Обречённые на мытарства [Михаил Александрович Каюрин] (fb2) читать онлайн

Глава 1

Афанасий Дормидонтович Кривошеев встал из-за стола и нервно заходил по кабинету. Он был мрачнее тучи. Голова после бессонной ночи, казалось, потяжелела вдвойне и едва держалась на плечах. Шея, как усохший ствол дерева, перестала поставлять кровь в мозг; от этого сознание туманилось, перед глазами плыли тёмные круги и прыгали мушки. Было ощущение, что отяжелевшая голова вот-вот отвалится и упадёт на пол, как перезревший плод с дерева.

Будто опасаясь такого исхода, Кривошеев ухватил её обеими руками и сильно сжал. Подержал несколько секунд, затем принялся усиленно растирать виски, стал массировать шею. Обойдя вокруг стола, подошёл к окну, распахнул форточку и стал смотреть через заплаканное стекло.

Было раннее утро 15 октября 1937 года. Накануне вечером пошёл первый снег. Он падал всю ночь – мокрый, тяжёлый, успев к утру забелить грязную землю и развесить повсюду белые шапки.

«Завтра же растает и понаделает слякоти вокруг, – подумалось ему невесело. – Народ тут же натащит в контору грязищи с обувью, в коридорах сделается, как в свинарнике. Придётся мыть полы ежедневно, а то и два раза на день. Не дай бог нагрянет областное начальство. Оно, как известно, любит чистоту и порядок. Придётся в очередной раз уговаривать сварливую уборщицу, чтобы та поработала за пределами рабочего дня».

… Начальником районного отдела НКВД в городе Чусовом Кривошеев стал ровно год назад. В тот день была оттепель, погода стояла такой же ненастной и скверной, как сейчас. Шёл мокрый снег, его новенькие хромовые сапоги утопали в жидкой снежной каше. В отличие от сегодняшнего состояния, год назад его настроение было если не радостным, то во всяком случае весьма приподнятым.

После пяти лет службы на Соловецких островах Кривошеев был переведён сюда, в этот небольшой промышленный уральский городок. Для него это было настоящим спасением, поскольку удалось избежать ареста, и, возможно, даже расстрела за особую жестокость по отношению к заключённым.

1 октября 1936 года глава НКВД Генрих Ягода оставил свой пост, на его место пришёл «железный нарком» – Николай Ежов.

Кривошеев знал о существующих трениях между этими личностями. Внутреннее чутьё подсказывало ему, что в самое ближайшее время в органах грядут большие перемены и «зачистки».

И в «Соловках» в первую очередь.

Он был уверен на сто процентов, что новый руководитель ведомства не упустит момента выслужиться перед вождём нации. Паны начнут драться, а чубы затрещат у холопов.

Кривошеев принялся срочно искать пути бегства из лагеря смерти, и ему вдруг несказанно повезло. Внезапно скончался его отец, Кривошеева отпустили на похороны. В дороге судьба свела с одним из влиятельных сотрудников областного УНКВД.

Кривошеев не мог упустить свою удачу. Он умасливал попутчика, заискивал перед ним, беспрестанно сетуя на свою судьбу и семейные обстоятельства, и добился перевода на Урал.

Конечно, если бы не кадровые перестановки наверху, Кривошеев ни за что не покинул бы место службы на Соловках. Там он был царь и бог, перед ним трепетали все.

За малейшую провинность узника ожидала казнь или пытка. Карательные «процедуры» он проводил, не обременяя себя судебными формальностями, не задумываясь ни на секунду об ответственности. Встречая на острове новых узников-интеллектуалов, Кривошеев, упиваясь своей безграничной властью над бывшими офицерами, дворянами, священниками, и другими интеллигентами-разночинцами, цинично произносил:

– Усвойте раз и навсегда: здесь республика не советская, а соловецкая! На эту землю нога прокурора ещё ни разу не ступала! И заверяю вас: не ступит никогда! Зарубите мои слова себе на заднице! Вы направлены сюда не для исправления – горбатого исправит только могила! И даже похороны здесь не предусматривают гроба!

Всё это он говорил, выстроив узников перед лагерным управлением, обратив их взоры на клумбу, выложенную в символе Соловков – белого слона на красном фоне.

Звериное чутьё Кривошеева не подвело. В начале 1937 года в СЛОН (Соловецких лагерях особого назначения) действительно начались чистки. Практически все его сослуживцы по лагерю были арестованы и затем расстреляны.

… Надышавшись свежим воздухом, насыщенным холодной влагой, Кривошеев почувствовал некоторое облегчение. Прыгающие перед глазами чёрные мушки исчезли, в голове просветлело. Он вернулся за стол, придвинул к себе тонкие папки с делами арестованных за неделю, отыскал нужную под № 4419/4, раскрыл.

«Ярошенко Марк Сидорович, 1893 года рождения, уроженец села Шулимовка, Беловодского района, Луганской области, Украинской ССР», – в который раз читал Кривошеев первую страницу дела.

Далее следовала подробная биографическая информация на арестованного, начиная с года поступления в гимназию и заканчивая постановлением об аресте от 13 октября 1937 года. Здесь же было подшито и письмо-донос на Марка Ярошенко от начальника Чусовской углебиржи.

Всё это Кривошеев прочитал ещё до ареста Ярошенко, но сейчас ему захотелось почему-то пересмотреть дело заново, почитать более внимательно, как будто после тщательного прочтения, среди известных уже справок, протоколов, писем и рапортов мог обнаружиться ещё один документ, которого ранее в папке не было. Документ, от которого бы на лице Кривошеева появилась злорадная ухмылка.

«Ведь знаю же, что он контра по духу своему, самый, что ни на есть, злостный враждебный элемент. По запаху чую, что это так, а веского доказательства не имею, – со злостью подумал Кривошеев. – Ну, ничего, клоп вонючий, раздавлю я тебя и без веских доказательств. Запах свой будешь выветривать далеко отсюда. Будет достаточно одного факта, чтобы оперативная тройка впаяла десятку!»

Кривошеев захлопнул папку и швырнул на край стола. Потом встал, подошёл к двери, и, приоткрыв её, крикнул в коридор:

– Дежурный! Бражников!

К двери тотчас подскочил высокий верзила с красным, как у варёного рака, лицом и маленькими свинячьими глазками. Из-под фуражки в разные стороны торчали давно немытые, сбившиеся в сосульки рыжие волосы.

– Слушаю, товарищ майор, – прогорланил он в лицо Кривошеева, выбросив под козырёк фуражки толстую руку с вздувшимся бугром жира на тыльной стороне ладони. Гимнастёрка была явно мала ему, замусоленный край рукава скатился вниз, обнажив на запястье рыжую густую растительность.

– Ты что орёшь, как в лесу?

– Виноват, товарищ майор, – тут же перешел на шёпот дежурный.

– Распорядись, чтобы мне привели из КПЗ Ярошенко Марка Сидоровича. Его мы накануне арестовали.

– Помню, товарищ майор. Это тот, за которым малая сучка босиком бежала до самой конторы, пока я её не шуганул прикладом. Щас, сделаю.

Кривошеев окинул Бражникова цепким взглядом, будто удивляясь, почему тот всё ещё продолжает торчать перед ним навытяжку, и совсем неожиданно сказал:

– Жениться тебе надо, Бражников.

Рыжий верзила вытаращил глаза от удивления, в них застыл немой вопрос.

– Что уставился? Жениться тебе надо, говорю. Ходишь, как…Кривошеев хотел сказать «как свинья», но в последний момент почему-то передумал, закончил иначе: …как немытый арестант.

– Если вы о моей форме, товарищ майор, так я сегодня как раз собирался стирку провернуть.

– Ладно, иди, пусть охрана приведёт мне этого Ярошенко. – Допросить надо.

– Щас, – услужливо повторил Бражников и, развернув неповоротливое тело с толстым выпирающим задом, грузно и суетливо засеменил по коридору, на ходу придерживая рукой спадающую с затылка фуражку.

Глядя на удаляющуюся фигуру дежурного, Кривошеев почему-то вспомнил тюремного надзирателя Турицына в Екатеринбургской жандармерии, куда он сам угодил в молодости за распространение большевистских прокламаций. Случилось это незадолго до февральской революции 1917 года.

Турицын был такой же тучный и неповоротливый, как Бражников, ходил в вечно замасленном мундире с торчащим из кармана концом грязного носового платка. Воловья шея блюстителя тюремного порядка, его лоб с двумя короткими продольными морщинами с изломом посередине, беспрестанно лоснились от пота. Турицын постоянно протирал выступающую испарину и пугливо озирался по сторонам, будто совершал что-то неприличное и непристойное.

«Власть поменялась, а в тюремные охранники подбираются люди по тем же признакам, что и в царские времена, – подумалось Кривошееву, – такие же безмозглые, жестокие, у которых напрочь вытравлено чувство жалости и сострадания».

Бражников раздражал Кривошеева своей нерасторопностью, тупостью и недальновидностью. Иногда это раздражение переходило даже в ненависть, однако ни разу в голове Кривошеева не возникала мысль, чтобы убрать этого тупоголового сотрудника куда-нибудь подальше от себя.

Избавиться от него Кривошеев мог без труда, но не делал этого. Такой Бражников был нужен ему, был просто необходим, как цепной пёс хозяину, который мог бы прыгать вокруг него, радовать псиной верностью, лизать руки из благодарности, а в следующий момент, получив команду «фас!», наброситься на человека, схватить за горло стальными челюстями и загрызть до смерти.

Бражников был у Кривошеева и денщиком, и телохранителем, и послушным карателем в одном лице. Его побаивались даже многие сотрудники отдела, опасаясь из-за него попасть в немилость начальнику.

Прошло около пяти минут, когда Бражников, стукнув для порядка кулаком в дверь, распахнул её настежь.

– Вот, доставили врага народа, товарищ майор, – сказал он с самодовольной усмешкой.

В коридоре, чуть ссутулившись, с отведёнными за спину руками, стоял Ярошенко. Позади него застыл конвойный с винтовкой на плече.

– Заводите, – бросил негромко Кривошеев.

Бражников с силой ткнул арестованного кулаком между лопаток. Ярошенко согнулся от удара и, споткнувшись, резко подался вперед, но на ногах всё же удержался, не упал.

Остановившись в шаге от стола, за которым восседал Кривошеев, арестант пристально посмотрел на него, сразу узнал и презрительно усмехнулся. Лицо узника было в кровоподтёках и ссадинах.

– Ты его так…разрисовал? – спросил Кривошеев, зная о неудержимой страсти Бражникова к побоям и издевательствам над арестантами.

– Дак… это… сопротивление он оказал при задержании, вражеская морда, – хищно осклабился Бражников. – Убегнуть хотел, вот и пришлось погладить пару раз по харе. Пожурить за провинность, так сказать, вместо причитающегося расстрела. Благодарить меня ещё должен, хохлацкая рожа, за это… как его? гуманное отношение к личности, вот!

– Ну, ну, гуманист хренов! – выговорил недовольно Кривошеев. –С таким лицом ему скоро предстоит явиться перед судом «тройки». Ты не подумал об этом?

– До суда две недели, не меньше, товарищ майор. Фингалы сойдут к тому времени, а убегать от меня он больше не будет.

– Свободен, Бражников, – Кривошеев брезгливо поморщился.

– Слушаюсь! – самодовольным голосом произнёс «гуманист» и покинул кабинет, почему-то необычно тихо затворив за собой дверь. Конвойный остался стоять в коридоре.

– Ну, здравствуй, Марк Сидорович, – вкрадчиво проговорил Кривошеев. – Присаживайся, поговорим по душам. Как я полагаю, не ожидал такой встречи?

Арестованный посмотрел по сторонам, будто пытаясь что-то отыскать взглядом, и только потом неторопливо присел на предложенный стул. Усталое лицо со следами побоев не выражало никаких эмоций, оно выглядело изнурённым и равнодушным.

– Ты не хочешь поздороваться со мной? – с насмешкой спросил Кривошеев. – На рукопожатие, естественно, не претендую, потому как понимаю: обида и самолюбие душат тебя. Однако, желать здравия друг другу при встрече разве не учит христианская вера? – на лице следователя тотчас появилась притворная любезность. Со стороны могло показаться, что он искренно сожалеет о случившемся и сочувствует арестованному.

Марк Ярошенко продолжал молчать, при этом держал голову прямо, взгляда не отводил.

– Неужели тебе совсем нечего сказать мне? Всё-таки, шесть с половиной годков утекло с последней нашей встречи. Расскажи мне, как жил, о чём думал все эти годы? Поделись впечатлениями о суровом Урале. Ты ведь любишь философствовать, насколько мне не изменяет память?

– Зря стараешься, Афанасий Дормидонтович, – глухим, невзрачным голосом проговорил арестант. – Спрашивай, что требуется для протокола, да и дело с концом. Много баить здесь не подобает.

– Ишь ты, какие слова перенял у дундуков! А чему ещё они тебя научили? Тихий саботаж – тоже их работа?

– Какой саботаж? – вялым голосом спросил Марк. – О чём это ты?

– А всё о том же, – с властной интонацией в голосе сказал Кривошеев. – Недовольство нормой загрузки дров в печь высказывал? Заявлял о прекращении работы, если норма не будет пересмотрена?

– Ах, во ты о чём, – усмехнулся Ярошенко. – Теперь понятно, откуда ветер дует, – он глубоко вздохнул и шумно выдохнул, будто избавился от какой-то преграды внутри, которая долгое время мешала ему дышать полной грудью, и уже облегчённо продолжил:

– В нашей стране, гражданин следователь, свобода слова пока не запрещена. И потом, разве не справедливость была главной целью революции?

– Ты революцию не делал, Ярошенко, и не тебе судить о её целях. Когда большевики свергали царя – ты в навозе ковырялся, а сейчас заявляешь о своих правах, – Кривошеев пренебрежительно сжал губы, в глазах на миг блеснули два хищных огонька, очень похожих на взгляд волка, который Марку довелось увидеть однажды в тайге. – Нормы установлены советской властью, и всякого рода отребью не дано их обсуждать! Вот отправлю тебя в лагерь – почувствуешь, какие там нормы, и какие здесь.

Марк приподнял ладони и пошевелил пальцами, словно собирался сжать кулаки и наброситься на Кривошеева, но затем снова положил на колени.

– Менять нормы выработки я не призывал, а лишь попросил мастера выгружать дрова на входе в печь. На том расстоянии, которое заложено в нормах, а не за полсотни метров от неё. Перетаскать десять кубометров за смену и загрузить печь при таких условиях невозможно. Норма становится невыполнимой, и я каждую смену теряю кусок хлеба для ребятишек, – Марк внимательно посмотрел в глаза Кривошееву.

– О ребятишках вспомнил? – оживился вдруг Кривошеев. – А думал ли ты о них, когда бросал печь безнадзорно и, сломя голову, бежал в церковь?

– Не было такого, гражданин следователь. Печь я ни разу не оставлял без присмотра, – с решимостью ответил Марк, с горечью понимая, что здесь, в этом кабинете ему не дано доказать обратного. Значит, и в суде оправдания не будет, значит дальнейший разговор бесполезен. В его деле заранее всё предрешено. И он умолк.

Кривошеев безотрывно смотрел на арестованного, будто гипнотизировал его и ждал откровенного признания. Ждал, когда тот вскочит со стула, упадёт на колени и начнет умолять о помиловании. А он, вершитель судьбы этого несчастного человека, будет ходить подле него, упиваясь властью над ним. Как это было совсем ещё недавно в Соловецком лагере.

Но такого не происходило. Ярошенко по-прежнему сидел и молчал, словно набрал в рот воды. Потом, будто встрепенувшись от каких-то потаённых дум, неожиданно заговорил:

– А ведь ты мстишь мне, Афанасий Дормидонтович! Мстишь за те слова, которыми я тебя наградил перед высылкой из Украины. Радуешься, деспот, что судьба вновь свела нас с тобой, и торжествуешь в преддверии этой мести. Удачная возможность поквитаться…

Голос Марка, вспыхнув вначале, потух на последних словах. Эти слова были произнесены таким тоном, будто Марк сожалел о чём-то.

– Всё, что изложено в доносе, – выеденного яйца не стоит, и ты это знаешь, – продолжил он после небольшой паузы. – За такую провинность можно немного пожурить или наказать рублём. И только. Но ты решил воспользоваться безграничной властью сотрудника НКВД. Тебе достаточно гнусного доноса на меня, чтобы упрятать за решётку. Ты эту возможность не упустишь, Афанасий Дормидонтович, раздуешь потухший огонь, чтобы я в нём сгорел заживо.

– Смело, однако, для раба божьего Марка. Вольно и красиво излагаешь, – Кривошеев встал, заходил по кабинету.

На несколько минут воцарилась тишина, изредка нарушаемая странным шарканьем сапожных подошв конвойного за дверью. Тот, видимо от безделья, тёр для чего-то носком сапога половицы.

– Напуганные арестанты обычно скулят, просят о помиловании, оговаривают один другого, некоторые даже валяются в ногах ради скорейшего освобождения, – заговорил вновь Кривошеев и вернулся за стол. – А в тебе, как я и предполагал, контрреволюционный дух не выветрился до сих пор. Вот и решил я окончательно убедиться в своих предположениях. Подумал грешным делом: вдруг покраснела душа белой контры за шесть лет?

– Душа человека не имеет цвета, – тихо и грустно проговорил арестованный, усмехнувшись. – Она либо принимает Бога, либо переходит на сторону дьявола. Другого ей не дано.

– Ага. Твоя душа, надо полагать, находится у Бога за пазухой, а моя, очевидно, управляется волей дьявола. Так что ли?

– Зачем спрашиваешь, если ты сам ответил на свой вопрос?

– Ну что, Марк Сидорович, твои рассуждения мне понятны. Только вот я мыслю совсем иначе. Душа – это что закваска для вина, крепость и качество напрямую зависит от исходного продукта. Заложили в неё неверное представление о жизни – и всё, пропал человек для общества, перевоспитать его уже невозможно. Как невозможно из дрянной бормотухи получить отменное вино, – Кривошеев самодовольно улыбнулся, удивившись возникшим у него неожиданным способностям выражаться аллегориями.

Это открытие его окрылило, он почувствовал непреодолимое желание вовлечь Марка Ярошенко в продолжение дискуссии о жизни. Ему давно хотелось выслушать иную точку зрения о революционных преобразованиях в стране. Кривошеев ни на секунду не сомневался, что перед ним – закоренелый классовый враг. Однако, давний знакомый был не таким, как все остальные представители враждебного класса – хитрые, обозлённые и мерзкие. Этот человек был слеплен из какого-то особенного теста, совсем не похожий на тех, с кем ему приходилось сталкиваться по долгу службы.

Наблюдателю со стороны (если бы он находился в это время в кабинете) могло показаться странным необычное поведение следователя и арестованного. Вместо привычного допроса по форме «вопрос-ответ», между ними происходил непринуждённый диалог двух давних знакомых без ведения протокола. Но не друзей, а врагов, ведущих вежливую словесную схватку.

«Георгиевский кавалер не так глуп, как мне казалось раньше, – отметил про себя Кривошеев. – Есть в нём какой-то особый дух, который делает его сильным и несгибаемым, невзирая на жизненные передряги. Черты характера – что слоёная начинка пирога. Он и крестьянин, и служивый, и интеллигент в одном лице. И поп, преданный Богу, в придачу. Хамелеон какой-то, чёрт возьми!»

Он поймал взгляд Марка и неожиданно спросил:

– Скажи мне, Марк Сидорович, только откровенно, почему ты противишься советской власти? Почему не воспринимаешь революционные перемены, как большинство советских граждан?

Марк ответил не сразу, размышлял о чём-то, и только спустя некоторое время, негромко заговорил:

– Противиться – это значит оказывать противодействие, гражданин следователь. Я же не совершил ни одного противоправного поступка. В Галиции, в окопах, я слышал от большевиков, что революционные перемены будут направлены на восстановление справедливости в обществе, на свободу и равенство всех людей. Они обещали, что после свержения царя крестьяне получат землю, на ней можно будет свободно трудиться и самостоятельно распоряжаться продуктами своего труда. А что произошло на самом деле? Насилие и грабёж среди белого дня. Забрали скот, хлеб, лишили жилья. Ребятишек малых пустили по миру с сумой – они умирали с голоду. Разве такую справедливость ждали крестьяне? В чём их провинность, чтобы с ними так поступать? Ведь это они кормили таких, как ты, нахлебников.

– Но-но, попридержи свой поганый язык! – взвинтился Кривошеев. – За такие слова, мил человек, тебе, пожалуй, и десятки будет маловато! Ненависть к советской власти, несогласие с политикой государства – это, брат, не хухры-мухры.

– Думаешь, напугал меня? – совершенно спокойно произнёс Марк. – Ничуть. Статью 58-10 УК РСФСР ты мне уже заранее приклеил, гражданин следователь. Без суда и следствия. Обрёк на неволю уже в тот момент, когда подписывал ордер на арест.

– Тебя арестовали по подозрению в совершении контрреволюционных действиях, – злобным голосом перебил Кривошеев. – Следствие разберётся во всём.

– Не надо лукавить, гражданин следователь, я не рублю под собою сук, – сказал Ярошенко – Моя судьба уже известна нам обоим. А беседу эту ты затеял для того, чтобы развеять в себе некоторые сомнения. Те, которые стали преследовать и мучить тебя в последнее время. Ты ведь сам страшишься той жестокости, что процветает в вашей конторе. Боишься судного дня, который, обязательно наступит. И не сомневаешься в этом. Я догадываюсь, как тебе тревожно и смутно. Даже со стороны видно, как тебя мучает бессонница. Вон лицо-то какое серое. Или я ошибаюсь?

Кривошеев насупился и промолчал. Карандаш, который он вертел в руках заметно дрожал. Чувствовалось, слова Марка попали в точку. А арестант будто только и ждал представившейся возможности высказаться на полную катушку. Глядя на помрачневшее лицо следователя, он с заметной усмешкой на лице продолжил:

– Ты хочешь уяснить для себя: почему сажают в тюрьмы видных полководцев, именитых врачей, директоров производства? Верно? Но не знаешь, кому задать этот страшный вопрос, поскольку после этого вопроса сам можешь оказаться в одной камере с ними. А наедине со мной можно обсуждать всё, что угодно, не страшась последствий. Я для тебя самая подходящая отдушина, в которой нуждается твоя душа. И только я могу дать тебе правильный ответ.

Наступила небольшая пауза. Марк Ярошенко внимательно всматривался в лицо Кривошеева, пытаясь понять внутреннее состояние собеседника. Но тот продолжал молчать, нервно перекатывая карандаш меж пальцев.

Арестант хмыкнул и спросил, не опасаясь своего вопроса, будто не он сейчас был допрашиваемым, а омрачённый Кривошеев:

– Хочется облегчить душевные терзания, верно? А тут – такой подходящий случай подвернулся! Острожник безопасен – за дверями конвой, делай с ним, что заблагорассудится, спрашивай о чём угодно – никто не заподозрит твоих истинных устремлений. Можно и побить в конце беседы для маскировки. Бражников, вон, успел уже отвести душу.

Кривошеев, шумно сопя, дослушал арестованного до конца, не перебивая. В конце монолога арестанта его лицо налилось кровью, на шее вздулась вена и шевелилась, будто живая, брови взлетели высоко вверх. Сдерживая себя усилием воли, чтобы не запустить в лицо арестованного чернильницу, ухватившись за край стола, он со злостью выдохнул:

– Ты перешёл всякие границы, чёрт возьми! Что ты городишь, контра? Хотя, – Кривошеев достал из кармана платок, вытер вспотевший лоб, – такое поведение мне знакомо. Это обычная реакция любого преступника, когда его загоняют в угол, – шипеть в бессилии или выкрикивать оскорбления. Это животный инстинкт. Собака тоже рычит и скалится, когда предчувствует свою погибель.

– Я не преступник и не собака, да и умирать пока не собираюсь, -вставил Марк Ярошенко с полным спокойствием. – Говорю то, о чём не осмелится сказать тебе ни один человек, даже из самого близкого окружения. Злобствуя сейчас, ты внутренне рад тому, что услышал от меня.

– Всё, о чём ты тут сейчас мелешь, будет занесено мною в протокол допроса, – нервно заявил Кривошеев.

– Ты не сделаешь этого, – убеждённо сказал Марк и победоносно усмехнулся.

– Почему? – Кривошеев с удивлением глянул на арестованного.

– Ложный протокол я не подпишу, а составлять правдивый не в твоих интересах – самого могут заподозрить в инакомыслии.

– Ну, ладно, ладно, не шебаршись, – поспешно выговорил Кривошеев каким-то деревянным голосом, и в этом тоне, в этой внезапной суетливости Ярошенко почувствовал, что разговор ещё не окончен.

– Что ещё тебя интересует? – спросил он сухо, облизнув пересохшие губы. Кривошеев заметил это движение, взял графин, налил в стакан воды и придвинул к арестованному. Марк взял его двум руками, выпил.

– Хочу услышать правду, Марк Сидорович, и только правду, – сказал Кривошеев, растягивая слова. Затем встал из-за стола, прошёлся по кабинету. Остановившись против арестованного, пояснил:

– Какая сила толкает тебя в церковь, о чём ты думаешь, когда направляешься туда? Кто твои друзья, какие разговоры ведутся у вас по вечерам, что обсуждаете? Иначе говоря, хочу знать: чем ты живешь, и чем живут твои знакомые, твои земляки. В вашем бараке, насколько мне известно, есть ещё несколько семей, высланных из Украины. Вот и расскажи мне обо всех подробнее. А я уж сделаю нужные выводы, – Кривошеев сощурил глаза, – причём, правильные выводы. Надеюсь, ты понимаешь меня?

– Что тут непонятного? – усмехнулся Марк. – Предлагаешь поработать дятлом и настучать на соседа.

– Ну, зачем же так? Просто представишь следствию объективную информацию, только и всего. – Кривошеев сцепил руки на затылке, подержал так несколько секунд, затем, высвободив ладони, потёр ими виски и шею. – Фамилии можешь не называть, – дополнил он неожиданно, – я не настаиваю.

Кривошеев произнёс это сдержанно и спокойно, удивляясь внутренним переменам. Ещё несколько минут назад ему хотелось швырнуть в лицо наглеца что-нибудь тяжёлое, чтобы заставить его замолчать, но кипящая злоба неожиданно угасла, на смену ей пришло простое любопытство.

«Уничтожить его я могу в любой момент, он обречён. А вот послушать умные рассуждения уже не получится, если расшибить мозги», – откуда-то из глубины сознания выплыла внезапная мысль.

«Чтобы бороться с идеологическим противником, нужно тщательным образом изучить систему его взглядов на окружающий мир, постараться понять его психологию», – опять из каких-то потаённых уголков памяти выскочила неизвестно где и когда услышанная или прочитанная фраза.

Кривошеев долго рассматривал Ярошенко, будто определял его истинную значимость для себя. Он поймал себя на том, что у него нет желания отправлять арестанта обратно в камеру. Ему хотелось послушать рассуждения этого человека о религии. Такой возможности у него больше не представится уже никогда. Знать, каким пряником заманивают людей в церковь, на чём держится сила духа верующих, было заманчиво и интересно.

Прошла минута размышлений, наконец, он сказал:

– А ты занятный собеседник, Марк Сидорович. В твоих словах много любопытных вещей, и я бы с удовольствием тебя послушал ещё.

– Я не певчая птаха, чтобы меня слушать. Всё, что я хотел сказать – высказал. Отправляй меня в камеру, гражданин следователь.

– Отправлю, не спеши. Ответишь на мои вопросы и вернёшься в свою вонючую камеру.

– Я же ясно сказал: стучать не собираюсь. А что касается церкви, так тебе не понять моих убеждений. Вера – это зов души, неистребимая потребность общения с Богом всех православных. А ты – антихрист.

– Ну, хорошо, давай пока оставим тему о религии. Ответь мне тогда на другой вопрос. Почему ты считаешь, что государство обидело простых крестьян?

– Крестьян обидело не государство.

– Во как! И кто же? – в глазах Кривошеева заблестели огоньки любопытства.

– Тут одним словом не объяснить, – на лице Марка Ярошенко появилась и тут же пропала саркастическая улыбка. Хмыкнув в очередной раз, он добавил: – Придётся выплеснуть целую тираду.

– Ну, так выскажи мне её. Я никуда не тороплюсь и готов выслушать, – с неожиданной учтивостью проговорил Кривошеев.

– Не вижу смысла.

– Почему?

– Тебе не понять простого труженика, которого преследуют за свои убеждения. Боюсь, моя тирада получится гневной и обличительной.

– И всё-таки?

– Для чего тебе это? – Марк пристально посмотрел на Кривошеева.

– Будем считать, для расширения общего кругозора, – вкрадчиво проговорил тот.

Марк задумался. У него не было никакого желания вступать в дебаты с кровожадным и подлым жандармом. Он знал Кривошеева, как облупленного, много лет. Знал о его бесчинствах и жестокости при создании колхозов. Бесполезность подобного разговора была для него очевидна. Более того, все эти рассуждения лишь усугубляли его незавидное положение арестанта, добавляли аргументов для обвинения. Однако, в нём скопилось столько ненависти к этому человеку, что захотелось вдруг хоть раз выплеснуть из себя тот гнев, то презрение, которые скопились в душе за многие годы.

«Десять лет лагерей он мне уже обеспечил, так почему бы не поблагодарить его за это?» – подумал он.

В этот момент у него и в голову не пришло, что вместо десяти лет можно угодить под расстрел.

На его лице появилась довольная ухмылка.

– Хорошо, ты услышишь от меня правду, – сказал Марк. – Если тебе так захотелось.

– Да, сам не могу понять почему мне всегда любопытно узнать, какие мысли бродят в твоей голове.

– Ну, тогда слушай, любопытчик, – скривился в усмешке арестант. – По моему представлению, государство – это не кучка людей, захвативших власть. Это весь народ, управлять которым должны люди, способные мыслить и действовать в интересах простого человека – широко и мудро. Между ними и народом должны быть прочные связи, чтобы понимать и доверять друг другу. Именно такой представлялась новая жизнь работяге. А что он увидел после свержения царя? Произвол и угнетение. Власть испугалась предоставить истинную свободу, которую обещала. Настоящая правда стала страшить её. Вот тут-то и потребовался платок на говорливый роток. На помощь призвали НКВД. Людей, имеющих собственное мнение, враз объявили врагами – отбросами общества – и принялись сбрасывать в тюремные камеры. КПЗ стали, как ямы для нечистот. А на краю этих ям поставили с черпаком в руках одержимых следователей-ассенизаторов, вроде тебя. От вашего черпака уже не увернуться. Вы гребёте всех без разбора, как бездумный механизм, чтобы поскорее заполнить лагеря дармовой рабочей силой. Вот на кого затаил обиду крестьянин. Раньше у него была мечта о счастье, а такие, как ты, вывихнули её и теперь он стонет от боли. Доступно объяснил?

Некоторое время Кривошеев тупо смотрел на Марка, глаза его сделались стеклянными и будто омертвели. Казалось, слова арестанта, словно разорвавшаяся граната, смертельно поразили его, а сам он через секунду-другую обмякнет и повалится мешком на пол.

– Ты что тут плетёшь, сволочь!? – очнувшись от шока, взревел Кривошеев. – Охрана! Бражников! Где вы, чёрт возьми!

      Охранник коршуном влетел в кабинет, подскочил к Марку Ярошенко, замер в ожидании команды.

– Уведите!

В этот момент в дверях появился Бражников.

– Пытался бежать? – спросил он со злорадной усмешкой, что было равнозначно вопросу: побить?

Кривошеев немного помедлил с ответом, потом вяло сказал:

– Нет, вёл себя тихо.

– Понял, товарищ майор, – Бражников радостно оскалился, – всё будет тихо.

– Вставай, пошли, – буркнул охранник и снял с плеча винтовку. Марк поднялся и направился к двери…

Глава 2

Камера была тесной и грязной. Семь двухъярусных нар, вместо положенных трёх, едва умещались вдоль стен. В левом углу на небольшом расстоянии от крайних нар располагалась параша. Хотя она была засыпана хлоркой и прикрыта деревянным щитом, из неё сочилась вонь, растекаясь по всей камере.

Посредине камеры стоял истыканный и поцарапанный острыми предметами деревянный стол, на котором в беспорядке были разбросаны обрывки старых газет, скомканные пачки из-под папирос, консервные банки с грудой окурков и много другого мусора.

Обычно за столом сидели блатные и играли в карты. Со вчерашнего дня блатных не стало, их отправили на пересыльный пункт в Пермь. Мусор после них никто не убирал.

В КПЗ находилось одиннадцать человек, все они были арестованы за контрреволюционные террористические намерения или по другим политическим мотивам. Большая часть арестованных состояла из спецпоселенцев, высланных в конце 20-х годов из родных мест при коллективизации. Они не догадывались, что попали в так называемый «лимит на репрессии».

План на разоблачение «врагов народа» с некоторых пор стал устанавливаться для территориальных управлений НКВД лично Николаем Ежовым. Местным руководителям НКВД разрешалось увеличивать разнарядку на аресты «политических». Лимит на арест «антисоветских элементов» на второе полугодие 1937 года по стране составил почти 260 тысяч человек!

В камере находилась разномастная рабочая публика. За семь-восемь лет принудительной трудовой деятельности поселенцы выше статуса чернорабочего подняться не смогли. Некоторые из них были знакомы между собой, другие сблизились уже в камере. Они собирались группами по два-три человека, усаживались на нижних нарах, о чём-то приглушённо разговаривали. Люди наивно полагали, что арестованы ошибочно, что следователь скоро разберётся в досадном недоразумении и незамедлительно отпустит на свободу. Но внутри каждого из них присутствовал страх ожидания.

Никого их этих людей Марк не знал и не предпринимал попыток к знакомству. Они его не интересовали. Да и разговаривать с кем-либо ему не хотелось совсем. Весь день он лежал на дощатых нарах и вставал лишь тогда, когда приносили пищу или требовалось по нужде. Побаливало избитое тело. Бражников, получив негласное согласие на «тихое» рукоприкладство, перед дверями камеры успел-таки «поработать» с ним, прежде чем отворил её.

Марк был единственным арестантом, который знал истинное положение вещей. Знал, что никто из арестованных не будет оправдан, все они уже обречены на страдания в лагерях. О том, что творится в органах НКВД, ему поведала дочь Раиса. В середине лета она брала отпуск и приезжала в гости.

… В июне 1931 года, когда семью раскулачили и выслали на Урал, Раисе было семнадцать лет. Через год в Чусовом начался страшный голод. Семья Ярошенко оказалась в бедственном положении. На крохи, которые Марку удавалось заработать, прокормить детей было практически невозможно. Списавшись с родной сестрой, которая жила в Луганске, он решился отправить к ней старших дочерей – Раису и Фросю. Двое младших детей – Васса и Ваня, – оставались с ним. С большим трудом удалось насобирать денег на билет до Москвы.

– Доедете до Москвы – сразу идите в отделение милиции, – проинструктировал он Раису. – Скажете, что родители у вас умерли от голода, а вы решили вернуться к родственникам на Украину.

Рискованный замысел удался, дочери без проблем добрались до Луганска. В Москве их продержали в отделении милиции несколько дней, составили протокол со слов Раисы, а потом, вручив один билет на двоих, посадили в поезд.

Сестра Марка – Ксения – была бездетной, работала с мужем на заводе, жили они в небольшом частном доме на окраине Луганска. Раисе удалось устроиться на работу, а Фрося пошла в школу. В 1936 году она окончила семь классов, и по настоятельной просьбе матери Раиса привезла её назад в Чусовой. Сама же вернулась назад.

Через год Раиса вновь решила навестить родственников. Она и рассказала о том, что услышала в поезде…

… Глубокой ночью, на какой-то станции перед Свердловском в вагон вошли двое мужчин в полувоенной форме и присели с краю у окна. В руках одного из них был увесистый портфель. Раисе досталось место у двери в тамбур, из него доносился стук колёс, она долго не могла заснуть.

Приоткрыв глаза, Раиса видела, как эти двое дождались момента, когда тронулся поезд, и отправились в тамбур. Они пробыли там до самого Свердловска, постоянно о чём-то оживлённо говорили, иногда горячо спорили. Раиса догадалась, что там они распивали водку, потому что через приоткрытую дверь в тамбур иногда доносился звон стакана о бутылку. Пока шёл поезд, разобрать слова было невозможно, но, когда он останавливался, Раиса становилась невольной свидетельницей разговора подвыпивших мужчин.

Вначале они говорили о какой-то поездке в Москву, потом стали обсуждать лесозаготовки, и на этом монотонном разговоре Раиса незаметно задремала.

Очнулась, когда поезд, лязгнув буферами, остановился на небольшом полустанке. Мужчины всё ещё находились в тамбуре и продолжали бубнить.

– Ну и как ты справляешься с планом? – донеслось до неё.

– Пока вписываюсь в лимит, – приглушённо хохотнул другой мужчина. – В моей округе достаточный резерв, чтобы не оказаться в числе отстающих, – мужчина опять негромко рассмеялся.

– За счёт спецссылы?

– Да, сажаем бывшее кулачьё. Помогаем им найти дорогу в лагерь. Отдохнули в таёжной тиши после коллективизации, пора и под лай собачек потрудиться на благо страны. Разоблачать антисоветский элемент проще пареной репы. Доносы на них поступают регулярно.

– У нас ссыльных тоже достаточно, но с доносами трудновато, приходится подталкивать «бдительных» граждан, – мужчина сделал ударение на предпоследнем слове. – Сажаем на недельку за пустяки, они со страху пишут то, чего и не было.

– А тройковый суд как? Проверяет обвинения? Возвращает на доследование, если кто-нибудь вздумает правду отстаивать?

– Пока таких случаев не было. Да и есть ли время у оперативной тройки копаться в делах классовых врагов? У них тоже всё поставлено на поток, судят списком. План Николая Ивановича Ежова исполняется неукоснительно.

– Ты прав, – после паузы вновь послышался голос того мужчины, который задавал вопрос о тройковом суде. – Попробуй разоблачить врагов меньше установленного лимита! Сразу обвинят в связях с троцкистами, или заподозрят в попустительстве уголовной преступности.

– Да-а, и нашего брата чистит железный нарком. Всем вокруг раздал ежовые рукавицы для работы.

– Интересно, долго продлится такая чистка?

– По всей вероятности, пока не пересажаем всех врагов народа.

В это время брякнули поочерёдно сцепки вагонов, затухнув в конце состава. Колёса неслышно сдвинулись с мёртвой точки, и уже через минуту застучали на стыках рельс в обычном ритме. О чём дальше шёл разговор в тамбуре, Раиса разобрать уже не смогла. Но и того, что она невольно подслушала, было достаточно, чтобы лишиться сна до конца пути. Она лежала с открытыми глазами и думала об отце.

«Если всё, что я услышала – правда, то ареста отцу не миновать, – пронеслось у неё в голове. – Рано или поздно очередь дойдёт и до него. Что можно сделать, чтобы отца не посадили? Укрыться на время где-нибудь? Но где и как? Уехать на Украину он не может – запрещено. Если сбежит – арестуют маму, будут допрашивать, в конечном итоге выпытают. Отца разыщут и расстреляют, не пожалеют. Судя по разговору, убить человека этим людям – что порубить кочан капусты. Отрешить отца от церкви, чтобы не было повода для ареста? Не получится. Отец на виселицу пойдёт, но от церкви на отречётся. Да это и не выход. Невозможно остановить запущенную сверху машину. Разве может человек удержаться на краю пропасти, если земля под ногами зыбкая? – Раиса поёжилась, представив на миг, как эти двое, похохатывая, оформляют ордер на арест отца. – Какие же они подонки!»

До конечной станции она не сомкнула глаз. Лежала и размышляла о различных вариантах, которые позволили бы уберечь отца от ареста.

Думала, гадала, взвешивала, но каждый раз её мысли заходили в тупик. Выхода найти так и не удалось…

Раиса пробыла в Чусовом почти месяц, и каждый день убеждала отца, чтобы он позаботился о себе.

– Папа, нельзя сидеть сложа руки, – проговорила дочь на следующее утро после приезда. – Нужно что-то делать!

– Знаю, что надо, но, не знаю – что. В том-то и беда, доченька, что от сумы и тюрьмы нет рецепта, – ответил Марк. На этом беседа прекратилась.

Раиса не успокоилась, подключила к разговору мать. Через пару дней они уже вдвоём наседали на него. Обычно Евдокия не вмешивалась в дела Марка, вела домашнее хозяйство, занималась ребятишками и скромно помалкивала. Под нажимом Раисы она робко спросила:

– Марко, вдруг тебя арестуют? Как нам жить без хозяина в доме? Подумай о детях, – из глаз Евдохи выкатились росинки слёз. – Не ходи в церковь, не гневи власть своей непокорностью.

– Правда, папа, не ходил бы ты в церковь, не мозолил лишний раз глаза доносчикам, – упрашивала Раиса. – Молись дома, кто тебе запрещает? Неужели нельзя обойтись без церкви?

В тот раз он ничего не ответил дочери, весь день ходил, подыскивая нужные слова. Как объяснить ей, отрицающей существование Бога, о своих чувствах, которые он испытывает каждый раз, переступая порог церкви? Сможет ли она понять его душевное умиротворение в стенах храма? Как донести до неё суть своего благочестия?

На следующий утро, когда вопрос повторился, он нашёл, что сказать.

– Видишь ли, доченька, дело не только во мне…

Марк вспомнил, как после этих слов он вдруг замолчал, обдумывая заново начало разговора, хотя накануне ответ, казалось, был готов.

Раиса не выдержала паузы, спросила:

– Прости, папа, но я не поняла. Что значит: дело не только в тебе? Арестуют тебя, а не чужого дядю. Потом осудят, не разбираясь, под предлогом какой-нибудь антиреволюционной пропаганды. А тот, в котором это самое дело –будет гулять на свободе?

– Ты правильно сказала вчера, Раечка. Молиться можно и дома. Но Божий храм – это не просто молельная комната, не просто помещение, в котором верующие могут собираться группами для общения с Богом, – Марк на секунду умолк и задумался.

– В церкви царит особый мир и таинственное благоухание Православия, которое создано тысячи лет назад, – продолжил он уже более уверенным голосом. – Храм является единственным местом, где человек начинает задумываться о сотворении мира, кается в свершённых грехах, просит помощи у Бога. В храме, доченька, слабые люди обретают силу, а заблудшие – веру. В этом им помогает песнопение церковного хора. Меня Бог наградил хорошим голосом и привёл в церковь, чтобы я мог радовать своим пением прихожан.

– Боже мой, папа, о чём ты говоришь? – Раиса поежилась, взглянув на отца. – Когда тебя арестуют, церковь сразу закроется, да? Не сможет дальше существовать без тебя?

– Жаль, что ты меня не поняла, дочка, – с сожалением ответил он тогда, и больше они не возвращались к этому вопросу.

Отпуск закончился, но дочь не вернулась на Украину, посчитав, что здесь она будет нужнее для семьи. В отличие от родителей, у неё был паспорт, она трудоустроилась на заводе и получила отдельную комнату в бараке. Жизнь потекла дальше. Марк продолжал работать на угольных печах, Евдокия трудилась в артели по изготовлению предметов из лыка.

Первой жертвой репрессий стал сосед по бараку – Шпак Тимофей Николаевич. Он проживал у них за стенкой с женой Надеждой и двенадцатилетней дочерью Валей. Жили они тихо, замкнуто, ни с кем особо не общались.

Тимофей был маленького роста, худой, с тонкой, как у цыплёнка, шеей и впалыми щеками. Во внешности невзрачного мужичонка было одно достоинство – густые чёрные усы с закрученными концами, которые он периодически подправлял пальцами. Жена, в противовес супругу, была полной, пышногрудой и круглолицей брюнеткой с длинной косой, на полголовы выше его ростом. Также, как и Тимофей, она общалась с соседями лишь в случае крайней необходимости.

Марк слышал, как в три часа ночи в дверь соседа требовательно постучали. Потом скрипнула несмазанная дверь, и тут же прозвучал басовитый голос:

– Шпак Тимофей Николаевич?

– Да, – ответил негромко сосед.

– Вы арестованы, собирайтесь.

– За что? – послышался испуганный голос жены Шпака.

– За расхищение социалистической собственности.

Тимофей Николаевич работал в лесосплавной конторе. Возвращаясь с работы, он иногда приносил за плечами вязанку древесных отходов и немного щепы для растопки печи. Делал это, не таясь, будучи уверенным, что ничего противозаконного он не совершает. Не спеша развязывал верёвку на вязанке, складывал обрезки в поленницу под крышей общего сарайчика, щепу нёс в дом, чтобы подсушить на печи.

Несколько минут Марк лежал в постели, прислушиваясь к звукам за стеной. Затем встал, на цыпочках прошёл к двери, с осторожностью выглянул в коридор. Шпака в этот момент уже уводили под конвоем. В свете единственной на весь коридор тусклой лампочки Марк увидел лишь спины двух человек в шинелях. Щуплый сосед шагал между ними с низко опущенной головой. Он казался ещё ниже ростом и был похож на подростка.

Жена Тимофея, в ночной сорочке, с зарёванным лицом, застыла в дверях истуканом и провожала мужа затуманенным, каким-то безумным взглядом. Когда за конвоем захлопнулась входная дверь, она перевела взгляд на Марка.

– Вот…Тимошу… увели… – тихо произнесла женщина, словно извиняясь за причинённые неудобства.

В её больших, сочащихся слезами глазах, стояли испуг, безысходность и непонимание одновременно.

Марк почувствовал, что в сложившейся ситуации следует как-то утешить соседку, сказать, наверно, какие-то обнадёживающие слова. Но такие слова, как на грех, не приходили в голову. Он нелепо торчал в коридоре, держась за дверную ручку, и молчал. Потом, наконец, опустив глаза, выдавил из себя через силу:

– Это ошибка, я в этом уверен. Завтра следователь разберётся во всём и вашего мужа отпустят домой.

– Правда? – с недоверием спросила жена Шпака.

– Правда, – покривил душой Марк, – идите спать, вам нужно отдохнуть.

Он вернулся назад в комнату, лёг в постель.

– Арестовали? – спросила шёпотом жена.

– Да, увели под конвоем, – тоже шёпотом ответил Марк.

       До самого утра они с Евдохой не сомкнули глаз.

Дней через десять арестовали ещё одного жителя барака – Краснюка Игната. Ни Тимофей Шпак, ни он, домой больше не возвращались.       Третьей жертвой должен был стать Никита Ищенко, но ему на момент ареста просто повезло. Среди ночи он отправился в туалет, который располагался в нескольких десятках метров от барака. Справив нужду, он услышал шаги людей, идущих к бараку, и затаился в сортире.

– Где ваш муж? – спросил офицер НКВД жену Никиты, не обнаружив его в доме.

– Не знаю, – равнодушно ответила та, зевая. Она была боевой женщиной и хорошей актрисой, за словом в карман не лезла. Никита рассказывал Марку, что родом она из Одессы, из семьи рыбаков.

– Как так не знаешь? Муж он тебе всё-таки.

– Муж – объелся груш! С работы не приходил ещё, шляется, чёрт знает, где-то. Почём я знаю, куда его занесло на этот раз! Может с бабами развлекается, может с мужиками самогонку хлещет, откуда мне знать? Привыкла уже к его загулам. Иногда он, сволочь, по несколько дней не появляется дома. Вот только вернётся – я ему задам! Всю морду расквашу, заразе! Вы так и знайте!

Когда конвой ушёл, Никита вернулся в барак.

На следующий день у него с Марком состоялся разговор.

– Уезжать надо отсюда, срочно, – сказал Никита Ищенко. – Не взяли сегодня – возьмут завтра. И тебя, Марк, не обойдут стороной, не надейся.

Марк задумался, спросил:

– И куда ты?

– В Среднюю Азию подамся, к родственнику своему. Там-то уж точно не найдут. Там чекисты по кишлакам не рыщут, далековато для них пускаться в такие походы и опасно – могут убить.

– Наверно, ты правильно решил, – в раздумье проговорил Марк. –Но мне с семьёй отправляться в неизвестность слишком рискованно. Без паспорта, да и денег на дорогу сейчас нет.

Никита насмешливо оглядел Марка, усмехнулся:

– Ты подожди, когда эти деньги появятся. А ещё лучше, сходи к начальнику НКВД и напиши заявление об отсрочке своего ареста. Он добрый мужик, поймёт тебя.

– Скажи, ты сможешь подыскать для моей семьи жильё там, в Средней Азии? – спросил Марк, не обращая внимания на язвительные слова соседа. – Конечно, когда устроишься сам. К тому времени я постараюсь собрать денег на дорогу.

– О чём разговор, Марк! Пришлю письмо как можно скорее. Только вот станет ли ждать НКВД?

После ареста мозг Марка Ярошенко начал работал в каком-то авральном режиме, мысли крутились в голове круглосуточно. Память воспроизводила ушедшие события с удивительной подробностью, извлекала из потаённых уголков каждую фразу разговоров, каждое слово, звук и интонацию. Сон не одолевал его даже ночью. Это было каким-то наваждением.

…Он немного не успел по времени, чтобы укрыться в Средней Азии. Письмо от Никиты Ищенко пришло за день до ареста. В нём он сообщал, что устроился с семьёй у родственников в Туркмении, в местечке Дарган-Ата, что на берегу реки Амударья. Писал, что, невзирая на жару, жить можно, с голоду не умирают, об органах НКВД там никто и не слышал, паспорт не нужен, поскольку их там никто в глаза не видал. Но самое главное – Никита подыскал жильё для их семьи. Адрес был написан на отдельном листочке.

После прочтения письма лицо Евдохи сразу посветлело, она спешно принялась собирать вещи. Оставалось приобрести билеты и сесть в поезд. Дочь Раиса в заводоуправлении умудрилась отпечатать справку и даже поставить на ней какую-то серьёзную печать, удостоверяющую отъезд семьи Ярошенко за пределы города сроком на три недели. Приобретение билетов и отъезд Марк собирался провернуть одновременно в свой выходной день, 14 октября, но не успел. Накануне ночью его арестовали…

С вечера они с женой долго не могли заснуть, лежали в постели и переговаривались шёпотом, обсуждали предстоящую поездку. Дети – Ефросинья, Василиса и Иван спали в другой половине комнаты, отгороженной от родителей фанерной перегородкой. Вместо дверей в проёме висела старая штора, приобретённая по дешёвке на рынке.

– Что-то страшно мне, Марочко, – в который уже раз шептала на ухо Евдокия. – Сердце мое заходится в тревоге. Как будто чует что-то неладное.

– Давай останемся, не поедем.

– Нет-нет, Марочко, поедем, – не согласилась Евдоха. – Нужно уехать от греха подальше. Лишь бы всё было у нас хорошо.

Она помолчала с минуту, потом спросила:

– А школа там есть?

– Должна быть, – убежденно проговорил Марк. – Советская власть существует почти двадцать лет, как же не быть там школе? Пойдут наши дети учиться, не беспокойся. И вообще, хватит на сегодня разговоров, пора спать. Вон, утро скоро в окно пробьётся.

Евдоха умолкла и устроилась поудобнее на плече Марка.

В этот момент и раздался стук в дверь, в их дверь.

– Ой, Марочко! – испуганно вскрикнула Евдоха и резко поднялась в постели. – Это к нам… – прошептала она, зажимая рот ладошкой.

– Эх, Евдоха, не успели мы… уехать … – проговорил Марк горестно, медленно сползая с кровати, будто пытаясь в последнюю минуту запомнить запахи супружеского ложа и преимущества кровати перед тюремными нарами.

– Не открывай, Марочко, может, уйдут?

– Не уйдут, раз пришли, – сказал Марк.

Стук в дверь повторился. Стучали громче и более настойчиво. За дверями были слышны приглушённые голоса.

Марк, чтобы не разбудить детей, поспешил к двери в нательном белье, откинул вверх металлический крючок, на который они запирались на ночь. Дверь тотчас рванули из коридора, распахнув до отказа.

Перед Марком стояли два милиционера, один из которых был Бражников, как потом выяснилось. Без объяснений он схватил Марка за рукав рубахи и рывком вытащил в коридор.

– Пошли, – рявкнул Бражников, и ткнул Ярошенко кулаком между лопаток. – Ты арестован!

– Дайте хоть одеться, – сказал Марк. – Не босиком же я пойду, в самом деле.

– Пусть оденется, – робко обронил офицер своему подчинённому, сделав ударение на первом слове, и от этого его обращение прозвучало, как просьба, а не приказ старшего по званию. По голосу чувствовалось, что при арестах верховодит Бражников, а вовсе не офицер, как требует того служебная иерархия.

– Не околеет, кулацкое отродье, – злобно прошипел Бражников, но остановился.

В этот момент заголосила, завыла волчицей жена Марка. Она в два прыжка подскочила к вешалке, сдернула с крючка брюки и пиджак, подхватила сапоги и опрометью бросилась к мужу. Бражников нехотя отступил на шаг в сторону, позволил арестованному лишь обуться на босу ногу.

– Пшёл! – опять рявкнул он, однако на сей раз его кулак не прошёлся по спине арестованного.

Рыдающая Евдоха, не способная вымолвить ни слова, задыхаясь от всхлипываний и судорожно глотая воздух, протянула мужу одежду.       Он взял пиджак и брюки, скрутил валиком и сунул под мышку. Уже на ходу сказал жене:

– Прощай, Евдоха, и береги детей. Чует моё сердце, не скоро я к вам вернусь…

Фрося и Ваня спали крепким сном, а четырнадцатилетняя Васса все-таки пробудилась от истеричного рыдания матери. Она осторожно отдёрнула штору и выглянула в родительскую половину. На детском лице отражался испуг. Не понимая со сна, что происходит, Васса прошагала к распахнутой настежь двери. Увидев в коридоре двух милиционеров и отца, шагающего в нижнем белье, она сообразила, что случилось, и закричала:

– Папа! Папочка! Подожди, я с тобой!

Дочь нырнула босыми ногами в галоши и побежала за отцом. Мать упала на колени посредине коридора, и, раскачиваясь вперёд – назад, причитала со стоном:

– Марочко, родной мой… как же теперь без тебя? Что же они сделали с нами? Разве мы враги? Какой же ты враг, Марочко? Любимый мой…

Васса прошмыгнула мимо матери и помчалась догонять милиционеров с отцом. Настигнув конвой, она пристроилась позади офицера, и, размазывая кулаком слёзы на лице, принялась канючить:

– Дяденька милиционер, отпустите моего папу. Он ни в чём не виноват, за что вы его арестовали? Мы же помрём без него, дяденька милиционер, я вас очень прошу: отпустите папу!

– Ступай домой, девочка, – не выдерживая причитаний, проговорил офицер. – Ничего с твоим папой не произойдёт. Он побудет у нас… некоторое время и вернётся. Иди домой.

– И, правда, доченька, возвращайся в барак. Проводила меня немножко и хватит, застудишься ещё, – обратился Марк к дочери.

Васса не верила ни единому слову милиционера и продолжала плестись за конвоем, с детской наивностью полагая, что сможет разжалобить его.

– Дяденька милиционер, верните нам папу, нам будет очень плохо без него! Пожалуйста, отпустите его! – слёзы текли по её лицу ручьём.

– Ах ты, сучка бестолковая! – вспылил Бражников, повернувшись к дочери Марка. – Марш домой! – он замахнулся на девочку прикладом винтовки. – Иначе пришибу!

Василиса опешила, скрестив перед лицом руки для защиты. Бражников, ухмыльнувшись, повесил винтовку на плечо и зашагал дальше. Василиса постояла с минуту на одном месте, затем повернулась, и, всхлипывая от обиды, побрела назад…

… Всё это раз за разом вспоминал Марк, лёжа на нарах.

Через два дня в камеру втолкнули ещё двух арестованных.

– Вот вам до комплекта, принимайте новеньких, – съязвил Бражников, прогромыхав железными дверями среди ночи.

Двое мужчин, озираясь по сторонам, сделали несколько неуверенных шагов по камере и остановились в нерешительности.

Один из них, тот, что стоял впереди, был чуть выше среднего роста, коренаст, с короткой стрижкой. На смуглом лице с выпирающими скулами и крючковатым носом усматривалась насторожённость. Он был сильно растерян, стоял, ссутулившись, длинные руки с непомерно большими ладонями безвольно висели вдоль тела, как две плети на перекладине.

Другой арестант выглядел живее, был более подвижен. Он шустро просеменил к пустующей шконке на втором ярусе, забросил туда тощую котомку, и, пыхтя, начал взбираться наверх. Мужчина был маленького роста, толстенький, с длинными жиденькими волосами цвета соломы, разбросанными на голове в разные стороны.

– Что вы стоите истуканом, милейший, – обратился он к смуглолицему арестанту, продолжающему торчать посреди камеры. – Забирайтесь на нары и отдыхайте до утра. Утром вас отведут к следователю, после допроса получите свой матрац, так здесь заведено. Сейчас извольте не тревожить сон остальных.

Длиннорукий мужчина будто ждал этого распоряжения, онемение его прошло, он двинулся к единственно свободной шконке, одним махом запрыгнул наверх и затих.

      Пробудившиеся сокамерники с полусонным безразличием оглядели вновь прибывших людей и, перевернувшись на другой бок, продолжили тюремный сон – вязкий и тревожный.

«Вот ещё две жертвы выхватил вихрь революции, – подумалось Марку. – Куда-то он их занесёт, в какое горнило бросит? Наверно, и у них есть дети, и они сегодня тоже осиротели, как осиротели мои собственные дети два дня назад».

Глава 3

Кривошеев будто забыл о существовании Марка Ярошенко.

Прошло десять дней со дня ареста, но охранник, многократно открывая дверь камеры в течение дня, почему-то ни разу не прокричал его фамилии. Будто и не существовало здесь такого арестанта. Передачи, письма и свидания были запрещены, Марк жил в неведении о судьбе своих близких. Жена и дети не имели известий о нём. Находясь в изоляции, он всё-таки подружился с одним из сокамерников, тем самым пухлым человечком. Голова арестанта была похожа на болотную кочку с пожухлым пучком осоки сверху. И фамилия его оказалась под стать своему внешнему виду – Осокин.

Однажды вечером он подошёл к Марку после возвращения с допроса. Подошёл и неожиданно спросил с разоружающей улыбкой:

– Извините, пожалуйста, но если не подводит меня память, ваша фамилия Ярошенко?

Марк поднял на коротышку тяжёлый взгляд, долго и внимательно изучал его.

– Что вам нужно?

– Я учитель истории в школе, в которой учатся ваши дети. Вас я видел однажды на родительском собрании.

При упоминании о детях угрюмое и холодное лицо Марка сразу преобразилось, первоначально равнодушный взгляд заметно потеплел, в глазах загорелся неподдельный интерес.

– Ах, вот как! – воскликнул Марк, обрадовавшись. – Вы знаете моих детей? Присаживайтесь рядышком, будет о чём поговорить.

– Очень рад встрече! – живо проговорил учитель истории, присаживаясь на нары. – Осокин Виктор Пантелеевич, – мужчина протянул руку для пожатия.

– Ярошенко Марк Сидорович, отец Фроси, Василисы и Ивана. К сожалению, встреча наша происходит не в самом подходящем месте, – усмехнулся Марк, отвечая крепким рукопожатием.

– Да уж, – грустным голосом подтвердил Осокин. – За что вас сюда упрятали?

– За то же, видимо, что и всех остальных, – за контрреволюционную деятельность. Или вы арестованы за что-то другое?

– Действительно, глупый вопрос я вам задал. Сейчас НКВД привлекает к ответственности всех по одной статье, словно стрижёт под одну гребёнку. Спустя двадцать лет после свержения царя простые труженики вдруг надумали вести деятельность против советской власти. Причём, не сговариваясь, каждый на своём рабочем месте в отдельности, так сказать. Вздор какой-то!

– Вы, наверно, так и сказали Кривошееву –усмехнулся Марк.

– Да, так и сказал, слово в слово, как вам сейчас. Не смог удержаться, когда услышал беспочвенное обвинение в свой адрес, – Осокин тяжело вздохнул, вспомнив, очевидно, разговор с Кривошеевым.

– Напрасно вы так поступили, Виктор Пантелеевич. Кривошеев очень злопамятен, он страшный человек. После таких слов десять лет лагерей вам уже обеспечено, поверьте, – грустным голосом проговорил Марк. – Я знаю Кривошеева ещё со времён гражданской войны. По его милости моя семья оказалась на Урале. Когда сажали нас в товарный вагон на Украине, думал: ну всё, никогда больше не пересекутся наши пути дороги. Ан, нет, злой рок обозначил встречу ещё раз.

– Невероятная судьба! – удивился Осокин. – Через столько лет, за тысячи вёрст вновь свести людей нос к носу. Просто поразительно. Столкнул людей в пропасть, и когда они чудом выбрались из неё, решил сбросить их теперь уже в более страшную бездну?

– Это вы точно подметили – в бездну, – глухо проговорил Марк. –Ну что ж, придётся терпеть и это божье испытание. На всё его воля.

– Вы верующий? – спросил Осокин.

– Да, и верю, что мир вокруг нас – это божье творение, – чуть помедлив, с явным нежеланием рассуждать на эту тему, проговорил Марк Ярошенко. – А вы – коммунист?

– Нет, что вы! – воскликнул Виктор Пантелеевич, и почему-то оглянулся по сторонам. – Вообще-то я философ, историю преподаю в силу сложившихся обстоятельств. В своё время изучил труды всех известных философов, как древних, так и современных. Ознакомился с идеями марксистов, и вы знаете, в корне не согласен с теорией Маркса и Энгельса. Она полна абстракции, в ней чрезмерно абсолютизируется роль классовой борьбы и насилия, романтизируется роль пролетариата. Но, самое страшное звено в этой теории – тоталитаризм. Поэтому мне с коммунистами не пути, как вы понимаете, поскольку поступить против совести я не способен. – Последние слова Осипов произнёс шёпотом, щёки его слегка порозовели от волнения.

Несколько минут они молчали, затем учитель продолжил:

– Здесь, в Чусовом, я ведь не собирался задерживаться надолго. Думал, подлечится моя жена, встанет на ноги, и мы снова вернёмся в Свердловск. Там я преподавал философию в университете, а Анечка моя служила в театре оперы и балета, в молодости танцевала на сцене.

– Что с ней случилось? – спросил Марк.

– Обезножила Анечка, и врачи предсказали ей ужасное будущее, полную неподвижность, то есть, – с тяжёлым вздохом проговорил Осокин. – А местные староверы поставили её на ноги. Два года лечилась она у одной старушки-знахарки. Всё это время я преподавал ребятишкам историю, на хлеб зарабатывал, можно сказать. – Взгляд учителя истории ушёл куда-то в пространство. Видать, перед его глазами мелькнули события тех дней, о которых он рассказывал.

– Анечка, когда вылечилась, не захотела возвращаться в Свердловск, понравилась ей темнохвойная тайга. Запах, говорит, в ней особенный, с пряным ароматом, – глаза Осокина увлажнились. – Так мы и остались в Чусовом. И я привязался уже к детям, полюбил их. Своих-то ребятишек не заимели в молодости… балет был на первом плане, потом стало уже поздно. Быстро сгорел организм Анечки при её профессии, угас, как жаркий костёр.

– Если бы вернулся в Свердловск, возможно, и не сидел бы сейчас со мной на нарах, – задумчиво высказался Марк. – Преподавал бы себе философию и наслаждался свободой.

– Вполне могло статься и так, – согласился Осокин и в очередной раз тяжело вздохнул. – Кто ж знал, что настанут такие времена, когда власти будет мерещиться классовый враг в каждом человеке.

– И даже дети для неё будут представлять серьёзную опасность, – осевшим голосом выдохнул из себя Марк.

– Да, и дети в том числе, которых незаслуженно лишают человеческих прав и свободы. Абсурдно и чудовищно.

Разговор длился всего около получаса, а Марку Ярошенко вдруг показалось, что он давно знаком с Осокиным, с его женой Анной, которую не видел ни разу в жизни, но почему-то ясно представил её себе со слов учителя. И сидят они сейчас здесь вместе совсем неслучайно, поскольку мыслят и понимают жизнь совершенно одинаково. От такого осознания Марку стало вдруг легко, даже маленькое оконце с металлической решёткой и тяжёлый, спёртый запах камеры уже не так угнетающе давили на него, как прежде.

– Рассказал бы ты лучше мне о моих детях, Виктор Пантелеевич, – после небольшого молчания обратился Марк к учителю истории. – Как учатся, в чём преуспевают? А то они со мной не очень-то делятся о школьных делах.

– А что дети? Они, в сущности, все одинаковые, что отличники, что двоечники, – глаза Виктора Пантелеевича как-то сразу подобрели, потеплели, в уголках губ отложилась доверительная улыбка. – Все хотят быть умнее дураков, иметь дружеское расположение к себе, постоянно нуждаются в сочувствии к своим мыслям и желаниям. Вашим деткам легко даются знания, особенно это ярко выражается у Вани. Он очень смекалист, всё схватывает на лету, домашнее задание успевает делать в школе. Среди мальчишек всегда выступает заводилой. Не прочь и похулиганить, когда представляется возможность. А вот старшенькую вашу дочь, Фросю, я, к сожалению, мало ещё изучил, не было времени – она ведь недавно появилась в нашей школе. Девочка хорошая, но замкнутая и немногословная. А Василиса – трудолюбивая, мечтательная и романтическая натура.

«Надо же, – отметил про себя Марк. – Как точно он охарактеризовал моих детей, хотя кроме них у него не один десяток. А помнит вот каждого. Наверно, Виктор Пантелеевич хороший преподаватель. Про Ваньку совершенно правильно сказал. Сын действительно такой – шустрый, целеустремлённый. Как-то сейчас он без меня? Что делает, о чём думает? И не спросить теперь, к сожалению, и не помочь я уже не в состоянии. Не преодолеть той широкой пропасти, которая легла между нами».

– Я догадываюсь, о чём вы сейчас думаете, Марк Сидорович, – вывел его из печальных размышлений Осокин.

– Простите, что вы сказали? – не сразу разобрал слова Марк и повернулся лицом к учителю.

– Догадываюсь, говорю, о ваших мыслях. Думаете, как же дальше будут жить ваши дети, верно?

– Да, тяжко придётся детям после моего ареста. Шесть лет их называли кулацкими отпрысками, а теперь вот поставят ещё и клеймо детей врага народа. Не сладкая жизнь их ждёт, ох, несладкая, каждый будет тыкать в них пальцем и оскорблять.

– Ничего, ваш Ваня кому хочешь рот заткнёт, да и за сестёр сумеет постоять. Я уверен в этом, он у вас сильный и отчаянный паренёк.

– Так-то оно так, Виктор Пантелеевич, только дальше Чусового дорога им закрыта надолго, а здесь, как вы знаете, никакого образования, кроме средней школы, не получить. Вот и получается, что я своими православными убеждениями и упрямством испортил жизнь собственным детям.

Марк отвернулся и умолк. Осокин понял, что заверять его словами вроде «всё образуется, проживут как-нибудь, советская власть сейчас ценит рабочий класс больше, чем интеллигенцию» не имеет смысла. Он приподнялся с нар, вежливо сказал:

– Извините, Марк Сидорович, вечер уже. Я, пожалуй, пойду, прилягу, двое суток не спал, глаза слипаются.

Не дожидаясь ответа, направился к своей шконке.

Марк посидел ещё минут пять, уставившись в зарешеченное окошко, потом лёг на спину, закрыл глаза.

«Да, испортил я жизнь и детям, и Евдохе», – с горьким сожалением подумал он. Перед глазами поплыли события шестилетней давности.

…До 1928 года дела в семействе Ярошенко шли неплохо. После того, когда в 1924 году государство разрешило крестьянам выплачивать налог не только сельхозпродуктами, но и деньгами, Марк однозначно принял второй вариант. Он оказался менее обременительным, поскольку сумма налога становилась известной уже весной, и от урожая не зависела. У Марка появилась возможность проводить предварительные расчеты, сколько чего посеять и посадить, чтобы не быть в убытке. Осенью он значительную часть урожая продавал заготовителям оптом, а мясо, птицу и яйца продавал на рынке.

Зимой 1928 года вновь началось насильственное изъятие зерна. Частная торговля была запрещена, заготовителей и торговцев арестовали и осудили. Марк понял, что вновь грядут тяжёлые времена и опять, как в прежние годы до НЭПа, уменьшил поголовье живности вдвое. На вырученные деньги удалось прожить безбедно до весны 1930 года.

На уговоры вступить в колхоз Марк каждый раз вежливо отвечал, что обязательно подумает, а сам пережидал время, надеясь в душе на послабления, чем вызвал у Кривошеева откровенную ненависть к себе.       Афанасий Дормидонтович, лютуя на селе в период коллективизации, в хату Ярошенко наведывался лишь с угрозами и оскорблениями. Устраивать беспредел, который позволял себе делать в других дворах, он побаивался. Его пугал угрюмый вид Марка, всякий раз встречавшего делегацию с острыми вилами в руках. Перед глазами Кривошеева вставала картина конфискации коня во время гражданской войны. Все встречи заканчивались сравнительно мирно.

Раскулачивание произошло неожиданно. 11 июня 1931 года Марка пригласил к себе председатель сельсовета и вручил письменное уведомление. В нём говорилось, что он, Марк Сидорович Ярошенко, вызывается на выездное заседание Беловодской оперативной тройки 12 июня 1931 года к 10 часам утра.

– Что всё это значит? – удивлённо спросил Марк.

– Будто не понимаешь, – криво усмехнулся пожилой председатель, пошевелив седыми усами. – Будто не водил ты за нос советскую власть целых два года.

– Это вы насчёт вступления в колхоз?

– Вот именно. Судить тебя завтра будут.

Марк взял в руки уведомление и перечитал несколько раз. Почувствовал, как часто забилось сердце, а кровь хлынула в голову, шумно застучала в висках. Буквы на бумаге словно ожили и заплясали перед глазами. Затем он встал, тяжело разгибаясь, будто весь день работал, уткнувшись головой в землю, и вышел на улицу. До него дошло, наконец, что завтра будет принято решение о выселении всей его семьи из родных мест. Случилось то, чего он опасался больше всего.

Возвратившись домой, Марк умолчал о предстоящем суде, решив не расстраивать домочадцев преждевременно.

«Вдруг обойдётся всё и на этот раз, вдруг пронесёт, а я, дурень, разворошу напрасно семейный улей», – со слабой надеждой подумал он, хотя ясно понимал, что ничего подобного произойти уже не может, что такая мысль всего лишь сознательный самообман.

На следующий день оперативная тройка в составе представителя Беловодского партийного комитета, председателя Шулимовского сельсовета и работника ГПУ в лице самого Кривошеева приговорила семью Ярошенко к выселению за пределы Украины с полной конфискацией имущества. Марка заставили подписаться под решением тройки и в сопровождении конвоя и специально прибывших уполномоченных лиц повели его в собственную хату.

Во дворе в это время находился дед Трифон. Завидев Марка в окружении незнакомых людей с винтовками, он замер, словно остолбенев, с лица его сошла кровь, обесцветив кожу в одно мгновенье.

– Чего ж они хотят? – спросил дед дрожащим голосом, когда Марк с конвоем поравнялся с ним. – Что будет с нами?

– Всё добро наше пришли забрать, дедушка, – сказал Марк сухо. – Говорят, в ссылку поедем все мы.

– Да как же так, Марко? За что такая немилость? Разве мы не пахали, не сеяли, не работали, как волы?

– Работали, дед, работали, как волы. Только зерно своё прятали от советской власти и в колхоз не шли, – со злостью выговорил грузный мужчина лет тридцати пяти в кожаной куртке.

– Пулю бы в лоб этому Марко вместо ссылки, – проскрежетал зубами подошедший Кривошеев. – Более справедливо получилось бы, да и в назидание другим твердолобым. – Давайте хлопцы, выводите скотину из конюшни.

В дверях хаты появилась сначала бабка Маруся, за ней стайкой, словно цыплята за наседкой, выпорхнули две дочери и семилетний сын.

Они испуганно уставились на нежданных гостей и не двигались с места. Ванька обеими руками вцепился в юбку бабки Маруси.

– А ну в хату, дети, – строго приказала бабка Маруся, затолкала детей обратно в дом и двинулась навстречу Кривошееву. Его она узнала сразу. Не доходя до него нескольких шагов, она остановилась и, уперев руки в бока, прокричала ему в лицо:

– Что ты здесь делаешь, сучий сын!? Чего тебе опять нужно в нашем дворе? Что ты пугаешь малых детей?!

– Пришли разорить ваше кулацкое гнездо, бабка, – с нескрываемой радостью проговорил один из уполномоченных. Он был русским, по всей вероятности, одним из тех тридцати пяти тысяч коммунистов-рабочих, которых направила партия для организации колхозов.

– Ой, лишенько ты моё! – вскрикнула бабка Маруся, и, не поверив словам уполномоченного, спросила Кривошеева:

– Это так? Или обманывает твой человек?

– Правду говорит Сашко, раскулачивать вас пришли.

– Как же так? Было хозяйство, а теперь, что же – нет?

– А теперь нет, бабуля. Ни быков, ни коней, ни поросят, ни хаты. Нет у вас теперь ни-че-го, – проговорил Кривошеев с наслаждением.       Марка в дом не пустили, усадили на лавку с небольшим деревянным столиком под развесистым молодым дубком, рядом приставили конвойного. Услышав шум во дворе, из летней кухни вышла Евдоха.       Она готовила там корм для скотины, и появилась с ведром пойла в руках. Лицо её вытянулось от испуга, ведро выпало из рук и, качнувшись, чудом устояло на донышке.

Евдоха обхватила лицо вымазанными в вареве ладонями и глухо зарыдала без слов, будто немая.

Из конюшни выскочил, как ошпаренный кипятком, уполномоченный. Весь бок его был в соломе и мокрых навозных пятнах.

– Что стряслось? – строго спросил Кривошеев, оглядывая мужчину с ног до головы.

– Не идет, сволочь! Лягается, бьёт копытами, а из стойла не выходит! Меня вот швырнул на пол, чуть копытом не заехал меж глаз!

Кривошеев посмотрел на Марка, приказал:

– Иди, выводи своего коня.

– Тебе нужно, ты и выводи, – спокойно произнёс Марк и не сдвинулся с места.

– А, чёрт! – ругнулся Кривошеев и, побагровев от злости, направился в конюшню.

Пока прибывшие с Кривошеевым люди возились с волами, запрягая в телегу, к воротам подъехали три подводы. Один возница зашёл во двор, двое остались на улице.

После долгих усилий, из конюшни, наконец, вывели коня. Любимец Марка вороной красавец Орлик храпел, фыркал, дёргал головой, взбрыкивал, бил копытами о землю, не желая подчиниться людям, висящим на узде.

Кривошеев вернулся на прежнее место, возбуждённый, тяжело дыша, прохрипел, обращаясь к Марку:

– Скажи своей жинке, чтобы вязала узлы. В вашем распоряжении одна подвода. На ней отвезут весь твой выводок на железнодорожную станцию. Брать только самое необходимое, что можете унести в руках. Дед с бабкой высылке не подлежат, но здесь оставаться не могут. Хата с этого момента конфискована. На сборы даю полчаса.

– Я могу помочь жене? – спросил Марк.

– Без тебя справится, старики помогут.

– Чего ты боишься, Афанасий Дормидонтович? Убегу?

– Когда ты под конвоем, моей душе как-то спокойнее.

Марк подозвал к себе зарёванную жену, распорядился:

– Собирай вещи, Евдоха, отправляют нас в далёкий путь. Пакуй узлы понадёжнее, чтоб добро не рассыпалось по дороге. Сала отрежь побольше, хлеба, с расчётом дней на десять. Я думаю, в дороге нас кормить никто не будет, так что подумай, что ещё тебе следует прихватить, – Марк сделал сильное ударение на слове «ещё» и пристально посмотрел в глаза жене.

Евдоха сразу сообразила, на что намекнул муж, и часто закивала головой. Она знала, где Марк хранил резервную сумму денег, вырученную от продажи живности, и поспешила в хату. Надо было успеть извлечь деньги из тайника до появления уполномоченного, который мог их изъять.

Бабо, – окликнул Марк тихо скулившую в сторонке бабку Марусю. – Диду! Сегодня вы переночуете у Мыколы, а завтра отправляйтесь в Старобельск. Ваш зять Павл'о примет, поживёте пока у него.

Тишина длилась полминуты, потом она взорвалась невообразимым шумом.

Первой пронзительно завизжала свинья, когда её повалили на землю и начали связывать ноги. Следом за ней с диким кудахтаньем загорланили вылавливаемые куры, испуганно заблеяли козы и овцы, вытянув морду, истошно заржал Орлик.

На дворе поднялся настоящий содом. Живность вырывалась из рук чужих людей, убегала, загнанно кружась по двору, мужики бросались вдогонку, падали, спотыкаясь, и громко ругались.

Из хаты один за другим повыскакивали дети. Завидев безумный хаос, они громко заплакали. И тут уже не выдержала бабка Маруся. Вскинув вверх костлявую руку, сжала усохшую ладошку в кулак и закричала, завопила громогласно:

– Лучше бы вы, бесовы души, сразу порубили нас всех под корень, только бы не видеть, что вы творите! Какая же она советская власть, если всё делает против народа?! Кто ж её любить будет после такого? Да пусть же эта власть пропадёт!

Дед Трифон всё это время стоял в стороне, насупившись, молчаливо наблюдал, как выводят и выносят со двора скотину. Потом смачно сплюнул в сторону и поплёлся в хату помогать выносить вещи Евдохе.

– Ну что, добился своего? – спросил Марк, пристально заглянув в глаза Кривошееву. – Скрутил, наконец-то, в бараний рог семью Ярошенко? Наслаждаешься стоном невинных детей и стариков? Они-то за что будут мучиться и страдать? Или ты лишён жалости совсем?

– Ты думал до бесконечности станешь мозолить глаза советской власти? – сквозь зубы выдавил Кривошеев. – Думал, перехитришь её? Надеялся, твоя возьмёт? Будешь и дальше буржуйствовать? Только не получилось у тебя, просчитался! Ухватили за маковку, как сорняк, и выдернули из земли, чтобы не мешал произрастать полезным растениям.

– По-твоему, я создавал помехи?

– Ты противился политике партии, вёл себя как несознательный враждебный элемент и этим подавал пример односельчанам, – быстро ответил Кривошеев.

Затем, подступив к Марку вплотную, прошипел ему в лицо:

– Глядя на твою безнаказанность, другие единоличники тоже не захотели идти в колхоз. Это означает, что ты есть зачинщик молчаливого заговора. А заговорщиков принято наказывать.

– Я никого не агитировал против коллективизации. Жил и жил себе потихоньку, выращивал хлеб, в срок сдавал государству установленную долю, платил исправно налоги. Кому я наступил на мозоль? Может, лично тебе не угодил? – усмехнулся Марк. – Не позволил выслужиться перед начальством о досрочном создании колхоза в Шулимовке?

– Ты чего несёшь, гнида буржуйская!? – взвинтился Кривошеев. –Я исполняю то, что требует от меня партия! Приказала она ликвидировать единоличников и создать колхозы – сделаю всё от меня зависящее! Вся земля должна принадлежать государству, а не таким, как ты, буржуазно настроенным элементам!

– А если партия прикажет тебе расстреливать на месте несознательных людей, ты тоже будешь исполнять её волю, не задумываясь? Не жалея при этом ни детей, ни стариков?

– Заткнись, сволочь! А то пристрелю за оказание сопротивления при раскулачивании! – рука Кривошеева угрожающе легла на кобуру нагана.

– Страшный ты человек, Афанасий Дормидонтович, настоящий зверь, – с горечью произнёс Марк. – Много ещё людей пострадает зазря от твоей ретивости и большевистского фанатизма! И всё же я верю: придёт время и народ осудит тебя за жестокое обращение с невинными людьми, а Бог накажет.

Кривошеева покоробило от таких слов. Глаза яростно сверкнули от накатившейся злобы, щёки мелко задрожали. Трясущейся рукой он расстегнул кобуру, выхватил наган.

– Неужели выстрелишь? – с холодной усмешкой спросил Марк.

– Замолчи, сука! – взревел Кривошеев, поднимая наган на уровень груди. Несколько секунд они смотрели в глаза друг другу, будто состязались в выдержке.

– Опусти наган, не дури, – сказал Марк, вставая. – Не бери лишний грех на душу.

В это время из хаты вышла Евдоха с узлами в руках. Она поставила упакованные вещи у дверей, вопросительно посмотрела в сторону Марка.

– Сходи за Раисой, ей тоже предстоит ехать с нами, – распорядился Марк, направляясь за пожитками.

Кривошеев промолчал и не встал на пути Марка, нехотя опустил наган, спрятал в кобуру.

Когда вещи были уложены в телегу, во дворе появилась Евдоха со старшей дочерью. По просьбе Марка они с Раисой по очереди ухаживали за больным кумом. Семнадцатилетняя Раиса не плакала, шла уверенной походкой с гордо поднятой головой. Проходя мимо Кривошеева, она остановилась на секунду и смерила его ненавидящим взглядом. Глаза её злобно заискрились, губы скривились в презрительной усмешке.

Наконец, вещи были уложены в телегу, наступила минута прощания. Отъезжающие по очереди обнялись с дедом и бабкой, обменялись прощальными словами и напутствиями, потом сгрудились у последней подводы.

– Прощай диду, прощай бабо, – дрогнувшим голосом проговорил напоследок Марк. – Сделайте так, как я вам сказал. – К горлу подступил и застрял там горький комок, говорить стало трудно, и Марк замолчал.       Евдоха продолжала всхлипывать и беспрестанно хлюпала носом, Раиса держала её под руку, младшие дети испуганно жались друг к дружке.

Марк обратился лицом к хате, перекрестил её трижды, отвесив при этом три земных поклона, и, развернувшись, направился к повозке.

Кривошеев сделал знак вознице на передней телеге, и печальный обоз двинулся в сторону Беловодска…

…Марк очнулся от воспоминаний, открыл глаза. В полуосвещённой камере установилась относительная тишина, нарушаемая изредка чьим-то взрывным храпом в противоположном углу, да тихим перешёптыванием двух не угомонившихся арестантов где-то на верхнем ярусе. Чуть позже послышался чей-то испуганный вскрик во сне, перешедший в неразборчивое сонное бормотание, затем опять всё стихло.

Марк вновь закрыл глаза, на этот раз мысли закружились вокруг единственного сына Вани.

«Хотелось мне сделать тебя счастливым, сынок, – обратился он к Ивану беззвучно, – но не получилось. И уже не получится. Прости».

Память перенесла его в тот далёкий день, когда в его большом просторном доме раздался первый крик его Ванечки, его наследника. И в этот же день судьба вновь свела его с непримиримым врагом – Кривошеевым Афанасием Дормидонтовичем…

***

…Лицо Марка Ярошенко с раннего утра было лучезарным. Его обуревала беспредельная радость: жинка Евдоха, наконец-то, подарила ему долгожданного сына. До этого дня каждые два года на свет появлялись одни дочери. Четыре мокрохвостки наплодилось уже, а вот сына Бог не давал. Дочерей было бы пять, однако старшенькая Полина на третьем году жизни внезапно заболела и вскоре умерла.

Господь, вероятно, услышал его молитвы и, в конце концов, смилостивился. Сегодня с восходом солнца Марк услышал пронзительный крик выбравшегося на свет наследника.

Прошло около двух часов с того момента, когда его сын дал о себе знать, а бабки-повитухи всё ещё крутились вокруг роженицы. За закрытыми дверями слышались их шаркающие шаги и приглушённые голоса. В комнату Марка не пускали, хотя он порывался пройти к жене несколько раз.

– Рано ещё, – недовольно пробурчала в первый раз бабка Маруся по отцовской линии. Она вышла из комнаты и захлопнула дверь перед носом Марка.

– Пусть дитё обсохнет, а Евдоха поспит немного. Уморилась бедняга, измучил ее сын, пробираясь на свет божий. Богатырь уродился.

Бабка умолкла на секунду, припоминая, с какой целью вышла из комнаты и, вспомнив, направилась в кухню.

– Да не путайся ты под ногами у меня! – бросила она на ходу. – Дел у тебя нет, что ли? Будет ещё время посмотреть на своё чадо.

Второй раз Марк попытался увидеть сынапосле завтрака.

– Какой ты неугомонный, Марочко! Спит твоя жинка, и сын твой спит. Говори тихонько.

Показать новорожденного она пообещала ему через пару часов. Бабка Маруся была единственным человеком в семье Ярошенко, которой Марк позволял говорить с собой таким тоном. Он являлся главой семейства, и никому не позволялось спорить с ним или повышать голос. Марку шёл тридцать второй год, но, несмотря на молодость, ему выпало в жизни повидать многое. … Марк отвоевал на фронте за веру в царя и отечество без малого два года. Боевой путь солдата царской армии он начинал в Галиции в августе 1914 года в составе Юго-Западного фронта.

Потом было тяжёлое отступление на восток, холодная и голодная зима в окопах в полусотне вёрст от города Станислава. Русская армия опять пошла в наступление лишь в конце июля 1916 года. На переправе через реку Стоход Марк Ярошенко поймал пулю австрийского солдата.

Главой большого семейства он стал после смерти отца – четыре года назад тот сложил голову на поле брани гражданской войны. Сидор Ярошенко исполнил свой солдатский долг поровну между обеими противоборствующими сторонами. Как на весах он отвесил этот долг, отслужив полгода сначала в белой армии, а затем такой же срок на стороне красных.

Отец служил возницей в обозе и угодил под разрыв снаряда, прилетевшего со стороны белых. Повозка разлетелась вдребезги, коня убило наповал. Сидор Ярошенко получил смертельное ранение, будто в отместку за свой переход к красным.

В гражданскую войну Марк избежал мобилизации. Ещё в 1916 году в результате ранения его списали подчистую. Из госпиталя он вернулся домой с двумя отметинами о войне в виде двух небольших ямок на теле, затянутых тоненькой кожицей. Одна ямка была на спине под левой лопаткой, другая – напротив, на левой стороне груди. Австрийская пуля прошла навылет. Осколок же лишил Марка фаланги большого пальца и полностью оторвал указательный палец на правой руке. Порог родной хаты защитник царя и отечества переступил с Георгиевским крестом на гимнастёрке.

У Марка не было братьев. Три старших сестры давно вышли замуж и жили своими семьями в соседних сёлах. Мать ушла в лучший мир через год после гибели мужа. Все женские дела сейчас лежали на плечах бабки Маруси. Евдоха была у неё в помощницах. Она молчаливо и безропотно исполняла все распоряжения волевой старухи, хотя целая орава собственных ребятишек отнимала у неё уйму времени. Евдохе приходилось ложиться спать позже всех. Но Марк никогда не слышал, чтобы жена роптала на тяготы жизни. За это он и любил её.

Она была из бедной семьи. Ветхая родительская хата под соломенной крышей стояла на отшибе в конце деревни. В полусотне метров от хаты проходила дорога на мельницу. С этой самой дороги и присмотрел однажды себе невесту шестнадцатилетний Марк, сидя в телеге на мешках с зерном. Увидев у колодца худенькую чернобровую дивчину с толстой косой, он сразу потерял покой и сон.

Дуня оказалась моложе Марка на один год. Бабка Маруся не одобряла ранний брак единственного внука с дочерью бедняка и периодически высказывала своё недовольство сыну.

Сидор соглашался с нею, но через полгода, насмотревшись, как изводится от любви Марк, он махнул рукой на всё и направил к Андрею Жалейко сватов.

Так бесприданница Дуня влилась в безбедное семейство Ярошенко.

… Марк отправился на конюшню к волам. На сегодня у него был запланирован выезд в поле – земля уже выстоялась для вспашки, и нельзя было упускать ни дня. Рождение сына спутало ему намеченные планы, однако, он не мог покинуть хату, не увидев новорожденного.

В конюшне Марк застал деда Трифона – отца своего батьки. Тот возился в стойле у вороного жеребца Орлика. Вычистив полы, дед скрёб щёткой холку коня. Орлик вздрагивал, нервно перебирал копытами и косил лиловым глазом на старика. Тот в ответ хлопал коня по хребтине и что-то успокаивающе бормотал любимцу.

– Ну, что, дед? Готов твой Орлик работать?

– А как же? Конечно, готов.

– А волы?

– И волы готовы.

– Хорошо, дед, очень хорошо. Вот взгляну я на сына, и поедем мы с тобой в поле. Земля вспышки требует. Ты как? Согласен?

– Я-то что? Поедем, если требуется. Только проку с меня, как от старого козла – одни убытки.

– Не прибедняйся, дед, – рассмеялся Марк. – Ты мужик ещё в силе. Вон как Орлику холку трёшь – конь на месте устоять не может.

Дед Трофим был вторым мужчиной в большом семействе Ярошенко. Ему шёл восемьдесят второй год, но он был ещё крепок и выполнял большой объём физической работы по хозяйству, которой хватало для него с лихвой.

В большой конюшне содержались два вола, лошадь, корова с годовалой тёлкой, две пары свиней, куры, индюки, коза и несколько овец. Такое поголовье скотины требовало большого и постоянного ухода.

Дед вставал до восхода солнца и сразу отправлялся в конюшню. Он любил возиться со скотиной и пропадал в конюшне до позднего вечера. На Марке лежали более тяжёлые работы.

– Пошутил я, дед. Оставайся с бабами. Справлюсь я один, как-нибудь. Вот только гляну на своего наследника одним глазком и отправлюсь с землёй разговаривать.

Марк помог деду натаскать соломы, принёс из амбара мешок с зерном, наносил из колодца воды для скотины, и только потом вновь направился в хату, чтобы увидеть сына.

Бабка Маруся, наконец-то, пустила его к жене.

Евдоха полулежала на взбитых подушках и кормила новорожденного грудью. Малец с закрытыми глазами неумело, и, как показалось Марку, лениво елозил по соску крохотными губами. Вправляя сосок в рот младенца, она тихо, почти беззвучно смеялась сдавленным смешком.

– А ну-ка, Дуня, дай полюбоваться на хлопца! Покажи мне его писюньку! – прогремел в дверях голос Марка.

– Чего глотку дерёшь? С ума сошёл? – бросила ему в спину бабка Маруся. – Нельзя так орать. Тихонечко нужно.

Марк подошёл к кровати и остановился в нерешительности. Потом наклонился над свёртком, восторженно произнёс:

– Сынка…чертяка мой…

Других ласковых слов у Марка не нашлось. Он стоял и улыбался от счастья, глядя то на дитя, то на жену. Затем обменялся с Евдохой несколькими фразами о домашних делах и вышел из комнаты. Радостно насвистывая, направился к конюшне. Теперь он убедился воочию, что на сей раз не произошло никакого подвоха, и у него, наконец-то, появился сын.

Когда Евдоха забеременела в шестой раз, он пригрозил, что убьёт её, если она снова принесёт ему в подоле мокрохвостку. Сейчас Марк вспомнил об этом и тихо рассмеялся.

Пашня располагалась в двух верстах от деревни. Марк остановил волов у края, прошёлся вдоль межи. Несколько раз он останавливался, набирал в пригоршни землю. Растирал между ладонями, внимательно рассматривал. Оставшись довольным, вернулся к волам. Прежде чем начать пахоту, обратил взор в небо и трижды перекрестился. Потом поплевал на ладони, ухватился за ручки плуга.

– С Богом, – проговорил Марк вполголоса и всем телом навалился на плуг.

Пара круторогих быков натянула постромки. Лезвие плуга, сверкнув на солнце отбеленной сталью, вонзилось в жирную влажную землю и стало резать борозду.

Марк уверенно шёл за плугом и наблюдал, как эта земля, словно чёрное масло из-под большого ножа, нарезалась узким сплошным куском и с покорностью переворачивалась, будто ложилась на безразмерный ломоть хлеба. Он любил землю, знал её потребности и нутром чувствовал немые просьбы пашни, ставя землю в один ряд с живностью.

Случалось, земля иссыхала под лучами нещадного солнца, и её поверхность трескалась, как поражённая болезнью кожа, а потом истиралась сухим горячим ветром до серого пепла. Видя, как мучается пашня, Марк, не стыдясь сторонних глаз, становился на колени посреди поля и просил у Бога дождя. Он устремлял свой вопрошающий взор в яркую синеву неба без единого облачка и долго молился.

И не было ещё случая, чтобы его молитвы не были услышаны небесами. Через несколько дней насупившиеся небо вдруг оглушительно взрывалось, испуская ослепительные молнии, и поспешно сбрасывало на жаждущие хлеба обильные потоки воды. Измученная зноем земля жадно поглощала влагу, выпивая в низинах пашни большие лужи за считанные минуты.

Шагая за плугом, Марк в очередной раз подумал, что поступил правильно, не примкнув к большевикам…

… Впервые он услышал о них в окопах зимой 1916 года. Это было за год до февральской революции. Русские солдаты к тому времени уже устали от войны и начинали роптать. В армии начиналось брожение. Большинство солдат всё ещё не знало о причинах и целях войны, неожиданно свалившейся им на голову. Они устали от голода, холода, вшей, офицерских зуботычин и многих унижений, которые приходилось терпеть рядовому бойцу. На робкие вопросы солдат офицеры замысловато отвечали, что какой-то серб убил австро-венгерского эрцгерцога с женой, и за это австрияки и германцы, якобы, решили побить всех сербов. Кто такие сербы, где живут, многие солдаты даже не знали и не понимали, почему «из-за какого-то убивца-серба Германия удумала воевать»?

На передовой появились первые агитаторы большевиков. Они толковали неграмотным крестьянам, что людей ведут на убой только по капризу царя, и поэтому такого правителя надо свергнуть, а войну остановить. Агитаторы произносили такие лозунги, которые были понятны любому солдату. «Долой войну!» «Мир – народам!» «Земля – крестьянам!» «Фабрики – рабочим!» «Власть – советам!»

Марк невольно стал прислушиваться к их речам, поскольку в пламенных выступлениях говорилось о мире, земле и хлебе. Плюгавенькие человечишки в пенсне призывали создавать солдатские советы, которые будут контролировать действия на фронте и укрощать зарвавшихся офицеров.

На какое-то время в сердце Марка вспыхнула революционная искра, но очень быстро потухла, так и не сумев воспламенить в нём большевистского огня.

То, что большая часть офицеров являлась мразью, Марка не нужно было убеждать. За время службы он сполна испытал их скверные поступки на собственной шкуре.

Простой солдат для офицера – сброд, быдло, скотина, с которой даже не стоит церемониться, отправляя на верную смерть порой без оружия и боеприпасов. И когда речь заходила о земле, которую большевики обещали поделить поровну с неимущим классом – в головах солдат появлялись мысли о поддержке предстоящего мятежа.

Марк придерживался иного мнения. В своей деревне он насмотрелся на так называемых бедняков. В его глазах всё они были бездельниками и пьяницами, за исключением отдельных личностей, вроде его тестя, которого несправедливо обидела судьба. Но и тесть когда-то жил в семье небедного крестьянина Власа Жалейко.

Виной бедности стал пожар, который спалил дом и большую часть хозяйства Власа. Погибла жена и дочь. Тринадцатилетнего Андрея Жалейко – будущего тестя Марка – удалось спасти. Рухнувшая крыша покалечила хлопцу ногу, он остался хромым на всю жизнь.

Сперва Андрейко был наёмным работником у мельника, а потом, окрепнув и скопив небольшие гроши, отстроил часть сгоревшего родительского дома. В середняки не выбился, но и не нищенствовал.

Справедливо ли будет отнять землю у трудолюбивых крестьян, которые трудятся на ней от зари до зари, и отдать её шаромыжникам? Чем обернётся такая затея? Тут уж ни думать, не сомневаться не приходится: через пару лет ухоженная земля зарастёт бурьяном!

Размышляя таким образом, Марк пришёл к окончательному выводу: ему не по пути с большевиками. И как только такая мысль появилась в голове – все его сомнения развеялись сами по себе.

После госпиталя он вернулся в родное село и стал жить так, как жил до призыва на войну, занимаясь единоличным хозяйством.

В гражданскую войну он даже мысленно не был на чьей-либо воюющей стороне. Проходили через село белые – Марк не испытывал к ним ненависти, но и не одобрял их действий. И к красным он не испытывал особых симпатий, поскольку те, как и белые, требовали от него продовольствия, а, пополнив свои запасы, вели себя так, будто выдача зерна, муки и сала была узаконенной обязанностью сельского труженика. И плевать было и белым, и красным, как будет переживать зиму сам Марк с малыми детишками и стариками в придачу.

Всё это, к счастью, осталось в прошлом. Большевики смели с престола царя, власть сменилась, но у него в собственности, слава Богу, по-прежнему оставалась земля. Был добротный дом, полный двор живности, была жинка и детки, наконец-то появился наследник. Что ещё нужно для счастья простому крестьянину?

…Появившийся на горизонте всадник прервал размышления Марка. Лошадь под незнакомцем шла галопом, оставляя за собой плотный хвост пыли.

Совсем скоро стал слышен топот копыт, появилась возможность разглядеть самого всадника. Конь перешёл на рысь, замедлил бег и остановился у края вспаханного поля. Ноздри разгорячённого рысака широко раздувались, он громко всхрапывал и часто перебирал ногами, словно намеревался исполнить танец перед появившимся человеком.

– Эй, пахарь! Не видал ли ты подводу с двумя мужиками? – не удосуживаясь поприветствовать Марка, сходу задал вопрос всадник. Был он в кожаной куртке и форменной фуражке со звездой, на поясе висел маузер в деревянной кобуре.

Марк остановил волов, повернулся к всаднику всем телом. Помедлив, сделал несколько шагов навстречу. Лицо человека в седле показалось ему знакомым, и Марк тотчас вспомнил его.

Это был тот самый командир отряда Красной Армии Кривошеев Афанасий Дормидонтович, который в декабре 1918 года хотел конфисковать у семьи Ярошенко единственного коня для нужд революции.

Марк тогда воспротивился и готов был отстаивать жеребца даже ценой собственной жизни. К тому времени он ещё не успел полностью остыть от инцидента с унтер-офицером белой гвардии, стоявшего на постое в их селе неделю назад, и поэтому требование красного командира подействовало на него, как ветер на затухшие угли, моментально воспламенив мозг.

У белой гвардии, что квартировала в селе, кончались запасы продовольствия, её командир решил пополнить их за счёт жителей села насильственным путём.

Трое заготовителей во главе с унтер офицером двигались по селу, не пропуская ни одной хаты. Не обошли стороной они и семейство Ярошенко. Их встретил глава семейства – Сидор, отец Марка. Выслушав представителей белой гвардии, он согласился помочь в добровольном порядке, но готов был поделиться лишь одним мешком зерна и куском сала фунтов на семь. Этого унтер-офицеру показалось недостаточно, он распорядился осмотреть амбар.

Когда двое белогвардейцев двинулись выполнять распоряжение командира, на их пути встал Марк.

– Стоять, – сказал он негромко, его голос прозвучал зловеще. – Я сам принесу вам зерна и сала ровно столько, сколько сказал мой батька. И не фунтом больше. В амбаре вам делать нечего.

Отец смотрел на сына удивлённо и с неподдельным страхом. И было от чего округлиться его глазам. Марк говорил на чистом русском языке и вёл себя так, будто был старшим по званию и отменял поступившее распоряжение унтер – офицера.

– Что-о?! – завопил в бешенстве поручик, выхватывая из ножен шашку. – Как ты смеешь?! Прочь с дороги, скотина!

– Стой, поручик, не двигайся, – ничуть не испугавшись, всё так же негромко осадил унтер-офицера Марк. – Не доводи до греха. Шашкой я умею махать не хуже тебя. Только ею рубят головы врагам Отечества, а не размахивают перед глазами безоружных крестьян.

Их глаза встретились. Маленькие, чёрные, колючие от гнева, испуганно стреляющие из-под тонких ниточек бровей поручика и карие, большие, вспыхнувшие огнём решительности, глаза Марка.

Некоторое время они стояли в полушаге друг от друга, испепеляя один другого в гробовой тишине. Потом Марк развернулся и направился в амбар. Он принёс мешок зерна и бросил его перед ногами унтер-офицера. Сидор положил сверху увесистый кусок сала, завёрнутый в холщовую тряпку.

С минуту поручик продолжал стоять, сверля Марка буравчиками мышиных глаз. Гнев его не улетучился. Желваки, твёрдые, как два небольших речных голыша, периодически перекатывались на узких худых скулах.

– Чего уставились?! – визгливо прикрикнул он на солдат. – Несите в сани, живо!

Мобилизованные мужики, совсем не похожие на военных, сорвались с места, и, путаясь в полах длинных шинелей, с удивительной расторопностью ухватились за мешок, понесли. Поручик зыркнул на Марка пылающими глазами напоследок и, резво развернувшись, зашагал прочь со двора.

Через два дня в хату зашёл вестовой из штаба, сунул под нос Сидора Ярошенко какую-то бумагу с печатью и громко сообщил, что тот мобилизован на службу в белую армию.

Спустя неделю белое войско без боя покинуло село.

Не успела снежная позёмка замести лошадиные следы за околицей, как с противоположной стороны в село вполз потрепанный, обмороженный и голодный отряд красноармейцев. На переднем коне восседал человек, который сейчас предстал перед Марком…

– Какая встреча! – осклабился всадник в самодовольной усмешке. – Глазам своим не верю! Защитник царя и отечества! Жив ещё, георгиевский кавалер? Не подавился хлебом, что скрыл от советской власти?

– Как видишь, – не разделяя радости от встречи, угрюмо отозвался Марк. – Благодаря щедрости и доброте товарища Загоруйко ноги с голоду не протянул.

– Ты язык-то свой попридержи, контра недобитая, – прошипел, будто потревоженная змея, представитель новой власти. – Думаешь, я не знаю, как ты утаивал хлеб от советской власти? Если его у тебя не нашли, то это не означает, что ты чист перед ней. Придёт время, и большевицкая власть за всё спросит, не сомневайся!

Неостывший от бега конь Кривошеева крутнулся на месте, недовольно всхрапнул.

– Повторяю вопрос: видел ли ты повозку с двумя мужиками? – угрожающим тоном спросил Кривошеев.

– При мне здесь никто не проезжал. Разве что утром, когда я был ещё в селе, – Ярошенко неопределённо повёл плечами.

Кривошеев вцепился недоверчивым взглядом в лицо Марка. Затем с растяжкой, явно недовольный ответом, процедил:

– Ну, не видел – так не видел… какой с тебя спрос? Но учти, хитрец: если соврал – ГПУ спросит за укрывательство! По всей строгости спросит!

– Так эти двое – контра, надо понимать? – прикинувшись простаком, спросил Марк. – Вон оно что! А вы, осмелюсь полюбопытствовать, в каком сейчас звании-должности?

Кривошеев с подозрением уставился на Марка. Ему показалось странным проявленное любопытство пахаря и насторожила услужливая манера общения. В прежние времена Марк Ярошенко, по его оценке, был строптивым и заносчивым человеком.

В памяти прочно засел эпизод, когда тот в категоричной форме отказался передать своего коня в распоряжение отряда Красной Армии. Тогда его поведение было не таким смиренным, как сейчас. Кривошеев до сих пор помнит железную хватку его клешней. Чуть было сустав не выворотил, паршивец, вырывая из рук поводья жеребца.

«Чувствует свою вину перед советской властью, – рассудил Кривошеев. – Боится, что я могу припомнить прошлое, вот и лебезит».

– Я – начальник Беловодского ГПУ, – сообщил он для острастки. – Направлен советской властью, чтобы очистить район от контрреволюционной нечисти.

– О-о, большой чин, как я полагаю, – с неуловимой издёвкой в голосе отметил Марк. – Надо полагать, и помощники у вас имеются?

– А тебе какое дело? – напрягся Кривошеев и хищно прищурился.

– Никакого. Просто соображаю, как скоро ГПУ выловит в нашем районе всех врагов народа, – с серьёзной миной на лице проговорил Марк.

– Не твоего ума дело, кто и как будет отлавливать белогвардейскую сволочь! – будто разозлённый пёс, ощетинился Кривошеев. – Пашешь землю – вот и паши, и не суй нос в чужие дела.

– Странно как-то, – продолжил Марк, делая вид, что не заметил взвинченности Кривошеева.

– Чего тебе странно?

– То, что такой большой начальник в одиночку занимается поимкой бандитов. Неужели больше некому?

– Я бы и тебя ловил самолично, окажись ты в бегах. Нравится мне брать за грудки белобандитов и выводить на чистую воду, – начальник ГПУ самодовольно усмехнулся. – Эти двое – такая же замаскировавшаяся контра, как и ты, Ярошенко. Вот приструню их – займусь тобой, если не прекратишь контрреволюционную деятельность.

– Не понимаю, о чём вы? – удивился Марк.

– Не прикидывайся невинной овцой. В ГПУ поступили сведения, чем ты занимаешься, – со злостью проговорил Кривошеев. – Кто организует религиозные сходки по вечерам? Кто ходит по хатам с агитацией про Бога?

– Кто-то напраслину возводит на меня, товарищ начальник ГПУ. Ничем подобным я не занимаюсь. А вот петь люблю, не отрицаю. Разве это противозаконно? – невозмутимо произнёс Марк.

– Петь-то не возбраняется, – сказал Кривошеев. – Только вот поёте вы, почему-то, не революционные песни, и не гимн интернационала. Ваши песни Бога прославляют, а не советскую власть. А религия – это опиум для народа. Слышал про такое?

– Откуда мне знать? – ответил вопросом Марк.

– Эти слова принадлежат вождю мирового пролетариата – Владимиру Ильичу Ленину, – назидательным тоном сообщил Кривошеев. –Поэтому и церковь в вашем селе закрыли, и попа прогнали. Однако, вам, богомольцам, неймётся. По ночам стали собираться. Молитесь и поёте. Подобные действия – это антисоветская пропаганда и контрреволюционная деятельность. Так что, делай выводы, поп самозваный! Не угомонишься – загремишь в Сибирь.

– Ложные сведения у вас, товарищ начальник ГПУ Беловодского района, – на лице Марка мелькнула безобидная улыбка.

– Я тебе не товарищ, не умничай, – с раздражением выговорил Кривошеев и резко потянул за уздцы. Конь встал на дыбы, захрапел, потом громко заржал. Кривошеев ослабил поводья, опустил коня, тот нервно перебирал ногами на месте.

– Подумай о детях. Ты ведь у них единственный кормилец. Дед-развалюха не сможет заменить тебя, если дело закончится арестом.

– Веру в Бога я держу внутри себя и никого за неё не агитирую, гражданин начальник ГПУ. С ней я мёрз в окопах, ходил в штыковую атаку и только благодаря этой вере остался жив. Так-то вот.

– Тебе виднее, – пробурчал Кривошеев. – Моё дело предупредить. Только знай: поблажек твоему семейству не будет. Не посмотрю, что твой отец был бойцом Красной Армии. Пощады не жди.

Марк промолчал и, опустив голову, направился к волам.

– Стой! – крикнул ему в спину Кривошеев. – Спросить хочу.

Тот остановился, опять обернулся.

– Спрашивай.

– Где ты выучился русскому языку?

Марк усмехнулся, проговорил невесело:

– Учитель был норовистый, вроде тебя. Терпеть не мог, когда с ним разговаривали с примесью украинской мовы. Рефлекс во мне выработал во избежание зуботычин.

– Врёшь, сукин сын! У меня другие сведения, – осклабился начальник ГПУ.

– Какие? – не удержался от вопроса Марк.

– Слышал я, будто ты гимназию окончил, а на фронте сильно хотел стать офицером. Был даже зачислен на учёбу в школу прапорщиков. Только вот примазаться к белогвардейскому стаду тебе помешала австрийская пуля, – Кривошеев злорадно хохотнул.

Ответа не последовало. Марк снова опустил голову, дошёл до покорно стоящих волов и с силой вцепился в ручки плуга.

– А ты, однако, хитрый хохол, – вполголоса прошипел Кривошеев, чтобы Ярошенко его не услышал. – Ничего-о, пройдёт время, и случай подвернётся, чтобы отправить тебя куда-нибудь на перевоспитание. Был бы человек, а провинность всегда отыщется. Людей без греха не бывает.

Начальник ГПУ был осведомлён правильно. Марк Ярошенко действительно окончил гимназию. Он был единственным сыном в семье, и его отец, полуграмотный крестьянин Сидор, приложил все силы, чтобы обучить Марка грамоте. Он отвёз сына на учёбу в Луганск. Гимназию Марк окончил с отличием.

И про школу прапорщиков Кривошеев сказал правду.

…К началу 1916 года положение на фронте сложилось крайне тяжелое. Особенно сложно было на Юго-Западном фронте. Отборные гвардейские полки, преданные царю и Отечеству, несли огромные потери. Их отправляли на самые опасные и тяжёлые участки фронта. Они гибли несколькими сотнями в каждом бою, словно сгорали в адском огне. Кадровых офицеров не хватало, эту нишу военное руководство заполняло грамотными и храбрыми солдатами, направляя их в спешном порядке в школу прапорщиков.

Однажды летом 1916 года на рубеже реки Стоход завязался жаркий бой. Солдаты сходили в атаку за сутки около десяти раз, и каждый раз откатывались назад под плотным огнём австрийских войск.

На рассвете они, израненные и озлобленные, в каком-то отчаянно-диком порыве, с безудержной яростью повыскакивали из окопов и с криками «Ура!» стремительно понеслись на неприятеля.

Австрийцы дрогнули и не смогли устоять неистовству русских солдат, не успели отсечь атакующих ружейным огнём. Завязалась рукопашная схватка. Бой получился быстротечным. Спасаясь от русских штыков, австрийская пехота в панике покинула передний край.

На следующий день на передовую приехал сам генерал Брусилов. Он лично поблагодарил солдат за героическую атаку, а особо отличившимся в бою солдатам вручил георгиевские кресты. Среди награждённых был и Марк Ярошенко, который одним из первых ворвался во вражеские окопы. Прикрепляя «Георгия» к гимнастёрке Марка, генерал спросил его:

– Давно воюешь, солдат?

– С самого начала военной кампании, ваше высокоблагородие! –отрапортовал Марк лихо.

– Грамотный?

– Окончил Луганскую гимназию, ваше высокоблагородие!

– Прапорщиком хочешь стать? – с улыбкой и отеческой ноткой в голосе спросил генерал.

От неожиданного вопроса Марк опешил, растерялся и не смог быстро ответить. В горле в один момент пересохло, язык стал тяжёлым и не ворочался. Он у него будто онемел, и было от чего. Сам генерал Брусилов предложил ему стать офицером! Скажи кто-нибудь об этом ещё час назад, Марк бы от души посмеялся над глупой шуткой.

– Можешь не отвечать, солдат. По лицу вижу, что хочешь. Нет солдата ни в одной армии мира, у которого бы в вещмешке не был спрятан маршальский жезл.

Генерал повернулся к штабс-капитану, сопровождавшему командующего Юго-Западным фронтом, сухо распорядился:

– Оформите направление в школу прапорщиков. Солдат Ярошенко заслужил право быть офицером. – И пошёл дальше вдоль строя, останавливаясь для вручения награды очередному герою.

Марк долго ещё не мог прийти в себя от слов генерала. Он не мог поверить в то, что произошло, и не знал: радоваться ли ему такой новости, или печалиться? Здесь, в окопах, текла своя жизнь, скрытая от глаз высшего руководства. Генерал Брусилов что? Побывал на передовой однажды и уехал, а ему, Марку Ярошенко, предстоит и дальше здесь жить. Сидеть в окопах, ходить в атаки, выслушивать оскорбления и подчиняться бездарному и вечно пьяному поручику Смоленскому. По словам самого поручика, он был потомком князя Смоленского, родственника великого фельдмаршала Кутузова. Поручик не только не любил Марка Ярошенко, он его открыто ненавидел и презирал. Этот офицер всегда находил повод для издевательств, высмеивал при всех, называя Марка хохлацким мурлом или мешком с навозом.

Как-то, получив очередную порцию оскорблений, Марк наткнулся на прапорщика Осенина. Тот отвёл его в сторонку и по секрету поведал, что поручик Смоленский, оказывается, будучи ещё в юнкерах, влюбился в какую-то даму, которая предпочла его пламенную страсть богатому украинцу. С тех пор он, заслышав украинскую речь, вскипает до бешенства.

– Забудь на время хохлацкий язык, он раздражает Смоленского, давит ему на перепонки, – посоветовал умудрённый опытом прапорщик. – Наговоришься дома, когда вернёшься с войны. Понятно?

– Понятно, – повторил вслед за прапорщиком Марк и уже на следующий день начал общаться с сослуживцами только на русском языке.

Совет оказался дельным, стычек с поручиком действительно поубавилось. Но скрытая ненависть в этом человеке всё же осталась, она просто затаилась в сознании поручика и продолжала жить в нём, как инстинкт у хищного зверя при виде лёгкой добычи.

Приняв на грудь полкружки самогона или водки, Смоленский ударялся в воспоминания о светской жизни в Петербурге, о пьяных вечеринках и волочениях за дамами. Захмелев, выходил из своего укрытия и шёл к солдатам в поисках развлечений. Он уже не мог сдерживать себя, поскольку серая окопная жизнь ему опостылела, а изменить в ней что-то коренным образом не хватало ни сил, ни воли, ни мужества.

      Что будет потом, когда Марк вернётся обратно в свой полк, но уже в чине прапорщика? Не следует питать наивной надежды, что отношение поручика к нему сразу изменится, станет пусть не дружеским, то хотя бы терпимым. Скорее, наоборот. Завидев на плечах неотёсанного мужика блестящие погоны прапорщика, он ещё больше рассвирепеет, ещё больше будет оскорблять его, воротить нос при встрече, а все гадости станут более изощрёнными.

Переживания Марка длились недолго. Через неделю австрийцы пошли в наступление, и Марк, отбиваясь от нападавших, получил тяжёлое ранение. Видимо, стать прапорщиком ему было просто не суждено.

…Марк пахал до сумерек, остановившись лишь однажды, чтобы дать передышку волам. И всё время, вглядываясь в бегущий вал вывороченной земли, он будто переворачивал страницы последних лет своей жизни.

Неожиданная встреча с начальником ГПУ вывела Марка из равновесия. Она словно кончиком ножа безжалостно сделала надрез на едва затянувшейся ране, заставив эту рану вновь кровоточить.

Всего лишь год село жило в относительном благополучии, и Марку стало казаться, что все невзгоды позади. Чёрным пятном в памяти отложилась продразвёрстка «военного коммунизма». Словно огромная метла тогда прошлась по амбарам крестьян. Продотряды, созданные из рабочих Луганска, зверствовали, выскребая зерно до блеска досок.

Лето 1921 года было засушливым, зерновые сгорели. Урожай составил лишь небольшую часть от обычного, и даже эти крохи крестьянам не удалось отстоять.

Зимой начался голод. Многие семьи не выжили, умерли от истощения. Семья Ярошенко чудом избежала такой участи. Семейство чудом спас дед Трифон. Ему случайно удалось подслушать разговор одного из членов продотряда о готовящейся облаве.

Всю ночь дед с Марком рыли глубокую яму в углу коровника. Загрузив туда более половины запасов зерна, они закидали яму соломой, присыпали метровым слоем земли и навалили сверху большую кучу навоза. Потом тщательно убрали все следы своей работы. Остатки зерна оставили лежать на видном месте.

Наутро к ним нагрянули активисты. Они располагали сведениями о примерном количестве зерна и муки каждого единоличника.

– Что за хрень!? Где остальное!? – выкатив круглые глаза с красными прожилками, в негодовании спросил старший отряда, мужик лет сорока с мясистым лицом и усами Тараса Бульбы. – Нам известно, сколько должно быть. Где спрятал!? Говори!

– Всё здесь, – не моргнув глазом, с вызовом заявил Марк.

– Пусть он не врёт! – пискляво выкрикнул известный лентяй и побирушка Олесь Кряка, зачисленный недавно в комитет бедноты. – Он ещё скажет вам сейчас, что все они голые, и им жрать нечего. Не слушайте вы кулака!

– Припрятали хлеб от советской власти, сукины дети, и прикинулись беднотой?! – старший отряда с ненавистью и презрением посмотрел на деда Трифона. – Может, ты скажешь, где зерно хранится?

– Не трогайте деда, он ничего не знает, – решительно заявил Марк. – Я хозяин дома, с меня и спрашивайте.

– Хо! – удивился старший. – А ты чего по-русски балакаешь? Москаль, что ли?

– Я говорю с вами языком Ленина! – со снисходительной усмешкой проговорил Марк. – А вы, кстати, даже не представились и документ на право обыска не предъявили. Вы обязаны это сделать, поскольку политика военного коммунизма закончилась. Сам Владимир Ильич Ленин сказал это народу.

Лицо старшего исказилось до неузнаваемости, по нему прокатилась судорога. Мясистые щёки мелко затряслись, ноздри раздулись, как у носорога, а толстые губы поползли в сторону. Остекленевшие глаза упёрлись в лицо Марка. С шумом заглатывая воздух через широко открытый рот, словно его горло перехватил спазм, он на время потерял дар речи. Потом, преодолев охватившее его оцепенение от неслыханной дерзости, схватил Марка за грудь, крикнул ему в лицо:

– Что ты сказал!? Повтори!!

Марк неуловимым рывком сбросил с себя руки старшего активиста, отступил на шаг.

– Я попросил вас представиться и показать документ на обыск, -спокойно повторил он. – Политика военного коммунизма возможна только при наличии излишек. В нашей семье таковых нет, всё зерно у вас перед глазами. Это на прокорм семьи и на посев в следующем году. Нынешняя засуха не позволила вырастить хороший урожай.

Всё это Марк проговорил, не повышая голоса, с некой монотонностью, чем ещё больше разозлил старшего представителя продотряда. Тот с трудом сдерживал себя, чтобы в очередном приступе гнева не схватить Марка за горло. Прерывисто дыша, торопливо сказал:

– Я начальник продовольственного отряда… Загоруйко Николай Матвеевич… имею полномочия на осмотр любого крестьянского двора. По своему усмотрению… могу изымать в пользу государства любое количество продовольствия. Понял, умник?

– Вы, Николай Матвеевич, как я вижу, тоже неплохо владеете русским языком, – уголки рта Марка издевательски шевельнулись. – В ссылках, наверно, образование получили?

Загоруйко не посчитал нужным отвечать на вопрос. Он гневно сверкнул глазами и решительно шагнул мимо Марка. Жёстким, злобным голосом скомандовал:

– Приступайте! Обыщите каждый метр, обшарьте каждый угол! Зерно спрятано, факт! Найдите мне его!

Пять агитаторов шустро распределили территорию двора между собой, принялись искать зерно. Эти люди были приезжими, не из местных. Делалось это из опасения мести со стороны озлобленных крестьян. Никто из них не хотел задаром отдавать хлеб. Те, у кого начисто выметали амбары, нередко расправлялись с особо ретивыми членами продотрядов. Подкарауливали и убивали.

Обыск продолжался несколько часов. Всё это время Марк и дед Трифон стояли в стороне в полном молчании, невозмутимо наблюдали за «работой» активистов. Были вскрыты полы в доме, штыками винтовок истыкана и исковеркана вся земля вокруг, в нескольких местах продырявлены стены. Негодуя от явной неудачи, представители рабочего класса со злорадством изъяли из амбара почти всё хранящееся на виду зерно, оставив, в насмешку, небольшую кучку в несколько пудов.

Через неделю они снова пришли в дом Ярошенко. На этот раз на рассвете, надеясь, по всей вероятности, застать хозяев за вскрытием тайника, и вновь искали припрятанное зерно.

Через час ушли ни с чем.

Чтобы прожить зиму, Марк ополовинил поголовье живности, часть мяса продал на Беловодском рынке, остальное ушло на пропитание. Голод 1921 года прошёл мимо их двора.

Продразвёрстка продолжилась и в последующие годы. И в последующие два года Марк с дедом утаивали свой хлеб, используя имеющийся тайник. И если бы они так не поступали, пришлось было ликвидировать всю скотину. А что потом? Что сталось бы с их семьёй, когда закончилось мясо? Тут и сомневаться не приходилось: он со своими домочадцами пополнили бы ряды бедняков, пришлось бы наниматься на любую работу, чтобы прокормиться и не умереть с голоду.

С началом действия НЭП – новой экономической политики страны советов – напряжение на селе несколько поутихло. Марк даже начал строить планы на будущее. Каждому единоличнику теперь был известен размер налога, его можно был выплачивать продуктами или деньгами. О величине налога становилось известно уже весной. Марку в это время и в голову не приходило, что через несколько лет жизнь на селе круто изменится, а сам он вместе с семьёй будет выслан в глухой таёжный посёлок Шайтан на Урале.

…Он шёл за плугом и размышлял, как поступит с урожаем этой осенью. Подсчитывал в уме, сколько зерна и муки нужно будет оставить для себя, а сколько можно будет продать, и как потом поступить с вырученными деньгами.

Иногда его мысли шли в другом направлении. Марк думал о новорожденном сыне, о его будущем. Потом он вновь возвращался мыслями к встрече с Кривошеевым, к его угрозе насчёт тайных сходок верующих.

Люди, лишённые возможности молиться в храме, искали для себя отдушину. Они стали собираться на церковные праздники в хате матери того самого священника, который долгие годы служил в небольшой церквушке их села.

После того, как церковь закрыли, а святого отца под конвоем увели вооружённые люди, роль организатора богослужения взяла на себя его мать, семидесятипятилетняя Стефания. По общей просьбе верующих она попросила Марка Ярошенко стать её помощником.

Он знал, что это небезопасно, поскольку при аресте батюшки было зачитано указание Ленина председателю ВЧК Дзержинскому. В памяти отложились слова: «попов надлежит арестовывать, как контрреволюционеров и саботажников, расстреливать беспощадно и повсеместно. И как можно больше…»

Марк согласился не сразу. Месяца два ушло у него на терзания. Под умоляющими взглядами верующих односельчан согласился. В его задачу входила организация и проведение песнопений по случаю больших религиозных праздников.

Природа наградила Марка чистым баритоном, его голос был ведущим в хоре. Марка слушали с нескрываемым упоением ещё до закрытия церкви, когда пение проводилось в ней регулярно.

Теперь Марк не знал, как поступить. Отказаться от песнопения было выше его сил. Красота праздничной литургии каждый раз трогала его до глубины души. Петь в хоре, доставляя радость верующим, было его потребностью и призванием.

Он был глубоко верующим человеком, и вера эта укреплялась в нём с каждым новым днём. Все яркие и значимые события, которые происходили в его жизни, он непременно связывал с волей божьей.

Чудом уцелел на войне, отвоевав в Галиции почти два года, и это при том, когда рядом с ним каждый день десятками погибали такие же простые солдаты, как он. А что означает ниспосланный с небес дождь во время страшной засухи, который был недолгим и прошёл стороной, пролив только его поле? А спасение от голода, или появление на свет долгожданного сына, – это ли не благодарность Господа за веру в него?

Марк вспомнил слова священника Феофана, слышанные им в гимназии на одном из уроков, которые отложились в голове на всю оставшуюся жизнь.

– Что судил Бог – тому следует покориться. Горевать и убиваться – не имеет смысла. Будьте верны нашему Господу. Любите его, и он будет премилостивым к вам. Бог станет заботиться о вас больше, чем самый добрый отец о своих детях.

Так сказал тогда отец Феофан.

Эти слова всякий раз всплывали в памяти, когда наступали тяжёлые испытания для него.

«Надо соблюдать особую осторожность, – подумалось ему. – Что, если песнопения проводить не в день церковного праздника, а, допустим, накануне, или после него? А для безопасности расставить на околице шустрых хлопцев на это время, чтобы присматривали за дорогой из Беловодска? Дорога за селом прямая, ровная, всадник виден за две версты. Если так поступить, тогда Кривошеева можно и не страшиться, врасплох он нас не застанет. А то, о чём потом наплетут в ГПУ недоброжелатели – к делу не пришить. Близок локоть – да не укусишь».

Подумав так, Марк повеселел. Мысли опять вернулись к сыну. Рано или поздно его надо будет крестить. Как это сделать сейчас, когда все церкви в округе либо закрыты, либо разрушены? Пригласить батюшку домой? Но и здесь вопрос: где отыскать священника в это тяжёлое время? Напуганы священнослужители бесчинствами ГПУ. В соседнем селе батюшку повесили год назад на глазах у людей. Казнили без суда и следствия только за то, что тот не подчинился распоряжению ГПУ, не покинул церковь и продолжал вести богослужение. В Евсуге и Колядовке под страхом расправы священники спешно оставили службу и попрятались, где смогли.

«Не может быть, чтобы в округе не осталось ни одного священника, – подумал Марк. – Добрые люди помогут мне его найти, а там уж я ничего не пожалею ради святого дела».

Марк пахал до позднего вечера, пока отшлифованная сталь плуга не посерела и не слилась с сумерками. Он вывел волов с пашни, дал им передохнуть. Сам присел неподалёку, взглянул на горизонт.

Небо по краям темнело и густело, словно пропитывалось чёрной краской, от чего казалось, будто оно тяжелело, и под этой тяжестью медленно опускалось на пашню, выдавливая из воздуха прохладу.

«За пару дней управлюсь, – подумал Марк. – А до Пасхи, дай Бог, и отсеяться успею. Дед Тихон поможет».

Он встал, перепряг волов, загрузил плуг в телегу, уселся с краю и, дёрнув вожжи, негромко произнёс:

– Цоб, цоб.

Волы послушно повернули влево и медленно потянули телегу в село. ….Обуреваемый хаотичным наплывом воспоминаний, Марк не заметил, как заснул. Наступила очередная ночь с тревожными и липкими сновидениями напуганных людей.

***

Лишь на двенадцатый день Кривошеев вызвал к себе Марка Ярошенко.

Обстановка в кабинете начальника отдела НКВД была прежней, ничего не изменилось. На том же месте стоял графин с водой, посредине стола красовался массивный письменный прибор из зелёного в чёрных прожилках камня, отполированного неизвестным мастером до зеркального блеска. Также чуть слышно выстукивали время большие настенные часы в деревянном корпусетемно-вишнёвого цвета.

Глядя на уютную и мирную атмосферу кабинета, нельзя было и представить, какие страшные баталии здесь порой происходят. Лишь одна новая деталь бросилась в глаза Марку: дверь изнутри была обшита тканью, выработанной под кожу, под ней угадывался толстый слой уплотнительного материала. Щель под дверью не просматривалась, её закрыл небольшой свежеокрашенный порожек.

– Желаю тебе здравия, Марк Сидорович, – Кривошеев откинулся на спинку стула, расстегнул две верхние пуговицы на кителе. – Присаживайся, поговорим.

Ярошенко промолчал, как и в прошлый раз, усаживаясь на стул. Сел, водрузив руки на колени и, согнувшись в спине, уставился на хозяина кабинета.

– Дело твоё я изучил, белых пятен в нём больше нет, завтра отправляю в тройковый суд. Он будет решать, какой срок тебе определить.

Марк слушал без особого интереса и продолжал молчать. Его лицо выглядело равнодушным, будто слова Кривошеева были адресованы вовсе не ему, а кому-то другому.

– Но, прежде чем поставить подпись в протоколе, я хотел бы ещё раз поговорить с тобой, продолжить начатый разговор, так сказать. В прошлый раз я немного погорячился. Уверяю, сегодня этого не произойдёт, – Кривошеев расплылся в доброжелательной улыбке. – Ты умён, начитан, здраво и смело рассуждаешь. Мне очень интересны твои рассуждения о текущем моменте. Ты прав: у меня действительно нет возможности с кем-нибудь откровенничать, а услышать мнение со стороны инакомыслящих крайне важно. Как ты понимаешь, я не могу организовать открытую дискуссию.

Марк был твёрдо уверен, что Кривошеев только с ним позволяет себе откровенные беседы. С другими арестантами, по всей вероятности, он, как и подобает следователю, сух и немногословен. «Родственные» отношения «закадычных» врагов сложились между ними ещё с гражданской войны. Они знакомы уже почти десять лет. И ни одна из предыдущих встреч не заканчивалась парой-тройкой сухих незначащих фраз. Никто из них не хотел выглядеть в глазах другого побеждённым.

– С чего вдруг следователю НКВД понадобилось мнение со стороны? – усмехнулся Марк с ехидцей. – Ты пошёл служить в ЧК, чтобы бороться с врагами революции. Теперь враги выловлены, какой смысл заглядывать им в душу, если есть приказ на их изоляцию?

Ярошенко умышленно умолк в ожидании ответа Кривошеева. Но тот смотрел на него бесстрастными глазами и, похоже, совсем не собирался отвечать на колкие вопросы.

– Маши себе шашкой налево и направо, руби головы гадов до полного истребления. Солдат, идущий в атаку на врага, не должен задумываться, какое сердце ему предстоит проткнуть штыком: доброе или злое, – оживленно продолжил Марк и спросил язвительно:

– Неужели совесть в тебе пробудилась, а, Афанасий Дормидонтович? Жалко стало невинных людей?

Прошло некоторое время, прежде чем Кривошеев заговорил. Марк заметил, как на лице его проступили характерные черты озадаченности: губы плотно сжались, брови сошлись к переносице, глаза покрылись плёнкой тумана.

– Нет, жалости к врагам революции у меня никогда не было и не будет, это абсолютно точно, – медленно проговорил Кривошеев. – И совесть меня не мучает, поскольку я исполняю долг чекиста и уверен, что всегда поступаю правильно и справедливо. Мои вопросы простые, их совсем немного.

– Боюсь, откровенного разговора у нас уже не получится, – сделал предположение Марк.

– Почему же?

– Мы с тобой, Афанасий Дормидонтович, как небо и земля, – на лице арестанта мелькнула усмешка, – а они, как известно, друг с другом никогда не соприкасаются. И у нас с тобой нет точек соприкосновения.

– А мне кажется, это лучший аргумент для познания идейного противника, – воодушевлённо высказался Кривошеев. – Вот, например, адмирал Колчак много чего интересного рассказал в ЧК перед расстрелом. Облегчил душу, так сказать. А мог бы и не говорить, поскольку, как и ты, ничего общего с советской властью не имел.

– Хм-м, я не адмирал Колчак, – насмешливо ответил Марк, – и к расстрелу пока ещё не приговорён. Душа моя пока не требует исповеди.

Кривошеев встал из-за стола, заходил по кабинету. Потом остановился и задумчиво проговорил:

– Вот смотрю я на тебя, Ярошенко, и не пойму одного: оба мы били австрийцев, оба слушали в окопах агитаторов большевиков, а в революцию пришли по-разному. Почему так произошло?

– Ладно, давай поговорим откровенно, – смягчился Ярошенко. – Я попробую ответить на твой главный вопрос. Кто знает, вдруг мои рассуждения действительно помогут тебе понять кое-что в этой жизни.

– Вот как? – удивился Кривошеев. – И каков же, по-твоему, мой главный вопрос?

– Несложно догадаться, – сказал Марк. – Ты никак не можешь понять: почему люди, которых ты сажаешь в тюрьму, через два десятилетия после революции смотрят на жизнь иначе, чем ты? Почему они противятся благим преобразованиям? Не так ли?

– Допустим.

– Казалось бы, что проще? – Марк опять внимательно посмотрел на Кривошеева. – Строится самое справедливое общество в мире, задача понятна, и большевики знают, как её решить. Зачем противиться, зачем высказывать недовольство? Нужно смириться и рукоплескать заботливой власти. Правильно я понимаю твой вопрос?

– Верно мыслишь, – согласился Кривошеев. – Мне на самом деле непонятно: почему люди одной страны, слушая одно и то же радио, читая одни и те же газеты, понимают идеи партии по-разному? Одни приветствуют их, другие отвергают. Почему так происходит?

– По-моему, в этом виновата сама власть. Даже безупречную идею можно воплотить в жизнь по-разному, – ответил Марк.

– Это как?

– Можно добиться результата быстро, но использовать при этом насильственный метод, а можно прийти к той же самой цели другим путём. Даже вершители революции мыслили по-разному, хотя в её основе была заложена лишь одна теория – марксизм. Но – нет, появились большевики, меньшевики, эсеры, потом ещё какие-то политические течения. И все понимали эту теорию по-разному.

Кривошеев смотрел на Ярошенко во все глаза и не верил своим ушам. Простой крестьянин, окончивший когда-то гимназию, рассуждал как заправский просветитель. Он не удержался, спросил:

– Откуда такие познания?

Ярошенко отвёл взгляд куда-то в сторону, задумался. Он вспомнил, как все эти дни, которые пришлось провести в камере, они с Осокиным, уединившись, чтобы не слышали другие арестанты, подолгу беседовали о государственном строе и политике.

– Читал труды Маркса и Энгельса – пытался понять философскую, экономическую и политическую составляющие революции, – сказал Марк Ярошенко, поразив своим сообщением следователя

– Но ты же… – начал было Кривошеев и споткнулся.

– Хочешь сказать, верующий? – усмехнулся Марк. – Политика и вера несовместимые вещи?

– Вроде того.

– Верующий человек волен искать раскрытие смысла жизни не только в Библии.

– Вон оно как…

– Ты вот оказался внушаемым человеком и сразу поверил большевикам, а я – нет. Решил вначале разобраться в теории марксизма.

– И что? Разобрался?

– Думаю – да. Считаю, большевики выбрали неверный путь, исказив истинную идеологию марксизма.

– То есть?

– Они отказались от реформистского течения, выработали свои догматические принципы, что и привело страну к тоталитарному режиму, – с удовольствием проговорил Марк заученную им замысловатую фразу философа Осокина.

– Но разве твоя вера в Бога основана не по тому же принципу? – с издёвкой в голосе спросил Кривошеев, сражённый наповал мудрёным изречением Ярошенко.

– Вера в Бога – дело добровольное, коммунистическая же идеология носит принудительный характер. Не поддерживаешь революционные преобразования, не веришь в построение коммунизма – отправляйся в лагерь на перевоспитание. А если попытаешься отстаивать свою точку зрения публично – получишь пулю в затылок, – усмехнувшись, сказал Марк Ярошенко. – Мнение рядового гражданина власть не интересует, потому что оно враждебное и не вписывается в принятую идеологию. Вот так. Там, где присутствует насилие – прогресса не будет, любая насильственная идея порочна и в конечном итоге потерпит крах. Вот и всё, что я тебе скажу, Афанасий Дормидонтович. И – ни словом больше. А ты уж сам думай, как тебе после моих слов следует относиться к так называемым врагам народа. Уважать их за иное видение мира, или гноить в тюрьмах и лагерях.

В кабинете воцарилась мёртвая тишина. Два непримиримых врага смотрели пристально глаза в глаза, думая каждый о своём. Потом Кривошеев положил перед Марком протокол допроса, сухо проговорил:

– Подписывай, здесь нет ни слова о твоих высказываниях.

Марк пробежался взглядом по исписанным листам, поставил внизу свою подпись.

Через минуту он уже шагал по коридору в сопровождении охранника. Верзилы Бражникова не было, обошлось без рукоприкладства.

На рассвете его вместе с Осокиным и ещё двумя арестантами вывели из камеры, в глухом дворе их ждал «воронок».

Поздним вечером следующего дня они прибыли в Свердловск, а 29 октября 1937 года Марк Ярошенко на основании постановления Тройки при УНКВД Свердловской области за контрреволюционные террористические намерения по статье 58-10 УК РСФСР был приговорён к 10 годам лишения свободы.

Глава 4

Евдокия Ярошенко сидела за столом и при тусклом свете керосиновой лампы штопала проносившиеся брюки сына. Ваня носил их уже несколько лет и за это время успел вырасти, штанины поднялись на полчетверти выше щиколотки. Бедность заставила её перелицевать двое брюк Марка. Одни сын носил в школу – они были из тонкого серого сукна, а другие, которые она сейчас штопала, предназначались для повседневной носки. Ткань была тонкой и менее прочной, чем сукно и поэтому быстро износилась, хотя перелицовку Евдокия делала на полгода позже.

Костюм для школы Марк хотел купить Ване на Новый год, но не успел. Деньги, которые предназначались на приобретение билетов в Среднюю Азию, остались не потраченными, лежали зашитые в подушку. Использовать даже часть из них на покупку костюма Евдокия пока не решалась, потому что обезглавленную семью впереди ожидала полная неизвестность.

Полчаса назад дети ушли в свою отгороженную фанерой половину комнаты и улеглись спать, оттуда сейчас доносилось негромкое сопение. Оно заглушалось периодическим завыванием ветра за окном.       Третий день на улице бушевала метель, температура воздуха опустилась ниже двадцати градусов. Обычная декабрьская погода для здешних мест. За шесть лет проживания на Урале дети привыкли к суровым зимам, но Евдокия до сих пор не могла переносить сильных морозов. Возвращаясь с работы в такие дни, озябшая, она сразу направлялась к печи, которую дети немного протапливали днём, приходя из школы, прислонялась спиной к тёплым кирпичам и долго согревалась.

Прошло более двух месяцев после ареста Марка, а вестей о нём так и не поступило. Каждый день Евдокия с нетерпением ждала письма от мужа.

Почту разносил семидесятипятилетний дед Мирон, появляясь на улице во второй половине дня в одно и то же время. Она знала этот час, и каждый раз выходила из барака ему навстречу. Худой, с высохшим жёлтым лицом, в изношенной телогрейке рыжеватого цвета, протёртой над карманами до дыр, из которых проглядывала оголившаяся ржавая вата, он был похож на уродливый трухлявый пень. Согнувшись под тяжестью газет в кирзовой сумке, Мирон тащился с батожком по улице медленно, волоча по снегу тяжёлые валенки. За десяток шагов до Евдокии он останавливался, поправлял съехавшую на лоб облезлую собачью шапку, и, переводя дух, подавал хриплый голос:

– Стоишь, Евдоха, ждёшь весточку от мужа?

Евдокия не отвечала, внимательно смотрела на Мирона, и, поняв, что письма нет и на этот раз, молчаливо разворачивалась и понуро шла обратно в барак. За спиной слышались каждый раз одни и те же слова:

– Сегодня я тебя не порадую, дочка. Ты уж не серчай на меня, матушка. Может, Бог даст, завтра поговорит в письме с тобой муженёк.

Мирон брал в руки свой батожок и шёл по улице дальше. Евдокия знала от людей, что старик пять лет назад лишился сына, которого зашибло насмерть бревном при погрузке, и сейчас оставался единственным кормильцем у осиротевшей тринадцатилетней внучки.

Очередная встреча с Мироном опять не принесла радости, прошла так же, как вчера и позавчера, как много дней подряд в течение полутора месяцев.

Евдокию охватила безудержная тоска, она тихонько заплакала. Отложила брюки, дрожащими пальцами принялась вытирать слёзы. Через какое-то время немного успокоилась, закончила штопку, положила брюки на табуретку. Разделась, потушила лампу, улеглась в постель.       Лежала на спине с открытыми глазами, уставившись в потолок, думала о Марке, о своей дальнейшей жизни. Тревога, зародившаяся в ней в первый день после ареста мужа, не унималась, продолжала жить где-то глубоко в сердце, постоянно напоминая о себе. Это щемящее беспокойство замирало днём на какое-то время, а вечером с новой силой поднималось к горлу, свербело и першило, перехватывая дыхание, шевелилось там, будто живое существо.

Вот и сейчас это безжалостное и отвратительное чувство вцепилось в неё какой-то беспощадной, мёртвой хваткой, и Евдокия поняла, что ночь будет бессонной, Она до утра опять будет беззвучно плакать.       Вспомнился тяжёлый и мучительный переезд на Урал…

… Раскулаченные семьи свезли в Луганск со всей округи и разместили на большом пустыре под открытым небом в полукилометре от окраины вокзала. Двое суток выселенцы прожили, как рассерженные цыгане в таборе – с дымами костров, выкриками, руганью, свистом, плачем и громким истеричным смехом.

За пределы отведённой территории уходить не позволялось, на небольшом удалении от гудящей толпы по всему периметру прохаживался вооружённый конвой. Питание не было организовано, однако воду в деревянной бочке всё же подвезли. Она была доставлена на конной упряжке и установлена в центре людского улья. Люди кипятили её и делились кипятком с теми, у кого не было ни чайников, ни котелков.

На рассвете третьего дня от вокзала отошёл паровоз. Он двигался в сторону табора крайне медленно, часто останавливался и подолгу стоял, дожидаясь какой-то непонятной команды. Наконец, паровоз, пыхтя и разбрасывая по сторонам густой чёрный дым, подполз к бурлившей толпе, выстроившейся вдоль путей. Прокричав сиплым гудком, он замедлил ход, дернулся несколько раз и остановился, намертво ухватившись за рельсы.

Из раскрывшихся выдвижных дверей одного из товарных вагонов показались милиционеры с винтовками в руках.

– Отойти от путей! – крикнул старший из них, офицер, и тут же спрыгнул на землю. – Вы что, оглохли!? Назад! Назад, я сказал! Живо! – в вытянутой вверх руке он держал наготове наган.

Гудящая толпа, испугавшись, притихла, передние ряды попятились назад, натыкаясь на стоящие позади них узлы и чемоданы, наступали на ноги друг друга. Те, кто стоял позади, ругались, толкали передних в спины и тоже отступали назад.

Милиционеры спрыгнули на землю вслед за офицером, двинулись вдоль состава, открывая остальные вагоны и спуская деревянные трапы. Началась погрузка.

По бокам вагонов были устроены двухъярусные нары из досок. Посредине, чуть в стороне от проёма стояла железная печь, слева от неё нагромождена небольшая куча колотых дров, справа, на низкой деревянной подставке, стоял жестяной бак с питьевой водой. На печке, по всей вероятности, ссыльным предстояло готовить пищу и кипятить воду.

Марк Ярошенко пробрался в вагон в числе первых и сумел занять удобные места в углу, забросив по узлу на каждые нары. Евдокия с детьми, прихватив остальные вещи, зашла позднее.

– Ну, вот, это наши места, давайте располагаться, – по-хозяйски распорядился Марк, забрал из рук детей вещи по очереди, уложил их в углу на верхней полке, продукты и посуду оставил внизу. – Ехать придётся очень долго, так что здесь будет у нас и кухня, и спальня, и уборная. Вот так, дорогие мои, приспосабливайтесь к походной жизни.

Они расселись на нижних полках друг против друга – Марк с Евдокией и Ваней с одной стороны, девчата – с другой. Потупив глаза в пол, они замолчали.

Прошло около часа, вагон резко дёрнулся, паровоз пополз в обратном направлении. На вокзале ссыльных очень быстро прицепили в хвост какого-то состава, а их маневровый паровоз отделился и ушёл. Сформированный поезд, не простояв на станции и пяти минут, отправился в путь.

На Урал ссыльные прибыли через две недели. После Свердловска их начали высаживать группами на разных станциях и глухих полустанках.

Семья Ярошенко прибыла на станцию Чусовская ранним утром. Вагоны загнали в тупик, отворили дверь, началась выгрузка. Под присмотром нескольких конвоиров спецпоселенцев вели пешком несколько километров и, наконец, колонна остановилась на берегу большой реки. Здесь их ожидали несколько вместительных шитиков – больших деревянных лодок с плоским дном, – прицепленных специальной упряжью к лошадям длинными верёвками.

Хмурый милиционер среднего роста, переваливающийся при ходьбе с ноги на ногу, как пингвин, уставшим голосом скомандовал:

– Шагайте к шитикам, грузите свои вещи, усаживайте детей. Шитики потянут лошади, взрослые пойдут по берегу пешком.

– Далеко идти? – послышался чей-то женский голос из колонны.

Милиционер промолчал, словно не услышал вопроса, за него ответил коренастый мужик лет пятидесяти пяти в косоворотке, лицо его до самых глаз заросло густой чёрной бородой с большой проседью. Это был верховой с рыжей лошади. Марк видел, как несколько минут назад тот спустился с неё и проверял крепление тяговой верёвки.

– Двадцать вёрст с гаком будет, – пробасил он. – Доберёмся до места засветло.

Погрузились быстро, с покорностью сложив нехитрые пожитки на дно лодок. Фросю, Вассу и Ваню Марк усадил в носовой части первого шитика. Семнадцатилетняя Раиса посчитала себя взрослой, решила идти вместе с родителями пешком.

Косолапый милиционер отдал последние распоряжения верховым, вскочил на лошадь и ускакал. Конвойные, сопроводив прибывших людей до реки, ещё раньше начальника отправились в обратную сторону. Ссыльные впервые оказались без конвоя.

Чернобородый мужик забрался в седло, повернулся лицом к другим всадникам, махнул рукой, делая знак для начала движения, дёрнул лошадь за уздцы, проговорил негромко:

– Ну, с Богом.

Рыжая кобыла, взмахнув гривой, сделала первые шаги. Толстая верёвка приподнялась над берегом, натянулась струной, шитик медленно двинулся вверх по течению, разрезая носом бегущую воду.

Вначале берег реки был ровный, дорога шла по спрессованному временем галечнику с песком, идти было легко. Но уже через час пути к реке стали придвигаться большие отвесные скалы, дорога резко сузилась, превратившись в широкую тропу с неровным каменистым основанием. Течение реки заметно ускорилось, принимало более бурный характер.

– Привал! – скомандовал чернобородый, когда первый шитик уткнулся носом в берег, и слез с лошади. Другие верховые последовали за ним, спешились. Колонна ссыльных рассыпалась по берегу. Дети выбрались из лодок, встретились с родителями, стали делиться своими впечатлениями.

– Мам, а мы видели в реке вот таку-ую рыбину! – восторженно развёл руками Ваня. – Правда, Васса?

– Врёшь ты всё, – рассмеялась сестра. – Не было никакой рыбины, померещилось тебе.

– Это я-то вру? – возмутился Ваня. – Я же тебе показывал, только ты не успела её увидеть, потому что рыбина эта под лодку нырнула, вот большая такая!

– Да, рыбы в этой реке должно быть много, вода чистая, как слеза, – заметил Никита Ищенко, ковыряя травинкой в зубах. – И природа красивая. Эх, быстрее бы определиться с местом жительства, да начать вить новое гнездо. Начинать жизнь с нуля, раз уж выпал нам такой жребий.

– Ты думаешь, тебе дадут свить гнездо? – усомнился в словах Никиты тихий и молчаливый Тимофей Шпак. – Как бы не так! Будут перебрасывать с места на место, попомните моё слово. Такие уж методы воспитания у НКВД.

Мужчины замолчали, каждый из них подумал о тех сюрпризах, которые уготовила им судьба. За две недели пути они сблизились, подружились, стали доверять друг другу, открыто высказывая свои мысли. И женщины нашли общий язык между собой, хотя Евдокия была старше обеих спутниц почти на десять лет. Общительный Ваня Ярошенко сразу понравился Вале Шпак – шестилетней дочери Тимофея Николаевича и Надежды Павловны. Всю дорогу они вместе играли и веселились. И сейчас дети сидели рядом, о чём-то болтали, глядя на облака.

– Ну, граждане хохлы, поднимайтесь, надо шагать дальше, – сказал чернобородый, направляясь к своей лошади. – Через пару минут выдвигаемся, сажайте детей в шитики.

Ссыльные сразу умолкли, их лица помрачнели, они повставали с облюбованных мест, выстроились в нестройную колонну. Пропустив лошадей, двинулись дальше.

Как и говорил вначале чернобородый мужик, до посёлка колонна дошагала только к вечеру. Непривычные к таким переходам люди вымотались, многие из них натёрли мозоли и шли, часто спотыкаясь и останавливаясь. Верховые подвели лодки к берегу, затащили их на четверть корпуса на прибрежный галечник, спешились, затем отстегнули упряжь. Мужчины принялись выгружать вещи.

Когда выгрузка закончилась, люди сгрудились в кучу, ждали дальнейшую команду. Чернобородый проводник встал перед толпой и заговорил:

– Граждане поселенцы! Вы прибыли на проживание в посёлок Шайтан. Жить вам предстоит в бараках, жилья хватит на всех, поэтому прошу занимать комнаты без драки. Многодетные семьи могут занять две комнаты. Меня зовут Пимен Феофанович Кожин. Я здесь буду для вас во всех лицах – комендант, начальник охраны, старший мастер по распределению работ, учётчик. Все ваши вопросы будете решать только со мной. Завтра воскресенье, выходной день, поэтому, отдыхайте, устраивайтесь. С понедельника мужчины уже приступят к работе, женщины могут трудиться по собственному усмотрению. Завтра сделаем перекличку, поставим на учёт. Питаться будете самостоятельно, столовой здесь нет и не будет. Всё. Вопросы зададите завтра. А сейчас следуйте за мной.

Кожин взял лошадь под уздцы и по крутой тропе зашагал наверх. Измученная дорогой толпа, навьючив на себя узлы с вещами, устало двинулась за ним. Люди молчали, поражённые словами старосты. У них до этой минуты в душе ещё теплилась надежда на лучшие условия жизни.

Посёлок был расположен на берегу небольшой безымянной речки, берущей начало где-то в тайге и стекающей потом в Чусовую. Марк с Никитой насчитали в посёлке четырнадцать изб. Бараки для ссыльных были построены в стороне, у самой кромки хвойного леса.

Споров и разногласий при расселении не произошло, поскольку все комнаты были одинаковых размеров, делить площадь по количеству жильцов не требовалось. Несмотря на усталость, люди принялись развязывать узлы, разбирать вещи, расставлять их по углам и немногочисленным полкам. В общем коридоре, проходящем сквозняком через весь барак, раздавался топот. Люди беспрестанно сновали из комнаты в комнату, стоял разноголосый шум и гам, где-то стучали молотки, слышалась незлобивая ругань и даже смех. Суета продолжалась до поздней ночи, потом шум как-то резко прекратился, наступила идеальная тишина. Барак погрузился в сон.

На следующее утро в обусловленное время люди подтянулись к просторной избе, где располагалась поселковая контора. Когда все собрались, на крыльцо вышел Кожин. Был он в той же косоворотке, выпущенной поверх брюк и затянутой на поясе в ремень. На ногах красовались добротные хромовые сапоги, начищенные до блеска. Он просунул большие пальцы под ремень, развел их по сторонам, обратился к собравшимся:

– Граждане ссыльные! Сейчас я ознакомлю вас с условиями проживания в посёлке, затем проведу перекличку, чтобы подтвердить в органах НКВД ваше прибытие. На каждого из вас будут заведены рабочие карточки, в них будет вестись запись ежедневной выработки норм. Работа простая, и не требует каких-то определённых знаний. Будете валить лес, пилить стволы по размеру один метр двадцать сантиметров, колоть надвое и складывать в поленницу. Вот и вся ваша работа. Принимать выработку будет мастер или я сам лично. От неё будет зависеть набор вашего продуктового пайка. Что посеете, как говорится, – то и пожнёте, кхе-кхе…

С минуту Кожин смотрел на толпу с нескрываемой издёвкой. Он знал, что за люди перед ним сгрудились, и поэтому не испытывал к ссыльным никакой жалости. Его голос зазвучал ещё строже, слова были более жесткими.

– Мне хорошо известно, кто вы такие и по какой причине оказались в наших краях. Советская власть наказала вас и даёт возможность исправиться. Я не буду ограничивать вас в сверхурочной работе, каждый может трудиться столько, сколько позволят силы, но труд должен длиться не менее восьми часов. Никакой поблажки в связи с отсутствием опыта не будет. Норма, установленная на одного человека, составляет четыре кубометра в день. Особо отличившихся работников буду поощрять по собственному усмотрению. Ясно?

В собравшейся толпе прокатилась волна тяжёлых сдавленных вздохов. Ссыльные только сейчас начали понимать, какая жестокая жизнь им уготована. На глазах женщин появились слёзы. Их чувствительная натура безошибочно уловила в словах Кожина тот дух враждебности, который будет постоянно витать вокруг них, и ни одна душа не задумается пожалеть их семьи.

– Как в колонии, – услышала Евдокия чей-то женский голос у себя за спиной. – С той лишь разницей, что бараки не обнесены колючей проволокой.

– А ты думала, тебя здесь встретят с хлебом-солью? – отозвалась другая женщина. – Радоваться будут твоему приезду?

Следом за этими голосами послышались ещё несколько:

– Окрестили врагами народа, ироды, и ходить нам теперь с этим клеймом до самой смерти.

– С такой жизнью недолго осталось её ждать.

– Дети-то здесь причём? Хотя бы их пожалели…

– При таких условиях мы долго не протянем…

– Цыть, бабы, не хороните себя раньше времени, – сердито проговорил мужчина со шрамом на лице. Его светлые глаза грозно блеснули. – В тайге есть зверьё, в реке рыба водится, проживём.

Кожин подождал, когда стихнет ропот, продолжил:

– Жизнь вам мёдом не покажется, это точно. Работа тяжёлая, паёк скудный, скрывать не стану. Но вы сами во всём повинны, и я не советую никому из вас срывать своё недовольство на мне. Если кто-нибудь попытается мне мстить, поверьте, я найду способ, как отблагодарить. – Староста обвёл ссыльных устрашающим взглядом.

В это время двери конторы отворились, на крыльце появился мужчина, чем-то похожий на Кожина. Он был тоже с бородой и в косоворотке, в руках у него была конторская книга.

– Они что, староверы? – тихонько поинтересовался низкорослый и щуплый мужичок со стрижкой под «горшок».

– Своих узрел? – усмехнулся Николай Ищенко.

– Ни, я вообще не верую в Бога.

– Где будут учиться наши дети? – осмелился спросить Марк. – Я не видел здесь школы.

– Своих детей мы учим самостоятельно. И вы учите, если хотите сделать их грамотными. Никто для вас школу здесь не откроет.

– Поня-ятно, – протянул Марк. – Других слов я и не ожидал услышать.

Тем временем, вышедший на крыльцо мужчина, открыл книгу, посмотрел на Кожина. Тот молча кивнул, сказал:

– Сейчас ваш мастер, Федот Фадеевич Сажин, проведёт перекличку, затем выдаст пилы, топоры и клинья. Жду вас завтра на делянке. – Кожин развернулся и зашёл в контору. В этот день его больше никто не видел.

После переклички все мужчины получили инструмент и рукавицы, с хмурыми лицами вернулись в барак.

Так началась трудовая повинность Марка Ярошенко на Урале в глухом таёжном посёлке Шайтан…

… Воспоминания прервал громкий хлопок входной двери в барак. Слышимость в этом ветхом дощатом сооружении была просто превосходной. Если звуки с улицы хоть как-то заглушались тонкой засыпной стеной, то разговор в комнате соседа, разделённый лишь дюймовой доской, слышался вполне отчётливо.

Евдокия замерла в тревожном ожидании. В бараке ещё оставались мужчины, к которым судьба была пока благосклонна.

«Если через минуту послышится стук в дверь, значит за кем-то опять пришли», – невольно подумалось ей.

Но нет, стука не последовало, вместо него раздался скрип двери, кто-то возвращался домой. Ссыльные трудились на низкооплачиваемой работе, и, как правило, подрабатывали, где только можно. Работали в две, а то и в три смены, чтобы содержать свои семьи.

Евдокия повернулась на бок, закрыла глаза. Мысли опять вернулись в посёлок Шайтан.

… Первый месяц работа на делянке причиняла Марку муки и страдания. «Простая работа, не требующая определённых знаний», как выразился в первый день комендант трудового посёлка, оказалась недоступной для понимания. На протяжении нескольких недель Марк никак не мог освоить в полной мере первоначальный урок, который преподнёс им на делянке Федот Сажин.

В первый же день мастер собрал всех мужиков и показал, как делается запил при выборе направления падения, рассказал о поправках на естественную кривизну ствола, свалил несколько деревьев на глазах собравшихся. Казалось бы, дело нехитрое. Марк выполнял все наставления мастера правильно, тщательно выверяя направление линии запила, но деревья падали почему-то совсем не туда, куда требовалось.       И это было бы ещё полбеды, если бы они ложились на землю одно на другое. В этом случае Марк потерял бы только больше времени на распиловку, растягивая стволы в разные стороны, но, в конечном итоге, всё же достиг бы результата. Однако, могучие ели и пихты никак не желали исполнять волю лесоруба. При падении они описывали в воздухе небольшую дугу, не успевая ускоряться, и намертво зависали на соседнем дереве. Оттащить в сторону толстые стволы было просто невозможно. Вага угрожающе трещала, готовая переломиться в любой момент, а ствол оставался неподвижным. Марк ходил кругами вокруг дерева, не зная, как поступить. Принимался валить соседнее дерево, которое не позволяло упасть первому, и теперь зависало уже два дерева, не достигнув земли. Если бы лес был редким, такого бы не происходило, вершина при падении описывала бы большую дугу, успевала бы набрать мощь для удара, чтобы расправиться с прочными ветками на пути к земле. Но тайга была знатной, высоченные ели и пихты стояли почти вплотную друг к другу. Для нормальной рубки требовалось разработать свободное пространство, куда деревья могли падать без особых препятствий. Звать на помощь из числа ссыльных воспрещалось, комендант мог наложить штраф. Каждому переселенцу отводилась отдельная делянка, и он валил лес в одиночку.

– Вы отказались вступать в колхоз? Отказались от коллективного труда и предпочли остаться единоличниками? Похвально. Теперь такая возможность у вас есть, будете рвать пупы в одиночку, – с ухмылкой высказался Сажин при выдаче инструмента.

После рассказа Марка о неудачах в тайге, Евдокия предложила свою помощь, но муж категорически воспротивился.

– Ну, какой из тебя помощник, Евдоха? – сказал он ей за ужином. – Валить лес вовсе не бабье дело. А если, не дай Бог, придавит тебя деревом? Что я потом скажу детям? Вот освоюсь сам, потом, может, и возьму тебя в помощники…сучья рубить. А пока сиди дома, занимайся детьми.

В первый месяц Марк выполнил норму лишь наполовину. Скудного урезанного пайка продуктов хватило на полторы недели. Семья Ярошенко стала не единственной на поселении, которую тайга испытывала на выживание. В подобной ситуации оказалось больше половины ссыльных.

Выход из неё предложила жена Николая Ищенко, Софья Борисовна. Однажды днём, когда мужчины были на работе, она заглянула к Евдокии в комнату.

– Ну, шо Евдоха, не сходила ещё на местное кладбище? – спросила она с порога, остановившись в дверях.

Вопрос был настолько неожиданным, что Евдокия невольно растерялась и не находила слов для ответа.

Неунывающая одесситка стояла и улыбалась, наслаждаясь замешательством соседки.

– Ни, не ходила ещё, – простодушно ответила Евдокия. – А зачем?

– Как зачем? – продолжая улыбаться, изобразила удивление Софья Ищенко. – Место хорошее присматривать надо, а то потом один камень достанется.

– Ты что такое балакаешь? – не чувствуя подвоха, растревожилась Евдокия. – Какие ещё места?

– Паёк муж получил?

– Да.

– Съели уже, наверно?

– Крупа только осталась, да полведра картошки, – сокрушённо призналась Евдокия.

– А дальше жить как собираешься?

– Не знаю.

– А я знаю, – уверенно проговорила Софья. – Надо идти на кладбище и занимать место под могилу. – С таким пайком скоро все передохнем, как осенние мухи за окном, – соседка невесело рассмеялась.

И тут до Евдокии дошло, что Софья Борисовна просто подшутила над ней.

– Да ну тебя, Софа! Чирей тебе на язык! Как же ты перепугала меня, – облегчённо произнесла она, ничуть не обидевшись на взбалмошную соседку.

– Что поделаешь, если рот не один, – Евдокия беспомощно развела руками.

– Есть предложение, – заговорщически проговорила соседка и, выглянув в коридор, перешла на шёпот:

– Идём ко мне, пошушукаемся.

Евдокия проследовала за Софьей Борисовной в комнату за стенкой, присела на предложенный стул.

– Вот что, Евдоха, я тебе скажу, – шёпотом начала разговор Софья Ищенко. – На паёк, который зарабатывают наши мужики, долго не протянуть. Надо действовать, пока и впрямь с голодухи не околели.

Евдокия вопросительно посмотрела на соседку, не совсем понимая, куда та клонит.

– Мы с тобой живём без присмотра, в отличие от мужиков, а это значит, можем совсем незаметно улизнуть из посёлка. В городе есть рынок, и в нём наше спасение, – глаза одесситки горели огнём одержимого человека. – Уразумела?

– Ага, – согласно закивала головой Евдоха.

– Деньги ещё остались?

– Спрошу у Марка, наверно е трошки.

– Спроси, – усмехнулась Алла Борисовна над осторожными словами Евдокии. – Завтра и отправимся в разведку, как только мужики наши в тайгу отправятся. Нам ведь, что главное? Не напороться на Кожина и Сажина, а они, насколько мне известно, в это время на делянке будут – мы уйдём незаметно.

Вечером Евдокия рассказала Марку о предложении жены Николая Ищенко. Марк долго думал, что-то взвешивая в голове. Потом ответил с мягкой улыбкой на лице:

– Дельное предложение у нашей соседки. Мы ссыльные, но не заключённые, здесь она права. Я ведь нигде не расписывался за то, чтобы безвылазно сидеть дома. Кожин просто стращает нас, боится, видимо, что мы выйдем у него из-под контроля. Расчёт сделан на то, чтобы мы перевыполняли норму за лишний кусок хлеба. Ему тоже на нас норма установлена, и он должен её обеспечить. Только вот до города двадцать километров, в оба конца будет сорок, хватит ли сил у тебя на такой поход? Обратно ведь не налегке пойдёшь.

Глаза Марка глядели на жену оценивающе, с недоверием. Евдокия была небольшого роста, сухощавого телосложения. Он представил её согнувшуюся под тяжестью мешка с несколькими вёдрами картошки.

– Хватит, Марочко, – развеяла она сомнения мужа. – Хватит сил у меня, я ведь ради наших деток иду.

– Может, Раису отправить с тобой? Всё легче будет.

– Ни, Марочко, одна схожу. Мало ли чего? – Евдокия отвела глаза, потупилась, не решаясь высказать вслух свои мысли.

– Что с тобой может случиться?

– Ну, мало ли… вдруг придётся заночевать по какой-нибудь причине? Или… или милиция задержит без паспорта? А Раиса может и еду сготовить, и вас обстирать, если что…

– И то верно, – согласился Марк. – Тогда вот что, Евдоха. Походи по рынку, посмотри, не продаёт ли кто ружьё?

– А зачем оно тебе? – с тревогой в голосе спросила Евдокия. –Ссыльным запрещено иметь оружие, ты же слышал.

– Запрещено – то, запрещено, но чем я буду кормить детей, когда деньги закончатся? А с ружьём в тайге можно раздобыть какое-нибудь пропитание.

– Ой, Марочко, не надо этого делать. Узнает Кожин или этот, второй – беды не оберешься. Вызовут сюда ГПУ, и посадят тебя без всяких разговоров. Боюсь я, Марочко.

– А ты, всё-таки, посмотри, Евдоха. Ружьё-то это можно ведь и вскладчину с мужиками приобрести, да спрятать где-нибудь подальше в тайге. Оно есть-пить не просит.

– Хорошо, Марочко, пошукаю.

…Вспомнила Евдокия, как ходили они тогда с Софьей Ищенко в город на рынок, как на обратном пути несколько раз прятались в кустах от проезжавших на лошадях староверов, и как вечером того же дня, едва держась на ногах от усталости, она с трепетным чувством выложила на стол продукты. Видела, какими глазами смотрят на них дети.       Она и сейчас помнит восторженный взгляд Марка, когда тот наблюдал, как голодный Ваня торопливо наворачивал полную миску каши с салом, а позднее, уже в постели его благодарные объятья и страстный шёпот. Всё это сейчас вспомнилось Евдокии.

Потом они ещё не раз ходили на рынок с Софьей, пока Марк и Никита не решились, наконец, сами посетить город. Спрашивать разрешение у Кожина они не стали, опасаясь получить отказ. К тому времени муж освоился с работой, стал не только выполнять норму, но и складывал дров в поленницу ежедневно уже на полкуба, а иногда и на кубометр выше нормы. Больше он не ломал хрупкие ножовочные полотна лучковой пилы, за которые Кожин удерживал часть заработанных продуктов.

Ружьё они с Никитой так и не приобрели. Вначале опасались стукачей, о которых всё чаще стали шептаться между собой женщины, а потом, когда решились, было поздно. События вокруг них закрутились с неимоверной быстротой, и было уже не до ружья.

В конце декабря часть ссыльных без объяснений погрузили в запряжённые лошадьми сани и перевезли на новое место жительства.       Временным пристанищем переселенцев стал маленький посёлок Усть-Тырым, в шести километрах от Кусьи, населённого пункта городского типа. Семьи опять поселили в бараках, а мужчин увезли дальше, в урочище Дальний Тырым. Там они трудились на лесоповале, но дрова не пилили. Влившись в бригаду вольнонаёмных мужиков, они вместе с ними валили деревья, обрубали сучья и вершины, пилили стволы длиной по шесть метров, оттаскивали на берег, скатывали в штабеля. Заниматься заготовкой леса бригаде предстояло до ледохода, дальше была неизвестность.

Раз в две недели мужчин отпускали на выходные в Усть-Тырым к семьям. В бараке был праздник. Особого контроля со стороны ГПУ не наблюдалось.

Марк и Евдокия радовались такому послаблению, но не могли понять, по какой причине и по чьей воле они здесь очутились. Их детей приняли в школу, Фрося, Васса и Ваня каждый день ходили пешком в Кусью. Сама Евдокия устроилась там на работу уборщицей, Раису приняли учётчицей на лесопункт.

– Всё это по божьей воле, Евдоха, – сказал Марк однажды, навестив семью на выходные, и как-то странно взглянул ей в глаза. И только чуть позже, когда он, выпив несколько рюмок вина, разговорился, Евдокия поняла, что означал этот пристальный взгляд. Расспрашивая о семейных делах, он обмолвился, что всё время, пока работал в Шайтане, просил помощи у Бога. И только благодаря постоянным молитвам, Господь смилостивился над их семейством. Иначе как объяснить, что из нескольких десятков мужиков именно его отправили сюда? А Раису без лишних вопросов приняли на хорошую работу? Глядя перед собой в одну точку, Марк задумчиво спросил:

– А почему бы и тебе, Евдоха, не уверовать в Бога?

Евдокия долго молчала, потом мотнула головой из стороны в сторону и сказала тихим извиняющимся голосом:

– Нет, Марочко, не смогу я запомнить эти чёр…заковыристые молитвы. И Библию мне не одолеть, потому как неграмотная я. Будет с меня и того, что русский язык с горем пополам освоила. А без понятия божьего смысла, какая из меня верующая? Креститься, да кланяться неизвестно во имя чего, у меня не получится. Ты, Марочко, прости уж свою жинку-безбожницу. Не нужна мне слепая вера. Доживу я свои годы и без Бога, как-нибудь, – Евдокия положила покаянную голову на грудь мужа, притихла. После небольшой паузы, продолжила:

– Грех человека ведь не в том, что он не верит в Господа, а в его скверных поступках и мыслях. Так я разумею. А я их при жизни своей не совершала, злобных мыслей в голове отродясь не держала. С детства трудилась от зари до зари, была послушной отцу и маме. С тех пор, когда ты взял меня в жёны, я была преданной и верной только тебе. Не грешна я перед Богом.

Марк не стал настаивать на своём и не упрекнул жену ни единым словом. Прощаясь на следующий день, он совершенно спокойно сказал:

– Ты права, Евдоха. Чтобы присоединиться к Православию, надо искренно верить во Христа. Иначе все твои молитвы не дойдут до него.

Этот разговор запомнился ей в мельчайших подробностях.

…Евдокия так и не уснула за ночь, ворочаясь с боку на бок бесчисленное количество раз.

Как только в окне немного посветлело, она встала, пошла к рукомойнику, умыла зарёванное лицо, посмотрела на себя в зеркало, принялась растапливать печь. Потом поставила на плиту чайник, налила в кастрюлю воды для овсяной каши, пристроила её с краю. Кашу Евдокия варила на воде, добавляя немного молока. Потом, уже раскладывая по тарелкам, она опускала в кашу крошечный кусочек масла.

В семь часов Евдокия принялась будить детей. Летом они спали на полу, набольшом соломенном матраце, а зимой перебирались на дощатые полати за печкой. Начинала она обычно с Фроси, потому что та вставала с большим трудом.

– Фросюшка, просыпайся, пора вставать, – затрясла Евдокия дочь за плечо. – Уже пять минут восьмого.

Услышав голос матери, открыла глаза Василиса, потянулась, сладко позёвывая.

– Ванька, вставай, – толкнула она ладошкой в спину брата, спящего на боку, отвернувшегося от сестёр к стене.

– Угу, – буркнул Ваня, не открывая глаз.

– Чего, угу-то, вставай, давай! – сердито сказала Василиса. – Потом опять будешь злиться, что поздно разбудили. Поднимайся!

Фрося лежала с краю с закрытыми глазами, не шевелясь и никак не реагируя на происходящее.

– Фроська, а ты чего продолжаешь дрыхнуть? – возмутилась Василиса. – Тебе что, особое приглашение требуется?

– Отстань от меня, – подала голос сестра. – Переползти не можешь, что ли? Встала – иди, умывайся, а я ещё немножко полежу.

Через несколько секунд добавила в своё оправдание:

– Умывалка-то одна…не делится на троих…

– Фрося, вставай лежебока, – послышался из-за стенки голос матери.

– Сейчас, мамочка, ещё чуть-чуть полежу и встану…– уткнувшись лицом в подушку, еле слышно пробормотала Фрося.

Василиса осторожно переползла через ноги сестры, ступила на ступеньку лестницы, недовольно проговорила:

– Не можешь подниматься первой – поменяйся с Ванькой местами, сколько раз мне говорить тебе об этом! Каждый день, одно, и тоже. Мама, скажи хоть ты ей, чтобы поменялась местами с братом, поломаю я ей ноги когда-нибудь нечаянно.

Громкий разговор окончательно пробудил Ваню. Он придвинулся к Фросе, принялся щекотать сестру под мышками.

– Ванька, дурак, прекрати! – заверещала Фрося, извиваясь под щекотками брата. – Перестань сейчас же! Я кому говорю!?

– Ага-а, подействовало, кикимора болотная! Боишься щекотки? – радовался Ваня, не отступаясь. – Я тебя быстро разбужу, тетеря сонная!

Фрося ухватила брата за руку, навалилась на него всем телом, прижала к полатям.

– Ну, и что мне с тобой сделать, сморчок ушастый? – грозно проговорила она, защемив ему нос пальцами, словно клещами. – Нос оторвать, чтобы не совал его, куда не просят?

Ваня дёргался, пытаясь вырваться, но у него не получалось, сестра была сильнее его.

– Ну, ладно, хватит. Больно же, – взмолился он, наконец. – Совсем очумела, что ли? Пощекотать уж нельзя.

– Да, нельзя, – сказала Фрося, освобождая брата. – Щекочи себя, если хочется. Или, вон, Василису, ей, может, и понравится.

– Хватит ругаться, спускайтесь вниз, – проговорила мать. – Умывайтесь и садитесь за стол.

Фрося спустилась с полатей, начала приводить себя в порядок. Василиса уже стояла перед зеркалом, расчесывала волосы и заплетала косу. Через пять минут все они сели за стол. Евдокия поставила перед каждым из них по тарелке с кашей, в ней плавилось по кусочку масла.

Ваня взял ложку и, прежде чем размешать масло, заглянул в тарелки сестёр, сравнивая кусочки. Евдокия перехватила взгляд сына, зачерпнула из маслёнки тот, который предназначался ей самой, и положила в тарелку сына. Она завтракала после детей, когда они уходили в школу.

– Мам, ты чего? – оторопел от неожиданности Ваня. – Мне не надо твоего масла, хватит и того что ты положила. Всем одинаково.

– Ешь, сынок, ешь, я не буду. У меня сегодня изжога от чего-то, я даже соды проглотила с утра. Масло не на пользу мне будет.

Ваня сконфуженно уткнулся в тарелку, усиленно заработал ложкой, размешивая масло. Сёстры незаметно для брата с улыбкой переглянулись между собой.

Позавтракав, все трое отправились в школу. Начинался очередной день без главы семейства.

Глава 5

Дети, естественно, переживали арест отца, но эти переживания не были такими глубокими, как у матери. Плакали они только первые два дня, пока безудержно катились слёзы из глаз матери. Вернее, плакали только Фрося и Василиса, а тринадцатилетний Иван лишь хмурился и молчал, как в рот воды набрал, забившись с книгой в угол.

Старшая, Раиса, к этому времени была уже замужем, за таким же ссыльным, как и она сама, и проживали они с мужем в отдельной комнате в соседнем бараке. После работы она приходила к матери, успокаивала, как могла, а вечером возвращалась к мужу.

На третий день Евдокия уже не плакала на глазах у детей, давая волю слезам лишь ночью, втайне от них, беззвучно, уткнувшись в подушку. До суда, пока отец находился в камере предварительного заключения, девочки интересовались у матери его судьбой каждый день. После суда, когда стало известно, что отцу присудили десять лет лагерей, и от него не было писем, дети стали понемногу забывать семейную трагедию. Жизнь брала своё, детское сознание быстро адаптировалось к новым условиям.

Каждое утро, как обычно, Евдокия будила детей в семь часов утра. Занятия в школе начинались в половине девятого, но до школы ещё нужно было топать пешком почти четыре километра. Такое расстояние шагами намерил Ваня. Он знал длину своего шага, вывел её экспериментальным путём.

От посёлка с названием Стрелка, где теперь жила семья Ярошенко, до крутого подъёма в гору был один километр семьсот пятьдесят метров. Крутая гора, на которую иная лошадь не могла даже взвести гружёную телегу и потом, храпя, со страхом пятилась назад, начиналась сразу от маленького магазинчика. С этого места дорога была выстлана квадратными слитками, изготовленными из отходов при производстве чугуна. От стыка грунтовой дороги с выпуклым полотном брусчатки до школы оставалось ровно два километра. Весь этот путь дети преодолевали за сорок пять минут.

Ваня всегда шагал впереди сестёр, задавая темп. Васса и Фрося следовали за ним и всю дорогу болтали о чём-нибудь. Иногда брат останавливался и задавал сёстрам вопросы, которые у него возникали в пути. Он учился в четвёртом классе и перед Новым годом его должны были принять в пионеры. Ваня шагал и думал, о чём его могут спросить на совете дружины. Мальчик рос смекалистым и не по возрасту любознательным. Он много читал, причём, читал литературу различных направлений. Его интересовало буквально всё, начиная от древнего Рима и кончая фантастикой.

Однажды в школьной библиотеке ему на глаза попался учебник философии. Он не знал, что такое философия, но само слово «философия» показалось ему чем-то привлекательным, каким-то сладким, что ли, ассоциируясь в сознании со словом «фантик», обёрткой чего-то неизвестного и недосягаемого. Почему появилось такое первоначальное представление – объяснить не мог.

Набравшись терпения, Ваня осилил половину толстой книги и понял только сотую часть того, что в ней было написано. Однако в его детской голове всё же кое-что отложилось. Он усвоил, что философия в переводе с греческого языка означает «любовь к мудрости», и что это одна из наук, такая же, как история или география, только намного сложнее, потому что смысл философии состоит в поиске истины. Познать истину он, конечно же, пока был не способен по причине недостаточных знаний и жизненного опыта.

Из книги Ваня извлёк для себя много чего интересного. Особенно запало в душу высказывание древнего философа Эпикура, над которым он не переставал размышлять долгое время. Это было рассуждение о самом ужасном зле в живом мире – смерти, которой можно было теперь не бояться.

«Когда мы есть, то смерти ещё нет, а когда смерть наступает, то нас уже нет, – вертелись в голове прочитанные слова. – Это что означает? Смерть, получается, не существует для людей вообще? Для живого человека её ещё нет, а для мёртвого уже нет, потому что его самого нет в живых? Тогда где же эта смерть находится? Почему люди говорят: смерть пришла. Существует ли она вообще? А если и существует, но человек не может с нею повстречаться, значит, не нужно и бояться её вообще», – сделал он вывод в силу своего детского понимания и сразу похрабрел.

Сейчас его мучил совсем другой вопрос. Ваня неоднократно слушал по радио какие-нибудь передачи, в которых употреблялись такие слова, как «родина», «отечество», «отчизна», «страна», «государство», и не знал их точного определения.

«Вдруг спросят старшие пионервожатые на совете дружины, что означают эти слова? Спросят, а я не знаю. Стыда не оберёшься! Ведь что подразумевает ответ «Всегда готов!» на пионерский призыв «Будь готов!»? Это означает, что пионер должен быть готов ко всем трудностям, и в первую очередь, к защите Родины от врагов. А здесь-то как раз и непонятки! Что означает для пионера слово «Родина»? И кто такие враги?

Ваня замедлил шаг и, обернувшись, спросил:

– Васса, а что означает слово «Родина»?

Он задал вопрос Вассе, потому что доверял ей больше, чем Фросе. Васса для него была и ближе, и роднее, с ней он скитался по округе в голодный год, собирая милостыню в поездах, на вокзалах, на рынках. Фрося тогда уехала на Украину с Раисой и прожила там вплоть до прошлого года. Ей не довелось узнать, что такое настоящий голод, когда не проходящее желание есть преследует даже ночью. Ваня успел даже подзабыть сестру за пять лет, и, хотя прошёл уже целый год после её возвращения из Украины, Фрося так и не завоевала у него такого же авторитета, как Васса.

Сестры остановились, удивлённые вопросом.

– Почему ты спрашиваешь? – Васса очень внимательно посмотрела на брата. – Что опять взбрело тебе в голову?

– Ну…, так просто, – попытался уйти от ответа Ваня. – Интересно вдруг стало, почему в одном случае люди говорят «родина», а в другом – отчизна, отечество, держава, страна. Разве это не одно и то же? А если одно и то же, зачем так много слов для одного значения? Вот есть, к примеру, слово «мама», и всем понятно, что оно означает, другого слова нет, да и не нужно. А тут думать приходится, как правильно выразиться.

– Ах, ты ещё и думаешь иногда? – подковырнула Фрося брата. – А мне почему-то казалось, что ты не способен думать. Всегда поступаешь бездумно, так, как тебе захочется.

– Да пошла ты… – рассердился на сестру Ваня и, резко развернувшись, побежал вперёд, набирая дистанцию.

– Ну, зачем ты так с ним? – укорила сестру Васса. – Он у нас самостоятельный мальчик и советуется только в крайнем случае. Раз спрашивает, значит, не может в чём-то разобраться.

– Постой, Ваня, – Васса бросилась догонять брата. Настигнув его, схватила за руку, повернула к себе лицом. – Для чего тебе нужно это знать?

Ваня недовольно посопел немного, признался:

– Меня будут принимать в пионеры скоро, могут спросить.

– Глупый, никто тебя об этом не спросит, не переживай, – попыталась успокоить брата Васса. – Меня ведь приняли два года назад, никто не спрашивал о Родине.

– А меня могут спросить, – упорствовал Ваня.

– Почему ты так считаешь?

– Потому, что… потому что всё поменялось за эти два года.

– Что поменялось? – удивилась Васса.

– Два года назад наш отец ещё не сидел в тюрьме, вот что, – Ваня отвел взгляд в сторону.

– А ну-ка рассказывай, что произошло? – Васса слегка тряхнула брата за плечи.

– На прошлой неделе Колька Маркин перед пацанами назвал меня сыном врага народа.

– А ты что?

– Ничего, дал ему кулаком в морду, чтобы не шлёпал языком, что попало.

– Побил Кольку, и поэтому думаешь, что тебя могут не принять в пионеры?

– Не-ет, он никому не пожаловался. Утёр свой расквашенный нос и заткнулся в тряпочку. Но ведь пионервожатая тоже знает, наверно, что нашего отца посадили. Вот я и думаю: а вдруг она спросит меня при всех и о Родине, и о врагах народа, что я скажу ей в ответ?

Фрося догнала Вассу с Ваней, пошла рядом. Она слышала последние слова брата. Всё трое некоторое время шагали молча. Наконец, Васса проговорила:

– Родина, Вань, – это место, где человек родился, откуда идёт его род. А насчёт врага народа я скажу так: наш папка никакой не враг, он никому не сделал ничего плохого.

– А за что же его тогда посадили? – Ваня впился глазами в лицо Вассы, потом перевёл взгляд на Фросю. – Ответьте мне!

Васса задумалась, не зная, что ответить брату. Она и сама много раз задавалась подобным вопросом и не находила ответа. Врагом, по её представлению, был человек, который враждовал с кем-нибудь открыто, угрожал расправой хорошим людям, клеймил власть нехорошими словами, носил при себе оружие. Но отец был добрым человеком, его уважали все ссыльные, и Васса никогда не слышала от них плохих слов об отце. Вслед за отцом был арестован их учитель истории Осокин Виктор Пантелеевич, добрейшей души человек. И он враг народа? Человек, который, как говорят, не способен и мухи обидеть?

– Его, Ваня, осудили ошибочно, по чьему-то оговору. Рано или поздно эту ошибку исправят, папу нашего оправдают, а виновного накажут, – совсем по-взрослому ответила Васса.

– Врёшь ты всё, – со злостью сказал Ваня, – разговариваешь со мной, как с маленьким. Я знаю, что никакая это не ошибка, и никто нашего отца оправдывать не будет. Его посадили за веру в Бога, от которого он не захотел отречься. Раньше попов сажали, да расстреливали, теперь вот принялись за верующих. Я сам однажды слышал, как мама уговаривала отца не посещать церковь, говорила, что иначе могут посадить. Он не послушал маму, вот его и посадили.

Ваня больше не убегал вперёд, они пошли все вместе, но остаток дороги до школы никто из них не проронил больше ни слова.

Евдокия, проводив детей в школу, принялась за мытьё посуды. Миски были собраны детьми в стопочку и поставлены на маленький столик у жестяной раковины с рукомойником. Разбирая посуду и погружая её в тазик с нагретой водой, Евдокия без труда определила, из какой миски ел Ваня. В его чашках и тарелках никогда не оставалось остатков пищи, всё затиралось последним кусочком хлеба.

Прошло три года с тех пор, как безжалостный голод в этих краях с неохотой отпустил людей. Евдокия уже давно не ломала голову, чем накормить вечно голодных Вассу и Ваню. Сейчас с питанием у них было сравнительно благополучно, но у Вани до сих пор сохранился оценочный взор на количество пищи. Вот и сегодня она уловила взгляд сына, когда он заглянул в тарелки сестёр, сравнивая их кусочки масла со своим. Сделал он это не из зависти и жадности голодного человека, а по привычке, совершенно машинально. Посмотрел так, как смотрел в голодное время на свой пай, сравнивая его с другими. Пай этот был настолько скудным в то время, что в глаза бросался каждый недостающий грамм, каждая неучтённая кроха при делёжке. Евдокия вспомнила тот ужасный голод, когда истощённые люди падали посреди дороги и умирали на глазах.

…Весной 1932 года, когда закончилась заготовка леса на Дальнем Тырыме, ссыльных расселили по всему району, разлучив подружившиеся семьи. Их почему-то больше не квартировали под одной крышей, а развезли по разным посёлкам, расположенных на большом удалении друг от друга.

Для Марка Ярошенко постоянным местом жительства стал посёлок Восход, что в пяти километрах от железнодорожной станции Утёс.

Семья Ярошенко была фактически брошена на произвол судьбы. Представители НКВД здесь не появлялись, никто ссыльными не интересовался. Посёлок оказался очень маленьким, работы в нём не было вообще. Местные жители существовали за счёт своих огородов, да заработков одного из членов семьи где-нибудь на шахте в Гремячинске или на одном из предприятий Чусового. У семейства Ярошенко такой возможности не имелось. Их поселили в полупустом бараке, где проживали несколько русских семей, раскулаченных ещё в 1929 году и высланных сюда откуда-то из-под Воронежа. Земельного участка не было, переезжать в другое место запрещалось. Мнимая свобода обрекала семью на нищенское существование.

Помыкавшись до осени в поисках хоть какой-нибудь работы, истратив последние деньги на пропитание, Марк решил сбежать из посёлка в город.

Ему повезло, удалось устроиться работать на угольную биржу в пригороде Чусового. Он загружал в печь дрова, обжигал их, приготавливая уголь для завода. Заработки были небольшие, но другого варианта у него пока не было. Без паспорта устроиться ещё где-либо было просто невозможно. Раз в два месяца, скопив сумму денег, в выходной день он скрытно пробирался к семье на товарных поездах, а на рассвете уезжал обратно, чтобы успеть заступить на смену. Это было очень рискованно, поскольку его могли выловить в любой момент и отправить за решётку. Такой исход явился бы полным крахом для семьи и самого себя.

В конце февраля 1933 года продукты у Евдокии закончились, есть стало нечего. Поселковый магазинчик, в котором раньше можно было приобрести хлеб, муку и крупы, закрылся месяц назад. На следующий день Евдокия отправилась в соседний посёлок Утёс. По численности населения он превышал Восход в несколько раз. Но и здесь полки обоих продуктовых магазинов оказались пусты. По совету продавщицы она села в поезд и отправилась в город, надеясь запастись продуктами в городских магазинах. Ещё не доехав до города, она уже имела полную информацию о положении дел в городской торговле. Попутчицей в вагоне оказалась словоохотливая спекулянтка, которая и рассказала ей о том, что творится в городе. В государственных магазинах продуктов не было, а на рынке они продавались по баснословным ценам. В городе уже давно царил голод, к посёлку он докатился только сейчас.

Купив на рынке буханку хлеба, два килограмма муки, пачку пшена и бутылку подсолнечного масла, Евдокия истратила почти все деньги, которые привёз ей Марк.

Целую неделю она искала выход из сложившейся ситуации, но ничего дельного в голову не приходило. Запас продуктов неумолимо таял, словно сугроб под весенним солнцем. Евдокия была в отчаянии. Её состояние заметила Васса, спросила:

– Мама, ты не заболела?

– Нет, доченька, слава Богу, пока здорова.

– Что-то с папой случилось?

– С папой тоже пока всё в порядке, – ответила Евдокия и на глазах её выступили слёзы.

– Тогда почему ты плачешь?

– Ты и вчера плакала, я видел, – вступил в разговор подошедший Ваня.

Евдокия привлекла к себе детей и расстроенным голосом тихо проговорила:

– Голод нас ждёт, детки мои, а я совсем не знаю, как мне быть, и что делать. Может, вы подскажите, чем мы будем питаться, когда мука скончается?

Несколько минут они втроём стояли посреди комнаты, обнявшись, и молчали. Потом Васса резко отпрянула от матери, и обрадовано воскликнула:

– Я знаю, что надо делать! – глаза её горели какой-то недетской решительностью.

– Что, моя коханая?

– Мы с Ваней поедем в город, будем просить милостыню.

– Как – милостыню? – поразилась Евдокия словам дочери. – Что ты выдумываешь, доченька?

– Но ты же сама сказала, что у нас скоро закончится мука!

– Да, муки у нас осталось на неделю, не больше. Но… ходить по миру… просить подаяние? Как тебе могло прийти такое в голову? Нет уж… лучше…

– Что – лучше? Лучше умереть с голоду? Так, что ли? – Васса смотрела на мать с откровенным укором. – Ляжем в постель все вместе и будем ждать голодной смерти? Нет! Мы с Ваней умирать не собираемся. Мы жить хотим! Жить, мама! Правда, Ваня?

– Угу, – подтвердил брат.

– Вот видишь, Ваня согласен. Завтра и поедем с утра. Сядем в поезд и поедем. Приготовь нам заплечные мешки.

Евдокия смотрела на дочь и не узнавала её. Десятилетняя Васса будто повзрослела на глазах, превратившись в рассудительную и смелую девушку, дающую команду ей, многодетной и опытной матери.

– Та лышечко ты мое, та серденько мое! – запричитала Евдокия по-украински, притянув вновь Вассу к себе и принялась гладить дочь по волосам. – За що така немилость всим нам?

– Мама, не плачь, расскажи лучше, где там находится рынок, да магазины, – сказала Васса, отстраняясь о матери.

– Хорошо, дочушка, расскажу, обязательно всё расскажу, – Евдокия захватила край подола, вытерла слёзы. – Ой, да как же вы одни-то, а? Боюсь я за вас!

– Мама, мы уже всё решили. Выхода у нас нет, – твёрдо заявила Васса, и Евдокия поняла, что нужно собирать детей в дорогу. Другого выхода, действительно, не было. Рассчитывать на помощь соседей не приходилось, голод всё плотнее сжимал своё безжалостное кольцо вокруг посёлка, проникая в каждую семью, и каждый здесь был сам за себя, выживал, как мог.

… Всё это вспомнила сейчас Евдокия, перемывая посуду в тазике. Она протёрла тарелки чистым полотенцем, составила стопочкой на столе. Пора было собираться на работу. Она уже третий год трудилась в лыковой артели. Летом мужская половина артели сбивалась в бригады по три – четыре человека и уходила вверх по реке. Мужчины искали на дне реки затонувшие при сплаве стволы липы – топляки, вытягивали их баграми на берег и драли лыко. Заготовив достаточное количество, вязали плоты и сплавляли до складов артели. Потом к работе приступали женщины. Они разделяли заготовленный луб на полосы заданной ширины и толщины, потом мастерили из них изделия: лапти, корзины, коврики и другие вещи.

Артельная мастерская находилась неподалёку от барака, Евдокия при необходимости могла в любое время забежать домой. Иногда дети заглядывали к ней, возвращаясь из школы. Они с интересом и увлечением плели какие-нибудь безделушки для себя, уносили в школу.

Евдокия оделась и вышла в коридор. Закрыв дверь на висячий замок, она направилась на работу.

Глава 6

Ваню приняли в пионеры перед самым Новым годом, за день до ухода на школьные каникулы. Накануне Евдокия достала из сундука кусок красного сатина, выкроила из него треугольник будущего пионерского галстука, обметала по сторонам красной ниткой и вручила сыну.       Из школы Ваня вернулся уже пионером, и весь вечер размахивал перед лицом Фроси своим галстуком.

Фросе не довелось побывать в пионерах. На Украине её, как новенькую в классе, сразу не приняли в пионерскую организацию, потом Раиса по какой-то причине перевела её в другую школу, и всё повторилось сначала.

На Урал она вернулась уже в том возрасте, когда в пионеры не принимают. Особого сожаления у неё не было, да и в комсомол вступать Фрося не собиралась. Она была замкнутой по натуре и особой дружбы ни с кем из девчонок не заводила. Шумные мероприятия были не для неё. По всей видимости, сказалась обособленная жизнь на Украине. Родственники, у которых они с Раисой остановились в Луганске, были людьми строгими, нелюдимыми и немногословными.

Тётка Ксения, родная сестра отца, встретила племянниц без особой радости. Она всё время была почему-то угрюмой и сердитой, и Фросе казалось, что тётка таким способом выражает своё недовольство в связи с нежданно нагрянувшими племянницами. Их с Раисой она поселила в комнате с отдельным входом. В этой комнате несколько лет назад жила бабка, мать мужа тётки Ксении, пока не умерла.

В самые первые дни пребывания на Украине Фрося попыталась подружиться с девчонками своего возраста, дома которых стояли неподалёку, но Раиса ей строго запретила. Сказала, что этого не нужно делать, поскольку у тёти Ксении на работе могут быть неприятности.

– Какие неприятности? – спросила Фрося у сестры. – Из-за чего?

– Мы с тобой из раскулаченной семьи, а тётя Ксения возглавляет на заводе партийную ячейку. Если узнают, что она приютила у себя детей сосланного кулака, её могут исключить из партии и уволить с работы. Так что сиди дома и грызи науку.

С тех пор Фрося всё свободное время проводила в одиночестве. Она либо сидела дома с книжкой в руках, либо гуляла на приусадебном участке. Раисе было не до неё. Чтобы заработать больше денег и не сидеть с Фросей на шее у родственников, она после основной работы ходила куда-то на подработку. Так и прошли несколько лет, пока она вновь не приехала на Урал. В свои семнадцать лет она оказалась менее самостоятельной, чем её тринадцатилетний брат Иван.

Стать общительным и самостоятельным Ваню заставила нелёгкая жизнь в голодное время. Он с Вассой почти год скитался по округе в поисках пропитания, пока голод не пошёл на убыль.

Вначале их маршрут был коротким. Они садились в пригородный поезд и ехали до конечной станции, проходя по вагонам в поисках подаяния. Потом бродили по перрону, встречая прибывающие поезда дальнего следования, выклянчивая любую милостыню. Вечером, насобирав кусков хлеба и немного мелочи, они возвращались домой. Наутро шли в школу.

Так продолжалось до середины мая. К этому времени голод уже набрал силу. Нищие шныряли уже повсюду, нередко можно было видеть трупы умерших от голода людей на центральных улицах города. Ваня привык к таким зрелищам и перестал обращать внимание на такое явление. Главной целью поездки в город была добыча пропитания, и не стоило попусту терять время на пустяки. Получить хоть какую-нибудь подачку в поезде было уже большой удачей – на перроне стали прохаживаться милиционеры, и привлекать к себе внимание Ваня не рисковал. Кроме того, в людных местах появились группы беспризорников, составлять им конкуренцию было небезопасно – могли жестоко побить.

Из последней поездки они с Вассой вернулись лишь с несколькими кусками хлеба.

Васса оказалась совестливой девчонкой, и это качество очень мешало их занятию. Ваня негодовал.

– Если ты не перестанешь краснеть и мямлить – мы сдохнем с голоду, поняла? – разозлился он однажды, когда одна сердобольная женщина пригласила их к себе домой, чтобы накормить обедом, а Васса из-за чрезмерной скромности вдруг отказалась.

– Почему ты отказалась пойти? Ведь я смог бы выклянчить у этой тётки немного картошки, или ещё чего-нибудь, а из-за твоей скромности ничего не вышло, – сердито выговорил Ваня сестре, сглатывая голодную слюну. – И вообще, давай будем ходить отдельно друг от друга?

– Нет, Ваня, даже не рассчитывай, – запротестовала Васса. – Я отвечаю за тебя головой. Не хватало мне, чтобы ты вляпался в какую-нибудь дурную историю. Что я тогда маме скажу?

– А ты не говори ей, что мы ходим по отдельности, – простодушно высказался Ваня. – Главное, чтобы мы возвращались домой не с пустыми торбами. А вляпаться, как ты говоришь, мы можем и вместе, тут уж как повезёт.

– Ваня, а ты точно не станешь воровать? – неожиданно спросила Васса.

– Я? Воровать? – в голосе брата было удивление и ещё какой-то фальшивый оттенок, свойственный человеку, когда его в чем-нибудь уличают. – С чего ты взяла?

– Я видела несколько раз, как ты оглядывался по сторонам на рынке, когда торговки отвлекались от прилавка. – Васса в упор смотрела на Ваню.

– Ещё чего! Тебе просто показалось, – с вызовом проговорил он. – А если бы и спёр пирожок-другой, у неё бы не убыло. Думаешь, она честно торгует? Не обманывает людей? Держи карман шире! Ворует потихоньку где-нибудь на складе продукты для начинки, а потом дерёт с голодного человека втридорога! Не обеднела бы из-за пары пирожков!

– Ваня, что ты такое городишь!? – не поверила своим ушам Васса. – Неужели ты и впрямь можешь своровать?

Брат медленно повернул голову куда-то в сторону, будто отыскивая человека, у которого можно было спросить ответ, и после длительной паузы уверенно произнёс:

– На добро честного человека у меня рука, конечно, не поднимется. Это уж точно. А вот бессовестных жуликов и разного рода проходимцев, ворующих у государства, а также и у простых граждан, я заставил бы делиться. – И добавил: – Будь на то моя воля.

Васса во все глаза смотрела на брата, удивляясь его словам. Он научился читать ещё в шесть лет, через год уже бегло читал книгу любого содержания. Сейчас Ваня говорил не как девятилетний мальчишка, а как взрослый и начитанный человек. Его слова поразили её. Они были словно взяты из какой-то умной книжки и не являлись его собственными.

– Вань, ты так умно говоришь, прямо как наш учитель русского языка в школе, – сказала Васса, восторгаясь речью брата.

– Чаще читай газеты, и ты так будешь говорить, – поучительно ответил Ваня.

В тот вечер их впервые высадили из поезда за безбилетный проезд. Раньше им удавалось разжалобить контролёра при проверке билетов, и тот, погрозив пальцем и поворчав для порядка, оставлял всё же зайцев в вагоне до конца поездки. Иногда Васса и Ванька, завидев людей в форме, просто перебегали на остановке в тот вагон, где контроль уже состоялся.

На сей раз ни того, ни другого варианта у них не прокатило. Контролёры шли с обеих сторон, а поезд нёсся без остановок. Зайцы попали в железные клещи, и смиренно ждали своей участи.

– Ваши билетики, молодёжь! – обратилась к ним высокая и полная женщина в железнодорожной форме, наперёд зная, что перед ней безбилетники. Она определяла их по бегающим глазам.

– Нету у нас билетов, тётенька, – жалобно проговорила Василиса. – Нищие мы, по миру ходили, милостыню собирали.

– И что мне с того, что вы нищие? Порядок в поездах для всех одинаков, – не реагируя на жалостливый голос Вассы, безапелляционным тоном отрубила грозная контролёрша. – Нет денег – сидите дома, или ходите пешком.

– Тётенька, простите нас, пожалейте, нам очень надо вернуться домой, у нас маманька хворая лежит, помирает с голоду, – ещё жалобнее, чем сестра, прохныкал Ванька.

Женщина-контролёр была неумолима:

– Вот что, клоуны, а ну марш в тамбур! Маманька у них помирает! Сейчас будет остановка, я вас высажу за безбилетный проезд, и вы пошагаете к своей маманьке по шпалам, понятно?

– Тётенька, не высаживайте нас, ну пожа-алуйста, – попыталась ещё раз разжалобить чёрствую женщину Васса.

– Хватит ныть, ничего у вас не выйдет, – вынесла приговор контролёрша. – Забирайте свои котомки и быстро за мной, паровоз стоит полминуты.

– Никуда мы не пойдём, – заявил Ванька. – Нам нужно доехать до Утёса, вам понятно?

Несколько секунд они смотрели друг на друга: Ванька – прижавшись в угол, ощетинившись, будто загнанный зверёк, контролёрша –стоя между деревянными лавками и загораживая крупным телом проход.

– Вставай быстро, поезд ждать не будет!

Увидев, что мальчишка не собирается подчиниться, контролёрша, сверкая глазами, схватила Ваньку за шиворот и волоком потащила в тамбур. Васса безмолвно поплелась следом.

Случилось это на полустанке за девять километров до Утёса. Отстучали колёса на стыке вздрагивающих рельс, поезд скрылся из вида, Васса и Ваня остались вдвоём на краю высокой насыпи.

– Зачем ты упрямился, а, Вань? – во взгляде Василисы всё ещё стоял испуг. – Если бы мы остались в вагоне, эта тётка могла сдать нас в милицию. Этот полустанок последний перед Утёсом.

– Знаю я, потому и не хотел вылезать, тянул время, – вяло проговорил брат. – На станции нет милиционера, уже несколько дней нет.

– Откуда тебе известно?

– Слушаю иногда, о чём говорят люди вокруг, в отличие от тебя, -насмешливо сказал Ванька. – Кто же знал, что эта дура возьмёт меня за шкирку?

Он поёжился и тряхнул шеей, словно сбрасывая с неё невидимые следы от этих не женских ручищ.

– Здоровая баба, будто конь в юбке, – с презрением сказал Ванька, потирая ладонью свою шею. – До сих пор чувствую её железные клешни.

– Ладно, Вань, пошли, а то стемнеет скоро, – обречённо произнесла Васса и зашагала по шпалам.

– Далеко же нам идти, блин! – возмутился Ванька. – До Утёса девять километров, а потом до Восхода ещё пять!

– У нас нет выбора, придётся идти. Следующий паровоз будет только утром, а пассажирский здесь не останавливается.

– Без тебя знаю, могла бы и не говорить, – недовольно пробурчал Ванька.

Идти по шпалам было трудно, расстояние между ними не соответствовало нормальному шагу. Дети не шли, а скакали по широким деревянным брускам с резким запахом креозота, отдавая при этом много сил. Несколько раз они останавливались, садились на рельсы, и, передохнув, шагали дальше. Кое-как, часто спотыкаясь, доплелись до станции.

– Всё, Васска, я больше не могу идти, – сказал Ваня и повалился на ближайшую скамейку.

– А как же мама, Ванечка? Она же потеряет нас, будет волноваться, – попыталась подбодрить брата Василиса. – Сейчас отдохнём и пойдём дальше. По дороге идти легче, чем по шпалам.

Ваня не слышал её. Обессиленный за день, он уже крепко спал, свернувшись калачиком.

Домой они возвратились только под утро, одновременно с восходящим солнцем, которое, отдохнув ночью за горой, выбросило на посёлок свои первые свежие лучи.

Евдокия не спала до самого возвращения детей. Каждый раз, когда дети возвращались домой, она брала их тощие мешки и выгружала содержимое на стол. Со слезами на глазах принималась сортировать разные по величине куски хлеба. Свежие ломти хлеба складывала в хлебницу, а чёрствые и рваные куски замачивала в воде. В образовавшуюся кашицу добавляла мелко изрубленную молодую крапиву и сухую мякоть трухлявых пней. Всё это тщательно перемешивала и пекла лепёшки. С недавних пор она стала добавлять в тесто истертые молодые почки пихты.

Через неделю начались школьные каникулы. Вассе уже не нужно было отпрашиваться с учёбы, лгать и стыдливо отводить глаза от учительницы. С большим трудом убедив мать, что им теперь удобнее будет ездить с ночёвкой, дети отправились в город на несколько дней.

В утреннем поезде билеты никогда не проверялись, Васса с Ваней добрались до города без проблем.

– Вань, а где мы будем ночевать? – вкрадчиво спросила Василиса, когда они покинули здание вокзала. Однажды брат обмолвился, что, если вдруг им придётся заночевать в городе, у него присмотрено для этой цели отличное местечко. Но где находится такое место – не проронил ни слова.

– Ты же сказала матери, что на вокзале, зачем спрашиваешь? –хитро усмехнулся Ванька.

– На вокзале-то опасно, ты сам знаешь, – Васса испытующе посмотрела на братишку. – Заберут в милицию, и мешки вместе с подаянием отнимут. Останемся мы ни с чем.

– Если ты такая трусиха, чего тогда попёрлась с ночёвкой? – съехидничал Ванька. – Ездила бы домой каждым вечером, как прежде. Спокойнее и тебе, и матери.

– Ну почему ты такой вредный? – спросила Василиса. – О чём бы я тебя не спросила – у тебя всегда одни насмешки, да подковырки. Колючий ты, Ваня, как осот за нашим бараком.

– Зато ты хуже тёртой редьки, – тут же нашёлся с ответом брат.

– Это как?

– Вонючка потому что, пахнешь и пахнешь постоянно. Всё тебе не так, всё не эдак, ворчишь и поучаешь меня на каждом шагу, как училка занудная. А я уже не маленький, сам могу решать, что мне делать, а что – нет.

– Ах так! Зануда я, значит? – рассердилась Васса. – Вольничать тебе мешаю?

– Да, мешаешь, – насупившись, заявил Ванька.

– Чем же я тебе мешаю?

– Стыдливостью своей, да трусостью. С тобой одна морока и постоянная невезуха.

– А ты предлагаешь действовать нахрапом? Бессовестно врать людям, обманывать их и обирать до нитки?

– В нашем деле без этого сейчас просто нельзя, иначе не выживем, – с какой-то недетской серьёзностью сказал Ванька. – Голодных в округе теперь – пруд пруди. Кому стыдно побираться, как тебе, – тот от своей гордости на ходу падает от голода, умирает прямо на дороге. Вот так. Сама видела.

– Хорошо, что ты предлагаешь? – согласившись с доводами брата, спросила Васса.

– Будем ходить по домам, но в отдельности друг от друга, – без колебаний ответил Ванька. – Так мы насобираем больше продуктов. Стоять на месте и клянчить – много не подадут, попрошайки, вроде тебя, теперь на каждом углу. К тому же, люди не таскают хлеб и картошку в карманах, а хранят дома. И ещё. Если крупно повезёт, может, и к столу кто-нибудь пригласит. Как-то же надо нам кормиться несколько дней. Мать лепешек тебе вечером не напечёт.

– Ладно, давай попробуем, – сдалась Василиса окончательно. –Только при одном условии.

– Каком?

– Что ты не будешь воровать. Даёшь мне слово? – острые глаза сестры вцепились в лицо Ваньки, под этим взглядом невозможно было соврать.

– Даю, отвяжись только, – неохотно выдавил он. – А сейчас идём на рынок, покажу тебе место, где нам предстоит сегодня ночевать. Там и встретимся под вечер, до закрытия рынка.

Место для ночлега действительно было удобным. В углу рынка стояло деревянное здание с просторным высоким крыльцом. В нём располагался приёмный пункт конторы «Заготскот». Сюда со всей округи частники после забоя скота привозили шкуры. Под крыльцом по всему периметру была сложена поленница колотых дров, внутри этой буквы «П» оставалось невидимое пространство. Там-то и планировал устроить ночлежку Ванька.

Однажды по нужде он протиснулся в щель между стеной и поленницей и обнаружил порезанную в нескольких местах коровью шкуру, скрученную в рулон. Как она очутилась здесь, можно было только догадываться, но то, что она была бросовой и никому не нужной, сомневаться не приходилось. Шкура настолько усохла и загрубела за несколько лет, что Ванька с трудом её раскатал. Выпрямив, он придавил шкуру по краям несколькими поленьями и покинул убежище.

– Вот здесь, под крыльцом, за поленницей, – показал пальцем Ванька на сложенные дрова, когда они с Василисой добрались до здания заготовительной конторы.

– Пункт приёмки заканчивает работу раньше, чем сам рынок, – пояснил он. – Нас никто не увидит, когда мы полезем под крыльцо. Главное, надо попасть сюда до закрытия ворот рынка. Понятно?

– Ага, – почему-то шёпотом произнесла Васса и оглянулась по сторонам, будто их мог кто-то подслушать.

– Встречаемся здесь, если что, – по-деловому распорядился Ванька. – А сейчас идём отсюда.

– Куда?

– Обойдём завод, за ним есть посёлок. Будем ходить по домам. Ты – по одной улице, я – по другой, потом встретимся.

Они пересекли рынок, вышли к заводу с противоположной стороны и двинулись по тротуару вдоль забора.

– Когда ты всё успел? – спросила Васса. – Мы, вроде бы, всегда были вместе.

– Всегда, да не всегда, – усмехнулся Ванька. – Помнишь, у меня живот болел, когда я наелся овса из телеги?

– Помню.

– Вот тогда я и изучил все укромные местечки.

– А про посёлок как узнал?

– Сорока на хвосте принесла! Подслушал разговор двух мужиков, они картошкой торговали. И вообще, опять ты прилипаешь ко мне со своими расспросами! Не вонючка, так репей! Какая тебе разница, откуда я узнаю? – начал сердиться Ванька. – И тебе не мешало бы держать ухо востро, вдруг, что дельное услышишь?

Василиса промолчала и больше ничего не спрашивала до самого посёлка.

Скопление приземистых изб начиналось в сотне метров от железнодорожного переезда. В этом месте сходились несколько улиц, берущих начало на берегу реки. Здесь Ваня и Васса расстались, каждый из них двинулся по улице самостоятельно.

Василиса шла по улице очень медленно, вглядываясь в пустые глазницы окон. Посёлок словно вымер, не проявляя никаких признаков жизни. Собираясь с духом, она, наконец, остановилась у одного добротного дома с железной крышей. За конёк крыши была зацеплена навесная стремянка, состоящая из одной широкой доски с набитыми на ней брусками. Мужчина с ведёрком краски на шее осторожно передвигался по стремянке и красил крышу в красный цвет.

«Он не голодает, это точно, – подумала Васса, подходя к массивным деревянным воротам. – У него можно смело попросить кусок хлеба».

Она остановилась на мостике, проброшенном через канаву, так, чтобы её было видно с крыши, и стала наблюдать за мужчиной. Он продолжал красить, не заглядывая вниз, и не видел Вассу у ворот.

Наконец, мужчина докрасил полосу до конца, ему потребовалось перебросить стремянку. Он перебрался на верх крыши и тут обратил внимание на девчонку у ворот с вещевым мешком за плечами.

– Чего надо? – крикнул мужчина недружелюбно.

– Дяденька, подайте хлеба, Христа ради, – жалостливо протянула Василиса, с трудом узнавая свой голос. Он у неё дрожал и был хриплым от волнения. Василиса волновалась от того, что ей предстояло говорить неправду. Ванька насоветовал ей не просто просить милостыню, как это она делала прежде, а пытаться разжалобить человека, стоять перед ним, не сходя с места, и умолять, скулить, говорить всё, что взбредёт в голову.

– Мы с братом три дня не ели, сил больше нет передвигаться. Мама с папой уже умерли с голоду, теперь голодная смерть идёт следом за нами. Дяденька, дайте что-нибудь поесть, пожалуйста. Мы с братом не хотим умирать.

– Иди своей дорогой, сучка немытая! Иди, пока бока не наломал! Нет ничего у меня для бездомных! Если я буду подкармливать каждую попрошайку – сам протяну ноги завтра! Уходи отсюда, не задерживайся, пока я окончательно не разозлился!

Мужчина передвинул стремянку на новое место и принялся красить дальше. Больше он не глядел в сторону Василисы. Ему не было дела до попрошайки.

Васса вернулась на дорогу и поплелась по улице к следующему дому. Сердце её колотилось от унижения, руки дрожали. Она останавливалась ещё у нескольких домов, но везде получала отказ. И только в конце улицы ей повезло. На стук в ворота к ней вышла сгорбившаяся старушка. Не спрашивая ни о чём, она протянула Василисе несколько картофелин, и молча захлопнула перед носом калитку.

– Спасибо, – запоздало прошептала Васса и направилась в обратную сторону для встречи с братом. У неё больше не оставалось сил стучаться в двери негостеприимных хозяев.

Она прождала брата в месте расставания более двух часов. Наконец, Ваня появился в конце улицы. Заметив сестру, направился к ней.

– Как успехи? – спросилВанька издалека. Лицо его сияло от счастья. Увидев слёзы на глазах сестры, встревожился:

– Что случилось? Тебя кто-то обидел?

– Не-ет, – давая волю слезам, разревелась Васса. – Ничего не случилось…

–Тогда чего воешь?

– Никто не даёт подаяний… Меня везде гонят со двора, замахиваются палкой или лопатой, будто я заразная, какая-нибудь…Одна бабушка только и пожалела, дала три картошки. – Василиса размазывала по лицу слёзы, вздрагивая всем телом.

Ванька привлёк к себе сестру, принялся неумело успокаивать, поглаживая ладошками по спине.

– Ну, не реви, чего выть по пустякам? Никто не обязан отрывать от себя последний кусок. Не подали – значит, нет у них лишних харчей, только и всего. Стоит ли расстраиваться? Три картошки – это тоже кое-что!

– С чего ненависть такая, а? Почему парень замахнулся на меня палкой, прогоняя со двора, как бездомную собаку? Я ведь ничего плохого ему не сделала, попросила немного хлеба, только и всего…

– За воровку тебя принял, не иначе. Тут цыгане недавно прошлись по посёлку, наверно, обворовали его, вот он и озлобился.

Василиса понемногу успокоилась, отстранилась от брата, спросила:

– А у тебя как?

– Лучше не придумаешь! – радостно сообщил Ванька и снял с плеч пошитый матерью рюкзачок. – Смотри чего мне удалось раздобыть!

Брат развязал пузатый мешок, показал содержимое. Там, кроме половины буханки хлеба, стояла двухлитровая стеклянная банка, заполненная доверху куриными яйцами, в белой тряпице был завёрнут большой шматок сала, на дне разбросано около десятка крупных картофелин.

– Видала, каков улов? – сиял от радости Ванька. – А ты – реветь! Да с такими харчами неделю можно жить!

Василиса совсем перестала всхлипывать и даже заулыбалась. Удача брата воодушевила её. Широко открытыми глазами она смотрела на Ваньку, и он казался ей героем. Казалось, перед ней стоял не девятилетний худющий мальчишка с бледным от недоедания лицом, за которым мать приказала постоянно приглядывать, а умный, смелый и удачливый рыцарь, способный всегда защищать её от любых невзгод.       Васса приняла для себя решение слушаться брата во всём беспрекословно. Ванька каким-то непостижимым образом умудрился набраться жизненного опыта гораздо быстрее, чем она, и очень быстро повзрослел лет на пять, как минимум.

– Вань, а как тебе удалось собрать… такое богатство? – спросила Васса, не в силах оторвать взгляд от обилия продуктов.

– Мужик один расщедрился, – с гордостью сообщил Ванька. Увидев недоверие в глазах сестры, спешно добавил:

– Да не крал я, честное слово, не крал. Мужик этот оказался не простым работягой, а директором завода. Но добрым.

– Расскажи, Вань, как всё было, – попросила Василиса, заглядывая в глаза брату.

И он рассказал ей всё без утайки.

…Когда они расстались на развилке улиц, Ванька не пошёл стучаться в каждые ворота подряд. Он шагал, не спеша, по середине улицы и высматривал дом побогаче, как вор предстоящую добычу. Его внимание привлёк мужчина, орудующий лопатой на огороде. Он был одет не так, как одеваются обычно простые люди, выходя трудиться на земле. Вместо старого поношенного тряпья на мужчине был одет добротный военный френч без погон и брюки-галифе, на ногах красовались начищенные до блеска хромовые сапоги. Ванька остановился в нерешительности, разглядывая необычного огородника.

«Военный, – пронеслось у него в голове. – Лучше не связываться с ним. Схватит за руку и уведёт ещё в участок, как бродяжку, долго потом придётся выпутываться. Васска потеряет меня и начнёт искать, по-девчоночьи наделает каких-нибудь глупостей. Нет, надо уходить».

Подумав так, Ванька, сам не зная почему, продолжал стоять на одном месте, уставившись на мужчину через изгородь. Его ноги будто приросли к земле, не давая возможности двинуться дальше.

Мужчина заметил маленького бродягу, воткнул лопату в землю, опёрся на неё всем телом.

– Эй, паренёк! – весело крикнул он. – Чего стоишь? Заходи, поможешь. А то мне одному несподручно как-то.

– Можно и помочь, – солидно отозвался Ванька. – Только я дорого беру за свою работу.

– Заходи, сговоримся, – рассмеялся мужчина. – Калитка открыта.

У Ваньки учащённо забилось сердце, не то от радости, не то от страха, а может, от того и другого одновременно. Он без колебания шагнул в сторону ворот. Дядька сразу понравился ему своей доброжелательностью.

– Давай знакомиться, – протянул руку мужчина, когда Ванька стоял уже рядом с ним. – Меня зовут Иван Максимович. А тебя?

– Иван Маркович, – опять солидно ответил Ванька.

– Хо, тёзка, значит? Даже отчество у нас чуть не наполовину одинаковое. А фамилия твоя какая?

– Ярошенко.

– А моя – Сидорин. Близкое окружение зовёт меня просто Сим, или дядя Сим.

– Это почему так? – удивился Ванька.

– По начальным буквам фамилии, имени и отчества.

– А-а, – понятливо протянул Ванька. – Получается, и я Сим.

– Ну, что, Иван Маркович, согласен мне помочь?

– Что нужно делать?

– Да, вот, понимаешь ли, с посадкой картошки запоздал. Одному приходится и лунки копать, и за корзинкой бегать. А тут ты подвернулся, вдвоём-то мы живо управимся, верно?

Ванька взял корзинку с картошкой, принялся осторожно укладывать картофелины в лунку, стараясь не поломать длинных уже ростков.

– А почему вы один, дядя Сим? – поинтересовался Ванька. – У вас что, нет родственников?

– Жена у меня неожиданно в больницу угодила, а сына в этом году в армию призвали. Так вот и получилось, что я нынче один остался, – горестно усмехнулся Иван Максимович.

– Поздно вы посадкой занялись, – заметил Ванька со знанием дела.

– Да, запоздал, – согласился Сидорин. – Сначала было всё некогда, а потом в командировку отправили, на неделю. Но ничего, успеет вырасти наша кормилица. Для созревания ей отводится семьдесят пять дней, от силы три месяца.

– Дядь Сим, а вы военный, да?

– Сейчас уже нет, – с сожалением в голосе ответил Иван Максимович. – Теперь я другими бойцами командую.

– Какими? – удивился Ванька. В его представлении существовали только одни бойцы – бойцы Красной Армии.

– Бойцами на поле брани за качественный чугун и сталь. Металл сейчас – ох, как нужен для индустриализации страны! Боец – это ведь участник боя, а бой теперь идёт по всем направлениям. Так что работники металлургического завода с некоторых пор превратились в настоящих бойцов.

– Значит, вы большой начальник на заводе?

– Не большой, а главный начальник, – рассмеялся Иван Максимович. – Директором я тружусь на металлургическом заводе. Партия направила меня на эту должность.

Ванька замолчал, поражённый известием. Он не мог понять, почему Сидорин, находясь на такой высокой должности, трудится на огороде в одиночку. Неужели на заводе не нашлось людей, которые могли бы оказать ему помощь? Ведь дядя Сим непростой человек, а директор. У него в подчинении тысячи людей, которые исполняют любые его приказы. Ванька не удержался и спросил напрямую:

– Дядь Сим, почему вы не заставили кого-нибудь помочь вам?

– Заставить? – опять рассмеялся Иван Максимович. – Заставить работать на моём огороде я, Иван Маркович, не могу. Партия большевиков отменила подневольный труд человека. Сейчас каждый гражданин нашей страны трудится на добровольной основе, батраков не существует.

– А друзья у вас есть?

– А как же? Без друзей жить невозможно.

– Ну вот, могли бы зазвать к себе кого-нибудь из них. Отчего не попросили о помощи? – допытывался Ванька.

– У моих друзей и своих дел по горло накопилось. Все они работали долгое время без выходных. Пусть с семьями побудут хотя бы денёк. Да и, честно говоря, слукавил я, сказав им, что не собираюсь нынче сажать картошку. Вот и ковыряюсь один, впрочем, уже вдвоём.

– Разве можно врать друзьям?

Иван Максимович отрыл очередную лунку, остановился. Опёршись на черенок лопаты, стал пристально разглядывать Ваньку. Тот положил клубень в ямку, выпрямился в ожидании ответа.

– Вообще-то, я не говорил, что соврал своим друзьям. Врать –это говорить неправду, а я слукавил, то есть схитрил без корысти.

– Не всё ли равно, врать или лукавить, друзей-то вы обманули, -не согласился Ванька с Сидориным.

– В жизни, брат, иногда бывает предпочтительнее слукавить, чем сказать правду. В интересах дела, так сказать. Порой это единственный выход для достижения поставленной цели. Только цель эта должна быть благородной, без корыстных интересов. Тогда тот, кого ты ввёл в заблуждение, в конечном итоге поймёт тебя обязательно.

Ванька во все глаза смотрел на Сидорина, переваривая в голове смысл сказанного, и вдруг радостно заулыбался:

– Значит, обманывать иногда можно? Если с благородной целью?

Иван Максимович сразу догадался, о чём думал в этот момент нежданно объявившийся помощник.

– Вообще-то, обманывать в любом случае нехорошо. Но жизнь –сложная штука, в ней существуют и правила, которых в обязательном порядке должны придерживаться люди, и исключения из них. И эти исключения должны быть в пределах разумного, чтобы не нанести вреда другим людям.

Ванька непонимающе захлопал глазами и переспросил:

– Так можно или нет?

– В исключительных случаях можно.

– Как можно узнать, что случай исключительный?

– Когда человек попадает в тяжёлое положение, и пытается найти выход из него. Как ты, допустим. Чтобы не умереть с голоду, начинаешь рассказывать людям разные жалостливые истории, не так ли?

От неожиданности Ванька опешил. Как дядя Сим мог догадаться о его тяжёлом положении? Неужели он слышал придуманные им истории и знает, что это чистое враньё? Вот попался, так попался! От растерянности Ванька замер, оставаясь на корточках и забыв положить картофелину в лунку.

– Вот это и есть исключительный случай в твоей жизни, когда ты обманываешь людей, чтобы утолить голод.

Ванька облегчённо выдохнул и тут же выпалил:

– Дядь Сим, я ведь забочусь не только о себе. У меня есть ещё сестрёнка, с которой мы попрошайничаем вместе.

– Где она сейчас?

– Пошла по соседней улице, так можно насобирать больше кусков, – признался Ванька. – У нас ещё мамка дома голодная.

– Вот что, Иван Маркович, – озабоченно сказал директор завода. – Сейчас мы с тобой закончим посадку картошки, и ты пойдёшь искать свою сестру. Приведёшь её сюда, и мы все вместе пообедаем. Лады?

Ванька задумался, как лучше поступить. Если сходить за Вассой – можно остаться без подаяния. А что? Дядя Сим покормит их обедом и выставит за ворота, и на этом спасибо. А если сестру не приводить –может обломиться паёк посолиднее, чем тарелка супа. Всё-таки он работал на огороде, помогал сажать картошку, как-никак. Ванька выбрал второй вариант.

– Дядь Сим, не получится у меня разыскать сестру быстро. Мы условились с ней встретиться только вечером, – соврал Ванька и от стыда опустил глаза в корзинку с клубнями.

– Ну, хорошо, заходите в следующий раз, – ответил Иван Максимович, не разглядев на щеке Ваньки появившийся румянец. – Мою жену, надеюсь, скоро выпишут из больницы. Я ей расскажу о вас.

Покончив с посадкой, Сидорин отблагодарил своего помощника щедрым набором продуктов, которые Ванька торопливо сложил в мешок.

– Пообещай, что вы с сестрой заглянете к нам в гости, – потребовал Иван Максимович на прощание.

– Обязательно, дядь Сим, – с плещущейся через край радостью ответил Ванька.

… – Вот так всё и было, – закончил свой рассказ Ванька.

– Вот здорово! – с восхищением воскликнула Василиса. – Есть же добрые люди на свете.

– А на ту улицу, по которой ты сегодня прошлась, дядя Сим запретил ходить, – сообщил Ванька.

– Почему?

– Потому что там живёт всякое… как его…отребье, вот, – ответил Ванька, с трудом вспомнив незнакомое для себя слово, которое впервые услышал от Ивана Максимовича.

– Что значит – отребье? – спросила Василиса.

– Ну, это… бандиты разные, которые не любят советскую власть, – на ходу придумал объяснение Ванька. – Воры, да спекулянты всякие…

– А-а, – протянула Васса. – Теперь понятно, почему они чуть не побили меня.

Ванька завязал свой мешок, повесил на плечи.

– Идём отсюда поскорее, а то вдруг дядя Сим увидит нас вместе. Стыдно будет за обман.

… Они побирались до осени 1934 года. За это время успели обойти всю округу города. Раз в неделю посещали дом Ивана Максимовича, познакомились с его женой – Маргаритой Васильевной, женщиной с исключительно доброй душой. Она кормила их ужином и оставляла ночевать у себя.

А потом произошли перемены в их жизни. Марку Ярошенко, как ударнику труда, разрешили перевезти семью в город на постоянное место жительства. Они стали жить все вместе в посёлке Стрелка в бараке неподалёку от металлургического завода.

Голодная смерть миновала их семью. Казалось бы, жизнь понемногу стала налаживаться. Марк продолжал трудиться на угольных печах, Евдокии удалось устроиться на работу в лыковую артель, дети ходили в школу. Обеих зарплат хватало, чтобы не жить впроголодь. Но благополучная жизнь продлилась всего три года…

Глава 7      

Двадцать третьего ноября 1937 года на рассвете в Улан-Удэ прибыл состав с заключёнными. Из Свердловска он шёл почти месяц, собирая по пути всё новые и новые группы осужденных. Вначале это был отдельный товарный вагон без окон, его прицепляли к пассажирскому поезду, следующему в заданном направлении. Потом, уже в Сибири, количество вагонов увеличилось до десяти, и это уже был отдельный состав, который тащил за собой старенький паровоз. На больших узловых станциях состав загоняли на запасной путь, и он по несколько суток простаивал, ожидая дальнейшего распоряжения. Менялись машинисты, менялся паровоз, прицеплялся ещё один вагон и мрачный поезд двигался дальше на восток. По прибытии в Бурятию состав насчитывал уже пятнадцать вагонов. Не издавая гудков, словно боясь потревожить предутреннюю дрёму станции, паровоз медленно затолкнул угрюмый состав в тупик. В нём прибыла очередная партия заключённых для строительства железной дороги в Монголию.

Некоторое время после ухода маневрового паровоза в тупике стояла полная тишина, нарушаемая лишь завыванием ветра и неясных звуков, доносившихся изнутри вагонов. Затем необитаемый участок станции ожил. Послышалось урчание моторов и вскоре к составу подкатили несколько грузовиков с брезентовым тентом над кузовом. Из них один за другим стали неуклюже вываливаться солдаты. Были они одеты в длинные полушубки и валенки до колен, у всех имелись винтовки. Из кабины первого грузовика, в котором прибыла группа солдат с собаками, вышел офицер. Он построил солдат, отдал несколько распоряжений. Военные направились к вагонам и приступили в выгрузке заключённых. Загремели выдвигаемые железные засовы дверей, из вагонов на снег стали спускать деревянные трапы. Состав оцепили охранники с овчарками. Собаки, учуяв спёртый незнакомый запах, пахнувший из вагонов, тут же принялись громко лаять и рвались с поводков. Под окрики охранников и бешеный лай собак на трап ступили первые заключённые. Озираясь по сторонам, держа руки на затылке, они по одному спускались на землю и проходили на место сбора в нескольких десятках метров от своего вагона. Их выстраивали в отдельные колонны, разрешали опустить руки.

– Куда это нас притаранили? – послышался хриплый голос одного из заключённых во втором ряду колонны. – А, Грыжа?

– А ты у вертухаев спроси, – негромко гоготнул зек по прозвищу Грыжа. – Тебе уж точно скажут, зуб даю.

– Ага, прикладом в рыло.

Грыжа хохотнул в кулак и моментально умолк, поскольку в их сторону подозрительно посмотрел ближайший охранник.

– А вы, Марк Сидорович, не догадываетесь, куда нас привезли? –шёпотом спросил Виктор Пантелеевич Осокин спустя минуту. Они стояли в первом ряду и внимательно наблюдали за конвоиром.

– Куда- то за Байкал, я думаю. В Бурятию, скорее всего.

– Почему вы так решили?

– Позавчера в щёлку безбрежное озеро видел, оно было с левой стороны.

– Наблюдательный вы, Марк Сидорович. И географию знаете неплохо.

– В Сибири одно большое озеро, ошибиться невозможно.

Выгрузка заключённых прошла довольно быстро. Никто из уголовников не устраивал бузы, построение прошло относительно спокойно и без происшествий. Из-за мороза и поднимающейся метели, возможно, перекличку делать не стали, ограничившись лишь пересчётом прибывших узников. Количество людей совпало с ведомостью. Охранники окриками повернули колонну направо, и она двинулась по дороге в противоположную от станции сторону.

Лагерь, куда направлялась колонна, располагался в трёх десятках километров от Улан-Удэ. Дорога сильно петляла, то подходя к реке, то удаляясь от неё на расстояние около километра.

– Селенга! – послышался чей-то удивлённый голос в середине колонны.

– Откуда ты знаешь? – удивился второй.

– Был я в этих местах, родился на Селенге. До двенадцати лет жил в Тарбагатае, пока тётка к себе в Новосибирск не забрала.

– Так ты сирота, что ли?

– Ага. Мне восемь лет было, когда мать умерла. А потом и отца убили. На Селенге где-то и убили.

Утихший на некоторое время низовой ветер вдруг засвистел с новой силой, образуя позёмку. Потом закружила метель, застонала, завыла голодным волком, принялась трепать верхушки деревьев. Они гнулись и угрожающе скрипели, выражая своё недовольство.

Заключённые быстро умолкли, отвернули лица от налетевшей снежной бури, втянули головы в воротники телогреек.

В колонне шли заключённые всех мастей. Были здесь политические и воры в законе, карманные воришки, дворовая шпана и отъявленные головорезы, обычная шантрапа и простые крестьяне, угодившие в колонию за мелкое воровство колхозной собственности. Сейчас все они шагали в одной колонне, став членами общества невольников, в котором их всех уравняли в правах и обязанностях, создали одинаковые условия жизни. Но и в этом обществе, как и в любом другом, со временем должна была сформироваться своя элита и верхушка негласной власти. Пока же разношёрстная публика сбилась в небольшие группы, которые образовались спонтанно до прибытия в лагерь.

Каждый человек, оказавшись в изоляции от близких и друзей, интуитивно искал в этой разнородной человеческой массе себе подобного. По духу, грамотности, морали и другим признакам, включая пороки и вредные привычки. Всё это проходило на подсознательном уровне. Люди не могли ещё отвыкнуть от всего того, что их окружало в прежней жизни.

Марк Ярошенко и Виктор Осокин, познакомившись ещё в Чусовском КПЗ, за время почти месячного пути сблизились настолько, что стали друзьями. В дороге к ним прибились еще человек пять или шесть, которые старались держаться вместе с ними.

В вагоне им повезло с контингентом. Большая часть узников, едущих с ними, была осуждена по политической статье. Группа уголовников заняла место в противоположном углу, держалась обособленно, играла в очко, гогоча и матерясь, но вела себя сносно. Бывали иногда незначительные стычки бытового плана, но они заканчивались мирно. В других же вагонах нередко возникали притеснения и жестокие драки.

Километров через пятнадцать был сделан первый привал. Часть заключённых попадала прямо на снег, часть присела на корточки, и только некоторые, боясь простудиться, остались стоять на ногах.

Охрана не чувствовала усталости. За колонной двигались три лошади, запряжённые в розвальни. Конвоиры по очереди подсаживались на сани и переводили дух. Санные упряжки предусматривались для обессилевших заключённых, неспособных шагать самостоятельно, но таковых пока не было.

Солдаты неторопливо прогуливались вдоль дороги, жевали сухари, курили, зорко наблюдая за сгрудившимися в отдельные кучки заключёнными.

Уголовники начали понемногу смелеть, громко отпуская сальные шуточки, и ругались матом по каждому поводу. Конвойные старались не замечать этой вольности, пропуская между ушей отборную матерщину.

– Эй, начальник, далеко ещё до хаты? – насмелился спросить зек с хриплым голосом. Тот самый, который разговаривал на станции с уголовником Грыжей.

К удивлению самого зека, конвойный, с внешностью рязанского мужика, неожиданно ответил:

– К обеду в лагере будем.

– Хата тёплая?

– Не замёрзнешь, коли трудиться будешь.

– А ежели человеку нельзя работать? Ежели у него, к примеру, грыжа врождённая? Тогда как? – хохотнул уголовник и покосился на Грыжу.

– Ничаво, вправют. Сумулянтов здеся быстро лечут. Робить станешь вравне со всеми.

– А чё за работа такая?

Последний вопрос повис в воздухе. Конвоир демонстративно отвернулся и прошагал мимо любознательного зека.

– Слышь, Хрипатый, а про работу вертухай чего-то умолчал. Может, на секретный объект стадо гонят?

– Хрен знает, какую дыру заткнут на этот раз исполнители воли вождя народов. В его усатой башке засела не одна великая стройка! –Хрипатый со злостью сплюнул себе под ноги.

– Да-а, сколько братвы полегло на Беломорканале! – вздохнул тяжело Грыжа. – От Балтики до Белого моря дорога вымощена костями!

– Вот-вот, – поддакнул Хрипатый. – Если и здесь будет норма по два куба гранитной скалы в день, то билетики на обратный путь достанутся только каждому второму.

– Не каркай! – цыкнул на друга Грыжа. – Плохо будет – мы здесь долго не задержимся. Перековка трудом, в таком случае, будет перенесена на более поздний срок.

Два уголовника разговаривали между собой вполголоса, но их слова долетали до уха Ярошенко и Осокина. Впрочем, они особо и не таились от политзаключённых, презирали их, считая узниками второго сорта. Когда те умолкли и принялись грызть сухари, невесть откуда появившиеся в их руках, Виктор Пантелеевич спросил испуганно:

– Неужели такая норма устанавливается на одного человека?

– Да, это так, – подтвердил Марк. – Скалу нужно разбить киркой и вывезти на тачке на расстояние сто метров.

– Откуда вам это известно?

– Мой сменщик по работе вернулся с той стройки, рассказывал.

Осокин, похудевший и осунувшийся за время пути, с посиневшим от вьюги лицом, обречённо произнёс:

– Вы, Марк Сидорович, сильная натура. Вы выживете в здешних условиях. А вот из меня не получится Павки Корчагина.

Ухватившись руками за ворот телогрейки, он подтянул её повыше, добавил уныло:

– Не стану я обладателем счастливого билета в обратный конец. Мне не приходилось держать в руках ни кирки, ни лома. Моим инструментом были мелок, ручка и карандаш. Не выдержать мне каторжного труда, и не выжить.

– Не зарыться ли вам сейчас в снег с головой, Виктор Пантелеевич? – спросил Марк. Вопрос был задан без улыбки на лице, на полном серьёзе, и Осокин не сразу понял, почему прозвучал такой вопрос.

– Для чего? – удивился он.

– Мы сейчас встанем и пойдём дальше. А вы останетесь здесь под сугробом, незамеченным, чтобы замёрзнуть и не мучиться в лагере напрасно. Всё равно ведь смерть для вас неминуема, и лучше уж принять её сейчас. Замерзнуть в пурге совсем не страшно и не мучительно.

– Что вы такое говорите, Марк Сидорович?

– А вы о чём только что рассуждали? – строго спросил Ярошенко.

– Это я так…взвешивал вслух свои физические возможности, – застыдившись своей слабости и приступа страха, тихо произнёс Виктор Пантелеевич. – Извините за глупые мысли.

– Вот так-то будет лучше, дорогой гражданин Осокин. Я, как человек верующий, могу сказать: Бог послал нам такие испытания. И мы должны вынести все мучения, которые ниспосланы нам с небес. Про этого… Павку Корчагина, я ничего не слышал. Но, по вашим словам, он был сильным и мужественным человеком. Вот и берите с него пример, – назидательно закончил Марк Ярошенко.

Его пугало подавленное настроение Осокина и какая-то животная покорность, которые стали проявляться в нём ещё в поезде. Ему было очень жаль этого добрейшего человека, и Марк дал себе слово, что при любых обстоятельствах будет помогать этому мученику.

Чтобы подбодрить Осокина, Марк сказал:

– Вы, Виктор Пантелеевич, не один здесь такой. Среди заключённых много интеллигентов. Они, так же, как и вы, не держали в руках ни кирки, ни лопаты. Но, не думаю, чтобы кто-то из них предпочёл бы умереть преждевременно. Мы должны дожить до того времени, когда рухнет Сталинский режим и с нас снимут клеймо врага народа.

– Да, Марк Сидорович, вы правы. Не надо превращаться в животных и сносить все издевательства над собой. Надо бороться и сопротивляться. Надо выжить хотя бы для того, чтобы рассказать потомкам о страшном режиме! Чтобы они не допустили в дальнейшем повторения истории!

В глазах Осокина вспыхнул слабый огонёк появившейся надежды. Он хотел сказать ещё что-то более пафосное, свойственное интеллигентным людям, но тут раздалась команда:

– Встать! Построиться в колонну!

Заключенные стали подниматься, неуклюже выстраиваться в неровные ряды. Угрюмые лица выставились в затылок друг другу, люди старались выровняться в строю.

– Шагом марш! – послышалась новая команда.

Безмолвная колонна содрогнулась и потащилась дальше. Обменявшись информацией во время привала, люди разворошили утихшую память, впали в тревожные размышления. Они шли, согнувшись, уткнув неподвижный взгляд в снег. Всех их, без сомнения, пугала неизвестность. Вооружённый конвой, яростный лай рвущихся с поводка собак, мороз и вьюга, нескончаемо долгий путь по заснеженной дороге, несомненно, давили на психику. Даже уголовники притихли и перестали чертыхаться.

Во второй половине дня метель немного утихла. Стихия уже не швыряла в лица несчастных людей порции снега. Наконец, на горизонте показались какие-то строения. Ещё через четверть часа стало понятно, что впереди конечная точка пути.

Большая территория между двумя сопками была ограждена двумя рядами колючей проволоки. По углам периметра располагались сторожевые вышки, на них маячили часовые в длинных тулупах.

Когда колонна истощённых и обессилевших от перехода людей приблизилась к лагерю, из проходной будки неторопливо вышли два солдата в белых полушубках и распахнули главные ворота.

Толпа окоченевших от мороза и вьюги людей, не останавливаясь, прошагала мимо охраны на территорию лагеря. Солдаты с безучастным видом закрыли за прибывшей партией заключённых ворота и скрылись в проходной.

Глава 8

Ваня Ярошенко не любил зиму. Зимние сумерки наступали очень рано, времени для игр и развлечений на улице оставалось мало. После ужина приходилось сидеть дома. Приглашать пацанов к себе в барачную комнату не представлялось возможным. Во-первых, у него не было отдельного угла, где можно было принять друзей. В комнате у окна стоял только один стол. Он использовался в различных целях и всегда был занят. За ним завтракали, обедали и ужинали. Здесь стояла швейная машинка, на которой мать по вечерам постоянно что-то шила и перешивала. Здесь же готовились школьные уроки.

Чаще всех стол занимала Фрося. Она была копушей, ей вечно не хватало времени. После неё уроки готовила Василиса. Ваньке стол практически не доставался. Хорошо, что уроки для него – легкота, сделать их – что семечки полузгать на лавке. Он приспособился готовить их в школе. Либо прямо на уроках, либо на большой переменке. Если в большую переменку не удавалось это сделать, Ванька задерживался в классе после уроков ненадолго. Но такие случаи происходили очень редко, он всегда и везде поспевал.

Во-вторых, к себе домой можно было пригласить лишь таких же ребят, как он сам, живущих в соседнем бараке. Но из барачных друзей достойным пацаном был только один Тимоха Сытый. Он рос без отца, был отчаянным и самостоятельным пареньком. Ваньке с ним было всегда легко и просто. Правда, на развлечения у Тимохи не оставалось времени. И сытым он никогда не был, семья жила впроголодь. Фамилия ему досталась, словно в насмешку. После смерти отца на руках матери, кроме самого Тимохи, осталось ещё двое малолетних детей. Она постоянно загружала Тимоху какой-нибудь работой по дому, поэтому друзья встречались нечасто.

Городские одноклассники на Стрелку не ходили. Они побаивались этого места. Посещать тёмный и грязный район им запрещали родители. Оно и понятно. Стрелка была известна многим горожанам. В нескольких мрачных бараках проживали лишь ссыльные, да бывшие заключённые, работающие на сплаве леса. Какому родителю понравится дружба собственного ребёнка с детками из нехороших семей?

В-третьих, после ареста отца многие друзья отвернулись от него и перестали общаться совсем. А сегодня в школе произошло то, чего Ванька совсем не ожидал. Когда он мерялся силой на руках, и после трёх побед всё-таки поддался рыжему верзиле Пашке Мерзлякову, Лёнька Сова, который болел за Мерзлякова, неожиданно произнёс со злорадством:

– Ну, что, Стешок, заломал тебя Пашка? То-то же! Не будешь больше выпендриваться, сын врага народа!

Совой звали Лёньку Соватеева, у которого старший брат служил в милиции. Лёнька был неказистый и слабосильный мальчишка. Сморчок, одним словом. Соплёй можно перешибить. Но его побаивались. Прикрываясь братом, он вёл себя по-хамски. Мог запросто ни за что, ни про что, ударить одноклассника под дых, дёрнуть в классе за косу отличницу, нагрубить уборщице в коридоре. Вытворял, что ему вздумается.

– Чё ты сказал!? – приподнимаясь из-за парты, взвинтился Ванька. – А ну, повтори!

– То и сказал, контра недобитая! – с вызовом проговорил Сова и попятился. – Думал, если будешь молчать, то никто и не узнает, что отец твой сидит в тюрьме за контрреволюционную деятельность? Да? Брат мой врать не будет!

Ванька не стал дожидаться, пока этот сморчок выскажет ещё какую-нибудь гадость. Он подскочил к Сове и ткнул ему с размаха в лицо кулаком. Хрупкий Лёнька пошатнулся и сел на пол, из носа показалась кровь. На драку сбежались мальчишки и девчонки, образовался плотный круг.

– Мой отец не-ви-но-вен, – негодуя, сказал Ванька, произнося по слогам последнее слово. – Заруби это себе на расквашенном носу. И Виктор Пантелеевич Осокин тоже невиновен. Его-то ты бы не посмел назвать врагом народа, струсил бы, гнида поганая. Ещё раз обзовёшь меня – искровеню всю твою харю. Специально для тебя ноготь отращу. Понял? И не пугай меня своим братом, не боюсь я его.

Ванька повернулся и шагнул прочь от сидящего на полу Лёньки Соватеева. Обступившие его школьники безмолвно расступились, выпустили из круга.

Вернувшись из школы, Ванька забрался на полати и затих. Больше всего он опасался, что в школе про драку узнают сестры и сообщат матери. Тогда она точно уж выпорет его. Но ремня Ванька не боялся, хотя испытал его на себе всего лишь один раз в жизни. Пугало другое. Что, если этот Сова расскажет всё брату? Как тот поступит? Вызовут мать в школу? Заведут дело в милиции? Что вообще будет ему за драку? А может, Сова не станет жаловаться? Может, тот же Пашка Мерзляков посоветует ему помолчать? Сова ведь слушается Пашку, потому что всегда прячется за его спину.

Ванька лежал на полатях и перебирал все варианты исхода дела.

«Будь, что будет, – решил он после долгих размышлений. – Ничего уже нельзя изменить, да и не нужно. Сова схлопотал поделом. Отец мой ни в чём не виноват, мать так говорила. Его оклеветал такой же человек, как этот Сова, подлый и трусливый. Значит, юшку я ему расквасил справедливо. Врать непозволительно».

Промелькнувшие в голове последние два слова вдруг напомнили Ваньке о дяде Симе – директоре завода, который разъяснял ему однажды разницу между враньём и лукавством. Эти два слова – «врать непозволительно» – врезались ему в голову на всю жизнь.

«Надо будет навестить его, – подумал Ванька. – Ведь обещал же я заглядывать к нему хотя бы изредка, а сам не исполняю своё обязательство. Выходит, трепло я после этого, два года уже не появлялся у дяди Сима. Может, помощь ему какая-нибудь требуется, а я и не знаю? Завтра же схожу. Расскажу и про отца, и о драке с Совой. Послушаю, что он мне скажет в ответ. Ему можно верить, потому что дядя Сим – умный и справедливый. Не зря же ему доверили командовать целым заводом! И ещё его надо спросить о Боге. Что думает о нём дядя Сим? Почему одни люди верят в то, что Бог существует, а другие нет. И могут ли ошибиться в суде, посадив невинного человека в тюрьму? На целых десять лет».

После этого мысли Ваньки резко перенеслись в будущее.

«Это что же получается? Когда отец вернётся из тюрьмы, мне будет… двадцать три года?! К тому времени я уже окончу школу, отслужу в армии и вернусь домой? А, может, случится и так, что мы даже вернёмся домой одновременно. Может даже, будем ехать в одном поезде! А что? Вдруг меня отправят служить в те места, где сейчас отец отбывает срок? Мы спишемся с ним и вернёмся к матери вместе. Вот будет радость-то для неё»!

Размышления Ваньки прервали вернувшиеся из школы сёстры. Он замер и не высовывал головы с полатей, полагая, что, если им стало известно о драке, они сразу же проговорятся.

– Вань, ты дома? – послышался внизу голос Василисы.

«Ну, всё, сейчас прицепятся, – подумал Ванька с неудовольствием. – Что я им скажу?

– Ты чего затихарился? – задала вопрос уже Фрося. – Слазь давай. Обедать будем. – Она принялась переодеваться.

«Не знают», – с облегчением отметил про себя Ванька и, наконец, подал голос:

– Что ты раскудахталась, как курица. Согреешь суп – слезу, а так, чего под ногами путаться друг у дружки?

– Ишь ты, барин выискался! Согрейте ему суп, вскипятите чайник, а он, так и быть, соизволит пообедать, – незлобиво проворчала Фрося. – Мог бы и сам позаботиться насчёт обеда, пока нас с Вассой не было.

– Откуда мне знать, когда вы притащитесь?

– Это ты вечно шляешься где-то, а мы с Вассой вовремя возвращаемся из школы, – назидательно сказала Фрося.

Ванька не стал больше перепираться с сестрой, спустился с полатей, подошёл вплотную к Фросе.

– Ну, давай, будем втроём держаться за одну кастрюлю.

– Вань, кончай вредничать, – вмешалась в разговор Василиса, разжигая керосинку. – Помой руки, и садись за стол. Можешь хлеб порезать.

За обедом никто из сестёр не обмолвился об инциденте в школе.

«Пронесло, – с радостью подумал Ванька, вставая из-за стола. –Наверно, Пашка, все-таки, заставил Сову молчать. А, может, и сам Сова побоялся кляузничать училке. Он ведь знает, что Пашка не любит ябед. А без Пашки Мерзлякова – Сова никто, будто ноль без палочки. Лишь бы он своему брату-милиционеру не проболтался».

Ванька окончательно повеселел и снова забрался на полати. Взял в руки книгу и принялся читать.

На следующее утро он с тревогой входил в школу. Вчерашняя уверенность в том, что классная руководительница не знает о происшествии на последней переменке, почему-то улетучилась. Совсем необязательно, чтобы нажаловался сам Сова. Могли и девчонки нашептать на ухо Варваре Максимовне.

Ванька провёл в раздевалке на этот раз больше времени, чем обычно. Он медленно расстёгивал пуговицы, не спеша стягивал с себя пальтишко и, совсем не торопясь, отправился в конец раздевалки. Как будто, оттянув время, можно было миновать неизбежной головомойки.

Уже шагая по коридору, он нос к носу столкнулся с Варварой Максимовной. Дверь учительской распахнулась в тот момент, когда Ванька находился в двух шагах от неё.

– Здравствуйте, – выпалил он, не поднимая на учительницу глаз, и поспешил разминуться с ней.

– Здравствуй, Ваня, – ответила Варвара Максимовна, преградив ему путь.

«Знает, – мелькнула в голове мысль. – Сейчас схватит за руку и поведёт в учительскую».

– Ваня, а ты молодец, – почему-то радостно произнесла учительница математики и на мгновенье внимательно уставилась в лицо Ваньки. Он похолодел.

– Ты лучше всех справился с контрольной работой.

Глаза Ваньки округлились от удивления, он не сразу понял, о чём говорит учительница. Готовясь к хорошей взбучке, он неожиданно услышал слова благодарности. Ванька стоял и молчал. Слова будто застряли в горле.

– Ваня, ты случайно не заболел? – встревожилась Варвара Максимовна, глядя на бледное лицо ученика.

До Ваньки наконец-то дошло, что учительница не знает ничего о вчерашней драке. Он радостно встрепенулся и бодро ответил:

– Нет, Варвара Максимовна, я не болею! Закалённый я! По утрам обтираюсь холодной водой.

– Это хорошо, Ваня, что ты закаляешь свой организм. Надо бы подсказать твоим одноклассникам, чтобы брали с тебя пример, – учительница математики одарила Ваньку похвальной улыбкой. – Я предлагаю тебе поучаствовать в школьной математической олимпиаде.

– Я согласен, Варвара Максимовна! – радостно воскликнул Ванька. – А когда она будет?

– Через неделю, Ваня. Готовься.

– Можно идти?

– Иди, Ваня. Скоро звонок будет.

В класс Ванька вошёл окрылённый. Соватеев сидел на последней парте с Пашкой. Его лицо было хмурым, он о чём-то рассказывал своему покровителю. Ни ссадин, ни синяков на нём Ванька не увидел.       Стайки девчонок, пару секунд назад беззаботно щебетавшие в проходе между партами, разом повернулись к вошедшему Ярошенко и умолкли, потом быстро заняли свои места за партой.

В классе установилась напряжённая тишина. В этот момент нельзя было определить, что же произошло с одноклассниками. То ли таким образом они выразили неприязнь к Ваньке, как к сыну врага народа, то ли, наоборот, безмолвно одобряют его вчерашний поступок. Ведь накануне он защитил честь не только собственного отца, но и всеми любимого учителя истории Виктора Пантелеевича Осокина. Вслух никто из них не произнёс ни слова. Через минуту в класс вошла учительница, начался урок. После него на первой же переменке напряжённость улетучилась сама по себе. В классе поднялся обычный галдёж, о вчерашней драке никто не вспоминал.

После уроков Ванька направился навестить Сидорина Ивана Максимовича. Вчера он дал себе слово, что именно сегодня сделает это. А свое слово надо держать всегда. Если не произойдёт встречи с дядей Симом по какой-нибудь причине, он обязательно договорится с Маргаритой Васильевной, когда можно будет подойти во второй раз.

Вот и знакомая калитка. Ванька отворил её и вошёл во двор. Бросилось в глаза то, что он был не прибран. Иван Максимович обычно выгребал из ограды весь снег, а тут только узкая дорожка среди большого сугроба.

«Приболел, наверно, дядя Сим, вот и некому заняться снегом, -машинально подумал Ванька. – Вовремя я тут появился».

Не успел он дойти до крыльца, как дверь дома отворилась, из неё выкатилась незнакомая толстая женщина. Она была обута в белые фетровые сапоги, на плечах покоилась наброшенная каракулевая шуба.

– Чего тебе? – спросила она недружелюбно, облизав ярко накрашенные губы.

– Я пришёл к дяде Симу, – оробев, тихо промолвил Ванька.

– К какому ещё дяде Симу? – уже зловеще проговорила женщина, уперев массивные руки в бока. – Нет тут такого, и не было никогда.

– Сидорин Иван Максимович, директор завода, он дома?

– Ах, вот ты о ком! Он что, родственник твой?

– Ага, – соврал Ванька. – Я племянник его, двоюродный.

– Не живёт больше здесь твой дядька, – ухмыльнулась новая хозяйка. – В другом доме он сейчас.

– В каком? Где? – спросил Ванька, наивно полагая, что толстая тётка сообщит ему новый адрес Сидориных.

– В тюрьме твой дядька, – скривилась в презрительной улыбке накрашенная особа. – Арестовали его ещё осенью. Врагом народа он оказался.

«Арестовали… арестовали…, – пульсировали слова у него в голове. – Как же так? За что? Этого не может быть!»

– Ну, чего встал, как истукан? Я тебе сказала всё, что знаю. Отправляйся восвояси, племянничек! Незачем мне с тобой тут лясы точить!

– А… Маргарита Васильевна куда подевалась?

– Сын её забрал вскорости, куда-то увёз. Не знаю. Всё, малец, шагай, давай. Не забудь калитку захлопнуть, а то забежит ещё какая-нибудь бездомная собака, выгоняй я её потом.

Упитанная дама дождалась, когда Ванька вышел на улицу, затем закатилась обратно в дом, громко прихлопнув за собой дверь.

Ванька медленно побрёл по заснеженной улице, уткнувшись взглядом под ноги. Он никак не мог поверить, что дядю Сима, бывшего командира Красной Армии, директора завода, посадили в тюрьму.

«Какой же он враг народа? – недоумевал Ванька. – Это же ошибка. Дядя Сим не может быть врагом народа. Он сам воевал с белогвардейцами, рубил шашкой настоящих врагов советской власти. Почему в милиции постоянно ошибаются? Почему не хотят разбираться в суде? Это же так просто! Позвать людей, которые хорошо знают арестованного, допросить их. Они-то, по-всякому расскажут только правду. Вот и все доказательства, человека надо выпускать из тюрьмы. А вместо него сажать того, кто его оклеветал».

До самого дома Ванька пытался отыскать в голове хотя бы один факт, который каким-то образом мог бы опорочить учителя истории Виктора Пантелеевича Осокина и директора завода Ивана Максимовича Сидорина. Ни на одной из его встреч с этими людьми не происходило ничего плохого. В этомон мог бы поклясться перед кем угодно.       Неоднократно Ванька невольно сравнивал их со своим отцом. Отец был таким же честным, добрым и справедливым. С той лишь разницей, что верил в Бога и ходил в церковь. Почему отец верил в Бога и ходил в церковь, а мать – нет, для Ваньки оставалось загадкой. Сегодня он хотел, наконец-то, спросить дядю Сима о Боге, но опоздал. Теперь вряд ли когда-нибудь произойдёт встреча с Иваном Максимовичем, теперь придётся спрашивать у кого-нибудь другого. Но у кого? В окружении Ваньки больше не осталось такого человека, с которым он мог бы поделиться сокровенными мыслями. Мать не в счёт. На такой вопрос она не ответит, потому что неграмотная. Она всего лишь год назад стала подписываться в документах печатными буквами, которые заучила по памяти. До этого времени мать ставила крестик вместо подписи.

И вдруг Ваньку осенило.

«Нужно сходить в церковь! Как я сразу не догадался? В ней я смогу получить ответы на все вопросы!»

На следующий день после уроков он направился в церковь. Она находилась неподалёку от школы, стояла на небольшом возвышении у подножия горы.

Люди, пред тем как войти в здание церкви, останавливались, крестились и совершали поклоны. Ванька, озираясь по сторонам, чтобы не быть уличённым в посещении божьего храма, прячась за спины прихожан, словно мышь, юркнул в массивные двери.

То, что он увидел в первый момент, поразило и парализовало его. Везде горели свечи. Их было так много, что возьмись Ванька за пересчёт, у него это бы не получилось. На стенах висело множество икон с изображением святых. Их лица были какими-то неестественными, совсем непохожими на лица обычных людей. Поражали необычайно тонкий и длинный нос, маленький рот и большие глаза. Все эти святые, казалось, смотрели только на него. Причём, смотрели строго и осуждающе, как будто укоряли за богохульство.

Ванька в растерянности топтался посреди зала и пялился с широко открытым ртом на распятого Христа. Ему стало вдруг душно, он расстегнул пальто. На шее красовался пионерский галстук. К Ваньке тотчас, откуда-то сзади, подкралась высохшая, как гороховый стручок, согнутая пополам старуха. Она гневно зашипела ему на ухо:

– Пионерам сюда заходить не положено. Нельзя осквернять Храм Божий своим присутствием. Пионеры и комсомольцы такие же антихристы, как и коммунисты. Это они погубили много церквей! Выйди немедленно, богохульник, пока тебя не застал батюшка. Иначе я кликну сторожа, и он быстро вышвырнет тебя отсюда!

Ванька развернулся и выбежал из церкви.

«Религия – это опиум для народа!» – вспомнились ему слова Ленина, вычитанные однажды в книжке. Он не знал точного значения этого слова, и не спрашивал из-за ненадобности. А вот сейчас неожиданно для себя вдруг понял, что опиум – это, скорее всего, какой-то дурман!

«Точно – дурман, – подумалось Ваньке, когда он очутился на улице и перевёл дух. – На себе испытал. Всё тело разом одеревенело при виде лиц святых, даже соображаловка отказала».

Хмурый и опустошённый он вернулся домой. Забрался на полати и до самой ночи пролежал там, уставившись в потолок. Не давала покоя единственная мысль: чем могла очаровать и покорить церковь отца? Что такого привлекательного он смог усмотреть в ней, чтобы с безудержным желанием стремиться туда всякий раз?

Необычное поведение сына обеспокоило Евдокию. Ванька не спускался с полатей, не помогал растапливать печь, не задирался на сестёр, даже голоса не подавал.

– Ванечка, ты не заболел? – спросила она, не выдержав молчания сына.

– Нет, мама, я здоров.

– Так чего печь не разжигаешь?

– В другой раз, ладно? Книжка очень интересная попалась.

– Ой, ли? Скрываешь от меня чего-то. Нашкодил, поди? Или двойку получил? Давай, рассказывай!

– Да всё у меня хорошо, мам! Говорю же: книжку интересную из библиотеки принёс. Мне её на два дня всего дали.

– Ванька, не ври, – вступила в разговор Василиса. – Уж я-то знаю, когда ты что-то скрываешь. Забиваешься в щель, как мышь и молчишь. Колись, давай, что произошло? Мы всё равно не отстанем, пока ты не расскажешь, что случилось.

Говорить о посещении церкви не хотелось, и тут он вспомнил, что ходил навестить дядю Сима. Это сообщение послужило для него палочкой-выручалочкой.

– Ходил навестить дядю Сима, – как бы с неохотой сообщил Ванька.

– И что?

– Не живёт он больше в том доме.

– Переехал куда?

– Арестовали его ещё осенью, в тюрьме он.

Евдокия выронила из рук полено. Оно с грохотом упало на металлический лист у печки. Из отгороженной комнатушки тотчас выскочили друг за дружкой Василиса и Фрося, уставились на мать. Лицо её было бледным, губы слегка подрагивали. Сообщение сына живо напомнило ей о Марке. Сердце замерло и будто остановилось.

– И его, значит, постигла такая же участь, как нашего отца? Ох-ох-ох! Сколько же ещё пострадает невинных людей? – мать медленно опустилась на табуретку, на глаза навернулись слёзы. – Его-то хоть за что?

– Не знаю я, мам.

– Разве ты не спрашивал у Маргариты Васильевны?

– Её я тоже не застал.

– И где она сейчас, бедняга?

– Тётка, которая живёт сейчас в их доме, сказала, будто приезжал сын и забрал её к себе.

– Слава Богу, хоть он позаботился, а то бы не выжить ей одной. Ты говорил, у неё сердце больное? – Евдокия краешком фартука утёрла слезы.

– Дядя Сим так говорил, – пояснил Ванька.

Фрося перевела взгляд на сестру, спросила:

– А кто такой этот дядя Сим? Наш родственник?

– Дядя Сим – это Сидорин Иван Максимович, директор металлургического завода. Он спас нас от смерти в голодный год. Тогда ты жила на Украине.

– А-а, – протянула равнодушно Фрося и вернулась в комнату. Её больше не интересовал разговор о незнакомом человеке. У неё на носу была контрольная, и она усиленно к ней готовилась.

Мать истопила печь, сварила картошку, поставила на стол квашеную капусту.

– Дети! – громко позвала она детей. – Ужин готов! Сидайте к столу.

Ванька нехотя сполз с полатей с угрюмым лицом. Он всё ещё не отошёл от потрясения в церкви. Быстро проглотил несколько картофелин, выпил чай и отправился вновь под потолок.

Ночью ему приснился кошмар. Он опять стоял в церкви посредине зала и смотрел на лица святых. Они оживали и с гневом что-то говорили ему. Ванька не мог расслышать их голосов и в страхе пятился к выходу. Рядом с ним откуда-то вдруг появился Виктор Пантелеевич Осокин. Он долго смотрел на Ваньку, потом с сожалением и упрёком промолвил:

– Не ожидал я, Ваня, от тебя такого поступка. Никак не ожидал. Ты опозорил не только себя, но и всю пионерскую организацию школы. Немедленно сними пионерский галстук! Ты больше не можешь быть пионером!

Ванька принялся объяснять классному руководителю, почему он здесь оказался, но его слова не были слышны. Голос пропал. В испуге он повернулся и побежал прочь. В дверях путь ему преградила знакомая старуха, только теперь её лицо сильно изменилось. Нос стал длинным и горбатым, как на картинках у Бабы Яги. В руках у неё была кочерга, она размахивала ею перед лицом Ваньки и что-то злобно кричала.

Ему удалось увернуться и выскочить на улицу. Но и там его уже ждала пионервожатая. На сей раз убежать от неё не получилось. Вожатая оказалась проворнее Ваньки. Она догнала его и схватила за локоть.

– Ага, попался, бесстыдник! – злорадствовала девица. – Я ещё на совете дружины поняла, кто ты есть на самом деле. У тебя хорошо получалось скрывать своё истинное лицо. Но сколько бы верёвочке не виться, а конец её всегда отыщется. Мы будем судить тебя, как сына врага народа показательным судом!

Проснувшись утром, Ванька возненавидел церковь и всех священников. Подходя к школе, он больше не заглядывался на золотые купола, которые сверкали в утренних лучах солнца. О посещении церкви и ночном кошмаре он никому не рассказал.

Глава 9

Евдокия смирилась со своей участью за полтора года жизни без мужа. Теперь Марк писал письма регулярно. Получая от него очередную весточку, она вначале с необъяснимой осторожностью ощупывала конверт, как будто так можно было почувствовать теплоту его ладоней, а потом уже с особым трепетом разворачивала письмо. Не умея читать, Евдокия, однако, торопливо пробегала глазами по строчкам. Завидев ровный почерк, она успокаивалась и передавала письмо Василисе. Только её чтение нравилось Евдокии. Голос Василисы звучал негромко и выразительно, а главное, с той интонацией, с которой сам Марк ранее говорил с ними. У Фроси и Ивана так не получалось. Оба они читали торопливо и бесстрастно. Зато ответ писали все трое, по очереди.

Особых причин для беспокойства за судьбу мужа у Евдокии пока не было. Марк писал, что отбывает наказание в Бурятии, неподалёку от города Улан-Удэ, трудится на строительстве какой-то железной дороги. Сколько продлится это строительство, он не сообщал, поскольку и сам, вероятно, об этом не знал. Она где-то в глубине души надеялась, что стройка эта будет длительной, и после её окончания Марк обязательно вернётся домой.

Основания для такой мысли у неё имелись, потому что муж трудился честно и ответственно, с перевыполнением обязательных норм, за что его перевели даже на должность мастера. Начальство обязательно оценит его трудолюбие и отпустит за заслуги раньше срока. Эта мысль со временем крепко укоренилась в ней и вселяла надежду на благополучный исход.

За полтора года дети как-то резко повзрослели. Фрося и Василиса заметно округлились, стали степеннее, превратились в стройных красивых девушек.

Ваня вытянулся, окреп, в нём появилась мужская сила. Теперь вся физическая работа в доме лежала полностью на нём. Он носил воду из колодца, колол дрова, топил печь, выгребал золу, выносил помои. Любую работу выполнял незамедлительно и с удовольствием.

Две недели назад закончился учебный год, и сейчас Ваня бездельничал, беззаботно проводя начавшиеся каникулы.

За последние полгода у него появилось много друзей, никто больше не называл его сыном врага народа. Он стал лидером среди мальчишек в школе сразу после того случая, когда поколотил Сову – Лёньку Соватеева. Сейчас мальчишки практически каждый день пропадали на реке или шлялись в лесу. Василиса окончила семь классов. По всем предметам у неё были одни пятёрки. Ей очень хотелось поступить в техникум и выучиться на бухгалтера, но она долгое время не решалась сказать об этом матери.       Она почему-то думала, что мать будет категорически против такого решения. Во-первых, детям врагов народа не разрешалось уезжать за пределы границ района, а техникум, в котором была такая специальность, располагался в областном центре. Нарушив порядок проживания раскулаченных лиц, можно было поплатиться и свободой. Во-вторых, стипендия, которая выплачивалась студентам лишь за хорошую учёбу, могла обеспечить лишь полуголодное существование. Маминой же зарплаты сейчас едва хватало, что прокормить их с Иваном. Просить помощи у сестры не хватало духу, да и поступить так она просто не могла, потому что такой поступок, как ей представлялось, был бы совершенно бессовестным.

Фрося не являлась отличницей, учёба давалась ей с трудом. Сказывалось проживание на Украине, где была другая программа, обучение велось на украинском языке.

При возвращении на Урал ей пришлось поступить в школу на класс ниже, чтобы восполнить образовавшиеся пробелы знаний. Упорство и усидчивость дали-таки свои результаты. Семилетку сестра окончила без троек и тоже могла претендовать на дальнейшее обучение в техникуме. Однако год назад, оставив школу, Фрося отказалась от поступления в техникум и неожиданно устроилась работать продавцом в ОРС металлургического завода, сославшись на то, что на одну стипендию, без дополнительной финансовой поддержки, в большом городе не прожить.

– Поработаю с годик, подкоплю деньжат, потом видно будет, – ответила она матери.

Помучив себя предстоящим разговором, Василиса, наконец, решилась заговорить. Когда мать возвратилась с работы, она, потупив глаза в пол, несмело сказала:

– Мама, я хочу подать документы в техникум.

Евдокия тревожно приподняла голову, внимательно посмотрела в глаза дочери. Взгляд матери был вовсе не строгим и укоризненным, как предполагала Василиса. Только брови её в первый момент немного приподнялись вверх, обозначив более чётко безвременно появившиеся на лбу морщины, а затем опустились обратно. Не отводя взгляда, Евдокия тихо и как-то задумчиво промолвила:

– Жизнь-то, Васса, сама знаешь, какая теперь у нас. Правильное ли решение ты принимаешь? Не пожалеешь ли потом?

– Мама, если ты насчёт денег, то можешь не беспокоиться. Я всё продумала, тянуть с вас не стану ни копейки, – поспешно заверила Василиса, не веря в благословение матери. – Буду подрабатывать по вечерам, устроюсь куда-нибудь поломойкой. Лишь бы документы у меня приняли.

– Не об этом я, доченька, – вздохнула мать.

– О чём же?

– Не забывай, чья ты дочь. У тебя нет паспорта, и ты пока не можешь распоряжаться своей судьбой. Начнутся всякие проверки и перепроверки. Стоит ли ворошить старое, когда всё понемногу успокоилось. Мы сейчас не голодаем, у нас есть крыша над головой, можно найти работу.

– Да, мамочка, ты права. Сейчас о нас как будто забыли, мы не бедствуем. Но нельзя же жить в страхе всю оставшуюся жизнь, нельзя рассчитывать на великодушие власти. Не хочу я быть трусливой мышкой и сидеть в тихой норке. Ничего злостного против своей страны я не делала, а, значит, имею право на обучение, как все граждане СССР, – карие глаза Василисы сделались большими, в них вспыхнул огонь твёрдой решительности постоять за свои права.

«Вся в отца, – с тихой грустью и неожиданным изумлением подумала Евдокия. – Не отступится от своего плана, чего бы ей это не стоило. И никогда не пожалуется на тяжёлую долю, как я сама».

– Мне очень хочется стать бухгалтером, мамочка…Ты должна понять это, – Василиса положила ладони на худенькие, усохшие плечи матери, с надеждой заглянула ей в глаза.

– Хорошо, Васса. Пусть по-твоему будет. Только поступать вы будете вместе с Фросей.

Василиса невольно вскинула брови. Заявление матери сначала очень удивило её, но вскоре она догадалась, почему мать приняла такое решение.

Фрося не очень-то и стремилась получить специальное образование. Разговор о техникуме год назад имел для неё чисто формальный характер. В тот момент сестра просто не знала, куда податься после окончания школы и завела этот разговор так, на всякий случай, чтобы при необходимости сослаться на него.

Василиса успела за три года хорошо изучить свою сестру. Фрося, конечно же, была не способна на подлость, но себя родимую любила и баловала при каждом удобном случае. Радости жизни стояли у неё на первом плане.

Став продавщицей, Фрося не упускала возможность воспользоваться сомнительными лазейками в торговой сети. У неё появились подозрительные подруги, вокруг стали крутиться какие-то слащавые парни из ОРСА. Молодые люди могли позволить себе посещение ресторана, приобретали окольными путями дорогие вещи.

Фрося тоже приносила иногда с работы кое-что, явно не затрачивая на это денег. На вопрос: «Откуда это у тебя?» сестра только посмеивалась. Поведение Фроси не нравилось Василисе и настораживало её. Она несколько раз вызывала сестру на открытый разговор и высказывала ей своё мнение о скользких друзьях.

– Ну что ты, Вассочка, – сказала однажды сестра, – у меня очень хорошие товарищи. Просто в торговле работают более современные и образованные люди. У них больше возможностей хорошо одеваться, лучше питаться, только и всего.

– Хапуги твои друзья, – сердито ответила Василиса. – Жулики и мошенники. И ты становишься такой же, как они.

– Вассочка, что ты такое говоришь? – рассмеялась Фрося. – Тебе просто завидно, что им удаётся делать то, чего ты не можешь.

– Обвешивать, скупать вещи дешевле, пользуясь своим положением, а потом перепродавать? Ты знаешь, как это называется? И что за это бывает?

– Не преувеличивай, сестрёнка. Мои друзья знают закон и никогда его не нарушают. И я его чту, как наш отец Библию. Так что, не переживай за меня, – Фрося весело и беззаботно хохотнула.

Подобный разговор повторялся неоднократно. Понимая бесполезность продолжения диалога, Василиса каждый раз недовольно фыркала на Фросю и обрывала свои нравоучения. Неприятное чувство к сестре оставалось на целый день, но потом всё-таки проходило. Фрося была её родной сестрой, Василиса любила её и многое прощала.       Не смотря на разницу в возрасте, их очень часто принимали за сестёр-близнецов – так сильно они были похожи друг на дружку. Единственным отличием был цвет волос. У Фроси волосы были русыми, а Василиса унаследовала от отца более тёмный цвет.

Мать, несомненно, не могла не слышать их разговоров, хотя ни разу не вмешивалась в возникавшие споры. Она просто не знала, как поступить, и носила в себе опасения Василисы, ждала удобного случая, чтобы оградить Фросю от дурного влияния торгашей. И вот удачный случай подвернулся.

Сделав для себя такой вывод, Василиса спросила:

– Мама, ты хочешь таким способом оттащить Фросю от пропасти, в которую она потихоньку скатывается? Так?

– Извелась я вся, доченька, глядя на твою сестру, – тяжело вздохнув, призналась мать и сняла с плеч ладони Василисы. – Вижу ведь, что попала она под дурное влияние, а сделать ничего не могу. Ругать бесполезно, а друзья, того и гляди, подведут её под монастырь. Ветер в голове у нашей Фросюшки, может из дома уйти. Как я потом верну её обратно?

– А я, по-твоему, смогу остановить этот ветер?

– У тебя получится, Васса. Фрося будет всегда рядом с тобой. Сама ты глупостей не сотворишь, я в этом уверена, и сестре не позволишь.

– Это что же, получается? – усмехнулась Василиса. – Сестра старше меня на два года, а я, несовершеннолетний ребёнок, буду перевоспитывать её?

– Ты ведь, доченька, не хочешь, чтобы твоя сестра угодила в тюрьму? – в глазах матери на короткое время мелькнула мольба и быстро исчезла. Но этого момента было вполне достаточно, чтобы Василиса уловила состояние близкого ей человека. Мать, потеряв мужа на долгие годы, не хотела потерять ещё и дочь.

– К тому же, папа очень хотел, чтобы все вы получили образование, – высказала последний аргумент Евдокия.

– Я согласна, мамочка, – с нежностью проговорила Василиса, и поцеловала мать в щёку. – Только будет ли рада наша Фрося такому повороту событий?

Мать не успела ответить, как хлопнула входная дверь, в комнату вбежала Фрося.

– Привет семейству, – весело выпалила она, и, бросив на стул свою сумочку, повернулась к зеркалу, принялась рассматривать в нём своё лицо, перебросив косу со спины на грудь. – О чём вы тут кудахчите?

– О тебе, – спокойно ответила Василиса.

– Обо мне? – удивилась Фрося, повернулась к сестре и замерла в недоумении. – С чего вдруг?

– Василиса собралась подавать документы в техникум, – проговорила негромко мать. – Я хочу, чтобы и ты с ней вместе поступала.

Фрося вытаращила удивлённо глаза и мотнула головой из стороны в сторону. Она явно была поражена решением матери.

– Васска решила – пусть поступает. А моё время ушло уже, позабыла я все синусы и косинусы.

– Ничего, вспомнишь, – назидательным голосом высказалась Василиса. – Времени достаточно, чтобы подготовиться. Я тебе помогу.

– А если я не хочу? Если меня устраивает работа продавца? –Фрося упёрла руки в бока, приняла вызывающую позу. – Вы что, на аркане потащите меня в ваш техникум?

Мать хотела что-то сказать в ответ, но вместо слов из груди у неё вырвался безнадёжный вздох, больше похожий на всхлипывание. Она уселась на табуретку с беспомощным видом, на глазах выступили слёзы.

– Вот что, сестрёнка, – сердито сказала Василиса. – Поедешь со мной, и не спорь. Это твоя последняя возможность поступить учиться. Больше такого шанса у тебя не будет.

– Это почему же?

– Потому что, если ты не расстанешься со своей воровской компанией, то непременно окажешься в тюрьме!

– Ах, вот даже как! – растерялась от неожиданности Фрося.

– Да, я уверена в этом.

– Откуда такая уверенность?

– Ты думаешь, мы с мамой ничего не видим, ничего не замечаем?

– И что вы видите?

– Твои новые платья, туфли, дорогие духи, разные безделушки – на какие шиши это барахло приобретается? И не говори нам, что это подарки, а в ресторан тебя водят за красивые глаза! – гневно выпалила Василиса.

– Представь, сестрёнка, но это правда, – беззаботно рассмеялась Фрося. – Вещи мне дарит Вадим, он же и в ресторан приглашает.

– С трудом верится, чтобы зрелый мужчина тратился на тебя, не требуя ничего взамен. Он либо использует тебя в своих тёмных делах, о которых ты даже не догадываешься, либо…, – Василиса замолчала, не сумев подобрать подходящие слова.

– Тебе, Вассочка, не приходило в голову, что мужчина может быть просто влюблён в меня? – Фрося продолжала стоять в той же вызывающей позе, только на лице у неё появилась ядовитая ухмылка.

– Ты сама-то веришь в то, что говоришь?

– Я не верю, я – знаю.

– Какая ты всё же дура, Фроська. Девятнадцать лет тебе, а ума в голове так и не появилось. Твой Вадим, небось, и в любви к тебе уже успел объясниться? И ручку целует при встрече?

– А вот это уже не твоё дело! – возмутилась Фрося и демонстративно удалилась в комнату.

– Жаль, что папа не слышит твоих слов, – с сожалением проговорила Василиса вдогонку.

– А что было бы? – послышалось из-за перегородки.

– Моментально бы выгнал всю дурь из твоей бестолковой головы.

Через пять минут Фрося вышла из комнаты в крепдешиновом платье с большими чёрными розами на белом фоне и направилась к зеркалу. От неё пахнуло дорогими духами.

– Ужинайте без меня, – сообщила она, рассматривая себя в зеркале, поворачиваясь то одной, то другой стороной. – У моей подруги сегодня день рождения, я приглашена на вечеринку по этому случаю. Вместе с Вадимом. Вернусь поздно.

– Ненормальная, – сказала в сердцах Василиса. – Правильно Ваня сказал: тупые мозги не наточишь.

– Чего-о?!

– Ничего. Иди, куда пошла.

– Спасибо за разрешение, а то бы без него я осталась дома, -Фрося застегнула ремешки на чёрных лаковых босоножках с повышенным каблучком, схватила сумочку и выскочила из квартиры.

– В кого она у нас такая беспутная? – произнесла мать вопросительно, вытирая фартуком непрошеные слёзы.

– Ни в кого, – уверенно ответила Василиса. – Это её Украина испортила. Пока мы тут побирались в голодный год, она наблюдала, как безбедно живет тётка Ксения. Видела её продуктовые пайки, в которых есть колбаса, сыр, масло, сахар. Это испортило нашу Фросю, ей тоже захотелось красивой жизни. Став продавцом, она увидела, что можно и здесь жить не хуже тети Ксении.

– Что же делать, доченька? – всхлипнув в очередной раз, спросила Евдокия. – Если ты уедешь учиться одна, Фрося совсем от рук отобьётся, никакой управы на неё я не найду. Пока ты со мной, она хоть и фыркает, но слушается.

– Ничего, мама, я её перевоспитаю, – убеждённо заявила Василиса. – Поедет она со мной, как миленькая. Даю слово. И ты будь с ней строже, а то слово поперёк боишься сказать.

Мать с надеждой посмотрела на дочь, затем встала, подошла к ней, притянула к себе. Она почему-то поверила словам Василисы. Поглаживая голову дочери маленькими и сухими натруженными ладонями, сказала:

– Какая ты у меня умница, Васса. Добрая и отзывчивая. Я и не заметила, как ты стала совсем взрослой. Как жаль, что папы нет с нами, он бы порадовался, увидев, какой стала его дочь.

На глазах Евдокии вновь проступили слёзы, она отстранилась от Василисы, подошла к окну, уставилась на улицу.

Вечер был теплый, в лучах остывающего солнца он казался удивительно ласковым. За окном стояла необычайная тишина, лишь изредка этот мирный покой нарушался коротким посвистыванием спрятавшихся где-то в глубине черёмухи невидимых пичужек. В распахнутые створки с реки начинал робко просачиваться заметно посвежевший воздух. Ближе к ночи, наливаясь речной прохладой, он вытеснял из барака тяжёлый застоявшийся запах, заполняя всё внутреннее пространство свежестью.

Мысли Евдокии перенеслись за тысячи километров отсюда, в село Шулимовка. Вспомнилась тихая и спокойная жизнь с Марком. Отчётливо всплыло в памяти, как он легко и непринуждённо решал любые домашние вопросы, оставляя ей лишь чисто женскую работу.

Только теперь, оставшись без мужа, она осознала, что была с ним, как за каменной стеной. Смиренная по характеру, Евдокия не вникала в дела Марка и никогда не перечила ему. Слово мужа было для неё законом. Тогда ей казалось, что супружеские отношения должны быть только такими, потому что мужское и женское начало заложено кем-то свыше, и нарушать пропорцию между ними не позволительно. Есть женская доля, и есть бремя для мужчины, посильное лишь ему.

И вот всё рухнуло. Она неожиданно осталась одна. Продолжая по инерции исполнять свои материнские обязанности, ей пришлось возложить на свои хрупкие плечи ещё и мужские заботы. Барахтаясь в круговерти бесконечной работы от зари до заката, Евдокия поневоле оставила детей без должного внимания. Она наивно полагала, что её дети, трудолюбивые и послушные, всегда будут оставаться такими, какими их сделал Марк. В суматохе дней не заметила, как быстро они повзрослели и, вопреки её ожиданиям, сильно изменились. Каждый по-своему.       Василиса стала серьёзной, рассудительной и практичной не по годам девушкой. Фрося же, по непонятной причине, превратилась в завистливую и беспутную вертихвостку.

Евдокия поняла, что опоздала, и сразу растерялась. К большому удивлению для себя она вдруг обнаружила, что воспитанием детей ей не приходилось заниматься. Вначале дети постоянно находились под пристальным вниманием бабки Маруси, впитывая в себя то, чему она их учила. После высылки на Урал их характер формировала уже объективная реальность, в которой они очутились.

«Права, Василиса, – подумалось ей, – Фрося не испытала того, что выпало на долю им с Ваней. Не познала она цены куска хлеба, не увидела горя людского. Всё ей давалось задаром, без труда и мучений. Потому, видно, и отношение к жизни сложилось такое – лёгкое и бесшабашное, доступным и исполнимым стало казаться любое желание».

Евдокия опять тяжело вздохнула и отошла от окна.

– Пошла бы ты, Васса, погуляла что ли, – неожиданно сказала она, вскинув на дочь тягучий затуманенный взгляд. – А то всё дома, да дома. Вон, вечер, какой хороший. С реки свежестью понесло, не надышаться таким воздухом.

Голос матери прозвучал необычно глухо и очень печально.

Василиса безошибочно уловила в этом тоне желание матери побыть в одиночестве. Она сразу догадалась, что творится у неё в душе после разговора с Фросей. Матери нужно было выплакаться, Василиса это знала точно.

И это было действительно так. Евдокия всегда стеснялась своей слабости, неимоверными усилиями пыталась сдерживать свои чувства. Старалась никогда не плакать не только при детях, но на людях вообще. Бывало, накатятся у неё непрошеные слёзы, она тут же отвернёт лицо, чтобы незаметно смахнуть их, протереть глаза досуха. Только позднее, уединившись где-нибудь, Евдокия давала слезам волю.

Сейчас плач душил её, рвался наружу, невозможно было уже сдерживать его.

Василиса, сделав вид, что не замечает состояния матери, неопределённо пожала плечами:

– А почему бы и нет? Ванька вон, балбес, днями шляется на природе, а я превращаюсь в какую-то домоседку-затворницу. Привыкну постоянно сидеть дома – надолго в девках задержусь, а то и вовсе останусь старой девой.

– Что ты такое говоришь? – встревожилась мать. – Типун на твой язык за такие слова.

– Мамочка, я же пошутила, – рассмеялась Василиса. Затем подошла к матери, прижалась к ней, заглянула в глаза. – Неужели ты шуток не различаешь?

– Разве поймёшь вас, молодых, когда вы шутите, а когда всерьёз говорите?

– Это ты о Ваньке?

– Обо всех вас, – не стала уточнять мать. Потом, подумав, добавила:

– А Ванька стал насмешником. Начитается умных книг, а потом подсмеивается над моей неграмотностью. Откуда же мне знать про те слова, которые в его книжках прописаны? Слава Богу хоть балакать по-русски выучилась.

– Не обращай на него внимания, мама. Ванька и с нами так себя ведёт, – успокоила Василиса мать. – Возраст у него такой, самоутверждение происходит. А вообще-то, он у нас хороший и добрый. И умный. Любит, конечно, подковырнуть, посмеяться, но делает это беззлобно.

– Ладно, иди, погуляй. Может, Ваньку где встретишь. Займусь ужином, – сказала мать, опуская глаза.

Василиса отправилась на реку.

Домой она вернулась через час вместе с Ванькой. Его она встретила на реке. Брат возвращался с друзьями с рыбалки, на ивовом прутке у него было нанизано десятка два серебристых уклеек, в самом низу красовался крупный окунь. Улов друзей был скромнее.

– Ты чего на реку припёрлась? – сказал он удивлённо, расставшись с мальчишками.

– А что, только ты можешь бродяжничать с утра до вечера? А мне и воздухом подышать уже нельзя?

– Я не бродяжничаю, я делом занимаюсь, – с ходу поправил Ваня. – Видишь, сколько наловил?

– Вижу, – без восхищения уловом брата спокойно проговорила Василиса. – Только не рассчитывай на то, что я или мама будем чистить твою рыбу. Сам наловил, сам почистишь, а я, так и быть, пожарю. Понятно?

– Ну и почищу, – поникшим голосом буркнул брат. – Подумаешь, тягость, какая.

– Вот и договорились. А на будущее запомни: сидеть с удочкой у реки – это удовольствие, а готовить пищу – это труд. А труд в семье должен распределяться между всеми членами поровну. Усвоил?

Ванька гневно зыркнул глазами на Василису, но промолчал и до самого барака не проронил больше ни слова.

Дома, нахохлившись, взял таз, сдёрнул с прутка рыбу в него, налил воды, принялся за чистку.

– Вань, ты чего хмурый сегодня? Не заболел часом? – поинтересовалась Евдокия. Глаза её были сухими, но припухшие. Красные веки подтверждали, что мать недавно плакала. Войдя домой, Василиса сразу обратила на это внимание.

– Показалось тебе, – буркнул Ванька. – Не веселиться же мне с утра до ночи.

– Не очень радостно, видать, рыбу чистить, – усмехнулась Василиса. – Ловить-то куда проще и интереснее.

– Та я и сама бы почистила твою рыбу, синку, – сказала мать. – А ты бы сначала покушал трошки. Голодный, небось?

– Мам, я брал с собой на обед хлеб с маслом. На реке чай с пацанами сварганили. Мишка даже варенья прихватил с собой. Потерплю я, не беспокойся. Потом жареной рыбы наемся.

Василиса дождалась, когда брат выпотрошил и промыл рыбу, и пожарила весь его улов. Ванька с большим аппетитом умял свой ужин, затем выпил кружку чая и уже через полчаса мирно посапывал на матрасике в углу комнаты.

– Чего это он сегодня надулся? – спросила Евдокия дочь. – С друзьями поссорился, или на тебя за что пообиделся?

– Повоспитывала я братца немного, – на лице Василисы проступила довольная улыбка. – Ума вложила немного в его голову. Чтобы не стал эгоистом, как Фрося, и про домашние обязанности помнил.

– О чём был у вас разговор?

– Да, так, мам, неважно, – отмахнулась Василиса. – Поговорили по душам немного.

С этого дня Иван взял за правило чистить свой улов самостоятельно, а чуть позже Василиса позволила ему и жарить.

Глава 10

Поступать в техникум в Пермь сёстры поехали вместе. Пообещав матери, что перевоспитает Фросю, Василиса действительно приложила определённые усилия. В тот памятный день она не легла спать вслед за Ванькой, а вышла из барака и дождалась возвращения сестры с вечеринки.

К её удивлению, Фрося подходила к бараку одна, без ухажёра. Весёлая и беззаботная она что-то тихонько напевала себе под нос.

– А где твой кавалер? – спросила Василиса громко, выходя из-за густого клёна в тот момент, когда сестра очутилась рядом.

– Ой, Васска, как ты меня напугала! – вскрикнула от неожиданности Фрося. – Что ты тут делаешь так поздно?

– Тебя дожидаюсь, сестрёнка, сильно соскучилась.

– Да будет врать-то, зануда. Никак, жениха моего решила высмотреть?

– Ха! Любопытно, однако, – усмехнулась Василиса. – Быстро же ты перевела своего Вадима в разряд женихов. Что за спешка такая?

– Не задирайся, Васса. Говори, что хотела, а то мне ужасно хочется в постель. Устала я сегодня, ноги гудят.

– И всё же, почему без провожатого? Где твой Вадим?

– На что тебе сдался Вадим? Чего ты прицепилась к нему? – тут же напустилась на сестру Фрося.

– Так, интересно просто. Ты называешь его своим женихом, а возвращаешься с поздней вечеринки одна. По-моему, настоящий мужчина вряд ли позволит своей возлюбленной гулять одной по ночам.

– Какая ты, Васска, приставучая и прилипчивая, всё-таки! – скривившись, как от кислой ягоды, процедила Фрося и покачнулась.

– О-о, да ты ещё, как я вижу, и набралась изрядно?

– Да, пила вино, танцевала, целовалась с Вадимом, а что? Ты мне можешь запретить веселиться? Будешь учить, как мне жить?

– Запретить тебе, Фрося, я не могу, к сожалению. Но преподать последний совет собиралась. Надеялась, что поймёшь, наконец, как мама переживает за тебя, ночами не спит, плачет. Да напрасно, видать, я хотела заскочить на подножку уходящего поезда. Вагон, как оказывается, далеко уже отошёл от станции, и мне его не догнать.

– Ох, как ты красиво говоришь! – сказала Фрося, кривляясь перед сестрой. – Ты у нас, значит, правильная девушка, а я, выходит, шалопутная и неисправимая дрянь?

– Беспутный ты человек с чёрствой душой, Фрося, – сердито высказалась Василиса. – Для тебя мама – пустое место. Как ты можешь так относиться к ней? Она же тебя родила, вырастила, теперь хочет, чтобы ты получила образование. А дочь вместо благодарности, делает ей больно, путается с жуликами и уверенно шагает по тюремной дорожке.

– Всё, хватит. Мне не десять лет, чтобы во всём слушаться маму. Я сама вправе решать, что мне делать и с кем водиться. Ясно?

– Ну и чёрт с тобой! – Василиса оттолкнула сестру в сторону и быстро зашагала к бараку. Фрося поплелась за ней следом.

… Семейный конфликт разрешился сам по себе. Буквально через несколько дней арестовали Вадима и женщину-товароведа. Милиции удалось обнаружить тайный склад, на котором хранился неучтённый товар. В магазин нагрянула ревизия, началась проверка. Контролёры установили недостачу. Потрясённая случившимся, Фрося долго не могла прийти в себя. Несколько дней она скрывала от сестры о происшествии и только под натиском наблюдательной Василисы рассказала обо всём начистоту.

Василиса, чтобы оградить мать от страшного известия, запретила сестре вести разговор при ней на эту тему. Она не стала упрекать Фросю ни в чём. Наоборот, с её стороны звучали лишь слова утешения и поддержки.

В акте ревизии, к счастью, вины продавца не было обозначено, но часть недостачи по совету старого доброго ревизора ей пришлось-таки компенсировать из своей зарплаты. Сумма недостачи оказалась соразмерной со стоимостью крепдешинового платья и чёрных лаковых туфлей.

Когда всё закончилось, Василиса властно сказала:

– Всё, сестрёнка, увольняйся. Игры в торговлю и любовь у тебя закончились, поедем сдавать документы в техникум.

Фрося с покорностью закивала головой в знак согласия.

В первых числах июля они отправились в Пермь.

В областном центре девчата никогда не бывали, и когда поезд достиг окраин большого города, они в буквальном смысле прилипли к окну и стали разглядывать всё подряд, что появлялось перед глазами.       Фрося даже немного разочаровалась, когда увидела надпись «Пермь-2» на здании приближающегося вокзала. Это была их конечная станция.

– Всё, сестрёнка, приехали, – чуть возбуждённым голосом произнесла Василиса, поднимаясь с места. – Сейчас мы с тобой направимся к трамвайной остановке.

– А ты знаешь, куда надо идти?

– Язык до Киева доведёт, – с уверенностью заявила Василиса.

Они прошли по крайней платформе, минуя вокзал, вышли на привокзальную площадь и сразу попали в людской водоворот.

Большой город оглушил и ошеломил их. Обе они представляли его по немногочисленным рассказам знакомых, но Пермь предстала перед ними совсем в другом обличии.

На площади было полно народу, люди куда-то торопились, громко разговаривая на ходу, сталкивались друг с другом плечами, оборачивались, ругались и шагали дальше. Толпа двигалась несколькими встречными потоками.

В стороне вдоль высокой каменной стены расположились крикливые торговки. Они наперебой расхваливали свой товар, зазывая покупателей. Впереди, в полутораста метрах от центрального входа была стоянка транспорта. Такое количество машин и автобусов сёстры видели впервые. Чуть дальше и левее автостоянки по кругу один за другим, скрежеща на крутом повороте колёсной парой, двигались диковинные трамваи красно-жёлтого цвета.

Василиса и Фрося смотрели на живую картину городской жизни широко открытыми глазами. Их толкали, теснили в сторону, грозно ругались в их адрес, показывали кулаки. Наконец, они сообразили, что попали во встречный поток, из которого следовало немедленно выбраться, иначе стремительно движущаяся толпа может сбить с ног. С трудом перестроившись в людскую струю нужного направления, и тут же подхваченные ею, сёстры поплыли к трамвайной остановке.

Им, провинциалкам, было невдомёк, что в определённые периоды времени в городе существует час-пик. Их паровоз прибыл ранним утром, как раз в то время, когда народ спешил на работу, пересаживаясь из одного вида транспорта в другой. Уже через час от столпотворения не оставалось и следа, охрипшие торговки умолкали, подсчитывая выручку.

Сёстры протиснулись в открывшиеся двери первого подъехавшего трамвая и доехали до центра города. Там они отыскали «Горсправку», уточнили место нахождения техникума и пешком отправились на его поиски.

Когда ноги Василисы ступили на первые ступеньки широкого крыльца с большими круглыми колоннами, её сердце вдруг замерло, затем защемило как-то тоскливо и даже тревожно. Какое-то внутреннее предчувствие подсказывало ей, что поднимается она по этим ступенькам в первый и последний раз.

Фрося же, напротив, была весела, находилась под впечатлением от всего увиденного и не переставала восторгаться:

– Васска, как здорово здесь! Живут же люди!

– Если примут нас в техникум – и ты будешь жить здесь, как настоящая пермячка.

Из дверей техникума выходили молодые парни и девушки. Они шутили, громко смеялись, обменивались рукопожатиями и о чём-то договаривались между собой.

Сёстры Ярошенко, оробев, обошли стороной радостных абитуриентов и проникли в вестибюль. Там, у задней стены, были расставлены столы, накрытые зелёным сукном, за ними висел бумажный плакат «Приёмная комиссия».

Василиса подошла к одному из столов, за которым сидела худощавая женщина. Фрося встала рядышком. Женщина посмотрела на них из-под очков, сказала бесцветным голосом:

– Давайте ваши документы.

Сёстры полезли в свои сумочки, достали свидетельства об образовании, положили на стол.

– Анкеты не заполняли ещё? – спросила женщина. Её бесцветный голос быстро превратился во вкрадчиво-сладкий.

– Какие анкеты? – в один голос недоумённо спросили Василиса и Фрося.

– Ой, девочки, какие же вы невнимательные. На входе висит объявление для абитуриентов, а вы, милочки, проходите мимо и не замечаете. Крупными буквами написано для вас. Видите, в углу два стола? – женщина показала рукой перед собой. – Там находятся бланки. Идите, заполняйте, потом подойдёте.

– Спасибо. Извините нас, – тихо произнесла Василиса и почувствовала, как по спине пошли маленькие иголки.

Они взяли из стопочки два бланка анкет, отошли к широкому подоконнику, принялись изучать.

– Васска, – встревоженным шёпотом обратилась Фрося к сестре. – Ты всё прочитала?

– Да.

– И что мы будем писать в графе о месте работы отца?

– Не знаю, – так же шёпотом ответила Василиса, чувствуя, как в груди тревожно затрепетало сердце.

– Давай напишем, где он работал до ареста, – предложила Фрося. – Кто нас будет проверять?

– Тут ещё номер паспорта надо указать, – прошептала Василиса.

– У нас его нет, поставим прочерк.

– Ты ведь знаешь, почему нам его не выдают.

– Это мы с тобой знаем, а им знать ни к чему. Скажем, что оба паспорта у нас сегодня украли в поезде, или ещё что-нибудь в этом роде.

– Фрося, не говори ерунды, – недовольно замотала головой Василиса. – Члены приёмной комиссии не такие наивные, как ты полагаешь. Твоему вранью никто из них не поверит.

– Тогда скажи, что будем делать дальше? Развернёмся прямо сейчас и отправимся восвояси?

– Нет. Надо идти к директору техникума, – решительно проговорила Василиса. – Рассказать всё, как есть, и упросить его принять наши документы. В виде исключения.

– Ты как хочешь, Васска, а я, всё-таки, попробую проскользнуть. Беседа с директором ничего нам недаст, поверь моему слову.

Фрося заполнила анкету, направилась к приёмщице. Теперь уже Василиса стояла в сторонке и наблюдала за тем, как будут развиваться дальнейшие события.

Женщина взяла в руки анкету, принялась просматривать заполненные графы. Внезапно её тонкие змейки бровей дрогнули, а затем медленно поползли вверх. Она сняла очки и, не проронив ни слова, уставилась на Фросю.

– Что-то не так? – бодрым голосом спросила сестра.

– У вас, милочка, отсутствует паспорт, – негромким голосом выдавила, наконец, из себя приёмщица, продолжая изучать строгим взглядом лицо Фроси. – Без него я не могу зачислить вас в список абитуриентов.

– У меня его украли в поезде вместе с деньгами, – жалобно соврала Фрося, резко поменяв интонацию и выражение лица. Она начала всхлипывать вполне натурально, достала из сумочки носовой платок и утёрла мнимые слёзы.

– Обратитесь в милицию, в таком случае, там вам выдадут временную справку, – ухмыльнулась приёмщица, явно догадавшись об истинной причине отсутствия паспорта. Она протянула документы назад, добавила с ехидцей:

– Только помни, милочка: в милиции принято говорить правду. Там строгие дяди, сказок не любят.

Фрося сообразила, что приёмщица раскусила её, и не стала произносить больше ни слова в своё оправдание. Проведя платочком по векам ещё раз, она взяла анкету, два свидетельства, и отошла от стола, задыхаясь от злости.

– Хитрая стерва! – с гневом выплеснула Фрося, когда они с Василисой отошли к окну. – Сразу поняла, кто перед ней стоит, только виду не подала, лисица драная!

– Не надо возмущаться, Фрося, – проговорила Василиса, поморщившись. – Откровенно говоря, мне было неловко и стыдно за тебя.

Фрося резко подняла голову, вмиг вспыхнула, как спичка:

– Стыдно, говоришь?! А им, этим чинушам, не стыдно клеймить меня дочерью врага народа? Не стыдно лишать меня всех гражданских прав без наличия вины? По-твоему, это всё в порядке вещей, да?

– А приёмщица-то здесь причём? Она добросовестно исполняет свои обязанности, тщательно проверяет соблюдение правил приёма в учебное учреждение.

– Все они не причём: милиция, прокуратура, паспортисты, приёмщики, и директор техникума тоже будет не причём. Одни мы с тобой только виноватые, – Фрося кисло усмехнулась. – Как сорняки в огороде. Какой бы красотой не обладали, всё равно на удобренную грядку не попасть. Место им в меже или на тропинке, где в любой момент их могут выдернуть или затоптать ногами.

Василиса заметила, как дрогнули губы сестры, как повлажнели её глаза. Она впервые увидела Фросю такой – обиженной и униженной до той степени, при которой человек готов на любой поступок ради восстановления справедливости. Но сестра в данный момент была беспомощна для свершения таких поступков.

– Стой здесь, никуда не уходи, – распорядилась Василиса – Я, всё-таки, схожу к директору техникума.

Ей стало ясно, что сестра не пойдёт с ней к директору, а если и пойдёт после уговоров – может только испортить разговор в таком состоянии. Василиса двинулась по коридору, отыскивая взглядом нужную табличку на дверях.

Директор оказался на месте, Василиса получила разрешение секретарши пройти к нему в кабинет. Открыв дверь, она с большим волнением переступила порог.

За массивным столом с круглыми резными ножками сидел мужчина лет пятидесяти с худым продолговатым лицом землистого цвета. Он был одет в полувоенный френч, на переносице чудом держалось старомодное пенсне. Оно был без цепочки. Завидев Василису, он снял его отложил в сторону, потёр двумя пальцами то место, где виднелись следы от пружинки.

– Прошу вас, присаживайтесь, – проговорил он любезно и доброжелательно улыбнулся. – Рассказывайте, что вас привело ко мне? Чем могу быть полезным вам?

Собравшись с духом, Василиса начала объяснять:

– Мы с сестрой приехали из Чусового, хотели подать документы для сдачи приёмных экзаменов. Но в приёмной комиссии нам было отказано, потому что у нас нет паспортов.

Голос Василисы дрогнул, она замолчала, но глаз от лица директора не отвела.

– Вы, как я полагаю, из семьи переселенцев? – голос директора техникума продолжал оставаться доброжелательным. Во взгляде не было ни презрения, ни скрытой надменности, которые просматривались в поведении женщины из приёмной комиссии. Удивительным было и то, что директор не употребил в разговоре слова «раскулаченные» или «враги народа». Этот факт вызывал доверие.

– Да, мы переехали из Украины в 1931 году. Восемь лет уже живём на Урале, – ответила Василиса, успокаиваясь.

– А папа арестован в тридцать седьмом году и осужден по политической статье, – тихим голосом, будто про себя, медленно проговорил директор, не требуя ответа. – Начало положила коллективизация, остальное довершил чей-то донос.

Наступила небольшая пауза, Василиса почувствовала, как внутри у неё вновь поднимается волнение.

– Где же твоя сестра? Почему она не зашла вместе с тобой? – очнувшись от каких-то своих дум, неожиданно спросил директор.

– Она…она постеснялась, – ответила Василиса, с трудом найдя объяснение.

– Стеснительность – это хорошее качество. Но в вашем положении надо быть чуточку смелее. Иначе не добиться поставленной цели, поскольку отношение к вам в обществе не изменится ещё очень долго.

– Вы поможете нам? – спросила Василиса, удивившись своей смелости. – Мы с сестрой очень хотим учиться в вашем техникуме.

– И какую же специальность вы избрали для себя, позвольте полюбопытствовать? – совсем по-отечески спросил директор.

– Мы хотели бы выучиться на бухгалтера.

– Очень хорошую специальность выбрали, – похвалил директор и провёл рукой по голове, приглаживая редеющие седые волосы. Василиса смотрела на него и с тревогой ждала ответа на свой вопрос.

– Вот что, голубушка. Принять ваши документы без наличия паспорта я, к великому сожалению, не могу. Не позволяет закон. Вы уж не обессудьте старика, – с лица директора сошла улыбка, оно сделалось строгим. – Однако совет вам я дам.

Он встал из-за стола, прошёлся по кабинету, остановился напротив Василисы.

– Поступить вы сможете в другой техникум, неподалёку от вас – в Лысьве. Правда, профиль там не финансовый, а машиностроительный. Но это пока неважно. Главное – поступить, зацепиться, так сказать. А, через годик можно будет перевестись уже к нам, на финансовое отделение. Как вам моё предложение?

Василиса подняла голову, робко заглянула в глаза директору, тихо произнесла:

– Я могу только поблагодарить вас за совет. У нас с сестрой действительно не остаётся выбора.

– Тогда, голубушка, на этом и остановимся, – директор положил свою руку на плечо Василисы. – Хорошо, что вы правильно меня поняли. Поезжайте домой, и сделайте так, как я вам сказал. Только у меня одно условие.

– Какое?

– Вы должны окончить первый курс с отличием. Иначе я не смогу вам помочь, – директор слегка кивнул головой, будто сказал: «Честь имею!» и вернулся за стол.

Василиса ещё раз поблагодарила директора и покинула кабинет.

– Ну и что он сказал? – спросила Фрося, шагнув навстречу сестре, когда та появилась в зале приёмной комиссии.

– Будем поступать в машиностроительный техникум, в Лысьве. Через год переведёмся сюда. Директор обещал помочь.

Вечерним паровозом сёстры уехали домой. А уже на следующий день отправились в Лысьву.

Глава 11

Василиса и Фрося учились на втором курсе машиностроительного техникума. Жили вчетвером в небольшой комнате студенческого общежития. Год назад они послушались совета директора пермского техникума и подали документы сюда, в Лысьву. Вступительные экзамены обе сдали успешно, были зачислены на первый курс по специальности «Обработка металлов резанием».

Отучившись год, они не стали хлопотать о своём переводе в Пермь, в финансовый техникум, как предполагалось ранее. Как ни странно, специальность машиностроителя Василисе неожиданно понравилась. Во время учёбы студентам организовали несколько экскурсий на завод, показали производство. Визг и грохот механических цехов, яркий блеск свежесрезанного металла заворожили Василису сразу. Она подолгу задерживалась возле металлообрабатывающих станков и с восторгом наблюдала, как, сворачиваясь в спираль, шипя и извиваясь, будто живая змея, двигалась по станине серебристая стружка. Труд станочников напоминал ей кропотливое ваяние скульпторов. И те, и другие, как ей думалось, скрупулёзно корпели над исходным материалом – каменной глыбой и бесформенной металлической болванкой, получая в итоге замысловатые творения.

В отличие от Василисы, Фрося не испытывала восторга от избранной специальности. Училась с неохотой, будто исполняла рутинную трудовую повинность. С недавнего времени начала потихоньку пропускать лекции. Однако жизнь в общежитии ей нравилась. Здесь была полная свобода. Она позволяла себе много вольностей, могла гулять до поздней ночи с группой таких же бесшабашных, как она сама, девушек и парней из техникума. Иногда возвращалась в общежитие аж под утро.       Вначале Василиса пыталась урезонить сестру, стыдила за неблаговидные поступки, а потом на всё махнула рукой.

«Не пятнадцать лет ей, – решила про себя Василиса. – Сама способна отвечать за свои глупые выходки. Пусть живёт, как ей хочется. Мама не видит и, слава Богу».

На выходные дни они в обязательном порядке ездили домой, навещали мать с братом. Там Фрося вела себя прилично, помогала матери по хозяйству, была в её глазах пай-девочкой.

Весной матери выделили земельный участок в несколько соток, в мае они вчетвером вскопали его, посадили картошку.

Ваня в свои шестнадцать лет сильно возмужал, стал широкоплечим красивым парнем с непокорной черной шевелюрой, как у отца. За лето, неподалёку от барака, он соорудил овощную яму, опустил в неё на зимнее хранение первый урожай картофеля.

За два дня до Нового года Василиса и Фрося вновь побывали в Чусовом, привезли с собой ведро картошки. В общежитии намечался новогодний бал, нужно было организовать праздничный стол.

Каждый из студентов привёз из дома те продукты, которыми располагала его семья. Деревенские парни, сговорившись между собой, сходили на охоту, привезли полмешка рябчиков. Девчатам было поручено ощипать их. Когда они справились с поручением, рябчиков сложили обратно в мешок и привязали снаружи к оконной раме. Кто-то привёз домашний шпик, кто-то соленья и варенье. На всё остальное сбросились по рублю со стипендии.

Зима в этом году выдалась морозной. С начала декабря выпало много снегу. Он был кристально чистым и под лучами холодного солнца блестел так ярко, что рябило в глазах.

Против окна комнаты, в которой жили Василиса с Фросей, росли три большие ели. Широкие ветки, покрытые толстыми снеговыми шапками, в мучительном наклоне согнулись к земле и с трудом выдерживали тяжесть снежного груза, норовя в любой момент переломиться. Иногда налетал сильный ветер и раскачивал макушки, ели начинали тихо и жалобно стонать. Часть шапок падала вниз, ветки шумно вздрагивали, как бы издавая звук облегчения, и немного выпрямлялись.

Василиса любила подолгу простаивать у окна и любоваться зимними причудами.

Был понедельник, утро в общежитии началось, как обычно. Кто-то уже успел включить патефон, и весёлая музыка просочилась через двери в коридор. Там с каждой минутой нарастала беготня, слышались оживлённые голоса и смех.

Основная масса студентов вставала одновременно, образуя столпотворение в тесной комнате для умывания. Василиса, чтобы избегать толкотни, поднималась с постели на полчаса раньше и успевала привести себя в порядок без лишней суеты. Следом за ней поднимались Галя с Верой. Обе они были из посёлка Пашия, в школе учились в одном классе. Девчонки заправляли постели, Василиса ставила на примус чайник. Пока он нагревался, она подходила к окну и смотрела на любимые ели в свете уличного фонаря. Вид притихших заснеженных деревьев, без преувеличения, был сказочным.

Фрося в этот момент продолжала безмятежно спать.

Ровно в половине восьмого, как обычно, Василиса подошла к спящей сестре, принялась будить.

– Фрося, вставай, – громко произнесла она и тихонько дотронулась до плеча сестры.

Фрося как будто не услышала её, даже не пошевелилась. Такое поведение сестры повторялось ежедневно, сценарий её пробуждения был известен до мелочей.

– Вставай, лежебока, – повторила Василиса сердито. – Хватит дрыхнуть. Опять из-за тебя побежим на учёбу, сломя голову.

Прошла минута, другая, наконец, Фрося с трудом открыла глаза, провела ладонями по заспанному лицу. Взглянув на часы-ходики, висящие на противоположной стене, села на край кровати. Широко зевая и потягиваясь, медленно поднялась, набросила на себя халат, взяла из тумбочки туалетные принадлежности и, не проронив ни слова, с понурым видом направилась умываться.

В комнату вернулись Галя с Верой.

– Ну, что, пробудилась спящая красавица? – спросила Вера весёлым голосом.

– Растормошила её, как всегда, – усмехнулась Василиса. – Встать-то, она встала, только не проснулась ещё.

– Как ей удаётся спать, когда вся общага уже ходуном ходит? –удивилась Галя в очередной раз. – Не перестаю поражаться её уникальным способностям.

– Она с детства у нас такая, – пояснила Василиса. – Хоть из ружья над ухом стреляй – не проснётся.

– Потому что наша Фрося – сова, – сказала Вера, оглядывая себя в зеркале. – Тип человека есть такой. У него до глубокой ночи нет сна, а потом он до полудня не может проснуться.

Вскипел чайник, Василиса потушила примус.

– Сегодня у нас, девчонки, на завтрак шанежки и пирожки с картошкой, – промолвила она, выкладывая на стол свёрток с домашней стряпнёй. – Мама вчера испекла. Ешьте, пожалуйста, что кому хочется.

Девчонки придвинули табуретки к столу, сели завтракать. В дверях появилась Фрося.

– Запаздываешь, подруга, – проговорила жизнерадостная Вера, расставляя чайные кружки. – Без завтрака можешь остаться.

– На голодный желудок знания лучше закрепляются, – произнесла Фрося первые свои слова после пробуждения. – А от недосыпания появляются разные болезни.

– Неправда, – возразила светловолосая Галя. – Когда очень хочется кушать, в голове вертятся лишь одни мысли о еде. Ничего другого в голову и не лезет.

Фрося не отозвалась. Она невозмутимо спокойно прошла по комнате, повесила полотенце на спинку кровати и остановилась перед зеркалом.

– Хватит любоваться собой, садись завтракать, – недовольно проговорила Василиса. – Времени у нас в обрез.

– А я сегодня не пойду на первую пару, – проводя мизинцами по бровям, равнодушно сообщила Фрося.

Василиса поставила кружку на стол, повернулась к сестре:

– То есть, как не пойдёшь?

– А вот так: не пойду и всё. Тошнит меня от этих актуальных проблем идеологической борьбы.

– Фроська, ты чего? У нас ведь зачёт на носу по этой теме. Как собираешься его сдавать?

– Я, может быть, и не собираюсь его сдавать, – заявила Фрося. – Возьму академический отпуск, обдумаю основательно, стоит ли учиться тем вещам, к которым не лежит моя трепетная и страстная душа?

– Ты это серьёзно?

– Вполне.

– Ну, знаешь! – возмущённо произнесла Василиса, повысив голос. – Училась, училась, и – на тебе! Соскочила с повозки на полдороги. Не смей даже думать об этом! Отучись до конца, а там поступай, как знаешь.

– А ты не смей больше командовать мною, ясно? – Фрося, сощурившись, вцепилась взглядом в сестру. – Не воображай, что ты самая умная и практичная. Терпела я твои нравоучения, пока мама рядом была. Не хотелось мне причинять ей страдания. А теперь, сестрёнка, у нас дорожки порознь идут. Буду поступать так, как посчитаю правильным для себя.

– Ну, как тут не ругнуться, а? – взывая о поддержке, сказала Василиса, переводя свой взгляд на девчонок. – Вы то что молчите, подруги? Скажите хоть что-нибудь?

– Что тут скажешь? – пожала плечами Вера. – Всем известно, что мир состоит из света и тьмы. Кому-то сподручнее жить в темноте, а кто-то не мыслит себя без света. Вот пусть и решает сама, в какой среде ей будет комфортнее.

– Слышала? – усмехнулась Фрося.

– Дура ты, Фроська, – не сдержалась Василиса. – Будешь потом локти кусать, да поздно будет. Уйдёт твоё время.

– Если и буду кусать, то это будут мои локти. Твои костяшки останутся целёхонькими, не переживай.

– Девочки, не надо ссориться, – сокрушённо вздохнула Галя. –Так вы можете и до кулаков дойти.

Она встала из-за стола, начала одеваться.

– Ладно, успокойся, сестрёнка, – примирительно сказала Фрося. –Это я так, высказала свои мысли вслух, да выслушала несколько мнений. Буду пока учиться, а там видно будет, – плутоватые глаза Фроси победно заулыбались. Она подскочила к столу, схватила пирожок, откусила сразу половину и принялась торопливо жевать, запивая чаем.

Через несколько минут дружная четвёрка покинула комнату и, как всегда, бегом устремилась на занятия.

Новогодняя ёлка была установлена в небольшом зале для посетителей на первом этаже общежития. Наряжали её все желающие. Игрушек было в избытке, на ветках не осталось пустых мест. На макушке водрузили большую звезду, изготовленную из картона и обтянутую красным кумачом.

Начало новогоднего бала запланировали на восемь часов вечера, но ещё за час до открытия праздничного мероприятия в зале стали собираться люди. Обитатели общежития пригласили своих родственников и друзей. Строгий комендант дал указание вахтёру не пропускать никого из них на этажи общежития до особого распоряжения. Все приглашённые расположились пока на деревянных лавках и стульях, расставленных по периметру зала. Ни для кого из них не было секретом, что в разгар вечера комендант смягчится и разрешит проход гостей в залог паспорта или удостоверения личности, которые вахтёр будет складывать в шкафчик у себя за спиной.

А пока громко звучал граммофон, гости слушали песни Утесова и Руслановой.

В общежитии проживали и парни, их поселили этажом выше. Они занесли два стола и стулья из соседних комнат и удалились. Девчата принялись колдовать над закусками.

– Вер, а ты точно пригласила брата на вечер? – словно бы невзначай, спросила Фрося, орудуя ножом на разделочной фанерке.

– Мишку-то?

– А что, у тебя ещё есть брат?

– У меня их трое, – с неподдельной гордостью сообщила Вера. –Миша старший, он с восемнадцатого года. Артёмка и Андрюшка – погодки, родились уже после меня. Им ещё рановато покидать посёлок, сперва пусть молоко на губах обсохнет.

– Сколько им исполнилось? – поинтересовалась Василиса.

– Артёмке – тринадцать, Андрейке – четырнадцать.

– Так Михаил придёт на вечер? – спросила ещё раз Фрося, не получив ответа.

– Что ты так интересуешься? Никак, заранее глаз на него положила? – рассмеялась Вера. – Может, он тебе ещё и не понравится, или ты ему. Он у нас парень с принципами, сам выбирает себе друзей. Может, он по Галке соскучился? Из одного посёлка, как-никак, ещё со школы знакомы.

Галя зарделась, спешно выпалила:

– Скажешь тоже. Ты его позвала, к тебе он и придёт в гости. Меня твой брат не балует своим вниманием.

– Мишка и сам бы пришёл, без приглашения. Скучно у них в рабочем общежитии, пьют от безделья.

В это время в дверь комнаты постучали.

Девчата недоумённо переглянулись.

– Войдите! – громко произнесла Василиса.

Дверь отворилась, на пороге остановился высокий светловолосый парень. В руках он держал шапку из серого меха, яркой голубизны глаза смеялись.

– Мишка! – радостно вскрикнула Вера и устремилась к брату. – Ты как прошёл? На вахте ведь никого не пропускают.

– Зачем идти через вахту, когда есть другие пути? – загадочно проговорил Михаил. – Голова нужна, не только шапку носить.

– И всё же?

– Через запасной выход просочился. Его, видать, открыли на случай пожара. Бабуля на вахте отвернулась на минутку, я и проскользнул для разведки в боковой коридорчик. Дверь за душевой комнатой оказалась незапертой. И вот я здесь, не рада?

– Что ты, Миша! Проходи, снимай пальто. До праздничного вечера ещё целый час, – Вера открыла платяной шкаф, поставила рядом единственный стул. – Давай, рассказывай, как твои дела?

– Жить можно! – Михаил повесил овчинный полушубок на плечики, шапку положил на кровать с краю, присел на предложенный стул. – Через месяц сдаю экзамен и возвращаюсь домой. Компрессором буду управлять на родном заводе.

– Компрессор? Это что такое? – спросила Фрося, внимательно разглядывая брата Веры.

– Машина для сжатия воздуха под давлением, – без запинки произнёс Михаил, будто отвечал на экзамене. – На заводе она много механизмов приводит в движение.

– Наверно, и платят неплохо за такую работу? – Фрося не сводила глаз с парня.

Михаил поднял широкие, пшеничного цвета, брови, на лбу обозначились две длинные складки. Несколько секунд они смотрели друг на друга в упор. Затем брови парня опустились, складки тут же исчезли.

– Жить можно, – ответил Михаил опять так же неопределённо, как и на вопрос сестры, и перевёл взгляд на Веру. – Ты бы, Веруха, для начала познакомила меня с подругами, что ли.

– Ах, да, конечно! Ну, меня ты знаешь, я сестра твоя, – пошутила Вера. – Галку, надеюсь, тоже пока не забыл. А эти две девушки, – Вера, называя имена подруг, кивком головы показала на каждую в отдельности, – родные сёстры. Они из Чусового. Все мы учимся в одной группе.

– Рад познакомиться, – бодро сказал Михаил, тут же встал и протянул Фросе руку. На лице его появилась располагающая улыбка. Рука Фроси утонула в большой ладони Михаила. Он долго не отпускал её, прежде чем развернулся к Василисе.

– Как вы похожи, – заметил он, переводя взгляд с одной сестры на другую. – Неужели близнецы?

– Нет, Фрося старше меня на два года, – простодушно призналась Василиса и отошла к столу.

Галя тем временем продолжала трудиться над закусками.

– Девочки! У меня создаётся впечатление, что вы теперь не отойдёте от Михаила, а на столе появится скатерть-самобранка, – не выдержав, проворчала она. Обращение было адресовано, прежде всего, Ефросинье, которая продолжала вертеться подле Михаила, забыв, казалось, обо всём на свете. От взора Галки не ускользнул восторженный блеск глаз Фроси, с которым она смотрела на гостя.

С Михаилом Галка дружила с детства, но эта дружба так и не переросла в любовь. Даже несколько жарких поцелуев, подаренных парню однажды на одном из школьных вечеров, не обожгли сердце Михаила, не воспламенили в нём страсть. Наоборот, после этого он стал всё больше отдаляться от Галки, подходил к ней редко, а если и подходил, то быстро спрашивал о чём-нибудь по пустякам и тут же удалялся. Он никогда не смотрел на неё так, как смотрел сейчас на Фросю. Этот факт вызвал у Галки приступ ревности и внезапной злости. Она добавила в сердцах:

– Ты, Мишка, не пялься на Фросю, как кот на лакомство, а то она растает от твоего взгляда, как снегурка под лучами весеннего солнца.

– Галка, что ты такое говоришь? – одёрнула Вера подругу.

– Ничего особенного, здесь все свои, стесняться некого. А говорю о том, что вижу.

– Извините, девчонки, – смутившись, проговорил Михаил. – Я, кажется, не вовремя. Мне лучше в зал вернуться, чтобы не отвлекать вас.

– Ещё чего? Не слушай ты её, – успокоила брата Вера. – Она у нас сегодня не выспалась, потому и ворчит на всех. Вот выпьем по рюмочке, наша подруга, глядишь, и подобреет. А тебе я предлагаю присесть за краешком стола, поможешь нам лепить пельмени. Нечего бездельничать, если пришёл пораньше.

– С большим удовольствием, – согласился Михаил.

За пять минут до начала новогоднего вечера с первого этажа донеслись звуки студенческого духового оркестра. В коридоре послышалась дробь каблуков – девчата торопились вниз на открытие бала.

– Пора и нам, – распорядилась Вера. – Нехорошо опаздывать. Миша, выйди на минутку, нам надо переодеться.

Михаил вышел в коридор. Через несколько минут они дружной компанией спустились вниз.

В зале некуда было яблоку упасть. Оркестранты выдули из медных труб последние звуки, в зале установилась тишина.

К ёлке подошёл комендант, достал из кармана листок бумаги, принялся зачитывать поздравительное письмо директора техникума. После его речи появились Дед Мороз со Снегурочкой, начали развлекать публику, раздавая подарки за артистические номера.

А потом начались танцы. В звуках вальса закружились пары. Михаил сидел с краю от девчат, внимательно смотрел на танцующих. Он не умел танцевать, поэтому взгляд его был обращён на движение ног. Ему хотелось мысленно освоить эти движения, чтобы потом проверить свои способности на практике.

Закончился первый танец, без промедления начался второй. К девчатам подошли двое однокурсников, пригласили на танец Василису и Галку. Вера придвинулась к брату, прошептала на ухо:

– Чего сидишь, как пенёк на поляне? Пригласи Фросю.

– Я не умею танцевать, – также шёпотом ответил Михаил.

– А ты попробуй. Не обязательно кружиться, можно и медленно топтаться на месте. Главное – знак внимания к девушке.

Поколебавшись, Михаил встал, шагнул к Фросе.

– Можно тебя пригласить? – почему-то оробев, спросил он.

– Можно, – с радостью согласилась Фрося и, словно засидевшаяся птичка, моментально вспорхнула со скамейки. В течение всего первого танца она ждала от Михаила этих слов. Брат Веры понравился ей с первого взгляда. В его улыбке, движениях, манере говорить было что-то такое неуловимо-доброе, тёплое и заботливое, которое напомнило ей отца. Даже в тембре его голоса она уловила характерные отцовские звуки.

Михаил взял Фросю за руку и, лавируя между танцующими парами, провёл через зал к самой ёлке.

– Извини за неуклюжесть, но это мой первый в жизни танец, – сразу признался он, с осторожностью положив руку на талию девушки.

– Поэтому ты и решил спрятаться за ёлкой? – рассмеялась Фрося.

– Ага.

– Вальс только на первый взгляд кажется сложным, а фактически его можно освоить за один вечер. Сегодня я научу тебя медленному вальсу, – Фрося заглянула в глаза Михаилу. – Но при одном условии.

– Каком же?

– Если весь вечер ты будешь танцевать только со мной.

– Ого! Жёсткие условия!

– Но выполнимые.

– Хорошо. Но как мне быть, если тебя наперебой начнут приглашать другие парни? – с улыбкой спросил Михаил.

– Такого не произойдёт, – твёрдо заверила Фрося.

Михаил не стал уточнять, почему у девушки была полная уверенность. Или же она не сомневалась в том, что, дав ей слово, он не позволит никому из парней увести её от него, или же она решила сама отшивать от себя всех ухажёров.

Не бывая на танцах, Михаил просто не знал определённых тонкостей, которые были хорошо известны Фросе. Она старалась не пропускать танцев и неоднократно наблюдала сложившийся принцип: если парень с девушкой станцуют вместе несколько раз подряд – значит, между ними образовалась взаимность, и никому не придёт в голову разлучать эту пару умышленно, разве что подвыпившему хулигану. Но и в этом случае не каждый хулиган рискнёт напороться на отпор крепкого парня. А Михаил был крепким, видным парнем.

Всё было так, как сказала Фрося. Когда они присаживались на лавку, пропуская танец, чтобы немного передохнуть, некоторые парни заглядывались на Фросю, но никто из них не осмеливался подойти к ней. Приглашали по очереди Василису, Галку, Веру, но не Фросю.

– Как это тебе удаётся? – спросил в разгаре вечеринки Михаил.

– Что удаётся?

– Ну, чтобы парни сторонились тебя? Ходят, поглядывают, а танцевать не приглашают, будто у тебя где-то написано, что ты неприкасаемая.

– Сам-то как думаешь?

– Если бы знал – не спрашивал.

– Парни просто опасаются иметь дело с тобой, вот и весь секрет. Ты же глаз с меня не сводишь, – громко рассмеялась Фрося. Она тут же вскочила и, не спрашивая Михаила ни о чём больше, решительно взяла его за руку и потянула за собой в центр зала.

Через час был объявлен получасовой перерыв, приглашённым гостям разрешили посетить комнаты. Шумное и весёлое общество тотчас ринулось к вахте, чтобы прорваться в числе первых в комнаты друзей, живущих в общежитии.

К девчатам ввалились четверо парней-однокурсников. Красавцев среди них не оказалось, и Михаил завидно выглядел среди всей мужской половины. Компания единодушно избрала его тамадой.

Михаил не ждал такого поворота событий и сильно смутился. Он даже сделал попытку отказаться от почётного статуса, но из этого ничего не получилось. Фрося приструнила его:

– Михаил, ты самый старший среди нас, самый сильный и самый красивый. Значит, тебе просто суждено сегодня быть нашим атаманом. Так что, не увиливай, бери бразды правления в свои руки, командуй и повелевай.

От слов Фроси Михаил засмущался ещё больше и даже покраснел. Поняв, что ему уже не отвертеться, он встал со стаканом вина в руке, сказал:

– Друзья, я вырос в тайге и светским манерам не обучен. Да и говорить красиво не умею. Сегодня я впервые оказался в студенческой среде и, наконец-то, узнал, что за люди, эти умники-студенты. Раньше мне почему-то казалось, что все они гордыни и эгоисты, ходят с задранным носом, ставят себя выше простых работяг. Как же сильно я ошибался! На самом деле студенты – весёлый, общительный, интересный и неунывающий народ. И, как мне кажется, с любым из вас никогда не бывает скучно. Да и поучиться кое-чему у студентов ничуть не зазорно. Сегодня у меня есть возможность поздравить вас с наступающим Новым Годом, пожелать всем здоровья и счастья, успехов в учёбе и высоких постов после окончания учёбы. – Михаил задумался на мгновенье, потом добавил: – Лишь бы не появилось никаких препятствий на вашем пути.

Лицо Михаила вдруг сделалось серьёзным и озабоченным, брови сдвинулись к переносице, будто он неожиданно заглянул в будущее и поник от увиденной картины. Несколько секунд он держал стакан вина перед собой, перекатывая его пальцами в ладони, словно размышлял над тем, всё ли правильно сказал, достаточно ли было у него веских слов в адрес новых знакомых.

– Ваши опасения напрасны! Никто не сможет выбить всадника из седла! – бодро сказал паренёк в очках с еврейской внешностью. – Даже самый строгий преподаватель

Всё заулыбались, быстро чокнулись с соседом по столу, дружно выпили, и набросились на закуску.

Через полчаса они, разрумянившиеся и возбуждённые, вернулись в зал. Танцы продолжились.

Фрося действительно научила Михаила танцевать вальс. К концу вечера он кружился уже уверенно, не опасаясь наступить партнёрше на туфли.

– Объявляется белый танец! – послышался звонкий голос ведущей. – Последний! На этом наш вечер заканчивается!

– Давай удерём отсюда куда-нибудь? – заговорщицки предложила Фрося и загадочно заглянула в глаза Михаила. – Посидим вдвоём, поговорим без посторонних глаз.

Не дожидаясь ответа, он схватила Михаила за руку и потащила за собой в конец полутёмного коридора. Никто из посетителей до последней минуты не знал, что дверь запасного выхода была открыта, поэтому лестничная клетка была пуста. Они поднялись на третий этаж, остановились на пустынной площадке. В углу стояла скамейка, по всей видимости, её сюда поставил кто-то из обслуживающего персонала для отдыха.

– Как по заказу, – приглушённо рассмеялась Фрося, присаживаясь на скамейку. Михаил остался стоять, чувствуя в себе некоторую скованность. Оба неловко молчали, не зная, с чего начать разговор.

– А из тебя способный ученик получился, – заговорила, наконец, Фрося. – С третьего танца освоил все движения.

– Это ты талантливый учитель, – ухватился за разговор Михаил, будто утопающий за спасательный круг.

– Ты что, правда, ни разу не ходил на танцы?

– Правда.

– Неужели у вас в посёлке нет танцплощадок?

– Почему же? Есть.

– Тогда почему не ходил?

Михаил неопределённо пожал плечами:

– Не знаю. Мы с друзьями как-то не задумывались по этому поводу. Считали танцы пустым времяпровождением, баловством.

– А чем занимались в свободное время?

– Чем в тайге люди занимаются? Охота, рыбалка, работа по дому.

– И девчонки вас совсем не интересовали? – задала Фрося провокационный вопрос. – Танцы – самое подходящее место для знакомства. Наверно, ты так и не целовался ни разу до двадцати двух лет?

В свете тусклой электрической лампочки глаза Фроси завораживающе блеснули. Это подзадорило Михаила, сердце его забилось учащённо. Он присел рядом на скамейку, резко притянул к себе Фросю, неумело уткнулся в её губы.

– Какой ты прыткий, – усмехнулась она, отстраняясь. – А мне показалось, ты стыдливый парень.

– Мне тоже вначале ты показалась недотрогой, – отпарировал Михаил.

– А сейчас? Что-то изменилось?

– Сейчас я вижу, что это не так.

– Ах, вот как! Если девушка не оттолкнула парня, позволила поцеловать себя в первый день знакомства, значит, она развратница? – рассмеялась Фрося. – Быстро же ты составил мне характеристику!

Михаил молчал, не зная, что сказать в ответ, и пристыжено сопел.

– По-твоему, если бы я сейчас ударила тебя по щеке, то в твоих глазах оставалась честной девушкой? – не унималась Фрося. – Какие вы, парни, всё же чудной народ. Как легко ввести вас в заблуждение. Вот этим, Миша, и пользуются настоящие хищницы – распутницы, вот так они и приклеивают к себе наивных парней.

– Откуда тебе всё это известно? – спросил Михаил, хмурясь.

– Не в монастыре я живу, Миша. В общежитии. Здесь вся любовная жизнь проходит, как на ладони, – усмехнулась Фрося. Потом, вздохнув тяжело, сказала задумчиво:

– Понравился ты мне, потому и оттолкнуть не посмела. Если бы на твоём месте оказался кто-нибудь другой – съездила бы по физиономии, не сомневайся. За свою девичью честь постоять могу, у первого попавшегося парня на шее не повисну.

Фрося поднялась с лавки, намереваясь выйти в коридор. Михаил преградил ей путь.

– Постой, давай поговорим откровенно, как взрослые люди.

– О чём нам с тобой ещё говорить? Мне и так всё стало ясно. Пусти, дай пройти.

Михаил взял Фросю за плечи, насильно усадил обратно на скамейку. Не снимая рук с плеч, взволнованно произнёс:

– Ты мне тоже понравилась. Очень. Я давно мечтаю встретить такую девушку, как ты.

– Какую – такую?

– Ну, красивую… весёлую… стройную, – запинаясь, начал перечислять Михаил. – Опять же, ты с длинной косой, а не с какой-нибудь короткой причёской. Не нравятся мне стриженые и кудрявые головы, да ещё белокурые в придачу.

– Ого! Да ты, оказывается, выбираешь для себя девушку, как товар на прилавке магазина. А как же с внутренним качеством продукта, то есть, с характером? Вдруг у твоей красавицы окажется скверный характер? Готов всю жизнь мучиться под её каблуком?

– Ты же не такая, я вижу.

– Никак, собрался жениться на мне? – съехидничала Фрося.

– Почему бы и нет? – сорвалось с языка у Михаила.

– Ах, Миша – Михаил, не смеши ты меня. Прежде чем жениться –нужно хотя бы немножко присмотреться друг к дружке. Ты Веру, сестру свою, поспрашивай обо мне, ладно? Может, после разговора с ней и не захочешь больше встречаться со мной.

– Поговорю и с Веркой. Только это никак не повлияет на мое отношение к тебе.

– А какое оно, твоё отношение ко мне? – с нескрываемым любопытством спросила Фрося.

– Сам не пойму. Притягательное какое-то. Мы вот вместе с тобой всего лишь один вечер, а я как будто с детства тебя знаю. Мне хочется встречаться с тобой, приглашать на свидания…

– И это – всё?

– А что ещё? – удивился Михаил.

– Не знаю, подумай на досуге. Только одних свиданий на морозе мне недостаточно. Да и зачем они? Через месяц твоя учёба закончится, ты уедешь домой. Весной тебя в армию заберут, я останусь одна. Ни жена, ни девка. Как фрукт на вершине дерева – красив, но недосягаем.

– Зачем ты так, Фрося? – оскорбился Михаил. – Если девушка любит парня, она должна ждать его. Так было всегда.

– Никому я ничего не должна, Миша. И с чего ты взял, что я полюбила тебя с первого взгляда?

– Но ты же сама сказала, что я нравлюсь тебе.

– Глупенький. Нравиться – это ещё не значит любить. Нравиться могут многие. – Фрося беззаботно рассмеялась, в глазах её запрыгали чёртики. – Вот тебе, например, Галка нравится?

– Нравилась, – Михаил отвернулся, будто что-то взвешивал в себе. – Пока не разонравилась.

– Что так?

– Не тянет меня к ней. Могу неделями не вспоминать о её существовании, а когда встречусь – и поговорить не о чём. Неинтересно мне с Галкой.

– А вот она, как мне кажется, любит тебя, – раздумчиво проговорила Фрося. – Видела я сегодня на себе её негодующий взгляд. Думала, подскочит ко мне и вцепится в косы из ревности.

– Не вцепится, – усмехнулся Михаил. – Духу у неё не хватит на это. Я с детства Галку знаю. Смирная она. Поплачет в платочек и отступится.

– Тебе её не жалко?

– Мне что теперь, из жалости ходить за ней, гладить по голове и успокаивать? – с некоторой злостью в голосе проговорил Михаил. – Я подлости по отношению к ней не совершал, и никаких обид на меня у неё не должно быть.

«А он действительно хороший парень, – подумала Фрося. – Честный, порядочный, прямолинейный. Как мой отец».

Они долго молчали, размышляя каждый о своём. Потом Фрося, спохватившись, вскочила со скамейки, озабоченно сказала:

– Пошли в комнату, нас уже, наверно, потеряли.

В комнате все были уже в сборе. До Нового Года оставались считанные минуты.

– Ну, и где это вы затерялись? – строго спросила Василиса, уставившись на сестру. Вера, в свою очередь, оценивающим взглядом прошлась по лицу брата.

– Практиковались в поцелуях и объятиях, – беспечно ответила Фрося, присаживаясь к столу. – Правда, Миша?

Галка во все глаза таращилась на Михаила, ждала ответа. Она сразу поняла, что её скрытая надежда на сближение с Михаилом сейчас уже окончательно рухнула. Беспутной однокурснице каким-то образом удалось за один вечер отбить у неё любимого парня. И всё же она надеялась услышать от Михаила опровержение.

– Да, мы с Фросей целовались. Что в этом постыдного? – весело подтвердил Михаил. – Более того, я предложил ей выйти за меня замуж.

– А ты? – встревожено спросила Василиса, сверля глазами сестру. – Ты согласилась?

– Конечно, – рассмеялась Фрося. – Ты бы разве отказалась, если такой видный парень, как Михаил, сделал тебе предложение?

Василиса поперхнулась от неожиданного вопроса и закашлялась Вера принялась стучать её по спине рукой.

Фрося перестала смеяться, обвела подруг внимательным взглядом, сказала совершенно спокойно:

– Ладно, девчонки, не пугайтесь. Никакой женитьбы не предвидится. Не было ни поцелуев, ни предложений о замужестве. Пошутили мы, а вы, доверчивые и наивные, тут же попались на крючок. Вы все видели, что я давала Михаилу уроки танца? Видели. Вот мы и решили закрепить навыки на третьем этаже. Теперь Миша может выступить даже на конкурсе.

Оправдание было принято, и только один человек за столом не поверил ни единому слову Фроси. Это была Галка. И когда по радио раздались звуки курантов, а все вокруг, чокаясь, громко закричали «Ура!», стали смеяться и поздравлять друг друга с Новым Годом, эта девушка оставалась безучастной к общему веселью. Ей хотелось плакать от обиды, ревности и зависти к чужому счастью.

Глава 12

К середине мая, когда до окончания учебного года оставалось совсем немного времени, Иван Ярошенко окончательно осознал, что ему не суждено грызть гранит науки. Двери института перед ним были закрыты наглухо, а подниматься по ступенькам Лысьвенского техникума он не хотел. Профессия машиностроителя или металлурга его не прельщала.

Сыном врага народа его уже никто открыто не называл, но прав на обучение в высшем учебном заведении от этого, увы, не прибавилось. Клеймо, поставленное государством, оставалось на нём по-прежнему. Правда, этот факт последнее время особо не беспокоил Ивана, он с ним смирился, но отделаться от него было невозможно, как невозможно было получить и свой паспорт.

Иногда он задавал себе вопрос: вот если бы появилась возможность поступать в институт, какую специальность он избрал бы? И, странное дело, чёткого ответа не находилось. Мысли кружились в голове подолгу, перескакивая с одной профессии на другую.

Чаще всего он видел себя лётчиком, пролетающим над белоснежной пеленой облаков, или капитаном морского судна, швартующегося у экзотических берегов Африки. Реже – простым геологом, странствующим по стране в поисках полезных ископаемых. И только недавно до него вдруг дошло, почему именно эти профессии ему ближе всего.

Он понял, что его тяготит замкнутость собственной жизни, обусловленная запретом на передвижение. А раз высшего образования не получить, то стоитли продолжать учёбу в школе? Для чего тратить попусту драгоценное время, если для освоения рабочей профессии достаточно и семилетки? После такого умозаключения Иван принял решение: сразу после окончания учебного года он пойдёт на курсы шоферов. Профессия шофёра позволяла ему для начала исколесить округу, посмотреть окрестности. Пусть это будет незначительный мир, урезанный до ноля в масштабах планеты, но в этом мире будет всегда присутствовать свобода передвижения.

Когда на выходные дни приехала Василиса, Иван поделился с ней своими соображениями. Она и раньше догадывалась, что в душе брат переживает какое-то смятение, но не лезла к нему с расспросами, ждала, когда Иван сам ей всё расскажет.

И вот это время настало. Брат улучшил момент, когда мать отлучилась из дома, доложил о своем решении.

– Жаль, – сказала Василиса, выслушав доводы Ивана. – У тебя гибкий ум, мог бы достичь больших результатов в науке. То, что ты перевариваешь за минуты – другому человеку требуются часы.

– Васса, я не могу заставлять себя делать то, что мне неинтересно, – признался Иван.

– Ну, конечно. Фрося у нас – наглядный пример. Принудили мы её с мамой поступить в техникум против желания и получили результат: она всё равно бросила учёбу. Тошнило её, видите ли, от ненавистной специальности, – с грустью проговорила Василиса.

– Фроська всё правильно сделала, – встал на защиту сестры Иван. – Раз не по душе занятие, значит, нужно найти в себе силы, чтобы вовремя остановиться, чтобы потом из-за своей нерешительности или слабости не страдать всю жизнь.

– А если выбора не дано? Если жизнь диктует свои правила?

– Неправда, выбор у человека есть всегда. Надо просто прислушаться к себе. Я вот, к примеру, буду намного комфортнее себя чувствовать за баранкой грузовика, нежели за изучением неинтересных мне технологий.

– Ну, да, – усмехнулась Василиса. – Наша Фрося сейчас чувствует себя, конечно же, комфортнее за прилавком сельского магазина, чем чувствовала бы она себя позднее, после окончания техникума, за столом конструктора в управлении завода.

– По мне комфорт – это не тихая, спокойная жизнь в достатке. Комфорт – это совершенно другое понятие, – пламенно проговорил Иван. – Жизнь, в первую очередь, должна доставлять человеку радость. Для этого он и появился на свет. Надо, чтобы работа делала человека счастливым, а бытовые удобства отходили на второй план.

– Так можно размышлять, пока ты молод и не обременён семьёй. Когда у тебя появится жена, пойдут дети – твоё представление о жизни поменяется в один момент, – с улыбкой сказала Василиса.

– Не поменяется, если жену подобрать с такими же взглядами на жизнь, как у тебя самого, – не согласился Иван.

– В таком случае ты рискуешь остаться холостым. Девушек, которые, выходя замуж, не думали бы о семейном счастье и благополучии будущих детей, не существует. Они планируют свою жизнь заблаговременно.

– А вот Тоня думает иначе, – промолвил Иван с вызовом, глядя прямо в глаза сестры.

– Тоня – это твоя девушка? – догадалась Василиса.

– Да, это моя девушка.

– И как же она думает?

– Тоня считает, что в жизни ни в чём нельзя быть уверенным твёрдо, спланировать точно даже часть своей жизни невозможно. Поэтому нужно успевать делать то, что хочется и это самое главное. Можно, конечно, ошибаться в правильности своих желаний, но поступать следует всегда так, как на данном этапе подсказывает твой разум. Потом будет время, чтобы дать оценку своим поступки. Для этого человеку и даётся старость.

– Как легко вы с Тоней рассуждаете о жизни, как просто строите своё будущее, – вздохнула Василиса. – Но я, Ваня, не собираюсь давать тебе советы. Хватит с меня и Фроси. Решай свою судьбу самостоятельно.

– Спасибо тебе, Васса. Мне очень помог разговор с тобой, – радостно проговорил Иван и неожиданно спросил: – Фрося тебе пишет?

– Да, на днях получила от неё письмо. Почему ты спрашиваешь?

– Она написала тебе, что Михаил повестку получил?

– Его в армию забирают? – почему-то встревожилась Василиса. –Когда?

– Двадцать пятого мая будут провожать, – торжественно сообщил Иван, будто это его самого призывали на службу.

– Значит, свадьбы не будет, – тихо и задумчиво промолвила Василиса. – Как же она теперь будет жить одна в незнакомом посёлке?

– Не беспокойся за сестру, не пропадёт наша Фрося. Со своим характером она никогда не останется одинокой.

– Тут ты прав. Фрося и в пустыне отыщет себе друзей. У неё удивительная способность на такие вещи.

Василиса хотела ещё что-то сказать о способностях сестры, но тут отворилась дверь, вернулась мать.

– О чём это вы тут балакаете? – спросила она с порога, увидев дочь и сына за одним столом.

– Разговор на философские темы, – отшутился Иван и срочно засобирался уходить.

– Куда ты, Ванечка? – спросила Евдокия. – Сестра приехала на полтора дня, а ты в бега подался. Посидели бы, поговорили.

– Чего тренькать языком зазря. Мы успели уже наговориться на неделю вперёд, – ответил Иван, взглянув на себя в зеркало. – Меня ждут более важные дела.

За ним захлопнулась дверь, послышались приглушённые торопливые шаги в коридоре, затем ухнула массивная входная дверь в барак.

– Куда это он, глядя на ночь? – в недоумении спросила мать.

– Будто ты, мама, не догадываешься.

– К Ваське Бородину, дружку своему, что ли? Ничего мне не сказывал. И когда вернётся, не обмолвился.

– На свидание к Тоне он побежал, к подружке своей, – сообщила Василиса.

– К Тоне? – наморщив лоб, мать пыталась вспомнить девчонку, о которой шла речь. – Это та, у которой отец сталевар?

– Не знаю я, мама, кем работает у неё отец. Тоню я в глаза не видела.

– Она, точно она. Приводил он её к нам однажды, – мать с уверенностью кивнула головой. – Красивая дивчина, только языкастая чересчур.

– У нас и Ване палец в рот не клади – живо откусит, – усмехнулась Василиса. – Видать, нашли друг друга родственные души.

– Та нехай встречаются, раз тянет их друг к дружке. Лишь бы не затянула раньше времени в свой омут нашего Ивана эта Тоня, – Евдокия как-то тягостно вздохнула. – А то принесёт в подоле ему то, чего не следует в таком возрасте, и закончится молодость у парня.

– Мамочка, а вы в каком возрасте с папой поженились? Подзабыла?

– Э-э, дочка! Тогда совсем другое время было.

– Любовь не спрашивает, когда ей поселиться в сердце, – солидно заметила Василиса, будто сама испытала однажды это непреодолимое трепетное чувство. – И отмахнуться от неё невозможно.

В то время, когда Евдокия с дочерью сели ужинать вдвоём, Иван стоял за толстым стволом старого тополя, растущего через дорогу напротив дома Тони Степановой и терпеливо ждал, поглядывая на калитку, когда та выйдет ему навстречу.

Ждать пришлось долго, Тоня почему-то задерживалась. Мимо Ивана прошли парень с девушкой. Девушка висела у парня на руке и безумолчно громко болтала, заглядывая ему в лицо. Парень снисходительно улыбался, и лишь изредка односложно отвечал на щебетание подруги.

«Неужели мы с Тонькой со стороны выглядим также?» – неожиданно для себя подумал Иван. И тут же возразил сам себе: «Нет, Тонька не ведёт себя так, как эта вертихвостка, и не виснет на мне с таким бесстыдством».

Наконец, отворилась дверь, на крыльце появилась Тоня. Она спешно сбежала по ступенькам и почти бегом направилась к калитке. Иван вышел из-за дерева, помахал рукой.

– Заждался? – спросила Тоня, переводя дыхание. – Долго я провозилась с заданием отца. Ну, зато не будет больше упрекать меня, что я совсем забыла о его просьбе.

– О чём он тебя просил?

– Да так, пустяки. Начертила я ему кое-что. Он хочет внести какое-то рационализаторское предложение, а изложить на бумаге у него не получается. Никогда не сталкивался с черчением. Вот и пришлось помочь ему. Вернётся с работы – пусть порадуется. Я положила свой труд ему на стол.

У Тони было какое-то вызывающе-игривое настроение. Ивану даже показалось, что и глаза её искрились совсем не так, как всегда.

– Ну, что, на реку пойдём?

– Пойдём на реку, – согласился Иван. – На наше место?

– У тебя есть другое предложение? – удивилась Тоня, озорно сверкнув своими большими карими глазами, и подмигнула.

– Нет, – ответил Иван в замешательстве и покосился на неё. Тоня вновь показалась ему сегодня какой-то необычной. Такой, как сейчас, он её не припоминал. То ли более оживлённой, чем всегда, то ли наоборот, более загадочной, поскольку её глаза лучились каким-то незнакомым прежде светом. Улыбаясь, она протянула Ивану свою ладонь. Он взял её за руку, и они, не торопясь, направились к реке.

Их любимым местом был крохотный заливчик, проросший по краям густым ивняком. Лет пять назад здесь располагался небольшой затон, где стояли несколько катеров лесосплавной конторы. Потом по каким-то причинам катера перегнали на другое место, затон затянуло илом, от него остался этот маленький заливчик. Чтобы попасть сюда, нужно было делать большой крюк, огибая огромные штабели шестиметровых брёвен. Никто здесь никогда не появлялся, и берег всегда был пустынным. На этот заливчик Иван наткнулся случайно ещё прошлым летом, прошагав по берегу с удочкой в руках в поисках «клёвого» места.

Заливчик для рыбалки не подходил, он был слишком мелким и тёплым для того, чтобы в нём водилась рыба, поэтому сюда заходил один лишь малёк. Зато вид на реку и противоположный берег завораживал. Река здесь делала изгиб и упиралась в Калапову гору, облачённую плотной порослью елей и пихт.

Встречаться вместе Иван и Тоня стали месяц назад, с середины апреля, когда семья Тони переехала сюда, на Стрелку, в дом умершей бабушки. Это было так неожиданно для Ивана, что он, увидев её в первый раз выходящую из своего дома, остановился, как вкопанный, буквально окаменев от непредвиденной встречи. Он стоял и смотрел на неё во все глаза, потеряв от внезапности и удивления дар речи.

Они учились в одном классе, и Иван давно стал тайком заглядываться на Тоню. В школе Иван видел её всегда только на расстоянии, в стайке подружек. Подойти к ней, заговорить о каких-нибудь пустяках, как это делали другие парни, для него было почему-то затруднительно, не находилось ни повода, ни удобного случая, ни слов.

Лишь однажды, на новогоднем вечере, с большим трудом преодолев в себе робость, сильно волнуясь, Иван всё же отважился пригласить Тоню на танец. Но на протяжении всего танца он так и не решился произнести ни единого слова, старательно глядел в пол или в сторону, боясь встретиться с девушкой взглядом, словно этот взгляд мог поразить его насмерть.

Потом, весь остаток вечера с ней уже танцевал Валька Кудин из старшего класса. Этот Валька был сыном начальника смены, в которой трудился отец Тони, сталевар Савелий Степанов. Иван тогда разозлился на Вальку и, не дожидаясь окончания вечера, ушёл домой. В нём кипело и клокотало всё внутри. Он шел и убеждал себя, что шансов на дружбу с Тоней у него, конечно же, нет, и не будет никогда. И зря он сегодня её пригласил танцевать. О ней нужно забыть навсегда. Кто он такой? Сын врага народа. А Валька кто? Сын известного в городе человека, о котором не раз писали в газете и который всегда стоял на трибуне во время праздничных демонстраций.

Продолжая пялиться на неё округлившимися от удивления глазами и молчать, он, наверно, выглядел тогда глупо со стороны. Но Тоня словно и не заметила его состояния, заговорила первой:

– А я теперь буду здесь жить, мы переехали в бабушкин дом. Он просторный, с тремя комнатами и кухней. До этого мы жили в коммуналке у рынка, в одной комнате. Её освободили и сдали заводу, вот. А ты где живёшь?

Иван чуть было не брякнул «в бараке», но в последний момент, устыдившись перед ней за своё жилище, он сказал, неопределённо кивнув головой в сторону:

– Тут, неподалёку, на соседней улице.

– Значит, теперь мы с тобой будем ходить в школу вместе, правда? Будешь заходить за мной?

От таких слов у Ивана от волнения моментально пересохло в горле. Он не верил своим ушам. Даже в мыслях ему не могло прийти такое в голову.

– Пожалуйста, мне не трудно, – произнёс он незнакомым хриплым голосом и не узнал его. Сердце в груди стучало гулко и часто. Слова были сказаны с какой-то тусклой интонацией, и Иван тут же испугался своих слов. Ему показалось, будто Тоня сейчас расценит их как некое одолжение с его стороны, обидится, и из принципа будет ходить в школу одна. Иван замер в ожидании её реакции и впервые заглянул в глаза девушки. В них не было ни обиды, ни презрения. Они светились искренней благодарностью.

– Как хорошо, что ты согласен, – радостно сказала Тоня. – Когда я жила в коммуналке, в школу мы ходили с подружкой. С Ленкой Скворцовой из параллельного класса, ты её знаешь.

Иван, конечно же, знал эту худую, как доска, рыжую девицу в очках. Как ему было не знать её, если он тайком присматривал за Тоней, знал, куда она пошла и с кем. Чтобы не выдать себя с головой, он с напускным безразличием высказался:

– Эта рыжая, что ли? С длинной косой, в очках, да?

– Да, но она очень умная девочка и добрая, – ответила Тоня, не уловив в словах Ивана пренебрежительной интонации. И без промедления спросила:

– Ты можешь показать мне ваш посёлок?

Сердце Ивана забилось ещё сильнее, гулко отдаваясь в висках. Он не мог поверить, что эта, как ему казалось в последнее время, недосягаемая для него девушка уже через какую-то минуту пойдёт рядом с ним, и он, возможно, даже сможет взять её за руку.

– Прямо сейчас? – задал вопрос Иван, не поверив до конца в происходящее с ним.

– Извини, но я, наверно, поступила бестактно, да? Не спросила даже, есть ли у тебя время для прогулки?

– Конечно, есть, – поспешил заверить Иван.

– Тогда пойдём?

– Пойдём.

В тот день Иван провёл Тоню по посёлку и показал свой любимый заливчик. С тех пор они каждый раз ходили туда и подолгу сидели на бревнах у самой кромки воды.

Сегодня они шли к заливчику дольше обычного. Тоня, вначале очень разговорчивая, на полпути к реке внезапно замолчала и не проронила ни слова, пока они не подошли к месту своего уединения. Остановившись в двух шагах от толстого бревна, одним концом увязшего в прибрежном песке, девушка отстранилась от Ивана и неожиданно спросила:

– Ваня, а как ты относишься ко мне? Скажи сейчас, только честно. Мне это очень важно.

– Как это…как относишься? – не совсем понимая, что же конкретно хочет услышать от него Тоня, проговорил Иван с некоторой заминкой.

– Ну, как, как? Очень просто. Ты гуляешь со мной, о чём-то думаешь, мечтаешь. Мне хочется знать всё, что думаешь обо мне. Всё-всё. Кто я для тебя? Подруга или просто подвернувшийся человек для времяпровождения? Какое место я занимаю в твоей жизни?

– А ты сама что бы хотела услышать? – задумчиво спросил Иван, догадавшись о том, что пытает его Тоня неспроста. По всей вероятности, у неё произошло какое-то событие или же нелицеприятный разговор. Не могла она вот так, без причины, задавать ему подобные вопросы.

– Ты не уходи от вопроса, – настойчиво заявила Тоня.

– А то что?

– А то я посчитаю тебя трусом…

– Даже так?

– Да.

– Могу предположить, что у тебя недавно состоялся с кем-то разговор обо мне. И в этом разговоре меня охарактеризовали не лучшим образом, так?

Тоня резко развернулась к Ивану, резанула его взглядом, будто обожгла:

– Да, был такой разговор.

– С кем, если не секрет?

– С мамой, – призналась Тоня и сразу поникла, уставившись в какую-то невидимую точку далеко от берега.

Иван долго молчал, собираясь с мыслями. Потом неожиданно спросил:

– Ты помнишь неделю назад Валька Кудин пришёл в школу с синяком под глазом?

– Ну, помню.

– Так это я его разукрасил, – усмехнулся Иван. – И знаешь почему?

– Почему?

– Он потребовал, чтобы я оставил тебя в покое. Сказал, что я могу испортить твоё будущее. Дал понять, что сын врага народа не сможет сделать счастливой такую девушку, как ты. Что я не смогу поехать с тобой дальше Чусовского района, и даже жениться не смогу, потому что у меня нет паспорта. И твоя мама, наверно, высказала тебе что-то в этом роде, не так ли?

Тоня понуро кивнула головой.

– Я не знаю, что такое любовь, – продолжил Иван. – В книжках о ней пишут по-разному. Но если я постоянно думаю только о тебе, вижу во сне только тебя и потом с нетерпением жду наших встреч, мучительно переношу те минуты, когда ты смотришь парням в лицо и улыбаешься при этом – думаю, ты лучше меня ответишь на свой вопрос. И вообще, я не представляю, как может продолжаться моя жизнь, если тебя не будет со мной рядом.

Тоня шагнула ему навстречу, остановилась на мгновенье, пристально заглянула в глаза, потом рванулась и обняла его.

– Больше не говори ничего, – прошептала она. – Мне вполне достаточно того, что я услышала.

Они присели на бревно, Тоня прижалась к Ивану и положила голову ему на плечо. Наступило молчание, и в этой тишине было слышно тихое дыхание реки. Едва уловимый ветерок гнал к берегу мелкую волну и она, достигнув песчаной кромки, издавала чмокающий звук, потом бесшумно скатывалась назад.

– Скажи, Ваня, а ты способен на обман? – спросила Тоня спустя некоторое время.

– Ты это о чём? – удивился Иван.

– Ну, скажем, совершил ты какой-нибудь непристойный поступок по глупости или со страху, а потом опасаешься, что о нём будет известно людям, после чего они могут отвернуться от тебя. Способен ты солгать ради собственного благополучия? Солгать, исказив действительность?

– Никогда не задумывался об этом, – пожал плечами Иван. – Но подличать не способен, это уж точно!

– Давай договоримся с тобой: что бы не случилось у каждого из нас в будущем – никогда не лгать друг другу, ладно?

Иван не ответил, только крепче сжал маленькую ладонь Тони в своей.

– Даёшь слово? – не унималась Тоня.

– Даю.

И опять наступило долгое молчание, видимо Тоня что-то решала очень важное про себя.

– Как ты думаешь, а Валька Кудин способен на подлость? – спросила она после длительной паузы.

– Почему ты об этом спрашиваешь?

– Потому что Валька не может смириться с тем, что я продолжаю дружить с тобой, а не с ним, как бы он не старался помешать этому.

– Он что, угрожал тебе? – Иван повернулся лицом к девушке. –Скажи, не молчи!

– Нет, не угрожал, – задумчиво произнесла Тоня. – Только чувствую я, задумал он что-то нехорошее, подлое.

– Ничего он не сделает, не волнуйся, – уверенно сказал Иван. –Трус этот Валька, к тому же боится меня.

– Я знаю, что он побаивается тебя, потому и опасаюсь какой-нибудь гадости с его стороны. Ведь он ничем не отличается от того человека, который оговорил твоего отца и отправил его в тюрьму. Такие люди предпочитают действовать тишком.

– Ничего он сделать не посмеет, духу у него не хватит! – с внутренним спокойствием произнёс Иван и усмехнулся. – Кишка у него тонка, чтобы совершить подлость против нас с тобой.

– И всё же, Ванечка, поостерегся бы ты, не бей его больше, ладно? – попросила Тоня. – Он же после этого в милицию может сообщить, и тебя упрячут за решётку. Как же я буду жить-то без тебя?

– Не обещаю, но постараюсь не трогать его без повода, – сердито ответил Иван. – Не могу я прощать людям, которые совершили зло. Руки сами тянутся к их горлу, чтобы крепко пожать его в знак «благодарности».

– Ты обидчивый?

– Даже не знаю, – после небольшого размышления сообщил Иван. – Когда отца арестовали, я обиделся на всех: и на начальника, у которого отец работал, и на людей, которые вместе с ним работали, и на милицию, и на судью. На первых за то, что не пришли заступиться за отца, а на вторых за то, что не захотели разобраться по-настоящему. Я не верил, что мой отец преступник, не верю и сейчас.

Иван умолк на минуту, потом заговорил вновь:

– Три с половиной года назад я, конечно, воспринимал всё по-другому, по-мальчишески, наверно. Меня душила горькая обида, потому что я лишился отца.

– А сейчас?

– Сейчас? – переспросил Иван, раздумывая. – Сейчас я думаю иначе. Человек не должен обижаться на всю советскую власть, если в деле виновны вполне конкретные лица. Стукач и следователь. Один решил отомстить отцу за что-то, другой эту месть одобрил. Вот если бы я узнал, кто именно это сделал, я бы предпринял всё от меня зависящее, чтобы этот урод поменялся местами с моим отцом.

Тоня слушала Ивана и впервые почувствовала, какой он решительный, смелый и непримиримый.

– А теперь ты мне ответь, Тоня, – повернулся Иван к лицу девушки так близко, что она увидела в его глазах отражение узенькой полоски заката над горизонтом. – Не будешь ли жалеть, что подружилась со мной?

– Не буду, никогда, – Тоня несколько раз упрямо мотнула головой, потом добавила ещё, видимо, для пущей убедительности:

– В этом ты можешь не сомневаться.

И едва Тоня произнесла эти слова, которые Иван потом вспоминал много раз, как в небе плеснулась ослепительная молния, расколов посеревшее небо на части. Вслед за ней ударил оглушительный раскат грома.

Первая майская гроза заявила о себе совсем неожиданно и требовательно. Грозовая туча, крадучись, долго пряталась за Колаповой горой и только когда загромыхал гром, она выползла из-за скал и показалась над рекой – чёрная и страшная. Тут же взвинтился смерчем воздух и пробежался по берегу, расшвыривая в разные стороны обломки сучьев и древесной коры. В считанные секунды воздушный вихрь пронёсся по воде, закручивая её в воронку, и погнал к противоположному берегу. За минуту сделалось совсем темно.

– Бежим! – крикнула Тоня испуганно.

Не разнимая рук, они вскочили с бревна и вприпрыжку помчались к покосившемуся навесу у крайнего штабеля. Под навесом сохранился стол шириной в три доски и две лавки по бокам. По всей вероятности, это было место сбора сплавщиков, когда затон находился ещё в рабочем состоянии.

Как только Иван и Тоня очутились под крышей, первые капли тяжёлой свинцовой дробью пробарабанили сверху по иссохшему рубероиду. А потом обрушился ливень. Он шумел и бесновался, будто негодовал, что не догнал беглецов и швырял, разбрызгивая, под навес порции воды.

– Успели,– переводя дыхание, первой заговорила Тоня. – А то бы до нитки промокли.

Они сели на лавку в центре стола напротив друг друга и молчали некоторое время, искоса поглядывая на реку, которая в одно мгновенье как бы исчезла, соединившись с серой пеленой дождя.

– Ты окончательно решил оставить школу? – спросила Тоня.

– Не вижу смысла в дальнейшей учёбе, – сказал Иван. – Двери института передо мной закрыты, а поступать кабы куда – не хочется. Фроська, сестра моя, – наглядный пример.

– А что с Фросей?

– Не хотела она поступать в техникум, но мать с Вассой настояли, пошла наша Фроська учиться. И что? Через год всё равно бросила. Чего мучить себя, если душа не лежит к профессии? – сделал заключение Иван таким тоном, словно сам успел когда-то разочароваться в выборе профессии.

– Значит, шофёром хочешь стать? – Тоня смотрела в темноте в лицо Ивана, уткнувшись локтями в стол и подперев щёки ладонями.

– Угу. Устроюсь в такую контору, чтобы по округе разъезжать, мир посмотреть.

Сверкнула молния и в свете кратковременной вспышки Иван увидел улыбку на лице девушки.

– Чему ты улыбаешься? – спросил он.

– Представила тебя за баранкой грузовика, – Тоня тихо рассмеялась. – Меня будешь катать?

– Если тебя мама отпустит, – пошутил Иван, не предполагая, что задел больную тему.

– Это ты точно подметил, – сразу погрустнев, произнесла Тоня. –Мама может и не разрешить. После её разговора о тебе я даже не знаю, как себя вести с ней.

– А отец?

– Что – отец?

– Твой отец знает о том, что мы встречаемся?

– Ну, конечно, знает.

– И как он к этому относится?

– Зовёт меня хохлацкой невестой. Шутит, конечно, но больше молчит, не ругает.

– Значит, нейтралитет занял, наблюдает за нами со стороны, -усмехнулся Иван. – Это уже неплохо. Пусть наблюдает. Ничего плохого мы себе не позволяем, правда?

– И не позволим! – немного повеселев, произнесла Тоня громко. – А если кто-то надумает распускать руки – рискует нарваться на неприятности.

Дождь закончился быстро. Сбросив излишнюю тяжесть, туча легко и сноровисто удалилась к горизонту. Воздух насытился влагой, стало свежо.

– Пора по домам, – сказала Тоня отрывисто, приказным тоном, не терпящим возражений, будто была здесь старшей.

Иван всегда поражался резким переменам, происходящим в этой девушке. Ещё несколько минут назад она могла казаться ему маленькой, сопливой девчонкой, задающей вопросы с какой-то детской наивностью, а потом вдруг с поразительным рассуждением углублялась во взрослую жизнь. В такие моменты Иван смотрел на Тоню с большим удивлением и даже восхищением, она представлялась ему старше лет на пять, а то и больше. Возможно, именно за такие перемены и неординарность тянуло его к этой девушке.

Иван не удержался, приподнялся над столом и намеревался поцеловать Тоню. Та успела увернуться, и он губами уткнулся ей в шею. Тоня рассмеялась от своего озорства, и в этом всплеске короткого смеха угадывалась её тихая радость и первое девичье счастье.

Взявшись за руки, они зашагали по направлению к посёлку. В окнах жилых домов одно за другим лопалось и пропадало желтое пятно света.

Глава 13

В бараке ещё царило сонное царство, когда Иван, схватив вёдра, скорым шагом направился к колодцу. Надо было срочно натаскать в бак воды. Мать с утра затевала большую стирку, а для этого требовалась уйма воды. Сам Иван запланировал отправиться на полевые работы.       Накануне вечером они с Тониным отцом сговорились сходить на картофельное поле вместе. Пару дней назад сосед по бараку доложил матери, что картофельная ботва поднялась уже на пару вершков, и всё поле сплошь затянулось сорняками. Нужно было срочно тяпать, потому что окучивать картошку с такими сорняками станет невозможно.

В предыдущий год эту работу они выполняли втроём: Васса, Фрося и он. Нынче Фрося упорхнула следом за Михаилом Жуковым в Пашию, рассчитывать на неё помощь не приходилось. Мать не в счёт, у неё своих дел по дому хватает. Васса собиралась сходить на прополку вместе с ним, но Иван в последний момент её отговорил. Сказал, что справится и без неё. Совсем не обязательно выполнить работу за один день для того, чтобы потом упасть на поле с мыльной пеной на теле, как загнанная лошадь. Можно отложить работу ещё на день, времени свободного у него предостаточно. Курсы шоферов, на которые он поступил, начинались только с первого июля, впереди оставалось почти десять дней. Да и обработать участок в пять соток для него не такой уж большой труд. То, что в поле он пойдёт не один, Иван умолчал. Хотя Васса, скорее всего, догадалась, потому что очень легко согласилась на предложение брата. Она внимательно посмотрела в глаза Ивану и, скрывая улыбку, сказала:

– Наверно, ты прав, Ваня. Если сорняков действительно много, я могу не успеть на автобус в Лысьву. Один только путь до поля и обратно займёт не меньше пары часов. У нас нет лодки, чтобы переправиться через реку, придётся идти в обход горы, через Углежжение.

– Вот- вот, – живо подхватил Иван, – зная твоё упорство во всём, ты будешь стучать тяпкой, как дятел, до последней минуты, а потом побежишь с горы, сломя голову. Ещё распластаешься где-нибудь на тропе, свихнёшь ногу, или того хуже – ходули свои стройные сломаешь. Сиди уж дома, Вассочка, матери поможешь стирку провернуть.

Иван кивнул головой в угол, показывая на большую жестяную ванну, добавил:

– Смотри, сколько грязного белья накопилось. Гора выросла чуть не до потолка.

– Нет, Васса, ты только подивись на брата, какой брехун вырос, -вступила в разговор мать. – И где ты увидел гору белья? Всё ж, как обычно, не больше, не меньше. Бельё после бани, да простыни с наволочками. Скажи лучше, что не желаешь с Василисой трудиться. Тоньку, поди, решил запрячь на своём поле?

– Скажешь, тоже, – Тоньку! Будет она горбатиться на чужом участке, когда у них своя делянка через две межи. Да и не шесть соток у них, как у нас, а все восемь или девять.

Разговор этот состоялся вчера вечером, после мимолётной встречи с Тониным отцом. Его Иван встретил в проулке, когда возвращался из магазина.

– Привет, Иван, – весело проговорил сталевар, поравнявшись с ним. – Когда собираешься картошку окучивать?

– Здравствуйте, Савелий Архипович, – поздоровался Иван и пожал протянутую ему руку. – На завтра запланировал.

Иван намеренно ответил «запланировал», а не «запланировали». Так его ответ звучал более солидно, повышал собственный авторитет в глазах Тониного отца.

После памятного разговора с Тоней в ту майскую грозу, под навесом сплавщиков, Иван долго размышлял, что же нужно сделать ему, чтобы родители девушки поняли: он парень надёжный и не вредный, и нет причин для препятствия встреч с их дочерью. Он понимал, что ему, прежде всего, нужно заручиться доверием, основательно развеять их мнение о себе, как о неблагонадёжном человеке.

Он начал действовать. Когда родители Тони были на работе, Иван без их согласия решил выполнить кое-какие работы во дворе. Доставшийся от бабушки дом только на вид казался крепким и добротным, на самом же деле он обветшал от времени, в нём понемногу рушилось всё. Отец Тони принялся устранять лишь те дефекты, которые требовалось выполнить безотлагательно, а мелочи, вроде завалившейся калитки или образовавшихся брешей в заборе, оставлялись им на потом. За устранение этих мелочей и принялся Иван.

Тоня вначале противилась, боясь, что отец может рассердиться за такое самоуправство, и тогда будет только хуже. Но, подумав, всё-таки отступилась, предоставив Ивану полную свободу действий.

Савелий Архипович оказался понятливым мужиком в житейских вопросах. Когда он увидел результат стараний Ивана на уже исправных воротах, проведя по доскам своей большой шершавой ладонью, он не только не выругался, а, наоборот, похвалил парня за ужином перед женой в присутствии дочери. Об этом Тоня сообщила Ивану на следующий же день.

Через пару недель Савелий Архипович уже здоровался с Иваном за руку и не препятствовал его присутствию в своём доме. Отношение Тониной матери тоже немного потеплело, но лёд отторжения к нему, как к сыну врага народа, полностью не растаял. Какая-то внутренняя насторожённость в ней все же сохранялась. Иван это чувствовал по её немногословности, по пристальным, изучающим взглядам во время встреч. Он старался не придавать этому большого значения и делал вид, что не замечает плотно поджатых губ Тониной матери при общении с ним.

– На завтра, говоришь? – переспросил отец Тони, соображая что-то про себя.

– Ага, на завтра.

– Один собрался?

Иван хотел ответить, что вдвоём с сестрой, но неожиданно выпалил:

– Один.

– В таком случае могу перебросить тебя через реку, чего наматывать лишние километры в обход. Мы с Тонькой тоже наметили завтра потрудиться. Второй хлеб, как-никак, нужно вовремя заботиться о хорошем урожае.

– Спасибо, – ответил Иван, скрывая на лице подступившую радость.

– Только мы рано отправимся, учти, – предупредил Савелий Архипович. – По холодку оно трудиться легче, чем в зной, да и освободиться мне надобно пораньше – во вторую смену завтра заступаю. Доменную печь запускаем после ремонта.

– Я буду ждать вас на берегу, – вырвалось у Ивана, хотя он впопыхах даже не спросил, в какое время ему надо быть там.

– Ровно в шесть мы отчалим от берега, – сообщил отец Тони. – Если проспишь, придётся топать вокруг горы. Ждать не буду, понял?

– Не опоздаю, Савелий Архипович, – заверил Иван. – Приду вовремя.

– Ну, коли так – тогда до завтра, – Савелий Степанов шагнул мимо Ивана и, не оглядываясь, направился к реке по каким-то делам.

Иван натаскал воды, заполнив два больших бака, и ещё два полных ведра поставил рядом. Пока он ходил с вёдрами к колодцу, мать поставила большую оцинкованную кастрюлю на плиту, налила ковшиком до краёв воды, затопила печь.

Иван наспех съел миску холодной перловой каши, потом завернул в тряпицу несколько варёных картофелин с кожурой, две головки лука, три солёных огурца и ломоть ржаного хлеба. Подумав, налил в бутылку кипячёной воды, заткнул пробкой из газеты. Затем снял с гвоздя холщовую торбу с вышитым сбоку крупным подсолнухом, положил в неё свёрток с обедом, пристроил сбоку бутылку с водой. Повернувшись к матери, сказал:

– Всё, я пошёл.

– Куда ты так торопишься, Ваня? – огорчённо спросила Евдокия. – Даже кашу не стал разогревать, съел холодной. И чай не пил.

– Тороплюсь, мама. Один добрый человек обещал перевезти через реку. Если опоздаю – придётся чапать вокруг Калапихи, – скороговоркой проговорил Иван. Он взял в углу тяпку, лезвие которой ещё накануне обмотал для безопасности тряпкой в несколько слоёв, и открыл дверь в коридор.

– К ужину вернусь, Васске передавай привет от меня, – уже в дверях произнёс он.

Дверь за ним захлопнулась, в коридоре послышались удаляющиеся шаги.

– Вот ветряный хлопец, – сокрушённо произнесла Евдокия, тяжело вздохнув, и принялась готовить бельё к стирке.

Лодка Савелия Степанова была маленькой и узкой, с низкими бортами, рассчитанной на лодочника и двух пассажиров. Её Иван нашёл без труда среди десятка громоздких плоскодонок, похожих друг на друга, словно их всех мастерили по одному шаблону. Лодки были привязаны цепями к толстому металлическому тросу, закреплённому меж двух бревенчатых свай.

На причале было безлюдно, казалось, Иван пришел сюда первым. Однако, устремив взгляд сквозь молочное марево на противоположный берег, он увидел несколько размытых силуэтов рыбаков. Их лодки покоились на водной глади под отвесной скалой Калаповой горы. Там были глубокие омуты, в которых хороводилась крупная рыба. В ожидании Степановых он стал прогуливаться вдоль берега.

Утреннее солнце уже выкатилось из-за горизонта, но, запутавшись в вершинах высоких елей и пихт на Колаповой горе, не могло пока в полной мере обласкать землю и разогнать туман. Оно с неистребимым упорством пробивалось через плотную стену деревьев, разбрызгивая первые лучи. Где-то в вышине, нарушив утреннюю тишину, зазвенела утренняя песня жаворонка. И в этот миг нельзя было даже представить, что в это же самое время далеко отсюда с жутким завыванием на землю посыпались первые немецкие бомбы.

Любуясь восходом солнца, Иван не заметил, как к нему приблизились Савелий Архипович с Тоней.

– Что, глаз оторвать не можешь от такой красотищи? – раздался позади басовитый голос Степанова.

Иван обернулся, восхищённо произнёс:

– Да, красивое зрелище. Смотрю, как солнце будто выпутывается из объятий деревьев.

– Оно-то выпутается, не сомневайся, – Савелий Архипович усмехнулся. – А ты?

– А что я? – пожимая руку отцу Тони, спросил Иван. Вопрос был для него непонятен и застал врасплох. Он жал твёрдую мозолистую ладонь Степанова и с тревогой смотрел ему в лицо.

«Что он имеет в виду под словом «выпутается»? – мелькнуло в голове. Неужели кто-то наговорил гадостей про меня? Но ведь Савелий Архипович не из тех, кто верит сплетням с первого слова? В этом я смог убедиться. Что же тогда он пытается выудить из меня?»

Отец Тони, словно специально решив поизмываться над Иваном, тянул секунды. Потом произнёс:

– А ты выпутаешься сегодня из дебрей? Сорняки-то, сказывают, по пояс вымахали нынче. Всё в куче наросло: и пырей, и осот, и сурепка. Будто кто из вредности нам их засеял. Никогда такого не бывало. Словно, предзнаменование беды какой-то.

Тоня стояла в сторонке, слушала отца, а сама не сводила глаз с Ивана.

– Да уж управлюсь, думаю, – ответил Иван, встретившись глазами с Тоней. – Можно трудиться и до заката солнца, мне не к спеху.

Степанов промолчал, прошагал до троса, принялся отвязывать лодку. Открыв простенький замок, отмотал назад металлическую цепь, снова просунул душку замка в крайнее кольцо, крутанул ключом один оборот, забросил цепь в нос лодки.

– Я – на корме, Антонина на лавочке в центре, ты, Иван, отталкиваешь лодку и запрыгиваешь в нос, – распорядился Савелий Архипович. – Всё, поехали.

Добравшись до картофельных наделов, Степанов визуально оценил состояние дел, и сказал, обращаясь к Ивану:

– Ты, парень, как хочешь, но я буду тяпать и окучивать свой участок за один раз. Ботва поднялась высокая, нет смысла оставлять её еще на неделю. Перерастёт, потом замучаемся огребать, чтобы не обломать.

До полудня трудились каждый на своём поле, сходясь для передышки у большого белого камня в нижней меже. Здесь росло с десяток пихт, которые создавали тень на краю небольшой полянки. Савелий Архипович ложился на спину на расстеленный брезентовый плащ и сразу закрывал глаза. Ему удавалось вздремнуть минут десять. Работая на заводе в разные смены, он за многие годы приучил себя засыпать в любое время суток. Иван с Тоней присаживались в сторонке, и тихонько переговаривались, чтобы не мешать дремоте Степанова.

В полдень они сели обедать. К этому времени у Степановых было обработано больше половины участка, на делянке Ивана работа подходила к концу. Тоня расстелила газету, выставила литровую бутыль молока, большую краюху хлеба, небольшой шматок сала, заранее порезанный на кусочки. Иван выложил рядом свои припасы.

– Слабаки мы с тобой, Антонина, – сказал Савелий Архипович, запивая хлеб молоком. – Не выполним свой план на сегодня. Вон, смотри, сколько уже твой друг преуспел. Видать, его тяпка чаще мелькает в воздухе, чем наши с тобой.

– Просто у него участок меньше нашего, – встала на свою защиту Тоня, не соглашаясь с отцом.

– Ну, да, – усмехнулся Степанов, – конечно. Только вот Иван машет тяпкой один, а нас двое.

– А мы можем остаться с Тоней и закончить одни, – предложил Иван. – Перевезём вас на тот берег и вернёмся.

Степанов внимательно посмотрел на Ивана, потом перевёл взгляд на дочь.

– А что? Дельное предложение, – одобрительно отозвался он. – С лодкой управляться умеешь?

– Умею.

– Добре.

Они потрудились ещё около часа, потом все трое направились к реке.

– Ну, садись на корму, бери весло, будешь грести, – распорядился Степанов. – Посмотрю, как ты управляешься с лодкой. Только после этого я смогу доверить тебе свою дочь.

Иван переправил Савелия Архиповича на противоположный берег и вернулся назад. Вышел из лодки, вытянул носовую часть на прибрежную гальку, обмотал цепью прибрежный куст. Тоня всё это время оставалась на берегу, дожидалась возвращения Ивана.

– А ты хороший лодочник, – похвалила Тоня Ивана. – Лодка прямо шла, не вихляла из стороны в сторону. Где научился грести?

– Сосед на рыбалку брал несколько раз, заставлял грести. Вот и научился. Наука-то нехитрая.

Оставшись одни, они с Тоней стали работать в паре. Тоня шла впереди, выдергивала сорняки и относила в межу. Иван двигался следом за ней, огребал картофельный ряд.

С картошкой разделались к пяти часам. Собрали пожитки и, взглянув на обработанное поле в последний раз, отправились домой.

Переправившись через реку, Иван подогнал лодку к знакомому причалу и привязал её в том самом месте, где она постоянно стояла. Навесив замок, отдал ключ Тоне.

– Ну, вот и всё, справились с поставленной задачей, – по-хозяйски высказался Иван. Он поднял тяпки, положил на левое плечо, взглянул на Тоню, спросил:

– Ну, что, подруга, сильно умаялась?

– Руки немного гудят, а так – ничего.

– И я немного притомился. Проклятая жара вымотала, сто потов с меня сошло. Солнце сегодня плавилось похлеще, чем сталь в мартене.

– Это уж точно, – согласилась Тоня. – На небе ни облачка, на земле ни ветринки. Да ещё оводы, проклятые, замучили, всю меня покусали. Ужас какой-то! Теперь дня два волдыри чесаться будут.

– Йодом помажь, легче будет.

– Ага, посмешище из себя сделать? С пятнами на людях появиться? Нет уж, дудки! Пройдёт и без йода, потерплю как-нибудь.

– Как знаешь, моё дело предложить, – пожал плечами Иван.

Тоня взяла Ивана за руку, и они пошли вдоль штабелей брёвен. Здесь их никто не видел, и они не стеснялись ходить, взявшись за руки. И лишь потом, когда выходили на открытое место, расцепляли свои ладони.

С края посёлка, в рубленом строении из брёвен, похожем на обычный жилой дом, находился поселковый магазин. После рабочего дня около него всегда толпился народ. Магазин был тем местом, где рабочий люд не только запасался продуктами, но и обменивался последними новостями, договаривался о совместных житейских действиях.

Сейчас здесь было пустынно.

– Странно, – удивился Иван. – Ревизию что ли затеяли? Не нашли дня получше, чем выходной день?

– И на улице нет никого, – с растерянностью произнесла Тоня. –Обычно в это время ребятня в лапту играет.

– Действительно, будто от грозы всепопрятались, – Иван поднял голову, взглянул на небо. Оно было совершенно чистым, отливая немеркнущей яркой синевой.

Когда они оказались в нескольких шагах от магазина, из распахнутых настежь дверей вышла бабуля. Левой рукой она прижимала к себе небольшой бумажный свёрток, а правой неистово крестилась. Так обычно крестятся набожные люди, когда их что-то ошеломляет.

До слуха Ивана и Тони донеслись лишь два слова: «супостат окаянный».

– Похоже, в магазине что-то стряслось, – проговорил Иван, кивнув головой на старушку. – Видишь, как она напугана?

Тоня сделала шаг навстречу бабуле и громким голосом спросила:

– Бабушка, что случилось?

Старуха сощурилась, вглядываясь бесцветными глазами в лицо Тони, и с негодованием прошипела, будто потревоженная змея:

– Супостат окаянный, германец этот, опять войной на нас пошёл – вот что случилось! – правая рука старухи вновь задвигалась в воздухе, накладывая на себя кресты.

– Как …пошёл? Какой ещё германец? – не осознав до конца слова бабули, – с растяжкой спросила Тоня и повернулась лицом к Ивану, ожидая от него разъяснения.

– Устинья доложила мне щас, будто днём ишо по радио собчили эту новость, будто сам Молотов сказывал её народу, – прошепелявила старуха беззубым ртом и, перекрестившись в очередной раз, зашагала, согнувшись пополам, к своему дому.

С минуту Иван и Тоня, оцепенев от страшной новости, смотрели друг на друга и не находили подходящих слов. Потом Тоня сообразила, что Устиньей, вероятно, зовут продавщицу и лучше будет, если сейчас они зайдут в магазин и всё узнают сами из первых уст. Она схватила Ивана за руку и потащила за собой в магазин.

Устинья, рослая женщина с твёрдым мужским подбородком, с большими серыми глазами навыкате и крючковатым носом, уставилась на вошедших. В магазине стоял запах гнилых овощей и тухлой селёдки одновременно, было ужасно душно, несмотря на то, что два окна напротив были распахнуты до конца. Круглое мясистое лицо Устиньи лоснилось от пота, на груди у неё, в разрезе платья торчала какая-то цветастая тряпка. Она взяла её, протёрла потное лицо, заткнула тряпку обратно и недовольно спросила:

– Говорите, что вам нужно, а то я уже закрываюсь.

– Да нам, собственно, ничего и не надо, – заговорил Иван. – Спросить хотели.

– Ну, спрашивай, да поскорее, – пробурчала продавщица, – нет у меня времени на политинформацию.

– Сейчас бабуля вышла от вас, сказала, будто днём было какое-то сообщение по радио. Мы толком так ничего и не поняли.

Широкие, совсем не женские брови Устиньи взметнулись вверх, она смотрела на молодежь, как на людей, появившихся из другого мира, будто они всё это время были глухонемыми и только сейчас вдруг обрели способность слышать. Её рот открылся от удивления, обнажив железные коронки на коренных зубах. Через несколько секунд лицо Устиньи преобразилось, потускнело, глаза потемнели, в них появилась нескрываемая печаль.

– Вы будто с луны свалились, – проговорила она глуховатым голосом. – Днём ещё было сообщение по радио, Молотов выступал. Германия без объявления войны напала на нашу страну. Так-то вот. Мы ещё спали, а фашисты уже бомбили Киев и Житомир.

Иван с Тоней во все глаза смотрели на Устинью, будто ждали, что рот её вот-вот расплывется в улыбке, и она под их пристальными взглядами признается, как ловко их одурачила. Но ничего подобного не произошло. Продавщица вновь стал такой, какой предстала перед ними в первую минуту.

– Чего уставились? – выдавила она недовольным голосом. –Больше мне нечего вам сообщить. Идите, куда шли, мне магазин закрывать надо.

Не проронив ни слова, Иван с Тоней переглянулись между собой и вышли из магазина.

– Как же так? – растеряно проговорила Тоня, когда они отошли от магазина метров на двадцать. – Ведь у нас с Германией подписан акт о ненападении. Выходит, Гитлер обманул Сталина?

– Выходит, так, – согласился Иван. – Фашистам нельзя было верить с самого начала, а Сталин почему-то поверил.

– И что сейчас будет?

– Что, что? Воевать будем, – убеждённо ответил Иван. – Накостыляли японцам на Халхин-Голе, финнам дали по зубам и фашистам дадим отпор, не сомневайся.

Тоня судорожным движением вцепилась обеими ладонями в локоть Ивана и повисла на нём. Они впервые, не стесняясь, прошли так по улице. Страшное известие о войне сразу сблизило их, будто породнило в один момент, они словно повзрослели на несколько лет и уже не задумывались над тем, что о них могут подумать встречные прохожие.

Глава 14

Василиса оставила учёбу в техникуме в начале первого семестра. В стране уже три месяца полыхало жаркое пламя войны. Немцы упорно рвались к Москве, сводки информбюро каждый день были всё тревожнее и тревожнее. Студенческие группы поредели, часть парней ушли добровольцами на фронт. Написали заявление и несколько девушек, но их пока не призывали.

В первых числах сентября их третий курс отправили в колхоз на уборку урожая, а после возвращения вдруг объявили, что обучение станет платным. Для Василисы озвученная сумма была неподъёмной. Она сразу поняла, что ей не потянуть. Небольшой зарплаты матери итак едва хватало для приобретения самых дешёвых продуктов. Дополнительный довесок в расходах вынудит голодать всю семью. Этого допустить Василиса не могла. Правда, Иван, поступив на курсы шоферов, стал получать стипендию, но эта стипендия была такой скудной, что заметного увеличения семейного бюджета не произошло.

Сообщив матери о своём решении, Василиса занялась поиском работы и потратила на это две недели. Никаких вакансий, кроме мытья полов, во всей округе для неё не нашлось. Сказывались тёмные пятна в её биографии.

И тогда Василиса отважилась на отчаянный поступок. Ещё в первые дни поиска, когда она заглянула на биржу труда, ей бросилось в глаза объявление, напечатанное крупным жирным шрифтом. Вначале оно не заинтересовало её, поскольку речь в нём шла о приёме лесорубов в урочище Дальний Тырым, в двадцати километрах от посёлка Кусья. Это была, всё-таки, тяжёлая мужская работа, требующая определённых навыков и физической силы, и для неё, казалось, не подходила.

После безрезультатных хождений по конторам и учреждениям, убедившись, что подходящей работы ей не найти, Василиса ещё раз подошла к объявлению и внимательно прочитала каждую строчку. Поколебавшись, решила попробовать себя в качестве лесоруба. Такое решение она приняла без совета с матерью.

На бирже труда, как ни странно, её решению не удивились, оформили направление в Кусьинский леспромхоз без лишних вопросов. Причиной всему стала разгорающаяся война, которая сняла все ограничения на женский труд. Области не хватало пиломатериалов, объёмы заготовок древесины леспромхозам были увеличены сразу в несколько раз. Рабочих рук не хватало. Много мужчин ушло на фронт, их места занимали женщины.

На сборы отводилось двое суток. Возвращаясь домой, Василиса готовилась к непростому разговору с матерью. Едва смирившись с тем, что дочь бросила учёбу, мать вновь выслушает от неё неприятную новость, нарушающую семейное благополучие.

Сообщить о своём отъезде в глухую тайгу Васса решила вечером, когда они втроём сядут ужинать. Ей необходима была поддержка брата. Она была уверена, что Иван поймёт и поддержит её.

За ужином, когда Евдокия поставила на стол сковородку с жареной картошкой, Иван, открывая банку с солёными грибами, неожиданно спросил:

– Ну, как, сеструха, нашла сегодня работу – или опять по нулям?

Вопрос брата был неожиданным. Василиса изучающе посмотрела сначала на Ивана, потом перевела взгляд на мать, словно оценивая их готовность к восприятию ошеломляющей новости, и с напускным безразличием сказала:

– Да, сегодня мне повезло, работу я нашла.

– Нашла? – удивилась мать. – А чего ж молчала? Вот радость-то какая!

– Видать, подвернулась такая работа, про которую и говорить-то не хочется, не то, чтобы радоваться, – проговорил Иван язвительно.

– Не бреши, – одёрнула сына Евдокия и насторожилась, в её глазах мелькнула тревога. – Полы мыть устроилась?

– Нет, мама, – вздохнула Василиса. – Поломойке мало платят. В леспромхоз я устроилась, буду лес валить наравне с мужиками.

Маленькая сухая рука матери дрогнула, из неё выпала ложка, улетела под стол.

– Как же ты решилась, Вассочка? – дрожащим голосом вымолвила она с осуждением. – И со мной не посоветовалась.

– Прости, мама, но я знала, что ты будешь против, – Василиса встала, подошла к матери, обняла её за плечи. – Не беспокойся, пожалуйста, всё будет хорошо. В лесу много женщин уже работает, так что там я буду не одна. Буду вместе с ними ковать победу над врагом, сейчас лес, ой, как нужен стране! Эвакуированные заводы в чистых полях стоят под открытым небом, люди остались без крыши над головой, а зима уже на пятки наступает.

– Так оно, дочка, сейчас вся страна нуждается в помощи. Но ты же никогда лес не пилила, какой с тебя работник в тайге? – с жалостью выговорила Евдокия. – Занедужишь от непосильной работы, а то ще хуже – придавит бревном случайно.

– Мама, не нагоняй страха, – поморщившись, вступился за сестру Иван. – Наш отец тоже не умел валить лес, но жизнь заставила, и он научился. И Васска научится, не боги горшки обжигают. Другие бабы смогли же освоить эту работу, помогут ей на первых порах. Зато какая красивая кругом тайга, чистый воздух! А запах один чего стоит! Хвоя и смола дурманят голову, она даже кружится с непривычки. Да и харч в тайге посытнее нашего будет, верно?

Василиса увидела, как Иван подмигнул ей, намекая, чтобы она продолжила в том же духе.

– Да, мама, питание там хорошее, – подхватила Василиса, – суп с мясом, каша с тушёнкой, чай с маслом. Зарплату буду привозить домой нетронутой, в тайге её тратить без надобности, да и негде.

– Ой, Васса, загробить ты себя хочешь по собственной воле, – запричитала Евдокия, смахивая с глаз накатившиеся слёзы. – Надорваться можно на такой работе, а ты будущая баба, тебе ще дитятков рожать, подумай об этом. Мужики посильнее вас, и те пупы рвут, грыжу зарабатывают. В лесу физическая сила нужна, видела я, как отец ваш жилы рвал на Шайтане.

– Всё, мама, хватит причитать, отговаривать меня уже поздно, я приняла для себя решение, – наставительно-ласково проговорила Василиса и, чмокнув мать в щёку, отстранилась от неё, подняла упавшую ложку, села на прежнее место. – Давайте будем ужинать.

За весь ужин никто из них больше не проронил ни слова. Евдокия будто сжалась в комок и периодически утирала краешком фартука катившиеся из глаз слёзы.

После ужина Иван, потолкавшись в комнате некоторое время, ушёл на свидание с Тоней. Василиса и Евдокия остались вдвоём. В доме повисла тягостная тишина.

– Мама, да не переживай ты так за меня, – не выдержав мучительного напряжения, – заговорила Васса. – Всё будет хорошо, вот увидишь. Ты ведь не одна остаёшься, Ваня всегда будет рядом с тобой. Ничего практически не меняется. Ты же не плакала, когда я училась в Лысьве, правда? Хотя меня тоже неделями не было дома. Сейчас наши встречи будут чуть реже, что тут такого?

– Боюсь я за тебя, дочка, – потухшим голосом сказала Евдокия. – В тайге хулиганистый народ собирается, обидеть могут. А заступиться за тебя будет некому, там каждый за себя.

– Глупости всё это, мама, – хорохорясь, проговорила Василиса. – Люди везде одинаковы, только характеры у них разные. К каждому требуется отдельный подход. Кто-то признаёт только силу, а для кого-то важна доброта и ласка. Жизнь в общежитии за два года меня многому научила. Я и сдачи могу дать, если потребуется. Ты, мамочка, плохо меня знаешь. Твоя дочь выросла сильная и отчаянная, даже драться умеет. Тебе просто не довелось убедиться в этом.

Евдокия слушала Василису, а глазах стоял один немой вопрос: выживешь ли ты, дочь, там, в тайге, в неизвестных и непредсказуемых условиях?

Весь следующий день был посвящён сборам в дорогу. Василиса неторопливо выкладывала на стол все свои личные вещи. Потом, после некоторых раздумий что-то убирала назад, что-то тут же дополняла. Трудность заключалась в том, что она не знала достоверно, в каких условиях ей предстоит жить, когда разрешат взять выходной. Будет ли там электричество, или придётся коротать вечера при свечке? Есть ли возможность нормально помыться, или предстоит довольствоваться нагревом ведра воды на печке? На бирже труда на эти вопросы она не получила вразумительных ответов. Сейчас эти вопросы задавала ей мать, и Василиса, чтобы не расстраивать её понапрасну, на ходу придумывала картины таёжной жизни и без заминки описывала мнимый быт лесорубов.

Ранним утром следующего дня Василиса в сопровождении Ивана вышла из барака. С матерью она простилась в комнате, Василиса попросила не провожать её дальше порога. Туго набитый вещевой мешок с затянутыми вверху лямками нёс на плече Иван. Он вызвался проводить Василису на вокзал и посадить в поезд.

– Ты, это…сильно не умничай там в лесу, – озабоченно посоветовал он, когда они расположились на угловой лавке в закопчённом зале ожидания.

– Что значит «не умничай»? – спросила Василиса с недоумением.

– Не умничай – значит не лезь в бутылку по пустякам со своими принципами, – поучительно сказал Иван. – Веди себя тихо и мирно, присмотрись к людям, к их заведённым правилам. Хоть ты и жила в общежитии два года самостоятельно, но это ещё не означает, что ты уже тёртый калач. Мать ведь не зря беспокоится за тебя – с блатным народом ты не сталкивалась. У этого люда свои правила жизни, другие порядки и повадки.

Василиса с большим удивлением покосилась на брата и спросила:

– Ты-то откуда про всё это знаешь?

– Плавали – знаем.

– И где это мы плавали? – не отступалась Василиса.

– Неважно, – попытался отмахнуться от неё Иван. – Раз говорю – значит, знаю.

– Нет, Ваня, это очень важно.

– Твоя назойливость на блатном жаргоне означает «лезть в бутылку».

– И всё же?

– Вот привязалась, – недовольно пробурчал Иван. – К Ваське Бородину, дружку своему, в гости хожу. Он в соседнем бараке живёт. У них там год назад в двух комнатах блатные поселились, насмотрелся я на их жизнь, наслушался всякого, оттуда и все познания.

– И что, на этих бандюков никакой управы нет?

– Ты что такая наивная? Кому хочется рисковать своим здоровьем? У блатных все разборки заканчиваются мордобоем и поножовщиной. Поэтому никто из жильцов и не смеет перечить им, закрываются на засов и сидят тихо, пережидают, пока те не угомонятся.

– Ты, Ваня, такие страсти рассказываешь, что мне даже не верится, – содрогнувшись, тряхнула головой Василиса и передёрнула плечами.

– Верится тебе, или не верится – но будь осторожнее, – поучительно высказал Иван. – Может на этом Дальнем Тырыме и неплохой народ собрался, работящий, но держать ухо востро никогда не лишне. В любом коллективе всегда отыщется какой-нибудь урод, который не хочет жить по общепринятым правилам.

В словах Ивана было что-то незнакомое и уже не мальчишеское. И только сейчас Василиса обратила внимание на то, что и голос брата изменился – стал более грубым, мужским.

«А ведь он действительно становится мужчиной, – подумалось ей вдруг. – Через полгода ему исполнится восемнадцать, он станет совершеннолетним».

От этой мысли ей стало тревожно. Василиса была уверена, что война через полгода не закончится – слишком далеко продвинулись немцы, значит, брата призовут в армию и отправят на фронт.

Поражённая последней своей мыслью, она уставилась на Ивана так, как будто сейчас не он её провожал в неизвестную жизнь, а она отправляла его на фронт.

– Ты чего вылупилась? – не догадываясь о её мыслях, спросил Иван. – Урод обязательно объявится, вот увидишь.

– Хорошо, Ваня, я прислушаюсь к твоим советам, – сказала Василиса с несвойственной ей покорностью.

В это время послышался прерывистый паровозный гудок, к перрону приближался пригородный поезд.

– Вставай, пошли! – распорядился Иван. – Подкатывается твой драндулет.

Иван с лёгкостью подхватил увесистый мешок, забросил на плечо и, не оглядываясь, направился к выходу. Василиса последовала за ним.

Паровоз, попыхивая клубами дыма, медленно прополз мимо перрона и остановился, выставив коротенький состав напротив здания вокзала.

Сгрудившиеся толпа молчаливых и хмурых пассажиров начала спешно растягиваться вдоль состава. Иван направился к последнему вагону.

– Там меньше народу, можешь подремать, – бросил он на ходу.

Васса облюбовала скамейку в самом конце вагона, Иван поставил на неё мешок.

– Ну, вот, располагайся, поедешь одна, как королева, – бодрым голосом проговорил он.

Васса присела к окну, Иван остался стоять, переминаясь с ноги на ногу.

– Ты, Ваня, не забывай помогать маме, хорошо? – печальным голосом произнесла она. – Я теперь, наверно, не скоро приеду вас навестить.

– Не беспокойся, всё будет в полном ажуре.

Они надолго замолчали, оба уставились в окно. За стеклом моросил дождь. Перрон был пустынным, лишь однажды перед их взорами прошёл железнодорожный рабочий с железным ящиком в руках и мелькнула спешившая по своим делам молоденькая проводница.

– Ты не говорила, как будешь добираться до Дальнего Тырыма, – нарушил молчание Иван. – Я не стал спрашивать тебя при матери, чтобы она не переживала лишний раз. Ей ведь неизвестно, что паровоз ходит только до Пашии.

– До Кусьи доберусь на попутном грузовике, а дальше на конной упряжке.

– Это ведь километров полста по тайге, не меньше. Не боишься?

– Волков бояться – в лес не ходить, – усмехнулась Василиса. – Других вариантов судьба не захотела мне предоставить. Не сидеть же на шее у матери из-за страха?

Иван посмотрел на сестру и ничего не сказал.

– И потом, какой может быть страх здесь, в тылу? – продолжила Василиса. – Вот на фронте – да, страшно. Или на оккупированных немцами территориях. Там действительно страшно. Слышал ведь, что они творят с местным населением?

– Слышал, – ответил Иван глухим голосом. – И всё же, будь осторожной, и в мирной обстановке всякое случается.

– Я уже слышала про уродов, учту, наставник – рассмеялась Василиса с какой-то казённой улыбкой на лице, театрально, будто репетировала сою первую роль на сцене.

Паровоз издал предупредительный гудок и недовольно фыркнул выброшенным паром.

– Ну, ладно, мне пора на выход, – негромко сказал Иван. – Напиши письмо, как придешь на место, а то мать изведётся вся.

– Напишу обязательно, – пообещала Василиса.

Иван спрыгнул с подножки вагона на перрон, когда паровоз дёрнул состав и медленно потащил его мимо здания вокзала. Василиса прильнула к окну и видела некоторое время шагающего по перрону брата, потом он исчез из её поля зрения. Уже через минуту за окном потянулась бесконечная лента хвойного леса.

Глава 15

В первую ночь в урочище Дальний Тырым Василисе спалось плохо. Она добралась сюда только на второй день после отъезда из Чусового. На станции Пашия её никто не ждал. На маленькой привокзальной площади, не смотря на ранний час, не оказалось ни одного грузовика, который бы отправлялся в Кусью. Две заляпанные грязью полуторки, что стояли поодаль от вокзала на возвышенном гравийном пятачке, отправлялись в противоположном направлении. Один грузовик забрал пассажиров и повёз их на Вижайский прииск, другой доставлял людей в посёлок Койва.

Василиса, проводив взглядом отъехавшие машины, осталась стоять посредине привокзальной территории в полном одиночестве. Постояв в растерянности несколько минут, она решила вернуться в помещение вокзала и обратиться к дежурной по вокзалу.

Хозяйка станции, высокая женщина лет сорока, словно станционная каланча, и сухая, как жердь, в замызганном железнодорожном костюме, внимательно осмотрела прибывшую пассажирку с ног до головы, будто прощупывала, с кем имеет дело. Потом, забросив привычным движением за плечо свою тощую рыжую косу с грязным бантом на конце, с неохотой, но всё же доброжелательно, заговорила:

– А ты, барышня, не бегай на улицу попусту. Дождь там заладил, измокнешь вся. Стань вон лучше у окна, да и карауль Тимоху-то. В Кусью отсюдова только один Тимоха теперича ездит. По-моему, уж две недели как будет. Раньше ещё Пашка Млызин туда таскался по лесным делам, но у него чегой-то мотор вдруг заартачился, заглох посредь дороги, на веревке потом приташшили. Сейчас на приколе его колымага стоит. А Тимохин грузовик приметный – правый борт у него сломан. Ещё в сенокосную пору, аккурат на Петров день, он, паразит, где-то в овраге кувыркнулся по пьяни, так до сего дня и ездит со сломанным кузовом.

неожиданно разговорившуюся женщину.

– Вот этого, милочка, я тебе сказать не могу, потому как сама не знаю. Скажу только, что порожняком он машину не гоняет, не позволяет ему этого делать начальство. Его грузовик за райпотребторгом закреплён. Товары разные перевозят на нём в Кусью. А пассажиры, вроде тебя, – попутный груз.

– Может, вы скажете мне, где стоит его машина? – поинтересовалась Василиса у словоохотливой женщины. Ей почему-то показалось, что та только числится дежурной по станции, а фактически заправляет всеми текущими делами на прилегающей территории и знает обо всём, что происходит вокруг.

– Скажу, отчего ж не сказать? – незамедлительно откликнулась всезнающая хозяйка станции. – Тут у нас все друг про дружку знают. Как перейдёшь через площадку, сразу сворачивай в первую улицу налево. Пятая изба справа и будет Тимохиной. Там и машина его должна стоять перед калиткой, увидишь.

– Спасибо вам, – поблагодарила Василиса женщину и отошла к окну.

Переждав некоторое время, когда дождь немного утих, она отправилась на поиски Тимохи.

Грузовик Василиса увидела сразу, как только свернула в улицу. Он действительно стоял у забора пятой по счёту избы. Около него стояли два мужчины и, размахивая руками, о чём-то оживлённо говорили. Один из них был в телогрейке и без головного убора, другой в длинном чёрном пальто и тёмно-серой шляпе, в руках у него был портфель.

Василиса сразу догадалась, что тот, который в телогрейке и есть Тимоха, а второй, по всей видимости, какой-то начальник. Она не стала подходить близко к мужчинам, остановилась у забора соседнего дома, и стала ждать, когда они закончат разговор.

Прошло ещё минут пять, прежде чем мужчины разошлись. Тот, который был в пальто, развернулся и пошёл к станции, а Тимоха полез в кузов, принялся там что-то двигать.

Едва мужчина в пальто миновал Василису, она стремительным шагом направилась к машине. Тимоха, держась за борт, поставил ноги на колесо и спрыгнул на землю.

– Вас Тимофеем звать? – спросила Василиса.

Мужчина обернулся, с подозрительностью посмотрел на неё. На вид ему было лет тридцать. Светло-серые глаза, скуластое лицо с пшеничными усами, закрученными полукольцом вверх, и пышный кудрявый чуб придавали ему облик лихого парня.

Убедившись, что перед ним стоит обыкновенная баба, которая не способна причинить неприятность, широко улыбнулся:

– До встречи с тобой пока Тимохой звали, – глаза шофёра озорно загорелись, – а тебе чего?

– Мне до Кусьи нужно срочно добраться, – торопливо проговорила Василиса, боясь, что Тимоха не станет её слушать до конца и уйдёт в дом. – На работу я поступила, опаздывать нельзя.

– Одна едешь, или ещё попутчик имеется?

– Одна.

– Если на бутылку красненького не пожмотишься – прихвачу, – скаля зубы, бесцеремонно заявил Тимоха. – А так, жди другой оказии.

– Я согласна, – не раздумывая, ответила Василиса. – Когда вы поедете?

– На закате дня, – скривился в злой усмешке шофёр. – Видела, тут ко мне дядька в шляпе подходил?

– Видела.

– Вот он-то, как говорится, и испортил всю малину на сегодня. Я с утра должен был три бочки пива вести в Кусью, а этот ханурик договорился с моим начальством, чтобы я и его груз прихватил, какой-то движок для геологов. А движок этот прибудет на станцию только после обеда. Пока разгрузят его, пока мне в кузов перебросят – пройдёт время. Отправлюсь не раньше трёх часов, – нерадостно сообщил шофёр. – Я предложил ему завтра с утра отвезти этот движок, а он – ни в какую. Слово, говорит, дал геологам. Он слово дал, видите ли, а я, по его милости, должен личного времени лишаться.

Тимоха замолчал, ждал окончательного решения Василисы.

– Жаль, конечно, что не получается выехать раньше, – проговорила она разочарованно. – Мне ведь ещё дальше ехать нужно, на Дальний Тырым. Вряд ли кто-нибудь отправится туда вечером.

– Как знаешь, – передёрнул плечами Тимоха. – От меня ничего не зависит.

– Вы поможете мне с ночлегом в Кусье?

– Могу устроить у своей тётки, у неё есть свободная комната, переночуешь. Она иногда принимает таких бедолаг, как ты. Только и ей придётся рублик выложить, жить-то всем нужно, – хмыкнул шофёр.

– Ну, что ж, другого варианта у меня всё равно нет, я поеду с вами, – согласившись с предложением, ответила Василиса.

– Лады, – весело отозвался Тимоха. – Жди меня на горушке у станции, подскочу.

Всё произошло так, как и предсказывал Тимоха. В Кусью они приехали в четыре часа дня. Целый час ушёл на разгрузку, за это время Василиса успела оформиться на работу в леспромхозе, и только после этого грузовик остановился у дома родственницы Тимохи. Перебросившись с тёткой несколькими фразами, он спешно укатил обратно.

– Пойдём, покажу тебе комнату, – бесцветным голосом произнесла женщина, проходя мимо Василисы. – Володька в ней жил, пока в армию не забрали. За полгода до войны призвали. Писал регулярно, а как война началась – ни одной весточки не прислал. На границе он служил, под Брестом. Сейчас там немцы.

– Как вас звать? – спросила Василиса, следуя за тёткой Тимохи.

– Зови тётей Настей.

Они прошли в дом. Сняв у порога галоши, хозяйка пересекла просторную кухню с кружевными занавесками на окнах и остановилась в дверном проёме.

– Вот твоя комната, проходи, располагайся, – сказала тётя Настя.

Маленькая комнатка за кухней была чистой и уютной. Стены отливали синькой от свежей побелки. У окна стоял деревянный стол, накрытый светлой клеёнкой в цветочек, рядом стоял венский стул. Металлическая кровать располагалась у противоположной стены, задняя спинка кровати упиралась в боковину печи.

– Спасибо, – поблагодарила Василиса. – Сколько я буду должна вам за ночлег?

Женщина с укоризной посмотрела на квартирантку и проговорила со вздохом:

– Спасибо ты уже сказала авансом, а большего мне и не нужно. Не возьму я с тебя ничего. Кабы ты остановилась на несколько дней – тогда другое дело. А так – за что брать? За то, что негде голову притулить на ночь? Да и не такая ты богатая, смотрю я на тебя, чтобы сорить деньгами. Состоятельные девки не отправляются в тайгу на заработки.

– Большое вам спасибо ещё раз, тётя Настя, – взволнованно выдохнула Василиса. – Мне действительно негде переночевать. Я рассчитывала сегодня же добраться до Дальнего Тырыма, а не получилось. На бирже труда меня заверили, что добраться до лесопункта совсем не трудно, грузовики и конные упряжки ходят туда часто.

– Какая ты наивная, девонька, – с сожалением высказалась женщина. – С такой наивностью трудно тебе придётся на лесоповале среди мужиков. Обведут вокруг пальца и не заметишь. Тебе, поди, на бирже труда пообещали, что будешь трудиться в бабской бригаде?

– Да, а разве не так? – в растерянности спросила Василиса.

– И тут тебя обманули. Баб там вместе с тобой будет человека три-четыре, не более. Остальные все мужики, живут каждый сам по себе. Власть для них не существует. Лёг – свернулся, встал – встряхнулся, и бригадир им не указ. Ну, да ладно, не буду тебя стращать раньше времени, – вздохнула тётка Настя в очередной раз. – Сейчас я самовар поставлю, за чаем и порассуждаем обо всём на свете, до ночи-то ещё долгонько.

Это было накануне вечером. Сейчас, лёжа на сенном матрасе в полной темноте, Василиса вспоминала всё, что с ней произошло за последние два дня.

Сегодня к полудню она добралась до урочища Дальний Тырым. Несколько часов ехала на телеге с неразговорчивым лесником Прохором Харламовичем. Он направлялся как раз в эти места для согласования делянок под вырубку. Ранним утром тётка Настя уговорила его прихватить с собой Василису.

Лесник уселся на краю телеги с правой стороны, Василиса пристроилась на ворохе сена сзади, спиной к нему. Всю дорогу они молчали. Прохор словно не замечал её, и только в конце пути заговорил:

– Сейчас будет развилка. Твоя дорога пойдёт направо, моя – налево. До барака тут недалеко. Двухэтажное здание сразу за ельником стоит, увидишь. Спросишь Тараса Михеевича, он здесь всем заправляет.

Через пару минут, всхрапнув, лошадь остановилась, Василиса спрыгнула с телеги, взяла в руки свой мешок, прошла вперёд.

– Спасибо, Прохор Харламович, – поблагодарила она лесника. – До свидания. Желаю вам здоровья.

– И тебе не хворать, – тусклым голосом отозвался её извозчик, легонько дёрнул вожжи, незлобно прикрикнул на кобылу:

– Но-о, пошла-а!

Лошадь, тряхнув гривой, потянула телегу дальше, а Василиса зашагала по раскисшей от дождя дороге навстречу неизвестности.

Тарас Михеевич встретил новую работницу на покосившемся крыльце барака. Это был сухонький мужичок небольшого роста, шустрый и говорливый. На вид ему было лет пятьдесят.

– Прибыла, голуба? – спросил он бодрым голосом.

– Прибыла, – ответила Василиса. – А вы Тарас Михеевич?

– Он самый, девонька. Царь и бог Дальнего Тырыма. А тебя, стало быть, с прибытием. Айда за мной в контору. Оформлю тебя, как следовает, жильём наделю, одёжу выдам, потом на делянку свожу, инструктаж сделаю. Если всё освоишь – завтра приступишь к работе самостоятельно, начнёшь гнать свою норму.

– Как? – опешила Василиса. – Так сразу?

– А ты как хотела? Няньку к тебе приставить?

– Ну, чтобы поучиться некоторое время… – неуверенно проговорила Василиса. – Я ведь никогда в лесу не работала.

– Все когда-то валили свою первую ёлку, и ты завтра свалишь, не сомневайся. Возиться с тобой некогда, тут каждый отвечает за себя.

«Лёг – свернулся, встал – встряхнулся, живут каждый сам по себе», – сразу всплыли в памяти замысловатые слова тётки Насти.

Заметив замешательство на лице Василисы, мастер смягчился, успокоил:

– Да не пужайся ты раньше времени, помогу я тебе первые ёлки положить. А там уж ты сама, девонька, с ними обниматься станешь. Как, звать-то тебя, труженица?

– Василиса.

– Красивым имечком нарекли тебя родители, – прищёлкнув языком, отметил мастер.

Они прошли в боковую комнатку на первом этаже. Тарас Михеевич сел за стол, достал из верхнего ящика какие-то бумаги, взял ручку, макнул перо в чернильницу, начал старательно выводить первые буквы. Василиса присела сбоку на обшарпанную табуретку.

– Давай твои документы, – сказал он, не отрывая глаз от бумаги.

Василиса вынула из внутреннего кармана направление из отдела кадров леспромхоза, положила на край стола.

– Ну, вот, готово, – с явным облегчением сказал хозяин лесопункта минут через десять. – Учётную карточку я на тебя завёл. В неё буду заносить ежедневно выполнение твоей нормы, и передавать в Кусью. Там тебе станут начислять зарплату и выдавать продуктовые карточки.

Потом мастер, выдав под роспись рабочую одежду и рукавицы, повёл её на второй этаж, показал комнату, где ей предстояло жить.

Простота быта поразила Василису. При входе в комнату, на табуретке в углу стоял жестяной бак с водой. Вдоль двух противоположных стен были установлены дощатые нары. Трое из них были аккуратно заправлены синими байковыми одеялами. На четвёртых, не заправленных, лежал объемный полосатый матрас, по всей вероятности, туго набитый сеном. На нём сверху лежала подушка, и стопка свежего постельного белья.

«Это моя койка», – догадалась Василиса и шагнула к нарам, потрогала рукой подушку. Она была заполнена ватой.

Посреди комнаты находилась большая кирпичная печь с чугунной плитой. На ней стоял объёмный пузатый чайник. Перед окном с ситцевыми занавесками бледно-голубого цвета стоял деревянный стол, застеленный белой скатертью с длинными кистями по краям. По периметру стола расставлены крашеные в голубой цвет четыре табуретки. На столе аккуратными стопками разложена посуда.

– Здесь проживают три женщины, ты будешь четвёртой, – пояснил Тарас Михеевич. – Вечером ты с ними повстречаешься. А теперь, Василиса, ставь свою торбу на нары, переодевайся, пойдём на делянку, будешь осваивать профессию вальщика.

Они спустились на первый этаж, вышли из барака.

– Идём в инструментальную, выдам тебе всё, что положено для работы, – пояснил на ходу Тарас Михеевич, направляясь к небольшому сараю в стороне от барака.

– Это всё, что тебе потребуется, – с довольной усмешкой сказал он, выложив на пол лучковую пилу с запасным лезвием, острозаточенный топор, несколько деревянных клиньев и небольшую кувалду. – Инструмент такой же нехитрый, как и сама работа. Всё это добро будешь хранить на делянке, там есть ящик, вот тебе ключ от замка.

А потом всё происходило, как в тумане.

Вырубка леса начиналась сразу за бараком. Прошагав между свежими пнями метров триста, обходя огромные кучи обрубленных веток и хлыстов, они подошли к нетронутому лесу. Перед Василисой стояли могучие ели с уходящими высоко вверх вершинами. Где-то совсем неподалёку слышался визг пил и стук топоров. Изредка по тайге разносился ухающий звук падающих наземь деревьев.

– Всё, пришли, – сказал Тарас Михеевич, остановившись у крайнего дерева и задрал голову вверх. – Слушай и запоминай.

Василиса тоже стала смотреть на вершину ели.

– Дерево, как человек, любит обращаться к солнцу, поэтому ветки у него с одной стороны и гуще, и длиннее. Стало быть, где веток больше, там и вес больше. В ту сторону и повалится ствол, когда ты его подпилишь, понятно?

– Ага, – ответила Василиса, продолжая неподвижным взглядом смотреть на вековую ель, как заворожённая. Ей сделалось страшно, когда она представила себе падающее на землю дерево.

«А вдруг оно повалится вовсе не туда, куда надо? Успею я отскочить или нет?» – промелькнула неожиданная мысль.

Сердце забилось в груди часто, по спине пробежали мурашки.

– На, бери пилу и делай запил, – бригадир вложил в онемевшие руки Василисы лучковую пилу с узким лезвием. – Смелее! Я рядом.

– А… сколько пилить? – с тревогой спросила она.

– Примерно на треть диаметра, потом сделаешь скол топором под углом сорок пять градусов. И только потом зайдёшь с противоположной стороны, чтобы встречным резом допилить ствол до конца. Ясно?

– Ясно, – дрогнувшим голосом повторила Василиса, приставила лезвие к коре и принялась пилить.

Пользоваться лучковой пилой она умела. Иван научил её пилить дрова как поперечной пилой, так и лучковой.

– Хватит, – остановил её бригадир, когда лезвие глубоко утонуло в стволе. – Вынимай пилу, бери топор, руби.

Василиса взяла топор, размахнулась, рубанула со всей силы. Потом ещё раз, ещё… Ель попалась крепкой, смолистой. Ствол гудел и не сдавался. Загнанно дыша, Василиса с каким-то остервенением всё рубила и рубила, не останавливаясь, перед глазами поплыли круги. Наконец, показался конечный рубец запила, она бросила топор на землю – руки её мелко дрожали.

– Перекури малёхо, – пожалел её Тарас Михеевич, в его глазах было одобрение и отцовская теплота. – Не то завтра вовсе занеможешь робить-то, руки отнимутся с непривычки. Ну-ка, отойди в сторону и смотри, как я буду валить. Запоминай всё, что увидишь.

Он сделал запил с противоположной стороны на пару сантиметров выше первого и начал пилить. В его руках пила ходила, как игрушка, с лёгкостью вонзаясь в ствол, словно нож в масло. Когда лезвие почти дошло до скола, могучая ель вдруг вздрогнула, будто в неё вошла невидимая смертельная пуля, и замерла на секунду. В этот момент Тарас Михеевич выхватил из ствола пилу и крикнул:

– Поберегись!!!

Ель качнулась, её вершина медленно поползла вниз, ускоряясь с каждой секундой. Через мгновенье под ногами слегка содрогнулась земля, будто вздохнула от сожаления, и одновременно раздался характерный звук падающего дерева.

– Вот так и будешь валить этих таёжных истуканов, одного за другим, – по-молодецки озорно проговорил Тарас Михеевич, присев на комель поваленной ели. Он достал кисет, свернул самокрутку, закурил.

С наслаждением выпуская дым, поучительно проговорил:

– Тайгу любить надо. Если ты её будешь любить, то и она ответит взаимностью: накормит, напоит, вылечит при необходимости. Ведь тайга для человека, что заботливая родительница. И воспитывает, и закаляет, учит мудрости и смекалке. Вот какая она, наша тайга, да-а.

Василиса сидела рядом, слушала. Мастер оказался не таким уж простачком, каким представился ей в первые минуты встречи. Он был если не начитан, то, по крайней мере, много чего знал, очень хорошо разбирался во всех житейских вопросах. Рассказывая, сыпал поговорками и прибаутками. Страх у Василисы понемногу таял, в неё вселялась уверенность в себе.

– Ну, всё, девонька, все советы-ягоды я рассыпал перед тобою, теперь твоё дело собрать их в свою голову-лукошко, – сказал Тарас Михеевич. – А мне надобно идти, своих дел по горло, нужно поспеть. Помни: если человек будет делать только то, что хочет, взамен обязательно получит чего и не хочет.

Мастер притушил самокрутку о каблук сапога, положил окурок в карман брезентовой куртки. Потом поднялся не спеша, и, не оборачиваясь, зашагал по своим делам. Василиса осталась одна.

Когда мастер потерялся среди деревьев, она встала, взяла мерку длиной один метр и двадцать пять сантиметров – таков размер дров в угольных печах – наложила на ствол поваленного дерева, сделала топором засечку, начала отрезать свое первое бревно.

«Твоя норма – четыре кубометра, – всплыли в голове слова откровения Тараса Михеевича. – Без скидки на неумение и женский пол. Труд баб и мужиков здесь измеряется одним аршином. Коммунизм, при котором ожидается принцип «от каждого по способностям, и каждому по потребности» ещё не наступил, а вот война бушует уже сегодня и не собирается потухать. Наоборот, она разгорается с каждым днём всё жарче и жарче, заставляя мужиков и баб трудиться на равных. Не сможешь спервоначалу заготовить четыре куба – свали и напили половину нормы. Эта половина, в конечном итоге, станет той маленькой пулей, которая убьёт одного фашиста».

От мысли, что придётся рвать жилы за четыре кубометра, ежедневно работать до изнеможения, Василисе стало как-то особенно тоскливо и муторно на душе.

«Сколько же времени я смогу выдержать на такой работе? – в который раз уже возник вопрос. – Неделю, две, месяц? Сколько?»

Василиса перевернулась на спину, перед глазами возникло тревожное лицо матери.

«Как же ты решилась, Вассочка?» – всплыл в памяти её вопрос с накатившимися слезами на глазах. Мать в тот момент, оказывается, лучше её понимала, на какие испытания она обрекает себя.

– Я смогу, – решительно прошептала Василиса, уставившись в темноту. – И силы в себе найду, и норму выработаю! Иначе нельзя! Дороги назад у меня нет.

Произнося эти слова, как клятву, она вскоре заснула. Уставшие за день тело и мозг требовали отдыха. Впереди был трудный день.

Глава 16

В середине января на Дальнем Тырыме начались сильные снегопады. Погода была тихой, безветренной. Крупные тяжёлые хлопья снега, кружась, плавно вальсировали в воздухе и, заканчивая чарующий глаз танец, бесшумно ложились на землю и на ветви спящих деревьев. Иногда в полдень снегопад прекращался, сквозь серые тучи на короткое время пробивалось солнце, и тогда кристальной белизны снег начинал искриться, сверкал многочисленными алмазами. Созерцать это сказочное зрелище долго не получалось – в глазах появлялась резь, плыли радужные круги. Василиса прикрывала веки и сидела, не шевелясь, несколько минут, вспоминая что-нибудь приятное.

Сейчас на душе у неё было полное спокойствие. Такое умиротворение наступило совсем недавно, после её поездки домой на Новый год. Теперь, вспоминая первый месяц своей работы на делянке, на лице её появлялась ироническая улыбка. А тогда…

… Страх и отчаяние преследовали её с утра и до вечера. В те дни норму удавалось выполнять лишь наполовину, причём, трудилась Василиса от восхода солнца и до наступления темноты. От душившей её обиды она плакала по любому поводу, а этих поводов было предостаточно. Плакала оттого, что дерево падало неудачно, зацепившись за соседний ствол и ей приходилось отпиливать комель на весу, а он, проседая под собственной тяжестью, зажимал лезвие пилы. Она напрягалась изо всех сил, пытаясь вытащить его, но лезвие с противным хрустом неожиданно лопалось, оставаясь внутри ствола. Поскуливая от досады, она забивала в щель деревянный клин, освобождала обломок лезвия, и со слезами на глазах заряжала новое полотно. Все сломанные полотна сдавала мастеру. Тот, качая недовольно головой, выдавал пару новых и педантично делал запись в учётнойкарточке, чтобы потом по итогам месяца вычесть из зарплаты стоимость повреждённого имущества. Плакала, когда ель попадалась слишком витой, и ей в течение получаса никак не удавалось расколоть пополам отпиленное по размеру бревно. Отмахав целый день топором и кувалдой, наработавшись с тяжёлым ломом, поворачивая им непослушные стволы, к вечеру у неё немела спина, дрожали руки и ноги, и уже не оставалось сил, чтобы складировать брёвна. Она садилась и отдыхала. Потом, после небольшой передышки, преодолевая слабость, заставляла себя складывать колотые бревна в штабель. И только когда всё было сделано, безвольно падала на бревна. В ожидании Тараса ей удавалось немного набраться сил, чтобы добрести до барака.

Мастер, как правило, являлся к ней для обмера в последнюю очередь. Всё это время она сидела, находясь в прострации, не в силах шевелиться. Мозг в такие моменты не работал, мысли не рождались. Перед глазами, как в калейдоскопе, набирая обороты, кружилась радужная карусель. Тело становилось невесомым и вместе со цветной мозаикой начинало быстро вращаться, ввинчиваясь в странную тёмную воронку. Кружась, Василиса стремительно летела в бездонную пропасть. Страха при этом она не испытывала. Хотелось, чтобы полёт побыстрее закончился, и она смогла бы, наконец, достичь спасительного дна, где можно было лечь и не двигаться.

Через месяц стало легче. Она, к своему удивлению, быстро освоила нелёгкую профессию лесоруба и все трудности, как ей сейчас казалось, остались позади. Молодость взяла реванш, тело приспособилось к физическим нагрузкам и заматерело, в руках и ногах появилась сила и выносливость, четыре кубометра уже не являлись для неё заоблачной цифрой.

В начале декабря малочисленное женское общество приросло еще на четыре «рабочих единицы», как выразилась озорная выдумщица и острослов Феня. С ней Василиса подружилась с первого же вечера. Малорослая и худая, со смуглым лицом и чёрной копной волос на голове, она больше походила на отбившегося от табора цыганёнка, нежели на двадцатишестилетнюю женщину.

Тогда, возвратившись из леса и увидев в комнате Василису, Феня радостно воскликнула:

– Ба, девки! Да у нас, как я понимаю, новенькая! Как звать-величать?

– Васса Ярошенко, – улыбнулась Василиса, шагнула навстречу и протянула руку для знакомства.

Женщины обменялись рукопожатиями, назвали свои имена.

– Ну, всё, девки! Поход в столовку сегодня отменяется! – на правах старшей заявила Феня. – Будем ужинать здесь. Дождалась своего часа наша бутылочка беленькой. Доставайте свои заначки, гулять будем.

– Чего это ты тут раскомандовалась? – спросила сердито рыжеволосая женщина с золотистым пушком на верхней губе. Звали её Зиной, она была пухленькой, можно сказать, даже круглой, и чем-то походила на зрелую тыкву. – Кто тебе дал полномочия командовать обществом?

– У нас коммуна, Зинуля, и командуем мы по очереди, – невозмутимо отпарировала Феня. – Утром ты изгалялась надо мной, днём распоряжалась Любаша, теперь настала моя очередь верховодить вами. Так что, будь добра подчиниться.

– Мнение остальных тебя не интересует? Может, Васса не желает твоей пирушки, а, может, и я не хочу с тобой пьянствовать? Или вон, Любушка наша, ухайдокалась за день, бедняга, и на черта ей глотать полстакана твоей беленькой, когда и без водки хочется побыстрее обнять подушку.

– Вот потому вы, девки, и кукуете в одиночестве до сих пор, поскольку любите обнимать по вечерам только подушку, а не мужика, – с озорством поддела подруг Феня и заговорщически подмигнула Василисе. Не обращая внимания на заявление Зины, она выложила на стол кусок сала и поставила рядом бутылку водки.

– Ой, кто бы говорил? – ввернула Любушка, доставая из тумбочки половину булки чёрного хлеба и завёрнутую в газету большую селёдку, – не ты ли раньше всех принимаешь горизонтальное положение?

– Это всё от того, что нет на нашем лесопункте нормальных мужиков, – в своё оправдание ответила Феня. – Одни выворотни собрались.

– Кто-кто? – переспросила Василиса.

– Выворотни, – повторила Феня. – Или ты не слышала такого слова?

– Нет, – призналась Василиса.

– Дерево так называется, его бурей выворачивает из земли. Упадёт оно и лежит на земле никому ненужное. Людям на глаза попадается, когда уже ни на что не годится – ствол короед погрыз. Ни дом из него срубить, ни досок напилить. Так и лежит посреди леса, пока в труху не превратится. – Феня усмехнулась. – Гниёт себе потихоньку, и никто на него не зарится. Вот и наши мужики прозябают тут, будто их буря без корней оставила. Хвоя – зеленая, а в стволе короед завёлся.

– И сколько здесь мужчин?

– Десять вальщиков, да четыре мужика на подводах, которые наши дрова к реке свозят – вот и все мужики. Ну, ещё Тарас – тарантас, божий одуванчик.

– И что, так уж и не найдётся среди них ни одного подходящего? – рассмеялась Василиса.

– На кой нам выворотни? – повесила вопрос Феня в пространство. Весь вид её говорил о внутреннем отторжении окружающих её мужчин. – У каждого из них в биографии тёмные пятна имеются, да и большинству уже за сорок перевалило – поздно уже женихаться.

Женщины переоделись в домашние халаты, присели за стол. Зина порезала сало и хлеб, Люба разделала толстую жирную селёдку. Василиса достала банку с квашеной капустой, выложила на тарелку. Командовала ужином Феня. Она отбила сургуч на горлышке бутылки, разлила водку по стаканам.

– Ну, девки, давайте вздрогнем! – Феня подняла стакан, держа его за донышко кончиками пальцев. – Первый тост за знакомство.

Водку пили все по-разному. Зина медленно цедила её мелкими глотками, Любаша опорожнила стакан в два приёма, Василиса осилила только половину налитой ей водки. Феня же, в отличие от подруг, лихо опрокинула содержимое стакана в рот одним махом.

– Ух, какая жгучая, зараза! – выдохнула она, и, морщась, тряхнула головой из стороны в сторону. – Кто только её выдумал?

– Вопрос не в том, кто водку выдумал, а в том, кто научил тебя её пить? – старательно жуя сало, поучительно проговорила Зина.

– Детдом, кто же ещё? – не задумываясь, ответила Феня. – Там мы все очень быстро обучались дурным привычкам.

– Не все, – возразила Любаша. – Я вот знаю одного мужчину, тоже детдомовца, так он и не пьёт, и не курит.

– Ну, это, подруга, исключение. Скорее всего, твой знакомый или инвалид, или подкаблучник, или ещё в детдоме затюканным трусом стал. Других вариантов мне неизвестно.

На некоторое время все умолкли, набросились на закуску. Потом Феня наполнила стаканы по второму разу, произнесла:

– Предлагаю выпить за нашу дружбу! Здесь, в тайге, мы, женщины, особенно в ней нуждаемся. Друг даруется каждому из нас судьбой на всю жизнь, но потерять его можно в один момент. Это ведь очень просто: предать, обмануть, подставить, да мало ли существует подлых поступков? А потом, даже после глубокого раскаяния и прощения, друга уже не вернуть никогда. Давайте помнить об этом, девочки, давайте будем всегда стоять друг за друга горой, что бы не случилось с каждым из нас.

– Феня, ты такая умная, – растрогалась Люба. – Так красиво говоришь, что слеза невольно накатывается.

– Умная-то она только после первой рюмки, а потом её ум куда-то пропадает, – не удержалась и съязвила Зина.

Женщины будто не заметили сарказма Зины, все разом подняли свои стаканы и дружно выпили. Через минуту их щёки разрумянились, они принялись расспрашивать Василису о её жизни. Она рассказала о себе всё, без утайки, её новые подруги поведали о своих судьбах.

Феня, по её рассказу, после детдома сразу выскочила замуж за такого же обездоленного парня, оба устроились работать в леспромхоз. Через три года случилось несчастье – мужа придавило бревном насмерть, она осталась одна с двухгодовалым ребёнком на руках. Сейчас её сын находился на попечении знакомой бабки, которой Феня ежемесячно отвозила в Кусью часть заработанных денег.

Любаша и Зина были старше своей подруги на два года. Зина успела побывать замужем, но разошлась через год после свадьбы. Детьми обзавестись не успела. Любаша до сих пор оставалась старой девой. Обе когда-то учились в одном классе, потом их пути на время разошлись, и вот два года назад судьба вновь свела их вместе.

– До двадцати пяти лет прожила на кордоне с отцом, откуда там жениху взяться? – высказалась она с обидой в конце своего повествования, и из этих слов невозможно было понять, на кого она в большей обиде: на отца, который не отпускал её от себя, пока не скончался, или на свою незавидную судьбу?

Василисе с подругами повезло, они оказались порядочными и отзывчивыми. В тот памятный для неё вечер она поделилась с ними о своём страхе, пережитом на делянке, и о том, что на следующий день ей предстоит валить деревья уже самостоятельно, без подсказок и страховки Тараса Михеевича. Выслушав опасения Василисы, захмелевшая Феня придвинулась к ней, положила свою заскорузлую ладонь ей на затылок, и, взлохмачивая волосы, пригрозила:

– Не смей завтра без меня валить ёлку, поняла? Хочешь, чтобы тебя придавило в первый же день? Не позволю, слышишь? Пока не убедишь меня, что можешь работать самостоятельно – я от тебя не отойду ни на шаг, уловила?

– Но ты же не выполнишь свою норму? – неуверенно запротестовала Василиса.

– К чёрту норму! – громко возмутилась Феня. – Человеческая жизнь не может ставиться на одни весы с нормами! Правильно я рассуждаю, разлюбезные мои подруги?

– Правильно, Фенечка, – ответила Зина. – Правильно на все сто процентов. Только вот кричать об этом на всю комнату не стоит. Давай-ка спать ложиться, беленькую мы приговорили, пора и на боковую.

Выпитая водка быстро сморила женщин. Забравшись под одеяло, они заснули почти мгновенно. А Василиса в ту ночь долго не могла уснуть. Обещаниям Фени она не поверила и посчитала это пьяной болтовнёй. Лежала, ворочалась, вспоминала все наставления мастера, готовила себя к завтрашнему дню.

… Василиса очнулась от воспоминаний, открыла глаза и увидела перед собой Феню. Утопая по колено в снегу, та двигалась к ней прямиком по снежной целине.

– Ты что тут, уснула? – запыхавшись, спросила она. – Кричала, кричала тебя, а ты – ни гу-гу.

– Задумалась, ничего не услышала, – сказала Василиса. – Что-то случилось?

– Тарас-тарантас наведывался недавно, просил пораньше сегодня закончить работу.

– Что так? – удивилась Василиса.

– Мужиков наших провожать будем. На Койве новый лесопункт открывают, их туда перебрасывают.

– Всех что ли?

– Всех, кроме возчиков, тех пока оставили с нами, – пояснила Феня. – А к нам уже завтра прибывает женская бригада. Из эвакуированных набрали.

– Женский батальон, значит, пойдёт в наступление, – усмехнулась Василиса. – Что за бабы-то, хоть? Умеют ли с пилой да топором обращаться?

– Ой, подруга, даже и не знаю, не спрашивала.

– Ладно, приедут – сами увидим, какие из них вальщики, – снисходительно сказала Василиса загрубевшим от морозного воздуха голосом. Она даже не задумалась в этот момент, что всего три месяца назад сама страшилась вида падающей на землю могучей ели и ломала лезвие лучковой пилы по два раза на день. Василиса чувствовала себя сейчас опытным лесорубом. – От нас-то что требуется?

– Поварихе нашей, Пелагее, помочь надо. Скрючило беднягу. Рука отнялась и спина не разгибается.

Они посидели вместе минут пять, потом Феня отправилась на свою делянку.

Вечером коллектив лесопункта впервые собрался в полном составе. Маленькое помещение котлопункта едва уместило всех собравшихся. Ранее таких сборищ не практиковалось. Поскольку в распоряжении поварихи посуды было недостаточно, питаться приходилось в несколько смен, по очереди. Первыми посещали столовую женщины, за ними следовали мужчины-вальщики, потом подтягивались возчики. Тарас Михеевич питался после всех вместе с Пелагеей.

Мужчины сдвинули столы, расставили по обе стороны по несколько табуреток, положили сверху на них длинные строганые доски, получились две лавки. Столы покрыли скатертями, лавки застелили невесть откуда взявшимися домоткаными половиками. Женщины разнесли несколько чугунков с дымящейся картошкой, поставили хлеб в тарелках. Раскрасневшаяся от работы у плиты, с блестящими глазами появилась Феня с большим жестяным подносом. На нём, блестя золотистой корочкой, покоились три зажаренных зайца. С четвертью самогона в руках появился сам мастер. Среди собравшихся пронёсся сдержанный гул удивления.

– Прошу рассаживаться, – распорядился Тарас Михеевич. – Кто с кем захочет. Только потеснее, товарищи, местов у нас, понимаете ли, в обрез, а разместиться надобно всем.

Тихо перешёптываясь между собой, смущённые мужики стали усаживаться за стол, плотно прижимаясь плечами друг к другу. Женщины расположились на противоположной лавке. Обе стороны смотрели друг на дружку с нескрываемым любопытством, словно никогда ранее не встречались. Тарас Михеевич установил свой табурет во главе стола, но не садился на него, стоял подле и ждал, когда народ угомонится.

– Товарищи! – торжественным голосом начал свою речь «царь и бог» ДальнегоТырыма. – Сегодня у нас с вами особливый день, потому как накануне произошло множество событий. О них я должен сообщить вам лично, такой указ получен мною утром по телефону от самого товарища Балдина.

Тарас Михеевич умолк на некоторое время, уткнув взгляд в листок бумаги, который держал в руке.

– Кто такой Балдин? – шёпотом спросила Василиса Феню.

– Ты, что, с луны свалилась? Это же директор нашего лесхоза.

– А у нашего Тараса какая фамилия?

– Царё-ёв, – с растяжкой ответила Феня и с удивлением покосилась на подругу. – Ты что, до сих пор не знала?

Василиса покачала головой из стороны в сторону:

– Нет.

– Мои сообщения будут вот какие, – Царёв повёл глазами сначала вдоль женской стороны, потом перебросил взгляд на мужскую половину, будто хотел уточнить, с какого же сообщения ему начать в первую очередь, после чего уткнулся в бумажку, стал читать:

– После победы под Москвой наши войска контратаковали противника и перешли в общее наступление на советско-германском фронте. Тяжёлые бои сейчас ведутся за освобождение городов Ржев, Вязьма и Дорогобуж. Фашисты яростно сопротивляются, но советское командование уверено, что в ближайшее время они будут выбиты из этих городов. После мощного напора нашей армии враг окончательно дрогнет и побежит назад. Товарищ Сталин призвал всех наших солдат и офицеров победоносно идти вперёд, и только вперёд, не отступая назад ни на один шаг. Для достижения скорейшей победы над врагом отечества, все граждане, оставшиеся в тылу, должны равняться на солдат-героев и сами становиться героями. Наш труд должен стать самоотверженным и благородным. Мы обязаны трудиться во имя победы над фашистами, не щадя ни сил, ни своего здоровья. Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами! Ура, товарищи!

– Ура-а! – раздалась в ответ жидкая разноголосица.

На лесопункте отсутствовало радио, все важные новости передавались мастеру вестовым из головной конторы. Люди узнавали о положении в стране и на фронтах от мастера, когда собирались на ужин. Города, населённые пункты, фамилии военных начальников и героев боевых действий Тарас Михеевич записывал для памяти на бумажку, остальное передавал на словах. Сейчас из его уст прозвучала явно чья-то чужая речь, вероятнее всего, он записал часть обращения парторга леспромхоза.

– Это, товарищи, я сделал первое сообщение, – выдержав небольшую паузу, продолжил Царёв. – Теперь будет второе.

В маленьком зале столовой наступила напряжённая тишина. Взоры собравшихся людей устремились к мастеру, в глазах каждого из них застыл немой вопрос: хорошим или плохим будет это второе сообщение?

Вновь уткнувшись в свой листок, Царёв продолжил читать.

– Металлургический завод перешёл на усиленный режим работы, выпуск чугуна и стали значительно увеличился. Фронт требует от заводов всё больше новых танков и пушек. Заводу не хватает угля, строевого леса и пиломатериалов. Руководство лесхоза и партийный комитет совместным решением постановили увеличить количество лесозаготовительных пунктов, а также пилорам. Их придётся строить с нуля, а для этого потребуются кадры, имеющие опыт работы в лесной промышленности. – Тарас Михеевич оторвал глаза от бумажки, снял очки и заговорил своим привычным говорком.

–Товарищ Балдин по этому случаю отписал мне приказ о переводе наших мужиков на новое место. Здеся, на Дальнем Тырыме остаются одни ба… женщины, то есть. Мужиков завтрева гужевым транспортом велено мне направить в Кусью. Там им всё расскажут и объяснят. Обратным рейсом возчики привезут замену мужикам – вакуированных женщин. Будем расселять.

– Что они умеют делать, эти эвакуированные женщины? – спросила Зина. – Как будем выполнять план?

– Что умеют – покажут, чего не умеют – вы научите, – ответил Царёв. – А насчёт плана у нас будет особливый разговор.

– Никак, круглосуточно заставляют работать? – не удержалась Феня. – Так для этого делянку надо осветить, чтоб видно было, как мы станем ложиться и подыхать на ней, а заодно следует и похоронную команду из Кусьи вызвать.

Сказав это незлобиво, без тайного умысла на противостояние, решив просто обратить на себя внимание мужиков, которые, вынырнув из толстой и грубой спецодежды, сбрив страшные бороды, оказались совсем не такими старыми, как ей ранее представлялось. Перед ней сидели не «выворотни», а солидные, но вполне привлекательные мужчины. Съехидничав, она и не предполагала, чем придётся заплатить за свой длинный язык буквально через несколько минут.

– Ты, Феня, не шуткуй, и не баламуть народ, – одёрнул ее Тарас. – Не до шуток ноне, и панику сеять ни к чему. Слышала, ведь, что фронту нужны танки и пушки? А из какой стали, да чугуна их вылить, коли в печах угля не будет? Кумекаешь? То-то же! Для полной победы над врагом целая цепочка образуется в промышленности, прочная и неделимая. Проклятый фашист только возрадуется, если хотя бы одно звено из этой цепочки вывалится. Понимать надобно, так как время военное. Поэтому и план теперича будет по пять кубов с носа в день.

– Так-то, оно, так, Михеич, – подал голос с конца стола Северьян Плотников, кряжистый мужик лет сорока с сивой окладистой бородой. – Пуп надорвать – дело нехитрое, но я полагаю, если работу исполнять из-под палки, результатом будет дырка от бублика. Человек, ведь, не враг своему здоровью. Чтобы грыжа вываливалась по доброй воле своего владельца – тут нужен особый стимул.

Слова Северьяна, похоже, понравились мужикам. Они зашевелись, заулыбались, одобрительно закивали головами. Женщины же, напротив, почему-то вдруг нахмурились и уставились на Царёва. По их лицам нельзя было понять, чьей стороны они придерживаются.

– Партийная ячейка, товарищи, и лично товарищ Балдин подумали и об этом, как его… стимуле, – окинув народ каким-то недобрым тяжёлым взглядом, процедил слова Царёв. – Теперь норма снабжения хлебом будет увеличена на сто граммов. А передовики заготовок будут поощряться карточками на получение мануфактуры, одёжы и обувки, им станет выделяться ещё и дополнительное горячее питание.

– Не густо, Михеич, для тех, кто будет жилы рвать, – усмехнулся всё тот же Северьян. – Чёрствый тот пряник, которым ты собираешься заманить людей в тайгу для работы под луной. Об такой пряник можно и зубы обломать. А вот кнут у тебя, как я вижу, прочный, сыромятный.

И тут Царёв не выдержал, взвинтился так, как никто от него не ожидал. Лицо налилось кровью, он почти закричал:

– Пупок, говоришь, развяжется?! Грыжа твоя вывалится?! А у солдат на фронте она не вываливается, когда они пушки на своих руках через реки и болота волокут под бомбами, да не емши толком неделями, сидя на одних сухарях?! Дают им мятный пряник, чтобы они бежали под пулями, да снарядами на врага?! А в Ленинграде люди сутками работают, и получают за это пайку в четыре раза меньше, чем ты?! И умирают от голода прямо на работе! Да коль разобраться, как следовает, у нас тут не жизнь, а ровно курорт какой-то, я вам скажу! Стыдно тебе должно быть, Северьян, за такие-то слова. Шибко стыдно. Ты есть самый несознательный лемент и гоист, как контра в революции. Твоё счастье, что высокое начальство не слышит тебя.

Царёв замолчал, смотрел едкими глазами на людей. Его хлесткая речь будто невидимой плетью прошлась по сознанию каждого из них. Пристыженный Северьян опустил голову, подпёр бороду своими ручищами, под ними виднелись пунцовая кожа.

Наступила зловещая тишина. Казалось, будто Царёв временно отключил все звуки вокруг в назидание несознательности собравшихся лесорубов и включит их только после того, когда лица людей сгорят от стыда.

Прошла минута, другая. Царёв продолжал сидеть и молчать. Молчали и лесорубы, уткнувшись взглядами в пол. И вдруг в этой напряжённой тишине раздался голос Василисы Ярошенко. Обливая собравшихся укоризненным взглядом, она заговорила взволнованным, чуть подрагивающим голосом:

– Какой неприятный разговор! Мне стыдно было слышать слова торга за сверхурочный труд от крепкого, здорового мужчины. Стимул ему поднесите, иначе он не будет заинтересован в достижении победы над врагом! Будто и не советский человек говорит. Мне страшно слышать такое требование! В стране полыхает война, фашисты топчут нашу землю, расстреливают и вешают мирных граждан, насилуют женщин, а Северьяну Плотникову нужен какой-то стимул, чтобы без особого труда для себя свалить лишнее дерево! Неужели до сих пор непонятно тебе, дорогой товарищ, что победа над врагом зависит от трудовых усилий каждого из нас? – Василиса посмотрела на Северьяна Плотникова испепеляющим взглядом.

От жгучих глаз девушки тот опустил голову ещё ниже, сжался в комок, будто готовясь к тому, что после обличительных слов она возьмёт в руки увесистый дрын и начнёт им обхаживать по спине.

– На новогодний праздник я побывала дома, повстречала сестру. Она работает на металлургическом заводе. Вы знаете, как там сейчас трудится народ? Нет? Так я вам скажу: рабочие вкалывают во имя победы, не жалея себя. Выполняют по две – две с половиной нормы ежедневно. Их теперь так и называют – «двухсотники», потому что норму они выполняют на двести процентов. Стали появляться и «трёхсотники». Такие рабочие объединяются в бригады, их называют, «фронтовыми». Подростки встают за станок и работают наравне со взрослыми. И никто из этих людей не ноет и не требует ничего взамен! – Василиса замолчала, полоснула гневным взглядом по лицам мужиков, хотела ещё что-то добавить, но, махнув с презрением в их сторону рукой, села.

– Смотрю я на всё происходящее здесь и диву даюсь, – не вставая из-за стола, вступила в разговор Тамара – степенная бледнолицая женщина с короткой стрижкой и бледным лицом. Фамилия у неё была трудновыговариваемая и никто из женщин даже не пытался её запомнить. Эта женщина была беженкой, приехала в Кусью к дальней родственнице, по дороге под бомбёжкой потеряла пятнадцатилетнего сына.              – Как можно в такое страшное время думать о собственной выгоде? Мы что здесь, голодаем? У нас нет куска хлеба? Нет крыши над головой? Мы спим на снегу? Нас истязают? Слышали бы этот разговор люди, которые остались под немцем! Или те, кто оказался в блокаде! Они бы не поверили своим ушам, окажись среди нас! Правильно сказал Тарас Михеевич: живём, как на курорте, а некоторые при этом ещё умудряются ныть, пытаются урвать для себя лишний кусок. Стыд и срам, товарищи. Предлагаю немедленно прекратить всякие рассуждения на эту тему. Есть Указ Президиума Верховного Совета СССР от 26 июня 1941года, в нём всё оговорено: какая продолжительность сверхурочных работ, как производится оплата, и кому что положено. Северьян и все, кто поддерживает его, вероятно забыли о его существовании. А если знакомы с этим указом, но давят на представителя власти публично, значит они самые настоящие саботажники, и спрос с таких людей в условиях военного времени должен быть очень строгим.

Тарас во все глаза с удивлением смотрел на женщин и не верил в происходящее. Он думал, что они поддержат Северьяна Плотникова, ожидал услышать от них злые высказывания в свой адрес, и, когда повисла тревожная тишина, готовился к отражению атаки.

Вышло всё наоборот. Теперь ему предстояло защищать мужиков от ястребиных нападок женщин. Они загалдели вразнобой, начались взаимные упрёки и обвинения. Заводная с пол-оборота Феня несколько раз назвала мужиков «выворотнями». Те, в свою очередь, объявили её провокатором, талдычили ей в лицо, что, если бы она не брякнула про похоронную команду, Северьян бы молчал и не заводил Тараса.

Один из мужиков, что сидел по правую сторону от Плотникова, не переставал оправдывать Северьяна, доказывая, что тот действовал прежде всего в интересах женщин, а им, мужикам, теперь всё равно, им уже здесь не работать, а на новом месте у них будут другие виды работ и другие условия.

Царёв понял, что наступает критический момент, когда разгорающаяся перепалка может запросто перерасти в потасовку. Он взял табурет, и, перевернув его вверх ножками, грозно постучал по краю столешницы несколько раз.

– Тихо, бабоньки, – произнёс он властным голосом. – Чего вы раскаркались, как вороньё на скотобойне? И вы, мужики, успокойтесь, не то бабы выцарапают вам на физиономиях свои имена. Впервой я надумал свести вас ликами друг с дружкой, думал миловаться станете напоследок, а теперь, понял, что допустил ошибку. Словом, ставлю точку в вашем жарком споре.

Поставив табурет на пол, Царёв продолжил уже другим, глухим голосом:

– Не всем нашим мужикам предстоит робить на новом месте, половина из них отправляется на фронт бить фашиста. Это последнее моё сообщение вам.

Тарас Михеевич перевернул свой листок, зачитал фамилии. В списке вызываемых в военкомат значилась и фамилия Северьяна Плотникова. В который раз за столь непродолжительное время вновь воцарилась тишина.

Когда Плотников услышал свою фамилию, его руки, лежащие на бороде, дрогнули, он отнял их от лица и с осторожностью покосился на Тамару. Словно убедившись, что опасность миновала, поднял голову и повернулся к Царёву. На его щеках раз за разом перекатились желваки, будто судорога прошлась по лицу. Раздуваясь, шевельнулись ноздри, как у встревоженного мерина.

– Михеич, – обратился он к Царёву, – Коль такое дело, позволь мне высказаться напоследок?

– Говори, – буркнул тот сердито.

– Я знаю, слово – не птаха, туда-сюда не летает, в рот не возвернётся и на язык обратно не сядет. Что мною сказано, то сказано, отрицать не стану. Покоробил я всех своими словами. Но, поверь, Михеич, поверьте и вы, бабы, не за себя я говорил, за коллектив беспокоюсь. Видел я, как даются новичкам эти четыре куба, наблюдал, как бабы надрываются. Что будет с месячным планом нашего лесопункта, если завтра все мужики уедут, а им взамен привезут сюда неумех? Ни кнутом, ни уговорами нужный штабель не сложить. И когда заерепенилась Феня, на меня что-то вдруг нашло, будто прорвало изнутри. Вот и наговорил лишнего, – Северьян повернулся в сторону Тамары, посмотрел ей в лицо многозначительно. – И про Указ я вспомнил сразу, когда услышал про пять кубов с носа. В нём ведь сказано, что обязательные сверхурочные работы длятся от одного до трёх часов в день, и оплата производится в полуторном размере. А вы сейчас как трудитесь? Обычную норму выдаёте не за восемь, а за двенадцать часов. Где ж вам взять дополнительное время? Ночью? Тогда на ходу засыпать будете, сонных и деревом может придавить ненароком.

«Сладко стелешь, – подумала Василиса о Плотникове. – Грамотно и убедительно, ничего не скажешь. Только вот неискренно как-то, по глазам видно. И известия об отправке на фронт испугался, руки сразу задрожали, когда Тарас Михеевич зачитал твою фамилию. Интересно, как ты поведёшь себя там, на фронте»?

– Ладно, будем считать, что я не кипятился, а ты не отзывался плохо о принятых мерах товарища Балдина и партийного комитета леспромхоза, – примирительно сказал Царёв. – Только в следующий раз не руби лапшу на навозной доске, когда тебя начнёт рвать изнутри. Грязные слова, что гнус в жару, шибко раздражают обчество, и сеют смуту в душах. Понятно тебе?

– Угу, – с облегчением выдавил из себя Плотников и немного повеселел.

– Отвертелся, выворотень, – наклонившись к уху Василисы, прошептала Феня. – Всё сошло с рук хитрому староверу. Думает, поверили мы его вранью, обвёл всех вокруг пальца и сидит радёшенек. Видела я его глаза, когда он потешался над Тарасом. Злые они были, враждебные.

– Ничего, на фронте его сразу раскусят, – также тихо ответила Василиса.

– Может и так. А может, он от страха к немцам переметнётся? – не отступалась Феня. – Говорят, его отец в гражданскую с беляками заодно был и до сей поры, якобы, где-то в тайге хоронится.

– Да ну его к чёрту, – отмахнулась Василиса. – Послушай-ка, лучше, о чём Царёв говорит.

Тарас Михеевич в этот момент стоял у стола и, помогая себе жестами, произносил длинную напутственную речь отъезжающим мужикам. Шпаргалки из парткома у него не было, говорил своими словами о том, что думал.

– Так вот, дорогие товарищи мужики, будущие бойцы Красной Армии! Громите с бесстрашием фашистскую банду и возвращайтесь живыми героями! – закончил он путаную речь и без промедления скомандовал:

– Наливайте по этому поводу Пелагеиного напитку. Выпьем за всё, что я вам сказал и пожелал.

– Спасибо тебе, Михеич, за добрые слова, – ответил за всех Северьян, и его рука потянулась к четверти с самогоном. Разливая мутную жидкость по кружкам и стаканам, он на мгновенье остановил свой взгляд на Василисе. Зрачки его чёрных глаз на секунду сошлись в маленькие точки, словно перед прыжком, потом опять расширились. Взгляд был таким же холодным и недобрым, каким его уловила Василиса, когда Северьян, говоря о стимуле, смотрел на Царёва.

«Может, на Дальнем Тырыме и неплохой народ собрался, работящий, но держать ухо востро никогда не лишне. В любом коллективе всегда отыщется какой-нибудь урод, который не хочет жить по общепринятым правилам», – вспомнились Василисе слова брата.

«Как прав оказался Иван, и какой умница – подумала она в следующий момент. – Разбирается в жизни, как умудрённый опытом человек. Ему всего-то семнадцать, а он знает уже что-то такое, чего мне ещё недоступно».

Она покосилась с опаской на свой стакан, задержала его на секунду перед плотно сжатыми губами, затем, прикрыв для чего глаза, нерешительно отпила два глотка скверно пахнущего самогона. Прижав ладонью рот, поморщилась, потом закусила солёным рыжиком. Феня, сидевшая рядом с ней, взглянула на подругу с сочувствием и озорно подмигнула. Запрокинув голову, одним глотком осушила стакан до конца.

– Вот так пьют настоящие лесорубы, подруга! Учись! – залихватским тоном проговорила Феня, стукнув донышком стакана о стол.

– Лихо у тебя получается, – одобрительно пробасил Плотников. – Где обучилась такому мастерству?

– Были добрые учителя, вроде тебя, – на выдохе ответила Феня.

Четверть с самогоном прошлась по столу по второму кругу. Потом по третьему. Веселье разгоралось. Еще совсем недавно враждующие между собой стороны вдруг словно оттаяли и потеплели душой. Посыпались шутки, вскипал смех, кто-то пробовал запеть частушки. Повеселевший Царёв несколько раз с кружкой в руке подсаживался к женщинам, хвалил за работу и говорил комплименты. В этой шумихе Василиса не сразу заметила исчезновение Фени. Не оказалось за столом и Северьяна Плотникова.

– Зинуль, – обратилась она к подруге. – Ты не знаешь, куда запропастилась наша красавица?

– Фенька, что ли?

– Ну, да.

– Кто ж её знает? – пьяным голосом ответила Зина. – По-моему, за патефоном пошли куда-то с Северьяном. Танцы решили устроить.

– Какой патефон, какие ещё танцы? – встревожилась Василиса. – Давно ушли?

– Я, что, засекала? Нужны они мне оба…

– Тьфу, ты, бестолковая баба, – ругнулась Василиса, – за патефоном вдвоём не ходят.

Она отыскала на вешалке свою телогрейку и выскочила на улицу. Мужское общежитие располагалось в одном бараке с женским, только вход в него был прорублен в стене отдельно, а коридор изолирован дощатой перегородкой.

Василиса сразу догадалась, где следует искать Феню. И действительно, в подтверждение её догадки, в одной из мужских комнат в окне горел свет. Когда она очутилась в коридоре, за дверями предполагаемой комнаты слышалась какая-то возня, сдавленные крики и рыдания.

Дверь в комнату оказалась не запертой. По всей вероятности, её хозяин даже не предполагал, что в разгар вечеринки кто-то может сюда наведаться.

Перед глазами Василисы предстала мерзкая картина. Феня, с распластанным до пояса платьем, зажавшись в угол нар, как загнанный зверёк, сидела, закрыв ладошками свои маленькие сухие груди. Но оголённом плече виднелась большая кровоточащая царапина, волосы были взъерошены, из одной ноздри сочилась кровь.

– Не подходи ко мне, ублюдок…, – не в силах уже больше кричать, шипела Феня, будто потревоженная змея, готовая в любой момент броситься на обидчика, вцепиться в него зубами и рвать на куски. – Не смей… если только ты это сделаешь – я убью тебя, выворотень, и сама удавлюсь…

– Вот дура. Я же предлагал тебе по-хорошему, даже денег давал, но ты сама не согласилась, – бормотал Северьян, расстёгивая ремень на брюках. – Ладно бы, недотрогой была, вроде этой комиссарши Ярошенко, я бы ещё мог понять. Но, ты-то, не она, насквозь вижу, что стерва ты прожжённая, чего ломаешься? Завтра я уеду, мы больше никогда не встретимся. На фронте меня могут убить, так хоть память о себе оставлю.

Василиса не знала, как поступить. Озираясь по сторонам, она увидела кочергу. Толстый железный прут с загнутым расплющенным концом стоял в углу при входе. Не раздумывая, Василиса схватила её и, вскинув над собой, решительно шагнула к Северьяну. В этот момент тот обернулся, придерживая руками уже спущенные до колен штаны, вскрикнул с изумлением:

– Ты?! Чего удумала, сука неподкупная?! Брось кочергу!

– Это я хочу тебя спросить: чего ты удумал, женский защитник? Вот, как, оказывается, ты печёшься о бабах?

Северьян замер на мгновенье, соображая, как ему выпутаться из сложившейся ситуации. Потом высвободил одну руку, молниеносным движением схватил со стола нож и ринулся на Василису.

– Обеих в расход пущу! – успел крикнуть он и вдруг, издав на выдохе какой-то странный звук, похожий на хрюканье, медленно осел на пол – Василиса успела опустить ему на голову увесистую кочергу.

– Ты его убила? – трясясь в страхе, спросила Феня, вглядываясь в бездыханное тело насильника. Северьян не успел натянуть на себя штаны и лежал сейчас на полу животом вниз с обнажённым задом.

– Его убьё-ёшь, – протянула Василиса, с удивлением глядя на кочергу в своей руке. – Вон какой бычара!

Поставив кочергу на прежнее место, добавила:

– А если бы убила – туда ему и дорога. Пошли отсюда, пока он не очнулся.

Феня быстро сползла с нар, набросила на себя телогрейку, и, косясь на Северьяна, попятилась к выходу.

Через несколько минут они были уже в своей комнате и заперли дверь на крючок.

– Вдруг ты его убила? – всхлипывая и содрогаясь всем телом, глухо спросила Феня. – Что тогда?

– Не ной раньше времени, – со злостью ответила Василиса. – Тебе-то чего переживать? Не ты же его кочергой огрела, не тебе и отвечать. Раздевайся и ложись спать. Ты до сих пор ещё не протрезвела, любительница выпить.

Феня безропотно исполнила приказание и, поскулив ещё некоторое время уже под одеялом, заснула.

«А если я действительно прибила Северьяна насмерть? – подумала Василиса, расхаживая по комнате взад и вперёд. – Что, если он пока жив и нуждается в помощи? Лежит сейчас один посредине комнаты в луже крови и тихо умирает. Я должна что-то предпринять!»

Она посмотрела на спящую Феню, остановила взгляд на припухшей щеке, на запёкшейся крови под носом.

«Что за глупые мысли? – словно протрезвев, задала себе вопрос Василиса. – Сестра милосердия выискалась? Я ведь сама видела, как он пошевелился, когда закрывала дверь. И никакой крови на полу не было. Жив и здоров бугай-насильник, и моя кочерга для него, что для слона дробина. А получил он поделом, и, можно сказать, ещё легко отделался. За такие дела сажают в тюрьму».

Василиса выключила свет и подошла к окну. Сквозь стекла был виден край неба. Снег перестал валить ближе к вечеру, и ночь обещала быть ясной. На небе появились звёзды. Они переливались, сверкали и были очень яркими, будто их вымыли, прежде чем рассыпать по небосклону.

В комнате было темно и тихо, приятно пахло хвоей от большого букета пихтовых веток, которые девчата приносили с делянки ежедневно и ставили в вазу на столе. Василиса стояла и думала, что вот она сейчас попала, как птица в клетку. Может передвигаться по комнате, дышать, думать, размышлять о завтрашнем дне, но одновременно с этим была уже несвободной. Что-то невидимое и неосязаемое загнало её в замкнутое пространство. Она понимала, что находиться с такими ощущениями до утра не выдержит. Для неё нужна была ясность положения, в котором она очутилась.

Восстанавливая в памяти всё, что произошло, она не могла вспомнить того момента, когда ударила Северьяна. Это мгновенье не задержалось в голове, выпало из сознания напрочь. Сердце забилось учащённо, слегка закружилась голова, по телу леденящей волной пробежался холодок. Её почему-то потянуло на место происшествия.

Когда Василиса после мучительных терзаний уже взяла в руки телогрейку, чтобы направиться в комнату Плотникова, кто-то с силой дернул ручку двери из коридора, потом принялся отчаянно трясти. Дверной крючок, звеня металлом, заплясал в петле. Василиса замерла.

– Эй, какого чёрта заперлись? Вы что там, оглохли? – послышался требовательный голос Зинаиды. Язык её сильно заплетался. – Отворяйте сейчас же, не то мы с Любанькой высадим дверь!

Василиса с облегчением выдохнула, быстро подошла к двери, сдёрнула крючок с петли.

– Вы чего тут забаррикадировались? – пьяно улыбаясь, спросила Зинаида, проходя в комнату. За ней, пошатнувшись, вошла Люба.

– Мужики пьяные в коридоре шарахались, вот и закрылись от греха подальше, – соврала Василиса.

– Вассочка, мужиков не надо бояться, они такими славными оказались, – осклабилась Люба. – Я даже целовалась с одним из них. Он такой потешный, этот Василий. Жаль, танцы сорвались.

– А что, Северьян не принёс разве патефон? – с замиранием сердца поинтересовалась Василиса.

– Он его разбил вдребезги, когда с крыльца свалился, – усмехнулась Зинаида. – Такую шишку себе на лбу набил – мама не горюй! Даже Тамара Петровна его пожалела, зелёнкой лоб разукрасила.

– Жив, значит, остался наш заступник, – почему-то ничуть не обрадовавшись, промолвила Василиса, а про себя подумала: «И здесь ужом вывернулся. Вот ведь хлюст какой».

– Фенька вырубилась что ли? – поинтересовалась Люба, кивнув головой на нары.

– Отдыхает наша Феня. Она тоже с крыльца свалилась, вместе с Плотниковым.

– Не повезло девке в очередной раз, – сочувственно высказалась Зинаида. – Как выпьет, зараза, так с ней обязательно что-то происходит. Какого чёрта она попёрлась пьяная с Северьяном? Он бы и один сходил.

– Пить меньше надо, – строго сказала Василиса. – Тогда и крыльцо не будет шатким, и зелёнка не пригодится.

Она больше не стала слушать пьяную болтовню женщин и улеглась на нары. Отворачиваясь к стене от света лампы, сказала требовательно:

– Вы тут долго не шарахайтесь, гасите свет и ложитесь спать. Работу на завтра никто не отменял.

Зина и Люба почесали пьяные языки ещё некоторое время и, наконец, угомонились. В тёмной комнате установилась тишина, и было отчётливо слышно, как тикают настенные часы-ходики.

Глава 17

Поезд шёл по утопающей в глубоком снегу бесконечной вологодской тайге. Словно измученное частыми метелями солнце потеряло свой цвет, сделалось тусклым и невзрачным. Его холодные жёлто-розоватые лучи уныло прогуливались по вершинам деревьев, нехотя спускались вниз и жиденькой плёнкой заливали небольшие лесные поляны. Мимо окон в глубине леса изредка проплывали таёжные деревеньки в три десятка ветхих домов и опять тянулась хмурая тайга.

Весь этот вид ещё больше увеличивал тоску Афанасия Дормидонтовича Кривошеева, оставившего неделю назад службу начальника районного отдела НКВД по городу Чусовому. Благополучная жизнь кончилась для него, он ехал на Север на новое место службы.

… Десять дней назад его вызвал к себе начальник управления. Состоялся тяжёлый разговор. Причиной вызова стал рапорт одного из сотрудников областного управления, который приезжал к Кривошееву с комиссионной проверкой. Комиссия выявила факты жестокого обращения с гражданами, находящимися под стражей в КПЗ. Кто-то донёс этому офицеру, что не только подчинённые, но и Кривошеев сам лично неоднократно избивал арестованных граждан. Может, всё бы и обошлось, получил бы он выговор, в конце концов, не он первый, и не последний, кто мутузит упёртых арестантов, если бы не эта проклятая баба.

Кривошеев уже много лет жил холостяком. После того, как умерла жена, он так и не смог найти достойную ей замену. Периодически на его пути встречались красивые женщины, но в них не было тойпреданности и раболепия, которыми обладала покойная жена, и которые так ценил он. Через несколько месяцев красавицы показывали своё истинное лицо и Афанасий Дормидонтович расставался с ними без сожаления.

Так он хотел поступить и с последней своей пассией, но спокойного расставания на сей раз не произошло. Взбалмошная Кира оказалась вульгарной особой и без боя сдаваться не собиралась, закатила скандал, объявив, что беременна. Кривошеев выслушал её, но не поверил ни единому слову этой спесивой женщины. Забрал у неё ключи от квартиры и выпроводил за дверь. Она стала для него обузой, обыкновенной устаревшей вещью, от которой хотелось поскорее избавиться и забыть о её существовании.

После неприятного разговора Кривошеев решил избегать с ней любых встреч. Однако, не тут-то было. Уже в следующий вечер, возвращаясь со службы, он ещё издалека заметил Киру. Та ждала у подъезда.       Чтобы избежать нового скандала, Афанасий Дормидонтович вернулся назад в райотдел, где и провёл первую ночь в кабинете. Затем последовала вторая ночь, третья. Этим фактом Кира воспользовалась в своих кознях, решив отомстить бывшему любовнику. Он и предположить не мог, насколько коварной может оказаться неугомонная баба.       Она подговорила подругу, чтобы та через знакомого милиционера Бражникова предложила Кривошееву свою комнату в коммуналке. Вариант сработал, Кривошеев доверился своему верному псу и попался на удочку. А дальше дело было раскручено так, что в одну из ночей подруга очутилась в объятиях квартиранта.

Кира написала анонимное письмо, которое необъяснимым образом попало в руки прибывшему из области офицеру. В письме с подробностями были изложены факты аморального поведения офицера и коммуниста Кривошеева.

Начальник управления принял своего подчинённого без обычного рукопожатия. Это было нехорошим предвестием. Кривошеев сидел напротив и, ёрзая на стуле, терпеливо слушал содержание акта комиссионной проверки.

Наконец, начальник закончил читать, снял очки, положил перед собой. Его седеющие брови шевельнулись и сошлись у переносицы. В усталых глазах отражалось презрение.

– Что скажешь на это? – он тряхнул в воздухе анонимкой.

Пока Кривошеев молчал, выстраивая в мыслях витиеватое объяснение, начальник опередил его:

– Впрочем, не нужны мне твои объяснения, и так всё ясно. Не хочу даже слушать. Противно. Офицеру НКВД, ведущему аморальный образ жизни нет места и в партии. Но мне не хочется, чтобы твои беспорядочные связи с распутными бабами порочили честь нашей конторы. Своё пятно будешь смывать в другом месте.

Начальник управления замолчал, но по всему чувствовалось, что высказал он ещё не всё, что заготовил. Что-то сдерживало его от резких слов. Кривошеев сидел не шелохнувшись, глядел начальнику в лицо, не моргая.

– У меня нет возможностей отрезать у тебя кобелиный раздражитель, но ограничить твою похоть в моих силах. Поедешь туда, где не будет соблазнов. Приказ о твоём освобождении с должности я уже подписал. Зайди в отдел кадров, ознакомься. На днях прибудет твой преемник, сдашь ему дела.

… День близился к полудню. Утренняя серая муть окончательно выветрилась, краски за окном сделались более яркими и выразительными. Народ в вагоне будто ждал этого момента. Люди сразу очнулись, задвигались, затараторили. Кое-кто, успев проголодаться после скудного завтрака, рылся в дорожных баулах, извлекал нехитрый харч, кто-то бежал за кипятком. В считанные минуты всё вокруг пришло в движение, как на толкучке.

В вагоне собралась разномастная публика. Ехали и группами с большим количеством багажа, и одинокие граждане с маленькими авоськами, а то и вовсе с пустыми руками. Ехали бородатые старики и безусые подростки. Где-то в конце вагона заливался плачем ребёнок. Услышав этот плач, захныкала рядом девочка лет трёх. С кружкой кипятка, согнувшись почти до пола, мимо медленно прошагала усохшая, как осенняя былинка, старуха с растрёпанными волосами. Мужиков призывного возраста Кривошеев не увидел.

Рядом с Кривошеевым сидела нахохлившаяся женщина лет тридцати пяти. Она вошла в Вологде и всё это время не проронила ни слова. В глаза бросалась её чрезмерная худоба и бледное лицо с глубоко ввалившимися глазами. На лбу явственно обозначились ранние морщины. Кроме обшарпанной сумочки на коленях, которую она крепко держала за ручку двумя руками, с ней не было никаких других вещей.

Против женщины расположился дедок с куцей бородёнкой пепельно-грязного цвета. На нём был старый овчинный тулупчик с вырванными в нескольких местах мелкими клочьями. На голове, съехав на правый бок, покоилась такая же старая, как и сам дед, ушанка. Ещё один попутчик – хромой паренёк лет шестнадцати – забился на верхнюю полку и не подавал признаков жизни.

Дедок беспрестанно ёрзал, поворачивал голову направо и налево, изредка смотрел в окно, исподтишка косился на Кривошеева. Чувствовалось, ему очень не хватало общения, но соседи, как на грех, попались неразговорчивыми и ни разу не отреагировали на его слова.

Наконец, измучившись от бессловесности, он предпринял последнюю попытку, взяв на вооружение военную тему. Кривошеев ехал в милицейской форме, чем и подвиг старика на разговор.

– Позволю себе полюбопытствовать, товарищ милицейский начальник, не слышали ли свежих новостей с фронта? – прищурившись, спросил старик, обнажив в доброжелательной улыбке беззубый рот. – Несколько дён уж радива не слышал, антирес появился.

К своему удивлению, Афанасий Дормидонтович не буркнул в ответ что-то нейтральное и жёсткое, чтобы разом отвязаться от ненужного собеседника. Наоборот, неожиданно для себя он почувствовал потребность общения. Видимо, после всех неприятностей и неотступных мыслей о предстоящей службе, преследующих его в последние сутки, ему хотелось как-то отвлечься, расслабиться. Шустрый дедок как раз подходил для этой цели.

– Что бы ты хотел услышать от меня? – с усмешкой отозвался Кривошеев. – Как немцы побежали в панике на всех фронтах?

– Не-ет, немец, покамест, ишо силён, чтобы драпать по всем направленьям, а вот сломать ему хребтину в районе Вязьмы и Ржева наша армия сможет ужо очень скоро, – старик погасил улыбку, сделался серьёзным. – Замкнут его, супостата, там в кольцо и – амба! Погонят безжалостным кнутом обратно к границе.

«Забавный старик, – подумал про себя Кривошеев. – И совсем не глуп, как кажется на первый взгляд. Владеет военной обстановкой не хуже ответственного партийного работника».

– Скажи, папаша, а откуда тебе известны такие подробности? – поинтересовался он.

– Сын сказывал, – ответил дедок. – Он у меня ахфицер, до майора дослужился. На Халхин-Голе отвоевал, потом с финнами дрался на Карельском перешейке. А в ноябре был ранен под Ленинградом, лежал в госпитале, в Вологде. Вчерась я его проводил обратно на фронт. Сейчас вот домой возвращаюсь, в Ерошино своё. Василий-то, сын мой, так и сказал: возьмут, дескать, батя, фашиста в скорости в клещи под Ржевом и Вязьмой, и пойдёт наша армия дальше освобождать порабощённые города.

– Правильно сказал твой сын, – с уверенностью подтвердил Кривошеев. – Ещё немного поднажмут наши войска в этом районе, немец не выдержит напора и дрогнет, побежит в панике назад.

Они оба замолчали, каждый думая о своём, некоторое время смотрели в окно. Потом старик, посмотрел на продолжавшую молчать женщину, заговорил вновь:

– Война с немцем ноне коварнее случилась, чем ранешняя. Фашист проклятый, в разницу от Кайзера, не щадит ни баб, ни малых деток. К нам тут в Ерошино прибились несколько беглянок от войны, так они порассказали, как он зверствует, ирод. Пожили эти бабы под немцем всего-то две недели, а натерпелись страху на весь остаток жизни. У одной из них дочь была, ишо и восемнадцати ей не сполнилось, так эти звери, язви их в селезёнку, прознали, что она комсомольским вожаком была, надругались над ней всей звериной стаей, а потом приставили к стене родного дома и расстреляли на глазах у матери. Мать-то, бедняга, в тот же день онемела от горя и молчит до сей поры. Волос белым сделался, как вон снег за окном. Вот ведь какая история приключилась с бабой.

Женщина впервые за весь путь выпрямилась, откинулась на спинку полки, и внимательно, не отрывая глаз, смотрела на старика. В глазах её была неизгладимая боль, с которой, по всей вероятности, она жила уже длительное время. И вдруг женщина заговорила тихим и печальным голосом:

– А я вас узнала, дедушка. Вы ведь Федот Харитонович Воробьёв?

Дедок встрепенулся, подёрнув плечами под тулупчиком, будто собирался сбросить его и показать крылья в подтверждение своей птичьей фамилии.

– Смотри-ка, заговорила наша попутка, – сказал дедок с неподдельной радостью. – Я уж сомневаться стал, способна ли ты на разговор? Думал, без языка, как та беглянка. Откуда знашь меня, девонька? Чьей-то сродственницей приходишься в нашем Ерошино, али как?

Женщина покосилась насторожённым взглядом на Кривошеева, будто опасалась сболтнуть что-нибудь лишнее при милицейском начальнике. Потом безрадостно и глухо произнесла:

– Дочь я Пелагеи Захаровны Пожитиной, с сыном вашим, Василием, в одной школе учились.

– Постой, постой… – дед Федот принялся гладить правой рукой по бороде, что-то припоминая. – Была у Пелагеи дочка, верно. Варькой звали, кажись.

– Я и есть та самая Варька Пожитина. Только сейчас я Никитина по мужу, – при последнем слове глаза женщины увлажнились, она оторвала от сумочки правую руку, смахнула ладонью накатившуюся слезу. – Правда, где сейчас мой муж – неизвестно. С первых дней войны ни одной весточки. Он ведь на границе с Польшей служил, в Остроленке мы жили. За два дня до начала войны он меня к маме на лето отправил, а сам остался служить. Ему отпуск в июле обещали, должен был тоже приехать погостить. О войне я уже в дороге узнала, хотела вернуться назад, да куда там! Вокруг такой бедлам случился!

Варвара умолкла и вновь уставилась в окно, вспоминая, очевидно, те страшные первые дни войны, которые ей пришлось пережить.

– Вон она, стало быть, какая долюшка тебе выпала, – проговорил старик Воробьев озабоченно. – А далее-то што было?

Женщина будто не услышала вопроса Федота Харитоновича, продолжала неотрывно смотреть в окно. Только спустя полминуты, очнувшись от тягостных воспоминаний, переспросила:

– Дальше что? А дальше добралась я до Ленинграда – там свекровь моя жила, думала, может, от неё что узнаю о муже. А потом… потом блокада началась. Свекровь умерла от голода, и я, быть может, тоже умерла, едва ходила уже, если бы брат мужа с оказией не вывез меня через Ладогу. Сейчас вот оклемалась немного, еду к матери.

– Ох-ох-хо, – тяжело вздохнул дедок. – Вот ведь чего натворил фашист проклятушшый! Ну, а об отце-то ничего не слыхать?

Варвара испуганно покосилась на Кривошеева, молчавшего всё это время и перевела предостерегающий взгляд на деда. Ей не хотелось вести разговор о репрессированном отце в присутствии сотрудника НКВД.

– Нет, дедуль, ничего, – ответила она коротко.

– Жаль мужика, хорошим председателем был, – заговорил старик дальше, не уловив во взгляде Варвары предостережения. – Заарестовали в тридцать седьмом ни за что, ни про что, и мыкается сейчас наш Филимоныч по лагерям где-то в гиблых местах. А этот сукин сын, что донос на него написал, сбежал куды-то от гнева людского. Почуял, лисья душа, что мужики могут на вилы его нанизать, ровно охапку сена, и укатил из Ерошина в одну из ночей. Месяца не выдержал, подлец! Хучь так и не признался, что самолично нацарапал энтот поклёп.

Варвара опустила голову, боясь взглянуть на Кривошеева. Ей даже показалось вдруг, что, когда тот до конца выслушал историю про её отца, на его лице мелькнула злорадная усмешка.

– Вот ответь-ка ты мне, товарищ милиционерский начальник, – неожиданно осмелев, обратился неугомонный дед к Кривошееву, хитро сощурив свои блеклые глаза. – Ты, я вижу, большой чин заслужил в органах енкеведэ, стало быть, человек ты правильный и справедливый, в ентой конторе зазря званьев не дают. С горячим сердцем и холодным умом, стало быть, ты, как был сам товарищ Дзержинский, царство ему небесное, – дед вцепился немигающим взглядом в лицо Кривошеева. – Смог бы ты, к примеру, упрятать за решётку человека, не разобравшись до конца: виновен он, аль не виновен? Смог бы взять грех на душу и сделать из председателя колхоза бесправного каторжанина, а? Знаю наперёд: не смог бы. Духу бы в тебе не хватило отправлять в тюрьму невинного человека по оговору одной паршивой овцы! Не спросил бы разве мненья всех колхозников, а? На собрании, к примеру? Мы ведь председателя избирали всем миром, мы бы всем миром с него и спросили, прежде чем заарестовывать. И в тюрьму бы сами отправили, кабы вызнали, что виновен он. Вот так бы ты поступил, верно?

– Верно, дед, верно, – поддакнул Кривошеев, уже начиная злиться на себя за то, что поддался соблазну побеседовать с забавным стариком. – Непростительно сажать за решётку невинных граждан, это правда. В любом деле надо искать истину в совершённом преступлении, разбираться без предвзятости.

Довольный ответом, Федот Воробьёв повернулся к Варваре:

– Вишь? А я что говорил? Разобрались бы мы с твоим отцом, коли дело вели бы люди без этой… как её…взятости, был бы он до сей поры председателем в Ерошино. Хотя, вряд ли. На войну бы упросился у партийного начальства. Он всегда шёл туды, где по грудь, а не по щиколотку, по отмели не шагал, да!

Дедок, казалось, выговорился и замолчал. Молчала и Варвара. Она думала об отце. В её памяти отец остался весёлым и неунывающим. Последний раз она видела его за два года до ареста, когда они с мужем приезжали в Ерошино погостить. Сейчас она попыталась представить на миг, как такой же вот человек в милицейской форме, как рядом сидящий попутчик, в тридцать седьмом году уводил под конвоем её отца. Варвара непроизвольно поёжилась, будто её температурило.

Потом её мысли перебежали к фамильным драгоценностям, которые она вывезла из блокадного Ленинграда, и которые хранились сейчас у неё на дне сумочки. Она и подсела-то поближе к этому неулыбчивому сотруднику НКВД с единственной целью, чтобы обезопасить себя от случайных вагонных воришек. Если бы не дорогие серёжки свекрови, да кулон, которые та достала из шкатулки перед смертью и передала ей, Варвара никогда бы не отваживалась сесть на одну лавку с милиционером. Она побаивалась человека в милицейской форме.

– Позвольте полюбопытствовать о вашем чине-звании, – напомнил о себе после длительной паузы дед Федот.

– Для чего тебе это знать? – недовольным голосом спросил Кривошеев, пристально вглядываясь в лицо старика.

– Уж шибко любопытно мне, каким войском командовал бы ты, случись быть на фронте? Полк бы повёл в бой с немцем, аль только роту?

Услышав провокационный вопрос, как ему показалось, Кривошеев не сразу нашёлся, что ответить. Подобная мысль ему и самому не одиножды приходила в голову. Но каждый раз он отгонял её прочь, скорчив лицо, как от зубной боли. Афанасий Дормидонтович страшился представить себя на передовой. Конечно, никто бы не доверил ему командовать даже взводом, ведь у него не было ни военного образования, ни командирского опыта времён гражданской войны. В ЧК он пришёл рядовым красноармейцем, и только потом получил образование. Кем он мог стать на фронте в звании старшего офицера НКВД, трудно было представить. Особистов там и без него хватало.

– Не задумывался я как-то об этом, – нашёлся, что ответить Кривошеев. – Служу по принципу: какой пост партия мне доверит, на том и буду нести службу. Добросовестно и с полной отдачей сил.

– А вот, коли бы добровольцем вдруг стался? – не унимался дедок.

– По доброй воле отправиться на фронт я не могу, поскольку меня не отпускает начальство, – соврал Афанасий Дормидонтович, чтобы отвязаться от чрезмерно любопытного старика, и отвёл взгляд в сторону. – Говорят, пока я нужнее на другом рубеже.

– Ну-да, ну-да, нужнее, а как же? – закивал головой старик Воробьёв, пряча в куцей бородке ехидную усмешку. – Вы, случаем, не до Коноши едете?

– Ты, дед, не шпион ли? – прошипел Кривошеев, чувствуя, как где-то внутри накатывает волна негодования к этому беспардонному старикашке. – Высажу вот тебя на ближайшей станции, да сдам куда следует. Мигом пропадёт нездоровое любопытство.

– Как это я сразу не догадался, кто ты есть? – не страшась угрозы, усмехнулся Федот Воробьёв. – Тут ведь железную дорогу от Вельска до Котласа заключённые тянут, так ты, стало быть, на энтот передовой рубеж трудового фронта, так сказать, и направлен. Знамо дело, что немец – враг, и бить его надобно беспощадно. Но и в схватке с врагами советской власти требуется геройства не меньше. А как же? Чего уж тут не понять? – Дедок встал, затянул на поясе потуже свой драный тулупчик, прихлопнул рукой съехавшую на бок шапку и, не попрощавшись, будто запамятовал, засеменил в тамбур.

До Коноши оставалось ещё полчаса езды.

Варвара, низко опустив голову, с ужасом слушала слова односельчанина, понимая их истинный смысл, и не знала, как ей поступить. Вначале она хотела последовать за стариком и доехать с ним в тамбуре до своей станции, но в последний момент, вспомнив о драгоценностях в сумочке, передумала. Она должна была, во что бы то ни стало, сохранить их для мужа в память о его матери. В то, что он погиб, Варвара не верила.

Кривошеев прислонился к стене и прикрыл глаза.

«Надо же, какой наглец! – с неприязнью подумал он о старике. – С виду пентюх неотёсанный, даже заискивал передо мной, паршивец, распинался в похвалах. А что в итоге? Оскорбил сотрудника НКВД! И как!? Тонко и изощрённо, со скрытым смыслом, на рожон не лезет, хитрец, не подкопаешься! – от досады на щеках Кривошеева заходили желваки. – Может быть, он и не крестьянин вовсе? – мелькнула совсем уж шальная мысль. – Почему и нет? Мало ли ещё скрывается от правосудия бывших белобандитов? Расползлись, сволочи, по всей стране, залезли в самую глухомань и мутят народ в простом обличье, пакостят, как могут, советской власти! И крестьянскому говорку выучились для конспирации, и в одежонку дряхлую вырядились! Всё предусмотрели, выродки, всё просчитали! Если даже офицер НКВД повёлся на такую удочку, тогда что говорить о простых гражданах? Слушают, подлецов, раскрыв рот! Обычный оборотень, этот дедок, как пить дать, типичный враг народа. Попадись он мне при исполнении с таким заявлением, которое только что выдал, немедленно бы отправил в КПЗ, а потом отдал бы на перевоспитание в лагеря лет на десять. Эх, Афанасий Дормидонтович, так и не научился ты распознавать в лицо, кто враг, а кто…»

Кривошеев споткнулся на мысли, не находя подходящего определения для человека, который не является врагом советской власти.

«Если не враг, то кто тогда?» – удивился он своему замешательству. Удивился и ужаснулся. На протяжении многих лет, оказывается, он имел дело исключительно с врагами народа. Допрашивал их, дотошно ковырялся в биографиях, искал мотивы нарушения советских законов между строк, пытался даже мыслить, как они. А когда человек не признавал своей вины – давил на него, избивал от ненависти и собственного бессилия. И ни разу за эти ушедшие годы не задумывался, что кроме врагов народа есть ведь и другая категория людей. Тех, кто предан советской власти, кто готов ценой своей жизни защищать интересы революции. Но таких – единицы, даже среди большевиков с дореволюционным стажем оказались предатели, перешли в стан врагов народа. Тогда кто же эта большая серая масса беспартийных крестьян и рабочих? Как их мне называть?

Кривошеев приоткрыл глаза, с тревогой покосился на Варвару, словно та могла догадаться о его смутных мыслях.

«Вот, к примеру, кто эта женщина? Враг или…кто? Она явно беспартийная, зато её муж – офицер, коммунист, сражался с японцами, финнами, встретил немцев на границе, наверно, даже, и погиб геройски. Сама она бежала от оккупантов, хотя из-за обиды за осужденного отца вполне могла остаться на захваченной территории и перейти на сторону врага. Потом пережила блокаду Ленинграда. А вот её отец – враг народа, по всей вероятности, осужден за порчу народного имущества или ещё что-нибудь в этом роде. В тридцать седьмом году я, не раздумывая, причислил бы и её к врагам народа. Тогда все близкие родственники осужденного по ст. 58-10 автоматически становились врагами советской власти. А сейчас? Что изменилось сейчас? Почему у меня меняется мнение о таких, как эта женщина? Что это? Стало притупляться чутьё чекиста? Или здесь что-то совсем другое? Что со мной происходит? Стал иногда сомневаться в справедливости собственных решений?» – Кривошеев зябко поёжился от странных ощущений, неожиданно появившихся где-то глубоко внутри. Будто наждачная бумага прошлась по его внутренностям.

Он ещё раз взглянул на Варвару и вновь закрыл глаза. В памяти поплыли лица тех, кому он предъявлял обвинения в контрреволюционных террористических намерениях. Кривошеев помнил этих людей, помнил детали их дел, манеру держаться на допросах, мольбу и заискивания слабых духом, и дерзновенное, вызывающее поведение тех, кто отрицал предъявленные обвинения и пытался бороться за восстановление справедливости.

Перед глазами всплыло лицо Марка Ярошенко, он вспомнил свою последнюю встречу с ним перед отправкой в Тройковый суд. Тогда, стоя в кабинете с отведёнными за спину руками в ожидании конвойного, Ярошенко сказал напоследок:

– У нас разные пути-дороги, гражданин начальник. Я верю в существование Бога, а ты потворствуешь воле Дьявола. Мне ясен источник чистоты и справедливости на этом свете, а в твоей голове сплошная тьма и путаница. Во мраке ты живешь, гражданин начальник, шагаешь по жизни, как слепой без поводыря.

«Слепой без поводыря… – усмехнулся про себя Афанасий Дормидонтович, не открывая глаз. – Вот с кем я бы встретился ещё раз. Хоть он и враг, но собеседник интереснейший. Жив ли ты, хохол твердолобый, или уже давно на небесах со своими убеждениями?»

Кривошеев не мог знать в этот момент, что судьба, этот загадочный путеводитель по жизни, сведёт его ещё один раз с Марком Ярошенко. Увы, теперь уже последний и окончательный.

Из воспоминаний его вывел простуженный голос проводницы:

– Подъезжаем к станции, Коноша! Кому здесь выходить – готовимся заранее!

Варвара вздрогнула, затем вскочила с места и, держа перед собой обеими руками сумочку, заторопилась в тамбур.

«Придурковатая какая-то», – вяло подумал о ней Кривошеев и уже через минуту забыл о её существовании.

Дождавшись полной остановки поезда, он встал и неторопливо направился к выходу.

В конце перрона стояла машина. Из кабины вышел мужчина в белом овчинном полушубке с портупеей на ремне. Ему предстояло сопроводить Кривошеева до города Вельск, где располагалось Северо-Двинское Управление лагерями

Глава 18

В угрюмой северной тайге день разгорался нехотя, будто не желал принимать бразды правления у безмолвной ночи. Плотный мрак, поглотивший с вечера лагерные бараки, таял неторопливо, растворяясь в бледных красках неба. Едва горизонт обозначился бледно-розовой полоской света, как в лагере тут же всё пришло в движение, будто его обитатели с нетерпением ждали этой долгожданной минуты.

Вспыхнул свет, захлопали двери, послышались отрывистые крики конвойных, выгоняющих измученных людей на построение. Заключённые, едва передвигая ноги, выходили из душных бараков и, пошатываясь от слабости, понуро плелись к месту сбора. Конвойные матерно ругались, подгоняя прикладами отстающих, распаляли сторожевых собак, те злобно рычали и с яростным лаем рвались с поводка. Хорошо натренированные псы были готовы в любой момент рвать на куски безвольную людскую массу.

– Подымайся, сволочь! – гаркнул мордастый молодой конвоир с рыжими тараканьими усами, направляя ствол винтовки в лицо лежащего на снегу заключённого. – Подымайся, говорю, ну!? Иначе пристрелю, морда кулацкая!

– А ты пристрели, дружок, сделай милость, – слабым голосом проговорил заключённый, переворачиваясь на спину. – Я буду тебе благодарен за эту услугу.

– Вставай, симулянт, не доводи до греха, – проговорил конвойный, сбавив на полтона свой простуженный голос. По всей вероятности, его ошарашила просьба истощённого зека, и он был в замешательстве, тупо соображая, как ему следует поступить, если вдруг пожилой узник действительно не пожелает подняться и не станет догонять своих собратьев.

Сопровождение заключённых под конвоем от барака до места построения было введено сравнительно недавно. До этого их конвоировали только за пределами зоны, при шествии на трассу. Порядок охраны изменил новый начальник лагеря. При вступлении в должность ему доложили, что заключённые, ослабев от скудного пайка и изнурительной десятичасовой работы стали избегать построения и прятались в любых потаённых местах, лишь бы уклониться от непосильного труда на трассе. Страшась свалиться прямо в траншее и уже не подняться самостоятельно, они всячески стремились сделать хотя бы небольшую передышку. Кто-то ещё до подъёма залазил на чердак барака, кто-то заползал в дальние углы под нары, а кто-то попросту зарывался в снег, пережидая в сугробе утреннюю суету.

Перекличку не проводили уже несколько месяцев, с тех пор, когда началась массовая дистрофия. Каждое утро с нар собирали по несколько остывших за ночь тел. Вводя обязательное конвоирование заключённых на утреннее построение, начальник лагеря вовсе не опасался, что кто-то из зеков способен совершить побег. Такого произойти не могло, поскольку периметр зоны охранялся достаточно надёжно, да и бежать зимой было бессмысленно – истощённый заключённый мог бы пройти по заснеженной тайге не более десятка километров. Затем его ожидала неминуемая смерть. Сопровождение под присмотром вооружённой охраны делалось для устрашения и укрепления трудовой дисциплины.

Вновь прибывший начальник лагеря был убеждён, что на свете не существует человека, который бы не боялся смерти. Главное, рассуждал он, найти тот единственный метод для выработки страха, тот жестокий и безупречный стимулятор, который бы раз и навсегда исключил возможность уклонения от выхода на трассу. Здоровых людей в лагере с каждым днём становилось всё меньше и меньше, а возложенный на его объём работ надо было выполнять любой ценой. Смертность среди заключённых из-за голода и физического истощения никого не интересовала. С этим фактом особо не церемонились и относили людские потери к неизбежным издержкам производства. Строительство железной дороги Коноша-Котлас стояло на жёстком контроле в Главном Управлении Лагерями.

Новым начальником лагеря стал Кривошеев Афанасий Дормидонтович. Приняв дела от сорокалетнего майора, который после нескольких рапортов добился-таки отправки на фронт, он посчитал, что его предшественник был слишком сердобольным и доверчивым.

На строительстве железной дороги трудилось чуть больше восьмидесяти процентов от общего числа заключённых, и этот процент неумолимо таял с каждым днём. Каждый пятый заключённый становился немощным и оставался в бараке. Дистрофиков не отвозили в лагерный лазарет, который находился в полусотне километров. Небольшое ветхое помещение не могло вместить всех обессиленных людей. Полутрупы оставляли лежать в лагерном бараке на нарах. Люди, завернувшись в грязные лохмотья, безропотно ждали своей кончины.

Кривошеев решил лично убедиться в достоверности предоставленной ему информации, и уже на следующий день после отъезда бывшего хозяина лагеря устроил облаву.

Утром по его команде конвойные ворвались в бараки. Громко матерясь и угрожая оружием, они вытолкали на улицу всех, кто мог ещё держаться на ногах и погнали на построение колонны.

Двое солдат задержались в бараке. Присев на одно колено, они сделали около десятка выстрелов в тёмное пространство под нарами в разных направлениях и ушли. Вечером вернувшиеся с трассы люди выволокли оттуда несколько трупов. Желающих спрятаться по утру под нары больше не было.

– Вставай, Кузьма Дмитриевич, – усталым голосом проговорил худой зек со впалыми щеками и серым безжизненным лицом, наклонившись к тому, что лежал на снегу. Он шагал на метр впереди и обернулся на окрик конвойного, тут же вернулся, не обращая внимания на заливистый лай разъярённого пса. – Не следует принимать милостыню из рук иродов. Тот, кто даровал тебе жизнь, сам определит твой последний час. Давай руку, поднимайся.

Упавший заключённый что-то невнятно пробормотал, тяжело перевернулся на бок, потом медленно встал на четвереньки и, ухватившись обеими руками за локоть товарища, с трудом поднялся на ноги.

Мордастый конвоир молча наблюдал, как обессиленный заключённый, пошатываясь, встаёт на ноги. При этом его тараканьи усы беспрерывно шевелились, поднимаясь вверх, будто их хозяин принюхивался к чему-то, и замерли лишь тогда, когда оба зека сделали первый шаг вперёд.

– Догоняйте! – рыкнул он и хотел было ткнуть прикладом в спины обоим, но не стал этого делать, опасаясь, что поднявшийся зек может упасть от тычка вновь и тогда уже точно не встанет даже при помощи товарища. Он буркнул требовательно:

– Да побыстрее!

Заключённые невольно ускорили шаг.

– Соберись с духом, Кузьма Дмитриевич, – тихо произнёс Марк Ярошенко, наклонившись к уху Пожитина. – Тебе надо дойти до трассы, а там я тебя уложу у костра, ветками укрою до вечера от посторонних глаз, отлежишься немного, сил наберёшься на обратный путь.

– Не поможет мне уже ничего, Марк Сидорович. Чувствую, ушли мои силы, ушли бесповоротно.

– А ты не опускай руки преждевременно, борись до конца за свою жизнь и, главное, верь: Господь поможет тебе в этом, – поучительно сказал Ярошенко.

– Господь мне не поможет, – через силу усмехнулся Пожитин. – Я ведь коммунист, антихрист, по-вашему. Прокажённый большевистской заразой. Бог отвернулся от меня ещё в семнадцатом году.

– Господь никогда не отворачивается от людей, даже если они совершили большой грех. Он всеблагой и премилостивый. Он любит нас всех и в высшей степени, как никто из людей.

– Неужели ты и вправду думаешь, Марк Сидорович, что я отрекусь от коммунистических идеалов и ткнусь своей седой головой в религиозную паутину? – удивился Пожитин.

– Поверить в неограниченную силу и возможности Господа, полюбить его всей душой можно в любом возрасте, даже за мгновение до смерти, – назидательно проговорил Ярошенко.

Пожитин хотел было возразить Марку, поспорить с ним, как это бывало у них не раз, но в это время последовал очередной окрик конвойного:

– Живее, сволочи! Не отставать! Прекратите трепаться! Колонна, вон, уже построена, скоро будет дана команда на выдвижение, а вы всё ещё тащитесь, как черепахи! Бегом! Ну!

Конвойный угрожающе повёл стволом винтовки в их сторону. Ярошенко и Пожитин, напрягаясь из последних сил, как могли, засеменили к колонне.

До трассы Пожитин, опираясь на плечо Марка Ярошенко, всё же доковылял. Когда колонна заключённых, разобрав инструмент, разбрелась по траншее, конвойные сошлись у костра, чтобы погреться и почесать языками. С этого момента они считали свою задачу выполненной, контроль за работой узников уже возлагался на бригадиров из числа заключённых.

Марк Ярошенко, как и обещал, уложил друга на кучу плотно уложенного лапника, развёл рядом костёр. Бригадир, старый черкес с орлиным носом и сивой бородой во всё лицо, проходя мимо, остановился, гневно сверкнул на Марка чёрными глазами, гортанно проговорил:

– Его норма ты будэш делать, да?

– Буду, буду, не беспокойся, Абрек, – успокоил горца Марк.

Кавказец насмешливо скривил губы, пробежался взглядом по тощей фигуре Ярошенко, добавил с упрёком:

– Он всё равно умрёт, а ты можешь ещё недолго жить. О сэбе надо думать.

– Не знаю, чему учит вас Коран, а в нашей Библии сказано, что каждый христианин обязан заботиться о ближнем, если тот нуждается в помощи.

– Тьфу! – сплюнул Абрек презрительно и двинулся дальше.

Марк знал, что за укрывательство от работы ему грозит ШИЗО, где не полагается даже той скудной пайки горячего супа и пшённой каши, которую заключённые получали на трассе. Провинившийся узник помещался в крохотное неотапливаемое помещение штрафного изолятора на несколько суток и мог иметь все шансы быть вынесенным оттуда по истечении срока сразу на лагерный погост.

Не взирая ни на что, в обед он отдал свой паёк обессиленному Пожитину.

– Ты что, Марк Сидорович, в своём уме? Убери! – запротестовал Пожитин, увидев поставленную перед собой миску товарища. – Не буду я объедать тебя, мне в горло не полезет твоя каша!

– Сам погибай, а товарища выручай, – печально произнёс Ярошенко. – Слышал такую заповедь?

– Ты же не воевал за красных, откуда тебе известно такое наставление? – вяло усмехнулся Пожитин. – Так ведь только красноармейцам вдалбливали в головы отцы-командиры.

– Коммунисты много чего позаимствовали из Библии, поверь мне на слово, Святое Писание я знаю почти наизусть. К тому же делаю это я вовсе не безвозмездно.

– И чего ты потребуешь взамен? – поинтересовался Пожитин.

– Сегодня я спасаю тебя от неминуемой гибели, а завтра ты меня. Иначе в таких условиях в одиночку нам не выжить.

Кузьма Дмитриевич внимательно посмотрел в лицо Марка, будто убеждаясь в отсутствии подвоха и принялся хлебать баланду.

Так повторялось на протяжении недели. Пожитин немного окреп, передвигался без посторонней помощи и вскоре взял в руки кирку. Всё это время он по распоряжению Марка ощипывал пихтовые ветки, складывал иголки в ведро. Потом добавлял туда снег, ставил на огонь, долго кипятил. Получался отвар. Горькое варево пили перед приёмом пищи все желающие.

И, всё-таки, какой-то злопыхатель не удержался, доложил об укрывательстве лагерному начальству. Марк Ярошенко попал в ШИЗО.

Недоедание и лютый холод штрафного изолятора моментально надломили здоровье Марка Ярошенко. Уже через несколько дней, обессиленный, он, взмахнув киркой в начале рабочего дня, рухнул вместе с ней в траншее на мёрзлую землю и не смог подняться самостоятельно.       Пожитин сделал несколько безуспешных попыток поставить друга на ноги, но Марк всем телом висел у него на плече. Ноги политического узника подкашивались и уже не слушались.

Подошёл бригадир-черкес. Бросив на лежащего Марка ястребиный взгляд, с гортанными звуками в голосе, злорадно протянул:

– Э-э, дарагой, надо было не Бога слушать, а мэна. Зачем спасал друга, а? Зачем морил сабэ голодом? Тэперь табе никто не поможет, будэшь сдыхать, да!

К концу дня немощных, свалившихся в траншее от истощения, как Марк Ярошенко, набралось пять человек. Их погрузили на сани, как дрова, и лошадь, фыркнув недовольно, потащила безжизненные тела в лагерь.

Уже перед воротами зоны дровни остановил начальник лагеря. Он был верхом на лошади, направлялся в сторону трассы, чтобы лично оценить ход строительства железной дороги. Так он поступал два раза в неделю, не доверяя докладам подчинённых.

– Куда путь держишь? – спросил он ездового строгим голосом.

Солдат срочной службы с белесыми бровями и множеством веснушек на лице натянул вожжи, остановил кобылу.

– Так это… доходяг мне загрузили, в барак везу, товарищ начальник лагеря. Грят, отошшали шипко, бахнулись в траншее прямо с кайлом в руках ишо утром, а подняться ужо не смогли. Так и лежали на снегу, пока я кобылу не подогнал. Мертвяки, одним словом.

– Ты уверен, что среди них нет симулянтов? – с раздражением спросил Кривошеев и подумал: «Мрут, как мухи, едрит их в задницу! При таких делах и план завалить можно. Тогда товарищ Берия строго спросит с руководства СевДвинЛага, а оно на мне отыграется. Завтра же надо будет поинтересоваться о новом пополнении».

– Хто их знает, товарищ начальник лагеря, – с неуверенностью ответил ездовой. – Волоком к саням ташшили, идтить самим у них силов не осталось.

– Может, прикидываются, чтоб отлежаться в бараке? – попытал Кривошеев ездового, буравя рязанское лицо острым взглядом.

– Дык, по требованию Абрека загружали, с него и спрос чинить, ежели што…

– А ну, дай посмотрю, что за фрукты везёшь? – Кривошеев спрыгнул с коня, передал поводья солдату, подошёл вплотную к саням.

Заключённые лежали на спине, устремив неподвижный взор в небо. Один из них с трудом повернул голову в его сторону, и вымученно, но, как показалось Кривошееву, с ноткой нескрываемой радости, вдруг произнёс:

– Вот уж не ожидал, гражданин начальник, что Всевышний ниспошлёт мне ещё одну встречу с тобой.

Голос заключённого угас, он умолк и тяжело задышал, будто выполнил тяжёлую работу, после которой требовалась срочная передышка. И хотя этот голос был слабым и хриплым, Кривошеев безошибочно определил, кому он принадлежит. Брови начальника лагеря от удивления взлетели вверх, кожа на скулах натянулась до предела.

– По глазам вижу: узнал, – глухо проговорил заключённый с каким-то внутренним воодушевлением. – Значит, запал я тебе в душу со своими проповедями, значит, терзается она сомнениями.

Глядя на безжизненное тело в санях, Кривошеев не сразу нашёлся, что ответить. Он стоял и молчал с полминуты под этим ожившим вдруг дерзким взглядом, выражающим независимость и превосходство над ним даже сейчас, находясь одной ногой в могиле. Наконец, произнёс задумчиво:

– Да-а, не зря говорят: гора с горой не сходится, а человек с человеком даже у чёрта на куличках способен столкнуться нос к носу. Вот и мы с тобой, Марк Сидорович, свиделись в очередной раз.

– Можешь возрадоваться, Афанасий Дормидонтович, – усмехнулся Ярошенко. – Это последняя наша встреча. Ты добился своей цели.

– Какой цели?

– Неужели запамятовал?

– Да разве упомнишь всего? – небрежно ответил Кривошеев, однако попытался припомнить все свои слова, обронённые им на допросе Ярошенко в тридцать седьмом году, однако они не всплыли в его памяти.

– Ты обещал сгноить меня в лагерях, ещё во время раскулачивания, – насмешливо проговорил Марк, – через десять с половиной лет это у тебя получилось.

– Что-то не припомню я таких слов, – морщась, как от зубной боли, пробурчал Кривошеев, открещиваясь от обвинения. Потом, будто оправдываясь, добавил:

– Ты сам себя наказал, Ярошенко. Всё могло сложиться иначе, если бы…

– Если бы что?

– Если бы ты не противился завоеваниям революции, – как-то неуверенно закончил свою мысль Кривошеев.

– Революция принесла жестокость и насилие, разве мог я принять такие завоевания? – Марк нашёл в себе силы и приподнял голову. – Я был бы рад принять любые преобразования большевиков, в которых свобода, равенство и справедливость стояли бы у власти на первом месте.

Ездовой стоял поодаль, удерживая за поводья нервного коня, и с удивлением слушал разговор доходяги с начальником лагеря. Он никак не мог понять, почему всесильный «кум» уделяет столько внимания одному из доходяг.

«Неужели родственником приходится начальнику лагеря? – подумал солдат. – Или просто знакомого встретил?»

Его чрезмерное любопытство не ускользнуло от опытного глаза Кривошеева. Он тут же прикрикнул на него:

– Не видишь, что ли, конь разволновался?! Отведи подальше от кобылы! Вон к тому дереву!

Ездовой с недоумением посмотрел сначала на коня, потом на мирно стоящую кобылу. Не посмев ослушаться начальника лагеря, потянул за уздцы хозяйского жеребца в сторону, отвёл к дереву метрах в двадцати.

– Скажи, Марк Сидорович, ты по-прежнему веришь в существование Бога? – понизив голос, спросил Кривошеев, будто стыдясь ездового за свой крамольный вопрос.

– Моя душа туманом не окуталась, чтобы отречься от Господа. Вера в него здесь только укрепилась.

– Тогда чего же он не уберёг тебя от погибели? – ухмыльнулся Кривошеев. – Не дошли молитвы до него? Будь я на твоём месте – давно бы уже выматерил этого бога-призрака и забыл о нём навсегда. Зачем поклоняться ему, если он не помог тебе ни разу в жизни?

– Господь воспитывает душу человека, не ограждая его от зла. Я благодарен ему за избавление от дальнейших мучений, но тебе этого не понять, Афанасий Дормидонтович.

– Это почему же мне не понять?

– Потому что ты находишься на другом уровне бытия. Цель твоей жизни – злоба и коварство. Ты ведь, по сути своей, и не человек вовсе.

– Хм-м, а кто же я по-твоему? – нервно рассмеялся Кривошеев.

– Отрыжка дьявола. Ты весь покрылся слоем грехов, как гнилое дерево мхом. Соскребай, не соскребай этот слой – ничего уже не изменить. Дерево от этого не выздоровеет. Его остаётся только срубить, чтобы извлечь хоть какую-то пользу.

– Вот даже как! – в глазах начальника лагеря на секунду вспыхнула ярость, но тут же угасла. Если бы он услышал эти слова от человека полного сил и энергии, он не смог бы сдержать себя, избил бы его в кровь, придя в исступление от дерзкого высказывания. Сейчас же Кривошеев поймал себя на мысли, что не способен ударить это беспомощное тело. Не было той злости и ненависти, которую он испытывал ко всякому, кто посмел его оскорбить. Напротив, появилось странное желание выслушать Ярошенко до конца, не взирая на нелестные эпитеты в свой адрес. – Ну-ну, продолжай, очень уж любопытно услышать последние слова библейского мудреца перед своей кончиной. У тебя, наверно, много слов припасено за щекой для меня. Что ж, выплюнь их, коли случай представился, облегчи душу.

– Мне больше нечего тебесказать, Афанасий Дормидонтович, – вяло произнёс Ярошенко. – Да и к чему ворошить прошлое? Но вот один вопрос я бы, всё-таки, задал тебе напоследок.

– Валяй, слушаю.

– За какие грехи ты угодил сюда? Опять палку перегнул на службе? Чрезмерное рвение проявил? Или на этот раз от фронта сбежал?

– Отправки на фронт я не боюсь, и трусом себя не считаю, – со злостью отрезал Кривошеев. – Понадобится Родине – и рядовым на передовую пойду.

– А сейчас, надо полагать, такой необходимости ещё не настало? – подковырнул Ярошенко. – Контролировать каторжный труд врагов народа пока намного важнее, чем бить фашистов, верно?

– Ты, Марк Сидорович, не брызгай на меня ядовитой желчью, не пытайся усовестить. Напрасно стараешься. Я свой долг перед Родиной исполняю так, как требует того обстановка. Приказано мне построить железную дорогу – построю, чего бы это не стоило. Война закончится не сегодня, успею и дорогу построить, и фашистов поколотить. Моя совесть чиста перед партией.

– Чиста говоришь? Перед партией-то чиста. А перед теми невинными жертвами, которые прошли через твоё сито и уже умерли, так и не дождавшись восстановления справедливости? Или перед теми, кому предстоит умереть уже в ближайшее время? Сможешь ты оправдаться перед их родными и близкими? Здесь твоя совесть тоже чиста? А у самой партии совесть не помутилась за двадцать лет тирании?

У Кривошеева перекосилось лицо от ярости, ноздри раздулись, на скулах заходили желваки, но он опять сдержал себя. Не сразу собрался с духом, что сказать в ответ. Потоптавшись нелепо у саней, крепко сжимая в руках плётку, Кривошеев решил прекратить дискуссию, ушедшую в сторону от намеченного русла.

– Вот что, Марк Сидорович, – с раздражением проговорил, наконец, Кривошеев. – Ты не поп, а я не грешник, чтобы исповедоваться перед тобой. В одном ты прав: мы никогда не поймём друг друга. Прощай.

– Прощай, Афанасий Дормидонтович, – из последних сил тихо произнёс Ярошенко, тяжело задышав. – И помни: совесть – не двухсторонняя монета, у неё не может быть чистой и грязной стороны. Совесть не проявляется частями. Она у человека либо есть, либо отсутствует вообще.

Голова Марка в бессилии опустилась на дно саней, глаза медленно закрылись.

Словно кипятком ошпарили Кривошеева эти последние слова умирающего Ярошенко. Он вдруг почувствовал в себе какой-то нездоровый озноб, как при простудном заболевании.

«Чего ради пустился я в рассуждения с ним? – со злостью подумал он, шагая к ездовому. – Будто чёрт меня попутал остановиться у саней! И вот, нарвался в очередной раз на комплименты, твою мать! Как тогда, в поезде, с дедом. Один в один! Помнится, кто-то из заключённых сказал однажды: разговор может длиться всего минуту, а переваривать его потом придётся годами. Это кулацкое отродье зароют через неделю в мерзлую землю за зоной, а я буду вспоминать о нём очень долго. Да и забуду ли вообще, чёрт бы его подрал! Отрыжка дьявола! Покрылся слоем грехов, как гнилое дерево мхом! Надо же такое сказать?»

Ездовой, увидев, что начальник лагеря направился к нему, быстро потянул жеребца за уздцы, двинулся навстречу. Взяв от солдата поводья, Кривошеев вскочил в седло, резко рванул на себя уздечку. Удила врезались в лошадиные губы, жеребец от боли заржал и встал на дыбы. Кривошеев хлестанул его плёткой по крупу и на развороте гневно прокричал:

– Увози этих сволочей отсюда, пусть подыхают в бараке! И никакого им пайка больше не давать! Понял?!

– Понял, товарищ начальник лагеря… – растерянно пробормотал ездовой, но Кривошеев уже не услышал его голоса. Взбудораженный конь с места помчался галопом и за считанные секунды унёс всадника далеко от печальных саней.

…Марк Сидорович Ярошенко скончался от пеллагры на нарах барака для дистрофиков через неделю. Случилось это ранним утром 6 марта 1942 года, когда выползающее из-за горизонта багряное солнце принялось румянить утренней позолотой снежные поляны и стволы деревьев вдоль трассы железнодорожной ветки Коноша – Котлас.

Глава 19

Слова умирающего Марка Ярошенко не давали покоя Кривошееву несколько дней. После встречи с обозом он долго лютовал на трассе. Угрожая наганом, грозился расстрелять самолично несколько прорабов и мастеров, на участках которых, по его мнению, работа двигалась медленно. Вернувшись в лагерь, учинил разнос всем подчинённым, кто встретился на его пути. А уже поздно вечером, закрывшись в кабинете, достал из сейфа бутылку водки и, не отрываясь от горлышка, большими глотками опорожнил её. Поморщившись, запустил ложкой в банку говяжьей тушёнки и откусил большой ломоть чёрного хлеба.

Расправившись с закуской, походил из угла в угол четверть часа, потом отправился домой. Но и после приёма «на грудь» легче не стало. Почти до утра сон не шёл, перед глазами стояло смертельно бледное, но довольно счастливое лицо Марка Ярошенко.

«Совесть – не двухсторонняя монета, у неё не может быть чистой и грязной стороны. Совесть не проявляется частями. Она у человека либо есть, либо отсутствует вообще», – монотонно пульсировали слова в затуманенном водкой мозгу. Кривошеев переворачивался на другой бок, и в голову лезли уже другие слова. «Цель твоей жизни – злоба и коварство», – начинал стучать в голове невидимый молоточек.

«Может, в чём-то прав религиозный хохол? – внезапно мелькнула мысль и Афанасий Дормидонтович поразился её появлению. Ему вдруг показалось, будто эта мысль пришла откуда-то извне, кто-то невидимый неожиданно шепнул ему на ухо, подтолкнув к размышлению.

«В чём же он прав? – нарушив ночную тишину, проговорил Кривошеев вслух, обратив взор в темноту. – В том, что я оказался слепцом, не замечающим страданий невинных людей? Покрылся мхом злобы и коварства? Ну уж, дудки! Я делал то, что требовала от меня партия большевиков, партия рабочих и крестьян. Выметал мусор на задворках молодого государства, чтобы жизнь пролетариев стала чище и прекраснее».

«Не надо оправдываться перед самим собой, – вкрадчиво домогался покаяния голос в голове. – Ты делал своё дело рьяно и с особой жестокостью. Тебе были чужды благоразумие и справедливость. Тебя пьянила беспредельная власть над беззащитными людьми, которые не могли дать должный отпор. Ты безжалостно и безучастно штамповал в их судебных делах клеймо врага, будто клеймил животных в стаде. Невинные люди могли лишь плакать от бессилия и молить о снисхождении. Тебя это забавляло и укрепляло ещё больше твою веру в собственную безнаказанность. И вот ты впервые встретил человека, который осмелился сказать тебе правду. Она поразила тебя широтой мировоззрения и искушённостью, напугала неизбежным возмездием. Ты избивал его, пытаясь поставить на колени, сделать его таким же послушным и податливым, какими были все остальные арестанты. Впервые у тебя ничего не получилось. Твой арестант оставался верен своим убеждениям».

«Что это со мной происходит? – встрепенулся Кривошеев и сел на кровати, озираясь в темноте. – С кем это я сейчас разговариваю? Неужели схожу с ума? Этого ещё не хватало!»

Он потёр пальцами виски, снова лёг. Перед глазами вновь появилось лицо Марка Ярошенко с умиротворённой улыбкой.

«Что за наваждение, чёрт возьми! Уж не сотворил ли со мной чего-нибудь напоследок этот сволочной святоша? – не на шутку испугался Кривошеев, вспомнив байки о существовании ведьм и колдунов. Он тяжело поднялся с кровати, зажёг свет, прошёл на кухню.

Весна в этом году изрядно запаздывала. За окном по-зимнему бушевала метель. Ветер завывал в печной трубе, свистел в щелях между брёвен, стучал оконными стеклами.

«Всё, Афанасий Дормидонтович, хватит мучиться. Сегодня ты обязательно отправишься к Лидии. Она вылечит тебя, с ней ты забудешь обо всём на свете».

С этой мыслью Кривошеев достал из стола початую бутыль с самогоном, отлил полный стакан и выпил залпом, словно это была волшебная микстура. Поморщился, через пару секунд протяжно крякнул и взглянул на часы-ходики на стене. Стрелки показывали час ночи. Потом с тоской посмотрел на бутыль с самогоном и со вздохом поставил её на прежнее место. В пять часов предстояло отправляться на службу.

… С Лидией Глушаковой Кривошеев познакомился в Вельске на рынке. Он был в управлении по делам строительства и после получения первой зарплаты на новом месте службы оправился на рынок. СевДвинЛаг был на полной самоокупаемости и о хорошем питании можно было только мечтать. Каша и жидкий супчик в лагерной столовой осточертели, хотелось прикупить свежего мяса, чтобы повар персонально для него приготовил что-нибудь вкусное. Кроме того, на рынке можно было приобрести самогон. С водкой в лагере были большие проблемы.

Кривошеев не общался с женщинами с тех пор, как расстался с Кирой, благодаря которой и очутился здесь на севере. Последней женщиной была подруга Киры, затащившая его в постель со злым умыслом по наущению всё той же Киры.

Лидия приехала на рынок из деревни, чтобы продать мясо и самогон, который пользовался большим спросом.

Рынок бурлил. Основную массу людей составляли здесь эвакуированные. Они пытались продать личные вещи или обменять их на продукты. Сам не зная почему, но среди множества торговок Кривошеев выбрал именно эту женщину. Возможно, в глаза сразу бросилось её лицо, очень похожее на лицо покойной жены. Он подошёл к ней, поздоровался, весело перебросился несколькими словами и сходу купил всё оставшееся мясо. Бутыль самогона, припрятанная под прилавком, тоже перекочевала к нему в розвальни. Потом разговор непроизвольно продолжился и вскоре, собрав с прилавка свои вещи, Лидия Глушакова уже садилась к нему в сани. В ходе разговора выяснилось, что деревня, в которой жила женщина, находилась неподалёку от дороги, ведущей в лагерь. Кривошеев согласился подбросить её до дому.

В дороге они разговорились. Лидия оказалась одинокой женщиной, на руках у неё была парализованная мать. Муж скоропостижно скончался ещё до войны, а сын на фронте пропал без вести полгода назад.

Кривошеев высадил Лидию на краю деревни – так она настояла.

– Лучше подальше от людских глаз, – сказала она, выбираясь из розвальней. – Раньше наша деревня входила в состав колхоза, а сейчас существует сама по себе. Каждый выживает, как может. Трудоспособного населения было и так-то не густо, а сейчас совсем не осталось. Всех мужиков отправили на войну, бабы отбывают трудовую повинность на строительстве железной дороги. Всем, кто остался, поставили на лето задачу вырастить овощи и заготовить сено. Я тут сейчас вроде как за старосту. Командую стариками, старухами, да инвалидами. Они постоянно ноют, преследуют меня по пятам со своими просьбами и болячками. Лишние сплетни мне ни к чему. А злых языков в нашей деревне хватает.

– Понятно, – ответил Кривошеев, усмехнувшись. – А что, если я надумаю к вам в гости наведаться? Не пустите в дом из тех же соображений?

– Почему же? Пущу, если вы прибудете с добрыми намерениями, – хитро улыбнувшись, ответила женщина и игриво повела глазами. – Ночью-то, под одеялом, кто вас увидит?

– А с лошадью как быть? Она ведь не иголка, в стогу не спрячешь?

– Во двор загоним, он у меня крытый и просторный. А ранним утречком, в сумерках, вы и съедете с моего постоялого двора. Только овса прихватите с собой побольше, чтобы кобыле было чем заняться. А то примется с голоду ржать на всю деревню.

Через три дня Кривошеев появился в доме Лидии Глушаковой. Всё происходило именно так, как он и предполагал. Соскучившаяся по мужской ласке женщина не отпускала его из своих объятий до утра.       Когда забрезжил рассвет, он, верный своему слову, незаметно покинул гостеприимный дом. Весь обратный путь до лагеря с необычным для себя трепетом вспоминал встречу с этой удивительной женщиной. Вспоминал каждую деталь, каждое слово, каждый жест и взгляд.

В свои сорок семь лет она выглядела гораздо моложе. Но кроме природной красоты Лидия была ещё и прекрасной хозяйкой. В доме царили чистота и порядок. Кривошеев видел, с какой любовью и нежностью она ухаживала за неходячей матерью, как разговаривала с ней, подбирая ласковые слова. Извлекала из-под неё испражнения и улыбалась, когда, казалось, уместнее хмуриться, сердиться или даже ругаться. Стелила чистое постельное бельё и что-то весело напевала себе под нос. Старуха в ответ мычала что-то нечленораздельно, на глазах у неё стояли слёзы.

«Какую же немыслимую выдержку надо иметь, какое неимоверное терпение, чтобы не очерстветь душой, не обидеться на весь мир за неудавшуюся жизнь, – думал Кривошеев. – И это при том, что кроме личных неурядиц на плечах этой хрупкой женщины лежат судьбы совершенно чужих людей. Когда только она успевает управляться со всем? Где берёт силы? Просто немыслимо!»

Потом он приехал к Глушаковой ещё раз, потом ещё. И каждый раз от Лидии исходили понимание, тепло и ласка. К большому удивлению, она не просила от него ничего взамен. Просто смотрела ему в лицо и счастливо улыбалась. Когда он предложил ей деньги, Лидия в категоричной форме отказалась их принять.

«Не забываешь навестить – и слава богу, – сказала она. – Это для меня самое главное. Значит, не безразлична я тебе, и это уже хорошо. А время расставит всё по своим местам».

Что имела в виду Лидия, проговаривая последние слова, Кривошеев так и не понял до сих пор. То ли это шла речь о совместной жизни, то ли о материальной помощи, то ли о чём-то другом вообще – осталось загадкой. Одно стало понятно Кривошееву: он влюбился на старости лет. Влюбился сильно и горячо, так же, как когда-то в молодости, с теми же признаками нежности и привязанностями, с тем же непреодолимым желанием новых встреч.

Кривошеев с трудом дождался окончания дня. Отдав последние распоряжения, он запрыгнул в розвальни, от души хлестанул кнутом кобылу и помчался в деревню. На этот раз он выбрал короткий путь через лес. О нём в прошлый раз рассказала ему Лидия. Санную дорогу пробили возчики, вывозя сено в соседний район. И действительно, в деревне он оказался на полчаса раньше, чем прежде. Когда лошадь остановилась напротив ворот знакомой избы, на улице уже смеркалось. Деревня к этому времени уже опустела.

Завидев гостя через окно, Лидия вышла во двор, открыла ворота.

– С приездом, Афанасий Дормидонтович, – произнесла она радостным голосом. – Как чувствовала, что ты приедешь сегодня: закончила дела в конторе пораньше и сразу бегом домой печку топить.

– Здравствуй, Лида, – ответил Кривошеев каким-то бесцветным голосом, чем сразу насторожил хозяйку.

– Что-то случилось? – спросила она встревоженно, остановив на его лице проницательный взгляд.

– А-а, пустяки, – отмахнулся Кривошеев и принялся распрягать лошадь. – Дел по горло, устал немного. Комиссию жду из Вельска, будут принимать мой участок дороги.

– Пойдём в избу, – сочувствующим голосом проговорила Лидия. – Покормлю я тебя горемычного, да пораньше спать уложу.

Кривошеев развернул морду кобылы к саням, ткнул её в кучу овса.

– Жуй давай, труженица, набирайся сил на обратный путь, – сказал он, вовсе не подозревая, что уже совсем скоро отправится назад в лагерь.

Пока Кривошеев ужинал, Лидия убрала за матерью, покормила её с ложки, выпоила кружку чая, уложила спать. Потом перешла в другую комнату, расстелила постель для себя и гостя.

– Иди, ложись, – повелительно сказала она. – Тебе надо выспаться. Вон какие тёмные круги под глазами.

– Я без тебя заблужусь в тёмной комнате, а в постели замёрзну, – пошутил Кривошеев, перехватил её ладонь, поднёс к губам, поцеловал.

– Иди уже, ухажёр, – отстранилась от него Лидия. – Уберу со стола и приду, согрею неразумное дитя.

Через час Афанасий Дормидонтович лежал на спине расслабленный и счастливый, уставившись в потолок бессмысленным взглядом. На плече покоилась голова Лидии.

– Ну, а теперь рассказывай, что стряслось? – прижавшись плотнее, спросила требовательно Лидия. – По глазам вижу, что дело не в комиссии.

Кривошеев внутренне встрепенулся, отметив про себя: «А она не глупая женщина, ей, пожалуй, не соврёшь, как Кире. Не поверит, фальшь почувствует с первых слов. Придётся рассказать всё, как есть. Будь, что будет. Я ведь не преступник какой-нибудь, а представитель исполнительной власти. С будущей женой можно поделиться информацией о своей работе».

Поразмыслив немного, он решил, что покладистая и добрая Лидия может выступить в роли судьи в его непростой службе, его действиях и поступках. Она непременно должна понять, почему настоящий чекист просто обязан поступать жёстко и безжалостно с врагами народа. Кривошеев почему-то не сомневался, что Лидия, выслушав его, посочувствует и будет на его стороне. Эти мысли сулили принести ему желанное облегчение.

Он начал свой рассказ о встрече с обозом доходяг, об оскорбительных словах Марка, но при этом умолчал о своём гневном приказе солдату-ездовому: «Увози этих сволочей отсюда, пусть подыхают в бараке! И никакого им пайка больше не давать! Понял?!»

Излагая биографию политзаключённого Ярошенко, ни словом не обмолвился об истязаниях арестанта в Чусовском КПЗ, о личном холуе Бражникове и его деяниях. Рассказывая об изъятии продовольствия на Украине и создании колхозов, он преподнёс это совсем иначе, чем происходило в действительности. Обошёл стороной зверства и злодеяния отряда чекистов, который сам возглавлял. Из его рассказа следовало, что Марк Ярошенко на протяжении почти двух десятков лет тайно боролся с советской властью, пакостил ей, как только мог. Являясь верующим человеком, враг народа Ярошенко вовлекал несознательных граждан в тайную общину, где проводил религиозные обряды и песнопения. Более того, он изучил философию, труды Маркса, Энгельса и Ленина с той целью, чтобы использовать свои знания во враждебных целях. А в последний год перед арестом занимался саботажем на своей работе.

Закончив рассказ, Кривошеев вздохнул с облегчением. Лежал и с нетерпением ждал, как на него отреагирует Лидия.

Реакция была неожиданной. Лидия убрала голову с его плеча и быстро отодвинулась, будто обожглась. Потом заговорила горячо и торопливо, словно опасалась, что не успеет высказать всех мыслей, зародившихся в её голове, пока Кривошеев рассказывал.

– Не верю я, Афанасий, ни одному твоему слову. Всё, о чём ты рассказал сейчас – один в один происходило и в нашей деревне. И продразвёртка бушевала, и коллективизация была вместе с кулаками, а потом, откуда ни возьмись, враги народа вдруг повыскакивали, как черти из табакерки. Всё это происходило на моих глазах. Только не видела я среди чекистов сердобольных людей. И ты не жалел людей, заставляя их признавать несуществующую вину. Враки это твои. Тебе очень хочется покорить моё сердце, но ты не учёл одного: я живой свидетель тех событий. Собственными глазами видела, как чекисты зверствовали, забирая последние крохи хлеба у многодетных семей. Позднее мне пришлось хоронить тех детишек, у которых отняли последний кусок хлеба. Они умерли от голода. Свежи в памяти и аресты. В тридцать седьмом арестовали председателя колхоза. Вина его заключалась в том, что в тот неурожайный год он не смог выполнить план хлебосдачи государству. Мой родственник видел его лицо после допроса. Живого места не было на лице после «занимательной беседы», как ты соизволил выразиться. Наш председатель тоже отрицал свою вину, как и твой Марк Ярошенко. Хотел добиться справедливости во что бы ни стало.

Лидия поднялась на кровати, переместилась на край и села, свесив ноги. Повернувшись вполоборота к Кривошееву, спросила:

– И знаешь, кто этот председатель?

– Кто?

– Мой дядя. Только его не успели осудить и отравить в лагерь. Дядя не выдержал издевательств над собой и в гневе ударил кулаком следователя. Его насмерть забил следователь. Тогда-то маму и хватил удар. Пять лет уже она лежит парализованная, благодаря таким правильным чекистам, как ты. Вот так-то, добрый вы наш Афанасий Дормидонтович.

Кривошеев лежал ошеломлённый, уничтоженный, лишённый возможности что-либо возразить в ответ. Ещё несколько минут назад он допускал возможность услышать в ответ пару нелестных слов в свой адрес, но, чтобы такое…

– Молчишь? – после длительной паузы продолжила Лидия. – И правильно. Не нужно меня в чём-то переубеждать и доказывать, что ты хороший и добрый человек. Ты можешь оправдываться перед самим собой, но только не передо мной и теми людьми, которым ты сделал больно.

– Но, как же тогда… – начал было говорить Кривошеев, и осёкся.

– Ты хочешь спросить, как я решилась на отношения с тобой, зная, что ты сотрудник НКВД? – продолжила за него Лидия.

Кривошеев промолчал и даже не кивнул в знак согласия. Он сам не знал, о чём хотел спросить. Не мог поверить, что всё кончено, так и не начавшись по-настоящему. С этой минуты он стал для Лидии чужим, ненавистным человеком.

– Сама не могу объяснить. Ты мне понравился сразу: видный мужчина, обходительный. Вот я и подумала: а вдруг ты моя судьба? Вдруг мне выпало запоздалое бабье счастье? На твоём мундире не было расписано твоё прошлое. Ты вполне мог оказаться штабным работником, успешным офицером НКВД. Вот я и решила не упустить свой шанс, узнать тебя поближе. Сегодня поняла, что совершила непростительную ошибку, укладываясь с тобой в одну постель. Пойми, не смогу я больше принимать от тебя ласки. Страшно мне с тобой. Ты в моих глазах превратился в кровавого жандарма. Пахнуло от тебя сейчас запахом тюремной камеры. Уходи и забудь дорогу в мой дом.

Лидия встала, набросила на себя халат и, низко опустив голову, перешла в другую комнату, где лежала парализованная мать. В избе установилась полнейшая тишина.

Кривошеев не вскочил с кровати, не бросился вслед за Лидией, чтобы остановить её, схватить за плечи и объяснить, наконец, что это его работа, что он не жандарм, а честный чекист, преданный партии и народу, и вести себя иначе с врагами народа ему нельзя, не позволяет партийная совесть. А главное – он любит её по-настоящему и готов жениться.

Но поступить так было выше его сил. Он не способен был уступать женщинам и просить у них прощения.

Кривошеев поразился откровенности и смелости женщины. Поразился причиной этого горячего всплеска. Если подобные обвинения исходили от Марка Ярошенко – ему было понятно: осужденный затаил обиду и мстил словесно при каждом удобном случае. Но что толкнуло Лидию на такой поступок? Женщину, в отношении которой он не сделал ничего пагубного? Он удивился разительным переменам в характере Глушаковой, произошедшие в один миг и не мог ничего понять. Лежать в кровати было бессмысленно. Кривошеев встал и принялся одеваться.

Через полчаса запряжённая кобыла, недовольно фыркнув, вытащила розвальни на улицу. Луна на небе была полной и особенно яркой. Морозный воздух пощипывал на лице кожу. Кривошеев запахнул ворота, взглянул в окно комнаты, где должна была находиться Лидия. Желтоватая глазница была пуста. Глушакова даже не удосужилась проводить его взглядом.

Кривошеев почувствовал, как в нём начинает закипать неудержимая злость на весь окружающий мир. Злость на Лидию, на Марка Ярошенко, который явился причиной краха в любовных отношениях, на свою неблагодарную службу, на Киру, по чьей милости его сослали сюда. Он завалился в сани и стеганул кобылу кнутом. Та с места пошла крупной рысью. Кривошееву этого показалось мало, он принялся неистово хлестать лошадь по крупу. Длинный сыромятный кнут со свистом рассекал морозный воздух. Кривошеев успокоился только тогда, когда кобыла перешла в галоп.

«За что они все так ненавидят меня? – горячей волной пульсировал вопрос в голове. Под «они все» Кривошеев подразумевал Марка Ярошенко, Лидию, старика Федота Воробьёва в поезде и напуганную женщину Варвару вместе с ним. Перед глазами промелькнуло ещё с десяток лиц, дела которых ему довелось вести, как следователю. Они, что, все праведники, чистенькие, незапятнанные кровью, а я, стало быть, подлец, жандарм?! От меня несёт тюремным запахом? А чем ещё, чёрт возьми, может пропитаться офицер НКВД, которому по долгу службы выпало соприкасаться ежедневно со всяким сбродом? Французскими духами будет от него веять? Разве один я такой в системе внутренних дел страны? Вы думаете, другие офицеры как-то иначе исполняли долг чекиста? Гладили по головке врагов государства и уговаривали их не пакостить молодой стране советов? Да как вы можете обвинять меня, честного и неподкупного чекиста? Что вы вообще знаете о моей работе, какое право имеете обсуждать мои действия? Как бы повели себя на моём месте вы, обвинители хреновы»?

Лошадь неслась бешеным галопом, сани прыгали на промёрзших снежных ухабах, но Кривошеев, распалив себя до белого каления, казалось, не замечал ничего вокруг.

«А не послать ли мне их всех к чёртовой матери! – мелькнула спасительная мысль. – Что если я завтра же напишу рапорт на имя начальника управления с просьбой отправить меня на фронт? Все проблемы решатся одномоментно. Раз выродок Марк-богомол считает, что я действительно покрылся слоем грехом, как дерево мхом, то пусть это дерево срубят на войне фашисты. И тюремный запах улетучится, и я для некоторых личностей стану не жандармом, а боевым офицером. Еще посмотрим, кто из нас отрыжка дьявола, а кто настоящий патриот своей родины».

Кривошеев так глубоко ушел в себя, что не сразу заметил, как кобыла перешла сперва на мелкую рысь, а потом и вовсе остановилась, нервно поводя мордой по сторонам и раздувая ноздри.

«Что за чертовщина»? – пронеслось в голове Кривошеева, и он интуитивно огляделся по сторонам. В первый момент его глаза не увидели ничего подозрительного. Дорога по-прежнему была пустынна, яркий свет луны освещал её на сотню метров впереди. Кобыла неожиданно заржала и принялась перебирать всеми четырьмя ногами на месте. И тут среди мелколесья, тянущегося вдоль санного пути, Кривошеев увидел движущиеся тени.

«Волки!» – догадался он и обомлел. Тени осторожно скользили между деревьев и уже через несколько секунд Кривошеев увидел первого зверя. Это был рослый поджарый волк. Проваливаясь в снегу, он направился к дороге. Вслед за ним из кустов появилось ещё пять волков. Вожак вышел на дорогу и остановился совсем близко от перепугавшейся лошади. Остальные расставились по обе стороны дороги. По их поведению можно было безошибочно определить, что стая очень голодна и ради выживания готова вступить в смертельную схватку.

Постояв недвижимо считанные секунды, волки медленно двинулись навстречу взмокшей от бега лошади. Они по очереди вытягивали морды, жадно вдыхая в себя запах лошадиного пота.

Кривошеев, будто заворожённый, наблюдал за картиной происходящего, не в силах пошевелиться. Потом его рука машинально потянулась к кобуре, он медленно извлёк из неё револьвер.

Он не успел выстрелить. Кобыла дико заржала, вскочила на дыбы, затем резко рванула в сторону и ринулась в лес. Кривошеев чудом удержался в розвальнях. Вожжи выпали из рук и волочились по снегу. Снег был глубоким, кобыла по брюхо утопала в нём. Храпела, загнанно дыша, с бешеным взглядом металась из стороны в сторону. Наконец, сани наскочили на пень, и остановились. Лошадь забилась на месте, упала на задние ноги, потом, издав безумное ржание, поднялась. Развернувшись на девяносто градусов, рванулась из последних сил. Раздался треск сломанных оглоблей, сани развернуло, они взметнулись вверх и Кривошеева выбросило на снег. Перед глазами мелькнул конец сломанной оглобли и падающие на него сани. В следующий миг свет в глазах померк, Кривошеев потерял сознание.

Когда очнулся – сразу почувствовал сильную боль в ногах. Приподняв голову, увидел: полоз перевёрнутых саней лежал поперёк обеих ног чуть ниже колен. Снег вокруг головы был окровавлен.

«Оглоблей шибануло по голове», – смекнул он и провёл ладонью по лицу. Она была вся в крови. Затем Кривошеев попытался вытянуть ноги из-под саней и взвыл от нестерпимой боли. У него потемнело в глазах.

«Переломаны обе ноги!» – с ужасом подумал он. Превозмогая боль, приподнял туловище и сел, затем оглянулся назад. Его глаза округлились от страха. Навстречу ему двигались три волка. Двое из пяти, которые были на дороге, наверно, погнались за лошадью. Седой вожак, медленно переступая ногами, подкрадывался к Кривошееву со спины, двое других обходили сбоку.

«Наган! Где мой наган!?» – лихорадочно мелькнула спасительная мысль. Кривошеев посмотрел по сторонам и в двух метрах от себя увидел небольшое отверстие в снегу. Вероятнее всего, это был след от выпавшего при падении нагана. Чтобы ползком добраться до нагана, нужно было освободить ноги. Согнувшись вперёд, Кривошеев ухватился за полоз и, напрягая мышцы до предела, попытался приподнять сани. Сил хватило лишь на то, чтобы полоз чуть приподнялся, а потом опять опустился на прежнее место. Кривошеев взвыл от дикой боли, но рук не расцепил. Собрав воедино всю свою волю, он с безумным воем рванул полоз вверх и резко дёрнул ноги на себя. Ему удалось высвободиться. Обессиленный, в полубессознательном состоянии он распластался на спине.

Пока Кривошеев кричал и стонал, высвобождая ноги из-под саней, волк сидел неподалёку на поджатом хвосте, водил носом, вдыхая воздух с запахом крови, и ждал. Потом, когда человек затих и перестал шевелиться, волк встал, оживился и смело шагнул вперёд. В следующий момент он присел, со всей силой оттолкнулся от земли и прыгнул на грудь жертвы. Острые клыки волка вонзились в горло Кривошеева…

Драма в тайге произошла на сутки раньше кончины Марка Ярошенко. А седьмого марта состоялась приёмка в эксплуатацию участка железной дороги Коноша – Вельск.

Глава 20

Один за другим летели дни военного лихолетья. Были они дождливыми и снежными, ветреными и тихими, мрачными и радостными. Такими же, как могло показаться на первый взгляд, как год, и два назад, и даже десятилетием раньше. Но это было ошибочным представлением. В реальности люди уже целый год жили совершенно другой жизнью, чем прежде, с изменившимися понятиями о ней. И отношения к главному богатству человека стали иными, резко поменялись материальные и духовные ценности. Сохранилось лишь одна незыблемая основа и сходство этих дней – их невозвратность.

Каждый день и каждый час адская военная машина подминала под себя всё новые и новые человеческие жертвы, принося в жилища людей несмываемое временем горе.

Семья Ярошенко жила относительно спокойной и размеренной жизнью. Евдокия по-прежнему трудилась в лесосплавной конторе. Василиса, отработав зиму на лесоповале, вернулась домой, устроилась на железнодорожную станцию стрелочником. В этом ей помогла Феня Трошкина. Та самая детдомовская Фенька, которую Василиса спасла однажды от насильника Северьяна Плотникова, оглушив его увесистой кочергой.

Иван перед Новым годом окончил курсы шоферов, а заодно обучился профессии тракториста и работал теперь на грузовике в отделе материально-технического снабжения металлургического завода. Он и не догадывался, что к его трудоустройству приложил руку отец Тони.       Без вмешательства Савелия Архиповича Ивану суждено было отправиться в один из дальних леспромхозов, или в захудалый колхоз. Известный сталевар Степанов, используя свои связи в управлении завода, обставил дело таким образом, что на Ивана в автошколу был направлен персональный запрос, как на отличника учёбы. О своём вмешательстве в судьбу Ивана Савелий Архипович ни словом не обмолвился ни с супругой, ни с дочерью Тоней.

Иван был доволен своей работой, поскольку отчасти сбылась его мечта. Два-три раза в неделю он ездил в Пермь, перевозил различные грузы в опечатанных ящиках. Ассортимент технического обеспечения завода был большим и работы Ивану хватало с лихвой. Пригодилась и вторая профессия. На складах завода имелся трактор для буксировки крупногабаритных грузов. Штатный тракторист ушёл на фронт, трактор временно оставался без хозяина. Несколько раз по просьбе мастера Иван садился за рычаги тягача и оттаскивал скопившийся на площадке прокат для погрузки на платформы.

Повестка из военкомата была вполне ожидаемой. В конце апреля Ивану исполнилось восемнадцать лет, и он подлежал призыву в армию. Почти два месяца он ждал вызова в комиссариат, но о нём как будто забыли. Мать почему-то была уверена, что его, как сына врага народа, на фронт не отправят.

– Должна же быть хоть какая-то польза от нашего бесправного положения? – высказалась однажды мать, когда речь совершенно случайно зашла о отправке мужчин на фронт. – Не могут ведь большевики объявить человека врагом народа, и тут же отправить его на фронт, чтобы он защищал их власть. Не дадут они ружья в руки своим врагам, побоятся.

– Мама, о чём ты говоришь? Сейчас люди едут на фронт совсем не для того, чтобы защищать чью-то власть, – не сдержался тогда Иван, поправляя неграмотную Евдокию.

– Как это не для того? – удивилась мать. – Власть-то в нашей стране принадлежит большевикам, эта власть не нравится фашистам, вот и решили они смести большевиков силой.

– Мама, людей мобилизуют на войну с внешним врагом, чтобы они защищали от порабощения свою Родину, свою землю, дома, своих родственников и близких, а вовсе не власть. Это же не гражданская война, в которой народ вставал на защиту власти большевиков, чтобы убрать царя, – попытался разъяснить Иван. – В борьбе с фашистами у людей нет разногласий. У них сейчас одна цель: разгромить врага общими усилиями и как можно скорее. С неугодной властью в стране наш народ потом сам как-нибудь разберётся.

– Ты, Ванечка, не ляпни это где-нибудь на людях, – предупредила Василиса брата.

– Что я такого сказал? – изумился Иван, округлив глаза. – Разве не народ устанавливает в стране ту или иную власть, свергая неугодных правителей? Это же истина. Об этом даже в учебниках истории написано чёрным по белому.

– Так то, оно так, – согласилась Василиса со словами брата. – Но в учебниках прописано про свержение власти в других странах.

– А наша страна какая-то особенная? Живёт и развивается по другому закону, который ещё неизвестен философии? Всё течёт, всё изменяется – это что, не для нас? Сверг народ царя однажды и установил советскую власть навечно?

– Ванечка, умоляю тебя, не вздумай высказаться об этом даже в кругу друзей! – с испугом проговорила Василиса.

– А то что?

– Сдадут тебя в НКВД, и пойдёшь вслед за своим отцом!

– Боишься? – рассмеялся Иван. – Не знал я, что ты такая трусиха. Не получилось бы из тебя революционерки в царские времена.

– Дурак ты, Ваня, – обиделась Василиса.

– Ладно, ладно, не пугайся, – примирительно сказал Иван. – Разве я не понимаю, о чём можно говорить вслух, а о чём лучше молчать.

После этого разговора прошёл месяц. Об отправке на фронт больше не говорили.

И вот повестка с требованием явиться в военкомат, наконец-то, нашла Ивана. Вручение листочка серой бумаги с подписью военкома он ждал целых два месяца и, всё-таки, это стало полной неожиданностью. Когда он расписался в отрывном талончике, за то, что получил её, сердце его дрогнуло и забилось учащённо. Иван понял для себя: свершилось то, о чём он думал постоянно после семейного разговора. Когда мать сказала с уверенностью, что детей врагов народа не будут брать на войну, в нём закралось сомнение. Вдруг на самом деле его не отправят на фронт по этой причине? Что тогда? Как он будет после этого смотреть в глаза знакомым, чьи сыновья давно уже воют? Как подыскать слова в своё оправдание перед Тоней? Какими глазами посмотрит на него её отец, Савелий Архипович? Ведь тот, как выяснилось недавно, уже несколько раз просил военкома об отправке на фронт, имея законную бронь на заводе. И возраст у него солидный, хотя и призывной. Весь этот месяц Иван терзался неприятными мыслями. На днях он принял для себя решение: если до конца июня не придёт повестка – он, как и отец Тони, направится к военкому и будет добиваться, чтобы его отправили на фронт добровольцем. А уж какие слова подобрать для этого – он давно придумал.

Теперь долгожданная повестка лежала в кармане. Нужно было только решить, кому же сообщить о ней в первую очередь. После долгих раздумий, шагая с работы, Иван остановился у дома Степановых. Постоял с минуту в нерешительности, взвешивая в последний раз своё намерение, и уверенно толкнул перед собой калитку.

В этом доме его давно уже считали своим и всегда были рады видеть. Недоверчивый и насторожённый взгляд матери Тони понемногу теплел и таял, и со временем как-то совсем незаметно изменился, стал по-матерински добрым и ласковым. Теперь Софья Павловна доверяла Ивану во всём и перестала беспокоиться за свою дочь.

Тоня была дома одна. Отец работал во вторую смену, мать ещё не вернулась с работы.

– О-о, Ваньчик, привет! – радостно воскликнула Тоня, выходя из боковой комнаты на хлопок входной двери. На её лице светилась счастливая улыбка.

– Привет, – сухо ответил Иван, оставаясь стоять у порога, и почему-то с опаской посмотрел на девушку.

– Ты чего такой хмурый? – обеспокоенно спросила Тоня. – Что-то случилось?

Она подошла к Ивану, положила ему на плечи свои ладони, пристально заглянула в глаза.

– А ну признавайся, что тебя угнетает?

Иван замялся, потом собрался с духом, сказал:

– Повестку получил, на фронт меня отправляют.

В глазах Тони мелькнул испуг. Иван почувствовал, как тут же дрогнули её ладони у него на плечах, а спустя несколько секунд руки медленно заскользили по его груди вниз и безжизненно повисли, будто отнялись.

– Когда? – выдохнула она.

– Не знаю, приказано завтра явиться в военкомат. Думаю, через неделю отправят, максимум, через две. Так обычно происходит. Завтра всё станет известно.

Иван увидел, как на лбу Тони сошлись к переносице образовавшиеся складки, а её полные яркие губы вдруг странно обесцветились, и мелко дёрнулись несколько раз.

Известие Ивана её ошеломило. До этого момента она понимала, что рано или поздно Ивана призовут на войну, у него не было брони, как у отца. Но раньше эта мысль казалась ей каким-то отвлечённым событием, туманным и расплывчатым, над которым не следовало задумываться всерьёз раньше времени. Сейчас это событие стало реальностью.

«Повестку получил, на фронт меня отправляют», – выстукивал слова Ивана неизвестно откуда появившийся в её голове молоточек. Тоня попыталась осмыслить эти слова, но назойливый молоточек продолжал стучать, не давая возможности сосредоточиться и понять их смысл до конца.

– А как же я? – тихо спросила она, когда молоточек смолк. – Без тебя я не смогу. Ты пошутил, да?

Уцепившись за неожиданную мысль, как за спасительную соломинку, Тоня схватила Ивана за плечи, принялась трясти.

– Сознайся: ты пошутил, да? Зачем ты так шутишь? Ведь я люблю тебя! Не надо так со мной… Мне страшно от твоих слов… – захват её ладоней ослаб, Тоня уткнулась головой в грудь Ивана и заплакала.

– Я не могу не пойти, – мягким голосом проговорил Иван, гладя Тоню по волосам. – И ты прекрасно знаешь, что я должен быть на фронте. Для меня это очень важно. Если бы не призвали сейчас в приказном порядке, я бы ушёл добровольцем.

– А я не хочу! – вскрикнула Тоня, постучав по его плечу несколько раз крепко сжатым кулачком. – Не хочу, чтобы ты уходил от меня! Тебя там убьют, а я не вынесу твоей смерти!

– Глупенькая, – ласково произнёс Иван, продолжая гладить Тоню по голове. – Почему ты думаешь, что меня непременно должны убить?

– Я знаю, я чувствую это сердцем, – проговорила Тоня, всхлипывая.

– Твоё сердце обманывает тебя, – попытался успокоить девушку Иван. – Выбрось из головы дурные мысли и успокойся. Всё у нас с тобой будет хорошо. Вот вернусь с фронта, и мы поженимся. Ты согласна выйти за меня замуж?

– Что… что ты сказал? – встрепенулась Тоня и отступила на шаг от Ивана. – Повтори!

– Я спросил: согласна ли ты выйти за меня замуж, когда я вернусь с фронта?

Слова Ивана поразили Тоню, она смотрела на него широко открытыми глазами. В них застыли одновременно удивление, радость и недоверие. Никогда до этого у них не заходил разговор о женитьбе. Эта тема была запретной для обоих. Тоня знала, что у Ивана не было паспорта и не может быть до тех пор, пока с него не смоют клеймо сына врага народа. Она знала, как болезненно относится он к такому обстоятельству, и не давала повода о напоминании этого факта.

Тоня любила Ивана и ей этого было достаточно. Они гуляли вместе по вечерам, любовались закатами на берегу реки. Уединившись в своём оборудованном гнёздышке за штабелями леса, подолгу целовались, отчего даже вспухали губы. Дальше поцелуев и обнимания дело не заходило. Правда, однажды, незадолго до объявления войны, был случай, когда Иван едва сдержался, чтобы не утонуть окончательно в жарких объятиях любимой девушки.

… В тот день они долго брели вдоль берега, пока не остановились на маленькой песчаной отмели. Был выходной, солнце горело жарко, безжалостно плавя всё вокруг. Нагревшийся воздух сделался сухим и душным.

– Давай искупаемся, – предложил Иван. – Моё тело раскалилось, как чайник на плите. Того и гляди, кровь вот-вот вскипит и наружу выплеснется в виде пара.

– Можно, только я купальник не взяла, – сказала Тоня и вопросительно посмотрела на Ивана.

– Пустяки, – ответил он. – Здесь на версту в обе стороны нет ни единой души. Зайдём в воду по очереди. Сначала ты, потом я. В воде не видно, кто в чём, можно даже искупаться, в чём мать родила.

Тоня посмотрела по сторонам и согласилась.

– Отвернись, – проговорила она, – и не подсматривай!

Иван повернулся к ней спиной. Тоня сбросила с себя ситцевоеплатьишко, зашла в воду. Брела до тех пор, пока на поверхности осталась видна лишь одна голова.

– И ты не смотри в мою сторону, – озорно крикнул Иван ей и принялся снимать с себя рубашку.

Они плавали и плескались долго, дурачась на расстоянии. В какой-то момент, Тоня решила, что доплыла до того места, где можно было уже встать ногами на дно, но неожиданно ушла под воду с головой. Выскочив на поверхность, она испуганно вскрикнула и усиленно заработала руками, разбрасывая по сторонам многочисленные брызги. Заподозрив неладное, Иван бросился ей на помощь. Через несколько секунд он был рядом с Тоней, но та уже стояла на ногах.

– Что это было? – встревоженно спросил Иван, шумно дыша.

– Угодила в яму, – приходя в себя, нервно рассмеялась Тоня. – И перетрусила немного. Сначала встала на дно, а потом, когда шагнула – впереди оказалась яма! Откуда она взялась здесь?

Их лица оказались на расстоянии вытянутой руки. Иван увидел глаза Тони совсем близко и изумился им. Девушка стояла против солнца, и оно изменило их цвет. Глаза превратились из карих в изумрудные и блестели под лучами солнца необычайно ярко.

Не осознавая, что делает, Иван сделал единственный шаг, который их разделял, и обнял Тоню в воде. Целуя её, он почувствовал, как тело девушки задрожало в его руках и обмякло. Иван подхватил Тоню на руки и понёс на берег, чувствуя, как по его телу прошлось жаркое пламя, а всё вокруг стало тонуть в тумане.

Он не помнил, как донёс Тоню до ближайшего куста ивы, как положил податливое тело на траву. В чувство его привёл умоляющий голос Тони:

– Не надо, Ванечка… Мы ещё слишком молоды, чтобы стать мужем и женой… Не делай этого со мной, я тебя очень прошу…

– Я люблю, тебя, Тоня… и хочу, чтобы ты стала моей навсегда…

– Знаю, Ванечка, знаю… Я тебя тоже очень люблю, и стану твоей, не сомневайся… но только в первую ночь после свадьбы. Не могу я вот так, под кустом… Всё должно быть по-человечески…

С трудом потушив в себе бушующий огонь, Иван встал, и стыдясь самого себя, побрел к оставленной на песке одежде.

А на следующий день его подкараулил в конце переулка отец Тони. Неожиданная встреча с ним не сулила ничего хорошего. Так, по крайней мере, подумал Иван, завидев перед собой Савелия Архиповича.

«Призналась, наверно, отцу во всём», – подумал он и испугался за вчерашний день.

– Здорово, Иван, – приветливо произнёс сталевар Степанов и, улыбнувшись, протянул ему руку.

– Здравствуйте, Савелий Архипович, – с недоверием поздоровался Иван, ожидая мужской взбучки.

– Чего хмурый такой?

Иван внимательно смотрел ему в глаза, чувствуя, как на щеках загорается стыдливый румянец. В памяти всплыл вчерашний день. Освободив руку, пробормотал:

– Нет причин для веселья.

– Понятно, – усмехнулся Степанов. – Молодая жизнь погрузилась во мрак?

Глаза сталевара прищурились, превратившись в хитрые щёлки.

– И Тонька наша какая-то неласковая с утра. Глаза зарёванные, губы распухли и посинели, будто кто жевал их слишком долго. Не знаешь, кто бы это мог полакомиться девичьей сладостью?

Пронзительный взгляд Савелия Архиповича упёрся в лицо Ивана в ожидании ответа.

Щёки Ивана запылали жгучим пламенем, словно отец девушки плеснул на них бензином и поджёг без промедления.

– Она сейчас дома? – вместо ответа спросил Иван дрогнувшим голосом.

– Запёрлась в своей комнате, видать, распутывает какой-то клубок в своей голове. Вы не поссорились случайно?

– Нет, не поссорились.

– Что-то ты не договариваешь, Иван. Уж не сделал ли ты её вчера бабой? – скуластое лицо сталевара с густыми чёрными усами на широкой верхней губе сдержанно улыбалось, а внимательные, умные глаза горели каким-то тревожным зелёным светом.

– Нет, Тоню я не тронул, – выдавил из себя Иван.

Если бы он сказал сейчас, что «не трогал», было бы неправдой, а соврать отцу Тони у него не поворачивался язык. Слово «не тронул» соскочило с языка как-то само собой, без особого умысла, но отразило действительность вчерашнего дня.

– Понятно, – вновь повторил Савелий Архипович и также, как и в первые секунды встречи, усмехнулся с пониманием. – Хотел, значит, тронуть, но в последний момент передумал, не тронул. Правильно поступил. Иначе бы я тебе, охальнику, голову отвернул. Рано ещё вам женихаться, как молодожёнам. И по закону, и по обстоятельствам. Иди, приводи в чувство квёлую птаху в клетке, а то она совсем скисла.

Иван поднял глаза на отца Тони и тут же опустил их, будто опасаясь обжечься его испепеляющего взгляда. А Савелий Архипович, ухмыльнувшись в усы, зашагал по своим делам.

… Тоня некоторое время моргала глазами, казалось, до неё не доходил смысл вопроса.

– Ага, – почти шёпотом произнесла она, наконец. – Я согласна выйти за тебя замуж, Ванечка, когда ты вернёшься…

– Ну, вот и прекрасно, – бодрым голосом сказал Иван. – А сейчас перестань хлюпать носом и утри слёзы, пока их не увидела Софья Павловна. Подумает ещё, что я тебя обидел и устроит мне пытку. Весь вечер уйдёт на ответы.

Иван взял Тоню за руку и силой потащил на улицу.

Глава 21

Проводы на фронт были шумными. Они проходили в рабочем клубе металлургов. В этот день город отправлял на фронт самую большую группу с начала войны. Прежде призывников собирали в военкомате, строили в колонну и вели на железнодорожный вокзал. Там, после переклички, под присмотром военных и милиции, их сажали в теплушку и оправляли на сборный пункт в Пермь.

В этот раз процедуру проводов пришлось изменить, поскольку маленькая площадка перед зданием военкомата не позволяла разместить всех мобилизованных, которые являлись в комиссариат вместе с провожающими.

Сначала в клубе была торжественная часть. С напутствием первым выступил секретарь горкома партии, потом директор металлургического завода, и, наконец, с заключительным словом на трибуну взошёл военный комиссар. Он рассказал собравшимся о положении на фронтах, привёл несколько примеров подвига рядовых бойцов и офицеров, затем призвал будущих солдат геройски сражаться с ненавистным врагом, закончив речь словами:

– Вы отправляетесь на великое дело освобождения нашей Родины от фашистских захватчиков. Я уверен, что никто из вас не посрамит чести родного города, не окажется на фронте трусом или предателем! Смерть немецким оккупантам! Победа будет за советским народом!

Из двух рупоров, подвешенных по обе стороны от сцены, грянул бравурный марш. Все собравшиеся в зале встали и простояли молча, пока музыка не оборвалась. По щекам женщин катились слёзы.

Военком объявил, что построение призывников будет на площади перед клубом ровно через час.

Актовый зал быстро опустел, народ перешёл в соседнее помещение, откуда доносились звуки духового оркестра.

Вначале люди сгрудились в обособленные группы, в которых отправляющийся на фронт стоял в окружении провожающих, слушал напутствия родственников и близких. Потом медные трубы умолкли, и тут же, где-то в углу, заиграла гармошка, подвыпившие провожающие с надрывом завопили озорные частушки. Едва она умолкла, в противоположном углу взорвалась барыней другая гармонь, более зычная и голосистая. В круг выскочили первые танцоры, принялись лихо выплясывать, пускаясь вприсядку.

Через полчаса всё пришло в хаотичное движение. Собравшиеся люди пели, танцевали, о чём-то громко говорили и спорили, пытаясь перекричать гармонь, сходились друг с дружкой, обнимались, потом опять куда-то пропадали и появлялись вновь уже навеселе.

Ивана провожали Тоня и сестра Васса. Обещала приехать из Пашии ещё и Фрося, но почему-то не появилась. Матери он категорически запретил идти на проводы, простился с ней и со старшей сестрой Раисой перед уходом в клуб.

… Евдокия не спала всю ночь и беззвучно рыдала, уткнувшись в подушку. Весь день, до ухода сына, она ходила по комнате, словно отрешённая. Лицо её за одну ночь почернело от горя, красные от бесконечно сочащихся слёз глаза провались, образовав две тёмные ямы, взгляд сделался безумным. Когда пришло время расставаться, она рванулась к сыну в последнем порыве и повисла на нём. Тело её содрогалось от рыданий.

– Ну всё, мама, перестань, не надо плакать, – успокаивал Иван мать, гладя по голове. – Мне пора.

С большим трудом он отстранил мать от себя, передал её в руки старшей сестры Раи.

– Побудь с ней, – требовательно сказал он. – Такую её нельзя оставлять одну.

– Иди, Ваня, не беспокойся. Управлюсь я с мамой. Главное, сам возвращайся живым. И всегда помни: ты у нас теперь единственный мужчина в доме, – с накатившимися слезами проговорила на прощание Раиса.

«Почему единственный? А отец? Он что, умер? Почему ты хоронишь его раньше времени?» – хотел он спросил сестру, но промолчал, вовремя сообразив, что сестра имела в виду совсем другое. Отцу дали десять лет, из которых он отсидел только четыре с половиной года. Значит, вернётся домой лишь в конце сорок седьмого года, война к тому времени закончится.

Подняв с пола вещевой мешок, сказал лишь одно слово:

– Прощайте.

И повернулся, шагнул к двери, с силой рванул её за ручку. В горле встал не сглатываемый комок, во рту появилась горечь и почему-то сильно першило.

… Отправляющиеся на фронт держались бодро. Окружённые родственниками и друзьями, они с напускной беспечностью шутили, курили, очень громко и заливисто смеялись.

Иван стоял рядом с Васькой Бородиным. Этот бесшабашный и верный друг уходил на фронт вместе с ним. Его провожали два парня и полненькая рыжеволосая девушка с толстой косой до пояса. Парни были изрядно выпивши и неумолчно болтали всякую ерунду. По лицу Васьки было видно, что и он принял на грудь, как минимум, стакан бражки.

– Мои двоюродные братаны, – представил их Васька, подходя к Ивану. – Скоро и их черёд настанет. Меня вот проводят, а через пару-тройку месяцев, глядишь, и сами загремят. Они близнецы.

– А это твоя девушка? – наклонившись к уху друга, спросил Иван.

– Моя, – с гордостью проговорил Васька. – Машей зовут. Ты же, как только встретил свою Тоньку, сразу забыл дорогу к закадычному другу. Мне что оставалось делать? Чем заполнить вакуум одиночества? Пришлось последовать твоему примеру. Мы с ней даже пожениться успели.

– Пожениться? – удивился Иван.

– Да, а чего ждать, если между нами искра любви проскочила, как на свече зажигания. Ты же шофёр, и знаешь, как воспламеняется при этом горючая смесь, – хохотнул Васька, довольный своим сравнением, и, подмигнув девушке, чмокнул её в щёку.

– И свадьба была?

– Не-ет, какая тут свадьба, если бракосочетания не было. Я ведь, как и ты, беспаспортный. Дорога в ЗАГС перекрыта. Мать бражки поставила, посидели по-тихому семейным кругом, вот и всё, – небрежным тоном произнёс Васька. Обернувшись к Маше, добавил:

– Нам и без формальностей хорошо, верно, Машутка?

Девушка не ответила, смущённо потупила глаза в пол.

– А свидетельство о браке мы получим после моего возвращения с фронта, – с какой-то непоколебимой уверенностью сказал Васька и ещё раз поцеловал свою избранницу.

Иван посмотрел на входную дверь, надеясь на запоздалое появление Фроси, и наткнулся взглядом в толпе на лицо Вальки Кудина. Тот стоял совсем неподалёку, в окружении двух девиц в соломенных шляпках и, вероятно, говорил им какие-то комплименты. Девицы весело смеялись, с восторгом таращились во все глаза на Вальку. В этот момент к ним подошёл сутулый худосочный юноша в очках. Валька Кудин отступил в сторону, пропуская парня в средину. На секунду повернув голову, он заметил Тоню с Иваном.

– Смотри-ка, Валька Кудин нарисовался, – проговорил Иван с удивлением. – Неужели и он на фронт собрался?

– Где ты его увидел? – почему-то с тревогой в голосе спросила Тоня.

– Вон, с двумя дамочками любезничает, – кивком головы показал направление Иван. – Голову даю на отсечение – сейчас подойдёт.

И действительно, Валька что-то сказал парню в очках и направился в их сторону.

– Привет, однокашники, – радостным голосом сказал он и протянул руку Ивану. – Кого провожаем?

Иван насупился, его брови напряжённо сошлись у переносицы. Помедлив пару секунд, он с явным нежеланием всё же поприветствовал Кудина.

– Ваня уходит на фронт, – тихо ответила Тоня. – И ты тоже отправляешься?

– Нет, мне пока не суждено.

– Хворый что ли? – усмехнулся Иван.

– Почему хворый? Здоров. Не берут на фронт, потому что бронь лежит на мне тяжёлым грузом, – хохотнул Валька. – Я ведь в мартене тружусь, на передовой трудового фронта, как принято сейчас говорить. В подручных у твоего отца, Тонечка. Разве он не рассказывал обо мне?

– Ни словом не обмолвился, – сухо отозвалась Тоня. – Ни разу.

Язвительный тон девушки не привёл Вальку в конфуз. Изворотливый по натуре, он словно и не уловил неприязненного оттенка в её голосе. Сделав вид, что сомневается в словах Тони, высказался удивлённо:

– Не может быть, ведь мы с твоим отцом хорошо подружились. Я очень часто просил его передать тебе мой пламенный привет. Неужели батя забывал каждый раз?

– Представь, Валентин, и приветов я не получала, – жёстко ответила Тоня. Желая поскорее отвязаться от назойливости Кудина, добавила:

– Да я и не огорчусь вовсе, если ты их перестанешь передавать вообще.

– Что ты, Тонечка, разве можно забывать о такой, как ты? – сказал Кудин со слащавой улыбкой на лице. Он смотрел на девушку так, будто собирался её раздевать.

– Слушай, Валёк, шёл бы ты к своим шляпкам, они уже заждались тебя, – тяжело выдохнул Иван, вскипая от слов Кудина.

– Да, да, ты, наверно, прав, вам и без моей болтовни есть о чём поговорить на прощание, – суетливо высказался Валька, уловив свирепый взгляд Ивана. – Прощай, Ваня, возвращайся с победой.

Он схватил руку Ивана и долго тряс её. Потом повернулся к Тоне и, положив левую ладонь на сердце, с лёгким поклоном промолвил:

– До свидания, Тонечка. Рад был повстречаться с тобой. Помни: у тебя есть друг, который всегда готов прийти на помощь!

– Хлюст вонючий! – выругался Иван вслед удалившемуся Вальке и сплюнул со злостью. – Рождает же природа таких хлыщей! Сталевар незаменимый! Завод без него не обойдётся! По бесстыжим зенкам видно, что струсил идти на фронт!

– Чего ты на него взъелся? – спросила Васса, удивившись крайнему раздражению брата. – Что ты на человека наговариваешь? Ну, подошёл, поговорил, попрощался с тобой. Что в этом плохого?

– Ты, сестрёнка, просто ничего не знаешь об этом хмыре. Даже не догадываешься, сколько подлости в душе этого человека. Думаешь, он ко мне подходил, чтобы попрощаться?

– К кому же ещё?

– Вон, к ней, – со злостью выговорил Иван, обернувшись к Тоне, и пристально посмотрел ей в лицо. – Никак не может успокоиться, что получил отворот-поворот. А тут представился такой удобный повод подойти, напомнить о себе, стрельнуть масляными глазками, отпустить комплимент. А что? Вдруг зачтётся, когда меня уже не будет рядом с ней?

– Ванечка, что ты такое говоришь?! – испуганно воскликнула Тоня. – Да я же на километр буду обходить его стороной! Клянусь! Он мне также противен, как и тебе!

«И, всё-таки, я правильно сделал, не уступив мольбе Тони, – подумал Иван. – Если любит по-настоящему – дождётся, не порушит девичью честь. Если же без меня станет женщиной – значит все её слова о любви были пустым звуком, значит, обманывала себя и меня. Что ж, время всё расставит на свои места. А если меня убьют – так хоть сироту после себя не оставлю».

В голове всплыл разговор с Тоней двухнедельной давности.

… В тот день, когда пришла повестка из военкомата, Иван, с большим трудом успокоив Тоню, увёл её на берег реки. Там, скрывшись от посторонних глаз за штабелями брёвен, они просидели в своём гнёздышке до позднего вечера. Долгое время они молчали, глядели на Калапову гору, на остывающее солнце, которое, будто притягиваемое скрытым в горе магнитом, медленно сползало к её вершине.

Тоня, вцепившись обеими руками за локоть Ивана, положила свою голову ему на плечо и притихла, не меняя позы. Вдруг она встрепенулась, резко отстранилась от Ивана, и как-то странно заглянула ему в лицо.

– Ванечка, ты предложил мне стать твоей женой, когда вернёшься с фронта, – проговорила Тоня с растяжкой. – Ты не возьмёшь свои слова назад?

– Я никогда не бросаю слов на ветер, и ты это прекрасно знаешь. Предложение я сделал, потому что люблю тебя. Хочу, чтобы ты постоянно помнила об этом и ждала меня.

– Конечно, Ванечка, я буду ждать тебя, сколько придётся. Моя любовь к тебе не угаснет, не сомневайся. Но… – Тоня вдруг умолкла и стыдливо опустила глаза, думая о чём-то своём.

– Что – но? – улыбнулся Иван, не предполагая, что произойдёт через несколько секунд. – Страшно выходить замуж, рожать ребятишек и…

Тоня не дала ему договорить, бросилась рысью на грудь, обвила руками за шею, принялась жадно целовать.

– Я не выдержу одиночества… я умру без тебя… слышишь? – горячо заговорила она между поцелуями. – Ванечка, милый… я хочу стать твоей женой сегодня…сейчас. Мне нужен ребёнок от тебя… С ним легче будет перенести разлуку…

Тоня так щедро и горячо осыпала Ивана поцелуями, что он, растерявшись в первое мгновение, вдруг почувствовал, как по телу прокатилась жаркая волна, от которой кровь в жилах, как ему показалось, начала вскипать, обжигая всё внутри. Точно также, как и в тот памятный день на реке год назад, когда он нёс её из воды на руках, его сознание стало так же туманиться и угасать…

Усилием оставшейся воли Иван отстранил от себя Тоню, с большим трудом расцепив замок её рук у себя на шее. С тяжёлым выдохом выпалил отрезвляюще:

– Ты с ума сошла? Очнись! Приди в себя! Помнится, ты сама внушила мне, что у нас с тобой всё должно быть по-человечески.

Помутившимся взором Тоня скользнула по лицу Ивана, сказала умоляюще:

– Если ты не сделаешь со мной ЭТОГО сейчас – я не вынесу твоего отъезда, я просто умру…

«…просто умру… просто умру…» – пульсировало в голове Ивана.

«А если я просто умру? – мелькнула у него другая мысль. – Что будет с тобой, если меня убьют?»

Иван взял девушку за плечи и, глядя в её зарёванное лицо, проговорил:

– Тоня, девочка моя ненаглядная, послушай меня! Мы не можем поступить так безрассудно. Ребёнок свяжет тебя по рукам и ногам, тебе не справиться одной. Если отца отправят вслед за мной, вам не прокормиться. Ты не сможешь выходить на работу, материной зарплаты вам не хватит.

После долгих увещеваний Ивану показалось, что он смог переубедить Тоню в её навязчивой просьбе. По крайней мере, возвращаясь домой, она больше не заводила разговор о ребёнке и всю дорогу молчала. Молчал и Иван.

Когда они остановились у её дома, Тоня, резко повернувшись к Ивану, зыркнула на него гневными глазами, выпалила:

– Если ты не хочешь исполнить мою простую бабью просьбу, тогда я тоже попрошусь на фронт! Жить без тебя, или хотя бы без твоей частицы в себе, я не смогу!

Иван опешил от таких слов и пока собирался с мыслями, что сказать в ответ, Тоня хлопнула калиткой перед его носом и стремительно зашагала к дому.

… После длительной паузы вновь грянул духовой оркестр. Из медных труб посыпалась плясовая.

– Эх, девчонки, душа моя разрывается на части отчего-то! – с необычным восторгом вдруг воскликнул Иван. – Тряхну-ка и я своими конечностями напоследок!

Василиса с Тоней переглянулись в недоумении. Желание Ивана было для них полной неожиданностью, ведь он никогда прежде не танцевал.

Глаза Ивана вмиг сощурились в каком-то молодецком задоре, заблестели, на лице появилась неистовая удаль.

«Что это с ним? – с тревогой подумала Тоня. – Приревновал меня к Вальке и разозлился?»

– Ну-ка, барышни, расступитесь, – властно распорядился Иван. Отстранив девушек и раздвигая руками толпу, уверенно направился в центр зала. Желающих сплясать пока не нашлось, Иван вышел один.

Остановившись в центре свободной площадки, он замер на несколько секунд, а потом, выбросив в сторону одну руку и положив другую на затылок, медленно двинулся по кругу.

– Пойдём, посмотрим, – Василиса схватила Тоню за руку, и они стали протискиваться сквозь толпу, чтобы разглядеть Ивана.

Когда девушки оказались на краю танцевального пятачка, Иван прошёл уже половину круга и остановился напротив Васьки Бородина, тряхнул головой. Тот сразу понял замысел друга, хитро подмигнул ему в ответ и выскочил на площадку.

И тут началось то, чего Василиса и Тоня совсем не ожидали увидеть. Иван и Василий Бородин пустились плясать, как заправские танцоры. Они вприсядку гонялись друг за другом по кругу, разворачивались, не вставая подолгу, потом выпрямлялись для небольшой передышки, важно вышагивая, как два гордых гусака, а затем принялись выплясывать цыганочку.

Лихой и стремительный танец завершился прыжком Ивана с переворотом тела в воздухе и полным круговым поворотом Василия на носке одной ноги.

Друзья обнялись и под аплодисменты растворились в толпе.

– Ваня, что это было? Ты где выучился так лихо отплясывать? – не скрывая восхищения братом, спросила Василиса. – Почему скрывал свой талант от нас?

Тоня была потрясена увиденным и сильно взволновалась. Она глядела в лицо Ивана, рот её всё еще был приоткрыт от изумления.

– Да я сам не знаю, как это у нас получилось, – тяжело дыша, ответил Иван с улыбкой. – Мы с Васькой раньше несколько раз в цыганский табор ходили, смотрели, как они пляшут. Потом на речке, когда купаться ходили, повторяли все движения, которые видели. Сейчас вот вспомнили, повеселили публику.

– А сальто?

– О-о, да это же вообще проще пареной репы! Каждую зиму мы с пацанами с крыши барака в сугроб прыгали, кувыркались. Летом в воду сигали с нырялки, потом на песке дурачились, вот и научились.

В дверях появился представитель военкомата в звании капитана, зычным голосом скомандовал:

– Отправляющиеся на фронт выходи строиться! Построение через пять минут на площади перед клубом! Прошу не опаздывать!

И ушёл. Толпа встревоженно загудела, заволновалась, забурлила, люди пришли в движение. Послышались пьяные выкрики, женщины заплакали, взвизгнула вновь молчавшая гармошка, кто-то пытался запеть частушки, кто-то громко рассмеялся. Рядом стоял совсем юный на вид паренёк с остриженной головой. Стесняясь окружающих людей, он оглядывался по сторонам, успокаивал плачущую старушку:

– Бабушка, перестань, не плачь… и не крести меня, пожалуйста. На нас же люди смотрят… стыдно.

Наступила та мучительная и неизбежная минута расставания, когда близкие люди и родственники могут в последний раз обнять друг друга, поцеловать, прошептать ласковые и нежные слова, припасённые специально для этой минуты.

– Ну, что, подруга? Минута расставания наступила и для нас с тобой? – сказал Иван нарочито бодро и шагнул к Тоне, крепко прижал её к себе, поцеловал в губы. – Прощай, родная…Жди с победой… Прости меня, если я тебя чем-то обидел.

– Глупенький, – ласково прошептала Тоня со слезами на глазах. – Разве могу я на тебя обижаться? Ты настоящий мужчина, умный и дальновидный. Ты поступил правильно, я люблю тебя…

– Всё, Тонечка, мне пора, – Иван освободился от объятий Тони, повернулся к сестре:

– С тобой мы обо всём уже переговорили дома, осталось лишь сказать «прощай, и до встречи после победы».

– Прощай, Ваня, – Василиса поцеловала брата в щёку, из глаз у неё покатились слёзы. – Возвращайся живым.

Призванных на фронт построили в колонну по четыре, милиция спешно оттеснила провожающих, оркестр грянул походный марш, строй скорым шагом направился к вокзалу. Впереди строя шагал знакомый уже капитан из военкомата, по бокам колонны шли милиционеры, не позволяя провожающим приближаться к призывникам.

На вокзале отправляющихся на фронт завели в зал ожидания, который заблаговременно был освобождён, на входе выставили двух милиционеров. Провожающие ринулись на перрон, растянулись в длинную цепь вдоль железнодорожного пути.

Через полчаса на первый путь был подан состав, состоящий из теплушек с тёмными квадратами открытых дверей.

– Ведут, ведут! – послышался чей-то визгливый голос впереди. Его тут же подхватили другие провожающие, передавая известие по цепи. Люди в толпе, приподнимаясь на цыпочки, забираясь на возвышенные предметы, вытягивали шеи, пытаясь издали высмотреть близкого им человека.

На перроне появились военные, они сновали от теплушки к теплушке, о чём-то переговаривались и спорили. За военными следовали милиционеры, оттесняя провожающих от состава на край перрона. Они создавали коридор для отъезжающих на фронт, недовольно покрикивая на ходу:

– Посторонитесь! Отойдите, дайте пройти на посадку отправляющимся! У вас было достаточно времени, чтобы с ними попрощаться! Не подходите близко к вагонам!

Опасаясь беспорядка и хаоса при посадке в вагоны, отправляющихся на фронт разбили на партии по количеству теплушек и стали выпускать из здания вокзала с промежутками, поочерёдно заполняя каждую теплушку в отдельности.

– Тоня, ты не видишь Ивана? – тревожно спрашивала Василиса. – Где он? Ещё не выходил?

Девушки стояли неподалёку от входа в здание вокзала и вглядывались в лица идущих на посадку.

– Нет, в первой партии его не видать. Наверно, направят во вторую теплушку, – ответила Тоня.

Иван вышел с последней группой, их повели в хвост эшелона. Рядом с ним вышагивал Василий Бородин. Они о чём-то говорили и улыбались.

– Ванечка, мы здесь! – крикнула с надрывом Тоня, увидев в первых рядах Ивана.

Василиса тоже отыскала взглядом брата, и прокричала вслед за Тоней:

– Ваня, посмотри на нас!

На перроне стоял невообразимый гвалт, провожающие выкрикивали имена своих близких и родственников, стараясь перекричать друг друга. Кто-то отзывался, махал рукой, что-то кричал в ответ.

Иван вертел головой по сторонам, но Тони с Василисой не увидел в бурлящей толпе, прошагал мимо них.

– Он нас не увидел! – в отчаянии прокричала Тоня. – Почему он нас не увидел?! Ведь мы были совсем близко!

– Давай будем пробиваться к последней теплушке, – Василиса схватила Тоню за руку, потащила за собой. – Там он нас точно увидит.

После посадки толпа провожающих значительно поредела, рассредоточившись вдоль эшелона. Убывающие на фронт, невзирая на ругань военных и милиции, завидев родственников, повыпрыгивали из теплушек, бросились обниматься в последний раз.

Иван, наконец, заметил Тоню с Василисой, спрыгнул на землю вслед за дюжиной таких же новобранцев, как он. Их вагон был последним в эшелоне и стоял за пределами перрона. Пожилой старшина, отвечавший за сопровождение, облил их жгучим взглядом, недовольно проворчал:

– С первым гудком паровоза чтобы все до единого запрыгнули в теплушку! Отстанете – пойдёте у меня под трибунал, как дезертиры, ясно?

– Дальше фронта не пошлют, – огрызнулся один из выпрыгнувших из вагона.

– Поговори мне, – цыкнул на него старшина и отошёл в сторонку, достал кисет, принялся скручивать цигарку.

Иван направился к Тоне с Вассой, они обе бросились к нему, повисли на плечах, заплакали.

– Чего вы рыдаете, как по покойнику? – бодрясь, сказал Иван, хотя спазм сдавил ему горло, мешал говорить. – Глупые женщины, я ведь пока живой, с вами. Не надо сырость разводить.

– Ванечка, я буду ждать тебя, сколько потребуется…Только ты вернись живым… прошу тебя.

– Конечно, вернусь, – ответил Иван, – куда ж я денусь? Повоюю немного и вернусь.

– Только не лезь там на рожон, Ванечка, – наставительно проговорила Василиса. – Не доказывай никому, что ты самый храбрый, не лезь в пекло без надобности, пожалуйста.

– Ты так говоришь, будто успела сама побывать на фронте, – рассмеялся Иван. – Знаешь, где там пекло, а где тишь и благодать.

– А ты, Ванечка, не смейся, сестра правильно говорит, – всхлипывая, промолвила Тоня. – Знаем мы твой характер.

– Ладно, обещаю обеим: буду воевать с прохладцей.

Расставание с провожающими было недолгим. Паровоз издал длинный, продолжительный гудок, и едва он умолк, раздалась пронзительная команда:

– По вагона-ам!

– Всё, девочки, мне пора, – быстро проговорил Иван, отталкивая от себя Тоню и Василису. – Прощайте, родные. Не поминайте лихом!

Он в несколько прыжков достиг проёма в теплушке, навстречу ему протянулось несколько пар рук, Иван ухватился за них, мигом взлетел в вагон.

Паровоз надрывно проревел ещё раз, состав дёрнулся, громыхая сцепками вагонов, и медленно пополз прочь от вокзала, оставляя позади себя кричащую и стонущую толпу провожающих.

Глава 22

Осенью 1942 года на Сталинградском фронте сложилось критическое положение. Ещё в конце августа немецким войскам удалось прорваться на стыке 4-й танковой и 62-й армии Сталинградского фронта. Танковый корпус вермахта, пройдя по тылам советских войск, вышел к Волге севернее Сталинграда. Начались бои за Сталинградский тракторный завод. Советское командование несколько раз пыталось контратаковать, чтобы восстановить положение, но все контратаки заканчивались поражением. Немцы закрепились прочно и стали продвигаться в глубь заводской территории. Начались кровопролитные бои уже в черте города.

Ожесточённость боёв нарастала с каждым днём. Немцы неудержимо рвались к Волге. Германская авиация принялась наносить сильнейшие бомбовые удары по жилым кварталам. Город за очень короткое время превратился в руины, непрерывно чадил, бои шли уже за каждый дом. Чтобы отстоять город, советское командование бросало на правый берег Волги всё новые и новые резервы.

312-й стрелковый полк, прибывший три дня назад для пополнения истекающей кровью дивизии на правом берегу Волги, стоял в деревне Зуевка в ожидании приказа на переправу.

Ветер дул со стороны горящего Сталинграда и приносил оттуда запах гари от сожжённого тола, мазута, железа и прочих материалов, которые горели и плавились.

– Скорее бы на тот берег перебраться, – глядя на далёкие клубы дыма над городом, хмуро проговорил Василий Бородин.

Иван Ярошенко повернулся лицом к другу, съязвил:

– Мандраж одолел?

– Три дня сидим у моря и ждём погоды. Не знаю, как ты, а меня угнетает ожидание, неизвестность давит на мозги.

– Раньше я что-то не замечал за тобой уныния, – усмехнулся Иван. – Чувствительный ты стал, Вася.

– Станешь тут чувствительным, – хмуро отозвался Бородин. – Сегодня утром краем уха услышал, как переправлялось пополнение перед нами. Чертовски жутковато стало. Говорят, при переправе чуть ли не треть полка фрицы утопили в Волге, а ещё часть людей полегла потом уже на правом берегу, когда пробивалась к дивизии.

Василий на секунду умолк, продолжая вглядываться туда, где виднелись дымы. Потом, не оборачиваясь, добавил с тоской:              – В танке было бы спокойнее, всё-таки, броня – штука надёжная.

– Вась, кончай ныть, – буркнул Иван. – Мы с тобой не по собственному желанию оказались в пехоте.

– Так-то оно так, – не успокаивался Васька. – Я, вообще-то, трусом себя не считаю и готов повоевать в пехоте какое-то время, коль остался без машины. Готов защищать город и биться с фрицами, но только в настоящем бою. Идти в атаку, стрелять в гадов, пропарывать фашисту пузо и наматывать его кишки на штык. А утонуть в реке, не успев даже выстрелить ни разу – глупая и нелепая смерть. Такой смертью я мог бы умереть и дома, в родной реке. Стоило ли тащиться в такую даль, чтобы захлебнуться в Волге? Разве не так?

– Что поделаешь, если наш эшелон немцы разбомбили и технику погубили? Хорошо, хоть сами живы остались. Соседний вагон, вон, в полном составе взлетел на воздух. Куда нас теперь пристроить? Не оставить же в прифронтовой полосе в ожидании, когда вернутся из ремонта покалеченные танки? За Волгой сейчас не хватает защитников, а тут неожиданно затычка из танкистов подвернулась. Вот и решили нами заткнуть образовавшуюся брешь.

– Тут всё понятно, как дважды два, – согласился Василий. – Мы с тобой рядовые солдаты, командирам виднее, какую дыру нами закрывать.

Друзья сидели на покосившемся крыльце чудом уцелевшего дома от разорвавшейся неподалёку бомбы. Деревня была полуразрушенной от налётов немецкой авиации. Люди давно ушли отсюда, опасаясь частых бомбёжек с воздуха. Увели с собой всю живность, включая собак. По крайней мере, за все три дня в деревне ни разу не послышался собачий лай.

– Тут тишина, как на кладбище, – выговорил Бородин спустя несколько минут. – А на той стороне молотилка работает круглые сутки. Стучит и стучит, зараза. Даже здесь невозможно спать под такую музыку. Как же там спят бойцы?

– Завтра узнаешь, – ответил Иван.

– Ага. Если немцы не отправят нас на корм рыбам, – усмехнулся Бородин.

В это время из соседней избы, где находился штаб полка, вышли офицеры и скорым шагом направились к своим подразделениям. Лица их были сосредоточены, никто не улыбался.

Через полчаса весь полк был построен перед штабом. Командир полка, человек небольшого роста на коротких кривых ногах медленно двигался вдоль строя. Иногда он останавливался напротив какого-нибудь солдата, интересовался, откуда тот прибыл, каким оружием владеет. Получив ответ, молчаливо кивал головой и шагал дальше. Остановившись напротив Ярошенко, спросил:

– Доводилось воевать?

– Никак нет! – ответил Иван. – Прибыл на фронт после окончания курсов механиков-водителей танка.

– Стрелять из винтовки учили на курсах?

– Так точно! И не только из винтовки. На полигоне довелось пострелять из ручного пулемета и даже из противотанкового ружья.

– Это хорошо, – одобрительно сказал командир полка. – На той стороне все твои навыки пригодятся, солдат. А насчёт танка не переживай. Вот вышвырнем фашистов из города – пересядешь на свой танк. Будешь догонять драпающих фрицев на броне и давить их гусеницами, фашистскую сволочь.

Командир полка перевёл свой взгляд на Василия Бородина, хотел и его спросить о чём-то, но передумал и двинулся дальше вдоль строя.

– Этой ночью нашему полку предстоит переправиться на правый берег, – отрывисто проговорил он, остановившись посредине строя. – На той стороне дивизия истекает кровью, там с нетерпением ждут подкрепления. Защитникам Сталинграда сейчас приходится нелегко. Бои идут за каждый дом, за каждый метр городской застройки.

Командир полка умолк на некоторое время, поводя взглядом по лицам солдат. Он знал, что немалая часть этих людей не доберётся до окраины города и погибнет ещё в пути. Кому-то судьбой уготовано быть сброшенным взрывной волной с палубы катера в холодную воду Волги, а кому-то суждено пожить еще некоторое время и погибнуть часом позже от вражеской пули, взобравшись на противоположный берег, и успеть пробежать с криком «ура!» несколько десятков метров. Кто-то из этих солдат уткнётся лицом в землю чуть позже, уже в конце километрового промежутка ада по изуродованной снарядами земли, который следует преодолеть, чтобы достичь передовых позиций защитников города, и самим стать защитниками чадящих руин.

Всё это ещё предстояло быть, а боевой коренастый майор на кривых ногах вглядывался сейчас в лица напрягшихся бойцов первой шеренги, будто пытаясь разглядеть среди них тех, кому выпадет счастье остаться в живых, с кем ему потом предстоит обживаться в разрушенных домах, превращая их в неприступные крепости.

– До наших боевых позиций рукой подать, – продолжил командир полка после непродолжительной паузы. – Но этот короткий путь будет кровопролитным, он простреливается немцами со всех сторон. Успех прорыва к окраинам города будет зависеть от каждого из вас. Я надеюсь, в нашем полку не окажется трусов, которые от страха за собственную жизнь будут прятаться за спинами своих товарищей. Страх надо преодолеть сейчас, на этой стороне, для этого есть ещё пару часов, а на правом берегу смело вступить в бой с фашистами. Вот так, товарищи бойцы. Иного нам с вами не дано. Конкретные задачи перед вами поставят ваши непосредственные командиры. Разойдись!

С наступлением темноты к берегу на малых оборотах причалили катера. Началась погрузка. Предупреждённые о соблюдении тишины, бойцы переговаривались шёпотом.

      Катера отчалили от берега без ходовых огней. Едва они преодолели около полусотни метров – начался артиллерийский обстрел покинутого берега, затем в ночном небе послушался гул немецких самолётов. Они сбросили осветительные бомбы, и катера стали видны, как на ладони. Тотчас загорелись прожекторы, принялись шарить по небу в поисках невидимых самолётов. Торопясь, заухали наши зенитки с окраины Зуевки.

– Ну, вот, началось! – глухо прорычал Васька Бородин и сплюнул на палубу со злостью. – Как я и предполагал. Сейчас примутся нас топить, суки, как слепых котят!

Иван ничего не ответил. Он стоял, вцепившись мёртвой хваткой в металлическое ограждение и с участившимся биением сердца смотрел в небо. Где-то внутри, казалось, образовался большой жгут, который, медленно вращаясь, наматывал на себя все внутренности, подтягивая их к горлу.

Первая бомба упала в реку далеко за ними, почти у самого берега, не причинив вреда переправляющимся. За ней следом посыпалось сразу несколько, образовав на поверхности громадные водяные столбы. Они тоже не достигли цели. А через минуту мощный взрыв раздался совсем рядом, бомба угодила в соседний катер. Было видно, как судно с развороченной кормой потеряло ход, остановилось и стало крениться. Уцелевшие бойцы в панике заметались по палубе. Осветительная бомба догорела и погасла, а когда зажглась следующая – Иван с Василием не увидели уже ни катера, ни бойцов. Их успела поглотить пучина. Река бурлила, пенилась, вздымалась высокими водяными столбами от разрывов бомб и казалась кровавой. Вокруг клокотало, ухало, стонало и кричало. Весь путь до берега прошёл, как в кошмарном сне.

Едва катер ткнулся бортом о полуразрушенный причал – напуганные и мокрые бойцы молниеносно перепрыгнули на дощатый настил.

– Вперёд, не задерживаться! – послышался голос командира взвода. – Все за мной! Бегом марш!

– Пронесло, – выдохнул на бегу Василий Бородин. – Мы с тобой живы, Ванька! Теперь нам сам чёрт не страшен!

Солдатам, пережившим кровавую и безответную переделку на воде, казалось, что на берегу у них появилось больше шансов остаться в живых. Но в этот момент никто из них не мог предположить, в какую мясорубку отправит их судьба уже совсем скоро.

Фашисты выждали, когда высадившееся подкрепление поднимется по круче, и открыли по нему плотный огонь из всех видов оружия. Роты, не успев выдвинуться на запланированные участки обороны, кучно залегли у самой кромки берега. Враг не давал возможности поднять головы.

Так продолжалось минут десять, потом стрельба немного стихла. Приподняв головы, в отсветах взрывов и бледного зарева пожарища на окраине города, Иван и Василий увидели впереди метрах в трёхстах большую группу немцев, идущих в полный рост. Они шли в атаку. Справа вдоль берега двигалось несколько танков. Просчитать их точное количество в темноте Ивану не удалось. Наступающих фашистов поддерживала артиллерия. Танки остановились и начали стрелять по пятачку, на котором распластался потрёпанный на воде 312-й стрелковый полк.

И тут послышались хриплые команды артиллеристов с уцелевшими орудиями. Они успели поднять свои пушки и миномёты по береговой круче и приступили к стрельбе. Миномёты «работали» по немецкой пехоте, пушки вели прицельный огонь по танкам.

А плотные немецкие цепи тем временем приближались. Иван видел, как немецкие солдаты падали под разрывами мин, но продолжали идти в полный рост.

Он лежал рядом с Василием в воронке от артиллерийского снаряда. В ней ещё присутствовал запах сгоревшего тола, вспоротая земля была рыхлой и теплой.

– Скажи, Вань, страшно, да? – спросил Бородин друга, переводя дух, когда они скатились в воронку. – Сейчас нас поднимут и поведут в контратаку.

– Страшно, но в штаны не наложу, это факт! – тяжело дыша, отозвался Иван, высунув голову из воронки. – Назад нам с тобой, дружище, дороги нет. Теперь только вперёд, к развалинам. Там наше спасение.

Первая цепь немцев приближалась всё ближе и ближе. Фашисты шли, не останавливаясь, хотя вокруг них рвались мины и по ним вёлся шквальный пулемётный огонь. Было видно, как часть из них падала и больше не поднималась, другие же с необъяснимым упорством продолжали идти вперед. Словно совсем не замечали рядом сражённых насмерть сослуживцев.

– Как заговорённые, ё-моё! – выдохнул рядом Василий. – Прут и прут! Будто белены объелись!

Где-то справа от них послышался надрывно-хриплый голос комбата:

– Приготовиться к контратаке!

Команду тут же продублировал ротный, добавив:

– Прорываться будем на свой участок по левому флангу!

– Вась, не поверишь, чувствую себя, как перед стартом на стометровке! – проговорил Иван взволнованно.

– Оно так и есть, – пробурчал со злостью Бородин. – Сейчас комбат пальнёт из ракетницы, как из стартового пистолета, и побежим мывсе, сломя голову к финишной ленточке. Только вот я, в отличие от тебя, Ванька, испытываю в данный момент совсем иное чувство.

Василий не успел договорить, что он испытывает, как комбат выстрелил вверх одновременно из двух ракетниц и с надрывом прохрипел:

– В атаку, вперё-ёд!

Василий с Иваном выскочили из воронки и, сутулясь, как будто в такой позе было безопаснее, побежали следом за хрипящим комбатом.       Вокруг них визжали пули, где-то справа ухнули два разорвавшихся снаряда. Над головой Ивана просвистел осколок. Комбат проголосил «ура!», его тут же подхватили все бегущие и этот леденящий душу крик моментально заполнил всё пространство.

Вражеская цепь была совсем близко, казалось, ещё несколько минут и рукопашной схватки не избежать. Но всё произошло иначе. Бежавший впереди комбат вдруг остановился, постоял пару секунд и упал на спину, разбросав руки. Бойцы некоторое время продолжали ещё бежать, но чей-то властный голос сбоку прокричал:

– Ложись! Немцы на расстоянии выстрела! Стрелять прицельно!

И все бегущие попадали на землю. Началась беспорядочная стрельба. Иван взял на мушку здоровенного немца и выстрелил. Немец продолжал шагать, как ни в чём не бывало.

«Промазал!» – мелькнуло в голове Ивана. Он передёрнул затвор винтовки и вновь прицелился. И опять промазал. Где-то внутри закипела злость на себя. Иван задержал дыхание, и только потом потянул крючок на себя. Немец будто споткнулся и упал.

«Неужели убил? – радостно пронеслось в сознании Ивана. – Я убил немца? Нет, не убил. Уничтожил. И не человека, а врага. Что это я не стреляю? Почему остановился? Нужно стрелять, не останавливаться. Теперь вон в того, который шёл рядом. Иван вновь прицелился. Но немец упал раньше, чем он потянул на себя курок.

«А, чёрт! – чертыхнулся Иван с досады. – Кто-то меня опередил. Может, Васька?»

Он покосился на Бородина, который распластался неподалёку и вёл огонь.

От плотного огня немцы, наконец, залегли, потом стали отходить.

Командование 312-го полка понимало, что дальше не продвинуться. Наступило небольшое затишье. Поступила команда окопаться, чтобы закрепиться на достигнутом рубеже. Какой приказ последует дальше – никто из бойцов не знал.

Окапывались спешно, с тупым остервенением вгрызаясь в землю сапёрными лопатками. Немецкая артиллерия продолжала перепахивать землю, но снаряды рвались уже реже.

– На кой хрен окапываться, коль скоро побежим дальше? – проворчал Бородин. – Можно было и в воронках отлежаться до следующего броска.

– Кончай брюзжать, – тяжело дыша, оборвал друга Иван. – Что если танки попрут на нас? Для чего-то же они здесь появились? Куда побежишь? Подавят нас на ровном поле, как клопов на простыни.

Васька умолк, представив, очевидно, как на него движется немецкий танк.

Передышка продлилась недолго. Едва бойцы отрыли неглубокие окопчики, а санитары оттащили к берегу убитых и раненых, послышался гул орудийных выстрелов и пулемётных очередей с вражеской стороны. Немцы вновь пошли в атаку. Всё повторилось, как в предыдущий раз. Задрожала земля, засверкали огненные всполохи, от дыма и гари запершило в горле.

Немцы и на этот раз шли длинными шеренгами в полный рост. Вероятно, они были в полной уверенности, что оттеснят высадившийся десант обратно к реке, сбросят его в студёную воду и потом добьют оставшихся в живых с береговой кручи.

Зарывшиеся в землю красноармейцы встретили фашистов плотным прицельным огнём. На левом фланге успела занять позиции полковая рота 82-миллиметровых миномётов. Она без промедления открыла огонь по атакующей цепи немецких солдат.

Повторную атаку фашистов удалось отбить, но из-за непрекращающегося массированного огня немецкой артиллерии и танков пришлось вернуться на исходные позиции. Немцы, прорвавшие линию обороны на северном участке фронта 62-й армии, имели цель выйти к берегу Волги и закрепиться на захваченном плацдарме. Достижению их цели помешал высадившийся на правый берег 312-й стрелковый полк.       Это стало полной неожиданностью для немцев. Натолкнувшись на упорное сопротивление со стороны десанта, они временно отступили, и, по всей вероятности, решили выждать до утра, чтобы в светлое время визуально определить силы противостоящего им десанта.       Прорвавшаяся группировка немцев в корне изменила задачу, поставленную перед командиром 312-го полка. Связавшись с командиром дивизии, он получил приказ: немедленно контратаковать противника и не допустить его выхода на берег Волги.

– Нужно продержаться сутки, майор! – прокричал командир дивизии в трубке. – Завтра ночью с левого берега тебе придёт подкрепление. На линии обороны брешь за это время ликвидируют. Возьмём немца в кольцо и уничтожим, а ты продолжишь свой путь. Держись, Ерохин.

– Легко сказать: продолжишь свой путь, – недовольно проворчал командир полка, передав умолкнувшую трубку радисту. И уже про себя подумал: «Если будет с кем продолжить этот оставшийся путь. Там, в развалинах ждут стрелковый полк, а я приведу туда батальон, а то и вовсе всего лишь потрёпанную роту. А может случиться и так, что эту оставшуюся роту приведу на окраины города уже не я, а кто-то другой».

Пока было сравнительное затишье, и командир полка ставил перед командирами подразделений новую задачу, красноармейцы, попрятавшись в окопы, отдыхали.

– Бегаем туда-сюда, как бараны в загоне, а ворота для выхода никак не найдём, – со злостью проговорил Бородин, сидя в углу окопа. – Скоро светать начнёт. Если не прорвёмся до рассвета – хана нашему полку. Будем у немцев как на ладони, они вызовут авиацию и перебьют нас, как пить дать.

– Кончай хандрить, Васька. И не хорони себя раньше времени, – проговорил Иван, высунулся на мгновение из окопа, осмотрелся, и снова занял место в противоположном углу. – Прорвёмся. Я в этом уверен. Отцы-командиры не дураки, найдут правильное решение. Мы с тобой ещё на танках повоюем.

Убедительный тон друга подействовал на Бородина. Спустя некоторое время он стал рассуждать о предстоящей контратаке.

– Я ещё на левом берегу слышал от одного миномётчика, что у них на вооружении есть дымовые мины. Вот если бы они шарахнули ими по немцам – мы бы и проскочили. И ещё неплохо было бы, если бы со стороны развалин нас поддержали огнём. Хлобыстнули бы фрицам сбоку.

– Не будет этого, – заявил Иван. – Там просто некому нас прикрыть, и боеприпасов у защитников нет. Ты же слышал о их положении. Они сами ждут не дождутся, когда мы придём им на помощь.

– Так-то оно так, и всё же…

– Спасение утопающих – дело рук самих утопающих, – совсем невесело проговорил вдруг Иван. – Я вот что сейчас думаю, дружище…

Иван внимательно посмотрел на друга и не успел закончить свою мысль. Совсем рядом разорвался снаряд, друзья вздрогнули и инстинктивно втянули головы в плечи, плотнее прижались к стенке окопчика.

– Этих немцев здесь не должно было быть, – продолжил Иван, вслушиваясь в кратковременное затишье. – Комбат говорил, что нам предстоит преодолеть прибрежную полосу под шквальным огнём артиллерии и пулемётов. О присутствии здесь немцев ни сказано было ни слова. Я думаю, фашистам удалось на каком-то участке прорвать нашу оборону, и они двинулись к берегу, чтобы захватить плацдарм. Но тут неожиданно появились мы и спутали им все карты. Теперь, как я полагаю, нашему полку предстоит здесь задержаться, прежде чем снова рвануть к «Баррикадам». Комполка поставит задачу отбросить немцев назад. Будет жаркая схватка.

– Ты стратег, Ванька, – одобрительно отозвался Бородин. – Выходит, зря я костерил отцов-командиров насчёт рытья окопов?

– Выходит, зря.

– Как думаешь, сколько времени потребуется нам, чтобы положить здесь на лопатки всех гансов-фрицев?

– Спросил бы что попроще, – грустным голосом ответил Иван. – Я всего лишь рядовой Ярошенко, а не командир полка. Хотя и он вряд ли ответит на твой вопрос.

– Это почему?

– А потому, Васёк, что на данный момент он не располагает сведениями о силах и средствах вынырнувшей нам навстречу немецкой группировки.

– Да, Ваньша, наверно, ты мыслишь правильно, – с унылым оттенком в голосе протянул Бородин. Помолчав немного, он вдруг встрепенулся, позвал в темноте:

– Слышь, Вань?

– Чего тебе?

– А вдруг немцы сейчас посовещаются меж собой и драпанут обратно, пока темно. Мы ведь им хорошо юшку начистили, верно? Зачем им терять голову?

– Блажен, кто верует, – усмехнулся в темноте Иван. – Не для того они сюда прорвались, чтобы улепётывать назад. Ты видел их танки?

– Ну, видел… и что?

– Как думаешь, для чего они сюда припёрлись? Чтобы с обрыва полюбоваться ночной Волгой и укатить назад?

– А что? Может, это у них была разведка боем?

– Ночью? Не городи чепуху. С рассветом они убедятся, сколько нас тут, чем мы располагаем и попрут с удвоенной силой – с танками и авиацией. Наши командиры, как мне кажется, именно так сейчас и рассуждают.

Друзья умолкли и даже задремали. Их зыбкий сон был прерван окриком старшины Ковригина:

– Ярошенко! Бородин! Спите, что ли?

– Никак нет, товарищ старшина! – соврал Бородин. – Наблюдаем за противником по очереди.

– Вижу я, как вы наблюдаете, – проворчал старшина, присев на краю окопа. – Отозвались только с третьего раза. Слушайте сюда.

В темноте лицо старшины было плохо различимо и было непонятно: то ли он гневается, то ли подтрунивает над необстрелянными бойцами.

– С этой минуты поступаете в моё непосредственное подчинение. Вы и ещё те бойцы, что справа от вас. Сейчас получите гранаты и ждите моих дальнейший указаний. Вопросы есть?

– Есть, товарищ старшина, – не колеблясь, проговорил Иван.

– Спрашивай.

– Продвижение к «Баррикадам» отменяется?

– Какое может быть продвижение, когда немцы того и гляди сядут нам на хвост, а потом начнут лупить в спину. Это будет самоубийством для нас. Пока не отрубим этот хвост, нам хода нет, бойцы. Через четверть часа начнёт работать наша артиллерия с левого берега, после чего полк пойдёт в атаку. Слева от нас санитары собрали раненых для отправки на левый берег. Мы с вами остаёмся здесь для их прикрытия на случай прорыва немцев с правого фланга. Это, конечно, маловероятно, но наш командир такую возможность не исключает.

– Во втором эшелоне, стало быть, – блеснул своими познаниями Бородин.

Старшина не ответил, выпрямился и метнулся к соседнему окопу.

– Это что же получается? – произнёс Бородин. – Мы в резерве?

– Во втором эшелоне, – съязвил Иван. – Будем наблюдать за боем со стороны.

Друзья и предположить не могли, каким горячим окажется их «второй» эшелон уже через полчаса. А пока они принялись выколупывать небольшие ниши в стене, чтобы чуть позже разместить в них полученные гранаты.

Меньше, через четверть часа началась артподготовка…

Глава 23

Уже полгода Василиса жила в общежитии. В комнате вместе с ней проживало ещё трое девчат. Все они работали на железнодорожной станции. Василиса, проработав стрелочником несколько месяцев, вскоре была переведена составителем состава. Её смекалка и трудолюбие было замечено руководством станции с первых дней.

Однажды её вызвал к себе начальник станции и, не предложив даже присесть, без предисловий заговорил:

– Вот что, Ярошенко. Хочу предложить тебе работу составителя поезда. Ты человек у нас хотя и новый, и стажа у тебя пока маловато, но в нынешних условиях это не главное. Сейчас на станции творится такая кутерьма, что от человека в первую очередь требуется не стаж и образование, а смекалка, быстрое принятие решений и умение брать на себя ответственность. В тебе это заложено природой. Я видел тебя в деле. Справишься, я в этом ни на грамм не сомневаюсь. А все премудрости профессии усвоишь в процессе работы. В конце концов, – начальник станции посмотрел на Василису поверх очков очень пристально, – не боги горшки обжигают. Согласна?

Предложение было неожиданным, и Василиса пришла в замешательство. Она понимала, что это повышение по службе, увеличение зарплаты, которая играла в её жизни не последнюю роль, но не могла сразу выдавить из себя слова согласия. Стояла и молчала, будто истукан, уставившись в лицо начальника станции.

«Неужели он не знает, что мой отец – политзаключённый, враг народа? – думала она. – А если знает, с какой стати вдруг решил доверить мне такую ответственную работу? Почему не боится последствий? Ведь, случись промах в моей работе, его не погладят по голове в НКВД. Сразу спросят: почему он поступил так недальновидно и безответственно, доверив работу составителя поезда дочери врага народа?»

– Ну, и чего ты молчишь? – вывел её из размышлений начальник станции. – От чего дыханье спёрло у смелой красавицы? – на его лице расплылась усталая, но по-отечески добрая улыбка. Такая же, какую ей доводилось видеть не раз на лице своего отца.

Через мгновенье начальник станции сбросил с себя эту улыбку, провёл пальцами по густым с проседью усам, и сказал, заглядывая в глаза Василисы:

– А я ведь знаю я, о чём ты сейчас думаешь. Не догадываюсь, а знаю. Напрасно так мыслишь. Отбрось в сторону все сомнения, потому как мне безразлично, чья ты дочь. Для меня важен сам человек и его дела, а не родственники. Я твёрдо убеждён: дети не должны отвечать за родителей, точно так же, как не должны прикрываться их заслугами и положением. Они обязаны самостоятельно отыскать своё место в жизни и прожить её так, как посчитают нужным сами. Так-то, Василиса Прекрасная. Садись и пиши заявление, а то мне надо бежать, дел по горло, понимаешь ли.

Дел по горло стало и у Василисы после того, как она стала составителем поездов. Все пути на станции были забиты вагонами. Чего только в них не было! Уголь, древесина, продукция металлургического завода, зерно, овощи, скотина, тёплые вещи для фронта, станки и оборудование эвакуированных заводов, танки и пушки для ремонта и переплавки на заводе, и многое, многое другое. И всё это было расставлено по путям и ждало своей очереди на отправку. За каждый вагон кто-то отвечал, и этот «кто-то» почему-то считал, что его груз самый важный и должен быть отправлен в первую очередь.

Кроме этого, через станцию транзитом проходили пассажирские поезда. Из них выскакивали люди, толпились на перроне, дышали свежим воздухом, кто-то бежал с чайником за кипятком. Свистели маневровые паровозы, скрежетали сцепки вагонов, вдоль отходящих составов суетливо бегали и кричали охрипшие люди, потрясая в воздухе какими-то бумагами, из теплушек доносилось ржание голодных лошадей, стоны раненых из окон санитарных поездов.

Начальник был прав: на станции творилась кутерьма и чувствовалась запарка. Василиса работала без выходных, очень часто по две смены подряд.

Почти месяц она по-прежнему ходила после работы домой на Стрелку, но вскоре поняла, что ходьба отнимает у неё почти два часа личного времени, которые можно было бы использовать для восстановления сил. Усталость была особенно чувствительной после вечерней смены. К своему бараку она подходила уже во втором часу ночи, пошатываясь от усталости, со слипающимися глазами, а в шесть утра нужно было вновь отправляться на работу.

Девчата, с которыми она трудилась, однажды затащили её к себе в общежитие попить чаю и совсем неожиданно для Василисы предложили место в своей комнате.

– Вот что, подруга, – заявила властным голосом Нинка Кувалдина, двадцатишестилетняя женщина крепкого телосложения, верховодившая над девчатами. – Хватит тебе изматывать себя недосыпаниями. Видишь пустую койку? Собери сегодня же дома свои пожитки и перебирайся к нам.

Кувалдина работала бригадиром по ремонту путей. Она была высокого роста, не по-женски плечиста, носила кирзовые сапоги сорок второго размера, и другой обуви, казалось, не признавала. Мужчины, работающие на станции, прозвали Нинку «мужиком в юбке» и откровенно побаивались её.

Если кто-либо из них оказывался в числе нарушителей и осмеливался при этом вступать с ней в пререкания, она моментально сжимала пальцы в кулак и угрожающе подносила эту весомую конфигурацию к носу провинившегося мужика. Тот испуганно пятился от неё, а она следовала за ним и шипела, как ядовитая змея, выговаривая совсем нелестные слова.

– Спасибо, конечно, за предложение, но я не могу оставить маму одну. Правда, девочки, – попыталась отказаться Василиса, но не тут-то было. Нинка Кувалдина грозно посмотрела на Василису и стала перечислять весомые доводы.

– У тебя что, мама больная? Ей некому подать кружку с водой? Или грудной ребёнок титьку просит по ночам? А может, хахаль завёлся, про которого мы не знаем, и ты боишься его? Тогда меня зови, я быстро это дело улажу.

– Ни то и не другое, – смущенно произнесла Василиса. – И хахаля у меня нет.

– Тогда в чём дело, подруга? Ты хочешь, чтобы от твоего недосыпа что-нибудь стряслось и пострадали невинные люди? Хочешь себя в тюрьму упечь и нашего начальника за собой потянуть? Вот тогда уж точно ты со своей мамой долго не увидишься. Головой надо думать, подруга! Усекла?

– Усекла, – рассмеялась Василиса и благодарным взглядом окинула девчат. И Нинка уже не казалась ей такой грозной, какой виделась до этого момента.

Василиса сделала для себя вывод, что, скорее всего, все манеры общения Кувалдиной и её поступки были явно напускными. Делалось это для того, чтобы держать мужиков «в узде». Так она понимала. роль бригадира в ремонтной бригаде.

Вернувшись домой в барак, Василиса, прежде чем затеять разговор о переезде в общежитие, зорким оком понаблюдала сначала за матерью. И только после того, когда убедилась, что мать ничем не расстроена, отважилась на разговор.

– Мама, – заговорила она с некоторой робостью, когда они сели ужинать. – Мне предложили место в общежитии, оно совсем рядом со станцией. Как ты смотришь на то, чтобы я перебралась туда жить?

Евдокия вздрогнула и подняла глаза на дочь. В них было удивление и страх вместе. Страх остаться одной в этом бараке. Она отложила ложку и дрогнувшим голосом тихо спросила:

– Одну меня решила оставить?

– Мам, ну почему ты так считаешь? Не оставлю я тебя одну, буду навещать, когда у меня будет дневная смена. Может быть и чаще, если позволит работа.

На глазах матери навернулись слёзы. Она совсем машинально вновь взяла ложку и принялась размешивать для чего в тарелке кашу, не поднимая глаз, словно обидевшийся ребёнок.

Василиса придвинулась к матери, положила голову ей на плечо, просительно прошептала на ухо:

– Мамочка, ну не сердись, пожалуйста, так надо.

Помолчав несколько секунд, решила выложить матери те доводы, которые услышала от Нинки Кувалдиной, вложив их в уста другого человека.

– Мамочка, милая, – продолжила она шёпотом. – Начальник станции сказал, что я хожу квёлая, потому что не высыпаюсь, и по этой причине могу что-нибудь напортачить. Подведу и его, и сама вылечу с работы, а то и того хуже. Ты же знаешь, все железнодорожники сейчас на военном положении, как военнослужащие, и все должны постоянно находиться неподалёку от станции.

Придуманные наскоро слова начальника станции подействовали на мать безукоризненно.

– Ну, что ж? Надо так надо, твоему начальнику виднее, – ответила тихим голосом Евдокия, смахнув непрошенную слезу. – Спасибо ему за то, что он тебя оценил, не посмотрел на то, чья ты дочь. Его подводить, доченька, нельзя ни в коем случае. Только вот жизнь моя без тебя станет совсем пустой и одинокой. С ума сойду от дум и одиночества.

– Ну, что ты, мамочка, я же тебя не покидаю насовсем, – Василиса несколько раз погладила мать по плечу, – я буду навещать тебя при любом удобном случае. Сегодня же забегу к Раисе, объясню ситуацию и попрошу её заглядывать к тебе почаще. Она будет проводить с тобой побольше времени, чем сейчас.

Утром следующего дня Василиса отправилась на работу пораньше. В руках у неё был увесистый фанерный баул. В него ещё с вечера она уложила все необходимые вещи на первое время.

Дошагав до станции, заскочила в общежитие, поставила в углу комнаты свой баул и помчалась в диспетчерскую на разнарядку.

За полгода общежитие стало для неё родным домом. Девчата жили дружно, делились между собой всеми печалями и радостями. Если возникали мелкие разногласия, судьёй выступала Нинка Кувалдина. Между собой они звали её просто Кувалдой, прислушивались к её советам и подчинялись беспрекословно.

Работа заполняла всё жизненное пространство девчат, отнимая у них ту часть жизни, которая в других условиях тратится молодыми людьми на развлечения.

Однако, свободные часы иногда всё-таки выпадали, и тогда девчата устремлялись в клуб железнодорожников. Либо в кино, либо на танцы. Это был большой праздник. Они долго прихорашивались, по очереди подходя к зеркалу, критически осматривали друг дружку, стряхивали с одежды невидимые пылинки и только после этого все вместе отправлялись в клуб. Ни усталость, ни полупустой желудок не являлись препятствием на их пути. Молодость брала своё.

Нинка Кувалдина ходить на танцы не любила, хотя при своей тучной внешности и угловатости вальсировала на удивление легко и непринуждённо. Порой на неё что-то находило, и она категорически отказывалась идти в клуб, иногда такой фортель она выкидывала даже на полпути к клубу. Шла, шла, а потом молча разворачивалась и возвращалась обратно. Что являлось причиной такого решения, девчата долго не могли понять, списывая такие выходки на капризный характер.       Как бы они не убеждали, что танцы – это единственная отдушина для молодёжи, Нинка была непреклонной и коротала время до возвращения подруг в полном одиночестве.

Лишь однажды Василиса догадалась о истинной причине резкой переменчивости Нинкиного настроения.

Они собирались на танцы и, как обычно, вертелись перед зеркалом. Вернее, перед зеркалом вертелись только двое: Надя Дылдина и Ксюша Ермолова. Василиса успела переодеться и уже привела себя в порядок, а Нинка всего лишь один раз подошла к зеркалу, придирчиво осмотрела себя, подправила прическу и тут же отошла к окну, облокотившись на подоконник.

Место у зеркала заняла Ксюша. Василиса стояла позади неё и ей было видно отражение вертлявой подруги. Ксюша была старше их всех, месяц назад ей исполнилось двадцать девять лет. Она была полной противоположностью Нинки Кувалдиной. Малюсенькая, худенькая, со стороны её можно было принять за девчонку-подростка. Немного округлое, смугловатое лицо с небольшим румянцем на щеках выглядело совсем юным. Лишь тёмные глаза из-под мохнатых ресниц смотрели на окружающий мир совсем не по-детски – придирчиво и слегка высокомерно. Эти глаза приковывали внимание всех молодых парней, которые почему-то хотели видеть только эти пушистые глаза и не замечали появившихся тонких морщинок вокруг них, как и не замечали наметившихся точно таких же тонких ниточек уже на лбу.

Василиса скосила глаза на Нинку и перехватила её пристальный, изучающий взгляд, устремлённый на Ксюшу. Этот взгляд, казалось, вот-вот сожжёт невидимым лучом её миниатюрную фигурку. Во взгляде усматривалась ревность, зависть и одновременно скрытое презрение. И тут Василиса всё поняла.

Кувалдиной, по всей вероятности, было невыносимо тяжело глядеть на то, как парни наперебой приглашают Ксюху на танец, а потом, уже в танце, жадно заглядывают ей в лицо масляными глазами, притягивают плотно к своей груди, и шепчут что-то на ухо, отчего Ксюша каждый раз откидывала голову назад и заливалась смехом.

– Не пойду я сегодня с вами, – сухо произнесла Нинка и отвернулась к окну.

– Нинка, ты чего? – удивилась неожиданному заявлению подруги Надя Дылдина. – Сегодня должны прийти новоиспечённые машинисты поездов. Вчера они сдавали экзамен на самостоятельное вождение, а сегодня получили корочки. Обязательно припрутся в клуб всей группой. Будет весело, Нин, вот увидишь. Вина притащат, будут угощать. Причастимся на дармовщинку. Пойдём, а?

– Сказала не пойду и точка, – со злостью проговорила Нинка, не поворачивая лица в комнату. – И не надо меня уговаривать.

– Ну, как знаешь, подруга. С тобой спорить, что молоточком бить по рельсам: звук есть, а рельсу хоть бы хны, – быстро сдалась Надя, и тут же устремилась к освободившемуся зеркалу, чтобы последний раз взглянуть на себя со стороны перед выходом. По её безразличному тону чувствовалось, что она не собирается продолжать уговоры, зная заранее, что её усилия ни к чему не приведут.

Василиса на миг представила себя на месте Нины и ей стало вдруг жалко эту обиженную природой девушку. Как бы она сама поступила, очутись на месте Нины? Каково было бы у неё на душе, когда за весь вечер ни один парень не отважится пригласить тебя на танец. И не только пригласить, а даже ни разу не посмотреть в твою сторону, не заговорить с тобой хотя бы по пустякам. И это притом, что в зале не все красавицы, присутствуют совсем плюгавые девчонки, куда страшнее, чем ты, но даже и к ним иногда подходят парни, берут за руку и ведут, как принцессу, через вес зал. А ты сидишь, словно человек-невидимка, будто тебя и нет в зале совсем.

– Я тоже, пожалуй, останусь дома, – неожиданно заявила Василиса. – Расхотелось мне что-то.

– А ты чего вдруг захандрила? – выпучила глаза Ксюша от удивления. – Тебе ж всегда нравились танцы?

– Васса, я тебя не узнаю, – озабоченно высказалась Надя. – Ты пошутила, да?

– Нет, девчонки, без шуток, я остаюсь дома, – улыбнулась Василиса, посмотрев сначала на Надежду, потом перевела взгляд на Ксению. – Я ведь отмантулила две смены подряд, надо отдохнуть.

– Ненормальные вы обе, это точно, – сделала вывод Надя Дылдина, рукой оглаживая на крутых бёдрах яркое крепдешиновое платье. – Когда ещё подвернётся удобный случай обратить на себя внимание парней? Никто ведь не приведёт их за руку к нам в комнату для знакомства. Нужно самим ловить момент. Парней в нашем возрасте надо вырывать из мужского стада зубами, ногтями выцарапывать из них ласку, если не хотим остаться старыми девами.

– Идите, хищницы, идите. Рвите зубами, вонзайте когти в мужские тела. Жертвы уже дожидаются вас, – оторвав взгляд от окна, грубо съязвила Нинка.

За девчатами закрылась дверь комнаты, Василиса и Нина остались одни.

– Ты-то чего не пошла? – спросила Кувалдина Василису.

– А ты?

– Ну, я… понятное дело, – смутилась Нинка. – Мне ведь, что здесь сидеть, что в клубе на лавке рейтузы протирать – совершенно одинаково. Ни один балбес там ко мне ни разу не приблизился ближе пяти метров. Чего зазря ходить на посмешище, душу себе терзать? Любоваться, как Ксюху мужики тискают?

Нинка степенно подошла к зеркалу, повернулась сначала одним боком, потом вторым, затем повернулась кругом.

– И чего боятся эти мужики-придурки? Вроде и лицо не страшное, и титьки при мне не нулевого размера, как у Ксюхи нашей, и ноги не кривые, как у кавалеристов, чего шарахаются все от меня? Не понимаю. Может, ты мне скажешь, почему так? – с грустью усмехнулась Нинка.

– Может, и скажу, если не прибьёшь за откровенность, – сказала в ответ Василиса.

– Не прибью, не боись. Хотя, погоди, Васска, не говори пока ничего, – Нинка сорвалась с места, подскочила к своей кровати, вытащила из-под неё чемодан, раскрыла.

– Вот, давай с тобой дерябнем, – торжественно сообщила она, держа в руках бутылку кагора. – Год уже перекатываю её по чемодану.

– А, давай! – весело согласилась Василиса. – Напьёмся и песни попоём.

– Точно, подруга. И не просто попоём, а погорланим на всю общагу. Может, кто из мужиков и отважится утихомирить меня?

Они быстро собрали на стол скорую закуску – суточную норму хлеба, кусок сала, купленного Василисой на рынке, и большую головку лука, – порезали мелкими кусочками, налили в стаканы вина.

– Ну, подруга, давай тяпнем, что ли? Пусть нас любят добрые люди, завидуют нашим делам лодыри и побаиваются борзые нелюди.

– Давай, Нина.

Девчата чокнулись и, потягивая вино мелкими глотками, медленно опустошили стаканы до дна.

– Вот смотрю я на тебя, Васска, каждый раз, и всегда любуюсь тобой, – неожиданно призналась Нинка.

– Опа! Неожиданный поворот, – удивилась Василиса. – Интересно, чем же это я заслужила такое признание? По-моему, я такая же, как все: как Ксюха, Надя, как остальные девчонки.

– Такая, да не такая, подруга. У меня глаз намётан на людей.

– Тогда ещё более любопытно.

– Ты красивая, а не кичишься своей красотой, не водишь за нос мужиков в корыстных целях. Добрая и отзывчивая, не замечала я, чтобы ты искала в жизни свою выгоду, ничего не просишь для себя. Любишь всех людей без разбору, не разделяешь их на категории плохих и хороших. Святоша, одним словом.

– Неправда, подлецу руки не подам, – возразила Василиса.

– Но кроме подлецов есть и другие скверные люди.

– Например?

– Воришки, мошенники, хапуги и прочая людская дрянь.

– Это не скверные люди, – убеждённо проговорила Василиса.

– А кто?

– Люди, которые обрели пороки при стечении неблагоприятных обстоятельств, либо не смогли совладать с собой при появлении соблазна. Такие пороки можно устранить, если человека перевоспитать, переубедить, создать определённые условия для переосмысления его поступков.

– А подлеца, значит, исправить невозможно?

– Никогда.

– Почему? – допытывалась Нинка, в глазах её появилось нескрываемое любопытство.

– Всё просто. Подлец – это негодяй, гнусный и мерзкий человек, лишённый нравственных принципов. Причём, вся его подлость заложена на бессознательном уровне. Его поступками движут инстинкты, а не разум.

– Тебе бы, Васска, не вагоны связывать между собой, а людей наставлять на путь истинный, – восхищённо произнесла Нинка и ухватилась за бутылку. –Ты, блин, врождённый психолог. Из тебя получился бы хороший педагог.

Она разлила вино по стаканам, сказала:

– Хочу выпить за тебя, Васска. Ты настоящий человек. Ты сокровище. Таких на свете немного.

– Скажешь, тоже, – смутилась Василиса и опустила глаза. – Хороших людей много, неправда.

– Ну, это твоё мнение, а моё пусть останется при мне. Я знаю, что говорю. За тебя, подруга, – Нинка поднесла стакан ко рту и также медленно, как и в предыдущий раз, принялась цедить вино сквозь зубы.

– Ну, а теперь скажи мне, подруга, почему мужики шарахаются от меня? – поставив пустой стакан на стол, потребовала Кувалдина.

– Потому, что не видят в тебе женщину. Тычешь в нос кулаки, да материшься. Кому это понравится? Причём, делаешь прилюдно. Мужики не любят публичного унижения и переносят болезненно.

– Значит, чтобы захомутать мужика – нужно всего лишь перестать матюгаться, начать усюсюкать с каждым из них, поменять штаны на юбку, и что ещё? – с вызовом спросила Кувалдина. – Намалевать глаза и губы?

– Стать такой, какая ты есть на самом деле. Ты же доброжелательная и заботливая, только почему-то стараешься скрывать свои чувства, хочешь казаться властной и жесткой. Для чего тебе весь этот маскарад? Будь обыкновенной девушкой, и парни к тебе потянутся.

– Не девушка я, – оборвала её Нинка. – В пятнадцать лет бабой сделал меня один подлец…

Уголки её губ мелко дрогнули, Нинка отвела взгляд куда-то в угол комнаты и надолго замолчала, вспоминая, по всей вероятности, те трагические события. По её внезапной реакции было видно, как задели за живое слова Василисы, как разволновалась она. Казалось, Нинка вот-вот расплачется. Василиса тут же умолкла и ждала, когда Нинка успокоится и сама захочет продолжить разговор.

Вопреки ожиданиям, Нинка не размякла, не пустила слезу от тягостных воспоминаний, не позволила вызвать чувство жалости к себе. Глаза её оставались сухими и даже голос не дрогнул, когда она заговорила вновь.

– Отец мой священником был, его расстреляли, когда мне исполнилось десять лет. Аккурат в мой день рождения это и произошло. ЧК будто специально выждало момент и преподнесло мне такой подарок.

«Совсем, как у меня, – подумалось Василисе. – Отца арестовали тоже в мой день рождения».

– Похоронить отца нам не дали, а матери кто-то из сердобольных чекистов сообщил, что нужно бежать из города немедленно, иначе и нам не поздоровится. Из всех родственников у нас оставался только дядя по маминой линии, он жил где-то в Сибири. Мама долго не раздумывала, купила билет на первый уходящий поезд, и мы поехали в неизвестность.

– А где вы жили? – не удержалась от вопроса Василиса.

– В революционном Петрограде, – с сожалением вздохнула Нинка. – Неподалёку от Смольного.

– Ты жила в Ленинграде?! – с удивлением воскликнула Василиса.

– Жила, подруга, жила. И, между прочем, хорошим манерам обучалась. Только вот огрубела за шестнадцать лет, одичала в тайге-то, многое уж позабылось. Мне и самой порой не верится, что эти события когда-то были в моей жизни.

Нинка опять помолчала немного, будто колебалась с принятием решения: стоит ли раскрывать душу перед Василисой? Не случится ли неприятных последствий после её исповеди? Потом всё же решилась, продолжила:

– В дороге к нам подсел попутчик, одет был хорошо, с виду интеллигентный, общительный. Маме он сразу понравился, рассказывал много интересных историй, оказывал мелкие услуги, шутил, а ночью, когда мы спали, украл наши деньги, забрал драгоценности и был таков.

Нинка на секунду умолкла, смахнула просочившуюся наружу единственную слезинку, заговорила вновь:

– Когда мама обнаружила пропажу, у неё случился сердечный приступ, она упала без сознания на пол. Это произошло за несколько остановок до Перми. В Перми нас высадили, отправили в больницу. Там мама и умерла. Помню, я сутки напролёт выла от горя. Меня хотели отправить в приют, но вмешался врач, который маму пытался выходить. Пожалел он меня, горемычную. Оказалось, у него в этих местах был родственник, который работал лесником и жил в тайге. Он был одинок и забрал меня к себе. Потом удочерил, дал свою фамилию. Так я стала Кувалдиной.

Василиса слушала Нинку, затаив дыхание. Смотрела на неё, как на музейный экспонат, и не могла представить её девчушкой в десятилетнем возрасте. Какая она была? Худенькая, бледная, или розовощёкая весёлая крепышка? И каково было её состояние, когда она одномоментно лишилась родителей и оказалась одна-одинёшенька в незнакомом городе?

Воспоминания давались Нинке всё же нелегко. Василиса заметила, как постепенно менялось её лицо. Кожа на скулах обескровилась, побелела, голос с каждым новым словом становился всё тише и тише, потемневшие глаза увлажнились. Несколько раз Нинка судорожно сглатывала накатившуюся горечь в горле.

– Давай глотнём вина, что ли, а то ещё чего доброго – разревусь, – пересиливая своё душевное состояние, произнесла Нинка со свойственной ей усмешкой. Но усмешка эта получилась у неё не иронической, как обычно, а печальной и беспомощной.

– А какая у тебя была фамилия? – спросила Василиса, когда Нинка разливала остатки кагора по стаканам.

– Фамилия? – Кувалдина улыбнулась, глаза её на мгновенье просияли. – Фамилия у меня была красивой: Золотарёва.

Они подняли стаканы с остатками вина и долго держали перед собой, прежде чем опорожнить. У обеих в этот момент было о чём поразмыслить.

– Потом что было? – поинтересовалась Василиса, первой нарушив затянувшуюся паузу. Стаканы были пусты, бутылку Кувалдина отнесла в угол комнаты и поставила за шкаф.

– Потом было всё хорошо, пока Захара Егоровича, моего нового отца, то есть, не убили.

– Убили?! За что?

– Не знаю. Может, кого-то за незаконную рубку леса хотел вывести на чистую воду, может застал браконьеров врасплох, и те его порешили. Убийцу не нашли, а я осталась одна в тайге. Месяца два, наверно, жила в доме лесника, пока не появился новый хозяин, подонок этот…

Нинка в очередной раз сглотнула появившийся в горле комок, медленно провела по лбу ладонью, будто стирая в памяти тягостные видения, и замолчала, уставившись в одну точку. Василиса не тревожила её, ждала, когда та успокоится.

Так продолжалось минут пять. Василиса не выдержала, подсела к Нинке, обняла её за плечи.

– Может, не надо вспоминать? – почти шёпотом произнесла она. – Зачем рвать душу лишний раз?

– Нет, Васска, – вздохнула Кувалдина, – хочу, чтобы ты выслушала меня до конца. Коль уж коммунисты истребили всех священников, перед которыми я могла бы исповедаться, то теперь я это сделаю перед тобой. Ты чиста душой, и оцениваешь поступки человека по божьей шкале. Значит, поймёшь всё правильно и, думаю, не осудишь меня слишком сурово. Я должна рассказать свою тайну, выговориться, наконец… Не могу я больше носить её в душе. Эта тайна, как огонь, жжёт меня изнутри, и, как тяжёлый камень, тянет вниз…

Василиса плотнее прижалась к Нинке, приготовилась слушать жуткую историю…

Глава 24

Прошло не меньше минуты, прежде чем Нинка продолжила свой рассказ. Скривившись, как от зубной боли, наконец разомкнула губы.

– Звали этого подонка Максимом. Едва он переступил порог избы Захара Егоровича и побросал свои вещи на пол, так сразу начал излагать условия моего проживания. Сказал, что кусок хлеба, который ему придётся отрывать от себя, чтобы меня, значит, прокормить, нужно будет отрабатывать, потому, как я ему никто. Ни дочь, ни сестра, ни дальняя родственница даже. Даром он меня кормить не собирается. Я ответила, что согласна, что это правильно, потому что я и сама не хочу сидеть на чужой шее и чувствовать себя дармоедом, тут же заверила: буду помогать, чем смогу. Стану печь топить, готовить еду, стирать, помогать в работе лесника – Захар Егорович обучил меня многому в своей работе за пять лет. Думала, придётся делать то же самое, что я делала, живя с приёмным отцом. Этот подонок выслушал меня, усмехнулся в бороду, подкрутил пальцами свои тараканьи усы, а сам блудливыми глазищами похотливо шарит, шарит по мне с ног до головы, будто раздевает. Стою я перед ним, точно голая, и краской лицо заливается. Мне было пятнадцать лет, а выглядела я на восемнадцать. «Нет, – говорит, – этого недостаточно. Будешь гасить мою мужскую потребность натурой, когда захочу. А потребность эта горит во мне жарким пламенем круглые сутки». И заржал на весь дом, как жеребец – громко так, пронзительно. Первые три дня он знакомился с участком, с утра до вечера пропадал в лесу и возвращался в дом поздно. Поужинает, посмотрит на меня также похотливо, как в первый день, ухмыльнётся себе в бороду и уйдёт дрыхнуть в соседнюю комнату. Мне даже тогда подумалось, что он пошутил насчёт оплаты. Такая уж у него получилась грубая и неудачная шутка, и всё обойдётся. Жизнь, конечно, уже не будет такой беззаботной, как при Захаре Егоровиче, но противоречия наши как-нибудь притрутся, улягутся со временем. Мне нужно было лишь до весны продержаться. Я готова была потерпеть это время.

– А весной что?

– Весной я собиралась уйти в город и устроиться на работу. Я ведь, чтобы не отправиться в приют после смерти отчима, сожгла в печке свою метрику. Следователю сказала, что весной мне исполнится восемнадцать лет и попросила его помочь с оформлением паспорта. Следователь оказался хорошим и добрым мужиком. Он поверил моим словам, с кем-то там обсудил моё положение и без лишней волокиты очень быстро сделал паспорт. В это же самое время договорился в лесхозе, чтобы мне дали возможность дожить до весны. Так вот я стала старше своего истинного возраста на два с половиной года.

– Повезло тебе с хорошим человеком, – задумчиво произнесла Василиса. Перед глазами из памяти выплыло лицо следователя, который вёл дело отца. – У моего отца следователь оказался не таким добрым…

Кувалдина никак не отреагировала на слова Василисы. Она была полностью поглощена своими воспоминаниями и сейчас подходила к самой вершине необычной исповеди.

– Через три дня новый лесник предпринял попытку завладеть мною, – продолжила свой рассказ Нинка. – После ужина, когда я мыла посуду, он подкрался сзади, сграбастал меня, развернул лицом к себе и прошипел: «Ну, что Меланья, фунт хлеба ты уже съела, пора расплачиваться…» и, как охапку дров, поднял и понёс перед собой в свою комнату. Как я вырвалась из его звериных лап – не помню точно. Наверно, стукнула его по башке чашкой, которую не выпускала из рук всё это время, или покусала. Может, и то, и другое. Запомнила только, как в испуге пятилась к печке, а потом за ней шарила руками ухват. Максим рычал и двигался следом за мной… Глаза его сделались дикими и злыми, сверкали, как у голодного зверя. Остановился он, когда увидел ухват в моих руках.

Голос Нинки в этот момент дрогнул, она остановила на какой-то момент повествование, чтобы глотнуть побольше воздуха и сделать небольшую передышку.

– И что…ты его отходила ухватом-то? – спросила Василиса, вспомнив подобный эпизод из своей жизни, когда она огрела кочергой по голове Северьяна Плотникова.

– Нет, не пришлось. Выставила я ухват перед собой, крикнула: «Не подходи, гад, иначе зенки тебе выколю, незрячим сделаю»! Он и остановился. Постоял немного, а потом матюгнулся и ушёл к себе в комнату. Я подумала, на этом всё закончилось и больше не стоит мне опасаться, ведь я его предупредила. Домыла посуду, легла спать. До полуночи не сомкнула глаз, размышляла, как быть дальше, как дожить с извергом до весны? Всякие варианты в голове крутились, но ни на каком из них я не остановилась, так иуснула. А под утро всё ЭТО и произошло…

Василиса на миг представила картину, как крадётся насильник в спальню к Нинке, как наваливается на неё всем телом, как та дико кричит в испуге, пытается вырваться. Представила, и ей стало не по себе. «Вот так иногда, в одно мгновение рушатся все мечты, надежды, рушится сама жизнь невинного человека,» – подумалось ей.

– Подкрался он ко мне бесшумно, ни одна половица под ним не скрипнула, – заговорила Нинка вновь после небольшой паузы. – Очнулась я ото сна уже под ним и дыхнуть не могу – так сильно сдавил он грудь, подлец, мёртвой хваткой. «Ну, что, чья взяла? – спрашивает. – Твой ухват или моя хитрость? И запомни, девка: в этом доме я твой хозяин, а ты моя рабыня, поняла? Прикажу целовать мои ноги по утрам – будешь, никуда не денешься. А коли станешь перечить – изобью до полусмерти и подвешу на ночь верёвкой к потолку, но покорности твоей добьюсь». Мне стало страшно от его слов. Рванулась я из-под него, а он будто ждал этого момента и ударил меня по лицу со всей силы. Свет в моих очах и померк…

Очевидно, этот эпизод был самым тягостным воспоминанием во всей этой истории, потому что Нинка впервые хлюпнула носом и утёрла накатившиеся слезы. Именно он и стал отправной точкой дальнейшего, более ужасного события.

– Лежу я после его надругательства надо мной, пошевелиться не могу – всё тело будто омертвело, стало чужим и ненавистным. А в голове мысли кружатся: зачем мне теперь жить, когда сама себе противной стала? Принялась думать, как легче уйти из жизни. Думаю, а умом понимаю: не смогу ни повеситься, ни утопиться. Так до утра и промучилась в сомнениях. На рассвете слышу: изверг поднялся, заходил по кухне, в лес засобирался. Затем начал ругаться, проклинать меня, что самовар не поставила, завтрак ему не сготовила. Перед тем, как уйти, заглянул в комнату, рыкнул в мою сторону: «Не дури, девка. Подумаешь – бабой тебя сделал. Эка невидаль? Рано или поздно всё одно бы через это прошла. Вставай, симулянтка, печь протопи, а то избу выстудишь. В доме приберись, да пожрать мне сготовь к вечеру. В лесничество сегодня отправлюсь, в обед, стало быть, не появлюсь. Времени у тебя предостаточно». Ушёл он, а меня вдруг осенило: убить я его должна! Откуда-то и силы во мне сразу появились. Я встала, принесла дров со двора, печь затопила, веником по дому прошлась. Делаю всё это машинально, потому что голова занята другим. Соображаю, как мне сподручнее отправить изверга на тот свет? Отравить? Но как? Яда у меня нет. Да и хитрость тут потребуется, чтобы не заподозрил. Топором хватануть по загривку или ножом пырнуть в сердце? Нет, чувствую, не получится это у меня. Он мужик здоровый, перехватит мои орудия убийства, ими же меня и прикончит. А что, думаю, если сделать это ночью, когда он будет спать? Подкрадусь тихохонько, как мышь, и одним ударом лишу его жизни. Потом соображаю: нет, и этот способ не подходит. Раз я решила покончить с гадом, а самой жить дальше, тогда зачем в тюрьму топать? Если приедет следователь, то сразу поймёт, что здесь произошло. Кровища обрызгает всё вокруг, следы не смыть, обязательно где-нибудь капля обнаружится. Убить и бежать? Но куда бежать? Я одна-одинёшенька в этом мире. Далеко ли убегу, бездомная? Нет, не годится. Ходила я по дому весь день сама не своя, толкалась из угла в угол, пока случайно не наткнулась в сенях на припрятанную бутыль с самогоном. Обрадовалась страшно. Поблагодарила Захара Егоровича за заначку. Он, вообще-то, не пил, держал самогон на всякий случай: в лечебных целях или для подношения редким гостям. Спасибо, говорю, Захар Егорович, что смотришь на меня с небес, помогаешь приёмной дочери даже бестелесный. Спасибо за подсказку.

Нинка рассказывала торопливо, будто спешила побыстрее закончить страшное повествование. Щёки её загорелись, глаза светились каким-то нездоровым блеском, словно она сошла с ума и намеревалась повторно расправиться с насильником.

– В общем, решила я устроить праздник подонку. Пусть, думаю, порадуется напоследок. Будет о чём вспомнить потом в аду, – Нинка скривилась в горькой усмешке. – Накрываю на стол, а сама все детали убийства продумываю. И получилось у меня всё, как задумала. Переступил он порог вечером и обомлел: стол накрыт по-праздничному, посредине бутыль с самогоном стоит. «Откуда такое богатство и по какому поводу гуляем?» – спрашивает он и смотрит на меня с недоверием. А я ему отвечаю весело так, непринуждённо: «В знак примирения, Максим Елисеевич. Осознала я, что должна покориться вам и быть благодарной. Вот и решила устроить вечер примирения да покаяния. Чтобы жить дальше под одной крышей в мире и согласии». Сели мы с ним за стол, я и пустилась расхваливать его на все лады, а сама подливаю самогон ему в кружку, уговариваю выпить ещё. Он и расквасился, даже руки мне целовал, а потом уснул за столом. Сердце моё в этот момент заколотилось так сильно и гулко, будто собралось пробить отверстие в рёбрах, да выпрыгнуть наружу. Только вот от чего оно колотилось – непонятно по сей день: то ли от страха, то ли от радости. Одним словом, порешила я его тут же, прямо за столом. Без промедления. Боялась, что он может проснуться и все мои старания уйдут насмарку. Набросила полотенце на шею и стянула с такой силой, что руки онемели. Держала долго, чтобы наверняка, значит… Потом погрузила тело на санки, отвезла на реку и спустила в прорубь…

Последние слова дались Нинке с большим трудом, она произнесла их уже на выдохе и каким-то странным хриплым полушёпотом. Потом вдохнула полной грудью, словно освободилась, наконец, от непосильной ноши, и опасливо покосилась на Василису.

Прошло не менее минуты, прежде чем Нинка спросила с надеждой в голосе:

– Ты ведь не сдашь меня милиции?

Василиса задумалась, не спешила с ответом. «Вот ведь как случается в жизни, – мелькнула у неё мысль. – Один человек невиновен, но многие годы вынужден провести в тюрьме. Другой же совершил убийство и остаётся на свободе. Справедливо ли? Кто вершит судьбами людей? Кому следует адресовать вопрос?»

– Мне это, Нина, ни к чему. Не бойся, – успокоила Василиса подругу. – Думаю, твой насильник получил по заслугам. Да ты и сама себя наказала, казнишься содеянным до сих пор.

– Правда? – обрадовалась Нинка.

– Правда. Хладнокровный убийца не мучается совестью. Думаешь, этот подлец Максим, если бы убил тебя, стал казнить себя, как делаешь это ты, поруганная им?

– Нет, конечно.

– Ну, вот, и не переживай больше. Рассказала мне об этом, облегчила свою душу и будет с тебя. Утри слезы и постарайся забыть.

– Спасибо, Васска, – хлюпнула носом Нинка. – А насчёт казни ты права. Мучилась я все эти годы, ой как мучилась. Снился мне этот гад постоянно, думала с ума сойду. Один раз собралась даже явиться в милицию с повинной, да Захар Егорович запретил. Приснился он мне и приказал молчать. Я так и поступила. Когда становилось особенно невмоготу – доставала иконку и молилась. Я ведь не перестала верить в бога.

– Скажи, а следователь допрашивал тебя? – поинтересовалась Василиса, будто пропустив мимо ушей признание Нинки о приверженности к религии.

– А как же! Только он наведался в тайгу спустя две недели, когда этот подонок не появился в лесничестве в обозначенную дату. Его потеряли, стали искать. Сначала пришёл ко мне человек из лесничества, спросил, куда подевался лесник, и только после него заявился следователь. Тот же самый, который расследовал убийство Захара Егоровича.

– И что ты ему рассказала?

– Сказала, что ничего не знаю. Ушёл Максим Елисеевич в лес и не вернулся. Думала, в городе остался, мало ли что? У него там квартира сохранилась. Он мне не отец, я ему не дочь, особо не общались. В общем, наговорила следователю с три короба. Сама поразилась, откуда слова брались и с языка слетали. Следователь смотрел на меня очень пристально, будто факелом водил перед лицом – меня аж в жар бросало. Я врала впервые в жизни, и боялась, что он догадается. Но ничего, обошлось. В тот день, когда я… когда это произошло, поднялась пурга и все следы замело. Потом ещё мело несколько дней. Тропу к проруби замело, она потом замёрзла, я прорубила её в другом месте.

– Перезимовала одна, или нового лесника прислали?

– Следователь сказал, чтобы я не испытывала свою судьбу и отправлялась немедленно в город.

– Двух лесников не стало. Одного убили, и второго, похоже, тоже, сказал следователь. – Не хочу, чтобы и ты вслед за ними отправилась на тот свет.

Он на лошади приехал. Посадил меня в сани и увёз в город, устроил в бригаду путейцев ученицей. Так вот я здесь и тружусь по сей день.

Нинка умолкла надолго и смотрела в чёрную пустоту окна. На улице уже давно стояла темень, а они вдвоём продолжали сидеть за столом прижавшись друг к дружке, не шевелясь, и не зажигая огня. Свет сочился из коридора узкой полоской под дверью и разбавлял комнатные сумерки. Этого было достаточно, чтобы различать лицо друг друга.

– О чём ты сейчас думаешь? – спросила Нинка.

– Не поверишь, – отозвалась Василиса. – Размышляю о месте человека в жизни.

– Во как! – удивилась Кувалдина. – А мне показалось, коришь меня за убийство.

– Кори, не кори – что от того? Жизнь вспять не вернётся, чтобы вновь предоставить тебе право выбора.

– Это точно, – с сожалением вздохнула Нинка. – Бог всё продумал за каждого человека, когда даровал ему жизнь. И стезя у этой жизни только в одном направлении. К младенчеству возврата уже нет.

– Только вот стезя эта у всех людей, почему-то, разная, – с грустью заметила Василиса. – У кого-то она прямая и широкая, а кто-то до конца своих дней должен идти по узкой тропинке и с колдобинами. Вот я и размышляю: если Бог подарил жизнь, определил в ней для каждого человека своё место, то почему он не вложил ему в разум смысл этой жизни? Почему человек должен шарахаться из стороны в сторону, чтобы постичь хотя бы маленькую долю этого смысла?

– Ой, Васска, неужели и ты стала верить в существование Бога?

– Не знаю, – неопределённо высказалась Василиса. – Церковь не посещаю, дома не молюсь, икон святых не имею, религиозные праздники не соблюдаю, Библию в руках не держала. Но в судьбу с некоторых пор стала верить.

Василиса задумалась на несколько секунд, затем проговорила медленно:

– Мой отец верующий. Он часто говорил, что судьбу для каждого из нас определил Бог, и поменять в ней что-либо коренным образом невозможно. Можно лишь сгладить кое-какие шероховатости, сдвинуть сроки в ту или иную сторону.

– Как это понять?

– Ну, например, суждено человеку попасть в тюрьму, значит, рано или поздно он всё равно окажется там. Повлиять можно только на дату и срок заключения. Остальное от человека не зависит.

– Даже если он никаких преступлений не совершит? – не поверила Нинка.

– Да, представь себе. Обстоятельства появятся ниоткуда, как по щучьему веленью. Я раньше смеялась над утверждениями отца, а сейчас стала всерьёз задумываться над его словами.

– Почему вдруг?

– Ты сегодня исповедалась передо мной и считаешь, что теперь настала моя очередь? – рассмеялась Василиса.

– Не хочешь – не говори, я ничуть не обижусь, – ответила Нинка.

– Отчего же – расскажу, раз у нас с тобой сегодня день откровений. – Василиса повернула голову к подруге, посмотрела на неё в полумраке внимательно.

– Мой отец осужден на десять лет по политической статье, – проговорила она, помедлив. – Наверно, слышала уже от кого-нибудь, что я дочь врага народа? Скрывай, не скрывай, а шила в мешке не утаить, болтливость людская не искоренима.

– Слышала, но без подробностей, – призналась Нинка.

– Так вот, политическая статья всего лишь предлог, а по сути, отец пострадал за свою веру в Бога. Его могли осудить еще раньше, на Украине, где мы жили. Тогда ему чудом удалось избежать ареста. И вот, спустя столько лет, на Урале, он встретился с чекистом, который его преследовал. Тот и завершил дело, пусть и под другим предлогом. Вот и думай теперь: случайность это или судьба?

– Да-а, – протянула Нинка, – дела-а. А ведь у нас с тобой судьбы немного похожи. Отцы верующие, с обоими расправились чекисты, обе семьи вынуждены были покинуть родные места.

– И судьба свела нас в одном городе, – продолжила Василиса с усмешкой.

– И в одной комнате, – подхватила Нинка.

На несколько минут воцарилась тишина. В полумраке были видны две пары неподвижных глаз, устремлённых куда-то в угол. Всё было высказано, теперь подруги размышляли каждая о своём.

– Чего это мы сидим, как две затворницы в келье? – нарушила тишину Нинка, встала, прошла к выключателю, включила свет. – Сейчас гулёны наши заявятся, а мы в темноте сидим. Подумают, что мы с чертями общаемся. Прилипнут с вопросами, особенно Дылдиха эта. Чрезмерно любопытная девица, скажу я тебе.

– Она тебе не нравится? – спросила Василиса с удивлением. Раньше ей и в голову не приходило, что у Надюхи имеется такой недостаток, за который Нинка её недолюбливает.

– Не то слово, – выговорила Нинка недовольно. – Порой мне хочется пристукнуть её за паскудные деяния, или нос оборвать, который вечно суёт, куда не надо.

– Так строго?

– Воровка и сплетница, наша Дылда, а может и в НКВД стучит. Это она нашептала мне про тебя. А год назад часы наручные увела у меня, – сообщила Нинка. – Так что, подруга, держи ухо востро с ней.

– А про часы – это точно?

– Точнее не бывает, – уверенно проговорила Кувалдина. – Попросила однажды поносить – с парнем она встречалась в то время, козырнуть хотелось, – ну, я и сняла их со своей руки, отдала на месяц. Прошло полтора месяца, я ей напомнила о возврате. Она и бровью не повела, сообщив мне, что утеряла. Сказала об этом таким обыденным тоном, будто бы ничего особенного не произошло. Даже не извинилась, зараза, не говоря уж о какой-нибудь компенсации. А потом я случайно увидела свои часы на руке у одной проводницы. Спросила, откуда они у неё? А сама смотрю на знакомую царапину с правой стороны циферблата. Ответ был простой: купила на рынке у одной женщины. И сумму назвала.

– Ты не спросила фамилию женщины?

– Язык как-то не повернулся, ведь проводница приобрела часы на законном основании.

– Чем закончился разговор с Надюхой? – поинтересовалась Василиса, уверенная в том, что Нинка так просто дело не оставила, попытала Дылдину с пристрастием.

– Ничем. Разговора не было.

– Как…не было? – спросила Василиса, ещё больше поражаясь поведению Нинки – грозы всего привокзального района в вопросах правды и справедливости.

– А вот так! Не стала я ей башку дурную откручивать. Собралась было уже прижучить её, да в последний момент, понимаешь ли, узнала: дитё у неё малолетнее имеется в деревне. Вот я и подумала: а вдруг ей деньги потребовались для ребёнка? Может, приболело дитё, лекарства дорогие потребовались. В общем, отступилась я от неё, махнула рукой на всё.

Василиса во все глаза смотрела на Нинку и не узнавала её. «Конь в юбке», «Кувалда», женщина-громила, лишённая простых человеческих чувств, раздающая налево и направо подзатыльники и зуботычины во имя справедливости, неожиданно предстала перед ней в другом обличье.

– Чего смотришь? – усмехнулась Нинка. – Не узнаешь? Не можешь поверить, что железная «Кувалда» может и слезу пустить, и пожалеть, и простить? Быть такой, как все бабы на свете, верно?

– Да-а, интересный вечер сегодня получился, – с растяжкой проговорила Василиса. – Живут люди бок о бок, общаются, смотрят друг другу в глаза ежедневно, а что творится внутри у каждого из них – даже не догадываются.

– Не догадываются, потому что души чёрствые, глаза близорукие и сердца студёные, – обезоружила вдруг Нинка мудрёным высказыванием. -

– Значит, и у меня душа чёрствая и сердце студёное? – улыбнувшись, спросила Василиса. – Не смогла же я разглядеть тебя по-настоящему.

– Не-ет, с душой и сердцем у тебя всё в порядке, – рассмеявшись, ответила Нинка. – Ты щедро делишься теплом и радостью, и сострадать можешь. Просто защитная скорлупа у меня слишком прочная, с наскока её не пробить, чтобы до моего сердца добраться…

– Не думала я, что ты способна так красиво и образно выражаться, – с похвалой отозвалась Василиса. – Больше всё ругательные слова у тебя выскакивали.

– Хм-м, а с кем мне общаться красивыми словами? В бригаде мужики кроме мата ничего в жизни не слышали, да и не поймут они красивых слов без перевода на матерные. А в высшие круги мне дорога закрыта, – Нинка задумчиво покачала головой. – Да и с тобой больше уж не придётся поговорить по душам.

– Это почему? – удивилась Василиса.

– Потому что на фронт я ухожу, подруга, – неожиданно заявила Нинка с оттенком гордости. – В военкомат ходила, санитаркой попросилась.

– Вот это новость! – с волнением в голосе воскликнула Василиса. – Не отказали?

– Вот ещё! Военком как посмотрел на меня – сразу одобрил моё решение. Даже похвалил за самопожертвование во имя Родины, – сверкнув глазами, ответила Нинка.

– И когда?

– Через неделю отправляют. Правда, сначала на курсы, и только потом на фронт.

– Быстро это у них делается.

– Да я готова, хоть завтра. Ничего меня здесь не держит. Лучше геройски погибнуть, чем бултыхаться в дерьме среди шпал и рельсов. Опостылела мне такая жизнь. Бабахаю, бабахаю каждый день кувалдой по костылям, а впереди ни просвета тебе, ни будущего.

– Наверно, ты права, – рассудила Василиса. – На фронте другая жизнь. И любить умеют там не только за красивые глаза, но и за смелость, преданность и надёжное плечо боевого товарища. И за такие качества, кстати, в первую очередь.

– Откуда тебе известно?

– Ваня, брат мой, письмо из Сталинграда прислал. В нём и написал, какие там люди его окружают.

– Вот и я так подумала. Вытащу с поля боя какого-нибудь солдатика, спасу ему жизнь, может он и откликнется на мои чувства, оценит по достоинству, – Нинка зарделась на секунду, покосилась на Василису, надеясь увидеть в её глазах одобрение.

В это время с улицы донеслись голоса и громкий девичий смех. Молодёжь возвращалась с танцев.

– Давай-ка бухнемся в постель, подруга, пока девки наши не заявились, – заторопилась Нинка. – Не хочется мне тебя подводить. Ты им сказала, что устала за две смены и хочешь отдохнуть, а сама лясы со мной точишь допоздна. Получится, обманула ты их.

– И то верно, – согласилась Василиса. – К тому же, не люблю я вести разговоры с пьяными людьми.

Она быстро расправила постель и нырнула под одеяло. Минутой позже, погасив свет, то же самое сделала Нинка.

…Через неделю Нинку Кувалдину проводили на фронт, а Василису Ярошенко перевели кондуктором на товарный поезд.

Глава 25

Танковый батальон, в котором сейчас служил Иван Ярошенко, на предельной скорости двигался по просёлочной дороге в сторону Курска. Где-то там, между селом Лучки и хутором Калинин, было очень жарко. После стремительного наступления немецких войск в течение суток им удалось смять оборону 51-й стрелковой дивизии и взять её в кольцо. Полки были обескровлены, потеряли оперативную связь между собой и действовали обособленно друг от друга, безуспешно пытаясь вырваться из окружения.

Иван гнал свою «тридцатьчетверку» в составе колонны без остановок уже целый час. Стоял июльский зной, обожжённые солнцем просёлочные дороги превратились в толстый слой пыли. В смотровую щель ничего, кроме густого пыльного облака, не было видно. Впереди идущий танк виднелся лишь тёмными очертаниями.

В сталинградской мясорубке Иван Ярошенко и Василий Бородин чудом уцелели, в отличие от нескольких сотен их однополчан, которые выжили в бою на правобережном пятачке и сложили свои головы уже потом, в развалинах разрушенного города. Из всего полка, переправившегося тогда через Волгу, на конец сталинградского сражения в живых остались единицы.

За тот памятный бой на плацдарме Иван был награждён медалью «За отвагу». Её он получил за подбитые им два немецких танка. Потом было много боёв, не менее страшных и ожесточённых, с рукопашными схватками внутри разрушенных домов, артобстрелами и авиаударами с воздуха. Но больше всего ему запомнился первый бой. Сейчас, мчась на выручку гибнущей дивизии, он вспомнил то жестокое сражение…

… Заменив винтовки на автоматы и получив дополнительно по три связки гранат, Иван с Василием Бородиным, сползли на дно окопа и ждали начала контратаки. Им казалось, что для них бой закончился и всё самое страшное осталось уже позади. Пройдёт какое-то время, закончится артобстрел с левого берега, в небо взлетят сигнальные ракеты и полк ринется на позиции немцев. В том, что полку на сей раз удастся смять немцев и обратить их в бегство, друзья ничуть не сомневались. Пугающая внезапность прошла, во время большой передышки командиры, конечно же, успели тщательно проработать предстоящий бросок и учли всё до мелочей.

Гранаты они получили на случай появления танков. Но танки их не страшили. Им почему-то казалось, что, если даже и прорвутся несколько танков – они далеко не пройдут. Их тут же уничтожат миномётчики или бойцы с левого фланга из противотанковых ружей. Они с Бородиным находились «во втором эшелоне», и гранаты им выдали так, на всякий случай.

Наши артиллеристы с левого берега подолбили позиции немцев с четверть часа и умолкли. Спустя несколько минут раздалась протяжная команда: «В атаку! Вперед!». Солдаты повыскакивали из окопов и под прикрытием дымовой завесы побежали на немецкие позиции. Иван и Василий высунулись из окопа и стали с интересом наблюдать за продвижением полка.

Немецкие танки появились совсем неожиданно. Они прорвались к береговой полосе незамеченными на правом фланге, рассчитывая, вероятно, зайти с тыла и ударить в спину ушедшим в атаку красноармейцам. Танки шли с потушенными фарами и на малой скорости. Подойдя совсем близко к бойцам «второго эшелона», танки включили фары и через несколько секунд из стволов пушек изрыгнулись языки пламени, заработали их пулемёты, с немецкой стороны в небо ушли несколько осветительных ракет.

– Танки с правого фланга! – послышался голос старшины Ковригина. – Приготовить гранаты к бою! Не дрейфь, бойцы! Ща мы…

Последние слова старшины утонули в грохоте разорвавшегося снаряда. Там, где только что виднелась высунувшаяся из окопа его голова, зияла воронка. Земля дымилась, и в этой дымке в отблесках осветительной ракеты было хорошо различимо обезглавленное тело старшины.

– Ё-моё, Ванька! Старшине голову снесло! – заорал испуганно Бородин.

– Вижу, не слепой, – отозвался Иван. – Не ори, он тебя уже не услышит. Командовать теперь некому, придётся драться самостоятельно.

Друзья насчитали десять танков. Шесть из них, не доходя до окопов, под прямым углом отвернули в сторону и, включив полные обороты двигателя, на большой скорости помчались догонять ушедший в наступление полк. Оставшиеся четыре танка, не доходя до крайнего окопа, остановились и открыли пулемётный огонь вдоль всей линии одиночных укрытий. Экипажи этих машин, по всей вероятности, не воспринимали серьёзно горстку бойцов, засевших в вырытых на скорую руку мелких и тесных земляных укрытиях. Они собирались по-быстрому расправиться с маленькой группой безумцев и пуститься догонять своих.

      Солдаты, засевшие в двух крайних окопах, уловили небольшую паузу между очередями, бросили в сторону танков по связке гранат и тут же скрылись в окопах. Гранаты не долетели до цели. Снопы от взрыва взметнулись далеко от бронированных машин. Два танка прекратили стрельбу и устремились на те окопы, из которых только что были брошены гранаты. Ревущие машины быстро достигли окопов смельчаков и принялись их утюжить, вращаясь на одной гусенице.

– Смотри что творят, суки немецкие! – прокричал в испуге Васька, сползая по стенке окопа. – Они и нас так раздавят!!

– Не паникуй, а шевели мозгами, дурень! – выдохнул Иван.

– Как?! Швырнуть гранату не получится! Пулемёты лупят так, что башки не поднять. Высунешься – в секунду мертвец!

– Немцы на это и рассчитывают! Слушай сюда: как только танк приблизится к нашему окопу – у нас будет момент, когда мы окажемся под прикрытием его брони от дальнего пулемёта и будем уже вне зоны обстрела самого танка. Нужно воспользоваться этим моментом. Выскочим перед ним и откатимся в воронку слева от нас. Понял, братуха?

Простой расчёт Ивана спас их от верной гибели. Когда танк, отутюжив два крайних окопа и похоронив в нём заживо недавних хозяев, был на расстоянии нескольких метров, Иван и Василий, рискуя попасть под гусеницы, резким броском выбросились из окопа и молниеносно перекатились в большую воронку. Танк лязгнул гусеницами совсем рядом, обдав друзей смрадным горячим выхлопом. Бородин с перепугу уткнулся лицом в землю и прикрыл затылок руками. Иван же не растерялся, выполз из воронки и швырнул связку гранат вдогонку прогремевшему танку.

Когда он высунулся вновь, танк чадил. С брони танка в спешном порядке скатывались немцы в чёрных комбинезонах.

– Васька, бей гадов! – азартно прокричал Иван, ткнув друга ногой, и прицелился в одного из них. Едва он успел выстрелить в крайнего немца, как другой фашист, уже стоя на земле, резко развернулся и выпустил по Ивану короткую очередь из автомата. Пули просвистели совсем рядом. Иван скатился обратно в воронку. Васька приподнялся и с осторожностью выглянул наружу.

– А в кого стрелять-то? – с шумом выдохнул он.

– В фашистов с подбитого танка! – рыкнул на друга Иван. – Как крысы брызнули в разные стороны.

– Так нету уже никого.

– Как нету? Куда они могли подеваться?

Немецких танкистов действительно не было видно. Даже того, в которого Иван выстрелил.

«Трупа нет, видать, я промазал, – мелькнуло у него в голове. – Может, ранил? Где же они, чёрт возьми?»

Внимательно приглядевшись, он заметил немцев под дымящимся танком. Они спрятались за гусеницы и изредка огрызались короткими очередями из автомата и одиночными выстрелами из пистолета.

«Вот идиоты, – подумал Иван об укрывшихся под чадящим танком фашистов. – Совсем скоро рванёт боекомплект и разнесёт вас на куски!»

Тем временем два танка, обходя слева и справа чадящую машину, вознамерились доделать работу своего предшественника. Всё повторилось, как и в предыдущий раз. Едва бойцы высунулись из окопов для броска гранат, как тут же были расстреляны. Один солдат сумел-таки выскочить из укрытия и, извиваясь ужом, пополз навстречу танку. Но и ему не удалось завершить замысел до конца. Оторвавшись от земли для броска, он вдруг дёрнулся от настигшей его пулемётной очереди и упал ничком вместе с гранатой.

Танки, вероятно, легко подавили бы и остальных защитников санитарного пункта, если бы вовремя не начали стрелять по ним миномётчики с левого фланга. Первый танк сразу же был подбит. Второй, отстреливаясь, попятился задом вслепую, норовя завалиться правой гусеницей в воронку, приютившую Ивана с Василием.

– Ваньша, сигай скорее, он раздавит нас, сука стальная! – в ужасе закричал Василий и ринулся из воронки.

– Дурак! Наверху тебя нашей миной накроет! – прохрипел Иван, стаскивая друга за ноги обратно в воронку и тут же, не теряя ни секунды, швырнул гранату под гусеницы надвигающегося танка. Гусеница от взрыва лопнула, скатилась с опорных катков и вытянулась на земле во всю длину. Ревущая махина крутанулась на одном месте и остановилась у самого края воронки.

– Теперь не зевай! – прокричал Иван и нацелил автомат на верхний люк. – Держи на прицеле механика- водителя, я лупану по верху.

– Есть! – отозвался Василий, будто получил приказ командира.

Фашисты не ожидали сюрприза из воронки и были уничтожены в считанные секунды. Четвёртый танк, который стрелял из пушки и поливал свинцом вдоль линии окопов с дальней позиции, развернулся и пошёл в обратном направлении. Миномётчики с левого фланга выпустили по нему ещё несколько мин, но немецкий механик-водитель, лавируя между деревьями, удачно уполз в лес.

… – Ярошенко, заснул что ли? – раздался в наушниках голос командира, который вывел Ивана из воспоминаний.

– Нет, товарищ старший лейтенант, не сплю и даже носом не клюю, – бодро отозвался Иван.

– Если не спишь, чего тогда чуть не поцеловал задницу «пятнадцатого?»

– Так ни хрена ж не видно, товарищ старший лейтенант! Дорогу будто кто пеплом посыпал, забивает всё вокруг. Едем как сквозь песчаную бурю в пустыне. Песок на зубах скрипит, в горло лезет.

– Ладно, кончай базар, – незлобно проворчал старший лейтенант Чудинов. – Буря в пустыне! Взбредёт же такое в голову! Гляди в оба, сержант, целоваться будем после войны!

«Да, целоваться будем после войны», – мысленно повторил Иван слова командира и вспомнил о последнем письме от Тони. Его он получил ещё в марте, находясь в стрелковой части. До сих пор оно лежит у него в левом кармане гимнастёрки.

Тоня писала, что не смогла выдержать душевных пыток от разлуки с ним, записалась на курсы радисток, а после окончания ушла на фронт.       Письмо было отправлено в день её отъезда, и больше весточек от неё он не получал. Причины могло быть две. Первая, наиболее объяснимая, заключалась в том, что у него сменился номер полевой почты. После освобождения Сталинграда их обескровленную дивизию отправили за Волгу на переформирование, они с Бородиным попали во вновь сформированную танковую бригаду.       У Тони, естественно, не было его нового адреса, ему же не был известен номер её полевой почты. Они потерялись в жестоком круговороте войны. Найти друг друга теперь можно было только через родственников.

Второй причиной, которой Иван страшился больше всего, могла быть отправка Тони за линию фронта, ведь она хорошо владела немецким языком. Он понимал, что оттуда вестей можно ждать очень долго, и это тяготило его больше всего.

«Интересно, как она выглядит в военной форме? – подумал Иван и почувствовал, как по телу растекается тёплая волна нежности. – Что стало с её косами? Заставили обрезать или разрешили оставить? Скорее всего, сама обрезала, знала ведь, куда направляется и что её может ожидать в тылу у немцев».

«А ещё я заходила перед отъездом к твоей маме, – сообщила Тоня в конце письма. – Приходила Василиса, мы пили чай и много смеялись. Когда прощались, я растрогалась и шепнула на ушко Евдокии Андреевне, что люблю тебя больше жизни и не удержалась, рассказала ей о нашей договорённости насчёт свадьбы после войны. Скажи, Ванечка, я правильно поступила, раскрыв нашу тайну твоей маме? Ты ведь не станешь ругать меня за это, правда? Не откажешься от своих слов, не отвергнешь меня, верно? Хотелось бы узнать твой ответ как можно скорее. Всё. Пока. Целую также нежно и ласково, как целовала тебя в нашем любимом гнёздышке на берегу Чусовой. А как это было, знаем только мы четверо: ты, я, река, да закатное солнышко. Твоя Тоня».

Колонна сбросила скорость и через полкилометра съехала с дороги в низину, остановилась. Чудинов выбрался из танка, побежал в голову колонны.

Отсутствовал он недолго. Получив приказ от комбата, старший лейтенант поставил задачу перед экипажем, и танк понёсся в сторону разъезда Беленихино. Танк, в котором механиком-водителем был Василий Бородин, ушёл на выручку окружённой дивизии.

Пока батальон был в пути, немцам удалось занять село Лучки, они оттеснили остатки 51-й дивизии к хутору Калинин, сжав кольцо ещё плотнее, и двинулись к разъезду Беленихино, рассчитывая захватить его с ходу.

Танковая колонна разделилась на две части. Одна часть во главе с комбатом двинулась к хутору Калинин, чтобы обеспечить прорыв остаткам дивизии из кольца, вторая часть с командиром роты на предельной скорости помчалась на перерез немецким танкам, движущимся к разъезду Беленихино.

Они успели вовремя. Немецкие танки были уже на подходе. Они выползали из балки, пройдя по ней незамеченной колонной, и разворачивались в ряд для наступления. Иван хорошо видел их в смотровую щель.

«Сейчас сойдёмся», – с волнением подумал Иван и вспомнил рассказы о танковых боях старшего сержанта Кушнаренко, с которым он лежал в госпитале. Механику-водителю перебило обе ноги пулемётной очередью, когда он выполз из горящего танка.

Кушнаренко был весельчак и балагур. Его нескончаемых баек и анекдотов хватало для всех категорий персонала госпиталя. Но главное, что уловил Иван во всех рассказах о танковых сражениях, была тактика поведения танкиста. Её он усвоил прочно и сейчас готов был применить наставления на деле.

Волнение возникло вовсе не от страха быть убитым. Этот страх у него если не пропал совсем, то выветрился из головы основательно уже через месяц уличных боёв в Сталинграде. Сегодня предстоял его первый бой в качестве механика-водителя, и он ни в коем случае не мог подвести своих товарищей, просто не имел на это права.

«Главное, Ванчик, держать нервы в кулаке, – давал совет Кушнаренко, узнав, что Иван собирается переходить к танкистам. – Железные нервы должны быть у тебя. Идёшь на немца в лоб до последнего. У фашиста нервишки слабые, он первым в штаны наложит и отвернёт со страха, подставится тебе боком. Тут уж не должен зевать пушкарь – должен успеть вмазать ему в бочину «по самое не могу».

Немецких танков было вдвое больше.

«На каждый наш приходится по две штуки, – размышлял Иван, мёртвой хваткой вцепившись руками в рычаги управления. – А если кого-то из наших подожгут в самом начале, на мою долю придётся уже три немецких коробочки, чтобы выиграть этот бой. Славная драчка получается!»

Но задача перед ними не стояла, чтобы уничтожить все немецкие танки. Им предстояло задержать немцев на неопределённый период, не дать им прорваться к Беленихино до подхода подкрепления. Часть батальона, которая отправилась к хутору Калинин, после обеспечения прорыва должна была, как можно скорее, зайти к немцам в тыл.

Иван не отрывал глаз от своей цели – немецкого танка Т-3, который шёл прямо на него и который предстояло уничтожить. Он находился от него уже на расстоянии около пятисот метров и с каждой секундой становился всё ближе и ближе. Ивану казалось, пройдёт ещё немного времени, и он увидит сверкающие глаза немецкого танкиста в узкой смотровой щели, неподвижно уставившиеся прямо на него.

– Сержант, видишь цель? – раздался в шлемофоне до удивления спокойный голос старшего лейтенанта Чудинова.

– Вижу, товарищ старший лейтенант, – ответил Иван.

– Иди на него в лоб, не виляй. Держи машину ровно.

– Есть!

– Смотри-ка, хоботом не водит по сторонам, в нас упёрся стволом, гадёныш, – со злостью проговорил командир танка. – Сейчас стрельнёт пристрелочным.

И действительно, сначала Иван увидел клубок дыма, выскочивший из ствола пушки немецкого танка, затем столб огня и земли поднялся впереди, чуть левее траектории движения его тридцатьчетвёрки.

«Промазал, – с облегчением подумал Иван и снова напрягся в ожидании второго выстрела. Он знал, что лобовая броня его Т-34 способна выдержать снаряд немецкого танка, но было всё равно как-то не по себе. – А что будет дальше? Стрельнёт ещё раз, возможно, опять промажет, но будет и третий, окончательный. К тому времени мы с ним сойдёмся вплотную, врежет в смотровую щель, не промахнётся».

Иван на секунду представил, как танки на большой скорости влепятся друг в дружку и вздрогнул от страшной картинки.

«Главное, Ванчик, держать нервы в кулаке. Железные нервы должны быть у тебя. Немец первым наложит в штаны. Идёшь на немца в лоб до конца», – всплыли в памяти слова балагура Кушнаренко.

«А чего ждать? – задался вопросом Иван. – Лупить надо встречным! Пугануть гада, может он вильнёт, тут ему и влупить в бочину»!

– Ярошенко! – прокричал Чудинов. – Видишь овражек впереди?

– Ну?

– Гвозди гну! Дави на педаль до конца! Надо подскочить туда в тот момент, когда фриц нырнёт в эту ямку, либо захочет её обойти.

– Понял!

Расчёт командира танка оказался точным. Немец решил обойти стороной овражек и всего лишь на полминуты показал свой бок. Этого было достаточно для пушкаря-виртуоза из Казани. Татарин Гинутдинов влепил сходу снаряд в немецкий танк. Тот задымил, крутанулся на единственной гусенице и встал.

– Молодец, Азат! – воскликнул радостно Чудинов. – Ярошенко, быстро разворачивайся, начинается ад!

Иван дернул за рычаг, стальная махина послушно развернулась, понеслась в указанном направлении. Классическая схема боя пошатнулась, поле завертелось перед глазами Ивана. Пот обильными струями стекал по лицу, в голове звенело от ударов двух снарядов, которые ударили в броню по касательной. Танки горели с обеих сторон. Вокруг всё гремело, грохотало и скрежетало, удушливый дым пробивался в танк через смотровую щель, застилал глаза, разъедал горечью горло…

Немцы, несмотря на преимущество в численности, потеряли большое количество машин и, дрогнув, в спешном порядке стали отходить. Пуститься в преследование было заманчиво, но задача перед батальоном стояла иная. Не исключалась возможность и повторного наступления немцев на разъезд, а артиллеристы ещё не успели занять оборону.

Когда бой утих, танкисты повылазили из танков, расположились на земле, загалдели, кто-то стал сворачивать самокрутки, кто-то принялся стягивать сапоги, чтобы просушить влажные портянки, а кто-то просто лёг на спину и уставился неподвижным взглядом в бездонное небо.

Уцелевшие танкисты с сожжённых машин собрались в отдельную группу и устроились поодаль. Лица их были мрачные и скорбные, у некоторых головы были обмотаны бинтами. После передышки им предстояло похоронить погибших товарищей.

Экипаж старшего лейтенанта Чудинова расположился в тени с левой стороны своего танка.

– Ну, что орёлики? У всех портки сухие или кому-то требуется просушка исподнего на солнышке? – с издевкой спросил он и остановил свой взгляд на Иване Ярошенко. Ивану этот взгляд не понравился, показался если не презрительным, то явно издевательским.

За Чудиновым водился грешок высокомерия и несдержанности. Ему ничего не стоило публично оскорбить человека, отматерить или даже ударить. Но как командир танка он был отменный и удачливый, имел две медали и два ордена. За эти качества ему многое прощалось. Зная взрывной характер молодого офицера, люди предпочитали не связываться с ним. Так было до тех пор, пока в его новом экипаже не появился Иван Ярошенко.

Участник сталинградских боёв не захотел мириться с выходками Чудинова, решив при первом же удобном случае сбить с него спесь. Если бы его командир был кадровым офицером, солидным дядькой старшего возраста, такое решение вряд ли бы созрело в голове Ивана. В Сталинграде он научился прощать вспышки гнева изнурённых боями людей, уважать бесстрашных командиров. Но здесь был другой случай.       Чудинов ничем не отличался от него самого. Отсутствие специального образования, незначительная разница в возрасте, не новичок на фронте. Иван тоже мог бы стать младшим офицером. На фронте это дело случая.

Поведение Чудинова сформировалось ещё в детдоме, где он воспитывался. В борьбе за выживание у воспитанников инстинктивно вырабатывалось стремление быть выше всех и сильнее всех. Такая установка утвердилась в его голове навсегда. Он добился своего: стал вначале верховодить пацанами, затем командовать взрослыми людьми. Но отношение к подопечным осталось прежним.

На срочной службе будущий командир был механиком-водителем, на войне стал командиром орудия. В начале сорок второго его направили на курсы младших лейтенантов, доверили танк. Звание старшего лейтенанта Чудинов получил месяц назад, когда после госпиталя его направили во вновь формирующуюся отдельную танковую бригаду, в составе которой было всего три танковых батальона.

Ярошенко лежал с ним в одном госпитале, они часто виделись на прогулках, но близкого знакомства не заводили. Иван знал о всех злоключениях Чудинова в госпитале, о которых не знали его товарищи.

Однажды Иван оказался случайным свидетелем позорного поражения будущего командира в любовной схватке с медсестрой. Та отвесила бравому танкисту пощёчину и спустила нахального ухажёра с лестницы. Чудинов знал об этом, поэтому относился к Ивану с настороженностью.

– А вы прощупайте, товарищ старший лейтенант, – не удержался Иван, принимая подковырку на свой счёт. – Просуньте руку в штаны и сразу определите. Может, у кого и мокро под задницей, только признаться в этом человек стесняется. Вы сразу выведете его на чистую воду.

– А ты, Ярошенко, оказывается, и язва ко всему прочему, – сбросив улыбку с лица, сказал Чудинов.

– Каков есть, другого из меня не выстругать, товарищ старший лейтенант, – занозисто произнёс Иван и пристально посмотрел в глаза командира. – И ещё мне хотелось бы знать: что вы подразумеваете под «всем прочим»?

По лицу Чудинова пробежала волна негодования, желваки угрожающе пошевелились на щеках несколько раз. Однако, он сдержался, чтобы не нагрубить заносчивому подчинённому.

– Смелость, выдержка и неплохое вождение танка во время боя, сержант, – зло прищурившись, ответил Чудинов. – А ты что подумал?

– Ничего я не подумал, просто полюбопытствовал. Не люблю недосказанность и тайные мысли.

– Я тоже не люблю, Ярошенко. И не только это.

Наступила неловкая пауза. Заряжающий Померанцев, пригладив большой заскорузлой рукой жиденькие волосы на голове, задумчиво произнёс:

– Эх, жизнь ты, наша жизнь. Только что стояли в одной очереди дляотправки на небеса, а через минуту уже и позабыли, что ворота туда ещё никто не затворил.

– Ты это о чём? – с недоумением в глазах спросил стрелок-радист

Андрей Задорин.

– О том, что человек многого не может понять в своей жизни, – многозначительно произнёс Померанцев, глубоко затягиваясь ядрёным самосадом. Выпустив две густых струи дыма через нос, добавил:

– Пока не окажется в одночасье у этих самых ворот.

Померанцев Игнат Авдеевич призвался на фронт из Архангельской области, из поморов, и было ему больше сорока лет. Он сам напросился в танкисты.

– Быстро бегать я не могу, а вот снаряды подтаскивать, да в ствол пушки отправлять – справлюсь, пожалуй. Силёнкой, да выносливостью природа не обидела, – заявил он на призывном пункте. Так и очутился он в танкистах, сменив несколько танков и два командира. Чудинов стал у него третьим.

Все члены экипажа годились Померанцеву в сыновья, в том числе и старший лейтенант Чудинов, которому месяц назад исполнилось двадцать пять лет. К его советам прислушивались все, включая и командира, если эти советы касались организации фронтового быта. В технические премудрости он носа не совал, потому что в технике не разбирался и большую часть времени оставался молчалив. Однако, иногда этот седоусый и жилистый заряжающий удивлял своих товарищей странными размышлениями, за что и получил прозвище Мудрец. Вот и сейчас он затеял витиеватый разговор, смысл которого сложно было понять с первых слов.

– Ты, Игнат Авдеевич, как всегда начинаешь напускать туман в наши головы, – насмешливо высказался Задорин. – Не пойму я тебя.

– А что тут понимать? – бесцветным голосом произнёс Померанцев, пыхнув самокруткой в очередной раз. – Жизнь человека на войне и гроша ломаного не стоит. Никто не может знать, когда погаснет его парус жизни. А коли так, надо каждую минутку направлять свежий ветер в паруса друг дружки, проживать эти минутки в мире и согласии. А вы, как молодые петухи, наскакиваете один на другого, бьётесь клювами, гордыню свою выпячиваете. К чему всё это? Люди все разные, и умом, и характером, и житейским опытом, но цель у них сейчас должна быть единой: бить фашистов. И точка. А кто из нас тут смелее, да храбрее – швейцар у небесных ворот потом определит.

Игнат Авдеевич докурил самокрутку до ногтей, затушил её о каблук сапога и затолкал в пыль. Все члены экипажа уткнулись глазами в то место, где под слоем пыли скрылся огарок самокрутки. У них был вид пристыженных учеников. С минуту они молчали.

– Авдеич, а про какие-такие паруса жизни ты тут нам наплёл? – спросил Задорин, тряхнув белесым чубом. В его ярко-голубых глазах светилась хитринка. Он не относил на свой счёт слова укора Померанцева, потому что никогда не вступал в противоречия ни с кем из танкистов. Был весел и сговорчив.

– Поверье есть у поморов, – не заставил себя ждать с ответом Игнат Авдеевич. – При рождении ребёнка ангел прикрепляет к его спине тень своих крыльев в виде паруса и отпускает в плавание по широкой реке жизни. Каждый человек волен плыть туда, куда ему заблагорассудится. Только вот парус этот изначально настроен таким образом, чтобы можно было плыть только по прямой линии. Чтобы свернуть в сторону, нужно сперва научиться правильно им управлять. Вот и осваивает такую науку каждый человек по-разному. Кто-то тычется в крутые берега и потом долго карабкается по круче наверх, кто-то попадает в омут и уходит на дно в начале своего пути, а кто-то на протяжении всей жизни плывёт только прямо и никуда не сворачивает. Вот такую притчу услышал я в детстве от своего деда.

– Да-а, любопытная притча, – задумчиво произнёс Задорин. – Только, Авдеич, что-то не возьму я в толк, как же правильно поступать со своим парусом? Плыть, куда кривая вынесет, или же почаще дёргать за канаты, чтобы жизнь была прекрасной?

– Этого не дано знать ни одному человеку на земле, – многозначительно заявил пожилой помор. – В познании и есть весь смысл жизни человека.

Пока танкисты рассуждали о смысле жизни, к их позиции подкатила «эмка», из неё выскочил офицер, передал что-то на словах командиру роты и снова укатил в сторону Беленихино.

Капитан Садырин, который остался с ними за комбата, собрал командиров танков и поставил новую задачу.

Через час, отдав почести погибшим в бою танкистам, передав раненых в медсанбат подоспевшей стрелковой части, поредевшая колонна снялась с позиции и двинулась в направлении хутора Калинин. Там было очень горячо…

Глава 26

Когда до хутора оставалось совсем небольшое расстояние, Иван через смотровую щель увидел на горизонте большие клубы дыма. Горел хутор. Ещё более мрачная картина предстала перед глазами, когда они подошли ближе.

В северной части большого поля на незначительном удалении друг от друга чадили несколько десятков неподвижно застывших машин с обеих сторон. Между ними неуклюже ползали немецкие и наши танки. Они огрызались вспышками выстрелов, пятились назад, прячась за бронёй чадящих машин, потом снова высовывались, опять стреляли и осторожно выдвигались вперед. Казалось, бой был неуправляемый.       Танки, словно кровожадные пауки, рыскали по полю в поисках добычи самостоятельно. Советская артиллерия, которая занимала позиции на окраине хутора была основательно разбита. Искорёженные орудия, задрав в небо стволы или уткнувшись ими в землю замерли в неестественном облике. Всё поле заволокло дымом и было усеяно трупами немецких и советских солдат. Казалось, пехота с обеих сторон была полностью уничтожена. С краю поля, на левом фланге, уцелело около полдесятка советских пушек. Они периодически стреляли по немецким танкам, экономя снаряды.

– Да-а, покрошили тут наших мужичков в окрошку! – послышался голос Чудинова. – Намолола фаршу калининская мясорубка!

«Где-то здесь должен находиться Васька Бородин, – мелькнула тревожная мысль у Ивана. – Жив ли ты, верный мой товарищ и земляк?»

Едва он успел подумать о друге, как раздалась команда Чудинова:

– Ярошенко! Разворачивай машину влево! Будем заходить с фланга вслед за командиром!

Иван моментально рванул рычаг на себя, машина резко повернулась влево, затем полетела вперёд. Такой же манёвр сделали и две передних машины. Они понеслись к группе немецких танков, которые стремительно продвигались к позиции наших артиллеристов.

«Надумали подавить пушкарей, сволочи, – догадался Иван. – Командир решил пойти на выручку».

В этот момент рядом ухнул сильный взрыв. Танк подпрыгнул, Ивана швырнуло с сиденья, он ударился головой о стальной борт и потерял сознание.

Когда очнулся – в танке было полно дыма, мотор молчал.

– Что это было, командир?! – крикнул он и тут же схватился за голову. Она, казалось, готова была развалиться на части. Иван посмотрел на руки, они были в крови.

– Ваня! Живой, чертяка!? – обрадованно откликнулся стрелок-радист Задорин. – А я уж подумал, нашёл и тебя осколок через смотровую щель. Вся башка в крови, лежишь, как мертвяк. Давай вываливайся наружу быстрее – каюк нашей коробочке. Бомбой «Юнкерс» угостил. Гусеница перебита, башню заклинило, чудом не загорелись. Отличной мишенью стал теперь наш танк для немцев. Командир высунулся из башни – так его сразу осколком и срезало. Насмерть.

– Померанцев где? Что с Азатом? – спросил Иван, задыхаясь от дыма. – Они живы?

– Вываливайся скорее, пока не вспыхнули! В любую секунду огонь доберётся до топливного бака!

Иван открыл люк, выполз из него на землю, успел глотнуть пару раз полной грудью, и собрался отползти подальше от танка, но не успел. Рядом разорвался снаряд…

…Очнулся он уже в санитарной машине. Грузовик, натужно урча и подпрыгивая на ухабах, тащился по просёлочной дороге. Кузов был полностью устелен ранеными.

Иван сразу вспомнил, что с ним произошло.

«Андрей! Что с ним? – мелькнула мысль о Задорине. – Успел выбраться или остался в танке? Что с Померанцевым и Гинутдиновым? Живы ли»?

Он медленно повернул голову сначала в одну сторону, потом в другую, пытаясь взглядом отыскать среди раненых хотя бы одно знакомое лицо. Никого из членов экипажа среди них не оказалось.

«Что со мной?» – подумал Иван, когда вдруг почувствовал боль в ушах. Кроме пульсирующей боли в ушах слышалось непрерывное попискивание, будто рядом билась в отчаянии попавшая в мышеловку мышь. Попробовал по очереди пошевелить конечностями – они к величайшей радости повиновались ему. Правда, левая нога выше колена отозвалась резкой пронзительной болью, а в правом плече забилась горячими толчками кровь. Иван скосил глаза вдоль тела и увидел толстый слой окровавленных бинтов на бедре.

– Очнулся, слава богу, – послышался знакомый голос позади.

Иван попытался повернуть голову назад, чтобы взглянуть на говорившего человека, но резкая боль не позволила ему сделать этого. Он непроизвольно вскрикнул.

– Лежи Ярошенко, лежи не шевелись, – тяжёлая заскорузлая рука легла ему на забинтованную голову. – Это я, Померанцев Игнат.

– Авдеич, – радостно произнёс Иван. – Куда мы едем?

– В полевой госпиталь, – невесело отозвался пожилой заряжающий. – Куда же ещё мы можем ехать в таком состоянии?

– Как наши? – спросил Иван, спустя некоторое время. – Где они?

– Вдвоём мы с тобой остались, Ваня, – печальным голосом выдавил из себя Померанцев и немного передвинулся по днищу кузова, чтобы Иван мог сбоку видеть его лицо.

– Как…вдвоём? – переспросил Иван. До него не сразу дошёл смысл слов Игната Померанцева. – Пересадили на другой танк?

– В другой мир они перешли, Ваня. Нет больше ни Андрюши, ни Азата. И Чудинову ты больше никогда уже ничего не докажешь…

– Как их убило? – хриплым голосом спросил Иван.

Игнат ответил не сразу. Вероятно, он восстанавливал в памяти ушедший бой по минутам, чтобы ничего не упустить и рассказать всё то, что видел собственными глазами.

– Когда «Юнкерс» положил бомбу и танк наш умолк, командир решил осмотреться, что к чему. Долго возился с люком, пока смог открыть. А как открыл – его тут же сразило осколком. Я вытащил Чудинова, положил в воронку рядом с танком, а сам отполз в небольшой овражек неподалёку. Стал ждать, когда вы появитесь, чтобы прикрыть в случае чего. Азат спрыгнул удачно, успел вовремя укрыться за гусеницей – вслед за ним очередь автоматная брызнула. Он тебя должен был вытаскивать. К этому времени из дымов выскочила небольшая группа уцелевших немецких танкистов. Они бежали прямо на нас. Задорин был ещё в танке, срезал их из пулемёта. Через пару минут я увидел тебя и Задорина. Он успел вылезти. И Азат в это время тебя заметил, из-под танка выполз следом за тобой. Тут вас всех и накрыло одним снарядом.

Померанцев умолк. Рядом с Иваном застонал раненый, потом стал бредить, громко выкрикивая отдельные слова.

– А ты как со мной оказался? – спросил Иван.

– Когда разорвался этот проклятый снаряд, я, грешным делом, подумал, что всех вас поубивало. Лежал в овражке и ждал, когда стрельба немного утихнет. Потом пополз, чтобы забрать оружие и сумку командира. У меня в магазине оставалось совсем мало патронов. Задорин и Гинутдинов были мертвы, а ты оказался жив. Я и потащил тебя в овражек. А тут, откуда ни возьмись, немецкая пехота поперла на хутор вслед за танками. Заметили нас тобой. Пальнули. Я тебя успел столкнуть в овражек, а сам словил две пули. Одну – в руку, другую – в ногу. Слава богу, кости не задели. Обе навылет прошли. Распластался я, прикинулся убитым. Немцы мимо прошли. Потом перевязал себя, тебе ногу перетянул. Крови ты потерял много, потому и очнулся только сейчас.

– Что было потом?

– Часа полтора пролежали мы с тобой в овражке. Ты в себя не приходил, всё время бредил, звал какую-то Тоню. С тобой я уже не мог уйти, и в одиночку ходок из меня получился никудышный. Так и лежали рядышком. Потом наши вдруг окрысились, в контратаку пошли. Отбросили немцев от хутора, тут же санитаров выслали с машиной. Подобрали нас. Едем вот на сортировку. Километров пять осталось. Там у нас железяки немецкие повытаскивают и развезут по тыловым госпиталям. Меня, думаю, поближе к передовой оставят, а тебя дальше отправят. Тяжёлое твоё ранение. Контузия, как-никак, ногу разворотило шибко и плечо порезало. Месяца два-три проваляешься на койке.

– Спасибо, Авдеич, – тихо произнёс Иван. – Ты мне жизнь спас.

– Ты, Ваня, молчи лучше, – сказал Померанцев. – Тебе нельзя много говорить. Узнал, что хотел, и ладно. В госпитале успеешь ещё наговориться.

Весь оставшийся путь прошёл, как в тумане. Иван то впадал в забытье, и перед глазами тотчас вставало улыбающееся лицо Тони, то вновь приходил в себя и видел озабоченный взгляд Авдеича.

Машина остановилась у приземистого навеса с дощатой крышей. Вместо стен по бокам был натянут брезент. Это и был полевой госпиталь, возведённый наспех. Вокруг него стояли машины и подводы с ранеными, сновали санитары с носилками. Тут же располагалась прачечная, на которой трудились пятёрка женщин среднего возраста. В их распоряжении были два пожилых солдата, которые таскали из ручья воду в вёдрах и выносили помои. На натянутых между деревьями множественных верёвках были развешаны выстиранные простыни, халаты, полотенца, бинты и разное тряпьё.

– Большое тут хозяйство, – удивлённо проговорил Игнат Померанцев, обратив свои слова неизвестно к кому.

К их машине подошли четыре солдата-санитара, открыли задний борт, приставили деревянный трап. Двое поднялись в кузов, двое остались внизу с носилками.

– С прибытием, мужики, – выговорил один из них, стараясь придать голосу бодрый тон. – Из Вологодской волости есть кто?

Никто из раненых ему не ответил, и он замолчал.

Санитары сделали четыре ходки, прежде чем Иван оказался у них на носилках. Они подняли носилки и понесли под навес. Померанцев, опираясь на палку, попытался проследовать за ними.

– Тебе там делать нечего, – хмуро сказал один из санитаров. – Этого сейчас будут резать, а ты дожидайся своей очереди вон там.

Игнат посмотрел в том направлении, куда показал кивком головы санитар и увидел большую группу раненых, расположившихся прямо на земле.

– Я дождусь тебя, Ваня, – громко произнёс он вдогонку и поковылял к легкораненым.

А машины с ранеными всё прибывали и прибывали…

Ивана прооперировали и отправили в Тамбов. Игнат Померанцев остался долечиваться в прифронтовом госпитале, расположенном в десяти километрах от полевого госпиталя. Василия Бородина похоронили в этот же день в братской могиле на краю хутора Калинин.

Глава 27

Над железнодорожной станцией опустилась ночь. Потемнели окна в общежитии, его обитатели поочерёдно погасили тусклые лампочки и улеглись спать. Светилось лишь одно окно в конце коридора, да два фонаря бросали матовый свет на деревянный тротуар, ведущий к входным дверям. Моросил, не переставая, мелкий и нудный осенний дождь. На улице было слякотно и мерзко.

Василиса вернулась из поездки, сдала документы и не спеша шагала к общежитию. Судя по тёмному окну в комнате, девчата уже видели первые сны. С того дня, когда Нинка Кувалдина ушла на фронт и освободила койко-место, к ним никого не подселили. В комнате они жили пока втроём.

«Завтра отсыпной, надо выкроить время и навестить маму, – подумала она устало. – А то давненько я её не навещала. Переживает мамуля за меня, как всегда, да и коротать дни в четырёх стенах в полном одиночестве совсем не весело. Явно соскучилась. А я, чёрствая и бессовестная дочь, всё свободное время проводила на свиданиях».

Василиса грустно улыбнулась своим мыслям и вспомнила последнее свидание с Василием Суворовым. Капитан-артиллерист после излечения в госпитале возвращался на фронт. Было это неделю назад, а его печальные глаза всё ещё всплывают в её памяти…

…В день отправки на фронт капитан встретил её на станции, когда она вернулась из очередной поездки.

– Ну, вот, Василиса, настал тот день, которого я так не хотел, – сказал Василий, взяв её за руку. – Время пролетело, как один миг.

– К сожалению, нам не дано управлять этим временем, – ответила она нарочито будничным голосом, пытаясь не выдать упадочного настроения. Через несколько часов им предстояло расстаться.

– Да, повернуть время вспять ещё никому не удавалось, – согласился Василий. – Вернуть его назад – то же самое, что пытаться вытащить на небосклон закатившееся солнце.

Оба они несколько секунд внимательно смотрели друг другу в глаза. Затем, не проронив ни слов, взявшись за руки, направились по широкой тропинке вдоль подножия горы. Знакомым маршрутом они пошли в последний раз. Тропинка уводила в небольшой лесочек, в котором всегда было безлюдно и тихо. А осенью ещё и красиво. Василию с первого раза понравилось это место с видом на реку.

Когда они дошли до края лесочка, Василий поднял с земли три палых листа разной окраски и сказал:

– Если бы я стал вдруг волшебником и смог превратить эти листья в драгоценные пластины, я использовал бы их в качестве наград. Вот этим медным узором я наградил бы врача, который направил меня в этот город. Бронзовый лист я вручил бы твоей подруге, за то, что она свела нас с тобой. А вот этот, золотой, – Василий крутанул ярко-желтый лист за хвостик, – я приколол бы на лацкан твоего жакета.

– Мне-то за что? – грустно улыбнулась Василиса, поразившись воображению Василия.

– За то прекрасное и неповторимое время, которое я провёл с тобой. За то, что зажгла огонь любви в моём сердце.

– Спасибо, – промолвила Василиса в смущении и крепко сжала руку капитана.

Василия выписали из госпиталя утром, а вечером ему предстояло отбыть в свою часть на фронт. Напоследок им обоим повезло: выписка произошла в тот день, когда у Василисы выпал отсыпной после поездки.

Лицо капитана было озабочено, брови сдвинулись к переносице, он о чём-то напряжённо размышлял.

– О чём задумался? – тихо спросила Василиса.

– О том, Василиса прекрасная, что уже завтра каждый из нас пойдёт своей дорогой. И не ты, и не я не можем знать, куда она нас заведёт.

– Не хочу говорить о грустном.

– Я тоже не хочу, да в сердце помимо моей воли пробирается непрошенная тоска, – проговорил Василий. – Мне кажется, теперь я и воевать буду иначе.

– Иначе – это как?

– С постоянной мыслью о тебе…

– Это плохо, – сказала Василиса сурово.

– Почему?

– Потому что на фронте посторонние мысли могут сослужить злую шутку.

– Видишь ли, – Василий на секунду задумался, – когда идёт бой – посторонним мыслям нет места. Они приходят в голову лишь после боя, в минуты полной тишины. Или хотя бы временного затишья. И когда я мысленно побуду с тобой, мои действия будут более взвешенными. Не столь беспечными, как прежде.

– Не буду спорить с тобой, Вася. Тебе лучше знать. Зато я знаю другое, – Василиса повернулась к нему лицом, встала на цыпочки, заглянула в глаза. – Куда бы не повели нас стёжки-дорожки – мы теперь всегда будем вместе. Одним целым. Если не в реальности, то хотя бы в мыслях.

– Какая ты у меня… – дрогнувшим голосом произнёс Василий и привлёк её к себе, поцеловал.

Потом они ушли на берег реки, долго прогуливались вдоль берега и часто останавливались, чтобы поцеловаться.

Вечером капитан Суворов уехал на фронт, а она проплакала всю ночь…

…Василиса дошла до дверей общежития, остановилась под навесом, посмотрела в направлении мерцающего фонаря. Дождь не только не утихал, а припустил ещё сильнее.

«Надо же, как разошёлся, – с недовольством отметила она про себя. – Третий день подряд не унимается. Наверно, всю ночь будет ещё лить, не переставая. Хоть бы утром прекратился, чтобы к маме сходить посуху».

      Василиса сняла плащ, стряхнула с него воду, затем снова надела и зашла в здание.

Девчата спали крепко и даже не пробудились от скрипа входной двери в комнату. Не зажигая свет, Василиса наощупь осторожно пробралась к своей кровати, разделась, улеглась в постель. Мысли вновь вернулись к Василию…

… Она познакомилась с ним два месяца назад. За две недели до этого Василиса случайно повстречала на станции Феню, с которой свела её судьба на лесоповале. Они обнялись, разговорились. Феня полгода, как перебралась в город, работала санитаркой в госпитале. Она-то и уговорила Василису выступить с концертом перед ранеными.

– Ты знаешь, Васска, как они слушают нас! – взахлёб рассказывала Феня. – Пожилые мужики даже плачут – так берут за душу наши песни! Дом вспоминают, наверно, жен да матерей своих, потому и плачут. Только вот, к сожалению, мало у нас артистов, разнообразие нужно. Мои песни поднадоели им. Пою по пятому кругу. Нужен новичок и свежие песни.

– Времени у меня совсем нет, – не соглашалась Василиса. – Постоянно в поездках. Если и выпадет несколько свободных часиков – бегу сразу к маме. Она ведь у меня в одиночестве пребывает.

Феня не сдавалась и решилась на шантаж.

– А у меня сын четырёхлетний на руках! И что? Сейчас война, подруга. Вокруг не найдётся ни одного человека, у которого не было бы проблем. Представь, каково раненым, которые остались без рук, без ног, или лишились зрения? Каково им лежать с тяжёлыми мыслями в голове? Для них твоя песня будет отдушиной, самым лучшим лекарством. Ты можешь это понять? Неужели твоё сердце и душа стали такими чёрствым, что чужое горе тебя больше не трогает?

– Ну, ладно, уговорила, – согласилась Васса. – Когда?

– В любой день, как будешь свободна. Гитара в госпитале имеется.

Свободное время появилось лишь через две недели. Если бы в диспетчерской не зашёл случайный разговор о раненых, она и не вспомнила бы, наверно, о своём обещании подруге.

«Васска! Как же ты могла забыть?! Как тебе не стыдно?!» – поругала она себя. – Ты ведь слово дала Фенечке».

Через час она помчалась в госпиталь.

Тот концерт был представлен вдвоём с Феней. Несмотря на то, что самодеятельных артистов в этот день было только двое, палата заполнилась ранеными до отказа. Они расположились где только можно: на принесённых стульях и табуретах, на кроватях, на подоконниках и даже на полу. Их лица в нетерпеливом ожидании были устремлены на импровизированную сцену. Среди собравшихся зрителей Василиса увидела несколько человек с полностью забинтованными лицами. Лишённые зрения раненые пришли слушать.

«Права Феня, – с жалостью подумала Василиса. – Этим людям действительно не важно, какую я песню исполню для них. Песня им нужна, чтобы на какое-то время забыть о войне и болях, отвлечься от тягостных и нескончаемых дум, поверить в полное выздоровление».

Пока Феня солировала под аккомпанемент пожилого гармониста из числа выздоравливающих, Василиса с неподдельным интересом обводила взглядом раненых.

Внезапно она натолкнулась на пронзительный взор светловолосого парня на костылях. Это был блондин чуть выше среднего роста со слегка вьющимися густыми волосами. Большая голова на крепкой шее с ярко-голубыми глазами и нежным румянцем на щеках словно сошла со страницы детской сказки про русских богатырей. Хорошо слаженная фигура и медлительность в движениях придавала ему мужественную красоту. Он стоял в проёме дверей и не сводил с неё глаз. Василиса, не понимая отчего, вдруг смутилась и поспешно отвела взгляд. Её сердце неожиданно дрогнуло и учащённо забилось.

«Что это со мной? – удивилась она. – Испугалась публики? Разволновалась? Или тут что-то другое?»

Феня в этот момент перешла к предпоследнему куплету. Следующую песню предстояло исполнять ей, Василисе. Она постаралась успокоиться и глубоко вздохнула. Это помогло. Сердце забилось тише и ровнее. Но в следующий момент она вновь почувствовала на себе жгучий взгляд. Василиса не удержалась и повернула голову к дверям. Парень по-прежнему сверлил её взглядом и подкупающе улыбался. Глаза парня были ярко-голубые, будто в них отражались маленькие кусочки небесной синевы, а улыбка казалась располагающей и доброжелательной. Можно было подумать, будто он собирался поднять руку вверх и жестом поприветствовать её, как давнюю знакомую. Только сделать это ему мешали костыли.

Сердце Василисы опять заходилось в груди и успокоилось лишь тогда, когда в её руках появилась гитара.

Она пела без малого час и исполнила, казалось, весь свой репертуар. Ей долго аплодировали, просили спеть ещё что-нибудь. Растроганная такой наградой, Василиса не смогла отказать и решилась исполнить несколько украинских песен, чем вызвала ещё более бурные овации. Раненые громко хлопали в ладоши, некоторые из них надсадно кричали «браво»!

Феня попросила Василису откланяться, а сама объявила, что выступление закончено. Они вместе направились к выходу. Парня с костылями в дверях уже не было, он куда-то незаметно исчез. Сюрприз, однако, ждал Василису в конце коридора. Белокурый «друг», как она мысленно окрестила парня, шагнул ей навстречу и выпалил:

– Давайте знакомиться!

И тут же, не давая Василисе опомниться, быстро переложил костыль под левое плечо и протянул руку.

– Василий, – изрёк он весело и непринуждённо. – По фамилии Суворов.

Василиса поймала себя на том, что не в состоянии противиться этому самоуверенному парню. Он почему-то не показался ей нахалом, хотя разыгранную им сценку нельзя было назвать благопристойной. Добрая улыбка, словно магнит, притягивала её к нему, завораживала. Рука Василисы, словно сама по себе, без промедления утонула в большой и сильной ладони парня.

– Василиса, – ответила она и почувствовала, как загорелись щёки.

Они смотрели друг на друга и молчали.

– Ладно, Васса, я пошла, – сказала Феня, всё это время стоявшая в стороне и наблюдавшая за происходящим. На её лице расплылась лукавая улыбка. – У меня дел невпроворот. Вернёшься из поездки – забегай, не забывай подругу. Споём ещё для наших героев. Пока-пока.

Феня ушла по своим делам, а они с парнем некоторое время продолжали нелепо стоять друг против друга, не разжимая рукопожатия.

– Не верю своим ушам, – проговорил Василий после затянувшейся паузы и, наконец, высвободил руку Василисы. – Василиса! Какое красивое имя. А ещё красивее сочетание имён: Василий и Василиса. Это же определённо судьба нас свела.

– Вы всегда такой беспардонный? – спросила Василиса, вложив в интонацию голоса нотку недовольства.

– Не беспардонный, а смелый, – поправил Василий. – Это большая разница.

– Что же вы хотите от меня, Василий… простите, как ваша фамилия?

– И я, и три моих брата, и отец с матерью носим фамилию Суворовы, – весело сообщил парень и поспешил ответить на первый вопрос.

– От вас я хочу потребовать безоговорочного свидания.

– Даже так? – Василисе сделалось весело, она рассмеялась. – Не слишком ли вы самоуверенны, товарищ Суворов?

– Никак нет, товарищ Василиса… как, кстати, ваша, фамилия?

Василису подмывало ответить парню какой-нибудь дерзостью, но ничего подходящего в голову в этот момент не пришло. Она ограничилась простым вопросом:

– Это очень важно для вас?

– Архиважно!

– И что вы будете делать с моей фамилией, когда я вам её назову?

Василий был из тех лихих и целеустремлённых парней, которые за словом в карман не полезут в любой ситуации и пойдут к своей цели напролом. Он быстро нашёлся, что ответить.

– Если вы назовёте фамилию, а при этом ещё и сообщите свой адрес, я непременно напишу вам письмо, – просиял Василий Суворов. – С объяснением в любви с первого взгляда, естественно.

– Ну, вот что, Василий Суворов, – сказала Василиса, сделав серьёзное выражение лица. – Пошутили и будет. Извините, я спешу.

– Простите меня за нахальство, Василиса, но я вовсе не хотел вас обидеть, – почувствовав, что переборщил в словесном поединке, извиняющимся тоном произнёс Василий. – Вы мне действительно очень понравились… с первого взгляда.

– Ничего, товарищ Суворов, завтра ваш глаз замылят лица других девушек, и всё пройдёт, – сухо ответила Василиса. – Вы просто давно не общались с противоположным полом. Но здесь я вам не помощник.

Сказала и решительно шагнула мимо Василия.

По дороге домой она несколько раз возвращалась к разговору с белокурым парнем.

«Зачем я так поступила? – задалась Василиса вопросом и начала размышлять. – Можно было и помягче высказаться. Ответить шуткой, например. Парень ведь извинился за грубость. Погоди, какая грубость? Что такого он тебе наговорил? Нахамил? Нет. Хватал тебя за руку, говорил пошлости? Тоже нет. Тогда чего ты разозлилась на него? Ага, понятно. Ты увидела его глаза, твоё сердце затрепетало, ты сразу испугалась, что парень может нарушить твой покой. Верно? Вон он какой красивый и шустрый. Ты просто не сможешь устоять перед его обаянием, перед его натиском. Он с легкостью сорвёт лепесток твоей девичей чести и уедет. Война ему всё спишет. А тебе? Что останется тебе взамен? Слёзы и сопли? Точно. Ты не хочешь этого, потому что считаешь себя очень правильной, ждёшь принца, а сама до сих пор не знаешь, каким он должен быть, это самый принц. Что если Василий Суворов и есть твой принц? Может, это и есть любовь с первого взгляда? Почему бы и нет? Если это не так, то отчего вдруг затрепетало твоё сердце, а кровь разрумянила лицо?»

Вечером того дня Василиса долго не смыкала глаз и всё думала, думала… Перед глазами стояло лицо Василия Суворова с доброй очаровательной улыбкой, а она корила себя за поступок.

На следующее утро беспокойная работа всецело поглотила её. Она приняла грузовой поезд и отправилась с ним в дальнюю поездку. За ним последовал второй поезд, потом третий, четвёртый…

Небольшая передышка наступила лишь через две недели. Василиса собиралась сходить на Стрелку и навестить мать. Каково же было её удивление, когда на лавочке у дверей общежития она увидела мужчину в военной форме. Василиса сразу узнала Василия Суворова. На коленях у него лежал большой букет цветов.

Василиса опешила от неожиданности. Реакция её была мгновенной: сердце, будто загнанная в клетку птица, забилось в груди, кровь прилила к лицу, затуманив на какое-то время рассудок. Ноги сделались ватными и перестали слушаться. Она обомлела и остановилась, не доходя до скамейки. На гимнастёрке Суворова были погоны капитана, грудь украшали два ордена и три медали.

Капитан поднялся со скамейки, взял трость и, прихрамывая, сделал несколько шагов навстречу Василисе.

– Вы? – выдохнула из себя Василиса.

– Я, – с некоторым волнением в голосе ответил он.

– Что вы здесь делаете?

– Вас дожидаюсь.

– И как давно?

– Со вчерашнего дня пошла третья неделя, – два кусочка неба в глазах Суворова озорно дрогнули и засияли ещё ярче, губы разошлись в радостной улыбке.

– Как вы узнали, что я вернулась из поездки? – спросила растерянно Василиса, не в силах сдвинуться с места.

– Провёл рекогносцировку на местности, выражаясь военным языком, – смеясь, доложил капитан.

– А вы всегда так… разговариваете с девушками?

– Как?

– Насмешливо. Кривляетесь, козыряете остроумием, ёрничаете, – с вызовом сказала Василиса.

Василий вспыхнул, на щеках проступил едва заметный румянец.

– Это вам, – протянул он букет вместо ответа.

– Спасибо, – поблагодарила Василиса. Заметив смущение на лице капитана, она вдруг почувствовала в себе некоторую уверенность, хотя сердце всё ещё продолжало загнанно толкаться в груди.

– Так вы не ответили на мой вопрос, товарищ Суворов, – обратилась она к нему после непродолжительной паузы.

– Вы своих знакомых тоже называете по фамилии и с непременной приставкой «товарищ»?

– Нет, – улыбнулась Василиса. – Такой официальностью удостоились только вы. В противовес вашему остроумию.

– Я пытаюсь вылезти из своей гимнастёрки наружу только при общении с вами. Чтобы понравиться. Но, по всему видать, у меня это плохо получается, – виновато произнёс Василий. – Постараюсь исправиться.

– Хочется верить, Василий, что вы не разочаруете меня, – окончательно совладав с собой, с напускной назидательностью сказала Василиса. – Ну, и какие ваши дальнейшие планы? Вы ведь наверняка строили их до встречи со мной? Излагайте.

– Можно побродить по парку. Очень хороший парк, зелёный, – не совсем уверенно предложил капитан. – Можно сходить в кино.

Василиса почувствовала эту неуверенность в голосе и поняла, что длительные прогулки для него, вероятно, даются с трудом. Признание в этом для него было равносильно смерти.

– Нет, Василий, давайте сегодня командовать вами буду я, – тоном, не терпящим возражений, проговорила она. – Я только что вернулась из поездки. Двое суток провела на тормозной площадке вагона. Устала и мне не до прогулок. Нужно привести себя в порядок и немного отдохнуть. А потом я должна навестить свою маму.

– Вы выдворяете меня? – насторожённо спросил Суворов.

– Вовсе нет, я приглашаю вас в гости ненадолго. Попьём чайку, поговорим о жизни. Идёт? – предложила она, призывно обжигая Василия озорным взглядом.

– Идёт! – обрадовался капитан и с благодарностью посмотрел в глаза Василисы. Такое предложение было для него высшей наградой.

Девчата были на работе, они с Василием в комнате были одни. Разливая чай, Василиса спросила:

– Можно узнать подробности вашей рекогносцировки?

– Конечно. У мен нет никаких секретов от вас, – Василий кашлянул в кулак, будто проверяя свою готовность признаться, как он сначала выпытал у Фени место работы подруги, а потом посетил диспетчера станции и долго упрашивал тучную особу сообщить дату возвращения своей возлюбленной.

– Хотя, впрочем, можете и не рассказывать ничего, – Василиса придвинула Василию блюдечко с наколотым мелкими кусочками рафинадом. – Несложно представить, как вы приставили пистолет сначала к виску Фени, затем точно также поступили с диспетчером станции и под страхом смерти выведали у них все секретные сведения.

– Примерно так, – громко рассмеялся Василий, оценив шутку собеседницы. – Только Феня, на мой взгляд, выдала тайну с большим удовольствием, а вот с диспетчером было намного сложнее. Дисциплина у вас строгая.

Они проговорили за столом больше часа, перейдя на «ты». Василий рассказал, что он коренной москвич. Мать и отец – военные врачи, оба находятся на фронте. Он перед войной закончил артиллеристское училище, воюет с первых дней нападения немцев на нашу страну. Сначала отступал почти от самой границы, потом двигался со своей батареей в обратном направлении. Насчёт братьев он присочинил. В семье Василий был единственным ребёнком.

Пока капитан рассказывал о себе, она внутренне готовилась к изложению собственной биографии. Боролась сама с собой.

«Если я расскажу, что мой отец находится в тюрьме, какова будет его реакция? – думала Василиса. – Испугается порочащей его связи? Возможно, уйдёт и не вернётся. Тогда я потеряю его навсегда. Потеряю парня, который заставил трепетать моё сердце. Но что будет, если я умолчу об отце? Лучше или хуже для меня? Чем это может обернуться? Нет, нужно рассказать всю правду. Рано или поздно она всплывёт. Вот тогда-то расставание будет болезненным».

И Василиса не стала ничего скрывать. Изложила свою биографию без прикрас. Рассказала, как их раскулачили, как они с братом побирались в голодный год, как по ложному обвинению арестовали отца, как после этого ей не разрешили поступать в финансовый техникум. А потом, с началом войны, нужда заставила отправиться в тайгу на лесоповал. Излагала со всеми подробностями, а сама внимательно наблюдала за реакцией Василия.

– Ну, а главное обстоятельство, которое ограничивает мои права и свободу – это отсутствие паспорта. Без согласия НКВД дорога в загс для меня закрыта, – грустно усмехнувшись, сообщила она напоследок. – Вот такие дела, товарищ капитан. Поэтому, делайте для себя выводы.

– Какие выводы? – искренне удивился Суворов.

– Как, какие? Разве связь с дочерью врага народа не может испортить вам карьеру офицера? Может, не стоит завязывать накрепко узел со мной? Чтобы потом не рубить его с кровью? Как?

– Всё, что ты сейчас рассказала – никак не может повлиять на моё отношение к тебе. Я впервые встретил девушку, которая вызвала во мне бурю эмоций. Девушку, образ которой я представлял в своих мыслях задолго до встречи с тобой. Когда я увидел тебя – сразу понял, что ты не такая, как другие, – взволнованным голосом произнёс капитан.

– И какая же?

Василий задумался на секунду, потом раздумчиво сказал:

– Исключительная, наверно. Таких сейчас днём с огнём не сыскать.

– Нафталиновая, – рассмеялась Василиса. – Так меня охарактеризовала одна из моих подруг.

– Почему нафталиновая? – поинтересовался Суворов, в недоумении приподняв брови.

– Потому что вредная моль за двадцать один год не поела мои моральные устои.

– Ах, вот как! – воскликнул капитан. – Подходящее слово подобрала твоя подруга. А вот меня отец назвал однажды изабелловым упрямцем.

– Каким-каким? – рот Василисы остался приоткрытым от удивления. Она никогда не слышала такого слова.

– Масть у коней есть такая – изжелта-белесоватая, при абсолютно белом хвосте и гриве. И с голубыми глазами. Кони этой масти очень норовистые. А я упрямым рос. Отец однажды рассердился и заклеймил меня, как непослушного коня.

– А сейчас ты… упрямый?

– Скорее – да, чем – нет, – немного задумавшись, ответил Суворов. – Отец учил меня добиваться цели в жизни самостоятельно. Без определённого упрямства реализовать мечту невозможно.

– И какова твоя мечта? – с улыбкой поинтересовалась Василиса.       – Моя мечта уже сбылась. Я встретил девушку – красивую, умную, непорочную, – капитан взял Василису за руку и крепко сжал. – Такую, о какой мечтал все годы. И вывод у меня один: я не ошибся в своём выборе.

Он в одно мгновенье привлёк к себе Василису и прильнул губами к её плотно сжатому рту. Василиса ощутила их жар и замотала головой, однако Василий держал её крепко и не отрывал губ. Его глаза были так близко, что Василиса смогла разглядеть в них кроме яркой синевы ещё и необузданную решительность. Незнакомая ей до этой минуты трепетная и сладостная волна от близости с мужчиной прошла по всему телу.

Долгий поцелуй длился до тех пор, пока Василиса не почувствовала руку капитана на своей груди. Его пальцы ухватились за пуговицу на блузке, потянули из петли. Василиса сразу словно отрезвела. Опомнившись, она упёрлась руками в грудь Василия и сумела оттолкнуть его от себя.

– А вот этого, товарищ капитан, тебе делать непозволительно, – судорожно глотнув воздуха, сказала Василиса строго. – Напрасно ты подумал, что все женские крепости капитулируют одинаково. Остались ещё и такие, которые не открывают ворот неприятелю при первом стремительном штурме. Для того, чтобы заветные врата распахнулись, требуется длительное время дипломатических переговоров. Ясно, голубчик изабелловый? – Василиса громко рассмеялась.

Суворов тяжело дышал, смотрел на Василису исподлобья, пока ещё не совсем понимая, о каких воротах она ему говорит. Когда, наконец, до него дошёл смысл услышанных слов, он сказал в своё оправдание:

– Ты не так меня поняла. Я очень хорошо отношусь к тебе и не собирался вершить гадости. Это правда.

– Тогда объясни, что это было?

– Просто нестерпимо захотелось тебя поцеловать.

– Понятно. А если бы я не запротестовала, ты также просто уложил бы меня в постель. Не так ли?

– Несомненно. Лгать не приучен.

– И это не было бы гадостью с твоей стороны, – насмешливо произнесла Василиса и в упор взглянула на капитана. Тот встретил её взгляд спокойно, будто ожидал заранее её осуждение. Смотрел, молчал и ждал дальнейших слов.

– Если ты не понял, Вася, – могу напомнить: я ведь девушка нафталиновая. Мне нужен не самец, а любящий и любимый мною мужчина. Человек, с которым я бы связала свою судьбу до самого креста на могильном холмике. И прежде чем оказаться в объятиях мужчины, я должна быть точно уверена, что он не обманщик и не предатель, – Василиса говорила негромко, чуть глуховатым голосом, не сводя глаз с лица Суворова. – Чтобы узнать человека ближе – нужно время. Пойми меня правильно: я хочу простого бабьего счастья. Чтобы была свадьба, после которой народились бы законные детки. Чтобы я с утра до вечера чувствовала любовь и верность мужа, его заботу о семье. А я взамен буду ласкать его так, как не сможет дарить ласки ни одна посторонняя женщина.

Василий слушал её и смотрел потухшими глазами. Затем поднялся из-за стола, взял трость и, опёршись о её, сказал:

– Разве я против того, что ты сейчас наговорила? Да я двумя руками «за». Только сейчас идёт война и красивой сказке не суждено сбыться. Поэтому я покидаю тебя. Прощай… нафталиновая женщина. До встречи после войны. Я не отказываюсь от тебя и обязательно разыщу после победы. Ты только дождись, не наделай глупостей.

Капитан надел фуражку и, припадая на левую ногу, направился к выходу. Василиса стояла, как замороженная, не в состоянии что-либо произнести. Она не ожидала такого поворота событий и готова была броситься вслед, схватить его за рукав, потянуть назад к столу, усадить и признаться, что он ей не безразличен, что она…

Что ещё она сказала бы ему – так иосталось незаконченной мыслью. Вызывающим хлопком выстрелила в тишине закрывшееся за капитаном дверь. В комнате наступило безмолвие.

Ещё не поздно было догнать гостя, но Василиса не стала этого делать. Она продолжала стоять посреди комнаты с тайной надеждой, что это всего лишь неудачная и жестокая шутка капитана. Он сейчас выйдет из общежития, пройдёт по тротуару несколько метров, а потом обернётся, весело помашет ей рукой и зашагает обратно. С этой наивной мыслью она подошла к окну и провожала Василия долгим взглядом до той поры, пока его фигура не скрылась за деревьями.

«Теперь точно не вернётся. Что же я опять сотворила? – в смятении подумала она. – Птица счастья была у меня в руках, а я по собственной глупости сама её выпустила. Ну, не дура ли? Почему я последнее время поступаю так, что позднее приходится сожалеть»?

Василиса почувствовала, как от обиды и бессилия что-либо изменить на глазах выступили слёзы. Она утёрла их, а они выкатились вновь. Так, со слезами на глазах, Василиса переоделась и отправилась к матери. Там она повстречалась с сестрой Раисой и немного успокоилась. Рассказывать о встрече с капитаном не решилась.

Утром, приняв вагоны, она отправилась в очередную поездку…

      Всё это всплыло сейчас в памяти. Василиса лежала, устремив взор в темноте в невидимый потолок. Сон обрезало, как острым ножом. Вереница прошедших событий вновь поплыла перед глазами. Воспоминания вдруг остановились на крушении поезда, когда на крутом подъеме оторвалась хвостовая часть вагонов, гружёных каменным углем и коксом. Они покатились вниз, три вагона сошли с рельс и опрокинулись. Василису засыпало лавиной кокса…

… Васса, ты жива? – услышала она чей-то встревоженный голос, который доносился как будто издалека. Кто-то сильно тряс её за плечо. Она открыла глаза и увидела перед собой лицо тормозного кондуктора Тимофея Дробышева.

– Слава богу – жива! – на лице пожилого мужчины появилась радостная улыбка. – Мой вагон устоял на рельсах, а твой в самостоятельный полёт отправился.

Василиса повела взглядом по сторонам и обнаружила, что лежит на краю большой кучи кокса. Чуть поодаль были видны ещё две подобных кучи, рядом с которыми валялись перевёрнутые платформы.

В памяти тотчас всплыли последние секунды перед крушением.

– Вовремя я подоспел, – затараторил радостно Дробышев. – Да тебе и самой повезло здорово: платформа удачно опрокинулась, тебя засыпало лишь небольшим слоем. Рука твоя торчала из кучи. Окажись ты чуть ближе к рельсам – пиши пропало. Накрыло бы основной массой. Не успел бы я тогда тебя откопать, задохнулась бы ты, девка. Как пить дать, задохнулась. А так, считай, в рубашке родилась, жить дальше будешь.

Василиса приподнялась и села. Голова немного кружилась и чуточку побаливала. Других сильных болей в теле не чувствовалось. Саднили царапины на лице и ныло плечо, которым она ударилась о землю при падении.

– Что с машинистом? – спросила Василиса.

– А что с ним может случиться? Стахановцем окаянным! Вылез с паровозом на гору и сидит, наверняка, обхватив голову руками. Что ему ещё делать в таком случае? Сидеть и ждать своей участи, жадная его натура. Не в бега же подаваться? Скоро комиссия прибудет, с ней и НКВД нагрянет.

Василиса вспомнила, как Дробышев однажды ругался с машинистом, доказывая тому, что подъём на гору Благодать тяжёлый и цеплять лишние вагоны опасно. Их паровоз старый, маломощный, может не осилить подъём. Машинист только посмеивался и отмахивался, называя Дробышева перестраховщиком и трусом.

После этого разговора машинисту, однако, дважды удалось преодолеть крутой подъём. С трудом, надсадно и медленно, его паровоз выполз на гору. Последнее преодоление было две недели назад. А сегодня на подъеме сцепки не выдержали чрезмерной нагрузки и разошлись. Часть вагонов с каменным углем и коксом покатилась вниз, один из вагонов из-за большой скорости на повороте сошёл с рельсов и стал причиной опрокидывания последующих.

Василиса стояла на площадке открытого вагона и с ужасом наблюдала, как оторвавшиеся вагоны, набирая скорость несутся в обратном направлении. Потом произошёл резкий толчок, её швырнуло к стенке. В последний момент она успела ухватиться за стойку и устояла на ногах. В момент, когда площадка стала крениться, Василиса поняла, что нужно покинуть площадку, иначе будет поздно. Падающая платформа просто раздавит её своей тяжестью. Она с силой оттолкнулась ногами от площадки и прыгнула под откос. Приземлившись, вскочила и хотела отбежать подальше, но не успела. В одно мгновенье её настигла лавина кокса, высыпавшегося из открытого вагона. Тяжёлые комья ударили по голове, и она потеряла сознание.

– Вставай, Васса, идём наверх, – Дробышев подал руку, помогая Василисе встать на ноги, и они направились к паровозу. Василиса шла и периодически оглядывалась назад, поражаясь масштабу крушения.

– Затаскают теперь нас с вами дядя Тимоша, – с тревогой произнесла Василиса.

– Нам-то с тобой чего бояться? – стараясь приободрить Василису, задался вопросом пожилой кондуктор. – Мы действовали по инструкции, претензий к нам не должно быть. Это машинисту-стахановцу нужно переживать. С него будет основной спрос, ведь это он прицепил аж три лишних вагона против нормы. Говорил я ему, что порвём состав, а он плевал в мою сторону, не верил. Вот и наплевался, мать его в требуху! Теперь посадят дурака за ущерб.

Так совпало, но в день аварии в диспетчерскую службу заглянула Феня. Ей срочно потребовалось рассказать подруге о поведении Василия Суворова. После встречи с Василисой тот два дня, не вставая, провалялся на койке, отвернувшись к стене. А на третий день утром отправился к главврачу и потребовал, чтобы его выписали из госпиталя досрочно.

– Скажите, когда возвращается из поездки Васса Ярошенко? – спросила Феня, просунув голову в окошко диспетчерской службы.

– Ты ей кто? – недовольно поинтересовалась тучная женщина-диспетчер.

– Родственница, – без запинки соврала тертая в таких делах Феня. – На день рождения хочу её пригласить.

– Думаю, не скоро, – последовал неопределённый ответ.

– Что значит, «не скоро»? – возмутилась Феня.

– А то и значит, что слышала, – с раздражением произнесла диспетчер. – В аварию попала твоя родственница.

– Что с ней? Она… жива? – почти прошептала Феня от испуга.

– Не знаю. Туда комиссия выехала. Вот у неё и спросите, когда вернётся. – Женщина демонстративно закрыла окошечко перед носом Фени, давая понять, что разговор закончен.

Феня не могла долго задерживаться и поспешила в госпиталь. Через час ей предстояло заступить на дежурство.

Василису отпустили домой только на третьи сутки. Сперва на месте крушения от неё выпытывало все подробности своё начальство, потом допрашивал следователь из НКВД уже в Чусовом.

Василий встретил её на выходе из здания НКВД.

– Ты?! – вскрикнула она от изумления.

– Да, это опять я, – усмехнулся капитан совсем невесело. – Не смог усидеть на месте, когда узнал, что с тобой произошло.

– Кто тебе рассказал? – ещё больше поражаясь осведомлённости капитана, спросила Василиса.

– Подруга твоя, кто же ещё? Ну, а потом я последовал по цепочке событий. Так вот и очутился здесь.

– Ты не знаешь, как я рада видеть тебя, – волнуясь, произнесла Василиса. – Нет, ты даже не представляешь, как я мечтала увидеть тебя вновь.

– Правда? – не поверил капитан. – В прошлый раз мне показалось, что ты заклеймила меня своим презрением. Указала точное направление маршрута, по которому я должен пойти. Что вдруг поменялось?

– Пойдём отсюда поскорее, – прошептала Василиса. Ухватив Василия за руку, она потащила его за собой вниз по ступенькам. – По дороге всё расскажу. Ни минуты не могу больше оставаться в этом страшном здании. В нём моего отца допрашивали в тридцать седьмом году, теперь вот меня… Там чем-то дурным пахнет. Кажется, кровью…

– Ну, рассказывай, – не удержался Суворов, когда они отошли от здания милиции на приличное расстояние. – Что с тобой стряслось?

– Товарняк сошёл с рельсов, три вагона опрокинулись, меня коксом присыпало, – скороговоркой сказала Василиса и перевела дыхание от быстрой ходьбы. – Ой, что же я творю?! Тебе ведь трудно так быстро ходить, а я несусь, как угорелая. Давай, присядем где-нибудь, передохнём немного.

Они дошагали до ближайшей скамейки и чинно приземлились, выдерживая расстояние друг от друга.

– Не пугает моя физиономия? – спросила Василиса.

– Ничуть. Почему ты об этом спрашиваешь?

– Ну, как же? Не лицо, а паутина ужаса от царапин. Мужчин обычно отталкивают некрасивые лица женщин.

– Твоё лицо прекрасно, и никакие царапины не смогут испортить его привлекательность.

– Не ожидала, что ты способен на лесть, капитан, – с улыбкой заметила Василиса. – Что ж, мне приятно слышать от тебя такие слова.

– Давай отбросим в сторону все комплименты, – сухо произнёс Василий. – Ты пострадала в аварии. С тобой всё нормально? Руки, ноги, рёбра – целы? Моя помощь требуется? Только скажи по-честному, пожалуйста, без лишней скромности.

– Конечно требуется, – ответила Василиса с серьёзным выражением лица.

– Говори, какая? – с готовностью отозвался Суворов.

– Моральная, – рассмеялась Василиса. – Душу мне надо вылечить, потому как терзается она от разлуки с тобой.

– Неужели ты меня простила? – удивился Суворов.

– Да. Но и я вела себя не самым лучшим образом.

– Нет, Василиса, ты поступила абсолютно правильно. Вовремя поставила меня на место. Благодаря тебе я впервые в жизни всерьёз задумался об отношениях мужчины и женщины.

– И к какому выводу ты пришёл?

– Я понял, что совершенно одинаковых отношений между мужчиной и женщиной не может быть никогда. Их невозможно скопировать даже с чьей-либо самой счастливой пары. Произносить одинаковые слова, копировать действия и поступки. Шаблона на любовь не существует. Каждый человек индивидуален. И ты права: если двое надумают быть вместе – нужно определённое время для составления своей особой формулы общения, отличной от других. Иначе можно наломать дров.

– И?

– Мы могли бы встречаться, чтобы убедиться в искренности наших чувств?

Василиса помедлила с ответом, затем промолвила:

– Я сама хотела высказать такое предложение. Поэтому и мечтала о нашей встрече.

– В таком случае, мир? – капитан протянул руку.

– Мир.

– Значит, встаём? Пошли гулять?

– Пошли.

Они не выбирали маршрута, а шагали, куда глаза глядят. Им было всё равно, куда несли их ноги. На сердце у обоих была безмерная радость.

По дороге Суворов рассказал, как мучился всё это время, переживал, проклиная себя за бестактность. Как ходил к главврачу с требованием о досрочной выписке из госпиталя. Спорил с ним, ругался и скандалил. А потом, получив отказ, долго негодовал, бесцельно шатался по коридору, пока не наткнулся на перепуганную Феню. Она сообщила о крушении поезда, а он сразу сбежал из госпиталя, направился прямо на вокзал. Рассказал, как с ним не захотели говорить, назвали его посторонним лицом, и он чуть не разбил окошко диспетчерской службы, когда оно закрылось у него перед носом. Потом он немного остыл, отыскал начальника станции и уже тот по секрету сообщил, где может находиться Василиса.

– Вот так я и нашёл тебя, – счастливо улыбаясь, закончил Суворов.

– А я обомлела, когда увидела тебя, – заглянув в лицо капитана, призналась Василиса. – Подумала, что тебя тоже вызвали в эту контору и сильно испугалась.

– Я же военный, офицер, – рассмеялся Василий. – Меня могут вызвать, разве что, в комендатуру или в военкомат. В НКВД мне делать нечего.

– Ну, мало ли что? Всякое бывает…

– Вообще-то, ты права, бывают исключения. Скажи, чем тебя напугал следователь?

– Он оказался страшным человеком.

– Почему так решила?

– Запугивал меня, обещал посадить в КПЗ, если я не расскажу всей правды, – поёжившись, словно её схватил озноб, сообщила Василиса. – А что я ещё могу рассказать кроме того, что видела своими глазами? Ведь я подробно изложила ему всё, как было. Больше мне сказать нечего.

– Что хотел услышать следователь?

– Хотел, чтобы я оговорила своего начальника. Сказал, будто бы это он давал распоряжение машинисту о прицепке дополнительных вагонов. А я будто бы случайно подслушала этот разговор. У него и текст разговора начальника с машинистом по такому случаю был заготовлен, и мои ложные показания. Мне оставалось только поставить свою подпись. Когда я отказалась подписывать – он взбеленился и напомнил, чьей дочерью я являюсь, и какие последствия могут меня ожидать. Дал два дня на размышление.

– Вот тварь! – взорвался Василий. – Была у нас во фронтовой контрразведке подобная гнида. Многие офицеры пострадали от его служебного рвения. Да только справедливость восторжествовала: шальная немецкая пуля отправила его к праотцам.

Они миновали окраины города, прошагали по тропе и уткнулись в небольшой лесок. Там чьи-то заботливые и умелые руки возвели лавочку из нарубленных жердей.

– Как кстати, – обрадовался Василий. – Заныла моя нога, однако, пощады запросила. Давай присядем ненадолго.

– Интересно, а как же ты собирался отправиться на фронт, не долечившись? – спросила с насмешкой Василиса.

– В тот момент я не думал о такой мелочи. Мне хотелось побыстрее покинуть госпиталь, уехать отсюда, чтобы забыть тебя.

– Спасибо начальнику госпиталя за то, что удержал тебя.

– Теперь я рад, что он оказался несгибаемым, – виноватым голосом произнёс капитан.

– А я-то как рада! – сказала Василиса восторженно. Её глаза светились счастьем. – Встретила тебя и во мне появилось чувство покоя, полной защищённости, что ли.

– Нам нельзя успокаиваться, Васса, – озабоченно сказал капитан. – Пока эта сволочь-следователь не отступится от тебя – покоя не будет.

– Что ты предлагаешь?

– У нас с тобой два дня. Нужно сделать так, чтобы ты не смогла явиться на допрос к следователю. Но по уважительной причине. Иначе он точно упечёт тебя в подвал и начнёт прессовать.

– Но как?

– Тебя врач осматривал после аварии?

– Нет.

– Очень хорошо. У тебя хоть что-то болит? Только не скрывай, признавайся. Это важно.

– Плечо побаливает, вчера голова кружилась немного, сегодня вроде прошло. И ещё, кажется, ногу слегка вывихнула, лодыжка припухла чуть-чуть, – виноватым голосом призналась Василиса.

– И ты молчала до сих пор? – рассердился Суворов. – Значит так, Василиса прекрасная. Сейчас возвращаемся в город, ты идёшь в свою поликлинику. Нужно любым способом заполучить справку о твоей нетрудоспособности.

– Хорошо, я схожу к врачу, – согласилась Василиса, – и что это даст?

– Нам нужно выиграть время, чтобы надеть намордник на пса-следователя. Только тогда он будет тебе не опасен.

– Что ты надумал? – встревожилась Василиса.

– Так, есть одна мыслишка, – усмехнулся капитан.

Они поднялись со скамейки и зашагали в обратном направлении.

В этот же день Василиса побывала у врача. Кроме ушибов, вывиха, ссадин и царапин на лице врач обнаружил перелом одного ребра.       Василиса вышла из поликлиники с рецептом на лекарства и справкой о временной нетрудоспособности на руках.

Воспользовавшись случаем, она отправилась на несколько дней к матери. Капитан Суворов отправился к начальнику станции. Он счёл необходимым предупредить о попытке следователя сфабриковать против него ложное обвинение. А ещё через двое суток у Василия состоялась встреча со следователем, ведущим дело о крушении поезда.       Суть разговора с сотрудником НКВД капитан не озвучивал. На все вопросы Василисы он отвечал шуткой:

– Это военная тайна, товарищ Ярошенко. Если я её нарушу – меня ждёт военный трибунал. Думаю, это не в ваших интересах.

Капитану удалось разрулить ситуацию. В милицию Василису больше не вызывали. Там ограничились заключением комиссии.

Василиса и Василий стали встречаться при каждом удобном случае. И вот неделю назад разгоревшийся красивый роман оборвался…

– Васенька, милый, я люблю тебя больше жизни, – прошептали губы Василисы, из глаз покатились слёзы.

«Доехал ли ты до фронта, или ещё в дороге? – уже мысленно продолжила она разговор с любимым. – Свидимся ли ещё когда-нибудь мы с тобой? Ты только береги себя, останься жив. Я дождусь тебя, ты не сомневайся. Лишь бы ты остался жив, Васечка!»

Слёзы неудержимо потекли по щекам, она беззвучно всхлипнула несколько раз и, боясь разбудить девчат, уткнулась в подушку…

Глава 28

Деревня Агафоновка лежала впереди на расстоянии двух километров от исходной позиции танкового батальона.

На полпути к ней земля вспучилась небольшой возвышенностью. На карте она значилась, как высота 107, 2. Эта высота за прошедшие сутки боёв несколько раз переходила из рук в руки немецких и советских солдат. К вечеру после очередной контратаки ею вновь завладели немцы.

Подступы к деревне были укреплены основательно. С северной стороны перед въездом в деревню немцы успели подтащить артиллерию, которая держала на прицеле всё пустое пространство между высотой и кромкой лесного массива на северо-востоке. Пустым, правда, оно было пару дней назад. Сейчас всё поле было изрыто разрывами снарядов и вспорото гусеницами тяжёлых танков. Разбитые и искорёженные машины в большом количестве замерли в смертельном облике. Часть из них, подбитая сравнительно недавно, продолжала ещё дымиться. Между сожжёнными танками земля была сплошь усеяна трупами обеих противоборствующих сторон.

Вечером прошёл небольшой снег, который припорошил следы ушедшего боя, словно в срочном порядке позаботился спрятать от сторонних глаз картину кровавой бойни. Через час эта страшная картина была накрыта скорбным саваном.

От батальона, в котором служил Иван Ярошенко, осталось всего шесть танков Т-34. Остальные были сожжены или стояли посреди поля без стволов и башен. Другой батальон, шедший за ними во втором эшелоне, где-то затерялся.

Стрелковый полк, к которому был прикомандирован танковый батальон, занимал передовые позиции немцев, которые удалось отбить несколько суток назад.

Пехотинцы полка и танкисты, выдворив немцев с первой линии обороны, без промедления прогулялись по ходам сообщений и заглянули в блиндажи, которые немцы покинули в спешном порядке. Поражало убранство помещений. В отличии от наших блиндажей, в них имелась входная дверь, а не плащ-палатка, прикрывающая проём. Внутри имелись настоящие кровати и мебель, на столах оставалась посуда из фарфора. Потолок был сооружён из толстых брёвен в три наката и обшит изнутри досками. Блиндажи были тёплыми, люди могли спать здесь без верхней одежды.

Немцы обосновались в этой деревне основательно. Они, по всей вероятности, не допускали мысли, что советские войска смогут форсировать Днепр до начала ледостава. Тем более не мыслили о том, что русские окажутся способными совершить столь стремительный прорыв вглубь территории от правого берега Днепра.

Танкисты заняли один из таких блиндажей и не предполагали, что придётся провести в нём не одну ночь. До этого в ходе операции по расширению плацдарма на правом берегу Днепра их танковая бригада двигалась вперёд по пять-десять километров за сутки. Переночевав в одной деревне, на следующий день танкисты с ходу брали другой населённый пункт и ночевали уже в нём. Так они шли от самого Днепра.

Наступление застопорилось два дня назад. Это не стало полной неожиданностью для всех. Если широко шагать – штаны непременно порвутся.

Агафоновка оказалась хорошо укреплённым пунктом, взять который с ходу не удалось. Кроме ожесточённого сопротивления немцев ещё сказывались и негативные факторы, которые складывались на всём пути от Верхнеднепровска, который был захвачен сходу после форсирования Днепра. Говоря языком солдат – выдохлись.

Кухня не поспевала, бойцы неделю питались одними сухарями. Люди не успевали выспаться, как поступал новый приказ на выдвижение. Заспанная, голодная пехота взгромождалась на броню, и танковая колонна с десантом снова мчалась вперёд. Сказывались значительные потери личного состава и техники.

Второй эшелон не поспевал за ними и не мог восполнить всех потерь. У пехоты тоже не намечалось существенного подкрепления. Все подразделения армии двигались своими коридорами, намеченными заранее. Пополнение формировали по ходу за счёт местного населения освобождённых территорий.

Иван лежал на топчане в углу блиндажа, накрывшись ватником, и не мог уснуть. Впервые за последние три месяца у него появилось какое-то незнакомое тревожное чувство. Он перебирал в памяти все последние события и не мог понять, отчего вдруг в груди образовалось это странное волнение. Ему давно казалось, что он уже перестал бояться смерти, а ежедневные атаки воспринимал, как обычную работу, которую научился делать хорошо. Его теперь трудно было чем-либо испугать, тем более – удивить.

За год боёв перед глазами прошло столько ужасающих картин смерти, что, казалось, более страшных событий уже не будет никогда, потому что страшнее того, что ему пришлось испытать просто не может быть.

…Иван провалялся в госпитале два месяца. Его танковая бригада к тому времени потеряла много машин в боях за Полтаву и была выведена на переформирование. Он вернулся в тот момент, когда «безлошадных» отправляли на завод за новыми танками. Его определили в новый экипаж и отправили в Нижний Тагил.

Когда был объявлен командировочный приказ, сердце радостно запрыгало в груди. Ещё бы! Ему предстояло проезжать дважды через родной город! Имелся шанс на встречу с родственниками.

С дороги он отправил телеграмму на имя Вассы, в которой сообщил дату и время, когда будет проездом. Но телеграмму не успели вручить сестре – она в это время была в поездке.

На станции его ожидала незнакомая женщина, назвавшаяся подругой сестры. Она жила с Василисой в одной комнате общежития. Ивану пришлось сообщил по секрету, на всякий случай, что едет он в Тагил за новыми танками. Когда будет возвращаться назад – неизвестно. Да и рассчитывать на встречу на обратном пути было глупо. Эшелон на фронт шёл без остановок, дата прохождения поезда через станцию являлась секретной информацией и не была известной заранее никому.

И всё же он увидел Вассу. Каким-то образом ей удалось вычислить их эшелон. Она стояла на перроне в тот момент, когда их телячий вагон проносился мимо. Он успел расслышать всего несколько слов из того, что прокричала ему сестра. В тот момент ему было вовсе неважно, что именно кричала она. Эти слова можно будет прочитать в следующем письме от нее. Главное – он видел Василису, она видела его.

Это мгновенье длилось всего лишь несколько секунд, но эти секунды были для него самими дорогими среди всех прочих, которые промчались в его фронтовой жизни.

Потом, после переправы через Днепр, началось безостановочное наступление на кировоградском направлении. И только через два месяца непрерывных маршевых боёв они впервые споткнулись о злополучную высоту 107,2…

…Завтра они обязательно отнимут её у немцев. Туда затащат свои пушки артиллеристы, а они, подминая гусеницами бегущих по склону фашистов, помчатся дальше брать эту злосчастную Агафоновку. Только на сей раз не так безрассудно, как они пытались ломиться напролом прошедшие два дня.

Сегодня Ивану удалось засечь, откуда в деревне лупили в них «Фердинанды». Они стояли посредине деревни в замаскированных сараях. Таких самоходок было несколько. Их экипажу чудом удалось выйти из зоны обстрела этих «Фердинандов». Два Т-34, которые шли слева от него, сгорели у Ивана на глазах.

«Мне опять повезло, – мелькнула неожиданная мысль. – Уже больше года удача сопутствует. Сколько времени она может ещё продлиться?»

То, что это было везение – сомневаться не приходилось.

В Сталинграде погибли все его сослуживцы, с которыми он переправлялся через Волгу. Потом приходило пополнение на смену погибшим, но и оно в связи с ежедневной гибелью бойцов успело обновиться несколько раз.

Из того пекла они с Васькой Бородиным выбрались, казалось, совсем случайно. Но и друга теперь больше нет рядом с ним. Он погиб тогда в бою под хутором Калинин, его обгоревшее тело извлекли из танка и похоронили в братской могиле. Васька остался лежать в курской земле навсегда.

Об этом Иван узнал лишь после возвращения из госпиталя. В тот день он впервые за время пребывания на фронте смахнул со щеки накатившуюся слезу. С трудом справившись с комком в горле, он дал себе клятву: будет теперь не просто воевать, выполняя поставленную задачу, а убивать этих гадов при любой возможности, с упоением давить гусеницами бегущие перед ним фигуры серо-зелёного цвета. С потерей друга в нём появилось беспощадное ожесточение не только против всяких гансов и фрицев, но и ко всему немецкому – танкам, пушкам, машинам, блиндажам…

– Что, Ярошенко, не спится? – спросил его командир орудия Булыгин. – В башке дурные мысли вертятся?

– Вертятся, – ответил Иван. – О жизни размышляю.

– А чего о ней размышлять? Сегодня жив остался – и слава богу. На войне глупо заглядывать далеко вперёд. Нужно радоваться тому, что подфартило сегодня. А завтра – это будет завтра. Так легче жить, Ваня.

– Совсем не думаешь о будущем? – удивился Иван.

– Совсем.

– Как тебе это удаётся?

– Каком кверху, – усмехнулся в полутьме Булыгин. – Приказ такой себе объявил. Не выворачивать раньше времени душу наизнанку и точка. Думать начну в первый день после победы. Если, конечно, доживу. В чём я глубоко сомневаюсь.

– Почему? – спросил Иван, ловя себя на мысли, что сам с некоторых пор стал сомневаться в бесконечном везении. Он видел, как быстро сменяются вокруг него люди и не верил в собственную исключительность. К смерти он был готов, и, как ни странно, ему было жаль почему-то не себя, а мать, сестёр, Тоню…

– Потому что статистика – вещь неоспоримая. На войне бессмертных и неуязвимых не бывает. Я на фронте с первых дней, и на сегодня таких как я – уже единицы. А война ещё не скоро закончится. Скоро настанет и мой черёд, – обречённым голосом закончил Булыгин.

Павел Булыгин был старше Ивана на четыре года, но выглядел намного старше своих лет. Когда началась война – он заканчивал срочную службу где-то на Украине, до демобилизации оставались считанные дни. Танковый полк, в котором он служил, успел поучаствовать лишь в одном бою. Потеряв все машины, остатки полка попали в окружение и несколько месяцев пробивались к своим. Потом судьба сложилась, как у многих других. Сначала пятились до Волги, потом наступали.       Булыгин сменил пять экипажей, дважды отлежал в госпитале. Совсем недавно узнал, что вся его семья погибла в оккупации.

– Настроение у тебя, Паша, совсем не боевое, – сказал Иван. – С таким настроением воевать нельзя, нужно проситься в хозроту.

– Э-э, нет, Ваня, – встрепенулся Булыгин. – Стоит мне увидеть цель, а затем хлопнуть по ней – моё настроение враз подскакивает до максимума.

В словах командира орудия была правда. Он действительно преображался в бою, бурно радуясь каждому удачному выстрелу. Булыгин громко восклицал, когда его снаряд разносил вдребезги огневую точку немцев, и ругался матом, когда вражеский снаряд ударял по их броне.

Булыгин умолк, пытаясь, вероятно, уснуть. Через полтора часа ему предстояло заменить в карауле заряжающего Сотниченко.

Мысли Ивана унеслись в родной посёлок. Вспомнилась Тоня, как наяву проплыло перед глазами их последнее свидание на берегу реки, в уютном гнёздышке.

«Где же ты сейчас, Антонина? Почему не даёшь о себе знать?» – подумал он, представив её в очередной раз в военной форме.

В первое время, когда Тоня сообщила, что отправляется на фронт, Иван не мог представить её в солдатской гимнастёрке. В его памяти она осталась навсегда в ситцевом платье, в котором пришла на проводы. Но позже, увидев однажды молодых медсестёр, он мысленно поставил Тоню рядом с ними и нарисовал для себя её образ.

Иван долго ещё думал о своей девушке, пока не задремал.

В тревожной дрёме он вдруг увидел их встречу в каком-то незнаком городе. Вокруг висел густой туман, домов нельзя было различить. Она бежала ему навстречу с распростёртыми руками и что-то кричала, а он стоял и почему-то не мог сдвинуться с места. Наконец, Тоня добежала до него, бросилась на шею, принялась целовать. Но Иван почему-то не чувствовал её поцелуев, как не чувствовал и её объятий. Девушка была холодной и невесомой, казалась какой-то полупрозрачной…

Но это был всего лишь зыбкий фронтовой сон.

Иван встретился во сне с Тоней в то время, когда её уже не было в живых. За две недели до освобождения Киева её арестовало гестапо. После мучительных пыток девушку расстреляли.

В разведывательно-диверсионной группе, где она была радисткой, её звали Анечкой. Аусвайс был выписан в немецкой комендатуре на имя Анны Павловны Семенченко. Об Антонине Савельевне Степановой никто из её окружения не знал.

Ещё не рассвело, когда комбат собрал к себе оставшихся командиров танков. Задача перед ними была поставлена очень быстро. Она была такой же, как и день назад, с небольшими поправками на изменение количества наступающих танков и уточнённые данные огневых точек противника.

Командир танка, лейтенант Егоров, был очень молод для своей должности. Он окончил танковое училище незадолго до форсирования Днепра и фронтовой порох нюхал всего два с половиной месяца. До отправки на фронт он работал трактористом где-то в Подмосковье. О своей довоенной жизни он никому не рассказывал. Или стеснялся, или рассказывать было нечего. Егор Егоров был маленьким, щуплым и больше походил на подростка, нежели на командира. По причине своей неказистой внешности он старался держаться солидно и строго, чем вызывал иронические улыбки подчинённых. Однако, внешность вовсе не мешала ему командовать танком грамотно. Парень был смел и решителен, танкисты постепенно привыкли к излишней требовательности командира и перестали шушукаться за его спиной.

– Экипажу построиться! – крикнул Егоров, вернувшись от комбата.

Четверо членов экипажа нехотя повиновались педантичному приказу, встали в одну шеренгу у танка. Лейтенант раскрыл планшет, несколько секунд смотрел на карту.

– Слушай боевой приказ!

В течении минуты он в подробностях объяснил поставленную задачу перед остатками батальона, затем жестом руки подал знак подойти ближе.

Танкисты сгрудились вокруг командира, стали следить за его карандашом. Егоров показал на карте маршрут, по которому должны двигаться два танка, которым предстояло ворваться в деревню с тыла и провести разведку боем. Один из двух танков был их.

– Вопросы есть? – спросил Егоров, обводя строгим взглядом свой экипаж.

– Всё ясно, командир, – отозвался один за всех Павел Булыгин. Он единственный из всего экипажа одобрял скрупулёзность в действиях командира и относился к его уставным требованиям без снисходительной ухмылки.

Лейтенант взглянул на часы, крикнул:

– В машину!

Через пару минут все шесть танков двинулись к высоте, стреляя по ней на ходу. За ними следом пошла пехота.

У подножия высоты два танка отвернули вправо и пошли вдоль леска в обход деревни. Их задача заключалась в том, чтобы вначале отвлечь на себя внимание, а потом, когда будет уничтожена артиллерия на высотке, уйти скрытно по дну балки и подойти к деревне с тыла. При благоприятной обстановке прорваться в деревню, по возможности разведать силы противника, затем поднять шум и быстро уйти обратно.

Немецкие артиллеристы, испугавшись захода противника с тыла, стали разворачивать сразу две пушки. Этим промедлением и ослаблением огня незамедлительно воспользовались башнеры тех танков, что шли на высоту прямо. Они очень оперативно расправились со всеми огневыми точками.

«Танки дело сделали, – отметил Иван мысленно. – Артиллерия на высотке разбита. Теперь пусть дерётся пехота. Мы двинемся на разведку боем».

– Ярошенко! – раздался в шлемофоне голос Егорова. – Бери правее, прижимайся к лесу!

Иван рванул рычаг, тяжёлая машина резко развернулась и, набирая скорость, понеслась по низине. Второй танк под номером «30» последовал за ними.

Их предположение оказалось верным. С противоположной стороны деревни стояло только два орудия немцев. По одному на экипаж, как выразился перед боем Булыгин.

Второй танк, отделившись от полоски леса, свернул в сторону и понёсся прямо на пушку. Танк Егорова продолжал идти вперёд по балке, не сворачивая. Командир хотел, вынырнув их балки, вынудить немцев развернуть пушку на себя, облегчив второму экипажу выполнение задачи на прорыв слева.

«Тридцатка» неслась вперёд и стреляла по огневой точке. Иван видел, как впереди рвались их снаряды. Они ложились рядом с целью, один из них попал в дом, тот загорелся. Уцелевшая немецкая пушка продолжала стрелять.

– Ярошенко! Немец развернул орудие! Сейчас лупанёт! Выворачивай влево, подставляй лоб! Живо! – торопливо скомандовал Егоров.

Иван повернул корпус машины, старался держать танк ровно, понимая, что сейчас многое зависит от него. В следующую секунду он услышал команду «Огонь!» и тут же их танк сильно тряхнуло, Ивана отбросило на сиденье назад. Немцы оказались проворными. Снаряд, выпущенный немецким артиллеристом одновременно с выстрелом Булыгина, ударил по броне с оглушительным грохотом.

– Ах ты, сволочь! – раздался в шлемофоне гневный голос Булыгина. Он едва удержался, чтобы не свалиться вниз на боекомплект. – С первого выстрела хотел зажечь?! Хрен тебе на постном масле! Щас я тебе заткну пасть, падла! Понял?

Раздался ещё один выстрел.

– Ну, что я говорил?! – раздался в шлемофоне радостный возглас Булыгина.

Иван видел результат его выстрела. Немецкая пушка подскочила вверх и упала на бок, вокруг неё неуклюже копошились несколько человек.

– «Тридцатка» горит, командир, – крикнул Иван, увидев впереди густую завесу дыма над вторым танком.

– Вижу! – ответил Егоров и тут же прокричал:

– Теньков! Не зевай!

– Понял, командир! – ответил стрелок-радист и без промедления нажал на гашетку.

Длинная пулемётная очередь прошила свинцом шевелящиеся фигуры немцев. Они попадали на землю и больше не поднимались.

– Булыгин! Бери работу «тридцатого» на себя.

– Есть, командир!

Иван услышал звук поворотного механизма башни. Булыгин готовился к выстрелу.

– Огонь!

От выстрела Ивана привычно качнуло на сиденье. Он увидел, как подпрыгнула вторая пушка. Теньков без команды зачистил обслуживающий персонал батареи. Дорога была открыта.

Танк влетел в деревню, сбросил скорость и повернул на главную улицу. Она была в огне и дыму.

– Хорошо поработали наши пушкари, – сказал Егоров. – Теперь нам надо держать ухо востро. Где-то здесь прячутся самоходки. Фрицы наверняка уже извещены о нашем присутствии, и готовятся к стрельбе.

Их танк медленно пополз по улице. Она была на удивление широкой. Вдруг впереди из дымящегося проулка немцы выкатили пушку и принялись разворачивать её в спешном порядке, направляя ствол в сторону их танка.

– Вперёд! – крикнул Егоров. – Давить гадов!

Танк, успев выстрелить один раз, на полном ходу смял пушку и понёсся дальше. Впереди с правой стороны из следующего проулка выползала самоходка, за ней следовал грузовик с солдатами в кузове. Немцы, по всей видимости, перебрасывали резервные силы на левый фланг боя, где разгорелась очередная бойня. Они не ожидали появления русского танка у себя в тылу.

– Булыгин! Пушку вправо! По «Фердинанду» бронебойным! Огонь!

Булыгин прямой наводкой «влупил» немецкой самоходке в бок. Та сразу же загорелась. Солдаты, завидев русский танк, стали в панике выпрыгивать из кузова. Теньков принялся расстреливать перепуганных солдат.

– Командир, разреши раздавить эту гадину?! – крикнул Иван.

Цель была заманчивой. Очень хотелось подмять под себя грузовик с оставшимися в кузове солдатами.

– Давай! – услышал он в ответ.

Иван развернул танк и на полном ходу врезался в грузовик. В считанные минуты с ним было покончено. В смотровую щель ему были видны обезумевшие глаза немецких солдат. Иван вырулил опять на главную улицу, и танк помчался дальше.

Они успели проскочить ещё несколько сотен метров, как вдруг увидели, как впереди с двух сторон из проулков выползли два «Фердинанда», направляя на их Т-34 свои стволы.

– Так вот вы где, суки крестастые! – воскликнул Булыгин, прильнув к орудию. – Выползли из своих нор, нервишки не выдержали, да?

Он успел опередить немецких артиллеристов. Выпущенный им снаряд с первого раза поджёг одно из самоходных орудий. Второй «Фердинанд» ударил по ним, но снаряд разорвался в нескольких метрах от танка, брызнув осколками по броне.

– Мазилы, вашу мать! С сотни метров попасть не можете! – выругался Булыгин и тут же выстрелил в ответ. Его снаряд достиг цели, но самоходка чудом уцелела, не загорелась. В следующую секунду она огрызнулась вспышкой огня, её снаряд угодил в лобовую броню танка.

Танк сильно тряхнуло, но броня опять выдержала. Булыгин успел выстрелить два раза и поджёг самоходку.

– Вперёд! – прокричал Егоров.

Танк устремился к противоположному краю деревни, чтобы до конца выполнить задачу. В голове Егорова вдруг мелькнула шальная мысль: прорваться к своим на полном ходу через немецкие позиции с тыла. Но этой мысли не суждено было сбыться. В конце деревни на фоне горящего дома появился «Тигр».

– Булыгин! – успел прокричать лейтенант и дальнейшие его слова утонули в оглушительном грохоте. Немецкий танк всадил в лоб Т-34 болванку с расстояния около пятидесяти метров.

Когда Иван очнулся, мотор уже молчал. Булыгин с разорванным низом живота валялся на днище. Егоров и заряжающий Сотниченко были мертвы. Их посекло осколками. Тенькову снесло голову.

Иван понял, что остался в живых лишь чудом. Снаряд пробил броню на уровне головы стрелка-радиста и прошёл через командира орудия. Ивана от удара сбросило с сиденья, на его долю досталось три осколка. Один попал в колено, второй рассёк правую руку, третий вспорол кожу на лбу.

Танк горел, заполняя внутреннее пространство едким дымом. Дышать становилось трудно. Кровь заливала лицо Ивана, нога была вывернута в колене и не сгибалась. Он попробовал открыть аварийный люк, но его заклинило. Взгляд упал на разбитый бензопровод. Под ним на днище растекалась лужа газойля. В любой момент он мог воспламениться. Иван подтянулся на руках к командирскому люку, распахнул его. Едва он выполз из люка – пламя из танка рванулось наружу. В эту секунду по броне брызнула автоматная очередь. Иван почувствовал, как обожгло левую руку и левую ногу. Он свалился на землю и на какое-то время потерял сознание. Когда очнулся – увидел бушующее пламя вокруг башни. Стиснув зубы от нестерпимой боли, пополз от танка. Он успел преодолеть всего несколько метров, когда раздался оглушительный взрыв. В танке взорвался боекомплект.

Иван Ярошенко погиб мгновенно…

Шёл 911-й день войны.

Глава 29

Евдокия Ярошенко лежала без сна уже несколько часов. Страдать бессонницей она начала месяц назад.

Всё началось с той самой ночи, когда приснился ей сын Иван.

Сон был страшным. Иван лежал на земле, лицо его было в крови. Она хотела подойти к нему, чтобы помочь подняться, но он протестующе замахал рукой, запрещая приближаться. Потом перед глазами вспыхнуло огромное пламя, которое заслонило всё вокруг. Когда пламя угасло и рассеялся дым, Ивана уже не было. Она стояла посредине какой-то улицы и озиралась по сторонам. Улица была незнакомой и пустынной, все проулки отгорожены высоким плетнём с крестами. Плетень и кресты дымились. Евдокию охватил страх, она заметалась в поисках выхода из мёртвого селения и проснулась. Не смыкая глаз, пролежала без сна до самого утра. Не выспавшаяся и разбитая, отправилась на работу.

С тех пор, ложась спать, Евдокия долгими часами не могла уснуть. Ужасный сон про Ивана не давал ей покоя. Она вновь отчётливо видела бушующее пламя, чадящий дым и корявый плетень с обуглившимися крестами. Видения пропадали, начинались тягостные воспоминания о прежней жизни, о той большой семье, которая так неожиданно распалась. Такие наваждения стали повторяться изо дня в день.

Закрыв глаза, она лежала, не шевелясь, и прислушивалась к тоскливому завыванию ветра за окном. В памяти в очередной раз воскресали картины той жизни, в которой были ещё и муж, и все её дети. Она многое бы отдала теперь за то, чтобы вернуть прежнюю, пусть горькую, но понятную для неё жизнь. В той жизни она не была одинокой. Сейчас её жизнь теряла смысл.

Евдокия заплакала. Слезы полились из глаз ручьём. Она не утирала их, и они стекали по щекам на простыню.

Писем от Ивана не было давно. Василиса, наведываясь к ней, всячески успокаивала. Убеждала, что на фронте солдатам не всегда удаётся черкнуть даже несколько строк. Сейчас советские войска ведут стремительное наступление, и надо понимать, чтоих Иван – танкист, он всегда впереди тех людей, которым солдаты вручают свои письма. Тыловики просто не поспевают за наступающими. Вот наступит передышка в боях – Иван обязательно напишет.

Евдокия кивала, соглашалась с дочерью и на какое-то время действительно успокаивалась. Стоило только Василисе покинуть барак – тоска возвращалась опять. С каждым новым днём на сердце всё сильнее и сильнее нарастала тревога, которую невозможно было унять. Материнское чутьё подсказывало, что в дом вот-вот постучится беда.

Почтальон в посёлке был прежний – дед Мирон. Он сильно постарел за последние шесть лет, ещё ниже склонил свою голову к земле и передвигался по улице со скоростью черепахи. Старик по-прежнему ходил с той же кирзовой сумкой через плечо, опираясь на батожок, но разносил почту теперь в конце дня.

И ещё одна особенность появилась в работе старого почтальона. После начала войны он стал вручать письма получателю лично в руки. По каким-то своим соображениям Мирон перестал доверять почтовым ящикам, развешанным на дверях барачных комнат. Даже если адресат отсутствовал дома, он приходил повторно. Исключение составляли газеты. Их он опускал в ящик тихо, в дверь не стучал.

Иногда его подменяла внучка. Она выросла, из худосочной пигалицы за шесть лет превратилась в статную, красивую девушку, работала на заводе посменно. Несколько раз люди слышали, как она убеждала деда бросить работу почтальона, но Мирон её не слушал. Каждый раз он повторял одни и те же слова:

– Сейчас, Дарьюшка, идёт война. Каждый советский человек обязан вносить свой вклад для победы. Если я уйду – меня должен будет кто-то заменить. Верно? Крепких стариков у нас в посёлке нет, а человек моложе меня, которого призовут в почтальоны взамен, принесёт Родине больше пользы, если будет находиться на другом посту.

Больше месяца старик не стучал в комнату Евдокии. Иногда она, заслышав его шаркающие шаги, сама выходила в коридор и пытливо смотрела старику в глаза. Ей порой казалось, что Мирон скрывает от неё правду. Возможно, обронил где-то по дороге заветный треугольник, и теперь боится признаться в этом.

– Не сверли ты, касатка, меня своими очами, – говорил ей старый почтальон, не дожидаясь вопроса. – Не принёс я тебе ничего и на сей раз. Но лучше уж долго ждать треугольник, чем получить квадратное письмо.

– Конечно, конечно, – опускала Евдокия глаза в пол и возвращалась в комнату.

Один за другим сменялись дни, не принося ей даже крупицу радости. Она замкнулась, стала неразговорчивой и равнодушной ко всему. Из прежних обитателей в бараке осталось всего две семьи, новые соседи жили обособленно и скрытно, с ними она старалась не общаться. Лишь на работе получалось немного развеяться.

Внутри неё скопилась такая масса горестных мыслей, столько болезненных вопросов, что они уже, казалось, не умещались в голове и обязательно должны были выплеснуться наружу, как вода из переполненного сосуда. Замкнувшись в себе, она и не заметила, как вечерами стала разговаривать сама с собой.

Сегодня Евдокии показалось, что она сходит с ума, и это её очень напугало. Воспалённый разум, наконец, не выдержал, произошёл душевный срыв. Рыдая, она вдруг почувствовала, что ей крайне необходимо выговориться, высказать вслух все свои горести и сомнения. И лучше всего, если она поговорит с Марком, со своим мужем. И не беда, что его нет рядом с ней. Он ведь человек верующий, сам когда-то разговаривал с небом, ей приходилось это видеть и слышать. Так почему сейчас не поступить так, как неоднократно поступал её муж, любимый Марочко? Вдруг сейчас её слова дойдут до него? Вдруг Бог поможет ему услышать её? Ведь помогал же он Марку прежде. И много раз. И сына Ванечку послал, и в засуху с дождём помогал, и от голода спас.

«Марочко мой, – страстно и призывно зашептали её губы. – Где ж ты есть? Почему не даёшь весточку о себе? Живой ли ты, любимый? Сердцем чувствую, что нет больше на свете нашего Ванечки! Не уберегла я его. Погиб наш сынок, защищая ту власть, которая сгубила нас всех! Слышишь меня, Марочко? Почему мне досталась такая горькая долюшка? Спроси у своего Бога: чем я прогневила его?»

Она долго разговаривала с мужем шёпотом, не опасаясь, что кто-то может услышать её и посчитать сумасшедшей. В комнате никого, кроме неё не было. Всхлипывая, Евдокия рассказала Марку обо всём, что её мучило, что наболело. Не умолчала и о том страшном сне, в котором огонь уничтожил её сыночка.

Выговорившись, Евдокия вытерла слёзы краем ночной рубашки и успокоилась. Она почувствовала большое облегчение и вскоре уснула.

Утром к ней пришла Василиса. Она вернулась из поездки и решила навестить мать. Когда дверь в комнату отворилась, Евдокия шагнула навстречу дочери, они обнялись.

– Как я рада тебя видеть, – проговорила Евдокия, утирая краешком фартука непрошенную слезу. – Надолго?

– На сутки, – ответила Василиса, снимая с себя пальто. – Завтра с утра принимаю состав. Ты сейчас на работу?

– Да, пора уже. Садись, завтракай, а я пойду. С опозданием у нас теперь очень строго. Но я постараюсь вернуться пораньше. Начальство обещало пойти навстречу, если мне вдруг понадобится. На прошлой неделе две смены подряд трудилась. Заработала послабление.

– Чем вы занимаетесь?

– Известное дело – брёвна катаем.

– Мамочка, милая, – Васса подошла к матери, обняла. – Об одном прошу тебя: не рви жилы в одиночку, не надрывайся. Никому ты ничего не докажешь своим чрезмерным усердием, а грыжу можешь заработать запросто.

– Ты за меня не беспокойся, доченька, – ответила Евдокия. – Всем сейчас нелегко. Всем приходится пупы развязывать. Ты как позавтракаешь – приляг, поспи с дороги. Не вздумай чего-нибудь затевать по дому. Сама управлюсь. Поняла?

– Хорошо, мама, не буду.

Евдокия ушла, Василиса поела неостывшей ещё каши, запила стаканом кипятка и легла спать.

Проснулась она после полудня. Сквозь щель между оконными занавесками пробивался яркий луч солнца. Он трепетно блуждал по лицу Василисы, и она чувствовала его ласковое прикосновение.

День выдался на удивление солнечным, тихим и морозным. Такие дни всегда нравились Ивану. Он брал самодельные лыжи, палки, выструганные из стволов молодых берёзок, и отправлялся в сторону Калаповой горы. Иван поднимался на самую вершину и лихо, с завыванием ветра в ушах, скатывался вниз. Его лыжня простиралась почти до половины замёрзшего русла реки. Потом он опять взбирался наверх, и всё повторялось. Возвращался уже перед ужином – раскрасневшийся, весёлый и счастливый.

«Ох, Ванечка, как мне тебя не хватает! – с грустью подумала Васса, вставая с постели. – Как нам с мамой плохо без тебя».

Она умылась, привела себя в порядок и собралась натаскать в бак воды из колодца. В это время в дверях появилась мать.

– Отпустил меня Кузьмич, – сообщила она радостно. – Правда, поворчал немного, но отпустил. Хоть половину денёчка побудем вместе с тобой. Посудачим о житье-бытье. Сильно скучаю я по всем вам, от одиночества сама с собой говорить принялась.

– Совсем затворницей сделалась? – насторожилась Василиса.

– Пропало у меня всякое желание общаться с чужими людьми. Прежних жильцов в бараке уже не осталось, а новых я сторонюсь.

– Почему?

– На работе бабы сказывали, что это ненадёжные люди.

– Как понять – ненадёжные? – удивилась Василиса.

– Ну, якобы, они мыслили к немцам переметнуться, когда те совсем близко к их городу подошли, да им не дозволили. Выловили, дескать, и сюда привезли, в бараках наших расселили. С ними лучше не связываться. Можно нарваться на неприятности.

– Глупости это, мамочка, – рассмеялась Василиса. – Они такие же обыкновенные люди, как все вокруг. А неблагонадёжными они стали по милости НКВД. Примерно так же, как мы попали в список врагов народа. В их семьях имеются родственники, которые чужды нашей власти.

– Разве люди могут быть чужими в своей стране? – с недоумением спросила Евдокия.

– Не чужими, а чуждыми, мам, – поправила Василиса. – Ну, к примеру, кто-то из их родственников служил у белогвардейцев, или был выходцем из дворян. Вполне возможно, это обрусевшие немцы или ещё что-то подобное. По этой причине их и выслали из родных мест, как нас с Украины. Среди них могут быть и просто беженцы, которые побоялись оказаться под немцем.

– Всё равно не буду с ними общаться. От греха подальше, – упрямо заявила Евдокия. – Что у них на уме – на лбу не написано.

– Как знаешь, – пожала плечами Василиса. Она поняла, что переубеждать мать было бессмысленно. С её упрямством ей доводилось сталкиваться.

Василиса натаскала воды, помыла полы, вытряхнула половики, принялась чистить картошку. В поездке ей удалось раздобыть банку тушёнки, она решила сварить для матери суп. Евдокия сидела на табуретке у окна, сложив руки на коленях, и наблюдала за дочерью.

– Худющая ты стала, Васса, – озабоченно произнесла она. – Извелась в постоянных разъездах, вечно не досыпаешь. Глаза вон провалились, лицо осунулось. Раньше румянец на щеках играл, а сейчас на них луна свалилась.

– Зато не приходится бревна ворочать, – быстро отпарировала Василиса. – А отосплюсь я после войны, мамочка. Возьму отпуск и буду дрыхнуть целыми днями.

– Ох уж эта война окаянная, – тягостно вздохнула Евдокия. – И когда только придёт ей конец?

– Скоро, мамочка, скоро. Немец бежит без оглядки. Сводку-то слушаешь?

– Ничего я в ней не разумею, в сводке этой. Для меня понятно лишь одно слово – победа. Как только услышу его по радио – сразу возрадуюсь, буду знать, что войне пришёл конец. А где и какой город сейчас отбирают у немца – неведомо мне. Неграмотная я. Это только Ваня мог мне объяснить, если бы был рядом со мной. Он пятёрки имел по географии. Про все страны и города знал…

В это время в дверь тихонько постучали. Евдокия вздрогнула и напряглась. Она сразу догадалась, чей это стук. Стук, который она с нетерпением ждала почти два месяца. Сердце от волнения бешено застучало, а ноги словно отнялись. Она не решалась встать, боясь, что ноги подломятся и она упадёт.

– Мам, это к нам, – сказала Василиса. – Соседка, наверно. Пойди, открой.

– Это почтальон, Васса, – обречённо произнесла мать. – Весточку от Вани принёс. Сердце мне подсказывает – плохую. Сон я нехороший видела, боялась признаться тебе. От страха, вон, даже ноги затряслись, упаду, если встану.

Стук повторился.

Василиса подозрительно взглянула на мать, затем отложила нож, вытерла руки о полотенце и пошла встречать гостя.

Почтальон держал в руке не привычный солдатский треугольник, а серый прямоугольный конверт.

– Прости, дочка, за печаль, которую я вам принёс. Вот, возьми, – Мирон протянул конверт.

Василиса взяла его и быстро притворила за собой дверь, чтобы мать не услышала их разговора.

– Почему вы решили, что это похоронка? Может там письмо от командира, с фронта? – робко спросила она. Голос её дрогнул, губы мелко затряслись, из уголков глаз выкатились две непрошенные слезы.

– Ой, дочка, дай-то бог, чтобы я ошибся. Только вот не было ещё случая, чтобы письмо солдатской матери шло через местный военкомат, – с грустью ответил старик.

Письмо было последним в его сумке. Он перебросил её за спину и поплёлся к выходу. Вскоре хлопнула за ним входная дверь, а Василиса продолжала стоять с серым конвертом в руках. Она держала его тыльной стороной, и не спешила повернуть. Письмо, казалось, жгло ладони, она не решалась нести его в комнату. Сердце бешено колотилось в груди.

«Вдруг Мирон ошибся адресом?» – мелькнула на секунду спасительная мысль, и Василиса мигом повернула конверт. Глаза мгновенно выхватили на конверте отчётливый адрес: п. Стрелка, барак № 3 к. 7. Ярошенко Евдокии Андреевне.

– Что там, Васса? – донёсся из комнаты встревоженный голос матери. – Где ты потерялась?

– Сейчас, мама, иду, – ответила Василиса, чувствуя приступ внезапного озноба. Непослушными пальцами она вскрыла конверт, извлекла из него листок розоватого цвета, на котором крупным шрифтом было отпечатано слово «извещение».

Взгляд лихорадочно побежал по строчкам.

… ваш сын сержант Ярошенко Иван Маркович… уроженец… в бою за социалистическую родину, верный воинской присяге, проявив геройство и мужество, был убит 19 декабря 1943 года… похоронен в деревне Агафоновка, Кировоградской области… извещение является документом для возбуждения ходатайства о пенсии…Приказ НКО-СССР № 138.

Внизу стояла подпись военного комиссара.

– Ванечка… братик…как же так? – прошептала Василиса. – Ты же обещал вернуться живым…

Нашарив дрожащей рукой ручку двери, она потянула её на себя, на негнущихся ногах прошла в комнату. Мать уже сползла с табурета и медленно двигалась к ней.

– Что с Ваней?! – вскрикнула она и пошатнулась. Василиса подскочила к ней, подхватила обмякшее тело, довела до кровати, помогла лечь.

– Нет больше нашего Ванечки, мама, – тихо произнесла она. – Убили его проклятые фашисты.

Уставившись безумным взглядом на Василису, Евдокия прошептала:

– Прочитай мне, что там написано…

Василиса подняла с пола выпавшее из рук письмо, исполнила просьбу матери. Потом подошла к настенному шкафчику, изготовленный Иваном незадолго до войны, достала оттуда пузырёк с валерьянкой, накапала в стопку.

– На, мамочка, выпей, – сказала она.

Евдокия выпила, закрыла глаза.

Минут пятнадцать в комнате царила тишина. Всё это время Василиса стояла у окна, уставившись тупым взглядом на улицу. Потом, очнувшись, подошла к матери, спросила:

– Ты как?

Евдокия открыла глаза, посмотрела на дочь затуманенным взглядом, ничего не ответила. Василиса взяла её за руку, сказала:

– Мамочка, надо бы к Раисе на работу сбегать. Полежишь пока одна? Ладно?

– Иди, Васса, не беспокойся обо мне, – еле слышно проговорила Евдокия. Её стеклянные глаза были устремлены в какую-то точку на потолке.

Через полчаса Василиса была уже у заводской проходной.

Раиса испуганно вскрикнула, когда Василиса сообщила ей страшное известие, и сразу заплакала. Сёстры обнялись и, всхлипывая, простояли молчаливо некоторое время.

– Ладно, слезами горю не поможешь, – сказала Раиса, отстраняясь от сестры, и вынула из нагрудного карманчика носовой платок. – Надо жить дальше. Сейчас я с тобой уйти не смогу – не отпустят. Но после работы буду у вас обязательно.

Раиса уже четыре года жила в браке с Леонидом Лепёхой. Евдокии зять не нравился с первых дней, поэтому она ни разу не заглянула к молодожёнам в гости. Зять отвечал тем же и тоже никогда не появлялся в бараке у тещи. Из-за их взаимной неприязни и Раиса стала редким гостем у матери. Она болезненно воспринимала её обвинения в адрес своего мужа.

Неприязнь Евдокии к будущему зятю возникла ещё в 1937 году.      Леонид Лепёха прибыл на Урал на полгода раньше, чем семья Ярошенко. На момент раскулачивания отца и матери ему исполнилось девятнадцать лет. Он мог остаться на Украине, но предпочёл сопроводить своих родителей до места поселения. Благодаря его стараниям, родителям удалось миновать уготованный путь изгоев через лесоповал. Родители стали трудиться на углебирже, а сам Леонид нашёл для себя работу в одном из вспомогательных подразделений завода, что само по себе было невероятным случаем. Поговаривали, что всё это ему удалось сделать за деньги. Но это были всего лишь слухи. Что произошло на самом деле – оставалось тайной по сей день.

Но не этот факт стал причиной неприязни к нему со стороны Евдокии. Она с подозрением стала относиться к Леониду после ареста Марка.

По странному стечению обстоятельств Лепёха, арестованный месяцем ранее, вышел на свободу за день до его ареста. Как ему удалось вырваться из лап НКВД – можно было только догадываться. Все знали, что просто так из КПЗ никого не выпускали. Со слов Лепёхи, следователь во всём разобрался и отпустил из-за отсутствия вины. А вот в деле Марка тот же самый следователь, почему-то, предпочёл не разбираться и отправил дело в «тройковый» суд.

Васса отвергала все домыслы матери в том, что Лёня мог оговорить отца, чтобы самому выбраться на свободу. На этой почве её отношения с матерью стали ещё более прохладными.

Вечером они сели за стол втроём. Раиса принесла с собой бутылку водки, которую приобрела по пути на базаре. Она сумела взять себя в руки и внешне держалась хладнокровно. Василиса усиленно старалась крепиться, но у неё это получалось хуже, чем у сестры. Время от времени непослушные слезы сочились из глаз и скатывались по щекам. Она беззвучно всхлипывала и тотчас тянулась за платком.

Евдокия ещё до прихода Раисы поднялась с постели и бесцельно кружила по комнате, тычась из одного угла в другой. Слёз у неё уже не было, о рыданиях напоминали красные воспалённые глаза. Она периодически поднимала край фартука, с которым не расставалась никогда, находясь дома, и для чего-то утирала вспухшие веки. Иногда она подходила к окну и подолгу что-то рассматривала через стекло. Потом молча разворачивалась и направлялась к фотографии Ивана с Тоней. Остановившись перед фото в рамочке, внимательно смотрела на сына. Эта фотография появилась у них дома за полгода до отправки Ивана на фронт.

– Мама, Васса, давайте помянем нашего Ванечку, – сказала Раиса, подняв рюмку. – Он проявил геройство и мужество в бою за социалистическую родину – так сказано в письме из военкомата. Его похоронили на родной украинской земле. Пусть она будет пухом для него.

Она умышленно назвала похоронку «письмом», посчитав, что это прозвучит менее трагично.

Раиса и Васса выпили, а мать категорически отказалась взять в руку рюмку. Она никогда в жизни не пробовала водку даже на вкус и сейчас протестующе замахала рукой.

– Мама, выпей пожалуйста, так положено, – строго проговорила Раиса и насильно вложила рюмку в ладонь Евдокии. – Тебе будет легче.

Мать поднесла дрожащей рукой рюмку водки ко рту и выпила за один глоток. Глаза её испуганно округлились, она судорожно вдохнула в себя воздух и закашлялась.

– Вот и чудненько, вот и славненько, – похвалила Раиса.

Они закусили, потом выпили ещё по одной. Евдокия больше не прикоснулась к рюмке. Она по-прежнему сидела молчаливой и подавленной. Молчали и сёстры. Разговор не клеился. В комнате висела мёртвая тишина. Инициативу взяла в свои руки Раиса.

– Мамочка, родная, нам всем сейчас тяжело. Но и убиваться от горя не следует. Из царства небесного мёртвых не вернуть, а нам туда ещё пока рановато. Жизнь продолжается, какой бы мрачной для нас она не была.

– Ты права, – согласилась Василиса. – Только вот как свыкнуться с тем, что нет с нами отца, и никогда уже не будет Вани…

– У меня есть предложение, – неожиданно сказала Раиса.

Василиса вопросительно посмотрела на сестру.

– Я не успела вам сказать, что получила весточку с Украины. Хотела забежать на днях, сообщить, но получилось уже сегодня.

– Говори, не томи, – подстегнула сестру Василиса, увидев, что та не особо торопится с известием.

– В общем, письмо я получила от Павла.

– От какого Павла? – спросила Василиса, не догадываясь, что речь идет о муже старшей сестры, оставшихся в оккупации.

– От мужа нашей Маруси. Слышишь, мама?

Евдокия вздрогнула, повернула глаза к Раисе, уставилась пустым взглядом. Она была погружена в свои мысли и не прислушивалась, о чём говорили между собой сёстры.

– Письмо, говорю, получила от Павла, – повторила она громко. – Живы и здоровы они с Марусей. Зовут нас к себе.

До Евдокии, наконец, дошёл смысл известия. Она немного оживилась, в глазах обозначился интерес.

– Жива, значит, Маруся… – шевельнулись её губы.

– Маруся и Павл'о живы остались, а вот сваты умерли, – уточнила Раиса. – Теперь их дом пустует, зять предлагает нам поселиться в нём.

– Я смутно помню Марусю, – призналась Василиса. – Ведь она ушла к Павлу – мне шести лет не было. А когда нас отправляли на Урал – она не смогла приехать.

– Зато Фроська её хорошо помнит. Когда жила четыре года у тёти Ксении в Луганске – Маруся часто её навещала, сладости привозила.

– Так какое у тебя предложение? – спросила Василиса, не принимая всерьёз приглашение Павла.

– Отписать наше согласие на Украину, – заявила Раиса.

– Ты это серьёзно?

– Вполне. Я уже всё продумала.

– Но ведь… – начала Василиса и умолкла на секунду, затрудняясь выразить кратко свои сомнения.

– О тебе речи не идёт, – сказала Раиса. – Ты остаёшься здесь ждать возвращения отца. Переписка с ним прекратилась, и он в неведении о нашей жизни. Я заберу маму, мы поедем с ней вдвоём.

– А Лёня как-же?

– Лепёха остаётся здесь с родителями, – доложила Раиса, и, усмехнувшись язвительно, добавила:

– На Украине ему со мной делать нечего, а с нелюбимой тёщей тем более.

– Но у мамы нет паспорта, как же она поедет?

– А ты у нас для чего работаешь на железной дороге? – спросила Василиса с ехидством. – Поможешь посадить в поезд, а дальше я беру всё на себя. Пожилая женщина может утерять в дороге документы?

– Рая, это авантюра, – высказала своё мнение Василиса.

– Сейчас, милая моя сестрёнка, и жизнь человека – не жизнь, а сплошная авантюра. Всё в ней зависит от расчёта и удачи. Я тебе потом расскажу подробно, как будем действовать.

– Надо бы с Фросей списаться. Вдруг и она пожелает уехать?

– Фрося теперь никуда с Урала не уедет – Михаил с фронта вернулся. Собираются пожениться. Он ведь теперь инвалид у неё.

– Раиса, почему я всё узнаю последней? – обиделась Василиса.

– Спроси у Фроси, почему она пишет только мне одной?

– Потому что ей, вероятно, лень перетрудиться. Боится, что переломится, если отпишет два письма по разным адресам.

– Да ты не обижайся на неё. Она потеряла адрес твоего общежития, а маме писать – не видит смысла. Письмо будет неделями лежать непрочитанными. Вот и пишет мне, знает, что я всё расскажу при встрече с вами.

– Мама, поедешь со мной на Украину? – спросила Раиса, прижимаясь к Евдокии. – Заведём там своё хозяйство, будем ездить на могилку к Ванечке. Оттуда не так уж и далеко до этой Агафоновки.

– Меня там не арестуют за то, что я сбегу отсюда? – тихим голосом, но вполне осмысленно спросила Евдокия. Она стала понемногу приходить в себя.

– Не бойся, не арестуют. Ты на Украине получишь свой паспорт и будешь жить без всякого контроля, – убедительно проговорила Раиса. – От тебя требуется только согласие.

– Мы будем жить вдвоём?

– Да, мамочка, мы будем жить вдвоём с тобой в доме сватов.

После долгого молчания Евдокия проговорила твёрдым голосом:

– Хорошо, я согласна.

Она сидела строго и прямо, положив свои маленькие сухие ладони на стол, будто держала ответ перед судьёй. Для неё это решение было непростым.

– Когда ты наметила отъезд? – поинтересовалась Василиса.

Раиса повременила с ответом, незаметно кивнула головой в направлении дверей. Василиса поняла, что есть информация, которую матери не следует пока знать.

– Скоро, – ответила Раиса и приложила палец к губам.

Они посидели за столом ещё некоторое время, затем Раиса засобиралась домой.

– Мамочка, мне пора, – сказала она. – С завтрашнего дня я перееду жить к тебе.

– А Леонид как же? – удивилась Евдокия.

– Поживёт один, не помрёт.

Раиса оделась, Василиса вызвалась её проводить.

Выйдя из барака, Раиса сообщила:

– С Лепёхой мы решили расстаться. Уеду на Украину, начну новую жизнь. Ведь там моя настоящая родина.

– Почему вы расстаётесь?

– Он не может иметь детей, а у меня уже не девичий возраст. Да и устала я от него. Всё время ловчит и хитрит, не договаривает мне что-то. В общем, решила я от него уйти, – сказала Раиса.

– Ты сказала ему о своём решении?

– Да, у нас был разговор.

– Ладно, с этим всё понятно. А что будет, когда милиции станет известно об исчезновении мамы?

– Сейчас милиции не до нас. Мама не ходила отмечаться с начала войны, и никто этим фактом не заинтересовался. Прошло уже двенадцать с половиной лет, как вас выслали. Пора уже нам подумать о вольной жизни.

– А вдруг? – в голосе Василисы звучала тревога.

– Не трясись. На этот случай я тебе дам справку о смерти матери. Лепёха обещал сделать на днях.

– Но…

– Что – но? Справка будет настоящая, только из другого города. Никто и никогда не поедет проверять наличие могилки. Завтра я напишу за маму заявление на увольнение, и сама отнесу в отдел кадров. Это обязательно нужно сделать, чтобы её не хватились на работе прежде времени.

– Ой, Рая, страшно мне как-то, – встревоженным голосом произнесла Василиса. – Я ведь здесь остаюсь. Придёт милиционер, что я ему скажу?

– Дался тебе этот милиционер! Шесть лет не приходил и вдруг – явится! Не смеши и забудь. Наша неграмотная мать никогда не интересовала НКВД и сейчас не интересует. Власть преследовала отца, и она с ним расправилась. Да и работники в милиции давно все поменялись. У них теперь других дел по горло. Ловят шпионов и предателей.

– Ну, а всё-таки?

– Какая ты въедливая, Васска! – с раздражением проговорила Раиса. – Не надо либеральничать с властью, которая забрала у тебя свободу, едва не уморила голодом, вынудила стать попрошайкой, лишила возможности учиться, отняла отца. Мало тебе этого? Ещё перечислять? Власть превратила тебя в изгоя, а человек, отвергнутый обществом, вынужден жить по волчьим законам. Чтобы выжить, он доверяется лишь инстинкту борьбы и самосохранения. Инстинкту изгоя, как сказал один мой знакомый. Так что, Вассочка, прими мой совет: не будь законопослушной дурочкой и повернись задом к коварной власти. Действуй, в первую очередь, в собственных интересах, иначе пропадёшь.

– Наш папа попробовал действовать в собственных интересах, – возразила Василиса. – Не пошёл в колхоз. И что из этого получилось?

Раиса не была расположена вдумываться в слова сестры, тем более вступать в долгий и бессмысленный спор. Она смерила её укоризненным взглядом и зло выдавила из себя:

– Скажешь, что связь со мной и матерью давно не поддерживаешь. Сестра Раиса укатила в неизвестном направлении, оставила тебе записку в почтовом ящике вместе со справкой о смерти. Сама, мол, ещё не была на могилке матери. Ты что, как ребёнок, в самом деле? Ври всё, что взбредёт в голову. Включай в работу инстинкт изгоя. Никто не станет искать правду. Сейчас властям не до правды.

– Ладно, попробую, – неуверенно проговорила Василиса и съёжилась, будто на неё повеяло холодом. – А что случилось с Михаилом Жуковым?

– На фронте ему правую руку оторвало, висела на одной кожице, как написала Фрося. Врачи умудрились пришить, теперь рука стала короче и плохо слушается.

– И второй вопрос. Письмо пришло от Павла, а почему сама Маруся не написала тебе? С ней что-то случилось? – обеспокоенно спросила Василиса.

– Тут тоже страшная история… Маруся с Павлом в оккупации состояли в подпольной группе, собирали сведения о немцах. Их выследили и арестовали. Пытали, приговорили к смертной казни. Павла – к расстрелу, а Марусю хотели сжечь в топке паровоза. Оба чудом остались в живых.

– Как им удалось?! – испуганно воскликнула Василиса.

– Марусю из паровоза успели вытащить партизаны, а Павел убежал. Когда его вели на расстрел, он вырвался и сиганул на мосток через речку. Мосток оказался шириной в одну доску. Пока полицаи чухались – ему удалось перебежать на другой берег и скрыться в прибрежных кустах. Правда, его успели ранить в ногу и руку.

– Это так тебе сам Павел написал?

– Нет, Павел написал только о том, что у Маруси руки обожжены, поэтому она не может держать в руках карандаш. Об остальном дописал их сынишка. Ему, вероятно, поручили отнести письмо на почту, а он втихаря вложил туда свой листочек. Захотелось ребёнку возгордиться родителями.

Сёстры расстались. На следующий день Василиса отправилась в поездку, а Раиса вечером перебралась к матери.

Через полтора месяца на станции Родаково, что неподалёку от Луганска, они сошли с проходящего поезда. На платформе их поджидал муж Марии – Павел.

Евдокия после немыслимых мытарств на Урале, наконец, вернулась на родину.

Глава 30

Василиса не особенно жаловала вниманием машиниста паровоза Павла Мусихина. Знакомство с ним состоялось, когда он появился в поездной бригаде вместо осужденного стахановца-неудачника, по чьей милости она чуть не погибла в аварии под завалом кокса.

До этого Паша управлял маневровым паровозиком на путях металлургического завода, растаскивая по территории различные грузы.       По какой-то причине на фронт его не взяли, забраковали, и, судя по разговорам, Мусихин из-за этого ничуть не огорчился.

О его скрытой болезни никто не знал. Хворым его назвать было никак нельзя – выглядел парень здоровым, энергичным и весёлым. К красавцам Паша не относился, но и в ряду невзрачных парней ему не находилось места. Среднего роста, сухощавый, с пронзительными голубыми глазами и шапкой кудрявых рыжеватых волос на голове он обладал удивительным красноречием и мог говорить без умолку длительное время.

«Болтун и трепло», – окрестила его Василиса в первый день знакомства. Ни о какой дружбе с ним, как ей показалось в тот момент, не могло быть и речи. И уж тем более, о близких отношениях с этой тараторкой. В те дни все её мысли были связаны с капитаном Суворовым. Она влюбилась впервые в жизни столь сильно и страстно, что никого вокруг себя не замечала. Провожая его после госпиталя обратно на фронт, Василиса поклялась ждать любимого столько, сколько потребуется, и продолжала жить мечтой о нём.

Но жизнь – коварная штука, она выбрасывает порой такие фортели, о которых человек никогда не помышлял. Так случилось и с Василисой.

После отъезда Раисы с матерью на Украину, она получила письмо от Василия. Капитан написал его заранее, на случай своей смерти, и носил постоянно в кармане гимнастёрки. На письме значился адрес её общежития с припиской: «Отправить в случае моей смерти».

Василий предполагал, что не доживёт до победы. С его характером на войне выжить было невозможно. Он всегда оказывался там, где было особенно горячо. Друг-однополчанин извлек конверт и исполнил последнюю просьбу капитана.

Письмо было на одном тетрадном листке, исписанном мелким почерком с обеих сторон. Поражало содержание письма. В нём не было избитых пышных фраз о страстной любви и преданности. Не было и привычных вопросов, на которые следовало ответить. Это было письмо-пожелание, или письмо-наставление. Василий писал о смысле жизни, о месте любви в ней.

«…ты читаешь эти строки, когда меня уже нет в живых, когда твои обязательства передо мной уже утеряли свою силу. Мы клялись любить друг друга, пока будем живы, и вот смерть нас разлучила… Меня уже нет, значит, ты свободна и вправе строить своё счастье с другим человеком. Нельзя любить меня мёртвого до бесконечности, всему есть временной период. Твой час новой жизни тоже когда-нибудь наступит, не сомневайся. Вполне возможно, что даже очень скоро. До победы рукой подать. После окончания войны станут возвращаться домой те, кому повезло больше, чем мне. Они вернутся живыми, захотят создать семьи. Любовь – это ведь не только страсть и влечение друг к другу. Любовь – это соединение двух родственных душ, точка отсчёта счастья двух сердец, его индикатор. Я не хочу, слышишь? Не хочу, чтобы твоя любовь была жертвенной, потому что это будет безумием с твоей стороны. Ты ведь всегда мечтала о семейном счастье. Не убивайся по мне и не плачь больше одной ночи. Прими мою смерть, как утрату во имя Победы. Тебе нужно жить дальше, иметь мужа и детей, уютный дом, о котором ты мечтала до встречи со мной. Пусть это всё сбудется у тебя. Жаль, что не оправдал твоего ожидания, не смог тебя осчастливить. В этом нет моей вины, также, как и нет твоей, что ты полюбила меня. Не плачь, любимая, у тебя всё ещё впереди. Знай: я любил тебя до последнего вздоха…

Твой Василий Суворов».

Василиса прорыдала весь день и всю ночь. Наутро, выплакавшись, вытерла последние слёзы и подошла к зеркалу. На неё смотрела незнакомая женщина – с растрёпанными волосами, опухшим красным лицом и ввалившимися глазами.

– Я больше не буду плакать, Васечка, – проговорила она негромко, отвернулась от зеркала и стала собираться на работу.

Василиса действительно больше не плакала. В ней словно что-то оборвалось внутри. Ожидание светлых дней больше не возникало в голове. Наивное представление о справедливости, счастье и любви улетучилось, пропала куда-то и свойственная ей жалость. С этого дня она стала превращаться в совершенно другого человека.

Василиса словно открыла перед собой дверь в иную, параллельно идущую жизнь, о которой раньше даже не догадывалась. Оказалось, в этой другой жизни были и другие законы бытия – жёсткие и бескомпромиссные. При ясном осознания такого факта в ней понемногу начал просыпаться тот самый инстинкт изгоя, о котором так горячо высказалась однажды Раиса.

Хотя Василиса по-прежнему оставалась доброй и внимательной, её глаза уже не светились радостью, как прежде. Взгляд потух, стал холодным и безразличным.

Павел Мусихин с первого дня знакомства положил глаз на Василису Ярошенко. Будучи удачливым и самоуверенным парнем, он сразу ринулся в бой, рассчитывая быстро покорить сердце девушки своей эрудицией и красивыми манерами. Он крутился юлой вокруг неё, сыпал комплименты, рассказывал анекдоты, предлагал свои услуги. Но все его старания были напрасными. Василиса каждый раз прищуривалась и вызывающе смеялась ему в лицо, прилюдно называла балаболом.

Однажды он случайно встретил Василису, идущую под руку с бравым капитаном, и сразу понял, почему та всегда так заливисто смеялась над его ухаживаниями.

Павел резко умерил пыл ухаживаний, чтобы не нарваться на неприятности с геройским офицером, но знаки внимания продолжал оказывать, однако эти знаки стали не слишком назойливыми. И даже когда капитан отбыл на фронт, Василиса оставалась непреклонной. Так продолжалось до тех пор, пока до Павла не дошла весть: Василиса потеряла своего капитана. Её любимый Василий геройски погиб.

Эта весть была столь неожиданной, что Павел в первый момент даже растерялся: жалеть ему капитана или радоваться его смерти? В следующий момент ему стало стыдно за кощунственную мысль, кровь прилила в лицо.

«Мужик погиб, а я, идиот, радуюсь тому, что девка освободилась. Надо срочно выразить ей соболезнование, – уныло подумал он. – Это же святой долг».

Павел начал придумывать, как лучше это сделать. Они с Василисой не всегда были в одном составе поездной бригады, иногда не виделись по многу дней.

Случай представился быстро. Однажды Павел заглянул в диспетчерскую службу, там была Василиса. Он поздоровался и спешно вышел. Решил подождать девушку на привокзальной площади. Она вернулась из поездки, а это означало, что, закончив оформление документов, обязательно пойдёт через площадь. Это был наикратчайший путь к общежитию.

Василиса вышла из здания вокзала минут через десять и медленно, низко опустив голову, побрела через площадь. Когда она пересекла её, Павел поднялся со скамейки и направился навстречу.

– Здравствуй, Василиса, – сказал он почему-то оробевшим голосом и остановился в двух шагах перед ней. Девушка тоже остановилась, взглянула на Павла. Из-под тёмных ресниц на него смотрели внимательные и строгие карие глаза. В них не было ни радости, ни удивления, ни даже отторжения. Взгляд был безразличным.

– Что тебе нужно, Павел? – спросила она и для чего-то оглянулась по сторонам, будто хотела убедиться, что Мусихин обращается именно к ней, а не к другой Василисе, стоящей где-то неподалёку.

– Я слышал, твой друг погиб на фронте, – проговорил Павел.

– Да, капитан Василий Суворов геройски погиб под Ленинградом, – размеренно проговорила Василиса. – А тебе что?

– Хочу выразить своё соболезнование, – растерянно пробормотал Павел. – Может, смогу чем-нибудь тебе помочь?

– Самая лучшая помощь от тебя – оставить меня в покое, – ответила Василиса и тяжело вздохнула.

Павел подумал: может, извиниться, да пройти мимо, коль девушка не настроена на разговор. Но в последнюю секунду передумал. Он не привык быстро капитулировать.

– Прости, Василиса, но я сочувствую тебе от чистого сердца. Я знаю, как это тяжело потерять близкого человека, – извиняющимся тоном повторил он попытку расположить к себе девушку. Потом с осторожностью спросил:

– Можно я пройду немного с тобой?

Василиса не ответила и двинулась вперёд. Павел отступил в сторону, пошёл рядом.

Они шли и молчали. Павел искоса поглядывал на неё. Даже в скорби и усталости лицо Василисы было красивым. Утренний мороз быстро подрумянил её щёки, и ему на миг даже показалось, что девушка вот-вот улыбнётся, повернёт к нему лицо и скажет что-нибудь весёлое и задорное.

Но этого не происходило. На его неуместные слова о погоде она не отреагировала и продолжала молчать. Вела себя так, будто его и не было рядом с ней. Перед дверями общежития он растерянно пробормотал «до свидания» и, не услышав ответа, повернулся и зашагал в обратном направлении.

Шло время, пролетело лето, пролились на землю в полном объёме осенние дожди, затем ударили первые заморозки. Душевная рана Василисы постепенно зарубцевалась, она немного ожила.

Всё это время Павел Мусихин был рядом с ней. Он избрал другую тактику ухаживаний. Не сыпал шуток и анекдотов, не сиял попусту радостным лицом. Все его действия и поступки стали взвешенными и обдуманными. Всё это возымело результат. Постепенно, день за днём, Василиса привыкла к его присутствию. Они всё чаще стали появляться вдвоём на людях. Павел часто заходил в общежитие, вместе с девчатами они пили чай, обсуждали положение дел на фронте, ходили в кино. Несколько раз девчата уговаривали Василису сходить на танцы, но она отказывалась категорически.

Однажды Павел зашёл в общежитие и не застал в комнате Василису. В этот день они вернулись из совместной поездки, у обоих совпал отсыпной день.

– Опоздал, – сказала Надя Дылдина, едва Павел переступил порог комнаты. – Уплыла твоя красавица.

– Куда? – вырвалось у Павла.

– Не сказывала. Оделась и ушла.

– Хмурая она сегодня, – добавила Ксюша Ермолова, разглядывая себя в зеркале. – Отоспалась, встала, и всё молчком, молчком…Не до тебя ей сегодня.

– Это почему же? – спросил Павел.

– Если скажу – тебе может не понравиться. Лучше уж помолчать.

– Если сказала – «А», говори и «Б», – рассердился Павел.

– День рождения сегодня был бы у её капитана… и день гибели брата, – добавила Ксюша после небольшой паузы.

Павел похлопал глазами, молча повернулся и вышел из комнаты.

«А до этого был её собственный день рождения и день ареста отца, – почему-то вспомнилось ему, когда он шагал по коридору. – Какие-то странные совпадения».

Он сразу догадался, где может быть Василиса, и, не раздумывая, направился к тому месту, где видел её с капитаном.

Василиса стояла на краю обрыва и смотрела вниз на заснеженное русло реки. Павел решил не тревожить её. Неподалёку от обрыва стояла небольшая скамеечка. Он подошёл к ней, сбил толстый слой пушистого снега рукавицей, присел на краешек.

– Как ты меня нашёл? – спросила Василиса, не оборачиваясь.

– Догадался.

– Ты раньше бывал здесь?

– Я живу в посёлке Архиповка, тропа домой проходит совсем рядом.

Василиса обернулась, направилась к скамейке.

– Я видел однажды вас здесь с капитаном… – пояснил Павел.

– Следил за мной?

– Нет, это было совершенно случайно.

– Зачем ты сюда пришёл? – остановившись перед Павлом, спросила Василиса, пряча руки в вплотную сдвинутые рукава.

– Мне захотелось как-то поддержать тебя в этот тяжёлый день, – признался Павел, вставая. – Вот и пришёл. Ты замёрзла?

– Пока нет, но почувствовала, что скоро могу озябнуть. На обрыве ветерок поднялся.

– Тогда предлагаю пуститься в обратный путь скорым шагом.

Василиса не ответила и медленно двинулась по протоптанной тропе в сторону наезженной дороги. Павел поплёлся следом.

До дороги они шли молча. Когда вышли на укатанный грузовиками тракт, Павел пошёл рядом, заговорил:

– Вот ты спросила меня: зачем я сюда пришёл? А я и сам не знаю – зачем? Тянет меня к тебе – и всё тут. Ничего не могу поделать с собой. Хочу видеть тебя, слушать твой голос. Даже когда ты смеёшься надо мной – мне ничуть не обидно, даже приятно.

– Я давно уже не смеюсь над тобой, – тихо выговорила Василиса.

– Это правда. Но даже если бы ты сейчас засмеялась надо мной – я бы обрадовался. – Павел увидел, как Василиса недоверчиво скосила на него взгляд, добавил: – Честное слово.

– Паша, что это сейчас было? – неожиданно спросила Василиса, остановившись. – Признание в любви?

Павел растерялся, пробормотал:

– Я давно собирался тебе сказать… об этом…

– О чём?

– О том, что нет мне покоя ни днём, ни ночью. Тоска сплошная одолевает и мысли всякиев голову лезут.

– Какие? – спросила Василиса, на лице её мелькнула грустная улыбка.

– Например, если это любовь у меня к тебе – почему тогда я не испытываю ни радости, ни счастья. Сплошные страдания, терзания и прочая дребедень.

Василиса вынула руки из рукавов, положила их на грудь Павла, сказала:

– Потому что, Паша, любовь твоя односторонняя и безответная. Отсюда и все твои беды.

– И что? У меня нет никаких шансов на взаимность? – потерянным голосом спросил Павел.

Василиса сняла с груди парня руки, засунула их снова в рукава, пошагала вперёд. Через десяток шагов задумчиво заговорила, не оборачиваясь:

– Я уже никогда больше не смогу полюбить… Прости. А насчёт взаимности говорить ещё очень рано – моя любовь ещё не выветрилась. Любить мёртвого до бесконечности невозможно, но и забыть его скоро не получится. Сколько пройдёт времени до наступления такого часа в моей новой жизни – я не знаю.

– Я готов ждать, сколько придётся, – вырвалось у Павла. – Лишь бы ты не отвернулась от меня.

– Я ничего не обещаю. А за поддержку и заботу – большое спасибо.

Остаток пути до общежития они прошагали в полном молчании. Расстались у дверей, не сказав друг другу больше ни слова.

Глава 31

Советские войска добивали врага на территории Европы, до полной победы над гитлеровской Германией оставались считанные дни. В ожидании скорой капитуляции немецкой армии люди веселели и преображались на глазах.

Родители, чьи сыновья и дочери ещё продолжали воевать где-то в далёкой Европе, с особым нетерпением ждали победного часа, чтобы облегчённо вздохнуть и, наконец-то, сбросить с себя груз постоянной тревоги за них.

Молодёжь, которая не нюхала пороха и повзрослела уже в годы войны, принималась строить грандиозные планы на будущее. Парням и девушкам, которые почти четыре года без выходных трудились на износ, поддерживая силы скудным продовольственным пайком, казалось, что после победы непременно наступит другая жизнь – свободная, сытая, независимая и счастливая. Они были убеждены, что возвратятся выходные дни, уменьшится продолжительность рабочего дня, магазины наполнятся товарами.

Вместе со всеми строил планы и Павел Мусихин. Он преуспел в своих ухаживаниях за Василисой и собирался сделать ей предложение. Внутренний голос нашёптывал ему, что долгожданный час настал – любимая девушка созрела и готова покориться своей судьбе. Нужно поспешать с предложением руки и сердца.

Совсем недавно Павел осмелился обнять Василису, и она впервые не отстранилась от него, разрешила себя поцеловать. Правда, поцелуй получился неуклюжим, длился недолго и был холодным. Совсем не таким, какой он ожидал почувствовать взамен своим длительным ухаживаниям – взаимным, благодарным и страстным.

Но для Павла это было сейчас не так важно. Он верил: пройдёт ещё какое-то время, и девушка привыкнет к нему, полюбит. Главное, это был хороший знак для него. Дело сдвинулось с мёртвой точки, нужно было торопить долгожданное событие, пока не появились какие-нибудь непредвиденные обстоятельства. Кто знает, что ещё может взбрести в голову этой непредсказуемой барышне? Вдруг ей приснится покойный капитан и с небес прикажет одуматься, повременить с семейными узами. А она, сентиментальная и доверчивая душа возьмёт, да и воспримет сон всерьёз. Нет! Нужно действовать на опережение, не допустить сбоя на достигнутой высоте – ведь он так долго добивался расположения к себе, потратил столько времени, сил и энергии! Страшно подумать, что из-за какой-то глупости может произойти облом – тогда ему не вынести такого удара! Ждать он больше не сможет – не хватит уже сил виться ужом вокруг этой недотроги.

Павел заранее наметил день, когда будет делать Василисе предложение. Однако, при наступлении этого дня он вдруг оробел. Ему почему-то показалось, что день для такого события должен быть светлым, весёлым, солнечным. А за окном, как на грех, было пасмурно и печально. Походив по дому, Павел принял решение отложить дату на неделю. Событие, разразившееся всенародным ликованием, ускорило и упростило выполнение его трудной задачи.

С первого мая Василиса по настоянию начальника станции перешла на работу в диспетчерскую службу. Она была зачислена на должность сигналиста поста. Хлопот было меньше, чем у кондуктора, и работа ожидалась более спокойной.

– Хватит тебе, Василиса, мотаться в поездках, – сказал начальник, как всегда, на бегу. Пусть другие поморозят ноги и проветрят головы на площадках. Даю две недели на подготовку, потом приму у тебя экзамен лично.

Сказал – и убежал по делам.

У Василисы до экзаменов появилось свободное время.

День победы был ожидаемым, однако объявление по радио ранним утром прозвучало всё равно как-то внезапно.

Первыми о капитуляции немцев узнали работники ночной смены. В 4 часа 10 минут из динамика репродуктора зазвучал знакомый голос Юрия Левитана. Знаменитый диктор зачитывал акт о безоговорочной капитуляции Германии.

Весть о долгожданной Победе разнеслась со скоростью молнии. Василиса проснулась от громкого и непривычного шума в коридоре общежития. За дверями комнаты слышались радостные голоса и хлопанье дверей.

– Кому там спозаранку приспичило веселиться? – недовольным голосом проворчала Надя Дылдина, выглянув из-под одеяла. – Им веселье, а другие должны страдать. Идиоты!

В это время в конце коридора чей-то звонкий голос прокричал: Победа! Ура товарищи! Сегодня день объявлен нерабочим.

– Васска, ты слышала? – Дылдина резко поднялась в постели, затем села, свесив ноги. – Неужели победа?

– Народ попусту трезвонить не будет, – ответила Василиса. – Конец войне. Дождались люди, всё-таки.

Неожиданно распахнулась дверь, в комнату влетела Ксения. Она работала в ночную смену.

– Девчонки! Победа! – завопила она и бросилась обнимать подруг. – Я сама слушала по радио. Фашисты сдались и подписали акт о безоговорочной капитуляции!

– А чего прискакала раньше времени? – спросила Надежда.

– Ты ещё спрашиваешь? Захотелось сообщить о победе, – протараторила Ксюша. – Вы же дрыхните и не знаете ничего. Не смогла я удержаться, отпросилась ненадолго. В депо у нас всё равно уже никто толком не работает.

Ксюша ещё немного покрутилась по комнате, почесала языком и убежала обратно в депо. Василиса и Надежда быстро умылись, перекусили на скорую руку и отправились на работу.

Привокзальная площадь, не смотря на ранний час, уже бурлила. Слышалась гармошка, звонкий мужской голос вытягивал «Катюшу», ему подпевали хором. Шумно было и в зале ожидания. Сошедшие с утреннего поезда пассажиры не спешили по своим делам. Какой-то мужчина взял в руки гитару, вокруг него тут же собрался народ, запели песни, принялись плясать.

Потом толпа, не сговариваясь, двинулась к центру города. К ним по ходу присоединялись другие группы, выходившие из примыкающих улочек. Город проснулся и ожил. Люди плакали, обнимались, кричали «Победа! Ура! Война кончилась!» Возгласы тонули во взрывных звуках гармошек, предельном звоне гитар и яростном треньканье балалаек. Бурная эйфория захлестнула всё пространство вокруг.

Потом был митинг на центральной площади, за ним опять слёзы, объятия, поцелуи…

Василису отпустили с работы лишь во второй половине дня. В комнате её заждались подруги.

– Ну, где тебя носит?! – пропищала недовольно Ксюша. – Мы же договаривались, что ты отпросишься по случаю выходного дня и мы все вместе пойдём в парк. Два часа сидим, ждём, как дурочки. Чуть было без тебя не ушли.

– Ну и шли бы, в чём вопрос? У меня язык не повернулся отпрашиваться, если честно, – ответила Василиса виновато. – Начальник сказал, что в диспетчерской службе выходных не бывает. Даже в день Победы. Поезда без участия человека передвигаться не обучены, а их движение никто не отменял.

– Но ты же на стажировке, а не при исполнении обязанностей сигналиста, – попыталась укорить подругу Ксения. – Вон, Надюха, ещё до обеда умудрилась сорваться в общагу. Учись у неё мозги пудрить начальству.

– Ладно вам пререкаться, – вклинилась в разборки Дылдина. – Сегодня гуляние будет до глубокой ночи, успеем навеселиться досыта. Вечером ожидается обращение Сталина к народу, после чего начальство обещало произвести праздничный салют.

Девчата успели уже прихорошиться, на переодевание Василисы ушло не более пяти минут. Она не подкрашивала губы, не подводила карандашом брови.

Через полчаса они уже входили в ворота парка железнодорожников. Там было многолюдно, на танцевальной площадке играл духовой оркестр. Народ разбился на группы и веселился, как мог.

Девчата увидели знакомых и присоединились к ним.

Павел подкрался незаметно, дёрнул за рукав, и расплылся в счастливой улыбке, когда Василиса обернулась.

– А вот и я! – выговорил он радостно. – Быстро сдал железного коня и – сразу сюда. Женщины из диспетчерской подсказали, что в парке сегодня народное гуляние.

Василиса вопросительно посмотрела в призывно горящие глаза Мусихина.

«И что дальше? – говорил её взгляд. – Что ты хочешь от меня?»

Павел смутился от её пристального взгляда, но тут же вышел из неловкого положения.

– Пойдём, потанцуем? – предложил он, взяв девушку за руку.

– Нет, Паша, мне что-то не хочется. А ты можешь пригласить кого-нибудь из девчат, – ответила Василиса. – Вон их сколько прогуливается без кавалеров.

– Ты это серьёзно? – удивился Павел.

– Вполне. А что тут такого?

– Ну… не знаю, – растерянно произнёс Павел. – Обычно девушке не нравится, когда её парень приглашает на танец другую.

– А ты… мой парень? – спросила Василиса, обезоружив Мусихина неожиданным вопросом.

Ксюша и Надежда заблаговременно отошли куда-то, они стояли вдвоём.

– До этой минуты, по крайней мере, я так считал, – в глазах Павла появилась тревога. – Разве не так? Что-то уже изменилось в наших отношениях?

– Пусть будет так, как ты считал, – глубоко вздохнув, ответила Василиса и отвернулась.

Она вдруг подумала: что, если бы на месте Павла сейчас стоял Василий Суворов? Смогла бы она отказать ему, если бы он пригласил её танцевать? Однозначно – нет. Почему же тогда ей не хочется танцевать с Павлом? Что в нём ей не нравится? У парня праздничное настроение, естественное желание повеселиться, потанцевать. Он давно ухаживает за ней, надеется стать её мужем. В чём вина парня, если он влюбился в неё?

– Тогда, может, пойдём отсюда? – робко спросил Павел.

– Куда?

– Погуляем где-нибудь, потом можем зайти ко мне, я приготовлю для тебя ужин. Настоящий, праздничный, – лицо Павла радостно засветилось. – У меня есть бутылка хорошего вина. Отметим день Победы.

– А выспаться тебе после поездки не нужно? – в упор спросила Василиса, давая понять, что догадалась о цели приглашения.

– Успеется, на работу мне завтра к вечеру, – глаза Павла умоляюще уставились на неё, щёки охватил стыдливый румянец.

– Ну, что ж, пойдём, – улыбнулась Василиса, невольно залюбовавшись скромностью парня впервые за всё время ухаживаний. – Спасибо за приглашение.

Она просунула свою руку под локоть Павла, и они направились к выходу.

Некоторое время шли молча, изредка заглядывая в глаза друг другу. Потом Василиса спросила:

– Скажи мне, Паша: почему твой выбор остановился на мне? Вокруг столько красивых девчонок! Весёлых, задорных, свободных! Стоит тебе только мигнуть одной из них – и она сама побежит за тобой, потеряв голову. Мужчины ведь сейчас в дефиците.

Павел будто ждал этого вопроса и, не задумываясь, ответил:

– Потому что ты не просто красивая девушка, но ещё и простая, и хорошая. Не вертихвостка, как те, которые вокруг. Мне очень легко с тобой, в душе сразу наступает покой, и я забываю про свои горести.

– У тебя есть горести? – удивилась Василиса. – Никогда бы не подумала. Всегда весёлый, задиристый.

– У кого их сейчас нет? Горе и беда, взявшись за руки, вошли в каждую семью. И я не являюсь исключением.

Павел умолк ненадолго, потом вздохнул глубоко и продолжил:

– У нас была большая семья, а в живых остался я один. Последним близким человеком была моя мама. Но и она умерла два года назад.

– Паша, давай не будем сегодня говорить о грустном, ладно? – остановившись на секунду, сказала Василиса и заглянула Павлу в лицо. – Как-нибудь в другой раз ты расскажешь мне о себе. А сегодня не тот день, чтобы скорбеть. Сегодня мы должны радоваться и наслаждаться жизнью. Наступает мирная жизнь, можно порассуждать о будущем.

– Ты права, – согласился Павел. – Сегодня можно пустить слезу, но только если это будет слеза радости.

– Точно, – весело проговорила Василиса.

Гуляли они совсем недолго и уже через час были у Павла дома. Судя по размерам, дом был небольшой, земельный участок в несколько соток обнесён штакетником в человеческий рост.

Павел высвободился от руки Василисы, забежал вперед, отворил калитку.

– Прошу в дом, гостья дорогая, – немного суетясь, проговорил он, склонил голову в поклоне и вытянул руку в направлении дома.

– Обязательно нужно подурачиться? – сказала Василиса, улыбнувшись. – Без этого нельзя?

– Нельзя, – ответил Павел. – Ты для меня долгожданная гостья.

В избе было тепло и уютно. На столе стояла бутылка вина, в стеклянной вазе насыпана горка конфет.

Комната, которая служила гостиной, была просторной. В углу стоял диван, обшитый дерматином, рядом с ним деревянный шкаф, выкрашенный тёмным лаком. Вокруг стола стояли четыре стареньких венских стула. На полу постелена домотканая разноцветная дорожка. Никакой другой мебели в комнате больше не было.

В глаза бросились чисто выбеленные стены, и совсем свежая краска на полу, которая ещё источала слабый запах.

Павел перехватил взгляд, сказал:

– Недавно закончил небольшой ремонт. Освежил, так сказать, пространство для новой жизни.

Василису подмывало спросить, для какой-такой новой жизни, но она удержалась. Зачем вгонять парня лишний раз в краску, когда и так понятно, что он давно и тщательно готовился к её приходу.

– Ты проходи, садись на диван, а я отлучусь на кухню, займусь ужином. Я скоро, – спешно проговорил Павел.

– Давай я тебе помогу, – предложила Василиса.

– Нет-нет, сиди, отдыхай. Ты моя гостья. В шкафу есть книги, газеты, можно почитать пока.

Минут через пятнадцать они уже сидели за столом. По военным меркам ужин был действительно праздничным. Перед гостьей была поставлена банка рыбных консервов, тарелка с тонко нарезанной копченой колбасой и свиной грудинкой, на другой тарелке красовались один апельсин и два больших румяных яблока.

– Горячее будет позднее, – сияя, произнёс Павел.

– Откуда у тебя такое богатство? – удивилась Василиса.

– В Свердловске на рынке приобрёл.

– Значит, заранее планировал привести меня сюда? – рассмеялась Василиса. – А, может, рассчитывал на другую девицу, да встреча не срослась? А тут я подвернулась на замену? – она лукаво сощурилась.

– Что ты такое говоришь?!

– Значит, только меня. Спасибо за откровенность. – Василиса взяла в руки фужер с вином, пристально посмотрела на Павла в ожидании тоста.

– За победу, – тихо сказал Павел, протягивая через стол свой бокал, чтобы чокнуться.

– За победу, – так же тихо ответила ему Василиса.

Они выпили, принялись закусывать.

Павел долго молчал, лишь бросал странные взгляды на гостью. Наконец, переборов в себе робость, он решил начать тот разговор, который готовил мысленно много раз.

– Василиса… – произнёс Павел хриплым, чужим голосом. – Я должен признаться тебе… должен сказать… В общем, я уже больше не могу жить без тебя, вот! Выходи за меня!

Василиса хоть и ожидала от Павла подобных слов, но всё равно как-то испугалась, внутренне съёжилась, будто на неё резко повеяло холодом. Больше всего поразила пустота, которая была внутри неё. Ни бурной радости, ни участившегося биения сердца, как это должно было бы произойти, она не почувствовала. Путаные слова Павла ничуть не взволновали и не тронули её.

– Я буду хорошим мужем тебе, пальцем не трону, на руках носить стану. Детишек заведём, у меня есть дом, участок земли, бедствовать не будем. Зарплата хорошая, – продолжал Павел.

Пока он раскладывал по полочкам, какая у них будет жизнь, в памяти Василисы всплыли строчки из последнего письма Василия. Она знала все слова наизусть.

«…ты свободна и вправе строить своё счастье с другим человеком… нельзя любить меня мёртвого до бесконечности, всему есть временной период… твой час новой жизни тоже когда-нибудь наступит… вполне возможно, что даже очень скоро… не хочу, чтобы твоя любовь была жертвенной, потому что это будет безумием с твоей стороны… ты ведь всегда мечтала о семейном счастье… тебе нужно жить дальше, иметь мужа и детей, уютный дом, о котором ты мечтала до встречи со мной… пусть это всё сбудется у тебя… у тебя всё ещё впереди…»

«Наверно, это есть час моей новой жизни? – подумала она. – Полюбить я уже всё равно не смогу, а создавать семью необходимо. Чем плохой жених передо мной?»

Василиса выслушала Павла до конца. Когда он выговорился и замолчал выжидающе, она очень тихо ответила:

– Я, Паша, согласна на нашу совместную жизнь. Ты хороший и добрый. Может, и вправду я со временем смогу полюбить тебя…

– Конечно, полюбишь! – радостно воскликнул Павел.

Он обошёл стол, приземлился рядом с Василисой, схватил её ладони, принялся целовать.

– Ты увидишь лучшие времена своей жизни и полюбишь меня однозначно! Будешь счастлива! – Павел привлёк к себе девушку и с жадностью впился в её губы.

– Паша, я буду сегодня твоей, – проговорила Василиса, противясь натиску распалившегося парня. – Погоди, не торопи событие. Вся ночь ещё впереди.

– Да, да, конечно, – торопливо и взволнованно высказался Павел. – Давай посидим ещё, поговорим, поужинаем, – он встал и метнулся на кухню.

Василиса с грустью посмотрела ему вслед. Она чувствовала сложность того положения, в котором очутилась. Ей жалко было Павла, но и не меньшую жалость она теперь испытывала к себе. Она не ожидала, что предстоящая близость с нелюбимым человеком так негативно подействует на неё, хотя ещё час назад была уверена в правильности своего поступка. Ей казалось, что уступчивость по отношению к Павлу исправит всё в будущем, что жизнь сама даст ответы на все её вопросы. Просто некоторое время нужно будет пожить первоочередными житейскими задачами, заслонить ими свои сомнения, а потом само всё рассосётся, свыкнется. Ведь свыкается же человек со своими неизлечимыми болячками?

Павел не возвращался из кухни так долго, что Василиса забеспокоилась.

«Неужели он обиделся? – подумалось ей. – Боевой на людях, а здесь ведёт себя как мальчишка».

– Паша! Ты где потерялся? – громко проговорила она.

– Иду, любимая, – отозвался он, появившись в дверях с большой чугунной сковородой в руках. – Доводил кролика до готовности.

– Тоже на рынке приобрёл?

– Нет, сосед за помощь расплатился. Должок натурой вернул, так сказать.

– А ты хозяйственный мужчина, – отметила Василиса с похвалой.

– Со мной, Васса, не пропадёшь. Я цену своих способностей знаю.

И опять в голове у неё сработало какое-то настораживающее чувство, будто мелькнуло на миг негласное предупреждение, к которому следовало бы прислушаться. Но Василиса не придала этой внутренней подсказке никакого значения.

Они покончили с кроликом, допили вино, вышли на крыльцо подышать воздухом.

Было уже темно, Павел зажёг керосиновую лампу, поставил на перила. Вечер на удивление оказался тихим и тёплым. С реки тянуло весенней свежестью.

– Как я рад, что ты, наконец-то, в моём доме, – нарушив тишину, сказал Павел, взял Василису за руку, требовательно притянул к себе.

Она ничего не ответила, податливо подчинилась его желанию. После длительного поцелуя, сказала бесстрастным голосом:

– Пошли в дом, Паша. Холодно здесь, да и поздно уже. Пора нам с тобой в постель.

Павел удивился столь быстрой перемене, с волнением взял фонарь, и направился обратно в избу.

Совсем скоро он с необузданной страстью, тяжело дыша, овладел своей возлюбленной. Супружеская ночь, о которой он так долго мечтал, наконец, состоялась…

       ***

Преданной любви Павла хватило всего на полгода. Однажды он вернулся домой под утро. Василиса знала, что из поездки он должен был вернуться вечером. Бывали случаи, когда он задерживался на час-два, но она не интересовалась причиной задержки. Павел сам докладывал, почему задержался.

В тот раз, как обычно, она приготовила ужин, расставила на столе посуду, стала ждать. Прошел час, другой, третий. Павел не появлялся. Был январь, стояли лютые морозы. Она волновалась за него всю ночь, прислушиваясь к скрипам и шорохам за окном. Несколько раз, не выдержав, выходила во двор, выглядывала на улицу.

Лишь на рассвете дважды тихонько проскрипела дверь. Пытаясь не шуметь, Павел уселся на лавку и в темноте принялся стаскивать с себя валенки, но переусердствовал по пьяни. Валенок вырвался и улетел в угол, уронив на железный лист перед печью массивную кочергу. Раздался звон на весь дом.

Василиса вышла из спальни, включила свет. Павел, пошатываясь, стоял перед ней в одном валенке. Он был пьян. На щеке и шее виднелись следы губной помады, от него несло духами.

– Ну и где нас носило? – спросила Василиса, пытаясь удержать себя в руках. Её охватила нервная дрожь.

– Ты не поверишь: отмечали день рождения у друга, я перебрал и уснул. Но как только проснулся – так сразу домой рванул, к тебе, моя родная, – Павел раскинул руки, шагнул вперёд, пытаясь обнять её.

– Стой, где стоишь! – грозно проговорила Василиса. – Расскажи ещё, что твой друг намазал губы помадой и долго целовал на прощание. И ещё соври мне про то, как он из флакона облил тебя духами, которыми несёт за километр. И что у друга почему-то оказалось странное имя – Роза. Или я ошибаюсь?

Василиса назвала имя женщины наобум, не предполагая, что попала в точку. Ей просто вдруг вспомнилось лицо смазливой татарки Розы из паровозного депо, про которую на станции ходило много слухов о её разгульной жизни.

Павел оторопел от неожиданности и уставился округлившимися глазами на жену.

– Ты что, следила за мной? – спросил он, тупо предполагая, что у Василисы имеются какие-то неопровержимые доказательства его похождений. – Где ты могла застукать меня с ней?

– В постели, где же ещё? – усмехнувшись язвительно, ответила Василиса. – Стояла и смотрела, как ты кувыркаешься с этой шалавой.

– Не может бы-ыть, – пьяно протянул Павел, поводя вытянутым указательным пальцем из стороны в сторону. – Дверь в избу Розы была заперта на крючок. Врёшь ты всё.

Василиса поняла, что с этого момента её уже больше ничего не связывает с этим человеком.

– Пошёл ты к чёрту, пьянь гулящая, – выругалась она и ушла в комнату.

В этот же день она собрала вещи и перебралась обратно в общежитие. Место в комнате оказалось свободным.

Павел потом неоднократно приходил в общежитие, пытался просить прощения, но Василиса каждый раз, едва Паша раскрывал рот, тут же прогоняла его. Ей не нужно было ни покаяния, ни слов прощения. Она просто не хотела видеть этого человека. Мусихин для неё больше не существовал. Чуть позже, уже перед родами, Василиса сняла комнату у престарелой супружеской пары и переехала жить в их дом.

… В середине февраля на свет появилась дочь. Василиса назвала её Любой. С этого дня для неё началась новая жизнь, получившая иное значение. Василиса поклялась перед собой: сделает всё возможное, чтобы судьба её дочери не была обречена на мытарства.