Кропаль. Роман [Женя Декина] (fb2) читать онлайн

– Ты чё мельтешишься? Сядь, поешь. Вкусно, капец!

– А, была – не была! – Даша прошла к тумбочке, порылась в ней и вынула сверток. Положила перед Ванькой. Тот с интересом посмотрел на пакет:

– Халва?

– Сам ты халва! Это Хорек мне вчера дал, чтоб припрятала.

– Погоди, я че-то спросонья не врубаюсь, – он подвинул к себе пакет и ахнул.

– Хорек вчера дал мне на сохранение. А теперь это куда девать, я не знаю.

Ванька взял кирпич в руки, взвесил, понюхал:

– Он даже не бодяженый еще. Это знаешь, сколько стоит… Тут большой театр домой заказать хватит… Погоди, я че-то не врубаюсь, Фархат мне вчера сказал, что Хорек ему нифига из долины не принес, а он, значит, принес…

Она пристально посмотрела на него:

– Но не отдал. Он давно говорил, что надоело ему по горам скакать, пора уже на старости лет устаканиться.

– Устаканился… – Рыжий невольно улыбнулся, отодвинул стул, заходил по комнате, съел еще бутерброд:

– И чего с ним делать?

– Продать.

– Фархату? Он придет и заберет. Не будет он платить.

– И что? Пойти и самим в руки ему отдать? – возмутилась Даша, – Тут раз в жизни перепало, и то…

Рыжий сел:

– Погодь, давай обмозгуем. Тут продавать нельзя, это однозначно… Слушай, надо уехать, и там продать, а?

– Куда уехать?

– В Москву! Куда ж еще? И отмазка есть. Типа там свадебное путешествие.

В поезде было жарко, курить запретили, и Ванька маялся от безделья. Он беспрестанно посматривал на часы, в ожидании очередной станции, на которой можно было бы выкурить сразу две, а то и три сигареты – впрок. Даша вязала, сидя на нижней полке. Ванька свешивался и придумывал, чего они купят, когда продадут «это». Дашка возражала – слишком роскошно, вызовет подозрение. Ванька пытался спорить, мало ли, может, у нее от Хорька приданое осталось, но сам понимал, что Даша права. Светиться нельзя.

Можно было поесть, но сегодня до обеда Ванька ел уже дважды – Даша долго разворачивала фольгу, резала овощи, раскладывала все это по пластиковым тарелочкам, а потом отмывала тарелочки в туалете и вытирала прихваченным из дома полотенцем. Больше ничего не происходило. Спать тоже не хотелось.

Неожиданно Ванька почувствовал явный табачный запах – фраерок с боковушки пришел из туалета и влез на верхнюю полку. Ванька, не спускаясь, неуклюже развернулся лицом к проходу.

– Слышь, ты в туалете покурил?

– Зачем в туалете? – удивился фраерок, – пятьдесят рублей проводнице сунул, она посторожила.

– В смысле? На стреме постояла?

Фраерок почему-то заулыбался и протянул Рыжему руку:

– Матвей.

– Еврей что ли? А я Иван, – перебил сам себя Рыжий.

Матвей Рыжему понравился. Он водил его курить за свои, поил на халяву пивом и слушал истории Рыжего о пацанах, по которым тот уже успел соскучиться, о мамке и брате. Даша сердилась и пыталась угомонить болтливого мужа, но Ванька ее намеков не понимал.

– Курнуть бы… Пиво не лезет, – пожаловался Матвей вечером и отвернулся в окно.

Ванька поворочался, соображая, а потом все же отправился в туалет, сняв с верхней полки увесистую спортивную сумку. Поставив сумку на мокрый унитаз, Ванька вынул из нее трехлитровую банку ароматного смородинового варенья. Из банки он, стараясь не заляпаться, достал пакет с планом и, размотав его над раковиной, отщипнул маленький кусочек. Потом долго заматывал план обратно в пакет, обклеивал скотчем, пока, наконец, не утопил его в банке. Застегнув сумку, Рыжий ахнул – весь пол, раковина, и даже зеркало, оказались заляпанными густым смородиновым вареньем. Рыжий попытался растереть капли ногой, но от этого они растеклись так, будто по полу тащили труп. Повесив сумку на крючок двери, в которую уже кто-то стучал, Рыжий начал лить воду на зеркало и в раковину, случайно промочив висевший у унитаза рулон туалетной бумаги. Что делать с полом, он не понимал. Наконец, сообразив, вынул из-за унитаза половую тряпку и вытер пол, а потом еще долго полоскал тряпку в раковине.

Матвей, заметив потного, промокшего Ваньку, усмехнулся:

– Ты там стирал что-ли?

– Личинку откладывал, – хохотнул татуированный мужик с нижней боковушки.

– Пошел ты, – беззлобно ответил Рыжий и шепнул Матвею – Я курить достал.

По перрону Казанского вокзала сновали грузчики с низкими широкими тележками, осматриваясь, брели испуганные приезжие, встречали их шустрые москвичи. Вдоль стен люди с чемоданами и баулами ждали начала посадки.

Даша, выскочив на перрон, тут же заскочила обратно, и, схватив Рыжего за обе щеки, чмокнула в губы. Ванька робел. Подхватив сумки, он, наконец, вышел на перрон. Как в ледяную воду шагнул. Осмотрелся, продолжая держать в руках большой китайский баул и спортивную сумку.

– Поставь, – Даша попыталась взять у него баул.

– Ага, поставь! Москва же, уведут, оглянуться не успеешь.

– И куда дальше?

– Разберемся, – ответил Ванька, но голос его звучал неуверенно.

Вдруг рядом залаяла собака. Рыжий обернулся. Крупная овчарка рвалась из рук державшего ее полицейского. Второй полицейский направился прямо к ним.

Ванька, отшвырнув китайский баул, но, не выпуская из рук увесистую спортивную сумку, рванул в подземный переход. Полицейский бросился за ним. Ванька завилял, пытаясь сбросить хвост, пробежал мимо стеклянных ларьков, вломился в какие-то тяжелые двери, хотел перескочить попавшийся на пути турникет, но створки неожиданно захлопнулись, и он растянулся на бетонном полу. Банка в сумке негромко звякнула. Разбилась. Запахло черной смородиной.

Полицейский насел на него сверху и скрутил руки за спиной. Щелкнули наручники.

Рыжий лежал между створок пронзительно пищащего турникета, щекой на бетонном полу и видел ноги. Множество бегущих куда-то ног.

– Из грязи родился, в грязь обратился, – почему-то вспомнилось ему.

Зареванная Даша сидела перед отделением. Сначала она хотела куда-то пойти – поискать комнату или гостиницу, но на нее странно смотрели встречные хачи, и цыганка попыталась с ней заговорить. Перед отделением было спокойнее. Даша понимала, что Ваньку уже не выпустят, но участковый сказал ждать. И она ждала.

Когда Ванька вышел из отделения, Даша не сразу его узнала – не ожидала, что он появится. И только когда он присел рядом, бросилась на шею и расплакалась:

– Ванечка, как же это так? Как они тебя отпустили?!

Ванька сплюнул на землю и улыбнулся.

– А не было там нифига. Ограбили нас, Дашуня. То ли эти вытащили при обыске, то ли в поезде еще.

– Как? – Даша не могла поверить.

– А вот так вот, – Ванька сел рядом и хлопнул ее рукой по коленке, – Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь.

И засмеялся.

– Подожди, но там же в сумке все было, там же банка…

– Ну. Разбитая банка с вареньем и все. Ни шиша. Сперли. Матвей поди, рожа еврейская. Стал бы меня еврей нахаляву поить…

– Да какой он еврей, у него волосы белые!

Помолчали.

– Да и хрен с ним. Главное, выпустили, – добавила Даша.

– Ну, – Ванька прижал ее к себе.

После перекура Рыжий заснул так крепко, что можно было и не волноваться, но Матвей решил перестраховаться. На ужин он угостил всех в купе кока-колой, в которую замешал изрядную порцию снотворного. Сладкая газировка у него была всегда. В детстве мама внушила ему, что несколько глотков способны предотвратить приступ эпилепсии, и ему реально помогало. Потом врачи сказали, что это бред собачий – максимум скачок сахара в крови, как следствие – повышение давления, что, как раз, должно приступ усилить. Но врачи много чего говорили неправильного – например, про то, что мороженое нельзя после удаления аденоидов.

В любом случае, сейчас газировка помогала только отсрочить приступ минут на десять. Но этого обычно хватало – лекарство успевало подействовать или удавалось покурить травки, если приступ настигал в безопасном месте. За прошлый год Матвея накрыло только однажды. Но так позорно, что приходя в себя, он первым делом подумал о том, что лучше б сдох. Реально.

Это случилось в начале января, в редакции городской газеты, где Матвей уже полгода работал курьером. В редакцию его устроила бабушка, через какую-то свою ученицу, которая то ли замуж вышла за редактора, то ли сама там работала.

Матвею в редакции нравилось, он приходил к обеду, как главный, дожидался его, пил чай, забирал корреспонденцию, прогуливался по центру – разносил, потом снова пил чай с корректором и верстальщиком, и шел домой. Его ценили за исполнительность, ответственность и за бабушкин вишневый компот, который он таскал в редакцию трехлитровыми банками. Бабушка радовалась его успехам, а когда Матвей жаловался на низкую зарплату, она совала ему в карман мелкую купюру и говорила:

– Ничего, Матюша, всем сначала побегать приходится, повысят потом. Главное, трудись, как следует.

После праздников его и вправду собирались повысить до менеджера по работе с клиентами – нужно было вежливо отвечать на звонки и принимать платные объявления. Даже зарплату с главным уже обсудили. Прошлый менеджер поддавал, а с перепою хамил. Его надо было убрать.

Матвей уже предвкушал собственный кабинетик, и пошучивал, что все теперь будут заседать у него, но тучный верстальщик отвечал, что в его будку не поместится, и они смеялись, а сухопарый корректор неодобрительно качал головой. Он тоже пил бабушкин компот, но всегда из маленькой кофейной чашечки, крохотными глотками и запивая крепким черным чаем. Верстальщик щедро мазал батон сгущенкой и наливал компот в большую пивную кружку. Корректор закатывал глаза, глядя на это, а верстальщик хохотал и предлагал ему батона.

У Матвея это была первая нормальная работа, и все эти люди очень ему нравились. Нравилось, как корректор, вычитывая гранки, фыркает и бубнит себе под нос:

– Ну кто так пишет? Вообщем! Господи-ты-боже-мой… Вообщем! Сил на вас нет!

А верстальщик весь день играет в компьютерную игру, иногда отрываясь на верстку платных объявлений, ждет номер, жалуется, что вот все уже домой, а ему еще верстать и верстать, но на самом деле он залихватски распихивает все материалы по полосам, и уходит всего лишь минут на 20 позже.

Матвей представлял себе, как «делает карьеру» – смеется с ними изо дня в день и постепенно растет в должности. Непременно до главного. Что-то в них было другое, во всей этой редакции, что-то особенное, умное, чего не было в его друзьях. Оно было в бабушке и частично в маме. Мама, правда, высшего образования не имела, но все же работала продавцом в книжном. В канцелярском отделе.

Матвей после школы окончил шарагу, во время учебы барыжил вместе с Кугой – перепродавал краденые сотовые, ноутбуки, иногда наркоту, но это удавалось редко. Временами менты падали на хвост кому-нибудь из местных барыг, принимались пасти, и тогда барыга находил «чистенького», типа Куги или Матвея. Иногда, конечно, устав от хвоста или спалившись, барыга подставлял «чистенького», но Матвею пока везло. После наркоторговли у них с Кугой появлялись свободные деньги. Тогда они мотались в столицу – скупали на вокзале технику за бесценок, желательно у цыган, а потом отвозили в родной городишко и продавали.

Матвей собирался подкопить телефонов и открыть точку на рынке, постепенно наторговать на аренду киоска в магазине, а потом купить франшизу салона связи, как в свое время сделал Тукан – самый крупный легальный бизнесмен в городишке. Но тут бабушка устроила его в редакцию, и Матвей сначала решил, что поработает тут временно – накопит на закупку товара, еще и Куга из армии вернется, как раз при деньгах – Куга ушел служить по контракту, хотел сразу киоск, без рынка. Но в редакции Матвею так понравилось, что думать о киоске теперь не хотелось.

Он мечтал, что Куга вернется, станет крутым бизнесменом и будет заезжать к нему на чай. И когда Куга протянет ему рекламное объявление своего салона, а потом полезет в бумажник, то Матвей накроет его ладонь своей и лениво проговорит:

– Я тебя умоляю, мы же друзья.

Но не сложилось. После новогодних праздников все были вялыми и разморенными, хотя отдыхал только главный. В его отсутствие редакция быстро зажила в другом ритме. Журналисты забегали на секундочку, приносили сразу несколько материалов, корректор приходил к пяти, верстальщик тоже около того, работал только менеджер рекламного, который к концу праздников был так зол на всех, что даже здороваться перестал. И вот в этот момент к нему и пришел тот старик. Крупный, высокий, в кашне и хорошем зимнем пальто, уже видавшим виды, но все-таки пальто.

Старик пришел ссориться – он хотел переехать к дочери и продавал квартиру, но в объявлении, которое он дал, адрес указали неверно. Верстальщик клялся, что виноват менеджер, и он прямо сейчас бланк найдет, поддатый менеджер орал, что старик – шарлатан и риэлтор, он на самом деле продает две квартиры, дал объявление, потом наврал про то, что адрес перепутали, и деньги за объявление сэкономил. Редактор орал, чтобы не смели орать в редакции, а Матвей смотрел на старика.

Старик тоже был эпилептиком. Матвей понял это сразу же, как тот вошел. Он не мог объяснить, почему узнавал своих, но было в его походке что-то неуловимо робкое. На пол он поглядывал чуть чаще, чем обычные люди, будто примеряясь, куда придется упасть. Руку держал на кармане, чтобы успеть вынуть таблетки, и покраснел он такими же пятнами, когда уши и брови почему-то остаются белыми, и затрясся мелко-мелко, прежде чем рухнуть. Сначала кончиками пальцев, потом жила на шее запульсировала не в такт, и колено – какое подведет первым? Самого падения Матвей не увидел, потому что упал сам. Такая глупость – вылупился на старикана и не заметил собственного приступа. У старикана, причем, приступа не произошло – то ли от неожиданности Матвеевского падения, то ли и не был старик этот эпилептиком.

Матвея откачали, отпоили, пожалели, и постепенно «ушли». Это, в общем-то и понятно. Распсиховался при разговоре с клиентом – приступ, упал. Какой уж тут менеджер? Да и курьер тоже – повез документы в налоговую – и все.

После увольнения Матвей долго не мог прийти в себя. Пропил все, заработанное, болтался по хатам, иногда просто целыми днями лежал, уткнувшись в телефон. Играл в змейку или тетрис. Бабушка пыталась поговорить, но Матвей слушать не хотел. Все прошлые перспективы казались ему теперь глупыми и неинтересными. Ну будет он с Кугой барыжить телефонами, ну доторгуют они до точки, потом еще до одной, и еще. Это столько лет беготни, терок с наркоманами и ворами, каких-то коробок, касс, просиживания за прилавком, впаривания. Это компоту попить и прогуляться по центру с папочкой, на которой красуется крупный логотип городской газеты. Когда все тебя принимают не за журналиста даже, а за юриста или бухгалтера, от которого эти журналисты зависят.

И главное, разве виноват Матвей в том, что с ним эта хрень происходит? Он специально падает что ли? Так почему его выкинули? Он же не автобус междугородний водить собирается и не атомную бомбу караулить, а просто объявления принимать. Ну упал. Ну подождут пока встанет, да и ладно. В чем беда-то? Если раньше, в школе и в шараге Матвей радовался своей болезни – его и не били никогда – боялись припадка, и не спрашивали строго. То теперь стало очевидным, что во взрослой жизни никто с ним возиться не станет. И Куга, старый его товарищ, дружит с ним из жалости и из этого его противного благородства – типа, смотрите, у вас вот просто друзья, а у меня инвалид. И работать он с ним будет из жалости. Типа у вас просто продавцы, а у меня инвалид. Я каждый день рискую – ваши продавцы отпор дать смогут, а этот шлепнется, и грабьте, сколько влезет.

Это было обидно. Настолько обидно, что Матвей окончательно смирился: пил, играл, шлялся. А на все вопросы бабушки отмазывался тем, что ждет из армии Кугу.

Наверное, Матвей так и сдох бы от пьяной икоты, не от нее самой, конечно, а от припадка во время нее. Так умер его дед. Если пить несколько дней, появляется эта крепкая, тугая икота, от которой до боли стискивает легкие. Бороться с такой икотой бесполезно – нужно, чтобы вытошнило. Припадок у деда начался прямо во время тошноты, вместе с икотой, спасти его пьяные собутыльники не успели.

Как-то вечером, вспоминая деда и обещая себе завязать, Матвей ковылял через парк к дому, и, утомившись, присел на уже занятую лавочку. Девушка, бросив на него быстрый взгляд, покачала головой и забубнила недовольно. Матвею это так напомнило корректора, что он рассмеялся. Девушка хотела, было, уйти, но Матвей не отпустил, принялся сбивчиво объяснять и про корректора, и про эпилепсию, и про деда. Пока говорил, даже протрезвел и проводил девушку до дома.

Договорились, что завтра в семь он придет снова, но утром оказалось, что имени ее Матвей не запомнил. Бабушка, которая при упоминании о девушке тут же начала планировать свадьбу и крестить внуков, предложила идти к дому и разобраться на месте.

На месте оказалось еще хуже – девушка жила в частном секторе, провожал ее Матвей по темноте, и понятия не имел, в какой именно дом она вошла. Он робко поспрашивал про широкоплечую девушку с темными волосами, но соседи хмурились и не понимали. Уточнять про то, что у нее тощий зад и нос мог бы быть не таким приплюснутым, Матвей не решился. Он понимал, что и сам он далеко не красавец, еще и инвалид. А потому приходилось говорить, что главное в женщине, это чтоб «по общению» понравилась.

На следующий день, вечером, Матвей потащился в парк. Весна уже началась, но было еще промозгло. Он почему-то надеялся, что девушка догадается прийти на скамейку, но бабушка сказала, что рассчитывать на это глупо – он вчера не пришел, с какой стати она за ним бегать будет? Но девушка была там! Она сначала даже привстала от радости, но потом напустила на себя равнодушия и уселась обратно.

– Привет, – сказал Матвей, и неловко примостился рядом, стараясь поймать ее взгляд. Она мельком взглянула на него, и заулыбалась.

– Че ржешь? – спросил Матвей, но и сам лыбился до ушей.

– Да у тебя рожа такая… Довольная…

Они похихикали. Матвей подумал, что теперь ее плечи не кажутся широкими, и носик довольно милый. Попу, правда он не видел, потому что она сидела, но казалось, что и попа ему теперь покажется вполне себе выпуклой. Девушка стала ему почему-то знакомой и родной, как когда привык сильно, и уже не замечаешь, что у Куги очень короткие и широкие пальцы – обрубыши, у бабушки грудь лежит на животе двумя обвисшими мешками и пальцы на ногах такие заскорузлые, что кажутся каменными.

– Меня зовут Матвей, – сказал он, наконец.

Он ждал, что девушка в ответ тоже назовется, но она кивнула и улыбнулась. Матвей растерялся, не понимая, как же теперь спросить, но девушка, похоже не отвечала ему специально и теперь расхохоталась.

– Клава, – медленно проговорила она.

– Чё?

Матвей уже представил, как он знакомит Кугу с Клавой, представляет бабушке Клаву, или в загсе тетенька говорит: «Согласны ли вы… Клавдию».

Девушка снова засмеялась:

– Ну и рожа у тебя была! Не Клава я, расслабься.

Матвей выдохнул, и тут же принялся оправдываться, что мол, ну даже если и Клава, то это ничего, просто у них с Кугой была такая знакомая, Автоклава. Она работала на заводе, страшно пила и славилась тем, что не носила трусов даже в самый лютый мороз – надевала побольше юбок в пол, но ноги оставались голыми.

– Да знаю я ее, – отмахнулась девушка, – Поэтому и сказала. Она ссыт стоя, как мужик.

Матвей расхохотался – Автоклава и вправду ссала стоя, каким-то волшебным образом умудряясь не нассать себе в ботинки и не забрызгать ноги. Вид у нее при этом был отрешенный и задумчивый. А потом она сходила с места и на земле обнаруживалась лужа.

При всем своем алкоголизме Автоклава до сих пор оставалась женщиной красивой. Почему-то было от нее чувство, что не липнет к ней грязь, и даже бабы, ненавидевшие потаскух, к Автоклаве относились с жалостью. Рассказывали, что у нее ребеночка задавило. Эти ее юбки в пол и тревожный полусумасшедший взгляд делали ее какой-то другой, особенной. И тело у нее было белым и мягким, странно податливым. У Матвея Автоклава была первой, как и у большей части мужчин в городке.

Когда Куге исполнилось 15, он решил, что все, пора им повзрослеть. Взял у бати литр самогона, у мамки банку с соленьями, у Матвея – компот, купил три презерватива, и пошел к Автоклаве. Естественно, вместе с Матвеем.

– Надо мне… это… – сказал он, покраснев, – А то в армию скоро, мужики засмеют.

Автоклава кивнула и пригласила войти. Они выпили по 150 граммов, но Кугу совсем развезло – он медленно гладил Автоклаву по открытым плечам, пытался потрогать грудь, но отвлекался на бедро, нюхал ее волосы.

Матвей смотрел и запоминал – он хотел сделать все также, когда настанет его очередь, но понимал, что повторить не сможет. Ему было противно толкать руку в ее промежность, из которой она ссыт стоя. Затолкать туда член почему-то казалось нормальным – видимо потому, что и сам Матвей им писает. Когда Автоклава разморилась и начала постанывать от удовольствия, Куга навалился на нее сверху, полежал неподвижно несколько секунд, а потом заплакал и сполз.

Матвей не понял, что произошло, Автоклава, похоже, тоже. Она погладила Кугу по голове и притянула к себе Матвея. Матвей был так озадачен неудачей друга, что не успел испугаться – оказался сверху на Автоклаве, задвигался, но все налилось, побелело и рассыпалось по комнате. Только в висках некоторое время продолжало стучать, как после приступа.

Автоклава ловко скинула Матвея с себя и склонилась к Куге. Тот уже пришел в себя, но лишаться невинности не стал, помотал головой и выскочил вон. Матвей хотел побежать за ним, но пришлось полежать немного на полу, чтобы в висках успокоилось – мог случиться припадок.

Куга долго потом объяснял, что не смог, потому что до слез жаль ему стало эту больную одинокую женщину. И так противно было, что он пришел ею попользоваться, и прочее его благородство, которого Матвей не выносил.

Так у них и вышло, что Матвей стал мужчиной раньше Куги, а тот запоздал года на два. Сначала он влюбился, и ждал, пока девушке его исполнится восемнадцать. Потом оказалось, что она давно спит с другим, старше, а Куге врет, что девственница. Куга как-то быстро отстрадал и нашел себе другую, опять несовершеннолетнюю, но эта уже не была девственницей. С ней он встречался до армии, но из армии она его не дождалась. И покутив пару месяцев, Куга ушел по контракту.

У Матвея за все это время девушки так и не случилось. Ему нравилась одноклассница, которая была к нему добра, но он не решился подкатить. Сразу после школы она выскочила замуж. Потом была абитуриентка – внучка бабушкиной подруги, которая часто к ним захаживала под предлогом подготовки в ВУЗ. Бабушка уверяла, что девушка влюблена в Матвея, и через полгода ей восемнадцать, и что она глупа как пень, а потому, конечно, никуда не поступит. А Матвей старше, еще и симпатичный. В общем, Матвей предпринял неловкую попытку ухлестнуть – несколько дней попадался на глаза и смотрел игриво, а потом приобнял девушку в темном коридоре. Девушка грубо оттолкнула, сказала, что он дебил, и что расскажет бабушке. Как-будто бабушка и сама не знала.

А с этой девушкой, которую звали Карина, у Матвея внезапно сложилось. Сначала они много гуляли, потом Карина пригласила его на чай и познакомила с улыбчивой мамой.

Матвей опасался бабушки и не хотел, но все же пригласил Карину к себе. Бабушка была так мила, что даже Матвею стало неловко, а Карина и вовсе смущалась как малолетка. Они уже начали держаться за руки на улице, причем это Карина сначала взяла его под руку в гололед, а потом и за руку тоже. Матвей начал ее неловко обнимать при встрече и прощании, и хотел уже, было, поцеловать, но завис в волнении, и Карина рассмеялась. Матвею нравилось, что они оба понимают, к чему идет, от этого он чувствовал себя безопасно.

Карина выросла без отца. И дело было не в том, что отца у нее не было, много у кого так, дело было в маме. Мама ее, женщина добрая и наивная, всю жизнь любила только одного мужчину. Он был ее первым. Красавец, умеющий пустить пыль в глаза и наврать с три короба. Холеный, жгучий такой. Он пытался петь, делать бизнес, работать диктором, коучем, тренером, но неизменно жил за чей-то счет, а у них появлялся только тогда, когда других вариантов не было. Мама подобострастно заглядывала ему в глаза, готовила обеды из трех блюд, покупала одежду и давала в долг. Карина видела, что отцу неприятно мамино липкое обожание, он с трудом терпит, и злилась на маму больше, чем на него. Потом он исчезал, и мама несколько лет расплачивалась с долгами. Она даже не плакала, так, ходила расстроенная пару недель, а потом начинала твердить, что он вернется. Он и вправду всегда появлялся снова, и мама опять принимала. Объяснять маме что-то было бесполезно, выгонять отца тоже не получалось – он слушал ее обвинения и равнодушно молчал – ему было все равно. Поэтому Карина для себя решила, что никаких красавцев в ее жизни не будет. Выберет себе страшненького, но надежного и проживет всю жизнь душа в душу, как соседка. Матвей подходил. Кроме того, что он не был красавцем, он оказался еще и инвалидом. Такой точно никуда не денется.

Матвей и не собирался. Существование Карины будто примирило его с жизнью. Теперь он думал о киоске с прежней радостью, читал Карине письма от Куги и присматривал комнату, чтобы снять. Жить с мамой Карины он стеснялся, бабушка могла в любой момент перестать быть милой, а Кариной он рисковать не хотел. Нужно было пошевеливаться – Куга скоро возвращался.

Матвей суетнулся, перепродал ворованную партию, но этого было мало. В их подмосковный городишко лимита повадилась перевозить родителей, а потому с жильем в последние годы стало туговато. Матвей решился и сгонял в Москву, где на вокзале на все деньги накупил ворованной техники, целый баул. Продавался баул медленно, но выгодно. К приезду Куги поехал за второй партией – они явно будут кутить не одну неделю, и, чтобы не пропить, капитал лучше хранить в технике, а технику у Карины.

В поезде Матвей познакомился со странной суетливой парочкой. Они так сильно палились, что было очевидно, что у них есть. Матвей быстро подмазался к рыжему гопничку, и тот по дружбе угостил отборным планом. Свежим, небодяженным. Если его толкнуть, то стартового капитала у Матвея получится даже чуть больше, чем у Куги за год службы. Потому рискнуть стоило.

В туалете Матвей пробыл долго. Сначала обрадовался, поняв насколько огромный куш ухватил, а потом начал бояться, что попадется. Он трясущимися руками завернул шмат в первую попавшуюся майку, сунул за пазуху, вернул сумку на место, долго соображал, как выкрасть у проводницы билет – на нем значилась фамилия, и, если парочка сообразит, то сможет Матвея найти.

Решил действовать в лоб – изобразил волнение – от испуга это было легко, сообщил, что возвращается – с бабушкой беда, выспросил ближайшую крупную станцию, забрал билет и вышел. Проводница посочувствовала и бесплатно напоила чаем. Матвей пил и чувствовал, как за пазухой пропитывается вареньем майка, он старался запахнуться и меньше двигаться – смородиной пахло так сильно, что проводница понюхала свою чашку – думала, чай такой, ароматизированный.

Вернувшись в городок, Матвей сначала выспался, потом захоронил план под матрасом и отправился снимать комнату. Можно было тратить много – с продажи плана на аренду не то что точки, еще и квартиры хватит. Сначала он подумывал снять комнату, но потом передумал, и снял двушку. Теперь они с Кугой будут жить вместе, а раз есть Карина, то Матвею нужна отдельная комната.

Карине квартира понравилась. Она выбрала комнату побольше, отметив, что у Куги же пока гостей не будет, а у Матвея – да. Вела она себя странно, и даже присела на край постели, хитро поглядывая на Матвея. Но Матвей не решился – бабушка была права. Перед выходом бабуля, недовольная тем, что Матвей ее бросает, ляпнула, чтоб в койку сразу не тащил, а то будет Карина как шлюха на съемной хате. И сейчас атмосфера накалилась, в комнате было жгуче, и Матвею казалось, что надо пересесть к ней, и поцеловать, и переспать уже, но оттого, что Карина это понимала, и тоже ждала, становилось невыносимо неловко.

– Ладно, пойду я, – наконец проговорила она.

– А может, переедешь? – спросил Матвей, – Я же как бы это… Для тебя…

– Чего? – Карина, кажется, удивилась, – Я думала, для Куги.

– Для Куги комнаты бы хватило.

Карина улыбнулась куда-то в пол, и вышла. Матвей ночевал один. Он долго слонялся по квартире, искал, куда спрятать план. Решил, что в шкафчик под подоконником. Уложил его под фанерное днище, а потом долго еще пил пустой чай из кружечки с лисичкой. Такая кружечка (лисичка с петушком подмышкой) была у них в садике, но ее все время брал себе сын воспитательницы. В нее вмещалось больше, чем в остальные, с цветочками, и когда давали кисель, Матвей жалел, что кружечка снова не у него. Вязкий кисель с легкой кислинкой он любил больше всего.

И почему-то от того, что он один тут хозяин, и может выбрать любую кружечку, и нет сахара, и лень за ним идти, но никто тебя и не заставляет, жизнь показалась интересной и своей. Будто бы теперь наступает особенная свобода, которой раньше никогда не было. И все вроде бы в его жизни остается тем же – никуда не делась бабушка, не вернулась мама, завтра придет Карина и Куга, но все это теперь есть только потому, что Матвей так хочет. А если будет хотеть по-другому, то просто не откроет дверь, не даст никому ключи, и останется тут один.

Спал он плохо. Перед сном подумал, что Куга в армии мог измениться, и что надо было снять ему отдельную квартиру. Но тогда он бы точно обиделся. Нет, Куга оказался прежним.

Никак не мог усидеть на месте, метался по квартире, начиная то драить полы, то названивать друзьям, то резать овощи на салат. Сегодня должны были отмечать его возвращение, и Куга три раза отправлял Матвея в магазин за бухлом – боялся, что не хватит.

Карина пришла раньше и помогала на кухне. Они с Кугой сразу друг другу понравились. Карина слишком долго смеялась тупым солдатским шуткам, а он, нарезая колбасу, склонялся к ней и шептал что-то, отчего она хохотала еще громче. Матвей, который этого и боялся, был уверен, что Куга отсылает его в магазин не случайно, и, вернувшись, он рискует застать сцену, для себя убийственную. Почему-то представлялась короткопалая рука Куги на Карининой плоской заднице. Он даже подумал о том, что если сейчас застанет Кугу на Карине, то возьмет нож и всадит его Куге прямо в ладонь. Нож пройдет насквозь и пригвоздит ее к Карининому заду. Но они все еще готовили и болтали.

Конечно, Матвей взбудоражился не просто так. Куга оказался очень красивым, и так смотрел на нее, что Карина поняла свою мать. Все эти планы на будущее, обещания самой себе – все меркло, казалось глупым и ненужным. Карина смотрела на его ладони и хотела, чтобы эта крепкая мужская рука до боли сжала ее грудь, и чтобы он обнял ее. И поцеловал. Он тоже хотел ее – она чувствовала, но дать ему было нельзя. Не из-за Матвея, конечно, а потому, что она себе пообещала. И обещание свое сдержит. Она сегодня же переспит с Матвеем, и тема будет закрыта. Навсегда.

Вернувшись, Матвей приглядывался к их одежде – думал, что они могли быстренько перепихнуться, а потом сделать вид, что так и пробыли все это время на кухне. Но у Карины по-прежнему торчал уголок этикетки из-за пояса джинсов, и он как бы гарантировал ее неприкосновенность. Матвей понимал, что гарантия вообще-то ненадежная – Карина могла тупо сходить пописать и заправить этикетку, или могла перепихнуться с Кугой, но этикетка бы снова вылезла. И все равно, она частично успокаивала.

К вечеру пришли пацаны, напились быстро, хохотали, слушали армейские истории Куги, рассказывали новости. Матвей расслабился и даже подумал предложить пацанам плана, но отвлекся на Карину – она почти никого не знала и явно скучала. Матвей хотел проводить ее домой, но она ответила, что лучше пойдет в его комнату – голова от дыма разболелась.

Минут через пять Куга поинтересовался, где Карина, и Матвей, только по хитрому лицу Куги понял, что ушла она не просто так. Стало неприятно. Матвей понял, что теперь, когда у него есть Карина, Куга ему мешает. Раньше с ним было хорошо, он был близким и когда командовал, это не было обидно. Но теперь Куга выпал. Его не было рядом, когда Матвея взяли на работу, когда его выгнали, когда он пил, и когда познакомился с Кариной. У Матвея шла своя жизнь, он менялся, он рос и страдал, а Куга пришел и разговаривает с ним также как много лет назад. Как с пацаном на побегушках из средней школы. Это унижало, но попытки объяснить ни к чему не привели. Куга при упоминании о том, сколько лет прошло, впал в ностальгию и полез обниматься.

И сейчас Матвей пошел к Карине совсем не потому, что ему намекнул Куга, а потому, что обиделся. Это было прилюдно, пошло, и все тут же узнали, чем он там сейчас с Кариной займется. А Матвей не был уверен, что между ними что-то произойдет. Конечно, Куга не понимал этого – он хотел польстить, и пацаны и вправду уважительно улыбались. Но Матвею стало ясно, что до сих пор не переспать – очень глупо, настолько глупо, что Куга даже предположить такого не мог. И что у Карины правда могла заболеть голова. И что Матвей боится до похолодевших ладошек, что у него не встанет, а вместо этого начнется припадок.

Карина лежала на кровати, и вид у нее был совсем не больной. Матвей присел рядом, и она вдруг потянула его за руку на себя. Матвей лег рядом. Они целовались, он трогал ее попу через джинсы, Карина начала снимать с него олимпийку и только теперь Матвей поверил, что сейчас все произойдет. Он старался сдерживаться, и пока получалось, снял с Карины свитер. Джинсы она сняла сама и лифчик тоже. Матвей снял штаны и посмотрел – член стоял как железный штырь, и у Матвея отлегло. Карина взяла его за член, помассировала немного и легла на спину. Она сделала это все так спокойно и просто, что ясно было – у нее секс не впервые. И видимо, он у нее был долго и нормальный, а не одноразовый перепихон когда-то в детстве. Матвей навалился сверху и хотел войти в нее, но не попал сразу, и не понял, как попасть. Карина потянулась туда рукой, чтобы помочь, но Матвей уже задрожал и все.

Приступ, похоже, был короткий, но когда Матвей пришел в себя, над ним нависал державший его Куга. Плачущая Карина, забившись в угол, пыталась прикрыться одеждой. Гости толпились в дверях и встревоженно переговаривались.

– Живой? Вот и славно, – проговорил Куга по-доброму и немного весело, оттого стало еще ужаснее.

Куга хлопнул его по плечу и вышел. Матвей лежал на спине, боясь пошевелиться – промежность его Куга накрыл одеялом. Карина все еще плакала. Нужно было что-то сказать, но было так стыдно, что Матвей продолжал лежать, делая вид, что еще не в норме.

Карина, наконец, вытерла слезы, поспешно оделась и вышла, о чем-то переговорив с Кугой. Кажется, они смеялись. Да, они все над ним смеялись. Похохотали. Весело же, ну. Вся злость и боль будто бы собрались в одного Кугу и его веселое: «Вот и славно». Инвалид. Припадочный. Вот и славно. Бабу трахнуть не может. Вот и славно. Опозорился на весь район? Вот и славно. Бросила любовь всей жизни – и это славно.

Матвей, шатаясь, вошел на кухню. Куга улыбнулся и полез в холодильник, чтобы налить ему колы:

– Очухался немножко?

Матвею на секунду показалось, что он накрутил, что не мог Куга, его старинный друг, смеяться над ним, и пацаны не могли, и Карина – она же правда плакала, но Куга протянул ему стакан и добавил:

– Вот и славно.

Матвей почувствовал, что это – последняя капля. Последнее «славно». Он схватил со стола бутылку, хлопнул ее о край, как в кино. Она разлетелась, обдав ледяными брызгами. И было неясно – это холодная водка или мелкие стекла, впившиеся в руку. Он двинулся на Кугу, выбросил розочку вперед, стараясь попасть в живот, обтянутый белой майкой, но Куга резко оттолкнул его за лицо, Матвея мотнуло влево, он шарахнулся головой о холодильник и упал назад. Ждал припадка, но припадка не было. Все почернело, воздух отяжелел и начал давить. Стало душно, но дышать было лениво, и трудно. И Матвей умер.

С самого утра Юра маялся. Хотелось, как после отпускных взять жену, сына и пойти в торговый центр. И покупать там. Не просто игрушки, какие сын попросит, но и жене что-нибудь воздушное. И себе. Джинсы синие можно было бы. Если бы да кабы.

И обязательно встретить соседа или сослуживца. Дать жене карту у того на глазах:

– Вы походите пока, ага. Ему тоже чего-нибудь купи, – и соседу, – Пойдем по пивку?

И знать, что не пойдет. Потому что жена у него мегера и смотрит недовольно. А потом в кино и до дома на такси.

Торговые центры Юру завораживали. Здесь он переставал чувствовать себя ничтожным клерком в небольшой конторке, с ипотечной однушкой, усталой женой и мелким. Здесь всегда было светло, торжественно, шумно. А главное, лица у людей были такие довольные, будто они на праздник пришли, а не за покупками. Офисное здание, в котором работал Юра, вроде бы тоже светлое и шумное, но свет там какой-то синий и шум нерадостный, без вкрапления детских визгов и смеха…

Но денег пока не было. И единственное, куда можно было сегодня пойти – на детскую площадку, с сыном.

Сына Юра любил. Иногда уставал от него конечно и покрикивал, но с годами сын становился взрослее и вел себя все лучше и лучше.

От свежего воздуха накатывающая скука немного развеялась, но все равно хотелось чего-то особенного – в торговый центр, секса или выпить. Можно было сгонять в стекляшку за пивком, но сын так увлеченно лепил свои куличики, что отрывать его, объяснять, что они на 5 минут, а на кассе сын начнет просить шоколадку… Стало лень. Незаметно для себя Юра тоже подобрал веточку и принялся вслед за сыном ковырять песок, чертить на нем всякую белиберду, но не в самой песочнице, а рядом. Это и вправду оказалось интересно и сильно успокаивало. Юра прорыл в земле квадрат, похожий на крепостной ров и, вскинув взгляд, заметил в кустах что-то кожаное. Он потянулся и ткнул в это веточкой. Кошелек. Черный кошелек из кожзама – проездной, пара скидочных карт из стекляшки и супермаркета, и… Двадцать тысяч рублей новенькими купюрами. Будто бы кто-то вынул из банкомата новенькие, уложил аккуратно и подбросил Юре.

– Спасибо, господи! – хохотнул Юра и оглянулся – сын бубнил себе под нос и ничего не заметил. Юра вытер кошелек о штанину – мало ли, чтобы отпечатков не было, и закинул обратно в кусты.

– Пошли, конфет купим, – улыбнулся он сыну.

Тот посмотрел на свои постройки, посомневался, но все же пошел.

Дома Юра хотел обрадовать жену своей находкой, позвать в торговый центр, но она фыркнула, когда он вошел:

– Ты пил что ли?

Юра передумал идти. И по деньги говорить тоже передумал. Пусть будет у него в кои-то веки его собственная сумма на карманные расходы. А то даже с мужиками лишний раз не посидеть.

На следующий день Юра на работу не пошел. Пошел в торговый центр. Отгулов у него было накоплено прилично на случай болезни мелкого, и в отпуск он в этом году не ходил.

Чувство было странное – будто бы он снова в школе и прогуливает. И если его поймают, то придется объясняться – не маме, конечно, но жена точно не поймет. От этого холодило внутри и появлялось давно забытое чувство опасности, которого не было уже много лет, и слабый намек на него возник вчера, когда он стирал отпечатки с кошелька.

Юра купил костюм. Хотел дорогой, тысяч за 15, но опять повезло, и купил распродажный, за 8, а потому пошел в самый навороченный ресторан. Респектабельный мужчина с большим пакетом из дорогого магазина в хорошем ресторане. Было так приятно им быть, что Юра просто сидел, рассеянно листая меню, и хотелось сидеть так целую вечность.

Днем в торговом центре было пусто, а в ресторане так и вообще – обедали два мужика, параллельно решая какие-то вопросы, и скучала одинокая девушка из тех, что приходят клеить таких вот мужиков. Заметив ее заинтересованный взгляд, Юра развеселился. А что если покадрить немножко? В кои-то веки есть на что угостить, и когда еще он почувствует себя таким вот респектабельным одиноким мачо? Юра незаметно снял обручальное кольцо, как делали в фильмах, сунул его в нагрудный карман и подозвал официанта:

– Принесите той девушке бокал шампанского. Скажите, что это комплимент. От меня.

Дальше происходило что-то особенное, на обычную Юрину жизнь непохожее. Девушка улыбнулась, взяла бокал и подошла. Протянула руку:

– Аня.

Юрий поднялся, галантно поцеловал ей ручку, параллельно думая только о том, как же ловко у него все это выходит. Видимо, в фильмах он столько раз это видел, что научился, сам того не заметив. Голливудская улыбка:

– Юрий. Присаживайтесь.

– Очень приятно!

– Взаимно. Вы очень красивая.

– Спасибо, а вы очень галантный молодой человек.

– Не такой уж молодой.

– Это тоже хорошо.

Они о чем-то говорили и дальше, но это тот Юра, богатый и респектабельный, говорил, а настоящий Юра рассматривал девушку. Молоденькая. Никогда он с такими не встречался, даже в институте, хотя тогда он был красавчик, и факультет у него в педе был бабский. Но это были такие девушки на выгул, нежные красотки для папиков, особенный разряд. Положительные девушки из общаги таких осуждали, и они с пацанами это осуждение поддерживали – мол, ни души, ни мозгов. Но все равно, точила внутри честная мысль о том, что девчонки просто завидуют их холености,нарядам, духам и спокойной уверенности в себе. А пацаны понимают, что не по зубам такую вот девочку – даже если срастется, то потом придется чувствовать себя нищим неудачником и бояться, что она упорхнет. И он робел заранее, и отвечал недовольно, и уходил быстро, чтобы не влюбиться нечаянно.

А теперь смотрел на такую вот красотку, болтал с ней и чувствовал себя невероятно крутым. Не из-за свободной пятерки в кармане, которую он сейчас спустит, и не из-за костюма в хрустящем картонном пакете, стоявшем у ног, а из-за этой поразительной свободы. У него жена дома, ребенок, ипотека и посиделка эта – просто игра на полчасика, и девочка – игра. Можно расслабиться, наблюдать и думать о том, что теперь он знает, куда ходят такие девочки, когда прогуливают пары. Спа, брови и перекусить. Только тут грудка не жареная, а на гриле.

Дома Юрий распаковал костюм, положил его на кровать и начал прикладывать к нему рубашки. Подходила любая. Юра думал, что это не потому, что и вправду подходит, а потому, что костюм этот будет напоминать ему об этом прекрасном дне. Дне, который он прожил так, как должен проживать всю свою жизнь. И про юную Аню, которая подарила ему это чувство мужественности и привлекательности, которого утомившая жена дать не может.

Внезапно вошла жена и замерла на пороге.

– Ого! Это что?

Пока она подходила к кровати и рассматривала этикетки, Юра чувствовал, как возвращается в него нищий клерк, этот пресловутый менеджер среднего звена, этот человек – штамп. Он постарался удержать волшебное настроение:

– Этот лучше? Как думаешь?

Но прозвучало заискивающе и стыдливо. Жена разозлилась.

– Восемь тысяч!

– Он в два раза больше стоит.

– Очень здорово! У нас долги по ипотеке, а ты костюмы покупаешь!

– Я должен хорошо выглядеть. У меня же переговоры. Мне начальник замечание сделал.

– Нас выселят скоро, мы под забором будем хорошо выглядеть!

Дальше началась ссора, но Юра как-то даже не злился. Ругался с женой нищий Юра, а настоящий Юра остался сидеть в том кафе, с Аней.

Доругавшись до крика, Юра хотел уйти на улицу, подышать, но жена разоралась бы еще больше. Поэтому Юра прихватил на прогулку сына. Пока тот возился в песочнице, Юра набрал Ане. Нет, он не собирался больше с ней встречаться, но хотелось вернуть это ощущение собственного достоинства, силы, и немного опасности.

Они поболтали ни о чем, посмеялись глупостям, пока сын качался на качелях и осваивал горку в соседнем дворе – в своем говорить было небезопасно, какая-нибудь сердобольная соседка могла подслушать и донести.

Разговаривая, Юра прохаживался перед лавкой, меланхолично попинывал окурки и пустые бутылки – вчера здесь явно заседала какая-то буйная компания. У мусорки лежала упаковка от презерватива, и это сильно удивило Юру – видимо, кто-то занялся сексом прямо тут. Возможно, на виду у случайных прохожих и жителей дома. Может быть, кто-то не спал и все видел. От этого защекотало внутри, и стало сначала смешно, а потом обидно – вот у людей жизнь – делают, все что хотят, а Юра даже на улице сексом-то никогда не занимался, только в помещении.

Неожиданно бутылка откатилась в сторону, и за ней оказалось кольцо с крупным камнем. Юра сначала подумал, что это бижутерия, и поднимать его как-то стыдно. Он присел на лавку и сделал вид, что завязывает шнурок. Кольцо оказалось дорогим – у мамы было такое, еще бабушкино – довольно грубое на вид – массовая советская штамповка, но оно было с рубином, точно с настоящим рубином, очень крупным. Когда умер отец, мама продала такое кольцо и купила Юре велосипед, а себе стиральную машину.

Юра вспомнил маму и даже хохотнул от радости. Мама точно за ним наблюдает – смотрит сейчас с облачка и подсказывает, что не ту жизнь он живет – слишком рано женился, слишком рано дети, и уж тем более, ипотека. Она же говорила, но тогда Юре казалось, что мама драматизирует – он уже нагулялся, устал от одиночества и непостоянства, а жена – это точно та самая. Юра и сейчас так думал, и возмущение внутри, оно было не против жены или сына, оно было против безденежья, против работы, на которой он впахивал круглыми сутками, но ни роста тебе, ни прибавки.

Все это время Аня продолжала болтать – что-то про ее институт и сессию. И Юра, окрыленный находкой, решил пригласить ее завтра куда-нибудь. Заберет с пар на такси. Ему хотелось ощутить еще и это. Почувствовать себя респектабельным папиком, который снимает себе студеночку на глазах у ее нищих юных сокурсников. Аня обрадовалась, и Юра рванул в ломбард. Он был за углом, внутри Юра никогда не был, но оказалось несложно. Приемщик пытался занизить, но Юра пересчитал на современную стоимость машинки и велосипеда и затребовал 50. Приемщик согласился, а Юра расстроился – продешевил. Если в ломбарде взяли за 50, сколько оно на самом деле стоит? Но предвкушение завтрашнего дня наполнило его такой гордостью, что он перестал жалеть. Шел и улыбался. Просто шел и улыбался. Впервые за долгие-долгие годы шел и улыбался самому себе. Спасибо, мама.

В песочнице сына не оказалось. Юру прошиб пот, а потом обдало ледяным испугом. Он рванул к ломбарду, обратно, к дому и зачем-то к магазину, и орал одно и тоже:

– Вова! Вова! Сынок! Ты где?

Вокруг никого не было, встревоженно поглядывали случайные прохожие, но по лицам их было ясно, что не видели – даже спрашивать бесполезно. В голове стучало: «Просрал. Просрал. Сына просрал. Просрал сына».

Юра рванул к дому – оставалась еще слабая надежда, что Вову мог привести сюда кто-нибудь из соседей.

Вломился в квартиру и заорал в коридор, готовясь расплакаться или проломить стену:

– Роза! Я Вову потерял!

Жена вышла из комнаты, холодная и сердитая:

– Он домой пришел!

– Сам?

– Представь себе!

Юра осел на стул у порога и всхлипнул. Жена хотела поругаться еще, но не стала, видимо, выглядел Юра жалко. Чтобы как-то прийти в себя и оправдаться, даже больше перед собой, чем перед ними, Юра разулся и прошел в детскую:

– Ты почему ушел? А если бы ты потерялся? Или под машину попал? Я сколько раз говорил, потерялся – стоишь, ждешь! Я говорил тебе? Говорил? Отвечай!

Вова молчал, опустив глаза, и Юре стало еще хуже. Виноват был он сам, конечно, но и сын. Мог бы и подождать.

На следующий день Юра потребовал повышения. Просто так зашел к боссу, сел напротив, закинув ногу на ногу, и объяснил, что это он лично нашел сразу нескольких выгодных клиентов и заключил с ними крупные сделки. И что жена, ребенок и ипотека.

Босс был удивлен напором и смотрел на Юру с большим интересом, будто вообще впервые его видит. А может и вправду, не замечал раньше. Пообещал поговорить с финансовым и вызвал после обеда. Поговорил. Выписал премию и повышение.

Юра сидел на месте и щелкал калькулятором. Выходило хорошо, с новой зарплатой по ипотеке можно рассчитаться года на два быстрее. А если не гнать и оставлять эти деньги на жизнь, будут не только торговые центры по выходным, но и, возможно, отпуск. Спасибо, мама.

Если бы не эти находки, то Юра так никогда и не решился бы. Он скачал из соцсети фотографию мамы и поставил на рабочий стол. Погладил по лбу пальцем.

Аня уже ждала. Получилось и вправду хорошо. Куча студентов у входа в корпус, такси, и Юра в новом костюме. Аня порхнула в машину, и Юра увидел это – несколько ненавидящих взглядов. Такая явная и сильная зависть.

– Вон тот в тебя влюблен. И этот, – он поцеловал Аню в щечку и показал на студентов, – Так посмотрели!

– Да это бывший мой, он дебил, – улыбнулась Аня.

Дальше Юрий наслаждался. И опять же не самой Аней, к ней он привыкал медленно, и даже прикасаться особо не хотелось, а этим чувством удовольствия. От дня, от хорошего ресторана и вкусной еды, от легкости общения и от денег в кармане. Это его найденные деньги, это излишек, посланный ему мамой на карманные расходы, чтобы он расправил крылья, наконец, и почувствовал себя сильным.

Из телевизора за Аниной спиной лились картинки курортов, дорогих вещей, еды и роскоши, и Юра снова почувствовал это забытое, студенческое чувство карьерной лестницы, устремленной в неограниченное богатство. С ипотекой он потерял это чувство, остановился, и было ясно, что чуда теперь не будет, будет 15 лет по 30 в месяц. И как-то выживать на оставшееся. И помощи ждать неоткуда. Теща крепкая еще женщина, но работать не хочет, пенсия у нее маленькая. Мама Юры умерла, с ее квартирки в пригороде они и сделали первый взнос. А через 15 лет – жизнь прошла, а надо еще ипотеку, теперь уже для сына. А еще вуз. И жениться захочет. А там внуки. ВНУКИ. Я дед. И все.

И важно было вернуть себе эту студенческую дерзость, это чувство лестницы. Это самодовольство. Он трахнул Аню в примерочной дорогого магазина и купил ей то, что она примеряла. Она, кажется, была довольна – думала, старый хрен обезумел от страсти, а он просто не хотел возиться со съемной квартирой – не настолько хотелось секса.

Домой он вернулся поздно, стараясь не шуметь, прокрался на кухню. Жена сидела за столом и смотрела на него странным взглядом, будто сама не понимала, рассержена она или рада, что нашелся.

– А ты чего не спишь?

– Два часа ночи! Ты почему трубку не брал?

– Телефон сел.

Юра подумал, что гроза миновала и поцеловал. Разговаривать было странно, будто бы это не он говорил, и врал сейчас, а кто-то за него. Кто-то хитрее. Может, дух мамы помогал. Или это респектабельный Юра наблюдал со стороны и диктовал.

– Ты пил, что ли?

– Да. С начальником.

– Чего?

– Да, меня повысили, прикинь. И… Он меня поужинать позвал, обсудить работу. И напился.

– Он пьет?

– В том-то и дело, что нет. А тут прям нажрался с непривычки, мне пришлось такси ему вызывать. Еще самому платить!

Так складно вралось. В самом начале было еще немного волнения, но потом спасительная версия нащупалась, и стало легко и радостно сочинять.

Это чувство приключения вообще его больше не оставляло. Особенно после того, как он снял для Ани убитую двушку около универа. Аня и сама в ней не жила, оставалась иногда, но в квартирке постоянно тусили какие-то ее сокурсники, репетировали КВНщики, все приносили еду, а отчисленные ребята заняли вторую комнату и платили половину плюс коммуналка. Юра начал уходить с работы пораньше и пропадал там.

Здесь было весело, интересно. Они пили, курили траву, трахались во всяческих сочетаниях и устраивали долгие кухонные разборки на тему «ты не понимаешь мою страдающую душу». Во времена своего студенчества Юра жил в общаге и тоже выпивал иногда, тоже устраивал разборки, тоже спал, с кем попало, но у них все было куда спокойнее. Все понимали, что придется и дальше жить вместе, и что на следующий день узнает весь университет, а потому скандалить надо тише, и вообще, лучше не афишировать.

А эти ребята были так раскованы, что с ними Юра чувствовал себя чуть ли не в притоне на дне французских трущоб. Тут он попробовал траву. Тут он попробовал групповой секс с Аней и ее подругой. Тут он впервые пил абсент и ходил голым перед незнакомыми. А потом умывался и шел домой. Ему казалось, что он шпион из боевика и находится на задании, вызнает что-то у богемной революционной группировки, и все, что там происходит – не считается. Он просто по заданию. Пока однажды не случилось.

Юра задержался на работе и пришел к Ане поздно. Была на этот раз какая-то крепкая гидропоника, а он не ел, и его штырило часов пять, и когда перестало, он вырубился и очнулся уже утром. Рванул домой. Жена была в ярости.

– Я чуть с ума не сошла! Все больницы обзвонила! Где ты шлялся опять?

– Ты как разговариваешь?

– Ты дома не ночевал и телефон выключил! Нормально?

– Я на переговорах был всю ночь!

– Ой, как интересно! И с кем ты переговаривался?

– Ты тон смени! Муж с работы пришел, всю ночь пахал.

– Пахарь! Так где ты был-то?

– Переговоры с поставщиками в другом часовом поясе.

– И начальник твой с вами был?

– Да!

– А мне он сказал, что ты дома. И сам он почему-то дома был.

– Ты что, моему начальнику звонила?

– Да, и начальнику, и на работу, и в полицию.

– Ты зачем меня подставила? Я хотел с поставщиками мимо фирмы договориться, свое дело начать, а ты меня слила!

– Да не сливала я тебя.

И тут в разговоре опасно надломилось, надо было выправить, но Юра почему-то решил доломать, и сам этому поразился:

– Как меня задолбали твои подозрения! Все, я ухожу, я устал от такой жизни.

– Чего???

– Не хочу с тобой скандалить, все. Нам лучше расстаться!

Юрий выскочил на лестницу. Конечно, он мог в любой момент вернуться, наврать, вымолить прощение, но он не хотел. Ему понравилось, что вранье завершилось. Устал, устал врать и спешить домой. Стало легче.

На улице светило солнце, и Юра даже улыбнулся. Было странно, как-будто что-то ужасное исчезло – вскрылся прыщ или вырван изводивший зуб.

Дальше понеслось – на работу Юра начал опаздывать, спал уже не только с Аней, но и с любой свободной студенткой, ел мало, много пил и на работе стал рассеянным. Работа вообще мешала. Деньги были не особенно нужны, приходившие приносили алкоголь, какую-то еду, Юре тоже приходилось покупать на всех, поэтому он приносил дешевое, а съедать старался дорогое. Как и остальные.

Но они-то оставались дома и веселились, пока он пахал, а потом тратили родительское, а Юра вынужден был переться с похмелья на работу. Недовольство нарастало, и голодный после работы Юра, не найдя вообще ничего, даже как-то подумал о том, что сейчас гаркнет и выгонит их всех отсюда. Решил потерпеть и попытался найти хоть что-то, идти в магазин ломало.

Вместо солений или варенья обнаружил в шкафчике под подоконником здоровенную закладку плана, угол от которой был уже отщипан. Юра сначала хотел спросить, чей это, потому что добра тут было прилично, но вспомнил о маме. Что если это очередной подарок? Ведь давно уже ничего волшебного с ним не случалось. А если он сейчас спросит, и найдется мнимый хозяин? В конце концов, он уже несколько месяцев спускает на них всю зарплату, можно и забрать в качестве компенсации.

Кроме того, он подозревал, что это план Дисы, который иногда наведывался не просто продать, но и потусить с ними, и вполне мог притарить товар не у себя. Тогда Дису следовало наказать. В общем, Юра спрятал план на антресолях и начал ждать.

Все вели себя как обычно. Никто ни о чем не спрашивал, Диса тоже приходил и продавал. Хотя при нем Юра даже раскрыл шкафчик. Диса не дрогнул. План можно было оставлять себе. Продать и больше не работать. По крайней мере, пока.

Это было так вовремя, что сомнений быть не оставалось – это мама помогла. Начальник давно косился и даже выговоры объявлял, но в то утро Юра по его тону почувствовал, что сейчас все кончится. Надо было как с женой, перетерпеть и извиниться, но терпеть больше не хотелось. Хотелось свободы. А нужно было разговаривать. Зачем люди разговаривают вообще? Ничего хорошего из этого все равно не выходит.

– Юра, постой. Зайди, пожалуйста.

– Здравствуйте, Игорь Иваныч!

– Бессонная ночка? Ты любовницу завел?

– Я?

– Я так и понял. Мне вчера твоя жена звонила.

– Да вы…

– Не хотел же тебя повышать. Рано тебе такие деньги иметь. Сразу ушел в разнос. Ты за голову возьмись. Пока не поздно.

– Да кто вы такой, чтоб меня как пацана отчитывать?

Это да. За время жизни со студентами Юра привык к позиции папика. Он был главным. Он решал. И они не смели.

– Юра, я добра тебе желаю.

– Я вашего мнения спрашивал? Я к вам в жизнь не лезу. Знаете что? Раз вы так со мной разговариваете, я увольняюсь! Поглядим, как вы без меня запоете!

Юра хлопнул дверью и пошел прочь. Чувствовал спиной изумленный взгляд начальника, чувствовал, что делает неправильно, и что это какая-то детская истерика, и тоже будто бы не его, а где-то увиденная раньше, но все равно ушел.

Свобода.

На последние деньги вывел Аню в ресторан. Ей никто ничего не говорил, но она, кажется, догадывалась, что Юра спит не столько с ней и корила себя – идея с подругой и сексом втроем принадлежала ей. Юра не хотел расставаться – привык, и хотелось хоть в ней какой-то стабильности, а потому принялся вешать ей лапшу про то, что уходит на другую работу.

– Сейчас устроюсь, сделку крупную проверну, в Майями зимовать поедем!

Аня верила.

– Я с поставщиками напрямую договорился, сейчас вложусь, привезу партию, продам – и все. Купаться в деньгах будем.

Аня хотела в Майями, а потому расцеловала радостно и предложила отметить. Юра хотел подозвать официанта, но вместо него почему-то увидел лицо жены. И еще секунд тридцать приходил в себя, пытаясь понять, не кажется ли ему, и что теперь делать. Подошел. Жена чуть не плакала.

– Роз…

– Не надо. Я по-другому поводу.

– Мы же разводимся, и я… Мы с ней недавно, ты не думай…

– Юр, мне это все и так унизительно, я, если бы не была в таком положении, в жизни бы не пришла.

– Что-то с Вовой?

– Нет, но он постоянно про тебя спрашивает. У меня огромные долги по ипотеке, квартиру собираются отобрать. Нас с Вовой выселят… А мы же договаривались, мы ее вместе брали, и я не рассчитывала, что ты…

– Я буду платить алименты…

– Ты же уволился! Какие алименты?

– Роза, я буду помогать, я от своих обещаний не отказываюсь, это мой сын. И я уже нашел новую работу. Через пару месяцев я…

– Юра, мне сейчас деньги нужны! Мне нечем платить!

Юра торопливо сунул ей купюры из кармана, надеясь, что в бумажнике что-то осталось:

– Все что есть, остальное на карте. Позже переведу. Я позвоню!

Жена убрела прочь. Юре было так мерзко, что он даже ужинать передумал – пошли домой и накурились.

Под травой, разморенный, кайфуя от Аниного минета, Юра думал о жене. Ее было жаль. Вышла замуж за клерка, он ее бросил с ребенком и ипотекой, и как она теперь?

Стало стыдно. Юра подумал, что продаст кусок и вправду подкинет ей деньжат. Кусок был здоровенный, если втридорога продавать лошкам – первокурсникам, то можно на год ипотеки ей денег дать. На полгода точно. Кончил Юра в тот момент, когда думал о том, что можно не заморачиваться и продать через Дису, и его рожа подпортила кайф.

Диса Юру выслушал и попросил показать. Потом взял пробу. Шмат был приличный, и весь его Диса забирать не хотел – сказал, что нет у него с собой столько денег. Но покупателя найдет и сам наварится слегонца. Юра был не против, Диса назвал цену куда большую, чем Юра рассчитывал.

В назначенный день Юра стоял в костюме и с портфельчиком на мосту и ждал Дису. Он воображал себе, как сейчас придет к жене, выложит на стол пачки, связанные банковскими резинками, и вернется к Ане. Заставит убрать в квартире и установит хоть какие-то правила. Типа – смывать за собой и график дежурства на кухне.

Диса шел навстречу и широко улыбался. Юра не видел, что в это же время к нему со спины подходят еще двое. И как только Юра протянул Дисе пакет, они, легко приподняв Юру, перебросили его через парапет. Зацепиться он не успел и полетел прямо на проезжающие под эстакадой машины. В полете он думал о том, что просрал жизнь. И про то, что как же так, мама?

Диса еще не знал, что скоро один из этих бравых молодчиков, Илья Сокольский, крепкий и туповатый, сольет его ментам вместе со всеми явками, дилерами и покупателями. Он и предположить не мог, что Илья был не стукачом от конкурентов, освобождавшим поляну, он был обычным следаком в отпуске, и никто его ни на какое задание не отправлял. И если бы Диса узнал правду, он бы ни за что в такую правду не поверил.

Илья вырос в хорошей семье, с отцом – известным спортсменом и утонченной мамой, которая раз в месяц водила его в театр или филармонию. Когда от передозировки скончалась бывшая одноклассница, Илья записался на военку и попросился в органы. Не было у него каких-то романтических чувств к однокласснице, даже дружеских не было, но Илья был молод, и у него еще никто не умирал. Ему хотелось посвятить жизнь чему-то важному и полезному, совершить героическое и наконец, зауважать себя.

Отец был человеком с большими связями, и без труда пристроил сына в отдел. И какое-то время Илья был счастлив. Он жил в голливудском боевике – устраивал облавы в клубах, выслеживал торчков, искал банчил, которых молодняк звал «драгдилерами». Бросали так небрежно: «Мой драгдилер говорит»… и какую-нибудь банальность.

Потом Илья влюбился в инспектора по делам несовершеннолетних, строгую девушку Юлю. Во время долгих прогулок они говорили о том, как сделать мир лучше. Юля не особо верила в то, что это возможно, но Илью поддерживала, постоянно рассказывая о своих севших на иглу и погибших подопечных. Илья чувствовал невероятное родство и думал, что Юля и есть – та самая.

Конечно, он не мог не замечать, что некоторые сослуживцы живут слишком уж роскошно для сотрудников, а другие перед неудавшимися облавами куда-то названивают, и много чего еще, но всегда оставался шанс, что это просто прикрытие – подыгрывают, втираются в доверие, стараясь поймать кого-то покрупнее.

Потом госнаркоконтроль расформировали, а Илью перевели в полицию. Сначала Илья не придал значения – ну дальше до работы на одну остановку, какая разница? А когда понял – затосковал. Это было позорно – мордобой, бытовуха, мелкие воришки. Что-то из компетенции Юли, которую он уважал, конечно, но всегда думал, что она делает дела помельче, не такие важные, как он, и не такие опасные. Илья даже собирался уйти куда-нибудь в разведку, но Юля его переубедила.

Она рассчитала верно: у Илюшиного папы связи, папа постарается, и в полиции неглупый и хваткий Илья быстро поднимется по карьерной лестнице, главное, чтобы не ушел. Она долго говорила о том, что если не он, то кто? И что он и тут может делать мир лучше. Илья истолковал все по-своему, но вдохновился. Последним неоконченным делом в наркоконтроле был Диса. А дело нужно доводить до конца. Вместо того, чтобы поехать с Юлей и родителями посмотреть Крым, Илья взял отпуск и «внедрился». Это оказалось довольно просто – попросил друга наехать на Дису в клубе, а потом вступился и ляпнул, что безработный телохранитель. Диса заинтересовался. У Ильи оказалось недорого. Видел такое в каком-то фильме.

Диса был, конечно, мелким барыгой, но с другой стороны, необычайно суетливым, а потому закупался в пяти местах одновременно и банчил по всему городу. И взять его надо было так, чтобы повязать сразу всех.

Юле все это не нравилось – подозрительно просто – внедрился мгновенно, сразу все разузнал. Илья пытался объяснить, что в связи с их расформированием наркоши распустились вконец, да и сам Диса не семи пядей во лбу, но Юля не верила. После отпуска она перебралась к его родителям, пекла им штрудели и вечерами ходила с его мамой в театр.

Через три недели Илья взял 4 точки за раз. Пятый барыга сбежал. На этом Илья посчитал свою миссию выполненной. Он вернулся к семье и расследованию мелкой бытовухи. Юля вскоре забеременела и родила Павлика – 3,98. Илье прислали погоны, потом еще и еще, и жизнь его окончательно наладилась. Пятый барыга его не искал, а Диса, судя по слухам уехал из города.

Диса всегда был хорошим мальчиком, надеждой учителей и маминой радостью. Даже одноклассники особо его не чморили, потому что он хоть и был ботаном, но всегда давал списать. Да и гулять он не ходил не потому, что не хотел, а потому что подрабатывал грузчиком на почте:

– Реально жрать нечего, пацаны.

Мама его работала продавщицей в гастрономе, в рыбном отделе, и от нее пахло даже после бани. Диса любил маму и никогда ее не расстраивал.

Он завидовал пацанам, на которых мамы орали, а отцы пороли. Это, казалось, пережить было легче, чем ее собачий взгляд и поджатую губу. Она просто тревожно заглядывала в глаза, потом отворачивалась и смотрела снова. Так, будто вот-вот расплачется. Диса ненавидел себя в такие моменты. Мама посвятила ему всю свою жизнь, она батрачила в магазине, стоя, со своими протрузиями, а по утрам не могла встать. Обычно Диса успевал помочь перевернуться и делал массаж с водкой, после чего она, охая, поднималась и расхаживалась только к концу завтрака. От постоянной работы с заморозкой, ладони у нее стали широкими, почти мужскими. Они даже после отпуска оставались красными и шелушились. И насморк до конца никогда не проходил – нафтизин мама покупала целыми блоками. Но больше Дису расстраивало не это.

Его мама была женщиной очень влюбчивой. Признавать она этого не хотела, но время от времени в ее рассказах начинал преобладать то грузчик, то экспедитор, то веселый покупатель. И мама задорно и немного смущаясь, рассказывала об их ухаживаниях, а потом смотрела на свои руки, прятала их под стол и мрачнела. Она всем отказывала. И сколько ни убеждал ее Диса в том, что она все еще красивая и молодая, и что нужен ей мужчина, потому что Дисе скоро уезжать, мама кивала и продолжала отказывать.

Диса надеялся, что оставшись одна, она заскучает и на кого-нибудь все же согласится, но мама говорила, что слишком стара для всего этого. А потом запоем читала любовные романы. И Диса замечал, как она, перелистывая страницу, видит свою руку и вздрагивает. Он убеждал ее сменить работу, но в рыбном и правда платили хорошо. Мама откладывала на его учебу, и оставалось нормально – раз в три дня они ели мясо. Диса тоже откладывал на свою учебу. Не на платное, конечно. На билет, общагу и на то, чтобы не работать до следующего лета – мало ли, вдруг нагрузки.

После школы Диса учил уроки, шел разгружать, и снова учил. Хотел медаль, но с гуманитарными было плохо, особенно с литературой. Он не понимал, что именно нужно запоминать и почему литераторша делает такие странные выводы из чьих-то смертей и любовных похождений. Впрочем, литература ему и не понадобилась. После школы он поступил в пищевой, на сыроварение. Говорили, что из-за санкций эта отрасль скоро начнет бурно развиваться, но Дисе было все равно. Лишь бы бюджет.

Диса воображал, что в городе его ждет другая жизнь – без почты, маминого рыбного, одноклассников. Город и вправду потряс – сияющие вывески, широкие проспекты, торжественная громада института. Однако вскоре стало ясно, что жизнь его никак не изменится – он будет отсиживать пары, шлепать в библиотеку, сидеть там, потом найдет подработку, и будет после библиотеки также горбатиться за три копейки. И поселили его с такими же нищебродами, тоже ботанами – девственниками из соседних деревень. И девочки к ним в гости заходили страшные, прыщавые и робкие. Как-будто Диса был уверен, что институт – это уже красивая жизнь, а тут выяснилось, что она красивая только для тех, у кого она и до этого была красивой, а у Дисы продолжается его жалкое существование, просто в другом месте и с другими людьми.

Прыщавый Косой влюбился в преподшу, целыми днями таскался за ней по универу, а ночами дрочил, мешая спать. Второй сосед был родом со Шпалзавода, и Дисе казалось, что это его полностью описывает.

Хотелось не быть с этими, хотелось к тем, хорошо одетым ребятам – старшекурсникам, которые не варят себе макароны на дряхлой плитке, а едят в столовой, играют на гитаре между этажами и тусуются в курилках. Диса закурил. Это ему не нравилось: воняло, и кружилась голова, а потому он был уверен, что с легкостью бросит. Тем более, это было дорого. Но к крутым притереться получилось.

Там он познакомился с Кирой, девочкой, не очень красивой, но ухоженной и с деньгами. Кира сводила его в парикмахерскую, подарила ему рубашку и пару ярких футболок, и Диса стал выглядеть почти как они. Правда, теперь ему было уже не так важно – с Кирой он лишился невинности и предпочитал проводить время голым, о чем и сообщал своим ботанам с вальяжным видом. С тех пор, как старшекурсники Дису приняли, ботаны его тоже зауважали. Он уже пробовал водку и пиво, а как-то раз его пьяного притащила домой Кира.

Диса не заметил, что тусовка у них с Кирой постепенно меняется, что в ней появились две отчисленные девчонки, уходившие ночью на вокзал. Говорили, что в клуб, но денег на вход у них не могло быть, и настроения для тусовок тоже. Эти девчонки и предложили попробовать дурь. Диса особо ничего не почувствовал – так для галочки, чтобы и это вальяжно сообщить пацанам, а вот Кире очень понравилось. Ей почти сразу захотелось секса, она затащила Дису в аспирантский душ, и так стонала и извивалась, что Диса кончил дважды. Все как-то незаметно начали время от времени употреблять.

Кира попросила денег на аборт. Диса был поражен, он еще не решил, стоит ли им заводить ребенка – это даже и можно было бы – у Киры были богатые родители, они бы помогли. Но Кира не захотела, и Диса денег дал. Это были последние из тех, что он мог потратить в этом месяце, и ему пришлось почти неделю доедать за ботанами и ходить в гости в надежде на то, что тебя покормят.

Кира пропала. Вернулась она через пару дней, потом снова пропала. Косой сказал, что ее видели на вокзале с проститутками.

Диса сначала не поверил. Это была какая-то чушь из американского кино – какие-то проститутки, наркота, да и аборт тоже. Он стал спрашивать, искать, выяснять и с ужасом обнаружил, что все это правда. Отчисленные девчонки ходили работать на вокзал, сутенер подсадил их, они подсадили Киру, которая уже давно не травку покуривала, а пошла по вене. Никакой беременности не было, конечно. И изменяла Кира Дисе по 4-5 раз за ночь. Вокзальных проституток редко бронировали на всю ночь – обычно на минет или на час.

Диса был в таком шоке, что сутки пролежал глядя в потолок, даже институт прогулял, чего с ним еще не случалось. Отчисления он боялся страшно. А на следующий день Диса почувствовал себя звездой. Ботаны все разболтали, девочки жалели Дису, пацаны сочувствовали, но в этом сочувствии сквозило какое-то детское уважение. Все они, все сто человек, даже самые прожженные – просто дети. А у чувака девушка (у него уже была девушка!) села на иглу и стала проституткой. Такая драма, о.

Дисе это очень понравилось. С ним говорили уважительно, как с крутым, старались познакомиться, дать сигарету, сесть к нему на поточке. Романтический герой.

Диса даже к Кире начал заходить, хотя ему это было неприятно, она плохо выглядела и постоянно клянчила денег. Но больше пугало даже не это, а ее отрешенный равнодушный вид, будто это была уже не она, а только тело от нее. Диса подолгу курил у нее на этаже, настраиваясь на то, чтобы войти. Пробегавшие мимо студенты сочувственно на него смотрели.

Появились девочки, готовые Дису отвлечь и утешить – одна в группе, а другая в общаге. Это были не страшные ботанши, а классные девчонки. Та, что жила в общаге, Тамара, вообще занималась восточными танцами и была звездой всех университетских праздников. Она так томно смотрела в зал, когда прогибала спинку, что о ней всерьез даже никто не думал – слишком красивая, слишком аппетитная, вся – слишком. А главное, у нее была поразительная задница. Взгляда не оторвать – две глубоко разделенные половинки, округлые, как мячики и неприлично манящие.

И вот Тамара, проходя мимо курившего Дисы, вдруг усаживается на подоконник, закидывает ногу на ногу и, прогнувшись вперед, так что раскрывается декольте, спрашивает:

– Ты правда ее любишь?

Возможно, Диса и растерялся бы, если бы воспринимал Тамару всерьез, но она была слишком хороша для него, потому и говорить с ней оказалось легко. Примерно как с преподавателем. Тамара позвала на кофе, они долго болтали. Соседок не было. Диса прохаживался по ее комнатке и замирал, опираясь на стену или присаживаясь на спинку стула, когда она двигалась. Она сидела то по-турецки, то подвернув под себя колени, и время от времени меняла положение. Диса в эти моменты видел, что трусики у нее алые. Она позвала зайти еще, потом заходила сама, чем повергала его ботанов в шок.

Она села к нему на колени прямо на троллейбусной остановке у института. И не просто присела, чтобы не испачкать пальто, как она сказала, а конкретно так присела, расставив ноги и будто бы стараясь нащупать промежностью его член. У Дисы встал. Она явно почувствовала, и, не поднимаясь, повернулась к нему и посмотрела лукаво. И только тут Диса понял, что она не просто жалеет его, она тоже хочет. Он смутился и в троллейбусе старался смотреть в другую сторону. Тамару это веселило, она пихала его и дергала, стараясь растормошить, но Диса будто опьянел – это было унизительно и хотелось поскорее от нее уйти. Не от тела ее, а от этого игривого взгляда.

У общаги их встретили ее сокурсники и отвели в сторонку. Перетереть. Диса думал, что пора получать по морде, однако сокурсники поинтересовались, может ли Диса достать. И почем. Диса на радостях от того, что бить его не будут, пообещал узнать и правда сходил к Кире. Оказалось довольно дешево, он накинул триста рублей сверху и впервые заработал. Все это время он жил на накопленное. Мама присылала ему тоже, но ее деньги он не тратил, складывал, чтобы потом вернуть. Про работу он вспомнил только сейчас – здесь мало кто работал, все больше учились и пьянствовали.

Парни пришли снова, привели еще одного. Потом и ботаны захотели попробовать. Диса решил им не продавать – боялся спалиться в собственной комнате, поэтому вместо травки насыпал им чаю. Ботанов торкнуло – Косой постоянно ржал, танцевал под неслышную музыку и махал руками, а Шпалзавод хихикал и повторял: «Торч! Ваще торч!». Дисе было очень смешно, но он все равно не признался – пришлось бы вернуть деньги, да и Шпалзавод вряд ли смог бы его простить.

Диса быстро развернулся – перестал покупать через Киру – родители, наконец, забрали ее домой. Он вышел на ее сутенера, стало еще дешевле. Клиенты прибавлялись с бешеной скоростью, и неясно было, откуда они про него знают. На выходные Диса снял номер в отеле, и они с Тамарой провели там ночь. Спа, шампанское и ее дивная задница, которую Диса щупал, целовал и даже укусил в порыве чувств. С Тамарой было легко и весело, деньги сами шли в руки, и Диса подумывал жениться. Тамара на это только посмеялась, но познакомиться с мамой согласилась. И даже предложила Дисе съездить с ним в его городишко.

Диса испугался – не очень-то ему хотелось, чтобы Тамара это видела. Сейчас он для нее романтический герой, модный, при деньгах, но он представил себе мамин рыбный, облезлое здание почты, грязь и лужи. Стало стыдно. Вместо этого он пригласил маму на новый год, и она приехала. Отмечали вместе с соседями и телкой Шпалзавода. Диса боялся, что Тамаре станет скучно. Но она видела, какой эффект производит на Косого и сколько ненависти к ней испытывает телка Шпалзавода, и это ее веселило. Минут через 20, впрочем, она увела Дису к себе за шампанским, и трахнула в позе наездницы. Это был их последний раз.

Пока Диса выгуливал маму, Тамара узнала, откуда у него деньги. И отрубила – жестко и навсегда. Диса пытался болтаться за ней, что-то обещал, но она просто проходила мимо. Молча. Повиливая своим роскошным задом так, будто Дисы не существует. И никогда не существовало в ее жизни. Это было обидно. Диса запил, сам начал употреблять и чуть не сдолбился – спасло его отчисление. На горизонте замаячила армия, родной городишко, но Диса заплакал, когда рассказывал коменде о Кире, которую уже выгнали, потом о Тамаре, которая его бросила. Коменда сжалилась и не забрала пропуск. Диса мог остаться в общаге до конца года.

Нужно было заработать как можно больше, и Диса принялся так яростно банчить, что, конечно же, попался. Заметив в кабинете Илью, он не сразу понял, в чем дело – подумал, что его привели для очной ставки и инструктировал, чего наврать следователю. Когда Илья ответил, что следователь – это он и есть, и показал на диктофон, Диса рассмеялся. Очень уж тупо получилось.

На улице было зябко. Моросил мелкий дождик. Капельки его сияли в свете фонарей, и сами фонари становились похожими на фантастические одуванчики из кино. Никита любил этот район. Эстакада, под которой можно было припарковаться, гигантская гостиница с сияющим клубом на первом этаже и рестораном на втором.

Жена говорила, что ее бесит весь этот хай-тек в историческом центре, а Никиту перло. Перло от всего. От того, что он сидит за рулем новейшей тонированной бэхи, от того, что он женат на дочери бизнесмена и от того, что жена на сохранении, а потому не узнает, во сколько он вернулся и вернулся ли вообще. Перло от салфеточек на кухне в специальном держателе, от покупных тряпочек для обуви, от крохотного брелка бэхи, который он небрежно бросал на стойку в баре и от своей мускулистой руки с аккуратными ногтями, которые отполировала маникюрша жены.

Жену Никита не любил. Она была беспомощной и глупой, но корчила из себя интеллектуалку, щедро пересыпая речь замысловатыми терминами. Тещу всегда это умиляло. Ей вообще нравилось, что они все такие умные – и дочь, и тесть, и родители тестя. А Никита ей больше не нравился. Тяжело было выносить этот недобрый холодок во взгляде, и Никита старался как можно реже встречаться с ней.

Это теща взяла его на работу, бездомного лимитчика после армейки, затянутого в дешевый, стоявший колом костюм с рынка. Он, еще входя в офис, понял расклад. Муж Лауры, коренной москвич, имел образование, фирму, которой хорошо управлял, связи и деньги, а эта ушлая бабенка, приехавшая в столицу уже изрядно потасканной, просто хорошо устроилась. Захомутала. Еще имя такое, проститутское.

Он по улыбочке ее понял, что она видит своего – смелого бойца, готового выгрызть себе место под солнцем. Утром он возил ее на работу, хотя она водила лучше него, и никак не мог понять, зачем она вообще работает. Могла бы целыми днями торчать в спа и ресторанах, но Лаура впахивала вместе с мужем, и вела дела куда агрессивнее. Она говорила, что деньги ей надоели, и все эти спа и рестораны – это так, приятная приправа к жизни. Делать бизнес – единственное, что ей сейчас интересно. Ну или почти единственное. Никита поймет, когда поднимется повыше, если, конечно, будет послушным мальчиком. Никита был. Они заезжали в лесок за гаражами, и Никита имел ее на заднем сидении – яростно и до боли. Ей так нравилось.

Потом он вез ее дочь в институт, и посматривал в зеркало – было неловко, что дочь сидит на том самом месте, где он только что драл ее мать. Дочь думала, что он смущается и флиртует. Она первая его поцеловала. Никита сначала хотел ее отшить, но Лаура уже две недели его игнорила – ездила на другой машине, сама, и Никита решил, что она его бросила.

Дочь Лауры требовала, чтобы он встречал ее прямо у института, на глазах у таких же бледных сокурсниц. Все они были одеты вычурно, в какие-то балахоны странных фасонов, в очках с огромными оправами, с крашеными в невероятные цвета волосами, но именно от этого их желания выделиться, они сливались в одну общую массу из тканей и аксессуаров. Как сливались в единую массу бизнесмены в идеальных, будто литых костюмах. Лаура была другой. Она была полнокровная, будто пышущая энергией, и даже одетая в темные джинсы со свитером притягивала к себе внимание.

Дочка копировала маму в движениях, в манере говорить, но казалась тощим нераскрашенным слепком. Она под каким-нибудь замысловатым предлогом заманивала Никиту к себе в комнату, когда родителей не было. Сексом занималась без удовольствия, и лицо у нее было такое, будто она пытается понять, что происходит, и нравится ли ей это. Потом она забеременела и поставила Никиту перед фактом.

Лаура устроила скандал, требовала аборта и увольнения, дочка ее плакала, уткнувшись в Никиту, а отец ходил за Лаурой по комнате и убеждал, что оно ведь не так плохо – ему тоже говорили, чтоб не смел жениться на ушлой лимитчице, но он не послушал, и уже сколько лет счастлив в браке. Никита автоматически усмехнулся, вспомнив лесок, и именно в этот момент в глазах у Лауры осел этот недобрый огонек.

Они даже поговорили потом, и будущая теща ему все высказала. Воли она была железобетонной, терпеть умела и пригрозила, что отравит, если вдруг что. А потом замутила с охранником на глазах у Никиты.

Никиту это мучило, но ничего уже было не исправить. Да и не слишком хотелось – глупо менять утренний перепихон с замужней теткой на козырное место в зятьях землевладельца. Теперь каждую секунду своей жизни Никита наслаждался. Включая кофемашину утром, давая распоряжения домработнице, утопая ступнями в ворсистом коврике в ванной, доставая дорогущую бритву, сжимая в руке стеклянный телефон. Приятно. Приятно. Приятно. Эта была жизнь. И все свои страдания – нищее детство в маленьком городишке, армейка, работа – все это было платой за то счастье, которое он теперь испытывал. Ежедневно, ежесекундно. Правда со временем оно стало приедаться, и хотелось чего-то еще. Выпить, съездить куда-то, девку.

Никита вынул дорогую сигарету из плотной картонной пачки и подумал, что нужно будет купить портсигар. Золотой. Можно было покурить и в машине, но после этого костюм и салон пропитывались тяжелым запахом прелого табака, что могло отпугнуть потенциальных клиентов. Тесть все еще не терял надежды – думал, что со временем Никита включится, и тоже начнет работать.

Вспомнив о клиентах, Никита поморщился. На работу он ходил как попало, между фитнесом и магазинами, но сегодня по просьбе тестя весь день проторчал в офисе, ожидая, что застройщик хотя бы перезвонит. Сам Никита позвонить не мог, тесть разыгрывал хитрую комбинацию – нужно было создать видимость бешеного ажиотажа вокруг мертвого объекта, чтобы покупатель, боясь потерять выгодное предложение, поторопился с покупкой. А потому клиент сам должен был позвонить. На этот раз Никита, похоже, вместо клиента обманул сам себя – этот кусок земли с теплотрассой под ним, никто покупать не хотел.

Сказывалась накопившаяся за день усталость, и хроническое раздражение на вечноноющую жену – пришлось к ней заехать. Никита радовался, что ее положили в больницу – не надо было изображать любовь и заботу. В последнее время это стало напрягать. Чтобы развеселиться, Никита вообразил себе грядущую встречу одноклассников.

Поедет на бэхе. Бросит брелок на парту и расскажет, что поднялся, укоренился в столице, квартирку вымутил внутри кольца, должность и сын вот теперь еще. Знала бы мама, как она была не права, ругая его за то, что он вместо учебы волочится за юбками.

– Делай то, что у тебя лучше всего получается,– подумал Никита и усмехнулся.

Надо было кого-то склеить. Приятно было представлять себе, какая это может оказаться девчонка. Цвет волос, форма губ, запах. В штанах еще не наливалось, но уже чуть заметно наполнялось предвкушением. В легкие втекал ароматный табачный дым, перемешанный с влажным воздухом. Мерзли лодыжки под брюками. Смотрела на него симпатичная брюнетка с блестящей сумочкой. Можно будет и ее. На десерт. Познакомиться ближе к утру и прихватить домой. Домработница придет к обеду.

У клуба «Перезагрузка» терлась толпа разгоряченного танцами молодняка – тоже курили, ежась и пританцовывая от холода. Смешиваться с ними не хотелось, поэтому Никита выкурил еще одну, наслаждаясь моментом.

За столиком поджидал Диса. Он пожал Никите руку и улыбнулся:

– Соль новую привезли. Бомба!

Никита пожал плечами:

– Да я бы чего-нибудь… Даже не знаю.

Диса подмигнул и вынул из кармана кусок плана, по форме напоминающий перепелиное яйцо:

– На пробу. Для нашего постоянного клиента.

– Ну ты это… Полегче, – звание постоянного клиента Никите не понравилось, – Гашиш? Реально?

Диса улыбнулся:

– Натур продукт. Чистейшая конопля.

– Офигеть!

– Студенты подогнали. Не гидропоника.

На Никиту нахлынули воспоминания – бульбулятор в подъезде перед школьной дискотекой, одноклассники. Потом увольнение в армии – и тоже гашиш. Час не отпускал проститутку – никак не мог кончить.

– И как приход? А, ты же – все, – Никита вспомнил, что Диса больше ничего не гарантировал.

Говорили, что у него сдохла подружка и сам он чуть не сдолбился в прошлом году – с тех пор перестал пробовать товар.

Гашиш – это было хорошо, можно было и потанцевать, и склеить девку. Ничего крепче Никита и не хотел – боялся подсесть. А если менять вещества и употреблять их редко, то шансов меньше. Выкурив в вип-туалете косяк, Никита долго еще сидел на крышке унитаза, чувствуя, как волна покоя разливается по его телу. Время замедляется. И сам Никита становится плавным, тягучим и очень приятным.

На выходе из туалета он заметил за стойкой ту брюнетку с блестящей сумочкой и двинулся к ней вдоль танцпола. Танцующие шибали его, тыкались, но тело у Никиты было мягким, как море. Он, стуча сердцем в такт музыке, обволакивал этих жестких людей и утекал. Проплывая мимо огромного, во всю стену, зеркала, Никита замешкался – ему показалось, что в отражении промелькнуло лицо мертвого монгольского мальчика. Мальчик был совершенно голым, он смотрел на Никиту, не мигая, и почему-то высунул язык, будто показывал врачу горло. Никита обернулся – мертвый монгольский мальчик стоял на танцполе. Просто стоял и не шевелился.

Никита разозлился. Наверняка нечистый на руку дилер, пытаясь продать хоть немного, намешал в гашиш какой-нибудь химии, и теперь Никиту глючит. Он не глядя, выбросил весь кусок в ближайшую урну и шагнул на танцпол.

Мальчик пропал.