Roads that don't end (СИ) [Sininen Lintu] (fb2) читать онлайн

========== Disarm (American Satan, Paradise City, Джонни Фауст/Лили Мэйфлауэр) ==========

Джонни бы память себе вытравить, вырезать, стереть, как с жесткого диска компьютера. Другого шанса у него не будет, он с шепотом Дьявола в своей голове справляется день за днем, и только тихие прикосновения Гретхен заставляют этот шепот заткнуться. Другого шанса не будет, ставки теперь — двое против одного, двое против древнего властелина зла и лжи. Джонни бы ноги Гретхен целовать, а он вспоминает Лили. Что-то внутри назойливо зудит: набери ей, поговори с ней.

Зачем? Услышать её? Голос Лили Мэйфлауэр он слышит на репетициях. Каждый день. Ездит с ней в тур-автобусе, в самолетах старается не садиться рядом, а если вдруг ловит на себе взгляд из-под падающих на лицо отросших рыжеватых прядей, делает вид, что нихрена не происходит. Но это вранье, от и до — чистой воды пиздёж, потому что на самом деле внутри у него осколки разрезают внутренности, сотни ножей танцуют в животе, а память услужливо подбрасывает картинки прошлого, разрозненные и яркие, как витраж.

— Ты в порядке? — Вик, старый друг, знает-видит-чует своим индейским чутьем, что с Джонни что-то не то.

— Перед туром нервничаю.

Ухмылка: кривая, ни разу не искренняя. Но Вик отстает, зная, когда с расспросами лучше не лезть. А Джонни после репетиций уходит, но не домой, не в заботливо свитое руками Гретхен гнездышко. Бродит по улицам Города Ангелов, расцвеченным неоном, кружит по Сансет Стрип, оставляет автографы тем, кто узнает его, и каждый гребаный раз оказывается у дома, где снимает квартиру Лили. Денег у The Relentless полно, да только ей небольшая студия милее, чем богатый дом, который она теперь может себе позволить.

Джонни не звонит, ни в дверь, ни по номеру, забитому в память телефона. Смотрит в окна и злится сам на себя так, что хочется кулак всадить в фонарный столб. А потом возвращается домой, к милой Гретхен, которая спасла его шкуру.

Он уже давно себе не врет — не Дьявол водит его кругами, снова и снова приводя к Лили. Не Дьявол подталкивает его в спину. Джонни Фауст больше не может жить так, будто ничего не было и не происходило; Джонни Фауст, к сожалению, навсегда отравлен Лили Мэйфлауэр. Её имя — тяжелый запах лилий и память о первой женщине, созданной Богом ещё до Евы. Лили — та самая Лилит, и Джонни чувствует себя предателем и рабом. Только она вот пользоваться этим не собирается.

У Лили во взгляде — та же боль, осыпающаяся битым стеклом; у Лили — те же воспоминания, особенно въедливо напоминающие о себе по ночам, и, может быть, те же попытки написать и стереть сообщение в три утра, когда сон всё не идёт. Лили остается всё той же — бесшабашная, ей-Богу, чокнутая! — и Джонни хочется спрятать нос в её отросшие волосы, но тогда вся его битва, с Дьяволом или с самим собой, будет проиграна подчистую, в хлам просто.

Может, и к черту?

Darkness, I gave in,

Now I’m picking up the pieces from my broken heart…

Тьма собирается вокруг него, ждущая, алчущая, голодная. Тьма, которую свет улыбки Гретхен успешно разгонял, но звонить ей сейчас рука не поднимается. Джонни закрывает глаза. Дьявольский шепот заполняет сознание.

Лили никогда Дьяволом не была, Лили была его орудием, была искушением. Лили так же больно и тошно, и в груди зияет рана, которая просто так не затянется. Джонни был память себе вырезать, вытравить, стереть, но не получается, и у Мэйфлауэр, кажется, тоже. Они, не сговариваясь, делают вид, что ничего не было, а что и было, то забыто, но вчера Лили спросила, скучает ли он, и Джонни не знал, что ответить.

Нет, впрочем, знал, он опять себе врет. Но не ответил. Наблюдал, как в её глазах снова что-то медленно гаснет. Джонни знает, что скучал. Знает, что ему хождение по краю ближе, чем идеальная жизнь, уготованная с Гретхен. Знает, что стоит лишь раз ему сорваться, и полёт будет прямо в Ад. Мистер Козерог ждет его с распростертыми объятиями.

Двое против одного, да? Ему хочется, чтобы всё это синим пламенем горело. Ему хочется… да к черту, точно не домой, не к Гретхен, не сейчас. Он позволяет тьме обнимать его, проникать в него, завладевать им.

Джонни Фауст бросает окурок себе под ноги.

«Ты дома?» — набирает он сообщение.

В окне у Лили зажигается свет.

========== Спина к спине (Cobra Kai, Робби Кин/Тори Николс) ==========

Тори Николс бьет, не жалея никого и ничего, как и говорит им Криз — бьет со всей силы, не отводя взгляда, и Робби отвечает ей тем же. Бей первым, забудь о милосердии. «Только защита»? Это дерьмо мистер Дэниэл ЛаРуссо может оставить себе. Если хочешь победить, нужно опередить своего врага. А врагов у школы карате «Кобра Кай» прибавилось. И эти враги объединились.

Робби укладывает Тори на обе лопатки, и Криз усмехается: у него будут два чемпиона, и ЛаРуссо вместе с Лоуренсом могут подбирать себе гробы по вкусу. Криз уверен, что Робби сможет забрать у Мигеля Диаза титул чемпиона — раз уж мексиканский выскочка не может выступать сам, им некого выставить взамен. Однако полагаться на удачу не стоит.

Удачи не существует.

Бей первым.

Если тебя ударили, бей сильнее. Робби кажется, эти слова выписаны у него на коже — синяками и ссадинами, чужими ударами и его ответными.

Шипя, Тори перематывает эластичным бинтом ушибленный бок. Робби присаживается рядом.

— Помощь нужна?

— Сама справлюсь.

Тори во всем такая: скорее перегрызет себе вены, чем попросит помощи. Но с бинтами ей не справиться одной. Робби хмыкает, наблюдая, как она злится, ругается сквозь зубы и наконец произносит:

— Помоги затянуть сильнее.

Ни «пожалуйста» до, ни «спасибо» после, но Робби не нужна вежливость. Тори оправляет рубашку, вскидывает на него взгляд: чокнутая сука, жизнь которой вовсе не похожа на благополучное существование Сэм ЛаРуссо. Робби знает, он сам видел много дерьма, и он умеет отличать тех, кто борется за себя, выцарапывая и выгрызая у судьбы каждый день своей жизни. Тори Николс — одна из тех, кто может выстоять, даже если цунами обрушится на неё. И она всегда будет стоять сама за себя.

Это в ней… цепляет.

— Спарринг? — Робби кивает на татами.

Тори молча принимает боевую стойку.

Драться с ней — значит, добровольно сунуть голову в мясорубку. Робби почти не удивлен, когда она припирает его к стенке, зажимая горло локтем. Её верхняя губа дергается. Тори ухмыляется. Скалится, если быть точным.

Опасное животное, которое нельзя загонять в угол.

— Не так хорош, как полагает сенсей, да?

Её самодовольный взгляд сейчас раздражает Робби до дрожи, а ещё он видит пламя, полыхающее в глубине её темных зрачков, и знает, что это пламя способно сжечь половину Долины. Робби кажется, оно подбирается к его ступням, охватывает его самого.

Он опрокидывает Тори на спину снова и усаживается сверху, пригвождая её к татами. Николс рычит разъяренным зверем.

— Я отыграюсь, Кин, — и щурится, пытаясь разглядеть его лицо в полутьме додзё.

— Не сомневаюсь.

Тори целует Робби, вжимая его спиной в стену каморки, где он ночует — спасибо Кризу, что приютил на время. Ничего общего с поцелуями Сэм. Чистая ярость, злость на весь мир, выраженная во всем, что Тори делает. В том, как она оттягивает его волосы, впиваясь в них пальцами, как тащит с него футболку и толкает на кушетку, на которой он спит.

Тори седлает Робби и стягивает с себя топ.

— Ничего личного, Кин, — сообщает она. — Просто секс. Лучше уж ты, чем мой арендодатель.

— Лестно, — фыркает Робби, накрывает ладонью её затылок и тянет её на себя. Усмехается ей в губы: — Превратишь секс в спарринг?

— Заткнись.

Расцарапанная спина саднит наутро. В зеркале Робби видит багровеющий засос у себя на шее, касается его пальцами и вспоминает, как Тори впивалась зубами в кожу прямо над ключицей, а её светлые волосы, выбившиеся из высокого хвоста, щекотали ему плечи.

Было… круто. Робби сомневается, что также было бы с Сэм, и на его любви к ней — тому светлому, что у Робби Кина вообще было в жизни — образуется очередное темное пятно. Не первое и не последнее. В конце концов, Тори он понимает, как себя. Знает, что движет ею. Знает, что они похожи. Они оба жаждут крови, и кровь эта будет на их костяшках.

Чужая кровь, не их.

— Не теряешь времени? — Криз щурится, оглядывая Робби. — Хвалю. Кофе всё ещё мерзкий, но горячий. Или тебе нужно что-то остужающее?

Робби не отвечает ничего, а Криз ничего ему не запрещает, лишь ставит Тори ему в пару на тренировках и наблюдает, как они выбивают друг из друга всё дерьмо, не жалея сил и ударов. И если и догадывается, что затягивающиеся допоздна после окончания тренировок спарринги заканчиваются сексом, то ему плевать.

Что угодно, лишь бы его ученики не теряли куража. Однажды Робби находит на своем рюкзаке небрежно брошенную пачку гондонов.

Робби всё ещё любит Сэм. И он плевать хотел на жизненное благополучие Тори, если это не касается грядущих соревнований.

Но, когда на очередной стычке двух додзё Сэм разбивает Тори лицо и выбивает палец, Николс приходит к Робби. Она не плачет, но в её глазах — обещание мести, а потеки крови на её лице рисуют боевой раскрас.

Робби вправляет ей сустав, Тори Николс не издает ни звука, лишь кусает изнутри щеку.

— Всё ещё будешь защищать эту суку? — цедит она сквозь зубы. — Ты видишь, что со мной сделала твоя девчонка.

— Она защитит себя и без меня, — качает головой Робби.

Тори тоже его защита ни к чему, но он видит, как в ней что-то надламывается, и ему не нужны объяснения. Все потому, что за спиной Сэм теперь стоит Мигель, а за спиной у Тори нет никого, лишь она сама.

Кто защитит тебя, Тори, когда ты упадешь и не сможешь подняться?

Не то, чтобы это волновало Робби. Но ему хочется вышибить из Сэм Ла Руссо дух, а сначала — заставить её смотреть, как корчится от боли её любимый сопляк Диаз. Если Сэм сделала свой выбор, то Робби делает свой.

— Мы размажем их, — обещает он Тори.

Подтверждает свой выбор.

Она фыркает.

— Просто трахни меня, Кин. У тебя это хорошо получается.

Хорошо получается… что ещё?

Хорошо получается заставить её и себя забыть, что в этом мире нет никого, кто прикрывал бы им спину. Хорошо получается не помнить, что в стенах додзё и вне их никто из них — не друзья, лишь вынужденные соратники. Жаль, что эти мысли всегда возвращаются.

Робби забирает Тори с её работы в суши-ресторанчике, чтобы пойти на тренировку в Кобра Кай, и, когда она заталкивает его в переулок, чтобы поцеловать, он воспринимает это как маленькую победу.

И, возможно, шанс обрести кого-то, кого он так и не нашел в тех, кто пытался кроить его под себя.

Тори бодает его лбом в висок.

— Это аванс, Кин, — бросает она. — Сможешь уложить меня на тренировке, получишь больше.

Он ухмыляется.

— Заметано, Николс. Идём?

У Тори Николс и у Робби Кина нет никого, кто прикрывал бы им задницы, а, значит, им придется встать спина к спине. Другого выхода нет.

========== Они будут в порядке (Очень странные дела, Билли/Макс) ==========

Комментарий к Они будут в порядке (Очень странные дела, Билли/Макс)

Aesthetic: https://vk.cc/bYr2GH

Макс ненавидит День Святого Валентина — все эти сердечки, шоколадки и открытки с признаниями в любви, которые ничего не значат. Когда день заканчивается, открытки отправляются в ящик, а шоколад — в желудок. Время, проведенное вместе, всегда кажется ей важнее, чем дурацкие подарки, потому что время нельзя купить.

Билли знает это и покупает ей билет на концерт Motley Crue — тот самый, который проходит в Whiskey A Go-Go, а количество билетов на него ограничено. Ему удается урвать едва ли не последние билеты, и он запихивает их во внутренний карман джинсовой куртки: теперь их отнять у него смогут только с боем. И если кто-нибудь попробует, он начистит этому бессмертному рыло.

День Святого Валентина и самому Билли кажется несусветным кретинизмом, да ему и не нужен какой-то гребаный повод, чтобы обрадовать Макс, но… Почему, собственно, нет?

Макс бросается ему на шею и целует, крепко, почти до боли: даже если концерт будет через полгода, она всё равно счастлива, а Билли счастлив, что смог приучить её к хорошей музыке. Понадобился год, чтобы она пережила свое похищение и научилась снова быть собой и не бояться, что военные опять найдут её. Билли никогда не был хорошим братом и вряд ли он стал хорошим бойфрендом, но изо всех сил он старался, чтобы Макс пришла в себя.

Они уехали из Хоукинса сразу же после того, как Одиннадцатая нашла Макс в старой лаборатории, и школу Максин заканчивала уже в Лос-Анджелесе, и хрен Сьюзен смогла остановить Билли, когда он заявил, что даже он будет заботиться о сестре лучше, чем Сьюзен смогла за всю свою жизнь.

Он полагает, у него получилось. У них получилось - у двух чудовищ, которых никогда и никто толком-то не любил. Зато они были друг у друга, и, наверное, это было главным. Это всё ещё самое важное.

Макс любит высовываться в окно, когда Билли выжимает из старичка-Шевроле Камаро всё, что может, и её рыжие волосы треплет ветром. Она работает, как проклятая, и учится, чтобы оплачивать колледж, а в редкие выходные дни она спит до победного. Макс делится с Билли картошкой фри, прихваченной в Бургер Кинге и таскает его в Walmart, откуда они возвращаются с чем-нибудь недорогим, но очень-очень нужным, и Билли готов потратить последние деньги, если Макс будет улыбаться.

Нет, они не отправляются в ресторан 14 февраля — где бы они взяли денег на это, черт возьми? Волны подкатывают к самым их ногам, пока Макс и Билли сидят на песке и пьют пиво, спрятанное в бумажных пакетах. Если их поймает полиция, они в дерьме, но и хрен бы с ним. Пиво никогда ещё не казалось Билли настолько вкусным.

«Ты стал сопляком», — сказал бы ему отец.

Билли мысленно посылает Нила к черту. Да, призрак отца всегда будет преследовать его, но Билли научился избавляться от него. Да, он вряд ли когда-нибудь избавиться от этого пиздеца до конца, и он знает, что сказали бы ему психологи, но свое мнение они могут засунуть в жопу. Билли учится жить с голосом отца каждый день, и с каждым днем учится его побеждать.

Макс делает глоток пива и морщится.

— Ну и дрянь.

— Не хочешь, не пей, — смеется Билли. — Дай сюда!

— Не-а, — Макс уворачивается и показывает ему язык. — У тебя есть свое пиво!

Они хохочут, а потом Макс сбрасывает кеды и бредет босыми ногами по холодной воде, а потом ворчит, что ступни у неё замерзли — февраль в Калифорнии тёпел днем и здорово прохладен по вечерам, и Билли кажется, что наконец-то что-то внутри у неё, да и у него тоже, со щелчком встает на место.

Он вытаскивает сигарету, но зажигалка приказывает долго жить. Он матерится сквозь зубы. Макс моргает, смотрит на него долго-долго-долго, а потом кончик его сигареты медленно вспыхивает алым. И теперь всё точно в порядке.

Билли прижимается лбом ко лбу Макс и выдыхает дым ей прямо в лицо, и довольно ржет, когда она бьет его в плечо.

Она будет в порядке.

Они будут в порядке.

========== It must have been love (“Хроники Нарнии: Принц Каспиан”, Каспиан/Сьюзен) ==========

Комментарий к It must have been love (“Хроники Нарнии: Принц Каспиан”, Каспиан/Сьюзен)

Года так с 2008 или 2009, когда я посмотрела “Хроники Нарнии: Принц Каспиан”, меня преследовал гештальт, который я никак не могла или не решалась закрыть. И звался этот гештальт “Каспиан и Сьюзен”. Может быть, теперь я, наконец, его закрою.

Разумеется, АУ. Не в мире Нарнии - мир Льюиса я оставлю ему и создателям фильма.

Aesthetic: https://vk.cc/bZcbs1

It must have been love but it’s over now

It must have been good but I lost it somehow

It must have been love but it’s over now

From the moment we touched, ‘til the time I’ve run out…

Сьюзен хрупкая, как фарфоровая кукла — вот-вот сломается или пойдет трещинами. Её семья погибла в крушении самолета: они направлялись на отдых, а Сьюзен находилась от них через океан. Весь бизнес Пэвенси оказывается на её плечах в одно мгновение, а она даже не готовилась принять его, не собиралась связывать свою жизнь с одной из крупных архитектурных компаний страны.

Что ж, у неё нет выбора.

Как и у Каспиана. Его дядя Мираз владел пакетом акций «Нарнии» много лет — будучи другом отца Сьюзен, он был в курсе всех дел компании. Но теперь его дядя стар, и не то чтобы он хотел доверить Каспиану управление компанией от своего имени, а пришлось.

Галстук чертовски душит. Каспиан изо всех сил старается слушать, что говорит глава юридического отдела о новой форме договора поставки материалов, но нить разговора теряется, будто клубок Ариадны закончился раньше, чем Тесей добрался до центра Лабиринта. Юридические тонкости для Каспиана — тот самый Лабиринт, а их главный юрист — Минотавр, готовый сожрать с потрохами.

Он переводит взгляд на Сьюзен. Кажется, она внимательно слушает, что-то записывает, задает какие-то вопросы. Каспиан думает: хочет она или нет, это теперь её жизнь. Сердце у него сжимается, потому что на свете нет никого прекраснее Сьюзен, так похожей на розу, покрытую тонкой корочкой льда. Её хочется беречь от всего мира, согреть в объятиях, целовать, пока она не оттает, пока её боль не уймется… но разве можно усмирить боль от потери родных?

Вряд ли. Каспиану тяжело судить. Своих родителей он не помнит, а о смерти дяди Мираза не будет сожалеть. Всю жизнь ему приходилось делать, что скажет Мираз, и ни разу дядя не спросил, чего же хочет его племянник? Поначалу Каспиан бунтовал, но быстро понял — это бесполезно, дядя за шкирку притащит его домой, даже если Каспиан уедет жить на ферму в Австралии, разводить кенгуру. И пусть в глубине души он не смирился, тактику пришлось поменять.

Каспиан ждет. Он знает, что, как только пакет акций «Нарнии» перейдет к нему по наследству, он сможет продать его. Денег будет не много, но ему не нужна роскошь — только свобода.

Он смотрит на Сьюзен, с каждой минутой сильнее увязая в охватывающем его желании и тягучей, как мёд, нежности к хрупкой, но сильной девочке, которую он знал с детства… и с детства же любил и продолжает любить, каким бы идиотом он себе при этом ни казался. Как бы ни старался забыть её, понимая, что Сьюзен оставила их детские чувства в прошлом — уже давно, ещё когда улетела в Нью-Йорк учиться актерскому искусству.

Что ж…

Теперь ей пришлось вернуться. Каспиан встречал её в аэропорту, и Сьюзен бросилась ему на шею, обняла так крепко, что едва не задушила, и расплакалась прямо в зале прилета. Единственный раз за последние полгода она плакала на людях, и больше Каспиан никогда не видел её такой.

Однако он знает Сьюзен, они почти ровесники, и он чувствует: она играет роль. «Нарния» для неё — сцена, устланная битым стеклом. Она режет ноги, но всё равно лицедействует, потому что именно этого от неё ждут. А ещё — ждут, когда она заплачет, сломается, когда больше не сможет идти вперед.

Вот уже полгода Каспиан не может отделаться от донимающих его эмоций. Он гордится Сьюзен, он с каждым днем влюбляется в неё всё сильнее, он хочет её до дрожи в коленях и до эротических снов под утро, когда он просыпается весь в поту, кусая губы, и идет под холодный душ. Сьюзен кусает колпачок ручки, волосы у неё забраны в высокий хвост, а Каспиану хочется растрепать их, зарыться в них лицом. Они были детьми, когда в первый раз поцеловались — в зоопарке, у клетки льва, пока Люси, младшая сестренка Сьюзен, повизгивала от радости, глядя на благородного хищника; ей всегда нравились львы. Правда, Люси же потом их и заложила родителям, не со зла, конечно.

Люси больше нет.

Их всех больше нет. А Сьюзен осталась.

Каспиан думает, что отгоревать по добродушным, гостеприимным и открытым Пэвенси невозможно, эта рана всегда будет болеть, никогда не станет шрамом. Быть может, Сьюзен думает так же.

Он решает навестить её вечером. Каспиан избегал её полгода, полагая, что Сьюзен нужно время пережить её трагедию без лишних напоминаний о прошлом вне рабочих встреч, но ему все больше кажется, что на самом деле он предал её своим молчанием, своей отстраненностью. Может быть, Сьюзен нужен старый друг, а она слишком горда, чтобы сказать об этом прямо. Может быть, он поступал, как кретин.

Питер, после её отъезда в Нью-Йорк, шутил, что сестренка стала глупой, как и все актрисы, и просто хочет нравиться мальчикам — но он делал это не со зла, просто подкалывал. Питер больше никогда не отпустит ни одну из своих шуточек.

У Каспиана в сердце — такая же рана, как и у Сьюзен. Пэвенси были его душой, его семьей, пусть и не по крови. Он чувствует, будто второй раз осиротел. И, может быть, им стоило бы справляться с этим вместе.

Всю дорогу до дома Пэвенси Каспиан терзается: может ли он явиться без предупреждения? Не ранит ли он Сьюзен ещё сильнее? Он паркует машину в одном из соседних переулков и, выйдя на вечернюю улицу, подставляет лицо колкому осеннему ветру, кутается в шарф плотнее. Он и так избегал Сьюзен слишком долго, он больше не может… и не имеет права.

Маргарет, служанка Пэвенси, ставшая уже почти членом семьи, открывает ему дверь. Молча впускает в дом, но, судя по её предупреждающему взгляду, он не должен ожидать теплого приема. Каспиан вообще не знает, чего ожидать. Он просто хочет обнять Сьюзен. Сказать, что он рядом. Что ему стыдно. Что он больше не может оставаться в стороне.

Сьюзен пьяна. Не в стельку, но достаточно, чтобы плакать — навзрыд, над альбомом с фотографиями, на которых семья Пэвенси выглядит счастливой. Рядом стоит бутылка вина, и Сьюзен прикладывается к горлышку. Оборачивается на шаги.

— Каспиан… — она шмыгает носом. — Я… Каспиан, они мертвы. Они мертвы уже полгода, а я всё ещё жду, что откроется дверь, и Эдмунд закричит, что это всё… д-дурацкая шутка! — Она заикается, слезы текут по её щекам. — К-Каспиан…

Он бросается к ней, обнимает, прижимая к себе, забирает бутылку. Сьюзен утыкается ему в шею и плачет — горько, безнадежно, тоскливо.

— Они даже не снятся мне… — всхлипывает она. — Я помню, как Люси говорила, что после смерти она попадет в страну Нарнию, где правит Лев Аслан и пятеро королей и королев, а животные… ум-меют разговаривать, и… — она задыхается, отстраняется, заглядывая ему в лицо. — Т-ты тоже б-был там… Т-ты был п-принцем, и…

— Ш-ш-ш, — Каспиан гладит её по спине, обтянутой плотной тканью домашнего платья. — Сьюзен… тише. Тише, моя девочка…

Он успевает прикусить язык, с которого почти сорвалось «любовь моя». Сьюзен не замечает. Она цепляется пальцами за его рубашку, вымоченную её слезами.

— Люси… она б-была в т-тебя влюб… влюблена, — она шмыгает носом снова. — Знаешь, так п-по-детски… но это б-было мило, и я знаю, она злилась на меня, что мы встречались… П-помнишь?

Ещё бы.

Каспиан помнит всё. Ладонь Сьюзен в его руке, когда они сидели рядом на семейном ужине. Поцелуи украдкой, пока не видят её родители, ведь Сьюзен всего пятнадцать, а вот ему уже восемнадцать стукнуло. Помнит, что был её первым мужчиной, хотя она, в принципе, не была его первой женщиной. Если бы они тогда знали, что расстояние сыграет с ними злую шутку, если бы он знал…

Если бы он знал, что её письма станут редкими, сухими. Если бы он знал, что сам решит поставить точку, потому что её судьба, как ему казалось, была не с ним. Если бы он знал, что они потеряют друг друга…

А что бы он сделал? Не отпустил её?

Вряд ли. Он точно знает, он чувствует: если ты любишь кого-то, ты даешь свободу, а не запираешь в клетку. И если твой любимый человек уходит — смиряешься. Даже если тебя разрывает на части от боли. Боль проходит. И очищает прежде всего тебя самого.

Но сложно думать об этом, когда от ноющей, тупой боли в сердце плачет Сьюзен, которую он, как бы ни старался, так и не смог разлюбить.

Каспиан обнимает её, пока она не затихает в его объятиях, и он не надеется даже, что она выплакала всё, что копилось у неё на душе.

— Тебе нужно отдохнуть, — он осторожно убирает с её лица вьющуюся темную прядь. — Прости, что не был рядом так долго.

«Прости, потому что я был идиотом. Потому что это всегда была ты, это всегда была любовь. И я должен был быть с тобой. Хотя бы эти полгода»

Вряд ли Сьюзен, в одиночку выхлебавшая почти полную бутылку крепкого старого вина из отцовских запасов, осознает, что происходит. Она засыпает, едва её голова касается подушки, а Каспиан зовет Маргарет, просит помочь мисс Сьюзен раздеться. Маргарет кивает, и, кажется, уже не в первый раз ей приходится переодевать пьяную новую владелицу «Нарнии» ко сну.

Кто бы ещё мог Сьюзен за это винить? Только не Каспиан.

Дом Пэвенси полон воспоминаний. Духи Питера, Эдмунда, Люси и их родителей здесь повсюду: вот с этой лестницы Каспиан едва не полетел головой вниз, пока сражался с Питером на воображаемых шпагах в детстве, а Эдмунд вечно катался с этих перил. Сьюзен закатывала глаза и смеялась, делала уроки, сидя у камина. Люси таскалась повсюду со своим огромным плюшевым львом Асланом. У Люси с детства были яркие сны о стране, которой никогда не существовало, и Питер всегда подшучивал над ней, Сьюзен хмурилась, а Эдмунд фантазиям сестренки потакал и разделял. Каспиан чувствовал себя среди них своим… и чужим при этом, ведь связь, что всегда тянулась между Пэвенси, была ему недоступна, как бы он ни желал обратного.

Каспиан шумно сглатывает, смаргивает слёзы.

Он боялся возвращаться в этот дом. Он боялся, что его сердце разорвется, стоит ему зайти. Но сейчас он понимает: его сердце полно светлых воспоминаний и нежности. Ему всё ещё больно, однако от этой боли он не умрет.

И Сьюзен выкарабкается. Выберется. Будет улыбаться, как раньше. Он сделает всё, чтобы смогла.

Наутро Сьюзен появляется в офисе — темные волосы в привычном хвосте, строгая блузка и юбка, так не похожие на её прежние легкие платья, которые она обожала. Под глазами залегли тени, которые не может скрыть даже косметика, но Сьюзен цепляет маску фарфоровой куклы с трещиной, видимой только Каспиану.

Она куда сильнее, чем думает сама. Его Сьюзен.

— Спасибо, — шепчет она Каспиану на ухо, улучив минуту после очередного совещания с главным архитектором компании. — Что я делала бы без тебя?

«Справлялась бы, — думает он. — Тебе это по силам. Но я здесь, и я буду рядом»

Всегда.

========== Rewrite the stars (“Хроники Нарнии: Принц Каспиан”, Каспиан/Сьюзен) ==========

Комментарий к Rewrite the stars (“Хроники Нарнии: Принц Каспиан”, Каспиан/Сьюзен)

Логическое продолжение предыдущего драббла, которое завершает дилогию. Да-да, я всё еще пытаюсь закрыть гештальт.

Aesthetic: https://vk.cc/bZoYaQ

What if we rewrite the stars?

Say you were made to be mine

Nothing could keep us apart

You’d be the one I was meant to find…

Сьюзен в жизни бы не подумала, что домой возвращаться будет на похороны своей семьи. Когда ей позвонили, она собиралась на репетицию, бегала по квартире в одном белье, а телефон, поставленный на беззвучный режим, трезвонил где-то в ванной комнате. Она бы и не услышала звонок, если бы не забежала за оставленной у зеркала помадой.

Она помнит, как увидела на экране номер профессора Керка, старого папиного друга, и удивилась: почему мистер Керк звонит ей? Помнит, как приняла вызов. Помнит, как зазвенело в ушах, стоило ей услышать, что её любимых людей больше нет. Сьюзен тогда завыла, осев прямо на кафельный пол, а мобильный выпал из её руки.

Этого не могло быть. Этого не могло быть, этогонемоглобыть, этогонемогло…

Билет в Англию она взяла в тот же день. Ей всё чудилось, что она просто оказалась в кошмарном сне, и, стоит ей открыть глаза, как искаженная трагедией реальность исчезнет, и она проснется в своей постели. За окном будет новый день, а в мессенджерах — фотографии Питера с его девушкой, Эдмунда и Люси, машущих ей руками с побережья Бали.

Если бы Сьюзен согласилась лететь с ними, она бы тоже погибла. Если бы ей не нужно было репетировать финальный спектакль перед каникулами…

Она собиралась присоединиться к семье чуть позже.

Каспиан встречал её в аэропорту. Сьюзен увидела его, и у неё подкосились ноги — осознание, что она вернулась, что её семьи больше нет, что она теперь единственная из Пэвенси уничтожили её. Она помнит, как рыдала, прижимаясь к Каспиану, прямо в зале прилета, и ей было плевать, что подумают люди вокруг, она имеет право, она сирота, она… Каспиан гладил её по волосам и молчал.

Все эти месяцы он был рядом. Пусть и не приходил к ней, пусть они виделись лишь в офисе, пока она пыталась вникнуть в дела, заниматься которыми у неё не было никакого желания, но Сьюзен знала — он рядом. Он подставит ей плечо или встанет с ней спина к спине. Они, в конце концов, остались вдвоем, только вдвоем.

Каспиан был её первой любовью когда-то. Всё случилось так просто: вот они друзья, а вот ей четырнадцать, а ему семнадцать, и её сердце точно знает, что она влюблена по уши, даже если Эдмунд, вот дурак, подшучивает над ними и зовет их «тили-тили-тесто, жених и невеста». Каспиан целовал её так, что у Сьюзен голова кружилась, и он знал её, как никто другой не знал, и он держал её за руку, и…

«Прости меня, Люси»

Она не сразу догадалась, почему Люси злится на неё, почему рассказала родителям, как Каспиан поцеловал Сьюзен в зоопарке, почему обижается. Сестренке было десять, и Сьюзен думала, что она просто рано входит в переходный возраст, но всё было проще: Люси по-детски влюбилась в Каспиана. Люси видела его своим принцем. Но что Сьюзен могла поделать?

Может быть, родители даже думали, что они с Каспианом поженятся. Может быть, этот выход казался им идеальным.

Родителей больше нет.

Сьюзен каждый день собирает себя по частям. Ей кажется, что её сердце превратилось в открытую рану, и, как бы она ни старалась её залечить, края раны не стягиваются и не заживают. Первые несколько месяцев после похорон жить в доме Пэвенси кажется невозможным, и Сьюзен снимает квартиру в Сохо. Каждый день она думает, что вот-вот уже вернется домой, но не может себя заставить и, подъезжая к знакомым с детства улицам, разворачивает машину обратно. Каждый день она обещает себе, что завтра-то уж точно…

Когда она впервые почти_приближается к дому, её начинает тошнить. Едва успев завернуть машину в переулок недалеко от их городского дома, она открывает дверцу, высовывается наружу, и её начинает рвать. Сглотнув горечь, Сьюзен долго сидит в машине и так и не решается выйти.

Она впервые открывает двери дома Пэвенси только через три с половиной месяца после страшной даты. Ходит по знакомым с детства комнатам, чувствуя, как болезненно сжимается что-то в груди. Стискивает зубы, чтобы не разреветься. Слуги предусмотрительно не беспокоят её.

В спальнях всё по-прежнему, будто владельцы вот-вот вернутся домой, только пыль заботливо вытерта со всех поверхностей да кровати заправлены. Эдмунд в жизни так красиво постель себе не заправлял! Сьюзен проводит ладонью по пледу, горло у неё опасно сжимается. Она обхватывает плечи ладонями и поспешно выходит.

Следующая по коридору — спальня Люси.

Плюшевый лев смотрит на Сьюзен стеклянными глазами. Потрепанный, с заплатой на спине, там, где Эдмунд ткнул в него ножницами. Как Люси тогда рыдала!

— Аслан говорит, что, когда мы умрем, мы все попадем в Нарнию, — лепечет Люси, прижимаясь лицом к жесткой гриве плюшевой игрушки.

— А священник говорит, мы в Рай попадем! — не соглашается Эдмунд.

Питер закатывает глаза.

Сьюзен ломается. Она сползает вниз по косяку двери и ревет — в голос, навзрыд, закрыв лицо ладонями.

— Люси… — шепчет она. — Люси, прости меня, Люси…

Домой она всё же возвращается, но отцовский погреб с винами становится её другом. Бокал-другой, иногда третий — перед сном, иначе призраки семьи начинают преследовать её. Сьюзен слышит их смех, ей всё время кажется, что, повернув за угол, она увидит дурачащегося Эдмунда. Услышит голос мамы. Шелест страниц газеты, которую по утрам читал отец.

Три бокала превращаются в четыре.

Потом — в целую бутылку.

И спасает её Каспиан. Тот самый, который полгода был рядом, прикрывал её спину, но не навязывал свое общество. Тот самый, которого она любила — и, кажется, продолжала любить, отшивая в Нью-Йорке парня за парнем, потому что каждый из них был не_Каспиан, — но отношения с которым не выдержали расстояния в океан, потому что любви требовалась подпитка, а не редкие электронные письма. Потому, что она была глупая и юная, и ей хотелось веселиться, а на Скайп или мессенджер потом перестало находиться время.

Каспиан отбирает у Сьюзен бутылку, пока она рыдает у него на плече, уткнувшись носом в его шею. Каспиан пахнет так же, как и раньше — немного ароматом от Тома Форда, немного самим собой, чем-то терпким и кружащим голову. И Сьюзен осознает своим полупьяным сознанием, как ей не хватало его.

Её долгий путь к душевному восстановлению начинается с Каспиана. С их общих воспоминаний. С её чувств, что пробуждаются снова. С её улыбок — впервые за последние полгода по-настоящему искренних, а не фальшиво-заинтересованных. С того, что с Каспианом Сьюзен ходит на ланч и наконец-то может вспоминать тинейджерские годы без ноющей боли за ребрами. С его осторожных прикосновений и объятий. С темной розы, лежащей каждое утро на столе в её кабинете.

Да, теперь её день начинается с чашки кофе и деловой переписки.

Сьюзен никогда не хотела разбираться в тонкостях ведения родительского бизнеса, но за год, прошедший с их смерти — Боже, она всё ещё не может смириться, ей всё время кажется, будто они уехали далеко-далеко и могут в любой момент возвратиться! — она заставляет себя войти в курс дела. Мечты об актерской карьере остаются где-то там, в прошлой жизни, вместе с легкомысленными платьями и алой губной помадой. Сьюзен кажется, будто она живет не своей жизнью, попала в чье-то чужое тело, но в зеркале каждый день с ней встречается взглядом она сама, и осознание реальности окатывает ледяной водой.

Она справится. Мама и папа хотели бы, чтобы она справилась. И каждый раз, когда у Сьюзен что-то получается, она будто ощущает их молчаливое одобрение. И улыбку Питера. Она почти видит, как он подмигивает ей: молодец, сестренка!

Сьюзен перетаскивает Аслана в свою спальню. Вечерами она усаживается возле него, зарывается пальцами в жесткую гриву, и ей чудится, будто она разговаривает с Люси.

В основном просит прощения. За Каспиана. За то, что была не самой лучшей сестрой. За всё.

— Я надеюсь, ты там, где всегда и мечтала, — по щеке Сьюзен ползет слеза. — Прости меня, Люси. Я так тебя люблю, сестренка…

В ту ночь Люси ей снится. Она одета в длинное бархатное платье, она улыбается, и, кажется, она в той самой стране, которую вообразила себе в детстве. Сьюзен стоит рядом с сестрой на берегу, и песок щекочет её босые ноги.

— Здесь так здорово, — Люси кладет голову ей на плечо. — И ты будешь здесь однажды. Но не скоро, Сью. У тебя есть много незаконченных дел. Аслан так говорит. Разве ты не слышишь?

Сьюзен не слышит Аслана. Люси фыркает.

— Ты всегда недостаточно верила. Но это не важно, ведь Аслан верит в тебя. И он говорит, что вы с Каспианом должны прожить долгую жизнь вместе. Тебе ясно, дурочка? — Люси щелкает её по носу. — Тебе пора возвращаться.

Впервые за год Сьюзен просыпается и улыбается солнцу в окне. Прошлая её весна была окрашена в черный, но сейчас её отпускает, будто ледяная жесткая рука, сжимающая сердце, решила наконец-то позволить ей дышать полной грудью.

Темно-бордовая роза снова лежит на её бумагах. Сьюзен подносит её к лицу, вдыхает густой аромат.

Каспиан…

«Вы с Каспианом должны прожить долгую жизнь вместе»

Ей кажется, будто Люси дала свое благословение. Сьюзен широко улыбается.

— Мэри, — звонко стуча каблучками, она подлетает к ресепшену. — Мэри, мистер Тельмар был сегодня в офисе?

Секретарь кивает.

— Он заходил с утра, но забрал документы и сказал, что планирует поработать из дома. Мне позвонить ему, мисс Пэвенси?

— Нет, — Сьюзен поверить не может, что в её голове сейчас родилась эта безумная идея, но она собирается ей последовать. — Пожалуйста, если меня будут искать, скажи, что сегодня меня в офисе не будет. Хорошо?

Мэри, привыкшая каждый день видеть её в компании, кивает непонимающе, но вопросов не задает. Быть может, она думает: у богатых свои причуды. Быть может, её голова вообще другим занята. Сьюзен обязательно поговорила бы с ней, но не сейчас.

Ей в нос ударяет весной, когда она выходит на улицу. Она целый год не замечала ни смены времен года, ни прежде любимого Лондона, погрузившись в свое горе, но Сьюзен чувствует, как её резко отпустило, оставляя не пронзительную боль незаживающей раны, а светлую грусть и воспоминания, которые всегда будут греть ей сердце. И теперь она знает, что жизнь — продолжается.

Каспиан — Сьюзен это известно — уже давно не живет с дядей. Его квартирка находится в Сохо, не так далеко от квартиры, которую снимала она сама, пока не была в состоянии вернуться домой. Сьюзен ставит машину на подземной парковке, а, войдя в парадную, сталкивается с портье.

— Вы к кому, мисс? — бдительно интересуется он.

— К мистеру Тельмару, — у неё горят щеки, то ли от быстрой ходьбы, то ли он предвкушения встречи. Она ещё понятия не имеет, что сделает и как себя поведет, но уверена, что больше ждать не хочет.

К черту. Сьюзен любила Каспиана всю жизнь… и она точно знает, что и он тоже любил её.

Любит. Всё ещё.

Почему она вообще позволила ему расстаться с ней? Почему была такой дурой, что позволила расстоянию и мессенджерам их разлучить?

Ей кажется, что лифт поднимается на этаж недостаточно быстро.

У самой его двери у неё слабеют коленки. Сьюзен делает несколько глубоких вдохов. Она собирается опозориться перед ним, если он считает её просто другом, но если нет… она собирается сорвать джек-пот.

— Сью? — Каспиан смотрит на неё распахнутыми от удивления глазами. — Ты что здесь делаешь?

Она может сбежать. Или сказать, что просто зашла в гости к старому другу. Время, что они провели вдали друг от друга, не вытравить и не сжечь, и не повернуть вспять, но всегда можно начать всё сначала.

«У вас впереди долгая жизнь вместе»

Сьюзен шагает вперед, притягивает его к себе за воротник рубашки и целует. Каспиан замирает от неожиданности, но лишь на секунду, а потом — она чувствует — улыбается. Притягивает её ближе, свободной рукой захлопывая за её спиной дверь, нечего случайным соседям пялиться, и отвечает на поцелуй, жарко и напористо. Сьюзен цепляется за него, потому что ноги перестают держать и потому, что, стоит ей сбросить туфли, как разница в росте становится весьма ощутимой.

Каспиан всё еще любит её. Сьюзен ощущает это всем своим существом, и ей не хочется ждать. Она тянет рубашку с его плеч, покрывает поцелуями шею. Им давно не по пятнадцать и даже не по восемнадцать лет, но, пока они добираются до ближайшей горизонтальной, Сьюзен чувствует себя подростком. Только теперь Каспиану не придется в спешке запрыгивать обратно в одежду, потому что здесь они точно одни.

— Ай! — Сьюзен ойкает, когда спиной ударяется о кожаную прохладную поверхность дивана. — Больно!

— Извини, — выдыхает Каспиан ей в шею и вдруг отстраняется, заглядывает ей в лицо. Глаза у него почти черные от желания. Сьюзен облизывает саднящие губы. — Сью… ты…

— Я тебя убью, если ты спросишь, уверена ли я, — она тянет его на себя, обхватывает ногами за поясницу. — Я была уверена в пятнадцать и чертовски уверена сейчас.

Кажется, ему не нужно других подтверждений. Каспиан — джентльмен, однако это не делает его нерешительным… ох. Сьюзен судорожно борется с пряжкой ремня на его джинсах, пока он куда успешнее справляется с её юбкой и нижним бельем, и это даже нечестно.

Он вообще нечестно играет. Нечестнее и придумать нельзя.

Сьюзен хватается за его плечи, подается вперед, мгновенно подхватывая его движения, и Каспиан прижимается лбом к её лбу.

— Боже, Сью… — его глаза сияют.

И она думает, что жизнь — вот здесь. В его улыбке. В сплетении их тел. В том, как скользит влажная от пота спина по коже дивана. В шершавом прикосновении ткани его джинсов к нежной коже бедер Сьюзен — до конца раздеться Каспиан так и не успевает. В отсутствии неловкости. В негромком смехе Каспиана, переходящем в сдавленный низкий стон. В его севшем голосе. В жаре, охватывающем все тело.

И в остром, сладком ощущении, что всё — правильно.

Каспиан утыкается лицом в её волосы, тяжело дышит, и сам он — тяжелый. Сьюзен толкает его в плечо, он не удерживается и сваливается на пол, утягивая её за собой.

— Я не мог без тебя, Сью…

— Ш-ш-ш, — она прикладывает палец к его губам. — Всё так, как должно быть.

«У вас впередидолгая жизнь вместе»

Сьюзен знает: так и есть. Это всегда был Каспиан, и это всегда была любовь.

========== Shadow Preachers (American Satan, Paradise City, Джонни Фауст/Лили Мэйфлауэр) ==========

Комментарий к Shadow Preachers (American Satan, Paradise City, Джонни Фауст/Лили Мэйфлауэр)

Aesthetic: https://vk.cc/c09FCV

You make me wanna love, hate, cry, take every part of you,

You make me wanna scream, burn, touch, learn every part of you…

Джонни Фауст кричит.

В пустом доме никто его не слышит, и он кричит. Со звоном бьет пустую бутылку виски об пол; она разлетается на десятки осколков. Джонни кажется, эти осколки запихали ему в глотку. Что все его внутренности превратились в чертово битое стекло.

Гретхен ушла.

Она ушла, потому что, когда она корчилась в туалете и плакала, теряя их нерожденного ребенка, сам Фауст был на вечеринке с продюсерами, менеджерами, молодыми музыкантами и прочими важными херами шоу-бизнеса. Она ушла, потому что кто-то сфотографировал, как в баре, в красном темном свете, его целует Лили Мэйфлауэр, и кто знает, может, сама Лили это и подстроила, увидев, что их снимают?

Гретхен ушла потому, что в сети всплыло видео с очередной оргии.

Она ушла.

Джонни виноват, так перед ней виноват.

Джонни Фауст плачет, потому что он пытался, правда пытался быть светлым, быть честным, но, кажется, по пятам за ним ходит собственный Мефистофель. У его тьмы — зелёные глаза Лили Мэйфлауэр, обведенные тёмным карандашом; тушь осыпается на бледные щеки. У его тьмы — лицо женщины, которой Джонни посвятил песню, хотя должен бы посвящать её Гретхен.

Никто об этом не знает, но все догадываются. Может, кроме неё самой.

Он ненавидит Лили. Всей его гребаной душой, если душа ещё осталась, а то, может, Сатана её прибрал. Мэйфлауэр подносит зеркало к его лицу, и Фауст видит там уродливого монстра, которому никогда не стать принцем. Если бы он мог, он разорвал бы Лили на части, он стер бы её с лица земли… а, может, поцеловал бы, потому что Гретхен ушла, и держаться ему больше не за кого. Не для кого быть хорошим, старательно выискивая проблески света в насквозь прогнившей душе.

Не для кого тянуться к Богу, когда в ушах беспрестанно звучит шепот Дьявола.

Если сейчас Джонни сорвет голос, может, это будет и к лучшему. Он смотрит на разлитый по ковру виски — ковер теперь выбрасывать, а его Гретхен выбирала — и думает, что, может, если он всадит стекло себе в горло, ему полегчает. Он просто сдохнет, и его найдут здесь, в луже крови. Алое на белом. В воздухе тяжело повисает запах алкоголя.

Фауст хочет Лили — как хотят что-то, что нельзя получить, и не потому, что не позволено, а потому, что за это воздастся. Он хочет её так, что день за днем доламывает собственную жизнь, смотрит, как она летит к чертям, прямо в сраную бездну.

Лили достает ножницы и проворачивает в его боку, отступает назад, пока он истекает кровью — фигурально, разумеется. Скандал сотрясает музыкальную тусовку Эл-Эй до основания, и менеджмент, в попытках исправить последствия катастрофы, зовет Лили и Джонни на разговор. Лео и Вику никто и не думает сообщать, с чьей подачи в сеть утек компромат. СМИ удается заткнуть, Мэйфлауэр возвращается в группу, а Джонни Фауст…

Джонни пьет.

И думает: неужели эта война никогда не закончится? Неужели он никогда не обретет покой?

И с кем он сражается — с Лили или с самим собой?

Джонни пьян, но не настолько, чтобы не сесть в такси.

You got those scissors from the drawer,

You never dug so deep before,

If I stop trying, we start dying,

You’re cutting me out, baby, who you fighting?

Лили Мэйфлауэр закрывает глаза. Под веками навсегда выжжено лицо Джейд в ту минуту, когда за ней захлопывалась дверь. И не то чтобы Лили жалеет бывшую девушку, но она впервые за долгое время чувствует себя полной сукой из-за того, что бросила кого-то.

Лили думает: она не виновата, что не сложилось, не виновата, что в её голове прочно засел Джонни Фауст, не вышвырнуть, не стереть. Её выгоняли из The Relentless, она возвращалась, уходила снова, заебала всех — и Лео, и добросердечного Вика, и самого Фауста, и себя, к черту, заебала тоже, — и не могла не вернуться. Джонни был её собственным Дьяволом, её адской пыткой и самой большой любовью.

Джейд ушла, не выдержав такой конкуренции.

Ну не могла Лили. Не могла. Обнимая других, она зажмуривалась, и образ Джонни смеялся над ней из темноты. Лили распахивала глаза, и наваждение пропадало, но всегда возвращалось. Голосом, видео на Ютубе, воспоминаниями о поцелуях Фауста и о его пальцах, сжимающих её бедра. Наваждение насмехалось над ней, выжженное где-то в сердце.

И тогда Лили открыла свою душу. Зная, что ломает всё и сразу, что делает Джейд больно. Да, это херово. А ей? Кто-нибудь подумал, каково ей было всё эти годы?

Каково ей было, когда Джонни предал её ради группы? Когда попросил её уйти, чтобы The Relentless сохранили свою репутацию? Всё ради группы.

Да какая там, в жопу, репутация, одни лохмотья.

Каково Лили было смотреть на кричащие заголовки таблоидов, которые она сама же и спровоцировала?

Каково было понимать, что она доламывает жизнь Джонни на куски?

Лили сама поломана. Пусть же всё горит синим пламенем. Пусть она не одна будет мучиться.

В The Relentless Лили тогда вернулась, поджав хвост, и Лео снова понимающе хлопнул её по плечу, а Вик предложил опрокинуть по пиву. Они всё понимали, всё и всегда. Джонни промолчал, глаза у него были потухшие и холодные, а Лили скользила взглядом по твердой линии его челюсти, по четко очерченным губам, по высоким скулам, которым завидовали недомодельки, вившиеся вокруг музыкантов в надежде, что их заметят. Смотрела и не могла насмотреться, и думала, как же она могла сменять его на… на кого угодно, ведь не то было это всё, не то, даже не сахарозаменитель, а какая-то подделка сахарозаменителя.

Прости, Джейд. Или не прощай. Похуй уже, черт с тобой, выгребайся из своей ямы сама, Лили бы самой выбраться без потерь.

Она в свою яму сползает медленно, прямо в ждущие объятия тьмы. Лили задыхается каждую репетицию, возвращается домой и делает глоток виски, просто чтобы почувствовать себя живой. Джонни Фауст был в ней всегда, пробрался под кожу, отравил её суть. Вскрыл её, как патанатом вскрывает мертвые тела, только Лили-то живая! Живая.

Или нет?

Гребаный Джонни Фауст.

Лили плачет, записывая бэк-вокал к песне о любви, которую Джонни наверняка сочинил для Гретхен; у неё в груди жжет слезами, макияж расплывается, а тушь осыпается на щеки. Лео Донован закатывает глаза.

— Когда вы в одной комнате торчите, мне кажется, я жопой на сраный электрощиток уселся, — признается Лео, когда они с Лили пьют пиво на балконе звукозаписывающей студии. — Ты извини, я думал, у Джонни всё к тебе прошло.

— И прошло, — Лили делает глоток пива, чтобы не заплакать. — Он же любит Гретхен.

Произносить её имя — горше, чем самое горькое пиво на свете. Гретхен. Милый ангел, спасший душу Джонни Фауста.

Кто спасет Лили, если она горит?

— А разве ты не знаешь? — удивляется Лео. — Гретхен от него ушла.

Знает, конечно. Вообще не новость. Лили сама выложила в сеть те видео с оргии, сама подстроила, чтобы папарацци сняли её, целующей Фауста. Потому что не умела прощать, не умела не мстить, не умела не разрушать жизни, которых касалась.

Донован не в курсе.

Но в том, что Гретхен потеряла ребёнка, а Джонни предпочел в это время быть где-то ещё, нет её вины. Нет. Нет.

Лили Мэйфлауэр возвращается в «стакан», и её голос срывается, но звукорежиссер в полном восторге. Джонни смотрит на неё, не отводя взгляда, и она видит, как он сглатывает, как двигается кадык на его татуированном горле. Лили хочется толкнуть его на диван и отсосать ему прямо здесь. Ощущать его пальцы в волосах, чувствовать, как он сдается, потому что…

Нет, Лили не ошибается.

Джонни Фауст всё ещё хочет её. Скучает по ней. И не только по ней в его постели — по их разговорам и плейлисту на двоих, по написанию новых песен только вдвоем, по пицце, которую они делили в турах.

Джонни сжимает зубы и отворачивается.

Ненавидит её.

Лили выпивает бутылку виски почти полностью, остатки выливает в цветок, притащенный поклонниками.

Фауст сдается через два месяца — через шестьдесят дней, наполненных трудным молчанием и обжигающими взглядами, слезами Лили и её осыпавшейся тушью, алкоголем и болью. Он просто ждет её у квартиры, сидя у двери, а рядом с ним — банка, полная окурков.

Лили замирает, ключи падают на ступеньки.

— Джонни?

Он тушит сигарету об стену. Поднимается на ноги — во весь рост, высоченный, — и делает шаг.

— Как я ненавижу тебя, Мэйфлауэр.

Фраза «…и как ты мне нужна» повисает в воздухе.

You make me wanna love, hate, cry, take every part of you,

You make me wanna scream, burn, touch, learn every part of you…

========== Don’t get too close (Каратель, Билли Руссо/ОЖП) ==========

Комментарий к Don’t get too close (Каратель, Билли Руссо/ОЖП)

Aesthetics:

https://vk.cc/c074Vo

https://vk.cc/c074Zi

When you feel my heat, look into my eyes,

It’s where my demons hide, it’s where my demons hide…

Don’t get too close; it’s dark inside,

It’s where my demons hide, it’s where my demons hide…

Последнее, что Анна помнит, — как сгущалась вокруг неё тьма. Не было ни света, ни лиц родных и близких людей, только темнота и боль, а ещё — солёный привкус крови во рту. Она была в тюремном душе, когда кто-то всадил ей в бок… что-то. Заточенную ложку, быть может.

Заключенные знают, куда нужно бить.

А, когда она открыла глаза, то увидела ухмыляющегося Билли Руссо.

— Вечность становится томной, — он салютует ей бутылкой пива. — Выпьешь?

В джинсах и зеленом свитере, он сидит у барной стойки, будто никогда и не умирал. Не так Анна представляла загробную жизнь. Если она, конечно, в ней. Похоже, никакие благие цели не оправдывают убийства, и она попала в свой личный Ад.

Билли Руссо — убийца с руками в крови по самые плечи. Анна убила его, отравила, помнила, как он корчился от боли на белых гостиничных простынях, пока она сидела на диванчике, обняв колени руками, и наблюдала за агонией.

Она и представить не могла, что её замысел удастся: поначалу, когда частные детективы, расследовавшие смерть её крестного (отца), сказали ей, что за смертью самого дорогого Анне человека стоит наглухо отбитый Билли Руссо — глава компании Anvil, наёмный убийца и шпион. И что с ним лучше не связываться, а в идеале — забыть его имя.

И притвориться, что Anvil и её генерального директора никто и никогда не упоминал.

Фотографиями крестного (отца) Анны пестрели все газеты. Если она и хотела забыть, то не смогла бы. Кровь на асфальте. Скорчившееся тело. Смерть, как она есть, без прикрас и позолоты. Боль. Слёзы матери, которая всю жизнь любила Барри Марлоу, хотя и знала, что никогда не сможет быть рядом.

Анна помнит, как готовила убийство — без надежды на удачу, понимая, что малейшая промашка будет стоить ей жизни. Анна знала, что Уильям Руссо сможет распознать яд натурального происхождения, но её крестный (отец, она всегда будет об этом помнить, пусть это и не записано на бумаге, зато есть в её ДНК) не зря владел одной из крупнейших химических лабораторий — там, в её подвалах, по заказу Правительства разрабатывались синтетические яды, которые невозможно распознать на вкус и запах. Анна работала в лаборатории, доступ у неё был везде. А где нет — добыла.

Она добавила яд в бутылку вина и оставила в номере отеля. Если ей повезёт, к утру Билли Руссо будет мертв. Если нет, она будет пытаться снова и снова.

Её мутило, когда она подсаживалась к Билли, но она и не подозревала, что может быть настолько хорошей актрисой.

Ещё Анна не подозревала, что Руссо окажется не просто красавчиком с фотографий в Сети, но и харизматичным засранцем, и тьма в его глазах схлестнется с её собственной. Муть, которую всколыхнула в душе смерть (отца), была не просто топью, но вязкой черной слизью, затягивающая Анну, как в зыбучие пески; Билли Руссо смотрел ей в самую суть и знал… кажется, знал, кто она. Или просто чувствовал, что, где-то в глубине души, несмотря на жажду справедливости и благородные мотивы, она такая же, как и он сам.

Монстр, способный лишить другого человека жизни.

Разумеется, Анна поняла это не сразу. Ей казалось, что она делает всё правильно, и мир скажет спасибо за избавление от чудовища. Ей казалось,что без Билли Руссо улицы Нью-Йорка станут чище. И, отпивая Будвайзера, она позволила чернильной тьме затопить сердце.

Она думала, стошнит, если Руссо её поцелует, даже собиралась выкатить ему в лицо правило «никаких поцелуев», но как-то не получилось. Всё смазалось — от алкоголя в крови; от желания, которое она не должна испытывать, но почему-то и здесь профейлила; от его поцелуев и жадных прикосновений.

Вспышка — Анна тянет с плеч Руссо рубашку, и хорошо, что они уже распили то чертово вино, прямо из бутылки, и хорошо, что она успела заглотить противоядие, иначе ей тоже крышка. Другая вспышка — Билли швыряет её на постель, и Анне чертовски хочется, чтобы он уже трахнул её, потому что Билли Руссо потрясающе, до отвращения красив. До тошноты, до захлестывающей ненависти, заставляющей царапать его спину и кусать губы до крови.

После распитого вина у них было часа два до первых симптомов. Поначалу Анна просто хотела ускользнуть от него, но…

Но.

Потом он лежал на постели, рассматривая на тусклый гостиничный свет бокал, и вдруг полюбопытствовал:

— Отравила меня, да?

Так буднично, будто знал о её плане заранее.

Так… спокойно.

Анна понимала, что это спокойствие — лишь затишье, и впервые за весь этот вечер её тьма, бушующая внутри, отступила, оставляя лишь ужас. Она сдала себя сама: попыталась отползти в сторону, но Билли перехватил её, подмял под себя, и, если она думала, что прежде в его глазах была тьма, то сейчас Анна смотрела в бездну. И ей ухмылялись оттуда чудовища, которых человеческое воображение не способно вынести.

«Он собирается забрать меня с собой.»

Он собирался забрать её с собой, раз уж она осмелилась посягнуть на его жизнь.

Осознание смерти, дышащей прямо в лицо, заставило Анну очнуться. Она брыкнулась раз, другой. Руки сжались на её горле, перекрывая дыхание, начало темнеть в глазах. Анна продолжала дергаться в попытках освободиться, но, если бы не яд, это было бы бесполезно. Тот яд, распространившийся в крови Руссо, ослаблял его, наконец ударил в полную силу, и Билли согнулся, кашляя кровью, окропляя алым всё вокруг и саму Анну тоже. Она вывернулась, скатилась с кровати, дрожа, доползла до дивана, хватаясь за горло рукой. Перед глазами всё плыло, в голове шумело.

Билли умирал.

Полиции Анна сдалась сама. Позвонила 911, когда Руссо замер. Он был выносливым, этот потрясающе красивый мудак, но против яда, разработанного в лаборатории Марлоу, не устоял бы и олимпийский чемпион. Никто бы не устоял, всем была уготована могила.

Яд действовал практически мгновенно, хотя разгонялся как минимум пару часов. Когда Билли трахал её, позволяя зубами впиваться в его плечо, кровь уже разносила смерть по его организму.

Всё же тьма не до конца завладела ей, и Анна выслушала свой приговор стоически, глядя прямо на судью. Ей повезло, что смертная казнь в штате Нью-Йорк была запрещена, да только люди Руссо нашли её и в тюрьме.

Теперь Билли смотрит на неё и пьет свое пиво.

— Добро пожаловать в Ад, — он запрокидывает голову и хохочет. — Мы здесь одни, Анна. Ну что же ты, — он разводит руки в стороны. — Бей.

========== Nothing Personal (American Satan, Paradise City, POV Вик Лакота, Джонни Фауст/Лили Мэйфлауэр, Саймон Остергаард/Аманда) ==========

Комментарий к Nothing Personal (American Satan, Paradise City, POV Вик Лакота, Джонни Фауст/Лили Мэйфлауэр, Саймон Остергаард/Аманда)

POV Вик Лакота.

Aesthetic: https://vk.cc/c18piz

Иногда Вик Лакота ненавидит себя за то, что умеет думать. И анализировать. И наблюдать. Куда проще погрузиться в собственный мир, как делает Джонни. Забыться в алкоголе и наркотиках, как Дилан. Запереться в идиотском доме с фиолетовыми стенами и, мать её, фиолетовой мебелью, как Лео.

Вариантов полно.

Что угодно, лишь бы насквозь их всех не видеть.

Вот он, Вик Лакота, лучший друг всеми любимого Джонни Фауста, всепонимающий и всепрощающий, настоящий бро. Почему же так тошно?

Он видит, как выворачивает наизнанку Джонни, чья душа отравлена чувствами к Лили Мэйфлауэр. Эта любовь плесенным пятном разрастается на любви Фауста к Гретхен, постепенно уничтожая всё светлое, что ещё оставалось в нём. Гретхен был нужен её жених, но в Новом Орлеане её не было, и она не видела, как Джонни и Лили были готовы на части разорвать друг друга. Кричать до охриплых связок.

Вик помнит взгляд Лео, как бы говорящий «мы тут вообще нужны?», и, наверное, качаясь между «да» и «нет», стрелка ответа клонилась ко второму варианту. Свингали, чертов саундпродюсер, который умел крюками вытаскивать наружу самое больное и гнилостное в человеке, аплодировал эмоциональному выбросу так, будто чужая боль подпитывала его… впрочем, Вик — индеец, его бы не удивило и это.

Его народ верит, что духи существуют, так почему бы им не оказаться правыми?

Он видит, как мучается Лили, пинком под хорошенький зад из группы выкинутая, и вовсе не любовь к Гретхен заставила Джонни сделать это: просто он всегда практикует только один способ решения своих проблем. «С глаз долой — из сердца вон», называется. А если не помогает — находит возможность заставить других платить за его ошибки. Может быть, в глубине души Вик даже согласен с Диланом: Фауст на всех плевал, кроме себя. Так что раз уж Гретхен Джонни бросила, то, может, оно и к лучшему? Для неё, разумеется.

Вик опирается локтями на перила, с балкона смотрит на расстилающийся под ним Лос-Анджелес. Этот город никогда не спит, но не стоит обманываться его названием. Ад пуст, все демоны здесь.

Джонни что-то пытается сочинить на «точке», но ему без Лили не сочиняется. Некому в лицо плевать и всю боль выплескивать, будто это она виновата в его наркозависимости, в его неспособности отказать, в его болезненной страсти. В уходе Гретхен, наконец. В том, что, когда Джонни был нужен своей невесте, он тусил на вечеринке с воротилами шоу-бизнеса. Так удобно, наверное, обвинять во всем женщину, без которой даже дышать-то не можешь, заменяя воздух в легких сигаретным дымом…

Вик отпивает пива.

— Не помешаю? — балкон тянется на несколько помещений разом, и Саймон Остергаард выходит из соседней двери.

Кажется, The Flux тоже здесь репетируют, но разве не раньше, чем The Relentless? Впрочем, то, что сейчас происходит, и репетицией-то сложно назвать.

— Подваливай, — Вик качает головой.

Саймон — клевый парень, того не отнять. И всё-то у него под контролем, и всё у него хорошо — вот сейчас приехал в Калифорнию, чтобы со своей группой альбом записать и выпуститься у Элиаса на лейбле, а его мама осталась рулить организацией концертов в Вирджинии. Джонни не хватает такой собранности и умения подстраиваться под обстоятельства, ему бы пиздострадать. Как сейчас.

Через стеклянные двери балкона Вик видит, что Фауст отставляет гитару в сторону, вытаскивает сигарету и закуривает, втягивая худые щеки. Закуривает зло, будто так может всю свою злость на Лили вытянуть, как вытягивают яд из раны.

А потом он поедет к ней домой, потому что Джейд как раз в отъезде по каким-то делам, в Нью-Йорк улетела. Вику и ставить даже на это ничего не надо, пари он бы выиграл. Джонни приедет к Лили, злой как черт, и трахнет её, и обманывать себя он тоже не будет. Лили нужна ему.

Может быть, завтра он напишет об этом песню.

Как та, что они исполнили на фестивале в Вирджинии. Та, которую он посвятил группе, но вообще-то — Лили одной, и все об этом догадались.

Может, завтра он будет раскаиваться, но Дьявол на его плече всегда оказывается сильнее ангела.

Ноздри Вику щекочет сладковатый запах травки. Пока Лакота думает свои думы про Фауста, Саймон успевает ловко скрутить косяк, и теперь закуривает тоже, задумчиво глядя на огни Эл-Эй. Лос-Анджелес не покоряется никому, но он позволяет на то наивно надеяться. Когда понимаешь, что не ты владеешь городом, а он — тобой, обычно бывает уже слишком поздно.

— Будет слишком грубо, если я попрошу тебя послушать мою песню? — Саймон смешно морщит нос. — Набросал на коленке, пока Аманду ждал.

Вик наблюдает, как Фауст тушит окурок в импровизированной пепельнице — то есть, в блюдце, — и, натягивая куртку на ходу, направляется к выходу. Он точно поедет к Лили, некуда ему больше ехать, и будет рассказывать ей, как ненавидит её, но будет целовать её отчаянно, потому что Лили Мэйфлауэр — его воздух и его яд, без которого Джонни жить нормально не может.

— Хочешь услышать независимое мнение? — Вик снова отпивает пива, поворачивается к Саймону всем корпусом. — Ладно, пошли.

Пока Саймон настраивает гитару, Вик допивает уже теплое пиво и ставит бутылку на пол. Оглядывается. The Flux пашут побольше, чем The Relentless в последнее время — в последние два года, если не считать короткой сессии со Свингали в Новом Орлеане. Может, потому, что именно Саймон Остергаард знает, чего хочет, знает, как дойти к своей цели и не собирается размениваться на быструю популярность.

The Relentless взлетели высоко и быстро, но каждый раз, когда Вик смотрит с этой вершины вниз, ему кажется, что вот-вот они все кубарем покатятся к подножью, ломая позвоночники. The Flux, похоже, пытаются найти обходной путь. И уж точно не собираются просить помощи у сильных мира сего (только дурак не догадается, что отец Саймона — тот самый знаменитый продюсер Оливер Остергаард, ага).

Иногда Вику думается, что, может быть, Джонни реально продал свою гребаную душу Дьяволу, и теперь они все расплачиваются за его ошибки. Может быть, он где-то подписал контракт своей чертовой кровью. Найти бы эту бумажку да сжечь к херам.

Саймон берет первый аккорд.

Не то чтобы его новая песня подходила под репертуар The Flux. Скорее, у Саймона получилась какая-то серенада, которые поют девушкам по окнами, но Вику даже нравится её простая мелодия. Хотя клавиши подошли бы к ней лучше, и Лакота привычно прикидывает аранжировку, пока Саймон перебирает струны акустики.

So bring the lightning, bring the fire, bring the fall

I know I’ll get my heart through.

Got miles to go, but from the day I started crawling

I was on my way to find you.

Не очень эта песня похожа на предыдущие у The Flux, как Вик уже успел понять по видео на Youtube, но любителей баллад Саймон точно зацепит.

Остергаарда прерывают на полуслове прежде, чем Вик успевает высказать свои соображения насчет звучания. Поворот дверной ручки заставляет Саймона резко заткнуться.

— Привет! — в приоткрывшуюся дверь просовывает голову Аманда. Кажется, да, именно эту девчонку зовут Аманда, это про неё Саймон упоминал только что. Она притащилась в Эл-Эй вместе с The Flux. Вроде, даже на укулеле им подыгрывает или что-то такое, Вик уже не помнит. Но зато лишь тупой не заметит, как эта малышка смотрит на Сая. — Ой… — она узнает Вика и тушуется. — Помешала?

Она даже милая, в этих очках, в футболке из мерча The Flux и без косметики, хотя Лакота и привык видеть совершенно других девчонок в окружении музыкантов. Многие, даже отыграв пару концертов на периферии, уже требуют видеть рядом с собой какую-нибудь Джиджи Хадид.

Видимо, не в этом случае.

— Эй, привет, — Саймон цветет улыбкой, что твоя клумба, и Вик ухмыляется про себя: что-то подобное он уже видел когда-то у Фауста на лице, когда тот только познакомился с Гретхен. Может, Остергаард будет умнее.

Есть люди, в которых нужно вцепляться, обнимать и не отпускать никогда, даже если все шторма мира обрушатся, чтобы всё испортить. Есть шансы, выпадающие только раз в жизни, как счастливая карта, которую нужно реализовать, пока не стало слишком поздно.

Может, Саймону достанет мозгов не только концерты организовывать, но и разглядеть ангела, без которого его удача запросто способна повернуться спиной.

Может, хоть он не похерит возможность быть счастливым.

Насчет The Relentless и Джонни Фауста Вик вот уже не уверен.

========== Ночь на Ивана Купала (Дарклинг/Алина, “Гришаверс”) ==========

Комментарий к Ночь на Ивана Купала (Дарклинг/Алина, “Гришаверс”)

Вселенная “Гарри Поттера”, Колдовстворец.

Так как про Колдовстворец ничего особенно неизвестно, я позволила себе добавить в список их специальностей ордена гришей.

Мал - корпориал и сердцебит.

Визуал Дарклинга - сериальный. Поскольку это AU, я сознательно отказалась от имени Дарклинг и оставила его настоящее имя.

И да - стекла и хитроумных планов достаточно в каноне. Здесь - не будет.

Aesthetic: https://vk.cc/c0Yj9q

Алина Старкова проводит ладонью по ткани мантии. Алая, как у большинства сердцебитов, она греет пальцы не хуже огня, хотя Алина и знает, что это её собственное тепло. Жар-птица, красующаяся на вышивке, чудится настоящей — вот-вот взлетит, взмахнув пылающими крыльями. На день Ивана-Купала девушки Колдовстворца вышивают мантии для своих возлюбленных в надежде, что в ответ получат в дар принадлежности для вышивания, означающие, что чувства взаимны. Женя вот для Давида вышила золотыми нитями фиолетовую мантию фабрикатора, так чем Алина хуже?

Малу Оретцеву понравится. Быть может, Мал наконец-то ответит ей взаимностью, быть может, он просто не знает о её чувствах… и даже его роман с Зоей Назяленской, на пару лет старше и Алины, и самого Оретцева, уйдет в прошлое, потому что…

Потому, что Зоя в декабре выпускается, а Малу ещё два года учиться.

Потому, что Зое вряд ли он вообще нужен, ей светит карьера шквальной при императорском дворе.

И потому, что…

Ну ведь Мал и Алина дружат с детства, они должны быть вместе, правда? Это всё ведь не просто так? Не просто так они учились в одном классе, не просто так оказались потом на факультете Ратного дела, изучая боевую магию сердцебитов. Не просто так Мал был её лучшим другом!

Только почему в животе смутно ворочается странное ощущение, будто мантию нужно бросить в огонь? Полгода тщательной работы, исколотых пальцев, надежды на взаимность — всё в огонь. Смотреть, как занимается пламенем алая ткань, как съеживается и погибает от язычков огня жар-птица? Почему Алине кажется, что мантия должна быть черной, а вышивка — серебряной, и вместо огненной птицы ткань нужно украсить полумесяцем? У неё аж пальцы покалывает, и что-то внутри шепчет вкрадчиво «Брось, брось, брось…»

Прямо в огонь.

Черный — не цвет Мала, но Алина хорошо знает, кто носит черный. У неё за ребрами расцветают огненные розы, и это пламя лижет кости, свет искрами вспыхивает под кожей от ненужных мыслей.

Багра говорит, дар Алины редкий, таких гришей мало. Дар этот до некоторых пор Алине мешал. Она не знала, куда приткнуть себя, кем она станет, когда оставит стены Колдовстворца позади. Она умеет и зелья варить, и стихиями немного управлять, но ни к чему из этого нет таланта. Да и к сердцебитам она попала случайно: потому, что может своей силой ожоги наносить, если захочет.

Александр Морозов появляется в Колдовстворце в этом году — его попросили провести курс боевой магии взамен другого преподавателя. Алина помнит, как он вошел в зал, и мрак стлался за ним, покорные любому движению руки. Тени льнут к нему, как тренированные бойцовские псы, но у каждого покорного ему чудовища есть пасти, полные зубов.

Александр Морозов — могущественный гриш, в глазах которого клубится тьма. Он ведёт ладонью, и зал погружается во мрак.

Ученики ахают, шепоток проносится по их рядам. Все знают, что Александр Морозов - Заклинатель теней. И Алина чувствует, как чужие взгляды жгут ей спину: кому разгонять мрак, как не той, что вызывает свет и огонь.

— Давай, Алина, — Мал подпихивает её в спину, — ты же умеешь!

На самом деле, у каждого из них — свой талант. Алина и правда бьет светом, обжигает огнем и разгоняет тьму, но подставы от Мала она не ожидает, и, когда он выпихивает её вперед, совершенно теряется.

Морозов вскидывает бровь.

— Имя, — голос у него тягучий, низковатый; у Алины кровь к щекам приливает, искры вспыхивают под кожей.

Смотреть в его лицо с четкими, крупными чертами, с короткой темной бородкой и точеными скулами сложно, даже если глаза почти сразу привыкают к сгустившемуся мраку. Морозов красив так, что это почти бьет наотмашь.

— А… — она прочищает горло. — Алина Старкова.

— Смелость — похвальное качество, Алина Старкова, — уголки его губ чуть приподнимаются, — но часто граничит с глупостью. Покажите, что вы умеете, коли вызвались.

Она не вызывалась, но теперь придется, и Алина поднимает руки. Кожу покалывает от света, текущего по венам, вырывающегося с кончиков пальцев, вспыхивающего звездами. Морозов наблюдает. Лихорадка сползает на шею и грудь, но Алина закусывает губу, мысленно проклинает Мала и очищает мысли.

Сияние бьет по глазам.

Морозов даже не щурится. Смотрит на неё, ни один мускул не дергается на его лице. Разогнанные тени обиженно скользят ему за спину, прячутся в складках плаща.

— Неплохо, — замечает он. — Кто-нибудь ещё?

Алине хочется спрятаться за чужими спинами. Она отступает назад, к Малу, локтем толкает его под ребра. Он потирает бок, но явно не сожалеет о своем поступке.

Во все глаза она пялится на Александра Морозова, и её свет рвется к его тьме. Алина не знает, что это значит… наверное, ничего хорошего.

Морозов задерживает её после занятия. Во рту у Алины становится сухо, когда она приближается к нему через посветлевший зал, и колени подгибаются. В голове ни одной толковой мысли не задерживается, они мечутся, как глупые овцы в загоне.

Морозов делает шаг к ней; он высокий, такой высокий, что Алина задирает голову.

— Закатай рукав, — произносит он, и это приказ.

Что-то внутри противится, бьется раненой птицей, требует развернуться и уйти, она ведь не пленная, а он — не её хозяин. Алина медлит, облизывает губы.

Он берет её за запястье и одним движением подтягивает к себе, закатывает ей рукав кафтана сам. В длинных сильных пальцах появляется тонкая игла.

Короткая вспышка боли. Свет бьет из пореза, слепит.

— Значит, Заклинательница Солнца, — Морозов кивает своим мыслям.

Чудовища, прячущиеся в его плаще, шипят.

Алина понятия не имеет, что это значит, но чувствует, что рядом с ним её сила огнем течет, бьется, требует выхода. Сердце замирает, когда она взглядывает в его обсидиановые глаза, и Мал на мгновение становится бледной тенью.

— Что это значит? — спрашивает она едва слышно.

— Я объясню, — Морозов отпускает её руку. — Но позже. Иди на следующее занятие.

Он держит свое слово.

Обучает Алину управлять светом и огнем, и ей даже страшнее словить его неодобрительный взгляд, чем несколькими годами раньше было страшно получить по плечам палкой Багры. Искры на её ладонях Александр обнимает черным туманом. Алина разгоняет мрак, скользящий с его пальцев, сиянием. Он учит её прицельно бить огнем и слепить врага, и Старковой кажется, что однажды у неё бы получилось сражаться с ним спина к спине, если вдруг выпадет такая карта судьбы… она стряхивает эти мысли, как воду с мокрых волос.

Александр Морозов — великий гриш. Ей никогда не встать рядом с ним.

Ей никогда не стать ему равной.

И неважно, что её щеки как кипятком ошпаривает, стоит ему пройтись взглядом по её лицу, по шее. Тепло вспыхивает в груди, стекая жаркой волной ниже и ниже, заставляя сжимать руки в кулаки в надежде, что наваждение пройдет, как появилось. Не проходит.

Александр Морозов — сильный, очень сильный. Она снова и снова напоминает себе об этом. И она восхищается его силой, его тьмой, его магией. Ничего другого не может и быть.

Почему же ей теперь так хочется швырнуть подарок Мала в огонь и взяться за вышивку на черной ткани?

Алина ругает себя. Глупости она какие-то думает. Мал Оретцев — вот он, рядом. Всегда. Разве это не судьба?

Конечно, судьба.

Костры полыхают, искры трещат в летнем воздухе. Ночь на Ивана Купала вступает в свои права.

Алина прижимает к себе алую ткань, выискивает взглядом Мала и видит его с Зоей: он протягивает ей набор для вышивания; идеальные губы Назяленской трогает самодовольная улыбка. Она принимает дар с присущим ей достоинством, граничащим с самовлюбленностью.

Алина чувствует себя полной дурой.

На глазах выступают злые слёзы. Она злится на себя — и на что надеялась? — и на Мала тоже злится. Несколько раз моргает, ощущая, как намокают ресницы, а потом с размаху швыряет мантию, над которой так долго корпела, в огонь. Мантия вспыхивает моментально, воздух наполняется запахом горящей ткани.

— Алина, — Женя трогает её за плечо. — Ты… из-за Мала, да?

Рядом с ней — Давид Костюк, и уж у них-то всё прекрасно, они созданы друг для друга. Даже смогли в прошлом году перепрыгнуть костёр, держась за руки, и не разомкнули соединенных ладоней. Преподаватели им умиляются.

Старковой хочется закричать, так, чтобы небо раскололось. Кострище позади неё взвивается лепестками пламени к самому небу.

— Я… — она зажмуривается. — Я сейчас вернусь, — и бросается прочь, не разбирая дороги, к реке, где хочется спрятаться.

С размаху влетает в кого-то, не успевая затормозить по мокрой от ночной влаги траве. Поднимает взгляд.

Александр Морозов придерживает её за плечо. Тени, скользящие с его черного кафтана, обволакивают мягко, путаются в темных волосах Алины, сплетаются с искрами, горестно вспыхивающими под её кожей — она всё еще не может контролировать свет, если расстроена.

Как не может и контролировать жар, ядовитый, мучительно-обжигающий, что лижет ей ребра.

Морозов может сожрать её с потрохами и не оставить костей. Морозов заставляет её чувствовать себя сильнее.

Её свет льнет к его тьме.

— Не стоит жалеть о тех, кто тебя не ценит, — он не мог видеть всё, что случилось, но уже не в первый раз Алине чудится, будто он интуитивно чувствует её эмоции и реагирует на них. По-своему. — Ищи тех, кто не отвернется от твоего света.

И растворяется в ночи, таинственный и, кажется, одинокий.

Алина смотрит ему вслед. Что-то внутри у неё безвозвратно переворачивается. Что-то внутри ломается с глухим треском, освобождая от старых чувств и робко пробуждая новые.

На следующий день она заказывает черную ткань и серебряные нитки.

========== День Зимнего Солнцестояния (Дарклинг/Алина, “Гришаверс”) ==========

Комментарий к День Зимнего Солнцестояния (Дарклинг/Алина, “Гришаверс”)

Вселенная “Гарри Поттера”, Колдовстворец.

Так как про Колдовстворец ничего особенно неизвестно, я позволила себе добавить в список их специальностей ордена гришей.

Мал - корпориал и сердцебит.

Визуал Дарклинга - сериальный. Поскольку это AU, я сознательно отказалась от имени Дарклинг и оставила его настоящее имя.

И да - стекла и хитроумных планов достаточно в каноне. Здесь - не будет.

Aesthetic: https://vk.cc/c1bXUb

— Черная мантия?

Женя входит в их общую комнатку совершенно некстати. Алина даже спрятать подарок не успевает, и щеки затапливает жаром стыда.

С каждым днем, приближающим выпуск из Колдовстворца, она теряет покой. Перестает сосредоточиваться на уроках и всё чаще получает от Багры Морозовой по плечам палкой, когда вместо небольшого огненного шара на её ладони вспыхивает почти целый костер. Плохо спит по ночам, засыпая лишь под утро и проваливаясь в вязкую тьму.

На черной гладкой ткани серебряными нитями вышит полумесяц. Алина — что же, скрывать теперь уже не выйдет! — разворачивает мантию, и Женя прижимает ко рту ладонь.

— Заклинатель теней? О святые, Алина… Ты…. влюбилась в него?

И в её голосе напополам звучат сочувствие и ужас.

Алина и сама знает, что она — дура полная, потому что Александр Морозов просто не может ответить ей взаимностью. Уж точно не ей, раз даже Мал не смог. Они давно с Назяленской расстались, и, по слухам, у неё роман с младшим цесаревичем Николаем, но Оретцев как не смотрел на подругу детства, так и не смотрит.

Ей уже это не важно. Кажется, долгие, мучительные чувства к Малу отпустили её в празднество Ночи Ивана Купала, когда она сожгла мантию, предназначенную для Оретцева, в костре, а Морозов оказался единственным, у кого нашлось доброе слово.

Александр Морозов оказался единственным, кому вообще было до неё дело.

И, наверное, она и правда влюблена в него по уши, только началось это ещё до кострищ и праздника. Началось в момент, когда он, не моргая, смотрел на свет, льющийся из её ладоней, и даже не попытался отвернуться. Алина помнит, как внутри всё ошпаривало жаром, как сердце билось где-то у горла заполошной птицей и как мир отдалялся, сосредотачиваясь только на его лице.

Но, может быть, если бы Мал ответил ей взаимностью, то чувство к Заклинателю теней так и осталось бы наваждением.

— Ты любишь его, — уже уверенней сообщает Женя. — Алина, ты хоть представляешь, на что обрекаешь себя?

Она садится рядом, берет Алину за руку так заботливо, будто Старкова — ребёнок, которого надо убедить съесть кашу на завтрак. И от этого почему-то очень обидно, и хочется выдернуть ладонь, но не стоит обижать Женю. Сафина ведь хочет, как лучше.

Чувство к Морозову в Алине прорастает — не вырвать, не вытравить. Её сияющее сердце оплетают чужие тени. Она чувствует, как её влечет к его тьме и не хочет ничего с этим делать.

— Заклинатель теней не способен любить.

«Да что ты знаешь? — хочется крикнуть Алине. — Что ты знаешь о нём, Женя?!»

Ни-че-го.

Алина помнит, как он прикасался к её ладоням, властно и бережно. Помнит легкое подобие улыбки, трогающее его губы, когда у Алины получалось выполнить задание, любое задание. Помнит, как тени, скользящие из его пальцев, устраивались у неё на плечах, прятались в прядях тёмных волос. У них могли быть острые зубы, но, послушные приказам Александра, они не вредили Алине.

В позапрошлый День Зимнего Солнцестояния она решилась подарить ему мантию. Да, не в Ночь Ивана Купала. Да, собственному учителю. У неё бешено колотилось сердце, а руки потели, и, наверное, она выглядела идиоткой, когда протягивала ему сверток, боясь даже в глаза взглянуть — вдруг увидит разочарование в ней? Мол, ещё одна влюбленная дурочка?

Смотрела на его ключицы, виднеющиеся в расстегнутом вороте рубахи, но легче не становилось, потому что он молчал, а хотелось прижаться поцелуем к его шее. Хотелось так, что зудели губы. Во рту пересохло. Святые, он ведь наверняка смотрит на неё с жалостью! А может, недоволен, что она явилась в его покои, застала в одной рубахе и штанах…

А потом Александр коснулся её щеки, скользнул пальцами в волосы, ладонью накрыл затылок, вынуждая поднять голову. Его обсидиановые глаза блестели.

Она поцеловала его сама, шалея от собственной наглости, представляя, как Морозов отшвыривает её прочь, но он лишь притянул ближе, и свет полыхнул под кожей, обжигая. Она чувствовала мягкое прикосновение теней к щекам, шее, плечам, но к черту бы, даже если тьма захватила бы целиком.

Алина помнит, как застонала, впиваясь ногтями в его плечи под тонким материалом рубахи. Александр хотел её в то мгновение, хотел так, что это явно причиняло боль, а их сила сплеталась в изящный черно-золотой узор, пока они целовались, задыхаясь и сходя с ума от близости друг друга; пока он оттягивал ей волосы; пока Алина льнула к нему всё ближе, забывая о подаренной мантии, упавшей прямо под ноги.

У неё и сейчас щеки полыхают лихорадочно, когда вспоминает Александра Морозова — его желание, граничащее с болью; его прикосновения через тонкую ткань её кафтана. То, как он голодно впивался в её губы, заставляя жаждать большего — прикосновений, поцелуев… его самого.

Заклинателя теней.

А потом он отстранился. Смотрел на Алину, тяжело и глубоко дыша, а она таращилась на его влажные, покрасневшие губы. Так неловко.

Александр наклонился и подобрал с пола мантию, протянул ей. У Алины сердце оборвалось и рухнуло в пятки.

— Я приму её через два года, — произнес он хрипло. — Если ты всё еще захочешь отдать её мне.

И ей послышалось: если ты всё ещё захочешь, чтобы я был твоим. И захочешь быть моей.

Алина до сих пор хочет вручить Александру не только мантию, но и своё сердце, пусть и знает, что он может съесть его на обед. В нем есть что-то пугающее и притягивающее, что-то звериное, почти чудовищное. Что-то, заставляющее вспоминать его поцелуи и касаться губ кончиками пальцев.

class="book">Наверное, Жене, с её долгой, ровной и нежной любовью к Давиду, будет трудно понять. Алина качает головой.

— Женя, я… — она сглатывает. Об этом поцелуе в покоях Морозова до сих пор не знает ни одна живая душа, и не стоит этого знать Жене. — Я просто чувствую, что мы похожи, понимаешь? Он может вызывать тени, я разгоняю их светом. Я чувствую, что мы суть одно, две стороны одной монеты. Рядом с ним я не чувствую себя такой… отличающейся.

Женя поджимает губы. Явно хочет сказать, что у Алины есть она, есть Нина, есть Мал — и Женя права, но никто из них не может понять её до конца, осознать и прочувствовать силу. Ощутить искры, вспыхивающие под кожей. Огонь, лижущий пальцы.

Морозов учил Алину сжигать внутренности движением руки — вряд ли кто-то из них сумеет повторить подобное. А Багра продолжала тренировать её после, и теперь Алина может обуглить по очереди даже самые маленькие косточки, не затронув другие.

— Ты же понимаешь, что он не примет твой подарок?

Да.

Нет.

Возможно.

Алина понятия не имеет, что почувствует, если Александр передумает, если не захочет принимать мантию из её рук. Она не хочет об этом думать. Экзамены пройдены, приближается выпуск, и всё, что ей хочется — увидеть его вновь. Он обещал. Он же выполнит обещание, правда?

Наверное, для него эти два года пролетели как два дня.

— Давай лучше подготовим тебя к празднику, — Женя, понимая, что не добьется ответа, тянется к своей шкатулке с косметикой и лепестками роз. — Будешь самой красивой.

В этом Алина сомневается, но позволяет Сафиной касаться её лица, убирая синяки под глазами и нанося румянец, делая губы ярче. Женя одарена способностями портных, и из Алины она делает почти красивую девушку… но всё же только почти.

Морозов пока что не прибыл в Колдовстворец, иначе Алина почувствовала бы, и она постепенно отчаивается. Её даже не радует платье, хотя выпуск — прекрасная возможность появиться в чем-то, кроме кафтанов и мантий.

Женя хлопает в ладоши.

— Ты прекрасно выглядишь, — и обнимает её.

Сердце Алины ухает в пятки с каждым новым гостем. Александра всё нет, и Давид по просьбе Жени вытягивает её на танец; Алина соглашается, хотя даже не слышит музыки. Хорошо, что Костюк прекрасно танцует. Рядом кружит Нину в танце Мал. Кажется, он немного прихрамывает. Бедняге Алина ещё в первом танце отдавила ноги от волнения и страха.

Присутствие Александра она чувствует кожей. Словно тысячи маленьких солнц вспыхивают, озаряя все вокруг, замирают в застежках кафтана Давида. У Алины даже колени подгибаются от внезапно нахлынувшего жара, особенно ярко пульсирующего в животе и ниже. Не нужно даже оборачиваться, чтобы почувствовать, как чужой голодный взгляд скользит по её спине, так некстати — или все же кстати? — обнаженной платьем.

Александр.

Сердце у Алины колотится так, что за грохотом крови она не слышит на затихающей музыки, ни слов Давида. Она задыхается, прижав ладонь к груди. Оборачивается.

Александр здесь.

Он разговаривает с Багрой — ходят слухи, что он её внук, а, может, сын даже, никто не знает точно. Как никто не знает, сколько Заклинателю теней лет на самом деле. В черном, как и всегда, высокий и сильный… у Алины горло перехватывает так, будто чужая фантомная ладонь её шею почти ласкающе сжимает, и хочется на воздух.

Он обещал, что возвратится, если Алина того пожелает. Он обещал, что вернется декабрем года, когда она будет выпускаться из Колдовстворца, и вот он здесь, а её сердце было разбито его уходом, но теперь она чувствует себя вновь целой. Мантия, черная, вышитая серебром, по-прежнему ждет своего хозяина. Алина жалеет, что ей нельзя было выбрать цвет платья — она оделась бы ему под стать, а не в багровую ткань сердцебитов.

О святые, ей нужно на воздух. Ей нужно…

Чужой пораженный шепот взрезает Алине кожу, когда Александр, наконец, отходит от Багры и приближается к ней. Коротко кланяется.

— Надеюсь, у вас остался танец для меня, — и протягивает руку раскрытой ладонью вверх.

Алина цепляется за его пальцы, не в силах перестать смотреть на него, то и дело скользя взглядом на губы. Александр притягивает её к себе ближе положенного, чужая ладонь на голой спине жжет огнем. Кажется, все видят, как Алина сияет от его касаний крохотными искрами под кожей. Как тени обнимают её плечи.

Краем взгляда Алина замечает пораженную Женю.

Танца Алина не помнит, он вылетел из её памяти. Зато помнит, что сбежала из терема, и холодный декабрьский воздух жёг ей горло и грудь. Она просто хотела дышать, потому что счастье — идиотское, неуместное — распирало ей грудную клетку.

Она помнит, что Александр отыскал её в саду, прижавшуюся спиной к яблоне, и слова стали не нужны совсем.

— Мантия… — выдыхает Алина ему в поцелуй. — Я сохранила её.

Александр ласкает большим пальцем её нижнюю губу, подбородок, мягко спускается прикосновениями по изгибу шеи к плечу, оглаживает ключицу. Алину контрастом бьет его нежность и жесткость яблоневой коры, впивающейся в спину. Ей даже не холодно, хотя на улице зима, потому что свет согревает её изнутри.

— Я знаю.

«Сохранила ли ты свое сердце?» — слышится ей.

Алина отвечает «да» — поцелуями, прикосновениями, всем своим светом в ответ на его тьму. Подобное тянется к подобному.

И она чувствует, как её и его сила сплетается воедино.

========== Боги умеют смеяться (Дарклинг/Алина, “Гришаверс”) ==========

Комментарий к Боги умеют смеяться (Дарклинг/Алина, “Гришаверс”)

AU!древнегреческая мифология. Дарклинг - Аид, Алина - Персефона.

Aesthetics:

https://vk.cc/c1dDLt

https://vk.cc/c1dDNd

Может быть, если бы этот парень усмирил волькру вместо того, чтобы попытаться пристрелить, Дарклинг отнесся бы к нему более благосклонно с самого начала. И, хотя волькрам плевать на земные пули… это не важно.

Никто. Не. Смеет. Трогать. Его. Питомцев.

Дарклинг стискивает зубы.

Алина мягко кладет ладонь на его запястье, поглаживает, успокаивая. Искры, что срываются с её нежных пальцев, согревают, а не колют, но Дарклинг знает: его прекрасная жена может этим огнем и спалить. Дотла.

Он ловит её руку, подносит к губам и целует костяшки, чуть прикусывает одну. Алина ёрзает на троне и закусывает щеку.

— Только ради тебя, мой свет, — тихо произносит Дарклинг, понимая её безмолвную просьбу. Поворачивается к смуглокожему парнишке, что сжимает ладонь на рукояти револьвера. — Говори, что тебе нужно?

— Верни мне Уайлена! — запала в нежданном госте больше, чем ему исполнилось лет на большой земле. Дарклинг вскидывает бровь. Ему очень интересно, как живой смог пробраться в царство теней, где он — полноправный хозяин, и никто мимо волькр, охраняющих вход, не проскользнет. — Я знаю, что его душа здесь!

Ага, вот оно. Дарклинг склоняет голову набок, но за его спокойным движением скрывается напряжение хищника, приготовившегося к прыжку. Алина, его слишком светлая для царства теней и смерти жена, склоняется к его уху.

— Неужели кто-то обманул твоих волькр и ничегоев, мой Беззвездный Святой, — и в её голосе столько лукавства, что Дарклинг не знает, хочет он поцеловать её или прихватить за горло. — Давай дослушаем этого смельчака до конца, любовь моя.

Дарклинг ведёт ладонью, тени следуют за движением его руки, послушные любому приказу.

— Как твое имя? — он чуть склоняется вперед, вглядываясь в лицо мальчишки. Тот боится, трясется весь, но руку всё равно на оружии держит, готовый в любой момент прострелить Дарклингу глаз… как будто Заклинателю теней может навредить обычная пуля! Или даже серебряная. — Должен же я знать, кто смог пройти сквозь Каньон, чтобы найти врата.

— Джеспер Фахи, — незваный гость храбрится отчаянно, хотя подбородок дрожит, а голос звенит, взлетая под сводчатый черный потолок. — Ты забрал человека, которого я люблю! Я хочу, чтобы ты вернул его. Я требую, чтобы ты вернул его! Я не отдам тебе Уайлена!

А вот это уже интересно. Он требует, надо же. Дарклинг позволяет себе спрятать улыбку в уголках губ. Этот Джеспер Фахи, определенно, начинает забавлять его. На что он готов ради возвращения своего любимого?

Алина сжимает руку Дарклинга, сплетает их пальцы, мягкий свет на мгновение сияет под её кожей. От Алины исходит тонкий аромат асфоделей, растущих в подземном мире, и к её теплу тянутся даже волькры, а это кое-что значит.

Алина — его сол королева, его свет, его любовь и проклятье. И ей, кажется, весьма интересна история смелого — и глупого — мальчишки. Отказывать своей жене Дарклинг никогда не умел.

— Тебе ведь известно, что из моего царства теней нет возврата? — интересуется он с веселым любопытством.

— Уайлена ты вернёшь! — Джеспер храбрится, повторяя одно и то же, будто это придает ему сил. — Иначе я прострелю тебе голову!

Смех, низкий и глухой, взлетает ввысь, пугая тени, скользящие под потолком, разгоняя их по углам тронного зала. Когда-то Дарклинг привел сюда Алину — здесь два трона, сказал он, и один из них станет твоим, — и она приняла его дар, пусть и возвращалась на землю ровно на половину года, ведь её тепло и свет были нужны не только Заклинателю теней, и ему пришлось смириться с этим, хотя всё его эгоистичное существо противилось, требуя оставить её подле, приковать к себе, если потребуется… но он знал: либо он уступает Алине, либо она становится его врагом навечно. Тогда на её шею легло серебряное ожерелье в виде рогов оленя, а гранатовые зернышки — на её ладонь.

«Обещай, что ты вернешься ко мне»

И она безропотно съела зернышки, а затем поцеловала его. Губы её хранили терпкий вкус гранатового сока. Заклинательница солнца, она жаждала тьмы и своего Заклинателя теней. Подобное тянется к подобному, свет сливается с мраком ночи на рассвете и на закате.

«Я вернусь к тебе, мой Беззвездный святой, мой мрак, мой король»

— Ну, попробуй, — Дарклинг насмешливо смотрит на Джеспера Фахи, осмелившегося угрожать ему.

Пулю он ловит на подлете; она слегка жжет ладонь. Серебряная, надо же. Так вот почему волькры так верещали.

Тягаться со святыми никому не под силу, даже если эти святые — падшие. Джеспер выхватывает второй револьвер, но Алина поднимается со своего трона, сводит ладони. Яркий свет ослепляет мальчишку, и он заслоняет рукой глаза, теряя свою мишень.

Алина знает, что Дарклинга невозможно убить, но не может позволить кому-то и малой попытки. Если когда-нибудь кто-нибудь убьет его, подшучивает она обычно, то это будет она. От её рук он умрет с радостью, кстати.

— Будь вежлив с хозяевами дома, в который вошел, — она отряхивает руки. Джеспер моргает, смахивая слёзы с ресниц. Но затихает, убирает оружие, которое здесь словно детская пугалка. — Мой Беззвездный святой, — Алина оборачивается к Дарклингу. — Кажется, я понимаю, о ком он говорит. Это ведь тот мальчишка, который случайно взорвал свою лабораторию и погиб в огне, да?

Дарклинг трет подбородок. Что-то такое он припоминает, верно. Его жена всегда и всё замечает, и каждая душа ей знакома, и каждого мертвеца согревает её свет здесь, под землей, где солнца обычно не бывает. Неучтенная душа, нить жизни которой оборвалась по чистой случайности. Быть может, его и можно вернуть на землю, но ничто не дается просто так.

— Я не могу просто так отпустить душу наверх, ты знаешь, — он качает головой.

Алина сжимает его руку в своих ладонях, прижимается к ней губами. Воспоминания, что она похитила у Джеспера, наполняют его голову. Эти двое мальчишек любили друг друга, и путь их был долог и труден — через трущобы Кеттердама, игорные дома и чужие смерти, через страх и отчаянные попытки стать кем-то большим, кем они были. Последняя афера, в которую они ввязались, должна была принести им деньги и долгожданную свободу, а принесла лишь смерть.

Дарклинг не умеет жалеть и сочувствовать, но этих чувств в избытке в его Алине. Он видит слабое свечение вокруг её головы. Нимб, освещающий золотом её волосы, в подземном мире снова превращающиеся в тёмный шелк. Алина сама оборачивается королевой подземного мира, но огонь и тепло всегда сохраняется в ней.

— Прошу, — она трется щекой о его ладонь. — Ты ведь и сам знаешь, что Уайлен не должен быть здесь. Его смерть была случайностью.

— Мой свет, я не могу.

— Можешь, — Алина поднимает на него взгляд. Глаза у неё большие, оленьи, темно-карие и нежные, кто бы мог отказать? Дарклинг знает, что его жена часто пользуется этим. — Хочешь, я сделаю всё, что ты попросишь?

— То, чего я хочу, ты сделать не сможешь, — в голосе Дарклинга звучит горечь. Он хотел бы, чтобы Алина осталась с ним весной, но её природа тянет, тащит её наверх, и не в её силах от неё отказаться. — Ты знаешь.

Алина замирает, будто о чем-то договаривается с собой, потом встряхивает головой.

— Я задержусь, — шепчет она вкрадчиво. — Я задержусь на полмесяца, хочешь? Даже святым нужны дни отдыха, верно?

— Я тут вообще-то не молодею, — подает голос Джеспер, оправившийся от представления Заклинательницы солнца. — Если вы хотите, чтобы я присоединился к Уайлену здесь, померев от старости, у вас пока получается!

Дарклинг оборачивается, и тени, замершие у подножия его трона, вскидываются, готовые на части разорвать наглого человечка. Но у Беззвездного святого хорошее настроение, и он снова хохочет. Возможность провести лишние дни с женой, любить её, целовать её, читать ей древние книги, ведь она так любит его голос, улучшает его самочувствие.

Он фыркает.

— Я бы попросил волькр на куски тебя порвать за твою наглость, но у меня есть другая идея. Найдешь своего парня среди прочих теней, — Дарклинг машет рукой в сторону полей, по которым бродят духи, — и можешь вести его тем же путем, которым пришел. Волькры тебя не тронут. Но обернешься по пути, и твой Уайлен останется здесь навсегда.

Парнишу как ветром сдувает. Дарклинг откидывается на жесткую спинку трона, прикрывает глаза.

— Если каждый будет приходить сюда и требовать вернуть их любимых, я точно не выдержу и сам себя с этого места смещу.

Алина смеется, скользит к нему на колени и обхватывает его лицо ладонями.

— Он никому об этом не расскажет, мой Беззвездный святой. Я позаботилась об этом. И я сдержу свое слово.

Весна в этом году придет к людям позже.

========== Шел бы ты к черту, Ланцов! (Николай Ланцов/Зоя Назяленская, “Гришаверс”) ==========

Комментарий к Шел бы ты к черту, Ланцов! (Николай Ланцов/Зоя Назяленская, “Гришаверс”)

ModernAU, потому что боюсь налажать в авторской вселенной. Современная Равка, Ос-Альта, девичник Алины Старковой.

Aesthetic: https://vk.cc/c1BH08

Зоя Назяленская пьяна. Иначе как ещё можно объяснить её желание написать Ланцову несколько сообщений, граничащих с порнографией?

Она решительно отодвигает от себя телефон под хихиканье пьяной Старковой, помолвку которой они и празднуют сегодня. У Алины на пальце сияет небольшим, но баснословно дорогим бриллиантом помолвочное кольцо, и Зоя готова поставить все оставшиеся у неё деньги на кредитке, что предложение Морозов делал красиво, пафосно и так, чтобы никто не смог его переплюнуть, даже если бы постарался. Хотя Алина особенно и не рассказывала ничего, только улыбалась и закусывала губу.

Нина Зеник предположила, что там было не романтичное предложение в ресторане, а ленивая фраза «Давай поженимся», сказанная в постели после особенно хорошего секса. Старкова пихнула её в бок острым локтем и заявила, что у них каждый секс — потрясающий. Плюсы отношений с мужчиной старше на четырнадцать лет, да.

— А минус отношений с Морозовым в том, что он — пень старый и скоро станет импотентом, — захихикала тогда Зеник. — Ему тридцать пять, Старкова, я не верю, что у него встает каждый раз!

Алина фыркнула что-то насчет зависти.

Теперь они — в баре, который держит Мальен Оретцев, бывший парень Зои и друг детства Алины, празднуют окольцевание Морозова и скорую смену фамилии Старковой. Сам Оретцев сегодня заменяет бармена и закатывает глаза, когда они заказывают новую порцию шотов. Он отлично знает, чем всё это заканчивается.

Алина уже слишком пьяна. Зоя понятия не имеет, что у них за ролевые игры с Морозовым и каких сериалов на Нетфликсе Старкова пересмотрела, но будущая жена одного из самых влиятельных бизнесменов Ос Альты только что заявила, что она — Заклинательница Солнца, и стемнеет, когда она скажет.

Женя выразительно смотрит на ночную, освещаемую фонарями и неоновыми вывесками улицу.

— Старковой больше не наливать, — комментирует она, когда Нина машет Оретцеву, чтобы попросить ещё шот для себя.

— Я т-трезва, как стекло! — возмущается Старкова.

Язык у неё заплетается, что говорит об обратном.

Зоя со вздохом откидывается на спинку кожаного диванчика. Ей нужно для окончательной отключки мозгов намного больше, чем Старковой, но мысли не подчиняются ей уже сейчас. Она вспоминает Ланцова — зовите его просто Николай, и он милый, — и в низу живота вспыхивает тепло.

Николай Ланцов, внебрачный сын её начальницы и глава рекламного отдела, нравится абсолютно всем, но Зоя не дура. Она понимает, что отношения с Николаем не приведут ни к чему хорошему… Святые, никакие отношения не приводят ни к чему хорошему, если уж на то пошло. Всегда кому-то будет больно, всегда кто-то останется с разбитым сердцем, и Назяленская не хочет, чтобы это сердце было её собственным.

Хватит.

Женя Костюк пододвигает к себе телефон Старковой, нажимает на Face ID и подносит к лицу Алины. Вуаля, мобильный разблокирован, а номер Александра Морозова у Старковой в контакты забит под ником «Любимый» — неоригинально, зато ей нравится.

Правда, Назяленская бы сменила имя на «Засранец». Или «Высокомерный мудак», но это, пожалуй, слишком длинно.

Она вполне может представить, как у Морозова, наверняка не сомкнувшего глаз над проверкой бухгалтерской отчетности, звенит смской мобильник, и как у него начинает дергаться глаз, когда он видит сообщение с номера Алины, подписанное Женей. Их нечастые девичники — последний был в честь Жениной свадьбы, и, кажется, в баре они погуляли на большую сумму, чем в итоге обошлась церемония, — всегда заканчиваются примерно одинаково: приезжает Морозов и практически на руках тащит Алину в машину.

Ивану, его водителю, давно пора выписать премию и молоко за вредность.

Нину обычно забирает Матиас, Женю — Давид, но Костюк хотя бы способна идти своими ногами, она знает свою меру. Назяленская всегда возвращается домой на такси, как сильная и независимая женщина. Иногда возвращается не одна, чтобы потом выпнуть подвернувшегося ухажера пинком под зад — она не любит просыпаться рядом с кем-то ещё с тех пор, как ушла от Оретцева. Мал, кстати, ужасно храпел.

Порой Зоя думает — что это значит, когда кто-то забирает тебя, пьяную после посиделок с подругами, домой, раздевает, засовывает под душ и следит, чтобы тебя не стошнило на простыни? Мал так никогда не делал. Впрочем, её никогда не тошнит на простыни, да и забота ей не нужна. А вот от хорошего секса она бы не отказалась.

С Ланцовым, например. Воображение, подогретое вином, подсовывает ей несколько занимательных и очень возбуждающих картин. Зоя точно знает, что сделала бы с Николаем и что бы позволила ему сделать с собой, и от этих мыслей ещё больше хочется схватиться за телефон, а в низу живота тянет от желания. Чертов Ланцов.

Одна из этих фантазий включает его на коленях перед Зоей. Потрясающая картина, однако не стоит о ней думать. По крайней мере, всерьез.

— Да позвони ты ему! — фыркает Нина. — Подумаешь, перепихнетесь, ты даже не в рекламном отделе работаешь! Он тебе просто коллега!

У Зеник есть удивительная способность: трезвость мысли она сохраняет даже после огромного количества выпивки, принятой на грудь. А вот на ногах, если сейчас попробует вылезти из-за стола, держаться она, скорее всего, уже не сможет.

И она громкая и раскованная настолько, что Зоя удивляется, как Матиас ещё не оглох. И как его религиозные родители ещё не облили её святой водой.

— Да кто вам вообще сказал, что я хочу трахнуть Ланцова? — вскидывает бровь Зоя.

— Я читаю твои мысли, детка, — пропела Нина ей в самое ухо. — Ты бы позволила ему отодрать тебя на чертовом столе, если бы он появился сейчас тут!

— Ага, а потом лечить отвалившуюся задницу? — Назяленская морщится. — Ещё чего!

— То есть, того, что ты позволила бы ему это сделать, ты не отрицаешь! — с видом победительницы Зеник тычет ей пальцем в бок.

— Я никому бы не позволила выебать меня в этом дерьмовом баре, — передергивает плечами Зоя.

И ловит себя на мысли, что Ланцову, может, и позволила бы. Если бы он сначала на этот стол постелил плед. Смотреть поутру на синяки на своей заднице Назяленской совсем не хочется. Зато она представляет, как приковывает Николая к спинке кровати наручниками — и не теми пушистыми, а крепкими стальными, — и седлает его бедра.

Хорошо, что в баре полутемно, и никто не видит, как её бросает в жар, и отнюдь не от смущения.

Чертов Ланцов. Чертов придурок, из-за которого она вечерами порой вытаскивает из ящика тумбочки вибратор — представляет-то она в этот момент Николая!

— Мал! — Нина машет рукой. — Я думаю, Зое надо выпить еще!

— Решили тут все свои деньги просадить? — Оретцев закатывает глаза, но ставит перед ними бутылку Olmeca. — Завтра утром будет очень херово, Зеник.

— Завтра утром будет суббота, — парирует она.

Зоя опрокидывает в себя стопку текилы. Она всё ещё до отвращения трезва. Косится на экран мобильного, где высветилось сообщение в WhatsApp и имя отправителя: «Штурмхонд».

Sturmhond:

Чувствую, что ты хочешь мне что-то написать.

Nazyalensky

Ты пьян, Ланцов, иди домой.

Sturmhond

В отличие от тебя, я и так дома, Назяленская. Я видел, что ты печатала мне сообщение. Минут десять назад.

Зоя закатывает глаза. Да, печатала. Даже почти отправила. Минутное помутнение и очередной шот. Ничего нового.

«Я хочу тебя, Ланцов»

Но она ещё не настолько пьяна, чтобы испортить их — дружбу? приятельство? — одноразовым сексом. Или даже многоразовым — какая разница, если итог всегда один?

Nazyalensky

Я уже забыла.

Ник у него дурацкий, конечно.

Она хмыкает, позволяет Нине подлить ей ещё текилы. Может быть, если она хоть раз в жизни в хлам напьется, тошнота утром станет её единственной проблемой.

Ланцов — блудный сын Татьяны Ланцовой, приезжает на работу на мотоцикле и стягивает шлем, и к окнам бросаются юные стажерки и новенькие — «старенькие» уже привыкли к его эффектным появлениям. Ланцов переспал с половиной офиса, что не мешает ему со всеми оставаться в отличных отношениях и улыбаться широко, как на рекламном плакате стоматолога.

Увольте, такого счастья Зое не надо. В своей жизни она и так слишком много принимала хреновых решений, хоть приз выдавай.

Задумавшись, она не сразу замечает, что Нина из-под её носа умыкнула телефон, и теперь набирает что-то Ланцову в чат.

— Эй! — Зоя тянет обратно смартфон. — Нина, какого…? — она смотрит на сообщение, под которым сияют две синие галочки.

Прочитано.

Nazyalensky

Вспомнила. Я бы трахнула тебя, Ланцов.

— Зеник, ты ёбу дала?! — кажется, вопль Назяленской перекрикивает даже футбол по телевизору. — Немедленно пиши, что это была ты!

Зеник довольно ухмыляется, и продолжает ухмыляться, когда их столик накрывает тень Александра Морозова. От него пахнет прохладой улицы и дорогим одеколоном, под расстегнутым черным пальто виднеется кашемировый свитер и темные джинсы.

Алина расплывается в улыбке, фокусируя на нем взгляд, а, может, узнает жениха по запаху, и пытается подняться на ноги, но её ведет от выпитого, и она падает к нему в объятия.

— Я призвала солнце, — возвещает Старкова.

Морозов закатывает глаза так, что наверняка может увидеть свой мозг.

— Конечно, призвала, — он подхватывает Алину на руки. — А я умею вызывать тени. Поехали домой, моя хорошая.

И его нежный тон совсем не вяжется с его бородой и тёмным, пронзительным взглядом.

На минуту Зоя даже забывает про идиотское сообщение Ланцову, про Нину и про свою выпивку. Что-то внутри у неё заходится завистью, но не потому, что ей нравится Морозов, он никогда ей не нравился — слишком высокомерный, слишком гордый, слишком холодный, как зимнее утро. Ей абсурдно и глупо хочется, чтобы кто-то мог также быть рядом, мог забрать её, пьяную, из бара — и неважно, что она не напивается настолько, чтобы на ногах не стоять. Мог… любить её. И даже не обязательно делать предложение после шикарного секса — можно просто чтобы этот шикарный секс был.

Может, дело в том, что Зоя сама никого не любит? Знает ведь, какую боль приносит любовь, пусть и окружают её те, кто раз за разом доказывает обратное — это ведь вовсе не значит, что у неё, Зои Назяленской, будет так же счастливо и хорошо.

— Морозов, — икает Нина, видимо, окончательно спутав все берега на свете, — а ты бы трахнул Ланцова?

Александр моргает, недоуменно уставившись на неё, будто она спросила, как пройти в библиотеку в четыре утра. Ланцова он, разумеется, знает. Но вряд ли задумывался о нём, как о сексуальном партнере. У него аж поперек лица написано: ты свихнулась, Зеник?

— Оретцев, — Морозов удобнее перехватывает Алину, кивает Малу, — не наливай больше этим дамам. Им уже хватит.

Мал пожимает плечами. С Морозовым у них не самые лучшие отношения — враждебно-мирный нейтралитет, и то из-за Старковой.

— Как деньги у них закончатся.

— Я сама пойду! — вскидывается Алина, но Александр крепко прижимает её к себе.

— Когда протрезвеешь, — вздыхает он, и его низкий, усталый голос отлично слышен даже на фоне футбольных комментаторов. Морозов вообще умеет перекрывать собой любой шум, хотя даже не пытается.

— Я не пьяна! — Алина трясет головой, бьет его по плечу ладошкой.

— Морозов, забери её уже домой, — трет пальцами виски Женя. Она, кажется, только что набрала сообщение Давиду, и вот уж кто-кто, а Костюк поедет домой на такси сегодня. Она тоже трезва, почти как Зоя. Но она и пила меньше, так что Назяленская всё ещё на коне. — Я написала Матиасу, он за Ниной тоже скоро приедет.

— Надеюсь, больше девичников не предвидится, — бросает Морозов. Ему, кажется, плевать, что он выглядит по-дурацки, пока тащит Алину к выходу из бара, а она цепляется за его шею, тычется в неё носом, и, кажется, целует, коротко и быстро.

— И тебе не хворать, — громко произносит ему в спину Зеник.

Мобильный Зои снова мигает сообщением.

Твою ж мать.

Она понадеялась, что Николай решит, что она достаточно пьяна и несет чушь, но уведомление в мессенджере разрушает иллюзии.

Sturmhond:

Откуда тебя забирать, Назяленская?

Она решает закосить под идиотку.

Зеник занята, наливая себе новую стопку текилы. Женя уходит в туалет — чуть покачиваясь, но своими ногами. Алина сейчас наверняка уже в машине, и либо дрыхнет, уткнувшись носом в плечо Морозова, либо пытается расстегнуть ему джинсы и, разумеется, терпит неудачу. Бедный Иван, он точно заслуживает премию. И повышение зарплаты.

Nazyalensky

Нахрена забирать и куда, Ланцов?

Sturmhond:

К себе домой, Назяленская. Уверен, что ты еще достаточно трезва, чтобы выдержать офигенный секс со мной.

*

Когда Назяленская просыпается, то не сразу понимает, почему постель кажется чужой, а потолок над её головой совершенно ей не знаком. Она морщится: пусть у неё и нет головной боли, в горле все равно сухо, как в пустынях Шу-хана, а горло словно наждачкой дерет.

Память возвращается быстро и обрывочно.

Зеник написала от её имени Ланцову. Стоп. Зеник… написала от её имени Ланцову, что Зоя хочет его? Святые, то-то у неё так все тело ломит, что вообще ночью было? Она, кажется, еще несколько стопок текилы приговорила, пока Николай приехал, и наконец-то опьянела достаточно, чтобы не убить Нину. Но всё ещё недостаточно, чтобы не переспать с Ланцовым, а отрубиться.

Может, лучше бы она отрубилась?

Назяленская помнит, как Ланцов впечатал её в дверь его собственной квартиры, целуя так, будто мечтал об этом уже очень давно; как она стягивала с него рубашку и как по пути в спальню они посшибали все углы и оставили за собой дорожку из ненужных шмоток, как Гензель и Гретель — из хлебных крошек.

Назяленская стонет в голос, откидывая голову на подушку.

В какое дерьмо она влипла?

Зоя слышит, что в ванной шумит вода. Вполне может представить себе Николая, стоящего под душем, и у неё перехватывает где-то в горле. Назяленская себе не врет: ей было хорошо с ним. Лучше, чем она предполагала. И Николай действительно сделал с ней всё, что хотел… и что хотела она. И они понимали друг друга. В постели точно.

Такой идиотский романтизм присущ разве что Алине, и Зоя упрямо встряхивает головой.

Нужно сваливать, пока Николай не вылез из душа. Она собирает свои вещи — трусы находятся на дверной ручке почему-то — и уже в холле напяливает туфли, одновременно с этим ковыряясь в приложении такси… черт, она не знает адреса Николая, придется выходить на улицу и смотреть номер дома…

— Куда-то собралась? — Ланцов появляется в дверях ванной, прислоняется к косяку плечом. О полотенце вокруг бедер он даже не позаботился, но Зою этим ничерта не смутить, она меряет его взглядом и поджимает губы.

— Домой, — заявляет она. — Круто потрахались, но мне пора, Ланцов, — Назяленская смотрит ему прямо в лицо, но некстати отмечает, как он облизывает губы, как капля воды сползает по его виску на щеку. Срываясь взглядом на его шею и широкие плечи, замечает следы собственных поцелуев.

— Не думаю, что тебе пора, Назяленская, — он расплывается в ухмылке. — Я с тобой ещё не закончил.

— Зато я с тобой закончила.

— И кончила.

Зоя знает, что нужно хватать вторую ненадеванную туфлю и делать ноги. А можно даже без туфли, у неё дома ещё есть. Но, когда Ланцов вжимает её в стену и целует, она шлет здравый смысл к черту, роняет телефон и зарывается пальцами в чужие мокрые после душа волосы. Чувствует, что на ткани платья остаются влажные пятна, стоит Николаю притянуть её к себе ещё ближе. Наплевать, всё равно это платье сразу в стирку…

Телефон у Зои отчаянно разрывается сообщениями в мессенджерах.

Николай скользит ладонью ей под юбку, и Назяленской становится абсолютно всё равно.

========== House of cards (Майкл Лэнгдон/Мэллори, “Американская история ужасов”) ==========

Комментарий к House of cards (Майкл Лэнгдон/Мэллори, “Американская история ужасов”)

Political!AU

На самом деле, у этой АУ есть много частей, но так как она не закончена, то вряд ли я выложу все. Только самую первую.

Aesthetic: https://vk.cc/c1TSJ1

Туфли сжимают ступни, будто изощренные орудия пытки за несколько тысяч долларов. Привыкшая к легким платьям и джинсам Мэллори не может наловчиться ходить небольшими шагами, но юбка-карандаш не дает ей много свободы. Мисс Корделия Гуд, одна из сенаторов в Конгрессе от демократической партии, ожидает, что Мэллори приступит к активной работе с первого же дня, и та не может подвести свою покровительницу.

Мисс Гуд ведь столько для неё сделала!

Мэллори пытается незаметно поправить юбку, впившуюся в бедра. Мисс Гуд назначила её ответственной за изучение жалоб избирателей, пока она сама воюет за распределение бюджета на следующий календарный год, и Мэллори приступает к работе с рвением, пока не понимает, что помочь этим людям она ничем особенно не может.

Часть из них — сумасшедшие, которые хотят поговорить напрямую с сенатором Гуд, а не с «малолеткой, нацепившей каблуки и очки, как мартышка». Другая часть считает, что государство кругом им обязано, и, хотя социальное обеспечение действительно является заботой государственной власти, это не значит, что нужно вести себя…

«Как сволочи, — подсказывает ей внутренний голос. Мэллори прикусывает щеку изнутри. Уже десять минут она сидит напротив пожилой женщины, которая рассказывает ей про проблемы правительства с социальным обеспечением. — И даже твоё ангельское терпение не может отрицать, что большинство из них — сволочи, радующиеся возможности сорваться на тебя»

Отдел социального обеспечения не отвечает либо переводит её в режим ожидания, и, пока в ухо ей льется какая-то классическая мелодия, Мэллори возвращается в Капитолий со стаканом латте в руке. Демократы и республиканцы сегодня обсуждают очередной проект бюджета, и народу в коридорах — плюнуть некуда. Мэллори торопится на этаж, принадлежащий демократической партии, но цепляется каблуком за ступеньку и едва не теряет равновесие.

— Нет-нет-нет-нет! — тараторит она, подхватывая кренящийся стаканчик, но не удерживает его и только беспомощно наблюдает, как отлетает крышечка и плещется кофе на чужие брюки. Они черные — это хорошо, пятна не будет видно. Плохо, что в попытках удержать свой кофе, она не замечает, что снова скользит на ступеньках. Стаканчик летит на мрамор.

Её подхватывают так быстро, что она не успевает даже взвизгнуть.

— Ловкость — ваше второе имя? — насмешливо произносит бархатный голос над ухом у Мэллори.

Она поднимает взгляд. Темно-бордовая рубашка, черный галстук и серебряный зажим на нём в виде змеиной головы, гладко выбритый подбородок, полные губы. Незнакомец выше её сантиметров на двадцать как минимум, а она ещё и стоит на ступеньку ниже, и он придерживает её за талию — достаточно осторожно, чтобы его не обвинили в харрасменте, но тепло его ладоней ощущается даже сквозь ткань её шелковой лимонной блузки.

И — господи, разве здесь так можно было? — волосы незнакомец убрал в низкий светлый хвост.

— Простите, — бормочет Мэллори, краснея. — Я испортила вам брюки.

— Верное замечание, — молодой человек убеждается, что она может стоять на ногах и отпускает её. Смотрит на её бейджик, болтающийся на груди, усмехается. — Мэллори, значит?

У него самого бейджик пристроен в карман рубашки. Можно увидеть только имя: Майкл Лэнгдон. Мэллори пытается незаметно вытереть ладони о юбку — школьная привычка, от которой нужно избавляться здесь.

— Я оплачу вам химчистку.

Она боится посмотреть в глаза этому мистеру Лэнгдону. Первый день — и надо же так облажаться, дура набитая! Удивительно, что телефон ещё не уронила, и оттуда всё ещё несется классическая музыка.

— Не сможете, — пожимает плечами Лэнгдон. — Это Том Форд. А мисс Гуд не будет довольна, если вы оплатите республиканцу хотя бы ланч в буфете, — он издевается, и раскаяние, которое Мэллори испытывала вполне искренне, сменяется раздражением.

Она пытается извиниться, в конце концов! Можно было бы проявить понимание, а не вести себя, как распоследняя сволочь!

Республиканцы, что с них взять. Мисс Гуд всегда так говорит, и Мэллори ей верит.

— Вот и не буду, — фыркает она.

Разбирайтесь со своими брюками сам, мистер Майкл Лэнгдон! Мэллори надеется, что кофе не успел остыть к тому моменту, как оказался на темной ткани дорогущей одежды. И знает, что ведёт себя, как ребенок, в Капитолии нельзя себе позволять этого, однако ей всего двадцать два, и она здесь первый день, а всё уже наперекосяк идет.

— Майкл Лэнгдон, личный помощник сенатора Джона Генри Мура, — визитка в его длинных пальцах такая же пафосная, как и он сам. Черная, с позолоченными буквами. Майкл приподнимает в улыбке уголки губ, выжидает, и Мэллори всё же берет его визитку. Наверное, её надо будет выбросить? Зачем она её вообще взяла? — На случай, если продолжите не справляться с обязанностями работника с избирателями. Увидимся, Мэллори.

Майкл разворачивается и сбегает по лестнице. Кажется, его вообще не волнует, что подумают о его брюках и о нём самом. Уже направляясь к выходу, он оборачивается, на мгновение прикладывает палец к губам и подмигивает.

Мэллори должна возмутиться, однако она просто таращится сначала на него, а потом на визитку, как на ядовитую змею. И понятия не имеет, что с ней делать.

— Даже не вздумай водить с ним знакомство! — ахает Зои, личный секретарь мисс Гуд. Она как раз спускается вниз с папкой, полной каких-то документов. — Выбрось его номер немедленно, чтобы Корделия не заметила! И в солевой ванной помойся, чтобы очиститься!

— Это… обязательно? — выдавливает из себя Мэллори. Зои качает головой.

— Да, — она перехватывает свои документы удобнее. — Майкл Лэнгдон запорол нам несколько законопроектов, которые Корделия готовила полгода! Тот ещё гад.

Зои стучит каблучками по ступенькам дальше, а Мэллори совсем теряется. Разве она сможет привыкнуть к происходящему здесь?

Она прячет визитку Майкла Лэнгдона среди бумаг. Она не собирается пользоваться его щедрым предложением, совсем нет, просто привыкла хранить контакты, которые ей когда-то подсунули. Мэллори спешит обратно к своей небольшой приемной. Время общения с избирателями ещё не закончилось.

========== Прошлое и будущее (Патрик/Хана, Патрик/ОЖП, “Клуб романтики: Рожденная Луной”) ==========

Комментарий к Прошлое и будущее (Патрик/Хана, Патрик/ОЖП, “Клуб романтики: Рожденная Луной”)

Aesthetic: https://vk.cc/c1Ue83

Самое страшное проклятье вампира — это время. Оно утекает сквозь пальцы; ночь следует за ночью, но живые мертвецы, живущие лишь за счет чужой крови, не стареют, вынужденные наблюдать, как их любимые люди стареют и умирают.

Наверное, Патрику не стоило жениться на Хане, зная, что она никогда не попросит сделать её вампиром. Она слишком любила солнце, слишком дорожила каждым днем своей смертной жизни, чтобы ограничить себя ночными бдениями. И слишком любила вкусно поесть, чтобы сменить чревоугодие на кровь.

И ей нравилось наблюдать за изменениями в её внешности. Хана не плакала из-за морщин, не переживала из-за седых прядей, что так завораживающе серебрились в её светлых волосах. Она говорила, что каждая морщинка добавляет ей мудрости, а каждый седой волос напоминает, что её сердце билось, переживало, страдало и любило. Патрик обнимал её и спрашивал: неужели я заставляю тебя страдать? Хана улыбалась и ничего не отвечала. Она была дитя цветов, навечно родом из шестидесятых, но при этом — неколебимо уверенная, что нет ничего лучше, чем порядок вещей, заложенный высшими силами: взрослеть, мудреть, стареть и умирать.

Патрик не смел переубеждать её. Не смел настаивать; всё равно Хана стояла бы на своем, а ему оставалось лишь смириться с её решением.

Всегда смирялся, пусть её упорство и причиняло ему боль.

Он бредет по городу, неоновые вывески моргают в темноте — алые, фиолетовые, синие вспышки. Клубы, бары, тату-салоны. Он помнит, как менялись эти улицы; время скользит, не задевая его. Патрик знает каждый закоулок и каждый бар здесь, и каждый камень мостовой хранит его воспоминания.

Торговый центр не выключает огни, даже когда закрыт, а Патрик помнит времена, когда на месте этого молла был кинотеатр, старенький и уютный, с вкуснейшим попкорном — ну, по крайней мере, так говорила его жена, сам-то он вкуса не чувствовал. Иногда они с Ханой выбирались на ночные сеансы, смотрели какие-нибудь ужастики и целовались, и, наверное, кто-то из редких посетителей косился, думая, что Патрик — альфонс или извращенец, любящий женщин постарше, но ему было плевать. Этот кинотеатр снесли в начале нулевых, чтобы дать дорогу новомодным магазинам со шмотками и косметикой.

Патрик помнит, как в середине семидесятых вытащил Хану на концерт Led Zeppelin, и эти воспоминания оживают для него снова и снова. Он помнит, как она радовалась, обнимала его, подпевала песням, которые знала наизусть. За долгие годы жизни с Ханой у Патрика сохранилось множество моментов любви и нежности; он их нанизывал, как жемчужины, на нить памяти, а потом перебирал, лежа в постели в час рассвета, когда его время уже закончилось, а время людей ещё не началось.

Потому что воспоминания — всё, что у него осталось.

Ханы больше нет. Её нет уже двадцать лет, а Патрик всё выглядит юнцом, как и прежде. Его по-прежнему пытаются склеить юные девочки, не подозревая, что его сердце раз и навсегда было отдано Хане больше семидесяти лет назад. Он разгадывает их уловки, как подростки щелкают семечки — легко и непринужденно; люди давно перестали быть для него загадкой.

Кроме Ханы. В её душе всегда оставались тайны, до самой её смерти, и некоторые из них он так и не смог раскрыть.

Патрик жалеет, что не может видеть сны. Быть может, Хана бы ему приснилась.

Его смена в тату-салоне должнаначаться через полчаса. Он добирается до салона, неспешно готовит рабочее место — у него есть один заказ на глубокую ночь, на три утра. Ничего особенного, однако часа два провозится придется, и вовсе не потому, что Патрик работает медленно. Просто его возможную скорость работы над татуировкой обычный человеческий организм не выдержит, а вампиры приходят к нему не так уж и часто.

Вот и сегодня придёт человек. Заказ был нетривиальным, и Патрик согласился, подсчитав, что впритык до рассвета он всё равно не провозится.

Патрик любил свою работу. Когда-то он делал татуировку Хане — такую, что отражала её душу и её мироощущение. Такую, что выразила бы его любовь к ней каждой линией. Ведь Хана обещала выйти за него замуж, если он сможет разгадать её сердце.

Патрику понадобилось три года, чтобы наловчиться бить тату, а ещё два — чтобы придумать и понять, какой рисунок будет отражать нежную и чистую душу Ханы, её любовь к миру, который её не заслуживал. Такой же чистой и доброй она и осталась до самой смерти.

Хорошо, что вампиры не плачут.

Колокольчик над дверью звякает — нежданный посетитель заходит в салон, и Джейн, администратор, подскакивает в кресле; она задремала, зная, что к Патрику заглянут ещё не скоро.

— Доброй ночи, — мелодичный женский голос так сильно напоминает Патрику о Хане, что ему кажется, по его сердцу только что полоснули ножом, даром, что его сердце уже давно не бьется. — У вас есть сейчас свободный мастер?

Патрику чудится, он слышит дыхание этой незнакомки, чувствует, как бьется её пульс, и что-то в нём странно переворачивается — абсолютно иррационально его откидывает на много лет назад, в первую встречу с Ханой. Тогда он тоже слышал её дыхание, и мир для него остановился.

Но, разумеется, это просто воспоминания. Он ещё долго будет искать Хану в других женщинах, искать и не находить, всегда зная, что она, как и любое произведение искусства, неповторима.

Джейн за своим администраторским столом явно давит зевок.

— Патрик! — зовет она. — У тебя же есть свободное время сейчас? Извините, — обращается она уже к девушке. — У нас есть бронь на три часа ночи, так что всё зависит от того, чего вы хотите? Консультация?

Патрик натягивает на руки медицинские перчатки.

— Пока что я свободен, — отвечает он. — Пожалуйста, проходите!

Судьба всё-таки большая шутница.

На пороге появляется Хана, только юная, лет девятнадцати, и Патрик готов поверить в реинкарнацию. Девушка выглядит, как её двойник, вплоть до родинки над верхней губой, справа.

У Патрика фантомно — ведь он давно не дышит — перехватывает в горле.

Хана умерла много лет назад. Кто-нибудь, скажите Богу — или Дьяволу — что так поступать нельзя.

Или всё-таки можно?..

Он выдавливает улыбку.

— Присаживайтесь.

И ему кажется, в ушах звучит мелодичный смех его любимой жены.