Император Павел I. Жизнь и царствование [Евгений Севастьянович Шумигорский] (fb2) читать онлайн

Евгений Севастьянович Шумигорский Император Павел I Жизнь и царствование

Предлагаемая книга имеет целью представить общий обзор жизни и царствования императора Павла, в существенных их чертах, и тем заполнить пробел, существующий в русской исторической литературе. Автор, желая сделать труд свой более доступным публике, при изложении царствования Павла I, ограничивается наиболее важными фактами, предоставляя себе более подробное изложение событий этого царствования, а равно и критический анализ материалов, им для сей цели использованных, сделать в большой, двухтомной «Истории Императора Павла», художественное издание которой, с массой иллюстраций, печатается в Экспедиции заготовления государственных бумаг.

Павел Петрович, Государь Цесаревич, Наследник и Великий Князь.

Записка императора Павла к императрице Марии Феодоровне (1798 г.)

Введение

В тысячелетней жизни России наиболее интересным периодом по сложности исторических комбинаций, богатству красок и причудливости внешних очертаний бесспорно является XVIII в. Два мировых гения: Петр I и Екатерина Вторая заполняют своею деятельностью первую и вторую его половины и дают направление жизни русского народа, из московского, домашнего круга выводя его на широкую сцену мировой истории. На беспредельных равнинах России сошлись Восток и Запад с их многовековыми культурами, и среди старейших исторически — юный народ делал первые, робкие, но гигантские шаги на пути создания собственной, оригинальной культуры и уяснения собственного исторического типа. Задача была трудная: мало было того, чтобы избежать поглощения Европой или Азией, — мало было сыграть роль равнодействующей между двумя этими силами: нужно было проявить данные для воссоздания третьей, регулирующей и руководящей мировой силы. Исторический процесс этот далеко еще не закончен и в настоящее время: он будет продолжаться, пока жива будет Россия, жив будет русский народ; но первые, самые тяжелые этапы этого пути уже пройдены, и чем далее мы удаляемся от них, — тем более отметаем шелуху от зерна, тем более уясняем себе сущность пережитого исторического периода. С этой точки зрения и внешняя история русского государства получает иное освещение: мы научились понимать, что Петр I и Екатерина Вторая, как великие исторические деятели, сами созданы были нравственной и материальной мощью русского народа и что они возможны были только в России, что где-нибудь в Италии или Германия их творческая деятельность, в лучшем случае, нашла бы себе применение на другом, весьма и весьма скромном поприще, и их гениальные дарования заглохли бы в самом начале, не получив развития^[1]. Как первые люди своего народа, как первые слуги государству, оба они отражали в своей личности творческие способности народа, проявляя их в своей деятельности, и мы думаем, что между Петром и Екатериной должен был быть хронологический перерыв, чтобы элементы народной жизни, приведенные в брожение деятельностью первого, могли бы успокоиться и обнаружить способность нового восприятии к началу деятельности второй. Такова психология жизни народов, как и отдельных лиц, и оттого государственная, иногда даже личная жизнь русских самодержцев отражала на себе состояние современной ей русской жизни, быть может, в большей степени, чем наоборот. Мы думаем также, что и краткое, четырехлетнее царствование непосредственного преемника Екатерины, императора Павла I, являющееся предметом нашего очерка, — было прямым последствием естественного, логического хода русской истории, и, отметая внешнее, случайное, личное, полагаем, что оно завершило собой XVIII век в русской истории недаром: ярко отражая в себе современное положение русского общества и народа, царствование императора Павла было с одной стороны, до некоторой степени, коррективом к царствованию его гениальной матери, а с другой, во многих отношениях, началом нового периода государственной жизни русского народа.

До последнего времени царствованием императора Павла занимались по преимуществу с анекдотической точки зрения. Причину этого явления напрасно было бы искать в одних лишь внешних условиях, в которые поставлена была наша историческая литература: занимались, главным образом, освещением именно отрицательных сторон царствования императора Павла или казавшихся таковыми, — теми фактами, в которых выразилась причудливая, нервная натура государя или свойства близких к нему лиц; объективное изучение событий, происшедших в царствование преемника Екатерины в их отношении в русской жизни, критическая проверка исторических материалов за этот период времени, отодвигались на второй план. Должно сознаться, что до сих пор нет у вас даже краткого, фактического обозрения Павловского периода русской истории: анекдот в этом случае оттеснил историю, хотя, естественно, не мог упразднить ее. Врагами истории, нелицеприятной и правдивой, явились, прежде всего, все лица, которые боролись против правительственной системы Павла и против него самого, и как при жизни, так после смерти его пользовались всеми средствами, чтобы выставить все его действия в непривлекательном виде: это служило к оправданию их самих и их деяний. Деятели Александровской и Николаевской эпохи, также склонны были поддерживать анекдотический характер изучения истории Павла I, хотя не по одинаковым причинам, — и документы его царствования лишь теперь выплывают наружу, отводя анекдотам приличное для них место. Странно сказать, что объективному изучению именно Павловского времени ставились особые препоны; лишь одному из исследователей, гр. Д. А. Милютину, в классическом труде его о войне 1799 г.^[2], удалось положить начало научному изучению царствования императора Павла, и то лишь потому, что он занят был главным образом только военными и дипломатическими фактами и мало касался внутренней политики императора. Официальные и частные документы Павловского времени сваливались в глубину архивов и в одну из Кремлевских башен, не считая тех, которые уничтожались, иногда преднамеренно, по тем или другим причинам… С другой стороны, со времен Рылеева и Пушкина, находившихся под живым впечатлением рассказов современников, говорить о «деспотизме» Павла, как о «задах Иоанна Грозного», считалось, признаком хорошего литературного тона. Короче, о царствовании Павла можно было писать лишь одну «горькую» правду и неправду. История таким образом превращалась в памфлет, и, действительно, даже теперь, спустя сто лет, читая некоторые исследования об императоре Павле, мы как бы переживаем впечатления и слушаем отзывы самых пристрастных и только пристрастных его современников: на основании их можно подумать, что государственная жизнь России в Павловское время остановилась на четыре года, что цель деятельности правительства за это время заключалась главным образом в строгих, непомерных и часто несправедливых наказаниях и стеснениях частной жизни и что, наконец, сам император, не руководимый никакой определенной правительственной системой, действовал, как говорили некоторые из его современников, только под влиянием впечатлений и личных чувств, не всегда уравновешенных, «выворачивая все пружины государственного строя» и производя лишь «хаос» и «кутерьму». Вследствие односторонней разработки материалов об императоре Павле, в исторических трудах о его царствовании приводятся отзывы современников и не всегда проверенные факты, говорящие в пользу исходной точки зрения авторов и исключаются, как излишние, все другие, которые с этой точкой зрения не имеют причинной связи; при изложении биографических данных об императоре, для его характеристики берутся отдельные эпизоды из его правительственной деятельности, которые, как части одной и той же картины, взятые в отдельности, вне связи с рядом других фактов, теряют свой смысл и значение: нельзя, кажется, отрицать, что уяснение нравственного образа Павла Петровича, как государя, будет возможно лишь после изучения его деятельности в целостном ее виде. Говоря однажды о недовольстве дворянства его распоряжениями, император Павел заметил: «я надеюсь, что потомство отнесется во мне беспристрастнее». Надежде этой, кажется, не скоро еще суждено осуществиться. Хотя в последнее время и появились ценные в научном смысле работы об императоре Павле и его времени, но они или касаются только частных вопросов, или пре имущественно имеют целью изучение великокняжеского периода его жизни. Можно сказать с уверенностью, что полная история царствования императора Павла в истинном своем виде лежит еще в государственных и семейных архивах.

Между тем, детальное изучение царствования императора Павла, помимо биографического и эпизодического интереса, должно иметь большое значение и для общей истории России XVIII и XIX веков: тогда только может быть определена истинная связь между царствованиями Екатерины Второй и Александра I, тогда только вполне может уясниться личность и значение деятельности сына и преемника Павла, императора Александра Павловича, историю царствования которого, уже довольно разработанную, до сих пор приходится начинать или с пустого места, или со слов манифеста, в котором Александр обещал «шествовать по премудрым стопам» Екатерины, упраздняя тем значение предыдущего царствовании одним почерком пера…

Личность императора Павла, как государя, его характер и миросозерцание, поэтому, и не могли быть выяснены, и отзвуки речей, раздававшихся при его жизни, преследуют нас на столетнем промежутке времени. Одни называли его «сыном Минервы», т. е. Екатерины: это были люди, недовольные политикой Павла и думавшие, что он, как сын гениальной государыни, должен был мыслить и править не иначе, как в духе своей матери; другие, с точки зрения семейных отношений, считали Павла Петровича «коронованным Гамлетом», приписывая все причудливые и неожиданные по своей резвости душевные движения императора внутренней борьбе, происходившей в нем от дней нежной его молодости и зависевшей будто бы исключительно от семейных причин. И то, и другое название имеет свою цену для историка, но лишь в том случае, если он дает им более широкое толкование. Как «сын Минервы», император Павел не остался чужд влиянию ее могущественного ума, и широкого политического кругозора, не усвоив себе, однако, ни ее миросозерцания, ни правительственных приемов; как «коронованный Гамлет», Павел Петрович, подобно многим другим русским людям того времени, не сознавая ясно ни исторических задач России, ни направления предлежащего ей пути, всю жизнь провел в борьбе между осаждавшими его западно-европейскими влияниями культурного и некультурного свойства, с одной стороны, и любовью в своему народу во всем его целом и смутной верой в его великие силы — с другой. Несомненно одно, что двойная борьба эта, в связи со многими другими условиями, в конце концов, должна была тяжело отозваться на духовных силах императора, на его болезненной, нервной организации: характер и миросозерцание его развились при самой неблагоприятной обстановке. Так как деятельность Павла Петровича, как императора, тесно связана с условиями его жизни до вступления его на престол, то выяснению этих условий мы и посвятим первые страницы нашего очерка^[3].

I. Павел Петрович — великий князь.

Глава I

Рождение великого князя Павла. — Первоначальное его воспитание. — Граф Никита Иванович Панин. — Роль императрицы Екатерины II в воспитании сына. — Совершеннолетие Павла Петровича и политическое его значение. — Два брака. — Путешествие за границу. — Семейные отношения и жизнь в Гатчине. — Политическое миросозерцание Павла Петровича. — Кто «виноват»? — Последние годы царствования императрицы Екатерины.

Император Павел Петрович родился 20 сентября 1754 г. от брака наследника русского престола, великого князя Петра Феодоровича, с великой княгиней Екатериной Алексеевной. Рождение царственного младенца обрадовало бабушку его, императрицу Елисавету Петровну, и всю Россию, дотоле долго и напрасно ждавшую упрочения престолонаследия в роде Петра Великого: казалось, что наступил конец дворцовым и военным переворотам, наполнявшим собою историю России после Петра, и что самодержавная власть перестанет наконец быть орудием вожделений высшего русского дворянства и всякого рода иностранцев. Императрица, по духу своему чисто — русская, желала, чтобы новорожденный и единственный внук ее получил русское воспитание, вне иностранных влияний, и поэтому взяла его, с первого же дня, на свое попечение, устранив от него родителей, в которым она не чувствовала доверия. Великий князь Петр Федорович с ничтожными умственными и нравственными задатками соединял в себе любовь ко всему немецкому, и судьбы родной Голштинии, которой он был герцогом, были для него дороже интересов великой империи, смотревшей на него, как на будущего своего монарха. Мать Павла, будущая императрица Екатерина Вторая, также не пользовалась полным доверием императрицы Елисаветы: тонкий ум 25-летней великой княгини, ее широкое образование, неоднократно проявлявшийся в ней интерес в государственным делам, даже отталкивали от нее императрицу, давая ей поводы подозревать в своей невестке скорее склонность в политическим интригам, чем способность в воспитанию детей. Императрица не пощадила в этом случае даже естественных чувств матери и действовала в этом смысле, с непривычною для нее сухостью, тотчас по рождении младенца — внука. «Только что спеленали его», — рассказывает сама Екатерина в своих «Записках», — «как явился, по приказанию императрицы, ее духовник и нарек ребенку имя Павла^[4], после чего императрица тотчас велела повивальной бабушке взять его и нести за собою, а я осталась на родильной постели… Я и без того заливалась слезами с той самой минуты, как родила. Меня особенно огорчало то, что меня совершенно бросили. После тяжелых и болезненных усилий я оставалась решительно без призору, между дверями и окнами, плохо затворявшимися… Такое забвение или небрежность, конечно, не могли быть мне лестны. В городе и империи была великая радость по случаю этого события. На другой день я начала чувствовать нестерпимую ревматическую боль, начиная от бедра вдоль голени и в левой ноге. Боль эта не давала мне спать, и сверх того со мною сделалась сильная лихорадка; но, не смотря на то, я и в тот день не удостоилась большого внимания. Впрочем великий князь на минуту явился в моей комнате и потом ушел, сказав, что ему некогда больше оставаться. Лежа в постели, я беспрерывно плакала и стонала; в комнате была одна только Владиславова (камер-фрау); в душе она жалела обо мне, но ей нечем было помочь. Да я и не любила, чтобы обо мне жалели, и сама не любила жаловаться: я имела слишком гордую душу, и одна мысль быть несчастной была для меня невыносима; до сих пор я делала все, что могла, чтобы не казаться таковой… Наконец великий князь соскучился по моим фрейлинам, по вечерам ему не за кем было волочиться, и потому он предложил проводить вечера у меня в комнате. Тут он начал ухаживать за графиней Елизаветой Воронцовой, которая, как нарочно, была хуже всех лицом»^[5].

Крещение Павла Петровича совершено было 25 сентября. Россия, подобно императрице, была обрадована рождением младенца, правнука Петра В., и целый год тянулись по этому случаю праздники всякого рода при дворе и у знатных лиц. Свою благодарность матери новорожденного императрица выразила тем, что после крестин сама принесла ей на золотом блюде указ Кабинету о выдаче ей 100 000 р., но увидеть сына в первый раз после родов разрешено было великой княгине только чрез шесть недель, когда она принимала очистительную молитву: тогда Елисавета Петровна во второй раз пришла в ней в комнату и велела принести в ней Павла. В третий раз показан был Павел матери, по ее просьбе, лишь весною 1755 г., по случаю отъезда великокняжеской четы в Ораниенбаум. Великий князь Петр Феодорович в рождению сына отнесся совершенно равнодушно.

Первоначальная семейная обстановка жизни великого князя Павла была таким образом решена: баловень самодержавной бабушки, встреченный при появлении своем на свет слезами гениальной матери и равнодушием ничтожного отца, должен был долгое время расти и развиваться на попечении мамушек и нянюшек, которым поручила его придерживавшаяся старозаветных русских традиций государыня. Павла Петровича, как помещичьего сынка, сдали постепенно на руки невежественной женской дворне, со страхом заботившейся лишь о том, чтобы беречь и холить барское дитя, оставшееся без родительской ласки и призора. «Я должна была — пишет Екатерина, — лишь украдкой наведываться о его здоровье, ибо просто послать спросить о нем значило бы усомниться в попечениях императрицы и могло быть очень дурно принято. Она поместила его у себя в комнате и прибегала к нему на каждый его крик: его буквально душили излишними заботами. Он лежал в чрезвычайно жаркой комнате, во фланелевых пеленках, в кроватке, обитой мехом черных лисиц; его покрывали одеялом из атласного тика на вате, а сверх того еще одеялом из розового бархата, подбитого мехом черных лисиц. После я сама много раз видала его укутанным таким образом; пот тек у него с лица и по всему телу, вследствие чего когда он вырос, то простуживался и заболевал от малейшего ветра. Кроме того, к нему приставили множество бестолковых старух и мамушек, которые своим излишним и неуместным усердием причинили ему несравненно больше зла, физического и нравственного, чем добра»^[6]. На руки этим нянюшкам отдана была и сестра Павла, великая княжна Анна Петровна, родившаяся 9 декабря 1757 г. Чрез год с небольшим, 7 марта 1759 г., великая княжна Анна скончалась, и лишь после этого Екатерина получила дозволение видеть сына раз в неделю, тогда как прежде для каждого ее свидания с ним требовалось особое разрешение императрицы. Еще весною 1758 г., когда Павлу было уже четыре года, Екатерина заявила, что так как она лишена утешения видеть своих детей, то ей все равно, жить ли от них в ста шагах или в ста верстах^[7].

В обществе нянь и мамушек Павел с раннего детства научился живому русскому языку, но здоровье его, вообще слабое, несомненно пострадало еще более от недостатка попечительного надзора, хотя доктора, по приказанию императрицы, навещали его ежедневно. Рассказы суеверных женщин о домовых и привидениях расстроили воображение впечатлительного ребенка, а нервы его так расстроились, что он прятался под стол при сколько-нибудь сильном хлопанье дверьми. Дошло до того, что Павел трясся даже тогда, когда приходила его навещать бабушка, императрица: несомненно, что нянюшки передали ему страх свой пред государыней, и страх этот был так силен, что Елисавета вынуждена была навещать внука лишь изредка. Обучать грамоте Павла начали с 1758 г., когда назначен был к нему воспитателем Федор Дмитриевич Бехтеев; тогда же четырехлетнего Павла одели в модное платье и надели на него парик, предварительно окропленный няней святою водою. Павел однако продолжал оставаться в женском обществе до назначения воспитателем генерал-поручика и действительного камергера Никиты Ивановича Панина, который постепенно отстранил женщин от своего воспитанника. Совершенно «отлучены были бабы от великого князя», лишь после смерти императрицы Елисаветы, в 1762 г., когда они получили пенсию и, после этого, только три — четыре раза в год являлись к Павлу с поздравлениями. По рассказу самого Павла Петровича, ему до слез было жаль расставаться с привычным для него обществом нянь и бедных дворян, призывавшихся обедать к нему, и очутиться вдруг среди степенных «кавалеров», которыми окружил его Панин.^[8]

По вступлении своем на престол он с благодарностью вспомнил своих «простонародных» воспитательниц и собеседников, оставшихся еще в живых, и щедро наградил их. Слезы малолетнего великого князя и благодарность императора доказывают, что нянюшки оставили в Павле Петровиче доброе по себе воспоминание: несомненно, что именно они прежде всего заронили в нем навсегда искреннее благочестие и любовь в русскому народу.

Из рук нянюшек цесаревич перешел затем в руки русских «европейцев».

Новый воспитатель Павла, прежде всего, извлек его из душной комнаты, из общества нянюшек, на широкую придворную сцену: едва исполнилось малолетнему великому князю шесть лет, как ему начали представлять иностранных посланников на торжественных аудиенциях, его стали водить на придворные спектакли и обеды. Эта внезапная перемена в образе жизни великого князя объясняется ходившими в то время правдоподобными слухами, что Елисавета Петровна предполагала объявить Павла Петровича своим наследником, лишить престолонаследия отца его, великого князя Петра Федоровича, и назначить мать регентшей; сам Никита Иванович Панин сообщал об этом Екатерине незадолго до кончины императрицы Елисаветы. Имя Павла делается к этому времени орудием в руках политических интриганов, прежде всего, самого Панина. Интриги придворных помешали императрице осуществить свое намерение, на смертном одре она просила Петра Федоровича доказать свою признательность любовью к сыну своему.

Новый император пожаловал сыну лишь титул цесаревича, что, быть может, в глазах Петра, равнялось объявлению его наследником, вопреки мнению сторонников Екатерины и ее самой, находивших полезным даже видеть в этом пожаловании признак устранения Павла от наследства.^[9] В течение кратковременного своего царствования Петр III во всяком случае мало интересовался сыном, если даже не придавать полной веры словам Екатерины, что она «с сыном видела себя в гонении и почти крайнем отдалении от императорской фамилии». Ребенок однако любил отца; мало того, в нем начали обнаруживаться некоторые свойства Петра, а не Екатерины; еще более, материнские чувства Екатерины скоро не принадлежали уже ему безраздельно… Ребенок не мог понять, что отец видел в нем одно время соперника во власти, и не мог предвидеть, что он будет им также и в глазах матери. В день низложения Петра III с престола и объявления Екатерины II самодержавной императрицей, 27-го июня 1762 г., Павел Петрович перевезен был Паниным из Летнего в Зимний дворец и вскоре затем, чрез несколько дней, услышал о кончине отца: лишь долго спустя мог он узнать, что до самого дня восшествия своего на престол Екатерина не была вполне уверена в том, что она будет провозглашена самодержицей, а не регентшей только на время несовершеннолетия своего сына, на чем особенно настаивал воспитатель Павла, Никита Иванович Панин, надеявшийся играть в этом случае первенствующую роль в управлении государством. Манифестом Екатерины Павел был объявлен лишь ее наследником, и это объявление всеми принято было с восторгом: в Павле народ видел правнука Петра В., а в Екатерине, едва начинавшей свою государственную деятельность, — лишь только мать его. Когда, чрез месяц, во время коронации Екатерины в августе 1762 г., Павел заболел в Москве, весть о том произвела на всех тяжелое впечатление; зато и выздоровление его всех обрадовало до крайности. С своей стороны, Павел Петрович, с детства проявлявший добрые свойства ума и характера, как только стал оправляться после болезни, просил императрицу, быть может не без влияния воспитателя, стремившего сделать имя своего питомца народным, — учредить в Москве больницу для бедных; императрица исполнила его желание и приказала назвать ее, в честь сына, Павловскою.

Павел Петрович, как мальчик, не понимал еще в это время политического своего значения, которым главным образом должны были впоследствии определиться отношения его в матери; зато за него думали и действовали все враги Екатерины, сплотившиеся по восшествии ее на престол; в особенности думал воспользоваться именем единственного законного наследника престола, для личных и государственных своих целей, его воспитатель, немец по воспитанию, русский по имени, Никита Иванович Панин, на долгое время сделавшийся руководителем царственного мальчика. Обстоятельства, казалось, вполне оправдывали планы Панина. После кончины Петра В., вследствие отсутствия закона о престолонаследии, русский трон сделался игрушкой партий, из которых преобладающее значение получила в конце концов партия высшего военного и придворного дворянства, стремившаяся к выделению дворянства из ряда сословий, обреченных на службу государству, и развитию его привилегий в ущерб др. сословиям. Не имея сил прямо бороться с идеей самодержавия, в котором народная масса инстинктивно чувствовала единственное ограждение национальных своих интересов, представители этой партии пользовались слабостью ее носителей, возводимых ими на престол, чтобы на практике осуществлять свои цели, и добились наконец того, что Петр III освободил дворянство от обязательной службы государству, оставив за ним однако все его привилегии, сопряженные с этой службой. Панин, долгое время бывший посланником в Швеции, желал, прежде всего, дать дворянству политическое значение в государственной жизни России. Пользуясь своим положением и не успев помешать восшествию Екатерины на престол, Панин, совместно с известным политическим интриганом этого смутного времени, Тепловым, составил тогда же проект об учреждении Императорского Совета, в сокровенных целях ограничения власти Екатерины по шведским, олигархическим образцам, — в надежде, что императрица, чувствовавшая себя еще слабой на троне вынуждена будет пойти на уступки. Действительно, как ни оскорбительно было для императрицы самое содержание этого проекта, потому что мотивом его составления выставлялась необходимость ослабить влияние фаворитов, под которыми подразумевались Орловы, — но проект был рассмотрен императрицей, даже подписан ею в конце 1762 г., хотя и не был никогда обнародован; такое же отношение встретили в ней и занятия вновь учрежденных комиссий о расширении прав дворянства в виде развития указа Петра III. Это были немногие одна из тех «тысячи странностей», которые должна была допустить новая государыня, возведенная на престоле гвардией и высшим дворянством: «иначе, прибавляла она, не знаю, что может случиться». Самою важною из этих «странностей» Екатерины явилась ее решимость оставить своего сына и наследника на руках у Панина, вызывавшаяся для нее естественным чувством самосохранения. Фаворитизм Григория Орлова и рождение Бобринского давали повод врагам Екатерины говорить о полуопальном положении цесаревича, об опасности, угрожающей его жизни от Орловых, о его законных нравах на престол. В первое десятилетие царствования Екатерины заговор Гурьевых, дела Ласунского с товарищами, Арсения Мацеевича, Опочинина, Оловянкина, — выдвигали последовательно имя Павла, как соперника матери во власти, и наряду с ним всегда являлось имя Панина, как сберегателя жизни и интересов единственного отпрыска Петра В. Особенный авторитет в этом смысле в глазах общества приобрел Никита Панин с 1763 г., когда он, поддерживаемый сильной партией, решительно восстал против проекта брака Екатерины с Григорием Орловым и имел по этому поводу объяснение с императрицей. Дело Мировича и убийство Иоанна Антоновича также принесло Панину долю пользы: враги Екатерины распускали слух, что убийство это совершено по ее приказанию; в изданной по этому поводу в Лондоне брошюре, обратившей на себя внимание императрицы, было прямо высказано предположение, что цесаревич Павел Петрович также сделается жертвой властолюбивой матери. Все эти обстоятельства в полной мере объясняют нам тот невидимому странный факт, что Екатерина должна была держать себя в стороне при воспитании сына и предоставить это дело Панину. «Мне не было воли сначала (при Елисавете), — сказала она однажды Храповицкому, — а после, по политическим причинам не брала его от Панина: все думали, что ежели не у Панина, так он пропал». Екатерина знала дарования Панина, но, узнав его впоследствии поближе, не ценила как человека. «Г. Панин, — говорит она в одной из своих заметок, — обладая многими дарованиями, имеет однако малодушное и слабое сердце (le coeur lâche, effeminè). Он способен предаться всякому, кто льстит ему и ухаживает за ним, и слабость его к окружающим доходит до того, что они большею частью руководят им; между тем, они — люди презренные (détestables)». Впрочем, в первое время своего царствования Екатерина была лучшего мнения о Панине, хотя и сделала попытку ослабить его влияние на сына, с одной стороны возложив на него в начале 1763 г. управление иностранной коллегией, с другой — пригласив для занятия должности воспитателя при Павле француза — д’Аламбера, сочинения которого вызвали в нему у Екатерины чувство уважения. Попытка эта не удалась, вследствие отказа д’Аламбера, и Панин, укрепившись в своем положении при Павле, в глазах всех сделался как бы его опекуном впредь до его совершеннолетия. С тех пор Екатерина была, по ее выражению, «в превеликом амбара (затруднении) всякий раз, когда дело шло о Павле и ее мнения могли не совпадать с мнениями Панина, и, разумеется, это «амбара» матери не могло не отражаться в видимой холодности ее отношений в сыну: оно постоянно останавливало ее в выражении естественных ее чувств и мыслей. Трагизм истории Павла Петровича, в его отношениях в матери, и коренится в той исторической необходимости, по которой мать его, сделавшись самодержавной государыней, именно поэтому и должна была с самого начала держать себя в стороне от него и передать его воспитание в чужие, заведомо враждебные ей руки.

Что же за человек был Панин и как воспитал он молодого великого князя?

Как многие из замечательных русских деятелей XVIII в., Никита Иванович Панин имеет и панегиристов, и порицателей, ибо каждый из них искал в нем лишь то, что хотел. На самом же деле, личность его не поддается еще всестороннему освещёнию, так как даже фактическая сторона его биографии не выяснена еще во многих существенных чертах. Проведя детство среди прибалтийских немцев, в Пернове, и усвоив себе немецкие привычки и симпатий, Папин, по распущенности в жизни, напоминал собою французских петиметров; слывя за добродетельного и доброго человека, он, как политический деятель, не чуждался самых темных происков и интриг и часто сам являлся орудием лукавых царедворцев; леность Панина, происходившая, по объяснению некоторых, «от полнокровного сложения известна была всем современникам, а между тем, независимо от должности обер-гофмейстера при великом князе, Панин, одновременно с этим, был при «тайных делах» и долгое время управлял коллегией иностранных дел, где при Екатерине нельзя было дремать на кресле. Уступчивый и в высшей степени гибкий в сношениях с иностранцами, Панин сумел двадцать лет держаться у кормила правления при государыне, сына которой он, заведомо для нее, воспитывал в нежелательном для нее направлении; мало того, он был единственным из ее подданных, который встал по отношению к ней в независимое положение, как негласный опекун ее сына. В довершение всего, на долю Никиты Ивановича Панина выпала странная судьба: не успев сам сделаться фаворитом при Елисавете, Панин главною целью своей деятельности при Екатерине поставил борьбу против фаворитов, для вящего успеха явившись покровителем одного из них, Васильчикова; всегда враждебно действуя против Петра III, когда он был еще великим князем, и приняв затем участие в низвержении его с престола, Панин сына его, Павла Петровича, воспитал в благоговейном почитании его памяти, тем самым поселяя в цесаревиче холодное отношение к матери и осуждая свое собственное поведение. В одном нельзя было не видеть превосходства Никиты Ивановича пред многими другими екатерининскими вельможами: в широком, разностороннем образовании и, если можно так выразиться, в денежной честности.

Воспитание цесаревича Панин, с внешней стороны, вел во французском духе, так как в то время французский язык, французская литература и французские моды господствовали в культурных слоях европейского общества и прочно привились и у нас при дворе Елисаветы. Естественно, что, по мнению Панина, и Павел Петрович должен был быть воспитываем как французский дофин, с обычною обстановкой рыцарских характеров, chevallerie и т.п. Эстетическая впечатлительность, слабонервность, с одной стороны, поклонение рыцарским добродетелям: великодушию, мужеству, стремлению к правде, защите слабых и уважению к женщине — с другой, навсегда привились в натуре Павла. На Павле сказались впоследствии все достоинства и недостатки французского воспитания: живой, любезный, остроумный, он полюбил внешность, декорации, любил щеголять своими костюмами и десяти, одиннадцати лет уже занять был «нежными мыслями» и «маханием». Но в то же время воспитателями и преподавателями цесаревича приглашены были Паниным, как и следовало ожидать, преимущественно немцы, педантически, тяжеломысленно дававшие свои уроки и, как всегда, презрительно смотревшие на Россию и русский народ; цесаревич очень скучал их уроками и даже возненавидел немецкий язык. Счастливым противовесом в их влиянии на маленького Павла явился законоучитель, иеромонах Платон, впоследствии знаменитый митрополит, и в особенности один из его воспитателей, Семен Андреевич Порошин, душой предавшийся своему царственному воспитаннику и делавший все возможное, чтобы правнук Петра В. был достоин своего деда и по своему образованию, и по любви к России. Чуткий доверчивый, добрый, цесаревич очутился, сам того не зная среди двух боровшихся между собою ради него течений, и, по счастью, его тянуло более к Платону, уроки которого навсегда утверждали в его душе чувства преданности и любви к православной вере, и к Порошину, близко принимавшему к сердцу все его интересы. Сам Панин лично мало входил в подробности первоначального воспитания Павла, ограничиваясь внешним исполнением своих обязанностей и предоставляя главное наблюдение за ним тупому «информатору» Остервальду. По воспитательному плану Никиты Ивановича обучение цесаревича «государственной науке» должно было начаться лишь с 14 летнего возраста, когда Павел Петрович должен был сделаться его более или менее осмысленным политическим орудием; до этого времени ленивый и небрежный Панин не считал нужным входить в душевное настроение своего воспитанника и оттого едва было не прозевал неудобного для его планов, но постепенно возраставшего влияния Порошина. Он довольствовался тем, что постоянно присутствовал за обедом великого князя, приглашая к нему же екатерининских вельмож и кавалеров, преимущественно своих единомышленников; за обедом велись речи о «высоких государственных материях», часто мало доступные уму 10-летнего мальчика, причем Панин иногда позволял себе «сатирически» отзываться о деятельности Екатерины. Прочие застольные собеседники Панина также не стеснялись при наблюдательном мальчике в выражении мыслей и чувств, не всегда чистых и часто не искренних. В обществе этом, слушая споры и рассуждения взрослых, мальчик преждевременно старился, привыкая ко всему относиться недоуменно, подозрительно, и, будучи не в силах сам разобраться в противоречиях, которые были выше его понимания, быстро усваивал себе на лету чужое мнение, почему либо более других действовавшее на его впечатлительную душу, хотя столь же быстро, по той же причине, менял его часто на противоположное. Вообще в образе мышления цесаревича заметно было господство впечатлений и образов, а не ясно сознанных идей; проявлялась в нем также наклонность подчиняться чуждым внушениям — обычное последствие раннего постоянного общения детей со взрослыми. Лишь изредка, по праздникам и на уроках танцев, Павел находился в обществе сверстников, из которых особым его расположением пользовались племянник Панина, князь Александр Борисович Куракин, и граф Андрей Кириллович Разумовский.

Панин подготовлял, таким образом, успешно почву для будущего своего господства над умом Павла, уверенный, что в этом отношении руки у него совершенно развязаны, как вдруг в 1765 г. он узнал, что имеет над собой наивного, но опасного соглядатая в лице Порошина, который день за днем вел «Записки» о воспитании цесаревича и имел неосторожность, с одной стороны, читать их Павлу, а с другой вступить в открытую борьбу с своими товарищами по воспитанию Павла, немцами. Панин тотчас же удалил Порошина не только от двора, но и из Петербурга, как чересчур опасного человека^[10], и затем, не дожидаясь уже 14-летнего возраста Павла, окружил его железным кольцом из своих клевретов^[11].

«Записки» Порошина несомненно имеют большой интерес для биографии императора Павла, рисуя правдиво и безыскусственно детские его годы. Но, конечно, не совсем осмотрительно давать им первенствующее значение для характеристики Павла Петровича, как человека и как императора, что склонны делать его биографы, при скудости других данных: в словах и действиях 10-летнего мальчика нельзя искать объяснения всей жизни императора и ставить ему в строку каждое лыко в известном направлении. Разумеется, в 10–11 лет, в возрасте, в котором Порошин оставил Павла, не складывается ни характер человека, ни его миросозерцание: иначе, пришлось бы, пожалуй сдать в архив не только всех педагогов и, в этом звании, задним числом самого Никиту Ивановича Панина, но и все, крупные и мелкие, жизненные условия, которые так могущественно действуют явными и тайными путями на душу человека в молодом и даже зрелом его возрасте. Можно пожалеть, напротив, о том, что «Записки» Порошина не обнимают собою более позднего периода жизни Павла Петровича, когда чуткий, впечатлительный и несомненно умный мальчик, каким рисуется Павел в «Записках» Порошина — попал под непосредственное влияние своего негласного опекуна и приступил к изучению «государственной науки». Описанная Порошиным обстановка Павла в детские его годы дает однако ясное понятие о том, как могли окружавшие цесаревича люди относиться в нему позже, когда мальчик превращался в юношу. Об этом периоде жизни Павла Петровича, самым важным для его нравственного развития, сохранились лишь отрывочные сведения, но и по ним можно судить об атмосфере, которою дышал в это время молодой великий князь: Панин начал учить его своему политическому катехизису.

Политические убеждения Панина в области внешней политики требовали для России постоянного, вечного союза с Пруссией, на которую он смотрел, как истый прибалтийский немец того времени, глазами верноподданного; в области же дел внутренних Никита Иванович не имел случая проявить конечные свои стремления. Наклонность Панина к шведским, олигархическим учреждениям укрепилась в нем со времени посланничества его в Стокгольме, но, потерпев крушение в своей попытке образовать Императорский Совет при Екатерине, в первый год по восшествии ее на престол, и убедившись затем из общего хода дел по внутреннему управлению, что молодая императрица имеет свою собственную политику, Никита Иванович начал исподволь указывать лишь на необходимость водворить законность в управлении, — мысль, с которой соглашались все и которую, прежде всех, проводила сама императрица, созвавшая в 1767 г. в Москве комиссию для составления нового уложения и составившая для нее свой знаменитый «Наказ». Но явные, теоретические мысли о законности находили у Панина практическое применение в другой области, которую он не считал удобным открывать Екатерине: он считал, что Екатерина восшествием своим на престол нарушила законные права Павла, что о законности в России не может быть и речи до тех пор, пока верховная власть будет в руках «узурпатора», подчиняющегося влиянию фаворитов и др. случайных людей. Поэтому ближайшею практическою целью Панина явилось стремление нравственно разъединить своего воспитанника с его матерью, внушить ему недоверие к ней и, подчинив его своему руководству, открыть ему блестящую, но туманную перспективу благоденствия России, когда Павел, в силу той или другой случайности, вступит на престол или, яко бы по праву, сделается соправителем матери. Короче, Панин делал все возможное, чтобы уверить своего питомца в невозможности согласить его интересы и даже интересы России с интересами Екатерины еще более, он возбуждал в Павле сыновнюю скорбь об участи его отца, будто бы павшего исключительно жертвою честолюбия матери. Нечего и говорить о том, что, в случае успеха, Панин рассчитывал управлять империей именем своего питомца.

Второй воспитательный период жизни Павла Петровича, при этих условиях, также не мог привести к благоприятным для его душевного спокойствия результатам. Беспристрастный его наблюдатель, Платон, рассказывал впоследствии, что «разные придворные обряды и увеселения не малым были препятствием учению; граф Панин был занят министерскими делами, но и к гуляниям был склонен; императрица сама лично никогда в сие не входила»^[12]. Павел рос, таким образом, по-видимому, под исключительным надзором аккуратного своего «информатора» Остервальда. Но, при кажущейся беспечности, Панин тщательно следил за тем, чтобы цесаревич не вышел из-под его влияния. Что Панин не брезгал для этого никакими средствами, можно видеть из его отношений в самой императрице, которую он, пользуясь ее доверием к себе в делах, решался обманывать для достижения своих политических целей даже в более мелких случаях, утаивая от нее документы, давая ложные объяснения и не останавливаясь даже пред клеветой^[13]. В XVIII в., более чем когда либо со времен Маквиавелли личная честность в делах политических на языке государственных людей называлась глупостью.

По воспитательному плану Панина, великий князь должен был в это время «приступить к прямой государственной науке, т. е. в познанию коммерции казенных дел, политики внутренней и внешней, войны морской и сухопутной, учреждений мануфактур и фабрик и прочих частей, составляющих правление государства». На самом деле «познание» это, как и многие другие прекрасные слова Панина, осталось в существенных своих частях только на бумаге. Цесаревич лишь впоследствии, самостоятельно, путем чтения и размышления, уяснял себе «государственную науку». Свидетельствуют об этом целые тома собственноручных выписок, сделанных из прочитанных им лучших произведений европейскойлитературы и сохранившихся до настоящего времени в библиотеке Павловского дворца. Преимущественной заботой Панина было дать «политическим мыслям» своего воспитанника известное направление. Каково было это направление — легко определить, назвав лиц, которые окружали Павла и, прямо или косвенно, знакомили его с «государственной наукой»: все это были единомышленники или клевреты Никиты Ивановича, не менее, чем сам он «сатирически» относившиеся к деятельности Екатерины. То были главным образом: брат Никиты Ивановича, генерал-аншеф Петр Иванович, не скрывавший своего убеждения, что править Россиею должен «прирожденный государь мужского пола, который мог бы заниматься обороной государственной», т. е. военной частью; то был известный интриган и политический талант — проходимец, Теплов, участник восшествия на престол Екатерины, присутствовавший при кончине Петра III в Ропше и допущенный Паниным к Павлу как единомышленник в борьбе с самодержавием Екатерины; то был, наконец, ближайший друг Панина, наглый голштинский выходец, «искатель счастья и чинов», Сальдерн, который сам охарактеризовал себя однажды, за обедом, великого князя, словами обращенными к графу Строганову: «вы те интриги крупными называете, кои я весьма мелкими почитаю». В этой обстановке положена была основа политического миросозерцания Павла Петровича: критическое отношение к правительственной деятельности матери, сочувствие к личности отца, бывшего будто бы лишь жертвой «дурных импрессий», и признание важного значения «военных мелкостей» на прусский образец; в то же время душа самолюбивого и впечатлительного великого князя отравлена была смутным чувством боязни и подозрительности в государыне-матери; взгляд Никиты Панина, что Екатерина явилась похитительницей трона, в ущерб правам сына, естественно, по мере развития жажды деятельности в Павле, — не мог не находить сочувственного отклика в тайниках его сердца. Так, в нежном еще возрасте, Павел переживал в своей душе тяжелую драму, являясь невольным выражением дворских и общественных настроений.

Как часто бывает, однако, вместе с ядом нечувствительно дано было Павлу его воспитателями и противоядие. «Сатирическое» отношение в Екатерине и ее деятельности всегда обосновывалось чувством «законности», «страданиями вернейших и усерднейших сынов отечества», т. е. всего народа, — и Павел постепенно привыкал ставить закон и благо народа во всем его целом, вне общественных классов, выше всех случайных факторов; слыша о дворских и гвардейских смутах и переворотах, произведенных высшим дворянством, Павел Петрович проникался сознанием, что благо народное может быть обережено лишь полнотою монархической власти, а не санкцией олигархических вожделений его воспитателя. Внутренняя борьба, происходившая в великом князе, облегчалась для него, кроме того, высокоразвитым религиозным чувством: по свидетельству его законоучителя Платона, «оно внедрено было в него императрицей Елисаветой Петровной и приставленными от нее весьма набожными женскими особами»^[14] и упрочено было самим Платоном, так что «вольтерьянство» екатерининских вельмож, по счастью, не заразило души великого князя. Религиозное чувство великого князя служило для него также мерилом его поведения по отношению к матери и окружавшим его людям, в тех особенно случаях, где жизнь и политика представляли не мало искушений действовать несогласно с христианской моралью, допуская для слабой совести возможность компромиссов… Тем не менее, эта постоянная работа мысли, постоянная необходимость сдерживаться, скрывать свои чувства, не могли пагубным образом не влиять на психический строй юноши, который с детства отличался «остротой своего ума», был «горяч и развлекателен»: чем более и продолжительнее он сдерживался, тем сильнее были его вспышки; веселое, живое его остроумие часто отзывалось желчью; природная доверчивость сменялась, по отношению в одним и тем же лицам, чрезвычайной подозрительностью, а боязнь умалить свое значение делала его иногда не в меру гордым и притязательным. В конце концов, у юноши, от природы доброго, веселого, начали проявляться припадки меланхолии…

По отзывам современников, на сколько смели они судить по внешности, великий князь производил вообще самое благоприятное впечатление: дурные черты характера цесаревича, не смягченные воспитанием, и созданные воспитанием, и окружающей обстановкой больные места в нравственном его облике нелегко было заметить постороннему гласу. Записки Порошина, относящиеся в детскому периоду жизни Павла Петровича, и показания Платона, — двух лиц, любивших царственного своего питомца, но не Скрывавших недочетов в его воспитании, — дают нам достоверный, хотя и ограниченный материал для истории этого воспитания, но не выясняют вполне его результатов. Тем драгоценнее для потомства являются замечания о нем случайного свидетеля, познакомившегося с цесаревичем тотчас по завершении его образования, бесспорно умного и тонкого наблюдателя, искренно желавшего добра Екатерине и ее сыну. Наблюдателем этим был знаменитый философ-энциклопедист Дидро, проведший в 1773–1774 гг. несколько месяцев при дворе Екатерины. После знакомства своего с Павлом Петровичем, Дидро отметил, сам того не зная, именно те дурные следствия воспитания великого князя, которые заведомо выращивал так долго Панин и которые впоследствии мучительно отзывались на Павле в течение всей его жизни. «Да не ездит никогда императрица в Царское Село без своего сына, да никогда сын не возвращается без нее!» пророчески восклицает он в своем труде: «Principes de politique des souverains», написанном тотчас по возвращении из России. Десятью годами ранее поездки своей в Петербург Дидро служил для Екатерины посредником в деле приглашения Даламбера, сухого ученого, в воспитатели к Павлу, но, познакомившись в Петербурге поближе с делом, Дидро тоном глубокого убеждения говорил всем не стесняясь, даже самой императрице: «Даламбер не был пригоден для воспитания цесаревича; не Даламбера следовало пригласить, а Гримма, друга моего Гримма!»^[15] Гримм, литературный корреспондент Екатерины мог иметь, как воспитатель Павла, единственное преимущество: он главным образом старался бы создать наилучшие отношения сына к матери. Заметим кстати, что к отзывам о Павле иностранцев, в особенности дипломатов, следует относиться с большою осторожностью: Павел разделял симпатии своего воспитателя к Пруссии и отчуждение его от Франции; поэтому, в донесениях своим правительствам, французские дипломаты столь же неумеренно унижали великого князя, сколько прусские — его восхваляли^[16].

Дидро был в Петербурге как раз в то время, когда сокровенные цели многих дворских людей — сделать Павла орудием честолюбивых своих происков, в ущерб императрице, — выяснились уже с достаточною определенностью. Когда в 1772 г. великий князь достиг совершеннолетия, враги Екатерины рассчитывали, что он будет допущен в той или другой форме к соучастию в управлении государством. На самом деле Екатерина вовсе не думала поступаться в чью бы то ни было пользу хотя бы долей своей власти, и день совершеннолетия Павла, на который особенно в этом смысле рассчитывала враждебная Екатерине партия, прошел как и все будничные дни; императрица с умыслом не отметила его даже каким либо чисто внешним знаком внимания к великому князю, чтобы не подать повода в излишним толкам о его правах. Павел получил лишь возможность исполнять канцелярские обязанности по званию генерал-адмирала и командовать кирасирским полком, которого он был полковником^[17] оба эти звания были пожалованы Павлу еще в 1762 г.; кроме того, от времени до времени, Екатерина приглашала сына присутствовать при разборе почты и на некоторых докладах. «Усерднейшие и вернейшие дети отечества», как именовали себя сторонники великого князя, очутились теперь в большом затруднении, что им делать. Сам Павел Петрович, по убеждению и по чувствам, был врагом какого бы то ни было насильственного переворота в свою пользу, Никита Иванович Панин, по характеру своему, не был способен ни к какому решительному действию, а брат его, Петр Иванович, вынужденный жить в Москве по неудовольствию на императрицу, мог изливать свое негодование лишь тем, что, по донесению московского главнокомандующего, кн. Волконского, «много и дерзко болтал, хотя такого не было слышно, чтобы клонилось в какому бы дерзкому предприятию»: после десятилетнего царствования Екатерина, как оказалось, сидела на троне на столько прочно, что даже «персональные ее оскорбители» не видели и отдаленной возможности для какого бы то ни было «действа» против нее. Один лишь Сальдерн, помимо Панина, пробовал внушить Павлу Петровичу мысль о необходимости требовать от императрицы некоторой доли для себя в управлении государством; цесаревич обратился тогда за советом в Панину. Но в это время пал уже ненавистный Панину фаворит Екатерины, Орлов, и его место заступил креатура самого Панина, Васильчиков; притом, старый царедворец слишком хорошо знал, что такое требование, не опирающееся ни на какую реальную силу, может повести лишь в противоположным результатам, и решительно воспротивился настояниям Сальдерна, хотя и скрыл его действия от Екатерины, боясь, очевидно, навести ее на многие неприятные для себя мысли. Павел, в минуту откровенности, желая предостеречь мать от Сальдерна, сам рассказал ей о его внушениях, и с той минуты участь Панина, в уме проницательной императрицы, была решена: она положила «очистить свой дом», по ее выражению, освободив сына от опеки хитрого воспитателя. Единственным прямым результатом интриги Сальдерна было заключение с Данией в 1773 г. трактата, по которому Павел Петрович уступил ей родовые свои владения: Шлезвиг и Голштинию, в обмен на графство Ольденбург и Дельменгорст, переданные им затем коадъютору Любскому Фридриху-Августу, представителю младшей линии голштинского дома.

Задумав женить сына и освободить его от влияния Панина, императрица сблизилась с ним и старалась приобрести его доверие. Не понимая хорошо ни матери, ни своего воспитателя, юный Павел видимо считал возможным сохранить добрые отношения с ними обоими, более всего дорожа лишь душевным своим спокойствием и радуясь перемене отношений к нему Екатерины. «Я составил себе, писал он другу детства своего, гр. Андрею Разумовскому, — план поведения на будущее время, который изложил графу Панину и который он одобрил (sic), — это как можно чаще искать возможности сближаться с матерью, приобретая ее доверие как для того, чтобы по возможности предохранить ее от инсинуаций и интриг, которые могли бы затеять против нее, так и для того, чтобы иметь своего рода защиту и поддержку в случае, если бы захотели противодействовать моим намерениям… Отсутствие иллюзий, отсутствие беспокойства, поведение ровное и отвечающее лишь обстоятельствам, которые могли бы встретиться, вот мой план: счастлив буду, если мне удастся мой или, вернее, наш общий проект… Я обуздываю свою горячность, на сколько могу; ежедневно нахожу поводы, чтобы заставлять работать мой ум и применять к делу мои мысли… Не переходя в сплетничанье, я сообщаю графу Панину обо всем, что представляется мне двусмысленным или сомнительным»^[18]. Разумовский одобрил эти мысли цесаревича, в тайной надежде занять постепенно место Панина в уме и сердце цесаревича…

Панин однако не думал еще сдаваться, думая заручиться содействием будущей супруги своего воспитанника, при помощи друга своего Фридриха II, короля прусского, взявшего на себя роль свата невесты наследнику русского престола: втайне от императрицы, он давал свои инструкции ее агенту, Ассебургу, посланному в Германию для выбора невесты; сделать это было тем легче, что Ассебург был, вместе с тем, преданным слугою Фридриха II и также получал от него инструкции. Об этой интриге Екатерина узнала, и то лишь отчасти, только тогда, когда, по указанию Фридриха, выбор невесты для Павла Петровича был уже предрешен^[19]. Ландграфиня Гессенская с тремя своими дочерьми прибыла в Россию 6 июня 1773 г., и выбор цесаревича пал на заранее предназначенную ему Паниным и Фридрихом II среднюю принцессу, Вильгельмину, принявшей в православии имя Наталии Алексеевны. Бракосочетание цесаревича с нею совершено было 29 сентября 1773 г., но еще неделей ранее граф Никита Панин, при милостивом рескрипте, уволен был от должности обер-гофмейстера великого князя. В знак признательности за воспитание сына Екатерина осыпала Панина чрезвычайными наградами, как бы желая позолотить пилюлю; с своей стороны, Панин, в виде некоторой демонстрации, значительную часть пожалованных ему поместий подарил трем секретарям своим, в том числе известному Д. И. Фонвизину на том основании, что они разделяли труды его. «Дом мой очищен, — писала Екатерина, — или почти очищен; все кривляне произошли, как я предвидела, но, однако-ж, воля Господня совершилась».

Нет сомнения, что этот момент был единственный в истории отношений Екатерины к сыну, когда обе стороны воодушевлены были лучшими намерениями по отношению друг в другу, и сама супруга Павла Петровича, великая княгиня Наталия Алексеевна, вопреки ожиданиям Панина и Фридриха II, способствовала этой семейной гармонии, так как великий князь привязался в ней со всем пылом своего впечатлительного сердца, а она окружала императрицу всеми знаками своего внимания и преданности. «Я обязана великой княгине возвращением мне сына, сказала она однажды, и отныне всю жизнь употреблю на то, чтобы отплатить ей за эту услугу». Назначая состоять при дворе великого князя для исполнения гофмаршальских обязанностей генерал-аншефа Николая Ивановича Салтыкова, Екатерина писала сыну: «Ваши поступки очень невинны, я это знаю и убеждена в том; но вы очень молоды, общество смотрит на вас во все глаза, а оно — судья строгий. Во всех странах не делают различия между молодым человеком и принцем: поведение первого, к несчастию, слишком часто служит в помрачению славы второго. С женитьбой кончилось ваше воспитание; отныне невозможно оставлять вас в положении ребенка и в двадцать лет держать вас под опекою; общество увидит вас одного и с жадностью следить будет за вашим поведением. В свете все подвергается критике: не думайте, чтобы пощадили вас, либо меня. Обо мне скажут: она предоставила этого неопытного молодого человека самому себе, на его страх; она оставляет его окруженным молодыми и льстивыми царедворцами, которые развратят и перепортят его ум и сердце; о вас же будут судить смотря по благоразумию или неосмотрительности ваших поступков; но подождите немного. Это мое дело вывести вас из затруднения и унять это общество и льстивых и болтающих царедворцев, которые желают, чтобы вы были Катоном в двадцать лет и которые стали бы негодовать, коль скоро вы бы им сделались. Вот что я должна сделать: я определю в вам генерала Салтыкова, который, не инея звания гофмаршала вашего двора, будет исполнять его обязанность, как вы увидите из прилагаемой записки, в которой я подробно перечисляю его обязанности. Сверх сего, приходите во мне за советом так часто, как признаете в том необходимость; я скажу вам правду со всею искренностью, в какой только способна, а вы никогда не оставайтесь недовольным, выслушав ее, понимаете? Вдобавок, чтобы основательнее занять вас, к удовольствию общества, я назначу час или два в неделю, но утрам, в которые вы будете приходить во мне один для выслушания бумаг, чтобы ознакомиться с положением дел, с законами страны и моими правительственными началами. Устраивает это вас?»^[20].

И содержание, и тон этого чисто материнского письма должны были казалось «устроить» цесаревича. Мало того, не умея быть искренним в половину, он сам сообщил матери, что камергер Матюшкин истолковывал ему и великой княгине назначение Салтыкова желанием императрицы иметь шпиона при малом дворе. Разумеется, что императрица была возмущена этой попыткой Матюшкина «положить руку между коркой и деревом» и «поссорить мать с сыном и государыню свою с наследником». Но эти интриги придворных, сами по себе ничтожные, должны были повторяться и в будущем: причины разлада между Екатериной и Павлом лежали глубже, чем предполагал это сам Павел, и, употребляя сравнение Екатерины, класть руку между деревом и коркою» было возможно только потому, что между ними давным-давно образовалась пустота. В конце концов поняла это и Екатерина.

Возмужалый сын, в глазах многих законный наследник отца своего, Петра III, жаждал деятельности, участия в государственных делах; мать, с своей стороны, не желала и даже не могла, по условиям своего положения, допустить сына к соучастию в управлении государством: надежды врагов Екатерины, связанные с именем Павла, его характер, прямой и горячий, не давали возможности даже приблизительно указать предел, до которого могло бы дойти в будущем это соучастие; между тем права, данные Павлу раз, не могли бы быть уже отняты от него без потрясений. Уже в письме по поводу назначения Салтыкова, разрешая цесаревичу являться в себе на час или два в неделю для занятий государственными делами, императрица нечувствительно выразила свои опасения: она созналась, во-первых, что эти занятия были бы «в удовольствию общества» и, во-вторых, ограничила эти занятия беседами глаз на глаз, требуя, чтобы сын приходил в ней «один». Это было, следовательно, не участие в управлении государством, а слушание лекций по этому управлению, — лекций, без сомнения драгоценных для будущего русского государя, если бы он не был воспитан тайным недоброжелателем Екатерины, «сатирически» относившимся в ее действиям. На лекции эти Павел должен был смотреть как на продолжение своего образования во втором периоде своего воспитания и, без сомнения, скучал по практической деятельности, отмечая в государственных беседах с матерью главным образом лишь пункты своего несогласия с нею; сама Екатерина, при обмене мыслей с сыном, также должна бы вынести убеждение, что ее политические взгляды совершенно противоположны его взглядам. Беседы эти были притом, очевидно, односторонни, ограничиваясь текущими делами: императрица не посвящала сына в свои планы, не доверяла ему дел, считавшихся государственною тайною, быть может предполагая и не без основания, что великий князь будет делиться этими сообщениями с Паниным^[21]. Что сам Павел Петрович не придавал беседам с матерью особого, практического значения для подготовки к управлению государством, видно из того, что, по вступлении своем на престол, он допустил своего наследника, в том же 20-летнем возрасте, в широкому участию в государственных делах как военных, так и гражданских. Между тем, сам Павел не мог быть допущен матерью даже в совет при высочайшем дворе: здесь, при своем горячем и открытом характере, Павел волей-неволей очутился бы во главе оппозиции, сделался бы орудием партии, враждебной императрице, привлек бы на себя общественное внимание и, кто знает, в пылу борьбы, при всем уважении своем к законности, нечувствительно втянут бы был своими сторонниками в какое либо «действо». В этом отношении Екатерина была права с своей точки зрения, твердо помня прошедшее и как бы предугадывая будущее… С этой точки зрения, даже искренность отношения к ней сына, доказанная изобличением интриг Сальдерна и Матюшкина, не имела для нее цены, хотя, с другой стороны, она была для нее весьма полезна, уясняя сторонникам прав цесаревича, как мало могли они доверять его сдержанности, если касались его чувств. Практически дело сводилось к тому, что великий князь продолжал командовать кирасирским полком и подписывал бумаги адмиралтейств-коллегий, но званию своему генерал-адмирала: флоту он не смел показываться и им на деле никогда не командовал.

Впрочем, как бы лично мать с сыном ни старались поладить между собой, установив соглашение на взаимных уступках — Екатерина была не одна: ее окружали, ее поддерживали ее «пособники», бывшие враги Петра III, память которого сыновне чтил цесаревич. Для них призвание Павла в деятельности было бы громовым ударом, источником постоянных тревог за настоящее и будущее: при искренности цесаревича, ни для кого не было тайной, что Панин, сам не последний участник переворота 1762 г., успел, с целью унизить Екатерину, внушить своему воспитаннику, что, Петр III принялся заводить порядок, но стремительное его желание завести новое помешало ему благоразумным образом приняться за оный; прибавить в сему должно, что неосторожность может быть была у него в характере и от нее делал многие вещи, наводящие дурные импрессии, которые, соединившись с интригами против персоны его, а не самой вещи, погубили его и заведениям порочный вид старались дать». В лице Павла Петровича нарождался для деятелей 1762 г. грозный судья и мститель… Кто из советников императрицы не предпочел бы видеть сына ее возможно далее подальше от дел? Не являлось ли это лучшим средством не вызывать опасной памяти о столь еще недавнем прошлом?

Тень Петра III вставала в это время сама собою в грозном восстании на далеком Яике. Чрез неделю после бракосочетания Павла Петровича с Наталией Алексеевной в Петербурге разнеслась весть о появлении самозванца — Пугачева, принявшего на себя имя покойного императора и призывавшего к себе любезного сына — Павла Петровича. Существуют достоверные свидетельства самой Екатерины, что цесаревич строго, строже чем она сама, относился к бунту и его руководителям. Но не менее достоверно и то, что самая форма бунта, появление самозванца и народное противопоставление интересов великого князя интересам императрицы, должны были повести к частым весьма щекотливым объяснениям между матерью и сыном или к столь же частым и не менее щекотливым умолчаниям. Ближайшим советником императрицы сделался в это время Потемкин, и на ряду с ним цесаревич чувствовал себя при матери на заднем плане. Павел слушал лекции, а ход событий направляем был рукою счастливого временщика. Павел желал доказать и свои способности к занятиям государственными делами и в 1774 г. представил матери свое «Рассуждение о государстве вообще, относительно числа войск, потребного для защиты оного, и касательно обороны всех пределов». Павел доказывал, что наступательные войны, которые вела Россия, вредно отзываются на ее благосостоянии, что военная система государства должна иметь целью лишь оборону его и что, для избежания злоупотреблений, вся высшая власть должна быть подвергнута строгой регламентации. По существу своему «Рассуждение» Павла было критикой Екатерининского царствования, бывшей отзвуком речей Панина, а в чисто военной части — пробой преобразования русской армии по прусскому образцу. Чувствуя, вероятно, что «Рассуждение» его не понравится императрице и не будет одобрено Потемкиным, занимавшим пост президента военной коллегии, цесаревич заканчивал свой труд следующими задирательными по отношению к советникам Екатерины словами: «Совершил намерение сделать себя полезным государству, писав сие от усердия и любви в отечеству, а не по пристрастию или корысти, в такое время, где, может быть, многие забыв первые два подвига (т. е. усердие и любовь в отечеству), заставившие меня писать, следуют двум последним (т. е. пристрастию и корысти), и что больше еще, и жертвуя всем тем, чего святее быть не может. А сему я был сам очевидцем и узнал сам собою вещи и, как верный сын отечества, молчать не мог».

«Рассуждение» цесаревича могло только укрепить Екатерину в ее мысли держать сына вдали от дел, не щадя его самолюбия: как, в самом деле, должен был страдать Павел при мысли, что в единственной отрасли государственной деятельности, в которой, по его мнению, Екатерина, как женщина, не могла лично входить в распоряжения, — в военном деле, — главным ее помощником являлся не он, единственный сын и законный наследник, а простой смертный и, притом фаворит! Мало того, Екатерина, вероятно не без умысла, подчеркнула обидное для Павла предпочтение: 21 апреля 1774 г., во время пребывания двора в Москве, празднуя день своего рождения, она подарила сыну недорогие часы, а Потемкину 50 тысяч рублей, — сумму, которую цесаревич давно просил для уплаты своих долгов; лишь 29 июня, в день именин Павла, просьба его была удовлетворена и то лишь частью: ему пожаловано было 20 тысяч. Отсюда — ненависть Павла к Потемкину, подогреваемая Паниным, звезда которого и на дипломатическом поприще окончательно померкла в лучах славы баловня счастия; отсюда мрачность и раздражительность великого князя, бросавшаяся в глаза посторонним наблюдателям; отсюда, наконец, стремление удаляться императрицы и замываться в своем семейном кругу, где он чувствовал себя, по-видимому, вполне счастливым.

Современники, единогласно, свидетельствуют, что, при крайней впечатлительности, Павел Петрович в юношескую пору жизни не обнаруживал признаков твердого характера^[22]. Привязавшись душою к супруге своей, великой княгине Наталии Алексеевне, женщине гордой и честолюбивой, он подчинился ее влиянию, не замечая, что сама Наталия Алексеевна постепенно приблизила к себе камергера гр. Андрея Разумовского, злоупотребившего доверием цесаревича, который: считал его лучшим своим другом. Под влиянием жены: и Разумовского, дружившего с французским посольством, Павел начал удаляться от Никиты Ивановича Панина, а затем, когда между великой княгиней и императрицей произошло охлаждение, Павел Петрович, подчиняясь супруге, также начал держать себя более самостоятельно, более-активно, чем прежде, выражая свое неудовольствие различными выходками. Современники были убеждены, что великая княгиня думала о государственном перевороте, пользуясь именем своего супруга, и считали ее вполне на то способною^[23]. В сущности Павел Петрович сделался игрушкою в руках жены и Разумовского. Граф Никита Панин, на собственному свидетельству, «с окровавленным сердцем видел его погружающимся в последующие бедствия», вследствие сильного действия заражения мыслей», которое «великое неправосудие производит во многих его деяниях и отнимает у него свободу пользоваться своим просвещенным рассудком и добродетельной душою». «Он не был бы столь несчастно обманут, — рассуждал Панин, — если бы предался, вопреки ослепляющему его заражению, вернее и счастливее рассматривать все чистыми глазами, а не зараженной мыслью, где уже все то скрывается, что долженствует заражению противоборствовать, а от сего натуральным образом и происходит слепое себя предание в руки людей неверных с доскональным затворением в отверстию глаз и рассудка (sic)^[24]. Павел Петрович прозрел лишь после внезапной кончины Наталии Алексеевны от родов в апреле 1774 г.; в шкатулке великой княгини Екатерина нашла письма к покойной Разумовского и сообщила их сыну… Удар был жестокий, но, но словам Панина, «переменил чувства супруга и подал всему двору утешение в сей потере». Павел Петрович не возражал матери против ее мысли о новом браке его, с принцессой Софией-Доротеей Виртембергской. Брат Фридриха II, принц Генрих Прусский, случайно бывший в это время в Петербурге, предложил свои услуги, как сват, и затем Павел уехал в Берлин для свидания с избранной ему невестой. Екатерина в этом случае вновь показала себя нежной матерью: она страстно желала иметь внуков.

В Берлине, куда Павел Петрович явился с пышной свитой, во главе которой находился сам фельдмаршал Румянцев, король-философ принял его с особыми почестями и вниманием: Фридрих хотел навсегда заполонить сердце наследнику русского престола, и привязать Россию «к прусской колеснице». Семья невесты Павла Петровиче, многочисленная и бедная, также давно находилась на попечении Фридриха и вполне подчинялась его влиянию. Отец принцессы Софии-Доротеи, герцог Фридрих-Евгений, долгое время был на прусской службе и только в 1769 г. сделался наместником небольшого виртембергского владения, с городом Монбельяром, на границе Франции; мать ее была принцесса — бранденбург-шведтского дома, все владения которого заключались в небольшом городке Шведте, расположенном вблизи Берлина. Принцесса София-Доротея, 17 летняя, красивая, но не бывавшая еще при больших дворах девушка, сразу пленила великого князя своими семейными привычками, простотою, кротким, привязчивым характером, противоположным характеру покойной великой княгини, София-Доротея также была в восторге как от своего жениха, так и от ожидавшей ее блестящей будущности, которой она никак не ожидала, воспитываясь в Монбельяре. Среди увеселений и парадов, на которых Фридрих показывал воспитаннику Панина свое войско, дело было быстро решено, и Павел уехал из Пруссии, очарованный всем, что он видел в ней, и дав Фридриху клятву в вечной дружбе. Уезжая Павел Петрович высказал однако одну черту своего воспитания, далеко оставившую за собою немецкие свои образцы: он счел нужным оставить своей невесте для ознакомления инструкцию, где подробно указаны были его желания относительно ее образа жизни и поведения по вступлении в брак. Замечательно, что в этом своеобразном сочинении Павел сам сознавался в своей горячности и вспыльчивости, заранее прося снисхождения в этим своим недостаткам; но в то же время обнаружил стремление к методичности и порядку в образе жизни и в соблюдению строгой лояльности в отношении императрицы и всех окружающих, указывая, что в этому вынуждает ее пример покойной великой княгини. Стряхнув с себя иго подчинения Наталии Алексеевне, цесаревич рад был видеть, наконец, в невесте своей существо, готовое по-видимому во всем следовать его воле.

По приезде принцессы Софии в Петербург, она приняла, православие и наречена была Марией Феодоровной; затем, 26 сентября 1776 г., совершено было бракосочетание ее с Павлом Петровичем Екатерина была в восторге от своей невестки, двор и Петербургское общество вторили ей своими похвалами. Случилось, однако, что новый брак цесаревича еще более ухудшил отношения между ним и матерью.

Павел Петрович возвратился из Берлина под влиянием «сильного действия заражения мыслей», на которое так еще недавно плакался Никита Панин, но на этот раз к выгоде Панина по духу, политическим симпатиям, он стал чистым пруссаком, а уверенность в дружбе Фридриха II, на которого с уважением смотрела вся Европа, давала ему некоторую опору, которой он не чувствовал прежде. Молодая его супруга, отличавшаяся необычайною привязанностью к семье своей и в прусскому королю, ее покровителю, не имела политического ума и широкого кругозора и только укрепляла прусские симпатии своего мужа; вдобавок, она получала инструкции от своей матери из Германии и в разладе своего мужа с Екатериной, сохраняя все внешние знаки почтительности к ней, всецело обвиняла ее, считая мужа, жертвой ее честолюбия и развращенности нравов. При таком настроении великокняжеской четы граф Панин сделался другом ее и руководителем тогда как его племянник, князь Александр Куракин, человек образованный, но легкомысленный и тщеславный, как друг детства цесаревича, заступил место Разумовского в его сердце: Павел называл его даже своею «душою». От Екатерины не укрылось настроение сына и невестки, но, в сознании своей силы и умственного превосходства, она относилась к их действиям снисходительно, следуя раз навсегда принятому правилу. «Moi, — писала она однажды Гримму, — à tout cela je réponds comme le Barbier de Séville: Je dis à l’un: Dieu vous bénisse, et à l’autre: va te coucher, et je vais mou train»^[25]. На самом деле действия малого двора не были так невинны и требовали большего внимания на себе Екатерины, которая, разочаровавшись в эгоистической дружбе Пруссии и «старого Ирода», как стала она называть Фридриха II, уже думала разорвать союз с ним и заключить новый — с Австрией. Граф Панин, заправлявший еще иностранными делами, сообщал цесаревичу тайком все депеши, а тот, в свою очередь, морально поддерживал прусского короля. Это настроение цесаревича особенно проявилось в — беседах его с Густавом III, королем шведским, приезжавшим в Петербург в 1777 г., и во время столкновения Австрии с Пруссией в 1778, прекращенного Тешенским миром, условия которого продиктованы были Россией, взявшей на себя посредничество. В основе этих симпатий цесаревича в Пруссии была еще не вполне продуманная мысль, внушенная Паниным, что для России нужен мир, для обеспечения которого союз с Пруссией являлся будто бы вполне удобным средством, тогда как союз с Австрией увлекал нас в завоевательной политике, проводником которой был Потемкин.

В оценке дел внутренних руководителями цесаревича явились те же Никита Иванович и Петр Иванович Панины. Что именно внушали братья Панины Павлу Петровичу, хорошо видно из того проекта манифеста, который граф Петр Панин, единомысленный с братом, еще при жизни Екатерины, приготовил в 1784 г. для Павла «к изданию при законном, по предопределению Божескому, восшествии на престол Наследника»: «Призирающе всегда на отечество Наше, а особливо при опасных случаях, — милосердие Всевышнего Творца соизволило Нас как единый остаток уже крови, предопределенной Святым промыслом Его к обладанию Всероссийского Престола, возрастить со младенчества безотлучно в недрах Нашего отечества и, сохранив чудесно от разных бедственных угрожений, угодно стало Святой Его воле возвести Нас на Прародительский Престол, руководствуясь и в сему, что Мы, поелику созревали в возрасте, потоливу входило в Наше примечание и внимание все то, что, от царствования незабвенной никогда памяти покойного Прародителя Нашего Государя Петра Великого, вовлечено зловредного в отечество Наше, какими соблазнами и чьими похитительными алчностьми от захвативших доверенности Государей своих во злоупотребительное самовластие, и что оныя зловредности окоренились (sic) в Государстве Нашем до такой степени, что большую часть сынов Российских совратили с коренного Россиян праводушия, прежде утвержденного на страхе Божеских, естественных и гражданских законов, а развращением общего благонравия снизвергли всю святость законов частью в неисполнительное ослабление, а частью и в совершенное попрание, предпочитая законам при всяких случаях собственную каждого корысть и домогательство до возвышения в чины не деятельными заслугами Отечеству и Государю, а ухищренными происками и угождениями страстям и требованиям захвативших силу в свое злоупотребление. Мы, взирая на все оное с содроганием сердца, но с великодушной терпеливостью, соблюдали во всей неприкосновенности заповеди Божии, законы естественные и гражданские, и не позволяли Себе по тогдашнему Нашему природию (sic) и законами обязательству ничего, кроме един-единственного разделения наичувствительнейшего прискорбия со всеми теми усерднейшими и вернейшими детьми отечества, которые с похвальною твердостью душ не попускали прикасаться к себе никаких соблазнов на государственное уязвление, но, пребывая в безмолвии, не могли скрывать только от Нас душевных своих страданий»…

Эти «усерднейшие и вернейшие дети отечества» и были граф Никита Иванович Панин с автором вышеприведенного документа, графом Петром Ивановичем, которого Екатерина, очевидно, не даром называла «первым врагом и персональным своим оскорбителем». Теперь, кажется, едва ли может подлежать сомнению в каких именно чувствах и мыслях в политическом отношении воспитан был Павел Петрович, но было бы несправедливо утверждать, что главною целью Паниных было только возбудить Великого Князя против матери: это были убежденные противники правительственной системы Екатерины, стремившиеся провести в жизнь государства иные политические начала, положить в основание государственной машины новые правовые институты. Павел Петрович призван был, в их мечтах, воплотить эти государственные теории и явиться знаменем, которое должно было объединить все враждебные Екатерине элементы. На самом деле, Павел Петрович, как мы имели уже случай заметить, воспринимая в существе внушения своих сторонников, значительно уклонился от мнений в практическом их приложении. Самый характер Павла не отвечал его положению, требовавшему осторожности и скрытности в его поведении.

«Если бы мне надобно было, — писал он в 1776 г. одному из своих друзей, — образовать себе политическую партию, я мог бы молчать о беспорядках, чтобы пощадить известных лиц, но, будучи тем, что я есмь, — для меня не существует ни партий, ни интересов, кроме интересов государства, а при моем характере мне тяжело видеть что дела идут вкривь и вкось и что причиною тому небрежность и личные виды. Я желаю лучше быть ненавидимым за правое дело, чем любимым за дело неправое».

В обмене мнений и переписке между Павлом Петровичем, с одной стороны, и Паниными с их родственниками: кн. П. В. Репниным и кн. А. Б. Куракиным, с другой, — образ мыслей цесаревича слагался в стройную систему. Как политический мыслитель, Никита Иванович ставил на первом плане и превыше всего законность управления и умел внушить Павлу Петровичу высокое понятие о правах и обязанностях Государя. Сохранился предсмертный весьма важный труд гр. Никиты Панина с добавлениями брата его Петра о форме государственного правления и о «фундаментальных законах как свод его мнений о правительстве, усвоенных и его царственным воспитанником.

«Верховная власть, говорил он в нем вверяется Государю для единого блага его подданных… Государь, подобие Бога, преемник на земле высшей Его власти, не может равным образом ознаменовать ни могущества, ни достоинства своего иначе, как постанови в государстве своем правила непреложные, основанные на благе общем и которых не мог бы нарушить сам, не престав быть достойным Государем. Без сих правил, или точнее объясниться, без непременных государственных законов не прочно ни состояние государства, ни состояние Государя… Державшийся правоты и кротости просвещенный Государь не поколеблется никогда в истинном своем Величестве, и бо свойство правоты таково, что самое ее никакие предубеждения, ни дружба, ни склонности, ни самое сострадание поколебать не могут. Сильный и немощный, великий и малый, богатый и убогий — все на одной чреде стоят; добрый Государь добр для всех, и все уважения его относятся не к частным выгодам, но к общей пользе… Он должен знать, что нация, жертвуя частью естественной своей вольности, вручила свое благо его попечению, его правосудию, его достоинству, что он отвечает за поведение тех, кому вручает дел правление, и что, следственно, их преступления, им терпимые, становятся его преступлениями…».

Правление Екатерины, при кажущимся самовластии ее фаворитов: Орлова и Потемкина и влиянии их на все части государственного управления, не удовлетворяло этому идеалу государя, сложившемуся у Павла Петровича. По его мнению, как это видно из переписки его с Петром Паниным за это время, — вся внешняя политика русского государя должна была быть направлена исключительно лишь к «обороне государственной», так как, по мнению Павла, Россия не нуждалась в территориальном приращении; напротив того, раскинувшись на громадном пространстве и заключая в себе самые разнородные народности, Россия имела насущную потребность устроить свои дела внутренние: установить на твердых началах законодательство, развить промышленность и торговлю, организовать ответственную перед законом администрацию, которая была бы выражением власти «для всех одинаково доброго» монарха, а не господствующего в государстве сословия.

Уже в это время Павел Петрович пришел в мысли о необходимости для достижения этих целей, установить, на прочных началах, прежде всего, порядок престолонаследия, как ни щекотливо казалось ему касаться этого вопроса лично. «Спокойствие внутреннее, — писал он графу Петру Панину, — зависит от спокойствия каждого человека, составляющего общество; чтобы каждый был спокоен, то должно, чтобы его собственные, так и других, подобных ему, страсти были обузданы; чем их обуздать иным, как не законами? Они общая узда, и так должно о сем фундамент спокойствия общего подумать. Здесь воспрещаю себе более о сем говорить, ибо нечувствительно сие рассуждение довело бы меня до того пункта, от которого твердостью непоколебимость законов зависит, утверждая навсегда бытие и состояние на вечность каждого и рода его. Когда единожды законы утвердятся тем способом, которым и состояние каждого утверждается, так трудно будет приступить к исполнению какого бы то ни было предприятия, ибо тогда не может иного быть в необыкновенном течении вещей, как сходного с благоразумием». Цесаревич, однако, чувствовал, что от матери его, вступившей на престол путем военного переворота, невозможно ожидать установления закона о престолонаследии. «Между тем, — писал он Панину, с некоторою самоуверенностью, — ничто не мешает приступить в исполнению частного моего намерения о военной части, поелику сходно может быть и допустят нынешние обстоятельства». Необходимость немедленного и подробного изучения организации военного дела в России вызывалась для Павла Петровича и тем соображением, что, по его мнению «Россия истощена была беспрерывными наборами, силы государства израсходованы в постоянных войнах» и потому нужно было отыскать «способ к исправлению своего недостатка и к приведению армии в надлежащую пропорцию в рассуждении земли». Но и этот, частный вопрос оказался непосильным для разрешения без общих коренных реформ государственной жизни, так что в конце концов, под влиянием отчасти взглядов графа Петра Панина, цесаревич пришел в убеждению, что реформа армии, изучение связанных с нею всех мелочей военного дела являются самыми важными из будущих его «государских» обязанностей. С реформой армии связал он и более точное определение прав и обязанностей дворянского сословия в государстве, так как чувство равенства и дисциплины, бывшее основным мотивом мыслей Павла, возмущалось при виде постоянного уклонения дворянства от службы, от главнейшей его обязанности — заниматься «обороной государственной». «Первую и главную причину этого удаления, — писал он Петру Панину, — почитаю я полнейшее неуважение службы военной, которое, присоединяясь в тому, что у нас ничего непоколебимого нет (следовательно, и важность вещей всегда зависит от временного расположения того, которого воля служить законом), более отвращает, нежели привлекает в себе, а особливо от злоупотреблений, родившихся от вышеупомянутых причин. Не скрою и того, что приписываю я, хотя не беспосредственно, отчасти и свободе, данной дворянству служить и не служить,недостаток нынешний дворянства на службе, ибо когда оно получило таковую свободу, то было еще оно, исключая некоторое число, не довольно просвещено воспитанием, чтобы видеть цель и чувствовать прямую цену сделанной для него выгоды. Свобода, конечно, первое сокровище всякого человека, не должна быть управляема весьма прямым понятием оной, которое не иным приобретается, как воспитанием, до оное не может быть иным управляемо (чтоб служило в добру), как фундаментальными законами; но как сего последнего нет, следовательно и воспитания порядочного быть не может, а от того рождаются всякие неправые понятия вещей, следовательно и злоупотребления, какового рода и в сем казусе народятся, а особливо, будучи прикрыты неоспоримыми причинами неудовольствия от дурного управления начальников сей части… Я, конечно, удален от той мысли, чтобы потребить какие-нибудь способы принуждения для препятствия оставлять военную службу, но почитаю необходимым отнять все способы к таковому побегу из оной во 1-х большим отношением всякого военнослужащего, во 2-х персональным уважением государя в сей службе, в 3-х отнятием средств у начальников исполнять по прихотям своим, следовательно развращать и портить службу и в 4-х строгим взысканием, чтобы служба исполнялась везде равным образом».

Из этих выписок политической программы молодого, 25-летнего цесаревича легко увидеть те же основные начала управления, которыми руководился он 17 лет спустя по вступлении своем на престол. Чувство законного равенства и дисциплины, стремление в законности и порядку, проявляется у Павла Петровича одновременно со строгим и просвещенным взглядом его на «свободу, как на первое сокровище всякого человека», прямое понятие о которой «не иным приобретается, как воспитанием». Занятия военным делом являются для Павла в это время лишь временным средством, а не целью его государственной деятельности, направленной исключительно в созданию «фундаментальных законов», отсутствие которых низводило Россию на степень азиатской державы. Этой программе Павел Петрович в сущности оставался верен до конца своей жизни, и в дальнейшем изложении его жизни и деятельности нам остается только проследить, под влиянием каких обстоятельств и в какой мере первоначальная программа эта постепенно видоизменялась к худшему одновременно с изменением тоже к худшему любезного, благородного характера ее царственного автора. Нельзя не отметить при этом, что при самом ее нарождении граф Петр Панин уже внес в нее элемент вредной односторонности Он, как человек военный, обратил внимание великого князя преимущественно на «мелкости» военной службы: государь, по его мнению, должен был непосредственно и лично начальствовать строевою частью все, даже малейшие изменения в порядке службы и личном составе требовали разрешения самого государя, который, введя строго единообразие в обмундировании, обучении и образе обхождения с солдатами и офицерами, должен был налагать строжайшее взыскание за всякое отступление.

Мечтам Павла Петровича о реформах во внутреннем управлении России, хотя бы только по военной части, не суждено было однако осуществиться в это время. Напротив, даже в области внешней политики России, где он до сих пор еще мог сочувствовать идеям матери в период 1777–1780 гг. готовилась крупная перемена: под влиянием Потемкина Екатерина оставила систему Северного аккорда, созданную Никитой Паниным, и в основу своей политики, вместо союза с Пруссией, положила союз с Австрией. Тешенский договор, 13 мая 1779 г. разрешавший, с участием России, распрю между Пруссией и Австрией из за Баварского наследства, был последним ее действием в пользу Пруссии, последним актом союза с нею. И Павел, и Мария Феодоровна были крайне недовольны таким оборотом дел: еще в 1777 г., когда шведский король Густав III, во время приезда своего в Петербург выражал Павлу неприязненные чувства свои по отношению к Пруссии, цесаревич резво заявил ему о своих симпатиях в Фридриху II, основанных на чувствах родства и благодарности; мало того, об этом разговоре своем он поспешил сообщить в Берлин, и старый король-философ с восторгом одобрил этот поступок наследника русского престола. В этих симпатиях в Пруссии, кроме Панина, укрепляла Павла и Мария Феодоровна, ревностно заботившаяся об интересах своей немецкой родни, зависевшей от Пруссии. События однако шли своим чередом, и уже в 1780 г., после свидания с Екатериной в Могилеве, Иосиф II прибыл в Петербург, чтобы упрочить союз свой с Россией личным знакомством с великокняжеской четой; вместе с тем, он думал привлечь на свою сторону великую княгиню Марию Феодоровну, предложив брачный союз, между сестрой ее Елизаветой и будущим наследником австрийской короны, Францем, сыном брата его Леопольда, герцога Тосканского. Старания Иосифа, по-видимому были не бесплодные: не успев поколебать симпатий великокняжеской четы к Пруссии, он приобрел однако некоторое доверие великого князя и великой княгини. Замечательно, что доверие Павла Петровича к Иосифу выразилось, прежде всего, в том, что он сообщил ему о неловкости положения своего по отношению в матери и говорил о другом сыне императрицы. «Трудно, — писал в это время Иосиф, — угодить обеим сторонам. Великий князь одарен многими качествами, которые дают ему полное право на уважение; тяжело однако, быть вторым лицом при такой государыне». Легко понять ближайшую причину грусти Павла Петровича и его отчуждения от матери за это время: «Очень тяжело, — сообщал он Сакену 22 мая 1778 года, — в двадцать четыре года смотреть на все затруднения, вызванные честолюбием, не имея возможности действовать. Будущие поколения станут судить только по наружности, а наружность в этом случае будет против меня». Фридрих II поспешил прислать в Петербург своего племянника и наследника Фридриха Вильгельма, чтобы сгладить впечатление, произведенное Иосифом, но визит этот не достиг своей цели, хотя Панин побудил Павла и Вильгельма обменяться, в своем присутствии, уверениями в вечном союзе России и Пруссии: Екатерина не только обошлась с Вильгельмом холодно, но даже прямо дала ему понять, чтобы он сократил свое пребывание в России.

Екатерина весьма искусно воспользовалась изменившимся настроением сына и невестки. Желая, чтобы они отдали визит Иосифу в Вене, она в июне 1781 г. в отсутствии графа Панина, бывшего в отпуске, возбудила посредством кн. Репнина в великокняжеской чете желание совершить путешествие за границу для ознакомления с иными государствами, для приобретения знаний и опытности; особенно желала этой поездки великая княгиня Мария Феодоровна, жаждавшая свидания с родными, которые были уже приглашены Иосифом в Вену для переговоров о предстоящем браке. Не зная того, что он был лишь бессознательным орудием своей матери, Павел Петрович, побуждаемый своей супругой и снедаемый бездеятельностью, просил мать о разрешении отправиться путешествовать за границу. «Надо — говорил он, — употребить все усилия, чтобы принести возможно больше пользы своему отечеству, а для этого надо приобретать познания, а не сидеть на одном месте, сложа руки». Эта просьба великого князя была удовлетворена, как и все другие, касавшиеся предположенного путешествия; в одном лишь великокняжеская чета получила гневный и решительный отказ — в дозволении заехать в Берлин. Руководитель Павла, граф Панин, поспешивший возвратиться в Петербург, уже не мог, при всем своем старании, воспрепятствовать успеху Екатерины и был лишь 19 сентября 1781 г. молчаливым свидетелем отъезда великокняжеской четы, бывшего признаком окончательного падения его политической системы и вместе с тем, конец его политической роли.

Путешествие великокняжеской четы продолжалось год и два месяца. Павел Петрович и Мария Феодоровна, под именем графа и графини Северных, посетили Австрию, Италию, Францию, Нидерланды, Швейцарию и южную Германию. Великий князь лично не придавал политического значения своей поездке, замечая иронически, что «ему, по его званию, не полагается знать в этом толк и что он только предоставляет себе право посмеяться при случае». Между тем его повсюду встречали как сына и наследника Екатерины, заискивая его расположения и внимания и отдавая ему все почести, какие только допускало его инкогнито: таким образом лишь за границей Павел Петрович воспользовался преимуществом своего сана, в котором ему часто отказывали на родине. В Вишневце, проездом его через Польшу, приветствовал его польский король Станислав Август. Иосиф II встретил высоких своих гостей в Троппау и сопровождал их до Вены, куда они приехали 10 ноября. Пребывание их в Вене продолжалось шесть недель, как желала того императрица. Прием оказанный великокняжской чете Иосифом был роскошный и крайне любезный. «Мы, — писал Павел Петрович Сакену — употребляем все усилия, чтобы доказать свою признательность, но зато у нас нет ни минуты свободной, все наше время занято или удовлетворением требований вежливости или стараниями нашими ознакомиться со всем, что есть здесь интересного и замечательного; правду сказать, машина такая величественная и так хорошо устроена, что она на каждом шагу представляет множество интересных сторон для изучения, в особенности сравнивая с нашей. Есть что изучать по моей специальности, начиная с самого главы государства». Глава государства пред отъездом Павла дал ему новые доказательства своего внимания и доверия: семейные дела немецкой родни Марии Феодоровны были устроены, и Павлу он сообщил в тайне о своем секретном союзе с Россией, о котором великий князь не имел еще понятия, так как Екатерина боялась, что он может изменить этой тайне. При всем том, Иосифу не удалось подорвать окончательно симпатий к Пруссии ни в Павле, ни в Марии Феодоровне.

По отъезде своем из Вены, 9 января 1782 г. великокняжеская чета проехала всю Италию, посетив Венецию, Неаполь, Рим, Флоренцию и наконец Турин и всюду знакомясь с историческими памятниками, с произведениями древнего и нового искусства. Всюду цесаревич производил самое обаятельное впечатление своею любезностью, прямодушием, благородным образом мыслей, хотя подчас и дурные его свойства: впечатлительность и недостаток сдержанности ослабляли привлекательность его личности. «Я не имею претензии быть блестящим, — писал он из Рима: — человек невольно делается неловким, когда старается казаться не тем, что он есть на самом деле. Впрочем, так как мои действия были только действиями частного лица, то я сознаю, что даже мне самому было бы затруднительно судить по ним о характере лица официального и политического. Впрочем, вы так хорошо знаете мой пылкий характер, что можете легко угадать, что из этого следует. Это, конечно, не нравится, особенно по исключительности моего положения». В сущности темперамент Павла сказывался в нем одинаково, был ли он в положении частного или официального лица.

В Неаполе, встретившись в первый раз после 1776 года со старым своим другом — предателем, графом Андреем Разумовским, занимавшим там должность русского посланника, Павел схватил его за руку и повлек в пустую комнату; там, вынувши из ножен шпагу, он стал в позицию, воскликнул: «Flamberge au vent, monsieur le comte!» Свита великого князя едва могла его успокоить. Точно также во Флоренции, в беседах с Леопольдом, герцогом Тосканским, братом Иосифа, он открыто выражал свое недовольство политикой Екатерины и ее ближайшими помощниками; Потемкиным, Безбородко, Бакуниным, Воронцовыми: Семеном и Александром и Марковым, бывшим в то время русским посланником в Голландии. «Я вам называю их, говорил Павел Леопольду — я буду доволен, если узнают, что мне известно кто они такие, и лишь только я буду иметь власть их отстегаю (je les ferai ausruthen) уничтожу и выгоню». Пребывание великокняжской четы в Турине было замечательно в том отношении, что здесь завязались дружеские отношения ее с Савойским домом, в особенности с наследником Сардинского короля Виктора Амедея III, принцем Пьемонтским Карлом Эммануилом и супругою его, принцессою Мариею Клотильдою, сестрой французского короля Людовика XVI. Связь эта послужила исходной точкой для симпатий Павла Петровича и к французским Бурбонам.

Франция и Париж, куда Павел со своей супругой прибыли 7 мая 1782 г. произвели на него самое благоприятное впечатление. Уже 14 мая Павел писал Сакену: «это настоящий водоворот, в котором кружатся люди, события и факты: молю Бога, чтобы Он дал мне силы справиться со всем. Друг мой, все, что я вижу здесь, — все для меня совершенно новое. Я еще не знаю, что я намерен делать, и едва помню, что со мной было: я веду здесь такую рассеянную жизнь. Впрочем, тот, кто старается приобрести хорошую репутацию, не боится ни трудов, ни бессонных ночей. Сеешь для того, чтобы собирать жатву, и тогда чувствуешь себя вознагражденным за все». Действительно, среди всякого рода праздников, которыми Людовик XVI и королева Мария Антуанета чествовали своих высоких гостей, Павел Петрович не упускал ничего, что могло бы обогатить его познаниями и опытностью. Он подробно осматривал и изучал ученые и благотворительные заведения, искал случая познакомиться и беседовать с выдающимися представителями французской науки и литературы. Рыцарские свойства великого князя, развитые в нем воспитанием, отвечали национальному характеру французов; его любезность, остроумие и приветливость приводили их в восхищение, да и сам Павел чувствовал себя в Париже легко и свободно. По словам корреспондента Екатерины, Гримма, в Версале великий князь имел вид, что знает французский двор, как свой собственный. В мастерских художников Греза и Гудона он выказал такие сведения в искусстве, которые сведения могли делать его одобрения для них более ценным для художников. В наших лицеях, академиях, своими похвалами и вопросами он доказал, что не было ни одного таланта и рода работ, который бы не имел права его интересовать, и что он давно знал всех людей, просвещенность или добродетели коих делали честь их веку и их стране. Его беседы и все слова, которые остались в памяти обнаруживали не только образованный ум, но и изящное понимание всех особенностей нашего языка».

Вместе с тем, Павел Петрович дружески стал относиться к французской королевской чете и в особенности проявил много расположения к принцу Конде, который в своем знаменитом поместье Шантильи дал ряд блестящих празднеств в честь русской великокняжской четы.

Вести из России отравили однако спокойное настроение великого князя. В половине мая он получил письмо Екатерины, в котором она извещала его, что в перехваченном письме флигель-адъютанта Бибикова к находившемуся в свите Павла другу его детства, князю Александру Куракину, оказались дерзкие выражения, относившиеся к Потемкину и даже к самой императрице. Письмо это глубоко опечалило Павла: он был встревожен не только за кн. Куракина, являвшегося единомышленником Бибикова, но и за себя лично, так как дружеские отношения Павла к Куракину были всем известны. Ожидая с часу на час отозвания Куракина из Парижа, Павел Петрович не мог скрыть своего волнения и однажды на вопрос короля, правда ли, что в его свите нет никого, на кого он мог бы положиться, Павел Петрович с горечью ответил: «Ах, я был бы очень недоволен, если бы возле меня находился самый маленький пудель, ко мне привязанный: мать моя велела бы бросить его в воду прежде чем мы оставили бы Париж». Выехав из Парижа 7-го июня для путешествия по Бельгии и Голландии, цесаревич и там выразил свое раздражение, сделав дурной прием русскому посланнику в Голландии Моркову, которого считал он креатурой Потемкина, и поблагодарив профессоров Лейденского университета за то, что трудами своими они сделали многих русских способными с пользою служить родине. Даже Морков понял, что слова эти относились к кн. Куракину, бывшему слушателем Лейденского университета. Этой несдержанностью великий князь только вредил самому себе в глазах матери и ухудшал положение Куракина.

Под такими впечатлениями великий князь через Франкфурт прибыл 21 июня в Монбельяр, где его ожидала, вся германская семья Марии Феодоровны. Родственная, чуждая этикета обстановка благодетельно подействовала на Павла. По собственному признанию, он «наслаждался здесь спокойствием духа и тела». «Мы уже восемь дней живем в семейном своем кругу, — писал он Румянцеву: — это совсем новое для меня чувство, тем более для меня сладкое, что оно имеет своим источником сердце, а не ум». Прожив месяц в Монбельяре, великокняжеская чета спешила уже возвратиться в Россию. Посетив на короткое время Швейцарию, она через Штутгарта вновь прибыла в Вену, где по прежнему радушно встречена была Иосифом, который таким образом имел возможность скорее других оценить влияние заграничной поездки на великокняжескую чету. «Думаю, что не ошибусь, — писал Иосиф Екатерине при отъезде Павла Петровича и Марии Феодоровны из Вены, — что они возвратятся к вам в гораздо более благоприятном настроении и что недоверие, подозрительность и склонность к разным мелочным средствам исчезнут у них, на сколько то допустят прежние привычки и окружающие их лица, которые вероятно одни только и вселяли эти чувства и наклонности. Удачный выбор окружающих лиц и удаление людей несоответствующего образа мыслей представляется мне существенно необходимыми для спокойствия и для семейного и личного благополучия трех особ, к которым я питаю искреннюю привязанность». Со своей стороны Павел вынес из путешествия более спокойный, разносторонний взгляд на вещи. «Если чему обучило меня путешествие, — писал он Платону, — то тому, чтобы в терпении искать отраду во всех случаях… и в спокойном взирании на те вещи, которых мы собою исправить не можем, а имеющих свое начало в слабостях человечества, повсюду и во всех землях, рознствуя модусами, существующих вместе с человеком». Но с другой стороны именно во время своего путешествия Павел Петрович пропитался теми высоко аристократическими идеями и чувствами, впоследствии столь мало согласными с духом времени, которые довели его до больших крайностей в его усилиях поддержать нравы и обычай старого порядка.

20 ноября великокняжеская чета возвратилась наконец в Петербург. Екатерина встретила их по-видимому дружески: она довольна была в общем политическими результатами их путешествия, так как союз с Австрией был упрочен и всего лишь за два месяца до их возвращения, при косвенном содействии Австрии, русские войска заняли Крым. Но личные отношения между матерью и сыном не улучшились, в особенности после дела Бибикова. Екатерина исполнила совет Иосифа: Бибиков сослан был в Астрахань, Куракин — в свою деревню в Саратовской губернии. Граф Никита Панин, в то время лежавший на смертном одре, был в опале, и великий князь, навестив его на другой же день после приезда, после того не смел заглядывать к нему целых четыре месяца. Лишь за несколько дней до смерти Панина великокняжеская чета «пришла в несказанную чувствительность», говоря о нем, и в тот же вечер отправилась к нему, чем чрезвычайно его обрадовала. Последние силы и минуты свои старый воспитатель Павла посвятил на то, чтобы продиктовать для него Д. И. Фонвизину свое политическое завещание. Работа эта была прервана смертью Панина 31 марта 1784 г., и переслана была Фонвизиным графу П. И. Панину в Москву и, распространившись в копиях, считалась и считается до сих пор «Considerant» предисловием к конституционной хартии, составленной будто бы Паниным в 1772 году. Павел был чрезвычайно огорчен смертью Панина, при кончине которого он присутствовал: с ним он лишался единственного авторитетного друга и советника. Тогда же заведывать его двором поручено было графу В. П. Мусину-Пушкину, сменившему Н. И. Салтыкова, который назначен был воспитателем Александра и Константина Павловичей.

После смерти Панина Екатерина, кажется, надеялась некоторое время на изменение образа мыслей Павла в благоприятном для нее смысле; однажды, 12 мая 1783 г., она завела с ним такую откровенную беседу по поводу занятия Крыма и польских делах, что сам Павел, записав этот разговор, сделал замечание: «доверенность мне многоценна, первая и удивительная». Кажется, она была и последняя в этом роде, потому что, изведав мысли сына, Екатерина заметила однажды: «мне больно было бы, если бы моя смерть, подобно смерти императрицы Елисаветы послужила знаком изменения всей системы русской политики». К этому именно времени относится возникновение слухов о намерении императрицы лишить Павла Петровича престола наследия в пользу старшего его сына Александра.

6 августа 1783 г. Екатерина подарила Павлу Петровичу великолепную мызу Гатчину, принадлежавшую прежде Г. Г. Орлову. С этого времени начинается новый, гатчинский период жизни великого князя, когда он, постоянно удаляемый от дел правления и удаляясь сам от матери и от большого екатерининского двора, замывается постепенно сам в себе, предаваясь, в качестве «гатчинского помещика», хозяйственной и благотворительной деятельности, а также излюбленным своим военным занятием. Переписка его, относящаяся к этому периоду его жизни, ясно свидетельствует о мрачном, безнадежном взгляде его на свое положение. «Я по убеждению считаю лучшим молчать, — сообщал он Савену 8 июня 1783 г., а 12 января 1784 г. ему же с горечью писал: — часто все мое влияние, которым я могу похвалиться, состоит в том, что мне стоит только упомянуть о ком-нибудь или о чем-нибудь, чтобы повредить им»; наконец, весною 1784 г., возражая против слухов о новом своем путешествии за границу, Павел заметил саркастически: «это вероятно, путешествие in partilus infidelium; я не вижу ни необходимости в нем, ни его возможности, разве что это будет путешествие в Индию, или на острова для моего исправления». К матери он обращался с просьбами только по вопросам, касавшимся интересов многочисленной немецкой родни Марии Феодоровны и воспитания своих детей. Это отчужденное, оскорбительное для самолюбия цесаревича, жаждавшего деятельности и желавшего быть полезным отечеству, вызывали в нем раздражение, которое, не проявляясь наружу, уходило в глубь души Павла, становилось интенсивнее, и Павел Петрович постепенно превращался в задумчивого, угрюмого, желчно настроенного человека. «Мне вот уж 30 лет, писал великий князь Павел Румянцеву, — а я ничем не занят. Спокойствие мое, уверяю вас, вовсе не зависит от окружающей меня обстановки, но оно покоится на чистой моей совести, на создании, что существуют блага, не подлежащие действию никакого земного могущества и к ним-то и должно стремиться. Это служит для меня утешением во многих неприятностях и ставит меня выше их; это приучает меня к терпению, которое многие считают за признав угрюмости в моем характере. Что касается до моего поведения, то вы знаете, что я стремлюсь согласовать его с нравственными моими понятиями, и что я не могу ничего делать, противного моей совести». Но постоянное упражнение Павла в терпении, сдержанности, должно было самым невыгодным образом отразиться на характере его психической деятельности, тем более, что обязанности цесаревича в отечеству, своеобразно им понимаемые, находились в полном противоречии с обязанностями его по отношению к матери. Всегда глубоко религиозный, Павел искал утешения в религии. Он часто молился, стоя на коленях и обливаясь слезами. Граф Никита Панин, бывший членом многих масонских лож, ввел и своего воспитанника, посредством кн. Куракина, в масонский круг, и мало-помалу чтение масонских, мистических книг сделалось любимым чтением Павла Петровича. Панин умер, Куракин был в опале, но в поредевшем кружке своих приближенных Павел нашел новых друзей, отвечавших его настроению: то был капитан-лейтенант Сергей Иванович Плещеев, масон, руководивший его религиозными упражнениями, и фрейлина Екатерина Ивановна Нелидова, восторженный, мечтательный ум которой и прямодушный характер мало-помалу подчинили цесаревича своему влиянию; в беседах с этими лицами старался великий князь смягчить волновавшие его чувства и поддержать душевное свое равновесие.

Упражняясь, таким образом, в терпении, Павел Петрович продолжал однако упражняться и в своих обязанностях: по-прежнему внимательно следил за ходом внутренних и внешних дел России и по-прежнему работал в тиши своего кабинета, составляя проекты в духе, противоположном намерениям и действиям матери; он пробовал даже принять участие в литературной полемике, возникшей между. Екатериной и Фонвизиным на страницах «Собеседника любителей российского слова». Помня слова гр. Петра Панина, что «ничего нет свойственнее, как хозяину мужеского пола распоряжать собственно самому и управлять всем тем, что защищает, подкрепляет и сохраняет целость как его собственной особы, так и государства», — цесаревич, под предлогом очистить окрестности Гатчины и Павловска от беглых крепостных крестьян, сформировал себе небольшой отряд, который он постепенно, благодаря снисходительности Екатерины, с двух команд, численностью в 30 человек каждая довел к 1788 году до трех батальонного состава. Отряд этот заключал в себе элементы всех войсковых частей, даже конную артиллерию, — цесаревич завел у себя, на гатчинском дворе, даже флотилию, вооруженную пушками. В основу военного устава положены были инструкции Фридриха II, войско одето было в прусскую военную форму, дисциплина была введена строгая до жестокости. Вообще Павел постарался возродить в своих батальонах, долженствовавших, по его мнению, служить образцом для всей русской армии, те самые «обряды неудобоносимые», которые, по словам Екатерины, будучи введены Петром III, «не токмо храбрости военной не умножили, но паче растравляли сердца болезненные всех его войск». Среди офицеров гатчинских войск было много немцев, а первых их командиром назначен был пруссак, барон Штейнвер.

Прусские симпатии Павла проявились в то время и в его противодействии и внешней политике Екатерины. Побуждаемый отчасти влиянием супруги своей, великий князь тайно «носился с Фридрихом II и его преемником, содействуя им своим влиянием в осуществлении известного проекта союза князей. По некоторым известиям Павел даже сообщал в Берлин тайные политические известия, узнавая о них при дворе матери и склонял действовать в пользу Пруссии даже русского посланника в Германии Румянцева. «Ради Бога, — писал он ему, — не судите никак о моем поведении и предоставьте времени объяснить мои действия. Я не имел и не имею другой цели, как только исполнять Божии заветы во всем том, что я делаю и что переношу с покорностью». Можно предположить, зная образ мыслей Павла, что он не сочувствовал завоевательной политике матери, поддерживаемой Австрией, и надеялся, что Пруссия, опираясь на союз князей, явится оплотом европейского мира. Союз с Австрией Павел Петрович считал невыгодным для России и, согласно со взглядами гр. Панина, предпочитал ему «союзы на севере с державами, которые больше в нас нужды, а местничества с нами иметь не могут».

Военные и политические занятия Павла чередовались с более плодотворной и тихой работой его и как гатчинского помещика, и как будущего преобразователи России. Как помещик, наследник престола действительно мог служить образцом для других. Первыми его действиями было устройство школы и больницы для жителей Гатчины; затем он выстроил на свой счет, кроме существовавших уже, еще четыре церкви для жителей Гатчины, принадлежавших в разным вероисповеданиям: православную в госпитале, общую лютеранскую, римско-католическую и финскую в Колпине; на свой счет он содержал и духовенство этих церквей. Крестьянам, у которых хозяйство не по их вине приходило в упадок, цесаревич помогал и денежными ссудами и прирезкой земли; в то же время, чтобы дать гатчинским крестьянам заработав в свободное от земледельческих занятий время, цесаревич содействовал возникновению в ней стеклянного и фарфорового завода, суконной фабрики, шляпной мастерской и сукновальни. Все эти действия Павла Петровича в его маленьком хозяйстве были выражением его взглядов и на внутреннее управление государством, бывших развитием его мыслей, высказанных еще ранее в 1778 г. в переписке С Паниным. Взгляды эти, резко отличавшиеся от взглядов современного ему общества, он изложил в 1787 г. на случай своей смерти в особом «Наказе» своей супруге об управлении государством: в нем Павел вполне явился царем «одинаково добрым и справедливым», так как дворяне-помещики, непонятно по его мнению, должны были иметь всегда в виду благо своих крепостных. «Крестьянство, — писал цесаревич, — содержит собою все прочие части и своими трудами, следственно, особого уважения достойно и утверждения состояния, не подверженного нынешним переменам его… Надлежит уважить состояние приписных к заводам крестьян, их судьбу переменить и разрешить. Не меньшего частного уважения заслуживают государственные крестьяне, однодворцы и пахотные, которых свято, по их назначениям, оставлять, облегчая их судьбу». Финансовые предположения Павла также поражают своею верностью. «Расходы, — говорил он, — должно соразмерять по приходам и согласовать с надобностями государственными и для того верно однажды расписать так, чтобы никак не отягчат земли, и из двояких доходов с земли или промысла, первые держать соразмерно возможности с надобностью, ибо уделяются от имений частных лиц; другие — поощрять, ибо основаны на трудах и прилежании, всегдашних средствах силы и могущества земли». Тогда же, совместно с Марией Феодоровной, цесаревич выработал основной закон о престолонаследии по праву первородства в мужской линии царствующего дома, «дабы государство не было без наследника, дабы наследник был назначен всегда законом самим, дабы не было ни малейшего сомнения, кому наследовать, и дабы сохранить право родов в наследии, не нарушая права, естественного и избежать затруднений при переходе из рода, в род». В отсутствие закона о престолонаследии Павел Петрович справедливо видел главную причину и революций в России XVIII века и собственного печального положения.

В этой постоянной работе, в этом вечном сравнении того, что должно было бы быть с тем, что было в действительности протекло с лишком 4 года. Характер великого князя начинал за это время изменяться к худшему: его несдержанность переходила в запальчивость, гнев доходил до бешенства; все реже и реже напоминал он собою прежнего веселого, любезного, остроумного человека, каким знали его во время заграничного путешествия. Привычка скрывать свои мысли и чувства, таить в глубине души истинное свое настроение, это вечное насилие над психической своей природой — были не по силам Павлу: оно расстраивало его нервную систему, и достаточно было иногда самого ничтожного повода, часто незаметного для окружающих, чтобы он проявлял истинные свои чувства тем резче, чем тщательнее и продолжительнее он усиливался скрывать их ранее. При дворе Екатерины и при дворе Павла дежурили поочередно одни и те же лица; многие из них переносили вести от одного двора в другому, возбуждая подозрительность великого князя, боявшегося, что он окружен шпионами Екатерины или ее фаворитов. Единственным утешением для цесаревича была его семейная жизнь: Мария Феодоровна всегда была его верной и любящей супругой. «Тебе самой известно, — писал он ей в 1788 г., — сколь я тебя любил и привязан был. Твоя чистейшая душа перед Богом и человеки стоила не только сего, но почтения от меня и от всех. Ты была мне первою отрадою и подавала лучшие советы». Любовь Марии Феодоровны к своей многочисленной германской родни и ее мелочность в домашних делах доставляли, однако, Павлу Петровичу немало горьких минут. За границу шло немало денег Павла на устройство дел родителей Марии Феодоровны и ее братьев, в большинстве случаев людей мало достойных, а в России Павел Петрович должен был ходатайствовать за них пред матерью. В особенности много хлопот доставил ему стоим недостойным поведением старший его шурин, Фридрих, женатый на принцессе Августе Брауншвейгской, Екатерининской Зельмире и бывший на русской службе. Часто Павел Петрович находился между двух огней, отдавая справедливость строгому образу действий Екатерины по отношению в Фридриху и волнуясь просьбами и отчаянием своей супруги. Когда однажды Екатерина прислала ему письмо по этому делу, то Павел Петрович отказался сообщить его своей супруге, «я подданный российский, сказал он, — и сын императрицы российской: что между мною и ею происходит, того знать не подобает ни жене моей, ни родственникам, ни же кому другому».

Семья Павла Петровича увеличилась в это время четырьмя дочерьми: Александрой (род. 29 июля 1783 г.), Еленой (род. 13 декабря 1784 г.), Марией (род. 4 февраля 1786 г.) и Екатериной (род. 10 мая 1788 г.). Для воспитания их избрана была Екатериной вдова генерал-майора, Шарлотта Карловна Ливен, умевшая установить добрея отношения и к Марии Феодоровне. Но в воспитании своих сыновей великокняжеская чета по прежнему не принимала никакого участия; мало того, собираясь в 1787 году в путешествие в Крым, императрица, вопреки желанию родителей, предполагала взять внучат с собою и Павел Петрович вынужден был по этому близкому для него делу обращаться с ходатайством к ненавистному для него Потемкину.

В 1787 году, с началом второй турецкой войны, Павел Петрович надеялся, что ему наконец откроется достойное его сана поприще для деятельности и 10 сентября просил мать о дозволении отправиться в армию волонтером для участия в военных действиях против турок. Это намерение Павла Петровича не правилось Екатерине: она не желала ни создавать затруднений Потемкину, командовавшему армией, ни содействовать популярности сына, от устранения которого от престолонаследия в пользу великого князя Александра Павловича она уже думала в это время. Под всевозможными предлогами императрица или отказывала Павлу в своем разрешении или откладывала дело в даль. «Лучше бы было сказать, что не хотят меня пустить, нежели волочить», — писал он в январе 1788 г. в письме гр. В. П. Пушкину, которое разрешил представить государыне. В письме к самой императрице Павел Петрович указывал, между прочим, на щекотливость своего положения вследствие постоянных проволочек, так как в Европе уже сделались известны его приготовления к походу. «Касательно предлагаемого мне вами вопроса, на кого вы похожи в глазах всей. Европы, отвечать вовсе не трудно: вы будете похожи на человека, подчинившегося моей воле, исполнившего мое желание и то, о чем я настоятельно вас просила». Лишь в мае месяце 1788 г. Екатерина дала наконец Павлу столь желанное для него дозволение, но внезапно открывшаяся война со Швецией направила цесаревича не на юг, а на север в финляндскую армию, которою командовал гр. В. П. Мусин-Пушкин, «сей мешок нерешимый», по отзыву самой Екатерины; туда же направлен был и гатчинский отряд великого князя. Военные действия против шведов происходили главным образом на море, покрыв славою русский флот и адмиралов: Чичагова и Грейга, но сухопутные войска наши, благодаря нерешительности гр. Мусина-Пушкина, ограничивались рекогносцировками и аванпостными стычками. Павел Петрович, разумеется, не этого ждал в ту минуту, когда шведские пушки слышны были в Петербурге и когда, на собственному отзыву Павла, уже «лошади готовы были» для отъезда двора из Петербурга. Готовясь ко всем случайностям войны, он оставил Марии Феодоровне свое завещание, три письма на ее имя, составленный совместно с ней акт о престолонаследии, наказ об управлении государством и письмо детям. 1 июля Павел Петрович прибыл в Выборг, мечтая о военных трудах, и лишь 22 августа ему удалось участвовать в рекогносцировке шведских укреплений Гекфорса. «Теперь я окрещен», — с удовольствием сказал Павел, заслышав свист шведских пуль. Но этим «крещением» и ограничилось участие великого князя в военных действиях: Павел не догадывался, что и генералу Кноррингу, состоявшему в его свите, и самому Мусину-Пушкину даны были Екатериной тайные предписания ничего не сообщать цесаревичу о плане военных действий и ходе военных операций: возможно, что императрица боялась, и не без основания, чтобы через Павла не узнавали о положении дел наших пруссаки, также угрожавшие в то время войной России. Зато он вынес дурные впечатления об организации русских войск, а также о их предводителе с которым у него были постоянные пререкания, вследствие разнообразия их мыслей в рассуждении мер, принимаемых в поражению шведов: Командир гатчинских войск, капитан Штейнвер, постоянно подогревал это раздражение бесцельными, часто неосновательными указаниями и сравнениями гатчинского отряда с финляндской армией, так, что друзья Павла вынуждены были писать к полковнику Вадковскому, пользовавшемуся расположением Павла и находившемуся в его свите, убеждая его успокоить Павла и примирить его с Мусиным-Пушкиным: еще пред отправлением в поход великого князя, они взяли с Вадковского торжественное обещание всячески оберегать его от последствий его раздражительности и порывов мужества и выполнять в этом смысле все наставления Марии Феодоровны, делая при этом вид, будто он действует по собственному побуждению. Мария Феодоровна сама даже собиралась ехать в Выборг для свидания с Павлом и просила у Екатерины разрешения на это путешествие. Но Екатерина решила уже отозвать сына из армии. Шведы, знавшие о несочувствии Павла в политике его матери, думали, кажется, воспользоваться этим, и Карл, герцог Зюдерманландский, делал ему настоятельные предложения о личном свидании. К удовольствию Екатерины, Павел Петрович отклонил эти предложения, но, тем не менее, она нашла неудобным дальнейшее пребывание его на театре военных действий. 18 сентября Павел Петрович возвратился в Петербург, жестоко разочарованный итогами своей «службы отечеству, которой он так страстно желал и добивался. Императрица выразила свое неодобрение этой службе, не пожаловав цесаревичу ордена св. Георгия и приняв меры к тому, чтобы пребывание цесаревича при армии не получило — огласки: не было даже публиковано о выезде и возвращении великого князя из Петербурга. Все, вместе взятое, сделало участие Павла Петровича в шведской войне до того трагикомическим в глазах общества, что многие из современников видели именно в Павле того «Горе-богатыря», которого Екатерина изобразила в это время в одной из своих опер. Когда вслед затем, в апреле 1789 г., при возобновлении военных действий против шведов, Павел Петрович вновь испрашивал у матери приказаний относительно себя, императрица выразила мнение, что война будет оборонительная и еще скучнее кампании 1788 г., и иронически посоветовала сыну, вместо того, чтобы вызывать слезы и горькую печаль, разделить, в среде своего дорогого и любезного семейства, радость успехами, которыми, как она надеялась, Всемогущему угодно будет благословить новое правое дело».

Мария Феодоровна, дрожавшая за жизнь своего любезного супруга, могла, по своей недальновидности, только радоваться такому решению императрицы, но великий князь ясно увидел, что никакой службы его отечеству не только не желают, но и не допустят, и что его роль хотят, как бы в насмешку, ограничить лишь семейными обязанностями. Но, тяготясь опекой матери, Павел Петрович еще менее мог выносить мелочную опеку своей супруги, и, таким образом, привыкая оберегать своего мужа наперекор ему самому разными побочными средствами, Мария Феодоровна подвергла опасности царствовавший доселе между ними мир и супружеское согласие. Состояние духа великого князя сделалось еще более тягостным, когда совершилась замена фаворита гр. Мамонова Платоном Зубовым, который не всегда показывал Павлу Петровичу даже наружные знаки уважения, должные его сану. Наконец разразившаяся в 1789 г. французская революция произвела в Павле страшное моральное потрясение, оскорбляя в нем чувство уважения в законности и высокое представление о монархической власти, которые он воспитывал в себе с юности. С 1790 г. Павел высказывал «приметную склонность к задумчивости», а в письмах не раз высказывал мысль о смерти. Цесаревич, говоря словами гр. Петра Панина, «взирая на все с содроганием сердца, но с великодушною терпеливостью, соблюдал во всей неприкосновенности заповеди Божия, законы естественные и гражданские, и не позволял себе, по тогдашнему своему природию и законами обязательству, — ничего, кроме единственного разделения наичувствительнейшего прискорбия со всеми теми усерднейшими и вернейшими детьми отечества, которые с похвальною твердостью душ не попускали прикасаться к себе никаких соблазнов на государственное уязвление, но, пребывая в безмолвии, не могли только скрывать от него душевных своих страданий». Павлу, действительно, не оставалось ничего более как, выражаясь его словами в одном из его писем 1791 года, «chercher le consolation chez ses amis dont le coeur et l’esprit sont au dessus de leurs tailles». — «Il m’est doux, — прибавлял он, — de pouvoir dire mon petit mot à leur sujet. C’est leur payer un tribut qui m’est bien cher et satisfaisant».

К несчастью для Павла, возле него не было уже в это время никого из «усерднейших и вернейших детей отечества», кто бы мог руководить его государственными занятиями, поддерживать в нем ясный взгляд на окружавшую его обстановку. Граф Петр Панин сошел в могилу, князь Репнин был при армии, все мало-мальски опытные и даровитые люди или сами сторонились великого князя, зная отношения к нему императрицы, или отстраняемы были великим князем, который, к людям пользовавшимся его расположением, нарочно показывал вид холодности, чтобы не навлечь на них гнева Екатерины. «Друг мой, — сказал однажды Павел Мордвинову, обиженному его невниманием, в нему при дворе, — никогда не суди меня по наружности… Я удалялся от тебя и казался с тобою холоден не без причины: видя, как милостиво ты был принят у государыни, я не хотел помешать тебе в почести при большом дворе». Павла Петровича окружали или люди честные сами по себе, но с узким кругозором и с мелочными интересами, как Вадковский, Плещеев, Лафермьер, или придворные интриганы, мечтавшие выиграть в своем значении, разжигая неудовольствие великого князя, как князь Николай Голицын, камергер Ростопчин, или наконец глубоко преданные Павлу лица, но смотревшие на его положение с семейной точки зрения, как например его супруга, великая княгиня Мария Феодоровна, и ее наперсница, г-жа Бенкендорф. Находясь в этой обстановке, Павел Петрович исключительно предался единственно тогда возможному для него делу — обучению состоявших при нем гатчинских войск, и, благодаря огону, постепенно погружался в мелочи военного дела, привязался страстно к экзерцирмейстерству и военное дело стал считать важнейшим для государя делом. Плодом занятий Павла в этот период его жизни было составление воинских уставов для строевой, гарнизонной и лагерной службы, и тогда же выработаны были им новые положения для хозяйственного управления иинструкции для массы должностных чинов армии; особенное внимание обратил Павел Петрович на усовершенствование артиллерии. В занятиях этих Павел Петрович постепенно сближался с новым кругом людей, сделавшихся впоследствии его ближайшими сотрудниками: это были рядовые офицеры, лишенные образовала, неразвитые, не имевшие никакого понятия о государственных задачах, предлежащих наследнику престола, но зато деловитые в мелкостях военного дела, точные, исполнительные и, по млению цесаревича, безусловно ему преданные; таким образом выросли в своем значении у великого князя Аракчеевы, Линденеры, Обольяниновы, Кологривовы, Малютины, Каннабихи и др. В среде этих людей цесаревич постепенно разучился думать, обсуждать, советоваться, — и приучался ценить лив исполнительность и усердие, а на всякое представление или совет смотреть как на ослушание. Великий князь как бы хотел показать, что ему нужны не «умники», а лишь точные исполнители его воли; он точно не замечал, что среди его друзей все меньше и меньше было людей, у которых «le coeur et l’esprit sont an dessus de leurs tallies». Встречая при большом дворе род пренебрежения к своей особе или чувствуя его, великий князь, сам того не замечая, видел признаки неуважения к себе и своим мнениям иногда в самых невинных словах и действиях, гневался и выходил из себя; тем спокойнее и легче чувствовал он себя среди Гатчинского своего отряда, хотя и здесь давал волю своей запальчивости при чьей либо малейшей оплошности. Ум и сердце Павла Петровича высказывались все менее и менее; зато во всей резкости начал проявляться его темперамент, его неуклонная строгость к соблюдению буквы уставов и инструкций, заменявших собою всякое рассуждение и повсюду устанавливавших однообразие. Гатчина и Павловск приняли вид военных лагерей, созданных по прусскому образу, с заставами, шлагбаумами, казарменными постройками и полу осадным положением жителей, принужденных даже в частном быту подчиняться лагерным порядкам жизни. Сам Павел. Петрович подавал пример суровой спартанской жизни: вставая в 4 часа утра, он спешил на учение или маневры войск, производил осмотры казарм, хозяйственного довольствия войск, причем никакая неисправность не ускользала от его быстрого проницательного взгляда; зато в 10 часов вечера город уже спал: слышались только шаги патрулей и крики часовых. В Павле Петровиче нашли себе совмещение рыцарский дух, французская любезность, благородство дум и побуждений, — с грубым прусским солдатством, подавлявшим всякое проявление изящества, ума, свободы.

Суворов, представлявшийся около этого времени великому князю, метко охарактеризовал его словами: «prince adorable, despote implacable».

На это настроение и образ мыслей великого князя много повлияли французские эмигранты, бежавшие из отечества и в темных красках изображавшие события французской революции. Ужасы кровавых сцен, происходивших во Франции, казнь короля и королевы, торжество неверия, вся грязь, принадлежащая подонкам общества и всплывающая кверху при каждом потрясении общественного организма, — возбуждали нравственные чувства великого князя. Рассказы и внушения эмигрантов казались Павлу Петровичу новым подтверждением верности его теорий о необходимости военного управления государством. Ростопчин, один из немногих из числа лиц, окружавших Павла, обладавший умом и метким словом, говоря об агенте французских принцев, Эстергази, писал С. Р. Воронцову: «Вы увидите впоследствии, сколько вреда наделало пребывание Эстергази: он так усердно проповедовал в пользу деспотизма и необходимости править железной лозой, что государь наследник усвоил себе эту систему и уже поступает согласно с нею. Каждый день только и слышно, что о насилиях, о мелочных придирках, которых бы постыдился всякий частный человек. Он ежеминутно воображает себе, что хотят ему досадить, что намерены осуждать его действия и проч.» «Великий князь везде видит отпрыски революции, — писал он в другой раз: — он недавно велел посадить под арест четырех офицеров за то, что у них были несколько короткие косы, — причина, совершенно достаточная для того, чтобы заподозрить в них революционное направление». Ношение круглых шляп и фраков, допущенных при дворе Екатерины, было строго воспрещено в Гатчине и Павловске. Даже в этом отношении он не сходился во мнениях с матерью, хотя она питала к революции также враждебные чувства: она вполне разумно и сдержанно относилась и в эмигрантам, и в тем средствам которые могли бы парализовать действие революционных идей; она оставила воспитателем при любимце своем Александре Павловиче Лагарпа, сочувствие которого в революции не подлежало сомнению и с которым Павел именно за это не хотел говорить целых три года. Однажды, по словам современника, во время первой французской революции, Павел Петрович читал газеты в кабинете императрицы и выходил из себя. «Что они все там толкуют? — сказал он: — я тотчас бы все прекратил пушками». Государыня возразила на эту выходку: «Vous êtes une bête feroce, если ты не понимаешь, что пушки не могут воевать с идеями. Если — ты так будешь царствовать, то не долго продлится твое царствование». Впрочем озлобление Павла против французской революции имело ту хорошую для него сторону, что излечило его от пристрастия к Пруссии: к величайшему его негодованию, прусское правительство, одно из первых, вступило в сделки с «мятежной» и «развратной» Францией, преследуя свои частные интересы в ущерб «общему делу Европы».

Нервное состояние великого князя поддерживалось постоянно несогласиями и в среде собственной семьи, где прежде он встречал только сочувствие и поддержку. По свидетельству современников, еще в 1785 года Павел Петрович начал оказывать знаки большого уважения в фрейлине своей супруги, Екатерине Ивановне Нелидовой. Дружба его с нею была возвышенная и отчасти основана была на мистической подкладке. Методичность, размеренность действий великой княгини, ее мелочность, уменье применяться к обстоятельствам, ее мелкие дипломатические приемы, когда она желала повлиять в известном смысле на своего супруга, — все это не нравилось Павлу, и резвость характера Нелидовой, искренность ее мыслей и чувств, безусловная в нему преданность, чистота побуждений, — все это находило себе отголосок в рыцарской душе цесаревича, желавшего знать правду и умевшего ценить ее. Уже в 1788 г. он так привязался к Екатерине Ивановне, что, отправляясь в поход против шведов, он оставил ей многознаменательную записку: «Знайте, что умирая буду думать о вас». Нелидова, выделялась среди других женщин великокняжеского двора своим умом, грацией и сценическими талантами, но была некрасива лицом, и отношения к ней Павла Петровича долгое время не возбуждали никаких видимых опасений Марии Феодоровны. Но, начиная с 1790 г., дружба Павла Петровича с Нелидовой, под влиянием грустного его настроения, сделалась особенно тесною, так что Мария Феодоровна чувствовала себя как бы лишней при их беседах, в их присутствии; несдержанность Павла Петровича давала этой дружбе вид невнимания к Марии Феодоровне. Великая княгиня, крайне чуткая ко всему, что могло оскорблять ее самолюбие, и побуждаемая другом своим г-жей Бенкендорф, в свою очередь стала выражать свое презрение в Нелидовой и дала, почувствовать свое неудовольствие и Павлу Петровичу. Цесаревич решительно принял сторону обиженной ради него фрейлины, и тогда потянулся нескончаемый ряд семейных, сцен и неприятностей. Двор великокняжеской четы разделился на партии: более благоразумные, как например князь Куракин, Ростопчин и Николаи, умели сохранить дружбу обеих сторон. Но друзья Марии Феодоровны: Панин, Лафермьер, Плещеева, чета Бенкендорфов, — одни за другим, были удалены от двора Павлом Петровичем, вокруг которого сгруппировались все лица, желавшие в торжестве Нелидовой видеть упадок влияния Марии Феодоровны и немецкой партии: кн. Николай Голицын, Вадковский, А. Л. Нарышкин и др.; тогда же стала вырастать в своем значении и фигура великокняжеского брадобрея, пленного турченка, Ивана Кутайсова, хорошо научившего все слабые стороны своего господина и умевшего направлять его мысли, сообразно личным своим выгодам. Сумрачный цесаревич да не в среде семьи сделался суров и подозрителен до такой степени, что никто не мог поручиться за себя за завтрашний день: запальчивость и резкость Павла Петровича же знала пределов, когда ему казалось, что ему не повинуются или осуждают его действия; дело дошло до того, что стали, по его приказанию, задерживать переписку Марии Феодоровны. Мария Феодоровна, глубоко оскорбленная в супружеским своих чувствах, сама содействовала семейному разладу, обратившись по удалении г-жи Бенкендорф с жалобой ж императрице. Когда по этому поводу Екатерина призвала к себе Павла Петровича и выразила ему свое неудовольствие, юн, вне себя от гнева, отвечал ей без должного уважения, как человек, который сознает свои права и тяготится чужой опекой. Удалившись затем в свои апартаменты, великий князь дал почувствовать свой гнев всем, кто только приближался к нему: он жаловался, что он окружен шпионами и предателями и несколько раз повторил, что ому готовят в будущем низвержение. То же самое повторил он и Марии Феодоровне. Тщетно старые друзья великокняжеской четы хотели восстановить нарушенное семейное согласие, тщетно Плещеев в красноречивом письме заклинал Павла Петровича изменить свое поведение. «Человеку, так привязанному к вашей особе, как я, государь, — писал он еще в начале истории с Нелидовой, — невозможно без крайней горести видеть, что такая чистота и такие достоинства, как ваши, помрачаются некоторыми чисто внешними признаками и так мало признаны. Можно ли быть чище вас в глубине души и прямодушнее в своих намерениях. Отчего же вас не знают и так сильно относительно вас ошибаются?.. Я не перестану считать виновным по отношению в вам самим в том именно, что вы не согласуете своего внешнего поведения с божественными чувствами, которые наполняют все ваше существо, — в том, что вы не доставляете всем добродетельным людям и всем верным вашим подданным радости видеть, как, вы разрушаете и уничтожаете все ложные мысли, которые злобные умы в ненависти своей стараются распространить на ваш счет, — в том, что вы не перестаете давать, им пищу, — в том, наконец, что вы не разрушаете всех его хитросплетений, сделав явными (без тщеславия, но всегда с присущей вам скромностью) те редкие добродетели, которые отличают вас и ставят вас выше обыкновенных людей… Без крайней скорби нельзя видеть, как самый прямодушный, самый строгий к своим обязанностям человек в мире, питающий наилучшие намерения, дает всем своим достоинствам вид, который служит в его обвинению и ставит его наряду с самыми обыкновенными людьми».

Нелидова не выдержала наконец пытки своего положения и решила удалиться от двора в место своего воспитания в Смольный институт. Первые ее попытки не удались, благодарю сопротивлению Павла Петровича, но во второй раз она обратилась с своей просьбой непосредственно в императрицей в сентябре 1793 г. успела достигнуть своей цели. Но Павел Петрович уговорил ее посещать возможно чаще его двор в Петербурге и быть постоянной гостьей в Гатчине и Павловске. С другой стороны, и Мария Феодоровна, подарившая своему супругу 11 июля 1792 года дочь Ольгу, увидела необходимость покончить с семейным разладом, примирившись с Нелидовой для совместного воздействия на Павла Петровича, на раздражительность которого разладь, этот имел самое пагубное влияние. «Невозможно без содрогания и опасности видеть, что делает великий князь отец, — писал Ростопчин летом 1793 г.: — он как будто изыскивает все средства внушить себе нелюбовь. Он задался мыслью, что ему оказывают неуважение и хотят пренебрегать им. Имея при себе 4 морские батальона в составе 1600 человек и 3 эскадрона разной конницы, он с этим войском думает изобразить собою покойного прусского короля. По средам у него бывают маневры, и каждый день он присутствует на разводе, а также при экзекуциях, когда они случаются. Малейшее опоздание, малейшее противоречие выводят его из себя. Замечательно, что он никогда не сознает своих ошибок и продолжает сердиться на тех, кто обидел». В особенности проявлялся гнев Павла Петровича на лиц, принадлежавших в большому двору и приближенных в особе императрице.

Мысль великого князя, что ему не оказывают должного уважения и не хотят его оказывать, — была, однако, вполне основательна. После финляндского похода Павла Екатерина не скрывала своего невнимания в нему, сосредоточив всю свою любовь и надежды на будущее на сыновьях его, в особенности на великом князе Александре Павловиче, которого она сама воспитывала и считала своим созданием.

Царедворцы Екатерины видели ее отношения в Павлу и поступали сами сообразно с этим; тысяча мелочей придворной жизни представляли для этого удобные случаи. Раздражение великого князя вызывало новые оскорбления его врагов, явно насмехавшихся над его бессильным гневом. За большими людьми следовали, по своей низости, и малые: так, камергеры, назначенные дежурить при малом дворе, манкировали своей службой при опальном наследнике и когда Ростопчин, принужденный дежурить за своих товарищей, написал им по этому поводу оскорбительное письмо, то был удален на время от службы по приказанию Императрицы. Не избалованный вниманием, Павел Петрович был так тронут поступком Ростопчина, что с тех пор считал его самым преданным себе человеком, хотя поступок Ростопчина вызван был лишь тяжелою необходимостью нести тройную службу за ленивых товарищей. Вообще мы не знаем случая, когда бы Екатерина чем либо выразила в последнее время своего царствования расположение в своему сыну; напротив, она оставляла без всякого внимания его нужды и наносимые ему обиды и сама, где можно было, относилась к нему резко и пренебрежительно.

Преследование Новикова и московских мартинистов в 1791 г. отчасти объясняется боязнью Екатерины, что они, составляя будто бы политическую партию, имевшую связи с заграничными иллюминатами, в то же время являются приверженцами Павла и могут действовать в пользу его, как масона. Она успокоилась лишь тогда, когда самое тщательное исследование дела показало, что Павел не принимал никакого участия в делах московских масонов, и когда сам Павел с презрением отверг, в письме к матери, всякие подозрения, назвал их сплетнями передней. Расточая громадные суммы окружавшим ее вельможам, Екатерина не баловала деньгами великокняжескую чету; быть может, она считала излишним потому, что они пошли бы на воинские упражнения Павла и на пособия германским родным Марии Феодоровны, а думать это она имела основания. Но зато неразумное увлечение Павла военными занятиями давало Екатерине постоянный повод к насмешкам. «По городу носился слух, — писала она, например, Салтыкову, — что великий князь к морскому батальону не токмо прибавляет несколько сот, но что он еще формирует на Острову (каменном) полк гусар и несколько полков казаков. Все сии слухи в народе подают причину к различным толкам и буде ребячества пресечь можно, то бы что скорее, то лучше, а сказать бы, что в Гатчине в куклы играть можно без излишних толков, но в близости города все подвержено различным толкованиям, а полезных нет ни одной. Тут первое, что батюшкина армия представляется». С своей стороны Павел извещал Екатерину, что он «привык к шиканам». При таких отношениях естественно было матери и сыну видеться как можно реже, и, действительно, Павел жил в Петербурге сравнительно весьма мало, приезжая туда обыкновенно в 24-му ноября, дню тезоименитства Екатерины, и уезжая уже в начале февраля, да и во время пребывания в Зимнем дворце часто уклонялся от официальных праздников и встреч с императрицей. «Великий князь прислал сказать, — писала однажды Екатерина Салтыкову, — что у него лихорадка и что он в постели лежит. Я бы желала знать, что о сем доктора говорят. Буде знаете, прошу мне сказать».

Главным пунктом раздора между Екатериной и великокняжеской четой были однако дети и, главным образом, великий князь Александр Павлович. Из писем к Гримму ясно, что объявление Александра наследником престола предположено было сделать вслед за его женитьбою. Этим отчасти объясняется ранний брак Александра на процессе Баденской Луизе, в православии Елисавете Алексеевне, устроенный Екатериной, помимо согласия родителей и совершенный 28 сентября 1793 г. Но для исполнения этого плана нужно было, прежде всего, заручиться согласием самого Александра Павловича, не возбуждая его сыновних чувств. Два лица имели на него влияние: воспитатель его гр. Салтыков и наставник Лагарп; к их содействию и обратилась императрица. Салтыков, однако, как всегда действовал уклончиво, выпутываясь из дворских затруднений, а Лагарп даже не допустил императрицу высказать ее план, успев дать ей понять в течение двухчасового разговора, что — он вовсе не сочувствует этой насильственной мере. Мало того, он стал прилагать все усилия к тому, чтобы поселить добрые отношения между отцом и сивом. Повлияв в этом отношении на своего воспитанника, Лагарп всячески заботился о том, чтобы добиться аудиенции у Павла и предостеречь его. Без сомнения, Екатерина заметила противодействие Лагарпа ее намерениям, уволив его неожиданно в конце 1794 г. от занятий со своим внуком. Но Лагарп добился своего: пред отъездом, в мае 1795 г., он успел представиться Павлу Петровичу в Гатчине, не открывая тайны, уговорил его изменить свое обращение с детьми, рассеял все сомнения, которые поселили в нем относительно привязанности в нему детей; и советовал всегда обращаться к нему прямо, а отнюдь не чрез третье лицо (должно быть, Салтыкова) и т. д. Павел Петрович обнял Лагарпа, с сердечным излиянием благодарил за добрые советы, которым обещал следовать и пригласил его остаться на весь день в Гатчине. Странным, вероятно, показалось Павлу видеть своим союзником республиканца, оказавшегося его единственным защитником в таком важном для его будущности деле. Последствием стараний Лагарпа было то, что с весны 1795 г. вместо одного раза в неделю, великий князь Александр, с братом своим Константином, стали ездят в родителям в Гатчину и Павловск четыре раза я занимаясь там маневрами, ученьями и парадами; в следующем же 1796 г. фронтовые занятия великого князя Александра Павловича так расширились, что он ездил туда ежедневно, не исключая и праздников, выезжая туда в 6 часов утра и возвращаясь в Царское Село не ранее первого часу дня, а часто ездил к родителям и после обеда. Мало-помалу братья вошли во вкус мелочей военной службы, от которых ранее оберегала их бабушка и стали тепло относиться к отцу, особенно Константин, со страстью предавшийся изучению фронтового дела. Павел Петрович, с своей стороны, дружески обращался с детьми, внушая им свои воззрения, но легко было заметить, что искренний, порывистый Павел не вполне доверял уклончивому характеру Александра и видел в нем любимца Екатерины и воспитанника Лагарпа. Недоверие это отчасти было не безосновательно…

Как бы то ни было, но в 1795 г. и первая половина 1796 г. протекла для Павла в сравнительно счастливых семейных условиях. Великокняжеская чета опечалена была только кончиною великой княжны Ольги Павловны, 15 января 1795 г., но 7 января она была обрадована рождением великой княжны Анны Павловны; 15-го февраля 1796 г., не имея еще 17 лет, великий князь Константин Павлович вступил в супружество с 15-ти-летней принцессой Саксен-Кобургской Юлианой Генриеттой, нареченной Анной Феодоровной; наконец 25 июня 1796 года родился сын Николай. Императрица Екатерина принимала живое участие во всех этих семейных радостях великокняжеской четы, но, естественно, не могла сочувствовать сближению Александра Павловича с родителями, так как сближение это уничтожало все ее планы. Поэтому она увидела необходимость прибегнуть в содействию великой княгини Марии Феодоровны и поэтому тотчас после крещения Николая Павловича в Царском Селе, когда великий князь-отец уехал в Павловск, она передала великой княгине бумагу, в которой она предлагала ей потребовать от Павла. Петровича отречения от своих прав на престол в пользу великого князя Александра Павловича; вместе с этим, она настаивала на том, чтобы Мария Феодоровна скрепила своею подписью эту бумагу, как удостоверение ее собственного согласия на ожидаемый акт отречения. Мария Феодоровна наотрез отказалась исполнить желание Екатерины, и, скрыв ее предложения от своего супруга, поспешила условиться с Александром Павловичем о дальнейшем плане действий против настойчивых домогательств императрицы.

Таким образом план Екатерины казался да и был в действительности неосуществимым: содействовать ему уклонялись последовательно и Салтыков, и Лагарп, и Мария Феодоровна; даже то лицо, в пользу которого он был составлен, ничем не выражало желания идти наперекор чувствам и правам отца. Императрица, однако, была убеждена в неспособности Павла к управлению империей и решила не отступать от своего намерения. Но в это самое время императрица занята была другим важным семейным делом — сватовством шведского короля Густава IV на великой княжне Александре Павловне. Вопрос о вероисповедании будущей шведской королевы и упрямство Густава внезапно расстроили дело, казавшееся поконченным. Оскорбленная в своем достоинстве Екатерина почувствовала легкий удар паралича. На следующий день она оправилась и затем с достоинством простилась с Густавом, но Павел Петрович, встретив его во дворце, повернулся к нему спиною и уехал в Гатчину, не простившись с ним. В его отсутствие решила покончить наконец с мучившим ее делом о престолонаследии: она решилась уже 16-го сентября объясниться с самим Александром Павловичем и выяснить ему необходимость устранения его отца от престола. Александр просил времени подумать, а 2 В сентября писал Аракчееву письмо, где именовал отца «императорским величеством».

Чем бы кончилось это печальное дело о престолонаследии, можно сказать утвердительно только одно, что настойчивость императрицы могла бы в конце концов поставить Павла Петровича в тяжелое положение: ходили слухи, что 1-го января 1797 г. будет обнародован весьма важный манифест и что сам Павел Петрович будет арестован и отправлен в заключение в замок Лоде.

Трудно сказать, какие чувства при таких слухах волновали Павла Петровича в это время и хорошо ли жилось ему в Гатчине осенью 1796 года. 5 ноября он обедал с Марией Феодоровной и приближенными ему лицами на Гатчинской мельнице, когда внезапно явился туда из Гатчины арендатор ее, Штакеншнейдер и, найдя у себя великого князя, сообщил ему, что в Гатчину явился курьер с известием о тяжелой болезни императрицы Екатерины.

Прибыв в Гатчину, Павел Петрович нашел там графа Николая Зубова, присланного братом его кн. Платоном в наследнику с известием об апоплексическом ударе, постигшем императрицу. Зубов, увидя наследника не шел, а бежал к нему с открытой головою, пал пред ним на колена и донес о безнадежном состоянии императрицы. Великий князь переменяет тогда цвет лица и делается багровым, одной рукой поднимает Зубова, а другой, ударяя себя в лоб, восклицает: «какое несчастие!» и проливает слезы, требует карету, сердится, что нескоро подают, ходит быстрыми шагами вдоль и поперек беседки, трет судорожно руки свои, обнимает великую княгиню, Зубова, Кутайсова и спрашивает самого себя: «Застану ли ее в живых?» Словом, был вне себя… Опасались, чтобы быстрый переход от страха к неожиданности не подействовал сильно на его нервы. Кутайсов жалел впоследствии, что не пустил великому князю немедленно кровь. Тем не менее, Павел, очевидно, не вполне доверился и Зубову, и поехал в Петербург лишь тогда, когда явился в нему нарочный от гр. Салтыкова, сумевшего и на этот раз победоносно выйти из дворских затруднений. В пятом часу пополудни Павел Петрович, сопровождаемый супругой своей и некоторыми из гатчинцев, уже выехал из Гатчины в Петербург. В Софии встретил он Ростопчина, явившегося посланцем от великого князя Александра Павловича и приказал ему следовать за собою; кроме Ростопчина, цесаревича встретили на пути его от Гатчины до Петербурга до 25 курьеров, все с одним и тем же известием. «Проехав Чесменский дворец, — рассказывает Ростопчин, — наследник вышел из кареты. Я привлек его внимание на красоту ночи. Она была самая тихая и светлая; холода было не более 8°; луна то показывалась из-за облаков, то опять за оныя скрывалась. Стихии, как бы в ожидании важной перемены, пребывали в молчании и царствовала глубокая тишина. Говоря о погоде, я увидел, что наследник устремил свой взор на луну и, при полном ее сиянии, мор я заметить, что глава его наполнились слезами и даже текли слезы по лицу. С моей стороны преисполнен быв важности сего дня, предан будучи сердцем и душою тому, кто восходил на трон Российский, любя Отечество и представляя себе сильно все последствия, всю важность первого шага, всякое оного влияние на чувство преисполненного здоровьем, пылкостью и необычайным воображением самовластного Монарха, отвывшего владеть собою, я не мог воздержаться от повелительного движения и, забыв расстояние между ним и мною, схватив его за руку, сказал: «Ah, Monseigneur, quel moment tour Vous!» На это он отвечал, пожав крепко мою руку: «Attendez, mon cher, attendez! J’ai vécu quarante deux ans. Dieu m’a soutenu; peut-être donnera-t-il la force et la raison pour supporter I’état auquel Il me destine. Espérons toute de Sa bonté».^[26]

В Петербург великокняжеская чета прибыла в 8¹/₂ часов вечера. В Зимнем дворце собравшиеся придворные и высшие правительственные лица встретили Павла уже как государя, а не наследника. Пример для всех подали великие князья Александр и Константин Павловичи, явившиеся к отцу в гатчинских своих мундирах, в которых прежде они не смели показываться при дворе Екатерины.

Даже заклятые недоброжелатели Павла Петровича, после некоторого размышления, должны были прийти к заключению, что думать об устранении его от престолонаследия было возможно лишь при жизни Екатерины. «Но, — заключает Болотов, — даже тогда все трепетали и от помышления одного о том, ибо всякий благомыслящий сын отечества легко мог предусматривать, что случай таковой мог бы произвести бесчисленные бедствия и подвергнуть всю Россию необозримым несчастьям, опасностям и смутным временам и нанести великий удар ее славе и блаженству и потому чистосердечно радовался и благословлял судьбу, что сего не совершилось, а вступил на престол законный наследник, и вступление сие не обагрено было ни кровью, ни ознаменовано жестокостью, а произошло мирно, тихо и с сохранением всего народного спокойствия. Все радовались тому и не сомневались уже в том, что помянутая молва (о нежелании императрицы оставить престол своему сыну) была пустая».

По прибытии в Петербург Павел Петрович и Мария Феодоровна, прежде всего, отправились в умиравшей императрице. Видя мать свою лежащей без движения, великий князь отдался, по свидетельству современников, глубокой горести: он плакал, целовал у нее руки и, вообще, проявлял все чувства истинно любящего сына. Ночь великий князь провел в смежном со спальной Екатерины угольном кабинете, куда призывал всех, преимущественно гатчинцев, с кем хотел разговаривать или кому что либо приказывал, так что все эти лица поневоле должны были проходить мимо умиравшей государыни. Это была первая неумышленная ошибка Павла Петровича, давшая повод его врагам обвинять его в неуважении к матери. Вообще весь дворец ночью наполнялся постепенно прибывавшими, по приказанию Павла, гатчинцами, появление которых в их своеобразных формах во внутренних комнатах дворца возбуждало всеобщее удивление придворных, шепотом осведомлявшихся друг у друга о «новых остготах», дотоле невиданных даже в дворцовых передних.

Когда около трех часов утра великий князь Александр Павлович возвратился наконец к своей супруге, великой княгине Елизавете Алексеевне, не видавшей его с вечера, то вид гатчинского его мундира, которого великая княгиня никогда не видела на нем при Екатерининском дворе и над которым она постоянно смеялась, вызвал у нее потоки слез: ей показалось, что из спокойного и приятного местопребывания она внезапно перенесена в крепость.

Следующий день, 6-го ноября, Павел Петрович распоряжался уже как полновластный государь. «На рассвете через 24 часа после удара, — рассказывает Ростопчин, — пошел наследник в ту комнату, где лежало тело императрицы. Сделав вопрос докторам, имеют ли они надежду, и получив в ответ, что никакой, он приказал позвать преосв. Гавриила с духовенством читать глухую исповедь и причастить императрицу Святых Тайн, что и было исполнено» «Вслед затем, — говорит придворная запись, — отдал приказание обер-гофмейстеру гр. Безбородко и генерал прокурору гр. Самойлову взять императорскую печать, разобрать в присутствии их высочеств великих князей Александра и Константина все бумаги, которые находились в кабинете императрицы и потом запечатавши сложить их в особое место. К этому приступил его высочество сам, взяв тетрадь, на которой находилось последнее писание ее величества, и положив ее, не складывая, уже на этот случай приготовленную, куда потом положили выбранные из шкафов, ящиков и т. п. тщательно опорожненных, собственноручные бумаги, которые после были перевязаны лентами, завязаны в скатерть и запечатаны камердинером Ив. Тюльпиным в присутствии вышеупомянутых высоких свидетелей». Та же мера была принята, в присутствии великого князя Александра, и по отношению к Платону Зубову.

Агония императрицы Екатерины продолжалась после приезда Павла Петровича в Зимний дворец еще сутки. Вечером 6-го ноября, в три четверти десятого часа, великая Екатерина вздохнула в последний раз и отошла в вечность. В двенадцатом часу ночи, в придворной церкви, совершена уже была высшим духовенством, всеми сановниками и придворными чинами присяга на верность Императору Павлу Петровичу. Вместе с тем, согласно кабинетному предначертанию Павла, в первый раз со времени Петра В., принесена была присяга, как наследнику престола, старшему сыну воцарившегося государя, великому князю Александру Павловичу.

II. Царствование императора Павла

Глава I

Наследие Екатерины Великой. — Темные стороны ее царствования и отношение к ним императора Павла. — Двор и общество при вступлении его на престол. — Первые распоряжения императора. — Меры по военной части. — Отношения к дворянству, крестьянству и духовенству. — Меры по гражданскому управлению. — Программа внешней политики.

Императрица Екатерина Вторая, еще при жизни своей получившая наименование Великой, оставляла Россию своему преемнику в переходном состоянии. 34 года ее блестящего царствования представляли собой ряд плодотворных, запечатленных мыслью и любовью к России трудов для укрепления и усиления государства извне и устроения его внутри. Элементы государственности и общественности, тихо созревавшие при Елисавете Петровне, при Екатерине развернулись, достигли высшего своего развития; заслуга Екатерины и состоит главным образом в том, что она умело направляла их в государственных целях огромной империи, сообразно с сложившимся до нее укладом русской жизни. Враг всякой ломки, государыня чутко прислушивалась к пульсу государственной и народной жизни и, ничего не навязывая народу, давала простор удовлетворению его потребностей, поскольку это не мешало в данную минуту крепости и силе государства. В этом смысле императрица не имела точно определенной, застывшей в подробностях правительственной программы. Она не была поклонницей крепостного права, теоретически осуждала его, а, между тем, именно в ее царствование дворянство получило значение правительствующего класса, так как в нем только она могла найти элементы к созданию русского общества в широком смысле этого слова. Очевидно, однако, что политическое и экономическое преобладание дворянского сословия представлялось ей временным, потому что при ней же положены были прочные основы к воссозданию и укреплению среднего класса народа («третьего сословия»). Каждая мера Екатерины по внутреннему строительству государства совмещала в себе и удовлетворение назревших потребностей государства, применительно к современным условиям жизни народа, и семена новых реформ, которые, сообразно новым потребностям народа и государства, органически вытекали из старых. Раз навсегда — не существовало для Екатерины. Гибкий ум ее, развитый и государственным опытом, и тщательным изучением истории, намечал этапы в народном развитии и изыскивал для него более легкие, более осуществимые пути. Государственная машина работала сильно, но тихо, без шума и толчков; проявлениям частных неудовольствий, влиянию отдельных личностей, Екатерина могла при этом не придавать особого значения.

Такая правительственная система отвечала и особенностям ума и характера императрицы, и необходимости для нее после переворота, возведшего ее на престол, опереться до времени на господствующее в стране сословие. Однако, в последние годы своей жизни состарившаяся императрица, окруженная недостойными любимцами и занятая по преимуществу внешней политикой и семейными своими делами, мало обращала внимания на внутреннее состояние государства. Постоянные войны, давая России внешний блеск и возвышая ее политическое значение, повлекли за собою истощение сил страны постоянными рекрутскими наборами, падением ценности бумажных денег, увеличением задолженности империи. В момент вступления императора Павла на престол, Россия вела войну с Персией на Кавказе, где русские войска, под командою графа Валериана Зубова, взяли уже Дербент, и готовилась начать войну с Францией, в качестве союзницы Австрии; объявлен был для укомплектования армии рекрутский набор, а финансовые средства государства, в виду постоянных возраставших дефицитов, предполагалось, по плану князя Платона Зубова, увеличить перечеканкой медной монеты с уменьшением ее ценности. Между тем, расходы на армию в значительной степени были непроизводительны, так как в военное хозяйство и администрацию, по влиянию временщиков и безответственной власти командовавших генералов, вкрались невероятные злоупотребления: наличный состав армии далеко не совпадал с ее численностью по спискам; масса рекрут не попадала даже в армию, а поступала в крепостное владение высших военных чинов; деньги, отпускавшиеся на довольствие солдат, также шли в карманы их командиров, не стесненных уставами или положениями. Гвардия пользовалась огромными преимуществами перед армией, но дисциплина в ней была в полном упадке, служба офицеров была легкой чересчур, так как они вовсе почти не занимались фронтовою частью. Дворянство, наполнявшее гвардию, числилось на службе большею частью лишь по спискам; многие, вследствие взяточничества полковых канцелярий, записывались в нее еще в младенчестве; между тем полки и отдельные части в армии давались по преимуществу гвардейским офицерам. Все это приводило к тому, что на льготное прохождение военной службы дворяне привыкли смотреть как на особую привилегию своего сословия, хотя и в ущерб общегосударственным интересам. Злоупотребления в гражданской администрации и в судах также достигли апогея; бездеятельность правительственных установлений и органов, при повсеместной распущенности и отсутствии контроля, была поразительна: даже в сенате к началу царствования Павла было до 11 000 нерешенных дел в производстве накопившихся годами. Донесения иностранных агентов и современные русские свидетельства вполне согласны между собою, в этом отношении. Более всех страдало от произвола властей крестьянское сословие, большею частью закрепощенное и несшее на себе всю тягость государственных и земских повинностей.

Все эти теневые стороны картины царствования Екатерины давно были сознаны ее сыном и наследником. «По вступлении нашем на всероссийский императорский престол, — свидетельствует сам Павел в одном из своих указов, — входя по долгу нашему в различные части государственного управления, при самом начальном их рассмотрении, увидели мы, что хозяйство государственное, невзирая на учиненные в разные времена изменения доходов, от продолжения чрез многие годы беспрерывной войны и от других обстоятельств, о которых, яко о прошедших, излишним считаю распространяться, подвержено было крайним неудобностям. Расходы превышали доходы. Недостаток год от года возрастал, умножая долги внутренние и внешние; к наполнению же части такового недостатка заимствованы были средства, большой вред и расстройство за собою влекущие. В трудном сем положении предпочли мы однако-ж искать поправления подобных вредных средств и преграды им на будущее время, а потом уже положить лучше и достаточнейшее основание государственному хозяйству». Из зол екатерининского царствования которые необходимо было пресечь в самом начале своего правления, Павел указал наиболее важные: огромное количество находившихся в обращении «банковых ассигнаций, которые мы всегда признавали и признаем истинным общенародным долгом на казне нашей и тем священнейшим, что он пособствовал нуждам государственным»; «распространение военного пламени, которое из вознамеренного пред вступлением нашим на престол содействия большими силами противу французов неминуемым было бы следствием»; «тягость для подданных наших уже готовую от умножения, армии, для которого и набор рекрут, по одному со ста был тогда же предписан»; «сбор, провианта и фуража, сопрягавший с собою безмерное для поселян изнурение, подвергая их злоупотреблениям, которые в подобных случаях едва ли какое бдение предостеречь может», «необузданное своевольство с каковым предназначенных на военную службу людей растаскивали на домашние услуги, на поселения в собственных деревнях и на такие употребления, хотя при войсках, кои не для нужды и помощи оных, но для одной прихоти и суетного оказательства служили»; своевольство это для Павла было тем возмутительнее, что оно мешало облегчению поселян «в пункте самом важнейшем, где сии добрые и полезные члены государства жертвуют своею собратиею на оборону отечества» «Флоты», говорится в другом из указов Павла, «с восшествием нашим на прародительский престол, приняли мы в таком ветхом состоянии, что корабли, составляющие оные, большею частью оказались, по гнилости своей, на службу неспособными»

Все это было правдой, но правдой на столько резкой, что, конечно, не сыну Екатерины следовало подчеркивать ее в официальных документах, объявлять о ней с высоты престола. Но в этом проявились личные свойства Павла: его запальчивость, неосторожная прямолинейность; в своих стремлениях к правде, к возвеличению попранной справедливости, он мало думал о способах к достижению намеченной цели и вовсе не заботился о впечатлении, какое производили эти способы. В своем увлечений император не видел даже, что способы эти могли производить зло гораздо большее, чем то, которое они имели целью уничтожить. В борьбе с установившимися в последние годы царствования Екатерины злоупотреблениями, проникшими во все стороны государственной и общественной жизни, необходимы были для новых императора те именно качества, которыми в высокой степени обладала его мать: уравновешенная осмотрительность и тонкий такт, доказывавшие, что императрица умела управлять собой даже более, чем своими подданными.

Павел не умел управлять собой, не владел своими чувствами, а в борьбе, им задуманной это был большой минус не только для личности самого борца, как бы он ни был могуществен, но и для самого дела: в горячке пробудившихся страстей утрачивалось чувство меры, спокойное понимание окружавшей обстановки и, что важнее всего, на первый план в борьбе выступали мелочи, затемнявшие сущность самого дела, а иногда и вовсе его упразднявшие.

Быстрота, с какой новый император приводил свои решения в исполнение, не останавливаясь ни пред какими препятствиями, усиливала невыгодное впечатление, какое производил характер действий Павла на современников. Вот почему в свидетельствах их об императоре Павле и его царствовании мы, в большинстве случаев, видим не изложение фактов или анализ их, сколько рассказ о пережитых впечатлениях. Эти впечатления так общи, так могущественны для современников, что историк не может не признать их, даже при доказанной обманчивости многих из них, — также за исторический факт, наряду с другими имеющий бесспорное право на спокойное обсуждение и беспристрастную оценку.

Двор и столичное общество уже издавна настроены были против Павла Петровича: знали гатчинские порядки и боялись установления их в Петербурге и по всей России: холодность в отношениях между императрицей и сыном также известна была всем и каждому, и стоустая молва разносила даже в глухой провинции весть о том, что Павел будет отстранен от наследования престола в пользу великого князя Александра Павловича. Высшие чины двора и империи, даже неповинные в злоупотреблениях, привыкли относится к Павлу как к мертвому человеку; другие уверены были в своей безнаказанности; с надеждой на лучшее будущее встречали восшествие Павла лишь низшие классы народа. Общее чувство в обществе был «страх, так как все хорошо знали характер Павла». Сам Павел не обманывался в чувствах к себе двора и общества. «Меня никогда не допустят взойти на престол, — говорил он графине Розенберг за пятнадцать еще лет до кончины Екатерины: — и я на это не стану рассчитывать, но если судьба доведет меня до этого, не удивляйтесь тому, что, как вы увидите, я сделаю Вы знаете мое сердце, но вы не знаете этих людей, а я знаю, как нужно ими управлять».

Обстоятельства, сопровождавшие восшествие Павла на престол, еще не совсем выяснены, но несомненно, что всеобщее покорное признание его наследником Екатерины во время смертельной ее агонии не изгладили в нем чувств недоверия и подозрительности. К екатерининским вельможам недоверие это было естественным последствием прошлого. Даже Безбородко, вручивший Павлу завещание Екатерины, устранявшее его от престола, был, говорят, встречен вопросом о причине его поступка, и Безбородко находчиво указал на то, что, принимая в 1762 г. присягу Екатерине, он присягал в то же время и великому князю Павлу Петровичу, как ее наследнику. Неудивительно, что Павел спешил перенести в Петербург свою гатчинскую обстановку, окружить себя людьми, на преданность которых он считал возможным положиться. Комендантом в городе назначен был Аракчеев, занявший в Зимнем дворце покои бывшего фаворита князя П. А. Зубова; гатчинцы: Ростопчин, Кушелев, и Котлубицкий, произведенные в генерал-майоры, назначены были, вместе сС. И. Плещеевым, адъютантами при особе императора, причем Ростопчин назначен был докладчиком по военной части. 10 ноября в Петербург вступили гатчинские войска; они размещены были по гвардейским частям, причем офицеры поступали в гвардию чином в чин. Вызваны были в Петербург давние сторонники опального цесаревича:: князь Репнин, пожалованный в фельдмаршалы кн. Александр Куракин, назначенный вице-канцлером, и брат его, кн. Алексей, на которого 6-го декабря возложены были обязанности генерал-прокурора. Не забыт был и «ближний человек» к императору, камердинер Иван Павлович Кутайсов, пожалованный «в рассуждении долговременной и усердной его службы в гардеробмейстеры пятого класса» и получивший в заведование дворцовую прислугу. Зимний дворец изменил свою физиономию. В ночь после смерти Екатерины великий князь Александр, вместе с Аракчеевым, уже расставлял вокруг дворца новые пестрые будки и часовых. «Повсюду загремели шпоры, ботфорты, тесаки, и, будто по завоевании города, ворвались в покои везде военные люди с великим шумом». «Дворец как будто обратился весь в казармы: внутренние бекеты (караулы), беспрестанно входящие и выходящие офицеры с повелениями, с приказами, особливо, поутру, стук их сапог, шпор и тростей, — все сие представляло совсем новую картину, к которой мы не привыкли. Тут уж тотчас заметно было, сколь государь страстно любил все военное, а особливо точность и аккуратность в движениях… Для меня непонятным сделалось, отчего государь возымел к своему народу такую недоверчивость». «Весь прежний блеск, вся величавость двора исчезли. Везде в нем и вокруг него появлялись солдаты с ружьями. Знаменитейшие особы, первостепенные чиновники, управлявшие государственными делами, стояли как бы уже лишенные своих должностей и званий, с поникшей головой, неприметные в толпе народной. Люди малых чинов, о которых день тому назад никто не помышлял, никто почти не знал их, — бегали, повелевали, учреждали». Новая, невиданная военная обстановка, конечно, вызывала сначала ряд недоразумений, иногда смешных, часто прискорбных. Графиня Ливен, воспитательница великих княжон, проходя апартаментами дворца мимо караула, испугалась, услышав новые командные слова офицера, вставшего при ее появлении: «вон!», (к ружью): караул отдавал ей честь.

Хотя сотрудники Екатерины и поняли, что при новом государе им уже не было места в управлении, за исключением Безбородко, сумевшего заручиться его доверием, но лично к каждому из них Павел не проявлял немилости. Многие из них, как напр. князь Зубов, граф Остерман, осыпаны были даже сначала наградами, наравне, с гатчинцами; вместе с тем, бригадиру Алексею Бобринскому, сыну кн. Григория Орлова, пожалован был графский титул и имения, которые предназначались ему при Екатерине. Зато люди, известные своими злоупотреблениями или заподозренные в них, или сами спешили удалиться от двора, или увольняемы были от службы. Один из них, Турчанинов, заведовавший при Екатерине Канцелярией Строений, даже бежал из столицы и пропал бесследно. Стараясь показать, что новый император позабыл, обиды, нанесенные великому князю, Павел не забыл и опальных прошлого царствования: дарована была свобода Новикову и Радищеву, а Костюшке, вместе с другими польскими пленными, позволено было выехать за границу, — причем пожаловано было ему 80 000 р. Заключенных в тайной экспедиции повелено было освободить всех без изъятия; прощены были и нижние чины, находившиеся под судом и следствием, кроме обвиненных в важных преступлениях. Но, вместе с тем, Павел желал воздать должное памяти отца своего, Петра II, и совершить загробное его примирение с Екатериной II. По совету, как говорят, Плещеева, прах Петра выкопан был из могилы его, находившейся в Александро-Невской лавре, император возложил на него корону, и затем гроб Петра был торжественно похоронен в Петропавловском соборе; одновременно с гробом Екатерины. Вслед затем понесли наказание главные «пособники» Екатерины при восшествия ее на престол: князю Федору Барятинскому и графу Алексею Орлову-Чесменскому запрещен был въезд в столицы, а княгине Дашковой, жившей в Москве, приказано было выехать в дальние свои деревни, «припамятовав происшествия, случившиеся в 1762 г.». Таким образом, желания умершего наставника Павла, графа Петра Ивановича Панина, чтобы новый император, при восшествии своем на престол, торжественно осудил бы царствование матери, далеко не осуществились, и желчные манифесты, заранее заготовленные им с этою целью, остались спокойно лежать в кабинете государя «на память будущим векам».

Темные стороны царствования Екатерины более пли менее сознавались всеми, даже ее приверженцами: «сын Екатерины мог быть строгим и заслужить благодарность отечества», писал по этому поводу Карамзин. Но мелочной характер первых распоряжений Павла, особенно по военной части, их крайняя поспешность, не могла произвести выгодного впечатления на общество уже потому, что они выдвигали на первый план внешность в ущерб содержанию, и стесняли личную свободу даже в частных отношениях. В массе мер мелочных, иногда Странных для людей века Екатерины, обладавших широким кругозором, исчезли для общества постановления действительно полезные, запечатленные государственным умом. Изданием военных уставов в первые же дни своего царствования император уничтожал беспорядки, вкравшиеся в военное хозяйство, улучшал быт солдата и давал армии прочную организацию; но эти положительные достоинства военных реформ Павла выяснялись — не сразу, а между тем, на всех, даже на военных, произвели отталкивающее и смешное впечатление новая, в гатчинском духе, обмундировка войск с пуклями и косами, напоминавшая давние времена Фридриха II и Петра III, строгое изучение тайн экзерцирмейстерства, «дух капральства, умертвивший благородный дух воинский». Дух инициативы, «умничанья» по воинской части, прославивший войска Екатерины; был упразднен, а на его место поставлено было строгое исполнение дисциплинарных требований уставов и инструкций и слепое повиновение: требовались не люди, а машины, а нравственная сила войск, благодаря которой одержаны были героические победы Румянцева и Суворова, несмотря на технические и материальные недостатки в войсках, — не ставилась ни во что. Можно представить себе негодование Суворова, когда он увидел своих «чудо-богатырей» в «неудобноносимых обрядах», выделывающих все гатчинские экзерциции! Отсюда целый поток едких сарказмов, вышедших из глубины его наболевшего сердца; отсюда — его попытки делать представления государю. Но в этих представлениях Павел видел одно лишь ослушание, так как другие екатерининские генералы, даже фельдмаршалы, спешили исполнить желания его и даже посещали устроенный в Зимнем дворце «тактический класс», где под надзором Аракчеева читал лекции по строевой части нового устава гатчинец Каннабих, ранее бывший учителем фехтования. По рассказам Ермолова, быть может преувеличенным, Каннабих так поучал своих слушателей: «Э, когда командуют: позводно направо, офицер говорит коротково; э, когда командуют позводно налево, то просто налево. Офицер, который тут стоял, так эспантон держал и так маршировал и только всего и больше ничего». Поверка знания нового устава производилась на вахт-параде, который император производил поочередно разным частям войск ежедневно на площади Зимнего дворца и на котором должны были присутствовать все офицеры гвардии. Ни одна мелочь не ускользала тогда от зоркого взгляда Павла, и виновные в упущениях сейчас же подвергались взысканиям, а некоторые прямо с парада на особых фельдъегерских тройках отправляемы были в дальние батальоны. Главный инспектор, Аракчеев, бывший идеалом для прочих, был ненавидим за бесчеловечные поступки с солдатами и за дерзкое поведение с офицерами. Жестокость его с нижними чинами простиралась до того, что он однажды схватил гренадера за усы и оторвал оные вместе с мясом. При смотре екатеринославского гренадерского полка, который он послан был инспектировать, он при всех назвал знамена этого полка, столь прославившегося своими боевыми заслугами, екатерининскими юбками. Можно вообразить, с каким негодованием должны были выслушать офицеры века Екатерины слова эти, произнесенные человеком, никогда не бывавшим на войне, и Павел знал о неудовольствии офицеров и охотно разрешал желавшим выйти в отставку. Убылыя места замещаемы были гвардейскими офицерами, числившимися в отпуску: начальникам губерний приказано было немедленно выслать их в Петербург. Многие из них, записанные на службу с детства, никогда не являлись на нее, хотя по существовавшим злоупотреблениям производились из чина в чин. По указу Павла, дворяне могли поступить теперь в гвардию не иначе, как только нижним чином, а если «будут не прилежны к службе и не вежливы, также усмотрятся во фраках одетыми и делать шалости по городу, то будут выписаны в солдаты в полевые полки». Меры эти, принятые на другой же день после восшествия Павла на престол, имели целью прекратить ненавистный для него служебный «разврат» дворян, но внезапность этих мер и суровый их характер, после правильной жизни при Екатерине, произвели ошеломляющее действие. «Везде и везде слышны были одни только сетования, озлобления и горевания; везде воздыхание и утирание слез, текущих из глаз матерей и сродников; никогда такое множество слез проливаемо не было, как в сие время». Придворные чины также подверглись ограничениям: не исполнявшие обязанностей военной службы, но числившиеся в полках камергеры, камер-юнкеры и др. были исключены из списков.

Должна была переучиваться жить «по-гатчински» и столица, в угодность привычкам нового государя. «Мир, — говорить современник, — живет примером царя… Царь сам за работою с ранней зари, с шести часов утра! Генерал-прокурор каждый день отправлялся с докладами во дворец с 5¹/₃ часов утра. Приходя к графу Н. И. Салтыкову (президенту военной коллегии) в исходе шестого часа утра, не один раз находил я его не в том, другом комитете под председательством наследника. В канцеляриях, в департаментах, в коллегиях везде в столице свечи горели с пяти часов утра… Сенаторы с восьми часов утра сидели за креслом». В 10 часов вечера Павел ложился спать, и вслед затем замирала жизнь и в Петербурге; не ложившиеся еще на ночной отдых обыватели, для избежания придирок полиции, завешивали окна двойными занавесами и запирали ставнями. Днем жизнь обывателя также поставлена была была в рамки особыми полицейскими распоряжениями. Уже утром 8-го ноября воспрещено было употребление круглых шляп, отложных воротников, фраков, жилетов, сапог с отворотами, длинных панталон, а также завязок на башмаках и чулках, вместо которых предписывалось носить пряжки: все это были моды «развратной», революционной Франции; зато всем обывателям из дворян и чиновников велено было носить пудру и косичку, или гарбейтель, а волосы зачесывать назад, а отнюдь не на лоб. Для уничтожения роскоши указано было число лошадей для выезда, сообразно рангам владельцев. Экипажам и пешеходам велено было останавливаться при встрече с высочайшими особами, и те, кто сидел в экипажах, должны были выходить из них, для отдания поклона; дамы отдавали этот поклон, стоя на подножке. Въезд и выезд из города подлежал строгому контролю: на заставах устроены были шлагбаумы, выкрашенные в черную краску с белыми полосами, и караульные офицеры вели списки проезжающих, которые каждый день докладывались императору. За нарушение всех этих правил, хотя бы невольное, обыватели подвергались строгим взысканиям, и они оттого постоянно находились в напряженном состоянии. По свидетельству современника, «нельзя было не заметить с первого шага в столице, как дрожь, и не от стужи только, словно эпидемия; всех равно пронимала, «особенно после счастливого времени, проведенного нами при Екатерине, царствование которой отличалось милостивою снисходительностью ко всему, что не носило характера преступления».

Тяжелое впечатление усиливалось неразумными или предательскими мерами петербургского военного генерал-губернатора, Н. П. Архарова, спешившего исполнять распоряжения Павла Петровича во что бы то ни стало. На другой же день после восшествия Павла на престол «человек двести солдат и драгун, разделенных на три или на четыре партии, бегали по улицам и, во исполнение повеления, срывали с проходящих круглые шляпы и истребляли их до основания; у фраков обрезывали отложные воротники, жилеты рвали по произволу и благоусмотрению начальника партии, капрала и унтер-офицера полицейского. Кампания была быстро и победоносно кончена: в 12 часов утром не видали уже на улицах круглых шляп, фраки и жилеты приведены в несостояние действовать, и тысяча жителей Петербурга брели в дома их жительства с непокровенными главами и разодранном одеянии, полунагие». Усердная не по разуму полиция, под видом желания угодить новому императору, делала и от себя странные распоряжения; так, напр., запрещено было употребление слов: «курносый» и «Машка». Идя далее по тому же пути, Архаров, спустя несколько месяцев, дошел до того, что именем государя приказал всем домовладельцам Петербурга перекрасить свои дома, по образцу шлагбаумов в форменные любимые императором цвета: черный и белый, расположенные в шахматном порядке. Узнав об этом, Павел вскричал: «разве я дурак, что ли, чтобы отдавать подобные приказания?» и велел Архарову выехать в деревню. Императрица Мария Федоровна была права, когда писала по этому случаю Нелидовой: «все это падает на нашего доброго императора, который несомненно и не думал отдавать подобного приказания, существующего, как я знаю, по отношению к заборам, мостам и солдатским будкам, но отнюдь не для частных домов. Архаров — негодяй».

Император не догадывался, что режим произвола, который он устанавливал, должен был развращающим образом действовать, прежде всего на ближайших исполнителей его воли: Архаров, «негодяй», не смел быть таким при Екатерине Между тем люди, подобные Архарову, внушали страх; одно их слово, одна их секретная аттестация могли повлечь за собою для всякого, возбудившего их неудовольствие, тяжелые последствия, так как подозрительный, но готовый на борьбу император в малейшем, хотя бы невольном уклонении от исполнения его воли, видел ослушание и проявление «французской заразы», «якобинства». Для ближайших сотрудников императора было выгодно поддерживать в нем нервное настроение духа, его боязнь заговоров против его особы, чтобы доказать свое усердие и направлять его волю сообразно личным своим выгодам. Архаров был первым из рода тех доносителей, которые возмущали душевный покой государя. Атмосфера шпионства, ложных доносов, водворялась таким образом в столице. В гвардии в скором времени убедились, что о каждом слове, произнесенном офицерами, доносилось, куда следует, Каждое неосторожное слово раздувалось в государственное преступление, каждому доносу придавалось значение. Между тем, Павел по природе склонен был к великодушию. Когда Архаров довел однажды до сведения государя ложный донос дворового человека на только что оставивших службу в гвардии полковника Дмитриева, впоследствии министра юстиции, и штабс-капитана Лихачева, что они будто бы умышляют на его жизнь, Павел Петрович в самый день Рождества 1796 г. призвал обвиняемых к себе в присутствии всего двора, офицеров гвардии, высших военных и гражданских чиновников, и объявил им о доносе. «Хотя мне, прибавил он, и приятно думать, что это клевета, но со всем тем я не могу оставить такого случая без уважения. Впрочем, я сам знаю, что государь такой же человек, как и все; что и он может иметь и слабость и пороки, но я так еще мало царствую, что едва ли мог успеть сделать кому либо какое зло, хотя бы и хотел того». Помолчав немного, заключил сими словами: «Если же хотеть, чтобы меня только не было, то надо же кому-нибудь быть на моем месте, а дети мои еще так молоды!» При этом все присутствующие бросились к государю и целовали его кто в руку, кто в плечо. Император был тронут до слез и, придя к императрице, сказал ей: «Теперь я уверен, что крепко сижу на престоле; я сейчас получил новую присягу». Когда же невиновность Дмитриева и Лихачева обнаружилась, они были вновь призваны к императору: «подойдите, сказан он, поцелуемся» и пригласил их к своему обеденному столу. Этот благородный образ действий Павла произвел на всех наилучшее впечатление. «Сколько я ни поражен был», рассказывает сам пострадавший, Дмитриев, — «в ту минуту, когда увидел — себя выставленным на позорище всей столицы, но ни тогда, ни после не восставала во мне мысль к обвинению государя; напротив того, я находил еще в таковом Поступке его что-то рыцарское, откровенное и даже некоторое внимание к гражданам. Без сомнения, он хотел показать, что не хочет ни в каком случае действовать подобно азиатскому деспоту, скрытно и самовластно. Он хотел, чтобы все знали причину, за что взят под стражу сочлен их, и равно причину их освобождения». Но, разумеется, эпизод с Дмитриевым и Лихачевым был одним из немногих единичных случаев, когда обвиняемые могли предстать лично перед монархом; в большинстве же случаев, вследствие усвоенной Павлом ложной системы, он сам отдавал себя в руки окружавших его людей. «Наружная веселость, говорит Дмитриев, не заглушала скрытного страха и не мешала коварным царедворцам строить ковы друг против друга, выслуживаться тайными доносами и возбуждать недоверчивость в государе, по природе добром, щедром, но вспыльчивом». И. В. Лопухин, верный, искренний слуга Павла, не продержался и двух месяцев при его дворе и удалился в Москву. «Я уверен, — пишет он, — что при редком государе больше, как при Павле I, можно было бы сделать добра для государства, если бы окружавшие его руководствовались усердием к отечеству, а не видами собственной корысти». Хотя Павел, по отзыву того же Лопухина, «к строгости побуждался стремлением любви, правды и порядка, коего расстройство увеличивалось иногда в глазах его предубеждением», но этою строгостью что пользовались царедворцы в личных целях, а между тем ее последствия часто были ничем не вознаграждаемы даже тогда, когда Павел узнавал о злоупотреблении его доверием. Тот же Лопухин счел нелишним для себя, даже удалившись от двора, послать на кафтан признанному любимцу Павла белого бархату с золотыми травками. До конца жизни Лопухин не подозревал, однако, что доверие государя к нему и другу его, Плещеева, было подорвано доносом на них Ростопчина, которому они мешали при дворе; он, как сам рассказывает, сообщил императору, что мартинисты умышляли на жизнь Екатерины и что Лопухину поручено было будто бы исполнить их замысел. «Я с удовольствием заметил, — говорит сам Ростопчин, — что этот разговор нанес мартинистам смертельный удар и произвел сильное брожение в уме Павла, крайне дорожившего своею самодержавною властью и склонного видеть во всяких мелочах признаки революции: Лопухин, успевши написать всего один указ о пенсии какой-то камер-юнгфере, отправлен в Москву сенатором».

Смягчающее, сдерживающее влияние на Павла оказывала его супруга, императрица Мария Феодоровна, и старый его друг, фрейлина Катерина Ивановна Нелидова, вновь появившаяся при дворе. Императрица Мария, не надеясь на свои силы и изведав на опыте чистоту побуждений Нелидовой, пожелала сблизиться с нею. 12 ноября императрица назначена была начальствовать Воспитательным обществом благородных девиц; в этот же день она посетила Смольный, увидалась там с Нелидовой и тогда же заключила дружественный союз с ней навсегда. Видимою целью союза было благо императора и империи. «Единение это, замечает по этому поводу графиня Головина, было для всех удивительным, если бы вскоре не стало ясным, что оно основывалось на личном интересе: без m-lle Нелидовой императрица не могла рассчитывать иметь какое либо влияние на своего супруга, как это и было потом доказано; точно также и Нелидова без императрицы, в стремлении своем вести себя всегда прилично, не могла бы играть при дворе той роли, которою она пользовалась и нуждалась поэтому в расположении императрицы, бывшей как бы защитой ее репутации». Действительно, Мария Феодоровна и в особенности Нелидова во многих частных случаях сдерживали императора и предостерегали от опрометчивых решений по первому впечатлению; но это женское влияние по существу своему было только паллиативом в общем ходе событий, так как коренным образом не могло изменить ни правительственной системы императора, ни характера его действий. Павел, с своей стороны, ценил привязанность к себе обеих подруг и доказал это на деле. Императрица должна была по закону получать по 500 000 р. в год, но Мария Феодоровна, по особому установлению Павла, получала миллион, потому что, как выразился император, «она советом и согласием своим помогла Нам утвердить на предбудущие времена тишину, спокойствие и блаженство государства в образе и порядке наследства, следственно помогла утвердить судьбу и состояние родов фамилии Нашей, чем Мы ей, как виновнице блаженства сего, и одолжены». Нелидова упорно отказывалась всегда от всяких пожалований, но Павел пожаловал ее матери имение с 2000 душ крестьян и осыпал наградами ее родственников.

Сыновей своих император назначил полковниками: великого князя Александра Павловича — Семеновского полка, Константина Павловича — Измайловского полка и малолетнего Николая Павловича — Конной гвардии. Вместе с тем, на наследника возложены были обязанности военного генерал-губернатора, совместно с Архаровым. Павел желал посвятить своего наследника в ход государственных дел и начал, разумеется, с дел военных. Оба старшие великие князья еще при Екатерине со страстью занимались в Гатчине мелочами военного дела, парадами и экзерцициями. По восшествии отца на престол, они первые явились во дворце в гатчинских мундирах, напоминая собою, по выражению современника, старинные портреты прусских офицеров, выскочившие из своих рамок. Со своими гатчинскими сослуживцами они увиделись в Петербурге с величайшею радостью. Вообще введение при дворе и в государстве военного режима было им по душе. Тем страннее читать в переписке Александра с Лагарпом жалобу его на то, что он принужден тратить свое время на исполнение обязанности унтер-офицера. Разгадку должно искать в двойственности его характера, а также в отношениях к отцу, который требовал от детей такого же строгого исполнения служебных обязанностей, как и от последнего офицера. Каждое утро, в семь часов, и каждый вечер, в восемь, великий князь подавал императору рапорт, так как, по званию военного губернатора, ему подчинены были комендант города, комендант крепости и обер-полицмейстер. «При этом необходимо было отдавать отчет о мельчайших подробностях, относящихся до гарнизона, до всех караулов города, до конных патрулей, разъезжавших в нем и его окрестностях, и за мельчайшую ошибку ему давался строгий выговор. Великий князь был еще молод, и характер его был робок; кроме того, он был близорук, и немного глух; из сказанного можно, заключить, что его должность, не была синекурой и стоила Александру многих бессонных ночей».

Оба великие князья смертельно боялись своего отца и, когда он смотрел сколько-нибудь сердито, они бледнели и дрожали, как осиновый лист». Отсюда завязались близкие отношения Александра с Аракчеевым, которого Павел дал ему в руководители по военной части и к которому обращался он во всех затруднительных случаях. Переписка его с Аракчеевым за это время свидетельствует, что ученик Лагарпа, уже в эту эпоху, чувствовал особую дружбу к главному гатчинскому инструктору^[27].

Идеальные понятия императора Павла о службе государству всех его верноподданных, без различия сословий, прежде всего отозвались конечно на главном служилом сословии, дворянстве: оно с самого начала его царствования потерпело ограничения. Гнетущие особенности правительственной системы Павла отозвались, даже в Петербурге и Москве, преимущественно на нем же: император как бы хотел показать пред всей Россией, что пред лицом монарха все равны. Прочие сословия, много терпевшие при Екатерине от произвола служилого и поместного дворянства, не находили, естественно, никаких оснований жаловаться на «уравнительную» систему императора Павла и, напротив, с восторгом приветствовали меры его по облегчению тягостей народа во всем целом, в особенности крестьянства, «трудами коего, по выражению Павла, содержатся все прочие части». Первой заботой императора была установка в окне нижнего этажа Зимнего дворца деревянного с прорезом ящика, куда каждый мог бросать всеподданнейшие прошения и жалобы. Павел сам хранил у себя ключ от комнаты, в которой находилось это окно. Каждый вечер, в седьмом часу, император отправлялся туда, собирал прошения, собственноручно их помечал и затем прочитывал их или заставлял одного из своих секретарей прочитывать их себе вслух. Резолюции или ответы на эти прошения иногда публиковались в «С.-Петербургских Ведомостях», когда, по взгляду государя, содержание прошения и его резолюции следовало объявить во всеобщее сведение в пример на будущее время. Бывали случаи, когда просителю предлагалось обратиться в какое-нибудь судебное место или иное ведомство и затем известить государя о результате этого обращения. «Этим путем, говорит современник, обнаружились многие возникшие несправедливости, а в таковых случаях Павел был непреклонен. Никакие личные или сословные соображения не могли спасти виновного от наказания, и остается только сожалеть, что его величество действовал иногда слишком стремительно и не предоставлял наказания самим законам, которые наказали бы виновного гораздо, строже, чем делал это император, а между тем он не подвергался бы зачастую тем нареканиям, которые влечет за собою личная расправа». «В продолжение существования ящика, сообщает другой современник, невероятно какое существовало правосудие во всех сословиях и правомерность… Дозволяю себе смело и безбоязненно сказать, что в первый год царствования Павла народ блаженствовал, находил себе суд и расправу без лихоимства: никто не осмеливался грабить и угнетать его; все власти предержащие страшились ящика». Заинтересованные лица нашли, наконец, средство избавиться от грозного ящика. Не прошло и года, как каждый день, по распечатании ящика, Павел находил в нем по десяти и более язвительнейших сатир на свои действия, гнусные пасквили и т. п.; прочитывал их, приходил в гнев, повелевал разыскивать, чего никоим образом невозможно было разыскать, и, наконец, ящик, по воле Павла, с назначенного ему места сняли и, вероятно, сожгли, хотя на это и не воспоследовало повеления». При отсутствии гласности и законных способов для охраны прав личности даже такое первобытное средство для обращения под данных к особе монарха, как ящик для просьб, должен был играть большую роль во внутреннем убавлении; еще большую роль мог он сыграть лично для государя в последний год его царствования.

Проявляя особую строгость по отношению к «тунеядцам-дворянам», новый император возбуждал и своею личностью, и своими распоряжениями неосновательные надежды крестьян на освобождение их от помещичьей власти. В народе издавна; еще со времен Пугачевского бунта, сложилось представление о наследнике Екатерины, как о будущем своем защитнике. При вступлений на престол император Павел повелел привести к присяге себе и крестьян, что явилось нововведением, и эта уравнительная мера, в связи со строгими мерами Павла против «господ», укрепила в закрепощенном народе уверенность в близком освобождении. Вслед затем 10 ноября отменен был чрезвычайный рекрутский набор по 10 человек с тысячи, объявленный незадолго до кончины Екатерины; 27 ноября «людям, ищущим вольности», предоставлено было право апеллировать на решения судебных мест, а 10 декабря последовала отмена хлебной подати крайне разорительной для крестьян, взамен ее установлен был особый сбор — по 15 коп. за четверик. Уверенность, что новый государь избавит крепостных людей от власти помещиков побудила крепостных в Петербурге собраться толпою и подать государю на разводе челобитную, где говорили, что они желают служить самому государю, а быть в услужении у помещиков. Хотя крестьяне, подавшие челобитную, и были наказаны, но волнения среди крестьян проявились и в провинции, в особенности там, где были злоупотребления помещичьей властью. Случаи неповиновения крестьян помещикам оказались в губерниях Вологодской, Тверской, Московской, Псковской, Новгородской, Пензенской, Орловской, Калужской и Новгород-Северской. Дворянство было чрезвычайно напугано этими случаями, преувеличенные донесения и жалобы его летели в Петербург с разных концов России, и Павел, более всего боявшийся «революционной заразы», склонялся думать вместе с помещиками, что крестьянские беспорядки «суть точно иллюминатический дух безначальства и независимости, распространившийся по всей Европе», как сообщал в Петербург для доклада государю известный масон Поздеев. Считая, что помещики являются лучшими блюстителями порядка в государстве и боясь повторения Пугачевщины, император, без видимой к тому причины, решился на крайние меры: для подавления беспорядков отправлен был фельдмаршал Репнин с несколькими полками, а затем предполагал и сам лично, отправиться на театр предполагаемого «бунта». В действительности же нигде не оказалось вооруженных скопищ или насилий над дворянами, и лишь только в д. Брасове, Орловской губернии, Репнину пришлось, не ограничиваясь увещаниями, употребить силу; должно заметить, что Брасово принадлежало ближайшим родственникам: самого кн. Репнина и князей Куракиных, любимцев государя: быть может, что и этот единственный факт, «усмирения бунта» и здесь не вызывался крайней необходимостью. Вероятно, император убедился в истинном; характере крестьянского движения, потому что, почти одновременно с постановлением спокойствия среди крепостных, 10 февраля 1797 г. повелено было «дворовых людей и крестьян без земли не продавать с молотка или с подобного на сию продажу торга», а в самый разгар «усмирения», указом 3 января 1797 года, дворяне поставлены были на одну доску с своими крепостными лишением важнейшей из своих привилегий — свободы от, телесного наказания: «коль скоро дворянство снято, повелел, Павел, то привилегия до него не касается». В то же время губернаторам, по разным поводам, вменялось в обязанность следить за отношениями помещиков к крестьянам и о злоупотреблениях помещичьей властью доносить государю.

Будучи религиозным по чувствам, император желал возвысить значение в государстве и пастырей церкви. Смотря на духовенство как на служилое государству сословие, он начал награждать его орденами, чего прежде не было в обычае, а 22 декабря 1796 г. лица священного сана, наряду с дворянством и купечеством, освобождены были от телесных наказаний за уголовные преступления, «ибо чинимое им наказание, в виду самых тех прихожан, кои получали от них спасительные тайны, располагает народные мысли к презрению священного сана». Однако привилегия эта не распространялась на детей священнослужителей; мало того, всех тех из них, которые жили при отцах «праздно», повелено было обратить в военную службу, «по примеру древних левитов».

Гражданское управление подверглось такой же быстрой реформе, как и военная часть. По экономическим соображениям установлено было новое распределение губерний, уменьшавшее число их до 41, из которых 30 управлялись общими для всей империи законами, а 11 — «по особым по правам и привилегиям их основаниям», которым Павел оказывал сначала уважение. Чиновникам предписано было носить мундиры по губерниям и являться на службу к 6 часам утра, занимаясь скорейшим исправлением и решением всех дел, бывших в делопроизводстве. Для пополнения их состава знающими людьми учреждены были при сенате две школы для молодых дворян, не моложе 12 лет, которые должны были обучаться «сверх канцелярского делопроизводства прочим наукам, способствующим искусству в штатских должностях и приличным достоинству дворянина». Хаотическое состояние законодательства вызвало 16 декабря 1796 г. повеление давно бездействовавшей екатерининской комиссии для составления проекта нового уложения «собрать доныне изданные узаконения и извлечь из оных три законов российских книги: 1) уголовную, 2) гражданских и 3) казенных дел, показав в оных прямую черту закона, на которой судья утвердиться может»; самая комиссия переименована была в «комиссию для составления новых законов».

Кипучая деятельность императора, объясняемая долговременной молчаливой «критикой» царствовавшей его матери и бывшая плодом его кабинетных занятий в Гатчине, стремилась обнять в возможно короткое время все стороны государственной жизни, вводя повсюду новые порядки и установления. Каждая новая почта приносила в отдаленные уголки России новости, затрагивавшие интересы всех обывателей; особенное впечатление производили фельдъегеря, развозившие распоряжения, нового правительства и часто увозившие с собою в Петербург равных лиц, которые часто сами не знали, зачем призывается они в столицу: для награды ли, часто вовсе не соответствовавшей заслугам, или для столь же несоответственного взыскания. В конце царствования Екатерины редкий сановник не был причастен тем или другим злоупотреблениям, и даже удалившиеся от дел люди не могли чувствовать себя спокойными, слыша и видя, что новый государь вникает во все мелочи старого режима. Стараясь забыть старые обиды, Павел не мог воздержаться от гласного выражения своего негодования, когда вскрывались старые и новые грехи по управлению империей, — и вскоре немилости его подверглись почти все, даже прежде обласканные екатерининские дельцы, «не взирая на лица»: Зубовы, Орловы, статс-секретари Грибовский, Попов, граф Самойлов, даже сам граф Николай Иванович Салтыков, поспешивший удалиться от дел Чего же можно было ожидать другим менее чиновным людям? Наказание следовало за проступком быстро, часто не давая времени и возможности для оправдания и постигая поэтому даже вовсе не виновных. Между прочими, подвергся опале и Суворов, высланный в новгородскую свою деревню, за мелочные выходки свои против новых воинских уставов, представленные государю в виде попытки возмутить войска; не ушел от гнева царя и бывший наставник его митрополит Платон, по болезни не могший исполнить повеление его немедленно прибыть в Петербург. Даже приверженцам Павла характер его внушал опасения и в глубине души молили они Бога смягчить сердце царево… Одна масса простого народа, в несколько месяцев получившая большее облегчение в тягостной своей доле, чем за все царствование Екатерины, и солдаты, освободившиеся от гнета произвольной командирской власти и почувствовавшие себя на «государской службе», с надеждой смотрели на будущее: их мало трогали «господские» и «командирские» тревоги. Все сознавали однако, что государственный корабль идет по новому курсу, и все напряженно старались угадать его направление.

Внешняя политика императора Павла определилась в первые же дни его царствования. Войска, действовавшие на Кавказе против Персии под начальством гр. Валериана Зубова, были отозваны. Вместе с тем, извещая дружественные дворы о восшествии своем на престол, император объявил им о своем намерении, со всеми поддерживать добрый мир и согласие. «Россия», сказано было в циркулярной ноте канцлера, графа Остермана, «будучи в беспрерывной войне с 1756 года, есть поэтому единственная в свете держава, которая находилась 40 лет в несчастном положении истощать свое народонаселение. Человеколюбивое сердце императора Павла не могло отказать любезным его подданным в пренужном и желаемом ими отдохновении, после столь долго продолжавшихся изнурений. Однако же, хотя российское войско не будет действовать против Франции по вышеозначенной и необходимой причине, государь, не менее затем, как и покойная его родительница, остается в твердой связи со своими союзниками и чувствует нужду всевозможными мерами противиться неистовой французской республике, угрожающей всю Европу совершенным истреблением закона, прав, имущества и благонравия». Забывая старые свои симпатии к Пруссии, император Павел выражал намерение ни к ней, ни к Австрии, не показывать особливого пристрастия», а, напротив, «приличным почитаем», писал он, «руководствоваться в рассуждении их свойственным нам лично и политике нашей беспристрастием». В этом смысле даны были уверения Австрии, боявшейся не столько французской республики, сколько давней своей соперницы в Германии, Пруссии. Давний друг Павла Петровича, прусский король Фридрих Вильгельм II, спешил поздравить императора со вступлением на престол, отправив к нему графа Брюля с собственноручным дружественным письмом. «Я желал бы, — отвечал ему Павел, — иметь всегда возможность действовать по соглашению с вашим величеством. Скажу притом, что, будучи врагом модных философических систем, я полагал бы заодно с вами принять меры, чтобы воспрепятствовать дальнейшим потрясениям и переворотам, — только уже не теми средствами, которые возможны были в самом начале, а согласно настоящему положению дел, т. е. чрез водворение общего мира. Этим единственно способом можно восстановить равновесие». Когда же берлинский двор сообщил императору Павлу секретные пункты договора своего с Францией об уступке ей левого берега Рейна и о вознаграждении Пруссии, посредством секуляризации, духовными германскими владениями, то получил от него совет отказаться от всяких посягательств на целость германской империи. Для восстановления всеобщего мира в Европе Павел Петрович не отклонил даже попыток Франции завязать с ним сношение через посредство Пруссии. Всего более поражена была миролюбивыми решениями нового императора Англия. Русской эскадре, действовавшей совместно с английским флотом, повелено было немедленно возвратиться в Россию. Именно в это время возмущение матросов в английском флоте поставило Англию в крайне затруднительное положение: берега ее открыты были для враждебных действий голландского флота. Русский посол в Лондоне, граф С. Р. Воронцов, по усиленной просьбе английского правительства, согласился задержать русскую эскадру у берегов Англии на три недели, в течение которых бунт матросов был подавлен. Английский король благодарил императора Павла за спасение Англии в момент величайшей для нее опасности.

Последствия внезапной перемены внешней политики России со вступлением на престол императора Павла ясно доказали, каким влиянием пользовалась Россия в Западной Европе в конце царствования Екатерины. Устраняя себя от вмешательства в чужие дела и настойчиво преследуя выполнение исторических задач своей страны, Екатерина достигла того, что Россия получила преобладающее значение среди европейских держав и ее содействия заискивали одинаково и друзья, и недруги. Мирная политика Павла Петровича могла только укрепить это выгодное положение России, если бы в то же время он не счел нужным объявить себя защитником легитимности в Европе: в основание политической системы России положено было таким, образом новое, крайне шаткое и неопределенное начало, открывавшее возможность для европейских держав увлечь императора Павла на путь активного вмешательства в дела Европы. Вполне ясным выражением симпатий императора к жертвам нарушения начал легитимности явились, с самого начала, милости его к французским эмигрантам, и конвенция, заключенная им с мальтийским орденом!

4-го января 1797 года, о принятии этого ордена под его покровительство и о введении его в пределах России: Павел еще с детства сочувствовал рыцарским традициям ордена и в 1776 г. в честь его основал инвалидный дом для 50 матросов на Каменном острове; вход в этот дом до сих пор осенен мальтийским крестом.

Глава II

Внутренние распоряжения императора Павла по восшествии на престол. — Отношения его к дворянству, крестьянству и духовенству. — Меры против революционного настроения общества. — Общий характер внутренней политики императора Павла. — Лица, приближенные к Павлу, и его сотрудники. — Начало бюрократии. — Коронование императора. — Пребывание в Москве и путешествие по России. — Николай Петрович Архаров.

Твердое намерение императора соблюдать мир дало ему уверенность приступить к переменам и во внутренних делах государства. Нескрываемое желание государя искоренить «тунеядцев-дворян» и облегчить тягости крестьян, — «сих добрых и полезных членов государства», — выразилось немедленно по восшествии императора на престол в целом ряде его распоряжений. Уже на второй день своего царствования, 8 ноября, присутствуя на вахт-параде, он объявил следующее повеление: всех числившихся в полках, но в действительности не исполнявших обязанностей военной службы, как-то: камергеров, камер-юнкеров и т.п., из таковых списков исключить, а всем гвардейским офицерам, находившимся в отпуску, немедленно явиться на службу. Последнее повеление государя сообщено было наг пальникам всех губерний с препровождением к ним списков офицеров, числившихся в отпуску, с тем, чтобы, если в подведомственных им губерниях найдутся такие офицеры, немедленно их выслать в Петербург. Это распоряжение, по-видимому мелочное, произвело величайшее возбуждение. «Везде и везде, — говорит Болотов, — слышны были одни только сетования, озабочивания и горевания; везде воздыхание и утирание слез, текущих из глаз матерей и сродников: никогда такое множество слез повсюду проливаемо не было, как в сие время. Со всем тем повеление государское должно было выполнить… Все большие дороги усеяны были кибитками скачущих гвардейцев и матерей, везущих на службу и на смотры к государю своих малюток. Повсюду скачка и гоньба; повсюду сделалась дороговизна в найме лошадей и повсюду неудовольствия». Объявлены были и другие распоряжения государя, клонившиеся к уничтожению «разврата» дворян на службе. Ни один дворянин не мог уже вступить в службу иначе, как только нижним чином, а за поведением и службой в гвардии нижних чинов из дворян установлен был строгий надзор: если же они, говорилось в указе, «будут не прилежны к службе и не вежливы, также усмотрятся во фраках одетыми и делать шалости по городу, то будут выписаны в солдаты в полевые полки».

10 ноября именным указом отменен был чрезвычайный рекрутский набор по 10 человек с тысячи, объявленный незадолго до кончины Екатерины II. «Нельзя изобразить», говорит тот же Болотов, «какое приятное действие произвел сей благодетельный указ во воем государстве, — и сколько слез и вздоховблагодарности выпущено из очей и сердец многих миллионов обитателей России. Все государство и все концы и пределы оного были им обрадованы, и повсюду слышны были единые только пожелания всех благ новому государю». Затем 27 ноября «людям, ищущим вольности», предоставлено было право апеллировать на решения присутственных мест, а 10 декабря последовала отмена хлебной подати, крайне тягостной и разорительной для крестьян, вследствие притеснений и злоупотреблений администрации: взамен ее установлен был особый денежный сбор — по 15 коп. за четверик. Наконец, желая «открыть все пути и способы, чтобы глас слабого угнетенного был услышан», государь приказал поставить в окне нижнего этажа Зимнего дворца железный желтый ящик с прорезанным отверстием, куда просители могли опускать свои прошения. Прошения прочитывались секретарями императора для доклада ему и государь немедленно клал на них свои резолюции.

Эти отношения императора к «господам» и льготы его, дарованные поселянам, имели неожиданные для него последствия: в них закрепощенный народ искал ответа на постоянно жившее в нем стремление к освобождению от помещичьей власти. Имя Павла в народном представлении уже связано было и с пугачевским движением, хотя и независимо от его воли, и с деятельностью его в Гатчине. В Петербурге, в первые же дни царствования Павла Петровича, крепостные люди, собравшись толпою, подали ему на разводе челобитную, прося освободить их от тиранства помещиков, говоря прямо, что они не хотят быть у них в услужении, а желают лучше служить самому государю. «Сих дерзновенных, — рассказывает Болотов, — во страх другим и дабы никто другой не отважился утруждать его такими недельными просьбами, император приказал наказать публично нещадным образом плетями. Сим единым разом погасил он искру, которая могла бы произвести страшный пожар и прогнал у всех слуг и рабов желание просить на господ своих. Поступком же сим приобрел себе всеобщую похвалу и благодарность от всего дворянства». Тем не менее, молва, будто всем крепостным дана будет свобода новым государем, быстро распространялась среди крестьян. Уже 22 декабря появилось в Петербурге известие о бунте крестьян в Олонецкой губернии; а вслед затем до несено было императору о неповиновении крестьян помещикам и о беспорядках в губерниях: вологодской, орловской, московской, псковской, новгородской, ярославской, костромской, нижегородской, пензенской, калужской, тверской и новгород-северской. Между крестьянами ходили слухи, что все будет «государщина», что дворян не будет; с другой стороны, помещики были в сильном страхе, боясь повторения пугачевского бунта и истребления дворян; любопытно, что в Петербурге, для доклада государю, сам известный масон-помещик Поздеев писал, что крестьянские беспорядки «суть точно иллюминантический дух безначальства и независимости, распространившийся по всей Европе», и что «спокойство здешнего края требует такого экзекутного духа, каков государев, для присылки команды». Павел вообще ненавидел своевольство черни и хотя желал оградить крестьян от злоупотреблений помещичьей власти, но в то же время думал, что до поры до времени помещики являются лучшими блюстителями тишины и спокойствия в государстве. Награждая своих приверженцев и сотрудников своего отца и матери, он в первые два месяца своего царствования роздал им населенные земли свыше чем с 50 тысячами душ крестьян, полагая, между прочим, что им легче будет жить под властью помещиков, чем в казенном управлении. Поэтому он спешил принять энергические меры для подавления беспорядков, тем более, что крестьянское движение разрасталось и количественно, и качественно, находя себе пособников среди сельского духовенства. Какую важность придавал Павел этому движению, видно из того, что усмирение взбунтовавшихся крестьян он поручил генерал-фельдмаршалу Н. В. Репнину и вслед затем намеревался сам лично отправиться на место беспорядков, если бы к этому представился повод; но, благодаря благоразумным действиям кн. Репнина, беспорядки были прекращены еще в начале марта 1797 г. частью путем убеждения, частью военною силою. Подавление крестьянского движения, однако, не ослабило, в дворянстве, ни среди крестьян убеждения, что император скорее на стороне последних, чем первых. Когда движение это стало затихать, Павел Петрович ясно выразил свой взгляд, что крестьяне прикреплены лишь к земле, а не составляют личной собственности помещиков. Именным указом от 16 февраля 1797 г. было повелено «дворовых людей и крестьян без земли не продавать с молотка или с подобного на сию продажу торга». Еще ранее, указом от Я января 1797 года, дворяне поставлены были на одну доску с своими крепостными лишением важнейшей из привилегий, дарованной им в жалованной грамоте, — свободы от телесного наказания: «коль скоро снято дворянство», написал Павел на докладе Сената по одному судебному делу, «то уж и привилегия до него не касается, почему и впредь поступать по мнению государя, дворянское достоинство обязывало каждого не доводить себя до преступлений, грозивших лишением дворянства.

Духовное сословие также обратило на себя особое внимание государя. С детства отличался он религиозностью, а от законоучителя своего Платона воспринял он любовь к православию. «Модные философические системы», главным образом «вольтерьянство», развившееся с такою силою в русском обществе XVIII века, поселяли в нем то беспочвенное неверие, тот дух отрицания, которые, по мнению Павла Петровича, послужили главною причиною к «развращению нравов» и к развитию «революционного буйства» современной ему Франции. Естественно, поэтому, что для нравственного и религиозного подъема общества Павел считал необходимым придать более значения церковной жизни в России, возвысить в глазах общества духовное сословие, которое, в то время, в лице и низших, и высших своих представителей, находилось в печальном нравственном и материальном положении. Возвышение это началось, конечно, прежде всего с показной, внешней стороны. Смотря на духовенство с точки зрения службы государству, значение которой для отдельных лиц измерялось табелью о рангах, Павел косвенным образом применял эту табель и к духовному сословию, чтобы сравнять его в этом отношений с главным служилым сословием — дворянством. Тотчас по вступлении своем на престол, награждая светских лиц, он пожаловал, ко всеобщему удивлению, орденами и духовных лиц, чего прежде не было в обычае: митрополит Гавриил получил орден св. Андрея, архиепископы Амвросий и Иннокентий — св. Александра Невского; многие лица из белого духовенства также пожалованы были орденскими знаками; для священников, всех вообще, тогда же предположено было, кроме того, установить и другие знаки отличия. Вместе с тем, лица священного сана наряду с дворянством и купечеством, указом от 22 декабря 1796 г., освобождены были от телесных наказаний за уголовные преступления, «ибо чинимое им наказание, в виду самых тех прихожан, кои получали от них спасительные тайны, располагает народные мысли к презрению священного сана». Чтобы очистить духовное сословие от «праздных» его членов, император прибегнул к оригинальной мере, приказав «всех священно и церковно-служительских детей, праздно живущих при отцах своих, для устройства состояния их с лучшею выгодою как для общества, так и для них собственно, обратить в военную службу, где они будут употреблены с пользою, по примеру древних левитов, которые на защиту отечества вооружались». Это распоряжение Павла Петровича, закрепощавшее исключительно одно духовное сословие в службу государству, вызвало в духовенстве такое же волнение, какое незадолго пред тем возникло в дворянских семьях при призыве отпускных военных на действительную службу.

Перечисление всех этих мер императора Павла по отношению к сословиям приводит к тому заключению, что, по его взгляду, сословные привилегии должны были существовать лишь тогда, когда они требовались для пользы служения данного сословия государству, тесно связаны были с его обязанностями: дворяне, жившие в своих имениях, все-таки были, по мнению государя, на службе государства, выполняя роль земской полиции, а дети духовных лиц, жившие у своих отцов, являлись людьми «праздными». Легко понять поэтому стремление Павла, чтобы те органы, которыми он должен был пользоваться для водворения законности в государственной и народной жизни, т. е. суд и администрация, лишены были дворянского, сословного характера, какой они носили при Екатерине, а выражали бы собою одну лишь волю самодержца. Сословным характером суда и администрации Павел объяснял себе также, при распущенности нравов, бездеятельность и злоупотребления их в конце царствования Екатерины. В центральных и губернских учреждениях годами накоплялись нерешенные дела: даже в сенате таких дел было свыше 11 тысяч; взяточничество, произвол чиновников доходили до крайней степени и оставались безнаказанными. Приняв временные меры к скорейшему окончанию старых дел, Павел Петрович спешил, прежде всего, установлением того же внешнего порядка в чиновничьей службе, какой он ввел в военной. Для чиновников введены были мундиры по губерниям; в присутственных местах занятия должны были начинаться с 6-ти часов утра, а сенаторы являться в заседания к 8-ми часам утра. Государь лично невзначай наблюдал в Петербурге за исполнением этих постановлений, и на первых же порах дал строгий, публичный выговор старому своему другу, президенту военной коллегии, Н. И. Салтыкову, которого он, не застал на месте его службы в установленное время. Этими мерами Павел предполагал уничтожить медлительность в производстве дел и укоренившееся пренебрежение к обязанностям службы. Для искоренения взяточничества и неправосудия приняты были суровые меры взыскания, но так как неправосудие в значительной мере облегчалось хаотическим состоянием законодательства, то, указом от 16-го декабря 1796 г., повелено было давно бездействовавшей екатерининской комиссии для сочинения проекта нового уложения «собрать изданные доныне узаконения и извлечь из оных три законов российских книги: 1) уголовную, 2) гражданских и 3) казенных дел, показав в оных прямую черту закона, на которой судья утвердительно основаться может»; вместе с тем, комиссия переименована была в «комиссию для составления новых законов». Чтобы возвысить уровень познаний гражданских чиновников и облагородить личный состав их привлечением на гражданскую службу молодых дворян, император 1-го января 1797 г. приказал восстановить при сенате и коллегиях бывшее при Петре Великом учреждение юнкеров из молодых дворян, не моложе 12 лет, для «обучения их, сверх канцелярского делопроизводства, прочим наукам, способствующим искусству в штатских должностях и приличным достоинству дворянина»; с этою целью при сенате учреждены были две школы. Быть может, жалобы на плачевное состояние русских судов побудили Павла, не смотря на любовь его к однообразию в управлении, восстановить старинные суды и местные привилегии в Прибалтийском крае, в губерниях, присоединенных от Польши, а также в Выборгской и в Малороссии, отменив меры Екатерины к слиянию этих областей с коренною Россией. В связи с этим установлено было вызванное экономическими соображениями новое разделение государства на губернии, сокращавшее число их; образовано было 30 губерний, управлявшихся общими для всей империи законами, и 11 губерний — «на особых по правам и привилегиям их основаниям». В этом распоряжении государя современники более всего отметили неуважение к памяти Екатерины, так как екатеринославская губерния переименована была в новороссийскую.

Наконец состояние финансов и государственного хозяйства также обратило на себя внимание императора. Прежде всего остановлена была предположенная Зубовым при Екатерине перечеканка медной монеты с уменьшением ее стоимости, установлена высшая проба золотой и серебряной монеты и повелено было Совету при высочайшем дворе изыскать средства к повышению курса обесцененных ассигнаций, признанных императором «истинным и священнейшим общенародным долгом на казне нашей», и вообще «к уплате внутренних долгов действительными деньгами», так как «воля государя императора есть перевесть в государстве всякого рода бумажную монету и совсем ее не иметь». Вслед затем, по приказанию Павла Петровича сожжено было пред Зимним дворцом ассигнаций на пять слишком миллионов рублей, а масса придворных серебряных сервизов переплавлена была в монету; передавали слова Павла, что он согласится до тех пор есть сам на олове, пока не доведет до того, чтобы рубли ходили рублями. Для лучшего устройства финансовой части, она изъята была из ведения генерал-прокурора и поручена новому должностному лицу — государственному казначею, которым назначен был известный Екатерининский делец, тайный советник Васильев. При рассмотрении в Совете росписи государственных доходов и расходов на 1797 год император Павел приказал обсудить и ведомость о государственных расходах, «которая была учинена примерно по предположениям его императорского величества», но по «надлежащем, соображении действительных государственных расходов с содержавшимся в оной ведомости расписанием», ведомость эта, произведение кабинетных гатчинских упражнений Павла, оказалась несостоятельной. В ней сумма ежегодных государственных расходов исчислялась в 31 500 000 р., тогда как в действительности их оказалось до 80 миллионов, при расходе на одну военную часть свыше 34 миллионов, и бюджет на 1797 год заключен был с дефицитом в 8 слишком миллионов рублей. Уменьшить расходы Павел старался пресечением злоупотреблений, вкоренившихся в разных частях управления, особенно в военной и придворной, а также прямым сокращением расходов по этим частям, и в то же время для развития торговли и промышленности восстановил берг- и мануфактур коллегии и издал новый тариф. Так как общее государственное оскудение отзывалось крайней дороговизной хлеба, то для понижения цен император приказал продавать хлеб из казенных запасных магазинов; последствием этой меры было понижение цены хлеба до двух рублей на четверть.

Заботы императора Павла, направленные к внутреннему благоустройству государства, сопровождались также мерами к ограждению его от «революционной заразы» и «духа якобинства» изнутри и извне. В Петербурге и Москве за проживавшими там иностранцами установлен был строгий надзор, и замеченных в числе их «людей подозрительных, поведения нескромного или непристойного», повелено «выгонять вон за границу с запрещением паки показываться в столице под страхом неизвестного (sic) наказания». 16 февраля 1797 г. утвержден был Павлом весьма важный указ, данный сенату императрицей Екатериной незадолго до ее кончины. Указом этим, «в прекращение разных неудобств, которые встречаются от свободного и неограниченного печатания книг», повелено было закрыть все вольные типографии, существовавшие без дозволения правительства, и учредить духовную и светскую цензуру — в Петербурге и Москве для книг, издаваемых в России, а в Риге, Радзивиллове и Одессе — для книг, привозимых чрез таможни из-за границы, чтобы не была напечатана в России или введена в нее ни одна книга, «противная закону Божию, правилам государственным, верховной власти и благонравию». Чтобы возвысить внешним образом достоинство монархической власти, которое, по мнению Павла, унижено было в царствование его матери в глазах высшего дворянства, император, по природе добрый и простой в обхождении, установил при дворе строжайший этикет, которому должны были подчиняться все без исключения, и малейшее уклонение от него влекло за собою строжайшее взыскание, так как могло быть преднамеренным: мужчины и дамы преклоняли колено пред императором и целовали ему руку; в его присутствии все стояли и соблюдали строгое молчание. Желая поддержать монархический принцип и притом побуждаемый рыцарским чувством, Павел вызвал из Гродно в Петербург развенчанного польского короля Станислава Понятовского, поселил его в Мраморном дворце, велел оказывать ему королевские почести, но когда этот несчастный король, страдавший подагрой, вздумал было присесть на одном из придворных приёмов, то получил от императора чрез камергера приказание встать. Находившиеся при дворе лица постоянно испытывали боязнь каким либо неумышленным нарушением этикета разгневать императора. Оттого на придворных собраниях, при Екатерине столь веселых и для всех привлекательных, легла печать стеснения и скуки.

Все эти разнообразные по своему характеру и значению меры нового государя, сопровождаемые массой распоряжений более частных, производили потрясающее действие в русском обществе: ими охвачена была вся государственная жизнь России, и, казалось, не было учреждения или частного лица, которого они не касались бы в насущных его интересах. Впечатление было огромное, тем более, что Павел Петрович, из боязни, что его могут обманывать и желая ускорить исполнение своей воли, приказал печатать в «С.-Петербургских Ведомостях» все свои повеления, отдаваемые при пароле, и фельдъегеря ежедневно развозили по всей России приказы государя, поражавшие своею новостью или суровостью. Первые действия Павла Петровича, направленные к водворению порядка, были встречены сочувственно, но, вслед затем, возникло неудовольствие. Быстрота, с какою приводились в исполнение все эти важные и мелочные преобразования усиливали это впечатление: нелегко было оставлять сразу свои старые привычки и решительно невозможно было усвоить, в ущерб себе, новые взгляды правительства. Император, между тем, не считал нужным подготовить почву для проведения в жизнь правительственной своей системы и, ни с кем не совещаясь, издавал закон за законом, не обращая внимания на то, возможно ли на практике немедленное их осуществление, и «суровыми и сильными мерами» показывал всякое противоречие его воле. Сенат и Совет при высочайшем дворе утратили почти всякое законодательное значение: государь хотел сам все видеть, все решать и всем лично управлять. Зато особое значение приобрели полицейские органы власти, наблюдавшие за исполнением воли государя, а еще более лица безответственные, не несшие никакой службы, а пользовавшиеся лишь случайною протекциею, дававшею им возможность видеть государя, и своими льстивыми внушениями умевшие давать направление его впечатлениям и действиям.

При вступлении на престол Павла Петровича, все сановники Екатерины, заправлявшие делами империи, остались на своих местах. Но, разумеется, и они не могли сочувствовать новой правительственной системе, бывшей осуждением их прежней деятельности, и сам император к сотрудникам своей матери питал лишь одно недоверие. Поэтому, в скором времени из екатерининских дельцов стали пользоваться милостью Павла Петровича только Безбородко, Трощинский и с.-петербургский военный губернатор Архаров, сумевший угодит Павлу своею исполнительностью; другие же, один за другим, подвергались удалению от дел, а некоторые даже опале, как например Суворов, за резкое осуждение новых порядков. Ближайшими исполнителями воли государя явились старые гатчинские его друзья и слуги, лично ему преданные, усердные, но вовсе не знакомые с государственными делами и, в большинстве случаев, люди необразованные, неразвитые, не понимавшие духа задуманных Павлом преобразований; мало того, многие из них, хорошо зная нервную, впечатлительную натуру государя, в своих действиях руководились только мыслью сохранить его благоволение к себе, применяясь к его мелочным требованиям, и обезопасить себя от возможных интриг своих недоброжелателей.

Ближайшими лицами к Павлу Петровичу в момент вступления его на престол, были супруга его, императрица Мария Феодоровна, и Плещеев, но; чтобы сдерживать порывистый характер императора в должных пределах, они скоро почувствовали необходимость заручиться содействием давнего друга Павла Петровича, фрейлины Нелидовой, продолжавшей жить в Смольном монастыре. Императрица Мария решилась пожертвовать своими предубеждениями и, приняв главное начальство над Смольным уже через шесть дней по кончине Екатерины, увиделась там с Нелидовой и заключила с ней, после трогательного объяснения, дружеский союз для блага императора и империи. Правда, Нелидова не согласилась оставить Смольного, но часто появлялась при дворе и, пользуясь своим влиянием на государя, с одной стороны, обуздывала порывы его раздражительности и суровости, а с другой — помогала Марии Феодоровне в осуществлении ее планов. Нелидова убедила императора не упразднять ордена св. Георгия, как ни желал он этого, и содействовала мягкому отношению его к деятелям прежнего царствования, когда постепенно обнаруживались при новых порядках их старые злоупотребления; так, лишь благодаря ей, опала князя Платона Зубова ограничилась сначала лишь тем, что он получил приказание возместить казне начисленные на него убытки с дозволением уехать за-границу. Вместе с Нелидовой, императрица побудила Павла продолжать переговоры о браке великой княжны Александры Павловны с шведским королем Густавом IV, и на этот раз, впрочем, окончившиеся неудачей. Но вне области чувств, в делах внутренней политики, императрица и Нелидова проявляли свое влияние только тем, что поддерживали старых своих друзей, князей Куракиных: Александра, назначенного вице-канцлером, и Алексея, получившего должность генерал-прокурора. Наряду с Куракиными, приобретал значение у государя и Ростопчин, состоявший при нем генерал-адъютантом по военной части, — человек образованный, умный, но неразборчивый на средства и, под личиной преданности монарху, стремившийся к собственному возвышению: Екатерина отзывалась о нем не иначе, как «сумасшедший Федька». Государь доверил его перу окончательную редакцию военного устава, составленного по прусскому образцу, и Ростопчин, в личных своих целях, отступил от своего образца, ослабив власть фельдмаршалов и усилив значение инспекторов войск, что было главною причиною неудовольствия Суворова; он же побудил государя удалить от себя Плещеева и Лопухина, уверив его, что масоны были проводниками в России разрушительных стремлений иллюминатов и намеревались покуситься на жизнь Екатерины. Одновременно с Ростопчиным вкрался в доверие Павла Петровича Архаров, ежедневно докладывавший ему, в качестве военного губернатора Петербурга, о всех событиях в жизни столицы; он с неумолимою строгостью приводил в исполнение все мелочные повеления Павла Петровича об образе жизни обывателей столицы и в то же время доводил до его сведения о их неудовольствии, питая тем его подозрительность и возбуждая в нем боязнь заговоров. Роль Архарова в гвардии исполнял Аракчеев, отличавшийся своим жестоким и грубым обращением с офицерами и солдатами, но, в отличие от Архарова, он действовал вполне добросовестно, с полным сознанием важности своих обязанностей и исполняемого долга. Над всеми этими далеко не государственными людьми высоко стоял по своим качествам Безбородко, хотя он мало вмешивался в дела, желая только сохранить милость государя.

При таких условиях, увлекавшийся преобразовательными планами Павел Петрович работал один, без сотрудников. Оттого законодательная его деятельность лишена была системы и устойчивости, часто зависела от настроения его духа и свойства представлявшихся ему частных поводов для законоположений, не всегда строго обдуманных и еще чаще дурно редактированных. Павел не питал ненависти к памяти матери, но он ненавидел порядки, установившиеся в ее царствование, и все, что напоминало ему о них. Этим объясняется порывистость в его распоряжениях: он ломал то, что попадалось ему на глаза, большое или малое, в пылу борьбы с остатками прошлого, не отдавая себе отчета в размерах зла, сопровождавшего эту ломку. Между тем, около государя не было развитых общественных элементов, на которые он мог бы опереться в своей деятельности; отсюда возникло стремление Павла Петровича в целом ряде его распоряжений создать новое орудие правительственной власти — чиновничество, которое должно было стоять вне круга сословных интересов и быть точным исполнителем воли монарха. Между тем, сознавая отсутствие твердой для себя опоры, мнительный государь склонен был видеть вокруг себя измену и оттого крайне нервно относился ко всякому, хотя бы косвенному порицанию его действий. Когда обнаружилась невинность гвардейских офицеров Дмитриева и Лихачева в составленном ими будто бы заговоре против государя, чрез месяц по вступлении его на трон, и все офицеры гвардии уверили его по этому поводу в своей преданности, государь сказал императрице с восхищением: «теперь я уверен, что крепко сижу на престоле». Но, вместе с тем, много лиц навлекали на себя неудовольствие императора каким либо неумышленным словом или действием, в которых он неосновательно заподозревал противоречие его воле или неодобрение его распоряжениям. В числе пострадавших были даже такие, доказавшие ему преданность люди, как митрополит Платон, бывший его наставник, и князь Репнин: в особенности часто, по совершенно ничтожным поводам, делались жертвами его подозрительности и, невидимому, беспричинного гнева придворные и военные чины, постоянно находившиеся у него на глазах. Желание придать скорее своей власти священный характер побудило Павла поспешить со своею коронацией: манифестом 18-го декабря 1796 г., в день погребения Екатерины II и Петра III, император объявил, что коронование совершится в апреле 1797 года. Вслед затем сделаны были с возможною поспешностью все приготовления к ней; в том числе издан был, для сведения дворянству, собиравшемуся в Москву на коронацию, указ против роскоши в одежде и экипажах.

Коронация императора Павла совершилась в Москве 5 апреля 1797 года, в день Светлого Христова Воскресения. И день, назначенный для коронации, и вся ее обстановка соответствовали высокому, религиозному понятию Павла о значении власти русского самодержца: в этот день Павел Петрович объявил себя главою церкви и при короновании, прежде чем облечься в порфиру, приказал возложить на себя далматик — одну из царских одежд византийских императоров, сходственный с архиерейским саккосом, но Св. Тайны в алтаре принял из рук священнослужителя, а не сам лично, вопреки распространившимся тогда слухам; при входе государя в Царские врата, митрополит Платон заметив шпагу, висевшую у его пояса, остановил императора словами: «здесь приносится бескровная жертва; отними благочестивейший государь, меч от бедра твоего». Вместе с тем, коронована была и супруга государя, императрица Мария, на главу которой император возложил малую корону. Тотчас после совершения обряда коронования, Павел Петрович исполнил давнюю свою мечту — о даровании государству «фундаментальных законов»: с высоты трона он сам прочел в храме во всеуслышание акт о престолонаследии по прямой линии по мужескому колену, составленный им вместе с своей супругой еще в 1788 году, затем царскими вратами вошел в алтарь и положил этот акт в особом ковчеге на св. престол для хранения на вечные времена; вслед за тем прочитаны были новые узаконения: «Учреждение об императорской фамилии», определявшее права и обязанности членов царствующего дома, и «Установление о российских орденах». Милости народу были объявлены только для крестьян следующим знаменитым манифестом в день коронования. Объявляем всем Нашим верноподданным. Закон Божий, в девятословии Нам преподанный научает Нас седьмый день посвящать Ему; почему в день настоящий, торжеством Веры Христианской прославленный, и в который Мы удостоилися восприять священное миропомазание и Царское на Прародительском Престоле Нашем венчание, почитаем долгом Нашим пред Творцом всех благ Подателем подтвердить во всей Империи Нашей о точном и непременном сего закона исполнении, повелевая всем и каждому наблюдать, дабы никто и ни под каким видом не дерзал в воскресные дни принуждать крестьян к работам, тем более, что для сельских издельев остающиеся в неделе шесть дней, по равному числу оных вообще разделяемые, как для крестьян собственно, так и для работ их в пользу помещиков следующих, при добром распоряжении достаточны будут на удовлетворение всяким хозяйственным надобностям». В тот же день, 5 апреля, объявлены были щедрые награды лицам, окружавшим императора: Крестьян роздано было до 82 000 душ. Более всех получили Безбородко, возведенный в княжеское достоинство с титулом светлости, и князья Александр и Алексей Куракины.

Торжество коронования сопровождалось праздниками и балами. Все они, по словам современников, были утомительны и скучны: государь обращал строгое внимание на соблюдение всех требований этикета и сам первый уставал от них. Парады и смотры войск собранных под Москвой и не вполне еще усвоивших все требования нового устава, также происходили при напряженном состоянии духа всех участвующих, и император неоднократно выражал свое неудовольствие на «потемкинский дух» офицеров; многие из них тогда же пострадали по самым ничтожным поводам. Дурное настроение государя выразилось уже через неделю после коронации совершенно несвоевременным указом от 13 апреля, которым не только подтверждался указ от 12 января о телесном наказании дворян за уголовные преступления, но он распространялся еще на гильдейских граждан, священников и диаконов, впавших в те же преступления, и таким образом отменялись привилегии, незадолго пред тем дарованные духовенству самим Павлом. Митрополит Платон, в качестве бывшего наставника Павла, взялся быть пред ним, по просьбе дворян, выразителем их недовольства: дворяне просили митрополита доложить государю, что он крайне строг и что он должен переменить свое обращение с ними. Но Павел Петрович дурно встретил слова Платона и приказал ему не выезжать из Москвы. Вмешательство Платона было тем неприятнее для Павла, что Платон до коронации отказывался принять орден св. Андрея Первозванного, не одобряя намерения государя из духовных делать «кавалеров». Павел Петрович перебил его резко при многих свидетелях и, послав ему рукою поцелуй, сказал: «прощайте, с вами не сговоришь». Как бы в ответ на неудовольствие дворянства, часто проявлявшееся наружу во время пребывания Павла в Москве, 29 апреля последовал манифест о прощении отлучившихся самовольно нижних чинов и всякого звания людей, а 4 мая, на другой день после отъезда императора из Москвы, объявлен был именной указ Сенату, «чтобы ни от кого ни в каких местах прошений многими подписанных не принимать», чем отменялось право дворянства представлять о своих нуждах губернаторам, сенату и императорскому величеству. Воспоминания о прошлом не оставляли государя, и борьба со старыми порядками видимо подогревала его старые, горькие чувства. Проникнутый сознанием полноты своей власти и подозревая во всех сочувствие к порядкам прошлого царствования, он не терпел противоречия и действовал часто по минутному впечатлению. «Когда император чего либо хочет, — писал Рожерсон 10 июня 1797 г., — не осмеливаются делать ему возражений, так как на каждый совет или представление он смотрит как на ослушание. Иногда императрица и еще чаще Нелидова, в особенности, когда они действуют совместно, успевают приостановить его решение, но это случается очень редко». Так, орден св. Георгия не вошел в «Установление» об орденах, изданное в день коронации, и лишь во время чтения «Установления» в Успенском соборе после чина коронования, Павел, очевидно уступая настояниям Нелидовой, изустно с престола узаконил этот военный орден. Павел не желал ни с кем советоваться, а приближенные к нему лица, применяясь к его нраву, думали лишь о личных выгодах. «При редком государе больше, как при Павле, — говорит изгнанный незадолго пред тем Ростопчиным секретарь государя Лопухин, — можно было бы сделать добра для государства, если бы окружавшие его руководились усердием к отечеству, а не видали собственной корысти». Оттого даже на манифесте от 5 апреля о крестьянской барщине лежит печать необдуманности и поспешности: не было точно определено положение ни крестьян земледельцев, ни дворовых, а дурная редакция закона привела к тому, что помещики смотрели на него с разных точек зрения, сообразно с своими выгодами: в Малороссии, где до тех пор была лишь двухдневная барщина, — как на средство возвысить крестьянские повинности, а в Великороссии, где барщина была чуть не повседневная, — только как на «совет» правительства, ни для кого не обязательный. Дворянство однако видело опасность для себя в будущем при таком направлении мыслей государя: шли глухие, но оживленные толки о его деспотизме, нарушении их политических прав. «Неудовольствие против императора», доносил 1 мая своему правительству из Москвы прусский генерал Брюль, «всеобщая наклонность русских к революциям, привычка их к женскому управлению, безнравственность их побуждений, — все это могло бы повлечь за собою самые прискорбные последствия, если бы добродетели императрицы не ставили ее выше всякого искушения. Император, желая исправить ошибки предыдущего царствования, вводит новую систему в управление, которая не нравится нации и недостаточно обдумана, а между тем осуществляется с поспешностью, малопонятной и ничем не вызванной. При этом государь занимался лишь мелочами, всякого рода церемониями и приемами, теряя оттого из виду важные дела и принимая советы только от князя Безбородко и иногда от князя Репнина. Но Безбородко — человек ленивый и небрежный».

Накануне отъезда своего из Москвы Павел Петрович назначил 2 мая императрицу Марию Феодоровну главноначальствующей над воспитательными домами в обеих столицах и таким образом приобщил ее к делам управления. 3 мая императорская чета выехала из Москвы — Мария Феодоровна прямой дорогой в Петербург, а Павел Петрович, сопровождаемый великими князьями, кружным путем чрез литовские губернии. Пред путешествием император отдал строгий приказ, чтобы на пути его, для избежания тягостей для крестьян, отнюдь не делали никаких приготовлений, не поправляли дорог и не чинили Мостов. Проезжая чрез слободу Пневу смоленской губернии, государь увидел множество крестьян, чинивших дорогу. Помещик их, Храповицкий, на притеснения которого при этом пожаловались государю крестьяне, едва было не пострадал, а крестьянам Павел Петрович приказал выдать 2500 рублей. Замечательно, что, отдавая в первом порыве гнева приказ о расстрелянии Храповицкого, император поручил написать об этом великому князю Александру Павловичу, прибавив: «и напишите, чтобы народ это знал, что дышите одним со мною духом». В Орше государь посетил, между прочим, иезуитский коллегиум, где обласкал иезуитов и прочее католическое духовенство, видя в нем оплот против революционных учений на Западе, а в Вяльне, Гродни и Ковне осмотрел войска, обученные по новому уставу. В общем путешествие произвело на Павла благоприятное впечатление.

Пока государь путешествовал, императрица Мария получила подробные сведения о неудовольствии, господствовавшем среди войск и петербургского общества, вызванном мелочными мерами военного губернатора Петербурга, Архарова. Этот любимец государя, при Екатерине пользовавшийся славою хорошего сыщика, задумал, пользуясь слабыми сторонами характера Павла Петровича, сыграть какую-то двусмысленную роль. Все распоряжения императора по полицейской части, касавшиеся будничной жизни обитателей Петербурга, проводились Архаровым в исполнение с преувеличенною точностью, а иногда даже искажались им с целью возбуждать неудовольствие, донося о котором подозрительному, боявшемуся заговоров императору, он имел случай свидетельствовать о своем усердии и полезности. Все жители Петербурга ненавидели его, а между тем к приезду императора Архаров принуждал всех окрасить свои дома и даже двери и окна домов полосами черного и белого цветов, как уже окрашены были мосты и шлагбаумы; в то же время Архаров не обращал никакого внимания на усиливавшуюся в Петербурге дороговизну припасов первой необходимости, а между тем дороговизну эту объясняли корыстной стачкой полиции со скупщиками жизненных припасов. Поведение Архарова внушало многим подозрения; существует даже известие, что, сопровождая императрицу Марию на возвратном пути ее из Москвы, он намекал ей на возможность переворота в ее пользу. Но императрица, горячо любившая своего супруга, менее всего способна была к какому либо заговору против него, по возвращении Павла в Петербург, она, вместе с Нелидовой, сообщила ему о действиях Архарова, основанных будто бы на его словесных приказаниях. «Разве я дурак, чтобы отдавать подобные приказания?» вскричал Павел и велел Архарову немедленно выехать в деревню. На его место назначен был женатый на подруге Нелидовой граф Ф. Ф. Буксгевден, известный прямотою своего характера и пользовавшийся расположением войск и жителей Петербурга. Тогда же, 6 июня 1797 г., учреждена была «комиссия о снабжении резиденции припасами, распорядком квартир и прочих частей, до полиции относящихся»; президентом этой комиссии назначен был великий князь Александр Павлович.

Глава III

Военные упражнения императора Павла. — Вахт-парад и его значение в Павловскую эпоху. — Глухое недовольство в среде войск, среди офицеров особенно. — Суровые меры императора Павла. — Аракчеев. — Тревожное положение офицеров и великих князей Александра и Константина Павловичей. — Забота о крестьянстве и духовном сословии. — Меры по отношению к дворянству. — Напряженное состояние духа русского общества, усиление полицейской опеки. — Стремление поддержать легитимный принцип в Европе. — Союз с Австрией и Англией. — Влияние императрицы Марии Феодоровны и Нелидовой. — Пребывание императора Павла в Москве в 1798 г. и путешествие в Казань. — Анна Петровна Лопухина и связанные с ее именем придворные интриги.

Лето 1797 г. император проводил в Павловске в кругу своего семейства, так как государь не любил Царского Села, летней резиденции Екатерины. Из Павловска государь со всем своим семейством ездил на морские маневры; государь избрал для своего пребывания вновь выстроенный фрегат «Эммануил», т. е. «С нами Бог».

Предполагалась прогулка флота из Кронштадта в Ревель, но противные ветры помешали эскадре сняться с якоря. Морские маневры, по своей кратковременности, не могли дать императору возможности проявить свою требовательность по отношению к флоту; тем с большею ревностью предавался император сухопутным военным экзерцициям в Павловске. В Павловске расположена была лагерем почти вся гвардия, и император ежедневно производил ей учения и смотры; чтобы испытать бодрость и военную выправку солдат, он будил войска по ночам тревогами и выводил в строй. Увлекаясь этими военными упражнениями, император забывал свое достоинство самодержца и лично учил войска, превращаясь в самого заурядного экзерцирмейстера. Особенно важное значение в глазах императора имел вахт-парад, который превратился в какой-то торжественный обряд и был настоящим театром, на котором русский государь разыгрывал роль мелочного и деспотического педанта. По рассказам современников, при тогдашних военных приемах, странный церемониальный шаг, действия флигельманов, выскакивавших из рядов, чтобы телеграфировать ружьями самые вычурные знаки, балансирование офицеров с эспантонами, — все это казалось офицерам неуместным, устаревшим и смешным; но все это требовалось Павлом, как необходимое и священное условие военного ремесла. Особенное значение в глазах его имело действие эспантоном, и важная минута была для офицеров та, в которую, проходя мимо императора, они салютовали его эспантоном, припрыгивая и покачиваясь на тихом шагу. Иные за ловкость тут же награждались или начинали блестящую карьеру; другие своею неловкостью и упущением раздражали императора, навлекали на себя с его стороны и грубые слова, и самые несоответствовавшие наказания. Случалось, что Павел в раздражении бросался на офицеров, вырывал у них эспантоны, ругался, схватывал виновных за воротник, за лацканы. Подобные сцены доходили иногда до комизма: вырвав эспантон у офицера, Павел сам проходил вместо него, как бы испытывая хладнокровие присутствовавших, которые должны были сохранить серьезный вид, глядя на эту небольшую фигуру, действовавшую с каким-то убеждением и со всею силою ничем неукротимой воли. Строгость и запальчивость государя по отношению к гвардейцам никогда не уменьшалась, так как, по мере совершенствования войск, внимание его ко всем, даже мельчайшим упущениям также увеличивалось, а в мелких отрядах погрешности становились заметнее. В Павловске была также особая цитадель, или крепость, Бип, куда офицеров сажали под арест. Солдаты были вообще менее недовольны строгостью императора, видя, что от нее преимущественно страдают офицеры, которые, наравне с ними должны были нести все тягости службы, но офицеры, самые усердные, бывали в отчаянии, не зная иногда, чем для них окончится вахт-парад, так как Павел склонен был в упущениях офицеров видеть сознательное противодействие его воле. Из военных приказов 1797 г. видно, что с 1 мая по 24 августа исключено было из службы за пьянства, нерадение и т. д. 117 офицеров. Некоторые из приказов были выражением горьких чувств Павла по отношению к прошедшему царствованию; так, в приказе 14 августа было объявлено об исключении одного офицера «за незнание должности, за лень и нерадение, к чему он привык в бывшей должности его при князьях Потемкине и Зубове, где, вместо службы, обращались в передней и пляске». Нервное состояние государя и войск, его окружавших, выразилось в особенности в двух военных тревогах, случайно происшедших в Павловске 2 и 4 августа; тревоги эти наполнили душу императрицы Марии опасением за безопасность государя, так ими могли воспользоваться злоумышленники или озлобленные им люди. Вместе с Нелидовой, она употребляла все усилия смягчить своего супруга, побудить его к более мягкому, осторожному образу действий. Но в уме Павла прочно укоренилась мысль о необходимости «суровыми и сильными мерами» пресечь «распущенность в службе и в нравах», призрак революции постоянно представлялся его воображению, и, желая избежать опасностей, он сам создавал их там, где они прежде не существовали. Тщетно Нелидова писала государю: «Вот любезный друг, что я нахожу, открыв книгу наудачу: это подтверждение нашего разговора о том, что государи еще более всех прочих людей должны упражняться в терпении и умеренности. Чем выше мы поставлены, тем более мы имеем необходимых отношений к людям и тем чаще приходится нам показывать терпение и умеренность,ибо все люди несовершенны». В ответ на убеждения Нелидовой Павел Петрович писал ей: «Все это правда, но правда также и то, что с течением времени, со дня на день, сделаешься, пожалуй, слабее и снисходительнее. Вспомните Людовика XVI: он начал снисходить и был приведен к тому, что должен был уступить совершенно. Всего было слишком мало и, между тем, достаточно для того, чтобы в конце концов его повели на эшафот. Во всем этом нет женщины, хотя здесь хотят только женщин (намек на предыдущее царствование, когда был возможен упадок дисциплины). Павел, добрый и великодушный от природы, не хотел показывать слабости и, как часто бывает с слабохарактерными людьми, впадал в противоположную крайность — допускал жестокость, которая, по своей искусственности, казалась иногда холодною и неумолимою; притом, придя в раздражение, он уже не мог себя сдерживать и часто был совершенно вне себя. По свидетельству Саблукова, «император вполне сознавал это и глубоко этим огорчался, оплакивая собственную вспыльчивость, но не имел силы, чтобы победить себя. К несчастью для Павла, его опасения и недоверчивость были заметны для окружающих». «Двор и общество, которые с самого начала царствования усвоили себе образ мыслей, заставлявший предугадывать о конце его, — говорит, с своей стороны графиня Головина, современник-очевидец описываемых событий, — постарались по-своему объяснить себе военные тревоги, происходившие в Павловске 2-го и 4-го августа. Ничто не способствует так измене, как постоянно высказываемая боязнь ее. Павел не умел скрывать, до какой степени этот страх отравлял его душу. Боязнь эта проявлялась во всех его действиях, и много допущенных им жестокостей было следствием этого постоянного чувства его души, и, раздражая умы, они привели, наконец, к тому, что дали полное основание к оправданию его подозрительности».

После переезда двора из Павловска в Гатчину, в конце августа, совершилось радостное для Павла событие. Около Гатчины происходили маневры войск, обученных по новому уставу. Маневры эти, так мало, по своей грандиозности, походившие на бывшие здесь же, всего год тому назад, экзерциции гатчинских потешных войск, — прошли блистательно. Государь был доволен и весел: теперь, выражаясь словами Павла, Господь Бог дозволил ему исполнить то, что предначертал он этими экзерцициями и ради чего, в первые десять месяцев своего царствования, преобразовывал екатерининскую армию ценою всевозможных усилий и жертв. За последним маневром и за последним приказом велено было собраться всем генералам и полковым командирам. Император повторил отданное в приказе благоволение и удовольствие всем войскам и затем сказал: «Я знал, господа, что образование войск по уставу было не совсем приятно; ожидал осени, чтобы сами увидели, к чему все клонилось. Вы теперь видели плоды общих трудов в честь и славу оружия российского». Для мирного, плац-парадного употребления войска действительно достигли замечательной выправки и точности в движениях: казалось, это были не люди, а машины. Но насколько этот развитый механизм мог содействовать развитию военного духа в войсках и отвечать потребностям военного времени и ходу военных операций, — об этом не мог судить ни сам Павел, ни его экзерцирмейстеры, никогда не бывшие в огне.

Но и после прекрасно сошедших маневров отношения государя к офицерству не изменились; не изменилась и взыскательность императора. Признаки дурного настроения проявились в особенности в Преображенском полку, которым командовал самый жестокий из всех гатчинцев — Аракчеев; его жестокость и грубость доводили офицеров до отчаяния, выражавшегося в необдуманных словах и толках, а, между тем, Аракчеев, для своего оправдания, доносил императору, что они мало занимаются службой. «Сведал я, — писал Павел Аракчееву тотчас после маневров, — что офицеры ваши разглашают везде, что они не могут ни в чем угодить, забывая, что если бы они делали что — других полков делают, то они равно бы тем угождали, то и извольте им сказать, что легкий способ сие кончить — отступиться мне от них и их кинуть, предоставя им всегда таковыми оставаться, каковы мерзки они прежде были, что я исполню, а буду и без них заниматься обороною государственною». Вслед затем последовало, 6 октября, увольнение от службы многих офицеров Преображенского полка и массы унтер-офицеров из этого полка. Легко понять, что этими мерами Павел очищал гвардию от екатерининских офицеров: гатчинские экзерцирмейстеры считали их неудобным элементом во вверенных им полках и утверждали Павла Петровича в подозрении, что они не желают подчиняться новым порядкам службы. «Так как все эти гатчинцы», говорит Саблуков, сам служивший в это время в гвардии, «были все лично известны Императору и имели связи с придворным штатом, то многие из них имели доступ к Императору и заднее крыльцо дворца было для них открыто. Это весьма вооружило нас против этих господ: мы вскоре открыли, что они доносили о малейшем случае, о малейшем вырвавшемся слове: Не стоит перечислять всех этих имен; об одном, однако же, следует упомянуть, так как он впоследствии сделался важным человеком: то был Аракчеев. Часто, за ничтожные недосмотры и ошибки в команде, офицеров, прямо с парада, отсылали в другие полки на большие расстояния, и это случалось до того часто, что, когда мы бывали на карауле, мы имели обыкновение класть несколько сот рублей бумажками за пазуху, чтобы не остаться без копейки на случай внезапной ссылки. Три раза случалось мне давать деньги взаймы товарищам, забывшим эту предосторожность. Такое обращение держало офицеров в постоянном страхе и беспокойстве, и многие, вследствие сего, совсем оставляли службу и удалялись в свои поместья, между тем как другие, оставив армию, переходили в гражданскую службу… Легко себе представить, что эта система держала семейства, к которым принадлежали офицеры, в состоянии постоянного страха и тревоги, и почти можно сказать, что Петербург, Москва и вся Россия были погружены в постоянное горе». Горе это, однако, было горем преимущественно дворянского служилого класса, по объяснению Саблукова. «Люди знатные, — говорит он, — конечно, тщательно скрывали свое неудовольствие, но чувство это иногда прорывалось наружу, и во все время коронации в Москве император не мог этого не заметить. Зато низшие сословия с таким восторгом приветствовали императора при всяком представлявшемся случае, что он приписывал холодность и видимое отсутствие привязанности к себе дворянства лишь нравственной его испорченности и. якобинским наклонностям. Что касается до этой испорченности, то он был, конечно, прав, так как нередко многие из самых недовольных, когда он обращался к ним лично, отвечали ему льстивыми словами и с улыбкою на устах; Павел же, по честности и откровенности своего нрава, никогда не подозревал в этом двоедушия, тем более, что он часто говорил, что будучи всегда готовым и рад доставить законное и полное оправдание всякому, кто считал себя обойденным или обиженным, он не боится быть несправедливым». Взыскательность государя по отношению к офицерам казалась тем более естественною, что он проявлял ее и по отношению к собственным детям. Великий князь Александр был шефом семеновского, а Константин — измайловского полков; Александр был, кроме того и первым военным губернатором Петербурга. Каждое утро в семь часов и каждый вечер в восемь подавал он императору рапорт. «При этом следовало ему, рассказывает Саблуков, отдавать отцу отчет о мельчайших подробностях службы и за малейшую ошибку получал строгий выговор. Великий князь Александр был еще молод, и характер его был робок». Великий князь Константин, отличавшийся горячностью нрава, часто позволял себе опрометчивые и жестокие поступки, но одно напоминание о военном суде, которого, по уставам Павла, мог требовать себе каждый корнет над своим полковым командиром, было, по словам Саблукова, «Медузиной головой, которая оцепеняла ужасом его высочество». «Оба великие князья, — замечает он, — смертельно боялись своего отца, и, когда он смотрел сколько нибудь сердито, они бледнели и дрожали как осиновый лист».

Увлечете Павла Петровича мелочами военного дела мешало ему вникать во все подробности внутреннего управления империей, и при таких обстоятельствах генерал-прокурор Алексей Куракин, поддерживаемый императрицею и Нелидовой, приобрел, в глазах многих, значение как бы сорегента по делам гражданским. В действительности, внутренняя политика Павла в конце 1797 и в начале 1798 г. продолжала достигать прежних своих целей. Целым рядом узаконений облегчена была в своих тягостях масса крестьянского населения уменьшением натуральных повинностей, установлением цен на предметы первой необходимости и введением льготной продажи соли, все казенные крестьяне получили надел по 15 десятин на душу и особое крестьянское управление. Возвышение подушной подати на 28 коп. с души и переоброчка казенных крестьян, после 15-летнего промежутка времени, сопровождались, по указу от 18 декабря 1797 г., сложением недоимки по 1 января этого года по этим же статьям в сумме до 7 миллионов рублей. Для обеспечения судьбы выпущенных в отставку нижних чинов из крестьян также приняты были меры. Духовенство, согласно межевой инструкции, изданной еще при Екатерине, обеспечено было нарезкой к сельским церквам 30 десятин земли, с правом пользоваться входом в казенные леса, а к обработке церковной земли в пользу причтов повелено было привлекать сельские общества; архиерейские дома, соборные и некоторые другие церкви получили штаты и особые суммы и даже угодья на содержание своего духовенства. Чтобы внушить уважение к белому духовенству, стоявшему в то время значительно ниже черного, Павел начал жаловать его орденами и особо для него установленными знаками отличия: наперсным крестом, митрою, камилавкою и скуфьею; кроме того, повелено было в консисториях между присутствующими быть половине из белого духовенства. Но особенно заботился Павел о просвещении духовенства. Указом от 18 декабря 1797 г. учреждены были в Петербурге и Казани духовные академии, а на содержание духовных училищ ассигнованы особые суммы. Замечательно, что, оказывая уважение православному духовенству, император проявил свою веротерпимость по отношению к раскольникам: в начале 1798 г. в самом гнезде раскольников, в нижегородской губернии, разрешено было старообрядцам иметь свои церкви и при них священнослужителей. Даже дворянство, привыкшее к гонениям, увидело, наконец, внимание государя к своим материальным нуждам. 18 декабря 1797 г. появился манифест императора Павла об учреждении государственного вспомогательного банка для дворянства. «С крайним прискорбием видим», говорилось в манифесте, «что многие роды дворянские, стеная под бременем долгов, из рода в род с наследством влекущихся или небережливостью нажитых, не многие из них воспользовались сложением с себя сего бремени способами, в государственных банках отверстыми, но большая часть, усугубляя свои долги, расстроила состояние своих одолжителей и, от неминуемой крайности впадая в руки алчных корыстолюбцев и ростовщиков, умножают число сих зловредных хищников, а всего ужаснее приготовляют плачевный жребий нищеты невинному своему потомству». Ссуды выдавались банком на 25 лет банковыми билетами в размере 40–75 рублей на душу, смотря по классу губернии; заемщик пользовался 5 % в год с билетов и уплачивал 6 % и погашение по расчету, сообразно взимаемому по частям капиталу. За невзнос в срок платежей имение бралось в опеку. Билетам банка присвоен был принудительный курс, и они должны были приниматься и казною, и частными лицами по номинальной цене. Чтобы предохранить дворянское сословие, заключавшее в себе «ревностных исполнителей монаршей воли и храбрых защитников отечества», от проникновения в него недостойных элементов, повелено было еще в начале царствования не возводить никого в дворянское достоинство без высочайшего разрешения; теперь повелено было составить общий дворянский гербовник для внесения в него уже существующих дворянских гербов и сочинения новых. Но наряду с этим принимались меры к очищению дворянства от дурных его членов и к сокращению его сословных привилегий с такою же суровостью, как и прежде, тем более, что дворяне толпами бежали от военной службы, где им не сладко жилось и 6 ноября 1797 г. последовал указ, чтобы дворяне, выключенные из военной службы, не были избираемы и определяемы ни на какие должности по выборам и чтобы от них не принимали даже голосов при выборах, а 14 января 1797 г. — повелено было не принимать их на гражданскую службу. В то же время, с целью уменьшить влияние дворянства на дела областного управления, император усилил власть губернаторов и повелел им присутствовать на дворянских собраниях «для соблюдения доброго порядка». Понятно, что дворянство увидело в этих мерах желание государя приступить к отмене его сословных привилегий, дарованных ему жалованной грамотой, и ожидало в будущем еще худшего. Даже вспомогательный для дворянства банк, учрежденный Павлом по проекту Алексея Куракина, возбудил немедленно по своем возникновении, целый ряд справедливых жалоб; билеты этого банка, имея принудительный курс, тотчас по выпуске упали в цене и, увеличив массу бумажных ценностей, подрывали государственный кредит.

Но все эти действия и распоряжения государя не могут объяснить нам нервного напряжения русского общества — того ежедневного ожидания постоянных перемен, которое, если верить современникам, не давало никому спокойно спать в царствование императора Павла. Вводя порядок и дисциплину в управление, император на каждом шагу подводил итоги прошлым злоупотреблениям, и многие платились за старые свои прегрешения, отвечали иногда только за то, что в царствование Екатерины считалось возможным и дозволительным. Преследуя старые порядки, Павел начал преследовать лица, а кто мог считать себя вполне чистым и правым с его идеальной точки зрения? Штрафы, конфискации, увольнение от должностей, иногда в самой оскорбительной форме, высылка из столиц, — поражали сегодня — одного, завтра — другого. Дав волю чувствам, Павел не щадил никого, даже память мертвых; пострадал Зубов, на которого наложено было полумиллионное взыскание за недочеты в казенных суммах, — но, вместе с тем, повелено было заделать могилу Потемкина, а наследники его должны были внести крупные суммы на покрытие его долгов. Справедливость, ко всем равная, «невзирая на лица», — была господствующим побуждением государя, но равные для всех меры возмездия сами по себе были несправедливы и производили иногда совершенно неожиданные по своему ужасу или комизму последствия. Не легче было и новым исполнителям воли государя: желтый ящик был верным проводником к государю всех жалоб на неправосудие и на злоупотребления, но с ними вместе подавались и лживые доносы, прошения «не дельные», нелепые, а, между тем, государь, при своей впечатлительности, полагал на них быстрые, часто необдуманные резолюции. Кроме того, жителей Петербурга, Москвы и даже провинции опутывала ежедневно тысяча мелочей, касавшихся даже будничной жизни каждого. Полицейская опека над частной жизнью подданных доведена была Павлом до крайних пределов, вытекая из патриархальных взглядов его на отношения государя к подданным как отца, главы семьи. Распоряжения об образе жизни обывателей Петербурга, сделанные по вступлении на престол, оставались и затем в полной силе и даже дополнялись новыми. Воспрещено было ношение фраков и разрешено немецкое платье, с точным определением цвета его и размеров воротника; запрещены были жилеты, а вместо них дозволено употреблять камзолы; дозволены были башмаки с пряжками, а не с лентами, и запрещены короткие сапоги с отворотами или со шнурками; не позволялось «увертывать шею безмерно платками», а внушалось «повязывать ее без излишней толстоты» и т. д. и т. д. При этом «домоправителям, приказчикам и хозяевам строжайше подтверждалось, чтобы всем приезжающим для жительства или на время в дома их объявляли они не только об исполнении сих предписаний, но и о всех прежде бывших, и если окажется, что таковых объявлений кому либо учинено не было, то с виновными поступлено будет по всей строгости законов». Павел, очевидно, не желал, чтобы следовали французским революционным модам; оттого подобные же распоряжения сделаны были даже по отношению к женским костюмам и прическе. Любопытно, что, по разным соображениям, император приказал, чтобы во всех казенных бумагах «изъяснялись самым чистым и простым слогом, употребляя всю возможную точность и стараясь изъяснить лучше самое дело, а высокопарных выражений, смысл потемняющих, всегда избегать». Это разумное, хотя трудно достижимое желание Павла было парализовано последующими его распоряжениями, благодаря которым, при изъяснении дела не только письменно, но и устно, приходилось справляться со списком слов, запрещенных к употреблению. Так, слово «стража» заменено было словом «караул», «врач» — «лекарь», «выполнение» — «исполнение», «граждане» — «жители» или «обыватели»,«отечество» — «государство», «степень» — «класс» и т. д.; слово же «общество» совсем воспрещено было к употреблению. Разумеется, «усердные» слуги государя и полиция усиливали значение распоряжений императора; оттого при дворе и на службе даже говорить приходилось с некоторой опаской, взвешивая выражения. Но, с другой стороны, сам Павел Петрович не стеснялся, особенно в порывах гнева, излагать свои мысли о лицах и вещах вполне «ясно и вразумительно» не только устно, но и в своих приказах, печатавшихся во всеобщее сведение в «С.-Петербургских Ведомостях». Приказы эти часто представляют собою не тщательно редактированные правительственные распоряжения, а просто лишь буквально записанную устную речь императора по поводу всяких, важных и неважных, случаев, со всеми присущими устной речи, особенно при раздражении, резкостями и недомолвками. Нужно удивляться и тому, что многие из этих приказов публиковались, и тому, что эти приказы, очевидно, никем не редактировались; в одном несомненно заключалось их достоинство, для всех ясное, — что они говорились вполне искренно, от души, и прекрасно характеризовали самого государя. Вообще резолюции и приказы Павла Петровича, в большинстве случаев, преследовали воспитательные цели, а не одни служебные, и это и было главною причиною их опубликования; поэтому же многие из них сопровождались подробной мотивировкой или объяснениями, которые сами по себе вызывают иногда невольную улыбку. Так, генералу от инфантерии князю Голицыну объявлен был выговор за то, что «рядовые его боятся дождя»; штабс-ротмистр Бороздин посажен был в крепость на 6 недель «за хвастовство, что он будет пожалован к его величеству во флигель-адъютанты»; офицерам конно-гвардейского полка было объявлено, что «император рекомендует больше заниматься службой, нежели городского жизнью»; военному с.-петербургскому губернатору сделано «примечание, чтобы более было учтивостей на улицах» и т. д. Любопытны были отношения государя и к частным лицам. Мещанке Хотунцовой, например, просившей паспорт, чтобы идти в город Бари на поклонение мощам св. Николая Чудотворца, было отказано «по дальности и опасности пути»; отставному унтер-офицеру Рогожину, просившему пожаловать опустелое место для постройки часовни и кельи для себя лично, отказано было потому, что «существо его просьбы вздорное»; отставному корнету Кобылинскому, просившему о пожаловании земли, было объявлено, что «ему оной дать не за что» и т. д. и т. д.

Первый год царствования Павла прошел, при всех этих условиях, сравнительно спокойно, несмотря на то, что преобразования императора вызывали повсюду возбуждение. «Порядок вещей», писал друг великого князя Александра Павловича, князь Адам Чарторижский, «казался установленным на долгое время. Причуды императора уменьшились, благодаря соединенному влиянию императрицы и ее подруги, Нелидовой. Общество мало-помалу привыкало к странностям и неровностям поведения Павла». Личные свойства впечатлительного, переменчивого государя однако никому не внушали уверенности за будущее. Холодная расчетливость в делах внешних, постоянная систематическая работа во внутреннем управлении государством, были чужды его порывистому уму. Поэтому внешняя политика государя сделалась ДЛЯ него постепенно политикой сердца, а дела внутренние во многом зависели от личности докладчиков, от их искусства направлять волю Павла Петровича сообразно личным своим соображениям, не всегда бескорыстным. Главными деятелями сделались два брата, князья Куракины: Александр, вице-канцлер, по делам внешним, и Алексей, генерал-прокурор, по делам внутренним. Оба брата пользовались особым покровительством императрицы и Нелидовой, но оба они не внушали к себе ни доверия, ни расположения общества: князь Александр — был человек добрый, но тщеславный и ничтожный в умственном отношении, а князь Алексей был известен своею жадностью, корыстолюбием и страстью к проектам, далеко не всегда обдуманным: учрежденный по проекту Куракина вспомогательный банк вызвал всеобщее неудовольствие; проект его же об изменении финансовой системы, представленный им в начале 1798 г. и поддерживаемый Вутом, комиссионером голландских банкиров, вызвал сильное сопротивление князя Безбородко и государственного казначея Васильева, видевших в проекте опасность для государства. Князь Безбородко, в качестве канцлера империи, являлся главным советником государя и пользовался у него сначала, благодаря своей опытности в делах и придворной ловкости, огромным доверием, но ему невозможно было бороться с Куракиными, так как они всегда были поддерживаемы императрицей и Нелидовой, и когда, например, Безбородко начал возражать против финансового проекта Куракина, то ему, старому дельцу Екатерины, пришлось иметь «прение с г. Вутом пред императором и императрицей». «Ее величество», писал Безбородко, «недовольна, что я не понимаю польз, г. Вутом предложенных. Вообще она меня хотя очень хорошо трактует, но не столько имеет прежней intimite».

В то же время императрица Мария содействовала нойону направлению внешней политики Павла Петровича, изменившего своему принципу невмешательства в дела. Европы и готовившегося обнажить свой меч против «развратной» и «мятежной» Франции. Вокруг императрицы Марии и Нелидовой сгруппировались французские эмигранты; многие из них получили от Павла Петровича пенсии и поместья, а другие, как, например, граф Шуазель-Гуфье, Сен-При и др., деятельно заботились о том, чтобы возбудить легитимные чувства государя и заставить его оказать помощь Бурбонам, скитавшимся по Европе. Эмигрантам оказывали поддержку папский нунций Литта и брат его, граф Литта, убедивший Павла принять под свое покровительство мальтийский орден и тем сделать первый шаг к поддержанию легитимного принципа в Европе. Австрия и Англия также желали втянуть Россию в борьбу с Францией. Уже 14 апреля 1797 г., тотчас после коронации, исполняя условия союзного договора, заключенного с Австрией еще при Екатерине, император Павел приказал трем дивизиям готовиться к походу на помощь Австрии, приведенной на край гибели победами Бонапарта. Но, прежде, чем русские войска тронулись в путь, Австрия поспешила леобенским договором принять предварительные условия мира, предложенные ей Бонапартом, а затем обратилась к императору Павлу с просьбою, чтобы он принял на себя посредничество для окончательного заключения мира с Францией и содействовал прекращению злонамеренных действий Пруссии, желавшей воспользоваться затруднительным положением старинной своей соперницы для усиления своего в Германий. Император изъявил согласие быть посредником, если Франция также обратится к нему с этою просьбою, и обещал употребить все зависевшие от него способы «к отдалению пристрастия или видов жадности».

Но переговоры, завязавшиеся с директорией, чрез посредство французского посла в Берлине, Кальяра, не привели Россию к желаемому с ней соглашению. Французы одним из условий договора поставили «дружбу» России с Францией, а дружбы с революционным правительством император не хотел; в то же время император решительно отказался исполнить требование Франции не допускать в Россию эмигрантов, — «не желая лишить себя права давать убежище несчастным, которые только ищут одной для себя безопасности». Между тем, в переговорах своих с Австрией и Англией о заключении мира, Франция обнаруживала несговорчивость и предъявляла новые требования, надеясь на тайную поддержку Пруссии. Тогда раздраженный государь, в собственноручном письме своем к прусскому королю, сделал Пруссии энергическое предостережение. «Обвиняют кабинет вашего величества в пристрастии», писал он 30 сентября 1797 г., «распуская слух, будто бы он старается скрытно расстроить примирение Европы; говорят, что ваше величество, дозволяя французам завоевания, ожидаете себе доли от раздробления империи германской и даже будто бы намерены силою оружия принудить самого императора подписать этот договор… Вас не должно удивить, если я скажу, что не останусь равнодушным свидетелем разрушёния ее, но употреблю в действие всю власть и все силы, врученные мне Провидением». Тогда же русскому послу в Вене, графу Разумовскому, повелено было обещать австрийскому правительству деятельное содействие России в случае, если бы война возобновилась от неумеренных притязаний Франции или от происков Пруссии. Но Австрия, истощенная войною и, боясь происков Пруссии, 6 октября 1797 г. уже поспешила заключить с Францией) сепаратный мир в Кампоформио, отказавшись от защиты целости владений германской империи, для решения судеб которой решено было созвать конгресс в Раштадте. Увлекаемые своими успехами, французы не только домогались уступки левого берега Рейна, но и стремились к распространению республиканских идей в соседних странах: французские агенты волновали умы всеми возможными средствами, вооружали одно сословие против другого, пропагандировали демократические и антихристианские идеи и возбуждали народ к восстанию против правительства, употребляя для этой цели даже вооруженную силу. Еще до заключения кампоформийского договора они учредили в Ломбардии республику цизальпинскую, а в Генуе — лигурийскую; в январе 1798 г. образована была в Голландии батавская республика, а 1 апреля 1798 года французы заняли своими войсками Швейцарию и провозгласили там республику гельветическую. В средней и южной Италии французы действовали также самовластно. Воспользовавшись ничтожным поводом для разрыва с папой Пием VI, они заняли войсками Рим, низвергнули папское правление и 9 февраля 1798 г. провозгласили в папской области римскую республику; сам папа, глава католического христианства, увезен был во Францию и посажен там в крепость. При таких условиях установление республиканского образа правления в прочих итальянских государствах и занятие их французскими войсками, очевидно, было только вопросом времени. Между тем, ходили слухи, что французы возбуждают к восстанию поляков, образовавших уже в республиканской армии особые польские легионы, и что целью громадных приготовлений к морскому походу, производившихся тогда во Франции, является или Англия, или русские владения на Черном море.

Легко представить себе, какое действие должно было произвести на Павла это распространение «революционной заразы» по всей Европе. Примирительное настроение его политики по отношению к Франции казалось ему теперь несообразным. «Французы, — писал Павел 21 апреля 1798 г., — примиряясь с державами и областями, которых вдруг вовсе истребить или отвергнуть не были в состоянии, разрывают с ними дружбу, как скоро предвидят удобство успевать в своем плане, чтобы достигать всемирного владычества посредством заразы и утверждения правил безбожных и порядку гражданскому противных… Оставшиеся еще вне заразы государства ничем толь сильно не могут обуздать буйство сея нации, как тесною между собою связью и готовностью один другого охранять честь, целость и независимость». Император однако не желал еще вступать в войну с Францией, а предполагал, ограничиваясь оборонительными мерами, сохранить сколь возможно долее блага мира для своей империи: «употребление сильных средств к ускорению французов располагаем мы тогда, — писал государь, — когда буйство их простерлось бы на прямые против нас действия оружием или возмущением против нас наших подданных, или на овладение городами ганзеатическими и северною частью Германии, или же на новое разрушение мира с императором, либо с империею германскою, — который уже и так приобретен слишком дорогою ценою». Вместе с тем увеличилось и сочувствие императора Павла к жертвам французской революции, которые не находили уже себе убежища нигде в Европе после того, как Англия и Австрия вступили в переговоры с Францией: корпусу войск принца Конде, составленному из французских эмигрантов и бывшему на австрийской службе, было прямо объявлено венским кабинетом, что Австрия уже не может долее его содержать. Для принца Конде оставалась одна надежда на императора Павла Петровича, которого он некогда с таким радушием принимал во время его путешествия по Франции; к нему обратился он с просьбою принять его корпус в русскую службу. «По сродному нам великодушию», писал Павел своему послу в Вене, графу Разумовскому, «не могли мы не внять прошению принца о принятии войск под командою его состоящих, в нашу службу, и вследствие этого решились мы дать убежище сим людям, жертвовавшим собою верности к законному государю». В ноябре 1797 года, корпус эмигрантов, численностью до 7000 человек, расположен был на квартирах в волынской и подольской губерниях и получил содержание наравне с прочими русскими войсками. В то же время принц Конде, в сопровождении сына своего, герцога Бурбона, и внука, герцога Энгиенского, явился в Петербург благодарить государя за оказанные милости. Прием, оказанный ему императором, превзошел все ожидания принца: Павел тогда же ему пожаловал андреевский орден. Вслед затем Павел пригласил прибыть в Россию и гонимого отовсюду Людовика XVIII, предложив ему для жительства Митавский замок; на путевые издержки королю назначено было 60 000 р., а на ежегодное содержание 200 000 р. В феврале 1798 г. Людовик уже поселился в новом своем убежище. Благодаря государя за великодушие, Людовик просил его о новой милости. Венский двор насильно задерживал у себя из политических расчетов дочь несчастного казненного короля Людовика XVI, незадолго пред тем освобожденную из рук революционеров, и все просьбы дяди ее, Людовика XVIII, о препровождении ее в Митаву оставались безуспешны. Теперь Людовик просил императора Павла о содействии ему в этом деле. В ответ на эту просьбу он получил следующее письмо от императора Павла: «Государь брат мой! Королевская принцесса будет вам возвращена или я не буду Павел I», и графу Разумовскому повелено было потребовать от венского двора именем государя освобождения принцессы. Требование императора было исполнено, и принцесса, по прибытий своем в Митаву, вышла замуж за герцога ангулемского, бывшего ее женихом.

Для заключения оборонительного союза с Пруссией и Австрией Павел Петрович отправил в Берлин и Вену князя Репнина. Каждая из этих держав преследовала свои корыстные цели к Германии, и потому они соперничали друг с другом; мало того, Пруссия и Австрия уже доказали, что, ради соблюдения своих интересов в Германии, они готовы вступить в союз даже с предполагаемым общим своим врагом, Францией. Павел стремился для общей цели сблизить своих союзников и взял на себя посредничество между ними. «Мы ограничиваем наше желание, — говорил Павел в инструкции Репнину, — тем только, чтобы между разными заинтересованными дворами скорее всякие споры и недоразумения миролюбное восприяли окончание и через то каждое благоустроенное государство нашлось в состоянии, соединенно с прочими, оградить себя от распространения пагубных замыслов, к разрушению порядка и законной власти клонящихся. Оба сии государя не могут не требовать себе некоторого удовлетворения, но надобно, чтобы они друг к другу относительно были справедливы и менее завистливы, а притом, чтобы в столь неприятных обстоятельствах, где расторжение собственных их интересов влечет неминуемое предосуждение для третьего, желания их ограничивались крайнею умеренностью, отвращая колико возможно большие перемены и потрясения. Князю Репнину велено было наполнить и в Вене, и в Берлине, что государь «с крайним сожалением взирает на то, что оба сильнейшие германские государства ищут себе добычи в ущерб малосильным и невинным сочленам империи». В то же время Павел Петрович начал готовиться и к вооруженным действиям против Франции. Две эскадры балтийского флота отправлены были в Англию для соединения с английским флотом, а черноморскому флоту повелено было крейсировать в Черном море и быть готовым для содействия Турции, в случае покушения французов на ее владения, так как французы заняли Ионические острова.

Посольство Репнина в Пруссию не имело успеха. Там, по кончине 6 ноября 1797 г. короля Фридриха-Вильгельма II, молодой король Фридрих-Вильгельм III вполне подчинился влиянию министра Гаугвица и не хотел ни связывать себя обязательствами по отношению к Австрии, ни вступать в какой либо союз против Франции. «Не нахожу нужным ходить за берлинским двором и вызывать его на трактат», отвечал Павел на донесение Репнина: «сей двор нашел бы сам теснейшим сближением со мною свои выгоды и безопасность, но как коварный министр короля прусского умел затмить своего государя, то и не остается мне ничего делать после всего, что мною предпринято было». Зато в Австрии спешили воспользоваться благоприятным настроением Павла Петровича — для того, чтобы союз оборонительный против Франции превратить в наступательный. Цель эта была достигнута тем легче, что французы сами вызывали в это время Павла Петровича на неприязненные действия. Морские приготовления французов разрешились в это время неожиданной экспедицией генерала Бонапарта в Египет. На пути туда, Бонапарт внезапно появился перед Мальтой, и великий магистр ордена Гомпеш сдал ему весь остров, с его неприступными укреплениями и богатыми запасами. Французы выслали тогда русского посланника при мальтийском ордене и объявили жителям Мальты и Ионических островов, что всякий русский корабль, появившийся у их берега, будет потоплен. Император Павел был глубоко оскорблен этими поступками французов и обещал венскому двору полную свою поддержку в случае разрыва с Франциею. Черноморская эскадра адмирала Ушакова получила приказание двинуться к Босфору для совместного действия с турецким флотом против французов, и, наконец, 18 июля 1798 г., повелено было 16-тысячному корпусу Розенберга собраться у Брест-Литовска для движения на помощь Австрии; тогда же все войска, находившиеся на западной границе империи, поставлены были на военное положение, чтобы не только охранять спокойствие в новоприсоединенных польских областях, но и «удерживать короля прусского в нейтралитете и совершенно в пассивном положении». Венский двор был в восторге, и император Франц собственноручным письмом выразил свою благодарность государю; тогда же, через князя Репнина, положено было начало формальным переговорам о браке великой княжны Александры Павловны с одним из австрийских эрцгерцогов. Большое участие в дальнейших переговорах венского двора с петербургским стал принимать с этого времени находившийся на австрийской службе родной брат императрицы Марии Феодоровны, принц Фердинанд виртембергский. В то же время совершилось важное событие, окончательно привязавшее императора Павла к мальтийскому ордену: сановники и кавалеры российского приорства, собравшись в Петербурге, торжественным актом от 15 августа, признали Гомпеша виновным в «глупейшей беспечности» (de la plus stupide négligence) или соучастником измены, объявили его низложенным и просили императора Павла принять мальтийский орден под свое державство. Император Павел изъявил на это свое согласие и манифестом от 30 августа 1798 г. дал торжественный обет сохранить свято все учреждения ордена, ограждать его преимущества и стараться всеми силами поставить его на ту высшую степень, на которой он некогда находился. Наконец 2 ноября 1798 г. он возложил на себя звание великого магистра ордена и вслед затем предался его делам со всем жаром пылкой своей души. Казалось, он стремился слить звание великого магистра с высоким саном русского императора, чтобы тем самым придать мальтийскому ордену, отживавшему свой век, новое значение и, вместе с тем, усвоить русскому государю обязанность быть олицетворением средневековых традиций ордена. Мальтийский крест помещен был в государственный герб и в арматуру гвардейских полков; кроме российского католического приорства учреждено было еще новое, греко-российское, которое также состояло из значительного количества командорств, приносивших определенные пожизненные доходы. Мальтийский крест жалуем был за заслуги наравне с российскими орденами. Странное зрелище представлял тогда мальтийский орден, долженствовавший служить опорой дворянства и католицизма и имевший своим главою и покровителем русского православного монарха, объявившего себя врагом исключительных сословных привилегий и незадолго перед тем отвечавшего папе на его требование о восстановлении нарушенных прав католического духовенства в России: «напрасно он сим занимается!» Павла прельщал в мальтийском ордене его традиционный рыцарский характер и его мистически-религиозное направление, так отвечавшее его собственному религиозному мировоззрению.

В личной жизни императора Павла происходила в описываемый период времени тяжелая драма. Павел Петрович всегда был ревностным христианином и нежным отцом и супругом. Влияние Нелидовой на его ум и характер имело чисто нравственную основу, и это было признано самою императрицею Марией Феодоровною, сделавшейся другом и покровительницей фрейлины, возбуждавшей прежде ее негодование. И Мария Феодоровна, и Нелидова, знати недостатки Павла и, по-своему желая ему добра, действовали совместно, чтобы предохранять его от возможных увлечений, от последствий его гнева и раздражительности. Но за два года царствования Павла обнаружилось, что в образе действий охранявших его подруг была существенная разница. Нелидова в своих отношениях к Павлу не преследовала никаких личных целей, не навязывала ему никаких своих взглядов и симпатий, тогда как императрица Мария, ограничивая свою деятельность внешним образом делами благотворения, тем не менее ярко выражала свою личность и в вопросах, касавшихся внутренней и внешней политики государства. Прежде всего, императрица обнаруживала слишком живое участие к делам многочисленной немецкой своей родни, в особенности к судьбе своих братьев, не отличавшихся, в большинстве случаев, высокими нравственными качествами; вместе с тем, при каждом представлявшемся случае, она не умела скрыть своих симпатий к Пруссии. Приближая к себе французских эмигрантов из сочувствия к легитимному принципу, императрица Мария в то же время покровительствовала и католическому духовенству, если интересы его связаны были с интересами эмигрантов; но в особенности любила императрица выдвигать различных немецких выходцев, оценивая вместе с ними политическое положение по преимуществу с немецкой точки зрения. В делах политических Мария Феодоровна ошибочно давала также место мелочным соображениям семейного характера, не всегда имевшим связь с общими политическими интересами России. Во внутреннем управлении империей императрица вполне доверялась искусству братьев Куракиных и хотя ласкала князя Безбородко и уважала его опытность, но не питала сочувствия его политическому миросозерцанию, сложившемуся в школе Екатерины. Вообще в действиях императрицы, уже прославившейся своими благотворениями, заметна была мелочность побуждений, стремление внести в государственные дела соображения семейного или сентиментально-нравственного характера. При этом императрица, подобно своему супругу, усвоила себе ложные понятия об этикете, возбуждая против себя иногда преувеличенные обвинения в гордости и тщеславии. Нелидова, будучи подругой Марии Феодоровны, действовала сообразно с ее взглядами и своим влиянием на Павла Петровича пользовалась иногда для достижения ее целей. В сущности эта невыгодная сторона влияния обеих подруг на императора уравновешивалась до некоторой степени тем нравственным равновесием, которое, благодаря им, поддерживалось во впечатлительной душе государя, столь доступного посторонним внушениям и действовавшего часто под влиянием первой минуты. Всегда простосердечный, искренний, государь искал искренности и в других, и дружба его к Нелидовой, при его годами воспитанной подозрительности и мнительности, была для него нравственной опорой и утешением, так как в ней он видел единственного человека, глубоко и, притом, совершенно бескорыстно ему преданного. Этим доверием Павла Петровича лично к Нелидовой и объясняется относительная продолжительность влияния на него императрицы, хотя он знал все слабые ее стороны и умел, когда считал это нужным, противодействовать ее вмешательству в дела даже в резкой и иногда оригинальной форме: однажды он даже приказал арестовать императрицу, когда она, видя, что лично император наказывал неисправного часового, бросилась к государю, ходатайствуя о помиловании. На постоянное заступничество Нелидовой за императрицу, ее единодушие с ней, подрывали доверие к ней государя, и холодность его к императрице начинала постепенно отражаться на его отношениях и к ее подруге. Этим обстоятельством спешили воспользоваться люди, старавшиеся подчинить государя собственному своему влиянию.

Еще летом 1797 года генерал-адъютант Павла Ростопчин следующим образом отзывался об императрице и Нелидовой: «Жаль, что на императора действуют внушения императрицы, которая вмешивается во все дела, окружает себя немцами и позволяет обманывать себя нищим (т. е. эмигрантам). Чтобы быть увереннее в своем значении, она соединилась с m-lle Нелидовой, которую она ранее с полным основанием презирала и которая однако сделалась ее постоянным другом с 6 ноября прошлого года. Мы, три или четыре человека, отверженные люди для этих дам, потому что мы служим одному только императору, а этого не любят и не хотят. Они желали бы удалить князя Безбородко и заместить его князем Александром Куракиным, глупцом и пьяницей, поставить во главе военных дел князя Репнина и управлять всем посредством своих креатур. Это план АлексеяКуракина, величайшего бездельника, который грабит и запутывает все и бесстыдно выпрашивает себе подачки». Безбородко действительно был вынужден постоянно считаться с Куракиными, в особенности после того, когда он вступил с ним в открытую борьбу по поводу финансовых проектов Алексея Куракина. И Ростопчин, и Безбородко, постоянные докладчики императора, умели указывать при удобном случае на слабые стороны императрицы и находили себе усердного помощника в обер-гардеробмейстере Кутайсове, который по-прежнему был брадобреем и камердинером государя и в лице императрицы видел препятствие к дальнейшему своему возвышению. К этим трем лицам, близко стоявшим к особе государя, примыкала масса лиц, также враждебно настроенных, по тем или другим причинам, против императрицы. Почва для интриг была подготовлена, и уже в конце 1797 года император неоднократно выражал своей супруге неудовольствие по разным поводам настолько сильно, что Нелидовой стоило больших усилий смягчать его гнев. Враги императрицы стремились однако поселить совершенное отчуждение между государем и его супругой.

28 января 1898 года императрица Мария разрешилась от бремени четвертым сыном, Михаилом. Роды были трудные, и медики государыни, а также берлинский профессор-акушер Мекель, нарочно приглашенный для этого случая, доложили Павлу Петровичу, что императрица не в состоянии будет перенести другие; современники рассказывают, что врачи эти были подкуплены врагами императрицы и прямо называют одного из них — Кутайсова. Император очень беспокоился о здоровье своей супруги, тем более, что она вслед затем потеряла свою мать, герцогиню виртембергскую, скончавшуюся среди приготовлений к отъезду своему в Россию. Медики предписали Марии Феодоровне тихий и спокойный образ жизни в любимом ею Павловске. Между тем, Ростопчин позволял себе громко выражать свои мнения об императрице и за то 4 марта был уволен от службы. Но сочувствовавшая ему партия также не дремала. 5 мая Павел Петрович выехал из Петербурга в сопровождении старших сыновей своих для путешествия в Москву и Казань. Встреча, оказанная императору в Москве, была восторженная, несравненно теплее, чем прежде, и государь неоднократно высказывал свое удовольствие, замечая, с грустью, что в Петербурге, как ему кажется, его «гораздо более боятся, чем любят». Тогда Кутайсов объяснил государю, что его считают там за тирана и что лишь влиянием государыни и Нелидовой объясняют благодетельные и разумные распоряжения. В Москве же Павел Петрович обратил внимание на 19-летнюю дочь сенатора Лопухина, Анну Петровну, личность бесцветную, но добрую и простосердечную. Государю представили, что Лопухина любит его до безумия, и Павел Петрович, только что разочаровавшийся в давних своих привязанностях, глубоко тронут был видимою привязанностью к себе молодой, неопытной девушки. По приказанию Павла, семья Лопухиных приглашена была переехать в Петербург, где отец Лопухиной, Петр Васильевич Лопухин, должен был получить новое назначение. В Москве и Казани строгий император вообще показал себя милостивым ко всем сословиям, а от крестьян принимал даже прошения с жалобами на помещиков; войска, со страхом шедшие на смотры к взыскательному государю, также встретили его одобрение. На возвратном пути в Петербург, в Тихвине, Павел Петрович встречен был 8 июня императрицей и Нелидовой; там они уже «узнали свою беду», хотя император и не дал им почувствовать своего неудовольствия. Но, по возвращении в Павловск, Павел Петрович холодно стал относиться и к Куракиным, и к военному петербургскому губернатору Буксгевдену, как к креатурам императрицы. В особенности дурно обошелся император с Куракиными, ошибки и злоупотребления которых не раз и прежде вызывали его неудовольствие; современники рассказывают, что Алексея Куракина император неоднократно подвергал взысканиям в самой оскорбительной форме. Приписывая перемену в императоре исключительно влиянию чувства его к Лопухиной, Мария Феодоровна, узнав о предполагаемом ее приезде в Петербург, написала ей письмо, в котором советовала ей остаться в Москве. Эта неудачная мысль императрицы ускорила развязку. Павел вышел из себя, беспощадно обошелся с своей супругой и Нелидовой и затем произвел целый ряд перемен в высшем управлении государством, заменяя лиц, преданных императрице, людьми новыми и, по его мнению, более способными. Вместо Куракиных, вице-канцлером назначен был племянник Безбородко, Кочубей, а генерал-прокурором отец Лопухиной, Петр Васильевич Лопухин, ловкий придворный, но бескорыстный и опытный делец; вновь принятый на службу Ростопчин переименован был в, действительные тайные советники и сделан членом иностранной коллегии, а Кутайсов пожалован был в егермейстеры. Но важнее всех этих перемен было назначение военным губернатором Петербурга барона Палена вместо графа Буксгевдена. Пален был один из тех многих, которые пострадали с воцарением Павла. Тогда он был лифляндским военным губернатором и подвергся гневу императора за военные почести, оказанные им князю Зубову при проезде его чрез Ригу: 26 февраля 1797 г. император писал Палену: «С удивлением осведомился я обо всех подлостях, вами оказанных в проезде князя Зубова чрез Ригу; из чего и делаю я сродное о свойстве вашем заключение, по коем и поведение мое против вас соразмерно будет»; вслед затем Пален был уволен от службы. Но осенью 1797 г., благодаря содействию подруги своей жены, графини Ливен, воспитательницы великих книжен, Пален был вновь принят на службу. Император, отходчивый в своем гневе, ценил исполнительность и военные дарования Палена и назначил его командиром конной гвардии. Находясь в этой должности, Пален успел сблизиться с Кутайсовым, который постоянно начал доводить до сведения государя самые лестные о нем отзывы. «Никогда я не слыхал, — выразился однажды Павел, — чтобы о ком либо говорили так много хорошего, как о Палене. Я, значит, довольно ложно судил о нем и должен эту несправедливость поправить». «Предавшись такому течению мыслей, — рассказывает современник, — государь все милостивее и милостивее стал обращаться с Паленом, который вскоре так опутал его своими оригинальными и лицемерно-чистосердечными речами, что стал ему казаться самым подходящим человеком для занятия должности важнейшей после генерал-прокурорской, требующей верного взгляда, ретивого усердия и безграничного послушания»: 25 июля 1798 г. Пален назначен был петербургским военным губернатором.

Император был рад, что сбросил с себя, как он выражался, то императрицы и удалил от себя людей, ей преданных. Многие, по самым ничтожным поводам, были высланы из Петербурга, в том числе графиня Буксгевден, подруга Нелидовой; тогда и Нелидова сама пожелала следовать за своей подругой в ее имение, в замок Лоде, и просила на это разрешение государя, заклиная его в то же время, в своем письме по этому поводу, не доверяться Кутайсову. Павел Петрович был крайне огорчен этим намерением своего друга и пытался удержать ее в Петербурге. «Я не понимаю, — писал он ей между прочим, — причем тут Кутайсов или кто другой в деле, о котором идет речь. Он или кто другой, кто позволил бы внушать мне или делать что либо, противное правилам моей чести и совести, навлек бы на себя то же, что постигло теперь многих других. Вы лучше, чем кто либо, знаете, как я чувствителен и щекотлив по отношению к некоторым пунктам, злоупотребления которыми, вы это знаете, я не в силах выносить. Вспомните факты, обстоятельства. Теперь обстоятельства и я сам — точь-в-точь такие же. Я очень мало подчиняюсь влиянию того или другого человека, вы это знаете… Клянусь пред Богом в истине всего, что я говорю вам, и совесть моя пред ним чиста, как желал бы я быть чистым в смертный свой час. Вы можете увидеть отсюда, что я не боюсь быть недостойным вашей дружбы». Считая себя правым по отношению к императрице, Павел не замечал крайней опасности, которой он мог подвергнуться, благодаря недостаткам своего характера — особенно в это время, когда своими преобразованиями он возбудил против себя столько врагов и недоброжелателей. Императрица Мария, горячо любившая своего супруга, ясно сознавала, что после удаления Нелидовой возле Павла Петровича не оставалось более никакого сдерживающего элемента. «Сколько бы Иван (т. е. Кутайсов) ни говорил императору, — писала она Нелидовой, — что, по мнению общества, вы и я вместе управляем им и его действиями, — он не может поверить этому, не припомнив себе, что мы только противодействовали его горячности, его гневным вспышкам, его подозрительности, заклиная его оказать какую либо милость или пробуя воспрепятствовать какой либо жестокости, которая могла бы уронить его в глазах его подданных и отвратить от него их сердца. Преследовали ли мы когда либо другую какую либо цель, кроме его славы и блага его особы, да и могли ли мы, великий Боже, иметь что либо другое в виду, вы — как вполне преданный, истинный его друг, я — как его друг, как его жена, как мать его детей? У нас никогда не хватало низости одобрять императора, когда этому препятствовала наша совесть, но знаю, какое счастие испытывали мы, когда имели возможность отдавать полную справедливость его великодушным поступкам, его добрым и лояльным намерениям!»

Но надеждам Марии Феодоровны, что Павел Петрович еще может возвратить ей свою дружбу, не суждено было осуществиться, тем более, что популярность, которую приобретала императрица, управляя воспитательными и благотворительными заведениями, начали выставлять опасной для императора и империи. Кутайсов и другие лица, окружавшие государя, постоянно питали его подозрительность, намекая, что императрица преследует честолюбивые цели и, пользуясь недовольствием гвардии и дворянства, может повторить революцию 1762 г. «Если вы, сударыня», сказал однажды Павел своей супруге, «захотите когда либо сыграть роль Екатерины II, то, по крайней мере, не ожидайте встретить во мне Петра III». После удаления Нелидовой в замок Лоде, император велел даже вскрывать переписку ее с императрицей, чтобы судить о чувствах и намерениях своей супруги. Положение Марии Феодоровны сделалось вскоре невыносимым, так как все лица, оказывавшие ей участие, были подозрительны для государя, и она думала даже отказаться от управления воспитательными и благотворительными заведениями; в конце концов ей пришлось обратиться к Павлу Петровичу «с единственной просьбой» — относиться к ней вежливо при публике. Главным мотивом ее поведения стало теперь желание оправдать себя пред общественным мнением в происшедшем супружеском разрыве. «После моих родов, — писала она Плещееву, — кончина моей матери до такой степени расстроила мое здоровье, что император хотел поберечь меня. Вы знаете, что затем он отправился путешествовать. По возвращении его я решалась четыре раза говорить с ним (мне стыдно делать подобное признание, но, признаюсь, я ожидала этого оборота дел и считала своею обязанностью предупредить его), что мое здоровье восстановлено, что Рожерсон, Бек и Блок уверили меня, что новая беременность не подвергнет меня никакой опасности и что, моя обязанность сказать ему это. Император возразил мне, что он не хочет быть причиною моей смерти и что, вследствие последних тяжелых моих родов, это лежало бы на его совести». При дальнейшем разговоре Павел объяснил «qu’il était tout à fait mal au physique qu’il ne connaissait plus de besoin, qu’il est tout à fait nul et que ce n’était plus une idée qui lui passait par la tête, qu’enfin il était paralysé de ce côté»… Невероятно, — продолжала Мария Феодоровна, — но он дает другим понять, что его нездоровье является последствием моей вины… Я надеюсь, что все честные люди любят и уважают меня, равно как и общество… Сообщите мне, что говорят в обществе; я страдаю от изменения настроения общества по отношению к императору: оно раздирает мое сердце, которое желало бы видеть его любимым и уважаемым… Меня уверяют, что общество меня любит, что оно довольно моим поведением в эти трудные времена и моим благоразумием». Великие князья Александр и Константин Павловичи также чувствовали недоверие к себе со стороны отца, знавшего о их доверии к матери. Дурной прием встретили у императора и два брата Марии Феодоровны, принцы виртембергские: Фердинанд и Александр, бывшие на австрийской службе и явившиеся в июле 1798 г. в С.-Петербург просить государя оказать Австрии немедленную поддержку всеми военными силами империи. Но Павел ограничился только посылкою на помощь Австрии 16-тысячного корпуса Розенберга и, в ответ на настояния принцев, заметил им, что, прежде чем вмешиваться в дела своих соседей, он желает упрочить счастие своей империи. К принцу Фердинанду император относился вообще холодно и однажды даже повернулся к нему спиной в присутствии всего двора. Для императрицы Марии такой образ действий императора был тем прискорбнее, что Фердинанд явился просить руки великой княжны Александры Павловны для эрцгерцога Иосифа, палатина венгерского, и она боялась, что император может помешать осуществлению этого брачного проекта. Когда, вслед затем, корпус Розенберга, по вступлении своем в пределы Австрии, стал получать от австрийцев недостаточное количество провианта, то император приказал Розенбергу распустить войска и расположить их по квартирам до тех пор, пока австрийцы не образумятся. Венский двор спешил исправить свою ошибку и, по желанию императора Павла, приказал принцу Фердинанду, возвратившемуся из Петербурга, иметь личное, ближайшее попечение о нуждах и удобствах русских войск.

Глава IV

Приготовления к войне с Францией. — Меры против «революционной заразы». — Подозрительность Павла. — Преобразования в администрации. — Хаотическое состояние высшего управления. — Усиление полицейской опеки. — Литература. — Уничтожение привилегий дворянства. — Стремление к централизации. — Заботы о поднятии крестьянского хозяйства, о развитии торговли и промышленности. — Кампания 1799 г. и новое направление русской политики. — Семейные отношения. — Кутайсов, Ростопчин, гр. Пален. — «Царство страха».

Политические дела приняли в это время такой оборот, что государь увидел себя вынужденным вступить для обуздания Франции в теснейший союз с Австрией и Англией. Мало того, он потребовал от Пруссии присоединения к коалиции и угрожал ей войною, если она каким либо образом помешает Австрии в ее приготовлениях к разрыву с Францией. Решившись на войну ради желания остановить развитие «революционной заразы», а не из жажды завоевания, Павел Петрович ожидал такого же бескорыстия и со стороны своих союзников. Розенбергу предписано было внушать повсюду, где будет находиться его корпус, что русские войска пришли на помощь союзнику «отнюдь не в виде споспешествовать властолюбивым намерениям, но для подкрепления его к обузданию народа, устремившагося на разрушение благоустроенных держав» и «для восстановления престолов и алтарей». Уже в октябре черноморская эскадра адмирала Ушакова, соединившись с турецким флотом, двинулась к Ионическим островам для изгнания отсюда французов, а между тем в Италии французы принудили сардинского короля Карла-Эммануеля отказаться от престола, а в декабре заняли Неаполь, принудив неаполитанского короля Фердинанда IV бежать в Сицилию, и провозгласили там парфенопейскую республику. Между тем венский двор медлил объявить войну Франции, в надежде вызвать императора Павла на помощь в больших размерах. Действительно, в январе 1799 года, Павел Петрович, по просьбе Австрии, вместо одного, отправил ей три вспомогательных корпуса и, наконец, пожертвовав личными своими неудовольствиями, дал ей, по желанию императора Франца, военачальника в лице Суворова. Маститый герой вызван был из села Кончанского, где он жил, скучая в бездеятельности, в Петербург собственноручным письмом императора. Еще в начале 1798 г. Павел вызывал его в столицу, предлагая ему вступить в службу, но старый фельдмаршал, очевидно, не хотел вступать в ряды плац-парадных генералов и уехал обратно в деревню. Теперь призыв к боевой деятельности оживил старого полководца, и он поспешил на зов государя. Не доверяя «воображению Суворова, заставляющего его иногда забывать все на свете», император сначала думал дать ему дядьку в лице генерала Германа, но, увидевшись с Суворовым и увлекшись его военным гением, сказал ему: «веди войну как знаешь» и предписал корпусным командирам не писать императору ничего помимо фельдмаршала. Император сам возложил на Суворова орден св. Иоанна Иерусалимскаго; рассказывают, что Суворов при этом упал на колени и воскликнул «Боже, спаси царя!», — а Павел отвечал ему: «Да спасет Бог тебя для спасения царей»! «Мы молим Господа Бога нашего», писал Павел Суворову пред отъездом его в Вену 1 марта, «да благословит ополчение Наше, даруя победу на враги веры христианской и власти, от Всевышнего постановленной, и да пребудут воины российские словом, делом и помышлением истинными сынами отечеству и Нам верноподданными».

Последния слова Павла Петровича имели весьма серьезное значение и для войск, отправлявшихся в заграничный поход, и для объяснения многих распоряжений Павла по внутренним делам империи. 4 января император писал Розенбергу, командовавшему русскими войсками в Австрии до прибытия Суворова: «Французский посланник (в Берлине) аббат Сийес, между прочими своими вредными затеями, вздумал напечатать на русском языке перевод книги под названием: «Право человека», «Катехизис» развратный и другие мерзкия сочинения, коих развращение умов есть целью, в чем он полагает предуопеть, рассеяв множество экземпляров сих сочинений как по границе, так и в корпусах, за оными находящихся. Если сие точно правда, то верно присланы будут многие люди для употребления книг сих и между войсками, под командою вашею находящимися, присовокупляя к сему лесть, обещания и проповедуя пагубную вольность. И дабы для предупреждения сего зла, от намерений сих произойти могущих, чинить крепкое смотрение за всем тем, что на развращение умов может подать повод, употребляя лазутчиков для разведывания происходящего между офицерами, и открыть, если кто из них делом или словом каким вознамерится восстать против власти начальства или вводить язву моральную. Если же употребленных по сему делу найдутся быть подданные римского императора, то вы отнеситесь, изверяя мнение о сем или начальствующих в тех местах, где сие случилось, или же уведомляйте для истребования виновным наказания к послу Нашему, в Вене пребывающему».

Это письмо Павла ясно доказывает, что война с французами приобрела в его глазах значение внутреннего дела для России. Борьба с «модными философическими системами» и «пагубными учениями» велась не одним оружием, но и другими средствами власти, бывшими в распоряжении императора. Но «моральную язву» государь преследовал более всего мерами полицейскими, забывая наставление Екатерины, что идеи нельзя уничтожать пушками. Еще в апреле 1798 г. был запрещен французам въезд в Россию, а вслед затем и всех прочих иностранцев повелено впускать в Россию не иначе, как с особаго на каждый отдельный случай высочайшего разрешения. Одновременно с этим затруднен был до последней возможности и выезд русских подданных за границу. Запрещено было даже молодым людям ездить в заграничные университеты для обучения, «по причине возникших ныне в иностранных училищах зловредных правил к воспалению незрелых умов, на необузданные и развратныя умствования подстрекающих и, вместо ожидаемой от воспитания посылаемых туда молодых людей пользы, пагубу им навлекающих». Но «дабы не ограничить тем способов к образованию и просвещению, в особенности благородному юношеству лифляндскому, эстляндскому и курляндскому, и тем наипаче воздействовать к общему и частному благу», разрешено было прибалтийскому дворянству, указом от 9 апреля 1798 г., основать собственный университет в Дерпте. Все, что напоминало или могло напомнить о революционных идеях вообще подвергалось строгому преследованию императора даже в мелочах; так, указом от 5 мая 1798 г., запрещено было фабрикантам выделывать трехцветныя ленты, а купцам торговать ими. Иногда совершенно невинные замечания или неудачныя выражения даже приближенных к государю лиц приводили его в дурное настроение духа, если вызывали в нем мысль о «моральной язве» революционных учений. Во время путешествия Павла Петровича в Казань статс-секретарь его, Нелединский, сидевший с ним в карете, сказал государю, проезжая чрез какие-то обширные леса: «Вот первые представители лесов, которые далеко простираются за Урал». — «Очень поэтически сказано», возразил с гневом император, «но совершенно неуместно: извольте сейчас выйти вон из коляски». При таком нервном настроении государя неудивительно, что иногда самого мельчайшего случая было достаточно, чтобы навлечь на многих подозрение в «пагубном вольномыслии». Многие посажены были в крепость или отданы под надзор полиции по самым ничтожным поводам.

При дворе также не было спокойно. Павел боялся образования партии императрицы и удалил из Петербурга всех, кто уже известен был в качестве ее сторонников; такой же участи подверглись, один за другими, и все лица, пользовавшияся дружбою великого князя Александра Павловича; в том числе удален был, по особому поводу, и важному Адам Чарторижский, назначенный посланником к сардинскому королю. Даже переписка молодых великих княгинь: Елисаветы Алексеевны и Анны Феодоровны подвергалась вскрытию. Новая фаворитка государя, Лопухина, не имела никакого влияния на дела и владела умом государя в гораздо меньшей степени, чем Нелидова. По молодости и неопытности она не видела опасностей, окружавших ее царственного поклонника, но по своей доброте часто испрашивала прощения лицам, с которыми император поступал слишком строго. Никем не сдерживаемый, всегда волнующийся, государь мучился тысячами подозрений, раздуваемых для своих личных целей Кутайсовым и его согласниками. Императрица относилась к Лопухиной всегда очень хорошо, чтобы угодить своему супругу, и вела себя очень сдержанно и с достоинством. Но император не доверял ее молчаливому терпению. «Павел думал, — рассказывает Чарторижский, — что сыновья недостаточно ему преданы, что его супруга сама хочет царствовать вместо него. Ему успели внушить глубокое недоверие и к ней, и к его старым слугам. Тогда-то началось для всех тех, кто приближался ко двору, время боязни и вечной неуверенности в завтрашнем дне. Каждый рисковал быть высланным, получить оскорбление в присутствии всего двора, благодаря какой либо неожиданной вспышке императора, который обыкновенно поручал эту неприятную коммисию гофмаршалу… Придворные балы и праздники были местом, где рисковали потерять свое положение и свободу. Император воображал иногда, что бывают не совсем почтительны к особе, которую он уважал, или к ее родственницам и подругам, и что это есть следствие злоумышлении императрицы. Этого было достаточно, чтобы император приказывал тотчас удалить предполагаемого виновного от двора. Недостаточно глубокий поклон, невежливый поворот спины во время контрданса, или какой либо другой промах в этом роде, были поводом к тому, что балы и другие придворные собрания по вечерам, подобно тому, как утром парады, сопровождались прискорбными последствиями для лиц, на которых падало подозрение или неудовольствие государя. Проявления его гнева и его решения были внезапны и тотчас приводились в исполнение… Все те, кто составлял двор или появлялся перед императором, находились в состоянии постоянной боязни; никто не был уверен в том, что останется на своем месте до конца дня; ложась спать, никто не мог поручиться за то, что ночью или рано утром не явится к нему фельдъегерь и не посадит его в кибитку. Это были привычные случаи, которые сделались даже предметом постоянных шуток. Такое положение вещей началось со времени немилости к m-lle Нелидовой и продолжалось, все усиливаясь, в течение всего царствования Павла».

При таких условиях законодательная деятельность императора Павла приняла еще более резкий характер борьбы с установившимися при Екатерине порядками. Правительственные взгляды Павла Петровича проявились уже совершенно определенно и слагались в стройную систему. Император хотел говорить не с учреждениями, а с лицами, бывшими непосредственными исполнителями его повелений, и поэтому в его царствование тихо, незаметно, совершался переход от коллегиального начала к единоличному, министерскому — в высшем управлении, от сословного к бюрократическому — в низшем. Еще в царствование Екатерины коллегиальное начало управления стало ослабевать в своем значении. Президенты иностранной, военной и адмиралтейств-коллегий, имея личные доклады у государя, оказывали сильное влияние на ход дел в коллегиях; сенат постепенно утрачивал функции «правительствующего» и приобретал судебный характер; зато генерал-прокурор, по идее власть наблюдающая, совмещал в своем лице обязанности министров юстиции, внутренних дел и финансов; остальные ведомства также были на дороге к единоличному управлению, Император Павел, со свойственною ему быстротою, придал этому движению более силы, стремясь, в то же время, разграничить отдельные ведомства и установить между ними необходимую связь. Через две недели после смерти Екатерины восстановлены были на прежнем основании закрытые ею берг-, мануфактур- и коммерц-коллегии, «по крайней неудобности в раздроблении важных отделений государственной экономии», но над президентами этих коллегий поставлены были главные директора, имевшие право личного доклада у императора. Вслед затем, указом от 4 декабря 1796 г., финансовая часть отнята была у генерал-прокурора и вверена особому лицу, государственному казначею, которому подчинены были четыре экспедиции. Генерал-прокурору вверена была зато вновь учрежденная экспедиция государственного хозяйства, опекунства иностранных и сельского домоводства; у него же в ведении находилась основанная Павлом при сенате школа для обучения юнкеров (молодых дворян), географический департамент и, одно время, управление государственных лесов. По отношению к сенату генерал-прокурор встал в еще более независимое положение, чем при Екатерине. Работа по составлению нового уложения поручена была ему, а не сенату; на него же возложена была «повсеместная бдительность в благоуспешном течении разного рода дел, в приказах производимых, и о точном сохранении законов, на все части государственного управления». Сенат почти превращен был в судебное место, так как все его департаменты заняты были решением запущенных старых дел, которых к началу царствования Павла оказалось 11 746; для скорейшего окончания их учреждены были даже три временных департамента; лишь в 1799 году сенат получил некоторое значение в администрации установлением сенаторских ревизий по губерниям. Но и видоизмененные коллегии не удовлетворяли государя: он желал видеть пред собою не докладчиков только по делам какого либо ведомства, но лиц, ответственных за управление им. В «Учреждении об императорской фамилии», создавшем новый, дотоле не существовавший департамент уделов, заведывание департаментом и ответственность по делам его возложено было на министра уделов. Эту должность Павел пытался применить впоследствии и к другим частям государственной машины, так как в 1800 году учреждено было министерство коммерции и тогда же предположено было к осуществлению министерство финансов. Но попытки эти не могли получить надлежащего значения, так как при бюрократическом элементе предполагалось еще сохранить коллегиальный, придав последнему роль исполнительную.

Если, таким образом, высшее управление в России при Павле Петровиче находилось в хаотическом состоянии, то причина тому заключается в происходившей смене старых отживших начал с новыми, еще не вполне определившимися. При этом условии невозможно было ни единство между разными частями управления, ни правильный контроль над ними. Ни изумительная по своей мелочности государственная деятельность императора, ни его знаменитый желтый ящик, прибитый к воротам Зимнего дворца для всеподданнейших прошений и жалоб, — не могли, разумеется, помочь горю. Совет при высочайшем дворе играл поистине жалкую роль, не исполняя никакой определенной законодательной или административной функции: дела, подлежавшия его рассмотрению, носили по большей части случайный характер; При различии взглядов отдельных ведомств, решать вопросы воаможно было не иначе, как представляя их на высочайшее усмотрение. По вопросу, например, о внутреннем судоходстве представлено было императору три различных мнения: купечества, комерц-коллегии и президента адмиралтейств-коллегии; Павел, по рассеянности, утвердил их все. К сожалению, предпринятая императором в самом начале его царствования сложная кодификационная работа, возложенная на комиссию составления законов, не отвечала его ожиданиям. Не смотря на участие в работах комиссии известного тогда законоведа Поленова, работа комиссии, быть может благодаря нетерпеливости Павла, поставлена была на ложную дорогу: невозможно было дать государству новое законодательство без предварительного исторического собрания законов. К концу царствования Павла, комиссия выработала только 17 глав о судопроизводстве, 9 — о делах вотчинных и 13 — об уголовных законах.

Успешному ходу законодательной деятельности Павла Петровича препятствовало в значительной степени отсутствие у государя талантливых трудолюбивых сотрудников. Притом частая смена высших государственных сановников сама по себе была уже достаточной причиной для медленного и непоследовательного производства дел. Малейшее неудовольствие государя по какому либо ничтожному поводу влекло иногда за собою увольнение от должности даже таких лиц, которые по своему положению, казалось, были надолго застрахованы от немилости: никто не знал, что ожидает его завтра, и никто поэтому не имел охоты и возможности приниматься за дела, требовавшия долгой и усидчивой работы. Князь П. В. Лопухин, отец фаворитки Павла, сменивший князя Алексея Куракина в должности генерал-прокурора, — не усидел на ней, по интригам Кутайсова, и года: уже 7 июля 1799 г. на его место назначен был генерал от инфантерии Беклешов. — «Знал ли ты прежних генерал-прокуроров?» говорил государь только что определенному Беклешову: «какой был генерал-прокурор Куракин! какой Лопухин! Ты да я, я да ты: мы одни будем дела делать!» Но Беклешов также не долго оставался генерал-прокурором, и уже 8 февраля 1800 г. император мог повторять назначенному на его место Обольянинову то же, что он говорил раньше Беклешову.

При хаотическом состоянии высшего управления неудивительно, что Павел должен был сам входить во все подробности и местного управления, желая невозможного и самому все знать и всему давать направление. Переписка государя с местными начальниками, особенно с командующими генералами и губернаторами, одна заняла бы целые томы. В губернаторах Павел также желал видеть ответственных правителей губерний, возлагая на них с каждым годом все более и более прав и обязанностей. Помимо обязанностей административно — полицейских, они должны были нести ответственность по делам фискальным и даже судебным. Казенные и частные убытки, происходившие от каких либо упущений местной администрации, например от грабежей, губернаторы должны были возмещать собственным имуществом; во многих уездных городах роль губернатора исполняли так называемые городничие. Павел зорко следил за действиями местной администрации: малейшая ошибка или недомолвка в донесениях, малейшее злоупотребление или упущение, доходившее до сведения государя, влекли за собою тотчас или его выговор, или увольнение и исключение от службы; так, например, вятский губернатор Модерах за ошибку получил выговор в форме «дурака», костромской — Кочетов, после разграбления почты в его губернии, вынужден был покрыть убытки казны и частных лиц от этого грабежа из собственного имущества, симбирский — был уволен от службы за принятие почестей, ему несвойственных, городничий Пирх, который, «забыв все обязанности служения, публично ходил в круглой шляпе, во фраке, и сею неблагопристойною одеждою ясно изображал развратное свое поведение, употребляя также казенных людей в свои домашния услуги», исключен был из службы и должен был просить прощения на коленях при разводе у какого-то полковника Жукова и т. д. Наконец, для подробного исследования на месте состояния губерний и действий администрации, Павел именным указом сенату от 6 октября 1799 г., возобновил сенаторские ревизии, разделив для этой цели, указом от 1 декабря, все губернии на 8 частей. Все эти меры приводили к тому, что в губерниях был образцовый по внешности порядок, хотя создавшаяся в то время поговорка: «положение хуже губернаторскаго» свидетельствует о всей тяжести службы правителей губерний: разбойничество, например, столь развившееся в царствование Екатерины в приволжских губерниях, было совсем уничтожено. Вообще проявление произвола с чьей бы то ни было стороны, хотя бы самых высокопоставленных лиц, вызывало гнев императора и строгия кары; генерал-адъютант князь Щербатов, например, за битье почтальонов и взятие 12 лошадей вместо 6, отставлен был от службы. Но, с другой стороны, и администрация, и местные жители чувствовали себя в угнетенном состоянии духа. Полицейские органы власти боялись ответственности и за бездеятельность, и за упущения, даже за «язву моральную», сущности которой большинство не могло даже постигнуть. Сообразно этому, в России Павловского времени чрезвычайно усилен был полицейский надзор — до такой степени, что, по рассказам современников, боялись веселиться не только в публичных собраниях, но и в частных домах, и вести откровенные разговоры даже у себя дома. На всех театральных зрелищах и публичных балах, «для смотрения», всегда должен был присутствовать частный пристав. Даже то оружие, которым Павел Петрович думал уничтожить всякую несправедливость в России, «открыв все пути и способы, чтобы глас слабаго, угнетенного был услышан», — знаменитый «желтый ящик» у ворот Зимнего дворца, а также жалобы и прошения, поступившия непосредственно на высочайшее имя чрез почту, приводили иногда к печальным последствиям. Наряду с просьбами о милостях и жалобами на действительные злоупотребления или притеснения, поступала к Павлу масса всякого рода лживых доносов, в большинстве случаев анонимных, и огромное количество ходатайств, ровно ни на чем не основанных. Многия из этих «недельных» прошений возвращаемы были с «наддранием», и о них, чтобы пристыдить просителей, в пример другим, публиковалось в «С.-Петербургских Ведомостях». Но число их все-таки умножалось до такой степени, что Павел Петрович вынужден был 23 мая 1799 г. особым указом объявить, «дабы недельными просьбами его императорского величества не утруждали», а затем, что «всяк, дерзнувший по двухкратной просьбе еще утруждать его императорское величество, имеет быть посажен в тюрьму на месяц». Неосновательные просьбы о милостям, однако, не влекли за собою больших неудобств для государя, кроме отказа «с наддранием», но жалобы на неправосудие и притеснения, даже основательные сами по себе, возбуждали подробныя расследования, длительную переписку с отдельными правительственными учреждениями, просмотр подлинных дел самим государем и т. д. Этот фактический контроль действий судебных учреждений и администрации объяснялся отсутствием высшего правительственного учреждения, обязанного следить за точным исполнением законов, и хаотическим состоянием администрации в конце царствования Екатерины. Тем не менее доносов одинаково боялись и честные, и дурные люди. От «желтаго ящика» постарались, впрочем, избавиться оригинальным образом: в нем Павел стал находить эпиграммы и каррикатуры на самого себя, и тогда существование желтаго ящика прекратилось навсегда.

При этих печальных условиях император Павел закрыл для себя цензурными строгостями единственный остававшийся для него и самый могущественный способ судить об общественном настроении и воздействовать на него — содействие литературы, тогда как сам он постоянно подвергался общественному суду, часто ошибочному, во вред себе, но по собственной вине, печатая постоянно все немотивированные и дурно изложенные резолюции свои и приказы в «С.-Петербургских Ведомостях». В Москве, впрочем, умели отчасти соединять общественные силы, но петербургская литература сделалась почти оффициальной. Между тем, именно в Петербурге в 1798 г. произошло литературное событие, которое могло бы заставить Павла изменить свои отношения к печати. Капнист написал в это время комедию «Ябеда», в которой осмеивал взяточничество и неправосудие чиновников, и желал посвятить ее императору. «Досады, которые мне и другим наделала ябеда», — писал он, — «были причиною, что я решился осмеять ее в комедии, а неусыпное старание правдолюбиваго монарха нашего искоренить ее в судах, внушает мне смелость посвятить сочинение мое его императорскому величеству». Государь принял посвящение, не читая пьесы, но когда она была поставлена на сцену и имела шумный успех, императору было доложено князем Лопухиным, генерал-прокурором, что Капнист дал ужасный повод к соблазну, что его наглость преувеличила действительность и что в его пьесе находится явное попрание монаршей власти в ее ближайших органах. Доверившись донесению, император, в порыве гнева, приказал, как говорят, отправить автора в Сибирь. Но скоро гнев государя, однако, остыл: он усомнился в справедливости своего приказания и велел представить «Ябеду» в своем присутствии в эрмитажном театре. Зрителями пьесы был только он и великий князь Александр Павлович. После первого же акта государь, беспрестанно аплодировавший пьесе, послал фельдъегеря за Капнистом, пожаловал ему, минуя два чина, чин статского советника и щедро наградил его.

Особое впечатление производил во всей России способ, который употреблял император Павел для объявления своей воли. Фельдъегеря развозили его повеления по всей империи, и они же, являясь неожиданно на своих тройках или в кибитках, увозили на место назначения, чаще всего в Петербург, и тех лиц, которые вызвали на себя гнев государя, и тех, которых, наоборот, государь желал наградить или видеть по разным причинам, Весьма часто случалось, что, отправляясь с фельдъегерем в Петербург, никто не знал, зачем его вызывают к государю, и оттого фельдъегерская тройка, один звук фельдъегерского колокольчика, внушали всем страх и опасения; семейства увезенных оплакивали их как погибших: всем грезилась крепость или Сибирь.

Естественно, что централизация власти вела к упразднению местного самоуправления, а бюрократическое начало — к уничтожению сословного, выборного. Действительно, император Павел неуклонно продолжал выполнять свою программу по отношению к сословиям, определяя им место в государственной организации сообразно их службы государству. Дворянство все более стесняемо было в своих привилегиях, низводилось к прежнему своему назначению — служилого сословия, обязанного «защищать отечество»; соответственно этому, император стремился улучшить положение крестьян, находившихся, по его мнению, только в управлении, а не в кабале у помещиков. В 1799 г. уничтожены были губернские выборы дворянства, и должностных лиц повелено было избирать поуездно; точно также дворянская родословная книга каждой губернии разбита была на уездные книги, содержавшиеся также поуездно. Дворянские опеки и сиротские суды, указом от 18 сентября 1798 г., подчинены были палатам, а члены нижних земских судов, избиравшиеся дворянством заменены были, указом от 14 мая 1800 г., чиновниками от герольдии, а губернаторам дозволялось только принимать просьбы на эти места и от дворян, представляя их сенату; значение этой меры было велико и для дворян — помещиков, и для крестьян, так как земским судам предоставлено было полицейское управление в уезде в полном объеме. В военной службе зато даны были дворянам привиллегии. Для производства в унтер-офицерский чин дворяне должны были служить рядовыми всего три месяца, а не-дворяне — не менее 4-х лет. В 1798 г. было предписано, чтобы не представлять из не-дворян не только в офицеры, но даже в портупей-прапорщики и в подпрапорщики, потому что «в оных званиях одни дворяне должны состоять». Родовитое дворянство однако озлоблено было смыслом этих невидимому льготных для него распоряжений императора, видя в них уничтожение политического значения дворянства. Представитель тогдашнего либерализма, гр. Строганов, с презрением отзывался о служилом дворянстве в царствование Павла. «Оно», писал он, «состоит из множества людей, сделавшихся дворянами только службой, которых все мысли направлены к тому, чтобы не постигать ничего выше власти императора: ни право, ни закон, ничто не может породить в них идеи о самомалейшем сопротивлении. Большая часть дворянства, состоящего на службе, к несчастию, ищет в исполнении распоряжений правительства свои личныя выгоды и очень часто служит плутуя, но не сопротивляясь… Всякая мера, клонившаяся к нарушению прав дворянства, выполнялась с изумительною точностию, и именно дворянин приводил в исполнение меры, направленные против его собрата, противныя выгодам и чести сословия». Строгости военной службы, введенные Павлом, не представляли однако в ней ничего привлекательного для дворян, и они толпами стали записываться в гражданскую. Тогда император начал энергически противодействовать этому течению. 14 июня 1799 года повелено было сенату оставить только 50 юнкеров коллегии, находившихся при нем, а остальных отправить в военную коллегию; 5 октября 1799 г. было определено дворянских детей в гражданскую службу не записывать без доклада государю, и это правило затем распространено было и на детей личных дворян; наконец 12 апреля 1800 г. вышедшие из военной службы в отставку лишены были права поступать в статскую, а указом от и мая того же года это право сохранено было лишь за теми, кто выбыл из военной службы до вступления императора Павла на престол. Дворянам, уже находившимся на военной службе, преграждена была возможность выйти из нее по своему желанию: 31 октября 1798 г. воспрещено было дворянам выходить в отставку до производства в первый офицерский чин, а 6 октября 1799 г. повелено было не увольнять, а исключать из службы тех из них, кто пожелает выйти в отставку, не выслужа года в офицерском звании. Дворян, не служивших, но уклонявшихся от должностей по выбору, велено даже было предавать суду. Легко представить себе недовольство дворян всеми этими распоряжениями, уничтожавшими права, дарованные имжалованною грамотою, от которой оставались одни клочки!

Тяжело было служить дворянам, но им тяжело было и жить в деревнях при изменившихся порядках. В особенности чувствительна была замена выбиравшихся дворянством уездных полицейских и судебных властей коронными чиновниками. «Помещичье село того времени», говорит Победоносцев, «представляется как бы маленьким государством посреди большаго; нельзя не заметить, каких усилий и трудов стоит центральной государственной власти проникнуть в это маленькое государство, утвердить там свою силу, исполнить свое распоряжение. Сплошь да рядом мы видим, что помещик в своем имении в течении нескольких лет безнаказанно упорствует в неисполнении всех требований правительства, господствует с полным произволом над своими крестьянами и даже, с помощью этого господства, открыто восстает против общественной власти… Сильный помещик всех посыльных от суда встречал так, как домохозяин встречает шайку грабителей: с бранью и ругательством, с дубьем и оружьем, «собрався с своими!» Своеволие помещиков доходило до того, что, напр., незадолго до кончины Екатерины, воронежский помещик гр. Дивиер перестрелял из двух пушек весь ехавший к нему земский суд. Само собою разумеется, что в уездных властях, выбиравшихся дворянами, крепостные крестьяне вовсе не могли искать себе защиты от злоупотреблений помещичьей власти. Любопытно, что на содержание нижних земских судов, в новом их составе, установлен был Павлом особый сбор только с дворянских имений. Далее, в финансовых своих делах, дворянство также подвергалось стеснениям, так как Павел постоянно стремился к уничтожению роскоши и мотовства. Цель банкротского устава, изданного в 1800 г., по словам Державина, «наиболее была в том, чтобы воздержать дворянство от мотовства и делания долгов и для того доверенность к ним сжать в теснейшие пределы». Но, вместе с тем, уставом этим преграждался доступ дворянству и к занятиям торговлею, — «не дворянским делом», по взглядам того времени. Неудачные операции вспомогательного банка для дворянства, учрежденного по проекту Куракина, побудили правительство сосредоточить дела по задолженности дворянского землевладения в сохранных казнах воспитательных домов, в так называемых опекунских советах. Таким образом задолженность дворянства была ограничена и всецело находилась под контролем правительства, Одновременно с этим подтвержден был сбор казенных недоимок со всех дворянских имений.

Стремления государя к централизации привели его к ограничению сословного самоуправления также в купеческом и мещанском сословиях «Уставом о цехах», 12 ноября 1789 г., и учреждением, 4 сентября 1800 г., во всех губернских городах, вместо магистратов, ратгаузов.

Церковь и крестьянское сословие продолжали пользоваться заботами Павла. Его глубокая религиозность, мистически настроенный ум, восприняли особый оттенок со времени возложения им на себя звания великого магистра мальтийского ордена. 19 ноября 1799 г., в Гатчине, во время литургии, которую совершал Амвросий, архиепископ с.-петербургский, «его императорское величество приобщился Св. Таин внутри св. алтаря со святаго престола», о чем обер-прокурор синода, Хвостов, предложил синоду записать в журнал. Но преданность Павла к православию не мешала его веротерпимости по отношении к раскольникам, за исключением тех из их сект, которые отвергали светскую власть или отличались изуверством: духоборцы подвергались преследованию, а глава скопцов, Кондратий Селиванов, признан был сумасшедшим и посажен в сумасшедший дом. Снисходительное отношение государя к раскольникам вызвало движение среди них к воссоединению с православною церковью. В 1800 году митрополит Платон составил правила единоверия, утвержденные Св. Синодом, а вслед затем, указом от 27 октября 1800 г., старообрядцам разрешено было строить церкви.

Из мер, принятых императором в 1798–1800 гг. для улучшения положения крестьян, в особенности помещичьих, замечателен указ от 16 октября 1798 г. о непродаже малороссийских крестьян без земли. Любопытно, что это повеление государя последовало вопреки мнению сената, который полагал «позволить малороссийским помещикам продавать крестьян своих без земли». Казенные крестьяне получили право пользоваться в некоторых случаях казенными лесами, со всех крестьян сложены были недоимки по земельным сборам за 15 лет; крестьяне, приписанные к горным заводам, в большинстве освобождены были от заводских работ и поступили в число государственных. В сфере отношений помещиков к крестьянам государь оставался неизменно благожелательным к последним. На ряду с общими мелочными распоряжениями о том, чтобы помещики не создавали для себя из крепостных так называемых «казаков и гусар», Павел Петрович в частных случаях смягчал суровыя требования закона по отношению к крестьянам и одобрял действия в этом смысле местной администрации В Великороссии, например, действовал еще закон о продаже крестьян без земли. Когда в 1799 году тамбовский помещик, полковник Давыдов продал своих крестьян на вывоз и они должны были переселиться на новые места, оставив свое имущество, которое поступало в пользу прежнего их владельца, то крестьяне отказались уйти из своего села и стояли на своем решении, не смотря на убеждения губернатора Литвинова. Губернатор немедленно донес об этом происшествии государю. Император Павел отвечал ему следующим рескриптом: «Получа рапорт ваш сего месяца сентября 5 числа касательно крестьян, полковником Давыдовым проданных на вывоз помещикам Хвощинскому и Мартынову, повелеваю вам оставя крестьян сих на прежнем их месте, сделать от лица моего оным помещикам наистрожайший выговор за учиненные ими крестьянам чрез сие намерение расстройку и угнетение; вам же изъявляю мое благоволение за донесение ваше, сопряженное с человеколюбием и добрым порядком, всегда сходственным с волею моею». Но в это же время Павел Петрович дозволил помещикам, в интересах заселения Забайкалья, ссылать туда своих крестьян на поселение с зачетом их в рекруты, хотя в царствование Павла был всего один только рекрутский набор в 1798 г. по две с тысячи душ, вызванный началом войны с Францией. Нельзя не упомянуть об одном человеколюбивом распоряжении императора Павла, относившемуся по своему существу преимущественно к крестьянскому сословию: указом от 19 ноября 1798 г. избавлены были от телесного наказания все лица, имевшия более 70 лет от роду.

Павел Петрович любил смотреть на Россию как на свое хозяйство и, как, прежде, бывало, в Гатчине, заботился о насущных нуждах населения, о развитии торговли и промышленности. Рядом указов подтверждены были старыя правила и установлены новые о заведении во всех селениях, казенных и помещичьих, запасных хлебных магазинов с годовою пропорциею хлеба, а также сделаны распоряжения о дешевой продаже соли во всех губерниях. Все современники единогласно свидетельствуют, что меры эти достигли своей цели. «За пересудами и за различною тогдашнею, отчасти до сей поры памятною былью в кругах службы», говорит, например, Лубяновский, «не без удовольствия вспоминаешь, что, не взирая на то, народ бодрый, хотя также от страха как бы в стороне, благоденствовал, если на земле и то уже благоденствие, когда дешевы хлеб, соль да вино, да на плечах зипун и тулуп, а на ногах лапти, не тяжелые к тому рекрутские наборы и подати умеренные. Такой еще тогда век был, что и отсутствие первых материальных потребностей жизни в народе не низко ценилось». Особенное внимание обратил Павел на сбережение лесов, поручив это дело лесному департаменту при адмиралтейств-коллегии, и на предохранение построек от пожаров: для этой цели, назначая суровыя взыскания за самовольные порубки и хищения в казенных лесах, император поощрял наградами разработку торфа и каменного угля и содействовал распространению в селах землебитных строений; для охраны городов от больших пожаров, вследствие скученности деревянных построек, выработаны были новые для них планы. Конские казенные заводы подчинены были особому управлению — экспедиции, во главе которой стал Кутайсов; на обязанности этой экспедиции лежало заботиться об улучшении качества лошадей для надобностей ремонта и земледелия. Заботы о здоровье населения и войск выразились в конце 1798 года учреждением высшего медицинского училища, преобразованного потом в военно-медицинскую академию. Промышленность и торговля были оживлены восстановлением мануфактур коллегии, устройством Мариинской системы, связывавшей Волгу с Балтийским морем, улучшением монетной системы, уничтожением разбойничества на Волге. Издан был банкротский устав, пересмотрены, хотя не вполне удачно, тарифы и торговые договоры, особенно с Англией, закупавшей у нас сырье и захватившей в свои руки почти всю нашу отпускную торговлю. С целию поощрения отечественной промышленности запрещен был ввоз предметов роскоши, сукна, стали, стекла, даны были льготы фабрикантам, и поощрялось развитие шелководства и разведению полезных растений. При Павле начались также торговыя сношения с Америкой: 3 августа 1788 г. утвержден был акт российско-американской компании, а 9 июня 1798 г. она принята была под особое покровительство императора, который тогда же даровал ей привиллегию на 20 лет.

Не забудем, что эта кипучая деятельность императора по внутреннему управлению государством проявилась именно в то время, когда русские войска, под предводительством Суворова, на полях Италии и в горах Швейцарии покрывали себя славою в битвах с французами. В четыре летние месяца 1799 г. Италия была очищена от французских войск, несмотря на все препятствия, которые ставил гениальному полководцу венский гофкригсрат; но когда вслед затем Суворов думал идти к Генуе, чтобы, взяв ее, вторгнуться в пределы Франции, австрийский двор предложил новый план войны, требуя, чтобы французы предварительно изгнаны были из Швейцарии. Но, прежде чем Суворов мог войти в ее пределы, австрийские войска вышли из нее, оставив находившийся там русский корпус генерала Римскаго-Корсакова в виду превосходных сил неприятеля, и Корсаков, разбитый Массеной при Цюрихе, должен был отступить. Суворов, не имея при себе ни артиллерии, ни продовольствия и проводников, обещанных ему австрийцами, должен был, войдя в Швейцарию, принять на себя всю массу неприятельских сил, воодушевленных победами. Мужество русских войск, гений их престарелаго вождя, преодолели, однако, все препятствия: непроходимыя горы были пройдены, превосходныя в силах войска французов опрокинуты, и Суворов, расположившись осенью 1799 г. на зимних квартирах в Баварии, ждал лишь дальнейших повелений государя, чтобы предпринять новый поход в сердце Франции.

Но мечта Павла Петровича быть «возстановителем потрясенных тронов и оскверненных алтарей» уже охладела, а терпение его истощилось: Павел понял, что он был только орудием в руках своих союзников: Австрии и Англии, делавших только вид, что сочувствуют рыцарским, возвышенным его намерениям, а на самом деле думавших только о своих собственных интересах. Во всех столкновениях Суворова с венским гофкригсратом император держал сторону своего полководца, требовал от венского двора объяснений, даже грозил ему, — но конечная цель похода еще представлялась ему тогда достижимой. Но последующия события ясно доказали ему коварство австрийской политики: освобожденная от французов Италия была порабощена Австрией, которая отказывалась, под разными предлогами, восстановить сардинского короля в его владениях и подавляла малейшее стремление итальянских народов к независимости; мало того, считая для себя помощь русских войск уже излишнею, австрийские власти не оказывали им должного содействия, даже вредили им, и наконец, при взятии Анконы, нанесли оскорбление русскому знамени. Уже 14 октября 1799 г. Павел Петрович писал Суворову: «Желаю знать вас соединенных (с Корсаковым) и отдаленных от весьма ненадежных прежних наших союзников, коих я оставил и предал их собственному жребию, во-первых — не хотя восстановить в Европе другую Францию (т. е. Австрию), не искореня первой, а во-вторых — не намерен был жертвовать моими войсками для корыстолюбивых и бесстыдных видов двора венского. Теперь через Англию стараться буду сблизиться с королем прусским и положить совокупно препоны видам дома австрийского. Экспедиция в Голландии пойдет своим чередом и дела там в хорошем положении. Прощайте».

Когда Павел писал эти строки, он не знал еще, что Англия поступит с ним так же, если не хуже, как и Австрия. Русский корпус Германа, назначенный содействовать англичанам при высадке их в Голландию, потерпел вместе с ними поражение от французов при Бергене, столько же по вине английского главнокомандующаго, герцога Йоркского, сколько по оплошности самого Германа; затем остатки русского корпуса отвезены были англичанами на зимовку на остров Джерсей, и там они терпели нужду. Но всего более поразил государя неожиданный отказ Англии в возвращении ему, как великому магистру мальтийского ордена, острова Мальты. Негодованию Павла Петровича не было пределов: граф Воронцов, русский посол в Лондоне, был отозван, а английскому послу в Петербурге, лорду Витворту, было предложено в мае 1800 г. оставить Россию.

Венский кабинет, руководимый Тугутом, главным виновником всех враждебных действий Австрии против России, — пробовал сначала смягчить неудовольствие государя, опасаясь союза его с Пруссией. Графу Кобенцелю, австрийскому послу в Петербурге, даны были в этом смысле успокоительные инструкции, а в начале октября 1799 г. прибыл в Петербург, для бракосочетания с великой княжной Александрой Павловной, эрцгерцог Иосиф, в сопровождении брата императрицы Марии Феодоровны, принца Фердинанда Виртембергского, и креатуры Тугута, графа Дидрихштейна, женатого на, графине Шуваловой. «Мой дворец будет теперь заражен политикой!» воскликнул император, когда узнал, кто едет с эрцгерцогом. Действительно, императрица Мария, опираясь на французских эмигрантов и всех сторонников, всячески содействовала брату, принцу Фердинанду, и эрцгерцогу Иосифу в их примирительной миссии, тем более, что возникло опасение, что второе сватовство великой княжны может в виду дурных отношений императора к Австрии, оказаться столь же неудачным, как и первое. Павел Петрович не пожелал видеть Дидрихштейна: его остановили у шлагбаума в Гатчине и сообщили ему приказ государя в восемь дней оставить Россию, хотя жена его имела поручение сопровождать будущую эрцгерцогиню. Опасения Марии Феодоровны, оплакивавшей судьбу дочери, не сбылись: бракосочетание Александры Павловны с эрцгерцогом Иосифом совершилось 19 октября 1799 г., неделей позже бракосочетания ее сестры великой княжны Елены Павловны с наследным принцем Мекленбург-Шверинским. Но ни просьбы Марии Федоровны, ни убеждения эрцгерцога Иосифа и принца Фердинанда не могли поколебать императора: раз обманутый, он требовал теперь удаления Тугута, честного и искреннего объявления венского кабинета о его целях и возвращения королю сардинскому его владений. С этим ответом эрцгерцог и уехал из России в сопровождении молодой своей супруги, несчастной жертвы политических расчетов; но, с его отъездом, попытки повлиять на решение императора в благоприятном для Австрии смысле не прекратились. Лорд Витворт, представитель второй нашей союзницы — Англии, еще показывавшей России в то время наружные знаки дружества, делал представления императору, входил в сношения в доме своей приятельницы О. А. Жеребцовой, сестры опальных Зубовых, со всеми приверженцами коалиции и, под рукой, вел переговоры с Кобенцелем о более тесной связи Австрии с Англией. Сильную поддержку Витворт нашел в вице-канцлере, графе Никите Панине, сочувствовавшем коалиции, тогда как соперник Панина, граф Растопчин, докладчик государя по иностранным делам, был врагом его. Интрига опутывала государя со всех сторон. Император был в раздражении: он знал уже, что два посла его: Разумовский — в Вене и Воронцов — в Аиглии, оба вполне натурализовавшиеся в странах, где они были аккредитованы, — писали ему свои донесения в духе, заведомо сочувственном коалиции, и скрывали от него истинное положение дел. Боясь интриг, император приказал не принимать Кобенцеля при дворе, а всему дипломатическому корпусу — прекратить с ним всякия отношения, — факт, неслыханный дотоле в международных отношениях; Суворов получил затем повеление возвратиться с армией в Россию. Между тем, во Франции совершился переворот 18 брюмера: генерал Бонапарт сделался первым консулом и весною 1800 г. нанес австрийцам поражение при Маренго, после которого они вновь потеряли всю Италию. Вскоре Кобенцель и Витворт должны были выехать из России. Семена посеянной ими интриги однако остались в Петербурге и принесли свои плоды; остались также О. А. Жеребцова, граф Панин и только что уволенный за хищение в лесном департаменте, неаполитанец по происхождению, адмирал О. М. Рибас, друг удаленного из России сторонника коалиции, неаполитанского посла, маркиза Сан-Галло…

Перемену своей политики Павел Петрович так объяснял датскому посланнику Розенкранцу в сентябре 1800 г.; «Государь сказал» доносил Розенкранц, «что политика его вот уже три года остается неизменною и связана с справедливостию, там, где его величество полагает ее найти; долгое время он был того мнения, что справедливость находится на стороне противников Франции, правительство которой угрожало всем державам; теперь же в этой стране в скором времени водворится король, если не по имени, то, по крайней мере, по существу, что изменяет положение дела; он бросил сторонников этой партии, которая и есть австрийская, когда обнаружилось, что справедливость не на ее стороне; то же самое он испытал относительно англичан. Он склоняется единственно в сторону справедливости, а не к тому или другому правительству, к той или другой нации, и те, которые иначе судят о его политике, положительно ошибаются».

Эти слова Павла Петровича сказаны были уже в то время, когда отчуждение от старых союзников влекло за собою сближение России с Францией, уже не «мятежной» и «развратной», а умиренной твердой рукой первого консула. Бонапарт постиг рыцарский характер Павла и спешил заручиться его расположением, в уверенности, что в союзе с Россией Франция преодолеет все внешния затруднения. Узнав, что Австрия отказала императору в просьбе освободить часть французских пленных, доставшихся ей благодаря победам Суворова, в обмен на русских пленных, находившихся во Франции в количестве 5000 человек, первый консул приказал обмундировать их и отпустить в Россию, с оружием и знаменами, без всякого обмена; в письме по этому поводу первый консул сообщал императору, что он делает это «единственно из уважения к доблести русской армии, которую французы умели оценить по достоинству на поле битвы»; в том же письме первый консул заранее соглашался на возвращение острова Мальты великому магистру мальтийского ордена. Павел Петрович принял это предложение с радостию и отправил вь Париж для приема и препровождения русских пленных генерала Спренгпортена. Затем император отправил 18 декабря первому консулу письмо, в котором, извещая его об отправлении в Париж своего уполномоченного, Колычева, писал: «Я не говорю к не хочу спорить ни о правах человека, ни об основных началах, установленных в каждой стране. Постараемся возвратить миру спокойствие и тишину, в которых он так нуждается»; упомянув затем об Англии, которая попирала права народов и руководилась только собственным эгоизмом, Павел приглашал первого консула соединиться с ним для обуздания этой державы. С своей стороны, первый консул, принимая 10 декабря Спренгпортена, объявил ему о желании Франции заключить мир с Россией, так как, по его мнению, оба государства уже по одному географическому своему положению созданы для того, чтобы жить между собою в тесной связи; при этом он выразил свое «особое уважение и почтение к священной особе монарха и к его возвышенному и справедливому характеру»; чтобы удовлетворить государя, не желавшего бросать на произвол судьбы всеми оставленных королей неаполитанского и сардинского, первый консул предложил возвратить им при заключении мира их владения, а также назначить приличныя границы светской власти папы, в судьбе которого император Павел принимал особое участие. Прямым последствием этого сближения России с Францией было изгнание из России Людовика XVIII с сопровождавшими его эмигрантами: «сумасшедшия французские головы» уже давно надоели государю, и в начале января 1801 г. курляндский губернатор получил от графа Палена письмо, в котором было сказано: «сообщите Людовику XVIII, что государь советует ему выехать из России». 22 января Людовик уже выехал из Митавы в Пруссию. Корпус принца Конде остался за границей и после окончания войны России с Францией поступил на жалованье Англии.

Новое направление русской политики и ее цели выражены были в записке гр. Растопчина, написанной им по приказанию государя, вследствие бывшего по этому предмету разговора между ними, и представленной государю 30 сентября 1800 г. В отметках, сделанных на этой записке императором, видно, как глубоко потрясен он был изменой своих союзников. К словам Растопчина, что «Англия вооружила попеременно угрозами, хитростию и деньгами все державы против Франции», Павел Петрович прибавил: «и нас грешных»; против слов, что Англия «своей завистью, пронырством и богатством была, есть и пребудет не соперница, но злодей Франции» — император заметил: «мастерски писано!» Замечание Растопчина, что Австрия «подала столь справедливыя причины к негодованию государя» и «потеряла из виду новейшую цель своей политики» сопровождалось восклицанием Павла: «Чего захотел от слепой курицы!» План Растопчина в основание политики России полагал тесный союз с Францией, а целью его раздел Турции при участии Австрии и Пруссии. Одобрив записку Растопчина, Павел Петрович на заключительной ее части, где говорилось, что «Россия и XIX век достойно возгордятся царствованием вашего императорского величества, соединившего воедино престолы Петра и Константина», с грустью написал: «А меня все-таки бранить станут!-…

Личное настроение государя, выразившееся в этом замечании, вполне отвечало истинному положению дел. Три года деятельности неустанной, и разносторонней, основанной на искреннем желании добра и правды, — не принесли Павлу счастья, не привлекли к нему сердец его подданных: он не мог понять всей ошибочности своей системы. Напротив, он знал, что имя его внушает страх и недовольство и предвидел необходимость новой борьбы при дальнейшем ходе преобразований. Семейныя отношения императора, в особенности благодаря фаворитизму Лопухиной, вышедшей замуж за князя Гагарина в тщетной надежде противостать настойчивости Павла и потом сделавшейся оффициальной его фавориткой, также не могли действовать на него успокоительно. Еще в ноябре 1798 г. Растопчин писал Воронцову: «Я могу только негодовать, видя, что государь, расточивший вокруг себя миллионы благодеяний, не имеет у себя верных слуг. Его не любят даже собственные его дети. Великий князь Александр презирает своего отца; великий князь Константин боится его. Дочери, руководимыя, как и все прочие, матерью, смотрят на отца с отвращением. Между тем, все ему улыбаются»… Эти строки заклятаго врага императрицы Марии рисуют, разумеется, не чувства ее к супругу, а общую картину отношений, которые установились постепенно и бросались в глаза постороннему наблюдателю. Растопчин сообщал тогда же, что великий князь Александр во многом виноват пред своим отцом, а впоследствии рассказывал, что он имел в своем распоряжении бумаги Александра, которые могли бы погубить наследника, если бы они сделались известны его отцу. Это свидетельство человека, близкого к государю за последние два года его царствования, показывает, как легко было окружающим возбудить подозрительность государя против старшего его сына и объясняет рассказ о том, что Павел Петрович призвал однажды к себе великого князя Александра и, показывая на указ Петра Великого о царевиче Алексее Петровиче, спросил его, знает ли он историю этого царевича. Старшая и любимая дочь государя, великая княгиня Александра Павловна, уехала в Австрию, вместе с супругом своим, эрцгерцогом Иосифом, еще в ноябре 1799 г. По словам графини Головиной, император расстался с ней с чрезвычайным волнением. Прощание было очень трогательно: он беспрестанно повторял, что ее приносят в жертву.

Окружавшие императора люди были почти те же, которые находились возле него в Гатчине в 1793 году и из которых самый честный, по выражению Растопчина, заслуживал быть колесованным без суда. Но на этот раз возле Павла не было уже Нелидовой, умевшей сдерживать порывы его раздражительности, вносить успокоение в его душу, и, потеряв равновесие, Павел Петрович не терпел противоречия, руководился не столько обдуманными мыслями, сколько мимолетными чувствами и впечатлениями, предаваясь крайностям и в гневе, и в милости. Безбородко умер еще в апреле 1799 г. Поэтому, в конце концов, возле Павла остались в фаворе только те люди, которые, в личных своих интересах, могли и хотели только применяться к слабостям монарха, имея целью лишь пользоваться его милостями, а вовсе не заботиться о благе государя и империи. Достаточно сказать главным доверенным лицом сделался Кутайсов, возведенный в графское достоинство и пожалованный обер-шталмейстером и александровским кавалером. По чувствам и привычке он действительно был предан государю, но весь мелкий его ум изощрялся в придворных интригах и направлен был к своекорыстным целям. Исполняя в течение всей своей жизни должность императорского брадобрея, он не вмешивался да, по своему развитию, и не мог вмешиваться в государственные дела, но, зная, как никто, характер государя, косвенно имел на них громадное влияние, умея внушать ему известное настроение и определять его отношения к людям, не стесняясь даже клеветою. Когда обнаруживалась невинность оклеветанного, Навел собственноручно наказывал иногда Кутайсова палкою, грозил прогнать его, но, ценя его преданность, в конце концов оставлял при себе. Благодаря поддержке Кутайсова, пользовались доверием Павла граф Растопчин и граф Пален, — оба ближайшие сотрудники императора. Растопчин, сделавшись графом и первым членом иностранной коллегии, и в новом своем значении остался «сумасшедшим Федькой», как обыкновенно называла его императрица Екатерина. Несомненно, что он тоже предан был своему «благодетелю», любил свое отечество, отличался развитым образованным умом, но эти его достоинства соединялись с пронырливостью, самохвальством и наглостью; бросалась в глаза надменность его к низшим, даже к иностранным послам, которых он не допускал к себе для личных объяснений по делам службы, предоставив это вице-канцлеру, графу Панину; но в то же время он ухаживал за Кутайсовым. «В течение 2-х лет», писал впоследствии Растопчин, «я почитал Кутайсова человеком честным и привязанным к государю, как и я, чувствомь благодарности. С ним мне можно было говорить о его неровностях, переменчивости, причудах, изобличавших в нем иногда умоизступление, иногда бешенство. Мы оба искренно любили государя: я — по чувству чести, он же — постоянно оставаясь слугою. Заметив, что Кутайсов сделался слишком развязен и неразборчив, убедившись, что у него нет других побуждений, кроме соблюдения во всем личной выгоды, я не только разошелся с ним, но перестал посещать его и подходить к нему. И я один так делал».

Нельзя допустить, чтобы Растопин не знал раньше, что за человек был Кутайсов, но, очевидно, он совершенно не догадывался сначала, что ссора его с Кутайсовым была подготовлена искусною рукою третьяго императорского любимца; петербургского военного губернатора, барона Палена, пожалованного Павлом в графы и Андреевские кавалеры. Это был честолюбивый, энергический и даровитый генерал, умевший приобрести доверие государя необычайною исполнительностию и усердием к службе. Его открытое, добродушное лицо невольно располагало к нему каждого; на самом же деле, никто не превосходил его в хладнокровии, в уменьи скрывать свои истинные чувства и мысли и в рассчитанной жестокости. Из всех ближайших к государю лиц он один имел ясныя, определенные цели и лишь он один способен был идти к ним медленно, осторожно, но с неуклонною твердостию и последовательностию. Обворожив государя своею кажущеюся преданностию его особе и усердием к службе, осыпанный его милостями, Пален никогда не забывал упрека в «подлости», который сделан был ему Павлом в начале его царствования, надеялся сыграть в будущем крупную историческую роль, — и с умыслом, систематически, приводил в исполнение все жестокия и необдуманные распоряжения императора, даже преувеличивая их значение. Пален знал, по какому скользкому пути идет он, при мнительности и подозрительности государя, но у него не было врагов; напротив все, даже императрица Мария, предубежденная против всех новых фаворитов своего супруга, считали Палена образцом рыцарства и прямодушия. Графиня Дивен, воспитательница великих княжен и подруга жены Палена, еще более утверждала ее в этом мнении. От возможных случайностей Палена спасала дружба с Кутайсовым, а чтобы упрочить за собою будущее, он вступил в тесную связь с двором великого князя Александра Павловича. Желая иметь всегда точныя, и верныя сведения о жизни наследника и его супруги, Павел Петрович назначил в 1799 г. графиню Пален гофмейстериной двора великой княгини Елисаветы Алексеевны. В первое время Елисавета Алексеевна чуждалась графини Пален, чопорной и скучной немки, не без основания видя в ней приставницу, но постепенно графиня сумела победить это предубеждение. Впрочем, отношения императора к Елисавете Алексеевне, испортившияся в 1799 году, изменились к лучшему, когда умерла у нее дочь, великая княжна Мария Александровна. Император по-видимому был очень огорчен этой смертью и испуган впечатлением, которое она произвела на Елисавету Алексеевну: она почти не плакала, что очень обеспокоило Павла Петровича.

Кутайсов, Растопчин и Пален были тремя лицами, пользовавшимися действительным значением при государе. Все прочие или не пользовались его доверием, как, например, вице-канцлер граф Никита Панин, или, как генерал-прокурор Обольянинов, принадлежали к типу гатчинцев, т. е., исполняя с усердием и точностию волю государя, они не отличались ни умом, ни образованием, и не в состоянии были возвыситься до более широкого понимания государственных дел, следуя всегда букве повелений императора, а не духу их. Самый усердный и сравнительно более развитый в умственном отношении гатчинец, Аракчеев, был уволен Павлом в конце 1799 г. за ложное донесение. Быть может, сам Кутайсов обязан был своим долгим, непрерывным фавором именно тому обстоятельству, что обязанности его ограничивались только личными услугами государю, а не касались служебных дел, где Павел не прощал недобросовестности.

Тяготясь своим все увеличивающимся нравственным одиночеством, император высказал в начале 1800 г. расположение примириться с Нелидовой, которая возвратилась тогда, с его разрешения, в Петербург и поселилась в Смольном; его прогулки уже направлялись в ту сторону, и он наконец выразил желание увидеть старого своего друга. Но императрица Мария своим стремлением к эффектам испортила дело: она пожелала придать этому примирению торжественный оттенок, назначила у себя вечернее собрание и пригласила к себе императора и Нелидову. Тогда Кутайсов и княгиня Гагарина подействовали на самолюбие Павла Петровича, и он прислал в назначенный вечер сказать императрице, что не может быть у ее. С этого времени Нелидовой пришлось окончательно запереться у себя, в Смольном. Взамен того на государя Начали оказывать влияние иезуиты, главой которых в России явился энергический и ловкий патер Грубер.

Все эти обстоятельства могут уяснить тот факт, что в 1800 г. личность и управление Павла носили на себе в высшей степени переменчивый характер, и тогда, в полном смысле слова, наступило для современников «Царство страха». Особенно бросалась в глаза каждому несоразмерность наград и наказаний. При малейшем упущении не спасали виновного никакия заслуги: желание быть справедливым, «не взирая на лица», увлекало Павла Петровича в противоположную крайность, и он совершал величайшия несправедливости, чтобы не сказать более. Не было человека, которого заслуги были бы признаны Павлом в такой степени, как заслуги Суворова; не было отличия, какого бы он не дал ему, как писал он в рескрипте, «за великия дела верноподданного, которым прославляется царствование наше»: титул князя Италийского, сан генералиссимуса, приказ об отдавании ему воинских почестей, присвоенных лишь императору, памятник, воздвигнутый при жизни, — все это служило мерилом признательности государя к увенчанному славой полководцу. Призывая Суворова в Петербург, Павел предполагал отвести ему покои в Зимнем дворце и устроить триумфальную встречу. На самом же деле Суворов, больной физически и подавленный нравственно, приехал в Петербург в апреле 1800 г. как бы тайком, ночью, остановился у своего племянника, графа Хвостова, и, умирая под гнетом немилости к нему государя, не был удостоен его посещением. Мало того, Павел не проводил тела своего полководца до последнего его жилища: он лишь выехал на путь, по которому шла печальная процессия и поклонился гробу, уронив несколько сердечных слез; целый день он был невесел и ночью плохо спал, часто повторяя: «жаль». Оффициальным поводом к негодованию Павла на Суворова было то, что Суворов, вопреки военному уставу Павла, имел при себе во все время похода дежурного генерала, а негласною причиною немилости можно предполагать возбужденное недоброжелателями Суворова самолюбие Павла, оскорбленного признанием Суворова, что артиллерийская, квартирмейстерская и провиантская части находились в австрийской армии в лучшем состоянии, чем в русской: в Суворове он опять увидел екатерининского генерала, противника его преобразований, а между тем недоброжелатели Суворова при дворе вовремя напомнили государю, что он был в родстве с Зубовыми, находившимися в опале… Таково же было отношение Павла и к войскам, возвратившимся из похода, где они покрыли себя славою и где ни мужество удивляло даже врагов.Забыты были их подвиги, и в целом ряде приказов сделаны были выговоры за то, что «инспекторы и шефы полков мало прилагали стараний к сохранению службы в таком порядке, как было императорскому величеству угодно, и следственно… сколь мало они усердствовали в исполнении его воли и службы», или «за то, что во всех частях, составляющих службу, сделано упущение; даже и обыкновенный шаг ни мало не сходен с предписанным уставом» и т. п. Словом, государь был недоволен, что многие из введенных им плацпарадных экзерциций оказывались непригодны на полях военных действий. Когда великий князь Константин Павлович, возвратившись из швейцарского похода, доложил государю о неудобствах обмундирования армии, оказавшихся в походе, и представил образец пригодного солдатского обмундирования, Павел был крайне недоволен, найдя, что образец этот напоминает «потемкинскую» форму. Неудачи в Швейцарии и Голландии, где командовали войсками плац-парадные генералы: Корсаков и Герман, государь старался объяснить именно отступлениями от изданного им устава. 10 августа 1800 года объявлен был приказ: «его императорское величество дает на замечание генералам инспекции финляндской, что они видят сами, сколь далеки они даже от того, чтобы быть генералами даже посредственными, и что пока они будут таковы — везде, конечно, и всеми будут биты».

Полицейская опека над частною жизнью подданных, боязнь «моральной язвы», также не ослабевали, а вместе с тем постоянно находил себе пищу никогда не умиравший в душе Павла Петровича страх заговоров и какого либо переворота. Пален, пользуясь поддержкою Кутайсова, умел однако направлять подозрения императора и гнев его сообразно своим целям. 18 апреля 1800 г. последовал указ сенату: «Так как чрез вывозимыя из-за границы разныя книги наносится разврат веры, гражданского закона и благонравия, то отныне впредь до указа повелеваем запретить впуск из-за границы всякого рода книг, на каком бы языке оныя ни были, без изъятия, в государство наше, равномерно и музыку». Даже академии наук воспрещено было выписывать книги из-за границы. В самом Петербурге, под влиянием разных неосновательных доносов, начались полицейские строгости. «Негодяи», говорит Коцебу, «злоупотребляя доверием монарха, сердце которого было склонно к кротости и доброте, всюду показывали ему призраки, вовсе не существовавшие и даже такие, в которые они сами не верили, и ввели начало владычества ужаса». Преданный государю Коцебу сам засыпал всегда со страшными предчувствиями и вскакивал ночью при каждом шуме. На его примере легко видеть, в каком состоянии духа находился каждый житель Петербурга в то время. Проезжая по улице, он смотрел во все стороны, стараясь угадать, не едет ли император, чтобы своевременно отдать ему честь; он осматривал цвет и покрой одежды — нет ли чего в них противного указу; в театре, месте его службы, он должен был угождать посредственностям, покровительствуемым Кутайсовым, и его фаворитке, г-же Шевалье, а во время спектаклей трепетал при мысли, что недремавшая (только для вздорных доносов) полиция или ее тайные агенты найдут двусмысленные или колкие выражения в разрешенных им для игры пьесах. Всякий раз, когда его жена и дети запаздывали на прогулках, он боялся, что их арестовали за неотдание чести и посадили в тюрьму. Разговоров с кем-нибудь он чуждался, опасаясь доносов; писать он не мог, потому что рукописи могли быть захвачены и превратно истолкованы, читать — также, так как все иностранные книги были запрещены. В довершение всего, осенью, зимою и весною, когда, по делам, ему приходилось идти около дворца, он бежал, чтобы не получить простуды, потому что, во всякое время года и при самой ужасной погоде, нужно было следовать мимо дворца с непокрытой головой, встречая, почти на каждом шагу, кибитки с ссыльными или людей, ведомых под конвоем для наказания». «Я сошлюсь», прибавляет Коцебу, «на всех жителей Петербурга, когда бы кто решился упрекнуть меня в преувеличении… О, если бы государь знал это! Он, который сердечно желал счастия своим подданным!» Между тем, на Дону казнен был, вопреки приказанию императора, преданный ему полковник Грузинов, которого Пален и его сообщники не желали допустить в Петербург, а в самом Петербурге лейтенант Акимов, за эпиграмму на построение Исаакиевского собора, сослан был в Сибирь с урезанием языка; пастор Зейдер, обвиненный в том, что имел запрещенные книги в своей библиотеке, — был наказан кнутом; генерал-лейтенант князь Сибирский, по неосновательному доносу, закован был в кандалы и также сослан. Военные вообще чаще подвергались всякого рода взысканиям. Конногвардейский полк в начале 1800 г. переведен был в Царское Село и отдан для обучения великому князю Константину Павловичу; говорили, что, в припадке гнева на оплошность офицеров этого полка, у императора вырвалось даже слово: «в Сибирь!» Штабс-капитан Кирпичников в мае 1800 г., по приговору военного суда, утвержденному императором, прогнан был чрез строй и получил 1000 ударов шпицрутеном. Редкий вахт-парад обходился без наказаний. Из ряда многих странных распоряжений Павла за это время нельзя пройти молчанием того, что в ноябре запрещен был приезд ко двору почти всем лицам, имевшим на это право, за исключением лиц, ближайших к императору, так как они оказались «невежами», аплодируя на придворном спектакле, а в январе 1801 г. прусский купец Ширмер, ходатайствовавший о дозволении учредить общество, «в коем гражданские чиновники, купцы и художники могли бы найти препровождение времени по вечерам», — посажен был на месяц на хлеб и воду, и затем выслан за границу; еще ранее запрещено было офицерам посещать общественные собрания. Разбором всех доносов и усердным не по разуму исполнителем решений императора был, кроме Палена, «гатчинец», генерал-прокурор Обольянинов, не ведавший, что творил. «Время это было самое ужасное, — рассказывает один из его подчиненных, Мертваго: — государь был на многих в подозрении. Тайная канцелярия была занята делами более вотчинной; знатных сановников почти ежедневно отставляли от службы и ссылали на житье в деревни, Государь занялся делами церковными, преследовал раскольников (духоборцев), разбирал основание их секты; многих брали в тайную канцелярию, брили им бороды, били и отправляли в поселение. Словом, ежедневный ужас. Начальник мой стал инквизитором, все шло чрез него, — сердце болело, слушая шепоты, и рад бы не знать того, что рассказывают». Замечательно, что именно в это время, в апреле 1800.г., Павел говорил шведскому послу Стединку; «Меня выставляют за ужасного, невыносимого человека, а я не хочу никому внушать страха». Еще замечательнее, что самое спокойное время в 1800 г. в Петербурге было в сентябре и октябре, когда граф Пален был назначен командовать армией на прусской границе, а должность петербургского военного губернатора с 14 августа исполнял генерал от инфантерии Свечин.

Глава V

Начало заговора для устранения Павла от престола. — Панин, Витворт, Жеребцова и Рибас. — Смерть Рибаса, удаление Панина. — Разрыв с Англией. — Действия графа Палена. — Михайловский замок. — Тревожное состояние умов, изолированное положение императора. — Приготовления гр. Палена. — Подозрительность императора. — Ночь с 11-е на 12-е марта. — Участие войск. — Впечатление, произведенное кончиной Павла на современников. — Погребение императора Павла. — Участь заговорщиков.

Тревожное состояние умов в Петербурге вполне совпадало с планами лиц, стремившихся к устранению Павла от престола и к установлению регентства в России, так как казалось, что государь страдает психическим расстройством. Мысль о возможности установления регентства укреплялась подобными примерами, бывшими незадолго до этого времени в Англии и Дании. Начало свое мысль эта получила в беседах честолюбивого вице-канцлера графа Панина с английским послом Витвортом, который в мае 1800 г. должен был оставить Россию. Уже в марте 1800 г., когда Павел отвернулся от Англии, Витворт в секретной депеше писал своему правительству: «мы должны быть приготовлены ко всему, что бы ни случилось. Но факт, хотя я с сожалением сообщаю, — что император буквально не в своем уме. Уже несколько лет это известно ближайшим к нему лицам, и я сам имел несколько случаев за этим наблюдать. С тех пор, как он вступилна престол, его умопомешательство постепенно усиливалось и в настоящее время приводит каждого в сильнейшее беспокойство. В этом-то и кроется роковая причина многого, что случилось, и к той же причине мы должны будем отнести и новые сумасбродные выходки, какие, может быть, нам придется оплакивать. Император не руководится в своих поступках никакими определенными правилами или принципами. Все его действия суть последствия каприза или расстроенной фантазии, стало быть нет и не может быть ничего верного. По причинам, слишком посторонним, чтобы их объяснить, я прилагал все усилия, как можно далее устранять эту роковую причину всех наших обманутых ожиданий. Я никогда ни на минуту не терял из виду огромной важности извлечь из его характера всевозможные для нас выгоды и хранил замкнутыми в своей груди тревожные опасения, сопровождавшие все мои труды. Но, как бы то ни было, истина должна быть открыта, наконец; мы должны знать, от чего зависят наши дела, но в то же время мы не должны забывать, что император, каков он ни есть, самодержавный владетель могущественной, связанной природою с Англией империи, из которой исключительно мы можем добывать средства для поддержания первенства нашей морской силы». Друг Витворта, Ольга Александровна Жеребцова, сестра опальных Зубовых, и граф Панин привлекли затем к участию в заговоре вице-адмирала Рибаса, хитрого и продажного, но ловкого и способного человека, только что уволенного Павлом от заведывания лесным департаментом за обнаружение хищения: неаполитанец по происхождению, он приехал в Россию вместе с Алексеем Орловым, приняв участие в похищении, известной княжны Таракановой, и упрочил свою карьеру женитьбой на побочной дочери Бецкого. Проследить за первоначальными действиями этих друзей весьма трудно, но известно, что в сентябре граф Панин напрасно пытался подать государю записку о необходимости сближения с Англией и Пруссией, а в то же время в морском ведомстве, где Рибас играл важную роль, не смотря на то, что ожидали войны с Англиею, высочайшие приказы за сентябрь и октябрь наполнены были более, чем когда либо, увольнениями от службы и в отпуск офицеров балтийского флота, который для войны с Англией необходим был в полном своем составе. Вслед затем, в октябре, граф Панин открылся петербургскому военному губернатору Свечину, что он стоит во главе заговора против императора, что предположено заставить императора отказаться от престола и возвести на него великого князя Александра. Панин спрашивал затем, какое решение думает в виду этого принять сам Свечин, как командующий войсками в Петербурге. Генерал с негодованием отверг предложение Панина принять участие в заговоре, но объявил, что не изменит его доверию, чтобы доносом приобрести милость государя: «закон», прибавил он, дает мне право и все средства исполнить мою обязанность». Спустя несколько дней к Свечину явился Рибас с тем же вопросом и получил тот же ответ. «Спустя два дня», пишет Свечин в своих записках, «я утром быт уволен от должности генерал-губернатора и назначен сенатором, а вечером того дня — отставлен от службы». На его место 27 октября снова назначен был Пален, вошедший уже в тесную связь с заговорщиками. Увольнение Свечина современники объясняли интригой Кутайсова: на одной дочери Лопухина, сестре фаворитки, женат был старший сын его, Павел, а на другой — сын Жеребцовой, Александр. В то же время Жеребцова польстила Кутайсову, сообщив ему, что, будто бы, брат ее, князь Платон Зубов, желает жениться на его дочери. Восхищенный Кутайсов, с своей стороны, убедил государя простить братьев Зубовых и вызвать их в Петербург. Зубовы приехали в Петербург в ноябре и осыпаны были милостями императора: им возвращены были их имения, и оба они были назначены шефами кадетских корпусов. Тогда же, 2 ноября, граф Пален исходатайствовал у императора неслыханную дотоле милость: высочайшим указом сенату дозволено было всем выбывшим или исключенным из службы военной или гражданской вновь вступить на службу; но при этом с умыслом сделана была странная оговорка, чтобы все таковые явились в Петербург для личного представления государю. Таким образом, в скором времени собралось в столице около 2000 человек, хотя и прощенных, но дважды озлобленных против императора, так как многие из них, уже впав в нужду, должны были теперь совершить путь в три или четыре тысячи верст до Петербурга, чтобы потом пройти, быть может, столько же до назначенных им полков, а многие — и вовсе не были приняты обратно на службу. Целью Палена было увеличить в Петербурге число людей, готовых при случае на все…

В это время уже начались неприязненные действия России против Англии: 28 октября граф Ростопчин, по повелению императора, объявил о наложении эмбарго на английские суда, находившиеся в русских портах, в отплату англичанам за захват Мальты, и начались деятельные приготовления России к войне с Англией. Случайно заболел в это время президент адмиралтейств-коллегии, граф Кушелев, и Рибас должен был, вместо него, докладывать дела императору. Ловкость докладчика, его уверенность в счастливом исходе войны и сделанные им предположения об обороне Кронштадта очень понравились Павлу, и он тотчас же начал оказывать ему благоволение; говорили, что коварный Рибас, польщенный этим, думал уже открыть императору планы заговорщиков. Случилось, однако, что Рибас внезапно заболел и скоро умер: есть известие, что ему подано было «по ошибке» вредное лекарство. Панин лично безотлучно дежурил при больном, чтобы не дать ему проговориться даже на исповеди. Панин уже лишился тогда вице-канцлерского места и был назначен в сенаторы, но около 20 декабря вызвал на себя по ничтожному поводу неудовольствие государя и был выслан в подмосковную деревню. Незадолго до своей опалы он несколько раз виделся с великим князем Александром, встречаясь с ним в бане, и убеждал его принять на себя бремя правления, но великий князь отвергал это предложение. После удаления Панина главой заговора сделался граф Пален, давший ему другое направление.

4 декабря между Россиею и Швециею заключен был союз против Англии, которым ограждалась свобода морской торговли, а затем к этому союзу приступили Пруссия и Дания. Союз России с Францией был также обеспечен, так что против Англии составилась грозная, еще невиданная коалиция морских держав. Король шведский прибыл в Петербург, чтобы личным свиданием с государем изгладить старые недоразумения, — но тщеславный я упорный нрав его привел к новому охлаждению к нему Павла. Император встретил короля с большим почетом и с выражениями полной дружбы, но король поступал так неосторожно, что Павел часто чувствовал себя оскорбленным и стал питать отвращение к своему гостю. Однажды, увидев в балете красные шапочки на танцовщицах, король сказал, что эти шапки якобинцев. «Может быть», ответил сухо император, «но у меня их нет». В другой раз Густав-Адольф пригласил Павла приехать в Швецию, обещая ему показать свою гвардию и выражая этим сомнение на счет великого совершенства русских гвардейцев. Слова эти», говорит современник, «тем более возмутили Павла, что король, в глазах императора, был ничтожный королек, а этим предложением он ставил себя наравне с ним; всемогущим самодержцем всея России». Когда во время церемониального марша император, во главе войск, лично отдал честь высокому гостю, гость этот ответил только легким наклонением головы. Король, наконец, не принял официального письма императора, потому что в титуле был пропущен титул его «норвежского наследника». Тем не менее Павел Петрович дружелюбно расстался с королем и на другой день пред самым его отъездом, послал к нему графа Ростопчина просить орден Серафимов для своего обер-шталмейстера, графа Кутайсова. Король отказал под тем предлогом, что Кутайсов еще не имеет ордена св. Андрея. Тогда император, в высшей степени разгневанный этим отказом, в ту же минуту велел возвратиться Придворной кухне и свите, назначенной провожать короля до границы, так что без помощи одного финского священника король и его двор не имели бы пропитания; вместе с тем, Павел, чтобы загладить обиду, которую осмелились нанести его любимцу, поспешил тотчас наградить его орденом св. Андрея; Союз со Швецией тем не менее остался в силе. Кронштадт приготовлялся к обороне, поспешно собирались отпускные офицеры балтийского флота, для защиты берегов собрана была армия; приняты были меры даже для обороны Соловков. Желая, вместе с тем, «атаковать англичан там, где удар им может быть чувствительнее и где меньше ожидают», император, с одной стороны, просил первого консула сделать диверсию нападением на берега Англии, а с другой — 12 января 1800 г. дал приказание атаману войска донского Орлову двинуться с донскими полками в поход на Индию. Казаки, исполняя приказ государя, 27 февраля тронулись в путь, но 18 марта успели только переправиться чрез Волгу и вслед за тем получили известие о кончине императора. Нет сомнения, что поход этот, мало обдуманный и вовсе неподготовленный, не привел бы к желаемой цели, так как неизвестна была даже дорога в Индию, но та же неизвестность царила и в Англии относительно возможности этой экспедиции, тем более, что одновременно с вестью о ней там узнали о расширении пределов России за Кавказом: 18 января 1801 г., по завещанию последнего грузинского царя Георгия, совершилось добровольное присоединение к России Грузии. Все это произвело в Англии сильное впечатление, особенно в торговых сферах Лишь один Лондонский кабинет, ко всеобщему удивлению, сохранял видимое спокойствие и только в конце февраля 1801 г. отправил в Балтийское море эскадру, под начальством Нельсона. Это спокойствие впоследствии объясняли тем, что в Лондоне не только знали о готовящемся заговоре на жизнь императора Павла, но даже способствовали успехам заговора деньгами. Многие современники (напр., брат фаворитки, кн. Лопухин) были убеждены в этом, но разумеется документальных данных отыскать нельзя, тем более, что о секретных делах в Англии министры, даже при смене, передавали друг другу на словах. Лопухин, сестра которого была замужем за сыном Ольги Александровны Жеребцовой, утвердительно говорил, что Жеребцова получила в Англии уже после кончины Павла 2 миллиона рублей для раздачи заговорщикам, но присвоила их себе. Спрашивается, какие же суммы были переданы в Россию ранее? Питт, стоявший тогда во главе английского министерства, никогда не отказывал в субсидиях на выгодные для Англии дела на континенте, а Наполеон, имевший бесспорно хорошие сведения, успех договора на жизнь императора Павла прямо объяснял действием английского золота. Как бы то не было, участие Англии в заговоре — вопрос пока открытый, хотя несомненно интересы ее и заговорщиков были в данном случае тождественны, а отсутствие английского посла при русском дворе вознаграждалось существованием в Петербурге тайных английских агентов, в том числе Жеребцовой. Эта дама, известная своим легкомысленным поведением, по смерти Павла жила некоторое время в Лондоне, была любовницей короля Георга и привезла с собою в Россию сына, по фамилии Норд, выдавая его за сына короля Георга.

Разрыв с Англией как нельзя более согласовался с планами заговорщиков. Отпускная торговля наша целиком была в руках англичан, вывозивших русское сырье: хлеб, кожу, лес и т. д. Прекращение этой торговли совпало со временем осенних запродаж, и появившиеся низкие цены на сырье ложились тяжелым бременем на дворянство и купечество. Осуждали политику государя, уверяли, что Кронштадт не выдержит бомбардирования английского флота, и предрекали Петербургу неминуемую гибель. Этими слухами и внушениями думали, говорит де-Санглен, приготовить публику, и без того недовольную, и без того крайне настроенную…

Граф Пален, после удаления Панина поставивший целью заговора совершенное устранение Павла от престола какою бы то ни было ценою, — не терял времени. Не питая доверия к характеру Платона Зубова, которого считал он человеком ничтожным и пустым, Пален избрал правою рукою своею генерала Беннингсена, находившегося на русской службе, но бывшего подданным английского короля по ганноверскому своему происхождению. Беннигсен, подобно многим другим, был сначала уволен из службы, но, вследствие запрещения государя, не мог выехать за границу и затем получил назначение служить на кавказской линии. Пален вызвал его в Петербург и заранее ввел его во все подробности заговора, предназначая ему роль главного исполнителя. Государь только что переехал, 1 февраля 1801 г., в новый дворец свой, Михайловский замок, построенный на месте разобранного Летнего дворца, в котором государь родился. «На том месте, где родился, хочу и умереть», говорил император. Рассказывали, что построение этого замка связано было с мистическими воззрениями Павла и видением часовому, при восшествии Павла на престол, св. Архангела Михаила, в честь которого освящена была церковь замка и наречен младший сын императора. Дворец был заложен 26 февраля 1797 года и строился 4 года. 8 ноября 1800 г., в день Архангела Михаила, происходило освящение замка, а 1-го февраля 1801 г. император поспешил поселиться в новом, великолепном, но еще сыром и не вполне отделанном своем жилище, чтобы успеть пожить в нем до отправления своего в Москву, где он предполагал весною произвести смотр войскам московской инспекции Михайловский замок, по наружному виду, представлял рыцарскую крепость, окруженную рвами и гранитными брустверами, на которых стояли орудия; сообщение производилось по подъемным мостам, у которых стояли караулы, но никаких подземных ходов, о которых ходила молва, в замке не было.

Нельзя отрицать, что в столице все общество, имевшее значение, было враждебно настроено против Павла. Аристократия, офицеры гвардии, все люди мыслящие, — никто не был уверен в завтрашнем дне, и все чувствовали озлобление против государя, попиравшего их насущные интересы и стеснявшего даже частную жизнь. В Михайловском замке, среди своего двора, Павел окружен был в сущности своими врагами; люди же возвышенные им: Кутайсов, Обольянинов и др. гатчинцы ни по своему уму, ни по характеру не могли быть для него поддержкой: ото были лишь рабы, исполнители, слуги прихотей государя. Не понимая положения дел, Кутайсов даже помогал во многом заговорщикам, сделался их бессмысленным орудием, льстясь на знатное родство с Зубовыми, на еще большее свое обогащение. Деспот желал иметь возле себя одних лишь рабов — и в этом заключался главный источник его гибели. Рабы сделались орудием предателей; люди же, преданные Павлу, по их наветам, были постепенно изгоняемы из столицы. Павел скоро начал чувствовать вокруг себя пустыню… Заговорщики успели проникнуть даже в интимную жизнь императора. Сын Жеребцовой женат был на сестре княгине Гагариной, а простосердечная княгиня рассказывала своим родственникам все, что доверял ей государь.

Для завершения коварных действий графа Палена и его сообщников нужно было убедить великого князя Александра в истине распущенных по городу слухов, что Павел Петрович собирается заключить супругу свою в монастырь, а старших сыновей своих в Шлиссельбургскую крепость. Слухи эти ничем, однако, не подтверждались, хотя подозрительность императора часто обращалась на старшего его сына. Известно только, что государь однажды, когда великий князь ходатайствовал пред ним за некоторых провинившихся офицеров, увидел в этом ходатайстве стремление сына к популярности, в ущерб себе, и, подняв свою палку, с гневом закричал на него: «я знаю, что ты злоумышляешь против меня!» Великая княгиня Елисавета бросилась между отцом и сыном, и Павел ушел, пыхтя от гнева. Этим предубеждением государя и воспользовался Пален для достижения своих целей: он старался вооружить отца против сыновей, а великих князей уверял, что заботится об оправдании их поступков пред их родителем. В то же время Пален удалил, с помощью Кутайсова, последнего человека который мог бы стать ему поперек дороги. Ростопчин, как директор почт, перехватил письмо, где шла речь будто бы о Цинцинате — Репнине, впавшем в немилость Павла, и донеся о нем императору, приписал его Панину, давнему своему сопернику. Ошибка или злоумышление Ростопчина вскоре обнаружилось: автором оказалось другое лицо; но Кутайсов воспользовался случаем, чтобы погубить старого своего приятеля. Объяснили действие Ростопчина в самом черном виде, хотя почерк Панина был известен самому государю. «Это чудовище!» воскликнул Павел: «он хотел сделать меня орудием частной мести!» 20 февраля Ростопчин был уже уволен от всех дел и уехал в подмосковную свою деревню: из предосторожности его не допустили даже проститься с государем. Его должности: первого члена коллегии иностранных дел и директора почт — переданы были тому же Палену, и без того всемогущему.

Но уже 9 марта случилось нечто неожиданное. Павел был кем-то предуведомлен о заговоре, начал бояться Палена, давши ему в руки такую всеобъемлющую власть. При обычном докладе Палена император невзначай спросил его, возможно ли теперь повторение событий 1762 г. Пален хладнокровно ответил на это, что некоторые и теперь задумывают подобное покушение, но исполнить его не так легко, как прежде: войско тогда не было еще в руках государя, и полиция не так действовала, как теперь. Предположив затем из дальнейших слов Павла, что он, быть может, хорошо осведомлен о заговоре, широко распространявшемся среди офицеров гвардии, Пален с твердостью объяснился что он сам стоит во главе одного заговора для того, чтобы наблюдать за действиями заговорщиков, потому что не имеет силы помешать им теперь же, так как в нем принимают участие императрица, наследник и другие члены царской семьи; вслед затем он добавил, что не может отвечать за безопасность государя, пока не будет иметь в руках письменного повеления, арестовать, в случае надобности, великого князя Александра Павловича и других членов императорской фамилии. Получив таким способом от государя это повеление, Пален немедленно показал его великому князю Александру.

Яркими красками Пален описал великому князю последствия, к каким приведет его дальнейшее упорство в отказе на низвержение отца с престола, бедствия, которые постигнут всю царскую семью. Испуганный великий князь дал свое согласие на то, чтобы у Павла исторгнуто было отречение от престола, а Пален поклялся, что жизнь государя будет в безопасности. Однако император, расставшись с Паленом, очевидно, хранил в себе семена недоверия к нему и поэтому, не говоря ему ни слова, послал за врагом Палена, Аракчеевым, жившим в Грузине, при чем сам подписал подорожную, вместо генерал-губернатора. Но Пален перехватил фельдъегеря и представил государю пакет и подорожную, как подложные. Павлу пришлось лично подтвердить свое приказание и таким образом волей-неволей обнаружить свою подозрительность. Пален был чрезвычайно встревожен этим, и беспокойство его еще более увеличилось, когда он узнал, что княгине Гагариной Павел сказал, что чрез несколько дней он «нанесет великий удар», а Кутайсову, что «чрез 5 дней он увидит великие дела». Надобно думать, что император имел причины подозревать заговор еще ранее, так как еще 21 февраля, призвав к себе великого князя Александра Павловича, Обольянинова и Куракина, объявил им, что ждет в ближайшем будущем «рождения двух своих детей, которые если родятся мужского пола, получат имена: старший — Никиты, а младший — Филарета, с фамилиею Мусиных-Юрьевых, а если родятся женского пола, то наречены будут: старшая — Евдокиею, а младшая — Марфою, с получением той же фамилии»: детям этим назначено было по 1000 душ^[28]. Чем объяснить эти предсмертные заботливые распоряжения императора, как не гнездившейся в его душе боязнью грядущего?

Встревоженный Пален спешил осуществлением замысла, назначенным первоначально на 15 марта, до приезда Аракчеева. В действительности, успех заговора висел на волоске, так как солдаты гвардии все преданы были императору, и даже среди 60 офицеров, вовлеченных в заговор, многие попали туда доверяя лишь распущенным Паленом слухам об опасности, угрожавшей великому князю Александру. Некоторые готовы были даже предать заговорщиков, если бы их не удерживала боязнь, что Павел, не поверив доносу, выдаст их головой тому же Палену. Большинство офицеров не ведало о существовании заговора, а из полковых командиров единомышленниками Палена являлись только трое: Талызин — Преображенского, Депрерадович — Семеновского и Уваров — Кавалергардского. Несчастье Павла заключалось в том, что он сам создал вокруг себя пустыню, сам отдал себя в руки своим врагам. Приезд Аракчеева, энергичного и преданного императору человека, многое мог перевернуть вверх дном, и что тогда могло бы произойти с Паленом, и заговорщиками, с великим князем Александром? Слухи о заговоре невидимыми путями уже расходились по Петербургу; 11-го марта даже извозчики говорили о «конце», указывая на Михайловский замок. Жеребцова, в ожидании развязки, еще в начале марта уехала за границу… Пален назначил день осуществления намерений заговорщиков на 11-е марта.

11 марта император, по обычаю, был на вахт-параде, но никто на нем не подвергся его гневу. Но после парада Пален приказал всем офицерам гвардии явиться к нему на квартиру. Приехав из дворца, он с мрачным видом сказал им: «Господа! Государь приказал объявить вам, что он службой вашею чрезвычайно недоволен, что он ежедневно и на каждом шагу примечает ваше нерадение, леность и невнимание к его приказаниям и вообще небрежение в исполнении вашей должности, так что если он и впредь будет замечать то же, то, он приказал вам сказать, он разошлет вас всех по таким местам, где и костей ваших не отыщут. Извольте ехать по домам и вести себя лучше». Вслед затем Пален дал приказание выпустить из Петропавловской крепости нескольких особенно преданных офицеров и назначил заговорщикам собраться вечером к 10 часам у командира Преображенского полка, Талызина. Сюда должны были явиться братья Зубовы, Беннигсен, начальник гвардейской артиллерии кн. Яшвиль, офицеры гвардии Аргамаков, Татаринов и мн. другие. Караулы во дворце назначены были от полков Преображенского, Семеновского, Кавалергардского и конногвардейского. Офицеры — конногвардейцы не участвовали в заговоре; поэтому Пален убедил Павла, что они заражены якобинством, надеясь на то, что караул конногвардейский, расположенный у самой спальни императора, будет снят, по его приказанию. Но, в сущности, многое предоставлено было случайности, твердой уверенности в успехе быть не могло, да и конечная цель предприятия — цареубийство ясной была лишь вожакам: Палену, Бенингсену и Зубовым. Не будучи уверен в успехе предприятия, Пален уже обдумал, какие нужно принять меры, чтобы самому выйти сухим из воды в случае неудачи.

Павел также принимал меры к своей охране, но не знал, кому он может довериться, не знал даже, когда и при каких условиях он должен бояться за свою безопасность. Если он имел достоверные сведения о заговоре, то время, первоначально определенное для действий заговорщиков 11-е марта, давало ему еще некоторую свободу действий, а ожидаемое с часу на час прибытие Аракчеева вселяло уверенность в будущее. Поэтому весь день 11-го марта император Павел не проявлял особой тревоги, хотя и обнаружил свою подозрительность: в этот день он утром приказал Обольянинову привести великих князей Александра и Константина к новой присяге на верность себе, а вечером велел снять конногвардейский караул у дверей своей спальни, поставив вместо него двух камер-гусаров. «Вы — якобинцы, — сказал он призванному для этого и крайне удивленному полковнику Саблукову и, на его возражение, отвечал: — а я лучше знаю». Присутствовавший при этой сцене в свите императора генерал Уваров, бывший в заговоре, делал при этом гримасы из-за спины императора: он хорошо знал, чьих рук было это дело. Другой выход из спальни императора вел в покои императрицы Марии, не подозревавшей о какой бы то ни было опасности, угрожавшей императору: Пален убедил государя, что с этой стороны угрожает ему опасность, и поэтому дверь эта была давно заперта. Существовала еще, у самых дверей спальни, потайная лестница в нижний этаж в покои княгини Гагариной, по которой Павел мог бы спастись в случае нападения на него, но ею он не успел, как увидим, воспользоваться.

Вечером 11 марта Аракчеев действительно подъехал к Петербургской заставе, но был здесь задержан по приказанию Палена, якобы исполнившего тем повеление государя. Вслед затем в 11 часов Пален также именем императора приказав арестовать Обольянинова, Куракина, Кушелева и др., а потом отправился на сборище заговорщиков к Талызину, где его давно уже ждали и для внушения себе бодрости пили шампанское. «Поздравляю вас с новым государем», сказал им Пален и разделил их на два отряда: один из них должен был находиться в распоряжении Зубовых и Беннингсена, другим взялся командовать он сам. Батальон Преображенского полка, по приказанию Талызина, также следовал по Михайловскому замку, но солдаты были в неведении, куда и зачем их ведут. У ворот Михайловского замка Зубовы не встретили Палена, который должен был ждать их в этом месте, и это обстоятельство породило уже недоверие к Палену. Но делать было нечего, следовало идти дальше: «pour manger d’une omelette il faut commencer par casser les oeufs», внушал им Пален пред отправлением.

Заговорщиков вызвался провести Аргамаков, адъютант Преображенского полка. Они взошли по маленькой лестнице, доныне существующей в Рождественских воротах (на Садовой улице, тогда еще не существовавшей) и ведшей в покои императора, но когда они подошли к запертой двери у передней, то из 40 человек в отряде остались едва десять, и то более или менее пьяных. Даже князь Платон Зубов обнаружил робость и предложил возвратиться назад, но был остановлен Бенингсеном. «Как, вы завели нас сюда, а теперь хотите уйти?» закричал он: «мы слишком далеко зашли, чтобы последовать вашему совету, который погубил бы нас всех. Le vin est tirè, il faut le boire».

Заговорщики постучались в дверь, и, на вопрос камер-гусаров, Аргамаков отвечал: «пожар», так как в подобных случаях он всегда должен был докладывать государю в любой час ночи. Узнав голос Аргамакова, камер-гусары не поколебались отворить ему дверь, но когда увидели с Аргамаковым толпу, то подняли крик. Тогда Яшвиль нанес одному камер-гусару удар саблей, от которого тот упал наземь, но другой камер-гусар успел выбежать из комнаты и стал кричать: «бунт!» Бенингсен и Платон Зубов поспешили в спальню Павла. Император, разбуженный криками, оставил свою постель и стал за экраном, стоявшим у кровати. Он мог бы бежать по потайной лестнице ко княгине Гагариной, но на это у него, вероятно, не хватило времени. «Мы погибли!» вскричал Зубов, когда увидел пустую постель, но Бенингсен уже заметил Павла и, подойдя к нему, сказал: «Государь, вы арестованы». Павел посмотрел молча на Бенингсена и, обратясь к Зубову, сказал ему: «что вы делаете? Платон Александрович?» В этот момент в комнату вбежал офицер и сказал Зубову на ухо, что главный караул замка в брожении, так как камер-гусары и истопники уже разнесли по замку весть о покушении на императора, а графа Палена, который должен был удержать караулы, не оказалось на месте. На место ушедшего Зубова появились Яшвиль, Аргамаков, граф Николай Зубов, Татаринов, Скарятин и много др. офицеров, которые отстали прежде на лестнице; все были более или менее пьяны и возбуждены. Бенингсен, внушавший своим сообщникам, что «les demi-mesures ne valent rien», отошел к дверям, чтобы не принимать участия в дальнейшем. «Я арестован? что же это значит?» — спросил Павел. — «Уже четыре года следовало бы с тобою покончить», было грубым ответом одного из заговорщиков. — «Что же я вам сделал?» спросил император. Тогда кн. Яшвиль первый с ожесточением бросился на Павла, который пробовал сопротивляться, но Николай Зубов ударил его золотой табакеркой в висок. Павел, собрав последние силы, пробовал было привстать, но вновь был опрокинут и при падении расшиб себе о мраморный стол висок и голову. В это время Бенингсен, стоя у дверей, два раза повторил Павлу: «не защищайтесь, дело идет о вашей жизни». Но ужо масса пьяных офицеров набросилась на Павла, кто-то накинул ему на шею шарф… Слышно было, как Павел успел сказать по-французски: «Господа, именем Бога умоляю вас, пощадите меня», но чрез несколько секунд шарф был затянут… Тогда Бенингсен, увидя уже бездыханное тело своего монарха, подошел к нему и велел всем выйти вон. В эту минуту вошел в комнату граф Пален, выжидавший у дверей конца этой ужасной сцены. Современники уверены были, что он шел медленно к подъезду замка с батальоном преображенцев для того, чтобы, в случае неуспеха заговора, поспешить на помощь Павлу и переловить всех заговорщиков. Должно заметить, что рассказы об отречении, которое было будто бы предложено Павлу, с обязательством сохранить ему жизнь, и было им отвергнуто, являются выдумкой, имевшей целью смягчить впечатление цареубийства в глазах нового императора и общества. Так же мало заслуживает доверия и рассказ о том, что мрачная сцена убийства совершилась в темноте, потому что ночник будто бы был опрокинут: одумавшись и боясь возмездия, заговорщики старались потом замести свои следы.

Граф Пален недаром сомневался в конечном успехе своего предательства и готовил новое… Когда по караулам замка распространилась тревога, то солдаты были возбуждены и требовали, чтобы их вели к императору. Капитан преображенцев, Марин, знавший о заговоре, едва удержал их в повиновении напоминанием о воинской дисциплине, а караул Семеновского полка, с ничего не ведавшим поручиком Полторацким во главе, даже двинулся уже по направлению к спальне императора, но на пути встречен был Бенингсеном и Паленом, сказавшим ему: «Государь скончался апоплексическим ударом; у нас теперь новый император — Александр Павлович». Настроение солдат, мрачное и молчаливое, выказывало однако их истинные чувства: они считали, что офицеры их обманули. Когда Преображенские офицеры стали выражать свою радость по поводу смерти Павла и внушать солдатам, что он был тиран, они ответили: «для нас он был не тиран, а отец».

От кого первого услышал великий князь Александр Павлович весть о трагической смерти отца — существуют противоречивые рассказы. Полторацкий рассказывает, что когда Пален и Бенингсен остановили его караул, то он бросился в комнаты Александра Павловича. «Александр был в камзоле; увидя меня, он сильно побледнел. Я первый наименовал его: «ваше императорское величество». — «Что ты, что ты, Полторацкий?» сказал он упавшим голосом. В это время железная рука отстранила меня, и к Александру приблизился Пален с Бенингсеном. Первый сказал тихим голосом несколько слов Александру, который в горестном возбуждении воскликнул: «Как вы осмелились? я никогда не требовал и не позволял этого» и упал без чувств на пол. Его подняли, и Пален, стоя на коленях, говорил ему: «ваше величество, теперь вам не время ………… (точки у автора); 42 миллиона людей зависят от вашей твердости». Он поднялся и сказал Полторацкому: «господин офицер, извольте идти в ваш караул; император сейчас выйдет». Пален рассказывал Александру, что офицеры убили Павла защищая себя после того, как он напал на них, отказываясь подписать отречение. Чрез 10 минут новый император вышел к караулу и сказал: «Батюшка скончался апоплексическим ударом, все при мне будет, как при бабушке». Отчаяние Александра не знало пределов, и, по его собственным словам, мужество и присутствие духа возвратили ему слова утешения и благоразумия новой императрицы Елисаветы Алексеевны. Около 4 часов утра Александр вышел к войскам, собравшимся у замка, но Преображенский полк встретил его мертвым молчанием, и лишь следуя примеру Семеновского (которого Александр был шефом), прочие войска встретили его криком: «ура!» Дело в том, что войска не были уверены в том, что императора Павла не стало. По этой же причине некоторые части войск медлили принести присягу новому императору, так что некоторым солдатам пришлось показать бездыханное тело Павла. После обхода войск новый император, в сопровождении великого князя Константина, Уварова и Николая Зубова, переехал в Зимний дворец. Комендантом замка остался Бенингсен.

Императрица Мария. Феодоровна узнала о кончине своего супруга от графини Ливен, которая разбудила ее и подготовила к этой вести. Несмотря на просьбы окружающих и императрицы Елисаветы, явившейся к свекрови с словами утешения, Мария Феодоровна, вне себя от горя, настойчиво добивалась, чтобы ей показали тело императора Павла, и отправилась сама чрез двор в покои императора. Но караул не пропустил ее: невозможно было показать ей тело, не убрав его предварительно. Тогда она отказалась переехать в Зимний дворец, пока не будет исполнено ее желание. «Скажите моему сыну, — сказала императрица посланному от Александра, — что пока я не увижу собственными глазами моего мужа мертвым, я не признаю его своим государем». В числе посланцев явился к ней и гр. Пален. «Вас до сих пор почитала я честным человеком», сказана она рыдая. Граф старался доказать ей, что она сама только выиграла от переворота. «Я остановил два восстания, сказал он, третье вряд ли мне удалось бы восстановить, и тогда не только император, но и вы сами со всею вашей фамилией сделались бы его жертвами». Лишь в 7 часов утра Мария Феодоровна с младшими своими детьми была допущена уже к убранному телу и в 10 часов переехала в Зимний дворец. Там она свиделась с сыном. «Сначала, говорит современник, она имела мучительное для матери подозрение, что ее сын знал обо всем и потому ее первое свидание с императором подало повод к самой трогательной сцене. «Alexandre, êtes-vous coupable?» Он бросился пред ней на колени и с жаром сказал: «Матушка! так же верно, как и то, что я надеюсь предстать пред судом Божиим, я ни в чем не виноват!» — «Можешь ли поклясться?» спросила она. Он тотчас поднял руку и поклялся. То же сделал и великий князь Константин. Тогда она привела своих младших детей к новому императору и сказала: «Теперь ты их отец!» Она заставила стать пред ним на колени и сама хотела сделать то же. Он предупредил ее, поднял рыдая детей; рыдая, поклялся быть их отцом, повис на шее матери и не хотел от нее оторваться». Пред этим свиданием император только что принимал присягу военных и гражданских чинов. «В 10 часов утра явился я в Зимний дворец, — говорит де-Санглен. — Здесь все залы были наполнены военными и гражданскими чиновниками… Среди первой залы несколько офицеров выражали радость свою, что будут по-старому носить фраки и круглые шляпы. Я вошел во вторую залу. Здесь сидел у камина гр. Николай Зубов и пред ним кн. Яшвиль. Их окружали некоторые из тех, которых я накануне вечером видел у гр. Палена. Громко сказал Зубов Яшвилю: «А дело было жаркое». Я отвернулся, ушел назад в первую заду я увидел стоящего в дверях великого князя Константина! Павловича с лорнетом в руках, устремившего взор на сидящих около камина; как будто про себя, но громко сказал он: «я всех их повесил бы!» С сим словом воротился он в первую залу, и я за ним. Здесь уже начали приводить к присяге и все друг за другом подписывались. Вдруг шум и говор утихли: генерал Уваров расчищал дорогу для шедшего за ним наследника. Новый император шел медленно, колени его как будто подгибались, волосы на голове были распущены, глаза заплаканы, смотрел прямо пред собою, редко наклонял голову, как будто кланялся; вся поступь его, осанка, изображали человека, удрученного горестью и растерзанного неожиданным ударом рока. Казалось, он выражал на лице своем: «они воспользовались моей молодостью, неопытностью, я был обманут, не знал, что, исторгая скипетр из рук самодержца, я неминуемо подвергал и жизнь его опасности». Среди общей радости всех сословий, один Александр был печален. Происшествие прошедшей ночи, кроме участников, никому еще подробно известно не было, и вид огорченного императора-сына приобрел ему сердца всех».

Действительно, «все сословия» испытывали радость, избавившись от гнета, от вечной боязни, хотя трагические подробности переворота внушали всем ужас и отвращение, но они сделались известны лишь позднее. Еще с утра Петербург был весь в движении. «Все из домов выбежало и пустилось по городу с вестью о смерти Павла. Многие так были восхищены, что со слезами на глазах кидались в объятия к людям, совершенно незнакомым и поздравляли с новым государем. В 9 часов утра на улицах была такая суматоха, какой никогда не запомнят. К вечеру во всем городе не стало шампанского; один не самый богатый погребщик продал его на 60 000 р. Пировали во всех трактирах. Приятели в свои кружки приглашали вовсе незнакомых и напивались до пьяна, повторяя беспрестанно радостные свои клики в комнатах, в окнах и на улицах. В то же утро появились на многих круглые шляпы и другие запрещенные при Павле наряды; встречники, размахивая палками и шляпами кричали им: «браво!» «Весь город, имевший более 300 000 жителей, похож был на дом сумасшедших». Можно вполне поверить современнику, что «восшествие Александра на престол было всеобщим праздником, уподобляющимся Светлому Христову Воскресению: люди целовались на улице и поздравляли друг друга». В дворянской Москве было то же самое Императрица Елисавета Алексеевна, со свойственным ей благородством души, писала матери: «Quelque peine bien rèelle que me fasse le triste genre de mort de l’Empereur, je ne puis cependant m’empêcher d’avouer que je respire avec la Russie entière… Je ne voulais que voir cette malheureuse Russie se sentir à quelque prix que ce soit… La Russie certainement va respirer après une oppression de 4 ans et si une mort naturelle avait terminé les jours de l’Empereur, je n’ aurais pas eprouvé peut-être ce que j’eprouve à présent; car l’idée d’un crime est affreuse»…

Тело императора Павла было набальзамировано и выставлено было для поклонения народу в Михайловском замке; на шее был широкий галстук, а шляпа надвинута была на лицо, так что на нем не видно было никаких повреждений. В Великую субботу, 23 марта, прах императора Павла была торжественно погребен в присутствии императора Александра и великого князя. Константина Павловича.

Виновники события 11 марта и во главе их граф Пален, братья Зубовы, окружили престол юного Александра, но это неестественное положение дел не могло продолжаться долго. Граф Пален надеялся управлять Россией при молодом, неопытном монархе. Но Александр стеснялся его влиянием и когда Пален начал интриговать против Марии Феодоровны, то, по ее требованию, вовсе уволил его от службы 18 июня 1801 г. С этого времени Пален должен был безвыездно жить в своей курляндской деревне до самой смерти 15 февраля 1826 г. Мария Феодоровна вообще не желала видеть при дворе участников события 11 марта, хотя, как и сам Александр I, и не могла узнать сразу имен их всех. Мало-помалу, однако, удалены были из столицы почти все они, в том числе Зубовы, Бенингсен и даже граф Панин, которому Мария Феодоровна не могла никогда простить его участия в заговоре, хотя в событии 11 марта Панин был лично не замешан. Император Александр вполне разделял мнение чувства матери в этом отношении, хотя и не мог наказать убийц своего отца тотчас по восшествии своем на престол и никогда не мог предать их суду. Событие 11 марта осталось, таким образом, надолго официальной тайной и «тяжелой загадкой» для русского общества…

Приложение

Письма с приложениями Графов Никиты и Петра Ивановичей Паниных Блаженной Памяти к Государю Императору Павлу Петровичу

Державнейший Император Павел Петрович, Самодержец Всероссийский,

Государь всемилостивейший.

Вашему Императорскому Величеству сведомо, что покойный мой брат Министр Граф Панин сочинял к поднесению Вашему Величеству рассуждение о истребившейся в России со всем всякой формы государственного правления, и от того озыблемом состоянии как Империи, так и Самых Государей.

А как Россия предопределена правом природы вступить в свое время под обладание к Наследнику Престола Ее, воспитанному под надзиранием покойного, то и поставил он долгом своим примыслить по возможным силам усмотрения его и по всему усердию, форму Государственного Правления и фундаментальные законы, свойственнейшие существительному положению и правам обитателей Отечества своего, к прочнейшей безопасности на все времена оному и Государям; но внезапность смерти не допустила Покойного довершить сего намерения.

Однако ж начатое им сохранилось от преследования в самой час смерти всех бумаг скончавшегося вернейшим к нему приверженцем Денисом Ивановичем фон Визином, к которому брат мой имел полную доверенность, а Господин фон Визин оправдал предо мною собственно как оную, так и подданническую вернейшую свою преданность к Вашему Императорскому Величеству весьма достаточными опытами, ибо он означенное брата моего рассуждения, сохранив со всею верностью, отдал мне коль скоро приехал я в Петербург, то потому и не мог я здесь пропустить без поручения Господина фон Визина в Вашу Монаршую милость и призрение, как человека при том с особливыми способностями к гражданской и политической службе.

Покойный брат мой по последнем выезде в путешествие Вашего Императорского Величества лишился возможности употреблять собственную свою руку на долгое писание, да и голова его перестала уже выносить долгую тиктатуру, для того все оное рассуждение писано рукою фон Визина из преподаваемых словесных только Покойным назнаменований.

Известны по несчастью ужасные примеры в Отечестве нашем над целыми родами сынов его, за одни только и рассуждения противу деспотизма, распространяющегося из всех уже Божеских и естественных законов; сего ради, а особливо что и собственная Вашего Величества безопасность состояла еще в подвластном положении, не дерзнул я осмелиться поднести Вам сочинения брата моего противу всемогущества, господствующего над всякими законами и над справедливостью, поставил моею должностию сохранить его у себя и приуготовлять способ поднести его тогда, когда вышний Промысл возведет Ваше Величество на Природной Престол, хотя уже и по смерти моей.

Соизволите Вы Высочайше усмотреть, что сочинение брата моего осталось после его черным, то хотя и сказано в нем, что фундаментальные права тут же приносятся, но смерть его не допустила и зачать еще оныя.

Я по искреннейшим братстве и дружбе с Покойным имел при всяком удобном случае откровенные рассуждения и примышлении о всем оном, то зная его предположения к фундаментальным правам, поставил моею должностию, верностью и усердием к Вашему Императорскому Величеству сочинить к рассуждению брата моего прибавление о всем том, на что мнилось иметь полезным Отечеству нашему фундаментальные права; которое теперь я приобщая к оставшему от покойного брата моего рассуждению, приемлю смелость сим препроводить к Стопам ВашегоИмператорского Величества.

Восприимите, Всемилостивейший Государь, хотя уже и по смерти моей, сии два сочинения от обоих нас братьев, знаком истинных наших усердия и верности к Вашему Императорскому Величеству не раздельно со отечеством, и что мы оба промышляли и сочиняли оныя единственно на повержение их к усмотрению во благое их употребление, или и ко уничтожению природному Нашему Государю, одаренному разумом проницательным и чистым, душою справедливою и всем просвещением, потребным великому и человеколюбивому Монарху.

А потому в полной вере и радостной надежде стану смыкать я в последние глаза мои, что оставшие наследники обоих нас, дети мои, и при случае уничтожения сих сочинений не будут ничего претерпевать и не отженутся от Монаршего призрения мне всемилостивейше обещанного, для того и дерзаю чрез сие ж повергнуть их во оное. Имея счастие и умирать беспреткновенно со всеглубочайшим благоговением и с искреннейшею подданическою преданностию.

Вашего Императорского Величества

Всемилостивейшего Государя

всенижайшим и преданнейшим подданным,

Граф Петр Панин.

Октября 1-го дня 1784 г.

В Селе Дугине.

Найденное в бумагах покойного Графа Никиты Ивановича Панина рассуждение о непременных Государственных Законах.

Верховная власть вверяется Государю для единого блага Его подданных. Сию истину тираны знают, а добрые Государи чувствуют. Просвещенный ясностью сея истинны и великими качествами души одаренный Монарх, облекшись в неограниченную власть и стремясь к совершенству по скольку смертному возможно, Сам тотчас ощутит, что власть делать зло есть не совершенство, и что прямое самовластие тогда только вступает в истинное свое величество, когда само у себя отъемлет возможность к соделанию какого либо зла. — И действительно, все сияние Престола есть пустой блеск, когда добродетель не сидит на нем вместе с Государем: но вообразя его таковым, которого ум и сердце столько были-б превосходны, чтоб никогда не удалялся Он от общего блага, и что б сему правилу подчинил Он все свои намерения и деянии, кто может подумать, что-б сею подчиненностью беспредельная власть Его ограничивалась? Нет; она есть одного свойства со властью существа Вышнего. Бог потому и всемогущ, что не может делать ни чего другого, кроме блага; а дабы сия невозможность была бесконечным знамением Его совершенства, то постановил он правила истинны для самого себя непреложныя, по коим управляет Он вселенною и коих не престав быть Богом сам преступить не может. Государь, подобие Бога, преемник на земле вышней Его власти, не может равным образом ознаменовать ни могущества, ни достоинства Своего иначе, как постановя в Государстве своем правила непреложные, основные, основанные на благе общем, и которых не мог бы нарушить Сам, не престав быть достойным Государем.

Без сих правил, или, точнее объясниться, без непременных Государственных Законов, не прочно ни состояние Государства, ни состояние Государя. Не будет той подпоры, на которой бы Их общая сила утвердилась. Все в намерениях полезнейшие установления ни какого основания иметь не будут. Кто оградит их прочность? Кто поручится, чтоб Преемнику не угодно было в один час уничтожить все то, что во все прежние царствования установляемо было. Кто поручится, чтоб Сам Законодатель, окруженный неотступно людьми, затмевающими пред ним истину, не разорил того сего дня, что созидал вчера? Где же произвол одного есть закон верховный, там прочная общая связь и существовать не может; там есть Государство, но нет Отечества; есть подданные, но нет граждан, нет того политического тела, которого члены соединялись бы узлом взаимных прав и должностей. Одно пристрастие бывает подвигом всякого узаконения; ибо не нрав Государя приноравливается к законам, но законы к Его нраву. Какая же доверенность, какое почтение может быть к законам, не имеющим своего естественного свойства, т. е. соображения с общею пользою? Кто может дела свои располагать там, где без всякой справедливой причины, завтра вменится в преступление то, что сего дня не запрещается? Тут каждый подвержен будучи прихотям и не правосудию сильнейших, не считает себя в обязательстве наблюдать того с другими, чего другие с ним не наблюдают.

Тут, с одной стороны, на законы естественные, на истинны ощутительные, дерзкое невежество требует доказательств, и без указа им не повинуется, когда с другой стороны безумное веление сильного, с рабским подобострастием непрекословно исполняется. Тут, кто может, повелевает, но ни кто ничем не управляет; ибо править долженствовали бы законы, кои выше себя ничего не терпят. Тут подданные порабощены Государю, а Государь обыкновенно Своему недостойному любимцу. Я назвал его недостойным потому, что название любимца, не приписывается никогда достойному мужу, оказавшему Отечеству истинные заслуги, а принадлежит обыкновенно человеку, достигшему высоких степеней по удачной своей хитрости нравиться Государю. В таком развращенном положении, злоупотребление самовластия восходит до невероятности, и уже престает всякое различие между Государственным и Государевым, между Государевым и любимцевым. От произвола сего последнего все зависит. Собственность и безопасность каждого колеблется. Души унывают, сердца развращаются, образ мыслей становится низок и презрителен. Пороки любимца не только входят в обычай, но бывают почти единым средством к возвышению Есть ли любит он пьянство, то сей гнусный порок всех вельможей заражает. Есть ли дух его объят буйством, и дурное воспитание приучило его к подлому образу поведения, то во время его. знати поведение благородное бывает уже довольно заградить путь к счастию: но есть ли Провидение в лютейшем своем гневе к человеческому роду попускает душою Государя овладеть чудовищу, который все свое любочестие полагает в том, чтоб Государство неминуемо было жертвою насильств и игралищем прихотей его; Есть ли все уродливые движения души влекут его первенствовать только богатством, титлами и силою вредить. Если взор его, осанка, речь, ничего другого не знаменуют, как: «боготворите меня, я могу вас погубить»; — Есть ли беспредельная его власть над душою Государя, препровождается в его душе бесчисленными пороками; есть ли он горд, нагл, коварен, алчен к обогащению, сластолюбец, бесстыдный, ленивец, тогда нравственная язва становится всеобщею, все сии пороки разливаются и заражают Двор, город, и наконец — Государство. Вся молодость становится надменна и принимает тон буйственного презрения ко всему тому, что должно быть почтенно. Все узы благочиния расторгаются к крайнему соблазну, ни век изнуренный в служении отечеству, ни сан, приобретенный истинною службою, не ограждает почтенного человека от нахальства и дерзости едва из ребят вышедших и одним случаем поднимаемых негодниц. Коварство и ухищрение приемлется главным правилом поведения. Никто нейдет стезею себе свойственною. Никто не намерен заслуживать; всякой ищет выслуживать. В сие благопоспешное недостойным людям время, какого воздаяния могут ожидать истинные заслуги, или паче есть ли способ оставаться в службе мыслящему и благородное любочестие имеющему гражданину? Какой чин, какой знак почести, какое место государственное не изгажено скаредным прикосновением пристрастного покровительства? Посвятя жизнь свою военной службе, лестно ль дослуживаться до полководства, когда вчерашний капрал, неизвестно кто и не ведомо за что, становится сего дня полководцем и принимает начальство над заслуженным и ранами покрытым офицером? — Лестно ль быть судьею, когда правосудным быть не позволяется? Тут алчное корыстолюбие довершает общее развращение. Головы занимаются одним примышлением средств к обогащению. Кто может — грабить; кто не может — крадет, и когда Государь без непреложных Государственных законов зиждет на песке свои здания и выдавая непрестанно частные уставы, думает истреблять вредные Государству откупы, тогда не знает он того, что в Государстве Его безнаказанность всякого преступления давно на откупу, что для бессовестных хищников стало делом единого расчета, исчислить, что принесет ему преступление, и во что Милостивый Указ стать ему может. — Когда же правосудие претворилось в торжище, и можно бояться потерять без вины свое и надеяться без права взять чужое, тогда всякой спешит наслаждаться без пощады тем, что в его руках, угождая развращенным страстям своим. И что может остановить стремление порока, когда идол самого Государя, пред очами целого света, в самых Царских Чертогах, водрузил знамя беззакония и нечестия; когда насыщая бесстыдно свое сластолюбие, ругается он явно священными узами родства, правилами чести, долгом человечества, и пред лицом Законодателя Божеские и человеческие законы попирать дерзает? Не вхожу я в подробности гибельного состояния дел, исторгнутых им под особенное его начальство: но вообще видим, что есть ли с одной стороны заразивший его дух любоначалия кружит все головы, то с другой, дух праздности поселивший в него весь ад скуки и нетерпения, распространяется далеко, и привычка к лености укореняется тем сильнее, что рвение к трудам и службе почти оглашено дурачеством смеха достойным.

После всего мною сказанного и живым примером утверждаемого, не ясно ль видим, что не тот Государь Самовластнейший, который на недостатке Государственных законов чает утвердить Свое самовластие. Порабощен одному или нескольким рабам Своим, почему он Самодержец? Разве потому, что Самого держат в кабале не достойные люди? Подобен будучи прозрачному телу, чрез которое на сквозь видны действующие им пружины, тщетно пишет Он новые законы, возвещает благоденствие народа, прославляет премудрость своего Правления: новые законы Его будут ни что иное, как новые обряды, запутывающие старые законы, народ все будет угнетен, дворянство унижено, и не смотря на собственное Его отвращение к тиранству, Правление Его будет правление тиранское. Нация тем не менее страждет, что не Сам Государь принялся ее терзать, а отдал на расхищение извергам себе возлюбленным. Таковое положение долго и устоять не может. При крайнем ожесточении сердец, все частные интересы, раздробленные существом деспотического правления, не чувствительно в. одну точку соединяются. Вдруг все устремляются расторгнуть узы нестерпимого порабощения. И тогда что есть Государство? Колосс, державшийся цепями. Цепи разрываются, колосс упадает и сам собою разрушается. Деспотичество, раздающееся обыкновенно от анархии, весьма редко в нее опять не возвращается.

Для отвращения таковой гибели, Государь должен знать во всей точности все права Своего Величества, дабы, первое, содержать их у своих подданных в почтении, и второе, что б Самому не преступить пределов, ознаменованных Его правам самодержавнейшею всех на свете властью, а именно властью здравого рассудка. До первого достигает Государь правотою, до второго кротостью.

Правота и кротость суть лучи Божественного Света, возвещающие людям, что правящая ими власть поставлена от Бога и что достойна она благоговейного их повиновения: следственно всякая власть, не ознаменованная божественными качествами правоты и кротости, но производящая обиды, насильства, тиранства, есть власть не от Бога, но от людей, коих несчастья времен попустили уступая силе унизить человеческое свое достоинство. В таком гибельном положении нация, буде находит средства разорвать свои оковы тем же правом, каким на нее наложены, весьма умно делает, есть ли разрывает. Тут дело ясное. Или она теперь в праве возвратить свою свободу, или никто не был в праве отнимать у ней свободы. Кто не знает, что все человеческие общества основаны на взаимных добровольных обязательствах, кои разрушаются так скоро, как их наблюдать перестают. — Обязательства между Государем и подданными суть равным образом добровольные; ибо не было еще в свете Нации, которая насильно принудила бы кого стать Ее Государем; и есть ли она без Государя существовать может, а без нее Государь не может, то очевидно, что первобытная власть была в ее руках, и что при установлении Государя не о том дело было, чем он нацию пожалует, а какою она Его облекает. Возможно ль же, что б нация добровольно постановила сама закон, разрешающий Государя делать неправосудие безотчетно.

Не стократно ль для нее лучше не иметь никаких законов, нежели иметь такой, который дает право Государю делать всякие насильства? а потому и должен Он быть всегда наполнен сею великою истинною, что Он установлен для Государства, и что собственное Его благо от счастия Его подданных долженствует быть неразлучно.

Рассматривая отношении Государя к подданным, первый вопрос представляется разуму, что ж есть Государь? Душа правимого Им общества. Слаба душа, есть ли не умеет управлять прихотливыми стремлениями тела. Несчастно тело, над коим властвует душа безрассудная, которая чувствам, своим истинным министрам, или вовсе вверяется, или ни в чем не доверяет. Положась на них беспечно принимает кучу за гору, планету за точку: но буде призирает она их служение, буде возмечтает о себе столько, что захочет сама зажмурясь видеть и заткнув уши слышать, какой правильной разрешимости тогда ожидать от нее можно, и в какие напасти она сама себя не завлекает!

Государь, душа политического тела, равной судьбине подвергается. Отверзает ли Он слух свой на всякое внушение, отвращает ли оный от всяких представлений, уже истинна Его не просвещает: Но есть ли Он Сам и не признает верховной ее власти над Собою, тогда все отношения Его к Государству в источниках своих развращаются: пойдут различии между Его благом и Государственным; тотчас поселяется к Нему ненависть; скоро Сам Он начинает бояться тех, которые его боятся, словом: вся власть Его становится беззаконная; ибо не может быть законна власть, которая ставит себя выше всех законов естественного правосудия.

Просвещенный ум в Государе, представляет Ему сие заключение без сомнения во всей ясности, но Просвещенный Государь есть тем не больше человек. Он как человек родится, как человек умирает и в течении своей жизни как человек погрешает: а потому и должно рассмотреть, какое есть свойство человеческого просвещения. Между первобытным его состоянием в естественной его дикости и между истинного просвещения расстояние толь велико, как от неизмеримой пропасти до верху горы высочайшей. Для восхождения на гору потребно человеку пространство целой жизни: но взошед на нее, есть ли позволит он себе шагнуть чрез черту, разделяющую гору от пропасти, уже ни что не останавливает его падения, и он погружается опять в первобытное свое невежество. На самом пороге сея страшные пропасти стоит просвещенный Государь. Стражи, не допускающие Его падение, суть Правота и Кротость. В тотчас, как Он из рук их Себя исторгает погибель Его совершается, меркнет свет душевных очей Его, и летя стремглав в бездну, вопиет Он вне ума: «все мое, я все, все ничто».

Державшийся Правоты и Кротости Просвещенный Государь не поколеблется ни когда в истинном Своем Величестве; ибо свойство правоты таково, что самое Ее ни какие предубеждения, ни дружба, ни склонности, ни самое сострадание поколебать не могут. Сильный и не мощный, великий и малый, богатый и убогий, все на одной чреде стоят;— Добрый Государь добр для всех, и все уважения Его относятся не к частным выгодам, но к общей пользе. Сострадание производится в душе Его не жалобным лицом обманывающего Его корыстолюбца, но истиною несчастных, которых Он не видит и которых жалобы часто к нему не допускаются. При всякой милости, оказуемой вельможе, должен Он весь Свой народ иметь пред глазами. Он должен знать, что Государственным награждается одна заслуга Государству, что неповинно оно платить за угождения Его собственным страстям, и что всякой налог, взыскуемый не ради пользы Государства, есть грабеж в существе своем и форме. Он должен знать, что нация, жертвуя частью естественной своей вольности, вручила свое благо Его попечению, Его правосудию, Его достоинству; что Он отвечает за поведение тех, кому вручает дел правление, и что следственно их преступления Им терпимые, становятся Его преступлениями. Тщетно Государь помыслил бы оправдаться тем, что Сам Он пред Отечеством невинен и что тем весь долг Свой пред ним исполняет. Нет, невинность Его есть платеж долгу, коим Он Сам Себе должен: но Государству все еще должником. Он повинен отвечать ему не только за дурно, которое сделал, но и за добро, которого не сделал. Всякое попущение — Его вина; всякая жестокость — Его вина; ибо Он должен знать, что послабление пороку есть одобрение злодеяниям, и что с другой стороны наистрожайшее правосудие над слабостями людскими есть наивеличайшая человечеству обида. К несчастью подданных, приходит иногда на Государя такая полоса, что Он ни о чем больше не думает как о том, что Он Государь; иногда ни о чем больше, как о том, что Он человек. В первом случае обыкновенно походит Он в делах своих на худого человека, во-втором бывает неминуемо худым Государем. Чтоб избегнуть сих обеих крайностей, Государь не на один миг не должен забывать ни того, что Он человек, ни того, что Он Государь. Тогда бывает Он достоин имени Премудрого. Тогда во всех своих деяниях вмещает суд и милость. Ничто за черту свою не преступает. Кто поведением своим возмущает общую безопасность, предается всей строгости законов. Кто поведением своим бесчестит самого себя, наказывается Его презрением. Кто не рачит о должности, теряет свое место. Словом, Государь, правоту наблюдающий, исправляет всечастно пороки, являя им грозное чело, и утверждает добродетель, призывая ее к почестям.

Правота делает Государя почтенным; но кротость, сия человечеству любезная добродетель делает Его любимым. Она напоминает Ему непрестанно, что Он человек и правит людьми. Она не допускает поселиться в Его голову несчастной и нелепой мысли, будто Бог создал миллионы людей для. ста человек. Между кротким и горделивым Государем та ощутительная разница, что один заставляет себя внутренне обожать, а другой наружно боготворить; но кто принуждает себя боготворить, тот внутри души своей видно чувствует, что он человек. Напротив того кроткий Государь не возвышается никогда унижением человечества. Сердце Его чисто, душа права, ум ясен. Все сии совершенства представляют Ему живо все Его должности. Они твердят Ему всечасно, что Государь есть первый служитель Государства; что преимущества Его распространены нациею только для того, что б Он в состоянии был делать больше добра, нежели всякой другой; что силою публичной власти Ему вверенной, может Он жаловать почести и преимущества частным людям, но что самое нацию ничем пожаловать не может; ибо она дала ему все то, что Он Сам имеет; что для Его же собственного блага, должен Он уклоняться от власти делать зло, и что следственно желать деспотичества есть ни что иное, как желать найти Себя в состоянии пользоваться сею пагубною властью. Не возможность делать зло может ли быть досадна Государю? а есть ли может, так разве для того, что дурному человеку всегда досадно не смочь делать дурна. Право деспота есть право сильного: но и разбойник то же право себе присвояет. И кто не видит, что изречение право сильного выдумано в посмеяние. В здравом разуме сии два слова никогда вместе не встречаются. Сила принуждает, а право обязывает. Какое же то право, которому повинуются не по должности, а по нужде и которое в тот момент у силы исчезает, когда большая сила сгоняет ее с места. Войдем еще подробнее в существо сего мнимого права. Потому, что я не в силах кому нибудь сопротивляться, следует ли из того, чтоб я морально обязан был признавать Его волю правилам моего поведения? Истинное право есть то, которое за благо признано рассудком, и которое следственно производит некое внутреннее чувство, обязывающее нас повиноваться добровольно. В противном случае повиновение не будет уже обязательство, а принуждение. Где же нет обязательства, там нет и права. Сам Бог в одном Своем качестве Существа Всемогущего, не имеет ни малейшего права на наше повиновение. Вообразим себе существо всемогущее, которое не только ко всему принудить, но и вовсе истребить нас может, которое захотело бы сделать нас несчастными, или по крайней мере не захотело бы никак пещись о нашем благе, когда чувствовали ли бы мы в душе обязанность повиноваться сей вышней воле, клонящейся к нашему бедствию, или нас пренебрегающей? Мы уступили бы по нужде Ее всемогуществу, и между Богом и нами было б ничто иное, как одно физическое отношение. Все право на наше Благоговейное повиновение имеет Бог в качестве Существа Всеблагого. Рассудок, признавая благим употребление Его всемогущества, советует нам соображаться с Его волею и влечет сердца и души Ему повиноваться. Существу Всеблагому может ли быть приятно повиновение, вынужденное одним страхом? И такое гнусное повиновение прилично ль существу рассудком одаренному? Нет; Оно не достойно ни разумного повелителя, ни разумных исполнителей. Сила и право совершенно различны как в существе своем, так и в образе действования. Нраву потребны достоинства, дарования, добродетели. Силе надобны тюрьмы, железы, топоры. Совсем излишне входить в толки о разностях форм правления и разыскивать, где Государь самовластнее, и где ограниченнее. Тиран, где б он ни был, есть тиран, и право народа спасать бытие свое, пребывает вечно и везде непоколебимо.

Истинное блаженство Государя и подданных тогда совершенно, когда все находятся в том спокойствии духа, которое происходить от внутреннего удостоверения о своей безопасности. Вот прямая политическая вольность нации. Тогда всякой волен будет делать все то, чего позволено хотеть, и никто не будет принужден делать того, чего хотеть не должно: а дабы нация имела сию вольность надлежит правлению быть так устроену, чтоб гражданин не мог страшиться злоупотребления власти; чтоб никто не мог быть игралищем насильств и прихотей, чтоб по одному произволу власти никто из последней степени не мог быть взброшен на первую, ни с первой свергнут на последнюю; что-б в лишении имения, чести и жизни одного дан был отчет всем и чтоб следственно всякой беспрепятственно пользоваться мог своим имением и преимуществами своего состояния.

Когда ж свободной человек есть тот, которой не зависит ни от чьей прихоти; на против же того раб деспота тот, которой ни собою, ни своим имением располагать не может, и которой на все то, чем владеет, не имеет другого права, кроме Высочайшей милости и благоговения, то по сему истолкованию политической вольности, видна не разрывная связь Ее с правом собственности. Оно есть ни что иное как право пользоваться: но без вольности пользоваться, что оно значит? Равно и вольность сия не может существовать без права; ибо тогда не имела бы она никакой цели; а потому и очевидно, что нельзя никак нарушать вольности не разрушая права собственности, и нельзя никак разрушать права собственности, не нарушая вольности.

При исследовании, в чем состоит величайшее благо государств и народов, и что есть истинное намерение всех систем законодательств, найдем необходимо два главнейшие пункта, а именно те, о коих теперь рассуждаемо было: вольность и собственность. Оба сии преимущества, равно как и форма, каковою публичной власти действовать, должны быть устроены сообразно с физическим положением государства и моральным свойством нации. Священные законы, определяющие сие устройство, разумеем мы под именем законов фундаментальных. Ясность их должна быть такова, чтоб ни малейшего недоразумения никогда не по встречалось, чтоб из них Монарх и поданный равномерно знали свои должности и права. От сих точно законов зависит общая их безопасность, следствен они и должны быть непременными.

Теперь представим себе государство, объемлющее пространство, какового ни одно на всем известном земном шаре не объемлет, и которого по мере его обширности нет в свете малолюднее; государство, раздробленное с лишком на тридцать больших областей, и состоящее можно сказать из двух только городов, из коих в одном живут люди большою частью по нужде, в другом большою частью по прихоти; — государство, многочисленным и храбрым своим воинством страшное, и которого положение таково, что потерянием одной баталии, может иногда бытие Его вовсе истребиться; — государство, которое силою и славою своею обращает на себя внимание целого света, и которое мужик, одним человеческим видом от скота отличающийся, и ни кем не предводимый, может привести так сказать в несколько часов на самый край конечного разрушения и Гибели; — Государство, дающее чужим землям Царей, и которого собственный Престол зависит от отворения кабаков для зверской толпы буян, охраняющих безопасность Царские Особы; — государство, где есть все политические людей состояния, но где ни которое не имеет никаких преимуществ, и одно от другого пустым только именем различаются; — государство, движимое вседневными и часто друг другу противоречащими указами, но не имеющее никакого твердого законоположения; — государство, где люди составляют собственность людей, где человек одного состояния, имеет право быть вместе истцом и судьею над человеком другого состояния, где каждый следственно может быть за всегда или тиран, или жертва; — государство, в котором почтеннейшее из всех состояний, долженствующее оборотом Отечество купно с Государем и корпусом своим представляет нацию, руководствуемое одною честью Дворянство уже именем только существует, и продается всякому подлецу, ограбившему Отечество; где знатность, сия единственная цель благородной души, сие достойное возмездие заслуг, от рода в род оказываемых Отечеству, затмевается фавором, поглотившим всю пищу истинного любочестия; — государство не деспотическое: ибо нация ни когда не отдавала себе Государю в самовольное Его управление и всегда имела трибуналы гражданские и уголовные, обязанные защищать невинность и наказывать преступления; не монархическое: ибо нет в нем фундаментальных законов; не аристократия: ибо верховное в нем правление есть бездушная машина, движимая произволом Государя; на демократию же и походить не может земля, где народ, пресмыкался во мраке глубочайшего невежества, носит безгласно бремя жестокого рабства.

Просвещенный и добродетельный Монарх застав Свою Империю и Свои Собственные права в такой несообразности и неустройстве, начинает великое Свое служение немедленным ограждением общие безопасности посредством законов непреложных. В сем главном деле не должен Он из глаз выпускать двух уважений: первое, что государство Его требует немедленного врачевания от всех зол, приключаемых Ему злоупотреблением самовластия; второе, что государство Его ничем так скоро не может быть подвергнуто конечному разрушению, как есть ли вдруг и не приуготовя нацию, дать ей преимущества, коими наслаждаются благоучрежденные Европейские народы. При таковом соображении, каковы могут быть первые фундаментальные законы, прилагается при сем особенное начертание^[29].

В заключение надлежит признать ту истину, что главнейшая наука правления состоит в том, чтоб уметь сделать людей способными жить под добрым правлением. На сие никакие именные указы не годятся. Узаконение быть добрыми не подходит ни под какую главу Устава о благочинии. Тщетно было бы вырезывать Его на досках и ставить на столы в Управах; буде не врезано оно в сердца, то все Управы будут плохо управляться. Чтоб устроить нравы, нет нужды ни в каких пышных и торжественных обрядах. Свойство истинного Величества есть то, чтоб наивеличайшие дела делать наипростейшим образом. Здравой рассудок и опыты всех веков показывают, что одно благонравие Государя образует благонравие народа. В Его руках пружина куда повернуть людей: к добродетели или пороку. Все на Него смотрят, и сияние, окружающее Государя, освещает Его с головы до ног всему народу. Ни малейшие Его движения ни от кого не скрываются, и таково есть счастливое или несчастное Царское состояние, что Он ни добродетелей, ни пороков Своих утаить не может. Он судит народ, а народ судит Его правосудие. Если ж надеется Он на развращение Своей нации столько, что думает обмануть ее ложною добродетелью, Сам сильно обманывается. — Чтоб казаться добрым Государем, необходимо надобно быть таким; ибо как люди порочны ни были б, но умы их никогда столько не испорчены, сколько их сердца, и мы видим, что те самые, кои меньше всего привязаны к добродетели, бывают часто величайшие знатоки в добродетелях. Быть узнану есть необходимая судьбина Государей, и достойный Государь ее не устрашается. Первое Его титло есть титло честного человека, а быть узнану есть наказание лицемера и истинная награда честного человека. Он, став узнан своею нациею, становится тотчас образцом Ее. Почтение Его к заслугам и летам бывает наистрожайшим запрещением всякой дерзости и нахальству. Государь, добрый муж, добрый отец, добрый хозяин, не говоря ни слова, устрояет во всех домах внутреннее спокойство, возбуждает чадолюбие, и самодержавнейшим образом запрещает каждому выходить из мер своего состояния. Кто не любит в Государе мудрого человека? а любимый Государь чего из подданных сделать не может? Оставя все тонкие разборы прав политических, вопросим себя чистосердечно: кто есть Самодержавнейший из всех на свете Государей? Душа и сердце возопиют единогласно: тот, кто более любим…

Прибавление к рассуждению, оставшемуся после смерти Министра Графа Панина, сочиненное Генералом Графом Паниным, о чем между ими рассуждалось иметь полезным для Российской Империи фундаментальные права, не переменяемые на все времена никакою властью.

1.

О утверждении на все времена формы государственному правлению, признанной всем разумным светом для Монаршеского владения с фундаментальными, непременными законами.

2.

О утверждении и о непременном всегда соблюдении без всякой прикосновенности, господствующей издревле и до ныне в Российской Империи Греко-Кафолической веры в точности настоящих церковных догматов.

3.

О не исповедании Монархом Российским и Высокой Их Фамилии иной веры как Греко-Кафолической.

4.

О не воспрещении и о дозволении прочим всякого звания верам уже утвердившимся, а не отпадающим сектам, иметь полную свободность веры свои во всей Империи содержать и богослужение отправлять по законам своим беспрепятственно.

5.

О запрещении под неизбежною смертною казнью ни какой другой веры, кроме господствующей, принимать в России из одной веры в другую, да и господствующей в присоединении и к своей церкви силою ни кого не принуждать и не принимать.

6.

О запрещении под наказанием за возмущение общего покоя ни в какой без изъятия вере не только не проповедывать в церквах ниже и не произносить ни в публичных, ни в тайных собраниях, ничего из одной веры против другой предосудительного и дерзновенного, а паче еще поносного и оклеветывающего.

7.

О не раздроблении и о не разделении никакою самоизвольною властью Российской Империи, ни в наследства, ни в продажи, ни в мены, ни в заклады, ниже и ни под какими другими наименованиями или предлогами какого бы то роду и названия быть могло.

8.

О утверждении Престолу Российскому единого права наследственного, не переменяемого никакою единою властью, с предпочтением мужской Персоны и колена пред женской.

9.

О прохождении наследственного права к Престолу, при пресечениях, с одного лица и с одного колена на другие.

10.

О узаконении лет возраста к получению наследственного над Империею Монаршеского владения и формы к торжественному оного восприятию.

11.

О узаконении формы опекунского государственного правления при невозрастных летах, или при слабости законного Престолу Наследника, до вступления в оныя или по случаю слабости до исправления оного.

12.

О узаконении государственной формы на случай несчастливого пересечения наследственных к Престолу колен: кому, как, из кого избирать и торжественно как оглашать и утверждать Монарха на Всероссийский Престол и последующего от Него Наследника ко обладанию Империею на фундаментальных правд.

13.

О предположении из государственных доходов денежных непременных отделений, сходственных с достоинством и богатством Империи, при самом рождении не только Наследника Престола, да и при рождении из законного брака владеющего Монарха всякого дитяти как мужеского так и женского пола, в капиталы каждому, с раздачею оных на имя всякого дитяти в проценты, дабы с их капиталов процентами и ежегодным соразмерным прибавлением к капиталам, могли капиталы возрасти к приспению возраста каждого на достойное содержание по достоинству всякого, а Великие Княжны чтоб достойно могли капиталы свои понести за собою и в приданое.

14.

О узаконении права наследственного на оные капиталы при несчастливых случаях пресечения чьей жизни.

15.

О праве Дворянству.

16.

О праве Духовенству.

17.

О праве Купечеству.

18.

О праве Мещанству.

19.

О праве Крестьянству.

20.

О узаконении для каждого состояния государственных подданных личного наследственного права ко всякому званию имения их, с перехождением после смерти от одного к другому, держась сколько возможно ближе к окоренившимся прежде в Империи о том законам.

21.

О праве собственности каждому.

22.

О праве над наследственными имениями.

23.

О праве вольности к незапрещенному, но к позволенному законами.

24.

О праве и форме завещаниям, или духовным.

25.

О праве на разделы всякому имению, остающемуся без завещаний.

26.

О праве на приданые при замужествах, и о обязательствах при том.

27.

О праве для расходившихся необходимостью от брачного сожития на прижитых детей и на всякое имение их.

28.

О праве родителей над детьми, и о должностях детей противу родителей.

29.

О праве и обязательствах между супружеством.

30.

О власти помещиков над своими подданными, и о должностях оных в помещикам их.

31.

О власти господ над вольными служителями, и о должностях оных к господам их.

32.

О не суждении ни за какие злодеяния и преступления, ни какого звания людей в иных особых местах, как единственно в учрежденных публичных для всех на то судах.

33.

О истолковании и утверждении истинного существа злодеянию, оскорбляющему Величество.

34.

О утверждении во всей России на все мирные времена непременной доброты и цены ходячей монеты, и числу той, которая выпускается в народное обращение к облегчению перевозок, по соразмерности числа, полагаемого на замен оной капитала.

35.

О не наложении и о не умножении ни под какими названиями на подданных новых податей и работ, без рассуждения и предположения на перед о том в главном государственном присутственном месте, а потом в Министерском Совете на поднесение доклада к утверждению Самому Монарху.

36.

О предположении и утверждении одного главного государственного присутственного места к надзиранию под очами Самого Монарха во всем государстве над всеми прочими присутственными местами и над всем государством управления и преподавания суда и расправы, с наблюдением всю точность и не прикосновенность к не опровержению фундаментальных законов.

37.

О учреждении и утверждении повсеместно для государственного правления и суда и расправы присутственных мест, никогда не переменяемых.

38.

О учреждении и утверждении ж единого не переменяемого никакою властью присутственного государственного места под угодным названием Монарху, но такого, чтоб чрез оное только, а не какими другими дорогами приходили к Самому Монарху жалобы и доношения на последнее решение, и что б все они без изъятия в присутствии Самого Монарха, или и без Его, но всегда прочитываны были в сем месте, и каждый в нем Министр чтоб давал к записке в протокол свое на них рассуждение, которые бы относились на решительную единственную власть Самого Монарха.

39.

О ясном утверждении и истолковании всем присутственным местам, что в должностях их есть часть государственного управления, и что единое разобрание тяжеб и преподавание суда и расправы, дабы впредь уже недоумениями и придирками не могла употребляться во зло власть отделяется судебным местам единственно на часть государственного управления, в часть разобрания тяжеб.

40.

О предположении из государственных доходов денежной ежегодной суммы на содержание во всем государстве всех войск для обороны Империи и славы Государя, а по размерности оной суммы о предположении ж на всякое мирное время содержания числа всякого звания войск, и особенно тех, которые наполняются хлебопашцами, размерив число оных к неоскудению земледельства, как главного члена на существование Империи.

41.

Об отделении из государственных же доходов денежной соразмерной суммы на построение и на ежегодное содержание для всего государства четырех крепостей ко вмещению знатных гарнизонов, сверх всех доныне имеющихся, с предположением по зрелым рассуждениям знающими особыми избрания под них местоположений наиспособнейших по не отдаленности от последних Российских границ, и сколько можно ближе к пристаням, с тем наблюдением, дабы таковым устроением крепостей, с наполнением в них на всякой военной случай достаточно арсенала и магазейнов, были бы отвращены уже на все времена существующие доныне от того опасности, есть ли б по несчастью случилось России потерять и одну только генеральную баталию, то победителю отверсты разные беспрепятственные пути внести оружие свое и утвердиться в сердце Империи, и подвергнуть изобильнейшие части земли под свою контрибуцию, но чтоб при случаях начинающейся войны, от которой стороны быть бы то не могло, оные четыре крепости, приближенные к сторонам границ, служили вперед как собирающимся противу неприятеля, так и при несчастии разбитым войскам сборными местами, готовыми арсеналами и магазейнами.

Сего Россия со всею своею обширностью еще не имеет, кроме единственно к стороне Швеции и на самом краю противу Пруссии; но в нынешнем положении соседственных держав сколько Швеция противу России ослабела, столь больше усилились и приближались чрез Польшу Империя Римская и Пруссия, а Россия возращением своим и влиянием в связь всей Европы обратила на себя гораздо больше прежнего внимания, зависти и осторожности к противным союзам бессильных держав с сильными.

42.

О предположении, чтобы отделенные денежные суммы из государственных доходов на ежегодное содержание всей государственной обороны и всех воинских устроений, не употреблялись никакою властью ни в какие без изъятия другие расходы, кроме единственного содержания государственной обороны и на войну, то чтоб и остатки от неполности по штатам сохраняемы были всегда ежегодным отделением в военную кладовую золотыми и серебренными монетами, к минованию при случае войны, есть ли не совсем, то хотя на первые кампании, особливых для войны налогов и займов на государство.

43.

О утверждении пребывать на все времена без всякой прикосновенности всему тому, чего в форме государственного правления и в фундаментальных правах точно не предписано, в единственной собственно Самодержавной во всем власти владеющего законного Монарха, а по Нем и Наследников Всероссийского Престола.

44.

О предположении формы присяги для всех государственных подданных на всеподданническое повиновение и соблюдение фундаментальных прав по установленной форме государственному монаршескому правлению.

Сочинено в селе Дугине, 1784 года, в месяце Сентябре.

Письмо к Наследнику Престола для поднесения при законном вступлении Его на Престол.

По обыкновенном титуле.

Приготовленным мною пред сим всеподданнейшим письмом для поднесения Вашему Императорскому Величеству в надлежащее время сочинения покойного моего брата с прибавлением к оному и от меня собственно, сколько я ни надеялся успокоиться от государственного позора, угрызающего всегда нас с покойным, о том, что общее злополучие со всеми вернейшими детьми Отечества, судило жить нам в том веке, когда два Правителя Отечества и два Государя наши, коим все подданные в верности присягами, свергались с таким гнусным обличением в клятвопреступлениях подданных, что никто и из не знавших совсем, по каким законным и справедливым причинам производится свержение, не сделал ни малейшего и виду на защищение своего Государя.

Столь позорное угрызение сердец было во обоих нас братьях почти при всяком съезде, по беспредельной нашей подданнической верности и преданности к Вашему Императорскому Величеству, сильнейшим возбуждением на размышление к спознанию причин: от чего бы народ, просвещенный христианским законом, и оказующий в военных случаях похвальную храбрость и мужество, мог весь без изъятия ввергаться в такие порабощеннейшие клятвопреступления? Чем бы оное отвратить, и чем утвердить надежнейшую безопасность Вашему Императорскому Величеству и Высокому Наследию на все времена, и чем же привлечь искреннейшую верность и любовь всех подданных к Государям Нашим?

Сколько мы оба ни напрягали к оному всех наших сил и лучшего разумения, но по всему нашему чистосердечию не могли мы приобрести других о том вероятнейших опознаний, кроме сих:

В Российской Империи издревле окорененных не только общих обычаев, ниже и из самих тех законов, которые приемлются во всех благоустроенных государствах фундаментальными законами и вернейшею твердостью держав, ни единой почти не остался, в святой неприкосновенности, но все они без изъятия свержены под самовластие не только Самодержавцев, да и попраны под ноги злонамеренных людей, достигающих к похищению государских доверенностей на самовластное употребление, от чего Российские сыны не имели уже в общем государственном благосостоянии ни какого с Государями союза, и пребывая во всегдашнем трепете, не только о своих всех собственностях, да и о себе самих остаются при несчастливых свержениях Государей все без изъятия в недействиях к соблюдению присяг своих,ласкаясь единственно, не может ли при новых переменах произойти чего лучшего к твердости Отечества и к вернейшей безопасности собственностям и безвинностям каждого, а потому на возвращение Российских подданных к соблюдению при всяких случаях данных Государям своих присяг, и к привлечению всех их в искреннейшую подданическую верность и любовь к Вашему Величеству, не находили мы, по всему нашему к Вам чистосердечию, других способов, кроме, чтоб в общем на всегда благосостоянии государства связать всех подданных с Государем неразрывным узлом утвержденных государственных фундаментальных прав и формы правления, не подвержением их к переменам и отрешением ни какому самовластию, дабы таковым союзным сопряжением Государя со всею Империею, весь народ по внутреннему уверению каждого в себе, не имел уже причины ожидать в новых переменах лучшего, но был бы всегда готов защищать жизнью своею того Государя, под владением которого сохраняются во всей целости государственные фундаментальные законы и форма правления, под сенью коих соблюдались общее благо, верность и безопасность каждого подданного.

На сем единственном предположении, возбуждаемом чистейшею верностью к Вашему Императорскому Величеству, подданническою преданностью и усердием, покойный брат мой составлял то сочинение, да и я прибавление к оному, которые учредил я поднести в свое время Вашему Императорскому Величеству; но и с тем совсем не мог я еще освободиться от прежнего меня государственным стыдом угрызения, для того принужден стал пойти в дальнейшие размышления, предписуемые душе моей самою чистейшею подданническою, верностью и усердием к Государям, и составил еще для поднесения к Стопам Вашего Величества в надлежащее время два сочинения: одно под № 1, из которого не может ли быть что угодно при законном вступления Вашем на Престол ознаменовать о Государственных Ваших примечаниях, приобретших с возрастом лет Ваших, и о предположении намерения о Царствовании Вашем со увещанием развратившихся из благонравия исправиться; а под № 2 — есть ли соизволите Всемилостивейше пожаловать Отечество утвердительными какими формою государственного правления и фундаментальными непременными правами, то не может ли к оному благословенному начинанию удостоиться что либо из того ко Всемилостивейшему Вашему употреблению.

Я не могу не признаться, что как в сих двух поднесениях, так и в прибавлении моем к сочинению брата моего, распространился я на некоторые предметы не совсем пристойные в помещенные им места: но; оное произошло единственно из жарчайшего моего усердия, что бы при начальном Вашем восцарствовании не прокралось от Монаршего сведения ни чего из того, что мне воображалось потребным к истинной Славе Величайшему в свете Государю, к твердейшей Ему и Наследию Его на все времена безопасности их совершенному на всегда союзному благосостоянию Государя и Отечества. Что же тут не могло входить ни какое собственное мое пристрастие, в том засвидетельствоваться не зазирает меня совесть сим, что проживши я 65 лет и разрушившись увечною болезнью во всем моем телесном составе, не могу иметь уже я нужды для себя ни в чем другом, кроме могилы, и чтоб войти в нее с тем сладостным душевным последним утешением, что я тому моему Государю, которому предан был вернейшим и непорочнейшим сердцем, принес все то, что душа моя поставляла вернейшими способами к возведению истинной славы на самую вышнюю степень Государя моего и отечества и на обоюдное их утверждение ко всей безопасности на все времена.

Почту я себя наиблагополучнейшим из подданных во всем мире, есть ли обоих нас братьев сочинения, которые будут от меня поднесены к подножию Вашему, признаются к таковому Вашего Императорского Величества благоволению, с каковыми мы оба не преткновенными никогда были подданническими верностью к нашим Государям и к отечеству, и с каковыми же буду я смыкать в последние глаза мои преданностью и благоговением собственно

Вашего Императорского Величества

Всемилостивейшего Государя и прочая.

№ 1-й. Формы Манифесту, какой рассуждаются, не может ли быть угоден к изданию при законном по предопределению Божескому восшествии на Престол Наследника.

По обыкновенном титуле.

Призирающее всегда на Отечество Наше, а особливо при опасных случаях, милосердие Всевышнего Творца соизволило Нас как единый остаток уже крови, предопределенной Святым Промыслом Его к обладанию Всероссийского Престола, возрастить со младенчества безотлучно в недрах нашего Отечества, и сохранив чудесно от разных бедственных угрожений, угодно стало Святой Его воле возвести Нас на Прародительской Престол, руководствуясь и к сему, что Мы, поколику созревали в возрасте, по толику входило в Наше примечание и внимание все то, что от Царствования незабвенной никогда памяти Покойного Прародителя Нашего Государя Петра Великого, вовлечено зловредного в Отечество Наше, какими соблазнами и чьими похитительными алчностями от захвативших доверенности Государей своих возлоупотребительное самовластие, и что оные зловредности окоренились в государстве Нашем до той степени, что большую часть сынов Российских совратили с коренного Россиянов праводушия, прежде утвержденного на страхе Божеских естественных и гражданских законов, а развращением общего благонравия снизвергли всю святость законов частью в неисполнительное ослабление, а частью и в совершенное попрание, предпочитая законам при всяких случаях собственную каждого корысть и домогательство до возвышения в чины не деятельными заслугами Отечеству и Государю, а ухищренными происками и угождениями страстям и требованиям захвативших силу в свое злоупотребление.

Мы взирая на все оное с содроганием сердца, но с великодушною терпеливостью, соблюдали во всей неприкосновенности Заповеди Божии, законы естественные и гражданские и не позволяли Себе по тогдашнему Нашему природию и законами обязательству ничего, кроме единственного разделения наичувствительнейшего прискорбия со всеми теми усерднейшими и вернейшими детьми Отечества, которые с похвальною твердостью душ не-попускали прикасаться к себе ни каких соблазнов на государственное уязвление; но пребывая в безмолвии, не могли скрывать только от Нас душевных своих страданий.

В таком для Нас тяжком, но неизбежном положении, возносили Мы единственно ко Христу Спасителю благодарные молитвы за сохранение милосердным Его промыслом Отечества и Нас Самих при таковых, развращениях, обязываясь при том Нашими обетами, есть ли будет. Святой Его воле угодно довести до Нашего обладания Всероссийскую Империю, то да будет Нашим первым деянием и непременным попечением истребить из Отечества Нашего внедрившиеся в него все государственные зловредности и развращение в благонравии, противные законом Божественным, естественным и гражданским, восстановляя и утверждая без всякого лицеприятия всю силу законов и правоту естественную и гражданскую.

Достигнувши ныне до совершения над Нами милосердной воли Всевышнего Творца вручением Нам Прародительского Престола, принимаем теперь первою Нашею должностью произвести деятельно сделанные Нами пред Творцом вселенной обеты; но нет отнюдь ни расположения сердца, ни намерения в Нас, что б сим исполнением и один из подданных Наших и при всей справедливости мог бы быть ни за что подвержен под строгость законов без предварительного Нашего обще всем чрез сие увещания и преподания времени на исправление себя и на признание всякому вовлеченному в соблазны, противные всем законам, истинной добродетели и правоте.

Приступая исполнять столь важный Наш пред Творцом вселенной обет и призывая на помощь Всемогущую Его Десницу, восхотели Мы первоначально следующими под сим пунктами всенародно как объявить, на каких непременных предположениях утвердились Мы обладать Богом врученною Нам Империею и взыскивать неупустительно по законам исправления предписанных каждому должностей и беспорочности в истинном благонравии, так и увещевать о признании чистосердечном в совестях каждому и о исправлении себя без упущения времени во всем том, в чем найдет кто себя обличенным противу пунктов здесь изображенных, на которое исправление и даем Мы времени «» месяцев от публикования сего в каждом месте, но миновании которых будут уже во всей своей сим и непременности действовать Божеские и государственные законы над всеми обличающими в государственных зловредностях и в развращении общего благонравия, утвержденного заповедями господними и законами гражданскими.

Пункты.

1.

Монаршая Наша Самодержавная воля и узаконение есть и всегда будет, дабы во всей Российской Империи любезного Отечества, каждый житель и ни кто вообще не дерзали отнюдь обнаруживаться не толико деяниями, ниже и соблазнами противу заповедей Господних и противу догматов Господствующей и Нами исповедуемой Греческой Православной веры, и чтоб все обитатели Российские содержали веры свои и исполняли по законам каждой во всей принадлежащей им святости, поступая и исполняя во всем должности и обязательства свои со страхом Божиим, с безмолвственным повиновением к Его Святому Промыслу, с любовью к отечеству, к Государю и к ближнему по гражданским законам и по всей гражданской и естественной правоте.

2.

Как гражданские узаконения не имеют конечно от своих законодателей ни каких отнюдь других оснований и намерения, кроме гражданской и естественной правоты, утвержденных единственно для истинных вообще жизни, безопасности, верности, предохранения и пользы каждому лицу и всем вообще, то и повелеваем Мы: в отправлении всяких дел и в преподавании суда и расправы по присутственным местам и при всяких чиноначальствах, в случаях иногда противуречных указов и решительных примерных определений, хотя бы и Именных, брать всегда к решениям своим, но беспристрастно, точность правоты гражданской, то есть особое узаконение как в гражданстве, так и войске, изданное не на одно отделенное лицо, но на всех вообще; а есть ли на что и оного в законах не найдется, то брать к решениям в основание единую, самую чистую, естественную истину, которая уже есть и всегда будет веем законам непременное и точное предположение.

3.

Объявя Мы здесь Нашу Монаршую волю и непременное предположение о Царствовании Нашем, подтверждаем благовременно всем и каждому любезным сынам Нашего Отечества, осмотрясь в совестях чистосердечно, есть ли кто найдет сам себя в чем обличенным, тому раскаясь, да и всем вообще, запретить себе навсегда попускаться вперед погрешать или развращать противу Нашей воли, предписанной здесь как в первоначальных, так во всех последующих пунктах.

4.

Да сохраняется во всех случаях по самому чистосердечию и праводушию подданическая верность к Государю и к Отечеству, с неприкосновенностью ни под какими видами для собственных корыстей и гнусного тщеславия к расхищению государства и ко введению примерами и развращениями зловредных соблазнов, противных истинам, добродетели, праводушию, благонравию и мере собственным прожиткам противугодовых доходов каждого, ибо пред Нашими глазами расточивший собственное имение и ввергшийся в разорительные долги, лишает сам себя полной государственной доверенности и подвергается в большое сомнение на корыстные искушения.

5.

Как истинная целость славы Государевой, безвредная навсегда прочность Отечества и безопасность собственно каждого, утверждаются и сохраняются особливо на том, чтобы все вступающие и избираемые лица в государственное служение употребляли ревности свои с чистосердечием и бескорыстием возвышаться в чины деятельными трудами и заслугами, желая отличествовать один другого трудами и способностями, в радениях к истинной славе Государя и Отечества, и отвращаться всеми образами подлых подслуг в личные угодности для происков себе мест и чинов, куплею и предательными ласкательствами с пожертвованием и собственного благородного любочестия.

6.

То, во утверждение сего, Мы здесь Императорским словом объявляем и обещаем, что к Нашему благоволению и к справедливым воздаяниям будут угодны только те достойные дети и слуги Империи, которые будут отправлять государственное служение по установленным каждому званию дорогам без пронырств и подлых домогательств в чины и к местам тунеядским, неприличным каждому по своей породе все же пронырщики в службе государственной и празднолюбцы в разумении Нашем суть уничижены и недостойны справедливых в чины возвышений и Монарших награждений, потому что чины установлены для награждения трудов и заслуг, а не ради испорчения службы и нерадения к трудам.

7.

Весь благоразумной свет, да и Мы Сами признаем корпус благородного дворянства первым членом государства, подпорою и обороною Государя и Отечества от неприятелей внешних и от случающихся внутренних злодеев, а оборона Отечеству надежнейшая утверждается военною службою; по государственным же законам, дворянство рождается к приобретению себе наследства землями и подданными, а напротив того прочих подданных государству жребий приобретать и первоначальное себе пропитание трудами разных промыслов и работою собственных рук, то и неоспоримо по всей справедливости корпусу дворянскому, по обязательству к Государям и Отечеству за всегдашнее сохранение в целости дворянского права и наследствам своим, принадлежит в особенности и предпочтительней всем прочим служение в войске, обороняющем и их собственное имение.

8.

По сей непреложной истине, принятой во всем разумном свете, полагаем Мы твердую надежду, и требуем, чтоб вперед при воспитании всего дворянского в Империи Нашей юношества, как в собственных домах, так и во всех государственных училищах, прилагалось лучше прежнего старания вкоренять в самые еще нежные сердца дворянства главным любочестие к истинной военной славе, то есть приобретаемой деятельною службою, а не чинами только, к мужеству их храбрости, каковыми препохвальными качествами сыны Российского дворянства издревле и по сие время знаменитейше прославлялись, и употребляли без малейшей утомленности в военное служение все лета лучшей молодости и всю крепость здоровья своего, стараясь всеми силами превосходить в оном один другого и гнушаясь совершенно похищать и входить в те гражданские службы, которые отнюдь не свойственны не обороне, ниже и правлению государственных дел, а оставляются для государственных прочих разночинцев.

9.

С того времени, как Российское дворянство получило по единому милосердию своего Монарха, драгоценнейший всему своему корпусу дар вольности со всею свободою вступать и не вступать в службу Государя и Отечества, выходить и возвращаться в оную по выгодам единственно собственно каждому и сколько может обязывать к оному всякого усердие, можно было понадеяться, что влияние в чувства благородных сердец справедливого к тому признания обяжет дворянство продолжать из особливой благодарности службу Государям и Отечеству ревнительней и неутомленней еще и предков своих; но кто из правомыслящих сынов Отечества не видит с душевною прискорбностью, что большая часть молодого дворянства покидают службу в самых лучших летах молодости и здоровья своего, а к сугубой неблагодарности противу Отечества, и самые те, которые милосердым Монаршим попечением от самого младенчества на коронном иждивении возращены, обучены и офицерскими чинами награждены, да и те еще, кои не выходя почти из домов семей своих пожалованы офицерами же, выходят из службы, да и семьи их к себе принимают без малого зазора о том, что они ни малейшей заслуги Отечеству своему не сделали за толико полученные от него себе милости.

10.

Как представляется быть оному главною причиною первоначальное обрадованное движение к воспользованию приобретенного вольностью, то Мы и надеемся, что по миновании уже первой запальчивости к оной, все дворянство Российское перестанет не чувствовать обязательства своего к службе Государей и Отечества, оберегающей и их собственную во всем целость и обратит свою ревность еще сугубей прежнего из новой благодарности за полученный дар вольности и за воспитание весьма многих дворянских детей почти от самого младенчества на иждивении Государственном, особливо есть ли в семьях и училищах станут при воспитании дворянского юношества, предпочтительно многому прочему, вкоренять в нежные сердца их любочестие к истинной военной славе, к мужеству и к храбрости на подражание предков их, прославляющихся сими препохвальными качествами издревле и до сего времени, и которые превосходили один другого всею ревностью в том, чтоб лучшую свою молодость и здоровье употреблять в военной службе, и с покрытыми ранами никак ею не утомляться, а стыдиться до крайности похищать происками и вступать в те государственные службы, которые не составляют ни обороны Отечества, ни государственного правления, следовательно и не свойственные совсем благорождению дворянскому.

11.

Не можем Мы проминовать и сего вкравшагося злоупотребления, что молодые люди, не отделенные еще от семей своих и не приобретшие никакого себе собственного пропитания, покидая службы без позволения ни родителей, ни старших им своих родственников, возвращаются в семьи свои на пропитание ко умножению в оных собственного от крайней бедности претерпения, но таких своевольств противу родителей, противу семей и противу старших родственников своих, не дозволяют отнюдь ни оказанность покрова, ни Божеские, ни Гражданские законы, да и Мы не только сие святое узаконение не отрешаем, но еще и возобновляем во всю его законную силу, с тем объяснением, что из получающих пропитание свое из единого жалованья, повинны из службы не выступать на чужой хлеб, не приобретши собственно своего без благословения родителей.

12.

Всякой правомыслящий человек не может с Нами не согласиться, что между худомыслящими Российскими сынами вкоренилась еще и сия зловредность, что дети, не вошедшие в указный возраст, а хотя и вошедшие, но не отделенные от семей, или состоящие под опекунствами мужеска и женска пола, да к пущему посрамлению и жены, живущие с мужьями, скрытно от семейства и от начальства над собою, занимают деньги и забирают товары на векселя и на счеты, а купечество, промышляющее беззаконными ухищрениями, дают на таковые векселя имена свои из грабительных процентов, либо для собственного воскорыствования, либо ради тех, кто умышляет на переписывание таких векселей и счетов из года в год до тех пор, пока умрет тот, из чьего имения наследует такой векселедавец, следовательно весь в том корыстной и продерзостный умысел, можно сказать проклятой, основывается на желаниях скорейшей смерти тем, после кого имеет наследство принять, и тому, от кого получены беззаконные вексели и счеты, то Мы и объявляем, что оная окоренившаяся в государстве Нашем беззаконнейшая зловредность, пред справедливостью Нашею есть в существе и форме самое воровство и измена противу кровных, над которыми при обличениях и будут действовать во всей строгости предписанные законы за воровство и обманы.

13.

Не могло же скрыться от Нашего примечания, что не только разночинцы, но и знатное и многое дворянство, предавшись в необузданные и беспредельные роскоши, сделались бесчеловечными игроками, ищущими в игре не забав, но убийственного разорения, и не между собою только, но проискивая невиннейшую молодость, поставляли игры коммерческим промыслом, а подобно тому и многое Российское купечество, отступая совсем от праводушия предков своих, следующих во всем страху Божию, позволило себе давать обыгранной молодости на вексели в число денег товары за бессовестнейшие цены и проценты, подсылая в то же время к ним из сообщников своих те же самые товары обращать к себе за меньшие еще цены, да и при всяких купеческих торгах и промыслах попускаются возвышать цены не только на прихотные вещи, но и на самое пропитание, до такой неумеренности, что бедных людей, не возмогших оные платить, подвергают умирать с голоду, да и в мерах и весах употребляют всякие на ухищреннейшие обманы, того ради не оставляем Мы объявить во всенародно, что в играх, в торгах, в промыслах, в договорах и во всем прочем без, изъятия, всякие обманы и отступления от праводушия почитаем Мы сущим воровством, подлежащим неупустительному наказанию, предписанному законами за воровство и обманы, с присовокуплением совершенного омерзения и изгнания из честных сообществ всякого обличенного в оном.

14.

Всякой праводушный сын Отечества не может не согласиться с Нами, что вкоренившимся в Россию зловредностям изображенным здесь суть главные причины: 1-я, выступление почти всеобщее прожитками беспредельными из всей меры благословенных каждому доходов; 2-я, происшедшая из того алчность к беспредельным обогащениям на роскошные жизни и ко извлечениям себя из наживших роскошью пагубных долгов, первовстречающимися всякими способами по представляющимся соблазнам в расхищениях государственной казны, в мздоимствах с народа и со всех без исключения, до кого только кому доходить ухищрениями удается, а как одним и другим из сих государственных уязвлений угрожается Отечество Наше бедственными следствиями, то Мы по расточительной роскоши увещеваем каждому впадшему возвратиться конечно прожитками своими в меру только годовых своих доходов всею не предкновенною верою, что Мы будем иметь доверенности к государственным употреблениям гораздо предпочтительнейшему, кто по умеренным прожиткам есть добрые хозяева в своих домах, добрые мужья к женам, добрые отцы к детям и добрые господа к своим слугам, перед тем, кто не выдут и будут еще погружаться в долги выше своих доходов.

15.

Кто не видит и прискорбность не ощущает, что мздоимство распространено в любезном и благом Нашем Отечестве до такой степени, что оно угрожает ему крайним бедствием и невинный Наш народ не выходит почти от оного из горчайших слез, ибо все мздоимство, с кого бы оно ни было, падает напоследок на невинных и всегда потом омывающихся хлебопашцев и промышленников, доставляющих всем вообще прокормление, то Мы и почли необходимым объявить в в особенности Наше Монаршее заключение и последующее здесь повеление на мздоимство.

Сколько до Нас доходить могло то о лихоимстве, укоренились между мздоимцами два разделения: одно под названием подарки за праведные по делам труды, а другое уже лихоимство, но пред Нашими глазами и в Нашем Монаршем заключении все то без изъятия, что берется с другого волочением его дета, всякими разными другими притяжками и притеснениями, равным образом угрожениями и обещаниями от сильного к бессильному, сделанная как в деле неправда, так произведение в чин и перемещения от места к месту, сделанные же к убытку казне всякого рода подряды и казенные покупки, суть во всем существе и форме государственные воровства и грабительство, а емлемое при наборах рекрутских, при всяких государственных поборах, работах и нарядах, сверх воровства суть еще государственные уязвлении, подлежащие все оные злодеяния непременному наказанию по предписанным законам на государственные воровства и уязвлении по мере сделанного каждым чрез то государству зла, но бесщадного всегда возвращения всего пограбленного назад тому, кому что прежде принадлежало, сего ради Монаршая справедливость и востребовала повелеть Нам чрез сие в особенности, дабы каждый обличающийся совестью своею воспретил себе совершенно дерзать вперед поступать на таковые зловредные и уязвительные Отечеству своему и Государству лихоимства и раскаясь чистосердечно в сделанном, всякой бы доставил письмами в собственные Наши руки покаяние, отдавая оные письма в ближних городах почтмейстерам, с показанием в них, кто с кого за какое именно дело или за что именно ж прочее кому самолично или чрез кого именно взял или дал, а Мы Императорским словом обещаем чрез сие, что кто принесет Нам таковые повиновения, то не только не отданы будут к наказаниям, ниже и никому от Нас объявлены они не будут, да и по посторонним иногда в оном обличениям останутся без указного наказания; но ежели кто останется ожесточенным в своем сердце без принесения Нам покаяния, над таковыми подлежащие указы конечно воздействуют во всей их беспощадной строгости и силе, да и те самые, кои хотя брали лихоимства не для себя, а ради господ, или других каких лиц, и не принесут к Нам означенного покаяния, будут же без всякого помилования подвержены под всю строгость законов.

16.

Нельзя не почесть большим же государственным повреждением в общем благоустройстве и оскорблением службы вошедший сей соблазн, что почти все, не только дворянство да и имущие разночинцы происками или куплею вводят детей своих в службу почти со младенчества, проискивая им еще до возраста и сержантские, а потом отпуская в полки для единственного вмещения в старшинство списков и к приисканию в ординарцы к штаб-офицерам с домогательством обратного отпуска к семьям своим на погружение в праздную жизнь и на ожидание старшинства ко вступлению в офицеры, со всем незнающими офицерского звания, и обленившимися и к малым трудам: то кто же из усердных Россиян не видит с оскорблением, что такие к службе пронырства доставляют Отечеству не заслуги, но похищение чинов и оскорбление как усердно служивших, так и самому корпусу дворянскому, потому, что ревнительно заслуживающие чины обижаются похищением принадлежащих им чинов и изгоняются сами из службы полвершением их в подчиненство ребятам и незнающим совсем должностей звания их, а весь корпус дворянский обижается тем, что объявленным образом достигающие в ребячьих летах в офицерские чины и разночинские дети вступают в право дворянское, которое принадлежит единственной породе дворянской и оказавшим Отечеству многие заслуги почтенным разночинцам, а не пронырщикам, да и самые дворянские дети вступлением ребятами в офицеры без всякого научения их должностей, обижаются тем, что офицеры не следуют уже к научению должностей своих чинов, но принадлежат ко взысканию исправного во оных со всем знания, то получившие пронырством юноши офицерские чины, при самом не строгом взыскании за незнание своих должностей, тотчас службу по праву дворянской вольности покидают и погружаясь потом в пущую праздность, лень и во всю силу пороков, свойственных молодым людям, а тем причиняют как потерю себя самих, так и разоряют Отечественную службу, по таковой же справедливости Мы надеемся и повелеваем чтоб впредь пресечься такими пронырствами к похищению чинов не возрастным детям, да и нужды в том никакой не будет, потому, что менее двадцати лет никто в службу приниматься из таковых не будут, особливо дворянство, которые воспитываются в своих ли семьях, или в учрежденных корпусах, в училищах и университете, в науках полезных и способствующих службе Нашей, но по мере научения оным, имеют таковые приниматься прямо в офицерские субалтерские чины, для того здесь и объявляем Мы, какие именно науки — предпочтительней другим, будут руководствовать юношеству вступать в войско в офицерские субалтерские чины прямо.

17.

Поставляем Мы науки, способствующие государственному служению, следующие на Российском языке: 1-е, Читать и писать по правилам Грамматики, Катехизис, четыре части Арифметики, военным экзерцициям пешей и кавалерийской как показанию темпов, так и командующих слов и построению фронтов по изданным о том предписаниям; 2-е, Геометрии, Фортификации с полевыми укреплениями и с практическими показаниями; 3-е, История и География последнего века, с предпочтением о собственном Отечестве и прилежащих к нему границами посторонних держав и 4-е, Рассуждать и мыслить по правилам Логики, на бумагу мысли располагать и говорить по правилам Риторики.

Всем же сим наукам, разделенным на четыре части, почитающимся Нами способственными к служению Империи и руководствующими к получению при вступлении возрастного уже Юношества в военную службу прямо Офицерских Субалтерских чинов, нет отныне уже отговорки, чтоб нельзя им научиться на собственном языке, есть ли только будут радетельно способствоваться сверх заведенных государственных училищных корпусов, публичных школ, университета, гимназий и самых семинарий, не только отдавая детей своих в оных заведения, но приговаривая из них для подавания уроков способных учителей, а для военных наук свободных обер и унтер офицеров; Мы же таковым с военными науки свободным не только офицерам да и генералам благодетельствовать в том юношеству собственного Отечества, не только дозволяем к Нашему собственному благоволению, да и обещаем таковым смотря по успехам учеников и Наше покровительство и поощрение.

18.

Науки чужестранным языкам, вышней математики и всем прочим вышним познаниям, приемлем Мы в особливое же Наше покровительство, и упражняющихся в оных весьма не только похваляем, да и успевающих с превосходством, не оставим конечно отличать Монаршим благоволением и поощрениями; но как сии науки больше украшают самих себя и возвышают слава сколько государственную, столько же и собственную, а способностями своими руководствуют на приуготовление каждому себя к службе внешнего и внутреннего Министерства и на председательства при делах государственного правления, то и нельзя никак великому числу Дворянства на столь малое число в Государстве оных мест помещаться, почему и приличные научения чужестранным языкам и путешествии по чужим государствам единственно тем домам, которые в состоянии выносить потребные на то не малые издержки без всякого в капиталах своих разорения, а отнюдь не с причинением юношеству таких долгов на самое вступление еще только их в службу, которых тягость будет их обременением своим принуждать не о службе радеть, но как всеми и не позволенными хотя уже способами только извлечь себя из долгов.

Сочинено в 1784 году.

№ 2-й). Есть ли б возможно было при вступлении по власти Божией на Всероссийский Престол Наследника испросить о пожаловании Свое Отечество на первый случай хотя только семью написанными здесь статьями, то об оных сим представляется форма Манифесту.

По обыкновенном титуле.

Волею Всевышнего Творца и правом Природы по преемничеству от Предков Наших, вступили Мы на Всероссийской Прародительской Наш Престол со властью беспредельного Самодержавства, и хотя душа и сердце Наши не желают и не имеют других намерений, кроме единственно обладать Отечеством Нашим и преподавать суд и расправу всегда по Божеским и естественным законам и по всей правоте, да и попечении Наши употреблять к общему благу всей врученной Нам от Бога Империи, не разделяя ничем от собственного Нашего благосостояния; но как Всевышнее Откровение утвердило Нас в сей непреложной истине, что не может никак ни в каком государстве быть на все времена общей и каждому безопасности и благого во всем состояния, надежных и верных, без утвердительных непременных на все времена формы государственному правлению и фундаментальных прав, и когда все без изъятия как до ныне и в Отечестве Нашем порабощено единому господствующему самовластию, которое подвержено всегдашним переменам не только по пресечениям жизней каждому смертному, да и по естественным переменам во нравах при течении жизни владеющих с беспредельною властью всякого Самодержца.

Сего ради возжелая Мы утвердить в Отечестве Нашем непоколебимые безопасность и верность общие и каждому особенно, для того по Нашей Самодержавной Наследственной власти жалуем силою сего всей в нынешнем положении Всероссийской Империи от сего дня на все последующие времена непременные никакою властью никогда фундаментальные узаконении, предписанные в сем Нашем Манифесте последующими статьями.

Статья первая.

Все, чего не будет точно предписано ни в сих статьях, ни впредь в даваемых от Нас Нашему Отечеству статьях же фундаментальному праву и в форме государственного правления, то все без изъятия да остается и утверждается к непременному и неприкосновенному на все времена пребыванию единственно в самодержавной собственной власти Владеющего законно Монарха, а по Нем у Наследника Престолу Всероссийскому.

Вторая статья.

Да будет от ныне во всей Российской Империи по нынешнему ее обладанию не разделяемой никогда никаким самовластием, форма государственного правления Монаршеская во всей ее силе и точности, принятая во всем разумном свете, с данными и утвержденными Отечеству Нашему фундаментальными от Нас непременными правами, не подверженными на все времена не только к перемене, ниже и к прикосновению никакой власти и силе.

Третья статья.

Во всей Российской Империи право Наследства к Престолу да будет на все времена первородному сыну, рожденному из законного первого брака Владеющего Монарха, а при случаях кончин оных, да последует сие наследственное право всегда в колене первородного Монархического сына на законнорожденного от Него уже первого же сына, а после того на других Его же сыновей, на одного после другого по порядку перворождения Их, предпочитая всегда мужеский пол пред женским.

Четвертая статья.

При случаях пресечения кончинами в мужеских лицах наследственного к Престолу колена от первородного Монаршеского сына да переходить право наследства к Престолу на второго сына последне Владеющего Монарха, а по Нем в колено Его; по пресечении же и того колена, переносится на третьего сына того же Монархи, а так и далее всегда по сему порядку до пресечения всех колен в мужеских лицах, произшедших от первого брака последне Владеющего Монарха; но в том уже случае да переходит право наследства на мужеские лицы во всем по предписанному порядку в колена, произшедшия уже из второго, а по оным и из третьего брака последне Владеющего Престолом Монарха.

Пятая статья.

Есть ли Богу соизволившу пресечь жизни всех мужеских лиц и колен узаконенных сим к Наследству Всероссийского Престола, то в том уже случае да перенесется право Наследства к Престолу на лицо и в колене первородной дочери, произшедшей из первого законного брака последне Владеющего Монарха; а при пресечении жизней всех лиц и в сем первом женском колене, да переходит право наследства к Престолу из колена в колено и с лица на другое по кончинам лицо так точно во всем и в женских коленах, как здесь предписано о мужеских коленах и лицах, до тех пор, пока в колене женском законно произойдет мужеское лицо, которое да и вступает в право обладания Российского Престола, по кончине последнее Владеющей по сему Монархини, а по Нем да и последует возобновление мужеского Наследства к Престолу по всему тому порядку, как здесь предписано.

Шестая статья.

К истинному и твердому во всем благосостоянию на все времена любезному Нашему Отечеству потребные еще в фундаментальные права непременные статьи, соизволяем Мы сочинять без упущения времени по предположенному от Нас им основанию и порядку, и будем их по утверждении Нами выдавать Отечеству Нашему по толику, по колику в сочинении их успевать будет можно.

Седьмая статья.

Между тем как Всемилостивейше данные уже Нами отечеству Нашему сим семь статей, так и впредь выдаваемые с Нашим утверждением еще все статьи фундаментальным правам, Мы уже чрез сие Нашею Самодержавною властью и святостью Императорского слова, за Нас собственно, за Наследников Нашим и за преемников Престола Всероссийского утверждаем на все времена государственными фундаментальными правами, непременными и ни в чем никакою властью к перемене не прикасающимися, с тем наисвятейшим еще узаконением, что есть ли кто дерзнет коснуться не только к опровержению, но и к повреждению данных Нами любезному Нашему Отечеству формы Монаршеского государственного правления и статей фундаментальных прав, тот и сообщники его в то же самое время лишают сами себя всех без изъятия собственных в Отечестве своем прав, преимуществ и наследства ко всякому принадлежащему им по государственным законам имению, делая свободными противу себя всех и каждого от сочиненных с ними в Отечестве всякого рода и звания обязательств, и таковые силою же сего объявляются предателями Государей Своих и Отечества; насупротив же того, все те, кои восхотят и станут защищать форму Монархического государственного правления и фундаментальные права данные от Нас Отечеству Нашему на все времена для твердой ему и каждому его сыну безопасности и верности, те сим же признаются и оглашаются вернейшими подданными своего Государя, усерднейшими сынами собственного Отечества и подпорою Престола Всероссийского; да и не коснется их и родов оных на все последующие времена от усилующихся иногда сонмищ противу сих Наших непременных фундаментальных Российской Империи узаконений никакое ни от кого никогда обесчещение и поношение, но да будут имена их всегда и везде прославляемы защитниками твердости и благосостоянии своих Монархов и Отечества, чего к существительному во всем исполнению да утвердятся все Наши подданные и любезные дети Отечества ныне же присягали в по, даннической верности к Нам, к Наследнику Нашему, к Престолу Всероссийскому и к соблюдению данных от Нас формы Монаршескому Государственному Правлению и фундаментальных непременных прав. — Дан в лето…

Положен на бумаге Генералом

Графом Паниным в 1784-м году

в декабре месяце в Москве.

Примечания

1

Екатерина сама писала Гримму: «Я люблю нераспаханные земли, под паром; поверьте, это лучшие земли. Я уже тысячу раз говорила вам: я годна только для России (je ne suis bonne qu'en Russie)». Сборник И. Р. И. О., XXIII. 70.

(обратно)

2

«История войны 1799 г.» 1-е изд. — Спб., 1853 г. I–V т.; 2-е — Спб. 1857, I–III т.

(обратно)

3

За последнее десятилетие, кроме статей в повременных изданиях, появились следующие труды, посвященные изучению личности императора Павла и его времени: 1) Шумигорский: «Императрица Мария Феодоровна», т. I, Спб., 1892; 2) Шильдер: «Император Александр I», т. I, Спб. 1897; 3) Шумигорский: «Екатерина Ивановна Нелидова». Очерк из истории императора Павла. Спб. 1898. 4) Шумигорский: «Павел I». Спб. 1899. (Оттиск из «Биографического Словаря» Императорского Русского Исторического Общества, в продажу не поступал); 5) Шильдер: «Император Павел Первый». Историко-биографический очерк. (В этой интересной книге, а также в «Приложениях» к ней, много новых ценных материалов). Спб. 1901; 6) Гено и Томич: «Павел I». Собрание анекдотов, отзывов, характерных указов и проч. Спб. 1901; 1) Панчулидзев: «История кавалергардов». Т. II. Спб. 1901; и 8) Проф. Буцинский: «Отзывы о Павле I его современников». Харьков. 1901. Оба последние труда, в особенности первый, заслуживают внимания, как попытки к объективному изучению Павловского времени.

Издания материалов об императоре Павле и его времени за последнее десятилетие: 1) «Архив кн. Ф. А. Куракина», изд. под редакцией В. Н. Смольянинова, I–IX: 2) «Материалы для жизнеописания графа Никиты Петровича Панина», под редакциею А. Брикнера, т. I–VII; 3) «Correspondence de S. М. l’Impèratrice Marie Feodorovna avec la demoiselle d'honneur Nélidow» (Paris. 1896), par la princesse Lise Troubetzkoi; 4) «Lettres de l’Impèratrice Marie Feodorovna à m-lle Nélidow», publiées par Eugène Choumigorsky, 1897 (в продажу не поступали); 5) «Записки графини Варвары Николаевны Головиной», Спб., 1900; много данных об императоре Павле и в 6) «История Екатерины Второй» В. А. Бильбасова, т. XII, ч. I и И. Берлин, 1896. — Подробный обзор литературы о Павле I см. в статье: «Павел I» в «Биографическом Словаре» Императорского Русского Исторического Общества.

(обратно)

4

Имя Павла дано было императрицей Елисаветой внуку очевидно из желания сблизить его имя с именем великого его прадеда, Петра Великого: память первоверховных апостолов Петра и Павла празднуется православною церковью в один день — 29 июня и в честь их построен был Петром В. Петропавловский собор в Петербургской крепости.

(обратно)

5

«Записки императрицы Екатерины». Лондон, 1859, стр. 156–158.

(обратно)

6

Там же, 160. — Этому отзыву нельзя впрочем придавать большого значения, так как «Записки» свои Екатерина писала уже в то время, когда, предав внука своего, великого князя Александра Павловича, на воспитание в руки иностранца Лагарпа и не предчувствуя происшедшие от того последствия, желала показать, «какая разница между воспитанием его и отцовским».

(обратно)

7

Там же, стр. 251.

(обратно)

8

Записки Порошина, изд. «Р. Ст.», 607–609.

(обратно)

9

В истории с манифестом нельзя не видеть следов борьбы личных честолюбий и партий, господствовавших при дворе. Манифест был наскоро и неумело написан сторонником Елисаветы Воронцовой, А. И. Глебовым, после того, как отказался написать его известный делец Д. В. Волков, которому, по собственному его свидетельству, «в последние часы жизни сей в Бозе опочивающей Государыни (Елисаветы) приказывано было неоднократно, чтобы я не отлучался и заготовил бы присяги». «В тогдашней горести ответствовал я коротко и дерзко, что при живом государе новых присяг писать не умею… Тогдашний нескладный манифест уже давно господином Глебовым написан был, и сколько ни трудились другие, чтобы я оный высмотрел наперед и исправил, однако ж он до того не допустил, так что мне досталось токмо оный прочитать». — «Шесть месяцев из русской истории», Семевского. (От. Записки, 1866, CLXXIII, 599). — Если Волкову «в последние часы» было «приказывано неоднократно» писать манифест, то очевидно, Петр III не знал еще о давно готовом проекте манифеста, писанном Глебовым, или был недоволен им. Вместе с тем, называя манифест «нескладным», Волков как бы устраняет мысль о возможности злого умысла в этой нескладности.

(обратно)

10

По словам Л. Ф. Малиновского, благотворное влияние Порошина, на Павла сознавали впоследствии даже враги его: брат Никиты Ивановича, Петр ИвановичПанин, «всегда с сожалением вспоминал, о Порошине и отлучение его почитал потерею для наследника» (ркп. письмо Малиновского к Аракчееву).

(обратно)

11

Подробности о воспитании Павла в детские его годы см. у Лебедева: «Графы Никита и Петр Панины», Спб., 1863, Кобеко: «Цесаревич Павел Петрович», Спб., 1883 г., Иконникова: («Отчет о XXVII присуждении наград гр. Уварова), Шумигорского: «Павел I»-(статья в «Биографическом Словаре И.Р.И.О).

(обратно)

12

«Автобиография Платона, митрополита Московского», 30.

(обратно)

13

Бильбасов: «Исторические монографии», IV, 74–81.

(обратно)

14

Автобиография Платона, митрополита Московского М., 1887, 30.

(обратно)

15

«Puisse l’Impératrice n’aller jamais à Sarskoselo sans son fils! puisse son fils n’en revenir jamais sans elle!» — Бильбасов: «Исторические монографии», IV, 352–353.

(обратно)

16

Для примера укажем отзывы о Павле за одно и то же время французского посланника, Дюрана, и его прусского товарища, графа Сольмса. Дюран: Воспитание цесаревича пренебрежено совершенно, и это исправить невозможно, если только природа не сделает какого либо чуда… Здоровье и нравственность великого князя испорчены в конец». (Донесение от 25-го августа 1773 г.). Сольмс: «Цесаревич очень красив лицом, разговор и манеры его приятны; он кроток, чрезвычайно учтив, предупредителен, веселого нрава. Под этой прекрасной оболочкой скрывается душа превосходнейшая, самая честная и возвышенная и, вместе с тем, самая чистая и невинная, которая знает зло только, с самой отталкивающей стороны и вообще сведуща о дурном лишь на столько, на сколько это нужно для того, чтобы вооружиться решимостью избежать его самому и не одобрять. Словом, невозможно сказать довольно в похвалу великому князю». (Письмо 1773 г. барону Ассебургу).

(обратно)

17

Еще десятилетним ребенком, по рассказу Порошина, Павел пришел в сильное раздражение, когда в собрании печатных указов императрицы он не нашел указа о своем пожаловании в это звание, что объяснили ему случайностью. Разумеется, впоследствии он понял, что случайность эта была предумышленная.

(обратно)

18

Васильчиков: «Семейство Разумовых».

(обратно)

19

Подробности у Кобеко, «Цесаревич Павел Петрович» и у Шумигорского: «Императрица Мария Феодоровна», I.

(обратно)

20

Р. Арх., 1864, 485.

(обратно)

21

Шумигорский: «Императрица Мария Феодоровна» I, 197, 255.

(обратно)

22

См. наприм. отзыв Гунинга и Корберона: «Un diplomate français à la Cour de Catherine II (1775—1780). — Journal intime du chevalier de Corberon, I, 245: Le grand duc non seulement est d’un caractère faible, mais il n’en a point du tout».

(обратно)

23

«Si celle-là ne fait pas une révolution, personne n'en fera». Corberon, II, 19.

(обратно)

24

Архив кн. Ф. А. Куракина, X, 447.

(обратно)

25

Сборник И.Р.И.О… ХХIII, 62

(обратно)

26

«Подождите, мой милый, подождите! Я прожил сорок два года. Господь меня поддерживал. Быть может, Он даст мне силу и разум исполнить даруемое Им мне предназначение. Будем надеяться на Его милость!»

(обратно)

27

«Это будет для меня великим утешением, — писал Александр Аракчееву, когда узнал, что он будет сопровождать его в поездке по России, — и загладит некоторым образом печаль разлуки с женою, которую мне, признаюсь, жалко покинуть (sic). Одно у меня беспокойство, это — твое здоровье. Побереги себя ради меня. Мне отменно приятно видеть твои расположения ко мне. Я думаю, что ты не сомневаешься в моем и знаешь, сколь я люблю тебя чистосердечно» и т. д.

(обратно)

28

Младшая дочь, Марфа Павловна, осталась в живых, но умерла в младенчестве; воспитывалась в Павловске под наблюдением императрицы Марии Феодоровны. Матерью ее была камер-фрау императрицы, дворянка Юрьева.

(обратно)

29

Сего начертания не допустила Покойного сочинить скоропостижная его кончина.

(обратно)

Оглавление

Введение

I. Павел Петрович — великий князь.

  Глава I

II. Царствование императора Павла

  Глава I

  Глава II

  Глава III

  Глава IV

  Глава V

Приложение

  Письма с приложениями Графов Никиты и Петра Ивановичей Паниных Блаженной Памяти к Государю Императору Павлу Петровичу

  Найденное в бумагах покойного Графа Никиты Ивановича Панина рассуждение о непременных Государственных Законах.

  Письмо к Наследнику Престола для поднесения при законном вступлении Его на Престол.

  № 1-й. Формы Манифесту, какой рассуждаются, не может ли быть угоден к изданию при законном по предопределению Божескому восшествии на Престол Наследника.

  № 2-й). Есть ли б возможно было при вступлении по власти Божией на Всероссийский Престол Наследника испросить о пожаловании Свое Отечество на первый случай хотя только семью написанными здесь статьями, то об оных сим представляется форма Манифесту.

*** Примечания ***