Кацап [Михаил Александрович Каюрин] (fb2) читать онлайн

Михаил Каюрин Кацап

Глава 1

Ранним летним утром на берег реки Алдан из тайги вышли двое мужчин. Они выглядели усталыми и измученными. Искусанные комарами и мелким гнусом лица опухли и обросли многодневной щетиной.

– Докандыбали, однако, – сказал один из них, черноволосый мужчина лет тридцати. Он был на полголовы выше своего спутника и выглядел покрепче.

Голос его прозвучал вяло и равнодушно, будто мужчина сожалел о том, что они вышли к реке. Сбросив с плеч тощий вещмешок, черноволосый распластался на земле. Второй последовал его примеру.

– Честно говоря, я уж и не наделся выбраться из тайги, – проговорил он, глядя в голубую синеву неба широко открытыми глазами. – Думал, кирдык нам обоим – пойдём волкам на съедение. А ты, Сано, оказался молодцом – хорошо в тайге ориентируешься.

– Рано радоваться, Гриша, – обронил черноволосый. – Из тайги-то мы с тобой выбрались, это факт. Но, чует моё сердце, от хвоста избавиться нам, однако, не удалось – блатные где-то рядом. Клешня – бандит ушлый, не станет отсиживаться на прииске. Грабеж, убийство… надо быть полным идиотом, чтобы дожидаться милиции. Урка с братвой идёт следом за нами, и это однозначно.

Поразмыслив немного, он продолжил:

– Пёхом до Усть-Маи нам ещё топать и топать; блатные по реке могут догнать запросто. Вода на этом участке бежит быстрее пешехода, а на перекатах – тем более.

– Не волнуйся, Кацап, теперь мы точно дочапаем, – твёрдо заверил Григорий. – Нам удалось оторваться от грабителей, и это главное. И в тайге мы не заплутали. Если пялиться в четыре глаза – лодку Клешни можно увидеть издалека. Значит, будет достаточно времени, чтобы снова скрыться в тайге. Доберёмся до Усть-Маи, не сомневайся. С голодухи не подохнем – поблизости должны стоять оленеводы. Якуты – народ гостеприимный, покормят олениной и в дорогу ещё дадут. Да и рыба в Алдане водится, в конце концов.

Александр Кацапов промолчал, потом тяжело поднялся, направился к реке. Вода была кристально чистой. Он зачерпнул целую пригоршню, плеснул себе в лицо, умылся. Потом из пригоршни напился маленькими глотками. Вода была холодной, освежающей. Возвратившись назад, склонился над вещмешком, развязал шнурок, достал задымлённый котелок и небольшой топорик. Вытащив из ножен большой охотничий нож, сказал:

– Пойду нарежу виц, морду излажу. К обеду рыбки наловим, ухи похлебаем, а то неделю жили на подножьем корме, как звери. Брюхо усохло так, что кишки к хребтине прилипли.

– Рыба-то, дура, что ли, в пустую морду лезть? – усомнился Григорий в затее Кацапова. – Для неё приманка требуется. А у нас ни хлеба, ни каши.

– Будет ей и приманка, – с уверенностью проговорил Александр. –Ты лучше костерок разведи, да чаёк сваргань. Для заварки зверобоя нарви. Кишки для начала травяным отваром размочим.

Григорий медленно оторвал от земли своё обессилевшее тело, с трудом поставил себя на ноги. Постояв несколько секунд на месте, будто проверяя ноги на прочность, пошатываясь, направился на поиски сухого валежника.

Противоположный берег Алдана ещё купался в молочном тумане. Гряда чёрных неумытых скал вздымалась высоко вверх и явственно выпирала из этого тумана, скалясь острыми вершинами.

Алдан чем-то напомнил ему родную реку Чусовую.

Кацапов шёл по берегу в поисках заливчика. Ему нужна была тихая заводь с речной травой, куда можно было бы установить морду – плетёную снасть для ловли рыбы в виде конуса с небольшим отверстием в днище, – не опасаясь, что её снесёт бурным течением. Такое место он вскоре отыскал. Это был небольшой, но глубокий уступ в береговой полосе. Поверхность воды казалась недвижимой, на дне хранилась завораживающая тайна. Он постоял некоторое время, вглядываясь в тёмную водяную бездну, надеясь увидеть там сверкнувшее серебро рыбьей чешуи.

«Вот здесь и поставлю» – решил Александр. Не обнаружив присутствия рыбьей стаи, он почему-то был уверен, что сорога, окунь или даже язь в этом отстойнике всё-таки есть.

Пока Кацапов плёл морду, Григорий по его распоряжению занимался поиском приманки. Заострённой под лопату палкой, он разрывал кротовые норы. Ему удалось добыть несколько кротов и наловить с десяток лягушек.

Через пару часов плетёная ловушка из ивовых прутьев была готова. Кацапов порубил кротов и лягушек на мелкие куски и поместил приманку в конусообразное нутро снасти. Вдвоём они отнесли морду к облюбованной заводи и, закрепив её на длинной ветке черёмухи, осторожно опустили на дно омута. Потом вернулись к костру, стали ждать улова.

– Гриш, а что ты будешь делать, когда домой вернёшься? –спросил Кацапов, вглядываясь в извивающиеся языки пламени.

– Во-первых, вначале надо по-умному сбыть золотишко, – после некоторого размышления ответил Григорий. – Чтобы не объегорили какие-нибудь проходимцы. Потом уж буду думать, как распорядиться деньгами и чем заняться.

– И всё-таки?

Григорий на миг задумался, словно взвешивая в уме, стоит ли предавать огласке давнишнее желание, и сказал:

– Мечта у меня есть, Сано, – голос его прозвучал как-то необычно тепло и трогательно. – Избу хочу поставить на берегу Байкала, добротную. А потом привести туда красивую жену. Хохлушку с длинной косой. Я видел такую деваху в Улан-Удэ! Чернобровая, грудастая, кровь с молоком! А как она пела, Сано! У-у! Голос звонкий, искристый. За душу берёт и кровь закипает от страсти!

– Где ж ты такую красавицу найдёшь? – удивился Александр. – В Хохляндию, что ли, за ней поедешь?

– А что? Денег у меня теперь на всё хватит! – хвастливо заявил Григорий. – И дом построю, и лодку куплю, и за хохлушкой съезжу, если в Забайкалье не отыщу.

– А я вот даже ума не приложу, куда потрачу свои деньги, – как-то невесело сообщил Кацапов. – Когда вербовался на прииск, думал, вернусь в деревню, накуплю подарков всем родственникам, а потом помотаюсь по стране, мир посмотрю. А сейчас даже не знаю, чего мне больше хочется: шумной городской жизни или таёжной тишины. Женатиком я уже побывал по дурости.

– Ты был женат? – удивился Григорий.

– Бы-ыл. Матушка моя постаралась, подыскала богатенькую невесту, – усмехнулся Александр. – Остались мы с матерью на мели после смерти отца… Большевики забрали у меня под расписку две лодки, но так и не вернули ни одной. Как жить дальше? Наша семья из поколения в поколение занималась сплавом руды, да леса. А без шитиков – что? Полный крах. Пытался подрабатывать вначале – бараки строил. Потом эта кормушка быстро закончилась. Бараков больше не требовалось. На шее – мать-белоручка, не приспособленная для работы, да брат инвалид. Лошадей и корову продали, жили огородом. Вот мать и надумала женить меня.

– Девка-то, хоть красивая? – поинтересовался Григорий.

– Была бы красавица – на бедняка не позарилась бы.

– Неужто страхилятина какая?

– На лицо-то ещё, куда ни шло – смазливая бабёнка, но уж больно худая. Жердь в стогу сена и та толще, – снова усмехнулся Кацапов, вспомнив бывшую жену.

– Зачем согласился жениться на ней?

– Сам не знаю, – пожал плечами Александр. – Может, потому что доброй она оказалась, послушной. Думал, стерпится, слюбится, не все ведь по любви сходятся. Может, так бы оно и получилось, если бы не одно «но».

– Колдунья, поди, какая-нибудь, – забежал вперёд Григорий с предположением.

– Не-ет, бабья икра в ней мёртвой оказалась. Не завязывались у неё дети почему-то. Сводил к докторам, а они развели руками. А без детей как? Зачем жить с пустышкой, верно?

– И ты развёлся?

– Перед тем, как в армию идти, ушёл я от жены ненаглядной. Богатством её так и не удалось воспользоваться – всё имущество в колхоз ушло. Стала моя Нинка-жердинка обычной колхозницей, палочки зарабатывала в конторской книге, вместо денег, – на лице Кацапова скользнула горькая усмешка и тут же пропала.

– Да, не повезло, – посочувствовал Григорий.

– А я думаю – наоборот, не позволил себя сцапать раньше времени. По мне свобода и независимость лучше всего на свете. Семьёй надо обзаводиться тогда, когда душа сама этого захочет.

– Как узнать, когда эта душа сама захочет? – в раздумье проговорил Григорий, глядя поверх костра куда-то вдаль, на противоположный берег Алдана.

– Тебе же захотелось привести в дом хохлушку?

– Ну, да.

– Так вот, это и есть зов твоей души. Это она подсказывает тебе, что следует делать.

– А твоя что подсказывает?

– Моя сейчас тревожится отчего-то, Гриша, я чувствую это, – серьёзным тоном сказал Кацапов. – Сердце у меня по-другому начинает толкаться в предчувствии опасности. Внутри организма будто огонь какой-то загорается, горячо становится в груди.

– В пятки сердце не уходит? – рассмеялся Григорий.

– Нет, в пятки оно у меня никогда не уходит – тайга наделила смелостью, а вот опасность я всегда наперед чувствую, – не обращая внимания на подковырку, ответил Александр без улыбки. – Видать, от отца передалось. Он опасность всегда предчувствовал и заранее к ней готовился.

– Ерунда всё это, предрассудки, – после длительной паузы проговорил Григорий. – От недоедания твоё сердце неправильно толкается, от слабости. Вот похлебаем наваристой ухи, наберёмся сил – и всё пройдёт, вот увидишь. Застучит твоё сердце, как часики.

– Поживём – увидим, – сказал Александр. – Только дурное предчувствие меня никогда не подводило.

– Думаешь, Клешня следом идёт?

– Уверен, – сказал Кацапов. – Только преследует он не нас.

– А кого?

– Он от милиции бежит. Ему награбленное золото спасать надо. У него его – ого-го сколько! Шутка ли, прииск ограбил? По реке сплавляется грабитель со своей братвой, зуб даю. Жаль только, что мы не знаем, где он сейчас? Подплывает к устью Учура, или уже миновал его, дошёл по Алдану до Усть-Миля. В любом случае, нам здесь денёк надо отсидеться, пусть Клешня уйдёт от нас подальше вперед.

– Ты прав, Кацап, – согласился Григорий. – Будем жирок набирать. Нам спешить некуда, пусть всё поутихнет немного. Милиции известно о нападении на прииск, по рации я сообщил в управление о нападении. Наверняка прискакали уже синие околыши. Всё-таки, больше недели прошло с момента ограбления.

– Может, зря мы с тобой с прииска дёру дали? – в раздумье проговорил Александр, взглянув на друга. – Артельное золото мы не брали, людей не убивали, чего испугались? Ну, появился бы на прииске следователь, допросил нас, как свидетелей, и что? Упёк за решётку?

– Запросто, – ответил Григорий без промедления. – На прииске осталось мно-ого тёмных пятен, которых нам с тобой не смыть. Загребли бы до кучи, не сомневайся. Вот если бы начальник артели живым остался – тогда другое дело. А теперь за нас и поручиться некому. Не-ет, Сано, рванули мы с прииска под шумок правильно. Пусть мельтоны думают, что бандиты и нас где-то порешили.

– Да, наверное, ты прав, – покивал головой Кацапов. – И бугая этого, Шатуна, я, кажись, отправил на небеса безвозвратно. Он ведь так и не поднялся, пока ты там с рацией возился. Получается, жмурик он. Бандит Шатун, или нет, а отвечать за его смерть по любому пришлось бы.

До полудня они просидели на берегу, вспоминали детали происшествия на прииске.

– Ладно, хорош трепаться, – оборвал воспоминания Кацапов. – Что произошло, то произошло, назад времени не воротишь. Пошли морду вытаскивать.

– Пошли, братуха. Как говорится, языком и лаптя не сплести, а от звонкого пения можно только охрипнуть.

Дружба Григория и Александра действительно была настолько крепкой и преданной, чтобы, не кривя душой, можно было называть им друг друга братьями.

…Кацапов был призван на службу в 1930 году, в третий Томский железнодорожный полк. В учебном отряде повстречался с Григорием Надеждиным. Оба освоили специальность пулемётчика, потом вместе охраняли железнодорожный мост через реку Обь. Григорий стоял на левом берегу, Александр – на правом.

После окончания службы они разъехались, каждый вернулся в свои родные места. У себя в деревне Александр пробыл недолго. Накативший совсем неожиданно голод заставил его покинуть родной дом.       Мать, которая так и не вступила в колхоз, спешно уехала к дочери в Пермь. Младшему брату-инвалиду Егору в тот год исполнилось двадцать два года, из него получился отличный столяр по изготовлению мебели. Заказов на прожитьё хватало. Он трудился на дому, и покидать родной дом в его положении было неразумно. К тому же, брата от голода мог спасти огород с картофелем, которого было достаточно, чтобы продать или обменять на другие продукты. Александр, как не старался, не нашёл для себя подходящей работы. Ему, крепкому и здоровому парню, было стыдно сидеть на шее у брата-инвалида. Вырулил ситуацию Гриша Надеждин, пригласив Кацапова к себе в Улан-Удэ. Не раздумывая, Александр укатил к другу в Бурятию.

– Что, совсем худо у вас на Урале? – спросил Надеждин при встрече.

– Тяжело, Гриша, – вздохнул Кацапов. – Очень тяжело. Работы нет, продуктов нет, люди мрут от голода, как мухи.

– Ничего, братуха, пулемётчики и без пулемёта могут сражаться, – Григорий трижды похлопал друга по плечу. – Я уже замолвил словечко за тебя. Завтра пойдёшь оформляться на работу. Через неделю экспедиция отправляется в путь.

– Скажи хоть толком: что за экспедиция, куда направляется, в чём будет заключаться наша работа?

– Завтра, Сано, тебе всё объяснят в управлении геологоразведки.

– Какой из меня геолог? – засомневался Кацапов, взметнув на Надеждина круглые от удивления глаза. – У меня всего четыре класса церковно-приходской школы.

– Тебе и не нужно большой грамоты, – успокоил друга Гриша. –Нас берут на вспомогательные работы. Будем рыть шурфы, таскать образцы породы, добывать зверя и птицу для пропитания, готовить геологам пищу. Одним словом, выполнять все хозяйственные работы. Время голодное, придётся жить на природных харчах. Но в придачу за это получать ещё и жалованье!

– Всё у тебя как-то просто выходит, Гриньша, – с недоверием проговорил Александр. – Бах! Тарабабах! – и заполучите на блюдечке райскую жизнь!

– Не сомневайся, Сано, всё так и будет, как я говорю! – преданно заглянув в лицо Александра, заверил Григорий. – Но пахать придётся, конечно, не без этого. Бесплатный сыр бывает только в мышеловке.

– Ладно, поживём – увидим, – пробурчал Кацапов незлобиво. – Другого варианта у меня всё равно нет. Далеко придётся чапать?

– По Витиму пойдём. Вольфрам и молибден предстоит искать. Будем бродить по тайге до самой осени.

И бродили они с Григорием вплоть до осени 1936 года. Из одной экспедиции в другую, из Бурятии в Читинскую область, потом ещё отшагали не одну сотню километров по приамурской тайге в поисках золотых запасов. Там-то впервые они и увидели золото, познакомились с его добычей. Когда случайно просочилась информация о том, что в Якутии идёт вербовка старателей для работы на золотых приисках, глаза Григория Надеждина загорелись лихорадочным блеском.

– Сано, это же то, что нам нужно! – воскликнул Григорий. – Это же не какая-то промышленная добыча из горных пород, а старательская кустарщина! Берешь в руки лоток, нагребаешь из реки ил, потряхиваешь в воде до тех пор, пока на дне не покажется золотой песочек. Просто и наглядно. Там под шумок можно и для себя кое-что намыть!

Григорий Надеждин, щуплый светловолосый весельчак среднего роста с короткими рыжеватыми усиками, был увлечённой натурой. Его легкомыслие и опрометчивость иногда подводили не только его самого, но и некоторых людей из его окружения. Александр Кацапов был одним из них. Они были полной противоположностью друг друга. Степенный, уравновешенный и добродушный Александр почему-то всегда шёл на поводу своего друга. В глазах Григория каждый раз загоралась какая-то детская непререкаемая истина, противиться которой было просто невозможно. Кацапов бубнил некоторое время что-то про непродуманность идеи, но потом будто попадал под гипноз Надеждина и уже совершенно безропотно соглашался с его затеей. Григорий был в его жизни, как поводырь у медведя.

– Ты что, тырить предлагаешь? – сразу возмутился Александр. –Да за это, знаешь, сколько могут припаять?

– Почему тырить? Будем исправно трудиться, сдавать в артель всё, что намоем, до последней песчинки.

– Тогда…как?

– Э-э, большеголовый, а недогадливый, – снисходительно сказал Григорий и постучал указательным пальцем по лбу. – Думать надо, Сано! Соображаловка-то тебе на кой хрен привинчена к туловищу?

– Ты кончай умничать… учитель, – промолвил Александр угрожающе. – А то я не посмотрю, что ты хлипкий, въеду в ухо, и быстро поставлю твои мозги на место.

– Ладно, не кипятись, чего завёлся? Это я так…в шутку, раз до тебя не сразу доходят мои мысли.

– Шутник хренов, рассказывай, давай, что надумала твоя умная башка, – продолжая сердиться, проговорил Кацапов.

– Мы, Сано, где-нибудь в сторонке от прииска жилу поищем. Не может быть, чтобы песочек был только на территории добычи. Просто обнаружили его однажды в одном месте, и сразу принялись мыть. А мы походим по речке, поищем ещё местечко. В выходные, да после работы и будем промышлять потихоньку. Ты у нас таёжник, следопыт и охотник. Вот и будешь стеречь наше место, а я золотишком займусь.

– А делить как будем? – усмехнулся Александр. – Мне грамм за охрану, а тебе всё, что намоешь?

– Ну, это…разберёмся потом, – растерялся Григорий от неожиданного вопроса. Потом под ехидным взглядом Кацапова добавил поспешно:

– Думаю, пополам поделим, братка. Так справедливо будет.

– Шустрый ты веник, Гриня, – рассмеялся Александр. – Ещё никуда не уехали, а ты уже добычу делишь.

– Ну, так всё надо предусмотреть заранее, – попытался вывернуться Григорий, осознав, что поспешил с делёжкой несуществующего золота.

– Считай, что я подписал твой контракт.

После непродолжительного обсуждения друзья рванули в Якутск. Так они очутились на прииске старательской артели «Алданзолото».

…Рыбы в морду набилось немного, килограмма с два молодняка окуня и сороги. Крупная рыба не позарилась на приманку – осторожничала. Друзья вытряхнули из ловушки скудный улов, опустили морду обратно в воду. Тут же на берегу выпотрошили внутренности, промыли рыбьи тушки, бросили в котелок весь улов.

– Это будет рыбный чай, а не уха, причём, на обед и ужин одновременно. Для такой жиденькой ухи даже ложки не полагается, – с нескрываемым ехидством высказался Григорий, вешая котелок с рыбой на вогнанную под углом в землю часть обрубленного ствола черёмухи. – Конечно, питаться мальками лучше, чем ягодами и грибами. Вот если бы в котелок добавить пару картофелин, головку лука, сыпануть туда щепотку соли, а для вкуса опустить ещё лавровый листик – это была уха!

– Бабий дристик бы на язык тебе сейчас намазать – распробовал бы, что вкуснее, – съязвил Александр. – Ты недоволен едой? Мяса хочется?

– Не отказался бы.

– Тогда возьми нож, сходи в тайгу и завали косолапого. В чём проблема, дружище? Отдохнём здесь недельки две, пожуём медвежатины, наберёмся силёнок, и двинемся дальше.

– Я что, не могу высказать своё мнение? – слегка обидевшись, ответил Надеждин.

– Можешь. В столовке, например, когда тебе подадут пустой суп без соли и предложат выпить его через край.

– Ты чего заводишься, а? Сердишься на пустом месте, как дитё малое. Совсем не понимаешь шуток, что ли?

– Твои шутки дурацкие, от них тошнит. Сам ни крошки из жратвы не добыл за всю дорогу, зато покритиковать меня оказался горазд. Кисейная барышня, понимаешь! Рыба у него мелкая, видите ли, да ещё и без соли! Скажи спасибо, что в котле не лягушки варятся.

– Кацап, ты чего? Всерьёз обиделся?

– Да пошёл ты…

Кацапов, не дожидаясь, когда сварится рыбешка, встал, поднял с земли топор и направился к зарослям прибрежного ивняка. Вскоре из кустов послышался характерный звук от рубки дерева. Григорий заострённым прутиком проверил готовность рыбы, потыкав её в нескольких местах для убедительности, затем снял котелок с огня. Ложек у них не было, нужно было дождаться, когда вода в котелке остынет, чтобы можно было брать рыбу руками.

Минут через пятнадцать вернулся к костру Кацапов. Он притащил большую охапку ивовых прутьев толщиной в два пальца, бросил на землю.

– Поел? – продолжая сердиться, спросил он.

– Нет ещё, тебя жду.

– Как поешь, сходи, нарежь травы и камыша. Шалаш смастерим, поспим по-человечески.

Они молчаливо выловили прутиком по рыбёшке, принялись тщательно её обгладывать. Покончив с рыбой, выпили по очереди через край весь бульон.

– Спасибо за уху, Сано, – ласковым подхалимским голосом поблагодарил Григорий друга, сложив ладони вместе и поклонившись по-буддистски. – Без твоей изобретательности я действительно подох бы с голоду.

– Эх ты, клоун бурятский, – с примирительной усмешкой проговорил Кацапов. – Не можешь и часа прожить без придури.

– Почему бурятский? Я русский человек, такой же, как ты.

– А почему у тебя глаза раскосые?

– Потому что очень часто сужаются от шуток и смеха, – быстро нашёл оправдание Надеждин. – Светлые волосы у бурят не бывают.

Во внешности Григория действительно усматривались едва уловимые бурятские корни. Видимо, в одном из поколений его предки всё-таки имели родственные отношения с представителем народа монгольской языковой группы.

– Ладно, шут гороховый, иди, готовь траву для крыши шалаша. Ночью может дождь пойти. Всё к этому идёт, облака тяжёлые поползли, – озабоченно сказал Александр.

Ближе к ночи и вправду пошёл мелко моросящий дождь. Он шёл всю ночь и до самого вечера следующего дня. Беглецы отлёживались в шалаше, покинув его только однажды для того, чтобы достать улов рыбы из плетёной ловушки. На сей раз им повезло больше, чем накануне. В морду зашла трёхкилограммовая щука. Видимо, она хотела поживиться мальком, мечущимся в ловушке, да так и не смогла найти обратный выход.

Обед получился плотным, часть щуки осталась ещё на ужин. Ещё большая удача подвернулась вечером.

Когда закончился дождь, Григорий направился в лес в поисках прошлогодних кедровых шишек. Шишек он не нашёл, но вернулся радостный с живым тетеревом в руках.

– Где ты его раздобыл? – удивлённо воскликнул Александр, обрадовавшись не меньше друга.

– Ты не поверишь, Сано! – прерывающимся от возбуждения голосом протараторил Надеждин. – Приспичило меня после щуки, присел под деревом. Вдруг вижу, в кустах что-то шевелится. Ну, я надёрнул штаны, замер. Трава снова зашевелилась. Пополз я на четвереньках осторожно, а сам не свожу глаз с того места, где заметил шевеление. Смотрю – птица лежит на боку, головой водит по сторонам. Я – прыг на неё сверху, подмял под себя.

– Ловко у тебя получилось, – восхитился Александр.

– Шиш бы я поймал этого красавца, окажись он здоровым, – пояснил Григорий. – Одноглазый он, и крыло перебито. Потому и попался мне в руки. Интересно, кто это его так?

– Ястреб, возможно, – сделал предположение Кацапов.

– А я думал, ястреб охотится только на грызунов.

– Он, как мы с тобой: набрасывается на любую пищу, когда жрать хочется.

– Иди ты…

– Точно, – усмехнулся Александр, довольный тем, что Гриша поверил его байке.

– А почему этот ястреб не добил его, не сожрал? – не унимался Надеждин.

– Видать, спугнул кто-то, помешал довести дело до конца.

– А-а…

– Теперь за ястреба поработаем мы с тобой, – с лица Александра не сходила усмешка. – Дай птицу мне.

– Зачем?

– Дай, говорю. Хочу тоже полюбоваться.

Не подозревая подвоха, Григорий передал тетерева. Александр взял перепуганную птицу, погладил по перьям.

– Ну, что, друг пернатый, поможешь голодным людям? – спросил он шутливо, приблизив голову тетерева к своему лицу. Птица моргнула здоровым глазом, дёрнула головой.

– Ну, вот, тетерев согласен, – расплылся в довольной улыбке Александр. – Сейчас он взлетит на небеса даже без крыльев.

Григорий не успел толком сообразить, что собирается делать его друг, как Кацапов выхватил нож, резко присел и положил шею птицы на обрубок дерева. На секунду мелькнуло в воздухе стальное лезвие, и голова тетерева отскочила от плахи.

– Ну вот, полный порядок, – по-хозяйски произнёс Кацапов, взял тетерева за ноги и опустил шеей вниз, чтобы стекла кровь. – Возьмём завтра в дорогу твой трофей в качестве НЗ.

– Мёртвого? – невольно вырвалось у Григория. – Он же протухнет! Надо было живьём тащить с собой. Порешили бы его, когда нужда заставила.

Пошевелив смоляными бровями, Александр с укором посмотрел на друга, процедил насмешливо:

– Под носом взошло, а в голове не посеяно.

– Это ты к чему?

– К тому, Гриша, что усы ты отрастил, а таёжного опыта так и не набрался. Птицу в руках собирался тащить?

– Почему в руках – в мешке…

– Окочурилась бы твоя птица на первом же километре, – сказал Александр. – И выбросил бы ты потом её уже как падаль. О свежем мясе вспоминал бы со слезами на глазах, да голодной слюной до колена!

Григорий потёр лоб, стараясь сообразить, как поступит друг с его трофеем. Ведь соли у них не было, а другого способа сохранить мясо он не знал. Он произнёс в недоумении:

– Мы что, съедим её в первый же день?

– Нет, Гриша, мы наше мясо законсервируем. А пока птицу нужно ощипать. И это сделаешь ты, дружище.

Кацапов действительно изготовил из тетерева что-то наподобие тушёнки. Пока ощипанная птица варилась в котелке, он изготовил из бересты туесок с крышкой. Затем ушёл в тайгу, где пропадал больше часа. Вернулся с охапкой каких-то длинных кореньев, радостный. Они были похожи на корень хрена, только зеленоватого цвета.

– Вот, Гриша, наковырял то, что нам нужно, – потряс Александр одним из загадочных корнеплодов. – В этих корнях великая сила от всякой заразы.

– Что это?

– А я и сам не знаю, – признался Александр. – Дед мой называл этот корень живым фершелом, использовал для обеззараживания. Когда мы блудили по тайге, мне не раз попадались на глаза листья этого растения. И, как видишь, дедово ученье пригодилось.

– Тот ли это корень, ты не ошибся? – с сомнением спросил Надеждин. – Вдруг это яд какой-нибудь?

– Может и яд, проверим.

– Как?

– Когда проголодаемся – я съем птицу целиком. Если останусь жив – значит, не ошибся, – на полном серьёзе проговорил Кацапов. – Идёт?

– Шут уральский!

– С кем поведёшься, – рассмеялся Александр.

Он почистил корни, промыл в проточной воде, затем порубил на куски и раздавил в берёзовом туеске до кашицы. Отваренного тетерева разломил на части, опустил в образовавшуюся жижицу, тщательно перемешал. Потом закрыл плотной берестяной крышкой.

– Консервы готовы! – торжественным голосом заявил Александр.

– Лихо ты! – похвалил Григорий друга.

– А то! Со мной не пропадёшь!

День погас. Всё вокруг окуталось тёмной пеленой, которая в считанные минуты превратилась в одну сплошную чёрную бездну. Друзья на четвереньках заползли в шалаш. Гриша очень скоро уснул, а мысли Александра унеслись в прошлое. Григорий своими расспросами разворошил его память. Смерть отца и деда поставили его тогда в плачевное положение. Ни денег, ни работы, и пустота впереди. Полная безысходность. Перед глазами вдруг в подробностях всплыл тот счастливый апрельский день, когда после долгих и мучительных терзаний ему улыбнулась удача…

***

В тот памятный день Александр прибыл в урочище из родной деревни Антыбары, что в тридцати верстах вниз по течению. Недавно ему исполнилось шестнадцать лет. Словно в подарок ко дню рождения получил он свой первый самостоятельный подряд. Другому юноше в этом возрасте не доверили бы такую ответственную работу. Несомненно, сработала фамильная известность покойных предков – они имели безупречную репутацию в округе.

По подряду ему надлежало построить пять бараков. Один капитальный, из брёвен, и четыре дощатых с засыпными стенами. С какой целью строились бараки и кому будет суждено селиться в них – Александра особо не интересовало. Его душа радовалась хорошей сделке. Не каждому желающему подзаработать идёт в руки такая удача! А ему повезло несказанно! Правда, заведомо предупредили: приёмка бараков будет строгой, халтура в работе недопустима, и никаких скидок на молодость. При обнаружении брака будет предъявлен большой штраф. Но такие условия его не пугали – он был намерен трудиться на совесть.

«Моя задача – построить бараки, сдать комиссии в срок, получить жалованье и вернуться в деревню, – рассуждал Александр, направляясь сюда. – Остальное меня не касается».

Деньги были нужны позарез. Он остался единственным кормильцем в семье. Мать его, Анастасия Порфирьевна Кацапова, за всю свою жизнь не трудилась ни дня и была неприспособленной к тяжёлой работе. Думать о куске хлеба ей не доводилось, поскольку заработков мужа и свёкра вполне хватало на безбедную жизнь.

Мужчины сплавляли по реке железную руду для завода. Зимой на лошадях вывозили её из рудника и складировали на берегу. Весной, когда река вскрывалась ото льда, собирали артель, спускали на воду барки и шитики, грузили руду и доставляли на завод.

Анастасия же в благодарность мужу с завидной регулярностью рожала детей. Домашние дела вели свекровь и её овдовевшая сестра.

Кацаповы, в отличие от других жителей деревни, не выращивали хлеб и не имели земельного надела под эти цели. Семья жила за счёт заработков мужской половины. Такой уклад жизни сложился в их семье со времён основания завода французами.

Из живности в семействе было две коровы, четыре лошади, несколько овец и два десятка кур. За добротной избой скатывался к реке участок под огород площадью в одну десятину.

Беда нагрянула в их дом неожиданно.

В 1922 году скоропостижно скончался дед. Следом за ним, застудив лёгкие, умер отец. Осенью призвали в армию старшего брата Сергея. Сестра Саня выскочила замуж за офицера Красной Армии и уехала с ним жить по месту службы.

Детей у Анастасии народилось пятнадцать, а выжили только четверо. Остальных Бог прибрал ещё в детстве. Трижды вынашивалась двойня и все три раза дети погибали при родах. Если бы роды проходили в больничных условиях – детей, вероятно, удалось бы сохранить. Но в деревне не было фельдшера, а свести роженицу в город было некому. При наступлении родов муж со свёкром, как на грех, находились на заработках. Роды принимала свекровь, выстелив соломой пол в углу конюшни.

Сын Петя в возрасте четырёх лет выпал по недогляду из окна и разбился насмерть. Ещё один сын, Георгий, умер в пятнадцать лет от воспаления лёгких. В больницу его повезли лишь через неделю, когда парню стало совсем плохо. Было поздно, врачи оказались бессильны.

С Александром остался младший брат Егор. Летом ему исполнялось четырнадцать лет. Он тоже являлся нахлебником, поскольку был инвалидом – на спине Егора вырос горб.

… Александр распряг коня, отвёл его в дощатый сарай, выделенный старостой для постоя.

Остановился он у одинокой бабки Агафьи, изба-развалюха которой стояла на краю посёлка. Бабка была из кержаков, жила обособленно и очень часто молилась.

Маленькая комнатка с одинокой иконой в углу вполне устраивала Александра. Он успел осмотреть будущее жилище ещё в первый свой приезд. Бабка не проявила к нему никакого интереса, провела в комнатку и безмолвно удалилась.

Бригаду удалось собрать за один день. Это были местные мужики, живущие за счёт случайных заработков и приусадебного участка. Почти все они – люди семейные, серьёзные, покладистые.

Едва Александр успел затворить дверь сарая, как где-то внизу, за Шайтан-скалой, послышался утробный звук. Он пронёсся далеко по реке и, не успело угаснуть его эхо, как звук повторился вновь, уже с большей силой. А потом затрещало по всей реке, будто от берега отвалился многотонный кусок скалы и, грохоча, медленно покатился по руслу, продавливая и круша метровый слой льда.

«Ледоход начался, – сразу догадался Александр. – Завтра мужики наверняка выйдут на берег с саками».

Он и сам был не прочь почерпать этим простым орудием лова ошалевшую от избытка кислорода рыбу.

Идти на ночлег было ещё рано, Александр направился посмотреть на ледоход. Вернее, на первый этап – ледолом, когда неподвижное мерзлое русло оживает на глазах. За свою недолгую жизнь он неоднократно наблюдал это захватывающее зрелище и знал весь процесс от начала и до конца.

Лёд трещит и рвётся на части. Трещины бегут по нему, словно молнии по небу, – мгновенно, непредсказуемо, и сопровождаются сильным грохотом. Потом, когда лед расколется на части, начинается движение. Шалое течение подхватывает огромные льдины, разворачивает их, ломает на более мелкие части, подымает высоко вверх. Они на мгновение скалятся синим изломом, переливаясь в лучах засыпающего солнца, и скрываются под водой.

Утром реку уже не узнать. Будто напуганная гулом крошащихся льдин, она ускоряет свой бег. В порыве пугливого бегства рушит, выворачивает, ломает всё на своём пути. На изгибах русла льдины не поспевают за течением. Они нагромождаются друг на друга, скрежещут, и грозно наползают на берег. Ледяные глыбы пропарывают, будто плугом, прибрежный галечник и мёрзлую землю и замирают в нескольких метрах от кромки воды.

Он стоял на вершине угрюмой Шайтан-скалы, наблюдал, как просыпалась от полугодовой спячки Чусовая. Стоял и размышлял о жизни.

Ему казалось, будто река, вздрагивая и шевеля ледяным панцирем, проверяет всю силу и мощь, обретённую за зиму.

«Вот и жизнь, как лёд на реке, не может двигаться вперёд без трещин, – подумалось ему вдруг. – Только ледоход – явление закономерное, а жизнь – штука непредсказуема. И изломы в ней происходят в самый неподходящий момент. Реке – что? Сбросит ледяной панцирь, как змея кожу, побушует половодьем и продолжит свой бег, как ни в чём не бывало. А мне как дальше шагать по жизни с семейной трещиной? Одним огородом долго не прокормишься. Картошки и морковки недостаточно для жизни. Всегда требуется много разных вещей, без которых не обойтись. И без денег они в доме не появляются».

Александр смотрел на просыпающуюся реку и вспоминал счастливые дни, когда были живы отец с дедом. При их жизни о деньгах никогда не задумывались. Деньги в семье были всегда. Семейная казна регулярно пополнялась за счёт слава руды, перегонки плотов с лесом, и различного извоза на лошадях. Эта работа хорошо оплачивалась. Летом мужики заготавливали сено, излишки продавали, на вырученные деньги закупали зерно и муку.

Жизнь была свободной и вольготной, текла тихо и размеренно. Всем домочадцам почему-то казалось, что так будет всегда. Ан – нет же, поломала всё разом судьба окаянная. Будто обухом по голове ударила она обезглавленное семейство.

И вот удача вдруг улыбнулась ему, предоставив работу.

«Вот построю эти бараки, а там, глядишь, и шитики вернут обратно, можно будет подрядиться на сплав, – размечтался Александр, глядя на ожившую реку. – А что? Сколочу артель из кержаков – обязательно соблазнятся на хороший заработок. Смотришь, дело-то, и раскрутится, побежит ходко, что плот по большой воде».

Дело оставалось за малым – получить назад шитики от заводских властей. Их забрали в конце зимы. В дом пришли комиссары и потребовали отдать отцовские баржи для нужд завода. От неожиданности он тогда стушевался и долго соображал: как можно отдать собственные лодки задаром? С чего вдруг? Шитики, с которыми связана вся семейная жизнь, и которые являются одним из источников денежного дохода? Как бы поступил батя, окажись он на его месте, что бы ответил нежданным комиссарам? Наверняка не согласился бы, как не согласился на постой колчаковцев в их доме в 1918 году.

Александр словно бы услышал в тот момент подсказку отца и ответил отказом, чем вызвал недовольство представителей власти.

Один из них, щуплый, небольшого роста мужичок с серым, как свежая древесная зола, лицом и оттопыренными ушами, видимо, главный, раздражённо протараторил:

– Не отдашь добровольно – проведём экспроприацию, как у несознательного антибольшевистского элемента. Есть у нас такое право искоренять буржуйские замашки, – лопоухий комиссар плотно сжал бескровные губы и заглотал их внутрь. Куцая бородёнка у него тотчас подпрыгнула вверх и остановилась, нацелившись острым клинышком, как дуло револьвера, в грудь Александра. – А пока что я предлагаю тебе добровольно отдать шитики под расписку советской власти.

Александр впервые слышал слово «экспроприация», и не знал, что оно означает, однако, из солидности, уточнять не стал. До него дошёл смысл сказанного. Стало понятно: если продолжать артачиться – можно лишиться двух шитиков навсегда.

– А док'умент с печатью дадите? – с солидностью спросил он.

– Какой док'умент? – с ухмылкой поинтересовался «экспроприатор», быстро сообразив, что дело сделано. Нужные для завода лодки, как желанных синицы, уже находятся в его руках. Без шума и драки.

– Как – какой? – насторожился Александр, отыскивая в памяти название документа. Он припомнил, что видел однажды у отца такую бумагу с печатью. Название всплыло тотчас.

– Док'умент… аренды, вот!

– Да, да, документ на аренду, конечно, – расплылся в ехидной улыбке комиссар. – Как же без документа? Ираклий, дай чистый лист бумаги и карандаш, – обратился он к молчащему всё это время коренастому горбоносому мужику лет тридцати пяти. Мужик этот, с густой чёрной бородой во всё лицо и с такими же чёрными глазищами навыкате, был похож на жителя южных гор, и сопровождал комиссара, по всей видимости, с целью запугивания и физической защиты, если таковая вдруг понадобится.

На бородатом мужике была новая шинель очень большого размера, на голове по самые брови нахлобучена будёновка с поблекшей звездой, на плече болталась на ремне тощая потёртая сумка. Оружия при нём не было. Наган висел на поясе вислоухого.

Ираклий извлёк из сумки лист серой бумаги отвратительного качества, услужливо положил на стол. Потом рука его опустилась в карман шинели, в ней появился огрызок карандаша.

– Вот, – сказал он, протягивая карандаш, и снова умолк.

Комиссар присел за стол, принялся старательно выводить слова в «документе», мусоля карандаш во рту после каждой буквы. Губы его беззвучно шевелились, он мысленно повторял рождённую фразу.

Наконец, после продолжительных мучений «док'умент» был составлен.

– Бери, читай, – с чувством облегчения проговорил представитель власти, указывая взглядом на свой труд. – Или грамоте не обучен? Зачитать?

Александр, не проговорив ни слова в ответ, взял в руки исписанный листок, принялся читать.

В деревне он окончил четыре класса церковно-приходской школы, поэтому чтение и письмо для него не составляло особой трудности. Он был одним из немногих, к кому обращались жители деревни за помощью по причине сплошной неграмотности. Множество раз ему доводилось читать чужие письма, а потом и отвечать на них.

– Пошто в бумаге не указано, сколь долго продлится… аренда? –оправившись от первоначальной растерянности, сурово спросил Александр. – И где печать гербова?

От неожиданного вопроса комиссар опешил, заморгал, нижняя губа его нервно подёрнулась.

– Ишь, чего захотел! Твои шитики пробудут в распоряжении советской власти ровно столько, сколько она посчитает нужным, – сдерживая подступившую злость, ответил он.

– Так не пойдёт, – твёрдо заявил Александр. – Укажите срок. Эти шитики кормят мою семью, и я должен знать, когда могу рядиться в подряд.

      Комиссар понимал, что его бумага ничего не стоит и составлена только для проформы. Он решил не спорить с настырным парнем. Взял и дописал: «Аренда дадена сроком на один год». Поставил дату и свою закорючку, которая тут же расплылась от слюны, скатившейся с кончика карандаша, и стала похожа на прибитую муху.

– Печати не имеется, – с ухмылкой добавил он. – Советской власти ты должен верить без печати. Она, парень, самая справедливая власть в мире! А почему, думаешь?

– Почему? – не удержался от вопроса Александр, заглядывая в глаза комиссару, будто загипнотизированный.

– Потому что советскую власть возглавляет партия большевиков. А она, брат, и революцию-то делала только в интересах рабочих и крестьян. Таких тружеников, как ты. – Комиссар взял со стола «документ» и передал Ираклию. Бородач молча положил исписанный листок бумаги в сумку. На немой взгляд Александра комиссар ответил коротко:

– Получишь, когда шитики будут в затоне завода.

На следующий день Александр самостоятельно отбуксировал лошадьми лодки вверх по течению к речному причалу завода, взамен получил «документ» о сдаче в аренду своего имущества.

Обратившись в воспоминания, Александр не сразу заметил, как вокруг всё обесцветилось, посерело, русло реки внизу стало быстро размываться и очень скоро потеряло очертания. На небе проклюнулись первые звезды и, словно торопясь, принялись передавать на землю таинственные световые сигналы. Воздух у реки увлажнился, потяжелел, и пополз от нее в посёлок, пронизывая холодом.

Александр поёжился и зевнул. Пора было отправляться на ночлег. Он взглянул напоследок вниз, но ничего, кроме сплошного чёрного покрывала, уже не увидел. Повернулся и пошёл к крайней избе, которая с этого часа стала его пристанищем.

«Вот и весна пришла, – подумал он радостно. – Ещё немного, и проснётся тайга, заговорит по-весеннему. Начнёт пробуждаться всё вокруг: кустарники, луга, птицы, зверушки. Очнётся тайга, вспухнут почки на деревьях, пробьются сквозь прошлогоднюю траву цветы на лугах. Зачирикают весело птицы, начнут вить гнёзда, заговорят звери на своём языке, самцы станут обхаживать самок. Зашумит тайга, источая вокруг неповторимые запахи, а затем смешает их в единый букет ароматов – пряный запах тайги».

… Воспоминания плавно перешли в фазу сновидений. Александр отчётливо увидел Шайтан-скалу, усеянную первыми подснежниками. На его лице блуждала умиротворённая улыбка…

      Глава 2

Александр проснулся первым. В шалаше было темно, но по каким-то неуловимым признакам уже ощущалось зарождение нового дня. Он отставил в сторону травяной ставень, и в шалаш просочилась робкая серость разгорающегося рассвета. В открывшийся проём сразу хлынула струя свежести, образовавшейся за ночь. Это был не просто охлаждённый воздух, а насыщенный спай речных и таёжных запахов, который приятно щекотал ноздри и пьянил голову.

– Подъём, рядовой Надеждин, – негромко скомандовал Александр и несколько раз подёргал друга за ногу. – Залежались мы с тобой, пора отправляться в путь.

– Что, уже? – пробормотал Григорий сонным голосом. Протерев глаза, недовольно пробубнил: – Темно же ещё, Сано, дороги не видать пока, можно и ноги переломать.

– Вставай, вставай! Пока кипятим чай, пока завтракаем, тут и солнце выкатится. Чую, день сегодня уродится жарким. Лучше в полдень где-нибудь покемарим.

– Изверг ты, Сано. Сам не спишь толком, и другим не даёшь, – продолжая бурчать, Григорий выполз наружу. – Бр-р, холодина-то какая!

– Идём умываться! – властно распорядился Кацапов и направился к дымящейся реке. – Сонная дурь быстровыветрится!

Надеждин без слов покорно поплёлся за другом.

Через полчаса, залив костерок водой, беглецы отправились в путь.

Хмурый и неприветливый с утра лес, обласканный первыми лучами солнца, пробуждался, оживал. Воздух заполнялся птичьим щебетанием, пиликаньем и радостным свистом. Густой молочный туман над рекой в срочном порядке отцепился от берегов и быстро испарился. Водная гладь оголилась, засверкала, заискрилась, а течение реки словно ускорилось после ночной передышки. И даже надоедливая комариная братия частично убралась в потаённые уголки прибрежных кустов.

Около часа беглые старатели продвигались по берегу Алдана, затем свернули в тайгу. Перед посёлком Чагда, который был расположен на противоположном берегу, Алдан поворачивал вправо, а потом резко уходил на север. Чтобы сократить путь, Александр решил срезать этот уступ, переправившись через небольшую речушку, впадающую в Алдан с левой стороны, немного ближе Учура.

Речка была неглубокой, и друзья, раздевшись по пояс, преодолели её. Вода была слишком холодной, ноги стали ледяными, пальцы окоченели и потеряли чувствительность. Пришлось разжечь костёр, чтобы возвратить жизнь конечностям.

Растерев тело до красноты, отогревшись у огня и выпив котелок кипятка на двоих, они продолжили путь. К устью Учура, где Алдан вновь делает резкий поворот вправо, друзья вышли уже к вечеру.

Когда впереди заблестела водная гладь, Александр, идущий впереди, невольно ускорил шаг. Дошагав до реки, он остановился. Берег оказался скалистым и крутым, края обросли густым кустарником. Русло реки в этом месте круто уходило вправо.

Подошёл Надеждин, сбросил на землю вещмешок, радостно произнёс:

– Ну что, дочапали?

– Чапать нам с тобой, Гриня, ещё триста вёрст, – не разделяя радости друга, хмуро отозвался Кацапов. – Только в Усть-Мае можно пристроиться на какой-нибудь транспорт. А здесь лишь привал и ночёвка.

Он хотел ещё что-то сказать, но вдруг насторожился.

– Ты чего? – спросил Григорий, перейдя на шёпот.

– Я слышал голоса.

Надеждин замер, напрягая слух.

– Померещилось, – проговорил он спустя некоторое время.

– Нет, Гриня, не померещилось, – Кацапов о чём-то подумал, поводя глазами вокруг, затем начал спускаться по камням к реке. – Спрячься.

Надеждин исполнил распоряжение. Подхватив оба вещмешка, он затаился в прибрежных кустах.

Спустившись вниз, Александр с предельной осторожностью двинулся вдоль берега. Выглянув из-за скалистого уступа, увидел деревянную лодку. Он узнал её сразу. Это было его детище.

Прошлой весной начальник артели уговорил Кацапова изготовить ему новую лодку. Старая давно рассохлась и давала течь. Периодически её вытаскивали на берег и переворачивали вверх дном. Вылезшую из щелей старую конопать забивали деревянным клином обратно. Старателям это порядком надоело.

Через две недели новую плоскодонку спустили на воду.

Теперь вот она оказалась здесь. Нос лодки лежал днищем на галечном берегу, от него тянулась толстая верёвка к стволу уродливой ольхи, пробившейся среди камней. Берег в том месте был пологим и открытым, река просматривалась на большое расстояние в обе стороны.

Шалаш стоял на взгорке, в нескольких метрах от него дымился костёр. Вокруг костра сидели трое мужчин.

«Хорошее место выбрали, – подумал Кацапов. – Нам очень повезло. Если бы мы вышли к реке чуть левее – встреча была бы неизбежной. Они проморгали наше появление только благодаря уступу».

Александр поднялся на берег, тихо позвал:

– Гришка, ты где?

Из кустов тотчас появился Надеждин.

– Что высмотрел? – спросил он тревожным голосом, усмотрев на лице друга озабоченность.

– Плохи наши дела, – ответил Кацапов. – Клешня с братвой лагерь разбили. Их лодка неподалёку отсюда привязана.

– Ты их видел?

– Да. У костра сидят.

– Сколько человек?

– Видел троих. Клешни среди них не было. Наверно, в балагане дрыхнет.

– Интересно, чего они здесь застряли? Ждут кого?

– Пойди, спроси, – усмехнулся Кацапов. – Удивляет, почему шалаш стоит на видном месте?

– А кого им опасаться?

– Милиционеров, к примеру.

– Ха! Менты, Сано, прошли здесь несколько дней назад, возвращаться будут нескоро.

– Наверно, ты прав, Гриня. Клешня проследил, когда милиционеры миновали это место и расположился на отдых со спокойной душой.

– Как думаешь, почему они не пошли дальше? – с лица Надеждина не сходила тревога. Он уже знал ответ на свой вопрос, но хотел услышать его от друга.

– Нас поджидают, чего тут непонятного? – с полным спокойствием сказал Кацапов. – Другой дороги здесь просто нет. Справа – Алдан, слева – скалы. Только дурак полезет через хребет. А их шалаш, кстати, из-за деревьев и кустарника совсем не видно. Не заметили же мы его, пока я не спустился вниз?

– Ну, так оно, – согласился с доводами Григорий. – А, может, ждут они не нас вовсе, а кого-нибудь из своего окружения? Ведь с Клешнёй хороводились многие?

– Ага, сами, значит, спустились на лодке, а шестёрок отправили по тайге блуждать, – скривился в ухмылке Кацапов. – Нет, Гриня, Клешня остановился здесь для встречи с нами. Воры дятлов и крысятников не милуют, они их на ножи сажают. Клешня уверен, что рано или поздно мы с тобой уткнёмся в это горлышко. Сидит и ждёт нас, как ты ждал захода рыбешки в морду.

– Какие мы, к чёрту, дятлы? – возмутился Надеждин. – Мы с тобой ни на кого не стучали, ни одной фамилии не назвали. Я по рации сообщил лишь о факте ограбления. Только и всего.

– А для чего ты это сделал, скажи? Кто тебя об этом просил? Ты советовался со мной? Можно было и промолчать, как сделали другие. Ушёл бы в барак, отсиделся. Следователю сказал бы, что ничего не видел, ничего не слышал. И Шатун был бы жив, и Клешня бы ничего против нас не имел.

– Но ведь эти бандюки пуд золота похитили у государства! – высказал аргумент в свою защиту Григорий. – А то и два. И начальника прииска убили!

– А ты смог этому помешать? Ты отнял у них золото и вернул государству? Ты спас начальника прииска от гибели? Что такого героического ты совершил? – Кацапов сделал шаг вперёд, подошёл к Григорию вплотную. Вероятно, взгляд его в эту минуту был настолько угрожающим, что Надеждин в страхе отшатнулся.

– Сано, ты чего? Разве я виноват, что так всё произошло?

– Ага, испугался, бурятская кровь? Мозгами надо было раньше шевелить, когда рука тянулась к самородку. И страха бы сейчас не было передо мной. Зачем ты чужое золото с собой прихватил? Оно ведь тебе не принадлежит?

– Ты и об этом знаешь? – ужаснулся Надеждин.

– В мешке твоём случайно обнаружил, когда речку перешли. Решил не спрашивать до времени. Подумал, сам расколешься.

– Не хотел я тебе рассказывать, Сано, – быстро заговорил Григорий. – В суматохе как-то само самой получилось. Бес попутал, видать, когда я увидел этот слиток рядом с Шатуном. Когда Шатун упал, самородок вывалился у него из кармана. Ну и затуманился мой рассудок при виде такого богатства, совсем машинально умыкнул я его. Мужики сказывали, будто начальник этот самородок для себя оставил, не занёс в учетную ведомость. Если бы я его не подобрал – он всё равно бы не долежал до приезда следователя.

– Не долежал бы, это точно, – спокойно подтвердил Кацапов. – Хмурый там вертелся в это время, он бы и подобрал.

– Вот-вот, и свалил бы на нас всё одно. Шатуна-то мы завалили, значит, и золото забрали тоже мы, – обрадовавшись неожиданному повороту разговора, протараторил Надеждин. – Никто бы не поверил, что мы не при делах.

– Скажи, Гриня, если ты от природы баламут, то почему мне всегда приходится расхлёбывать твою кашу?

– Сано, прости меня, так уж вышло, – веки на раскосых глазах Надеждина виновато заморгали. – Хочешь, я отдам тебе этот самородок? В знак нашей дружбы?

– Мне чужого добра не надо, – сухо обрезал Кацапов. – Никогда в своей жизни я не зарился на него. Заруби себе впредь это на носу.

Оба замолчали на некоторое время. Надеждин испытывал страшный конфуз и думал, как загладить свою вину перед другом. Кацапов же размышлял о создавшейся ситуации, искал выход из неё.

– Ну, и что сейчас нам делать? – спросил он после затянувшейся паузы у Григория. – Решай, Сусанин.

– С сумерками надо уходить назад в тайгу, – неуверенно проговорил Надеждин. – Через хребет попытаться обойти это место.

Сказал и уставился на Кацапова, будто сдавал экзамен перед ним, ожидая оценки своего ответа.

– Ну, допустим, обойдём мы их, а дальше что? – кольнул глазами Александр друга и тут же рассудил: – Впереди ещё длинный путь. Мы с тобой пёхом идём, а Клешня с братвой на лодке передвигается. Настигнет одним махом. Задом придётся пятиться, чтобы следить за рекой постоянно. И потом. К якутам или эвенкам теперь уже не сунуться, а из жратвы у нас один твой тетерев. Ноги протянем через несколько дней. Не годится такой вариант.

– Предлагаешь возвратиться на прииск?

– Нет, Гриня. Теперь у нас только один путь – вперёд!

– Но… как? – удивился Григорий. – Не по воздуху же мы полетим?

– Правильно, по воздуху лететь – у нас с тобой нет ни крыльев, ни аэроплана, а вот лодка стоит совсем рядом. Я её смастерил, поэтому она по праву должна принадлежать мне. Ею мы и воспользуемся.

До сумерек беглецы отсиделись в кустах. По очереди они спускались к реке и наблюдали за лагерем Клешни. Однажды, когда стих ветерок, им удалось даже подслушать разговор грабителей. Речь шла о них обоих. Друзья достоверно убедились, на кого здесь была организована охота.

Когда стемнело основательно, Клешня с подельниками отправились в шалаш на ночлег. Кацапов, выждав для верности ещё с полчаса, скомандовал:

– Всё, Гриня, пора. Уснули наши уголовники.

Они спустились вниз и с предельной осторожностью направились к лодке. Александр не стал в темноте распутывать крепкий узел, а перерезал верёвку ножом. Смотав её на локте, уложил в нос. Побросав свои мешки в лодку, они, чтобы избежать скрежета днища о прибрежный камень, приподняли нос и на весу тихо спустили лодку на воду. Им и здесь повезло: на дне лодки лежали два шеста и весло.

Александр пробрался на корму, взял в руки весло. Григорий забрался в нос, оттолкнулся ногой от берега. Лодка бесшумно пошла на средину течения.

– Как мы поплывём, ни хрена же не видно, – с волнением в голосе проговорил Григорий. – Налетим в темноте на камень и перевернёмся.

– Ты лучше не каркай, а смотри вперёд, ворон бурятский, – выругался Александр. – Теперь наша жизнь в твоих руках, ты вперёдсмотрящий.

К счастью, течение реки в этих местах было спокойным и ровным. Постепенно глаза привыкли к темноте, различали даже очертания берегов.

Так продолжалось около часа, пока чернота ночи не опутала окончательно всё вокруг. Впереди послышался шум переката.

– Сано, срочно причаливай к берегу, – взмолился Надеждин. – Иначе капец нам, на дно пойдём! Впереди никакой видимости!

– Не дергайся ты, чёрт баламутный, и не раскачивай лодку, а то и в самом деле перевернёмся! – рыкнул на друга Александр.

Вскоре нос лодки уткнулся в берег.

– Вылезай, приехали, – промолвил Кацапов. – Тащи лодку на берег.

Надеждин проворно перемахнул через борт, вцепился двумя руками за основание верёвки, потянул за неё из всех сил.

– Верёвку не порвал? – съехидничал Александр, ступив на берег и помогая Надеждину вытащить лодку как можно дальше на сушу.

– Да пошёл ты…

– Конечно пойду, Гриня. И ты пойдёшь следом за мной. Не у воды же нам ночевать.

Кацапов принялся наощупь что-то шарить на земле. Вскоре в руках у него появилась небольшая палка. Он извлёк из вещмешка кольца бересты, обмотал ими конец палки, затем поджёг и поднял над головой. Посмотрев по сторонам, выбрал направление.

– За мной, трусливый бурят! – раздался его бодрый голос.

Не огрызаясь и повинуясь, Надеждин пошагал за другом на расстоянии вытянутой руки. Минут через пять они облюбовали место для ночлега. Наломав большой ворох пихтовых веток, устроили походную постель, улеглись спать. Надеждин засопел спустя минуту, Александр намного позже.

Стояла ещё ночь, когда Кацапов проснулся. Небо на востоке пока не алело, но едва заметные серые блики уже проявлялись на горизонте. Да и звезды выделялись на небосклоне не так отчетливо и ярко, как несколько часов назад.

«Совсем скоро посветлеет, – подумал Александр и поднялся с хвойной перины. – Уходить надо немедля. Подстраховка сейчас не повредит».

Он походил вокруг, насобирал дров, разжёг костёр. Затем растолкал Надеждина.

– Вставай, Гриня. Некогда разлёживаться, – повелительно проговорил Александр. – В Улан-Удэ отсыпаться будешь.

К большому удивлению, Надеждин на сей раз не обронил ни слова и безропотно покинул мягкое ложе. Увидев, что котелок стоит у костра пустой, он взял его и в полном молчании поплёлся к реке.

Воду вскипятили прямо на углях, заварили малиновым листом. Александр вытащил из мешка берестяной туес с птицей, открыл крышку, поставил на землю.

– По маленькому кусочку, чтоб только кишки не простаивали без работы, – сказал он бесстрастным голосом. – Остальное доедим потом.

– Потом – это когда? – впервые подал голос Надеждин.

– Ближе к полудню, когда уплывём на значительное расстояние.

Григорий опять замолчал. Нанизав на нож оставшуюся половинку тетерева, он отщипнул от него небольшой кусочек, принялся жевать, тупо уставившись в огонь.

– Ты что хмурый? – не выдержал молчания Кацапов. – Жизни не рад?

– Почему же? Жизни я завсегда рад. Только на душе как-то тоскливо. Будто кто когтем скребёт изнутри.

– Что это вдруг?

Помявшись в нерешительности, Григорий признался:

– Сон дурной видел. Будто золото утопили мы с тобой, и без лодки остались.

– Суеверным стал?

– Не то, чтобы…, но уж слишком ясно всё увидел, до сих пор этот кошмар перед глазами стоит. Рано ты меня пробудил, Сано. Я, может быть, смог бы поднять золотишко-то со дна Алдана, коли поспал бы ещё чуток. Смотришь, сейчас и на душе было бы спокойно.

– Чудак ты, Гришка, – усмехнулся Александр. – Убиваешься по пустякам. Забудь этот дурацкий сон.

– А вдруг он вещий? Вдруг всё, что я увидел во сне, – сбудется? Ты же вот веришь своим предчувствиям? – Григорий посмотрел на друга задумчивым взглядом. – И у тебя они сбываются, сам говорил.

– Предчувствие, братуха, – это совсем другое дело. Это тревога от неизвестности, ожидание какой-то гадости.

– Но, если такое явление существует, то совсем необязательно, чтобы оно проявлялось у всех людей одинаково, – возразил Надеждин. – Ждать неизвестной гадости даже проще, чем испытывать мандраж от ужасного сна, зная, что он сбудется.

– Кончай ныть, Гришка. Всё, баста! Туши костер, иди к лодке. Пора отчаливать. Клешня пока близко от нас, и это меня настораживает. Чёрт его знает, что у него на уме.

– А что он может сейчас сделать? – принялся рассуждать Надеждин. – Ровным счётом ничего. Пёхом он нас не догонит, а другого варианта у него нет.

– Почему ты решил, что нет? А, вдруг часть его братии сплавляется на другой лодке? И были они совсем неподалёку?

– Где им быть? Мы бы их узрели, всяко.

– На другой берег уплыли, к примеру. Лодку в кустах спрятали, а сами в Чагду за продуктами отправились, там задержались. Да мало ли что?

– М-м, об этом я как-то не подумал, – растерянно пробубнил Григорий.

– Вот поэтому и надо рвать когти спозаранку. Пошли.

Беглецы стащили с берега лодку, загрузились в неё и тихонько отчалили.

Выйдя на струю реки, лодка была подхвачена быстрым течением и понеслась по перекату. Ловко орудуя веслом, Кацапов виртуозно лавировал между выступающими на поверхность большими камнями. Надеждин, никогда ранее не ходивший по реке, со страхом наблюдал, как их лодка увёртывалась от препятствия, проскакивая буквально в нескольких десятках сантиметров от громадных валунов.

– Вовремя мы вчера причалили к берегу! – глядя вперёд и не оборачиваясь, прокричал Надеждин. – А то бы несдобровать нам здесь!

– Я ведь не совсем спятил, чтобы ночью преодолевать перекат! – весело отозвался Александр, молниеносно перебрасывая весло слева направо. – Просто я ждал до того момента, когда ты в штаны наложишь!

– Издеваешься, да?

– Надо же как-то вырабатывать в тебе смелость! Вчера был самый подходящий момент! Правда, окончательной цели я пока не достиг, но думаю, чуток закалил твою волю.

– Гад же ты, Сано, всё-таки!

– Не больше, чем ты!

Почти десять часов друзья шли по Алдану без большой остановки. Лишь дважды они причаливали к берегу, чтобы сделать короткую передышку и доесть тетерева. Сколько ещё оставалось плыть до Кутаны, беглецы не знали.

Кацапов уже стал присматривать место для ночной стоянки, как вдруг совсем неожиданно впереди показалось стойбище.

– Радуйся, Гришка, – промолвил он, указывая веслом на юрту за поворотом. – Впереди твоё спасенье.

– Не похоже, чтобы это были оленеводы, – сказал Надеждин. – Никакого стада поблизости нет, да и юрта всего одна.

– Здесь не бывает оленеводов, – пояснил Александр. – Оленей выращивают на севере Якутии.

– Тогда, кто ж здесь обосновался?

– Вот это нам и предстоит сейчас выяснить, – Александр усиленно заработал веслом, направляя лодку к берегу.

Место для стоянки было выбрано удачно. Небольшая котловина соприкасалась с тайгой с одной стороны, а с другой неглубоким овражком с уклоном выходила на галечниковую косу. На галечнике, наполовину вытащенная из воды, без привязи покоилась лёгкая долблёная лодка.

Друзья вытащили свою лодку подальше на берег, направились к юрте. Рядом с ней горел костёр, перед ним на корточках сидел пожилой якут. Во рту дымилась трубка. Он что-то варил, помешивая в котелке. Ветерок донёс ароматный дух варёного мяса. Друзья переглянулись, втягивая расширившимися ноздрями пленительный запах, и сглотнули накатившуюся слюну.

– Здравствуйте, – поздоровался Кацапов первым и остановился в нескольких шагах от старика.

– Сдрастуй, – приветливо ответил якут, всматриваясь слезившимися от дыма узкими глазами в лицо Александра. Затем его взгляд перешёл на Григория. – Кто будите? Засем тайга гуляй?

– Старатели мы, отец, домой возвращаемся, – торопливо проговорил Надеждин, пытаясь заглянуть в котелок. В его горле несколько раз поднялся и опустился кадык.

– О! Старатель – хоросё! Золото мыть – деньга много быть! Богатый селовек быть, знасит, больсой дом имей, красивый девуська имей! – якут встал, протянул руку для приветствия и долго тряс ею при рукопожатии каждому из гостей.

– Моя Иван зовут, эвенк моя, охотник, – узкие глаза Ивана сощурились в улыбке и на миг исчезли совсем. – Зверя имай, мясо, мех имей.

– Ты один здесь? – спросил Кацапов, оглянувшись по сторонам.

– Три нас. Два – тайга, Иван – юрта охраняй, к'усать готовь, мех делай.

– У вас можно заночевать? Притомились мы, надо отдохнуть немного. Завтра дальше поплывём.

– Конесно, мозно, – глаза эвенка вновь пропали на смуглом скуластом лице. – Юрта пустой, три дня пустой. Охотник тайга гуляй, зверь имай. Вчера ушёл.

Эвенк направился в юрту, через минуту он появился с четырьмя алюминиевыми мисками в руках, поставил на чурбачок.

– Каса к'усать будем, с мясом. Узин будет.

Он снял с огня котелок, поставил на землю. Откуда-то из-за пазухи извлёк ложки, положил на чурбачок рядом с мисками.

В это время из юрты появился крепкий коренастый мужчина лет сорока. Широкое лицо с зелёными глазами и тонким носом украшала густая борода. На нём был толстый свитер тёмно-серого цвета, брюки заправлены в кирзовые сапоги. Он постоял некоторое время, пристально разглядывая неожиданных гостей, затем приблизился к костру, заулыбался. На лице играла улыбка, а глаза оставались колючими, недружелюбными.

– Добро пожаловать, гости дорогие, – произнёс мужчина приблатнённым тоном. – Устали? Проголодались в дороге?

– Есть немного, – ответил Григорий и вопросительно уставился на эвенка. Кацапов тоже посмотрел на старика. Тот перехватил взгляды гостей, поспешил пояснить появление мужчины.

– Геолог-товарись Юрка, – представил он мужчину. – Мало-мало отдыхай, потом опять тайга ходи. Тозе гость моя.

– Ага, геолог, – как-то странно усмехнулся мужчина. – Шёл по маршруту, наткнулся вот на Ивана. Подумал: а почему бы мне не отдохнуть пару дней, если представилась такая возможность? Не так ли? Такой длинный путь по тайге отмахал! Восстановлю силёнки, да двину дальше ископаемые искать.

Если бы Александр не был в геологических экспедициях и не знал работу геологов, он принял бы слова мужчины за чистую монету. Но сейчас он услышал сущую ерунду и невольно насторожился. Насторожился и Надеждин. Друзья обменялись взглядами и не подали вида, что не поверили мужчине.

– А вы, как я услышал, – старатели? – «геолог» беспардонно продолжал разглядывать гостей. – Домой возвращаетесь?

– По найму работали в артели, – с неохотой ответил Кацапов. – Срок закончился, домой вот возвращаемся.

– Давайте узин к'усать, – сказал Иван, перемешивая кашу в котелке. – Осень вкусна каса. Мяса вкусна.

Все тут же разобрали миски, по очереди нагребли из объёмного котелка душистой каши с мясом, с усердием заработали ложками.

– Много намыли? – поинтересовался Юрка как бы ненароком.

– Чёрт его знает, – пожал плечами Кацапов. – Начальник артели учёт вёл. Сколько намоем – всё ему отдавали. А он потом, когда уже сдавал государству, переводил деньги нам на счёт. Вот прибудем в Якутск и узнаем, сколько заработали. Думаю, нам хватит на первое время, всё-таки два сезона ишачили на прииске. Верно, Гриша?

Надеждин быстро закивал головой.

«Геолог» криво ухмыльнулся, не поверил.

– Не может быть, чтобы чуток не слямзили для себя. У вас же за спиной никто не стоял, когда вы песок черпали.

– Ну, с этим у нас строго было, – включился в разговор Надеждин. – Поймают кого – сразу с прииска выгоняют и всех заработков лишают автоматически. Такой порядок в артели. Никто рисковать не решался.

– Ну-ну, – скривился в ухмылке Юрка. – Так я вам и поверил.

– Ты спросил, я ответил. А веришь ты или нет – мне, по большому счёту, наплевать, – с появившейся злостью ответил Кацапов. – Точно так же наплевать мне и на то, какой из тебя геолог, и какие полезные ископаемые ты здесь ищешь.

На лице Юрки на секунду появился испуг, но тут же пропал. Он вынул из кармана помятую пачку папирос, достал из неё папироску, прикурил. Глубоко затянувшись, выпустил через нос две густые струи дыма, произнёс:

– Ты прав, не геолог я. От милиции скрываюсь. Покалечил по – пьяни бабу свою, в тайгу от мусоров подался. Хочу дождаться охотников через пару дней, попроситься, чтобы взяли они меня в долю. Ружьё у меня есть, охотиться умею. В посёлок возвращаться мне пока нельзя.

– Откуда ты? – спросил Александр.

– Из Усть-Миля.

– Ничего себе ты отмахал! Это ж сотни полторы отсюда будет, если не больше.

– Как в Усть-Миль-то занесло? Ты ведь не из местных, широкоглазый, – полюбопытствовал Григорий.

– Из-за бабы всё. Сам я из Владика, морячил на торговых судах. Долго холостой ходил. Потом встретил свою Ленку. Расписались. Жили нормально. Ленка врачом работала, я в загранку ходил. Потом меня на контрабанде взяли, восемь лет припаяли. Ленка ждать не стала, в Усть-Миль подалась. Должность ей дали высокую, зарплату хорошую положили. Уехала, сучка, в Якутию, и адреса не оставила. Не хотела, чтобы я её нашёл, – со злостью усмехнулся Юрий. И было в этой усмешке, в блеске кошачьих глаз что-то настолько хищное и зловещее, что Кацапов живо представил, какая встреча произошла у этого человека со своей женой.

– Откинулся я через шесть лет, на два года раньше звонка, – продолжил Юрий. – Приехал во Владик – ни жены, ни квартиры, дорога на флот закрыта. Стал искать бывшую, захотелось взглянуть ей в глаза.

– Ну и как, взглянул? – на этот раз усмехнулся Кацапов.

– Взглянул, – с тем же зловещим блеском в глазах сказал бывший моряк. – И на неё, и на нового хахеля. Так взглянул, что бошки обоим проломил.

– Да-а, наворотил ты дел, – произнёс Григорий хмуро и невесело. – Твоя Ленка следователю теперь такого наплетёт, что по второй судимости тебе навесят не меньше, чем по первой.

– Не-ет, на зону я больше не пойду! – с твёрдой убеждённостью заверил Юрий. – Хватит с меня и шести лет. Нахлебался лагерной баланды на всю оставшуюся жизнь.

Эвенка при разговоре не было. Он съел свою кашу, попил чаю и ушёл в маленькую юрту по каким-то своим делам. Она стояла со стороны тайги, приклеившись вплотную к большой, поэтому со стороны реки её не было видно.

Они просидели до позднего вечера. Юрий рассказал, как ходил в загранплавание, Григорий с Александром поведали ему о жизни в геологических экспедициях. Незримая полоса отчуждения, возникшая между ними и Юрием в первую минуту встречи, постепенно стёрлась, взаимоотношения стали дружескими. Взглянув на почерневшее небо, Юрий перевёл взгляд на осоловевшие лица друзей от сытного ужина и сказал:

– О-о, кореша, да вы, я вижу, уже спите наполовину. Всё, хорош травить баланду, пора на боковую. Успеем ещё поговорить по душам.

На лице морского волка мелькнула странная ухмылка, а в глазах вновь отразился враждебный блеск. Но ничего этого ни Кацапов, ни Надеждин не заметили. Юрий для них стал новым другом, и заподозрить его в злонамеренном поступке они просто не могли.

Эвенк лёг спать в маленькой юрте, предоставив просторное помещение гостям. Григорий и Александр по совету Юрия заняли место в глубине юрты, сам же он улёгся у входа. Укладываясь спать, друзья положили свои вещмешки под голову. Этот факт не обошёл внимания их нового друга. Юрий затушил фонарь, оскалившись улыбкой уже в темноте.

Кацапов и Надеждин первую ночь после многодневных скитаний спали крепко. Ни один из них не слышал, как их новый друг встал на рассвете и куда-то ушёл. Через полчаса он вернулся, распахнул вход в юрту и громко произнёс:

– Подъем, мужики! Жаль мне вас будить, но пришлось.

Друзья вяло разлепили веки и увидели странную картину. Юрий стоял у входа в юрту, в руках у него было ружьё.

– Мне нужно ваше золото, – сказал он, улыбаясь, и нацелил ружьё на лежащих.

– Какое золото? – моментально придя в себя, спросил Александр. – Ты шутишь? – Он попытался подняться на ноги, но его остановил окрик:

– Лежать, не дёргаться!

– Юра, ты чего? – испуганно выговорил Григорий. Голос его дрогнул на последнем слове. – Нет у нас никакого золота.

– Враньё! Если бы у вас его не было, вы бы не положили свои котомки под голову. Валялись бы они где-нибудь в другом месте. – Ствол ружья угрожающе заходил из стороны в сторону, останавливаясь, поочерёдно, то на одном, то на другом лице.

– Берите свои мешки и бросайте мне под ноги. Живо! И не вздумайте баловать! Убивать вас я не собираюсь. Но если дёрнитесь – пальну, не сомневайтесь. Кацапов и Надеждин уставились на дуло ружья. Они не могли поверить в происходящее и не торопились выполнять приказ Юрия.

– Вы что, не поняли? – спокойствие покидало бывшего моряка, он сделал шаг вперёд. – Кидайте своё золото, и мы мирно расстаёмся. Ну!?

Друзья поняли, что их вчерашний друг не шутит. Рука Кацапова потянулась к вещмешку.

– Может, оставишь половину? – надеясь на снисхождение, спросил он. – Нам ведь тоже надо на что-то жить.

– Вам хватит тех денег, которые вы заработали. А мне их нужно много, чтобы начать жизнь заново. К тому же, у вас нет канала, чтобы сбыть своё золотишко. Сделка через барыгу обернётся для вас или обманом, или смертью. Так что, не тяните кота за хвост, пока я мирно настроен.

Через минуту оба вещмешка лежали у ног грабителя. Не опуская ружья, он поднял их, забросил на плечо и медленно попятился к выходу.

– Не советую за мной гнаться, – бросил напоследок Юрий и быстро зашагал к берегу.

– Сано, это что за дела? – отойдя от шока, вскричал Григорий. – Где Иван? Он что, заодно с этим бандитом? Бегом к нему, у него же есть ружьё! Нужно пристрелить этого гада!

Друзья пулей выскочили из юрты, и через несколько секунд ворвались в ночлежку эвенка. Тот лежал на животе, руки и ноги его были связаны тонкой сыромятной лентой. Во рту торчал тряпичный кляп. Рядом валялось разобранное ружьё.

– Живой? – спросил Александр эвенка, повернув его на спину и выдернув изо рта кляп.

– Зивая моя, ага, – ответил Иван, поднимаясь на ноги. – Геолог-товарись Юрка руки-ноги вязал, угрозал убить.

Александр не слушал эвенка, он принялся собирать ружьё.

– Патроны есть? – прокричал он.

– Есть, есть, – пролепетал Иван. – Сисас моя даст патрон.

Кацапов собрал ружьё, вогнал патрон и побежал к реке. Григорий устремился за ним. Через минуту они были уже на берегу. Грабитель успел стащить лодку, выгреб на середину реки и находился примерно в ста метрах вниз по течению.

– Надо догнать его, Сано! – возбуждённым голосом крикнул Надеждин. – Уйдёт же эта сволочь!

Друзья побежали вдоль реки. Вскоре они были на расстоянии выстрела и остановились. Бежать на опережение было невозможно, поскольку равнинная часть берега закончилась, начиналась скалистая гряда. Карабкаться на неё было бессмысленно.

Кацапов вскинул ружьё, выстрелил. Юрий успел лечь на дно лодки, заряд дроби не задел его. Потом он высунулся из-за борта, сделал ответный выстрел. Он тоже не попал в преследователей.

Ружейный поединок закончился ничем. За время перезарядки ружья и четырёх выстрелов Александра быстрое течение унесло лодку далеко, и она стала недосягаемой.

– Тьфу! Ушёл-таки, гад! – с досадой сплюнул Кацапов. – Уплыло наше золото.

– Как же так, Сано? – простонал Григорий. – Горбатились, горбатились мы с тобой, столько выстрадали, и – всё коту под хвост…

– Ладно, не ной, – со злостью сказал Александр. – Живыми остались – и то хорошо. Зарплату у нас пока никто не отнял. Её нам переводили на счёт регулярно. Доберёмся до Якутска – получим всю сумму сразу. Не такие уж мы с тобой и бедные, Гриня.

– На зарплату мне дом не построить, Сано, – продолжал канючить Надеждин, понуро плетясь за Кацаповым. – И хохлушки не видать. И свадьбы не состоится. Всё пошло прахом…

– Да не вой ты, как баба у погорелого дома! – не выдержав, вскипел Кацапов. Он был взвинчен до предела, но не подавал вида, держал клокотавшее в нём отчаяние внутри себя. Нытьё Григория подлило масла в огонь.

– Дёрнись мы в юрте – и даже зарплата сейчас была бы уже не нужна! – добавил Александр рассерженно. – Её даже никто не смог бы получить! Прикопал бы нас с тобой Иван где-нибудь здесь и всё, Гриня! Неужели тебе это непонятно!?

Надеждин помолчал некоторое время, затем вновь запричитал:

– Ну ладно бы, самородок он забрал, это ещё куда ни шло. Он нам не принадлежал. Но ведь песочек-то мы собственноручно намыли! Горбатились без выходных, ночами! Обида берёт меня, Сано.

– Заткнись, или я тебя сейчас пристукну! Что ты оплакиваешь своё золото, как покойника? Ты ещё рехнись у меня на этой почве! Оставлю здесь на Алдане и ничуть не пожалею! Ты меня понял!?

– Да понял я, Сано, понял.

– Ну, вот и хорошо, коли понял. И чтобы я не слышал больше твоих страданий.

Они вернулись к юрте, их ожидал старик-эвенк.

– Убил геолога-товарися Юрку? Алдану отдал?

– Ушёл твой Юрка, – устало ответил Александр. – И лодку нашу увёл. Отдашь нам свою долблёнку?

– Нет. Лодка – нет. Лодка – здесь. Мясо дам, крупа дам, лодка не дам.

Эвенк поделился продуктами и подарил две деревянные ложки. Кроме того, он протянул им их собственные вещевые мешки. Они были брошены на берегу грабителем. Видимо, он, прежде чем запрыгнуть в лодку, не удержался и вытащил свою добычу. Мешки за ненадобностью отшвырнул в кусты, где их и подобрал эвенк.

Кацапов с Надеждиным поблагодарили Ивана и отправились в путь. Оставаться с эвенком было опасно.

      Глава 3

Александр Кацапов и Григорий Надеждин прохлаждались в Улан-Удэ уже больше двух недель. Их пристанищем стала комната в коммунальной квартире, которая досталась Григорию в наследство после смерти матери.

Они дошли до Усть-Маи, а потом на попутных машинах благополучно добрались до Якутска. Здесь друзья не стали задерживаться и отправились сразу в Улан-Удэ.

Болтаться бесцельно по городу им обоим вскоре надоело.

– Знаешь, – отпив несколько глотков пива из кружки, сказал Александр, – наверно пора устроиться нам на работу. Две недели пить водку и похмеляться по утрам пивом – это уже перебор. Так можно и с катушек съехать.

Григорий пожал плечами и неопределённо качнул головой. В последние дни у него и у самого проскакивала в голове такая мысль. Но Кацапов находился у него в гостях, и начинать первым подобный разговор на эту тему, как ему казалось, было бы неприлично.

– Ты – гость, тебе и принимать решение, – после непродолжительной паузы заявил Надеждин. – А вообще-то, я с тобой согласен полностью. Хватит валять дурака. Даже большие деньги имеют свойство когда-нибудь заканчиваться.

Друзья сидели за столиком в полупустой пивной неподалёку от Гришиного дома. Им нравилось проводить здесь время по утрам, когда городская жизнь только ещё пробуждалась. Они не готовили пищу дома, и ходили сюда завтракать. В отличие от грязных забегаловок, в этой пивной было чисто и уютно. На видном месте висело даже меню с небольшим набором блюд.

Каждое утро друзья заказывали глазунью и слабосолёного омуля. Такой вкусной рыбы Александр не пробовал ни разу в жизни. Миловидная женщина на раздаче быстро усвоила желание парней. Она нарезала омуля тонкими ломтиками заранее и укладывала на тарелку. Рядом ставила блюдце со сливочным маслом. Александр и Григорий приходили в одно и то же время, любимое кушанье было уже готово.

– По кружке пива, пожалуйста, – небрежно проговаривал Григорий, накладывал на тарелку стопкой кусочки чёрного хлеба, брал омуля, блюдце с маслом и шёл в конец маленького зала. Александр оставался ждать глазунью и самостоятельно накачивал через сифон пиво из деревянной бочки. Женщина ему доверяла.

– Тебе не надоели такие завтраки? – спросил Григорий, наблюдая, с каким удовольствием Александр намазывает маслом хлеб и укладывает на него кусочки омуля.

– Вот устроимся на работу – перейду на кашу. А пока омуль – лучшая закуска к пиву. У нас на Урале такой рыбёшки не водится.

– А, мне это однообразие порядком надоело, – сморщив нос, пробурчал Григорий. – Завтра перехожу на сладкое.

– И пиво пить не будешь?

– Если не заглатывать с вечера по поллитровке белого – на пиво утром не потянет.

– У нас этого не получится, – усмехнулся Кацапов.

– Это почему же?

– Потому что вечером в твоей норе скучно без водки. Невозможно сидеть вдвоём и до самой ночи пялиться друг на друга сухими глазами.

– Давай сходим на танцы. Зацепим там по крале, приведём к себе в берлогу. Дальше видно будет, как с ними поступить.

Александр настороженно посмотрел на друга, ожидая скрытого подвоха. Ни он, ни Григорий танцевать не умели, ни разу не бывали на танцевальной площадке, заводить знакомство с женщинами не пытались из-за излишней скромности.

– Что ты смотришь на меня, как боец Красной Армии на обнаруженную вошь? Пора менять свою жизнь. С чего-то же надо начинать?

– Ну, конечно, начинать надо с баб, – скривился в усмешке Александр и надолго приложился к кружке. Опорожнив её на треть, он смахнул пену с губ, добавил:

– Истинная правда в твоих словах, Гриня!

– Чего ты упрямишься? Любой нормальный мужик должен иметь женщину. Это есть правда жизни, и отрицать её не следует. Никто же тебя не заставляет жениться. Встречайся с бабой в своё удовольствие, мни ей грудные булки, целуй в засос, пока не надоест.

– А как быть с жилплощадью? – с подковыркой спросил Кацапов. – Составить график очерёдности? Через день спать на кухне?

Надеждин слегка растерялся. Но его замешательство долго не продлилось. Не успел Александр отхлебнуть пару глотков пива, как ответ для него был уже готов.

– Можно разделить комнату занавеской. А ещё лучше подыскать бабу с собственным жильём.

Кацапов, прищурившись, пристально посмотрел на друга, поинтересовался:

– Гриня, ты лучше признайся: я тебе мешаю строить личную жизнь? Утомил своим присутствием? Так и скажи, только честно. Я завтра же соберу манатки и отправлюсь восвояси. Здесь меня ничего не держит.

– Сано, ты что несёшь?! Как такая хрень могла взбрести в твою голову? – рассердился Григорий. – Ты засомневался в преданности друга?!

– Ну, ладно, ладно, успокойся, верю я тебе, – Александр взял друга за локоть, – только давай условимся: сначала устроимся на работу, а уж потом возьмёмся за баб. Идёт?

– Идёт. Только вот хорошую работу надо ещё поискать. Не в землекопы же идти?

Друзья допили по кружке пива, Александр направился к бочке, чтобы сделать повтор. В это время в пивную вошёл мужчина. Постояв пару секунд на входе для изучения обстановки, он уверенным шагом двинулся к раздаче.

– Здравствуйте, – с любезностью обратился мужчина к официантке. – Могу я у вас чем-нибудь перекусить?

Женщина смерила посетителя изучающим взглядом, словно определяла сквозь одежду толщину его кошелька, и только потом, расплывшись в приветливой улыбке, пропела в ответ:

– Вы можете не только перекусить, но и отлично за-ку-сить.

Официантка служила в торговле не первый год и научилась безошибочно различать клиентов. Ей было достаточно одного взгляда, чтобы понять, чего хочет посетитель.

Кацапов невольно скосил глаза в сторону мужчины.

– Какая вы догадливая! Я действительно сильно проголодался, – мужчина бесцеремонно впился глазами в пышный бюст официантки. – Позвольте поинтересоваться вашим именем?

Женщина зарделась, но с готовностью ответила:

– Валентина.

– Так вот, Валечка, нельзя ли приготовить для меня то, чего нет в вашем меню?

– Чего нет в нашем меню – есть в соседнем ресторане, – явно съязвив, но вполне вежливо проворковала официантка.

– К сожалению, ресторан открывается поздно, а мне хотелось бы отведать кусок хорошего мяса прямо сейчас. Вчера дела не позволили мне поужинать, а сегодня я вынужден забыть и про обед. Уже через пару часов я покину ваш гостеприимный город, – посетитель обнажил в улыбке золотой зуб.

Негромкий, глуховатый голос с оттенком некоторой тайны прозвучал, видимо, достаточно убедительно, потому что официантка колебалась всего лишь какое-то мгновенье. Затем она, сверкнув загоревшимися глазами, кокетничая, с томным вздохом промолвила:

– Персональный заказ до-орого вам обойдётся.

– О, Валечка, вы – прелесть! Готов расплатиться за свой заказ по расценкам ресторана высшей категории, с солидными чаевыми! – мужчина громко рассмеялся. – И кроме этого, обещаю вам, что в следующий приезд я обязательно отправлюсь в ресторан, но только вместе с вами!

– Ловлю вас на слове… – женщина примолкла на секунду, – незнакомец.

– Ой, простите, забыл представиться: Геннадий Петрович Сладков.

– Вам придётся подождать, Геннадий Петрович. Ваше мясо будет готово через сорок минут.

– Я умею быть терпеливым и ждать своего часа, – недвусмысленно ответил Сладков, заглянув в увлажнившиеся глаза Валентины. – Отведаю пока пивка.

Геннадий Петрович направился к бочке. Кацапов уже наполнил свои кружки и сидел за столом с другом.

– Интересный хлюст, – заметил он, кивком головы указав на Сладкова. – Ужом вьётся вокруг нашей Вальки, умасливает ей мозги.

– Молодец, мужик. Талантливо работает. Учись, Сано, как надо заводить знакомство с женщинами. Пять минут – и женщина растаяла.

– Бабский угодник, сразу видно, – с пренебрежением отозвался о посетителе Кацапов.

Между тем, Сладков с завидной проворностью справился с сифоном и двигался с двумя наполненными кружками в их сторону.

– Привет, мужики, – бодрым голосом произнёс он, остановившись в шаге от них. – Вы позволите составить вам компанию?

Друзья переглянулись в недоумении, удивляясь странному желанию мужчины. Рядом было два свободных столика, и вторжение в незнакомую компанию можно было расценить как наглость. Но добродушная улыбка и непринуждённый тон Сладкова подкупающе подействовали на друзей.

– Не привык, понимаете, пить в одиночестве, – улыбнувшись ещё шире, произнёс Геннадий Петрович. – Кружка пива, как мне кажется, всегда требует собеседника.

– Присаживайся, если скука одолевает, – с неохотой ответил Кацапов.

Мужчина поставил кружки на стол, выдвинул стул, грузно приземлился.

– Какая там скука? – поднося кружку ко рту, сказал Сладков. – Кручусь, как белка в колесе.

Он приложился к кружке, прикрыл глаза от приятного предвкушения, затем с жадностью отпил несколько глотков.

– Всё лето мотаюсь по округе. Выискиваю, вынюхиваю, выбиваю. Стройка набирает обороты, и меня раскручивают вместе с этим маховиком. Черт бы подрал эту стройку!

Любознательный Надеждин не удержался, спросил:

– Снабженец что ли?

– Он самый. Только раньше я был свободный работник, а сейчас попал в неразрушимую зависимость от НКВД. Слышали, наверно, о строительстве железной дороги в Монголию?

Кацапов и Надеждин отрицательно покачали головами.

– Откуда ж нам знать, если мы вернулись в город пару недель назад? – ответил вопросом за обоих Григорий. – Три года в тайге провели.

– Тогда поня-ятно, – протянул Сладков. – За ваше отсутствие в наши края заключённых понагнали. Видимо-невидимо, со всей страны. Создали Управление железнодорожных лагерей на Дальнем Востоке. Строительство дороги от Улан-Удэ до Наушек поручили Южному исправительно-трудовому лагерю № 202, к которому я сейчас прикомандирован. Главный строитель у нас капитан Шумель. Он и начальник лагеря, и начальник строительства в одном лице. Прав ему дали выше крыши. Мой бывший гражданский отдел теперь подчиняется непосредственно ему. Лютует этот Шумель, за горло берёт. Сам позеленел от этой стройки, и меня превратил в гончего пса. Десять кило потерял я на этой собачьей работе!

– Да, несладкая у тебя работа, – посочувствовал Григорий.

– Не то слово. Пожрать не всегда удаётся. Зимой, когда зеки грызли землю, мне было полегче. Первостепенной задачей снабжения были пила, кирка, лом да лопата. А летом началась укладка путей. Вот тут-то всё и началось! То шпал не хватает, то щебня недостаточно, то песок закончился. Вот и рыскаю по всей округе! До границы с Монголией Шумель должен дойти за два с половиной года. А это две с половиной сотни километров! По восемь с лишним километров путей в месяц! Если не выполнит приказ – его к стенке поставят. И меня рядом с ним! С НКВД шутки плохи.

Новый знакомый откинулся на стуле, тяжело вздохнул несколько раз. Стало понятно, почему он подсел за стол к скучающим от безделья парням. Ему хотелось выговориться кому-то, выплеснуть из себя скопившуюся на душе тяжесть, возвысить себя в глазах случайных собеседников. В управлении лагерей он сделать этого не мог. А тут, как в поезде, посидел, поговорил, облегчил душу, и был таков. И не страшно, что, возможно, разгласил государственную тайну. Эти два бездельникасовсем не похожи на представителей органов безопасности.

– Как только жена терпит тебя? – лениво полюбопытствовал Надеждин, вглядываясь в собеседника. Глядя на этого сорокалетнего мужчину, у него не было сомнений, что тот женат.

– Ха, жена! – скривился Сладков. – Нет у меня жены, и никогда не было. В походной жизни могут быть только походные жёны. – Он обернулся и посмотрел в направлении раздачи, где копошилась с мясом пышногрудая Валентина.

– Навострился ты покорять женщин, – с усмешкой произнёс Александр. – Секретом, что ли, каким владеешь?

– Да какой тут секрет, мужики? Сыпь бабе ласковые слова, не скромничай, дари ей всякую мелочь, не будь жмотом. А, главное, действуй напористо, иди напролом, как говорится. Женщины это ценят. Вот и все премудрости. Можно даже наобещать то, что не сможешь выполнить. Не страшно, оправдание всегда найдётся.

– Ловко у тебя получается, и очень просто, – улыбнулся Григорий.

– У вас что, проблемы с женским полом? – удивился Сладков. – Не можете никого охмурить, что ли?

– Нет, просто не пытались пока, водку ещё не всю выпили, – развязно сказал в оправдание Григорий.

– Вы, как я понимаю, нигде не работаете? – неожиданно прозвучал вопрос снабженца.

– Отдыхаем пока, наработались досыта. Три года пахали без выходных, – помедлив немного, сказал Александр и подумал: «Чего ради спрашивает?»

И, словно прочитав его мысли, Сладков обрадовано проговорил:

– Айда ко мне в отдел, а, мужики? – голубые глаза его сощурились и глядели на друзей выжидающе. – Дело говорю. Мне как раз нужны такие помощники, как вы.

– Геннадий Петрович, ваше мясо готово! – послышался громкий голос Валентины.

– Я сейчас, мужики, – Сладков поднялся из-за стола и заспешил к раздаче. На лице его опять появилась обольстительная улыбка.

– Вам с соусом или хренку положить для остроты? – с притворной любезностью спросила хозяйка пивной.

– Лучше с хренком, – также любезно ответил Геннадий Петрович. – Он, Валюша, по утверждению врачей, способствует появлению большого спектра мужских желаний.

– Кушайте на здоровье, – Валентина протянула тарелку с мясом, внимательно посмотрела на ухажёра и слегка порозовела.

– Ах, да! – спохватился тот и полез в карман за кошельком. – Вот вам за трапезу, а это чаевые, как обещал. – Дополнительная купюра легла рядом с начисленной суммой.

– И не забывайте про ресторан, – подмигнул Геннадий Петрович. – Всё остаётся в силе.

– Ну, ты даёшь! – восхитился Григорий, когда Сладков вернулся за стол. – Настоящий артист!

– Приходится быть артистом. Это неотъемлемая часть моей профессии. – В словах не отражалось ни гордости, ни любования собой. Да и произнесены они были довольно мрачным голосом. Скорее всего, это было признание безысходности в нелёгкой работе.

– Ну так что, мужики? Идёте работать ко мне? – вернулся к разговору Геннадий Петрович, ловко расправляясь с куском свинины на косточке при помощи ножа и вилки.

– Ты сначала расскажи, что за работу предлагаешь? – обкусывая косточку омуля, поинтересовался Александр. – Да какой расклад будет по окончанию месяца? А потом и решим, стоит ли впрягаться?

– Абсолютно правильный вопрос. Вот если бы вы сейчас согласились, не раздумывая – я бы вам отказал. А, знаете почему?

– Почему? – повторил вопрос Надеждин.

– Потому что мне в отдел нужны не простые исполнили, а помощники с мозгами. Работа предстоит непростая. Я уже говорил вам, что в лагере есть проблемы с поставкой шпал?

– Ну, говорил, – подтвердил Григорий.

– Шумель распорядился поставить свою лесопилку на трассе. Зеки за зиму умудрились половину штабеля спалить в кострах. Отогревали мёрзлый грунт, да и сами грелись без ума. И охрана грелась с ними заодно. Летом только и выяснилась пропажа. Попробуй сейчас, найди виновных? Зоной правят воры в законе. Они быстро подсунут виновного, который ещё зимой окочурился. И что толку от того, что отыщется виновный? Шпал от этого не прибавится.

– Ты хочешь предложить нам поставить эту пилораму? – Кацапов с улыбкой посмотрел на Сладкова.

– Нравятся мне догадливые люди, – рассмеялся Сладков. – Не только поставить, но и руководить работой на ней. Вести учёт. Вам приходилось иметь дело с валкой леса, распиловкой?

– Вон он у нас большой специалист по этому делу, – кивнул Григорий в сторону Кацапова. – Родился и вырос в тайге. Валил, пилил, колол – всему обучился.

– Очень хорошо, – обрадовался Сладков. – Только валить и пилить самому не потребуется – для этого сюда привезли много тысяч заключённых. Среди них есть нужные люди, но их недостаточно, да и не везде расставишь. Кое-где требуются и вольнонаёмные. Ну как, согласен? – Сладков обратился к Кацапову.

– Ты предлагаешь мне одному?

– Ну, да.

– А он? – Александр показал пальцем на Надеждина. – Мы друзья, привыкли быть вместе.

– И он будет работать, – заверил Геннадий Петрович. – Нормировщиком.

– Нормировщиком? – переспросил Кацапов. – Гриша, ты слышал? Тебе предлагается интеллигентная работа.

– А что? Дело знакомое, – деловито проговорил Надеждин. – Пришлось однажды и нормировщиком поработать. На деревообрабатывающей фабрике. Правда, давно это было, ещё до службы в армии.

– Ты, Гриша, не перестаёшь меня удивлять, – порадовался за друга Александр.

– Ну, вот и сговорились, – бесстрастно промолвил Сладков.

– Нет, не сговорились, – Кацапов отодвинул от себя пустую кружку, положил локти на стол. – Ты не сказал нам про зарплату.

– Не сказал, потому что сам не знаю. О размере зарплаты вам могут сказать только в отделе кадров лагеря. Но, поверьте мне, ваш заработок будет высоким.

– Ладно, уговорил, – развязным тоном сказал Александр. – Если меня что-то не устроит – я вольная птица, вспорхнуть могу в любой момент. Тайга большая, в ней всегда найдётся подходящее дерево, на котором можно свить гнездо.

– Это правда, – усмехнулся Сладков. – Это у лошади не спрашивают, когда ей набросить хомут, а человек и в силок, и в хомут суёт голову добровольно.

Он объяснил, как добраться до лагеря. Потом быстро расправился с мясом, вытер губы платком, взглянул на настенные часы-ходики.

– О, мужики, мне пора. Сегодня я должен предстать перед Шумелем. Как добраться до лагеря, я вам рассказал. Так что, жду послезавтра в четырнадцать ноль-ноль в конторе.

Сладков встал, пожал друзьям руки, направился к выходу. Проходя мимо Валентины, остановился на секунду, сцепил ладони перед собой и потряс ими несколько раз.

– Валечка, вы кудесница. Такого вкусного мяса я не пробовал никогда. Спасибо вам, и до встречи. – Он отправил в её сторону воздушный поцелуй и покинул пивную.

Очарованная посетителем официантка ещё долго смотрела на захлопнувшую дверь. Потом, встрепенувшись, принялась за свои дела.

– Ну и как тебе сказка на салазках? – спросил Кацапов друга, допивая пиво.

– Да, на словах-то, что на санях, а на деле, может быть, как на копыле, – ответил Григорий поговоркой.

– Вот-вот, – согласился Александр. – Но, чем чёрт не шутит? Вдруг нам и вправду повезло с этим мужиком? Надо съездить.

– О чём разговор, Сано? Съездим, обязательно.

Друзья встали, подошли к раздаче и расплатились с официанткой. Григорий попытался полюбезничать с ней, но соперничать со Сладковым у него не получилось. Валентина оказалась непробиваемой.

Глава 4

В начале октября погода резко испортилась. По ночам температура воздуха опускалась уже ниже нуля. Утренние заморозки сковывали землю, в лужах замерзала вода. Облака, насытившись на Байкале влагой, потяжелели и едва тащились по небу. Опустившись совсем низко, они выцеживали на землю мелкий противный дождь вперемежку со снегом и лениво уплывали за горизонт.

Иногда, совсем неожиданно, налетал холодный, пронизывающий до костей ветер. Он заворачивал в спираль промозглую воздушную массу и с силой швырял её в лица заключённых. Они увёртывались от сильных порывов, прикрывались на время мокрыми брезентовыми рукавицами, но потом вновь с обречённостью рабов вонзали свои кирки и ломы в чавкающее земляное месиво.

Охрана, облачённая в брезентовые плащи с капюшоном, с полным безразличием наблюдала за копошащимися в грязи арестантами. Людской муравейник, извиваясь чёрной лентой, уползал по прорубленной просеке далеко вперёд и терялся в лесном массиве.

Полтора месяца прошло с того дня, когда Александр Кацапов впервые появился в колонне № 23. Строительство железной дороги «Улан-Удэ – Наушки» было разбито на отдельные участки протяжённостью от четырёх до пяти километров, в зависимости от рельефа местности. На каждом из этих участков находился лагерный пункт во главе с начальником лагеря-колонны.

На участке территории, обнесённой двумя рядами колючей проволоки, стояли длинные бараки. Это была жилая зона для заключённых. В сотне метров от неё располагались жилые дома для лагерного персонала и строения хозяйственно-бытового назначения.

Дом, в котором поселили Кацапова и Надеждина, был старым и трухлявым. Его, вероятно, разобрали где-то по бревнышку в одном из посёлков и перевезли сюда в конце зимы. Сруб собирали на скорую руку, установив первый венец брёвен на четыре больших валуна. Через щели в полу гулял ветерок. Щели пришлось законопатить паклей.

Давая согласие на работу в строительной колонне, друзья и не предполагали, что их ждёт впереди. Сладков по какой-то причине не явился на встречу. Друзья, бесполезно прождав его у входа в контору около получаса, направились самостоятельно решать свой вопрос. В отделе кадров базового лагеря, где располагалось управление, собеседование продлилось не более пяти минут.

– Что умеете делать? – спросил начальник отдела, грузный седой мужчина в очках с массивным подбородком, едва друзья успели присесть на стулья в его тесном кабинете.

– Всё, что угодно, – простодушно ответил Александр и улыбнулся.

– А конкретнее? – лицо кадровика было непроницаемым. Он не удивился ответу посетителя, будто знал загодя, что перед ним стоит человек, владеющий, как минимум, несколькими десятками профессий.

– Приходилось валить лес, сплавляться по реке. Могу работать на пилораме, плотничать, строить дома, класть печи, слесарничать. Умею ухаживать за лошадьми.

– И подковать способен?

– Могу и подковать.

– Ну, что ж, мне всё понятно. Валить лес у нас есть кому, а вот мастеров в колоннах не хватает. Заключённые совсем распоясались. Оформлю мастером, – заявил неожиданно начальник отдела кадров. На его лице скользнуло что-то наподобие улыбки.

– Но я… никогда не работал мастером, – попытался возразить Александр, засомневавшись в своих способностях руководителя. – Да и образование у меня всего четыре класса.

– Мастерами не рождаются, ими становятся, – безапелляционно проговорил кадровик. – Познание начинается с нуля, опыт приходит со временем. В двадцать третьей колонне толковый и грамотный прораб, он быстро обучит тебя всем премудростям, не сомневайся.

Суровый начальник прошёлся взглядом по комплекции Кацапова, добавил:

– На трассе особых знаний не потребуется. Нужна внушительная внешность, чтобы заключенные боялись мастера и безропотно повиновались ему.

Озвученная сумма зарплаты подстегнула Александра к принятию окончательного решения. Он не стал возражать и незамедлительно написал заявление.

«Не справлюсь – сами попрут из мастеров, – мелькнула мысль в его голове. – А попробовать стоит».

А вот Григорию Надеждину не было предложено занять вакансию мастера, хотя в соседней колонне таковая имелась. Кадровик, по всей вероятности, собаку съел на своей работе и видел человека насквозь. Свободных мест нормировщика в двадцать третьей колонне не оказалось, а Грише не хотелось расставаться с другом. Он не собирался сдаваться без боя и пошёл на хитрость. Гриша, как бы скользь, обмолвился, что хорошо знаком со Сладковым, а тот советовал ему устроиться в службу снабжения.

После упоминания о Сладкове, начальник отдела кадров как-то странно взглянул на Надеждина, затем куда-то позвонил по внутреннему телефону. В результате Гриша пристроился в службу помощника начальника лагерного пункта по снабжению и быту. На него были возложены обязанности обеспечения заключённых продовольствием и спецодеждой.

Прораб действительно оказался грамотным специалистом. Он был старше Кацапова на десять лет. Как потом выяснилось, у него за плечами была хорошая школа, в том числе и строительство Беломорканала.

Внешне Борис Игнатьевич Бобров не походил на прораба и ничем не отличался от заключённых. Ходил в такой же телогрейке, в разбитых кирзовых сапогах, из карманов торчали брезентовые рукавицы. Он был мирным и добродушным человеком. Никто в колонне ни разу не слышал из его уст громких окриков, оскорблений или матерных слов. Ему чужды были властность, превосходство и высокомерие. Для организатора стройки, это, конечно же, являлось определённым минусом.

Грамотный прораб строил свою работу на доверии и личном примере, сновал по всему фронту работ, не брезгуя при необходимости брать в руки лом или лопату. Политические его уважали и исполняли всё, что он просил, ничуть не сомневаясь в правильности принятого решения. Воры, мошенники и бандиты пользовались мягким характером Боброва, нередко давили на него, добиваясь для себя послаблений.

Бобров искренно обрадовался появлению Александра Кацапова. Он внимательно выслушал нового мастера и ничуть не удивился отсутствию у того специального образования.

– Не беда, – успокоил он. – Через неделю войдёшь в курс дела, и всё пойдёт, как по маслу. Здесь больше половины мастеров не имеют специального образования, но это не мешает им трудиться. Геодезисты простреляли трассу, выполнили необходимую разметку. Теперь твоя главная задача – выполнение плана. Выемка грунта, заполнение траншеи щебнем. До укладки шпал и рельс пока далеко. Есть время, чтобы изучить технологию.

В этот же день Бобров провёл Александра по всему участку работ, познакомил с бригадирами из числа заключённых, рассказал о режиме труда, нормах выработки. На обратном пути подвёл Кацапова к большому штабелю сложенной древесины, сказал:

– Вот здесь я выбрал площадку для монтажа пилорамы. Знаком с такой штукой?

– Приходилось, – без хвастовства ответил Александр. – Сам пилил брус, доски. Бараки на Урале строил.

– Тогда мне просто повезло с тобой! – обрадовано произнёс Бобров. – Гора с плеч, как говорится!

И он принялся рассказывать, где следует установить оборудование, как расположить подъездные пути, куда складировать готовый пиломатериал.

– Завтра должны завести генератор и саму пилораму, займёшься выгрузкой. А послезавтра приступишь к монтажу. Людей я тебе дам.

– Под открытым небом? – удивился Кацапов.

– Навес будешь строить параллельно с монтажом. Нам срочно нужны свои пиломатериалы. В ближайшее время на трассу пригонят ещё около трёх тысяч заключённых, в нашу колонну тоже прибудет пополнение. Всех прибывших нужно куда-то расселить, обеспечить инструментом. Начальник лагеря принял решение строить дополнительный барак, существующие итак уже все переполнены.

– Снабжение не справляется?

– Оно-то справляется, завозит сколько положено. Только вот заключённые – ушлый народ. Особенно уголовники. Чтобы не работать – ломают инструмент, курочат тачки, жгут пиломатериалы вместо дров. Прошлой зимой сожгли большой штабель шпал под видом разогрева грунта. Бурятия – не сибирская тайга, лесной массив на пути трассы можно назвать большой удачей, чтобы восполнить недостающий объём шпал собственными силами.

– А как же охрана? – в недоумении спросил Александр. – Не препятствует безобразию, не гоняет?

– Охра-ана, – презрительно протянул Бобров. – Эти псы нам с тобой не подчиняются. Их задача – не допустить побега, а на всё остальное им наплевать. Зимой сами они всю смену не отходят от костров. Мёрзнут бедняги.

И начались трудовые будни Кацапова в должности мастера. До обеденного перерыва он мотался по трассе, выслушивал жалобы бригадиров, ругался и поучал, если требовалось, потом возвращался к возводимой пилораме.

Через месяц пилорама заработала. Визг циркулярной пилы был слышен далеко вокруг. Её установили прямо на земле, запитав кабелем от мощного генератора, который Сладков доставил из Улан-Удэ.

Руководил установкой оборудования пожилой заключённый по фамилии Самоделов. До ареста органами НКВД, этот человек работал начальником цеха на одном из московских заводов. Он был угрюм и неразговорчив, часто кашлял. Поблёклые серые глаза, казалось, были мертвы и никогда не оживали, даже тогда, когда происходил какой-нибудь забавный случай. Измождённое лицо было сплошь изрезано многочисленными морщинами. Ему было пятьдесят лет, но выглядел Самоделов на все семьдесят.

В помощниках у него находились ещё четверо заключённых, тоже из политических. Эта немногочисленная бригада была выделена Александру Кацапову, но руководство ею было чисто формальным. Илья Никифорович Самоделов знал своё дело, и любые приказы были для него излишними. Поставленную перед ним задачу он выполнял добросовестно и в понуканиях не нуждался.

После запуска пилорамы Кацапов оставил этого заключённого на вновь образованном рабочем месте. Он понимал, что работа под проливным дождём на трассе только усугубит болезнь Ильи Никифоровича. Его ослабленный организм просто не выдержит, и Самоделов вскорости отдаст богу душу, не проживёт в заключении и части длительного срока.

Под навесом пилорамы не было проливного осеннего дождя, не гулял под телогрейкой студёный ветер, и более того, здесь имелась печь-буржуйка, изготовленная из железной бочки. Такие условия можно было назвать послаблением режима.

– Спасибо, – тихо промолвил Илья Никифорович единственное слово и опять умолк наглухо, ушёл в себя.

Тёплое место на пилораме хотели оседлать уголовники, но Александр не пошёл у них на поводу. Он хорошо представлял себе, что будет, если на пилораме начнут верховодить блатные. Попасть к ним в зависимость у Кацапова не было никакого желания. Как только циркулярная пила распластала первый ствол дерева, к нему подошёл бригадир из числа заключённых по фамилии Ярошенко.

– Просьба есть к тебе, Александр Степанович, – сорокапятилетний зек смотрел на Кацапова испытующе, словно взвешивал про себя, стоит ли продолжать разговор.

– Говори, не съем, – небрежно бросил Александр.

– Сорока на хвосте донесла, будто ты бригаду набираешь на лесопилку

– Не соврала твоя сорока, есть такое дело, – не стал отрицать Кацапов. – Уж не пристроить ли кого предлагаешь?

– Худо одному человеку в траншее, – не отводя взгляда, вздохнул Ярошенко. – Боюсь, не выдержит он второй зимы. Ослаб совсем.

– Пилорама – не санаторий, сил не прибавляет, – усмехнулся Александр. – И я не доктор, лечить не обучен.

– И всё же, Александр Степанович, – в глазах Ярошенко появилась решительность, будто он собрался силой заставить мастера исполнить свою просьбу, если тот через секунду вдруг откажет, – прислушайтесь к моей просьбе, в ваших силах спасти жизнь человеку.

Александр не выдержал пронзительный взгляд заключённого, отвел глаза, недовольно спросил:

– Кто он тебе этот дистрофик, что ты так печёшься о нём? Сват? Брат?

– Не то, и не другое. Просто порядочный интеллигентный человек, преподавал детям в школе историю. Тяжелее карандаша и ручки в руках ничего не держал.

– А брёвна, по-твоему, он сможет таскать? – с ехидством спросил Кацапов. – Это ведь не ручкой по бумаге водить!

– Опил отгребать, горбыль относить он сможет, учёт будет вести, – не отступал Ярошенко. – Нужно немного времени на передышку, чтобы человек окреп. Через пару месяцев он и с брусом начнёт управляться.

– Как фамилия этого человека?

– Осокин Виктор Пантелеевич, осужден по статье 58 –10 УК. Судьба свела нас в Чусовском КПЗ, в небольшом городке на Урале. И вот уже год, как вместе.

– Где ты сказал? – вскинул брови Кацапов.

– В Чусовом, неподалёку от Перми, – пояснил Ярошенко, не подозревая, что от его пояснения вопрос с Осокиным решится положительно.

– Знакомый город, – глаза Александра сразу потеплели, в них загорелось любопытство. Встретить земляка за тысячи километров от родных мест, по которым он стал скучать, было для него приятной неожиданностью.

– Ты там бывал? – на лице Марка Ярошенко появилось удивление.

– Я там родился и вырос.

– Да-а, удивительная штука жизнь, – задумчиво произнёс заключённый. – А ещё удивительнее Божья воля. Захочет Господь – разъединит людей, захочет – вместе сведёт. И никому неведомо, когда и как это произойдёт, с какой целью он это делает.

– Ты, что, из староверов?

– Нет, обычный христианин, – ответил Марк. – Почему ты решил, что я из старообрядцев?

– В тех краях много их расселилось по тайге. Борода твоя наводит на такую мысль.

– Бороду я здесь уже отпустил, зимой лицо меньше страдает от мороза, – усмехнулся Ярошенко. – А со староверами мне довелось не только повстречаться, но и пожить по соседству. Про посёлок Шайтан не слышал случайно?

– Ещё бы! – воскликнул Александр. – Я там бараки строил по молодости. – Староста тамошний, из староверов, много моей кровушки тогда подпортил. То к одному прицепится, то к другому докопается. Вставлял палки в колёса, пока не выудил из меня деньжат.

– Жил я в твоих бараках, – улыбнулся Ярошенко. – На совесть построены, стены не продувало.

– Спасибо за оценку, – сухо поблагодарил Александр. – Давай перейдём к делу. Если уж ты сплавляешь на пилораму доходягу, то и двух крепких мужиков я тоже у тебя заберу. Не обессудь. Выберу сам, без подсказки. Всё, иди, работай, дневную норму никто не отменял.

Разговор этот состоялся две недели назад. На следующий день с утра он со стороны понаблюдал за работой бригады и выбрал людей на пилораму.

Осокин действительно не мог работать наравне с остальными заключёнными. Лом периодически выпадал у него из рук, колесо тачки увязало в земле, а заключённый, тужась до синевы на лице, подолгу раскачивал её взад и вперёд, не в силах сдвинуть с места. Но таких, как Осокин, было ещё несколько человек. Каторжный труд по десять часов в день с пешим переходом в лагерь делал своё дело, выматывал человека до крайности, превращая его в обречённого раба.

Жидкий постный суп и полмиски пшённой каши не восстанавливали затраченной энергии. Держались пока выносливые от природы люди. Но что произойдёт с ними зимой, когда земля превратится в камень, а кирка и лом будут отскакивать от неё, как мяч от пола? Этого сказать никто не брался.

Кацапов взглянул на небо, надеясь увидеть там хоть какой-нибудь просвет, но, сплюнув от досады, натянул на голову капюшон плаща, вышел из-под навеса и скорым шагом направился вдоль трассы.

На утренней планёрке Бобров попросил его побывать на замыкающем участке будущей магистрали и сделать некоторые замеры. Сейчас там заключённые валили лес. Это был самый сложный километр. Трасса упиралась в сопку, требовалась выработка скального грунта на глубину до двадцати метров со стороны горного массива. Прораб решил провести тщательное обследование, чтобы заранее избрать наиболее оптимальный метод разработки грунта.

Шагая по раскисшей земле, Кацапов, поглядывая на копошащихся в грязи заключённых, впервые размышлял об их судьбах. После разговора с Марком Ярошенко в его сознании что-то внезапно произошло, появилось если не сострадание, то некое сочувствие к этим несчастным людям. До этого он ходил будто с повязкой на глазах, а потом внезапно лишился её, и осужденные предстали перед ним в полной реальности.

Полтора месяца назад ему и в голову не приходило, что у каждого заключённого где-то далеко от этих мест остались дом, семья, работа. Его не интересовало их прошлое, безразличным было и будущее. Он, здоровый и сильный крестьянский парень, с детства привыкший к тяжёлому труду, не хотел верить, что кто-то из них не способен выполнить и половины нормы. Ему казалось, так поступают лишь симулянты и саботажники. Он не знал истинного положения заключённых и не был сторонником скидок на их здоровье, не брал в расчёт и непогоду. Дневная норма была незыблемой основой существования зеков в лагере.

Цель поставлена: железная дорога должна быть построена любой ценой и сдана в эксплуатацию в обозначенный срок. Его и приняли мастером для того, чтобы обеспечить выполнение напряжённого плана.       Для Александра все заключенные были на одно лицо. Они являлись преступниками. А преступников не нужно жалеть, поскольку они должны искупать вину каторжным трудом, как издревле велось на Руси.

Но и труд заключённых поначалу был для него полной абстракцией. Нормы выработки давались на бригаду в целом, поэтому определить со стороны степень индивидуальных мучений и страданий было невозможно. И только сблизившись с безликой человеческой массой, он вдруг обнаружил, в каком заблуждении находился всё это время. Оказалось, даже он, крепкий и выносливый мужчина, способен выполнить заданный объём работ только на пределе физических возможностей. А заключённые грызут эту неподатливую землю ежедневно. И месяц, и год при скудном пищевом рационе, без малейшей передышки.

Осокин, который появился на пилораме, по словам Марка Ярошенко, около года назад был весёлым энергичным колобком. Сейчас этот человек изменился до неузнаваемости: похудел, скрючился, покрылся не проходящими нарывами, на ладонях не успевали заживать кровоточащие мозоли.

Александр начал осознавать: перед ним не обезличенные рабы, а несчастные люди, у каждого из которых существует своя жизнь, своё отношение к ней. И каждый заключённый борется за эту жизнь по-своему.

«…порядочный интеллигентный человек, преподавал детям в школе историю… в ваших силах спасти человеку жизнь…, – вертелись, словно заклинание, в голове слова Марка Ярошенко.

«А ведь и я мог очутиться на их месте, – подумалось отчего-то Кацапову. – От тюрьмы и сумы не зарекаются. Как бы я повёл себя? Тоже бы превратился в слепую лошадь, которая часами ходит по кругу, пока её не возьмут за уздцы и не остановят? Или стал бы противиться безжалостной судьбе, цепляться за каждый миг своего пребывания на земле?»

Несколько километров отшагал Александр под изнурительно моросящим дождём. Брезентовый плащ быстро намок, огрубел и изрядно потяжелел. Крупные капли стекали по капюшону и, падая перед лицом, мелькали, как надоедливые мушки. Впереди показалась бригада лесорубов, послышался ухающий шум падающих на землю деревьев.

– Лошади, когда будут? – недовольно спросил подошедший бригадир, держа в руках топор. Лицо его было мокрым от дождя, от него исходил лёгкий парок. – Брёвен скопилось – пройти нельзя. Люди ноги себе скоро переломают. Стащить бы надо с трассы, в штабеля сложить.

Если бы эти слова Кацапов услышал пару недель назад, он бы прикрикнул на бригадира и моментально урезонил излишнюю прыть.

– Что, катать разучились, мать вашу?! – произнёс бы он властно, подражая прорабу соседнего участка. – Забыли, что бревно круглое? Для чего у вас ломы? Бросайте лаги и – вперёд!

И бригадир бы при этом не посмел возражать. Только в ответ, может, брызнул бы на него негодующий взгляд и пошёл исполнять приказание, шёпотом бурча для успокоения что-нибудь себе под нос.

Александр не возмутился, не выматерил привычного к окрикам заключённого. Неожиданно для себя удивительно спокойно, по-деловому ответил:

– Лошади сейчас заняты на перевозке леса из ближнего штабеля, обеспечивают работу пилорамы. А вы начинайте пилить брёвна по размеру шпал. Складируйте неподалёку. По первому снегу перевезём к пилораме на санях.

Кустистые седые брови бригадира взлетели вверх. Он был удивлён мирным ответом мастера.

– Понял, Александр Степанович. Сейчас распоряжусь, – пожилой бригадир кивнул головой и отправился обратно на делянку, обернувшись по пути несколько раз. Видимо, он не сразу поверил словам Кацапова, посчитав их издевательским подвохом, и, оглядываясь, ожидал отмены полученного распоряжения.

– Смотри под ноги, а то споткнёшься, – развеселился Александр. – И деревья валите аккуратно, правильно выбирайте направление, тогда возни на земле меньше будет! Делайте надпил, как я вас учил!

Александр облазил все скалы, выполнил промеры, как просил Бобров и отправился в обратный путь. Он старался идти по краю широкой траншеи, чтобы внимательно понаблюдать за работой заключённых.

Грязные, в мокрых телогрейках, с хмурыми измождёнными лицами, люди копошились на метровой глубине. Грунт на участке попался глинистым, глина прилипала к лопате, заключённые с яростью били ею о края тачки.

Внизу, посреди траншеи горел костёр. Когда началось ненастье, Кацапов разрешил разводить костры, чтобы люди могли немного отогреваться и просушить одежду.

Политические приближались к огню по очереди, в случае крайней необходимости, на десять-пятнадцать минут, не больше. Они чётко усвоили, что их ожидает при невыполнении дневной нормы.

Зато уголовники не отходили от костра подолгу. Это были не воры в законе, которым трудиться запрещали воровские правила, а всякая шпана и шестёрки. Политические старались с ними не связываться, хотя стычки между ними периодически происходили.

У костра на чурочках сидели трое – Грыжа, Хрипатый и Кашалот – уголовник с большой головой и крупными передними зубами. Этот двадцатичетырёхлетний рыжий увалень прибыл в лагерь весной и сразу прибился к Грыже, безошибочно определив в нём главаря криминальной группы.

Александр обратил внимание, что одежда на уголовниках не парила и давно просохла. Выходило, что они сидели у костра больше часа. Как раз то время, пока он ходил по заданию Боброва.

Кацапов остановился напротив, язвительно спросил:

– Не упрели ещё от жара? Может, за веничком сходить?

– Лучше сразу в баньку, гражданин начальник, – осклабился Грыжа, лениво приподнимаясь с чурочки. – Братва не откажется. Верно, Хрипатый?

– Кто ж откажется, в натуре? – подхватил Хрипатый и хохотнул, издавая отрывистые звуки, похожие на икоту. – Можем и гражданина начальника отблагодарить по заслугам.

Заключённые, которые поблизости загружали тачки, приостановили работу и стали наблюдать, что же произойдёт дальше. Обычно мастера в такой ситуации произносили гневную тираду из матерных слов и шли дальше. Сейчас же мастер, похоже, вовсе не собирался ретироваться. Все ждали развязки.

Кацапов понял: уйти побеждённым в словесной перепалке ему никак нельзя. Его авторитет рухнет сразу, и восстановить будет уже невозможно. Он вспомнил, каким способом поддерживал дисциплину на золотом прииске Клешня. На какую-то секунду перед взором даже промелькнуло его свирепое лицо в момент избиения провинившегося старателя.

– Если ты, гнида, думаешь, что тебе всё позволено, то ты глубоко заблуждаешься, – Александр презрительно усмехнулся и сплюнул слюну сквозь зубы так, как это делают урки. – Ты не вор, а обычный фраер, и будешь пахать у меня наравне со всеми! Понял, сука?

Последнее слово было особенно оскорбительным для уголовника. Суками на зоне называют заключённых, сотрудничающих с руководством лагеря, и Грыжа, конечно же, не мог смириться с таким незаслуженным оскорблением. Тем более, в присутствии его лагерных соратников.

– Пургу не гони, начальник! – взвинтился он незамедлительно. – Не царапай поганым языком, что попало!

– А ты не изображай из себя бурого, если титула не имеешь, – спокойно произнёс Кацапов и улыбнулся. – В бараке пробуй устанавливать свои порядки, если тебе позволят, а на трассе я хозяин. Будешь трудиться, как они, – Александр кивнул в сторону заключённых, – и даже лучше.

– Круто берёшь, начальник, – губы уголовника расползлись в злой усмешке. – Смотри, как бы чего не произошло, здесь всякое может случиться.

– Ты, паскуда, будешь мне ещё угрожать?

– Да что ты, гражданин начальник. Я просто проявляю о тебе заботу. Не вся же братва научилась правильно валить лес. Иногда дерево падает совсем не туда, куда бы хотелось. И штабеля плохо связывают, бревна, порой, раскатываются совсем неожиданно. Отскочить не успеешь.

Кацапов спустился в траншею, подошёл вплотную к Грыже и сходу, сильным ударом в челюсть, сбил уголовника с ног. Тот, раскинув руки, распластался в коричневой жиже.

– Моя благодарность за твою заботу, – сказал он с издёвкой.

– Это тебе не пройдёт, гражданин начальник, – зловещим тоном выговорил Грыжа, поднимаясь на ноги. – Считай, баню с веничком ты себе уже заказал. Осталось наметить день помывки.

Второй удар снизу вновь опрокинул Грыжу на землю.

– И так будет каждый раз, пока ты, сволочь, не научишься вежливо разговаривать с мастером, – повысив голос, пробасил Александр. На щеках у него несколько раз проявились и быстро исчезли желваки. – А сейчас выползай из грязи и приступай к работе. Понял?

Грыжа встал, потрогал рукой нижнюю челюсть, сплюнул кровавую слюну. В глазах у него, как у загнанного зверя, трепетали огни ярости. Он понимал, что ответить ударом у него не получится. Не потому, что за драку придётся отсидеть пару недель в ШИЗО, находиться в котором, несомненно, намного хуже, чем работать на трассе под проливным дождём с ветром. Просто Кацапов был намного сильнее его, выше ростом и, по всей вероятности, умел хорошо драться. Точного и чувствительного удара ему не нанести. Тогда мастер озвереет и затопчет его в луже. Грыжа стоял и молчал.

– Я не слышу ответа! – грозно сказал Кацапов.

– Понял я, гражданин начальник, – глухо прорычал уголовник.

– Вот так-то будет лучше. Если узнаю, что ты ослушался – пеняй на себя. Переведу на индивидуальную выработку. Будете втроём выдавать мне по пятнадцать кубов за смену. По пять кубов на брата. Всё. Взяли инструмент в руки и за работу. Живо!

Александр выбрался из траншеи и, не оглядываясь, пошагал дальше. Он был доволен своим поступком.

Прошло несколько дней. По словам Ярошенко, уголовники трудились на протяжении всей смены. Правда, без особого усердия, но у костра подолгу не засиживались.

– И, всё-таки, будь осторожнее, Александр Степанович, – предупредил бригадир. – Урки не простят тебе унижения. Мастер, который был до тебя, пытался их вразумить и заставить работать.

– И что? Не получилось?

– Испугался расправы и спешно уволился.

– Струсил, значит, – медленно проговорил Кацапов, глядя куда-то в сторону. – А кулаком в бандитскую морду он не пробовал тыкать?

– Что ты, куда ему! Филипп       Нестерович – человек маленького роста, хрупкий. Заключённые звали его по-разному. Блатные – Маломерком, а политические – Филиппком, – с теплотой отозвался Ярошенко о прежнем мастере.

– Понятно. Вот что я тебе скажу, бригадир. Эта кодла, что вошь тифозная, привыкла сосать кровь и заражать окружающих. Её нужно прижимать к ногтю и давить на месте. Одними словами тут не обойтись, даже если беспрерывно крыть их матом. Тут нужна грубая физическая сила, чтобы они жили в постоянном страхе, – горячо и убеждённо сказал Александр. – Волк не присмиреет, пока не окажется под рогатиной.

– Я с тобой полностью согласен, – одобрительно отозвался Марк. – Только поверь: не один из политических на такую меру не осмелится.

– Почему?

– Прошлой зимой попытались проучить урок…

– И что?

– Порезали они тех троих, что задали потасовку. Похоронили мужиков. Теперь все молчат.

– Молчат и безропотно пашут за блатных, так?

– Так, – Марк отвёл глаза в сторону. – Только твой метод не сработает, Александр Степанович.

– Это почему же?

– Дело ведь не в Грыже и Хрипатом. Я тоже не из робкого десятка, мог бы и в одиночку с ними справиться. Навалял бы им, как когда-то австриякам на фронте, и стали бы они трудиться у меня, как все остальные.

– В чём же причина, по-твоему?

– Блатных на трассе одна треть, и все они работать не хотят. Вы просто не видите этого. Они так же, как эти двое, сидят у костра и коротают смену. Летом даже в карты играли.

– Я хожу вдоль всего участка трассы и ничего подобного не заметил, – возразил Кацапов.

– Блатные не все лезут на рожон, как Грыжа и Хрипатый. Они выставляют дозорных. Следят за каждым шагом прораба и мастеров. И сейчас за нами наблюдают, я на сто процентов уверен в этом. Вернусь в траншею, начнут интересоваться, о чём это мы с тобой тут толковали.

– Понимаю, в одиночку всем блатным морды не перебьёшь.

– Просто не успеешь, Александр Степанович, – горестно усмехнулся Марк Ярошенко. – Расстанешься навсегда с этим миром.

– И что же, оставить всё, как есть? Пусть одни падают от изнеможения, а другие выживают за счёт их труда? – начал сердиться Кацапов. – Может, сходить мне к начальнику лагеря, да рассказать всё, как есть?

– Твой поход ничего не даст, – уверил Ярошенко. – Только усугубит отношение к тебе со стороны лагерного начальства. Оно сильно не любит заступников. Особенно тех, кто заступается за политических. Мы для них заключённые второго сорта, так сказать, враги советской власти. Нас считают чуждым элементом, а уголовников причисляют к разряду социально близких. Вот в чём вся закавыка.

– Ну и чёрт с вами! – рассердился в конец Александр. – Продолжайте гнить в траншее, раз вас всё устраивает!

– Постой, не кипятись, – не обижаясь на слова Кацапова, проговорил Марк. – Есть у меня одно предложение, – он замялся на несколько секунд, обдумывая свои слова, – только не знаю, насколько оно жизнеспособно.

– Ну?

– Тебе неизвестно, как выполнялись нормы зимой?

– О чём ты?

– Надеюсь, ты знаешь, что зимняя норма практически не отличается от летней выработки? – Марк внимательно посмотрел в глаза мастеру. – И выполнить на мёрзлом грунте её просто невозможно.

– Это спорный вопрос, – не согласился Кацапов. – Грунт предварительно разогревается разведением костров, Бобров мне говорил об этом.

– Прогреть землю на нужную глубину полностью не удаётся, приходится всё равно долбить часть мёрзлого грунта. Это отнимает много сил и времени.

– Слушай, что ты мне тут кружева плетёшь? Говори яснее! – не выдержал Александр, по-прежнему находясь в злости.

– Хорошо, поясню короче, – совершенно спокойно произнес бригадир. – Уголовники всю зиму гнали туфту.

– Чего? – глаза Кацапова округлились от удивления. Он не поверил заявлению Ярошенко. – Врёшь, и не сплёвываешь?

– Какой резон мне врать, если через месяц ты сам сможешь убедиться в справедливости моих слов. Завтра-послезавтра земля схватится, начнём отогревать.

– Ну и… дальше что?

– Блатные каждый день колышки назад переносили. Те, которые нормировщик забивает после замера дневной проходки. Они уверены, что никто не будет промерять всю трассу сызнова.

– С какой целью ты мне это сообщил?

– Уж не подумал ли ты, что я в стукачи к тебе записался? – сощурив глаза в злой усмешке, спросил Марк.

– А кто ты после этого?

– Это тебе судить. Сказал я для того, что заступиться за политических. Прошлую туфту, вероятно, никто проверять не будет, за лето мы ушли далеко вперёд. Но зимой всё повторится, и при обнаружении приписок пострадают политические. Уголовники, как всегда, отбрешутся. В ШИЗО за них пойдут доходяги и начнут там умирать, как мухи. Несправедливо будет, правда?

– Что предлагаешь?

– Поделить трассу между политическими и уголовниками. Пусть блатные сами отвечают за свой труд. Политические пайку отработают честно, я за них ручаюсь.

Кацапов надолго задумался. В предложении бригадира было рациональное зерно. Он прав: стоит только кому-то нашептать лагерному начальству об обмане при исчислении объёмов, как тут же начнутся зверские разборки. Начальник лагерного пункта точно взбесится.

Кацапов не понаслышке знал о его взрывном характере. Сейчас трудно даже предположить, кому что прилетит. Заключённые пострадают однозначно. Но и он вместе с прорабом и нормировщиком не останутся в стороне. За невыполнение плана, как минимум, лишат премии. Могут поступить и строже: осудить за саботаж, головотяпство или недогляд. НКВД придумает, как озаглавить обвинение.

Начальники лагерей не церемонятся и с вольнонаёмными, когда подворачивается удобный случай для наглядной порки. С целью проведения поучительного урока, так сказать. Для лагерных мастаков сфабриковать дело – что пирог состряпать, была бы начинка. Бобров рассказывал о таких случаях на строительстве Беломорканала. Интересно, он знает об изощрениях блатных?

– Ладно, бригадир, иди, работай, – хмуро сказал Кацапов. – Обеденный перерыв закончился. Подумаю я над твоим предложением. Но не уверен, что такой номер пройдёт. На зоне кроме «кума» есть ещё и пахан.

– Разве я не понимаю? – повёл плечами Ярошенко. – Как щука не остра, а не взять ей ерша с хвоста. Так сказал один мужик, когда в лагере обнаружили мёртвыми тех троих, что с блатными схватились.

– Но и я не глуп, как пуп, – нашёлся, что ответить Кацапов. – Сказал – подумаю, значит, подумаю.

Потом, собираясь уходить, сурово добавил:

– А, тех, кто осмелился мне угрожать, всё равно скручу в бараний рог. Сбегать от страха не собираюсь. Не родился ещё на свете тот человек, которого я бы испугался.

И они разошлись в разные стороны.

Политзаключённый Марк Ярошенко направился к опостылевшей и бесконечной траншее. Шёл, сгорбившись, тяжело волоча ноги.

Вольнонаёмный Александр Кацапов – высокий и крепкий, с гордо поднятой головой и уверенной поступью, легко и быстро зашагал в контору, чтобы обсудить свой план с прорабом Бобровым.

Глава 5

Шестые сутки пешая колонна красноармейцев в составе полка восемьдесят второй мотострелковой дивизии двигалась по монгольской степи в направлении реки Халхин-Гол. Переход был тяжёлым и изнурительным, майское солнце палило нещадно. Напрасно красноармейцы задирали головы к небу, надеясь увидеть на нём хотя бы одно маломальское облачко. Их надеждам не суждено было сбыться. Все шесть дней огромное пространство над горизонтом слепило глаза наблюдателей яркой синевой.

– Совсем не жалеет нас небесная канцелярия, – невесело произнёс Григорий Надеждин, вытирая пот со лба рукавом гимнастёрки. На рукаве проступило тёмное пятно, которое, как у фокусника, стало исчезать на глазах.

– Да-а, Гриня, не повезло тебе со счастьем, – усмехнулся Александр Кацапов. – Шестой день ни дождя, ни ненастья.

Он замолчал на некоторое время, затем, посмотрев по сторонам, с затаённой грустью продолжил:

– И вообще здесь ничего интересного нет. Голая пустыня. Как только монголы живут в таких условиях? То ли дело – тайга! И от ненастья укроет, и в голод накормит, и в жару напоит. А какой запах! Вкусный и ароматный. Втянешь в себя воздух – в ноздрях щекочет, голову кружит. В таёжном воздухе все лучшие запахи леса воедино спрессованы. Разнотравье, древесная смола, распаренный мох.

– Пряным называется, – сказал Надеждин.

– Что – пряным?

– Ну,запах этот. Острый, вкусный, ароматный. Всё, о чём ты сказал сейчас – заключено в одном слове.

– Умный ты, Гриша, – рассмеялся Александр. – Всё знаешь.

– Всё знать невозможно, – поучительно заметил Григорий, но, польщённый похвалой друга, не удержался, похвастался:

– Три очень толстых и умных книги одолел, в отличие от тебя, букваря.

– Учё-ёный, – насмешливо протянул Кацапов, облизнув пересохшие губы. – Что за книги-то, хоть, балабол?

– Большую энциклопедию, толковый словарь и «Капитал» Карла Маркса. Слышал о таких?

Кацапов не успел ответить. Позади них послышался нарастающий гул. Красноармейцы тут же обернулись и увидели на горизонте колонну приближающихся танков.

Лёгкие боевые машины БТ-7 неслись на всех парах, оставляя за собой большие клубы пыли. Очень быстро они настигли полк и, не останавливаясь, пронеслись мимо.

– Вот это техника! – восхищённо воскликнул Надеждин, когда пыль немного улеглась. – Броня наша крепка, и танки наши быстры! Подавят гусеницами всех самураев, пока мы тут тащимся!

– Переживаешь, что не успеешь пострелять во врага? – подковырнул друга Кацапов.

– Ничуть. Я, между прочим, не рвался в Монголию. Мне в отделе снабжения жилось неплохо.

Друзья умолкли, и длительное время шли, слушая лишь хруст песка под ногами солдатской колонны.

      …Их призвали в армию одновременно. За неделю перед майскими праздниками начальник отдела кадров лагеря вручил им повестки из военкомата. Причина вызова для обоих была неожиданной и неизвестной. Явиться – и всё, больше ни слова.

С попутным грузовиком они отправились в Улан-Удэ. Там, после прохождения медицинской комиссии, военком кратко сообщил, что их призывают на переподготовку на несколько месяцев в Забайкальский военный округ. Но слухом земля полнится. Сарафанное радио донесло, что их отправляют в Монголию, где после событий у озера Хасан в Приморском крае начались новые провокации со стороны японской армии.

Вернувшись в лагерный пункт, Кацапов показал повестку Боброву. Тот озабоченно поскрёб затылок, затем они вдвоём отправились к начальнику колонны.

– Твою мать! – выругался «кум», разглядывая повестку, и тут же его рука потянулась за папиросой. – Только втянулся, понимаешь ли, человек в работу – как нате вам! В армию надумали призвать. Других, что ли не нашлось? И это как раз в тот момент, когда полным ходом пошла укладка шпал и рельсов! Где мне взять замену сейчас?

Он долго ещё возмущался неизвестно на кого, через два-три слова вворачивая матерные выражения. Наконец, притушив в пепельнице вторую папиросу, которую прикуривал от первой, он немного остыл.

– Какие будут предложения? – спросил начальник лагпункта, обращаясь сразу к обоим.

– Александр Степанович предлагает поставить вместо себя бригадира, – несмело проговорил Бобров и перевёл взгляд на Кацапова, ища поддержки.

– Кто такой?

– Ярошенко Марк Сидорович, из политических.

Услышав слово «политический», «кум» скривился, словно во рту у него появился большой кусок лимона. В глазах офицера НКВД мелькнуло ярко выраженное отвращение. Он презирал всех заключённых, осужденных по статье 58-10 УК, хотя хорошо понимал, что именно эта категория зеков является главной рабочей силой. Послушной, безропотной и управляемой.

– А второй твой мастер, этот… Мясоедов, не потянет работу на всей трассе?

– Он у меня на головном участке, завершает взрывные работы, потом я перебрасываю его к путейцам, – тихо сказал Бобров.

– Да вы не сомневайтесь, Антон Лукич, – бодрым голосом вставил Кацапов. – Марк Ярошенко – подходящая кандидатура. Он мужик, что надо. Георгиевский кавалер, между прочим. В узде зеков держит, даже блатных. За всю зиму его бригада ни разу не сорвала план.

Последние слова Кацапова немного сгладили недовольство на лице «кума», он смягчился:

– Ладно, ставьте. Если что – уркачи его поправят.

Что он подразумевал под этими словами – понять было невозможно. То ли смотрящий на зоне вмешается, в случае чего, то ли братва самостоятельно разберётся в бараке с неугодным мастером из политических.

Так Марк Ярошенко возглавил работу на целом участке будущей железнодорожной ветки. Александр передал ему дела, на прощание пожал руку.

– Уезжай сегодня же, – шёпотом проговорил тот. – Вчера в бараке была воровская сходка, тебя приговорили. На трассе тебе лучше не появляться.

Спасибо, Марк, что предупредил, – тихо поблагодарил Александр. – Я догадывался, что Грыжа что-то затевает. Уж больно радостно бегали глазки у него в последнее время.

– Да хранит тебя Бог, – неожиданно произнёс Ярошенко и перекрестил Кацапов.

– Ты… чего? – возмутился Александр. – Брось эти поповские штучки!

– Не гневайся на меня, Александр Степанович, – услышал он в ответ. – Если бы ты уезжал к себе на родину, я не стал бы этого делать. Но сейчас совсем другой случай. Ты идешь на войну, тебе предстоит драться с японцами. С древних времён на Руси принято отправлять человека в бой с верой в Бога. Меня вот так же в 1914 году благословили перед отправкой на фронт, и, как видишь, благодаря божьей защите, я остался жив.

Кацапову, отчаянному безбожнику стало неловко перед самим собой и даже возмутительно оттого, что он позволяет проводить поповские обряды. Однако, усилием воли он сумел всё же сдержать себя и не вспылить.

– Предрассудки всё это, Марк Сидорович, – словно спохватившись, сердито пробубнил Александр и отвёл глаза в сторону. – Не верю я ни в заклинания, ни в божественную защиту, ни в чёрта, ни в дьявола. Я верю лишь в себя и рассчитываю только на свои силы.

– Что ж, ты волен жить, как считаешь правильным. Каждому человеку Бог дарует свободный выбор и мыслей, и поступков. Но и я, как человек верующий, имею право сделать то, что считаю необходимым. – Марк Ярошенко глядел на Кацапова спокойно и укоризненно, пытаясь поймать его глаза.

– Не буду я тебе ничего отвечать, – сказал Александр, завидев на себе взгляд бригадира, который, как ему показалось, осуждающе пронизывал насквозь. – Мы всё равно не поймём друг друга.

Они помолчали. Потом Ярошенко первым протянул на прощание руку, сказал по-дружески:

– Спасибо тебе, Степаныч, за икону. Она помогает мне преодолевать все трудности, с ней я чувствую себя увереннее.

…Шагая сейчас по монгольской степи, Кацапов вспомнил и события прошедшей зимы.

…Когда начались лютые зимние морозы, и земля промёрзла на метровую глубину, разработка грунта резко застопорилась. Заключённые, выбиваясь из последних сил, старались выполнить дневную норму. Их пищевой рацион напрямую зависел от выполненной нормы. При перевыполнении дневной нормы полагалась дополнительная миска жидкого супа и двойная порция пшённой каши. Нет нормы – паёк урезался пропорционально результату.

Уголовники принялись за старое. Половину дня они проводили у костров, грелись и бездельничали, объясняя это необходимостью размораживания земли. Такой привилегии им никто не давал, решение принималось единолично.

Конечно, за костром следить было необходимо. Нужно вовремя приносить свежие дрова, постоянно подживлять огонь, передвигать костёр на новое место. Но эта незатруднительная работа не шла ни в какое сравнение с той, которую выполняли политические. Лом и кирка не выматывали последние силы урок. И всё же, как не напрягались заключённые, выработка понижалась с каждым днём.

Люди слабели на глазах, превращаясь в дистрофиков. Нередко заключённые падали от изнеможения прямо в траншее. Их поднимали, отводили в специально обустроенное место у костра и укладывали на толстый слой лапника. Вечером несчастных под руки волокли в лагерь. Из барака они больше не возвращались. В январе появились первые трупы.

Кашалот по распоряжению Грыжи принялся каждый день передвигать колышек назад, который накануне устанавливал нормировщик после приёмки выполненных объёмов. Предыдущие маячки они заблаговременно выдёргивали и выбрасывали.

Кацапов быстро сообразил, в чём дело. Ещё в октябре, после разговора с Марком о существующей туфте, он сделал метку на границе последней выработки. Втайне от всех вывел краской дату на тыльной стороне бетонного репера. Этот репер оставили после себя геодезисты, когда нивелировали трассу.

Не раздумывая, Александр заставил нормировщика перемерить весь объём, начиная от тайной метки. О выявленных приписках докладывать прорабу не стал.

На следующий день он отвёл Грыжу в сторону. Резко развернув его лицом к себе, схватил за грудки и грозно сказал:

– Слушай сюда, гнида! О том, что ты переставляешь колышки, я пока никому не скажу. Но учти. С завтрашнего дня ты со своей кодлой начинаешь работать индивидуально. Уговор у нас с тобой был. А за базар, сам знаешь, надо отвечать. Не по-воровски это. Ваш дневной труд буду принимать лично. Харчей получите ровно столько, сколько заработаете. Усёк, фраер?

– А если – нет? – ухмыльнулся уголовник, обнажив полный рот железных зубов. – Пику в бок мне воткнёшь, да, начальник?

– Нет, зачем мне из-за тебя на зоне париться? Я из тебя лучше птичку сделаю, милок.

– Какую …птичку? – оторопел Грыжа.

– Какой ты недогадливый, – злорадно проговорил Кацапов. – Домашнюю, какую же ещё? Сокола из тебя сделать у меня не получится, а вот петушком кукарекать в бараке по утрам, я тебя, пожалуй, научу. Вот так. Надеюсь, уразумел, о чём я толкую?

– Ты чё, в натуре, начальник?! – шумно прорычал Грыжа. Его белесые ресницы часто заморгали, губы тряслись в бессильной злобе. – Меня в петушатник?! На понт берёшь?! Ты на кого лаять вздумал, шавка лагерная?

– Не нравится кукарекать у параши? – усмехнулся Александр. – Тогда вешайся. Умрёшь хотя бы героем в глазах братвы. Не узнают они правды, как ты ссучился в Самарском СИЗО. Выбирай.

– Не гони пургу, начальник, – глухо выдохнул Грыжа, не сводя изучающих глаз с Кацапова. – Воровской закон я не нарушал.

Александр разжал руки, оттолкнул от себя уголовника. Затем произнёс с полным безразличием, пожав плечами:

– Да мне-то что? Шепну смотрящему, что знаю, пусть паханы разбираются, шлют малявы куда надо. А что будет дальше с тобой – решит сходняк. Так я полагаю?

По бегающим глазам Грыжи Кацапов безошибочно определил, что попал если не в десятку, то, по крайней мере, и не в молоко. Запачканной оказалась уголовная репутация заключённого по кличке «Грыжа». Не зря он по капельке выуживал по нему информацию.

– Какую предъяву ты выложишь? Нет у тебя на меня ничего! – с надрывом прокричал зек. Однако в его голосе присутствовали едва уловимые нотки страха, Александр это почувствовал. Уголовник боялся разоблачения.

– Чего ты истеришь? Я же сказал тебе: толковища можно избежать, если с завтрашнего дня начать добросовестно трудиться. Иди и думай. – Александр развернулся и быстро пошёл прочь.

Он специально так поступил, чтобы не дать возможности опомниться блатному и зацепиться за какую-нибудь непродуманную мелочь. Правда, на всякий случай у него оставался в запасе ещё один придуманный козырь, но раскрывать все карты сразу Александр не стал. Если дело вдруг дойдёт до объяснения с авторитетом, он скажет, что, работая на прииске с блатными, случайно услышал от них угрозы в адрес какого-то Грыжи, который в Самарском СИЗО стучал на сокамерников. Пусть попробуют проверить. Клешня с братвой далеко от этих мест. А на сходке Грыжа сам расколется. Но до этого не дойдёт, Александр почему-то был уверен, что его провокация сработает. Трусоватый зек не станет отстаивать свою невиновность, а просто примет его предложение. Его рыльце в пушку, это было видно по глазам.

План Кацапова сработал. Грыжа и все приближённые к нему уголовники работали наравне с политическими. Бригадир Ярошенко не переставал удивляться столь резкой перемене.

– Как тебе удалось прижать блатных? – поинтересовался он у Кацапова спустя месяц.

– С божьей помощью, – ответил Александр, усмехнувшись.

Благодаря его вмешательству бригада получала повышенный паёк.

…Хрустел песок под ногами красноармейцев. Изнурённые полуденным зноем, они молчаливо отматывали километр за километром бескрайную монгольскую степь. Шагали, выбрасывая вперёд ноги машинально, уперев тупой взгляд в мелькавшие впереди пятки. Никто больше не помышлял вскидывать глаза в небо, боясь оступиться и упасть.

– Привал! – раздалась впереди долгожданная команда и, дублируемая командирами взводов, пронеслась эхом по всей колонне. Строй в считанные секунды нарушился, солдаты в изнеможении попадали на землю.

– Сколько ещё нам чапать? – лёжа на спине с закрытыми глазами, вяло спросил Григорий. – Хоть бы признались честно отцы-командиры, всё легче было бы солдату.

– А ты вспомни, Гриша, как мы с тобой в Якутии длину Алдана шагами мерили, – проговорил Кацапов. – Тебе сразу станет легче.

– Спасибо, Сано, прибавил сил.

– А что? Думаешь, там легче было? Триста вёрст отмотали мы с тобой тогда по бездорожью – это тебе не фунт изюма съесть. Причём, на пустой желудок.

– Может, и так. Не знаю. Но по мне лучше вообще не ходить пешком. Куда приятнее лежать на лужайке под солнцем, да где-нибудь у реки, – мечтательно высказался Надеждин, растягивая слова.

– Ага. Надёргать рыбки, сварить ухи, открыть бутылочку беленькой, – подначил Александр друга. – Мечта идиота!

– Тут ты, Сано, совершенно не прав. Идиот – это глупец, тупица от рождения. У него не может появиться в голове такая светлая мысль вследствие слабоумия. Такая мечта появляется только у одарённых и культурных людей, уставших от повседневной суеты.

Вдоль распластавшейся на земле колонны шёл полковой санитар. Через десять-пятнадцать метров он останавливался и спрашивал:

– Есть среди вас те, кто не может идти дальше?

– Не-ет, – хором отвечали красноармейцы, и санитар шагал дальше.

– Признавайтесь, у кого сопрели ягодицы? Есть такие люди в строю? Лучше уж сказать об этом прямо сейчас, на привале. Не стесняйтесь, помощь будет оказана.

– Наши задницы в полном порядке, доктор, – ответил какой-то весельчак один за всех. – Износу им не будет до самого Халхин-Гола.

Позади колонны двигалась санитарная машина, она подбирала красноармейцев, не способных передвигаться самостоятельно. За время пути от границы таких солдат набралось около десятка. Кто-то натёр кровяные мозоли, у кого-то появились страшные опрелости, кого-то поразил тепловой удар. Часть их них, спустя уже сутки, стыдясь положения, в котором они оказались, покидали машину и становились обратно в строй.

– Сано, – позвал друга Григорий, продолжая лежать на спине, уставившись в бездонную синеву неба. – Скажи, а ты испытываешь страх смерти?

– Что за дурные мысли лезут в твою голову?

– Вполне нормальные. Скоро мы дошагаем до Халхин-Гола, и нас отправят в бой. – Надеждин замялся на секунду. – Вот я и подумал: а смогу ли я стрелять в живого человека? Смогу ли в рукопашной схватке пропороть штыком японца?

– Не задумывался я как-то об этом, – сердито отозвался Александр. – И тебе не советую тянуть из себя жилы понапрасну.

– И всё-таки? – не унимался Григорий. – Не страшно будет бежать вперёд под пулями япошек, зная, что в любой момент одна из них может пробить твоё сердце? Фью – и закрылись глаза навечно.

– Тебе ведь пришлось однажды быть под прицелом, – усмехнулся Александр. – Не помню я, чтобы ты прятался от дроби бандита. С чего сейчас вдруг запаниковал?

– Скажешь тоже. На Алдане – совсем другое дело было. Там всего один человек в меня стрелял, и я видел, когда он в меня целился.

– А может, всё было иначе? Может, украденное золото придавало тебе смелость? – рассмеялся Кацапов. – Может, жаба душила, что оно уплывало от тебя? Поэтому ты и не задумывался о смерти?

– Я с тобой серьёзно, а ты? – обиделся Григорий.

– И я, Гриша, серьёзно. Не тяни из себя нитку, как мизгирь, а то запутаешься в собственной паутине! – поучительно обрезал Александр ненужные размышления друга.

– Подъём! – раздалась команда. – В колонну по четыре становись!

Красноармейцы стали нехотя подниматься, лениво группировались в колонны повзводно. Через несколько минут строй колыхнулся, сделав первые шаги к намеченной цели.

В конце седьмого дня полк прибыл к месту дислокации. Началось расквартирование по палаткам. На усталых лицах солдат появились радостные улыбки. Наконец-то можно будет поужинать по-человечески и поспать в нормальных условиях. О предстоящих боях никто из них не думал.

Глава 6

Японская армия под командованием генерал-лейтенанта Камацубара перешла границу Монголии на рассвете 28 мая 1939 года. Обладая численным преимуществом в два с половиной раза, ей удалось смять передовые рубежи советско-монгольских войск и прорваться к реке Халкин-Гол.

Полк войсковой части № 632, прибывший из Забайкалья неделю назад, был срочно переброшен через Халхин-Гол для поддержки намеченного контрнаступления. Командир дивизии Н.Ф.Фекленко поставил перед командиром полка задачу: обойти японцев с правого фланга, прижать к реке и занять оборону.

Уже через сутки красноармейцы заняли исходные позиции в полукилометре от передовой линии японцев и окопались. Контрнаступление планировалось начать сразу после кратковременной артподготовки. Танковая рота расположилась неподалёку от пехоты и ждала команду на движение.

– Кажется, началось, – с тревогой проговорил Надеждин, когда сзади послышались первые артиллерийские залпы. Он сидел на дне окопа, прислонившись спиной к осыпающейся стене.

– Что, Гриня, страшно? – усмехнулся Александр, выглянув из окопа.

– А тебе будто нет?

– И мне страшно. Главное, Гриня, не навалить нам в штаны раньше времени, а то в атаку идти будет трудновато! – прокричал он, и его голос смешался со звуками стрельбы начавших совместную работу уже всех артиллерийских установок.

На горизонте, где проходил край японской обороны, выросла стена разрывов. В клубах дыма и песка мелькали взлетавшие вверх обломки наскоро возведённых укреплений. Между взрывами метались человеческие фигурки. Некоторые из них поднимались взрывной волной в воздух и с разбросанными в стороны руками и ногами падали на землю. Потом всё перемешалось и превратилось в одну сплошную серо-чёрную завесу. Вокруг стоял невообразимый грохот.

Надеждин надавил рукой на каску, ему почему-то казалось, что после каждого взрыва его каска вздрагивает вместе с землёй и сползает с головы.

Кацапов устроился в углу и отрешённым взглядом смотрел на друга. Он был в каком-то непривычном возбуждении, но особого страха перед атакой не испытывал. В его голове загорался нездоровый азарт, будто ему предстояло с кем-то посоревноваться в сноровке и быстроте, и проиграть в этом необычном состязании ни в коем случае было нельзя. Александр испытывал даже некоторое нетерпение, очень хотелось, чтобы поскорее всё началось.

Артподготовка длилась менее получаса. Потом наступила полная тишина. Беззвучие продолжалась всего несколько минут. После короткой паузы заурчали позади танки и, изрыгнув клубки чёрного дыма, ринулись вперёд. Не успели красноармейцы прийти в себя, как раздался голос командира взвода:

– Приготовиться к атаке!

И тут же, через считанные секунды:

– В атаку! Цепью! За мной!

– Гриша, пошли! – крикнул Кацапов и первым поставил ногу на приступок окопа. Он выбрался из окопа и, выставив перед собой винтовку, как учили, пошёл за танком. Надеждин догнал его и зашагал в нескольких метрах справа от него.

Первые сотни метров цепь красноармейцев двигалась уверенно, не ощущая никакого сопротивления со стороны японцев. Танки двигались на малой скорости и стреляли по позиции противника на ходу.

Вскоре самураи пришли в себя и начали огрызаться. Пули засвистели совсем рядом. Ожили уцелевшие японские пушки. Два снаряда разорвались за спиной, один вздыбил землю перед танком. Краем глаза Александр уловил, как один из красноармейцев, словно споткнувшись, упал и не поднимался. Затем упал ещё один слева, за ним ещё. В это время командир взвода, обернувшись, надрывно прокричал:

– По противнику прицельной стрельбой, огонь!

Справа и слева захлопали выстрелы. Далеко впереди себя Александр увидел выскочившего из окопа японского солдата. Тот делал перебежку. Александр остановился, быстро прицелился и выстрелил. Японец продолжал бежать. Александр выстрелил ещё раз. Фигура самурая пошатнулась и исчезла из поля зрения.

«Неужели попал? – совсем безрадостно пронеслось в голове Александра. – Вот так просто: прицелился, нажал на курок, и нет человека. А может это не я? Никто же не распределял японских солдат между наступающими красноармейцами. Мог ведь, и другой красноармеец выстрелить в этого самурая?»

Мысль быстро оборвалась. Впереди, словно из-под земли, появилась группа японских солдат. Они бежали навстречу ему, что-то выкрикивая, и по-звериному скалились. Их крика не было слышно среди стоящего гула танков и беспорядочных выстрелов с обеих сторон.

– Гриня, ложись! – прохрипел Кацапов и не услышал своего голоса. Но Надеждин и сам сообразил, что нужно залечь. Он растянулся на песке и начал целиться в бегущих навстречу им самураев. Группу японских смельчаков с тыла поддерживал плотный пулемётный огонь. Фонтанчики песка и пыли живой змейкой вздымались то спереди, то чуть сбоку.

Цепь наступающих красноармейцев залегла, солдаты стреляли по японцам теперь уже прицельно. Через некоторое время кучным огнём и несколькими брошенными гранатами им удалось уничтожить выскочившую из окопов группу самураев.

– Вперёд, за мной! – прокричал командир взвода, поднявшись первым. Красноармейцы поднялись с земли и устремились за командиром.       Справа и слева один за другим громыхнуло два взрыва, выбросив из земли два косматых огненно-чёрных снопа. Осколки от разорвавшихся снарядов просвистели над головой Кацапова. Он инстинктивно поджал голову в плечи.

– Ура-а! – взлетел над степью многоголосый крик наступающих красноармейцев. В неистовстве они рвали голосовые связки, и скоро крик перешёл в яростный и невообразимый вой.

– А-а-а! – подхватил Кацапов. Он наметил впереди себя точку, где метались самураи, и бежал туда, испытывая приступ безудержной ярости. Александр не представлял себе, что будет делать с японскими солдатами, когда добежит. Будет ли стрелять в упор, бить прикладом или колоть штыком. Пока же он бежал вместе со всеми в каком-то неистовом порыве: орал, хрипел, рычал и ругался.

Два танка, достигнув окопов противника, кружась, попытались утюжить их гусеницами, но тут же были подожжены. Самураи выскочили буквально из-под гусениц и, отстреливаясь, попятились назад. Большая часть японских солдат побежала назад. Но в траншее остались несколько воинственных групп самураев, которые выбрали для себя смерть, прикрывая отход. Они повели шквальный огонь, заставив залечь цепь наступающих красноармейцев.

Выбить их удалось только после третьего броска. Оставив на поле боя более двух десятков убитых и много раненых, красноармейцы, наконец, ворвались в траншею. Началась рукопашная схватка. Сдаваться в плен самураи не собирались, и дрались до последнего. И только когда оставшиеся в живых младшие японские командиры поняли, что сопротивление бесполезно, они сделали себе харакири.

За сутки японская группировка не успела закрепиться на захваченной территории, поэтому вынуждена была отступить, чтобы не оказаться в окружении. Метрах в четырёхстах у нее находилась вторая линия обороны. Успешная, но жестокая атака по взятию первого рубежа японцев только разозлила наступавших. Командование полка приняло решение не ограничиваться достигнутой победой и отдало приказ на дальнейшее преследование противника. После небольшой передышки, подобрав убитых и раненых, красноармейцы вновь пошли в атаку.

К вечеру японская группировка, зажатая в тиски с двух сторон, понеся большие потери, оставила берег Халхин-Гола и в спешном порядке отошла в сторону границы.

Полк получил приказ вернуться на исходные позиции. Преследование противника продолжили основные силы дивизии и на исходе второго июня выдворили японскую армию в Маньчжоу-го за пределы границ Монголии.

Александр Кацапов и Григорий Надеждин остались живыми в этом бою. Когда стихли последние выстрелы, они, разгорячённые атакой, как и все остальные красноармейцы, некоторое время продолжали ходить по освобождённым позициям японцев, с брезгливо-насторожённым любопытством разглядывали трупы самураев и оставшиеся в траншее вещи.

Потом сгрудились небольшими группами, и уже полулёжа на земле, принялись вспоминать эпизоды смертельной схватки. Они курили, смеялись, хвастались друг перед другом своими действиями в рукопашном столкновении, рисуя храбрость и бесстрашие. Для всех из них это был первый настоящий бой, и когда весь этот ад остался позади, сознание захлестнули эмоции. Всё, что они рассказывали друг другу, порой не соответствовало действительности, и было простой выдумкой. Лишь хорошо обстрелянный солдат способен вспомнить детали рукопашной схватки, но никак не новичок. Большинство красноармейцев среди грохота взрывов, свиста пуль и осколков, бежали к позициям самураев в лихорадочном состоянии, не отдавая полного отчёта своим действиям. В траншее, при столкновении нос к носу с живым самураем, разум потерялся окончательно, сменившись на звериный инстинкт самосохранения.

Никто из них не хотел признаваться в слабости и частичных провалах памяти. Разве можно сознаться в том, с каким трудом каждый из них отдирал своё тело от земли, когда вокруг ухало, свистело, вздымалась земля, а голос командира доносился как бы издалека, казался неестественным и даже призрачным. Весь этот ужас остался уже в прошлом, смертельная опасность миновала, они собрались опять все вместе и обсуждают бой, как недавно просмотренное страшное кино.

Но не все были веселы. Некоторые красноармейцы сидели поодаль и не разделяли всеобщего ликования. Это были те, кто в бою потерял друзей или земляков, с которыми ещё утром они общались и жили общими воспоминаниями.

– А мне, мужики, больше всего запомнилась рожа самурая, когда он вспарывал себе живот. До сих пор стоит перед глазами его ехидная ухмылка. Бр-р! – перестав смеяться после очередной шутки, сказал один из красноармейцев, конопатый, с носом-пуговкой и короткими рыжими бровями по имени Паша. Во взводе его прозвали Рыжиком.

– Видел бы ты свою рожу в этот момент, – усмехнулся широкоскулый татарин по фамилии Гамзуллин. – Перекошенное лицо, бешеные глаза. Самурай, видно, от страха сделал себе харакири.

– Ну да! Самураи смерти не боятся, – вступил в разговор сибиряк Кречетов. – А вот сдача в плен позором у них считается. Комроты Климов говорил, я сам слышал.

– А я, блин, чуть с жизнью не попрощался, – наконец-то пробился со своей историей щуплый солдат Жириков. – Спрыгнул в окоп, а самурай – тут, как тут, стволом в грудь мне упёрся. Стоит, скалится. Ну, думаю, всё, капец мне. Смотрю, япошка нажал на курок, а выстрела-то не произошло. Повезло мне несказанно. Видать, в затвор песок попал, вот его и заклинило. Отбросил винтовку самураец и выхватил нож.

– И ты что? – спросил Гамзуллин. – Застрелил его? Или отпустил драпать?

– Дак я, это… штыком хотел пропороть самурайца, но он, зараза, шустрее меня оказался, – оправдываясь, проговорил Жириков. – Отбил в сторону мой штык, выхватил нож и пошёл на меня.

– Ты, конечно, сразу в штаны наложил, и руки вверх поднял? –спросил насмешливо Надеждин. – Жить, небось, в этот момент страсть как захотелось, правда?

– Жить хочет любая божья тварь, а человек – особливо, – ответил на последний вопрос Жириков, делая вид, что не услышал ядовитой подковырки. – Только вот страху, признаюсь вам, я в эти секунды не почувствовал. Стою, как заворожённый, и смотрю на японца, и жалко мне его стало, почему-то.

– Вот, брешет! – воскликнул Паша. – Самурай на него с ножом идёт, а у него вместо страха жалость пробудилась! Подумать только!

– И долго ты так стоял? – спросил Надеждин.

– Не знаю, – подумав, признался Жириков и, наткнувшись на глаза Кацапова, стыдливо отвёл взгляд в сторону. – Помню лишь, как сверкнуло перед глазами лезвие ножа, будто зайчиком от зеркала резануло. Я сразу очнулся и выстрелил. Японец упал, отполз, а потом воткнул себе в брюхо нож. Вот так всё было.

– Значит, не убил ты его, а только ранил, – степенно заключил Кречетов. – Не захотел самурай раненым в плен попасть, вот и прикончил себя.

– Наверно…

Кацапов лежал на правом боку, подперев рукой голову, и безучастно слушал болтовню. Он не одёрнул Жирикова, не уличил во лжи, хотя эпизод с самураем, покончившим с собой, происходил у него на глазах.

В тот момент Александр ворвался в траншею чуть раньше Жирикова, и вдвоём с Узковым – подвижным крепышом среднего роста – они успели очистить траншею от трёх японских солдат. Четвёртый самурай улизнул в боковое ответвление, где и напоролся на спрыгнувшего туда солдата Жирикова. От неожиданности Жириков отпрянул назад и споткнулся о труп, усевшись прямо на него. Необходимые секунды для защиты были упущены, и, если бы Александр не подоспел вовремя, ударив прикладом японцу по руке, тот сразил бы Жирикова выстрелом в упор. Самурай выронил винтовку и действительно выхватил нож, но обернулся уже к нему, Кацапову, чтобы с разворота вонзить острый клинок в левый бок. И тут выстрелил Жириков, прострелив самураю плечо. Японец упал, а когда увидел перед собой двух красноармейцев, вспорол живот от безысходности.

«Пусть врёт, если не может обойтись без вранья, – со снисхождением подумал Александр. – Он ведь, по сути, спас мне жизнь. Правда, сначала я ему, а уж потом он мне. И как было на самом деле – какая теперь разница? Ну, потравят байки друг другу, прихвастнут немного, отведут душу и успокоятся. А пройдёт время – и детали первого боя сотрутся в памяти. За этим боем последует другой, третий, четвёртый. Останется ли живым сам рассказчик-выдумщик?»

Кацапов почему-то был уверен, что война с японцами не закончится для их полка только одним боем. Стоило ли делать бросок из Забайкалья через степь ради одной схватки? Руководство дивизии наверняка знает истинные планы японцев. Разведка точно уж донесла, что самураи не смирятся со своим поражением и проверят силы Красной Армии ещё не раз.

Александр слушал сослуживцев и не удивлялся тому, что никто из них почему-то не осмеливался рассказать о том, как бежали они по вздрагивающему полю, петляя среди воронок, как напуганные зайцы, падали на землю и ползли на животе, оглохшие и подавленные ужасом от грохота взрывов и свиста осколков. Как под хриплые команды лейтенанта Хорошенина, превозмогая свой страх, поднимались снова и снова, кричали «ура!» и бежали дальше. Не рассказывали, потому что здесь ничего нельзя было прихвастнуть, а признаться в трусости не позволяла гордость и самолюбие.

– Быстро вы ожили! – раздался голос неожиданно появившегося командира взвода. – А мне вначале показалось, что вы надолго потеряли дар речи.

Красноармейцы замолчали и притихли в ожидании команды.

– Встать! Построиться! – прохрипел Хорошенин. Он сорвал свой голос во время атаки, и теперь его звучание было неузнаваемо.

Солдаты повскакали с земли и быстро построились.

Лейтенант был младше по возрасту многих из красноармейцев, но держался достойно и не давал повода для снисходительного отношения к себе. Он прошёлся взад-вперёд вдоль строя, бросил взгляд на соседние взводы, которые тоже построились неподалёку, и остановился посредине.

– Товарищи красноармейцы! Мы с вами выполнили поставленную перед нами задачу. Оттеснили японских провокаторов от монгольской реки Халхин-Гол, и сейчас возвращаемся к месту постоянной дислокации. Выдворить японскую армию за пределы границ Монголии поручено регулярной группировке сил советско-монгольских войск. Контрнаступление идет по всей линии соприкосновения и в ближайшие несколько дней ни одного самурая не останется на монгольской земле.

Хорошенин закончил короткую пафосную речь и провёл взглядом по лицам красноармейцев, будто хотел убедиться, дошли ли его слова до сознания каждого красноармейца в отдельности, или следует ещё кое-что добавить.

– Вопросы есть? – спросил он.

– Война закончилась, стало быть? – послышался вопрос с фланга. – Теперь резервистов распустят по домам?

Лейтенант повернулся на голос, незамедлительно ответил:

– Нет. Мы продолжим службу на территории Монгольской республики столько, сколько потребуется для обеспечения безопасности дружественной нам страны. Это наш интернациональный долг. Будем отрабатывать военные навыки в мирных условиях.

Никто в эту минуту не мог предположить, что мирная служба продлится совсем недолго. И этот первый бой, который так насыщенно смаковался в невероятных придуманных подробностях, покажется хотя и страшным, но всего лишь маленьким приключением, по сравнению с жестокими сражениями, которые планировались и проводились под руководством Г. К. Жукова.

Новый командующий пренебрежительно относился к солдатским жизням, считая их пешками на огромной шахматной доске военных действий. Ради победы он шёл на огромные потери личного состава, а за невыполнение приказов накладывал «расстрельные» резолюции, не утруждаясь расследованием и проверкой фактов.

Ничего этого пока не знали ни красноармейцы, ни командир взвода Хорошенин, ни командир роты Климов, ни сам командир полка Слотин. Всё ещё было впереди.

Глава 7

Относительное затишье на монгольской границе продолжалось ровно месяц. Японцы иногда совершали небольшие провокации, больше напоминающие набеги кочевников, но каждый раз, наткнувшись на ожесточённый огонь красноармейцев, отступали обратно, оставляя на земле после стычки около десятка трупов.

Подразделение в/ч № 632 под командованием подполковника Слотина всё это время находилось в резерве, занимая западный берег реки Халхин-Гол. Красноармейцы в отражении провокационных натисков японцев не участвовали, занимались боевой подготовкой. Иногда они были свидетелями яростных воздушных боёв между советскими и японскими пилотами, возникающими в небе неподалёку от армейского городка. Однако весь личный состав знал: японцы готовят мощное наступление.

Прорыв приграничных позиций советско-монгольских сил произошёл в ночь на 3 июля 1939 года. Ударная группа японского генерал-майора Кобаяси стремительным рывком сумела смять передовой отряд советских войск и форсировала Халхин-Гол. В течение этого же дня ей удалось захватить гору Баин-Цаган. Советские войска оказались в тяжёлом положении.

Жуков Г.К., возглавлявший в это время особый советский корпус в Монголии, понимал, что, если без промедления не сбросить японцев с горы, они успеют на ней закрепиться, и тогда эта гора превратится в мощный укреплённый пункт. Такого поворота событий допустить было нельзя. Он принимает решение немедленно атаковать самураев танковой бригадой без поддержки пехоты.

Завязался жестокий бой между советскими танкистами и японскими солдатами. Танки загорались один за другим, как свечи, и чадили, окутываясь клубами чёрного дыма. Танкисты горели в них заживо. Танковая бригада Яковлева несла огромные потери.

– Что же он натворил? – бормотал себе под нос подполковник Слотин, размышляя об отданном приказе командующего корпусом. Штурм горы танковой бригадой без поддержки пехоты казался ему самоубийством. Наблюдая в бинокль за ходом танковой атаки, Слотин ругался в полголоса:

– Как можно было отправлять танкистов на верную смерть?! Это же сознательное пренебрежение к солдатским жизням, чёрт возьми!

Командир полка поймал себя на том, что непозволительно критично рассуждает вслух, и с опаской посмотрел по сторонам. К счастью, комбаты с замполитом в это время что-то обсуждали, склонившись над картой, и находились на приличном расстоянии. Услышать его бормотание они не могли.

«Надо держать язык за зубами, – подумал Слотин, мысленно одёргивая себя. – Среди офицеров есть новые люди, к ним я ещё не успел присмотреться. Если сообщат куда не следует – не снести мне головы».

За месяц пребывания Жукова в Монголии комполка успел узнать, как жесток и мстителен новый командующий.

В поддержку бригаде Яковлева Жуков бросил в бой ещё одну танковую бригаду. Штурм горы Баин-Цаган длился до конца дня четвёртого июля. Танки рвались к горе, стреляли, горели, отступали, потом снова с какой-то непостижимой настырностью шли вперёд. Ценой больших потерь танкистам, наконец, удалось раздавить японскую дивизию, сбросив с горы.

На рассвете пятого июля изрядно потрёпанная японская группировка стала отходить к Халхин-Голу.

Скатившаяся с горы японская пехота, отступая, пошла на позиции полка Слотина. Здесь была единственная переправа через реку, на которую рассчитывали японцы. Чтобы не дать возможности неприятелю перебраться на восточный берег Халхин-Гола, Слотин взорвал переправу, замкнув остатки дивизии в кольцо. Началась жестокая схватка. Самураям, во что бы то ни стало, нужно было прорвать окружение, переправиться на противоположный берег и воссоединиться с основными силами. Полк Слотина встал у них на пути.

Александр Кацапов и Григорий Надеждин находились на передней линии обороны. Накануне, когда началась танковая атака на гору Баин-Цаган, их взвод получил задачу выдвинуться вперёд, окопаться и обустроить по две пулеметные точки с каждого фланга.

Друзья получили по пулемёту ДП-27 через несколько дней после первого боя и числились во взводе пулемётчиками. Во время затишья они провели несколько учебных стрельб, вспомнили обретённые навыки на срочной службе и сейчас были во всеоружии.

При постановке задачи командиром взвода Кацапов уяснил для себя, что идти в атаку не предвидится, бой предстоит оборонительного характера и без помощников – «вторых номеров», которые отвечали за своевременную подноску коробок с дисками. Им с Гришей придётся сдерживать лавину озлобленных самураев с правого фланга, наиболее уязвимого, поэтому он рыл свой окоп с хозяйской основательностью. Грунт был песчаный, податливый, рытьё укрытия вначале продвигалось быстро, затем песок стал осыпаться, работа пошла медленнее. Пришлось крепить края камнями и другими подручными предметами.

Наконец, окоп был готов. Александр стоял в нём в полный рост. Примерив установку пулемёта на бруствере, он остался доволен своей работой. Слева от него окапывались красноармейцы из его взвода, справа заканчивал рытьё окопа Гриша Надеждин.

…Самураи пошли несколькими плотными и удивительно ровными шеренгами, двигаясь в полный рост. Александру на некоторое время показалось, что они даже не догадываются о наличии впереди себя красноармейцев в окопах – уж слишком непринуждённо они шагали, будто на строевых занятиях. Но это была всего лишь иллюзия, искажённая расстоянием.

– Подпустим противника ближе! – послышался голос командира взвода. – Без моей команды не стрелять!

Команда Хорошенина тут же была продублирована по всей цепи окопов. Красноармейцы приготовились встретить противника огнём.

«Жарко будет, – подумал Александр. – Вон, сколько их прёт на нас! Что, если прорвутся?»

Он начал считать шеренги и сбился со счёта. Начал вновь, и снова сбился. Задние шеренги сливались между собой и не поддавались счёту.

«Нефиг их считать! Косить надо узкоглазых, всех до единого», – взгляд Александра опустился на дно окопа. Там в углу, в небольшой нише, лежали две коробки с тремя дисками патронов в каждой и четыре гранаты.

«Хватит ли патронов? Уж больно много самураев. Что если все двинутся на меня? А почему на меня? Я что, один разве? Рядом Гриша, у него тоже две коробки. Итого пятьсот шестьдесят четыре патрона на двоих, помимо двух снаряжённых дисков в самом пулемёте. На левом фланге Вася Бортников и Яша Гнездилов. А ещё левее – второй взвод, за ним третий. У них тоже есть пулемёты».

Александр ощутил внутри себя знакомое возбуждённое состояние, которое он испытывал перед первым боем. Это не было страхом, его организм настраивался к восприятию предстоящего противоборства.

В окопах стояла полнейшая тишина, словно красноармейцы опасались пропустить команду командира. Бесконечно и тягостно тянулось время. Наконец, послышался надрывный крик Хорошенина:

– По японским захватчикам – огонь!!!

Захлопали первые винтовочные выстрелы, спустя несколько секунд над степью стоял уже невообразимый треск. Стреляли с обеих сторон. Первая шеренга японских солдат дрогнула, изогнулась змейкой, но продолжала шагать в направлении окопов.

Кацапов прицелился и выпустил короткую очередь, поведя стволом вдоль шеренги. Несколько самураев упали и не шевелились. Стрелял и Гриша Надеждин, его очередь была скупой – три-четыре патрона.

«Пристреливается, не палит в белый свет», – с одобрением подумал Александр, оценив на слух стрельбу друга.

Несколько мгновений он стоял, прижавшись грудью к стене окопа, высматривая через прицел наибольшее скопление самураев. Первая шеренга заметно поредела, и расстреливать одиночные фигуры из пулемёта было неэффективно. Разделаться с ними могут и красноармейцы из винтовок.

Уцелевшие японцы из первой шеренги залегли, и начали частую стрельбу, прикрывая подход идущих за ними солдат. Последующие шеренги перешли на бег и, достигнув тех, кто их прикрывал, распластались на земле рядом.

«Ах, вот что вы задумали, – догадался Александр. – Хотите собраться в кулак и рвануть на наши позиции всем скопом? Авось, да и проскочит часть вашей своры? Хрен вам, узкоглазые, не выйдет! Патронов у меня на вас хватит! И гранаты имеются на всякий случай!»

Он поправил каску, пощупал натяжение ремешка, приготовился встретить массированный бросок самураев. Пулемёт Гриши Надеждина тоже пока молчал. Реже стала и стрельба красноармейцев.

Японцы поднялись с завидной одновременностью и настолько стремительно, словно лежали на скрытых пружинах. Подброшенные ею, они бросились вперед с криками «Банзай!»

«Вот теперь настало моё время», – мелькнула мысль сама по себе, и палец Кацапова потянул спусковой крючок. Первая очередь снова была короткой, затем последовала более продолжительная.

Самураи в полном бесстрашии продолжали бежать. Их рты были широко открыты, лица перекошены, видимо они продолжали кричать, но их крик заглушался яростным огнём красноармейцев. Александр выпускал одну очередь за другой, а самураев, как ему казалось, не убывало. Они были уже совсем близко. Казалось, пройдёт немного времени, и озверевшие япошки забросают его пулеметное гнездо гранатами, а сами побегут дальше, к Халкин-Голу.

«Нельзя подпускать их на близкое расстояние, нельзя допустить, чтобы граната долетела до окопа, иначе тебе, Сано, крышка», – мелькали мысли, одна за другой, словно они были вовсе и не его мыслями, словно это были какие-то инструкции извне, которыхследует неукоснительно придерживаться.

Пулемёт Кацапова строчил и строчил, не переставая. Точно также в безостановочном ритме работал рядом пулемёт Надеждина. Краем глаза Александр видел, как содрогалась от очередей спина Гриши.

Самураи, наконец, сообразили, что основную опасность для них представляют два пулемёта на правом фланге, и, сгруппировавшись, перенесли плотный огонь на Кацапова и Надеждина. Пули засвистели совсем рядом, вздымая фонтанчики пыли на отсыпанном бруствере. Несколько штук просвистели над ухом. Александр невольно вжал голову в плечи, присел на мгновенье. Затем вновь выпрямился, продолжил стрельбу.

– Гранаты, к бою! – донёсся хриплый, с надрывом, голос Хорошенина. Александр скосил взгляд влево, увидел, что большая группа японцев почти добежала до окопов центральной части позиций взвода, на бруствере разорвались первые гранаты. Вот-вот могла начаться рукопашная схватка.

Кацапов выпустил несколько очередей перед собой, затем развернул пулемёт и стал поливать свинцом вдоль линии окопов, чтобы уничтожить подбежавших на близкое расстояние самураев. Туда же полетели из окопов гранаты красноармейцев. Пулемёт Надеждина теперь работал за двоих, умолкая лишь на несколько секунд между очередями.

Прорыв японцев захлебнулся. Они залегли, потом короткими перебежками стали отходить к невысокому холму. За ним, в километре от позиций первого батальона занимал оборону второй батальон. Он отражал атаку японцев в северо-западном направлении. Оттуда доносилась стрельба и разрывы снарядов. Там работала артиллерия.

Сколько времени длился бой, Кацапов затруднялся сказать. Он знал лишь то, что одна коробка была уже пуста, а во второй остались два диска. Гранатами воспользоваться не пришлось.

Минут через пять подполз вестовой от командира взвода.

– Позиций не покидать, – передал он приказ Хорошенина. – Скоро ожидается вторая попытка прорыва противника к реке. Сейчас самураев молотят наши пушки, потом второй батальон погонит их на нас. Будет опять жарко.

– Трупы самураев я вижу, а сколько наших полегло? – поинтересовался Александр.

– Не знаю, пока не считали. Япошки успели забросить в окопы несколько гранат. Есть убитые и раненые, санитары ими занимаются.

Вестовой уполз, Кацапов высунулся из окопа.

– Как дела, Гриша! – окликнул он друга.

– Нормально, а у тебя как?

– В коробе два диска осталось.

– У меня три полных.

Лицо Надеждина было красным и потным, лоб и щёки перемазаны землёй и копотью.

– Красивый ты, Гриша, – громко рассмеялся Александр. – Если бы твоя хохлушка оказалась сейчас рядом, она бы, ей богу, была в восторге от твоей красоты.

Надеждин догадался, почему подтрунивает друг, и совсем машинально потёр ладонью щёку.

– Ха-ха! Ещё краше стал. Посмотри на свои руки, чудак!

– Видел бы себя, шутник! Рожа, как у шахтёра!

Они оба расхохотались, показывая друг на друга пальцем. Им было весело от того, что благополучно закончился бой, что они остались живыми, могут снова видеть друг друга, говорить и смеяться. В этот момент им вовсе не хотелось думать о предстоящем бое, о возможном ранении или даже гибели. Сейчас друзья радовались подаренному им мигу жизни и от души наслаждались им.

– Хочешь сухарь? – спросил запасливый Гриша и полез в карман.

– Давай, не откажусь.

– Держи, – Надеждин поднял руку для броска.

– Постой, не бросай, ползи лучше ко мне, – остановил друга Александр. – Погрызём вместе, поболтаем. Самураев пока не видно.

Григорий оглянулся по сторонам, потом выбрался из окопа, и, пригнувшись, переметнулся в просторное укрытие Кацапова.

– Неплохо ты здесь устроился, – отметил Григорий. – Залёг, как медведь в берлоге.

– Окоп для солдата – это, Гриша, походный дом, – поучительно сказал Александр. – В нём должно быть предусмотрено всё, до последних мелочей. И стол, и кровать, и туалет. Солдат не может знать, сколько времени ему предстоит в нём провести.

Григорий испытующе смотрел на друга, ждал подвоха. Но на лице Александра не было и намёка на насмешку. Хрустнув сухарём, он спросил:

– Ты, Санко, дурку гонишь, или как?

– Какую дурку, Гриша? Представь себе: идёт затяжной бой – головы не поднять, а тебя вдруг приспичило по большому. В твоём узком колодце не присесть, не согнуться. Куда денешься? Выскочишь из окопа и выставишь задницу под пулю неприятеля или навалишь в штаны для позора? – в глазах Александра запрыгали чёртики.

– Выдумщик, – усомнился Григорий. – Когда такое может случиться? Да и таких колодцев, о которых ты рассказываешь, никто из солдат не роет. Глупости ты говоришь, Сано.

– Ты в своём окопчике предусмотрел, где нужду справлять?

– А как же! Подкоп сделал, приямок вырыл. Не один ты такой умный.

Парни помолчали, дожевали сухари.

– Когда войне конец, как думаешь? – неожиданно спросил Григорий.

– Скоро, Гриша, очень скоро. Осталось придавить ногтем японскую вошь ещё пару раз, как сегодня, и не будет эта гнида больше кусаться. Тут до Маньчжурии рукой подать – за день добегут до границы.

– Хорошо бы, – с какой-то непонятной грустью проговорил Надеждин. – Только вот настырные эти самураи, смерти не боятся, дерутся отчаянно. За рекой у них собраны большие силы, сопротивляться будут долго.

– Фигня всё это, Гриня, – весело сказал Александр, легонько ударив друга кулаком в грудь. – Сколько бы кобылка не прыгала, а быть ей в хомуте. Попомни мои слова: через месячишко мы с тобой будем сидеть в одном из лучших ресторанов Улан-Удэ и пить водку за победу!

– Главное, проскочить бы, да пера не обронить, – с не проходящей грустью промолвил Надеждин. – Сколько людей полегло здесь только за несколько часов! А сколько ещё бойцов останется лежать в этой степи?

– Что-то ты, дружище, совсем скис, – с недовольством заметил Александр. – Уж не помирать ли собрался?

– Не-е, Сано, на кладбище всегда успеется. Мне ещё нужно хохлушку отыскать, детей ей настрогать, затем состариться, и только после этого думать о смерти, – немного повеселев, усмехнулся Григорий.

Друзья балагурили до тех пор, пока не послышалась усилившаяся канонада.

– Кажись, погнали японское стадо на нас, – проговорил Надеждин, прислушиваясь к разрывам снарядов за холмом. – Надо готовиться к встрече. А то ещё застукает комвзвода за вольность – обоим прилетит на орехи.

Григорий перебрался в свой окоп. Через полчаса из-за холма показались первые разрозненные группы самураев. Они двигались прямо на позиции роты Климова…

Глава 8

Григорий Надеждин не погиб ни в этом бою, ни в последующих атаках позднее. Смерть миновала его и 20 августа, когда их полк на рассвете подвергся массированной бомбардировке с воздуха. И даже через три дня, в последней решающей схватке, он уцелел.

Это был самый жестокий бой из всех предыдущих, в которых ему с Александром Кацаповым довелось участвовать. В этот день, как потом выразился сам Григорий, состоялось схождение в ад. Переправившись через Халхин-Гол, полк Слотина включился в запланированную операцию по окружению японской дивизии на восточном берегу реки.

Работала авиация противника, бомбы ложились очень кучно, взметая на воздух выхваченную разрывом землю вместе с телами красноармейцев. После налёта авиации заработала советская артиллерия. Больше часа стоял грохот и свист. Земля дрожала непрерывно, будто её лихорадило, как живой организм. А потом, под мелодию «Интернационала», вырывающуюся из громкоговорителей, установленных на бронемашинах, поднялась озверевшая пехота и ринулась за танками сметать ненавистных самураев. Яростный крик «Ура!», взметнувшийся над степью в начале атаки, не смолкал до окончания боя. Кольцо окружения сомкнулось.

Бои по уничтожению окружённой группировки японцев продолжались до конца августа. Потери были большими, исчислялись несколькими тысячами погибших солдат с обеих сторон. После каждого боя степь пестрела трупами.

Командир полка распорядился сформировать похоронную команду. В её составе пришлось поработать и Кацапову с Надеждиным. Раненых вытаскивали санитары с поля боя в дневное время под огнём, убитых хоронили по ночам. Это был настоящий конвейер погребения.

Могилы выкапывали огромные по размерам и очень глубокие. Землю выгребали наверх в несколько приёмов, перебрасывая её с одного бокового настила на другой. Захоронение советских солдат велось отдельно. Погибших красноармейцев укладывали аккуратно, ровными рядами, на холмике устанавливали памятный столбик со звёздочкой.       Самураев сбрасывали на четырехметровую глубину, как кули с мусором, землю над могилой разравнивали с нескрываемой злостью, не оставляя следов погребения.

Нелепая гибель постигла группу красноармейцев 10 сентября 1939 года.

Накануне японский посол в Москве обратился к наркому иностранных дел В. М. Молотову с предложением о заключении перемирия. Радостное известие пришло в полк с запозданием на день.

Узнав, что войне конец, половина взвода Хорошенина, те, кто умел плавать, решили искупаться. В этом числе были и Кацапов с Надеждиным. Побросав на берегу одежду, оставшись, в чём мать родила, красноармейцы плюхнулись в воду и стали дурачиться. Потом Пашка-Рыжик посмеялся над сибиряком Кречетовым, который, по его мнению, плавал, как топор. Завязался спор. Рассерженный Кречетов начал утверждать, что несколько раз переплывал Ангару. Рыжик предложил переплыть Халхин-Гол наперегонки, уверяя, что у Кречетова кишка тонка состязаться с ним. Руки спорщиков пришлось разбить Кацапову, он случайно оказался рядом в этот момент. Парни стартовали, остальные увязались за ними.

Первым достиг противоположного берега Кречетов. Он плыл действительно как-то неуклюже, переворачиваясь при каждом взмахе с боку на бок, но его гребки, в отличие от красивых взмахов Пашки, были резкими и мощными.

Красноармейцы переплыли реку и растянулись на песке. Млея под жаркими лучами солнца, они изредка бросали машинальные взгляды на уцелевший чудом японский дзот. Вокруг него земля была сплошь изрыта многочисленными воронками от снарядов и авиационных бомб. Зарытое в землю бетонное сооружение располагалось совсем неподалёку от берега. Из засыпанной грунтом конструкции выглядывала лишь узкая прорезь амбразуры.

– Мужики, там что-то мелькнуло, – удивлённо высказался конопатый Паша. – Ей богу, в дзоте кто-то есть!

– Не болтай ерунды, Рыжик. Там никого не может быть, потому что последний самурай унёс отсюда ноги ещё неделю назад, – заверил Кречетов. – Тебе, как всегда, что-то мерещится.

Красноармейцы приподняли головы, потом уселись, некоторые встали, все начали всматриваться в амбразуру.

– Ни черта не видно отсюда, отсвечивает, – чертыхнулся Жириков и направился к дзоту. За ним потянулось ещё пять любопытствующих человек. Кречетов плюнул презрительно вслед и не сдвинулся с места.

Когда красноармейцы были уже на подступе к дзоту, из амбразуры неожиданно брызнула пулемётная очередь. Все шестеро замертво повалились на землю.

Оставшиеся на берегу красноармейцы от внезапности не сразу сообразили, что же произошло у дзота. Они с недоумением вскочили с земли, вместо того, чтобы сразу залечь, и в состоянии шока смотрели туда, где только что шагали их товарищи. Этих секунд было достаточно пулемётчику, чтобы перенести огонь на них.

– Ложись! – крикнул Кацапов, и первый распластался на песке.

За ним попадали на песок все остальные. Несколько человек, казалось, не услышали его отчаянного крика. Они, взмахнув руками, вдруг странно изогнулись и стояли в этой нелепой позе несколько секунд, пытаясь повернуться на крик. Потом их ноги подломились, они упали, уткнувшись лицом в песок и больше не двигались.

– Гриня, ты живой?! – окликнул друга Александр, когда смолкли выстрелы.

– Пока живой, – помедлив, ответил Надеждин. – Только надолго ли, черт возьми? Вокруг ни камня, ни деревца, даже голову некуда уткнуть. Да и голые ж… пускают солнечных зайчиков, не хуже зеркал.

– Главное, мужики, не шевелиться, надо прикинуться убитыми, – посоветовал Кацапов, лёжа вниз лицом и не подавая признаков жизни. – Пусть самурай думает, что прикончил всех, до единого.

– Он и так уже всех расстрелял, – послышался в стороне голос Тимохи Узкова, земляка Кацапова.

– Неужели только мы втроём задержались на этом свете? – не поверил Надеждин, и громко спросил:

– Эй, есть ещё кто живой?

– Я живой, – отозвался Ришат Гамзуллин.

– А чего молчал?

– Вас слушал.

Больше никто не отозвался. Красноармейцы лежали, боясь пошевелиться. Каждый из них лихорадочно соображал, что можно предпринять в сложившейся ситуации. Все они были безоружны и беспомощны, и хорошо понимали: стоит только чуть шевельнуться, как японский пулемётчик тут же добьёт оживший «труп». Но и лежать десять часов под палящим солнцем в ожидании ночи было бы предосудительным решением. Солнце за это время не пощадит никого из них. Кожа уже через пару часов вздуется пузырями, а голову хватит тепловой удар.

– Что будем делать, мужики? – подал голос Узков. – У кого какие соображения?

– Ждать надо, Тимоха, ждать, – с уверенностью сказал Надеждин. – Думаю, взводный нас уже потерял. А может, и стрельбу кто-нибудь слышал. Может, сейчас Хорошенин уже пялится на нас в бинокль, изучает обстановку.

– Ну, допустим, увидел он нас дохлыми, и что? – спросил Узков. – Не направит же сразу брать дзот голыми руками? Это осиное гнездо можно только с воздуха разворотить, здесь даже пушка бессильна.

– Правильно мыслишь, Тимоха, – вступил в разговор Кацапов. – Никто самолёт в ближайшее время сюда не направит. Сами вляпались – самим и выбираться надо.

– А как? – в отчаянии спросил Григорий.

– Подождать надо ещё чуток, пусть притупится внимание самурая. Он, может, даже пожрать сейчас надумает, отвлечётся, – время-то обеденное. А мы вскочим все разом и – броском к воде.

Несколько минут царило полное молчание, все переваривали предложение Кацапова. Неожиданно послышался глухой стон, стало понятно, что среди убитых лежит раненый красноармеец.

– Вот тебе бабушка и юрьев день! – вслух удивился Надеждин. – Этого ещё нам не хватало.

– Лежать! – скомандовал Кацапов. – Мы ему ничем не поможем.

– Как? Бросить раненого товарища? – возмутился Григорий. – Ты что говоришь, Сано?

– Лежать говорю! – рыкнул Александр. – Не двигайся!

Прошла ещё минута, раненый вновь застонал.

– Надо хоть взглянуть, кто это, и куда его ранило, – не соглашался Надеждин и стал медленно, по сантиметру, поворачивать голову в направлении доносившегося стона. Пулемётчик не стрелял. Надеждин подождал немного и приподнял голову.

– Это Кречетов, – оповестил Надеждин. – Ранен в голову и в живот, весь в крови.

Раненый сибиряк очнулся и начал подниматься на колени.

– Кречетов, лежи! – успел крикнуть Григорий. В этот момент из дзота полоснула пулемётная очередь и сделала смертельный росчерк на теле Кречетова. Одна шальная пуля на исходе очереди попала Надеждину в лоб.

Всё это увидел Кацапов собственными глазами, успев до выстрелов повернуть голову вместе с Надеждиным.

– Гриша!!! – вне себя дико закричал Александр.

– Бежим! – крикнул Узков.

Все трое в едином порыве вскочили с земли и помчались к реке. Кацапов рванулся вправо, Узков влево, Гамзулин летел посредине. До кромки воды было метров тридцать, бег измерялся секундами, и, все-таки, очередь японского смертника смогла догнать Гамзуллина. Он не добежал до реки несколько шагов и был убит. Узков и Кацапов успели сигануть в воду.

Александр погрузился под воду как можно глубже и плыл на такой глубине до помутнения в голове. Потом вынырнул на мгновенье, хватанул в лёгкие воздуха до отказа и опять ушёл глубоко под воду, для страховки изменив угол движения.

Они вынырнули с Узковым одновременно на середине реки. Судорожно глотая воздух, вцепились глазами друг в друга, не веря в своё спасение. Или они оказались уже вне зоны прицельного огня, или самурай просто махнул на них рукой, или ещё была какая-то неизвестная причина, но стрельбы из дзота больше не последовало.

На западном берегу их уже ждали. Кацапов увидел сгрудившихся однополчан, на метр впереди от толпы стоял Хорошенин с биноклем.

Доплыв до берега, Узков и Кацапов со страдальческими лицами вышли из воды и остановились в нерешительности, стыдливо прикрывая причинное место руками. Вид их был глупым, жалким и беспомощным.

– Где остальные? – зловещим голосом спросил Хорошенин, переводя взгляд с одного на другого.

– Там… полегли все… – срывающимся голосом, хрипло выдавил из себя Узков.

– Разрешите одеться, товарищ командир? – вяло спросил Кацапов, и, не дожидаясь ответа, поплёлся к разбросанной на берегу одежде, отыскивая свой комплект. Сейчас ему было всё равно, что скажет командир взвода, как он с ними поступит. Александр находился в подавленном состоянии после всего произошедшего. Особенно угнетала его гибель единственного друга. В смерть Гриши Надеждина не хотелось верить. В этот момент он был готов принять любую кару ради того, чтобы свершилось чудо, чтобы эта нелепая смерть друга оказалась всего лишь кошмарным сном, дурным видением.

Дождавшись, когда Кацапов и Узков оденутся, Хорошенин скомандовал:

– Следуйте за мной.

Толпа красноармейцев расступилась, командир взвода, а вслед за ним и Александр с Тимофеем Узковым, прошествовали через образовавшийся коридор. Толпа сомкнулась и в тревожном молчании последовала за ними на небольшом удалении.

Хорошенин остановился у штабной палатки, хмуро произнёс:

– Заходите.

С понурой головой двое спасшихся красноармейцев шагнули внутрь. За столом сидели командир роты Климов и сам командир полка Слотин.

– Вот, привёл, товарищ подполковник, – не выдерживая уставных требований, виноватым голосом произнёс Хорошенин и замер.

Некоторое время Слотин неотрывно смотрел на Кацапова и Узкова, будто размышлял, какой же первый вопрос задать этим людям. Лицо его выглядело усталым и злым.

– Пловцы, мать вашу! – выругался командир полка вместо ожидаемого вопроса. – Наплавались?! Охладили пыл-жар?

В душе Слотин понимал, что стоящие перед ним красноармейцы ни в чём не виноваты, но не мог смириться с тем, что по нелепой случайности в его полку произошла ужасная трагедия. Её могло бы и не быть, окажись он на берегу в тот момент, когда эти красноармейцы затеяли соревнование по плаванию. Он, просто-напросто, урезонил бы зачинщиков заплыва, посадил их на гаупвахту за самовольный уход из расположения военного городка.

– Кто организатор заплыва? – спросил командир роты Климов, обратившись к Кацапову. – Ты? Отвечай!

– Не было никакого организатора, – насупившись, ответил Александр. – Всё произошло само по себе.

– Мы узнали, что войне конец, пошли на радостях к Халхин-Голу, – дополнил Узков. – Погода жаркая, вот и решили искупаться.

– Ладно, искупались, но какого чёрта вас понесло на противоположный берег? Кто предложил переправиться?

Кацапов и Узков стояли и молчали. Они знали, кто затеял спор, спровоцировав состязание, слышали, как этот человек утверждал, что обгонит всех и первым вступит на восточный берег монгольской реки. Знали, но признаваться не собирались. Зачинщика спора уже не было в живых, и возлагать всю вину на мёртвого было бы непростительным кощунством.

Александр поднял голову и посмотрел на Хорошенина. Ему вдруг захотелось заглянуть в глаза командиру взвода, ведь тот стоял неподалёку, когда солдаты плескались в реке, и наблюдал за происходящим. Ведь это с его молчаливого согласия красноармейцы пустились вплавь на противоположный берег. В тот момент Александр уловил на лице Хорошенина даже искреннее любопытство: кто же из спорщиков доплывёт первым? Почему же он сейчас набрал воды в рот? Почему не пояснит Слотину, как всё произошло? Испугался, что комполка всю вину возложит на него и тогда придётся отвечать за гибель подчинённых? Испугался, что разжалуют? Неужели струсил бесстрашный командир, который неоднократно водил взвод в атаку и даже рубился с самураями в рукопашном бою? Почему он вдруг испугался? Или смелость бывает разной? Бесстрашно сражаться с неприятелем – это одно, и совсем другое – брать ответственность на себя, снимая вину с простого красноармейца?

Хорошенин не выдержал взгляда, потупился.

«Значит, так оно и есть. Испугался лейтенант военного трибунала, боится испортить свою карьеру, – сделал вывод Кацапов и усмехнулся.

– Чего ухмыляешься? – спросил Климов. – Твои товарищи погибли, а тебе смешно?

– Непонятно мне, в чём нас обвиняют? Мы ведь не могли знать, что за рекой обосновался смертник? Войне конец, японцы капитулировали.

– Если бы вы не отправились на другую сторону – трагедии бы не произошло! – с заметным раздражением сказал Климов. Судя по всему, ему хотелось быстрее выдавить из красноармейцев признание вины, составить рапорт и постараться забыть о случившемся.

– Самурай мог расстрелять других людей, которые оказались бы в том месте, – не соглашался Кацапов. – И жертв могло быть больше.

– Не надо строить прогнозы, что могло быть, а что не могло, – всё больше раздражаясь, проговорил Климов. – В том районе не планировалось передвижение наших войск. Смертник сдох бы от голода, прежде чем увидел перед собой цель для поражения.

Предчувствие подсказывало Александру, что наказание последует в любом случае. Будет ли он запираться, или признается, что участвовал в разрешении спора в реке – итог подведён уже заранее, командованию требовался конкретный виновник и наглядная порка в оправдание трагедии. Это усматривалось и в поведении собравшихся командиров. Может быть, Хорошенин в своём докладе успел уже назвать фамилии спорщиков. И, конечно же, сказал при этом, что знает об участниках спора с чьих-то слов, а сам он ничего не видел, подчинённые ушли из расположения городка самовольно.

Сложившаяся сейчас ситуация напоминала ему разборку неурядиц в лагере во главе с «кумом». Кацапову приходилось иногда быть невольным свидетелем таких «судов». Если что-то случалось на трассе или в бараке – во всех грехах обвиняли политических заключённых и отправляли в ШИЗО, не прислушиваясь к их оправданиям. Для сотрудников лагеря политические были бесправными жертвами и не представляли никакой опасности. Другое дело – уголовники. Те могли отомстить при удобном случае. У них была, пусть и скрытая, но реальная власть на зоне. Здесь же власть была в руках отцов-командиров. Они были и будут всегда правыми, им решать, кого привлекать к ответственности.

Пока стояла пауза, Александр подумал, что в обвинении Климова есть, наверно, доля правды. Ведь была же возможность отговорить Кречетова и Рыжика от состязания. Была, чего уж кривить душой. Если бы только знать, что на противоположном берегу их дожидается смертник! Стоило лишь на Павла цыкнуть, макнуть головой в воду на минуту, и тот бы умолк. И не состоялось бы никакого заплыва, и все ребята остались бы живыми. И Гриша в их числе. А, раз так, он, Кацупов, должен понести наказание за смерть друга.

Александр обвёл взглядом собравшихся и неожиданно для всех заявил:

– Это я предложил сделать заплыв наперегонки и готов понести наказание за это.

Он видел, как вскинул от удивления брови лейтенант Хорошенин, не веря собственным ушам, видел, как приоткрылся рот у комроты Климова, как уставился на него в непонимании земляк Узков. Александр смотрел на всё это и неожиданно почувствовал в себе некоторое облегчение. Даже усмехнулся от зрелища.

Теперь ему стало безразлично, что ждёт его за такое признание. Он корил себя за гибель Гриши Надеждина, и посчитал, что должен понести за это наказание.

На лицах Климова и Хорошенина проступило облегчение, в ожидании решающего слова они уставились на Слотина. Командир полка, наоборот, нахмурился ещё сильнее, затем негромко выдавил:

– На гауптвахту его.

И тут Узкова словно прорвало. Он торопливо заговорил:

– Тогда и меня сажайте вместе с ним. Это я убеждал красноармейцев плыть всем вместе. Сказал, что такой заплыв мы посвятим в честь победы над японскими самураями, и он останется в памяти на всю жизнь.

– Уведите, – сморщился Слотин. – Обоих.

Когда красноармеец с винтовкой вывел Кацапова и Узкова из палатки, он добавил с несвойственной ему злостью:

– Клоуны, чёрт возьми!

Кацапова посадили на гауптвахту на десять суток, Узкова отпустили. Слотин доложил в штаб корпуса о происшествии, изложив его в своём донесении, как вооружённое столкновение при разведке местности. Вечером того же дня дзот, из которого были расстреляны безоружные красноармейцы уничтожила авиация бомбовыми ударами. Самурай-смертник, прикованный цепью к стене, сделал себе харакири.

16 сентября 1939 года все боевые действия в районе Халхин-Гола прекратились

Глава 9

      Александр Кацапов вернулся в родные края лишь спустя полгода после окончания военных действий в Монголии. Отшагав по степи в обратном направлении не одну сотню километров, поредевший полк под командованием Слотина вернулся на советскую территорию в расположение в/ч № 632. Резервисты стали готовиться к отправке домой.

Радость Александра была преждевременной. За три дня до демобилизации его внезапно охватил сильный озноб, резко поднялась температура. Сначала он подумал, что умудрился где-то застудиться, поэтому особо не беспокоился, в санчасть не обратился. Александр был уверен, что очень скоро болезнь пройдёт. Такое с ним бывало в жизни не раз, выздоровление наступало уже через день-два.

Приступ длился около двух часов, потом быстро упала температура, выступил обильный пот, гимнастёрка сделалась мокрой.

На следующий день его затрясло ещё сильнее, чем накануне. Тело содрогалось уже на протяжении четырех часов, температура поднялась выше сорока. Узков, глядя на страдания Александра, не выдержал, силком отвёл его в санчасть.

Диагноз был ошеломляющим – малярия. Что явилось источником страшной инфекции, где произошло заражение – так и осталось загадкой. Зато предполагаемого виновника Кацапов запомнил на всю оставшуюся жизнь. Врач назвал его комаром – анофелес. По всей вероятности, укус этого паразита произошёл где-то в Монголии.

Узков демобилизовался через день и уехал в Чусовой без земляка. Кацапов покинул госпиталь только перед ноябрьскими праздниками.

В родных местах он не появлялся с того самого времени, когда по приглашению Гриши Надеждина отправился в Улан-Удэ. С родственниками переписывался очень редко, не позволяли обстоятельства походной жизни. Мать была неграмотной, письма писал младший брат Егор. Последнее письмо от него пришло как раз перед отправкой в Монголию. В суматохе сборов ответить Александр не успел. О том, что брат почти полгода воевал с японцами, Егор, естественно, не знал.

Александр заявился домой так же неожиданно, как и выпал первый снег, который обнаружили мать и брат Егор на крыльце своей избы ранним утром того же дня. Рыхлое белое покрывало укутало деревню за одну ночь.

Мать орудовала ухватом в печи, передвигая чугунок со щами и глиняный горшок с топлёным молоком, когда Александр распахнул массивную входную дверь. В избе стоял знакомый с детства кислый запах деревенской кухни.

Анастасия Кацапова – мать Александра и Егора, не отличалась бурными материнскими ласками и слезами умиления при встречах с детьми. Она была чёрствой и чванной женщиной, больше ворчала на них, чем хвалила и радовалась их успехам. Все её чувства были спрятаны где-то глубоко внутри и постороннему человеку невозможно было понять, что же на самом деле творится у неё в душе.

Вот и сейчас, увидев сына после многолетней разлуки, Анастасия не отложила ухват в сторону, не устремилась к нему с выступившими слезами радости на глазах, не бросилась его обнимать. Она медленно повернулась на скрип отворившейся двери, замерла на секунду, увидев Александра, и, не произнеся ни звука, продолжила дальше работу у печи. На её лице не скользнула радостная улыбка, и, на первый взгляд, могло показаться, будто она не обрадовалась приезду сына. На самом деле это было не совсем так. В душе она была рада видеть сына.

– Здравствуй, мать, – глухо произнёс Александр, остановившись посредине просторной кухни. – Вот, вернулся я, теперь останусь с вами.

– Наблудился, стало быть? – строго спросила она, не отвечая на приветствие. – И где тебя носило, позволь знать?

Слова матери прозвучали так обыденно, будто она ругала сына подростка за то, что тот не ночевал дома.

– На войне я был, мать, в Монголии. Почти полгода. Сообщить не успел – забрили быстро, – оправдываясь, сообщил Александр. – А где Егорша? Почему я его не вижу?

– В мастерской он, столярничает.

В этот момент снаружи кто-то потянул дверь за ручку, она со скрипом отворилась, в дверном проёме появился Егор.

– Ё-моё, каким мужиком ты стал, Егорша! – искренне воскликнул Александр, шагнув навстречу брату. Егор тоже сделал шаг на сближение, но вдруг остановился, предупредил:

– Постой, братка, в грязной одёже я, обмараю ненароком.

На нём была старенькая телогрейка в разноцветных следах краски, олифы, лака, столярного клея и ещё чего-то, известного лишь мастеру столярных дел.

Егор снял её с себя, положил у порога, раскинул руки для объятий.

– Ну, братец, как ты возмужал! – тиская Егора, проговорил Александр. – Не ожидал я, что увижу тебя таким!

– Каким, Сано?

– Красавцем, Егорша, красавцем! – Александр отстранил брата от себя, посмотрел пристально в лицо, затем снова привлёк к груди. – Чернобровый, голубоглазый, а силищи-то в тебе! Откуда только и взялась, богатырь?

Так, работаю я, Сано, – смутившись от слов Александра, ответил Егор, освобождаясь из его объятий. – Погоняй-ка фуганок с рубанком с утра до вечера, покрути коловоротом, да попили ножовкой? То-то! Тут поневоле станешь богатырём!

– Мать говорит, ценят тебя люди? Завалили заказами?

– Без дела не сижу, это правда, – застеснявшись, признался Егор. – Спрос на комоды пошёл сейчас, видать, мода открылась, вот и едут ко мне из города, заказывают.

– А деревенские что же? Отстают от моды? Не хотят иметь в доме комодов?

– Сано, что это мы стоим посреди кухни? – спохватился вдруг Егор, не ответив на вопрос. – Столько лет не виделись и торчим у порога! Мама, приглашай Сану к столу, он, наверно, проголодался с дороги?

– Есть маленько, – признался Александр. – Я ведь, как сошёл с поезда, так сразу домой направился.

– Тогда давай помоем руки и сядем к столу. Будем обедать.

Александр направился к рукомойнику, намылил руки, передал мыло брату. Тот долго отскребал с ладоней пятна от лака.

– Надолго ли объявился? – спросила мать, подавая чистое полотенце. – Или опять куда учешешь?

– Нет, хватит уже с меня бродяжничества. Сыт я по горло и экспедициями, и добычей золота, да и война на многое глаза мне открыла. Теперь все будем жить под одной крышей. Отдохну денёк-другой, пойду устраиваться на работу, – весело и беззаботно отозвался Александр, присаживаясь к столу.

Мать порезала каравай теплого еще хлеба, разлила по тарелкам щи с мясом, выставила бутыль дрожжевой браги.

– Как я рад, братка, что ты вернулся, – проговорил Егор, наливая мутную жидкость в стаканы. – Страсть, как соскучился по тебе. Сколько воды утекло за время нашей разлуки!

– Да уж, воды много утекло, – согласился Александр. – Если бы удалось собрать воду из тех рек, на которых я побывал, получилось бы такое озеро, которое и за месяц не переплыть.

– Вижу – намыкался ты за эти годы?

– Пришлось хватить лиха, Егорша, не буду скрывать, – с печалью в голосе сказал Александр. – Тысячи красноармейцев положили свои головы в степях Монголии. А мне вот, как видишь, повезло, жив остался. Правда, и на мне отметину оставила эта Монголия.

– Ты был ранен? – встрепенулся Егор.

– Нет, слава богу, пронесло, – Александр на несколько секунд умолк, скользнул взглядом по иконе в углу, затем продолжил:

– Хотя неизвестно, что лучше? Рана-то затянется, и всё. А малярия, которая трясла меня в Забайкалье, может ещё напомнить о себе. Врач так и сказал, когда я выписывался из госпиталя.

– Ой, Сано, настрадался же ты! – пожалел брата Егор. – Давай выпьем за то, чтобы ничего плохого с тобой больше не происходило.

Они медленно процедили сквозь зубы по стакану приторно-сладкой бражки, принялись хлебать наваристые щи, заедая свежеиспечённым ржаным хлебом.

– Не случится такого, – проворчала мать, придвигая к столу ещё одну табуретку для себя. – Ты, Егорушка, даже не надейся. Сано, в отличие от тебя, – полный безбожник. Вот Бог его и карает за всё.

– Что ты такое говоришь, мама? – поморщился Егор.

– Правду я говорю, Егорушка, – сказала мать. – Сатана изладил из него перекати-поле и правит его поступками. Даст небольшую передышку и снова в соблазн затаскивает. Опять учешет твой брат куда-нибудь. Вот увидишь.

– Ты, мать, как будто и не рада моему приезду? – усмехнулся Александр, помешивая ложкой щи. Он не обижался на неё и был уверен, что мать ворчит вовсе не со зла, а скорее от досады на него.

– А чего мне радоваться-то? – обиделась мать. – Умотал за тридевять земель семь лет назад и носа не кажешь. Письма и те лень черкнуть лишний раз. Уезжал на заработки, и что толку от них нам с Егорушкой? Хоть бы гривенник переслал нам в насмешку.

– Мама, нам же хватает на жизнь, у нас всё есть, – попытался урезонить упрёки матери Егор.

– Не выгораживай брата, забыл он про нас.

– Тут ты мать не права, – возразил Александр. – О вас и родном доме я помню всегда. Только вот с денежной помощью неувязка вышла, украли у меня тот куш, который я заработал. Вот и весь сказ.

Егор понимающе закивал, вновь наполнил стаканы брагой.

– А чего же тебе у Сани не жилось? – спросил Александр у матери спустя некоторое время. – У неё большая квартира в городе, муж высокий чин в армии имеет. Жила бы да жила, припеваючи, чего обратно в деревню потащилась?

Мать обиженно поджала губы, промолчала. Видимо, ей не хотелось говорить на эту тему, и она удалилась в дальнюю комнату, закрыв за собой дверь.

Братья выпили ещё браги, дохлебали щи, Егор достал из чугунка большую говяжью кость с мясом, руками разломил её в месте сгиба пополам, положил обе части на тарелку.

– Помнишь, как в детстве ты учил меня рычать, когда мы обгладывали мясо на костях? – улыбнулся Егор. – Давай, порычим?

– Откуда у вас мясо? – заинтересовался Александр.

– Заказчик один рассчитался. На мясокомбинате работает.

Александр ухватил обеими руками массивную кость, принялся объедать на ней мясо.

– Слушай, Егорша, а почему наша мать на самом деле не захотела оставаться у Сани? – шепотом спросил Александр. – Что ей опять не подошло?

– Будто ты не догадываешься?

– Нет.

– Василий Николаевич – муж нашей Сани – человек партийный, офицер Красной Армии. Он запретил матери посещать церковь. А она, как ты знаешь, не мыслит себя без Бога. Вот и сбежала обратно в деревню.

– Хм-м, веская причина, – криво усмехнулся Александр. – А коли вернулась – пошла бы в колхоз, потрудилась, не старуха ведь ещё, – заметил Александр. – Не предлагал ей?

– Намекнул однажды, как бы невзначай.

– И что?

– Страшно обиделась, – Егор потёр лоб, очевидно, вспомнив реакцию матери на свои слова. – Сказала, будто муж покойный, то есть наш с тобой тятька, во сне к ней являлся, запретил вступать в колхоз.

– Вот ведь изворотливая какая. В огороде-то хоть помогает?

– Да как тебе сказать? – Егор немного задумался над ответом. – С грядками возится мало-мальски, картошку по весне мне помогает сажать – клубни в лунки сбрасывает. Землю копаю, пашу, урожай выкапываю – сам. Тут она только советы даёт. Лопату в руки не берёт, не научилась ею пользоваться.

– Не ссоритесь?

– Некогда нам ссориться. Я с утра до вечера мебель мастерю, она еду готовит, два раза в неделю церковь посещает. Уходит, как правило, на весь день. По пятнадцать вёрст за раз наматывает, устаёт, бедняга.

– Да-а, Егорша, не перестаю удивляться твоей выдержке и терпению, – позавидовал Александр брату. – Видно, кроткая у тебя душа. Жить так, как живёшь ты, я бы не смог.

– Наверно, потому и странствуешь по свету, чтобы не потерять любовь к матери окончательно?

– Возможно, – в задумчивости ответил Александр. – Хотя, признаться, я и сам точно не знаю, люблю ли я её вообще? Ни одного ласкового слова от неё не слышал.

– Пошли-ка мы с тобой лучше в мастерскую, Сано, – предложил Егор, уводя разговор в сторону, и потянул брата за рукав из-за стола. – Покажу свою работу, там мы и продолжим наш разговор.

Увидев удивлённый взгляд Александра, пояснил:

– Молельный час у матери, мы ей мешаем молиться.

– Фу, ты чёрт, совсем запамятовал, что она у нас ровно в полдень становится на колени грехи замаливать, – язвительным тоном проговорил Александр.

– Мама, мы с Саной в мастерскую ушли, – приоткрыв дверь в комнату, громко произнёс Егор, чтобы мать его услышала.

– А сам-то ты веруешь в Бога? – спросил Александр уже за дверью, спускаясь по ступенькам с крыльца.

– Ущербный человек большую часть своей жизни проводит в одиночестве, – с печалью отозвался Егор. – Затворничество угнетает, душа сама просит общения с ним. С кем же ещё я могу поделиться сокровенными мыслями, попросить прощения или помощи? Только с Богом, и только у него. Если он существует, значит, слышит меня. И от такой веры мне становится легче.

В голосе брата было столько скрытой грусти и боли, которые накопились в нём, и которые он постоянно носит в себе, что Александр почувствовал неловкость от своего вопроса. Стараясь как-то сгладить эту неловкость, он с показной весёлостью сказал:

– Жениться тебе надо, Егорша. Тогда одиночество как рукой снимет. Вдолбил ты себе в голову про ущербность и сам себя запер в четырёх стенах.

– Жениться? – удивился Егор. – Кому нужен горбун?

– Не принижай свои достоинства, брат. Ты добрый, работящий, ласковый и красивый лицом. Таких мужиков любят бабы, поверь. А горб – что? Он вовсе не мешает тебе строгать детишек, – рассмеялся Александр. – Тут другой орган важен. – Бражка забродила в его организме, он сделался весёлым и добродушным.

– Не-ет, братка, не получится у меня женитьбы.

– Это почему же?

– Ну, во-первых, в нашей деревне не найдётся такой женщины, которая согласилась бы выйти замуж за инвалида. А, во-вторых, если бы даже и отыскалась такая подруга – с нашей мамашей ей не ужиться, – трезво рассудил Егор. – Маманя поедом съест сноху в первый же день.

– А ты найди бойкую и смелую жену, которая сразу возьмёт свекровь в ежовые рукавицы, подчинит своей воле, – не отступал Александр.

– Легче отыскать иголку в стогу сена, чем подобрать для матери подходящую сноху.

– Я высказался, а тебе решать.

– Пустое это всё, Сано. Сказка о Царевне-лягушке, – отмахнулся Егор от слов брата.

Он завёл Александра в уютную мастерскую. Посредине помещения была сложена из кирпича небольшая печь, в мастерской держалось тепло. У боковой стены располагался верстак, над ним на длинных гвоздях развешен различный столярный инструмент. Рядом находился столик, на котором стояло около десятка жестяных банок и баночек с какими-то жидкостями. Чуть дальше, на втором столике установлен токарный станочек с ножным приводом. У противоположной стены красовался почти готовый комод, морёный под дуб.

– Ни фига себе! – восхитился Александр мастерской брата. – Да у тебя здесь настоящий столярный цех!

– Нравится? – польщенный похвалой, с гордостью спросил Егор.

– Ещё бы! Есть где развернуться! В таких условиях можно мастерить не только комоды!

– Имеются на этот счёт кое-какие мыслишки, – хитро подмигнул Егор. Но что это за «мыслишки», не стал распространяться. Да Александр и не настаивал на разъяснениях.

Они подсели к печке, завязался разговор о жизни в деревне. Александр спрашивал, Егор отвечал. Потом Егор принялся расспрашивать брата, как ему жилось на чужбине все эти годы.

Так, выспрашивая друг друга об отдельных событиях ушедших лет, братья просидели в мастерской не менее часа.

– Да, потрепала тебя жизнь, братка, – заметил Егор в конце рассказа. – Впору и отдохнуть.

– Живо ещё моё ружьишко? – поинтересовался Александр.

– Куда ему деться без тебя? Висит там, где ты его оставил.

– И патроны целы?

– И патроны на месте.

– Значит, завтра же по тайге прошвырнусь! – обрадовался Александр. – Соскучился я по таёжному духу!

Ему тут же вспомнился разговор с Гришей Надеждиным на привале в монгольской степи. Тогда они с тоской смотрели на окружавший их жёлтый бесконечный песок и обсуждали достоинство тайги.

– Пряным запахом этот дух называется, – задумчиво проговорил Александр, вспомнил высказывание друга.

На следующий день ранним утром Александр отправился в тайгу и бродил по ней до самого вечера. Когда он вернулся домой, едва волоча ноги от усталости, у него на поясе висел добытый им заяц.

А ещё через день Александр отправился в город на поиски работы. Ему хотелось устроиться на завод, в какой-нибудь горячий цех – доменный или мартеновский, но туда его не взяли из-за перенесенной недавно малярии. Инспектор отдела кадров, потупив взгляд, предложила ему должность слесаря в цех ширпотреба.

– Оттуда вам будет проще попасть потом на основное производство, – не поднимая глаз, пропела она.

Александр не стал противиться и согласился.

Глава 10

За год он сменил три места работы. В цехе ширпотреба, куда его определили, Александр лишь числился слесарем, фактически же был бесправным разнорабочим в полной зависимости у мастера по фамилии Услагин. Что взбредёт тому в голову – то и приходилось исполнять. Александру, как новичку поручалась самая грязная и неквалифицированная работа. Почти месяц он вязал мётлы, насаживал черенки на лопаты, чистил дорожки от снега, работал грузчиком, красил мебель и окна, чинил прохудившуюся крышу. Работал и терпел, наивно полагая, что совсем скоро сможет перейти в прокатный цех на «стан-250». Смирился даже с мизерной зарплатой, которую насчитала ему бухгалтерия по рабочим листкам мастера. Терпение лопнуло, когда Услагин направил его на чистку выгребной ямы наружного туалета.

– Я слесарь, а не ассенизатор, – с гневом выплеснул он в лицо Услагану в присутствии безропотной группы работяг с блестевшими с утра глазами.

– Работу слесаря надо ещё заслужить, – ухмыльнулся Услагин.

– Выслужиться и доказать свою преданность? – не удержался Александр. – Войти в доверие, чтобы ты с моей помощью без опаски мог проворачивать свои тёмные делишки?

Александр знал, о чём говорил. В цехе Услагин поделил коллектив на три группы.

Специалисты первой группы трудились над выпуском продукции по заказам-нарядам, поступающим официально из основных подразделений завода.

Во второй группе работали преданные Услагину люди. Они занимались изготовлением бытового инвентарядля ублажения потребностей начальствующего состава и нужных людей. Сырьё для нелегального производства поставлялось откуда-то со стороны по липовым документам. Специалисты второй группы, конечно, были виртуозами своего дела. Изготовленные ими предметы или сувениры поражали глаз оригинальностью и красотой. Это было настоящее творение художника. Сколько зарабатывали эти люди – никто не знал. Сведения об их заработках находились под семью печатями. Они были неразговорчивы и необщительны.

И, наконец, третья категория работников – это алкоголики и умственно отсталые лица, которые устроились на работу только для того, чтобы их не преследовали за тунеядство. В этой группе и приходилось трудиться Александру Кацапову.

– Ах, вот ты как заговорил? – ничуть не испугавшись брошенного вызова, процедил сквозь зубы Услагин. – Ну-ну!

– Что – «ну-ну»? Уж не угрожаешь ли ты мне?

– Понимай, как хочешь, тундра, – склонив вперёд лобастую голову, пожал плечами Услагин. – Только вот после такого заявления можешь навсегда забыть о работе в прокатном цехе. Уразумел, бузотёр?

– Как только земля носит таких уродов? – словно сделав для себя открытие, со злостью проговорил Александр и сплюнул.

– Завтра же чтобы ноги твоей не было в моём цехе! – взвизгнул Услагин.

– Ой, напугал, как мне стало страшно! Да я сам не хочу больше дышать здесь гнилым воздухом! Александру в какой-то момент захотелось наговорить кучу нелестных слов в адрес жуликоватого мастера, но он сдержался. Махнув рукой, направился в раздевалку. Переодевшись, в последний раз миновал проходную, свернул к дверям отдела кадров, постоял немного, потянул дверную ручку на себя.

Через пару дней он получил денежный расчёт вместе с трудовой книжкой.

Вскоре после увольнения из цеха ширпотреба он устроился в артель гужевого транспорта «Красный партизан». В распоряжении артели имелся конный двор с двумя десятками лошадей. Артельщики брались за любую работу, связанную с перевозкой грузов. Александру выпала доля возить деревянный брус со складов пилорамы для строительства жилых домов, которые возводились неподалёку от железнодорожной станции. Ему выделили место в общежитии, на выходные он уезжал в деревню.

В артели Александр проработал до самой осени. Потом его переманили в жилищно-ремонтную контору железнодорожной станции, пообещав неплохую зарплату. Место в общежитии осталось за ним.

Прошёл месяц. Александр получил первую получку. Зарплата оказалась действительно выше, чем в артели. Был обычный день трудовой недели, обмывать получку было как-то неразумно. Да и стоящих мужиков, с которыми бы он мог поговорить «про жизнь» за рюмкой водки, ещё не встретилось на его пути. За месяц на новом месте работы он не нашёл себе настоящего друга, всё присматривался, да прислушивался к окружавшим его работягам. Одни были семейными, после работы спешили домой. А холостяки казались ему без царя в голове. Сложилось представление, что заменить Гришу Надеждина никто из них по-настоящему не мог. Не притягивали они его к себе, почему-то. У одних речь была мудрёной, другие матерились через каждое слово. Александр всё это время держался обособленно, отчего прослыл замкнутым человеком, за глаза его стали звать одиноким волком. В комнате он жил один, без подселения, питался в столовой, в неухоженное общежитие приходил лишь для ночлега.

Пивная располагалась на привокзальной площади, напротив здания железнодорожной станции. В ней всегда было многолюдно. Днём сюда заглядывали те, кто коротал время в ожидании поезда, или же пассажиры, уже сошедшие с него. Вечером, после рабочей смены, наплыв в пивную был гораздо больше. Посетителями становились и работники станции – стрелочники, обходчики путей, рабочие локомотивного депо, грузчики.

Александр посмотрел на часы – стрелки показывали половину шестого вечера. Торопиться было некуда. Поразмыслив немного, он решил по случаю первой получки пропустить кружку пива.

В пивной было накурено, дым стоял коромыслом. Лица посетителей качались в клубах табачного тумана, разглядеть их было невозможно. Буфетчица – пухлая рыжеватая женщина с двойным подбородком, раскрасневшаяся от живой работы, – покрикивала на посетителей, требуя пустые кружки.

– Где же твоя помощница? – поинтересовался сухопарый мужчина лет сорока. Он стоял за крайним столом сбоку от буфетной стойки, положив ладони на край круглой столешницы. На нём была форма железнодорожника. По интонации голоса можно было без ошибки определить в нём завсегдатая этой пивной.

– Приболела моя Фая, Кузьма Михайлович, – быстро сменив грозный тон на дружелюбный, ответила буфетчица. Её ярко накрашенные губы в одно мгновенье растянулись в дежурной улыбке, обнажив крепкие белые зубы. – Приходится одной управляться.

– Чего ж не попросишь помощи у Макаровны? Нашла бы она тебе кого-нибудь, баба она понятливая.

– Да Файка эта, будь она неладная, не захотела к врачу обращаться. Дай, говорит, Любанька, пару дней мне отлежаться – вернусь, как огурчик.

– И ты, конечно, согласилась.

– Не злыдень же я какой-нибудь? Конечно, отпустила. Чего здесь сопли по столам развешивать? Выздоровеет, потом и отработает сполна. Девка она покладистая, добросовестная.

Александр остановился на входе и стал всматриваться сквозь клубы дыма в глубину зала. Свободных столов не увидел.

– Что, все места оккупированы? – спросил железнодорожник, улыбнувшись.

Александр молчаливо кивнул и шагнул к буфетчице.

– Вам с прицепом? – вполголоса поинтересовалась Любанька, подставляя кружку под кран.

– Нет, ёршика я, пожалуй, накачу в следующий раз, – усмехнулся Александр. – Сегодня обойдусь двумя кружками без прицепа.

Не дожидаясь, когда отстоится пена, он взял по кружке в каждую руку и медленно двинулся в зал.

– Вставай рядом, я всё равно скоро уйду, – остановил его голос железнодорожника.

– Благодарю, – сказал Александр и поставил кружки на стол. Помедлив несколько секунд, отпил несколько глотков.

– Как пивко? – спросил железнодорожник.

– Кажись, свежее. По крайней мере ядрёное и не кислое.

– Здесь оно всегда хорошее. Наша Любашенька держит марку, вольностей с водицей не позволяет. Поэтому и посетителей у неё всегда много. Я часто сюда заглядываю, знаю.

Железнодорожник говорил тихо и размеренно, будто размышлял о чём-то про себя. Александр выслушал его молча.

– А я тебя сразу узнал, как только ты в дверях появился, – отхлебнув из кружки пива, снова заговорил железнодорожник. – Ты в нашей конторе по ремонту жилья трудишься, верно?

Александр внимательно посмотрел на собеседника, надеясь вспомнить, где могли пересечься их пути. В памяти не всплыло никакого эпизода встречи.

– Верно, – равнодушно ответил он.

– Не напрягайся, парень, меня ты не вспомнишь, мы с тобой вместе нигде не встречались. А тебя я видел на крыше своего дома, – расплылся в улыбке говорливый железнодорожник. – Ты однажды латал дыры в кровле. Дом номер пятнадцать в Архиповке. Было такое?

– Было, – сухо подтвердил Александр. – А вы кем работаете?

– Кондуктор я, товарняки сопровождаю. Как возвращаюсь из поездки – сразу сюда, к Любашке, направляюсь. Они с моей младшей сестрой заядлыми подружками были, пока та не выскочила замуж и не укатила в Сибирь. Любашка этот стол специально для меня поставила, поближе к стойке, чтобы можно было поболтать, не покидая буфетную стойку. Она никому не позволяет занимать этот стол в день моего приезда.

Железнодорожник допил остатки пива, провёл по губам тыльной стороной ладони, спросил:

– Как тебя звать-то, парень?

– Саша, друзья зовут Сано.

– А меня Кузьмой родители нарекли, – сообщил железнодорожник. – Кто помладше меня, вроде Любаньки, называют Кузьмой Михайловичем. А фамилия и вовсе памятливая – Иванов.

Кузьма Михайлович извлёк из-под стола потёртый портфель из кирзы, перебросил его в левую руку, правую протянул Кацапову для прощания, сказал:

– Мне пора. Приятно было познакомиться.

Кацапов без слов кивнул головой. Иванов направился к буфетной стойке.

– Пошёл я, Любушка, – сказал он. – Спасибо за угощение.

– Когда в поездку? – спросила буфетчица, не отрывая глаз от наполняемой пивной кружки.

– Через двое суток.

– Куда на этот раз?

– Как начальство распорядится. Перед поездкой забегу, скажу.

– Хорошо, удачи тебе, Кузьма Михайлович, – Любушка перекрыла кран, повернулась к Иванову, смастерила на лице дежурную улыбку.

Кацапов проследил взглядом за Ивановым до самой двери.

«Добрый мужик, общительный, – отметил он мысленно. – Вот такой сгодился бы в друзья. И выпить с ним можно, и по душам поговорить».

Он взял в солонке щепотку соли, посыпал на мокрый край кружки. Так они приучились делать с Гришей Надеждиным, когда не получалось прихватить с собой вяленой рыбёшки. Вытянув за один раз треть кружки, Александр скосил взгляд на вошедшего мужчину. Тот сразу показался ему знакомым. Коренастый, широкоплечий посетитель был прилично одет. На нём красовалась чёрная кожаная куртка с каракулевым воротником, отглаженные тёмно-серые брюки были заправлены в начищенные до блеска хромовые сапоги. На голове с небрежностью покоилась шапка из куницы. В руках мужчина держал небольшой чемодан.

Может быть, Александр и отвёл бы от него взгляд, подумав про себя, что обознался. Может быть, если бы не глаза вошедшего. Они смотрели в зал с пристальным прищуром, колюче. Уже через несколько секунд Кацапов абсолютно уверился, что однажды где-то уже встречался с этим хищным взглядом. И широкое лицо с тонким удлинённым носом тоже показалось ему знакомым.

Мужчина внимательно оглядел присутствующих в зале, затем уверенно направился к буфетной стойке. Когда он отвесил джентльменский поклон Любаньке и улыбнулся ей, Александра словно пронзила молния. Улыбка мужчины моментально воспроизвела в памяти печальное событие на берегу якутской реки Алдан.

«Это же Юрка! – мелькнуло у него в голове. – Тот самый моряк торгового флота, липовый геолог, который втёрся в доверие к нам с Гришей Надеждиным, а потом похитил целиком весь старательский труд! Точно он! Только сейчас без бороды».

Пока Александр соображал, как ему следует поступить, Юрий с кружкой пива в руке уже шёл к его столу.

– Не помешаю? – спросил он, остановившись в шаге от стола, и тут же добавил:

– Буфетчица направила меня к вам. Сказала, стол служебный, никто без её ведома не может этот стол занимать.

– Причаливай, коль Любашка распорядилась, – усмехнулся Александр. – Место свободное.

Юрий поставил кружку на стол, извлёк из портфеля небольшой свёрток, положил рядом с кружкой. Потом слегка наклонился в сторону, заглянул под столешницу, зачем-то потрогал рукой полку, будто проверяя её на прочность, и только после этого положил туда портфель. Развернул свёрток, в нём оказалась вяленая рыба. Взял одну рыбёшку за хвост, легонько постучал о край стола. Подмигнув, с гордостью произнёс:

– Настоящая астраханская вобла, с икрой.

Их глаза встретились. Александр увидел, как тревожно дрогнули веки Юрия, а рука с воблой на секунду зависла в воздухе.

«Узнал, сволочь! – пронеслась мысль. – Интересно, что ты сейчас запоёшь мне?»

Вопреки его ожиданиям, Юрий сделал вид, что не узнал. Возможно, надеялся, что Кацапов не вспомнил его.

– Попутчик один подарил, – продолжил он, изобразив на лице бесшабашный вид. – Из Астрахани ехал. Добрый мужик оказался, компанейский. Угощайся, друг.

– Благодарствую, – ответил Александр, скривив в презрительной усмешке губы при слове «друг и уставился на Юрия.

– Я что-то не так сказал? – сделав удивлённые глаза и наморщив лоб, спросил Юрий.

– Ловко у тебя в жизни всё происходит, – не скрывая злости, проговорил Кацапов, и глаза его вспыхнули негодованием. – С кем бы ни свела тебя судьба, а при расставании ты всегда оказываешься в выигрыше.

– О чём это ты?

– Не валяй дурака, Юра. Вижу ведь, что узнал.

– Прости, друг, но ты явно с кем-то меня попутал, – продолжая игру в прятки, высказался Юрий. – Такое часто бывает. Вообще-то меня Николаем зовут. Николай Самохин я. А вот про выигрыш ты точно подметил. Люди частенько почему-то дарят мне что-нибудь на память. Так, мелочи разные, сувениры. Сам не перестаю удивляться.

– Мелочи, возможно, и дарят. А вот большой куш ты насильно забираешь у людей, это правда.

– Не понимаю я тебя, – в глазах Юрия заметались огоньки беспокойства, он стал озираться по сторонам.

– Всё ты прекрасно понимаешь, сволота! – во взгляде, в голосе Александра было что-то такое гневное и решительное, отчего Юрий обомлел: возьмёт сейчас этот увалень и хрястнет его, не задумываясь, кружкой по голове.

– Удачно, видать, сбыл золотишко. Вон, шуба на тебе дорогая, меховая шапка, с кожаным портфелем разгуливаешь. Да и живёшь, вероятно, сладко на чужие денежки. Жаль, Гриши Надеждина нет сейчас рядом, а то бы он непременно харкнул тебе в рыло.

– Ладно, закончим этот спектакль, – вяло произнёс Юрий, поняв, наконец, что запираться больше не стоит. На его каменном лице проступила надменная улыбка, а квадратный подбородок, похожий на кирпич, который ранее из-за бороды не выделялся так резко, как сейчас, выдвинулся вперёд. Юрий грузно облокотился на стол. Сощурившись, стал смотреть, не отрываясь, на Кацапова.

– Скажи, чего тебе надо от меня? – спросил он после непродолжительной паузы.

– Верни то, что украл, – спокойно произнёс Александр, – и мы разойдёмся мирно.

– Неужели ты тупой, как валенок? – криво усмехнувшись, задался вопросом Юрка-Николай. – Того золота уже в помине нет.

– А мне наплевать, куда оно подевалось. Заплати деньгами, и я тебя отпущу. Будем считать, что в Якутии мы с Гришей отдали свой песочек тебе в долг.

Юрий расхохотался, плечи его затряслись, словно в какой-то неудержимой пляске. На глазах липового геолога даже выступили слёзы. Отсмеявшись, он допил остатки пива, с издёвкой сказал:

– Ты, парень, прост, как дрозд. Нет у меня ни золота, ни денег. И вообще я тебя не знаю, понял? Впервые вижу. В Якутии никогда не был, знаю о её существовании лишь из школьного учебника. Прощай, друг. Мне пора. Скоро подойдёт мой поезд.

Юрий взял с полки портфель и собрался уходить. С его лица не сходила злорадная насмешка.

– Не-ет, так просто ты от меня не уйдёшь, сволочь! – Александр схватил Юрия за руку, в которой тот держал свой портфель и резко рванул на себя. – Посмотрим, что за добро ты носишь в нём!

Юрий попытался вырваться и убежать. Но ему никак не удавалось освободиться от мертвого захвата Кацапова. Тогда он улучшил момент и размахнулся свободной рукой, пытаясь попасть кулаком в лицо Александра. Тот сумел увернуться и без промедления нанёс ответный удар.

Не выпуская из рук портфеля, Юрий упал и завопил на весь зал:

– Грабят! Помогите!

От первых двух столов тотчас отделились четыре крепких мужика, кинулись к Александру, быстро скрутили его.

– Мужики, пустите! – хрипел Кацапов, пытаясь сбросить повисших у него на плечах парней. – Не мне надо заламывать руки, а вон тому вору. Я узнал его! Несколько лет назад в Якутии он ограбил нас с другом.

– Не верьте ему! – кричал с пола Юрий. – Он обознался, принял меня за другого человека. Я никогда прежде не встречался с ним и не представляю, где находится эта самая Якутия!

Словесной перепалке не суждено было длиться долго. В этот момент открылась входная дверь, в пивную вошёл милицейский патруль. Люди в форменных фуражках не стали выслушивать ни Александра, ни Юрия. Под конвоем их доставили в линейный участок милиции на вокзале.

Был проведён допрос обоих задержанных. Юрий от всего открещивался, показал свой паспорт. Александр не поверил своим глазам. Паспорт действительно был выдан на имя Николая Афанасьевича Самохина. Победно ухмыльнувшись, Юрий дал письменные показания, и его отпустили. Он сел в поезд «Серов – Москва» и укатил в столицу.

Опрошенные свидетели дали показания, что Кацапов хотел завладеть портфелем товарища Самохина и нанёс ему несколько ударов по лицу кулаком. Следы побоев в виде большого синяка под правым глазом и кровоподтёков на подбородке они подтвердили письменной записью в протоколе допроса.

Александр Кацапов по приговору народного суда был осужден сроком на пять лет. Тридцать первого декабря 1940 года он прибыл этапом в один из исправительных печорских лагерей в республике Коми.

Глава 11

Разговор о предстоящем расширения лагеря вёлся давно. Запасы каменного угля в этом районе были велики, по планам советского правительства ещё в середине тридцатых годов здесь планировалось возвести несколько больших шахт. Но одно дело планировать, и другое – реализовать эти планы. Всё упиралось в пути доставки добытого угля.       Для транспортировки больших промышленных объёмов требовалось построить через болотистую местность железнодорожную ветку. А это сделать оказалось не так-то просто, и строительство отложили до лучших времён.

Построив первую шахту, руководство края столкнулось с проблемой рабочей силы. Люди из других областей не пожелали залазить в глухомань. Расчёт на местное население Приполярного Урала тоже провалился. Занимаясь охотой и рыболовством, оно не пожелало изменить устои своей вольной жизни.

Исправить создавшуюся ситуацию удалось за счёт труда заключённых. Небольшие объёмы угля грузились в вагонетки и по узкоколейке конной тягой подтаскивались к берегу северной реки. Там уголь перегружался на баржи и речным путём доставлялся до пункта назначения. Зимой уголь складировался на берегу, дожидаясь весеннего половодья.

Начавшаяся война заставила правительство в спешном порядке вновь вернуться к отложенным ранее планам. Каменный уголь стране нужен был позарез. Решение вопроса было возложено на НКВД.

      Пока в лагере витали слухи о предстоящей стройке, заключённые продолжали надрывать своё здоровье в узких, как кротовая нора, забоях старой шахты. Лагерное начальство ничуть не заботилось об улучшении условий труда и быта зеков. Вентиляция отсутствовала, сверху постоянно сочилась вода, в штреках было влажно и душно. Люди задыхались, простывали, болели, нередко и умирали.

С началом войны условия, и без того каторжные, резко ухудшились. Пайка за работу была урезана, рабочая смена в забое увеличилась до десяти часов в сутки. Изнурительный труд выматывал людские силы, доводил человека до истощения, и он в муках уходил в иной мир. На место умерших привозили новую партию заключённых, угольный конвейер продолжал двигаться безостановочно, перемалывая очередные человеческие жизни. Людского материала в стране было предостаточно.

Александр Кацапов первый раз спустился под землю тринадцать месяцев назад. Весь этот срок он, лёжа на боку, махал кайлом и за себя, и за блатных – воры в законе в печорской зоне придерживались воровских принципов и кайло в руки не брали. Администрация лагеря смотрела на это сквозь пальцы, верхушка главарей воровской группировки пользовалась её покровительством. На первом месте у начальника лагеря стояли дисциплина и порядок, выполнение плана – на втором. Блатные безупречно обеспечивали на зоне и то, и другое, а это было главным аргументом для начальника лагеря, чтобы не вмешиваться в лагерную жизнь заключённых.

Каким бы крепким и выносливым человек не был, адский труд рано или поздно сгибал его в бараний рог, гнул к земле, высасывая из организма жизненную энергию всю до последней капли.

За год каторжной работы Кацапов изменился до неузнаваемости. Нос заострился, скулы выпирали из-под бледной кожи, глаза глубоко провалились, тело усохло настолько, что арестантская роба висела на нём, как на вешалке.

Первые месяцы он ещё тешил себя надеждой, что отчаявшиеся зеки долго не выдержат изнурительного труда, объединятся в протестную группу и взбунтуются, потребовав от администрации исполнения закона всеми зеками на равных. Но он ошибся. Никто из заключённых-лапотников, таких, как сам Кацапов, крестьян или представителей рабочего класса, именуемых на зоне просто «мужиками», попавших на зону по глупости или по стечению обстоятельств, даже в мыслях не допускали противоборства с блатными. «Мужики» это усвоили хорошо и безропотно тянули свою непосильную лямку, надеясь лишь в душе на чудо в послаблении жесткого лагерного режима.

Политических в этом лагере не было, агитаторов-смельчаков не находилось. Да и требовать исполнения законов было бы настоящим самоубийством. В одном случае блатные без промедления порезали бы за одну ночь всех недовольных прямо в бараке, как баранов, с присущим им хладнокровием и жестокостью, в другом случае, зачинщиков пристрелили бы конвоиры по указке хозяина «при попытке к бегству». Такое уже было в истории лагеря, как оказалось.

Методы, которые применял Кацапов, работая с заключёнными в Бурятии, здесь были не приемлемы. В лагерях Коми существовали иные правила и порядки, в мозгах начальства прижились другие принципы управления заблудшими людьми.

Через полгода Александр окончательно убедился, что наивно тешить себя восстановлением хотя бы частичной справедливости. Более того, ему стало известно, как цинично поступают здесь блатные с заключёнными, у которых ранее имелись отношения с органами НКВД. Пока в лагере никто не знал о такой страничке в его в биографии, и это временно спасало от издевательств или смерти. Чтобы остаться в живых, нужно было оставаться в тени и не лезть на рожон. Хотя далёкая Бурятия была отсюда за тысячи километров, но воровская малява не знает ни расстояний, ни границ. Если только станет известно, что он работал мастером в одной из колоний, пусть даже в числе вольнонаёмного, никакой пощады ему не будет. Братва без колебаний посадит его на нож. И вот, когда он уже смирился со своей участью, его неожиданно вызвал к себе начальник лагеря.

Конвоир довёл Кацапова до кабинета хозяина зоны, отступил в сторону, пропустил заключённого. Александр снял шапку, постучал в дверь, и вошёл в чистое уютное помещение. Остановившись у порога, назвал свою фамилию и статью, по которой был осужден.

– Проходи, садись, – дружелюбно проговорил начальник лагеря, показав жестом руки на привинченный к полу стул в торце стола, покрытого зелёным сукном. За всё время пребывания в лагере Кацапову никогда не доводилось видеть «кума» вблизи. Теперь он рассматривал его без головного убора с некоторым любопытством, сравнивая мысленно с Антоном Лукичом Порубейником – начальником лагеря-колонны № 23 на строительстве железной дороги в Бурятии. Одно сходство между ними всё же имелось. Тот и другой были рослыми и тучными, а в целом – скорее, полные противоположности.

– Не догадываешься, по какому поводу я тебя вызвал? – начальник лагеря прищурился и впился изучающим взглядом в Кацапова.

– Никак нет, гражданин начальник, не догадываюсь.

– Неделю уже читаю личные дела осужденных, подбираю нужных мне людей, – загадочно выразился «кум», не отводя глаз от лица заключенного, и выдержал короткую паузу.

– Удивляюсь, как тебе удаётся ладить с братвой? Рубишь уголёк, таскаешь волокуши и ни разу не выяснял отношений с блатными?

– Работаю, как предписывает режим, – вяло ответил Александр.

– Я не о том, – усмехнулся начальник лагеря.

– Тогда я не понимаю вас, гражданин начальник.

– Что тут непонятного? До боёв на Халхин-Голе ты, оказывается, сам перевоспитывал трудом осужденных, вершил их судьбы, так сказать. Скажи по секрету: за тринадцать месяцев не хотелось тебе хоть однажды ткнуть в харю кому-нибудь из зарвавшихся фраеров?

– Нет, гражданин начальник, не хотелось.

– Можешь называть меня Николаем Павловичем, – вкрадчиво сказал хозяин лагеря. – Тебе я разрешаю.

Кацапов с недоумением помял в руках шапку, потом снова положил её на колени, спросил:

– К чему такая любезность, гражданин начальник?

– Хочу предложить тебе, Кацапов, возглавить участок на предстоящей стройке. Мужик ты, я вижу, неплохой. Работящий и терпеливый. Жаль будет, если блатные дознаются о твоём прошлом и пришьют к нарам.

– От своей тени не уйдёшь, – глядя прямо в глаза «куму», спокойно вымолвил Кацапов.

– Чем в могилу торопиться, лучше молча почесать свой затылок, – усмехнулся «кум». – Ты знаешь, что означает моя фамилия?

– Нет.

– Карачун – это смерть, погибель. Почему нарекли так моих предков – одному сатане известно. Но я могу сказать одно: подполковник Карачун единолично решает, кому на зоне следует умереть, а кому радоваться жизни. Заруби это себе на носу и не стирай зарубку до окончания срока, – начальник лагеря вынул из кармана кителя носовой платок и протёр вспотевшую лысину.

– Давай так, – продолжил он, затолкав обратно в карман аккуратно сложенный платок, – эту неделю ты дорабатываешь в забое, а с понедельника приступаешь к новым обязанностям. Ты меня понял?

– Понял, гражданин начальник, – сухо ответил Кацапов.

– Что-то я не вижу радости на твоём лице, – с насмешкой проговорил Карачун. – Или гнить в забое тебе привычнее? Тогда так и скажи, не удивлюсь, всяких чудаков повидал за службу. А может, тебе за падло получить подарок из рук самого хозяина?

– Отчего же, безмерно рад, гражданин начальник. Любой твари жить хочется, а человеку тем более, – с непроницаемым лицом ответил Кацапов. – Только ведь на зоне закон, что паутина: шмель проскочит, а муха увязнет.

– Правильно мыслишь, за всё придётся платить, чтобы стать этим самым шмелём. Не бойся, сучью отметину на тебе я ставить не собираюсь, ты и без неё запятнан, – начальник лагеря широко улыбнулся, его густые рыжие усы расползлись в разные стороны. Голос Карачуна был негромким, но твёрдым, с металлическим оттенком. Слова исходили изо рта каждое в отдельности, будто были заблаговременно сложены в некую обойму, и он выпускал их сейчас оттуда, как выстреливал, с короткими промежутками времени.

– И что вы потребуете взамен за такую щедрость, гражданин начальник?

– Через пару недель сюда прибудет большая партия заключённых, в основном политических. Но среди них есть и уголовный сброд, не имеющий ничего общего с воровской братией. Всем им предстоит обживаться с нуля, – Карачун сделал небольшую паузу и внимательно посмотрел на Кацапова.

– Как…с нуля? – недоумевая, спросил Александр. – На голом месте, что ли? Они же окочурятся в первые сутки!

– Это будет зависеть от их желания жить, – по лицу начальника лагеря пробежала кривая и безжалостная ухмылка. – Не размещать же такую ораву в существующих бараках? Пусть даже на короткое время. Блатные тут же порежут их всех до единого, да ещё бунт поднимут.

– В чём заключается моя задача? – хриплым голосом поинтересовался Кацапов.

– Задача очень простая. Я даю тебе бригаду мужиков. За пару недель надо построить караульные вышки, натянуть по периметру колючую проволоку и разогреть грунт под землянки. Прибывшую партию политических прямо с этапа запустим в твою мышеловку и заставим рыть для себя землянки. Работа знакомая, верно?

– А что потом? Какая задача будет потом, когда прибудет партия заключённых?

– Будешь за смотрящего у них, наделю тебя особыми полномочиями на случай бузы и саботажа. Сначала построите землянки, потом приметесь за бараки. Ну, как, согласен?

– А если откажусь?

– Тогда мне придётся шепнуть Демону, что ты работал в органах НКВД, – самодовольно заявил «кум» и громко рассмеялся. – Смотрящий сам решит, как с тобой поступить. Или на ремни порезать, или запомоить. Тут уж как карта ляжет.

«Так вот почему твоему роду приклеили такую фамилию, – подумал Александр. – Ты, значит, по крови унаследовал звериные повадки».

А вслух сказал:

– Вот так, стало быть, вы обштопали моё дело, гражданин начальник. Как после таких слов мне не согласиться?

– Я и не сомневался в том, что ты не откажешься, – уже без ухмылки проговорил Карачун. – Давай обсудим детали.

…Хозяин зоны прекрасно понимал, что распоряжение ГУЛАГа о направлении в его лагерь большой партии политзаключённых не будет отменено. Здесь не сработают никакие самые весомые доводы. Шла война, сапоги немецких оккупантов уже полгода топтали землю больших регионов, откуда раньше заводы и фабрики получали уголь. Требовалось срочно нарастить недостающие объёмы за счёт оставшихся шахт. Планы добычи этого сырья увеличивались в разы. Это было понятно и без каких-либо дополнительных аргументов.

Предъявить ультиматум о том, что ему негде разместить такое количество людей, он, естественно, не мог. Это означало бы сделать выбор одного из двух вариантов своего незавидного будущего. Первый – сорвать с себя погоны и переселиться в барак уже в качестве заключённого, или второй, более предпочтительный – приставить пистолет к виску. Ни тот, ни другой вариант не устраивал Карачуна.

После получения секретного распоряжения из ГУЛАГа, он запёрся в кабинете на ключ и стал искать выход из непростой ситуации. Конечно, с большей частью прибывающих можно было как-то решить вопрос. Например, уплотнить блатных, подселив к ним обычных работяг. В освободившийся барак запрессовать четверть прибывших с этапа заключённых. Вторую четверть отправить на сутки сразу в забой. Потом чередовать их между собой, пока не будут готовы землянки. Но куда затолкать вторую половину?

«Нет, такой подход не годится, – подумал Карачун уже через несколько минут. – Блатные далеки от идеи самопожертвования в угоду «кума», они тут же взбунтуются, не дослушав меня до конца. Пожар протеста мне не нужен, ни в коем случае. Такое пламя может вспыхнуть, что даже весь конвой не справится и патронов не хватит на его ликвидацию. Будет куча трупов, в естественные потери их не спрятать».

Мысль пришла совсем неожиданно. Неспроста же он носит фамилию «Погибель»!

«Почему я должен ломать голову над тем, как сохранить здоровье этим отщепенцам? – пожал он плечами в полном недоумении, уставившись неподвижным взглядом в портрет Сталина на стене. – Сказано же, что большая часть прибывающих зеков – политические. Их переправляли из тех лагерей, которые впоследствии оказались на оккупированной немцами территории. Все они бывшие кулаки или недобитая контра! Будь моя воля, я бы не тратил на них ни копейки народных денег! Не церемонясь, ставил к стенке эту шушеру и дело с концом, – Карачун на какой-то миг даже представил, как отдаёт конвою команду «Огонь!», как падают на снег люди, как вокруг них, медленно расширяясь, образуются алые круги. – Нечего чикаться с врагами народа!»

От такого видения его настроение сразу улучшилось, он повеселел. Повертев головой из стороны в сторону, встал, развёл в стороны руки, потянулся. Потом долго ходил по кабинету, размышляя над деталями своего плана.

Он решил загнать всю партию прибывающих заключённых в чистое поле и заставить их рыть для себя землянки. Сколько зеков при таких условиях уткнётся лицом в мерзлую землю и никогда уже не поднимется – подполковника не интересовало. Он ликовал, что нашёл выход из ситуации. Оставалось лишь подобрать лидера для осуществления коварного плана. Требовался заключённый из мужиков, которого можно было шантажировать. Блатные для такой цели не годились, слишком велик риск провокации.

Карачун отпер кабинет, гаркнул в приоткрытую дверь:

– Оглоблин!

Тотчас, не раскрывая дверь полностью, в образовавшуюся щель протиснулся светловолосый старший лейтенант. Было такое впечатление, будто этот худой тридцатилетний офицер в очках постоянно подпирал косяк в коридоре, прислушиваясь к каждому шороху в кабинете начальника лагеря.

Оглоблин остановился посредине комнаты, замер в ожидании распоряжения. За время своей службы он привык к причудам хозяина. Бывало, проходило несколько минут, прежде чем он получал словесный приказ. Карачун мог вызвать помощника, посмотреть ему пристально в глаза, а потом некоторое время расхаживать по кабинету.

– Вот что, Оглоблин, – произнёс «кум» свои первые слова и остановился, словно желая убедиться, полностью ли обойма заполнена словами, которые ему сейчас предстоит изречь. – Принеси-ка ты мне дела мужиков, которые когда-либо имели дела со строительством, да не тяни резину. Желательно, чтобы имели опыт руководства людьми и не были бздунами. Всё ясно?

– Так точно, товарищ подполковник!

– Иди, поторопись.

Через час Карачун уже перелистывал страницы личных дел, интересующих его заключённых. А спустя несколько дней вызвал к себе в кабинет Александра Кацапова.

… – Всё понял? – спросил хозяин зоны после получасовой беседы, вглядываясь в лицо новоиспечённого прораба.

– Да.

– Когда прибудет партия заключённых, выдам тебе наган.

– Для чего? – вскинул брови от удивления Александр.

– Эта штука позволит тебе пользоваться особыми полномочиями при наведении порядка. Ты забыл, наверно, что вместе с политическими прибывает группа уголовного сброда. Они попробуют устроить саботаж, схватить тебя за горло. Теперь ясно?

– Теперь ясно, – обречённым голосом выдавил из себя Кацапов и сглотнул внезапно накатившуюся слюну.

– Надеюсь, мы с тобой сработаемся, – приободрил его Карачун. – Если справишься с задачей до приезда горных специалистов – отпущу тебя в отпуск.

– Как…в отпуск? – не поверил Александр. – Разве такое возможно?

– Возможно, парень, ещё как возможно. В нашей глухомани свои законы. Только это будет не тот отпуск, о котором ты сейчас подумал. Городского кайфа не жди. Я отправлю тебя на Печору. Одного, без охраны. Будешь охотиться на зверя, рыбку ловить, на зиму солонину заготовлять. Офицерский состав начал голодать, надо спасать людей от надвигающегося мора.

Кацапов с трудом сдерживал волнение. Ему не верилось, что с понедельника ему уже не придётся ползать на четвереньках в тесном штреке в набухшей от сырости одежде, не лежать на спине в минуты коротких передышек, укрощая бешеный ритм сердца жадными глотками затхлого воздуха. Все эти жуткие ощущения через пару дней останутся в прошлом. Он круглые сутки будет дышать чистым морозным воздухом, не заставляя напрягаться изношенное тело. Вот это и будет тем чудом, о котором в забое мечтает каждый зек.

– А если не справлюсь? – задал Александр свой последний вопрос.

– Отдам на растерзание братве Демона, – осклабился Карачун. – Пусть потешатся с тобой. Всё, иди.

«Да, настоящий благодетель, – подумал Кацапов. – Сказал, будто вилы в бок воткнул». – Он встал, бросил напоследок взгляд на «кума» и отправился в шахту. Впереди его ждала новая жизнь, полная неожиданностей.

Глава 12

Больше пяти месяцев велось строительство новой жилой зоны и объектов хозяйственного назначения расширяющегося лагеря. Всё это время Александр Кацапов был фактически единственным и полновластным хозяином территории, на которую в первой половине февраля загнали несколько сотен заключённых. Ни сам начальник лагеря Карачун, ни его помощники до полного окончания строительства, казалось, не вмешивались в ход работы и не заглядывали в этот зловещий квадрат. Как будто в нём трудились люди из другого ведомства.

В действительности всё обстояло иначе. Кацапов ежедневно докладывал «куму», как идут дела, какая обстановка среди заключённых, какие возникают проблемы.

После заселения отстроенных бараков, Карачун сдержал своё слово и отправил Александра в «отпуск». Сейчас, наслаждаясь свободой на берегу реки, он вспоминал, как пришлось зарабатывать этот самый «отпуск».

… Как только были возведены караульные вышки и натянута по периметру в три ряда колючая проволока, Карачун вызвал его к себе, сказал с похвалой:

– Молодец, Кацапов. С первой задачей ты справился. Работы закончил даже на два дня раньше срока.

– Я ведь слово вам давал, гражданин начальник, – пожал плечами Кацапов. – Как можно было его не сдержать?

– Это верно, – усмехнулся Карачун. – В лагерной жизни за кукушку бьют в макушку, за базар надо отвечать.

Начальник лагеря долгим пронзительным взглядом смотрел в лицо Александра, потом сказал:

– Я убеждён, что и с другой задачей ты справишься вполне успешно. В твоём характере есть то, чего нет у остальных – упорство, независимость и бесстрашие. Ты бы и пахана смог заменить с такими данными, окажись вдруг в воровской среде.

– Я презираю всех воров вместе с их блатными законами, – сухо ответил Александр.

– В этом я успел убедиться, – произнёс Карачун с оттенком некоторого сожаления. – Но на этих законах держится вся лагерная жизнь. Во всём ГУЛАГе не сыщется такого человека, который смог бы их искоренить.

На следующее утро на вышках выставили часовых, а ещё через день Кацапов встречал на выгороженной территории прибывшую партию заключённых. На боку у него висела кобура с наганом.

Лагерный конвой сопроводил колонну до центра очищенной от снега площадки, приказал остановиться. Заключенные в недоумении вертели головами по сторонам в поиске жилых бараков. После изнурительного пути по заснеженной тайге, они едва держались на ногах, и рассчитывали на отдых в тёплых помещениях.

Начальник караула, рослый офицер лет тридцати пяти, по кличке «Стервятник», взглянув на измученных узников, криво ухмыльнулся, затем его лицо приняло каменное выражение. Он знал, какая участь ожидает этих несчастных людей, но в его глазах не отражалось ни капли сострадания. Казалось, этот человек смотрит на толпу сейчас такими же глазами, какими смотрели в эту минуту присмиревшие на короткое время овчарки – насторожённо и злобно.

– Граждане бандиты и враги советской власти! – громовым голосом заговорил начальник караула, прохаживаясь перед строем взад-вперёд. – Вы прибыли в конечный пункт вашего этапа. Вначале вам предстоит построить для себя жильё, после чего вы будете искупать свою вину честным и добросовестным трудом в забоях угольной шахты. Трудиться начнёте сразу после переклички, чтобы не окочуриться от холода. Жить в тепле будете после того, когда выроете для себя землянки. Других помещений для обогрева на этой территории не существует.

В рядах колонны прокатился глухой гул возмущения. Заключённые заволновались, загудели, из глубины строя послышались гневные выкрики:

– Как?! Ночевать в снежном поле?!

– Вы что, поизмываться над людьми решили?!

– Совсем с ума посходили, изверги!

– Это вопиющее нарушение прав заключённого! Вы за это ответите!

– Ты чё тявкаешь, в натуре, пёс легавый?! Бузы захотел? Будет тебе тёрка! Кровью умоются твои вертухаи!

– Кишки надо выпотрошить сукам за это!

– Совсем обурели, падлы!

Толпа заключённых воспалялась с каждой секундой всё больше и больше. Назревал бунт. Изнурённые зеки, казалось, вот-вот потеряют над собой контроль и ринутся рвать на куски начальника конвоя, творящего беспредел. Они быстро осознали, что часть из них уже через сутки-другие не выдержит мороза и отправится в иной мир. Это обстоятельство толкало их на безумство.

Собаки, почувствовав движение в рядах заключённых, вначале злобно зарычали, а потом, ощетинившись, яростно залаяли, рвались с поводка. Конвойные, оцепившие колонну зеков со всех сторон, сняли винтовки с плеча, выставили стволы в горизонтальное положение на уровне груди, ждали команды.

Начальник конвоя подал условный знак – разом прогремели выстрелы. Конвойные стреляли в землю, фонтанчики снега брызнули в двух шагах у ног первого ряда заключённых. Это мгновенно охладило их пыл.

Наступила необычная тишина. «Стервятник» с неизменным каменным лицом, невозмутимым тоном продолжил:

– Жаль, очень жаль, что вы предпочли путь бунтарей вопреки принятому здесь повиновению. Наверно, это всё от вашей усталости. Поэтому я сейчас предоставлю вам возможность немного отдохнуть.

Начальник конвоя умолк и некоторое время вышагивал, пристально вглядываясь в лица узников. По всей вероятности, пытался по лицам определить, кто же из этих людей посмел выкрикивать угрозы в его адрес. Совершенно неожиданно он гаркнул:

– Встать всем на колени!! Живо!!

Толпа колыхнулась, будто над ней пронёсся сильный вихрь, но продолжала стоять во весь рост, устремив испуганные взоры на лагерного офицера.

– На колени, я сказал! Руки за голову! Ну?! – гневно прохрипел начальник конвоя и опять подал знак охране. Те с завидной проворностью повторили залп устрашения. Пули вновь впились в снег у ног узников.

– Приступайте, – глухо скомандовал «Стервятник» своим подчинённым, когда все заключённые опустились на колени.

Началась долгая и утомительная перекличка.

Александр Кацапов всё это время стоял в стороне, наблюдая за издевательством над измученными этапом людьми. Рядом с ним топтались в тревоге его помощники. Их он лично отобрал в ходе строительных работ на площадке и предложил поработать с ним в должности бригадиров.

– Зря я, Сано, согласился бригадирствовать, – проговорил один из них по фамилии Левшин. Все его звали просто Левша. Это было связано и с его фамилией, и с тем, что мужик действительно управлялся левой рукой лучше, чем правой.

– Боишься, что после издевательства эти люди порвут тебя на куски? – усмехнулся Кацапов.

– Растерзают, как пить дать, – уверенно заявил Левша. – Им ведь терять нечего. Или околеть на морозе, или на нас злость свою сорвать. Слышал ведь, кто-то из них кричал: кровью умоются вертухаи, кишки надо выпотрошить сукам!

– Ты что, Левша, к вертухаям себя уже причислил?

– Нет, конечно, но мы вот с тобой одеты в ватные штаны, на нас полушубки и валенки. У тебя, вон, даже наган на поясе. А они все в лохмотьях, в сапогах да ботинках, обморожены, руки тряпьём обмотаны. Кто мы для них, по-твоему? Ангелы-хранители? То-то и оно! Надзиратели и экзекуторы, то бишь, вертухаи. Блатные разбираться с нами не станут, чуть что не по ним – перо в бок и – амба. Хорошо, если поохать ещё успеешь, пока не сдохнешь.

– «Кум» сказывал, воров среди них нет, – сообщил Кацапов. – Так, фраерня разная. Десятка три-четыре жлобов наберётся, не больше. Это по два-три рыла на сотню политических. А те на мокруху не пойдут.

– Три-четыре десятка… Это что, мало по-твоему?

– Недостаточно, чтобы бузу замутить, – заверил Александр.

– Откуда ты знаешь?

– Старожилы поведали, – усмехнувшись, соврал Кацапов. Он успел заметить в толпе двух зеков, которые прокричали слова угрозы. Глядя сейчас в их лица, Александр вспомнил Хрипатого и Грыжу из железнодорожного лагеря в Бурятии. Тогда ему удалось усмирить блатных. Надеялся он на свою победу и сейчас. В голове поневоле стала выстраиваться тактика поведения с этой озлобленной и оголтелой публикой, от которой напрямую зависела его собственная судьба.

Перекличка, наконец, закончилась, заключённым было разрешено подняться с колен. Они медленно вставали, растирали затёкшие и заледеневшие суставы.

Начальник конвоя поманил рукой Кацапова, и когда тот подошёл, представил его зекам:

– Это ваш прораб и смотрящий в одном лице. Сейчас он объяснит, как построить землянку, а потом будетприсматривать за вашим усердием. Вздумаете бузить или заниматься саботажем – получите пулю в лоб без разговоров, он наделён такими полномочиями. Всё, передаю вас в его руки.

«Стервятник» взмахнул рукой, конвоиры повесили винтовки на плечо, и, построившись в колонну по два, двинулись к лагерным воротам на выход. Кацапов остался один против угрюмой толпы зеков, чувствуя на себе их колючие и ненавидящие взгляды.

– Граждане осужденные! – начал свою речь Кацапов. – Прошу не паниковать! Несколько дней вам придётся провести под открытым небом! Это временные трудности. Никто из вас не замёрзнет, если будет неукоснительно исполнять мои требования. Сейчас вы получите рукавицы и инструмент. Я разобью вас на две группы. Одна группа начнёт рыть котлованы под землянки, другая разожжёт костры для обогрева. Сменяться будете каждые два часа. Ударный труд – в ваших личных интересах! От вашего старания будет зависеть, увидите ли рассвет последующих дней. Чем быстрее будут отрыты котлованы – тем быстрее у вас появится возможность заселиться в тёплые землянки. Блатной закон отменяется. Увижу какую-нибудь падлу, которая останется у костра сверх отведённого времени – урою без сожаления! Как я это сделаю – пусть пока останется загадкой для всех.

Александр прошёлся вдоль первой шеренги скрючившихся от холода людей. Отыскав взглядом двух уголовников, которые грозились расправой, он остановился и, уставившись в их лица, спокойно произнёс:

– Чтобы выпотрошить из меня кишки и умыться моей кровью – нужно ещё сильно постараться. Я лично отрублю лапу по локоть вместе с заточкой тому фраеру, который надумает это сделать, и никому не позволю перевязать кровоточащую культю. Пусть этот фраер будет медленно истекать кровью у всех на виду. Ясно?

Толпа заключённых безмолвствовала. Замерзающие узники не могли понять, кто же сейчас стоит перед ними? Вор, «мужик», или провинившийся в чём-то вертухай? Если этот человек – вор, то почему он отменяет воровской закон? Почему встал на сторону «мужиков» и политических, пригрозив расправиться с блатными? Почему уравнял всех осужденных, невзирая на статьи приговора суда? С какой целью он заботится об их жизнях? Если же он сам из «мужиков», то почему разговаривает на жёстком блатном жаргоне? Кто он такой, этот невозмутимый прораб с наганом на поясе? А может, он и не зек вовсе, а какой-нибудь бандит из вольнонаёмных, преследующий свои корыстные цели? Чего можно ожидать от него в дальнейшем?

Десятки вопросов вертелись в заледеневших головах заключённых и не находили ответа. Они и сами не заметили, как уже через считанные минуты вдруг стали послушной человеческой массой в руках необычного хозяина с его неведомой силой убеждения.

– Вижу, что убедил, – усмехнулся Кацапов. – Значит, всё идет по плану, значит, всё у нас получится.

Заключённых разбили на сотни, каждую сотню возглавил бригадир. Через полчаса работа закипела.

… Целый месяц уже Александр наслаждался тишиной на берегу Печоры. Он жил в заброшенной избушке какого-то отшельника, который, по словам «кума», скончался пару лет назад. Ветхое жилище отшельника находилось в двух десятках километров от лагеря и всё это время пустовало. Скончавшийся отшельник был тайным осведомителем Карачуна на случай побега заключённых из лагеря. Беглецы не могли миновать этого места. Оно напоминало горлышко бутылки, поскольку с одной стороны была река, а с другой непроходимое болото, оставляющее узкую полоску вдоль берега. Правда, воспользоваться услугой старообрядца пришлось всего однажды – больше побегов за всё время службы Карачуна не было.

Когда был жив отшельник, Карачун частенько навещал его. Уставая от опостылевшей лагерной службы, «кум» мог внезапно вскочить в седло любимого рысака и умчаться к старику. Отправлялся он к нему не с пустыми руками – вёз тушёнку, хлеб, сахар, масло, спички, керосин и другие вещи, которые были необходимы в затворнической жизни, и, отчасти ему самому, когда его душа требовала отдушины.

Потом старец умер, и «кум», к своему удивлению, почувствовал внутри себя какую-то пустоту, ему, как будто, стало чего не хватать. Он стал чаще нервничать, постоянно срывал зло на подчинённых. Попробовал хлестать водку от постылой жизни, как это делали многие офицеры, но быстро бросил – тяжёлое похмелье на следующий день делало его настроение ещё более поганым, чем накануне.

Вскоре началась война с фашистской Германией, и жизнь в лагере резко поменялась. Контингент заключённых значительно увеличился, хлопот прибавилось. Головное начальство требовало постоянного повышения выработки шахтёров, не представляя себе тех условий, в которых приходилось трудиться зекам. Чтобы не попасть в немилость, пришлось изворачиваться наизнанку, напрягать воров, на которых лежала обязанность контроля за работой шахтёров. Блатные ничего за просто так не делали, они тут же потребовали от него дополнительную жрачку. А где её взять, если на продовольственных складах за несколько месяцев после начала войны все мыши удавились? Пришлось урезать у политических, чтобы добавить пайку блатной верхушке.

Снабжение продуктами питания с каждым месяцем становилось всё хуже и хуже, и, наконец, весной 1942 года стало совсем никудышным. Начался настоящий голодомор. Узники начали дохнуть, как мухи с приходом холодов. Правда, смерть заключённых не удручала Карачуна и не вызывала никаких эмоций в его чёрствой душе. Он воспринимал кончину узников, как неизбежность потерь при скудном питании, и с удивительным хладнокровием вёл мрачную лагерную статистику.

В первых числах марта зароптали офицеры и старшины, его верные и преданные помощники. Руководство лагерей снизило пайковую норму сотрудников на четверть, а большинство из них были семейными, у них были ребятишки. Нужно было срочно что-то предпринимать.

И тут, как чёрт из табакерки, подвернулся Кацапов. Как будто сам товарищ Берия подогнал его к нему в качестве подарка. Таёжный мужик умел делать всё, что придётся, не требуя при этом ничего взамен.

Пять месяцев приглядывался Карачун к этому заключённому, проверял и перепроверял на прочность. Умышленно бросил его на растерзание к обречённым на верную гибель заключённым, как ягнёнка в стаю голодных волков. Но и там Кацапов, к большому удивлению, выдержал испытание, вышел сухим из воды. Он не только урезонил головорезов и отморозков, которые дважды затевали бузу, и даже пытались посадить его на нож, но навёл порядок и жёсткую дисциплину. Кацапов оказался хватким и смекалистым мужиком, а главное, не из робкого десятка и умел держать язык за зубами.

«Кум» самолично отвез Кацапова в пустующее жилище умершего старовера, снабдив его всем необходимым для проживания и промысла. Оставляя Александра одного на берегу Печоры, уже садясь в дрожки, Карачун сказал на прощание с тягостным вздохом:

– Раз Родина не в состоянии прокормить преданных ей служак, значит, мы, верные псы отечества будем самостоятельно добывать пропитание. Ты уж, Кацапов, не подведи меня.

Первые дни «отпуска» прошли в приятных хлопотах. Александр навёл порядок в избушке, отремонтировал рассохшуюся лодку, подготовил рыболовные снасти, почистил ружьё, запарил вересом бочки для солений, обследовал прилегающую тайгу.

Ему не верилось, что он находится на свободе и не ограничен в поступках и передвижениях. Можно бесконечно долго сидеть без дела, уставившись в небо, и наслаждаться покоем одиночества. А можно было действовать по собственному усмотрению, как заблагорассудится голове, не опасаясь окриков конвойных или пьяных выкрутасов ошалевших сотрудников лагеря.

Потом, после недели хмельной эйфории, в голове забрезжило отрезвление. Александр всё чаще стал задумываться над сложившимся положением. Ведь та свобода, которую ему предоставил «кум», была не вечной. Как только закончится лето, он наготовит мяса и рыбы (надо полагать, не для себя!) и вернётся обратно в лагерь. Что ожидает его в дальнейшем? Какие зигзаги выстроит для него лагерная жизнь? Опять шахта, опять рабский труд в забое? Впереди ещё три с половиной года каторжного труда. Выдержит ли он такое испытание? Многие осужденные, с кем ему довелось махать киркой в забое, уже нашли упокоение на безымянном погосте по другую сторону колючей проволоки. Неужели и его ждёт такая же печальная участь? Что если поговорить с хозяином, прояснить свой оставшийся срок? Не прибьёт же он, в конце концов, зека-работягу за простой житейский вопрос?

Карачун, не посвящая никого из своих помощников об отправке Кацапова на Печору, принял решение, что будет сам навещать его по выходным. К его приезду Александр обязан был подготовить охотничьи и рыбацкие трофеи.

      Отремонтировав развалившуюся лодку за два дня, Кацапов уже на третью ночь вышел с острогой бить крупную рыбу. Удача сопутствовала ему с первого раза – две полупудовые щуки и три пятикилограммовых налима. В установленный в заводи вентерь набилось около ведра мелочи. Большую часть рыбёшки он тут же натёр солью и сложил в ведро, чтобы через несколько дней вывесить вялиться. Из нескольких подъязков сварил для себя уху.

Карачун заявился на заимку только через две недели. Видимо рассудил, что его подопечный, приводя в порядок ветхое хозяйство и осваиваясь на новом месте, вряд ли сможет что-либо добыть до первого выходного.

Он подъехал в субботу вечером, когда Александр собирался поужинать. В котелке у него допревало мясо зайца, которого удалось подстрелить утром. Рядом с котелком, на перекладине меж двух рогулек, висел жестяной закопчённый чайник.

Жеребец «кума» шёл шагом, но поскрипывающие в лесных колдобинах дрожки были слышны издалека. Александр повернул голову на скрип и через минуту увидел начальника лагеря.

Карачун подъехал к избушке, не спеша спустился с дрожек, подвёл жеребца к коновязи, привязал к столбу. Подошёл Кацапов, остановился в нескольких шагах, молчаливо ожидая распоряжений хозяина.

– Здорово, отпускник! – весело проговорил «кум», протягивая руку.

– Здравствуйте, гражданин начальник, – бесстрастным тоном ответил Александр на приветствие.

– Чего хмурый? Нечем порадовать меня?

– Отчего же? Насолил рыбы, добыл немного птицы и зайчатины.

– Тогда отчего не весел? Удручён, что пупок жирком не затянуло? – хохотнул «кум». Чувствовалось, он был в прекрасном настроении. – Ладно, возьми в таратайке мешок, в нём я кое-что привёз для тебя. Веди в дом, покажешь, что ты тут наготовил. А потом посидим, поокаем.

Александр провёл «кума» в сарайчик, показал бочонок с солёной рыбой и копчёную зайчатину.

– Неплохо для начала, – похвалил Карачун. – Если так и дальше дела пойдут – зимой голодать не придётся.

Кому голодать не придётся, «кум» уточнять не стал. Это было понятно и без разъяснений. Все припасы окажутся на столе у приближённых начальника лагеря. Попользоваться продуктами собственного приготовления Кацапову не светило. Он знал, что с началом зимы вновь станет обыкновенным зеком с нормированной пайкой. Выживать придётся наравне со всеми узниками.

– Может, лучше у костра поужинаете, гражданин начальник? – предложил Александр, когда Карачун направился к избушке. – В доме духота и комарья набилось. На свежем воздухе приятнее. Погода отменная, с реки ветерок поддувает, комарьё не будет одолевать.

– И то верно, – согласился Карачун. – Этот гнус нигде не даёт покоя, зараза. Ему вольготно в каждой тёмной дыре.

Они расположились у костра за небольшим столиком, который соорудил Александр для удобства при разделке добычи. Карачун выставил фляжку со спиртом, глаза его радостно блестели.

– Вот, разливай, отметим успешное начало твоего промысла, – сказал он. – Расскажешь мне, как ты тут дневал-ночевал.

Александр разрезал каравай хлеба, что привёз «кум», вытащил из котелка куски варёного зайца, разложил по тарелкам.

– Вы, гражданин начальник, как спирт пьёте? Разбавляете, или нет? – спросил он.

– По-всякому бывает, но лучше разбавить, не стоит будоражить кишки лишний раз.

Кацапов налил из фляжки треть алюминиевой полулитровой кружки, добавил родниковой воды, половину перелил в другую, придвинул «куму».

Они молча чокнулись, выпили и принялись за мясо.

– Ну, как тут на воле? – спросил Карачун, обгладывая кость, и сделал ладонью круговое движение в воздухе. – Лучше, чем в забое?

– Никакого сравнения, гражданин начальник. Настоящий курорт! – с чувством благодарности отозвался Александр. – Я и на зиму готов здесь остаться, если потребуется.

– Что ты заладил: гражданин начальник, да гражданин начальник! – сердито выговорил Карачун. – Говорил же я тебе: когда мы одни, называй меня Николаем Павловичем. Хочется иногда простого человеческого общения.

– Хорошо, гражданин начальник, буду называть вас по имени-отчеству.

– Сделай милость, Кацапов, умягчи мою зачерствевшую душу, – усмехнулся Карачун. – А то я даже собственное имя забывать стал. Совсем потерял человеческое лицо.

Они выпили ещё несколько раз. Карачун захмелел, раскраснелся, разговорился. Александр смотрел на него и второй раз за две недели вновь не поверил в реальность происходящего. Казалось, вот-вот произойдёт пробуждение, и он снова увидит себя на нарах после удивительного сна, как было с ним уже не раз. Чертыхнётся с досады и поплетётся по тесному коридору барака на утреннее построение.

– Ты молодец, Кацапов, – произнёс «кум», вытирая жирные губы носовым платком. – Не ошибся я в тебе. Хочешь, отпущу домой на зиму?

– Домой? На зиму? – не поверил своим ушам Кацапов. – Вы это серьёзно?

– Ха! Да ты, я вижу, всё ещё не веришь в мои возможности?

– Как я могу не верить вам, Николай Павлович? – ввернул Александр. – Вы ведь уже продемонстрировали своё могущество на зоне. Только вот не пойму я: за какие заслуги такой щедрый подарок мне?

Начальник лагеря уставился на Кацапова осоловевшими глазами, поражаясь, как ему казалось, нелепому вопросу. Потом изрёк:

– Ты, парень, сделал то, чего не добился бы никто другой на твоём месте. Такое не забывается.

– По-моему, ничего особенного я не совершил, – в недоумении пожал плечами Александр. – Урезонил фраеров, организовал работу, построил жильё под политических. Только и всего.

– Э-э, брат, ничего-то ты не знаешь… – покачал головой «кум» и вновь упёрся взглядом на Кацапова. – Моему начальству в те дни было наплевать, как и где я буду расселять новую партию осужденных. Их ведь бросили в мой лагерь неожиданно, как снег на голову. Хочешь, сбрасывай с себя этот ледяной ком, хочешь, жди, когда он растает и потечёт холодным ручейком тебе за шиворот. Куда мне их было девать? Напихать в бараки, как селёдку в бочку? Был у меня такой вариант. Но если бы я так поступил – блатные в первую же ночь повырезали бы всех политических, чтобы дышалось по-прежнему свободно. Прецедент резни был уже при прежнем хозяине. Правда, по другой причине. А кровавые разборки на зоне – что разрыв бомбы в центральном штабе ГУЛАГа. Кабы ты не подвернулся мне в тот момент – не носил бы я сейчас погоны. Ведь, если признаться честно, я тогда тебя на роль смертника определил, хотел твоей гибелью прикрыться от беды. А оно, вишь как вышло? И ты жив-здоров, и шкуры политических дырявить не пришлось, и лагерь в числе передовых оказался. Всё срослось, как нельзя лучше.

– Могло быть как-то иначе? – удивился Александр.

– Могло, ещё как могло, – нахмурился Карачун. – Если бы осужденные стали десятками околевать с первой же ночи – уголовная шантрапа устроила бы большую бузу. Тебя бы в клочья порвали вместе с бригадирами. И наган бы не спас. Пришлось бы с вышек усмирять бузотёров, покрошили бы половину прибывшей партии и окропили снег их кровушкой. Скрыть такие потери невозможно, начались бы разборки. Полетели бы погоны с моих плеч, а то и того хуже…

– М-м, да…, – протянул Александр. – Я и предположить не мог, насколько тут всё серьёзно.

Карачун усмехнулся:

– Не так-то всё просто сейчас в нашем ведомстве. Война внесла много поправок на зону. Фашист, вон, половину нашей страны вытоптал, до Сталинграда уже допёр. На какой территории сейчас хлеб выращивать? Где его взять, чтобы весь народ накормить? Если и выросло что прошлым летом, так это только часть того хлеба, что выращивали до войны. Кого кормить в первую очередь, как думаешь?

– Фронтовиков, конечно, – ответил Кацапов, не раздумывая.

– И тружеников тыла. Они сейчас сутками горбатятся, спят у станков. Тут уж не до нашего контингента. Не велика беда, если враги народа передохнут. А вот сотрудников лагеря обделили несправедливо. Они несут свою службу добросовестно и преданы Родине. Я просто обязан помочь им. Вот почему ты здесь сейчас!

– Наготовлю я припасов на зиму, Николай Павлович, – заверил Александр. – В этом можете не сомневаться. В тайге много мяса гуляет, а в реке рыба водится, природа поделится с нами.

– Знаю, что справишься. Ты правильный мужик, умеешь слово держать, этим и заслужил моё доверие. А доверие – это как девичья невинность. Потеряешь однажды и никогда уже не вернёшь того, чем обладал. Так-то вот, мой друг, учти это.

От выпитого спирта лицо Карачуна сделалось пурпурно-красным, лоб постоянно лоснился от пота. Он то и дело протирал его носовым платком и уже не убирал в карман, держал под рукой на столе. Александр же, наоборот, был по-прежнему бледен, пил наравне с «кумом», но не пьянел, оставаясь бодрым и подвижным.

Промокнув в очередной раз уже изрядно намокшим платком лоб и шею, Карачун вдруг спросил:

– Тебя домашние как звали?

– Сано, – ответил Кацапов. – А что?

– Как что? Ты называешь меня по имени-отчеству, значит, и я должен соблюдать взаимность и уважение. Так должны общаться между собой порядочные люди. Я ведь не варвар, как думают обо мне все вокруг. Душа-то во мне не зачерствела, осталась челове-еческой, понятно тебе?

– Понятно, Николай Павлович, – поддакнул Александр пьяному «куму». – Разве варвар станет относиться к осужденному с такой теплотой, как вы относитесь ко мне?

– Правильно, Сано, – кивнул отяжелевшей головой Карачун. – Я ценю хороших людей независимо от их положения. Скажи, а почему тебя зовут Сано, а не Саша или Шура?

– У меня сестра есть, старшая. Родители дали ей имя Александра. И меня почему-то окрестили Александром. Видать, чтобы не путаться при общении, её стали звать Саней, а меня – Саной.

– Хорошо, когда у человека есть семья, – с тягостной завистью проговорил Карачун. – А у меня вот никого не осталось. Один я, как случайное дерево в степи, или как одиночный пень посреди поляны.

В глазах «кума» блеснула влага, его рука потянулась к кружке со спиртом. Он поднял её и без промедления, одним махом, выплеснул спирт в рот. В груди откуда-то издалека подкатилась к сердцу горячая волна, обжигая его со всех сторон, потом толкнулась в голову, обдавая нестерпимым жаром мозг. Перед глазами мелькнули страшные картины прошлого…

Кацапов внимательно наблюдал за хозяином зоны, и он открывался перед ним в каком-то новом свете, не казался ему уже жестоким и беспощадным, каким его привыкли видеть в лагере.

Шумливо разговаривала река, солнце, разбрасывая на воду последние остывающие лучи, лениво скатывалось за вершины деревьев, вымазывая противоположный берег вечерней серостью.

Карачун долго смотрел на горизонт неподвижным взглядом, не замечая, казалось, ни меняющихся вечерних красок, ни сидящего рядом Кацапова. Мысли его были в этот миг где-то очень далеко. Потом, не переводя своего взгляда на собеседника, заговорил:

– Белые в гражданскую войну порубили моих родителей, а кулачьё в тридцатом году расстреляло жену и двоих малолетних детей. Сам не знаю, как я пережил несколько лет после трагедии. Потом, когда стало совсем невмоготу возвращаться в пустой дом, напросился я в глухомань начальником лагеря. Не мог я видеть счастливых лиц родителей, ведущих за руки беззаботных и радостных детишек. Перед глазами тотчас возникали лица жены и моих детей. Это стало невыносимым наваждением. Озлился я за эти годы на всю антисоветскую сволочь до такой степени, что захотелось реально отомстить этим гадам. Причинить им такую же боль, какую я носил в своём сердце все годы после гибели семьи.

– И как, удалось? – спросил Александр.

– Ты не поверишь, Сано, но накопившаяся ярость быстро угасла, едва я соприкоснулся с врагами народа вплотную. Они предстали передо мной в каком-то другом обличье, что ли. Не такими я ожидал увидеть их в лагере. Смотрю им в глаза и не вижу в них ненависти по отношению к себе, как представителю советской власти. Какие-то ущербные и покорные людишки передо мной. Безобидные овцы, одним словом. Тогда я принялся изучать личные дела каждого, захотелось вдруг понять, какие же контрреволюционеры и террористы попали на зону? И что ты думаешь? – Карачун оторвал свой взгляд от противоположного берега, вопросительно посмотрел на Кацапова.

– Не обнаружилось таковых?

– В десятку попал, Сано. Ни бывших белогвардейцев, ни кровожадных кулаков не оказалось среди тысячи осужденных.

– Кто ж тогда тут срок мотает? – с недоумением спросил Александр.

– Так, вшивая интеллигенция – троцкисты, социалисты, демократы и разный инакомыслящий сброд. Я их со времён революции презираю. Гнилой народец, надо сказать, вонючий. Ни на что стоящее не способен, кроме, как лозунги выкрикивать посреди площади и критиковать большевиков.

– А те остальные, которые отбывают здесь наказание за контрреволюционные намерения? Вы думаете, они способны на большее, чем эти интеллигентишки?

– Чёрт их знает! Чужая душа – потёмки, поди, разберись, какой душок в каждом скопился! Припаял им суд по десятке – значит, напакостили они советской власти, невинного человека не отправят на казённые харчи в тьму-таракань. Враги они и есть враги. Только каждый враг противится народной власти по-разному. Один открыто действует, другой пакостит втихаря. Но оба мешают строить светлое будущее, а это значит, не должно быть прощения ни тому, ни другому, и сочувствие к ним надо рассматривать, как собственное преступление.

– Может, вы и правы, – в раздумье произнёс Александр. – Вам виднее. Только вот странно как-то получается.

– Что странно? – Карачун развернулся к Кацапову всем лицом, уперся в него колючим взглядом, недобро прищурился. – Много недобитых врагов вдруг оказалось?

– Да. Били их, били в гражданскую войну. Выходит, и половины не перебили?

– Ничего странного в этом нет. Беляки со штыками и шашками в бой ходили, видны были, как на ладони. А эти, что сейчас находятся под моим присмотром – отсиживались по тёмным углам, как затаившиеся тараканы. Чтобы выковырнуть их из потайных щелей – потребовалось время. Вот и весь сказ.

– И всё же не верится, что все осужденные по пятьдесят восьмой статье – вредители и враги народа. Слишком уж много врагов набирается. Есть ведь среди них простые работяги, которые сболтнули лишнее по глупости, без злого умысла. Крестьянин, к примеру, который не сдержался и ругнул придирчивого председателя колхоза. Что же в этом враждебного? Неужели такой человек опасен для власти? Простые работяги по жизни всегда костерят своих нерадивых хозяев. Думаю, они, как я, например, попали в руки ретивого следователя и теперь будут ишачить за миску баланды все десять лет, если, конечно, не помрут к тому времени.

– Вот что, Сано, – поморщился Карачун. – Не ройся в куче дерьма в поисках копеечной монеты. Она не сделает тебя богатым. Если не хочешь нажить для себя неприятностей – брось думать о чужих судьбах. Из песка верёвки не совьёшь. От твоих сомнений ничего на зоне не изменится, а я к врагам народа жалостливее не стану. Передо мной поставлена простая задача – вытравить из башки этого сброда любую крамольную мысль, а не заниматься распутыванием и оценкой их злодеяний. И тебе не советую совать нос туда, куда не следует, если хочешь покинуть лагерь по звонку. Понял?

– Как не понять, Николай Павлович? Мне и пяти лет лишку за тот мордобой, который я учинил.

– Вот и оставь язык за порогом. Он, как говорится, не только поит и кормит, но и в тюрьму сажает. Это я к тому, что за подобные антисоветские рассуждения положено сообщать куда следует, после чего твоя безобидная статья переквалифицируется на политическую. А я, как представитель власти, до вынесения нового приговора вынужден буду отправить тебя назад в шахту, как неблагонадёжного. Ты ведь не хочешь возвращаться в забой, верно? – мутные глаза «кума» изучающе остановились на лице Кацапова.

– Мне здесь больше нравится, Николай Павлович, – ответил Александр, усмехнувшись. – Бить рыбу острогой как-то сподручнее, чем махать кайлом в забое. Да и ружьё носить на плече мне совсем не в тягость.

– То-то и оно. Свобода и жизнь для зека всегда была дороже чужих интересов. Своя рубаха ближе к телу, как говорится.

Вытерев носовым платком в очередной раз вспотевшее лицо, Карачун ненадолго умолк, задумавшись о чём-то своём, потом неожиданно проговорил:

– Рассказал бы ты, Сано, лучше о своём прошлом. Уж больно любопытно мне стало, чем ты жил до того, пока не угодил на зону.

– Чего тут рассказывать? – удивился Александр. – Вы моё дело читали, там всё прописано.

– Ничего там не прописано – сухая биография, набор слов и цифр на одном листке.

– Ну, хорошо, расскажу. Только, с какого места вас интересует моя жизнь? – спросил Александр, продолжая пребывать в недоумении от необычной заинтересованности «кума». Ему было невдомёк, с чего вдруг начальник лагеря проявил любопытство к прошлой жизни рядового зека, которых в колонии насчитывается больше тысячи. Пьяная блажь или же намеренное выявление неблаговидных фактов, которые впоследствии можно будет использовать для шантажа?

– Как ты тискал титьку матери – мне неинтересно, – осклабился Карачун. – А вот чем занимался, когда стал зрелым мужиком – хотелось бы услышать.

Александр немного помедлил, прокручивая в голове события минувших лет, и спокойно, чуть раздумчиво, будто взвешивая каждый поступок, изложил в подробностях свою жизнь вплоть до дня вынесения приговора суда. Рассказывал долго, прерываясь иногда на несколько минут. И голос его после каждой паузы менялся. Иногда он был весёлым и звонким, чуть насмешливым, потом словно угасал, становясь тихим и даже прискорбным. Кадык на горле в это время словно оживал, поднимался рывками вверх, помогая сглатывать подступивший ком.

– Вот так и прошли мои лучшие годы, – усмехнувшись, закончил он своё повествование немного печальным тоном.

– Да-а, потоптал ты землю-матушку, – покачав головой, машинально произнёс «кум», думая о чём-то другом.

Некоторое время оба сидели безмолвно, уставившись в две невидимых точки на противоположном берегу реки.

Там, за воркующей Печорой, лес уже сбросил с себя золотистые блики, потемнел и готовился отойти ко сну. Да и на левом берегу деревья тоже поменяли цвет, набухли плотной чернотой, погружаясь в ночную дремоту. Совсем незаметно смолкли неугомонные птицы, затаившись до утра где-то среди густых веток. Вокруг стояла первозданная тишина, и с трудом верилось, что где-то далеко отсюда шла война, рвались снаряды, трещали пулемётные и автоматные очереди, падали на землю сражённые насмерть люди, кричали, стонали и хрипели раненые. Всё это было очень далеко и неправдоподобно.

– Может, покажешь мне, как лучишь рыбу? Слышать – слышал, как это делается, а самому лучить не приходилось.

– Отчего не показать? Покажу, конечно, – отозвался Александр. – И не только покажу, у вас будет возможность самому забить хорошую щучку.

На лице Кацапова скользнула снисходительная улыбка, он добавил:

– Рыба всегда кажется вкуснее, если ты добыл её самолично.

– Тогда чего губой трясти вхолостую? – воодушевлённо выразился Карачун. – Вперёд, и с песней!

Уже через полчаса они, стараясь не шуметь, тихо спускались по реке вдоль заросшего камышом и мелким кустарником берега. Карачун стоял в носу лодки на коленях и держал в руке факел, рассматривая в прозрачной воде травянистое дно реки. Александр устроился на кормовом сиденье и бесшумно управлял веслом. Внезапно Карачун, не оборачиваясь, взволнованно вскрикнул:

– Сано, тормози!

– Что такое?

– Вижу щуку в траве.

– Большая?

– Крокодил, метра два, не меньше.

– Может, это бревёшко какое?

– Я, Сано, не слепой. Рыбина это, горбатая и с плавником, два раза хвостом вильнула.

Александр повёл веслом назад, лодка остановилась.

– Николай Павлович!

– А?

– У вас под ногами лежит верёвка, привяжите к ней острогу, – сказал он тихо.

– Зачем?

– Чтобы щука не унесла её вместе с собой. Силищи в ней немеряно, может вырвать из рук.

– Да ну?

– Делайте, как я сказал.

Карачун послушно пропустил верёвку через ушко в деревянном черенке остроги, завязал в узел.

– Теперь командуйте, штурман, – весело проговорил Александр, предвидя дальнейшие события. – Где затаилась ваша хищница?

– Возьми левее на полметра, – выдохнул Карачун.

Выправленным курсом лодка медленно двинулась по течению. Когда щука оказалась по правую сторону носа, Карачун вставил факел в специальное гнездо, потом прицелился и с силой метнул острогу в воду.

Произошло то, чего не ожидал даже Кацапов. Громадная рыбина, вместо того, чтобы рвануть прочь от лодки, вынырнула со дна и со страшной силой ударила хвостом по борту. Лодка качнулась, Карачун не удержался на ногах, рукоять остроги выскочила у него из рук, он грузно вывалился за борт.

Щука нырнула под днище, унося за собой острогу. Верёвка натянулась, как струна, громадная рыбина потянула за собой лодку. Конец остроги, будто перископ подводной лодки, появился над поверхностью воды и двигался к середине реки.

Карачун, барахтаясь в воде, попытался догнать лодку, но щука оказалась проворнее него, тянула за собой маленькую плоскодонку быстрее пловца.

– Николай Павлович! – крикнул Кацапов. – Плывите к берегу, иначе вас вынесет на стремнину!

Александр догадался, что Карачун промазал. Острога вонзилась щуке не в голову, куда тот целился, а куда-то в бок, иначе в ней не осталось бы столько сил, чтобы так уверенно тащить за собой лодку.

Он быстро перебрался в нос, ухватился за верёвку, плавно потянул к себе. Расстояние между щукой и лодкой стало сокращаться.

«Только бы не сорвалась, – мелькнула у него мысль. – И упаси её бог ещё раз хрястнуть по борту своим хвостищем!»

Гонка продолжалась недолго. Александр подтянул веревку, ловко закрепил её за носовой пенёк, взял в руки запасную острогу. Щука, словно торпеда, шла впереди. Улучшив момент, ему удалось вонзить орудие лова в голову хищницы. Щука трепыхнулась несколько раз, и верёвка ослабла.

– Ну, вот и всё, подруга, отплавала ты своё, – вслух произнёс Александр с облегчением. – Теперь мы пустим тебя на котлеты. На другие нужды ты, бабушка, старовата.

Пока Кацапов расправлялся со щукой, Карачун, чертыхаясь, выбрался из реки, лёг на спину, вылил воду из сапог и стал ждать лодку, наблюдая за приближающимся к берегу огнём факела.

Наконец, тихо прошуршав в ночной тишине, лодка уткнулась носом о каменистый берег.

– Ну, что, ушла стерва от нас? – спросил Карачун, чувствуя себя виноватым в случившемся. – Настоящая акула была, ядрёна вошь!

– Взял я её, – спокойным голосом произнёс Александр. – Сейчас будем вытаскивать нашу старушку на берег.

– Как тебе удалось справиться с ней? – удивился Карачун.

– Запасной острогой убедил её не бодаться со мной, – усмехнулся Александр.

Вдвоём они вытащили чудовище на берег, затем отволокли к костру. Карачун принялся внимательно рассматривать рыбину. Он впервые в жизни видел гигантскую щуку.

– Хорош крокодил! – восхищённо произнёс «кум», цокнув при этом языком. – Что будем с ней делать?

– Сегодня уже ничего. Обернём крапивой и оставим до утра, – Александр посмотрел на Карачуна оценивающим взглядом, затем добавил повелительным тоном:

– А вы, Николай Павлович, снимайте с себя мокрую одежду. Ночи здесь холодные, немудрено и простудиться. Сейчас я принесу вам сухие штаны и рубаху, переоденетесь на время, пока ваша форма будет сушиться.

Он направился в избушку. Там, в деревянном сундуке хранилась одежда отшельника, её он обнаружил, когда наводил порядок в доме.

Карачун не стал хорохориться и безропотно подчинился, будто находился в подчинении Кацапова. Он присел на лавку у столика, принялся стаскивать с себя сапоги. Вскоре его гимнастёрка и галифе уже висели на верёвке и источали парок под воздействием жаркого костра. Сапоги были нанизаны на два кола, вбитые в землю. Сам Карачун, в лаптях, переодетый в широкие штаны и холщовую косоворотку навыпуск, стянутую на поясе бечёвкой, стоял рядом навытяжку. В эти минуты он был похож на крепостного крестьянина, который ждал дальнейших распоряжений от барина, готовый в любую секунду склонить перед ним голову.

– Давай, Сано, выпьем по чарке для сугрева, – предложил Карачун приятельским тоном. – Вода в Печоре чертовски холодная. Пока бултыхался в ней, весь хмель вылетел из головы.

– Можно и выпить, – согласился Александр и с иронией добавил: – Тем более, теперь больше не придётся целиться ни во что, разве что головой в подушку. Но здесь промазать невозможно.

Карачун уловил в словах Кацапова подковырку, но, к своему удивлению, не испытывал при этом никакой злости. При других обстоятельствах он никогда бы не позволил вякать простому зеку, это было бы вопиющим фактом, но сейчас был какой-то особый случай. Этого практичного таёжника и уверенного в себе человека, он совсем неожиданно для себя стал воспринимать, как хорошего и надёжного друга, и его справедливые слова принял за безобидную шутку.

Они допили остатки спирта и отправились в избушку спать. Надев на головы накомарники, начальник лагеря и осужденный мирно уместились в одной комнате. Через несколько минут оба уже спали.

Глава 13

Огонь в небольшой буржуйке жадно лизал смолистые поленья. В маленьком помещении мастерской было по-домашнему тепло и уютно.

Александр Кацапов, устроившись на низкой чурочке, неотрывно смотрел на прыгающие языки пламени. Был поздний вечер, совсем скоро должна закончиться рабочая смена у заключённых, нужно будет отправляться в барак на перекличку.

Сегодня утром его вызывал к себе «кум». Первоначальное известие, которое он получил из его уст, было хорошим, но особой радости не вызвало. Уж слишком мрачным показалось лицо хозяина. В преддверии праздника видеть «кума» не в радостном настроении было несколько странно. Александр набрался смелости, спросил:

– У вас неприятность, гражданин начальник? Могу чем-то помочь?

– Скажи какой прозорливый! – недовольно пробурчал Карачун. – Всё он видит, лешак таёжный.

«Кум» выдержал небольшую паузу, вероятно размышляя о целесообразности дальнейшего общения с рядовым зеком. Затем невзрачным голосом сообщил:

– Руководство удовлетворило мой рапорт об отправке на фронт. После праздника в лагерь прибывает новый хозяин. Так-то вот. Иди, давай. Не твоё дело совать нос в чужие дела.

Карачун поставил Кацапова в известность, что завтра после утренней переклички вывезет его за пределы лагеря. У коновязи будет стоять лошадь с санями. На ней ему в одиночку предстоит отправится в тайгу. «Кум» поставил задачу завалить лося к празднику.

Александр почти год отбывал наказание, отвыкнув от тех тягостных условий жизни, в которых находилась основная масса заключённых. После возвращения из «отпуска» с берегов Печоры, где он пробыл до поздней осени прошлого года, у него началась «сытая» по лагерным меркам жизнь.

Карачун сдержал своё слово. Он выделил Кацапову пустующее помещение кладовой в хозяйственном блоке. Через две недели помещение было уже не узнать. Александр соорудил в углу небольшую кузницу с горном и мехами, изготовил верстак, установил печь-буржуйку. Карачун обеспечил необходимым инструментом.

Главная ценность заключалась в том, что помещение имело отдельный вход, ключи от которого имелись только у Кацапова. О таком подарке можно было только мечтать. Александр понимал, что в самое ближайшее время он обязан будет зарекомендовать себя профессиональным мастером. Иначе «кум» вышвырнет его из тёплого места и отправит в самый гиблый забой. Оттуда возврата уже не будет.

Пока шло переустройство помещения, он напрягал всю свою память, вспоминая о продукции цеха ширпотреба, в котором ему довелось поработать. Вспоминал разные приспособления и лекала, имевшиеся у спецов цеха. Изготовил несколько штук по памяти.

И дело пошло. Он мастерил из жести ёмкости разных размеров и конфигураций. Это были чайники, бидоны, ведра и ведёрки, различный инвентарь для лазарета и посуда для кухни. Ковал сувениры и детские игрушки для офицерского состава. Ковал, паял, лудил, вырезал, строгал, пилил, сверлил…Исходным материалом служили жестяные банки из-под консервов, бросовый металл и дерево.

Жить стало легче. У него появился дополнительный источник пропитания. Заказчики благодарили по-разному: кто-то из лагерного персонала тихонько совал ему сверточек с куском сала или масла, кто-то приносил немного мёда, кто-то угощал домашней сметаной и куском курицы, а кто-то просто оставлял на верстаке пайку ржаного хлеба. Такое случалось не часто, но силы организма удавалось поддерживать на том уровне, чтобы не превратиться в доходягу. Да и физические нагрузки в мастерской были несоизмеримы с теми, которые несли заключённые в забое.

Всего этого Александр мог запросто лишиться уже в ближайшее время. Кто будет новым «кумом»? Как он поведёт себя? Оставит ли мастерскую или ликвидирует за ненадобностью? А если оставит, то не найдёт ли ему самому замену из числа блатных?

Вопросы витали в голове один за другим. Он продолжал смотреть на огонь так пристально, словно боялся проглядеть ответ, который должен вот-вот мелькнуть среди пляшущих языков.

«Повезло хозяину, – думал Кацапов с завистью. – Вырвался из тухлого мира. На фронте в сто раз лучше, чем здесь на островке ада. Хотя в положении «кума» лучше ли? Он офицер, начальник лагеря, а не униженный бесправием и голодом зек. Жизнь ему здесь гарантирована железно, а на войне смерть дышит в затылок каждую минуту. Для него это существенная разница. А вот мне на фронте было бы лучше. Погибнуть от пули вовсе не страшно. Такую смерть можно принять за милость. Если ты не трус – твоя гибель станет частичкой общей победы над врагом. А здесь ты умрёшь в мучениях совершенно бесцельно и бесславно. Да и умрёшь ли? Умирают люди, о них остаётся память, им ставят памятники. Ты же просто сдохнешь от истязаний и голода, как бездомное животное. Без почести и без вести».

Размышляя, Александр смотрел в топку до тех пор, пока дрова окончательно не прогорели. Там, лениво перемигиваясь, вспыхивали и тут же угасали последние угли.

Он перевёл взгляд на старенькие часы на стене. Их ему принёс один из вертухаев и самолично повесил на гвоздик.

Времени оставалось ровно столько, чтобы успеть на вечернюю поверку.

Кацапов тяжело вздохнул, потушил свет, затем вышел из мастерской и запер дверь на замок.

На следующий день, едва забрезжил рассвет, к мастерской подъехал на лошади Карачун. Кацапов поприветствовал «кума» и без лишних слов забрался в его розвальни.

За воротами лагеря у коновязи Карачун остановил лошадь, распорядился:

– Вылезай! Иди посмотри, всё ли я для тебя положил?

Александр подошёл к саням, отвернул край тулупа. Под ним лежало в чехле знакомое ружьё и тощий вещевой мешок. В мешке были две банки с порохом и дробью разного калибра, охотничий нож, в холщовой тряпке завёрнута буханка ржаного хлеба, банка тушёнки и небольшой бумажный куль с перловой крупой.

– Всё, – коротко ответил Александр.

– Тогда поезжай. Даю тебе ровно три дня. На больший срок не рассчитывай. К моему приезду сохатый должен быть разделан.

Карачун дёрнул за вожжи и, не оглядываясь, поехал в сторону рудника. Через пару минут и кобыла Александра мелкой рысью побежала в противоположном направлении.

Природа отсчитывала второй день ноября и успела уже забросать пожухлую траву полуаршинным слоем снега.

«Самое время на лося сходить, – отметил про себя Александр. – И следы видны, и преследовать не так трудно, если сохатый вдруг раненым уйдёт. С моими силёнками за ним не угнаться. На первом же километре лягу с вытянутым языком».

Погода словно решила поиздеваться над ним. Не успел Кацапов отъехать и пару километров, как поднялся ветер. Выскочившее из-за горизонта робкое солнце в одно мгновение укрылось за рваными белесыми облаками. Небо посерело, бегущая навстречу снежная даль кристальной белизны враз помутнела, словно нахмурилась отчего-то. Низовой ветер создал позёмку, а затем поднялась слабая метель.

«Вот, чёрт, – недовольно подумал Александр. – Этого ещё не хватало! «Кум» отмерил три дня на всё про всё – как тут уложиться с такой погодой? Изба вымерзла, придётся печь протопить основательно. На это полдня уйдёт, а то и больше. Потом сохатого надо будет где-то отыскать. Старые следы занесёт снегом – попробуй вычислить, в каком месте он гуляет?»

Потом мысли Александра вернулись к вчерашним размышлениям. По-прежнему не давала покоя весть о смене руководства лагеря. Теперь его жизнь будет зависеть от воли одного человека. Податься в штрафной батальон уже не получится – наложен запрет. Набор добровольцев на фронт был в конце лета прошлого года, когда он «отдыхал» на Печоре. Сейчас в лагере большой мор заключённых, на руднике нехватка рабочих рук, а план поставок угля только наращивается.

Лагерный писарь, который заглядывал к нему в мастерскую, обмолвился, что смертность на руднике составила за полугодие почти двадцать пять процентов. Это значит, каждый четвёртый невольник уже зарыт в землю неподалёку от зоны. В бараке стало намного просторнее, верхние нары пустуют наполовину.

Вольготно чувствуют себя лишь блатные. В забой они ходят для галочки – норму за них делают мужики и политические.

Сейчас приходилось лишь сожалеть об упущенном шансе отправиться на фронт в составе штрафного батальона. Карачун, приезжая к нему на заимку в августе прошлого года, похоже, преднамеренно умолчал о формировании такого подразделения. Хотя, вполне возможно, просто не вспомнил.

Метель прекратилась так же внезапно, как и началась. Тучи унеслись за горизонт в тот момент, когда до знакомой избы оставалось не больше пары километров, и дорога пошла вдоль реки.

Солнце, как ни в чём не бывало, высунулось из-за последнего облака и зажгло изумрудами рыхлый снег. Он заискрился, засверкал, глаза Александра сразу заслезились от чрезмерно яркого света. Он вытер их тыльной стороной рукавицы и перевёл взгляд на тёмные ели.

Вскоре показалась изба отшельника. Издали она выглядела, как сказочный домик. Крыша была словно укутана сверху толстым слоем снега, окна пылали солнечными бликами, а рядом с крыльцомогромным ярко-красным букетом пламенел куст калины.

– Тпр-ру! – нарушил тишину тайги Александр, останавливая лошадь. – Отдыхай пока, старушка. Распрягу тебя, милая, обязательно. Только чуть позже.

Он похлопал кобылу по шее, взял из кошевы охапку сена, бросил перед ней. Сам прошёл в сарай, взял лопату, принялся убирать снег с крыльца, затем проторил от дома нужные дорожки, принёс охапку дров.

Через полчаса из трубы над домом показалась робкая змейка светло-серого дыма.

– Ну, вот, Маня, теперь и до тебя руки дошли, – заговорил Александр с лошадью и принялся распрягать. Он решил, не теряя зря времени, проехать верхом на кобыле по ближайшему периметру в поисках следов лося.

Разыгравшаяся в дороге метель не коснулась внутреннего пространства тайги. Здесь оставалось тихо и спокойно. Следы сохатого должны были сохраниться.

На следы лося Александр наткнулся только под вечер. Нарезав по спирали вокруг избы с десяток кругов, он обнаружил их в нескольких километрах от неё. Сам лось на глаза не попался, свежие следы уходили в сторону небольшого лесочка и терялись за молодым пихтачом.

Идти дальше по следу было уже поздно и бессмысленно, и Александр решил возобновить поиски лесного великана с рассветом. Он развернул кобылу и направился к дому.

Подогрев на плите перловую кашу с тушёнкой, которую сварил себе на обед, Александр быстро проглотил её и лёг спать пораньше.

Утром, встав на лыжи, сохранившиеся о предыдущего хозяина, он забросил на плечо ружьё и отправился на поиски сохатого.

Протопав по следу около получаса с того места, где закончились вчерашние поиски, Александр остановился. Охотничье чутьё подсказывало ему, что лось был где-то совсем рядом. Свидетельством тому был сброшенный иней с веток кустарника. Накануне вечером в этом месте витал ветерок, он сдул снежный пушок и обнажил ветки. Ночью резко похолодало, под утро образовался иней. Стало быть, след был свежим.

Александр долго стоял, вслушиваясь в идеальную тишину.

Наконец, его ухо уловило едва различимый звук, который образуется, если отвести в сторону ветку дерева, а затем резко её отпустить. Она отпружинит и ударится о соседний ствол. Звук был знакомый любому охотнику.

Александр дождался следующего звука. Он был уже более отчётливым и раздался чуть левее. Лось, сделав круг по периметру молодого ельника, возвращался назад и шёл прямо на него.

Александр отошёл в сторону, притаился за деревом и стал ждать.

Он не ошибся в своём предположении. Совсем скоро послышалось шумное и ритмичное дыхание сохатого, а спустя некоторое время тот и сам появился в поле зрения. Лесной великан куда-то торопился и вдруг резко остановился, предчувствуя опасность.

До лося было метров двадцать-двадцать пять. Клубки пара вырывались изо рта зверя и курились на морозе белыми облачками около морды. Медлить нельзя было ни секунды.

Александр молниеносным движением вскинул ружьё, прицелился в голову и нажал на курок. Громким эхом отозвался выстрел.

Сохатый вздрогнул, мотнул головой, затем присел на задние ноги и резким прыжком рванулся вперёд.

Смертельно раненному животному хватило сил сделать всего лишь несколько прыжков. Потом он перешёл на шаг, но ноги переступали неуверенно, туловище стало заносить в сторону.

«Хорошо зашёл мой жакан, – с одобрением подумал Александр. – Сразил зверя с первого выстрела. Не придётся гоняться за подранком. Далеко не уйдёт».

И действительно, сделав ещё несколько неуверенных шагов, великан зашатался на подламывающихся ногах и рухнул в снег.

Александр подошёл почти вплотную к животному и остановился с насторожённостью. Лось был ещё жив и повёл глазом в его сторону. Не рискуя получить предсмертный удар копытом, Александр зашёл зверю со спины, вынул из валенка нож и полоснул лезвием по горлу…

Глава 14

Карачун приехал ранним утром следующего дня. Он не ожидал, что его посланец справится с заданием в столь короткий срок, и рассчитывал сам поучаствовать в охоте на сохатого.

– Ишь ты, везунчик! – восхищённо и немного ревностно произнёс «кум», увидев висевшую на улице свежую шкуру животного. – А я-то, по наивности своей, губу раскатал на целый аршин! Торопился к тебе, ёшкин кот! Думал, получится на пару с тобой побродить по тайге. Второе ружьишко даже прихватил.

– Повезло, – согласился Александр, принимая вожжи от Карачуна. – Это тот самый лось, которого я видел на водопое год назад.

– Ты его опознал? – удивился Карачун. – Как?

– Приметный он. Шрам на холке имеется. С волком, видно, бодался когда-то.

– Он что, один тут ошивался всё это время?

– Нет, здесь он появился недавно. На днях вернулся после брачного гона. Следов другого лося я не обнаружил.

– Почему ты в прошлом году его не завалил, а выслеживал медведя?

Александр сузил глаза и хитро посмотрел на Карачуна. Усмехнувшись, ответил:

– Со мной произошло то же, что с Иванушкой-дурачком однажды.

– Приснилась каша – ложки не оказалось, положил ложку под подушку – каши не приснилось? Так что ли? – улыбнулся Карачун в ответ.

– Ага. В момент той встречи я без ружья был. А когда с ружьем вернулся – лося и след простыл. Вроде всё время смирно стоял по пузо в воде, от гнуса спасался, а потом словно испарился. Опасность, видать, почувствовал, вот и сиганул в тайгу.

– Понятно, – прервал объяснения Карачун. – Иди, показывай мясо.

Александр привязал к жерди распряжённого уже коня, направился к сараю. Там он подвесил к потолку куски разделанной туши.

– Старый лось попался, пудов двадцать с гаком чистого мяса будет, – с гордостью сообщил Александр, когда они зашли в сарай. – Голову, ноги и требуху волкам оставим? Или в лагерь отвезём?

«Кум» озадаченно поскрёб затылок, задал встречный вопрос:

– Сам-то как думаешь?

– Если в пищу употреблять – возни будет много на приготовление. Ноги и голову палить надо, паяльная лампа для этого нужна. У меня её нет. А ноги, к тому же, очень долго варить придётся, если надумаете пустить их на холодец, – рассудительно проговорил Александр. – Вы ведь скоро на фронт уедете, гражданин начальник. Нужен вам лишний геморрой перед отъездом? Других дел разве нет?

– И то верно, – согласился «кум». – Мне и чистого мяса хватит, чтобы угостить друзей-товарищей. Думаю, хватит даже, если отрезать каждому из них по куску на память.

Кацапов посмотрел на горку отходов в углу и подумал: будь он на воле, то без всяких сомнений нашёл бы применение и лосиной голове, и обрубкам ног, и даже промытые в воде кишки ушли бы по назначению в его хозяйстве. Дворовой пёс остался бы доволен лакомством хозяина.

На зоне Александр не мог позволить себе такое занятие скрытно от всех, даже если бы умирал от голода. Ему просто не позволит этого сделать лагерный закон. За такое действо могут и на нож посадить. Здесь у каждого заключённого свой круг возможностей, свой шесток, на котором яркой меткой обозначено его место.

Ублажить блатных не позволяло самолюбие.

– Когда отъезжаем? – спросил Кацапов.

– Не терпится вернуться в лагерь? Свобода надоела? – осклабился Карачун.

– Ни в коем случае. Готов пожить здесь, сколько позволите.

– Тогда почему спрашиваешь?

– Про печь размышляю. Топить или нет? Дров принёс бы в дом, если на ночь останемся.

– Сегодня отправимся в обратный путь. Чего нам здесь ошиваться, если ты свою задачу уже выполнил? Перекусим и поедем. Только не в лагерь, а в поселок. Мясо я там оставлю у надёжного товарища. Гарантия хоть будет, что не растащит по кусочкам разное шакальё. В посёлке и заночуем до утра. Заодно и твой день рождения отметим. Как ты на это смотришь? – Карачун прищурил глаза, на лице появилась самодовольная улыбка.

Александр вскинул брови от удивления. Он, оказывается, забыл о собственном дне рождения! Не вспомнил о нём ни вчера и ни сегодня! Запамятовал, какое сегодня число, а Карачун всё помнит!

– Положительно, – ответил Александр ровным и невзрачным голосом, будто и не обрадовался вовсе, хотя слова «кума» всколыхнули сердце, заставив его откликнуться несколькими сильными толчками радости в груди.

– Почему физиономия кислая? – спросил Карачун, удивляясь столь безрадостной реакции. – Разве тебе не хочется обмыть удачный результат охоты в свой день рождения?

– Отчего же? Хочется, конечно, – Александр внимательно посмотрел в лицо «кума».

– Тогда почему рожа постная?

– Не успел обрадоваться, гражданин начальник. Вы как обухом по голове долбанули меня. Я ведь с этой паскудной жизнью совсем запамятовал, какой сегодня день.

– Слушай, Сано, – поморщился Карачун. – Сколько раз напоминать тебе, чтобы ты не называл меня гражданином начальником, когда мы с тобой вдвоём?

– Виноват, Николай Павлович, – выдохнул Александр. – Больше года мы с вами не встречались наедине, вдруг что-то поменялось в наших отношениях?

– А что может поменяться?

– Ну, мало ли что… – замялся Александр. – Вы – начальник лагеря, я – простой зек, уголовник. Дятлы могли настучать какую-нибудь пакостную дробь, или блатные подставить в чём-то…

– Я уж как-нибудь сам разберусь, кто мне друг, а кто враг.

– Большое спасибо за доверие, Николай Павлович, – повеселевшим голосом произнёс Кацапов.

– То-то же. Шагай в избу. Угощай друга лосятиной.

Через час, погрузив разрубленную на части тушу в розвальни, они отъехали со двора. Карачун приказал Александру пересесть в его кошеву, а кобылу привязать к саням сзади.

– До сих пор не могу поверить, что вы хорошо относитесь ко мне всего лишь из дружеских побуждений. Каждый раз почему-то вспоминается про сыр в мышеловке.

– Иначе и быть не может – усмехнулся Карачун. – Не верь, не бойся, не проси. Каждый сам за себя. Какие ещё мысли могут вертеться в башке заключённого, кроме сохранности своей шкуры? Верно?

– Так оно, – согласился Александр. – Каждое благо на зоне стоит очень дорого. Порой эта цена – твоя жизнь.

– Тебе не приходило в голову, что можно хорошо относиться к человеку только потому, что он просто порядочный? Не трус, не подлец, не жалкий человечишко, готовый лизать чью-нибудь задницу взамен на сытую жизнь? Разве нельзя просто уважать человека за его достоинство, не вглядываясь, в какой он одёжке и в каком статусе находится в данный момент?

– Мне сложно об этом рассуждать, Николай Павлович. Все мои друзья были простыми работягами. Водить дружбу с людьми из другого сословия не доводилось.

– Сосло-овия! – возмутился Карачун. – О чём ты говоришь, Сано? Великая Октябрьская революция упразднила все сословия! После её свершения все люди стали равны между собой.

Они незаметно вступили в полемику и вели неторопливый разговор на протяжении всего пути.

Карачун убеждал, что он тоже выходец из рабочих, был таким же простым парнем, как Кацапов, и внутренне ничуть не изменился. Разница меж ними состоит лишь в том, что родился он чуть пораньше Александра и ему посчастливилось участвовать в революции. Это революционное время возвело его на ступеньку офицера. Он не является тщеславным человеком, как может показаться на первый взгляд. Просто у него сейчас должность такая, которая требует от него решительных и порой очень жёстких действий. И что у него тоже были моменты в жизни, когда он мог, как и Кацапов, кормиться лагерной баландой.

Ещё Карачун поведал о том, что, когда писал рапорт об отправке на фронт, указал: готов командовать взводом, не взирая на звание.

– Э-э, да что это я здесь распаляюсь перед тобой? – махнул он, наконец, рукой. – Не хочешь верить – не верь. Я не навязываюсь тебе в друзья.

Карачун демонстративно отвернулся в сторону и принялся смотреть на заснеженный лес.

Александр стал переваривать в голове всё, что услышал от «кума» и никак не мог внутренне перебороть себя. Карачун продолжал оставаться для него начальником зоны. Только, может быть, более снисходительным к нему, чем к остальным обитателям лагеря. Не может быть никогда дружбы между «кумом» и подневольным рабом. Это неоспоримый лагерный закон. Такого ещё никогда не бывало в уголовном мире. И поэтому он пытался понять: какова же истинная цель этой игры? Действительно ли Карачун считал его невиновным и поэтому позволял держаться на равных? Или же это какой-то очередной скрытый ход, похожий на тот, когда хозяин бросил его на растерзание озверевшей от холода и безысходности толпы заключённых?

Весь остаток пути они проехали в полном молчании. Откровенный разговор разбередил душу обоим, невольно понудил к размышлениям.       Только вот размышления у каждого из них были совершенно разные. Карачун в мыслях был уже на фронте, а Кацапов строил в голове варианты выживания при новом хозяине.

Посёлок вынырнул из-за пригорка неожиданно. Был он совсем маленьким. Избы можно было пересчитать по пальцам рук. Дома располагались не на одной линии, а торчали посреди заснеженной равнины в хаотичном порядке.

Карачун повернул лошадь к крайнему строению от кромки леса.

– Стой, милок, приехали, – натягивая вожжи на себя, приказал он своему жеребцу, когда сани поравнялись с почерневшими от времени широкими воротами.

Карачун выбрался из саней и направился к калитке. Через минуту во дворе послышался его голос:

– Клавдия Семёновна, это я, Николай.

Послышался звук отворяемой двери, до Александра донёсся радостный женский голос:

– Коленька, милый, проходи. Случилось что? Ты ведь только завтра сулился быть.

– Так уж получилось, Клавдия Семёновна. Освободился раньше срока, – ответил Карачун несвойственным ему голосом. Интонация была виноватой и смущённой.

– Не один я, с другом заглянул. Пустишь заночевать?

«Надо же! Он назвал меня другом, – поразился Александр. – Неужели он говорил правду? Или сейчас это всего лишь ширма, чтобы женщина не испугалась, увидев заключённого?»

– Мой дом всегда открыт для тебя, Николай Павлович, – ответила женщина, переходя на официальное обращение. – Для тебя и твоих друзей. И ты это знаешь.

Наступило молчание, затем послышались тяжёлые шаги Карачуна. Проскрежетал засов на воротах и следующее мгновенье ставни распахнулись. Александр увидел посредине двора хрупкую женщину в валенках и накинутому наспех длиннополому тулупу на плечах.

– Отцепляй кобылу, загоняй кошеву во двор, – деловито распорядился Карачун. – Потом распряги лошадей, поставь их в стойло, напои, брось сена и заходи в дом.

Карачун и женщина ушли в избу, Александр принялся выполнять распоряжения «кума».

Когда он закончил все дела и вошёл в дом, на столе уже стоял самовар, топилась печь, на плите что-то варилось в кастрюле, пахло жареной картошкой. Хозяйка трудилась неторопливо и молча. Карачун выглянул из боковой комнаты.

– Николай Павлович, всё сделано, как вы сказали, – проговорил Александр, стягивая с головы шапку.

– Вот что, Сано, не в службу, а в дружбу, – обратился к нему Карачун со счастливой улыбкой на лице. – Клавдия Семёновна сказала, что усадит нас с тобой за стол не раньше, чем через час. Слишком уж рано мы с тобой у неё объявились, курица не доварилась ещё.

«Кум» сделал небольшую паузу, посмотрел как-то странно на Кацапова, и, не сбрасывая улыбку с лица, продолжил:

– Предлагаю заполнить возникшую паузу трудом.

– Слушаю, Николай Павлович.

– Пока суть да дело, порубил бы ты, Сано, лося на куски помельче. В сенях есть ларь, я потом помогу тебе стаскать туда мясо.

– Сам управлюсь, – сказал Александр. – Не беспокойтесь.

– Ну, хорошо. Тогда принеси сейчас кусок печени, хозяйка пожарит нам его. А потом уж займёшься мясом. У меня тут неотложное дело появилось. Думаю, управлюсь к ужину.

В это время хозяйка обернулась к Александру, пристально посмотрела на него с нескрываемым любопытством.

На вид она была чуть постарше Александра – года на три-четыре. Мягкая улыбка и добрый взгляд больших тёмных глаз сразу располагали к себе.

На голове хозяйки был повязан серенький платочек в крупную клетку, из-под которого выглядывали пряди густых чёрных волос, уложенных на затылке в крупный узел. Она была в синей блузке с мелкими белыми горошинами. Расстёгнутая верхняя пуговица позволяла рассмотреть небольшой кусочек смуглого плеча и выступающую ключицу.       Все эти детали обладали такой притягательной силой, от которой у Кацапова внезапно пересохло в горле. Усилием воли он отвёл взгляд от хозяйки дома и поспешно вышел во двор.

«Красивая женщина у «кума», ничего не скажешь, – отметил он про себя с завистью. – Добрая, нежная, домашняя. Вот бы мне такую встретить, когда освобожусь!»

Александр разделался с тушей и перетаскал мясо в деревянный ларь. Постучав в дверь, вновь вошёл в дом, нерешительно остановился у порога.

– Что же вы стоите, Саша? Раздевайтесь, – проговорила хозяйка, выходя из комнаты в кухню. Голос её был грудной, протяжный. – Вешайте свой ватник на гвоздь поближе к печи, валенки ставьте на печь. Проходите к Николаю Павловичу, не стесняйтесь.

Александр молча разделся, прошёл в комнату.

Карачун в очках, в просторной рубахе из домотканого полотна навыпуск, сидел на большом сундуке у печи и занимался подшивкой валенок. Валенки были небольшого размера и явно принадлежали хозяйке. Рядом лежали нож, шило, моток дратвы, небольшой кусок чёрного вара.

– А-а, Сано, – протянул он, не прекращая своего занятия. – Быстро ты справился, однако. А я вот всё ещё вожусь. У любимых валенок Клавдии Семеновны подошвы поизносились, понимаешь ли, решил вот починить. Правда, былую сноровку я потерял, медленно всё получается. Но руки всё ещё помнят, чему их выучили когда-то. Садись за стол, я скоро освобожусь.

Александр присел на стул и с изумлением стал смотреть на Карачуна, поражаясь его преображению. Тот сейчас ничем не напоминал грозного начальника лагеря, которого побаивались не только рядовые зеки, но даже воры в законе предпочитали не попадаться ему на глаза лишний раз. Перед ним сейчас сидел обыкновенный деревенский мужик и занимался обычным житейским делом.

– Что уставился, Сано? – спросил с усмешкой Карачун, просовывая большую иглу с дратвой через невидимое отверстие в подошве валенка. – Не узнаёшь?

– Да уж, – покачал головой Александр. – Никогда бы не подумал, что однажды увижу вас в домашней обстановке.

– А я тебе о чём толковал всю дорогу?

В комнату вошла Клавдия Семёновна с бутылкой самогона в руках и поставила её на стол.

– Ты скоро, Николай Павлович? – спросила она. – У меня всё уже готово. Можно садиться за стол.

– Всё, заканчиваю, – ответил Карачун, обрезая ножом дратву на подошве. – На вот, Клавдия Семёновна, бери и носи на здоровье. Теперь им долго сносу не будет.

– Спасибо, – хозяйка взяла валенки, посмотрела сначала на выполненную работу, потом ненадолго задержала ласковый похвальный взгляд на лице Карачуна и унесла в кухню.

Через десять минут они втроём сидели за столом. Хозяйка налила в тарелки куриной лапши, «кум» наполнил наполовину гранёные стаканы самогонкой. Клавдия Семёновна предпочла пить из рюмки.

– Ну, Сано, за твой день рождения, – сказал он торжественно. – Хочу, чтобы сбылись все твои мечты. Чтобы поскорее закончились твои мытарства и больше уже никогда не повторялись.

– Я вас тоже поздравляю, – сказала Клавдия Семёновна, подняв рюмку. – Хочу надеется, что всё у вас будет хорошо.

Они выпили, принялись за лапшу.

– Хороших курей ты вырастила, хозяюшка. Наваристая лапша получилась, – высказался Карачун. – Верно, Сано?

– Ага, лапша знатная, – сказал Александр скороговоркой, торопливо черпая ложкой в тарелке. Хозяйка и «кум», улыбнувшись, переглянулись между собой.

– Теперь ты, Клавдия Семёновна, скажи что-нибудь, – промолвил Карачун, когда с лапшой было покончено, а в тарелках появилась жареная картошка с большим куском печени.

Хозяйка смутилась, произнесла в своё оправдание:

– Ну, что ты, Николай Павлович? Какой из меня говорун?

– Говори, Клавдия, не скромничай. Нам не нужно красноречие. Мы не ораторы, с трибуны не кричим, а так, сидим за столом, мирно попиваем самогон, воркуем по-домашнему. Ты выскажи то, что сердце тебе подсказывает, – настоятельно попросил Карачун.

– Ну, разве что…

Женщина глянула на мужчин отрешённым взглядом, затем заговорила тихим голосом, остановив свой взор на поднятой рюмке:

– Многое хочется мне сейчас сказать, и выпить хочется за многое. Но не могу я выразить словами то, что сердцем чувствую. За день рождения Саши мы выпили. За очередную годовщину великого Октября можно выпить. Но лучше выпить сейчас за дружбу, за бескорыстную помощь и человеческое отношение друг к другу. Без этого, как мне кажется, невозможно выживать людям в лихолетье. Без доверия к человеку и войну не выиграть.

– Молодец, Клавдия! Очень хорошо сказала! – воскликнул Карачун, открыто любуясь хозяйкой дома, и первым опрокинул свой стакан.

Потом они выпили за победу, Карачун снова наполнил стаканы и рюмку хозяйки.

– А теперь, друзья мои, мне хочется задать вам всего лишь один вопрос на засыпку, – Карачун слегка покачался на стуле из стороны в сторону, будто с какой-то целью проверил конструкцию на прочность. – За радостное событие можно произнести тост и выпить, чокнувшись. За упокой человека тост не произносят и не чокаются. Но прощальные слова всё же говорят. А мне вот интересно, что индивидуально можно сказать человеку, которого провожают на фронт, кроме стандартной фразы «вернись с победой и живой»? Других слов я, почему-то, никогда не слышал. Неужели их нет?

Карачун умолк, собираясь с мыслями. Лицо его, слегка разрумянившееся от водки и жарко истопленной печи, выражало какую-то внутреннюю озабоченность. Словно он хотел понять, почему Клавдия Семёновна в своей речи ни словом не обмолвилась о предстоящей разлуке с ним?

– Отправка на фронт – это что? Радость или печаль? Или же два чувства одновременно? – продолжил он после короткой паузы. – Вот вы сидите сейчас со мной и молчите, хотя вам доподлинно известно, что через неделю меня с вами не будет уже. Почему молчите? Не знаете, что сказать в мой адрес? Или я ошибаюсь? Кто-то из вас может мне ответить?

– Я вам отвечу, Николай Павлович, – неожиданно отозвался Александр.

До этого момента он молчаливо ел, кивал головой в знак согласия, когда нужно было ответить, и не поднимал глаз, стыдясь перед хозяйкой дома за своё неуёмное желание насытиться. Ему казалось, стоит взглянуть на неё, и он тут же подавится пищей, оскандалится перед ней. Поэтому Александр сосредоточенно жевал и слушал, не вмешиваясь в разговор. Остановился, когда после добавки на тарелке не осталось ни кусочка.

– Ну, попробуй, – Карачун с любопытством посмотрел на Кацапова. На его лице расплылась снисходительная улыбка. Он даже не предполагал, какой жаркой окажется их дискуссия.

– Тут всё просто, – начал Александр. – Всё зависит от истинной причины отправки.

– Хочешь сказать, есть разница между добровольной отправкой и принудительной мобилизацией?

– Вот именно! Когда человек отправляется на фронт добровольно, он испытывает огромное удовлетворение. Он не боится погибнуть в отличие от того, кто идёт по принуждению. Первый отправляется с радостью, второй с печалью. Поэтому и слова на прощания будут разными.

– Разве можно отправляться на войну с радостью? – спросил Карачун.

– В отдельных случаях можно. Вот если бы у меня, к примеру, появилась возможность отправиться на фронт, я бы радовался. И можете мне верить: больше, чем дню рождения.

– Это потому, что тебе нечего терять, кроме своих цепей, – язвительно произнёс «кум». – А в моих руках появилась крупинка золота…

Карачун с улыбкой взглянул на Клавдию Семеновну, та вспыхнула в одно мгновенье, как спичка, быстро поднялась и вышла из комнаты.

– В таком случае, почему вы подали рапорт об отправке на фронт? – спросил Александр, когда они с «кумом» остались вдвоём. – Могли бы служить и дальше, вас никто бы не упрекнул.

– Не в упрёках дело, Сано, – раздумчиво проговорил Карачун. – Их я за свою службу наглотался достаточно.

– В чём же тогда причина?

– Даже не знаю, как это объяснить, – «кум» на секунду задумался, – гложет меня что-то изнутри, Сано, будто червяк завёлся. С прошлого лета это началось, когда от рук фашистов погибли последние мои родственники. Долг я вдруг перед ними почувствовал, словно пристыдил меня кто-то за то, что я в тылу отсиживаюсь. Они все погибли, а я живой, шваль разную стерегу. Вот я и поклялся себе отомстить за них. Подал рапорт. Больше года в штабе тянули резину с ним, а я за это время Клаву повстречал…

Карачун умолк, в доме повисла мёртвая тишина. Из кухни, куда удалилась хозяйка, тоже не доносилось ни единого звука. Она, словно мышка, спряталась в какой-то норке и тихо пережидала, когда гости выговорятся.

– Смерти я не боюсь, – заговорил Карачун вновь. – Рано или поздно она приходит к каждому из нас. Смерть – это окончание жизни. А жизнью, как известно, распоряжается сам человек. Её продолжительность зависит от тех правил, которые он для себя сам и установил. Вот и получается, что смерть во всех нас сидит как бы до востребования.

Карачун плеснул в стаканы самогона, покрутил свой стакан за донышко, задумчиво сказал:

– Да, смерть приходит к нам по требованию. И это вовсе не моя выдумка. К примеру, один человек не выдержал трудностей – залез в петлю. Сам востребовал свою кончину. Другой голодовку объявил – опять же сам себе смерть заказал. Или возьми бандита, который переступил черту закона. Он сознательно приговорил себя к расстрелу. По собственной воле лишает себя жизни досрочно. Такой казус происходит сплошь и рядом.

– Ну, а как вы объясните уход из жизни тех, кто прожил долгую жизнь? – с усмешкой спросил Александр, в тайне надеясь, что его вопрос заведёт «кума» в тупик. – Не залазил в петлю, не объявлял голодовку, не нарушал законов? Просто жил и жил себе, пока старость не наступила.

– Ты думаешь, подловил меня на ложных утверждениях? – скривился в ухмылке Карачун. – Вовсе нет. Спрошу тебя: что делает человек, став немощным в старости? И сам тебе отвечу: просит смерти, потому что жить без смысла ему становится невмоготу. Так-то вот.

«Кум» поднёс стакан ко рту и залпом выпил.

– Ты, Сано, ешь, давай, не стесняйся. Когда ещё выпадет такой день, чтобы поесть от пуза? – сказал он назидательно. – Новый хозяин, поговаривают, лютый мужик. Никому поблажки не позволяет. Который день голову ломаю, как облегчить твою жизнь на оставшийся срок.

– Вы не беспокойтесь напрасно, Николай Павлович. Оставьте всё, как есть. На два года вперёд в судьбу не заглянуть, да и поменять в ней что-либо невозможно, – тоном обречённого проговорил Александр. – Авось, выхилю как-нибудь, не сдохну бесславно раньше срока. Вы же сами утверждаете: смерть без востребования не приходит.

– Это абсолютно верно, – с серьёзным лицом подтвердил Карачун своё утверждение. – Но, всё-таки, надо сделать так, чтобы у тебя не было повода востребовать её. Ясно?

– Яснее не бывает.

– Постоять за себя ты способен, я в этом не сомневаюсь. В личном деле я уже удалил листок с информацией о твоей работе в наших органах. Надеюсь, блатные тебя не тронут, а найти с ними общий язык в повседневной жизни у тебя получится. Самая скверная штука для тебя – это голодуха. На откорм в тайгу тебя уже никто не отправит. Про зайчатину и медвежатину можно забыть.

– Да что вы так беспокоитесь обо мне, Николай Павлович? – спросил Кацапов.

– У меня сейчас осталось на этом свете всего два человека, о которых я должен позаботиться. Это Клава и ты, – сдавленно проговорил Карачун, рука его потянулась к бутыли с самогоном.

Александр обратил внимание на глаза «кума». Ещё пять минут назад они казались ему весёлыми и подвижными, а сейчас сделались тусклыми, холодными, словно их обдали непомерно холодным воздухом.

Они молча выпили ещё, потом ещё. Язык у обоих стал заплетаться. В комнату вошла Клавдия Семёновна, внимательно посмотрела на обоих.

– Не пора ли вам, дорогие гости, отправиться почивать? – пропела она ласковым голосом. – Постели ждут вас.

Карачун затуманенным взором взглянул на часы, стрелки плясали перед глазами, он долго их собирал воедино. Потом, умудрившись зафиксировать время, повернул лицо к хозяйке.

– Ты права, Клавочка, нам всем пора спать, – сказал он, тщательно выговаривая слова. – Налей ещё по одной и унеси отсюда эту заразу.

Клавдия Семёновна не стала возражать. Она отлила из бутыли чуть больше напёрстка в каждый стакан и молча ушла с остатками самогона в руках.

– Заботливая у тебя женщина, – промолвил Александр. – Добрая.

– Да, она умница, – одобрительно отозвался Карачун. – С ней я окончательно оттаял душой, совсем другим стал. Звериные повадки совсем выветрились во мне.

– С ней всё понятно. У вас любовь. А почему ты печёшься обо мне – полные непонятки, – прямо высказался Александр.

Кустистые брови «кума» медленно поползли вверх. Он уставился на Кацапова мутным взглядом, затем удивлённо спросил:

– Вот если бы ты был начальником лагеря, а твой брат мотал срок всего-то за оплеуху, угасал на твоих глазах, разве ты не помог бы ему?

– Помог бы, – утвердительно кивнул головой Кацапов.

– Вот и я помогаю.

– Но я не брат тебе?

– Э-э, Сано. Не тот брат, кто часто об этом напоминает, а тот, кто своей верностью родство доказывает.

– Вот тут ты точно подметил, Коля, – сказал Александр, приподнявшись, и протянул руку «куму». Тот с силой сжал её, потом они обнялись и некоторое время стояли, покачиваясь.

– Так, гости, расцепляйтесь, – сказала Клавдия Семёновна, появившись в дверях. – Милости прошу в койку.

– Всё, Клавочка, мы уже в пути, – пробормотал Карачун.

Через пять минут из комнаты, в которой хозяйка постелила гостям, послышался двойной храп.

Ранним утром, отдавая поводья своего коня в руки Кацапова, Карачун сказал:

– Ну, Сано, прощай! Больше не свидимся мы. Я был рад встрече с тобой. Может, сведёт ещё нас судьба после войны.

– Спасибо, Николай Павлович, за всё. Свидимся, я уверен.

– Откуда такая уверенность?

– Сам же талдычил мне весь вечер: если смерть не востребовать, она сама не придёт, – рассмеялся Кацапов.

– Усвоил, – заулыбался Карачун.

Они пожали друг другу руки. Карачун направился в контору, а Кацапов принялся распрягать лошадей, чтобы завести их в конюшню и поставить в стойло.

Глава 15

… Свой срок Александр Кацапов отмотал от звонка до звонка. Дорога на завод была закрыта, начались мытарства с трудоустройством. Кадровики предприятий, в которые он обращался, взглянув на запись в трудовой книжке, молча возвращали ему серенькую книжицу.

Через месяц Александру удалось-таки устроиться жестянщиком в ЖКО лесосплавной конторы. Выручили умелые руки. Пришлось наглядно продемонстрировать начальнику свои способности.

– Убедил, – сказал тот хмуро, внимательно разглядывая изготовленную из жести воронку. – Оформляйся, а там посмотрим.

Мастерская, в которой предстояло работать, очень напоминала ту, которую он оставил в лагере. Стоял верстак, в углу располагалась небольшая кузница. Правда, помещение не использовалось по назначению много лет и было сильно захламлено.

Александр вынес на свалку ненужные вещи, а со свалки притащил металлическую кровать и установил в угол. Мастерская стала для него рабочим местом и жилищем одновременно. Так он и жил, пока не повстречал Василису.

Знакомство с ней произошло случайно и неожиданно.

На работе Александр сблизился с плотником Михаилом Бутко. Тот был женат на полуслепой женщине Насте, которая была старше мужа на десять лет. Семейная пара жила в бараке неподалёку от мастерской Кацапова. Жили тихо и замкнуто. Сказывалась житейская насторожённость «врагов народа», с которой пришлось им жить многие годы.

Однажды Михаил пригласил Александра к себе.

– Я вижу, Сано, скучно тебе вечерами, – сказал он. – Приходи к нам с Настасьей на огонёк. Жена будет рада поболтать с новым человеком.

Александр с радостью принял предложение. Вечером, прихватив с собой бутылку «Кагора», он направился по указанному адресу.

Шестидесятилетняя Анастасия оказалась доброй и гостеприимной женщиной. Она собрала на стол, они вместе поужинали, затем сели играть в карты – в «дурачка».

Когда Александр, проиграв хозяевам, месил колоду, в дверь комнаты кто-то робко постучал три раза.

– Это Василиса, – сказал Михаил. – Только она так скребётся.

Он встал, открыл дверь. В комнату вошла молодая женщина.

– Здравствуйте, дядя Миша и тётя Настя, – произнесла она звонким весёлым голосом. – Я на минутку к вам, за ключом. Картошка у меня закончилась, в яму слазать надо.

Кацапов таращился на женщину, не в силах оторвать от неё своего взгляда.

«Мать честная! – подумал он тогда восторженно. – Да ведь это и есть та хохлушка, о какой всё время мечтал мой друг Гриша. И глаза, и волосы, и брови… Осталось узнать: поёт ли она украинские песни?»

Женщина встретила пристальный взгляд незнакомца, смутилась, залившись румянцем.

– Да ты садись с нами, Василиса, – взяв женщину под локоть, Михаил попытался подвести её к столу. – Попьём чайку, о жизни потолкуем.

– Нет-нет, дядя Миша, – отстранилась женщина. – Спасибо за приглашение, но я не могу. У меня сегодня дел по горло. Дайте мне ключ от овощной ямы, пожалуйста, и я не буду вам мешать.

Бутко посмотрел сначала на Василису, потом перевёл взгляд на Александра, что-то прикидывая в уме, и произнёс с улыбкой:

– Ты, касатка, вовремя заглянула, у тебя сегодня хороший помощник имеется. Наш друг поможет тебе поднять картошку из ямы. Верно, Сано?

– Конечно помогу, – вышел из оцепенения Кацапов, продолжая с любопытством рассматривать гостью.

– Да я уж как-нибудь сама справлюсь, не впервой, – попыталась возразить Василиса

– Вдвоём-то оно сподручнее, – настойчивым голосом произнёс Михаил, снимая ключ с гвоздя на стене. – Ты фонарём посветишь, Сано спустится вниз, ведро подымет. Бери помощника и не возражай.

– Ты откуда знаешь дядю Мишу с тётей Настей? – спросила Василиса Александра, когда они вышли из барака. – Раньше я тебя не встречала.

– Работаю я вместе с Михаилом Аркадьевичем, – ответил Кацапов.

– Давно?

– Что – давно? Работаю или знаком?

– И то и другое.

– С конца сорок пятого.

– Когда вернулся с войны? – машинально спросила Василиса, будучи уверена, что её новый знакомый фронтовик.

– Нет. В колонии я был, освободился в конце сорок пятого, – ответил тихо Кацапов.

Василиса больше не проронила ни слова до самого возвращения в комнату Бутко. Александр молча следовал за ней. Зайдя в комнату, он поставил ведро у порога и присел рядом на табурет.

– Вот, дядя Миша, гляди: беру одно ведро, – доложила Василиса. – Поставь себе где-нибудь галочку для учёта.

– А как же! Поставлю, девица-красавица, обязательно поставлю, чтобы не запамятовать! – подхватывая шутку Василисы, отозвался хозяин. – Вдруг лишнее ведро унесёшь?

– Ну, ладно, дядя Миша, тётя Настя. Идти мне надо. У меня дочка одна осталась, – засобиралась Василиса. – Саша, помоги, пожалуйста, пересыпать картошку в мешок.

Кацапов поднял ведро, опрокинул в мешок. Взглянув на Михаила Бутко, неожиданно сказал:

– Я её провожу. Спасибо за компанию.

– До свидания, Саша, – произнесла жена Бутко, вглядываясь в него прищуренными глазами. – Заходи ещё, мы с Мишей будем рады.

Кацапов решительно ухватился за мешок и понёс его в коридор. Василиса поспешила следом.

– Вообще-то, я не просила провожатого, – сказала она, поразившись бесцеремонным действиям Кацапова. – Большое спасибо за помощь. Дальше я сама справлюсь.

– Зачем тебе надрываться, когда рядом имеется мужик? Я ведь не требую от тебя ничего взамен.

– Ну, хорошо, – отступилась Василиса.

Кацапов погрузил мешок с картошкой на санки, потянул за собой.

Некоторое время они шли молча. Александр впереди, Василиса вслед за санками. На первом перекрёстке Кацапов остановился, спросил хмуро:

– Где живёшь?

– На станции.

На этом их общение опять прекратилось. Кацапов тащил санки, не оборачиваясь. Василиса не выдержала, забежала вперед. Поравнявшись с ним, пошла рядом.

– Вы всегда такой неразговорчивый? – спросила она через минуту.

– Нет, не всегда, – ответил Александр и покосился на Василису. – Разговариваю со всеми, кто желает меня слушать.

– По-вашему, у меня нет желания с вами разговаривать?

– Мне так показалось.

– Вы ошиблись.

– Тогда спрашивайте, отвечу на все ваши вопросы.

– А вы лучше расскажите о себе без вопросов, – попросила Василиса. – Всё, что посчитаете нужным при первой встрече.

«…Рассказал бы ты, Сано, лучше о своём прошлом. Уж больно любопытно мне стало, чем ты жил до того, пока не угодил на зону…» – почему-то вспомнились слова начальника лагеря Карачуна.

Тогда он рассказал «куму» всё без утайки. А сейчас? Стоит ли обнажаться перед незнакомой женщиной, даже если она очень понравилась? Не вспугну ли я её с первой встречи?

– Что вас больше всего интересует: детство, юность, или зрелый возраст, пока не угодил на зону? – спросил Кацапов. – Всю жизнь ведь не рассказать, не хватит времени.

– А вы изложите основные факты своей биографии, – без тени любопытства, равнодушным голосом проговорила Василиса.

– Фамилия моя Кацапов, зовут Александром. Родился и вырос в деревне неподалёку отсюда. Служил в армии, воевал на Халкин-Голе с японцами. Перед войной был осужден за драку, отбывал наказание в Коми. Мне тридцать восемь лет, не женат. Детей не имею, – кратко изложил Кацапов. Слова были отрывистыми, тон слегка вызывающим.

– Имею большое желание подружиться с вами, – добавил он после небольшой паузы и уставился на Василису.

– Не смотрите так на меня, а то споткнётесь и упадёте, – рассмеялась Василиса. – А если я буду против такой дружбы?

– Почему? – спросил Александр. – Лицом не вышел? Или вас пугает моё уголовное прошлое?

– Нет. И не то, и не другое. Просто я вас совершенно не знаю.

– Это не повод, чтобы отказаться от встреч. Будем встречаться – узнаете обо мне всё, – с напористостью проговорил Кацапов, понимая, что не произвёл на женщину впечатления.

– А для чего мне с вами встречаться? – удивлённо спросила Василиса. – Я женщина семейная и меня всё устраивает в этой жизни.

– Так-таки прямо всё?

– Да. У меня есть работа, жильё, есть дочь и муж. Мне от вас ничего не нужно.

– Нет у вас мужа, – уверенно заявил Александр. – Иначе бы вы не оставили дочь одну, отправляясь со станции в посёлок. Это ведь не через дорогу перейти.

Василиса предпочла не отвечать и молчала весь остаток пути.

– Вот мой дом, – сказала она, останавливаясь у калитки. – Спасибо большое, что помогли. Дальше я сама.

– Давайте занесу мешок в дом, – предложил Александр.

– Справлюсь без вас, – отрезала Василиса и выхватила из рук Александра веревку от санок.

Понурый и обескураженный возвращался Кацапов в тот памятный вечер назад.

«Конечно я ей не пара, – рассуждал он. – Она молода, красива. И ухажёр у неё, наверно, есть. А если нет – то непременно будет. Такие женщины долго не томятся в одиночестве. На кой ей старик и уголовник без будущего? Ни кола, ни двора, ни образования?»

Однако, уже на следующий день он подошёл к Михаилу Бутко, спросил:

– Эта женщина… Василиса… она замужняя? Как её фамилия?

– Запал, значит, на девицу- красавицу, – с печальной улыбкой промолвил пожилой плотник. – Видел я твои глаза, какими таращился ты на неё.

Помолчав несколько секунд, Бутко вздохнул, и была в этом вздохе какая-то скрытая жалость.

– На моих глазах росла Василиса. Много горя пришлось ей перенести. Совсем маленькой её вместе с родителями выслали с Украины, как и нас с Настей. В голодный год их семья нищенствовала, Васса с братом скитались по округе, собирали подаяния, рылись в помойках. Чудом выжили. Потом, в тридцать седьмом, арестовали её отца. Десять лет впаяли. Потом погиб на фронте её брат.

– А муж… муж у неё есть? – с нетерпением спросил Александр.

– И да, и нет, – неопределённо сказал Бутко.

– Как это?

– Жила она недолго с одним машинистом поезда, но замуж не выходила. Ушла от него, еще когда дочка не народилась. Сейчас угол снимает у каких-то стариков, дочь растит в одиночку. Правда, муж-то, заглядывает к ней периодически, уговаривает сойтись снова, – с раздумчивостью сообщил Бутко, заглядывая в лицо Александра.

– А она?

– Не хочет. Сказывала, изменил он ей и прощения ему не будет, – глаза плотника помрачнели, взгляд ушёл куда-то в пространство.

«А вдруг простит? – подумал про себя Александр. – Покочевряжится для порядка, да и простит. Отец ведь, как-никак, дочери-то её, законный.»

Бутко словно прочитал мысли Кацапова. Отбросив свои раздумья, он повернул к нему лицо, сказал:

– Не сойдутся они больше никогда.

– Почему?

– Потому что не любила она Пашку, когда входила в его дом. А после измены ещё и возненавидела вдобавок, – Бутко снял очки, прикрыл веки, потёр переносицу у края глаз, нацепил их снова. – До Пашки у неё была настоящая любовь, да погибла та любовь на поле брани. После гибели офицера – того, что любила Васса, – Пашка воспользовался моментом и покорил страдалицу измором. Волочился за ней года два, златые горы обещал, и сумел-таки, паршивец, оболванить девку. А когда Василиса брюхатой ходила – по бабам вдруг принялся шастать. Домой под утро являлся.

– Фамилия её как? – спросил Александр.

– Для чего тебе?

– Так, для информации. Она, как я понял, хохлушка?

– Да, откуда-то из-под Луганска родом, – сообщил Бутко. – Ярошенко её фамилия.

– Ярошенко, говоришь? – переспросил Кацапов, мучительно напрягая память и наморщив при этом лоб. – Где-то я уже встречал такую фамилию. А отчество какое?

– Марковна, – ответил Бутко, наблюдая за выражением лица Александра.

– Марковна… Марковна… Быть того не может! – неожиданно воскликнул Кацапов, осенённый догадкой.

– Ты что-то знаешь о Василисе?

– О ней я не знаю ничего, а вот об её отце, похоже, располагаю кое-какими сведениями.

– Вот даже как! – теперь удивлялся уже Бутко.

– Точно! Марк Сидорович Ярошенко, был осужден на десять лет, в 1938-39 годах отбывал наказание на строительстве железной дороги в Бурятии, – быстро сообщил Кацапов. – Я строил эту дорогу в Монголию, мастером был у заключённых. Вольнонаёмным.

И он рассказал Михаилу Бутко при каких обстоятельствах встречался с отцом Василисы.

– Как считаешь, Михаил Аркадьевич, есть у меня шанс взять в жёны Василису? – с надеждой спросил Александр.

– В жёны? – опешил Бутко. – Так сразу? Ты, Сано, в своём уме?

– Чего мне ждать, если я всю жизнь мечтал о хохлушке? – простодушно ответил Кацапов. – Завтра же разыщу её и предложу выйти за меня замуж. Согласен быть сватом?

– А если она даст тебе отворот-поворот?

– Не даст, – уверенно заявил Кацапов. – Так будешь сватом или нет?

– Сделаю милость, – легко согласился Бутко, будучи уверен, что Александр не получит согласия.

Но Михаил Бутко ошибся.Уже через месяц Василиса и Александр жили совместно, а его пожилая супруга Анастасия периодически выручала молодых, выступая в роли няньки для маленькой дочери.

… Александр Кацапов подкараулил её после работы уже на следующий день. Он вышел ей навстречу, и без обиняков сказал:

– Здравствуй, Василиса. Теперь я буду каждый день встречать тебя с работы.

От неожиданности Василиса вначале потеряла дар речи, а придя в себя, залилась смехом.

– Это ты сам решил, или кто подсказал?

– Сам. Я больше десяти лет ждал встречи с тобой и не оступлюсь, пока ты не станешь моей женой.

– Во как! – весело воскликнула Василиса. – Прямо средневековье какое-то!

– Я не разыгрываю тебя, и ты не спеши давать мне отлуп, – не обращая внимания на насмешку, спокойно проговорил Александр. – Наберись терпения и выслушай меня.

И он рассказал ей всё, что знал об её отце, когда трудился с ним на строительстве железной дороги в Бурятии. Потом для пущей убедительности упомянул о друге Григории, который с упоением описывал красоту украинских девушек, мечтая построить большой дом и привести туда голосистую красавицу-хохлушку.

– С той поры я сам стал мечтать о жене-украинке, как мой друг Гриша Надеждин. Его убили на войне, а я жив, значит, у меня остался шанс осуществить свою мечту. В колонии эта мечта согревала мою душу, помогала выживать. И вот я повстречал тебя. Думаю, это судьба, в которую так верил твой отец.

Они подошли к калитке дома, где Василиса снимала комнату у пожилой пары. Кацапов посмотрел ей в лицо, сказал:

– Не умею я, понимаешь ли, ухаживать за женщинами и красиво говорить не умею. Но и врать не научился. Сейчас я говорил с тобой искренне.

– Саша, но ты старше меня на четырнадцать лет, – тихо проговорила Василиса поникшим голосом. – И мы пока совсем чужие друг другу люди. Можно ли сойтись вот так, с бухты-барахты?

– Почему нет? Так мы быстрее узнаем друг друга, – рассудительно сказал Кацапов. – Я не принуждаю тебя ложиться со мной в постель в первую же ночь. Поживём, притрёмся друг к дружке. Я буду хорошим отцом для твоей девочки. Она станет моей дочерью.

Кацапов действительно оказался хорошим и добрым мужчиной. Он оказался прав, когда говорил о быстром сближении одиноких людей. Василиса за очень короткое время привыкла к немногословному Александру, изучила все его житейские привычки и слабости. Через месяц они стали жить, как семейная пара.

Вспомнилась первая встреча Кацапова с её дочуркой Любой.

Он подошёл тогда к детской кроватке и с улыбкой произнёс:

– Люба, я твой папа, иди ко мне, моя малышка.

Произошло неожиданное. Маленькая пугливая дочь, которая никогда не подпускала к себе никого из гостей, вдруг сама протянула ручки к Александру и радостно улыбнулась беззубым ртом.

Кацапов взял Любу на руки и ходил с ней по комнате, пока девочка не заснула у него на руках.

– Вот и познакомились, дочка, – сказал он, укладывая малышку обратно в кровать.

Василиса стояла в стороне, у неё на глазах навернулись слёзы.

Потом жизнь закружилась, завертелась, словно нескончаемый вихрь, из объятий которого невозможно было вырваться.

Они с Кацаповым зарегистрировали брак, он удочерил Любу.

Два года пришлось жить в деревне со свекровью, которая с первого дня невзлюбила невестку.

– Привёл голодранку в дом, да ещё с чужим дитём в подоле, – случайно подслушала однажды Василиса её упрек в адрес Александра.

– Не твоё дело, мамаша, кого я привёл в свой дом! – взорвался тот от гнева. – Это моя жена, мне с ней жить, а не тебе, бездельница! Ты бы хоть раз помогла снохе, чем ворочать языком всякие гадости! Взвалила на неё все домашние работы, так хоть бы с дитём водилась, когда Васса уходит на работу.

– Ещё чего! – недовольно выплеснула из себя свекровь. – Это дитё чужой крови, не родное мне, и я никогда не возьму его на руки!

Василиса не стала слушать дальнейшую перепалку сына с матерью и ушла в сарай. Там она долго плакала от обиды.

Два года пришлось ей терпеть все выходки и козни свекрови, выслушивать её оскорбления, нанимать няньку, но ни разу Василиса не пожаловалась мужу. Все обиды носила в себе.

Наконец, им выделили старенький деревянный дом в посёлке Лисьи Гнёзда. Это было далековато от места работы, но всё-таки в черте города и путь до станции был короче в два раза, чем из деревни. Но главное – отдельный дом ни шёл ни в какое сравнение с теми условиями, в которых приходилось мучиться прежде. Василиса летала по дому будто на крыльях, наводя порядок и создавая уют.

Ровно через девять месяцев родилась вторая дочь, которую они с Александром назвали Верой. Василисе пришлось уволиться с работы. Затем через полтора года на свет появился сын.

Александр нёс его на руках из роддома несколько километров до самого посёлка. На вопросы знакомых, которые интересовались, кого им подарил бог, он радостно восклицал:

– Мужик родился! Наследник!

…Прошло семь лет в мире и согласии. Шёл 1953 год, Александр строил свой дом. Вопреки возражениям Василисы, он приступил к строительству собственного жилья ещё в конце лета минувшего года.

– Саша, ну зачем нам строить свой дом, когда есть казённый? – не соглашалась жена с намерениями Кацапова. – Это ж какие расходы будут? Я не работаю, мы живём на одну твою зарплату. И так перебиваемся с копейки на копейку.

– Надо смотреть дальше своего носа, Василиса, – сказал он тогда, шутливо надавив указательным пальцем на нос жены. – Казённый дом на ладан дышит, и ремонтировать его никто не собирается. А тратить личные деньги на ремонт казённого имущества – просто дурость.

– А зачем тратить? Поживём пока без ремонта – ветер ведь не свистит в стенах.

– Ха! Когда он засвистит – дров не напасёшься. В холода вся зарплата будет вылетать в трубу, – попытался убедить Василису в своей правоте Кацапов. Однако, взглянув на жену, он понял, что его слова не проняли её. Тогда он привёл более убедительный аргумент.

– Мы с тобой заводили разговор о корове? – спросил он.

– Да, я и сейчас склоняюсь к тому, чтобы у нас были своё молоко и мясо, – глаза жены на мгновенье загорелись и тут же погасли от осознания несбыточности мечты. – Только на какие шиши мы всё это приобретём: и стройматериалы для дома, и корову одновременно?

– Одновременно не получится, даже если бы у нас было много денег, – ответил Александр.

– Почему?

– Потому что на новой усадьбе для коровы нет конюшни, а на казённом участке все частные строения запрещены.

Этот весомый аргумент убедил Василису. Тяжело вздохнув, она произнесла обречённо:

– Поступай, как считаешь нужным. Только страшит меня твоя затея, Саша.

– Это почему же?

– Потому что надрываться придётся – у тебя всего две руки.

– Не так страшен чёрт, как его малюют, – весело произнёс Александр. – Глаза боятся, а руки делают.

Шестого марта он ставил стропила на срубе своего дома, который за осень и зиму выгнал уже под крышу. Накануне взял отгул, чтобы потрудиться три дня. Маленький Мишка был с ним, играл щепками на куче опила рядом с домом.

Внезапно раздался заводской гудок. Он гудел пронзительно и необычно долго, совсем не так, как перед началом рабочего дня на заводе. Через некоторое время к нему подсоединился паровозный гудок, за ним второй, третий…

Через несколько минут с завыванием голосила вся округа. Александр не понимал, что происходит. Не понимал и сынишка. В растерянности он развёл в стороны руки, в которых было зажато по щепке, и вертел головёнкой по сторонам.

Мимо проходил сосед. Он работал учителем и, по всей вероятности, направлялся в школу.

– Захар Дмитриевич! – прокричал сверху Кацапов. – Не знаешь, что стряслось?

– А ты разве не слышал?

– Нет.

– Сталин умер, – ответил щуплый учитель и стянул с головы шапку. – По радио объявили, ещё в восемь утра. Траур в стране.

У Кацаповых уже несколько дней не работало радио. Александр мог бы и сам устранить неисправность, но у него не было когтей, чтобы взобраться на столб. Он в первый же день сделал заявку в Жилкомхоз, но монтёр-ремонтник так и не появился.

– И что теперь? – спросил Кацапов таким тоном, будто преподаватель математики Захар Арефьев исполнял сейчас обязанности умершего вождя народов.

– Не знаю, – с печалью в голосе ответил Захар. – В школу вот иду. Может там что разъяснят.

Учитель надел шапку и засеменил дальше. Кацапов вонзил топор в бревно сруба и стал спускаться вниз.

Спустившись на землю, он подошел к сыну, взял его на руки.

– Правитель наш умер, Мишка. Запомни этот день обязательно, – внушительно сказал Кацапов. В его голосе не было ни страха, ни печали, ни сожаления. Он никогда не восхищался Сталиным, не восхвалял его дел и не слушал речей «вождя народов», затаив дыхание. У Кацапова сложилось своё мнение об этом человеке.

За время пребывания в колонии (как в качестве вольнонаёмного, так и позднее, уже будучи осужденным) ему довелось выслушать множество отзывов о Сталине. Высказывались обычно те, кому лично довелось хлебнуть горя от приближённых к власти чинов. В основном это были политические. Обиженные властью и лишённые свободы они не подбирали выражений для характеристики Сталина. Говорили, что думали. Разумеется, в разговорах между собой, и никак не в присутствии лагерного начальства. У каждого заключённого была своя трагедия, которая так или иначе была связана с правящим режимом. Чаще всего уши Кацапова улавливали слова «тирания», «коварство», «властолюбие», «мстительность» и подобные высказывания.

Много лет жизнь Александра протекала вне политических событий в стране, он не являлся их участником, поэтому никогда не задумывался, кто и как правит страной. Ему было совершенно безразлично. Сначала служба в армии, потом геологоразведка, затем работа в колонии и война с Японией, и, наконец, пять лет заключения.

Негативное мнение о власти начало складываться лишь в колонии, где ему пришлось выживать, и укрепилось потом, когда вышел на свободу и повстречал Василису. Но никогда и ни с кем он не делился своими мыслями, держал своё мнение в себе и молчал.

– Вот теперь всё пойдёт по-другому, – сказал Александр несмышлёному сыну с неожиданным для себя облегчением. – Должно пойти по-другому. Обязательно. Ты не будешь изгоем, как твои родители. Понимаешь меня, малыш?

– Угу, – кивнул Мишка и улыбнулся во весь рот.

– Ты должен быть хозяином жизни, а не случайным гостем в ней, – дополнил своё заявление Александр, ставя сынишку на ноги. – Уловил?

– Угу, – послушно повторил сын и направился к куче опилок. Его интересовали замысловатые щепки, вышедшие из-под топора отца, которые служили ему вместо деталей детского конструктора.

В свои неполных два года он ещё не понимал, что такое жизнь и каков груз этой жизни ляжет на его плечи.

Глава 16

А жизнь, между тем, не торопилась оправдать надежды Кацапова на крутые изменения. Дни проходили, похожие друг на друга – длинные, напряжённые, безрадостные… Александр шагал по жизни, спотыкаясь на ухабах, и никогда не знал, какие неприятности таятся за поворотом.

Семья, по сути, нищенствовала. Мизерной зарплаты жестянщика сплавной конторы едва хватало на пропитание. Александр хватался за любую работу ради дополнительной копейки в семейном бюджете. Навыки, приобретённые им в колонии, где он занимался изготовлением ширпотреба, позволяли быть востребованным у разной категории людей.

На основной работе он лишь числился жестянщиком, но фактически трудился разнорабочим. Дважды пытался сменить место работы, но оба раза возвращался назад. Зарплата была сдельной, однако месячный заработок, почему-то, оказывался лишь на несколько рублей выше прежнего. Хрен оказывался ничуть не слаще редьки.

Четыре класса церковно-приходской школы и пять лет колонии строгого режима оценивались кадровиками одинаково на всех предприятиях города. После второй попытки ухода из сплавной конторы, он вновь вернулся на прежнее место, где была аккордная система труда. Повременная, не сдельная. Мастер выдавал такое задание, которое нормировать было невозможно. Можно было выполнять его месяц, а можно было справиться и за пару недель. Главное, Александр в такие периоды был предоставлен сам себе и никем не контролировался. И работа в течение года была предсказуемой. Летом чинил кровлю жилых домов, потом уходил в тайгу на заготовку мха для строительства жилья. Осенью, когда берёзы сбрасывали листву, его отправляли в лес вязать мётлы. И всё это он делал в одиночку.

Зимой работал в мастерской – изготавливал или чинил инвентарь, паял, лудил, ковал. За пределами рабочего дня шабашничал. Его знали во всей ближайшей округе. К нему приезжали председатели из соседних деревень, просили перекрыть железную кровлю на коровниках, клубах и других зданиях колхозов. Обращались и частники – он никому не отказывал, трудился по вечерам и по выходным.

И всё равно денег не хватало. Василиса не работала – сидела с тремя детьми, поскольку в посёлке не было детского учреждения.

А тут ещё и собственная матушка приподнесла сюрприз. Она подала в суд на выплату алиментов с сыновей, заявив, что они не помогают ей, а она немощная, не способна трудиться и вынуждена голодать. По решению суда Александру пришлось отдавать матери с получки ежемесячно по десять рублей. Это пятая часть его зарплаты! Негодованию Кацапова не было предела. После решения суда с ним случился сердечный приступ, и врач настаивал на госпитализации.

Мать открыто издевалась над ним. Когда умер от туберкулёза Егор – младший брат Александра – она продала дом и уехала к дочери в Пермь. Жила там десять лет, потом зятя отправили служить в Германию, и она объявилась у Александра.

– Буду теперь жить у тебя, Сано, – сказала она, появившись с котомкой за спиной на пороге его дома. – Нет у меня другого жилья.

Александр не смог прогнать мать со двора и, стиснув зубы, уступил маленькую комнатушку. Сами же впятером они стали ютиться во второй комнате на пятнадцати квадратах.

Мать прожила на его иждивении несколько месяцев, не внося в бюджет семьи ни одного рубля и не помышляя помогать Василисе по дому. Однажды вечером Александр не выдержал, заглянул в её комнатку и спросил:

– Мама, а почему бы тебе не пожить у Сергея? Он такой же сын у тебя, как и я. И дом у него большой, в отличие от моей халупы. Значит, всё должно быть поровну.

– Ты, Сано, выгоняешь меня? – удивилась старуха.

– Не выгоняю, а предлагаю жить у своих сыновей по очереди. Три месяца у меня, потом столько же у Сергея.

– Не ужиться мне там с его Клавдией, – призналась мать. – Она ведь колдунья, наведёт на меня какую-нибудь порчу или сглаз оставит. Боюсь я её.

– Мама, но ты же видишь, как у нас тесно. Ты спишь на кровати, а мои дети на полу.

– Может, ты скажешь ещё, что я объедаю вас?

– Вообще-то, могла бы иногда приносить в дом какие-нибудь продукты. Тебе ведь известно, что моя зарплата маленькая, у меня трое детей. А ты большой дом продала и не положила мне на ладонь ни копейки, – Александр пристально заглянул матери в лицо, добавил: – Хотя, по закону, я такой же совладелец имущества, как и ты.

– У меня, Сано, не осталось денег, – развела руками мать.

– Как так? – удивился Александр. – Ты же была иждивенкой у зятя, и за всё это время он ни взял с тебя ни рубля? Куда ж подевалось твоё состояние? Насколько я помню, сумма была не маленькая.

– Истратила я все деньги за десять лет. То да сё, вот и разошлись по мелочам незаметно.

– Промотала, значит, своё состояние? Надо ведь умудриться профукать дом!

– Сама не пойму, Сано, как так вышло, что я без денег осталась.

– И как собираешься жить дальше? – спросил Александр. – Пенсию не заработала, трудиться не захотела. С моими детишками водиться не желаешь, по хозяйству не помогаешь. Молишься целыми днями, в церковь бегаешь, любишь вкусно поесть, а у самой за душой ни гроша. Это называется сесть сыну на шею и ножки свесить.

– Куска хлеба собственной матери пожалел? – проговорила со злостью старуха. – Тарелкой супа попрекаешь?

– А ты попроси у своего бога манны с небес, да и питайся ею. За свою жизнь всяко, поди, заслужила божьего дара, стоя часами на коленях перед иконой. А мои харчи даром не даются. Горбатиться приходиться, чтобы тарелка супа на столе появилась.

Александр вышел из комнаты, а мать наглухо закрыла за ним створки дверей.

На ужин она не вышла к столу. На следующий день, не разговаривая ни с кем из домочадцев, она нацепила на себя котомку и с первым автобусом уехала к старшему сыну Сергею.

Отдушиной в этой беспросветной жизни были его дети. Он любил их всех одинаково и баловал при каждом удобном случае. Василиса ни разу не замечала, чтобы его отношения к неродной дочери были более холодными, нежели к своим. Его ласки были щедрыми для всех. Однако, особенное внимание он уделял подрастающему сыну.

– Девки – что? – не раз говорил он Василисе. – Вырастут, выскочат замуж и поминай, как звали. А сын – это наследник. У меня на него большие надежды.

– Какие? – спросила однажды Василиса.

– Большим человеком будет наш Мишка, – с твёрдой уверенностью заявил Александр. – Ты будешь гордиться им.

– Почему ты так думаешь?

– Иначе и быть не может, – продолжил Александр. – У него голова светлая и уже сейчас работает лучше своих сверстников. Он будет большим начальником. Вот увидишь.

Василиса была согласна с мужем – сын действительно рос смышлёным и способным не по годам. Но, в отличие от Александра, она боялась заглядывать в будущее Мишки – в памяти были ещё свежи воспоминания о судьбе собственного брата. Ваня тоже был удивительно способным мальчиком, и отец возлагал на него такие же большие надежды, как Александр на Мишку. А что в итоге? По воле судьбы стал Иван сыном врага народа, а в девятнадцать лет сложил свою умную головушку на поле брани с проклятым фашистом. Вот и всё будущее, и не оправдались надежды отца, не сбылись мечты самого Ивана. Так что, не стоит строить планы на будущее, судьба сама распорядится, кем быть человеку.

Василиса хотела высказать эти слова мужу, но в последний момент передумала.

«Пусть верует в то, о чём думает, – решила она. – Со светлыми мыслями в голове легче переносить все тягости жизни».

И это было действительно так. Общаясь с сынишкой, строя планы на будущее, Александр на время забывал про невзгоды и неурядицы, которые сопровождали его ежедневно. Они уходили на задний план.

Александр очень рано стал приучать сына к труду. Уже с четырёх лет Мишка познал, что такое сенокос. С той делянки, которую Кацапову выделило лесничество под покос, удавалось заготавливать мало сена. Трава была низкорослой и редкой, приходилось после основного сенокоса отыскивать в лесу бесхозные поляны и полянки, чтобы добрать дополнительные объёмы сена, которого бы хватило их кормилице на всю зиму. Для пополнения запасов сена его двухнедельного отпуска было недостаточно. Приходилось использовать всё свободное время. Александр возвращался с работы и после ужина шёл в тайгу на поиски травы. За вечер ему приходилось проходить порядка двадцати километров. Домой возвращался уже в полной темноте, а утром вновь отправлялся на работу.

По выходным он брал с собой Мишку. Будил сына с восходом солнца, и они отправлялись в лес. Василиса оставалась дома с дочерями и коровой. Мишка не хныкал и с сознанием дела шёл за отцом. У него была даже своя детская коса-литовка. Её изготовил ему сам Александр, обрезав половину лезвия от взрослой и подогнав черенок по росту.

Путь до покоса был не близкий. Как только они доходили до места, Александр в первую очередь принимался мастерить для сына спальное ложе. Он нагибал к земле несколько молодых березок, надрубал стволы на четверть от земли, чтобы они не могли выпрямиться, набрасывал на них толстый слой свежескошенной травы, стелил брезентовый плащ и укладывал сына «досыпать». Сам приступал к косьбе.

Мишка спал до полудня, потом помогал кашеварить. Пообедав, он с большим желанием брал свою косу и начинал тюкать ею по непокорным стеблям травы.

Через пару часов Александр объявлял перерыв, они приступали к строительству шалаша. Потом снова косили до ужина. Уставший за день и разморённый горячим ужином Мишка заползал «немного отдохнуть» и «отдыхал» до рассвета.

В воскресенье вечером они отправлялись в обратный путь.

…Мишка рос, как и все поселковые мальчишки. Только, разве что, более пытливым к окружающему миру. Он постоянно о чём-нибудь выспрашивал, а выслушав ответы, на какое-то время уходил в себя, будто анализировал полученную информацию и делал какие-то выводы.

К десяти годам сын научился свободно обращаться со всем инструментом, доставшимся ему после смерти дяди Егора, и всегда что-нибудь мастерил. Василиса с гордостью и подолгу разглядывала его первые изделия: скворечник, табуретку, книжную полку, навесной шкафчик для инструмента. Мебель получилась хорошего качества, и, казалось, будто была изготовлена руками профессионального столяра.

Учился Мишка на одни пятёрки, как, впрочем, и его сёстры. Был послушным и трудолюбивым. Однако по мере того, как он начинал взрослеть, его глаза всё чаще становились грустными. Александр знал, отчего это происходило, и ему было совестно за себя, за те слова, которые он произнёс сыну в день кончины вождя наций, однако в силу своей бедности был не в состоянии развеять эту грусть.

Друзья Мишки имели в своём распоряжении велосипеды с мотором, мотоциклы или мотороллеры, лодочные моторы, ходили в модных спортивных костюмах. У Мишки же был только велосипед, и ходил он на протяжении нескольких лет в одних и тех же пиджачке и брюках, сшитых Василисой из своей форменной одежды железнодорожника и прохудившегося костюма самого Кацапова.

«Всё у тебя будет, сынок, – не раз успокаивал себя Александр, всё больше осознавая, что никакие дополнительные шабашки не способны вывести семейный бюджет на достойный уровень. – Теперь наступили другие времена. Жизнь строится на справедливости и человека оценивают по его способностям. Ты у нас парень настырный, напористый, добьёшься своих высот самостоятельно. Будет у тебя и мотоцикл, и моторная лодка, и автомобиль. Всё будет! Если мне не удалось этого приобрести – ты сам возьмёшь, что захочешь. Сейчас перед тобой все двери открыты, все дороги в будущее выстелены гладким камнем – можно идти и не спотыкаться. Было бы желание и можно всего добиться. Бедняцкому счастью придёт конец. Ты будешь жить безбедно и счастливо».

Так думал Александр Кацапов, желая своему сыну счастливое и безбедное будущее. Эти светлые мысли роились в его голове долгие годы. И свет этих мыслей не мерк в его голове никогда, невзирая на все семейные трудности, помогая воплощать в жизнь заветную мечту…

Эпилог

Жизнь человеческая – сплошная загадка… От рождения и до кончины. И никто в современном мире не знает её истинных целей и смысла. Философы утверждают, что смысл жизни заключается в процессе улучшения духовного развития. Наука представляет жизнь, как особую форму существования материи, при которой в клетках протекают физические и химические процессы.

Александру Кацапову не приходилось слышать ничего подобного, да если бы и услышал – не смог бы он понять в силу своего ограниченного образования. Четыре класса церковно-приходской ещё при царском режиме позволили ему освоить лишь чтение и письменность.

Но о смысле жизни задумывается каждый человек на Земле. Кто-то задаётся вопросом о своём предназначении ещё в юности, кто-то задумывается в зрелом возрасте, а кому-то удаётся дожить беззаботно до самой старости.

Александру жизнь виделась в виде неких кружев. Сделал человек шаг – получился стежок, сделал второй – ещё один стежок вырисовался. И так вплоть до ухода в иной мир. А так-ка путь каждого человека индивидуален, то и кружева получаются у всех разные. Одному выпадают с красивым рисунком, которым тот любуется до конца дней своих, у другого они выплетаются в виде паучьей сети, и барахтается человек в ней нескончаемо.

«Вот и мне выпала паучья сеть, – с грустью отметил однажды про себя Кацапов. – Уже пятьдесят пять прозвенело, а я всё никак не могу выбраться из её пут. И, пожалуй, не суждено выпутаться уже из неё никогда… Да-а… а ведь и меня сначала жизнь радовала своими кружевами, только в одночасье сменился мой вязальщик…»

Два месяца прошло со дня отъезда Мишки на Север после окончания института, а Александр до сих пор не находил себе места. Перед глазами всё это время периодически всплывала картина прощания: последнее рукопожатие сына, крепкие объятия, затем выплывало его улыбающееся лицо в окне полуосвещённого вагона, и, наконец, медленное отправление поезда. Александр видит себя со стороны. Вот он стоит на перроне с внезапно накатившимся комом в горле, как вкопанный, а потом вдруг рванулся за уплывающим вагоном, чтобы успеть ещё немного посмотреть на сына. Ноги машинально несут его за последним вагоном до конца перрона, он ускоряет шаги по мере набора скорости поездом, а потом останавливается и долго ещё провожает взглядом в темноте уже невидимый состав. Смотрит в ночь с неизбывной тоской, какой-то мучительно-жгучей, которой не испытывал никогда в своей жизни, даже на фронте, когда прощался с убитыми товарищами.

Ночной поезд умчал Мишку в неизвестность. Как-то теперь сложится судьба сына? Что ему она напророчила? Какое испытание предстоит пройти? Когда они теперь свидятся? Много безответных вопросов витало в голове Александра, пока он не встрепенулся от пронзительного гудка прибывающей электрички и понуро зашагал назад. У дверей вокзала его поджидала Василиса. Её покрасневшие глаза были мокрыми – видать она успела всплакнуть, пока он отсутствовал.

– Проводил? – спросила она тихо, прикладывая носовой платок к глазам.

– Проводил, – продолжая бороться с застрявшим комом в горле, хрипло ответил Александр.

– Пошли домой, – так же тихо произнесла Василиса, беря мужа под руку. – Не надо так расстраиваться, Саша. Нашему сыну уже двадцать пять лет, он взрослый мужчина и вправе сам выбирать свой путь в жизни.

Василиса помолчала немного, потом дополнила:

– Ты же всегда мечтал, чтобы наш сын стал большим начальником и не нищенствовал. Разве не так?

– Так, – согласился Александр. – Но я всегда хотел, чтобы Мишка был рядом, шагал по жизни у меня на глазах, а он взял и поступил вопреки моим желаниям. Проводил его я его сейчас – будто пуповину между нами обрезал собственной рукой.

– Что ты такое говоришь, Саша? Он уехал всего на три года. Отработает положенный срок и вернётся.

– Не вернётся. И ты прекрасно это знаешь. И почему не вернётся – тоже знаешь.

– Не знаю. Поясни недогадливой.

– У него жена из состоятельной семьи, выросла во благах городской жизни. К холодному нужнику и полосканию белья зимой в проруби не приучена. У нас с тобой нет сладкого пряника, чтобы удержать сына в родительском гнезде.

– В любом случае он бы с нами жить не остался, – заметила Василиса. – Даже если бы женился на деревенской.

– Это почему же?

– Не стал бы Мишка ютиться с семьёй в наших «хоромах».

– Если бы он женился на Надюхе Немчиновой – мы бы со сватом отдельный дом для его семьи срубили. Новый, просторный. Живи и радуйся, – убеждённо проговорил Александр.

– Ну не пришлась по душе ему дочь Аркадия, – сказала Василиса. – Сердцу ведь не прикажешь?

– Ладно, что случилось, то случилось, – с грустью вздохнул Александр. – Будем теперь коротать век вдвоём. Судьба моя, знать, такая – прожить последние годы в одиночку.

– Почему ты говоришь только о своей судьбе? – удивилась Василиса. – У меня, по-твоему, другая?

– Другая. Ты всяко ещё поживёшь после моей смерти, а дети не оставят тебя в одиночестве, – пояснил Александр.

– Что-то рано ты заговорил о смерти, Саня.

– Рано или нет, а на погост меня отнесут раньше, чем тебя. Это факт. Тебе всего 55, а мне завтра семь десятков стукнет. Дай бог, лет десять, пятнадцать полюбуюсь солнышком, а потом отправлюсь на постоянное местожительство в подземный посёлок, – усмехнулся Александр. – Так что, ты ещё успеешь пожить с кем-нибудь из наших детей.

Александр не стал больше углубляться в разговор, хотя ему хотелось много чего сказать Василисе. Но он понимал, что у неё тоже сейчас было тяжело на душе и отложил дискуссию на потом.

Они вышли на привокзальную площадь, где их дожидался соседский мальчишка на «Урале» и укатили в посёлок.

Ноябрь почти весь простоял морозным, и только в последних числах наступило небольшое потепление. Погода будто сжалилась над Александром Кацаповым, который вынужден был коротать время в четырёх стенах, тычась из угла в угол, и позволила ему встать на лыжи, чтобы отправиться в тайгу.

Александр надумал сходить в лес и поставить петли на зайца. Накануне он наломал пихтовых веток, сложил в кадушку, залил кипятком, затем опустил туда моток тонкой стальной проволоки, которую предварительно отжёг на огне. Всё это делалось для того, чтобы отбить посторонний запах, исходящий от проволоки. Заяц очень пуглив и осторожен. Учуяв незнакомый запах, непременно обойдёт петлю стороной. Тогда об удачной охоте можно забыть, вся работа уйдёт коту под хвост.

Зима в этом году выдалась ранней, снегу выпало много, и он ещё не успел уплотниться. Александр двигался по нему на широких самодельных лыжах, и каждый его шаг сопровождался глухим уханьем от сдавливаемого снега.

Лютый мороз хоть и отступил, но температура воздуха держалась у отметки двадцати градусов. Воздух вокруг был до предела пропитан хвоей. Александр глубоко вздыхал его, в носу приятно пощипывало.

Пройдя по лесу пару километров, он остановился. Осмотревшись по сторонам, взглядом отыскал запорошённый снегом пень, двинулся к нему. Сбросив рукавицей снег, присел. От пройденного пути по глубокому снегу ноги слегка гудели, а грудь часто вздымалась – годы давали знать о себе.

Казалось, совсем недавно он вот также высматривал удобный пенёк, чтобы присесть. С той лишь разницей, что это происходило летом и он садился на пенёк не для отдыха, а дожидался маленького Мишку, который отставал от него и медленно тащился по тропинке, еле передвигая ногами от усталости. Теперь вот его самого можно было сравнить с маленьким сыном. Не зря народная мудрость гласит: что старый, что малый.

«Да, сдавать ты стал Сано Кацапов, – с горечью подумал Александр. – А ведь ещё совсем недавно ты после работы бегал по тайге через буреломы, как лось, в поисках сочных полянок для заготовки сена. И всё тебе было нипочём. Покемарил пять-шесть часов и опять как огурец. А потом надоело тебе бегать, и ты решился на грандиозный план… да такой, что ошеломил молодого лесника. И было-то это каких-то двенадцать лет назад.

Кацапов сделал глубокий вздох, укрощая встревоженное сердце, и прикрыл веки. Перед глазами тотчас поплыли картины тех событий…

… Вот он лежит у костра, уставший после трудового дня. Над тайгой сгущаются сумерки. Тучи на горизонте ещё подсвечиваются багряными отблесками заката, а пространство вокруг уже сделалось серым и невзрачным. Он лежит на толстом слое пихтовых лап, покрытых брезентовым плащом, подложив под голову холщовый вещмешок, набитый сеном. Ложе мягкое, ему тепло и приятно. Приоткрывая в полудрёме веки, видит, как, чернея, хмурятся могучие ели и пихты, а несколько вывороченных из земли массивных пней начинают превращаться в устрашающие чудовища. Такое сравнение, фантазируя, придумал Мишка. Александр косит взглядом с пригорка вниз.

Там, в низине, на самом краю большой поляны ватными облачками опускается первый молочный туман. Александр чувствует, как всё живое в тайге замирает и отходит ко сну, чтобы с восходом солнца вновь заполнить пространство разнообразными лесными звуками. В шалаше, в нескольких метрах от костра, умаявшись, сопит в две сопелки его тринадцатилетний сын.

Весь ушедший день они трудились – корчевали пни, выкапывали сорную траву, сдирали в низинах проплешины сырого низкорослого мха и стаскивали всё это в отдельные кучи.

– Пап, а почему мы не уносим эту дрянь в лес? – спросил тогда Мишка. – Эти кучи лишнюю площадь занимают, да и маячить потом будут перед глазами, как бельмо, когда трава вырастет.

– До наступления осени эти кучи высохнут, и тогда мы их с тобой сожжём, – пояснил он сыну. – А тайгу захламлять непозволительно.

Лесник был удивлён грандиозному и необычному замыслу Кацапова, но, окинув его любопытным взглядом, разрешил-таки пользование этим неказистым лесным участком.

– Безумство храбрых – о мудрость жизни! – воскликнул он с усмешкой на лице, принимая из рук Александра бутылку водки в подарок. – Пользуйся моей добротой, Александр Степанович. Пусть вырастет на твоём покосе трава в рост человека!

Молодому парню и в голову не могло прийти подобное мероприятие, которое запланировал этот угрюмый и немногословный мужик.

– Вырастет, Лёша, обязательно вырастет, – заверил молодого лесника Кацапов, ничуть не сомневаясь в конечном результате своей затеи.

Получив разрешение, Кацапов с большим энтузиазмом принялся превращать убогое место в хороший луг для покоса. Он приготовил несколько мешков семян тимофеевки с клевером и планировал засеять ими очищенную поляну.

– Хватит нам бегать по болотам в поисках вязанки травы да гнилой осоки, – сказал он Василисе. – Пора уже иметь хороший и надёжный покос».

– Тебе виднее, Саша, – ответила жена без обсуждения. – Я в этом ничего не понимаю.

Расчистить место для будущего покоса было вынужденной мерой. Раньше с заготовками сена не было никаких проблем. Александр накашивал его в одном месте сразу на всю зиму. Но однажды благодаря природе и разгильдяйству сплавщиков леса были погублены все покосы. Весенний паводок тогда разбросал древесину по всему лугу. Когда вода сошла, сплавщики принялись стаскивать брёвна в реку бульдозерами и трелёвщиками, которые до безобразия разворотили гусеницами всю прибрежную полосу. Покосы были варварски порушены навсегда. Других территорий для выделения покосов поблизости просто не было – на многие километры простиралась густая тайга. Те, у кого был личный транспорт, особо не пострадали – лишний десяток километров для мотоцикла не проблема. Да и деньги для вывозки сена на грузовике тоже имелись. Александру же приходилось ходить пешком, а сено он сплавлял по реке на плотах. Плоты вязал из брёвен, застрявших в кустарниках после паводка. Их он собирал повсеместно, скатывая к реке за сотни метров. Иногда на эти цели уходило по нескольку дней.

«Ничего, будет и на нашей улице праздник, – размышлял Александр. – Доведём мы с Мишкой этот участок до ума. Уже на следующий год накосим здесь не меньше двух возов».

Он смотрел на пляшущие языки пламени, и впервые задумался о своём возрасте и скоротечности жизни.

«Как быстро течёт время, чёрт возьми, – думал он. – Будто вчера я нёс сына из роддома в пелёнках и вот, поди ж ты, подрос парень. Умный, толковый, честный. Главное – послушный и трудолюбивый. Не то, что некоторые шалопаи на нашей улице. У них на уме одни лишь развлечения. А Мишка – нет, не той закваски. Серьёзный парень. Ведёт себя совсем как взрослый мужик. Ему тринадцать, а он в дом уже свою лепту вносит, свою копеечку вкладывает – корзинки плетёт на продажу, ондатр ловит, шкурки выделывает, шиповник и ольховые шишки наловчился сдавать в аптеку. Молодец, одним словом! И за себя постоять умеет – в секцию бокса ходит, за пацанов заступается перед хулиганами. Да и соседу Генке, взрослому мерзавцу, однажды чуть было юшку не начистил, когда тот бурагозил в пьяном угаре и матерился, – на лице Александра скользнула гордая улыбка за сына. – Факт, пустил бы он кровушку из носа обормота. Тринадцать лет парню – а не сдрейфил, пошёл с кулаками на взрослого мужика»

В тот раз Мишка лежал на крыше сарайчика с книжкой в руках и загорал. Пьяные выкрики и нецензурная брань соседа довели Мишку до предела терпения. Он не выдержал и попросил пьяницу утихомириться. Тот назвал Мишку молокососом и, потрясая кулаком, в матерной форме, потребовал заткнуться. Мишка не стерпел оскорбления в свой адрес и отправился во двор к Пургину, чтобы начистить физиономию пьянице. Если бы не Василиса, вставшая тогда на пути сына, Генка получил бы по заслугам сполна».

Стычки с соседом-раздолбаем у Кацаповых происходили периодически, и, надо отметить, не на пустом месте. Этот негодяй не считал нужным считаться с интересами своих соседей. В его гнусных поступках не было границ, и он творил всё, что ему взбредёт в голову. Мнение окружающих людей его ничуть не интересовало.

Тридцатилетний Геннадий Пургин был женат на местной стерве Марье Смертиной, и они оба были бесценным подарком для жителей посёлка. Семейка гнала самогонку, торговала ею из-под полы, но и сама при этом не гнушалась употреблять отвратительную отраву, напиваясь иногда до чёртиков. Детей у пары не было, и бесшабашная семейка жила в своё удовольствие. Они частенько горланили по ночам песни, скандалили между собой, отборный мат являлся их нормальным лексиконом. Кацапов понимал, что избавиться от борзого соседа невозможно и вынужден был проявлять определённое терпение. Но наступали моменты, когда терпение лопалось. Александр стучал палкой по разделяющему их дворы глухому забору и вызывал Генку на разговор. Между ними происходила словесная перебранка через забор. Кацапов старался ограждать детей от матерного красноречия и проводил разборки лишь тогда, когда тех не было дома. Однако, его обличительные слова в адрес соседа, были, как об стенку горох. Затишье продолжалось недолго.

Последний инцидент произошёл неделю назад. Генка умудрился поставить сортир на границе раздела участков аккурат рядом с баней Кацаповых. Сортир был возведён скрытно, поскольку забор в этом месте был высоким и сплошным и за действиями соседа было невозможно уследить. Существование сортира выдал появившийся резкий зловонный запах испражнений.

– Эй, сосед, подь сюда на минутку, – позвал Александр, углядев Генку в огороде.

– Чего тебе? – недовольно отозвался тот, не сдвигаясь с места.

– Хочу пообщаться с тобой, – ответил Кацапов.

– А я не хочу, – последовал ответ.

– Придётся переступить через «не хочу».

– Это почему же?

– Если враг игнорирует мирные переговоры – его уничтожают, – пояснил Кацапов.

– Чё за хрень ты несёшь, Кацап? – с удивлением спросил Пургин.

– Это не хрень, разлюбезный мой сосед, а предупреждение за твою наглость, – спокойным голосом проговорил Александр.

– Какую-такую наглость? – взвинтился Генка от слов Кацапова. – Ты, случайно, не обожрался мухоморами?

– Это только ты можешь в пьяном угаре попутать шаньгу с коровьей лепёшкой, – отпарировал Александр.

– Короче, Кацап, выкладывай свою предъяву, и мы быстро-быстро разбегаемся. Нет у меня времени лясы с тобой точить.

– Что, башка гудит с бодуна и трубы горят?

– Не твоё дело, сихря синепупая! – осклабился Пургин.

– Скажи-ка мне, Гена: какого хрена ты у меня под носом нужник сварганил? Другого места не нашлось на участке?

– Моя территория – где хочу, там и ставлю. Мне так удобнее. Ещё вопросы будут?

– Чтобы завтра же перенёс свой пердонарий на новое место, а старый засыпал землёй. Не выполнишь моего требования – я тебя башкой окуну в этот сортир, понял?

– Тебе пять лет впаяли за «понял», а ты так ни хрена и не понял, урка стоеросовая! – невидимый за забором Пургин, похоже, торжествовал. – Сунешься ко мне – упрячу ещё на пять лет под старость.

– Что ты сказал, дергузик хренов? – произнёс Кацапов, закипая от ненависти к ублюдку.

– То, что слышал.

– А ну, повтори! – руки Александра сами собой сжались в кулаки.

– Ты ещё и глухой, оказывается, – с издёвкой процедил Генка. – Вали в свой шалаш, пока я твой портрет не попортил!

– Ах, ты сучонок! – выдохнул Кацапов и ударом ноги вышиб одну за другой две доски в заборе. – Придётся поставить на место твои куриные мозги!

Он без промедления нырнул в образовавшийся проём и в считанные секунды очутился по другую сторону забора. Спасаясь бегством, Генка метнулся к дому, чтобы укрыться в нём от разъярённого соседа, но не успел. Александр настиг наглеца у собственного крыльца, одной рукой схватил за грудки, другой вцепился в горло с такой силой, что лицо Пургина налилось синевой.

– Знаешь, как поступают на зоне, с такими фраерами, как ты? – процедил Кацапов.

Глаза Пургина округлились от страха, он был не в состоянии произнести ни слова.

Видя, что сосед от испуга потерял дар речи, Кацапов проговорил вкрадчивым голосом:

– Обрезают яйца тупым ножом, жарят на сковородке на глазах урода, а потом заставляют его сожрать их.

– Н-не надо… – прохрипел Генка, приняв всерьёз намерения Кацапова. – Перенесу я сортир в другое место… честное слово… только отпусти… мне больно…

– Обманешь – останешься без мудей. Понял, баклан хренов? – предупредил Кацапов и разжал пальцы на горле Генки. Потом, пристально посмотрев ему в глаза, отшвырнул от себя и направился к дыре в заборе.

– Прибей доски назад, – бросил Александр на ходу, не оборачиваясь, – чтобы у меня не было соблазна навестить тебя ещё разок, когда ты начнёшь песни горланить.

…Очнувшись от воспоминаний, Кацапов поднялся и двинулся дальше в глубь леса, с хрустом уплотняя лыжами снег. Теперь ему предстояло дойти до летних покосов, отыскать заячьи тропы и установить петли.

Шуршал под лыжами снег, Александр углублялся всё дальше и дальше в глубь леса. Подогретый воспоминаниями мозг перенёс его к событиям двухлетней давности. Два года назад на невзрачном рисунке его кружев жизни вдруг появился красивый узор. События того памятного дня в очередной раз поплыли перед глазами…

… Он занимался домашними делами во дворе – в частном доме они нескончаемы.

– Александр Степанович! – услышал он за воротами. Кацапов узнал голос почтальонки Валентины Телегиной, живущей в доме напротив, и тут же направился на встречу с ней. Обычно эта сорокапятилетняя женщина вкладывала газету в потовый ящик и следовала дальше. На сей раз, по всей вероятности, ей потребовалось что-то передать лично в руки.

«Неужто телеграмма? – подумалось Александру. – От кого?»

Он открыл ворота, Валентина держала в руках какой-то клочок серой бумажки, не похожий на обычную телеграмму, которые иногда приходили от детей.

– Степаныч, – уже не так официально обратилась она к нему. – Повестка тебе. Из военкомата. Распишись в получении.

Кацапов взял повестку, прочитал. Серый клочок бумажки гласил, что ему необходимо явиться к военкому в десять утра. И ни слова о цели явки.

«Что за чертовщина? – подумал он. – С учёта снят по старости, что ещё им потребовалось от меня? Может, с Мишкой попутали?»

Но в повестке значились не инициалы, а полные имя и отчество. Ошибки быть не могло.

На следующий день, надев приличный костюм (его ему купил и подарил Мишка, вернувшисьиз строительного отряда), сел в автобус и отправился к военкому. Он и предположить не мог, какой сюрприз ждал его в кабинете военкома.

Тучный коротконогий подполковник с улыбкой до ушей встал из-за стола и шагнул навстречу вошедшему Александру. Ещё не доходя до вошедшего, он выбросил вперёд руку для приветствия.

«Что за цирк? – удивился Кацапов. – В связи с чем такая любезность?»

– Здравствуйте, Александр Степанович, – проговорил тот, сотрясая руку Александра. – Вы даже не догадываетесь, по какому случаю я вас пригласил к себе.

Офицер замолчал, вглядываясь в лицо Кацапова, создавая интригу.

– Поставить под ружьё – вроде бы уже поздновато, – сухо сказал Александр, не разделяя радости хозяина кабинета. – А других причин я не вижу.

Военком метнулся к столу, взял в руки какую-то коробочку.

– Уважаемый Александр Степанович, – начал он с пафосом. – Я очень рад, что через три с половиной десятилетия награда всё же нашла своего героя! За мужество и героизм, проявленные вами в боях с японскими милитаристами в районе реки Халхи-Гол вы были награждены орденом Красной Звезды! Не могу знать, в какой инстанции затерялись наградные документы, однако, справедливость восторжествовала! С чем я вас и поздравляю. Горжусь, что в нашем городе есть такие герои, как вы!

Александр взял из рук военкома коробочку с орденом и удостоверением к нему и поймал себя на том, что не испытывает большой радости от полученной награды, однако, волна некоторого волнения где-то внутри, всё-таки, прокатилась.

– Служу трудовому народу! – ответил, он, сам не понимая, почему из его уст вырвались именно такие слова. На данный момент он был снят с воинского учёта, являлся пенсионером и не исполнял никаких функций служения своему Отечеству. И только намного позднее он понял, почему прозвучали эти слова. Это был язвительный ответ, вызов тем людям, которые на разных этапах застопорили на целые десятилетия движение его наградного листа. Он как бы вернул себя в строй красноармейцев в далёкую Монголию на берег Халхин-Гола.

– Это ещё не всё, – тем же радостным голосом продолжил подполковник. – В соответствии с Указом Президиума Верховного Совета СССР от 25 апреля 1975 года вы награждены юбилейной медалью «Тридцать лет победы в Великой Отечественной Войне 1941-1945 г.г.» Мне поручено вручить вам, Александр Степанович, эту награду. Поздравляю.

И ещё одна коробочка очутилась в руках Александра Кацапова.

– Может, чайку, Александр Степанович? – спросил военком с улыбкой.

– Нет, спасибо, – вежливо отказался Кацапов от предложения гостеприимного военкома и заспешил домой.

– Ну, и по какому поводу тебя вызывали в военкомат? – поинтересовалась Василиса, когда Кацапов переступил порог дома.

Александр молча выложил на стол две коробочки с наградами и проговорил с усмешкой:

– Красная Армия оценила мои заслуги боевым орденом, Советская Армия – юбилейной медалью, а правительство – пенсией аж в пятьдесят два рублика. Теперь можно считать, что прожил я на свете свои шестьдесят семь лет недаром – и моральная, и материальная стороны жизни оценены по достоинству.

– Тебя наградили? – удивлённо воскликнула Василиса, извлекая из коробочки удостоверение к ордену. – Орденом Красной Звезды? За что?

– За что награждают людей боевыми орденами? – спросил Александр и, не дожидаясь ответа от жены, ответил сам: – За мужество и героизм, проявленные во время боевых действий. В бою у солдата бывает много возможностей, когда он может отличиться. Раз вручили – значит, были на то основания.

– А почему только сейчас? – спросила Василиса. – Никак, наградные документы где-то затерялись, а теперь нашлись? Во время войны такое часто случалось – то штаб разбомбили, то почту утеряли в неразберихе, то инициалы в наградном указали не те.

– Думаю и сейчас бы не вручили, если бы не вмешательство одного человека, – сделал предположение Александр. – И я догадываюсь, кто это мог быть.

– Ты его знаешь?

– Да. Я, по-моему, рассказывал тебе, как мы уже после окончания боёв на Халхин-Голе напоролись на самурая-смертника? – спросил Александр.

– Да, помню, – подтвердила Василиса. – Но подробности ты не рассказывал.

– Тогда много красноармейцев полегло от его пулемёта… В живых остались только двое: я и Тимофей Узков. Вину за организацию заплыва на противоположный берег реки я тогда взял на себя. И поплатился за свои слова.

– И про это ты тоже ничего не рассказывал.

– Видать, стыдился, – усмехнулся Александр. – Мы ведь переплыли реку, в чём мать родила. А потом жарились на солнце под прицелом самурая полдня, прикинувшись убитыми. Шевелиться-то было нельзя, поскольку самурай сразу бы пришил пулемётной очередью.

Александр прошёл к кухонному шкафчику на стене, извлёк из него початую бутылку водки и гранёный стакан. В другой раз Василиса упрекнула бы мужа за подобные действия в столь ранний час, но сейчас она не проронила ни слова, и сама выставила на стол закуску.

– Ну, а что было дальше – ты знаешь, – заговорил вновь Александр, наполнив стакан на четверть. – Подхватил малярию, пролежал в госпитале. Потом пять лет колонии. Наши дороги с Тимофеем разошлись. Только недавно я узнал: Тимофей прошёл всю Отечественную, вся грудь в орденах и медалях, получил Звезду Героя.

– Почему ты думаешь, что это он разворошил прошлое? – спросила Василиса.

– Встретил я его однажды, на демонстрации в честь дня победы, – признался Александр. – Поговорили о том, о сём. Рассказал я ему про колонию…

– И что он?

– А ничего. Только матюкнулся в адрес судьи, который не стал брать во внимания мои показания насчёт Юрки. Того самого грабителя под чужой фамилией, который украл у нас с Гришей Надеждиным намытое на Алдане золото.

– А Тимофея тогда тоже представляли к ордену? – поинтересовалась Василиса.

– Да, нас тогда троих из взвода представили к Красной Звезде – Гришу Надеждина, Тимофея Узкова и меня, – ответил Александр, покручивая в руке стакан с водкой и устремив на него неподвижный взгляд. – Гриша погиб, Тимофея долго разыскивали – после возвращения из Монголии он мотался по стройкам. Орден вручили уже в начале 41-го, когда я кайлом рубил уголь на зоне. Видать, военные начальники посчитали недопустимым факт вручения ордена зеку и спрятали подальше мой наградной лист.

– Но справедливость, всё-таки, восторжествовала, – сказала Василиса. – Награда нашла героя, как пишут в газетах.

– Нет, Васса, это не справедливость восторжествовала, а сработала совесть Тимохи, – с растяжкой проговорил Александр. – В той ситуации мы с ним были в равном положении, только он не додумался взять вину за самовольную переправу на себя, а я сделал это во благо всех остальных.

– Кого – остальных? – удивилась Василиса. – Ты говоришь, вы только вдвоём в живых остались?

– Я пожалел тогда командира взвода. Молодой, недавно из училища, у него карьера по службе только начиналась. Могли разжаловать, могли под трибунал подвести. Столько небоевых потерь личного состава. Это ведь с его попустительства мы рванули на тот берег, поплыв наперегонки. Цыкни он тогда на нас – остались бы все на берегу и были бы живы, – Александр крякнул, проглатывая подступивший вдруг к горлу комок горечи, поднёс ко рту стакан с водкой и, запрокинув слегка голову, в один глоток опустошил его.

– А, может, и пожалел меня Тимофей при наше встрече, – раздумчиво проговорил Александр, поставив стакан на стол, потянулся вилкой за квашеной капустой. – Ему, Герою, я думаю, не составило большого труда отыскать пропавший орден.

– Так ты пригласи его к нам, посидите вместе, пропустите по рюмочке, повспоминаете былое, – предложила Василиса добродушно. – Он и расскажет тебе, как восстановил справедливость.

– Нет, Василиса, этого я никогда не сделаю, – отрезал Александр.

– Почему?

– Потому что он Герой, птица высокого полёта, – повысив голос, ответил Александр. – А я кто?! Бывший зек, голь перекатная, человек второго сорта! Вот кто я!

– Зачем ты возводишь на себя напраслину? – не согласилась Василиса.

– Разве не так? – Александр вновь налил в стакан водки, поставил перед собой. – Тимоха начнёт рассказывать, как героически защищал Родину, а я что скажу ему в ответ? Как пайку добывал на зоне, чтобы не подохнуть с голода?! Не-ет, Васса! Во мне ещё есть чувство собственного достоинства! Язык не повернётся мусолить своё существование в лагере!

– Тебя никто не заставляет об этом рассказывать, – не отступалась Василиса от своего предложения. – А Тимофей знает, что тебя осудили незаслуженно, он и выспрашивать ничего не будет.

– Всё, амба! Не будет никаких посиделок! Ясно тебе? – в глазах Александра вспыхнул огонь негодования, на впалых щеках заходили желваки.

– Ладно, ладно, – быстро согласилась Василиса. – Не будет, так не будет. Чего заводишься? В конце концов, Узков твой боевой друг и товарищ – тебе и решать: приглашать его к себе, или нет.

Александр заметил, как жена поджала губы, обидевшись на его на вспыхнувший гнев и властный тон, и он, немного смягчившись, сказал примирительно:

– Ну, не могу я его к нам пригласить, поверь. Из моральных соображений. Там, на Халхин-Голе я верховодил им, частенько поучал, был у него как-бы за старшего брата. Он уважал меня и прислушивался к моим советам. Тимофей ведь младше меня на пять лет. А теперь я, его бывший наставник, как буду выглядеть в его глазах? Этаким страдальцем, ущербным и обездоленным, которому требуется помощь? Не будет этого! Жалости от него мне не нужно!

Александр ухватил стакан с водкой и на сей раз пил медленно, цедя сквозь зубы, словно пытался заглушить в них внезапно возникшую боль. Потом вытер губы тыльной стороной руки.

– И за орден, будь он неладный, я теперь как бы обязан Тимофею. А по большому счёту – для чего он мне сейчас? В молодости, может быть, и покрасовался бы иногда перед знакомыми. А теперь что? Положу в сундук, и будет он там лежать без нужды.

Александр посмотрел в окно, о чём-то поразмышлял некоторое время, потом продолжил:

– Вот если бы судимость удалось признать ошибочной – вот за это и отблагодарить незазорно. Но мою невиновность уже не вернуть, не доказать. Знаешь, как сказал мне следователь перед судом?

– Как?

– Кем бы ни был этот Николай Самохин – грабитель, мошенник или даже враг – он потерпевший, жертва хулиганского произвола и физического насилия с твоей стороны. Ты его избил, нанёс телесные повреждения и поэтому должен понести наказание. Вот так. Начистил я пятак выродку и мотал свой срок, по разумению следователя, получается, вполне заслуженно.

– Ну, сняли бы с тебя судимость, к примеру, получил бы на руки справку, и что? – заговорила вновь Василиса. – Ходил бы по посёлку и размахивал ею перед каждым встречным, сообщая, что не виновен? Да о твоей судимости мало кто теперь знает! Как и о том, что я дочь врага народа. Столько воды утекло с тех пор, а меня никто пока не реабилитировал.

Василиса вдруг подсела к мужу и, улыбнувшись, весело проговорила:

– Налей-ка ты, Саня, и мне рюмочку. Давай обмоем твой орден вместе. Неважно, как и когда он пришёл к тебе. Главное, ты получил его заслуженно. А остальное трын-трава. Вот за это давай выпьем, – Василиса поставила перед ним маленькую гранёную рюмку.

Александр наполнил её и они, чокнувшись, выпили.

– Наверно, ты права, Василиса, – сказал он. – Главное, быть уверенным самому, что ты не виновен.

– И не подвергать себя никаким сомнениям, чтобы не терзать сердце понапрасну, – добавила Василиса.

Больше оба они никогда не возвращались к этой теме…

…Лес окончился, перед глазами открылась большая поляна. Летом здесь стояло несколько стогов сена, которые были вывезены по первому снегу. Зайцы наведывались сюда кормиться остатками сена, вмерзшего в землю и обронённого при складывании на сани. Кроме этого корма, по краям поляны рос мелкий кустарник, который тоже привлекал зверюшек.

Взгляд Кацапова уловил на пригорке первые заячьи следы.

«Ага, косой! Не сидится тебе под ёлкой, есть хочется, – с радостью охотника пронеслось в голове Александра. – И мне дома не сидится, позабавиться захотелось с вашим братом!»

Кацапов двинулся по направлению к следам, потом зашагал рядом с ними.

Вскоре следов стало больше, они шли с разных сторон и привели к лежащим на земле осинам, стволы которых был сплошь изрезаны заячьими зубами. Снег вокруг деревьев был утоптан лапами зверюшек.

Александр обошёл вокруг осин, внимательно рассмотрел все заячьи тропы. Отобрал мысленно те, которые проходили между двух стволов, снял с плеч рюкзак, извлёк из него проволоку.

Не прошло и получаса, как несколько петель зависли над звериными тропками.

«Ну, вот, косые, я своё дело сделал. Теперь всё будет зависеть от того, кто окажется хитрее, – усмехнулся про себя Кацапов. – Или я вас из петли выну, или вы посмеётесь надо мной из кустов.

Александр повесил рюкзак на плечи и зашагал назад.

Он шёл и вновь прокручивал в голове пёстрые воспоминания из прожитой жизни. И когда вдалеке показались крайние избы его родного посёлка, неожиданно для себя подумал:

«Какие, однако, красивые кружева сплела судьба в моей жизни. И вовсе это ни паучья сеть, как представлялось мне ранее, и не барахтался я в ней, а уверенно и целенаправленно двигался к своей мечте, направляя для этого все силы и возможности. И она сбылась. Все дети получили высшее образование, живут безбедно и счастливо».

В умиротворённой душе Кацапова не было ни упрёка за свои поступки, ни злобы на тех людей, которые исковеркали его жизнь.

«Какая же прекрасная, чёрт возьми, эта удивительная штука жизнь! – подумалось ему. – Жаль, что она такая короткая!»