молочно-розовые занавески и подошла ко мне с небольшим белым суденышком. Сколько бы раз мне не меняли пластиковые гитерсы, я до сих пор не могу привыкнуть к чужим рукам, копошащимся под одеялом.
Алеся быстренько, без слов, сделала дело, отошла в туалет. Послышался сдавленный грохот унитаза, через секунду – звонкий шепот крана. Комнату напустило свинцовое молчание, перебиваемое одиноким шипением. Лучи утреннего солнца касались занавесок, холодного ламинированного пола, маленький кусочек бежевых стен. Минуты через три она вышла. Взяв поднос с жидким супом, пресной картофельной кашей и чашкой компота, уселась на стульчике у кровати. С тугим скрипом я приподнялся, заставив свое тупое бревно-тело принять полусидячее положение.
Я ел молча. Черпачок железной ложки то плавал в тарелке, то сидел в моем рту. Челюсти работали без желания, лениво подергиваясь круговыми движениями. Глотка сопротивлялась принимаемой массе, но я вталкивал ее вовнутрь, а желудок, к моему счастью, не противился – ему было все равно. Может, пища и хранила какой-то вкус, однако я не замечал, глядя на понурую голову, с макушки которой свисала одинокая нитка голубых волос.
Я проглотил кипяченую воду с парочкой каких-то овощей, неохотно доел липкое пюре и запил все это неплохим компотом. Характерно цокнув, поднос с грязной посудой разлегся на столике.
Разрушив неровный гул тишины, я вздохнул:
– Этой ночью… – начал я, пытаясь забыть про стискивающую боль и неровное дыхание, – мне приснилась жена. Я же рассказывал, как мы познакомились?
– Да, рассказывали, – прощебетала Алеся.
– Верно… На годовщину нашей свадьбы я подарил ей платье… Пришлось одалживать деньги у друзей, чтобы купить его… потому что такое платье нельзя было найти на нашем рынке… Сколько времени я потратил, уговаривая друзей подыскать непременно особенное, красивое… И они достали. Наступил тот самый праздничный момент: помню, мы были одни тогда, сидели на кухне. Вечер, ни родственников, ни друзей, только Настя и я. Мы ели бутерброды с копченой колбасой, нарезной салат, а запивали это горячим чаем, и чай заедали конфетами…
Я и не заметил, как говорить стало легче, свободнее. На лице девочки читалась грусть, но уже с примесью заинтересованности. Горло щемило гораздо меньше, и я охотно продолжил:
– Так мы просидели, не зная часов. Вдруг она убежала в комнату и вернулась с огромной тетрадью. На первой же странице красовались мы, радостные, помолодевшие лет на десять. Потом она будто невзначай попросила открыть тринадцатую страницу. Под промятыми листами я… Открой-ка тумбочку, милая…
Дверца скрипнула, и в глубине ящика Алесины ручки нащупали небольшую коробочку. Рядом спряталась фотография. По моей просьбе Алеся открыла темную шкатулку; теперь в ее руках поблескивала красно-бурая округлая сталь с медной задвижкой. Стрелки были неподвижными.
– Настя подарила мне это, – улыбнулся я. – Моим же подарком было это…
Дрожащей рукой я указал на выцветшую фотографию, лежащую на тумбочке. Отложив часы, Алеся принялась изучать плотную бумажку. Взгляд коснулся мужчины среднего возраста, который, приобняв женщину, держал ее ручку у губ; на его запястье красовались часы. Женщина, – или скорее девушка с налетом тридцати лет, – озорно прищурившись, позировала в простом и обворожительном светлом наряде.
– …вот это платье я подарил ей: светло-розовое, персиковое. Оно походило на… на сплошной отлив юных роз… Настя была не очень рада такому подарку: «Дорого», – мол, как я прочел по виноватому взгляду. Конечно, она примерила его, только вот после того вечера почти не носила. Изредка лишь могла надеть, покрасоваться перед зеркалом, но через минуту платье опять пылилось… в ожидании следующих лет.
Голова невольно осела на плечах, а без того неровное дыхание стало еще более прерывистым, дрожащим.
– С каждым последующим годом… она все больше и больше таяла…
Осточертевший, до боли знакомый ком подступал к горлу. Воспоминания резко накатили, а губы вздрогнули невидимо для глаз. Алеся заметила. Подобрав слова, я нехотя продолжил:
– Кто-то говорил, что в этом моя вина: погубил семью, несчастье обрушил. Кто-то верил, что наговорили на меня…
Вспомнились янтарные глаза, крепкие бедра, манящий оскал.
– Не люди мы, что ли… – сдавленно прошептал я.
Не люди мы?..
Нет ли в нас жалости, когда мы порочим добрую душу? Нет ли раскаяния, когда оступаемся на кратчайший миг? Нет в нас сердца, когда оскверняем чужое?..
Не делал я ничего!
Не делал… И не мог я утешить ту, в которой уже поселились сомнения, как не мог объяснить, убедить, что это была ошибка: невнятные, мимолетные, неопределенные объятия, поцелуй, которого я не желал, который родился в сплетнях и мелочных разговорах…
Видит Бог, я пытался… и она пыталась простить меня…
В оставшиеся годы улыбка и смех наполняли ее, но тень неверия, как сок ядовитого анчара, впиталась в тонкую душу; где-то там, за пределами небесного блеска, спрятались пасмурные веяния
