Братья Худяковы [Сергей Иванович Яковлев] (fb2) читать онлайн

С. И. ЯКОВЛЕВ БРАТЬЯ ХУДЯКОВЫ

ДАЛЬНЕВОСТОЧНЫЕ РАССКАЗЫ

С РИСУНКАМИ АВТОРА

От редакции

Художественная литература о Дальневосточном крае скудна. Хотя край посетили многие видные ученые и исследователи, а также писатели-беллетристы, хотя уже десятки лет, а некоторые районы края (Камчатка, Забайкалье) находятся в русском владении сотни лет, и уже тысячи и десятки тысяч переселенцев прибыло в новый край, — у нас не появилось сколько-нибудь заметных в художественном отношении произведений о Дальнем Востоке.

О недавнем прошлом края все же имеются некоторые интересные работы. Назовем наиболее раннюю работу знаменитого путешественника Пржевальского «Путешествие в Уссурийский край в 1868–69 гг.». Эта замечательная книга, несомненно, еще долго будет пользоваться успехом, и чем больший срок будет отделять ее от момента выпуска, тем драгоценнее будет она, как свидетель утраченного времени, когда край был покрыт девственной тайгой, изобиловавшей сказочными богатствами.

В конце XIX столетия появилась книга Д. Шрейдера о Дальнем Востоке, которая совершенно незаслуженно предана забвению, а между тем многие ее страницы наполнены прекрасным содержанием, и, наконец, в последние годы приобрела известность книга В. К. Арсеньева «В дебрях Уссурийского края».

Во всех упомянутых книгах, которых, конечно, далеко недостаточно для отображения многосторонней интересной жизни, истории края, его пестрой природы и национального состава, описывается нетронутая земля — сплошная тайга, среди которой человек — редкий гость, тревожащий ее суровый покой.

Давно ли было это? Ведь, на наших глазах выросли крупные города Дальнего Востока — Владивосток и Хабаровск. Трудно себе представить, но ведь то самое место, где печатается настоящая книга, город, в котором находится университет, давший крупные интересные работы, еще в 1851 г. не был известен европейским мореплавателям.

В этом (1928) году исполняется 70-летие со дня основания Хабаровска — теперешнего административного центра Дальневосточного края, но улицам которого еще 50 лет тому назад если и не «расхаживали» тигры, то иногда появлялись в качестве непрошенных гостей.

Городская жизнь на Дальнем Востоке развивается необычайно интенсивно. Процент городского населения на Дальнем Востоке значительно выше, чем средний процент городского населения по всему СССР. У нас 25,35 %, в европейской части Союза — 18,4 %.

ДВ край, особенно та его часть, которая больше всего привлекает к себе переселенцев и которая больше всего интересует наших исследователей, писателей и путешественников, а именно Приморье, в ближайшие годы будет переживать довольно заметную индустриализацию.

Под натиском топора будут все дальше и дальше уходить от городов и сел лесные массивы, все больше и больше пространства, с богатыми запасами зверя и птицы, будут раскорчевываться и распахиваться, чтобы дать пищу сотням тысяч новых пришельцев. Недавнее интересное прошлое с его сказочной обстановкой будет с каждым годом казаться все привлекательнее и чудеснее, а каждый «последний из могикан» невольно будет приковывать к себе внимание.

Братья Худяковы — одни из самых первых пришельцев края, пионеры Приморья. Их приключения в условиях необычайного риска, смертельных опасностей, в краю, где не было ни дорог, ни культурных центров — тема для большого авантюрного романа. Дальневосточный Купер или Джек Лондон нашел бы в их лице неисчерпаемый источник материалов, которые могут заворожить читателя. Автор настоящей книги С. И. Яковлев, человек с большим жизненным опытом, тонкий наблюдатель и художник, видевший на своем длинном веку беспредельные тундры севера и широкие киргизские степи, попав на Дальний Восток обратил свое внимание на дикую природу края. Его перу принадлежит ряд интересных брошюр, изданных «Книжным Делом», в которых он впервые, в популярной форме рассказал об основных богатствах края и объектах морских и речных промыслов, не постеснявшись, как некоторые высокомерные ученые, поделиться своими знаниями с массовым читателем, жадно ищущим ответа на волнующие вопросы современности.

Теперь он обратил свое внимание на колоритные фигуры братьев Худяковых, живущих в крае и поныне, имеющих свое образцовое хозяйство и продолжающих охотиться. Выбор темы оказался весьма удачным. О Худяковых, как редких и замечательных людях, ходят из уст в уста рассказы, при чем многое прикрашивается, передается неверно, искажается.

Для нас интересна не столько личная сторона жизни Худяковых, сколько та обстановка, в которой они жили, сколько та среда, которая окружала первых заселенцев края.

Таких, как Худяковы, в Приморье и во всем крае — не мало. Но одни выдвинулись больше, другие меньше. Никто, приезжавший первым в край, не получал падающие с неба булки, а должен был отвоевывать у первобытной природы право на жизнь, брать с бою каждую пядь земли, бороться с капризами сурового климата, с дикими животными и, наконец, с разбойниками-хунхузами.

Не мало жертв взяла борьба. Природа установила естественный отбор — выжили лишь самые сильные и стойкие. Победили жизнеспособные.

Борьба Худяковых — это борьба первых культуртрегеров, первых пионеров края — может в юношестве закалять бодрость, веру в торжество труда, победу человеческой воли над слепой стихией природы.

Как таежные люди — охотники и земледельцы, с их необычайным упорством в борьбе против стихии, против препятствий, они могут служить хорошим примером подрастающему поколению.

Но другое дело их убеждения, их взгляды на жизнь и природу, их суеверия и приметы, их своеобразная религиозность.

Бытие определяет сознание.

Худяковы — детища своего века.

Теперь наступили иные времена. Прошли фантастические времена сказочно богатой охоты. Ушли в вечность те недавние годы, когда Дальний Восток и особенно Приморье, недавно открытое для европейцев, рассматривалось в качестве «счастливого Эльдорадо».

С тех пор, как минуло время, когда в том месте, где раньше раздавался рев тигра, а теперь раздается гудок кожзавода, необычайные смелые приключения охотников-трапперов Дальнего Востока становятся все более и более редкими.

Да и сами Худяковы теперь уже не те. Их худяковские подвиги уже в прошлом. Из смелых тигрятников и страстных пантовщиков они превратились просто в «крепких мужичков» с образцовым хозяйством. Но в прошлом остался определенный тип людей, худяковского склада, со своей оригинальной натурой, миросозерцанием, с их анимизмом, вполне понятными в условиях первобытной жизни.

Теперь пришло новое время. Задачи, выдвинутые Великой революцией по поднятию культуры, повышению благосостояния широких масс, требуют от молодого поколения сильнейшего напряжения физических и интеллектуальных сил. Революции нужны сильные и крепкие люди, стойкие в жизненной борьбе, не мямли, хныкающие и отступающие перед опасностями, а люди воли — нужны свои Худяковы.

В сложной обстановке социалистического строительства наши молодые силы зачастую, как охотники братья Худяковы, окружены всяческими опасностями и неожиданностями.

В недавней жизни Дальнего Востока были удивительные, огромные переживания — это времена гражданской войны и интервенции, и многие подвиги безвестных героев этих кошмарных дней могут затмить охотничьи приключения Худяковых.

Но Худяковых мы должны знать, как тип, как определенную социальную прослойку, и особенно нам нужно знать обстановку, в которой они жили.

Книга С. И. Яковлева раскроет перед читателем в спокойной, простой, но увлекательной и временами художественной форме потрясающие сцены героической борьбы человека с природной стихией, даст хорошее четкое представление о девственных зарослях приморской тайги, ее суровых красотах, полных загадочных тайн, к которым еще не прикасался холодный скальпель науки.

Мы должны заранее предупредить читателя, — личности Худяковых в оценке автора книги отнюдь не должны вводить в заблуждение, тем более те суеверия и приметы, а также проглядывающая временами религиозность героев рассказов. Автор, человек чуткий и правдивый, необычайно добросовестный как в исследовательских своих работах, так и художественных произведениях, отделывающий каждую деталь, подошел совершенно правильно к обрисовке их личности, он не затушевал, не скрыл того, что они думают, он правдиво изобразил Худяковых, каковы они есть на самом деле, без прикрас и подслащивания.

И в целом, получились хорошие, проникнутые жизненной правдой рассказы, которые мы охотно рекомендуем прочесть всякому интересующемуся Дальним Востоком. Старожилы найдут в них частицу их собственной жизни, вспомнят ночные блуждания в тайге с берданкой или сидение у костра. Молодежь жадно прочитает об этих жутких подвигах, научится еще больше ценить и любить природу, а самое главное — бороться с жизненными препятствиями.

Предисловие В. К. Арсеньева

Когда мне приходится читать или слышать рассказы о пионерах и культуртрегерах, я всегда мысленно переношусь в село Раздольное, на р. Суйфун, к хутору братьев Худяковых (Павел, Устин, Александр и Афанасий Леонтьевичи).

Если бы прибывающие теперь на Дальний Восток переселенцы знали, какой опасности подвергались первые засельщики края, как шаг за шагом они отвоевывали себе право на жизнь в стране первобытной и девственной и как старались придать ей вид страны цивилизованной — они менее жаловались бы на судьбу свою, потому что теперь они не находятся в одиночестве и могут всегда найти поддержку в соседних деревнях.

Фамилия Худяковых многим известна на Дальнем Востоке. Сколько раз они были в перестрелках с хунхузами, горели в тайге, тонули в речках, отбивались от нападения тигров. Это все героические их подвиги. Много, много раз с риском собственной жизни они спасали погибающих на суше и в море. Поступки эти характеризуют «Леонтьевичей» с альтруистической стороны. В лице братьев Худяковых мы видим людей, которые сами строили себе шхуны, плавали по морям и изобретали разные сельскохозяйственные машины. У них мы находим теперь один из лучших питомников пятнистых оленей; они ставили опыты садоводства, пользуясь данными новейшей научной литературы. Труды, содеянные ими на этом мирно-культурном поприще, не пропадут даром.

Я часто думал о том, какую интересную книгу можно было бы напечатать, если бы только описывать жизнь братьев Худяковых без всяких прикрас, так, как она есть. Вот почему я приветствую С. И. Яковлева, который взялся за эту работу, и талантливому перу которого принадлежит много рассказов из жизни и природы Дальневосточного края.

В. Арсеньев.

21/IV—1928 г.

Г. Владивосток.

От автора

Дальний Восток — это та сказочная страна, куда стремились все мои помыслы, когда я был еще подростком и жил на далеком отсюда Урале.

Дело в том, что я прочел в старинном журнале «Задушевное Слово» интересную повесть — «Большая вода», где описывался многоводный Амур.

С этого и началось.

В повести, видимо, много было взято из действительной жизни этого, тогда еще совсем дикого края (тому прошло более 50 лет), много, вероятно, вложено было и цветистой фантазии, но все вместе дало для детского ума такую массу впечатлений, что на время затмило жгучий интерес к героической, полной приключений литературе Фенимора Купера, Майн-Рида и других властителей наших дум того периода…

Помню — учитель географии, рассказывая нам о морских приливах и отливах, упомянул слово «Гижига», как место, где эти явления достигают наибольшей силы.

Это название, в связи с «Большой водой» и вообще с Дальним Востоком, крепко засело в моей голове, и я мысленно дал себе слово, что когда «вырасту большой», то обязательно поеду на эту Гижигу, хотя, по правде сказать, даже точно не знал, где она находится!

Так шли годы. Юношеские мечты во многом исполнились.

Автору этих строк посчастливилось побывать в самых далеких местах нашей обширной страны: путешествовать по северной тундре на оленях, качаться на горбатой спине корабля пустыни — на верблюде, пересекая по меридиану и поперек пустыню Бетпак-Дала и горючие пески Кара-Кум, подниматься «на шестах» по холодной Лозьве, стекающей с восточного склона Северного Урала; «белковать» с зырянами и вогулами почти под отрогами Пай-Хоя… и т. д.

Много ярких мечтаний юных дней побледнели под напором новых впечатлений, много горячих обещаний детства забылось, но далекое побережье Великого или Тихого океана попрежнему занимало в моей памяти почетное место — я к нему питал какое-то, скажу, даже платоническое влечение, так как ни обстоятельства, ни житейские расчеты не способствовали исполнению моей заветной мечты.

И вот, волей судьбы, я двигаюсь к этим местам. Моя детская фантазия принимает реальные формы.

Еще в Иркутске, работая в отделе географического общества, я уже начал знакомиться с некоторыми деталями Дальнего Востока, и там же я впервые услышал фамилии людей, жизнь и деятельность которых была неразрывно связана с той стороной жизни, которая меня более всего интересовала, — естественно-исторической и просто исторической.

Уже в Иркутске я знал две фамилии — Арсеньев и братья Худяковы.

Двигаясь к своей сказочной стране, я шел по этапам самых интересных чудес природы: Байкал, священное море бурят, из которого вытекает красавица Ангара. Байкал самое глубокое озеро из всех внутренних водоемов и самое загадочное из всего, что есть загадочного на земле; Тункинские Альпы с вечными снегами на зубчатых вершинах; бесконечно прекрасная и бесконечно обширная сибирская тайга, изумительная по своей бесконечности… и многое другое…

А вот и Амур.

«Большая вода»!

Далекие годы юных лет встали предо мною как живые.

Я на Дальнем Востоке.

С В. К. Арсеньевым я познакомился сразу, а с бр. Худяковыми пришлось сойтись лишь в последние годы.

В. К. Арсеньева знают не только у нас, но и за границей, как серьезного путешественника-исследователя на Дальнем Востоке и талантливого писателя, а о братьях Худяковых, которых тоже знает весь край, можно и нужно сказать многое, как о живой истории этого края, как о первых бесстрашных трапперах Дальнего Востока, истребителях тигров и, кроме того, как об оригинальных самородках, вышедших из крестьянской среды, людях особенных по укладу жизни и мышлению.

Пока они живы и могут делиться своим живописным прошлым и не менее интересным настоящим, пока многое из этого можно записать, до тех пор не потеряна надежда в том, что связанная с их жизнью история этого чудесного края не исчезнет бесследно и не пропадет для следующих поколений, по крайней мере в той ее части, типичными выразителями которой являются эти братья Худяковы.

Издаваемая книжка, содержащая шесть эскизных рассказов из жизни Худяковых-охотников и Худяковых-борцов с хунхузами, является первой частью этого труда, за которой последует вторая, составленная по канве их приключений на море.

Они, — эти энергичные, вечно идущие вперед люди, крепко взявшие себе место на сухом берегу, не преминули, конечно, испробовать свои силы и на море, которое манило их своей бесконечностью, в особенности, когда они во время зверовой охоты поднимались на высокие скалы горных вершин, и море лежало перед ними то спокойной синей гладью, то испещренное морщинами черных волн с траурными султанами на их гребнях.

Третья часть — семейная хроника Худяковых, где самые их личности освещены будут не односторонне, лишь как бесстрашные охотники и мореходы, а и со стороны их семейного уклада, мировоззрения, поэтического взгляда на жизнь и природу, и со стороны их собственной, «худяковской» морали.

Все три части этой «трилогии», давая нечто, хотя и малое, о трактуемом, для автора является посильной данью той далекой детской мечте, которая все-таки привела его в обетованный край и, между прочим, дала ему, уже на закате жизни, возможность видеть и пресловутую Гижигу, где, действительно, во время прилива море поднимается на 30–40 футов, а в отлив дно его совершенно обнажается на большое пространство… И дала ему возможность понять природу этого края с помощью таких знатоков ее, как старожилы и охотники братья Худяковы, которые и сами представляют собой незаурядное явление на фоне жизни Дальнего Востока.

С. Яковлев.

Г. Владивосток, 24 апреля 1928 года.

Хунхузы

— Хунхузы! — негромко, не изменяя тона предыдущего разговора, сказала одна из женщин, которые только-что подоили коров и выпустили их в поле.

На хуторе братьев Худяковых и женщины были подстать их таежной, полной опасностей жизни: небось, эта молодая женщина, жена одного из членов младшего поколения семьи, не закричала с испугу, не бросилась бежать в тот момент, когда увидела, что в растворенные ворота быстро вбежали толпою незнакомые китайцы с ружьями на изготовку, с патронташами через плечо и гранатами у пояса!..

Нет, она возможно спокойно кинула это слово, чтобы предупредить мужчин и в то же время не возбудить внимания разбойников.

Действительно, хунхузы не обратили внимания на разговаривающих «баб» и бросились в первый дом, где жили два брата — Устин и Павел.

Чуткое ухо Устина уловило предупреждение, и он успел сорвать со стены висящие на ней два винчестера и спрятать их под матрац на кровати, чтобы на эти дорогие ружья не «разбежались глаза» непрошенных гостей.

………………………………………………………………………………………………………………

Это случилось не так давно — в 1920 году, 12 мая, как-раз на праздник Троицы.

Ночью прошел небольшой дождь, и чистое, свежее утро предвещало ведряный день.

Вечно прекрасная природа была особенно хороша в это майское утро, когда ее весенние силы как бы ликовали и радовались.

Нерадостно только было жителям Приморья!

Край переживал тяжелое лихолетье.

С одной стороны, самая беззастенчивая иностранная интервенция, которая свела жизнь всего края на степень завоеванной страны: здесь хозяевами были разные иностранцы и в особенности японцы, пославшие сюда много войска.

С другой стороны — частая смена «игрушечных» правительств, весьма требовательных и даже жестоких к мирным жителям края, но совершенно бессильных в борьбе с почти ежедневными грабежами, убийствами, а, главное, с хунхузничеством, которое и всегда было хроническим злом в Приморье.

В те годы зло это развилось в небывалых размерах! Многочисленные шайки китайских хунхузов, хорошо вооруженные и организованные, как военные отряды, переходили нашу границу и почти безнаказанно нападали на селения и даже на окраины городов, грабя и облагая налогом и жестоко мстя — по-азиатски — за малейшее сопротивление, подвергая виновных самым утонченным пыткам.

Все трепетали перед хунхузами, покорно отдавали им свое добро и платили наложенную «контрибуцию».

Отсюда понятно, в каком опасном положении находился всегда отдельно стоящий в тайге хутор бр. Худяковых, с припасами, инвентарем и прочими соблазнами для разбойников, представляя собою заманчивую и легкую добычу!

Но здесь было налицо одно обстоятельство, которое весьма осложняло эту видимую «легкость»…

Дело в том, что всюду и всем было известно, — конечно, и хунхузам также, — что бр. Худяковы, кроме того, что решительные, смелые люди и охотники, еще и замечательные стрелки и, следовательно, «даром» в руки не дадутся.

Поэтому все разбойничьи шайки, конечная цель которых была нажиться от грабежа с наименьшим риском встретить серьезный отпор, оставляли до сих пор хутор Худяковых в покое, грабя и творя зверства кругом.

Худяковы со своей стороны тоже не трогали хунхузов, нередко проходящих мимо их хутора, и, таким образом, между хутором и хунхузами установилось что-то в роде взаимного безмолвного соглашения:

— Мы вас не задеваем и вы нас не трогайте!

Но когда хунхузы вошли в дом, то сразу можно было угадать, что мир кончен: они потребовали выдачи припасов и, главное, оружия!

Несмотря на заявление Устина, что ружья у них отобрали японцы (это широко практиковалось не одними японцами, а и чехами и другими интервентами), хунхузы начали заламывать ему руки назад, требуя выдачи ружей…

В то же время один из хунхузов взял висящие на стене карманные часы, которые принадлежали бывшему на хуторе постороннему лицу.

Хозяин часов, находившийся тут же, запротестовал, указывая, что часы эти — его и что они единственная у него ценная вещь.

— Твоя кто? — спросил хунхуз.

— Я учитель — детей учи-учи, — отвечал хозяин часов.

Хунхуз, не говоря более ни слова, повесил часы учителя обратно на стену.

В этом же доме находился молодой человек Чарльз Бой. Он еще почти ребенком воспитывался у Худяковых, а потом, побывав в разных землях и странах, очутился в Америке, а затем появился в Приморье, приехав с американским консульством во Владивосток в качестве переводчика, и даже переменив свое русское подданство на американское и сделавшись из мальчишки Сеньки Журавлева американским гражданином Чарльзом Боем.

Шаря по всем углам, хунхузы нашли и американский чемодан Чарльза.

В чемодане оказалось много хороших вещей и даже американские доллары!

Конечно, разбойники жадно набросились на эту добычу.

Но Чарльз сказал:

— Нельзя!

— Почему твоя говори «нельзя» — моя все можно! — нагло закричал бандит.

— Я американский гражданин! — твердо сказал молодой человек.

И у Чарльза Боя не взяли ничего, даже деньги!..

В этом выявилась удивительная черта в психологии этих отчаянных головорезов — какие-то свои понятия о различных оттенках во взглядах на собственность даже в самом процессе грабежа: что-то рыцарское по отношению к бедняку учителю и слепое преклонение перед силой американского капитала!..

Оставив Устина, не добившись от него толку, но и не причинив ему вреда, хунхузы, выставив здесь караул, кинулись грабить амбары, где хранились припасы, а затем, обойдя кругом, стали подкрадываться к дому Федора, подползая и подбегая нагнувшись чуть не до земли.

Первая увидела их дочь Федора и сказала:

— Тятя, скорее двери запри — китайцы с ружьями!

Федор живо двери на крюк… а сам с ружьем в руках встал за косяк окна. Хунхузы, найдя двери запертыми, начали бить в них прикладами и стрелять.

Федор из окна ответил им тем же и свалил двоих.

Домашние его в это время спустились в подполье.

Встретив сопротивление, хунхузы начали обстреливать дверь, окна и самый дом. Пули их свободно пронизывали его деревянные стены.

Федор, присевший за какую-то случайную защиту, тоже отстреливался, а в это время пули разбойников так пробили стену над его головой, что она стала походить на пчелиные соты.

Наконец, хунхузы стали бросать гранаты, но, к счастью, из брошенных ими шести гранат ни одна не взорвалась.

В самом начале перестрелки бывший в зимней избушке русский работник Худяковых выскочил оттуда и с перепуга бросился бежать.

Хунхузы сразу, чуть не в упор застрелили его и еще пустили в него, уже мертвого, несколько пуль.

Оставшиеся за оградой остальные хунхузы (потом выяснилось, что их всего было при нападении 48 человек) также начали беспорядочную пальбу в дома и, кроме того, подожгли надворные постройки.

А один из разбойников во дворе собрал разный сушник и ветошь и стал поджигать дом Федора…

Услышав первые выстрелы, двое других братьев — Афанасий и Александр, — дом которых стоял в другой стороне участка, выбежали из дома и, обходя осторожно все подозрительные места, где могла быть засада (что и было на самом деле), бросились к пчелиному омшанику, где на зиму ставятся ульи и где сейчас хранились винтовки партизан…

Дело в том, что в крае шла партизанская война, и одна из партий их, спасаясь от японского отряда, ухоронилась на хуторе Худяковых.

Здесь партизаны оставили все снаряжение и оружие и, переодевшись в крестьянское платье, разошлись по своим деревням (все были местные жители), не возбуждая подозрения японских застав.

Вот к этому-то складу и стремились Афанасий и Александр, зная, что в нем есть винтовки и масса патронов.

Там были японские винтовки-«арисаки» и мексиканские скорострелки.

Взяв по винтовке и наспех захватив через плечо патронташи, братья немедленно заняли такую позицию, откуда было видно все, что делается в усадьбе.

Дистанция была 400–450 шагов.

Частыми выстрелами заговорили их скорострелки.

От каждой пули падал кто-либо из грабителей.

Поджигавший дом огромный китаец с черной большой косой, получив смертельную рану в висок, сперва высоко подпрыгнул, а затем, упав на четвереньки, еще некоторое время качался из стороны в сторону и, наконец, свалился уже мертвым.

Еще маленькая характерная подробность.

У Худяковых было несколько очень злых зверовых собак, которые не давали спуску незнакомым людям и в особенности сердито бросались на китайцев, — что собственно присуще всем здешним собакам, — так что в этих случаях требовалось каждый раз энергичное вмешательство самих хозяев.

И эти собаки куда-то спрятались и не подали даже голосу.

Умные животные учуяли, что дело так серьезно, что их помощь здесь бесполезна!

Федор же, спасаясь от пуль, тоже спустился в подвал и как-раз через небольшое окошечко в фундаменте увидел недалеко от себя ноги хунхуза, который стоял тут на карауле.

Федор почти в упор выстрелил по этим ногам и перебил кости их выше колен!

Хунхуз с воем упал на землю и в следующий момент, видимо сообразив, что ног он лишился, выхватил нож и вонзил себе в сердце…

У хунхузов нет полевых лазаретов, и такие серьезные ранения лечить некогда и некому, поэтому неудивительно, что, зарезав себя, бандит только предупредил то, что с ним сделали бы свои же…

Когда в подвале услышали четкие выстрелы с другой стороны, то Федор сразу узнал их: это стреляют братья — выцеливают… об этом можно было догадаться и по взрыву криков и стонов, которые стали раздаваться среди нападающих.

— Теперь мы спасены! — с радостью сказал он бывшему с ним семейству.

Да, радость была велика: если не все, то Федор-то уже знал, какая участь ждала их в этом подвале — сгореть заживо!

Если же им выйти наверх, то самая легкая из смертей — это погибнуть от пули, так как раненых и захваченных в плен хунхузы, прежде чем убить, подвергли бы неслыханным мучениям…

А в подвале было, считая женщин и детей, 12 человек!

………………………………………………………………………………………………………

У Афанасия же, как нагрех, с ружьем случилась беда: расстреляв первую бывшую в ружье обойму, он поспешно вложил следующую, но… винтовка была японская, а патроны мексиканские!.. Второпях не те захватил…

Обойма застряла — ни взад, ни вперед!

Выбить ее шомполом… шомпол вынуть не может: головка вертится, а он не выходит!

Японская «арисаки» попала в руки Афанасия в первый раз, и он не знал, что для этого нужно только нажать пружинку.

Конечно, при более нормальных условиях он разобрался бы в этом, но в такой горячке, при залпах хунхузов, при треске горевших построек, он так и провозился с чужой винтовкой, пока Александр сыпал пулю за пулей в хунхузов, каждый раз выводя из строя по человеку!

Не выдержали разбойники и как испуганное стадо овец кинулись в тайгу, захватив все же своих убитых и раненых.

Худяковы же после них спешно принялись разламывать и тушить горевшие постройки.

Дом хунхузы так и не успели поджечь, хотя все было готово, и даже спички лежали возле подложенного сушника и всякой ветоши.

Еще нужно сказать, что все здесь описанное произошло в течение каких-нибудь 15–20 минут.

В тот же день на семейном совете было вырешено, что обнаглевших хунхузов следует проучить серьезно, чтобы впредь и другим было неповадно нарушать установившееся «табу» на хутор бр. Худяковых.

На другой день двое — Федор и Александр — снарядившись, пошли по следам шайки и, осторожно скрываясь в зарослях, увидели ее на зимовье лесного подрядчика Синкевича, у которого зимами здесь жили его рабочие.

Разбойники, видимо, совсем не ожидали, что Худяковы станут их преследовать на другой же день! Они не выставили даже караула! Когда загремели знакомые им выстрелы, в стане поднялся страшный переполох.

Все попадали на землю и стали кто ползком, кто перебежками, уходить куда попало, лишь бы дальше от метких худяковских пуль…

Через некоторое время, тщательно осмотрев окрестность, братья убедились, что банда бросилась к реке Большая Клепка, где несомненно будет ночевать в такой же фанзе, построенной тоже для зимних порубщиков.

Федору по делам нужно было возвратиться домой, но Александр пожелал еще раз переведаться с хунхузами, чтобы окончательно закрепить победу.

Этот таежный охотник, молодой и сильный, с винчестером в руках чувствовал себя в лесу, как дома. Стрелок он был, как и все братья, изумительный.

Он верил в свою пулю так же, как другие верят в судьбу.

Это не подходило под определение безумной храбрости, — это была спокойная уверенность.

Взять его в тайге врасплох было невозможно.

И вот он один пошел за большой шайкой отчаянных грабителей, вооруженных не хуже его, пошел, уверенный в своих силах, в своей ловкости и лесной сметке.

Обойдя след хунхузов далеко стороною, к раннему утру следующего дня он зашел к фанзе на р. Большая Клепка с той стороны, откуда ее было видно всю, где и занял удобную позицию для обстрела, хотя расстояние было немалое: 120–150 сажен. Отступление было вполне обеспечено — позади такие пади, заросли и непролазная тайга, что, нырнув туда, хоть ложись и отдыхай: без собаки никому не найти. А для очень уж «любопытных» в магазине ружья всегда имеется наготове шесть метких пуль.

Нечего и говорить, что всю эту местность Александр знал как свой двор.

Он не обманулся — вся шайка ночевала в фанзе.

На выставленных в этот раз пикетах дремали полусонные хунхузы — сильнее всего, спится перед утром!

Предутренние сумерки… Никогда не бывает так мирно настроен человек, как в этот самый тихий момент наступающего погожего дня. Еще утренний ветерок не пробежал по неподвижной листве дерев. Еще птичья мелюзга, которая возилась и шуршала в кустах дальше полуночи, молчит, готовая уже на сотни голосов приветствовать близкий восход солнца.

В такое время Александр занял свою боевую позицию.

Он, как и все Худяковы, имел вдумчивую, созерцательно настроенную душу. Его так же охватила мирная тишина окружающей природы. В его мыслях, — этих самых быстрых душевных эмоциях человека — катастрофически встретились два противоположных течения: мир и благоволение и охота за черепами! В его нежной поэтической душе происходил этот бурный процесс, как бешеный водоворот в горной речке во время разлива…

Суровый закон действительности!

Долой сентиментальность: пред ним жизнь — борьба за существование!

Александр занял свою боевую позицию.

Он защищает не только свою жизнь, он борется за мирную жизнь других. Он, как хирург, должен, силою неумолимых обстоятельств, приступить к этой кровавой операции — уничтожить уродливое явление — разбой, уничтожить и разогнать этих бандитов, психология которых — психология волка: что схватил, то — мое!

Вот, приблизительно, какие мысли пробежали в голове нашего охотника, который лежал с винчестером в руках в тайнике, вглядываясь сквозь утреннюю дымку легкого тумана в тихий спящий стан хунхузов…

Когда Александр дождался полного рассвета, то удобно расположился так, что его совершенно не было видно, а для него все открыто, и начал обстреливать «неприятеля».

Его целью были не дремавшие пикетчики, а сама старая деревянная фанза.

В нее он стрелял с таким расчетом, чтобы пули его пронизывали тонкие стены в том месте, где спящие люди лежали на кане головами.

Это нетрудно было определить, так как все фанзы строятся по одному образцу.

Какая паника началась, когда остроконечные пули винчестера стали как иглой «прошивать» тонкие стенки фанзы и пролетали, видимо, в намеченном месте и с определенными результатами, потому что после первых же выстрелов из фанзы стали выскакивать как очумелые сонные разбойники…

Началась бестолковая стрельба, поднялся крик, и, наконец, все бросились врассыпную…

Александр же, не торопясь, методически посылал из своего далека одну смертоносную пулю за другой.

Тем и кончилось это «сражение».

На следующий день на хутор пришла из соседнего поселка русская женщина, которая принесла записку от атамана шайки хунхузов на имя Худяковых. Он «требовал» возмещения убытков, понесенных им при нападении на хутор, а именно: возвратить 500 винтовочных патронов, истраченных хунхузами при этом деле и выдать 10 винтовок, взамен искалеченных в том же бою.

На это требование Худяковы не ответили ничего.

Через два — три дня около хутора появился и сам атаман, писавший записку, знаменитый по своим дерзким налетам и известный своей жестокостью — Ван Дун-лоу.

Китайский Ринальдо-Ринальдини.

Он прислал мальчика вызвать кого-нибудь из Худяковых для личных переговоров.

Для этого «приятного» свидания пошел Федор, захвативший с собою для осторожности одного из младших членов семьи.

Китайский Ринальдо-Ринальдини^[1] оказался огромного роста маньчжуром, стройным, с мужественным лицом и с приметным золотым зубом спереди.

На полный отказ Федора о восстановлении нарушенного взаимного «нейтралитета», Дун-лоу после немалой «торговли», наконец, стал предлагать со своей стороны уплачивать Худяковым некоторую дань, т. е. известный процент с налога, которым он облагал жителей.

Конечно, Федор с негодованием отверг это сотрудничество с бандитами!

В заключение Федор категорически заявил атаману, что если кто-либо из его шайки появится в районе хутора или около окрестных соседей, то они — Худяковы, будут охотиться за ними, как за дикими зверями.

На этом и прервались «дипломатические» переговоры.

Еще нужно сказать, что осторожный Дун-лоу, отправляясь в далеко небезопасное свидание с Худяковыми, обеспечил себя тем, что в соседнем селении объявил заложником знакомого Худяковым торгующего китайца, который своей жизнью отвечал за жизнь и свободу Дун-лоу.

Несчастный торгаш знал, что обещание хунхуза — не пустая угроза, и что если действительно Дун-лоу пострадает от этого свидания — будет убит, или арестован, — то и он не должен считать себя живым: куда бы он ни спрятался, сколько бы времени он ни скрывался, даже уехал бы на родину в Китай, все равно произнесенный над ним приговор будет исполнен — у хунхузов «руки длинные».

И вообще организация хунхузов — это сложный аппарат с множеством умелых и исполнительных агентств для всяких операций, с товарищеской взаимной передачей поручений куда угодно, лишь бы там были китайцы.

И поэтому заложник-китаец тоже пришел с Дун-лоу, чтобы всеми силами, а главное своим личным присутствием условно приговоренного к смерти, предотвратить последствия, могущие стоить ему жизни…

Даже в деле нападения на хутор не обошлось без этой «руки»: месяца за два до этого на хутор пришел старик китаец, бедный и жалкий, и просил работы. Хотя в это время Худяковым работника было совершенно не нужно, но из жалости они оставили его у себя.

Старик, собственно, ничего и не делал, а лишь играл на китайской свирели и пел заунывные песни своей далекой родины.

В один прекрасный день он исчез…

Потом уж выяснилось, что это был разведчик-шпион, подосланный самим Дун-лоу, чтобы выследить жизнь хутора!

Еще прибавим, что Ван Дун-лоу приходил совершено безоружным и в беседах рассказал, что во время нападения на хутор они потеряли девять человек убитыми и было много раненых, из которых некоторые тяжело; что он очень жалеет о происшедшем, что он «потерял лицо» (т. е. совесть) перед Худяковыми и т. д. И еще упомянул, что люди его шайки были поражены, что их преследовали на другой же день и только двое (о чем они узнали уже потом), и еще более удивило их, что «Худякофа» видят сквозь стену, где у хунхуза голова лежит!

Это по поводу обстрела Александром фанзы на реке Большая Клепка!

Так и ушел Ван Дун-лоу, знаменитый атаман хунхузов, не достигнув ничего в своих переговорах.

Кстати сказать, что шайки хунхузов набираются обычно, что называется, «с бору по сосенке» и состоят из разного сброда: беглых преступников, отчаянных курильщиков опия, даже просто нищих…

Их так или иначе вооружают, и они поступают в полное распоряжение атамана, который со своим штабом является властелином их жизни и смерти.

Атаман этот представляет собой всегда типичную и даже интересную фигуру. В то время, как большинство шайки были и плохими стрелками и самыми подлинными трусами, если бы от этого не спасало их чисто китайское презрение и равнодушие к смерти, — атаман всегда отважный и ловкий воин, хороший стрелок и нередко искусный дипломат.

Тактика хунхузских атаманов заключается в том, чтобы разными кровавыми делами создать в каком-нибудь населенном районе общий террор, а потом обложить поголовно всех данью и, таким образом, получать «доход», часть которого пойдет на содержание шайки, а львиная доля атаману и его ближайшим помощникам.

Иногда это варьируется единовременными налетами и грабежами, но и это делается большею частью как мщение за «непослушание» или за выдачу властям — последнее в особенности карается жестоко!

Есть и такие случаи, когда хунхузы уводят какого-нибудь человека, в большинстве случаев богатого, в сопки и требуют большой выкуп. За неисполнение — его убивают, подвергая иногда мучениям.

…………………………………………………………………………………………

После вышеописанного свидания Худяковых с Дун-лоу, хунхузы на хутор не нападали, да и в окрестности о них не было слышно.

Про самого же атамана передавалось, что где-то у корейской границы он был окружен со всех сторон специально организованным для его поимки отрядом, и весь его штаб и оставшаяся кучка шайки после отчаянной защиты были уничтожены, и сам Дун-лоу оказался в числе убитых.

Их разложили рядком, чтобы дать возможность таким образом опознать некоторых.

И верно — многих узнали: некоторые были раньше «купезами» в русских селениях, других видали во Владивостоке каулями, разносчиками, контрабандистами…

Из полуоткрытого рта Дун-лоу ярко блестел золотой зуб.

На утро предполагалось предать трупы земле и двинуться домой…

К общему удивлению, к которому примешивался и суеверный страх не только корейцев, но и русских казаков, утром в числе трупов Дун-лоу не оказалось!

Установили, где он уполз ночью, пачкая своей кровью траву и кусты, до ближней речки… — дальше следов не было…

Корейцы, у которых были самые смертельные расчеты с ускользнувшим бандитом (почему они и пошли в эту карательную экспедицию волонтерами), успокоились только тем, что все равно, значит, Дун-лоу «заговоренный», и его ничем не возьмешь!

Так и пропал Дун-лоу, и не было о нем слышно более полгода.

А за это время кто-то из семьи Худяковых, бывая в соседнем селе Раздольном, увидел хунхуза в штабе стоявшей там японской воинской части.

Узнать его было не легко: он был в форме китайского офицера и ходил всегда с ординарцем.

Золотой зуб выдал его!

На зуб обратили внимание и стали приглядываться.

А затем обратились к японцам, рассказали всю историю и просили разрешения (!) на его арест.

В японском штабе возмущались самозванством разбойника, которого они принимали за настоящего офицера, тотчас же выдали просимое разрешение и… когда Худяков и сопровождавшие их люди пошли ловить этого «зверя», японский патруль всех их арестовал!

Впрочем, их скоро освободили с поклонами и извинениями, объявив, что произошло досадное «недоразумение».

А Дун-лоу в это время опять исчез и уже кажется навсегда.

Думают, что он погиб в какой-нибудь схватке или же, накопив «чен» (денег), «купил» себе на родине теплое местечко, в роде губернаторского, и спокойно живет, грабя уже «по закону».

Мужественная защита хутора Худяковых, кроме прямого последствия — избавились от ужасов налета — еще имела и большое моральное значение: слава непобедимого атамана померкла, и другие шайки уже не смели вторгаться в эту местность. Жители деревень и отдельных хуторов вздохнули свободно.

Через год же какие-то другие хунхузы, не знавшие, видимо, ничего из предыдущих событий, перешли границу и, по слухам, двигались по сопкам, не входя в селения.

Обоз же их ехал по дороге как-раз мимо хутора Худяковых. Шли они на быках, захваченных у корейцев, которые и известили об этом на хутор.

Худяковы, не давая развиться событиям, решили эту шайку ликвидировать в самом начале появления ее.

После короткой перестрелки, во время которой двое бандитов были убиты, а остальные бежали, обоз был захвачен. Оказалось — это был штаб банды: разные дела, даже книги, в роде конторских, в которые в течение нескольких лет вносились все денежные поступления от грабежей и налетов, а также и получение «налогов»!

Эти интересные документы были взяты, вместе с найденными тут же китайскими деньгами, в японский штаб…

На самую же шайку хунхузов, бывшую в сопках, также была организована экспедиция, в которую, кроме Худяковых, вошло 8 человек японцев.

Окруженные хунхузы сдались без выстрела.

У них были отобраны 61 винтовка, снаряжение и несколько фитильных ружей — «лампазы» — в роде древней русской пищали, из которой палили три человека.

Образцы этого китайского допотопного оружия можно видеть во Владивостоке в музее Государственного географического общества.

У хунхузов в карманах также нашлись немалые суммы денег.

Все эти трофеи забрали японцы.

Разоруженная шайка ушла за границу, не успевши сделать ни одного грабежа.

…………………………………………………………………………………………

При разговоре о хунхузах того времени невольно поднимается вопрос: откуда они брали оружие, патроны и гранаты? Ведь до сих пор неизвестно, чтобы у них были арсеналы и патронные заводы?

А патронов они не жалели!

Например, дом Федора и другие постройки на хуторе братьев Худяковых до сих пор носят следы такого количества пуль, что поданный Худяковым счет от Ван Дун-лоу на 500 патронов, пожалуй, мало грешил преувеличением!

Кроме этих «вещественных доказательств», на хуторе бр. Худяковых есть еще памятник пережитого краем лихолетья: это две бетонные боевыебашни в пять сажен высотою, с бойницами, построенные вскоре после нападения на хутор шайки Дун-лоу.

И стоят они на углах участка, как неусыпные стражи уходящей уже в года, но близкой еще для нас истории нашего Приморья!

Тигр-людоед

(Из жизни уссурийской тайги).

— Как-то странно: молода, сильна, кажется совершенно здорова, а детей у меня нет!

Так должна бы рассуждать эта огромная полосатая кошка, великолепный экземпляр уссурийской породы тигров.

Четырехлетняя тигрица сидела на широком «залавке» каменного карниза и, жмурясь от весеннего солнца, лениво посматривала на глубокую долину, из которой еще не убежали ночные тени.

Да, детей у нее не было.

Если бы кто мог ей объяснить, что все дело заключается в глубоком шраме, идущем от нижней части живота до самого левого паха.

Несмотря на пушистую еще зимнюю шерсть, все-таки его можно заметить по сборчатому шву в виде отдельно торчащих пучков волос. А если подуть на это место (пойди-ка подуй!), то сразу обнаружится черная голая кожа, собранная кривой линией в розово-красный рубец.

Этот рубец не только стянул кожу, но он укоротил еще какой-то мускул, или же нарушил функции какого-нибудь нерва, и тигрица осталась с легкой хромотой на всю жизнь.

………………………………………………………………………………………………

Это было два года тому назад.

Она только-что отстала от своей матери: надоело ходить вместе, да и смысла не было — сама уже находила себе пищу, — и стала жить самостоятельной жизнью.

Действительно, жизнь — это целая вереница удовольствий!

Если не нужно никого ловить, то можно поиграть в это: плотно, плотно припасть к земле, устремить блестящий взгляд на какую-нибудь определенную точку — качающийся листок, или черный корень в виде кабаньей ноги, и, сжимая свое сильное упругое тело в комок, разом перелететь на 6–8 метров… Это такое удовольствие, что невольно заворчишь «мрнауу!»

Кабанья нога… как-раз и напомнило: кабан-то и виноват в ее семейном одиночестве.

Дело было так.

Выпал первый снег. Наша тигрица была достаточно сыта: она еще сегодня доела остатки задавленного ею оленя. На белой пелене свежего снега, между мертвыми кустами дубняка, тянулись бесчисленные петли следов кабаньего стада, перешедшего уже на зимние пастбища — на жолуди и орехи.

Не имея нужды в пище, да, пожалуй, и желания следить за свиньями, тигрица все-таки шла по этому узору, ступая, по вековой привычке, унаследованной от предков, каждый раз своей лапой в след дикой свиньи, чтобы под тонкой целиной снега не треснула звонким щелком какая-нибудь сухая ветка, а этого можно избежать, ступая в след кабана, рассчитывая, что все хрупкое уже придавлено.

Вдруг слышит недовольное фырканье и характерный хрипящий звук большого секача.

Из любопытства притаилась за горой черного валежника.

Видит: из оврага тяжело поднимается спина большого кабана, серая щетина которого в такт его хода колышется лоснящейся волной. Ну, и не трогать бы его — пусть идет себе и похрюкивает: дорога в тайге для всех широкая!

Так нет, зачесались когти, нужно было их поточить.

Конечно, это оттого, что молода была — всего-на-все минуло два года!

Вот он уж близко. Даже струйка свежего воздуха принесла ей характерный букет его смрадного дыхания.

Стальное тело тигрицы под яркой полосатой рубашкой дрожало от напряжения и в один миг бесшумно отделилось от земли и всей своей тяжестью упало с расчетом на толстую колючую спину большой свиньи.

А дальше?

Дальше все было неожиданно…

Вместо упругих мускулов толстого хребта и шеи она встретила страшную голову с сверкающими глазами и с белой от огромных зубов разинутой пастью.

Секач принял ее на клыки!

С коротким звуком боли и злобы перевернулась тигрица в воздухе и покатилась в неглубокий, но крутой овраг.

Кровь из распоротого живота пошла не сразу.

Уже лежа на боку среди мелкого дубняка, она тотчас же начала зализывать рану, по краям которой висели лохмотья окровавленной кожи.

Брюшина, видимо, осталась целой, так как кишки не выпадали, но только через 5–6 дней тигрице удалось совершенно унять кровь, и рана начала покрываться защитной пленкой розовой тонкой кожицы.

Об охоте нечего было и думать.

Шатаясь от слабости, боясь всего на свете, дошла она до какого-то выворотка, под которым кое-как выкопала себе в гнилой мягкой земле логовище и устроилась в нем, ни на одну минуту не переставая лизать свою ноющую рану.

В первый раз ей пришлось утолить свой голод тут же на месте: выгребая и расширяя себе логово, она почувствовала под лапой что-то живое. Оказался маленький бурундучок, залегший на зиму со своими запасами сушеных грибов, вылущенных кедровых орехов и каких-то круглых земляных плодов.

Этот уж очень легкий завтрак, заключавший в себе все-таки около ложки горячей крови, немного поддержал силы раненого зверя.

В ту же ночь тигрица караулила пробегающих мимо зайцев, и только кошачье терпение доставило ей на закуску неосторожно подбежавшего мелкого уссурийского зайчика, который, что-то жуя своей тупой мордочкой, заскочил буквально в пасть зверя.

Так пошло дальше.

Делать прыжки тигрица еще опасалась, чтобы не открыть рану.

Питание было неважное, включительно до маленьких птичек, которые спускались на снег в поисках пищи: это была хроническая ежегодная катастрофа, когда выведенная в это лето птичья молодежь не знала, что делать при первом же снеге…

Так прошел длинный месяц. Положение раненой тигрицы было отчаянное. Исхудала она страшно. Спина ее выгнулась дугою.

На ее счастье не было сильных морозов, а обычные в это время северные муссоны были еще слабы.

………………………………………………………………………………………………………

Выздоровление пришло как-то сразу.

Лихорадка прекратилась. Рану затянуло.

Оживший организм потребовал от пустого желудка серьезного подкрепления.

Началась охота и… даже на диких свиней.

Но и без слов понятно, как наша тигрица была осторожна.

Затаившись где-нибудь в зарослях на пути движения табуна, она внезапным броском сваливала самого жирного молодого кабана и в тот же момент большими скачками уносилась от этого места дальше, откуда терпеливо пережидала, пока встревоженные животные, сбежавшиеся к своему погибшему собрату, с визгом и хрюканием, поднимая свои оскаленные морды в сторону врага, — не успокаивались и не шли дальше на излюбленные ими места под кедровником, или же за жолудями в дубняк.

Кабанов была масса. А молодые из них были так вкусны…

Такой питательный режим поднял и восстановил силы нашей больной.

Спина ее выпрямилась и сделалась шире. Шерсть получила блестящий лоск.

К тигрице возвратился здоровый сон. Постоянное зализывание зажившей раны стало более привычкой, чем необходимой функцией.

Если бы это было не так просто и обычно, она могла бы оценить важность тех средств, которые дала ей природа — шершавый горячий язык и соленую, немного ядовитую слюну: лучшего массажа при залечивании ран не придумает самая строгая медицина.

Но проклятый, кабан оставил ей на память не только этот сборчатый длинный шрам и легкую хромоту, но и более значительное горе — бесплодие!

Нередко после сытного обеда, сладко выспавшись и потянувшись во всю свою трехаршинную длину, она внезапно испытывала прилив какого-то незнакомого ей чувства — чего-то сладкого, как бы забытого и необыкновенного.

Это было чувство неудовлетворенного материнства!..

И таежная пустыня слышала ее мирное, ласковое мурлыкание, каким домашние кошки созывают своих котят.

Но эти ласковые, сдержанные, рокочущие ноты, переходя «на низа», делались похожими на раскаты очень отдаленного грома — так велики были запасы воздуха в легких этой исполинской кошки, что она могла без усилия производить звуки, напоминающие стихийное дыхание природы!..

Бедная, большая полосатая кошка!

………………………………………………………………………………………………………

А мир все-таки так хорош!

Кроме этих временных приступов безотчетного горя, наша тигрица пользовалась всеми его благами.

Встречи с другими тиграми, вначале подозрительные и недружелюбные, оканчивались иногда бешеной игрой, на какую способны только кошачьи породы, начиная с наших любимцев — Мурок, Найтов, Васек и т. д., и кончая львами и тиграми.

Разница между теми и другими была лишь в том, что когда веселились эти десятипудовые чудовища, то, как-будто, лес кругом стонал..

А детей у ней не было.

И не будет, — прибавим мы.

Рана давно закрылась окружающей ее шерстью, которая росла целыми пучками.

Своей легкой хромоты тигрица не замечала, привыкнув соразмерять напряжение своих укороченных мускулов.

………………………………………………………………………………………………………………

Не мало хищных зверей жило в тайге: медведи, барсы, волки, рыси и много копытных.

К медведю тигрица всегда чувствовала отвращение.

При встрече с этим тяжелым увальнем в ней поднималась злая брезгливость.

Но врожденная осторожность заставляла ее обходить этого соседа, и пока она делала круг, чтобы по возможности угадать причину и следствие такой встречи, медведь тоже, из тех же побуждений, топчась своими кривыми лапами на месте, пристально наблюдал за тигрицей, при чем, не доверяя своим маленьким, но зорким глазкам, усиленно втягивал воздух, хлюпая подвижными ноздрями словно клапанами.

Всегда эти случайные встречи кончались к общему удовольствию: тигр уходил в одну сторону, а медведь ломился в чащу и кусты — в другую, каждый по-своему ворча себе под нос.

Заводить им драку было не из-за чего, да и не для чего, а это в природе служит достаточной причиной оставить друг друга в покое.

Район обитания нашей тигрицы удовлетворял ее всем, но присутствие неприятного соседа портило иногда все настроение.

Они встречались редко, но постоянная «насторожливость» утомляла и раздражала.

Тигрица знала, что нелюбимый сосед, несмотря на свое вегетарианство, не прочь покушать и свежинки, но всему этому предпочитает падаль, для чего даже свежую дичину оставляет полежать, чтобы она испортилась.

Вот эта гастрономия медведя, да еще плюс к этому его неряшливость: идет, а за ним тянется цепочкой мокрый след — заставляло чистоплотную тигрицу так брезгливо относиться к нему.

Медведь был старый, угрюмый, жил отшельником и не позволял, видимо, вторгаться другим медведям в его район.

Это последнее обстоятельство избавило тигрицу от знакомства с другими медведями, из которых не все были такими «галантными» что удовлетворялись бы лишь безобидным ворчанием.

Дело в том, что многие крупные медведи не боятся даже отнимать у тигра его добычу, а некоторые из них возвели это как бы в промысел — следить за охотой тигра исключительно для данной цели.

И тигры, к удивлению, почти всегда уступают этому грубому нахалу. Вероятно чувствуют его непомерную силу и не желают поэтому ставить на карту из-за пустяков свое здоровье, а, может-быть, даже и жизнь.

Наш медведь был или более миролюбив, или у него имелись на то другие причины, но он никогда не обижал знакомую нам тигрицу.

А она по незнанию, конечно, не ценила этого.

Да, медведь этот был очень стар и грузен, так что уже давно не мог влезать на зимнюю спячку в дупло старой липы или какой-нибудь перестойной осины. Для этого он облюбовал себе берлогу в неприступных скалах, в одной из многочисленных пещер, где ежегодно и зимовал.

Немалый переполох производил он среди живущих на этих скалах горалов, когда его косматая фигура появлялась среди серых скал, одетых, как плющем, диким виноградом, кустами «кишмиша» и др. растениями, и где в глубоких каньонах стояли огромные деревья, достигая своими вершинами лишь подножья этих каменных великанов.

Не довольны были и барсы, обитатели этих скал, — но, в конце концов, всем приходилось мириться с этим гостем, тем более, что он ничьего разрешения и не спрашивал.

На барсов медведь не обращал никакого внимания.

При встрече же тигрицы с барсом, последний трусливо убегал от нее или же залезал на дерево и жалобно мяукал оттуда, а тигрица, не обращая на него внимания, немедленно исследовала это место, чтобы удостовериться, не кушал ли что-нибудь здесь барс, и нельзя ли этим воспользоваться на правах сильного.

Так, или почти так, уживались между собою животные этой первобытной тайги.

Человека наша тигрица еще не знала.

Но вековой опыт всей тигровой породы, как сумма выводов, передавался из поколения в поколение и воспринимался как подсознательная функция, так что каждый зверь при всякой встрече с незнакомым явлением как бы бессознательно ориентируется — что и как ему нужно делать.

Вообще же все звери относятся к человеку с большой осторожностью, в особенности при первой встрече. Причиной этому может быть новизна впечатления, а отсюда и понятная осторожность, а, может-быть, другой причиной этого служит «стоячее» положение человека, что придает ему более внушительную фигуру, чем на самом деле.

Однажды тигрица услышала незнакомый ей звук: это был ружейный выстрел, принесшийся издалека.

Мало ли шуму в тайге наслышалась она, в особенности, когда в бурю ломаются деревья, и в этом треске тонут все звуки. Достаточно она знакома и с небесными залпами разгулявшейся в тайге грозы, но этот слабый, едва уловимый звук, как вылетевшая из бутылки некрепкая пробка, она сразу отличила.

Некоторое время она была в нерешимости: итти туда или нет?

Наконец, глухо ворча, пошла в противоположную сторону.

Другой случай был таков.

Она сидела на залавке каменного карниза серой скалы и жмурилась от весеннего солнца, глядя на узкий каньон, где еще стояли предутренние сумерки.

В таком положении застал ее наш рассказ.

Вдруг обоняние зверя коснулся забытый еще с лета запах гари и дыма. Она припала к камням и начала водить носом, желая определить, откуда он идет.

Наконец, увидела глубоко в долине, как из-за вершин еще голых деревьев вырвался шапкой небольшой клуб желтоватого дыма, а возле него несколько фигур, проворно двигающихся на двух ногах.

Это были люди, для чего-то пришедшие сюда, в эти девственные горы.

Жизнь нашей тигрицы с этого момента изменилась совсем.

Она стала неотступно следить за пришельцами.

Вскоре ее соседство ознаменовалось переполохом в лагере: ночью потерялась собака, а на следующую ночь — другая.

Люди встревожились. Раскладывали большие огни. Стреляли из ружей. Кричали… Ничего не помогало.

Через несколько дней ночью тигрица самым наглым образом утащила последнюю собаку почти от палатки, где спали люди, несмотря на то, что был выставлен вооруженный караул и во всем лагере было светло от больших костров.

Когда среди бурной ночи несчастная собачонка, учуяв свою близкую смерть — приближающегося тигра, — бросилась сперва к палатке, но не попав туда, — к бодрствующему караулу, то всполошила весь лагерь.

Как и когда тигр успел среди этой суматохи выхватить собаку, — никто не мог потом правильно установить: видели, что кто-то метался среди них, слышали жалобный писк и… только.

А кричали и стреляли до утра.

Лагерь — это была топографическая или научная экспедиция — через несколько дней снялся.

Вместе с ним пошла и наша тигрица.

За всем тем она все еще инстинктивно боялась людей, но ее привлекали лошади, которых в экспедиции было несколько.

Нужно сказать, что сила тигра так велика, что известны случаи, когда тигр, взяв в зубы задавленную им лошадь, уносил ее, поднявши над землей и оставив тащиться по земле ноги и голову.

Такое дерзкое нападение на многолюдный лагерь нельзя рассматривать как смелую отвагу сильного зверя, который непрочь в открытой борьбе померяться с человеком, а скорее как тонкий кошачий расчет на молниеносную быстроту и неожиданность, отнимающие у противной стороны все возможности самозащиты! Факты говорят за это.

Однажды рано утром, когда лагерь опять выступил в поход, тигрица наблюдала за ним, лежа в крепкой заросли.

Вдруг она услышала позади себя легкий шум от торопливых шагов — бежал человек, видимо, отставший от каравана.

Это был китаец, один из работников экспедиции.

В 3–5 секунд все было кончено.

Тигр сжал свое мускулистое тело в самый малый, какой только можно, комок и напряг стальные пружины своих скакательных мускулов до того, что в больном боку даже почувствовал острую боль.

Но было не до того…

Человек уж приближался.

Его путь лежал как-раз под носом у притаившегося зверя.

Может-быть тигр и не решился бы напасть открыто на человека по собственному почину, но человек «бежал», и это решило его участь…

Упругий плавный прыжок… и под зверем слабо затрепетало тщедушное тело китайца, захлебнувшегося собственной кровью от прокушенного насквозь затылка.

В 3–5 секунд все было кончено.

Тигр взял в зубы труп и понес его в сопки, как кошка несет мышку.

В караване еще не заметили исчезновения человека, по крайней мере, не кричали и не стреляли, что, по наблюдению тигрицы, всегда делали при всяком переполохе.

…………………………………………………………………………………………………………

Таким образом наша тигрица сделалась людоедом.

Тот страх, который она инстинктивно чувствовала по отношению к человеку, «как рукой сняло»: человек оказался самым беззащитным, самым беспомощным из всех животных, нужно уметь только его взять.

Так, вероятно, должны рассуждать все львы и тигры, испробовавшие человеческого мяса, и сделавшиеся после этого людоедами.

…………………………………………………………………………………………………………

Много и долго жила тигрица. Слава о ее подвигах шла по лесорубочным куреням, путала приисковые партии, наводила ужас на корейские поселки, построенные как разбросанные фанзы, и заставляла одиночных людей зорко оглядываться в тайге.

Ничего не спасало: тигрица брала свою кровавую дань из средины шумного табора, освещенного гигантскими кострами, уносила всех собак из корейских поселков, выхватывала на ходу из вооруженного эскорта человека вместе с ружьем…

Были и курьезы, но для нашей тигрицы, зверя серьезного, ничего смешного в этом не было, а было только досадное…

В одном таежном поселке, из новых, достраивалась последняя к лесу хатка. Почти все уже было готово, даже печь сложена, полы настланы, косяки вставлены, оставалось навесить двери и застеклить окна, для чего рамы стояли тут же у стенки.

После работы к хозяину этой хаты собрались «покалякать» односельчане. Расположились кто где мог — на лавках, на полу по-китайски, курили. А сам хозяин, в полушубке нараспашку, уселся на подоконник, выставив спину в пустое окно.

Трудно восстановить картину происшедшего в этот момент. Видели, что огромный полосатый тигр выхватил мужика из окна и в несколько прыжков исчез с ним в кустах.

Смятение. Крики. Принесли ружья.

Кинулись преследовать зверя, унесшего человека.

Ходили долго, до потемок. Стреляли и кричали.

Наконец, нашли… только один полушубок!

— Погиб — решили все и пошли печально домой.

А погибший оказался дома живым и здоровым!

Вышло следующее: когда тигр, держа за полушубок мужика, тащил его по лесу, то мужик как-то вывернулся из этой оболочки — «выпал» — и, опомнившись, отполз в сторону, а потом бросился бежать домой, разминувшись где-то с погоней. А зверь впопыхах, с погоней по пятам, не сразу, видимо, заметил перемену в своей поноске и бросил одежду уже дальше.

Наконец, похождения тигра-людоеда начали принимать характер общественного бедствия.

Многие проезжие дороги на далекие хутора и заимки были закрыты, много жителей отдельных фанз и хуторов бросили свои насиженные места и, оставив все, бежали в крупные селения. Отдельные путники собирались большими артелями и только тогда решались двигаться дальше. Конечно, тут играло роль всеобщее паническое настроение и досужие рассказы людей, у которых «от страха глаза велики».

В городах велись у начальства серьезные совещания о борьбе с людоедом.

Наконец, последний факт всколыхнул всех: среди бела дня из большого корейского поселка с улицы тигр утащил ребенка.

Были составлены воинские охотничьи команды и целые ватаги частных охотников, и все это было двинуто на войну с тигром-людоедом…

Сколько трудов они положили, сколько износили обуви, поцарапали и ушибли рук и ног, — а были и увечья, — сколько изорвали одежды, продираясь в зарослях в тайге, или в узких «щеках» на горных перевалах и т. д., и т. д.

А сколько сожгли пороху на шумных биваках, где ночью было жутко всем этим, может-быть, и мужественным людям, но в таком скоплении невольно поддающимся панике.

А сколько они потоптали таежных лугов, трав и диких цветов, а, может-быть, и драгоценных корней жень-шеня, потому что большинство этих охотников понимали, в тайге столько же, сколько медведь в книге.

Но, конечно, таким войском можно только отпугать, а не убить осторожного тигра-людоеда, тонко изучившего с этой стороны человека вдоль и поперек.

Хорошо еще, что прошло благополучно и зверь не показал своей удали, что можно было вполне ожидать, тем более, что с командами были собаки, — самая лучшая приманка для тигра.

Но все-таки слухи о людоеде замолкли.

Пытались еще более пугливые рассказывать что-то, но им уже не верил никто.

Все решили, что страшный зверь ушел в Маньчжурию, и вздохнули свободно.

Назначенная по этому делу денежная премия была аннулирована за ненадобностью.

Только иногда нянюшка, укачивая глухой ночью плачущее дитя, говорила: «Вот поплачь-ка еще, придет тигра, я тебя и отдам ей!»

Дитя успокаивалось, и все мирно засыпали…

Не успокоились только одни братья-охотники.

Хутор их стоял в глухой тайге.

По первому же снегу стали они следить за тигром, которого уже знали по «хромому» следу и по другим приметам.

И вот однажды, идя по долине между лесистых сопок, один из братьев увидел след хромой тигрицы. Зимовье их было недалеко, и они утром же вчетвером встали на след и двинулись по нему в горы.

Шли день, на ходу ночевали.

Лишь на следующий день след пошел совершенно свежий; охотники увидели, что зверь начал кружить, — вероятно, учуял погоню.

Дальше перед ними было довольно открытое горное плато. След вел через него.

Посоветовавшись, решили, что тигру тут залечь негде, и он или пойдет скорым ходом далеко, или воротится назад.

Тогда охотники повернули обратно, желая перехитрить лукавого зверя.

Расчет оказался верен: они увидели на своих еще свежих следах лапы тигра, который, сделав где-то впереди большой круг, обошел их и следовал за ними по пятам.

Зверь, давший несколько прыжков в сторону от следа, по мнению охотников, должен быть недалеко.

Двое засели в удобное для этого место, а остальные отправились обойти заросли и каменные россыпи.

Наконец, один из братьев увидел в двух-трех прыжках от себя тигра, готового броситься…

…………………………………………………………………………………………………………………

Испуганная военной баталией, наша знакомая тигрица действительно откочевала дальше от людей и жила-поживала в неприступных сопках, богатых всякой дичью. Людей здесь не было. Лишь 2–3 зверовые фанзы, теперь пустые, указывали, что летом приходят сюда искатели «пан-цуя» (жень-шеня) — китайцы. Это искатели — люди особенные: они идут в самые глухие уголки вековой тайги, имея лишь длинную палку в одной руке и деревянный браслет на другой, конечно, зная, что этот чудесный «корень жизни» охраняют не только духи гор, но и властелин тайги — тигр (амба).

Они считают пан-цуй сверхъестественным существом и просят его не уходить, а отдаться им в руки. А тигра, охранителя этих мест, они умоляют о пощаде.

Когда на утренней заре такой жень-шенщик в глухой тайге выкликает формулы своих молений, то в его высоком, немного истеричном фальцете, слышно столько уверенности в эти заклинания, что невольно верится в ту великую загадочную силу, которую в науке называют внушением.

Как бы ни было, но это факт, что тигры, за очень редкими исключениями, не трогают совершенно безоружного искателя жень-шеня.

Вот в какие места ушла наша тигрица. Интересно было проследить, как подействовал бы на нее, уже привычного людоеда, этот гипноз?

………………………………………………………………………………………………………………

Тигр не боится толпы, но он боится отдельных людей, конечно, вооруженных.

Может-быть он пришел к этому выводу горьким опытом, охотясь на кабанов: один старый «секач» опаснее целого стада, как мы видели на примере с нашей тигрицей.

Возможно, что тигр, видя одиночных охотников, делает такой же логический вывод, — так, по крайней мере, утверждают опытные охотники на тигров.

Наша тигрица так же поняла, что перед нею не трусливая толпа, а серьезные враги.

Но она, как и все звери, не была подвержена «человеческому» страху, т. е. не теряла присутствия духа до последнего момента, в противоположность человеку, который большею частью «теряет голову» только уже при виде смертельной опасности, и у него, вместо защиты — от страха «отнимаются руки и ноги».

Зверь не рассуждает так длинно. Для него все в «настоящем моменте»: его пришли убить — он должен ответить тем же…

Тигрица сделала отчаянный смертоносный прыжок.

Сталь скакательных мускулов подбросила тяжелое тело ее как мяч.

Как бы сквозь сон она услышала выстрелы и уже лежа на снегу в последней судороге почувствовала свою полную безопасность — она никого не боялась, потому что умерла…

— Стрелять не надо — скоро уснет, — спокойно говорит один из охотников, — а подходить рано — конец хвоста еще дрожит!

Тигрица эта была тот людоед, у которой был шрам на боку и которая хромала на заднюю ногу.

В ней оказалось 16 пудов весу!

И в настоящее время в уссурийской тайге тигры еще нередкость.

Скалы

В уссурийской тайге еще много диких кабанов; встречаются и теперь табуны в несколько десятков голов. А что было четверть века тому назад — к каковому времени относится наш рассказ — когда кабаны были полными хозяевами тайги, и их огромные стада шли по ней, никого не боясь и никому не уступая дороги! Среди них и в настоящее время попадаются секачи на 10–12 пудов. Некоторые из них ходят одиночками — ну, тогда берегись такого: злость и смелость его не знают предела!

Охота на кабаков прибыльна и теперь, а раньше представляла собою выгодный промысел, кормивший не одну семью в Приморье.

Большую роль в этой охоте играет хорошая зверовая собака, специально навоженная на кабанов.

И понятно: ходить и искать кабанов по слепой чаще и в крутых сопках самому охотнику и утомительно и продолжительно, да и не всегда успешно, а с хорошей собакой дело гораздо проще: собака уходит от хозяина и ищет кабанов самостоятельно. Найдя, начинает лаять и старается подкусить зверя за задние ноги. Конечно, кабан свирепеет и с яростью кидается на докучливого пса, а тот, спасаясь от клыков, бежит в сторону хозяина, который тоже возможно скоро подвигается на лай. Так повторяется много раз, и, в конце концов, умная собака прямо «ставит» зверя на охотника.

Большую роль в этой охоте играет хорошая зверовая собака.

Хорошая собака ценится высоко, так как для охотничьего хозяйства она имеет большое значение.

У братьев Худяковых была такая собака, — кличка «Дикобраз», которая была неоценима на кабаньей охоте: она приводила к ним добычу за 3–4 версты! Долго жила она у Худяковых, но все-таки от кабана и погибла.

Вышел такой случай: Дикобраз вел за собой крупного секача на Афанасия, который был внизу под сопкой, а кабан шел горою.

День клонился к вечеру, и солнце садилось уже за лес.

Дикобраз, как говорится, «варом варил», маня за собою кабана на охотника, который тоже изо всех сил спешил на выручку, тем более, что зверь оказался бойким и сильно гонял собаку.

Подъем в гору был крутой, заросший мелким лесом, с ямами и камнями под снегом. Когда Афанасий поднялся, то едва стоял на ногах от усталости, и винчестер в его руках качался, как маятник.

Но медлить было нельзя. Выстрел был неудачен…

Разъяренный кабан в этот момент успел подсечь собаку!

Когда Афанасий поднял раненого Дикобраза, то верный пес так жалостливо смотрел на хозяина своими умными глазами, из которых текли слезы, что Афанасий тоже не выдержал и заплакал.

Еще бы — сколько они вместе видели опасностей, сколько раз собака спасала его жизнь, сколько добыла зверей, — а ведь это был их коренной заработок, и, наконец, она была настолько смелая и сильная собака, что при встрече, например, с барсом, загоняла его на дерево.

Хотя и принес Афанасий своего Дикобраза домой на хутор, — все равно не помогли никакие средства: у собаки был разорван весь бок!

Вернемся назад и расскажем об охоте на скалах Ельдуги (Эльдаогоу).

Дело было зимою 1901 г., как-раз на масленице.

Двое братьев — Афанасий и Александр — поехали на Ельдугу, чтобы добыть, по заказу торговой фирмы Кунст и Альберс во Владивостоке, несколько экземпляров разных зверей, нужных для отсылки куда-то в Германию для музейных чучел. Взяли с собой и знаменитого Дикобраза.

Зверь оказался бойким и сильно гонял собаку.

Обычно добываемые кабаны, медведи и др. звери тоже в большинстве случаев сдавались этой фирме, но для указанной цели не годились.

Дело в том, что почти всю тяжелую добычу зимой Худяковы вывозили из тайги «волоком» по зарослям, через камни и колодник; понятно, от этого обивалась на зверях шкура, и вообще они имели буквально «затасканный» вид.

В Германию же требовался «товар» образцовый во всех отношениях.

Вот почему наши охотники поехали подальше, на Ельдугу, что находится верстах в 40–45 от их хутора, зная, что эта местность изобилует кабанами, которые, за истощением запасов жолудей и орехов, перекочевывают в глубокие долины, где находят любимый им хвощ, торчащий из-под снега, как маленькие елочки. Кроме того, на скалах Ельдуги водится много другого зверя.

Ехали на санях, запряженных парой лошадей.

Дикобраз бежал тайгой, где-то далеко впереди.

И вот охотники услышали его призывной лай. Бросили лошадей и пошли навстречу. Видят — большой черный кабан «ломится» самой густой чащей, чтобы избавиться от наседавшей на него собаки.

Страшную, но вместе с тем и красивую картину представлял этот неравный бой двух животных: крупный, быстрый как молния пес буквально мелькал перед зверем, то хватая его за гачи (мускулы задних ног), то во-время отскакивая от его смертоносных клыков, то с непостижимой скоростью уходя от бегущего за ним по пятам кабана, рискуя каждый момент своей жизнью, — и все это с хриплым и самым злобным лаем и воем.

А кабан — это было олицетворение самой бешеной ярости; стоило только взглянуть на его небольшие, с светлыми ресницами глаза — они прямо, как говорится, горели огнем… Серебристая щетина, вставшая горою, колыхалась, переливаясь разными тонами в такт его движениям. Он издавал глухие, как бы придушенные, но угрожающие звуки. Длинная морда, с кольцом колючей шерсти между глазами и подвижным носом, постоянно шевелилась, собираясь в угрожающую складку. Он скалил свои длинные, загнутые серпом, ослепительно белые клыки и лязгал ими, как стальными пружинами. Повороты его и стремительные скачки не уступали в ловкости и быстроте противнику, а гигантская сила сказывалась уже в том, что все это он проделывал при наличии 10 пудов веса!

Удачный выстрел в голову и с секачом было покончено…

Экземпляр был великолепный, прямо выставочный! Одни клыки что стоили: более 10 дюймов длиною по изгибу!

Осторожно, чтобы не испортить внешность ценной добычи, навалили кабана в сани и поехали к старому зимовью на Ельдуге, где и ночевали.

На другой день утром, закопавши кабана в снег, отправились на скалы.

У подножья их опять оставили лошадей, бросили в сани тяжелые шубы, а сами налегке стали подниматься наверх.

Скалы… это обнаженный скелет рассыпавшейся от времени горы… Но какой скелет! Он давит вас своей огромностью, каковую называют уже величием…

И эта каменная основа исчезнувшей горы тоже не вечна — и на ней уже ясно видны следы разрушения: глубокие трещины и расселины наложили на эти громады печать бытия и, следовательно, смерти.

Скалы выветриваются.

Какой комплекс причин заложен в этом понятии: мороз, солнце, ветер, растительность и пр., — все это постепенно, но верно разделяет на кусочки эту твердыню, распыляет ее, нарушает равновесие уже отколовшихся крупных частей, и они, падая к подножию, образуют каменную россыпь, обычный шлейф у всех каменных гор.

Но зато как живописны эти источенные тысячелетиями скалы!

Они представляли собою гигантскую стену, как крепость циклопических сказочных времен, как-будто сложенную руками каких-то тоже сказочных великанов, сложенную так давно, что по ней прошли бесчисленные трещины, сдвинулись ряды когда-то правильной кладки, образовались карнизы, навесы, углубления и даже отверстия — темные пещеры и живописные гроты…

Те огромные периоды времени, которые протекли, чтобы так разрушить эти скалы, и те еще грядущие тысячелетия, которые сотрут их совершенно с лица земли, — плохо умещаются в нашем представлении и укладываются в мозгу человека, как отвлеченные величины. А скалы стоят пред нашими глазами серыми массами, заставляя запрокидывать голову, чтобы взглянуть на их далекие вершины.

В глубоких слоях, между пластами каменных глыб, в громадных расселинах и в узких трещинах есть много пещер, в которые ведут разных размеров входы, оглаженные и обтертые от лазания всякого зверья, для которых пещеры эти испокон века служат пристанищем и убежищем.

В этих пещерах отстаиваются горные козлы, — по местному «иманы» (горалы) — от снежных бурь и других метеорологических невзгод, почему здесь всегда много сухого их помета. Там же водятся и хищные барсы (так здесь называют уссурийскую пантеру), которые и питаются этими обитателями горных стремнин. Нередким гостем бывает тигр, хотя предпочитает охотиться внизу за кабанами — главными поставщиками для его, исключительно мясного стола.

В некоторых пещерах зимуют крупные медведи, которые уже не могут по своей тяжести устраивать себе берлогу в дуплах деревьев.

На выступах и карнизах кой-где растут одинокие деревья, обреченные на голодное существование, так как корни их едва могут найти себе пищу в том клочке земли, какой скопился в углублении трещины.

И на высоких, открытых всем ветрам каменных вершинах «маячат» тоже какие-то деревья…

Но эти уж совсем пасынки природы!

Зимой в жестокие стужи они стоят на голых камнях, ничем не прикрытые, летом их рвут злые тайфуны.

И растут они жалкие, изувеченные и чахлые, цепляясь корявыми корнями за каждую щель в серых, испещренных лишайником камнях.

Кроме этих «насаждений», везде, где можно, приютились какие-то безвестные кустарники — настоящие мещане среди растительности. Теперь они, как и все деревья, стоят обнаженные, топорща щетиной свои голые прутья.

Мертвой бородой свешиваются космы какой-то длинной прошлогодней травы.

Лишь клещевины дикого винограда, несмотря на то, что были тоже голы, почему-то не потеряли своей красоты, выгодно выделяясь на сером фоне камней, лежа на них, как огромные змеи всех цветов, начиная с малинового и кончая черным, блестящим, как дорогой агат.

Чтобы попасть на эти скалы, надо подняться на каменные уступы — залавки, по здешнему, — и по ним, спускаясь и взбираясь, итти, ступая твердою ногою смело и осторожно и придерживаясь за выступы и даже за клещевины винограда в опасных местах, где залавок суживается малым карнизом, да еще с наклоном в пропасть…

Но зато как живописны эти источенные тысячелетиями скалы!

Эти залавки идут неправильными этажами и представляют собою единственный путь к пещерам и разным звериным норам.

Глядя на скалы снизу, вы ни за что не поверите, чтобы человек мог ходить по этим каменным балкончикам и по едва заметным рубчикам карнизов, которые к тому же совершенно исчезают и снова появляются уже через огромное пространство гладкого обрыва стены.

Но охотники знали каждый залавок, каждый выступ и карниз, знали все обходы таких «непропусков», где было совершенно невозможно итти дальше и приходилось подниматься по трещинам кверху, чтобы продолжать путь в следующих «этажах».

Если бы вам пришлось пройти по всем их путям (чего мы не можем особенно рекомендовать), то вы увидели бы настоящую тропу, идущую по головокружительным высотам и над такими пропастями, которые сверху кажутся бездонными… Собственно, след человека вы увидите ясно только на самых узких карнизах, где он должен ставить ногу только на определенное место и держаться руками только за единственный выступ или растение, или же на подъемах и спусках, по трещинам, где нужно знать и подсчитать, сколько раз вы можете переменить ногу, ставя ее на естественные едва иногда заметные ступени — выступы, ямки, корни растущих или погибших уже кустов и прочее.

В скалах братья разделились: Афанасий устроился в засаде как-раз перед широкой расселиной — сажен 40–45, идущей глубоким каньоном между двумя массивами. Александр же пошел по карнизам и залавкам обходить все известные им пещеры и норы.

Расчет у охотников был такой: Александр, охотясь, распугает зверей, и они могут «набежать» на Афанасия в его засаде: он и место такое выбрал — самый «ход» зверю.

Дикобраз тоже исчез, чтобы лаем вызвать охотников, если найдет дичь, или же нагонит ее на них.

Следовательно, все были по местам, и охота началась.

Дул холодный ветер, и Афанасия начало «пробирать» в его легкой одежде, тем более, что он принужден был сидеть на одном месте, по возможности, не двигаясь.

Ничего не поделаешь — не шубу же в скалы тащить!

Александру, конечно, было не так холодно: он все время был в таком движении, лепясь и лазая по карнизам, подъемам и спускам, что и в самый лютый мороз пот прошибет!

Осмотрел Александр без выстрела несколько пещер и дошел до большого грота с двумя выходами. Когда миновал первый выход, лишь заглянув в него — дальше входить вообще опасно, — то услышал шелестящий шум: как бы кто поворошил сухие листья, которых достаточно надуло туда еще осенью.

Боясь пропустить добычу, которая могла спастись через второй выход, находящийся ниже за выступом Александр бросился туда, для чего ему пришлось спуститься на узкий карниз, чтобы, миновав его, выйти на площадку.

В этот момент над ним раздался страшный рев, и он увидел над собой огромного белогрудого медведя, бросившегося прямо на него…

Стрелять Александр не мог, за невозможностью быстро повернуться, чтобы не сорваться в пропасть… Он инстинктивно прижался как можно ближе к каменному выступу, что и спасло его: медведь в слепой ярости не рассчитал движения и сорвался с карниза, лишь на ходу сильно притиснув к камню голову Александра своей лапой…

Он увидел над собой огромного белогрудого медведя…

К счастью, охотник почти не потерял сознания и когда «справился», то увидел, что стоит на одном колене, другая нога висит над пропастью, рукою, в которой держал ружье, оперся на карниз, и у ружья сломана шейка приклада…

Поднявшись на ноги, он осмотрел прицел и мушку: на месте ли они, и затем стал осторожно вглядываться вниз, чтобы увидеть, где лежит разбившийся насмерть медведь.

Высота стены в этом месте была около 15 сажен!

И к своему удивлению, увидел его шагах в 200 или более от места падения — быстро бежит по редколесью в долине!

Прихватив пальцами приклад по излому, Александр изловчился послать вдогонку из винчестера две пули и сразу положил его на месте!

…………………………………………………………………………………………………………………

Афанасий, сидя в своей засаде и выбивая дробь зубами, услышал рев медведя и, как ему показалось, человеческий крик…

Выстрелов не было…

Александр?!..

В следующий момент Афанасий увидел то, что и теперь, через 26 лет, заставляет его содрогаться…

С верхнего карниза прямо в пропасть быстро падает, крутясь в воздухе, черная туша медведя… с человеком в передних лапах!..

Что мог сделать несчастный Афанасий?.. Чем помочь?… Быть в лапах медведя и упасть с такой высоты — сразу две смерти!

«Эх, Александр, Александр! вот, где смерть нашла тебя!»

Осталось одно — скорее бежать хотя к трупу.

Скорее… тут не ускочишь скоро по карнизам да по спускам!

Еще не успел Афанасий схватиться — все это произошло в течение нескольких секунд, — как сперва на верхнем карнизе вспыхнул дымок, раздался звук выстрела и сейчас же — второй… Отлегло от сердца у Афанасия…

Жив!.. Салютует зверю за смелый прыжок!

Да, следовательно, медведь, падая, был один, и все остальное было обманом слуха и зрения и — напрасным страхом…

А страх был велик!..

Затем — охотник всегда остается охотником — Афанасий стал усиленно смотреть и слушать, ожидая, что звуки выстрелов, гулко прокатившиеся между скал и отраженные неоднократным эхом, встревожат зверей.

Сперва, ныряя в воздухе, пронесся пестрый дятел, крича своим режущим голосом, потом над скалами поднялись и опять сели две черные уссурийские вороны, кто-то тонко пискнул поблизости и… все замерло опять…

Афанасий смотрит на ту сторону расселины, где в живописном беспорядке лежат серые валуны, испещренные ржавыми пятнами отмерших лишайников, и видит, что между ними движется осторожно пятнистая спина барса, совершенно сливаясь с окружающей обстановкой, только движение выдавало зверя!

Вот он поднял толстую усатую морду и… встретился с глазами охотника… Это был один момент… Выстрел, второй… барс прыгнул в воздухе и исчез…

Ранен — несомненно, но Афанасий не привык к таким результатам, что можно приписать только тому, что он дрожал от холода, да и перенесенный им ужас прошел не без последствий для его нервов.

В это время послышался лай Дикобраза: он гнал горного козла (горала).

Афанасий выстрелил, и горал полетел книзу так же скоро, как бежал до этого от собаки.

Вскоре появился наверху Александр.

Когда сошлись, и Александр рассказал все, что мы уже знаем, то выяснилось, что он все-таки еще обошел несколько залавков и видел только горных козлов, понесшихся по таким стремнинам, что опреследовании их не могло быть и речи.

Изломанную шейку приклада он перевязал оборкой от своих унтов.

Оба, переправившись через овраг, нашли на том берегу обсеченную пулями шерсть барса и кровь.

По следу пустили Дикобраза. Собака долго вела их в скалы.

На узких залавках соблюдали большую осторожность, имея впереди раненого зверя, который мог, обойдя круг, пока собака шла по его следу, залечь на их пути.

Пока один переправлялся через опасное место, кое-как лепясь по карнизу и держась иногда за клещевины винограда, другой, встав на такой пункт, с которого ему было видно все время своего брата, держал ружье на изготовку.

При переходе другого, первый занимал такой же сторожевой пост по ту сторону опасного места, так же готовый выстрелить при первой надобности.

Собака привела их к пещере и начала лаять. Охотники стояли немного ниже.

Афанасий увидел, как в темноте грота блеснули два зеленых огня и пропали.

Конечно, не было никакого смысла лезть к раненому зверю, или посылать туда собаку.

Решили его как-нибудь выгнать на волю. Для этого Александр выстрелил наудачу в пещеру в надежде, что звук выстрела, а главное, рикошет пули в каменных стенах пещеры сделают свое дело.

Так и вышло: из пещеры выпрыгнул разъяренный барс и бросился на охотников.

Афанасий выстрелил, но это не остановило зверя…

Александр, успевший передернуть затвор, выстрелил второй раз… И крупный красавец-барс покатился книзу и упал мягким комком к их ногам.

Собака бросилась на него, но он был уже мертв: пуля Александра угодила ему между глаз.

Зверь был хороших размеров и весил не менее трех пудов. Его на руках перетащили книзу и пошли смотреть медведя.

Оказалось, что при падении с такой высоты он стиснул себе только подошвы!

Крепкий был зверь!

Уложив в сани всю добычу, прихватив, конечно, и горала, весело поехали домой.

Еще бы: кабан, медведь и барс — все три как-раз отвечали требованиям германского заказа, тем более, что звери не подвергались операции вытаскивания их из тайги «волоком», и поэтому шкура их сохранилась без изъяна.

Фирма Кунст и Альберс охотно купила всех зверей и заплатила, по прежним ценам, за них хорошо: за барса и кабана по 75 рублей и за медведя — 100 рублей. Горал же пошел по обычной цене, по которой эта фирма всегда покупала всякую дичь у охотников Худяковых.

Заработать в одну охоту 250 рублей, не считая горала, для них было хорошо!

У Александра долго болела ушибленная челюсть, и теперь еще прощупывается в том месте под кожею поперечный рубец на кости — памятка об ельдугинских скалах.

Утки

В самом конце Посьетского района проходит наша государственная граница с соседней Кореей.

Границей служит довольно большая река Тумень-Ула, левый берег которой считается русской территорией, правый — корейской.

С точки зрения охотника эта местность и по сие время представляет собою настоящее охотничье Эльдорадо: так много там всевозможной водоплавающей и голенастой птицы.

А во время весеннего прилета творится что-то невероятное! Никакая самая пылкая фантазия европейского охотника не может представить себе те мириады всякой птицы, которые тучами «падают» на окрестные озера, плавают и носятся по фарватеру реки и на прибрежной полосе моря.

Нечто подобное еще можно наблюдать на крайнем севере, например, в устьях больших и малых рек Сибири, впадающих в Ледовитый океан, где эти местности совершенно пустынны, что представляет все удобства для перелетных птиц.

Еще можно указать на интересное в этом отношении наше озеро Ханка — этот живой птичий музей Приморья.

Расскажем про один случай, бывший в первой половине марта месяца 1900 года, когда охотники, бр. Худяковы, пришли на своей шхуне «Хутор» на р. Тумень-Ула специально для промысла уток и другой водяной птицы.

Они поднялись по реке выше и поставили шхуну на причал, а сами занялись охотой.

Лучшей в это время считается охота «на перелете», когда птица летит с моря на сушу, где она находит себе пресную воду. А лучшее время для этого перелета — вечер, потому что птица, уже, видимо, напуганная местными деревенскими «стрельцами», решается «падать» на небольшие озерки только ночью.

Двое из братьев — Павел и Парфений — на легкой лодочке спустились к устью, чтобы застать вечерний перелет у самого моря.

Охотникам показалось, а, может-быть, и на самом деле было так, что больше птицы «идет» на тот, корейский берег. Между прочим подобные рассуждения встречаются не только у охотников, но и у разных людей в других случаях жизни. Там хорошо — где нас нет!

Ну, одним словом, наши охотники решили отправиться на тот берег, что в те времена было обычно и не возбранялось совершенно.

Прямую переправу через широкую в этом месте реку перегораживала длинная песчаная банка, которая тянулась по средине реки, разделяя ее на две протоки, до самого моря.

Чтобы объехать банку нужно или подняться вверх по реке, что при усиленном течении в сжатых протоках было не легко, или же для этого выплыть в море и там уже обогнуть ее.

Наши немвроды сделали проще: они переплыли одну протоку, затем перетащили по песку свою лодочку и, переехав следующую протоку, очутились на том берегу.

Охота была удачна: они до ночи успели настрелять столько дичи, что совершенно обвешались утками вокруг пояса, а более тяжелую птицу — гусей и лебедей — привязали лямками через плечо. Всего они взяли более шестидесяти уток, десяток гусей и несколько штук лебедей.

И все это было настреляно в короткий час вечерних сумерек!

Сгибаясь под тяжестью охотничьей добычи, едва дотащились они до своей лодочки и с радостью сбросили в нее тяжелый груз, оттянувший им плечи.

Лодка сразу оказалась наполненной до отказа, и поэтому они, не отвязывая с пояса уток, сели на весла и отправились на свою сторону.

Но прежний путь через банку был уже не удобен: тянуть волоком нагруженную лодку было не по силам, перетаскивать же груз частями — длинная история, а уж наступала ночь: от угаснувшей зари на закате белела только последняя полоса, а на потемневшем небе затеплилась первая звездочка.

Оставался один путь: через море. Так и сделали.

Охота была удачной.

Но только успели выйти из устья, как сразу поняли, что дело дрянь: на море оказалась волна, да к тому же начался отлив, и образовалось течение. С реки пошел редкий лед. Несмотря на отчаянные усилия охотников, их начало относить в море.

Перегруженная лодка плохо слушалась руля.

Скоро через низкие борта начала захлестывать холодная морская вода.

Охотники, чтобы облегчить лодку, стали выбрасывать за борт тяжелые вещи, бывшие у них под руками: ружья, патронташи, даже охотничьи ножи…

Ничего не помогало…

Лодку залило, она погрузилась, и наши охотники очутились в воде…

Произошла удивительная, хотя вполне естественная, случайность: привязанные головками к поясу утки всплыли на длину своих шеек кверху и образовали вокруг головы каждого охотника венчик, как у гигантского цветка, и поддерживали людей, как спасательный круг, не давая им утонуть.

Что делать?

Правда, они не утонули, но от этого положение не улучшилось: звать на помощь бесполезно — ночью берега совершенно пустынны, до шхуны далеко, а течением их постепенно, но безостановочно несет дальше в море, что видно по белым льдинам, идущим с ними в обгонку.

Да и много ли может выдержать человек в этой холодной, ледяной воде?!

Могучий Павел, с железным характером и стальными нервами сразу взвесил безвыходность положения и приготовился к смерти так же твердо, как жил и до этого крепким стоиком. А Парфений, еще молодой и слабый, не утерпел и закричал…

Каким жалким показался этот робкий испуганный звук замерзающего человека!

До физической боли в сердце стало жаль Павлу умирающего возле него брата, но что он мог сделать?!.. Он решил хотя в последние минуты жизни, хоть на короткие моменты отогреть его душу призрачной надеждой на спасение, и он во всю силу своих легких закричал: — «Помогите!»

Голос его, как рев морского льва, далеко разносился по холодным волнам, ударяясь и разбиваясь на льдинах и пугая табуны уток, которые подлетали к ним, принимая их во тьме тоже за сидящую на волнах утиную стайку…

Утки… дорого, ценой жизни обходились они нашим охотникам!

Было что-то ужасное и роковое в этом, как страшный намек на неотвратимое возмездие за пролитые реки крови в мире безобидных пернатых… Павел именно так и переживал это…

…Вот опять свист проворных крыл, и новая стая уток опускается возле них, сдерживая полет и выставляя лапки, чтобы сесть на воду… но увидев вместо знакомых фигур своих собратий огромную человеческую голову с безумными широко раскрытыми глазами, стая взмывает кверху и пропадает во тьме…

…и новая стая уток опускается возле них…

И так чередовались стаи этих мирных, беззащитных птиц, чтобы снова своим коротким криком страха и свистом крыл как бы бросить жестокий упрек этим, уже погибающим охотникам… И Павел в ужасе ревел:

— Помогите!

И это спасло их…

……………………………………………………………………………………………………………………

На шхуне начали беспокоиться: выстрелы давно смолкли, а охотников не слыхать, не видать.

Стали вглядываться в тьму и прислушиваться к ночным звукам.

И, наконец, внимательное ухо брата Устина уловило отдаленный, едва слышный, человеческий вопль…

Живо в лодку!

И Устин, с работником на руле, выгибаясь на веслах, погнал свою лодку к устью.

Чем дальше они плыли, тем явственнее делались вопли о помощи.

«Пробежали» банку, вот и море, темное, волнующееся, с плывущими по нему белыми льдинами.

В это время крики с моря стали ослабевать, как бы уходя дальше, и, наконец, замолкли совсем…

Оробел Устин: — «Куда плыть, где искать? Пошел пока по взятому курсу».

Ему и в голову не приходило подумать о себе: их лодке грозила не меньшая опасность от волнения, которое усиливалось, а рулевой оказался плохим матросом, так что Устину пришлось самому править и лодкой на веслах, и давать указания рулевому.

Пробовали кричать, но и сами испугались своего голоса, потерявшегося тут же в этом огромном море.

Ответа… конечно, не было.

Скрип уключин, стук льдин в лодку, шум свежего ветра — вот все, что нарушало безмолвие этой страшной ночи, покрывшей черной мантией драму двух человеческих жизней…

………………………………………………………………………………………………………………

Вдруг, не веря своим глазам, Устин увидел на воде черные пятна!

Это были они, наши злополучные охотники, плавающие на своих утках…

Они уже потеряли способность кричать. Они уж находились в том переходном состоянии, граничащем с агонией и смертью, при котором люди теряют рассудок. Только еще проблески инстинкта борьбы за жизнь удерживали их головы кверху, не давая им склониться, чтобы не захлебнуться в окружающей соленой воде.

Приняв их на лодку (утки все полетели в море!), счастливый и радостный Устин, видя пред собою братьев еще живыми, сейчас же повернув лодку обратно, еще сильнее стал налегать на длинные толстые весла, так что они гнулись как трости: торопился скорее доставить потерпевших жестокую аварию дорогих пассажиров на шхуну.

Если обратный путь был более радостный, то он был и более опасный: встречное течение и ветер били в лоб, а льдины то-и-дело били в лодку, как железные тараны.

Долго ли до беды — как-раз течь будет!

Сознавая всю важность и опасность момента и ответственность своей роли в этом рейсе, Устин еще глубже «мочил» длинные весла и выгибал их дугою, зорко следя за тем, чтобы быть готовым к встречному валу или миновать опасную льдину…

Зычно он покрикивал на рулевого при малейшей его ошибке.

А «пассажиры», свалившись на дно лодки, лежали неподвижно, как два тюка, лишь тяжело дыша и по временам издавая стон и неясное бормотание.

И это было к лучшему: сиди они в лодке, они «парусили» бы на ветер, тем ослабляя ее ход. Да и полная их беспомощность давала верную гарантию, что они, в их бессознательном состоянии, не наделают бед.

Дыхание и стоны были для Устина доказательством, что они живы, и он мог более сосредоточенно отдаться своей ответственной и неимоверно тяжелой работе — бороться двумя лопатообразными палками с враждебными в данный момент силами природы.

Оставшийся на шхуне брат Александр, находясь в полной неизвестности, пожалуй, не меньше пережил душевных мук и страха за участь братьев и весь обратился в слух… И вот он, наконец, уловил крепкий голос Устина — это были его приказы рулевому… И Александр немедленно откликнулся радостным голосом.

Вот они и на шхуне…

Дома! Все страхи остались позади.

Когда ввели «утопленников» в теплую каюту с жарко накаленной железной печкой, то они прямо бросились на горячую печь и буквально попали бы «из воды, да в огонь», если бы их не успели удержать.

Они могли двигаться, что-то бормотали, смотрели широко открытыми глазами, но им взглянуть в глаза было страшно: зрачки настолько расширились, что закрыли собой весь пигмент радужного пятна, а на лице их отражался неописуемый ужас!

И неудивительно, — при этих данных все предметы им казались огромными и потому страшными.

Когда их начали оттирать, то выяснилось, что, пока растирали подошвы ног, к ним возвращалось сознание, и они говорили «как следует», а когда прекращали — опять впадали в беспамятство, и начинался бред.

Но все-таки к утру привели их в чувство, и они уснули здоровым крепким сном.

Да, такая ванна и пережитые ужасы могли иметь серьезные последствия, начиная с нервной горячки, тифа, чахотки и пр.

На следующий день проснулись с болью во всем теле: болела кожа от усиленного «не за страх, а за совесть» растирания!

К вечеру же… пошли на охоту, достав в соседней деревушке два ружья вместо своих, утопленных в море.

Ведь это был их хлеб!

Нужно полагать, что крепкие люди — охотники рассуждают, придерживаясь старинной пословицы: чем ушибся — тем и лечись.

Три невесты

Холодно и жутко в тайге зимою, а в особенности ночью, да еще в пургу.

Белые столбы мелкого колючего снега бешено носятся и кружатся между деревьями, образуя новые сугробы, на поверхности которых завтра можно увидеть, как отпечаталось движение снежных вихрей в виде затейливого волнистого рисунка.

Начало января. Новолуние. В это время бывают темные ночи, но в таком снежном хаосе и самая тьма ночная делается белой. Настоящая белая тьма!

Снежные столбы разгулявшейся метели.

У косогора, в гуще полумертвого от зимней стужи лиственного, теперь голого леса, куда как бы убежали все ночные тени, спасаясь от ненавистной им «белой тьмы», светится, как волчий глаз, красным огоньком крошечное оконце в маленькой землянке — сказочной избушке на курьих ножках.

Снежные столбы разгулявшейся метели, как белые призраки, точно сознательно набрасываются на это дерзкое человеческое жилье, покрывая его облаками сухого снега, как саваном.

Пугливому воображению представляется, что кто-то живой и страшный мечется в вихре бури, то хоронясь, то быстро кидаясь для нападения.

Как ни мал свет из крошечного оконца, но он говорит об уюте, о тепле, о людях, об отдыхе…

Он говорит, что тут есть жизнь.

Огонь — эмблема жизни!

Думается, что, может-быть, нигде не оценят его так высоко, как в тайге в бурную ночь…

……………………………………………………………………………………………………………

Это было зимовье известных охотников, братьев Худяковых, — их охотничья база во время зимнего промысла.

Братья Худяковы — их всех было шестеро — выделялись как исключительно искусные стрелки из винтовки.

Они брали все призы и «выбивали пульки» на стрелковых состязаниях во Владивостоке и в других местах.

А сделать это в те времена (относится к восьмидесятым годам прошлого столетия) было не легко, потому что почти все мужское население были охотники, и среди них выдавались замечательные стрелки.

И неудивительно: жизнь этой окраины не вошла еще в норму и нередко подносила такие сюрпризы, что оставалось надеяться только на себя и на свои средства защиты.

Тигры, медведи, барсы и даже кабаны — были полными хозяевами окружающей тайги, а тигры нередко забегали, в погоне за собаками, не только в поселки и деревни, но даже и на Ленинскую улицу (бывш. Светланку) — главную улицу г. Владивостока! А отдельные заимки и хутора они часто держали в правильной осаде.

Но самая опасная из особенностей края, — это были хунхузы, китайские разбойники, организованные в целые шайки и вооруженные до зубов. Они переходили близкую границу и нападали на наши селения.

Отсюда понятно, что умение обращаться с оружием было далеко не модное спортсменство, а насущная необходимость не только для мужчин, но, подчас, и для женщин.

И среди этого «стрелкового» населения братья Худяковы выдвигались своею виртуозностью: свободно били пулей летящую птицу и попадали пулей же в брошенную кверху серебряную монету!

В чем заключался секрет такого умения — определить трудно: в том ли, что глаз верный, рука твердая, в выдержке ли характера или в постоянных упражнениях и практике?…

А можно сказать — во всем этом и, кроме того, в природной способности, в прирожденном таланте.

В их охотничьем обиходе были свои правила и навыки, при чем в основу была положена забота об исправности охотничьего оружия, поэтому, например, они зимою никогда не вносили в теплое помещение свои ружья, а оставляли их: на хуторе — в холодной пристройке, на зимовье же — снаружи у дверей. И это делалось исключительно для сбережения ружей от ржавчины.

Также у них было принято за правило — каждому брату иметь свое собственное ружье, к которому он привык и «пристрелялся».

Жили одной большой семьей без раздела. Вся охотничья добыча, порой немалая, шла в общий «майдан», не вызывая недоразумений и споров.

* * *

В зимовье, у приветливого огонька, в одних рубахах сидели два великана, заполнявшие все пространство своими крупными фигурами, которые от крошечных размеров зимовья казались еще больше.

Гигантские тени их, не умещаясь на близких стенах и перегнувшись на потолок, вырываются через оконце наружу и пляшут на ближайшем сугробе и соседних стволах запушенных снегом деревьев.

Эти двое — братья Худяковы — Федор и Павел, — коротают здесь вечер после трудного дня зверовой охоты.

Федор уже зрелый мужчина, Павел еще юноша, горячий, но искусный охотник, обладающий возвышенным умом, поэт в душе и художник.

Не раз убогие стены жалкой землянки слышали его вдохновенную декламацию рифмованных мыслей, глубоких и красивых, навеянных ему чарами окружающей первозданной природы, всегда прекрасной во всех ее проявлениях.

Первозданной… да природа Уссурийского края и вообще Приморья принадлежит к самым древнейшим. Она не испытывала тех превращений, которые были в древней Европе и Азии и которые в корне изменяли их вид и жизненные условия: здесь не было длительных эпох ледниковых периодов, какие пережили Европа и Азия.

……………………………………………………………………………………………………………

Рассказ наш относится к 1886 г.

Как-раз у Павла вышли все патроны для его тяжелого винчестера, и он остался без оружия.

Это случилось в начале января, перед Крещением, недели за две до окончания охоты.

Прерывать ее не хотелось, хотя не мало уже было отправлено домой кабанов, медведей и прочей дичины, да и здесь, на зимовье, имелось еще к отправке несколько туш, и, кроме того, были битые звери, оставленные на местах.

У Федора имелся запас патронов, но это нисколько не устраивало Павла, так как винчестер Федора был мельче калибром, и его патроны Павлу не годились.

Решили, что Федор на утро отправится на хутор за всеми припасами и увезет часть добычи, а Павлу на это время оставит свой винчестер.

Перевозку битых зверей производили на лошадях «волоком»: «зачалят» тушу, например, кабана веревкой, привяжут ее к конским постромкам и тащат по снегу, оставляя широкий корытообразный «таск» за собою.

А чтобы этот груз шел ходчее и не застревал в густом лесу, тушу зверя сейчас же после убоя приводят в такой вид, чтобы она, головой вперед, представляла собою подобие клина: голову выпрямляют, передние ноги прижимают к бокам, а задние вытягивают и немного разводят, вставляя между ними распорку.

Приготовленная таким образом мерзлая туша идет «по шерсти» ходко и не задевает препятствий, проходя между ними «щукой».

Собак на зимовье не было, так как в глубокий снег их не берут, чтобы не «стравить» кабану, от которого в таком снегу ей трудно увернуться.

Легли спать.

Ночью была пурга.

Сквозь сон слышали — бились и храпели лошади. Их было две, и они стояли крепко привязанные порознь, сажен на 15 одна от другой.

Проснувшись утром, Павел рассказал странный сон: привиделись ему три девицы, красивые и пригожие, в собольих шубках, и говорят: «выбирай из нас себе невесту». Павел поглядел и выбрал среднюю: подошел и поцеловал ее. А одна из крайних сама поцеловала его в голову и сказала: «почему меня не выбрал?»

На этом он проснулся.

Павел рассказывал этот сон и шутил, а Федору сон не понравился — он счел его вещим.

Вышли на двор, т. е. расчищенное место перед зимовьем, так как никакой ограды или забора у этого «двора», конечно, не было.

Пурга стихла. Больших сугробов, к удивлению, не оказалось, а уж как шумело ночью!

Но на занесенном снегом «дворе» охотники увидели отпечатки лап нескольких тигров…

Разобрались в следах и установили, что перед утром через зимовье по затверделому снегу прошли три тигра!

Лошади были целы, стояли запушенные снегом и жевали, хотя и тревожно, свою сечку.

Один из тигров прошел между ними и даже как-будто останавливался.

Другой стоял против дверей, где были ружья, точно нюхал их!

А третий дал след через кровлю зимовья.

Видимо, тигры были сыты до отказа — решили охотники.

Не мало подивились они такой невиданной оказии!

Но Федор встревожился не на шутку: такой сон и три тигра!

Как и многие люди, живущие среди природы, в постоянной борьбе с хищными зверями и другими опасностями, заставляющими зорко вглядываться во все окружающее, чтобы не только отразить, но предупредить и предугадать опасность, — Федор также был не избавлен от так называемого суеверия и мнительности и естественно связывал многие явления с цепью последующих случаев и происшествий.

Когда Федор уже собрался, то просил Павла быть осторожнее, не рисковать.

А Павел, со свойственной молодости отвагой, уверенный в своем искусстве стрелять, беззаботно ответил:

— Не боюсь! Пусть хоть сам чорт повстречается, я и ему влеплю между глаз пулю!

Федор уехал, распахав за собою широкий след от увезенных зверей.

А Павел собрался на охоту — выследить ночных гостей. Он взял с собой кукуль (спальный меховой мешок), на три дня сухарей и рису и ружье Федора, которое невольно взвесил на своей руке — слишком легким показалось оно против его надежного винчестера! Затем встал на лыжи и пошел по ночным следам.

За это время тигры ушли далеко. След повел на речку Чуфан, в скалы.

Чем дальше, тем местность становилась более дикой, пересеченной глубокими долинами, сопки делались более крутыми, растущий на них разнообразный лес был изувечен постоянными ветрами и теперь, лишенный листьев, походил на какие-то сказочные существа, погибшие в страшных мучениях: ярко на белом снегу рисовались темные изогнутые стволы и узловатые скрученные ветви, как черные руки…

Лишь изредка взор останавливался на стройном молодом кедре с живой темно-зеленой хвоей. Но от этого контраста еще печальнее выглядели окружающие его мертвые деревья с распростертыми изувеченными руками…

Наконец, уже далеко после обеда, Павел достиг причудливых скал на речке Чуфан.

Эти великаны стояли огромной стеной, иссеченные исполинскими трещинами и пробитые множеством глубоких и малых пещер — любимых убежищ всяких зверей. Самые вершины скал иногда изображали башни: то в роде средневекового рыцарского замка, то похожие на восточные минареты.

На одном из широких выступов, поднимающихся, как лестница гигантов, каменными ступенями обширных террас, лежали три тигра и, повернув головы, смотрели на охотника…

Винчестер к плечу!.. и после первого выстрела средний тигр покорно положил свою голову на лапы…

Остальные два огромными прыжками кинулись на Павла.

Передернув скобу, вторым выстрелом свалил еще одного, а по третьему, уклонившемуся в сторону, послал две пули, видимо, ранив его.

Охотник пошел к добыче.

Второй из убитых тигров лежал недалеко. Он упал, навалившись на дерево так, что передние лапы свешивались под уступ с одной стороны ствола, а задние — с другой.

Огромная голова с разинутой пастью запрокинулась на каменный уступ и, казалось, все еще грозила своими страшными зубами.

Окровавленная рана показывала, что пуля попала тигру наискось в ухо.

Невольно залюбовался молодой охотник своим трофеем и даже потрогал ногой зубы.

— Ничего, если попасть на такие зубы — мало не будет! — не удержался сказать, хотя никто, включая и мертвого тигра, слышать его не мог…

Затем посмотрел след третьего, ушедшего тигра — он был недалеко — и увидел на снегу обсеченную пулями шерсть, а дальше капли крови.

И, наконец, поднялся на тот выступ, где лежал первый тигр в той же позе, в какой застигла его смерть.

Ободрав его, он шкуру и мясо закопал в снег, чтобы не расклевали вороны, а потом спустился ко второму тигру, чтобы и его «освежевать».

Начало смеркаться.

Подходит… а тигра нет!

Можно только вообразить, какой вихрь мыслей пронесся в голове охотника…

Как бы не был он храбр и находчив, но такой сюрприз нагонит холоду хоть на кого!

Мы не знаем, что пережил наш охотник в эти полусекунды — именно не больше, — но последующее показало что он не потерялся.

В то же мгновение он увидел и тигра, притаившегося для прыжка. Зверь прыгнул на охотника вслед за выстрелом, и Павел, сообразив, что вторично стрелять уже поздно, хотел уклониться за дерево, но в это время тигр уже был подле и схватил его своей пастью за голову…

Уже потом, вспоминая, Павел говорил, что в тот момент он ясно слышал, как хрустнули кости его черепа…

Он мысленно простился с белым светом…

Но в следующие мгновения, чувствуя себя все еще живым, он инстинктивно продолжал барахтаться… Схватил тигра правой рукой за шею… Тигр схватил его руку… Упав на землю, он оттолкнул его ногой… Тигр схватил за ногу… Вынул левой рукой нож (он левша) и ударил тигра в бок. Нож так и остался в боку…

Тигр бросил человека и, отскочив на несколько сажен, сел и начал качаться, как «ошалелый». Изо рта била фонтаном кровь.

Эта удивительная, сверхъестественная борьба пока прекратилась.

…………………………………………………………………………………………………………………

Конечно, все описанное произошло в несколько коротких секунд.

Когда Павел поднялся (еще мог!), то первой мыслью было — цела ли голова, т. к., если кости черепа раздавлены, то все дальнейшее теряет всякий смысл…

Пощупал — голова цела!

Потом уже выяснилось, что последним выстрелом он раздробил тигру всю нижнюю челюсть: хруст костей ее он принял за треск своего черепа. Этим же надо объяснить, что все остальные раны не были глубоки и серьезны.

Следующим движением охотника было схватить затоптанное в снег ружье… Но раненая рука не действовала, да еще к тому же один палец оказался вывихнутым (он стрелял с правой руки), и он не мог передернуть скобу, тем более, что везде набился снег.

В это же время из головы хлынула кровь и залила ему глаза. Протирая их снегом, он почувствовал, как озябла обнаженная голова (шапка куда-то исчезла) и замораживается раненная рука.

Он сообразил разорвать кукуль на две части и одной завязать голову, а другой обмотать руки.

Все мысли и решения проносились в его мозгу с быстротой молнии.

И все это проделывалось в соседстве с истекающим кровью зверем, который тоже, видимо, без сознания бился на месте…

Затем охотник машинально взял винчестер и пошел, оставив где-то лыжи, обратно, стараясь не сбиться со своего следа.

Ночь была темная.

Шел почти всю ночь, порой теряя сознание, но с одной крепкой мыслью — домой!

Сила и молодость взяли свое: он таки доплелся до зимовья и, влезая чуть не ползком в двери, не забыл все-таки оставить снаружи ружье.

Пока мог, развел в зимовье огонь.

В довершение всего оказалось, что от ран на ноге натекла в обувь кровь и замерзла.

Он уже отчаялся в жизни. Еще пока был в силах, написал свинцовой пулей на свежей затеси бревна, указывая, где лежат тигры, и прощался со всеми.

Потом стал терять сознание и представление о времени и месте.

Так провел он в мучениях трое суток, теряя сознание и снова приходя в себя.

В это время на хуторе всех всполошила любимая собака Павла, Соболько: она стала выть, а потом исчезла. Оказалось по следам, что она побывала на зимовье и опять прибежала домой…

Мать велела Федору скорее ехать проведать Павла.

Когда Федор «одвуконь» пригнал на зимовье, то сердце его сжалось от ужаса: ружье стоит у дверей, все обмерзшее окровавленным снегом…

Жив ли?

Павел оказался еще жив.

Сделав, что мог и умел для любимого брата (все братья очень любят друг друга), Федор посадил его на лошадь, а сам сел на другую и, крепко поддерживая раненого, привез его на хутор.

Приглашенный из соседнего селения доктор насчитал у Павла 18 ран!

По счастью, раны были не смертельны, но огромная потеря крови внушала серьезные опасения.

Нога же требовала немедленной ампутации!..

Но Павел, как не был слаб, энергично запротестовал:

— Режьте лучше голову, — какой я охотник буду без ноги!

Доктор, сделав, что мог, уехал.

В это время на хуторе появился неизвестный китаец и просил продать ему тигровую печень (употребляется в китайской медицине), так как он слышал, что убили тигров.

Ему, конечно, сказали, что теперь не до торговли, потому что человек умирает!

Китаец оказался доктором, и вызвался лечить Павла.

Выбирать было не из кого — согласились.

Он сейчас же сварил из паразитного растения омелы какую-то примочку и стал прикладывать ее к ногам, а раны присыпал каким-то снадобьем. А когда привезли тигров, то из кишек сварил густую черную мазь и сделал из нее пластырь для ноги.

Лечил он Павла пять месяцев, и Павел поднялся.

Нога была спасена, лишь все пальцы отпали.

Уж летом Павел, еще слабый и немного хромой, пошел на охоту.

Расскажем теперь, как ездили в зимовье за тиграми.

Через три дня после доставки Павла домой Федор, захватив с собой знакомого человека и подростка племянника, ездил на место охоты и нашел закопанного в снегу тигра. А тот тигр, который «изъел» Павла, все-таки утащился в скалы, и Федор пока махнул на него рукой, а пошел искать подранка, — третьего тигра. Он оказался недалеко, лежащим под буреломом. От потери крови тигр так ослабел, что только мог поднять голову.

В начале весны, по стаянии уже снега, нашли в скалах и оставшегося тигра, но его сильно испортили вороны.

Нижняя челюсть была совершенно раздроблена в самом шарнире.

Китаец-доктор за время болезни Павла так прижился в семействе Худяковых, что остался у них и жил 25 лет, до своей смерти.

Многому научил он своих друзей в области китайской медицины.

Научил, как варить и приготавливать драгоценные «панты» (молодые рога изюбря или пятнистого оленя), которые ценятся в продаже не ниже золота.

Научил их искать еще более драгоценный корень «пан-цуй» (жень-шень), сохранять его и приготовлять для употребления, и многому научил китайский доктор братьев Худяковых и передал им секреты своей, неизвестной нам загадочной медицины.

Пантовка

(Пятнистый олень).

В этом чудесном крае все чудесно…

Возьмем ценную для охотника добычу — оленя.

Обыкновенно, олень дает вкусное мясо, шкуру и рога, идущие на поделки, или же в целом виде служащие украшением, как охотничий трофей.

Здесь же, в Приморье, эта расценка совершенно меняется.

Пример — пятнистый олень.

Он, в определенное время года, несет на своей красивой голове целый капитал.

Это изящное, не из крупных оленей, животное, похожее своей пятнистой шкуркой на лань, ежегодно, как и все олени, сбрасывает весною свои рога, после чего на черепе остаются только костяные выросты — стаканы или подставки, как здесь говорят. На этих подставках, где сидели рога, остаются ямки, которые сейчас же начинают затягиваться кожицей. Кожистое выполнение поднимается выше, превращается в выпуклость, в роде шишки и покрывается тонкой пушистой шерсткой. Шишка выпячивается кверху и начинает разделяться на два ствола.

Так растут у оленя новые рога.

Они еще мягки, покрыты пуховой шерстью и очень нежны. Внутри рогов проходит целая система кровеносных сосудов.

Вот эти мягкие, пушистые и нежные рога и называются «пантами».

Из всех оленьих пород ценные панты дают только изюбрь, американский вапити и наш пятнистый олень. Из пантов более дорогие — панты пятнистого оленя.

Они иногда действительно представляют собой целый капитал.

Особо ценные из них продаются за тысячу и более рублей за одну пару!

Отсюда понятно, что дает один удачный выстрел счастливому охотнику.

Не даром пятнистый олень исстари подвергался и подвергается самому ожесточенному преследованию, и его уже начисто выбили в Китае, Маньчжурии и Корее. Жалкие остатки когда-то огромных табунов их сохранились еще у нас в Уссурийском крае.

При самых строгих охранительных законах браконьерство за пятнистым оленем едва ли исчезнет до тех пор, пока в тайге этот зверь водится: уж слишком заманчивы его панты.

Почему так дороги эти панты и кому они нужны?

Дело в том, что с незапамятных времен в китайской медицине из них приготовляется лекарственное средство от многих недугов, а, главным образом, от старческого бессилия и болезненного изнурения. В Китае панты ценятся очень высоко, и спрос на них неограничен. Если здесь, в Приморье, средняя цена на сырые панты около 600 рублей, то за сколько же их продают в Китае, в Корее и даже в Японии после того, как они будут обработаны для сохранения впрок и, кроме того, пройдут через руки многих перекупщиков?

Цена их там возрастает до нескольких тысяч.

Есть сведения, что ценные панты продавались там за 5–6 тысяч рублей!

С истреблением этого животного в уссурийской тайге, последнем этапе его обитания в свободном состоянии, некоторым утешением может быть давно практикующийся в этих краях способ разведения оленей в неволе.

Здесь есть несколько оленеводных хозяйств, — два из них очень крупные — более 2 тысяч голов в сложности, — и много сравнительно мелких, — от 200 и до нескольких штук. В больших хозяйствах олени живут в огромных, в несколько десятков квадратных верст естественных парках, прочно огороженных проволочной сеткой, и их жизнь мало отличается от жизни в природе.

В этих оленниках ежегодно производится «отстрел» пантачей для получения от них пантов. У стреляных оленей панты вырубаются вместе с лобной костью, так же как и у добытых на охоте диких пантачей.

В малых оленьих хозяйствах пантачей не убивают, а вместо этого панты у них спиливают специальным для этого инструментом. Конечно, рога в этом случае срезываются только как-раз в том месте, где им надлежит и самим отвалиться при естественном сбрасывании. Хотя эти отдельные два рога, составляющие все-таки пару, ценятся китайцами ниже пантов с лобной костью, но разница в цене уж не так велика, в особенности в последние годы, чтобы не перейти на эту систему и крупным хозяйствам, так как олень весьма долголетен и вполне вознаградит ежегодными пантами за дарованную ему жизнь.

Принято считать, что у пятнистого оленя лучшие панты бывают в то время, когда они еще не переросли, — «ранние» как здесь говорят, — и имеют только по два конца (отростка), расположенных (это непременное условие для хорошей цены) симметрично и правильно. Счет же концов у двух рогов берется вместе, т. е. если на каждом роге имеется два конца, то говорят: «панты с четырьмя концами».

Переросшие, т. е. уже выбросившие следующие концы, панты соответственно теряют часть своей цены, что всегда при желании, конечно, можно учесть, если панты спиливаются, и во-время их снять.

Хорошим признаком, влияющим на цену пантов, является и то обстоятельство, как они посажены на голове (конечно, это для рогов с черепом): требуется, чтобы расстояние между основаниями их было возможно меньше, с чем связана самая толщина рога, что и ценится. С годами вообще рога утолщаются, но цена на них поднимается лишь до известного возраста оленя: после 12 лет, при всех других условиях, панты делаются «ребристыми», т. е. теряют свою округлость, что всегда обусловливает нежелательную «сухость» их.

Следовательно, китайский рынок ценит панты не переросшие, с четырьмя концами, круглые и толстые, симметрично поставленные, при чем, чтобы боковой из них не свисал книзу, а был прямой и, конечно, чтобы они были совершенно целыми.

По этому поводу есть забавное объяснение — такие панты служат в Китае самым богатым подарком, в особенности в тех случаях, которые освящены вековыми традициями, например, при исходатайствовании доходного места по службе и т. д. Важный мандарин, от которого это зависит, вместе с прошением принимает в свой длинный и широкий рукав и этот посул в виде пантов, которые передает ему проситель тоже из рукава.

Вот почему компактность подарка, не уменьшая его цены (вес), играет в этой деликатной операции большую роль.

* * *

Теперь скажем, почему в нашем Уссурийском крае еще сохранились в диком состоянии пятнистые олени при полном истреблении их в соседних странах.

Да потому, что этот богатейший по природе край был совершенно безлюден и, на свое редкое счастье, никому не принадлежал в течение многих столетий.

В седую старину и в этой местности жили народы, но тогдашнему весьма культурные, что видно из остатков их шоссейных дорог, следов водопровода, развалин крепостей, а также из китайских летописей, где указывается, что эти народы, которые мы назовем общим именем Бохай, чтобы не вдаваться в подробности, имели постоянное войско и флот, а также занимались земледелием и шелководством, чему свидетелями остались и до нашего времени группы одичавших тутовых деревьев.

Постоянные войны, набеги воинственных в то время монгольских кочевников, в особенности когда их объединил знаменитый Чингиз-хан, хорошо знакомый нам по «монгольскому игу». Цветущая страна была разорена. Жители были частью перебиты, частью уведены в рабство, частью разбежались, остальных, может-быть, истребили разные «моровые поветрия», которые являются обычно последними бедствиями угасания культуры и гибели народа.

И вот весь край превратился в безлюдную пустыню. Могучая субтропическая природа его быстро залечила те раны, которые наносят ей самые культурные народы, и обратила всю эту страну в цветущий необозримый естественный парк, где без человеческой опеки свободно размножались многочисленные и разнообразных пород животные и звери, и рос в изобилии никем не разоряемый таинственный жень-шень, человек-корень, главным истребителем которого, кроме человека, являются лесные пожары, обычные спутники колонизации.

В этой девственной тайге паслись, вероятно, большими табунами ярко-пятнистые олени, не возбуждая своими пантами корыстной зависти человека, того же соседнего маньчжура, китайца или корейца, уже потому, что этого добра у них было много и дома, да и в этом естественном зоологическом парке, кроме жень-шеня и пятнистого оленя, еще водился и хозяин его, исполинский уссурийский тигр, который, при жалком вооружении того времени, был, в общем, совершенно непобедим.

Вот какая богатая страна досталась русским, когда они высадились на этом побережья в 1860 году.

Старожилы в один голос говорят, что вначале животные почти совершенно не опасались человека, а тигр, познакомившись с людьми, прямо считал человека своей законной добычей и не боялся совсем выстрела.

Вот почему в уссурийской тайге сохранились пятнистые олени: их не успели еще истребить.

Думается, может ли пятнистый олень в загородке заменить вполне, в смысле лекарственных свойств пантов, своего вольного собрата? Дает ли ему доставляемое питание те элементы в достаточном количестве и своевременно, какие он находит по своему вкусу инстинктивно на естественных пастбищах? А, может-быть, ему бывает нужно во время пантов дышать особенным воздухом горных вершин, куда он в это время уходит, живя на воле? Может-быть, это для него летняя дача по предписанию великого врачевателя — Матери-Природы?

И много мыслей и вопросов встает пред всяким изучающим и любящим природу человеком, и да простит мне читатель за это отступление от прямой, хотя и весьма расплывчатой, темы…

* * *

Еще не так уж давно, — лет 20–25 тому назад, — здесь водилась масса пятнистых оленей, и охота за пантами у здешних охотников-звероловов считалась самым выгодным и заманчивым промыслом.

Такая охота называется «пантовкой», а самый олень с пантами (самец) — пантачом.

Пантовка начиналась с первой половины июня, длилась весь июль и захватывала и август, т. е. самое теплое время года.

Старые охотники с восторгом вспоминают свои приключения во время пантовки. Это совсем не то, что гоняться по колено в снегу за кабанами, или следить в студеный зимний день за тигром, который и сам бывает не прочь подследить охотника…

Конечно, и пантовка тоже не праздник, тоже при ней не мало и работы, и заботы, но все-таки нет более азартной охоты чем пантовка.

Но и пантовка хороша, если охотнику, как говорят, везет счастье, да и сам он «не промах» и знает дело, и обладает верным глазом и стальными нервами — горячиться тут нельзя.

Зато нет большей досады, как промахнуться по пантачу!

Это, кроме чисто спортсменского несчастья, равняется тому, если бы вынечаянно потеряли из кармана крупную сумму денег. Сколько приключений: веселья и опасности, горя и радости представляет эта исключительная охота!

Особенно много в то время водилось оленей в Сучанском районе, на горах — Иосифа, Халаада, Горбатая, и самая высокая из них — Лысый Дед или, как ее называют охотники, Дедушка Плешивый.

Пантачи обычно держались под самыми вершинами и выбирали места на «мысках», т. е. на боковых ребрах выступов вершинных скал. Это давало пантачу возможность, чуть какая-нибудь опасность, заскочить за такой выступ, и тогда он тотчас же скрывался.

Самки же оленей табунками голов в 20–30 паслись у подошвы гор, ближе к морю.

Их, конечно, настоящие охотники никогда не стреляли, соблюдая свою охотничью этику и расчет. Да и, кроме того, у самок пантов нет, а мясо, в это жаркое время, все равно никому не нужно.

Охота производилась утром и вечером. В знойный день пантачи уходят в чащу, да и сам охотник скоро изнемогал от жары, и нуждался в отдыхе. Лишь в пасмурные и ненастные дни можно было охотиться весь день.

Пантач очень осторожен и пуглив. Нужно много умения и терпения, чтобы подойти к нему на выстрел, если он сам не выскочит на охотника.

Стрелять же нужно «наверняка», чтобы повалить сразу, так как раненый может уйти, а если и упадет, то станет биться и испортит панты.

Бывали досадные случаи, что и убитый наповал олень, падая, ломал свои рога. Вот почему охотник должен и это предусмотреть, куда и как упадет олень после выстрела.

А панты, мало того, что товар дорогой, еще очень нежный, и нужно много внимания и навыка для добычи и возни с ним.

Скупщики-китайцы — покупатели очень требовательные и даже, можно сказать, подчас капризные. Кроме всех качеств пантов, о чем выше говорилось, скупщики предъявляют требование, чтобы они были красивы на вид и имели темно-красный цвет, и лишь иногда, вероятно, по требованию рынка, принимаются и совершенно черные рога.

Лучшие панты пятнистый олень дает в 10–12 лет. В более старом возрасте, хотя они делаются еще тяжелее, цена на них уже не прибавляется, а делается даже ниже, в особенности если, как уже сказано выше, они становятся ребристыми и сухими.

Счастливому охотнику, добывшему панты, впереди предстоит еще немалая трудность — выгодно продать их.

Единственные скупщики пантов, китайцы, пользуясь этим, составляют иногда между собой крепкую, конечно, неофициальную компанию, которая и ведет весь торг при покупке пантов по ранее условленному плану, разыгрывая все это как по нотам.

Для иллюстрации расскажем случай, происшедший с Леонтием Худяковым — родоначальником этого семейства.

Однажды зимою в 1882 году поймали они живого оленя и держали его дома до лета, когда у него выросли панты. Оленя убили, и сам Леонтий поехал во Владивосток продавать их. Тогда и он, и сыновья еще мало понимали в этом деле. Соседи оценивали панты рублей в 250.

Во Владивостоке счастливый Леонтий зашел в первый же китайский магазин. Сметливый «купеза», большой психолог в этих делах, сразу смекнул, с кем имеет дело и предложил за товар 180 руб.! Надо было видеть, как вскипел горячий характером Леонтий!.. А китайцу только этого и надо было!.. Леонтий, наговоривши «комплиментов», бросился в другую лавку. Там уже все знали, что произошло, и предложили ему 160 рублей… Так и пошло — в каждой лавке давали все меньше и меньше, и в конце дня несчастный продавец пантов упал духом и сам плохо верил, что его панты стоили 250 руб.

И лишь к вечеру другого дня ему едва удалось спустить свой товар за 80 рублей и едва ли не первому покупателю, который вначале давал 180 рублей!

А выдержи он характер, не горячись — конечно, не попал бы в такое глупое и смешное положение…

Уже впоследствии, когда сыновья его, возмужав и сделавшись хорошими охотниками, научились сами варить и вообще приготовлять впрок панты, то им не раз приходилось демонстрировать это при торговле с китайскими скупщиками. Бывало, такой торгаш и в лесу и даже дома выжимал цену и давал очень мало. Тогда охотник разводил огонь и начинал в чугунном котле (чаша) греть воду для варки рогов. Китаец не сдавался, не веря в нового пантовара, и считал все это за торговую хитрость и даже иронизировал:

— Твоя хочу супа варить?

И когда, наконец, убеждался, что это не шутка, что здесь сумеют и без него «не проквасить» сырые рога, а это в жаркое время делается в два — три дня, он давал настоящую цену, и… охотнику оставалось только вылить из котла воду за ненадобностью…

При покупке пантов китаец очень тщательно осматривает их, ища дефектов — царапин, трещин, ссадин, что легко может случиться и при добыче, и при переноске пантов.

Конечно, и у охотников тоже выработались свои приемы маскировать эти недостатки. Напр., на те места, где была содрана кожица с панта, наклеивалась другая, взятая с ушей оленя. Сломанный рог укреплялся на пропущенный сквозь него железный стержень и т. п.

* * *

Опишем теперь, как охотники собираются на пантовку и их жизнь во время ее.

Обычно составлялась артель из 4–5 охотников, и они верхом с вьюками у седла уезжали от дома верст за 100–150 в известные им охотничьи угодья, куда-нибудь к самым недоступным таежным хребтам, на вершинах которых было излюбленное место пантачей.

У подножья гор они устраивали свой охотничий табор, разбивали палатку и вообще устраивались с возможными удобствами для длительной остановки на месяц и более, если какие-нибудь соображения, например, «выбьется» подножный корм у лошадей, или мало станет зверя, — не заставят их перекочевать на другое место.

Табор был их базой, откуда они расходились в разные стороны на охоту, оставляя все-таки по очереди человека для караула.

Если в данном месте был ледник, то старались стать табором около него. Ледником здесь называется ледяная «накипь», которая образуется зимою от незамерзающего горного ключа. Вода из него льется в какое-нибудь глубокое ущелье и, конечно, замерзает, и это и называется «накипью», которая в течение зимы иногда принимает такие огромные размеры, что лед не успевает растаять за все лето до осени, тем более, если он закрыт от солнечных лучей скалами и буйной растительностью.

Устройство табора у такого ледника во время, когда от жары трудно дышать, конечно, считается прямой роскошью — прохладно, и холодная чистая вода под рукой…

Да еще какой-нибудь выдумщик приспособить к этому «водопровод», так что и ходить за ней не надо. Проведет сверху часть струи по деревянным желобкам в подвешенную вертикальную трубку, и вода безостановочно льется тонкой светлой и студеной струей с музыкальным рокотом. Трубка эта делалась тут же из ствола высокого однолетнего растения, которое охотники называют «свирелью», вероятно, потому, что из этой дудки делают действительно свирель, и есть большие мастера играть на этом нехитром инструменте.

Лошади пасутся тут же, у табора. Подножный альпийский корм очень питателен и вкусен, и они сильно жиреют от него. Умные охотничьи кони никуда не уходят, питаясь на небольшом пространстве, и лишь к ночи обязательно идут к табору, поближе к людям, да иногда в полдень, если появится в этих местах гнус, стоят у курева, которое вообще поддерживается все время.

Если охотникам приходится отлучаться от табора на несколько дней, то они заносят туда провизию и устраивают там временный бивак, для чего даже ставят из корья односкатный балаганчик. Конечно, все это делается в том случае, когда табор остается центральным местом в их экскурсиях, в противном же случае, переносится и сам табор.

Пищей у охотников вообще служат сухари, рис и чай, и, как лакомство, иногда «кральки» из сдобного (на молоке и яйцах) теста в роде мягких кренделей. Такие «кральки» долго не черствеют и не портятся. Конечно, охотники нередко варят себе суп и жарят шашлык из оленьего мяса, а оленье сало у них не переводится.

Как и у всех таежных людей, у охотников-пантовщиков были выработаны свои взаимоотношения, основанные на полном доверии друг к другу, без чего невозможна была бы артельная охота, которая давала в общую кассу иногда многие тысячи рублей. У них был, у большинства по крайней мере, любовный взгляд на природу, весьма близко походивший на анимизм.^[2] На все у них имелись свои приметы и предзнаменования. Например, в них жило твердое убеждение, что «пантовать» можно только с «чистыми» руками, которые не воровали, не убивали людей и вообще не делали таких «худых дел».

И даже помыслы охотника в это время должны быть чуждыми эгоизму и недоброжелательству к другим.

Вот пример.

Афанасий Худяков пошел пантовать со старшими братьями, когда ему едва исполнилось 16 лет. Конечно, он многое не знал из их таежных правил и разных обязательных условностей.

Раз возвратился он на табор сильно сконфуженный и печальный. Старший брат Устин, узнавши, что он сегодня «прострелил мимо» по двум, выскочившим на него, пантачам, спросил:

— Не слышал ли ты сегодня чьи-нибудь выстрелы?

— Да, и не больше как в полуверсте я слышал выстрелы, — отвечал Афанасий.

— А сказал ли ты или хотя подумал: — желаю счастья и добычи!

— Наоборот, — я подумал: вот кому-то счастье везет! Не будь этого охотника там, тот пантач, может-быть набежал бы на меня…

— Ну, так ты до тех пор не будешь хорошим охотником, пока не научишься желать успеха всякому неизвестному, выстрелы которого ты услышишь, и пожелать это от всего сердца, без лицемерия — это наша таежная примета!

Не сразу усвоил Афанасий это трудное правило, хотя от всей души желал этого, но, видимо, одного желания было мало, надо было перевоспитать себя, побороть естественное в человеке — «своя рубашка ближе», — не поддаться понятной охотничьей зависти, когда слышишь выстрелы другого, а твой винчестер молчит… И только со временем, после долгой работы над собою, Афанасий добился того, что на каждый неизвестный ему выстрел искренно произносил усвоенную им формулу — желаю удачи! — и душевное состояние его не нарушалось при этом, а от этого, возможно, он меньше горячился, и выстрелы его стали хронически верными.

Надо быть охотником, встать в его положение, и тогда только вполне будет понятна эта психология!

— И как-раз — рассказывает Афанасий, — вскоре на охоте я услышал чей-то выстрел, и мое пожелание в успехе в этот раз вылилось у меня вполне от души… В это время на меня выскочил пантач, которого я и уложил. Оказалось, что тот выстрел был брата и тоже дал хорошего пантача. Мы эти две пары пантов продали за 500 рублей — деньги по тому времени большие, на которые можно было купить десяток рабочих лошадей.

Из этого примера видно, какое значение придают охотники-промышленники этой «симпатической» формуле.

Теперь скажем о скупщиках-китайцах.

Некоторые из них, не дожидаясь, когда охотники привезут им панты, отправлялись сами на их становище и таборы с привязанным к седлу кожаным мешком с деньгами, которые иногда возили с собой по нескольку тысяч. Деньги были обязательно серебряные, большею частью рублями, для удобства расчета. А металл предпочитался бумажным деньгам потому, что не истирался от тряски, как могли избиться бумажки, и, кроме того, эти последние могли подмокнуть при неудачной переправе через горные речки.

Удивительно, что часто одинокий «купеза» ехал в глухую тайгу с таким капиталом и ехал к вооруженным людям, из которых, конечно, не все были безупречны в своей жизни, и никому, видимо, не приходило в голову применить насилие в этом случае. По крайней мере, многие старожилы, в том числе и сами охотники братья Худяковы не знают и не слыхали ничего подобного.

По их мнению, от такого преступления удерживал самых нравственно неустойчивых из охотников, способных в других случаях на многое, только этот неписанный закон тайги — не «запачкать руки худым делом»!

Когда охотник убивал пантача, то сейчас же отрезал у него голову, потом устраивал ее у себя за спиной на лямках и, обернув панты палаткой (комарник), которая всегда была с ним, спешил к себе на табор, где на досуге вырубал панты вместе с костью таким образом, что спереди лоб брался до половины глазных впадин, а сзади до отростка, где череп соединяется с атлантом.

Затем, по возможности не мешкая, вырубленные панты переносились с той же осторожностью в ближайшую деревню, китайскую фанзу и вообще в жилье, где во время пантовки всегда находились нужные скупщики.

Эта переноска пантов для продажи нередко представляла немалые трудности и даже опасности. Случалось переправляться через быстрые горные речки, где трудно устоять на ногах при глубине даже по колено; балансировать по круглому стволу упавшего через поток дерева, как по естественному мосту. Было и хуже: и брода нет, и такого моста не имеется, и поневоле иногда приходилось пользоваться рискованной переправой по двум наклонившимся через речку деревьям, которые, падая, сплелись своими вершинами и стоят, образуя над бурным потоком угол.

Спросят — к чему такой риск? Разве нельзя поискать более удобную переправу? Почему не сделать этого?

А потому, что некогда.

Время жаркое, панты все наполнены кровью, мешкать нельзя — того гляди закиснут — тогда пропали…

Самый большой срок, какой «терпят» панты — трое суток, но в сильный жар и это рискованно.

На таборе каждую неделю назначался один день контрольным, в который все участники артели сходились для проверки — все ли живы, затем поделиться впечатлениями, планами на будущие дни и просто поболтать.

Обыкновенно с охотниками-пантовщиками жили в тайге по соседству и китайцы, искатели жень-шеня, и жили в самых доброжелательных отношениях, взаимно помогая при нужде друг другу.

Однажды Худяковы убили жирного пантача недалеко от балагана жень-шенщиков. Взяв панты, они указали китайцам, где лежит олень, чтобы они воспользовались свежим мясом.

Китайцы, поблагодарив, справились, где у них табор.

Через некоторое время у охотников на таборе таинственно появилось полмешка рису и целый кирпич чаю. Это положили, во время случайного отсутствия охотников, китайцы в благодарность за мясо убитого оленя — услуга за услугу.

* * *

За много лет своей охотничьей жизни, Худяковы рассказали об одной ужасной истории, случившейся во время пантовки в 1888 году.

Артель охотников — из Красного-Яра Бучасовы — сам старик, его сын и внук и из г. Никольска — Степаненко, Шумилин, Бондарчук и Больных — всего 7 человек, — поехали на Сучан пантовать.

Здесь нужно оговориться, что выражение «на Сучан» употреблялось условно, так как охотились не всегда там, а много ближе.

Старик Бучасов, не смотря на свои 75 лет, был еще хороший охотник, добрый, с веселым нравом, человек старинной закалки, ходивший в самые сильные морозы без шапки и рукавиц, а летом в войлочной шляпе.

Сын и внук походили на старика и по нраву, и по могучему сложению.

Степаненко, угрюмый, заросший рыжими волосами, с красным лицом, был полной противоположностью Бучасовым.

Остальные трое — Шумилин, Бондарчук и Больных только что кончили военную службу, и старик Бучасов взял их на эту охоту, чтобы они подработали себе на пантах денег для возвращения домой, куда-то в Сибирь.

Охота была удачна. Опытность Бучасовых выручала всю артель. Они уже поделили по 400 руб. на каждого охотника. И остальные члены артели, кроме Степаненко, также удачно добывали панты. Одному Степаненко не везло. Конечно, как и во всякой компании, не обходилось и здесь без простодушных шуток и незлобивого зубоскальства над неудачливым охотником. Высказывали шутя предположения, что может быть он «руку сбил», охотясь раньше за «косачами» (так на этом жаргоне называли китайцев) и теперь не может в пантача попасть… Такая примета есть.

Степаненко угрюмо отмалчивался.

В это время как-раз поспела уборка хлеба, и старик Бучасов поехал домой, захватив с собой 600 р. из причитающегося ему пая, а другие остались пантовать.

Степаненко тоже заявил, что будет охотиться отдельно.

Молодые Бучасовы остались в таборе, чтобы ходить на охоту по очереди, а остальные трое решили отправиться дальше от табора, так как олени здесь уже были почти выбиты и распуганы.

Все разошлись, но Степаненко не пошел на охоту, а отправился по следам этих троих охотников. Дойдя до нового их стана уже в то время, когда они разошлись пантовать, Степаненко стал дожидаться их возвращения.

Первыми явились Шумилин и Больных. На их удивленный вопрос, как он попал сюда, Степаненко отделался какой-то выдумкой и стал протирать тряпкой свое ружье, говоря, что плохой тот охотник, который не заботится об оружии.

Дождавшись, когда два охотника сели на колоду так, что касались плечом друг друга, рыжий злодей выстрелил им в бок, и они оба с криком, обливаясь кровью, свалились наземь. Пуля пронзила их насквозь по грудям.

Несмотря на их стоны, Степаненко спокойно добил их выстрелами в голову и стал дожидаться третьего охотника.

Вот и он, слышно, поднимается из пади и видимо спешит, обеспокоенный этой канонадой, не похожей на охотничью стрельбу.

Конечно, Степаненке нельзя было допустить идущего Бондарчука к самому стану — трупы и лужи крови выдали бы его головой, и он встретил его на пути, где и убил выстрелом почти в упор.

Покончив со всеми троими, Степаненко, захватив их деньги, оружие и даже ножи, отправился на табор к Бучасовым.

По дороге, спрятав награбленное, Степаненко как ни в чем не бывало, явился на табор. Бучасовы были там.

Старший Бучасов, желая скорее напоить уставшего охотника чаем, послал сына за водой, а сам стал хлопотать около костра.

Степаненко, не теряя времени, как только радушный охотник занял удобное положение, свалил его выстрелом в голову, а сам закричал сыну, что с отцом случилось несчастие.

Испуганный мальчик уже подбегал к табору, как Степаненко пустил ему пулю прямо в грудь. Но молодой, сильный не по летам, Бучасов не упал, а бросился обратно. Степаненко несколькими выстрелами вдогонку убил его наповал…

Обобрав все ценное и взяв даже лошадей, Степаненко поехал домой.

По дороге он распродал и лошадей, и «охотничью» добычу в корейских фанзах и приехал в свой Никольск.

А старик Бучасов стал беспокоиться — вот и август прошел, а его охотников все нет.

Поехал в Никольск к Степаненку — справиться.

Тот его успокоил, говоря, что наверно они уехали дальше и, возможно, сильно запоздают возвращением.

Все это говорилось так просто и спокойно, что бесхитростному Бучасову и в голову не могло притти, что перед ним убийца его детей!

Помешкав еще дней 5–6, старик заседлал коня и, захватив с собой дней на 10–12 пищи, отправился сам искать своих охотников и… на таборе наткнулся на разложившиеся трупы сына и внука.

Дело пошло в суд, началось следствие, но Степаненко все оставался в стороне и допрашивался только, как свидетель.

Лишь после того, как опознали у корейцев одну из лошадей, принадлежащих убитым, и когда этот кореец сказал, что купил ее у «красного» человека, только тогда Степаненко был арестован и сознался во всем, рассказав все подробности, и прибавив, что он «повинен» всего в 19-ти душах!

Его сослали на Сахалин на 20 лет.

По истечении 15 лет он был амнистирован и возвратился в родной Никольск.

Но немного ему пришлось погулять на воле; вскоре его убили, где-то на границе, вероятно, на разбойном деле.

Еще повторим, что этот кошмарный случай был единственным на памяти старожилов Уссурийского края.

Вообще же, охотники — люди добродушные, прямые и даже, в силу своих охотничьих традиций и примет, в большинстве честный народ.

Созерцательный взгляд на природу развил в их душе чувство поэзии, а у некоторых это переходило даже в творчество, например, Павлом Худяковым был написан и издан сборник стихов.

И понятно, чуден тихий день в первобытной уссурийской тайге, неизъяснимо очаровательна эта тишина в бесконечной зеленой пустыне, среди диких крутых гор и глубоких черных падей. Не менее красива, но еще более величественна и грандиозна картина, когда над этой чудной природой разразится горная гроза, одно из самых страшных явлений в этих электрических феноменах. Тогда начинается настоящий хаос: белая ослепительная молния сменяется оглушительным ударом грома, который подхватывает горное эхо. А так как удары следуют один за другим, то эти грандиозные отзвуки превращаются иногда в беспрерывную канонаду, которая потрясает и небо, и землю.

А вот пролетевшая по темному небу зигзагом молния не угасала, а к вашему удивлению и даже ужасу осталась гореть на вершинах пихт и других деревьев, в виде длинных ярких языков голубого пламени.^[3]

Тогда ваше тихое очарование сменяется бурным, хотя и молчаливым, восторгом.

Это видно по вашим глазам!

Так, однажды Афанасию Худякову пришлось испытать интересный случай полного штиля у подножья самой высокой горы Сучанского горного узла, прозванной охотниками за обнаженную вершину метким именем «Дедушка Плешивый».

День был ясный и настолько тихий, что вся природа точно замерла.

Когда охотник поднялся по россыпи скалистых террас, то пред ним развернулась редкая по красоте панорама горного ландшафта, и он, забыв свою усталость, остановился, как зачарованный.

Прозрачный воздух горной страны открывал ему широкий кругозор. Глубокие долины, местами блестели голубыми зеркалами сквозь непроходимые заросли чистых рек. Дальше поднимаются величественные контуры гор, у подножья которых высятся гигантские гранитные столбы, а между ними темными шапками стоят вековые кедровые великаны, убранные каймой светлой зелени лиственного леса. А выше в горы лиственный лес уступает хвойному, преимущественно состоящему из пирамидальных елей и пихт. И горы эти кажутся издали затканными толстым бархатным ковром всех зеленых оттенков. Их заросшие вершины кажутся мягче в своих контурах, отчего обнаженные пики Сахарной Головы, и в особенности Дедушки, выступают еще резче и как бы выигрывают от этого контраста.

Афанасий, сняв свою тяжелую ношу, — винчестер и мешок с провизией и разными охотничьими принадлежностями, — сидел на каменном выступе россыпи, и в душу его проникала эта торжественная тишина природы и бесконечная красота ее. Окружающие камни и скалы были покрыты крепко лежащими на них серыми с ржавчиной лишаями, которые под лучами солнца в знойный день морщатся и свертываются в мелкие трубочки в роде рупора. Не являются ли эти бесчисленные трубочки-рупоры коллективным резонатором для всякого обыкновенного звука, который в этой почти абсолютной тишине превращается чуть не в волшебный — он неожиданно приобретает даже неприсущую ему музыкальность и долго живет в воздухе тихой, тягучей нотой… Афанасий ногой наступил на край каменной плиты, и она ударилась о другую плиту — раздался приятный звук, который задрожал в пространстве, как удар большого серебряного колокола. Звук был полой и мягок. Даже насекомые — разные бабочки и жуки, от самого большого, издающего бунчащее жужжание, и до самых мельчайших, тонко поющих в воздухе своим быстрым полетом; стрекозы, шелестящие, как шелковая материя, своими сетчатыми крылышками, порхающий мягкий звук празднично разряженных бабочек, — все это в волшебные минуты, не нарушая тишины, а, наоборот, сливаясь с нею, превращалось в какие-то сказочные формы — это золотые и серебряные нити, которые тянутся в звучащем эфире…

Так шли минуты, а, может-быть, и часы — и чудная сказка природы продолжалась.

Под очаровательным гипнозом ее Афанасий запел…

Он вообще, как и многие охотники, любил и даже умел петь, но в этот раз голос его поднялся такой сильной, свободной, музыкальной нотой, что он сам не узнал его. Он пел, умиляясь сладким звукам еще неслыханного им обширного диапазона своего голоса.

Но этот эффект создал не его, весьма ординарный, человеческий звук, а удивительное сочетание редких акустических условий нанизывало на него, как на каркас, свои волшебные отзвуки… Ни до этого, ни после этого Афанасию не приходилось слышать ничего подобного. И лишь лет 20 спустя он, слушая знаменитый орган в Гамбургском немецком соборе, почему-то вспомнил зачарованную «музыкальную тишину» в далекой горной тайге южного Сихоте-Алиня…

Камни и скалы были покрыты крепко лежащими на них лишаями…

Набежавший с моря ветерок сразу «сдул» всю акустику: полет насекомых превратился в обыкновенное жужжание и тонкий писк, голос сделался такой знакомый и обыденный, перестал разливаться свободно в воздухе и упрямо возвращался обратно… Одним словом — сказка отлетела.

На небе появились кусочками белой ваты маленькие облака. Скоро они собрались на горизонте в большое белое облако, и от него потянулся узкий конус, который метеорологи называют «наковальней» — верный признак надвигающейся грозы.

И действительно, облако потемнело, надвинулось на горы, и Афанасий увидел себя на острове, окруженном со всех сторон облаками, как морем. Соседние горы тоже как бы плавали своими вершинами в этой бесформенной белой массе. Вот затянуло и вершины, и началась настоящая горная гроза. Все потемнело, и лишь молния освещала бледно-голубыми вспышками и небо и содрогнувшуюся от громовых ударов землю.

Полил тропический ливень, и завыл свирепый приморский тайфун…

* * *

Во время пантовки, конечно, бывали и курьезы.

Когда братья Худяковы были еще молоды, но уже считались хорошими стрелками и хорошими товарищами на охоте, старые промышленники брали их в свою артель на пантовку. Конечно, Худяковы охотно шли на это приглашение, так как желали учиться у старых охотников и, главное, узнавать заповедные охотничьи места в горах.

Однажды их позвал один старый охотник Егор Верещагин. Егор, вероятно, никогда не был хорошим охотником, но говорил о себе много, а что он был отчаянным лентяем, то это выяснилось в первую же с ним пантовку. Молодежь заметила, что Егор, одновременно выходя с ними из табора на охоту, возвращался всегда совершенно сухой, тогда как они являлись мокрые до бровей от утренней росы. На вопросы их он отвечал, что ходит всегда косогором, потому и сухой. Нужно сказать, что молодежь все-таки добывала панты, а Егор все приходил с пустыми руками, оправдываясь всякими случайностями. Конечно, ему было немного заботы о добыче, раз его артель работала хорошо.

Наконец, молодые охотники решили проверить своего «предводителя».

Оказалось, что Егор просто отходил от табора на 200–250 сажен, идя действительно сухим косогором, и где-нибудь в укромном месте заваливался спать. Выспавшись, являлся к табору и плел там разные небылицы… Тогда они у сонного выкрали винтовку и унесли ее в табор. Проснувшись и не найдя своего винчестера, Егор прибежал, как говорится, без ума в табор — все охотники были в сборе — и, волнуясь, рассказал целую историю: с ним на охоте встретились китайцы — жень-шенщики и попросили у него спички раскурить трубку, и в это время вырвали из рук у него ружье и, угрожая им, ушли!

— Версты две гнался за ними, но что поделаешь голыми руками против ружья! — с неподдельной горячностью, сверкая глазами и сжимая кулаки, кричал Егор.

Когда же молодые охотники, едва держась на ногах от хохота, подали ему его винчестер, то он тотчас же заседлал лошадь и уехал домой.

За ним так и утвердилось прозвище «косогором».

Был другой охотник, видимо, слабый зрением. Он из тех же побуждений и расчетов повел однажды молодых Худяковых на пантовку.

Повторилась та же история: молодежь бьет пантачей, а Петышин — так звали их ментора — все без добычи: то «мушку мелко подобрал»,^[4] то какая-нибудь другая причина промаха и т. д.

Стали подозревать — может-быть он плохо видит. Спрашивали — отпирается, да еще их же насмех поднимает.

Однажды они попутно убили козла — близко к табору выскочил — и говорят Петышину: «освежуй — мы устали».

— У меня нож тупой — отвечает тот.

— Поточи, вот брусок. И подали ему горбушку сухого хлеба.

Петышин взял его, не разглядевши уже успел плюнуть^[5]и начал водить по нему ножом, но тотчас бросил:

— Какой это, чорт камень, ничего не точит!

Молодежь стерпела на первый раз, а потом удрала с ним довольно злую шутку: выколотили из его винчестера мушку и спрятали ее себе в сумку.

На следующий день Петышин, ничего не подозревая, ушел опять на охоту. Слышали — стрелял. Возвратился с пустыми руками и стал подробно рассказывать, как на него выскочил пантач «с четырьмя концами», а панты вот «в руку толщиной»! Не торопясь он выцелил в него и «мушку хорошо подобрал», так что панты считал уж своими… Да какая-то веточка несчастная отвела пулю…

— И пантач убежал умирать в другое место — сквозь гомерический смех закончили молодые охотники его фразу и подали ему ту самую «мушку», которую он «так хорошо подобрал», стреляя в пантача.

Петышину тоже оставалось только сесть в седло и уехать, даже не простясь с молодыми зубоскалами.

А молодые «зубоскалы», собственно добрые и честные ребята, не могли простить ему не столько явную ложь, сколько его насмешки над ними, когда они просили его сознаться в своем недостатке.

А с Устином Худяковым был такой случай, который мог стоить ему жизни.

Он был на охоте за пантами. День выдался тихий, но не жаркий. Все на охоте шло благополучно, и не было ни малейшей причины к невеселым думам. А между тем он вдруг почувствовал такую тоску в сердце, какой он еще никогда не испытывал. Чувство это все усиливалось. Он уж начал бояться, не понимая причины этого. А так как у этих лесных людей на все случаи таежной жизни имеются свои приметы, то он вспомнил, что от такой тоски нужно пропеть известный ему псалом, и он запел. Лишь только раздалось его пение, как он услышал недалеко человеческий крик и металлический звук упавшего предмета…

Сейчас за винтовку и туда!..

Видит, стоит человек с вытянутыми руками, ружье подле лежит на земле. На человеке, как говорится, «лица не было», так что Устин едва его узнал — это был хорошо известный им охотник Иван Коростин.

Едва добился Устин от него человеческой речи. Оказалось, что он признал Устина за тигра, так как на нем была полосатая рубашка, цветом под тигровую шкуру, и приготовился уже выстрелить, да услышал человеческий голос!

Пение спасло Устина. Может-быть, он никогда не был так близко к смерти, как в этот раз…

А бывали во время пантовки встречи и с тиграми. Тому же Устину пришлось ночевать в тайге в походной палатке-комарнике. Ночью он слышит чью-то поступь… Кто-то осторожно, но прямо подходит к его ночлегу… Винчестер рядом… он взял его и почти не поднимаясь (палатка очень низкая), выстрелил сквозь полотнище в сторону шагов. Пламя от выстрела пробило в палатке большое отверстие, и ткань по краям его начала тлеть. В это время он ясно слышал, как кто-то сделал два тяжелых прыжка, и все затихло.

Утром он увидел следы тигра.

Среди других случаев встречи с тигром отметим еще один.

Однажды, возвращаясь с пантовки, четверо охотников — Федор Худяков, Илья Фролов, Емельян Вожев и Лузин, — остановились ночевать на р. Лянчихе (теперь на этом месте стоит кожевенный завод). Это была их последняя ночевка в пути, так как до дому оставался только один перегон.

Напились чаю, устроили из подседельных потников постели, расположив их в ряд, седла — в головы и устроились с комфортом.

Охота была удачная, потому и настроение духа отличное… Пели песни (некоторые из них пели хорошо), разговаривали. Лошади паслись подле. Случайно взятая с ними собака свернулась тут же между охотниками. Уснули.

Вдруг Лузин закричал:

— Что ты толкаешься — с постели сбросил!

А Вожев, спавший рядом:

— Не я, а ты меня толкнул — чуть ребро не сломал!

Стали разбираться. Оказалось, что все слышали в последний момент, когда проснулись, чьи-то удаляющиеся прыжки и слабый писк собаки. Собака исчезла.

Тигр!?

Оказалось по следам, что действительно, тигр, выхватив спящую между охотниками собаку, так сильно толкнул двоих из них, что они раскатились со своих постелей в разные стороны…

Может-быть, только эта собачья жертва и спасла охотников от большей беды.

С Афанасием Худяковым был такой случай и тоже в пантовку.

После хорошего дождя, промокший охотник, остановившись на ночлег, развел огонь, обсушился, напился чаю и стал устраивать себе постель из листьев папоротника и ставить походную палатку (комарник), залез в нее и уснул крепким сном, как убитый. Вдруг ночью сквозь сон слышит — кто-то стоит подле и нюхает воздух. Еще как следует не проснувшись, мешая сон с действительностью, он протянул из палатки руку и, взяв тлеющую головешку, машинально бросил ее в темное пространство. Головня, рассыпая искры, описала огненную дугу и врезалась в кусты…

Что произошло после этого — трудно описать: треск сучьев, шипение, сопение… и кто-то тяжелый быстро кинулся на крутой откос, у подошвы которого стояла палатка. Песок, земля, камни, повалились книзу целым каскадом, и Афанасий — сон его сразу слетел — уж не чаял остаться живым!

Это был медведь, который, идя по ветру, нечаянно набрел на палатку и видимо на миг остановился, чтобы обнюхать по своей привычке. А тут как-раз импровизированный фейерверк произвел такой эффект, что до смерти испуганный Мишка кинулся утекать.

По счастью ни один камень не угадал в палатку, а подле оказались довольно увесистые булыжники…

Мы часто в рассказе говорим о других промышленниках — китайцах, искателях жень-шеня, поэтому попутно расскажем о довольно замечательном случае из их промысла.

В артели, состоявшей из 6–7 человек, был один здоровенный молодец, которого и взяли для того, чтобы нести провизию — рис, чумизу и пр. Уходила артель на промыслы на долгое время, и, конечно, на такое количество людей провизии на месяц — два нужно не мало, и они этот груз распределяли на всех, по силе каждого.

Но этот богатырь, немного «простоватый» умом, оказался на месте плохим искателем дорогого корня. В то время, когда остальные члены артели редкий день приходили на стан без добычи, нашему молодцу не было счастья — он не принес еще ни одной находки, хотя также старательно ежедневно ходил по тайге с утра до вечера.

Надо сказать, что корень все ищут отдельно, но весь найденный жень-шень делится потом поровну — конечно, большею частью деньгами при продаже.

Наконец, артельщикам стало обидно держать в артели такую «бестолочь», и они ему отказали от дележа — ищи сам отдельно для себя. Конечно, от пищи они не могли отказать, так как она состояла из общего запаса, в котором была часть и этого «изгоя».

В первый же день после «раздела», глуповатый парень также пошел искать счастья и также пришел к вечеру с пустыми руками. Это была не новость, и никто не обратил внимания. Но, разуваясь, он снял улы (китайская обувь), и на рубце поднятого носа оказалась запутанной какая-то трава… Взглянули… так и ахнули! Это был свежий стебель женьшеня, по количеству листьев представляющий огромную ценность, но лишь в том случае, когда найдут корень этого стебля, потому что в этом растении ценится только корень.

Значит, злополучный искатель, бродя по тайге, где-то сломил это драгоценное растение совершенно нечаянно и даже не заметив этого. А стебель попал в щель грубых кожаных сборок, которые затягиваются на носке этой обуви, и парень притащил его на стан.

Можно вообразить, какой град вопросов, упреков и просто брани посыпался на простеца!

Но все-таки его тут же опять приняли в артель по поискам с тем, что назавтра обойти по его указанию весь круг его пути и тщательно осмотреть пройденные места.

Утром вся артель, буквально ползая на коленях, раздвигая траву, занялась поисками. Уже не говоря о том, что след человека для этих опытных таежных людей был хорошим указанием, но этому еще помогало и то, что всякий искатель женьшеня ставит знаки на своем пути, чтобы, возвращаясь на стан, не итти бесполезно по пройденному уже месту: заламывает ветки, кладет кусочку мху в развилки сучьев и др.

Весь день проползали наши жень-шенщики по высокой траве, весь день их зоркие рысьи глаза осматривали каждый кустик, каждую травку, весь день они горели надеждой найти и впадали в отчаяние потерять это богатство. А вот уже и балаган видно, а корня все еще не нашли!

У самого почти балагана они, наконец, увидели часть обломленного жень-шеня, торчащего из земли. Радости их не было предела. Свершив молитву, они стали по всем правилам окапывать эту драгоценность, для чего роется около корня большая яма, чтобы взять его со всеми тонкими отростками, не оборвав ни одного. Всю землю из этой ямы, прежде чем выкинуть, тщательно перебирают руками и под обнаружившиеся такие отростки ставятся подпорки — тонкие палочки. Наступившая ночь прервала их кропотливую работу, и они оставили закончить ее назавтра. Прикрыли яму корьем, загородили ее и ушли спать.

На утро первый же из проснувшихся китайцев к ужасу своему увидел, что яма раскрыта, и корень унесен!..

В то же время выяснилось, что одного из самых бойких членов артели нет… Значит он, когда все спали мертвым сном, выкопал жень-шень и бежал. Кинулись в погоню. След по траве, покрытой обильной росой, был ясный.

Настигли. Таежный суд у китайцев страшно суров. Они раздели вора до-гола, наклонили молодое высокое дерево, застругали его вершину, «устроили» вора крепко на конец ее и отпустили обратно…

И ушли…

Этот корень артель продала за 700 рублей, а это были большими деньгами в то, довольно давнее время! Взяли за него бы и более, но вор, добывая его, оборвал несколько «мочек», а покупатели таких ценностей рассматривают их даже в лупу.

Охота в горах за пантами представляет, понятно, много неожиданных опасностей, даже и от рельефа поверхности.

Двое Худяковых, Павел и Александр, в сильный туман спускались с горы Горбатой. Дело было к ночи. Нужно было внизу найти воду, чтобы напиться чаю и устроиться на ночлег — наверху воду не всегда встретишь. Туман был так силен, что в 10 шагах не было видно даже днем. В горах ночь наступает без сумерек. Пришлось итти буквально ощупью попробуют палкой впереди, поставят в это место одну ногу, и только тогда сделают шаг. А остановиться и дождаться утра не хочется — жажда мучит и ночлегом устроиться нельзя.

В одном месте Александр своей разведкой не нашел опоры. Стоп! Сел на камень, осторожно свесил с него ноги, и держась за растущий тут дубок поболтал ими — пусто. Бросили камень — ни звука — думали, что в кусты упал.

Волей-неволей пришлось ощупью найти пошире залавок и тут «насухо» провести ночь.

Утром они увидели то, что заставило их задрожать, а уж на что крепки нервами были!

Оказывается, что они дошли до каменного отвесного обрыва и стояли над пропастью в 60–70 метров глубиной. Вот на этом обрыве сидел Александр и, ничего не подозревая, болтал ногами…

Примечания

1

Имя героя романа Вулфиуса. Стало синонимом романтического разбойника (Прим. редакции).

(обратно)

2

Анимизм (душеверие) — миросозерцание, которое заключается в том что, по понятиям анимиста, весь видимый мир населен духами. Анимизм обычно свойствен ранним ступеням культуры, но с отмиранием религии он сохранится еще в литературном языке, так как он помогает образному восприятию предметов и явлений природы (Ред.).

(обратно)

3

В физике это редкое явление называется огнями св. Эльма. (Ред.).

(обратно)

4

Обнизил прицел.

(обратно)

5

Так при точке на бруске делают, если нет под рукой воды.

(обратно)

Оглавление

От редакции

Предисловие В. К. Арсеньева

От автора

Хунхузы

Тигр-людоед

Скалы

Утки

Три невесты

Пантовка

*** Примечания ***