С царем и без царя [Владимир Николаевич Воейков] (fb2) читать онлайн

Владимир Воейков.
С царем и без царя
Воспоминания последнего дворцового коменданта государя императора Николая II

ВВЕДЕНИЕ

Читая воспоминания моих современников обо всем, происшедшем за последние года, и, в особенности, за последние дни царствования Государя Императора Николая II, я встречаю описание событий иногда в не совсем правильном освящении, а иногда и в искаженном виде.

Вот причина, заставившая меня сделать общим достоянием то, что я знаю про переживаемое смутное время.

Писал я многое по памяти, так как документы, которые могли-бы подтвердить большую часть написанного, были, в первые-же дни разгрома России и, изъяты из моего владения зародившимся в Государственной Думе Временным правительством. Отобраны они были, по распоряжению министра юстиции прис. поверенного А. Ф. Керенского, председателем Чрезвычайной Следственной Комиссии прис. поверенным Н. К. Муравьевым.

Будучи Наследником Престола, Государь Император, начиная Свое служение Отечеству, принес присягу так-же, как и все, вступающие в ряды войск.

России, вероятно, не пришлось-бы переживать ужасов теперешнего смутного времени, если-бы русские люди последовали примеру своего Царя, всю жизнь остававшегося верным принесенной присяге, и преисполненного любви к Родине.

К сожалению, многие даже ближайше сотрудники Царя, как начальник Его штаба генерал-адъютант Алексеев и все Главнокомандующие Армиями и Флотами, облеченные полным доверием своего Державного Вождя, превратились из слуг Престола и Отечества в покорных исполнителей велений председателя Государственной Думы камергера Михаила Родзянко и не противодействовали восседавшим в Таврическом Дворце народным представителям в их тенденции обратить февральский уличный бунт во Всероссийскую революцию 1917 года.

Моим жизненным крестом до конца дней будить мысль, что, при всей преданности Царю и Царской Семье, я, проникнутый чувством долга, бывший Дворцовый Комендант Государя, оказался безсильным в борьбе с окружавшим Престол предательством, и не мог спасти жизнь Того, от кого как я, так и все русские люди, видели только одно добро.

Присяга на верность службы Царю и Отечеству.

Я, нижепоименованный, обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом, пред Святым Его Евангелием, в том, что хочу и должен Его Императорскому Величеству, своему истинному и природному Всемилостивейшему Великому Государю Императору Николаю Александровичу, Самодержцу Всероссийскому, и Его Императорского Величества Всероссийского Престола Наследнику, верно и нелицемерно служить, не щадя живота своего, до последней капли крови, и все к Высокому Его Императорского Величества Самодержавству, силе и власти принадлежавши права и преимущества, узаконенные и впредь узакониваемые, по крайнему разумению, силе и возможности, исполнять. Его Императорского Величества Государства и земель Его врагов, телом и кровью, в поле и крепостях, водою и сухим путем, в баталиях, париях, осадах и штурмах и в прочих воинских случаях храброе и сильное чинить сопротивление, и во всем стараться споспешествовать, что к Его Императорского Величества верной службе и пользе государственной во всяких случаях касаться может. Об ущербе же Его Величества интереса, вреде и убытке, как скоро о том уведаю, не токмо благовременно объявлять, но и всякими мерами отвращать и не допущать потщуся и всякую вверенную тайность крепко хранить буду, а предпоставленным надо мною начальникам во всем, что к пользе и служба Государства касаться будет, надлежащим образом чинить послушание, и все по совести своей исправлять, и для своей корысти, свойства, дружбы и вражды против службы и присяги не поступать; от команды и знамя, где принадлежу, хотя в поле, обозе пли гарнизоне, никогда не отлучаться, но за оным, пока жив, следовать буду, и во всем так себя вести и поступать, как честному верному, послушному, храброму и расторопному (офицеру или солдату) надлежит. В чем да поможет мне Господь Бог Всемогущий. В заключение же сей моей клятвы, целую слова и крест Спаси тела моего. Аминь.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Невежда так же в ослепленье Бранит науки, и ученье,

И все ученые труды, Не чувствуя, что он вкушает их плоды.

Крылов

Что имеем, не храним; Потерявши — плачем...

1

Мое назначение дворцовым комендантом и представление Их Величествам. Отношение придворных лиц к этому назначению. Представление великому князю Николаю Николаевичу. Елка в высочайшем присутствии.

В конце 1913 года, перед самым Рождеством, государь император вернулся с августейшей семьей из Ливадии в Царское Село.

В то время я был генерал-майором свиты, командовал седьмой год лейб-гвардии Гусарским Его Величества полком и жил в Царском Селе в Софии, в красивом командирском доме, из окон которого был дивный вид на озеро Екатерининского парка.

В понедельник 23 декабря в исходе десятого часа утра, поднявшись по перрону первого подъезда Александровского дворца, я попросил дежурного скорохода передать камердинеру государя, что желаю представиться Его Величеству.

Пользуясь традиционным правом командиров гвардейских полков являться без заранее испрошенного разрешения державному шефу полка по делам, не связанным со службою, я хотел испросить у Его Величества указаний относительно дней, коими государь располагал для присутствования на офицерских товарищеских обедах полков царскосельского гарнизона.

Кроме того, я предполагал представить на утверждение Его Величества зимнюю программу состязательных стрельб в полковом тире на софийском плацу, устраиваемых кружком охотничьей и целевой стрельбы офицеров частей царскосельского гарнизона.

Государь, будучи отличным стрелком и большим любителем этого вида спорта, состоял покровителем и участником состязаний.

В приемной был только дежурный флигель-адъютант, и мне не пришлось долго ждать. Вскоре вошел камердинер Его Величества и, обратившись ко мне со словами: «Его Величество вас просит», отворил дверь в кабинет.

Государь встал с кресла у письменного стола и, сделав несколько шагов мне навстречу, любезно протянул руку, говоря: «Очень рад вас видеть, Воейков. У меня было предчувствие, что вы ко мне приедете, и потому я за вами не посылал. Я хотел с вами поговорить».

Я начал свой доклад, но государь меня перебил: «Я хотел вам предложить быть моим дворцовым комендантом. Согласны ли вы принять эту должность? Подумайте и дайте мне скорее ответ».

Я был ошеломлен неожиданностью предложения и в то же время польщен деликатной и любезной формою, в которую государь облек свое желание. По моим понятиям, слова, произносимые царем, являлись законом: я счел себя вправе только благодарить Его Величество за доверие.

Государь, сказав, что он об этом ни с кем не говорил, кроме Ее Величества, просил поставить в известность министра двора для составления соответствующего указа и разрешил мне лично предупредить об этом председателя Совета министров В. Н. Коковцова, министра внутренних дел H. A. Маклакова и его товарища (заместителя) В. Ф. Джунковского.

«До выхода указа, — сказал государь, — никому об этом не говорите, кроме, конечно, вашей жены. Я рассчитываю, что вы не бросите начатого дела по организации спорта в России и сумеете совместить должность дворцового коменданта с вашей должностью главнонаблюдающего за физическим развитием народонаселения Российской империи».

Спорт был очень близок моему сердцу, и я был рад слышать одобрение моей работе, тем более что делу этому, находившемуся в начальном фазисе развития, чинились затруднения людьми, неизвестно по каким причинам тормозившими многие благие начинания в России.

Закончил прием государь словами: «Как вы думаете, можно ли отложить вопросы, с которыми вы ко мне приехали, до другого раза? Теперь, надеюсь, будем часто видеться и успеем обо всем потолковать».

Когда я направился к двери, Его Величество мне сказал: «Императрица примет вас завтра».

Через два часа я входил в парадной свитской форме в кабинет министра императорского двора генерал-адъютанта графа В. Б. Фредерикса в его особняк на Почтамтской ул. и доложил ему о только что полученном высочайшем повелении. Вместо радости я заметил у своего тестя некоторое неудовольствие, вероятно проистекавшее из его взгляда, что члены семьи не должны нести совместной службы; должность дворцового коменданта была по министерству двора.

Как впоследствии оказалось, осенью в Крыму, после смерти моего предшественника генерал-адъютанта В. А. Дедюлина, граф предлагал Его Величеству других кандидатов: князя

Ю. И. Трубецкого, временно до меня исправлявшего должность дворцового коменданта, и моего бывшего товарища по Кавалергардскому полку, в то время командира Конного полка свиты генерал-майора П. П. Скоропадского, впоследствии гетмана Украины.

Сделав визиты Коковцову, Маклакову и Джунковскому, я решил в этот же день представиться моему высшему начальнику — великому князю Николаю Николаевичу, воспользовавшись случаем, чтобы загладить последнее наше с ним столкновение.

Накануне этого дня, на празднике Каспийского полка в Царском Селе, у меня по окончании завтрака произошел с великим князем настолько бурный обмен мнений, что присутствовавший при этом мой бывший командир Кавалергардского полка, в то время командир гвардейского корпуса, генерал-адъютант В. М. Безобразов увещевал меня извиниться перед великим князем, говоря, что я был слишком невоздержан.

Принят я был наверху в угловом кабинете, обставленном мебелью карельской березы и, по обыкновению, очень жарко натопленном.

Услыхав о моем назначении, великий князь развел руками; строгое выражение лица сменилось приветливой улыбкою. Он обнял меня и сказал: «Все забыто... Искренно желаю тебе оправдать высокое доверие нашего обожаемого государя». Разговор зашел на тему о моих будущих сношениях с великим князем по делам высочайших охот в окрестностях столицы и о назначении моего заместителя по командованию полком, причем великий князь уклонился от прямого ответа на вопрос, кто именно намечен моим заместителем.

За полтора месяца до этого, 6 ноября, в день полкового праздника великий князь, как старый командир, пригласил в свое имение Чаир на обед всех бывших офицеров лейб-гусар, якобы случайно находившихся в то время в Крыму.

Государь, живший в Ливадии, удостоил этот обед своим присутствием.

Бывшие офицеры полка воспользовались случаем возбудить вопрос о назначении нового командира. Многим хотелось выдвинуть кандидатуру такого заместителя, который повернул бы строй полка в русло прежней его жизни, когда офицерам не ставились в вину недочеты по службе, вызываемые кутежами.

В рождественский сочельник 1913 года я получил рано утром именной высочайший указ Сенату о моем назначении дворцовым комендантом:

«Декабря 24-го. Командиру лейб-гвардии Гусарского имени нашего полка свиты нашей генерал-майору Воейкову — всемилостивейше повелеваем быть дворцовым комендантом».

К 12 часам я поехал в Александровский дворец представиться Их Величествам.

Обыкновенно я входил в Александровский дворец совершенно спокойно; но в этот день сознание возлагаемой на меня ответственности и чувство благодарности за исключительное ко мне доверие царя сильно меня взволновали.

Когда я вошел в кабинет Его Величества, государь направился мне навстречу со своей покоряющей улыбкою, которая невольно всех ободряла.

Первое, что я услышал от государя, было выражение удовольствия по поводу моего вступления в должность дворцового коменданта.

На высказанную мною государю благодарность за зачисление меня в списки лейб-гусар, что давало мне право на пожизненное ношение мундира полка, Его Величество милостиво ответил, что хотел этим подчеркнуть свое удовольствие по поводу блестящего состояния лейб-гвардии Гусарского полка во время моего командования им.

Прощаясь, Его Величество сказал мне, что императрица желает меня видеть.

Камердинер Ее Величества ввел меня в большой кабинет государя, в который несколько минут спустя вошла императрица в светло-сиреневом бархатном платье, особенно подчеркивавшем ее величественную красоту. Пригласив меня сесть, государыня повела разговор об охране, являвшейся, по ее выражению, стеснительной для их личной жизни.

Наиболее беспокоившим и не нравившимся ей обстоятельством был установленный в ливадийском парке (в Крыму) порядок: каждый раз после прохода поста городового она слышала, как дворцовый городовой по висевшему в будке телефону сообщал для доклада дворцовому коменданту час, направление и с кем Ее Величество проследовала. Императрица объясняла установление такого порядка желанием подчиненного дворцовому коменданту начальника дворцовой полиции полковника Б. А. Герарди производить впечатление ревностного исполнителя службы.

Считая Герарди неисправимым, государыня дала мне совет заместить его помощником Н. А. Александровым, служившим в дворцовой полиции со дня ее основания.

Ее Величество коснулась также поездок по Петербургу и окрестностям, высказав недоумение, почему их должна сопровождать такая масса лиц свиты, что при каждом проезде образуется целый поезд автомобилей, нарушающий правильность уличного движения и совершенно напрасно привлекающий всеобщее внимание.

Я просил у императрицы разрешения доложить мой ответ после предварительного всестороннего ознакомления с этими вопросами, на что государыня согласилась, выразив уверенность, что я приду к тем же выводам, как и она. Пожелав мне успеха, Ее Величество на прощание благословила меня маленькой иконою Федоровской Божьей Матери, которую мне удалось до сих пор сохранить.

Вышел я из дворца под впечатлением доброго ко мне расположения царя и царицы, сильно ободривших меня на первых шагах службы в среде моих новых придворных сослуживцев, в большинстве случаев не скрывавших неудовольствия, вызванного моим назначением.

Когда мне пришлось в первый же день вступления в должность иметь служебный разговор с одним из них — князем Ю. И. Трубецким — по поводу передачи мне некоторых секретных бумаг, он выразил свою радость, что его миновало назначение дворцовым комендантом, а также искреннее товарищеское сожаление, что судьба привела меня занять должность в момент начинающегося влияния на императрицу старца Распутина.

Днем, в канун Рождества, в круглом зале Александровского дворца была зажжена елка для лиц ближайшей свиты и офицеров частей, находившихся на службе по охране. Первый раз пришлось мне быть на такой елке. Я получил из рук Ее Величества в подарок пару чудных ваз белого граненого хрусталя производства императорского фарфорового завода.

Полный для меня волнений и новых впечатлений день 24 декабря закончился подписанием приказа по лейб-гвардии Гусарскому Его Величества полку как временно командующего полком.

Со времен царствования императора Александра II полковой приказ по строевой части вписывался ежедневно в особую книгу, переплетенную в красный сафьян, с золотым обрезом; к 9 часам утра доставлялся он в покои царствующего императора во время его пребывания в Царском Селе. Этим путем державный шеф был осведомлен о жизни полка. Неоднократно государь ссылался в разговорах на сведения, почерпнутые из этой книги, которую внимательно просматривал.

2

Физическое воспитание нижних чинов гвардии. Проект обучения гимнастике. Учреждение офицерской гимнастическо-фехтовальной школы. Участие России в международных Олимпийских играх. Проект организации спорта.

26 сентября 1906 года Его Величество осчастливил меня, в то время полковника Кавалергардского Ее Величества государыни императрицы Марии Федоровны полка, милостивым назначением флигель-адъютантом.

Из обнародованных писем царской семьи выяснилось, что государь, как он об этом писал в Копенгаген императрице Марии Федоровне, хотел своим пожалованием выразить одобрение моей деятельности по Красному Кресту — по организации эвакуации больных и раненых в течение японской войны.

К этому времени относится и созыв при штабе великого князя Николая Николаевича комиссии для всестороннего изучения условий казарменной жизни и физического воспитания нижних чинов гвардии.

Комиссию подразделили на несколько отделов, причем отдел физического развития передали мне.

Руководствуясь известным изречением Ювеналия: «Mens sana in corpore sano» («Здоровый дух в здоровом теле») и будучи знаком с постановкой физического развития во многих частях гвардии, я предложил составить новую систему обучения войск гимнастике, ввести в войсках спортивные состязания и учредить школы для подготовки руководителей гимнастики и спорта.

Предложение мое встретило большое сочувствие великого князя Николая Николаевича, и летом 1907 года был в виде опыта устроен в красносельском лагере спортивный праздник для нижних чинов 1-й гвардейской пехотной дивизии. Результат был блестящий; особенно хорошо отнеслись к этому нововведению сами солдаты.

Спортивные упражнения, собравшие вокруг импровизированного стадиона огромное количество любопытных, окончились благополучно для всех военных участников. Один из числа зрителей — швейцарец, служивший в крупной часовой фирме Петербурга, попросил моего разрешения принять вне конкурса участие в прыжках в ширину и, к великому огорчению присутствовавших, на первом же прыжке сломал ногу. Других печальных эпизодов, к счастью, не произошло.

Когда я был назначен командовать лейб-гвардии Гусарским Его Величества полком, великий князь, желая провести в жизнь предложенную мною разработку нового положения для обучения войск гимнастике, согласился с моей мыслью образовать для этой цели во вверенном мне полку команду из чинов от всех частей гвардии. Занятия с этой командой дали мне возможность систематизировать физические упражнения и по ним составить проект наставления, в детальной разработке которого мне очень помогли офицеры команды и учитель гимнастики В. Вихра. Как всякое нововведение, проект этот вызвал бурю протестов со стороны рутинеров, а также чинов существовавшего в то время в военном министерстве комитета по образованию войск, считавшего себя единственным компетентным органом по выработке всяких военных уставов.

Так как проект мой поступил на рассмотрение этого комитета, мне приходилось на его заседаниях лично разъяснять свою систему малосведущим в гимнастике членам комитета.

4 ноября 1910 года проект удостоился высочайшего утверждения, и мое «Наставление для обучения войск гимнастике» было введено в российской армии.

Государь, интересовавшийся зарождавшимся в войсках спортом, неоднократно посещал занятия гимнастической команды в Царском Селе и благожелательно отнесся к моей мысли учредить главную офицерскую гимнастическо-фехтовальную школу.

В 1912 году Россия была впервые приглашена участвовать в международных Олимпийских играх в Стокгольме.

Международный Олимпийский комитет назначил по собственной инициативе от России трех самим комитетом выбранных делегатов, ни малейшего отношения к руководству спортом не имевших. Тогда представители русских спортивных организаций постановили образовать русский Олимпийский комитет, который просили меня возглавить и лично принять руководство поездкой в Стокгольм участников Олимпиады.

Великий князь Николай Николаевич, узнав о моем избрании, предложил мне считаться командированным им; а когда об этом было доложено Его Величеству, последовало высочайшее повеление о моем назначении представителем России на международных Олимпийских играх 1912 года.

Выслушав по моем возвращении из Стокгольма доклад о результате моей командировки на Олимпийские игры, Его Величество выразил мне свое желание создать орган для объединения в России всех вопросов, связанных со спортом, и повелел представить ему письменное о сем предположение.

Как человек военный, незнакомый с тонкостями законодательной техники, я обратился к помощи одного из видных юристов.

Составленный при его любезном содействии проект организации спорта .был мною предварительно показан военному министру В. А. Сухомлинову, министру внутренних дел A. A. Хвостову, статс-секретарю A. C. Танееву и председателю Совета министров В. Н. Коковцову. Последний сделал несколько своих замечаний, согласно которым я внес указанные им изменения. Будучи переделан по указанию Коковцова и будучи вторично доложен ему, он заслужил его полное одобрение. Только тогда я решил представить этот проект Его Величеству. Каково же было мое удивление, когда министр двора мне сообщил, что Коковцов говорил ему по телефону, будто я без его ведома представил государю совершенно неграмотный проект...

При случайной встрече Его Величество сказал мне, что Коковцов, отрицая факт представления ему моего всеподданнейшего доклада и переделки согласно его же указаниям, находил проект недопустимым с точки зрения законов. Мне показалось странным, что проект, составленный при содействии одного из главных сотрудников Коковцова по редактированию законодательных предположений, оказался, по его же собственному мнению, неграмотным. Немало удивила как меня, так и всех, знавших о моем всеподданнейшем докладе, проявленная Коковцовым беззастенчивость, позволившая ему доложить государю неправду и сообщить министрам, будто бы я представил указ о моем назначении на должность главноуправляющего несуществующим ведомством, совершенно умолчав о законодательном предположении.

Может быть, в руках Коковцова и был указ о моем назначении, но мне лично этот факт был неизвестен, так как мой всеподданнейший доклад имел отношение лишь к законодательному предположению по учреждению ведомства спорта.

Государь поручил бывшему тогда не у дел И. Л. Горемыкину ознакомиться с моим докладом. Горемыкин дал заключение, что считает вполне закономерным учредить новое ведомство именным высочайшим указом правительствующему Сенату на основании статьи 11 основных законов, т.е. в порядке верховного управления, минуя Государственную думу и Государственный совет. Вслед за этим состоялось 7 июня 1913 года высочайшее повеление о моем назначении главнонаблюдающим за физическим развитием народонаселения Российской империи.

К началу декабря мне удалось образовать особое совещание из представителей всех ведомств, союзов большинства видов спорта и специалистов по моему приглашению для гласного обсуждения вопросов, касающихся физического развития подрастающего поколения, а также способов содействия распространению спорта. Помещение для периодических собраний совещания было предоставлено в Мариинском дворце, в зале заседаний Совета министров. Участников бывало более ста человек; все они были объединены верою в целесообразность и пользу спорта, но, конечно, на первых порах не имели в этом деле достаточного опыта.

В начале 1914 года в Россию приехал ознакомиться с организацией русских соколов ныне покойный вождь чешского сокольства доктор Иосиф Шейнер. На мою усиленную просьбу высказать мне откровенно его впечатление от постановки у нас со-кольских обществ он ответил мне словами, которых я, вероятно, никогда не забуду: «Zu viel Politick, und zu wenig Gymnastick» («Слишком много политики, и слишком мало гимнастики»).

В 1913 году русское общество считало спорт только развлечением, а некоторые даже смотрели на лиц, им руководивших, как на людей, желавших устроить себе видное служебное положение и угодить государю; а в 1931 году французская палата депутатов ассигновывает по ходатайству министра спорта 7 млн. франков на посылку французской национальной спортивной команды на Олимпийские игры в Лос-Анджелесе.

3

Лазарет лейб-гусар. Прощание с полком. Результат революционной пропаганды в войсках. Генерал Брусилов.

При перестройке казарм лейб-гусар, производившейся полковою строительной комиссией, я исходатайствовал деньги на постройку и оборудование полкового лазарета на 36 кроватей.

Здание было возведено по последнему слову техники больничных сооружений по проекту архитектора М. И. Китнера и настолько удачно, что на Всероссийской гигиенической выставке 1913 года этот лазарет был награжден золотою медалью и почетным дипломом.

С давних времен больные царскосельского гарнизона, находившиеся на излечении в местном лазарете, имели счастье удостаиваться особо милостивого внимания государя в дни рождественских праздников: ко дню посещения лазарета Его Величеством от гофмаршальской части доставлялась елка и подарки для больных, которые раздавали великие княжны, приезжавшие с государем.

Так как с устройством полкового лазарета больные лейб-гусары не посылались больше в местный лазарет, они должны были лишиться и посещения своего державного шефа, и получения елочных подарков.

Доложив однажды об этом государю, я получил милостивое его соизволение на посещение елки в полковом лейб-гусарском лазарете в один день с местным.

31 декабря, когда я в последний раз принимал в полку государя, Его Величество приехал в сопровождении двух великих княжон — Ольги и Татьяны Николаевны, из рук которых больные лейб-гусары с восторгом получили присланные из дворца подарки.

В дни, предшествовавшие елке, немало труда стоило полковому врачу выписывать из лазарета выздоравливавших лейб-гусар.

7 января я сдал полк своему заместителю. В большом пешем манеже полк был выстроен для приема его новым командиром — в дивной своей полной парадной форме, с полковым штандартом. За 15 минут до назначенного для приема часа, поздоровавшись с полком поэскадронно, я обратился с прощальным словом к офицерам и гусарам, высказавшим мне столько сердечности и теплого отношения в этот последний день моего командования полком, что я его никогда не забуду.

Невероятно тяжело было расставаться с полковой семьею после шести с половиной лет совместной работы на пользу родного, всем одинаково дорогого полка.

Когда летом 1907 года выбор любившего полк великого князя Николая Николаевича, бывшего офицера и командира лейб-Гусар, остановился на мне, в то время младшем полковнике Кавалергардского полка, я не без волнения принял это назначение, ясно понимая, какую ответственность брал на себя, становясь во главе полка, в рядах которого нес службу, будучи наследником престола, государь.

То обстоятельство, что я был назначен для приведения полка в порядок, И об этом говорилось, сильно осложнило мои отношения с полковыми чинами, самолюбие которых было таким образом задето.

Немалую ответственность возлагало на меня и вступление в командование полком в такое время, когда он еще переживал последствия революционной пропаганды 1905 года, направленной на те гвардейские части, в которых Его Величество, будучи наследником, нес строевую службу, а именно: на лейб-гвардии Преображенский, лейб-гвардии Гусарский Его Величества и на 1-ю батарею гвардейской конной артиллерии.

В результате пропаганды в 4-м эскадроне Гусарского полка подорваны были основы воинской дисциплины.

Через три месяца по вступлении моем в командование начальник дивизии — в то время генерал-лейтенант А. А. Брусилов — приехал в полк на осенний смотр молодых солдат.

Когда последний представлявшийся эскадрон — Его Величества — начал сменную езду в большом конном манеже, молодые гусары стали путать, очевидно умышленно, настолько, что смена превратилась в беспорядочную кучу всадников.

Я обратился к генералу Брусилову со словами: «Алексей Алексеевич, ты видишь, что происходит? Я называю это бунтом. Тебе надлежит решить вопрос, будешь ли ты это дело сам расследовать или поручишь мне... в последнем случае тебе нужно уехать из полка».

Не успел я докончить этих слов, как увидал пятки убегавшего из манежа Брусилова. Он вскочил на первого попавшегося извозчика и, как было принято в Царском Селе, «галопчиком» полетел на вокзал. Этот поступок напомнил мне французское выражение: «Au moment de nous montrer cachons — nous» («Когда нужно показаться — спрячемся»).

Антидисциплинарная вспышка в большом манеже полка была, к счастью, последняя за время моего командования: личными беседами в стенах эскадрона мне удалось успокоить возбужденных революционной пропагандою гусар и довести их до сознания вины и раскаяния в умышленном нарушении дисциплины.

Вслед за этим я добился согласия генерала Брусилова не давать хода этому делу и не накладывать на виновных никаких взысканий, ограничившись объяснением их проступка в доступных пониманию солдат выражениях.

Близко принимая к сердцу интересы лейб-гусар, великий князь Николай Николаевич поддерживал мои начинания, клонившиеся к доведению полка до блестящего состояния как в строевом, так и в хозяйственном отношении.

Первые годы моего командования великий князь постоянно выражал мне свое благорасположение, что, в свою очередь, создавало немало завистников, всякими путями старавшихся восстановить великого князя против меня.

Это не представляло особенной трудности, ввиду того что и самому великому князю, видимо, были не по душе некоторые из моих нововведений; например, ему сильно не нравилось то обстоятельство, что офицерское собрание, которое он часто посещал, стало утрачивать свой подчас не в меру веселый характер.

Государь, любивший своих лейб-гусар, видимо, был доволен процветанием полка. Он стал чаще приезжать на полковые товарищеские обеды, некоторые смотры и состязательные стрельбы, причем непосредственно предупреждал меня о своих приездах и иногда выражал желание, чтобы никто из начальства не присутствовал.

4

Отношение Распутина к великому князю Николаю Николаевичу. Охлаждение великого князя ко мне. Эпизод с лейб-гусаром.

С 1911 года стало заметно изменение чувств государя к великому князю Николаю Николаевичу. Произошло оно на почве испортившихся отношений между императрицей Александрой Федоровной и великой княгиней Анастасией Николаевной (супругою великого князя), с которою она раньше состояла в большой дружбе, имевшей, между прочим, последствием и появление во дворце старца Распутина.

Пока существовало благорасположение государыни к великой княгине Анастасии Николаевне, Распутина во дворце великого князя называли «божьим человеком»; но как только произошло изменение в отношениях, великий князь Николай Николаевич под влиянием супруги и сестры ее, великой княгини Милицы Николаевны, задумал удалить старца от Их Величеств.

Когда эти старания не увенчались успехом, во дворце великого князя началась открытая интрига против императрицы, которой стали вменяться в вину посещения двора Распутиным. К этому же времени относится начало охлаждения ко мне со стороны великого князя Николая Николаевича.

На одном ежемесячном обеде лейб-гусар государь узнал из разговора с офицерами о подготовлявшемся состязании офицеров и гусар в «прыгании препятствий» и других спортивных упражнениях на коне. Уезжая с обеда, Его Величество приказал мне сообщить ему, в какой день будет это состязание.

Через некоторое время я был у государя, доложил, что все для состязания готово, и просил его назначить день.

Государь мне сказал, что императрица и великие княжны тоже хотят приехать, но с условием, чтобы в манежной ложе были только одни полковые дамы. Про великую княгиню Анастасию Николаевну, которую я предполагал пригласить как супругу старого командира, Его Величество мне сказал, что, по мнению императрицы, в таком случае пришлось бы приглашать и ее отца, короля черногорского; в это время король Николай гостил у дочери в Петербурге, приехав благодарить за пожалование званием генерал-фельдмаршала российской императорской армии. О великом князе государь сказал: «Его вы, конечно, пригласите» — и затем назначил день и час состязания.

Когда я передал великому князю высочайшее поручение, гневу его не было предела. Обидевшись за не приглашение великой княгини Анастасии Николаевны, он на состязания не приехал и с тех пор резко переменился и ко мне.

Во время летних сборов красносельского лагеря полагалось в конце июня или начале июля давать войскам три дня полного отдыха.

В 1911 году, воспользовавшись первым днем перерыва занятий, я поехал в Царское Село осмотреть производившийся ремонт казарм.

Не успел я войти в свой дом, как мой человек прибежал с докладом, что великий князь Николай Николаевич стоит на дворике у подъезда дома и требует меня к себе.

Выйдя, я увидел великого князя, начальника штаба округа генерала фон дер Бринкена и стоявшего подле них гусара. У великого князя от ярости тряслась нижняя челюсть, генерал фон дер Бринкен покручивал с самодовольным видом ус, а гусар, видимо сильно напуганный, стоял бледный, как говорится, ни жив ни мертв.

Кругом двора уже собрались группы чинов полка, с любопытством наблюдавших за происходившим.

Великий князь со мною не поздоровался. Немедленно при моем появлении послышалась страшная ругань по адресу гусара и посыпались громогласные обвинения меня в неумении держать в руках подчиненных, результатом чего является распущенность полка. Не простившись со мною, он сел в автомобиль и укатил.

Успокоив все еще дрожавшего гусара, я его расспросил о происшествии. Выяснилось, что виновный сидел за конюха в пролетке, в которой кучер одного из офицеров полка делал проездку молодой одиночке по узкой прямой аллее бабловского парка, когда мотор великого князя стал его нагонять. Великий князь ехал из Красного Села в Ижору на смотр инженерных войск и, видимо, торопился. Шофер гудел, лошадь пугалась, подхватывала; останавливая бесившегося молодого жеребца, кучер этим еще более задерживал мотор. Наконец он свернул в первую боковую аллею; но великий князь остановил его, подозвал гусара, посадил его у ног своего шофера и приказал ехать к командиру полка.

Считая инцидент исчерпанным обрушившимся на меня потоком неприятных слов, я отпустил гусара, к большому удивлению его и его товарищей, ожидавших моего вымещения на нем гнева великого князя.

Впоследствии, при встречах, великий князь ни разу не заикнулся о своей выходке у моего подъезда, но и не проявил ни малейшего стремления загладить неприятную сцену в Царском Селе.

Получая до этого времени утвержденные великим князем как главнокомандующим войсками гвардии и Петербургского военного округа аттестации выдающегося и достойного выдвижения вне очереди, я вдруг оказался переведенным в совершенно другую рубрику аттестационного списка.

Между тем мне по старшинству предстояло подходить к моменту сдачи полка. На назначение бригадным командиром гвардейской кавалерии я, по словам ближайшего начальства, рассчитывать ни в коем случае не мог вследствие нерасположения ко мне великого князя Николая Николаевича.

В это время державный шеф полка назначил меня своим дворцовым комендантом.

5

Обязанности дворцового коменданта. Федоровский государев собор. Елка в придворном манеже.

В круг прямых обязанностей дворцового коменданта входило как общее наблюдение за безопасностью императорских резиденций, так и главный надзор за безопасностью пути во время высочайших путешествий, вследствие чего все правительственные учреждения должны были сообщать поступавшие к ним сведения, имевшие отношение к обязанностям, возложенным на дворцового коменданта, в непосредственном подчинении которому находились: особое управление, дворцовая полиция, охранная агентура, собственные Его Величества сводный пехотный и железнодорожный полки и собственный Его Величества конвой для несения службы; а для исполнения различных поручений командировались выбранные самим дворцовым комендантом военные и гражданские чины всех ведомств.

Ведению дворцового коменданта подлежала полиция Царского Села, Петергофа, Гатчины и Павловска, все охранные команды дворцовых управлений и императорских дворцов, так же как и полицмейстеры императорских театров.

Собственный Его Величества железнодорожный полк занимался эксплуатацией и охраной специальной железнодорожной ветки, так называемой царской, между Петербургом и Царским Селом; при высочайших же путешествиях чины полка командировались для контроля мостовых сооружений и подаваемых паровозов на всех путях следования императорских поездов.

Для организации путешествий в ведении дворцового коменданта имелся специальный орган, называвшийся инспекцией императорских поездов, во главе которого стоял инженер путей сообщения.

При выездах Его Величества за район установленной вокруг дворца охраны дворцовый комендант должен был сопровождать государя.

В первый день Рождества государь с семьей присутствовал при богослужении в Федоровском государевом соборе, который считался полковой церковью собственного Его Величества конвоя и собственного Его Величества сводного пехотного полка. Во время этого выезда я фактически вступил в исполнение своих служебных обязанностей.

Согласно установившемуся обычаю при посещении церковных служб Федоровского собора соблюдался следующий этикет: на боковом подъезде собора Их Величества встречал ктитор — полковник Д. Н. Ломан, а у входа, в малой палате, служившей раздевальной, — дворцовый комендант.

Их Величества входили через боковую дверь на правый клирос; дворцовый комендант следовал за ними и занимал место около клироса, впереди команд казаков и нижних чинов, стоявших во всю ширину собора.

Иногда императрица проходила в особую молельню, отделенную от алтаря аркою. На первых шагах моей службы меня неприятно поразило то, что критика на императрицу до того вошла в обыкновение у лиц свиты и придворных, что даже устройство этой молельни послужило поводом для осуждения государыни. Между тем я свое раннее детство и юность бывал с покойной матерью в такой же молельне, устроенной при нашей домовой церкви, и, конечно, никому даже в голову не приходило за это осуждать мою мать.

По окончании богослужения государь, уезжая, сказал мне, что хочет сегодня ехать в Аничков дворец к матушке. Отход поезда был назначен на 5 часов, по окончании елки для нижних чинов.

В придворно-конюшенном манеже устраивались в первые дни Рождества дневные елки для нижних чинов частей, подчиненных дворцовому коменданту. Посредине манежа ставилась огромная, красиво убранная елка, вокруг которой на столиках раскладывались подарки: серебряные ложки, серебряные подстаканники, чайники и разные другие предметы солдатского обихода; кроме того, стоял отдельный стол с картузами, наполненными гостинцами.

По прибытии в манеж Их Величеств с августейшими детьми государь обходил собравшихся, здоровался с командами; после этого нижние чины получали по вынутому жребию подарки от великих княжон, которым целовали руку, причем великие княжны находили для каждого ласковое слово. Благодаря памяти, которою отличалась царская семья, а также вследствие внимательного отношения великих княжон ко всем, даже мелким, служащим при дворе они знали офицеров по имени и отчеству, а многих нижних чинов — по фамилиям.

Раздача елочных подарков продолжалась около полутора часов. Государь беседовал с присутствовавшими лицами ближайшей свиты и начальниками отдельных частей.

За несколько времени до отбытия императорского поезда из Царского Села дворцовый комендант приезжал на станцию царской ветки, именовавшуюся царским павильоном, встречал государя, никогда не заставлявшего себя ждать, и давал приказание поезду тронуться.

Нужно сказать, что аккуратность государя вполне оправдывала французскую поговорку: «L'exactitude est la politesse des Rois» («Аккуратность есть вежливость королей»).

Если государь назначал время своего прибытия, то по его приезду можно было проверять часы. Поэтому я всегда приезжал за пять минут до назначенного им часа. Однажды, когда отъезд государя был назначен на 5 часов, я, подъезжая к павильону, с удивлением заметил, что парадные двери уже закрыты. Обыкновенно государь проходил через павильон прямо в поезд; на этот же раз он стоял в гостиной с двумя великими княжнами, причем все трое держали в руках свои часы. Его Величество, смеясь, обратился ко мне со словами: «Мы вас ждем. Виноват я, так как приехал на десять минут раньше».

В пути государь обыкновенно приглашал сопровождавших его лиц в вагон-столовую. Во время утренних поездок предлагался чай, а вечером, после театра или иного собрания, подавалась к чаю холодная закуска. Государь, по-видимому, с удовольствием проводил время в кругу сопровождавших его лиц.

В Петербурге в императорском павильоне государя встречал с рапортом градоначальник, в то время свиты генерал Д. В. Драчевский.

Со станции Его Величество отбывал в закрытом моторе, в который обыкновенно приглашал дворцового коменданта; во втором, запасном моторе ехал дежурный флигель-адъютант. Машиной государя управлял Кегрес, ездивший с необыкновенною быстротой. На мои замечания относительно такой быстрой езды Кегрес всегда возражал, что государь это любит.

В первую же свою поездку с Его Величеством я увидал, как хорошо все было организовано благодаря прекрасному исполнению обязанностей всеми, кто ведал нарядами, поездами, моторами. Единственное, что было желательно изменить, это огромный наряд городской полиции с офицерами, надевавшими к моменту проезда государя белые перчатки и тем привлекавшими внимание публики. В дальнейшем я, к огорчению полиции, стал в последнюю минуту менять маршруты следования.

Неся главную ответственность за охрану царя и его семьи, я со вступлением в должность стал подробно знакомиться с делами, находившимися в ведении начальников отдельных частей управления дворцового коменданта. Начальник дворцовой полиции полковник Б. А. Герарди ставил меня в курс инструкций, касающихся несения как наружной постовой, так и внутренней наблюдательной службы.

Все лица, имевшие вход во дворец, проходили с ведома дворцовой полиции, и, таким образом, я всегда был осведомлен о посетителях дворца — в срочных случаях по телефону, а обыкновенно по запискам или докладам.

В числе лиц, посещениями которых в то время начали усиленно интересоваться, был Распутин. Полковник Б. А. Герарди в один из первых докладов просил меня дать ему указания, как поступать, когда во дворец приходит Распутин. На мойвопрос, как делалось раньше, он ответил, что старшему постовому городовому у ворот Александровского дворца дана следующая инструкция: пропускать известных ему лиц, состоящих на службе при дворе, а также внесенных в списки имеющих представиться

6

Посещение дворца Распутиным.

Их Величествам; что же касается лиц неизвестных, он каждый раз для их пропуска обязан испрашивать особое разрешение.

По распоряжению Герарди Распутина всегда задерживали у ворот до получения по телефону разрешения от дежурного по дворцу помощника начальника дворцовой полиции.

Когда я спросил у Герарди, чем руководствуется его помощник, давая разрешение, оказалось, что он его дает, зная, что Распутин является с ведома Их Величеств: выходило, что его задержание у ворот дворца служило только поводом к пересудам, не изменяя существа дела, т.е. приема его Их Величествами. Я предложил прекратить церемонию у ворот и установить пропуск Распутина до телефона, а телефонное сообщение делать после прохождения им ворот.

На вопрос мой, как часты бывают эти посещения, полковник Герарди ответил: «Один раз в месяц, а иногда в два месяца раз».

Еще задолго до моего назначения мне приходилось не раз слышать рассказы о Распутине, производившие на меня впечатление не простой сплетни, а чего-то умышленно раздуваемого. Исходили, к моему великому изумлению, эти рассказы от приближенных к царю лиц, которые старались придавать особенное значение каждому появлению Распутина при дворе. Так, например, во время романовских торжеств в Костроме на церковном богослужении в высочайшем присутствии появление Распутина было немедленно подчеркнуто среди присутствующих не кем иным, как товарищем министра внутренних дел — свиты генералом Джунковским.

На меня такое вмешательство в личную жизнь царской четы производило удручающее впечатление. Распутина я до назначения своего дворцовым комендантом не видел, сведения же о нем получал от людей, якобы преданных государю, но, вероятно, не понимавших, что их вредная болтовня вносит расстройство в неустойчивые умы.

7

Охрана пути при высочайших путешествиях. Отношение к внесенным изменениям.

Почти ежедневно в 10 часов утра я являлся к государю с докладом о текущих делах, имевших отношение к моим прямым обязанностям, и получал приказания Его Величества, большей частью касавшиеся его выездов.

Войдя в кабинет государя, я клал свои бумаги на высокую витрину у окна; государь, любивший ходить по комнате, обыкновенно не приглашал меня сесть, а выслушивал доклад, ходя со мною взад и вперед, пока все бумаги не были просмотрены.

В числе вопросов, к которым государь неоднократно возвращался в первые дни, была охрана железнодорожного пути во время следования императорских поездов.

Существовавшее тогда положение возлагало эту охрану исключительно на военные части, стягивавшиеся к железной дороге за несколько дней до высочайшего проезда, а в день следования Его Величества путь представлял из себя цепь постов часовых, стоявших друг от друга на таком расстоянии, чтобы каждый из них мог видеть или слышать соседа. Порядок этот вызывал огромный наряд войск; а в зимнее время почти за каждое следование императорского поезда несколько человек из стоявших на постах отмораживали себе руки или ноги, как это было и за последний проезд государя из Крыма в Царское Село, о чем мне пришлось доложить Его Величеству.

Выраженное мне государем желание изменить существовавший порядок вызывало необходимость всестороннего изучения вопроса и выработки новой системы.

Первое, на что я натолкнулся, знакомясь с положением, было, на мой взгляд, совершенно неправильное устранение в дни высочайших проездов железнодорожных жандармских управлений от ответственного наблюдения за порядком на станциях и путях. Власть этого компетентного органа заменялась властью военных начальников, по большей части никакими знаниями железнодорожного дела не обладавших. В дни высочайших проездов на всех станциях появлялись военные чины, начиная с командующих войсками военных округов и кончая ротными командирами. Все они весьма ревностно исполняли службу, но почти перед каждым своим распоряжением наводили справки у устраненных от ответственности чинов жандармских железнодорожных управлений.

Согласно воле государя нужно было изменить всю систему охраны пути. По моему мнению, ее нужно было возложить на корпус жандармов, подчинив ему отряды воинских частей, которые надлежало вызывать только в необходимых случаях.

Получив принципиальное одобрение государем моего предположения, я образовал смешанную комиссию под председательством товарища министра внутренних дел генерала Джунковского в составе представителей от министерств — внутренних дел, путей сообщения и моего управления.

Результатом работы комиссии явилась в конце февраля инструкция по охране железнодорожного пути в упрощенном виде, имевшая в основе вышеуказанный принцип.

Доложив инструкцию Его Величеству, я получил одобрение и высочайшее утверждение, которое было мною скреплено. Инструкцию отпечатали и разослали на места предстоявшего в конце марта проезда государя с семьей на Южный берег Крыма — в Ливадию.

Это новое положение вызвало целую бурю в военных кругах. Из некоторых окружных штабов посыпались в штаб великого князя Николая Николаевича возражения со стороны неответственных за охрану царя военных начальников. Когда я по приезде весною в Крым представлялся великому князю, он выразил мне большое неудовольствие по поводу введения новой инструкции, по его словам, весьма обидной для устраненных от столь почетной службы войск. Думаю, что во время войны, когда прокат императорского поезда выразился в цифре около ста тысяч верст, войскам было бы трудно нести эту почетную службу.

Высказанное Ее Величеством в первые дни моего назначения желание сократить число следовавших за государем по улицам моторов неоднократно выражал мне и государь.

«Вы, пожалуйста, избавьте меня от всех меня сопровождающих: со мною должны ездить вы и дежурный флигель-адъютант и только в особых случаях те, кого я укажу» — вот были слова царя.

Передача этих слов государя, конечно, вызвала массу обид со стороны тех, кого касалась; распоряжение это было объяснено моим желанием отдалить от царя лиц ближайшей свиты, причем осуждали и бранили меня не только они сами, но и сочувствовавшие им их великосветские друзья и знакомые, глубоко возмущенные всецело приписываемым мне нововведением.

8

Крещенский парад. Юбилей земств.

Традиционное принесение поздравлений с Новым, 1914 годом, состоявшееся в Царскосельском дворце, закончилось обычным приемом послов, посланников и дипломатического корпуса аккредитованных представителей иностранных держав, которых государь обходил в большом зале дворца.

6 января происходил в Петербурге в Зимнем дворце крещенский парад; начался он с обхода Его Величеством по залам дворца взводов от всех войсковых частей города и окрестностей с их полковыми знаменами и штандартами.

По окончании обедни в большом соборе Зимнего дворца духовенство вышло крестным ходом на Иордань (часовню, ежегодно строившуюся к этому дню на набережной Невы против иорданского подъезда).

За крестным ходом проследовал государь с членами императорской фамилии в сопровождении лиц свиты. Знамена и штандарты были вынесены на Иордань и установлены полукругом, посреди которого в присутствии Его Величества митрополит совершил освящение воды, после чего крестный ход возвратился в церковь, а государь пропустил мимо себя в Гербовом зале знамена и штандарты, которые несли предшествуемые полковыми адъютантами самые заслуженные люди воинских частей.

Дипломатический корпус с дамами был приглашен на царский выход в Николаевский зал, чтобы из окон любоваться торжественною церемонией.

По окончании высочайшего выхода всем приглашенным в Николаевский зал был подан в концертном зале завтрак, на который были также приглашены лица свиты и офицеры Кавалергардского полка, пользовавшиеся на приемах при дворе правом так называемого выхода за кавалергардами, т.е. во внутренние покои дворца.

Императрица на этом выходе не присутствовала, так как вообще за последние годы избегала принимать участие в больших официальных приемах: помимо того, что здоровье ее ухудшилось, она стала замечать сильное недоброжелательство к себе со стороны высшего общества.

Недоброжелателям государыни можно сделать упрек не только в том, что они говорили, но еще больше в том, кому говорили: не было иностранного дипломата, не слыхавшего в петербургских и московских салонах и клубах такой критики, которая в других государствах, вероятно, считалась бы недопустимою даже в интимной среде.

К сожалению, в этом отношении не представляли исключения и некоторые из министров, не стеснявшиеся осуждать перед иностранными дипломатами государя императора за то, что он не дает им возможности проводить либеральные реформы, которые западноевропейская пресса находит назревшими для введения в России. Эти неуместные исповеди много способствовали тому, что бывшие в то время в России иностранцы составляли себе совершенно неправильное понятие как о личности царя, так в особенности об императрице, что и подтверждается вышедшими позднее воспоминаниями иностранцев об этой эпохе.

В начале января в Петербург съехались представители земств России для празднования пятидесятилетия существования введенного императором Александром II всесословного земства. Реформа эта была возвещена манифестом 19 февраля 1861 года, в корне изменившим строй русской государственной жизни.

Начиная с 1861 года землевладельцы стали постепенно утрачивать возможность руководить массами крестьянства, так как оно стало подпадать под влияние случайных элементов, зачастую никакой связи с крестьянами не имевших.

Отношение правительства к земству было двойственное: с одной стороны, оно смотрело на него как на административный орган, а с другой — стремилось ограничить его влияние и выражало недоверие, можно сказать, не без основания: например, съехавшиеся в 1905 году в Москве представители земств учредили постоянное бюро, на первом же совещании которого началось обсуждение двух вопросов: аграрного во всей его полноте, в согласии с программой кадетской партии, и вопроса о преобразовании России в конституционное государство. Подготовлявшиеся этим бюро вопросы вносились на обсуждение периодически созываемых нелегальных съездов земцев; последние разъезжались по своим медвежьим углам и при благосклонном попустительстве полиции пожинали дешевые лавры, щеголяя своим либерализмом и оппозиционными настроениями.

Такое непонятное попустительство со стороны властей привело к тому, что деятельность общественная стала получать одобрение широких кругов интеллигенции только в том случае, когда была направлена против правительства. Подобная постановка дела не могла не создать антагонизма между земством и администрацией.

Утром 8 января государь принял делегации земств в концертном зале Зимнего дворца.

Председатель московской губернской земской управы камер-юнкер Шлиппе, поднося Его Величеству хлеб-соль, между прочим сказал: «Верьте, государь, что мы, земские люди, следуя заветам предков, будем всегда наши силы разума и сердца любовью и правдою нести на служение престолу и Родине» — и закончил свое пространное слово восклицанием: «Благо России и слава царя!»

Государь в течение полутора часов обходил депутации и после принятия подарка для наследника — большой модели русской деревни в исполнении кустарей — закончил прием словами:

«Я выражаю твердую уверенность, что всякая земская работа в тесном единении с моим правительством будет проникнута и воодушевлена безграничной заботой о бесчисленных местных нуждах населения и об его благе. Разумное удовлетворение местных нужд является главным залогом развития и подъема благосостояния всего государства.

Духовному взору моему ясно представляется спокойная, здоровая и сильная Россия, верная своим историческим заветам, счастливая любовью своих благодарных сынов и гордая беззаветной преданностью престолу».

Слова государя были восторженно приняты земцами — неизвестно, искренно ли под впечатлением минуты или притворно. 10 января в залах Дворянского собрания на Михайловской площади состоялось торжественное собрание земских деятелей, осчастливленных посещением Его Величества. Государь, обходя залы, со многими беседовал. Его обаятельная манера обращения, задушевный голос — все это так настроило присутствовавших, что, кроме выражений восхищения личностью царя, ничего в залах слышно не было.

После тоста за здравие Его Величества и исполнения присутствовавшими гимна «Боже, царя храни» государь сказал:

«Благодарю вас за радушный и сердечный прием и за поднесенную вами сегодня хлеб-соль. Я счастлив был видеть большую часть земских представителей от всей России, собранных в столице по случаю пятидесятилетия введения земства покойным моим дедом. От всего сердца желаю преуспеяния, процветания и плодотворного развития земству и осушаю бокал за его славу. За ваше здоровье».

Речь эта была произнесена экспромтом. Благодаря тому что государь всегда говорил очень искренно и от сердца, его экспромты производили сильное впечатление, тем более что он обладал удивительною дикцией; каждое его слово, даже на большом расстоянии, было слышно совершенно ясно, отчетливо.

9

Придворные балы. «Фолль-журнэ» 19 февраля 1889 года. Костюмированные спектакли и бал в 1903 году.

В царствование императоров Александра II и Александра III и в начале царствования императора Николая II в половине января начинался сезон придворных балов.

Первый бал с сидячим ужином, на который приглашалось более трех тысяч человек, давался в Николаевском зале Зимнего дворца. После танцев в Николаевском зале приглашенные рассаживались за столами, расставленными по всем остальным залам дворца.

За этим балом следовала серия трех балов в концертном зале на 800 приглашенных с сидячим ужином в Николаевском зале. На возвышении вдоль окон ставился длинный царский стол, а приглашенные сидели по 12 персон за круглыми столами, имевшими посредине отверстия, из которых выходили стволы пальм или больших лавровых деревьев, так что весь зал обращался в великолепный зимний сад.

В четверг на масленице давался бал в эрмитажном павильоне, а в воскресенье сезон заканчивался так называемым «фолль-журнэ», начинавшимся в 4 часа дня танцами. В 7 часов подавался обед с блинами, после которого танцы возобновлялись. Ровно в 12 часов музыка прекращалась и все приглашались к ужину, после которого начинался разъезд. Такие балы обыкновенно бывали в одном из загородных дворцов, а в 1889 году, когда принцесса Алиса Гессенская гостила у своей сестры — великой княгини Елизаветы Федоровны, «фолль-журнэ» был дан 19 февраля в Царскосельском дворце. Приглашенные приезжали в экстренных поездах; в Царском Селе от станции до дворца их везли в придворных экипажах.

На этом балу государь — тогда наследник престола — ужинал со своей дамою мазурки — принцессою Алисой. В числе приглашенных к столу цесаревича был и я со своей дамою. Место мое оказалось рядом с принцессою Алисой, что дало мне возможность впервые разговаривать с нашей будущей императрицей. Глубокое впечатление произвела на меня молодая золотисто-белокурая красавица. Держалась она чрезвычайно просто и очень напоминала свою сестру — великую княгиню Елизавету Федоровну, у которой я был камер-пажом в зиму 1886-87 года. По совершенно необъяснимой случайности у меня сохранилось меню этого ужина: На обратной стороне этого меню расписались все сидевшие за столом, и среди них брат принцессы Алисы гроссгерцог Эрнст-Людвиг Гессенский.

Последний сезон балов в Зимнем дворце был в 1903 году и закончился двумя вечерами в русских костюмах XVII столетия.

Во вторник 11 февраля в императорский Эрмитаж на спектакль было приглашено около трехсот человек в исторических костюмах. Государь был в выходном платье царя Алексея Михайловича — в золотом парчовом кафтане и опошке с нашивками, в шапке, с жезлом в руке. Государыня Александра Федоровна была в наряде царицы Марии Ильиничны, первой супруги царя Алексея Михайловича, рожденной Милославской, — в парчовом платье с серебряными нашивками, в короне с бриллиантами и изумрудами.

Все приглашенные были в разных костюмах той же эпохи — преимущественно бояр и боярынь, а офицеры полков гвардии одеты были по полкам. Будучи в то время ротмистром Кавалергардского полка, я был в костюме выборной сокольничей сотни. Красивый Эрмитажный театр представлял весьма оригинальное зрелище ко времени выхода царской семьи, когда расположенные амфитеатром места были заняты приглашенными. Впечатление получалось сказочное от массы старинных национальных костюмов, богато украшенных редкими мехами, великолепными бриллиантами, жемчугами и самоцветными камнями, по большей части в старинных оправах. В этот день фамильные драгоценности появились в таком изобилии, которое превосходило всякие ожидания.

Царская семья, войдя в театр, также, видимо, заинтересовалась созерцанием костюмов приглашенных, как и ожидавшие их выхода не могли оторвать глаз от ослепительных нарядов царской семьи.

Когда поднялся занавес, на сцене началось второе действие народной музыкальной драмы «Царь Борис» по Пушкину и Карамзину. В полумраке зала видны были только национальные костюмы: воображение переносило на несколько столетий назад... создавалось впечатление, будто все это — сон наяву. Не менее красивую картину представляли и бояре с боярынями, ужинавшие по окончании спектакля в галереях Эрмитажа, украшенных произведениями великих мастеров. По окончании ужина из галерей прошли в эрмитажный павильон, чудный белый зал которого соединялся арками с зимним садом. Между деревьями искусственно освещенного поэтическим лунным светом сада были развешены клетки с неумолчно щебетавшими под шум и музыку птицами. В эрмитажном павильоне состоялся маленький бал, на котором 16 пар исполнили русский танец. Все были в восторге от вечера. Два дня спустя состоялся в концертном зале костюмированный бал, на который были приглашены иностранные послы и посланники со своими семьями. Бал начался полонезом из оперы «Жизнь за царя» в исполнении придворного оркестра в мундирах трубачей XVII века. Царская семья стояла у дверей арабской комнаты, а все одетые в исторические костюмы проходили попарно мимо Их Величеств, давая возможность полюбоваться разнообразием и великолепием костюмов. Императрица Александра Федоровна в своем чудном наряде поражала красотою и величием.

Русский танец был повторен и по просьбе Их Величеств дополнен выходом на середину зала княгини З. Н. Юсуповой — графини Сумароковой-Эльстон, прекрасно исполнившей наш национальный танец. Все восторгались красавицею, которая в этот вечер также была счастлива доставить удовольствие державным хозяевам. (И кто мог тогда подумать, что через 13 лет сын этой княгини — муж племянницы государя княгини Ирины Александровны — обагрит свои руки кровью Распутина.)

Из концертного зала, стены коего были украшены цветущими камелиями, к ужину перешли в Николаевский зал, обращенный в зимний сад; в нем была устроена эстрада для одетого в русские костюмы хора славянского, встречавшего входивших старинною величавою песней «Слава на небе солнцу высокому».

В следующие года традиционная серия придворных балов заменилась спектаклями с ужинами в галереях Эрмитажа; но с течением времени прекратились приглашения и на спектакли.

Это обстоятельство сильно не понравилось вывозившим своих дочерей в свет мамашам и лишенным возможности лишний раз блеснуть молодым львицам. Как ни странно, но такой сравнительно маловажный факт, как отмена вечеров при высочайшем дворе, имел весьма неприятные последствия: стали винить императрицу в нежелании видеть общество у себя, сочли себя обиженными и начали строго судить каждый ее поступок.

Немало говорилось о том, что императрица Мария Федоровна, при всей готовности пойти обществу навстречу, ничего не может сделать из-за своей невестки.

Чувствуя нерасположение к себе, государыня Александра Федоровна невольно стала удаляться от строгих критиков, не будучи в состоянии лицемерить и любезно принимать у себя тех, кто заочно ее осуждал. Получился какой-то заколдованный круг, который с годами все увеличивался.

Большой повод для неудовольствия создавало и пребывание Их Величеств во время сезона в Царском Селе, а не в Петербурге; говорилось, что столица никогда не видит своего монарха; но это было не совсем верно: не говоря о том, что государь каждую среду по утрам ездил на приемы представляющихся в Зимний дворец, а по вечерам часто на спектакли в императорские театры, постоянно бывали какие-нибудь празднества в высочайшем Его Величества присутствии, как, например: открытие памятника великому князю Николаю Николаевичу (старшему), осмотр посмертной выставки картин и портретов художника В. А. Серова, крещение князя Всеволода Иоанновича в Мраморном дворце, освящение Романовского храма, освящение нового здания Сената, парад лейб-гвардии Казачьего полка в михайловском манеже по случаю юбилея Лейпцигской битвы и т.д.

В Царском Селе еженедельно, а иногда и по нескольку раз в неделю бывали смотры воинских частей в дни их полковых праздников, а также молодых солдат и матросов; одним словом, жизнь государя — кроме часов, посвящаемых докладам министров, — проходила на виду у всех.

10

Князь М. М. Андроников.

В последних числах января я был приглашен министром внутренних дел H. A. Маклаковым на большой обед, на котором, между прочим, был и В. Н. Коковцов, бывший тогда еще председателем Совета министров. После обеда он подошел ко мне и спросил, по какой причине я оскорбил князя Андроникова. На выраженное мною недоумение Коковцов пояснил, что князь Андроников ему жаловался на то, что, невзирая на троекратную свою просьбу быть мною принятым, каждый раз получал от начальника моей канцелярии отказ. При этом Коковцов добавил, что Андроников у него бывает и, вероятно, мог бы быть полезен и мне, как человек, во многом хорошо осведомленный.

Вскоре после нашего разговора я назначил князю Андроникову прием. В мой кабинет в Царском Селе вкатился весьма любезный господин, извлекший из портфеля целую пачку записок, содержавших данные по различным делам государственного управления, а также пасквилей на некоторых министров и других высших сановников.

Я понял, что это за личность, и только удивлялся, почему о нем так много говорят в обществе. Во время моего пребывания в должности дворцового коменданта Андроников добивался возможности проникать ко мне приблизительно раз в два месяца, причем прилагал все усилия и старания к тому, чтобы заинтересовать меня чужими делами, а самому выведать мои мнения о высших сановниках и министрах. Это ему плохо удавалось, так как я вообще относился к его болтовне совершенно индифферентно, чем однажды вызвал его большую обиду на меня: рассеянно выслушав его намеки на нечестность одного из высших чинов военного ведомства, я ответил: «Несчастный... неужели?..»

Положение князя Андроникова было исключительное: не занимая никакой определенной должности, он обладал способностью втираться к некоторым министрам, дружить с чиновниками различных ведомств. Почти при каждом назначении кого-либо на высший государственный пост он являлся одним из первых с поздравлениями, обыкновенно поднося икону, от принятия которой, по его словам, отказаться нельзя было. К сожалению, Андроникову покровительствовали многие из высших сановников, находя удобным пользоваться им для своих личных целей.

Одним из козырей в руках М. М. Андроникова было его знакомство с Г. Е. Распутиным, который у него бывал и именем которого он влиял на людей, нечистоплотных в выборе средств для достижения личных выгод. Связь имени Андроникова с именем Распутина вселяла в некоторых убеждение, что он через Распутина достигал успешного проведения дел в придворных сферах; рассказывали даже, будто бы государь и императрица имеют с ним какие-то сношения; но это, конечно, являлось чистейшим вымыслом.

Однажды я получил присланную мне от Ее Величества икону и приглашение зайти к ней. Из разговора с государыней я узнал, что икона прислана ей Андрониковым, но что она ни под каким видом не желает от него ничего принимать и потому просит меня ему икону вернуть. Что касается взгляда государя на Андроникова, то я лично могу засвидетельствовать, что, когда случайно зашла о нем речь, Его Величество высказал свое весьма отрицательное о нем мнение.

11

Субсидии В. М. Пуришкевичу.

На одном из докладов начальник моей канцелярии попросил меня утвердить список выдач из так называемого секретного фонда.

Ежегодно отпускалось в личное безотчетное распоряжение дворцового коменданта на нужды охраны 100 тысяч рублей. В данном случае в списке значилась выдача члену Государственной думы В. М. Пуришкевичу, составлявшему одно из украшений Союза истинно русских людей.

Мой предшественник находил правильным выдавать пособия Пуришкевичу из сумм охраны, причем, как доложил мне начальник канцелярии, пособия эти достигали ежегодной цифры в 15 тысяч рублей.

Основанием для выдачи таких денег служили якобы повеления государя, а целью их было поддержание через посредство Пуришкевича целого ряда организаций: Союза Михаила Архангела, Академического союза студентов университета и тому подобных, никакого отношения к охране не имевших. Я счел более осторожным до решения этого вопроса доложить его государю. На следующее утро я изложил Его Величеству свой взгляд, что деньги отпускаются на нужды охраны, а правые организации и член Государственной думы Пуришкевич, насколько мне известно, охраны не несут: потому мне казалось бы нежелательным выдавать эту субсидию, так как, таким путем поддерживая правые организации, дворцовый комендант будет невольно вторгаться в вопросы внутренней политики государства, не говоря уже о том, что некоторые правые союзы возглавлялись лицами с весьма сомнительною репутацией.

Государь вполне согласился с моим мнением, и, когда я испросил разрешения на передачу этого и подобных ему дел на усмотрение министра внутренних дел, Его Величество ответил: «Конечно».

Сообщив об этом министру внутренних дел, я узнал удививший меня факт, что В. М. Пуришкевич получал пособия также и из департамента полиции.

Как только мой отказ в денежной выдаче Пуришкевичу стал известен некоторым лицам ближайшей свиты, на меня посыпался целый град упреков, а ближайшим результатом прекращения субсидий из Царского Села русским людям, много говорившим о своей преданности престолу, но мало ее проявившим при революции, было озлобление против меня со стороны Пуришкевича, публично выявившееся 19 ноября 1916 года, когда он, воспользовавшись своим правом безнаказанно говорить с трибуны Государственной думы, умышленно оклеветал меня.

12

Обед лейб-гвардии Гусарского полка в высочайшем присутствии.

На последней неделе перед масленицей государь осчастливил лейб-гвардии Гусарский полк своим присутствием на ежемесячном обеде.

В Царском Селе государь приезжал на полковые обеды всегда один. Кроме наличного состава офицеров участвовали еще бывшие, так называемые старые командиры, в числе которых был на этот раз и я, а также очень многие из прежде служивших в рядах полка офицеров.

В огромной столовой собрания, именовавшейся дежуркой, после закуски село за общий стол около ста человек.

Серебряные ножи и вилки были с именем служившего в то время или раньше в полку офицера, так как каждый произведенный в офицеры был обязан внести стоимость своего прибора; благодаря этому обычаю число приборов достигло почти трехсот. Середина стола во всю его длину украшалась полковым серебром, состоявшим из жбанов, ковшей, стопок, ваз и других предметов, полученных в виде призов за езду и стрельбу, а частью из подарков других частей или же покинувших полк офицеров. Цветов не было.

Украшение стола исключительно серебряными вещами при сильном освещении зала было весьма эффектно. Все блюда были также серебряные, и только тарелки — фарфоровые. Лейб-гусары, помня слова русской песни «серебряная, на золотом блюде поставленная», обыкновенно подносили серебряную чарку на блюде массивного золота.

За обедом председательское место занял государь, имея по правую руку командира полка, а по левую — старого командира великого князя Николая Николаевича, при котором Его Величество служил в рядах полка. Напротив государя сели остальные командиры вперемежку с полковниками и ротмистрами. Все садились, как хотели, что придавало обеду характер непринужденности.

Его Величество разговаривал со всеми его окружавшими и умел своей любезностью и простым отношением устранять тот официальный тон, который можно было бы ожидать при появлении царя среди своих подданных. Во время обеда играл хор трубачей; тостов и речей не было. Перед прибором государя была поставлена бутылка хорошего красного портвейна, его любимого вина. В течение всего обеда Его Величество налил себе одну или две рюмки. После жаркого подали шампанское всем, кроме меня, с 1901 года из-за подагры пившего вместо него московский говоровский квас, цветом и игрою напоминавший вино.

Государь поднял свой бокал и пил по очереди за здоровье сидевших около него за столом. По окончании обеда подан был кофе, за которым время шло незаметно в оживленных беседах, изредка прерываемых взрывами веселого смеха, раздававшегося на концах стола, где корнеты сидели с наиболее молодыми из бывших офицеров. Государь, видимо, относился весьма благосклонно к этому веселью, напоминавшему ему время его служения в рядах полка.

Встав из-за стола, все разошлись по соседним комнатам, пока убиралась столовая. Затем государь и старшие из присутствовавших сели вокруг маленького стола, находившегося посреди зала, а остальные — за большой стол, поставленный вдоль окон.

Появились полковые песенники в белых ментиках. Командир полка поднес полковую чарку Его Величеству, а затем присутствовавшим старшим. После чарки песенники качали на руках всех, за исключением, конечно, государя. Некоторых же старых командиров качали и сами офицеры.

Участвовали в этом обеде бывшие старые командиры, кроме наместника на Кавказе графа Иллариона Ивановича Воронцова-Дашкова.

На смену песенникам явились приглашенные артисты; из них наибольшим успехом пользовалась Н. В. Плевицкая, которую государь очень любил слушать. Ее песня всегда имела громадный успех, увлекая слушателей задорною лихостью, столь свойственной русской душе.

Ежемесячные товарищеские обеды обыкновенно не имели характера кутежей, так что не рассчитавших своих сил в борьбе с шампанским можно было на них видеть очень редко. Не то бывало в день полкового праздника 6 ноября, когда вместо артистов приглашались цыгане, дежурка напоминала табор, а обеды после отъезда Его Величества превращались в кутежи молодежи.

Около 2 часов пополуночи подали ужин, за которым общество было уже не в полном своем составе из-за отъезда с последним поездом в Петербург большинства бывших офицеров полка, получивших от государя разрешение покинуть собрание до него. После ужина с его традиционным супом «а лоньон» опять появились песенники и артисты.

Около 4 часов утра государь покинул полк, уехав, по обыкновению, на одиночке. Когда же государь приезжал на смотры и оставался в полку завтракать, существовал обычай провожать его верхом до подъезда дворца всем корпусом офицеров с командиром во главе.

Люди, желавшие бросить тень на царя с целью подорвать его престиж и не имевшие по своему положению возможности бывать на полковых трапезах в высочайшем присутствии, распространяли слухи, будто бы государь любил посещение офицерских собраний из-за возможности на завтраках, обедах и ужинах предаваться своей страсти к вину.

Я же лично, как командовавший наиболее посещаемым государем полком, а последнее время как дворцовый комендант, всюду сопровождавший Его Величество, могу засвидетельствовать, что он пил за закускою не более одной-двух рюмок водки, столько же рюмок портвейна за обедом и самое ограниченное количество шампанского.

Любил же государь посещать офицерскую среду из-за возможности встречаться с людьми, которых редко видел и с которыми мог вести непринужденные разговоры об интересовавшей его военной жизни.

13

События, предшествовавшие великой войне. Император Александр III и Бисмарк. Делькассе. Морис Палеолог и граф де Сегюр.

Добрососедские отношения между Россией и Германией поддерживались в былое время в значительной степени благодаря ежегодным посещениям императором Александром II Эмса и других германских курортов, на которые к нему приезжал император Вильгельм I. Они жили в одном доме и проводили две недели в постоянном общении друг с другом. Благодаря свиданиям императоров устранялись дипломатические трения. Взаимоотношения эти нарушились после Берлинского конгресса, а заключенный вслед за ним союз Германии с Австро-Венгрией постепенно превратился в угрозу миру между Россией и Германией.

Сохранение дружеских отношений с Россией поддерживалось Бисмарком, который был сторонником существовавшего между этими двумя странами тайного мирного договора. Может быть, он сохранился бы надолго, если бы не произошел следующий инцидент: когда император Александр III приехал в Берлин на свидание с императором Вильгельмом II, он нашел тотчас по приезде на своем письменном столе секретное донесение с приложением документов, ясно доказывавших вероломство Бисмарка и даже заключавших в себе насмешки последнего над личностью царя.

На аудиенции, состоявшейся вскоре после ознакомления государя с содержимым секретного пакета, Бисмарк был так принят царем, что до конца своей жизни боялся оставаться наедине с императором Александром III.

Потеряв после этого доверие к Бисмарку, Александр III стал склоняться к мысли о сближении с Францией и заключении франко-русского союза.

Заместивший Бисмарка на посту канцлера генерал Каприви не приложил стараний к улучшению отношений между Германией и Россией.

Придавая большое значение союзу с Австро-Венгрией, он, как честный солдат, не находил для себя возможным принять меры к восстановлению существовавшего при Бисмарке тайного договора с Россией, так как, по его мнению, это было бы двойной игрой; при этом он добавлял, что предшественник его был в состоянии жонглировать пятью шарами, а он, Каприви, будет счастлив, если справится с двумя. К этому самому времени стали из Германии поступать сведения о возраставшей нервности императора Вильгельма II, неустойчивости его характера и убеждений, а также об усилении вооружения армии.

Солидарность свою с балканской политикой венского кабинета, направленной против влияния России в освобожденных ею славянских государствах, Берлин открыто заявил лишь в 1909 году, когда захват Боснии и Герцеговины сделал для всех очевидным стремление Австро-Венгрии поработить в числе славянских народов и сербский.

Поддержка императором Вильгельмом II стремлений Вены по отношению к славянам послужила основанием для назревшего вооруженного столкновения германства со славянством. Одним из симптомов открыто начавшейся агрессивной политики Австро-Венгрии против России был следующий эпизод: в середине февраля 1914 года иеромонах Алексей Кабалюк был приговорен, по газетным сведениям, к четырем с половиной годам тюрьмы и тысяче крон штрафа за то, что, по словам приговора, распространял русское православное вероучение, восхвалял русского царя и Россию и, возбуждая таким образом ненависть против венгерских властей, якобы посягал на законные права венгерского короля.

В начале февраля государь принял в Царском Селе вновь назначенного посла нашей союзницы Франции — Мориса Палеолога, заменившего посла Делькассе, которому Его Величество выразил свое особое внимание данным ему на прощание парадным обедом в Александровском дворце.

Нельзя сказать, чтобы Делькассе воздавал добром за хорошее к нему отношение царя. Петроградский корреспондент приписывает ему такую фразу: «Россия для меня — только дипломатическая и военная величина, а участь 180 миллионов мужиков меня совершенно не интересует».

Так говорил накануне войны кавалер ордена св. Андрея Первозванного и посол союзной Франции, пользовавшийся в России prestige incontestable (неоспоримым авторитетом).

Между тем в 1890 году во французской палате депутатов тот же Делькассе горячо ратовал в произнесенной им речи за союз между Россией и Францией, основанный на общности интересов, причем он доказывал, что разница в образе правления не препятствует франко-русскому сближению, так как Франция в этом столетии воевала с Россией, когда была монархической.

Произнесена была речь Делькассе за два года до заключения между Россией и Францией военной конвенции, которой добивались не он один, а почти все члены французского правительства. Интересно впечатление, произведенное предварительными переговорами об этой конвенции на графа Ламздорфа, в то время советника нашего министерства иностранных дел: в своем дневнике он, между прочим, пишет в 1891 году: «Французы собираются осаждать нас предложениями заключить соглашение о совместных военных действиях обеих держав в случае нападения какой-нибудь третьей стороны. Совершенно запутавшись в их сетях, мы будем преданы и проданы при первом удобном случае».

Вообще обязательства, налагаемые дружбою, очень мало стесняли работу французских дипломатов: мне пришлось в 1935 году слышать хвалебные отзывы по адресу работников Кэ д'Орсэ за их тридцатилетние труды по отторжению их младшей сестры — Польши от России, с царским правительством которой Франция в то время уже была связана договорными обязательствами.

Заменивший Делькассе Морис Палеолог использовал свою миссию посла при русском дворе отчасти и для обогащения французской литературы произведениями, дававшими его соотечественникам сведения довольно сомнительного свойства, так как он знакомился с жизнью России по циркулировавшим в петербургском обществе сплетням, наложившим яркий отпечаток на его книгу «Россия царей». Правда, он и сам сознается, что не может разгадать русскую душу и русскую женщину... А разгадал ли он матушку-Россию, за описание коей взялся?

Невольно напрашивается сравнение его труда с мемуарами графа де Сегюра, который в царствование императрицы Екатерины II был послом Франции при русском дворе. Граф де Сегюр был представителем Франции времен королей; Морис Палеолог представлял свободную республику. Хотя, казалось бы, столетний период времени и должен был повлиять на культурный прогресс, но, к удивлению, замечается другое: в мемуарах графа де Сегюра ясно выступает нравственный облик человека образованного, умного, воспитанного и притом джентльмена до мозга костей. Никто не может сомневаться в том, что императрица Екатерина II, как и всякий человек, не была полным совершенством: и у нее были недостатки, слабости, вероятно дававшие даже более обоснованные темы для придворных сплетен, чем сто лет спустя. Но как к ним относится, судя по его книге, граф де Сегюр? Он полон почтительности, благодарности и уважения к императрице, личность которой оценивает совершенно беспристрастно, воздавая должное всем ее высоким качествам и не уделяя внимания «дворцовым коридорным вестникам».

Сильно поражает в книге Палеолога умышленное или нечаянное замалчивание вопроса, интересного для всякого его соотечественника и относительно которого до сего времени еще не было двух мнений: в его книге читатель не находит оценки принесенных во время великой войны Россией жертв для поддержки союзников, в исполнение данного государем слова.

Во второй своей книге «Трагический роман императора Александра И» он почему-то находит блестящей выходку французского присяжного поверенного Флоке, крикнувшего императору Александру II при его посещении в Париже 5 июня 1867 года св. каплицы: «Vive la Pologne, Monsieur» («Да здравствует Польша, господин»).

Третья книга Палеолога принадлежит к числу французских литературных произведений, в которых фигурирует «развесистая клюква».

В популярном изложении русской истории раскол оказывается сектой, основание которой вызвано необходимостью установить контакт между душою и Богом вследствие отсутствия веры в то, что духовенство может из себя представлять посредников между отцом небесным и паствою. Не более верно описывает он и события современные, сообщая публике, что государь при открытии Государственного совета и Государственной думы произнес свою речь с бледным лицом, близкий к обмороку, дрожа и еле выговаривая от волнения слова, тогда как в действительности не было даже намека на что-либо подобное, что я могу засвидетельствовать как один из бывших в наряде полковников гвардии, стоявший во время открытия Государственного совета и Государственной думы у ступеней трона.

14

Приезд в Царское Село наследного принца румынского с семьей. Императорский поезд.

В половине марта в Царское Село приехал навестить царскую семью наследный принц румынский Фердинанд с супругою принцессой Марией и сыном принцем Каролем. Остановились они в Александровском дворце и пробыли до отъезда Их

Величеств в Крым. Их приезд связывали с надеждой на помолвку одной из старших великих княжон с принцем Каролем.

К сожалению, это не сбылось, и мученическая участь царя и царицы была разделена всеми четырьмя дочерьми.

25 марта, в день Благовещения, государь был на празднике конной гвардии в Петербурге, в манеже полка. По окончании парада румынские гости, командир полка (свиты генерал Скоропадский, впоследствии оказавшийся «щирым украинцем») и офицеры были приглашены на высочайший завтрак в концертном зале Зимнего дворца, после которого государь вернулся в Царское Село, чтобы в тот же день отбыть в 7 часов вечера в Севастополь.

Это было моепервое большое путешествие в императорском поезде. Государь и императрица помещались в своем вагоне, имея по большому отделению, между которыми находилась ванная комната; а у обоих входов в вагон были помещения для камердинера Его Величества и камер-юнгферы Ее Величества. Обиты были стены и мягкая мебель в отделении государыни светлым кретоном, а у государя мебель красного дерева была крыта темно-зеленым сафьяном. Рядом с этим находились два вагона, в которых помещались наследник цесаревич с воспитателем М. Жильяром и дядькой матросом Деревенько; в остальных отделениях — великие княжны, обер-гофмейстерина Е. А. Нарышкина, две фрейлины — княжна С. И. Орбельяни и O. E. Бюцова и гофлектриса Е. А. Шнейдер.

Следующий вагон был так называемый свитский, в котором было мое купе, смежное с таковым министра двора, по болезни не вернувшегося из заграничного отпуска; на этот раз оно было занято обер-гофмаршалом графом Бенкендорфом.

В свите государя кроме нас в этой поездке находились обер-шталмейстер A. A. Гринвальд, флаг-капитан Его Величества К. Д. Нилов, командир сводного полка В. А. Комаров, командир конвоя граф А. Н. Граббе, флигель-адъютант A. A. Дрентельн, граф Д. С. Шереметев и князь Багратион-Мухранский; лейб-медик Е. С. Боткин, лейб-хирург В. Н. Деревенко и инспектор императорских поездов М. С. Ежов; а комендантом поезда был начальник дворцовой полиции Б. А. Герарди.

По другую сторону вагона Их Величеств находился вагон с гостиной и столовой, а в следующих помещались буфет, кухня и прислуга.

Сопровождавшие Их Величества особы свиты ежедневно собирались в столовой к утреннему кофе от 9 часов утра, к завтраку в половине первого, к дневному чаю в 4 часа и к обеду в половине восьмого. В пути обыкновенно приглашались к завтракам и обедам сопровождавший поезд инспектор императорских поездов и начальник дороги.

По вечерам государь иногда оставался в гостиной и играл несколько партий в домино; постоянными его партнерами были флаг-капитан К. Д. Нилов, командир конвоя граф А. Н. Граббе и флигель-адъютант А. А. Дрентельн. В 10 часов вечера подавался чай, на который все собирались только в тех случаях, когда выходила государыня, сама разливавшая чай. Вследствие нездоровья Ее Величество большей частью завтракала и обедала в своем отделении, что также служило поводом для осуждений, так как благодаря цветущему виду императрицы никто не хотел верить в ее болезнь сердца, и острили по поводу этого диагноза над лейб-медиком Е. С. Боткиным — тем самым, который после отречения государя от престола оказался одним из наиболее преданных царской семье.

Наследник и великие княжны вносили в жизнь поезда большое оживление. Держали они себя со всеми чрезвычайно мило. Меня с первых же дней поразила их простота, естественность в обращении и трогательные отношения к родителям и между собою, которые можно было бы поставить в пример любой семье. Невольно напрашивалось сравнение этих прелестных великих княжон с некоторыми носительницами громких фамилий — великосветскими барышнями, которые полагали, что своей надменностью импонируют окружающим.

Если бы кто-нибудь встретил великих княжон, не зная, кто они, то, судя по их скромности и приветливости, никогда бы не поверил, что это — дочери царя.

15

Севастополь. «Штандарт». Ливадия.

27 марта в половине седьмого вечера императорский поезд подошел, при чудной весенней погоде, к царской пристани в Севастополе. Для встречи Их Величеств на пристани у павильона стоял почетный караул, сухопутное и морское начальство крепости.

Южная севастопольская бухта со стоявшим на рейде Черноморским флотом, суда коего были расцвечены флагами и производили установленный салют, представляла величественную картину.

По выходе из вагона государь принял представлявшихся, после чего Их Величества переехали на катерах для жительства на императорскую яхту «Штандарт». Эта великолепная яхта была заказана покойным императором Александром III в Дании на верфи Бурмейстер и Вейн. Мне пришлось видеть «Штандарт», когда он еще стоял на верфи. Это было в Копенгагене в конце 1894 года, в бытность мою ординарцем при генерал-адъютанте Кремере, который был командирован к королям шведскому, датскому и четырем гроссгерцогам германским для возвещения о восшествии на престол императора Николая II.

В ряду стоявших в бухте судов «Штандарт» резко выделялся красотою линий и безупречным внешним видом, несмотря на только что совершенный переход от Кронштадта до Севастополя. Войдя на яхту по левому трапу на верхнюю палубу, я был поражен роскошью отделки и чистотой.

Поместили меня в каюте нижнего отделения, под каютами, занимаемыми царской семьей. Отделаны помещения для свиты были в английском вкусе; мебель светлого дерева была, как и стены, обита чинсом (глянцевитым кретоном). В каждой каюте была кровать, умывальник с горячей и холодной водой, письменный стол, комоды — словом, комфорт полный.

К чаю, завтраку и обеду все собирались в большой царской столовой на верхней палубе. Приглашались кроме особ свиты командир яхты капитан Зеленецкий, по очереди по нескольку офицеров яхты и местное военное и морское начальство. Государь выезжал утром и днем на паровом катере на смотры судов, а 29-го был на закладке большого сухого дока, названного «док императора Николая II».

В вербную субботу царская семья была у всенощной на «Штандарте», а на следующий день, после обедни и завтрака, яхта снялась с якоря и пошла на Ялту.

Во время перехода четыре контрминоносца, только что законченные постройкою в Николаеве, прошли мимо «Штандарта», который шел уже в открытом море своим полным ходом 18 узлов; а так как контрминоносцы шли от 30 до 36 узлов, то казалось, что «Штандарт» стоит на месте. Погода была дивная. Через четыре часа «Штандарт», пройдя мимо Ливадии, начал входить в ялтинскую бухту, где ошвартовался у мола, на котором для встречи Их Величеств находились почетный караул и начальство всех местных ведомств.

Сойдя со «Штандарта», государь и императрица с наследником проследовали в парной коляске по набережной Ялты в новый Ливадийский дворец. По традиции впереди экипажа Их

Величеств ехал верхом типичный старый татарин в расшитой золотыми галунами куртке и характерной маленькой плоской черной барашковой шапке.

Во втором экипаже — четырехместной плетеной коляске — ехали четыре великие княжны, а за ними я с обер-шталмейстером Гринвальдом; последний всю дорогу волновался, боясь, что шумные овации, которыми местная публика встречала царскую семью вдоль пути следования, напугают лошадей и они понесут. Его опасения были не совсем напрасными — наша пара начала подхватывать, и бородатому вознице пришлось напрячь все силы, чтобы не влететь дышлом в коляску великих княжон. Закончилась его борьба с буцефалами только на подъеме шоссе при выезде из Ялты.

Это мне напомнило следование за государем во время полтавских торжеств, когда я был назначен сопровождать Его Величество как потомок одного из участников Полтавской победы Петра Великого. При поездке на какую-то могилу я был, кажется, в десятом экипаже за коляской государя. Поставленные шпалерами вдоль пути следования войска приветствовали своего державного вождя таким дружным «ура», что пара серых жеребцов моего экипажа понесла и остановилась, только обогнав коляску государя, который, улыбаясь, крикнул: «До свиданья!»

На въезде во дворец царскую семью встретили хлебом-солью низшие служащие Ливадии, чем и закончились церемонии по случаю приезда царя с семьей на жительство в Крым. Я отправился в свое помещение, находившееся в бельэтаже кавалерского дома окнами на море. Квартира моя была общего типа квартир особ свиты: небольшая прихожая, большая гостиная, служившая и рабочим кабинетом, с балконом на море, спальня, ванная и комната для камердинера. Окна южного фасада кавалерского дома выходили в парк, спускавшийся до самого берега моря. В комнаты врывался аромат весенних цветов, покрывавших деревья и кусты. Какой мизерною мне теперь показалась весна на Французской Ривьере, которой я некогда сильно восторгался.

Проходить из кавалерского дома во дворец нужно было мимо отдельно стоявшей небольшой церкви, соединенной крытым ходом с дворцом. В этой церкви совершались богослужения всю страстную седмицу духовником Их Величеств — отцом Александром Васильевым.

Царская семья и большинство лиц свиты говели и приобщались в великую субботу. Церковная служба благодаря великолепному пению придворной капеллы отличалась трогательной благоговейностью.

Я забыл сказать, что при переезде в Ливадию кроме императорского поезда следовал по тому же расписанию так называемый свитский — на час раньше или на час позже императорского. В этом поезде находились высшие чины различных управлений министерства двора, командированные в Ливадию на время пребывания Их Величеств. Для гофмаршальской и придворно-конюшенных частей, для конвоя, чинов собственного Его Величества сводного полка, дворцовой полиции и чинов охранной агентуры было еще несколько поездов. Чины охранной агентуры везли с собою часть команды полицейских собак для несения службы на постах вокруг ливадийского парка.

Вагон с собственным багажом Их Величеств в этот раз был в одном составе поезда с вагоном для собак, пищу которым готовили на маленькой плите, случайно оказавшейся в багажном вагоне. По недосмотру чемоданы государя, поставленные вплотную к железной трубе кухни, загорелись, и большая часть находившегося в них платья и белья Его Величества была совершенно испорчена. Дошло это до моего сведения только в Ливадии, когда государь позвал меня, чтобы показать, в каком виде доставлены его вещи.

Произведенное расследование обнаружило, что виноват был помощник камердинера Его Величества, которому была поручена перевозка багажа.

Государь обратился ко мне с просьбою принять меры к тому, чтобы при следующих путешествиях вещи его не жгли. Сказано это было добродушно, в шутливом тоне.

16

Анна Вырубова.

В Крыму в список лиц свиты, сопровождавших Их Величества, была внесена также и A. A. Вырубова, которой было отведено помещение в нижнем этаже дома министра двора. Ее личная дружба с императрицею послужила темой для такого обилия сплетен и пересудов, что невольно приходится о ней говорить.

В великосветском обществе существовало убеждение, что ко двору могут быть приближаемы только носители некоторых фамилий, а остальные, хотя бы и принадлежали к родовитому дворянству, права этого не имеют.

В виде примера приведу следующий случай: в первые годы царствования, когда императрица, еще не посвященная в условности придворной жизни, захотела петь дуэты с одной дамой, подходившей ей по голосу, такое невинное развлечение вызвало столько толков, что государыня, стеснявшаяся по застенчивости настоять на своем, была вынуждена прекратить эти приглашения. Не менее разговоров вызвало и решение императрицы назначать на дежурства при ней молодых девушек, имевших придворный шифр. Шифр этот давал звание городской фрейлины и право пожизненного приезда ко двору и после замужества, независимо от положения мужа. В числе таких дежурных фрейлин была и A. A. Танеева, впоследствии Вырубова, дочь статс-секретаря главноуправляющего собственной Его Величества канцелярией; мать ее была родом Толстая, дочь одного из любимых императором Александром II флигель-адъютантов.

Когда государыня пожелала приблизить к себе A. A. Танееву, пошли бесконечные толки, подкладкою которых, конечно, была зависть.

Отношения Ее Величества к Танеевой постепенно перешли в дружбу, и она стала к царской семье гораздо ближе штатных фрейлин, которые ей этого никогда не могли простить. Так как положение Танеевой не было предусмотрено придворными штатами, ее приближение к царице дало повод открыто возмущаться нарушением этикета. Императрица этого взгляда не разделяла, находя себя вправе приближать кого хотела, и на все предложения дать Танеевой официальное положение при дворе отвечала: «Оно у нее есть — она моя подруга». Придворные интриги против Танеевой не достигали вначале цели, так как по свойству своего характера императрица всегда поддерживала тех, кто терпел от завистников из-за благорасположения к ним царской четы. Черта эта, конечно, встречается очень редко у великих мира сего; но, к сожалению, ею часто злоупотребляли люди, совершенно не заслуживавшие внимания царицы. Дружба императрицы с Танеевой постепенно крепла; а ее неудачное замужество с моим троюродным братом — A. B. Вырубовым — еще более содействовало их сближению.

Великая княгиня Анастасия Николаевна, раньше считавшаяся подругою императрицы, была очень недовольна тем, что ей пришлось уступить свое место A. A. Вырубовой. Еще в бытность мою командиром полка она однажды, в присутствии великого князя Николая Николаевича, обратилась ко мне с требованием не принимать в моем доме Вырубову, мотивируя это требование якобы вредным влиянием ее на императрицу. Исполнить желание великой княгини я не счел для себя возможным, находя, что, поступив так с подругою государыни, был бы некорректен по отношению к самой императрице.

Анна Александровна Вырубова была полная красивая шатенка с большими голубыми глазами и прекрасным цветом лица. Характер ее был веселый, с виду беззаботный. Молодых офицеров, которых она встречала у нас в доме, забавляла ее простая, непринужденная манера держать себя; флирты ее с молодежью были не чем иным, как невинным развлечением, а умение рассказывать про себя всевозможные смешные вещи с самым наивным видом сильно оживляло всякое общество, в котором она появлялась. И царской чете вначале нравился внесенный ею необычный для двора тон до тех пор, пока не начало меняться милостивое расположение Их Величеств к Анне Александровне, что для ее недоброжелателей, в глаза перед нею заискивавших, дало повод внушить императрице недоверие к молодой женщине. Хотя личная доброта государыни и восторжествовала над влиянием людей, добивавшихся удаления Анны Александровны от двора, все же последнее пребывание в Крыму весною 1914 года надолго оставило горький осадок в душе императрицы.

Будучи в высшей степени экзальтированной натурой, A. A. Вырубова имела способность подпадать под всевозможные влияния; вначале ее отношение к Распутину можно объяснить именно этой экзальтированностью.

Знакомство ее с Распутиным началось еще в 1907 году, когда она его встречала у великой княгини Милицы Николаевны, но дружба их окрепла лишь в 1914-м, когда в придворных кругах стали особенно ярко выявляться неприязненные чувства к A. A. Вырубовой и к Распутину. С этого же времени как она, так и Распутин начали проявлять все больший и больший интерес к вопросам внутренней политики.

17

Жизнь царской семьи в Ливадии. Благотворительный базар.

В Крыму свита была ежедневно приглашаема к высочайшему завтраку, а иногда приглашались также начальствующие лица и многие из окрестных помещиков. Собирались в большой гостиной у главного подъезда дворца; по выходе Их Величеств проходили в столовую к закуске, после которой садились за общий стол, всегда украшенный великолепными цветами в пяти огромных хрустальных низких вазах. По воскресеньям и праздникам в соседнем со столовой открытом дворике, окруженном колоннадою, играл оркестр одной из находившихся в Ливадии воинских частей. После завтрака все приходили в этот дворик, где и оставались до ухода Их Величеств.

Днем государь играл в теннис с великими княжнами и приглашаемыми по очереди офицерами императорской яхты «Штандарт»; иногда он выезжал на моторе в окрестности Ливадии для прогулки в горах в сопровождении некоторых из числа лиц свиты.

В один из первых дней по приезде в Ливадию императрица выразила мне свое удовольствие по поводу упразднения в парке будок дворцовых городовых; но через несколько дней, во время одной из прогулок царской семьи по ливадийскому парку, великая княжна Анастасия, очень бойкая и шаловливая девочка, спрятавшись в кустах неподалеку от одного из городовых, увидала, как после прохода царской семьи городовой подошел к одному из деревьев, на котором оказался телефон, и сделал доклад о проходе Их Величеств.

В тот же день императрица, увидав меня, погрозила пальцем и шутя сказала: «В другой раз я вас буду благодарить только после самой тщательной проверки». Я выразил недоумение по поводу ее слов. Императрица продолжала: «Вы отлично знаете, в чем дело. Я вас просила убрать будки с телефонами, а вы убрали только будки. У меня тоже своя полиция: Анастасия мне это дело расследовала и поймала вашего городового, когда он сообщал о нашем проходе». Окружавшие императрицу великие княжны все разом обратились ко мне со словами: «Что, попались?»

Мое объяснение насчет исполненного в точности приказания об упразднении будок было покрыто долго не смолкавшим веселым криком великих княжон: «Попались... попались...»

По другому затронутому императрицей в день моего назначения вопросу — о замене Б. А. Герарди Н. А. Александровым — я ходатайствовал перед государыней за оставление его в занимаемой должности, так как тогда он на меня производил впечатление преданного и добросовестного работника. К сожалению, в последние перед отречением государя дни мне пришлось вспомнить мнение государыни о Герарди.

В 1914 году Пасха была очень ранняя — 6 апреля. В ночь пасхальной заутрени выпал снег, придавший цветущим деревьям и кустам парка очень оригинальный вид.

После заутрени, на которую были приглашены находившиеся в Крыму великие князья, местные начальствующие лица и члены семейств лиц свиты, в столовой дворца за маленькими круглыми столами расположились приглашенные на разговенье гости. Красивая столовая, освещенная скрытым электрическим светом, со столами, покрытыми массой цветов, производила чудное впечатление.

Вообще дворец, построенный архитектором Красновым в итальянском стиле, с наружной облицовкой тесаного местного аккерманского камня, окруженный богатой растительностью, был одним из самых красивых дворцов, когда-либо мною виденных. Внутренняя его отделка отличалась простотою и большим комфортом, а громадные окна с зеркальными стеклами давали массу света.

Находились люди, выражавшие сожаление, что уничтожен старый деревянный дворец императора Александра II. Почему-то замену пришедшего в полную ветхость, сырого и темного дворца такой во всех отношениях удачною постройкой тоже ставили в упрек императрице.

Каждое воскресенье и в праздничные дни приглашались к высочайшему завтраку лица местного общества. Нередко царская семья выезжала к завтраку или дневному чаю на моторах в горы; на эти пикники большей частью приглашались офицеры яхты «Штандарт».

Во время пребывания Их Величеств в Ливадии устраивался в Ялте на молу благотворительный базар, продолжавшийся несколько дней. К этому базару императрица и великие княжны изготовляли массу рукоделий и акварелей. Работы царской семьи продавались в главном шатре лично императрицею при содействии великих княжон.

Надо было видеть, с каким искренним энтузиазмом ялтинская публика встречала появление на базаре высочайших особ и как все наперебой толпились вокруг шатра императрицы, чтобы из ее рук получить какую-нибудь вещицу. Царская семья держалась со всеми в высшей степени просто.

Вырученные от базара деньги поступали на пособия беднейшим жителям Ялты и окрестностей, так что много несчастных благословляли императрицу, которая была душою этого доброго дела.

18

Посещение государем «Аскания-Нова»

Почти еженедельно один или два министра приезжали в Ялту для личного доклада и бывали приглашаемы к высочайшему завтраку.

В один из приездов министра земледелия A. B. Кривошеина государь разговорился с ним об имении Ф. Э. Фальц-Фейна — «Аскания-Нова». Его Величество, очень интересовавшийся зоопарком, высказал желание туда съездить посмотреть многолетнюю культурную работу, пользовавшуюся мировой известностью. Организовать эту поездку государь приказал мне, но в условиях, отличных от прежних выездов: сопровождать Его Величество должны были только трое — флигель-адъютант A. A. Дрентельн, граф А. И. Воронцов-Дашков и я.

Когда об этой поездке стало известно, в свите начались волнения: говорилось о политической неблагонадежности семьи Фальц-Фейн, об опасности для государя ночевать в частном доме, о риске езды на моторе на такое большое расстояние... и во всем, конечно, винили меня за легкомыслие и нарушение придворных этикетов. Несмотря на то что эти кривотолки доходили до государя, он продолжал настаивать на поездке в условиях, выработанных мною по его первоначальному указанию.

29 апреля в 9 часов утра при дивной солнечной погоде Его Величество выехал в открытой машине «Делоне-Бельвиль» в сопровождении, ко всеобщему ужасу, только одного пустого запасного мотора и мотора с таврическим губернатором Лаври-новским и полковником А. И. Спиридовичем. Первая остановка по дороге в Симферополь была у выселок деревни Саблы для осмотра хуторского расселения, а по прибытии в Симферополь государь принял депутации дворянства и земства Таврической губернии.

Выехав из города, по улицам которого шпалерами стояли воспитанники и воспитанницы учебных заведений, государь остановился у сада имения Супруненко, где в раскинутой палатке был подан завтрак, высланный гофмаршальской частью.

При проезде через Перекоп Его Величество принял уездного предводителя дворянства, депутации города и мещанского общества.

В половине пятого представилась необычайная картина — оазис среди зеленой пустыни, и скоро императорский мотор подошел к дому Ф. Э. Фальц-Фейна, где навстречу царю вышли хозяин, его брат и сестра с дочерью Смолянской, которая с милой застенчивостью поднесла государю букет. Дом в имении Фальц-Фейна «Аскания-Нова» не поражал своей архитектурою: это было обыкновенное одноэтажное здание, перед главным фасадом которого была среди обширных клумб арка из зелени.

Помещение для государя было заботливо приготовлено и уютно обставлено в левом боковом флигеле дома. В столовой был подан очень вкусно приготовленный обед, во время которого государь своим умением обвораживать всех создал весьма приятную атмосферу.

За домом с его огромной верандой находилось небольшое озеро с сотней фламинго, а за ним начинался парк с магнолиями, олеандрами, рододендронами, в котором тропическая растительность смешивалась с нашей южнорусскою. Каждая свободная минута между обедом, чаем и ужином была посвящена осмотру этого необыкновенного зоопарка: перед глазами непрерывно проходили отары овец обыкновенных и каракулевых пород, двугорбые верблюды, гигантские быки, трансваальские красавицы зебры, зубры, американские бизоны, цейлонские буйволы, антилопы...

Из пернатого царства поражали фазаны — более сорока разновидностей — от простых маньчжурских до птиц с необыкновенным оперением: лиловым, голубым, фиолетовым. Большое восхищение вызывали искусственные болота с дупелями, австралийскими лебедями, канадскими гусями, бекасами, а также искусственные пруды с громадными карпами и прочей рыбою. В отдельных клетках содержались птицы — какаду, грифоны и пр.

На следующий день государь отбыл в обратный путь, делясь по дороге своими впечатлениями и восхищаясь ковыльными степями, не тронутыми ни плугом, ни сохою, обитаемыми огромным количеством птиц и зайцев, выскакивавших на пути следования автомобиля. По дороге Его Величество осматривал новые хуторские хозяйства крестьян на отрубных участках Грановской и Новотроицкой волостей Днепровского уезда. Проезжал Его Величество по пути, вновь проложенному через бывшие казенные участки, в то время разбитые на хутора крестьян-подворников собственников. Государь внимательно их осматривал, проявляя большой интерес к постройкам и всему хозяйству, причем его поразили общее благоустройство, хороший скот и великолепные посевы — неоспоримые результаты крестьянского труда на принципах частной собственности по сравнению с жалкими посевами крестьян-общинников, которые пришлось видеть при дальнейшем следовании в Симферополь. После проезда государя эта вновь проложенная дорога, по единогласному желанию крестьян, была названа «царскою».

Посетив затем казенный плодовый питомник у станции Новоалексеевской, Его Величество в 9 часов вечера подъехал к Ливадийскому дворцу.

Поездка эта, по словам государя, доставила ему большое удовольствие. Заслуга такого удачного автомобильного пробега по степям Таврической губернии всецело принадлежала полковнику А. И. Спиридовичу, мастерски составившему маршрут следования, и шоферу Кегресу, великолепно его выполнившему со средней скоростью от 60 до 70 верст в час.

Через несколько дней в Ливадию приехал Ф. Э. Фальц-Фейн благодарить государя за посещение. Он был приглашен к высочайшему завтраку, по окончании которого Его Величество поздравил Фальц-Фейна и всех его братьев с возведением в потомственное дворянство, причем высказал, что он рад этим подчеркнуть их заслуги перед Родиной.

После завтрака Фальц-Фейн зашел ко мне; он со слезами говорил, что никогда не ожидал удостоиться такого милостивого отношения и поражен обаянием царя. Не он один выносил такое впечатление: большинство людей, впервые видевших Его Величество, сознавались потом, что совершенно не ожидали, что он так прост в обращении, причем высказывалось мнение, что государю нужно было бы больше показываться подданным, чтобы каждый судил о нем по личному впечатлению, а не по распространяемым лживым слухам. Не скрывали своего восхищения обходительностью и простотою нашего царя и иностранцы, посещавшие Россию.

19

 Князь В. Н. Орлов.

Одним из домов, откуда исходили ложные слухи об императрице, был дом князя В. Н. Орлова, занимавшего должность начальника военно-походной канцелярии, которая раньше именовалась канцелярией императорской главной квартиры. В круг деятельности этого учреждения входили вопросы, касавшиеся лиц свиты государя и собственного Его Величества конвоя.

Князь В. Н. Орлов, владелец крупного состояния, принадлежал к высшей аристократии и пользовался в начале своей службы при дворе поддержкою министра двора (бывшего одновременно командующим императорской главной квартирою) и очень милостивым к нему отношением государя, назначившего его в 1903 году своим флигель-адъютантом.

Благодаря тому что расшифровывание телеграмм с театра военных действий в период японской войны было поручено военно-походной канцелярии, князь Орлов ежедневно являлся Его Величеству, что создало ему репутацию человека, пользовавшегося полным доверием царя и как бы его личного секретаря. Князь Орлов часто устраивал в своем богатом особняке на Мойке приемы для дипломатов и лиц высшего общества. Со слов князя Орлова, у них составилось убеждение, что государь не принимает ни одного решения, не посоветовавшись с ним.

Князь Орлов был одним из первых владельцев автомобилей в России и в пятом году предложил Их Величествам совершить несколько поездок на моторе, которым управлял сам; а когда у государя явилось желание иметь свои автомобили, организация этого дела была поручена князю Орлову. Как все при дворе, введение моторов дало основание для создания целого нового ведомства с большими штатами. Считая себя ответственным за езду государя на автомобилях, князь Орлов стал лично управлять мотором при всех поездках Его Величества.

Между тем до государя стали доходить слухи о высмеивании князем Орловым отношений государыни к A. A. Вырубовой. Расположение Его Величества к князю изменилось, и министру двора было поручено передать ему, что государь не желает больше иметь его шофером, предпочитая ездить с Кегресом — главным механиком придворного гаража. Это был первый видимый знак охлаждения государя к князю Орлову. Второй эпизод произошел в Ревеле, после свидания Его Величества с императором Вильгельмом в балтийском порту.

На это свидание по настоянию министра двора князь Орлов был включен в список лиц, сопровождавших Их Величества на яхте «Штандарт».

Из Ревеля «Штандарт» шел с царской семьей в шхеры, и на эту поездку князь Орлов в списке сопровождавших особ не состоял.

Почти перед самым отходом яхты государыня, узнав, что князь Орлов еще не съехал на берег, поручила министру двора напомнить ему, чтобы он покинул «Штандарт».

Когда я вошел в жизнь двора, счастливая звезда князя Орлова, очевидно, уже закатилась и из друга царя, каким он себя выставлял перед высшим обществом, дорожившим блестящими приемами четы Орловых, он обратился в опального придворного, которого только терпели; так же относились и к его главному товарищу по измышлению нелепых, дискредитировавших государыню сплетен — бывшему командиру конвоя князю Ю. И. Трубецкому.

Их сообщницу — фрейлину С. И. Тютчеву, состоявшую при великих княжнах, я уже не застал, так как она была раньше уволена императрицею.

Приведенный в ярость переменой отношения к нему государя и приписывая все это императрице, князь Орлов стал изощряться в насмешках и издевательствах над государыней, совершенно ни перед кем не стесняясь, чем наносил большой вред престижу трона.

Несмотря на все ухудшавшееся к нему отношение со стороны государя, князь Орлов тем не менее продолжал оставаться на занимаемом посту.

20

Распутин. М. В. Родзянко.

Под конец пребывания царя в Ливадии в Ялту приехал на несколько дней Распутин, о чем мои подчиненные мне немедленно донесли и затем ставили меня в известность о том, где он бывал и с кем виделся.

Приезд его дал лицам свиты обильную тему для всевозможных острот. Князь Орлов, в ожидании выхода Их Величеств к завтраку, при посторонних двору лицах со смехом сказал: «Теперь я спокоен. Распутин приехал, — значит, все пойдет хорошо».

С Распутиным я разговаривал всего один раз, имея определенную цель — составить о нем свое личное мнение. Было это вскоре по вступлении моем в должность дворцового коменданта. Он мне показался человеком проницательным, старавшимся изобразить из себя не то, чем был на самом деле, но, несомненно, обладавшим какою-то внутренней силою.

Отталкивающее впечатление произвели на меня его плутовские глаза, все время бегавшие и не смотревшие прямо в лицо. Как мне потом передавали, я ему не понравился, и он про меня сказал: «Вивейка меня не любит». (Его манера коверкать фамилии многим очень нравилась.)

Все, что я видел и слышал касательно Распутина, напомнило мне с детства запечатлевшиеся рассказы про крестьянина Чем-барского уезда в нашем родовом пензенском имении.

Соседки-помещицы, проводившие согласно тогдашней моде зимы в Сорренто или Кастелламаре, возвращаясь к лету в свои имения, постоянно принимали у себя Фирса Михайловича. Это был крестьянин самого настоящего типа серого мужика, но очень умный и обладавший силою подчинять своей воле людей, в особенности дам. Подпадавшие под его влияние помещицы становились врагами всякого, кто не разделял мнений, высказанных Фирсом Михайловичем.

Отношение к Распутину его поклонниц, в числе которых дамы высшего общества встречались очень редко, напомнило мне картины провинциальной жизни Чембарского уезда.

Преимущество Распутина перед Фирсом Михайловичем заключалось в том, что он в своих странствованиях по монастырям и скитам приобрел внешность так называемого божьего человека и усвоил кое-какие тексты Священного писания. Будучи человеком безусловно хитрым, обладавшим умением для каждого находить особый язык, он держался независимо во всяких обществах, увлекавшихся всем таинственным и принимавших его с распростертыми объятиями. Говорил он иногда непонятные фразы, не слишком заботясь об их смысле, который его поклонницы находили сами.

Распутин, сознавая, что обладает способностью внушения и гипноза, и будучи уверен в своей силе, по-видимому, считал, что благодаря своему дару имеет и большие жизненные права.

Когда некоторые высшие православные духовные лица узнали о существовании крестьянина села Покровского Тобольской губернии и о силе, которою он обладал, они надумали использовать его для своих целей, причем влияние его приписали «действию богобоязненного простого русского православного человека на ищущих в духовных беседах успокоения». Они стали ему покровительствовать и ввели его при посредстве великих княгинь Милицы и Анастасии Николаевны к великому князю Николаю Николаевичу.

В скором времени Распутин завоевал такие симпатии этих трех высочайших особ, что, даже когда он уезжал на свою сибирскую родину, они поддерживали с ним непрерывные письменные сношения и посылали подарки, украшавшие его дом в Покровском.

Считая Распутина за человека преданного, который может им оказать поддержку при высочайшем дворе, великие княгини, воспользовавшись болезнью наследника цесаревича, представили Распутина Их Величествам.

Представление произошло при содействии великого князя Николая Николаевича в конце октября 1905 года. Создавшаяся в то время в обществе легенда о святости старца Распутина и его даре исцелять больных сильно помогла великой княгине Милице Николаевне добиться согласия императрицы Александры Федоровны познакомиться с Распутиным.

Цесаревич получил в наследие от своей бабушки, дочери королевы Виктории, болезнь английской королевской семьи — гемофилию: от всякого самого незначительного ушиба у него делалось внутреннее кровоизлияние, сопровождавшееся мучительным воспалительным процессом, который причинял ему тяжкие страдания.

С первого же раза, когда Распутин появился у постели больного наследника, облегчение последовало немедленно. Всем приближенным царской семьи хорошо известен случай в Спале, когда доктора не находили способа помочь сильно страдавшему и стонавшему от болей Алексею Николаевичу. Как только по совету A. A. Вырубовой была послана телеграмма Распутину и был получен на нее ответ, боли стали утихать, температура стала падать, и в скором времени наследник поправился.

Если стать на точку зрения императрицы-матери, в Распутине видевшей богобоязненного старца, своими молитвами помогавшего больному сыну, — многое должно быть понято и прощено всяким преданным престолу и Родине русским человеком.

Помощь, оказываемая наследнику, настолько укрепила положение Распутина при дворе, что он более не стал нуждаться в поддержке великих княгинь и духовных особ. Как человек совершенно невоспитанный, он не сумел или не захотел этого скрыть и просто повернул спину своим благодетелям. Тогда против него началась травля; в Синоде завели дело по обследованию жизни и деятельности Распутина с целью доказать, что он — сектант, проповедующий вредные для православия принципы; в обществе же стали о нем говорить как о развратнике, бросающем своими появлениями во дворце тень на императрицу. Подкладкою этих разговоров часто служило разочарование в Распутине, не оправдавшем возлагавшихся на него надежд.

Чем сильнее была исходившая из думских сфер травля против Распутина, тем больше развивалось у государыни чувство необходимости оградить незаменимого для здоровья наследника человека: влияние императрицы на некоторые назначения можно было объяснить желанием удалять от власти опасных для Распутина лиц.

Отлично все это учитывавший Распутин, принимая во дворце личину праведника, на стороне не стеснялся, пользуясь выгодами своего положения, удовлетворять свои подчас дикие инстинкты.

В Государственной думе Распутин был оценен как подходящий для антидинастической пропаганды элемент. Так же смотрела на него и еврейская пресса, не жалевшая красок для описания жития старца Распутина.

Она ему приписывала и пропаганду фетишизма, говорила о будто бы вырытой на его усадьбе в Покровском яме, в которой происходили моления; цитировала его поучения, исходившие из того, что грех для покаяния Богу угоден так же, как и подвиг, т.к. без греха нет и покаяния. Словом, личность Распутина представляла из себя прекрасный материал для жадных до сенсаций корреспондентов.

Такой тип мог расцвести только при содействии самого общества. К его услугам была окружавшая его толпа, своим раболепством доводившая Распутина до того, что он, якобы для одоления беса, разрешал поклонницам облизывать его грязные руки.

Приемная неграмотного сибирского мужика стала местом особого паломничества. И не одни проходимцы собирались в этой приемной.

Председатель Государственной думы М. В. Родзянко благодаря своим хорошим отношениям с бывшим дворцовым комендантом генерал-адъютантом Дедюлиным, с которым был товарищем по Пажескому корпусу, получил высочайшее соизволение на передачу ему из Святейшего Синода дела о Распутине для обозрения; кончилось это обозрение спешным снятием копии со всего материала, представлявшего из себя много весьма сомнительных данных.

Когда последовало повеление о возвращении дела в Синод, в руках Государственной думы уже был тот материал, который она многократно и многообразно выбрасывала с трибуны в угоду крайним левым элементам.

Преданный царю дворцовый комендант генерал-адъютант Дедюлин, доверяя Родзянке, которого знал пажом за верного носителя присяги, не подозревал, что оказывает услугу политическому деятелю, услужающему революционерам.

Мне лично пришлось беседовать с М. В. Родзянко по следующему поводу: после моего назначения дворцовым комендантом он однажды вызвал меня по телефону, прося разрешения заехать ко мне в Царское Село переговорить по спешному делу. В этот день я должен был ехать в Петроград и потому сказал, что заеду к нему сам в течение вечера.

Мы с ним просидели вдвоем в его кабинете часа два-три, причем мне пришлось выслушать лекцию о вреде Распутина и указание, как поступать: оказалось, что я должен выгнать Распутина из дворца и запретить государю и императрице с ним встречаться.

На мою просьбу помочь мне советом в выполнении его указания он от прямого ответа, конечно, уклонился. В общем, от разговора с М. В. Родзянко у меня осталось впечатление, что сам Распутин его нисколько не беспокоит, но что он пользуется его именем, чтобы производить как можно больше шума и скандала вокруг царя и царицы.

Незадолго перед тем мне рассказывал знакомый, встретивший еще в 1912 году на германском курорте М.В. Родзянко с женою, что они оба изощрялись среди малознакомых им соотечественников в осуждении государя и всех его окружавших.

21

Посещение Румынии государем с семьей. Поездка императора Вильгельма в Конопиш.

31 мая государь с семьей покинул Ливадию, выйдя в море на «Штандарте» для следования в Констанцу на свидание с королем румынским.

Во время перехода жизнь на яхте носила совершенно семейный характер. Великие княжны и наследник были всегда очень рады обществу офицеров «Штандарта» и проводили с ними целые дни на палубе. Императрица обыкновенно сидела на корме с какой-нибудь работою в руках, разговаривая с одним из старших офицеров яхты.

На воде обязанности дворцового коменданта по охране и организации следования лежали на флаг-капитане Его Величества, а я сопровождал государя как лицо свиты.

По прибытии 1 июня в 10 часов утра в Констанцу государь был встречен королевской четой. После обычных приветствий и взаимных представлений лиц свиты государь прошел со своей семьей к королеве-матери, писательнице, известной в литературном мире под псевдонимом Кармен Сильва. Жила она в стеклянном павильоне на самом конце мола. Ее оригинальное жилище вполне соответствовало ее характеру.

До завтрака государь посетил собор Петра и Павла, где был встречен епископом Нижнего Дуная — Никоном; а затем на катерах совершена была прогулка, во время которой был осмотрен строившийся колоссальный элеватор и произведен высочайший смотр конвоиру «Штандарта» — крейсеру «Кагул».

Семейный высочайший завтрак был подан в павильоне королевы-матери, а свита была приглашена министром Братиану на завтрак в местное казино.

Вернувшись на «Штандарт», я увидел большую группу безбородых людей, стоявших в ожидании представления Его Величеству. Оказалось, что это была делегация от русских скопцов, живших в Бухаресте и занимавшихся по преимуществу извозчичьим промыслом.

Как принадлежавшие к секте, преследовавшейся в России, они хотя поневоле и покинули Родину, но в душе остались русскими людьми.

Стоявший посреди остальных с хлебом-солью оказался извозчиком, который возил во время турецкой кампании моего отца генерал-адъютанта императора Александра II, сопровождавшего с 1866 года царя-освободителя во всех поездках до дня мученической его кончины.

В 3 часа дня министр Братиану был принят в аудиенции, а в пятом часу король румынский с семьей и высшие чины правительства Румынии были приглашены на «Штандарт» на чашку чая.

Перед обедом был парад войскам констанцкого гарнизона, проходившим по одной из главных улиц города; а по его окончании в местном небольшом дворце состоялся парадный обед с неизбежными в таких случаях тостами и речами.

По окончании обеда царская семья вернулась на «Штандарт» по улицам, освещенным факелами, которые держали стоявшие шпалерами солдаты.

В 11 часов вечера «Штандарт» ушел из Румынии, пребывание в которой, несмотря на кратковременность, оставило самое отрадное впечатление.

Румынская печать всех направлений восторженно приветствовала высочайший приезд.

Посещение государем короля румынского совпало с приездом императора Вильгельма II в Конопиш на свидание с эрцгерцогом Францем Фердинандом.

Император прибыл в Конопиш 29 мая в сопровождении создателя германского флота адмирала Тирпица. Прожив в гостях у эрцгерцога и его супруги герцогини Гогенберг до 1 июня, император выехал обратно в Потсдам. На этом свидании будто бы обсуждалсявопрос о необходимости начать войну против России и Антанты в 1914 году, в предположении, что русская армия с каждым годом будет значительно увеличиваться и борьба будет более затруднительна. Говорили, что единственный голос, раздавшийся тогда против войны, принадлежал эрцгерцогу Францу Фердинанду. Приписывали это тому обстоятельству, что будто бы в молодости гадалка предсказала эрцгерцогу очень счастливую жизнь, которая закончится в год войны, к возникновению коей он сам даст повод.

На следующий день после отъезда императора Вильгельма из Конопиша министр иностранных дел граф Бертхольд отправился в Конопиш повидаться с эрцгерцогом Францем Фердинандом; а вскоре после того начальник австро-венгерского генерального штаба Конрад Генцендорф поехал в Карлсбад на свидание с начальником германского генерального штаба фон Мольтке.

22

Одесса. Кишинев. Посещение короля саксонского. Английская эскадра в Кронштадте. Убийство австрийского Эрцгерцога Франца Фердинанда и его супруги.

Днем 2 июня «Штандарт» входил в Одесский порт. В этот же самый день государь произвел смотр войскам одесского гарнизона на лагерном поле.

Государь на смотр и со смотра следовал по улицам между шпалерами воспитанников и воспитанниц учебных заведений Одессы.

Когда Его Величество на обратном пути уже подъезжал к спуску в порт, он приказал своему шоферу Кегресу повернуть обратно в город, с тем чтобы проехать по другим улицам. Овации, которые делались публикою вдоль заранее намеченного пути, нельзя было сравнить с восторгом ее при виде государя с четырьмя великими княжнами, запросто катавшегося по улицам Одессы. С риском попасть под моторы все устремлялись с тротуаров к середине улицы, так что автомобиль царя с большим трудом доехал обратно до спуска в порт.

Великие княжны очаровывали всех своими приветливыми улыбками; их появление в открытом моторе государя, в белых платьях, с красными соломенными шляпами, до того наэлектризовало публику, что шофер моего мотора Павлов должен был проявить громадное искусство, чтобы не отстать от автомобиля Его Величества, к которому кидалась толпа, крича «ура» и бросая вверх шапки.

Та же Одесса в 1919 году, уже освобожденная от «гнета царизма», производила совершенно иное впечатление — чего-то мрачного и печального. Куда красивее была Одесса прежних дней...

В 8 часов вечера к обеду на «Штандарт» были приглашены местное начальство и общественные деятели. По окончании обеда царская семья покинула «Штандарт», который должен был идти в Петербург кружным путем.

Пересев в императорский поезд, государь с семьей проследовал в Кишинев, где в высочайшем присутствии состоялось освящение воздвигнутого на площади памятника императору Александру I.

Державным гостям Кишинева был предложен в Дворянском собрании чай, во время которого воспитанники кишиневских учебных заведений делали на плацу перед домом гимнастику, и, нужно отдать им полную справедливость, очень хорошо.

5 июня императорский поезд подошел к Царскому Селу, куда на следующий день должен был прибыть король саксонский. В день приезда королю был дан большой обед, а на следующее утро на площадке перед дворцом был назначен парад войскам царскосельского гарнизона.

8 июня король провел в Петербурге, осматривая достопримечательности, и вернулся в Царское Село поздно вечером после обеда у графа Пурталеса, тогдашнего германского посла. На следующее утро королю было показано на софийском плацу учение стрелковых полков; по тревоге был вызван лейб-гусарский полк, чем и закончились все развлечения, устроенные для саксонского короля, который в тот же день отбыл к себе на родину.

Произведенное как королем, так и его свитой впечатление было довольно странное: при внешней любезности в их манере держать себя чувствовалась какая-то фальшь.

Вскоре после отъезда саксонского короля в Кронштадт пришла под командой адмирала Битти эскадра английского флота, перед тем побывавшая в Ревеле. Ее приход дал нашим общественным деятелям повод проявить большую энергию в устройстве приемов и празднеств в честь офицеров и матросов эскадры. Шумиха с англичанами находила отражение во всех газетах, переполненных восторженными статьями. Всякий имевший случай говорить речь считал себя человеком, способствующим сближению России с нацией, только что продемонстрировавшей дружественные дипломатические отношения.

В пятницу 13 июня государь переехал со всей семьей на летнее пребывание в Петергоф, а 19 июня вышел в море проводить английскую эскадру адмирала Битти.

В это самое время, а именно 15 июня, девятнадцатилетний Гаврило Принцип убил выстрелом из браунинга австрийского эрцгерцога Франца Фердинанда и его супругу герцогиню Гоген-берг. Это было второе покушение в тот же самый день после неудавшегося первого, когда Габринович бросил бомбу в мотор, в котором эрцгерцогская чета ехала по улицам Сараева в городскую ратушу.

Виновником убийства венский кабинет объявил сербское правительство, хотя официальная австро-венгерская комиссия, расследовавшая дело тотчас после убийства, пришла к заключению, что Сербия к нему совершенно непричастна. Как причины, так и цель покушения в то время судом выяснены не были; ныне же мы узнаем из воспоминаний современников, что покойный эрцгерцог говорил более чем за год до убийства, что он приговорен к смерти всемирным масонством. Вообще, много непонятного связано с поездкой эрцгерцогской четы в Сараево: будучи предупрежден несколькими телеграммами, в числе коих была и телеграмма сараевского архиепископа, указывавшего, что Сараево — западня для эрцгерцога, он по настоянию императора Франца Иосифа своей поездки все-таки не отменил.

С Габриновичем, приехавшим весною 1914 года в Белград, произошел странный случай: местная полиция на основании данных о его личности решила его выселить из пределов Сербии. Когда Габринович обратился за заступничеством к австро-венгерскому консулу, последний официальной бумагою аттестовал Габриновича как лицо вполне благонадежное и настоял на предоставлении ему права дальнейшего беспрепятственного пребывания в Белграде.

В воскресенье 22 июня австрийский посол в Берлине передал германскому императору в личной аудиенции письмо императора Франца Иосифа и меморандум австрийского правительства по сараевскому делу. Император Вильгельм заявил, что Германия ни при каких обстоятельствах не откажется от поддержки Австрии, даже под угрозой войны с Россией.

Заслушав ответ германского императора, венский кабинет вынес 24 июня решение передать Сербии ультимативную ноту по сараевскому делу.

23

Смерть Гартвига. Ранение Распутина. Приезд Пуанкаре в Кронштадт.

Последнее перед войной посещение государем Петербурга было 27 июня для присутствования на двух закладках: новых казарм лейб-гвардии Конного полка и нового здания для выставок, рядом с музеем императора Александра III; здание это воздвигалось по проекту ректора Академии художеств Л. Н. Бенуа, строителя варшавского православного собора, варварское разрушение которого ныне истолковывалось необходимостью для Варшавы «стереть со своего лица позорящее клеймо московского засилья» (как о том вещали распространявшиеся летучки).

Газеты этих дней были заняты двумя сенсационными событиями: первым было печальное известие из Белграда о том, что наш посланник при сербском короле гофмейстер Н. Г. Гартвиг скоропостижно скончался у своего австро-венгерского коллеги после нескольких глотков предложенного ему кофе; вторым было ранение Распутина в селе Покровском Тобольской губернии. Покушение было произведено приехавшею из Царицына поклонницей иеромонаха Илиодора, вонзившей кинжал в живот Распутина. Известие это вызвало большой переполох среди почитателей так называемого старца. Столичная и провинциальная печать в течение нескольких дней пополняла отдел телеграмм подробными сообщениями о состоянии здоровья Распутина.

1 июля царская семья пошла на «Штандарте» в шхеры на очень короткий срок ввиду предполагавшегося 7 июля приезда в Петергоф президента Французской республики. А уже за неделю до его приезда, т.е. 1 июля, венский кабинет постановил вручить Сербии ультимативную ноту, как только президент покинет Петербург.

Президент Пуанкаре прибыл в Кронштадт в 2 часа дня на броненосце «Ла Франс». Сопровождая государя на яхте «Александрия», на которой Его Величество вышел навстречу эскадре, я был свидетелем появления бесчисленного количества пароходов и яхт, переполненных пришедшими в телячий восторг моими соотечественниками, которые своими криками старались под звуки Марсельезы заглушить производившиеся салюты. Общественные деятели получили новую возможность проявить свою беспредельную преданность и верность республиканской Франции. В первый день пребывания президента в гостях у нашего царя ему был дан в Большом Петергофском дворце парадный обед, во время которого государем и президентом были произнесены речи, подчеркивавшие политическое единомыслие России и Франции.

В этот самый день граф Бертхольд доложил австрийскому императору текст ультиматума, который по приказанию императора был немедленно отправлен австрийскому посланнику в Белграде с приказанием императора вручить его сербскому правительству лишь 10—23 июля между 16 и 17 часами, т.е. после отъезда Пуанкаре из России.

Следующий день Пуанкаре провел в Петербурге; проезжая по улицам столицы в открытом экипаже, сопровождаемый почетным конвоем уральских казаков, он был приветствуем бурными овациями ожидавшей его появления публики. В среду, после парадного завтрака в Петергофе, на который были приглашены президент и старшие офицеры французской эскадры, царская семья в сопровождении Р. Пуанкаре проехала в императорском поезде в Красное Село на объезд лагеря и зорю с церемонией. Императрица с президентом и двумя старшими великими княжнами следовали в коляске «а-ля Домон», а рядом верхом ехал государь вдоль фронта приветствовавших их войск.

По окончании зори августейший главнокомандующий войск гвардии и Петербургского военного округа — великий князь Николай Николаевич дал великолепный обед, на который были приглашены государь с царской семьей и президент. День закончился балетным представлением в красносельском театре. Лагерь представлял необычную картину: всюду развевались французские и русские флаги.

Праздничное настроение портили начавшиеся разговоры о вызывающем тоне Австро-Венгрии по отношению к Сербии; мало кого успокаивало и появившееся сообщение об отъезде 8 июля из Вены в отпуск нашего посла H. H. Шебеко.

Четверг 10 июля начался с парада войск лагерного сбора на военном поле, на котором пехота проходила под звуки французских маршей «Marche de Sambre et Meuse» и «Marche Lorraine». Президент сидел на царском валике рядом с императрицею. Войска были в лагерной форме, в которой через несколько дней двинулись в поход, оказавшийся началом наших неисчислимых бедствий. Никто тогда не думал, что военное поле видит в последний раз императорскую русскую армию, проходящую перед своим державным вождем.

Пребывание французской эскадры закончилось в этот вечер прощальным обедом, данным в честь Их Величеств президентом на броненосце «Ла Франс», стоявшем на кронштадтском рейде. Парадный стол, с большим вкусом украшенный чудными цветами, был поставлен в раскинутой на палубе палатке, причем приглашенные оказались сидящими под четырьмя громадными смертоносными орудиями французской морской артиллерии.

Гостившие французы были Его Величеством награждены орденами и подарками; тем же ответил и президент, наградив русских, принимавших какое-нибудь участие в приеме французских гостей. Я был возведен из кавалеров французского «Почетного легиона» в «Grand Officier de la Legion d'Honneur».

24

Ультиматум Австро-Венгрии. Посещение государем красносельского лагеря.

11 июля государь присутствовал на офицерских скачках на красносельском ипподроме, обедал в Кавалергардском полку и после спектакля в красносельском театре вернулся в Петергоф.

В этот день стало известно содержание ультиматума, который послала Австро-Венгрия Сербии. Текст ультиматума был сообщен австрийским министром графом Бертхольдом германскому послу при венском дворе Чирскому за двое суток до его вручения в Белграде. Подтверждение этих фактов можно найти в вышедших позднее воспоминаниях бывшего германского канцлера князя Бюлова. Основанием ультиматума служило якобы доказанное произведенным расследованием участие сербского правительства в сараевском убийстве: ясно было, что венское правительство хотело во что бы то ни стало создать осложнения с Сербией.

Наш посол при императоре Франце Иосифе H. H. Шебеко ерочно выехал обратно в Вену.

Сербский наследник, королевич-регент, обратился к нашему государю с просьбою о поддержке, на которую Его Величество ответил следующей телеграммой:

«Пока есть малейшая надежда избежать кровопролития, все наши усилия должны быть направлены к этой цели. Если же, вопреки нашим самым искренним желаниям, мы в этом не успеем, Ваше Высочество можете быть уверены в том, что ни в каком случае Россия не останется равнодушной к участи Сербии».

12 июля в столичной прессе появилось сообщение, что правительство весьма озабочено наступившими событиями и посылкою Австро-Венгрией ультиматума Сербии и что оно зорко следит за развитием сербско-австрийского столкновения, к которому Россия не может остаться равнодушной.

Утром государь поехал из нового дворца «Александрия» на моторе в Красное Село на смотры. По дороге Его Величество сказал мне, что пригласил всех министров в Красносельский дворец на экстренное заседание.

Гроза надвигавшихся событий висела в воздухе.

Несмотря на поразительное умение государя владеть собою, в этот раз он не скрыл от меня своего волнения по поводу австрийского ультиматума и поддержки германским императором выступления Австро-Венгрии.

Со слов Его Величества у меня сложилось впечатление, что он, став на защиту Сербии, искренно стремился к разумному мирному разрешению вызова венского кабинета, действовавшего, по его убеждению, с ведома и согласия императора Вильгельма. Одним из оснований для такого мнения государя служили донесения, в которых ясно указывалось на подготовку мобилизации германской промышленности; из коммерческих же кругов в течение первой половины года поступали сведения о весьма интенсивной работе по приобретению Германией сырья и требовании ею возможно скорой уплаты по кредитам за различные поставки в Россию.

После большого завтрака в столовой дворца, называвшейся палаткой, произошло неожиданное производство пажей и юнкеров в офицеры, а войскам лагерного сбора дан был приказ вернуться на зимние стоянки.

Днем Его Величество передал лейб-гусарам императорский приз за лучшие результаты стрельбы в кавалерии весною 1913 года, посетил всегда образцово содержавшийся красносельский лазарет и по окончании большого обеда в палатке поехал в красносельский театр, праздновавший свой пятидесятилетний юбилей. Согласно традиции на спектаклях офицеры лейб-гусары надевали красные доломаны, в которых в этот последний вечер были и Его Величество и великий князь Николай Николаевич.

В лагере общее настроение было крайне возбужденное. Появление государя в театре вызвало со стороны присутствовавших целый ряд бурных оваций. Гимн и «ура» долго не смолкали...

Красносельский театр отошел в область истории.

25

Дипломатические переговоры перед войной. Объявление Германией войны.

13 июля французский поверенный в делах в Люксембурге известил свое правительство, что в приграничной полосе Германии приказано четырем классам запасных быть готовыми к призыву.

14 июля император Вильгельм вернулся из поездки в Норвегию. В своих телеграммах нашему государю он стал открыто обвинять Сербию в сараевском убийстве, указывая на необходимость понесения ею наказания.

При всей своей сдержанности некоторые немецкие дипломаты не скрывали того, что поддержка, оказываемая Россией какому бы то ни было славянскому народу, не в интересах Германии и Австро-Венгрии.

Венский кабинет отказал продлить срок ультиматума Сербии и вступить с Петербургом в переговоры для улаживания конфликта. У всех начало складываться убеждение, что для России война неизбежна; но тем не менее государь повелел отвести в глубь страны на 10 или 15 верст все пограничные с Германией посты. Был также отдан приказ войскам соблюдать полную сдержанность, не допуская столкновений с германскими войсками даже в случае перехода ими нашей границы.

15 июля в Вене было опубликовано объявление войны Сербии, а 16-го началась бомбардировка Белграда, в ответ на что был обнародован высочайший указ о мобилизации Киевского, Московского, Казанского и Одесского военных округов. А в Германии в этот же день объявлен «кригс-гефар-цуштанд», призван ландштурм для охраны железнодорожных сооружений в Восточной Пруссии и образованы «баншутц-команды». В четверг 17 июля экстренный выпуск газеты «Локальанцейгер» известил о всеобщей мобилизации в Германии, но берлинский кабинет поспешил это сообщение опровергнуть. Германский посол в Петербурге граф Пурталес заверял, что Австро-Венгрия территориально совершенно не заинтересована и что эту военную экспедицию нужно рассматривать как карательную, имеющую целью дать Сербии урок за ее участие в убийстве наследника австро-венгерского престола.

Германский посол находился в непрерывных сношениях с нашим министром иностранных дел С.Д. Сазоновым и заявлял, что император Вильгельм, как союзник Австро-Венгрии, не может допустить, чтобы Россия мобилизовала свою армию из-за мобилизации австрийской армии против Сербии.

Государь продолжал обращаться телеграммами к императору Вильгельму с просьбою оказать содействие к мирному разрешению конфликта между Австрией и Сербией.

Смысл ответов императора Вильгельма на телеграммы нашего государя был таков, что приведение русской армии в боевую готовность против Австро-Венгрии лишает его возможности стать в этом деле посредником.

Выходило так: Австро-Венгрия может мобилизовать свою армию якобы против Сербии вдоль границ России, а Россия на такой вызов своей пограничной мобилизацией отвечать не должна.

Тем не менее государь решил приостановить начатую мобилизацию и в моем присутствии в 12-м часу ночи говорил по телефону из Петергофа сначала с военным министром, а затем, по его предложению, с генералом Янушкевичем, бывшим в то время начальником генерального штаба и намеченным, на случай нападения на нашу западную границу, на место начальника штаба Верховного главнокомандующего.

В своих ответах генералы Сухомлинов и Янушкевич (как передавал мне государь) заявили, что приостановить начатую частичную мобилизацию нельзя, а отменить можно; но при этом указали на громадную опасность распоряжения об отмене частичной мобилизации, так как, если она будет прервана, это внесет такой хаос в работу причастных к мобилизации ведомств, что потребуется большой срок на восстановление системы в первоначальном ее виде. Генерал Янушкевич просил разрешения представить на следующее утро доклад, подробно разъясняющий данные по этому вопросу.

Считая императора Вильгельма благородным человеком и веря в искренность его слов относительно возможности ликвидировать угрозу войны, министр двора граф Фредерикс был сторонником остановки мобилизации.

Когда графу Фредериксу приходилось беседовать с императором Вильгельмом, почти ежегодно приезжавшим на свидания к нашему государю, император Вильгельм высказывал несколько раз графу свой взгляд, что Германия не должна иметь войны с Россией, ибо такая война только бы помогла международным социалистам довести или Россию, или Германию, или обе эти страны до революции.

На следующее утро министр иностранных дел С. Д. Сазонов заехал до доклада Его Величеству к графу с целью убедить его в необходимости продолжения мобилизации; но граф определенно высказал ему свой взгляд, что война в случае неудачи приведет в конечном результате к революции; Сазонов же держался того мнения, что только война может предупредить революцию, которая непременно вспыхнет, если войны не будет.

В тот же день Сазонов доложил государю, что имеет храбрость взять на себя предложение не отменять частичной мобилизации, считая, по всем имеющимся в его распоряжении данным, войну неизбежной, а военный министр генерал-адъютант Сухомлинов высказал сложившееся у него твердое убеждение, что слова императора Вильгельма — не более как уловка, имеющая целью заставить нас остановить мобилизацию и тем сделать русскую армию небоеспособной к моменту наступления совершенно мобилизованной и сосредоточенной в то время германской армии.

Наш государь 18 июля телеграммою сообщил императору Вильгельму, что по техническим условиям невозможно приостановить наши военные приготовления, причем дал слово, что, пока будут длиться переговоры, мобилизованная русская армия никаких вызывающих действий предпринимать не будет. Дипломатические переговоры продолжались до вечера 18 июля, когда, с одной стороны, стало известно, что в Вене правительство идет на уступки, будучи готово в конфликте с Сербией принять предложенное посредничество нейтральных держав, а с другой стороны, из Берлина пришло известие, что по указу императора Вильгельма Германия объявлена на военном положении.

В это же время граф Пурталес передал в Петербурге полученное им из Берлина ультимативное требование демобилизовать русские войска в 12-часовой срок. За неисполнение Россией указаний берлинского кабинета император Вильгельм, несмотря на личную телеграмму нашего государя, счел себя вправе объявить 19 июля войну России. С этим извещением германский посол граф Пурталес приехал к министру иностранных дел С. Д. Сазонову; последний немедленно передал его по телефону министру двора графу Фредериксу, который незамедлительно отправился во дворец доложить полученные сведения Его Величеству.

Выслушав графа, государь перекрестился и сказал: «Моя совесть спокойна — я сделал все от меня зависящее, чтобы предотвратить войну».

Желание со стороны Германии переложить на Россию ответственность за разрыв заставляло ее государственных деятелей прибегать к mensonge anglais, т.е., не говоря неправды, освещать события в желательном для них смысле. Обвинения по адресу России, якобы вызвавшей своей мобилизацией войну, должны отпасть для всякого, сколько-нибудь следившего за военными приготовлениями Германии, так как раньше чем до Берлина дошли известия о нашей общей мобилизации, в Германии было объявлено состояние военной опасности Kriegsgefahrzustand, т.е. приведение армии в такое состояние боеспособности и сосредоточенности, которое давало ей возможность в любой день начать военные действия против соседа, не произнося слова «мобилизация».

К сожалению, у нас распоряжения по приведению армии в боеспособное состояние начинались со слова «мобилизация», которым они в германской армии заканчивались. Одним из доказательств правдивости сказанного может служить занятие Люксембурга стотысячным германским корпусом через сутки по объявлении мобилизации: произвести в 24 часа пополнение кадров корпуса мирного времени до полного боевого разворачивания вряд ли представляется возможным для какой бы то ни было армии.

Другое подтверждение сказанного можно было получить в нашем департаменте полиции, где хранился циркуляр германского генерального штаба за № 421 от 9 июня 1914 года о немедленной мобилизации всех промышленных предприятий в Германии. Не менее доказательное проявление дружеских к нам отношений со стороны нашей соседки — Германии представляет следующий факт: вскоре после объявления войны на финском берегу залива, в том месте, где, по предположениям германского генерального штаба, должен был быть произведен молниеносный десант, были найдены зарытыми в земле немецкие мундиры, знамена, приборы для сигнализации, карты подступов к Петербургу, причем имелись сведения, что перед оставлением этих мест жившие там немецкие офицеры уничтожили большую часть инвентаря этой базы.

26

Назначение великого князя Николая Николаевича Верховным главнокомандующим. Поездки государя на фронт.

При составлении мобилизационного плана на случай нападения на нашу западную границу в генеральном штабе исходили из предположения, что во главе действующих армий станет сам государь император. Эта мысль, не покидавшая царя и в переживаемые перед войной тревожные дни, встречала неоднократно высказывавшееся Его Величеству несочувствие со стороны всех министров, кроме военного.

Государь собрал на ферме в Петергофе Совет министров для совместного обсуждения в высочайшем присутствии вопроса, кому надлежит быть во главе войск.

Отрицательный взгляд на принятие этой ответственности лично государем был высказан всеми присутствовавшими, что склонило Его Величество к решению временно не вступать в роль Верховного главнокомандующего, а назначить на этот пост генерал-адъютанта В. А. Сухомлинова.

Генерал-адъютант Сухомлинов упросил государя не назначать его из-за неприязненных к нему отношений со стороны великого князя Николая Николаевича, который в качестве намеченного главнокомандующего Северной армией оказался бы в прямом подчинении ему.

Не один Сухомлинов знал о питаемых к нему враждебных чувствах великого князя; их взаимоотношения бросались в глаза всякому, кто их видел вместе. Особенно же обострились они в начале 1905 года, когда государь передал на заключение генерала Сухомлинова, в то время командующего войсками Киевского военного округа, проект реорганизации армии, составленный по инициативе великого князя Николая Николаевича. Проект этот предусматривал образование Совета государственной обороны, выделение генерального штаба в самостоятельный орган и превращение военного министра в заведующего хозяйственными вопросами и личным составом военного ведомства.

Ознакомившись с проектом, генерал В. А. Сухомлинов доложил Его Величеству, что считает его составленным в духе разложения армии: принятие его, по мнению Сухомлинова, должно лишить государя ответственного лица, объединяющего все военные вопросы, каковым до сих пор был военный министр, а ответственность ныне подчиненных военному министру высших начальников будет переложена на военные советы и комиссии.

Несмотря на приведенные генералом Сухомлиновым доводы, мнение великого князя восторжествовало и реформа военного министерства была обнародована высочайшим указом от 8 июня 1905 года.

Осенью 1908 года результаты реформы обнаружились настолько явно, что угроза полнейшего расстройства командной власти вынудила Его Величество освободить великого князя от должности председателя Совета государственной обороны, предварительно поблагодарив его рескриптом за его плодотворную деятельность.

Вскоре после этого генерал Сухомлинов был назначен начальником генерального штаба, а затем, через несколько месяцев, военным министром, и ему поневоле пришлось искоренить нововведения великого князя в военном ведомстве, чем он и заслужил его искреннюю ненависть.

Вследствие отказа В. А. Сухомлинова от вступления в верховное командование государь решил назначить на пост Верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича. Немало содействовало этому назначению то обстоятельство, что в дни, предшествовавшие войне, великий князь переехал из Красного Села к брату своему, великому князю Петру Николаевичу, жившему в своем дворце на Знаменке. Такое близкое соседство имело следствием частые свидания Его Величества с великим князем Николаем Николаевичем. Факт назначения великого князя Верховным главнокомандующим дал повод ко всевозможным толкам в салонах и клубах, причем каждый, конечно, судил о нем по-своему: например, говорилось, что военный министр обиделся на государя за назначение великого князя Верховным главнокомандующим, а иностранные союзные дипломаты, «ничтоже сумняшеся», повторяли эти сплетни и, по-видимому, придавали им большое значение.

Как только стала выясняться неизбежность войны, министр путей сообщения C. B. Рухлов обратился ко мне по телефону с вопросом, как я смотрю на мобилизационный план, составленный в министерстве императорского двора на случай поездок государя в военное время.

Я откровенно сознался, что мне это дело неизвестно, но добавил, что, ознакомившись с ним, не замедлю с ответом на интересовавший его вопрос. Рассмотрение плана передвижения походного штата высочайшего двора привело меня к убеждению, что составители его преследовали не практическую сторону дела, а желание внести наибольшее число служащих министерства двора в список сопровождающих Его Величество лиц. Выполнение составленного плана требовало 13 поездов двойной тяги, которые должны были совершенно парализовать нормальное движение и нарушить график всякой дорога на очень продолжительный срок.

Когда я доложил министру двора свои соображения об изменении плана, граф испросил разрешение нам обоим сделать Его Величеству по этому вопросу общий доклад. Государь согласился с моим предложением заменить 13 поездов двумя: собственным и свитским.

Таким оборотом дела был очень доволен C. B. Рухлов; но не были довольны ни особы свиты Его Величества, ни чины установлений министерства двора, вычеркнутые из списков едущих для сопровождения государя на театр военных действий: все обрушились на меня как на виновника якобы отстранения их от обожаемого монарха.

Искренность их обожания вполне выявилась в ближайшее после революции время, когда государь с семьей был арестован в Царском Селе и когда, в угоду новым властителям России, большинство из них отреклось от царя так же, как апостол Петр отрекся от Христа.

27

Молебствие в Зимнем дворце. Манифест.

20 июля государь вышел в Николаевский зал Зимнего дворца на молебствие, которое служил духовник Их Императорских Величеств протоиерей Васильев — в присутствии прибывших на высочайший выход находившихся в Петербурге генералов и офицеров гвардии и армии, а также гражданских чинов и городских дам, имевших право приезда ко двору.

По окончании молебствия протоиерей Васильев прочел высочайший манифест — по случаю объявления Германией нам войны:

«Божией милостью мы, Николай II,

Император и Самодержец Всероссийский, Царь Польский, Великий Князь Финляндский, и прочая, и прочая, и прочая, объявляем всем верным нашим подданным: следуя историческим заветам, Россия, единая по вере и крови с славянскими народами, никогда не взирала на их судьбу безучастно.

С полным единодушием и особою силою пробудились братские чувства русского народа к славянам в последние дни, когда Австро-Венгрия предъявила Сербии заведомо неприемлемые для державного государства требования.

Презрев уступчивый и миролюбивый ответ сербского правительства, отвергнув доброжелательное посредничество России, Австрия поспешно перешла в вооруженное нападение, открыв бомбардировку беззащитного Белграда.

Вынужденные, в силу создавшихся условий, принять необходимые меры предосторожности, мы повелели привести армию и флот на военное положение, но, дорожа кровью и достоянием наших подданных, прилагали все усилия к мирному исходу начавшихся переговоров.

Среди дружественных сношений союзная Австрии Германия, вопреки нашим надеждам на вековое доброе соседство и не внемля заверению нашему, что принятые меры отнюдь не имеют враждебных ей целей, стала домогаться немедленной их отмены и, встретив отказ в этом требовании. внезапно объявила России войну.

Ныне предстоит уже не заступаться только за несправедливо обиженную родственную нам страну, но оградить честь, достоинство, целость России и положение ее среди великих держав.

Мы непоколебимо верим, что на защиту русской земли дружно и самоотверженно встанут все верные наши подданные.

В грозный час испытания да будут забыты внутренние распри. Да укрепится еще теснее единение царя с его народом и да отразит Россия, поднявшаяся как один человек, дерзкий натиск врага.

С глубокой верой в правоту нашего дела и смиренным упованием на всемогущий промысел мы молитвенно призываем на Святую Русь и доблестные войска наши Божие благословение.

Дан в Санкт-Петербурге, в двадцатый день июля, в лето от Рождества Христова тысяча девятьсот четырнадцатое, царствования же нашего в двадцатое.

На подлинном собственной Его Императорского Величества рукою подписано:

Николай».

Вслед за прочтением манифеста государь обратился к присутствовавшим со следующими словами:

«Со спокойствием и достоинством встретила наша великая матушка-Русь известие об объявлении войны. Убежден, что с таким же чувством спокойствия мы доведем войну, какая бы она ни была, до конца.

Я здесь торжественно заявляю, что не заключу мира до тех пор, пока последний неприятельский воин не уйдет с земли нашей.

И к вам, собранным здесь представителям дорогих мне войск гвардии и Петербургского военного округа, и в вашем лице обращаюсь ко всей единородной, единодушной, крепкой, как стена гранитная, армии моей и благословляю ее на труд ратный».

Окончив свою речь, сказанную звонким, мягким голосом, государь перекрестился, и все военные преклонили колена перед своим державным вождем.

Картина была умилительная... Многие плакали. Торжественно прозвучали в зале слова пропетой присутствовавшими молитвы: «Спаси, Господи, люди твоя», сменившейся народным гимном.

Обратный выход Их Величеств из Николаевского зала сопровождался долго не смолкавшими криками «ура» собравшихся в Николаевском зале.

Переживаемые события, предстоящий отъезд многих на фронт с выступавшими войсками, патриотические овации царю в Николаевском зале — все это привело публику в состояние полного экстаза, и она, в своем желании быть ближе к государю, так стеснила проход Их Величеств, что государь был вынужден мне сказать: «Воейков, дайте мне вашу руку и постарайтесь, чтобы не отделили детей от нас».

Их Величества проследовали на балкон среднего зала запасной половины, выходившей на площадь, на которой от арки главного штаба до самого дворца было море голов собравшегося народа. При появлении царя все как один человек, сняв шапки, опустились на колени и исполнили гимн, сменившийся криками «ура». Исходившее от чистой русской души проявление любви и преданности царю настолько взволновало царскую чету, что у государя слезы навертывались на глаза, а государыня еле сдерживала свое волнение. Через такую же толпу следовала царская семья с катера во дворец и обратно по набережной Невы, чтобы дойти до яхты «Александрия», стоявшей у царской пристани около Николаевского моста. На «Александрии» Их Величества вернулись в Петергоф.

Возбуждение патриотически настроенной известиями с Балкан толпы воодушевило и наших общественных деятелей: лишенный кафедры распущенной на летние каникулы Государственной думы председатель ее М. В. Родзянко устроил летучий митинг у подъезда дома сербского посланника; стоя на извозчике, он, за отсутствием думской аудитории, изливал свои чувства перед уличной толпой.

28

Император Вильгельм. Разгром здания германского посольства. Прием английского посла.

Император Вильгельм обратился к бельгийскому королю с письмом, в котором заверял его, что нейтралитет Бельгии им ни в коем случае нарушен не будет; а через несколько дней бельгийскому королю было Германией сделано предложение пропустить войска через бельгийскую территорию с обещанием, в случае согласия, заключить выгодный для Бельгии договор.

Так как предложение это было отвергнуто, германские войска вступили на ее территорию, что понудило Бельгию объявить Германии войну. За три дня до этого, с балкона Шлосса, перед бронзовыми конями работы русского скульптора Клодта (подарок императора Николая Павловича) император Вильгельм старался в пространной речи изъяснить собравшейся у Лустгартена уличной толпе причины возникновения войны. Император, между прочим, говорил: «Враги нас кругом обманывают. Мы уничтожим врага и вложим меч, который я вынужден вынуть...» На нашего государя это выступление императора Вильгельма перед улицей произвело настолько неприятное впечатление, что он не раз высказывал свое глубокое возмущение поведением германского императора.

Накануне объявления нам войны германский посол граф Пурталес при посещении в Петергофе министра двора графа Фредерикса выставлял одним из мотивов необходимости для России подчиниться указаниям Берлина то обстоятельство, что в момент выступления мобилизованных войск в России может вспыхнуть революция, признаками которой, по словам посла, служили забастовки, в те дни происходившие на многих крупных фабриках и заводах Петербурга. Упорно циркулировали слухи, будто бы деньги на забастовочное движение широко лились из «Дойче банк».

Этим обстоятельством многие объясняли осведомленность графа Пурталеса в деле настроения рабочих масс. Но в этот раз, несмотря на революционное настроение наших прогрессивных кругов общества, прилив немецкого золота не дал ожидаемых результатов.

Можно было думать, что патриотизм в народе еще был силен: все немецкое усердно изгонялось, даже произошло казавшееся необходимым переименование Санкт-Петербурга в Петроград благодаря настоянию перед Его Величеством статс-секретаря A.B. Кривошеина. В действительности же, так как всякая война ложится тяжелым бременем главным образом на народ, это обстоятельство было и на этот раз учтено сеятелями смуты, которым было на руку возбуждение военного патриотизма.

Мирные жители, ограничившиеся первые два дня после объявления войны ношением по улицам столицы портрета государя и пением народного гимна, решили на третий день принять более активное участие в начавшейся войне и разгромили здание германского посольства на углу Большой Морской и Исаакиевской площади. Не избегли уничтожения и бронзовые кони, украшавшие это весьма неудачное в архитектурном отношении здание. Снятые с крыши, они не без большого труда были потоплены в Мойке якобы патриотически настроенной толпою. От внутреннего убранства помещений посольства остались одни лишь воспоминания.

Вечером 23 июля я был во дворце, в приемной Его Величества, когда приехал английский посол сэр Джордж Бьюкенен. Ожидая государя, он мне ни слова не сказал о причине своего представления Его Величеству, а по выходе из кабинета заявил, что хотел государю первому доложить телеграмму о решении его правительства объявить войну Германии. «С этого момента, — сказал он, — рад пожать вам руку как своему союзнику и соратнику».

Когда я после этого видел государя, он выразил свою радость по поводу выступления Англии. «Но, — добавил он, — жаль, что это не было сделано раньше». Мнения многих дипломатов совпадали с выраженной Его Величеством мыслью: говорилось, что никогда Германия не начала бы войны, если бы знала, что Англия выступит на стороне союзников. Сбылось то, чему трудно было верить, но что мне в 1912 году выдавалось за факт: говорили, что в 1911 году в Риме состоялся масонский съезд, постановивший вовлечь европейские державы в войну с целью свержения тронов.

29

Высочайший прием в Зимнем дворце государственных совета и думы. Первая Государственная дума.

26 июля государь назначил в Николаевском зале Зимнего дворца прием созванных членов Государственного совета и Государственной думы. Его Величество обратился к собравшимся с речью, которую закончил выражением уверенности, что все исполнят свой долг до конца. Председательствовавший в Государственном совете и председатель Государственной думы ответили каждый от имени своей палаты. М.В. Родзянко от имени народа заверял, что, пока враг не будет сломлен, русский народ не остановится ни перед какими жертвами. Вообще, в первые дни войны Государственная дума как будто изменила свой курс и с ее трибуны полились — правда, ненадолго — патриотические речи. В публике придавалось особенное значение тому обстоятельству, что члены Государственной думы партии «трудовиков» отозвались на приглашение и осчастливили своим присутствием залы Зимнего дворца.

Из дворца члены двух палат отправились на свои заседания. Послы наших союзников — Палеолог и Бьюкенен — вызвали своим появлением в Государственной думе целый ряд оваций и выражений готовности со стороны русского народа не останавливаться ни перед какими жертвами, лишь бы оправдать высокое доверие Франции и Англии. Вероятно, были люди, поверившие в искренность излияний народных представителей; на меня же лично Государственная дума уже по своей внешности всегда производила впечатление революционного сборища, а в этот день речи ее членов казались чем-то фальшивым, какой-то нравственной мишурою.

Я невольно перенесся мыслью на несколько лет назад, когда в том же Зимнем дворце 27 апреля 1906 года появились члены нового Государственного совета и Государственной думы первого созыва. В то время я был полковником Кавалергардского полка и, как штаб-офицер гвардии, был назначен ассистентом при перенесении государственных регалий в Тронный зал. Регалии были установлены вокруг трона. Его Величество обратился к избранникам народа с очень красивой речью, им самим составленной, в которой выразил добрые пожелания успеха в работе как Государственного совета, так и Государственной думы.

Во время всей церемонии я видел перед собой собрание «лучших людей» России, как тогда называли первых избранников народа... Скоро эти лучшие люди показали себя вовсю. По-видимому, еще до начала какой бы то ни было работы некоторые из них только и думали, как бы (по нашему военному выражению) нахамить.

Когда депутаты Государственной думы, приглашенные на высочайший выход по случаю ее открытия, шли согласно церемониалу по залам дворца в Тронный зал, они невольно останавливали на себе всеобщее внимание своими фантастическими костюмами: на одном из них, дворянине Тверской губернии, был лиловый спортивный костюм с короткими брюками икрасным галстуком, толстые чулки и горные ботинки, в руках он держал соломенное канотье. По-видимому, он, как и некоторые из его коллег, долго обдумывал костюм, подходящий для выражения презрения к светским условностям. Проходя через Гербовый зал, где находились в своих великолепных придворных русских платьях городские дамы, один из депутатов обратился к своему спутнику со словами: «Что это? Мы находимся в зоологическом саду?» Сказано это было демонстративно громко.

В этот день закончилась многолетняя работа правительства по учреждению столь желанного либеральными кругами народного представительства, давшего своему Отечеству революцию 1917 года.

Пожалуй, правы были в те времена люди, которые сравнивали учреждение Государственной думы с преподнесением детям в подарок коробки спичек.

30

Работа наших общественников. Партия «к. -д.». «Желтый блок». «Выборгское воззвание».

Еще в последние дни царствования царя-освободителя был представлен, с ведома и согласия тогдашнего наследника престола, министром внутренних дел графом Лорис-Меликовым и утвержден государем проект созыва представителей земства для сотрудничества с Государственным советом. Реформа эта должна была идти по уже проложенному пути ведения на местах дел в области земской или городской компетенции. Это был последний, но не воплощенный в жизнь проект императора Александра II, с истинно царской широтою дававшего в течение своего царствования по собственной воле одну реформу за другой.

Так как введение в России таких реформ, которые ясно вели к величию и благу Родины, было нежелательно поработителям христианских народов, они усилили свою нигилистическую и террористическую деятельность, завершившуюся цареубийством 1 марта 1881 года.

Вступивший на престол император Александр III, под влиянием главным образом К. П. Победоносцева, задержал обнародование закона о призыве народных представителей к управлению государством. Решение это было мудрым по тому времени, так как, пока оно было в силе, жизнь нашего Отечества протекала тихо и спокойно; а как только министр внутренних дел князь Святополк-Мирский стал потворствовать либеральным направлениям, начались революционные выступления. В 1905 году священник Гапон организовал выступление рабочих, приведенных им к присяге перед крестом и Евангелием 7 и 8 января и направленных к Зимнему дворцу 9 января в так называемое «кровавое воскресенье». Хотя эта процессия и прикрывалась крестом в руках Гапона, но цель ее была произвести уличный бунт в столице.

После целого ряда революционных выступлений, забастовок и аграрных беспорядков было получено под давлением графа Витте и великого князя Николая Николаевича согласие государя на созыв народных представителей по шаблону западноевропейского парламентаризма, т.е. такой формы правления, при которой преобладающую роль играют старые опытные профессионалы политических интриг, большинство же депутатов представляет из себя инертную массу, повинующуюся лидерам партий.

При этой форме правления все преимущества — на стороне парламентария: будучи безответственным, он контролирует правительство, сам же никем не контролируется.

До 17 октября принадлежность к политическим партиям, оппозиционным правительству, каралась в России законом, а после манифеста 17 октября этим партиям было предоставлено свободное существование. Наше общество, к политической жизни не подготовленное, было сбито с толку речами, носившими характер какого-то умышленного порицания всего, что делает правительство, и преследовавшими цель подорвать в массах доверие к нему.

Уже в 1903 году наиболее активные деятели земской оппозиции, возглавляемые председателем московской губернской земской управы Д. Н. Шиповым, сбросили маски и выявили свои цели — свержение самодержавия и созыв Учредительного собрания: потому 6 ноября 1904 года можно считать штурмовым сигналом для активной работы общественных деятелей по захвату государственной власти, так как съехавшиеся в Москву представители земств в этот день приняли первую объединенную резолюцию с требованием политической свободы и народного представительства. В том же 1903 году иудо-масоны организовали за границею под председательством тверского помещика Петрункевича русский «Союз освобождения», первый параграф которого гласил: «Все российские граждане, без различия пола, вероисповедания и национальности, равны перед законом. Всякие сословные различия и всякие ограничения личных и имущественных прав поляков, евреев и всех без исключения других отдельных групп населения должны быть отменены».

Впоследствии союз этот переименовался в «конституционно-демократическую» партию, т.е. в партию «к.-д.», которая на первых выборах в Государственной думе получила большинство голосов и симпатии народа, вероятно, благодаря § 36 программы партии, обещавшему «увеличение площади землепользования населения, обрабатывающего землю личным трудом, за счет государственных, удельных, кабинетских и монастырских земель, а также путем отчуждения для той же цели за счет государства в потребных размерах частновладельческих земель с вознаграждением нынешних владельцев по справедливой (не рыночной) оценке».

Так как эта партия играла в Государственной думе первого созыва первенствующую роль, на нее и падает главная ответственность за начавшуюся с первого же дня антиправительственную работу Государственной думы. Завершилась работа кадетской партии созданием, не без активного содействия статс-секретаря A. B. Кривошеина (сына крещеного еврея), в Государственной думе зловредного прогрессивного блока, к которому примкнула также часть членов Государственного совета. Объединил этот «желтый блок» все вошедшие в него политические группировки подписанием соглашения, пунктами которого, между прочим, были отмена ограничительных для евреев законов и призвание к власти людей, облеченных общественным доверием. Под влиянием кадетов представители народа начали свою работу в первой Государственной думе с составления дерзкого адреса, представленного государю, а затем вынесли деятельность и за стены Таврического дворца: разъезжая по России, они произносили на местах речи, возбуждавшие население к вооруженному восстанию, и даже рассылали по воинским частям агитаторов для распропагандирования солдат. Правительству пришлось эту Государственную думу разогнать, в ответ на что около двухсот бывших депутатов уехали в Выборг, где составили и обнародовали так называемое «выборгское воззвание»:

«Народу от народных представителей.

Граждане всей России! Указом 8 июля Государственная дума распущена. Когда вы избирали нас своими представителями, вы поручали нам добиваться земли и воли. Исполняя ваше поручение и наш долг, мы составляли законы для обеспечения народу свободы; мы требовали удаления безответственных министров, которые, безнаказанно нарушая законы, подавляли свободу; но прежде всего мы желали издать закон о наделении землей трудящегося крестьянства путем обращения на этот предмет земель казенных, удельных, кабинетских, монастырских, церковных и принудительного отчуждения земель частновладельческих. Правительство признало такой закон недопустимым, а когда дума еще раз настойчиво подтвердила свое решение о принудительном отчуждении, был объявлен роспуск народных представителей. Вместо нынешней думы правительство обещает созвать другую через семь месяцев. Целых семь месяцев Россия должна оставаться без народных представителей в такое время, когда народ находится на краю разорения, промышленность и торговля подорваны, когда вся страна охвачена волнением и когда министерство окончательно доказало свою неспособность удовлетворить нужды народа... Целых семь месяцев правительство будет действовать по своему произволу и будет бороться с народным движением, чтобы получить послушную, угодливую думу, а если ему удастся совсем задавить народное движение, то не будет никакой думы.

Граждане! Стойте крепко за попранные права народного представительства, стойте за Государственную думу! Ни одного дня Россия не должна оставаться без народного представительства. У вас есть способы добиваться этого: правительство не имеет права без согласия народного представительства ни собирать налоги с народа, ни призывать народ на военную службу. А потому теперь, когда правительство распустило Государственную думу, вы вправе не давать ему ни солдат, ни денег. Если же правительство, чтобы добыть себе средства, станет делать займы, то такие займы, заключенные без согласия народного представительства, отныне недействительны и русский народ никогда их не признает и платить по ним не будет. Итак, до созыва народного представительства не давайте ни копейки в казну, ни одного солдата в армию!

Будьте тверды в своем отказе, стойте за свое право все как один человек. Перед единой и непреклонной волей народа никакая сила устоять не может. Граждане! В этой вынужденной, но неизбежной борьбе ваши выборные люди будут С вами. (Следует 181 подпись.)

9 июля 1906 г.»

Создавая Государственную думу, не учли опасности, представляемой парламентской трибуною в руках беспринципных и неразборчивых в средствах демагогов.

Речи членов Государственной думы были сотканы из подлогов, вымыслов и злостной клеветы, сильно осложнявших работу тех государственных деятелей, которые хотели быть самостоятельными и не пресмыкались перед общественностью, постепенно завладевшей умами людей до того, что даже бывший дворцовый комендант Д. Ф. Трепов высказал мысль о пользе назначения министрами нескольких представителей кадетской партии. На это предложение государь дал определенно отрицательный ответ. Невольно напрашивается вопрос: чего же кадеты хотели? По-видимому, только одного — власти, что подтверждается и приписывавшейся в то время Милюкову фразой: «Хоть день, да мой». Все, до последнего четвертого созыва, думы хранили традицию протеста всякому начинанию, исходившему от высочайшего имени. Попадали в них элементы случайные, иногда даже чуждые условиям жизни своих выборщиков: например, в одну из Государственных дум монархист В. М. Пуришкевич, забаллотированный своими земляками-бессарабцами, был избран по Курской губернии.

Вряд ли творившие революцию люди отдавали себе ясный отчет в том, чьи интересы они отстаивали; вряд ли они знали, что главная цель иудо-масонства, которому они служили, есть воссоздание всемирного иудаизма на развалинах христианского мира, разрушенного революциями.

Во время волнений 1905-1906 годов к министру двора графу Фредериксу дважды являлась депутация из видных евреев — барона Гинсбурга и Полякова, которые просили доложить государю, что, если он дарует евреям равноправие, все народные беспорядки мигом прекратятся и не нужно будет учреждать никакой Государственной думы.

31

Посещение царской семьей Москвы. Высочайший выход.

Вечером 3 августа царская семья села в императорский поезд для следования в Москву. Поезд подошел к императорскому павильону Александровского вокзала в Москве 4 августа, в 2 часа дня.

После приема рапортов почетного караула и высших начальствующих лиц в круглом зале павильона царская семья проследовала в экипаже по запруженным народом улицам, среди стоявших шпалерами войск. Публика заняла окна, балконы, крыши, висела на деревьях и фонарях. Настроение толпы было в высшей степени восторженное. Их Величества остановились на пути, чтобы приложиться к иконе Иверской Божьей Матери, и через Красную площадь въехали в Святые ворота Кремля.

На следующий день состоялся в Кремлевском дворце высочайший выход. При вступлении Их Величеств в Георгиевский зал губернский предводитель дворянства А. Д. Самарин произнес приветственную речь; затем говорили исполняющий должность городского головы, председатель московского губернского земства и старшина купеческого сословия. Речи были покрыты громовым «ура».

Когда наступила тишина, государь обратился к присутствовавшим со следующими словами:

«В час военной грозы, так внезапно и вопреки моим намерениям надвинувшейся на миролюбивый народ мой, я, по обычаю державных предков, ищу укрепления душевных сил в молитве у святынь московских, в стенах древнего московского Кремля.

В лице вашем, жители дорогой мне первопрестольной Москвы, я приветствую весь верный мне русский народ, повсюду — и на местах, и в Государственной думе, и в Государственном совете единодушно откликнувшийся на мой призыв встать дружно всей Россией, откинув распри, на защиту родной земли и славянства.

В могучем всеобщем порыве слились воедино все без различия племена и народности великой империи нашей, и вместе со мной никогда не забудет этих исторических дней Россия. Такое единение моих чувств и мыслей со всем моим народом дает мне глубокое утешение и спокойную уверенность в будущем.

Отсюда, из сердца русской земли, я шлю доблестным войскам моим и мужественным иноземным союзникам, заодно с нами поднявшимся за попранные начала мира и правды, горячий привет. С нами Бог ».

По выходе из дворца царскую семью приветствовал на Красном крыльце собравшийся в Кремле народ, заполнивший сплошной массой всю площадь. Для прохода Их Величеств в Успенский собор был устроен помост, покрытый красным сукном.

Так как накануне у наследника цесаревича был припадок гемофилии, в этот день Алексей Николаевич участвовал в шествии Их Величеств на руках у урядника конвоя. (К огромному огорчению, вызываемому у августейших родителей болезнью наследника, присоединялось еще всегдашнее колебание в разрешении вопроса: что лучше — оставить его дома или показать народу на руках у казака?)

После богослужения в Успенском соборе царская семья посетила Чудов монастырь и вернулась во дворец по помосту, сопровождаемая восторженными приветствиями народа. На следующий день — Спаса Преображения — Их Величества были у обедни в церкви Спаса на Бору, построенной первым московским князем Даниилом среди дремучего бора, а в наши дни стоявшей во дворе Большого Кремлевского дворца. Во время пребывания в Москве Их Величества посещали больницы, склады белья для раненых, прибывавшие санитарные поезда, а государь, кроме того, ездил по утрам в военно-учебные заведения.

8 августа был прием членов съезда городских голов, собравшихся в Москве для обсуждения вопроса по оказанию помощи раненым и больным воинам. Этот съезд был одним из первых брошенных семян, из которых впоследствии вырос земский и городской союз, так много потрудившийся как на пользу раненых и больных воинов, так и на разрушение государственного устройства Родины. Пребывание в Москве закончилось посещением Троице-Сергиевой лавры, где настоятель архимандрит Товий благословил государя иконою Явления Божьей Матери преподобному Сергию, писанной на гробовой доске преподобного Сергия и сопровождавшей державных вождей русской армии в их походах.

Государь уезжал из Москвы под впечатлением громадной популярности войны, тогда как на самом деле такое настроение сильно подогревалось внешними и внутренними врагами Отечества, отлично понимавшими, что для нанесения удара России необходимо ослабление кадрового элемента войск, каковое возможно лишь при том условии, если Россия будет втянута в войну. С самого ее начала было внесено изменение в существовавший до того закон о черте еврейской оседлости: семьям призванных из запаса евреев-ремесленников разрешено было повсеместное жительство.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Не приведи Бог видеть русский бунт — бессмысленный и беспощадный.

Пушкин

Как ни приманчива свобода, Но для народа Не меньше гибельна она, Когда разумная ей мера не дана.

Крылов

1

Верховный Совет. Декларация Антанты. Спасение Парижа. Поездка государя на Ставку. Осовец.

В начале августа 1914 года государь император учредил верховный Совет под председательством императрицы Александры Федоровны для объединения правительственной, общественной и частной деятельности по призрению семей "лиц, призванных на войну, а также семейств раненых и павших воинов. Первое торжественное заседание происходило 18 августа в Зимнем дворце. Вице-председательницей Совета была назначена великая княжна Ольга Николаевна, а фактическим председателем состоял председатель Совета министров — И. Л. Горемыкин.

Кроме деятельности в верховном Совете императрица с двумя старшими великими княжнами, окончив курсы Красного Креста, стали принимать участие в уходе за ранеными, прибывавшими в лазареты Царского Села с театра военных действий. Государь посещал больницы и лазареты иногда один, а большей частью с императрицею и старшими великими княжнами. Государыня считала своим долгом служить для дам примером самоотверженной помощи страждущим жертвам начавшейся ужасной войны.

20 сентября состоялась первая поездка государя на Ставку. Сопровождали Его Величество кроме меня министр двора граф В. Б. Фредерикс, военный министр В. А. Сухомлинов, флаг-капитан К. Д. Нилов, гофмаршал князь В. А. Долгоруков, генерал A. A. Мосолов, князь В. Н. Орлов, флигель-адъютант A. A. Дрентельн и лейб-хирург С. П. Федоров. Для императорского поезда, в котором государь жил со свитой на Ставке, был проложен рельсовый путь в роще близ станции Барановичи, недалеко от пути, проложенного для поезда Верховного главнокомандующего. Часть помещений штаба находилась в бараках при станции Барановичи. Штаб великого князя был вначале невелик, но очень быстро стал расширяться. Кроме штабного персонала при Ставке находились воинские части для несения охраны.

По приезде государя к высочайшему завтраку и обеду были постоянно приглашаемы великий князь, его начальник штаба генерал H. H. Янушкевич, протопресвитер Шавельский, по очереди — генерал-квартирмейстер Ю. Д. Данилов, дежурный генерал П. К. Кондзеровский и другие старшие чины. По очереди же приглашались и военные агенты иностранных союзных нам держав. Впечатление от первого пребывания на Ставке было в высшей степени тяжелое: главной темой разговоров, естественно, служили потрясающие своим размером цифры человеческих жертв войны и подробности ужасов, пережитых в Восточной Пруссии нашими армиями.

Вследствие принятого на себя Россией по военной конвенции 1892 года обязательства защищать интересы Франции четыре наши армии были направлены в Восточную Пруссию с целью спасти Париж от немецкого нашествия. Спасен был Париж ценою сотен тысяч русских жизней. А тем временем в Лондоне шли переговоры о подписании декларации России, Франции и Великобритании о взаимном обязательстве не заключать в течение войны сепаратного мира с врагом. Декларацией этой, подписанной послами графом Бенкендорфом и Камбоном, а также английским министром иностранных дел лордом Греем, — Россия еще крепче связала свою судьбу с судьбою союзников, движимая, как и всегда раньше, чувством благородства, а не практическими расчетами.

В августе 1914 года Франция находилась в таком опасном положении, что французское правительство со всеми высшими учреждениями должно было переселиться в Бордо, предоставив генералу Жоффру диктаторские права. Приписывая талантам генерала Жоффра и Галиени успех Марнского сражения, решившего судьбу кампании, многие французы совершенно умалчивали о главной причине его счастливого исхода — наступлении русской армии на территорию Германии с целью отвлечь на себя часть направленных против Франции сил.

Несколько лет спустя немецкий генерал фон Клук, один из главных участников Марнского боя, подтвердил мне, что успехом своим в этом сражении французы были в значительной степени обязаны отданному императором Вильгельмом приказанию — для спасения Пруссии от русского наступления — снять часть резервов правого крыла и перебросить их на восток: этим распоряжением силы правого фланга немецкой армии были настолько ослаблены, что германский фронт был вынужден начать отступление.

На Ставке Его Величество приходил в 10 часов утра в штаб принимать доклад о ходе военных действий. Доклад делал генерал Данилов в присутствии великого князя Николая Николаевича и начальника штаба H. H. Янушкевича. Продолжался он около полутора-двух часов. По настоянию великого князя военный министр не присутствовал на этих докладах. Днем, между завтраком и обедом, государь совершал с лицами свиты прогулки пешком в окрестностях Барановичей. Это первое пребывание Его Величества на Ставке продолжалось четыре дня. На обратном пути в Царское Село государь пожелал посетить крепость Осовец совершенно экспромтом, не предупреждая Ставки.

В Белосток была послана телеграмма коменданту станции с приказанием приготовить к 7 часам утра два автомобиля для военного министра. Ночью, по прибытии императорского поезда в Белосток, я распорядился задержать его на станции. В 6 часов утра всех разбудили, а в 7 государь сел с военным министром в автомобиль, в котором проследовал в Осовец, находившийся в 50 верстах от Белостока.

В день посещения крепости Его Величеством шел бой в 12 верстах от фортов Осовца, только что геройски отбившего штурм германской армии, засыпавшей весь район своими «чемоданами» (так назывались снаряды тяжелых орудий). Комендант крепости генерал Шульман, только утром предупрежденный о выезде государя в крепость, едва успел дать приказание о вызове команд и выехать навстречу Его Величеству в направлении Довнара. Посещение Осовца началось с собора, где в начале молебна пел один только солдат — церковный сторож, остальные же певчие постепенно прибегали по одному. По окончании службы государь милостиво обратился к священнику с вопросом: «Вы, батюшка, не тревожились сильной бомбардировкой?» На что священник ответил: «Никак нет, Ваше Величество. Мне только скучно стало, когда снаряды стали близко ложиться, и я тогда пошел в храм». После собора государь обошел несколько фортов и благодарил построенные в разных местах крепости команды. Коменданту и наиболее отличившимся офицерам и солдатам были пожалованы Георгиевские кресты. Это посещение, отличавшееся неожиданностью и простотою, произвело самое отрадное впечатление как на государя, так и на героев Осовца; а когда слух о нем распространился по России, то составилась легенда, что царь сам наводил в Осовце пушку, от выстрела которой погибли сотни «германов».

Признаюсь, что в сохранение тайны предстоявшей поездки я сам плохо верил: считая долгом предупредить свиту, что на следующий день нужно встать в 6 часов утра, так как в 7 государь предполагает ехать из Белостока в Осовец, я невольно выдал тайну, хотя и добавил, что ввиду близости неприятеля прошу мое сообщение держать в строжайшем секрете. Не прошло четверти часа, как ко мне явился сопровождавший меня в поезде дежурный чиновник и доложил, что весь поезд обсуждает предстоящую поездку государя в Осовец. После этого первого опыта я решил никогда не ставить лиц свиты в курс поездок Его Величества, за что получил прозвание «генерала секрета». Они стали спрашивать уже прямо у государя об его предположениях, на что Его Величество обыкновенно отвечал: «Спросите Воейкова — он знает».

Вскоре по возвращении государя в Царское Село в одном из виленских лазаретов скончался от ран князь Олег Константинович, служивший в рядах лейб-гусар и участвовавший во всех боевых действиях полка.

2

Царская семья в часовне Спасителя. Поездка государя на Ставку и по фронту.

20 октября, в день памяти кончины императора Александра III, Их Величества после заупокойного богослужения в соборе Петропавловской крепости посетили часовню Спасителя в домике Петра Великого. О намерении императорской семьи помолиться перед этой чудотворной иконою никому сообщено не было. Императорские моторы неожиданно остановились у подъезда часовни. Императрица с государем и двумя великими княжнами вошли в толпу молящихся. Я купил свечи, которые они поставили перед образом. Царскую семью узнали молящиеся только тогда, когда Их Величества стали на колени среди часовни. Умилительно было видеть, с какой любовью присутствовавшая публика взирала на царскую семью, сливаясь с нею в молитве перед всевышним Богом.

На следующий день государь вновь отбыл на Ставку; останавливался во многих городах, осматривал форты, посещал лазареты, раздавал кресты и медали. Впечатление от работы царя было такое, что он, как истинный хозяин земли русской, не жалел ни сил своих, ни здоровья, желая сам лично все видеть и передать посещаемым войскам ту веру в одоление врага, которой был полон сам. При мягкости его характера и при врожденном миролюбии, ясно выказавшемся в созыве Гаагской мирной конференции, посещение прифронтовой полосы сильно удручало Его Величество. Вид разрушенных артиллерийским огнем построек, громадное количество разбросанных по полям и лесам крестов, указывавших на места братских могил, видимо, вызывали у государя глубокую скорбь о гибели на полях брани верных присяге офицеров и солдат императорской армии.

Кадровый состав армии таял (в особенности гвардия), а на смену этому оплоту престола являлись люди, понимавшие воинскую дисциплину иначе, чем это было предусмотрено воинским уставом, но зато пользовавшиеся у общественных деятелей репутацией «сознательных».

В окрестностях Ивангорода государь посетил совершенно разгромленный артиллерией противника фольварк Опацтво. В костеле Опацтва ветер, врывавшийся через огромные пробоины в стенах, пронизывал молящихся. На вопрос государя, как будут происходить службы при таком разрушении храма, ксендз ответил: «Будет сквозной ветер, а мы будем молиться». Его Величество приказал выдать на восстановление храма 3 тысячи рублей.

3

Кавказ. Новочеркасск. Воронеж. Тамбов. Москва.

24 ноября Его Величество прибыл в Екатеринодар, куда еще за несколько дней навстречу ему стекалось население чуть не всей области; многие кубанцы приехали верхами из самых отдаленных станиц; немало было и женщин с детьми. Когда государь подъезжал к войсковому кругу, у собора стояли тысячные толпы, приветствовавшие царя долго несмолкавшим «ура». Перед лицом вошедшего в войсковой круг державного вождя, одетого в кубанскую черкеску, были вынесены старые бунчуки, перначи запорожцев, знамена и грамоты черноморцев и линейцев; был даже вынесен мундир императора Александра II.

26 ноября Его Величество прибыл в Тифлис, утопавший в гирляндах зелени, украшенный коврами и материями национальных цветов. После посещения Сионского собора, где государя встретил экзарх Грузии Питирим, Его Величество проехал в Ванкский собор, в котором был принят католикосом всех армян.

По улицам, переполненным народом, свободно допущенным к--охране царского пути и соблюдавшим образцовый порядок, государь проследовал к мечети — сначала суннитского, а затем шиитского мусульманских толков, где муфтий и шейх-уль-ислам совершили моления. Муфтий Гаибов, глухой 85-летний старик, в простых трогательных словах сказал государю, чтобы он не тревожился, что все мусульмане Кавказа безгранично преданы ему — самодержцу так как понимают что их счастье неразрывно связано со счастьем России.

Наместник Кавказа граф Воронцов-Дашков был болен, и государя приняла во дворце графиня. Считая себя как бы в гостях у графа Воронцова-Дашкова, Его Величество не приглашал никого из местных властей к завтракам и обедам, носившим совершенно неофициальный характер. Государь чувствовал себя весьма непринужденно в этой семье, в которой в детстве бывал запросто, будучи сверстником детей графа Воронцова-Дашкова.

Вечером, в первый день, была зажжена иллюминация. В самый разгар народных манифестаций, когда десятки тысяч окружали дворец, человек 15 простого народа, с несколькими азиатскими музыкантами, попросили через городского голову — А. И. Хатисова разрешения Его Величества предстать перед ним. Старец-простолюдин обратился к царю с трогательным приветствием, другие поднесли лотки с кавказскими фруктами (таба-хами), а туземные музыканты—дудукчи заиграли на инструментах, под звуки которых простолюдины протанцевали ряд кавказских танцев.

Государь оставался в Тифлисе четыре дня, посещая благотворительные учреждения, лазареты и учебные заведения. На учащихся это посещение произвело глубокое впечатление: отъезд царя из реального училища, где были собраны депутации от преподавателей и учащихся всех мужских и женских учебных заведений министерства народного просвещения, сопровождался громовым «ура», сливавшимся со звуками гимна, исполненного оркестром училища. Умилительно было смотреть на юные восторженные лица детей, провожавших своего царя. По приглашению грузинского дворянства государь был на дневном чае в особняке Сараджиевой, где оркестр и хор по желанию Его Величества исполнили грузинскую патриотическую песню «Самшобло» («Родина»).

30 ноября государь прибыл в крепость Каре, в которой раньше никогда не бывал. Величественное зрелище представляют крутые голые скалы, форты, батареи, укрепления крепости, расположенные на неприступно высоких горах. После завтрака Его Величество объехал часть фортов, любуясь красотою развертывавшейся картины. Большой интерес возбудил в государе доклад о достижениях артиллерийской техники по наводке крепостных орудий.

Цитадель Карса, с 1807 года трижды покоренного русскими, была возведена турками в 1579 году. В памятный вечер посещения крепости царем на зубцах древней цитадели ярко светились электрические лампионы, начертав в небесах «Николай II».

Желая лично видеть передовые части кавказской армии, живущей в глуши, снегу и холоде, государь проехал к конечному железнодорожному пункту невдалеке от боевой линии — Сарыкамышу, откуда Его Величество проследовал на моторе по только что проложенной в гористой дикой местности дороге на Меджингерт, расположенный на самой границе с Турцией. Около дома, где находился пост пограничной стражи, были на площади собраны команды от отрядов, наиболее отличившихся в боях. Обходя ряды воинов нашей кавказской армии, только что оттеснившей наступавшие турецкие войска, государь всем раздавал Георгиевские кресты. Один солдат, получивший крест, проявил пример высокой честности: он обратился к государю со словами: «Я, Ваше Императорское Величество, в бою не участвовал». Государь был страшно удивлен и громко ответил: «Молодец... Наверное, скоро заслужишь крест. Хорошо, что по совести заявил мне». Крест был солдату оставлен.

Возвратившись из Меджингерта в Сарыкамыш, я через несколько времени узнал, какую сделал оплошность, приняв на веру ручательство за безопасность посещения государем передовых войск в сарыкамышском направлении: оказалось, что штаб турецкой армии, с Энвер-пашою во главе, находился на высотах — так близко от ущелья, по которому пролегал путь Его Величества, Что направление следования было видно с турецких аванпостов. Благополучный исход этого выезда можно приписать только счастливой случайности, так как туркам в голову не могло прийти, что в одном из появившихся на дороге автомобилей следовал русский «белый царь».

Кроме того, как потом узналось со слов пленных, вблизи шоссе скрывались в дикой гористой местности курды и турецкие передовые части, производившие при участии германских офицеров рекогносцировку местности на путях к Сарыкамышу.

Когда государь, покидая Меджингерт, сел в автомобиль, генералы, офицеры и казаки кинулись провожать Его Величество; поднялась лихая скачка по сторонам царского пути, пролегавшего по каменистому неровному грунту. Проявление теплых чувств к Его Величеству со стороны народонаселения Кавказа сразу парализовало мечты турок о том, что мусульманское население станет на сторону нашего врага и что в горных областях начнутся волнения, мятежи, беспорядки.

Перед отбытием с Кавказа Его Величество послал наместнику следующую телеграмму:

«Покидая пределы Кавказа, я уношу самые добрые впечатления о войсках и светлые воспоминания о горячем проявлении преданности и любви всеми слоями населения. Сердечно благодарю Вас, граф Илларион Иванович, и прошу передать мою благодарность доблестной кавказской армии, начальствующим лицам и разноплеменным народностям вверенного Вам округа.

Николай».

Телеграмма эта с восторгом передавалась из уст в уста в самых отдаленных саклях и аулах. Милостивое внимание Его Величества порадовало многочисленных почитателей графа Воронцова-Дашкова, в числе которых был и я: работая под руководством графа в Красном Кресте во время японской войны, я сохранил о нем воспоминание как о настоящем русском вельможе в лучшем смысле этого слова, притом искренно преданного царю и Родине. Этот мудрый государственный человек сумел установить самые добрые отношения с разноплеменными народами Кавказа, распри и столкновения которых значительно сгладились за время его пребывания у власти.

Весть о предполагаемом посещении государем Новочеркасска прокатилась по всему округу еще за несколько дней до прибытия Его Величества; из самых дальних станиц съехались депутаты от народонаселения, которое, бросив свои домашние дела, массами шло навстречу своему монарху... И встретил царя Тихий Дон тепло, задушевно и искренно... Всюду, где только пришлось побывать государю, чувствовалась неподдельная радость и доброе расположение. На следующий день — тезоименитства государя императора — в Воронеж прибыла государыня с великими княжнами Ольгой и Татьяной. В Благовещенском соборе царская семья поклонилась мощам святителя и чудотворца Митрофана Воронежского.

По дороге в Москву Их Величества посетили в Тамбове статс-даму А. Н. Нарышкину, урожденную Чичерину, тетку знаменитого комиссара по иностранным делам СССР, до революции сидевшего по тюрьмам, а после революции жавшего руки королям Европы. (Эта родственница важного кремлевского деятеля умерла от разрыва сердца на телеге по дороге к месту назначенного ей расстрела, от которого не спасло ее и высокое положение племянника.)

В Москву министр двора привез августейших детей — наследника цесаревича и великих княжон Марию Николаевну и Анастасию Николаевну. Таким образом вся царская семья оказалась в сборе. Пробыв в Москве четыре дня, императрица уехала с детьми в Царское Село, а государь проехал на пять дней в действующую армию. В этот период времени он посетил Ставку, а в Гарволине, Новоминске и Седлеце остатки гвардии, понесшей за пять месяцев беспрерывных походов и кровавых столкновений громаднейшие потери как офицерами, так и нижними чинами. Не было боевого столкновения, на которое не считалось бы необходимым направлять гвардейские части. Такое систематическое истребление кадров гвардии начинало внушать некоторые сомнения в целесообразности подобных распоряжений для успеха нашего ратного дела.

4

Государственные совет и дума. Посещение государем Киева, Севастополя, Гельсингфорса, Ставки.

27 января состоялось открытие сессий Государственного совета и Государственной думы. Председатель Государственной думы — М. В. Родзянко в своей вступительной речи восхищался нашими союзниками. «Великая Франция — наш верный испытанный друг... Благородная могучая Англия — мы верим ей и восхищаемся ее стойкостью...» — говорил он.

Не отставал от него и наш министр иностранных дел С. Д. Сазонов, известный англоман, своим преувеличенным преклонением перед посланниками Антанты заслуживший у многих именование «русского министра иностранцев». Он выразил с кафедры Государственной думы в прочувствованной речи среди представителей русского народа сердечную признательность союзникам за их искреннее отношение и деятельную помощь. Речь эта вызвала бурные овации по адресу французского и английского послов.

Многие не сочувствовали постоянному восхвалению союзников, не видя искренности с их стороны: главнейшим вопросом в отношениях с Антантой был вопрос снабжения наших армий, сводившийся к перекачиванию золота из русского государственного банка в иностранные.

В этот самый день, 27 января, государь император посетил в Киеве в Покровском женском монастыре великих княгинь — Милицу и Анастасию Николаевну. Живя в монастыре, они проявляли кипучую, исполненную патриотизма деятельность на пользу нашей армии: под их покровительством издавались и распространялись в народе лубки и портреты Верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича, печатались брошюры, создававшие ему громадную популярность, не умалившуюся даже после боевого провала в Восточной Прусии руководимой им армии.

Один из участников турецкой кампании мне говорил, будто еще в 1877 году генерал-адъютант М. Д. Скобелев сказал про великого князя Николая Николаевича (младшего): «Если он долго проживет, для всех станет очевидным его стремление сесть на русский престол. Это будет самый опасный человек для царствующего императора».

Заехав из Киева в Севастополь на смотр стоявшего на рейде Черноморского флота и вновь сооруженных укреплений, государь направился в Екатеринослав, где после молебствия в соборе преосвященный Агапит обратился к Его Величеству со следующими словами:

«Это — ваш подвиг, Ваше Императорское Величество. Вы трудитесь, наблюдая русскую жизнь, душу православного человека в наши скорбные, но святые дни. Вы лично видите, как святая Русь вместе со своим царем ничего не жалеет для блага своей Родины».

Близ Екатеринослава находился Брянский завод, на котором государь почти целый день объезжал мастерские, так что перед ним прошла вся картина заводской жизни и выделки из сырья металлургических изделий.

В день Сретения Господня государь вернулся в Царское Село, а 25 февраля он был в столице Финляндии — в Гельсингфорсе, где в то время зимовал почти весь наш Балтийский флот. Организация приема царя была, как всегда, возложена на тогдашнего генерал-губернатора, почему-то решившего не приглашать на чай никого из финляндского общества. К счастью, это было вовремя замечено и исправлена ошибка, которая могла дать повод к нежелательным обидам. К сожалению, не всегда удавалось вовремя парализовать ошибки местных властей, возбуждавшие неудовольствие против государя в вопросах, к которым он совершенно причастен не был.

Закончилась поездка по Финляндии на следующий день на станции Ланской, откуда государь на автомобиле проехал прямо в собор Петропавловской крепости на заупокойное служение по императору Александру III, в память дня его рождения.

28 февраля в 10 часов утра государь отбыл на Ставку. Отъезд его совпал с днем смерти графа Витте.

Пребывание на Ставке в этот раз затянулось на одиннадцать дней. 9 марта пришло известие о падении Перемышля. Ставка ликовала. Государь пожаловал великому князю Николаю Николаевичу орден св. Георгия II степени. Падение Перемышля вызвало во всех углах России радостное возбуждение: весь состав министров явился с поздравлением навстречу возвращавшемуся 11 марта со Ставки государю императору.

5

Червонная Русь. Граф Г. А. Бобринский. Штаб армии генерала Брусилова. Перемышль. Львов.

В 1915 году светлое Христово Воскресение было 22 марта. Согласно обычаю государь первые два дня пасхальной недели христосовался как с высшими, так и с низшими придворными чинами. Христосование это в первый день происходило в Александровском, а во второй — в Большом дворце, причем количество христосовавшихся с Его Величеством достигало в первый день цифры 850, а во второй — 750 человек. Думаю, что традиция эта представляла из себя для наших царей задачу не из легких. Но зато все христосовавшиеся с государем получали на память фарфоровое или мраморное яйцо.

В первых числах апреля государь отбыл на Ставку, посетив за несколько дней до этого Путиловский завод, осмотр которого продолжался более трех часов. При проходе Его Величества по огромным корпусам завода рабочие всюду встречали его сердечно и даже восторженно, совершенно не производя впечатления людей, настроенных против царя.

По прибытии государя на Ставку великий князь Николай Николаевич, не предупредив меня, предложил Его Величеству совершить поездку в Червонную Русь (Львов, Самбор и Перемышль). Все предварительные обсуждения высочайшего посещения Галиции происходили, как впоследствии обнаружилось, между великим князем Николаем Николаевичем, генералом Янушкевичем и князем Орловым втайне от меня. Как государь, так и его свита смотрели на эту поездку как на нежелательную в настоящий момент. Узнал я о принятом государем решении от великого князя Николая Николаевича, когда он, выйдя после всеподданнейшего доклада из вагона Его Величества, с торжествующим видом объявил мне, что государь император дал соизволение на посещение Галиции. На выраженное мною удивление по поводу такого высочайшего соизволения великий князь ответил, что берет на себя лично всю ответственность за безопасность путешествия царя и что штабом разработан план поездки во всех мельчайших подробностях под его личным руководством.

Когда государь мне подтвердил сказанное великим князем Николаем Николаевичем, я выразил опасение о преждевременности принятого Его Величеством решения, на что государь мне сказал, что уступил настойчивой просьбе великого князя, придающего большое значение безотлагательности этой поездки. На мой вопрос, что штабом сделано и подготовлено для высочайшего посещения Галиции, генерал Янушкевич стал водить пальцем по карте Галиции, указывая предположительный маршрут следования государя; по-видимому, на этом и заканчивалась подготовка штаба. Я оказался вынужденным наспех командировать в Галицию находившихся в моем распоряжении офицеров для подготовки путей следования и ночлегов государя. В то время ответственный пост генерал-губернатора Галиции был вверен графу Г. А. Бобринскому. В молодости он служил в лейб-гусарах — во время командования полком великим князем Николаем Николаевичем, которому и обязан был своим назначением. Не обладая ни административной опытностью, ни знанием края, он с места начал производить поспешную русификацию Галиции настолько «удачно», что многие принятые в лоно православной церкви галичане свободно вздохнули при возвращении на их территорию ненавистных им раньше австро-германских войск.Свободнее вздохнули и евреи, которым граф Боб-ринский тоже не оказывал благорасположения.

Сегодня находятся люди, приписывающие русификацию Галиции не графу Бобринскому лично, а реакционно настроенному чиновничеству, якобы ему навязанную центральным императорским правительством. Они, вероятно, не знают, что высшая административная власть в завоеванном крае принадлежала не министру внутренних дел, а Верховному главнокомандующему.

Из Брод Его Величество проследовал с великим князем в автомобиле во Львов. По дороге государя встретил в деревне Княжицы генерал-губернатор Галиции граф Бобринский. Остановился государь во Львове во дворце генерал-губернатора в покоях, в которых всегда останавливался император Франц Иосиф. В день высочайшего приезда во дворце был парадный обед с местными властями и представителями организаций, в которые входили и местные жители.

На следующий день Его Величество поехал в Самбор, в штаб армии генерала Брусилова, к которому государь отнесся очень милостиво и пожаловал званием генерал-адъютанта. Как потом выяснилось из собственных же слов генерала Брусилова, это назначение его обидело, так как было дано ему якобы не за боевые отличия, а за высочайшее посещение и предложенный государю обед, между тем как Его Величество выразил ему свою благодарность за успешные действия его армии. Обиду эту генерал Брусилов сумел очень хорошо скрыть, так как на вид был страшно взволнован благорасположением к нему государя императора, изливал свои верноподданнические чувства, целовал руку царю, причем не забыл и великого князя, которому тоже поцеловал руку.

По окончании принятого Его Величеством обеда в штабе армии государь обошел собранных наиболее отличившихся чинов армии генерала Брусилова и роздал им боевые награды.

Проехав через Хиров, где генерал Ирманов представил Его Величеству заслуживший боевую славу 3-й Кавказский корпус, государь к вечеру прибыл в Перемышль. Ужинал Его Величество в бывшем офицерском собрании австрийского гарнизона крепости. После ужина государь прошел в отведенный ему дом, в котором раньше жил австрийский комендант крепости генерал Кусманек. В верхнем этаже была комната Его Величества рядом с гостиной, в которой находился балкон. В скором времени государь позвал меня, предложил выйти на балкон и сказал: «Заметили вы, какой здесь удивительный воздух?» Действительно, с предгорий Карпат шел аромат трав и цветов.

После объезда Перемышля, где особенное внимание государя было обращено на доклад о подробностях осады и штурма этой крепости, Его Величество вернулся на автомобиле во Львов, встречая по пути бесконечное количество радостно приветствовавших его евреев, одетых в лапсердаки и цилиндры, с характерными пейсами ветхозаветных иудеев. После обеда в генерал-губернаторском дворце государь отбыл из Галиции; остановившись на следующее утро в Бродах, Его Величество подписал высочайший рескрипт на имя Верховного главнокомандующего по случаю пожалования ему бриллиантовой сабли с надписью: «За освобождение Червонной Руси».

6

Смотры государя и поездка на Ставку. Уход Маклакова. Предложенное Родзянкой совещание по снабжению армии.

Когда государь из Брод поехал в автомобиле на смотры войск в Проскурове и Каменец-Подольске, по дороге была сделана остановка для завтрака без всякого предупреждения местных властей. В лесу у шоссе случайно находились местные стражники и лесничие. Получив на вопрос, кто приехал, наш ответ, что это — царь, они нам не поверили, думая, что мы их морочим. Уверовали они в правдивость наших слов лишь тогда, когда получили серебряные часы с золотым орлом. Не зная, как выразить свою восторженную радость, они бросились перед государем на колени.

Прибыв в Севастополь, государь захотел проехать по Севастопольскому шоссе на 53-ю версту посмотреть обвал в деревне Кучук-кой. Сопровождали Его Величество дежурный флигель-адъютант и я. Оригинальное зрелище представлял этот обвал: местами постройки и части шоссе просто сползли, нисколько не разрушившись, но были места, обратившиеся в груды камней и земли. По мнению многих геологов, почти весь Южный берег Крыма представляет из себя местность, на которой можно в любой момент ожидать подобного же явления.

20 апреля на пути из Севастополя в Царское Село государь посетил расположенные у станции Балва Брянские заводы. День прошел чрезвычайно интересно. Его Величество осмотрел и поселок завода, представлявший из себя, по общему мнению, в культурном отношении уголок Америки благодаря устроителю и бывшему владельцу — С. И. Мальцеву.

День своего рождения — 6 мая — государь пожелал провести на Ставке, где около места стоянки царского поезда был сооружен павильон для высочайших завтраков и обедов, что дало возможность приглашать к высочайшему столу большое количество лиц.

В этот приезд царя заметно стало стремление чинов Ставки к вмешательству в дела внутреннего управления. Началось с обвинения министра внутренних дел H. A. Маклакова в препятствиях, якобы им чинимых Ставке по контролю работавших на оборону заводов. Работа против Маклакова увенчалась успехом, и 5 июня министром внутренних дел по настоянию великого князя Николая Николаевича был назначен князь Н. Б. Щербатов. В лице Маклакова государь потерял честного и искренне преданного царю работника. Если Маклаков, в бытность министром, делал ошибки, то они вполне искупались разумным направлением, которое он давал делам, требовавшим его личного разрешения.

В это же пребывание государя на Ставке появился на горизонте Барановичей председатель Государственной думы М. В. Родзянко, приехавший с целью добиться через великого князя Николая Николаевича соизволения государя на создание нового государственного органа — Особого совещания по снабжению армии, в состав которого должны были войти и общественные элементы.

Введение совещательного органа с безответственным составом, не представляя гарантии в улучшении работ заводов по военным заказам, давало возможность создать еще одну говорильню для общественных болтунов, рисовавшихся своей оппозицией правительству и критиковавших все его распоряжения. (В то время, чтобы не прослыть отсталым и не подвергнуться общественному остракизму, каждый русский интеллигентный человек должен был непременно восторгаться всякой глупостью и ложью, сказанными с трибуны Государственной думы.)

7

Уход Сухомлинова. Поливанов. Самарин.

Ко дню празднования священного коронования государь вернулся в Царское Село. Перед его отъездом со Ставки великий князь и председатель Государственной думы обратились к Его Величеству с предложением уволить кроме министра Н. А. Маклакова также и военного министра В. А. Сухомлинова, министра юстиции Н. Г. Щегловитова и обер-прокурора Святейшего Синода В. К. Саблера, как лиц, якобы не пользовавшихся общественным доверием (а на самом деле служивших препятствием для работы оппозиции).

Следующим за H. A. Маклаковым был уволен военный министр В. А. Сухомлинов, по просьбе великого князя замещенный A. A. Поливановым. Последнее решение государь принял в первый же день по возвращении на Ставку — за три дня до созванного им Совета министров, на этот раз без участия Щег-ловитова и Саблера, как не имевших отношения к подлежавшим обсуждению вопросам. В этом совещании A. A. Поливанов принимал участие уже в качестве военного министра.

Меня крайне удивило согласие государя на кандидатуру выдвинутого великим князем Поливанова, так как я знал мнение Его Величества о нем, сложившееся еще в бытность его помощником военного министра Сухомлинова. За генералом Поливановым укрепилась репутация человека, ловко проводившего в Думе самые сложные дела военного ведомства. Объяснялось это его способностью располагать к себе членов центральной группы Государственной думы, причем его угодливость перед ними доходила даже до сообщения в думских комиссиях совершенно не подлежавших оглашению данных. Последнее обстоятельство служило одной из причин недоверия и неудовольствия по отношению к нему со стороны В. А. Сухомлинова. Думские друзья A. A. Поливанова рекламировали его как безупречно честного и в высшей степени порядочного человека; таковое же о нем мнение распространялось, по указке Государственной думы, и в обществе. Один незначительный факт навел меня на сомнение в правильности подобной оценки его личности.

Вступив в командование полком, я получил разрешение произвести опыт замены существовавшего полкового хозяйства полковым интендантством согласно составленному мною проекту, во многом отличавшемуся от проекта генерала Водара, введенного на испытание в некоторых гвардейских частях.

В начале 1908 года генерал Поливанов приехал в полк с целой комиссией, состоявшей приблизительно из 20 человек, для всестороннего изучения практического осуществления моего проекта. Я ему доложил принципы, положенные в основу его, и разъяснил организацию дела путем графического изображения моей системы. Генерал Поливанов попросил разрешения взять с собой мой черновой чертеж.

На следующей неделе, будучи дежурным при Его Величестве, я был в приемной, когда вошел военный министр В. А. Сухомлинов, обратившийся ко мне со словами: «Вас будет очень интересовать один из моих всеподданнейших докладов, так как он касается вашей работы по войсковому хозяйству. Поливанов мастерски составил доклад, графически изобразив основания новой системы, которую считает желательным ввести в войсках. Я вам покажу этот график».

Каково было мое удивление, когда я увидел переписанным мой собственный графический чертеж, в который (вероятно, при переписке) вкралась ошибка, на которую я сейчас же обратил внимание В. А. Сухомлинова, и он карандашом сделал исправление. Затем Сухомлинов удивленно посмотрел на меня, как будто недоумевая, откуда я могу это знать. Возмущению его не было предела, когда он узнал, каким образом совершен был этот плагиат. Как говорил мне государь, В. А. Сухомлинов поставил его в известность об этом факте.

В первых числах июля обер-прокурор Святейшего Синода В. К. Саблер был уволен и на его место назначен А. Д. Самарин; через два дня та же участь постигла Н. Г. Щегловитова, замененного A. A. Хвостовым.

Самарин имел репутацию патриота, преданного престолу и верного слуги царя. В действительности же еще в 1912 году перед приемом государя в московском Дворянском доме он примкнул к противникам обращения к монарху, как к самодержавному, и возглавил либерально настроенных дворян, тогда оказавшихся в меньшинстве. Вступив три года спустя в должность обер-прокурора Святейшего Синода, Самарин воспользовался личностью Распутина для возбуждения членов Синода против царской четы; постепенно становясь в оппозицию престолу, они начали осуждать действия царя и восхваляли великого князя Николая Николаевича до того, что Синод даже испросил высочайшее соизволение на упоминание в церквах за ектеньей имени Верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича. Немало возбуждал своих единомышленников Самарин и рассказом о том, что он якобы предложил государю решить вопрос: кого из двух угодно Его Величеству оставить — его, Самарина, или Распутина?

Возвращение СамарИна в Москву по увольнении было левыми партиями обращено в триумф жертвы за правду: подносились иконы, адреса; произносились соответствующие речи, а сам он стал на дворянских собраниях говорить в тоне общественного карьериста, приводя левых в восторг, а правых — в возмущение беспринципностью русского дворянина, носителя придворного звания. Не удивляло его поведение только тех, до кого доходил слух про его родственную связь с семитическим племенем.

8

Приказ 19 июля 1915 года Открытие работ Государственной думы. Комиссия генерала петрова.

В годовщину великой борьбы России с Германией Его Императорскому Величеству благоугодно было отдать по армии и флоту следующий приказ.

«ПРИКАЗ АРМИИ И ФЛОТУ

19 июля 1915 г.

Год тому назад Германия и Австро-Венгрия, а затем и Турция подняли оружие против России и направили полчища свои в пределы Отечества нашего.

Доблестные войска армии и флота, ровно год вы призваны к защите чести России и благосостояния мирного населения Родины нашей. В течение этого года вы явили издревле присущие вам доблесть и мужество, покрыли знамена свои новою славой, и многие тысячи лучших сынов Родины запечатлели жизнью своей преданность правому делу России. Подготовлявшиеся в течение десятилетий к вторжению в Отечество наше враги не сокрушили мощи нашей и, попирая существующие законы войны, разбивают полки свои о гранитную твердость русского солдата.

С гордостью и умилением взирает на вас все Отечество наше, и с глубокой благодарностью к подвигам вашим относятся верные союзники России. Несмотря, однако, на всю проявленную вами беспримерную доблесть, силы врага не сокрушены, и много усилий и упорства потребуется еще, чтобы вновь вернуть России блага мирной жизни. Да не сокрушатся сердца ваши, и да не падет дух ваш перед предстоящими новыми испытаниями и новыми жертвами. В неисповедимой мудрости своей Господу Богу неоднократно угодно было ниспослать Отечеству нашему тяжкие испытания, и каждый раз выходило оно из борьбы с новою силой и с новою мощью.

Верные долгу своему и охваченные одним общим чувством, все истинные сыны России встали ныне, чтобы в духовной связи с вами содействовать достижению предстоящей задачи и облегчить вам помощью своей трудное дело одоления врага.

С непоколебимой верой и твердой надеждой в благоприятный исход тяжкой борьбы взирает на вас вместе со мной вся Россия и призывает благословение Божие на предстоящие вам многие, тяжелые, но и славные ратные подвиги.

На подлинном собственной Его Императорского Величества рукою подписано:

Николай».

Обнародование этого приказа совпало с открытием работ Государственной думы. Председатель Думы М. В. Родзянко под аккомпанемент возгласов «браво, правильно» заверял, что для успеха ныне объединенных общественных кругов необходимо помимо доброжелательного отношения поставленных во главе управления ведомств отдельных лиц изменение самого духа действующей системы. По адресу союзников было им сказано, что 12 месяцев войны еще теснее скрепили нашу дружбу, упрочив доверие и взаимное понимание. Послы кланялись, депутаты аплодировали; а граф В. А. Бобринский в предложенной им формуле перехода указывал, что для скорой победы необходимо тесное единение со страной правительства, пользующегося ее полным доверием, причем выражал непоколебимую уверенность в том, что бывшие до сих пор недостатки в деле снабжения армии будут, при участии законодательных учреждений и широких общественных сил, безотлагательно устранены, виновные же в обнаруженных недочетах понесут суровую законную кару независимо от занимаемого ими служебного положения.

Так как огромному большинству Государственной думы понравилась формула, требующая единения пользующегося доверием правительства со всей страной и призывающая законную кару на виновников обнаруженных недочетов по снабжению армии, она была принята. Хотя государь совершенно не разделял подобных взглядов, но уступил домогательствам общественных кругов, так как, не имея единодушной поддержки со стороны Совета министров, предполагал этой уступкой устранить повод к волнениям в такой момент, когда страна должна была напрячь все свои усилия для одной цели — благополучного окончания войны... И 1 августа в правительственном «Вестнике» было опубликовано об учреждении под председательством генерала Н. П. Петрова верховной комиссии, целью которой было обследование действий бывшего военного министра генерала В. А. Сухомлинова в вопросах, имевших отношение к снабжению армии.

Опубликование этого приказа произвело как в России, так и за границей самое удручающее впечатление. Один из видных английских общественных деятелей — лорд Грей по этому поводу высказался так: «Ну и храброе же у вас правительство, раз оно решается во время войны судить за измену военного министра». Травля против В. А. Сухомлинова была одним из пробных шаров, пущенных для подрыва в массах (Панурговом стаде) престижа государственных деятелей, облеченных доверием монарха и ставивших служение Родине выше угождения общественным элементам и их штаб-квартире — Государственной думе.

Она совпала с другой травлей — против носителей немецких фамилий, начатой на страницах «Нового времени» в июне 1915 года. В середине июля генерал барон Врангель, впоследствии возглавлявший Добровольческую армию, а в то время еще офицер конной гвардии, будучи в Сиверской в гостях у моего тестя, возмущался нашедшими отклик в обществе интригами, часто исходившими от людей, которые желали занять места носителей немецких фамилий. По словам генерала барона Врангеля, эта травля офицеров с немецкими фамилиями, вызывая подрыв авторитета таких офицеров среди нижних чинов, могла во время войны с немцами привести к весьма печальным последствиям.

9

Ставка великого князя Николая Николаевича.

Вмешательство Ставки в дела гражданские в ущерб делам военным стало все возрастать. Корень этого зла лежал в том обстоятельстве, что, когда писалось положение о Верховном главнокомандующем на случай войны на нашем Западном фронте, предполагалось, что во главе армии будет стоять лично сам государь. При назначении Верховным главнокомандующим великого князя Николая Николаевича вопрос этот был упущен из виду, чем и воспользовался генерал Янушкевич, чтобы от имени великого князя вмешиваться в вопросы внутреннего управления. Это породило ненормальные отношения между Ставкой и верховным правлением государства: некоторые из министров, желая застраховать свое положение, ездили на поклон в Барановичи, где получали предписания, часто противоречившие высочайшим указаниям. Немалую роль играли в Ставке и журналисты, за ласковый прием платившие распространением путем прессы популярности великого князя, искусно поддерживаемой и либеральными кругами, в которых он стал сильно заискивать после пережитых им в 1905 году волнений. Сам великий князь, будучи неуравновешенным, поддавался впечатлениям минуты; никогда не имея определенного плана действий, он под влиянием многочисленных советчиков нередко отдавал, как говорят французы, ordre (приказ), contrordre (отмена) и тем создавал desordre (путаница). Особенно много жалоб поступало на его распоряжения по эвакуации царства Польского. Несмотря на неоднократные обращения по этому поводу Совета министров к штабу Верховного главнокомандующего, продолжалось полнейшее ограбление нашими отступавшими войсками мирного населения, разгром богатейших усадеб с историческими дворцами и совершенно ненужные выселения местных жителей, приводившие польский край к полному разорению и к наводнению центральных губерний России насильно эвакуируемыми из черты их оседлости евреями.

16 августа, спустя неделю после говения государя и императрицы, Его Величество при выходе из Федоровского собора обратился ко мне с предложением сейчас зайти к нему. Когда я приехал в Александровский дворец следом за государем, он сказал, что хочет со мною поговорить, причем предложил сопровождать его во время прогулки по бабловскому парку. Прогулка эта продолжалась более часа. Государь объявил мне о своем решении вступить в командование войсками, а великого князя назначить своим наместником на Кавказе, на пост, в то время занимавшийся графом И. И. Воронцовым-Дашковым.

О своем намерении Его Величество предполагал поставить графа в известность собственноручным письмом с объяснением побудивших его к тому причин. Я счел долгом обратить внимание государя на то, что и не вступая в личное командование армией, он является ее главой; а с другой стороны — на возбужденное состояние, в котором, по моим сведениям, находились общественные круги; при этом я добавил, что, командуя непосредственно армией, Его Величество невольно удалится от руководства деятельностью министров, работа которых может под различными посторонними влияниями принять совершенно нежелательное направление. Что же касалось увольнения великого князя, то я высказал взгляд, что им могут воспользоваться общественные круги для создания всевозможных недоразумений. В данном случае я вполне разделял мнение И. Л. Горемыки-на, считавшего, что агитация вокруг имени великого князя Николая Николаевича являлась для левых партий одним из средств дискредитирования государя. В виде последнего довода я указал Его Величеству, что всякая неудача или крупная потеря на фронте (которые бывают при всяких военных действиях) сможет сыграть на руку левым элементам. Его Величество тем не менее упорно настаивал на своей мысли, говоря, что решение это он уже принял в самом начале войны (как и говорил мне раньше), теперь же считает нежелательным откладывать свое вступление в командование, с одной стороны, из-за неудачных действий и распоряжений великого князя на фронте, а с другой — из-за участившихся случаев его вмешательства в дела внутреннего управления. Никакими доводами не удалось ни графу Фредериксу, ни мне отговорить царя от этого решения, в правильность которого верила и государыня Александра Федоровна.

20 августа состоялось в Царском Селе, под непосредственным Его Величества председательством, заседание Совета министров, на котором государь объявил о своем намерении. Военному министру A. A. Поливанову Его Величество поручил посетить на фронте генерала М. В. Алексеева и сообщить о назначении его начальником штаба Верховного главнокомандующего, а последнему передать письмо, в котором государь извещал его о назначении его наместником Его Величества на Кавказе. По просьбе великого князя генерал H. H. Янушкевич был назначен его помощником. Государь был очень рад, что великий князь обратился к нему с этой просьбой, избавлявшей его от такого начальника штаба, который своей деятельностью и вмешательством в чужие дела постоянно вызывал неудовольствие царя. Другим помощником великого князя по желанию государя был назначен князь В. Н. Орлов, уже давно примкнувший, невзирая на свою службу по императорской главной квартире, к группе лиц, занимавшихся пропагандой против императрицы Александры Федоровны. Группа эта находила большую поддержку в великом князе Николае Николаевиче.

10

Открытие Особого совещания. Деятельность военно-промышленного комитета.

Накануне отъезда государя в действующую армию Их Величества посетили собор Петропавловской крепости, где государь поклонился праху своего родителя; из крепости Их Величества поехали в домик Петра Великого приложиться к чудотворной иконе Нерукотворенного Спаса. Завтракали в этот день Их Величества у императрицы Марии Федоровны на Елагином.

22 августа в 11 часов утра состоялось в Зимнем дворце, под председательством Его Величества, первое заседание Особого совещания. Заседание происходило в Белом зале, а представление его участников — в золотой гостиной.

Государь открыл работу совещания вступительной речью:

«Дело, которое поручено Особому совещанию по обороне государства, — самое главное и самое теперь важное. Это — усиленное снабжение армии боевыми припасами, которого только и ждут наши доблестные войска, чтобы остановить иноплеменное нашествие и вернуть успех нашему оружию.

Созванные мною законодательные учреждения твердо и без малейшего колебания дали мне тот единственный достойный России ответ, какого я ожидал от них: война до полной победы. Я не сомневаюсь, что это голос всей русской земли.

Но принятое великое решение требует от нас и величайшего напряжения сил. Это стало уже общей мыслью. Но мысль эту надо скорее воплотить в дело, и к этому призвано прежде всего ваше совещание. В нем объединены для общего дружного труда и правительство, и избранники законодательных и общественных учреждений, и деятели нашей промышленности — словом, представители всей деловой России. С полным доверием предоставив вам исключительно широкие полномочия, я все время буду с глубоким вниманием следить за вашей работой и в необходимых случаях сам приму личное в ней участие. Великое дело перед нами. Сосредоточим на нем одном одушевленные усилия всей страны. Оставим на время заботы о всем прочем, хотя бы важном государственном, но не насущном для настоящей минуты. Ничто не должно отвлекать мысли, воли и сил наших от единой теперь цели: изгнать врага из наших пределов. Для этой цели мы должны прежде всего обеспечить действующим армиям и собираемым новым войскам полноту боевого снаряжения. Эта задача отныне вверена вам, господа. И я знаю, что вы вложите в ее исполнение все свои силы, всю любовь к Родине. С Богом, за дело».

Во исполнение выраженной царской воли представители так называемой деловой России принялись незамедлительно за дело. Первой заботой созванных под руководством А. И. Гучкова военно-промышленных комитетов с центральным во главе было обеспечение себе одного процента стоимости всех проходивших через комитеты поставок. Вследствие этого комитеты оказались, во-первых, коммерчески заинтересованы в возможно более высокой расценке поставок, а во-вторых, создалось такое ненормальное положение, при котором, например, состоялась уплата, по распоряжению морского министра генерал-адъютанта Григоровича, военно-промышленному комитету процентного отчисления со стоимости переданного Главным артиллерийским управлением казенному Балтийскому заводу заказа военного министерства. А для отвода глаз публики центральный военно-про-мышленный комитет вошел с ходатайством об ассигновании 300 000 рублей на расходы по его организации.

Печать, преклонявшаяся перед деятельностью военно-про-мышленных комитетов, почему-то не считала для себя возможным говорить правду: например, письмо начальника Главного артиллерийского управления, указывавшего осенью 1915 года на неполучение от военно-промышленных комитетов еще ни одного снаряда, не было пропущено в печати. Помимо денежной щепетильности, представители деловой России не обнаружили и большого патриотизма: забывая о своих собственных русских заводах, они стремились производить заготовления на заграничных рынках, чему наконец воспрепятствовал Совет министров.

Прекрасной иллюстрацией деятельности военно-промышленных комитетов может служить бывшая у меня в руках ведомость состояния главнейших заказов центрального военно-промышленного комитета на 1 января 1916 года. Она гласит о крупных цифрах принятых через комитет заказов, давших ему огромные суммы однопроцентного отчисления, и более чем скромных цифрах выполненных поставок. Так, например, снарядов к бомбометам заказано 3 245 000, подлежало поставке 2 250 750, а сдано 96 136; мин заказано 663 400, подлежало поставке 152 221, а сдано 119 штук и т.д. А куда уходили деньги военно-промышленного комитета, осталось тайной.

11

Вступление государя в командование войсками. Отъезд великого князя Николая Николаевича на Кавказ.

23 августа императорский поезд подошел к новому месту расположения Ставки Верховного главнокомандующего, названной с того дня царской Ставкой и находившейся на Днепре, в Могилеве губернском. О своем вступлении в командование армией и флотом государь император объявил нижеследующим приказом, вторая половина которого была личной редакции государя и собственноручно им написана:

«ПРИКАЗ АРМИИ И ФЛОТУ

23 августа 1915 г.

Сего числа я принял на себя предводительствование всеми сухопутными и морскими вооруженными силами, находящимися на театре военных действий. С твердою верой в милость Божию и с непоколебимой уверенностью в конечной победе будем исполнять наш святой долг защиты Родины до конца и не посрамим земли русской.

Николай».

Этот приказ был первым актом по прибытии государя на Ставку, где на временной платформе проложенного для императорского поезда пути Его Величество встречали великий князь Николай Николаевич, вновь назначенный начальник штаба Верховного главнокомандующего генерал М. В. Алексеев, губернатор А. И. Пильц и другие высшие чины. Во время первого же моего разговора с генералом Алексеевым я ему передал выраженное государем желание, чтобы сопровождающие Его Величество лица свиты не касались никаких дел штаба, а чины штаба по вопросам, имевшим отношение к пребыванию государя на Ставке, обращались к дворцовому коменданту, т.е. ко мне.

Через два дня великий князь Николай Николаевич, передав все текущие дела государю, отбыл на Кавказ. Провожать великого князя государь поехал со всей своей свитой. Поезд был подан к военной платформе могилевского вокзала, где собрались чины штаба и военные агенты.

Великий князь при всем желании скрыть свое недовольство предстоявшим отъездом не мог замаскировать раздражения, которое высказывалось в нервном состоянии, составлявшем полную противоположность с невозмутимым спокойствием и выдержкой государя.

Государь поселился в доме могилевского губернатора. Его Величество ежедневно выходил к утреннему чаю в начале десятого часа, прочитывал за столом целую пачку поступивших в течение ночи агентских телеграмм и к 10 часам утра, в сопровождении дежурного флигель-адъютанта и меня, уходил на доклад в штаб. Доклад происходил в отдельной комнате, и присутствовали на нем начальник штаба генерал М. В. Алексеев и генерал-квартирмейстер М. С. Пустовойтенко, остававшийся только в первую половину доклада, пока речь шла о действиях и перемещениях войск.

12

Доклады Горемыкина. Начало революционного брожения в Ставке, Петрограде и Москве.

Во время пребывания государя на Ставке императрица оставалась в Царском Селе и часто принимала с докладом И. Л. Го-ремыкина как председательница верховного Совета, делами которого она очень интересовалась.

Газетная придворная хроника каждый раз доводила до сведения публики о выезде в Царское Село с докладом Ее Величеству председателя Совета министров И. Л. Горемыкина, но никогда не указывала на то, что Горемыкин ездил к государыне с докладами по верховному Совету как его председатель. На этой почве росли слухи, что в отсутствие государя доклады по государственным делам принимает Ее Величество.

Когда И. Л. Горемыкин приехал на Ставку, я обратил его внимание на зловредность подобных газетных сообщений, на что он мне спокойно ответил: «Пустяки... не стоит обращать внимания». При всем моем уважении к Горемыкину как мудрому государственному деятелю, искренно преданному царю, я в данном случае его взгляда не разделял: в то время проявлялась такая расшатанность общественной нравственности, что самой малейшей клеветы было достаточно для возбуждения умов. Про этот период можно было сказать словами французского философа Жюля Симона: «Духовный мир имеет такие же эпидемии, как и физический».

Не только в тылу, но даже в войсках фронта начало заметно проявляться брожение, охватывавшее, с одной стороны, мало усвоивших себе военный дух прапорщиков, окончивших ускоренные курсы военных училищ, а с другой стороны, распространявшееся даже на офицеров генерального штаба, из которых многие в то время уже были двуличными подданными царя. Летом 1915 года стали выявляться симптомы массового гипноза, постепенно овладевавшего людьми; из штабов фронта стали исходить пускавшиеся какими-то безответственными анонимными личностями слухи о том, что императрица служит главной причиной всех наших неурядиц, что ей, как урожденной немецкой принцессе, ближе интересы Германии, чем России, и что она искренно радуется всякому успеху германского оружия.

Вырабатывалось даже несколько планов спасения Родины: одни видели исход в заточении государыни в монастырь и аресте Распутина, якобы занимающегося шпионажем в пользу Германии; другие считали необходимым выслать государыню за границу. Амбициозные политиканы искали для совершения переворота подходящих начальников отдельных частей; не обходилось дело и без титулованных приверженцев революции, имевших непосредственные сношения с замышлявшими дворцовый переворот.

Лично я подобных слухов не доводил до сведения Его Величества, не считая возможным их осуществление; но знаю, что эти разговоры стали известны и государю, и государыне. По доходившим до меня донесениям, немало всевозможных толков на подобные темы было и среди членов Государственной думы, собиравшихся у М. В. Родзянко «на частные собеседования представителей некоторых думских фракций по вопросам, вызванным переживаемым моментом». По другим данным, в Москве под председательством князя Г. Е. Львова «земгор» (земский городской союз) начал свои крамольные тайные совещания на предмет спасения Родины путем переворота. На них поднимался вопрос о высылке государя с семьей за границу, выработке нового строя государственного управления и венчании на царство Николая III, в то время популярного Верховного главнокомандующего.

Страсти до того затуманивали головы этих самозваных спасителей Отечества, что они совершенно забывали, какую трудную и упорную борьбу с внешним врагом ведет Россия и как необходима для достижения победного конца спокойная и напряженная работа всех слоев народонаселения.

13

Пребывание государя в Ставке с наследником.

До последних чисел сентября государь император безвыездно оставался на царской Ставке, так как в это время совершалась весьма сложная Вильно-Молодечненская операция; составляя крупный эпизод великой войны, она почти три недели держала в боевом огне все северное крыло наших сил. Операция эта во всех исходивших от Ставки распоряжениях была совершена при личном участии самого Верховного главнокомандующего государя императора. Путем весьма сложных перегруппировок наши войска оказали решительное сопротивление продвижению германских. армий.

В последних числах сентября на фронте началось затишье, которым государь воспользовался, чтобы проехать в Царское Село, откуда вновь выехал 1 октября в действующую армию, и на этот раз в сопровождении наследника цесаревича.

2 октября Его Величество сделал в Режице первый смотр войскам после вступления своего в верховное водительство армией. Следуя с весьма серьезным выражением за государем шаг за шагом, Алексей Николаевич сиял от восторга. По прибытии в Могилев Его Величество, к большому удовольствию наследника, приказал поставить его кровать в своей спальной. Алексей Николаевич вставал на полчаса раньше государя и аккуратно приходил каждый день меня будить в мою комнату, которую посещал несколько раз в течение дня для учинения всевозможных шалостей. Выпив утром в столовой кофе немного раньше государя, наследник цесаревич начинал свои занятия. Преподавателями его были П. В. Петров, П. А. Жильяр и мистер Гибс. Так как ни один из них не считал себя компетентным по арифметике, предмет этот предложили мне взять на себя. Завтракал Алексей Николаевич за общим столом, сидя по левую руку государя. После дневной прогулки с Его Величеством наследнику подавался отдельно в 6 часов обед, на который он почти ежедневно приглашал меня. Между своим обедом и сном он появлялся среди приглашенных к высочайшему столу, причем держал себя совершенно непринужденно. Благодаря необыкновенной простоте и сердечности в обращении Алексей Николаевич привлекал к себе все сердца как своей внешней, так и духовной красотой; его ясный открытый взгляд, во всем проявляемая решительность, приятный звонкий голос — вызывали во всех, его видевших, чувство глубочайшей симпатии. Прислуга дворца принимала в шалостях Алексея Николаевича живейшее участие.

Однажды, вернувшись после обеда в свою комнату, я нашел свой письменный стол обращенным в пирамиду серебра: оказалось, что наследник, при содействии дворцовых служащих, перенес из буфетного шкафа имевшееся там серебро, причем бывшие на столе предметы оставались на своих местах. Увидел я это только около 9 часов, когда наследник уже раздевался, чтобы ложиться спать. Немедленно попросил я дядьку — Деревенько — передать Его Высочеству мою благодарность за подаренное серебро, на что последовал ответ, что серебро вовсе не подарено, а что нужно его вернуть — иначе он будет жаловаться. Тогда я на клочке бумаги написал, что подарков под угрозою отнимать нельзя. На обороте той же бумаги было рукой наследника синим карандашом написано: «Это не подарок». Записку мне принес дядька Деревенько с объяснением, что Алексей Николаевич очень волнуется. Чтобы не волновать на сон грядущий цесаревича, я просил ему передать, что в этот раз серебро будет возвращено, а в следующий — снесенные ко мне в комнату вещи возврату подлежать не будут... Отношения мои с наследником были в высшей степени сердечные. Для меня самого составляло громаднейшее наслаждение доставить ему какое бы то ни было удовольствие. Осенью 1916 года, во время пребывания государя в Могилеве, доктор запретил мне много ходить, а потому при ежедневных высочайших выездах на прогулку я оставался с наследником. Он очень любил игру в разбойники, все участники которой должны были прятаться в лесу и стрелять из пугачей, постоянно портившихся к великому огорчению Алексея Николаевича.

В последнее Рождество я послал наследнику в сочельник маленькую елку, на которую навесил 12 пугачей и 24 коробки с патронами. Привязано это все было национальными трехцветными лентами, придававшими очень оригинальный вид елке, на которой, кроме пугачей и патронов, ничего больше и не было. Восторгу Алексея Николаевича не было предела. Он мне стал объяснять, какие реформы будут введены в игру благодаря такому сильному обогащению его арсенала. Но не суждено мне было больше видеть наследника цесаревича в окрестностях Могилева...

14

Клевань—Волочиск. Ее Величество на Ставке. Поднесение государю ордена Георгия IV степени. Деятельность императрицы Александры Федоровны.

Пробыв около десяти дней на Ставке, государь проследовал в Бердичев для посещения фронта генерала Иванова. В эту поездку Его Величество с наследником, при очень небольшом числе сопровождавших, посетил передовой перевязочный пункт на станции Клевань, после чего около Богдановки произвел смотр войскам армии генерала Щербачева, расположенным в 20 верстах от станции.

На обратном пути мотор, в котором я непосредственно следовал за государем, испортился. Произошла невольная остановка, отделившая нас от поезда царских моторов. По исправлении машины мы направились в Богдановку, где узнали, что Его Величество еще не прибыл. Каково было наше изумление, когда мы, стоя у императорского поезда, увидали всю вереницу огней царских моторов, змейкой пробегавших по вершинам окрестных холмов на расстоянии не менее 10 верст. Немного времени спустя мне по аппарату сообщили со станции Волочиск о прибытии туда государя с наследником. Императорский поезд был немедленно направлен на станцию Волочиск, где я застал государя и наследника пьющими кофе на питательном пункте княгини Волконской. Они были в самом веселом расположении духа. На свой вопрос государю, как он сюда приехал и почему изменил маршрут следования, я получил ответ, что должен спросить об этом офицера генерального штаба, который указывал путь и, вероятно, заблудился. Но государь нисколько не жалел о происшедшем благодаря хорошему сердечному приему, встреченному им на этой неожиданной остановке.

Из Волочиска государь вернулся на царскую Ставку, куда 15 октября в первый раз прибыла государыня императрица с великими княжнами. Государыня оставалась на жительстве в императорском поезде; на завтраки она с великими княжнами приезжала во дворец, а днем принимала участие в прогулках государя с лицами свиты; обеды же бывали в поезде в семейном кругу. Вечером государь возвращался во дворец.

Пребывание государя на Юго-Западном фронте вблизи передовых линий и посещение станции Клевань вызвали у чинов армии восторг и удивление, так как пункты, посещенные Его Величеством, находились в сфере обстрела противником.

В ответ на зародившееся у чинов Юго-Западного фронта желание 21 октября состоялось постановление Георгиевской думы:

«Георгиевская дума Юго-Западного фронта в заседании 21 октября 1915 года сочла своим священным долгом иметь суждение о высоком значении изложенного в телеграмме верховной Ставки от 16 октября сего года события посещения 12 и 13 октября Его Императорским Величеством и наследником цесаревичем Юго-Западного фронта, при сем Георгиевская дума усмотрела: что присутствие государя императора на передовых позициях вдохновило войска на новые геройские подвиги и дало им великую силу духа; что, изъявив желание посетить воинскую часть, находящуюся на боевой линии, и приведя таковое в исполнение, Его Императорское Величество явил пример истинной воинской доблести и самоотвержения; что, пребывая в местах, неоднократно обстреливаемых неприятельскою артиллерией, государь император явно подвергал опасности свою драгоценную жизнь и пренебрегал опасностью в великодушном желании выразить лично войскам свою монаршую благодарность, привет и пожелания дальнейшей боевой славы. На основании вышеизложенного Георгиевская дума Юго-Западного фронта единогласно постановляет:

повергнуть через старейшего георгиевского кавалера генерал-адъютанта Н. И. Иванова к стопам государя императора всеподданнейшую просьбу: «Оказать обожающим державного вождя войскам великую милость и радость, соизволив возложить на себя орден св. великомученика и победоносца Георгия IV степени, на основании ст. 7-й статута».

Ввиду того что генерал-адъютант Иванов не мог отлучиться от вверенного ему фронта, поднесение Георгиевского креста Его Величеству было возложено на свиты генерала князя Барятинского, члена Георгиевской думы; состоялось оно 25 октября в Александровском дворце.

22 октября мне пришлось вступить в должность председателя вновь учрежденного Всероссийского общества здравниц в память войны 1914 и 1915 годов. Государыня императрица Александра Федоровна приняла общество под свое августейшее покровительство. В день открытия действий общества в высочайшем рескрипте на имя государыни императрицы были выражены пожелания успехов в деле достижения организации призрения жертв войны, нуждавшихсяв продолжительном лечении.

Государь при образовании общества передал капитал в 600 тысяч рублей, образовавшийся из сумм, поднесенных в личное Его Величества распоряжение разными общественными организациями на нужды войны, а Ее Величество передала в собственность и управление общества две уже функционировавшие здравницы ее имени: одну в Массандре, на Южном берегу Крыма, а другую в Железноводске.

На первое общее собрание в круглом зале Александровского дворца были приглашены все вступившие членами, преимущественно врачи. Собрание состоялось под председательством августейшей покровительницы общества. Мне пришлось ознакомить присутствовавших с произведенными подготовительными работами. На этом же собрании состоялось избрание членов правления. Самым деятельным из вице-председателей был профессор В. Н. Сиротинин, много трудов положивший на это дело.

Когда мне приходилось, как председателю общества, докладывать дела Ее Величеству, меня всегда удивляли ее верные взгляды на практическую сторону жизни. Искренне желая принести пользу страждущему человечеству и относясь ко всякой работе в высшей степени добросовестно, императрица хотела и в других видеть такое же отношение к принятым на себя обязательствам; может быть, потому она и высказывала иногда свои мнения довольно резко, чем невольно возбуждала неудовольствие некоторых с нею работавших лиц, находивших, что императрица недостаточно любезна и мало ценит их труды.

В благотворительной своей деятельности государыня была совершенно неутомима; ее инициативе обязан своим возникновением целый ряд полезных учреждений: «Дом материнства», «Школа нянь», «Школа народного искусства», несколько санаториев для туберкулезных на Южном берегу Крыма, дома для рабочих, клинический повивально-гин. институт и т.д. Кроме широкой деятельности императрицы по оказанию содействия к облегчению участи больных и раненых воинов в минувшую войну заботы ее были также направлены на поддержку семей как погибших, так и сражавшихся на полях брани.

15

Ревель. Рени. Посещение государем 9 февраля Государственных совета и думы.

В октябре графом А. К. Бенкендорфом была в Лондоне подписана новая декларация, по которой пять союзных держав приняли на себя обязательство не подписывать отдельного мира; текст этой декларации был выработан Антантою, опасавшейся заключения Россией сепаратного мира.

В конце месяца государь в сопровождении наследника цесаревича вернулся на Ставку через Ревель, Ригу, Витебск. В Ревеле состоялось высочайшее посещение наших морских сил Балтийского флота и подводных лодок английского флота, два командира которых — Гутхорт и Кроми — удостоились награждения Георгиевскими крестами. (Последний, совершивший много боевых подвигов в Балтийском море, к сожалению, не вернулся после войны на родину, так как был убит в Петрограде большевиками в помещении английского посольства).

Отправившись в ноябре в десятидневную поездку для посещения Южного фронта, Его Величество побывал в Рени, на границе Румынии, на левом берегу Дуная. Организация и оборона этого места была возложена на флигель-адъютанта М. М. Веселкина, доставлявшего по Дунаю на пароходах и баржах посылавшиеся сербам запасы до того момента, когда болгары выступили против России.

20 декабря государь, невзирая на предупреждения и протесты местного начальства, прошел на наблюдательный артиллерийский пункт, расположенный у окраины густого соснового бора вблизи окопов Киевского гренадерского полка. Пребывание в этой местности было настолько опасно, что, дабы не привлечь внимания неприятеля, окопы которого были поблизости расположены, Его Величество был сопровождаем только генерал-адъютантами Эвертом и Куропаткиным и двумя артиллеристами.

31 декабря 1915 года, в 12 часов ночи, протопресвитер Шавельский служил в высочайшем присутствии молебен в церкви Ставки; а на следующий день в зале дворца состоялись новогодние поздравления, принесенные государю императору чинами штаба. Перед отъездом со Ставки министр двора граф Фредерикс доложил государю о желательности, по его мнению, высочайшего посещения наших законодательных палат, дабы показать восседавшим в них представителям народа доброжелательное к ним отношение со стороны царя. Этот доклад министра двора вызвал такое изумление со стороны либерально настроенных министров, в особенности С. Д. Сазонова, что благодаря их болтливости и обнаружилось, кто был инициатором этой мысли.

Вернувшись со Ставки к 9 февраля, дню открытия сессий Государственной думы и Государственного совета, государь посетил обе эти палаты в сопровождении вновь назначенного председателя Совета министров Б. В. Штюрмера. В Екатерининском зале Таврического дворца собрались послы союзных держав и члены Государственной думы, приветствовавшие Его Величество восторженными криками «ура». После молебствия по случаю взятия доблестными нашими кавказскими войсками Эрзерума государь сказал:

«Мне отрадно было вместе с вами вознести Господу Богу благодарственные молитвы за дарованную им нашей дорогой России и нашей доблестной армии на Кавказе славную победу. Счастлив также находиться посреди вас и посреди верного моего народа, представителями которого вы здесь являетесь. Призывая благословение Божие на предстоящие вам труды, в особенности в такую тяжелую годину, твердо верую, что все вы и каждый из вас внесет в основу ответственной перед Родиной и мною работы весь свой опыт, все свое знание местных условий и всю свою горячую любовь к нашему Отечеству, руководствуясь исключительно ею в трудах своих. Любовь эта всегда будет помогать вам и служить путеводной звездой в исполнении вами долга перед Родиной и мною. От всей души желаю Государственной думе плодотворных трудов и всякого успеха».

Члены Думы и присутствовавшая публика ответили на речь царя громовым «ура». Настроение собравшихся казалось вполне благожелательным. Государь обошел многие помещения, приветливо со всеми разговаривал, благодарил депутатов за прием и отбыл на автомобиле, оставив прибывшего с ним брата — великого князя Михаила Александровича, пожелавшего присутствовать на имевшем состояться заседании Государственной думы. В этот же день вечером государь посетил Государственный совет в Мариинском дворце, где для встречи Его Величества собрались только члены совета, принявшие царя без шумных оваций, но в высшей степени сердечно.

16

Земские и городские деятели в Москве. Военная цензура.

Осенью в Москве состоялся съезд земских и городских деятелей для обсуждения вопросов, связанных с работой благотворительных организаций на фронте. Официально эти организации осуществляли заботу о больных и раненых воинах, главным образом в тылу армии. Возникли они явочным порядком, черпая вначале средства из ассигнований земских и городских учреждений и добровольных пожертвований. В скором времени благодаря неограниченному кредиту, испрошенному для них у государя великим князем Николаем Николаевичем, они стали работать почти исключительно на средства казенных ассигнований.

Оба союза слились для дружной работы по переустройству общественной жизни. Земский и городской союзы были поставлены в совершенно обособленное среди других общественных учреждений положение, что неоднократно останавливало на себе внимание правительства, усматривавшего, что деятельность их идет по пути, угрожающему государственному порядку.

Так как городскому и земскому союзам не удалось привлечь сколько-нибудь крупных общественных и частных средств, они, все время развивая и расширяя свои организации, вынуждали правительство увеличивать выдаваемые им суммы, необходимые для поддержания созданных полезных учреждений. Это вынужденное вспоможение «земгору» из сумм государственного казначейства выразилось к концу 1914 года в цифре 43 миллиона рублей и, возрастая ежегодно, достигло ассигнования на первое полугодие 1917 года одному только Всероссийскому союзу городов цифры 65 786 895 рублей.

Большую часть работников в этих союзах составляли лица, уклонявшиеся от службы в действующей армии. Строевые офицеры называли тружеников, занимавшихся призрением больных и раненых, «земгусарами», а руководивших различными работами в тылу — «гидроуланами». Сестры в этих организациях в отличие от настоящих сестер, состоявших при Красном Кресте, именовались «сестрами-утешительницами». Появлялся этот персонал на фронте обыкновенно в автомобилях, прозванных «сестровозами». Занимались работники земского и городского союзов, между прочим, и антиправительственной пропагандой среди солдат и офицеров фронта, пользуясь для этого своими лазаретами, поездами, питательными пунктами, банями, прачечными и другими созданными ими учреждениями. Пропагандисты раздували каждый промах военного управления, приписывая его высшему начальству с генералом Сухомлиновым во главе. Немало потрудились они и над расшатыванием престола, подчеркивая немецкое происхождение императрицы и распространяя небылицы об ее отношении к Распутину.

Темы для пропаганды давались общественными деятелями, которых инспирировали ораторы Государственной думы и литераторы — сотрудники целого ряда в то время разрешенных еврейских газет и журналов («Евреи и война», «Русский еврей», «Евреи и Россия» и т.д.). Восхваляя культурность и трезвость еврейского народа, эти литераторы сильно нападали на неугодных им государственных деятелей вроде министра внутренних дел Н. А. Маклакова, которого называли проводником идей крайней реакции; о заместителе же его, князе Щербатове, неблагожелательных отзывов не встречалось, вероятно благодаря успешно им проведенному в Совете министров 4 августа 1915 года доклада о том, что «ввиду чрезвычайных обстоятельств военного времени, вызывающих оставление еврейским населением пограничной полосы, и спрашивается разрешение евреям на жительство в городских поселениях вне черты их общей оседлости, за исключением столиц и местностей, находящихся в ведении министра императорского двора и военного». Немедленно введенное в жизнь это правило дало в скором времени евреям возможность беспрепятственно распространяться по всем углам матушки-России.

По стопам представителей народа в Государственной думе шли и гласные городских дум, своими постановлениями вызвавшие со стороны государя императора, в одной из его резолюций, следующее напоминание:

«Благодарю за верноподданнические чувства и выражаю уверенность, что петроградское общественное управление, не отвлекаясь вопросами общегосударственной политики, приложит все силы к служению мне и Родине живою работой на пользу населения столицы в настоящее, тяжелое для нее время».

К сожалению, мало думали общественные деятели о служении царю и Родине: их исключительной заботой было возможно большее распространение произносимых с кафедры Государственной думы речей. Редактор «Русских ведомостей» профессор Московского университета Мануйлов обратился к председателю Государственной думы М. В. Родзянко с жалобой на военную цензуру, которой согласно установленным на время войны цензурным правилам должны были подвергаться как сообщения частных корреспондентов, так и подлинные думские речи. По-видимому, Мануйлову хотелось при содействии Родзянко добиться свободного доступа на фронт и в тыл нашей армии зажигательных речей, произносимых его единомышленниками.

17

Наши профессора. Воспитание русской молодежи в Швейцарии. Немецкий профессор.

Как ни грустно в этом сознаться, но нельзя отнять у многих профессоров права на занятие одного из видных мест в истории разрушения Отечества. Преподнося молодежи готовые европейские идеи — «социализм», «либерализм», они постепенно доходили и до революции, под которой подразумевалось уничтожение всего русского, начиная с семьи. Создавая свою популярность путем подделывания под слушателей, профессора развивали в них дух протеста против всего исходившего от властей; особенную антипатию проявлял педагогический персонал по адресу военных, внушая мысль, что для молодого человека позорно вступать по окончании курса в ряды войск.

Вред такой работы заключался в том, что кончившие высшие учебные заведения студенты составляли кадры учителей средних учебных заведений, а из последних выходили оппозиционно настроенные народные учителя, которые, будучи менее развитыми, принимали на веру многое из того, в чем не отдавали себе отчета, и с таким багажом шли просвещать крестьянскую среду, давая ей, при полном отсутствии воспитания, очень мало образования; эти наставники совершенно не думали о том, чем заменить ими же подрываемые у крестьян нравственные и религиозные основы. Продуктом такой неправильной постановки образования явилась так называемая русская интеллигенция, которую К. П. Победоносцев в разговоре с министром внутренних дел Плеве определил следующими словами: «Интеллигенция — часть русского общества, восторженно воспринимающая всякую идею, всякий факт, даже слух, направленный к дискредитированию государственной власти; ко всему же остальному в жизни страны она равнодушна».

Смотря на вопросы воспитания и дисциплины как на лишний балласт, люди науки в то же время поощряли стремление зеленой молодежи принимать участие в политической жизни государства, причем принадлежность учащихся к левым политическим партиям составляла в глазах либеральных наставников профессоров не минус, а большой плюс.

В газете «Русь» от 27 января 1905 года помещена записка 342 ученых, к которым позднее присоединилось еще около 30. Польщенные хвалебными гимнами, воспеваемыми им еврейской прессою, эти ученые приходят к выводу, что академическая свобода несовместима с современным строем в России; присоединяясь к резолюции земских деятелей и заявлениям московской Городской думы, они высказываются за «политическую свободу» и за «привлечение свободно выбранных от народа представителей для осуществления законодательства».

В газетах «Наши дни» и «Русь» было помещено возражение президента Академии наук великого князя Константина Константиновича, в котором он, между прочим, говорит: «Вместо забот о привлечении свободно избранных представителей всего народа к осуществлению законодательной власти и к контролю над действиями администрации деятели ученых и учебных учреждений хорошо бы сделали, если бы позаботились о скором и святом исполнении своего высокого и ответственного учебного долга».

Всем известны результаты влияния таких ученых на пылкую молодежь, почему-то обыкновенно возглавляемую евреями. Менее владевшая собою, чем ее руководители, молодежь эта принимала активное участие в нарушении законного государственного порядка, за что подвергалась лишению свободы в виде арестов и ссылок. Мероприятия правительства против распространения революционной заразы истолковывались либеральными кругами как недопустимое в культурном государстве насилие над личностью, а на высылаемых или эмигрировавших бунтарей смотрели как на мучеников и жертв произвола деспотической власти. По миновании срока ссылки, а иногда и во избежание ее эти герои пополняли кадры революционной эмиграции, излюбленным местопребыванием которой была Швейцария.

Одним из виднейших борцов за свободу Родины был бывший фельдфебель Пажеского корпуса, камер-паж императора Александра II князь П. Кропоткин, который, окончив в Швейцарии свое высшее анархическое образование, переехал в Англию, где своеобразно проявлял свой интерес к Родине: когда наш царь должен был прибыть в Англию для ответного визита королю, князь Кропоткин настолько возбудил английские рабочие партии, что они устроили демонстрацию против приезда нашего царя и англичанам пришлось принимать меры к успокоению своих рабочих.

В своих «Записках революционера» князь Кропоткин дает совершенно ясное указание, под чьим руководством «развивалась» за границей наша русская молодежь. Благодаря его искренности можно составить точное представление, кто обрабатывал в Швейцарии главарей нашего революционного движения: центром интернационала была Женева; женевские секции собирались в огромном масонском храме «Temple Unique». Во время больших митингов просторный зал вмещал более двух тысяч человек, что служит показателем количества жаждавшей просвещения молодежи. Французские эмигранты-коммунары учили даром работников, слушавших курсы истории, физики, механики и пр. Уделялось время и участию в комитетах и секциях, заседавших по вечерам в боковых комнатах этого храма науки.

Как главнонаблюдающий за физическим развитием народонаселения России, я невольно близко познакомился с бытом учебных заведений и психологией как обучающих, так и учащихся. Впечатление от этого знакомства было далеко не то, которое я получил в одной из берлинских университетских 7* 179

клиник, где из-за операции пробыл после революции несколько месяцев. Однажды среди приходящих больных оказался старик с очень сложной болезнью. Было доложено директору клиники. Профессор собрал своих ассистентов. Когда все ознакомились с больным, профессор предложил высказать, начиная с младшего, суждения как о болезни, так и о способах ее излечения. Выслушав их мнения, профессор начал говорить сам. Когда один из присутствовавших молодых врачей позволил себе возразить ему, в ответ послышалось громогласное: «Ruhe! Ich spreche!» («Молчать! Я говорю!»)

18

Павел Орлов. Сухомлинов. Поливанов.

2 марта, при следовании императорского поезда по Николаевской железной дороге, после прохода шедшего впереди свитского, лопнул на 140-й версте наружный рельс пути, по которому шел императорский поезд.

Поезд был вовремя остановлен исключительно благодаря примерному отношению к своим обязанностям путевого сторожа Павла Орлова. Выйдя на путь, я лично убедился в том, как велика была опасность, угрожавшая императорскому поезду, если бы он не был вовремя остановлен. Сторож был награжден, рельс укреплен и поезд тихим ходом проведен через опасное место.

На несчастье России, ровно через год примеру Павла Орлова не последовали люди, занимавшие гораздо более ответственные государственные посты, чем должность путевого сторожа. Вместо того чтобы облегчить царю сложную задачу управления страной в такие тяжелые годины, его верноподданные направляли свою энергию на внесение разрухи и возбуждение умов путем возведения заведомо ложных обвинений на близких престолу лиц.

На фоминой неделе врагам В. А. Сухомлинова удалось добиться его ареста и предания суду. Государь согласился на производство следствия, хотя продолжал верить в невиновность Сухомлинова и не изменял своих чувств к нему. Не желая пользоваться своим положением, он сделал эту уступку общественному мнению, не допуская мысли, что под личиной законности скрывалось стремление закидать грязью министра государя.

Меньше года пробыл на своем посту заместитель В. А. Сухомлинова генерал A. A. Поливанов, немало содействовавший гибели своего предшественника: в угоду возглавляемым Гучковым будирующим россиянам он, в бытность свою военным министром, старательно подбирал данные, которые могли бы служить для обвинения генерал-адъютанта В. А. Сухомлинова. Что касается меня лично, то причина такого отношения Поливанова к Сухомлинову была мне совершенно ясна: через несколько дней по его вступлении в должность военного министра один из негласных моих сотрудников принес мне случайно попавшуюся ему в руки собственноручную записку Поливанова на почтовом листе маленького формата; на нем стояли 14 намеченных им пунктов. В девятом или одиннадцатом (точно не помню) указывалось на необходимость устранения от должности дворцового коменданта генерала Воейкова как лица, представлявшего помеху на пути прогресса. Остальные пункты вполне совпадали с требованиями общественных кругов, составлявших оппозицию правительству.

Записку эту я представил при докладе государю. Он ее прочел, видимо удивился, посмотрел на меня и сказал: «Интересный документ. Вы его сохраните». К сожалению, документ этот исчез при ограблении моего письменного стола в первых числах марта 1917 года.

19

Вивиани и Альберт Тома. Севастополь. Переезд императрицы Марии Федоровны в Киев.

В апреле в Петроград прибыли наши республиканские друзья — Вивиани и Альберт Тома, восторженно встреченные общественными деятелями. 22 апреля они посетили Ставку и были приглашены государем к обеду. За царским столом сидели они довольно развязно. Государь был с ними очень любезен.

После их отъезда Его Величество сказал, что во время своего пребывания в России они сильно увлеклись в своих требованиях: например, предложили послать на Западный фронт для облегчения Франции борьбы с Германией чуть ли не полумиллионную русскую армию; проявив большой интерес к польским делам, они указали на необходимость дарования польскому народу целого ряда льгот и т.п. Эти два делегата французского правительства ездили по России, появлялись на заводах, во всевозможных комиссиях, комитетах, союзах, думских заседаниях; завтракали, обедали с общественными деятелями и везде были принимаемы с распростертыми объятиями... Кого же, спрашивается, принимали? Тех, кто принадлежал к группе социалистов-антимилитаристов и преследовал цели, ничего общего с войной не имевшие; тех, кто находился в контакте с социалистами всего мира, в том числе с немецкими, с которыми и во время войны не прекращали отношений; принимали людей, подлым образом вводивших через своих клевретов в наши министерства шпионов, докладывавших им обо всем у нас творившемся. Пребывание Вивиани и Тома в России много содействовало постепенному переходу наших оппозиционных кругов в революционные.

6 мая Ее Величество с наследником и четырьмя великими княжнами прибыли на Ставку, чтобы провести с государем день его рождения.

8 мая, при проезде царской семьи в Севастополь, в Киев на вокзал приехала императрица Мария Федоровна. В то время она уже покинула Аничков дворец и переселилась на жительство в Киев; но переезд не изменил атмосферы окружения императрицы: среди лиц ее двора одной из главных тем разговоров продолжала быть критика на императрицу Александру Федоровну, каждый поступок которой строго осуждался не только в своем кругу, но и в присутствии лиц местного общества, что давало обильную пищу думским оппозиционным кругам, жаждавшим подобных сенсаций.

Из Севастополя императрица вернулась в Царское Село, а государь с наследником — на Ставку.

20

Годовщина 23 августа. Настроение чинов штаба. Пресса.

22 августа на царской Ставке, накануне годовщины принятия государем непосредственного командования армией и флотом, Его Величество осчастливил генерала М. В. Алексеева следующим рескриптом:

«Благодарю вас, дорогой Михаил Васильевич, от глубины души за неутомимо усердные и многополезные труды ваши. Высоко ценя службу вашу, молю Бога даровать вам впредь силы и здоровья до конца выдержать тяготу возложенной на вас ответственной работы. Сердечно вас любящий и уважающий

Николай».

Начальник штаба Верховного главнокомандующего генерал М. В. Алексеев объявил высочайший рескрипт в приказе по штабу, добавив:

«Бесконечно счастлив объявить высокомилостивые слова государя императора, в глубоком сознании, что они одинаково относятся ко всем моим сотрудникам. Проникнемся этими словами и с горячей верою в Бога, с глубокой преданностью нашему державному вождю, с прежней энергией будем работать и впредь на пользу государю, Родине и нашей доблестной армии, выполняя честно и по мере нашего разумения предначертания нашего великого государя».

Так писал ближайший сотрудник государя по делам защиты Родины от наступавшего внешнего врага, а в то же время находил допустимым выказывать свое нерасположение к императрице демонстративными отказами от приглашений к высочайшему столу в дни пребывания государыни в Могилеве.

Поведение начальника штаба в тоне общественной оппозиции весьма нравилось его подчиненным, в то время уже находившимся в постоянном контакте с главарями земского городского союза. Один из офицеров штаба даже не постеснялся открыто высказать, что не раскаивается в том, что его образ мыслей не подходит к носимому им мундиру. По-видимому, такое направление офицеров штаба не только не осуждалось окружающими, но многим даже импонировало: мне был дан добрый совет одним из лиц свиты не показывать чинам штаба моих истинных чувств к ним, так как (добавил он) еще неизвестно, что нас ожидает впереди. Вдохновителем по внедрению революционного духа в штабах и руководящих военных сферах был А. И. Гучков, который, в бытность свою председателем Государственной думы второго созыва, при каждом удобном случае старался дискредитировать царя и даже принимал участие в подпольной работе. Взгляды Гучкова ни для кого не составляли секрета: еще в 1908 году он с восторгом отзывался о работе младотурок и находил необходимым исправить ошибку борцов за свободу в 1905 году, не обративших перед задуманным движением достаточного внимания на армию, верность которой в то время не удалось поколебать.

Личность А. И. Гучкова внушала настолько мало доверия департаменту полиции, что за ним было установлено наблюдение, от которого он освободился благодаря товарищу министра внутренних дел В. Ф. Джунковскому. Генерал Джунковский отдал распоряжение о прекращении наблюдений не только за Гучковым и ему подобными лицами, но также и за пропагандой в войсках; последнее мотивировал он нежеланием оскорбить военное начальство недоверием к его умению охранять внутренний порядок в частях.

Одним из обстоятельств, содействовавших подрыву престижа Их Величеств в среде штабных офицеров Ставки, послужило, между прочим, и следующее: за время длительного пребывания государя, на Ставке некоторые из особ свиты, считавшие необходимым позаботиться о своей общественной карьере, стали в присутствии чинов штаба, с которыми ближе познакомились, критиковать императрицу, рассказывать всякие небылицы про Распутина.

Ввиду того что люди, при которых это все говорилось, были совсем другого круга и не знали подноготной придворной жизни, они не могли в этих россказнях разбираться и принимали все за чистую монету, вероятно и не подозревая, что нелепая молва часто исходила из уст царедворцев, которые не могли не знать правды, а позволяли себе такие вещи единственно из боязни прослыть реакционерами. В это сумасбродное время считалось совершенно недопустимым заявлять, что лживые слухи касательно правящих сфер распространяются умышленно и что они ничего общего с действительностью не имеют.

Полной сумбурностью отличалась и пресса. Одни газеты писали, что самое сердечное радушие, самое искреннее чувство бесконечной любви и преданности окружали Их Величества. В статье «Годовщина предводительствования государем императором армией и флотом» обзор заканчивается таким пожеланием: «Да вплетутся новые лавры в их покрытые давнею славой победные венцы». Но параллельно можно было прочесть и заметки такого характера: «Необходимо дать возможность развернуть дремлющие силы. Хочется твердо верить, что наше Отечество без потрясений закономерным путем совершит мирную революцию, благодаря которой станет легче жить, и мы избавимся от иноземной экономической кабалы». Писал это бывший начальник канцелярии министерства императорского двора B. C. Кривенко.

21

Кошка наследника. Моя просьба об увольнении.

Лето государь провел на Ставке почти безвыездно. Наследник цесаревич все время был с ним.

Однажды, в разговоре о животных, я рассказал Алексею Николаевичу об имевшейся у меня в имении породе кошек, представлявших из себя помесь куницы с домашней кошкой и напоминавших сиамских. Они были очень красивы: шоколадного цвета, с голубыми глазами и с лапами, не обладавшими неприятным свойством выпускать когти. Наследник попросил привезти ему такую кошку.

Поехал я как-то на несколько дней в имение. По возвращении застал Алексея Николаевича, ожидающего меня в моей комнате, с вопросом: «А где же кошка?» В этот раз я ее не привез. Наследник был страшно разочарован и даже заподозрил меня в обмане.

В следующую поездку, встреченный наследником при возвращении опять в моей комнате, я ему вручил корзинку-домик, внутри которого находился кот. Восторгам не было конца. Сейчас же было написано сестрам письмо с извещением о прибытии кота, что и у них вызвало желание завести себе такого же. Дело это было поручено мне. Условия были поставлены следующие: кошка должна быть рыжая, иметь такую же шерсть, как у их любимого кота на яхте «Штандарт», от которого они надеялись получить потомство, не подозревая его равнодушия к кошкам. Была куплена в деревне и отправлена в Царское Село кошечка, подходившая под все условия. Великие княжны были страшно довольны и назвали ее Зубровкой. Наследник расставался со своим котом только на время прогулок из боязни его потерять; в остальное же время он его постоянно брал с собой вместе с любимой собакой по кличке Джой, породы спаниель, и приходил иногда во время высочайших обедов, держа его на руках, чем приводил в ужас людей, боявшихся кошек.

Государыня с великими княжнами время от времени навещала Его Величество на Ставке, оставаясь на жительстве в своем поезде.

Их приезд вносил разнообразие в монотонную жизнь Ставки, где ежедневно за завтраками и обедами появлялись кроме постоянных приглашенных особ свиты и военных агентов еще и офицерские чины Ставки, получавшие приглашение по установленной очереди.

Заболев в конце августа довольно серьезно, я просил государя об увольнении от должности — из боязни, что по состоянию здоровья не буду способен нести мою ответственную службу. В ответ на это государь предложил мне поехать в отпуск в мое пензенское имение, но на увольнение согласия не дал. Императрица, бывшая в то время на Ставке, также настаивала на отказе в моем ходатайстве.

22

Назначение А. Д. Протопопова. Устранение генерал-адъютанта Безобразова. Гвардия. Генеральный штаб.

Пробыв около месяца в деревне, я по возвращении на Ставку увидал нового министра внутренних дел А. Д. Протопопова, с которым познакомился в зале дворца, когда мы ожидали высочайшего выхода к столу. Он попросил у меня разрешения зайти ко мне.

Государь принимал его с докладом после обеда, а затем, уже в одиннадцатом часу вечера, Протопопов пришел ко мне и просидел до 3 часов утра. Эта первая беседа с ним произвела на меня очень странное впечатление.

На следующее утро, когда я имел случай высказать государю свое удивление по поводу назначения такого человека на столь ответственный пост, Его Величество мне объяснил, что было три причины, побудившие его остановить свой выбор на Протопопове: во-первых, троекратная просьба о назначении его министром со стороны председателя Государственной думы М. В. Родзянко; во-вторых, король английский после поездки Протопопова с визитом к нашим союзникам во главе делегации членов законодательных палат написал государю письмо с самой горячей рекомендацией Протопопову, причем особенно подчеркивал, что последний произвел как на него, так и на государственных деятелей Англии впечатление человека, обладающего большой государственной мудростью. Третьей причиной были хвалебные отзывы о нем С. Д. Сазонова, который просил Его Величество поближе познакомиться и довериться Протопопову как человеку, весьма подходящему для занятия ответственной государственной должности.

Списками кандидатов на замещение высших государственных должностей ведал статс-секретарь A. C. Танеев, главноуправляющий собственной Его Величества канцелярией.

Однажды его посетил М. В. Родзянко с усердной просьбой рекомендовать царю Протопопова на министерский пост.

Деятельность А. Д. Протопопова с момента назначения его министром внутренних дел часто удивляла меня, а сам он мне казался неестественным и неискренним человеком; непонятным был и его стремительный выход из лагеря левой общественности, возбудивший к нему ненависть его сотоварищей по работе в Государственной думе. Когда против Протопопова началась думская травля, я спросил Родзянко, почему он так горячо его рекомендовал государю. Он мне ответил: «Государь меня не понял — я ему рекомендовал Протопопова на пост министра торговли, а Его Величество назначил его министром внутренних дел».

Зная государя, я ни в коем случае не мог считать этот ответ правдивым.

В начале осени, при возвращении однажды вечером из поезда Ее Величества, государь сказал мне, что ему предлагают назначить меня ответственным по продовольствию (думаю, что это предложение имело целью удалить меня от двора). Я ответил Его Величеству, что бесполезно кого бы то ни было назначать на такой пост, если этому лицу не будут предоставлены такие права, которые сами собой должны будут аннулировать существующую власть Совета министров (на что вряд ли последовало бы согласие государя), не говоря уже о том, что подобное назначение было бы встречено взрывом негодования и всемерным противодействием со стороны общественных кругов.

Предложение Его Величеству о назначении меня ответственным по продовольствию совпало с другим предложением — поставить во главе гвардии вместо генерал-адъютанта Безобразова великого князя Павла Александровича, в то время командовавшего одним из гвардейских корпусов.

Когда государь мне об этом сказал, я старался доказать Его Величеству, что великий князь совершенно не подходит для этого назначения, так как по свойству его характера его непременно кто-нибудь подчинит своему влиянию, и, таким образом, это назначение послужит только в ущерб гвардии.

Против стоявшего тогда во главе гвардии генерал-адъютанта Безобразова, твердо отстаивавшего ее права, велась усиленная кампания чинами Ставки и группой их несознательных сотрудников, во что бы то ни стало желавших провести назначение великого князя Павла Александровича, которое благодаря этим двум течениям и состоялось.

Моя двадцатипятилетняя служба в рядах кавалергардов и лейб-гусар убедила меня в том, что гвардия, самый верный и мощный оплот российского престола, была сильна своим корпоративным духом благодаря главным образом традиционному и крепко отстаиваемому праву баллотировки поступающих в полк молодых офицеров. Против этого права безостановочно велась борьба со стороны военного начальства, в ряды которого все более и более стали проникать офицеры генерального штаба. Так как корпоративный дух у них был очень силен, им удавалось в мирное время безнаказанно подрывать престиж всякого неугодного им начальника; в период же войны генеральный штаб добился, под предлогом замещения командных должностей научно подготовленными работниками, того, что не принадлежавшие к этой корпорации начальники стали составлять самое ничтожное количество. Не забыта была генеральным штабом и гвардия, которая в период всей кампании перевозилась, якобы в силу стратегических соображений, с одного фронта на другой для участия в самых кровопролитных боях.

Вызванная этим громадная убыль в офицерском составе дала тому же генеральному штабу возможность добиться прикомандирования к гвардейским полкам офицеров помимо установленной в гвардии традиции — баллотировки. Строевые офицеры не чувствовали симпатии к «черному войску», как они называли офицеров генерального штаба, главным образом из-за их надменной манеры себя держать. Отдавая полную справедливость их теоретическим познаниям, строевые офицеры отлично подмечали промахи при практическом применении этих познаний. Один старый знакомый мне полковник, потеряв терпение из-за выходки капитана генерального штаба, чуть не вдвое моложе его, напомнил ему однажды известное изречение: «Правильно мыслить ценнее, чем много знать».

Зато общественные деятели выказывали большую симпатию офицерам генерального штаба, как вообще всем военным, заискивавшим перед ними. Это обстоятельство порождало такую угодливость со стороны людей, желавших плыть по течению, что они даже нарушали военные принципы: генерал Брусилов, вероятно забыв, что он должен исполнять приказания только своего непосредственного начальства, послал по всей вверенной ему армии телеграмму за № 96506, в которой явно выразил желание быть точным исполнителем указаний М. В. Родзянко, со свойственным ему апломбом сунувшегося в совершенно не касавшиеся его дела.

Привожу текст телеграммы:

«Председатель Государственной думы Родзянко довел до моего сведения, что много офицеров, особенно нижних чинов, уезжают в тыл самовольно, последние с самодельными билетами. Требую энергичного прекращения подобного беспорядка. Отпуски мною безусловно запрещены двенадцатого мая. Прошу проверить, кто выдает отпускные билеты.

Брусилов».

23

Речь Милюкова 1 ноября 1916 года. Генерал Шуваев. Смерть императора Франца Иосифа.

1 ноября открылась сессия Государственной думы; П. Н. Милюков своей речью привел в полный восторг как членов Государственной думы, так и восседавшую на хорах публику. Он дошел до такой неслыханной дерзости, что заявил, будто имеет неопровержимые доказательства тайных сношений царского правительства и высочайшего двора с Германией, и спросил: «Что это? Глупость или измена?» На что аудитория ответила: «Измена». Самым вопиющим в этой гнуснейшей, небывалой в летописях истории клевете было то, что она базировалась на немецких газетах, из которых Милюков прочел следующую фразу: «Das ist der Sieg der Hofpartei, die sich um die junge Zarin gruppiert» («Это победа придворной партии, группирующейся вокруг молодой царицы»).

Для находившейся с нами в войне Германии было, конечно, необходимо накануне возможной победы России и союзников употребить все усилия и средства на то, чтобы каким бы то ни было способом подорвать мощь России.

Граф П. А. Игнатьев, работавший в нашей контрразведке за границей, приводит слышанные его сотрудником слова немецкого дипломата: «Нас нисколько не интересует знать, желает ли русский император заключить сепаратный мир, — нам важно, чтобы верили этому слуху, который ослабляет положение России и союзников». И — нужно отдать справедливость — в данном случае как внешние, так и внутренние враги наши не останавливались ни перед чем; одним из примеров может служить факт, что нашими общественными деятелями распространялся исходивший из думских сфер слух, будто бы 15 сентября 1915 года гроссгерцог Эрнст-Людвиг Гессенский, родной брат императрицы, тайно посетил Царское Село. Возражавшим на эту небылицу отвечали, что если это был и не гроссгерцог, то во всяком случае лицо его свиты; таинственный приезд этот приписывался желанию Германии при содействии императрицы добиться заключения Россией сепаратного мира.

В то время мне никто не мог разъяснить, глупостью или изменой руководим был сам лидер кадетской партии Милюков, когда входил на трибуну Государственной думы, держа в руках номер немецкой газеты... и какие отношения у него были с немцами... Речь его, не говоря о революционном ее характере, была недопустима даже с точки зрения наказа Государственной думы, запрещающего с трибуны употребление иностранных выражений. Но, несмотря на это, председательствовавший товарищ председателя Варун-Секрет не нашел нужным остановить Милюкова.

Речи ораторов в тот день были запрещены для печати, что им создало самую широкую рекламу: разлетевшись в миллионах экземпляров в тылу и на фронте, они произвели такое впечатление, что можно поистине считать 1 ноября 1916 года началом русской революции, сторонником которой Милюков не был еще восемь месяцев тому назад, если придавать веру его словам, сказанным в Таврическом дворце 3 марта того же года. «Я не знаю наверное, — говорил он, — приведет ли нас правительство к поражению. Мы этого боимся и хотим это предупредить; но я знаю наверное, что революция в России приведет нас к поражению непременно, и недаром так жаждет этого наш враг». Клевету свою, по собственному признанию, Милюков допустил «ради революционной тактики»... это понятно; но совершенно непонятно, за что ему после этой речи жал руку военный министр генерал Шуваев.

С генералом Шуваевым я был хорошо знаком в бытность его главным интендантом, когда я был командиром полка и вводил свой проект полкового интендантства. Когда генерал Шуваев был военным министром, он, приезжая на Ставку, всегда был приглашаем Его Величеством к обеду, после которого обыкновенно заходил ко мне выкурить сигару. Он производил на меня впечатление человека хотя и не без хитрости, но верного слуги царя и честного солдата.

Вскоре после его рукопожатия в Думе Милюкову он был на Ставке и по обыкновению зашел ко мне. Я ему прямо поставил вопрос, как понять его рукопожатие Милюкову после всего, что последний позволил себе сказать по адресу Ее Величества? Шуваев страшно смутился, стал давать какие-то сбивчивые объяснения, а когда я ему высказал взгляд, что военный министр государя императора не имеет права себя так держать публично, поспешно от меня ушел, и с тех пор я его никогда в жизни больше не видел.

Неудивительно, что Милюков и представители других оппозиционных партий говорили такие антидинастические речи; но странно было слышать, когда Шульгин, выступавший от правой партии националистов, заявил, что они резко осуждают власть и поднимут против нее знамя борьбы, потому что произошли такие вещи, которые дальше переносить невозможно. Газеты, печатавшие думские речи, демонстративно выходили с целым рядом белых столбцов: пресса и Государственная дума сошлись в открытой борьбе против правительства.

По доходившим до меня сведениям, пропаганда против императрицы, которой ставилось в вину ее знакомство с Распутиным, стала сильно распространяться во всей армии, в особенности же в тыловых частях. Эти сведения я счел долгом доложить со всеми подробностями Его Величеству. Упоминание имени Распутина было государю, видимо, болезненно неприятно.

Хотя некоторые члены императорской фамилии и высшие чины государственного управления и хвастались своими разговорами с государем по поводу Распутина, но на самом деле решались говорить очень немногие; в большинстве же случаев людитолько изображали из себя жертв своей прямоты, а иногда среди таких рыцарей оказывались даже лица, не брезговавшие через того же Распутина устраивать свои личные делишки.

8 ноября получено было известие о смерти императора Франца Иосифа, не вызвавшей наложения траура при нашем дворе. Отошел в вечность император, удививший мир неблагодарностью, выявившейся в его балканской политике, направленной против России, несмотря на то что ей именно он был обязан спасением своего трона: при его вступлении на престол император Николай I послал русские войска для усмирения волновавшейся Венгрии, за что император Франц Иосиф при первом же свидании с императором Николаем I поцеловал ему руку.

24

Речь Пуришкевича. Обращение Маркова 2-го к Родзянке. Телеграмма Распутина.

10 ноября министр путей сообщения А. Ф. Трепов был назначен председателем Совета министров на место Б. В. Штюрмера. К прочитанной им по вступлении в должность декларации Государственная дума, по словам прессы, отнеслась весьма доброжелательно.

18 ноября В. М. Пуришкевич вышел из партии правых, а на следующий день произнес блестящую речь, в которой назвал меня якобы пойманным им «бобром», уличенным в преступных деяниях, и «генералом от кувакерии». Он не задумался и не постеснялся оклеветать меня с трибуны Государственной думы голословным утверждением, что для вывоза минеральной воды «куваки» из моего имения проведена, как он ее назвал, «стратегическая» дорога, на постройку которой я якобы получил из министерства путей сообщения около миллиона рублей.

Вместо ответа приведу выдержку из стенограммы речи А. Ф. Трепова в Государственной думе 22 ноября 1916 года: «Недопустимо сообщать с кафедры Государственной думы сведения совершенно неверные. Ни одна пара рельс — утверждаю документально — для ветки в имение Воейкову дана не была. Действительно, было ходатайство о разрешении этой дороги, она была разрешена вторым департаментом Государственного совета и было сказано, что имеют право получить старогодние рельсы. Я говорю как министр путей сообщения, что ввиду того, что на подобного значения дороги управление железных дорог рельс не дает, это постановление не исполнено и рельсы не даны. Что же касается вопроса о ссуде из средств министерства путей сообщения, то такого ходатайства и не возбуждалось, и потому ни миллиона и ни одного рубля из средств министерства путей сообщения не дано. А закончу я это объяснение тем, что дополню, что тем более все это не может соответствовать истине, что и самая ветка не построена».

В том же заседании выступил Марков 2-й, сказавший членам Государственной думы: «Вы уже слышали насчет вот этой «кувакерии». Это просто оказалось неправдой. Но я допускаю, представьте себе, что было бы даже правдой, что «куваку», минеральную воду, возят войскам и в другие места. Что же за ненависть такая к минеральной воде? Или уже воспрощено пить минеральные воды? Тогда нужно воспретить и нарзан, и ессентуки, и боржом. И если «генерал от кувакерии» возмущает Пуришкевича, отчего его не возмущает «генерал от боржомерии»? (Владельцем источников минеральной воды боржома был великий князь Николай Михайлович.) Тогда виновны все те, кто посылал минеральные воды людям, нуждавшимся в них. Но, оказывается, и это — неправда: никакой «кувакерии» нет, а есть только неправда, сообщенная Пуришкевичу и на лету им подхваченная».

Речь Маркова 2-го, возмутившегося оскорблением приближенных к государю лиц, на которое председатель Государственной думы не реагировал, закончилась очень плачевно: Марков 2-й приблизился к председательскому месту и произнес почти в упор Родзянке: «Вы мерзавец, мерзавец, мерзавец». Это, может быть, было и слишком сильно сказано; но впечатление, полученное публикой от поднесенной ей Пуришкевичем лжи, сложилось не в пользу Владимира Митрофановича, что видно, например, из письма княгини Юсуповой к сыну, из Кореиза: «Очень досадно, что Пуришкевич хватил через край относительно «куваки». Раз оказалась неточность в его сообщении, вся остальная правда потеряет свою силу в глазах ее (т.е. императрицы) окружения. В речи много правды, кроме той части, где он защищает правительство».

Конечно, М. В. Родзянко получил громадное, не всем выпавшее на долю удовлетворение в выраженном ему сочувствии со стороны целого ряда посетивших его на квартире членов Государственной думы, лиц свиты государя и великосветских знакомых; случайно, в то же самое время, президент Французской республики наградил его орденом «Почетного легиона».

После речей министра путей сообщения Трепова и депутата Маркова 2-го Пуришкевич давал свои объяснения, которые свелись к извращенному толкованию возбужденного мною еще в 1913 году ходатайства о разрешении соединить находившийся в моем имении Пензенской губернии источник со станцией «Воейково» Сызране-Вяземской железной дороги. Около этого времени началась война, и эксплуатация источника была мною передана акционерному обществу, отношение к которому я сохранил лишь как владелец акций и председатель правления. Речь о постройке ветки даже ни разу не заходила ни на одном из наших собраний. Что касается ассигнования рельсов, то на это не требовалось особого с моей стороны ходатайства, так как согласно закону отпуск старых рельсов автоматически предоставлялся каждому, кто строил подъездной путь.

Думский инцидент с упоминанием моего имени понудил меня вторично обратиться к государю с просьбой уволить меня от занимаемой должности ввиду того, что я находил неудобным оставаться при Его Величестве, раз против меня поднялась такая травля в Думе.

Государь ответил, что все это ни в какой степени не может изменить его отношения ко мне; императрица также просила меня не обращать внимания на дерзкую выходку Пуришкевича: видимо, государыня желала меня удержать при царе, начиная в то время все более и более дорожить каждым преданным Его Величеству человеком.

Выступление Пуришкевича почему-то навело Распутина на мысль послать мне сочувственную телеграмму, текст которой привожу дословно:

«Ставка Петрограда 23/XI. Вручить старшему. Срочно. Генералу Воейкову. Вот, дорогой, без привычки даже каша и та не сладка, а не только Пуришкевич с бранными устами. Теперь таких ос расплодилось миллионы. Так вот и поверь, как касается души, а надо быть сплоченными друзьями. Хоть маленький кружок, да единомышленники, а их много, да разбросаны силы. Не возьмет в них злоба, а в нас дух правды. Посмотри на Аннушкино лицо: для тебя она лучшее успокоение. — Григорий Новых».

Телеграмма эта осталась без ответа, так как никаких решительно поводов писать мне подобную телеграмму я Распутину не давал: но ввиду все разраставшейся против него агитации он, по-видимому, старался заискивать во всех людях, которых считал преданными царю.

25

Письмо великого князя Николая Михайловича к государю. Очаги революционного брожения.

Их Величества с августейшими детьми вернулись 25 ноября 1916 года в Царское Село, а 4 декабря государь с наследником уже отбыл обратно на Ставку.

В это время общественные деятели напрягали свои силы на получение согласия государя на то, чтобы министерство несло свою ответственность не перед царем, а перед безответственными членами Государственной думы. Еще в августе 1915 года московская Городская дума в телеграмме к государю императору обратилась с ходатайством об учреждении министерства общественного доверия; теперь же наши либералы, находя своевременным вместо заботы о защите и спасении Родины от врага проводить конституционно-либеральную реформу, дошли в своих требованиях до ответственного министерства.

Положение царя становилось все более и более тяжелым; верные слуги таяли, а число людей, оппозиционно настроенных, увеличивалось. Главную роль в обществе стали играть члены Государственной думы, мнения которых принимались за непреложные истины; великосветские кумушки умилялись духовным сближением с народом, достигаемым благодаря привлечению к власти общественных сил; даже члены правительства начали придавать огромное значение их одобрению и поддержке. Например, председатель Совета министров А. Ф. Трепов по возвращении со Ставки или из Царского Села ездил, после доклада у Его Величества, прямо с вокзала в Государственную думу, где бывал принят в продолжительной аудиенции ее председателем — М. В. Родзянко.

К государю стали обращаться с письмами члены императорской фамилии, давая советы касательно дел государственного управления. Как всегда бывает в этих случаях, многое преувеличивалось и передавалось в неверном освещении. Например, великий князь Николай Михайлович писал государю:

«Пока производимый тобою выбор министров при том же сотрудничестве был известен только ограниченному кругу людей, дела могли еще идти; но раз способ стал известен всем и каждому, и об этих методах распространилось во всех слоях общества, так дальше управлять Россией немыслимо. Неоднократно ты мне сказывал, что тебе некому верить, что тебя обманывают. Если это так, то то же явление должно повторяться и с твоей супругой, горячо тебя любящей, но заблуждающейся благодаря злостному сплошному обману окружающей ее среды. Ты веришь Александре Федоровне. Оно и понятно. Но то, что исходит из ее уст, есть результат ловких подтасовок, а не действительной правды. Если ты не властен отстранить от нее эти влияния, то, по крайней мере, огради себя от постоянных систематических вмешательств этих нашептываний через любимую твою супругу. Если твои убеждения не действуют — а я уверен, что ты уже неоднократно боролся с этими влияниями, — постарайся изобрести другие способы, чтобы навсегда покончить с этой системой. Твои первые порывы и решения всегда замечательно верны и попадают в точку».

Судя по этой выдержке, можно думать, что государыня, под влиянием Распутина, распоряжалась всеми назначениями и разрешала важные государственные вопросы. На самом же деле это было далеко не так: если судить по результатам, число лиц, кандидатуру которых поддерживала императрица, было прямо ничтожно.

Ярким подтверждением сказанного могут служить напечатанные ныне письма императрицы: если кто-нибудь даст себе труд ознакомиться с именами лиц, упомянутых в ее письмах за время войны, когда государь отсутствовал, то убедится, что число их столь незначительно по сравнению с количеством лиц, получивших за этот период назначения, что математически будет выражаться не процентом, а лишь дробью процента.

Что же касается вмешательства Ее Величества в управление государственными делами, я лично могу констатировать, что его не было. Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь мог эту клевету подтвердить документальными данными. Конечно, как и в каждой семье, между Их Величествами не могли не затрагиваться в частной перспективе и разговорах темы, имевшие отношение к текущим делам.

Упреки по отношению к Распутину за его вмешательство в дела нужно отнести на счет тех министров, которые, получая от него безграмотные каракули с рекомендациями, исполняли, в видах личных выгод, его желания, чем давали повод к распространению молвы, будто бы Распутин проводит назначения через Царское Село; фактически же все сводилось к его личным отношениям с министрами, ничего общего с императрицей не имевшим. В связи с ходившими о Распутине слухами я был не раз вынужден докладывать государю, что поведение Распутина облегчает работу общественных деятелей против престола, что поклонницы его, желая угодить Их Величествам, дают новую пищу клевете о причине благоволения императрицы к Распутину; заканчивал я свой доклад обыкновенно предложением на некоторое время отправить Распутина на родину, а по возвращении создать иную обстановку его пребывания в Петрограде, чтобы избавиться от той шумихи, с которой связано его имя.

Нередко получал я от Его Величества следующий ответ: «Все то, что вы мне говорите, я слышу уже много лет. П. А. Столыпин производил по этому делу расследование, и ни один из распространяемых слухов подтверждения не получил». Было чрезвычайно трудно возражать на такой аргумент, тем более что как у государя, так и у императрицы сложилось (достаточно обоснованное) убеждение, что всякое пользующееся их доверием лицо тем самым обрекается на нападки завистников и клеветников.

В это время образовалось совершенно открыто пять очагов революционного брожения: 1) Государственная дума с ее председателем Родзянко; 2) земский союз с князем Львовым; 3) городской союз с Челноковым; 4) военно-промышленный комитет с Гучковым; 5) Ставка с генералом Алексеевым, нанесшая самый сильный удар русскому монархическому строю.

Военно-промышленный комитет сразу выделил рабочую секцию, занявшуюся рассмотрением рабочего законодательства, а также обсуждением вопросов внутренней политики, к делу снабжения армии ни малейшего отношения не имевших. Революционная деятельность рабочей секции, иногда приглашавшей на свои заседания и не членов военно-промышленного комитета, не составляла секрета для министра внутренних дел, который принимал к ее обузданию лишь полумеры.

26

Приказ государя 1 декабря 1916 года. Интриги союзников.

1 декабря 1916 года государь император обратился к армии и флоту с приказом, которым подтвердил намерение бороться до восстановления этнографических границ, достижения обладания Царьградом (Константинополем) и создания свободной Польши из трех ее частей.

Таким образом, были обнародованы находившиеся до тех пор в руках дипломатов переговоры о присоединении, по окончании войны, к России Константинополя и проливов. Англия воленсноленс подписала это соглашение; но, так как вопрос о Константинополе и проливах составлял ее больное место, она усилила поддержку русских революционных деятелей через своего посла, почетного гражданина первопрестольной столицы России — сэра Дж. Бьюкенена, который даже испросил у государя аудиенцию для того, чтобы доложить ему свои взгляды на внутреннее положение России и дать советы. По-видимому, этот день считался в либеральных кругах весьма знаменательным, поскольку еще долго в календарях под 12 января стояло: «В 1917 году аудиенция английского посла Бьюкенена по поводу внутреннего положения в России».

Ответ государя на советы сэра Дж. Бьюкенена мне неизвестен; но сохранился в памяти ответ в подобном же случае кардинала Бернетти лорду Пальмерстону, дававшему папе советы по управлению Ватиканом: «Когда английское правительство будет применять у себя в течение 15 или 20 лет предлагаемые меры, святой отец одобрит нововведения, которые Великобритания всегда предлагает другим, но не допускает у себя».

Французский посол Морис Палеолог, стараясь не отставать от своего английского коллеги, при каждом удобном случае тоже критиковал ненавистный Франции монархический строй в России.

Прибывшие в Петроград официальные представители союзников и члены их комиссий входили непосредственно в сношения с М. В. Родзянко, членами Государственной думы, А. И. Гучковым, представителями торговли и промышленности, общественными деятелями и многими «передовыми» людьми, с которыми вели тайные совещания на предмет ограничения власти государя или его свержения и проведения целого ряда законодательных мероприятий.

Боясь, однако, что правительство, узнав об этом, примет соответствующие меры, наши общественные деятели стали собираться у английского посла, сэра Дж. Бьюкенена, или на квартирах иностранцев. Отдельные лица, опасаясь арестов, даже совсем перебрались на жительство к союзникам. Для подготовки активного выступления против правительственной власти требовались очень крупные средства, которые нужно было откуда-то достать. Как на один из главных источников денежных поступлений указывалось — не знаю, правильно или неправильно — на дружившего с главарями нашей революции английского посла.

Документальные подтверждения подкупа войск и черни английскими деньгами для создания петроградского бунта, конечно, получить трудно; но, если забежать на полгода вперед, можно было бы стать лицом к лицу с несколькими загадочными фактами: откуда явились у главарей революции и их агитаторов такие благодарные чувства к личности английского посла, что безопасное передвижение по улицам бунтовавшего города было возможно только в автомобиле, шедшем преимущественно перед другими иностранными под английским флагом? Почему в конце февраля и начале марта происходили непрерывные овации перед балконом здания английского посольства, так что послу короля Великобритании при императоре всероссийском приходилось по нескольку раз в день выходить на балкон и благодарить толпу, признательную за содействие к освобождению России от гнета царизма? Чем именно он содействовал, в то время никто не указывал, но его дочь в своих воспоминаниях сознается, что ее отец оказывал нравственную поддержку Гучкову и Ко. Но вряд ли было достаточно для таких бурных излияний одной его нравственной поддержки и непонятных черни речей на английском языке...

Возможно, что благодарность русских революционеров должна была быть также направлена и по другому адресу? В апреле 1917 года известный американский банкир Яков Шифф публично заявил, что русская революция удалась благодаря его финансовой поддержке. Его заявлению можно поверить, так как, по словам Бразоля, он еще в 1905 году тратил большие деньги на революционную пропаганду среди интернированных в Японии русских военнопленных. Примеру американских евреев следовало и наше именитое московское купечество, тратившее унаследованные от предков достояния на поддержку увлекшего их революционного брожения.

Всеми своими сведениями, касавшимися как представителей союзников, так и наших общественных деятелей, я обыкновенно делился с министром внутренних дел А. Д. Протопоповым, который заверял, что нет ни малейшего основания чего-либо опасаться, так как ему все доподлинно известно, и он ручается головой, что угрожающего ровно ничего усматривать нельзя.

27

Убийство и похороны Распутина. Телеграммы великой княгини Елизаветы Федоровны. Письма княгини Юсуповой и др.

16 декабря живший на Гороховой Г. Е. Распутин заявил своим домашним: «Сегодня я поеду к маленькому» (маленьким он называл бывавшего у него молодого князя Феликса Юсупова — графа Сумарокова-Эльстон).

Войдя вечером в квартиру Распутина с черного хода, Юсупов в скором времени вышел с ним и повез его в юсуповский особняк на Мойке. След Распутина исчез, и начавшая розыски полиция только 17 декабря в 2 часа дня обнаружила следы крови на панели и перилах четвертого пролета и на одном из устоев большого Петровского моста. Там же на льду лежал мужской ботик, оказавшийся принадлежавшим Распутину.

Протопопов, прилагавший старания к розыску Распутина, когда тело было найдено, распорядился перевезением его в часовню Чесменской богадельни, находившейся на полпути между Царским Селом и Петроградом.

Это произошло во время пребывания государя на Ставке и нахождения его на пути к Царскому Селу, куда он прибыл 19 декабря. Меня последовательно — шаг за шагом — ставили в известность о всех поступавших по делу сведениях, которые я, в свою очередь, докладывал государю. С самого первого доклада — о таинственном исчезновении Распутина, до последнего — о водворении его тела в часовню Чесменской богадельни — я ни разу не усмотрел у Его Величества скорби и, скорее, вынес впечатление, будто бы государь испытывает чувство облегчения.

По прибытии в Царское Село я немедленно по телефону высказал А. Д. Протопопову свое удивление по поводу того, что он, не поняв положения вещей, не догадался скрыть результаты розысков по убийству Распутина. Протопопов давал бесконечное количество всевозможных объяснений и обещал заехать ко мне перед докладом у государя. В половине двенадцатого меня вызвала к себе императрица, чтобы поговорить о волновавшем ее убийстве Распутина, относительно которого к этому времени уже стало известно, что убийцами были князь Юсупов и депутат Государственной думы В. М. Пуришкевич; соучастником — великий князь Дмитрий Павлович.

Видимо, императрица одновременно переживала два больших горя: с одной стороны, смерть чтимого ею Г. Е. Распутина, а с другой — удар, нанесенный великим князем Дмитрием Павловичем, которого Их Величества с детства любили, баловали и с которым находились в самых близких отношениях. Начала императрица разговор со мной с вопроса — где хоронить Распутина? Мне пришло в голову сказать, что я слышал, будто бы покойный желал быть похороненным на погосте родного села Покровского.

Так как императрица выразила желание присутствовать на богослужении при теле покойного, я дал мысль это исполнить при перевезении его через Царское Село на станцию Колпино. Императрица колебалась принять какое-нибудь решение ввиду многочисленных просьб со стороны поклонниц Распутина похоронить его в Царском Селе, причем указывалось даже место — у ограды парка в направлении Александровской станции.

В этот же день в разговоре с A. A. Вырубовой я ей высказал свое опасение, что если Распутина похоронят в Царском Селе, то могила его может подвергнуться осквернению и потребует охраны часового. (К сожалению, я оказался пророком.) Заехавший ко мне А. Д. Протопопов обещал поддержать мое предложение отправить тело Распутина в Тобольскую губернию. Уходя, он сказал, что вернется ко мне после доклада. Через некоторое время я узнал от скорохода, что он сел в свой мотор и прямо из дворца укатил в Петроград. На телефонный мой вопрос о результате доклада по делу Распутина А. Д. Протопопов ответил, что ему не удалось склонить Ее Величество принять мое предложение. На деле же оказалось, что он у государыни настаивал на погребении Распутина в Царском Селе, говоря, что провоз тела по России может дать повод к нежелательным демонстрациям по пути следования. В этот же день мне были представлены копии двух телеграмм великой княгини Елизаветы Федоровны:

1) «Москва, 18.XII, 9.30. Великому князю Дмитрию Павловичу. Петроград. Только что вернулась вчера поздно вечером, проведя неделю в Сарове и Дивееве, молясь за вас всех дорогих. Прошу дать мне письмом подробности событий. Да укрепит Бог Феликса после патриотического акта, им исполненного. — Елла».

2) «Москва, 18.XII, 8.52. Княгине Юсуповой. Кореиз. Все мои глубокие и горячие молитвы окружают вас всех за патриотический акт вашего дорогого сына. Да хранит вас Бог. Вернулась из Сарова и Дивеева, где провела в молитвах десять дней. — Елизавета».

Кроме того, я узнал, что 18 декабря государыня получила от князя Юсупова, убийцы Распутина, письмо, начинавшееся словами:

«Ваше Императорское Величество. Спешу исполнить Ваше приказание и сообщить Вам все то, что произошло у меня вчера вечером, дабы пролить свет на то ужасное обвинение, которое на меня возложено. По случаю новоселья, ночью 16 декабря я устроил у себя ужин, на который пригласил своих друзей, несколько дам. Великий князь Дмитрий Павлович тоже был. Около 12-ти ко мне протелефонировал Григорий Ефимович, приглашая ехать с ним к цыганам. Я отказался, говоря, что у меня самого вечер, и спросил, откуда он мне звонит. Он ответил: «Слишком много хочешь знать» — и повесил трубку. Когда он говорил, то было слышно много голосов. Вот все, что я слышал в этот вечер о Григории Ефимовиче...»

Кончалось письмо так:

«Я не нахожу слов, Ваше Величество, чтобы сказать Вам, как я потрясен всем случившимся и до какой степени мне кажутся дикими те обвинения, которые на меня возводятся. Остаюсь глубоко преданный Вашему Величеству. — Феликс».

Период времени, предшествовавший исчезновению Распутина, был периодом страшного возбуждения против него во всех слоях общества, в котором разговоры исключительно вертелись на необходимости от него избавиться; в разговорах этих все чаще и чаще стало высказываться убеждение, что убийство представляет из себя единственный способ избавления России от Распутина.

За несколько дней до 16 декабря, когда я был на Ставке, ко мне в дом пришел один молодой офицер лейб-гусар, служивший в полку во время моего командования, и сказал моей жене: «Я знаю наверное, что, если старика не уберут, он будет убит». Так как произнесено это было тоном, не внушавшим сомнения в правдивости сказанного, слова эти были немедленно доведены до сведения А. А. Вырубовой, которая к ним отнеслась с недоверием и сказала: «Не так-то легко убивать людей». По-видимому, она не видела или не понимала агитации, которая в это время шла иногда даже от людей, весьма близких к престолу, заходивших в своих предположениях несравненно дальше убийства Распутина, подтверждением чего могут служить следующие выдержки:

1) из письма 25 ноября 1916 г. матери убийцы Распутина к сыну:

«Теперь поздно, без скандала не обойтись, а тогда можно было все спасти, требуя удаления управляющего (т.е. государя) на все время войны и невмешательства ее (т.е. государыни) в государственные вопросы. И теперь я повторяю, что, пока эти два вопроса не будут ликвидированы, ничего не выйдет мирным путем, скажи это дяде Мише (М. В. Родзянко) от меня».

2) из письма супруги председателя Государственной думы А. Н. Родзянко к княгине З. Н. Юсуповой от 1 декабря 1916 г.:

«Все назначения, перемены, судьбы Думы, мирные переговоры — в руках сумасшедшей немки, Распутина, Вырубовой, Питирима и Протопопова».

3) из ее же письма к княгине З. Н. Юсуповой от 24 декабря 1916 г. :

«Несмотря на весь окружающий нас мрак, я твердо верю, что мы выйдем победителями как в борьбе с внешним врагом, так и с внутренним. Не может святая Русь погибнуть от шайки сумасшедших и низких людей — слишком много пролито благородной крови за славу и честь России, чтобы дьявольская сила взяла верх».

Несмотря на оказанное мною противодействие, предание земле тела Распутина состоялось в Царском Селе. Я лично не был на похоронах и накануне умолял государя не ехать. Государь мне ничего не ответил, а на следующий день в 8 часов утра я был по телефону поставлен в известность о том, что Его Величеству подано два мотора, в которых отбыла на похороны Распутина вся высочайшая семья, кроме наследника.

28

Волнения среди членов императорской фамилии, в военных сферах и обществе. Письма Их Величествам.

Следствие по делу об убийстве Распутина волновало все круги Петрограда, а потому государь решил дело это прекратить, а двух из участников убийства временно удалить из столицы. Великий князь Дмитрий Павлович получил предписание продолжать свою военную службу в рядах наших войск, находившихся в Персии на турецком фронте, а князь Юсупов, в то время проходивший ускоренные курсы Пажеского корпуса, был отправлен в курское имение Ракитное, куда съехалась его семья.

Некоторые члены императорской фамилии, в особенности великая княгиня Мария Павловна (старшая) и великий князь Николай Михайлович, старались возбудить мнение высшего общества против государя в защиту якобы обиженного великого князя Дмитрия Павловича. Великие князья, собравшись, постановили представить Его Величеству письмо. Государь дал мне его на прочтение. Гласило оно следующее:

«Ваше Величество. Мы все, чьи подписи Вы прочтете в конце этого письма, горячо и усиленно просим Вас смягчить Ваше суровое решение относительно судьбы Дмитрия Павловича. Мы знаем, что он болен физически и глубоко потрясен и угнетен нравственно. Вы, бывши его верховным опекуном и верховным попечителем, знаете, какой глубокой любовью было всегда полно его сердце к Вам и к нашей Родине. Мы умоляем Ваше Величество, ввиду молодости и действительной слабости здоровья великого князя, разрешить ему пребывание или в Усове (имении великого князя), или в Виленском. Вашему Величеству должно быть известно, в каких тяжких условиях находятся наши войска в Персии ввиду отсутствия жилищ, эпидемий и пр. Пребывание там для великого князя будет равносильно его полной гибели, и сердце Вашего Величества проникнется жалостью к юноше, которого Вы любили, который с детства имел счастье быть часто и много возле Вас и для которого Вы всегда были добрым отцом. Да внушит Господь Бог Вашему Величеству переменить Ваше решение и гнев на милость».

Ознакомившись с содержанием этого письма, я высказал государю свой взгляд, что оно не требует ответа, так как предписание великому князю Дмитрию Павловичу, носителю военного мундира, вернуться к исполнению его прямых обязанностей не есть наказание, а лишь мера пресечения его беспокойного поведения в Петрограде.

Но на следующий день государь дал мне прочесть написанный им ответ:

«Никому не дано право заниматься убийствами. Знаю, что совесть многим не дает покоя, так как не один Дмитрий Павлович в этом замешан. Удивляюсь вашему обращению ко мне.

Николай».

Члены императорской фамилии утратили всякую меру самообладания; великая княгиня Мария Павловна (старшая), по доходившим до меня сведениям, не стеснялась при посторонних говорить, что нужно убрать императрицу; а великий князь Николай Михайлович, как самый экспансивный из великих князей, в своих разговорах в клубах и у знакомых настолько критиковал все исходившее (как он говорил) из Царского Села, что государю пришлось ему предложить проехаться в его имение Грушевку Екатеринославской губернии.

Совершенно непонятно, почему члены императорской фамилии, высокое положение и благосостояние которых исходило исключительно от императорского престола, стали в ряды активных борцов против царского режима называя его режимом абсолютизма и произвола по отношению к народу, о котором они, однако, отзывались как о некультурном и диком, исключительно требующем твердой власти. В таковом их мышлении логики было мало, но зато ярко выступало недоброжелательство к личности монарха; даже после отречения государя от престола великий князь Сергей Михайлович, между прочим, пишет своему брату великому князю Николаю Михайловичу:

«Самая сенсационная новость — это отправление полковника со всей семьей в Сибирь. Считаю, что это очень опасный шаг правительства — теперь проснутся все реакционные силы и сделают из него мученика. На этой почве может произойти много беспорядков».

Странно, что в такие трагические минуты великий князь Сергей Михайлович, родственник государя, настолько равнодушен к его судьбе, что думает о могущих произойти неприятностях для захвативших власть врагов отрекшегося царя.

Тон, принятый перед революцией членами императорской фамилии, невольно передавался как высшему обществу, так и представителям народа. Императрица получила от княгини Васильчиковой письмо с указанием, как ей себя держать и что делать. Поддавшись неприятному впечатлению от этого письма. Ее Величество, вместо того чтобы оставить его без ответа, как советовал граф Фредерикс, настояла на высылке княгини из Петрограда, что создало последней ореол пострадавшей за правду. Этот ореол, однако, не помог княгине, как рассказывали, сохранить свою квартиру, разграбленную большевиками, невзирая на сделанное им заявление, что она — та самая Васильчикова, которая не побоялась написать царице непочтительное письмо.

Избранники народа начали говорить о необходимости, в целях якобы успешного окончания войны, устранить государя от престола. Следствием такой преступной агитации было развращение командного элемента армии, в то время преимущественно состоявшего из офицеров генерального штаба. В некоторых великосветских салонах, радушно открывших свои двери думским деятелям, досужие кумушки торжественно изрекали, что не следует идти против всемирного исторического течения в вопросах представительного образа правления. Взгляд этот разделял и С. Д. Сазонов в бытность его министром иностранных дел, в моем присутствии сказавший: «Слава Богу, дела принимают такой оборот, что скоро Дума возьмет все в свои руки и тогда можно ожидать полного расцвета Родины».

Ввиду того что, по мнению самозваных спасителей Родины, все мешавшее «очищению воздуха» должно было быть сметено, и я стал получать предупреждения, как лицо, представлявшее препятствие для столь желанного прогресса Родины; я даже был поставлен в известность об образовании группы, в которую входили и некоторые из друзей моего детства и которая задалась целью, во исполнение высших тайных начертаний, освободить Родину от моего присутствия. Агентурные сведения подтверждали правильность этих сообщений. Анализ этого периода времени приводит к выводу, что массовый психоз проявился во внедрении убеждения о необходимости сломать и уничтожить нечто, тяготившее людей и не дававшее им жить.

По забытой старой поговорке «Умных людей в России много, а разумных мало» не отдавали себе наши соотечественники ясного отчета, в чем именно заключался внушаемый им ужас царского гнета и к чему должны привести Россию ломка и уничтожение всего существовавшего.

29

Новогодний дипломатический прием послов. Прибытие комиссии союзников. Генерал Гурко.

Новогодний дипломатический прием состоялся в Большом Царскосельском дворце. На этом приеме послы Бьюкенен и Палеолог были неразлучны. На их вопрос о вероятном сроке окончания войны я ответил, что, на мой взгляд, состояние армии настолько поднялось и улучшилось, что если ничего непредвиденного не произойдет, то с началом военных операций можно будет ожидать скорого и благополучного исхода кампании. Они мне ничего на это не ответили, но обменялись между собою взглядами, которые на меня произвели неприятное впечатление.

Издавна существовал обычай, по которому государь посылал на праздник Рождества подарки всем членам императорской фамилии. В этот раз подарки посланы не были, в ответ на что великие князья в предшествовавшие новогоднему приему дни обсуждали вопрос о том, чтобы демонстративно не приносить государю новогодних поздравлений; и только вмешательство в это дело министра двора графа Фредерикса устранило готовившийся скандал.

В обществе шли (без достаточных к тому оснований) разговоры о том, что нашим войскам и столицам угрожает возможность остаться без продовольствия, что железные дороги якобы по какой-то причине не будут в состоянии ответить на все требуемые перевозки и т.д.

С целью успокоения населения государь дал на имя вновь назначенного председателя Совета министров князя Голицына рескрипт, в котором указывал на ближайшие задачи его деятельности по упорядочению продовольственного дела, улучшению перевозок, выражая пожелание, чтобы «к законодательным установлениям отношение было самое благожелательное, прямое и достойное», причем ставил это в непременную обязанность призванным к государственному служению лицам. К сожалению, выраженные Его Величеством пожелания не улучшили взаимоотношений между представителями правительства и народа.

Во время войны значительно увеличилось число официальных и неофициальных агентов стран Антанты; все они, при благосклонном содействии наших общественных деятелей, проявляли большую любознательность к распоряжениям по снабжению армий, вели счет приготовленным на наших заводах снарядам; а прибывшая в половине января в Петроград комиссия союзников даже не постеснялась доложить Его Величеству следующие требования: введение в состав штаба Верховного главнокомандующего, с правом решающего голоса, представителей союзных армий — английской, французской и итальянской, реформу правительства в смысле привлечения к власти членов Государственной думы и общественных деятелей, а также целый ряд других требований приблизительно такого же характера.

Государь ответил, что представителей союзных армий, с правом решающего голоса, он допустить в свою армию не желает, так как его армия сражается не хуже союзных; своих представителей, с правом решающего голоса, в союзные армии назначать не предполагает; что же касается требований относительно реформы правительства и других, то это есть акт внутреннего управления, союзников не касающийся.

21 января члены союзной комиссии с французским министром Думергом во главе были приглашены к высочайшему обеду в Царскосельском дворце. На время их пребывания приехал со Ставки в Петроград генерал Гурко, вызванный телеграммой государя для замещения с 8.XI.16 по 23.II.17 лечившегося в то время в Севастополе генерал-адъютанта Алексеева.

По словам находившихся одновременно с ним в Севастополе общественных деятелей, генерал Алексеев будто бы сказал двум посетившим его делегатам Государственной думы: «Содействовать перевороту не буду, но и противодействовать не буду».

Еще не вступая в исполнение своих обязанностей, генерал Гурко по дороге в Могилев, как говорит генерал Брусилов, жаловался на создавшиеся в Ставке осложнения из-за сплетения военных вопросов с вопросами придворной жизни и внутренней политики.

Государь мне сообщил о выраженном им генералу Гурко желании безотлагательно вернуть в Петроград с фронта одну из двух гвардейских кавалерийских дивизий. Почему-то это желание царя генералом Гурко исполнено не было, и вместо гвардейской кавалерии он прислал в мое распоряжение в Царское Село находившийся на фронте батальон Гвардейского экипажа. Некоторое объяснение такому его отношению к высочайшему повелению дает письмо его к отрекшемуся царю от 4 марта 1917 года: в нем он выражает преклонение перед государем за его отречение, избавляющее Отечество от гражданской войны и сохраняющее мощь армии; в том же письме он просит заступничества государя за тех, которые за верность ему заключены в крепость. Мне неизвестно, было ли письмо это представлено Его Величеству.

Еще в декабре 1916 года, когда генерал Гурко временно исполнял обязанности начальника штаба Верховного главнокомандующего, государь поручил мне переговорить с ним по поводу проявления им во время ежедневных докладов слишком большого интереса к делам внутренним, причем Его Величество добавил, что, по его мнению, делает это Гурко под влиянием Гучкова. Посетив в тот же день генерала Гурко и начав с ним разговор на эту тему, я, к сожалению, довести его до конца не мог, так как после произнесения мною фамилии Гучкова у моего собеседника явилось такое безотлагательное дело, которое ему совершенно не позволило меня дослушать. Явное подтверждение правильности мнения государя о генерале Гурко как о человеке, подпавшем под влияние Гучкова, получилось значительно позже: после революции при посещении фронта «неторгующим купцом» А. И. Гучковым, находившимся тогда в апогее своей славы, произошли на митинге в армии генерала Гурко трогательные излияния чувств взаимной благодарности — генерала Гурко и Гучкова — за единомыслие в многолетних трудах на пути достижения столь желанного развала Родины. Впечатление от этих взаимных благодарственных речей можно передать словами бессмертного баснописца:

30

Отношение царской семьи ко мне.

Царившее в обществе того времени настроение отразилось и на отношении ко мне со стороны близких к престолу лиц: одни припомнили мне сокращение числа особ, сопровождавших государя при выезде на театр военных действий, так же как и находившихся на Ставке; другие мстили за то, что были «поставлены на место» за вмешательство в подлежавшие ведению дворцового коменданта вопросы... Все эти выпады мало меня беспокоили благодаря тому, что нисколько не влияли на оказываемое доверие царя, который, будучи тонким наблюдателем, прекрасно понимал положение вещей. Как все в жизни обыкновенно преувеличивается, а чаще передается в ложном освещении, так и отношение государя ко мне истолковывалось окружающей средой превратно: часто мне приписывали влияние на решение Его Величеством таких дел, о которых я даже понятия не имел. Происходило это, вероятно, вследствие того, что государь иногда выражал желание знать мое мнение по какому-нибудь вопросу, прямого отношения к моей служебной деятельности не имевшему. У меня до сих пор сохранилась одна написанная карандашом собственноручная записка Его Величества, приложенная к докладу, по которому государь желал знать мое мнение.

Когда придворным не удавалось подорвать доверие царя ко мне, они иногда прибегали к другому способу — наводить путем похвалы по моему адресу государя на мысль дать мне какой-нибудь высокий административный пост; но труды их не увенчивались успехом, так как государь был очень чуток к интригам, сильно, к сожалению, распространенным в придворных сферах.

Благорасположением царской четы я пользовался до того времени, когда императрица Александра Федоровна, иногда подпадавшая под влияние окружавших ее лиц, стала ко мне менее благосклонна; но даже и в этот период она давала мне возможность откровенно высказывать ей мои мнения по самым щекотливым вопросам. Ярким показателем высоких нравственных качеств императрицы служит то, что она в период начавшегося с декабря 1916 года охлаждения ко мне не повлияла на своих детей, имея, как мать, полную к тому возможность; отношение ко мне со стороны наследника цесаревича и великих княжон нисколько не изменилось. С великими княжнами я чаще всего виделся и разговаривал, ожидая государя для сопровождения его, а также на половине наследника. Одной из тем оживленных наших споров служили иностранные фамилии: великие княжны не допускали, чтобы они произносились не чисто по-русски, я же настаивал на произношении их так, как они пишутся на иностранных языках. В отместку великие княжны делали мне экзамены по именам и отчествам офицеров сводного и железнодорожного полков и конвоя, которые они знали наизусть. Мои систематические «провалы» на этих экзаменах доставляли им большое удовольствие, и о них каждый раз ставился в известность государь.

С первых дней моего знакомства с наследником у нас установились простые и сердечные отношения. Характеризовать цесаревича, своей трагической судьбой возбуждающего во мне содрогание, я мог бы следующими словами: будучи горячим патриотом (считал хорошим только все русское), он был умен, благороден, добр, отзывчив, постоянен в своих симпатиях и чувствах. При полном отсутствии гордости его существо наполняла мысль о том, что он — будущий царь: вследствие этого он держал себя с громадным достоинством. По причине болезнизнакомый со страданиями, он проявлял большую чуткость к несчастным и обездоленным и не упускал случая, когда мог, сделать что-нибудь приятное окружавшим его. Одним словом, по мнению всех, близко знавших цесаревича Алексея Николаевича, он представлял по уму и характеру идеал русского царя. В Царском Селе я проводил с наследником меньше времени, чем во время поездок и на Ставке.

Алексею Николаевичу доставляло большое удовольствие наносить мне в Царском Селе визиты, большей частью оканчивавшиеся для него неудачно, так как он редко меня заставал. При возвращении домой мне докладывали о выраженном прислуге неудовольствии наследника по поводу моего отсутствия.

В Александровском дворце обыкновенно раз в неделю устраивались кинематографические сеансы. Выбор фильмов был государыней поручен П. А. Жильяру. Когда наследник был здоров, сеансы происходили в круглом зале дворца в присутствии государя, иногда и императрицы, Алексея Николаевича, великих княжон, дежурного флигель-адъютанта, живших в Александровском дворце фрейлин и воспитателей наследника. Приглашения на эти собрания исходили от наследника и всегда передавались мне государем от имени Алексея Николаевича; в дни же, когда наследник был болен, сеансы происходили в его большой угловой комнате в верхнем этаже дворца и присутствовали на них только служащие детской половины, воспитатели Алексея Николаевича и я.

Никогда в жизни не забуду последнего сеанса в начале февраля... Это был фильм «Мадам Дюбарри» — со всеми ужасами французской революции, гильотиной, народным судом, казнями и т.д. После этого фильма я почувствовал невероятную тяжесть на душе, а теперь не могу даже вспоминать про него.

31

Последний приезд царя на Ставку. Роль Протопопова. Великие князья. Начало болезни наследника.

В воскресенье 19 февраля после обедни в Федоровском соборе государь, прощаясь со мною, сказал, что Алексей Николаевич просит меня прийти сегодня в 5 часов дня на кинематограф в Александровском дворце, причем спросил, свободен ли я. В такую вежливую форму часто облекал государь свои приглашения. Конечно, другого ответа, кроме выражения благодарности и обещания прийти, быть не могло. В 5 часов был кинематограф в круглом зале Александровского дворца. Насколько мне помнится, императрица не присутствовала.

Когда кончился сеанс, я проводил государя в его кабинет. По пути Его Величество обратился ко мне со словами: «Воейков, я решил в среду ехать на Ставку».

Я знал, что государь имел намерение ехать, но думал, что момент этот — неподходящий для его отъезда, и потому спросил, почему он именно теперь принял такое решение, когда на фронте, по-видимому, все спокойно, тогда как здесь, по моим сведениям, спокойствия мало и его присутствие в Петрограде было бы весьма важно. Государь на это ответил, что на днях из Крыма вернулся генерал Алексеев, желающий с ним повидаться и переговорить по некоторым вопросам; касательно же здешнего положения Его Величество находил, что, по имеющимся у министра внутренних дел Протопопова сведениям, нет никакой причины ожидать чего-нибудь особенного.

На этом разговор кончился. Государь простился со мною. Вернувшись к себе, я сделал распоряжения для отъезда и вызвал к телефону Протопопова. «Александр Дмитриевич, — сказал я ему, — государь решил в среду ехать на Ставку. Как ваше мнение? Все ли спокойно, и не является ли этот отъезд несвоевременным?» На это Протопопов, по обыкновению по телефону говоривший со мною на английском языке, стал мне объяснять, что я напрасно волнуюсь, так как все вполне благополучно. При этом он добавил, что в понедельник или во вторник после доклада у государя заедет ко мне и подробно расскажет о происходящем, чтобы меня окончательно успокоить. После этого телефона я поехал к графу Фредериксу, вполне разделявшему мое мнение о несвоевременности отъезда государя из Петрограда. В понедельник А. Д. Протопопов в Царском Селе не был, приехал во вторник вечером. Заехав после дворца ко мне, он клялся, что все обстоит прекрасно и нет решительно никаких оснований для беспокойства, причем обещал в случае появления каких-либо новых данных немедленно известить меня. На этом мы расстались.

Оказалось, что Протопопов, ручавшийся государю, императрице и мне за полное спокойствие в столице, вернувшись из Царского Села, в тот же вечер якобы рассказывал окружавшим его о том, сколько энергии он потратил на уговоры государя не уезжать на фронт. Он рассказывал даже подробности своего доклада Его Величеству, подкрепляя свои слова изображением жестов, которыми государь встречал его мольбы. Он говорил, что умолял императрицу повлиять на Его Величество и уговорить его не ехать на Ставку.

Для меня этот факт остается полной загадкой, так как государь мне подтвердил сам, что министр внутренних дел Протопопов не видел никакого основания считать его отъезд несвоевременным. Где говорил Протопопов правду — в Царском Селе или в Петрограде?

В этот самый и ближайшие дни многие дамы высшего общества, строго судившие в своих салонах царскую чету и членов правительства, стали усиленно выезжать на Кавказ, напоминая крыс, бегущих с корабля перед его гибелью.

Великая княгиня Мария Павловна (старшая), прощаясь перед отъездом в Кисловодск с генералом Б., получившим новое назначение в Крыму, сказала: «Вас я увижу, так как предполагаю вернуться в Петроград через Симферополь; в Петроград же вернусь только тогда, когда все здесь будет кончено». Осталось тайной, как именно она себе рисовала счастливый конец, который даст ей возможность вернуться в Петроград?

На этот вопрос отчасти дает ответ ее диалог с председателем Государственной думы. «Такое положение дольше терпеть невозможно, нужно изменить, устранить, уничтожить...» — сказала великая княгиня. На вопрос председателя Думы «кого?» она ответила — «императрицу».

О кругозоре великих князей можно судить по вопросам, которые они неоднократно задавали тому же М. В. Родзянко: «Когда же произойдет революция?» Играя в революцию совместно с представителями общественной оппозиции, некоторые великие князья широко открывали им двери своих дворцов; они в большинсте случаев совершенно не понимали, до чего доведет эта игра.

В среду 22 февраля государь, выехав утром из Александровского дворца на императорский павильон, проехал мимо Федоровского собора, в котором по обыкновению за час до отъезда Его Величества служился молебен. Звон колоколов Федоровского государева собора в последний раз проводил «белого царя»... В два часа императорский поезд отошел по Николаевской железной дороге через Лихославль, Вязьму и Оршу на Могилев.

В день отъезда я зашел утром в Александровский дворец на половину Алексея Николаевича, чтобы с ним проститься. Он лежал в постели с повязанной белой фланелью шеей и произвел на меня впечатление ребенка, заболевшего корью. Несмотря на лихорадочное состояние, он был со мною очень мил и приветлив... Больше я его уже не видел...

32

Революционное выступление Государственной думы.

На следующий день после отъезда государя депутат Шин-гарев, полемизировавший в Думе с министром земледелия Риттихом, задав вопрос «кто виноват?», пришел к выводу, что главный удар продовольственному делу был нанесен колебанием принципа твердых цен и постоянной сменою руководителей. «Кто все это сделал? Кто удалил и Наумова, и Глинку, и Кривошеина, и Бобринского?» — спрашивал он. Вполне понятно, на кого был направлен упрек, эффектный для слушателей, но не имевший под собою деловой почвы. 24 февраля петроградские депутаты в Государственной думе внесли в спешном порядке запрос о том, какие меры предполагает правительство принять для устранения продовольственного кризиса в столице?

В ответ председатель Государственной думы сообщил, что сегодня же состоится особое совещание в составе четырех министров, президиумов законодательных учреждений и представителей земских и городских самоуправлений по вопросу о снабжении столицы продовольствием.

В 9 часов вечера в Мариинском дворце состоялось весьма бурное заседание, в результате которого предложено было продовольствие передать городскому общественному управлению, а правительственных агентов в лице полиции от этого дела устранить. С 25 февраля городское общественное управление стало назначать своих представителей для участия в распределении продовольственных продуктов и надзора за выпечкой хлеба. Было выяснено, что в Петрограде в данный момент имеются достаточные запасы муки; на складах Калашниковской биржи было свыше 450 тысяч пудов муки, так что опасения о недостаче хлеба являлись совершенно неосновательными. При этом не упоминалось о 12 так называемых маршрутных поездах, шедших из Таврической губернии в Петроград, из которых первые шесть должны были подойти 25 февраля, а вторые шесть — 2 марта; нагружены они были исключительно зерном, и с их прибытием столица должна была быть обеспечена мукой по май месяц.

Между тем в городе ощущался искусственно вызванный организованной забастовкой пекарей недостаток печеного хлеба; на почве этого недостатка пошла агитация среди рабочих масс, волновавшихся якобы по экономическим, а не по политическим мотивам. Этими волнениями воспользовалась Государственная дума, которая со своим председателем М. В. Родзянко открыто вынесла свою революционную деятельность из стен Таврического дворца, в результате чего государь император принял решение распустить Государственные совет и думу. Высочайшее повеление состоялось 25 февраля, а 26-го обе законодательные палаты должны были прекратить свою работу.

33

Поездка государя на Ставку. Болезнь царских детей. Начало революции. Полковник Герарди. Генерал Иванов. Разруха.

В последнюю поездку на Ставку в конце февраля государя императора сопровождали министр императорского двора граф Фредерикс, флаг-капитан Нилов, дворцовый комендант, гофмаршал князь Долгоруков, командир конвоя граф Граббе, начальник военно-походной канцелярии свиты генерал Нарышкин, флигель-адъютанты Мордвинов и герцог Лейхтенбергский, лейб-хирург Федоров и инспектор императорских поездов инженер Ежов.

В четверг вечером императорский поезд подошел к станции Могилев. На платформе Его Величество встретил генерал-адъютант Алексеев со старшими чинами штаба, которые произвели на меня впечатление людей, чем-то смущенных. Со станции государь проехал в помещение штаба, где принял доклад генерала Алексеева, а затем прошел во дворец.

В пятницу утром Его Величество получил от императрицы телеграмму с извещением, что Алексей Николаевич и две великие княжны заболели корью. Оказалось, что корь была занесена мальчиком Макаровым, воспитанником 1-го кадетского корпуса, которого в воскресенье пустил к цесаревичу директор корпуса генерал Григорьев, не приняв в соображение свирепствовавшей в то время в корпусе эпидемии кори.

В пятницу днем я получил из Петрограда от своего начальника особого отдела известие, что в Петрограде неспокойно и происходят уличные беспорядки, которые могут принять серьезные размеры, но что пока власти справляются.

В это время совет старейшин Государственной думы, ознакомившись с указом о ее роспуске, постановил: 1) Государственной думе не расходиться; 2) всем депутатам оставаться на своих местах.

Полученные сведения навели меня на мысль просить государя, под предлогом болезни наследника, вернуться в Царское Село. Я стал убеждать Его Величество уехать со Ставки. Государь на это возражал, что он должен пробыть дня три-четыре и раньше вторника уезжать не хочет.

На следующий день, в субботу, я получил от А. Д. Протопопова телеграмму с извещением, что в городе беспорядки, но все клочится к их подавлению. Доложив эту телеграмму государю, я вторично стал просить его ускорить отъезд. Но государь продолжал настаивать на своем отъезде во вторник, добавив, что я на этот день могу сделать соответствующие распоряжения к отбытию со Ставки.

В воскресенье утром поразил меня начальник дворцовой полиции полковник Герарди: вместо доклада об имевшихся у него касательно последних событий сведениях он, страшно расстроенный, обратился с просьбой разрешить ему немедленно уехать в Царское Село, передав исполнение обязанностей на Ставке своему помощнику H. A. Гомзину. Гомзин был моим школьным товарищем по Пажескому корпусу, служил молодым офицером в Уланском Ее Величества полку, разорился и незадолго до моего назначения дворцовым комендантом поступил на должность офицера дворцовой полиции.

Увидев, что Герарди совершенно потерял голову, я счел за лучшее отстранить его от исполнения ответственных обязанностей, нести которые он в подобном состоянии был уже неспособен.

В течение этого утра никаких сведений о Петрограде ко мне не поступало, что стало меня чрезвычайно беспокоить: я вызвал по телефону Царское Село. Ни одного из старших чинов моей канцелярии на месте не оказалось, так что я никакого толку добиться не мог. В штабе я узнал, что у них имеются сведения, что уличные беспорядки в Петрограде приняли очень большие размеры.

Днем один из бывших моих сослуживцев по должности дворцового коменданта генерал А. И. Спиридович телефонировал мне из Царского Села (как он говорил, из моего собственного кабинета), что последние полученные из департамента полиции сведения таковы: «Ничего грозного во всем происходящем усмотреть нельзя; департамент полиции прекрасно обо всем осведомлен, а потому не нужно сомневаться, что выступление это будет ликвидировано в ближайшее время». То обстоятельство, что, передавая мне эти сведения, полученные от департамента полиции, генерал Спиридович не сказал мне ничего утешительного от себя лично, еще более утвердило меня в убеждении, что положение безвыходно, так как мнение генерала Спиридовича я высоко ценил и, считая его за человека умного, преданного и хорошо разбирающегося в подобных вопросах, искренне сожалел, что А. Д. Протопопов, несмотря на неоднократные мои к нему обращения, не согласился на назначение Спиридовича петроградским градоначальником.

В этот день это был единственный мой разговор с Царским Селом. Как я впоследствии узнал от оставшихся без начальства младших чинов канцелярии, начальник и юрисконсульт моей канцелярии были в эти дни серьезно заняты делами, к их прямым обязанностям ни малейшего отношения не имевшими: они писали во дворце великого князя Павла Александровича проект конституции Российской империи... Ни один из низших служащих вверенного мне управления, как и прикомандированных к нему унтер-офицеров корпуса жандармов, не погрешил против присяги, чего нельзя сказать про большинство высших чинов.

После дневного чая государь сказал мне, что получил телеграмму от Родзянки и просит меня зайти в кабинет ее прочесть. Гласила телеграмма следующее:

«Положение серьезное. В столице анархия. Правительство парализовано. Транспорт, продовольствие и топливо пришли в полное расстройство. Растет общее недовольство. На улицах происходит беспорядочная стрельба. Части войск стреляют друг в друга. Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием, составить новое правительство. Медлить нельзя. Всякое промедление смерти подобно. Молю Бога, чтобы этот час ответственности не пал на венценосца».

Я спросил государя, ответил ли он на эту телеграмму? Государь сказал, что еще подумает, так как Родзянко пишет от имени Государственной думы, которая вчерашним указом распущена. При этом Его Величество добавил, что, по его сведениям, Дума постановила не расходиться, а потому до выяснения создавшейся обстановки он от ответа воздержится.

В понедельник 27 февраля, когда государь утром принимал доклад в штабе, генерал-адъютант Алексеев передал ему вторую телеграмму от Родзянки, гласившую:

«Положение ухудшается. Нужно принять немедленно меры, ибо завтра будет уже поздно. Настал последний час, когда решается судьба Родины и династии».

Во время пребывания государя на Ставке приходившие на его имя телеграммы принимались на аппарат штаба и представлялись Его Величеству или начальником штаба лично или же посылались с дежурным офицером генерального штаба. Эту телеграмму (по данному генералом Алексеевым объяснению) Родзянко послал как представитель временного комитета Государственной думы, председателем которого он был избран.

Несмотря и на это известие, государь не хотел уезжать из Могилева; но поступавшие тревожные сведения навели его на мысль послать с широкими полномочиями в Петроград и Царское Село генерал-адъютанта Иванова, за которым во время кронштадтских беспорядков 1905 года упрочилась репутация твердого и распорядительного начальника. Переговорив с генерал-адъютантом Алексеевым, государь назначил генерала Иванова главнокомандующим Петроградским военным округом, разрешил ему взять в охрану находившийся на Ставке Георгиевский батальон и повелел выехать в тот же день вечером.

В эти дни впечатление от работы лидеров общественных кругов получалось такое, будто бы они в своих сношениях с военными властями старались представить положение дел в такой окраске, что единственным выходом было свержение существующей власти.

Люди, уже наметившие захватить эту власть в свои руки, производили моральное давление на население, стремясь путем речей, телеграфа, телефонов внушать мысль, что все волнения происходят на почве полного недоверия к власти, не способной вывести из создавшегося тяжелого положения; внушалось, что на этой почве разовьются события, сдержать которые будет невозможно, так как правительственная власть в полном параличе и совершенно бессильна восстановить порядок; говорилось, что прямым следствием такого положения вещей будет позор и унижение России ввиду невозможности победоносно окончить войну; для подкрепления этой мысли предсказывалось, что, когда движение перебросится на железные дороги, жизнь страны замрет в самую тяжелую минуту; запугивали голодом, говоря, что население, опасаясь неумелых распоряжений властей, не повезет на рынок зерновых продуктов, вследствие чего угроза недостатка муки встанет во весь рост перед армией и населением. В виде избавления от этих бед предлагалось призвание к власти пользующегося доверием лица для составления правительства, за которым пойдет вся Россия с верой в себя и своих руководителей.

34

Тревожные сведения из Царского Села и Петрограда . Генерал Алексеев.

В понедельник вечером по поручению Ее Величества ко мне позвонил из Царского Села обер-гофмаршал граф Бенкендорф, передавший, что государыня очень беспокоится за детей ввиду всего происходящего в столице и предлагает выехать с детьми навстречу Его Величеству. Кроме того, граф Бенкендорф мне сообщил, что основанием беспокойства Ее Величества явились сведения, полученные от военного министра генерала Беляева, так как ни с кем другим из членов правительства в данное время войти в контакт нельзя. По словам генерала Беляева, волнения в Петрограде настолько разрослись, что нужно опасаться движения революционной толпы из Петрограда на Царское Село.

Поставив тотчас министра двора в известность о подробностях моего разговора с графом Бенкендорфом, я немедленно пошел к государю.

Когда я доложил Его Величеству содержание разговора с графом Бенкендорфом, государь сказал: «Ни в каком случае... Больных детей возить поездом... ни за что». (В то время уже четверо из детей были больны корью). Затем государь добавил: «Передайте Бенкендорфу, чтобы он доложил Ее Величеству, что ввиду создавшегося положения я сам решил сейчас ехать в Царское Село, и сделайте распоряжения для отъезда».

Я доложил государю, что он может сейчас же ехать ночевать в поезд, что все приготовлено и что поезд может через несколько часов идти в Царское Село. Затем я прошел к генералу Алексееву предупредить о предстоящем отъезде Его Величества. Я его застал уже в кровати. Как только я сообщил ему о решении государя безотлагательно ехать в Царское Село, его хитрое лицо приняло еще более хитрое выражение и он с ехидной улыбкой слащавым голосом спросил меня: «А как же он поедет? Разве впереди поезда будет следовать целый батальон, чтобы очищать путь?»

Хотя я никогда и не считал генерала Алексеева образцом преданности царю, но был ошеломлен как сутью, так и тоном данного им в такую минуту ответа. На мои слова: «Если вы считаете опасным ехать, ваш прямой долг мне об этом заявить» — генерал Алексеев ответил: «Нет, я ничего не знаю, это я так говорю». Я его вторично спросил: «После того, что я от вас только что слышал, вы должны мне ясно и определенно сказать, считаете вы опасным государю ехать или нет?» На что генерал Алексеев дал поразивший меня ответ: «Отчего же? Пускай государь едет... ничего». После этих слов я сказал генералу Алексееву, что он должен немедленно сам лично пойти и пояснить государю положение дел; я думал, что, если Алексеев кривит душою передо мной, у него проснется совесть и не хватит сил слукавить перед лицом самого царя, от которого он видел так много добра.

От генерала Алексеева я прямо пошел к государю, чистосердечно передал ему весь загадочный разговор с Алексеевым и старался разубедить Его Величество ехать при таких обстоятельствах, но встретил со стороны государя непоколебимое решение во что бы то ни стало вернуться в Царское Село. При первых словах моего рассказа лицо Его Величества выразило удивление, а затем сделалось бесконечно грустным. Через несколько минут к государю явился генерал Алексеев и был принят в кабинете.

По окончании разговора с генералом Алексеевым Его Величество сказал мне, что он не изменил своего решения ехать, и поручил мне переговорить по аппарату Юза с генералом Беляевым, так как последний, по словам графа Бенкендорфа, имел сведения о Царском Селе.

Вернувшись в штаб в аппаратную комнату, я потребовал соединения с военным министром. Генерал Беляев сам подошел к аппарату и на мой вопрос о положении дел сказал, что положение — катастрофическое, что все правительство, равно как и командующий войсками Хабалов, совершенно растерялось и, если не последует энергичного вмешательства, революция примет грандиозные размеры. Относительно высказанного ему опасения за движение толпы на Царское Село генерал Беляев сказал, что это — сведения, распространяемые председателем Государственной думы Родзянко.

Мой разговор с генералом Беляевым я доложил государю. Его Величество сказал, что им уже послан со Ставки в Царское Село назначенный главнокомандующим Петрограда генерал-адъютант Иванов с Георгиевским батальоном, причем выразил уверенность, что прибытие всеми любимого и уважаемого в армии генерала Иванова даст возможность мирным и спокойным путем разрешить военные беспорядки.

35

Отъезд со Ставки. Малая Вишера.

Около 12 часов ночи государь император со свитой прибыл на станцию в поезд, где принимал еще с докладом генерал-адъютанта Иванова, уехавшего только под утро следующего дня. Когда генерал Иванов зашел от государя ко мне в купе, я его спросил, отчего он так медлит с отъездом, и получил в ответ, что он не хочет нарушать военного графика, так как это может произвести замедление в движении продовольственных грузов для армии. В такую минуту ответ этот показался мне более чем странным. 28 февраля императорский поезд пошел на Оршу, Вязьму, Лихославль.

День прошел без известий из столицы, и только на Николаевской дороге в Лихославле мне удалось от жандармского начальства получить первые сведения обо всем творившемся в Петрограде: исполнительный комитет Государственной думы составился из 13 лиц, среди коих были Родзянко, Керенский, Чхеидзе, Шульгин, Милюков, Шидловский, Львов, Энгельгардт. По всем железным дорогам России разослана была телеграмма за подписью Бубликова:

«Телеграмма. По всей сети. Всем начальствующим. По поручению комитета Государственной думы сего числа занял министерство путей сообщения и объявляю следующий приказ председателя Государственной думы:

"Железнодорожники! Старая власть, создавшая разруху всех отраслей государственного управления, оказалась бессильной. Государственная дума взяла в свои руки создание новой власти... От вас зависит теперь спасение Родины; она ждет от вас больше, чем исполнения долга, она ждет подвига. Движение поездов должно производиться непрерывно, с удвоенной энергией. Слабость и недостаточность техники на русской сети должны быть покрыты вашей беззаветной энергией, любовью к Родине и сознанием важности транспорта для войны и благоустройства тыла. — Председатель Государственной думы Родзянко".

Член вашей семьи, твердо верю, что вы сумеете ответить на этот призыв и оправдать надежды на вас нашей Родины. Все служащие должны остаться на своем посту.

Член Государственной думы Бубликов.

28 февраля 1917 г., 13 час. 50 мин.».

Донесения, полученные мною от жандармов относительно возможности дальнейшего беспрепятственного следования царского поезда, не соответствовали тем данным, которые обнаружились в очень скором времени, когда императорский поезд подошел к станции Малая Вишера, где его ожидал шедший впереди свитский поезд.

Ко мне в купе пришли начальствующие лица обоих поездов с докладом, что, по сведениям из Тосно, станция Тосно занята революционными войсками, прибывшими из Петрограда, и что дальнейшее следование императорского поезда представляет опасность, так как телеграф на Тосно не работает. Кроме этих сведений мне была сообщена телеграмма коменданта поручика Грекова о направлении императорского поезда не на Тосно — Семрино, а прямо из Тосно на Петроград.

Был четвертый час утра. Я пошел в вагон государя, разбудил камердинера и просил разбудить Его Величество. Государь меня сейчас же принял. Я доложил ему сведения, поступившие от моих подчиненных, и спросил, что ему угодно решить? Тогда государь спросил меня: «А вы что думаете?» Я ему ответил, что ехать на Тосно, по имеющимся сведениям, считаю безусловно нежелательным. Из Малой же Вишеры можно проехать на Бологое и оттуда попасть в район, близкий к действующей армии, где — нужно предполагать — движение пока еще не нарушено. Государь мне ответил, что хотел бы проехать в ближайший пункт, где имеется аппарат Юза. Я доложил Его Величеству, что ближайшим пунктом будет Псков — в трех часах от станции Дно, а от Дно до Могилева нужно считать около восьми часов. Во всяком случае здесь оставаться нельзя и лучше всего ехать на Дно, а по пути выяснить дальнейшее направление.

Государь подумал и отдал повеление следовать на Бологое — Дно. Я сделал все распоряжения, и императорский поезд немедленно пошел на Бологое. По пути в Старой Руссе, где поезд имел остановку, так как паровоз брал воду, мне удалось по аппарату получить сведения, что генерал-адъютант Иванов только в это утро, т.е. в среду 1 марта, прошел станцию Дно. Это известие, доложенное мною государю, произвело на него неприятное впечатление. Его Величество спросил меня: «Отчего он так тихо едет?» Тот же вопрос задавался и лицами свиты.

36

Дно. Псков. Генерал Рузский.

Когда поезд подошел к станции Дно, телеграфный чиновник стоял с телеграммой на имя государя императора. Телеграмма была передана Его Величеству, и я вошел в вагон государя узнать, от кого она. Государь мне сказал, что эта телеграмма — от Родзянко, который просит остановиться на станции Дно и подождать его приезда из Петрограда с докладом. Государь меня спросил, имею ли я сведения о том, когда приедет Родзянко. Я сказал, что сведений у меня никаких нет и что я сейчас справлюсь по аппарату, выехал ли Родзянко из Петрограда.

Отправившись в аппаратную комнату, я по телеграфу получил из Петрограда ответ, что экстренный поезд для председателя Государственной думы заказан и стоит уже несколько часов в ожидании его приезда. Я попросил, чтобы со станции по телефону навели бы справку в Государственной думе, когда он предполагает выехать. Получен был ответ, что председатель Государственной думы сейчас в комиссии и не знает, когда сможет выехать. Кроме того, я получил известие, что прилегающая к Царскому Селу часть Виндаво-Рыбинской железной дороги занята революционными войсками и что генерал-адъютант Иванов остановился со своим поездом в Вырице.

С этими сведениями я пришел к Его Величеству. Государь принял решение продолжать путь на Псков и поручил мне послать Родзянке извещение, что он просит его приехать во Псков. Когда поезд тронулся со станции Дно, государь позвал меня к себе в купе и поделился со мною своим предположением дать ответственное министерство и вообще пойти на такие уступки, которые могли бы разрешить создавшееся положение.

Вопрос об ответственном министерстве, вокруг которого русскими сознательными государственными людьми была создана такая шумиха, неоднократно поднимался при моих разговорах с государем, причем я каждый раз встречал со стороны Его Величества определенно отрицательное отношение ко всякой ломке во время войны, так как государь находил, что при таком напряжении всех сил страны совершенно не время заниматься внутренними реформами. Когда я с государем об этом говорил в последний раз в конце ноября, он выразил желание, чтобы я ознакомился с вырабатываемым Протопоповым проектом. С тех пор я в разговорах с Его Величеством этого вопроса больше не касался.

Государь приказал мне выехать из Пскова навстречу Родзянке, проехать с ним две-три станции до Пскова и предупредить его о решении Его Величества пойти навстречу неоднократно ранее высказывавшемуся желанию.

Выйдя от государя, я сделал распоряжение о заказе для меня экстренного поезда от Пскова по направлению к станции Дно, так как предполагал, что Родзянко, согласно сообщению, выедет на станцию Дно. По прибытии во Псков я получил телеграмму за подписью Бубликова с извещением, что председатель Государственной думы отменил свой выезд из Петрограда.

На станции Псков Его Величество встретил генерал-адъютант Рузский со старшими чинами штаба, и государь пригласил к обеду его и генералов Данилова и Савича. После обеда государь прошел в свой вагон. В ожидании приема Его Величеством генерал Рузский обратился ко мне в салон-вагоне поезда в присутствии дежурного флигель-адъютанта герцога Лейхтенбергского со словами: «Вот что вы наделали... вся ваша распутинская клика... до чего вы теперь довели Россию». Я счел совершенно неуместным в императорском поезде объясняться с человеком, обвинявшим меня в каких-то отношениях с Распутиным, зная доподлинно, что генерал Рузский, будучи по болезни уволен с поста главнокомандующего Северо-Западным фронтом, сыпал с Кавказа (где лечился) телеграмму за телеграммой тому же Распутину, прося его молитв о возвращении его на этот фронт...

Вскоре генерал Рузский был принят государем и представил Его Величеству телеграмму генерала Алексеева.

«Телеграмма. Его Величеству. Псков.

Ежеминутно растущая опасность распространения анархии во всей стране, дальнейшего разложения армии и невозможности продолжения войны при создавшейся обстановке — настоятельно требуют издания высочайшего акта, могущего еще успокоить умы, что возможно только путем призвания ответственного министерства и поручения составления его председателю Государственной думы. Поступающие сведения дают основание надеяться на то, что думские деятели, руководимые Родзянко, еще могут остановить всеобщий развал и что работа с ними может пойти, но утрата всякого часа уменьшает последние шансы на сохранение и восстановление порядка и способствует захвату власти крайними левыми элементами. Ввиду этого усердно умоляю Ваше Императорское Величество на немедленное опубликование из Ставки нижеследующего манифеста:

"Объявляем всем верным нашим подданным: грозный и жестокий враг напрягает последние силы для борьбы с нашей Родиной. Близок решительный час. Судьба России, честь геройской нашей армии, благополучие народа, все будущее дорогого нам Отечества требуют доведения войны во что бы то ни стало до победного конца.

Стремясь сильнее сплотить все силы народные для скорейшего достижения победы, я признал необходимым призвать ответственное (перед представителями народа) министерство, возложив образование его на председателя Государственной думы Родзянко, из лиц, пользующихся доверием всей России. Уповаю, что все верные сыны России, тесно объединившись вокруг престола и народного представительства, дружно помогут доблестной армии завершить ее великий подвиг.

Во имя нашей возлюбленной Родины призываю всех русских людей к исполнению своего святого долга перед нею, дабы вновь явить, что Россия столь же несокрушима, как и всегда, и что никакие козни врагов не одолеют ее. Да поможет нам Господь Бог".

Генерал-адъютант Алексеев. I марта 1917 г.»

Когда генерал Рузский ушел, государь позвал меня к себе и передал телеграмму, составленную им на имя Родзянки, в которой Его Величество объявлял свою монаршую волю дать ответственное министерство, сохранив ответственность лично перед ним, как верховным вождем армии и флота, министров военного и морского, а также — по делам иностранной политики — министра иностранных дел. Государь повелел мне сейчас же отправить по Юзу эту телеграмму Родзянке, чтобы по возможности скорее получить от него ответ, как и сведения обо всем, что творится в Петрограде.

Пройдя от Его Величества в свитский вагон, куда зашел генерал Данилов, я просил его распорядиться о предоставлении мне аппарата Юза для передачи телеграммы государя.

Рузский, который после доклада у Его Величества прошел в купе министра двора, услыхав это, вышел в коридор, вмешался в разговор и заявил, что это невозможно. Я ему сказал, что это — повеление государя, а мое дело — от него потребовать его исполнения. Генерал Рузский вернулся к министру двора графу Фредериксу и сказал, что такого «оскорбления» он перенести не может, что он здесь — главнокомандующий генерал-адъютант, что сношения государя не могут проходить через его штаб помимо него и что он не считает возможным в такое тревожное время допустить Воейкова пользоваться аппаратом его штаба. Министр двора, выслушав генерала Рузского, пошел со мною к Его Величеству и доложил ему о происшедшем столкновении. Государь удивился требованию генерала Рузского, но, желая прекратить всякие недоразумения, взял от меня телеграмму и отдал ее графу Фредериксу с приказанием передать Рузскому для отправки.

С радостным выражением лица ушел с нею генерал Рузский в свой штаб, оставив гнетущее впечатление среди лиц свиты, с которыми успел уже поделиться своей точкой зрения, что единственный выход для государя — сдаваться на милость победителя (победителем в его мнении была Государственная дума, непосредственно руководимая ее председателем — М. В. Родзянко). Больше я Рузского в этот вечер не видел и никаких разговоров с ним не вел.

37

Сведения из Петрограда. Князь Ю. И. Трубецкой. Ожидание приезда Гучкова и Шульгина.

2 марта, выйдя рано утром из вагона, я был поражен массою беспокойно гулявших по платформе офицеров разных частей. Из разговоров с некоторыми из них я узнал печальную весть о разграблении и сожжении дома моего тестя графа Фредерикса; затем шли рассказы о деятельности исполнительного комитета Государственной думы, о преследованиях чинов корпуса жандармов и полиции, сожжении окружного суда, выпуске из тюрем арестованных, разгроме участковых полицейских управлений и аресте многих членов старого правительства в здании Государственной думы, где министерский павильон обращен в арестный дом. Рассказывали, что работники революции по ночам забираются в казармы и митингуют среди запасных, которых в то время в Петрограде было сосредоточено около 200 тысяч человек, причем главный контингент составляли рабочие местных заводов, и что работа пропагандистов превратила дисциплинированные воинские части в вооруженные революционные массы. Тут же на вокзале я увидел адъютанта штаба 2-й кавалерийской дивизии, посланного начальником дивизии во Псков узнать, что там творится. Вся кавалерийская дивизия находилась в эшелонах на железнодорожном пути в двухчасовом переходе от Пскова и распоряжением генерала Рузского была остановлена в своем движении на Петроград.

Странно было, что ее начальник князь Ю. И. Трубецкой, принадлежавший к семье близких ко двору лиц, сам долгое время занимавший пост командира собственного Его Величества конвоя, не счел долгом, находясь в таком близком расстоянии, приехать к государю.

Обстоятельства сложились так, что с момента прибытия императорского поезда во Псков единственным связующим элементом государя с армией были генерал Рузский и его ближайшие подчиненные.

В 10 часов утра генерал Рузский был с докладом у государя. На этот раз доклад длился около часа. Когда генерал Рузский выходил от государя, Его Величество сказал ему, чтобы он подождал меня на платформе, а мне повелел с ним переговорить. Беседовали мы с Рузским, гуляя вдоль его поезда, в котором он и жил. Генерал Рузский сказал мне, что, по словам Родзянки, министры не принимали никаких мер к успокоению волнений, а потому во избежание кровопролития Родзянко был вынужден всех их заключить в Петропавловскую крепость и назначить Временное правительство.

Впоследствии я узнал, что Родзянко и в этом вопросе удалился от истины, так как угодные Государственной думе министры ни одного часа арестованы не были, а если нечаянно, по самовольному распоряжению народившихся «товарищей» и попадали в Думу, то Родзянко самолично выходил к ним, принося извинения от лица русского народа, как это было с начальником Главного управления уделов генерал-адъютантом князем B. C. Кочубеем и многими другими. Что касается войск петроградского гарнизона, то Родзянко сказал, что они вполне деморализованы, на усмирение народа не пойдут, а офицеров своих перебьют. В случае же добровольного согласия на переворот Родзянко ручался, что никаких ненужных жертв не будет. От себя генерал Рузский добавил, что та телеграмма, которую государь ему накануне передал относительно ответственного министерства, настолько, по его мнению, запоздала, что он ее после переговоров с Родзянко даже не отправил и что сейчас единственный выход — отречение государя, с каковым мнением согласны и все главнокомандующие войсками и командующие флотами.

Меня крайне поразила как осведомленность Рузского, так и спокойствие, с которым он говорил о неисполнении служебного долга теми, в чьи руки государь отдал такую большую долю своей власти и которые продались руководителям нашего революционного движения.

Когда я вернулся к Его Величеству, меня поразило изменение, происшедшее за такой короткий период времени в выражении его лица. Казалось, что он после громадных переживаний отдался течению и покорился своей тяжелой судьбе. Мой разговор с Рузским не дал мне основания сказать что-либо в утешение Его Величеству, несмотря на самое горячее и искреннее желание это сделать.

Вскоре наступило время завтрака, после которого к государю вновь явился с докладом генерал-адъютант Рузский; на этот раз он привел с собою генералов Данилова и Савича и сообщил о выезде из Петрограда Гучкова и Шульгина, так как Родзянко выехать не мог. Государь вышел к ним в салон-вагон и после очень короткого приема прошел с Рузским в свой вагон.

По окончании доклада Рузского к Его Величеству зашел министр двора граф Фредерикс.

38

Перед отречением. Телеграммы главнокомандующих.

Во время приема государем графа Фредерикса лица государственной свиты собрались в моем купе свитского вагона и высказывали крайнее опасение за то влияние, которое может Рузский оказать на государя своими докладами с глазу на глаз. Общее о нем мнение было самое отрицательное, и большинство присутствовавших высказывалось в том смысле, что совершенно недопустимо принятие Его Величеством какого бы то ни было решения на основании докладов «лисы» (как звали Рузского).

Когда министр двора вернулся от государя к себе в купе, мы пошли к нему поделиться волновавшей нас мыслью о возможности предложения Его Величеству отречения от престола, на что граф сказал: «Да, это уже сделано». Меня как громом поразило это известие, так как из разговора с государем я совершенно не мог вывести заключения, что подобное решение уже созрело в помыслах Его Величества. Я побежал в вагон государя, без доклада вошел в его отделение и спросил: «Неужели верно то, что говорит граф — что Ваше Величество подписали отречение? И где оно?» На это государь ответил мне, передавая лежавшую у него на столе пачку телеграмм: «Что мне оставалось делать, когда все мне изменили? Первый Николаша... Читайте». (Я понял, что государь был очень взволнован, раз он в разговоре со мною так назвал великого князя Николая Николаевича). На мой вторичный вопрос: «Где же отречение?» — государь сказал, что отдал его Рузскому для отправки Алексееву, на что я доложил государю, что, на мой взгляд, никакое окончательное решение принято быть не может, пока он не выслушает находившихся в пути Гучкова и Шульгина. Государь согласился потребовать свое отречение обратно от Рузского. Он мне сказал: «Идите к Рузскому и возьмите у него обратно отречение». Я ответил, что лучше было бы это поручение возложить на генерала Нарышкина, так как мои переговоры с Рузским приведут к новому совершенно ненужному столкновению. Тогда государь сказал: «Я вам потом дам прочесть телеграммы, а сейчас вы мне позовите Нарышкина». Я пошел на Нарышкиным, которому государь отдал приказание сходить к Рузскому за подписанным отречением.

В ожидании результатов командировки Нарышкина я оставался в отделении государя, где Его Величество дал мне телеграммы, которые я и прочел. Первая была от генерал-адъютанта Алексеева и заключала в себе телеграммы великого князя Николая Николаевича, генерал-адъютантов Брусилова и Эверта; вторая телеграмма была от генерала Сахарова на имя генерал-адъютанта Рузского.

I. «Телеграмма государю императору.

Всеподданнейше представляю Вашему Императорскому Величеству полученные на имя Вашего Императорского Величества телеграммы:

1) от великого князя Николая Николаевича:

"Генерал-адъютант Алексеев сообщает мне создавшуюсянебывало роковую обстановку и просит меня поддержать его мнение, что победоносный конец войны, столь необходимый для блага и будущности России и спасения династии, вызывает принятие сверхмеры.

Я, как верноподданный, считаю по долгу присяги и по духу присяги необходимым коленопреклоненно молить Ваше Императорское Величество спасти Россию и Вашего наследника, зная чувство святой любви Вашей к России и к нему.

Осенив себя крестным знамением — передайте ему Ваше наследие. Другого выхода нет.

Как никогда в жизни, с особо горячей молитвой молю Бога подкрепить и направить Вас.

Генерал-адъютант Николай".

2) от генерал-адъютанта Брусилова'.

"Прошу вас доложить государю императору мою всеподданнейшую просьбу, основанную на моей преданности и любви к Родине и царскому престолу, что в данную минуту единственный исход, могущий спасти положение и дать возможность дальше бороться с внешним врагом, без чего Россия пропадет, — отказаться от престола в пользу государя наследника цесаревича при регентстве великого князя Михаила Александровича. Другого исхода нет; необходимо спешить, дабы разгоревшийся и принявший большие размеры народный пожар был скорее потушен, иначе повлечет за собой неисчислимые катастрофические последствия. Этим актом будет спасена и сама династия в лице законного наследника.

Генерал-адъютант Брусилов".

3) от генерал-адъютанта Эверта:

"Ваше Императорское Величество, начальник штаба Вашего Величества передал мне обстановку, создавшуюся в Петрограде, Царском Селе, Балтийском море и Москве, и результат переговоров генерал-адъютанта Рузского с председателем Государственной думы.

Ваше Величество, на армию в настоящем ее составе рассчитывать при подавлении внутренних беспорядков — нельзя. Ее можно удержать лишь именем спасения России от несомненного порабощения злейшим врагом Родины при невозможности вести дальнейшую борьбу. Я принимаю все меры к тому, дабы сведения о настоящем положении дел в столице не проникали в армию, дабы уберечь ее от несомненных волнений. Средств прекратить революцию в столицах нет никаких.

Необходимо немедленное решение, которое могло бы привести к прекращению беспорядков и сохранению армии для борьбы против врага.

При создавшейся обстановке, не находя иного исхода, безгранично преданный Вашему Величеству верноподданный умоляет Ваше Величество, во имя спасения Родины и династии, принять решение, согласованное с заявлением председателя Государственной думы, выраженным им генерал-адъютанту Рузскому, как единственно, видимо, способное прекратить революцию и спасти Россию от ужасов анархии.

Генерал-адъютант Эверт".

Всеподданнейше докладывая эти телеграммы Вашему Императорскому Величеству, умоляю безотлагательно принять решение, которое Господь Бог внушит Вам. Промедление грозит гибелью России. Пока армию удается спасти от проникновения болезни, охватившей Петроград, Москву, Кронштадт и другие города, но ручаться за дальнейшее сохранение воинской дисциплины нельзя. Прикосновение же армии к делу внутренней политики будет знаменовать неизбежный конец войны, позор России и развал ее.

Ваше Императорское Величество горячо любите Родину и ради ее целости, независимости, ради достижения победы соизволите принять решение, которое может дать мирный и благополучный исход из создавшегося более чем тяжкого положения.

Ожидаю повелений.

Генерал-адъютант Алексеев.

2 марта 1917 г.»

II. «Телеграмма. Псков, главкосев; копия наштаверх.

Генерал-адъютант Алексеев передал мне преступный и возмутительный ответ председателя Государственной думы Вам на высокомилостивое решение государя императора даровать стране ответственное министерство и пригласил главнокомандующих доложить Его Величеству через Вас о решении данного вопроса в зависимости от создавшегося положения.

Горячая любовь моя к Его Величеству не допускает душе моей мириться с возможностью осуществления гнусного предложения, переданного Вам председателем Государственной думы. Я уверен, что не русский народ, никогда не касавшийся царя своего, задумал это злодейство, а разбойничья кучка людей, именуемая Государственной думой, предательски воспользовалась удобной минутой для проведения своих преступных целей. Я уверен, что армии фронта непоколебимо стали бы за своего державного вождя, если бы не были призваны к защите Родины от врага внешнего и если бы не были в руках тех же государственных преступников, захвативших в свои руки источники жизни армии.

Таковы движения сердца и души. Переходя же к логике разума и учтя создавшуюся безвыходность положения, я, непоколебимо верноподданный Его Величества, рыдая, вынужден сказать, что, пожалуй, наиболее безболезненным выходом для страны и для сохранения возможности биться с внешним врагом является решение пойти навстречу уже высказанным условиям, дабы промедление не дало пищу к предъявлению дальнейших, еще гнуснейших притязаний.

Генерал Сахаров.

Яссы. 2 марта 1917 г.»

По прочтении мною этих телеграмм государь приказал мне передать их в военно-походную канцелярию. Выйдя от Его Величества, я около своего купе встретил барона P. A. Штакельберга.

Барон Штакельберг сопровождал во время войны при высочайших путешествиях министра двора или его заместителя, исполняя при них обязанность начальника канцелярии министерства императорского двора. Когда я ему высказал свое возмущение великим князем Николаем Николаевичем, барон, привыкший в великом князе видеть опору нашего самодержавия, выразил на своем лице недоверие к моим словам.

«Вы мне не верите? Так читайте», — сказал я ему, показывая коленопреклоненное моление великого князя об отречении государя от престола.

Поздно вечером командующий Балтийским флотом послал на имя государя императора телеграмму:

«С огромным трудом удерживаю в повиновении флот и вверенные мне войска. В Ревеле положение критическое, но не теряю еще надежды его удержать. Всеподданнейше присоединяюсь к ходатайствам главнокомандующих фронтами о немедленном принятии решения, формулированного председателем Государственной думы. Если решение не будет принято в течение ближайших часов, то это повлечет за собой катастрофу с неисчислимыми бедствиями для нашей Родины.

Вице-адмирал Непенин.

2 марта 1917 г.»

Хотя командующий Черноморским флотом адмирал Колчак и воздержался от посылки личной телеграммы государю, но он безоговорочно принял уведомление Родзянки о захвате власти изменниками царя, о чем председатель Государственной думы Родзянко поставил его в известность следующей телеграммою:

«Петроград. От временного комитета Государственной думы. Временный комитет членов Государственной думы при тяжелых условиях внутренней разрухи, вызванной мерами старого правительства, нашел себя вынужденным взять в свои руки восстановление государственного и общественного порядка. Сознавая всю ответственность принятого им решения, комитет выражает уверенность, что население и армия помогут ему в трудной задаче создания нового правительства, соответствующего желаниям населения и могущего пользоваться его доверием.

Председатель Государственной думы Михаил Родзянко.

1 марта 1917 г.»

Вышеприведенные телеграммы подтверждают объединение генералом Алексеевым людей, поставленных государем во главе армий и флотов, и указывают на то, что главнокомандующие были между собою в предварительном согласии; помещаемая же ниже телеграмма Алексеева проливает яркий свет на его роль в эти тревожные дни.

Копия телеграммы, посланной генералом Алексеевым главнокомандующим:

«Его Величество находится во Пскове, где изъявил свое согласие объявить манифест, идя навстречу народному желанию учредить ответственное перед палатами министерство, поручив председателю Государственной думы образовать кабинет.

По сообщении этого решения главнокомандующим Северным фронтом председателю Государственной думы последний, в разговоре по аппарату, в три с половиной часа 2 сего марта ответил, что появление такого манифеста было бы своевременно 27 февраля. В настоящее же время этот акт является запоздалым, потому что наступила одна из страшнейших революций, сдерживать народные массы трудно, войска деморализованы; председателю Государственной думы хотя пока и верят, но он опасается, что сдерживать народные страсти будет невозможно, что теперь династический вопрос поставлен ребром и войну можно продолжать лишь при исполнении предъявленных требований относительно отречения от престола в пользу сына при регентстве Михаила Александровича.

Обстановка, по-видимому, не допускает иного решения, и каждая минута дальнейших колебаний повысит только притязания, основанные на том, что существование армии и работа железных дорог находится фактически в руках петроградского Временного правительства. Необходимо спасти действующую армию от развала, продолжить до конца борьбу с внешним врагом, спасти независимость России и судьбу династии. Это нужно поставить на первом плане, хотя бы и ценою дорогих уступок. Если вы разделяете этот взгляд, то не благоволите ли телеграфировать весьма спешно свою верноподданническую просьбу Его Величеству через главкосева, известив меня.

Повторяю, что потеря каждой минуты может стать роковой для существования России и что между высшими начальниками действующей армии нужно установить единство мыслей и целей и спасти армии от колебаний и возможных случаев измены долгу. Армия должна всеми силами бороться с внешним врагом, а решение относительно внутренних дел должно избавить ее от искушения принять участие в перевороте, который более безболезненно совершится при решении сверху.

Алексеев.

2 марта 1917 г.»

Таким образом, дядя государя великий князь Николай Николаевич, генерал-адъютанты Алексеев, Рузский, Эверт, Брусилов, генерал Сахаров, адмиралы Непенин и Колчак — оказались теми людьми, которые, изменив военной чести и долгу присяги, поставили царя в необходимость отречься от престола: решив примкнуть к активным работникам Государственной думы, трудившимся над ниспровержением существовавшего в нашем Отечестве строя, они своим предательством лишили царя одного из главных устоев всероссийского трона.

... Иуда предал Христа и покаялся — вернул тридцать сребреников; а наши генералы и адмиралы предали царя, и не покаялись...

39

Отречение. Телеграммы и последние указы государя . Телеграмма Родзянко.

Рузский жил на вокзале в своем поезде. Генерал Нарышкин через несколько минут вернулся и доложил государю, что генерал-адъютант Рузский отказался вернуть ему отречение, сказав, что сам сейчас его принесет Его Величеству. Прошло мучительных минут десять, пока Рузский, не торопясь, подошел к императорскому поезду. Он был принят государем в очень короткой аудиенции и вернул Его Величеству подписанное отречение вместе с двумя телеграммами, касавшимися этого акта; одной — на имя председателя Государственной думы, а другой — на имя генерал-адъютанта Алексеева:

1) «Председателю Государственной думы.

Нет той жертвы, которую я не принес бы во имя действительного блага и для спасения родной матушки-России. Посему я готов отречься от престола в пользу моего сына, с тем чтобы он оставался при мне до совершеннолетия при регентстве брата моего великого князя Михаила Александровича.

Николай».

2) «Наштаверх. Ставка.

Во имя блага, спокойствия и спасения горячо любимой России я готов отречься от престола в пользу моего сына. Прошу всех служить ему верно и нелицемерно.

Николай».

Во время этой аудиенции Рузский доложил государю запись с ленты прямого провода.

Сообщение помощника начальника штаба Верховного главнокомандующего Клембовского генерал-квартирмейстеру штаба Северного фронта генералу Болдыреву:

«Известно ли вам о прибытии сегодня конвоя Его Величества в полном составе в Государственную думу с разрешения своих офицеров и о просьбе депутатов конвоя арестовать тех офицеров, которые отказались принять участие в восстании?

Известно ли также о желании государыни императрицы переговорить с председателем исполнительного комитета Государственной думы и, наконец, о желании великого князя Кирилла Владимировича прибыть лично в Государственную думу, чтобы вступить в переговоры с исполнительным комитетом?

В Москве по всему городу происходят митинги, но стрельбы нет. Генералу Мрозовскому предложено подчиниться Временному правительству. Арестованы: Штюрмер, Добровольский, Беляев, Войновский-Кригер, Горемыкин, Дубровин, два помощника градоначальника и Климович.

Исполнительный комитет Государственной думы обратился к населению с воззванием возить хлеб, все продукты на станции железных дорог для продовольствия армии и крупных городов. Петроград разделен на районы, в которые назначены районные комиссары. Представители армии и флота постановили признать власть исполнительного комитета Государственной думы впредь до образования постоянного правительства.

(Все изложенное нужно доложить главнокомандующему для всеподданнейшего доклада)».

Уходя из императорского поезда, Рузский сказал скороходу, что, когда приедут депутаты от Думы, их нужно предварительно направить к нему в поезд, не допуская к государю.

Между тремя и девятью вечера в императорском поезде переживались часы надежд на то, что каким-нибудь способом парализуются очевидные для всех измена и предательство, неизбежно за собою влекущие крушение России. Часть упований возлагалась на ожидавшийся приезд делегатов Думы. В это время государь написал два указа Сенату, скрепленные министром двора — графом Фредериксом:

«Князю Георгию Евгеньевичу Львову. Повелеваем быть председателем Совета министров.

Николай».

«Наместнику нашему на Кавказе великому князю Николаю Николаевичу. Повелеваем быть Верховным главнокомандующим.

Николай».

Затем Его Величество, ознакомившись с телеграммой генерал-адъютанта Алексеева, возвратил ее со своею резолюцией: «Исполнить. — Н.»

«Телеграмма. Псков. Государю императору.

Получена следующая телеграмма:

"Ставка, генерал-адъютанту Алексееву, копия главкоюз генерал-адъютанту Брусилову, командарму Гурко.

Временный комитет Государственной думы, образовавшийся для восстановления порядка в столице, принужден был взять в свои руки власть ввиду того, что под давлением войска и народа старая власть никаких мер для успокоения населения не предприняла и совершенно устранена. В настоящее время власть будет передана временным комитетом Государственной думы Временному правительству, образованному под председательством князя Г. Е. Львова.

Войска подчинились Временному правительству, не исключая состоящих в войске, а также находящихся в Петрограде лиц императорской фамилии, и все слои населения признают только новую власть.

Необходимо для восстановления полного порядка, для спасения столицы от анархии командировать сюда на должность главнокомандующего Петроградским военным округом доблестного боевого генерала, имя которого было бы популярно и авторитетно в глазах населения. Комитет Государственной думы признает таким лицом доблестного, известного всей России героя, командира 25-го армейского корпуса генерал-лейтенанта Корнилова. Во имя спасения Родины, во имя победы над врагом, во имя того, чтобы неисчислимые жертвы этой долгой войны не пропали даром накануне победы, необходимо срочно командировать генерала Корнилова в Петроград. Благоволите срочно снестись с ним и телеграфировать срок приезда генерала Корнилова в Петроград.

Председатель временного комитета Государственной думы М. Родзянко".

Всеподданнейше докладываю эту телеграмму и испрашиваю разрешения Вашего Императорского Величества исполнить ее во имя того, что в исполнении этого пожелания может заключаться начало успокоения столиц и водворения порядка в частях войск, составляющих гарнизон Петрограда и окрестных пунктов. Вместе с тем прошу отозвать генерал-адъютанта Иванова в Могилев.

Генерал-адъютант Алексеев.

2 марта 1917 г.»

Перед обедом Его Величество пригласил к себе лейб-хирурга Федорова, с которым долго совещался о здоровье наследника цесаревича Алексея Николаевича.

40

Приезд Гучкова и Шульгина. Манифест царя об отречении.

Делегаты Государственной думы — Гучков и Шульгин — опоздали и вместо 4 —5 часов дня прибыли лишь в 9.30 вечера.

Когда поезд с Гучковым и Шульгиным подошел к станции Псков, государем был прислан дежурный флигель-адъютант Мордвинов передать им, что Его Величество их ждет. Мордвинов провел их прямо с поезда в салон-вагон государя, где они были встречены министром двора. На пути к императорскому поезду находившаяся на станции публика окружила делегатов Государственной думы и приветствовала их криками «ура».

Когда находившийся на платформе чиновник моей канцелярии высказал свое возмущение этой дикой и неуместной выходкой у самого императорского поезда, стоявший около него комендант города Пскова генерал-лейтенант Ушаков произнес с самодовольной улыбкой: «Нужно привыкать... Теперь другие времена настали...»

Гучков, здороваясь с министром двора, сказал ему: «В Петрограде стало спокойнее, граф. Но ваш дом на Почтамтской совершенно разграблен, а что сталось с вашей семьей — неизвестно».

Оба прибывшие к Его Величеству представителя народа производили впечатление людей немытых, небритых, были они в грязном крахмальном белье. Можно было предполагать, что они своей неопрятностью старались понравиться делегатам петроградского Совета солдатских и рабочих депутатов, командированным для их сопровождения и за все время поездки их ни на шаг не покидавшим до самого момента входа в императорский поезд.

Во время приема государем депутатов Гучкова и Шульгина сопровождавшие их делегаты петроградского Совета солдатских и рабочих (как их называли «собачьих») депутатов занимались раздачей на вокзале всевозможных революционных листовок и вели с публикой возбуждающие беседы. Его Величество, выйдя в салон, поздоровался с депутатами, предложил им сесть и спросил, что они имеют ему передать. В начале этой беседы находились в салон-вагоне кроме государя императора, Гучкова и Шульгина только граф Фредерикс и генерал Нарышкин; последний записывал все происходившее. Через некоторое время пришел еще Рузский. Входя, он обратился к скороходу со словами: «Всегда происходит путаница, когда не исполняют приказаний... ведь я ясно приказал направить депутатов прямо ко мне. Отчего это не сделано? Вечно не слушаются». Я попросил коменданта поезда Гомзина быть во время приема депутатов безотлучно в столовой вагона, чтобы никому не дать возможности подслушать содержание беседы; сам же остался у входа с площадки вагона, так что имел возможность все видеть и всех слышать. Почти все время говорил Гучков, говорил ровно и очень спокойно: подробно описывал последние события в Петрограде.

Внимательно его выслушав, государь на свой вопрос, что он считал бы желательным, получил ответ Гучкова: «Отречение Вашего Императорского Величества от престола в пользу наследника цесаревича Алексея Николаевича». При этих словах Рузский, привстав, сказал: «Александр Иванович, это уже сделано». Государь, делая вид, что не слышал слов Рузского, спросил, обращаясь к Гучкову и Шульгину: «Считаете ли вы, что своим отречением я внесу успокоение?» На это Гучков и Шульгин ответили государю утвердительно. Тогда государь им сказал: «В три часа дня я принял решение отречься от престола в пользу своего сына Алексея Николаевича; но теперь, подумав, пришел к заключению, что я с ним расстаться не могу; и передаю престол брату моему — Михаилу Александровичу». На это Гучков и Шульгин сказали: «Но мы к этому вопросу не подготовлены. Разрешите нам подумать». Государь ответил: «Думайте» — и вышел из салон-вагона. В дверях он обратился ко мне со словами: «А Гучков был совершенно приличен в манере себя держать; я готовился видеть с его стороны совсем другое... А вы заметили поведение Рузского?» Выражение лица государя лучше слов показало мне, какое на него впечатление произвел его генерал-адъютант. Государь позвал генерала Нарышкина и повелел ему переписать уже написанное им отречение с поправкой о передаче престола брату Его Величества — великому князю Михаилу Александровичу.

Государь пошел к себе, а я зашел в салон-вагон поздороваться с Гучковым и Шульгиным и от них узнать подробности разгрома и сожжения дома графа Фредерикса; я знал, что графиня Фредерикс, мать моей жены, была при смерти и что моя жена ее не покидала.

Гучков ответил мне чрезвычайно спокойно, что народный гнев вылился в форму разгрома дома, но что, по его сведениям, насилий над личностями учинено не было, а потому мне беспокоиться нечего: вопрос касается только имущества. Я его просил по возвращении в Петроград уведомить меня телеграммою о семье, так как я не мог войти с ними в связь, что он обещал, но не исполнил.

Через некоторое время манифест был напечатан на машинке. Государь его подписал у себя в отделении и сказал мне: «Отчего вы не вошли?» Я ответил: «Мне там нечего делать». «Нет, войдите», — сказал государь.

Таким образом, войдя за государем в салон-вагон, я присутствовал при том тяжелом моменте, когда император Николай II вручил свой манифест об отречении от трона комиссарам Государственной думы, которые, в его ошибочном мнении, были представителями русского народа. Тут же государь предложил министру двора его скрепить.

Манифест гласил следующее:

«В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу Родину, Господу Богу угодно было ниспослать новое тяжелое испытание России.

Начавшиеся внутренние народные волнения грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной войны.

Судьба России, честь геройской нашей армии, благо народа, все будущее дорогого нашего Отечества требуют доведения войны во что бы то ни стало до победного конца.

Жестокий враг напрягает последние силы, и уже близок миг, когда доблестная армия наша, совместно со славными союзниками нашими, сможет окончательно сломить врага.

В эти решительные дни в жизни России сочли мы долгом совести облегчить народу нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорейшего достижения победы и в согласии с Государственной думой признали мы за благо отречься от престола государства Российского и сложить с себя верховную власть.

Не желая расстаться с любимым сыном нашим, мы передаем наследие наше брату нашему великому князю Михаилу Александровичу, благословляя его на вступление на престол государства Российского.

Заповедаем брату нашему править делами государственными в полном и ненарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях на тех началах, кои будут ими установлены, принеся в том ненарушимую присягу горячо любимой Родине.

Призываем всех верных сынов Отечества к исполнению своего святого долга перед ним повиновением царю в тяжелую минуту всенародных испытаний и помочь ему вместе с представителями народа вывести государство Российское на путь победы, благоденствия и славы. Да поможет Господь Бог России.

Николай.

2 марта, 15 час. 1917 г. Псков. Скрепил: министр императорского двора генерал-адъютант граф Фредерикс».

41

Гучков и Шульгин. Приказ N° 1. После отречения.

Прощаясь с Гучковым и Шульгиным, государь выразил им свое желание — вернуться в Царское Село за семьей и по выздоровлении детей всем вместе поехать на жительство в Ливадию. Гучков и Шульгин ответили, что сделают все возможное для исполнения этого желания и думают, что оно препятствий вообще не встретит. О том, что такое представляли из себя в данный момент Гучков и Шульгин, я получил понятие благодаря одному хотя и мелкому, но много говорящему факту: сопровождал их в салон-вагоне северо-западных железных дорог тот самый проводник, с которым я постоянно ездил вне путешествий в императорском поезде. Этот проводник пришел ко мне в купе и принес от жены письмо, за которым в Петрограде сходил по собственной инициативе. Не без волнения он мне рассказал, что во время путешествия все решительно распоряжения и приказания исходили от делегатов Совета рабочих и солдатских депутатов, которые совершенно не считались с Шульгиным и Гучковым. На остановках эти представители Совета расхаживали по вокзалам и платформам, раздавая встречным прокламации, а также приказ № 1, гласивший следующее:

«ПРИКАЗ № 1 петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов

1 марта 1917 г.

По гарнизону Петроградского округа всем солдатам революционной армии, артиллерии и флота для немедленного и точного исполнения, а рабочим Петрограда для сведения.

Совет рабочих и солдатских депутатов постановил:

1. Во всех ротах, батальонах, полках, парках, батареях, эскадронах и отделениях служб разного рода военных управлений и на судах военного флота немедленно выбрать комитеты из выборных представителей от нижних чинов вышеуказанных воинских частей.

2. Во всех воинских частях, которые еще не выбрали своих представителей в Совет рабочих депутатов, избрать по одному представителю от роты, которым и явиться с письменными удостоверениями в здание Государственной думы к 10 часам утра 2 сего марта.

3. Во всех своих политических выступлениях воинская часть подчиняется Совету рабочих и солдатских депутатов и своим комитетам.

4. Приказы военной комиссии Государственной думы следует исполнять только в тех случаях, когда они не противоречат приказам и постановлениям Совета рабочих и солдатских депутатов.

5. Всякого рода оружие, как то: винтовки, пулеметы, бронированные автомобили и пр. должно находиться в распоряжении и под контролем ротных и батальонных комитетов и ни в коем случае не выдаваться офицерам, даже по их требованиям.

6. В строю и при отправлении служебных обязанностей солдаты должны соблюдать строжайшую воинскую дисциплину, но вне службы и строя в своей политической, общегражданской и частной жизни солдаты ни в чем не могут быть умалены в тех правах, коими пользуются все граждане. В частности, вставание «во фрунт» и обязательное отдание чести вне службы отменяется.

7. Равным образом отменяется титулование офицеров «ваше превосходительство», «благородие» и т.п. и заменяется обращением «господин генерал», «господин полковник» и т.д. Грубое обращение с солдатами всяких воинских чинов и в частности обращение к ним на «ты» воспрещается. И о всяком нарушении сего, как и о всех недоразумениях между офицерами и солдатами последние обязаны доводить до сведения ротных комитетов.

(Настоящий приказ прочесть во всех ротах, батальонах, полках, экипажах, батареях и пр. строевых и нестроевых командах)».

Впоследствии мне совершенно случайно удалось узнать от лица, проезжавшего в 1905 году через Красноярск, что он там видел и даже захватил с собою такой же приказ Совета солдатских депутатов 3-го запасного железнодорожного батальона. Найдя его в своих бумагах и сличив с приказом № 1, он обнаружил, что приказ Совета солдатских и рабочих депутатов является не чем иным, как дословной копией с приказа 1905 года.

Когда Гучков и Шульгин покинули императорский поезд, они были приглашены зайти в поезд Рузского. Пробыв там некоторое время, они уехали обратно в Петроград. И только после их отъезда императорский поезд отошел на Могилев, куда прибыл к вечеру следующего дня, 3 марта.

Когда все было готово к отправлению, я зашел в купе Его Величества спросить разрешения двинуться в путь. Государь выразил свое согласие и сказал: «Как только мы тронемся, придите ко мне». В это время Его Величество написал своему брату великому князю Михаилу Александровичу телеграмму, посланную в пути со станции Сиротино:

«Его Императорскому Величеству Михаилу II. Петроград.

События последних дней вынудили меня решиться бесповоротно на этот крайний шаг. Прости меня, если огорчил тебя и что не успел предупредить. Останусь навсегда верным и преданным братом. Возвращаюсь на Ставку и оттуда через несколько дней надеюсь приехать в Царское Село. Горячо молю Бога помочь тебе и твоей Родине. —

Ники».

Как только поезд двинулся со станции, я пришел в купе государя, которое было освещено одной горевшей перед иконою лампадой. После всех переживаний этого тяжелого дня государь, всегда отличавшийся громадным самообладанием, не был в силах сдержаться: он обнял меня и зарыдал... Сердце мое разрывалось на части при виде столь незаслуженных страданий, выпавших на долю благороднейшего и добрейшего из царей. Только что пережив трагедию отречения от престола за себя и сына из-за измены и подлости отрекшихся от него облагодетельствованных им людей, он, оторванный от любимой семьи, все ниспосылаемые ему несчастья переносил со смирением подвижника... Образ государя с заплаканными глазами в полуосвещенном купе до конца жизни не изгладится из моей памяти.

Я просил государя разрешить мне оставаться безотлучно при нем, в каких бы условиях он или его семья ни находились, что государь мне обещал.

Затем я счел долгом коснуться вопроса о необходимости царю с семьей покинуть пределы России. Отрицательный его ответ на это предложение показал, как горячо он верил в русский народ и как беспредельно любил свою Родину.

В этот день государь занес в свой дневник: «В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого... Кругом измена, и трусость, и обман...»

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Хоть убей, следа не видно.

Сбились мы... Что делать нам?

В поле бес нас водит, видно,

Да кружит по сторонам.

Пушкин

Как в людях многие имеют слабость

ту же:

Все кажется в другом ошибкой нам.

А примешься за дело сам —

Так напроказишь вдвое хуже.

Крылов

1

Возвращение государя на Ставку после отречения. Первые шаги захватчиков власти. Генерал Алексеев.

3 марта днем на одной из остановок по пути к Могилеву в императорский поезд вошел Базили, директор дипломатической канцелярии при штабе Верховного главнокомандующего. Командирован он был генерал-адъютантом Алексеевым под предлогом представления на утверждение Его Величеством проекта извещения наших союзников об отречении государя императора от престола, на самом же деле был послан от штаба разведчиком — для выяснения отношения государя к чинам Ставки.

Его разговоры во время довольно длительного пребывания в моем купе обнаружили, что ввиду совершенно неожиданного поворота дела на Ставке царила полная растерянность среди носителей присяги в их собственном толковании: вместо чудившихся их воображению лавров, венчавших, по преданиям истории, устроителей удачных переворотов, они очутились у разбитого корыта, поддерживаемые исключительно главнокомандующими армий и флотов.

По установившемуся за последнее время обыкновению катастрофическое положение Родины тоже ставилось в вину государю, поступившему не так, как угодно было возглавляемым генералом Алексеевым могилевским мудрецам — генералам Клембовскому, Лукомскому, Кондзеровскому, адмиралу Бубнову и чиновнику Базили; тем не менее эти строгие судьи не постеснялись открыто выступить в роли работников по свержению власти царя тотчас после его отъезда из Могилева, т.е. за три дня до отречения государя.

По прибытии на станцию Могилев государь был встречен генерал-адъютантом Алексеевым с офицерским составом чинов как штаба, так и военных управлений, находившихся в Ставке Верховного главнокомандующего. Вид у встречавших был весьма подавленный. Государь вышел из вагона, обнял генерала Алексеева, поздоровался с генералами и старшими чинами, а затем поехал в дом губернатора, где внешне все оставалось в том же виде, в каком находилось в день недавнего выезда Его Величества.

253

Штабные офицеры старались замаскировать деяния генерала Алексеева рассказами о том, как он на коленях умолял Его Величество даровать стране ответственное министерство, а также не покидать Ставки в такие тревожные дни. Когда я проверил эти слухи у государя, он был очень удивлен и сказал, что об ответственном министерстве Алексеев с ним действительно говорил, но не стоя на коленях. Что же касается отъезда со Ставки, то такого совета государь от Алексеева не слыхал.

Грустное чувство возбуждали во мне сведения о деятельности генерала Алексеева за время отсутствия Его Величества в Могилеве: в тяжелые дни, когда еще можно было многое сделать и спасти положение, генерал Алексеев не обратился ни к одному из главнокомандующих с напоминанием о долге присяги перед царем и Родиной.

Начальник штаба государя императора, сносясь по аппаратам и телефонам, все время внушал главнокомандующим, что правительство не может вести войну самостоятельно, без помощи общественных сил; говорил, что коллективный голос высших чинов армии должен оказать влияние на ход назревающих событий; запугивал главнокомандующих решением зародившегося Временного правительства, в случае отказа императора Николая II отречься от престола, прервать подвоз продовольствия и боевых припасов на фронт, что парализует боеспособность армии и лишит нас возможности исполнить наши обязательства перед союзниками (интересы союзников в то время почему-то ставились выше блага царя и Родины).

Такова была прелюдия генерала Алексеева к его предложению всем главнокомандующим телеграфировать царю просьбу об отречении от престола. Телеграммы, которые посылал главнокомандующим председатель Государственной думы Родзянко, и сообщения генерала Алексеева свидетельствовали об их единомыслии.

Но 3 матра, ко времени возвращения государя на Ставку, картина почему-то изменилась: генерал Алексеев стал телефонировать главнокомандующим несколько в ином тоне, говоря, что левые партии оказывают давление на Родзянко, в сообщениях которого нет ни откровенности, ни искренности...

В этот последний приезд Его Величества в Могилев никакой почты и никаких телеграмм государю не подавали. Полковник, заведывавший отделом прессы в штабе Верховного главнокомандующего, сказал мне, что будет присылать агентские телеграммы, с тем чтобы я давал возможность государю быть в курсе происходивших событий. Исполнил он свое обещание только раз — в тот же вечер я получил пять или шесть листов телеграмм, дававших сведения о полном хаосе, воцарившемся в столице.

В 1910 году вся Россия читала речь П. А. Столыпина, произнесенную им в Государственной думе. Последние ее слова были: «Если бы нашелся безумец, который в настоящее время одним взмахом пера осуществил бы политические свободы России, то завтра же в Петербурге заседал бы Совет рабочих депутатов, который через полгода своего существования вверг бы Россию в геенну огненную».

Пророчество П. А. Столыпина вполне сбылось: из телеграмм и доходивших до меня сведений я узнал, что одновременно с властью исполнительного комитета Государственной думы в Петрограде в последних числах февраля возникла новая параллельная власть — Совета рабочих и солдатских депутатов.

Начала она свою деятельность следующим объявлением:

«Старая власть довела страну до полного развала, а народ до голодания. Терпеть дольше стало невозможно: население Петрограда вышло на улицу, чтобы заявить о своем недовольстве. Его встретили залпами; вместо хлеба царское правительство дало народу свинец. Но солдаты не захотели идти против народа и восстали против правительства. Вместе с народом они захватили оружие, военные склады и ряд важных правительственных учреждений. Борьба продолжается. Она должна быть доведена до конца. Старая власть должна быть окончательно низвергнута и уступить место народному правлению. В этом спасение России. Для успешного завершения борьбы в интересах демократии народ должен создать свою собственную народную организацию.

Вчера, 27 февраля, в столице образовался Совет рабочих и солдатских депутатов из выборных представителей заводов и фабрик, восставших воинских частей, а также демократических и социалистических представительств и групп. Совет рабочих и солдатских депутатов, заседающий в Государственной думе, ставит своей задачей организацию народных сил и борьбу за окончательное упрочение политической свободы и народного правления в России. Совет назначил районных комиссаров для установления народной власти в районе Петрограда. Приглашаем все население столицы немедленно сплотиться вокруг Советов, образовать местные комитеты из рабочих и взять в свои руки управление всеми местными делами. Все вместе, общими силами будем бороться за полное устранение старого правительства и созыв Учредительного собрания, избранного на основе всеобщего, равного, прямого и тайного избирательного права.

Совет рабочих депутатов».

А перед тем Совет рабочих депутатов обратился к населению со следующим воззванием:

«Граждане, заседающие в Государственной думе, представители рабочих, солдат и населения Петрограда объявляют, что первое заседание их представителей состоится сегодня в 7 час. вечера в помещении Государственной думы.

Всем перешедшим на сторону народа войскам немедленно избрать своих представителей по одному на каждую роту, заводам избрать своих депутатов по одному на каждую тысячу; заводы, имеющие менее тысячи рабочих, избирают по одному депутату.

Временный исполнительный комитет Совета рабочих депутатов».

Временное правительство, образованное с согласия Совета рабочих и солдатских депутатов, было объявлено исполнительным комитетом Государственной думы в следующем составе: князь Львов — председатель и министр внутренних дел; Милюков — министр иностранных дел; Керенский — министр юстиции; Некрасов — министр путей сообщения; Коновалов — министр торговли; Мануйлов — министр народного просвещения; Гучков — министр военный и морской; Шингарев — министр земледелия; Терещенко — министр финансов; Годнев — государственный контролер; Львов — обер-прокурор Святейшего Синода.

Чтобы понравиться подонкам общества, представители которых заседали в Совете рабочих и солдатских депутатов, Временное правительство с первых же шагов своей деятельности обнародовало 1 марта за подписью члена Думы Энгельгардта, революционного начальника петроградского гарнизона, следующее воззвание:

«Сего 1 марта среди солдат петроградского гарнизона распространились слухи, будто бы офицеры в полках отбирают оружие у солдат. Слухи эти были проверены в двух полках и оказались ложными. Как председатель временной комиссии временного комитета Государственной думы, я заявляю, что будут приняты самые решительные меры к недопущению подобных действий со стороны офицеров, вплоть до расстрела виновных».

Последние слова воззвания, будучи горячо восприняты теми солдатами, которые поняли свободу в смысле отсутствия подчинения, дали в результате известные всем случаи зверской расправы нижних чинов с офицерами. Автором этого воззвания был бывший воспитанник Пажеского Его Императорского Величества корпуса, офицер лейб-гвардии Уланского Его Величества полка и, как окончивший Николаевскую академию, носитель мундира генерального штаба.

2

Отречение императора Михаила от престола. Декларация Временного правительства.

Самым крупным событием, последовавшим за актом 2 марта, было отречение императора Михаила от престола.

По получении Временным правительством из рук Гучкова и Шульгина акта об отречении государя Николая II состоялось 3 марта в 10 часов утра продолжительное заседание совета самозваных министров; после него к императору Михаилу, в пользу которого отрекся от престола державный его брат, прибыли все члены Временного правительства во главе с князем Львовым, председатель Государственной думы Родзянко и члены исполнительного комитета Шульгин и Караулов. У императора Михаила состоялось совещание.

Жил он в это время на Миллионной, в частной квартире князя П. П. Путятина. По имевшимся у меня сведениям, Михаил Александрович до революции вел частное знакомство с Родзянко, Львовым и другими работавшими в оппозиции общественными деятелями.

Михаил Александрович после обмена мнениями с присутствовавшими выразил желание побеседовать отдельно с Родзянко и князем Львовым, на что Родзянко возразил: «Мы все представляем одно целое, и частных разговоров никто из нас вести не может». Керенский с этим не согласился. «Наш нравственный долг, — заметил он, — предоставить великому князю все возможности для правильного решения вопроса. Мы не должны возражать против частной беседы, при том, однако, условии, чтобы на решение великого князя не было произведено никакого влияния со стороны, чтобы не были допущены никакие телефонные переговоры».

Удалившись с Родзянко и князем Львовым в соседнюю комнату на короткую беседу, император Михаил спустя некоторое время вышел и заявил, что не считает для себя возможным принять престол без одобрения народа. Решение это было встречено молча. Лишь Керенский заявил: «Ваше Высочество, ваш поступок оценит история... ибо он дышит благородством. Он высоко патриотичен и обнаруживает великую любовь к Родине».

Император Михаил спокойно подписал акт отречения и вручил его Родзянке.

Манифест этот гласил:

«Тяжелое бремя возложено на меня волею брата моего, передавшего мне императорский всероссийский престол в годину беспримерной войны и волнений народа.

Одушевленный единой со всем народом мыслью, что выше всего благо Родины нашей, принял я твердое решение в том лишь случае восприять верховную власть, если такова будет воля великого народа нашего, которому и надлежит всенародным голосованием через представителей своих в Учредительном собрании установить образ правления и новые законы государства Российского.

Посему призываю благословение Божие и прошувсех граждан державы Российской подчиниться Временному правительству, по почину Государственной думы возникшему и облеченному всей полнотой власти впредь до того, как созванное в возможно кратчайший срок на основе всеобщего, прямого, равного и тайного голосования Учредительное собрание своим решением об образе правления выразит волю народа.

Михаил.

3 марта 1917 г.»

В разговоре по поводу этого манифеста государь выразил свое глубокое огорчение как отказом августейшего брата взойти на престол, так и формой, в которую он был облечен.

Таким образом, казалось, было устранено последнее препятствие к захвату власти Временным правительством, которое объявило свою программу в декларации, подписанной Родзянко и всем составом министров:

«1. Полная и немедленная амнистия по всем делам — политическим и религиозным, в том числе террористическим покушениям, военным восстаниям и аграрным преступлениям.

2. Свобода слова, печати, союзов, собраний и стачек, с распространением политических свобод на военнослужащих в пределах, допускаемых военно-техническими условиями.

3. Отмена всех сословных, вероисповедных и национальных ограничений.

4. Немедленная подготовка к созыву, на началах всеобщего, равного, прямого и тайного голосования, Учредительного собрания, которое установит форму правления и конституцию страны.

5. Замена полиции народной милицией с выборным начальством, подчиненным органам местного самоуправления.

6. Неразоружение и невыход из Петрограда воинских частей, принявших участие в революционном движении.

7. Выборы в органы местного самоуправления на началах всеобщего, прямого, равного и тайного голосования.

8. При сохранении строжайшей воинской дисциплины в строю и при несении военной службы устранение для солдат всех ограничений в пользовании общественными правами, предоставленными остальным гражданам, и что военные обстоятельства не послужат для промедления по осуществлению реформ».

Словом, захватчики власти, до того времени кричавшие «все — для войны», тут о ней забыли и ради создания популярности в массах объявили целый ряд гибельных для Отечества свобод — в духе предложений безответственных митинговых ораторов.

3

Ставка после отречения. Приезд императрицы Марии Федоровны. Генерал Алексеев. Причина моего отъезда со Ставки одновременно с графом Фредериксом.

На следующее утро, 4 марта, за утренним чаем зашел с государем разговор о генерале Алексееве; я убедился, что ему и теперь удается вводить государя в заблуждение относительно искренности его чувств к царю совершенно так же, как удавалось раньше, когда Его Величество принимал за скромность генерала Алексеева его двукратный отказ от получения звания генерал-адъютанта; отказ этот Алексеев мотивировал тем, что он якобы недостоин такой царской милости, тогда как на самом деле он этим возвышал себя в глазах масонских марионеток.

После чая Его Величество по старому обыкновению пошел в штаб, чтобы (как он мне сказал) принять последний доклад генерала Алексеева и проститься с ним и с его ближайшими помощниками. Сопровождали государя дежурный флигель-адъютант и я. Как и прежде, на панели у подъезда подошел к Его Величеству с рапортом дежурный по штабу офицер. Генерал-адъютант Алексеев встретил государя на том же месте — на первой площадке лестницы, и Его Величество вошел в ту же комнату, в которой обыкновенно принимал доклад генерала Алексеева.

По отношению лично ко мне все держали себя по-прежнему, за исключением одного генерала, обязанного мне своим назначением в штаб Верховного главнокомандующего: еле поздоровавшись, он повернул мне спину.

Зайдя по привычке к генералу Борисову, я застал его за обычной работой. Он был грустно настроен. Так как генерал Борисов всегда очень любезно принимал участие в деле мобилизации спорта и даже зачастую редактировал некоторые отделы брошюр, я попросил его принять материалы, разработанные мною для издания дополнений к положению о мобилизации спорта.

До завтрака государь проехал на вокзал навстречу своей матушке — императрице Марии Федоровне, приехавшей в сопровождении великого князя Александра Михайловича из Киева повидаться со своим сыном. По выходе из вагона вдовствующая императрица, внешне спокойная, обняла подошедшего к ней государя, обошла встречавших ее великих князей, лиц свиты и чинов штаба с генералом Алексеевым во главе. Затем прошла с государем в находившийся на платформе деревянный сарай, где они оставались вдвоем довольно продолжительное время. По выходе из сарая государь с императрицею в сопровождении лиц свиты проехали в губернаторский дом на завтрак, оставивший в моей памяти самое грустное впечатление: разговоры совершенно не клеились и вид как у императрицы, так и у государя был в высшей степени подавленный.

Еще до прибытия императрицы Марии Федоровны генерал-адъютант Алексеев сказал мне, что ему нужно со мною переговорить по очень важному делу, касающемуся меня и графа Фредерикса, и спросил, не могу ли я сегодня к нему зайти в штаб в 4 часа? Я ответил, что, конечно, зайду. Несколько моих якобы доброжелателей сказали мне, что против меня начинается возмущение частей гарнизона Могилева. Так как начальники этих частей мне ничего об этом не докладывали, я понял, что полученные сведения исходят от тех самых чинов штаба, которые ведут против меня пропаганду.

В 4 часа я отправился к генералу Алексееву. В передней дворца скороход Климов с усмешкой сказал мне, что генерал находится в городе на базарной площади, где под его председательством происходит первый солдатский митинг. Вскоре он вернулся. Я вошел. Вид у генерал-адъютанта после непосредственного контакта с освобожденными солдатами был менее самоуверенный, чем утром. Из нашего довольно длинного разговора особенно врезались мне в память сказанные им слова: «Вы понимаете, что в такое революционное время, которое мы переживаем, народу нужны жертвы. Переговорив с Родзянко и Гучковым, мы пришли к выводу, что граф и вы должны быть этими жертвами». После этих слов мне стало ясно, что граф и я должны были быть теми козлами отпущения, на которых в настоящую минуту профессиональным демагогам нужно было натравить революционный поток. На мой вопрос, каким образом оформить это жертвоприношение, он ответил, что нам с графом необходимо как можно скорее уехать от государя куда угодно, только не в Петроград, и притом не вместе, а в разных направлениях. На это я ответил генералу Алексееву, что передам графу его слова; что же касается моего отъезда, не считаю себя вправе его решить без повеления Его Величества, которого я просил и после отречения продолжать смотреть на меня как на своего верного слугу. Обещав переговорить с государем, генерал-адъютант Алексеев добавил в виде успокоения: «Ну что ж... Сегодня вы, а завтра, быть может, я подвергнусь неприятностям. Если вы уедете, вероятно, ничего не будет; а если останетесь, вас могут арестовать во дворце, так как против вас восстал гарнизон». Я повторил, что сам этого не сделаю, а если государю будет угодно, исполню его повеление.

Выйдя от генерала Алексеева, я поставил в известность обо всем от него слышанном государя и графа Фредерикса. Мое сообщение, видимо, поразило Его Величество. Через полчаса после моего ухода от генерала Алексеева последний явился во дворец со всеподданнейшим докладом о настоятельной необходимости графу Фредериксу и мне покинуть Ставку; мотивом он выставил свою заботу о безопасности царя, так как, по имевшимся у него сведениям, гарнизон враждебно настроен по нашему адресу; при этом он ручался государю, что мы, уезжая, ничем не рискуем, тогда как, оставаясь, можем вызвать нежелательные эксцессы. По уходе генерала Алексеева камердинер государя Тетерятников доложил мне: «Его Величество вас просит». Когда я пришел, государь мне сказал, что ему очень больно и тяжело принять такое решение; но, принимая во внимание доклад Алексеева, он находит желательным, чтобы граф и я уехали, так как наше присутствие на Ставке почему-то всех раздражает. Во время разговора об отъезде из Могилева генерал Алексеев мне также сказал, что просит меня и графа из предосторожности никуда не сопровождать государя, так как наше появление около него может вызвать на улицах нежелательные демонстрации.

Когда государь поехал на станцию к обеду в поезд императрицы Марии Федоровны, я впервые не сопровождал §го при поездке по Могилеву. Вернувшись в исходе 11-го часа от императрицы, государь послал за мною и сказал, что императрица Мария Федоровна, предполагая завтра ехать в Киев, не возражает, чтобы я ехал в ее поезде. С одной стороны, это меня глубоко тронуло, а с другой — поразило, так как со времени моего вступления в должность дворцового коменданта императрица Мария Федоровна не давала мне повода считать ее благорасположенной ко мне, несмотря на то что мой отец был при императоре Александре II почти во все время его царствования и, кроме того, был единственным из лиц свиты покойного императора, оставшимся и при императоре Александре III до его кончины. Нерасположение императрицы Марии Федоровны к себе я объясняю помимо других причин соревнованием между двумя дворами: почти все приближенные к большому двору подвергались ее строгой критике, тогда как осуждавшие молодую императрицу любезно бывали приняты императрицей Марией Федоровной, не чувствовавшей расположения к своей августейшей невестке. Проявлением этого нерасположения императрица Мария Федоровна неосознанно наносила большой вред престижу трона. Умение прикрывать милой улыбкой затаенные неприязненные чувства вводило многих в обман, благодаря чему общественное мнение приписывало вдовствующей императрице большую доброту — в противоположность молодой императрице, которая, однако, проявляла большое благородство по отношению к своей августейшей свекрови: никто из посторонних никогда не слыхал от государыни Александры Федоровны ни единого слова осуждения по адресу императрицы Марии Федоровны, причем и детей своих она воспитала в полнейшем уважении и почтении к бабушке, матери своего супруга.

4

Мероприятия Временного правительства. Отношение к революции разных классов населения.

В ночь на 28 февраля исполнительный комитет Государственной думы выпустил воззвание:

«Временный комитет членов Государственной думы при тяжелых условиях внутренней разрухи, вызванной мерами старого правительства, нашел себя вынужденным взять в свои руки восстановление государственного и общественного порядка. Сознавая всю ответственность принятого решения, комитет выражает уверенность, что население и армия помогут ему в трудной задаче создания нового правительства, соответствующего желаниям населения и могущего пользоваться его доверием.

Председатель Государственной думы Михаил Родзянко».

Несколько дней спустя это новорожденное правительство объявило, за подписью своего председателя князя Львова, по телеграфу всей России:

«2 сего марта последовало отречение от престола государя императора Николая II, за себя и за своего сына, в пользу великого князя Михаила Александровича. 3 марта Михаил Александрович отказался восприять верховную власть впредь до определения Учредительным собранием формы правления и призвал население подчиниться Временному правительству, по почину Государственной думы возникшему и облеченному всей полнотой власти впредь до созыва Учредительного собрания, которое своим решением об образе правления выразит волю народа.

Председатель совета князь Львов».

Недаром был выдвинут князь Львов русскою революцией, которая в нем имела самого горячего поклонника. Доказывал он это преклонение не только фразами вроде следующих: «Мы можем почитать себя счастливейшими людьми... Великая русская революция поистине чудесна... Поколение наше попало в наисчастливейший период русской истории...», но и некоторыми действиями — еще в 1905 году говорилось, что он по ночам руководил печатанием в канцелярии тульской губернской земской управы антиправительственных прокламаций для чинов нашей действующей армии в Маньчжурии и в эти прокламации заворачивались рассылаемые на фронт подарки.

Исходя из положения, что каждая революция есть сочетание работы честных фанатиков, буйных помешанных и преступников, — интересно было бы знать, к какому типу по своей деятельности подходил новый председатель совета министров Временного правительства?

В числе выдающихся его перед революцией заслуг было натравливание толпы на должностных лиц старого правительства, на оставшихся верными присяге офицеров, чинов полиции и корпуса жандармов, брошенных им на самосуд распропагандированной черни.

Не менее доблестной заслугой был вывоз, при благосклонном содействии министра юстиции А. Ф. Керенского, сибирских каторжан, возглавляемых сотрудницей цареубийц Желябова и Ко, Брешко-Брешковской, возведенной в почетное звание «бабушки русской революции».

Натравить чернь на чинов полиции и корпуса жандармов было нетрудно, так как они во время войны являлись угрозой дезертирам, которых вылавливали для передачи в руки военных властей. Что касается офицеров, они разделялись на две категории: оставшиеся верными присяге подвергались «гневу народному», а обработанные в сознательном направлении, являясь с красными бантами (эмблемой солидарности с революцией), были встречаемы овациями.

Мятежный председатель Государственной думы завершил свою многолетнюю крамольную деятельность против устоев монархического строя нашего Отечества, приняв непосредственное участие в вопросе отделения «козлищ» от «агнцев»: от имени комиссии Государственной думы, за личной своей подписью, он пригласил всех не имевших от комиссии определенных поручений офицеров явиться I и 2 марта для получения удостоверений и точной регистрации — «во исполнение поручения комиссии по организации примкнувших к представителям народа солдат на предмет охраны столицы»; а М. А. Караулов предложил осчастливленному освобождением от тирании населению Петрограда руководствоваться следующими правилами, сообщенными приказом по Петрограду частям войск и народной милиции: «Немедленному арестованию подлежат: 1) пьяные, 2) грабители, 3) оказывающие сопротивление, 4) все чины наружной и тайной полиции и корпуса жандармов, 5) все лица, производящие обыск без полномочий на то».

В числе адресов, куда направлять арестованных, стоял и манеж Кавалергардского полка. К стыду моему, должен сознаться, что один из штаб-офицеров полка согласился быть по назначению Гучкова комендантом этого манежа, обратившегося в место истязаний оставшихся верными присяге городовых, околоточных и жандармов.

Отношение народонаселения к совершившемуся перевороту и к ежедневно выпускаемым объявлениям было разное: интеллигенция, одураченная пропагандой еврейской прессы, проявляла невероятную радость по поводу своего освобождения, так что люди при встречах говорили друг другу: «Христос воскресе... наконец-то мы свободны»; ставшие у власти общественные деятели под влиянием масонской морали о создании нового, интернационального, свободного от всех пут человека совершенно забыли, что они — русские и что родина их — Россия; прислуга господ, видя начавшиеся обыски и грабежи квартир, помалкивала, думая, что революция коснется интересов только господского класса, а их совершенно не заденет; в низших же слоях, по-своему воспринявших революцию, начинало проглядывать наиболее доступное их пониманию стремление безнаказанно чинить «крадло».

В общем же сумбур в понятиях и рассуждениях невольно приводил на память изречение незабвенного Козьмы Пруткова: «Всякая человеческая голова подобна желудку — одна переваривает входящую в нее пищу, а другая от нее засоряется». По-видимому, у нас под влиянием революции произошло засорение голов.

5

Возвращение генерал-адъютанта Иванова.

4 марта из Вырицы вернулся в Могилев генерал-адъютант Иванов с Георгиевским батальоном. Проходя мимо дворца государя, батальон шел в блестящем порядке. Офицеры на местах; было скомандовано: «Смирно... глаза направо». Впечатление от батальона было совершенно такое же, как в дореволюционный период.

Генерал-адъютант Иванов явился к Его Величеству с докладом о результате командировки и о том, что узнал про Царское Село, до которого он не добрался.

Встретив меня при выходе от государя, он сказал, что проехал вполне благополучно, останавливал поезда, проверял пассажиров — воинских чинов, дезертиров арестовывал и по всей линии навел порядок; но касательно главной цели своей поездки уклонился дать какое-либо объяснение.

Впоследствии я узнал, что полковник генерального штаба Доманевский был специально командирован начальником генерального штаба генерал-майором Занкевичем в Вырицу навстречу генерал-адъютанту Иванову и представил ему следующий доклад:

«Все запасные части, квартирующие в столице, постепенно перешли на сторону Временного правительства, составленного из членов Государственной думы. С 12 часов дня 28 февраля в распоряжении законных военных властей не осталось ни одной части. С этой минуты прекратилась борьба восставшей части населения. Офицеры частей, отказавшихся от повиновения, с целью вновь забрать части в свои руки отправились в Думу. Туда же явились и нижние чины. Временное правительство поставило офицеров вновь на свои места, и в частях начал водворяться порядок, но запасные батальоны поддерживали порядок лишь в исполнении начертаний временного, а не постоянного правительства. Рассчитывать на эти части для борьбы с революцией нельзя. Полиция частью была снята, частью попряталась. Часть министров арестована. Министерства, в том числе и военное, могли продолжать работу, заручившись согласием Временного правительства, т.е. как бы его признав. То же самое разыгралось в пригородных гарнизонах. Рассчитывать на водворение порядка силой, на вооруженную борьбу с восставшими и Временным правительством — трудно. Для этого потребовалось бы много войск, причем войска, вновь прибывающие, попадали бы в тяжелые условия расквартирования и продовольствия.

Все окрестности Петрограда и даже весь Петроградский округ забиты запасными и беженцами. Подвоз необходим из глубины России. Правильный же подвоз не обеспечен без ведома Временного правительства.

При таких условиях порядок подавления восстания, с тем чтобы он возможно лучше отразился на ходе войны, казался достижимым не путем вооруженной борьбы, а соглашением с Временным правительством, узаконением наиболее умеренной его части. Этот выход напрашивался еще и по другой причине. Из разбрасываемых среди населения листков было видно, что в среде самих восставших обозначилось два совершенно определенных течения: 1) одни примкнули к думскому выборному Временному правительству, 2) другие поддерживали Совет рабочих депутатов. Первые, оставаясь верными монархическому принципу, желали лишь некоторых реформ, стремились к скорейшей ликвидации беспорядков, с тем чтобы продолжать войну; вторые — искали крайних результатов и конца войны. До 1 марта престиж думского правительства стоял высоко и фактически оно являлось хозяином положения, по крайней мере в столице. Но было ясно, что с каждым днем положение думского правительства, не поддержанного законом, становилось труднее и власть все больше могла перейти к левым крайним.

Все это приводит к заключению, что в настоящую минуту вооруженная борьба только осложнит, ухудшит положение, что каждый час дорог и что порядок и нормальный ход можно восстановить легче всего соглашением с Временным правительством».

Кроме того, генерал-адъютант Иванов получил от генерала Алексеева телеграмму, в которой ему сообщалось о наступившем в Петрограде сравнительном успокоении и возможности умиротворения путем соглашения государя с народными представителями. С одним из представителей, А. И. Гучковым, генерал Иванов обменивался телеграммами и стремился лично повидаться, но это ему не удалось. После бесплодного трехдневного пребывания в Вырице генерал Иванов по предписанию Ставки вернулся обратно в Могилев, не оправдав возлагавшихся на него государем надежд.

По прошествии девяти дней после своего последнего доклада государю генерал Иванов, будучи в Киеве арестован «товарищами», вновь обратился к Гучкову с письмом, в котором вполне выявил свое лицо, заявив, между прочим, «о своей готовности служить и впредь Отечеству, ныне усугубляемой сознанием и ожиданием тех благ, которые может дать новый государственный строй».

6

Измена воинских частей. Великий князь Кирилл Владимирович. Царское Село.

В последних числах февраля в войсках, охранявших императорскую резиденцию, началось брожение, о чем до сведения моего довел свиты генерал П. П. Гротен, незадолго перед тем назначенный помощником дворцового коменданта.

Матросы батальона Гвардейского экипажа, в то время входившего в состав войск охраны, начали постепенно исчезать; кончилось тем, что остались одни офицеры, а матросы-дезертиры направились в Петроград в свои казармы, где 1 марта утром собрались на митинг, на который пригласили своего командира, в то время великого князя Кирилла Владимировича.

Великий князь разъяснил матросам значение происходивших событий. Результатом разъяснения было не возвращение матросов-дезертиров к исполнению службы, а решение заменить высочайше пожалованное экипажу знамя красной тряпкой, с которой Гвардейский экипаж и последовал за своим командиром в Государственную думу.

Шествие великого князя под сенью красного знамени .по улицам Петрограда напомнило мне два случая, происшедшие вскоре после манифеста 17 октября 1905 года: в Москве флигель-адъютант В. Ф. Джунковский, тогдашний московский губернатор, оказался среди бунтарей, направлявшихся к тюрьме для освобождения политических заключенных; а в Перми губернатор А. П. Наумов подошел с толпой к губернаторскому дому, лично неся красный флаг. (Джунковский воздержался от донесения по начальству о своей прогулке, которая не послужила для него препятствием как к оставлению в занимаемой должности и звании, так впоследствии и к занятию поста товарища министра внутренних дел; Наумов же, имевший гражданское мужество донести министру внутренних дел о происшедшем с ним несчастье, был уволен.)

Великий князь Кирилл Владимирович, с царскими вензелями на погонах и красным бантом на плече, явился 1 марта в 4 часа 15 минут дня в Государственную думу, где отрапортовал председателю М. В. Родзянке: «Имею честь явиться вашему высокопревосходительству. Я нахожусь в вашем распоряжении, как и весь народ. Я желаю блага России». Причем заявил, что Гвардейский экипаж — в полном распоряжении Государственной думы. По-видимому, так понимал великий князь Кирилл Владимирович «возложенную на него присягою ответственность перед царем и Родиной». М. В. Родзянко в ответ выразил уверенность, что Гвардейский экипаж поможет справиться с собственным врагом (но не объяснил с каким).

В стенах Государственной думы великий князь был принят весьма любезно, т.к. еще до его прибытия в комендатуре Таврического дворца уже было известно о разосланных им записках начальникам частей царскосельского гарнизона, гласивших:

«Я и вверенный мне Гвардейский экипаж вполне присоединились к новому правительству. Уверен, что и вы, и вся вверенная вам часть также присоединитесь к нам.

Командир Гвардейского экипажа свиты Его Величества контр-адмирал Кирилл».

Но недолго продолжалось благоволение революционеров к великому князю: вскоре и он был ими уволен от службы.

Если судить по заявлению, сделанному Родзянко в печати в октябре 1922 года, появление великого князя Кирилла Владимировича в Государственной думе и тогда произвело впечатление не из особенно выгодных: по словам Родзянки, «прибытие члена императорского дома с красным бантом на груди во главе вверенной его командованию части войск знаменовало собою явное нарушение присяги государю императору и означало полное разложение идеи существующего государственного строя не только в умах общества, но даже среди членов царствующего дома».

В июле того же, 1922 года появилось воззвание блюстителя государева престола, а 31 августа 1924 года — императорский манифест. Подпись на обоих этих актах была та же, как и на направленных командирам частей царскосельского гарнизона записках 1 марта 1917 года.

В 1932 году та же подпись появилась под новогодним обращением- к русским людям, в котором великий князь Кирилл Владимирович в туманных выражениях высказал свое сочувствие уничтожению капитализма и одобрение новым, социалистическим путям.

7

Мой последний день на Ставке. Прощание с Его Величеством.

В первых числах марта на царскую семью обрушились все удары судьбы: великие княжны заболевали одна за другой корью; на ногах оставалась одна великая княжна Мария Николаевна. Большим огорчением для государыни было то, что люди, которым она привыкла верить и на преданность которых рассчитывала, стали постепенно ее покидать.

Толчок измене воинских частей был дан уходом батальона Гвардейского экипажа. Те, кто еще накануне восторженно приветствовали Ее Величество, начали 1 марта уходить, а уже 2 марта стали по дворцу бродить кучками совершенно распропагандированные солдаты. Примеру нижних воинских чинов последовали и многие из приближенных — офицеры, врачи, видевшие от Ее Величества так много добра. Верной осталась личная прислуга императрицы и августейших дочерей, за исключением дядьки цесаревича — боцмана Деревенько.

Ответом на такие тяжелые разочарования в людях была чисто христианская незлобивость императрицы, говорившей: «Мы не должны винить ни русский народ, ни солдат — они обмануты».

Не упустил случая проявить себя и камергер двора Его Величества М. В. Родзянко, который по непонятной причине до сих пор многими считается монархистом: он предложил государыне выехать из дворца с больными детьми. «Когда дом горит, все выносят», — ответил он на возражение императрицы, что выезд в настоящую минуту грозит гибелью детям. Но самой глубокой драмой государыни в эти трагические дни было отсутствие связи с государем, о котором она ровно никаких сведений не имела.

Последний проведенный мною с государем день (воскресенье 5 марта) начался с выходки за утренним чаем одного из лиц свиты, пользовавшегося особым расположением к нему Его Величества: когда государь еще сидел за столом и разговаривал, он обратился к нему с просьбой разрешить ему встать из-за стола, т.к. ему нужно идти к новому начальству. Государь ничего не ответил, кивнул головой и многозначительно посмотрел на меня.

В этот день на завтраке у государя присутствовали его матушка императрица Мария Федоровна, великие князья Борис Владимирович, Александр Михайлович, Сергей Михайлович, принц Александр Петрович Ольденбургский, свита государя и прибывшие с императрицей. Один из последних сказал мне: «Как ты можешь проситься ехать в поезде с императрицей? Во-первых, мы сегодня не уезжаем, а во-вторых, твое присутствие в поезде императрицы может представлять для нее большой риск». На это я возразил, что, раз императрица сегодня не уезжает, вопрос отпадает сам собою. Тут же ко мне подошел страшно взволнованный принц А. П. Ольденбургский со словами: «Вы должны просить генерала Алексеева дать вам назначение в строй на фронт, чтобы вы этим могли искупить свою вину».

Принц Ольденбургский, знавший меня с детства, всегда относился ко мне очень хорошо, как-то даже предлагал мне должность заведующего его двором и делами. На мой вопрос, какую именно вину я должен искупить, принц (которого добродушно называли сумбур-пашой) ответил, что все считают одной из главных причин революции мое влияние на государя. Разубеждать принца я не стал, видя, что он, как и большинство, еще не отрезвел от революционного угара; обращаться же с какими бы то ни было просьбами к Алексееву считал совершенно излишним, выслушав накануне его взгляд о необходимости включить меня в число одной из жертв революции.

После завтрака ко мне пришел полковник генерального штаба, заведовавший военными сообщениями Ставки, и спросил, когда и куда я хочу ехать. Я ответил, что хочу ехать в направлении своего пензенского имения, находящегося в пределах Казанского военного округа, и желал бы отправиться только тогда, когда буду иметь предписание начальника штаба Верховного главнокомандующего.

После целого ряда телефонных и других переговоров я пошел к генералу Алексееву сообщить о своем решении ехать, добавив, что мой отъезд может состояться не иначе как с предписанием в кармане, на что получил ответ, что оно уже готово. Выходя от генерала Алексеева, я его получил. Подписано оно было генералами Клембовским и Кондзеровским.

В воскресенье 5 марта в 6 часов вечера я последний раз в жизни видел своего государя. Я зашел к нему проститься. Принял он меня в своем кабинете. Государь был на вид очень расстроен. Он обнял меня и в самых сердечных выражениях еще раз высказал свое сожаление по поводу того, что ввиду сложившихся обстоятельств ему приходится со мною расстаться. Во время нашего разговора я обратился к Его Величеству с вопросом, с которым и раньше обращался, — отчего он так упорно не соглашался на некоторые уступки, которые, быть может, несколько месяцев тому назад могли бы устранить события этих дней?

Государь ответил, что, во-первых, всякая ломка существующего строя во время такой напряженной борьбы с врагом привела бы только к внутренним катастрофам, а во-вторых, уступки, которые он делал за время своего царствования по настоянию так называемых общественных кругов, приносили только вред Отечеству, каждый раз устраняя часть препятствий работе зловредных элементов, сознательно ведущих Россию к гибели; им же лично руководило желание сохранить престол в том виде, в каком он его унаследовал от своего покойного родителя, дабы в таком же виде передать его после смерти своему сыну. Затем государь выразил надежду в скором времени соединиться с семьей, жить с нею спокойно вдали от мирской суеты и через некоторое время встретиться со мною при менее тяжелых условиях жизни. Его Величество задушевным голосом в теплых выражениях высказал, как он ценил мою подчас трудную службу и выразил благодарность за неизменную преданность ему и императрице. Обняв меня в последний раз со слезами на глазах, государь вышел из кабинета, оставив во мне мучительное чувство, что это свидание — последнее и что перед царем, как и перед Россией, разверзается страшная черная пропасть...

На царской Ставке в первые дни революции жизнь внешне текла спокойно; появились газеты, радостно сообщавшие о «бескровных днях» переворота; приехали агитаторы, под влиянием которых войска Ставки начали организовывать митинги и собрания. Перед одним из таким митингов генерал Алексеев, желая сдержать солдат, приказал офицерам сопровождать свои части. На этом митинге должны были быть и роты собственного Его Величества железнодорожного полка. Незадолго до начала митинга в комнату барона P. A. Штакельберга вошел смущенный и растерянный генерал Цабель, командир этого полка, до переворота находившегося в блестящем состоянии: он не знал, как ему поступить с царскими вензелями на погонах — снять ли их, как советовал генерал Алексеев, или оставить? «Не знаю, как и быть, — говорил он, — пожалуй, уже все солдаты сняли вензеля, и может выйти скандал, если мы этого не сделаем». Начав снимать вензеля с пальто, он обратился к стоявшему здесь же старому преображенцу курьеру Михайлову с просьбой ему помочь. «Никак нет, не могу, увольте. Никогда этого делать не согласен, не дай Бог и смотреть...» И, потупившись, он отошел. Сцена эта произвела на всех тягостное впечатление.

На самом же митинге оказалось, что все чины собственного Его Величества полка были в вензелях, кроме командира генерала Цабеля и полкового адъютанта барона Нольде, явившихся без вензелей.

В этот вечер государь поехал на обед в поезд к императрице Марии Федоровне, а я остался во дворце и обедал с лицами свиты, с которыми простился перед отъездом, не подозревая, что со многими вижусь в последний раз. Один из них обратился ко мне со словами:«Отчего у тебя такой удрученный вид? Что тут особенного, если тебя при перевороте и арестуют? У тебя же есть состояние; правда, ты лишишься положения, которое имел при государе, но прекрасно можешь устроить свою жизнь и без придворных привилегий».

На такие слова я даже не нашелся ничего ответить: до того меня поразило полнейшее непонимание и поверхностное отношение к трагическим событиям тех дней.

Отправив вещи, я зашел проститься к министру двора и на моторе поехал на вокзал с подполковником Г. А. Талем — состоявший при мне подполковник Таль (лейб-гусар) решил не пускать меня одного и вызвался сопровождать меня в пути. Днем генерал Кондзеровский сказал по поводу моего выезда из дворца, что для графа Фредерикса и меня представляет большую опасность появление на улицах Могилева в автомобиле императорского гаража, и советовал нам ехать в моторе штаба. Это предложение как графом, так и мною было категорически отвергнуто, и мы оба поехали на придворных моторах, в которых постоянно ездили. На вокзале мы расстались: граф поехал на юг, я — на север. Как потом оказалось, граф Фредерикс доехал только до Гомеля: в Гомеле он был арестован и отправлен в Петроград, в павильон Государственной думы, откуда был перевезен в евангелическую больницу, где долгое время содержался как арестованный. Узнав, что вечерний поезд на Оршу опаздывает более чем на два часа, я в ожидании его прихода прошелся последний раз по императорскому поезду и простился со служащими. От инженеров я узнал, что против меня началась сильная газетная травля, ввиду которой они мне даже не советовали ехать в имение; но я все-таки поехал. Всю дорогу я из вагона не выходил.

8

Мой арест в Вязьме. Прибытие в Москву.

7 марта мы приехали около 2 часов ночи в Вязьму, где должны были пересесть из скорого московского поезда в поезд, шедший на Тулу. При выходе из вагона я увидел взвод солдат-бородачей, как их называли, «дядей»; на платформе же станционное начальство было, видимо, чем-то очень озабочено. Вскоре ко мне подошел начальник станции Розанов, очень симпатичный старичок, весьма вежливо сообщивший мне, что им получена от министра юстиции Керенского телеграмма с приказанием меня арестовать и экстренным поездом спешно доставить в Москву. В экстренном поезде, в котором под начальством прапорщика должен был ехать и взвод бородачей, кроме меня еще оказался арестованным полковник Пороховников, страшно волновавшийся и всем объяснявший, что он — староста Успенского собора в Кремле.

Впоследствии оказалось, что Керенскому со Ставки было сообщено, что я еду не один, а с полковником... Арестовали бедного старосту вместо сопровождавшего меня подполковника Г. А. Таля, с которым мне пришлось невольно расстаться. Он поехал в Петроград, а меня повезли в Москву.

Прапорщик оказался бывшим полевым объездчиком тамбовского имения графа Орлова-Давыдова, личностью очень мало симпатичной. От своих подчиненных он отличался только погонами.

Около 9 часов утра наш экстренный поезд остановился в Москве у царского павильона Александровского вокзала. В этом месте платформа разделена решеткой, за которой стояла большая толпа народа; а впереди, около поезда, было человек десять юнкеров во главе с офицером и начальником движения Александровской дороги действительным статским советником Чурилевым, инженером путей сообщения. Этот инженер во время поездок государя за последние три года войны сопровождал по обязанности службы императорский поезд по Александровской дороге. Судя по подобострастию, с которым он в те времена пожимал подаваемую мною руку, можно было вывести заключение, что он ценил такое внимание к нему; на этот же раз он предпочел одобрение собравшейся толпы благорасположению арестованного бывшего дворцового коменданта и, вероятно, в целях снискания популярности, жестикулируя и что-то объясняя публике, все время показывал на вагон, в котором я находился.

Офицер вошел в вагон. Это был присяжный поверенный Солодовников, в офицерской форме, с штабс-капитанскими погонами. Представившись мне очень корректно, он сказал, что командирован командующим войсками Московского военного округа полковником Грузиновым для сопровождения меня к нему в штаб на допрос. Я вышел за ним из вагона. Толпа загудела. Меня окружили юнкера, и мы направились к выходу через царский павильон. Проходя мимо Чурилева, стоявшего впереди гудевшей толпы, и увидев нахальное выражение его лица, я посмотрел ему в глаза, махнул рукою и плюнул... Этого никто не ожидал. Стоявшая впереди публика расхохоталась, а мой обличитель хотя и побагровел от злости, но ничего не мог сделать с арестантом, окруженным добрым десятком вооруженных юнкеров. Посадив меня в автомобиль, с юнкерами на сиденьях и подножках, меня повезли на Арбат, в помещение кинематографа около ресторана «Прага», где в то время находился революционный штаб округа.

Войдя в фойе кинематографа, я остановился посреди зала. Солодовников пошел докладывать, а юнкера стояли вокруг меня с выражением сознания важности возложенного на них поручения. Через несколько минут с лестницы, находившейся в правом углу против входа, начали сбегать офицеры. Став полукругом впереди меня, они принялись хихикать, громко произнося мою фамилию. Какой-то полковник, решив, что ему, как старшему в чине, необходимо себя в чем-нибудь проявить, обратился ко мне со словами: «А это — изменник государя». По старой командирской привычке я махнул над головою левой рукой и, воспользовавшись минутой воцарившегося молчания, во всеуслышание ответил ему: «Желаете видеть изменника государя — потрудитесь подойти к зеркалу». (А зеркал там было много: почти в каждом простенке.) Произошло замешательство. Из задних рядов стоявшей против меня толпы вышел совершенно незнакомый мне большого роста инженер путей сообщения с длинной русой бородой; протянув мне руку, он сказал: «Гражданин Воейков, дайте вашу руку». «Извольте», — ответил я, и мы обменялись рукопожатием. В толпе раздались голоса офицеров: «Как вы можете подавать ему руку?» Инженер сказал: «До осуждения народным судом он — равноправный со всеми нами гражданин». После этого инцидента Солодовников заявил мне, что командующий войсками сейчас занят и что я должен отсюда уехать. Мы направились к выходу, причем часть офицеров провожала меня до улицы, выкрикивая всевозможные дерзости.

С Арбата меня повезли на тверскую гауптвахту — против дома генерал-губернатора, в котором я часто бывал у своего деда князя Владимира Андреевича Долгорукова. Думал ли я тогда, глядя из окна на эту гауптвахту, что меня к ней когда-нибудь подвезут арестованным?

На тверской гауптвахте места для меня не оказалось, и меня повезли в кремлевскую, где я расстался со штабс-капитаном Солодовниковым. В кремлевской гауптвахте для арестованных было отведено помещение, в которое меня повели по дворам дворца. Каково было мое изумление, когда я увидел, что помещением для арестованных служит моя бывшая квартира дворцового коменданта в кавалерском доме. У дверей, рядом с часовым, оказался придворный лакей, который состоял при этой квартире и почтительно меня приветствовал. Войдя в квартиру (это было около часа дня), я в ней застал московского градоначальника генерала Шебеко, его помощников — полковника Назанского и моего бывшего подчиненного Тимофеева, жандармского генерала Крюкова и еще несколько лиц администрации, арестованных в Москве. По прошествии часа за мною приехал комендантский плац-адъютант, тучный ротмистр, который объявил, что меня приказано везти на другую гауптвахту.

9

День в Москве.

Мы сели в автомобиль и поехали в Анастасьевский переулок, в дом, где помещалась ссудная казна. Во дворе оказалась гауптвахта. Я был единственным арестованным. Было уже 4 часа дня, а я со вчерашнего дня ничего не ел. Пришлось обратиться к караульному начальнику, поляку. Капитан оказался очень любезным и немедленно распорядился, чтобы мне принесли обед из ближайшей кухмистерской. Бывший с ним в карауле младший офицер роты зашел ко мне и предложил почитать газеты.

Не успел я кончить обеда, как приехала комиссия, состоявшая из военного юриста (генерала), военного врача и нескольких господ в штатском. Они были украшены красными розетками с длинными лентами. Войдя в мое помещение, комиссия расселась и объявила, что по поручению командующего войсками должна произвести мне допрос. Руководителем комиссии был давно не стригший волос военный врач, как у нас в корпусе называли, мохноногий господин. Он все время подсказывал генералу-юристу те пункты, которые, по его словам, необходимо было выяснить для общественного мнения; вынимая от времени до времени из кармана газету, он из нее черпал данные для своих вопросов. Дело заключалось в том, что, по мысли возникших общественных организаций Москвы, необходимо было путем моего допроса выяснить подробности распространенного прессою сообщения, будто бы в момент, когда до сведения Его Величества дошло известие о начавшейся революции, я доложил государю:«Теперь остается одно — открыть немцам минский фронт. Пусть германские войска придут для усмирения этой сволочи». Мне не составило особого труда им объяснить, что в силу создавшейся вокруг государя императора в последние февральские дни обстановки не представлялось ни малейшей возможности сообщить в прессу результаты какого бы то ни было совещания; в те дни совещания вообще никакого не было; а если бы даже таковое и состоялось, то происходило бы оно без свидетелей: следовательно, все, выдаваемое газетами публике за достоверные сведения, было не чем иным, как очередной клеветою.

Почувствовав, что после моего объяснения неловко продолжать разыгрывать комедию обвинения в несуществовавших преступлениях, члены комиссии стали постепенно исчезать, так что заканчивали мой допрос генерал-юрист и один молодой человек, назвавшийся товарищем прокурора; он вел журнал и попросил меня его подписать.

На смену с апломбом вошедшей и скромно удалившейся комиссии появился господин спортфелем. «Что вам угодно?» — спросил я его. Он мне отрекомендовался следователем по чрезвычайно важным делам, получившим от министра юстиции предписание объявить мне причину моего ареста, которая согласно закону должна быть сообщена арестованному в течение первых 24 часов. По его словам, основанием для ареста оказалась статья 126-я Уголовного уложения. На мой вопрос о содержании этой статьи следователь со сконфуженным видом заявил, что она касается лиц, обвиняемых в действиях, имеющих целью ниспровержение существующего строя. Посмотрев на него, я с улыбкою спросил, не ошибся ли он в выборе статьи, так как эту, казалось бы, скорее я мог применить к нему, чем он ко мне. На это он растерянно ответил, что по службе иногда приходится поступать против своего желания.

Впоследствии мне удалось узнать фамилию господина с портфелем. Это был В. В. Соколов, исполнявший предписание министра юстиции, переданное ему Чебышевым, прокурором московской судебной палаты. С наступлением революции Чебышев направил свой юридический опыт на выискивание, в угоду восходившей тогда звезде — А. Ф. Керенскому, данных для обвинения слуг того самого строя, с которым была связана его карьера.

После Соколова вновь появился тучный плац-адъютант, заявивший, что министр юстиции меня приглашает ехать с ним сегодня в Петроград. Я поблагодарил за приглашение. Последний, с кем мне пришлось в этот день беседовать в Анастасьевском переулке, был караульный начальник, выразивший свое возмущение поведением некоторых из моих посетителей, позволявших себе рыться в моем ручном багаже и задавать самые, по его мнению, некорректные вопросы. Я же лично ничему не удивлялся, объясняя себе все происходившее исключительно желанием рисоваться перед солдатами караула, свидетелями моих допросов.

Из принесенных караульным начальником газет я узнал, что 1 марта Родзянко послал московскому городскому голове Челнокову следующую телеграмму:

«Старое правительство не существует. Министр внутренних дел арестован. Власть временно принята комитетом Государственной думы под моим председательством. Войска признали новую власть. Восстановлен порядок в городах. Предложите Мрозовскому подчиниться, возложив всю ответственность за возможное кровопролитие на его голову.

Родзянко».

В то же самое время, по словам московской прессы, заседавшие в московской Городской думе общественные организации предложили председателю московской губернской земской управы — А. Е. Грузинову принять на себя командование перешедшими на сторону думы войсками московского гарнизона. Грузинов заявил, что согласится принять на себя это поручение, если Совет рабочих депутатов и революционный комитет выразят свое согласие, изъявят готовность быть в постоянном контакте с ним и подчинятся его распоряжениям по военной части.

После полученных от всех организаций утвердительных ответов Грузинов принял на себя командование и вступил в отправление своих обязанностей.

10

Мое путешествие в поезде Керенского и прибытие в Петроград.

Около 10 часов вечера тучный плац-адъютант повез меня в автомобиле на Николаевский вокзал. Находившаяся на вокзале толпа, через которую я проходил, не выражала по моему адресу гнева народного, и я совершенно спокойно достиг вагона министра юстиции, оказавшегося спальным вагоном 1-го класса, одно из отделений которого было оставлено мне, а в соседнем находился часовой для наблюдения за мною.

Прошло около часа времени, когда на платформе послышался шум приближавшейся толпы и в вагон вбежал молодой прапорщик с большим букетом красных тюльпанов, перевязанных широкой муаровой красной лентой; за ним — бритый штатский и еще один прапорщик, также на вид очень юный, в пенсне. Толпа на платформе не унималась, и второй прапорщик все убеждал штатского в необходимости выйти к народу проститься. «Александр Федорович, наденьте пальто и выйдите к ним сказать несколько слов: они хотят еще раз увидеть вас на прощание». Пальто Александр Федорович не надел, а к толпе вышел и, выкрикивая фразы, которые мне не удалось расслышать, за исключением часто повторявшегося слова «бескровная», говорил до свистка паровоза, прекратившего трогательные овации, устраивавшиеся ему Москвой в течение всего дня.

«Ваша фамилия?» — услышал я обращенный ко мне вопрос бритого штатского, стоявшего в дверях моего купе.

«Я — Воейков, —ответил я. — А вы кто такой?»

«Я — Керенский».

«А, Александр Федорович, — сказал я ему, — очень рад познакомиться».

Тон генерал-прокурора Сената сразу перешел с очень напыщенного на совершенно простой.

«Я хотел бы с вами побеседовать, — заявил он мне, — и потому попросил вас ехать со мною в поезде». Немного спустя он вернулся ко мне в купе, где мы с ним провели несколько часов в беседе, главной темой которой была царская семья и войско. Я высказал ему свой взгляд, что все, сделанное как против царской семьи, так и с целью подорвать дисциплину в войсках, в скором времени неминуемо приведет к полному крушению устоев, на которых может удержаться власть в нашем Отечестве.

Керенский производил впечатление человека нервно-переутомленного, с которым вот-вот сделается дурно... настолько, что я ему предложил воспользоваться имевшимся у меня препаратом брома. Но он без доктора не решился его принять. Он обратил мое внимание на свой костюм, говоря:«Как генерал-прокурор Сената, я приказал Сенату собраться на заседание. Сенаторы, конечно, надели мундиры и ордена, а я приехал вот как есть... вошел в зал заседания, вынул из бокового кармана подписанную государем бумажку об отречении от престола, приказал ее заслушать, поклонился и уехал... Видимо, сенаторы были поражены этим приемом, а я им дал таким образом понять, что время формы миновало и что теперь нужно обращать внимание только на суть дела». Он также хвастал мне своим успехом в течение последних дней на заседаниях рабочих и солдатских депутатов в Петрограде, а сегодня в Москве и выразил уверенность, что новая Россия под их руководством покажет всему миру чудеса. Говорил он, что уверенность в этом ему дает сдержанность, проявляемая Советами, держащими всю власть в своих руках.

Впоследствии до меня дошли слухи, что Керенский, воспользовавшись отсутствием свидетелей нашего разговора, сообщил представителям прессы, будто бы я критиковал государя и государыню.

В том же вагоне ехал из Москвы Н. К. Муравьев, товарищ Керенского по партии, которого он вывез в Петроград, чтобы поставить во главе верховной следственной комиссии для расследования противозаконных по должности действий бывших министров, главноуправляющих и других высших должностных лиц. Муравьев тщательно избегал в вагоне встречи со мною, Керенский же прислал своих прапорщиков, предлагая, вплоть до выхода из вагона в Петрограде, чая, закусок и пр. Все время он внешне держал себя очень любезно; по его словам, он принял решение меня арестовать только для того, чтобы оградить от гнева народного. Прощаясь на Николаевском вокзале, он сказал, что мой арест — вопрос очень непродолжительного времени; просил относиться к нему с полным доверием, добавив, что он, как министр юстиции, сделает все, чтобы мне помочь.

На Николаевском вокзале в ожидании приезда Керенского собралась многотысячная толпа, запрудившая платформы. Остановившись в дверях вагона, Керенский воспользовался случаем, чтобы произнести длинную речь; вряд ли аудитория могла следить за ходом этой речи ввиду необыкновенной быстроты, с которой говорил темпераментный оратор. Мне лично удалось запомнить только несколько фраз: «Я ездил в Москву, чтобы лично руководить задержанием бежавшего от государя его дворцового коменданта генерала Воейкова, совершившего перед народом столько преступлений... я его арестовал и привез в своем поезде... он не избегнет суда... Товарищи, в моем распоряжении находятся бывшие председатели Совета министров и министры старого режима... Они ответят согласно закону за преступления перед народом... Свободная Россия не будет прибегать к тем позорным средствам борьбы, которыми пользовалась старая власть... Без суда никто наказанию подвергнут не будет. Всех будет судить гласный народный суд...»

Не могу сказать, чтобы слова Керенского не подействовали на его аудиторию: когда меня вывели из вагона через четверть часа после его отъезда, настроение публики было весьма напряженное. Вместо того чтобы прямо пройти к автомобилю, меня зачем-то повели вкруг всего вокзала на противоположную сторону, в помещение караула. Возбужденная толпа подступала ко мне близко-близко, готовая каждую секунду перейти от площадной ругани к расправе; сопровождавшие же меня четыре прапорщика оказывались, при особенно сильных натисках толпы, шагах в двух позади. Невольно привлек к себе мое внимание человек чисто еврейского типа, хотя и одетый матросом, но совершенно непохожий на военного: он исключительно был занят натравливанием публики на меня. Как только толпа подступала с угрожающими жестами ко мне очень близко, он мгновенно исчезал, с тем чтобы вновь появиться при малейшем ослаблении ее напора.

Этот эпизод напомнил мне описание в «Войне и мире» Толстого сцену, когда граф Растопчин настроил бушевавшую на дворе его московского дворца толпу против ни в чем не повинного Верещагина; выйдя к народу, он сказал: «Здравствуйте, ребята. Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам нужно управиться со злодеем, от которого погибла Москва...» Гнев разъяренной толпы направился на арестованного Верещагина, над которым она и учинила самосуд.

На этот раз благодаря Богу шествие мое окончилось благополучно и я наконец очутился в помещении караула. В караульной комнате одетые офицерами молодые люди сидели у окна за малым столом, а за двумя большими помещались солдаты, пившие чай и уничтожавшие массу хлеба. На столах лежали кучи сахара и горы нарезанного ситного. Чины караула были с красными бантами или кокардами. Лица молодых солдат выражали полное непонимание происходившего. В этой обстановке просидел я более часа, пока из Таврического дворца не прибыл украшенный красными флагами автомобиль, в котором меня повезли под охраной трех офицеров и нескольких солдат.

11

Во что обратилась Государственная дума. Свидание с женою. Погром дома министра двора. Доброта императрицы Александры Федоровны.

Меня доставили в приемную коменданта Таврического дворца. Государственная дума представляла как бы военный лагерь: на каждом шагу вы наталкивались на «чудо-дезертиров», в эти дни находивших в Думе радушный прием и сытный стол. Даже дворы Государственной думы были заполнены военными грузовиками, броневиками, автомобилями и т.д. В управлении коменданта сидело бесконечное число лиц, окруженных толпой посетителей. Писались какие-то бумаги, пропуска, ставились какие-то печати... От одного стола к другому бегали озабоченные бойскауты, руководители которых, внимая голосу интернационала, с детского возраста делали из них работников революции... Суета была большая.

Через несколько минут ко мне подошел, как я потом узнал, полковник Перетц, новый комендант Таврического дворца, и предложил за ним следовать. Повел он меня по залам Государственной думы, в которых лежали на полу и стояли в боевом снаряжении массы солдат. В Екатерининском зале грязь была невообразимая. Впечатление у меня получилось такое, что заполнявшие залы Государственной думы солдаты представляли из себя не опору ее, а распропагандированную стихийную силу, столь же отрицательно настроенную против Государственной думы, как и против старого правительства.

В зале заседаний все места, не исключая и министерской ложи, были заняты рабочими и солдатами. На кафедре стоял маленький штатский с черной бородкой; он визгливым голосом страшно быстро говорил речь, которую я не успел расслышать. Внимание мое было привлечено видом солдат большого роста, казавшихся пьяными, с потными лицами. Они выражали свое одобрение оратору, говоря не переставая: «Правильно», причем, по-видимому, совершенно не понимали, что он говорил. На следующий день я из газет узнал, что в этот момент происходило заседание солдатских частей Совета рабочих и солдатских депутатов. По рассмотрении текущих вопросов собрание это обсуждало доклад Утгофа «Об общем праве солдата как гражданина». Утгоф предлагал заменить ряд пунктов прежнего воинского устава новыми, отменяющими архаическую и жестокую форму наказаний за нарушение дисциплины.

Из зала заседаний Совета солдатских и рабочих депутатов меня по коридору провели в министерский павильон. Войдя в зал павильона, служивший местом совещаний министров, я увидел сидящими на всех стульях арестованных, среди которых был градоначальник Балк и почти все его старшие сотрудники. Вид у них был очень испуганный и весьма почтительный по отношению к нескольким солдатам-преображенцам, расхаживавшим в качестве наблюдающих.

В соседней комнате — кабинете премьер-министра, где мне предложено было оставаться, находилось человек 15, из которых знакомы мне были только генерал Никольский, начальник штаба корпуса жандармов, и протопресвитер военного и морского духовенства отец Григорий Шавельский. Последний резкой переменою своих внешних отношений ко мне вполне оправдывал пословицу: «Не делай добра — не получишь зла». Я должен покаяться в своей непростительной ошибке, за которую мне пришлось услышать немало упреков: когда скончался предшественник Шавельского — протопресвитер Е. П. Аквилонов, по уму, благородству и порядочности представлявший из себя личность выдающуюся, я принял на себя грех, рекомендовав на такую высокую должность Г. И. Шавельского. К сожалению, последний не оправдал возлагавшихся на него со стороны «несознательных» элементов паствы надежд, но зато в тот день был успешно поддержан «сознательными» элементами из числа духовных лиц, заседавших в Государственной думе, благодаря ходатайству которых он и был очень скоро освобожден.

Поместился я у камина на свободном большом кожаном диване. Вслед за моим приходом был принесен мой ручной багаж, осмотр которого был произведен солдатом-преображенцем под руководством прапорщика. Последний совершенно спокойно положил в карман все найденные среди моих вещей перочинные ножи, которых я с тех пор больше не видал. Преображенский солдат ничего решительно из моих вещей не тронул. Через несколько минут ко мне подошла барышня, оказавшаяся курсисткой, добровольно взявшая на себя обязанность помогать арестованным в павильоне, и предложила свои услуги соединить меня по телефону с семьей или с тем, кого пожелаю вызвать. Я очень благодарил ее и попросил сообщить жене, находившейся по моим предположениям в это время в нашей городской квартире (на Мойке, у Певческого моста), мой номер телефона. Через несколько минут она вернулась, сказав, что объяснила жене, как ей получить пропуск, и что скоро моя жена придет меня навестить. Затем я ее попросил войти в связь с моим главноуправляющим — Германом Германовичем Биршертом. Когда она его вызвала по телефону и в квартире узнали, что говорит кто-то по моему поручению из Таврического дворца, от Биршерта ответили, что никого дома нет и чтобы я не беспокоился звонить, так как он никакими моими делами больше не заведует. Подтверждение такого стремительного его отказа от ведения моих дел в связи с революционными событиями я получил через некоторое время от жены, а впоследствии убедился сам, прочитав на первой странице нескольких газет объявление, гласившее, что правление акционерного общества «Кувака» (в котором Биршерт был членом правления, а я — председателем), горячо приветствуя всенародное движение, освободившее Россию от многовекового гнета, считает своим долгом довести до всеобщего сведения, что уже с 18 августа 1916 года акционерное общество владеет источниками, представляющими общественное достояние, и никакого отношения к бывшему владельцу не имеет, и что в экстренном заседании правления общества 8 сего марта постановлено В. Н. Воейкова исключить из состава правления и переименовать общество в «Акционерное общество натуральных минеральных вод».

Через несколько времени в павильон приехала моя жена, которая подробно рассказала о пережитом ее матерью, сестрой и ею самой при разгроме и сожжении дома.

Дом графа Фредерикса находился против казарм конной гвардии, в которой служил и командовал полком граф до назначения ко двору. В этих казармах на время войны был размещен запасной батальон Кексгольмского полка.

Самым удобным лозунгом для агитаторов того времени было возбуждение толпы против носителей немецких фамилий, к которым ошибочно (так как его фамилия шведского происхождения) был причислен и граф Фредерикс. Выдав его, кроме того, за немецкого шпиона и предателя нашей Родины, провокаторы достигли того, что 27 февраля с 10 часов вечера солдаты Кексгольмского полка начали собираться около дома, смотреть на крышу, на которой якобы находились пулеметы для стрельбы в народ, и наконец стали стрелять в нижнее окно, пробив внутреннюю ставню. До 2 часов ночи продолжалась осада дома, в котором находилась лежавшая в постели больная графиня; при ней были две ее дочери — моя жена и графиня Фредерикс — с растерявшейся прислугой. В 2 часа солдаты ушли и на улице наступила тишина, давшая обитателям дома надежду, что все кончено.

Но с 8 часов утра следующего дня улица опять наполнилась совершенно недисциплинированными солдатами, из которых человек 10—15 стали у входной двери с ружьями наперевес, требуя, чтобы их впустили в дом, где они якобы должны найти и отобрать находившееся оружие и скрытые пулеметы. Под этим предлогом в дом стали входить солдаты кучками по 15—20 человек; к ним присоединились какие-то матросы, выпущенные из тюрем арестанты и, наконец, просто прохожие с улицы. В результате дом графа Фредерикса оказался наводненным толпою около тысячи человек. Среди агитаторов, по типу похожих на евреев, был и актер Мамонт Дальский, не побрезговавший присвоить себе два чучела громадных сибирских медведей и особенно старавшийся подбадривать толпу на полное разграбление и уничтожение всего находившегося в доме. (Недолго пришлось ему пользоваться награбленными вещами: в следующую зиму он попал в Москве под трамвай, перерезавший его пополам.)

Несмотря на зажигательные речи революционных ораторов, толпа вначале как бы стеснялась предаваться открытому грабежу, видя одних беззащитных женщин и находившуюся при смерти графиню. Но это было только до момента, когда они ворвались в винный погреб, где дрались из-за бутылок, выхватывая их друг у друга, толкая, отпихивая ногами упавших. Пьяные сваливались тут же; по ним, как большие серые крысы, ползли полупьяные, а державшиеся еще на ногах заполнили весь двор... Еле удалось вынести умиравшую графиню из совершенно разграбленного дома, который толпа в конце концов подожгла со всех сторон. Когда несчастную женщину переносили при 17-градусном морозе в лазарет находившихся напротив казарм лейб-гвардии Конного полка, провокаторам и этого показалось мало: они стали подстрекать обезумевшую, опьяненную грабежом и вином толпу стрелять в несчастных людей, в несколько часов лишившихся имущества и крова. К счастью, пули, летавшие во все стороны, в них не попали, но задели любимую молодой графинею собаку, бросившуюся защищать свою хозяйку, когда один солдат ее грубо схватил за руку. Несчастная красавица-овчарка была изранена, избита каблуками и лежала на снегу в луже крови. Каким-то чудом собака выжила и в 21-м году прибыла с моей женою в Териоки.

Семья графа была гостеприимно принята в лазарете старшей сестрой милосердия, уступившей больной графине свою комнату и единственную кровать. С улицы всю ночь продолжали доноситься пьяные крики, стрельба, треск пулеметов и, наконец, стали врываться солдаты, требовавшие уплаты за якобы оказанные семье графа услуги. Утром явился доктор еврейского типа, который, подав два пальца, заявил, что ввиду возможных эксцессов со стороны солдат он просит семью графа Фредерикса через два часа покинуть госпиталь, иначе он их сам удалит. На просьбу дочерей графини послушать пульс у умирающей он ответил, что не желает иметь ничего общего с немкой (графиня была полькой). Положение было отчаянное. Дочери вспомнили об английском пасторе, друге их воспитательницы-англичанки. Надев косынку сестры милосердия, чтобы с меньшим риском пройти по запруженным пьяными солдатами улицам, моя жена отправилась на Галерную к английскому пастору. Он принял участие в семье и предложил им переехать под именем Жимсон в английское общежитие.

Возник вопрос о перевозке больной графини. Доктор, боясь себя скомпрометировать, категорически отказал в каком бы то ни было содействии. В конце концов удалось у него вымолить разрешение воспользоваться маленькими санями в одну лошадь. По прибытии в английское общежитие семья думала найти успокоение; но спокойствия в Петрограде в то время нигде не было. Во многих местах происходили пожары; на другой стороне улицы догорал Литовский замок, пожар которого длился несколько дней; по ночам беспрестанно слышался шум от поднимавшегося и опускавшегося лифта, громкие крики врывавшихся в помещение солдат, наводивших своим появлением ужас на беззащитное население, которое они под видом обыска просто грабили. Оставшаяся тоже без крова прислуга графа Фредерикса, часто прибегая к ним за советом, куда деться, невольно своими посещениями выдала, кто они. Хозяйка дома, искренно сочувствовавшая антинемецкому движению, в резкой форме потребовала удаления семьи графа Фредерикса. Жена моя в отчаянии побежала просить помощи у супруги английского посла. Когда секретарь посольства доложил леди Джиорджине Бьюкенен, что ее желает видеть дочь министра двора и супруга дворцового коменданта, она наотрез отказалась ее принять. Впоследствии она объясняла свой отказ тем, что не считала себя вправе по долгу (какому — осталось невыясненным) перед Временным правительством принимать у себя лиц старого режима.

Помощи больше ни от кого уже ожидать нельзя было. Пришлось воспользоваться автомобилем с английским флагом, в котором пастор приехал за семьей, и под ругань провожавшей их хозяйки дома с соизволения А. Ф. Керенского выехать в мою маленькую казенную квартиру у Певческого моста. В эти тяжелые дни скитания семьи графа из одного конца Петрограда в другой единственным светлым лучом была проявленная императрицей Александрой Федоровной присущая ей доброта: будучи сама в ужасном состоянии из-за неизвестности касательно судьбы государя, ухаживая за больными детьми, она тем не менее вспомнила о семье графа Фредерикса и поручила мистеру Гибсу, учителю наследника цесаревича, разыскать их, выразить ее сердечное сочувствие и получить сведения о состоянии здоровья больной графини.

12

Послы наших союзников.

В № 4 от 1 марта газеты «Известия», зародившейся в первые дни революции, помещено было сообщение о том, что послы Англии и Франции уже вступили в сношения с революционным комитетом Государственной думы.

Официально вступление в деловые сношения с Временным правительством, образовавшимся, по словам князя Львова, Алексеева и Родзянко, только днем 2 марта, началось «по собственной инициативе послов» с первого же дня возникновения Временного правительства. Что касается формального признания иностранными державами нового государственного строя России, то оно последовало уже после отречения государя.

Другими словами, аккредитованные при всероссийском престоле послы наших союзников открыто выразили еще в дни царствования государя императора одобрение обращенному в революцию петроградскому уличному бунту. Добрые отношения послов союзных держав с главарями нашей революции не представляли для меня неожиданности: в начале февраля в периодическом журнале, представлявшем из себя сводку сведений, касавшихся войны, и издаваемом начальником типографии главного штаба, появилось объявление комитета по сбору пожертвований на находившийся на театре военных действий лазарет Государственной думы. Председателем этого комитета был М. В. Родзянко, а почетной председательницей состояла супруга английского посла леди Джиорджина Бьюкенен.

По доходившим до меня слухам, члены Государственной думы, будучи приглашаемы в дом английского посольства для участия в работах думского благотворительного комитета, собирались для обсуждения подготовки русской революции при благосклонном содействии сэра Джорджа Бьюкенена. Все мои обращения по этому делу к ответственным представителям министерства внутренних дел, начиная с самого министра, кончались уверениями, что слухи эти никакой почвы под собою не имеют. Присутствовала ли хоть на одном таком заседании леди Джиорджина Бьюкенен, мне тогда было неизвестно; но впоследствии невольно бросилось в глаза сходство имен членов исполнительного комитета Государственной думы с именами деятелей комитета по сбору пожертвований.

Прочитав в начале февраля номер газеты с объявлением от возглавляемого леди Бьюкенен комитета Государственной думы, я при первом же докладе представил эту газету государю и осведомился, имеются ли у Его Величества сведения о том, что супруга русского посла при английском короле состоит почетной председательницей какого-нибудь парламентского комитета в Англии. Взяв эту газетку, государь понес ее к находившемуся в глубине комнаты шкафу со словами: «Я это положу в коллекцию собираемых мною курьезов». Я же попросил положить ее в правый ящик письменного стола, куда государем складывались срочные бумаги, — с целью спросить у министров иностранных и внутренних дел объяснения роли супруги английского посла.

Вообще трудно было разбираться во всем слышанном в первые дни революции. Рассказывали, что, когда несколько солдат ворвались в квартиру генерала графа Стакельберга и живший поблизости хорошо ему знакомый дипломат обратился по телефону за содействием к сэру Джорджу Бьюкенену, последний дал следующий ответ: «Я ни во что не вмешиваюсь. Революция должна иметь свои жертвы». На ту же просьбу о спасении Стакельберга Палеолог якобы сказал: «Ввиду данного Милюкову обещания мой английский коллега лишил нас права давать убежище». Пока шли эти телефонные переговоры, солдаты, вытащив графа Стакельберга, зверски убили его около дома.

Почему-то при каждом совершавшемся событии светская молва приписывала Бьюкенену какую-нибудь недоброжелательную по отношению к царской России фразу: в начале войны он будто бы уверял, что Англия исполнит свой долг верной союзницы до конца и будет вести войну до последнего русского солдата; при начале революции рассказывали, будто он в своей речи поздравлял русский народ, «отделавшийся от врага в собственном своем лагере».

Если верить распространявшимся в то время слухам, глава великобританского правительства Ллойд Джордж пошел еще дальше, — узнав о революции в России и отречении государя императора, он сказал: «Одна из целей войны теперь достигнута для Англии».

Хотелось бы знать, долго ли продлится для сынов коварного Альбиона восхищение последствиями русской революции, или оно будет столь же кратковременно, как было восхищение Бьюкенена министром иностранных дел П. Н. Милюковым: говорят, что уже через неделю совместной работы с нашим достопочтенным «профессором исторической клеветы» Милюковым Быокенен так оценил его дипломатические способности: «In politics he is as clever as a five years'old baby» («В политике он — пятилетний младенец»).

13

Деятельность Гучкова, Поливанова, Корнилова.

Работа Временного правительства в первые дни его возникновения проявлялась в ломке существовавшего строя. Спешная перекройка воинских уставов и положений была поручена А. И. Гучкову, общественным мнением возведенному в светила военного дела, невзирая на то что, в бытность свою вольноопределяющимся в одном из московских гренадерских полков, он не скрывал своего презрительного отношения ко всему военному, считая в то время пребывание в строю позорной страницей своей жизни. Так как «один в поле не воин», он должен был подобрать себе подходящих сотрудников. Первую скрипку в разрушительном оркестре военного министерства играл вновь всплывший генерал Поливанов; ему было поручено образовать комиссию для проведения в спешном порядке реформ, которые должны были отвечать насущным нуждам армии, и главным образом положению офицеров и нижних чинов.

Гучков и Поливанов закрепили уничтоживший в войсках дисциплину приказ № 1, введя его положения в составленные ими воинские уставы. Служебный ценз и соблюдение воинской иерархии при назначении на командные должности они заменили выборным началом, чем подорвали основы боеспособности армии, окончательно разложившейся благодаря введению солдатских комитетов, которые представляли один из видов процветавших большевистских совдепов. Стараниями А. И. Гучкова создавалось привольное житье для тех нижних чинов, настоящее место которым было в разряде штрафованных. Гучков принимал самое деятельное участие в легализации вводимой в войсках распущенности. Приказы за подписью военного министра составлялись келейно, почему-то даже без участия моги-левских мудрецов, столь наглядно доказавших свою опытность и знания в ближайшие к перевороту дни.

Один из приказов Гучкова гласил:

«1. Отменить наименование «нижний чин», в подлежащих случаях заменять его словом «солдат».

2. Отменить титулование, заменив таковое формой обращения: «господин генерал, господин полковник, господин шт.-ротмистр, господин хорунжий, господин врач, господин чиновник»; или по должности, например: «господин казначей, господин отделенный»; или по званию: «господин унтер-офицер»,

3. Отменить все ограничения, установленные для воинских чинов статьями 99, 100, 101, 102, 104-й устава внутренней службы, — воспрещение курения (на улицах и в общественных местах), посещения клубов и собраний, езды внутри трамваев, участия в качестве членов в различных союзах и обществах, образуемых с политическими целями, и пр.

<...>

(Приказ этот прочесть во всех ротах, эскадронах, сотнях, батареях и во всех воинских строевых и нестроевых командах)».

Считавшийся столь нужным для контроля и руководства военными заготовками военно-промышленный комитет прекратил свое существование, потеряв председателя в лице Гучкова, теперь возглавлявшего военное министерство, а члены одной из наиболее активных секций — рабочей — превратились в членов Совета солдатских и рабочих депутатов. По-видимому, критиковать деятельность военного министерства и разрушать порядок было гораздо легче, чем его создавать: с какой легкостью тот же Гучков распропагандировал запасные батальоны Павловского полка, подкрепляя проводимые им лозунги красными и синими бумажками Государственного банка, обильно притекавшими из неизвестных источников.

А. И. Гучкову не пришлось особенно бороться с руководителями центральных органов военного министерства: на первом же заседании военного совета вынесено было следующее постановление:

«Военный совет не может не высказать своего восхищения перед достигнутым Временным правительством быстрым восстановлением порядка и свидетельствует полную свою солидарность с теми мерами, которые Временное правительство принимает в отношении реформирования наших вооруженных сил соответственно новому укладу жизни государства и армии».

По-видимому, это старательно продуманное постановление было вынесено составом государственных деятелей, мало отличавшихся своими талантами от осмеянного генералом Драгомировым генерала О.: рассказывали, что, когда военный министр обратился к генералу Драгомирову, в бытность его командующим войсками Киевского округа, с просьбой о согласии на назначение генерала О. членом военного совета, знаменитый Драгомиров ответил: «Долгом почитаю уведомить ваше высокопревосходительство, что к назначению генерала О. членом военного совета с моей стороны препятствий не встречается. По мнению моему, генерал О. заседать в совете может, но советов давать не может».

Неистощимая в первые дни революции энергия А. И. Гучкова распространялась не на одни военные дела: вечером 7 марта он в сопровождении двух своих адъютантов приехал в Александровский дворец, требуя, чтобы императрица его приняла. Несмотря на указание прислуги на поздний час и болезнь детей, он с большим шумом ворвался в комнату, смежную с гостиной, где находилась государыня, а один из адъютантов объяснял прислуге, что теперь они — хозяева дворца. По словам императрицы, Гучков был совершенно невозможен и, между прочим, даже сказал ей, что приехал посмотреть, как она переносит все эти испытания и сильно ли напугана.

Тяжело думать, что русский интеллигентный человек мог в такие трагические минуты позволить себе подобную выходку; но еще тяжелее вспомнить о поступке генерала Корнилова: узнав о прибытии его во дворец, императрица вышла к нему в полной уверенности, что он приехал с целью оказания ей помощи... Можно себе представить ее чувства, когда она услыхала от генерала императорской армии, что он явился по поручению главарей революции с тем, чтобы объявить государыне императрице об ее аресте.

Генерал Корнилов начал свою деятельность в должности главнокомандующего Петроградским военным округом с выявления полнейшей солидарности с проводниками идей III Интернационала: он собственноручно приколол Георгиевский крест к груди унтер-офицера Волынского полка Кирпичникова в награду за убийство им 27 февраля прямого своего начальника — заведующего учебной командой того же полка капитана Лашкевича; а накануне своего прибытия в Петроград генерал Корнилов, будучи в Могилеве в штабе Верховного главнокомандующего, не постеснялся сказать, что «русскому солдату нужно все простить, поняв его восторг по случаю падения царизма и самодержавия». Эти слова генерала Корнилова наводят на размышление, какую опору престолу могли оказывать генералы, пропитанные подобными антимонархическими чувствами и убеждениями?

14

Прощальный приказ государя войскам. Отъезд Его Величества из Могилева. Арест государя генералом Алексеевым. Прибытие в Царское Село.

6 марта государь прощался с чинами Ставки. Это был единственный случай, когда он после отречения находился в среде своих бывших верноподданных.

Картина, по словам очевидцев, была потрясающая... Слышались рыдания. Несколько офицеров упали в обморок... Государь не мог договорить своей речи из-за поднявшихся истерик... Было раздирающее душу проявление преданности царю со стороны присутствовавших солдат.

8 марта, перед своим отъездом из Могилева, государь обратился к войскам с написанным им прощальным словом, которое передал генерал-адъютанту Алексееву:

«В последний раз обращаюсь к вам, горячо любимые мною войска. После отречения мною за себя и за сына моего от престола российского власть передана Временному правительству, по почину Государственной думы возникшему. Да поможет ему Бог вести Россию по пути славы и благоденствия.

Да поможет Бог и вам, доблестные войска, отстоять нашу Родину от злого врага.

В продолжение двух с половиной лет вы несли ежечасно тяжелую боевую службу; много пролито крови, много сделано усилий, и уже близок час, когда Россия, связанная со своими доблестными союзниками одним общим стремлением к победе, сломит последнее усилие противника.

Эта небывалая война должна быть доведена до полной победы. Кто думает теперь о мире, кто желает его, тот — изменник Отечества, его предатель. Знаю, что каждый честный воин так мыслит. Исполняйте же ваш долг, защищайте доблестно нашу великую Родину, повинуйтесь Временному правительству, слушайтесь ваших начальников, помните, что всякое ослабление порядка службы только на руку врагу.

Твердо верю, что не угасла в ваших сердцах беспредельная любовь к нашей великой Родине. Да благословит вас Господь Бог, и да ведет вас к победе свят, великомученик и победоносец Георгий.

Николай 8 марта 1917 г. Ставка».

Генерал-адъютант Алексеев вместо того, чтобы исполнить волю отрекшегося императора опубликованием этого приказа, в тот же день объявил ему, что он должен считать себя арестованным. Таким образом завершился арест царской четы, и из уст членов Совета рабочих и солдатских депутатов стали исходить слова: «Суд над царем и царицею...»

Государь сел в императорский поезд, к хвосту которого был прицеплен вагон, занятый четырьмя делегатами Государственной думы, долженствовавшими доставить отрекшегося и уже арестованного генералом Алексеевым императора в Царское Село. Из лиц, обыкновенно сопровождавших государя в поездках, генералом Алексеевым были удалены министр двора и дворцовый комендант, а делегатами Государственной думы — флаг-капитан Нилов. Бывший командир собственного Его Величества конвоя граф Граббе и флигель-адъютант полковник Мордвинов приняли новые назначения в Ставке Верховного главнокомандующего, где и остались. При возвращении в Царское Село Его Величество сопровождали только гофмаршал князь Долгоруков, свиты генерал Нарышкин, флигель-адъютант герцог Лейхтенбергский и лейб-хирург Федоров.

После очень трогательного прощания с императрицей-матерью государь, пройдя среди провожавших его со слезами чинов Ставки, вошел в вагон. Императорский поезд в последний раз отошел от места нахождения штаба российской армии. Генерал-адъютант Алексеев, стоявший во главе провожавших, по-солдатски отдал честь государю, а при прохождении хвоста поезда снял шапку и поясным поклоном засвидетельствовал свое глубокое уважение и преданность новому правительству в лице четырех сидевших в вагоне делегатов Государственной думы.

В Царском Селе государя ожидало еще одно разочарование: он увидел, что за ним в Александровский дворец на добровольное заключение последовал лишь гофмаршал князь В. А. Долгоруков.

15

Верховное командование после отречения государя.

Перед подписанием манифеста 2 марта верховное командование было государем передано великому князю Николаю Николаевичу, который еще до отречения Его Величества получил от Родзянки разосланное главнокомандующим циркулярное оповещение следующего содержания:

«Временный комитет Государственной думы сообщает вашему высокопревосходительству, что ввиду устранения от управления всего состава бывшего Совета министров правительственная власть перешла в настоящее время к временному комитету Государственной думы».

Бунтарское выступление Родзянки не встретило ни малейшего противодействия со стороны главнокомандующих армиями и флотами.

Люди, близко знакомые с деятельностью великого князя Николая Николаевича, еще с 1905 года знали, что он использовал свои хорошие отношения с государем для поддержания предложенного тогда графом Витте дарования манифеста 17 октября о гражданских свободах и законодательной думе. С тех пор он не прекращал сношений с теми, кто определенно работал против императора Николая II.

1 января 1917 года тифлисский городской голова А. И. Хатисов, исполняя поручение князя Г. Е. Львова, председателя не разрешенного в Москве в начале декабря 1916 года съезда городских и земских деятелей, доложил великому князю Николаю Николаевичу, что дальнейшее пребывание государя у власти многими политическими кругами считается невозможным и что выходом из создавшегося положения предполагается вступление на престол великого князя Николая Николаевича. После трехдневного всестороннего обсуждения этого предложения великий князь заявил, что, по его мнению, при задуманном низвержении царя русский крестьянин и русский солдат ни в каком случае не станут на сторону заговорщиков, а потому просил Хатисова передать князю Львову, что великий князь не считает возможным сделать то, что ему было предложено. О долге верноподданного великий князь даже не упомянул, не говоря уже о том, что, будучи наместником Его Величества на Кавказе, не счел нужным доложить государю императору об этом крамольном предложении.

27 февраля, получив по прямому проводу сведения о начавшейся в Петрограде революции и захвате власти Государственной думой, великий князь вызвал к себе А. И. Хатисова и дал ему поручение оповестить о происходящих событиях население Тифлиса, тифлисский гарнизон и политические партии, заявив им, что великий князь сочувствует начавшемуся народному движению.

На Эриванской площади был созван всенародный митинг; Хатисов с генералом князем Вачнадзе объехали казармы, где объявляли солдатам тифлисского гарнизона о сочувствии великого князя революции. После объезда Хатисов вернулся во дворец в сопровождении главарей социал-демократических партий, которым наместник Его Величества лично заявил о своем присоединении к народному движению. На вопрос великого князя, верят ли ему социал-демократы, Жордания ответил: «Да».

По прошествии трех дней, 2 марта, вслед за посылкой по телеграфу коленопреклоненной просьбы государю великий князь Николай Николаевич послал мятежному председателю Государственной думы следующую телеграмму:

«Сейчас, в согласии с мнением генерал-адъютанта Алексеева, обратился к государю императору с верноподданнической мольбою — ради спасения России и победного окончания войны принять решение, признаваемое вами единственным выходом при создавшихся роковых условиях.

Главнокомандующий Кавказской армией генерал-адъютант Николай».

Выехав после телеграфного запроса о сроке его отбытия с Кавказа, великий князь совершил поездку, обратившуюся в сплошной триумф благодаря овациям, которыми его встречало население на остановках поезда. Либеральный дядя государя посылал в Могилев начальнику штаба телеграммы, в одной из которых, между прочим, стояли слова: «Враг знает, что иначе, как вселяя разруху, победить нас не может. Верьте только тем, кто призывает вас к порядку». (Как было бы хорошо, если бы великий князь сам своевременно следовал этим запоздалым указаниям.) По прибытии на Ставку великий князь Николай Николаевич немедленно подписал приказ о своем вступлении в должность Верховного главнокомандующего. Этому документу, так же как и прощальному слову государя, не суждено было увидеть свет благодаря мудрой осторожности генерала Алексеева, вероятно почуявшего переменунастроения по отношению к великому князю как в революционных верхах, так и низах Петрограда.

О принятии великим князем присяги в Могилеве было им доведено до сведения министра-председателя Временного правительства в следующих словах:

«Сего числа я принял присягу на верность Отечеству и новому государственному строю. Свой долг исполню до конца, как мне повелевает совесть и принятое обязательство.

Великий князь Николай Николаевич.».

Это, однако, не изменило решения революционных кругов избавиться от вождя, популярность которого могла затмить их собственную славу. Несмотря на заверения генерала Алексеева, что для нового правительства великий князь Николай Николаевич будет помощником, а не помехой, министр-председатель Временного правительства князь Львов просил великого князя во имя блага Родины сложить с себя должность Верховного главнокомандующего и передать ее генералу Алексееву; при этом он почему-то ссылался и на голос «народа» (вероятно, того, который так шумно приветствовал великого князя от Тифлиса до Могилева). Великий князь исполнил эту просьбу, и генерал-адъютант Алексеев, хотя и ненадолго, возглавил свободную армию свободного народа. Таким образом, великий князь Николай Николаевич пожал на Ставке в Могилеве те плоды, которые посеял на Ставке в Барановичах, потворствуя зарождавшемуся дискредитированию царской четы.

16

Деятельность Временного правительства. Салон супруги Родзянко. Пропаганда против меня.

Исполнив при содействии генерал-адъютанта Алексеева повеление Государственной думы об аресте государя императора, четыре комиссара — Бубликов, Вершинин, Грибунин и Калинин — вернулись в Петроград, где не покладая рук работал князь Львов по децентрализации и полной дезорганизации всякой власти на местах, требуя по телеграфу устранения губернаторов и вице-губернаторов, переименования председателей губернских земских управ в губернских комиссаров, упразднения полиции и замены ее милицией. Подобные распоряжения, значительно облегчавшие жизнь подонков общества, требовали огромной затраты сил со стороны неутомимых деятелей — князя Львова, А. И. Гучкова и А. Ф. Керенского, которые своей кипучей энергией отодвинули на задний план М.  В. Родзянко. Несмотря на то что последний так много способствовал вступлению России на путь славы, он в этот момент потерял престиж среди своих сотрудников, а также современников, позволивших себе прозвать уважаемого председателя Государственной думы «чучелом революции». Можно думать, что одной из причин такой перемены в оценке личности Михаила Родзянко со стороны его соратников послужило, между прочим, следующее обстоятельство: в конце февраля или начале марта 1917 года, когда Государственная дума отказалась исполнить высочайший указ о роспуске и постановила продолжать занятия, в одном из собраний старейшин кто-то из участников этого заседания сказал: «Ну-с, Михаил Владимирович, возглавляйте революцию», на что Родзянко, к общему изумлению, ответил: «Я не революционер, я присягал...»

Пошатнувшийся престиж М. В. Родзянко не помешал блистать салону его жены, дававшей идейную поддержку революции. Люди, томимые жаждой последних новостей и уже открыто перешедшие на сторону нового правительства, черпали в этом салоне сенсационные известия касательно ожидавшего преступников старого режима возмездия. Нельзя сказать, чтобы получаемые в нем сведения были всегда вполне достоверны. Так, например, Родзянко однажды громко заявил: «Первыми, в тяжелую минуту бросившими царя, были министр двора граф Фредерикс и дворцовый комендант Воейков. Вот как государь не умел выбирать людей». В это время в гостиной случайно была троюродная сестра жены баронесса Н. М. Фредерикс, знавшая все подробности нашего отъезда из Могилева и уже состоявшегося ареста — графа в Гомеле, моего в Вязьме. С большим возмущением и волнением указала она Родзянке на удаление его от истины. Но то, что волновало баронессу Фредерикс, перестало уже волновать меня, за последнее время увидевшего беспредельную глубину человеческой злобы и недоброжелательства даже от людей, среди которых я провел всю свою жизнь.

Помня сказанные генералом Алексеевым слова: «Революции нужны жертвы» — и видя, сколько людей было отравлено ядом революционной пропаганды, я стал вполне равнодушен и к выливавшейся на меня в листках и газетах грязи. Совершенно случайно удалось мне получить объяснение облетевшей всю Россию клевете о моем предложении государю открыть минский фронт: один еврей, бывавший по делам в семье моей жены, сказал ей в конце февраля: «Скоро о вашем муже появится такая статейка, после которой ему нельзя будет никуда показаться, не рискуя быть разорванным в клочки». На вопрос жены, чем может быть вызвана такая статья, он ответил: «Необходимостью направить общественное мнение против вашего мужа». И статья действительно появилась.

Желая подладиться под развращенную солдатскую массу, бульварные листки преподносили публике рассказы о пьянстве государя в компании моей и флаг-капитана Нилова. Во время моего невольного пребывания в министерском павильоне Государственной думы один из «сознательных» солдат — унтер-офицер Преображенского полка Круглов, прочитав такую статью, подошел ко мне с номером газеты и, торжественно подавая его, предложил почитать.

Почувствовав, что тут кроется какой-то подвох, я поблагодарил его за любезность, положил газету рядом с собою и сказал, что прочту, когда буду свободен. На этот раз заряд пропал даром.

17

Мое заключение в Петропавловскую крепость.

В министерском павильоне Государственной думы я провел 24 часа. В первый день жене удалось меня посетить два раза, а на следующий — 9-го после ее ухода полковник Перетц объявил, что меня переводят в Трубецкой бастион Петропавловской крепости. При этом он от меня потребовал снятия вензелей с погон, говоря, что иначе я рискую своей жизнью.

Вопрос питания в министерском павильоне был организован очень оригинально: какие-то три курсистки и один студент хлопотали о нашем продовольствии, а откуда оно получалось — так и осталось для меня тайной. Уезжая, я подошел к ним спросить, сколько я им должен. Когда они отказались от платы, я пожал руку трем курсисткам, поблагодарив их за хлопоты. Подойдя к студенту, я услышал слова: «С такими преступниками я ни в каких личных отношениях быть не могу».

Когда я вышел с офицером какого-то саперного батальона из павильона Таврического дворца, автомобиль к подъезду подан не был: пришлось к нему идти по двору сквозь толпу разнузданных шоферов. Для сопровождения меня до крепости кроме офицера саперных войск было назначено два юнкера инженерного училища и два нижних чина Варшавской гвардейской дивизии. В момент когда я садился в закрытый тентом автомобиль, один из юнкеров взволнованно шепнул мне: «Нагнитесь». Только я успел нагнуться, раздался удар по тенту, вероятно прикладом, как раз на высоте моего затылка. Я горячо поблагодарил неизвестного мне юношу.

Мы поехали по Шпалерной мимо казарм Кавалергардского полка, в котором я прослужил 20 лет, и через открытые ворота увидел построенную мною полковую церковь. Невольно вспомнилось и детство, проведенное в доме на набережной, по которой теперь ехал и вид которой меня страшно поразил: на некоторых балконах особняков моих хороших знакомых развевались красные флаги. Проехав со всякими кукольными комедиями через несколько ворот крепости, в которых каждый раз солдаты спрашивали «документы», мы достигли решетки Трубецкого бастиона. Миновав эту решетку, тоже с целым рядом формальностей, попали в приемную бастиона, откуда по каменной лестнице меня повели во второй этаж — в камеру № 72, представлявшую из себя комнату с крашеным асфальтовым полом и оштукатуренными, покрытыми клеевой краской стенами. Потолок был сводчатый. Под ним было одно небольшое окно, дававшее очень мало света из-за двух толстых железных решеток, а также льда, намерзшего с внутренней стороны стекла на два-три вершка. Две стены камеры оказались наружными и были сырыми. Температура по ощущению была близка к двум градусам. Когда меня ввели, дверь камеры закрылась... скрипнули засовы, щелкнул замок... Я почувствовал себя так, как, вероятно, чувствуют себя люди, заживо погребаемые.

Часа через два в камеру принесли мои вещи, заявив, что согласно существующему положению я могу иметь свои постельные и туалетные принадлежности, белье, чай, сахар, табак, книги, бумагу и карандаши, но что все остальное должно быть отобрано и будет храниться в цейхгаузе бастиона. Сверх того, было объявлено, что отобранные у меня деньги я могу расходовать через каптенармуса бастиона на приобретение съестного и имею право заказывать обед и ужин в офицерском собрании крепости. Эти условия продолжались не более одного-двух дней.

Наблюдение за арестованными было возложено на унтер-офицеров, командированных от корпуса жандармов, и на чинов нестроевой роты Трубецкого бастиона. Согласно положению входили они в камеры всегда вдвоем: жандарм и нестроевой. В то время они еще не были проникнуты озлоблением по адресу арестованных и смотрели на себя как на наших защитников от возможных выходок со стороны ежедневно сменявшихся чинов караула. Но такой состав людей оставался очень недолго: кажется, уже через день стали прибывать новые элементы, образовавшие по предписанию министра юстиции Керенского так называемую наблюдательную команду из 36 человек, выбранных по одному от каждой части петроградского гарнизона.

На словах эти люди были заражены новыми веяниями, но при ближайшем с ними знакомстве оказывалось, что некоторые из них говорили не то, что думали.

18

Первые дни заключения.

Распоряжения Керенского не ограничились переменой состава команды: по желанию Совета рабочих и солдатских депутатов он счел нужным во всех отношениях изменить режим арестованных в Трубецком бастионе. Было объявлено, что мы, как тяжкие государственные преступники перед народом, не должны пользоваться никаким комфортом и никакими поблажками, а потому питание наше надо приравнять к питанию солдат, а наши постельные принадлежности отобрать, чтобы мы спали так, как спали арестованные солдаты. Одежду должны мы были иметь только верхнюю на случай, когда нас будут вызывать в приемную и выводить на прогулки; в остальное время было предписано носить тюремное белье и арестантские халаты. Туалетные принадлежности приказано было отобрать; на столе и койках не должно было быть никаких вещей; чернила и перья по миновании в них надобности велено было сдавать; книг иметь не более двух.

Благодаря этим мерам я очутился на железной койке, на негнущейся поверхности которой выступали 102 заклепки; на них лежал тюфяк из парусины, набитый сеном или соломой, толщиной в полтора пальца. Ложась спать, я боками чувствовал каждую заклепку. Подушку изображал тонкий грязненький и притом очень вонючий предмет квадратного вида, набитый чем-то вроде перьев. Затем была одна простыня и давно сносившееся байковое одеяло. Носильное белье состояло из бумажной рваной рубашки, рваных подштанников и белых нитяных носков. Нерваными были только туфли из толстой желтой кожи, которые совсем на ногу не приходились. Если прибавить к этому запрещение бриться и стричься, станет ясно, что мы своей внешностью должны были мало отличаться от патентованных каторжан.

Через несколько дней после моего прибытия в коридоре послышались шаги большого количества людей, щелканье замков и засовов во всех камерах... При приближении шагов к моей камере (последней в коридоре), когда ключ уже был вставлен в замочную скважину, я услышал вопрос: «А тут кто?» После получения ответа: «генерал Воейков» — люди быстро удалились. По словам одного из вошедших ко мне вскоре солдат, оказалось, что это был главнокомандующий военным округом генерал Корнилов, производивший инспекторский смотр арестованным в Трубецком бастионе сановникам.

Мне до сих пор непонятно, почему генерал Корнилов, знавший меня лично по Могилеву (где он так волновался за свои приглашения к высочайшему столу), уклонился от свидания со мною в моем заключении.

В этот же самый день вновь послышались быстро приближавшиеся к моей камере шаги. Дверь с шумом отворилась — и в нее ворвалась толпа, предшествуемая людьми в солдатской форме, с ружьями наперевес и весьма агрессивно настроенными. Я почувствовал, что настал критический момент. Меня осенила мысль схватить находившуюся около моей койки икону, в виде исключения оставленную мне... Этой иконой-складнем благословили меня кавалергарды в день сдачи мною эскадрона. На задней стороне этого складня (чудом уцелевшего у меня) выгравировано: «Дорогому и горячо всеми любимому отцу командиру эскадрона Ее Величества ротмистру Воейкову — от нижних чинов эскадрона Ее Величества Кавалергардского полка. 15.VII.1900 г. — 15.VIII.1905 г.»

Взяв икону, я сделал несколько шагов вперед со словами: «Читайте» — и показал надпись, которую они не в силах были одолеть. Произошло замешательство... Ружья пошли прикладами вниз, и все остановились. Замыкал солдатское шествие комендант крепости штабс-капитан Кривцов, молча ожидавший, чем кончится посещение этой натравленной ордою камеры дворцового коменданта. Сопровождал его поручик Чикони.

...Посмотрев на икону, солдаты стали один за другим выходить, а последние три-четыре перед уходом почему-то даже раскланялись со мною.

Одно из очень тяжелых условий тогдашней жизни представлял вопрос питания: запрет получать что бы то ни было из дому или приобретать на свой счет, обязательная еда из так называемого солдатского котла — все это привело к тому, что я в день имел только три чайника с кипятком (чай и сахар у меня был свой), три маленьких кусочка черного хлеба, в обед несколько ложек так называемых по-солдатски пустых щей (т.е. воды, в которой ничего не плавало) и затем ложки две-три каши, и то не каждый день. Порцию ужина составляли несколько ложек тех же пустых щей. Называть такое наше питание «солдатской» пищей было очередной ложью членов Временного правительства: за 30 лет службы в войсках я никогда не видел, чтобы солдаты получали что-нибудь подобное той гадости, которую Керенский называл солдатской пищей, а генерал П. А. Половцев в своей книге сравнивал с питанием в первоклассной гостинице «Астория». Такие суждения могли высказывать люди, ограничивавшиеся подглядыванием в дверные скважины камер; не думаю, что они остались бы при своем мнении, если бы сами в то время посидели в Трубецком бастионе.

В камере стоял собачий холод и была невероятная сырость. Почувствовав приступы болезни сердца и подагры, я решил обратиться к крепостному врачу, который, посмотрев на меня, сказал: «Что же тут удивительного? Вы — гусар, гусары все пьют — попили слишком много шампанского, теперь и платитесь за это». Фраза эта, очевидно, была сказана в угоду присутствовавшим при разговоре нижним чинам. Больше я к нему не обращался. Невзирая на носимые им красные розетки с кулак величиной и аршинную пунцовую ленту на груди, этот милый эскулап почему-то не приобрел расположения нижних чинов и вскоре был заменен И. И. Манухиным, прекрасным врачом и очень порядочным человеком. Внимательно осмотрев меня, он велел мне принимать лекарство, прописанное профессором Сиротининым, и стал следить за моим здоровьем.

Дней через семь после первого посещения моей камеры чинами очередного караула ко мне вошли со словами «обыск, обыск» менее агрессивно настроенные, но все-таки держа ружья наперевес караульные того дня. Скинув с себя халат и рубашку, я пошел к ним навстречу со словами «ищи». Озадаченные, они опустили ружья и стали потихоньку один за другим выходить из камеры.

Через два дня после моего прибытия в Трубецкой бастион моей жене удалось получить разрешение на одно свидание со мною, происходившее без прокурорского надзора; но после этого всякий доступ ко мне был совершенно прекращен. Не думаю, чтобы я составлял исключение: вероятно, это запрещение распространялось на всех арестованных.

В одну из пятниц мне было объявлено, что я должен идти на прием. Меня провели в комнату, устроенную для следователей, приезжавших допрашивать преступников старого режима. Тут же раз в неделю был прием близких родственников — не более одного посетителя на каждого арестованного. В назначенной для приема комнате стоял длинный стол, на одном конце которого сидела жена, на другом пустой стул был оставлен для меня; рядом со мною сидел офицер, наблюдавший за нами, а рядом с женою — товарищ прокурора; напротив разместились два представителя от нижних чинов — один от наблюдательной команды, а другой от караула, с винтовкой. Разговор не мог продолжаться более десяти минут; темами для разговоров не должны были служить никакие вопросы политики, и ни одного слова нельзя было произносить ни на каком языке, кроме русского. Эти условия свидания совершенно парализовали возможность иносказательного обмена мыслями по интересовавшим нас вопросам; но, конечно, через некоторое время у нас установился условный способ обмена мнениями. Однажды моя жена имела неосторожность сказать, что арестован великий князь Павел Александрович, на что я ответил, что не вижу смысла в этом аресте. Через несколько дней товарищ прокурора заявил, что мое замечание вызвало негодование чинов наблюдательной команды. В действительности таковым был в этот день один матрос Гвардейского экипажа, симпатичный малый, который неоднократно доказывал мне свое искреннее и благожелательное отношение. Не я один не верил в то время заявлениям представителей прокурорского надзора: каждый из нас, заключенных, имел случаи воочию убедиться в том, что тогдашние служители Фемиды частенько удалялись от истины, приписывая солдатским массам требования, никогда ими по нашему адресу не предъявленные, и суждения, никогда не высказанные.

19

Жизнь в Трубецком бастионе.

Непривычная для меня тюремная жизнь скрашивалась неожиданно хорошим отношением большинства солдат, составлявших наблюдательную команду Трубецкого бастиона.

День в тюрьме начинался в 7 часов утра с принесения двумя солдатами чайника с кипятком и дневной порции черного хлеба. Украдкой от товарищей один из них часто вытаскивал и передавал мне спрятанную им газету, указывая глазами на угол камеры, т.е. место, куда она по прочтении должна быть направлена. Ни разу не слышал я ни от кого из солдат ни одного грубого или резкого слова. Объяснением такого факта может служить чрезвычайно для меня счастливое совпадение обстоятельств: оказалось, что из числа чинов наблюдательной команды был один, служивший в Кавалергардском полку вскоре после моего ухода оттуда, другой — сапожник, живший неподалеку от Кавалергардского полка и работавший на офицеров, а третий — отбывавший службу в Конно-гренадерском полку в бытность мою командиром лейб-гвардии Гусарского полка той же дивизии.

В первой переданной мне с таинственным выражением лица газете я прочел: «12 марта Временное правительство постановило смертную казнь отменить». Извещение это было помещено за подписью управляющего делами Временного правительства Влад. Набокова (убитого в Берлине при спасении жизни своего учителя П. Н. Милюкова). Трогательно было со стороны солдата желание порадовать известием об отмене смертной казни того, кто, судя по зажигательным речам Керенского и его присных, должен был считаться тягчайшим государственным преступником против народа. Из той же газеты я узнал, что 25 марта, в день Благовещения, в петроградской синагоге совершено было торжественное богослужение по случаю получения евреями из рук русского народа свободы. Сообщение это мне показало, что евреи уже не стали стесняться открыто признавать полученные ими от революции блага. Впечатление мое впоследствии подтвердилось: в 1923 году в Англии главный раввин публично возносил моление за продление в России иудо-большевистской власти.

Председателем учрежденной по распоряжению премьер-министра князя Львова чрезвычайной следственной комиссии для расследования противозаконных действий бывших министров, главноуправляющих и прочих должностных лиц был назначен присяжный поверенный Н. К. Муравьев, а наблюдение за комиссией было возложено на министра юстиции присяжного поверенного А. Ф. Керенского.

В течение марта и в начале апреля в мою камеру время от времени входил Муравьев, иногда в сопровождении одного или нескольких своих сотрудников; он мне задавал вопросы, обыкновенно касавшиеся бывших приближенных к государю лиц. Мне не составляло ни малейшего труда каждый раз доказывать Муравьеву, что полученные им сведения представляли чистейший вымысел. Настоящего допроса мне еще сделано не было, что, однако, не помешало моим бывшим хорошим знакомым не только поверить, но и дальше распространять слухи, будто бы я на допросе в крепости в угоду тогдашним властителям позволил себе критиковать государя и императрицу.

2 апреля было светлое Христово Воскресение. Никого из арестованных ни на страстной, ни на пасхальной неделе в церковь не пустили: вместо пасхального перезвона узники Петропавловской крепости должны были довольствоваться обычным боем каждые 15 минут башенных часов с курантами, в 12 часов дня исполнявшими «Коль славен наш Господь в Сионе».

После заутрени группа солдат наблюдательной команды пришла в мою камеру с принесенным от себя разговеньем. Трижды пропев «Христос воскресе», они все со мною похристосовались. Руководил этой группой унтер-офицер, который больше в Трубецком бастионе не появлялся. Исчез ли он добровольно или был удален за проявление религиозных чувств — осталось для меня тайной.

В один из пасхальных дней в мою камеру под предлогом смены белья пришел солдат наблюдательной команды — кажется, единственный из бывших чинов нестроевой команды бастиона — и таинственным шепотом сказал мне: «А я вас помню — вы у нас раз были лет десять тому назад». Признаюсь, я из боязни провокации стал этот факт отрицать и сказал, что, вероятно, это был мой однофамилец. В действительности он был прав: 29 января 1907 года я был в числе четырех полковников членом военного суда по делу двух участниц покушения на П. А. Столыпина на Аптекарском острове. Обеим подсудимым — Терентьевой и Климовой — смертная казнь была заменена бессрочными каторжными работами.

Вскоре после Пасхи было опубликовано распоряжение министра юстиции, запрещавшее караульным солдатам, а также разного рода делегатам с фронта посещать Трубецкой бастион. Это распоряжение внесло большое успокоение в жизнь нашей тюрьмы, но мало изменило мое личное настроение: допроса мне не делалось, и неопределенность положения сильно меня угнетала.

20

Постепенный переход власти к большевикам.

Были дни, в которые чувствовалось страшное возбуждение среди чинов наблюдательной команды. Как впоследствии выяснилось, это было время, когда большевики делали попытки свергнуть Временное правительство, т.е. когда массы явно уходили из рук захватчиков власти и шли против всякой организации.

В это время увяла слава Гучкова, не успевши расцвести, и он покинул пост военного министра. Последний акт его государственной мудрости проявился в распоряжении о снятии мундира с полковника Назимова, которому вменялась в вину его якобы дружба с Сухомлиновым и сотрудничество со мною. Оба эти преступления Назимова являлись плодом расстроенного воображения уходившего военного министра, которому почему-то везде мерещились сановники старого режима. К сожалению, мне не удалось видеть Гучкова в дни его славы; видел я его только на одной из ступеней к ней — в начале 1915 года, когда он пожелал со мною повидаться. Из первых же слов я понял, что цель его появления — выяснить мое отношение к тогдашнему военному министру В. А. Сухомлинову.

В это время Гучков считал себя самым компетентным в военных делах человеком, будучи о них осведомляем своими сотрудниками — Поливановым, Гурко и другими, дававшими возможность ему, по образованию совершенно не подготовленному, рисоваться перед публикой своей осведомленностью по техническим военным вопросам. Он с апломбом изложил мне свою беспощадную критику на все, что имело отношение к деятельности его личного врага — В. А. Сухомлинова. Я ему сказал, что мой служебный опыт дает мне право судить о работе военных министров не меньше, чем общественным деятелям.

Как командир полка, я невольно был в курсе проведения в армии целого ряда реформ и имел возможность убедиться в том, что в вопросах организационных и административных В. А. Сухомлинов проявлял большую талантливость. Думаю, что не мог этого не заметить и сам Гучков как один из активных работников в Красном Кресте во время русско-японской войны. Я сказал Гучкову, что из бывших за последние царствования военных министров я считаю графа Милютина и Сухомлинова самыми талантливыми и потому против генерала Сухомлинова ничего делать не стану, на что Гучков ответил, что он теперь перевалил на мою совесть все, что лежало у него на душе. Расставаясь с ним, я никак не думал, что жму руку будущему военному министру России, хотя и недолговечному.

Благодаря моим добровольным почтальонам «из народа» я узнал из газет, что приглашаются на заседание члены Государственной думы всех четырех созывов. Вызвана была такая мера параличом Думы, постигшим ее через несколько часов по возглавлении русской революции Родзянко и временным комитетом Государственной думы. Недолго пришлось Думе воспользоваться результатами своей десятилетней работы и вложенных в нее трудов. Съезд этот цели своей не достиг, и вместе с ореолом Думы сошел на нет и председатель ее М. В. Родзянко, совершенно устраненный от участия в управлении обновленной Россией.

С востока поднялось новое светило и достигло высоты покоев императора Александра III в Зимнем дворце, где в царской опочивальне А. Ф. Керенский находил отдохновение от своих трудных обязанностей главы вооруженных сил России — обязанностей, усложненных еще уговариванием на ратные подвиги «товарищей», так быстро восприявших основы нового быта Отечества.

21

Мой допрос чрезвычайной следственной комиссией.

На фоминой неделе Муравьев, зайдя в мою камеру, предупредил меня, чтобы я приготовился к допросу, на который буду скоро вызван. На вопрос, к чему именно я должен приготовиться, ответа от Муравьева я не получил.

28 апреля меня вызвали на заседание чрезвычайной следственной комиссии. В большой комнате вдоль окон за длинным столом восседали под председательством Муравьева еще четыре мне неизвестные фигуры. Кроме большого стола было два маленьких, за одним из которых сидел секретариат, за другим — стенографистки. Посредине комнаты, в отдалении от присутствовавших, был круглый столик и при нем венский стул — это было место, которое мне предложено было занять. Вдоль стен заняли места господа с серьезными и сосредоточенными физиономиями иностранного типа.

Когда я, войдя, машинально сделал общий поклон, я почувствовал, что поставил «ареопаг» в очень неловкое положение: они не знали, как на него реагировать. Начал председатель Муравьев с сообщения, что я нахожусь не перед следователем и даю показания не в качестве свидетеля или обвиняемого, а что от меня требуются объяснения по некоторым интересующим по ходу следствия комиссию вопросам. Осведомившись о моем кратком послужном списке, Муравьев задал мне вопрос о причине моего назначения дворцовым комендантом, государственном и политическом характере этой должности и моей приверженности к так называемой германской партии.

Я указал, что назначение это было личной волею государя, что обязанности мои никакого политического характера не имели; слухи же о своей принадлежности к немецкой партии и совете открыть немцам фронт я даже и опровергать не стал: это была гнусная бессмыслица, вроде изобретенной общественными деятелями инсинуации, что царь не хотел защищать Россию и со своими приспешниками на каждом шагу изменял ей. Затем председатель коснулся целого ряда вопросов: о моем отношении к войне и миру, о расположении ко мне императрицы, о посещении дворца Распутиным, моем о нем мнении, о влиянии Распутина на императрицу, о моем отношении к Государственной думе, к князю Андроникову и об отношении государя к Бадмаеву... Под конец председатель спросил, пробовал ли я указывать императрице, что для нее было недопустимо касаться политических дел и принимать доклады, подлежавшие высочайшему разрешению. На последний вопрос я резко ответил, что был не опекуном Их Величеств, а только дворцовым комендантом. После этого мне вопросов больше не задавалось. Прекрасно помню, что на этом допрос кончился; между тем, когда я его читал 10 лет спустя в изданной большевиками книге «Падение царского режима» (т. 3), ответ этот оказался помещенным в середине допроса. Насколько помнится, не вполне точно воспроизведены и некоторые вопросы председателя, так же как и мои на них ответы. Объясняю я это себе не умышленным искажением, а неумелыми стенографами, а также тем, что вопреки общепринятому правилу протокол моих показаний 28 апреля не был мне дан на прочтение и подпись.

Какой вывод мог сделать человек, присутствовавший на подобном торжественном заседании чрезвычайной следственной комиссии? Каковы были цели допроса? И что интересовало комиссию? Больше всего интересовали ее, по-видимому, сплетни о личной жизни государя и императрицы и о придворной жизни. Весь допрос, на мой взгляд, был сплошной комедией, и так его, вероятно, понимали и сами члены комиссии, так как преступлений (как мне в августе говорил следователь) со стороны сановников старого режима никаких в течение полугода найдено не было, за исключением, по его словам, генерала Сухомлинова. (На мой же взгляд, были найдены факты, которые, будучи искажены и раздуты, дали возможность создать в революционном суде процесс Сухомлинова.)

Почему-то иногда у допрашиваемых являлось непонятное желание похвастать перед следственной комиссией своим бывшим положением и выказать себя, как говорится, «молодцом». Так, например, Родзянко в одном из своих показаний не постеснялся представить наше с ним свидание в совершенно не соответствовавшем истине освещении: вероятно, для внушения большего к себе уважения со стороны членов следственной комиссии он заявил, что «вызвал к себе дворцового коменданта и распек его за покровительство Распутину».

Для выискивания не существовавших преступлений члены комиссии прибегали к приему натравливания одних допрашиваемых на других. Прием этот приводил, по-видимому, к тому, что у некоторых выявлялась общечеловеческая черта — желание ради спасения своей шкуры отвлекать внимание следователей указанием на якобы неправильные действия своих бывших «друзей-сослуживцев».

Приблизительно через месяц после моего допроса следственная комиссия привлекла в качестве обвиняемых графа Фредерикса, генерала Спиридовича и меня за «служебные подлоги с целью способствовать уклонению от воинской повинности личных слуг; лица эти для освобождения от воинской повинности фиктивно зачислялись в дворцовую охрану, но никакой службы не несли и отказывались от получения жалованья». Нелепость этого обвинения ясна каждому: как министр двора, так и я, занимая высшие должности при дворе, должны были быть окружены людьми известными, на которых могли положиться и которые не пошли бы на подкуп революционерами типа Керенского, Муравьева и пр., часто избиравшими этот путь для достижения своих целей.

Председатель чрезвычайной следственной комиссии не постеснялся в прессе заявить, что сановников павшего режима нужно судить не по статьям старого закона, по которым они, по тщательному расследованию, оказались невиновными, а на основании «здравой революционной политики», и не обыкновенными судами, а «судами политическими», т.е. партийными. Вообще деятельность следственной комиссии произвела на меня такое впечатление, что возглавлявшие ее стремились найти какие-нибудь преступления в действиях арестованных ими бывших сановников не для освещения истины, а для продления пользования жизненными благами, широко на них сыпавшимися из народных денег, которые с гораздо большей пользою могли бы быть истрачены на нужды жертв войны, чем на содержание огромного штата шарлатанов революции, в придворных экипажах катавшихся по улицам Петрограда.

22

Изменение режима Трубецкого бастиона.

В мае под влиянием условий тюремной жизни у меня сделался в обеих ногах флебит, как определил И. И. Манухин, сумевший руководить моим лечением при полном отсутствии какого бы то ни было медицинского ухода. Среди администрации бастиона он был единственным человеком, хорошо к нам относившимся; наблюдавшие же за нами офицеры готовы были из страха перед Советом солдатских и рабочих депутатов пожертвовать кем угодно из нас: когда этот Совет надумал перевести сановников старого режима из Петропавловской крепости в Свеаборгскую тюрьму, известную своими тяжелыми условиями содержания заключенных, — то запротестовали против такого решения не чрезвычайная следственная комиссия и не офицеры Петропавловской крепости, а чины наблюдательной команды. Что касается меня лично, то эта наблюдательная команда совершенно не проявляла того «гнева народного», из-за которого я, по словам Муравьева, Керенского и Ко, должен был содержаться в Трубецком бастионе.

Установив довольствие арестованных Трубецкого бастиона якобы из солдатского котла, с запрещением покупать или получать из дому пищу, высший блюститель законности — Керенский, по-видимому, умышленно обрекал нас на голодовку, от которой я начал пухнуть, но которая значительно облегчалась благодаря неизвестным мне благодетелям: почти ежедневно, возвращаясь с прогулки, я находил под подушкой завернутую в последнюю газету еду. Вероятнее всего, что этими анонимными подарками я был обязан двум командированным из пересыльной тюрьмы в крепость сиделкам, ухаживавшим за моими соседками Е. В. Сухомлиновой и A. A. Вырубовой, так как с переводом последних в другие тюрьмы исчезли сиделки, а с ними вместе и вкусные подношения. Я же продолжал находиться в заключении, невзирая на то что, по словам посещавшего меня следователя, следственная комиссия получила к июлю полное опровержение возводимых на меня обвинений и даже разобралась в моей переписке с женою, которую неоднократно вызывала, требуя разъяснения непонятных в ее письмах слов.

Жену я продолжал видеть раз в неделю, по пятницам, на десять минут. В одну из пятниц собравшихся родственников арестованных долго не пускали на прием из-за того, что офицеры играли в канцелярии в карты. Жена моя пошла в находившиеся тут же казармы и обратилась к одному солдату с просьбой оказать содействие ожидавшим. Солдат, несмотря на вывешенное объявление «Вход воспрещен», вошел в канцелярию, ввел туда посетителей и грубо сказал офицерам: «Чего вы заставляете их ждать? Потрудитесь сейчас устроить прием». Офицеры молча бросили карты, застегнули кителя и покинули канцелярию. Прием немедленно начался.

Однажды жена принесла мне икону, присланную императрицей Александрой Федоровной. Беспредельно тронуло меня оказанное государыней внимание: несмотря на такое тяжелое время, она, узнав о моей болезни, просила передать мне в крепость маленькую икону.

Суровый режим Петропавловской крепости продолжался около пяти месяцев — до тех пор, пока в конце июля в Трубецкой бастион не попали арестованные большевики, ради которых изменились тюремные порядки и для нас: опять разрешено было иметь свое белье, платье, постельные принадлежности и даже стали позволять два раза в неделю приносить из дому съестные припасы. Хотя делались ограничения, устанавливались нормы, во всяком случае хорошо было после такой голодовки перейти отчасти на домашнее питание. Было разрешено приносить и книги, но уносить их воспрещалось: таким образом, библиотека Трубецкого бастиона обогащалась без всяких затрат.

23

Приезд в Петроград Тома. Керенский.

В апреле 1917 года в Петроград приехал с французскими социалистами Альберт Тома в качестве, по выражению одного английского дипломата, «посланца французского правительства, которое само себя считало в некоторой степени традиционным специалистом по революционной части».

Нераздельно тогда царствовавший в новой России А. Ф. Керенский возил по Петрограду дорогих гостей, произносивших зажигательные речи, восторгавшихся великими достижениями русского народа, который так смело порвал со всякими условностями. «Все для народа», — произносилось на каждом заседании, происходившем при участии и английского министра труда Гендерсона. (Вероятно, для того же народа были с первых же дней революции Керенским присвоены два моих автомобиля, из которых один, как поведал жене наш бывший шофер, удостоился великой чести возить «бабушку революции».)

Альберт Тома, упоенный пребыванием среди товарищей, объединенных лозунгом «Пролетарии всех стран, соединяйтесь», заявил в Совете рабочих и солдатских депутатов о готовности ехать на интернациональную Стокгольмскую конференцию при условии гарантии со стороны германских социал-демократов, что в Германии к концу войны установится демократический строй.

После нескольких посещений Совета рабочих и солдатских депутатов восторги социалистов стали понемногу остывать: как только заходила речь о желании Франции получить обратно Эльзас, Лотарингию и довести войну до победного конца, товарищами начали произноситься слова — «без аннексий и контрибуций». Этой резолюцией единомышленники Тома были смущены, но сам он смотрел на нее только как на формулу, «которую нужно принять, а на самом деле аннексии превратить в дезан-нексии и контрибуции в репарации». Хотя Альберт Тома и сопутствовавшие ему социалисты и похваливали на обратном пути на свою родину вступившие в силу Советы, но уже начали понимать, что с концом ненавистного им царизма они потеряли и необходимую для Франции поддержку России.

Вскоре после отъезда Тома стала обнаруживаться трудная роль А. Ф. Керенского в отношении Временного правительства: с одной стороны, он был «главноуговаривающим» на фронте, а с другой — в Совете рабочих и солдатских депутатов ратовал за мир без аннексий и контрибуций, избрав этот путь для расширения своей популярности, росшей среди народных масс не по дням, а по часам. Один солдат, передавая мне газету с описанием подвигов Керенского, заявил с громадным энтузиазмом, что народ за ним пойдет в огонь и в воду. Сильно он призадумался над моими словами: «Вчера народ шел за царем, сегодня за Керенским, а завтра за кем пойдет?»

А на «завтра» стали уже собираться толпы под окнами дома балерины Кшесинской и прислушиваться к речам Ленина, указывавшего еще более новые пути. Под влиянием этих речей в головах солдат получился полнейший сумбур: «Запасной батальон гвардейского гренадерского полка одобрил отказ действующего полка от наступления и вынес резолюцию о недоверии Временному правительству и военному министру». Полковые комитеты стали «усматривать похвальные примеры проявления революционной дисциплины, достойные сознательного солдата и гражданина» и т.д.

Такие постановления и резолюции, напускавшие туман на наших милых Михрюток, ясно показывали, до какого состояния была доведена армия вторжением в ее жизнь борцов за свободу.

Невольно вспоминается изречение Наполеона: «Невежество ни в чем не сомневается — ему все ясно сразу».

24

Борьба с большевиками. Отношение послов к спасению царя. Записка государыни императрицы. Отъезд царской семьи в Тобольск.

3 июля в Петрограде начались крупные беспорядки, устроенные вооруженными солдатами, матросами и рабочими, на почве требования свержения Временного правительства. Ясно было, кто руководил бунтарями. Результатом уличных боев было несколько сот убитых и раненых. Администрация крепости и наблюдательная команда Трубецкого бастиона переживали сильные волнения. Впоследствии оказалось, что Петропавловская крепость привлекала к себе внимание большевиков, чем и объяснялся испуг на лицах входивших в мою камеру солдат. Только через трое суток борьба против большевиков увенчалась кратковременным успехом, и тогда Временное правительство переименовало себя в правительство спасения революции.

В этот период князя Львова уже «ушли» и все возглавлял А. Ф. Керенский. Мне впоследствии рассказывали, что, судя по беззаботному виду встречаемых в это время на улицах бывших носителей вензелей государя и по посещению ими ресторанов и увеселительных заведений, нельзя было себе представить, какие ужасы переживает Родина и царская семья.

В Совете рабочих и солдатских депутатов часто возвращались к вопросу о судьбе императора Николая II и его семьи, но тем не менее он оставался открытым. Сначала шли разговоры о выезде государя с семьей в Англию, где у него имелись родственники, но на это было сделано возражение, что «отрекшийся царь знает все наши военные тайны и его опасно выпустить из России, так как из Англии он может переехать в другие места и сообщить сведения нашим врагам».

Временное правительство, в марте месяце овладевшее в Петрограде положением, настолько дорожило благорасположением союзников, которым во многом было обязано своим существованием, что послам Англии и Франции — сэру Джорджу Бьюкенену и Морису Палеологу — при желании не стоило бы большого труда спасти царя и его семью, тем более что на запрос через датского посла германского командования о возможности безопасного морского переезда царской семьи в Англию от германского командования был получен следующий ответ: «Ни одна боевая единица германского флота не нападет на какое-либо судно, перевозящее государя и его семью».

Между тем лондонский кабинет почему-то заявил, что до окончания войны въезд царя и его семьи в пределы Британской империи невозможен.

... Через 15 лет дочь сэра Джорджа Бьюкенена разъяснила, что отец ее был исполнителем предписания из Лондона, где Ллойд Джорджем было королю предъявлено требование не давать убежища государю и царской семье.

А помнится не мне одному, как 16 февраля 1916 года в царскую Ставку прибыли английской службы генерал сэрАртур Пэджет и капитан лорд Пемброк, командированные по повелению короля Великобритании Георга V для поднесения Его Величеству государю императору жезла фельдмаршала английской армии. При передаче жезла генерал сэр Артур Пэджет обратился к государю со словами:

«По повелению Его Величества короля я имею честь поднести Вашему Императорскому Величеству жезл фельдмаршала британской армии. Мой августейший повелитель верит, что Ваше Императорское Величество примете этот жезл как знак его искренней дружбы и любви и как дань уважения геройским подвигам русской армии».

На следующий день за завтраком в честь английского гостя государь император поднял бокал со словами: «Я с большим удовольствием пью за здоровье Его Величества короля Георга, моего дорогого двоюродного брата, друга и союзника...»

Как недавно все это было, и как много с тех пор изменилось...

Представители союзников оставались молчаливыми свидетелями всех унижений, оскорблений и страданий, пережитых в Царском Селе государем, императрицею и ни в чем не повинными августейшими детьми. Не дрогнули их сердца и тогда, когда царскосельские узники должны были быть отправлены в далекую Сибирь. Преступление это тем более ужасно, что государь в свое время, будучи верен данному обещанию, ничего не пожалел, чтобы спасти армию союзников от неминуемого разгрома.

Не много усилий нужно было употребить для освобождения царя и Керенскому с сотрудниками, принявшими на свою душу тяжкий грех за судьбу императора. В данном случае кроме Временного правительства большая вина лежит и на высшем обществе, которое, вместо того чтобы единодушно возвысить свой голос за принятие каких-нибудь мер к спасению царя и его семьи, поддерживало лживые обвинения против царской четы. Лишив царскую семью свободы, возбудив против царя и царицы следствие по обвинению в государственной измене, члены Временного правительства сами подготовляли почву для неслыханного преступления большевиков.

Окончились разговоры и переговоры о выезде государя с семьей за границу предложением Керенского поселить царскую семью в Тобольске. Отъезд состоялся 1 августа в 6 часов утра. Все мельчайшие подробности организации этого путешествия были выработаны самим А. Ф. Керенским.

1 августа днем на дачу в Царском Селе к жене пришел придворный лакей и принес в корзине подаренного мною наследнику кота. При этом он передал жене собственноручную записку государыни (упоминаемая в этом письме Мэри Б. есть графиня М. С. Бенкендорф, супруга обер-гоф-маршала).

Несмотря на переобременение разновидными обязанностями, неутомимый труженик А. Ф. Керенский нашел время для того, чтобы 3 же августа в 2 часа ночи посетить Трубецкой бастион и через дверные щелки самолично удостовериться в нахождении за замками врагов русского народа...

25

Суд над В. А. Сухомлиновым. Дело Мясоедова.

Кроме допросов, делаемых чрезвычайной следственной комиссией в общем присутствии, прикомандированные к комиссии следователи снимали еще отдельно показания для выяснения преступлений арестованных. Меня допрашивали касательно В. А. Сухомлинова, A. A. Вырубовой и других, причем знакомили с показаниями, на мой счет даваемыми другими лицами. Если следователь находил эти показания заслуживающими внимания, он требовал моих объяснений; но были случаи, когда ввиду совершенно очевидной неприязни он даже не считал нужным мне их прочитывать. К таковым принадлежали показания князя Андроникова, бывших министров Тимашева, Коковцова и других. По-видимому, хороши были эти показания, если даже следователь их охарактеризовал «лицеприязненными». (Читая мемуары В. Н. Коковцова, я только этим и мог себе объяснить как его обо мне отзывы, так и ни на чем не основанное предположение о моем участии в его ликвидации.)

Однажды в конце лета следователь сказал мне: «Как ни ищи, с какой стороны ни подходи, а в денежном вопросе ни к чему придраться нельзя — не только в казенных, но и в частных делах».

В августе из крепости отбыли Сухомлинов и его жена. Суд над ними продолжался 32 дня и закончился 12 сентября оправданием Е. В. Сухомлиновой и приговором к бессрочной каторге В. А. Сухомлинова. Все, что было сделано на посту министра генералом Сухомлиновым, сумевшим своими плодотворными реформами поднять боеспособность армии, дать ей возможность успешно провести мобилизацию 1914 года, улучшить военные сообщения, блестяще организовать интендантскую часть, — все это было забыто, когда на фронте обнаружился недостаток снарядов, до чудовищных размеров раздутый прессой и личными врагами Сухомлинова, возглавляемыми Гучковым. Вероятно, не всем известно, что недостаток снарядов обнаружился не в одной русской армии — его переживали все воевавшие государства, и он же помешал французской армии использовать успех марнского боя, купленный гибелью несметного количества русских жизней на полях Восточной Пруссии.

Предшествовавшее суду над В. А. Сухомлиновым следствие производилось людьми, находившимися под гипнозом раздутого общественного мнения, причем как во время следствия, так и в течение процесса допускались нарушения закона, вроде выяснения частной жизни супругов и т.п.; весь же процесс проходил под давлением и угрозами чинов караула распропагандированного Преображенского полка, которым некоторые члены суда считали допустимым давать в частных разговорах разъяснения обвинительных доводов против подсудимого. На этом процессе впервые явился продукт революции «прокурор-общественник», который должен был освещать процесс с точки зрения «революционного права». Сей муж высказал в своей речи мысль, что, если бы генерал Сухомлинов и не был виновен, обвинительный приговор должен быть вынесен для удовлетворения возбужденного общественного мнения. По-видимому, только благодаря переходу на этот путь и удалось обвинить В. А. Сухомлинова, так как ни комиссия генерала Петрова, ни затем чрезвычайная следственная комиссия не нашли подтверждения ни одного из фактов, распространявшихся прессой, Государственной думой и врагами В. А. Сухомлинова. Имя Сухомлинова непосредственно связывалось с именем полковника Мясоедова, обвиненного и повешенного в 1915 году. Этот строгий приговор был вынесен составом военного суда, сменившим по распоряжению великого князя Николая Николаевича другой состав, который накануне не нашел в действиях полковника Мясоедова приписываемых ему преступных деяний. Остается неразрешенного загадка: кому так необходимо было обвинить полковника Мясоедова в измене и предательстве? Все обвинение его было построено на бездоказательном докладе поручика Колаковского, отпущенного, по имевшимся сведениям, из немецкого плена под условием организовать в России ряд террористических актов. Может быть, Колаковский и не погрешил против истины в данных им показаниях, а может быть, он был каким-нибудь путем до этих показаний доведен...

В дни своей власти Временное правительство возбудило вопрос о пересмотре обвинения полковника Мясоедова и причастных к нему вдовы полковника Мясоедова и других. Военно-прокурорский надзор, вновь расследовав дело, пришел к заключению, что данных для признания полковника Мясоедова виновным не имеется, а потому Временному правительству пришлось это дело прекратить.

Невзирая на то что две следственные комиссии не нашли подтверждения возведенных еврейской прессой на В. А. Сухомлинова обвинений, в публике многие продолжали смотреть на него как на тяжкого преступника.

В бытность свою уже беженцем в Германии В. А. Сухомлинов, узнав однажды, что в Саксонии ищут учителя русского языка в немецкую школу, предложил свои услуги. «Конечно, мы его туда не пустили», — с гордостью сказал мне один из моих соотечественников.

В начале 1926 года В. А. Сухомлинов скончался в Берлине. Когда тело его было предано земле на русском кладбище, совершавший богослужение архиерей сказал у могилы несколько теплых слов, которыми выразил сострадание к человеку, видевшему за последние годы своей жизни так много горя. Нашелся милый соотечественник, позволивший себе, к великому возмущению присутствовавших, даже в такую минуту возразить архиерею в резкой форме и сказать по адресу покойного несколько грубых слов. Этот факт свидетельствует о том, как сильно действует на людей массовый психоз, заставляя их повторять с чужих слов то, о чем они ровно никакого понятия не имеют и в чем даже разобраться не хотят.

26

Освобождение мое из Петропавловской крепости и помещение в больницу.

Однажды в начале августа ко мне в камеру вошли два солдата и обратились с вопросом: «За что вы сидите?» Я ответил, что они должны это лучше знать, так как те, кто приказал меня держать взаперти, вероятно, объяснили им причину моего заключения.

Не удовлетворившись таким ответом, солдаты, как я впоследствии узнал, стали обсуждать этот вопрос в комитете команды, постановившем послать ко мне двух уполномоченных для подробного выяснения моих преступных деяний против народа. И на этот раз не узнав от меня ничего нового, солдаты решили командировать на румынский фронт в лейб-гусарский полк, которым я командовал больше шести лет, трех делегатов: они должны были опросить оставшихся в полку гусар, каким я был командиром. Таких старых гусар, как мне говорили, оказалось 28 человек. Они (по солдатскому выражению) меня одобрили, сказав, что я всегда заботился о своих солдатах и был хотя и строг, но в то же время и справедлив.

Получив от вернувшейся делегации благоприятные обо мне отзывы, наблюдательная команда обратилась к членам следственной комиссии, как мне потом говорили, с требованием выяснить мою вину перед народом. Может быть, это обстоятельство и было причиной постановления чрезвычайной следственной комиссии о переводе меня в другую тюрьму.

В конце августа ко мне вошли трое-четверо солдат наблюдательной команды и сообщили о принятом ими новом решении — предложить мне не соглашаться на перевод в другую тюрьму. Я ответил, что власть в их руках и они сами могут заявить следственной комиссии о своем решении; я же могу им дать только один совет — когда придет моя жена на прием, поставить ее об этом в известность.

Результат всей этой истории получился самый неожиданный: председатель комиссии Н. К. Муравьев, встретив мою жену, сообщил ей, что они постановили разрешить перевести меня из Трубецкого бастиона, для чего необходимо признать меня больным и поместить в какую-нибудь больницу, причем добавил, что просит ее поторопиться с приисканием соответствующего помещения для меня.

Жена обращалась почти ко всем врачам, заведовавшим больницами, и отовсюду получала отказ: никто не хотел принимать к себе такого преступника. Случайно одна знакомая помогла ей устроить меня в частной лечебнице для душевно- и нервнобольных доктора А. Г. Коносевича благодаря согласию заведовавшего этой больницей доктора Оршанского. В этой больнице мне был предоставлен мезонин над квартирою доктора Оршанского, в деревянном доме во дворе. Помещение, состоявшее из одной большой комнаты, двух маленьких и прихожей, вполне подходило с точки зрения охраны, под которой я должен был находиться в больнице.

Когда жена сообщила о найме помещения чрезвычайной следственной комиссии, меня никто не поставил в известность о предстоящей перемене; а на приеме в пятницу жена не имела возможности никаким способом намекнуть мне на увенчавшиеся успехом хлопоты о моем освобождении; только на следующий день, будучи вызван в приемную, я увидел двух ожидавших меня врачей: профессора Карпинского и окулиста Сергиева. Они были привезены в автомобиле женою, ожидавшей их во дворе крепости. Их миссия была осмотреть меня и для проформы составить протокол, согласно которому они определенно требовали помещения меня в больницу. Хотя они мне ничего об этом не сказали, но я инстинктом почувствовал, что Карпинский недаром задает мне вопросы о моем нервном расстройстве... Присутствовавшие чины караула и наблюдательной команды, зорко следившие за нами, ужаснулись, услыхав мнение Карпинского о состоянии моего здоровья.

На следующее утро 17 сентября — в день Веры, Надежды и Любви — несколько человек наблюдательной команды пришли со мною проститься, заявив, что в 11 часов утра я должен быть готов для перевода. «Какого перевода?» — спросил я их и получил ответ: «Для перевода в больницу, а там на свободу... Кончилось ваше сидение». На мой вопрос, откуда они это знают, они ответили: «А мы давно уже хлопочем и давно знали, что так кончится, оттого-то мы вас от себя и не пускали».

Из камеры меня вывели не в 11, а только в 2 часа дня в приемную, где ожидал комиссар милиции, командированный министром внутренних дел для передачи меня под наблюдение начальника милиции Петроградской стороны. Получив на руки хранившиеся в канцелярии письма и деньги, я сошел вниз вместе с комиссаром, все время не выпускавшим изо рта сигары. За решеткой бастиона мне было предложено сесть в закрытый автомобиль, в который люди наблюдательной команды уложили все мои вещи.

Как ни странно, но в момент прощания мне пришлось услыхать от моих тюремщиков слова сожаления по поводу нашего расставания и много всяких благопожеланий.

27

Жизнь в больнице. Освобождение. Версия о происхождении Керенского.

От ворот больницы Коносевича до подъезда деревянного дома во дворе стоял наряд милиционеров.

Войдя в отведенное мне помещение, я в нем застал еще двух представителей милиции, очень серьезно толковавших о мерах наблюдения за мною, необходимых для предотвращения возможности побега. Затем мне было объявлено, что старшему врачу Оршанскому будут сообщены правила, которые я должен буду соблюдать, причем при мне безотлучно будут находиться два милиционера.

Как только все покинули мою комнату, в нее вошел один из милиционеров со словами: «Здравия желаю, ваше превосходительство». Смотрю... незнакомое мне лицо с черными усами. Спрашиваю его: «Кто вы такой и откуда меня знаете?» — «Помилуйте, ваше превосходительство, я — Ахмет, я вам каждое воскресенье в михайловском манеже на Concours hyppigue подавал завтрак от Пивато... Вы еще изволили всегда занимать с генералом Безобразовым первый стол... Как мне вас не помнить? Очень рад увидеть вас здоровым и невредимым». Разговор, конечно, перешел на те времена, когда Ахмет был бритым и во фраке, а я — в венгерке и красной фуражке.

Откровенно говоря, эта первая встреча со свежим человеком доставила мне очень большое удовольствие.

Скоро приехала ко мне жена, а затем принесли из дому штатское платье, надев которое я сам себя уволил от государственной службы.

В больнице был прекрасный стол. Доктор, внимательно осмотрев меня и найдя следы тюремного сидения, потребовал тщательного ухода. Прогулки были разрешены в любое время дня и любой продолжительности при одном условии: чтобы я не выходил за ограду больницы и чтобы меня всегда сопровождал один из двух милиционеров.

Товарищи Ахмета, вероятно, доложили по начальству о дружеской нашей встрече, и его больше ни разу не назначили ко мне на дежурство. Явился другой милиционер — молодой белокурый смоленский крестьянин, отбывавший военную службу в артиллерии. Получив удар дышлом орудия по голове, он после долгого лечения был уволен со службы и поступил милиционером. На мой вопрос, как его звать, он попросил меня называть его Федькой, что я и исполнял, но, конечно, без посторонних. Этот Федька устраивал всевозможные комбинации, чтобы как можно чаще попадать ко мне на дежурство: сменялся с другими, оставался две очереди, т.е. 12 часов подряд. На прогулках Федька, находя, что скучно гулять по дворам больницы, предлагал мне ходить по улице. Сначала мы с ним ходили только около больницы, а потом стали и удаляться от нее. Мечта Федьки была дойти до Невского проспекта, но на это я не рискнул.

5 октября, в памятный мне день именин наследника цесаревича, с меня было взято 50 тысяч золотых рублей залога и караул милиции был снят. Последним милиционером был Федька, который, получив приказание идти домой, был этим сильно огорчен. Таким образом, «враг народа» и во второй раз расставался с его представителями в самых лучших отношениях.

С 5 октября до большевистского переворота я продолжал ночевать в больнице, но уже в главном здании, где мне отвели комнату в нижнем этаже. Днем я бывал дома, во вновь нанятой женою даче на Каменном острове. Чтобы не быть узнанным на улице, я стал носить бакенбарды, сильно изменившие мой внешний вид.

Вскоре помещение, которое я занимал во флигеле во дворе, было предоставлено освобожденному из Трубецкого бастиона бывшему министру внутренних дел H. A. Маклакову, и милиционеры вновь появились в больнице на дежурствах при нем.

От времени до времени меня навещали знакомые. В числе их однажды зашел A. M., бывший ученик двухклассной школы в моем пензенском имении, уроженец Сердобского уезда Саратовской губернии. Теперь он был штабс-ротмистром одного из кавалерийских полков. Знал я его с детства за очень способного и порядочного человека. В школах шел он первым и во время войны получил за храбрость много боевых наград. Так как он никогда не давал мне повода усомниться в полной его правдивости, я должен был поверить и тому, что он мне сообщил в этот раз; он сказал, что его родственник по матери Федор Керенский в молодости женился на особе, у которой уже был сын Аарон Кирбиц.

Федор Керенский, происходивший из русской православной семьи, усыновил Аарона Кирбица, который и превратился в Александра Федоровича Керенского. Таким образом, A. M. оказался сродни А. Ф. Керенскому, в то время мнившему себя столь полновластным хозяином и распорядителем земли русской, что даже не задумался перед созывом Учредительного собрания, долженствовавшего выработать форму государственного управления для России, уже 1 сентября 1917 года объявить Россию республикой.

Рассказ A. M. навел меня на объяснение высказанного А. Ф. Керенским, вероятно, искреннего его убеждения, что «единственные инородцы, не готовящие ножа в спину русской государственности, — евреи».

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Нередко от того погибель всем бывает,

Что, чем бы общую беду встречать дружней,

Всяк споры затевает

О выгоде своей.

Крылов

Наглому дай волю — он захочет боле.

1

Октябрьский переворот. Бегство Керенского. Записки Шингарева.

В один из дней октябрьского большевистского восстания, когда я ночевал в больнице, меня разбудил в 12 часов ночи стук в дверь. На мой вопрос, кто там, мужской голос ответил из-за двери: «Я — милиционер, пришел к вам на дежурство». После моего заявления, что ко мне на дежурство никто не ходит, неизвестный человек сказал: «Ведь вы арестованы». Я ответил: «Ничуть не бывало; арестованные находятся во дворе, в деревянном флигеле, а тут одни больные». (Наряд милиции находился при Маклакове.) Двери своей я не отворил, и человек удалился. Я же это посещение принял за напоминание о том, что хотя я и не арестован, но во время совершающегося переворота могу таковым оказаться.

Придя на следующий день завтракать к жене, я ей сказал, что какое-то предчувствие мне подсказывает, что я должен исчезнуть. После завтрака я в больницу не вернулся, а пошел пешком через Новую деревню на Удельную. Заблудившись в парке, я добрался до дачи своего знакомого только в половине одиннадцатого вечера.

Как я потом узнал, в это самое время к нам в дом приехало на автомобиле 12 «товарищей», которые меня искали. На этот раз обыск не сопровождался грабежом. Мне рассказывали, что в числе этих 12 лиц находился, по-видимому, один из бывших лейб-гусар: он уделял особенное внимание картинам, статуэткам, портретам, имевшим отношение к жизни полка, разъяснял их значение остальным коллегам и высказывался по моему адресу весьма недоброжелательно. Служащие нашего дома знали место моего нахождения, и ежедневно кто-нибудь из них приносил мне известия о жене.

В период переворота кроме этих 12 человек нас посетили еще пять различных групп в меньшем количестве. Часть их входила в дом; часть, узнав, что меня нет, не входила; но все шесть раз вооруженные люди приезжали для того, чтобы меня арестовать. По прошествии десяти дней все внешне успокоилось. Выждав еще дня четыре, я вернулся домой и по-прежнему стал проводить время между домом и больницей, где сохранил свою комнату; из предосторожности я устроил себе еще два ночлега в городе. Таким скитальцем прожил я до лета 1918 года.

Большевистский переворот совершен был военно-революционным комитетом, взявшим верх над поставленным Временным правительством диктатором — Н. М. Кишкиным, т.е., попросту говоря, «вор у вора дубинку украл». Самыми преданными войсками у Временного правительства оказались женский батальон Бочкаревой и несколько рот юнкеров военных училищ; эта молодежь была отдана на заклание людьми, возглавлявшими умиравший временный строй и уступившими свое место ученикам Ленина.

Нашим «временным правителям» пришлось сильно разочароваться в народе, который они надеялись обратить в послушных соратников при захвате власти в свои руки; когда же народ не оправдал их ожиданий, они заклеймили его презрением, находя, что он, свергнув подгнивший строй монархизма, не сумел из-за дряблости и безволия уберечь чести и достоинства России. Виноватым оказался народ, а не его учителя.

Революционная логика вполне выявилась и в возмущении, вызванном действиями генерала Черемисинова, сделавшего в октябре совершенно то же, что генерал Алексеев сделал в феврале и марте: как Алексеев воспрепятствовал своевременной перевозке войск с фронта для подавления петроградского бунта запасных батальонов, так и Черемисинов в октябре приказал приостановить перевозки войск к Петрограду для спасения Временного правительства.

В первом случае генерал Алексеев не считался изменником присяге, а во втором — генерал Черемисинов был назван предателем Родины.

25 октября в 11 часов утра в Петрограде совершилось великое событие: бежал Керенский, министр-председатель, главнокомандующий вооруженными силами России, так искренне верившей в непоколебимую его храбрость, — еще 13 мая Кавказский корпус постановил пожаловать А. Ф. Керенского Георгиевским крестом как первого гражданина российских революционных войск и выдающегося героя, совершившего великие подвиги в борьбе за свободу земли русской. Подробности бегства мне, к сожалению, неизвестны; знаю только, что вывез его на своем автомобиле американец Уайтхауз; не знаю, бежал ли он с Георгиевским крестом на груди; не знаю, как он жил после своего бегства, но случайно прочел следующее: когда он делал в Нью-Йорке доклад в театре Сенчури в присутствии пяти тысяч человек, к нему перед докладом приблизилась русская дама с букетом цветов в руках и нанесла оскорбление действием; это, однако, не помешало неустрашимому А. Ф. Керенскому начать свой доклад.

Вообще, по-видимому, не все дамы разделяли восторженные воспоминания Керенского об его участии в управлении Россией в истинно светлый (по его словам) период русской истории между царизмом и большевизмом: когда Александр Федорович делал один из своих многочисленных докладов на тему «Канун февраля» и когда он сказал, что не февраль развалил армию, — раздался женский голос: «А приказ № 1...» Ответом на эти слова был истерический возглас лектора: «Мадам, вы ошибаетесь...»

Не один Керенский был недостаточно оценен в эмиграции своими современниками; столь же отрицательно отнеслись некоторые из них к заслугам перед Родиной Гучкова и Милюкова: первый был сильно избит среди белого дня на одной из станций берлинского унтергрунда, а второй получил на своей лекции в Риге оскорбление действием, которое якобы было смыто поцелуем одного из его приверженцев.

Члены Временного правительства, не обладавшие большой прытью, были законопачены в те самые камеры Трубецкого бастиона, по которым они рассаживали бывших сановников ненавистного им царского режима. Более осторожные из них, обладавшие при том же и лучшим чутьем, как Гучков, князь Львов и др., в Трубецкой бастион не попали, удрав еще много раньше Керенского. Не успевший убежать А. И. Шингарев (занимавший при Временном правительстве пост министра земледелия), сидя в камере Трубецкого бастиона Петропавловской крепости, записывал свои размышления. Изданный в 1918 году в Москве комитетом по увековечению памяти Ф. Ф. Кокошкина и А. И. Шингарева дневник дает возможность ознакомиться с содержанием его записок:

«22 декабря. Сегодня разговорчивый дежурный караульный. Принеся сахар, он вновь заговорил, но уже на другую тему. В этой самой камере была Вырубова, пока ее выпустили, а рядом Сухомлинова, а в самой последней (72-й) Воейков. Хорошие предшественники, подумал я. Но ведь они просидели более семи месяцев. Сколько раз поднимали мы вопрос об ускорении над ними суда или освобождении их, если нет улик. Керенский, Переверзев, Зарудный боялись караула, боялись Советов рабочих и солдатских депутатов, боялись общественного мнения и в конце концов, уже после нашего ухода, все-таки провели закон, которому мы всячески противились, — о внесудебных арестах. И на основании этого закона держали их в тюрьме, уже не стесняясь. Упреки «Правды», что и Временное правительство применяло насилие, конечно, верны. Паралич суда, чему виною, по-моему, Керенский, был одной из причин быстрого разложения порядка, хотя бы и революционного».

2

Временный комитет Государственной думы. Работа немцев. Иоффе.

По-видимому, временному комитету Государственной думы не удалось организоваться настолько, чтобы, по выражению Милюкова, быть в состоянии «загнать в стойла чернь, расчистившую Временному правительству дорогу к власти». Не удалось кадетам вообще организовать никакой власти: так как идеалы социал-демократов и социалистов-революционеров сходились, они оказались более сплоченными, чем господа кадеты, которые, принадлежа к буржуазии, были как для интеллигенции, так и для черни элементом враждебным. Вследствие этого кадетам пришлось плестись в хвосте революции, что, однако, не отнимало у них надежды захватить в будущей России бразды правления в свои руки. Вопреки предположениям лидера кадетской партии Милюкова, что «они начнут править тогда, когда путь будет очищен», жизнь показала, что в стойла загнана была не чернь, а сами правители; пока они расходовали в 240-дневный период своей власти силы на полицейскую работу по розыску контрреволюции, наш враг не дремал: начав с запломбированного вагона с Лениным и Ко, и кончив пачками денежных переводов, он сумел обратить «чудо-дезертиров» в пугачевские банды, которые хотя и правят бывшей Россией, но считаются с волею еврейского народа, временно распространившего черту своей оседлости на всю бывшую Российскую империю.

Одновременно с посылкой денежных переводов немцы давали и указания, на какие именно предметы должны деньги быть израсходованы: в начале марта 1917 года германский имперский банк открыл счета Ленину, Суменсону, Козловскому, Троцкому и другим деятелям на пропаганду мира в войсках фронта; в январе 1918 года Совету народных комиссаров было переведено из Рейхсбанка 50 миллионов рублей на покрытие расходов по содержанию красной гвардии и агитаторов, причем этим народным комиссарам было указано, что нужно усилить пропаганду в России, так как антибольшевистское настроение на юге России и в Сибири беспокоит немецкое правительство. Указывалось, что очень важно находить для пропаганды людей опытных, способных содействовать полному обольшевичению России.

Комиссар Менжинский под руководством командированного из Германии специалиста приступил к разгрому русских банков с целью изъять средства из рук оппозиции большевизму.

Большим доверием у германского генерального штаба пользовался прапорщик Крыленко, судя по одному из предписаний «Нахрихтен-бюро»:

«Господину председателю Совета народных комиссаров. После совещания с народным комиссаром г. Троцким имею честь просить срочно известить руководителей контрразведки при Ставке — комиссаров Фейерабенда и Кальмановича, чтобы они работали по-прежнему в полной независимости и тайне от официального штаба Ставки и генерального штаба в Петербурге и особенно генерала Бонч-Бруевича и контрразведки Северного фронта, сносясь лишь с народным комиссаром прапорщиком Крыленко».

Германский генеральный штаб ставил на вид Совету народных комиссаров, что, по донесениям тайной агентуры, в отрядах, действующих против германских войск и австро-украинского корпуса, наблюдается пропаганда национального восстания и борьбы с немцами и их союзниками украинцами; при этом требовалось сообщить, что предпринято правительством Советов для прекращения этой вредной агитации; но попутно тому же Совету народных комиссаров указывалось на неисполнение обещания не распространять в германских войсках социалистическую агитационную литературу.

Не забыт был и оккупационный корпус Восточной Сибири: комиссии по борьбе с контрреволюцией было предложено заниматься наблюдением, а в случае необходимости и нападением на японских, американских и русских офицеров командного состава оккупационного корпуса в Восточной Сибири. Совет этот был исполнен не только по отношению к офицерам оккупационного сибирского корпуса, но и вообще ко всем оставшимся верными присяге офицерам русской императорской армии.

Получались директивы и по материальным вопросам: когда «краса и гордость русской революции» — матросы Балтийского флота стали распродавать с военных кораблей катера, мелкие механизмы, медные и бронзовые части машин и пр., — был поднят вопрос о покупке Германией этих разоряемых военных кораблей.

Наибольшее внимание уделялось наблюдению за настроением направляемых на фронт отрядов; председатель Совета народных комиссаров получал предостережения о возможности печальных последствий, если в этих отрядах будет вестись патриотическая пропаганда и агитация против германской армии. Тому же председателю вменялось в обязанность доносить в срочном порядке в «Нахрихтен-бюро» о количестве и качестве направляемых к Нарве и Пскову сил.

«Все понять — простить». Нужно знать немецкий характер, их настойчивость в преследовании намеченной цели, завидный патриотизм, чтобы понять, насколько важна для них была впущенная Государственной думой в Россию революция: хотя война с Россией и была у них закончена Брест-Литовским договором, заключенным с народными комиссарами, но легко могла возобновиться при малейшем уклоне русского народа в сторону патриотизма и отрезвления его от революционного дурмана.

Но гораздо менее понятна логика союзников, также не жалевших денег на поддержку наших революционных партий в борьбе с царским правительством. Возмездие за эту щедрость пришло к ним позднее, когда кремлевские заправилы тоже не жалели средств на поддержку их коммунистов как в Германии, так и в странах Антанты. Когда место сбежавшего Временного правительства было занято большевиками, находившиеся в России иностранцы проявляли в своих беседах с представителями этой новой власти большую любознательность, желая усвоить себе основы вводимых в жизнь России реформ и стараясь понять суть их теории. Думаю, что теперь они находятся на пути к пониманию столь интересовавших их вопросов...

Авторы нашей революции пренебрегли одним общеизвестным положением — что армия может быть сильна только тогда, когда она сильна духом; а дух-то русской армии они сами и погасили: затеяв при содействии союзников перекройку во время войны матушки-России в демократическую страну и открыто посягнув на вековой принцип русской армии — «за веру, царя и Отечество», они явились лучшими пособниками нашему внешнему врагу.

Одним из выдающихся эпизодов того времени можно считать факт принятия германскими властями еврея Иоффе-Крымского в качестве представителя дружественной тогда Германии Российской державы. Сей доблестный муж через год после этого события сам заявил в открытом письме к депутату рейхстага Кону, что, не будь поддержки большевиков, никогда бы не удалось этому самому Кону организовать восстание моряков в Киле и революцию в Мюнхене и Берлине.

Покинуть Берлин пришлось Иоффе довольно неожиданно из-за следующего непредвиденного обстоятельства: когда к нему прибыл из России один из очередных курьеров, его дипломатические вализы почему-то не были поставлены на станции Фридрихштрассе на платформу лифта, а оказались сброшенными вместе с тележкой помимо него; это дало возможность случайно очутившейся внизу полиции убедиться в том, что развалившиеся чемоданы прибывшего курьера заключали в себе прокламации и листовки, напечатанные на немецком языке. Последствием такой неудачной перевозки прокламаций явился вынужденный отъезд из Берлина посла СССР.

3

Блага большевизма.

Вернувшись из своих скитаний в ноябре в Петроград, я первое время никак не мог привыкнуть к его новой физиономии: снег на улицах не убирался; по нескольку дней лежали трупы павших лошадей, служивших единственным питанием голодным собакам. Искреннее сожаление вызывало у многих исчезновение городовых, ревностно оберегавших спокойствие жителей. Однажды, проходя по Владимирской, я зашел в магазин фотографа Танского, специализировавшегося на увеличении портретов. Несмотря на мои баки, он меня узнал и рассказал курьезный факт из первых дней деяний свободного народа: в витрине его магазина на Невском стоял мой портрет в натуральную величину в гусарской форме. Толпа ворвалась в магазин, с руганью вынесла изображение «врага русского народа», поставила к фонарю и тут же на Невском расстреляла.

На улицах на смену английским и французским солдатам явились немецкие, часто катавшиеся по городу на переполненных грузовиках. В публике говорилось, что они принадлежали к отрядам, посланным из Германии для эвакуации военнопленных. Сильное оживление в жизнь столицы вносили мероприятия к поднятию нравственности населения путем уничтожения спиртных напитков. Район деятельности этих «трезвенников» определялся местонахождением винных погребов. Благие начинания кончались невероятными драками и стрельбой при дележе добычи. На выстрелы спешили носители винтовок — товарищи; образовывалось громадное скопление народа, среди которого доминирующее положение занимали «защитники родины» в серых шинелях. В результате боев оказывалось достаточное количество раненых, убитых, но больше всего... пьяных.

В конце 1917 года кое-где еще проглядывали плоды трудов Временного правительства: в ноябре происходили выборы в Учредительное собрание, усиленно подготовлявшиеся временными правителями в первые же дни «естественного перехода власти» в их руки (как назывались февральские события в отличие от «октябрьской большевистской революции»); а в конце декабря чрезвычайная следственная комиссия вновь заговорила о сановниках старого режима и в числе дел выдвинула судебное разбирательство преступлений графа Фредерикса, генерала Спиридовича и моих. По-видимому, Муравьев старался выслужиться перед новым начальством, но почему-то его предложение перевести дела комиссии в Москву в то время принято не было.

Жизнь становилась все труднее и труднее, а главное — голоднее. Широковещательные принципы коммунистических начал стали вводиться путем упразднения частной торговли, лишения столицы подвоза продуктов и преследования продавцов нового типа — мешочников. Мероприятия так называемого правительства — «совнаркома» (совета народных комиссаров) привели к полному обесценению в глазах народонаселения денежных знаков и повлекли за собою возврат к допотопному виду торговли — меновому.

Крестьянские избы поставщиков картофеля, муки и пр. стали постепенно наполняться художественной мебелью, картинами, роялями, бронзой, коврами, богатой посудой; а члены крестьянских семейств, продолжая по-прежнему презирать мытье и необходимое для него мыло, стали украшать себя эгретами (называя эти пучки перьев «распри»), шарфами и всякими другими атрибутами элегантных дам, которые теперь добывали себе средства к жизни продажей мелочей и подаяниями прохожих на улицах столицы.

В очень скором времени достигнута была цель большевиков: бывший имущий класс и интеллигенция оказались в полнейшей нищете. Главной виновницей разгрома России можно считать нашу одураченную интеллигенцию, которая разрушила собственными руками, без какой-либо внешней катастрофы, захваченное ею наследие предков; а как велико было это наследие, можно судить по сообщаемым по радио большевиками сведениям (часто приходится слышать слова — «такая-то промышленность достигла стольких-то процентов таковой довоенного времени»). А чтобы понять, какого расцвета достигла Россия за последние 20 лет до войны, нужно обратиться к статистике: урожай хлебов увеличился с 1892 по 1913 год на 78%; количество рогатого скота возросло с 1895 по 1914 год на 63,5%; добыча угля с 1891 по 1914 год увеличилась на 300%; нефтяная промышленность — на 65%. Одновременно государственный бюджет дал возможность увеличить ассигнования на народное образование и просвещение... Железнодорожная сеть увеличилась с 1895 по 1915 год в своем протяжении на 103% и т.п.

Что касается моего личного бюджета, то периодически поступавшие ко мне вместо доходов сведения о моем пензенском имении давали ясную картину того, как постепенно совершался его разгром. Не обходилось и без курьезов; наиболее характерным из них был следующий: руководил дележом моего имущества между крестьянами особый комитет из местных жителей, обыкновенно избиравший своим председателем одного из инженеров, раньше служивших на хорошо оплачиваемых должностях в моем же имении. Этот комитет, признав ненадобность для рабоче-крестьянского государства тонкорунного овцеводства, постановил уничтожить первоклассное овцеводство имения (около 5 тысяч голов), в результате чего на другое же утро окрестные крестьяне набросились на овчарни и растащили ни в чем не повинных животных — часть зарезали, а часть пригнали к себе домой. В тот же день можно было видеть валявшиеся трупы загнанных тонкорунных овец.

Логика погромщиков была весьма своеобразна: в одной из конюшен конного завода стоял на пенсии мой серый выводной ирландский мерин, служивший мне все время командования лейб-гусарами. При распределении находившихся в конюшне лошадей один из погромщиков, подойдя к деннику этого коня, заявил: «Ты эфтого не трож — эфто анаральский». Но на следующий день мой любимый конь разделил участь остальных лошадей и был уведен со двора...

Городские домовладельцы, радовавшиеся, что согласно социалистическим принципам национализации подлежат только земли, были очень неприятно поражены извещением о национализации и домов. Капиталисты, продолжая владеть документами на свои капиталы, капиталов больше не видали.

Экономическая эволюция, предпринятая диктатурой пролетариата, обрадовала неимущих ненадолго: в первые дни «коммунистического рая» жизнь для восторгавшихся новым строем была, по-видимому, организована идеально; комнаты в центре города в бывших барских особняках были бесплатно предоставлены рабочим пригородных фабрик; трамвайное сообщение было даровое; пользование почтой — бесплатное; и, сверх всего, концерты и театральные представления предлагались по даровым билетам. Единственное, что совершенно отсутствовало, это были продукты питания.

В очень скором времени восторги стали утихать: в квартирах прекратилось водоснабжение и отопление; трамваи разладились настолько, что перестали ходить; почта совершенно не доставляла писем. В бывших императорских театрах публика зимой должна была сидеть в шубах, а бедные актеры замерзали на сцене; единственные существа, которым в них привольно жилось, были насекомые в несметном количестве, после каждого представления разносимые публикой по домам. И постепенно обитатели рая стали понимать, что от разорения имущих классов бедный люд ничего не выиграл, а, наоборот, сам начал переживать последствия экономической разрухи в еще более острой форме. Среди масс постепенно появлялось сознание, что коммунизм, социализм, демократизм и прочие «измы» есть нечто негодное...

5 января рабоче-крестьянская власть в оправдание своих принципов свободы разогнала Учредительное собрание. Положение делалось все более и более беспокойным, и я решил под чужим именем переехать в другой район города. Но моя конспирация в момент входа в дом потерпела полнейший крах: отворивший мне дверь швейцар зычным голосом произнес: «Здравия желаю вашему превосходительству». На мое изумление, откуда он меня знает, он ответил, что подавал соуса на гусарских обедах, на которых присутствовал Его Величество.

4

Императрица Александра Федоровна.

Мы с женою получили возможность сноситься с царской семьей и, к нашему громадному счастью, даже посылать в Тобольск посылки, содержание которых обыкновенно долго обсуждалось на нашем семейном совете: с одной стороны, хотелось послать то, что могло бы доставить удовольствие, а с другой — объем посылок должен был быть очень невелик. Раз я послал государю его любимые турецкие папиросы, — конечно, не такого качества, как получавшиеся им в подарок от турецкого султана; а иногда удавалось посылать веши. Писем писать я не решался, не имея твердой уверенности в том, что они не будут перехвачены. Жена была смелее и изредка писала императрице. В уцелевших у нас бумагах сохранилось письмо императрицы к моей жене от 2 марта, которое и привожу здесь, давая в скобках некоторые пояснения:

«2/15 марта 1918 г.

Милая Нини,

самое сердечное спасибо за хорошее письмо — так обрадована была наконец иметь от вас всех известия. Надеюсь, что мадам Зизи (обер-гофмейстерина Е. А. Нарышкина) передала всем привет. Бедный папа! (граф Фредерикс). Больно его таким видеть, скажите ему, что хозяйка (государыня) целует «Нусскнакер» (граф Фредерикс) и часто с любовью его помнит и надеется, что еще увидимся, что не надо падать духом — Господу Богу все возможно и он еще дорогую Родину спасет. Попросите его приобщиться Святых Тайн — скажите это от меня, он знает, что я ему это всеща напоминала, когда ему было особенно тяжело на душе. — Ученик (наследник) сердечно кланяется и благодарит за снимок, который теперь вкармане носит. По глазам видно, что он пережил. Как я рада, что Вы мою любимую подругу (А. А. Вырубову) видели — новое большое горе — смерть отца. Ужасно тяжело вам всем — болезни — больно думать все, что переживаете. А нам лучше всех живется. — Были весенние дни, теперь опять 17—20 градусов мороза, но на солнце очень уже тепло — они даже немного загорели. На дворе усердно дрова рубят и колят. Много учатся — время скоро бежит — 7 месяцев уже, что сюда переселились. Тяжелая годовщина сегодня. Но Господь милостив. — Как у Голого (так называл меня наследник за мою лысину) глаза? И сердце? Передайте ему и всем вашим наш искренний привет. — По вечерам муж читает нам вслух — мы вышиваем или играем в карты. — Иногда выхожу, когда не слишком холодно, даже два раза наслаждалась сидя на балконе.

Что мой брат (т.е. Германия) недалеко от вас, мне особенно тяжело!!

Изу (баронессу Буксгевден) только издали видим!

Очень рады знать, что котик здоров, благодарим Вас, что так хорошо за ним смотрите. — Можете ли быть ангелом, т.к. на островах живете, и переслать письмо Ольге К. (королева греческая — Ольга Константиновна), — почта не идет, а этим образом могу ее за письмо поблагодарить.

Прощайте, нет, до свидания, милая Нини, — Господь с Вами. Крепко целую».

Это письмо перенесло меня в давно прошедшие времена, когда так часто приходилось видеть императрицу, и ее образ предстал как живой. Вспомнилась ее величественная царственная осанка, ее серо-голубые большие глаза, в которых всегда отражалась какая-то глубокая печаль. На многолюдных собраниях природная застенчивость императрицы придавала ей вид страдальчески-холодный, как будто бы она была чужда всему, что вокруг нее происходило. Это было одной из причин, по которой мало знавшие императрицу считали ее гордою и недоступною, совершенно не понимая, что она хорошо себя чувствовала только там, где могла приносить утешение и облегчать страдания людей; пустые же светские разговоры ее только тяготили. Она не обладала умением каждому любезно, приветливо улыбаться и тем приковывать к себе симпатии масс.

Если бы императрица Александра Федоровна при своей красоте и величественности имела дар обвораживать всех к ней приближавшихся, она, как я об этом упоминал, не встретила бы со стороны высшего общества того недоброжелательства, которое, разрастаясь все больше и больше, заставило ее уйти в себя и искать общения с людьми менее родовитыми, но казавшимися ей более простыми, сердечными и естественными.

Незадолго до революции, когда до императрицы стало доходить все говорившееся про нее в то время в Думе, обществе и войсках фронта, она испытывала невероятно тяжелые переживания, заставившие ее, с одной стороны, отдаться уходу за жертвами войны в лазаретах Царского Села, а с другой — в поисках опоры доверяться людям, внешне выказывавшим ей большую любовь, оцениваемую императрицею очень высоко: в ответ на преданность людей к себе она делалась их верным другом и защитником от всевозможных нападок недоброжелателей. Из боязни постороннего влияния на беспредельно доброго и мягкого царя, в смысле отдаления его от нее, она старалась внушать государю твердость и резкость.

Глубочайшая драма императрицы состояла в том, что, имея в помыслах исключительно благополучие государя, наследника и России, она не достигала желанных результатов и всякое ее начинание обыкновенно оканчивалось неудачей, невзирая на то что всеми ее действиями всегда руководили благородство, честность и доброта.

Приведенное выше письмо императрицы служит ярким подтверждением высоких ее качеств: находясь в заточении, переживая неслыханные унижения и лишения, она думает о несчастье других и не жалуется на свое. Вся жизнь императрицы была в Боге; вера в него давала ей силу и бодрость в переживании невзгод, обрушившихся на нее на ее второй родине, где она совершенно не была понята современниками; даже члены императорской фамилии судили о ней вкривь и вкось; например, великий князь Кирилл Владимирович в своем революционном интервью в петроградской газете нашел для себя возможным сказать, что он с ужасом не раз думал, не находилась ли царица в заговоре с Вильгельмом...

Если принять во внимание перемену, происшедшую за последние десять лет во взглядах многих людей на императрицу Александру Федоровну, можно с уверенностью сказать, что близок тот час, когда правда восторжествует и личность нашей царицы очистится от злобных и лживых наветов... Но никогда не очистится и не оправдается в глазах будущих поколений то общество, которое в дни затмения опозорило себя уже теперь вполне опровергнутой клеветою на супругу русского венценосца.

5

Император Николай II.

С переездом Их Величеств с детьми в Екатеринбург возможность сноситься с высочайшими узниками совершенно прекратилась для нас и опасения за их судьбу возрастали, тем более что беспрестанно стали разноситься тревожные слухи, вскоре оказывавшиеся ложными.

6 июня в газетах писалось, что государь убит, а наследник жив; 10 июня появилось известие, что государь убит, а наследник умер; 12 июня последовало опровержение обоих этих слухов; 6 июля промелькнуло известие, что государь расстрелян, а затем распространился слух и о расстреле всей царской семьи. Определенных сведений получать не удавалось: приходилось довольствоваться гадательными известиями, с одной стороны, о трагической кончине царя и семьи, а с другой — об их спасении. Обе версии подтверждались доказательствами подчас весьма сомнительного характера. Доходили слухи о нескольких попытках спасения царской семьи во время ее пребывания в Тобольске и о том, что чья-то сильная рука систематически парализовала деятельность монархических группировок, поставивших себе целью спасение государя императора Николая II с семьей.

Переезд в Екатеринбург создал новую обстановку, новые условия жизни, сильно ограничив число лиц, входивших в соприкосновение с царской семьей. Что делалось за забором Ипатьевского дома — знало очень мало людей. Рассказ об убийстве государя, императрицы, наследника цесаревича и четырех великих княжон наводит на вопрос, почему руководители его, с одной стороны, проявляли намерение его скрыть, а с другой — стремились дать самую широкую огласку некоторым эпизодам этого события? Еще более непонятным является уничтожение останков: то действовала серная кислота, то происходило сожжение на костре и бросание в шахты, то отвоз в болото... Версий много, данных еще больше, а настоящей правды, по-видимому, известно очень мало.

Что касается брата нашего царя — великого князя Михаила Александровича, то судьба, его постигшая, дает столько же загадок, как и судьба нашего государя. Доподлинно известно одно: что 27 февраля он был арестован в Гатчине и в теплушке отправлен в Пермь, откуда был увезен неизвестно кем и куда.

С течением времени все уменьшается число людей, сомневающихся в гибели царя и его семьи. Но в чем нет никаких сомнений, это — в том, что личность царя не была справедливо оценена его подданными и что всю красоту его нравственного облика поймут только будущие поколения, которые (нужно надеяться) сумеют охранить честь и достоинство великой России. Также поймут и оценят в будущем государя Николая II и все народы мира.

Он пал жертвой натиска интернационалистов, встретивших единодушную поддержку со стороны чужестранцев: всем им было на руку падение великой России на пути ее к расцвету и прогрессу под скипетром «белого царя».

Государь, своими незаслуженными страданиями на жизненном пути напоминавший многострадального Иова, в день памяти которого родился, будучи несомненно глубоко религиозным человеком, смотрел на исполнение своего долга по отношению к Родине как на религиозное служение. Его тяжелые переживания почти с первых дней царствования (Ходынка, японская война, революционное брожение 1905 года, мировая война 1914, революция 1917 года) направили его дух в сторону мистицизма и покорности судьбе. Эта покорность не покидала царя и в тяжелые годы его заточения: в первую годовщину после отречения он записывает в свой дневник следующие слова:

«Сколько еще времени будет наша несчастная Родина терзаема внешними и внутренними врагами? Кажется иногда, что дольше терпеть нет сил, даже не знаешь, на что надеяться, чего желать? А все-таки никто, как Бог. Да будет Его Святая Воля.

Тобольск, 2—15 марта 1918 г.»

В душе царя жил и необыкновенный оптимизм, в особенности во всем, что касалось великого будущего России. Этот оптимизм резко выразился в его последнем приказе, не дошедшем до народа. Высокие нравственные качества императора Николая II отразились и на его семье. Как запись в дневнике государя, так и цитируемое в предыдущей главе письмо государыни проникнуты редко встречаемыми незлобивостью и всепрощением царской четы, которая в несчастье проявила еще больше величия духа, чем на вершине власти. Государь был общителен и привлекал к себе сердца всех, близко его знавших; даже некоторые из наглых тюремщиков были покорены его обаянием.

Самое дорогое после Родины составляла для царя его семья. Взаимоотношения, существовавшие как у Их Величеств, так и у детей к родителям и между собою, служат лучшим показателем того, каким редким семьянином был царь. Хотя жизнь государя протекала в тесном семейном кругу, но он охотно проводил время и в обществе, особенно в военной среде. Одной из отличительных черт государя была его выдержка. Будучи по натуре очень вспыльчивым, он с детства много работал над собою под руководством своего воспитателя — англичанина мистера Хисса и достиг громадного самообладания. Мистер Хисс часто напоминал своему царственному воспитаннику английскую поговорку, гласящую, что аристократами люди рождаются, а джентльменами делаются.

Многие принимали самообладание царя за безразличие; на самом же деле оно было результатом его большого умения владеть собою: вполне отдавая себе отчет о значении всего происходившего, он в очень редких случаях делился своими переживаниями, обыкновенно же скрывал свои волнения. Государь был человеком широко образованным и быстро разбирался во всяких вопросах. Такое впечатление о нем получалось как из разговоров на научные темы, так и при докладах о государственных делах. Работоспособность государя была поразительная: ежедневно он успевал прочитывать целую груду всеподданнейших докладов министров и главноуправляющих, причем возвращал их со своими пометками или резолюциями обыкновенно в тот же день. Резолюции Его Величества по всем отраслям государственного управления ярко выражали заботы царя о благе народа, но, к сожалению, могли оцениваться только теми, кого касались; большинство же подданных довольствовались лишь скудными сведениями, которые давала о государе печать, стесненная придворной цензурою, что отчасти способствовало распространению лживых слухов, умышленно пускавшихся с целью подрыва престижа монарха.

Теперь видны ошибки этой цензуры, разрешавшей печатать из жизни и царя исключительно трафаретные осведомления о выходах, балах, приемах, смотрах, торжествах в высочайшем присутствии, т.е. о внешней стороне царской жизни, в то время как то, что могло пролить яркий свет на проявлявшиеся высокие качества государя и его внутреннюю жизнь, почему-то замалчивалось; вследствие этого читающая публика не имела полной картины как жизни, так и деятельности царя. Не знала широкая публика и о доброжелательности императора Николая II, примером которой из массы фактов может служить следующий. Остановившись во время войны в Киеве только на несколько часов, государь, случайно узнав от меня об отчаянии одного жениха, который был внезапно мобилизован, собственноручно поставил на всеподданнейшем прошении резолюцию: «Разрешаю и благословляю», повелев немедленно вернуть прошение подателю. Осчастливленная молодая парочка повенчалась, благословляя своего царя. Редко говорилось в печати и о том, что почти все улучшения как в положении, так и в довольствии офицеров и нижних чинов исходили исключительно от инициативы императора Николая II, хорошо знакомого с укладом военной жизни.

Государь обладал необыкновенной природной памятью: он никогда не забывал того, что слышал или прочел, так же как помнил всех когда-либо ему представлявшихся, поражая напоминанием подробностей обстановки или разговора при последней встрече. Ум государя императора Николая II был оценен графом Л. Н. Толстым, в письме которого к Его Величеству находим слова: «Вы — добрый и умный человек».

Будучи мягкого характера и очень деликатным в своей манере обращения с людьми, государь не мог превозмочь себя и открыто высказывать в лицо свое неудовольствие. Многие ставили ему в упрек, что, решив уволить министра, он не говорил ему этого сам, а прибегал к перу, чтобы вслед за уходом министра с доклада запиской сообщить ему свое решение. Принималось это за слабоволие и фальшь, тогда как на самом деле было следствием того, что государю было слишком тяжело видеть чужое страдание.

Хотя власть царя и была неограниченна, но он никогда не давал этого чувствовать, а, наоборот, был строгим блюстителем законов Родины и отличался большой бережливостью, в особенности в личной жизни. Придавая внешности мало значения, он отличался необыкновенной доступностью; чувствовалось, что государь совершенно не думал о производимом им впечатлении и был скорее застенчив. При высоком положении царя поражало его сердечное отношение к людям, ярко проявлявшееся в его обращении к ним, так что про него вполне можно было сказать: «И на чреде высокой не забыл святейшего из званий — человек».

Но самыми главными чертами характера государя были его благородство и самоотверженность. Ими объясняется решение царя принять на себя верховное командование армией, дух которой был поколеблен неудачами и которую он надеялся воодушевить своим личным присутствием, думая, что в такие трудные для Родины дни он должен взять на себя ответственность и пожертвовать собою. Самоотвержение руководило государем и в его решении отречься от престола: увидев кругом себя измену, он считал, что должен принести себя в жертву русскому народу; надеясь своим отречением спасти Родину от внутренней смуты, он на самом деле отдал горячо любимую им Россию в полную власть революции — стихии ненависти, злобы и мести.

Современники совершенно не оценили рыцарского характера императора Николая II, так как не входило в расчеты руководивших общественным мнением вожаков либеральных направлений представить его народу в его истинном свете. Поставив себе одной из главных целей дискредитирование царя и царицы, — одни сознательно, а другие несознательно — подтачивали вековые устои престола, с крушением которого не могла не рухнуть и разноплеменная Россия.

Государь при нравственной своей чистоте не допускал даже мысли, что кто-нибудь мог поверить распространяемой о нем клевете и что таким психозом мог быть охвачен народ, который он так искренне любил и которому беспредельно верил.

Когда мне приходилось во время всеподданнейших докладов касаться антиправительственной работы, я, с одной стороны, замечал, что царь считал мои сообщения преувеличенными, а с другой — у меня создавалось впечатление, что государь все знает, но не высказывает своих мыслей, ошибочно считая несвоевременным что-либо предпринимать до окончания войны против общественных деятелей.

Дорвавшись после революции до власти, интернациональный сброд стал мстить павшему монарху, и печать наполнилась самыми лживыми и гнусными пасквилями по адресу отрекшегося самодержца.

...Но времена помрачения рассудка, по-видимому, проходят: сегодня уже можно в печатном слове уловить начало просветления, благодаря которому люди постепенно дойдут до настоящей оценки высокой личности царя Николая II, своей преданностью св. церкви и горячей любовью к Родине напоминающего древних русских царей.

В сердцах знавших государя императора Николая II память о нем есть и будет священна...

6

Невольный уход мой из дому.

В начале июля в бывшем суворинском «Вечернем времени», переименованном в «Вечерние огни», передовица, написанная неким Гольдштейном (кажется, евреем), представляла из себя выпад по моему адресу. Через двое суток выпад повторился в той же газете, но за подписью Ксюнина, сотрудничавшего на войне с А. И. Гучковым. Смысл этих статей был тот, что генерал Воейков, являющийся, по мнению их авторов, виновником трагической гибели государя Николая II, гуляет по Петрограду на свободе. Третьего выпада не последовало, вероятно, благодаря возмущению, высказанному редакции по поводу этих статей знакомым мне врачом, пользовавшимся в то время большим престижем.

В последних числах июля к нам на дачу приходил несколько раз какой-то солдат, который говорил прислуге: «Ваш генерал должен скрыться — иначе он будет арестован».

3 августа в половине седьмого утра в дверь спальной постучала девушка моей жены и испуганным голосом крикнула, что приехали с обыском. Наскоро накинув на себя халат и платок, жена побежала в нижний этаж дачи навстречу неожиданным гостям, а я открыл все двери и стал прислушиваться к тому, что творится. Старший из прибывших (как потом оказалось, бывший лейб-гусар) предъявил жене ордер на мой арест. Совершенно случайно жена моя сказала посетителям то же, что и вся наша прислуга, а именно — что я дома не ночевал. Получив на свой вопрос о месте моих ночевок ответ жены: «Какая жена знает, где ее муж ночует?» — солдат сказал: «Вы его пришлите в районный Совет». Затем он обратился к своим спутникам со словами: «Товарищи, поехали».

Дворник нашей дачи, шпион районного Совета, немедленно побежал донести, что старший красноармеец не выполнил декрета, не сделав обыска. Значительно позже жена старалась узнать, не пострадал ли из-за этого солдат, так как известно было, что он был вытребован на Гороховую, но благодаря обычной большевистской хитрости истины добиться не могла. Один из большевиков, знавший про самоотверженный поступок лейб-гусара, сказал впоследствии моей жене: «Такие люди, как ваш муж, нам опасны — он может иметь сильное влияние на массы, раз бывший лейб-гусар, рискуя собственной жизнью, решил спасти своего бывшего командира полка».

Подождав с полчаса, я, боясь вторичного приезда красноармейцев, отправился кружным путем в «Европейскую» гостиницу к одному своему знакомому, имевшему сношения с пребывавшими тогда в Петрограде немцами. Я хотел навести у него справку, нельзя ли мне исчезнуть при их содействии. Не получив от него никаких определенных указаний, я через час отправился в исаакиевский сквер, где мы с женою сговорились встретиться в 10 часов утра.

На улице Гоголя, бывшей Малой Морской, целый этаж Гранд-отеля был занят немецким консульством. Пока жена говорила со служащими консульства, я в ожидании ее сидел на скамейке. Через час появилась жена с неблагоприятным для меня ответом: оказалось, что один из служащих консульства, выразив изумление по поводу нашего столь долговременного пребывания в объятом анархией городе, наотрез отказался что-либо для меня сделать. После этого оставалось только одно: надеяться на Бога, но и самому не плошать. Посоветовавшись с женою, я решил через двое суток, в течение которых ночевал в разных квартирах, перебраться через финляндскую границу — где-нибудь около Сестрорецка или Белоострова. Паспорт у меня был с моей фотографией, но не на мое имя. С ним я отправился в Сестрорецк, где остановился в самых скромных меблированных комнатах, прописался и стал ежедневно совершать прогулки по разным направлениям, причем убедился, что наша сторона была очень плохо охраняема, так что не представляло большого затруднения перейти границу; что же касалось финляндской охраны, то, по рассказам местных жителей, часовые были очень наблюдательны и встречали выстрелами всех переходивших границу. Был еще один способ: пройти в море на рыбачьей лодке и пристать к финляндскому берегу, но на это я не рискнул, не желая доверяться незнакомому рыбаку.

Решив ехать обратно, я сел в поезд, отходивший из Сестрорецка в половине шестого утра. Как только поезд тронулся, началась проверка документов, весьма удивившая постоянных пассажиров, ездивших по этой дороге. Сидел я в третьем классе, с трубкою в зубах, читал «Петроградскую коммуну» и «Красную газету». Одет был весьма не изысканно и при предъявлении своего документа принимал совершенно индифферентный вид. Первым обходом не ограничилось: за 20 минут до прихода поезда в Петроград был произведен вторичный обыск, окончившийся для меня также благополучно.

Когда поезд остановился на вокзале и я вышел из вагона, стоявшая на платформе укутанная в большой платок женщина, дернув меня за рукав, сказала: «Владимир Николаевич, вас здесь ищут». Только по глазам я узнал одну из наших служащих, которая пришла меня предупредить о том, что всю ночь дома производился обыск и все мои фотографии были взяты и розданы по постам, распределенным по Каменному острову. В облаве этой участвовало, по-видимому, немалое количество людей. Самый вокзал был также оцеплен. Все выходы из него были заняты постами красноармейцев или милиционеров. Я повернул в обратную сторону и пошел вдоль поезда, сказав встретившей меня, чтобы она шла за мною шагах в тридцати. Дойдя до хвоста поезда, я спустился на полотно и по рельсам вышел на путь, по которому подъезжал к вокзалу. Оказалось, что это был единственный не охранявшийся пункт. Каким образом я выскочил из мышеловки, до сих пор не отдаю себе отчета.

Пройдя мост, я подошел к месту, где линия приближается к Коломягскому шоссе, перешел на него и продолжал путь до удельного леса между ипподромом и аэродромом. В лесу моя спутница подошла ко мне. Мы сели на скамеечку и стали обсуждать, что дальше делать. Был восьмой час утра.

7

Мое поступление в сумасшедший дом.

Мне пришла в голову мысль изменить свою физиономию, так как я мог встретить кого-нибудь из тех, кто меня видел в последнее время. Спутница одобрила эту мысль. Я ее попросил наблюдать, чтобы никто не увидал моей работы по трансформации. Найдя поблизости лужу, я намочил губку, находившуюся у меня в кармане, достал мыло, бритву, обрил растительность на голове, бакенбарды и усы и надел пенсне. Женщина, знавшая меня много лет, нашла, что узнать меня не представлялось возможным. При обсуждении дальнейшего плана действий я остановился на мысли, одобренной и моею спутницей, — поступить в сумасшедший дом, прикинувшись сумасшедшим. Мы условились так: я отправлюсь во двор лечебницы; если войду в один из домов, это будет признаком, что я там остаюсь, и она сообщит моей жене о месте моего пребывания; если же я ни в один дом не войду (через решетку у ворот это можно видеть), она должна меня ждать.

Мое поступление в сумасшедший дом было первым серьезным испытанием в актерском искусстве, благодаря Богу увенчавшимся успехом.

Войдя во двор, я уселся на скамейку против подъезда конторы больницы. Один из проходивших мимо сторожей спросил, что мне нужно. — «Дохтура». — На все вопросы о том, какого мне нужно доктора — дежурного или нет, я повторял одно слово: «Дохтура...»

Он ушел в контору. Через некоторое время ко мне вышел господин, назвавшийся дежурным врачом больницы, и спросил, что мне нужно. Я указал пальцем на свой лоб и произнес: «Фьють». На его вопрос, что со мною, я повторил, показывая на лоб: «Фьють».

«Успокойтесь, — сказал доктор, — и сядьте». Я сел. Тогда он спросил: «Что же вам угодно?» — «Поступить». — «Куда вы желаете поступить?» — «У меня деньги есть». — «Не в деньгах дело. Куда вы желаете поступить?» — «Я заплачу». — «Чем же вы больны?» — «Фьють». Внимательно посмотрев на меня, доктор спросил: «А у вас были когда-нибудь какие-нибудь болезни?» Чувствуя, что от этого ответа зависит решение моей судьбы, я сказал, что был морфиноманом, и затем прекратил всякие дальнейшие объяснения. Доктор ушел в контору. После нескольких разговоров по телефону он, вернувшись, сказал мне, что, если я согласен подписать установленное обязательство и если у меня документы в порядке, они меня примут на мой собственный счет. Я ответил: «У меня паспорт есть и деньги есть. Сколько заплатить?» — «400 рублей в месяц». — «Хочу лучше», — произнес я, на что доктор предложил добавочную порцию за 75 рублей в месяц и пригласил меня для записи в контору, где у меня отобрали паспорт и выдали квитанцию на внесенное по 1 сентября содержание, а затем повели в барак, в котором находилось 24 человека моих новых коллег. Мне, как платному, была предоставлена маленькая комната в одно окно без двери. Мебель состояла из очень хорошей кровати, комода, стола, кресла и стула. Все было очень чисто, но комфорта не было.

Введя меня в комнату, доктор спросил, доволен ли я. Несмотря на радость по поводу временного избавления от ощущений преследуемого по пятам зверя, я в прежнем тоне ответил: «Да, но у меня есть несколько условий: 1) я не желаю разговаривать ни с кем из больных; 2) не могу есть при посторонних и требую, чтобы меня кормили в отдельной комнате (доктор сказал, что я буду получать еду в моем помещении); 3) если мне подадут рыбу с рыбьей костью, я не ручаюсь за себя; 4) требую разрешения на ежедневную прогулку вне больницы».

Первый и второй пункты были мною изобретены с целью быть возможно меньше в обществе моих коллег, среди которых могли найтись люди, знавшие меня; третий пункт имел целью достигнуть, насколько это было доступно, лучшего стола, так как обычное меню Петрограда в то время составляла противная костлявая рыба — вобла; четвертый же пункт имел целью мои свидания без какого бы то ни было контроля. Касательно третьего пункта доктор обещал распорядиться; про четвертый же сказал, что разрешение его зависит от врача, заведующего моим отделением. На этом мы расстались.

Вскоре меня посетили по очереди доктора, якобы случайно являвшиеся в мою комнату с промежутком от часу до двух. Они садились, начинали расспрашивать о моем прошлом, о том, что меня в данное время волнует, и о том, какой образ жизни я хотел бы вести в больнице. Надо было сделаться более разговорчивым, чем я был с первым врачом. Историю моего прошлого пришлось сочинить: я выдал себя за сына чиновника канцелярии московского генерал-губернатора — я был немного знаком с обстановкой службы в канцелярии и мог давать правдоподобные ответы на их вопросы. Относительно моего образования я сказал, что невежливо об этом спрашивать, но что выданный мне в Москве аттестат зрелости у меня имеется. На вопрос, не был ли я военным, я ответил, что никогда таковым не был и нигде не служил, а всегда жил за границей, подтверждением чему могут служить мои вещи, имевшие заграничные клейма. Занимался я якобы торговлей лошадьми в Бельгии, Франции, Италии, иногда Германии и только с начала войны ликвидировал свои коммерческие дела. «Теперь же, — закончил я свое повествование, — с разгромом России большевиками я, как представитель русских конных заводов, совершенно выбит из колеи, разорен и не предвижу возможности продолжать работу на коммерческом поприще».

Как только я остался один в комнате, больные всем наличным составом прибежали приветствовать приведенного к ним новичка. Я начал кричать во все горло и, пользуясь правом обитателей больницы не придерживаться общепринятых форм вежливости, осыпал их градом ругательств, удержавших их на пороге моей комнаты.

Эта сцена была ликвидирована надзирательницей, уговорившей больных покинуть меня; но они все-таки продолжали волноваться, в результате чего в коридоре около моей комнаты произошел бой: половина больных была на стороне надзирательницы, другая — против. Сражение пришлось прекратить при помощи служителей барака. По телефону был даже вызван доктор, отправивший двух наиболее бушевавших в смирительное отделение.

8

Жизнь в сумасшедшем доме.

На следующий день после совещания медицинского персонала заведовавший бараком врач сообщил, что мне дано разрешение гулять по всему расположению больницы; что же касается выхода за ворота, то раньше двух-трех дней я его согласно правилам получить не могу.

Пища приносилась мне в комнату, и в течение трех дней никаких рыбьих костей на тарелках не было; на четвертый день мне на второе подали какую-то рыбу с костью позвоночника. Я ударил кулаком по столу так, что посуда задребезжала; затем начал бегать по комнате и изображать человека, буйно настроенного... По-видимому, рыбу мне подали нарочно, так как за дверью, якобы случайно, оказалась надзирательница, которая вошла ко мне со словами, что она по ошибке прислала мне не ту тарелку.

Однажды ко мне в умывальной подошел один из больных и сказал: «Ваше превосходительство, имеете ли вы сведения об императрице Марии Федоровне?» Вместо ответа я так зарычал на него, что он испуганным голосом пролепетал: «Да ведь вы же генерал Воейков?» После этих слов я стал из себя изображать почти буйного помешанного при каждой встрече с этим больным, который оказался, по осторожно наведенным у персонала справкам, одним из старших офицерских чинов петроградской полиции; неудивительно, что он меня узнал.

В последних числах августа мне пришлось быть на устроенном администрацией больницы балу; приглашены на эту танцульку были весь служебный персонал и больные. Из нашего барака приглашения получили один молодой человек и я. На балу доктора не спускали глаз с танцевавших и разговаривавших больных, отправляя одного-двух по баракам приблизительно через каждые четверть часа. Моя очередь наступила сравнительно поздно: около 10 часов вечера ко мне подошел директор больницы с предложением покинуть бал, так как мне, по-видимому, пора отдохнуть.

Через четыре дня по прибытии в больницу я получил разрешение гулять вне ограды, с условием быть налицо в часы завтраков и обедов, а после 5 часов вечера никуда не выходить.

Гуляя утром по Удельной, я ежедневно заходил в лавки и сообщал по телефону своим домашним часы, в которые буду их ждать в удельном парке. Все приходившие меня навещать должны были проходить под железнодорожным мостом по пути из Лесного, а я с 2 часов дня прятался около этого места по кустам.

В один из понедельников я напрасно прождал в удельном парке: никто ко мне не пришел. Отправившись наудачу на следующий день, в который свидание назначено не было, я встретил одну из служащих нашего дома, со слезами сообщившую мне, что жена арестована и сидит в новодеревенском комиссариате. Одновременно она передала мне записку жены с советом бежать, что меня и поддержало в решении покинуть страну. Причиной ареста жены послужило требование указать место моего нахождения, так как до сведения комиссариата дошли слухи, что я где-то в окрестностях. Пришлось решать чрезвычайно трудную задачу: явившись в комиссариат, жены не спасу, а сам буду расстрелян; оставаясь же на свободе, могу пробраться в один из ближайших пунктов нахождения немцев — Псков или Украину — и там хлопотать об освобождении жены.

Не решаясь просто бежать из боязни навлечь на себя подозрения, я симулировал нервное возбуждение, причиняемое якобы неисполнением обещания моим другом привезти деньги для уплаты за сентябрь:было уже 5 сентября и я задолжал больнице за пять дней. По какому-то предчувствию я 1 сентября не платил, решив ждать напоминания о плате. Несмотря на увещевания больничного начальства не волноваться из-за такого пустяка, я настаивал на своей поездке в Саблино за деньгами дня на три-четыре и обратился к докторам с двумя просьбами: уплатить только за шесть дней и по возвращении из Саблина быть обратно принятым в лечебницу на прежних условиях. Ввиду того что моя просьба нарушала установленные правила, врачи собрали комитет; согласно вынесенному протоколу мне было позволено уплатить только за шесть дней.

По соблюдении формальностей я получил паспорт и, завязав вещи в газетную бумагу, отправился в удельный лес, где привел себя в соответствующий рабочему вид: подбил ногти грязью, натер руки сосновыми иглами и землею, испачкал небритую два дня физиономию, надел ночную рубашку и окунул в грязную лужу сапоги. В таком виде отправился дальше в Лесной, где сел на трамвай, который менял два раза: у Медицинской академии и Бассейной. До царскосельского вокзала добрался я только на третьем. Тут я стал обдумывать способ раздобыть билет на Н. На мое счастье, в зале III класса оказалась группа полупьяных рабочих, ехавших туда же. Я к ним пристроился, вмешался в разговор, и через несколько минут они со мною совершенно освоились. Одного из них я попросил взять мне билет, предложив стеречь его вещи. Около кассы стоял пост из трех красноармейцев, которые контролировали бравших билеты. Имея таковой в руках, я в компании чернорабочих направился к поезду. На верхней площадке лестницы стоял второй контрольный пост красноармейцев. Поднимаясь по лестнице, я умышленно подогрел спор своих спутников на какую-то тему, вследствие чего началась невероятная ругань... В этой-то ругающейся группе я и подошел к посту. Увидев перед собою столь шумную компанию, пропускной пост признал ее за совершенно безопасную и не только не спросил документов, но еще протолкнул в дверь, чтобы мы скорее проваливали. Однако полное риска путешествие до вагона этим не кончилось: у дверей стеклянной галереи при выходе на платформу оказался третий пропускной пост. Пришлось завлечь компанию в новый спор, окончившийся таким сильным возбуждением моих спутников, что пост постарался как можно скорее от нас избавиться и выпроводить на платформу. Проходя мимо поезда, я незаметно отстал от компании и забрался в битком набитый вагон III класса, на площадке которого простоял до прихода поезда в Н., где выскочил на рельсы с противоположной вокзалу стороны.

Были уже сумерки. Разыскивая дом моего знакомого, я случайно остановился у двери, на которой прочел его фамилию.

Его самого дома не было; отворила дочь. При виде такой безобразной физиономии, она чуть не захлопнула дверь. Вышла ко мне жена моего знакомого, а со следующим поездом приехал и он сам. Мой вид привел его в полный ужас. Мы стали вместе с ним обдумывать дальнейший план моего бегства. Я удачно попал: оказалось, что одну из квартир в его доме занимала вдова бывшего начальника станции, которая держала буфет. Старший из ее сыновей был помощником начальника станции, откомандированного на один из ближайших полустанков. Как раз в этот вечер он был свободен. Мой новый покровитель пригласил его пить чай, а сам немедленно отправился в местный совдеп, чтобы выправить для своего нового служащего (каковым был я) право жительства в Н., а также удостоверение на проезд по железным дорогам с возвращением в Н. Эти документы я получил только на следующий день.

9

Из Совдепии в Украину.

Вечером явился помощник начальника станции. Я ему отрекомендовался как бывший буфетчик. Согласно нашему плану хозяин дома и я стали его убеждать поехать в Витебск для закупки провизии, которая, по моим сведениям, на витебском базаре раза в три дешевле, чем в Петрограде. Железнодорожные билеты можно было получать только по особым разрешениям, так что всякая поездка представляла из себя весьма сложное и подчас затяжное дело. Желая передо мною похвастать своим высоким положением, помощник начальника станции сказал, что если он с нами поедет, то вопрос билетов возьмет на себя, но что, находясь на службе, он должен получить отпуск, в котором начальство ему, вероятно, не откажет.

Действительно, на следующий день утром мы получили билеты на Витебск, а я из совдепа получил и соответствующие документы. Таким образом, мы втроем отправились на Витебск, так как в этом направлении было больше шансов перейти границу. В вагоне мне с моим знакомым удалось попасть в маленькое купе II класса, а помощник начальника станции устроился в служебном отделении. До станции Дно мы ехали сравнительно свободно: восемь человек в четырехместном купе; но на станции Дно к нам вошел вооруженный винтовками продовольственный отряд из Старой Руссы, который ехал на юг. Эти продовольственные отряды представляли из себя легализированных тогдашней властью погромщиков. С их приходом нас оказалось в отделении уже 13 человек. Двигаться не было никакой возможности. Так мы ехали всю ночь.

В 6 часов утра мы остановились на станции Витебск. Перед остановкой мой спутник узнал от находившихся в поезде евреев, что в настоящее время переход границы в районе Орши представляет большой риск, а что нужно из Витебска ехать на Смоленск, Брянск и Унечу, из которой можно свободно перейти границу. Мы решили, погуляв по базару, возмутиться витебскими ценами и сообщить сопровождавшему нас помощнику начальника станции, что необходимо ехать дальше — до Унечи, единственного места, где возможно сделать необходимые нам закупки.

Придя в гостиницу, мы потребовали кофе и втроем сели за маленьким столиком. Помощник начальника станции начал рассказывать о своей служебной карьере, превознося, существующие порядки и с ужасом вспоминая о пережитом при царском режиме. Он привел случай с проходом императорского поезда через Н. в 1916 году, когда всем распоряжавшийся, по его словам, при высочайших путешествиях дворцовый комендант Воейков приказал его расстрелять... На мой наивный вопрос: «Как же вы с нами пьете кофе, когда Воейков приказал вас расстрелять?» — он рассказал следующие подробности: «Дворцовый комендант сделал распоряжение, чтобы для частных лиц телеграф не работал по линии за час до и час после прохода императорского поезда. Ввиду крайней необходимости одному лицу послать телеграмму я разрешил это сделать, за что дворцовый комендант приказал меня расстрелять». Я согласился с помощником начальника станции, что, судя по такому поступку, Воейков должен быть страшным мерзавцем. Мой спутник трясся от душившего его хохота, так что мне приходилось во время разговора толкать его ногой. На вопрос, каким образом он был спасен, помощник начальника станции объяснил, что его спас князь Путятин, отменивший распоряжение Воейкова.

Князь Путятин был начальником царскосельского дворцового управления и к подобным вопросам ровно никакого касательства не имел. Рассказанный факт был сплошной выдумкой: никогда никакого дела о посланной частной телеграмме даже и возбуждено не было.

Отправившись в 8 часов на базар, мы, раскритиковав цены, стали убеждать помощника начальника станции ехать с нами на Унечу, где вывозимые из Украины товары продаются чрезвычайно дешево. Он заявил, что сам ехать не может, так как отпуск кончается и он сегодня же обязан вернуться в Н., но обещал через своего станционного приятеля устроить нам проезд до Унечи, что и исполнил.

Поезд на Смоленск уходил только в третьем часу, и до этого времени мы гуляли по базару. Когда я отделился от своих спутников, ко мне подошел одетый мастеровым человек со словами: «Товарищ, а мы с вами с самого Лесного вместе едем». Я почувствовал, что наступает конец моей свободе... Хлопнув его по плечу, я веселым голосом сказал: «Так вы, товарищ, питерский? Идем в трактир вместе чай пить» — и взял его под руку. В трактире, увидев свободный стол у окна, я сказал: «Товарищ, вы займите этот стол, а я сейчас позову своих двух компаньонов. Они ребята хорошие, и мы прекрасно проведем время». Он пошел занимать стол... и так меня и не дождался. От двери трактира я бросился бегом на вокзал, встретил в условленном месте своего спутника и вместе с ним забрался в вагон. Улегшись на поднятом верхнем месте, я притворился больным, а он сел на противоположной скамейке, объясняя всем, что везет тяжелобольного; впустили мы только одну приличную даму с молодыми людьми, оказавшимися лицеистами. Таким образом мы доехали до Унечи, где отправились нанимать подводу для переезда границы. Тут мы встретили молодого еврея, тоже направлявшегося в Клинцы для закупки там, по его словам, монпансье. И вот этот самый «монпансье», мой спутник и я наняли подводу до Клинцов за 300 рублей.

При выезде из Унечи нас остановил красноармейский пост, требуя документов, которых у нас не было. Мы были близки к крупным неприятностям, если бы нас не выручили несколько моих вещей, чрезвычайно понравившихся красноармейцам (в их числе замшевый жилет). По дороге мы остановились, зашли в крестьянскую избу, выпили чаю и в четвертом часу утра добрались до границы, где стоял немецкий пост, начальник которого вышел к нам с трубкой в зубах и заявил: «Проезда нет». Разговор у нас пошел на немецком языке. Я стал к нему приставать, объясняя, что мы — три честных человека, едем по частным делам и т.д., и так ему надоел, что он, махнув рукой, сказал: «Проезжайте, только если вас кто спросит, не говорите, что вы проехали через этот пост». Мы ему обещали, и наша повозка покатила дальше на Клинцы, где я расстался со своим старым знакомым, уехавшим обратно в Унечу, а еврей «монпансье», решив ехать на Гомель, продолжал путь со мною. Он меня предупредил о новом препятствии: был шестой час утра, поезд уходил около восьми, а для получения билета необходимо два разрешения: от украинской и от немецкой комендатур. На мою просьбу выручить меня он в качестве советчика привел своего приятеля — рыжего Михеля. На происходившем под моим председательством совещании мы по совету Михеля, толкового мальчишки, приняли решение пройти пешком до следующего полустанка в девяти верстах от Клинцов и при проходе поезда вскочить в вагон. Я только поставил условием, чтобы они до полустанка несли мои вещи. Полустанок оказался не в девяти, а в одиннадцати верстах. Придя туда, мы узнали, что поезд опаздывает и пройдет около 10 часов. Билеты Михель достал через какого-то сторожа. В момент прохода поезда мы все вскочили в разные вагоны. Я попал 77-м пассажиром в багажный вагон без скамеек, в тех краях называвшийся в честь Горького «максимом». Весь путь пришлось ехать стоя.

По прибытии в Гомель я пошел в парикмахерскую, где постригся, побрился и в первый раз вымылся после удельного парка, благодаря чему несколько утратил совдеповский вид. Обедал я в лучшей гостинице Гомеля, где еда после петроградской мне показалась восхитительной, но по старым понятиям не выдерживала ни малейшей критики. Вернувшись на вокзал, я обратился к начальнику станции с просьбой о разрешении на покупку билета на скорый поезд до Киева. Когда-то вытягивавшийся передо мною в струнку начальник станции меня, конечно, не узнал и, встретив «по одежке», предложил убираться вон. От начальника движения — тоже знакомого повысочайшим проездам — я получил в грубейшей форме ответ, что ему некогда со мною разговаривать. Оставалось одно из двух: или обратиться к немецкому коменданту, что мне казалось рискованным, или при содействии кондукторской бригады применить способ путешествия «зайцем», о котором я часто слышал, но сам никогда не пользовался.

Стараясь угадать по физиономиям сновавших на платформе обер-кондукторов, который из них будет сопровождать скорый поезд на Киев, я остановился на одном — большого роста, тучном, с целым рядом значков старого времени. Подойдя к нему, я почтительно произнес: «Господин обер, нельзя ли на Киев скорым проехать?» Он на меня строго посмотрел. Я ему незаметно сунул в левую руку государственный кредитный билет пятирублевого достоинства, на что получил в ответ: «Когда поезд подадут, ступай к третьему фонарю». Когда подошел состав поезда, я скромно стоял с чемоданчиком у фонаря... Обер прошел мимо меня, делая вид, что никакого представления обо мне не имеет. И только перед самым отправлением он, подойдя к фонарю, где отдавал свисток паровозу, отдал мне краткий, но строгий приказ: «Лезь...» В исполнение этого приказа я вскочил в полуоткрытую дверь вагона III класса, где был принят якобы случайно находившимся на площадке кондуктором, сказавшим мне: «По правой руке вторая койка внизу». Я вынул из кармана 30 рублей и дал со словами: «Милый человек, билетика не успел взять... Похлопочи, пожалуйста». Сунув деньги в карман, он сказал: «На следующей остановке». Я отправился на указанное место. В этой части вагона с одной стороны на длинной койке сидела сестра милосердия с каким-то доктором, а напротив два офицера; надо мною был чиновник. Пассажиры стали меня внимательно разглядывать. Первой заговорила сестра милосердия: «Вы кто будете?» — «Проезжий... Мы в Киев едем». Не удовлетворившись этим ответом, она стала задавать ряд других вопросов, по-видимому предполагая, что я скрываю свое настоящее положение. Чиновник почему-то стал мне давать советы (оказавшиеся для меня очень неудачными), как в Киеве выйти так, чтобы меня никто не видел. Вошел контроль. «Ваш билет...» — спрашивает контролер. «У кондуктора», — отвечаю я. На вопрос контролера, где билет, кондуктор с олимпийским спокойствием отвечает: «Я вам передавал их». «Да, да, хорошо», — со строгим лицом говорит контролер.

Таким образом, мой проезд обошелся в 35 рублей вместо 68 — стоимости билета III класса до Киева: я сберег 33 рубля, которые для меня в то время составляли много, так как я подъезжал к Киеву с 43 рублями в кармане.

10

Арест жены. Мой приезд в Киев. Результат пропаганды в русских и немецких войсках.

На следующее утро в Дарнице была произведена проверка документов. Один из бывших у меня в кармане паспортов был на чиновника никогда не существовавшего отдела снабжения. Хотя проверявший и не был знаком с этим учреждением, но так как печати были на месте, а вид у меня был совершенно уверенный, меня оставили в покое. Выйдя из поезда по совету чиновника на Киеве 2-м, я проклинал судьбу, так как пришлось с чемоданом тащиться пешком до Елизаветинской улицы в Липках, где жили мои знакомые.

Принят я был очень радушно и получил приглашение остановиться у них. (На мое заявление, что я ощущаю на себе «непрошеных гостей», которыми, вероятно, обязан моим 76 спутникам по вагону IV класса, они мне предложили пройти в отдельную комнату, где я и освободился от разносителей сыпного тифа.)

В Киеве я начал хлопотать в отделении немецкого штаба — «оберкомандо» — о своей жене. Мне было предложено послать личную телеграмму в Берлин, где я знал министра иностранных дел адмирала Хинце, бывшего флигель-адъютанта германского императора и несколько лет состоявшего при особе нашего государя. На телеграмму ответа я не получил. Через несколько дней из Петрограда пришло известие, что почти одновременно с моим приездом в Киев жена была освобождена из комиссариата: в данном случае немецкие власти не успели оказать содействия. В то же время от приехавшего в Киев служащего нашего дома я узнал несколько фактов из жизни жены под арестом.

В ночь на 2 сентября приехал следователь новодеревенского комиссариата и арестовал жену. Помещена она была в новодеревенском арестном доме, в камере с целой группою уголовных баб и воровок, из которых одна заболела на следующий день холерой и была по приказанию врача увезена. Тогда старший солдат караула перевел мою жену в занимаемое ими караульное помещение, где велел поставить кушетку. Отношения, установившиеся с первых дней между моей женою и чинами караула, были вполне хорошими; объяснялось это отчасти тем, что, получая из дому обеды и ужины, она ими делилась; а когда солдаты самовольно брали у нее провизию, делала вид, что ничего не замечает. Красноармейцы ей рассказывали, что их так плохо кормят, что они вынуждены отбирать молоко, картофель, яйца и пр. у крестьян, привозящих эти продукты на продажу в город.

Однажды, когда чины караула были посланы арестовать одного генерала, оставшийся в караульном помещении красноармеец вступил с женою в откровенную беседу: полушепотом он рассказал ей о своем былом житье на фронте, об эпизодах боевой жизни; и вдруг преобразившись из красноармейского разгильдяя в дисциплинированного солдата старых времен, он с большой гордостью поведал о том, что у него имеется Георгиевский крест IV степени, который ему приколол на грудь сам великий князь Николай Николаевич. На вопрос, отчего он его не носит, солдат с глубоким вздохом ответил, что не такие теперь времена. О преследованиях офицеров и массовых расстрелах он говорил с громадным возмущением, находя, что среди офицеров было много прекрасных, горячо любимых солдатами людей... Последние слова он произнес совсем шепотом.

10 сентября жену мою вызвали в Совет и сообщили, что отпускают ее, так как стало известно место моего нахождения; а на следующий день она получила мою телеграмму из Унечи о моем благополучном прибытии в новое государство — Украину.

В то время юг России представлял из себя четыре совершенно отдельных самоуправления: 1) Украина, управляемая гетманом Скоропадским; 2) Донская область с донским атаманом генералом Красновым в Новочеркасске; 3) Добровольческая армия, возглавляемая генералом Деникиным в Екатеринодаре; 4) Крымское правительство в Симферополе. Зарождение Украины произошло не вполне естественно, а именно — не на родной украинской земле, а на чужбине. Многолетняя работа австрийского генерального штаба по подбору подходящих элементов для распространения идей «украинизации» Малороссии увенчалась явным успехом в дни заключения так называемого Брест-Литовского мира.

Когда под влиянием интернационалистической пропаганды русская империя стала разваливаться и составные ее части стали предъявлять свои отдельные национальные требования, галичане в союзе с главарями радикальной киевской интеллигенции провозгласили себя на малопонятном языке «мова» представителями великой Украины; явившись от самозваной Центральной Рады в Бресте к своим восприемникам, они на основании права самоопределения народов получили свою независимость от большевиков, а суверенные права — от Германии, с которой заключили сепаратный мирный договор.

Еще в начале 1915 года в Германии под председательством одного отставного генерала образовалось общество «свободной Украины» — так назван был союз германских ревнителей украинского освободительного стремления; в его составе можно было встретить и депутата австрийского рейхстага, лично с Украиной ничего общего не имевшего. Первое полученное мною от Украины того времени впечатление: германская государственность в русской обстановке. В Киеве, в Липках, почти на всех перекрестках стояли столбы с обозначением направлений к различным административным учреждениям германского штаба; жители' столицы не имели права ходить по улицам Липок, не имея в кармане немецкого аусвайса.

Я нашел среди чинов администрации Украины несколько своих старых знакомых, помогших мне в получении паспорта и всяких нужных документов. Главы государства — ясновельможного пана гетмана Павло Скоропадского в это время в Киеве не было: он ездил на поклон к императору Вильгельму, наградившему его званием «светлости» и лентой одного из прусских орлов. Еще до возвращения главы самостийной Украины население Киева было оповещено о подробностях его пребывания в гостях у германского императора благодаря помещенным в витринах на Крещатике фотографиям, на которых можно было любоваться восторженным выражением лица гетмана на приемах у бывшего врага нашего государя.

Взгляды на личность Скоропадского в киевских кругах были различные: одни возлагали на него надежды как на спасителя России; другие же смотрели на его деятельность весьма пессимистически. Меня крайне удивило отсутствие Скоропадского в Софийском соборе на торжественной панихиде по государю, совершенной киевским митрополитом Антонием Волынским только в сентябре, так как давно дошедшему из Екатеринбурга печальному известию вначале никто верить не хотел. Зайдя после панихиды в один дом, я там встретил священника церкви гетманского будинка (дворца). Он мне сказал, что не мог участвовать в службе в Софийском соборе, так как в тот же самый час гетманом была заказана в домовой церкви панихида по рабу божьему Николаю. Удивляться такому поступку Скоропадского я не мог, так как знал, что десятилетнее его пребывание в свите государя императора не помешало ему на одном из съездов (кажется, учительском) выразить, по словам местных жителей, восторг по поводу избавления его родины — Украины — от двухсотлетнего угнетения ее москалями.

Близко знавшие Скоропадского говорили, что ему не были дороги ни Малороссия, ни Великороссия, ни русский народ, а нужна была одна Украина, независимая от России, как он сам сказал в минуту откровенности — на положении королевства Саксонского. Он старался угождать и монархистам, и украинцам, и немцам, и союзникам, в результате чего получалось отсутствие доверия и уважения к нему. Что же касается внешней стороны, то благодаря поддержке немцев он высоко держал знамя самостийной Украины.

В ноябре произошло свидание ясновельможного пана гетмана с атаманом Войска Донского — генералом Красновым, в честь которого был дан завтрак. В ответ на приветствие гетмана генерал Краснов произнес длинную речь. Указав на историческое значение Украины, родины наших богатырей и колыбели нашей веры, донской атаман закончил свою блестящую речь словами: «Когда в пламени пожаров летали обломки России, могучий украинский народ нашел в себе силы подняться и избрать вас своим гетманом; и снова, как тысячу лет назад, все взоры лучших русских людей обратились на Киев. Вам, ваша светлость, историей подготовлен путь тяжелый, но славный...»

В Киеве я застал много знакомых из высшего общества, покинувших свои имения и для безопасности переселившихся в город в ожидании переезда в Крым, где, по доходившим сведениям, жизнь якобы была спокойная, без волнений. Встреча моя на третий день по приезде с одной полтавской помещицей закончилась крупным столкновением из-за расхождения во взглядах на причину развала России: она сваливала всю вину на подлость народа, в ответ на что я заявил, что гораздо больше виновата подлость праздной знати. Больше я приглашений ни в один киевский салон не получал, о чем и не сожалел, так как в этот приезд в Киев испытывал одни разочарования за другими; неожиданным для меня огорчением было известие, что даже некоторые из моих старых товарищей по Кавалергардскому полку, на который я смотрел как на самый верный оплот престола, были поколеблены ловкостью и упорным коварством общественных деятелей; имена губителей Родины произносились ими не с презрением, а с уважением, вследствие чего Гучков, по дошедшим до меня сведениям, позволял себе говорить о кавалергардах как о своих единомышленниках. Вероятно, этим обстоятельством и объяснялась их вера в пропагандную ложь и клевету, в частности коснувшиеся и меня. Совершенно иначе в то время относились ко мне бывшие лейб-гусары, при встречах проявлявшие много сердечности. Из разговоров с ними я вынес впечатление, что пропаганда, разложившая нашу армию, не затронула офицеров бывшего славного лейб-гусарского полка, тогда как еще за год до революции многие командиры и офицеры гвардии, увлекаясь идеей патриотического подвига, вполне подпали под влияние общественников; они открыто говорили о правительстве враждебно, об императрице с ненавистью, а про государя хотя и говорили, что обожают его, но добавляли, что против Государственной думы не пойдут, полицейских обязанностей на себя не возьмут и против народа во время такой войны оружия не поднимут. Доходило даже до участия офицеров в обсуждении подготовлявшегося в столице восстания.

Натиск интернационала, давший такой блестящий результат пропаганды в русских войсках, достиг не меньшего успеха и в германской армии, в частях, входивших в состав оккупационных войск на Украине. Хотя мне и пришлось слышать за шесть недель до краха немецкой армии от одного немецкого дипломата слова: «Bei uns unmöglich» («У нас невозможно»), но в действительности их солдаты разложились совершенно так же, как наши, и нашим офицерам пришлось спасать немецких от ярости их нижних чинов, как это было в одном из самых блестящих полков гвардии императора Вильгельма «Garde du Corps».

11

Граф Келлер. Гетман Скоропадский. Добровольцы.

В Киеве я довольно часто встречался с генералом от кавалерии графом Келлером, истинно русским кристально чистым человеком, до мозга костей проникнутым чувством долга и любви к Родине (близко познакомился я с ним в бытность его командиром лейб-драгунского полка, когда я командовал лейб-гусарами). В то время граф Келлер был гетманом поставлен во главе вооруженных сил Украины, и под его руководством были в Киеве начаты добровольческие формирования, так как правительственные войска, сечевики, внушали мало доверия. Добровольческая армия уже лишилась своих создателей — генералов Корнилова и Алексеева, память которых так высоко чтится эмиграцией. Их преемник — генерал Деникин не менее своих предшественников преклонялся перед воинами в стане русского либерализма, что особенно выказал своей телеграммою в радостный для него день 75-летия Ф. И. Родичева, вдохновителя нашей передовой интеллигенции на подвиг разрушения Отечества. Вполне понятно, что генерал, высказавший на солдатском митинге после отречения государя свою радость по поводу падения «проклятого самодержавия», не мог в совете добровольческих армий обойтись без сотрудничества патентованных заправил нашей революции — П. Н. Милюкова, Б. В. Савинкова, а также князя Львова, возглавившего образованный 5 февраля 1921 года земский городской комитет для оказания помощи беженцам (на своем хребте познавшим всю плодотворность былой работы князя Львова и Ко).

Беззаветно храбрые воины многострадальной Добровольческой армии, поглотившей лучших русских людей, непоколебимо верившие своим вождям, в конечном итоге отдали свою жизнь за мираж: если бы их водители своевременно подавили, в исполнение долга присяги, февральский петроградский солдатский бунт, борьба эта потребовала бы от верных сынов Родины несравненно меньших жертв, чем запоздалое противодействие потерявшим человеческий облик массам. В данном случае оправдалось известное изречение — «всякое промедление смерти подобно», которым в первые дни революции воспользовался камергер М. В. Родзянко, чтобы произвести давление на нашего благородного царя.

12

Начало краха Украины.

10 ноября 1918 года гетман всея Украины обратился к украинским гражданам с призывом — не разжигать огня вражды между разными кругами общества, объединиться в одном чувстве беззаветной любви к Родине и помнить, что нарушать в эти дни привычный ход державной жизни даже с наилучшими намерениями было бы то же, что подвергать страну не только опасности, но и погибели, так как она находится накануне осуществления правительством созыва державного сейма и земельной реформы.

В тот же день состоялось объявление на военном положении округов Киевского, Полтавского, Черниговского. Командирам корпусов предоставлялись права командующих армиями. Вызвано было это выступление Скоропадского катастрофой немецкой армии на Западном фронте. Работа закулисных международных деятелей привела к полному разложению немецкой армии, результатом которого было бегство императора Вильгельма, введение в стране демократического строя и заключение перемирия с союзниками. В число пунктов этого перемирия были включены требования: отход к границам 1 августа 1914 года всех германских войск на востоке; отказ от Брест-Литовского и Бухарестского договоров, а также возвращение немцами запасных капиталов Бельгийского банка и золота российского и румынского.

Разгром союзниками германской армии дал возможность только что выпущенным из тюрем Петлюре и Винниченко вновь призвать к жизни украинскую директорию, мало отличавшуюся от Совнаркома: в основе ее было то же мнимое счастье пролетариата; разница же заключалась в мелочах: например, флаг вместо красного был у них желто-голубой; вместо большевистской русской речи с еврейским акцентом слышалась украинская «мова», весьма мало понятная для самих ею пользовавшихся.

Народные массы сочувствовали Петлюре, применившему называемый на языке общественных деятелей «тактический прием»: он обещал сломить господство буржуазии, наказать помещиков и отдать крестьянам землю. В Украине почва для возбуждения крестьян против помещиков была прекрасно подготовлена оккупационными немецкими войсками: так как в «оберкомандо» отлично поняли, что выкачивать из Украины необходимые Германии «лебенсмиттели» будет возможно только при существовании помещичьих хозяйств, немецкое командование, войдя в Украину, восстановило в правах помещиков и учинило расправы над разграбившими имения крестьянами. Это обстоятельство и послужило подготовкой масс для обращения их в петлюровцев и последователей всевозможных «батек».

После поражения на Западном фронте немцы были вынуждены начать эвакуацию. Опиравшийся исключительно на немецкие штыки государственный аппарат гетманской Украины, сосредоточившийся на внедрении самостийности и угождении так называемым демократическим элементам, естественно, не смог удержать власти в своих руках и направил взоры на союзников. Все надежды как гетманского правительства, так и бежавших из занятых большевиками территорий России общественных деятелей возлагались на организуемый в то время Антантою съезд в Яссах, на который были приглашены наши тогдашние знаменитости — Милюков, Кривошеин, Маргулиес, барон Меллер-Закомельский, Третьяков, Шульгин, Шебеко и др.

13

Декларация союзников. Киевские приготовления к встрече союзников.

От имени представителей держав Согласия графом Сент-Олером, старшиной дипломатического корпуса в Яссах, были отправлены радиотелеграммы как французскому, так и остальным правительствам Согласия; содержание их следующее:

«Мы считаем крайне важным сообщить, что украинские шовинисты подняли восстание, к которому примкнули кроме малочисленных национальных элементов довольно значительные банды анархистов и большевиков. Мы считаем необходимым: 1) немедленно продвинуть отряд союзных войск в Одессу и немедленно приступить к оккупации Киева и Харькова; 2) издать специальную декларацию, в которой твердо указать на решение Согласия поддержать в России слои общества, стоящие за порядок».

Киевское население при посредстве газет было оповещено о двух декларациях держав Согласия:

1. «Французский консул в Киеве — Энно — заявляет, что державы Согласия намерены поддержать настоящую власть в Киеве, олицетворяемую паном гетманом и его правительством, в надежде, что он поддержит порядок в городах и селах до времени прибытия союзных войск.

Армии держав Согласия хотят вступить в ваши пределы не в качестве врагов или усмирителей, но как друзья народа, который около двух лет доблестно сражался рядом с нами. Всяческое покушение против существующей власти, всякое восстание, которое затруднило бы задачу союзников, будут строго подавлены».

2. «Державы Согласия заявляют через своего особоуполномоченного французского консула в Киеве, что они решили не допустить никакого нарушения в деле восстановления порядка и реорганизации России, начатом русскими патриотами и сильно поддерживаемом союзниками. Воссоединение России как державы, входящей в состав победоносного блока демократических стран Согласия, совершится соответственно желанию всех патриотов и всех элементов, стоящих за порядок в России. Что же касается, в частности, областей Южной России, как оккупированных, так и не оккупированных немцами и угрожаемых со стороны большевиков, то державы Согласия заявляют свою непреклонную волю поддержать в них порядок. Это непоколебимое решение в самом непродолжительном времени будет поддержано вооруженной силой столь внушительной, как того потребуют обстоятельства. Сверх того, они заявляют, что отныне же возлагают ответственность лично на всех лидеров партий и организаций, независимо от их политической окраски, стремящихся сеять смуту или распространять анархию».

За этими двумя декларациями в газетах следовало и официальное сообщение от представителя держав Согласия — Энно — о движении войск союзников по направлению Жмеринки и Фастова. Население Киева ликовало, не сомневаясь в том, что Европа не останется безучастной к положению, в котором очутилась Россия. Начались приготовления к встрече союзников. Комитеты расположенных на Фундуклеевской и Тимофеевской улицах домов обратились к властям с просьбою предложить разукрасить национальными флагами дома на пути следования союзников с вокзала в город, а домовым комитетам находиться всем своим составом на улицах для встречи дорогих гостей.

Гетман Павло Скоропадский обнародовал следующий приказ:

«Ввиду чрезвычайных обстоятельств общее командование всеми вооруженными силами, действующими на территории Украины, я поручаю генералу от кавалерии графу Келлеру, на правах главнокомандующих армиями фронта. Всю территорию объявляю театром военных действий, и потому все гражданские власти Украины подчиняются генералу графу Келлеру.

Гетман всея Украины Павло Скоропадский».

Генерал же Деникин приказал генералу Лемновскому, представителю Добровольческой армии в Киеве, объединить управление всеми русскими добровольческими отрядами на Украине. В основу соглашения добровольческого командования с Украиной ставились следующие положения: 1) единая Россия; 2) борьба с большевиками до конца; 3) верность договорам с союзниками при полном отказе от германской ориентации.

14

Защита Киева. Ограбление поезда.

В первых числах декабря в газетах было помещено следующее сообщение германской комендатуры:

«Наступлением республиканской армии на Киев оказалась прерванной самая важная для отправки наших войск на родину железнодорожная линия Киев — Фастов — Голобы и тем самым привоз продовольствия для Киева стал невозможным.

Кроме того, со дня на день можно ожидать, что Киев станет театром военных действий между обеими сторонами. Чтобы обеспечить в будущем отправку наших войск, мы решили очистить железнодорожную линию Киев — Фастов — Голобы. Наше намерение побудить отряды Пет-люры мирным путем освободить нужную нам линию, к сожалению, не привело к желанному успеху, и мы были принуждены с оружием в руках очистить нужную нам дорогу. В бою, который длился один день, мы смешанными отрядами продвинулись к селу Белгородка, после чего военные действия были приостановлены, так как петлюровские отряды выслали к нам для переговоров уполномоченных парламентеров, с которыми подписано было подписанное уже перемирие».

Недолговременно было и успокоение, внесенное союзниками, разочарование в которых все усиливалось и усиливалось. Ища выхода из создавшегося положения, отцы города стали привлекать к охране подрастающее поколение, причем было возбуждено ходатайство перед министром народного просвещения о разрешении и учащимся 6-го класса принимать участие в охране города (как тогда говорилось, «лишь до прихода союзных войск»),

Одновременно развивал свою деятельность и генерал Кирпичев, организовавший киевскую добровольческую дружину и обратившийся к населению с таким воззванием:

«Матери, жены и сестры добровольцев просят вас немедленно явиться для записи в один из отделов киевской добровольческой дружины генерала Кирпичева. Героем можешь ты не быть, Но добровольцем быть обязан».

Воззвание это раздавалось на улицах Киева, а в газетах печатались условия и пункты приема в киевскую добровольческую дружину, причем сообщалось, что «Общество помощи добровольцам» и «Центральный военно-общественный совет помощи добровольческим дружинам», обладая в настоящее время значительными денежными суммами, широко идут навстречу в деле оказания помощи раненым и убитым добровольцам и их семьям.

Жил я в Киеве в ожидании лучших времен, а настали худшие. Первой очевидной катастрофой в ноябре 1918 года было учреждение солдатских советов расквартированных в Киеве немецких частей. Это обстоятельство навело меня на мысль покинуть Киев и направиться в Одессу, но простуда помешала осуществлению моего плана; когда же я поправился, в начале декабря пассажирское движение по направлению Одессы было прекращено. В окрестностях Киева слышалась орудийная пальба, а по городу сновали добровольческие роты, состоявшие человек из 20 офицеров, отправляемых на окружавшие Киев позиции для оказания сопротивления ярым атакам народной армии директории.

Невзирая на оптимизм хозяина моей квартиры, уверявшего, что, по общему мнению торговых кругов, все это очень недолговечно, я все же решил покинуть стольный град Киев. Один мой старый товарищ по Кавалергардскому полку предложил мне ехать с ним на Харьков — Севастополь на последнем, по его мнению, поезде, на котором можно будет выехать из Киева. Мы сели в вагон в 9 часов вечера 13 декабря, в день начала окончательного крушения гетманской власти на Украине. Повстанцы окружили Киев со всех сторон, а петлюровские войска получили поддержку от немцев в виде тяжелой и полевой артиллерии. Единственным пунктом, где кольцо вокруг Киева не было замкнуто петлюровскими войсками, была линия на Гребенку. В этом направлении мы выехали на Харьков вместо 9 часов вечера только в 3 часа утра.

Когда мы подошли к станции Кучаково в 60 верстах от Киева, поезд наш остановился. Выглянув из окна вагона, мы с товарищем увидели маленькую станционную постройку в открытом поле. Проводник сказал, что поезд дальше идти не может, так как бои гетманских войск с петлюровскими происходят уже на этой линии — впереди и позади поезда, и что надо ждать, пока не разрешится которое-нибудь из сражений. В таком ожидании мы простояли на станции Кучаково два дня.

Настала третья ночь... У группы крестьян соседней деревни созрела мысль заменить доход с пассажиров, обычно получаемый от продажи молока, хлеба, яиц, ватрушек, — простым ограблением поезда, что они и привели в исполнение в 2 часа ночи. Происходило это так. Несколько человек с винтовками наготове оставалось снаружи вагона, не позволяя никому выходить и входить; в каждом же вагоне три человека, вооруженные револьверами, имея на шее конские торбы, входили поочередно во все купе, предъявляя пассажирам следующее требование: портмоне малое и портмоне большое. Получив требуемое, они без каких бы то ни было объяснений высыпали в торбы содержимое кошельков и бумажников, возвращая их пустыми. Грабеж поезда продолжался около 20 минут. В результате эта группа, по заявлению пассажиров, собрала около 80 тысяч рублей. Когда они вошли в наше купе, мой товарищ сунул им целую пачку денег, а я свои позапрятал по разным местам: под ковер, фонарь, отдав им малое портмоне со 150 рублями. На требование большого портмоне я сказал: «Милые мои, в жизни не видал большого портмоне в своем кармане... Что вы? Бог с вами». Мой убедительный тон внушил им полное доверие к моим словам. По уходе последних грабителей из поезда пассажиры вылезли на платформу и решили по телефону сообщить на соседнюю станцию о случившемся несчастье. У телефона случайно оказался командир Днепровского пехотного полка армии Петлюры, немедленно выславший в направлении Кучакова экстренный поезд с ротой солдат. Минут через десять уже послышался шум приближавшегося поезда. Ротный командир, поставленный в известность о причине его командирования с ротой, подходя к Кучакову, заметил группу в 8—9 человек, шедших с винтовками от полотна дороги по направлению к деревне. Он остановил поезд и выслал взвод их поймать. Оказалось, что это были как раз наши грабители, которые, заметив погоню за собою, разбрелись по своим хатам, улеглись и притворились спящими. Но один из них выдал себя тем, что не спрятал валенок, на которых снег еще не успел оттаять. Это обстоятельство послужило уликой против него, и затем в остальных избах были захвачены все, у кого были сырые валенки.

Взводный произвел разбор дела. Люди сознались; у них были отобраны 80 тысяч, а их самих тут же расстреляли. Ротный командир, собрав пассажиров, предложил составить протокол со списком потерпевших и обозначением против каждой фамилии суммы, на которую он был ограблен. Я своего имени в списке не поместил, так как ехал с фальшивым паспортом. Сумма отнятых у грабителей денег превысила сумму заявленных приблизительно на 150 рублей, находившихся в моем портмоне. Ротный уехал с отобранными деньгами в направлении Киева, заявив, что по прибытии туда нашего поезда потерпевшим будут возвращены их деньги.

Прибыли мы на станцию Киев 1-й 17 декабря. Новый комендант станции, разгуливавший по платформе в жупане со старинною турецкой кривой саблей на боку и громадным красным шлыком, спускавшимся ниже правого уха, объявил, что ограбленные пассажиры должны дать свои точные адреса, по которым деньги им будут высланы почтовыми переводами, а наш поезд на Харьков пойдет вечером.

Представитель новой украинской власти обещания своего не исполнил: никаких переводов никто из моих спутников не получил.

15

Бегство гетмана. Вступление петлюровцев. Убийство графа Келлера.

За проведенный почти целый день в Киеве я его не узнавал — все было ново. Гетманское правительство рухнуло; киевский германский совдеп признал украинскую директорию и объявил, что германские войска не окажут никакого сопротивления при вступлении в Киев республиканских войск. Вся власть перешла в руки директории и городского самоуправления.

14 декабря явочным порядком восстановлена была киевская городская демократическая дума. После первого своего заседания она объявила в Киеве политические свободы, амнистировала заключенных по политическим делам, а организованные для охраны города гимназические отряды распустила. Восстановленная киевская милиция была подчинена полковнику, занимавшему эту должность во времена Центральной рады. Вступившие в город войска директории были встречены у еврейского базара особою депутацией; впереди войск несли портрет Шевченко; командующий войсками директории гарантировал безопасность и сохранение жизни находившимся в педагогическом музее добровольцам при условии сложения ими оружия. Защитники Киева были брошены на произвол судьбы гетманом, бежавшим в последнюю минуту. По сведениям, сообщаемым газетами, он совершенно не позаботился о судьбе добровольцев, но о себе и о своем имуществе подумал. Двери дворца оказались открытыми настежь, караул ушел, и проходившие мимо офицеры, отступавшие от Печерска, с горечью указывали на опустевший «будинок». На тротуарах стояли группы праздных немецких солдат и комментировали происшедшее.

Бразды правления захватил Петлюра, целой серией приказов оповестивший народонаселение о совершившихся событиях. Между прочим, армия «народной республики» получила следующее приказание:

«1. Сбросить гетмана с его узко-одноклассным помещицким правительством и поддержать новое правительство Украины — директорию, которая борется за передачу народу земли и права управления державой до восстановления твердого демократического порядка на Украине украинским Учредительным собранием.

2. Восстановить на Украине порядок для пользы трудового народа до сформирования новой народной армии из граждан последующего призыва».

В декабре 1918 года в Киеве погиб один из самых верных сынов Отечества — граф Келлер, который еще до падения гетмана передал командование украинскими войсками генералу князю А. Н. Долгорукову и оставался в Киеве не у дел.

Со слов газеты, когда в памятный день 14 декабря Киев был взят петлюровскими войсками, немецкое командование, всегда преклонявшееся перед доблестным генералом, настойчиво предлагало графу укрыться в их зоне или по крайней мере снять оружие и переодеться в штатское. Граф Келлер категорически отказался принять указанные меры предосторожности: он слишком свято чтил свои погоны и оружие, чтобы расстаться с ними в целях самосохранения. Граф Келлер с безотлучно находившимися при нем двумя адъютантами совершенно открыто проживал в Михайловском монастыре. Когда петлюровцы начали производить повальные обыски и явились в Михайловский монастырь, монахи предложили графу Келлеру провести его потайным ходом в обысканный уже корпус, но генерал не только не согласился на это, но приказал одному из адъютантов сообщить производившим обыск, что он находится в монастыре. Тотчас же прибыл патруль, объявивший графа и его адъютантов арестованными, и к ним был поставлен караул из сечевых стрельцов «черноморского коша».

21 декабря в 11 часов вечера, как я впоследствии узнал, арестованных приказано было препроводить в помещение контрразведки, где находились в заключении гетманские министры и русские общественные деятели. Одновременно с выводом графа Келлера и его адъютантов на монастырском дворе солдаты запрягли телегу. Арестованных повели по Большой Владимирской, мимо памятника Богдану Хмельницкому, по трамвайным путям. Едва они достигли того места, где пути несколько отклоняются в сторону Сквера, из засады, почти в упор, грянул залп. Сраженный несколькими пулями, упал полковник Пантелеев. Тотчас патрульные открыли огонь в спину уцелевшим после залпа графу Келлеру и штабс-ротмистру Иванову. Граф был убит пулей в затылок, а штабс-ротмистр Иванов — пулей в голову и четырьмя штыковыми ударами. Окончив свою работу, доблестные республиканские солдаты разбежались. Трупы были взвалены на подоспевшую к месту убийства телегу, которая была отвезена в Михайловский монастырь и брошена сопровождавшими ее солдатами на произвол судьбы. Через некоторое время монахи доставили повозку с трупами в военный госпиталь. На следующий день тела убитых были выставлены в анатомическом театре. Родными и друзьями опознаны были главнокомандующий Северной армией генерал граф Келлер, полковник Пантелеев и штабс-ротмистр Иванов.

На запрос германского командования, правда ли, что убит граф Келлер, украинское правительство с циничной развязностью ответило, что ему об убийстве графа Келлера ничего не известно, но что в военный госпиталь доставлены трупы какого-то генерала в шароварах с синими лампасами и еще двух военных.

Таков был конец героя-военачальника.

16

Вторичный выезд из Киева. Вторичное ограбление поезда.

Возвращаясь вечером 17 декабря на вокзал после невольного дневного пребывания в Киеве, я чувствовал себя как бы под обстрелом — кругом свистали пули от одиночных выстрелов. Когда я шел по Фундуклеевской улице, ко мне подбежала молодая девушка с испуганным лицом, прося разрешения идти со мною. Мы оказались попутчиками: барышня была курсисткой, дочерью одного из железнодорожных служащих, имевшего казенную квартиру на Киеве 1-м. Проходя по Безаковской улице, она сказала: «Сегодня только убрали валявшиеся тут двое суток трупы: это были два прятавшихся офицера, которых солдаты разыскали и, конечно, убили». Сказано это было таким тоном, который явно показывал ее одобрение геройскому поступку революционных солдат. Мне стало глубоко жаль юного миловидного существа, доведенного окружающей средой до такого извращения понятий и притупления свойственных женщине чувств. Находя вполне естественным убийство врагов народа (которыми она считала всех офицеров), она была искренне возмущена моей отповедью и холодно со мною простилась у подъезда вокзала.

Оказалось, что приготовленный для нас, ограбленных, поезд был тот самый, в котором мы три дня прожили на станции Кучаково. Так как некоторые пассажиры не рискнули вторично пуститься в путь, в поезде было довольно свободно. Мы, как товарищи по несчастью, конечно, все перезнакомились. Днем в наше купе зашел посидеть очень симпатичный молодой еврей, служивший, как оказалось, в одном из могилевских банков во время нахождения там царской Ставки. Он мне сказал, что часто встречал государя на улицах Могилева и знал в лицо всех его приближенных. При этом он внимательно вглядывался в меня, встречая в ответ совершенно каменное выражение. Когда зашла речь о революции, он выразил сожаление по поводу того, что евреи в ней играли такую роль, за которую им когда-нибудь, вероятно, придется дорого поплатиться.

Не успел он договорить этих слов, как к нам влетел его спутник, стоявший у окна около нашего купе. Он с пеною у рта стал доказывать, что для свержения ига царизма в России нужны были грамотные руководители и что евреям поневоле пришлось пожертвовать собою и вести на поводу темные русские массы, так как русские не могли обойтись собственными силами. Спутник мой, до сих пор молчавший, задал вопрос: почему евреи, фанатически сохраняя свой жизненный уклад, вторгаются в жизнь других народов для разрушения устоев их стран и почему, внушая анархию, они сами покорно слушаются своих вождей? На это еврей начал пространно и скучно говорить о том, что их участие в русской революции является только самозащитой от многолетнего угнетения их русским правительством. Мой спутник сказал со своей загадочной улыбкою: «Самозащищаться нужно Европе от евреев, а не наоборот, так как сами евреи считают войны и революции своею жатвой». Экспансивный еврей с раздражением ответил, что это немудрено, потому что во всех странах при малейшем движении вправо евреи подвергаются бойкоту; вследствие этого им приходится быть подсознательными революционерами. Тогда спутник мой мрачно заметил: «Не перетяните струну, чтобы не потерять Европу, как вы когда-то потеряли Египет».

Видя, что собеседники начинают сильно волноваться, я постарался прекратить эту интересную беседу.

В нашем же вагоне ехал редактор одного петроградского иллюстрированного журнала. Он, видимо, очень интересовался узнать, кто я. После долгих расспросов о роде моих занятий он наконец не выдержал и спросил, как моя фамилия. Я ему назвался своим вымышленным именем, но это его совсем не удовлетворило.

Месяца через два я его встретил в Одессе едущим на извозчике. Он моментально остановил извозчика, подбежал ко мне и сказал: «А теперь я узнал, кто вы такой... Поразительно хорошо играли комедию».

По прибытии в Харьков в четверг утром мы напали на очень толкового носильщика, который нам сказал, что через час идет поезд на Севастополь и что мы можем, дав взятку в 100 карбованцев какому-то станционному служащему, получить билеты. Благодаря его совету мы смогли ехать дальше, не задерживаясь в Харькове.

Подъехав к станции Александрове к, я имел удовольствие лично познакомиться со сподвижниками батьки Махно: на станции в вагон влезла компания махновцев, требуя показать вещи для производства обыска. Осмотрев мой багаж, они признали мое непромокаемое пальто соответствовавшим требованиям народа и потому взяли его себе; та же участь постигла один из двух моих синих костюмов. Когда грабители вышли из нашего купе и стали работать в соседнем, я очень огорчился, увидев, что они у меня взяли брюки от нового синего костюма, а пиджак и жилет — от старого. Когда они выходили из соседнего купе, неся в руках изъятые у буржуев «излишки багажа», я остановил главного грабителя, пригласил его зайти ко мне в купе, ткнул ему в зубы сигару, зажег ее и сказал: «Мне нужно с вами поговорить по-хорошему: взяв у меня одну тройку, вы перепутали брюки — так что ни у меня, ни у вас полной тройки не будет... Давай, товарищ, поменяемся...» Он обратился к своим сотрудникам со словами: «Согласны, товарищи?» Последние, ничего, по-видимому, не поняв, ответили: «Согласны». Таким образом, я получил свои новые брюки обратно, отдав старые. Инцидент этот сильно развеселил упавших духом пассажиров.

В Александровске мы простояли вместо 20 минут целую ночь, и только под утро наш поезд пустили дальше. Не помню, на какой станции (кажется, на Новоалексеевской) мы оказались в сфере Добровольческой армии: следовательно, петлюровская директория, банды Махно — все это было уже позади нас.

По прибытии в Севастополь мы остановились в гостинице Киста и на следующий день добрались до Ялты на пароходе. Путешествие от Харькова до Севастополя в вагоне с разбитыми стеклами, ночлег в Севастополе в нетопленом номере гостиницы имели для всех пассажиров результатом сильнейшую простуду.

17

Ливадия.

2 января утром я отправился в Ливадию, где получил от заведовавшего национальным имением «Ливадия» билет на посещение дворца. Выдавал билеты чиновник, служивший около 30 лет в конторе имения. Он меня не узнал. Когда я подходил к дворцу, мне казалось, что вот-вот сейчас увижу на крыше столовой и галереи крытого двора августейших детей, часто предпочитавших шумную беготню по оцинкованной крыше всяким другим удовольствиям. Вылезали они на нее обыкновенно из окна кабинета государя, причем первой спускалась великая княжна Мария Николаевна, отличавшаяся завидной силой, и принимала на руки сестер и брата. Набегавшись вдоволь, они после многократных приглашений вернуться возвращались тем же порядком: Мария Николаевна подсаживала сестер и брата и последняя покидала крышу, уже подтягиваясь своими силами — без посторонней помощи...

У самогодворца я увидал бывших сторожей с обнаглевшими физиономиями, в совершенно истрепанных мундирах удельного ведомства. Их прежний заискивающе-почтительный тон сменился непринужденно-развязным и грубым. Они сделали вид, что меня не узнали; но когда я подошел к кавалерскому дому, один из них предложил мне посмотреть на мое старое помещение. В это время пришел гоф-фурьер, заведовавший дворцом. Он меня узнал и повел в царские покои. Я был прямо поражен тем, что увидел: все (за исключением, может быть, каких-нибудь мелочей) было сохранено в полной неприкосновенности. Особенно напомнила мне прошлое столовая, в которой стол стоял раздвинутый так же, как было при царе, и был покрыт той же скатертью. На нем стояли те же пять плоских хрустальных граненых ваз императорского фарфорового завода, которые, наполненные цветами, ежедневно украшали царский стол. В проходе во внутренние комнаты на полках стояли знакомые фарфоровые вазы, из которых одну — с тремя художественно выполненными головками ослов — я особенно любил. Комнаты содержались очень чисто. Невыразимо тяжело было увидать кабинет государя и опочивальню Их Величеств, где даже иконы висели на старых местах. При обходе этих любимых царской четою покоев у меня были минуты, когда царь и царица стояли передо мною точно живые и я уносился мыслями так далеко от действительности, что она начинала мне казаться только скверным, тяжелым, кошмарным сном. Это был последний раз, что я находился среди хотя и бездушных, но слишком много говоривших моему сердцу предметов и стен, от которых веяло родным русским теплом, так сильно нам недостающим в нашей беженско-скитальческой жизни...

Вышел я из дворца через главный подъезд, около которого (может быть, случайно) собралось человек десять сторожей; они смотрели на меня волками и, по-видимому, были очень удивлены выказываемой мне гоф-фурьером почтительностью, которую я себе объяснял приятным чувством, вызванным у него воспоминанием о добром старом времени. Уходя, я сказал сторожам: «Так вы меня, ребята, не узнали? Может быть, вы себя теперь считаете внуками «бабушки революции»?» (проходя перед тем мимо бывшего помещения министра двора, я случайно узнал, что в нем отдыхала от каторги Брешко-Брешковская).

Гоф-фурьер, провожая меня по парку, поделился со мною своим взглядом: «Надули нашего доброго царя»; между прочим он рассказал, что Временное правительство превратило дворцовые здания в помещения для отдыха борцов за свободу, большинство которых, по его словам, составляли евреи. Самый беспокойный из них жил в моих комнатах и почему-то кичился тем, что живет в помещении бывшего дворцового коменданта Воейкова. Борцов за свободу сменили в дворцовых помещениях семьи членов крымского правительства, среди которых оказалась и семья бывшего секретаря совета министров Временного правительства Набокова.

Ялта была полна представителями нашего великосветского общества, ничего не забывшими и ничему не научившимися. Даже трагическая судьба, постигшая государя императора и его семью, не разбудила их совести и не заставила оглянуться на себя: по-прежнему винили они императрицу и государя и по-прежнему ничего не понимали во всем происшедшем и происходившем, восторгаясь союзниками и твердо уповая на грядущее от них спасение. Как в старое время, набережная Ялты, кафе Флоран, гостиница «Россия» — все было полно людьми, от которых веяло беззаботностью, сильно действовавшей на нервы. Недавнее прошлое царской семьи, напоминавшее о себе в каждом уголке Ялты и ее окрестностей; воспоминание о пережитом царем, царицею, цесаревичем и цесаревнами; наконец, мои личные переживания в такой непосредственной близости к любимой Их Величествами Ливадии — все это превратило мое пребывание в Ялте в такую нравственную муку, что я решил при первой возможности покинуть этот благодатный край.

18

Французы в Одессе.

На возбужденное мною незадолго до отъезда из Ялты ходатайство перед находившимися в Крыму французскими властями о визе в Париж я получил ответ, что командующий французскими силами в Севастополе сообщит о моем желании высшим властям. Но визы я не получил и потому решил отправиться в Одессу на пароходе «Император Николай», шедшем из Новороссийска и принимавшем пассажиров в Ялте.

Войдя на пароход, я ужаснулся массе народа: спали в коридорах, проходах и на лестницах. Творилось нечто невообразимое. Благодаря любезному содействию двух бывших офицеров собственного Его Величества железнодорожного полка мне посчастливилось получить койку в четырехместной каюте, где нас помещалось семь человек. Выйдя на верхнюю палубу взглянуть последний раз на Ялту, я нашел только одно свободное место рядом с очень напыщенным господином в форме инженера путей сообщения.

Когда стал показываться Ливадийский дворец, я был оторван от своих грустных мыслей полным подобострастия возгласом соседа: «Ваше высокопревосходительство, я для вас место сохранил».

Его высокопревосходительством оказался мой знакомый, бывший министр царя, в первые же дни революции быстро применившийся к новому курсу. Он узнал меня; мы разговорились. По-видимому, он не мог скрыть своего удивления по поводу того, что я остался в живых. Когда я ему сказал, что горжусь тем, что оказался в списке слуг царя, заключенных Временным правительством в Трубецкой бастион, он (аресту не подвергшийся) быстро меня покинул, и больше я его на пароходе не встречал.

Когда пароход проходил Ливадийский дворец, перед моим умственным взором под впечатлением разговора с его высокопревосходительством прошла целая серия картин из придворной жизни, -вспомнились приемы министров... Вспомнилось, насколько заносчиво держали себя некоторые из них, в то же время заискивая перед лицами ближайшей свиты царя и при всяком удобном случае высказывая свою беспредельную преданность Его Величеству... Во что обратилась эта преданность, мог служить недавно мне сообщенный поразивший меня факт: еще до отречения государя, 1 или 2 марта, А. Ф. Трепов, A. B. Кривошеин и В. Ф. Трепов, находившиеся под домашним арестом, были по их собственному желанию доставлены к комиссару министерства путей сообщения A .A. Бубликову, которому они предложили свои услуги и свой служебный опыт, на что Бубликов ответил, что уже поздно и что правящие круги в их услугах не нуждаются. На это Кривошеин сказал ему: «Так, значит, вы, Александр Александрович, из промышленности — в правительство, а мы из правительства — в промышленность?»

Наш пароход стал постепенно удаляться от Крымского побережья, благодатного уголка нашей Родины, присоединенного к России в царствование Екатерины Великой. Эта мудрая правительница точно провидела своим гениальным умом роль наших современных общественных деятелей, когда в 1793 году, в дни французской революции, писала Гримму: «Я ненавижу приверженцев конституции, так как именно они порождают всякие бедствия — настоящие и будущие».

После двухдневного спокойного морского путешествия мы вошли в Одессу. Совершенно случайно я нашел отличный номер в бывшей «Европейской» гостинице, переименованной в «Международную», где и водворился на жительство под охраной занимавших тогда город французов и представителя Добровольческой армии — генерала Гришина-Алмазова. На улицах Одессы мелькали красные фески зуавов, небесно-голубые шинели и рогатые шлыки пехоты вперемежку с более скромными коричневыми одеяниями небольшого количества греческих солдат. Наших добровольческих отрядов почти не было видно.

Деятельность французских воинов была более всего заметна на Дерибасовской улице, где на тротуарах наши спасители вперемежку с евреями занимались набиванием собственных карманов благодаря валютным, продовольственным и другим спекуляциям. От времени до времени городская милиция очищала улицы облавами, причем задержанию подвергались только евреи, так как тогда престиж пришедших французов был еще очень велик.

В Одессе, как и в Киеве, русские общественные деятели страшно много говорили: рождались всевозможные кружки, союзы, объединения, представительства, общества и т.п. говорильни, на которых высказывались различные воззрения, возражения, протесты... и таким образом каждый заглушал в себе сознание происходящей гибели России. Мои земляки по Пензенской губернии разыскали меня и пригласили участвовать в собрании земских гласных, предполагавших объединиться с представителями остальных губерний. Это была единственная общественная работа, в которой я принял участие. Посидев на нескольких заседаниях, я убедился в том, что люди, единогласно принимая формулированные мною как председателем резолюции и выражая им полное одобрение, высказывали по окончании заседаний, в разговорах между собою, диаметрально противоположные мнения. Покинуть моих земляков мне пришлось в силу стечения обстоятельств: мы все были вынуждены разбежаться из Одессы, которая была оставлена союзниками, открывшими большевикам свой одесский фронт. Поведение французов в Одессе, начиная с верхов и кончая низами, очень мало понятно; оно, по-видимому, имело какую-нибудь сложную подкладку и объяснялось влияниями, разобраться в которых сможет по документальным данным только будущий историк.

Французские войска прибыли в Одессу 10 декабря на пяти транспортах и заняли Николаевский бульвар. Генерал Бориюс вошел в сношения с добровольческим отрядом, высадившимся накануне и состоявшим из 800 русских и 1500 поляков. Отряду этому дано было поручение очистить город от петлюровцев, бесчинствовавших, грабивших банки и квартиры буржуев. Между добровольцами и петлюровцами начались стычки, в результате которых петлюровские банды потеряли около 2000 человек, что вынудило их послать к генералу Бориюсу парламентеров. Генерал Бориюс потребовал от петлюровцев сложения оружия и удаления из Одессы, на что Петлюра ответил отказом. Кончилось тем, что французы заняли Одессу, а банды петлюровцев рассыпались по городу и окрестностям, скрываясь среди населения. Французы пытались организовать снабжение населения продовольствием, понизить цены на предметы первой необходимости и путем розысков скрываемых товаров бороться со спекуляцией. Но усилия их оказались тщетными: спекуляция разрасталась.

С момента появления французов в Одессе в них стали искать поддержки самые разнообразные элементы, которые рассчитывали при их содействии достигнуть своих личных целей: левые к ним шли, мечтая о торжестве демократии; совсем не демократические надежды на них возлагались людьми, желавшими вернуть свои состояния; петлюровцы старались втянуть французов в украинскую политику; были и федералисты, мечтавшие при их помощи создать в одесском районе полунезависимое государство с самостоятельным правительством.

Нельзя было винить французов за их неумение разобраться в хаосе интриг и требований; но непонятно было, почему они, будучи обязаны своим спасением от натиска немцев русским монархистам, ставили непременным условием своей помощи соглашение между буржуазными и социалистическими группами всех оттенков. Еще непонятнее были лозунги французов: с одной стороны, «ни капли французской крови», а с другой — «борьба до конца».

Почему-то французское командование вошло в непосредственные сношения с петлюровскими войсками якобы с целью их использовать против большевиков. Когда генералу д'Ансельму, возглавившему французские войска, указывали на неправильность принятого им курса, он отвечал, что он — солдат, в политику не вмешивается и должен со всеми одинаково разговаривать. Тем не менее он отказался принять депутацию от правых русских политических организаций, а помощник его относился открыто враждебно к Добровольческой армии.

Когда добровольцы обратились к французскому командованию с просьбой выяснить его предположения, оно ответило: «Потерпите — нам нужно протянуть время до подхода подкреплений...» А когда их подошло вполне достаточное количество — в это самое время французы сдали Николаев и Херсон исключительно благодаря нежеланию сражаться, причем и греческим отрядам было приказано не защищать эти города... При деревне Березовке французы были обращены в паническое бегство несколькими сотнями плохо вооруженных большевиков.

Так закончилась славная эпопея спасения юга России французскими оккупационными войсками.

19

Положение русских в Одессе.

С первых дней приезда моего в Одессу я вновь стал хлопа-тать о получении визы для проезда в Париж. Русские были обязаны подчиняться установленным союзниками правилам: всякий русский мог вне пределов России передвигаться только под контролем межсоюзнической комиссии. Одесское отделение этой комиссии возглавлялось французскими лейтенантами, без разрешения которых нельзя было выехать, даже если была получена виза от консула любой державы. В визе на Париж мне было вторично отказано. Тогда я стал хлопотать о разрешении на въезд в Румынию, так как союзная комиссия предложила мне избрать путь на Константинополь, куда она нашла желательным направить волну русских беженцев. Вопрос этот кончился уплатой мною тысячи рублей начальнику добровольческой контрразведки, после чего виза румынского консула получила санкцию межсоюзнической комиссии (кому попала эта тысяча, не знаю).

Во время бесконечных перипетий, переживавшихся мною из-за выходок лейтенантов межсоюзнической комиссии, ставивших на моих визах иностранных консулов свое неизменное «refuse» (отказано), я обратился в Одессе к представителям так называемого «всероссийского правительства» с просьбою помочь мне... Увы... Они были только представителями власти, но не ее обладателями. Правительство это было образовано в Екатеринодаре генералом Деникиным, назначившим председателем его генерала Драгомирова. Стремилось оно подчинить своему влиянию Одессу с Новороссией, в то время не подпавших под власть петлюровцев благодаря французским оккупационным войскам.

В Одессе представители Добровольческой армии и «всероссийского правительства», не будучи облечены никакой властью, должны были по каждому пустячному вопросу сноситься с Екатеринодаром. Если принять во внимание чисто технические, иногда совершенно непреодолимые препятствия к таким сношениям, а также нервную обстановку, в которой протекала тогдашняя одесская жизнь, то станет вполне понятна причина начавшегося разлада между французским командованием и русской Добровольческой армией. Не могли наладить отношения с французами и наши вошедшие в правительство генерала Деникина министры царского режима, старавшиеся себя выставить людьми левых убеждений, причем один из них, Сазонов, договорился перед севастопольскими журналистами до признания, что он был жертвою старого строя.

Незадолго до ухода французов в Одессу приехал командующий войсками на востоке генерал Франше д'Эспере, который без каких бы то ни было предварительных переговоров с Добровольческой армией назначил при французском командовании особый совет из русских общественных деятелей и самым бесцеремонным образом устранил представителя добровольческой власти генерала Гришина-Алмазова. В Одессе в то время стали носиться тревожные слухи о постепенном приближении петлюровцев и готовности значительной части еврейского народонаселения Одессы содействовать захвату ими власти в городе. Нужно было подумывать о том, как бы ускорить свой отъезд. Для этого необходимо было преодолеть последнее препятствие — получить от французской комиссии «баз наваль» право на занятие места на одном из отходивших в Румынию пароходов.

20

Галац. Эвакуация Одессы.

Однажды ко мне в номер вошла красивая дама со словами: «Здравствуйте, папаша». В большом изумлении я спросил, не ошиблась ли она. «Нет», — ответила она и объяснила, что она — моя крестница. Я вспомнил, что, будучи молодым офицером, крестил дочь одного из моих полковых сослуживцев. В настоящее время она была замужем за офицером, до революции служившим в корпусе жандармов, а теперь находившимся на службе в Добровольческой армии по наблюдению за чем-то в порту. Благодаря такому положению ее мужа я имел возможность, избегнув обращения к «баз наваль», сесть на пароход «Адмирал Кашерининов», выходивший последним из Одессы в Галац — за двое суток до начала эвакуации французских оккупационных войск.

Прибыв в Галац, я первым сошел с парохода, воображая, что, имея ленту румынского креста, буду радушно принят в сохранившей белое направление стране, тем более что пять лет тому назад, сопровождая государя императора в Констанцу, я завязал личные хорошие отношения с главными руководителями румынской государственной полиции.

Велико было мое разочарование, когда, невзирая на поставленную румынским консулом в Одессе визу, стоявший на пристани полицейский, взглянув на мой паспорт, заявил: «Русский паспорт... возвращайтесь на пароход... Вам, как русскому, въезд в Румынию воспрещен».

На нашем пароходе, по приглашению румынского короля, ехала в Бухарест с двумя детьми дочь великого князя Константина Константиновича — княгиня Татьяна Константиновна, вдова князя Багратиона-Мухранского. Мне пришло в голову попросить у нее разрешения числиться состоящим при ее особе генералом, на что последовало любезное согласие. Произошло это за несколько минут до прибытия на пароход депутации румын во главе с корпусным командиром. Депутация эта приветствовала от имени короля великую княгиню (как они ее называли) по случаю прибытия в Румынию. Румынский капитан, специально назначенный для сопровождения княгини Татьяны Константиновны от Галаца до Бухареста, предложил мне пойти в город, приказав выдать документы на свободный сход на берег и пребывание в городе.

Только в Галаце, где все разговоры вертелись исключительно вокруг одесской катастрофы, я узнал, от какого ужаса избавил меня мой своевременный отъезд из Одессы. Возмутительна была молниеносная поспешность, с которою французы бросили Одессу на произвол судьбы, вызвав невероятную панику среди совершенно не подготовленного к бегству населения. Благодаря тому что французы захватили себе несколько русских транспортов, которые ими же самими были раньше предназначены для эвакуации русских, лица, которым были отведены места на захваченных транспортах, бросились на немногие пароходы, оставшиеся в распоряжении русских властей и осажденные многотысячной толпой в ожидании погрузки. На этих пароходах не хватило места даже для госпиталей, переполненных ранеными и больными офицерами, которым пришлось остаться в Одессе и стать жертвами большевистской расправы. Кадетский корпус пошел с преподавательским персоналом походным порядком и по дороге был обстрелян румынской артиллерией, причем несколько детей было ранено и контужено. Не нашедшие себе места на пароходах кинулись на западные окраины города для соединения с обозами и частями, отступавшими походным порядком. Эти беженцы брели как тени — голодные, измученные, бросаясь на попадавшийся снег, чтобы утолить жажду; по ночам же многие или замерзали, или попадали в руки большевиков.

21

Приезд в Бухарест.

В Галаце пришлось провести целый день, так как единственный поезд на Бухарест уходил утром, а пароход прибыл через час после его ухода. На следующее утро я, как лицо свиты великой княгини, был приглашен ехать в специальном вагоне, в котором и доехал до Бухареста, где княгине устроена была встреча представителями русской колонии. Со станции я направился в гостиницу, в которой был очень любезно принят до момента предъявления паспорта. Как только портье увидел русский паспорт, тон его из любезного сделался весьма резким и он заявил, что завтра в 9 часов утра мне надлежит явиться в полицейский участок, так как без особой визы полиции я права жить в гостинице не имею.

На следующее утро, когда я явился в участок, принявший меня чиновник выразил удивление по поводу того, что я пришел сам, так как, по его словам, было бы совершенно достаточно прислать паспорт с портье. В то же время я случайно услыхал, как другой чиновник кому-то по телефону сообщал список приезжих, причем несколько раз называлась моя фамилия. Это навело меня на размышления. Предполагая, что префект полиции был тот же самый, с которым я познакомился в Констанце в 1914 году, я отправился в префектуру, где был принят совершенно незнакомым господином, оказавшимся заместителем старого префекта. Он мне объяснил, что я должен явиться в особое бюро для иностранцев. Встречен я был начальником этого бюро весьма грубо: не дав себе труда повернуть голову, он протянул руку за паспортом и, прочитав в нем, что я — генерал, бросил его мне со словами, что военные должны являться к коменданту. Возмущенный таким невежливым обращением, я в не менее резкой форме попросил его указать мне точно, что именно я должен делать, на что представитель румынской власти, не отвечая на мой вопрос, нажал кнопку звонка и отдал вошедшему городовому в коричневом пальто какие-то приказания на румынском языке. Городовой предложил мне за ним следовать. Не понимая ни слова ни на одном языке, кроме румынского, он молча довел меня до большого здания, ввел в коридор, предложил сесть на скамейку, а сам вошел в какую-то комнату, в которую через некоторое время пригласил знаком и меня.

В комнате я застал пять офицеров. Ко мне подошел юный воин, на вид не старше двадцати лет, который, скрестив на груди руки, стал производить мне допрос, объяснив, что, так как они всех русских военных из Румынии высылают, он должен иметь для внесения меня в список точные сведения. В этот самый момент в комнату вошел единственный из знакомых мне офицеров румынской армии, бывший адъютант генерала Коанда, командированного во время войны королем румынским на Ставку в качестве военного агента при государе. Он меня сразу узнал и был немало удивлен, увидев в такой обстановке. Я его попросил как старого знакомого дать обо мне необходимые сведения его товарищам. Первым делом, он накричал на них по-румынски, а затем предложил мне сесть.

Когда формальности, заключавшиеся в заполнении маленького бланка с четырьмя или пятью вопросами были выполнены, капитан сказал мне, что все кончено и я свободен, на что я ему возразил, что нахожусь под конвоем какого-то коричневого господина, ожидающего меня у двери. Капитан предложил во избежание недоразумений сам проводить меня до бюро иностранцев. Городовому он велел следовать за нами. На этот раз чиновник иностранного бюро предложил мне сесть, курить, а сам под мою диктовку заполнил опросный лист.

Через несколько минут я от него получил паспорт на свободное проживание по всей Румынии в течение пяти лет с одним условием — в случае выезда из королевства поставить об этом в известность полицию.

22

Препятствия к выезду из Румынии.

Оставаться в Бухаресте не имело для меня смысла, так как конечной целью путешествия была Финляндия, в которой я рассчитывал установить сношения с семьей.

Заручившись рекомендацией бывшего русского посланника в Бухаресте, продолжавшего занимать помещение посольства и сохранившего хорошие отношения с королевской семьей и румынскими властями, я направился к французскому посланнику графу Сент-Олеру, чтобы в третий раз возбудить ходатайство о французской визе, дававшей возможность свободно передвигаться по Европе.

Встретив французского офицера, я обратился к нему с просьбою указать мне дорогу во французское посольство; он предложил мне идти с ним вместе, так как он шел туда же. В завязавшемся между нами дорогой разговоре офицер (как оказалось, генерального штаба) не постеснялся высказать взгляд французов на то, что им дорого обошлось предательство императрицы Александры Федоровны. Разубедить его словами мне не удалось, ибо пропаганда против императрицы в то время еще никакими документальными данными опровергнута не была. Единственное, что мне оставалось спросить его, почему из двух коронованных особ одного и того же происхождения русская императрица, по их мнению, предала Антанту, а королева бельгийская была по отношению к ней вполне лояльна? Вопрос мой остался без ответа.

Граф Сент-Олер, приняв меня внешне вежливо, на мою просьбу о визе дал тот же ответ, какой я получил и в Крыму: что по этому поводу будет в Париж послан запрос; а через несколько дней мне было сообщено, что французское правительство не находит возможным разрешить мой приезд во Францию. Мне показалось странным, что Франция, считавшая меня в 1914 году достойным награждения орденом большого креста «Почетного легиона», в 1919 году не находила возможным даже впустить меня в свои пределы. Пришлось искать выхода из создавшегося положения. Случайно встретив одного серба, которого знал по России, я через него получил у сербского представителя в Бухаресте визу для проезда в Сербию, что меня не избавило от больших хлопот в бухарестской межсоюзнической комиссии по получению от французских лейтенантов разрешения на выезд из Румынии в Сербию.

В то время пассажирское сообщение было настолько дезорганизовано по всей Румынии, что поезда ходили не по расписанию, а случайно; внешне они напоминали собою наши поезда, вагоны которых во время бегства товарищей с фронта были, как гроздьями, увешаны людьми. Достать билет на проезд представляло непреодолимую трудность. Помог случай: однажды, идя по «Кала Виктория», я встретил едущим в карете одного своего знакомого курьера американской миссии в Бухаресте. Он мне крикнул из окна кареты, что завтра уезжает. Остановив его извозчика, я сел к нему в экипаж. По дороге я узнал, что он на следующий день едет в Вену в немецком краснокрестном поезде, комендантом которого от Антанты был назначен американский лейтенант. На мой вопрос, нельзя ли мне пристроиться пассажиром на этот поезд, он ответил, что хотя это и трудно, так как сегодня суббота и уже три часа дня, а поезд уходит завтра утром, но можно попытаться обратиться к американскому посланнику в Бухаресте. Мы расстались. Мне пришла в голову мысль пройти в полицию и на всякий случай получить отметку о выезде из Бухареста, а имея ее, попросить нашего бывшего представителя России дать мне рекомендацию к американскому посланнику, при содействии которого можно было попасть на немецкий санитарный поезд, шедший на Данциг через Белград и Вену.

Было уже около 7 часов вечера, когда я пришел к американскому посланнику. Ко мне вышел человек с забинтованной головой и по-немецки очень сухо сказал, что посланника дома нет, что приема сегодня не будет. Я его спросил:«Милый друг, отчего вы забинтованы? Не сделана ли вам операция?» Будучи, по-видимому, озабочен исключительно своим здоровьем, он моментально перешел на описание карбункула, который ему разрезали на затылке. Мы с ним уселись на ступеньке подъезда, я ему сначала предложил сигару, потом пять лей. Мы сделались приятелями. Похлопав меня по коленке, он сказал:«Я вижу, вы — хороший человек, я вам помогу. Министр вернется переодеваться перед обедом; как приедет, вы входите за ним, а я устрою, что он вас примет».

Не успел он этого сказать, как появился мотор, из которого вышел американский посланник... вошел в подъезд... я за ним. В полуосвещенной передней он спросил, что мне нужно. На мой ответ, что у меня есть письмо к нему и, кроме того, нужно с ним поговорить, он попросил зайти в рабочий кабинет рядом с передней. Узнав, кто я, он стал рассказывать, как он после революции говорил нашим солдатам в окопах речи, убеждая их не поддаваться растлевающему влиянию пропаганды, а нести долг верности Антанте до конца; говорил и об успехе, который эти речи имели... Он очень мило согласился исполнить мою просьбу, написал записку коменданту поезда, и я, поблагодарив его, удалился.

Был уже конец восьмого часа вечера. Краснокрестный немецкий поезд стоял на запасных путях. По полученным от служащих на вокзале объяснениям, я должен был идти все вперед. Я стал пробираться по неосвещенным путям между пустыми составами, следя за двигавшимися во всех направлениях паровозами. Прошел я версты две; оказалось, что краснокрестный немецкий поезд стоял не на станции, а в каком-то тупике значительно дальше. Нашел я его только благодаря услышанному разговору на немецком языке. Разговаривавшие были немецкими санитарами, которые меня очень любезно проводили до вагона, занимаемого американским комендантом. Прочитав записку посланника, американец мне сказал: «Можете завтра прийти — вам будет место. Для верности я еще поговорю с доктором». Через несколько минут он привел очень симпатичного молодого немца, оказавшегося старшим врачом поезда. Отнесся он ко мне весьма любезно и подтвердил слова коменданта.

23

Отъезд из Бухареста. Берлин. Копенгаген. Императрица Мария Федоровна. Доктор Мартини.

На следующее утро около 12 часов дня я подходил с ручным багажом к месту погрузки поезда, оцепленному кордоном румынских солдат. Вне черты кордона сидели группы немцев с женами, детьми, багажами, с 8 часов утра ожидая очереди. Только в третьем часу дня румынские военные власти, контролировавшие военнопленных и интернированных немцев с их семействами — преимущественно инженеров нефтяных приисков, — стали пропускать едущих в поезд. Когда я подошел со своим паспортом в руке, румынский офицер меня оттолкнул, заявив, что я в списке штаба не состою и потому ехать не имею права. Я стал знаками объяснять показавшемуся вдали американскому коменданту свое полное отчаяние. Подойдя ко мне, он совершенно спокойно сказал, что все это пустяки, что нужно дать румынам время кончить проверку. И действительно, по окончании проверки около поезда осталось только несколько часовых. Сопровождать поезд должен был очень симпатичный румынский офицер, который, получив приказание от коменданта, немедленно пропустил меня в спальный вагон III класса, в отделение, предоставленное моему знакомому американскому курьеру, его спутнику-румыну и мне.

Выехав из Бухареста, я объяснил коменданту и доктору цель моего путешествия и просил дать мне возможность с ними доехать до Германии, на что получил их любезное согласие. Санитарный поезд шел до Германии 14 дней, останавливаясь на больших станциях по нескольку часов, а иногда и целый день.

По прибытии в Тамешвар я отправился на розыски бывшего сербского военного агента на Ставке государя. В то время он командовал сербской кавалерийской дивизией. Первый, на кого я натолкнулся, был совершенно незнакомый мне ротмистр; узнав, что я ищу начальника дивизии, он взялся проводить меня к нему. Когда я хотел заплатить за свой трамвайный билет, ротмистр возмутился, говоря, что русские гости должны даром ездить в сербских трамваях. Затем милый ротмистр довел меня до двери начальника дивизии, которому обо мне доложил его адъютант/Я встретил всеми на Ставке любимого полковника совершенно таким же, каким он был и раньше. Вообще от сербов, с которыми мне пришлось встречаться, я ничего, кроме радушия, не видел: узнав, что я беженец, они предлагали мне остаться в Сербии, обещая устроить жизнь так, чтобы я забыл пережитые невзгоды.

Из Тамешвара поезд должен был вернуться на Аграм, так как в Венгрии в то время происходило революционное движение, и американский комендант решил лучше сделать крюк, чем попасть в передрягу.

После путешествия по Югославии, где на всех станциях можно было говорить по-русски, мы приехали в Вену. Тут решено было остановиться на полтора дня. Поезд пришел около 6 часов вечера на одну из пригородных станций, откуда его по круговой дороге должны были направить на Северный вокзал. Отправившись с американцем в город, мы решили побывать в театре. В 7 часов вечера мы подъехали к зданию Большой оперы. На подъезде швейцар нам заявил, что представление началось и мест больше нет. Получив 2 кроны на чай, он нас повел к кассе, постучал, сказал что-то кассиру, и через секунду мы уже имели два билета в партерную ложу. Каково было мое изумление, когда мы очутились вдвоем в бывшей собственной ложе императора Франца Иосифа. Давали оперу Вагнера. Представление шло великолепно. Театр был полон.

Отправившись после театра поужинать в кафе, мы при выходе из него оказались в затруднительном положении: ни извозчики, ни шоферы таксомоторов не соглашались нас везти, так как в этот вечер в городе был «путч» (уличные беспорядки), сопровождавшийся оживленной стрельбой. Наконец мы нашли шофера, который, взяв с нас 50 крон, повез кружным путем. Ко времени нашего приезда на вокзал в районе станции было уже вполне спокойно.

На 14-й день по выезде из Бухареста мы прибыли во Франкфурт-на-Одере, откуда наш поезд отправился на Данциг, а мы с американцем — прямо на Берлин. Это путешествие через всю Европу обошлось мне 7 мар. 20 пф. — стоимость билета от Франкфурта до Берлина, в котором я очутился благодаря содействию всесильных тогда в Европе американцев. Никаких решительно нужных документов у меня не было, и пришлось их добывать в министерстве иностранных дел, где одним из главных отделов заведовал знакомый мне по Петрограду немецкий дипломат. Наша «бескровная» революция застала его на посту представителя Германии в Берне, где он немало потрудился над составлением списков и отправкой на родину в так называемых запломбированных вагонах эмигрировавших в Швейцарию русских большевиков. Хотя он мне и устроил необходимые для проживания в Берлине документы, но должен сознаться, что наша встреча была достаточно неприятна нам обоим. В скором времени документы, полученные мною из министерства иностранных дел, были заменены документами образовавшейся тогда российской военной миссии в Берлине под главенством генерала Монкевица. Эта миссия представляла из себя вербовочное бюро для добровольческих армий. И к ней я обратился за содействием для получения визы на Париж, но опять получил отказ — четвертый по счету.

Берлин того времени носил явные следы происходивших уличных беспорядков: пробитые пулями оконные стекла, разрушенные стены полицей-президиума на Александерплац, изуродованный артиллерийским обстрелом балкон Шлосса, с которого император Вильгельм держал перед объявлением войны свою речь толпе — все это производило тягостное впечатление, так же как и сама жизнь в городе впроголодь, с заменой продуктов питания всевозможными «эрзацлебенсмиттелями»; а цены между тем на все возрастали в обратной пропорции к количеству оставшихся в карманах русских беженцев денег, что отнюдь не содействовало благодушному настроению среди эмиграции.

Я решил в поисках какой-нибудь работы поехать в Швейцарию, где ровно ничего не нашел. На обратном пути в Берлин судьба меня свела с секретарем датской миссии, оказавшим содействие к получению визы на Копенгаген, куда мне в начале октября и удалось попасть. Это было время, когда армия генерала Юденича наступала на Петроград. В копенгагенском порту стояли английские миноносцы, получившие приказ идти на поддержку английского флота в Финском заливе. Командир одного из миноносцев согласился принять меня для проезда в Ревель, как только получится известие о благополучном достижении генералом Юденичем Петрограда. Известие это получено не было, и я остался в Дании.

Начатые мною еще в Берлине хлопоты о проезде в Финляндию успехом не увенчались.

Узнав в день приезда в Данию о пребывании императрицы Марии Федоровны в Копенгагене, я счел своим долгом просить соизволения ей представиться, на что незамедлительно получил категорический отказ, явно подчеркивавший ее ко мне нерасположение.

Распространявшиеся в то время про меня в эмиграции слухи, будто бы я добровольно покинул государя тотчас после его отречения, не могли быть причиною такого нерасположения, так как в последние дни пребывания государя в Могилеве императрица Мария Федоровна была сама свидетельницей моего удаления от царя по проискам генерала Алексеева. Я объясняю себе этот поступок исключительно влиянием ее окружения, среди которого долгое время находился мой бывший товарищ по полку Д., имевший со мною несколько столкновений на чисто служебной почве, по-видимому сильно его задевших и не дававших покоя; по доходившим до меня слухам, он пользовался всеми удобными и неудобными случаями, чтобы в присутствии императрицы систематически рассказывать обо мне всякие небылицы, пользуясь тем, что она, как и все высочайшие особы, была далека от действительной жизни. В силу изолированности у лиц, занимающих высокое положение, мнения о людях зачастую составляются по притворно-льстивым речам окружающих. Только этим я могу объяснить, каким образом императрица Мария Федоровна после всего пережитого могла так отнестись к бывшему приближенному царя, 20 лет прослужившему в рядах полка, шефом коего она была. Тем более что она знала, что царская чета продолжала проявлять ко мне добрые чувства и после отречения государя императора...

Получив визу на Финляндию только в конце февраля 1920 года, я прибыл 7 марта в Гельсингфорс, где вошел в контакт со своей семьей через посредство смелых молодых людей, ходивших в Петроград и передававших письма и посылки жившим там русским страстотерпцам. Через них я получил известие, что жена моя, арестованная 9 июня 1919 года, в дни наступления генерала Юденича была переведена в качестве заложницы в один из московских концентрационных лагерей.

В то время в Финляндию прибыла комиссия датского Красного Креста, целью которой была организация выезда из России задержанных великобританских подданных. Возглавлялась она леди Марлинг, супругой английского посланника в Копенгагене.

Для обследования на месте положения заключенных и поверки списков их был в Москву командирован член комиссии — датчанин доктор Мартини, которого я просил в самый день его отъезда из Териок оказать содействие к освобождению жены, на что он дал согласие.

Впоследствии я узнал, что он, будучи несколько раз в Ивановском лагере, где находилась моя жена, не счел своим долгом даже подойти к ней. Возвратившись через полтора месяца из России, доктор Мартини, сходя с парохода, первого встретил на пристани меня (случайно оказавшегося по делам в Копенгагене), жаждавшего получить от него свежие новости и известия. Со сконфуженным видом он сказал, что сообщит все подробности, когда я к нему заеду; но и во время этого визита я не мог добиться от него определенного ответа ни на один из интересовавших меня вопросов. Такое его отношение ко взятым на себя благотворительным делам было не единичное, судя по тому, что даже датчане выражали сожаление, что их соотечественник не оправдал возлагавшихся на него Красным Крестом надежд.

24

Отношение американцев и союзников к России.

Из Копенгагена я переехал в Брюссель и постоянно посещал Финляндию для поддержания установившейся связи с семьей жены. Конечно, от нее я не мог знать о том, что творилось в России, но из писем получал совершенно определенное впечатление, что жизнь русских протекала так, как будто бы они попали в плен и живут в громадной тюрьме, лишенные возможности иметь какие бы то ни было сведения о происходящем на белом свете. В Европе везде имелись в продаже русские газеты: «Правда», «Известия», в которых ясно чувствовалась цензура чекистов, вдохновляемых изречением Ленина: «Нечего сказать — хорошая мы власть, если даже не можем задушить буржуазную прессу». У себя они, конечно, буржуазную прессу задушили, но не могли того же сделать у свободного заокеанского народа, который единственный в то время возвысил голос за многострадальную, брошенную на произвол судьбы Россию.

В марте 1920 года, когда был возбужден вопрос о проливах, американский президент твердо заявил, что никакое окончательное решение не может быть принято до тех пор, пока у России не будет правительства, признанного цивилизованным миром. В том же приблизительно духе выразился и один видный государственный деятель Америки, прибавив, что считает необходимым охрану интересов России, к которой питает чувства глубочайшей признательности за проявленную ею дружбу к американскому народу в эпоху выпавших на долю Соединенных Штатов испытаний. Признав, что Россия своим героическим самопожертвованием способствовала успешному окончанию войны, американец считал «недопустимым ее ослабление, пока она находится во власти людей, отрицающих принципы чести и верность договорам, которые они, по их собственным словам, подписывают без намерения исполнять».

Мнения государственных деятелей других стран Антанты в то время резко отличались от указанных выше: по прибытии моем за границу внимание мое привлекли откровенные статьи двух газет.

Первая писала:

«Хорошо, что прогрессивые партии наконец поняли опасность, представляемую мощной Россиею под каким бы то ни было правительством. Какая странная идея восстановления великой России...»

Вторая статья гласила:

«Беглого взгляда на географическую карту достаточно, чтобы понять, что падение царизма и вытекающее из него расчленение этого государства есть только первый шаг к мировому равновесию, так как чудовищное географическое тело, каковым была империя царя, делало московитов опасными».

По-видимому, сильно пугал воображение иностранцев царизм, с уничтожением которого им мерещилось полное благополучие Европы.

Трудно найти ответ на вопрос: почему человечество мирится с величайшим злом, приносимым большевизмом, лишь бы избежать восстановления того царизма, при котором Россия достигла расцвета? А между тем факты говорят сами за себя.

Еще с 1905 года Россию стали посещать члены образовавшейся в Англии «Лиги друзей русской свободы», которые, с одной стороны, устраивали на английские деньги побеги наших ссыльных политических из Сибири, а с другой — вывозили за границу для напечатания и распространения среди русских эмигрантов литературных произведений некоторых наших профессоров революции. Иностранные «друзья русской свободы», по-видимому, оказали немалое влияние на психологию русских людей. Из боязни прослыть недостаточно культурными некоторые члены нашей Государственной думы безвозмездно принимали на себя работу информаторов своих друзей, причем сообщали иностранцам наши военные и морские секреты, о которых они были осведомлены как члены думской комиссии государственной обороны. Не отставали от них и общественные деятели, преподносившие иностранцам копии секретных резолюций московской Городской думы, союза городов и секретных постановлений кадетской партии. Понятно,что отношение иностранцев к русским людям, выказывавшим им свое обожание, было иное, чем к верным слугам царя, которых они называли реакционерами и почему-то сторонниками немцев. Преклонением перед иностранцами сильно грешили и многие министры, часто в своих решениях руководившиеся мыслью: «А что скажет Европа?» А Европа держала свой собственный курс. Когда после революции в России началось белое движение, добровольческие организации получали поддержку от Англии и Франции до тех пор, пока генерал барон Врангель не ответил отказом на предложение Ллойд Джорджа прекратить на Южном фронте военные действия, предоставив ему, Ллойд Джорджу, войти с большевиками в переговоры об амнистии участникам Добровольческой армии; после этого отказа английская военная миссия была отозвана и всякое содействие добровольцам прекращено.

По мнению же французского президента Мильерана, белое движение не стало представлять интереса для Франции после того, как Польша была спасена от нашествия большевиков при помощи добровольческого наступления. На севере вопрос был решен еще проще: в Архангельске немногочисленные английские войска (1200 человек) были без всякого предупреждения погружены и отправлены на родину, причем офицеры формировавшейся тогда северной добровольческой армии остались на растерзание большевикам; а наступавшей на Петроград армии генерала Юденича был в самый решительный момент нанесен удар в спину благодаря сомнительной операции английского флота против Красной Горки.

25

Торговые сношения с СССР. Митинги в масонской ложе.

С 1924 года правительства стран Антанты перестали скрывать свои симпатии к большевикам. Несмотря на отказ последних от государственных долговых обязательств России, Европа нашла возможным вступить с СССР в торговые сношения, имевшие в основе обороты с краденым имуществом, называвшимся «национализированным». Эти торговые операции протекали в Англии совершенно благополучно до момента, когда лондонский представитель большевиков Красин по неосторожности продал фанеры национализированного в Петрограде завода, большинство акций которого принадлежало англичанам. В этом случае английский суд стал на сторону обкраденных действительных владельцев фанер и вынес постановление вернуть их акционерам. Но никто не стал на сторону неизвестной русской, богатая меховая ротонда которой была зимою 1925 года поднесена большевиками в подарок англичанке госпоже Шеридан при посещении ею Москвы (как она сама повествует об этом в своей книге). Вероятно, когда все народы пойдут по стопам большевиков и будут наслаждаться свободой, пока составляющей удел только русской нации, — и мы поедем в Лондон за получением в подарок национализированного английского имущества...

В наше неустойчивое время приходится наблюдать совершенно необъяснимые противоречия в действиях как правительств, так и отдельных личностей: с одной стороны, как будто бы признают большевиков, а с другой — их осуждают. В октябре 1927 года состоялось в Париже многолюдное торжественное собрание поклонников большевизма: присутствовавшие праздновали десятилетний юбилей со дня проведения в жизнь под пролетарской маской грубого режима произвола, пользующегося поддержкой многих из великих мира сего; а 7 июня 1929 года в том же зале масонской ложи устраивается митинг протеста против расстрела фон Мекка, Велички и Пальчинского. На этом митинге, организованном республиканско-демократической партией, русские патриоты — Милюков, Керенский и их единомышленники вещали перед интернациональной аудиторией, что, «признавая в основе большевизма величайшую истину, они смотрят на большевиков как на преступную шайку, в течение десяти лет совершающую во имя идеи одно преступление за другим».

Тем не менее, не говоря о стоящих у власти политических деятелях, даже европейские и азиатские короли принимают в качестве дипломатов и торговых представителей у себя кремлевских палачей, жмут им руки и не отказываются от их приглашений. При всей своей культурности народы Европы в данном случае напоминают наших «чудо-дезертиров», в первые дни керенщины говоривших: «Чаво нам в окопы иттить? Мы — тамбовские... до нас немец не дойдет...» Однако жизнь показала, что «немец» дошел и до тамбовских обывателей: постигший Европу мировой экономический кризис есть результат проведения в жизнь теории Ленина, по которой расстройство денежной системы в государствах ведет к разрушению капитализма.

26

Эмигрантская пресса.

Людей, не оценивших совдеповского рая и покинувших Родину, называют эмигрантами, вероятно придерживаясь терминологии, принятой во времена «великой французской революции». Ее же разрушительные идеи были положены в основу «декретов Ильича», хоть и создавших Ленину репутацию гениального человека, но на самом деле заимствованных у якобинцев. Делятся эмигранты на три категории: 1) борцы за свободу, собственными руками подпилившие сук, на котором сидели; 2) несознательно вторившие им болтуны; 3) люди, непричастные к развалу Родины, но сильно от него пострадавшие. Первая из этих категорий невольно приводит на ум известный анекдот: после восстания декабристов, в котором принимал участие цвет русской аристократии, московский генерал-губернатор — знаменитый Растопчин сказал: «Во Франции революцию делали сапожники, это понятно — желали стать барами. У нас революцию сделали бары... Неужели же из желания стать сапожниками?» И на самом деле, большинство эмигрантов, проев последние спасенные крохи своих состояний, превратились в чернорабочих в приютивших их странах. Но это не мешает большинству эмигрантов всех категорий мечтать о восстановлении России на началах достижений февральской революции, как будто бы они не желают понять, что власть большевиков есть лишь блестящее завершение «бескровной» революции 1917 года. Наши левые общественные деятели, по-видимому, забыли про кратковременное, но весьма неумелое управление рулем государства временных правителей и верят, что в переходе намеченной границы демократизации России виноваты не правители, а взбунтовавшиеся по их же указке «рабы» (как Керенский назвал народ). По объяснению нашей левой эмиграции, «рабы» эти не дали возможности довести до конца начатый над нашей Родиной демократический эксперимент.

Воспользовались этим экспериментом вдохновители III Интернационала: они добились желанных результатов для своего племени, живущего между чужими народами, т.е. «международно» и не национально, а «интернационально». Ныне некоторые эмигранты как бы оправдываются и извиняются за свое прошлое, порицая то, чему поклонялись; так, например, в апреле 1920 года княгиня Палей, морганатическая супруга великого князя Павла Александровича, в своем интервью, помещенном в «Журналь де Женев», сообщила американскому корреспонденту, что считает преступлением государя его слабость и доверие к императрице, советы которой толкали на одни ошибки. Правда, в 1923 году она же выпустила свои «Воспоминания о России», где очень сердечно (неизвестно, вследствие какой причины) отзывается об императрице. Лично я могу засвидетельствовать, что государыня была чрезвычайно благосклонна к княгине Палей, особенно в последние годы. Многих удивило в Париже и письмо княгини Палей к редактору' газеты «Возрождение» в номере от 3 января 1927 года, в котором она, между прочим, уверяет, что великий князь Павел Александрович никогда не признавал Временного правительства, между тем как в Петрограде в «Новом времени» от 21 марта 1917 года было помещено письмо великого князя Павла Александровича, в котором он в заключение говорит:

«Преклоняясь перед волею русского народа, всецело присоединяясь к Временному правительству, я все же считаю себя вправе, как и каждый гражданин великой России, сказать: «Пусть эти великие исторические дни не будут омрачены неправдой».

Встречаются среди эмиграции и такие люди, которые во что бы то ни стало стремятся производить в публике сенсации путем печатного слова: например, генерал Комиссаров, выдававший себя американцам за начальника царской полиции, а на самом деле бывший жандармский полковник, охранявший в период описываемых событий Распутина, сообщил в 1924 году на страницах американской прессы, что «Гемпшир», на котором погиб лорд Китченер, был взорван немцами, якобы узнавшими о поездке Китченера из моих сообщений по полученным от императрицы сведениям. До сих пор еще распространяются касательно гибели «Гемпшира» противоречивые сведения: по немецким источникам, он погиб от мины, поставленной немецкой подводной лодкой; по другим источникам, он взорвался благодаря адской машине, заложенной в него перед самым отправлением крейсера. Есть даже и такое предположение, что в гибели Китченера повинны его соотечественники, которым не удавалось подчинить его своему влиянию. Не стоит говорить об умышленно искажаемых фактах в версиях секретаря Распутина — Симановича или князя Феликса Юсупова с целым рядом клеветнических намеков, вроде рассказа о каком-то дурманящем зелье доктора Бадмаева, которое будто бы принимал государь; но нельзя не говорить о воспоминаниях, авторы которых под личиною правдивости преподносят сплетение были с небылицами.

Много будет и таких читателей, которые, судя по мемуарам, никак не смогут определить, кто же в конце концов был самым даровитым и полезным для Отечества государственным деятелем. К сожалению, не все авторы небылиц безвредны: некоторые из них в стремлении омрачить память бывшей царственной четы умышленно лживо освещают факты, касающиеся царя и его семьи. Такие писания, составляя продолжение пропаганды, доведшей нашу несчастную Родину до ее теперешнего полудикого состояния, наносят особенный вред в том случае, когда авторы их являются, по выражению одного из наших либеральных органов, «лицами, имевшими возможность наблюдать исторические события с такой стороны, куда не проникали глаза журналиста или политика».

27

Работа тайных обществ. Зарубежный съезд. Члены царской фамилии в эмиграции.

Хотя нашу эмиграцию разделяют и личные несогласия, и рознь как в политических, так и в нравственно-религиозных вопросах, — все же почти нет людей, не мечтающих о том дне, когда мы все вернемся на свою Родину.

Понимая это, и отдельные личности, и целые организации стараются путем различных приманок завербовать наибольшее количество своих сторонников. В этом направлении немало труда положили масоны, внедряющие убеждение, что при восстановлении России руководящая роль будет принадлежать им как единственному теперь сплоченному и хорошо организованному союзу. Впрочем, и сейчас им принадлежит руководящая роль в некоторых государствах, где все назначения, выборы, получение орденов и пр. зависят исключительно от этой организации, насчитывающей (по даваемым прессой и литературой сведениям) 4 252 910 членов и будто бы имеющей в своем распоряжении 556 миллиардов франков.

Братья их, вожди левой общественности, открыто вложившиеся в революцию, прилагают все усилия для внедрения в массы либеральных идей и искоренения в подрастающем поколении патриотизма.

Большие надежды возлагали русские эмигранты на возглавленный в 1926 году великим князем Николаем Николаевичем зарубежный съезд, от которого ожидали больших результатов и вожаки освободительного движения. Но ничьи надежды не оправдались, так как ничего реального съезд не дал, и участникам его пришлось разъехаться по домам, зря потратившись и лишний раз наслушавшись давно надоевших громких фраз и слов.

Наша эмигрантская пресса, за малыми исключениями, вместо того чтобы возбуждать чувство патриотизма, поет в унисон с русофобскими кругами; внушая мысль об опасности восстановления России патриотической, национальной, а может быть и монархической, она много способствует поддержанию в эмиграции розни, еще усиливающейся вследствие возникших даже среди членов нашей царствовавшей династии семейных несогласий; будучи преданы гласности, они далеко не способствовали к поднятию их престижа.

Вскоре после появления манифеста возглавляющего в эмигрантских кругах династию Романовых императора Кирилла императрица Мария Федоровна обратилась 21 сентября (4 октября) 1924 года к великому князю Николаю Николаевичу со следующим письмом:

«Ваше Императорское Высочество, болезненно сжалось сердце мое, когда я прочитала манифест великого князя Кирилла Владимировича, объявившего себя императором всероссийским.

До сих пор нет точных известий о судьбе моих возлюбленных сыновей и внука, а потому появление нового императора я считаю преждевременным. Нет еще человека, который мог бы погасить во мне последний луч надежды. Боюсь, что этот манифест создаст раскол и уже тем самым не улучшит, а, наоборот, ухудшит положение и без того истерзанной России.

Если же Господу, по его неисповедимым путям, угодно было призвать к себе моих возлюбленных сыновей и внука, то я, не заглядывая вперед, с твердою надеждой на милость Божию полагаю, что государь император будет указан нашими основными законами в союзе с церковью православною совместно с русским народом.

Молю Бога, чтобы он не прогневался на нас до конца и скоро послал нам спасение путями, ему только известными.

Уверена, что Вы, как старейший член дома Романовых, одинаково со мною мыслите.

Мария.

21 сент. (4 окт.), Хуадор».

В ответ на это послание, которое по желанию императрицы было предано гласности, появилось также преданное гласности ответное письмо великого князя Николая Николаевича:

«Я счастлив, что Ее Императорское Величество государыня императрица Мария Федоровна не усомнилась в том, что я одинаково с нею мыслю об объявлении себя великим князем Кириллом Владимировичем императором всероссийским.

Я уже неоднократно высказывал неизменное мое убеждение, что будущее устройство государства Российского может быть решено только на русской земле, в соответствии с чаяниями русского народа.

Относясь отрицательно к выступлению великого князя Кирилла Владимировича, призываю всех, одинаково мыслящих с Ее Величеством и мною, к исполнению нашего истинного долга перед Родиной — неустанно и непрерывно продолжать святое дело освобождения России. Да поможет нам Господь.

Великий князь Николай Николаевич.

7/20 окт. 1924 г. Шуаньи».

Недаром существует русская пословица: «Без царя народ — сирота». Осиротевшие россияне разбрелись по всем странам Европы. В 1925 году группа русских эмигрантов образовала в Париже при благосклонном попустительстве французов подобие русского правительства. Денежную поддержку оно получило из сумм, оставшихся за границей и принадлежавших настоящему русскому правительству времен императора Николая II. Центром этого бутафорского правительства оказался великий князь Николай Николаевич, избранный, вероятно, в благодарность за его прежнее благосклонное отношение к министрам «думским угодникам», являвшимся к нему в Ставку с докладами. Понятно, что монархистам (не конституционалистам) доступа в этот кабалистический круг не было.

Окружение великого князя было серьезно озабочено воссозданием его власти, причем не обошлось дело и без угодничества перед всесильным тогда в эмигрантских кругах бывшим Верховным главнокомандующим; сам великий князь Николай Николаевич не нашел для себя унизительным свести в эмиграции счеты с бывшим дворцовым комендантом, невольным свидетелем его предреволюционной деятельности. Когда образовался полковой союз взаимопомощи офицерам лейб-гвардии Гусарского Его Величества полка, устав которого был утвержден великим князем как Верховным главнокомандующим и старейшим командиром, — Николай Николаевич потребовал, чтобы мне не было предложено вступить в этот полковой союз; мотивировал он свое требование тем, что не может состоять в одном обществе с человеком, якобы покинувшим царя в дни крушения престола. Узнав о таковом волеизъявлении Верховного главнокомандующего, находившиеся в Париже кавалергарды вынесли базированное на заведомой клевете постановление меня игнорировать...

Все это происходило в Париже и его окрестностях в конце 1925 года. До меня доходили какие-то смутные слухи, не дававшие возможности точно знать, в чем дело, но тем не менее сильно меня огорчавшие, так как чувствовалось, что нарушена какая-то связь с моими бывшими сослуживцами. Разъяснилось все только в начале 1933 года, когда я получил в Ницце от лейб-гусар адрес, поднесенный по случаю исполнившегося двадцатипятилетия со дня назначения моего командиром лейб-гвардии Гусарского полка, т.е. с 9 августа 1907 года.

Вспоминая о прожитых вместе годах, однополчане настолько тепло отзываются о времени моего командования полком, что их адрес глубоко тронул меня и еще более укрепил наши дружеские отношения.

28

Нансен. Церковные дела. Русская женщина.

Несогласия русских между собою, тормозя работу по восстановлению России, являются в то же время лишним козырем и в руках иностранцев, среди которых приходится нам жить и которые ни одну нацию так не стесняют, как русскую. Особенно остро чувствуется это стеснение, когда дело касается передвижения из одной страны в другую, при том, конечно, условии, если эти русские не занимают высокого коммунистического положения, какое, например, занимал представлявший в Париже Россию (СССР) Раковский, имевший право беспрепятственного передвижения по всем странам Европы, за исключением Румынии, где он, как капитан румынской армии, находился под судом по обвинению в государственной измене и организации заговора против румынского короля.

Так как русские, не имеющие уголовного прошлого или коммунистического настоящего, могут, не встречая препятствий со стороны международного права, отправляться без визы только на тот свет, им приходится для получения виз быть в полной зависимости от произвола представителей стран, в которые желают попасть. По окончании мытарств беженцу выдается бумажка согласно резолюции правительственной конференции, возглавлявшейся доктором Нансеном, верховным комиссаром по делам русских эмигрантов при Лиге наций (бумажка эта получила в эмиграции название «нансеновского патента на бесправие»). Доктор Нансен — норвежец, в былые времена летавший по полярным странам России, а после революции приобретший оседлость в двух благоустроенных имениях — Росташи в Саратовской губернии, принадлежавшем роду Раевских, и другом, принадлежавшем роду Синельниковых, в Екатеринославской губернии. Оба эти имения, национализированные освободителями России, были подарены доктору Нансену, вероятно, в награду за установление во всех государствах путем введения так называемых нансеновских паспортов точного учета русской эмиграции, списки которой направляются в Женеву в Лигу наций.

Нансен, по словам его бывшего секретаря, был призван (не указано кем) заботиться о тех, кто всегда были пролетариями. По-видимому, на этом справедливом основании Нансен отказался платить что бы то ни было прежним владельцам имений как бывшим собственникам земли.

Не будучи достаточно предприимчивы, владельцы обоих этих имуществ могли только утешаться мыслью о том, что их бывшие родовые имения пошли на улучшение благосостояния доктора Нансена, стяжавшего себе громкую славу убежденного сторонника советской власти, возведенного в герои даже Лигой наций. К слову сказать, эта Лига наций, вопреки возлагавшимся на нее упованиям, осталась чуждой к действительным интересам русской эмиграции, тогда как, если верить словам, сказанным в Женеве в октябре 1933 года шведским министром иностранных дел, «она не может остаться равнодушной к интересам еврейской нации, рассеянной по всем странам».

Большим несчастьем для русских беженцев является и закулисная работа интернациональных врагов православной церкви, которым удалось внести раскол даже в среду высших иерархов. Последние, допускающие прихожан до обсуждения и вмешательства в дела церковные и содействующие делению паствы на партии для поддержки одного иерарха против другого, иногда и сами входят в такие интернациональные организации, в которых при кажущемся равноправии одни только православные почему-то лишены права участия в руководительстве. Церковный раскол способствует образованию широко субсидируемых (из неизвестного источника) кругов, сект и других организаций, под личиной христианства упорно подрывающих религиозные основы подрастающего поколения.

Даже люди, не вступившие ни в какие секты, а только не желающие нарушать каноны православной церкви, невольно оказываются втянутыми в какую-то борьбу благодаря новому и старому стилям и различно толкующемуся вопросу о пасхалии.

Такая чисто сатанинская работа вытравливает религиозные верования еще основательнее, чем открытые преследования веры. В зарубежной России все это прикрывается какой-то якобы законностью и внешне более прилично; в самой же России самовольные захватчики власти распоясались вовсю, забывая, что «всякое действие вызывает противодействие». Как одной из главных причин крушения России был подрыв сдерживавших народ религиозных основ, так и возрождение ее чувствуется в начавшемся стихийном тяготении к церкви, возрастающем по мере ее угнетения и представляющем серьезную угрозу для тиранов III Интернационала. Усердно молится теперь в церквах Россия — не комсомольская, а настоящая, иногда, может быть, замаливая свой невольный грех перед мучеником-царем. И больше всего молится русская женщина, за годы разрухи выказавшая свои лучшие духовные стороны.

Когда на Россию обрушились несчастья, когда преследованиям стали подвергаться мужья, сыновья, отцы, братья, — она проявила самоотвержение, спасая, принося в тюрьму пищу и в то же время с нечеловеческими усилиями добывая средства к существованию. Когда же ее близким удавалось скрыться, она стоически переносила заключение в тюрьмах, высылку в лагеря на работу, отказываясь выдать местонахождение бежавших.

Некрасов своим талантом увековечил подвиги жен декабристов, в большинстве случаев принадлежавших к высшему обществу, навстречу которым при следовании в Сибирь к мужьям шли все, не исключая и губернаторов; а сто лет спустя никому и в голову не пришло отметить проявление духовной красоты замученной революцией русской женщины всех слоев, и до сих пор — как в эмиграции, так и в России — продолжающей нести свой невидный, но тяжелый труд на пользу любимых существ, которым судьба ниспослала такую незавидную долю.

29

Жизнь в СССР. Концентрационные лагеря.

Неутешительную картину представляет из себя матушка-Россия, обращенная в опытное социалистическое поле. Поработители нашей Родины, начав с разгрома интеллигенции и доведя страну до полного разорения, принялись за остатки частного капитала, находившегося в крестьянских руках: создав себе верных сотрудников из отбросов — «деревенской бедноты», они постепенно обращали крестьянские хозяйства в так называемые колхозы (коллективное хозяйство), причем для маскирования своей главной цели — порабощения крестьянского труда — внушали мысль о преимуществах обобществленного землепользования над индивидуальным. На самом же деле так называемый комиссариат труда давал предписания о посылке на общественные работы стольких-то тысяч рабочих из состава вошедших в колхоз; их законтрактовывали против их желания на годовой или двухгодовой срок, причем в случае оставления работы до истечения условленного срока рабочие объявлялись вне закона и лишались права получать продовольствие — как «дезертиры труда». Раньше лозунгом для разжигания преступных инстинктов толпы служили слова «грабь награбленное», а теперь крестьян стали соблазнять перспективой попользоваться добром зажиточных собратьев.

Одна из красивых фраз князя Львова: «Мы должны создать новую жизнь в сотрудничестве с народом» осуществилась, по-видимому, довольно странным образом: предъявлением русскому крестьянству требования — вступать в колхозы, т.е. передавать личное имущество в общее пользование. Не желающие вступать в колхозы изгоняются из родного угла. Ясно, что для крестьян, которым нечего терять, такое требование правительства с руки; но есть крестьяне зажиточные, имеющие скот и инвентарь, накопленный собственным трудом. Прозвав таковых «кулаками», правители СССР натравливают на них «деревенскую бедноту», которая из угождения предержащим властям делает жизнь так называемых «кулаков» нестерпимой: под предлогом необходимости усиления колхозов у них отбирается имущество, а их самих ссылают на поселение или в лагеря на принудительные работы, заключают в тюрьмы и даже расстреливают. Долготерпению русского народа нет предела — ежедневно на глазах у голодного населения кремлевские правители отправляют за границу вагоны и пароходы как с продуктами питания, так и с различными товарами, или совсем не имеющимися в продаже в СССР или же продающимися по сказочной цене, недоступной 99 процентам населения.

Велико и долготерпение иностранцев. Невзирая на неприкосновенность личности дипломата, с 1919 по 1921 год содержался в Москве арестованным в Ивановском лагере петроградский французский консул, которому, по его словам, поручил перед отъездом посол Франции Палеолог защиту в России интересов французских подданных; а его коллега — московский французский консул — умер от сыпного тифа в тюрьме.

Когда арестованный вместе с женою персидский консул был расстрелян, жена его должна была участвовать в спектакле, устроенном для заключенных Ивановского лагеря. Несчастная женщина в антрактах между действиями предавалась своему неутешному горю. Не избег длительного ареста и бельгийский консул с женою, не говоря про целые группы английских, румынских, финляндских офицеров, частных служащих и даже женщин. Нахождение иностранцев в лагерях не составляло секрета для их правительств, распоряжением которых поддерживалось питание заключенных, в то время как их русские товарищи по несчастью сильно голодали.

Немало русских — мужчин, женщин и даже детей, — арестованных якобы за контрреволюцию, состоят заложниками. В древности и средние века заложниками обеспечивалось ведение переговоров между враждующими племенами; ныне же захватившее Россию еврейское племя, давшее уже в 1920 году 458 сановников из общего количества 556, пользуется, при дружном молчании Европы, заложниками для удержания власти над ненавистным ему русским племенем, исповедующим православную веру. На заложниках же вымещало так называемое правительство наступательные движения белых армий, как теперь вымещает свою злобу при покушениях на стоящих у власти собратьев: всякое антиправительственное выступление вызывает расстрел в каждой тюрьме или лагере известного процента арестованных (4, 7, 12-й по списку и т.д.), обыкновенно ни малейшего отношения к происшедшим событиям не имеющих.

30

Принудительный труд в СССР.

После окончания гражданской войны лагеря с заложниками были ликвидированы, а все в них находившиеся отправлены в Соловки, представлявшие в то время из себя место заключения для всех, «кто классово был чужд пролетарскому государству». Соловецкий лагерь был устроен на принципах самообслуживания. Благодаря находившимся в нем культурным и энергичным людям он достиг большого благоустройства — были построены каменные бараки, и даже питание было сносно налажено. Это, однако, не мешало начальствующим лицам проявлять самые дикие, необузданные инстинкты, лично избивать заключенных и ставить женщин в невыносимо унизительные условия.

С началом пятилетки ГПУ, по-видимому, решило, что не имеет смысла держать и кормить заключенных, работающих только на себя, тогда как те же заключенные могли бы ввиду большого напряжения, требуемого пятилетним планом, быть использованы как рабочая сила. В это-то время началась усиленная принудительная коллективизация деревни, на первых порах приводившая к убийствам председателей колхозов, активных работников и т.д. Ввиду усиленного раскулачивания стали обвиняться в подстрекательстве к убийствам и агитации против коллективизации наиболее зажиточные крестьяне, в результате чего самое трудоспособное и трудолюбивое крестьянство переведено было из деревень в лагеря, что дало возможность выполнить руками лагерников, например, строительство в Кузнецком угольном бассейне, Магнитогорске, новые железнодорожные сооружения и т.д. Такие удачные результаты даровой работы заставили большевиков распространить свою систему в смысле захвата все большего количества молодых трудоспособных крестьян; а когда возник вопрос о том, что невыгодно отдавать руководство этими рабами в руки свободных людей, осенью 1930 года было раздуто дело так называемой Промпартии, приведшее к аресту и отправке в лагеря на работы большого количества обвиненных во вредительстве специалистов, инженеров, техников; для канцелярской же работы было арестовано и сослано много интеллигенции нетехнического образования.

Идеалом для использования труда заключенных служит для большевиков Беломорский балтийский лагерь, который произвел все работы по строительству канала, соединяющего Белое море с Онежским озером. В начале 1933 года лагерь этот насчитывал 184 тысячи работников. Основными работами были земляные, бетонные и по взрыву скал. Ввиду того что необходимо было закончить канал к весне, почти все заключенные работали без свободных дней, причем в начале года работать приходилось не меньше 12 часов. Вырабатывавшие норму получали 2 фунта хлеба, а не выполнявшие и того меньше, доходя до 3/4 фунта. Кроме хлеба давалась утром каша, а после работы суп из соленой рыбы. При таком питании большой процент рабочих умирал от истощения; кроме того, так как работа велась в условиях полярной зимы, а лагерники не получали почти никакого обмундирования, масса умирала от холода. Немало гибло людей и на подрывных работах. В лагерях бросается в глаза почти полное отсутствие евреев на так называемых общих работах; вообще их мало среди лагерников, а если и попадаются заключенные по спекулятивным делам, все они устраиваются на тепленькие местечки по снабжению и финансовой части.

Число лагерей в СССР разрастается, а количество лагерников достигает нескольких миллионов — в одном лагере на постройке Байкало-Амурской железнодорожной магистрали находится около 400 тысяч заключенных. За последнее время появился целый ряд сельскохозяйственных лагерей, главным образом в Туркестане и Сибири. Получается впечатление, что все население России, будучи за несуществующие преступления заключено в лагеря, постепенно превратится в рабов ГПУ.

Для увеличения числа отправляемых в лагеря трудоспособных людей было издано в 1932 году постановление о преступлениях против социалистической собственности; по этому постановлению приравнивается к государственному преступлению, например, сбор нескольких фунтов колосьев или поездка без разрешения начальства на собственной, отобранной в колхоз лошади.

Тяжела расплата несчастной России за разрушительные социалистические лжеучения, результаты которых волей-неволей должен на себе переживать многострадальный русский народ.

31

Взаимоотношения между культурными странами и СССР.

По-видимому, ничто так не раздражает самодержавных владык СССР, как вид православных храмов с совершающимися в них богослужениями и звоном колоколов. Наиболее преследуемыми из служителей церкви в СССР являются православные священники, на которых распространяется целый ряд запретов даже в лагерях, где они лишены права занимать какие бы то ни было должности и обязаны исполнять только общие работы.

Разрушение церквей, упразднение монастырей, ликвидирование кладбищ — все это приняло такие размеры, что пробудило (правда, на весьма короткий срок) культурные страны Европы, которые 12 лет якобы ничего не замечали. Поднялась шумиха по поводу гонений на православную церковь; вылилась она в форме собраний с выражением сочувствия Европы той стране, на крушение которой она спокойно взирала, иногда даже не скрывая своей радости по поводу того, что — когда-то мощная — сломленная Россия не может представлять угрозы ни для одной из великих держав. Выражение сочувствия было одной видимостью: эти же державы, забывая, что насилие не может быть основанием права, признали — одни де-юре, другие де-факто — захватчиков московского Кремля, таким образом санкционировав за разбойниками законную власть над теми, кого они грабят. Не сделала этого Швейцария, боясь применения в своей стране приобретенного русскими правителями опыта по разрушению существующего в культурных странах строя.

В глазах забитых, замученных невольников СССР иностранцы являются твердой опорою большевиков и пособниками власть имущих, вследствие чего русский народ нередко проявляет к ним ненависть.

Не только германское посольство, но и частные лица иногда получают письма вроде следующего: «Мы ненавидим гостей, сытых, чистеньких, благополучных иностранцев...», «Вы, немцы, враги русского народа, поддерживаете кровавый режим. Русский народ вам этого никогда не простит. Первая пуля и бомба вам...». Проявилась ненависть к свободным людям со стороны угнетенных рабов, на которых почему-то не распространяет своего благосклонного внимания «Лига защиты прав человека», в то же время так ревниво оберегающая интересы еврейской нации во всех государствах.

32

Тайные общества.

Подобострастное отношение (на их собственную погибель) правительств Европы к СССР может быть объяснено давлением, производимым на них каким-то тайным центром, который руководит разрушением христианских государств, в особенности возглавляемых монархами. Подтверждением такого предположения служит крушение престолов российского, германского, австро-венгерского и в последнее время испанского.

Печальный результат падения монархического строя являет из себя великая Российская держава: народ ее, прозывавшийся «народом-богоносцем», отдался в рабство темным силам, захватившим власть над ним путем постепенного заглушения народной совести. Школы, использованные для устранения влияния семьи; фильмы, высмеивающие народную историю; пресса, вносящая в умы полный сумбур; общедоступные развлечения в виде танцулек, совместных развращающих купаний и пр. — все это настолько разрушило нравственные устои молодого поколения, что немного труда нужно было употребить на то, чтобы поработить такую чудную в своем прошлом страну.

Много нужно вообще иметь в настоящее время разума и силы воли, чтобы не подпасть под влияние по всему миру распространенных тайных обществ, кружков, союзов, подстерегающих слабовольных людей и под флагом человеколюбия завлекающих их в свои сети. Завлеченные в разные организации люди иногда совершенно незаметно для себя обращаются в послушных проводников идей, составляющих суть Талмуда, священной книги, почитаемой евреями выше Библии. Исходя из положения, что «бог ненавидит гоев (всех неевреев) и оправдывает применяемые к ним жестокости», Талмуд не признает и права собственности для неевреев, формулируя эту мысль следующими словами: «Так как нееврей не человек, он не может владеть собственностью, так же как дикий зверь не обладает правом на лес, в котором укрывается; поэтому можно со спокойной совестью убить гоя, как зверя, и завладеть его имуществом». В том же духе находим мы в Талмуде и предсказание о том, что, когда настанет время пришествия мессии, которым фактически будет сам еврейский народ, евреи добьются овладения всеми имеющимися у христианских народов ценностями.

Предусмотрительность Талмуда поистине замечательна: предвидя необходимость для еврея маскировать свои чувства к христианам, он дает следующие наставления: «Лицемерие допустимо в том смысле, что еврей должен казаться вежливым по отношению к нечестивым — пусть оказывает им почтение и говорит: «Я вас люблю». Но и тут делается оговорка: «Это дозволено лишь в том случае, если еврей нуждается в нечестивом или имеет основание его опасаться». На суде же Талмуд разрешает сынам Израиля даже после клятвы «морэ юдаико» осудить невинного христианина и оправдать виновного еврея.

Принадлежность к тайным обществам составляет такую необходимость для каждого дальновидного человека, что после революции мне был задан одним евреем вопрос: «Как? Вы не масон и участвуете в коммерческом деле?»

Не знаю почему, многие из последователей Талмуда вступают в масонские ложи и играют в них выдающуюся роль. Их влиянию, между прочим, приписывается то обстоятельство, что масоны, раньше не занимавшиеся политикой, теперь стали обсуждать в масонских храмах вопросы, тесно связанные с ходом революционного брожения в различных государствах, на что можно найти указания в прессе и литературе. Так, например, в заметке «Ossevero Romano» от 9.VIII.32 сообщается читателям, что успех работы масонов против католического центра в Мексике достигнут исключительно благодаря их сотрудничеству с социалистами и коммунистами. А иногда и сами масоны не стесняются себя выявлять: в 1889 году состоялась в Риме их процессия, несшая плакат: «Vive Satan, notre Roi» («Да здравствует наш царь Сатана»).

ЗАКЛЮЧЕНИЕ.

Торжество Германии в 1870 году приписывается победе школьного учителя; а чему приписать гибель России в 1917 году?

Если мы перенесемся к очень далекому прошлому — к молодым годам, невольно придут на память наши руководители науки, преклонявшиеся перед своим кумиром — графом Л. Н. Толстым и возомнившие себя непогрешимыми в определении путей к спасению России (от чего и почему ее нужно было спасать, — они обыкновенно объяснение не давали). Воспитанные ими молодые поколения росли без веры в Бога, в духе критики основ старой русской жизни. Уважение к Престолу и патриотизм высмеивались. Зараженная нигилизмом интеллигенция наша шла в народ; начав с лозунга: «земля и воля», кончила она призывом: «вставай, поднимайся, рабочий народ».

Но, может быть, недалек тот час, когда сбитый с толку крикливыми, многообещающими словами народ отрезвится, стряхнет с себя цепи рабства под пятой III интернационала и, без содействия правительств — как русских, ныне возседающих в западно-европейских столицах, так и иностранных, возстановит, на основах чисто русского уклада жизни, Россию здоровую, могучую, прекрасную...

...Один древний царь, получив в подарок необычайной красоты кольцо, решил вырезать на нем надпись из трех слов, смысл которых должен был достигать двоякой цели: в счастливые времена напоминать о тщете и непрочности всякого земного благополучия, а в тяжелые — ободрять и утешать.

Предложенное созванными, по приказу царя, мудрецами и им одобренное изречете гласило:

«И ЭТО ПРОЙДЕТ».

Оглавление

ВВЕДЕНИЕ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38

  39

  40

  41

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

ЗАКЛЮЧЕНИЕ.