я в этом совсем не разбираюсь.

Мы проехали молча очередной участок дороги в несколько километров. Брэндон Лиман, начинавший тревожиться не на шутку, сошёл с трассы в поисках уединённого места, и в конце концов мы оказались посреди потрескавшейся сухой земли, скал, колючих кустарников и чахлых пастбищ. Мы вышли из форда, окружённого другими машинами, присели, спрятавшись за открытую дверцу, я держала зажигалку, а он, тем временем, согревал смесь. Не успел Лиман вздохнуть, как уже ввёл себе дозу. Чуть погодя мы выкурили одну на двоих трубку с марихуаной, отмечая ею наше остроумие. Проверь нас дорожный патруль, в сумке обнаружились бы легальное оружие, кокаин, героин, марихуана, Демерол и прочие свободно продающиеся таблетки. «Эти свиньи-копы найдут что-то ещё, и это мы тоже не сможем им объяснить», — загадочно добавил Брэндон Лиман, давясь смехом. Шеф уже был настолько накачен всем, чем только можно, что вести машину пришлось мне, хотя моя практика вождения была на то время минимальной, да и выкуренный кальян туманил мне взгляд.

Мы въехали в Бьюти, безжизненную на вид деревеньку в этот полуденный час, и остановились пообедать в мексиканском трактире, предназначенном для ковбоев в джинсах, шляпах и с лассо, походившем изнутри на сильно задымлённое казино. В ресторане Лиман попросил два коктейля с текилой, пару каких-то блюд и бутылку красного вина, самого дорогого, что только было в меню. Я заставляла себя есть, пока он только двигал еду по тарелке с помощью вилки, чертя ею дорожки по картофельному пюре.

— Ты знаешь, что я сделаю с Джо и Китайцем? Поскольку в любом случае я вынужден дать копу то, что он хочет, в свою очередь я попрошу, чтобы и меня отблагодарили незначительной любезностью.

— Я не понимаю.

— Если он желает увеличить своё вознаграждение, полицейскому придётся избавиться от этих двоих, никоим образом меня не вмешивая.

Я уловила смысл сказанного и вспомнила о девушках, которых Лиман нанимал до меня и с которыми «распрощался». С ужасающей ясностью я увидела разверзшуюся пропасть у своих ног и ещё раз задумалась о побеге, но меня вновь парализовало ощущение погружения в густую патоку, инертное и безвольное. Я не могу думать, моя голова полна опилок, чрезмерного количества таблеток, марихуаны, водки, и сама не знаю, чего ещё я сегодня принимала. «Мне нужно очиститься», — бормотала я про себя сквозь зубы, а тем временем заливала в себя второй стакан вина уже после того, как выпила текилы.

Брэндон Лиман откинулся на спинку стула, прислонившись к ней головой и полузакрыв глаза. Свет падал сбоку, очерчивая выдающиеся скулы лица, впалые щёки, зеленоватые круги под глазами — он напоминал труп. «Вернёмся», — предложила я, борясь со спазмом тошноты. «Сперва мне нужно кое-что сделать в этой проклятой деревне. Попроси для меня чашку кофе», — ответил он.

Лиман, как обычно, заплатил наличными. Из ресторана, оборудованного кондиционерами, мы вышли в нещадную жару Бьюти. По его словам, в десяти минутах езды была свалка для радиоактивных отходов, существующая лишь благодаря туризму в Долине Смерти. Петляя, шеф поехал к месту, где они арендовали складские помещения — низкие цементные конструкции с рядами металлических дверей бирюзового цвета. Лиман уже бывал там раньше; без колебаний он подошёл к одной из дверей. Мне наказал остаться в машине, пока он неуклюже манипулировал тяжёлыми промышленными кодовыми замками, чертыхаясь: ему было сложно сосредоточить взгляд, и уже какое-то время сильно дрожали руки. Открыв дверь, он жестом пригласил меня войти.

Солнце заливало светом маленькую комнату, в которой за исключением двух больших деревянных ящиков ничего не было. Из багажника «Мустанга» он достал чёрную спортивную пластиковую сумку с надписью «Эль-Пасо ТХ», и мы вошли в обжигающее, как кипяток, хранилище. В ужасе я не могла избежать мысли о том, что Лиман может бросить меня, погребённую заживо, в этой комнатушке размером со шкаф. Крепко схватив меня за руку, он уставился в мои глаза.

— Помнишь, как когда-то я сказал тебе, что мы вместе совершим великие дела? — Да…

— Вот и настал момент истины. Надеюсь, ты меня не подведёшь.

Я кивнула, напуганная угрожающим тоном и пребыванием с ним наедине в жарком, как духовка, помещении, и ни единой живой души вокруг. Лиман присел на корточки, и, открыв сумку, показал мне её содержимое. В мгновенье я поняла, что зелёные свёртки были пачками стодолларовых банкнот.

— Это не краденые деньги, и никто их не разыскивает, — сказал он. — Это всего лишь их образец, скоро банкнот будет намного больше. Ты же понимаешь, как сильно я тебе доверяю, не так ли? Ты единственный, известный мне, порядочный человек помимо моего брата. Теперь мы с тобой партнёры.

— Что я должна делать? — пробормотала я.

— Пока ничего, но если я подам тебе сигнал или со мной что-нибудь случится, ты должна будешь немедленно позвонить Адаму и сообщить, где его сумка «Эль-Пасо ТХ», тебе ясно? Повтори, что я только что сказал.

— Мне нужно позвонить твоему брату и сказать ему, где сумка.

— Его сумка «Эль-Пасо ТХ», не забудь об этом. Какие-нибудь вопросы?

— Как твой брат вскроет замки?

— Это уже тебя не касается! — рявкнул Брэндон Лиман с такой злостью, что я отшатнулась в ожидании удара, однако он успокоился, и, закрыв сумку, положил её на ящик, после чего мы оттуда уехали.

События ускорились с того момента, как я пошла с Брэндоном Лиманом оставить сумку на складе в Бьюти, и после этого я не могла восстановить их последовательность в голове; некоторые из них произошли одновременно, при других же я не присутствовала лично, но узнала позже. Два дня спустя Брэндон Лиман приказал мне следовать за ним в недавно восстановленном форде «Акура» из тайного гаража, в то время как сам ехал на «Мустанге», что купил в Юте для своего брата. Я следовала за ним по 95-й трассе — три четверти часа пути по сильной жаре, ландшафту мерцающих миражей, вплоть до Боулдер-Сити, которого не было на мысленно представляемой Брэндоном Лиманом карте, потому что он является одним из двух городов в Неваде, где азартные игры считаются нелегальными. Мы остановились на заправке, чтобы переждать до захода солнца.

Двадцать минут спустя подъехала машина с двумя мужчинами. Брэндон Лиман вручил им ключи от «Мустанга», забрал дорожную сумку среднего размера и сел в форд «Акура» рядом со мной. «Мустанг» и другая машина поехали на юг, а мы двинулись обратно по дороге, по которой сюда приехали. Однако мы не доехали до Лас-Вегаса, а отправились прямо на склад в Бьюти, где Брэндон повторил процедуру открытия замков, не давая мне увидеть комбинацию. Он положил эту сумку рядом с первой и закрыл дверь.

— Полмиллиона долларов, Лаура! — И он счастливо потёр руки.

— Мне это не нравится…, — пробормотала я, отступая.

— Что тебе не нравится, сука?

Он побледнел и стукнул мне по руке, но я оттолкнула его, хныкая. Этот больной слабак, которого я могла раздавить каблуками, испугал меня; поистине он был способен на что угодно.

— Оставь меня в покое!

— Подумай об этом, детка, — сказал Лиман примирительным тоном. — Ты хочешь продолжать вести такую жалкую жизнь? У нас с братом всё устроено. Мы покидаем эту проклятую страну, и ты едешь с нами.

— Куда?

— В Бразилию. Через пару недель мы будем на пляже под кокосовыми пальмами. Разве ты не хочешь себе яхту?

— Яхта? Да какая яхта? Я просто хочу вернуться в Калифорнию!

— Так вот, эта чёртова шлюха хочет вернуться в Калифорнию! — угрожающе издевался он.

— Пожалуйста, Брэндон. Я никому не скажу об этом, обещаю. Ты вместе со своей семьёй можешь поехать в Бразилию, не переживай.

Он ходил взад и вперёд огромными шагами, сердито топая по бетонному полу, пока я ждала возле машины, обливаясь потом и пытаясь осознать ошибки, которые уже совершила и которые привели меня в этот пыльный ад и к этим мешкам зелёных купюр.

— Я был неправ насчет тебя, Лаура. Ты глупее, чем я думал, — наконец сказал он. — Можешь валить в ад, если именно этого ты хочешь, но в течение следующих двух недель тебе придётся мне помогать. Так я на тебя рассчитываю?

— Конечно, Брэндон, что бы ты ни говорил.

— На данный момент ничего не делай — только держи рот на замке. Когда я скажу тебе, позвони Адаму. Помнишь инструкции, которые я давал?

— Да, я позвоню ему и скажу, где находятся две сумки.

— Нет! Ты говоришь ему, где находятся сумки «Эль-Пасо ТХ». Это и ничего больше. Ты меня поняла?

— Да, конечно, я скажу ему, что сумки «Эль-Пасо TX» здесь. Не волнуйся.

— Ты должна быть очень осторожна, Лаура. Если пропустишь хоть одно слово из сказанного мною, ты пожалеешь. Хочешь точно знать, что с тобой будет? Я могу рассказать подробности.

— Клянусь, Брэндон, я никому не скажу.

Мы вернулись в Лас-Вегас в тишине, но я слышала мысли Брэндона Лимана в своей голове, звенящие, точно колокола: он собирался избавиться от меня. Я инстинктивно почувствовала тошноту и слабость, точно такие же, когда Феджевик приковал меня наручниками к кровати в той грязной придорожной гостинице. Я могла видеть зелёное свечение часов и ощущала только боль, запах, ужас. Я должна думать, я должна подумать, мне нужен план… Но как я собиралась думать, когда была опьянена алкоголем и таблетками, которые я принимала? Я даже не могла вспомнить, сколько, какие именно таблетки и в который час. Мы приехали в город в четыре часа пополудни, уставшие и мучимые жаждой, наша одежда была пропитана потом и пылью. Лиман высадил меня у спортзала, чтобы я могла привести себя в порядок к ночному обходу, а сам поехал на квартиру. Прощаясь, он пожал мне руку и сказал, чтобы я не волновалась: у него всё под контролем. Это и был последний раз, когда я его видела.

В спортзале не было той экстравагантной роскоши расположенных на бульваре Стрип гостиниц, с их шикарными мраморными ваннами и слепыми массажистами из Шанхая, но это заведение было самым большим и лучшим в городе. Ведь оно насчитывало несколько тренажёрных залов, различных орудий пыток для раздувания мышц и растяжения сухожилий. Был там и спа-салон с порционным меню оздоровительных и косметических процедур, парикмахерская для людей и ещё одна для собак, а также крытый бассейн, достаточно большой, чтобы там поместился кит. Я считала это своей штаб-квартирой. У меня был неограниченный абонемент, я могла ходить в спа, плавать или заниматься йогой всякий раз, когда у меня было настроение, что, кстати сказать, случалось всё реже и реже. Бoльшую часть времени я лежала в кресле с откидной спинкой, в голове у меня было пусто. Я хранила свои ценности в шкафчиках, так как они исчезли бы из квартиры, перейдя в руки несчастных, таких, как Маргарет или даже Фредди, если бы он у него появилась нужда.

Вернувшись из Бьюти, я смыла усталость от путешествия в душе и пропотела в сауне. Моя ситуация казалась мне менее тревожной, теперь, когда я была чиста и спокойна. В моём распоряжении целых две недели, более чем достаточно времени, чтобы определиться со своей судьбой. Я подумала, что любое неосторожное действие с моей стороны ускорит последствия, которые могут оказаться роковыми. Я должна доставлять удовольствие Брэндону Лиману, пока не найду способ освободиться от него. Идея бразильского пляжа с пальмами в компании его семьи не на шутку вызывала во мне дрожь; я должна была ехать домой.

Приехав на Чилоэ, я стала жаловаться, что здесь ничего не происходит, хотя теперь я вынуждена отказаться от своих слов, поскольку произошло нечто, заслуживающее быть написанным золотыми чернилами и заглавными буквами: Я ВЛЮБИЛАСЬ! Возможно, говорить об этом немного преждевременно, потому что всё произошло лишь пять дней назад, но время в данном случае ничего не значит, я полностью уверена в своих чувствах. Как я буду молчать, когда то и дело парю в воздухе? Вот такая капризная любовь, как говорится в глупой песне, которую Бланка и Мануэль продолжают напевать мне хором. Они посмеивались надо мной с тех пор, как Даниэль появился на горизонте. Что же я сделаю с таким большим счастьем, с подобным взрывом в моём сердце?

Будет лучше начать с самого начала. Я отправилась на Исла-Гранде с Мануэлем и Бланкой, чтобы увидеть «перетаскивание дома», даже не мечтая о том, что вдруг, случайно, произойдёт что-то волшебное: я познакомлюсь с мужчиной моей жизни, Даниэлем Гудричем. Я уверена, что перетаскивание — уникальное событие в мире. Оно заключается в том, чтобы переместить дом вплавь по морю на двух моторных лодках, а затем тащить ещё и по земле, задействовав в процессе шесть упряжек волов, и установить жилище в предназначенном месте. Если чилот отправляется жить на другой остров или его колодец высыхает и приходится преодолевать несколько километров, чтобы набрать воды, и тогда он, как улитка, вместе со своим домом собирается в путь. Из-за влажности жилища здесь в основном сделаны из дерева, без использования цемента, что позволяет их плавно тянуть и перемещать на бревенчатых плотах.

Работа выполняется с помощью минги, труда сообща; в ней участвуют соседи, родственники и друзья. Некоторые предлагают свои лодки, другие — быков, а хозяин дома предоставляет помощникам еду и напитки. Но здесь такое мероприятие является приманкой для туристов, потому что один и тот же домик путешествует как по воде, так и по земле в течение нескольких месяцев, пока не разваливается на части. Это будет последний забег до следующего лета, когда появится новый передвижной дом. Идея коллективной работы в том, чтобы показать миру, насколько несуразны местные жители и угодить ничего не подозревающим туристам, приезжающим сюда на специальных автобусах. Среди туристов был и Даниэль.

В нашем распоряжении оказалось несколько сухих и жарких дней, что для всех стало довольно неожиданным: обычно в это время года постоянно шёл дождь. Пейзаж был особенным. Я никогда не видела настолько синего неба и серебристого моря, такого количества зайцев на пастбищах; я никогда не слышала такого счастливого чириканья птиц на ветвях деревьев. Мне нравится дождь, он всегда навевает приятные воспоминания, но при ярком солнечном свете красота островов архипелага и его проливов более заметна. В хорошую погоду я могу купаться в ледяной воде, не продрогнув насквозь, и немного позагорать, хотя и очень осторожно — озоновый слой здесь настолько тонок, что нередко рождаются слепые овцы и изуродованные жабы. Я сама их ещё не видела, но люди так говорят.

На пляже вовсю шла подготовка к перетаскиванию дома. Быки, верёвки, лошади, двадцать мужчин, готовых к тяжёлой работе, и несколько женщин с полными пирожков корзинами, много детей, собак, туристов, а также местных жителей, никогда не упускающих повода повеселиться, два полицейских для острастки воров-карманников и церковный казначей для благословения. В начале XVIII века, когда путешествовать было довольно сложно, а священников на огромной и разрозненной территории Чилоэ не хватало, иезуиты решили создать эту должность и назначить на неё человека с безупречной репутацией. Отвечающий за расходы служащий присматривал за церковью, созывал собрания, участвовал в похоронах, давал своё благословение, а также в случаях крайней необходимости мог крестить младенцев и заключать браки.

Во время прилива дом раскачивался в море, словно старая каравелла. На крыше развевался привязанный к древку чилийский флаг, двое детей ехали верхом на главной балке без спасательных жилетов. Приближаясь к пляжу, «каравелла» встречалась заслуженными овациями, и люди пытались поставить её на якорь, пока не закончился прилив. Они хорошо рассчитали время, отчего не пришлось долго ждать. В карнавале закусок, алкоголя, гитар и воздушных шаров время пролетело незаметно. Кто-то участвовал в конкурсах, бросая другим туристам вызов в форме стишков, которые были весьма двусмысленными, а порой и заставляли краснеть, как мне показалось. Юмор — последнее, что осваиваешь в иностранном языке, поэтому я не всегда понимаю шутки. В подходящий момент люди сунули несколько бревен под дом, верёвками и цепями привязали к его столбам двенадцать быков, и сооружение начало движение по суше под громкие крики, шумные аплодисменты любопытных и свист полицейских.

Быки сгибали шею, напрягали каждый мускул своих огромных тел и, подчиняясь приказам мужчин, с рёвом двигались вперёд. Первый рывок был нерешительным, но на втором животные уже скоординировали усилия и пошли намного быстрее, чем я себе представляла, в окружении толпы. Одни, шедшие впереди, уступая дорогу этой процессии, другие кучковались сбоку, третьи толкали дом сзади. Вот потеха! Так много совместных усилий и так много радости! Я бегала среди детей, крича от счастья, Факин нёсся за мной, снуя между ногами быков. Каждые двадцать или тридцать метров забег притормаживался, чтобы выровнять ряды животных, разлить вино по бокалам и попозировать перед камерами.

Это было дополнительным развлечением, подготовленным специально для туристов, однако подобное действо всё ещё сохраняло дух традиций и веселья. В конце концов, когда дом прибыл на место назначения, ближе к морю, церковный казначей окропил всех святой водой, и народ начал расходиться.

Туристы разбежались по автобусам, местные жители увели своих быков, а я уселась на траву, вспоминая только что увиденное. Я жалела, что не взяла с собой блокнот, чтобы записать всё подробно. Через мгновение я почувствовала, как кто-то на меня смотрит. Подняв глаза, я встретилась взглядом с Даниэлем Гудричем. Его глаза были большими и круглыми, как у жеребёнка. Я почувствовала холод внизу живота, мне казалось, будто передо мной появился выдуманный персонаж из другой реальности, которого я видела в опере, на картине эпохи Возрождения или в Европе, когда была там со своими бабушкой и дедушкой. Кто угодно сказал бы мне, что я сошла с ума: передо мной стоит незнакомец, а в моей голове летают колибри. Так бы подумал любой, за исключением моей Нини. Она бы меня поняла, потому что испытывала то же самое, когда познакомилась в Канаде с моим Попо.

Первым, что я заметила, были его прикрытые веками глаза, по-женски длинные ресницы и густые брови. Мне потребовалась почти минута, чтобы оценить остальное: высокий, сильный, с крупными чертами лица, пухлыми губами и кожей цвета карамели. Он был в тяжёлых ботинках, с фотоаппаратом и большим пыльным рюкзаком со свёрнутым и упакованным сверху спальным мешком. Поприветствовав меня на хорошем испанском, незнакомец бросил рюкзак на землю, сел рядом со мной и начал обмахиваться шляпой, точно веером. У него были короткие кудрявые чёрные волосы. Он протянул мне ладонь с длинными пальцами и сказал мне своё имя: Даниэль Гудрич. Тогда я предложила свою бутылку с водой, которую он с удовольствием и осушил всего лишь в три глотка, нисколько не волнуясь о моих микробах на ней.

Мы начали говорить о мероприятии, что он снимал с разных ракурсов. И хоть я и объяснила, что это предназначенный для туристов обман, энтузиазма с его стороны не поубавилось. Сам Даниэль был из Сиэтла и, подобно бездомному, путешествовал по Южной Америке без конкретных планов или целей. «Бродяга» — так он себя называл. Гудричу хотелось повидать как можно больше и применить на практике свой испанский, который он учил лишь на уроках и по книгам и который порой сильно отличался от разговорной речи. В первые дни пребывания в стране, он ничего не понимал, как и я когда-то. И всё потому, что чилийцы используют много уменьшительных слов, говоря быстро и певуче, проглатывая окончания, и произнося звук «s» на вдохе. «Ту ерунду, которую говорят люди, лучше не понимать», — вот мнение тёти Бланки.

Даниэль путешествует по Чили, и прежде, чем добраться до Чилоэ, он побывал в пустыне Атакама, где видел лунные, образованные из соли, пейзажи и гейзеры с кипящей водой, в Сантьяго и других городах, что особо его не привлекали, в лесных районах с действующими вулканами и озёрами изумрудного цвета. В дальнейшем он планирует продолжить путь до Патагонии и Огненной Земли, где непременно увидит фьорды и ледники.

Мануэль и Бланка, ходившие по магазинам в деревне, вернулись слишком быстро и прервали нас, но Даниэль произвёл на них хорошее впечатление, и, к моему восхищению, Бланка даже предложила Гудричу остаться у неё и погостить пару дней. Я ей сказала, что никто не может посетить Чилоэ, не отведав настоящего куранто. В четверг на нашем острове как раз оно и будет. Это последнее в туристическом сезоне куранто, лучшее во всём Чилоэ, и что подобное просто нельзя пропустить. Даниэль не заставил себя долго упрашивать, у него было достаточно времени привыкнуть к импульсивному гостеприимству чилийцев, всегда готовых впустить в дом любого легкомысленного незнакомца, который повстречался им на пути. Думаю, что он согласился только из-за меня, но Мануэль сказал, что я тщеславна, а Даниэль должен быть полным идиотом, чтобы отказаться от бесплатной еды и жилья.

Мы плыли на «Кауилье», пересекая спокойное море с приятным попутным ветерком, и оказались там как раз в нужное время, чтобы увидеть плавающих в проливе лебедей с чёрной шеей, стройных и элегантных, точно венецианские гондолы.

«Спокойно проплывают лебеди», — сказала, подражая речи чилотов, Бланка. В свете заходящего солнца пейзаж выглядел краше обычного; меня охватила гордость за то, что я живу в этом раю и могу показать его Даниэлю. Я сделала широкий жест рукой, охватывая им весь горизонт. «Добро пожаловать на остров Майи Видаль, дружище», — сказал Мануэль, подмигнув мне, что я не упустила из виду. Когда мы остаёмся наедине, он может подшучивать надо мной, сколько хочет, но если он думает, что подобные вещи сойдут ему с рук в присутствии Даниэля, то сам ещё об этом пожалеет. О чём я его и предупредила, как только мы остались наедине.

Мы добрались до дома Бланки, где они с Мануэлем немедленно начали готовить ужин. Даниэль попросился в ванную: ему нужно было принять душ и постирать одежду, чем он и занялся, пока я сбегала к себе домой, чтобы найти и принести пару бутылок хорошего вина, которые Мануэлю подарил Мильялобо. Словно Гермес в крылатых сандалиях, я долетела до дома за одиннадцать минут. Я умылась, подвела глаза, впервые надела своё единственное платье и побежала обратно, неся в руке сандалии и гремя бутылками в сумке. За мной, высунув язык, прихрамывал Факин. В общей сложности я задержалась минут на сорок, а за это время Мануэль и Бланка уже наскоро приготовили салат и пасту с морепродуктами. В Калифорнии это блюдо называется «тутти-маре», а здесь — лапша с остатками, поскольку оно готовится из всего, что осталось в холодильнике с предыдущего дня. Мануэль, заметив меня, восхищённо присвистнул: раньше он видел меня только в брюках и, должно быть, думал, что у меня нет вкуса. Я купила это платье в секонд-хенде в Кастро, но оно почти новое и ещё не вышло из моды.

Даниэль вышел из душа гладко выбритым и с сияющей, словно отполированной, кожей, настолько красивый, что мне пришлось изо всех сил стараться не смотреть на него слишком долго. Мы закутались в пончо, чтобы поесть на террасе, поскольку ближе к вечеру на улице стало холодно. Даниэль был очень благодарен за гостеприимство, он сказал, что путешествует почти без денег, и в течение нескольких месяцев ему приходилось спать в самых ужасных условиях, а то и вовсе под открытым небом. Даниэль научился ценить хороший ужин, чилийское вино и пейзаж, созданный водой, небом и лебедями. Их медленный танец на лиловом шёлке моря был настолько изящен, что мы молча им восхищались. Другая стая лебедей пролетала мимо нас с запада, заслоняя последние солнечные лучи своими широкими крыльями. Эти птицы, столь величественные внешне и жестокие в глубине души, на суше смотрятся как толстые утки, в небе же, в своём полёте, выглядят просто великолепно.

Открыли обе бутылки, подаренные Мильялобо, а я пила лимонад: в компании Даниэля мне не требовалось вина, поскольку рядом с ним я и так была наполовину опьянённой. Съев десерт (а нам предложили печёные яблоки и мороженое), Даниэль спросил, причём вполне естественно, хотим ли мы покурить травку. У меня мурашки пробежали по спине от этого предложения: вряд ли старикам такое понравится. Однако они, к моему удивлению, согласились, а Бланка даже пошла искать трубку. «Ничему такому тебя в школе не научат, американочка», — шепнула она мне с заговорщицким видом, добавив, что они с Мануэлем время от времени покуривали марихуану. Оказывается, на этом острове есть несколько семей, которые выращивают марихуану высшего качества. Лучшая трава, безусловно, была у доньи Лусинды, прапрабабушки, которая вот уже полвека экспортировала её в другие части Чилоэ. «Донья Лусинда даже поёт своим растениям. Она говорит, что им нужно витиевато петь, как и картофелю, и таким образом давать имвсё лучшее — вот почему у неё никогда не будет конкурентов», — рассказывала нам Бланка. Я почувствовала себя совсем бестолковой: я сто раз была во дворе сеньоры Лусинды, помогала ей красить шерсть, но никогда не обращала внимания на растения. В любом случае, наблюдая за тем, как Бланка и Мануэль, эти божьи одуванчики, передавали друг другу трубку, я не могла поверить своим глазам. Я пробовала травку и знаю, что могу курить её иногда, не боясь впасть в зависимость, но мне до сих пор не хватает смелости даже пригубить алкоголь. Кто знает, может, я вообще никогда в жизни его не попробую.

Мне не нужно было признаваться Мануэлю и Бланке в том, какие чувства я испытываю к Даниэлю: они сами уже обо всем догадались, увидев меня в платье и с макияжем, потому что обычно я выгляжу как бездомная. Бланка, будучи романтиком по призванию, была готова во всём нам посодействовать, ведь времени в нашем распоряжении было не так много. Мануэль, напротив, отнёсся к моим чувствам скептически.

— Майя, прежде чем ты умрёшь от любви, узнай, умирает ли он от того же зла или решит продолжить своё путешествие и бросит тебя здесь, — посоветовал он мне.

— Если бы все вели себя так осторожно, никто в мире никогда бы не влюблялся, Мануэль. Может, ты ревнуешь?

— Напротив, Майя, я надеюсь на лучшее. Пожалуй, Даниэль отвезёт тебя в Сиэтл. Это идеальный город для того, чтобы спрятаться в нём от ФБР и мафии.

— Ты меня выгоняешь?!

— Нет, девочка моя, как я могу тебя выгнать? Ты же единственный луч солнца, озаривший мою печальную старость, — сказал он с сарказмом, который меня сильно задел. — Я лишь переживаю, что ты расквасишь свой нос о любовные дела. Даниэль уже намекал на свои собственные чувства?

— Ещё нет, но скоро он это сделает.

— Ты кажешься слишком уверенной.

— Такая химия не может исходить от кого-то одного, Мануэль.

— Конечно же, не может! Это воссоединение двух родственных душ…

— Да. Просто с тобой такое никогда не случалось, поэтому сейчас ты и издеваешься надо мной.

— Не говори о том, чего не знаешь, Майя.

— Это ты судишь о том, о чём не имеешь никакого понятия!

Даниэль — первый американец моего возраста, которого я встретила с тех пор, как переехала на Чилоэ, и единственный интересный человек, кого я запомнила. Сопляки из средней школы, невротики в штате Орегон и порочные личности из Лас-Вегаса не в счёт. На самом деле, мы не совсем одного возраста: я на восемь лет младше, но пережила многое и могла бы много чему научить его. С самого начала я чувствовала себя комфортно с Даниэлем. Нам нравятся одинаковые книги, фильмы и музыка, мы смеёмся над одними и теми же вещами и постоянно шутим. Половину из этих шуток он вынес из университета, другую — запомнила я, когда училась в академии. Однако в остальном мы были очень разными людьми.

Даниэля усыновили через неделю после его рождения, белая пара, культурные люди с либеральными взглядами, устойчивым материальным положением и привычным многим образом жизни. Приёмный сын был сносным учеником и хорошим спортсменом, его жизнь была упорядочена, и он планировал будущее с иррациональной уверенностью того, кто не страдал. Даниэль — здоровый, уверенный в себе, дружелюбный и спокойный парень, что раздражало бы, не обладай он пытливым умом. Он путешествовал с желанием многому научиться, что мешает быть просто туристом. Даниэль решил пойти по стопам своего приёмного отца и изучал медицину, он закончил ординатуру по психиатрии в середине прошлого года, и когда вернётся в Сиэтл, получит работу в реабилитационной клинике отца. До чего же иронично получилось: я могла бы быть одним из его пациентов.

Естественное, не акцентируемое счастье Даниэля, как счастье кошек, вызывает у меня зависть. Во время паломничества по Латинской Америке он жил с самыми разными людьми: нечистыми на руку богачами в Акапулько, рыбаками на Карибах, лесорубами Амазонки, производителями коки в Боливии, коренными жителями Перу, а также членами банд, сутенёрами, наркоторговцами, преступниками, полицейскими и коррумпированными военными. Он плыл от одного приключения к другому, и они никак не отразились на его невинности. У меня же, напротив, были шрамы, царапины и ушибы от всего, что я пережила. Этот парень — настоящий счастливчик, и я надеюсь, что между нами не возникнет проблем. Он провёл первую ночь в доме тёти Бланки, среди льняных простынь под пуховым одеялом (настолько Бланка была утончённой), но потом всё же присоединился к нам, поскольку она нашла какой-то предлог, чтобы поехать в Кастро и передать гостя в мои руки. Даниэль развернул свой спальный мешок в углу гостиной и устроился там с кошками. Каждый вечер мы ужинаем поздно, лежим в джакузи и много разговариваем. Он рассказывает мне о своей жизни и своей поездке. А я показываю ему созвездия южного полушария, рассказываю о Беркли и своих бабушке и дедушке, а также об академии штата Орегон, но на данный момент о Лас-Вегасе я умолчала. Я не могу сказать ему об этом, пока мы не будем полностью уверены друг в друге. Я не хочу его пугать. Мне кажется, что в прошлом году я резко спустилась в мрачный мир. Пока я была под землёй, как семя или клубень, изо всех сил пыталась появиться другая Майя Видаль; возникли тонкие нити, ищущие влагу, затем корни, похожие на пальцы, жаждущие питания, и, наконец, цепкие стебли и листья, вылезшие наружу в поисках света. Теперь я должна быть цветущей; вот как я могу распознать любовь. Здесь, на юге мира, дождь делает всё вокруг пышным и плодородным.

Тётя Бланка вернулась на остров, но, несмотря на её льняные простыни, Даниэль не пожелал вернуться к ней и остаётся с нами. Хороший знак. Мы были вместе целый рабочий день, потому что я не работаю: Бланка и Мануэль освободили меня от обязанностей, пока Даниэль здесь. Мы говорили о многих вещах, но он до сих пор не дал мне повода ему доверять. Этот парень намного осторожнее меня. Он как-то спросил, почему я нахожусь на Чилоэ, и я ответила, что помогаю Мануэлю в его работе и знакомлюсь со страной, потому что часть моей семьи родом из Чили — это хотя и правда, но всё же неполная. Я показала ему городок, где он снимал на свою камеру кладбище, дома на сваях, наш жалкий и пыльный музей с его разделённой на четыре части рухлядью и нарисованными масляными красками портретами забытых героев. Также познакомила и с доньей Лусиндой, которая в свои сто девять лет всё ещё продает шерсть, урожай картофеля и собранную марихуану, с поэтами труко в «Таверне Мёртвеньких», с Аурелио Ньянкупелем и его рассказами о пиратах и мормонах.

Мануэль Ариас в восторге: вот и нашёлся внимательный гость, который восхищенно его слушает и не критикует, как я. Пока они разговаривают, я считаю минуты, потерянные в легендах о колдунах и монстрах; минуты, которые Даниэль мог бы использовать куда лучше, проведи он их наедине со мной. Он должен был закончить своё путешествие через несколько недель, а пока тот всё ещё не побывал на крайнем юге континента и в Бразилии. Жаль, что он тратит своё драгоценное время на Мануэля. У нас было несколько случаев уединения, хотя, на мой взгляд, этого очень мало, и Даниэль лишь взял меня за руку, чтобы помочь перепрыгнуть через подводный камень. Мы редко остаёмся наедине, потому что за нами следят кумушки деревни, а Хуанито Корралес, Педро Пеланчугай и Факин следуют за нами буквально повсюду. Все бабушки уже догадались о моих чувствах к этому молодому человеку, и я думаю, они вздохнули с облегчением, ведь про меня с Мануэлем ходили какие-то нелепые слухи. Люди с подозрением относятся к нашему совместному проживанию, несмотря на то что разница в возрасте у нас составляет более полувека. Эдувигис Корралес и другие женщины сговорились, чтобы нас свести, но они должны действовать более скрытно, иначе эти кумушки напугают молодого человека из Сиэтла. Мануэль с Бланкой тоже сговорились.

Вчера у нас было куранто, о котором объявила Бланка, и Даниэль смог всё это сфотографировать. Горожане сердечно благодарны туристам, потому что они покупают изделия ручной работы, а агентства платят за куранто, но когда чужаки уезжают, у местных жителей возникает общее чувство облегчения. Эти орды незнакомцев доставляют им неудобства, путешественники слоняются по домам и фотографируют хозяев, словно каких-то экзотических существ. С Даниэлем же всё по-другому, поскольку он гость Мануэля. Это открывает двери парню из Сиэтла, и вдобавок все видят его со мной, отчего и позволяют снимать всё, что он только ни пожелает, и даже в их домах.

В этом случае большинство туристов были людьми пожилого возраста, седовласыми пенсионерами, приехавшими из Сантьяго, очень весёлыми, несмотря на трудности ходьбы по песку. Они принесли гитару и пели, пока готовилось куранто, и буквально навалились на галлоны виноградной водки писко, что способствовало всеобщему расслаблению. Даниэль взял гитару и порадовал нас мексиканскими болеро и перуанскими вальсами, которые узнал за время путешествия; у него не очень выдающийся голос, но он поёт мелодично, а его бедуинский вид соблазнил посетителей.

Разобравшись с морепродуктами, мы пили сок куранто из маленьких глиняных горшочков, которые в первую очередь ставят на горячие камни, чтобы получить этот нектар. Невозможно описать вкус такого концентрированного бульона деликатесов, что дают и земля, и море, ничто не может сравниться с восторгом, который он производит на людей; куранто течёт по венам, точно горячая река, а сердце то и дело подпрыгивает. Много шуток сложилось о его силе как афродизиака; бывшие у нас в гостях пожилые люди из Сантьяго сравнивали его с виагрой, сгибаясь пополам от смеха. Это должно быть правдой, потому что впервые в моей жизни я испытываю непреодолимое и необычайное желание заниматься любовью с кем-то определённым, иными словами, с Даниэлем.

Я была в состоянии внимательно наблюдать за ним вблизи и углубиться в то, что он считает дружбой, которая, как я знаю, имеет другое имя. Даниэль просто идёт, скоро уйдёт совсем, он не хочет быть связанным, возможно, я больше его и не увижу, но сама мысль настолько невыносима, что я и вовсе её отбросила. Можно умереть и от любви. Мануэль говорит это в шутку, хотя, на самом деле, это правда. У меня в груди растёт фатальное давление, и если его в скором времени не снять, то я взорвусь изнутри. Бланка советует взять инициативу в свои руки, что, кстати, она сама не применяла по отношению к Мануэлю, но я не осмеливаюсь так поступить. Это смешно — в моём возрасте и с моим прошлым я могла бы легко противостоять отказу. Но могу ли я — вот в чём вопрос. Если бы Даниэль отверг меня, я бы прыгнула к лососям и отдалась им на съедение. Меня нельзя назвать уродиной — так говорят многие. И почему же тогда Даниэль меня не целует?

Близость ко мне молодого человека, с которым я едва знакома, опьяняюща — этим термином я пользуюсь крайне осторожно, поскольку слишком хорошо знаю значение данного слова, однако ж, не нахожу и другого, чтобы описать подобное восхваление чувств, эту зависимость, столь похожую на сильное привыкание к чему-либо. Теперь я понимаю, отчего встречающиеся в опере и литературных произведениях возлюбленные, лишь ощущая возможность разлуки друг с другом, кончают с собой либо умирают с горя. В трагедии есть величие и достоинство, оттого она и считается источником вдохновения, однако трагедии, какой бы она там бессмертной ни была, я не хочу, наоборот, желаю радости без шума, радости сокровенной и достаточно скромной, не способной вызвать ревность богов, вечно слишком злопамятных. Что за чушь, скажу я вам! Нет никаких оснований для подобных фантазий, Даниэль относится ко мне с тем же сочувствием, что и к Бланке, которая годится ему в матери. А может, я просто не его тип женщины. Или этот парень гей?

Я рассказала Даниэлю, что в семидесятых годах Бланка была королевой красоты, и нашлись люди, считавшие, что она вдохновила Пабло Неруду на одно из двадцати стихотворений о любви, хотя в 1924 году, когда их опубликовали, Бланка ещё не родилась. Так вот плохо думали люди. Бланка изредка затрагивала тему своего заболевания, рака, но, я полагаю, она приехала на остров, чтобы вылечиться от болезни и от вызванного разводом разочарования. Наиболее общая тема в здешних местах — различные заболевания, однако мне крупно повезло в том, что я общалась, пожалуй, с единственными двумя чилийскими стоиками, кто о них не упоминал — с Бланкой Шнейк и Мануэлем Ариасом, жизнь которых была далеко не простой, а любые жалобы её только усложняли. Всего лишь за несколько лет они стали большими друзьями, у них общим было всё, разве что за исключением тайн, которые он хранил, и её двойственного отношения к диктатуре и связанных с ней событиям. Эти двое вместе развлекались, готовили еду, одалживали друг другу книги, а иногда я их видела молчаливо сидящими у окна и наблюдающими за неспешным плаванием лебедей.

«Бланка смотрит на Мануэля влюблёнными глазами», — сказал мне Даниэль, так что я не единственная, кто это заметил. Этим вечером, затопив печь и закрыв ставни, мы легли спать — он в спальном мешке в гостиной, а я в своей комнате. Времени было уже много. Мучаясь бессонницей и свернувшись калачиком в своей постели, лёжа под тремя одеялами, в жёлто-зелёной шапке из-за боязни летучих мышей, которые, по словам Эдувигис, вполне могли застрять в моих волосах, я слышала скрип полов дома, потрескивание горящих дров, крик совы, сидящей на дереве за окном, близкое дыхание Мануэля, засыпающего, как только его голова касается подушки, и нежный храп Факина. Я думала, что за все мои двадцать лет, Даниэль был единственным человеком, на кого я смотрела влюблёнными глазами.

Бланка настояла, чтобы Даниэль остался на Чилоэ ещё неделю, чтобы съездить в отдалённые деревни, прогуляться по лесным тропам и увидеть вулканы. Затем он полетел бы в Патагонию на частном самолёте друга своего отца, некоего мультимиллионера, купившего треть территории Чилоэ и собирающегося баллотироваться на пост президента на выборах в декабре. Я же хочу, чтобы Даниэль остался со мной — он уже достаточно побродил по свету. Ему совершенно не нужно ехать ни в Патагонию, ни в Бразилию; он может просто вернуться прямо в Сиэтл в июне.

Никто не может пробыть на этом острове более нескольких дней, не будучи замеченным местными жителями, и теперь все знают, кто такой Даниэль Гудрич. Деревенские особенно привязаны к нему; они находят его очень экзотичным человеком, ценят, что этот юноша говорит по-испански, и даже полагают, что он влюблен в меня (хоть бы так и было!). Сильное впечатление на народ, безусловно, произвело его участие в связанном с Асусеной Корралес деле.

Мы отправились на байдарке в пещеру Пинкойя, все были одеты значительно теплее, из-за того, что сейчас стоял конец мая, и сложно было представить, что ждёт нас по возвращении. Небо было чистым, море — спокойным, а воздух очень холодным. Я в отличие от туристов добираюсь до пещеры другим маршрутом, который более опасен из-за скал, но предпочитаю именно его, поскольку дорога позволяет мне максимально приблизиться к морским львам. Это моя духовная практика — нет другого термина для описания подобного мистического экстаза, который я получаю от жёстких усов Пинкойи, как я окрестила своего любящего воду друга, самку морского льва. Там на скалах живёт угрожающий самец, которого я должна избегать, и восемь или десять матерей с их детёнышами, загорающих на солнце либо играющих в воде среди морских выдр. В первый раз, когда я пришла сюда, я плавала на байдарке, не приближаясь и не двигаясь, чтобы увидеть выдр вблизи, и через некоторое время один из морских львов начал плавать вокруг меня. Эти животные неуклюжи на суше, а в воде очень грациозные и быстрые. Они ныряли под байдарку, словно торпеды, и выплывали на поверхность уже с другой её стороны, показывая пиратские усы и большие круглые чёрные глаза, полные любопытства. Носом животное подталкивало мою хрупкую лодочку, как будто знало, что одним ударом может отправить меня на морское дно, хотя в данный момент её поведение было лишь игривым и доброжелательным. Мы узнавали друг друга постепенно. Я начала часто навещать морскую львицу, и очень скоро та, едва различив вдалеке что-то похожее на байдарку, стала выплывать мне навстречу. Пинкойя любит прикасаться щетиной своих усов к моей голой руке.

Эти моменты с морской львицей священны. Я чувствую к ней привязанность не меньше объёма энциклопедии. У меня появляется безумное желание нырнуть в воду и порезвиться с ней. Не было большего доказательства любви к Даниэлю, чем отвести его в пещеру — только так и можно было дать понять ему о моих чувствах. Пинкойя лежала на солнце, и, едва меня увидев, нырнула в море, чтобы подплыть и поздороваться, хотя теперь животное держалось на определённом расстоянии, изучая Даниэля, и, в конце концов, вернулось к скалам, обидевшись на то, что я привела сюда незнакомца. Потребуется много времени, чтобы снова завоевать её уважение.

Когда, около часа дня, мы вернулись в деревню, Хуанито и Педро с тревогой ждали нас на пристани с новостями о том, что у Асусены началось сильное кровотечение в доме Мануэля, куда она пошла убираться. Мануэль нашел её уже в луже крови и вызвал полицейских со своего мобильного телефона, которые приехали на джипе и забрали Асусену. Хуанито сказал, что теперь девушка находится в полицейском участке, ожидая машину скорой помощи.

Полицейские положили Асусену на койку, и Умилде Гарай прикладывал той ко лбу влажные тряпки — других, более эффективных средств, не было под рукой, в то время как Лауренсио Кaркамо разговаривал по телефону со штаб-квартирой в Далькауэ, спрашивая насчёт дальнейших распоряжений. Даниэль Гудрич представился врачом, вывел нас из помещения и приступил к осмотру Асусены. Через десять минут он вернулся, чтобы сказать нам, что девушка уже на пятом месяце беременности. «Но ей же всего тринадцать лет!» — воскликнула я. Я не понимаю, почему никто не разобрался, в чём дело: ни Эдувигис, ни Бланка, ни даже медсестра; Асусена просто выглядела толстой девочкой.

Тут подоспела скорая помощь, и полицейские позволили нам с Даниэлем сопровождать плачущую от страха Асусену. Мы добрались с ней в отделение скорой помощи больницы Кастро, где я ждала в коридоре, а Даниэль воспользовался своим званием и последовал за носилками. Этой же ночью они оперировали Асусену, чтобы вытащить ребёнка, который был уже мёртв. Состоится расследование, чтобы выяснить, был ли вызван аборт; это законная процедура в подобном случае, и, очевидно, она куда важнее выяснения обстоятельств, при которых тринадцатилетняя девочка забеременела, на что яростно и справедливо жалуется Бланка Шнейк.

Асусена Корралес отказывается говорить, от кого забеременела, и по острову уже ходят слухи, что это был Трауко, мифический трёхфутовый карлик, вооружённый топором, который живёт в дуплах деревьев и защищает леса. Он может изогнуть позвоночник мужчины своим взглядом и преследует молодых девственниц, чтобы оставить их беременными. Как говорили, это, должно быть, сам Трауко, потому что возле дома Корралесов нашлись экскременты жёлтого цвета.

Эдувигис отреагировала несколько странно, отказавшись увидеться с дочерью или услышать подробности произошедшего. Алкоголизм, насилие в семье и инцест являются проклятиями Чилоэ, особенно в наиболее изолированных общинах, и, по словам Мануэля, миф о Трауко зародился, чтобы скрыть беременности девочек, изнасилованных их отцами или братьями. Я только что поняла, что Хуанито не только внук Кармело Корралеса, но и его сын. Мать Хуанито, которая живёт в Квеллоне, когда ей было пятнадцать лет, подверглась насилию со стороны Кармело, её отца, и родила мальчика. Эдувигис вырастила его как своего ребёнка, но все в деревне знают правду. И я спрашиваю себя, как слабый инвалид мог совершить насилие над Асусеной, это должно было произойти ещё до ампутации его ноги.

Вчера Даниэль уехал! 29 мая 2009 года останется в моей памяти как второй самый грустный день в моей жизни, первый же — день смерти моего Попо. Я собираюсь сделать тату «2009» на другом запястье, чтобы самой никогда об этом не забыть. Я плакала два дня подряд. Мануэль говорит, что так у меня скоро будет обезвоживание, что он никогда не видел столько много слёз сразу, и что ни один человек не стоит стольких переживаний, особенно если он просто уехал в Сиэтл, а не на войну. Да что он знает! Разлуки очень опасны. В Сиэтле, должно быть, живёт миллион девушек намного красивее и лучше меня. Почему я рассказала ему подробности своего прошлого? Теперь у него будет время проанализировать и даже обсудить их с отцом. Кто знает, к каким выводам может прийти пара психиатров! Они заклеймят меня наркоманом и невротиком. Вдали от меня энтузиазм Даниэля охладеет, и он может решить, что не стоит продолжать отношения с такой девушкой, как я. И почему я тогда не поехала с ним? Эх, а правда в том, что он меня об этом и не спрашивал.

ЗИМА

Июнь, июль, август

Глава 3

Если бы меня спросили несколько недель назад, какое время было самым счастливым в моей жизни, я бы сказала, что оно уже прошло, ведь это было моё детство, проведённое с бабушкой и дедушкой в волшебном поместье в Беркли. Однако теперь мой ответ будет таким: самые счастливые дни я прожила в конце мая с Даниэлем, и если не случится катастрофа, я вновь проживу их в ближайшем будущем. Я провела девять дней в его обществе, из которых три мы были одни в этом доме, где повсюду стоял аромат кипариса. В эти чудесные дни мне приоткрылась дверь, я опьянела от любви, и свет оказался для меня почти невыносимым. Мой Попо говорил, что любовь делает нас хорошими людьми. Неважно, кого мы любим, неважно также, взаимна ли любовь и длительны ли отношения. Достаточно самого опыта любви, который нас и меняет.

Посмотрим, смогу ли я описать единственные дни любви в моей жизни. Мануэль Ариас сказал, что срочно уезжает в трёхдневную поездку в Сантьяго по поводу своей книги, но по словам Бланки, он отправился к доктору, чтобы проверить пузырёк в своём мозге. Я думаю, он уехал, предполагая оставить меня наедине с Даниэлем. Мы были совершенно одни, потому что Эдувигис больше не убиралась в доме после скандала с беременностью Асусены, по-прежнему находящейся в больнице Кастро, где восстанавливалась после инфекции, и Бланка запретила Хуанито Корралесу и Педро Пеланчугаю нас беспокоить. На календаре был конец мая, дни становились всё короче, а ночи длиннее и холоднее — идеальный климат для близких отношений.

Мануэль уехал в полдень и поручил нам задание приготовить варенье из томатов, пока они не сгнили. Томаты, томаты, снова томаты. Томаты осенью, где это видано. Их так много в саду Бланки, и она столько их нам подарила, что мы не знаем, куда деть это богатство: соус, паста, сушёные помидоры, они же консервированные. Варенье — необычное решение; не знаю, кому это может понравиться. Мы с Даниэлем очистили несколько килограммов, рассортировали их, удалили семечки, взвесили и поместили в горшки; на это у нас ушло более двух часов, которые, однако, не были потеряны, потому что за разделыванием томатов у нас развязывались языки, и мы рассказывали друг другу много вещей. Мы добавили килограмм сахара на каждый килограмм мякоти томата, немного сбрызнули всё это соком лимона, после поставили варить до тех пор, пока масса не загустеет, это плюс-минус двадцать минут, время от времени помешивая, а затем сразу же разложили по хорошо вымытым банкам. Мы кипятили уже полные банки в течение получаса, и, закатанные и герметичные, они были готовы к обмену на другие товары: желе из айвы Лилианы Тревиньо и шерсть доньи Лусинды. Когда мы закончили, на кухне было темно, а в доме стоял дивный запах сахара и хвороста.

Мы устроились перед окном, чтобы посмотреть на ночь, с подносом, на котором лежали хлеб, маслянистый сыр, колбаса, присланная доном Лионелем Шнейком и копчёная рыба Мануэля. Даниэль открыл бутылку красного вина, наполнил один бокал, а когда собрался было наполнить второй, я его остановила — пришло время сообщить, что я не употребляю алкоголь, и объяснить, что он может пить, совершенно обо мне не беспокоясь. Я рассказала ему о своих зависимостях в целом, всё ещё не углубляясь в свою дурную жизнь прошлого года, и объяснила ему, что не скучаю по выпивке, желая утопить в вине какое-то горе. Однако по праздникам, подобным этому, сидя перед окном, мы можем выпить вместе: он — своё вино, а я — яблочный сок.

Я полагаю, что мне придётся избегать алкоголя всю жизнь; ему сложнее сопротивляться, чем наркотикам, потому что выпивка легальна, доступна и предлагаема везде. Если я соглашусь хоть на один бокал, моя воля ослабнет, и уже будет трудно отказаться от второго. А отсюда до падения в пропасть всего несколько глотков. «Мне повезло, — сказала я Даниэлю, — ведь за шесть месяцев в Лас-Вегасе моей зависимости не удалось достаточно окрепнуть, и если сейчас возникает искушение, я вспоминаю слова Майка О`Келли, знающего многое об этом, потому что он — излечившийся алкоголик, и говорит, что зависимость похожа на беременность: она либо есть, либо нет, и ничего среднего».

Наконец, после долгих приготовлений, Даниэль поцеловал меня, вначале мягко, едва меня касаясь, а затем с большей уверенностью, его толстые губы прижались к моим, а язык проник мне в рот. Я почувствовала тонкий вкус вина, твёрдость его губ, сладкую близость вздохов, его запах томата и шерсти, шум его дыхания и горячую руку на моём затылке. Он отстранился и посмотрел на меня вопросительно, тогда я поняла, что застыла, с руками, приклеенными к бокам, с безумными глазами. «Прости», — сказал он, отстраняясь от меня. «Нет! Прости меня!» — воскликнула я достаточно выразительно, напугав его. Как объяснить ему, что на самом деле это был мой первый поцелуй, что всё, имевшее место ранее, было другим, очень отличающимся от любви, что я целую неделю представляла этот поцелуй и так долго его ждала, сейчас я просто волнуюсь, и от сильного страха, что этого никогда не случится, я вот-вот готова расплакаться. Я не знала, как сказать ему всё это, и самое быстрое было взять его голову обеими руками и поцеловать, как в одном трагическом прощании. И с этого момента нужно было выйти в море, и, расправив паруса, плыть по незнакомым водам, выкинув за борт превратности прошлого.

В перерыве между двумя поцелуями я призналась ему, что у меня были сексуальные отношения, но на самом деле я никогда не занималась любовью. «Ты представляла себе, что это случится с тобой здесь, на краю света?» — спросил он меня. «Когда я приехала, я определила Чилоэ как задницу мира, Даниэль, но сейчас я знаю, что это — глаз галактики», — ответила я ему.

Ветхий диван Мануэля оказался не подходящим для любви: из него вылезли пружины, и он весь был покрыт бурой шерстью Гато-Лесо и оранжевой Гато-Литерато, так что мы принесли одеяла из моей комнаты и свили наше гнёздышко у плиты. «Если бы я знала, что ты существуешь, Даниэль, я бы всё же прислушалась к моей бабушке и заботилась о себе больше», — призналась я, готовая рассказать ему череду своих ошибок, но мгновение спустя, я о них забыла, потому что, чёрт возьми, что может иметь значение при сильном желании. Рывками, грубо, я сняла с него свитер и рубашку с длинными рукавами и начала борьбу с ремнём и застёжкой на джинсах — до чего же неудобная эта мужская одежда! — но он взял меня за руки и продолжил меня целовать. «У нас есть три дня, давай не будем спешить», — сказал он. Я погладила его обнаженный торс, его руки, его плечи, изучая неизведанную топографию этого тела, его долины и горы, восхищаясь гладкой кожей цвета старинной бронзы, кожей африканца, архитектурой его длинных костей, благородной формой головы, я целовала ямочку подбородка, скулы варвара, томные веки, невинные уши, кадык, грудину, соски, маленькие и фиолетовые, словно черника. Я снова набросилась на его ремень, и Даниэль опять остановил меня под предлогом того, что хочет просто на меня посмотреть.

Постепенно он начал меня раздевать, и это было нескончаемо: старая кашемировая жилетка Мануэля, зимняя фланель, под ней другая, более тонкая рубашка, такая выцветшая, что Обама всего лишь пятно. Далее Даниэль снял хлопковый бюстгальтер с бретельками на английской булавке, брюки, которые мы с Бланкой купили в магазине секонд-хенд, короткие, но тёплые, грубые чулки, и, наконец, белые школьные трусики, которые моя бабушка положила мне в рюкзак в Беркли. Даниэль положил меня на спину в наше гнёздышко, и я почувствовала, как царапаются грубые чилотские одеяла, что было нестерпимо в других обстоятельствах, и так чувственно сейчас. Кончиком языка он лизнул меня, как конфету, щекоча в некоторых местах, пробуждая зверя, спящего во мне, контрастируя тёмным цветом кожи с моим телом настоящей скандинавки, с мертвенной бледностью там, куда не проникло солнце.

Я закрыла глаза и предалась удовольствию, изгибаясь навстречу этим торжественным и мудрым пальцам, игравшим на мне как на скрипке, и так постепенно, пока не наступил оргазм, долгий, медленный, продолжительный, и мой крик встревожил Факина, зарычавшего и обнажившего клыки. «Всё в порядке, чёртова собака», — и я свернулась калачиком в объятиях Даниэля, блаженно мурлыча в тепле его тела и в нашем мускусном запахе. «Теперь моя очередь», — наконец объявила я через некоторое время, и тогда он разрешил мне раздеть его и делать с ним всё, что я действительно хочу.

Мы остались запертыми в доме на три незабываемых дня — это был подарок от Мануэля; мой долг перед этим старым антропографом вырос до угрожающих размеров. У нас было нескончаемое доверие и любовь к выдумкам. Нам предстояло научиться приспосабливать наши тела, спокойно открывать способ доставлять удовольствие и спать вместе, не мешая друг другу. У него нет опыта в подобном деле, но это естественно для меня, поскольку я выросла в кровати моих бабушки и дедушки. Прижавшись к кому-то, особенно, к кому-то большому, тёплому, пахучему, сдержанно храпящему, я уже не нуждаюсь в пересчитывании овец, лебедей или дельфинов: таким способом я осознаю, что я жива. Моя кровать узкая, и так как нам показалось неуважительным занимать кровать Мануэля, мы положили гору подушек и одеял на полу, возле плиты. Мы готовили, разговаривали, занимались любовью; мы смотрели в окно, выглядывали из-за скал, слушали музыку, занимались любовью; мы купались в джакузи, перетаскивали хворост, читали книги Мануэля о Чилоэ, снова занимались любовью. Шёл дождь, и не было никакого желания выходить, меланхолия чилотских облаков способствует романтике.

При этой единственной возможности побыть наедине с Даниэлем без какого-либо перерыва, оберегаемая им же, я предложила под его руководством изысканную задачу изучить многочисленные возможности чувств, удовольствие от ласк без цели и удовольствие от трения кожей об кожу. Человеческое тело дано, чтобы годами получать наслаждение, человек достигает пика, стимулируя чувствительные точки, однако некоторые зоны просят иного внимания, их не надо касаться, достаточно всего лишь подуть; у каждого позвонка есть история, один может потеряться в широком поле плеч, с его готовностью нести тяжесть и боль, а другой — в твёрдых мышцах рук, удерживающих мир. И под кожей прячутся никогда не сформулированные желания, скрытые переживания, невидимые под микроскопом отметины. По поцелуям должны существовать целые руководства: поцелуй дятла, поцелуй рыбы — бесконечное разнообразие поцелуев. Язык — смелая и безрассудная мыльная опера, и я не имею в виду то, что он говорит. Сердце и пенис — мои любимые: неукротимые, прозрачные в своих намерениях, искренние и уязвимые, ими нельзя злоупотреблять.

Наконец-то я смогла рассказать Даниэлю свои секреты. Я рассказала ему о Рое Феджевике и Брэндоне Лимане, и о людях, которые его убили, о распространении наркотиков и потере всего. Также упомянула и о нищете, о том, насколько опасен мир для женщин, как нам приходится пересекать пустынную улицу, если мужчина идёт с противоположного конца, и избегать их полностью, если они идут группой и смотрят нам в спину, смотреть по сторонам, становиться невидимыми. За последнее время, что я провела в Лас-Вегасе, когда я уже всё потеряла, я защищалась, притворяясь мальчиком; мне помогло то, что я высокая и тощая как доска, с мокрыми волосами и в мужской одежде из Армии Спасения. Полагаю, так я спасла себя не один раз. Улица жестока.

Я рассказала ему о насилии, свидетельницей которого была сама, и о том, что я рассказывала только Майку О’Келли, способному переварить всё. В первый раз отвратительный пьяница, мужик, казавшийся коренастым из-за покрывавших его слоёв лохмотьев, хотя, возможно, он был костлявым, застал девушку в тупике, полном отходов, среди бела дня. В этот переулок выходила кухня ресторана, и я была не единственной, кто собирался покопаться в мусорных баках в поисках остатков, чтобы поспорить за них с бездомными кошками. Там бегали и крысы, их можно было услышать, но я их никогда не видела. Девушка, молодая, голодная, грязная наркоманка, могла быть мной. Мужчина схватил её сзади, повалил лицом на тротуар, среди мусора и луж гниющей воды, и ножом разорвал ей сбоку брюки. Я находилась менее чем в трёх метрах, прячась среди мусорных баков, и только случайно закричала именно она, а не я. Девушка не защищалась. Через две или три минуты мужчина закончил, поправил тряпки и ушёл, кашляя. В эти минуты я могла бы оглушить его ударом по затылку одной из бутылок, брошенных в переулке, это было бы легко, и, надо сказать, такая идея пришла мне в голову, но я сразу же отказалась: случившееся было не моим грёбанным делом. А когда напавший ушёл, я также не приблизилась, чтобы помочь девушке, неподвижно лежащей на земле, а просто прошла рядом с ней и быстро удалилась, не глядя на жертву.

Во второй раз это были двое мужчин, возможно, торговцы людьми или бандиты, а жертвой была женщина, которую я раньше видела на улице, очень измученная и больная. Ей я также не стала помогать. Они затащили её под железнодорожный переезд, хихикая и насмехаясь, она же боролась с яростью, столь же сосредоточенной, сколь бесполезной. Внезапно она увидела меня. Наши взгляды встретились на бесконечное, незабываемое мгновение, после чего я развернулась и бросилась бежать.

За эти месяцы в Лас-Вегасе, когда денег было в избытке, я всё же не смогла накопить достаточную сумму на билет на самолёт до Калифорнии. Было уже поздно думать о том, чтобы позвонить моей Нини. Летнее приключение в итоге обернулось для меня чем-то жутким, и я не могла впутывать свою невинную бабушку в преступления Брэндона Лимана.

После сауны я, завернувшись в халат, отправилась в бассейн в тренажёрном зале, заказала лимонад, который разбавила, брызнув водки из бутылки, что всегда носила в рюкзаке, и выпила две таблетки успокоительного и ещё одну, неизвестную мне, таблетку. Тогда я употребляла слишком много препаратов разных цветов и форм, чтобы различать их. Я растянулась на стуле как можно дальше от группы умственно отсталых молодых людей, отмокавших в воде со своими воспитателями. В других условиях я бы немного поиграла с ними, я видела их не раз, и они были единственными персонами, с которыми я отваживалась общаться, потому что такие люди не представляли угрозы для безопасности Брэндона Лимана, но у меня болела голова, и мне нужно было побыть одной.

Блаженный покой от выпитых таблеток начал окутывать меня целиком, когда я по громкоговорителю услышала имя Лауры Баррон, чего никогда ещё не случалось. Я подумала, что плохо расслышала, и не двинулась до второго вызова, и лишь тогда я подошла к внутреннему телефону, набрала номер администрации заведения, и в ответ мне сообщили, что кто-то меня искал и, по всей видимости, речь шла о чрезвычайной ситуации. Я вышла в холл, босиком и в халате, и обнаружила Фредди, отчего-то очень взволнованного. Он взял меня за руку и отвёл в угол, чтобы сообщить мне, не на шутку встревоженной, что Джо Мартин и Китаец убили Брэндона Лимана.

— Его застрелили, Лаура!

— О чём ты говоришь, Фредди!

— Повсюду была кровь, куски мозга…Ты должна исчезнуть, они собираются убить и тебя тоже! — крикнул он.

— Меня? Почему меня?

— Я тебе потом объясню, мы должны смыться отсюда, поторопись.

Я убежала одеться и взять деньги, которые у меня были с собой, а затем встретилась с Фредди, прогуливавшимся, как пантера, под настороженными взглядами служащих администрации. Мы вышли на улицу и поспешили прочь, стараясь не привлекать к себе особого внимания. Через пару кварталов нам удалось остановить такси. Трижды сменив такси, чтобы запутать следы, и купив краску для волос и бутылку самого крепкого джина в магазине, мы оказались в придорожной гостинице на окраине Лас-Вегаса. Зайдя внутрь, я заплатила за ночь, и мы заперлись в комнате.

Пока я красила волосы в чёрный цвет, Фредди рассказал мне, что Джо Мартин и Китаец провели день, входя и выходя из квартиры, и лихорадочно разговаривали по мобильным, не обращая на него никакого внимания. «Утром мне было плохо, Лаура, ты же знаешь, как у меня иногда бывает, но я понял, что эта пара долбанных бестий что-то замышляет, и начал напрягать слух, не двигаясь с матраса. Они забыли обо мне или подумали, что я попросту витаю в облаках». Из звонков и разговоров Фредди, наконец-то, понял, что именно теперь происходит.

Подельники узнали, что Брэндон Лиман кому-то заплатил, чтобы их устранить, но по какой-то причине нанятый человек не выполнил распоряжения, а, напротив, предупредил несостоявшихся жертв и дал этим двоим приказ похитить Лимана и заставить его признаться, где деньги. По вежливому тону Джо Мартина и Китайца, Фредди показалось, что таинственным собеседником был кто-то авторитетный. «Я не успел предупредить Брэндона. У меня не было телефона и не было времени», — простонал мальчик. Брэндон Лиман ближе всего к тому, чтобы считаться семьёй Фредди, он подобрал его с улицы, дал ему крышу над головой, еду и защиту, не навязывая никаких своих условий, никогда не пытался изменить его, а, напротив, принимал мальчика со всеми пороками, хвалил его шутки и рэп-представления. «Несколько раз этот человек заставал меня, когда я воровал у него же, Лаура, и знаешь, что он делал вместо того, чтобы ударить меня? Он говорил мне, чтобы я у него просил, и сам давал мне это».

Джо Мартин устроился ждать Лимана в гараже здания, куда тот должен был поставить свою машину, а Китаец дежурил в квартире. Фредди лежал на матрасе, притворяясь спящим, и оттуда он услышал, как Китаец получил на свой мобильный телефон уведомление о приближении шефа. Филиппинец поспешил вниз, и Фредди последовал за ним на некотором расстоянии.

Форд «акура» въехал в гараж, Лиман выключил двигатель и начал выходить из машины, но ему удалось увидеть в зеркало заднего вида тени двух мужчин, блокировавших ему выход. Он отреагировал в силу давней привычки не доверять и вытащил своё оружие одним инстинктивным движением, повалился на пол и выстрелил, не спрашивая. Но Брэндон Лиман, всегда столь одержимый мыслью о безопасности, был плохо знаком со своим револьвером. Фредди никогда не видел, чтобы он чистил оружие или тренировался в меткости, как это делали Джо Мартин и Китаец, которые могли разобрать и собрать свои пистолеты за несколько секунд. Вслепую выстрелив в эти тени в гараже, Брэндон ускорил свою смерть, хотя они бы застрелили его в любом случае. Эти двое разрядили оружие в шефа, оказавшегося в ловушке между стеной и машиной.

Фредди увидел эту бойню, а затем бросился бежать, прежде чем стих шум, и подельники узнали бы о свидетеле.

— Почему ты думаешь, что они хотят меня убить? Я не имею к этому никакого отношения, Фредди, — сказала я.

— Они думали, что ты была в машине с Брэндоном. Бандиты хотели схватить вас обоих, они говорят, что вы знаете гораздо больше необходимого. Скажи мне, что ты задумала, Лаура.

— Ничего! Я не знаю, что эти типы от меня хотят!

— Конечно, Джо и Китаец отправились искать тебя в спортзал, единственное место, где ты можешь находиться. Должно быть, они прибыли через несколько минут после того, как мы ушли.

— Что мне теперь делать, Фредди?

— Оставайся здесь, пока мы не сможем что-нибудь придумать.

Мы открыли бутылку джина, и, лёжа бок о бок в кровати, пили по очереди, пока не стали мертвецки пьяными.

Спустя долгое время я очнулась в незнакомой комнате, совершенно не помня о произошедшем, с чувством, будто раздавлена толстокожим, а в глаза мои воткнули иголки. Я невероятным усилием приподнялась, опустилась на пол и поползла в туалет, надо сказать, крайне вовремя. Там я спешно обняла унитаз, и меня вырвало нескончаемым потоком грязной слизи. Я лежала на линолеуме, дрожа, с горечью во рту и болью, раздирающей мои кишки изнутри, бормоча, что я хочу умереть, я хочу умереть, среди жёстких рвотных позывов. Спустя долгое время я смогла сбрызнуть водой своё лицо и прополоскать рот, не на шутку испугавшись при виде в зеркале незнакомки с чёрными волосами и бледностью трупа. Не добравшись до кровати, я упала на пол и застонала.

Через некоторое время в дверь три раза постучали, что ощущалось как выстрелы в моей голове, и голос с испанским акцентом крикнул, что пришли убирать комнату. Держась за стены, я добралась до двери, приоткрыла её так, чтобы было возможно послать служащую к чёрту и повесить предупреждение не беспокоить; затем я снова опустилась на колени. Я ползком вернулась в кровать с предчувствием немедленной и зловещей опасности, которую не могла точно определить. Я не помнила, почему была в этой комнате, но догадывалась, что это не было галлюцинацией или кошмаром, но чем-то реальным и ужасным, чем-то, связанным с Фредди. Пока я звала Фредди своим слабым голосом, виски всё сильнее и сильнее сдавливало железным обручем. В конце концов, я устала его звать, и, отчаявшись, принялась искать своего друга под кроватью, в туалете, в ванной, если он так шутил надо мной. Его нигде не было, но я обнаружила, что мне оставлен пакетик с крэком, трубка и зажигалка. До чего это просто и знакомо!

Крэкбыл раем и проклятием Фредди, я видела, как он ежедневно употребляет его, но, памятуя наставления шефа, не пробовала его. Послушная девочка, блин. Мои руки едва слушались, я была ослеплена головной болью, но я подчинила их себе, чтобы просунуть куски крэка в стеклянную трубку и поджечь горелку, титаническая работа. Раздражённая и обезумевшая, я прождала бесконечные секунды, пока разгорятся куски воскового цвета, с обжигающей мои руки и губы трубкой. Наконец, те отделились, и я глубоко вдохнула спасительный дым, сладковатый аромат ментолового бензина, и тогда сразу исчезли плохое самочувствие и дурные предчувствия, и я поднялась к славе, лёгкая, изящная, как птица на ветру.

Через короткое время я почувствовала эйфорию, лёгкость, непобедимость, и внезапно с грохотом приземлилась в полутьме этой комнаты. Ещё затяжка из стеклянной трубки, и ещё одна. Где Фредди? Почему он бросил меня, не попрощавшись, без объяснения причин? У меня оставалось немного денег, и я нетвердой походкой пошла купить ещё бутылку, а затем вернулась и заперлась в своей комнате.

Два дня я дрейфовала от ликёра к крэку без сна и еды, не моясь, истекая рвотой, потому что не могла добраться до ванной. Когда у меня закончились алкоголь с наркотиками, я перебрала содержимое своей сумки и нашла там пакетик с кокаином, который я сразу же понюхала, и пузырёк с тремя таблетками снотворного, которые я решила разделить на дозы. Я выпила две таблетки, и поскольку те не произвели ни малейшего эффекта, я выпила третью. Я не знала, спала ли я или была без сознания, часы показывали цифры, которые ничего не значили. Какой сегодня день? Где я нахожусь? Я понятия не имела. Я открывала глаза, я задыхалась, моё сердце было бомбой замедленного действия, тик-так, тик-так, ещё и ещё быстрее, я чувствовала удары током, одышку, хрипы, а затем опустошение.

Меня разбудили новые удары в дверь и пронзительные крики, на этот раз кричал служащий отеля. Я спрятала голову под подушки, прося о каком-нибудь облегчении, хотя бы об одной затяжке благословенным дымом, об одном лишь глотке чего-либо. Двое мужчин выломали дверь и, матерясь и угрожая, ворвались в комнату. Они остановились как вкопанные при виде перепуганной сумасшедшей, взволнованной и бессвязно бормочущей девушки в комнате, превращённой в вонючий свинарник; но служащие чего только не видели в этом захудалом мотеле и догадались, в чём дело. Они заставили меня одеться, подняли за руки, поволокли вниз по лестнице и вытолкнули на улицу. И конфисковали мои единственные ценные вещи: фирменную сумку и солнечные очки, однако решили отдать мне мои документы и кошелёк с оставшимися в нём двумя долларами и сорока центами.

Снаружи была обжигающая жара, и наполовину расплавленный асфальт обжигал мне ноги через тапочки, но меня уже ничего не волновало. Моей единственной одержимостью было достать себе какое-то средство для успокоения тоски и страха. Мне некуда было идти, и не к кому обратиться за помощью. Я вспомнила, что обещала позвонить брату Брэндона Лимана, но это могло подождать. Ещё я вспомнила о сокровищах, которые находились в здании, где я прожила эти месяцы: горы великолепных порошков, драгоценных кристаллов, чудесных таблеток, которые я разделяла, взвешивала, подсчитывала и аккуратно складывала в пластиковые пакетики; там даже самый несчастный мог иметь свой кусочек рая, пусть и краткий. Как я могла чего-то не достать в пещерах гаражей, на кладбищах первого и второго этажа, как я могла не найти кого-нибудь, чтобы он дал мне чего-нибудь, ради всего святого. Хотя с той скудной ясностью, которая у меня ещё оставалась, я вспомнила, что приближение к этому району было для меня равносильно самоубийству. «Думай, Майя, думай, — повторяла я вслух, как нередко делала за последние месяцы. В этом чёртовом городе повсюду наркотики, нужно лишь найти их», — плакала я, прогуливаясь перед придорожной гостиницей, как голодный койот, пока нужда не прояснила мой разум и я не смогла думать.

Выгнанная из заведения, где меня оставил Фредди, я дошла до заправки, попросила ключ от общественной уборной и немного умылась, после чего я доехала автостопом с водителем, высадившим меня в нескольких кварталах от спортзала.

В кармане брюк у меня были ключи от шкафчиков. Я осталась у двери, ожидая возможности войти не привлекая внимания, и, увидев, как три человека приближаются ко мне, разговаривая между собой, я незаметно присоединилась к группе. Я пересекла холл с ресепшеном, и, подойдя к лестнице, столкнулась с одним из служащих, который сомневался, здороваться ли со мной, удивлённый цветом моих волос. Я не разговаривала ни с кем в спортзале — полагаю, у меня была репутация высокомерной или глупой, но другие члены этого заведения знали меня в лицо, а несколько служащих даже по имени. Я поднялась в раздевалку и с таким отчаянием вывалила содержимое своих шкафчиков на пол, что одна женщина спросила меня, не потеряла ли я что-нибудь. Я отпустила ряд проклятий, потому что не нашла ничего, чтобы помогло мне мысленно улететь, пока она неотрывно наблюдала за мной в зеркало. «Что Вы смотрите, сеньора?» — прокричала я ей, и тогда увидела себя в том же самом зеркале, в котором видела меня она, и не узнала этого лунатика женского рода с цветными глазами, пятнами на коже и каким-то чёрным животным на голове.

В любом случае я заперла всё в шкафчиках, выбросила в мусор свою грязную одежду и сотовый телефон, который мне дал Брэндон Лиман и чей номер знали убийцы. Чуть погодя я приняла душ и быстро вымыла волосы, думая, что смогу продать и другую фирменную сумку, которая все ещё находилась в моём распоряжении, чего было бы достаточно, чтобы колоться ещё несколько дней. Я надела чёрную одежду, положила сменную в пластиковую сумку и даже не попыталась накраситься, потому что дрожала с ног до головы, а руки едва меня слушались. Женщина продолжала там находиться, завёрнутая в полотенце и по-прежнему с феном в руке, хотя её волосы были сухие, — она шпионила за мной, выясняя, стоит ли ей звонить в службу безопасности. Я попыталась улыбнуться и спросила, не хочет ли она купить мою сумку, я сказала ей, что это настоящий Луи Виттон, и что она почти новая, что у меня украли кошелёк, и мне нужны были деньги, на которые я бы вернулась в Калифорнию. Гримаса презрения пронзила её лицо, но женщина, побеждённая жадностью, всё же подошла, чтобы рассмотреть сумку, и предложила мне сто долларов. Я показала ей неприличный жест пальцем и поспешно вышла.

Я не ушла далеко. С лестницы открывался полный вид на зону ресепшена, и через стеклянную дверь, я различила машину Джо Мартина и Китайца. Возможно, они останавливались там каждый день, зная, что рано или поздно я приду в клуб, или же некий доносчик предупредил их о моём приходе, в случае чего один из них должен был искать меня внутри здания.

Мне удалось победить панику, которая на мгновение сковала меня, и я вернулась в салон спа, занимающий крыло здания, со своим Буддой, подношениями в виде лепестков, музыкой птиц, ароматом ванили и кувшинами с водой с кусочками огурца. Массажисты обоих полов отличались бирюзовой одеждой, остальной персонал составляли почти одинаковые девушки в розовых платьях. Поскольку я знала привычки спа-салона, бывшего единственной роскошью, которую мне позволял Брэндон Лиман, я смогла незаметно проскользнуть по коридору и войти в одну из кабинок. Я закрыла дверь и включила свет, показывая, что занято. Когда горел этот красный свет, никто не беспокоил. На столе находился водонагреватель с листьями эвкалипта, плоские камни для массажа и несколько банок с косметикой. Я отвергла кремы и в три глотка выпила бутылку лосьона, но если там и содержался алкоголь, его количество было минимальным и не помогло мне.

В кабинке я была в безопасности, по крайней мере, на час, что составляет стандартное время процедуры, но очень скоро я не на шутку стала беспокоиться в этом замкнутом пространстве без окна, с одним лишь выходом и этим резким запахом стоматологии, выворачивающим мне кишки. Я не могла там оставаться. Надев поверх одежды лежавший на кушетке халат, а на голову повязав полотенце в виде тюрбана, я вылила на лицо жирный слой белого крема и высунулась в коридор. Моё сердце подпрыгнуло: Джо Мартин разговаривал с одной из служащих в розовом халате.

Желание броситься бежать было непреодолимым, но я заставила себя идти по коридору как можно спокойнее. Я стала искать выход для персонала, который должен был быть поблизости. Я прошла перед несколькими закрытыми кабинками, пока не обнаружила самую широкую дверь, которую чуть погодя толкнула и оказалась на служебной лестнице. Атмосфера там очень отличалась от дружелюбной вселенной спа: кафельный пол, неокрашенные цементные стены, суровый свет, неповторимый запах сигарет и женские голоса на лестничной площадке нижнего этажа. Целую вечность я прождала, приклеившись к стене, не имея возможности ни пойти вперёд, ни вернуться обратно, но, в конце концов, женщины закончили курить и ушли. Я смыла крем, оставила полотенце и халат в углу и спустилась в подвал здания, который мы, члены клуба, никогда не видели. Я открыла дверь наугад и оказалась в большой комнате, пересечённой водопроводными и воздушными трубами, где громыхали стиральные и сушильные машины. Выход вёл не на улицу, как я ожидала, а в бассейн. Я вернулась назад и сжалась в углу, скрытом горой использованных полотенец, в этих невыносимом шуме и жаре прачечной; я не могла сдвинуться до тех пор, пока Джо Мартин не сдался и не ушёл.

Проходили минуты в этой оглушительной подводной лодке, и страх попасть в руки Джо Мартину сменился крайней необходимостью улететь. Я не ела в течение нескольких дней, у меня было обезвоживание, вихрь в голове и спазмы в желудке. У меня затекли руки и ноги, я видела головокружительные спирали из цветных точек, словно в кошмаре, вызванном ЛСД. Я потеряла ощущение времени, возможно, прошёл час или несколько, я не знаю, спала ли я или на мгновения теряла сознание. Предполагаю, что в это время входили и выходили служащие постирать одежду, но они меня не обнаружили. Наконец я выползла из своего укрытия и с огромным усилием встала вообще и пошла на свинцовых ногах, держась за стены и испытывая головокружение.

Снаружи всё ещё был день, возможно, что уже шесть или семь часов вечера, и бассейн был полон народу. Это, пожалуй, самое загруженное время в клубе, когда в массовом порядке сюда прибывали офисные работники. Это также был час, когда Джо Мартин и Китаец вынуждены были готовиться к своей ночной деятельности, и наиболее вероятно, что они всё же ушли. Я упала на один из откидных стульев, вдыхая клубы хлора, исходящие от воды, не отваживаясь нырнуть, потому что я должна была быть готовой к побегу в случае необходимости. Я заказала фруктовый коктейль у официанта, ругаясь сквозь зубы, потому что они подавали только полезные, безалкогольные напитки, и записала его на свой счёт. Я сделала два глотка этой густой жидкости, но она показалась мне отвратительной, отчего пришлось её тут же оставить. Тратить время и дальше было бесполезно, и я решила рискнуть пройти перед стойкой регистрации, в надежде, что доносчик, предупредивший этих злодеев, не вернётся. Мне повезло, и я беспрепятственно вышла.

Чтобы достичь улицы, нужно было пересечь парковку, которая в этот час была полна машин. Издалека я увидела члена клуба, сорокалетнего мужчину в хорошей форме, клавшего свою сумку в багажник, и я, краснея от унижения, подошла к нему и спросила, располагает ли он временем, чтобы пригласить меня чего-нибудь выпить. Не знаю, откуда во мне взялась смелость. Удивлённый таким прямым натиском, мужчина немного замялся, изучая меня; если он и видел меня раньше, то не узнал, и я не соответствовала его представлениям о шлюхах. Он рассмотрел меня с головы до ног, пожал плечами, сел в машину и уехал.

За своё короткое существование я совершила много безрассудств, но до этого момента я никогда не унижалась подобным образом. Случившееся с Феджевиком было похищением и изнасилованием, это произошло из-за моего легкомыслия, а не из-за наглости. Тогда это было совершенно другое и имело название, которое я отказывалась произносить. Вскоре я заметила ещё одного мужчину, пятидесяти или шестидесяти лет, с животом, в коротких штанах, с белыми ногами в голубых венах, шедшего к своему автомобилю, и чуть погодя сама последовала за ним. На этот раз мне повезло больше… или меньше, я не знаю. Если бы он тоже отказал мне, возможно, моя жизнь не была бы так несчастна.

Когда я думаю о Лас-Вегасе, меня тошнит. Мануэль напоминает мне, что всё это произошло со мной всего несколько месяцев назад и ещё свежо в моей памяти. Он уверяет, что время лечит, и однажды я буду с иронией рассказывать об этом эпизоде своей жизни. Так говорит он, но это не его дело, потому что он никогда не говорит о своём прошлом. Я думала, что приняла свои ошибки, и даже в какой-то степени ими гордилась, потому как всё это сделало меня сильнее, но теперь, когда я узнала Даниэля, я хотела бы иметь менее интересное прошлое, чтобы предстать перед ним с достоинством. Та девушка, которая перехватила страдающего варикозом пузатого мужчину на парковке клуба, была мной; та девушка, которая хотела выпить глоток алкоголя, тоже была мной, но сейчас я совершенно другая. Здесь, на Чилоэ, у меня есть второй шанс, у меня есть ещё тысячи возможностей, но иногда я не могу унять голос обвиняющей меня совести.

Тот старик в брюках был первым из нескольких мужчин, поддерживавших меня на плаву в течение двух недель, до того момента, когда я больше не смогла продолжать. Продаваться таким способом было хуже, чем голодать, и хуже, чем испытание ломкой. Никогда — ни пьяная, ни под кайфом, я не могла избежать чувства глубокой деградации, мой дедушка всегда наблюдал за мной, страдая за меня. Мужчины пользовались моей застенчивостью и нехваткой опыта. По сравнению с другими женщинами, которые делали то же самое, я была молода и хороша собой, могла лучше управлять своим телом, но отдавалась за несколько глотков, щепотку белого порошка или горсть драже жёлтого цвета. Самые приличные разрешали мне торопливо выпить в баре или предлагали кокаин, перед тем как отвезти меня в номер гостиницы; другие ограничивались покупкой обычной бутылки и делали это в машине. Некоторые люди давали мне десять или двадцать долларов, другие вышвыривали на улицу просто без ничего, я не знала, что нужно брать оплату вперёд, а когда это усвоила, я уже не была готова идти по этому пути дальше.

Наконец, с одним клиентом я попробовала героин, впрыснув вещество прямо в вену, и я прокляла Брэндона Лимана за то, что не позволил мне разделить с ним его рай. Невозможно описать тот момент, когда жидкое блаженство входит в кровь. Я попыталась продать то немногое, что у меня было, но это никого не интересовало. Я заработала всего лишь шестьдесят долларов за фирменную сумку после долгих уговоров вьетнамца у дверей парикмахерской. Та стоила в двадцать раз больше, но я отдала её за половину стоимости, такова была моя нужда.

Я не забыла номер телефона Адама Лимана и обещание позвонить человеку, которое я дала Брэндону, если с ним что-то случится, но я этого не сделала, поскольку думала поехать в Бьюти и присвоить себе деньги из этих сумок. Но этот план требовал стратегии и здравого ума, которые у меня отсутствовали напрочь.

Говорят, что по после нескольких месяцев жизни на улице человек становится маргиналом, потому что приобретает вид бомжа, теряет личность и социальность. В моём случае всё было гораздо быстрее: хватило и трёх недель, чтобы я опустилась на самое дно. С ужасающей быстротой я погрузилась в это жалкое, жестокое, мерзкое измерение, существовавшее параллельно с нормальной жизнью города, в мир преступников и их жертв, безумцев и наркоманов, в мир без солидарности или сострадания, где выживают те, кто растаптывает других. Я всегда была под кайфом или искала средства для этого, грязная, вонючая и растрёпанная, с каждым разом всё более сумасшедшая и больная. Я едва могла выдержать пару спазмов в животе, постоянно кашляла и сморкалась, мне трудно было открыть веки, склеенные гноем, а временами я теряла сознание. После нескольких уколов я получила заражение, на руках у меня были язвы и синяки. Я проводила ночи, ходя из стороны в сторону, — это было гораздо безопаснее, нежели спать, а днём я искала каморки, чтобы спрятаться и отдохнуть.

Я узнала, что самое безопасное — это быть на виду, выпрашивать милостыню с бумажным стаканчиком на улице у входа в церковь, это вызывало чувство жалости у прохожих. Некоторые останавливались, чтобы бросить мне монетки, но никто не разговаривал со мной; бедность сегодня — это как проказа в прошлом: отвратительна и вызывает страх.

Я избегала приближаться к тем местам, где прогуливалась раньше, таким как Бульвар Стрип, потому что они также были вотчиной Джо Мартина и Китайца. Нищие и наркоманы метят свою территорию, как животные, и ограничиваются радиусом в несколько кварталов, но отчаяние заставляло меня исследовать разные места, без соблюдения расовых границ, где чёрные с чёрными, латиноамериканцы с латиноамериканцами, азиаты с азиатами, белые с белыми. Я никогда не оставалась в одном и том же месте более нескольких часов. Я была не в состоянии выполнить самые элементарные действия, такие как поесть или помыться, но мне удавалось доставать алкоголь и наркотики. Я всегда была начеку, я была преследуемой лисой — двигалась быстро, ни с кем не разговаривала, на каждом углу у меня были враги.

Я начала слышать голоса, и иногда удивлялась тому, что отвечаю им, хотя и знала, что они не настоящие, потому что видела такие симптомы у нескольких жителей в здании Брэндона Лимана. Фредди называл их «невидимками» и шутил над ними, но когда ему стало плохо, эти существа ожили, как насекомые, и, тоже будучи невидимыми, мучили его. Если я мельком видела чёрную машину, похожую на машину моих преследователей, или кого-то знакомого, я ускользала в противоположном направлении, но всё же не теряла надежды увидеть Фредди снова. Я думала о нём со смесью благодарности и обиды, не понимая, почему он исчез, почему не оказался в состоянии найти меня, хотя и знал каждый уголок города.

Наркотики подавляли голод и многочисленные боли в теле, но не успокаивали судороги. У меня болели кости, и чесалась кожа от грязи, а на ногах и спине у меня появилась странная сыпь, кровоточащая от того, что я сильно её расцарапала. Внезапно я вспоминала, что не ела два или три дня, и тогда плелась в приют для женщин или примыкала к очереди из бедных в Сан-Висенте-де-Поль, где всегда можно получить горячее блюдо. Труднее всего было найти место, чтобы переночевать. По ночам температура держалась около двадцати градусов, но поскольку я чувствовала себя очень слабой, мне было очень холодно до тех пор, пока в Армии Спасения мне не дали куртку. В эту благородную организацию действительно стоило обратиться — ведь так пропадала необходимость носиться с кошельками и с украденной тележкой из супермаркета, как многие обездоленные люди, поскольку, когда от моей одежды слишком дурно пахло, либо та становилась мне слишком велика, я просто меняла вещи в Армии Спасении. Я похудела на несколько размеров; прежде сильные, ключицы, кости бёдер и ног теперь очень уж выдавались и вызывали жалость у окружающих. У меня не было возможности взвеситься аж до декабря, когда я поняла, что за два месяца потеряла тринадцать килограммов.

Общественные сортиры были притонами правонарушителей и извращенцев, но всё же приходилось зажимать нос и ими пользоваться, поскольку туалеты в магазине либо в гостинице были вне моего доступа, оттуда меня выгоняли толчками. Также меня не пускали и в туалеты на заправочных станциях, потому что сотрудники отказывались давать мне ключ от них. Вот как достаточно быстро я всё глубже погружалась в ад вместе с прочими жалкими существами, выживающими на улице, прося милостыню и воруя горстками крэк, какой-то метамфетамин или ЛСД, по глотку чего-то крепкого, грубого, жёсткого. Чем дешевле был алкоголь, тем сильнее он и действовал, что мне и было нужно. Октябрь и ноябрь прошли для меня без изменений; я не могла ясно вспомнить, каким образом тогда выживала, однако ж хорошо помню краткие моменты эйфории, а затем — недостойную охоту за следующей дозой.

Я никогда не сидела за столом, если были деньги, покупала тако, буррито или гамбургеры, которые тотчас возвращала уличным кошкам, поскольку меня бесконечно рвало. Мой желудок весь горел, рот разрывался, на губах и в носу появились язвы, уже не было ни чистоты, ни чего-то приятного — только разбитые стёкла, тараканы и помойные вёдра. И ни одного лица в толпе, которое бы улыбнулось, ни руки, что оказала бы мне помощь. Весь мир был населён наркоторговцами, наркоманами, сутенёрами, ворами, преступниками, проститутками и сумасшедшими. У меня болело всё тело. Я ненавидела это долбанное тело, ненавидела эту долбанную жизнь и ненавидела отсутствие долбанной воли, чтобы самой спастись от этого, ненавидела свою долбанную душу и свою долбанную судьбу.

В Лас-Вегасе я проводила целые дни ни с кем не здороваясь и не реагируя на слово или жест другого человека. Одиночество, этот ледяной коготь в груди, подавляло меня настолько, что мне и в голову не пришло простое решение взять телефонную трубку и позвонить к себе домой в Беркли. Его, телефона, было бы вполне достаточно; хотя на то время я совершенно потеряла надежду.

В самом начале, когда ещё могла быстро ходить, я обегала кафе и рестораны со столиками под открытым небом, где, в основном, сидели курильщики. Если на столе кто-то оставлял пачку сигарет, я немедленно подлетала и забирала её, поскольку могла обменять ту на крэк для себя. Я использовала столько токсичных веществ, сколько умела достать на улице, за исключением табака, хотя мне нравился этот запах, сильно напоминавший о моём Попо. Также я крала фрукты с временных, на колёсах, рынков или плитки шоколада из киосков при заправочных станциях. И, тем не менее, я как не смогла освоить печальное ремесло проститутки, так мне и не удалось стать хорошей воровкой. Фредди в этом деле был мастером — он сам говорил, что начал воровать ещё с пелёнок, и несколько раз показывал мне, как стоит это делать, с целью научить меня своим уловкам. И объяснил, что женщины крайне не внимательно ведут себя со своими сумками, вешают их на спинки стульев, оставляют на магазинных прилавках, пока сами что-то выбирают либо примеряют, бросают на пол, будучи в парикмахерской, вешают себе на плечо, когда едут в автобусах. Иными словами, сами везде ходят так, словно просят, чтобы кто-нибудь освободил их от проблемы. Фредди обладал невидимыми руками, поистине волшебными пальцами и скрытной грацией самки гепарда. «Смотри внимательно, Лаура, не отрывай от меня глаз», — бросал он мне вызов. Мы входили в некий торговый центр, и Фредди сразу же начинал изучать людей в поисках своей будущей жертвы. Прогуливаясь с мобильным телефоном у уха, притворяясь, что поглощён громкой беседой, он приближался к рассеянной на вид женщине, вытаскивал бумажник из её сумки прежде, чем я могла заметить, после чего спокойно удалялся, одновременно всё так же продолжая говорить по телефону. С тем же изяществом Фредди мог взломать замок любой машины или войти в отделы магазина и выйти через пять минут в другую дверь с парой флакончиков духов или часами.

Я пыталась применить воровские умения моего приятеля, но мне не хватало естественности в поведении, подводили нервы, да и мой несчастный вид вызывал лишь подозрения. В магазинах за мной уже наблюдали, а люди на улицах сторонились: я пахла сточной водой, мои волосы постоянно были сальными, а в выражении лица читалось сплошное отчаяние.

К середине октября климат изменился, по ночам стало холоднее, и некоторое время спустя я заболела, каждый раз мочилась с острой и обжигающей болью, исчезавшей лишь после принятия наркотиков. Это был цистит. Болезнь я сразу вспомнила, поскольку страдала ею в шестнадцать лет, и знала, что подобный недуг быстро лечится антибиотиками, но вот антибиотик без рецепта врача в Соединённых Штатах достать куда труднее, нежели килограмм кокаина либо автоматическую винтовку. Я с трудом ходила, держа спину прямо, но так и не осмелилась обратиться в службу экстренной помощи при больнице, потому что меня бы стали расспрашивать и непременно в присутствии дежурных полицейских.

Я была вынуждена найти безопасное место, чтобы где-то ночевать, и решила обратиться в центр помощи бездомным, на деле оказавшимся плохо проветриваемым сараем с тесными рядами походных раскладушек, где уже находились около двадцати женщин и множеством детей. Меня удивило, что мало кто из здешних женщин смирялись с нищетой, как поступала я; лишь одна-две, точно сумасшедшие, говорили сами с собой или лезли драться, остальные на вид казались ещё вполне ничего. Женщины с детьми были более решительными, активными, чистоплотными и даже весёлыми — они возились со своими малышами, готовили бутылочки, стирали одежду. Я видела одну из них читающей книгу доктора Сьюза, детского писателя, девочке примерно четырёх лет, которая уже многое знала оттуда на память и повторяла вместе с матерью. Не все люди на улице — сплошь шизофреники или хулиганы, как считало большинство, многие были просто бедными, пожилыми или безработными, и всё же большинство — женщины с детьми, брошенные либо сбежавшие, уставшие терпеть различного рода насилие.

На стене сарая висела афиша с одной фразой, которая навсегда врезалась мне в память: «Жизнь без достоинства не стоит ничего». Достоинство? И тут я с пугающей ясностью внезапно поняла, что сама превратилась в наркоманку и алкоголичку. Полагаю, во мне остались лишь засыпанные пеплом тлеющие угли достоинства, достаточные, чтобы прочувствовать смятение, такое же жестокое, как удар в грудь. Стоя перед афишей, я расплакалась и, должно быть, столь сильно расстроилась, что в скором времени ко мне подошла одна из консультантов, проводила меня в свой небольшой офис, дала стакан холодного чая и любезно спросила о том, как меня зовут, что именно я принимаю, как часто, когда подобное было в последний раз, оказаны ли мне необходимые меры помощи и можем ли мы о случившемся кого-то предупредить.

Я знала на память телефон своей бабушки, этого мне уже не забыть, но звонок ей означал как смертельную боль и стыд для неё, так и принудительную реабилитацию и воздержание для меня. Я даже думать об этом не могла. «У тебя есть семья?» — настойчиво спросила меня консультант. Я вся вспыхнула от гнева, как это случалось у меня по любому поводу, и ответила женщине руганью. Она, не теряя спокойного расположения духа, позволила мне выговориться, а затем позволила мне и остаться на ночь в сарае, нарушив правила этим действием, поскольку одним из условий нахождения здесь было полное воздержание от алкоголя и наркотиков.

Для детей в достаточном количестве имелись фруктовый сок, молоко и лепёшки, также в любое время предоставлялись в пользование кофе, чай, санузел, телефон и стиральные машины, правда, последнее для меня бесполезно, поскольку у меня имелась лишь та одежда, что была на мне. Я потеряла пластиковый пакет со своими жалкими пожитками. Здесь я, никуда не торопясь, приняла душ, впервые за несколько недель, смакуя всей кожей ощущение от горячей воды, мыла, пены в волосах, восхитительного запаха шампуня. По окончании мне пришлось надеть ту же самую дурно пахнущую одежду. Я растянулась на раскладушке, призывая шёпотом свою Нини и своего Попо, умоляя тех прийти и, как прежде, взять меня на руки, сказать мне, что всё будет хорошо, чтобы я ни о чём не волновалась. Они бдели надо мной, гладили свою девочку, гладили своё солнце, успокаивая и убаюкивая кусочек моего сердца. Сон — моя вечная проблема, не покидающая меня с самого рождения, но я всё же смогла отдохнуть, несмотря на разреженный воздух и храп спящих женщин. Кое-кто даже кричал во сне.

Рядом с моей раскладушкой расположилась мать с двумя детьми — грудным малышом и чудесной девчушкой двух или трёх лет. Это была белокожая молодая женщина, веснушчатая, в теле, которая, по всей видимости, осталась без крыши над головой сравнительно недавно, поскольку, казалось, у неё до сих пор была некая цель, а, может, и план. Когда мы шли мимо душа, она мне улыбнулась, а девочка поначалу уставилась на меня своими круглыми голубыми глазами и чуть погодя спросила, есть ли у меня собака. «А у меня раньше был щенок, и звали его Тони», — сказала она. Когда женщина меняла пелёнки своему младенцу, я увидела пятидолларовую купюру в одном из отделений её сумочки и уже не могла отвлечься ни на что другое. На рассвете, когда в спальне, наконец-то, воцарилась тишина, а сама женщина, обнимая детей, мирно спала, я прокралась к её раскладушке, порылась в сумочке и ловко и быстро выкрала купюру. Затем я вернулась к своей кровати, поджав хвост, как собака.

Из всех совершённых за свою жизнь ошибок и грехов, этот я не смогла себе простить больше всего. Я украла у нуждающегося более, чем я, у матери, заработавшей эту сумму, чтобы купить еды своим детям. Этому нет прощения. Без порядочности ты безоружен, теряешь человечность и душу.

В восемь утра, выпив чашку кофе с булочкой, та же консультант, которая встретила меня по прибытии первый раз, дала мне бумагу с адресом реабилитационного центра. «Поговори с Мишель, это моя сестра, и она тебе поможет», — сказала мне женщина. Я пулей вылетела оттуда, даже её не поблагодарив, и выкинула бумагу в ближайшую урну, что попалась по дороге. На благословенные пять долларов я достала для себя дозу чего-то недорогого, однако ж действенного. И мне не нужно было сочувствие никакой Мишель.

В этот же самый день я где-то посеяла фотографию моего Попо, которую мне дала моя Нини ещё в академии штата Орегон и которую я всегда носила с собой. Данный факт меня несколько напугал, ведь он означал, что мой дедушка видел, как я украла злополучные пять долларов, как расстроилась, как затем шла, куда глаза глядят, и уже никто меня не оберегал. Страх, тревога, моё желание куда-нибудь спрятаться, сбежать, просить милостыню — всё вобрал в себя единственный кошмар вместе с похожими друг на друга днями и ночами.

Порой меня одолевало воспоминание о сцене на улице из того времени, оно возникало перед глазами в мгновение ока, и меня трясло. Иной раз я просыпалась вся в поту со столь живыми мелькавшими в моей голове, образами, словно они и вправду были чем-то реальным. Во сне я видела себя обнажённой и куда-то бегущей, безголосой и кричащей одновременно, в лабиринте узких переулков, вьющихся, точно змеи, зданий с дверьми и заколоченными окнами, вокруг ни души, не у кого попросить помощи, тело моё пылало, ступни кровоточили, рот заполнила желчь, я была в полном одиночестве. В Лас-Вегасе я считала, что приговорена к безнадёжному одиночеству, начавшемуся в моей жизни ещё со смерти деда. Каким образом в то время я могла себе вообразить, что однажды я окажусь здесь, на Чилоэ, на этом острове, без связи с внешним миром, от всех спрятанная, среди чужаков и очень далеко от знакомой, привычной мне, обстановки, однако ж при этом нисколько не мучаясь от одиночества.

Когда я только-только познакомилась с Даниэлем, то хотела произвести на него хорошее впечатление, избавиться от прошлого и начать всё с чистого листа, выдумать лучшую версию себя же самой, хотя, ощутив близость настоящей любви, я поняла, что задуманное мною как невозможно, так и неуместно. Человек, которым я являюсь, есть результат моего накопленного к этому времени жизненного опыта, полученного и после грубых ошибок. Доверительный разговор — хорошее дело, я уверилась в истине, утверждаемой Майком О’Келли: демоны теряют свою силу, стоит лишь их достать из глубин, где они самые и прячутся, а затем при дневном свете посмотреть на них в упор. Теперь, надо сказать, я, право, не знаю, нужно ли мне так поступать. Полагаю, я испугала Даниэля, поэтому он не ответил мне с той же страстью, которую чувствовала я, конечно, он мне не настолько доверял, и это естественно. Похожая на мою история могла бы заставить вздрогнуть и самого храброго. Верно и то, что он сам вызывал у меня доверие. Мне было легко рассказывать Даниэлю даже самые унизительные эпизоды, поскольку он слушал меня, не осуждая, — думаю, это часть обучения. Разве это не всё, что делают психиатры? Слушают и помалкивают. Он никогда не спрашивал меня о том, что именно произошло, юношу больше интересовало, что я чувствовала в тот момент, и я описывала жжение, что ощущала всей своей кожей, учащённое сердцебиение, и тяжесть, давящую на меня, как камень. Он просил, чтобы я не отвергала эти ощущения, а приняла их, не анализируя, потому что, если у меня хватит храбрости это сделать, все ощущения откроются, как коробки, и уйдут, и мой дух освободится.

— Ты много страдала, Майя, и не только из-за того, что пережила в подростковом возрасте, но и из-за отсутствующего детства, — сказал он мне.

— Отсутствующего? Ни о каком отсутствии и речи нет, я тебя уверяю. Ты себе и представить не можешь, как и сколько меня баловали бабушка с дедушкой.

— Да, но твои мать и отец тебя бросили.

— Так говорят терапевты штата Орегон, но мои бабушка с дедушкой…

— Когда-нибудь тебе придётся пересмотреть это на терапии, — прервал он.

— Вы, психиатры, буквально всё решаете с помощью терапии!

— Бесполезно зарывать в землю психологические раны — чтобы залечить, нужно их проветривать.

— Я сыта по горло терапией в штате Орегон, Даниэль, но если мне нужно именно это, ты мог бы мне помочь.

Его ответ был скорее отрезвляющим, нежели романтичным: он сказал, это будет долгосрочный проект, ему же придётся скоро уехать, и вдобавок в отношениях пациента с терапевтом секс не допустим.

— Тогда я попрошу моего Попо мне помочь.

— Хорошая идея. — И он рассмеялся.

В несчастливые времена в Лас-Вегасе мой Попо пришёл меня навестить лишь один раз. Я достала столь дешёвый героин, что даже сама начала подозревать, а героин ли это. Я знала наркоманов, которые погибали от отравления всякой дрянью, подмешанной в наркотик, но я крайне нуждалась и не могла сопротивляться потребности. Я нюхала это в отвратительном общественном туалете. У меня не было шприца, чтобы вколоть себе дозу, возможно, это меня и спасло. Едва я вдохнула, сразу почувствовала, как мул бьёт меня копытами в виски, моё сердце бешено стучало, и меньше, чем через минуту чёрный плащ закутал меня, он душил и не давал возможности дышать. Я рухнула на пол, аккурат в те сорок сантиметров между унитазом и стеной и прямо на использованную бумагу, в аммиачную вонь.

Я смутно понимала, что умираю, и не испугалась, а, напротив, ощутила значительное облегчение. Я плыла в какой-то чёрной воде, становящейся всё глубже, всё отчётливее, но как во сне, довольная своим мягким падением до самого дна этой жидкой пропасти и исчезновением чувства стыда, своим уходом, уходом на другую сторону, я была рада убежать от фарса, которым была моя жизнь, от лжи и оправданий, жизни недостойного, лживого и трусливого существа, каким я была. Создания, обвиняющего своего отца, свою бабушку и всю вселенную в собственной глупости, несчастную, что в свои девятнадцать лет уже сожгла позади себя все корабли, отчего чувствовала себя испорченной, пойманной, потерянной, того зашитого рубцами скелета со вшами, которым я стала. Жалкая тварь, валящаяся с ног лишь от глотка, которая обокрала лишённую дома мать. Я только и желала, что сбежать навсегда от Джо Мартина и Китайца, от своего тела и собственной долбанной жизни.

В то время, когда я уже была без сознания, откуда-то издалека я слышала крики: «Майя, Майя, дыши! Дыши! Дыши!» Я долго колебалась, растерянная, желая снова отключиться, лишь бы не принимать никакого решения, пытаясь высвободиться совершенно и, точно стрела, улететь в никуда, но я была подчинена нашему миру этим властным гудящим голосом, зовущим меня. «Дыши, Майя!» Инстинктивно я открыла рот, глотнула воздуха и начала, точно умирающий, часто-часто дышать. Постепенно, с ошеломляющей медлительностью, я вернулась из своего последнего сна. Со мной не было никого, хотя в щель всего лишь в дюйм между полом и дверью в туалет я могла видеть по другую её сторону какую-то мужскую обувь, которую, кстати, сразу узнала. «Попо? Это ты, Попо?» Ответа не было. Английские туфли остались ещё на мгновение на том же месте, а затем бесшумно удалились. Я осталась здесь, но уже сидя, прерывисто дыша, мои ступни вздрагивали и хрустели, совершенно не слушаясь, а я всё звала его, Попо, Попо.

Даниэль вовсе не удивлялся тому, что мой дедушка навещал меня, и не пытался придумать для меня рационального объяснения всему случившемуся, как сделал бы любой из многих знакомых мне психиатров. Он даже не посмотрел на меня тем насмешливым взглядом, который, как правило, кидает на меня Мануэль Ариас, когда я «ударяюсь в эзотерику», как он говорит. Как я могла не влюбиться в Даниэля, который не только красив, но ещё и чувствителен? Он особенно красив. Даниэль напоминает Давида Микеланджело, хотя цвет его кожи куда более привлекателен. Во Флоренции мои бабушка с дедушкой купили миниатюрную копию статуи. В магазине им предложили Давида с фиговым листком, хотя мне больше всего нравятся его гениталии; на тот момент я не видела эту часть тела ни у одного живого человека и была знакома с нею лишь благодаря книге по анатомии моего Попо. Так, я отвлеклась, вернусь к Даниэлю, который полагает, что половина всех мировых проблем решилась бы, будь у каждого из нас безусловно принимающий Попо, а не крайне требовательное супер-эго, поскольку лучшие добродетели процветают лишь с любовью и лаской.

Даниэль Гудрич был одарён жизнью сполна, в отличие от меня, но и у этого юноши имелись свои горести. Будучи серьёзной в своих целях и намерениях личностью, он с юных лет прекрасно знал, каким будет его жизненный путь, в отличие от меня, плывущей по течению. Можно легко обмануться на первый взгляд его поведением не нуждающегося ни в чём ребёнка и слишком лёгкой улыбкой, улыбкой того, кто доволен собой и миром. Этот момент вечного удовлетворения жизнью встречается редко, поскольку в своих медицинских исследованиях, практике в больнице и путешествиях, совершаемых пешком и с рюкзаком на плече, он, должно быть, видел на своём веку немало нищеты и страданий. Если бы я с ним не спала, то подумала бы, что это очередной честолюбивый Сиддхартха, ещё один лишённый каких-либо эмоций, как Мануэль.

История семьи Гудрич — это сюжет для романа. Даниэль знал, что его биологический отец был темнокожим, а мать — белой, но он их не помнил и не хотел отыскать, потому что семью, которая его вырастила, он просто обожал. Его приёмный отец Роберт Гудрич — англичанин, из тех, у кого есть титул сэр, хотя им он не пользуется, поскольку в Соединённых Штатах это лишь повод для насмешки. В качестве доказательства есть цветная фотография, на которой Гудрич-старший с вычурным орденом на оранжевой ленте, висящим на груди, приветствует королеву Елизавету II. Сам он известный психиатр, с несколькими опубликованными в его прошлом книгами и титулом сэр, полученным за немалые заслуги в сфере науки.

Сэр англичанин женился на Алисе Вилкинс, молодой американской скрипачке, находившейся тогда в Лондоне проездом, после чего оба переехали в Соединённые Штаты, где устроились в Сиэтле: он основал клинику, а она стала играть в симфоническом оркестре. Узнав, что у Алисы не может быть детей, и после долгих сомнений они всё же усыновили Даниэля. Через четыре года, совершенно неожиданно, Алиса забеременела. Поначалу думали, что беременность ложная, однако вскоре убедились, что это не так, и в положенное время Алиса родила малышку Фрэнсис. Вместо того, чтобы ревновать к появившейся сопернице, Даниэль сжал в объятия свою сестрёнку с абсолютной и исключительной любовью, с течением времени лишь усиливающейся и полностью взаимной со стороны девочки. Роберт и Алиса разделяли общее на двоих увлечение классической музыкой, которую и привили двум своим детям, любовь к кокеру-спаниелю, который был с ними всегда, и к горным видам спорта, что впоследствии станут причиной несчастья Фрэнсис.

Даниэлю было девять лет, а его сестре только пять, когда их родители развелись, и Роберт Гудрич переехал на десять кварталов от дома жить с Альфонсо Залески, пианистом, работающим в том же оркестре, в котором играла Алиса. Это был талантливый поляк, но с грубыми манерами, крупным телом лесоруба, шапкой непослушных волос и неприличным юмором, что контрастировало с британской иронией и изысканностью сэра Роберта Гудрича. Даниэль с Фрэнсис услышали некое поэтическое объяснение насчёт яркого во всех отношениях друга их отца и успокоились мыслью, что переезд носит временный характер, хотя прошло уже девятнадцать лет, а эти двое так и продолжали жить вместе. Тем временем Алиса, которую повысили до первой скрипки в оркестре, продолжала играть с Альфонсом Залески, точно добрые товарищи, которыми они и были, потому что поляк никогда не пытался забрать её супруга, а только поделить Роберта между ними.

В конце концов, Алиса осталась в семейном доме с половиной всей мебели и двумя кокер-спаниелями, сэр Роберт со своим возлюбленным поселился в том же квартале в похожем доме с оставшейся мебелью и третьей собакой. Даниэль и Фрэнсис росли, кочуя между двумя домами, по одной неделе в каждом, вечно на чемоданах. Они всегда ходили в одну и ту же школу, где не обращали внимания на ситуацию с их родителями, отмечали праздники и дни рождения с обоими родителями, и какое-то время считали, что многочисленные члены семьи Залески, приехавшие толпой из Вашингтона на день Благодарения, были цирковыми акробатами, потому что это была одна из многих историй, придуманных Альфонсом, чтобы заслужить уважение детей. Этот поляк мог сгладить ситуацию, ведь Даниэль и Фрэнсис любили его по своим причинам: он стал им матерью. Альфонс в них души не чаял, посвящал ребятам куда больше времени, нежели настоящие родители, и сам был весёлым и ярким парнем, обычно показывавшим русские народные танцы, обряжаясь в пижаму и повесив на шею знак отличия сэра Роберта.

class="book">Чета Гудрич развелась законным образом без особых проблем и сумела ещё и сохранить между собой прежнюю дружбу. Роберта и Алису объединяли всё те же интересы, что они разделяли до появления в жизни Альфонса Залески, за исключением, пожалуй, альпинизма, которым они более не занимались после того несчастного случая с Фрэнсис.

Даниэль окончил среднюю школу с хорошими отметками в семнадцать лет, и был принят в университет, чтобы изучать медицину, однако незрелость выпускника была столь очевидна, что Альфонсо убедил его подождать год, чтобы тем временем хотя бы немного повзрослеть. «Ты всё ещё сопляк, Даниэль, каким образом ты будешь работать доктором, если до сих пор не умеешь сморкаться?». Несмотря на скрытый протест Роберта и Алисы поляк отправил Даниэля в Гватемалу по студенческой программе, чтобы тот выучил испанский язык и стал настоящим мужчиной. Даниэль прожил девять месяцев в семье коренных жителей деревни на берегу озера Атитлан, выращивая кукурузу и плетя верёвки из сизаля, не сообщая о себе ничего, и вернулся с кожей маслянистого цвета, волосами, превратившимися в непроходимый кустарник, идеями партизан в голове и выученным киче, языком местного населения Гватемалы.

Получив подобный опыт, молодой человек смотрел на изучение медицины уже как на детскую игру.

Возможно, любовный треугольник Гудрич-Залески был бы разрушен, когда двое детей, которых воспитывали совместно, выросли, но необходимость и дальше заботиться о Фрэнсис сплотила их больше прежнего. Ведь теперь Фрэнсис полностью от них зависела.

Девять лет назад Фрэнсис Гудрич трагически сорвалась, когда вся семья (за исключением поляка) поднималась в горы Сьерра-Невада. Тогда девочка сломала больше костей, чем можно сосчитать, и после тринадцати сложнейших операций и постоянных упражнений и физических тренировок едва могла двигаться. Даниэль решил изучать медицину, лишь увидев свою собранную буквально по кусочкам сестру на койке отделения интенсивной терапии, и, памятуя о её просьбе, выбрал психиатрию.

Девушка пребывала в глубокой коме три долгих недели. Родители стояли на том, чтобы отсоединить дочь от аппарата искусственного дыхания, однако сделать этого не позволил Альфонс Залески, ведь только он предчувствовал, что Фрэнсис лишь временно выключилась из жизни, и если её никуда не отпускать, их любимица непременно вернётся. Члены семьи по очереди сутками дежурили в больнице, разговаривая, лаская и всячески призывая к жизни. На момент, когда девочка всё же открыла глаза (это произошло в субботу в пять часов утра), рядом с нею оказался один Даниэль. Фрэнсис не могла разговаривать, потому что ей сделали трахеотомию, брат же успешно переводил в слова всё то, что сестра выражала глазами, и объявлял окружающим, что Фрэнсис вполне довольна жизнью в целом, поэтому лучше отказаться от милосердного плана помочь ей умереть. Они выросли вместе, как близнецы, знали друг друга лучше самих себя и не нуждались в словах, чтобы понять друг друга.

Кровотечение не повредило мозг Фрэнсис так, как она боялась, а вызвало лишь временную потерю памяти, косоглазие и глухоту на одно ухо, но Даниэль понял, что нечто фундаментальное всё же изменилось. Раньше его сестра была вся в отца: рассудительная, обладающая логическим мышлением, склонная к наукам в целом и к математике в частности, но после несчастного случая она стала больше думать сердцем, как сама мне то объяснила. Теперь говорят, что Фрэнсис способна угадывать намерения и состояния души людей — стало невозможным что-либо скрыть от неё или же обмануть, способность предчувствовать до того обострилась, что Альфонс Залески обучает Фрэнсис угадывать выигрышные номера лотереи. У девочки потрясающе развито воображение, креативность и интуиция. «Ум в разы интереснее тела, Даниэль. Тебе бы стать психиатром, как папа, чтобы выяснить, откуда у меня это огромное желание жить, тогда как другие люди, здоровые с виду, то и дело кончают самоубийством», — сказала ему Фрэнсис, когда смогла заговорить.

То мужество, что ранее она проявляла в рискованных видах спорта, помогло Фрэнсис терпеть страдания: она поклялась, что выздоровеет. В настоящее время жизнь девочки полностью посвящена физической реабилитации, которая ежедневно занимает многие часы, её удивительной общественной жизни в интернете и учёбе; в этом году она оканчивает курс по истории искусства. Фрэнсис живёт со своей любопытной семьёй. Гудрич и Залески решили, что теперь будет куда удобнее жить всем вместе, и даже с кокер-спаниелями, число которых увеличилось до шести. Вот почему они обменяли квартиры на большой дом, в котором Фрэнсис стало куда удобнее перемещаться с одного конца в другой в своём инвалидном кресле. Залески сам посетил несколько занятий, чтобы в дальнейшем помочь Фрэнсис с упражнениями, и уже никто точно и не помнит, какие отношения связывают семью Гудрич и польского пианиста. Это не важно; это просто три хороших человека, которые уважают себя и заботятся об общей дочери, любят музыку, книги и театр, люди коллекционируют бутылки с вином, и у них всё общее, включая как собак, так и друзей.

Фрэнсис не может сама причёсываться или чистить зубы, но шевелит пальцами и управляется с компьютером, при помощи которого связывается с университетом и даже всем миром. Мы входим в интернет, и Даниэль показывает мне страничку своей сестры в Фейсбуке, с несколькими фото девочки до и после несчастного случая: девочка с похожим на мордочку белки лицом, вся в веснушках, рыжеволосая — нежное и весёлое создание. На её странице есть несколько записей, фото-и видеоматериалы о путешествии Даниэля.

— Мы с Фрэнсис очень разные, — рассказал он. — Я более чужд шума и сидячего образа жизни, тогда как она точно мелкий порох. Когда сестра хотела стать исследователем, её любимой книгой было «Кораблекрушения и комментарии к ним» Альвара Нуньеса Кабеса де Вака, некоего испанского искателя приключений XV века. Ему хотелось дойти до самых границ земли, до самых морских глубин, даже до Луны. Моё путешествие в Южную Америку было её идеей — сестра планировала именно это, но вот не смогла осуществить. Мне же предстояло всё там увидеть словно бы её глазами, услышать её ушами и заснять на её фотоаппарат.

Я опасалась и опасаюсь до сих пор, что спугну Даниэля своими откровенностями, и он отвернётся от меня, такой неуравновешенной. Хотя мне пришлось рассказать мужчине всё — ведь на лжи и недомолвках ничего основательного не построить. По словам Бланки, с которой я говорила об этом, пока она не устала окончательно, у каждого человека есть право на свои тайны, а моя подобная настойчивость показать себя далеко не с положительной стороны есть лишь проявление высокомерия. И об этом я подумала. Высокомерие было бы в том, чтобы притвориться, что Даниэль любит меня, несмотря ни на мои проблемы, ни на моё прошлое. Моя Нини говорила, что детей и внуков любят безоговорочно, но в паре мужчины и женщины так не бывает. На этот счёт Мануэль молчит, хотя он предостерёг меня от безрассудства влюбиться в незнакомца, живущего очень далеко. И какой другой совет он мог мне дать? Вот такой он: не идёт на риск в чувствах, предпочитает уединение своего дома, где ощущает себя в полной безопасности.

В ноябре прошлого года моя жизнь в Лас-Вегасе настолько вышла из-под контроля, и я была до того больна, что подробности всего со мной произошедшего явно перепутались. Я ходила повсюду одетой как мужчина, опустив на глаза капюшон широкой длинной куртки, с головой, вжатой в плечи, двигаясь всегда быстро и резко и ни разу надолго не показывая своего лица. Чтобы отдохнуть, я прислонялась к стене, а ещё лучше к углу между ними, где сворачивалась калачиком, с разбитой бутылкой в руке, которая не очень-то годилась для защиты. Я перестала просить еду в приюте для женщин и начала ходить в приют для мужчин, выжидала подходящий момент и вставала в конец очереди, брала свою тарелку и, пристроившись в углу, в спешке сметала с неё всё. Среди этих людей прямой взгляд означал агрессию, даже одно неосторожное слово подвергало опасности: это были существа анонимные и невидимые, за исключением, пожалуй, стариков, немного слабоумных и приходящих туда годами — место считалось их территорией, и никто не хотел с ними связываться. На их фоне я просто была очередным мальчиком-наркоманом, которого вобрал в себя мощный поток человеческих страданий. Мой внешний вид был столь уязвим, что у некоторых порой просыпалось какое-то сочувствие, они приветствовали меня восклицанием «ничего, дружище!» Я не отвечала, ведь голос меня бы сразу выдал.

Тот же самый дилер, обменивавший для меня сигареты на крэк, скупал электронные гаджеты, CD и DVD-диски, iPodы, мобильные телефоны и видеоигры, но достать их было не так-то легко. Чтобы украсть подобные вещи, нужно быть очень смелым и очень ловким, а этих качеств мне недоставало. Фредди объяснил мне свой метод. Первым делом стоило нанести ознакомительный визит, чтобы понять для себя расположение выходов и находящихся там камер наблюдения. Затем дождаться, пока в магазине не соберётся много людей, отчего служащие будут заняты — подобное происходит особенно при крупных распродажах, в праздники, а ещё в начале и середине месяца, в так называемые дни зарплаты. Теоретически это звучит хорошо, но если нужда подпирает, ждать идеальных обстоятельств уже не представляется возможным.

День, когда меня удивил офицер Арана, был для меня днём страданий. У меня ничего не получилось, мало того, я часами билась в судорогах, дрожа от ломки и чуть ли не пополам сгибаясь от вызванной циститом боли, которая к тому же обострилась, и теперь я успокаивала болезнь, лишь прибегая к героину либо очень дорогим лекарствам на чёрном рынке. Я не могла вытерпеть подобного состояния даже час, отчего, вопреки советам Фредди, сделала всё ровно наоборот. Отчаявшись, я вошла в магазин электротоваров, совершенно незнакомый мне магазин, чьим единственным преимуществом было отсутствие вооружённой охраны в дверях в отличие от других торговых точек. Вот почему я уже не беспокоилась ни о служащих, ни о камерах, ища лишь глуповатых и слегка сумасшедших в отделе с видеоиграми. Моё поведение вкупе с внешним видом просто не могли не привлечь внимания. Я очутилась рядом с играми, взяла какого-то японского воина, так нравившегося Фредди, спрятала игрушку под футболку и поспешила к выходу. Нанесённый на товар штрих-код громко запищал, лишь только я подошла к двери.

Учитывая своё нынешнее жалкое состояние, я пустилась бежать с удивительной даже для себя энергией ещё до того, как служащие магазина успели среагировать на происходящее. Я всё бежала и бежала, сначала прямо посередине проезжей части, уворачиваясь от транспорта, а затем и по тротуару, расталкивая людей, то и дело награждая их толчками и непристойными криками, пока не поняла, что меня уже никто не преследует. Тогда я остановилась, вся запыхавшаяся, практически не дыша, ощущая свои, будто пронизанные копьём, лёгкие, тупую боль в пояснице и мочевом пузыре, тёплую влагу мочи между ног, и постепенно я, падая, всё же села на тротуар в обнимку с коробкой, в которой лежала японская игрушка.

Спустя несколько мгновений на своих плечах я ощутила две тяжёлых и крепких руки. Обернувшись, я столкнулась взглядом с ясными глазами на очень загорелом лице. Это был офицер Арана, которого я сразу даже и не узнала, поскольку офицер не был в униформе на данный момент, а я никак не могла сфокусировать взгляда, ведь сама практически падала в обморок. Если задуматься, станет даже удивительно, отчего Арана не нашёл меня раньше. Мир нищих, воров-карманников, проституток и наркоманов ограничивается определёнными кварталами и улицами, хорошо известными полиции, которая несёт там же патрулирование, равно как эти сотрудники следят и за приютами для бедняков, куда рано или поздно обращаются голодающие. Побеждённая, я достала игрушку из-под футболки и передала офицеру.

Полицейский одной рукой поднял меня с земли и вынужден был поддерживать меня и дальше, поскольку ноги мои подкашивались. «Идём со мной», — сказал он намного вежливее, чем это вообще можно было ожидать. «Пожалуйста,… не арестовывайте меня, пожалуйста…» — еле-еле произнесла я. «Конечно, я тебя не арестую, успокойся». Он вёл меня за руку ещё двадцать метров, к «Ла Такерия», мексиканской столовой, хозяева которой, видя моё беспомощное состояние, попытались было помешать мне войти, но отступили, стоило Аране показать им своё удостоверение личности. Я развалилась на стуле, обхватив голову руками, бесконечно сотрясаемая неконтролируемой дрожью.

Даже и не знаю, каким образом Арана меня узнал. Он видел меня слишком уж редко, и ныне стоявшее перед ним чуть ли не разлагавшееся существо ничем не походило на ту здоровую, одетую по последней моде девушку с платиновыми прядями, которую он когда-то знал. Полицейский мгновенно сообразил, что сейчас я более всего нуждалась даже не в еде и, помогая мне точно какому-нибудь инвалиду, отвёл меня в душ. Оглянувшись мельком, полицейский убедился, что мы, наконец, одни, сунул мне что-то в руку и нежно подтолкнул меня внутрь, пока сам караулил у двери. Белый порошок. Я наскоро высморкалась в туалетную бумагу и, волнуясь и торопясь одновременно, вдохнула наркотик, что ударил меня ледяным ножом в лоб. Спустя мгновение меня уже охватило божественное облегчение, известное каждому зависимому, я перестала дрожать и стонать, а мой разум вмиг прояснился.

Я смочила лицо и пальцами слегка попыталась привести в порядок свою причёску, по-прежнему не узнавая в зеркале этот труп с заплаканными покрасневшими глазами и сальными волосами, лежащими отдельными двухцветными прядями. Я не выносила собственного запаха, но и мыться было бесполезно, если не представлялось возможности переодеться во всё чистое. Снаружи меня ждал Арана, стоя сложа руки и прислонясь к стене. «Я всегда ношу с собой что-либо для подобных срочных надобностей», — и он улыбнулся мне своими глазками-лучиками.

Мы вернулись к столику, и офицер купил мне пива, которое провалилось в мой желудок, точно святая вода, а также заставил меня съесть несколько кусочков куриного рулета, перед тем как дать две таблетки. Те, по всей видимости, были сильными обезболивающими, поскольку мужчина настаивал на том, что их никак нельзя принимать на пустой желудок. Менее чем за десять минут я ожила и более-менее пришла в себя.

— Когда убили Брэндона Лимана, я искал тебя, чтобы ты оформила заявление и опознала тело. Это простая формальность, потому что в личности погибшего ни у кого не было никаких сомнений. Надо заметить, подобное преступление вообще-то типично среди торговцев людьми, — сказал он.

— А известно, кто это сделал, офицер?

— Скажем, кое-какая мысль на этот счёт у нас есть, но вот доказательств пока маловато будет. В теле нашли одиннадцать пуль, и, должно быть, далеко не один человек тогда слышал стрельбу, но вот с полицией не сотрудничает у нас практически никто. Я уж думал, ты вернулась к своей семье, Лаура. И каковы твои планы насчёт поступления в университет? Я никогда и не представлял себе, что ты окажешься в подобных условиях.

— Я испугалась, офицер. Как только я узнала, что его убили, я не осмелилась вернуться в здание, а всего лишь спряталась. Я не могла позвонить своей семье и вот почему оказалась на улице.

— И, по всей видимости, стала очередной наркоманкой. Тебе нужно…

— Нет! — прервала я его. — Честное слово, со мной всё в порядке, офицер, мне ничего не нужно. Я пойду к себе домой, и мне вскоре пришлют денег на автобус.

— Ты задолжала мне объяснения, Лаура. Имя твоего предполагаемого дяди было не Брэндон Лиман и не какое-либо ещё из той полдюжины имеющихся у него поддельных удостоверений личности. Он был опознан как Хэнк Трэвор, который отбыл два срока в тюрьме города Атланта.

— Он никогда не говорил мне об этом.

— Как и не говорил о своём брате Адаме?

— Возможно, своего родственника он когда-то и упоминал, я не помню.

Полицейский попросил ещё пива каждому и тотчас мне рассказал, что Адам Трэвор считался одним из лучших фальшивомонетчиков в мире. В пятнадцать лет он устроился работать на чикагскую типографию, где обучился ремеслу чернил и бумаги, после чего разработал технику столь безупречной подделки банкнот, что фальшивки спокойно проходили испытание как тест-маркером, так и ультрафиолетовым излучением. Этот молодой человек продавал один фальшивый доллар за сорок-пятьдесят сентаво различным мафиозо из Китая, Индии и Балканского полуострова, которые те смешивали с настоящими купюрами, а уже затем пускали в рыночный поток. Связанный с поддельными деньгами бизнес — один из самых доходных в мире, правда, и требует особых осмотрительности и хладнокровия.

— Брэндону Лиману, или, скажем лучше, Хэнку Трэвору никогда не доставало таланта и ума его брата, он, напротив, был мелкой сошкой. Общим у двоих братьев было лишь преступное мышление. Для чего гнуть спину на честной работе, если правонарушение всегда прибыльнее и вдобавок веселее? У них ведь имелось достаточно причин, Лаура? Даже я признаюсь тебе, что в определённой степени сам восхищаюсь Адамом Трэвором — он артист и никогда не причинил ущерба ни одному человеку, за исключением американского правительства, — заключил Арана.

Он объяснил, что основное правило фальшивомонетчика — не тратить свои деньги, а как можно лучше их продавать, не оставляя каких-либо следов, ведущих к самому автору дела или к типографии, где всё изготавливается. Адам Трэвор нарушил это правило и вручил некоторую сумму денег брату, который вместо того, чтобы хранить их, как его инструктировали, стал тратить их в Лас-Вегасе. Арана добавил, что у него уже имеется двадцатипятилетний опыт работы в отделе полиции, и он хорошо знал, чему именно посвящал себя Брэндон Лиман, и что делала я для шефа, но ни разу не задерживал нас, поскольку подобные нам наркоманы были не столь и важны. Забирай он в участок каждого наркомана и торговца наркотиками в штате Невада, на всех не хватило бы тюремных камер. Но когда Лиман ввёл в оборот фальшивые деньги, то попал в другую категорию, куда выше своего уровня. Единственной причиной, по которой оказалось невозможным поймать Лимана немедленно, было то, что именно через него планировалось узнать о происхождении банкнот.

— Я уже месяцы за ним наблюдаю, питая надежду на то, что Хэнк выведет меня на Адама Трэвора — только представь себе моё разочарование, когда выяснилось, что его убили. Я стал разыскивать тебя, поскольку ты уж точно знаешь, где твой любовник хранил полученные от своего брата деньги…

— Он не был моим любовником! — прервала я офицера.

— Это мне уже всё равно. Я просто хочу знать, где деньги и как найти Адама Трэвора.

— Если бы я знала, где эти деньги, офицер, думаете, я бы до сих пор была бы на улице?

Хотя часом раньше я, нисколько не колеблясь, сказала бы, где банкноты, но наркотики вкупе с таблетками, пивом и стаканчиком текилы временно облегчили моё состояние, и я вспомнила, что вообще-то не должна впутываться ни во что подобное. Я и не знала, были ли спрятанные в Бьюти банкноты фальшивыми, подлинными, либо теми и другими вперемешку, но в любом случае меня не устраивало, если Арана свяжет меня с этими сумками. Как советовал Фредди, всегда самое безопасное — молчать. Брэндон Лиман жестоко погиб, его убийцы до сих пор гуляли на свободе, полицейский упомянул лишь мафию, а любая информация, которую я выдам, спровоцирует месть Адама Трэвора.

— Да как вам только в голову пришло, офицер, что Брэндон Лиман доверит мне подобные вещи. Я была всего лишь его девочкой на побегушках. Джо Мартин с Китайцем — вот его партнёры, и они принимали участие во всех его делах и сопровождали буквально повсюду, но никак не я.

— Они были партнёрами?

— Я полагаю именно так, хотя и не уверена, потому что Брэндон Лиман ничего мне не рассказывал. До этого момента я даже не знала, что его звали Хэнк Трэвор.

— Иными словами, Джо Мартин с Китайцем знают, где лежат деньги.

— Вам нужно спросить об этом у них. Единственные деньги, что я видела, были чаевыми, которые я получала от Брэндона Лимана.

— И те, что ты в гостиницах получала для него же.

Офицер продолжал расспрашивать меня, чтобы выяснить подробности сосуществования в этом преступном логове, каким было жилище Брэндона Лимана, и я отвечала ему крайне осторожно, не упоминая Фредди и не давая никаких намёков на сумки «Эль Пасо ТХ». Я пыталась больше приплести к этому делу Джо Мартина с Китайцем, думая, что в случае их ареста я освобожусь от этих типов, но Арана, казалось, ими и вовсе не интересовался. Мы недавно закончили обедать, было около пяти часов вечера, и в скромном мексиканском ресторане оставался лишь официант, ждущий, когда мы всё же уйдём. Считая, что всё ещё сделал недостаточно мне добра, Арана дал мне ещё десять долларов и номер своего мобильного, чтобы мы были на связи, и я могла позвонить ему, если попаду в беду. Полицейский предупредил меня, что перед отъездом из города я должна поставить его в известность, и посоветовал беречь себя, поскольку кварталы Лас-Вегаса крайне опасны, особенно по ночам, — будто бы я сама об этом не знала. Когда мы прощались, мне пришло в голову спросить Арану, отчего он ходит без униформы, и тот признался, что сотрудничает с ФБР: подделка денег — это федеральное преступление.

Меры предосторожности, позволявшие мне скрываться в Лас-Вегасе, не спасли меня от Силы судьбы, именно так, прописными буквами, как сказал бы мой дедушка, ссылаясь на одну из своих любимых опер Верди. Мой Попо всей душой принимал поэтическую идею судьбы, а иначе и не объяснишь, пожалуй, факта нахождения женщины его жизни в Торонто. И всё же мой дедушка был куда меньше фаталистичным, нежели моя бабушка, для которой судьба — понятие столь же определённое и конкретное, как генетическое наследство. И то, и другое, как судьба, так и гены определяют, кто мы, и этого не изменить. Если они в опасной комбинации, мы терпим провал, но если это не так, мы можем контролировать свою жизнь при условии, что астрологическая карта благоприятна. Как мне она объяснила, мы приходим в этот мир уже с определёнными картами на руках и начинаем каждый свою игру; с похожими картами один тонет, другой же выкарабкивается. «Это закон компенсации, Майя. Если твоя судьба — родиться слепой, ты вовсе не обязана сидеть в метро и играть на флейте, ты можешь развить своё обоняние и стать дегустатором вин». Типичный пример, приводимый моей бабушкой.

Согласно теории моей Нини я уже родилась с предрасположенностью к наркомании. Не знаю, почему она так решила, в моих генах этого нет: моя бабушка — трезвенница, отец время от времени выпивает бокал белого вина, а мать, принцесса Лапландии, и вовсе оставила о себе хорошее впечатление в тот единственный раз, когда я её видела. Да, разумеется, тогда было лишь одиннадцать часов утра, а в это время почти все более-менее трезвы. В любом случае среди моих записей есть одна и о зависимости, но с помощью воли и разума я могла бы придумать нечто гениальное и держать её под контролем. Тем не менее, статистика весьма пессимистична: сейчас всё больше слепых людей, а никак не реабилитированных наркоманов становятся дегустаторами вина. Принимая во внимание другие подножки, что мне подставила судьба (и среди них — знакомство с Брэндоном Лиманом), мои шансы на нормальную жизнь были минимальны, но лишь до своевременного вмешательства Олимпии Петтифорд. Так я и сказала своей Нини, на что бабушка ответила, что с картами всегда можно схитрить. Именно это она и сделала, отправив меня на островок Чилоэ: обманула карты.

В день, когда я встретилась с офицером Араной, несколькими часами позже Джо Мартин с Китайцем наконец нашли меня в паре кварталов от мексиканской закусочной, в которой меня спас полицейский. Я не видела страшного чёрного грузовика и, пока эти двое не обрушились на меня откуда-то сверху, не слышала их приближения, поскольку потратила десять долларов на наркотики и пребывала в эйфории. Они зажали меня с двух сторон, протащили и силой усадили в транспорт, в то время как я кричала и отчаянно пиналась. Некоторые прохожие останавливались, наблюдая за скандалом, но не вмешивались — кто же будет разнимать двух опасных головорезов и нищую истеричку. Я попыталась завести машину, но Джо Мартин резко меня остановил ударом по шее.

Меня привезли в уже знакомое здание, логово Брэндона Лимана, где главарями теперь были эти двое. Несмотря на оцепенение, я смогла осознать, что состояние жилища ухудшилось: на стенах множились грязные ругательства, стало больше мусора и битых стёкол и вдобавок пахло экскрементами. Джо и Китаец вдвоём подняли меня на третий этаж, открыли решётчатую дверь, и мы вошли в пустующую квартиру. «Теперь-то ты у нас запоёшь, проклятая шлюха», — пригрозил мне Мартин в паре сантиметрах от моего лица, сдавливая мне грудь своими обезьяньими лапами. «Сейчас ты нам скажешь, где именно Лиман спрятал свои деньги, или я лично переломаю тебе кости одну за другой».

В это мгновение у Китайца зазвонил мобильник, он сказал в трубку пару фраз и чуть погодя сообщил подельнику, что будет ещё время переломать мне кости, а сейчас приказано уходить, их уже ждут. Мне заткнули рот тряпкой и замотали скотчем поверх неё, бросили на один из матрасов, связали лодыжки с запястьями электрическим кабелем и примотали друг к другу так, что я выгнулась назад. Бандиты ушли, предупредив ещё раз, что со мной сделают, когда вернутся, и я осталась одна без возможности крикнуть или пошевелиться. Кабель резал лодыжки и запястья, шея затекла от удара, тряпка душила меня. Меня трясло в ужасе от того, что меня ожидало в руках этих убийц, действие алкоголя и наркотиков начало постепенно спадать. Во рту была тряпка и послевкусие куриного рулета, съеденного на обед. Я пыталась сдержать поднимавшуюся в горло рвоту, которой я могла захлебнуться.

Как долго я пролежала на этом матрасе? Невозможно знать точно, но по ощущениям — не менее нескольких дней, хотя на деле могло оказаться, что не прошло и часа. Очень скоро меня сильно затрясло, и я закусила пропитанную слюной тряпку, чтобы только её не проглотить. С каждый встряской кабель лишь ещё больше врезался мне в кожу. Страх и боль не давали думать, воздух, казалось, заканчивался, и я даже начала молиться, чтобы скорее вернулись Джо Мартин с Китайцем, чтобы рассказать им всё, что эти двое хотели знать, и даже отвезти их в Бьюти посмотреть, смогут ли они взорвать замки склада, и если после этого мне выстрелят в голову, такая смерть будет предпочтительнее, чем быть замученной, как животное. Мне вообще были неважны эти чёртовы деньги, и отчего я не поверила тогда офицеру Аране, отчего, отчего. Теперь, спустя месяцы жизни на Чилоэ, в относительном спокойствии, я понимаю, что это был способ заставить меня признаться: не надо ломать мне кости, пытки воздержанием и ожиданием оказалось вполне достаточно. Это, несомненно, и был приказ, полученный Китайцем по мобильному.

Снаружи уже садилось солнце, свет почти не проникал сквозь заколоченное досками окно, и внутри стояла полная тьма, а я, чувствуя себя всё хуже и хуже, продолжала умолять, чтобы убийцы вернулись. Сила судьбы. Включили свет и надо мной наклонился вовсе не Джо Мартин или Китаец, а Фредди, настолько исхудалый и безумный, что в первый момент я его не узнала. «Проклятье, Лаура, проклятье, проклятье», — бормотал он сквозь зубы, пока пытался вынуть мой кляп трясущейся рукой. В конце концов он вынул тряпку, и я смогла глубоко вздохнуть, наполнив лёгкие воздухом, кашляя и испытывая рвотные позывы. Фредди, Фредди, будь ты благословлён, Фредди. Он не мог меня развязать — узлы просто окаменели, и одной рукой мало что сделаешь, на другой же не хватало двух пальцев, и после сильных побоев её подвижность так и не восстановилась и не восстановится уже никогда. Фредди пошёл на кухню за ножом и начал воевать с кабелем, пока тот не удалось перерезать и освободить меня по истечении, казалось, вечности. У меня были кровоточащие раны на лодыжках и запястьях, но заметила я их гораздо позже, тогда я мучилась от ломки, и новая доза была единственным, что имело значение.

Бесполезно было пытаться встать: меня трясли судороги, я не могла управлять собственными конечностями. «Чёрт, чёрт, чёрт, тебе нужно отсюда выйти, проклятье, Лаура, чёрт», — повторял, точно литанию, Фредди. Он ещё раз сходил на кухню и вернулся уже с горелкой, горсткой крэка и курительной трубкой, поджёг её и сунул мне в рот. Я глубоко затянулась, это вернуло мне хоть какие-то силы. «Каким образом мы выйдем отсюда, Фредди?» — прошептала я; у меня не переставая стучали зубы. «Пешком, пожалуй, единственный способ. Вставай, поднимайся на ноги, Лаура», — ответил он.

И мы вышли пешком самым простым способом: через главную дверь. У Фредди был пульт дистанционного управления, открывающий решётку, так мы проскользнули по лестнице в темноту, двигаясь вдоль стены: он, поддерживая меня за талию, и я, опираясь на его плечи. А ведь он был ещё таким маленьким! Но храброе сердце моего друга, казалось, пересиливало его внешнюю хрупкость. Возможно, призраки с нижних этажей и видели нас, о чём сказали Джо Мартину и Китайцу, добавив, что меня спас Фредди, — этого я уже никогда не узнаю. Если им никто не говорил, в любом случае бандиты сделали соответствующий вывод, поскольку кто ещё стал бы рисковать жизнью, чтобы помочь мне.

Мы прошли пару кварталов в тени домов, удаляясь от здания. Фредди пытался остановить несколько такси, которые ехали за нами: должно быть, мы выглядели совсем плачевно. Он отвёл меня на остановку, и мы влезли в первый же подошедший автобус, не заметив, куда он идёт, и не обратив внимания ни на выражение отвращения на лицах пассажиров, ни на взгляды водителя в зеркале заднего вида. Я пахла мочой, волосы мои растрепались, а на руках и обуви были следы крови. Нас могли высадить или оповестить полицию, но и в этом нам повезло: никто этого не сделал.

Мы сошли на конечной остановке, где Фредди отвёл меня в общественный туалет, в котором я вымылась как можно тщательнее, но это не сильно помогло: одежда и волосы выглядели отвратительно. Мы сели в другой автобус, а затем в ещё один и ездили по Лас-Вегасу в течение нескольких часов, чтобы запутать следы. Под конец нашего пути Фредди отвёл меня в квартал негров, куда я ещё никогда не ходила, плохо освещённый, с пустыми в этот час улицами, скромными домами низкооплачиваемых служащих и рабочих, с плетёными стульями на верандах и внутренними двориками, полными барахла и старых автомобилей. После ужасных побоев, доставшихся за нахождение в чужом квартале, требовалось ещё больше смелости, чтобы теперь отвести меня туда. Мой друг, казалось, не особо переживал, словно обходил улицы этого района много раз.

Мы пришли в какой-то дом, ничем не отличавшийся от остальных, и Фредди несколько раз настойчиво позвонил. Наконец мы услышали громовой голос: «И кто только осмеливается беспокоить людей так поздно!» На крыльце зажёгся свет, дверь приоткрылась, из-за неё кто-то осмотрел нас одним глазом. «Благословен Господь, Фредди, ты ли это?»

Это оказалась Олимпия Петтифорд в розовом плюшевом халате, медсестра, что выхаживала Фредди в больнице после полученных им побоев, этот сладкий великан, покровительница бездомных, великолепная женщина, стоявшая во главе своей собственной церкви «Вдовы Иисуса». Олимпия распахнула свою дверь и зажала меня между коленей африканской богини: «Бедная девочка, бедная девочка». Она на руках отнесла меня на диван в гостиной и ухаживала за мной с нежностью матери по отношению к новорождённому.

В доме Олимпии Петтифорд я полностью погрузилась в ужас абстинентного синдрома, это хуже, чем любая физическая боль, но куда меньше душевной боли от ощущения себя недостойной или ужасной боли от потери кого-то столь обожаемого, как мой Попо. Я не хочу думать о том, каково было бы потерять Даниэля… Муж Олимпии Джереми Петтифорд — настоящий ангел, и «Вдовы Иисуса», несколько зрелых сеньор-негритянок, страдавших, властных и благородных женщин, сменяли друг друга, чтобы всячески поддерживать меня в самые худшие дни. Я сильно стучала зубами, и мой голос едва прорывался, чтобы попросить глоток, всего лишь один глоток чего-то крепкого, чего-нибудь, лишь бы выжить. Меня терзали дрожь и судороги, и осьминог беспокойства сжимал виски, я была взята в тиски тысячей его щупалец, когда я потела, билась, боролась и пыталась сбежать. В таком случае эти замечательные вдовы удерживали меня, качали на руках, утешали, молились и пели мне, а также ни на мгновение не оставляли одну.

«Я разрушила свою жизнь, я больше не могу, я хочу умереть», — рыдала я в какой-то момент, как только я смогла сказать что-то ещё помимо оскорблений, мольбы и проклятий. Олимпия крепко схватила меня за плечи и заставила взглянуть ей в глаза, сосредоточить на них взор, обратить внимание, выслушать её. «Кто тебе сказал, что всё будет легко, девочка? Держись. Никто от этого не умирает. Я запрещаю говорить тебе о своей смерти, это грех. Вверь себя в руки Иисуса и проживёшь достойно семьдесят лет, которые у тебя ещё впереди».

Каким-то способом Олимпия Петтифорд достала мне антибиотик от инфекции мочеполовой системы и валиум, чтобы помочь мне справиться с симптомами ломки. Я полагаю, добрая женщина украла их прямо из больницы, сделав это с чистой совестью, поскольку рассчитывала на и так ожидаемое прощение Иисуса. Согласно объяснению медсестры выходило, что цистит уже достиг почек, но эти уколы приведут всё в порядок буквально за несколько дней, и ещё она дала мне пузырёк таблеток, которые стоило принимать последующие две недели. Я не помню, сколько времени страдала в агонии ломки, должно быть, всего лишь два-три дня, которые показались мне чуть ли не месяцем.

Я постепенно выходила из этой бездны, и вот я очутилась на поверхности. Я спокойно могла глотать суп и овсянку на молоке, отдыхать и даже иногда спать. Время то и дело подшучивало надо мной, и один час, казалось, длился, точно целая неделя. Вдовы меня купали, стригли ногти и избавили от вшей, также я залечила свои воспалённые от иголок и кабеля раны, сильно повредившие запястья и лодыжки. Мне делали массаж с детским маслом, помогающим избавиться от корочек на царапинах, мне выдали чистую одежду и присматривали, чтобы я не выпрыгнула из окна и не отправилась искать наркотики. Когда в конце концов я смогла вставать и ходить без посторонней помощи, я пошла с женщинами в их церковь — этот окрашенный в небесный цвет сарай, где её члены встречались своим узким составом. Все в основном афроамериканцы, молодых людей там не было, а большинство составляли женщины. Да, я знала, что присутствующие здесь мужчины были вовсе не вдовцами. Джереми и Олимпия Петтифорд, одетые в фиолетовые атласные туники с жёлтыми нашивками, вели службу, на которой благодарили Иисуса от моего имени. Эти голоса! Люди пели всем телом, раскачиваясь, точно пальмы, с поднятыми к небу руками, радостные, такие радостные, что их коллективные песнопения очистили меня изнутри.

Олимпия и Джереми не хотели ничего обо мне выяснять, их не интересовало даже моё имя, было достаточно того, что Фредди привёл меня к двери их дома, и эти люди просто приняли меня к себе. Они догадались, что я от чего-то убежала, и всё же предпочли не знать, от чего именно, на случай если кто-либо станет задавать им компрометирующие вопросы. Олимпия и Джереми ежедневно молились за Фредди, просили Иисуса, чтобы Он очистил своего раба от токсинов, чтобы тот принял как помощь, так и любовь Господа, «но порой Иисус не спешит отвечать, поскольку получает от людей слишком много просьб», — как это объяснили мне. Фредди также не выходил у меня из головы, я боялась, что мой друг попадёт в руки Джо Мартина и Китайца, хотя Олимпия свято верила в его хитрость и потрясающую способность выживать.

Через неделю, когда симптомы болезни исчезли, и я могла оставаться более-менее спокойной уже без валиума, я попросила Олимпию позвонить моей бабушке в Калифорнию, поскольку сама была не способна так поступить. Было семь часов утра, когда Олимпия набрала номер телефона, что я ей дала, и моя Нини сразу же ответила, словно бы все эти шесть месяцев просидела у телефона в ожидании. «Ваша внучка готова вернуться домой, приезжайте за ней».

Ещё через одиннадцать часов крашеный пикап остановился перед домом семьи Петтифорд. Моя Нини надавила пальцем на звонок с настоятельной любовью, и я упала в её объятия на глазах довольных хозяев дома и Майка О’Келли, достающего своё кресло на колёсах с помощью нескольких «Вдов Иисуса». «Дрянная девчонка! Как же ты заставила нас страдать! Что тебе стоило просто позвонить мне и дать нам знать, что ты жива!» — вот каким было приветствие моей Нини по-испански и на повышенных тонах, как она говорит, когда сильно взволнована. Она сразу добавила: «Хотя ты, Майя, и выглядишь паршиво, твоя аура зелёного цвета, цвета исцеления — это уже хороший симптом». Моя бабушка оказалась ниже ростом, чем я помнила — в считанные месяцы Нини как-то вся уменьшилась, а фиолетовые тёмные круги под глазами, прежде такие чувственные, теперь лишь старили её ещё больше. «Я предупредила твоего папу, он сейчас летит из Дубая и завтра будет ждать тебя дома», — сказала она, сжимая мою руку и смотря на меня глазами совы, словно этим препятствовала моему очередному исчезновению, но всё же сдерживала себя, чтобы не засыпать меня вопросами. В скором времени нас позвали к столу: здесь были и жареная курица, и жареная картошка, вкусно приготовленные овощи, жареные оладьи — настоящее господство холестерина лишь ради того, чтобы отпраздновать воссоединение моей семьи.

Поужинав, «Вдовы Иисуса» попрощались и ушли, мы же собрались в небольшой гостиной, куда еле умещалась инвалидная коляска. Олимпия изложила Нини и Майку моё состояние здоровья, а также дала совет отправить меня на программу реабилитации, как только мы приедем в Калифорнию. Всё это Майк, который хорошо разбирается в подобных вещах, уже решил сам, поэтому сдержанно молчал. Чуть погодя я кратко рассказала им о своей жизни с мая, опуская ту ночь с Роем Феджевиком в придорожной гостинице и занятие проституцией, которые точно уничтожили бы мою Нини. Во время моего рассказа о Брэндоне Лимане (лучше всё же сказать «о Хэнке Трэворе»), о фальшивых деньгах, похитивших меня убийцах и обо всём остальном моя бабушка крутилась на стуле, повторяя сквозь зубы своё «дрянная девчонка», при этом голубые глаза Белоснежки блестели, точно огни самолёта. Ему было приятно в кои-то веки оказаться в курсе некоего полицейского дела.

— Подделка денег — очень серьёзное преступление, серьёзнее, чем преднамеренное убийство с предательством, — весело сообщил он нам.

— Так мне сказал и офицер Арана. Будет лучше ему позвонить и признаться во всём, он оставил мне номер своего телефона, — предложила я им.

— До чего же гениальная идея! Прямо-таки достойна моей внучки-ослицы! — воскликнула моя Нини. — Тебе бы понравилось провести двадцать лет в Сан Квентине и окончить дни на электрическом стуле, маленькая глупая девочка? Тогда, давай, беги и расскажи копу, что ты соучастница.

— Успокойся, Нидия. Первым делом нужно уничтожить улики, чтобы твою внучку нельзя было связать с этими деньгами. Далее мы сразу же отвезём её в Калифорнию, не оставив и следа пребывания в Лас-Вегасе, а после, когда она выздоровеет, организуем ей исчезновение. Как тебе мысль?

— Каким образом мы это проделаем? — спросила бабушка.

— Здесь все её знают как Лауру Баррон, за исключением «Вдов Иисуса», не так ли, Майя?

— Вдовы тоже не знают моего настоящего имени, — внесла я ясность.

— Отлично. Давайте вернёмся в Калифорнию на пикапе, что мы взяли в прокат, — решил Майк.

— Хорошо продумано, Майк, — вмешалась моя Нини, у которой тоже загорелись глаза. — Для самолёта Майе потребуется билет на её имя и удостоверение личности — это, несомненно, оставит следы, а на машине мы сможем пересечь страну так, что никто ни о чём не узнает. Мы можем отогнать пикап в Беркли.

Вот таким скорым способом два члена «Преступного Клуба» и организовали мой отъезд из Города Грехов. Было уже поздно, мы устали, и нам нужно было поспать перед реализацией плана. Этой ночью я осталась с Олимпией, Майк с моей бабушкой расположились в ближайшей гостинице. На следующее утро мы присоединились к семье Петтифорд и позавтракали все вместе — мы сидели за столом до последнего, поскольку нам было жаль прощаться с моей благодетельницей. Моя Нини, благодарная и отныне навсегда многим обязанная семье Петтифорд, предложила им безоговорочное гостеприимство в Беркли, «мой дом — ваш дом», но в качестве меры предосторожности Олимпия и Джереми не хотели знать ни фамилии моей семьи, ни адреса. Однако, когда Белоснежка сказал, что сам спасал молодых людей наподобие Фредди и вполне смог бы помочь мальчику, Олимпия согласилась взять его визитку. «Мы станем искать Фредди, пока не найдём его и не приведём к вам, пусть и насильно», — уверила она. Я простилась с этой приятной парой, крепко обнявшись и обещая навестить их ещё раз.

Моя бабушка, Майк и я отправились на разукрашенном фургоне в Бьюти, и по дороге мы обсуждали способ открытия замков. Речь шла вовсе не о динамите под дверь, на что намекала моя Нини, потому что вспышка привлечёт внимание, и потом грубая сила — последнее средство, к которому прибегает хороший детектив. Меня заставили раз десять повторить подробности тех двух путешествий, что я проделала на склад вместе с Брэндоном Лиманом.

— Какое именно сообщение ты должна передать его брату по телефону? — ещё раз спросила меня Нини.

— Мне нужно сказать адрес, где находятся сумки.

— И это всё?

— Нет! Теперь я вспомнила, что Лиман настаивал на необходимости сказать брату, где его сумки «Эль Пасо ТХ».

— Он имел в виду город Эль-Пасо, что в Техасе?

—Полагаю, но не уверена. На другой сумке не было никакой марки, обычная сумка для путешествий.

Пара детективов-любителей пришла к выводу, что ключ к замкам каким-то образом кроется в названии, поэтому Лиман настаивал на точном воспроизведении сообщения. Им потребовалось минуты три, чтобы перевести буквы в цифры, ключ оказался настолько прост, что разочаровал их: они ожидали вызова на пределе своих возможностей. Для расшифровки достаточно было увидеть телефон: восемь букв соответствовали восьми числам, по четыре на каждую комбинацию, 3578 и 7689.

Мы отправились покупать резиновые перчатки, тряпку, веник, спички и спирт, после чего ещё заглянули в хозяйственный магазин, где приобрели пластиковую канистру и лопату, и напоследок зашли на заправку, чтобы заполнить бак автомобиля и канистру. Затем наша компания двинулась на склад, внешний вид которого, к счастью, я вспомнила, в этом секторе их было несколько. Спустя некоторое время я обнаружила нужную дверь, и моя Нини, надев перчатки, открыла замки со второй попытки — я редко видела её более довольной, чем сейчас. Внутри оказались две сумки, лежавшие так, как их оставил Брэндон Лиман. Я сказала, что в два своих предыдущих визита не трогала ничего, это Лиман открывал замки, вытаскивал сумки из автомобиля и снова закрывал склад, на что моя Нини возразила, что я была под кайфом и не могу быть ни в чём уверена. Тряпкой, смоченной в спирте, Майк протёр поверхности, на которых могли оказаться отпечатки пальцев, от самой двери до внутреннего помещения.

Из любопытства мы осмотрели содержимое ящиков и обнаружили там винтовки, пистолеты и боеприпасы. Моя Нини хотела, чтобы мы вышли вооружёнными как партизаны, поскольку мы уже погрязли в криминальной среде: Белоснежке эта мысль показалась восхитительной, но я им не позволила так поступить. Мой Попо никогда не хотел иметь оружие, более того, говорил, что сам дьявол носит его, и если у вас есть ружьё, вы непременно примените его, а затем будете сожалеть. Моя Нини считала, что будь у её мужа оружие, он убил бы её, когда она выбросила в мусор его оперные партитуры через неделю после свадьбы. Что бы ни отдали члены «Преступного Клуба» за эти два ящика со смертоносными игрушками! Мы закинули сумки в грузовик, моя Нини подмела пол, чтобы уничтожить следы нашей обуви и инвалидного кресла-коляски с электроприводом, затем мы закрыли замки и, безоружные, ушли оттуда.

С сумками в машине мы поехали в мотель, чтобы отдохнуть, предварительно купив воды и еды для предстоящей поездки длительностью около десяти часов. Майк с моей Нини прибыли сюда на самолёте и взяли в прокат автомобиль в аэропорту Лас-Вегаса — они не знали, насколько длинной, прямой и скучной окажется предстоящая дорога, но, по крайней мере, это не был кипящий котёл, как в другие месяцы, когда температура поднимается выше сорока градусов. Майк О’Келли забрал сумки с сокровищами в свою комнату, а я разделила широкую кровать в другой комнате с бабушкой, которая всю ночь держала меня за руку. «Я и не думаю сбегать, Нини, не волнуйся», — заверила я, почти теряя сознание от усталости, но она не отпускала. Ни одна из нас не могла спать долго, и мы воспользовались этим временем, чтобы поговорить — ведь нам столь многое нужно было друг другу рассказать. Она сообщила о моём папе, о том, как он страдал, узнав о моём побеге, и повторила, что никогда не простит тех пяти месяцев, одной недели и двух дней, что они провели без новостей обо мне, я истрепала им нервы и разбила сердца. «Прости, Нини, я об этом не думала…». И правда, подобные мысли мне и в голову не приходили, я думала лишь о себе.

Я спросила бабушку о Саре и Дебби, и она рассказала, что лично присутствовала на выпускном вечере моего класса в Беркли Хай по особому приглашению мистера Харпера, с которым незаметно подружилась, поскольку он всегда интересовался новостями обо мне. Дебби выпустилась вместе с остальными моими одноклассниками, а вот Сару забрали из школы раньше, и моя подруга несколько месяцев провела в клинике в состоянии крайнего истощения и превратившись в скелет. По окончании церемонии Дебби подошла к бабушке спросить обо мне, вся в голубом, свеженькая и красивая, — ничего не осталось от её прежних готических тряпок и похоронного макияжа. Тогда моя Нини, рассердившись, заявила ей, что я вышла замуж за какого-то богатого наследника и улетела с ним на Багамы. «Зачем мне было ей говорить, что ты исчезла, Майя? Я вовсе не хотела, чтобы она радовалась; ты только вспомни весь ущерб, что эти несчастные причинили тебе своими дурными привычками», — заявила мне дон Корлеоне чилийской мафии, которая ничего не прощает.

Что касается Рика Ларедо, этого идиота арестовали за глупость, которую мог придумать только он: похищение домашних питомцев. Его операция, крайне плохо спланированная, состояла в краже кобеля редкой породы с последующим звонком семье с просьбой выкупа за возвращение им любимчика. «У него появилась мысль о нападении на миллионеров в Колумбии, ты же знаешь этих партизан, как их там? Армия народа? Ладно, что-то в этом духе. Но ты не волнуйся, Майк ему уже помогает, и в скором времени его выпустят», — подытожила моя бабушка. Я уточнила, что совсем не беспокоюсь, что Ларедо за решёткой, напротив, всегда думала, что именно это место ему отведено во Вселенной. «Не будь занудой, Майя, этот бедный молодой человек был влюблён в тебя. Когда Рика выпустят, Майк устроит его на работу в Общество защиты животных, чтобы научиться уважать чужих щенков, как тебе идея?». Это решение не могло прийти в голову Белоснежки, должно быть, идею подала моя Нини.

Майк позвонил нам по телефону из своей комнаты в три часа ночи, вручил нам бананы и булочки, мы погрузили свой скудный багаж в грузовик, а уже через полчаса ехали в Калифорнию, моя бабушка за рулём. Была поздняя ночь, лучшее время, чтобы избежать оживлённого движения и патрульных машин. Я клевала носом, чувствуя опилки в глазах, стук барабанов в висках, ватные колени и отдала бы всё, чтобы проспать целый век, как принцесса в сказке Пьеро. Миновав сто девяносто километров, мы свернули с шоссе и поехали по узкой дороге, выбранной Майком ещё по карте, поскольку та вела в никуда, и вскоре мы оказались в полном одиночестве.

Было холодно, однако я согрелась довольно быстро, начав копать яму, с этим никак не справился бы Майк, сидя в инвалидном кресле-коляске, или моя Нини в свои шестьдесят шесть лет, да и для меня, двигающейся, как сомнамбула, это оказалось далеко не лёгким делом. Земля была каменистой, с сухой и жёсткой стелющейся травой, меня подводили силы — я никогда в жизни не пользовалась лопатой, а распоряжения Майка и моей бабушки лишь усиливали моё отчаяние. Спустя полчаса мне удалось сделать в земле лишь вмятину, но так как на моих руках под резиновыми перчатками вздулись волдыри, и я едва могла поднять лопату, два члена «Преступного Клуба», должно быть, остались довольными.

Сжечь полмиллиона долларов оказалось сложнее, нежели мы предполагали: мы не взяли в расчёт ни ветер, ни качество бумаги, походившей на армированную ткань, ни плотность пачек. После нескольких попыток мы использовали самый простой способ: положить банкноты в яму, облить бензином, поджечь и тут же раздуть дым, чтобы его никоим образом не заметили издалека, хотя ночью подобное маловероятно.

— Ты уверена в том, что все купюры здесь фальшивые, Майя? — спросила меня бабушка.

— Да как я могу быть в этом уверена, Нини? Офицер Арана говорил, что, как правило, поддельные банкноты смешивают с настоящими.

— Было бы расточительством сжигать подлинные деньги, учитывая наши траты. Мы бы могли сберечь хотя бы немного на чрезвычайные ситуации…, — намекнула она.

— Ты с ума сошла, Нидия? Это же куда опаснее нитроглицерина, — возразил ей Майк.

Они, разгорячившись, продолжали спорить, а я, тем временем, заканчивала сжигать содержимое первой сумки и открыла вторую. Внутри неё я нашла лишь четыре пачки банкнот и ещё две пачки размером с книгу, завёрнутые в полиэтилен и заклеенные скотчем. Мы дёргали и рвали его зубами, поскольку у нас не было ничего острого, да и нужно было поторапливаться, так как небо начало проясняться от свинцовых облаков, летящих прочь и спешащих открыть его ярко-красное великолепие. В пачках имелись четыре металлических таблички для печати банкнот стоимостью в сто и пятьдесят долларов.

— Да это же целое состояние! — воскликнул Майк. — Они куда ценнее купюр, что мы сожгли.

— Откуда ты знаешь? — спросила его я.

— Как тебе и сказал полицейский, Майя, купюры Адама Трэвора столь совершенны, что их практически невозможно выявить. Эти пластины мафия купит за миллионы.

— В смысле, мы вполне могли бы их продать, — обнадёживающим тоном сказала моя Нини.

— Даже не думай об этом, дон Корлеоне, — пресёк её Майк острым, точно нож, взглядом.

— Но их нельзя и сжигать, — вмешалась я.

— Нам нужно либо захоронить их, либо выбросить в море, — решил он.

— Как же всё-таки жаль, эти банкноты — настоящие произведения искусства, — вздохнула Нини и начала заботливо их заворачивать, чтобы ни в коем случае не оставить заломов на банкнотах.

Закончив сжигать деньги, мы засыпали яму землёй, и перед тем как уйти, Белоснежка настоял на необходимости пометить это место. «Зачем?» — спросила я его. «На всякий случай. Так поступают в детективных романах», — объяснил он. Пришлось искать камни и делать пирамиду над закопанной ямой, пока Нини меряла шаги до ближайшего ориентира, а Майк рисовал план на одном из бумажных пакетов. Всё это напоминало игру в пиратов, но мне так и не хватило духу обсуждать их действия. На нашем пути в Беркли было три остановки, чтобы принять душ, выпить кофе, заправиться бензином и избавиться от сумок, лопаты, канистры и перчаток, рассовав их по разным мусорным бакам. Яркие рассветные краски уступили место белому свету дня, и мы вскоре основательно вспотели в лихорадочных испарениях пустыни, поскольку кондиционер в машине работал вполсилы. Бабушка не захотела уступать мне руль, потому что полагала, что мой разум до сих пор где-то плавает, а рефлексы притупились. Она сама вела машину по нескончаемой ленте дороги весь день до глубокой ночи, ни разу не пожаловавшись. «Чему-то да послужит мой стаж водителя лимузина», — заметила моя Нини, имея в виду время, когда только-только познакомилась с моим Попо.

Едва я закончила об этом рассказывать, Даниэль Гудрич захотел узнать, что именно мы сделали с металлическими пластинами. Моя Нини должна была выбросить их с парома в заливе Сан-Франциско.

Помню, что хладнокровие психиатра Даниэля Гудрича пошатнулось, когда я рассказала эту часть моей истории ещё в мае. Каким образом я могла прожить без него целую вечность? Даниэль слушал меня с открытым ртом, и по выражению его лица я поняла, что с ним бы никогда не происходило ничего более захватывающего, чем мои приключения в Лас-Вегасе. Он сказал, что как только вернётся в Соединённые Штаты, непременно свяжется с Нини и Белоснежкой, но почему-то до сих пор он этого не сделал. «Твоя бабушка — вот это человек, Майя. Они с Альфонсом Залески были бы хорошей парой», — заметил он.

— Теперь ты знаешь, почему я живу здесь, Даниэль. Это вовсе не каприз туриста, как ты можешь вообразить. Моя Нини и О’Келли решили отправить меня как можно дальше, пока ситуация, в которую я влипла, не прояснится хоть немного. Джо Мартин с Китайцем гонятся лишь за деньгами, не зная, что банкноты фальшивые; полиция жаждет арестовать Адама Трэвора, который хочет получить свои пластины для печати раньше, чем это сделает ФБР. Я — связующее звено, и когда это обнаружат, все будут у меня на хвосте.

— Лаура Баррон — связующее звено, — напомнил мне Даниэль.

— Полиция, должно быть, уже поняла, что это я. Мои отпечатки пальцев есть во многих местах: и на шкафчиках спортзала, и в здании Брэндона Лимана, и даже в доме Олимпии Петтифорд, если Фредди схватят и заставят говорить, не дай Бог.

— Ты не упомянула Арану.

— Это хороший человек. Он сотрудничает с ФБР, и когда мог меня арестовать, не сделал этого, хотя и подозревал меня. Он защитил меня. Офицера Арану интересует исключительно уничтожение индустрии фальшивых долларов и арест Адама Трэвора. За это ему дадут медаль.

Даниэль согласился с планом изоляции на какое-то время, однако переписка не представлялась ему чем-то опасным, зачем преувеличивать опасность преследования. Я завела электронную почту: juanitocorrales@gmail.com. Никто не заподозрит отношения между Даниэлем Гудричем в Сиэтле и мальчиком на Чилоэ, одним из друзей, с которым он познакомился во время путешествия и с которым регулярно общается. После отъезда Даниэля я ежедневно пользовалась этим аккаунтом. Мануэль не одобряет эту идею и полагает, что шпионы ФБР и их хакеры подобны Богу: они везде и всё видят.

Хуанито Корралес — брат, которого я бы хотела иметь, таковым был для меня и Фредди. «Увези его в свою страну, американочка, мне этот сопляк совсем ни к чему», — однажды в шутку сказала мне Эдувигис, что Хуанито воспринял серьёзно и даже начал строить планы, как стал бы жить со мной в Беркли. Это единственное существо в мире, которое восхищается мной. «Когда вырасту, я женюсь на тебе, тётя Американка», — говорит он. Мы уже читаем третий том о Гарри Поттере, и Хуанито мечтает попасть в Хогвартс и иметь собственную летающую метлу. Он гордится, что одолжил мне своё имя для аккаунта электронной почты.

Разумеется, Даниэлю показалось безрассудным поступком сжигать деньги в пустыне, где нас мог застать врасплох патруль, потому что на межгосударственной трассе 15 всегда много грузовиков, а сама дорога находится под наблюдением как с земли, так и с воздуха при помощи вертолётов. Белоснежка с моей Нини перебирали различные варианты вплоть до растворения банкнот в отбеливателе Драно, как они однажды поступили с килограммом отбивных, но все варианты были сопряжены с риском, и ни один не был так однозначен и театрален, как огонь. Через несколько лет, когда можно будет рассказать эту историю, не опасаясь ареста, разведённый в пустыне Мохаве костёр прозвучит куда лучше, нежели какая-то там жидкость для чистки труб.

До знакомства с Даниэлем я не думала ни о мужском теле, ни о замедленном его созерцании за исключением лишь незабываемого образа Давида во Флоренции, этого мраморного совершенства в пять метров семнадцать сантиметров, однако с небольшим по размеру пенисом. Мальчики, с которыми я спала, были совсем не похожи на этого Давида — неуклюжие, вонючие, волосатые и с прыщами. В подростковом возрасте я влюблялась в каких-то киноактёров, чьих имён даже не помню, просто из-за того, что Сара и Дебби или некоторые другие девочки из академии штата Орегон поступали схожим образом, но эти мужчины были столь же бестелесны, как и святые моей бабушки. Было сомнительно, смертны ли эти люди, такова была белизна их зубов и мягкость гладких восковых торсов, загорелых под праздным солнцем. Я никогда не видела их близко и тем более не касалась, их создали специально для экрана и никак не для восхитительного любовного осязания. Никто из киноактёров не был героем моих эротических фантазий. Когда я была девочкой, мой Попо подарил мне изящный театр из картона с персонажами в бумажных платьях, чтобы наглядно показать трудно воспринимаемые сюжеты опер. Мои воображаемые любовники, как и эти картонные фигурки, — актёры без личности, перемещённые на сцену. Сейчас всех их заменил собою Даниэль, занимающий мои дни и ночи целиком, я думаю и мечтаю только о нём. Он уехал слишком рано, нам так и не удалось укрепить отношения.

Близости нужно время, чтобы созреть: общая история, пролитые слёзы, преодолённые препятствия, фотографии в альбоме, она — дерево, что растёт медленно. Мы с Даниэлем подвешены в виртуальном пространстве, и эта разлука может разрушить любовь. Он задержался на Чилоэ на несколько дней дольше, чем планировал, и так и не смог добраться до Патагонии, улетел в Бразилию на самолёте, а оттуда — в Сиэтл, где он уже работает в клинике отца. Да и моя ссылка на этот остров всё же должна подойти к концу, и по наступлении нужного момента я полагаю, мы решим, где именно мы вновь объединимся. Сиэтл — хорошее место, там меньше дождей, чем на Чилоэ, но я предпочла бы жить здесь, мне так не хочется покидать Мануэля, Бланку, Хуанито и Факина.

Вот только не знаю, найдётся ли на Чилоэ работа для Даниэля. По словам Мануэля, психотерапевты в этой стране голодают, хотя безумцев здесь куда больше, чем в Голливуде, потому что чилийцы считают счастье неким китчем, они очень не хотят тратить деньги на преодоление страдания. Да и сам он, на мой взгляд, хороший пример, потому что не будь Мануэль Ариас чилийцем, он непременно исследовал бы свои травмы с профессионалом, и стал бы чуточку счастливее. И дело не в том, что я дружу с психотерапевтами, как могло бы быть после опыта в Орегоне, но иногда они помогают, как в случае с моей Нини, когда она овдовела. Возможно, Даниэль мог бы заняться чем-нибудь ещё. Я знакома с одним академиком из Оксфорда, из тех, кто ходит в твидовом пиджаке с кожаными заплатками на локтях, который влюбился в одну чилийку, остался на Исла-Гранде и теперь руководит туристической фирмой. А как насчёт австрийца с эпичной бочкой и яблочным штруделем? Он был стоматологом в Инсбруке, а теперь — владелец общежития. С Даниэлем мы могли бы печь печенье, у этого занятия есть будущее, как говорит Мануэль, либо разводить викуний, как я притворялась перед директрисой в Орегоне.

29 мая этого года я попрощалась с Даниэлем с притворной безмятежностью, потому что на пристани собралось несколько любопытных — наши отношения здесь обсуждают больше, чем мыльный сериал — мне не хотелось устраивать шоу для этих грубых чилотов, хотя уже дома, оставшись наедине с Мануэлем, я плакала до тех пор, пока мы оба не устали. Даниэль путешествовал без компьютера и, приехав в Сиэтл, нашёл пятьдесят сообщений от меня, на которые ответил не очень романтично — должно быть, сильно вымотался. С тех пор мы общаемся часто, избегая всего, что может меня выдать. У нас есть свой любовный код, которым Даниэль пользуется слишком умерено в соответствии со своим характером, а я, по-моему, им злоупотребляю.

Моё прошлое коротко и должно быть ясным, но я не доверяю своей причудливой памяти и должна записать события раньше, чем начну что-то изменять или подвергать цензуре. По телевизору сообщили, что американские учёные разработали новый препарат для стирания воспоминаний, который планируют использовать в лечении психологических травм, особенно у солдат, вернувшихся с войны контуженными. Препарат пока на экспериментальной стадии, его должны усовершенствовать, чтобы память не стиралась полностью. Прими такие таблетки я, что я предпочла бы забыть? Ничего. Дурные события прошлого — это уроки для будущего, а худшее, что со мной уже произошло, — это смерть моего Попо, которую я предпочитаю помнить вечно.

На холме рядом с пещерой Пинкойи я видела моего Попо. Он стоял на краю утёса, глядя за горизонт, в итальянской шляпе, дорожной одежде и чемоданом в руке, как будто приехал издалека и не решается уйти или остаться. Дедушка стоял там так недолго, а я, неподвижная, не дыша, чтобы не напугать, беззвучно звала его; потом пролетели, крича, чайки, и видение пропало. Я никому не рассказывала об этом, чтобы избежать достаточно убедительных объяснений, хотя здесь, возможно, мне бы и поверили. Если души воют с горя в национальном парке Кукао, если управляемое чудовищами судно проплывает по заливу Анкуд и если колдуны превращаются в собак в Кикави, значит, и появление покойного астронома в пещере Пинкойи вполне возможно. Это, пожалуй, не призрак, а плод моего воображения, материализующийся в атмосфере, точно проекция фильма на экран. Чилоэ — хорошее место для взаимного общения какого-нибудь дедушки и воображения некой внучки.

Даниэлю я много рассказывала про моего Попо, когда мы с ним оставались наедине и посвящали время разговорам за жизнь. Я описывала своё детство, блаженно прошедшее среди архитектурного сумасбродства дома в Беркли. Воспоминание об этих годах и ревностная любовь моих бабушки с дедушкой поддерживали меня на плаву в пору невзгод. Влияния папы я практически не ощущала, поскольку в силу специфики работы пилотом он больше времени проводил в воздухе, нежели на земле. До брака он жил с нами в одном доме, занимая пару комнат второго этажа, с отдельным входом, к которому вела расположенная снаружи узкая лестница. Мы редко его видели, поскольку когда он не летал, вполне мог бы оказаться в объятиях того класса любовниц, которые звонят в неурочные часы и о которых он никогда не упоминал. Расписание отцовской работы менялось каждые две недели, и семья уже привыкла как не ждать его, так и не задавать вопросов. Нини и Попо растили меня, они же ходили в школу на родительские собрания, водили меня к зубному врачу, помогали с домашними заданиями, учили завязывать шнурки на обуви, ездить на велосипеде и пользоваться компьютером. Они же вытирали мои слёзы, смеялись вместе со мной; я не помню ни единого момента своих первых пятнадцати лет, когда бы не было рядом со мной моей Нини и моего Попо. И теперь, после смерти моего Попо, я ощущаю дедушку как никогда близко — он выполнил своё обещание, и теперь всегда и всюду рядом со мной.

Прошло уже два месяца с отъезда Даниэля, два месяца, как мы не видимся, два месяца моей жизни с сердцем, буквально завязанным в узел, и столько же времени, как я пишу в этот дневник вещи, о которых буду должна с ним поговорить. Как же он нужен мне! Это агония, смертельная болезнь. В мае, когда Мануэль вернулся из Сантьяго, он притворился, что не понимает, насколько дом пропах поцелуями, а Факин весь на нервах, поскольку я о нём не заботилась, и моему псу пришлось гулять в одиночку, как и всем дворнягам этой страны: ещё недавно он был уличной собакой, а теперь притворяется любимчиком семьи. Мануэль поставил чемодан и объявил, что ему нужно решить какие-то вопросы с Бланкой Шнейк, и из-за начинающегося дождя, скорее всего, он останется спать в её доме. Здесь люди знают, что непременно будет дождь, когда дельфины пускаются в пляс и когда появляются «полосы света», как называют лучи солнца, проходящие сквозь облака. Насколько я знаю, раньше Мануэль никогда не спал у Бланки. «Спасибо, спасибо, спасибо», — не переставая шептала я ему в ухо в одно из наших долгих объятий, которые он так ненавидит. Ведь Ариас подарил мне очередную ночь с Даниэлем, который в настоящий момент бросал дрова в печь, чтобы приготовить цыплёнка с горчицей и беконом — изобретение его сестры Фрэнсис. Надо сказать, она в своей жизни вообще никогда не готовила, но собирала рецепты и, изучая их, со временем стала этаким теоретическим поваром. Я решила для себя не смотреть на корабельные часы, расположенные на стене, которые словно бы пожирали оставшееся нам с Даниэлем время.

Пока длился наш краткий медовый месяц, я рассказала о клинике реабилитации в Сан-Франциско, в которой пробыла почти месяц и которая, должно быть, очень похожа на клинику его отца в Сиэтле.

Во время путешествия в 919 километров из Лас-Вегаса в Беркли моя бабушка и Майк О’Келли разработали план, как мне исчезнуть с карты, прежде чем власти или преступники нападут на мой след. Вот уже год я не видела своего отца и, надо сказать, не очень-то по нему и скучала. Я обвиняла папу в своих несчастьях, однако всё моё негодование разом испарилось, когда мы приехали домой на разноцветном пикапе, а он уже ждал нас в дверях. Мой отец, как и моя Нини, заметно похудел и словно сморщился: за месяцы моего отсутствия он постарел и уже не был похож на киноактёра-соблазнителя, которого я запомнила. Папа крепко обнял меня, повторяя моё имя с незнакомой мне нежностью. «Я уж думал, что мы потеряли тебя, дочка». Я ещё никогда не видела отца, настолько захваченного эмоциями. Энди Видаль был для меня воплощением самообладания, статным мужчиной в униформе пилота, которого не касались трудности жизни, желанным самыми красивыми женщинами, путешествующим, образованным, здоровым и счастливым. «Благослови тебя Господь, дочь, благослови тебя Господь», — всё повторял он. Мы приехали домой ближе к вечеру, но он приготовил нам завтрак вместо ужина: взбитый шоколад и французский тост со сливками и бананами, мою любимую еду.

За завтраком Майк О’Келли завёл разговор о программе реабилитации, упомянутой ещё Олимпией Петтифорд, и лишний раз повторил, что это самый известный способ справиться с зависимостью. Мой папа и Нини вздрагивали, словно от удара током, каждый раз, как он произносил эти ужасающие слова — «наркоманка», «алкоголичка». Я же давно включила их в свой лексикон благодаря «Вдовам Иисуса», чей обширный опыт в этом вопросе позволил им вести себя со мной предельно ясно. Майк сказал, что зависимость — это тихий терпеливый зверь с бесконечными ресурсами, который всегда в поиске, чей самый веский аргумент — «у человека нет никакой зависимости». Белоснежка резюмировал имеющиеся в нашем распоряжении варианты, от реабилитационного центра под его ответственность, бесплатно и весьма скромно, до клиники в Сан-Франциско, пребывание в которой стоит тысячу долларов в день, от которой я тотчас отказалась, потому что взять эту сумму было негде. Мой папа, очень бледный, слушал всё, сжав зубы и кулаки, и под конец объявил, что потратит на моё лечение свои пенсионные сбережения. И убедить его в обратном не представлялось возможным, хотя, по словам Майка, программы в центрах были схожими, разница заключалась в удобствах и видах на море.

Я провела весь декабрь в клинике, чья японская архитектура располагала к спокойствию и медитации: дерево, огромные окна и террасы, много света, сады с тайными тропками и скамейками, чтобы сидеть и созерцать туман, бассейн с подогревом. Этот пейзаж, вода и лес, стоил тысячу долларов в день. Я была самой молодой, остальные пациенты — мужчины и женщины от тридцати до шестидесяти лет; добрые, они здоровались со мной в коридорах либо приглашали поиграть с ними в «Эрудит» и настольный теннис, словно мы все здесь были в отпуске. За исключением маниакального потребления сигарет и кофе, пребывающие в клинике казались нормальными, никто не мог предположить, что они зависимы.

Программа, казалось, ничем не отличалась от таковой в академии штата Орегон: беседы, курсы и групповые занятия, тот же сленг психологов и консультантов, хорошо знакомый мне, плюс программа «Двенадцать шагов», воздержание, выздоровление и постоянная трезвость. Мне потребовалась неделя, чтобы начать общаться здесь с другими людьми и преодолеть постоянное искушение уйти, так как двери не запирались, а пребывание здесь считалось добровольным. «Это всё не для меня», — вот моя мантра первой недели в клинике, но меня удерживал тот факт, что мой отец потратил свои сбережения, заплатив за двадцать восемь дней вперёд, и я не могла снова его подвести.

Моей соседкой по комнате была Лоретта, привлекательная женщина тридцати шести лет, замужем, мать троих детей, агент по недвижимости, алкоголичка. «Это моя последняя возможность. Муж объявил: если я не брошу пить, он разведётся со мною и заберёт детей», — сказала она. В дни посещений приезжал её муж с детьми и привозил ей рисунки, цветы и шоколад; все вместе, они казались счастливой семьёй. Лоретта снова и снова показывала мне альбомы с фотографиями: «Когда родился мой старший сын, Патрик, я употребляла лишь пиво и вино; в отпуске, проведённом на Гавайях, пила дайкири и мартини. На Рождество 2002 года — шампанское и джин, на годовщину свадьбы в 2005 году мне промывали желудок с последующей программой реабилитации. На пикник Четвёртого июля у меня был первый виски после одиннадцати месяцев воздержания от спиртного; на дне рождении в 2006 году — уже пиво, текила, ром и Амаретто». Она знала, что четырёх недель программы будет мало, ей придётся задержаться здесь на два-три месяца, и только потом вернуться в семью.

В дополнение к вдохновляющим беседам нам рассказывали о зависимости и её последствиях, а также устраивали индивидуальные встречи с консультантами. Тысяча долларов в день давала нам право пользоваться бассейном и спортивным залом, совершать прогулки по близлежащим паркам, получать массажи с расслабляющими и косметическими процедурами, а ещё занятия йогой, пилатесом, медитацией, садоводством и искусством. Но независимо от того, сколько у нас было занятий, каждый нёс свою проблему на плечах, как дохлую лошадь, которую невозможно игнорировать. Моей дохлой лошадью было непреодолимое желание убежать как можно дальше, сбежать из этого места, из Калифорнии, сбежать от всего мира, от самой себя. Жить стоило слишком много труда — не имело смысла вставать по утрам и наблюдать, как бесцельно проходит время. Отдохнуть. Умереть. «Быть или не быть», — подражая Гамлету. «Не думай, Майя, попытайся постоянно занимать себя чем-нибудь. Этот негативный период вполне нормален и скоро пройдёт», — был совет Майка О’Келли.

Чтобы занять себя, я несколько раз красила волосы, к изумлению Лоретты. От чёрной краски, нанесённой Фредди ещё в сентябре, остались лишь следы, свинцовые на концах волос. Я развлекалась раскрашиванием прядей в тона, которые можно увидеть на флагах. Мой консультант оценила подобное как направленную против себя агрессию, некий способ самонаказания; это же самое я думала и насчёт её причёски — тугого пучка, как у матери семейства.

Дважды в неделю проходили групповые женские встречи с психологом, своими объёмами и добротой похожей на Олимпию Петтифорд. Мы рассаживались на полу в зале, освещённом несколькими свечами, и на наш общий алтарь каждая клала что-то своё: крест, статуэтку Будды, фотографию детей, плюшевого мишку, коробочку с пеплом того, кого она любила, обручальное кольцо. Во мраке среди окружения одних женщин говорить оказывалось проще всего. Собравшиеся рассказывали, как зависимость разрушает их жизнь, как они погрязли в долгах, как их бросили друзья, семья или любимый человек; они мучились виною за то, что сбили человека, будучи пьяными за рулём, оставили больного ребёнка и пошли искать наркотики. Некоторые сообщали о резкой деградации самих себя, об унижении, о воровстве, о проституции. Я всё это внимательно слушала, поскольку тоже прошла через подобное. Многие из них совершали дурное не первый раз и напрочь потеряли веру в себя, потому как уже знали, до чего ускользающей и эфемерной может быть трезвость. Помогала лишь вера, люди могли вручить себя Господу либо высшей силе, но далеко не все на неё рассчитывали. Это общество зависимых и опечаленных женщин было полной противоположностью красавицам-колдуньям, собиравшимся на Чилоэ. В той небольшой пещере отсутствовал стыд, а атмосфера была полна изобилия и жизни.

По субботам и воскресениям устраивались встречи с родственниками, болезненные, но необходимые. Мой папа задавал логичные вопросы, ответы на которые не очень обнадёживали: что такое крэк и как его применяют, сколько стоит героин, каков эффект от галлюциногенных грибов, велик ли процент успешного лечения в группе анонимных алкоголиков. Другие родственники выражали разочарование и недоверие, годами страдая от живущего рядом наркомана и не понимая его решимость разрушить себя и то хорошее, что у них было.

Что касается лично меня, то я видела лишь любовь в глазах папы и Нини и не слышала ни одного слова упрёка либо сомнения. «Ты не такая, как они, Майя, ты лишь заглянула в бездну, но не упала на самое дно», — как-то при случае сказала мне Нини. Именно от этого искушения меня предостерегали Олимпия и Майк: поверить, что я лучше других.

Каждая семья по очереди оказывалась в центре круга и делилась с остальными собравшимися своим опытом. Консультанты умело регулировали эти признательные речи, им даже удавалось создать атмосферу безопасности, в которой все чувствовали себя на равных, отчего ни один человек не совершал первичных ошибок, вызванных незнанием. В эти моменты никто не оставался равнодушным, люди ломались один за другим, иногда кого-то оставляли лежащим на земле в рыданиях, и далеко не всегда это был наркоман. Родители, злоупотребляющие своими правами, товарищи-насильники, матери, полные ненависти, инцест, алкоголизм, переданный по наследству, — чего здесь только ни было.

Когда дошла очередь до моей семьи, Майк О’Келли проехал с нами в центр импровизированного круга на своей инвалидной коляске и попросил поставить рядом с собой ещё один стул, оставшийся пустым. Своей Нини я рассказала многое о том, что произошло после моего побега из академии, хотя и опустила детали, способные её убить. Напротив, наедине с Майком, пришедшим меня навестить, я смогла рассказать всё; его ничто не шокирует.

Мой папа говорил о своей работе пилотом, что был постоянно далеко от меня, о своём легкомыслии, о том, как из эгоизма оставил меня у бабушки с дедушкой и не утруждал себя ролью отца до того момента, пока я не попала в аварию на велосипеде в шестнадцать лет. Только после этого случая он начал уделять мне внимание. Отец сказал, что не был на меня зол и не утратил доверия, напротив, сделает всё, что в его силах, чтобы помочь мне. Моя Нини описала девочку, которой я была, здоровую и весёлую, мои фантазии, мои эпические стихотворения и футбольные матчи и повторяла, как сама сильно меня любит.

В это мгновение мне почудилось, будто вошёл мой Попо, такой, каким он был до болезни: большой, пахнущий прекрасным табаком, в своих очках в золотой оправе и шляпе фирмы Борсалино, и сел на приготовленный для него стул, раскрыв для меня свои объятия. Никогда прежде он не являлся мне с таким апломбом, нехарактерным для призрака. На его коленях я плакала и плакала, просила прощения и тогда же сердцем приняла абсолютную правду: никто не может спасти меня от себя же самой, я — единственная, кто несёт ответственность за мою жизнь. «Дай мне руку, Попо», — попросила я дедушку, и с тех пор он меня не отпускает. Что видели остальные? Меня, обнимающую пустой стул, и только Майк ждал моего Попо, отчего и попросил этот стул, а моя Нини приняла невидимое присутствие моего дедушки естественно.

Не помню, чем закончился сеанс, помню свою усталость всем нутром, когда Нини проводила меня в комнату, где вместе с Лореттой уложила меня, после чего я впервые в своей жизни проспала четырнадцать часов подряд. Я тогда спала за все бесчисленные бессонные ночи от накопившегося унижения и цепких страхов. Это был восстанавливающий сон, который не повторится; ведь бессонница уже терпеливо поджидала меня за дверью. С этого момента я полностью включилась в программу реабилитации и осмелилась исследовать тёмные пещеры своего прошлого одну за другой. Я вслепую входила в одну из этих пещер, чтобы разобраться с драконами, и, когда мне казалось, что я победила, за ней открывалась ещё одна пещера, и ещё одна, бесконечный лабиринт. Мне пришлось столкнуться с вопросами моей души, которая не отсутствовала, как я считала в Лас-Вегасе, а онемела, сжалась и была испугана. Я никогда не чувствовала себя в безопасности внутри этих чёрных пещер, но я перестала бояться одиночества, поэтому сейчас, в моей новой одинокой жизни на Чилоэ, я счастлива. Что за глупость я только что написала на этой странице? На Чилоэ я далеко не одинока. Правда в том, что нигде меня не сопровождали больше, чем на этом острове, в нашем маленьком домике с этим джентльменом-невротиком Мануэлем Ариасом.

Пока я проходила программу реабилитации, моя Нини обновила мой паспорт, связалась с Мануэлем и подготовила моё путешествие в Чили. Если бы у неё были средства, она бы лично передала меня в руки своего друга на Чилоэ. За два дня до окончания курса лечения я сложила свои вещи в рюкзак и, как только стемнело, вышла из клиники, ни с кем не попрощавшись. Моя Нини ждала меня в двух кварталах в своём «фольксвагене»-развалюхе, как мы и договаривались. «С этого момента ты исчезнешь, Майя», — сказала она и подмигнула с озорством соучастницы. Вручив мне ещё одну пластиковую фотокарточку моего Попо, точно такую же, что я потеряла ранее, бабушка отвезла меня в аэропорт Сан-Франциско.

Я сильно действую на нервы Мануэля: «Думаешь ли ты, что мужчины влюбляются так же безумно, как и женщины? Что Даниэль способен приехать и заживо похоронить себя на Чилоэ только из-за меня? Тебе кажется, что я слишком поправилась, Мануэль? Ты в этом уверен? Скажи мне правду!» Мануэль говорит, что в этом доме стало невозможно дышать, воздух пресыщен слезами и женскими вздохами, обжигающими страстями и нелепыми планами. Даже животные стали вести себя странно: Гато-Литерато, кота прежде крайне чистоплотного, вырвало на клавиатуру компьютера, а Гато-Лесо, ранее необщительный, сейчас борется с Факином за мою привязанность, а также проникает на рассвете в мою кровать, где укладывается непременно на спину, подняв все четыре лапы, чтобы я почесала его живот.

По словам Мануэля, мы уже слишком много и долго разговаривали о любви. «Ведь нет ничего глубже любви», — как-то сказала я среди прочих банальностей. Мануэль, как человек с академической памятью, тронул меня строчками стихотворения Д. Х. Лоуренса о том, что есть что-то более глубокое, чем любовь, — одиночество каждого, и о том, как на фоне этого одиночества пылает мощный огонь обнажённой жизни или что-то в этом роде, удручившее меня настолько, что я вспомнила пыл обнажённого Даниэля. Кроме цитирования умерших поэтов Мануэль не говорит ничего. Наши беседы скорее похожи на монологи, в которых я высказываюсь о Даниэле; я не упоминаю Бланку Шнейк, поскольку она запретила мне это делать, но её присутствие ощущается повсюду. Мануэль считает, что слишком стар, чтобы влюбляться, ему нечего предложить женщине, а мне кажется, его проблема в трусости: он боится делиться, зависеть от кого-то и страдать; опасается, что рак Бланки вернётся и она умрёт раньше, либо наоборот, он оставит её стареть вдовой, что вероятно, поскольку Бланка его намного моложе. Если бы не жуткий пузырёк в мозгу, конечно, Мануэль был бы сильным и здоровым человеком даже в девяносто лет. Какая она, любовь пожилых? Я имею в виду физическую сторону вопроса. Занимаются ли они… этим? Когда мне исполнилось двенадцать лет и я начала шпионить за своими бабушкой и дедушкой, они поставили замок на дверь комнаты. Я спросила свою Нини, чем они занимаются взаперти, и она ответила, что молятся, перебирая чётки.

Иногда я даю советы Мануэлю, не могу сдержаться, и он обескураживает меня иронией. Как ни странно, я знаю, что он меня слушает и чему-то учится. Постепенно Мануэль меняет свои монашеские привычки, он уже куда менее одержим манией порядка и более внимателен ко мне. Он не застывает на месте, когда я к нему прикасаюсь, и не убегает, как только я начинаю прыгать и танцевать, включив музыку в наушниках; мне нужна физическая нагрузка, иначе я кончу как те сабинянки Рубенса, толстые и голые, которых я видела в художественном музее Мюнхена. Пузырёк в его мозгу перестал быть тайной, поскольку Мануэлю не удаётся скрыть от меня ни мигрени, ни случаи, когда у него двоится в глазах и буквы на странице книги либо на экране компьютера размываются. Даниэль, узнав об аневризме, предложил клинику Майо в штате Миннеаполис, лучшую в области нейрохирургии во всей Америке, и Бланка меня заверила, что её отец оплатит операцию, но Мануэль не захотел даже обсуждать этот вопрос: он и так уже слишком многим обязан дону Лионелю. «Дружище, всё равно, одной услугой больше, одной — меньше, не имеет значения», — опровергала Бланка. Я раскаиваюсь, что сожгла эту кучу купюр в пустыне Мохаве: фальшивые ли нет, они бы пригодились.

Я снова стала писать дневник, который забросила на время, пока горела желанием писать Даниэлю сообщения в сети. Я подумываю отдать ему свои записи, когда мы снова будем вместе — так он сможет лучше узнать меня и познакомиться с моей семьёй. Я не могу рассказать ему всё, что хочу, по почте — электронные письма хороши лишь для ежедневных новостей да пары слов любви. Мануэль советует мне контролировать собственные порывы страсти, поскольку все сожалеют о любовных посланиях, написанных когда-то, в мире нет ничего более пошлого и смешного, а в моём случае они ещё и не находят отклика. Ответы Даниэля краткие и довольно редки. Должно быть, он очень занят на работе в клинике или строго соблюдает меры безопасности, навязанные моей бабушкой.

Я занимаюсь чем угодно, лишь бы не сгореть от обжигающих меня мыслей о Даниэле. Были такие случаи, когда без видимой причины люди возгорались и исчезали в огне. Моё тело — спелый персик, его можно смаковать или уронить с дерева, и он превратится в мякоть на земле среди муравьёв. Скорее всего, произойдёт второе, поскольку Даниэль пока не собирается приехать, чтобы попробовать меня на вкус. От этой монашеской жизни я постоянно в плохом настроении и выхожу из себя по малейшему поводу, но признаюсь, что впервые сплю хорошо, с тех пор как себя помню, и вижу интересные сны, пусть и не все эротические, как мне хотелось бы. После неожиданной смерти Майкла Джексона я несколько раз вспоминала Фредди. Джексон был его кумиром, и мой бедный друг, должно быть, сейчас в трауре. Что с ним будет? Фредди рисковал своей жизнью, чтобы спасти мою, а у меня так и не было возможности отблагодарить его.

В чём-то Фредди похож на Даниэля: у него тот же цвет кожи, огромные, с густыми ресницами, глаза, вьющиеся волосы. Если бы у Даниэля был сын, он походил бы на Фредди, но будь я матерью этого ребёнка, в его внешности проявились бы черты датчан. Гены Марты Оттер очень сильные, во мне нет ни капли латиноамериканской крови. В Соединённых Штатах Даниэля считают негром, хотя он светлокож и может сойти за грека или араба. «Тёмнокожие мужчины в Америке находятся под угрозой исчезновения: слишком многих сажают в тюрьму или убивают до того, как им исполнится тридцать», — сказал мне Даниэль, когда мы затронули эту тему. Он вырос среди белых, в либеральном городе американского запада, вращался в привилегированном обществе, где цвет кожи не ограничивал его ни в чём, но в другом месте ситуация была бы другой. Жизнь белых куда легче, об этом знал и мой дедушка.

Мой Попо источал мощную энергию,со своим ростом метр девяносто и весом сто сорок килограммов, седыми волосами, очками в золотой оправе и обязательными шляпами, что из Италии привёз ему мой папа.

Рядом с ним я чувствовала себя защищённой от любой опасности, никто бы не осмелился трогать этого замечательного человека. Так я думала до того инцидента с велосипедистом, когда мне было около семи лет.

Университет в Буффало пригласил моего Попо прочитать серию лекций. Мы остановились в гостинице на Делавэр-авеню, в одном из тех особняков, принадлежавших миллионерам прошлого века, которые сейчас являются общественными или коммерческими. Было холодно, дул порывистый ледяной ветер, но дедушке взбрело прогуляться в ближайшем парке. Перепрыгивая через лужи, мы с моей Нини шли чуть впереди и не видели, что произошло, но услышали лишь крик и звуки столкновения, которые сразу же последовали. Позади нас проезжал молодой человек на велосипеде, который, очевидно, поскользнулся на замёрзшей луже, и, врезавшись в моего Попо, повалился на землю. Пошатнувшись от удара, мой дедушка потерял шляпу и выронил сложенный зонтик, который носил под мышкой, но всё же удержался на ногах. Я побежала за его головным убором, а он наклонился поднять зонт и затем протянул руку молодому человеку, помогая подняться с земли.

В одно мгновение сцена стала жестокой. Испугавшись, велосипедист начал кричать; остановилась одна машина, затем другая, а через несколько минут прибыла даже полицейская служба. Я не знаю, как они пришли к выводу, что мой дедушка стал причиной аварии и угрожал велосипедисту своим зонтом. Без дальнейших вопросов полицейские грубо затащили его в патрульную машину, приказали поднять руки, раздвинуть ноги, они били его по ногам, обыскивали и сковали его запястья за спиной наручниками. Моя Нини вмешалась, как львица, налетев на офицеров с потоком объяснений на испанском языке — единственном языке, который она помнит в стрессовых ситуациях. Когда же они попытались избавиться от неё, Нидия так дёрнула самого здорового из них за одежду, что приподняла его на несколько сантиметров над землёй — впечатляющий подвиг для человека, весящего менее пятидесяти килограммов.

Мы попали в полицейский участок, но это было уже не в Беркли, и сержант Вальчек не предлагал капучино. Мой дедушка с окровавленным носом и порезом на брови пытался объяснить случившееся смиренным голосом, которого мы никогда не слышали ранее, и попросил телефон, чтобы позвонить в университет. В ответ он получил угрозу запереть его в камере, если он не заткнётся. Моя Нини также была в наручниках, поскольку полицейские опасались, что она снова на кого-нибудь нападёт, ей приказали сидеть на скамейке, пока сотрудники полиции заполняли анкету. Никто из них не обращал на меня внимания, и я, дрожа, свернулась калачиком рядом с бабушкой. «Ты должна кое-что сделать, Майя», — прошептала она мне на ухо. По её глазам я поняла, о чём именно она просит. Я вздохнула как можно глубже, издала гортанный крик, который эхом разнёсся по комнате, и упала на землю, выгнув спину, корчась от конвульсий с пеной у рта и закатывая глаза. Я столько раз имитировала эпилептические припадки, чтобы не ходить в школу, будучи избалованной малявкой, что могла запросто одурачить нейрохирурга, не говоря уже о полицейских города Буффало. Нам одолжили телефон. Сотрудники отвезли меня и мою Нини в больницу на машине скорой помощи, куда я приехала, полностью оправившись от припадка, к удивлению женщины-полицейского, которая нас охраняла, в то время как университет послал за адвокатом, чтобы вытащить Попо из камеры, которую он делил с пьяницами и мелкими ворами.

Той ночью мы, измотанные, все собрались в гостинице. У нас была только тарелка супа на ужин, и мы втроём улеглись на одну кровать. У моего Попо были синяки от ударов велосипедом, а на запястьях виднелись раны от наручников. В темноте, спрятавшись между ними, как в коконе, я спросила, что случилось. «Ничего серьёзного, Майя, засыпай», — ответил мой Попо. Некоторое время они лежали в тишине, делая вид, что спят, пока моя Нини, наконец, не заговорила. «Случилось то, Майя, что твой дедушка — чёрный». И в её голосе было столько гнева, что я больше ничего не спрашивала.

Это был мой первый урок расовых различий, которых я никогда раньше не замечала и о которых, по словам Даниэля Гудрича, всегда следует помнить.

Мануэль и я переписываем его книгу. Я говорю, что мы вместе делаем это, потому как он предлагает идеи, а я записываю: даже на испанском я пишу лучше, чем он. Идея возникла, когда Мануэль рассказывал Даниэлю мифы о Чилоэ, а, как любой хороший психиатр, Даниэль начал искать чёрную кошку в тёмной комнате. Он сказал, что боги представляют собой разные аспекты психики, а мифы — это истории о сотворении мира, природе или основополагающих человеческих драмах и связаны с реальностью, но здесь они создают впечатление слепленных жевательной резинкой, им не хватает связности. Мануэль задумался и через два дня объявил мне, что много писал о мифах Чилоэ, и эта книга не внесёт ничего нового, если он не сможет предложить интерпретацию мифологии. Он говорил со своими редакторами, те дали ему срок в четыре месяца для подачи новой рукописи; нам нужно поторапливаться. Даниэль вносит свой вклад дистанционно, поскольку он заинтересован в теме, а для меня это ещё один повод для постоянного контакта с нашим консультантом в Сиэтле.

Зимняя погода ограничивает активность на острове, но работа есть всегда. Необходимо присматривать за детьми и животными, собирать моллюсков во время отлива, чинить сети, ремонтировать пострадавшие от штормов дома, вязать и считать облака до восьми вечера, когда женщины собираются все вместе, чтобы посмотреть телесериал, а мужчины — выпить и сыграть в труко. Всю неделю шёл дождь, эти упорные слёзы южного неба, и вода просочилась сквозь щели в черепице, сдвинувшейся во время шторма во вторник. Мы ставим банки, где протекает, и носим с собой тряпки, чтобы вытирать пол. Когда прояснится, я поднимусь на крышу, ведь Мануэль слишком стар, чтобы заниматься акробатикой, и мы потеряли надежду увидеть здесь мастера на час до весны. Стук воды, как правило, беспокоит наших трёх летучих мышей, висящих вниз головой на самых высоких балках вне досягаемости бесполезных когтей Гато-Лесо. Я ненавижу этих крылатых слепых тварей, потому что они могут высосать мою кровь ночью, хотя Мануэль уверяет меня, что эти животные не имеют отношения к трансильванским вампирам.

Мы больше, чем когда-либо, зависим от дров и чёрной чугунной печи, на которой всегда наготове стоит чайник, чтобы заварить мате или чай; здесь повсюду запах дыма вперемешку с ароматом на одежде и коже. Совместная жизнь с Мануэлем — это чуткий танец: я мою посуду, он приносит дрова, и мы делимся едой. Какое-то время мы убирались по очереди, потому что Эдувигис перестала приходить к нам домой, хотя она всё ещё отправляла Хуанито забирать наше бельё и возвращала его постиранным, но теперь она вернулась к работе.

После аборта Асусены Эдувигис замкнулась, появлялась на людях только в случае крайней необходимости и ни с кем не разговаривала. Она знала, что за её спиной ходят слухи о семье Корралес; многие люди обвиняют Эдувигис в том, что она позволила Кармело изнасиловать своих дочерей. Есть и те, кто обвиняет дочерей, что они «соблазнили своего отца, который был пьяным и не знал, что делал», — подобные речи я слышала в «Таверне Мёртвеньких». Бланка объяснила, что смирение Эдувигис перед жестокостью её мужа — обычное дело в таких случаях, и несправедливо обвинять её в соучастии, потому что она такая же жертва, как и остальная семья. Эта женщина боялась своего мужа и никогда не могла противостоять ему. «Легко судить других, если у тебя не было подобного опыта», — заключила Бланка. Эти слова заставили меня задуматься, потому что я была одной из первых, кто жёстко осудил Эдувигис. Сожалея, я пошла к ней домой. Я увидела, что Эдувигис склонилась над корытом и стирала простыни щёткой из веток с синим мылом. Она вытерла руки передником и, не глядя на меня, пригласила сесть и выпить чашку чая. Мы сидели перед плитой, дожидаясь, пока чайник закипит, а затем молча выпили чай. Примирительное намерение моего визита было очевидным, но для неё было бы неудобно, попроси я прощения или неуважительно отзовись о Кармело Корралесе. Мы обе знали, зачем я там оказалась.

— Как дела, донья Эдувигис? — наконец спросила я, когда мы допили вторую чашку чая с одним и тем же чайным пакетиком.

— Справляюсь помаленьку. А ты, девочка?

— Тоже справляюсь, спасибо. А ваша корова, она в порядке?

— Да-да, но и она помаленьку стареет, — вздохнула женщина. — Не даёт много молока. Думаю, она слабеет.

— Мануэль и я используем сгущённое молоко.

— Боже! Скажите джентльмену, что завтра утром Хуанито принесёт вам немного молока и сыра.

— Большое вам спасибо, донья Эдувигис.

— И я думаю, ваш домик не слишком чистый…

— Наоборот, там довольно грязно, врать не буду, — призналась я женщине.

— Боже! Простите же вы меня.

— Нет-нет, мне нечего тебе прощать.

— Скажите джентльмену, что он может на меня рассчитывать.

— Тогда — как обычно, донья Эдувигис.

— Да, да, американочка, как обычно.

Затем мы поговорили о болезнях и о картофеле, как требовалось по протоколу.

Таковы последние новости. Зима на Чилоэ холодная и долгая, но её легче вытерпеть, чем зиму на севере: не нужно ни сгребать снег, ни заворачиваться в меха. Когда позволяет погода, ведутся занятия в школе, однако в таверне всегда играют в труко, даже когда в небе бушуют молнии. Никогда не бывает недостатка картошки для супа, дров для плиты и мате для друзей. Иногда у нас есть электричество, а иногда мы зажигаем свечи.

Если нет дождя, команда «Калеуче» яростно готовится к чемпионату в сентябре. Ни у кого из игроков размер ноги не изменился, и футбольные бутсы всё ещё им как раз. Хуанито — запасной игрок, а Педро Пеланчугая выбрали вратарём команды. В этой стране всё решается демократическим голосованием или назначением комиссий, несколько сложными процессами; чилийцы считают, что простые решения незаконны.

Донье Лусинде исполнилось сто десять лет. За последние недели она стала похожа на пыльную тряпичную куклу, у неё больше нет сил красить шерсть, и она готовится встретиться со смертью лицом к лицу, но у неё новые зубы. До весны здесь не будет ни куранто, ни новых туристов, но женщины всё ещё вяжут и плетут забавные вещицы, поскольку безделье — это грех, а лень — дело мужское. Я учусь вязать, чтобы не выглядеть бездельницей. На данный момент я вяжу тёплые шарфы из плотной шерсти.

Половина острова слегла с бронхитом или ломотой в костях, но если лодка Национальной службы здравоохранения задерживается на неделю-две, то единственная, кто по ней скучает, — Лилиана Тревиньо, которая, говорят, влюблена в безбородого доктора. Люди не доверяют врачам, которые не берут денег, и предпочитают лечиться природными средствами, а в серьёзных случаях прибегать к магии мачи. Католический священник же всегда приходит на воскресную мессу, не давая пятидесятникам и евангелистам опередить себя. По словам Мануэля, так просто подобное не случится, потому что в Чили католическая церковь более влиятельна, нежели в самом Ватикане. Он рассказывал, что это последняя страна в мире, в которой действует закон, делающий развод настолько сложным: в нашей стране убить супруга легче, чем развестись, поэтому никто не хочет жениться и большинство детей рождаются вне брака. Об абортах не говорят, само слово «аборт» считается грубым, хотя явление широко практикуется. Чилийцы почитают Папу, но игнорируют его мнение в вопросах секса и его последствий, потому что хорошо обеспеченный целомудренный старик, который не работал в своей жизни, мало что знает об этом.

Сюжет телесериала развивается очень медленно: идёт уже девяносто вторая серия, а герои в том же состоянии, что и в начале. Теленовелла очень важна для жителей острова: от несчастий персонажей здесь страдают больше, чем от своих собственных. Мануэль не смотрит телевизор, и я мало понимаю, что говорят актёры и почти ничего — в фабуле. Кажется, некую Элизу похитил её дядя, который влюбился в девушку и где-то запер, в то время как тётя собирается убить её, вместо того чтобы убить мужа, что было бы логичнее.

Моей подруги Пинкойи и её семьи морских львов больше нет в гроте; они переселились в другие воды и на другие скалы, но вернутся в следующем году: рыбаки заверили меня, что морские львы следуют привычкам и всегда возвращаются сюда летом.

Ливингстон, пёс полицейских, полностью вырос и стал полиглотом: он понимает команды на английском, испанском и чилотском языках. Я научила его четырём основным трюкам, которые знает любая собака, а остальным он научился самостоятельно, поэтому Ливингстон пасёт овец и пьяниц, собирает добычу, когда его берут на охоту; подаёт сигнал тревоги во время пожара или наводнения, определяет многие наркотики за исключением марихуаны и в шутку нападает, если Умилде Гарай ему это приказывает на показательных выступлениях, хотя в реальной жизни он очень ручной. Пёс ещё не находил трупов, потому что, как сказал Гарай, «к сожалению, у нас их не было», однако отыскал четырёхлетнего внука Аурелио Ньянкупеля, потерявшегося на холме. Сьюзен, моя бывшая мачеха, отдала бы любые деньги за такую собаку, как Ливингстон.

Я пропустила два собрания добрых ведьм в пещере: первое, когда Даниэль был здесь, и второе в этом месяце, потому что мы с Бланкой не смогли добраться до Исла-Гранде: из-за угрозы шторма капитан запретил выход в море. Я очень сожалела, потому что мы собирались благословить новорождённого одной из ведьм, люблю детей, которые ещё не начали разговаривать. Мне очень не хватало наших встреч в чреве Пачамамы с этими молодыми чувственными женщинами, здоровыми духом и сердцем. Среди них я чувствовала себя принятой, я не просто какая-то американка, я — Майя, я — одна из ведьм и принадлежу этой земле. Когда мы едем в Кастро, мы остаёмся на ночь или две у дона Лионеля Шнейка, в которого я бы непременно влюбилась, если бы несколько ранее Даниэль Гудрич не пересёк мою астрологическую карту. Он неотразим, как мифический Мильялобо, огромный здоровяк, усатый и похотливый. «Смотри, коммунист, как тебе повезло — в твой дом занесло эту прекрасную американочку!» — восклицает он каждый раз, когда видит Мануэля Ариаса.

Расследование по делу Асусены Корралес ни к чему не привело из-за отсутствия доказательств; не было следов того, что аборт был вызван, — это преимущество концентрированного настоя листьев авокадо и огуречника. Мы больше не видели эту девушку, потому что она уехала жить в Квеллон со своей старшей сестрой, матерью Хуанито, которую я всё ещё не знаю. После того, что случилось, полицейские Кaркамо и Гарай начали самостоятельно разузнавать об отце умершего ребёнка и пришли к уже известному выводу, что Асусену изнасиловал её отец, как и остальных своих дочерей. Это «личное», как говорят здесь, и никто не чувствует себя вправе вмешиваться в происходящее в чужом доме — сор из избы не выносят.

Полицейские хотели, чтобы члены семьи сами сообщили об инциденте, тогда они могли бы вмешаться на законных основаниях, но им это не удалось. Бланка Шнейк также не могла убедить Асусену или Эдувигис заявить в полицию. Сплетни и обвинения разлетелись по всему поселению, каждый высказал своё мнение по этому вопросу, и скандал, в конце концов, растворился в болтовне. Однако справедливость восторжествовала наименее ожидаемым образом: оставшуюся ногу Кармело Корралеса поразила гангрена. Он дождался, когда Эдувигис отправится в Кастро, чтобы заполнить бланки для второй ампутации, и покончил с собой, введя в вену целую ампулу инсулина. Эдувигис обнаружила мужа уже без сознания и держала его на руках, пока тот не умер через несколько минут. Никто, даже полицейские, не говорили о самоубийстве. По общему мнению, он умер естественной смертью, поэтому Кармело могли похоронить по-христиански — так несчастная семья избежала ещё большего унижения.

Похоронили Корралеса, не дожидаясь странствующего священника, проведя краткую церемонию под руководством казначея церкви, который высоко оценил плотницкое мастерство гроба — пожалуй, единственную его добродетель — и препоручил его душу милости божьей. Из сострадания к семье собралась горстка соседей, среди которых были Мануэль и я. Бланка была так взбешена из-за Асусены, что не появилась на кладбище, однако в Кастро она купила венок из пластиковых цветов, чтобы положить на могилу. Никто из детей Кармело не пришёл на похороны, присутствовал лишь Хуанито, одетый в свой первый костюм для причастия, который был ему слишком мал, рука об руку со своей бабушкой, что была с головы до ног в траурном одеянии.

Мы только что закончили отмечать праздник Назарянина на острове Кагуач. Сюда прибыли тысячи паломников, включая аргентинцев и бразильцев, большинство на больших барках, стоя, притиснутыми друг к другу, по двести или триста человек, но некоторые приплыли на самодельных лодках. Плавание было опасным из-за бурного моря, на небе собрались густые тучи, но никто не беспокоился, потому что есть поверье: Иисус защищает паломников. Это не совсем так, поскольку ранее несколько лодок уже потерпели крушение и некоторые христиане утонули. На Чилоэ тонет множество людей, потому что никто не умеет плавать, кроме военных моряков, которые вынуждены учиться.

Статуя чудесного святого Христа состоит из проволочного каркаса с головой и деревянными руками, у него парик из человеческих волос, стеклянные глаза и лицо страдальца, омытое слезами и кровью. Одна из обязанностей служки — нанести кровь лаком для ногтей перед шествием. Святой увенчан шипами, одет в пурпурную одежду и несёт тяжелый крест. Мануэль писал об Иисусе, которому уже триста лет и который является символом веры чилотов, для него это не в новинку, но он отправился со мной на Кагуач. Для меня, выросшей в Беркли, это представление очень языческое по духу.

Территория Кагуача — лишь десять квадратных километров, с населением в пятьсот человек, но во время процессий в январе и августе число паломников достигает нескольких тысяч. Тогда требуется помощь военно-морского флота и полиции, чтобы поддерживать порядок во время навигации и четырёх дней церемоний, когда верующие стекаются сюда толпами, чтобы оплатить свои просьбы и обещания. Святой Иисус не прощает тех, кто не платит по счетам за полученные благодеяния. Во время месс корзины для пожертвований доверху заполнены деньгами и драгоценностями, паломники платят, сколько могут, есть даже те, кто расстаётся со своими сотовыми. Я была напугана, сначала на «Кауилье», когда мы часами раскачивались на волнах, подталкиваемые коварным ветром, с отцом Лионом, распевающим гимны на корме, затем на острове, среди фанатиков, и наконец, по возвращении, когда приехавшие набросились на нас, чтобы сесть в катер, потому что для такой толпы не хватало транспорта. Мы взяли одиннадцать человек на «Кауилью» — они стояли, держась друг за друга, а ещё с нами было несколько пьяных и пятеро детей, спящих на руках своих матерей.

Я отправилась на Кагуач со здоровым скептицизмом лишь для того, чтобы присутствовать на празднике и заснять его, как я и обещала Даниэлю, но признаю, что религиозный пыл заразил меня. Я оказалась на коленях перед Иисусом, благодаря его за две отличные новости, что прислала моя Нини. Мания преследования побуждает её сочинять загадочные сообщения, но, поскольку она пишет длинно и часто, я могу догадаться, о чём говорит бабушка. Первая новость — она наконец-то восстановила разноцветный дом, в котором я провела своё детство, после трёх лет судебной тяжбы по выселению торговца из Индии, который никогда не платил аренду и прикрывался законами Беркли, благоволящими арендатору. Моя бабушка решила навести там чистоту, устранить наиболее очевидные повреждения и сдавать комнаты студентам университета — с таким источником финансирования она сможет содержать особняк. Как же я хочу прогуляться по этим чудесным комнатам! Вторая новость, гораздо более важная, касается Фредди. Олимпия Петтифорд появилась в Беркли в сопровождении другой такой же внушительной сеньоры, они тащили за собой Фредди, чтобы передать его на попечение Майка О`Келли.

На Кагуаче мы с Мануэлем поставили палатку из-за нехватки жилья. Жителям следует лучше подготовиться к нашествию верующих, которое повторяется ежегодно уже более века. День был сырым и морозным, ночь оказалась намного хуже. Мы дрожали от холода в спальных мешках, в одежде, шапке, толстых носках и перчатках, потому что дождь падал на брезент и пробирался под пластиковый пол. В конце концов, мы решили соединить два мешка и спать вместе. Я повисла на спине Мануэля как рюкзак, и никто из нас не помянул соглашение, заключённое в феврале, что я никогда больше не залезу к нему в постель. Мы спали как блаженные до тех пор, пока паломники не начали шуметь.

Мы не голодали, потому что там было бесчисленное множество продуктовых лавок, пирожки, сосиски, морепродукты, приготовленный в золе картофель, жареные на вертеле целые ягнята, а также чилийские сладости и вино в большом количестве, спрятанное в упаковках из-под газировки, потому что священники не одобряют алкоголь на религиозных праздниках. Умывальников и ряда биотуалетов явно было мало, за несколько часов использования они превратились в нечто ужасное. Мужчины и мальчики тихо облегчались за деревьями, а вот женщинам было сложнее.

На второй день Мануэль вынужден был воспользоваться одним из туалетов, дверь которого необъяснимым образом захлопнулась, и он остался заперт. В этот момент я обходила ремесленные палатки и киоски с разными безделушками, которые стояли в ряд с боку церкви, и я узнала о случившемся благодаря поднявшемуся шуму. Я приблизилась из любопытства, не подозревая, в чём дело, и увидела группу людей, встряхивающих пластиковый домик с риском его опрокинуть, в то время как внутри Мануэль кричал и бился о стены, как сумасшедший. Несколько человек смеялись, но я поняла, что страдание Мануэля было ужасом заживо похороненного человека. Хаос нарастал до тех пор, пока появившийся мастер не отогнал в сторону зевак и спокойно не разобрал защёлку перочинным ножом. Пятью минутами позже он открыл дверь, Мануэль вылетел кометой и упал на землю, скрюченный и сотрясаемый рвотой. Никто больше не смеялся.

В этот момент подошёл отец Лион, и мы вдвоём помогли Мануэлю встать и, поддерживая его под руки, сделали несколько неуверенных шагов в направлении палатки. Привлечённые шумом, пришли два полицейских и поинтересовались, не болен ли этот сеньор, хотя они наверняка подозревали, что он выпил больше, чем нужно, поскольку к тому времени вокруг шаталось немало пьяных. Я не знаю, о чём подумал Мануэль, но он выглядел так, будто здесь появился дьявол. С выражением ужаса он оттолкнул нас, споткнулся, упал на колени, и беднягу вырвало зеленоватой пеной. Полицейские попытались вмешаться, но отец Лион встал у них на пути, с властью, что даёт ему репутация святого, и убедил их, что это всего лишь расстройство желудка и мы сами сможем позаботиться о больном.

Священник и я отвели Мануэля в палатку, вымыли его влажной тряпкой и дали отдохнуть. Он проспал три часа подряд, съёжившись, будто его избили. «Оставь его в покое, американочка, и не задавай вопросов», — приказал мне отец Лион, прежде чем отправиться исполнять свои обязанности, но я не хотела бросать Мануэля и осталась в палатке охранять его сон.

На площадке перед церковью поставили несколько столов, за которыми встали священники, причащающие во время мессы. Затем началось шествие с образом Иисуса, который несли верующие, певшие во весь голос, в то время как десятки кающихся ползли на коленях в грязи либо обжигали свои руки расплавленным воском свечей, взывая о прощении своих грехов.

Я не смогла сдержать своё обещание и снять на плёнку это событие для Даниэля, потому что во время беспокойного путешествия на Кагуач, я уронила камеру в море; потеря незначительная, учитывая, что у одной дамы выпал за борт щенок. Его спасли из воды, полузамерзшего, но дышащего, ещё одно чудо Иисуса Назарянина, как сказал Мануэль. «Хватит иронического атеизма, Мануэль, ведь мы можем утонуть», — ответил отец Лион.

Спустя неделю после паломничества на Кагуач, мы с Лилианой Тревиньо отправились навестить отца Лиона, это была странная поездка, совершённая в тайне, чтобы о ней не узнали Мануэль с Бланкой. Объяснения были бы обременительными, поскольку у меня нет права изучать прошлое Мануэля, тем более проделывать подобные вещи за его спиной. Мной движет привязанность, которую я к нему испытываю, привязанность, которая выросла в процессе совместной жизни. После того как Даниэль уехал и наступила зима, мы много времени провели одни в этом доме без дверей, где слишком мало места, чтобы хранить секреты. Мои отношения с Мануэлем стали более близкими; наконец он доверился мне, и у меня есть полный доступ к его бумагам, заметкам, аудиозаписям, и к его компьютеру. Работа дала мне повод рыться в его ящиках. Я спросила, почему у него нет фотографий родственников или друзей, и он объяснил, что много путешествовал, несколько раз начинал всё с нуля в разных местах и по дороге избавился от материального и сентиментального бремени. И добавил: для того, чтобы помнить важных для него людей, фотографии не нужны. В архивах Мануэля я не нашла ничего о той части его прошлого, которая меня интересует. Мне известно, что после военного переворота он больше года провёл в тюрьме, затем его выслали на Чилоэ, и в 1976 году он уехал из страны. Я знаю о его женщинах, разводах, книгах, но не знаю ничего о причинах его клаустрофобии или ночных кошмаров. Если я этого не узнаю, мне не представится возможности помочь ему, отчего я так никогда и не узнаю Мануэля по-настоящему.

Я много общаюсь с Лилианой Тревиньо. Она такая же, как и моя бабушка: энергичная, идеалистка, бескомпромиссная и темпераментная, но не такая властная. Лилиана договорилась, что мы тайно отправимся навестить отца Лиона на катере Национальной службы здравоохранения по приглашению её возлюбленного, доктора Хорхе Педрасы. Доктор выглядит намного моложе, ему только что исполнилось сорок, и он уже десять лет служит на архипелаге. Он расстался с женой, и сейчас идёт медленный бракоразводный процесс, у него двое детей, один с синдромом Дауна. Хорхе думает жениться на Лилиане, как только станет свободным, хотя она не видит в этом преимуществ, говорит, что её родители прожили вместе двадцать девять лет и вырастили троих детей без документов.

Путешествие длилось вечность, поскольку катер останавливался в нескольких местах, и когда мы приехали к отцу Лиону, было уже четыре часа дня. Педраса высадил нас и продолжил свой обычный объезд, пообещав забрать через полтора часа, чтобы вернуться на наш остров. Петух с переливающимися перьями и тучный ягнёнок, которых я видела раньше, были на тех же местах и наблюдали за домиком священника. В зимнем свете место мне показалось другим; даже пластиковые цветы на кладбище выглядели выцветшими. Отец Лион ждал нас с чаем, пирожными, свежеиспечённым хлебом, сыром и ветчиной, поданными соседкой, которая заботится о нём и контролирует, будто он её ребёнок. «Наденьте свой пончо и выпейте аспирин, святой отец, я здесь не для того, чтобы ухаживать за престарелыми больными», — приказала она ему ласково на чилийском, в то время как он ворчал. Священник подождал, пока мы останемся одни, и умолял нас съесть пирожные, чтобы не пришлось есть их в одиночку, потому что в его возрасте они вызывали тяжесть в желудке.

Мы должны были вернуться до наступления темноты и так как у нас было мало времени, мы перешли прямо к делу.

— Почему бы тебе самой не спросить Мануэля о том, что ты хочешь знать, американочка? — предложил мне священник после двух глотков чая.

— Я спрашивала его, отец, но он ускользнул от ответа.

— В таком случае, нужно уважать его молчание, девочка.

— Извините, отец, но я решилась побеспокоить его не из чистого любопытства. У Мануэля болит душа, и я хочу помочь ему.

— Болит душа…что ты знаешь об этом, американочка? — спросил он меня, хитро улыбаясь.

— Достаточно, потому что я прибыла на Чилоэ с болезнью души, а Мануэль принял меня и помог мне исцелиться. Я должна отплатить ему за это, вам не кажется?

Священник рассказал нам о военном перевороте, о последовавших за ним безжалостных репрессиях и о своей работе в Викариате солидарности, которая продлилась недолго, потому что его тоже арестовали.

— Мне повезло больше, чем другим, американочка, потому что кардинал лично спас меня менее чем за два дня, но я не смог избежать отстранения.

— Что происходило с задержанными?

— Разное. Ты мог попасть в руки политической полиции, Директората национальной разведки или в Национальный информационный центр, к полицейским или в службы безопасности одной из ветвей вооружённых сил. Мануэля сначала привезли на Национальный Стадион, а затем на Виллу Гримальди.

— Почему Мануэль отказывается говорить об этом?

— Возможно, он не помнит этих событий, американочка. Иногда разум блокирует слишком серьёзные травмы, чтобы защититься от безумия или депрессии. Слушай, я приведу тебе пример, который я видел в Викариате. В 1974 году я брал интервью у человека, которого только что выпустили из концлагеря, и он был физически и морально разбит. Я записал беседу, как мы всегда и делали. Нам удалось отправить несчастного за пределы страны, и долгое время я не видел этого мужчину. Пятнадцать лет спустя я отправился в Брюссель и разыскал его, так как знал, что он живёт в этом городе, и хотел взять у него интервью для эссе, которое я писал для журнала иезуитов «Послание». Он не вспомнил меня, но согласился побеседовать. Вторая запись совсем не была похожа на первую.

— В каком смысле? — спросила я.

— Этот бедняга вспоминал, что его арестовали, не более того. Из его памяти стёрлись места, даты и подробности.

— Полагаю, вы заставили его прослушать первую запись.

— Нет, это было бы жестоко. Во время первой записи он рассказал мне о пытках и сексуальных надругательствах, которым подвергался. Этот мужчина забыл об этом, чтобы продолжить жить полноценно. Возможно, Мануэль сделал то же самое.

— Если это так, значит, то, что подавлял Мануэль, появляется в его кошмарах, — вмешалась Лилиана Тревиньо, которая внимательно нас слушала.

— Я должна выяснить, что с ним случилось, отец, пожалуйста, помогите мне, — попросила я священника.

— Тебе стоит отправиться в Сантьяго, американочка, и заглянуть в самые забытые уголки. Я могу познакомить тебя с людьми, которые помогут…

— Я сделаю это, как только смогу. Большое спасибо.

— Звони мне, когда захочешь, девочка. Теперь у меня есть мобильный телефон, но нет электронной почты, я не смог постичь тайны компьютера. Я сильно отстал в коммуникациях.

— Вы общаетесь с небесами, отец, вам не нужен компьютер, — сказала ему Лилиана Тревиньо.

— На небесах уже есть Фэйсбук, дочь моя!

С тех пор как Даниэль уехал, моё нетерпение возрастало. Прошло больше трёх бесконечных месяцев, и я волнуюсь. Мои бабушка и дедушка никогда не разлучались из-за вероятности того, что они не смогут снова встретиться; боюсь, это случится с Даниэлем и мной. Я начинаю забывать его запах, сильные прикосновения его рук, звук его голоса, его вес, которым он давил на меня. Логичные сомнения одолевают меня: любит ли он меня, планирует ли вернуться или наша встреча была лишь странной прихотью в походе. Сомнения и снова сомнения. Он пишет мне, это может меня успокоить, как полагает Мануэль, когда я вывожу его из себя, но Даниэль пишет мало и его сообщения редки; не все в мире умеют переписываться, как я, скажу без скромности, и мой любимый не говорит о приезде в Чили — дурной знак.

Мне очень не хватает доверенного лица, подруги, кого-то моего возраста, кому я могла бы излить душу. Бланке наскучили мои воззвания расстроенной возлюбленной, а Мануэлю я не осмеливаюсь слишком надоедать, потому что теперь его головные боли стали чаще и интенсивнее, он обычно падает, и нет обезболивающих, холодных платков или гомеопатии, способных облегчить эти мигрени. Некоторое время этот упрямец пытался не замечать их, но под давлением Бланки и меня позвонил своему неврологу и вскоре должен отправиться в столицу, где и осмотрят этот чёртов пузырь. Он не подозревал, что я собираюсь сопровождать его, благодаря необыкновенной щедрости Мильялобо, предложившего мне деньги на билет и ещё немного — на карманные расходы. Эти дни в Сантьяго помогут мне сложить кусочки головоломки, из которых состоит прошлое Мануэля. Мне следует дополнить сведения данными из книг и интернета. Информация есть, мне нетрудно достать её, но это похоже на чистку луковицы, слои за слоями, тонкие и прозрачные, а суть так и не достигнута. Я узнала о жалобах на пытки и убийства, которые были тщательно задокументированы, но мне нужно побывать в тех местах, где они произошли, если я хочу понять Мануэля. Надеюсь, мне помогут контакты отца Лиона.

Трудно говорить об этом с Мануэлем и другими людьми; чилийцы осторожны, они боятся обидеть или высказать прямое мнение, язык — это танец эвфемизмов. Привычка к осторожности укоренилась, а за ней скрывается много негодования, которое никто не хочет высказывать. Это как будто коллективный стыд: одних — потому что пострадали, а других — потому что получили выгоду, одних — потому что они ушли, других — за то, что остались, одних — потому что потеряли своих родственников, других — потому что они закрыли на это глаза. Почему моя Нини никогда не упоминала об этом? Она воспитывала меня, говоря на кастильском наречии, хотя я отвечала ей на английском, она брала меня с собой на чилийскую пенью в Беркли, где собирались латиноамериканцы, чтобы послушать музыку, посмотреть театральные постановки или фильмы, и заставляла меня учить наизусть стихотворения Пабло Неруды, которые я едва понимала. Благодаря бабушке я узнала Чили раньше, чем попала сюда; она рассказывала мне о крутых снежных горах, о спящих вулканах, просыпающихся от ужасных толчков. От неё я узнала и о длинном побережье Тихого океана с его бушующими волнами и пенистой шеей, о пустыне на севере, сухой, наподобие луны, которая иногда расцветает как картина Моне, о холодных лесах, прозрачных озёрах, обильных реках и голубых ледниках. Моя бабушка рассказывала о Чили влюблённым голосом, но она ничего не говорила ни о людях, ни об истории, как будто это была девственная территория, незаселённая, рождённая вчера от невозмутимого земного дыхания, застрявшая во времени и пространстве. Когда она встречалась с другими чилийцами, то начинала говорить быстрее, отчего сразу же менялся акцент, и я уже не могла следить за нитью разговора. Иммигранты живут, глядя на далёкую страну, которую они покинули, но моя Нини никогда не пыталась посетить Чили. У неё есть брат в Германии, с которым она редко общается; их родители умерли, и миф о роде-племени в их случае не применим. «У меня там никого и нет, зачем мне туда ехать?» — говорила она мне. Мне придётся подождать, чтобы лично расспросить бабушку о том, что случилось с её первым мужем, и почему она уехала в Канаду.

ВЕСНА

Сентябрь, октябрь, ноябрь и драма декабря

Глава 4

Остров пребывает в радостном настроении, поскольку к детям приехали их родители, чтобы отметить национальные праздники и приход весны; зимний дождь, который вначале казался мне поэтичным, в итоге стал невыносимым. А я собираюсь отпраздновать свой день рождения 25 числа (я — Весы), мне будет двадцать, и мой подростковый возраст наконец-то закончится. Господи, какое облегчение! Молодёжь обычно всегда приезжает на выходные, чтобы повидаться с семьёй, но в этом сентябре их приехало очень много; шлюпки, полные пассажиров, всё приплывали и приплывали. Они привозили подарки детям, которых, в большинстве случаев, не видели на протяжении нескольких месяцев, а также деньги для бабушек и дедушек на покупку одежды, предметов для дома, новых крыш взамен повреждённых зимой. Среди приехавших была Лусия Корралес, мама Хуанито, приятная, красивая женщина, слишком молодая для того, чтобы иметь одиннадцатилетнего сына. Она рассказала нам, что Асусена получила работу горничной в гостинице Квеллона, она не хочет продолжать учёбу и не думает о возвращении на остров, поскольку не желает слышать недоброжелательные комментарии от людей. «В ситуации насилия обычно обвиняют жертву», — сказала мне Бланка, подтверждая то, что я уже слышала в «Таверне Мёртвеньких».

Хуанито вёл себя застенчиво и недоверчиво по отношению к матери, которую он знал только по фотографиям. Она оставила его на руках Эдувигис, когда мальчику было два или три месяца, и не видела сына, пока Кармело Корралес был жив, хотя и часто звонила ему по телефону и не отказывалась содержать. Хуанито много раз говорил со мной о ней. В этих разговорах чувствовалась смесь гордости — ведь она отправляет ему хорошие подарки, и гнева — она всё же оставила его с дедушкой и бабушкой. Хуанито представил мне маму, алея щеками и опустив взгляд в пол: «Это Лусия, дочь моих дедушки и бабушки», — сказал он. Потом я рассказала ему, что моя мать тоже ушла, когда я была младенцем, меня тоже вырастили бабушка с дедушкой, но мне очень повезло — моё детство было счастливым, и я бы не променяла его ни на какое другое. Хуанито долго смотрел на меня своими тёмными глазами, и я вспомнила следы от ударов ремнём, которые были на его ногах несколько месяцев назад, когда Кармело Корралес мог до него дотянуться. Я с грустью обняла мальчика, ведь я не могу защитить его от этого, следы останутся с ним на всю жизнь.

Сентябрь — это месяц Чили. С севера до юга развеваются флаги, и даже в наиболее отдалённых местах устанавливают рамадас, четыре деревянных столба с крышей из ветвей эвкалипта, куда люди приходят выпить и потрясти костями под американские ритмы и станцевать куэку, народный танец, имитирующий брачные игры петуха и курицы. Мы тоже поставили рамадас у себя. Пирожки с мясом не кончались, лились реки вина, пива и кукурузной водки. Под конец мужчины храпели на полу, и с наступлением вечера полицейские и женщины выкидывали их на дорожку возле овощной лавки, а затем доставляли людей по домам. Ни одного пьяного не задерживали 18 и 19 сентября, если только он не доставал нож.

По телевизору Ньянкупеля я смотрела военные парады в Сантьяго, во время которых президент Мишель Бачелет объезжала войска под радостные возгласы толпы, почитающей её как мать; ни один другой чилийский президент не был столь любим. Четыре года тому назад, перед выборами, никто на неё и не ставил, поскольку считалось, что чилийцы не проголосуют за женщину, социалистку, мать-одиночку и агностика. Но она всё же стала президентом и завоевала уважение «мавров и христиан», как говорит Мануэль, хотя на Чилоэ я почему-то не видела ни одного мавра.

Дни стояли тёплые, а небо было голубым — зима отступала под натиском патриотической эйфории. С началом весны в окрестностях грота были замечены морские львы, я думаю, что скоро они снова осядут на прежнем месте, и я смогу возобновить свою дружбу с Пинкойей, если она меня ещё помнит. Я поднимаюсь по холму до грота почти каждый день, ведь обычно там я встречаю своего Попо. Лучшее доказательство его присутствия — то, что Факин нервничает и иногда переходит на бег, поджимая хвост. Это просто нечёткий силуэт, восхитительный запах его английского табака в воздухе или ощущение, что он обнимает меня. Тогда я закрываю глаза и поддаюсь теплу и ощущению безопасности, идущему от широкой груди, большого округлого живота и сильных рук. Однажды я спросила Попо, где он был бoльшую часть прошлого года, когда был так нужен, но мне не пришлось дожидаться ответа, потому что в глубине души я уже знала: он всегда был со мной. Пока алкоголь и наркотики преобладали в моей жизни, никто не мог до меня достучаться, как если бы я была спрятанной в раковине устрицей, но стоило оказаться на самом дне, как мой дедушка тут же подхватывал меня на руки. Он никогда не терял меня из виду, и когда моей жизни угрожала смертельная опасность, например, от дозы поддельного героина в общественном туалете, он спасал меня.

Теперь, не слыша никакого шума в своей голове, я всегда чувствую его рядом с собой. Учитывая выбор, стоявший между мимолётным наслаждением от напитка и незабываемым удовольствием гулять по холму с дедушкой, я, нисколько не сомневаясь, предпочитаю последнее. Мой Попо наконец-то нашёл свою звезду. Этот отдалённый остров, невидимый в мировом пожаре, зелёный, всегда зелёный, и является его затерянной планетой; хотя вместо того, чтобы так усердно искать её в небе, он мог бы просто посмотреть в сторону юга.

Люди сняли свитера и вышли, чтобы немного погреться на солнышке, но я по-прежнему ношу свою грязно-зелёную шляпу, потому что мы проиграли футбольный матч школьного чемпионата. Мои несчастные «калеучата» взяли всю ответственность за мою бритую голову на себя. Матч проходил в Кастро, присутствовала добрая половина нашего острова, прибывшая поболеть за «Калеуче», включая донью Лусинду, которую, перевозя в лодке Мануэля, мы привязали к стулу и завернули в шали. Дон Лионель Шнейк, румяный и расшумевшийся более обычного, поддерживал нашу команду несдержанными криками. Мы почти победили, хватило бы даже ничьи, но в последний момент судьба сыграла с нами злую шутку; до конца матча оставалось всего полминуты, когда нам забили гол. Педро Пеланчугай отбил мяч головой под оглушительные возгласы нашей поддержки и свист соперников, но удар оглушил его, и прежде чем он успел опомниться, подбежал маленький паршивец и кончиком ноги спокойно отправил мяч в ворота. Мывсе были так поражены, что даже замерли на показавшуюся всем долгой секунду, прежде чем в воздухе раздался взрыв воинственных криков, и полетели пивные банки с бутылками газировки. Мы с доном Лионелем были на грани сердечного приступа.

Под конец того же дня я пришла к нему домой, чтобы отдать долг. «Даже не думай, американочка! Это пари было шуткой», — заверил меня как всегда очень галантный Мильялобо. Если я и научилась чему-нибудь в «Таверне» Ньянкупеля, так это тому, что пари священны. Я пошла в скромную мужскую парикмахерскую, такую, в которую ходит лишь её владелец, с трёхцветной полосатой трубкой на двери и единственным старым и величественным креслом, в котором я сидела с некоторым сожалением, потому что Даниэлю Гудричу это совсем не понравилось бы. Парикмахер очень профессионально сбрил все мои волосы и отполировал череп замшей. Я увидела свои огромные уши, похожие на ручки этрусской вазы, и цветные пятна на коже головы, как на карте Африки. Парикмахер объяснил, что такие пятна бывают из-за краски для волос, и порекомендовал скрабы из лимонного сока с хлором. Также мне нужна была шапка, потому что с такими пятнами я похожа на заразного.

Дон Лионель чувствует себя виноватым и не знает, как снискать моё расположение, но прощать мне нечего: пари есть пари. Он попросил Бланку накупить мне каких-нибудь кокетливых шляпок, потому что я выгляжу как «лесбиянка после химиотерапии», как он ясно выразился, но чилотская шерстяная шапка гораздо больше подходит моей личности. В этой стране волосы — символ женственности и красоты, молодые женщины долго их отращивают и заботятся, как о сокровище. Не говоря уже о том, сколько возгласов сочувствия я услышала в пещере, когда расхаживала лысая, как инопланетянин, среди прекрасных женщин с золотистой кожей и пышными ренессансными волосами.

Мануэль приготовил сумку с кое-какой одеждой и рукопись, которую планировал обсудить со своим редактором, и позвал меня в гостиную, чтобы дать некоторые наставления перед своим отъездом в Сантьяго. Я пришла с рюкзаком в одной руке и билетами — в другой и объявила, что ему понравится моя компания, любезно предоставленная доном Лионелем Шнейком. «А кто останется с животными?» — слабым голосом спросил он. Я объяснила, что всё устроила: Хуанито Корралес собирался отвезти Факина к себе домой и будет приходить раз в день кормить котов. Я ничего не сказала ему о запечатанном письме, которое дал мне чудесный Мильялобо, чтобы я незаметно передала его неврологу, который, как оказалось, имеет отношение к семье Шнейк, поскольку женат на кузине Бланки. Паутина семейных связей в этой стране напоминает ослепительную сеть галактик моего Попо. Мануэль не стал выдвигать никаких обвинений и под конец смирился с тем, что придётся взять меня с собой. Мы отправились в Пуэрто-Монтт, откуда вылетели в Сантьяго. Путешествие, которое я совершила за двенадцать часов на автобусе, чтобы добраться до Чилоэ, на самолёте продлилось всего час.

— Что с тобой, Мануэль? — спросила я незадолго до приземления в Сантьяго.

— Ничего.

— Как это ничего? Ты не разговаривал со мной с тех пор, как мы вышли из дома. Тебе плохо?

— Нет.

— Тогда ты злишься.

— Твоё решение сопровождать меня не посоветовавшись было очень навязчиво.

— Послушай, дружище, я не спросила тебя, потому что ты бы точно отказал мне. Лучше просить прощения, чем разрешения. Ты меня прощаешь?

Мои слова успокоили Мануэля, и вскоре его настроение улучшилось. Мы приехали в маленькую гостиницу в центре, и каждый расположился в своей комнате, потому что этот упрямец не хотел спать вместе, даже зная, чего мне стоит спать одной; позже он пригласил меня съесть пиццу и сходить посмотреть в кино «Аватара», которого ещё не показывали на нашем острове, и мне не терпелось его увидеть. Мануэль, конечно, предпочёл бы посмотреть депрессивный фильм о постапокалиптическом мире, покрытом пеплом и бандами людоедов, но мы разрешили этот спор при помощи монетки: выпал орёл и я, как всегда, выиграла. Этот трюк безошибочен: решка — я победила, орёл — ты проиграл. Мы ели попкорн, пиццу и мороженое. Для меня это был настоящий праздник. За все эти месяцы свежей и полезной пищи мне очень не хватало насыщенной холестерином еды.

Доктор Артуро Пуга утром приходил в больницу для бедных, где он и принимал Мануэля, а после обеда, во время его частной практики, работал в немецкой клинике, в центре богатого района. Без загадочного письма от Мильялобо, которое я передала доктору через секретаршу за спиной Мануэля, мы, возможно, не смогли бы попасть даже на консультацию. Больница выглядела так, будто в ней снимали фильм времён Второй мировой войны: старая, гигантская, потрёпанная, с дырявыми трубами, ржавыми раковинами, сломанной плиткой и шелушащимися стенами, но здесь было довольно чисто и, учитывая количество желающих попасть на приём, лечение было эффективным. Мы почти два часа ждали в коридоре с рядами железных стульев, пока не объявили наш номер. Доктор Пуга, заведующий отделением неврологии, любезно принял нас в своём скромном кабинете, где на рабочем столе уже лежали больничная карта Мануэля и его рентгеновский снимок. «Кем Вы приходитесь пациенту, сеньорита?» — спросил он. «Внучкой», — не задумываясь, ответила я, не обращая внимания на изумлённый взгляд своего новоиспечённого деда.

Мануэль был в списке ожидания на возможную операцию в течение двух лет, и кто знает, сколько ещё ждать — его ситуация не срочная. Предполагается, что если вы прожили с пузырьком в голове более семидесяти лет, то можете подождать ещё немного. Операция связана с большим риском, и из-за особенностей аневризмы желательно не прибегать к хирургическому воздействию как можно дольше в надежде, что пациент умрёт от чего-то другого, но из-за возрастающей интенсивности мигреней и головокружений Мануэля, кажется, пришло время вмешаться.

Традиционный метод состоит в том, чтобы вскрыть череп, отделить мозговую ткань, вставить зажим, чтобы препятствовать току крови к аневризме, и закрыть всё обратно; восстановление занимает около года и может иметь серьёзные последствия. В целом не очень обнадёживающая картина. Однако в немецкой клинике можно решить проблему с помощью крошечного отверстия в ноге, через которое в артерию вводят катетер, добираются им до аневризмы по кровеносной системе и заполняют её платиновой проволокой, туго сворачиваемой внутри, как причёска-пучок пожилой дамы. В таком случае риск гораздо меньше, пациент остаётся в клинике всего тридцать шесть часов, а выздоровление занимает около месяца.

— Элегантно, просто и совершенно недосягаемо для моего бюджета, доктор, — сказал Мануэль.

— Не волнуйтесь, сеньор Ариас, это можно уладить. Я могу провести вам операцию совершенно безвозмездно. Это новая процедура, которую я изучил в Соединённых Штатах, где она сейчас уже стала обыденной, и мне нужно обучить другого хирурга для работы в команде. Ваша операция будет похожа на мастер-класс, — объяснил Пуга.

— Или, другими словами, маэстро Мастер На Все Руки воткнёт проволоку в мозг Мануэля, — ужаснувшись, перебила я его.

Врач рассмеялся и понимающе подмигнул мне, потом я вспомнила о письме и поняла, что это был заговор, который Мильялобо подготовил, чтобы оплатить операцию без ведома Мануэля, раз он сам больше ничего не сможет сделать в этой ситуации. Я согласна с Бланкой: какая разница, одна услуга или две? Подводя итог: Мануэля приняли в немецкой клинике, где провели необходимое обследование, и на следующий день доктор Пуга и его предполагаемый ученик выполнили операцию с полным успехом, как они заверили нас, хотя и не могли гарантировать на сто процентов, что пузырёк воздуха останется стабильным.

Бланка Шнейк оставила школу на попечение заместителя и прилетела в Сантьяго, как только я позвонила ей, чтобы рассказать об операции. В течение дня она оставалась с Мануэлем, чтобы заботиться о нём, как мать, пока я проводила расследование. Поздним вечером она пошла к своей сестре, а я спала в палате Мануэля в немецкой клинике на диване, который намного удобнее моей кровати на Чилоэ. Еда в кафетерии тоже была пятизвёздочной. Я впервые за много месяцев принимала душ за закрытой дверью, но теперь я знаю: я никогда не смогу уговорить Мануэля установить двери в его доме.

Население Сантьяго — шесть миллионов жителей, и оно продолжает увеличиваться, превращая город в лабиринт строящихся высоток. Он окружён холмами и высокими заснеженными горами, чистый, зажиточный, стремительный, с ухоженными парками. Движение в Сантьяго агрессивное, потому что чилийцы, добродушные с виду, вымещают все свои разочарования за рулём. Среди автомобилей толпятся продавцы фруктов, телевизионных антенн, монет и всякого прочего барахла, а на каждом светофоре акробаты делают цирковое сальто-мортале за пару монет. Нам повезло с погодой, хотя в некоторые дни из-за смога мы не видели неба.

Через неделю после операции мы отвезли Мануэля обратно на Чилоэ, где нас ждали животные. Факин приветствовал нас пафосным танцем и выпирающими рёбрами, потому что он отказывался от еды в наше отсутствие, как объяснил встревоженный Хуанито. Мы вернулись раньше, чем доктор Пуга выписал Мануэля, потому что этот упрямец не хотел тратить целый месяц на выздоровление в доме сестры Бланки в Сантьяго, где мы, по его словам, только мешали. Бланка попросила, чтобы я избегала комментариев среди её родственников, людей крайне правого толка, о том, что мы узнали о прошлом Мануэля, поскольку это могло плохо кончиться. Нас встретили с любовью, и все, включая подростков, были готовы сопровождать Мануэля на обследования и позаботиться о нём.

Я жила в одной комнате с Бланкой и смогла оценить, как живут богатые в своих охраняемых резиденциях: домашняя прислуга, садовники, бассейн, породистые собаки и три машины. Нам приносили завтрак в постель, готовили ванны с ароматическими солями и даже погладили мои джинсы. Я никогда не видела ничего подобного и не возражала против этого; я бы легко привыкла к богатству. «Они не очень богаты, Майя, у них нет собственного самолёта», — пошутил Мануэль, когда я с ним это обсуждала. «У тебя менталитет бедняка, вот в чём проблема людей с левыми взглядами», — ответила я, вспоминая Нини и Майка О’Келли, бедных по призванию. Я не такая, как они: равенство и социализм кажутся мне обычными.

В Сантьяго я чувствовала себя подавленной из-за загрязнения, оживлённого дорожного движения и безличного отношения людей друг к другу. На Чилоэ сразу видно чужаков, потому что они не здороваются на улице; в Сантьяго же тот, кто здоровается на улице, уже считается подозрительным. В лифте немецкой клиники я сказала «доброе утро», как идиотка, а все остальные люди смотрели на стену, чтобы только мне не отвечать. Мне не нравился Сантьяго, отчего я не могла дождаться, когда мы вернёмся на наш остров, где жизнь течёт нежной рекой и есть чистый воздух, тишина и время — всё необходимое, чтобы доводить мысли до логического конца.

Восстановление Мануэля займёт некоторое время. У него всё ещё болит голова, да и силы, надо сказать, ещё подводят. Распоряжения доктора Пуги были чёткими: полагалось глотать по полдюжины таблеток в день и соблюдать покой до декабря, когда придёт пора вернуться в Сантьяго для повторного обследования. А также избегать чрезмерных физических нагрузок всю оставшуюся жизнь и положиться на удачу или Бога, в зависимости от убеждений, поскольку платиновая проволока не является панацеей. Я думаю, что и консультация у мачи не помешает, на всякий случай…

Мы с Бланкой решили дождаться подходящей возможности поговорить с Мануэлем о том, что мы узнали, не оказывая на него давления. На данный момент мы заботимся о нём как можно лучше. Он привык к авторитарному образу жизни Бланки и американки, которая живёт в его доме, и проявляемая нами сейчас доброта заставляет его нервничать: он думает, что мы скрываем от него правду и что его состояние куда серьёзнее, чем сказал доктор Пуга. «Если вы планируете обращаться со мной, как с инвалидом, я бы предпочёл, чтобы меня оставили в покое», — ворчит он.

Благодаря карте, списку мест и людей, предоставленных отцом Лионом, я смогла восстановить жизнь Мануэля в ключевые годы между военным переворотом и его отъездом в изгнание. В 1973 году Ариасу исполнилось тридцать шесть лет, он был одним из самых молодых профессоров факультета общественных наук, женат, и, насколько я поняла, в его браке было много подводных камней. Мануэль не был коммунистом, как считает Мильялобо, или членом какой-либо другой политической партии, но симпатизировал правительству Сальвадора Альенде и участвовал в массовых митингах того времени в поддержку правительства и прочей оппозиции. Когда произошёл военный переворот, во вторник, 11 сентября 1973 года, страна разделилась на две непримиримые группы — никто не мог оставаться нейтральным. Через два дня после переворота был отменён комендантский час, введённый на сорок восемь часов, и Мануэль вернулся к работе. Он нашёл университет, занятый вооружёнными солдатами в форме и с вымазанными в краске лицами, чтобы их не узнали, увидел пулевые отверстия в стенах и кровь на лестнице, и кто-то его предупредил, что находящихся в здании студентов и профессора уже арестовали.

Это насилие оказалось настолько невообразимым в Чили, стране, гордящейся своими демократическими институтами и гражданским обществом, что Мануэль, не зная, насколько серьёзно произошедшее, пошёл в ближайший полицейский участок, чтобы узнать о своих коллегах. Обратно он уже не вышел. Полицейские отвели его с завязанными глазами на Национальный стадион, который был превращён в центр заключения. Там находились тысячи людей, которые были арестованы за эти два дня; избитые и голодные, они спали на цементном полу и целый день сидели на трибунах, молча молясь, чтобы их не включили в число несчастных, доставленных в лазарет для допроса. Они могли слышать крики жертв, а ночью — звуки расстрела. Арестованных содержали без связи с внешним миром и членами семьи, которым, однако, разрешалось оставлять пакеты с одеждой и едой в надежде, что охранники передадут посылки тем, кому было предназначено. Жена Мануэля, которая принадлежала к Левому революционному движению, наиболее преследуемому военными, немедленно бежала в Аргентину и оттуда в Европу. Она не сможет воссоединиться с мужем ещё три года, пока им не будет предоставлено убежище в Австралии.

Человек в капюшоне, отягощённый виной и горем, прошёл мимо трибун на стадионе под пристальным вниманием двух солдат. Мужчина указывал на предполагаемых членов Социалистической или Коммунистической партии, которых немедленно отправляли в недра здания, чтобы пытать или убивать. По ошибке или из страха роковой человек в капюшоне указал на Мануэля Ариаса.

День за днём, шаг за шагом, я прослеживала путь его мучений, и в процессе сама ощущала неизгладимые шрамы от диктатуры, оставленной в Чили и на душе Мануэля. Теперь я знаю, что скрывается за внешним фасадом этой страны. Сидя в парке у реки Мапочо, где в 70-х годах проплывали трупы замученных под пытками, я прочитала доклад комиссии по расследованию злодеяний того времени, обширную историю страданий и жестокости. Священник, друг отца Лиона, дал мне доступ к архивам Викариата солидарности, офису Католической Церкви, который помогал жертвам репрессий и отслеживал пропавших, бросая вызов диктатуре из самого сердца собора. Я изучила сотни фотографий людей, которые были арестованы, а затем бесследно исчезли, — почти все они были молоды, и жалобы женщин, которые до сих пор ищут своих детей, мужей, а иногда и внуков.

Мануэль провёл лето и осень 1974 года на Национальном стадионе и в других центрах задержания, где его допрашивали столько раз, что никто их не считал. Признания ничего не значили и в конечном итоге затерялись в окровавленных архивах, представляющих интерес только для крыс. Как и многие другие заключённые, Мануэль никогда не знал, что хотели услышать его палачи, и наконец понял, что это не имеет значения: его мучители сами не знали, что ищут. Это были не допросы, а наказания, чтобы установить репрессивный режим и искоренить любые следы сопротивления у населения. Поводом были тайники с оружием, которые правительство Альенде якобы передало народу, но спустя месяцы их не нашли, и никто больше не верил в эти воображаемые арсеналы. Террор парализовал людей, это был наиболее эффективный способ наведения замороженного порядка казарм. Долгосрочный план, чтобы полностью изменить страну.

Зимой 1974 года Мануэль содержался на Вилле Гримальди на окраине Сантьяго, которая принадлежала влиятельной семье итальянского происхождения, чью дочь арестовали, чтобы обменять её свободу на дом. Имущество перешло в руки Директората национальной разведки, DINA, позора чилийской полиции, эмблемой которого был железный кулак. Директорат был ответственен за многие преступления, в том числе и за пределами страны, среди которых убийства в Буэнос-Айресе свергнутого главнокомандующего вооруженными силами и бывшего министра правительства в центре Вашингтона, в нескольких кварталах от Белого дома. Вилла Гримальди стала самым опасным из центров допросов, где содержалось более четырёх с половиной тысяч заключённых, многие из которых так и не были найдены живыми.

В конце моей недели пребывания в Сантьяго я нанесла обязательный визит на Виллу Гримальди; теперь это тихий сад печальной памяти о тех, кто пострадал. В то время я не могла пойти туда одна. Моя бабушка считает, что места остаются отмеченными человеческим опытом, и у меня не хватило смелости встретиться с ними без дружеской руки. Зло и боль навсегда пойманы в этом месте. Я попросила Бланку Шнейк, единственного человека, кроме Лилианы и отца Лиона, которым я рассказала о том, что я пыталась выяснить, сопровождать меня. Бланка сделала слабую попытку отговорить меня: «Зачем продолжать углубляться в то, что произошло так давно?» Хотя у неё было ощущение, что ключ к жизни Мануэля Ариаса был там, и её любовь к нему была сильнее, чем её сопротивление столкновению с тем, что она предпочла игнорировать. «Хорошо, американочка, давай сейчас же поедем, а не то я передумаю», — сказала она.

Вилла Гримальди, ныне называемая Парк мира, представляет собой пару зелёных акров сонных деревьев. Мало что осталось от зданий, которые существовали, когда Мануэль там находился, потому что они были разрушены диктатурой в попытке стереть следы непростительного. Однако тракторы не могли уничтожить настойчивых призраков или заглушить стоны агонии, до сих пор ощущаемые в воздухе. Мы гуляли среди изображений, памятников, больших холстов, запечатлевших лица погибших и пропавших людей. Гид объяснял, как обращались с заключёнными, наиболее распространённые формы пыток, со схематическими рисунками человеческих фигур, висящих на руках, или с погружёнными в водяные бочки головами, железных нар, подключённых к электричеству, изнасилования женщин собаками, мужчин — палками мётел. Одним из двухсот шестидесяти шести имён, которые я нашла на каменной стене, было имя Фелипе Видаля, и тогда я смогла вставить последний кусок головоломки на своё место. В пустыне Виллы Гримальди профессор Мануэль Ариас встретился с журналистом Фелипе Видалем; там они вместе перенесли ужасные страдания, и один из них выжил.

Мы с Бланкой решили, что нам нужно поговорить с Мануэлем о его прошлом, и жаль, что Даниэль не может помочь нам — ведь при вмешательстве такого типа присутствие профессионала оправдано, даже если это начинающий психиатр, как он. Бланка утверждает, что к переживаниям Мануэля следует относиться с такой же заботой и деликатностью, которой требует его аневризма, потому что они заключены в пузырь памяти, который, лопни он внезапно, может его уничтожить. В тот день Мануэль отправился в Кастро за какими-то книгами, а мы воспользовались его отсутствием, чтобы приготовить ужин, зная, что он всегда возвращается на закате дня.

Я начала печь хлеб, как обычно делаю, когда нервничаю. Я успокаиваюсь, когда тщательно вымешиваю тесто, придаю ему форму, ожидаю, пока сырая буханка поднимется под белой тканью, выпекаю её до румяной корочки, а затем, ещё тёплую, подаю друзьям — успокаивающий и священный ритуал. Бланка приготовила безупречного цыплёнка с горчицей и французским беконом, что так любит Мануэль, а на десерт подала каштаны в сиропе. В доме было уютно, пахло свежеиспечённым хлебом и рагу, медленно тушащимся в глиняном горшочке. Вечер был скорее холодный и спокойный, с серым небом, но без ветра. Вскоре будет полнолуние и ещё одна встреча русалок в небольшой пещере, чреве Пачамамы.

После операции аневризмы между Мануэлем и Бланкой что-то изменилось — их аура так и сияет, как сказала бы моя бабушка, теперь у них появился этот мерцающий свет, который бывает у ослеплённых людей. Есть и другие, более очевидные признаки: причастность во взгляде, необходимость прикоснуться друг к другу, взаимное угадывание намерения и желаний друг друга. С одной стороны, я рада видеть то, чему я способствовала много месяцев, а с другой — я переживаю за своё будущее. Что будет со мной, когда они решат погрузиться в ту любовь, которую они откладывали на столькие годы? В этом доме мы не поместимся втроём, и дом Бланки тоже будет для нас тесным. Что ж, я надеюсь, к тому времени моё будущее с Даниэлем Гудричем прояснится.

Мануэль приехал с сумкой книг, которые заказал своим друзьям-книготорговцам, и романами на английском языке, отправленными моей бабушкой в город Кастро по почте.

— Мы празднуем чей-то день рождения? — спросил он, принюхиваясь.

— Мы празднуем дружбу. Как изменился этот дом с тех пор, как приехала американочка! — заметила Бланка.

— Ты имеешь в виду беспорядок?

— Я имею в виду цветы, хорошую еду и компанию, Мануэль. Не будь неблагодарным. Я буду очень скучать по девочке, когда она уедет.

— Неужели она собирается уехать?

— Нет, Мануэль. Я собираюсь выйти замуж за Даниэля, и жить здесь с тобой с четырьмя детьми, которые у нас появятся, — пошутила я.

— Надеюсь, что твой возлюбленный одобрит этот план, — сказал он тем же тоном.

— Почему нет? Это превосходный план.

— Они умрут от скуки на этом островном утёсе, Майя. Аутсайдеры, которые удаляются сюда, разочарованы миром. Никто не приезжает сюда раньше, чем начинает жить.

— Я приехала, чтобы скрыться, и смотрю на всё, что я нашла: вас и Даниэля, безопасность, природу и посёлок с тремя сотнями чилотов, которых люблю. Даже моему Попо здесь комфортно, я видела, как он прогуливался по горам.

— Ты пьяна! — воскликнул Мануэль встревоженно.

— Я не выпила ни глотка, Мануэль. Я знала, что ты мне не поверишь, поэтому я тебе об этом не рассказывала.

Это был необыкновенный вечер, когда всё вело к доверию: хлеб и цыплёнок, луна, выглядывающая из-за облаков, наша проверенная симпатия друг к другу, беседа, приправленная анекдотами и лёгкими шутками. Они рассказали мне историю своего знакомства и поделились впечатлением, что произвели друг на друга. Мануэль сказал, что юная Бланка была очень красивой — такой остаётся и сейчас — это была золотая валькирия: ноги, волосы и зубы — всё излучало безопасность и радость избалованной девушки. «Я должен был ненавидеть её за то, насколько привилегированной она была, но она покорила меня своей симпатией, невозможно было не любить её. Но я был не в состоянии покорить кого-либо, не говоря уже о такой недосягаемой молодой девушке, как она». Для Бланки Мануэль обладал запретной и опасной привлекательностью, он пришёл из отличающего от её мира, происходил из другой социальной среды и представлял собой политического врага, хотя и был гостем её семьи, она готова была принять его. Я рассказала им о своём доме в Беркли, почему я похожа на скандинавку, и о том единственном разе, когда видела свою мать. Я говорила о некоторых персонажах, с которыми познакомилась в Лас-Вегасе, например, о толстухе весом в сто восемьдесят килограмм с ласковым голосом, зарабатывающей на жизнь сексом по телефону, о паре транссексуалов, друзей Брэндона Лимана, которые официально поженились — она была в смокинге, а он — в платье из белой органзы. Мы поужинали не торопясь, а после, как и заведено, сели у окна посмотреть на ночь: они с бокалами вина, а я с чаем. Бланка сидела на диване, прижавшись к Мануэлю, а я на подушке на полу рядом с Факином, у которого был синдром брошенности с тех пор, как мы уехали в Сантьяго без него. Он следит за мной взглядом и не покидает меня, это неприятно.

— У меня сложилось впечатление, что эта маленькая вечеринка — ловушка, — пробормотал Мануэль. — Несколько дней что-то витает в атмосфере. Ближе к делу, девушки.

— Ты разрушил нашу стратегию, Мануэль, мы думали подойти к этому вопросу дипломатично, — сказала Бланка.

— Что вы хотите?

— Ничего, просто побеседовать.

— О чём?

И тогда я рассказала Мануэлю, что провела месяцы, выясняя, что же с ним произошло после военного переворота, потому что считала, что в глубинах его памяти остались гноящиеся, как язва, воспоминания, которые отравляют его. Я извинилась перед ним за то, что вмешиваюсь, мной двигала лишь большая любовь к нему; мне было жаль видеть, как он страдает по ночам от кошмаров. Я сказала, что на его плечах слишком тяжёлый камень, и если его не убрать, Мануэль будет жить наполовину, словно отсчитывая часы до своей смерти. Он закрылся настолько, что не мог чувствовать ни радости, ни любви. Я добавила, что мы с Бланкой можем помочь ему нести этот груз. Мануэль не прерывал меня, он был очень бледен и дышал, как уставшая собака, взявшись за руку Бланки и закрыв глаза. «Ты хочешь знать, что нашла американочка, Мануэль?» — спросила его Бланка шёпотом, и он молча кивнул.

Я призналась, что в Сантьяго, пока Мануэль восстанавливался после операции, я рылась в архивах Викариата и разговаривала с людьми, с которыми меня свёл отец Лион. Моими собеседниками были два адвоката, священник и один из авторов доклада Реттига, в котором записаны более трёх тысяч пятисот жалоб на нарушения прав человека, совершённых во времена диктатуры. Среди этих случаев был и Фелипе Видаль, первый муж моей Нини, а также Мануэль Ариас.

— Я не участвовал в этом докладе, — сказал Мануэль слабым голосом.

— О твоём случае сообщил отец Лион. Ты рассказал ему подробности тех четырнадцати месяцев, когда содержался под стражей, Мануэль. Ты только что вышел из концентрационного лагеря Трес-Аламос, и был выслан сюда, на Чилоэ, где жил вместе с отцом Лионом.

— Я этого не помню.

— Священник вспомнил, но не смог рассказать мне об этом, поскольку считает это тайной исповеди, он ограничился лишь тем, что указал мне путь. Случай Фелипе Видаля сообщила его жена, моя Нини, перед тем как отправиться в ссылку.

Я пересказала Мануэлю всё, что узнала за ту важную неделю в Сантьяго и визит вместе с Бланкой на «Виллу Гримальди». Название места не вызвало в нём никакой особой реакции, Мануэль смутно догадывался, что был там, но в своём сознании он перепутал Виллу с другими центрами своего заключения. За тридцать с лишним лет, прошедших с тех пор, он стёр из памяти этот опыт и вспоминал о нём так, как будто прочёл в книге, а не как о чём-то личном, хотя у него на теле были шрамы от ожогов, и он не мог поднять руки выше плеча, потому что они были вывихнуты.

— Я не хочу знать подробности, — сказал он нам.

Бланка объяснила ему, что детали так и остались нетронутыми глубоко внутри него, и требовалось невероятное мужество, чтобы войти в то место, где они хранятся, но он будет не один, и мы будем сопровождать его. Он больше не был бессильным заключённым в руках своих палачей, но он не станет по-настоящему свободным, если не столкнётся со страданиями прошлого.

— Самое ужасное произошло с тобой на Вилле Гримальди. Уже под конец посещения гид повёл нас показать образцы камер. Это были каменные мешки метр на два, в которых днями и даже неделями стоя вплотную содержались несколько заключённых — их выводили лишь в туалет или для пыток.

— Да, да…в одной из таких камер я находился с Фелипе Видалем и другими мужчинами. Нам не давали воды… это была коробка без вентиляции, мы были все в поту, в крови и экскрементах, — пробормотал Мануэль, согнувшись пополам и опустив голову на колени. — А другие содержались в камерах-одиночках, клетках, могилах, конурах… судороги, жажда.… Вытащите меня отсюда!

Бланка и я заключили его в объятия, прижали к груди, целовали, поддерживая его и плача все вместе. Мы видели одну из этих камер. Я так умоляла гида, чтобы он разрешил мне войти. Я вынуждена была заползти на коленях, внутри неё я сжалась, присела, не в силах изменить позу или пошевелиться, и после того как они закрыли дверь, я оказалась в темноте, в ловушке. Я не выдержала более нескольких секунд и начала кричать, пока меня не вытащили оттуда, подхватив за руки. «В подобных условиях задержанные находились погребёнными заживо неделями, иногда месяцами. Отсюда немногие выходили живыми, и они сходили с ума», — сказал нам гид.

— Теперь мы знаем, где ты бываешь во сне, Мануэль, — сказала Бланка.

Наконец, Мануэля вытащили из каменной могилы, чтобы запереть в ней другого арестованного, они устали пытать его и отправили в другие центры заключения. Отбыв наказание в виде ссылки на Чилоэ, он смог уехать в Австралию, где находилась его жена, не знавшая о нём более двух лет и считавшая мужа умершим; у неё была новая жизнь, в которую травмированный Мануэль не вписывался. Некоторое время спустя они развелись, как случалось с большинством пар в ссылке. Несмотря ни на что, Мануэлю повезло больше, чем другим изгнанникам, потому что Австралия — гостеприимная страна; там он получил работу по специальности и смог написать две книги, забываясь в алкоголе и мимолётных интрижках, которые только подчёркивали его ужасное одиночество. Со своей второй женой, испанской танцовщицей, с которой он познакомился в Сиднее, они прожили вместе менее года. Он был не в состоянии никому доверять или вступать в любовные отношения, страдал от флешбэков с эпизодами насилия и панических атак и был в ловушке своей камеры на Вилле Гримальди или привязанный нагишом к металлической койке, в то время как его тюремщики забавлялись, пуская электрические разряды.

Однажды в Сиднее Мануэль врезался на машине в железобетонный столб — происшествие, маловероятное даже для такого напившегося, каким он был, когда его подобрали. Врачи из госпиталя, где пострадавший провёл тринадцать дней в тяжёлом состоянии и месяц без движения, пришли к заключению, что Мануэль пытался покончить с собой, и свели с международной организацией, помогавшей жертвам насилия. Психиатр с опытом работы с такими случаями посетил его ещё в больнице. Ему не удалось разгадать суть травм пациента, но он помог Мануэлю справиться с перепадами настроения, флешбэками с эпизодами насилия и паническими атаками, бросить пить и вести, казалось бы, нормальный образ жизни. Мануэль посчитал себя вылечившимся, не придавая особого значения кошмарам или внутреннему страху перед лифтами и замкнутыми пространствами, продолжал принимать антидепрессанты и привык к одиночеству.

Во время рассказа Мануэля погас свет, как это всегда бывает на острове в этот час, и никто из нас троих не встал, чтобы зажечь свечи, мы были в темноте очень близко друг к другу.

— Прости меня, Мануэль, — пробормотала Бланка после долгой паузы.

— Простить тебя? Я просто должен поблагодарить тебя, — сказал он.

— Прости меня за непонимание и слепоту. Никто не может простить преступников, Мануэль, но, возможно, ты сможешь простить меня и мою семью. Мы грешим бездействием. Мы проигнорировали доказательства, потому что не хотели быть соучастниками. В моём случае это хуже, поскольку в те годы я много путешествовала и знала, что публикует иностранная пресса о правительстве Пиночета. Ложь, думала я, коммунистическая пропаганда.

Мануэль притянул её к себе, обнимая. Я неуверенно поднялась, чтобы подбросить несколько поленьев в камин и найти свечи, другую бутылку вина и ещё чай. Дом остыл. Я накинула одеяло им на ноги, и свернулась калачиком на потёртом диване с другой стороны от Мануэля.

— Итак, твоя бабушка рассказала тебе о нас, Майя, — сказал Мануэль.

— Что вы были друзьями, ничего больше. Она не говорила о том времени, редко упоминала о Фелипе Видаль.

— Тогда как ты узнала, что я твой дедушка?

— Мой Попо — мой дедушка, — ответила я, отстраняясь от него.

Его откровение было настолько неслыханным, что мне потребовалась целая минута, чтобы охватить его масштаб. Слова с трудом достигали моего тупого разума, моё сердце запуталось, и смысл ускользнул от меня.

— Не понимаю…, — прошептала я.

— Андрес, твой отец, — мой сын, — сказал Мануэль.

— Не может быть. Моя Нини не стала бы молчать об этом сорок с лишним лет.

— А я думал, что ты знаешь об этом, Майя. Ты же сказала доктору Пуге, что ты моя внучка.

— Чтобы он впустил меня на консультацию!

В 1964 году моя Нини была секретаршей, а Мануэль Ариас — помощником профессора на факультете; ей было двадцать два, она недавно вышла замуж за Фелипе Видаля, Мануэль был в возрасте двадцати семи лет и с грантом в кармане на докторантуру по социологии в университете Нью-Йорка. Они любили друг друга ещё в подростковом возрасте, несколько лет не виделись, и после случайной встречи на факультете их захватила новая, неотложная страсть, сильно отличающаяся от прежнего непорочного романа. Эта страсть закончилась душераздирающе, когда Мануэль уехал в Нью-Йорк, и они были вынуждены расстаться. Тем временем Фелипе Видаль, начавший выдающуюся журналистскую карьеру на Кубе, не подозревал об измене своей жены настолько, что никогда не сомневался в отцовстве сына, родившегося в 1965 году. Он не знал о существовании Мануэля Ариаса до тех пор, пока они не оказались в одной печально известной камере, но Мануэль издалека следил за его журналистскими успехами. Любовь Мануэля и Нидии пережила несколько расставаний, но снова неожиданно вспыхнула, когда они встретились опять, пока Ариас не женился в 1970-м, в том году, когда Сальвадор Альенде победил на президентских выборах, и начал назревать политический катаклизм, кульминацией которого стал военный переворот три года спустя.

— Мой папа знает об этом? — спросила я Мануэля.

— Я так не думаю. Нидия чувствовала себя виноватой за то, что между нами произошло, и была готова хранить тайну любой ценой, она сделала вид, что забыла, и хотела, чтобы я тоже забыл. Она не упоминала об этом до декабря прошлого года, когда написала мне о тебе.

— Теперь я понимаю, почему ты принял меня в этом доме, Мануэль.

— Из случайной переписки с Нидией я узнал о твоём существовании, Майя, я знал, что как дочь Андреса ты — моя внучка, но я не придал этому значения, ведь подумал, что никогда с тобой даже не познакомлюсь.

Атмосфера размышлений и близости, существовавшая несколько минут до этого, стала очень напряжённой. Мануэль был отцом моего отца, у нас была одна кровь. Никаких драматических реакций, никаких трогательных объятий или слёз признания, никаких запоздалых сентиментальных заявлений — я почувствовала резкую горечь своего дурного прошлого, которую я никогда не чувствовала на Чилоэ. Месяцы шуток, учёбы и сосуществования с Мануэлем были стёрты; внезапно он стал чужаком, чья измена с моей бабушкой меня отталкивала.

— Боже мой. Мануэль, почему ты мне об этом не рассказывал? Мыльная опера стала бы короче, — заключила Бланка со вздохом.

Это разрушило напряжение и разрядило атмосферу. Мы посмотрели друг на друга в желтоватом свете свечи, робко улыбнулись, а чуть погодя уже рассмеялись, сначала несколько нерешительно, а затем с энтузиазмом, над абсурдным и несущественным обстоятельством. Потому что если речь не идёт о донорстве органа или наследовании состояния, неважно, кто мой биологический предок, имеет значение только привязанность, которая, к счастью, у нас есть.

— Мой Попо и есть мой дедушка, — повторила я ему.

— Никто в этом и не сомневается, Майя, — ответил он мне.

Из сообщений моей Нини, которая пишет Мануэлю через Майка О’Келли, я узнала, что Фредди был найден в бессознательном состоянии на улице Лас-Вегаса. По счастливой случайности, которую «Вдовы Иисуса» приписывают силе молитвы, скорая помощь привезла его в ту же больницу, где он был раньше и где с ним познакомилась Олимпия Петтифорд. Фредди оставался в отделении интенсивной терапии, дыша через трубку, подключённую к аппарату вентиляции лёгких, в то время как врачи пытались взять под контроль двустороннюю пневмонию, угрожающую пациенту дверями крематория. Затем они вынуждены были удалить ему почку, отбитую в прошлой драке, и лечить многочисленные болезни, вызванные плохой жизнью. Наконец, он пошёл спать на этаж к Олимпии. Тем временем она привела в действие спасительные силы Иисуса и свои собственные ресурсы, чтобы Служба защиты детей или закон не забрали мальчика.

К моменту выписки Фредди Олимпия Петтифорд получила разрешение суда на то, чтобы заботиться о нём, ссылаясь на мнимое родство, и таким образом спасла от детского центра или тюрьмы. Похоже, в этом ей помог офицер Арана, который узнал, что в госпиталь доставили мальчика, похожего на Фредди, и в свободное время отправился навестить его. Офицер столкнулся с внушительной Олимпией, блокировавшей доступ, поскольку она решила контролировать посещения больного, который всё ещё находился на грани между жизнью и смертью.

Медсестра боялась, что Арана намеревается арестовать её протеже, но он убедил её, что хочет лишь узнать какие-нибудь новости о его подруге, Лауре Баррон. И сказал, что готов помогать мальчику, и поскольку оба на этом сошлись, Олимпия предложила ему выпить сока в кафетерии и побеседовать. Медсестра объяснила, что в конце прошлого года Фредди привёл к ней домой некую Лауру Баррон, наркоманку и больную, а затем исчез. Она ничего не знала о мальчике, пока он не вышел из операционной с одной почкой и не упал в комнате на её этаже. Что касается Лауры Баррон, Олимпия могла сказать только, что ухаживала за ней несколько дней, и едва девушка немного поправилась, к ней приехали родственники и забрали её, вероятно, на программу реабилитации, как она и советовала. Куда именно, Олимпия не знала, и у неё больше не было номера, который дала девушка, чтобы позвонить её бабушке. Фредди нужно оставить в покое, — предупредила она Арану тоном, не допускающим возражений, потому что мальчик ничего не знает об этой так называемой Лауре Баррон.

Когда Фредди, похожий на пугало, вышел из больницы, Олимпия Петтифорд привела его к себе домой и передала в руки грозной команды «Вдов Иисуса». На тот момент мальчик уже два месяца страдал абстинентным синдромом, и его энергии хватало лишь на просмотр телевизора. При помощи диеты «Вдов», основанной на жареной пище, он постепенно восстанавливал силы, и когда Олимпия подсчитала, что Фредди сможет сбежать на улицу и вернуться в ад наркомании, она вспомнила о человеке в инвалидном кресле-коляске, чью карточку хранила между страницами Библии, и позвонила ему. Медсестра забрала свои сбережения из банка, купила билеты и вместе с другой вдовой в качестве подкрепления доставила Фредди в Калифорнию. По словам моей Нини, они, нарядно одетые, появились в каморке без вентиляции рядом с тюрьмой для несовершеннолетних, где работал Белоснежка, который их и ждал. История наполнила меня надеждой — ведь если кто-нибудь в этом мире и может помочь Фредди, так это Майк О`Келли.

Даниэль Гудрич с отцом присутствовали на конференции юнгианских аналитиков в Сан-Франциско, где основной темой была только что опубликованная «Красная книга» (или Liver Novus) Карла Юнга, которая десятилетиями находилась в швейцарском сейфе, была скрыта от глаз всего мира и окружена великой тайной. Сэр Роберт купил по цене золота одну из роскошных копий, идентичную оригиналу, которую и унаследует Даниэль. Воспользовавшись свободным воскресеньем, Даниэль отправился в Беркли, чтобы повидаться с моей семьёй, и привёз фотографии своей поездки по Чилоэ.

В лучших чилийских традициях моя бабушка настояла на том, что гость должен ночевать у неё дома в этот вечер, и расположила его в моей комнате. Она была покрашена в более спокойный цвет, чем оттенок манго, как я запомнила в детстве, из неё исчезли свисавший с потолка крылатый дракон и изображения страдающих от недоедания детей на стенах. Гостя ошеломили моя колоритная бабушка и дом в Беркли — более ворчливые, ревматичные и красочные, чем мне удалось описать. Звёздная башня использовалась арендатором жилья для хранения товаров, но Майк послал нескольких своих раскаявшихся преступников соскрести грязь и поставить старый телескоп на место. Моя Нини говорит, что это успокоило моего Попо, который раньше бродил по дому, спотыкаясь о коробки и чемоданы из Индии. Я воздержалась от того, чтобы сказать ей, что мой Попо находится на Чилоэ, потому что, возможно, он находится в нескольких местах одновременно.

Даниэль с моей Нини отправился познакомиться с библиотекой, старыми хиппи на Телеграф-стрит, лучшим вегетарианским рестораном, пеньей, чилийской вечеринкой, и, конечно, с Майком О’Келли. «Ирландец влюблён в твою бабушку, и, я думаю, что и она неравнодушна», — написал мне Даниэль. Хотя мне трудно представить, что моя бабушка могла бы серьёзно относиться к Белоснежке, который по сравнению с моим Попо — жалкий тип. Правда в том, что О’Келли совсем не плохой, но любой будет жалким типом по сравнению с моим Попо.

В квартире Майка находился Фредди, который, должно быть, сильно изменился за эти месяцы, потому чтоописанный Даниэлем мальчик не похож на дважды спасшего мне жизнь. Фредди лечится по реабилитационной программе Майка, трезв и здоров внешне, однако очень подавлен: у него нет друзей, он не выходит на улицу и не хочет ни учиться, ни работать. О’Келли считает, что ему нужно время, и мы должны верить, что Фредди справится, потому что ещё очень молод и у него доброе сердце, а это всегда помогает. Мой друг отнёсся с безразличием к фотографиям Чилоэ и новостям обо мне; если бы не отсутствие двух пальцев на руке, я бы подумала, что Даниэль перепутал его с кем-то другим.

Мой отец приехал в то воскресенье в полдень из какого-то арабского эмирата и пообедал с Даниэлем. Я представляю всех троих дома, на старомодной кухне: потёртые белые салфетки, тот же зелёный керамический кувшин для воды, бутылку «Верамонте Совиньон Бланк», любимое вино моего отца, и ароматное рыбное рагу моей Нини, «чилийский вариант итальянского чиопино и французского буйабеса», как она сама его описывает. Гудрич ошибочно заключил, что моего отца легко растрогать, поскольку папа был взволнован, увидев мои фотографии, и что я не похожа ни на кого в моей маленькой семье. Он должен увидеть Марту Оттер, эту принцессу Лапландии. Проведя день, окружённый великолепным гостеприимством, Даниэль уехал с мыслью о том, что Беркли — страна третьего мира. Он хорошо ладил с моей Нини, хотя единственное, что у них общего, — это я и слабость к мятному мороженому. Взвесив риск, оба договорились обмениваться новостями по телефону — это средство связи наименее опасно, если они не упоминают моё имя.

— Я попросила Даниэля приехать на Чилоэ к Рождеству, — сообщила я Мануэлю.

— В гости, остаться или за тобой? — спросил он меня.

— Ну я не знаю, Мануэль.

— А что бы предпочла ты?

— Остаться! — ответила я без колебаний, удивив его своей твёрдостью.

С тех пор, как мы выяснили наше родство, Мануэль обычно смотрит на меня влажными глазами, а в пятницу из Кастро он привёз мне шоколад. «Ты не мой парень, Мануэль, и выбрось из головы мысль, что ты заменишь моего Попо», — сказала я ему. «Это и не пришло бы мне в голову, глупая американка», — ответил он мне. Наши отношения такие же, как и раньше, никаких ласк и озорства, но он кажется другим человеком, и Бланка тоже это заметила — надеюсь, он не размякнет окончательно и не превратится в слюнявую развалину. Их отношения тоже изменились. Несколько ночей в неделю Мануэль спит в доме Бланки и оставляет меня брошенной, в компании трёх летучих мышей, двух ненормальных котов и одной хромой собаки. У нас была возможность поговорить о его прошлом, это больше не табу, но я всё ещё не отваживаюсь быть тем, кто поднимет данную тему; я предпочитаю ждать, пока он не проявит инициативу, что случается довольно часто, потому что как только его ящик Пандоры открывается, Мануэлю необходимо выговориться.

У меня есть довольно точная картина судьбы, которая постигла Фелипе Видаля, благодаря воспоминаниям Мануэля и подробной жалобе его жены в Викариат солидарности, в архивах которого есть даже пара писем, которые он написал ей до ареста. Нарушая правила безопасности, я написала своей Нини через Даниэля, который послал ей письмо, с просьбой дать объяснения. Она ответила мне через тот же канал, и таким образом я получила недостающую информацию.

В беспорядке первых дней после военного переворота Фелипе и Нидия посчитали, что, оставаясь незаметными, они смогут продолжать своё обычное существование. На протяжении трёхлетнего правления Сальвадора Альенде Фелипе Видаль вёл политическую телепрограмму — достаточная причина, чтобы считаться подозрительным у военных; однако он не был арестован. Нидия верила, что демократия скоро будет восстановлена, но Фелипе боялся длительной диктатуры, потому что в своей журналистской практике он писал о войнах, революциях и военных переворотах и знал, что однажды развязанное насилие невозможно остановить. Накануне переворота он предчувствовал, что все находятся на пороховой бочке, готовой взорваться, о чём и предупредил президента лично после пресс-конференции. «Вы знаете что-то, чего я не знаю, товарищ Видаль, или это предчувствие?» — спросил его Альенде. «Я прощупал почву в стране, и я думаю, что военные поднимут мятеж», — ответил он ему без преамбулы. «В Чили давние демократические традиции, никто здесь не приходит к власти силой. Я знаю всю серьёзность этого кризиса, товарищ, но я доверяю командующему вооруженными силами и чести наших солдат, я знаю, что они выполнят свой долг», — сказал Альенде торжественным тоном, словно говоря для потомков. Президент имел в виду генерала Аугусто Пиночета, которого сам недавно назначил, человека из провинции, из семьи военных. Пиночета хорошо рекомендовал его предшественник генерал Пратс, свергнутый под политическим давлением. Видаль точно воспроизвёл этот разговор в своей газетной колонке. Девятью днями позже, в понедельник 11 сентября, он услышал по радио последние слова Альенде, прощавшегося с народом перед смертью, и грохот бомб, падающих на президентскую резиденцию, дворец Ла-Монеда. Тогда он приготовился к худшему. Видаль не верил в миф о цивилизованном поведении чилийских военных, потому что изучал историю и вдобавок имел слишком много доказательств обратного. У него было предчувствие, что репрессии будут ужасными.

Правительственная хунта объявила военное положение и в числе немедленных мер наложила строгую цензуру на средства массовой информации. Не было никаких новостей, только слухи, которые официальная пропаганда не пыталась подавить, потому что ей было выгодно сеять ужас. Ходили разговоры о концентрационных лагерях и центрах пыток, о тысячах и тысячах арестованных, высланных и убитых, о танках, сравнивающих с землёй рабочие кварталы, о солдатах, расстрелянных за отказ подчиняться, о выбрасываемых в море с вертолётов заключённых с привязанными кусками рельсов, чтобы они быстрее тонули. Фелипе Видаль обращал внимание и на солдат с боевым оружием, на танки, шум военных грузовиков, гудение вертолётов, на людей, подгоняемых ударами. Нидия сорвала со стен плакаты певцов протеста и собрала книги, даже безобидные романы, и пошла выбрасывать их на свалку, потому что не знала, как их сжечь, не привлекая внимания. Это была бесполезная предосторожность, поскольку существовали сотни статей, документальных фильмов и записей, компрометирующих журналистскую работу её мужа.

Идея об исчезновении Фелипе принадлежала Нидии; так им было бы спокойнее, и она предложила ему отправиться на юг к тёте. Донья Игнасия была довольно своеобразной восьмидесятилетней женщиной: на протяжении пятидесяти лет она принимала умирающих в своём доме. Три горничные, почти такие же старые, как и она, поддерживали её в благородной задаче давать приют неизлечимым больным с выдающимися фамилиями, о которых их собственные семьи не могли или не хотели заботиться. Никто не посещал эту мрачную резиденцию, кроме медсестры и священника, приходивших дважды в неделю раздать лекарства и совершить причастие, поскольку было известно, что мёртвые там страдают. Фелипе Видаль ни во что из этого не верил, но в письме он признался жене, что мебель перемещается сама по себе, а по ночам невозможно спать из-за необъяснимых хлопков и ударов по крыше. Столовая часто использовалась как погребальная часовня, и там был шкаф, полный зубных протезов, линз и пузырьков с лекарствами, которые оставляли гости, отправляясь на небеса. Донья Игнасия встретила Фелипе Видаля с распростёртыми объятиями. Тётушка не помнила, кто он такой, и считала Видаля ещё одним пациентом, посланным Богом; вот почему её удивил его настолько здоровый вид.

Дом представлял собой колониальную реликвию из глиняных кирпичей и плитки, квадратный, с внутренним двором в центре. Комнаты выходили в галерею, где чахли запылённые кусты герани и клевали зерно свободно разгуливающие курицы. Балки и колонны были изогнуты, стены покрыты трещинами, ставни расшатаны в процессе использования и из-за подземных толчков; потолок протекал в нескольких местах, а воздушные потоки и больные души, как правило, двигали здесь статуи святых, что украшали комнаты. Это было превосходное преддверие смерти: холодное, влажное и мрачное, как кладбище, но Фелипе Видалю оно показалось роскошным. Доставшаяся ему комната была размером с его квартиру в Сантьяго, с коллекцией тяжёлой мебели, решётчатыми окнами и потолком настолько высоким, что угнетающие картины библейских сцен висели наклонно, и так их можно было оценить снизу. Еда оказалась превосходной, поскольку тётя была сладкоежкой и не жалела ничего для своих умирающих, которые лежали почти неподвижно в своих кроватях, хрипло дышали и почти не пробовали блюда.

Из этого убежища в провинции Фелипе пытался задействовать все связи, чтобы прояснить свою ситуацию. Он был без работы, потому что телеканал был конфискован, его газета прекратила существование, а здание сожжено дотла. Манера письма Фелипе отождествлялась с левой прессой, он не мог и мечтать о том, чтобы получить работу по профессии, но у него ещё оставались некоторые сбережения, чтобы прожить несколько месяцев. Неотложной задачей было выяснить, находится ли он в чёрном списке, и если это так, сбежать из страны. Он отправлял зашифрованные сообщения и тайно наводил справки по телефону, но его друзья и знакомые отказывались отвечать или запутывали извинениями.

По прошествии трёх месяцев он выпивал полбутылки писко в день, подавленный и пристыженный тем, что пока другие сражались в подполье с военной диктатурой, он ел как принц за счёт сумасшедшей старухи, которая постоянно ставила ему градусник. Он умирал от скуки. Видаль отказывался смотреть телевизор, чтобы не слышать военных шествий и маршей, и не читал, потому что в доме были книги XIX века. Единственной его общественной деятельностью были вечерние молитвы в розарии, где тётушка и служанки молились за души умирающих, в чём ему приходилось участвовать, поскольку это было единственное условие, выдвинутое доньей Игнасией за проявленное гостеприимство. В тот период он написал несколько писем своей жене, рассказав ей подробности своего существования, два из которых я смогла прочитать в архиве Викариата. Понемногу он начал выходить — сначала до двери, затем в булочную на углу и в газетный киоск, а вскоре уже прогуливался по площади и в кино. Он обнаружил, что лето в самом разгаре и люди готовятся к отпускам как ни в чём не бывало, как будто военные патрули в касках и с автоматами были частью городского пейзажа. Он отметил Рождество и начал 1974 год отдельно от жены и сына, но в феврале, когда он уже пять месяцев прожил, как крыса, и тайная полиция не пыталась его искать, Фелипе посчитал, что настало время вернуться в столицу и склеить осколки своей жизни и семьи.

Фелипе Видаль попрощался с доньей Игнасией и служанками, наполнившими ему чемодан сырами и пирожными, растрогавшись, — ведь он был у них первым пациентом за полвека, который вместо того, чтобы умереть, поправился на девять килограммов. Он надел контактные линзы и подстриг волосы и усы — его было не узнать. Фелипе вернулся в Сантьяго и решил посвятить время написанию мемуаров, поскольку условий для поиска работы ещё не было. Месяц спустя его жена вышла с работы, чтобы забрать из школы сына Андреса и купить что-нибудь на ужин. Придя в квартиру, она обнаружила, что дверь не заперта, а на пороге лежит кот с разбитой головой.

Нидия Видаль пошла обычным путём, расспрашивая о муже, как и сотни других обезумевших людей, стоящих в очереди напротив полицейских застав, тюрем, центров заключённых, больниц и моргов. Её муж не находился в чёрном списке, не был нигде зарегистрирован, его никогда не арестовывали, никто его не искал, наверняка, он просто уехал с любовницей в Мендосу. Паломничество продолжалось бы годами, не получи она тогда сообщение.

Мануэль Ариас находился на Вилле Гримальди, недавно открывшейся как тюрьма Директората национальной разведки, в одной из пыточных камер, стоя, прижатый к другим неподвижным заключённым. Среди них находился Фелипе Видаль, которого все знали благодаря его телевизионной программе. Конечно, Видаль не мог знать, что его сокамерник Мануэль Ариас был отцом Андреса, мальчика, которого он считал своим сыном. Два дня спустя Фелипе Видаля увели на допрос, и он не вернулся.

Заключённые, как правило, общались с помощью перестукиваний и царапин на деревянных перегородках, разделявших их, вот как Мануэль узнал о том, что у Видаля остановилось сердце от пыток электричеством. Останки умершего, как и многих других, были выброшены в море. Связаться с Нидией стало для Мануэля навязчивой идеей. Самое меньшее, что он мог сделать для женщины, которую так любил, — это не дать ей потратить свою жизнь на поиски мужа, а также предупредить, чтобы Нидия успела сбежать, прежде чем её тоже заставят исчезнуть.

Отправлять сообщения за границу было невозможно, но по чудесному стечению обстоятельств в те дни был совершён первый визит Красного Креста, поскольку жалобы на нарушения прав человека уже распространялись по всему миру. Было необходимо спрятать заключённых, оттереть кровь и разобрать решётки перед осмотром. Мануэля и других, находившихся в лучших условиях, подлечили как могли, вымыли, дали чистую одежду и представили наблюдателям с предупреждением о том, что при малейшей неосторожности семьи заключённых пострадают от последствий. Мануэль воспользовался возможностью, чтобы отправить сообщение Нидии Видаль и всего за несколько секунд прошептал две фразы одному из членов Красного Креста.

Нидия получила сообщение и знала, от кого оно, не сомневаясь в его правдивости. Она связалась со знакомым священником, работавшим в Викариате, который смог свести её со своим сыном в посольстве Гондураса, где они провели два месяца, ожидая пропусков, позволяющих покинуть страну. Дипломатическая резиденция была битком набита мужчинами, женщинами и детьми, пятью десятками людей, спавших на полу, все три туалета оказывались постоянно заняты, а посол пытался отправить людей в другие страны, поскольку его собственная была и так переполнена и не могла принимать больше беженцев. Задача казалась бесконечной, потому что время от времени преследуемые режимом люди перепрыгивали через стену с улицы и приземлялись в его дворе. Посол добился, чтобы Канада приняла двадцать человек, среди которых находились и Нидия с Андресом Видалем, нанял автобус, на который повесил дипломатический патент и два гондурасских флага, и в сопровождении своего военного атташе лично отвёз двадцать беженцев в аэропорт, а затем и проводил к дверям самолёта.

Нидия решила обеспечить своему сыну нормальную жизнь в Канаде без страха, ненависти или обиды. Она больше не скрывала правду, объяснив Андресу, что его отец умер от сердечного приступа, но опустила ужасные детали, потому что сын был слишком молод, чтобы принять их. Шли годы, не было возможности — или, лучше сказать, веской причины — прояснить обстоятельства этой смерти, но сейчас, когда я раскопала прошлое, моя Нини будет обязана так поступить. Ещё ей придётся рассказать, что Фелипе Видаль, человек с фотографии, которую Андрес всегда держал на тумбочке, не был его настоящим отцом.

Мы получили почтовую посылку в «Таверне Мёртвеньких» и до того, как открыть, мы знали, кто её прислал, потому что пришла она из Сиэтла. Внутри было письмо, которого мне так не хватало, длинное и информативное, но написанное не на языке страсти, что развеяло мои сомнения относительно Даниэля. К нему прилагались фотографии, сделанные им в Беркли: моя Нини — она выглядела лучше, чем в прошлый год, так как покрасила волосы, — под руку с моим отцом, как всегда, прекрасно смотрящимся в униформе пилота. Майк О’Келли, стоя, держась за ходунки, с телом и руками бойца, но с ногами, атрофированными параличом. Чудесный дом в тени сосен и прекрасный осенний день, залив Сан-Франсиско, усеянный белыми парусами яхт. Только один снимок с Фредди, который, возможно, сделали без его ведома, потому что на других фотографиях он отсутствовал, как будто намеренно избегал камеры. Это костлявое и грустное существо с голодными глазами походило на зомби из здания Брэндона Лимана. Моему бедному Фредди могут понадобиться годы, чтобы обуздать свою зависимость, если у него это получится, а пока он страдает.

В посылке также была книга о мафии, которую я намереваюсь прочитать, и обширный журнальный отчёт о самом разыскиваемом фальшивомонетчике в мире, Адаме Трэворе, американце сорока четырёх лет, арестованном в августе в аэропорту Майами при попытке въезда в Штаты из Бразилии по фальшивым документам. Он сбежал из страны с женой и сыном в середине 2008 года, насмехаясь над ФБР и Интерполом. Оказавшись за решёткой федеральной тюрьмы с перспективой провести остаток своей жизни в заключении, преступник посчитал, что лучше сотрудничать с властями в обмен на более короткий срок. В статье заявлялось, что информация, предоставленная Трэвором, может привести к разрушению международной сети и способна повлиять на финансовые рынки от Уолл-стрит до Пекина.

Трэвор начал свой промысел по изготовлению фальшивых долларов в южном штате Джорджия, а затем переехал в Техас недалеко от наиболее проницаемой границы с Мексикой. Свой станок по производству фальшивых купюр он установил в подвале одной обувной фабрики, которая закрылась уже много лет назад и была расположена в промышленной зоне, полной жизни днём и совершенно вымирающей ночью, когда он мог перевозить необходимое сырьё, не привлекая к себе внимания. Купюры, которые он изготавливал, были совершенными, как заверил меня офицер Арана в Лас-Вегасе, потому что Адам пользовался той же нарезанной бумагой без крахмала, что шла на производство настоящих купюр, а также разработал искусную технику нанесения металлической защитной полосы — даже самый опытный инкассатор не мог их отличить. Кроме того, часть производства была отведена пятидесятидолларовым купюрам, которые реже подвергались тщательной экспертизе по сравнению с банкнотами более высокого номинала. Журнал подтверждал слова Араны: фальшивые доллары всегда отправлялись за пределы Соединённых Штатов, где преступные группировки смешивали их с подлинными деньгами, прежде чем купюры попадали в обращение.

В своём рассказе Адам Трэвор признал свою ошибку в том, что дал на хранение полмиллиона долларов брату в Лас-Вегасе; его убили прежде, чем он смог сказать, где спрятал добычу. Никто бы так и не догадался, если бы Брэндон Лиман, который был мелким торговцем наркотиками, не начал тратить эти деньги. В океане наличности в казино штата Невада эти купюры могли оставаться незамеченными годами, однако Брэндон Лиман воспользовался ими для подкупа полиции — вот с этого конца ФБР и начало распутывать клубок.

Отдел полиции Лас-Вегаса более или менее держал скандал о взяточничестве под контролем, но кое-что всё же просочилось в прессу, была проведена поверхностная чистка для успокоения общественности, несколько коррумпированных офицеров отстранили от должности. Журналист закончил свой репортаж абзацем, который меня напугал:

«Полмиллиона фальшивых долларов не имеют значения. Главное — найти металлические пластины для изготовления фальшивых купюр, которые Адам Трэвор оставил на хранение своему брату, прежде чем они попадут в руки террористических группировок или правительств некоторых стран, таких как Северная Корея и Иран, которые заинтересованы в наводнении рынка фальшивыми долларами и саботировании американской экономики».

Моя бабушка и Белоснежка убеждены, что приватности больше нет, можно узнать подробности личной жизни кого угодно, и никто не сумеет спрятаться — достаточно воспользоваться кредитной картой, сходить к зубному врачу, сесть на поезд или позвонить по телефону, чтобы оставить неизгладимый след. Но каждый год сотни тысяч взрослых и детей исчезают по разным причинам: похищение, самоубийство, убийство, психическое заболевание, несчастный случай, многие убегают от домашнего насилия или от закона, вступают в секту или путешествуют по поддельным документам, не говоря уже о жертвах подпольной сексуальной индустрии или о нелегальных рабочих, эксплуатируемых точно рабы. По словам Мануэля, в настоящее время существует двадцать семь миллионов рабов, несмотря на тот факт, что рабство во всём мире было отменено.

В прошлом году я оказалась одной из пропавших без вести, и моя Нини никак не могла меня найти, хотя я не делала ничего особенного, чтобы спрятаться. Нидия и Майк считают, что американское правительство под предлогом предотвращения угрозы терроризма следит за всеми нашими движениями и намерениями, однако я сомневаюсь, что оно может иметь доступ к миллиардам электронных сообщений и телефонных разговоров, воздух пропитан словами сотен языков, было бы невозможно упорядочить и расшифровать шум этой Вавилонской башни. «Они способны сделать это, Майя, у них есть необходимые технологии и миллионы рядовых бюрократов, единственная задача которых — шпионить за нами. «Если невинные должны остерегаться, тебе в ещё большей степени стоит это делать, послушай меня», — настояла моя Нини, когда в январе мы прощались в Сан-Франциско. Оказывается, что один из этих самых невиновных — её друг Норман, отвратительный гений, который помог бабушке взломать мою электронную почту и мой мобильный в Беркли. Он посвятил себя распространению в интернете анекдотов о Бен Ладене, и менее чем через неделю два агента ФБР уже были на пороге его дома, чтобы допросить его. Обама не демонтировал оборудование для внутригосударственного шпионажа, которое было установлено его предшественником, так что всех мер предосторожности будет мало, — утверждает моя бабушка, и Мануэль Ариас согласен с ней.

У Мануэля и моей Нини есть код, чтобы разговаривать обо мне: книга, которую он пишет, — это я. Например, чтобы дать бабушке представление о том, как я адаптировалась на Чилоэ, Мануэль говорит, что книга продвигается даже лучше, чем ожидалось, он не сталкивается с серьёзными проблемами, и чилоты, обычно люди замкнутые, активно участвуют. Моя Нини может писать ему с большей свободой, поскольку выходит в сеть не со своего компьютера. Так я и узнала, что завершилось оформление развода моего папы, что он по-прежнему летает на Ближний Восток, а Сьюзен вернулась из Ирака, и теперь отвечает за безопасность Белого дома. Моя бабушка поддерживает с ней связь, ведь они стали подругами, несмотря на стычки в первые дни их знакомства, когда Нидия чрезмерно вмешивалась в семейную жизнь невестки. Я напишу Сьюзен, как только моя ситуация придёт в норму. Я не хочу её терять — она была очень добра ко мне.

Моя Нини продолжает работать в библиотеке, сопровождать умирающих в хосписе и помогать О’Келли. «Преступный Клуб» попал в газетные заголовки после того, как двое из клуба выяснили личность некоего серийного убийцы в Оклахоме. Используя метод дедукции, они пришли к тем результатам, которых полиция не смогла достичь при помощи всех своих современных методов расследования. Эта известность вызвала поток заявок на вступление в клуб. Моя Нини намерена взимать с новичков ежемесячную плату, хотя О’Келли утверждает, что так пропадёт весь их идеализм.

— Пластины для изготовления фальшивых денег Адама Трэвора могут поспособствовать катаклизму международной экономической системы. Они как ядерная бомба, — заметила я Мануэлю.

— Да они же на дне залива Сан-Франциско.

— Мы в этом не уверены, но даже если это так, ФБР об этом не знает. Что будем делать, Мануэль? Если раньше меня искали из-за какой-то пачки поддельных купюр, тем больше причин искать меня теперь из-за этих пластин. Сотрудники серьёзно возьмутся за дело, лишь бы меня найти.

Пятница, 4 декабря 2009 года. Третий злосчастный день. Я со среды сижу без работы, не выхожу из дома, не снимаю пижаму — аппетит пропал, я ссорюсь и с Мануэлем, и с Бланкой, идут и идут мои безутешные дни, дни, когда я на американских горках эмоций. Незадолго до того, как я сняла телефонную трубку в ту чёртову среду, я летала в облаках, полных света и блаженства, а затем упала, как птица с пронзённым сердцем. Три дня я была вне себя, плача в голос о своей страсти, напасти и несчастье, но сегодня, наконец, я сказала себе: «Хватит!», и так долго принимала душ, что потратила всю воду из резервуара, зато вместе с мылом утекли и все мои несчастья. А затем я сидела на солнце на террасе, поедая тосты с вареньем из томатов, которые приготовил Мануэль, и еде удалось вернуть мой разум, куда-то девшийся в тревожном приступе любовного безумия. Я всё же смогла взглянуть на ситуацию объективно, хотя знала, что успокаивающий эффект хлебцев будет временным. Я уже много плакала и намерена и дальше плакать, сколько будет нужно, потому что мне жаль себя и своей отвергнутой любви, потому что я знаю, что произойдёт, если я попытаюсь быть храброй, как тогда, после смерти моего Попо. К тому же до моего плача никому нет дела — Даниэль его не слышит, и мир вращается всё также неостановимо.

Даниэль Гудрич сообщил мне, что «ценит нашу дружбу и не желает прерывать общение», что я — исключительная девушка и бла-бла-бла в том же духе; короче говоря, что он меня не любит. Он не приедет на Чилоэ на Рождество — это было лишь моё предположение, на которое Даниэль так ничего и не сказал, так как никогда не планировал встретиться снова. Наше приключение в мае было очень романтичным, я всегда буду его помнить, — а пустословия всё больше и больше, — но у него своя жизнь в Сиэтле. Получив это сообщение на почту juanitocorrales@gmail.com, я сочла его каким-то недоразумением, путаницей из-за расстояния, и просто позвонила ему по телефону, сделав это впервые, и пошли они к чёрту, все меры предосторожности моей бабушки. Наш разговор был коротким и крайне болезненным — его невозможно воспроизвести, не мучаясь смущением и унижением, как я умоляла, а он отступал.

— Я уродливая, тупая, и к тому же алкоголичка! Неудивительно, что Даниэль не хочет иметь со мной ничего общего, — всхлипывала я.

— Хорошо, Майя, покритикуй себя, — советовал мне Мануэль, который сел рядом со мной, со своим кофе и тостами.

— И это моя жизнь? Спуститься во тьму Лас-Вегаса, выжить, случайно найти спасение здесь, на Чилоэ, влюбиться без памяти в Даниэля и тут же его потерять. Умереть, возродиться, полюбить и вновь умереть. Я не человек, а ходячее несчастье, Мануэль.

— Погоди, Майя, не будем преувеличивать, мы не в опере. Ты ошиблась, но твоей вины в этом нет, это молодой человек должен был быть осторожнее с твоими чувствами. Тоже мне, психиатр! Он просто придурок.

— Да, но довольно сексуальный придурок.

Мы улыбнулись, хотя я тотчас расплакалась опять, он передал мне бумажную салфетку, чтобы я высморкала нос, а затем обнял меня.

— Я очень сожалею о том, как обошлась с твоим компьютером, Мануэль, — прошептала я, зарывшись в его жилет.

— Моя книга сохранена, я ничего не потерял, Майя.

— Я куплю тебе другой компьютер? я тебе обещаю.

— И как ты думаешь это сделать?

— Я попрошу в долг у Мильялобо.

— Только не это! — предупредил он меня.

— Тогда мне придётся продавать марихуану доньи Лусинды, в саду ещё осталось несколько растений.

Мне нужно будет отремонтировать не только сломанный компьютер — от моей ярости пострадали и книжные полки, и корабельные часы, карты, тарелки, стаканы и другие вещи, попавшиеся под мою горячую руку, я вопила, как двухлетний ребёнок, это была самая скандальная истерика за всю мою жизнь. Коты вылетели в окно, а Факин в ужасе еле успел забиться под стол. Когда около девяти часов вечера пришёл Мануэль, он увидел дом, выглядящий так, словно по нему прошёлся тайфун, и меня, лежащую пьяной на полу. Это было самое ужасное, за что мне стыдно больше всего.

Мануэль позвонил Бланке, которая тут же примчалась из своего дома, хотя она уже не молоденькая так бегать, и вдвоём им удалось привести меня в порядок с помощью очень крепкого кофе, они умыли и уложили меня в кровать и убрали следы разрушения. Я допила бутылку вина и остатки водки вкупе с золотым ликёром, что нашла в шкафу, и в результате опьянела до мозга костей. Я начала пить, совершенно не задумываясь. И это я, которая хвасталась, что возобладала над всеми своими проблемами, что могла обойтись без терапии и группы анонимных алкоголиков, поскольку у меня было много силы воли и на самом деле никакая я не зависимая, — это я автоматически потянулась рукой к бутылке, едва меня отверг турист из Сиэтла. Признаю, причина была весомая, но она не относится к делу. Майк О’Келли оказался прав: зависимость вечно начеку, в ожидании подходящей возможности.

— Какой же я была глупой, Мануэль!

— Это вовсе не глупость, Майя, это называется влюбиться в любовь.

— Как?

— Ты очень мало знаешь Даниэля. Ты влюблена в эйфорию, которую он в тебе вызывает.

— Эта эйфория — единственное, что мне важно, Мануэль. Я не могу жить без Даниэля.

— Разумеется, ты сможешь жить без него. Этот молодой человек был лишь ключом, которым ты открыла своё сердце. Опьянение любовью не разрушит ни твоё здоровье, ни твою жизнь, как крэк или водка, но тебе стоит научиться отличать объект любви, в данном случае Даниэля, от волнения сердца, готового любить.

— Повтори мне это, дружище, ты теперь говоришь со мной, как те терапевты из штата Орегон.

— Ты же знаешь, что половину жизни я вёл себя как затворник, Майя. Только недавно я стал открываться для эмоций, но я ещё не могу делать выбор в пользу чувств. Через это же отверстие, куда проникает любовь, заползает и страх. Я хочу сказать, что если ты способна сильно любить, то будешь и сильно страдать.

— Я умру, Мануэль. Я не смогу этого вынести. Это, пожалуй, самое худшее, случавшееся со мной когда-либо!

— Нет, американочка, это — временное несчастье, сущий пустяк по сравнению с твоей прошлогодней трагедией. Этот турист оказал тебе милость, он дал тебе возможность узнать себя лучше.

— У меня нет ни малейшего понятия, кто я, Мануэль.

— Это ты и собираешься узнать.

— Ты вот знаешь, что за человек Мануэль Ариас?

— Пока нет, но я уже сделал первые шаги. Ты на этом пути продвинулась дальше меня, и у тебя больше времени, чем у меня, Майя.

Мануэль с Бланкой с образцовым великодушием выдержали кризис «глупой американки», как они меня называли; были рыдания, взаимные обвинения, жалость к себе и чувство вины, они быстро пресекали мои ругательства, оскорбления, угрозы и попытки крушить чужое имущество, которое являлось собственностью Мануэля. У нас всё же случилась пара шумных ссор, которых так не хватало всем троим. Не всегда можно исповедовать дзен. У них хватило такта не упоминать ни о моём пьянстве, ни о стоимости разрушенного — они знали, что я готова покаяться, лишь бы меня простили. Когда я успокоилась и увидела лежащий на полу компьютер, у меня на мгновение возникло искушение прыгнуть в море. Как я теперь покажусь на глаза Мануэлю? Как же должен любить меня новый дедушка, чтобы не выставить на улицу! Эта будет последняя истерика в моей жизни, мне двадцать лет, и это уже не смешно. Так или иначе, мне нужно достать другой компьютер.

Совет Мануэля открыться своим чувствам отозвался во мне, поскольку то же мог сказать мой Попо или сам Даниэль Гудрич. Ай! Я даже не могу написать его имя, чтобы не заплакать! Пожалуй, я умру от этой боли, я ещё никогда столько не страдала… Хотя нет, неправда, я страдала куда больше, в тысячи раз больше, когда умер мой Попо. Даниэль — не единственный человек, разбивший мне сердце, как говорится в мексиканских народных песнях, что напевает моя Нини. Когда мне было восемь, бабушка и дедушка решили отвезти меня в Данию, чтобы разрушить мои фантазии о сиротстве. По плану они хотели оставить меня с матерью, чтобы мы лучше узнали друг друга, пока они путешествуют по Средиземному морю, а недели через две они забрали бы меня, чтобы всем вместе вернуться в Калифорнию… Поскольку это была бы моя первая встреча с матерью вживую, желая произвести на неё хорошее впечатление, бабушка и дедушка собрали целый чемодан новой одежды и сентиментальных подарков вроде медальона с молочным зубом и прядью моих волос. Мой папа, с самого начала настроенный против поездки и уступивший лишь под совместным давлением моих бабушки и дедушки, предупредил нас, что такой сувенир с зубами и волосами вряд ли будет оценён по достоинству: датчане не хранят части тела.

Хотя у меня и было несколько фотографий моей матери, я представляла её себе выдрой из аквариума в Монтеррее из-за фамилии Оттер (Выдра). На фотографиях, которые она мне присылала когда-то на Рождество, мать выглядела стройной, элегантной и с платиновыми волосами; вот почему было удивительным видеть её в доме в Оденсе растолстевшей, в спортивных штанах и с плохо окрашенными в бордовый цвет волосами. Она была замужем и с двумя детьми.

Согласно туристическому буклету, который купил мой Попо на вокзале в Копенгагене, Оденсе — великолепный город, расположенный в самом центре Дании на острове Фюн, колыбель знаменитого писателя Ганса Кристиана Андерсена, чьи произведения занимали видное место на книжных полках рядом с «Астрономией для начинающих», поскольку фамилия автора тоже была на букву «А». Расположение книг стало поводом для целой дискуссии — мой Попо настаивал на алфавитном порядке, а Нини, работавшая в библиотеке в Беркли, заверяла, что книги группируют по темам. Я никогда так и не узнала, был ли остров Фюн столь великолепным, как уверял гид, поскольку нам так и не удалось узнать это место получше. Марта Оттер жила в квартале похожих друг на друга домов с располагающимся чуть впереди зелёным островком, отличающимся от остальных сидящей на скале гипсовой русалкой, уменьшенная копия которой была и в моём стеклянном шарике. Моя мать открыла нам дверь, несколько удивившись, словно забыла о том, что Нини писала ей ещё за несколько месяцев и сообщала о своём визите. Об этом же моя бабушка повторила и перед отъездом из Калифорнии и накануне позвонила по телефону уже из Копенгагена. Нас Марта поприветствовала формальным рукопожатием, пригласила войти и представила своих детей, Ганса и Вильгельма, малышей четырёх и двух лет столь ослепительной белизны, что они светились в темноте.

Внутри было опрятно, безлично и депрессивно, в том же самом стиле, что и номер в отеле Копенгагена, где мы не могли принять душ, поскольку не обнаружили элементарного смесителя для ванны — везде были гладкие минималистичные поверхности из белого мрамора. Еда в гостинице оказалась столь аскетичной, словно была подана для украшения, и моя Нини, чувствуя себя обманутой, потребовала снизить цену. «Они дерут с нас целое состояние, тогда как здесь даже нет стульев!» — заявила бабушка у стойки администрации, где была лишь железная столешница и цветочная композиция из артишоков в стеклянном сосуде. Единственным украшением дома Марты Оттер была репродукция портрета королевы Маргариты, надо сказать, неплохая; не будь Маргарита королевой, она стала бы популярной актрисой.

Мы уселись на неудобном сером пластиковом диване: мой Попо с огромным чемоданом в ногах и моя Нини, державшая меня за руку, чтобы я никуда не убежала. Я терзала их годами, чтобы познакомиться со своей матерью, а в данный момент была готова убежать, страшась одной лишь мысли провести две недели с незнакомой мне женщиной и этими кроликами-альбиносами, моими братишками. Когда Марта Оттер ушла на кухню приготовить кофе, я шепнула Попо: если он оставит меня в этом доме, я себя убью. Он быстро передал мои слова бабушке, и меньше, чем за тридцать секунд, оба решили, что их путешествие было явной ошибкой. Было бы лучше, если внучка верила в легенду о принцессе из Лапландии до конца своих дней.

Марта Оттер вернулась со столь мизерными чашечками кофе, что они были без ручки, и после ритуала «передайте сахар и сливки» напряжение немного спало. Мои белейшей кожи братья устроились смотреть передачу о животных по телевизору без звука, чтобы никому не мешать — они были очень воспитанными; взрослые начали говорить обо мне так, будто я уже умерла. Моя бабушка достала из сумки семейный альбом и начала комментировать фотографии одну за другой: голенькая Майя двух недель от роду, свернувшаяся калачиком на одной из огромных ручищ Пола Дитсона II-го, Майя в три года, одетая в гавайскую рубашку и стоящая с укулеле, Майя семи лет за игрой в футбол. А я, между тем, с пристальным вниманием изучала шнурки своих новых туфель. Марта Оттер отметила, что я была очень похожа на Ганса и Вильгельма, хотя единственное сходство состояло в том, что все трое были двуногими. Полагаю, что увидев мою внешность, мать испытала тайное облегчение: по мне не было заметно латиноамериканских генов отца и при беглом взгляде я вполне могла сойти за скандинавку.

Через сорок минут, тянувшиеся, точно сорок часов, мой дедушка попросил телефон, чтобы вызвать такси, и вскоре мы распрощались, напрочь забыв о чемодане, который всё увеличивался и увеличивался в размерах и уже весил как слон. В дверях Марта Оттер робко поцеловала меня в лоб и сказала, что мы будем на связи, они поедут в Калифорнию через год или два, потому что Ганс и Вильгельм хотят побывать в Диснейленде. «Он же во Флориде», — объяснила я ей. Щипком Нини заставила меня замолчать.

Уже в такси Нидия легкомысленно сказала, что отсутствие мамы было далеко не бедой, а, скорее, даже благом, поскольку я росла раскованной и свободной в волшебном доме в Беркли с яркими стенами и астрономической башней, а не в минималистичной атмосфере у датчанки. Я достала из кармана стеклянный шарик с русалочкой, и, выйдя из машины, оставила его на сиденье такси.

После встречи с Мартой Оттер я несколько месяцев пребывала в оцепенении. В то Рождество, чтобы утешить меня, Майк О’Келли принёс мне корзинку, прикрытую клетчатым кухонным полотенцем. Откинув ткань, я нашла белую собачку размером с грейпфрут, мирно спящую на другом таком же кухонном полотенце. «Её зовут Дейзи, но ты можешь назвать её по-другому», — сказал мне ирландец. Я безумно влюбилась в Дейзи, прибегала из школы, чтобы как можно дольше с ней побыть, она была моей наперсницей, подружкой, моей игрушкой, спала со мной в кровати, ела из моей тарелки и жила, в основном, у меня на руках, поскольку не весила и двух килограммов. Это животное действовало на меня успокаивающе и делало настолько счастливой, что о Марте Оттер я более не думала. Где-то через год у Дейзи случилась первая течка — инстинкт, победивший даже её скромность, и собака убежала на улицу. Далеко ей убежать не удалось, поскольку вылетевшая из-за угла машина вмиг сбила её насмерть.

Моя Нини, не в силах сообщить мне об этом, известила о случившемся моего Попо, который прервал работу в университете и отправился забирать меня в школу. Меня вызвали с урока и, когда я увидела, что дедушка меня ждал, то узнала о произошедшем прежде, чем он успел сказать хоть слово. Дейзи! Я видела её бегущей, видела и автомобиль, видела мёртвое тело маленькой собачки. Мой Попо обнял меня своими огромными руками, прижал к груди и заплакал вместе со мной.

Мы положили Дейзи в коробку и похоронили её в саду. Моя Нини хотела завести ещё одну собаку, максимально похожую на мою любимицу, но мой Попо сказал, чтобы она думала не о том, кем теперь заменить Дейзи, а о том, как жить дальше без неё. «Я не могу, Попо, я её так любила!» — безутешно рыдала я. «Эта любовь лишь в тебе, Майя, а не в Дейзи. Ты можешь дать её другим животным, а то, что причитается мне, дать и мне», — ответил мне мудрый дедушка. Этот урок о горе и любви служит мне и сейчас, поскольку правда в том, что я любила Даниэля больше себя самой, но не больше, чем моего Попо и Дейзи.

Новости плохие, очень плохие — «дождь идёт лишь на мокрой дороге», как говорят здесь, когда наваливаются несчастья; сначала Даниэль, а теперь и это. Как я и боялась, ФБР напало на мой след и офицер Арана добрался до Беркли. Это не означает, что он появится и на Чилоэ, говорит Мануэль, чтобы меня успокоить, но я сильно напугана, поскольку если офицеру не надоело искать меня ещё с прошлого ноября, он не отступится сейчас, когда нашёл мою семью.

Арана появился в дверях дома моих бабушки и дедушки в штатском, но помахивая в воздухе своим удостоверением. Нини была на кухне, и мой папа пригласил его войти, думая, что речь шла о чём-то, связанном с правонарушителями Майка О’Келли. Бабушка была неприятно удивлена, узнав, что Арана расследовал дело о фальшивых деньгах и хочет задать несколько вопросов Майе Видаль, вымышленной Лауре Баррон. Дело практически закрыто, добавил офицер, но девушка по-прежнему в опасности, и он обязан защищать её. Испуг, охвативший мою Нини и моего папу, был бы куда сильнее, не расскажи я им, что Арана — порядочный полицейский и всегда относился ко мне хорошо.

Моя бабушка спросила, как он меня нашёл, и Арана без проблем объяснил, поскольку был горд своим «нюхом настоящей ищейки», как Нини прокомментировала в сообщении Мануэлю. Полицейский начал с самой простой подсказки: компьютера отделения полиции, где просмотрел списки пропавших без вести девушек в стране за 2008 год. Искать данные за предыдущие годы не было необходимости, поскольку, познакомившись со мной, офицер понял, что я беспризорничала не слишком долго: уличные подростки быстро приобретают безошибочно узнаваемый отпечаток беспомощности. В списках были дюжины девочек, но он ограничился теми, кому было от пятнадцати до двадцати пяти лет, проживающими в Неваде и соседних штатах. К большинству дел прилагались фотографии, хотя некоторые были относительно не новыми. Арана хорошо запоминал лица и смог сократить список до четырёх девочек, одна из которых привлекла его внимание, поскольку объявление о её пропаже совпадало с датой знакомства с предполагаемой племянницей Брэндона Лимана: июнь 2008. Изучив фотографию и предоставленную информацию, полицейский пришёл к выводу, что именноэту Майю Видаль как раз и искали — вот так он узнал моё настоящее имя, мои данные и адрес академии в Орегоне и моей семьи в Калифорнии.

Оказалось, что мой папа, вопреки моему предположению, искал меня месяцами и разместил мои данные во всех полицейских участках и больницах страны. Арана позвонил в академию, поговорил с Анджи, выяснив недостающие подробности, и таким образом вышел на старый дом моего отца, новые жильцы которого дали ему адрес разноцветного особняка моих бабушки и дедушки. «Повезло, что дело поручили именно мне, а не другому офицеру, поскольку я убеждён, что Лаура или Майя, — девочка хорошая, и я хочу помочь, пока всё не слишком усложнилось для неё. Я намерен доказать, что её участие в преступлениях было незначительным», — сказал им офицер в конце своего объяснения.

Ввиду столь сердечного отношения Араны моя Нини пригласила его сесть с ними за стол, и отец открыл лучшую бутылку вина. Офицер заметил, что суп вышел идеальным для такого туманного ноябрьского вечера, не является ли он национальным блюдом родной страны сеньоры? Он обратил внимание на её акцент. Мой папа сообщил, что это была запеканка из птицы в бульоне, рецепт которой, как и вино, родом из Чили, и что и его мать, и он сам родились в этой стране. Офицер хотел узнать, часто ли они ездили в Чили, и отец объяснил, что они не были там вот уже более тридцати лет. Моя Нини, внимательно слушавшая каждое слово полицейского, незаметно стукнула сына под столом, чтобы тот ни о чём далее не распространялся. Чем меньше Арана знал о нашей семье, тем лучше. Нидия почуяла ложь в словах полицейского и вмиг насторожилась. Каким образом он закроет дело, если так и не вернули ни фальшивых денег, ни пластин для их печати? Она также прочла репортаж об Адаме Трэворе в журнале и целые месяцы изучала международную торговлю фальшивыми деньгами, считая себя практически экспертом, и знала коммерческую и стратегическую ценность этих пластин.

Как было сказано, моя Нини, готовая сотрудничать с законом, предоставила Аране ту информацию, которую он мог получить и самостоятельно. Нидия сказала, что её внучка сбежала из академии штата Орегон в июне прошлого года, поиски были тщетны, пока им не позвонили из церкви в Лас-Вегасе, и она лично отправилась её забирать, поскольку отец Майи на тот момент был в рейсе. Нини нашла девочку в отвратительных условиях, изменившуюся до неузнаваемости, и ей было очень трудно видеть свою внучку, которая раньше была красивой, спортивной и умной девочкой, наркоманкой. Эти слова бабушка, одолеваемая грустью, едва смогла произнести. Папа добавил, что дочь положили в реабилитационную клинику в Сан-Франциско, но за несколько дней до окончания лечения она сбежала опять, и о месте её нахождения никто не догадывался. Майе исполнилось двадцать лет, и они уже не могли помешать девушке и дальше разрушать собственную жизнь, если она так этого хотела.

Мне уже никогда не узнать, насколько им поверил офицер Арана. «Очень важно, чтобы я нашёл Майю как можно быстрее. Есть преступники, готовые бросить мне вызов», — сказал он и предупредил, какое наказание следует за укрывательство и соучастие в федеральном преступлении. Офицер допил оставшееся вино, попробовал пирог с заварным кремом, поблагодарил за ужин и, прежде чем попрощаться, оставил свою визитку на случай, если появятся новости о Майе Видаль или они вспомнят любую деталь, полезную в расследовании. «Найдите её, офицер, пожалуйста», — умоляла моя бабушка в дверях, с мокрыми от слёз щеками вцепившись в лацканы его пиджака. Как только полицейский ушёл, она вмиг просохла от притворного плача, надела пальто, схватила моего отца и отвезла его на своей развалюхе в квартиру Майка О’Келли.

Фредди, с самого своего приезда в Калифорнию хранивший безразличное молчание, очнулся от летаргии, услышав, что офицер Арана что-то вынюхивает в Беркли. Мой друг ничего не говорил ни о том, чем занимался со дня, когда оставил меня на руках Олимпии Петтифорд в ноябре прошлого года, ни об операции на почки, случившейся полгода спустя, но страх быть арестованным Араной развязал ему язык. Фредди сказал, что после того, как помог мне, он уже не смог вернуться в здание Брэндона Лимана: Джо Мартин с Китайцем разорвали бы его на куски. Прочная пуповина отчаяния связывала его со зданием, поскольку нигде больше не было такого изобилия наркотиков, хотя риск заходить туда был по-прежнему огромен. Фредди никоим образом не смог бы убедить головорезов в непричастности к моему побегу после смерти Брэндона Лимана, когда, выведя из спортзала, тем самым освободил меня от них.

Из дома Олимпии Фредди поехал на автобусе в приграничное поселение, где жил его друг, у которого он какое-то время перебивался с грехом пополам, пока необходимость возвращения не стала невыносимой. В Лас-Вегасе он хорошо знал местность и мог передвигаться с закрытыми глазами, зная, где добыть нужное. Фредди предпринимал все меры предосторожности и держался подальше от старых площадок, чтобы избегать Джо Мартина с Китайцем, и выживал лишь тем, что торговал контрабандой, грабил, ночевал на улице, заболевая всё больше, пока чудом не попал в больницу, а чуть позже — и в руки Олимпии Петтифорд.

В то время, когда Фредди всё ещё бродил по улицам, тела Джо Мартина и Китайца были найдены внутри сгоревшей машины в пустыне. Если мальчик и почувствовал облегчение от того, что избавился от бандитов, он всё равно не мог жить спокойно, поскольку, судя по слухам в мире наркоманов и преступников, преступление имело черты полицейской вендетты. В прессе появились первые новости о коррупции в полицейском департаменте и двойном убийстве пособников Брэндона Лимана, эти два дела явно были связаны. В городе пороков и мафиозных группировок взятки считались обычным делом, но в данном случае фигурировали ещё и фальшивые деньги, поэтому вмешалось ФБР. Подкупленные полицейские пытались сдерживать скандал в СМИ всеми возможными способами, и тела в пустыне служили предупреждением для тех, кто вздумает много болтать. Преступники знали, что Фредди жил с Брэндоном Лиманом и не позволили бы, чтобы какой-то обкуренный сопляк их погубил, хотя он не мог их даже опознать, поскольку никогда не видел лично. Брэндон Лиман поручил одному из коррумпированных полицейских устранить Джо Мартина и Китайца, сказал Фредди, что совпадало с признанием Брэндона, сделанным мне во время путешествия в Бьюти, но шеф по глупости заплатил фальшивыми купюрами, думая, что деньги распространятся незамеченными. Но всё пошло не так, фальшивки обнаружились. Полицейский отомстил, раскрыв план шефа Джо Мартину и Китайцу, и в тот же день они убили Лимана. Фредди слышал, как головорезы получали по телефону распоряжения насчёт убийства Лимана, а позже заключил, что их давал сам полицейский. Став свидетелем преступления, мой друг побежал в спортзал, чтобы известить меня.

Месяцы спустя, когда Джо Мартин и Китаец похитили меня на улице и отвели на квартиру, чтобы выбить признание, где лежат оставшиеся деньги, Фредди вновь мне помог. Он нашёл меня связанной и с кляпом во рту на этом матрасе вовсе не случайно: он слышал, как Джо Мартин разговаривал по мобильному и сказал Китайцу, что нашлась Лаура Баррон. Спрятавшись на третьем этаже, он видел, как преступники волочили меня в квартиру, а немного погодя видел их уже вдвоём. Фредди выжидал больше часа, гадая, что делать, пока не решил войти в квартиру и выяснить, что со мной стало. До сих пор неизвестно, был ли голос в телефоне, приказавший убить Брэндона Лимана, тем же, что позже сообщил головорезам, где меня найти, и принадлежал ли этот голос коррумпированному полицейскому, был ли это один человек или несколько.

Майк О’Келли с моей бабушкой не заходили в своих рассуждениях настолько далеко, чтобы бездоказательно обвинять офицера Арану, но и не вычёркивали его из подозреваемых, с чем соглашался и не переставший дрожать Фредди. Мужчина или несколько, избавившиеся от Джо Мартина и Китайца в пустыне, сделали бы то же самое и с ним, если бы поймали. Моя Нини доказывала, что будь Арана тем негодяем, он бы расправился с Фредди ещё в Лас-Вегасе, хотя, по словам Майка, было бы трудно убить пациента в больнице или подопечного отважных «Вдов Иисуса».

Мануэль в сопровождении Бланки поехал в Сантьяго на осмотр к доктору Пуге. Тем временем Хуанито Корралес пришёл к нам домой, чтобы посидеть со мной и в один присест покончить с четвёртым томом про Гарри Поттера. Прошло уже более недели с тех пор, как я рассталась с Даниэлем, вернее, он расстался со мной, а я до сих пор ною, хожу как во сне, с ощущением, что меня побили, но я вернулась к работе. Шли последние недели занятий перед летними каникулами, и их нельзя было пропустить.

В четверг 9-го декабря вместе с Хуанито я пошла купить шерсть к донье Лусинде, поскольку у меня появилась идея связать Мануэлю один из своих чудовищных шарфов — самое меньшее, что я могла для него сделать. Я принесла наши весы, чтобы взвесить шерсть, — единственную вещь, которая уцелела после моей разрушительной истерики, потому что у весов доньи со временем стёрлись все номера, и чтобы как-то смягчить день, я принесла ей грушевый торт, получившийся несколько помятым, хотя в любом случае она оценит угощение. Дверь жилища доньи Лусинды заблокировало ещё при землетрясении 1960 года, и с тех пор использовали чёрный ход — нужно было идти через внутренний двор, где была плантация марихуаны, печь и жестяные бочки для крашения шерсти, мимо беспорядочно бродящих цыплят, клеток с кроликами и двух коз, ранее дававших молоко для сыра, а теперь мирно стареющих без обязанностей. Факин рысью бежал рядом с нами, держа нос по ветру и принюхиваясь, — так он узнал о случившемся ещё не войдя в дом и сразу же начал выть. В скором времени ему стали подражать и все собаки в округе — постепенно всё громче и громче — и вскоре они завыли по всему острову.

Внутри дома мы обнаружили донью Лусинду, сидящую в соломенном кресле рядом с включённой печкой, в платье для мессы, с чётками в руке, редкие седые волосы были собраны в тугой пучок, тело же практически остыло. Чувствуя, что пришёл её последний день, она устроила всё так, чтобы и после смерти никому не причинять беспокойства. Я села рядом с доньей на пол, пока Хуанито извещал соседей, которые уже шли, привлечённые воем собак.

В пятницу из-за поминок на острове никто не работал, а в субботу мы все пошли на похороны. Кончина столетней доньи Лусинды вызвала всеобщее замешательство, поскольку никто не представлял, что она смертна. На поминки соседи принесли в дом стулья, и толпа постепенно увеличивалась, пока не заполнила внутренний дворик и улицу. Старушку разместили на столе, где она обедала, и накрыли шерстью: покойная лежала в самом обыкновенном гробу, окружённая изобилием цветов в горшках и пластиковых бутылках — розами, гортензиями, гвоздиками, ирисами. С возрастом донья Лусинда настолько уменьшилась в размере, что её тело занимало лишь половину гроба, а покоящаяся на подушке голова напоминала головку младенца. На столе стояла пара латунных подсвечников со столбиками свечей и свадебный портрет, раскрашенный вручную, на котором Лусинда в наряде невесты была под руку с солдатом в старомодной униформе, первым из её шести мужей, девяносто четыре года назад.

Церковный казначей острова руководил молящимися и фальшиво исполняющими песнопения женщинами, пока мужчины, сидящие за столами во внутреннем дворе, сражались с пивом и свининой с луком. На следующий день приехал разъездной священник, миссионер, прозванный Три Прилива из-за своих проповедей, начинающихся с первым приливом и заканчивающихся с третьим. Он отслужил мессу в церкви, столь заполненной людьми, чадом свечей и запахом полевых цветов, что мне привиделись кашляющие ангелы.

Гроб стоял перед алтарём на металлическом каркасе, обтянутом чёрной тканью с белым крестом, с двумя подсвечниками и с тазиком внизу «на случай, если тело лопается», как мне объяснили. Не знаю, что это будет, но звучит некрасиво. Прихожане молились и пели чилотские вальсы под аккомпанемент двух гитар, затем слово взял Три Прилива и не замолкал в течение шестидесяти пяти минут. Начав с восхваления доньи Лусинды, священник вскоре перешёл на политические темы, затронул производство лосося и футбол, пока верующие кивали головами. Миссионер приехал в Чили пятьдесят лет назад и до сих пор говорил с некоторым акцентом. Во время причастия некоторые люди разрыдались, к ним начали присоединяться остальные, и под конец плакали даже гитаристы.

Когда мессу отслужили, и колокола зазвонили по усопшей, восемь мужчин подняли ничего не весящий гроб и торжественно вынесли на улицу, сопровождаемые всеми жителями, несущими цветы из часовни. На кладбище священник ещё раз благословил донью Лусинду, и когда гроб уже собирались опустить в яму, пришли лодочник с сыном, которые принесли небольшой домик для могилы, сколоченный наскоро, но без единого изъяна. Поскольку у доньи Лусинды не было оставшихся в живых родственников, а её тело обнаружили именно мы с Хуанито, люди проходили, выражая нам соболезнования мозолистым от работы рукопожатием, чтобы затем направиться в «Таверну Мёртвеньких» выпить чего-нибудь, как того требовал этикет.

Я была последней уходившей с кладбища, когда с моря уже начал подниматься туман. Я задумалась о Мануэле с Бланкой, которых мне так не хватало в эти два дня траура, о донье Лусинде, так сильно любимой всеми, и об одиночестве, которое было на похоронах Кармело Корралеса, но прежде всего я думала о моём Попо. Нини хотела развеять его пепел в горах, которые, возможно, ближе всего к небу, но уже прошло четыре года, а останки её мужа, чего-то ожидая, до сих пор хранятся в керамическом кувшине на комоде. Я поднялась по тропе холма к самому гроту Пинкойи с надеждой ощутить Попо прямо в воздухе и попросить разрешения перенести его пепел на этот остров. Я хотела упокоить останки на кладбище с видом на море, отметив могилу миниатюрной копией его астрономической башни, но мой Попо больше не появляется, когда я его зову, только когда ему хочется, и на этот раз я порождала дедушку на вершине холма совершенно зря. Под конец наших с Даниэлем любовных отношений я была обидчивой и напуганной какими-то дурными предчувствиями.

Прилив приближался, туман становился всё гуще, но сверху до сих пор, хотя и смутно, различался вход в грот; чуть дальше виднелись плотные группки морских львов, дремлющих на скалах. Утёс — это всего лишь шестиметровый обрыв, отвесно спускающийся к земле, куда мы с Хуанито лазали пару раз. Для этого требуются ловкость и удача — там можно запросто поскользнуться и сломать себе шею, вот почему туристам запрещено спускаться.

Я пытаюсь резюмировать события этих дней, как мне рассказали и как я сама помню, пусть мой мозг из-за сотрясения и работает наполовину. В произошедшем несчастном случае есть необъяснимые детали, но никто здесь не собирается серьёзно копаться в этом деле.

Стоя на вершине утёса, я долгое время созерцала пейзаж, который в скором времени полностью заволокло туманом; серебристое зеркало моря, скалы и морские львы растворились в серой дымке. В декабре бывают дни ясные, и другие — холодные, как этот, с туманом и почти неощутимой моросью, которая вскоре переходит в ливень. Кладбище окутывал едва заметный туман, придавая окружающей обстановке меланхолию, как нельзя кстати подходящую для прощания с доньей Лусиндой, прабабушкой всех жителей города. Спустя час на вершине холма мир уже был завёрнут в хлопковое одеяло — вот точная метафора, описывающая моё нынешнее состояние души. Гнев, обида, разочарование, плач, расстраивавшие меня, когда я потеряла Даниэля, уступили место расплывчатой и изменчивой, как туман, грусти. Подобное состояние называется любовным разочарованием, которое, по совам Мануэля Ариаса, является самой банальной трагедией в истории человечества; но нужно увидеть, как это больно. Туман тревожит — кто знает, что за опасности подстерегают нас в паре метров, как в английских детективах, что так нравятся Майку О’Келли, в которых убийца действует под защитой тумана, поднимающегося с Темзы.

Мне стало холодно, сырость пробралась мне под жилетку, а вместе с ней и страх, поскольку моё одиночество было абсолютным. Я ощутила чьё-то присутствие, но не моего Попо, а чего-то смутно угрожающего, как большое животное, но я отбросила это ощущение как порождение воображения, что играет со мной злую шутку, и именно в этот момент зарычал Факин. Он занял место у моих ног, весь насторожившись и показывая клыки, шерсть его стояла дыбом, хвост напрягся. И тут я услышала приглушённые шаги.

— Кто здесь ходит? — закричала я.

Я услышала ещё пару шагов и смогла различить человеческий силуэт, размытый туманом.

— Придержи собаку, Майя, это я…

Это был офицер Арана. Я сразу узнала его, несмотря на туман и странный внешний вид: сейчас он был похож на американского туриста в клетчатых брюках, бейсболке и с висящей на груди камерой. Я почувствовала усталость и ледяное спокойствие: так закончился год бегства и пряток, год неопределённости.

— Добрый день, офицер, а я вас ждала.

— Серьёзно? — произнёс он, приближаясь.

Зачем мне объяснять всё то, что я поняла из сообщений моей Нини, что Арана и сам знал слишком хорошо, зачем говорить, сколько времени я представляла каждый неумолимый шаг, что он делал по моим следам, подсчитывая, сколько ещё времени ему потребуется, чтобы до меня добраться, и, мучаясь, ждала этого момента. Во время посещения моей семьи в Беркли офицер открыл наше чилийское происхождение, после чего оставалось только подтвердить дату, когда я покинула реабилитационный центр в Сан-Франциско. С его связями, полицейскому ничего не стоило выяснить, что мне обновили паспорт, и лично проверить списки пассажиров двух авиалиний, совершающих рейсы в Чили в эти дни.

— Эта страна очень вытянутая, офицер. Каким образом вы набрели на Чилоэ?

— По опыту. Отлично выглядишь. Последний раз, когда я общался с тобой в Лас-Вегасе, ты была нищенкой по имени Лаура Баррон.

Тон его голоса был дружелюбным и непринуждённым, словно обстоятельства, в которых мы оказались, были вполне нормальны. В нескольких словах Арана рассказал, что после ужина с папой и моей Нини он ждал на улице, и, как он и предполагал, через пять минут увидел, что они ушли. Офицер легко вошёл в дом, бегло осмотрел обстановку, обнаружил конверт с фотографиями, который привёз им Даниэль Гудрич, и утвердился в подозрении, что меня где-то спрятали. Одна из фотографий привлекла его внимание.

— Дом, перетаскиваемый волами, — прервала я.

— Точно. На снимке ты бежала перед волами. С помощью Гугла я нашёл флаг, что развевался на крыше дома, а затем написал в строке поиска «перевозка дома волами в Чили» и вышел на Чилоэ. Нашлось несколько фотографий и три видео о «перетаскивании дома» на Ютубе. Удивительно, как облегчается расследование с использованием компьютера. Далее я связался с людьми, которые снимали упомянутые видео, и таким образом наткнулся на некую Фрэнсис Гудрич, девушку из Сиэтла. Я отправил ей сообщение о том, что собираюсь поехать на Чилоэ, и буду признателен за информацию, мы немного поболтали, и она сказала, что не она, а её брат Даниэль был на Чилоэ, и дала мне его номер телефона и адрес электронной почты. Даниэль не отвечал ни на одно моё сообщение, но я зашёл на его страницу, где было название острова, на котором он провёл больше недели в конце мая.

— Но там нигде нет упоминания обо мне, офицер, я тоже видела эту страницу.

— Нет, но Даниэль запечатлён с тобой на одной из фотографий, которые хранятся в доме твоей семьи в Беркли.

До этого момента меня успокаивала абсурдная мысль, что Арана и дотронуться до меня не посмеет на Чилоэ без приказа Интерпола или чилийской полиции, но описание долгого пути, что он проделал, чтобы добраться до меня, вернуло к суровой реальности. Если он приложил столько усилий, чтобы найти моё убежище, несомненно, у него есть власть арестовать меня. Что знал этот человек?

Я инстинктивно отпрянула, но Арана мягко и твёрдо удержал меня за руку и повторил то же, в чём заверял мою семью: он только хочет мне помочь и я должна ему доверять. Его миссия закончилась, когда нашлись деньги и металлические пластины для печати, сказал офицер, поскольку подпольную типографию разобрали, Адама Трэвора арестовали, и он предоставил всю необходимую информацию о торговле фальшивыми долларами. Арана приехал на Чилоэ по собственному желанию и из профессиональной гордости, поскольку хочет лично закрыть это дело. ФБР всё ещё обо мне не знает, но он предупреждает, что связанная с Адамом Трэвором мафия заинтересована схватить меня, как и американское правительство.

— Ты ведь понимаешь — если я смог тебя отыскать, то и преступники смогут, — сказал офицер.

— Никто не сможет доказать мою причастность, — вызывающе бросила я, хотя по тону голоса стало понятно, что мне страшно.

— Разумеется. Вот почему, ты думаешь, эта парочка горилл, Джо Мартин с Китайцем, похитили тебя в Лас-Вегасе? И кстати, хотелось бы знать, как ты от них сбежала, и не один раз, а дважды.

— Они были не очень-то умны, офицер.

Вот здесь и пригодилось моё воспитание под крылом «Преступного Клуба», с бабушкой-параноиком и ирландцем, который одалживал мне детективы и научил дедуктивному методу Шерлока Холмса. Каким образом офицер Арана узнал, что Джо Мартин с Китайцем преследовали меня и после смерти Брэндона Лимана? Или что меня похитили в тот же день, когда он поймал меня на краже видеоигры? Единственное объяснение было то, что в первый раз именно он приказал этим головорезам убить нас, Лимана и меня, обнаружив, что его подкупили фальшивыми деньгами. И во второй раз именно он позвонил Джо и Китайцу по мобильному и сообщил, где меня найти и как вытянуть из меня информацию об оставшихся деньгах. В тот день в Лас-Вегасе, когда Арана отвёл меня в какую-то мексиканскую закусочную и дал десять долларов, офицер был не в полицейской форме, он не надевал её и при посещении моей семьи и сейчас оделся в штатское. Причина заключалась не в том, что он инкогнито сотрудничал с ФБР, как сказал сам Арана, а в том, что его уволили из полиции за взяточничество. Он был одним из полицейских, бравших деньги и заключивших договор с Брэндоном Лиманом; Арана пересёк полмира ради добычи, а не из чувства долга и тем более не из желания мне помочь. По выражению моего лица Арана понял, что сболтнул лишнего, и отреагировал прежде, чем я бросилась бежать вниз с холма. Офицер вцепился в меня мёртвой хваткой.

— Не думай, что я уйду отсюда с пустыми руками! — угрожающим тоном сказал он. — Ты отдашь мне то, что я ищу, по-хорошему или по-плохому, но я бы предпочёл не причинять тебе боль. Мы можем договориться.

— О чём договориться? — в ужасе спросила я.

— О твоей жизни и твоей свободе. Я закрою дело, твоё имя больше не будет фигурировать в расследовании, и никто не станет тебя преследовать. Более того, я дам тебе двадцать процентов от спрятанных денег. Как видишь, я великодушен.

— Брэндон Лиман спрятал две сумки с деньгами на складе в Бьюти, офицер. Я достала их и сожгла всё содержимое в пустыне Мохаве, боясь, что меня обвинят в соучастии. Клянусь, это правда!

— Ты думаешь, я идиот? Деньги! И пластины!

— Я всё выбросила в бухту в Сан-Франциско.

— Я тебе не верю! Чёртова шлюха! Я тебя убью! — закричал Арана, встряхивая меня.

— Нет у меня ни твоих долбанных денег, ни твоих долбанных пластин!

Факин опять зарычал, но Арана яростным ударом отбросил его. Офицер был мускулист, обучался боевым искусствам и привык разрешать дело, применяя физическую силу, но и я не струсила и сопротивлялась со слепым отчаянием. Я знала, что Арана ни в коем случае не оставит меня в живых. Я с детства играла в футбол, и у меня были крепкие ноги. Я двинула офицера ногой в пах, но он, предвидя удар, уклонился, припав на одну ногу. Будь я не в сандалиях, возможно, я сломала бы ему кость; но от пинка я лишь сильно ударилась пальцами ног, отчего боль белой вспышкой отозвалась в моей голове. Арана воспользовался моментом и ударом в живот вышиб из меня дух, затем что-то рухнуло сверху, и больше я ничего не помню — возможно, он оглушил меня, ударив по лицу, поскольку мой нос сломан, и мне придётся делать новые зубы взамен выбитых.

Я видела размытое лицо моего Попо на белом полупрозрачном фоне, слои и слои шифона, плывущие по ветру, фата невесты, хвост кометы. Я умерла, подумала я, счастливая, и покинула землю, паря вместе с дедушкой в пустоте, бестелесная и отрешённая от всего. Хуанито Корралес и Педро Пеланчугай уверяют, что никакого тёмнокожего джентльмена в шляпе там не было; ребята говорят, что я очнулась на мгновение, когда они пытались меня поднять, но тут же вновь потеряла сознание.

Я проснулась после наркоза в больнице города Кастро: по одну сторону сидел Мануэль, по другую — Бланка, а полицейский Лауренсио Кaркамо стоял у края кровати. «Когда вы относительно сможете, милочка, не ответите мне на несколько вопросиков, как думаете?» — таковым было его сердечное приветствие. Я смогла сделать это только два дня спустя, сотрясение мозга сильно выбило меня из колеи.

В результате полицейского расследования было установлено, что погибший турист, не говорящий по-испански, приехал на остров после похорон доньи Лусинды, пошёл в «Таверну Мёртвеньких», где уже собрался народ, и показал мою фотографию первому, кто стоял в дверях, — им оказался Хуанито Корралес. Мальчик указал ему на узкую, ведущую вверх к гроту тропу, и приехавший двинулся в указанном направлении. Хуанито Корралес пошёл за своим другом Педро Пеланчугаем, из любопытства приятели решили последовать за туристом. На вершине холма они услышали лай Факина, который и привёл к месту, где я была с иностранцем. Они подоспели вовремя, чтобы стать свидетелями несчастного случая, хотя из-за тумана и с такого далёкого расстояния не совсем поняли, что именно видели. Это объясняло, почему их рассказ был противоречив в деталях. По словам Хуанито и Педро, мы с незнакомцем наклонились над краем утёса, глядя на грот, он споткнулся, я попыталась удержать его, мы оба потеряли равновесие и исчезли. Густой туман не позволял сверху разглядеть, куда именно мы упали, и поскольку мы не отвечали на оклик, ребята спустились, цепляясь за выступы и прижимаясь к скале. Они проделывали это и раньше, когда земля была более-менее сухой; это облегчило спуск, поскольку мокрая почва стала очень скользкой. Оба осторожно подошли, опасаясь морских львов, но обнаружили, что большинство животных прыгнули в воду, и даже самец, по обыкновению следящий за своим гаремом со скалы.

Хуанито объяснил, что он нашёл меня лежащей на узкой песчаной полосе между морем и провалом пещеры, а мужчина приземлился прямо на скалы, и тело его было наполовину в воде. Педро сомневался, что видел тело, он сильно испугался, заметив меня всю в крови и, по его словам, уже ничего не соображал. Он попытался было меня поднять, но Хуанито, вспомнивший курс первой помощи Лилианы Тревиньо, решил, что лучше меня не шевелить, и отправил Педро за помощью, а сам остался рядом, поддерживая меня и беспокоясь, что приливная волна может дойти до нас. Ему не пришло в голову помочь незнакомцу, так как Хуанито счёл того мёртвым: никто не смог бы пережить падения с такой высоты на скалы.

Педро вскарабкался на утёс как обезьяна и побежал на пост полиции, никого не застал там, а затем — в «Таверну Мёртвеньких», где поднял тревогу. В считанные минуты была организована спасательная операция, несколько мужчин отправились к холму, нашли полицейских, которые приехали на джипе и взяли на себя контроль над ситуацией. Меня не пытались поднять на верёвках, как предлагали некоторые, выпившие явно лишнего, поскольку я обильно истекала кровью. Кто-то передал рубашку, чтобы обернуть мою разбитую голову, другие соорудили носилки, пока ждали катер службы спасения, задержавшийся, поскольку ему пришлось огибать чуть ли не половину острова. Люди начали искать упавшего туриста лишь спустя пару часов, когда чуть улеглась суматоха с моим спасением, но к тому времени уже стемнело, и пришлось ждать следующего дня.

Письменный отчёт полицейских сильно отличается от полученной в ходе расследования информации, это настоящий шедевр умолчаний:

Нижеподписавшиеся сержанты, Лауренсио Кaркамо Хименес и Умилде Гарай Ранкилео подтвердили оказание помощи вчера, в четверг 9 декабря 2009 года, гражданке США Майе Видаль из Калифорнии, временно проживающей в этой деревне, пострадавшей от падения с так называемой скалы Пинкойи, которая находится на северо-востоке острова. Упомянутая девушка находится в больнице города Кастро, куда была доставлена вертолётом военно-морского флота по коллективной просьбе всех под ней подписавшихся. Пострадавшую обнаружили несовершеннолетний Хуан Корралес одиннадцати лет от роду и несовершеннолетний Педро Пеланчугай четырнадцати лет, уроженцы настоящего острова, на котором и расположена упомянутая скала. На проведённом должным образом допросе упомянутые свидетели сказали, что видели падение и другой предполагаемой жертвы, постороннего человека мужского пола. Также на скалах грота, носящего имя Пинкойя, нашли разбитую вдребезги камеру. Поскольку производитель упомянутой камеры является бренд «Кэнон», подписавшиеся делают вывод, что жертва — турист. В настоящее время выяснением личности приехавшего занимаются полицейские Исла-Гранде. Несовершеннолетние Корралес и Пеланчугай предположили, что обе жертвы просто поскользнулись на упомянутой скале, но из-за плохой видимости ввиду пасмурной погоды не уверены в этом. Девушка Майя Видаль упала на песок, а мужчина-турист упал на камни утёса и погиб от удара. При наступлении прилива тело вынесло в море течением и не было найдено.

Нижеподписавшиеся сержанты вновь просят установить защитный барьер на так называемой скале Пинкойи, из-за опасных условий, прежде чем погибнут другие лица женского пола и туристы, что серьёзно повредит репутации указанного острова.

И ни слова о том, что кто-то посторонний искал меня с фотографией в руке. Как и не упоминается, что туристы никогда не приезжают на наш небольшой островок, где мало достопримечательностей помимо куранто; почему к нам в основном приезжают группами от агентств по экотуризму. Однако никто не подверг сомнению отчёт полицейских, возможно, они не хотят неприятностей на острове. Одни говорят, что утонувшего съели лососи, и, возможно, море на днях выплюнет голые кости на пляж; другие всерьёз верят, что беднягу забрал с собой «Калеуче», корабль-призрак, и в таком случае нам не найти даже бейсболки.

Полицейские расспросили Педро и Хуанито у себя на посту в присутствии Лилианы Тревиньо и Аурелио Ньянкупеля, которые пришли, чтобы избежать запугивания свидетелей, и с дюжиной местных жителей, собравшихся во внутреннем дворике в ожидании результатов во главе с Эдувигис Корралес, которая оправилась от эмоционального потрясения после аборта Асусены, сняла траур и была воинственно настроена. Дети не смогли ничего добавить к сказанному ранее. Полицейский Лауренсио Кaркамо пришёл в больницу, чтобы расспросить меня о том, каким образом мы упали, — и умолчал о фотографии, детали, которая только бы усложнила несчастный случай. Допрос состоялся через два дня после событий, к тому времени Мануэль Ариас научил меня единственному ответу, который нужно дать: я плохо соображала из-за сотрясения головы и не помню о случившемся. Нужды лгать не возникло: Лауренсио Кaркамо даже не уточнял, знакома ли я с предполагаемым туристом, — сержанта интересовали лишь детали местности и падения и то в связи с барьером, обеспечивающим безопасность, о котором в полиции просили вот уже пять лет. «Этот служитель Родины предупреждал своё начальство об опасности упомянутого утёса, но так оно и бывает, милочка, — необходима смерть невинного приезжего, чтобы привлечь внимание к этому вопросу».

По словам Мануэля, всё местное население возьмёт на себя ответственность по запутыванию следов и заминанию этого несчастного случая, чтобы защитить меня и детей от подозрений. Это не в первый раз, когда они делают выбор между беспристрастной правдой, которая в ряде случаев не выгодна никому, и сдержанным молчанием, которое может помочь своим же, — в пользу последнего.

Наедине с Мануэлем Ариасом я рассказала ему свою версию событий, упомянула и рукопашную схватку с Араной, добавив, что совсем не помню, как мы вместе свалились с утёса — мы, как мне кажется, находились далеко от края. Я снова и снова возвращалась к этому эпизоду, не понимая, как это произошло. Оглушив меня, Арана пришёл к выводу, что пластин у меня нет и меня следует устранить, потому что я слишком много знаю. Офицер решил сбросить меня с утёса, но не такая уж я и лёгкая, отчего, не рассчитав, он потерял равновесие — или Факин напал на него сзади, и Арана упал вниз вместе со мной. Должно быть, удар оглушил собаку на несколько минут, но мы знаем, что пёс в скором времени пришёл в себя, поскольку детей привлёк сюда его лай. Без тела Араны, которое могло дать хоть какие-то подсказки, или сотрудничества Педро и Хуанито, которые, кажется, дружно решили молчать, невозможно ответить на эти вопросы. Я также не понимаю, каким образом море унесло лишь его, если мы оба были в одном месте, но, может быть, я не представляю силы морских течений близ Чилоэ.

— А ты не думаешь, что дети как-то связаны с этим, Мануэль?

— Каким образом?

— Они могли оттащить тело Араны в воду, чтобы море унесло его.

— Зачем им это делать?

— Возможно, они сами столкнули его с утёса, когда увидели, что Арана пытался меня убить.

— Выкинь это из головы, Майя, и не повторяй подобных вещей даже в шутку, потому что ты можешь сломать жизнь Хуанито и Педро, — предупредил он меня. — Ты этого хочешь?

— Конечно же, нет, Мануэль, но было бы неплохо узнать правду.

— Правда в том, что твой Попо спас тебя от Араны и от падения прямо на камни. Вот тебе объяснение, и не спрашивай больше.

Тело ищут вот уже несколько дней по приказу морского управления и военно-морского флота. К делу подключили вертолёты, отправили лодки, забрасывали сети и спустили двух водолазов проверить дно, которые так и не нашли утопленника, зато подняли с глубин мотоцикл 1930 года, облепленный моллюсками и похожий на сюрреалистическую скульптуру, — он станет самым ценным экспонатом музея нашего острова.

Умилде Гарай пядь за пядью исследовал побережье вместе с Ливингстоном, но не обнаружил ни малейшего следа несчастного туриста. Предположительно, погибшим туристом был некий Дональд Ричардс, поскольку один американец именно под этим именем остановился на две ночи в гостинице «Галеон Азул» города Анкуд, переночевал, после чего исчез. Поскольку он не вернулся, администратор гостиницы, прочитавший новость о несчастном случае в местной прессе, предположил, что пропавший постоялец и есть погибший незнакомец, и сообщил полиции. В чемодане нашли одежду, фотообъектив «Кэнон» и совершенно новый паспорт на имя Дональда Ричардса, выданный в городе Финикс штата Аризона в 2009 году, с отметкой об однократном пересечении границы Чили 8-го декабря, за день до несчастного случая. Согласно анкете, заполненной при въезде в страну, целью путешествия был именно туризм. Этот Ричардс приехал в Сантьяго и, не медля ни дня, сел в самолёт до Пуэрто-Монта, поспал всего лишь ночь в гостинице города Анкуд и планировал уехать уже через утро — маршрут, мало поддающийся объяснению, потому что никто не едет из Калифорнии на Чилоэ на тридцать восемь часов.

Найденное удостоверение личности подтверждает мою теорию о том, что Арана находился под следствием отдела полиции Лас-Вегаса и не мог уехать из Соединённых Штатов под своим настоящим именем. Получить фальшивый паспорт оказалось довольно просто. Никто из американского посольства не приехал на остров взглянуть на прибывшего, им было достаточно официального отчёта полицейских. Если они и удосужились искать семью покойного, чтобы поставить в известность, то, скорее всего, не нашли, поскольку среди трёхсот миллионов жителей Соединённых Штатов должны быть тысячи Ричардсов. А видимой связи между мной и Араной нет.

Я оставалась в больнице до воскресенья, а в понедельник 13-го числа меня привезли домой к Лионелю Шнейку, где меня встретили как героя войны. Я была вся в синяках, с двадцатью тремя точками на коже черепа, и мне приходилось лежать исключительно на спине, без подушки и без света из-за сотрясения головного мозга. В операционной мне выбрили полголовы, чтобы зашить рану, видимо, ходить лысой — моя судьба. Со времени предыдущего бритья головы в сентябре волосы отрасли всего лишь на три сантиметра и приоткрыли свой естественный цвет — жёлтый, как «фольксваген» моей бабушки. У меня до сих пор опухшее лицо, но я уже встречалась со стоматологом Мильялобо, некой женщиной с немецкой фамилией, дальней родственницей семьи Шнейк. (Есть ли в этой стране кто-нибудь, не имеющий отношения к этой семье?) Врач сказала, что готова вставить мне зубы, они будут даже лучше моих собственных, поэтому оставшиеся она предложила отбелить бесплатно, в знак уважения к Мильялобо, который когда-то помог ей получить кредит в банке. Двойной бартер, в результате которого и я остаюсь в выигрыше.

По предписанию врача мне предстояло лежать в спокойной обстановке, но вместо этого посетители шли нескончаемым потоком: прибыли и прекрасные колдуньи, с которыми мы собирались в пещере, одна даже с ребёнком, семья Шнейк всем составом, друзья Мануэля и Бланки, Лилиана Тревиньо со своим возлюбленным, доктором Педрасой, а также много людей с острова, мои футболисты и отец Лусиано Лион. «Я привёз тебе соборование умирающих, американочка», — рассмеявшись, сказал он и вручил небольшую коробку конфет. Святой отец пояснил, что теперь это таинство называется помазанием больных и чтобы его получить, вовсе не нужно пребывать в муках. В итоге, покой мне не светит.

В этот понедельник я следила за выборами президента прямо из кровати, а в ногах у меня сидел Мильялобо, крайне восторженный и наполовину в душевном раздрае, потому что его кандидат, Себастьян Пиньера, консерватор-миллиардер, может выиграть, а чтобы отпраздновать, имелась лишь одна бутылка шампанского. Дон Лионель предложил мне рюмочку, и я воспользовалась возможностью и сказала, что не пью нисколько, потому что я — алкоголичка. «Да что же за несчастье, американочка! Это хуже, чем вегетарианка», — воскликнул он. Ни один из кандидатов не набрал достаточного количества голосов, отчего в январе состоится второй тур, хотя Мильялобо уверяет меня, что его друг непременно победит. Его рассуждения о политике сбивают меня с толку: Шнейк восхищается президентом-социалистом Мишель Бачелет, поскольку благодаря ей теперь в стране есть замечательное правительство, с другой стороны, он ненавидит партию левоцентристов, стоящую у власти уже двадцать лет, и голосует за правых. Кроме того, новый президент — его друг, а это крайне важно в Чили, где вопросы решаются благодаря связям и родству. Результат голосования расстроил Мануэля ещё потому, что Пиньера сколотил своё состояние при поддержке диктатуры Пиночета, но, по мнению Бланки, многое не изменится. Наша страна — самая благополучная и стабильная в Латинской Америке, и новый президент должен быть полным растяпой, чтобы что-то резко менять. Но это не наш случай, поскольку Пиньеру можно назвать кем угодно, только не растяпой, он обладает удивительным мастерством и хваткой.

Мануэль позвонил по телефону бабушке и папе, чтобы рассказать им о несчастном случае, не пугая их ужасными подробностями насчёт состояния моего здоровья, и они решили приехать сюда и провести с нами Рождество. Моя Нини слишком долго откладывала возвращение в свою страну, а мой папа едва её помнил. Пора им приехать. Они могли поговорить с Мануэлем, не прибегая к сложным шифрам и кодам, поскольку со смертью офицера Араны опасность исчезла, и мне больше не нужно прятаться, я могу вернуться домой, как только буду твёрдо стоять на ногах. Я свободна.

Последние страницы

Год назад моя семья состояла из мёртвого человека, моего Попо, и трёх живых: моей бабушки, моего папы и Майка О’Келли, тогда как теперь нас уже целое племя, пусть и не все мы рядом друг с другом. Вот это я и поняла в одно незабываемое Рождество, праздновать которое мы закончили в лишённом дверей доме из кипариса гуайтекас. Шёл мой пятый день на нашем острове после того, как я неделю поправляла здоровье у Мильялобо. Моя Нини с папой приехали к нам накануне с четырьмя чемоданами, поскольку я попросила их привезти книги, два футбольных мяча и учебные материалы к школе. Также я напомнила захватить DVD-диски с фильмами о Гарри Поттере, другие подарки для Хуанито и Педро и компьютер для Мануэля, за что в будущем я им, конечно, отплачу как смогу. Они собирались пойти в гостиницу, словно бы находились в Париже; единственным свободным местом на острове была жалкая комнатка, располагающаяся где-то на крыше одной из рыбных лавок. Учитывая сложившуюся ситуацию, мы с Нини спали на кровати Мануэля, а мой папа расположился на моей. Мануэль же устроился на спальном месте Бланки. Ссылаясь на несчастный случай и обеспечение мне обязательного отдыха, семья не даёт мне ничего делать и нянчится со мной, как с грудничком, — так говорят в Чили о малышах в подгузниках. Я до сих пор выгляжу ужасно, с фиолетовыми кругами под глазами, нос мой точно баклажан, а на черепе наклеен огромный пластырь. Вдобавок на ногах у меня сломаны пальцы, а на теле видны кровоподтёки, уже начинающие зеленеть. Однако теперь мне сделали временные зубы.

Уже в самолёте моя Нини рассказала сыну правду о Мануэле Ариасе. Сдерживаемый ремнём безопасности, мой папа не смог устроить скандал, но полагаю, он не так-то легко простит свою мать, обманывавшую его всесорок четыре года. Встреча Мануэля и моего папы прошла цивилизованно, они пожали друг другу руки, а затем даже и обнялись, правда, несколько неуклюже и застенчиво, без всяких долгих объяснений. Да и что они могли сказать? Им предстоит узнать друг друга за те дни, которые они проведут вместе, и, в случае возникновения привязанности, станут поддерживать дружеские отношения, насколько расстояние им это позволит. От Беркли до Чилоэ столько же, как отсюда до Луны. Видя их вместе, я понимаю, насколько они похожи, ещё через тридцать лет мой отец, как и Мануэль, станет прекрасным стариком.

Об ещё одной встрече моей Нини с Мануэлем, её бывшим возлюбленным, не стоило и упоминать: лишь пара тёплых поцелуев в щёчки, как это принято у чилийцев, и, пожалуй, всё. Бланка Шнейк наблюдала за обоими, хотя я, опережая события, заметила им, что, моя бабушка крайне рассеянная и, должно быть, уже и не помнит той лихорадочной любви, которую когда-то испытывала к Мануэлю Ариасу.

Бланка с Мануэлем приготовили рождественский ужин, ягнёнка, но без лосося, а моя Нини украсила дом в своём китчевом стиле рождественскими огнями и несколькими бумажными флажками, коих на национальных праздниках всегда было в избытке. Мы очень скучали по Майку О’Келли, который проводил каждое Рождество в кругу нашей семьи с тех пор, как познакомился с моей Нини. Сидя за столом, мы, крича, перебивали друг друга в желании поделиться всем, что с нами произошло. Мы много смеялись и на волне хорошего настроения даже подняли бокалы за Даниэля Гудрича. Моя Нини высказала мнение, что как только отрастут мои волосы, я обязана пойти в университет города Сиэтл — так бы я смогла стать несколько ближе к этому ускользающему страннику. Мануэль же с Бланкой пришли в ужас от этой мысли, показавшейся им роковой, поскольку мне стоило со многим разобраться, прежде чем позволить себе целиком и полностью поддаться любви ещё раз. «Так и будет, но я думаю о Даниэле постоянно», — объявила я им, и у меня снова на глаза чуть ли не выступили слёзы. «Это у тебя пройдёт, Майя. Возлюбленные забываются в мгновение ока», — сказала моя Нини. Мануэль тут же подавился куском ягнёнка, а все остальные застыли на месте с поднятыми вилками.

Когда пришла пора пить кофе, я спросила о пластинах Адама Трэвора, которые чуть ли не стоили мне жизни. Как я и предполагала, их сохранила моя Нини, которая никогда бы не выбросила такие вещи в море и уж тем более теперь, во время глобального экономического кризиса, угрожающего повергнуть всех в беспросветную нищету. Если моя бессердечная бабушка не посвятит себя печатанию купюр либо продаже этих пластин преступным умельцам, то непременно после своей смерти оставит мне их в наследство, положив рядом с курительной трубкой моего Попо.

Конец.

Содержание

Лето Глава 1…………………………………………………………………………………………………….3

Осень Глава 2………………………………………………………………………………………………….50

Зима Глава 3……………………………………………………………………………………………………99

Весна Глава 4……………………………………………………………………………………………..…139

Последние страницы………………………………………………………………………………….……168

Desde el septiembre 2019 ano hasta el marzo 2020 ano con las pauses necesarias.

La redaccion tenia lugar el otono 2020 ano.