Иван Ворожейкин
Последний февральский ураган
А.Б.
28.02.2021.
Отсвистел ноябрь, отгрохотал салютами декабрь, отмолчался серый, недружелюбный и мокрый январь. С главной ёлки сорвали большинство игрушек. Она была похожа на маяк, и я не преувеличу, если назову звезду, горящую на ее макушке, путеводной: таксисты нередко ориентировались именно на нее.
Нет ничего более разочаровывающего, чем серая и теплая зима. Я всегда считал, что город О. хорош только тем, что лето в нем было испепеляющим, а зима — пробирающей до костей, но этот год решил жить своими законами. Когда на улице нет ни единой краски, кроме краски слякоти, само существование становится на какое-то время таким же безрадостным и однотипным. Ты весь обрастаешь каким-то панцирем из апатии и безразличия, и никакая новость не может пробить его. Ничто не растрогает тебя: ни премия, ни приезд любимого друга, ни даже горе близкого. Все будто бы спят, ожидая, пока солнце выглянет из-за ограды бесцветного неба.
Все ждали тепла, а я ждал снега. Снег очищает, обеляет землю, скрывает то, что не хочется видеть. Все становится прекрасным, когда оно становится целиком белым. Мне всегда казалось, что с каждым бураном души переживают своеобразный сеанс стирки, после которого можно продолжать бороться за счастье с новыми силами.
В те дни очень хотелось не только выстирать душу, но и вытряхнуть мозг до последней извилины. До мая оставалось еще много времени, но я думал не о вальсах. В этом году за музыку последнего весеннего месяца будет отвечать не Дебюсси, а Вагнер. «Полет Валькирии» начинал громыхать в моем сердце каждый раз, когда я задумывался об экзаменах. Строгий критик назовет эту миниатюру нытьем и пошутит про юного Вертера, а я улыбнусь и попрошу его вспомнить себя в мои года. Кому из нас не было страшно в ожидании того самого дня? И парта кажется эшафотом, и наблюдающий напоминает экзекутора, и бланк с заданиями походит на приговор…
Кофеварка ворчала даже по ночам, и я вливал в себя ненавистный американо без сахара. Черные гелевые ручки, которые я покупал специально для пробных экзаменов, кончались очень быстро: на то, чтобы крупным и кривым почерком исписать три тетради по сорок восемь листов каждая, я потратил ровно восемь штук. Маленький томик с экзаменационными материалами порядком поизносился. Я носил его в школу, в гости, брал его с собой в поездки, даже пару раз гулял с ним. Гипсовый Толстой смотрел угрюмо, и было за что: я торчал на «Мцыри», когда некоторые ребята начинали подготовку по второму кругу. Жалко ту девочку, которая волею судьбы готовилась вместе со мной — я жаловался ей на свои невзгоды. Правда, мне резонно отвечали:
— Ты прошлый пробник написал на девяносто баллов! Девяносто! Какого черта ты возмущаешься? — и я успокаивался ровно до первой ошибки, без которых, как известно, ничего не происходит.
Даже в одиннадцатом классе продолжаешь уповать на Небесную Канцелярию. Закон подлости был ее уставом: нам всегда не хватало одного несчастного градуса для того, чтобы администрация соблаговолила выдать нам лишний выходной. Февраль кончался удивительно холодно, но этого холода было мало. Я отчаялся настолько, что попросил семью не будить меня, если на термометре будет хотя бы минус двадцать восемь. Ветер прыгал по водосточным трубам.
— Эх, как у Маяковского прямо… — подумал я и начал злиться на то, что мало готовлюсь. Злоба перешла в немое отчаяние, отчаяние, наигравшись на нервах и покрасив пару волосков в серебряный, заставило уснуть.
Проснулся я по внутренним часам. На настоящих было семь-сорок, и я уже должен был быть в школе. Было слышно, как бабушка и дедушка заваривают чай и звенят ложками.
— Не в этот раз, мои дорогие…
В комнате стоял могильный холод, хотя окно было закрытым. Я выполз из-под одеяла, поморщился, надел очки и приподнял штору. Белоснежный свет раскрыл слипшиеся веки, мороз взбодрил сухое от работы тело. Я посмотрел прогноз погоды — аномальные сорок два градуса! Снег сошел с ума и засыпал все, что было подвластно глазу. Это было не очищение старого — это было создание нового. Соседние дома закрывал занавес, сотканный из миллиарда снежинок. На подоконнике была шапка высотой в четыре пальца, а корт был закрыт целиком, и даже его борт не выглядывал, повинуясь стихии.
Бабушка и дедушка спустились на первый этаж, чтобы как следует пошушукаться с друзьями. Я остался один. Дверь в комнату открылась медленно, будто от сквозняка.
— Вот что бывает… — неожиданно произнес приятный голос. Владелец голоса уселся на мой диван, кашлянул, будто от крепкого табака и сыграл на скрипке отрывок из Пятой симфонии Людвига Вана Бетховена. Я заметил, что вихри слушались смычка моего неизвестного гостя и крутились в ритм.
— Вот что бывает, когда судьба стучится в двери! — договорил Февраль и рассмеялся.
Длинные черные волосы едва касались его плеч. Похожая на седину изморось покрывала их. На его фрак, должно быть, ушло много ткани и труда. Он на удивление изящно перебирал пухлыми пальцами струны, извлекая чарующую мелодию. Подбородника на инструменте не было, да в нем и не было необходимости: щеки вполне заменяли его. Тонкие очки его точно пропустили через себя не один десяток томов. Стекла на них тоже были подморожены, и нельзя было с точностью сказать, какого цвета были у Февраля глаза. Он доиграл, аккуратно положил инструмент на подушку и добавил:
— Ее Величество «Леди Блант». Нравится?
— Вы еще спрашиваете?
— На «ты», попрошу! — мой гость прикрикнул и развалился небрежно.
Февраль включил лампу и оглядел мой стол. Он был завален учебными планами, листочками с заметками, разным ученическим барахлом. Ни одной художественной книги не лежало на нем, а шкаф, в котором хранилась моя библиотека, давно был заброшен.
—И этот человек хочет поступать в Литературный Институт? — недовольно присвистнул он. — Ты что читал-то в последний раз?
— Ну…
— Что «ну»? Инструкцию по выполнению заданий из этого паршивого экзамена? — Февраль дергал пальцем струны, и бумаги хаотично разлетались по комнате.
— Я без этого паршивого экзамена никуда не поступлю! — вскипел я.
— А стоит ли тебе поступать?
Я опешил. Февраль продолжил:
— Даже не думай, что я собираюсь с тобой сюсюкаться, как этот чёртов Май! Ты собираешься идти в творческий вуз! Твори!
— Толку мне творить, если я не могу систематизировать знания?
— Толку тебе систематизировать знания, если ты не можешь творить?
Я замолчал. Февраль заулыбался, став похожим на луну. Он вынул трубку и раскурил ее. Комната заполнилась влажным морозным духом. Пыль быстро пропала с полок.
— Ну и намусорил ты… — бубнил я, собирая черновики.
— Убери то, что было, и добавь то, чего не было…
— Чего?
— Да без понятия. Звучит красиво. Слушай, а хороший у тебя вид из окна, мой дорогой страдалец.
Вид действительно был прекрасным, и я поблагодарил Февраль за погоду. Он слегка смущенно поправил волосы и начал импровизировать на своем инструменте. Ураган, настоящий ураган начинался на улице. Ни одной бродячей собаки не было видно в округе — чего уж там, ничего не было видно!
— А знаешь, — вновь начал я беседу, — все же страшно…
— Я тебя сейчас ударю этим самым смычком! — судя по звуку разрезаемого воздуха, угроза была не пустой.
— Господи Боже! — воскликнул я, зажмурившись.
— Можешь не звать. Видишь ли, — он прыгнул на подоконник, но тот, на удивление, не прогнулся, — я — лишь эпизод твоей жизни, пусть и, кхе-кхе, довольно большой. Учёба — такой же эпизод. Ты, в сущности, индивид или жалкая тень депрессии? Заметь, тень. Потому что все твои переживания и яйца выеденного не стоят.
— Индивид. — ответил я с лицом обиженного школьника.
— Вот! Единственный и неповторимый. И нет больше такого писаки, который говорил бы с месяцами. На твоем месте, я бы вставил это в свое портфолио. Ты умудряешься писать в тот век, когда это никому к чёрту не сдалось. Тебя даже кто-то читает! Как ты смеешь бояться каких-то бланков, которые можно исписать за два ничтожных часа?
— Эти бланки решают судьбу.
— Ох… Что там говорил этот Май? Все тленно-о-о… — язвительно тянул гласные Февраль.
— И бренно. — закончил я.
— Как маленький, ей-богу. Боишься — действуй.
— Я действую! Я готовл… — гость показал палец, призывая замолчать.
— Писатель должен держать ориентацию на вечность. Ты держись ориентацию на пять бесполезных лет. Посмотри, как я разошёлся, пока разжёвывал тебе это все!
Ветер смог повалить старенькую сирень, стоявшую рядом с скамейкой. С хрустом сложился ствол той самой сирени, из которой Май делал букет. Очень скоро ее труп стал похож на большой сугроб. Стихия бесилась, стучала в мое окно, и я думал, что оно вот-вот вылетит.
— Полегче, дорогой мой! — попросил я, со страхом смотря.
— Ну так не зли меня! — отчеканил последний зимний месяц.
Бабушка и дедушка заболтались до самого вечера, и я остался наедине со своим другом. Тот вечер был прекрасен. Февраль играл тихо, нежно и плавно. Снег не сбавлял скорости, но ветер успокоился, и все вокруг было белым. Слова его, как говорится, запали мне в душу, и мозг начинал перестраиваться под настоящие и правильные реалии. Чайковский руководил вьюгой. Казалось, что не снег, а музыка закрывают голос, и под мотивы Первого фортепианного концерта, который Февраль играл не на фортепиано, мои душа и мозг тоже становились белыми.
