========== Часть 1 ==========
Лазурный
Влада — странная девушка. Ей всё ещё четырнадцать — уже который год. Она не заботится о том, что её короткие светлые волосы растрёпаны, а глаза выглядят сонными. Она всё равно улыбается утреннему солнцу.
Обычно она просыпается утром, смотрит на карту звёздного неба, седлает свой маленький космический катер по имени «Вендетта» и летит туда, куда ведёт настроение. А дальше всё по плану: приключения, опасности и искушения.
Седлает в буквальном смысле: утром нетерпеливый катер уже ждёт её у балкона, дрожа от возбуждения перед очередным полётом. Так что девушке остаётся перемахнуть через перила, сесть на него верхом и лететь так до космодрома, прямо в пижаме и тапочках: переодеться можно и в пути, если будет необходимость. Металл катера уже прогретый, и, несмотря на ветер в лицо, Влада не чувствует холода. Катер предусмотрительно раскладывает небольшое кресло, едва девушка появляется на балконе.
У Влады в путешествиях есть бессменный спутник, кибернетический щенок по имени Спутник. Он обожает космические котлеты, живёт в углу на катере и часто выручает хозяйку. Когда девушка садится на катер и берёт штурвал в руки, щенок тут же высовывает кудлатую голову в люк и сонно озирается вокруг, а длинные его уши плещутся по ветру, пока они летят по улицам города, между магазинами, пекарнями, аэрозаправками, кафе и редкими прохожими. Пахнет утренними булочными — тот чудесный запах поднявшегося теста и почти испечённого хлеба, когда через минуту корочка обещает быть румяной и хрустящей.
На космодроме, кивнув офицеру с неизменным гамбургером и стаканчиком кофе, Влада забирается внутрь, задраивает люк, пристёгивает Спутника к креслу и с места резко ведёт кораблик вверх. В верхних слоях атмосферы, совсем разреженных, девушка по привычке упирается ногами в пол. Не хватало, чтобы из-за невесомости тапочки разлетелись кто куда, да и выглядеть хочется прилично на тот случай, если кто-то заглянет в иллюминатор,— чтобы не висеть в каюте вверх тормашками.
Первые несколько миллионов километров после старта самые сложные. Влада лавирует между бестолковыми барышнями на розовых крейсерах, неясно на чьи деньги купленных. Маневрирует между скоростными «Санторини» и гигантскими грузовыми лайнерами: их водителям, понятное дело, всё равно, а ей не хочется воткнуться в чей-нибудь отсек размером с полконтинента. Ух, раздражают. Да ещё свалки по бокам трассы. Целые облака космического мусора: обломки кораблей, пакетики от чипсов, израсходованные солнечные батареи, банки из-под пива.
Вполголоса ругаясь и вцепившись в штурвал, девушка пролетает на оглушительной скорости по оживлённой трассе и наконец остаётся в пустом пространстве. Можно вздохнуть свободно. Влада распаковывает сэндвичи с сыром, огурцом и ветчиной и маленький термос с жасминовым чаем, включает музыку и принимается за завтрак.
При такой скорости звёзд не должно быть видно. Но катер из симпатии к хозяйке выводит на экраны иллюзию плавного движения и показывает на всякий случай всё подозрительное. Поэтому Влада, хоть и любуется разноцветными спиралевидными скоплениями галактик, но видит в углу шестого монитора какое-то неясное шевеление. Не думая, сбросив прицел на автоматику, растопыренной ладошкой она жмёт на гашетку, в углу монитора вспыхивает красным, и всё затихает.
Чёрный, почти невидимый глазу корабль с пробоиной в борту прячется за ближайшим поясом астероидов зализывать раны. Семеро его обитателей, угрюмые и озлобленные без добычи, никак не могут предположить, что в крошечном катере сидит молодая девочка в пижамных шортах и в футболке, сползшей на одно плечо, в розовых тапочках на босу ногу, и держит в руке надкушенный бутерброд с колбасой. Они уверены, что внутри мощный кибернетический организм, реагирующий на движение ещё до его появления, и решают убраться подобру-поздорову.
Влада внимательно осматривает все мониторы, доедает сэндвич и отряхивает руки от крошек. Стаскивает с запястья резинку с единорогом и забирает волосы в короткий смешной хвостик. Где-то под креслом есть ящик с оружием: надо выбрать оттуда что-нибудь посимпатичнее. Она чешет Спутника за ушами, потому что он уже освободился от ремней безопасности и положил лохматую морду ей на колени. Спутник довольно жмурится и пускает кибернетические слюни от удовольствия.
В заднем отсеке какое-то дребезжание; девушка бежит туда, достаёт из кармана шортов гаечный ключ на девятнадцать и закрепляет разболтавшиеся детали. «Вендетта» благодарно подогревает пол и подсвечивает стены розовым. Влада улыбается ему.
Катер маленький, но вместительный. В нём есть и кухня с продуктовым автоматом на сотню цветных кнопок, и душевая, и библиотека, обычно запертая на ключ; и даже спортзал: Влада сбрасывает тапочки и бегает со Спутником наперегонки, пока корабль поглощает пространство и время. Они летят с такой скоростью, что невесомости уже не существует, и вообще почти ничего не существует, но всё равно полёт занимает два-три часа.
Набегавшись, Влада забирается с ногами в уютное штурманское кресло, достаёт блокнот и рисует испуганного зяблика мандаринового цвета. Ей нравятся птицы. Они летают, поют, и им незачем спасать мир, разве что своё гнёздышко.
Сегодня девушка хочет добраться до самого края Вселенной: посмотреть, как выглядит этот самый край. Уже с неделю её гложет любопытство. Она хочет узнать, что начинается там, где всё заканчивается.
Неоновый и вишнёвый
Влада ласково проводит ладонью по седлу скутера и стряхивает капли. Тёмно-вишнёвый скутер под навесом, но косой дождь пробрался и туда. Дождь, впрочем, нерешительный. Пару мгновений постояв у блестящего бока скутера, девушка выходит на тротуар. Можно прогуляться и пешком. Ветер тёплый, а город, как обычно, пустой.
Влада застёгивает до самого горла ветровку, которую она накинула поверх футболки. На ней лёгкие летние брюки с открытыми щиколотками и лёгкие шлёпанцы, но она не ощущает прохлады.
Дома сидеть уже нет сил. Дома неясные тени, синий полумрак, и только на стене в уголке неясным светом сияет маленький рисунок, который девушка нашла, разбирая в старом шкафу. На рисунке птица — зяблик с нежно-персиковой грудкой и небесно-синей головкой.
От горлышка бутылки по этикетке стекает капля вина и оставляет рубиновый след. По окну стекают прозрачные капли и бесследно растворяются в тихом шуме дождя. Влада проводит пальцем по этикетке, повторяя путь капли, и облизывает кончик пальца. Вино слегка терпкое на вкус, ежевичное.
Каждое новое жилище исследовать увлекательно. Для Влады уже не трудно открыть очередную дверь или забраться через соседский балкон. А часть квартир просто нараспашку — девушка заходит, рассматривает чужую застывшую жизнь, чаще всего даже не включая свет. Иногда находит интересные книги на разных языках или загадочные старинные телескопы, астролябии и квадранты. Они странно смотрятся в современных домах. В карман ветровки поместился только маленький словарь цветов и птиц, и в лунном свете девушка иногда перелистывает его тонкие цветные странички.
Невыразимо приятные звуки часто с ней: шелест страниц; радио с шуршащим звуком тихо играет в глубине комнаты; чайник греется на плите и ещё не начал закипать; дождь весной идёт всю ночь, и перед рассветом тоже.
За окнами приглушённый шум города, но Влада почти никогда не видит на улицах людей. Иногда раздаётся стук в дверь — неважно, в какой квартире она находится. Влада босиком подкрадывается к двери, смотрит в глазок, но никого не видит; осторожно выглядывает наружу. Её ждёт букетик тюльпанов, или одинокий пион, или веточка ещё не отцветшей вишни. Цветы всегда свежие и с такими ароматами, что волнуют грудь.
Ей достался пустой город — очень давно она так захотела и наутро проснулась в совершенно пустынном квартале, в маленьком придорожном отеле. На столе её ждал завтрак: омлет с беконом и тостами, апельсиновый сок; но ни портье, ни горничных в отеле не было. Много месяцев девушка исследует дома, поднимается на крыши, встречает рассвет на заброшенных балконах, а когда темнеет, седлает свой вишнёвый скутер и с тихим рокотом катается по ночным дождливым улицам. Луна летит по небу с ней наперегонки.
Иногда Влада гуляет пешком, неторопливо, разглядывает витрины, всегда горящие; заходит в кафе, пьёт вишнёвый коктейль или лавандовый кофе, откусывает половинку хрустящего французского печенья и снова выходит на прохладную улицу. Засовывает руки в карманы ветровки, пальцами обхватывает словарик и разглядывает тёмное небо, где сквозь белесые облака иногда проглядывают звёзды. Засмотревшись, она наступает в самую середину лужи, а потом стоит на одной ноге, сняв шлёпанец, и отряхивает ногу.
Изредка вдалеке проезжает трамвай с тёмными окнами, или у домов урчит оставленный кем-то мотоцикл; шаги и голоса иногда слышны с балконов, из раскрытых дверей кафе, но когда она заглядывает туда, никого не находит, и чаще всего город в её распоряжении целиком, пустой и тихо звучащий.
В час ночи её можно увидеть на набережной — огромной отмели, где есть спуск с ухоженной аллеи к воде.
Сдержанный шум города никогда не смолкает, но здесь он слышен приглушённо, как из динамиков старого радио, записанный на плёнку. Шорох шин, гудение линий электропередач, далёкие невнятные голоса. Где-то наверху, на шахматной плитке, шаги звучат иногда и сразу же затихают. Никому нет дела до волн, бьющихся о камни, и до девушки, которая вслушивается в плеск волн; да и шаги наверняка ей только кажутся.
Она садится на корточки и опускает ладонь в воду. Не холодно и не тепло. До лета ещё шестнадцать дней, и вода не совсем прогретая.
Она отбрасывает сомнения. Тем более что луна светит в полную силу. Купаться в лунном свете лучше, чем в полной темноте.
Она оставляет шлёпанцы у холмика из камней, сбрасывает куртку и тёмные трикотажные брюки, аккуратно складывает одежду на большом камне. Ветер треплет свободную ткань, и девушка решительно берётся за края футболки и снимает её — она тут же запутывается в волосах, и нужно приложить усилия, чтобы распутать узел. Голая кожа тут же покрывается мурашками. Аккуратно сложенную одежду девушка прижимает небольшим обтёсанным камнем, чтобы не унесли ветра.
Галька под босыми ногами мелкая и жёсткая, и требуются усилия, чтобы спокойно дойти до кромки воды, не вскрикивая от боли. Ветер безжалостно налетает колючими порывами. Поначалу девушка оглядывалась, смущённо прикрывая ладонями грудь, но уже давно перестала это делать. Город пуст совершенно, и некому на неё смотреть.
Вздохнув глубоко, девушка входит в воду — быстро по колено, чуть медленнее по пояс, а потом отталкивается ногами и плывёт.
Ветер тут же стихает. Какой смысл дуть, если никто не мёрзнет?
Влада плавает долго, и вода кажется теплее воздуха; волны обнимают её тело, и она чувствует, как растворяется в них, в темноте, в шорохах ветра в небе. Тело скользит легко, девушка ныряет глубже и рассматривает камни, ил и невнятные силуэты, напоминающие остатки древних кораблекрушений. Потом она поднимается на поверхность и вдыхает воздух полной грудью, долго протирает глаза, пока не понимает, что никаких огней не видно, и звёзды скрылись, и даже облака в небе не белеют смутно. Темнота почти полная, и лишь свои руки и плечи можно разглядеть. Девушка обеспокоенно вдыхает, и в этот момент её накрывает высокая равнодушная волна.
Дойдя до берега, волна разбивается на миллион осколков.
Бордовый
Самая большая проблема сейчас — успеть переобуться, пока швейцар не подошёл. Нажимать на педали гораздо удобнее в шлёпанцах, но они, к сожалению, совсем не идут к бордовому платью с открытыми плечами. Девушка успевает скользнуть ступнями в туфли на экстремально высоком каблуке ровно в тот момент, когда швейцар плавно распахивает дверь.
По движению его ресниц девушка понимает: он безмерно удивлён тем, что она без спутника и за рулём. Приглушённо-красный «Альфа Ромео» — слишком мужской автомобиль. И долю секунды швейцар в стильной униформе решает вопрос, уместно ли ему будет самому подать ей руку: он видит и её каблуки, и весь шёлк бордового платья от груди до щиколоток. Но он слишком хорошо вышколен, поэтому с невозмутимым лицом подаёт ей руку — особенно техничным жестом, словно он наименьшая из подходящих кандидатур, но всё равно с достоинством. И единственно удобным для неё способом, чтобы она вышла из машины элегантно и непринуждённо.
Девушка опирается на его руку, с благодарностью улыбается ему глазами и поднимается по лестнице. За спиной она слышит тихий рокот мотора — швейцар ставит её машину на одно из лучших мест. Это она определяет по глухому шуму, тёплому для её сердца.
Вечер, было бы темно, если бы не фонари, окна и прожектора; накрапывает дождь, и девушка опасается поскользнуться, но ступени из такого камня, на котором каблуки не скользят.
На лестнице и у входа разговоры растерянно смолкают, когда она проходит мимо, вежливо улыбаясь. Рассматривают её, струящийся шёлк, который только подчёркивает её фигуру, и светло-русые волосы, не закрывающие обнажённые плечи, и безумно высокие каблуки, и драгоценную цепочку на запястье.
В холле огромный бассейн. Больше всего на свете девушке хочется скинуть чудовищно неудобные туфли, сесть на краешек, поддёрнув платье до колен, и опустить ноги в хрустально сияющую воду. В этом случае она даже не против интервью и журналистов. Однако на неё сейчас смотрят все, и нужно соответствовать статусу. Она — главная гостья вечера. Холл весь огромный, в нём можно было бы развернуться на её автомобиле. Но цветы, деревья, диваны и картины делают его уютным.
— Влада, моя дорогая!
Это Агнесс, хозяйка отеля, в котором проводится вечеринка. По необъяснимой причине Агнесс считает Владу своей ближайшей подругой. По этой же необъяснимой причине маленькие живописные работы Влады стали лакомым кусочком для коллекционеров и стоят безумных денег. «Альфа Ромео» стоил ей примерно половину её маленького холста, пятнадцать на двадцать, с зябликом грейпфрутового цвета, растерянным и весенним.
Агнесс прижимается щекой к уголку губ Влады, и Влада непроизвольно целует её, потому что не привыкла что-то делать для вида. Щека у Агнесс прохладная, и шёлк тоже даёт прохладу, даже в летний вечер, и хорошо, что плечи открытые.
Этот поцелуй — как сигнал. Влада понимает это мгновение спустя. К ней потоками стягиваются гости, поздравляют с открытием выставки, предлагают контракты, умоляют об автографе или интервью, заглядывают в её голубые глаза, что-то обещают…
На неё глядят с любопытством. Её саму не смущают ни ладони в пятнах краски, которые уже не оттираются, ни алая царапина на щеке, ни сбитые коленки, которых, к счастью, не видно под шёлком. Остальных смущают. Для посетителей выставки эта невинная царапина и эти пятна краски — лакомый повод для сплетен. И ещё неясно, что привлекательнее: домыслы о том, откуда царапина, или бешеные суммы, которые отдают за её картины. Шепчутся, что она русская, и это добавляет пикантности слухам.
Через час с шампанским в руках — в тонком толедском бокале, конечно,— она уже на балконе с массивными колоннами. Дождь так и не разошёлся, но улицы внизу блестят, а если прищуриться, покрываются влажными цветными пятнами фонарей, светофоров и сигнальных огней. В сочетании со свежим воздухом это приятно расслабляет. Рядом три мужчины, они соревнуются в галантности и остроумии. Жерар, Жозе и Анри, и почему-то Анри запомнить сложнее всего. Судя по всему, все они холосты.
Влада изысканно облокотилась на балюстраду, потому что сил никаких нет стоять на девятисантиметровых каблуках.
К чёрту каблуки, вдруг думает Влада и допивает шампанское одним глотком. Снимает туфли и по очереди кидает их со второго этажа в фонтан перед отелем. Улыбается Жерару, Жозе и Анри, решает, что от французского языка на сегодня слишком сильно болит голова, и босиком, придерживая платье, спускается в холл. Собеседники провожают её растерянными взглядами, и гости встречают любопытными взглядами — её, и её ноги, её царапины и цветы, которые ей успели надарить.
К чёрту эту выставку; она машет рукой Агнесс:
— Дай мне знать, если будут ещё заказы,— хотя, кажется, все её работы распроданы ещё за месяц до выставки; она бежит по тёплым лужам к машине, сама распахивает дверь и, описав петлю вокруг фонтана с утонувшими туфлями, резко выезжает на Рю де Гренель, мчится, включив дворники и подогрев в салоне, но не в холодные огромные апартаменты на шестнадцатом этаже, а в свою коморку во флигеле, в пригороде.
Туда, где на стене детальная схема живого космического катера «Вендетта» — нарисовала ещё в четырнадцать лет, наделила фантазией, миролюбивым характером и целым арсеналом пушек, но сейчас ей уже тридцать два, а схему так и не убрала в папку со старыми работами. Она едет в коморку, где милый её сердцу бардак, где начатая бутылка сладкого вина с греческого острова, где плюшевый щенок Спутник с глазами-пуговицами, чумазый и лохматый, лежит на диване вместо подушки; где на кухне капает кран, но где она чувствует себя живой и настоящей.
Она пытается нащупать ногами шлёпанцы, на мгновение отвлекается и пропускает красный свет на перекрёстке.
Пионово-розовый
Влада — на самом деле странная девушка.
Она часто забывает шлёпанцы у порога, даже когда седлает старенький велосипед, раскрашенный цветами. Ей нравится кататься на нём босиком — как будто в этот момент она ещё больше чувствует лето.
Она находит удовольствие и в том, как гравий на дорожке впивается в подошвы, и даже в занозах от досок старого причала, где лодки, кажется, были ещё современницами Колумба или викингов. Набирать охапки влажных цветов, чихать от их пыльцы, и пачкать ладони в соке земляники, и проваливаться по щиколотку в тёплый ил; вдыхать дубовый аромат, тёплый, банный, чуть терпкий — всё это лето. Она готова поглощать эти ощущения горстями. И разговоры с дедом, и с соседями, которые её обожают и улыбаются, едва увидев.
Поутру, когда все спят, она ставит иглу на тихо шипящую пластинку и танцует почти обнажённой, в невесомой ткани ночной сорочки, заплетаясь ногами, смеясь, но чувствуя себя самой живой и счастливой на свете, даже когда взъерошенные русые волосы щекочут губы и занавешивают глаза.
Прованский хлеб в корзинке, фарфоровые чашечки на столе — когда ими неосторожно двигаешь по блюдцу, раздаётся игрушечный звук, осторожный и хрупкий. Птицы изо всех сил что-то доказывают друг другу за окном, свои теоремы, бешеные математики и музыканты. Даже деревянный тёплый пол под босыми ногами девушка ощущает родным и чудесным. Тяжеленный дубовый стол ей нравится гладить ладонями, и таскать тяжёлые стулья с места на место, и замирать у подоконника, потому что там ещё больше запахов и солнца; намазывая на хлеб масло и клубничный джем, она с восхищением смотрит на рубиновые капельки, пролитые на столе.
Она любит сладости, но в меру: после второго килограмма конфет уже хочется сыра или котлет. Любит чай литрами, потому что за чаем всегда зачитывается интересной книжкой: то сказками Балкан, то справочником по звёздным скоплениям и спиралевидным галактикам. Но особенно ей нравится листать маленький карманный словарь цветов и птиц с цветными рисунками: она любит узнавать их потом, гуляя рано утром или сиреневым вечером. Гладит лепестки цветов, шепчет им ласковые слова на латыни; рассматривает в крошечный бинокль деловитых птиц. Увидев нежно-персикового зяблика, почти мандаринового в лучах солнца, она, затаив дыхание, думает, что было бы здорово нарисовать его, но для начала делает тайком несколько фотографий на синий фотоаппарат.
А иной раз Влада забредает куда-то к старым домам, находит старые «плимуты» или «доджи», не потерявшие своих благородных красок, забирается за руль и воображает себя на дорогах Калифорнии. Машины, конечно, уже не на ходу, но с ними всё равно интересно. Она может полчаса сидеть, мечтая и подсунув ладони под коленки, а потом всё равно вскакивает и ищет в зарослях свой цветочный велосипед. Без движения долго она не может. Вся её жизнь — это движение.
И она уже снова, вцепившись в руль и подпрыгивая на неровных дорожках, мчится между ветвями, по обрывам, любуясь блеском реки под утёсом, и её пионовое платье трепещет на ветру…
Снежно-белый
За окном тихо падает снег. Не просто тихо — его, конечно, не слышно. А медленно, неторопливо, чтобы она могла его рассмотреть, чуть повернув голову влево. Больше повернуть голову просто не получается.
Всё белое. И потолок, и простыни. И бинты, и одежда Марины, сиделки. И занавеска, которую повесили, чтобы не было видно полочек с лекарствами. И стены. Всё снежно-белое. И тишина, почти всегда тишина, кроме тех моментов, когда приходит Марина.
Марина щебечет без умолку. У неё приятный голос, но даже он иногда утомляет. Но ей не хочется об этом говорить. Пусть щебечет, как белоснежная птичка. Больше тут почти никого и не бывает. А так хочется более ярких красок…
Лицо девушки на постели тоже кажется почти белым. В блёклом свете с заснеженной улицы её щёки, и скулы, и лоб почти не отличаются цветом от простыни и наволочки. Лишь губы розовеют, да глаза поблёскивают неправдоподобно голубым. Волосы забраны маленькой белой шапочкой из хлопка, чтобы не щекотали щёки. Руки девушки всё ещё не двигаются, хотя прошло уже семь месяцев с того дня.
Марина садится рядом и кормит девушку, лежащую на постели, пюре из овощей. Терпеливо вытирает ей подбородок и щёки.
— Спасибо,— как обычно, говорит девушка, внимательно глядя на Марину.
Сиделка совсем молодая, едва ли старше пациентки. Она приходит каждый день утром и уходит под вечер. Ей не хватает решимости ответить «Пожалуйста» или «На здоровье», и своё смущение она всегда прячет за скороговоркой. Она говорит очень быстро, ласково, так, что это звучит почти умоляюще. Она рассказывает о погоде, о новостях, делится сплетнями о врачах и медсестричках, о студентах-практикантах, о посетителях. Тайком кормит девушку шоколадными конфетами. Переодевает её, меняет простыни. Усаживает на кресло-каталку и везёт на процедуры. И пока девушка в белом лежит под тёплыми лучами, сиделка, молоденькая и темноволосая, понуро сидит в коридоре, покачивая кресло-каталку за ручку, как коляску с маленьким ребёнком. Губы её шепчут что-то неразличимое.
Пока она ещё не нашла в себе смелости сказать, что это она семь месяцев назад не справилась с управлением на оживлённом перекрёстке,— солнце отразилось от распахнутых окон высотки, и Марина на мгновение зажмурилась,— и её тяжёлая машина, отскочив от огромного джипа, сбила девушку. Невысокую, худенькую, с голубыми глазами. Совершенно обычную.
Уже в больнице Марина узнала, что девушку зовут Влада.
За семь месяцев Влада перестала быть для неё обычной. Днями напролёт они разговаривали. Влада ей рассказывала про свои сны, слишком живые и подробные для того, чтобы быть снами. Марина слушала, поражалась и записывала. Они решили, что сны достойны того, чтобы снять по ним фильм. Может, не один. Выручку от сценария Влада предложила разделить пополам.
Загорается сигнал, Марина вскакивает и вкатывает кресло в кабинет врача. Вместе они осторожно перемещают Владу в кресло — в несколько приёмов, чтобы не сместить позвонки. Она совсем лёгкая. Несколько раз Марина разговаривала с врачом. Он, поджимая губы, сухо сообщал о неутешительных прогнозах. Марина, глотая рыдания, кивала и выходила из его кабинета. Отчаяние нельзя было показывать Владе.
Марина осторожно укладывает руки Влады на её колени и обещает накрасить ей ногти красивым нежным оттенком. Влада смущённо кивает. Она так и не привыкла, что эта тёмненькая подвижная девушка с огромными растерянными глазами постоянно за ней ухаживает.
Потом Марина садится на корточки и осторожно устраивает худенькие ступни Влады так, чтобы девушке было удобно. Во время процедур Марина неоднократно садилась в ужасное уродливое кресло — просто чтобы понимать, как будет удобно, а как нет. Она обувает на ноги Влады тапочки и выкатывает кресло в коридор.
В коридоре нет такого обилия белого цвета. Стены нежно-салатовые, кое-где висят рисунки. Влада думает, что её картины тут смотрелись бы очень неплохо. Она помнит каждое движение, когда писала свои маленькие этюды, но ещё она знает, что этих картин нет нигде на свете. В целой вселенной. Даже в своём катере, облетев всю Вселенную, она не нашла бы их. И она не писала эти картины.
— Давай побудем в холле немного? — просит она.
Марина подкатывает её к огромному окну, садится рядом на мягкую лавку, обтянутую голубой тканью, и они вместе смотрят на улицу. Снег уже падает не такими большими хлопьями. Поэтому слышно, как приглушённо грохочет трамвай, а потом и сам трамвай мелькает красными боками между снежных ветвей. Через больничный двор проходит высокий мужчина в лёгком плаще. Обе девушки провожают его взглядом, потому что больше смотреть не на что. И снова воцаряется безмолвие.
— Такие яркие сны,— говорит Влада.— Сегодня я в красивом красном платье была на выставке картин. Моих картин, я их написала. И их продавали за огромные деньги. Я ездила на шикарной красной машине.
Девушка удручённо, насколько помогает жёсткий воротник, оглядывает своё нынешнее средство передвижения.
— Это так жалко выглядит. Там у меня красная «Альфа Ромео», или космический катер, или маленький скутер вишнёвого цвета. Велосипед, такой пёстрый. А тут…
— Знаешь,— говорит Марина.— Может, это и не сны вовсе?
— А что?
— А твоя настоящая реальность. Может, это я тебе снюсь. И это уродливое кресло.
— Уродливое,— соглашается Влада.— Не сравнить с «Альфа Ромео».
— И ты на самом деле шикарная художница, у тебя своя машина. Или ты на самом деле летаешь по галактикам на «Вендетте», или у тебя в распоряжении целый пустой город. А эта больница — просто дурацкий сон. Потом ты проснёшься, и всё. И через какое-то время забудешь и больницу, и меня, и кресло. И даже доктора, того, с седыми висками.
— Бенедикта.
— Да, точно, Бенедикта. Тебе какой бы хотелось оказаться на самом деле? Ну, какой тобой из твоих реальностей?
Влада долго думает.
— Не знаю. Всеми. Шикарная художница, ей тридцать два года. Наверное, она. Но знаешь, я бы быстро устала от такой богемной жизни. И снова бы уединилась в своей каморке, где писала бы картины. А чем тогда это отличается от той меня, где я брожу в ветровке по пустынному городу и купаюсь голышом в реке? Не знаю, мне, наверное, даже нравится быть маленькой и одинокой. Но все эти цветы и признание тоже не лишние. А вот космическая путешественница… Это для меня слишком фантастически. Но знаешь, этот тёплый шершавый металл катера, когда я сажусь на него верхом… И этот робот-щенок, и эти полёты, и все эти перестрелки… Это как игра, это по-настоящему захватывает, я всегда ужасно жалею, когда этот отрывок заканчивается. И это вообще выбрасывает в другую реальность, так последовательно и по-настоящему. Знаешь, я даже не могу понять, это действительно сон или реальность. Я вся мокрая от напряжения, пот по вискам стекает, а потом я внезапно в пустынном городе принимаю душ. Или я ныряю в ледяную воду реки, а та я, которая художница, тут же делает маленький набросок с тем, что я видела под водой, да или просто меня рисует — такими мощными, выразительными мазками, это слишком чувственно и почти неприлично. Она пьёт цветочное вино, и я просыпаюсь в домике у дедушки, бегу гулять по цветочным полянам… Или когда я несусь на велосипеде, чувствую все эти запахи, это поразительно, целые букеты. Кстати, во сне вообще можно ощущать запахи или боль от расцарапанной коленки?
— Ты действительно всё это чувствуешь, как будто это реально?
— Иногда даже сильнее, чем в реальности. Ну… чем было до аварии. Сейчас я не чувствую своего тела вообще, а там, особенно в цветочном мире, ощущения зашкаливают. Я захлёбываюсь эмоциями просто оттого, что провожу рукой по дубовому столу, или когда краешек платья касается колен, а когда пахнет хлебом или восходит солнце, я могу расплакаться от избытка ощущений…
Марина кивает и думает, что не раз вытирала слёзы Владе, впавшей в забытье.
Снег почти прекратился, и окно заливает мягкий спокойный свет.
— Марина.
Марина холодеет. Она всё время думает, что Влада давно уже догадалась, почему она ухаживает за ней. И каждый раз вздрагивает, когда слышит своё имя.
— Я хочу, чтобы ты была права. Насчёт реальности всех этих версий меня. Я всё же девочка-фантазёрка, которая твёрдо верит, что однажды проснётся оттого, что ей облизывает руки и щёки верный Спутник. Спасибо тебе. Ты такая хорошая.
Марина отворачивается к окну. Ей сложно сдерживать слёзы.
— Накрасишь мне ногти? Только на руках. Ноги я всё равно не вижу, пустая трата времени.
— Конечно.— Марина шумно втягивает воздух и направляет кресло в палату. Там она раздвигает шторы, впуская больше света. Осторожно, вместе с медсестрой, перекладывает Владу на постель и усаживает её, подложив под спину побольше подушек. Влада, как всегда, мучается от невозможности помочь ей.
Когда лак подсыхает, Марина, как обычно, осторожно массирует Владе кисти, запястья, голени и ступни. Время от времени она сильно сжимает руки и ноги Влады и спрашивает, чувствует ли та что-нибудь. Но Влада всегда едва заметно качает головой.
Потом Марина снимает с Влады хлопковую шапочку — волосы рассыпаются по подушке и нисколько не противоречат общей тональности комнаты. Ломкие волосы сложно расчёсывать, и хотя она старается делать это бережно, всё равно иногда получается слишком сильно дёрнуть за непослушную прядь.
— Ай!
Боль выстреливает где-то между лопаток.
— Прости… Волосы сильно спутались.
— Это ты прости. Я должна быть терпеливее…
Наконец, волосы в относительном порядке, и Марина уходит пообедать. Влада просит её не торопиться и прогуляться, пока погода спокойная: нечего безвылазно сидеть в палате. Марина, поколебавшись, соглашается.
Жемчужно-серый
Влада рассматривает свою руку с аккуратным маникюром. Цвет в жемчужных сумерках кажется едва заметно розовым, как будто горсть жемчуга рассыпали поутру в лучах восходящего солнца.
…А потом девушка соображает, что она держит руку на весу. В горле пересыхает. Она осторожно поднимает вторую руку. И кончиками пальцев сжимает ладонь. Впивается накрашенными ногтями в кожу. И чувствует боль.
Впервые в жизни боль вызывает у неё слёзы радости. Двигать руками тяжело, они совсем непослушные, и слабость до тошноты просто от того, что руки на весу, а не лежат безвольно. Но девушка медленно отодвигает одеяло и смотрит на свои ноги. Вот почему Марина возилась так долго. Она всё же накрасила ей ногти на пальцах ног.
Влада медленно подносит ладони к глазам и вытирает слёзы. Она сгибает ноги в коленях. Это так тяжело и больно, что она едва не теряет сознание, и приходится судорожно вдыхать воздух.
Неизвестно, что увлекательнее. Лететь утром на космическом катере в сторону космодрома и ощущать его фактурный тёплый металл голыми бёдрами — или заново учиться сгибать и разгибать ноги. Босые ступни чувствуют шершавую льняную простынку. Осязают, прикасаются, прижимаются. Она совсем не такая гладкая, как ткань бордового платья. На открытие выставки Влада не стала надевать под платье бельё, поэтому каждое движение отдавалось в ней особенными ощущениями. Та Влада, что была на выставке,— для неё это было естественно. Эта, лежащая в палате,— неожиданно краснеет.
Несколько раз Влада проводит подошвами по поверхности простынки и подмечает мельчайшие неровности. Кажется, она с закрытыми глазами может сказать, как соткано это полотно и в каких местах есть невидимые швы. Руки скользят по бёдрам, по бинтам, по животу. Владе кажется, что пальцами она ощущает несвежий запах бинтов. Ей хочется снять их, раздеться догола. Она знает, что она, та Влада, что из цветочной деревни, сейчас принялась бы прыгать и танцевать, смеясь, как сумасшедшая. Но у неё нет на это сил. Она слабо улыбается, плачет и комкает пальцами краешек пижамы.
Марина взбила под ней подушки, так что девушка почти сидит. Она опирается руками, отодвигается от подушек и, ощущая ужасную тошноту, сдвигает ноги вправо. В глазах темно, и несколько минут приходится просидеть, просто чтобы снова прийти в себя. Зато ноги уже на весу, и босые ступни как будто ощущают особенную свежесть, не упираясь в простынку. Девушка впервые замечает, какими они стали худыми, все в голубых венках, видных сквозь тонкую кожу. Ещё несколько движений, которые даются слишком трудно, и ноги уже на полу.
Кончиками пальцев Влада ощущает линолеум. Он липкий, как будто на него пролили вишнёвый компот. Но даже эта глупая мелочь кажется важной и приятной. Пальцы ног прилипают и снова оказываются в воздухе, и Влада даже смеётся от странного ощущения. Она вспоминает, как морщилась, когда дома на кухне босиком наступала на липкий от жары линолеум. Сейчас это ощущение кажется почти божественным. Но от любого движения слабость. Голова ужасно кружится, то ли от волнения, то ли от усилий. Девушка оказывается на краю постели, чувствует, как её трясёт и шатает от волнения. В горле тошнота и пустота, и сознание ускользает куда-то вбок. Она вдыхает, и перед глазами то пол, то потолок, то блестящая металлическая поверхность каретки кровати. И темнота.
Бесцветный
Там, где всё заканчивается, её ждёт разочарование. Она представляла себе что-то фантастическое, грандиозное, как падение в жерло вулкана, а вместо этого такая пустота, что хочется протереть глаза, чтобы хоть что-то увидеть. Но даже протереть глаза нечем: ведь ничего нет. Закончилось всё, и она, и её тело, и её корабль, и кибернетический щенок растворился, и внутри огромной невидимой пустоты она неторопливо думает. Ей всё ещё четырнадцать, и если пройдёт миллиард лет, ей тоже будет четырнадцать. Чудесный нежный возраст, думает она своим умом тридцатидвухлетней девушки. И улыбается сама себе, девятнадцатилетняя.
Она не видит ничего, но ощущает всё. Она знает, что её нет, не было и не будет, но может почувствовать и беличью кисть в своей руке — маслом проводит по запястью и любуется сочной киноварью,— и тёплое седло вишнёвого скутера, и холодные каретки кровати в белоснежной палате. Всё это одновременно, в одном месте, на одном дыхании. Она не беспокоится за щенка, Марину, Агнесс и того мальчишку, что в пустынном городе дарит ей свежие цветы. Она прибавляет захворавшему дедушке ещё шестнадцать лет жизни и ещё семнадцать килограммов здоровья. Потерянная во времени и пространстве, она знает, что времени у неё с запасом, чтобы отдохнуть и подумать — за всех людей сразу.
Но это так скучно. Жить без цвета, запаха, без тёплого дощатого пола под босыми ногами, без липкого сока свежей земляники, без старой книжечки в кармане, без бутербродов с ветчиной, без лёгкого платьица, обнажающего колени.
Девушка не беспокоится. Она знает, что Вселенная, не в силах быть одинаковой и стоять на месте, скоро догонит её. И вернёт ей «Вендетту», щенка и её саму. Нужно только немного подождать.
Рассыпанной во времени по кусочкам, ей всё равно, сколько ждать: несколько миллионов лет или долю секунды. Это ведь почти одно и то же. Ей бы хотелось улыбнуться, но все эмоции тоже на борту катера, или ещё дальше, в белой палате — там они самые сильные.
Проходит вечность, но ничего не происходит.
Нужно что-то исправить. Для этого нужно представить себя всю. Понять себя в любом проявлении.
Наложница китайского чиновника, играющая на гучжэне. Это красиво. Множество шёлковых слоёв ханьфу, и плектры на кончиках пальцев, и звонкие мелодичные голоса струн. Она опускает глаза от смущения.
Она — обнажённая девушка-оруженосец воинственной Ари, летящей на коне. Это увлекательно и на грани гибельного восторга. Огненная лошадь, которую она сама погоняет и сжимает сильными коленями, звучит как тысячи цитр и соперничает с ветром.
Художница, ослеплённая вспышкой встречных фар. Это почти как взрыв сверхновой, и поющий звук мотора — как натянутая струна в момент перед тем, как лопнуть со звоном от напряжения.
Одинокая старшеклассница, справившаяся с тёмной волной и дрожащая на берегу. Она обнимает себя за плечи, смотрит в небо и с облегчением видит неяркие звёзды. И только тогда начинает одеваться.
Босоногая девушка в пионовом платье крутит педали велосипеда — ароматы трав густые, замечталась и едва затормозила на краю обрыва. В подошвы впиваются острые камешки. Вокруг из звенящей тишины выплывают звуки: деловито переговариваются птицы, гулко жужжат осы, шелестит трава. Ноги дрожат, как натянутые струны, и васильковое марево тоже дрожит.
Влада, всё ещё в пустоте, проводит по струнам — обнажённой ладонью, мыслью, всем телом, волосы её звенят как мелодия, а струны обжигают беззвучным колебанием.
Вселенная распускается цветком, и аромат её доходит до Влады в следующее мгновение. Взрыв поначалу всегда кажется бесшумным.
Ещё через мгновение девушка кубарем вылетает из штурманского кресла и растягивается на полу. Спутник бросается к ней и лижет в щёку. Девушка улыбается, треплет его за уши и, неловко поднимаясь, идёт к пульту: разворачивать «Вендетту» обратно. Во рту привкус крови, но зато теперь она может улыбаться по-настоящему, а не мечтать об этом. Ей нравится снова ощущать своё тело — до кончиков пальцев.
Абрикосовый закатный
Блаженное тепло разливается по пальцам рук, запястьям, волной расходится к плечам, заполняет грудь и живот. Девушка чувствует себя цветком, расправляющим лепестки навстречу солнечным лучам. Внизу непривычное ощущение холодной пустоты, но сотни маленьких иголочек начинают покалывать кожу, ступни тоже разогреваются, и волна тепла поднимается к коленям и к бёдрам. Влада раскрывает глаза и слабо улыбается.
— Ты могла бы хотя бы немножко подождать, а не сбегать без меня,— говорит ей Марина. У неё на щеках блестят застывшие дорожки слёз.— Я бы хотела быть твоей сообщницей.
— Я не против.— Теперь тепло даже глазам.— Я теперь всё чувствую.
Свет тоже тёплый. День клонится к вечеру, снежные тучи разлетелись кто куда, и сквозь голые ветви уходящее солнце струится абрикосовыми лучами.
— Знаешь, как страшно было увидеть тебя на полу? Я захожу, а ты лежишь внизу…
Влада думает секунду:
— Как тогда, да?
Большая, длинная, космически огромная пауза.
— Да,— высохшим голосом говорит Марина. И пытается откашляться.— Получается, ты знала, что это я?
— Твои зелёные глаза. Они были такие испуганные тогда. Это я отчётливо запомнила. И ещё как ты в руль вцепилась.
Галактическую тишину нарушает только всхлипывание Марины.
— Ты меня не ненавидишь?
— За что? — удивляется Влада.— Ты же не специально. Слушай. Теперь… Ты меня покатаешь на машине? Мне так надоело это кресло, в котором ты меня всё время возишь.
Марина качает головой:
— Я её продала почти сразу же.
— Вот почему я в такой хорошей палате, да?
— Ну… Да.
Влада медленно подтягивает к себе ноги и обнимает колени.
— Какая ужасно дурацкая чушь. Всё равно когда-нибудь покатаешь. Хотя ты и так для меня столько делаешь…
— Обещаю,— кивает Марина. Она садится на краешек кровати рядом.— Ты теперь всё чувствуешь… Мы должны это отметить.
Влада улыбается и кивает.
— Слушай. Я сейчас долетела до края Вселенной и побывала где-то за пределами.
Ослепительно-белый
В последний момент Влада выворачивает руль вправо, выезжает на обочину — к счастью, на тротуаре в этот час пустынно,— а огромный джип с раскосыми монгольскими фарами, вильнув в сторону, мгновенно исчезает за поворотом. Дорога снова пустеет.
Девушка трёт ладонями глаза. Её почти ослепил свет фар, белый и резкий. Она открывает дверцу, и свежий воздух заполняет салон. Ноги мёрзнут. Одну успела обуть в шлёпанец, а вторая по-прежнему босая. В узком бордовом платье тесно, и хочется сорвать его к чертям. Но с этим нужно подождать. Дрожь в руках проходит не сразу. Влада только начинает осознавать, что она едва избежала столкновения.
По соседней дороге проезжает малолитражка, неторопливо, вдумчиво. Влада провожает машину взглядом, положив ладонь на опущенное стекло. Малолитражка тёплого цвета, как грейпфрутовый сок в запотевшем стакане. Как её «Зяблик». Нужно написать копию. Или не копию, а новую, совсем другую картину. Ещё более летнюю.
Влада сбрасывает ненужный шлёпанец. Почему нельзя было вести машину босиком? Она тихо ругается сама на себя.
Когда сердце перестаёт колотиться как сумасшедшее, девушка глубоко вздыхает, захлопывает дверцу и выезжает с обочины на дорогу. Останавливается перед светофором и внимательно смотрит вокруг. У дома с большими окнами паркует скутер девочка-школьница. Старшеклассница, а может, даже студентка. В лёгкой курточке и коротких брюках, с голыми щиколотками.Мгновение Влада разглядывает неё, но загорается зелёный свет, и она едет дальше. До своего флигеля она доезжает без происшествий, но ещё долго сидит в тёплом салоне, глядя через лобовое стекло на звёздное небо. Дождь давно прекратился, а дома и улицы всё ещё блестят, мокрые и умытые. Облака разбежались, и луна сияет в полную силу.
Влада прищуривается и вспоминает названия созвездий: некоторые из них видны даже в городском небе.
