Лето — самая несправедливая вещь на свете.
Как только человечество придумало обозвать три самых жарких месяца каникулами и дать замученным детям волю, как эти девяносто с небольшим дней вдруг вздумали мчаться со всей силы к сентябрю, чтобы эту волю забрать. И сколько бы пустых надежд мы не возлагали тридцать первого мая, тридцать первое августа все равно висит над нашими спинами, чтобы обрушиться на нас в самый неподходящий момент, словно кастрюля с кипятком.
Лето в привычном для нас понимании, надо думать, обречено на смерть перед началом одиннадцатого класса. Оно начинает носить звание «последнего на воле»: следующий июнь вместо холодной речки и веселых прогулок таит за собою экзаменационные муки, играющие на наших нервах, как на скрипке. Но инстинкт выработан — даже во взрослом возрасте мы продолжим любить июнь, июль и август, хоть они уже никогда не будут такими же беззаботными, как раньше.
Ну, или как сейчас. Эта подлость происходит со мною прямо во время написания этих строк. Тридцать первое августа две тысячи двадцатого года — последний день последнего настоящего лета. Сейчас этот день кончается: буквально сбегает от меня, словно струящийся между пальцами морской песочек. Хочется крикнуть что-то вроде:
— Постой! Куда! Зачем?!
Но все напрасно и безальтернативно, словно смертный приговор. В какой-то степени, это действительно конец жизни, пусть и маленькой.
На фоне сиреневых обоев висел большой календарь с Цветаевой: я решил заранее перевернуть его на сентябрь, чтобы не забыть. В кружок были обведены первое и второе число: тридцать первое я надписал фломастером в пустой клетке. Именно эту дату заключил в себе красный пластиковый указатель. Все тело ломало с ужасной силой; глаза не хотели открываться, а в голове гудела какая-то турбина. Я уснул в пять утра, а проснулся в три часа дня. Завтра мне нужно было вставать в семь утра. Проще было бы не ложиться.
Заведя руку за спину и громко хрустнув локтем, я нащупал свои очки. Так и оказалось — август кончался. Под календарем висела синяя рамка; с нее тупыми рыбьими взглядами на меня пялился выпуск прошлого года. Почти все находящиеся на этой фотографии решили уйти после девятого класса. Я остался тянуть лямку до одиннадцатого. Окно было раскрыто нараспашку и зафиксировано куском поролона. Пахло чем-то горелым. Возможно, это доносился дым степей, но дедов голос, доносившийся с зала, громко ругался на идиотов, поджегших помойку. Это был последний летний поджог, последний утренний взгляд на фотографию и последняя дрожь тела, выбравшегося из-под тяжелого одеяла.
С самого момента пробуждения во мне поселилась скорбь, будто меня разбудила весть о смерти близкого родственника. От завтрака, бывшего по времени обедом, я отказался, решив ограничиться одним чаем. В шортах и футболке я вышел сначала в прохладный, будто подвал, подъезд, а затем в ужасающе душный двор. Кисти рябин уже начинали терять свою изумрудный блеск, уступая янтарной краске осени, но в воздухе, казалось, висел пар, словно в бане. На улице почти никого не было: сморщенные старушки жаловались на свои старушечьи проблемы, толпы бездомных собак, высунув бархатные языки, лежали в траве как можно дальше друг от друга, а дети, выйдя из дома, понимали, что никто не выйдет с ними погонять мяч; на улице было +40 градусов тепла. Мой лучший друг был лишен возможности попрощаться с летом — его родители почему-то решили, что этот день отлично подходит для покупки обуви и пробуждению в девять часов утра. Он свалился на диван и отказывался шевелиться, как бы я ни старался его растормошить.
Даже в шортах было жарко. Без конца я вытирал тылом ладони мокрый лоб, вечно вздыхал, будто собирался испустить дух. Мне было всего 17 лет, но бухтел и вредничал я как старый дед — здоровье тоже походило на дедовское. Я держал путь в парк, но решил усесться рядом с фонтаном, не доходя до центрального входа. По левую руку от меня был закрытый драматический театр. Холодные струи били с расчетом на неожиданность, чтобы намочить либо того, кто этого не ждал, либо того, кто только за этим и встал на шаткую металлическую решетку. В каплях воды покоился кусочек радуги.
Фонарный столб, оформленный под старину, кричал музыкой из колонок, взгроможденных на него. Ее слышал только я, радуга и Август, опершийся на этот самый столб. Он стоял в плаще и шляпе-котелке, опирался на трость и как-то грустно смотрел пораженными катарактой глазами. Он сел рядом со мной.
— Опять уезжать надо, представьте себе, молодой человек, — начал Август, немного прокашлявшись, и продолжил: — каждый год так. Только приехал — назад зовут. Обидно, знаете ли…
— И мне обидно. Задержались бы Вы подольше. Никогда надолго не задерживаетесь, — упрекал я последний летний месяц.
— Май рассказывал, что Вы и его отпускать не хотели. Что ж тут поделаешь — воля Календаря. Как у Вас прошло лето?
Я рассказал про музеи, прогулки, ссоры и примирения… Август довольно кивнул.
— Так и прошел последний месяц лета в моей жизни, — закончил я и усмехнулся горько-горько. Он не понял:
— Кажется, Вам еще рано умирать.
— Умирать рано, а отдыхать уже слишком поздно. Следующее лето начнется с абитуриентских пыток, и больше не будет у меня ни единого вольного месяца. Все съедает учёба, а там уже и работа скоро, — в конце я чуть не всплакнул.
— Грустно, что Ваше лето ограничено бюрократией. Оно живет в душе, если не загубить это прекрасное чувство. Сами подумайте: разве могут пару лишних исписанных бланков уничтожить такую искреннюю радость?
— Могут. Времени не останется.
— Время есть всегда, надо уметь правильно его использовать.
— Я был в тридцати шести музеях за эти три месяца, но кажется, что я вчера только окончил девятый класс.
— А Вы задумайтесь. До свидания. Через год увидимся.
Он ушел куда-то за театр. Я встал со скамейки и подошел ближе к фонтану. Стало прохладнее. На душе все еще сидела грусть, но я начал задумываться, вспоминать и осознавать то, что, оказывается, всегда было очевидным.
Такова наша память: она решает слепить все дни в один, и ей без разницы, какими они были: радостными или грустными, холодными или горячими. Память не живет по календарю: по нему живет лишь разум и душа, вызывая у нас то счастье, то печаль. Нужно пользоваться всеми возможностями, предоставленными нами: нужно запоминать дни, а затем анализировать их, дабы отделить его от безликой массы времени. Так жизнь будет казаться долгой.
Так я думал, пока мелкие капли, похожие на росу, впитывались в голубую ткань. Становилось все менее жарко: ночь стояла у порога, а ее предвестник, малиновый закат, подсвечивал клубы облаков. Я зашагал домой.
Журавлем клонилась большая настольная лампа, освещающая мой стол. На нем не было ничего, кроме песочных часов, гипсового бюста Толстого и бордовой бабочки. На вешалке висел отутюженный темно-синий пиджак с значком с левой стороны. На нем тоже был изображен Лев Николаевич. В 23:59 я перевернул часы. Песок побежал вниз. Приятный шелест резко оборвался.
0:00.
