========== *** ==========
Дар слышал — воины племени не доверяют пленному шаману. Они считают — колдовством тот заставил Дара принять его в собственный шатёр. Они убеждены — шаман предаст. Они видели его в битве — стройного, много стройнее их, жилистого, невероятно быстрого, сильного и жестокого. Когда он опустился на колени перед Даром — весь был покрыт кровью. И не покорился бы ни за что, если бы Дар не держал ножа у горла жрицы…
Дар качает головой, опускает плотную кожу, отгораживая шатёр от остального лагеря, оборачивается.
Шаман сидит у огня, в пальцах его нити, перья, бусины, согнутая в кольцо ветвь…
— Что делаешь? — спрашивает он. Шаман на миг поднимает голову и встречается с ним взглядом. Глаза его серые с зеленцой, как будто у болотной воды. Отчего-то такие яркие, что даже в свете разведённого в жаровне огня хорошо видно этот оттенок. Дар хмурится, прекрасно понимая, что в чём-то воины правы — он околдован.
— Вождь плохо спит последние дни, — тихо откликается шаман. В своём племени он сам был вождём! Насколько же ему была дорога та жрица, что он встал на колени и принял добровольно пленение, только бы её Дар пощадил?..
— И чем поможет ворох ниток и перьев? — Дар подходит ближе. На краю сознания вспыхивают картины, от которых он никак не может сбежать с того самого момента, как впервые увидел шамана в сражении: как огненные волосы рассыпаются по плечам, расплетённые из тугих кос, как губы складываются в улыбку, как сияют глаза, как вырывается в воздух имя… А после как крепкие пальцы бегут по его собственному телу, рождая удовольствие. Дар уверен — спал бы лучше, если б шаман грел его постель, а не сворачивался на шкурах в углу.
— Это ловушка, — объясняет шаман, продолжая своё дело. Дар так и не знает его имени. Ничего о нём не знает, кроме того, что внутри этого худого тела живёт дикая ярость. Столь несокрушимая, что ни один воин не рискнёт вызвать шамана на бой. Он и сам — не рискнул бы, пусть на голову выше, шире в плечах, пусть его мускулы сравнивают с силой медведя.
— Что ж, думаешь, она поймает мои мысли? — смеётся Дар, а перед глазами — чужое горло, выступающий кадык, ключицы, плетение мышц на руках и груди, плоский живот…
— Поймает то, что мешает спать, — уклончиво отвечает шаман. Его пальцы двигаются так быстро, что Дар не в силах уследить.
***
К ночи ловушка готова. Висит над ложем вождя, и Дар смотрит сквозь неё — за ней приоткрытый полог шатра позволяет увидеть последние розовые отблески. Закат обещает ветер и холод на утро.
Шаман стоит на границе между теплом шатра и холодом подступающей осени. Он обнажён до пояса — всегда так провожает солнце. Дар ревниво рассматривает его, отводя взгляд от ловушки. Рассматривает и жаждет стать солнцем для шамана.
Внезапно тот поворачивается, щурит глаза.
— Вождю пора спать, — говорит он.
Дар недовольно опускается на собственное ложе, уверенный, что и в этот раз будет мучиться мыслями о том, какова на вкус чужая кожа, как пахнут рыжие волосы, насколько яркими станут глаза в миг единения… Но вдруг его одолевает мягкое томление.
Он видит, как трепещут перья, поймав залетевший ветерок, а потом замирают — полог шатра опущен, в жаровне дремлют угли.
Дар закрывает глаза и засыпает спокойно — впервые с того дня, как пленил шамана.
***
Дар слышит детский смех и просыпается. Пола шатра откинута, солнечный свет льётся внутрь, и Дар недоумевающе хмурится — как получилось проспать так долго? Прежде он всегда поднимался с рассветом.
Он разбирает, что дети смеются в ответ спокойному голосу. Мягкие и обволакивающие ноты в нём так приятны, что Дар отдаётся на миг желанию полежать, прислушиваясь, позволяя голосу качать его на волнах, как качало море в тот раз, когда он привёл к нему племя…
Сейчас они встали лагерем неподалёку от тех земель, где возделывало землю племя пойманного им шамана.
Шаман!..
Дар сразу же садится, а голос за пределами шатра всё звучит и дети всё так же смеются. Шаман рассказывает о чём-то. О чём? Дар переполнен гневом и любопытством. Больше вторым, чем первым. Он подходит ближе и вслушивается. Наконец голос шамана звучит для него ясно и разборчиво.
— Милад встретил по дороге большую черепаху, древнюю, как сама земля, — говорит шаман. — Он задал вопрос, как же ей удалось прожить так долго. И черепаха сказала, что может научить его, но с одним условием.
— С каким? С каким?! — тут же подхватывают дети.
— Черепаха пожелала, чтобы Милад стал её спутником в путешествии. Согласилась даже везти его прямо на крепком панцире. Долгие годы сквозь ненастья и ветра шла она в одиночестве, и потому не было для неё ничего важнее, чем разделить с кем-то путь, — отвечает им шаман.
— И что же, Милад научился бессмертию? — кто-то побойчее остальных, кто-то поумнее заставляет шамана рассмеяться.
Дар чувствует, как от этого смеха по коже разбегаются мурашки. Для него шаман не смеётся. Лишь смотрит невыносимыми глазами, будто душу читает, и отворачивается, точно увиденное ему не понравилось! Ревность взрывается в душе, и Дар отворачивается от входа, сжимая кулаки. Там лишь дети. Шаман рассказывает им сказки.
— Бессмертию? — доносится голос. — Черепаха не была бессмертной, но путь её был по-настоящему длинным. Милад многие земли объехал у неё на спине, а исподволь научился колдовству. Из мальчишки он стал мужчиной, и где бы они с черепахой ни останавливались, всюду рассказывал о том, что умеет, всем дарил свет своих знаний. Так и появились первые шаманы.
— Всех научил Милад? — ахают дети.
— Всех, — подтверждает шаман.
— Что за колдовством он владел?.. — сбивчиво просят они, хоть теперь не смеются. Колдовство их пугает. В их кочевом племени колдовство не в почёте.
Шаман молчит, и Дар чувствует — будто оглядывается на шатёр, будто бы знает уже — вождь пробудился и слышит.
— Хорошо, кое-что я покажу вам, — решается вдруг шаман.
Ярость пересиливает любопытство. Дар запрещал ему колдовство! Он в два шага преодолевает расстояние, отделявшее его от полога шатра, оказывается облит солнечным светом ровно в тот момент, когда с пальцев шамана взлетает сияющая бабочка. Дети восторженно ахают и смеются.
— Милад, — говорит шаман, глядя на Дара насмешливо, — ехал на спине черепахи, а с пальцев его срывались сверкающие бабочки. И каждый, кто видел это, обретал счастье.
Бабочка гаснет в солнечных лучах. Дети оборачиваются, заметив, что шаман смотрит в сторону, тут же кланяются вождю и разбегаются кто куда — нрав его суров, никому не хочется попасть под горячую руку.
— Колдовство… — говорит Дар.
— Хорошо ли спалось? — прерывает его шаман и проходит мимо в шатёр, едва не задевая плечом. — Мясо готово, — бросает он вдобавок. — И травы с диким мёдом уже заварились…
Дар вздрагивает — кончик косы ударяет его, когда шаман ныряет в полумрак шатра. И вместе с этим едва заметным прикосновением на него обрушивается понимание — как и когда пленный шаман стал заботиться о его еде? Как и когда он начал заваривать ему травы с диким мёдом? Как и когда даже дети племени полюбили его?..
Сколько он здесь?..
«Долгие годы сквозь ненастья и ветра шла она в одиночестве, и потому не было для неё ничего важнее, чем разделить с кем-то путь», — звучит голос шамана в его собственных мыслях.
***
Некогда Ятим видел сон, в котором солнце падало на него, едва не задушив жаром. Он проснулся тогда, задыхаясь, а виски холодили бисеринки пота. Амеретэт открыла глаза и коснулась тогда его плеча, ничего не спрашивая. Глаза её были необычайно темны, волосы, свободные от плетения, рассыпались волной по плечам, почти скрыв во мраке её фигуру.
— Сон вещий, — сказала она тогда, ничего не спросив.
Ятим хотел воспротивиться этому, не желал принимать подобного пророчества, не стал верить, что солнце способно предать его.
Но когда на горизонте поднялась пыль, возвещая о появлении кочевников, он разобрался, что же значили видения. Разобрался — но из чистого упрямства решился на противостояние.
Он вышел на смерть, окутался кровью с головы и до ног, он ранил стольких врагов, стольких врагов убил…
Но солнце всё равно упало.
***
Ятим просыпается до рассвета и некоторое время вслушивается в спокойное дыхание вождя. Даже в мыслях он не упоминает его имени — как не собирается открывать ему собственного. Он заложник, а заложники не должны забывать, кто их пленил.
Утро спокойно, за тонкими кожами шатра разливается тишина. Ятим выскальзывает в неё, будто окунается в воду, запрокидывает голову, чтобы увидеть, как ночная темнота постепенно разбавляется светом, смягчается, заполняется сначала белёсым, а затем — и розоватым.
Рассвет уже скоро.
Ятим принадлежит солнцу, он был рождён стать шаманом — единственный из всего племени. Он прошёл весь путь и все обряды — даже босым по углям, даже опустился на дно омута, чтобы вытащить оттуда дивного моллюска больше двух ладоней взрослых мужчин размером, — когда ему самому едва минуло десять. Он умеет сражаться как шаман — не помня себя, не чувствуя боли, источая бесконечную ярость. И всё племя с его танцем может превратиться в такую же несокрушимую и беспощадную силу. Он — единственный, кто сейчас владеет всем этим искусством… И он не успел оставить сына, стал пленником того, кого в этом племени зовут солнцем.
Как это горько звучит — пленник солнца!
Ятим смотрит на степь, что расстилается от входа в шатёр, течёт и течёт, всё дальше и дальше. За этой степью осталось его племя. Вождь, вспылив, снова погнал их дальше, хоть в том не было нужды. И вот — земли легли между ними, и Ятим будто видит в прозрачном предрассветном воздухе нити, связавшие его с Амеретэт, по которой он отчаянно скучает.
Амеретэт была рождена жрицей, чтобы стать его женой, но их чувства друг к другу не определялись лишь только уготованным местом. Он не просто почитал Амеретэт, саму жизнь, воплощённую в человеческое тело, он искренне любил её. Но гадания Амеретэт предупреждали их — грядёт несчастье, их ребёнок не родится.
Не родится, потому что и не был зачат!
Ятим смотрит, как из-за горизонта выглядывает кусочек алого диска. Он вглядывается пристально, будто солнце сейчас подскажет ответ, но, конечно, не приходят ни шепчущий ветер, ни облака, что можно читать как знаки; степь молчит, полная остатков тумана, замерла от самых его ступней до горизонта.
Спрятала от него Амеретэт.
Ятим вытаскивает флейту. Хрупкий и высокий звук разрезает тишину, и пробуждаются воины, что должны были охранять шатёр вождя. Они смотрят на чужого им шамана недоверчиво, они злятся, что он помешал их сну и что видел, как они спят. Ему ничего не стоило бы воспользоваться беспечностью, перерезать им глотки, уйти в степь, покинуть племя и скрыться, не оставив следов. Воины не понимают, отчего он держит слово — сами бы давно попробовали бежать.
Ятим играет, и только музыка вырывается на свободу. Он добровольно остался здесь, с вождём, рядом с маленьким солнцем чужого племени, потому что так он может сберечь Амеретэт. Пусть в его племени не родится новый шаман, но зато там будет жизнь — и та, кто её воплощает. А пока есть жизнь, он должен бороться за неё и оберегать её. Таков путь шамана.
Звучание флейты будто бы воспаряет высоко-высоко над степью. Поднимается солнце, травы освобождаются от остатков тумана, сияют росой, и музыка становится всё громче, всё тоскливее.
Ятим закрывает глаза, отдаваясь всецело флейте, как умеет отдаваться прочим магическим действам и ритуалам, как умеет входить в ветер, как понимает солнечные лучи, как ловит чужие сны и связывает их нитями. Его умений не сосчитать, но нет ни одного, что позволило бы воспарить птицей и после сорваться с небес, упав в травы у ног Амеретэт.
Он чувствует взгляд.
Чужой и горячий, горячее прикосновений едва проснувшегося солнца. Взгляд жаждущий, взгляд того, кто привык получать всё, что хочет. Ятим знает — вождь проснулся под звуки его флейты, откинул полог шатра и теперь смотрит на него.
Флейта поёт и плачет, пробуждается лагерь, просыпается ветер. Музыка мчится над травами, чтобы донестись едва угадываемым отголоском до Амеретэт. Она услышит, ведь в этот час она точно так же приветствует солнце.
— Перестань, — доносится голос вождя. Ятим с сожалением опускает флейту и только тогда смотрит на него. Внимательно, чуть насмешливо смотрит, ожидая, что же ещё скажет вождь. Но тот не говорит больше ни слова, только ладонь держит прямо напротив сердца, будто музыкой был пронзён как стрелой, точно звуки флейты нанесли ему рану, болезненнее, чем может меч.
Ятим видит, как сердце вождя окутывает болью. Он даже может её успокоить, унять. Ему всё ведомо, и музыка его может как ударить, так и утешить. Но вместо того он проходит мимо вождя обратно в шатёр.
Сочувствовать пленителю, когда в собственной душе кровоточит рана? Когда от разлуки то и дело срывается дыхание? Когда хочется рыдать и стенать, мчаться сквозь степь с ветром, чтобы на миг, лишь на краткое мгновение прикоснуться к любимой?..
Ятим упрямо сжимает зубы, садится к огню, принимается заваривать травы с диким мёдом. Солнечный свет заливает степь.
***
Ятим стоит у входа в шатёр, и последние закатные блики скользят по его коже, будто нежные пальцы Амеретэт. Раньше они провожали солнце вместе, стоя бок о бок, удерживая руки друг друга, глядя друг другу в глаза. Теперь он один, и всякий раз ему кажется, что солнце не совершает привычный круг, а падает, чтобы никогда не появиться вновь.
С другой стороны его снова касаются горячие взгляды. Считающий себя солнцем вождь всякий раз следит за ним, и его желания легко прочесть по лицу. Ятим знает все его мысли и ждёт, когда же это маленькое солнце решит его задушить, как в том сне, что он видел прежде.
С каждым днём становится всё холоднее, приближается зима, и племя должно бы найти себе пристанище, но вождь гонит их всё дальше, будто хочет покорить горы. Ятим чувствует, что холода придут раньше, но не спешит открыть это вождю. Он пленник, а пленникам не стоит помогать пленителям, даже если жизни чужого племени будут в опасности.
Солнце падает за горизонт, небо мерцает алым, возвещая студёные ветра, и внезапно на плечи Ятима опускаются обжигающие ладони.
— Не слишком ли холодно стоять вот так? — говорит вождь ему на ухо. Он выдыхает жар, и тело оживает от этого, мурашки прокатываются по спине, мельчайшие волоски встают на руках дыбом.
— Нет, — отстраняется Ятим, не глядя вождю в глаза, чтобы не видеть в черноте зрачка разыгравшегося пожара. — Провожать солнце — не холодно.
Холодна ночь, что приходит без солнца. Но он не расскажет об этом, как не назовёт своё имя, как не станет делиться тем, что внутри него разрастается темнота.
— Нужно поставить вторую жаровню, — бросает вождь, точно на самом деле и хотел обсудить только это. Он покидает шатёр слишком поспешно.
Ятим задумчиво смотрит ему вслед. Понимает ли он своего пленителя на самом деле? Знает ли его? Достаточно ли изучил?..
Что-то скрывается от него в подступающей темноте.
— Отчего солнцу вздумалось задушить меня? — спрашивал он когда-то Амеретэт. Шаману должно видеть вещие сны, жрице следует их разгадывать. — Или я плохо служу ему? В чём я виноват перед ним, чем заслужил наказание?
— Нет… Это не то солнце, — задумчиво качнула головой Амеретэт в ответ и коснулась его щеки в мимолётной ласке. — Не то, что ходит по небу, даря нам тепло и вращая колесо года. К тебе пришло… маленькое солнце, оно очень гордое и злое. Ему не вынести твоей красоты.
— Смеёшься? — он поймал тогда её взгляд, но не увидел там смеха. Амеретэт говорила серьёзно, больше того — в глазах её словно дрожали слёзы. Она знала больше, чем решила сказать, и Ятим не мог настаивать — так было заведено, только жрица способна понять, сколько из увиденного раскрыть вопрошающему.
— Гордое солнце или убьёт тебя, или заберёт себе, — добавила она немногим позже.
Ятим хотел возразить, хотел объяснить, что никогда-никогда-никогда не покинет её. Но не смог. Словно отнялся голос.
***
Ещё вчера Дара радовали путешествия и битвы, он наслаждался ощущением ветра в волосах, силы в руках, удерживающих меч. Сегодня над степью повисли тяжёлые тучи, на иссохшие за осень травы обрушился ливень, обещающий скорый приход холодов, и внутри Дара тоже как будто бы погасло что-то.
Погасло? Или, напротив, слишком разгорелось?
Сумрачный взгляд выхватил шамана — тот сидел у огня, глядя на языки пламени, и его кожа казалась то тёмной, то сияюще-золотой, а в глазах то и дело вспыхивали яркие блики. Он молчал, шаман, молчал уже не первый день и почти не покидал шатра.
Дар знал — не тоска, а упрямство это. Когда он снова услышал, как шаман рассказывает сказки, одёрнул его, и вот — молчание это стало внезапной расплатой, наказанием, которого Дар никак не ждал.
Кто и когда смел наказывать вождя? Он и ребёнком рос с ощущением, что сын солнца, воплощение солнца на земле. Никто не смел наказать — его лишь пожурить и направить… А шаман — пленник! — смеет.
Дар прошёл мимо него раз и другой. Остановился в шаге, но так и не придумал, с чего начать разговор. Что приказать? О чём спросить? Будто бы не на все слова ответом станет лишь красноречивый взгляд, лишь звонкая тишина, которая ударит, будто пощёчина.
Проклятье — вот кто этот шаман! Проклятье, поселившееся в самом сердце Дара, разгоревшееся неутолимым пламенем, обжигающее нутро желаниями, которых и не должно возникать к мужчине!
Но разве Дар когда-нибудь вожделел кого-то так же, как этого шамана?..
Вчера, а может, тысячу солнц назад в одном из племён Дар взял себе жену — красавицу с волосами цвета ночи. Он радовался ей и весной, и в летнюю жару, и под звучание осенних ливней, и под голос зимней вьюги. Радовался…
А следующей весной, когда она округлилась, ожидая наследника, перестал и радоваться, и мечтать, и желать.
С рождением сына пришлось отослать её прочь. Сколько уже тому ребёнку? Дар не считал его годы, как будто и не было у него никакого наследника. Угасли чувства к матери, не возникло их и к мальчишке. А этот шаман в одночасье разжёг в нём такой пожар! Дар сомневался, что это жгучее пламя способно погаснуть.
И всё же что-то ещё он сделал с ним. Что-то внутри изменилось. Разве вчера он не взял бы силой то, что ему хотелось? Сын солнца, воплощение солнца на земле, разве он не был вправе взять что угодно? А оказалось, что на шамана может он лишь смотреть.
Дар выходит под ливень, холодные капли путаются в волосах, бьют по плечам, пробегают по шее и скользят под одежду. Им тоже не по силам заглушить этот жар. Солнце давно скрылось за горизонтом, ночь дышит холодом и влагой, а Дар только сжимает кулаки, стискивает зубы, не в силах справиться с собой.
Он ворвался бы обратно в шатёр, подхватил бы лёгкое и поджарое тело, бросил бы на шкуры, на меховые одеяла на ложе, вбился бы, сламывая сопротивление, вгрызся бы зубами в шею, рыча, будто зверь…
Но не может, точно шаман приручил его. Словно один взгляд слишком ярких глаз способен заставить его подчиниться. Так кто же тогда пленён? Так кто же тогда пленник?
Дар скребёт пальцами по груди, будто бы можно так вырвать изнутри чувство, пронизывающее его, проросшее сквозь, как травы пробивают оставшееся в степи тело поверженного животного.
Льёт дождь, и Дар поднимает голову к плачущему небу, безмолвно моля его успокоить пламя внутри.
***
Ятим пробуждается ночью, но воспоминания, пришедшие во снах, не отпускают. Он словно наяву снова слышит спокойный голос: «Таково твоё наследие, Ятим. Твой путь был предопределён солнцем и луной».
Старейшая смотрела на него с ласковой улыбкой, мягко касалась пальцами его ладоней, а он сам рассматривал их с настороженностью. Ему было всего лишь три года.
«Наследие», — повторил он тогда, ощущая, как слово растекается по языку.
— Наследие, — беззвучно выдыхает он в ночь теперь, и горло перехватывает, как от горького напитка.
«Наследие, — говорила ему Амеретэт. — Мы станем супругами».
В тот день они сидели на холме, и мимо бежал ветер, колыхая травы. Внизу раскинулось их поселенье, было видно, как женщины пекут хлеб в общей печи — в сердце их племени.
«Супругами?» — повторил тогда Ятим.
Им едва исполнилось семь, и они пока не очень хорошо понимали тонкости супружества и данных друг другу обетов. Знания вливались в них старейшинами, но сегодня они вдвоём убежали прочь, поднялись на холм, чтобы их никто не нашёл. А их и не искали. Они уже стали шаманом и жрицей. С первого обряда они получили свободу и ответственность, но ещё не привыкли — с того момента едва минуло пол-луны.
«Возможно, это хорошо, — рассуждала Амеретэт, и в голосе её звучало что-то… что-то, похожее на мудрость. — Другие мне всё равно не нравятся».
«Другие, — выделил голосом Ятим. — Почему?»
«Ты быстрее их всех. И с тобой можно ничего не бояться», — Амеретэт сказала это спокойно и серьёзно, обнажая истинные мысли.
«Я совсем не так силён», — возразил он тогда смущённо и встретился взглядом с её глазами, тёмными, точно омут в озере.
«Но станешь. В том твоё наследие. Таков твой путь», — ответила она.
Воспоминания мучают, приносят боль и горечь. Ятим смотрит в темноту, но видит лишь Амеретэт. Взрослую Амеретэт, супругу, жрицу. Ту, которой он доверил всего себя, собственное сердце.
«Ты не вернёшься, если отправишься на битву», — сказала она, и в голосе её звучало столько холодной уверенности, как бывало, когда она вела разговор с ветрами и духами.
«Не вернусь, — согласился он, хотя не верил в то, что говорил. — Но ты сохранишь племя. Только так можно сохранить всех, разве нет?»
«Думаешь, что погибнешь, а ты не погибнешь, — возразила она, отвернувшись. — Это будет хуже погибели. А потом… — и она замолкла, словно ветра и духи запретили ей делиться этим знанием. Продолжила она много позже: — Но ты прав. Тебе придётся пойти. Это решение подсказывает твоё наследие».
Ятим сжимает зубы. Наследие, предопределение пути! Сейчас это удавка на шее! Он здесь, он лежит в темноте, а Амеретэт вдали от него — за степью, за лесом, за горным хребтом.
«Хотел бы остаться подле тебя», — говорил он. Но Амеретэт качнула головой: «Твой путь солнца, мой — луны. То, что мы могли кружить по небу вместе, не означает, что это навечно. Пути расходятся. Ты делаешь то, что должен».
«А после битвы?..» — он остановился у выхода, нашёл её глаза, в жажде обрести надежду. А в них оказалась лишь боль, очень странная боль того, кто знает и понимает, что будет дальше.
«После битвы у племени не станет шамана, — ответила Амеретэт наконец. — А ты получишь плен и свободу сразу».
«Плен и свободу? — он не понял её впервые. А может, в те мгновения не захотел верить словам. — Плен, — нахмурился он. — Плен не может быть свободой».
«Ступай, — велела Амеретэт. — Ступай и сражайся».
В вихре воспоминаний Ятим не замечает, как кто-то подходит. Впрочем, кто это может быть, как не вождь? Горячая ладонь касается плеча. Ятим поворачивает голову, чтобы посмотреть вождю в лицо. Огонь погас, угли почти не дают света, маленькое солнце чужого племени обжигает, но не сияет в ночи.
— Завтра будет снегопад, — говорит вождь, точно в этом причина, что он подошёл среди ночи вот так.
— Придут ветра, — соглашается Ятим.
— Здесь будет холодно спать, — продолжает вождь. — Ни шкуры, ни огонь не защитят от того, какой будет холод.
— Предлагаешь взойти на твоё ложе? — вскидывает голову Ятим. — В вашем племени принято греть друг друга в ночи? Разве мы супруги?.. — он усмехается, и взгляд вождя темнеет, а в лице проступает ярость. Он отступает, не отвечая.
Ятим вздыхает, закрывает глаза.
Он свободен от прошлого, но в плену настоящего. Отметины солнца на ладонях исчезли вчера.
***
Снега должны обрушиться на долину, где они встали лагерем, едва наступит рассвет. Но пока и дальние горы, и замершие словно в испуге травы кутает предрассветный туман. Ятим оглядывается на шатёр, на миг смотрит на собственные ладони. Он знает, очарованный его ловушкой вождь всё ещё спит, не заметили его пропажи воины, оберегающие покой лагеря. Никому неизвестно, что он отошёл так далеко в травянистое море.
Ятим видит, что ладони чисты. Знаков солнца на них больше нет, и это одновременно пугает его и выглядит обещанием. Может, Амеретэт нашла кого-то, кто станет новым шаманом? Ведь так передаётся сила?
Сила. Да.
Ятим наконец собирается с духом. Он должен проверить, обязан узнать, не стал ли беспомощным здесь. Не превратился ли в пустышку, которой самое время отправиться в горы и замёрзнуть там насмерть.
Он поднимает ладонь к небу, зовёт солнечную силу, испускает с пальцев огненную птицу… Краткий миг промедления — и сердце уже охватывает болью. Он видит, как за горой расстилается золотистый отблеск, чувствует, что нахмурившиеся небеса готовы обрушить ему на плечи снегопад. Он почти падает на колени, его мутит… И в это самое мгновение огненная птица взлетает с пальцев, повисает над ним, послушная, как и прежде.
Он может бросить её назад, и всё племя вместе с вождём охватит небесный огонь. Они погибнут, а он — сумеет вернуться к своим, в тёплые объятия Амеретэт. Он может… но не станет делать этого. Подобное зло отольётся племени годами голода. Он больше не шаман, но сила осталась ему. Солнце пощадило его, а значит, ему должно проявить терпение и идти тем путём, что уже лежит перед ним.
Срываются первые снежинки. Огненная птица превращает их в капли, но снега много, и вдали горы застилает рябым покрывалом, столь густым, что не разобрать, взошло ли солнце. Ятим стоит среди трав и смотрит на живой огонь, который выпустил из собственной души. Он не брал ни плаща, подбитого мехом, ни рубашки, и капли воды облизывают его кожу, холодя так сильно — он и не знал, что такой холод бывает.
Нужно уйти обратно в шатёр, но Ятим всё медлит. Пытается проникнуться внезапной свободой… Только разве лишение корней — действительно свобода? Нет, нет. Он не хотел бы такого, но не ему был дан выбор. Амеретэт — он уверен — решила за него, решила за них обоих. И сейчас она будет растить нового шамана.
Кто его мать?.. Кто его отец?
Ятим отбрасывает жгущие ревностью мысли. Даже если Амеретэт решилась и выбрала другого мужчину — она жрица и имеет на это право. Исчезновение знаков означает, что он свободен от всех клятв, от племени, от супруги. От всего. Пусть душа его отказывается принимать, но это так. Это закон, который ему не повернуть вспять.
Огненная птица меркнет, исчезает в навалившемся снегопаде, а Ятим падает на колени среди трав. Может ли он принять? Может ли он принять себя таким? Может ли? Может?..
Снегопад холоден, ветер пронизывающ, и Ятим понимает, что не хочет никуда возвращаться. Он определяет своё место здесь, в круговерти метели, закрывает глаза. Пусть ветер унесёт его последний вздох.
***
Дар просыпается и садится на укрытом шкурами ложе. Пола шатра откинута, а шамана нет внутри. И огонь в жаровнях погас, а угли не дают тепла. Обеспокоенный, Дар выскакивает наружу, на ходу набрасывая плащ на плечи.
Воины его племени спят, а снег падает им на плечи и головы, укрывает шатры, застилает всю долину и горы вдали. Солнце, должно быть, встало, но всё племя, околдованное снегопадом, спит, всё ещё спит. Пришла зима, и так и полагается — спать, пока есть возможность накопить силы.
Шаман!..
Дар смотрит в снегопад. Как шаман мог уйти в такую погоду? Неужели решился нарушить клятву? Да и побег ли это, или?..
Ведомый чутьём, что в нём сильнее звериного, Дар мчится в долину, полную сухих трав, бежит сквозь метель, не зная, как позвать того, кто решился остаться один на один с зимой.
…Он находит шамана без сознания, поднимает на руки, упрямо несёт обратно к шатрам. Удивительно или нет, но воины всё ещё спят. Никто не видит, как он вносит внутрь драгоценную ношу, как укладывает на собственное ложе, кутает шкурами.
Нужен лекарь, но Дар понимает, что это породит ненужные слухи, а он не терпит такого. Потому сам разжигает жаровни, сам составляет травяной отвар, щедро добавляя дикого мёда.
Шаман спит, лицо его печально, тени от ресниц дрожат на щеках. Дар не может отвести взгляда, проклинает себя, что не уследил, напоминает себе:
— Я — воплощение солнца на земле. И даже если ты хочешь уйти от меня к смерти, я тот, кто вырвет тебя из её когтей. Слышишь, шаман? Слышишь? Я это сделаю, я.
Снегопад к ночи заметает все следы.
***
Ятим открывает глаза от неумолчного стука капель. Некоторое время он никак не может понять, где находится, откуда взялся дождь, почему так сонно и тепло. Воспоминания не появляются, он долго лежит в темноте, и лишь в жаровне изредка чуть ярче разгорается алым уголь, так и не разбивая мрака.
Наконец Ятим вспоминает долину, метель и холод.
Разве он не собирался умереть там?..
Шевелиться тяжело, тело будто превратилось в камень, стало непослушным, неловким. Ятим с трудом поворачивает голову и вдруг понимает, что на его плече спит вождь. Что чужие руки обнимают его, что чужое колено покоится на его бедре. Словно бы вождь делится с ним теплом, одновременно заявляя права на него.
Снега обратились дождём.
Он остался жив.
Он лежит на ложе вождя.
Ятим сосредотачивается, набираясь сил, а затем рывком садится. Вождь пробуждается сразу же, удерживает его, не позволяя встать, выбраться из-под мехового одеяла и уйти в привычный угол.
— Ты перемёрз, — говорит он хрипло. — Чтобы не привязалась болезнь…
— Не привяжется, — прерывает его Ятим и всё-таки поднимается. Накатывает слабость, но он упрямо делает шаг к выходу. Кажется, дождь стал сильнее, нестерпимо хочется встать под ледяные струи и дать воде бежать по телу, словно она сможет унести все печали с собой. А вместе с печалями и странный жар, от которого тело слегка дрожит как в лихорадке.
— Что случилось? — останавливает вождь. Его руки опускаются на плечи, и сейчас вырваться не выйдет — все силы потрачены на то, чтобы стоять, не покачиваясь.
Ятим смотрит вниз, разворачивает ладони, но отметин там нет, они исчезли навсегда. Он теперь — шаман без племени, а может, и не шаман вовсе, а лишь владеющий силой, по случайности сохранившейся внутри.
Вождь не должен понять, откуда ему знать, что значат отметины? Откуда ему помнить, какими они были, чего сейчас не хватает? Но он ловит его за руки, он рассматривает пальцы, вглядывается, хоть темнота мешает разобрать подробности. Наконец усмехается.
— Что ж, значит, теперь ты не заложник больше.
Ятим вскидывается, его затапливает ярость, ярость дарит силы. Он выдёргивает ладони из тёплых рук, отступает, на ходу выискивая, что использовать в качестве оружия. Вождь же стоит на месте, всё так же с усмешкой глядя на него.
— Не заложник, — продолжает он. — Твоё племя теперь — здесь. Прежнее отвергло тебя, но ему ничто не грозит. Я не собираюсь его уничтожить, слышишь?
Ятим не верит. Но слушает.
— Ты разве не поклоняешься солнцу? — говорит вождь, голос его звучит особенно громко на фоне усиливающегося дождя. — Я здесь солнце. Я вырвал тебя из лап смерти. Останься со мной.
«Стань моим, — слышит Ятим. — Стань моим, стань, стань, стань». Стучат капли по пологу шатра? Колотится его собственное сердце?
Ятим сжимает зубы, проносится мимо вождя и замирает под струями, запрокинув голову.
На земле местами ещё сохранился снег, но ливень сжирает его, словно зима передумала приходить, опять уступила осени, откатилась в горы. Ятиму становится холодно, но вождь уже рядом, и обнимает за плечи, и притягивает к себе. Он выше, сильнее, крепче. От него волной исходит тепло, точно он действительно солнце.
— Чем заслужил твою ненависть? — спрашивает он.
Ятим вздыхает.
Ненависть?.. Но внутри у него плещется дождевая вода, тёмная вода, а не ненависть. Он позволяет увлечь себя в шатёр.
В памяти меркнет лицо Амеретэт. Огненная птица силы сворачивается в груди, покорная и готовая служить. Дождь выплёскивается на долину. Прежде чем скрыться за пологом шатра, Ятим ловит на щёки по холодной капле, словно дождь плачет за него.
***
…Наконец пришли настоящие снега, утопили долину, укутали лагерь, погрузили всё в прозрачную тишину. Солнце каждый день поднималось в белом тумане, утопало в сизых облаках, просвечивая лишь блеклым пятном. Его свет почти не дарил теней. И вместе с этим и прочих теней как будто бы стало меньше.
Воины больше не косятся на него недоверчиво. Сказал ли им вождь, что Ятим не принадлежит теперь к другому племени, почувствовали ли они сами что-то подобное, но, казалось, всё племя перестало втайне удивляться тому, что не то пленник, не то заложник делит шатёр с тем, кого они почитают за солнце.
Ятим почти привык не смотреть на пустые ладони, и по вечерам они говорят с вождём. Вождь многое знает, он умён, и беседы получаются интересные.
В тот день вождь уходит на охоту один, прослышав, что поблизости добывает травы из-под снега оленье стадо. Ещё когда он покидает шатёр, Ятима охватывает странное беспокойство, и теперь, пока прогорают угли в жаровне, оно становится всё огромнее, всё нестерпимее. Жжётся в груди, стремится выбраться наружу, не позволяет сидеть на месте.
Выйдя из шатра, Ятим щурится на яркий круг солнца за пеленой облаков. Снегопада не ожидается, весь мир замер, затянутый белизной и спокойствием. Только чувство беды никак не отпускает, не становится меньше.
Ятим приближается к одному из воинов.
— Мне нужен нож, — говорит он.
— Вождь велел вернуть тебе оружие, едва попросишь, — кланяется воин, точно вовсе не помнит, что совсем недавно Ятим был лишь пленником. — Идём.
Ятим не выказывает удивления, лишь следует за воином, и вскоре к нему возвращаются его ножи, точно часть его самого прирастает на место, успокаивая душу.
— Если нужна помощь, мы пойдём за тобой, — добавляет воин. Когда только в них всех возникло это доверие? Ятим только головой качает. Ему не нужны другие, он справится сам. То, что внутри него становится всё больше, тревожит, пьёт его силы, принадлежит только ему одному. Следует или ответить на этот тягучий зов, или забиться под меховые одеяла и ждать, что беда пройдёт стороной.
***
За долиной начинается лес, поднимающийся вверх по склонам гор. Ятим стоит на краю, вслушиваясь и стремясь разобраться, что в здешнем покое так обманчиво, так… опасно. Он шёл по следам, но здесь их было слишком уж много — звери бродили на опушке ночью. Ятим замирает, чтобы разобраться в этом кружевном плетении. Наконец он выбирает направление и, поднырнув под раскидистые лапы ели, углубляется в чащу.
Путь оказывается долгим, а лес взирает на него молча, словно не желая принимать. Ятима гонит вперёд непонятное чувство, и он неосознанно ускоряет шаг, продираясь сквозь чащу, стряхивая шапки снега с ветвей.
Наконец на звериной толпе появляются первые яркие росчерки. Кто-то оставил кровавые следы! Ятим склоняется, касается пальцами, сжимает зубы что было сил. Не зверю принадлежит эта кровь! Она пахнет иначе.
Стоит пройти ещё пару шагов, и тропа обрывается в овраг. И там, на дне, Ятим замечает вождя. Он не сходит вниз — слетает как на крыльях, падает в снег на колени.
— Ты, шаман? — с трудом открывает глаза вождь. — Я потерял много крови. Оставь и стань свободным.
— Что произошло? — спрашивает Ятим, не слушая. Пальцы его уже пробегают по лбу, уже высчитывают биение сердца.
— Не поделили добычу с волком, — усмехается вождь на это. — Вон он, там, под кустом. Но успел вспороть мне бедро клыками. А ты… зачем же ты пришёл? Что тебя привело сюда?
Взгляд его настороженный — и насмешливый. Ятим ловит его за подбородок.
— Духи леса даже солнце могут повергнуть? — говорит, щуря глаза.
— Шути надо мной, — соглашается вождь. — Ты пришёл, большего мне и не нужно. Даже если бросишь сейчас… Если добьёшь…
Ятим хмурится, снимает повязку, которую вождь наложил себе сам, снегом протирает рваную рану, затягивает её заново как следует. Он запрещает себе думать и чувствовать. Скупые действия нацелены на спасение, а зачем ему это — не время вспоминать.
Когда уже поднимает вождя на ноги, удерживая за талию, слышит тихий смех.
— Всё же я не так уж безразличен тебе?
Ятим тащит его вверх, прочь из оврага, прочь от трупа волка, прочь от убитого оленя, который так и не стал для них обедом. Назад, в лагерь.
Жизнь за жизнь? Можно ли оправдаться этим?..
Зимние дни коротки. Ятим приводит вождя к шатрам в сумерках, приказывает позвать лекаря, а сам садится к огню молча. Вождь смотрит на него, смотрит не отрываясь.
И взгляд его прожигает насквозь.
***
Дар замирает у выхода, запрокинув голову вверх. Лекарь строго-настрого запрещал ему подниматься, но утренний воздух пах свежестью, ветер пробрался в шатёр — и Дар не удержался. Встать с ложа, добраться до выхода заняло много времени. Теперь он застыл, наслаждаясь тем, как солнечные лучи гладят кожу, пусть в растревоженной ноге словно завёлся рой пчёл.
За ночь небо избавилось от туч, превратилось в высокий голубой свод. В морозном воздухе широкими кругами поднимается в высоту чёрная птица. Дар следит за ней, не отрывая взгляда. Крылья птицы сильны, перья поскрипывают от холода, и этот звук далеко разносится в тишине. Дар смотрит, а на душе отчего-то становится тяжело.
Разве он не такая же сильная, но одинокая птица?..
Глухой голос ворона разбивает тишину. Он воркует, как будто зовёт кого-то. И внезапно из-за лес поднимается ещё один чёрный росчерк. Ещё одна птица взмывает вверх. Словно танцуя в утреннем ветре, два чёрных ворона поднимаются высоко-высоко, встречаются на ослепляюще чистом небосклоне и летят теперь вместе.
Дар чуть щурится, чтобы рассматривать их подольше, но вороны всё же устремляются прочь к горам, исчезают из виду.
— Тебе нельзя вставать, рана разойдётся, — доносится вдруг голос шамана. Дар оглядывается и видит, что тот приближается со стороны шатра лекаря. — Немедленно отправляйся обратно.
— Приказываешь мне? — усмехается Дар, ловит взгляд зелёных глаз, сейчас особенно ярких.
— Что за несносный раненый мне достался, — ворчит шаман, подходит и толкает его в плечо. — Отправляйся в шатёр.
— Что ж, я буду послушным, — соглашается Дар, последний раз взглянув на чистые небеса. Если б у него были крылья, он подхватил бы шамана и унёс бы его высоко-высоко, чтобы показать ему мир.
— Давай-ка я посмотрю рану, — продолжает тем временем шаман. — Нельзя допустить, чтобы она воспалилась. Ты вождь, тебе нельзя…
Дар ловит его за подбородок и целует в губы, заставляя замолкнуть. И на миг ему кажется, что крылья всё же разворачиваются за спиной.
Шаман отстраняется, смотрит осуждающе, качает головой.
— Садись, — кивает он на ложе, будто ничего не случилось. — Нужно осмотреть рану.
***
Между ними прежде почти не было слов. Дар отчётливо чувствовал, как шаман отгораживается от него, используя вместо щита молчание, выразительные взгляды вместо фразы, из которой, как из зерна, мог бы вырасти разговор.
Но теперь шаман говорит с ним. Пусть мало, лишь чуть больше, чем прежде, но каждый день теперь начинается со слов.
Один неловкий поцелуй исчез за чередой дней, когда требовалось перевязывать рану, когда накатывали боль и даже жар. Дар не осмелился потянуться за новым, шаман сделал вид, что не было никакого. Но когда утренняя свежесть проникает в шатёр, он говорит:
— Какие сны приходили вождю?..
Он спрашивает:
— Как рана?
Он останавливается у ложа, насмешливый и словно открытый, смотрит, чуть наклонив голову, произносит:
— Тебе нужен отвар из семи трав.
Дар следит за ним, всякий раз удивляясь. Он скорее чувствует, чем действительно видит преображение. Его рана затягивается слишком быстро, и он почти пугается того, что когда от неё останется только шрам, этот шаман исчезнет, и на его место вернётся прежний, на которого можно было смотреть с той же тоской, что и на недостижимый лунный лик.
— Как твоё имя? — спрашивает Дар, когда шаман в очередной раз протирает рану целебным отваром. Она почти затянулась, уже не тревожит, лишь иногда ноет.
— Имя? — переспрашивает, удивляясь, шаман. — Зачем тебе, вождь?
— Меня зовут Дар, — говоритон в ответ, ловит чужие ладони. — Как мне называть тебя?
— Имя — всего лишь слово, — пожимает плечами шаман. Невозможные глаза его, кажется, смеются. — У тебя есть другие слова, чтобы называть меня.
Дар упрямо качает головой. Шаман высвобождает руки, обмокает чистую ткань в плошку с отваром.
— Другие? — повторяет Дар. — Да, есть другие слова. Для тебя как раз подходят.
— Ну? — подталкивает его шаман, продолжая заниматься раной. — Раз они есть, что ж ты не используешь их?..
— Возлюбленный, — говорит Дар. — Сводящий с ума. Яркий.
Шаман замирает, опускает голову. Кажется, больше ему не смешно?.. Дар торопится:
— Обжигающий — и холодный, — говорит он. — Желанный — и недоступный. Этими словами мне звать тебя?..
— Ятим, — отвечает шаман и поднимается. — Лучше уж тогда Ятим, — и он отходит вглубь шатра, отставляет в сторону плошку с целебным отваром, рассматривает что-то на ладони…
Дар срывается с места и прижимает его спиной к своей груди. Держит крепко, вдыхая травяной аромат волос.
— Ятим, — повторяет, как самое драгоценное знание. — Наконец ты…
— Сдался, — холодно говорит шаман.
— Открылся, — возражает Дар. — Могу я… могу ли…
— Раньше не спрашивал, — хмыкает Ятим. — Что изменилось теперь?
— Теперь я признал, что отдал тебе сердце, а не просто хочу твоё тело, — шепчет ему на ухо Дар. Ятим замирает в его руках.
Дар счастлив — и несчастлив разом. Слова между ними снова замирают, исчезают, обращаются тишиной. А после Ятим разворачивается в его руках.
— Но я не… — и замолкает, как будто на самом деле ещё не понимает своих чувств.
Дар целует его легко-легко, нежно-нежно, как не умел прежде. Он не будет торопиться, нет. То, что теперь ему нужно, лежит за пределами одной лишь ночи — или десятка ночей. Он жаждет заполучить не то, о чём мечтал не так давно. Не удовольствие, плавящее жаром, не страсть, в которой легко забыть о себе. Он хочет стать черепахой, которая повезёт шамана сквозь долины и травы, он мечтает стать чёрным вороном, что в паре с другим встречает рассвет.
Торопиться нельзя. Когда было можно — он медлил.
Ятим отстраняется после поцелуя, долго смотрит ему в глаза.
— Дар, — говорит он, словно запоминает, хотя можно ли забыть столь короткое имя?..
— Ятим, — повторяет Дар, потому что хочет насладиться звучанием.
***
Ночь полна тайных знаков, которые может видеть лишь шаман. Ятим пробуждается в ней, садится на ложе, бросив лишь один взгляд в сторону вождя. Они почти переступили черту, когда закат утонул во мраке, но всё же удержались, лишь на коже остались следы поцелуев. Неужели это позволило увидеть то, что, казалось бы, стало недоступным?..
Ятим выскальзывает из постели, подбирает одежду с пола, одевается торопливо, то и дело посматривая в сторону разворошённых одеял. Поправлять их некогда, да и вождь обязательно проснётся, он спит чутко, пусть даже ловцов снов над ложем появилось уже пять.
Он отбрасывает полог шатра, вдыхает морозный воздух, и первый знак внезапно появляется прямо перед ним, сияет лунным серебром, вычерченный правильно и точно.
Лунным? Разве он теперь — шаман, черпающий силы луны?..
Ятим идёт, куда указал знак. Он замечает следующий, затем ещё один, уходит всё дальше от лагеря, а его чувства обостряются вдесятеро. Сейчас в нём столько первозданной силы, что он один победил бы всех воинов племени. Но в то же время эта сила причудлива, не похожа на обжигающее солнце. Ятим спешит, ему не терпится разгадать загадку.
…Он приходит к скалам, над каждой из которых горит свой знак, словно они дают ему выбор. И если прежние указывали направление, а потому читались легко, то эти незнакомые. Ятим замирает, обдумывая следующий шаг.
Что предпочесть? Что за ними скрывается?..
— Ятим, — вдруг слышится голос. От тени отделяется некто в чёрном плаще. Ятим вздрагивает и понимает — это Амеретэт.
— Откуда ты здесь? — шепчет он, а сердце сжимается от боли. Он почти отдал всего себя вождю, что пришла она просить, чего хочет потребовать? Как сохранить верность, когда он поверил, что его отвергли?
— Меня здесь нет, я сплю, — улыбается Амеретэт светло, и вопросы отступают. — Видишь? — она раскрывает подбитый мехом плащ и показывает округлившийся живот. — Во мне растёт новая жизнь, Ятим, и потому силы мои пока почти безграничны. Я пришла проведать тебя, но не могу коснуться.
— Кто отец? — спрашивает он, а сердце не трогает ревность. Неужели смирился? На самом деле смирился? Разве не хотел умереть от того, что… Ятим прогоняет непрошенные мысли, а Амеретэт приближается, смотрит ему в глаза.
— Ты, — говорит она. — Вспомни.
Ятим встречается с ней взглядом, знаки над скалами загораются ярче, и он вдруг видит череду картин. Вот они обсуждают, что приближается опасность, спорят друг с другом, и он решается отправиться в бой, вот Амеретэт льнёт к нему всем телом, зовёт на постель: «Подари мне эту ночь, — шепчет она. — Подари, потому что знаю — она последняя».
Он подхватывает её на руки и роняет в мех одеял, раздевает её с бережной нежностью, чтобы целовать обнажённую кожу, касаться языком сосков, выцеловывать дорожку вниз живота. Он проникает в неё языком, пальцами, а после — своим естеством. Она стонет и запрокидывает голову, а в ямочке между ключиц дрожит золотистая капелька пота.
Пот на висках, Ятим вбивается сильнее — до стонов, до криков, до яркой вспышки. Амеретэт расцарапывает ему спину, сцепляет ноги позади, не позволяя выскользнуть, забирая всё его семя себе, жадно, жарко.
Последняя ночь. Амеретэт была права.
Они любили друг друга ослеплённо и исступлённо в последний раз. А когда он излился, когда почти обессилел от страсти, Амеретэт проговорила: «Ни о чём не помни».
Он тогда проснулся утром, и Амеретэт сказала, глядя прямо ему в глаза: «Нам двоим не суждено дать новую жизнь этому миру. Делай, что должен. Не думай об этом. Солнце найдёт путь, в племени будет новый шаман, твоя жертва не станет напрасной».
— Я солгала, — говорит Амеретэт, возвращая его из воспоминаний. — И без того ты был слишком взволнован, когда меня схватили. Знал бы, что за чудо происходит во мне, сделал бы глупость.
Ятим кивает, хоть ему горько и больно. Но в то же время — и радостно. Это его сын растёт в ней. Это он забрал себе знаки солнца, а значит, будет полон сил.
— Скоро родится, — подтверждает Амеретэт. — И теперь скрывать это нельзя. Он будет знать о тебе… — и её образ тает, исчезает, только знаки над скалами горят по-прежнему ярко.
По знакам Ятим читает: «Теперь можешь следовать новой любви».
Ятим падает на колени, но боль, вспыхнувшая внезапно и резко, исчезает так быстро, что он не успевает даже разобраться в ней. Амеретэт пришла не привязать его сердце к себе, не требовать, не звать. Она… лишь рассказала, что у него будет сын, ничего не попросив.
Видела, что в нём проросло новое чувство? А может, она вернула ему его сердце?..
Их клятвы друг другу ничего не значат больше.
— Ятим! — слышится сзади. Он оглядывается через плечо и видит прихрамывающего вождя. Рана у того почти зажила и всё же не позволяет пока двигаться быстро и ловко.
— Зачем ты пришёл? — поднимается Ятим, отряхивает снег с одежды. — Слишком далеко, оттянешь своё выздоровление…
— Не собираюсь потерять тебя, не успев обрести, — обрывает вождь, резко притягивает его к себе. — Никому не отдам — ни луне, ни звёздам, ни смерти, ни холоду. Не верну твоей супруге, пусть приходит дорогами снов опять и опять! Ты мой, будешь моим, понятно тебе?..
Ятим усмехается, качает головой.
— Что за ревнивый бред? — говорит он мягко. — Она пришла сказать, что скоро родится мой сын.
Вождь щурится недовольно, но кивает.
— Сын, — повторяет он. — Сын — это хорошо.
И они возвращаются в лагерь, более не говоря друг другу ни слова. Лунные знаки один за другим гаснут. Ятим знает — они загорятся вновь, только если Амеретэт снова решит проведать его.
По долине расстилается ночь. Ятим оглядывается на неё, опуская полог шатра. За ним не следят ни тени, ни луна. Амеретэт ушла, оставив его наедине с вождём.
С Даром.
***
…Дар осторожен с ним и нежен настолько, что против воли в крови вскипает ярость.
— Хочешь — возьми, — говорит Ятим отрывисто, пока блики огня облизывают обнажённую кожу их обоих, блестящую от масла и пота. — Хватит дразнить, точно я женщина.
Дар смеётся, смех зарождается глубоко в груди, раскатывается под кожей и вырывается наружу. Ятим будто видит это — и ощущает всем собой, потому что они слишком близко, чтобы не ощущать.
Дар склоняется ниже, жар дыхания опаляет губы.
— Скажи, что сам этого хочешь — и я возьму, — говорит он тихо. Ятим задыхается от жажды, от желания. Обнажённые друг перед другом, каждый из них абсолютно честен. Столько раз они достигали этой черты — ни разу не переступали за неё.
Ятим чувствует масло на коже, прикосновение к внутренней стороне бедра. Его колени раскрываются сами собой, тело знает, что ему нужно, но слова не хотят рождаться в горле. Он не может сказать, и Дар смотрит в глаза ему и — ждёт.
Ждёт, недвижимый, ждёт, переполненный страстью и напряжённый.
— Хочу тебя, — наконец срывается с губ. Ятим вспыхивает весь, целиком, сразу. Наверное, под кожей пробуждается скрытое пламя. Дар разглядывает его, и в зрачках, затмивших радужку, тает восхищение.
Он откланяется назад и садится на постели, притягивая Ятима к себе на колени, заставляя оседлать себя. Он направляет, льёт масло, придерживает за бёдра, желая оградить от боли, но Ятим её жаждет не меньше наполненности, он насаживается резко и до конца, запрокидывая голову.
Дар с рычанием прикусывает его кадык, и тут же его язык успокаивает занывшую кожу. Ещё нет ритма, Ятим пока не может ни двинуться, ни шелохнуться, он ждёт, когда пройдёт головокружение, когда станет ясно — боль это или…
Дар толкается первым, и вместе с ним словно вздрагивает весь мир, распадаясь на яркие точки. С губ Ятима срывается стон, он поднимается на дрожащие колени и снова опускается, а звёзды так и кружат перед глазами.
Вместе они наконец рождают ритм. В какой-то момент Дар обрушивает его на постель, вжимается надолго, словно пережидая, словно оттягивая финал, а затем вбивается резкими дикими толчками, заставляя вскрикивать всякий раз.
Нежность и осторожность забыты, остаётся лишь страсть.
***
Они лежат рядом, тяжело дыша. Ятим поворачивает голову, прослеживает взглядом профиль Дара, смеётся.
— Что? — спрашивает Дар.
— Уже завтра начнётся весна, — говорит Ятим. — Уже завтра.
И под утро, перед рассветом, приходит дождь.
***
Вместе с весной с той стороны гор являются послы. Дар принимает их на расчищенной площадке между шатрами. Поднимается в небо пламя костра, Ятим сидит по правую руку, с интересом рассматривая мужчин в меховых плащах. Их трое.
— О воинской мощи кочевого народа слагают легенды, — говорит старший из трёх. — Нам нет нужды сходиться в бою. В знак того, что мы согласны признать наместника солнца на земле и своим вождём, наше племя выбрало самую красивую девушку ему в жёны.
— Зачем мне жена? — спрашивает Дар, и голос его звучит холодно, он смотрит на послов, словно зимнее солнце. — У меня есть жена, она воспитывает ребёнка там, за долиной и лесом, в тёплом краю.
— Красивее этой девушки не рождалось в нашем племени, — начинает второй посол. — Только взгляните на неё. Пусть она станет второй женой, подарит ещё наследника.
Третий кланяется и отступает назад, вскоре приводит закутанную в несколько накидок девушку. Видно только глаза, раскосые, полные затаённого пламени. Ятим смотрит на неё внимательно, а Дар словно и не замечает.
— Красота быстротечна, — говорит он. — Увянет — и не заметить. Чем же ещё хороша эта девушка, что я должен соблазниться ею?..
— Лучшая танцовщица в нашем племени, — кланяются послы.
— Лучшая?.. — Дар поворачивается к Ятиму. — Если сумеет тебя перетанцевать, сделаю её женой.
Ятим смеётся — громко и заразительно. Смеются вслед за ним воины, оберегающие покой вождя. Ничего не понимая, смеются даже послы. Весенний день полон солнца, и в волосах Ятима сияют блики, его невозможные глаза цвета болотной воды будто сверкают.
Он поднимается с места.
— Так пусть грянет музыка, — предлагает тут же. — А мы — станцуем.
Он сбрасывает меховой плащ с плеч и выходит к костру.
Послы помогают девушке выпутаться из накидок. Под ними она почти обнажена — и в то же время одета. Лёгкие ткани то позволяют рассмотреть её тело, то прячут его. Соблазнительно… вот только Дар смотрит лишь на Ятима. Девушка чуть заметно хмурится, глаза её горят тёмным пламенем.
Музыканты берут первые несколько нот. Девушка сразу же ловит ритм, руки её движутся плавно, бёдра покачиваются, она не идёт — плывёт над землёй, и взгляд её прикован лишь к Дару. Только Ятиму видно — в глазах не страсть, не любовь, не желание. Да и откуда бы им взяться? Там только смерть. В складках невесомых одежд припрятано жало. Прекрасная бабочка на поверку станет осой.
Ятим нетерпеливо притопывает на месте и срывается в танец.
Никому не перетанцевать шамана — он живёт диким ритмом. В нём самом зарождается движение, он сам и есть танец. Он кружит хищной птицей, не сбиваясь с шага, и девушка отступает, сглатывает, теряется и пропускает несколько тактов, беспомощно пытаясь вспомнить заученный рисунок пляски соблазнения.
Ятим наступает на неё — не танец уже, а битва. Он то приближается, то отдаляется, пугающий и дерзко прекрасный. Плавные движения, которыми так жаждала околдовать вождя девушка, становятся рваными и теряют прелесть, она напугана, жмётся к костру, желает сбежать. Становится лишь робким ребёнком, которого вырвали из лона семьи.
Танец всё длится и длится, музыка становится всё быстрее, пока девушка не падает у огня, пока плечи её не сотрясаются от рыданий. Ятим приближается всё тем же танцующим шагом, поднимает её голову за подбородок.
— У неё есть кинжал, лезвие которого напиталось ядом, — говорит он, пальцем касаясь её закушенных губ. — Таков твой подарок супругу на первую брачную ночь? — и он отпускает её, отступая к Дару. Нисколько не запыхавшись, откидывает волосы назад, что струятся по плечам как дикое пламя. Сегодня он не заплетал кос, и весеннее солнце играет с длинными прядями, искрится в них.
— Вот как, — качает головой Дар, не отводя от него взгляда. — Взять их, — и послов хватают за плечи. — Решу их судьбу позже. А ты, — и он всё-таки смотрит на девушку, — раз не испугалась взять отравленный кинжал, не испугаешься и добраться до своего племени через перевал. Возьми лошадь и скачи, передай, что мне неинтересны земли по ту сторону гор.
Девушка вздрагивает всем телом, но кланяется ему и бежит к коновязи. Никто не останавливает её. Вождь отпустил, а значит, никто не станет ей препятствовать и никто её не тронет.
Дар же увлекает Ятима к шатру, а внутри — несдержанно целует.
— Что со мной сделал? — спрашивает он. — Отчего она мне не по нраву?.. — он щурится. — Прежде я бы развлёкся с ней хотя бы одну ночь.
Ятим только качает головой, на губах его — уверенная улыбка.
— Ты же солнце, а я — твой шаман, разве может быть связь прочнее? — дразнит он в ответ. — Какая девушка сумеет встать между нами?
Дар тянется за поцелуем. Когда их губы соприкасаются, у обоих на коже вспыхивают солнечные знаки. Причудливо оплетают запястья, пробегают по предплечью к плечам, к груди.
Дар изумлённо читает их, Ятим — лишь смеётся.
— Посмотри-ка, — говорит он, — смотри, теперь я твой супруг. Так решило солнце, так решила магия.
— Супруг, — откликается Дар, удивлённый полученным подарком. — Мой супруг.
***
На закате Ятим выступает из шатра — капли пота ещё дрожат на обнажённой коже. Он только в штанах, а от плеч поднимается пар, столько внутри накопилось жара. Ятим смотрит на то, как солнце скатывается за горизонт. Провожает его, как привык. Усмехается.
Где-то там, за долиной и лесом, родился его сын.
Развернув ладонь к небу, Ятим призывает огонь, обращает его птицей и направляет вверх, ввысь. С орлиным клёкотом ожившее пламя уносится прочь.
— Что ты сделал? — спрашивает Дар, появляясь рядом.
— Неважно, — качает головой Ятим. — Пора сниматься с места, раз по ту сторону гор уже заволновались. Пора в странствие, мудрая черепаха.
Дар смеётся, кивает.
— Пора, шаман.
