флажком солдат. Не успел инвалид опустить шлагбаум, как Голова кинулся на помост и стал посередь рельсов; ревет, рога долу клонит. Волы пошли за Головой и тоже встали на переезде.
— Гей! Гей! — Я кинулся к Голове и огрел его дрючком.
Хозяин с хлопцами лупят волов…
Вдали показалась машина. Слышно, опять шарманка играет, барабаны бьют. Бык завидел „пароход“ — и пустился вскачь ему навстречу. Я, света не взвидя, за ним. Догнал, бью его по морде, с насыпи свернуть хочу. Не тут-то было! Уставил рога и бежит. Я — с насыпи кубарем, вскочил на ноги, хотел бежать куда подальше. Тут меня кто-то за ворот схватил и тряхнул так, что у меня зубы лязгнули. Гляжу — жандарм.
— Твой бык? — рявкнул жандарм, шевеля усами.
— Мой, — с испугу ответил я.
— Гони на Дистанцию. Ты чуть крушение не сделал!
Оглянулся я. Вижу — стоит „пароход“ неподвижно. Шарманка перестала играть. Пар шипит. А Голова, упершись в передний брус машины, бодает, будто хочет весь поезд назад подать. Обер-кондуктор бежит вдоль вагонов и господ успокаивает, под козырек берет.
— Ну, — говорю быку, — натворил делов! Пропали мы с тобой, Голова!
Привел меня жандарм к станционному дому, доложил. Писарь посмотрел в расписание взысканий и говорит вахмистру:
— Три рубля штрафу!
Ну, думаю, плакали мои денежки! Распорол я пальцем подоплеку, достал зеленую бумажку.
— Пиши квитанцию, — говорит вахмистр, обращаясь к писарю.
— Как звать? Чей будешь?
Я отвечаю. Писарь скрипит гусиным пером. Оторвал квитанцию от корешка, накоптил печать на свечке, квитанцию пристукнул, мне подает:
— Ступай вон!
Засунул я квитанцию, где была зеленая бумажка, и пошел вон в слезах. Бык замычал даже от радости, меня увидя: думал, я совсем пропал. А мне на него глянуть противно.
Веду я быка назад к переезду на шоссе. Все тихо на чугунке, только проехала по рельсам пароконная тележка с кирпичами. По шоссе через переезд народ идет, тянутся возы. Наших волов и хозяина с хлопцами нигде не видно. Спрашиваю старика:
— Кавалер, а где же волы наши, где хлопцы, где хозяин?
— Ха-ха! Напугал я их, что теперь тебя в крепость свезут, там в крупу столкут, а порошок в Неву спустят. „А бык? И бык пропаде?“ — „Зачем пропаде! Бык, говорю, пойдет в солдатский котел“. Хозяин инда заревел. Шапкой о землю ударил да скорее волов гнать к Питеру. Догоняй их теперь. Ищи!
Мы с Головой пустились вслед хозяину к Питеру. Да где догнать! И бык устал, и я устал. Дело к ночи. Заночевал я с Головой в лесу; не ужинав, привалился к его теплому боку и дремал, пока, взойдя, не обогрело солнышко. Думал я, что утром скорее догоним — наверное, и наши на ночь где-нибудь пристали. Нет! Да и негде: начались уже дома, трактиры, огороды и уже вместо шоссе мощенный булыжником Обуховский проспект, — где тут скотине расположиться?
Скотины утром — видимо, местной — гнали порядочно; я потом узнал, что в тот день „площадка“ была, то есть базарный день на скотном рынке.
Еще до скотопригонного двора было далеко, а уж меня спрашивают прасолы:
— Продавать быка ведешь? На мясо? На племя?
— На племя! — отвечаю. — Что, не видишь, какой бык?
— Да, бык — лучше не надо. Только тощий… Сколько просишь?
Я испугался: чуть быка чужого не продал. Не ответил, спешу дальше. Так дошли мы с Головой до огромного здания с высокой аркой для ворот, а по бокам ворот стоят два ярых чугунных быка: черные, огромные, как живые, того гляди, с гранитных фундаментов спрыгнут.
Здесь нам с быком пришлось совсем плохо. Меня за руки хватают, быка за рога. Пастух с трубой, с берестяным ранцем; уполномоченный от общества — в кафтане; чухонки в белых платочках; немцы в круглых шляпах; ражие мясники с засученными рукавами; одна даже благородная в салопе и шляпке.
— Продаешь быка?
— На племя?
— Документ есть?
Рвут у меня веревку из рук…
— Сколько просишь?
— Пять красных! — кричу, чтоб отвязаться.
— Бери любую половину! — кричит пастух. — Четвертной билет получай.
— Двадцать пять с четвертаком! — кричит один.
— Двадцать семь! — набавляет другой.
— С полтиной!
Пошел, можно сказать, мой бык „с аукциона“.
Опомнился я — гляжу, народ от нас отхлынул. Держит быка за веревку барыня в салопе (и к чему ей бык?), у меня в руках деньги: тридцать два рубля с серебряной полтиной.
„Чего же это я сделал? Чужого быка продал!“ — думаю.
— А документ есть? Уж не краденый ли бык-то? — спрашивает барыня.
— Как же! — спохватился я и достаю квитанцию жандармскую.
Читаю вслух — сам впервые узнал, что там написано: „Взыскано с крестьянина Григория Патрикеева за допущение ему принадлежащего быка на линию железной дороги три рубля“. И печать с орлом.
Барыня у меня квитанцию взяла, прочла, осталась довольна, потому печать! Я — в одну сторону, она с быком — в другую; не успел я с ним как следует проститься. Ходил я весь день по проспекту, по трактирам — думал, найду, да так и не нашел хозяина. Как в воду канул и он, и хлопцы, и
