Сорочьи перья (СИ) [Каролина Инесса Лирийская] (fb2) читать онлайн

========== 1. серый волк ==========

У него с самого утра было нехорошее предчувствие.

Ночью Вольга видел большую зарницу — горело монгольское стойбище, которого он всегда сторонился. Не боялся — мелких человечков волк перекусил бы запросто, прибил тяжелой лапищей, напугал до полусмерти грозным рыком, но его гнал прочь кислый запах человеческого жилья… и еще более больной и мерзкий — отчаяния.

Когда заалела заря, Вольга понял, что голод подтачивает разум, понемногу завоевывает его — волчья природа брала верх. Иногда он все еще забывался, наслаждался свободой, ветром в шерсти, звездами над головой, сладкими голосами чего-то невидимого и неслышимого. Самим запахом степи — пряным и сладковатым. Но этой ночью тянуло чем-то беспокойным, темным, горящей травой и пугающей ворожбой. Волк бесновался и выл.

До носа вдруг донесся тяжелый запах скотины, загнанного конского пота, и Вольга невольно выскользнул из кустов, потрусил туда, куда указывало чутье. Он уж выучил, что у этого леска никого не бывает: слишком близко к ордынцам, чтобы кто-то отваживался тут охотиться, но достаточно далеко, чтобы люди степи его не трогали. Вольга любил свое уединение — иначе объявят большой лов, станут травить, и придется срочно сбегать в другое княжество, а там не будет теплого местечка при старшей дружине, сладкой медовухи и девок…

Волк облизнулся. Рыжая лошадь, которую он приметил, стояла обессиленная, и он чуял, что недолго ей осталось — совсем замученная. Человеческая его сторона, любившая всякую животину, сочувственно вздохнула где-то в глубине, покачала головой. Волк бросился — быстро и неумолимо, вгрызся в горло, а лошаденка так устала, что и не стала сопротивляться. Так, побилась немного, да и утихла, а в жадное волчье горло потекла соленая обжигающая кровь.

Рассудок помутился; Вольга смутно помнил, как волк, голодно урча, рвал свежее, горячее мясо, обгрызал до костей, наслаждаясь диким природным вкусом. Когда в голове прояснилось, он тихо рыкнул, покатался по траве, пытаясь оттереться от липкой крови, проклиная варварского зверя с его пиршествами. Нужно было чаще давать ему волю, но Вольга опасался, держал волка в узде — и уходил в лес иногда, под удобным благовидным предлогом, чтобы никто ничего не заподозрил.

Он подумывал найти ближайшую речку и вымыться, чтобы тяжелый запах крови не мучил чуткий волчий нюх, но вдруг его догнала обжигающая мысль: на лошади должен быть всадник. Седло старое, подпруга плохо затянутая — это он осознал чуть погодя, прищурившись, спокойно, совсем не по-волчьи сев рядом с изодранным трупом и рассмотрев его как следует.

Кожа седла впитала запах человека, огня и еще чего-то. Значит, бежал он из самого стойбища, спасаясь от неумолимого пламени. Степной пожар в сухую летнюю пору — все должно было выгореть до основания. Но огонь давно остался позади, а лошадь все гнали и гнали в испуге… Что-то было не так.

Вольга вернулся на поляну, откуда утащил лошадь — на примятой траве еще видно было кровавую полосу, где он волоком тянул. Принюхавшись, прокрался дальше, до раскидистых дубов и замер: под деревом, болезненно свернувшись клубком, спал человек. Совсем мальчишка… Нет, юнец, но настолько тощий, что было просто принять за дитя. Спал беспробудным сном, и даже тонкое ржание убитой кобылы его не разбудило.

Не монгольский воин… Пленник? Вольга не подходил ближе, боясь потревожить, но видел, что одет человек в какую-то рванину, а всклокоченные темные волосы неопрятно отросли. Отойдя к густым зарослям орешника, Вольга притаился. Ждал, лежа на животе, спокойно прислушиваясь к лесным звукам. Он никуда не торопился: отпросился на целый день, якобы семью повидать.

Мальчишка пробудился нескоро; после сытного мяса на теплом солнце Вольгу самого едва не сморило, но вот беглец тихо застонал, пошевелился, подбираясь, садясь неловко, как будто у него все болело. Волчье ухо дернулось будто бы само, и Вольга мигом приободрился, напрягся, жадно перебирая лапами. Несомненно, пропажу кобылы человек заметил сразу же, зашарил взглядом, вертя головой, как выпавший из гнезда совенок.

Побежит? Волк готов был ринуться в погоню, настигнуть, даже впиться в трепещущее тело, но Вольга одернул свою звериную сторону. Мальчишка не собирался сбегать — и определенно почуял, что рядом кто-то есть, только никак не мог сообразить, где именно. Испуганный взгляд мазал по орешнику и двигался дальше.

Он выпрямился, опираясь на ствол, словно разучился нормально ходить. Когда заговорил, голос его дрожал, но с каждым словом, казалось, набирал силу:

— Выходи! Если добрый молодец, будешь мне братом, а если красна девица — сестрицей…

Вольга бы рассмеялся, но волк умел лишь выть да огрызаться. Договорить старинные слова он не дал, выскользнул из кустарника, нарочно красуясь, потягиваясь, показывая крупные клыки. Мальчишка запнулся, будто язык прикусил, воззрившись на огромного волка, тихо застонал снова и медленно стек к корням дерева. Ноги дрожали.

«Не дойдет», — понял Вольга, и что-то виноватое заскулило в нем, вспоминая, какое вкусное мясо было у лошади. С ней-то этот несчастный и добрался бы, может, до княжеского терема — нашел бы чуть дальше лесную речку да напоил кобылу, а теперь… На костях далеко не уедешь.

Смотрел человек смело — и готов был умереть.

Вольга облизнулся и заговорил, поскольку был он не обычным лесным волком:

— Ты, братец, не трясись, я тебя не трону. Уж прости, но на твоем добром коне, — насмешливо выговорил он, — мясца было побольше.

Мальчишка медленно кивнул — видно, никогда с перевертышами не сталкивался. Вольга присмотрелся к бледному лицу, исполосованному несколькими царапинами и перемазанному в грязи. Тот смотрел испуганно, не двигался, а Вольга отошел подальше, встряхнулся, чувствуя, как шкуру жжет, как будто муравьи ее ели. Лес закружился, опрокинулся, и вот он стоял уже на двух ногах; подступил ближе.

— Ты чародей, — проговорил беглец, справившись с онемением.

— Не совсем, но близко, — покачал головой Вольга. Еще непривычно было смотреть на него сверху вниз, и он сел напротив, чтобы не пугать мальчишку. Мысли прояснились окончательно, избавившись от звериной мути. — Ты из стойбища сбежал? Как тебя звать?

— Кощей, — тихо ухмыльнулся тот.

Вольга достаточно на границе пожил, чтобы немного понимать на их языке. «Раб, значит», — домыслил он, поглядел на ноги мальчишки, хмуро заметил старые отметины от кандалов и странные тонкие шрамы на грязных ступнях. Медленно перевел взгляд на шею — вся покраснелая от ошейника. Кощей смотрел угрюмо, все еще готовый напасть, хотя оружия при нем не было.

Волк почти затих, но пахло от мальчишки кровью, золой и темной ворожбой. Чернобоговой силой.

— Ты их спалил, — догадался Вольга. — Не полыхает так обычный огонь…

И Кощей гордо, опасно улыбнулся; ненадолго в глазах его мелькнуло что-то голодное, настолько звериное, что и Вольга бы попятился — но устоял, не показал слабости. Коротко выдохнул. Ордынцы ему никогда не нравились — как раз за то, что надевали на людей ошейники. По эту сторону границы хотя бы не отнимали у народа последнюю свободу.

— Вольга, — сказал он. — Меня Вольгой зовут. Сын Святослава Новгородского, но это так, для красного словца, не отец он мне, а родился я от змеиного царя. Вот почему я обернуться могу кем захочешь, хоть волком, хоть красной девицей — ты, помнится, запрашивал…

Кощей болезненно улыбнулся, покачал головой, дивясь. Странно было, что человек, заключивший сделку с Чернобогом, еще способен был чему-то так поражаться, но Вольга смолчал.

— А это лицо… оно, выходит, настоящее? — спросил Кощей испытывающе.

Вольга кивнул. Поскреб щетину — на ощупь все еще как волчья шерсть.

— Иван, — вдруг смилостивился Кощей. — Сын… да уж не важно, чей я был. Сейчас — ничейный.

Вольга прищурился.

— Княжич, — ухмыльнулся он. — Ордынцы за вас выкуп просят, я знаю. Так за тебя не расплатились…

Кощей снова оскалился — злой, болезненно зашипевший, когда попытался к Вольге ближе дернуться. Может, ударить хотел, ногтями в лицо вцепиться, но не смог.

— Ты сказал слова, да и должен я тебе, — спокойно напомнил Вольга. — Лошадь твою заел, моя вина. А ты, я погляжу, сам не доковыляешь…

— Еще как доковыляю! — заупрямился Кощей.

— Ну, не дури, — добродушно рассмеялся Вольга. — Я тебе службу предлагаю. Я виноват, что ты без клячи остался, так что довезу тебя отсюда к людям поближе. А то ведь какой другой волк тебя не послушает и загрызет…

Он разглядывал мальчишку — мрачного, замученного. Снова и снова спрашивал себя, не совершает ли ошибку: может, лучше будет, если он погибнет здесь, не переживет этот день, как не пережило ночь стойбище? Но Вольга уже чувствовал, что Кощей не сдастся — поползет, если ноги не держат, а его потом будет вина грызть, что обрек мальчишку на мучения. Да и привык он всегда отдавать долги.

— Куда тебе нужно? — с легким сердцем спросил Вольга.

— Не знаю я. В Китеж-град, разве что… — задумался глубоко, устало покачал головой. — Странное дело: думал, вот сбегу, мечтал так, а сам до конца и не понял, куда мне идти.

— Нет, Вань, отсюда до Китежа твоего несколько седьмиц бежать, не выдержишь, — проворчал Вольга. — Давай я тебя пока до Переяславля довезу, отдохнешь, а там поглядим. Если захочешь — пойдем в Китеж, — пообещал, но почему-то твердый взгляд Кощея заставил его насторожиться. Что-то недоброе в нем горело.

Вольга обернулся снова серым волком, подставил шею новому знакомцу и тихо заворчал, когда тонкие сильные пальцы вцепились в загривок. Неясная тревога все не отступала, но Вольга заглушил вой предчувствия. От Кощея пахло смертью и золой, но он надеялся, что это сотрется. Со временем.

Да и если придется довезти его до Китеж-града — не сожжет же он город на озере, право слово.

========== 2. по ту сторону реки ==========

По ту сторону реки ничего не было — ни жизни, ни смерти; так твердила мать, когда Марыська заглядывалась на молчаливые спокойные воды реки Смородины и на лес, шумящий на том берегу. Тогда Марыська кивала, склоняя голову, но все равно украдкой поглядывала.

Через Смородину стояли крепкие надежные мосты, старые, как сам мир, но ни один человек не мог на них ступить — мальчишки пытались. Поговаривали, в каждом поколении находились смелые глупцы, но невидимая ворожба удерживала и их и не давала и шага сделать на твердые доски. Марыська их видела. Потом парней схватили, отволокли в Сосновку, и староста прилюдно сек их, приговаривая, что они пытались беду навлечь на всю деревню, а мальчишки, вчера казавшиеся героями, униженно выли и стонали. Марыська всегда жалостливая была, не выдержала — побежала домой, села за прялку, чтобы успокоиться.

Она много думала про неприступные мосты и обжигающие воды Смородины-реки. Она знала, что говорили: хочешь незаметно кого-то убить — сбрось его в Смородину, выжжет до костей, праха не оставит. Но, слава Белому богу, такого уже давно не случалось, и жили в Сосновке мирно да тихо.

Только на ночь двери запирали, чтобы никакой упырь с той стороны не пробрался и не напился крови. Иногда, правда, раздавался крик заполошный: «Волкодлаки!», тогда нужно было прятаться, сидеть тихо. Волкодлаки забирали иногда скотину, а людей не трогали, и Марыська невольно думала, что им, наверное, нечего есть, раз они приходили к человеческому жилью, как обычные лесные волки, и утаскивали ягнят.

Она мечтала о Лихолесье, представляла что-то невиданное, но оставалась на месте. Храбрости у Марыськи не было ни на грош.

Тем днем она отправилась в ближайший лесок, чтобы ягод набрать. Где-то рядом плескалась Смородина, а клочок леса казался совсем маленьким и невзрачным по сравнению с заросшей чащей Лихолесья на том берегу. Правда, вблизи реки по обе стороны осталось выжженное поле — это Марыська давно уже разглядела. Говорили, что когда-то тут битва была между нечистью во главе с царем Кощеем и войском Китеж-града, и землю пожгли ворожбой — ничего на ней больше не рождалось. Марыська этого не помнила, тогда маленькая была совсем…

Она бережно срывала ягоды в корзину, стараясь не раздавить пальцами; дикая малина уродилась в этом году. Думала о своем, о заботах домашних, о том, как с мамкой будут варенье делать… А потом на лесок налетел ветер, затрепал кроны, прокатился, даже юбку Марыське дернул, что она испуганно охнула. Замерла, насторожившись.

А сверху камнем упало что-то — птица! Марыська резво отпрыгнула, едва корзинку не перевернув, вскрикнула. На траве замер, трепеща, большой черный ворон, задергал крылом, а потом рябью пошел, как отражение на воде. Марыська глазам не поверила: миг назад перед ней лежала несчастная подбитая птица, а теперь растянулся юноша — в неловком изломанном положении, как будто дядька Мирослав, который с крыши сорвался прошлым летом.

Марыську учили, что ворожба страшная, мерзкая, что твари из Лихолесья кровь ее выпьют, ни капельки не оставят, но этот… колдун не казался опасным. Приоткрыл один черный глаз, птичий, нелюдской, слабо проскрипел что-то. Рука была странно вывернута.

Несмело она подошла, села на траву. Пахло кровью; черный рукав пропитался, отяжелел. Кровь была красная, как у человека, и Марыська невольно осмелела. Окажись перед ней парень из Сосновки, она бы не отважилась его касаться, но этот был чужой, да и навредить ей не мог — он едва способен был взглянуть на нее, голова бестолково моталась. Дышал прерывисто, в груди что-то хрипело.

Ей стоило позвать кого-нибудь, но Марыська не отважилась — побоялась, что добьют. Хотя никто не желал бы ссориться с Лихолесьем…

Она не стала его передвигать, а оторвала от рубахи чистый кусок, сбегала к лесному ручейку, намочила. Промыла странную рану на боку — похожа, будто ножом полоснули, но разрез слишком чистый, прямой. Вывернутая рука была сломана, и Марыська вспомнила, чему ее учила бабка, умевшая раны заговаривать: примотала палками, чтобы кости не сместились. Нашептала что-то, пожелала поправления поскорее. Выдохнула, отстраняясь. Юноша провалился в глубокий лихорадочный сон.

Марыська оставила ему корзинку с ягодами, потому что больше у нее ничего не было. Повернулась и поспешила к деревне. Матери она сказала, что корзинку потеряла по глупости, но это был первый раз, когда Марыська так делала, поэтому ей простили — да и корзина та оказалась старая, не жалко. Историю Марыська наплела нескладную, кривую, но мать была занята, а время малины и близко не прошло — ничего страшного не случилось.

На следующий день Марыська за завтраком умыкнула кусок хлеба, взяла с собой и несколько яблок. Пока мать не видела, забралась в сундук, выволокла старую рубаху брата — тот давно из нее вырос, но одежку оставили для будущих Марыськиных сыновей. Ворот украшала тонкая вышивка — бабка старалась, вплетала старые узоры. Не стоило бы отдавать ее незнакомцу, но у Марыськи сердце болело от жалости к нему, раненому.

Прикрыв все тряпицей в корзине, Марыська поспешила к леску. Она надеялась, что больше никто раненого не нашел, но мало кто ходил к мертвой земле, к самой Смородине — боялись, а бабка Марыськи, хитро улыбаясь, показывала ей самые вкусные места, с тех пор она и не страшилась туда ступать. Но теперь… Марыська испуганно подумала, что на нее могут напасть упыри из Лихолесья, волкодлаки — решат, что она ранила их колдуна…

Он встретил ее бледной улыбкой — узнал. Притаился в кустах, пока не убедился, что это Марыська, тихо крикнул — его голос напоминал птичий куда больше, чем ей показалось в первый раз.

— Спасибо, хозяйка, — он низко склонил голову, выказывая уважение, и хотел было вскочить, чтобы поклониться, но Марыська испуганно его удержала, чтобы не потревожить раны.

Улыбаясь, он показал ей закрывшийся порез. Марыська невольно задохнулась, рассматривая его всего — теперь страх не застилал глаза. Он не похож был на парней из Сосновки, что уже к ней сватались. Кожа бледная и тонкая, как у девицы; лицо узкое и изящное; глаза темные, блестящие. Мягких черных волос так и хотелось коснуться.

— Ворон, — сказал он почтительно. Как будто вручил ей свое имя.

— А я… Марыська, Марья, — сказала она, вдруг застыдившись своего девчоночьего прозвища.

— Как моя королевна, — заметил он и, видя любопытство Марыськи, добавил: — Марья Моревна, королевна Лихолесья, жена Кощеева.

Она едва сдержалась, чтобы не вскрикнуть от ужаса, потому что тотчас же представила что-то страшное, кошмарное, о чем всегда предупреждали в деревне — и то, что они с ней носили одно имя, вдруг напугало Марыську больше всего. Она поглядела на Ворона, трепеща, готовая, что он сейчас порывисто вскочит, уволочет ее в Лихолесье навсегда… Но он с любопытством потянулся к корзинке с гостинцами. Склонял голову совсем по-птичьи, чуть набок.

— Ты… и вправду птица, — несмело сказала Марыська, наблюдая за ним.

— А ты человек, — смешливо заметил он. — Мои крылья нужны Лихолесью, потому что птица всюду пролетит, за всеми подсмотрит. Я — их глаза и уши в Китеж-граде и его окрестностях, но… — Ворон кивнул на сломанную руку, — в этот раз досталось мне от белых чародеев, почуяли.

Марыська испуганно замерла, будто боясь услышать в уютной тишине леса шаги княжеских воинов — они пугали ее столько же, сколько страшные упыри с той стороны.

— Я сумел оторваться, — успокоил ее Ворон. — Но крыло сломано, на ту сторону я не перелечу. Мост неблизко, рисковать я не желаю, — пояснил он. — Госпожа, не могла бы ты помочь мне с рукой?

Она испуганно отпрянула; Марыське вдруг ясно стало, отчего Ворон с ней так добр и почтителен — не только за еду, что она принесла.

— Я не ведьма! — испуганно воскликнула она, отпрянув.

— Ты излечила открытую рану, — напомнил Ворон, разумно кивнув. — Я чувствую, что знаю тебя… Твою кровь. С этой стороны границы всегда должна быть ведьма, чтобы хранить и оберегать.

— Бабушка… — протянула Марыська. — Я не знаю больше наговоров, только тот, которым затворила кровь. Прости. Я не думала, что это поможет.

И Ворон остался. С благодарностью принял от нее рубаху, пригляделся к узорам. Он обращался с Марыськой так, что она и сама себя почувствовала королевной, а потому от всей души старалась сделать ему приятное, стала меньше есть, но продолжила таскать куски. Многие видели Марыську спешащей в сторону Смородины-реки, и мать тревожилась.

— Ты в детстве бродила там, вечно убегала, — раздраженно бросила она. — Все смотрела на воду.

Ворон рассказывал о Лихолесье, и Марыське чудилось, что там живут такие же обычные, даже отчасти скучные существа. Только вместе хмурых дядек там лохматые волкодлаки, а вместо смешливых девушек — ведьмы, проводящие странные ритуалы. Он вспоминал о ворожбе, битвах, о лесных охотах с Марьей Моревной, о том, как нечисть веселилась в лесу в праздничные дни — как взмывали ввысь пары над кострами, как пели, выли и смеялись.

— Нет, ты не с нашей стороны, — успокоил Ворон, когда она отважилась спросить его, что ей делать. — Ты — граница, моя госпожа. Твое место здесь.

И это странно успокоило Марыську.

Когда пришла пора уходить, он с наслаждением потянулся, двинул выздоровевшей рукой. Кости срослись куда быстрее, чем обычно, и Марыська не знала, от ее неумелого заговора это случилось или потому что Ворон был волшебной птицей. Но она с теплой улыбкой наблюдала за ним, сразу повеселевшим, почуявшим свободу, только сердце у нее сдавило неясной тоской.

Он вручил ей красивое черное перо, переливающееся, как будто драгоценное.

— Если будет нужна помощь, позови меня — прилечу в любой час, — сказал Ворон, поклялся. — Я обязан тебе жизнью.

Она не знала, как стоит прощаться. Поэтому просто кивнула, дрожа. Ворон ударился о землю, взвился птицей в небо, огласив лесок торжествующим карканьем — пронзительным и громким. Марыська все стояла, прижимая перо к груди.

Та сторона больше не казалась ей такой страшной и завораживающей. У нее было много дел на своей.

========== 3. карелия ==========

Комментарий к 3. карелия

эта тема меня морально убила, и я почти решила ее пропустить, но потом какой-то черт меня дернул

modern au, Вольга, Кощей и Марья

“Кощей” тут прозвище, на самом деле он какой-нибудь Иван Кощеев, но мне не хотелось путаницы, поэтому Вольга называет его именно так.

пользуясь случаем, заявляю, что Вольга в modern au выглядит так, и меня никто не переубедит: https://tinyurl.com/hzurxs6b

— Вольга, клянусь, я тебя пристрелю! — свирепо пообещал Кощей, кажется, третий раз за сегодня.

Вольга широко ухмыльнулся, радостно кивая:

— Не слишком умная идея. Как вы будете потом выбираться из леса? Это уже не говоря о том, что тебе нигде не найти такого же талантливого начальника охраны…

Выдохнув сквозь зубы, Кощей смиренно замолчал. Эти вспышки ярости были не более чем попыткой заставить Вольгу почувствовать вину за то, что он притащил их в глушь и походом прогнал сложной тропой, что совершенно непривычно было для жителей города из стекла и бетона. Если бы Кощей хотел, он бы давно приказал разворачиваться, однако он предпочел ворчать на Вольгу и изображать страдания.

Проблема была в том, что и Кощей, и Марья совсем не умели отдыхать, вечно занятые то бизнесом, когда они пытались загнать кому-то древние артефакты втридорога (и не всегда они могли сказать, не обычное ли это полено из ближайшего парка), то отстрелом соперников и врагов. Но отдых нужен был всем, это ясно. Вольга сам был не из тех, кто провел бы отпуск, бесполезно валяясь на пляже и обгорая, поэтому решение с походом показалось ему блестящим. «Если президент может свалить ненадолго в лес, почему нам нельзя?» — радостно спросил он у одинаково нахмурившихся Кощея и Марьи, когда принес им рекламный буклет про красоты Карелии.

Вольга и сам не знал, почему его понесло именно сюда. Возможно, душу тянуло на север, откуда он был родом. А еще природа здесь была такой, что дух захватывало: старые леса, копьями вздымающиеся к чистому стеклянному небу, глубокие озера, на горизонте — скалы, угрожающими клыками ощерившиеся.

Сегодня они шли к озеру, которое местные называли Пастью Змея — это Вольга узнал, когда они завернули в небольшую деревеньку, чтобы убедиться, что не сбились. Никакие новомодные навигаторы тут не работали. Народ показался ему приветливым, несмотря на то, что Марья держала поближе пистолет, а Кощей гордо вздергивал голову. Разом опознав в Вольге вожака, один встрепанный седой дед понятно объяснил, как пройти к озеру.

— Нечасто у нас тут туристы бывают, — проскрипел он. — Откуда будете-то?

— Из Москвы, — улыбнулся Вольга. — Показываю вот, как в лесу хорошо.

Кощей в очередной раз тихо пригрозил ему расправой.

А вот Марья встречала трудности похода так же, как и все вызовы — готова была сражаться до конца. Хотя готовить она не слишком-то любила, ей понравилось возиться с костром, подкидывать дрова, чтобы тот не прогорел, и кашеварить — гречка да тушенка, ничего сложного. Палатку она ставить умела, сказала, что с детства с отцом ездили на природу, и угрюмо покачала головой. Вольга не стал ее донимать, а только показал, как ловчее вбивать колышки.

Широкую реку они переходили по неудобной узкой гряде из мокрых камней. Поток взвивался, брызгал на ноги, и Вольга подсказывал идти неторопливо, чтобы не поскользнуться. Марья иногда останавливалась, с детским восторгом вглядываясь в пенящуюся воду.

Кощей держался неплохо; когда он начинал прихрамывать — сказывались старые раны, — Вольга чутко объявлял привал. Угробить начальника и друга в его планы не входило. На переправе пришлось придержать чуть не споткнувшегося Кощея — Марья оказалась быстрее, схватила его, позволяя опереться и выровняться. Тот только тихо рассмеялся — от адреналина и секундного ужаса.

— Только парням не вздумайте рассказывать, как я тут ковылял, — проворчал он, когда река осталась позади.

Вольга невольно подумал, что «парни», увидев, как шеф злобно тащится через лес, припадая на калечную ногу, предпочли бы самолично утопиться в порывистой горной реке, потому что это было куда лучше, чем гнев Кощея.

Кощей с Марьей шли чуть позади, но темп держали, не отставали от Вольги, и он благодушно им не мешал — только улавливал какое-то их мирное мурлыканье. Дорога пошла хорошая, ровная, и вскоре между деревьев забрезжило озеро. Марья радостно вскрикнула, улыбаясь, как девчонка, — слишком раззадорили ее рассказы Вольги и местных, хотелось своими глазами поглядеть на Пасть Змея.

В озере не тянуло купаться, только сидеть и созерцать, как монахи в горах. Вода была чистая и холодная, аж зубы свело, когда Вольга зачерпнул попробовать. Они разбили лагерь на каменистом берегу. Провозившись, Вольга не сразу нашел куда-то запропастившуюся Марью, когда она сама позвала их на что-то поглядеть. Звонкий голос звучал не встревоженно, и Вольга невольно расслабился. Кощей, который только блаженно устроился на поваленном дереве, протянув больную ногу, обреченно застонал, но собрался и зашагал к жене, помахавшей им, чтобы поторапливались.

Стоило углубиться в лес, они оказались на поляне с древними камнями, выставленными в круг. Вольга коснулся шершавого валуна, втянул воздух носом, но пахло только лесом, мхом, хвоей. Если здесь и приносили жертвы, то тысячелетия назад. Марья шагнула в круг, нашла в центре каменный столб, высеченный из огромной глыбы. Пригляделась к рисункам, отступив подальше. Звери и змеи переплетались в странный узор.

— Языческое капище, — вздохнул Кощей, опираясь на один из камней. — Славное место.

Он хотел сказать это едко, но в конце концов пожал плечами. Не чувствовал себя в опасности здесь, как будто древнее место приветствовало их, как старых друзей. Должно быть, они были первыми за многие годы, кто встал перед камнями, почтительно рассматривая.

— Вольга, тебе не кажется, что этот идол на тебя похож? — позвала Марья, указав. Там, на столбе, помимо хищных жителей леса, было и вполне человеческое лицо. Время сжалилось над ним, оставив узнаваемым.

— Тут такая художественная ценность, что он может быть похож на любого из нас, — хмыкнул Кощей. Циничный, как и всегда.

Вольга промолчал.

Они вернулись в свой маленький лагерь, потому что уже вечерело. Насыщенный алый закат разлился по небу, захлестывая и озеро, играя на спокойной глади. Лес стоял тихий, еще совсем свежий в начале осени, и Вольга глубоко дышал этой природной чистотой, пьянящей почти так же, как крепкий алкоголь. Рядом уютно трещал костерок, Марья с Кощеем закутались в плед, сидя рядом и мечтательно глядя на озеро. Рука в руке, склонились ближе друг к другу.

— Красный — это, кажется, к холодам? — спросил Кощей.

— Верно. А когда-то давно сказали бы — к крови, — зловеще ухмыльнулся Вольга, но они все слишком устали, чтобы слушать его байки. — В таких местах чувствуешь себя древним человеком…

— Ты и так древний, — уже сонно откликнулась Марья. Они с Кощеем любили шутить насчет возраста Вольги, что позволяло ему иногда обращаться с ними как с детьми.

— Давайте спать, завтра рыбы в озере наловим… — пообещал Вольга.

— У тебя есть удочка?

— Да она тут непуганая небось, — фыркнул Вольга. — Сеткой зачерпнем, я у деда в деревне выменял. Добрых снов. Если испугаетесь какого-нибудь зайца, зовите, я его прогоню.

Ему нравилось это спокойствие, тишина. Иногда хотелось сбежать от всего мира, и притихшие друзья, которые поначалу жаловались на все — на трудности похода, на тяжелые рюкзаки, на комаров — замолчали и тоже просто наслаждались дикой ночью.

Ночи было все равно на них. Она просто… была. Необъятная и прекрасная.

И в такие дни Вольге хотелось жить особенно сильно.

Комментарий к 3. карелия

вечный Вольга, который находит своих друзей в каждом времени и снова и снова делает все для них? о да

========== 4. царевна-лягушка ==========

Комментарий к 4. царевна-лягушка

даа, я помню, что в конце Сердца Иван с Васькой разъехались в разные стороны, но будем считать, что они потом пересеклись где-то

вы не представляете, как я люблю Васю

Если бы Василия кто спросил, он бы точно ответил, что с женитьбой его князю не везет и пора бы уже успокоиться и судьбу не испытывать. Однажды его бес дернул покуситься на Кощееву жену — и чем обернулось? Василий предпочитал того не вспоминать, болью отзывалась память о тонущих людях и волнах, смыкающихся над крышами богатых теремов.

Нынче же Иван настойчиво сватался к милой ласковой княжне Муромской, Настасье Ильиничне, но беда вся была в ее отце, суровом богатыре, который не хотел отдавать дочь за каждого встречного-поперечного, хотя Иван и сумел доказать, что когда-то владел утонувшим Китеж-градом. Одержимый охотой, Иван никогда не думал, что однажды ему придется добывать себе невесту таким образом: испытания Ильи Муромского отличались особой изощренностью и наверняка были нашептаны его женой. Желание, чтобы Иван с другими женихами запустили стрелы — кто дальше, показалось Василию странным, но его, конечно, никто не спрашивал.

Василий за стрелой брел не слишком быстро: если найдешь сразу, станут глядеть подозрительно, вынюхивать, того и гляди разворошат прошлое, в котором семью его перебили за колдовство. Ведьмачье чутье провело его через болото, под ногами хлюпало, а между деревьев мучительно стонало. Руку Василий держал к клинку поближе, уже проклиная свою службу, густые сумерки и поднимающуюся болотную хмарь, от привкуса которой он наверняка нескоро отмоется.

Чувствовал, что в спину ему впился чей-то взгляд, но старался не дергаться и не вертеться, как испуганный пес, гоняющийся за собственным хвостом. С лесной нечистью Василий бы справился, да и она не стала бы нападать без причины — он пришел за тем, что принадлежало его князю, а не со злыми намерениями.

И все равно взгляд преследовал его.

Увидев стрелу, Василий довольно выдохнул, поспешил к ней, вонзившейся в какую-то кочку. Он уже подумывал, что стрела оказалась странно далеко — даже если учитывать, что он стоял за спиной князя и тихо заговаривал ветер, чтобы подхватил стрелу.

Василий подобрал стрелу, оглянулся, прикидывая, откуда пришел. Где-то неподалеку стояли муромские слуги, но в болота они не полезли, только посмеялись да сочувственно похлопали Василия по плечу — мол, твой господин отличился, ты и лезь в топь. Сейчас Василий подумал, что они, должно быть, боялись не испачкать сапоги. А того, что жило на болоте.

— Стой! — пронзительно крикнул кто-то за его спиной. С чахлого деревца неподалеку взвилась большая черная птица, закаркала, забила крыльями, пропала в небе.

Ноги завязли в трясине, хотя крался Василий аккуратно, прислушиваясь к ощущениям. Сейчас все внутри тревожно взвыло, заметалось, но он послушно замер, не пытаясь вырваться из чьей-то хватки. Стрела в его колчане затрепетала, вылетела. Василий моргнул и через мгновение увидел перед собой девицу в богато вышитом сарафане; красивая, глаза яркие, темные волосы в холеную косу уложены. В руках она теребила стрелу, касаясь пальчиком наконечника.

— Ты, что ли, жених? — улыбнувшись хищно, спросила.

Василий смолчал, продолжая ее рассматривать. На болотницу она не походила, слишком красивая и живая, хотя и пахнущая болотом. Почти пьяняще. Он коротко выдохнул, пытаясь прогнать из головы этот запах, а про себя думал о жадной трясине, сомкнувшейся на ногах. Прошептал несколько слов, обращаясь к земле, к воде, к старой магии, и кочка, на которой стояла девушка, содрогнулась. К чести ее, она не испугалась, не вскрикнула, только улыбнулась еще шире.

— Зря стараешься, это болото — моя вотчина, — провозгласила она. — Если ты не меня искал, то для чего ты сюда забрел, глупец?

— Да вот, за стрелкой, — кивнул Василий рвано. — Без нее не уйду, госпожа, ты уж не обижайся.

Он уже освободил одну ногу, перенес вес на нее и рванулся. Меч не доставал, сознавая, что с ним на колдунью идти глупо, а вместо того взвыл, обращаясь к земле, надеясь выцарапать оттуда хоть крупицу силы. Ворожба обжигающе опалила горло; слишком долго он скрывался, притворялся человеком. В болоте завыло, задрожало. Девушка бросилась прочь, ступая по стоячей по воде, как по мощеной дороге. Невольно залюбовавшись ее быстротой и ловкостью, Василий огрызнулся на потянувшиеся к нему мертвые побеги, попытавшиеся схватить его. Сухое дерево будто окунули в огонь, он громко затрещал, но не смог разгореться, искры потухли, упав в болото.

Пока девушка тушила его колдовство, Василий бросился вперед, почуяв опору. Верил в свою удачу, молился, чтобы кочка под ногой не оказалась лишь ловушкой, — какому богу, он и сам не знал. Земля выдержала, и он сумел схватить за плечи девушку, увлек ее в падение — на подвернувшийся островок суши. Василий поклясться мог, что мгновение назад его там не было.

— Вернусь без стрелы — с меня три шкуры сдерут, — прошипел Василий, силясь разжать ее тонкие пальчики и не сломать проклятую стрелу. — Я тебе ничего дурного не сделал, госпожа, чтобы так со мной обходиться.

Он вдруг осекся — понял, что девушка смеялась. В желтых, как кувшинки, глазах сияли веселые искры.

— Как тебя зовут, воин? — улыбнулась она.

— Василий Черниговский…

Она засмеялась пуще прежнего, и Василий невольно нахмурился, решив, что она заливисто хохочет над его родом.

— Василисой меня кличут, — сказала она, отсмеявшись. Протянула стрелу — оперением вперед, чтобы не поранить. — Развлек ты меня, хоть что-то славное за все время на этом проклятом болоте.

Василий осторожно убрал стрелу в колчан, поглядел на Василису, которая села. Платье ее было чистое, такое же прекрасное, но на щеках играл румянец заполошной схватки. Ему бы уйти, пока не передумала, не решила вдруг, что с ним еще можно позабавиться, устроив какую-нибудь колдовскую ловушку. Но Василий остался.

— Что ты делаешь здесь, на болоте? — спросил он. — Прячешься от кого?

— Ах, если бы… — тоскливо отмахнулась она. — Сам погляди.

И он посмотрел — не по-человечески, а изнутри, хотя это вдруг показалось ему грубым — рассматривать девушку. Ее душу — или что у них было вместо души. Она как будто привязана была к этому болоту, которое от отчаяния превратила в свое царство; чьи-то слова по рукам и ногам приковывали ее к мертвой враждебной земле, змеей обвивали грудь.

— Кто тебя проклял? — спросил Василий, невольно подумав, что не стоит ему бередить старые раны — что он мог предложить? Убить ее врага?

— Моя сестра, ты ее знаешь, должно быть, — сказала Василиса. — Ладислава…

— Княгиня?

— Илья ко мне сватался, и отец наш те же испытания устраивал, — весело рассказывала Василиса, хотя чувствовалась за этими словами застарелая грусть. — Ладислава, моя сестра младшая, этого богатыря полюбила. Прокляла меня, да еще обвинила в колдовстве. Сначала тут была моя тюрьма, но потом она стала крепостью, чтобы до меня не добрались те, кто хочет избавить мир от темной ворожбы.

— И женихи? — хмыкнул Василий.

Она снова засмеялась, и он почти готов был признать, что ему нравится ее переливчатый смех. Василиса казалась не слишком напуганной вечным одиночеством — у нее было время смириться с ним, поскольку выглядела она вдвое младше своей сестры. Но разговором с ним девушка упивалась, ловила каждое слово, поскольку давно не слышала человеческой речи. Она не слишком хотела узнавать о судьбе своей семьи, но Василий объяснил все же, как они с Иваном попали в княжество Муромское.

— Ладислава не позволит Ивану жениться на дочери, — решила Василиса. — Как бы ты ни ворожил, она все равно найдет задание, с которым ты не справишься. А он — тем более. Она не отдаст Настасью за князя без княжества.

Василий чувствовал, что что-то не так. Звериное ощущение, шепчущее ему о чем-то страшном. Вполне возможно, Иван тоже окажется в этом глухом болоте — только без головы.

— Я попробую его уговорить, — с сомнением сказал Василий. Княжич упрям; привык, что все ему потакают. Да и Настасья милая девушка, которую многим хотелось бы видеть своей женой.

Василиса кивнула.

— Можно прийти снова? — спросил он прежде, чем успел подумать.

— Только не днем, — попросила она. — Лучше вечером. Иначе мы не сможем поговорить.

Он не стал спрашивать, что с ней делает злое сестринское проклятие — и распутывать сам тоже не стал. Не потому что испугался бы — иногда казалось, что он уже ничего не боится. Не после детства в темнице, не после войны с нечистью. Но Василиса хотела бы сохранить секрет, и он не спорил.

Когда Василий выплутал в темный лес, окунувшийся в ночь, никаких слуг там уже не было. Его, очевидно, похоронили — возможно, он даже заслужил короткую заупокойную молитву. Ненадолго захотелось развернуться и пойти обратно, но Василий вспомнил про Ивана, про злую ворожбу в руках Ладиславы.

И пошел к городу.

========== 5. оборотничество ==========

В лесу завыло, закричало, и Бажена тихо выдохнула, сложила руки, вознося короткую молитву Белобогу, умоляя о защите. Она стояла на опушке, не отваживаясь шага ступить, и слышно было, как сердце у нее стучит, пытаясь вырваться из молодой груди. Отваги в ней было немного, больше — отчаяния, глухого и беспробудного, тяжелой вины, навалившейся на нее, как злой ночной разбойник, пытающийся задушить.

В лес она вошла, подождала немного, а потом побежала — прямо туда, где раздавался рев. Потому что боялась передумать да развернуться, спотыкаясь, прибрести ко двору и пасть перед родителями на колени, заливаясь слезами — что не смогла, не справилась. Но обида на саму себя и страх подгоняли Бажену, и она оказалась на поляне, высвеченной луной, заметила вьющиеся по краям ее тени.

Лес жил, лес менялся, и она была всего лишь путницей, заблудшей душой. Бажена дрожащей рукой нашарила выбившийся из-под рубашки крестик. Не знала она леса, как, говорят, знали прежде в их роду, когда он им был дружественным и приветливым. Да только променяли они его на богатство, на купеческую долю, и Бажене чудилось, что каждый листик об этом знает — и зло трепещет на нее, проклиная наглую девицу.

Зверь был рядом, Бажена слышала его дыхание, тяжелое, невыносимое. Боялась представить, как из темноты кинется, взмахнет лапой, перебивая вздох — и как когти рассекут ее грудь, обнажая трепещущее сердце. Подлое, лживое сердце… Она всхлипнула, но тут же опомнилась, торопливо вытерла жаркие слезы. Не время жалеть себя.

Она оглянулась, пытаясь придумать, куда теперь идти. Страшный голос притих, и теперь Бажена вдруг ощутила себя потерявшейся, заплутавшей в лесу девочкой.

И тогда из темноты выступил зверь. Огромный волк с белоснежной шкурой — ступал он так мягко и неслышно, словно бы во сне, словно и сам он был сном. В темноте блеснули льдистые синие глаза, оскалились белые мощные клыки. Рык зародился в его горле — и замершая Бажена почувствовала эту рокочущую дрожь на коже.

Что-то внутри кричало ей бежать без оглядки, но Бажена рухнула на колени в мягкую траву, беспомощная и беззащитная. Протянула руки к зверю, снова чувствуя, как по щекам катятся обжигающие слезы — и никак не могут остановиться. Она знала эти глаза — разумные, почти человечьи, а потому такие страшные на узкой волчьей морде.

— Олеся, Лесенька, ты меня не узнаешь? — взмолилась Бажена. — Прости меня, прости глупую, я все это не со зла, с досады сказала. Идем домой, матушка очень плачет, очень тебя видеть хочет.

Сестра, которую она прокляла, которую жалила безжалостными словами из-за глупой обиды — совсем не стоящей, чтобы ради нее обращать в чудище. Бажена как сейчас помнила свой крик, свои слова — «Чтоб ты в лесу сгинула!», то, как она развернулась, мотнув косою. А потом услышала, как застонала-заскулила Олеся, падая на колени — чтобы потом из девичьего сарафана взметнулся дикий зверь и, как будто стоная, побежал в чащу.

И не вернулась она ни в тот день, ни в следующий… На третью ночь Бажена сама шагнула в лес — и знала, что без Олеси не уйдет, иначе примет смерть от нее, поскольку эта была честная расплата за то, что она с сестрой сотворила.

Волчица пригнулась и зарычала снова. Она бы бросилась, но тут раздался шорох в кустах, тени заплясали, совы в лесу заухали, кто-то еще завыл… Олеся-волчица вздернула голову, двинула ушами чуткими. Потом и Бажена услышала — тихий смех колокольчиком. Шаги.

На поляну вышла женщина — красивая, гордая, статная. Остановилась напротив испуганной зареванной Бажены, и лунный свет ее высветил: и пронзительные ведьминские глаза — зеленые, яркие, — и толстые косы, лежащие на плечах. На плечи ее была наброшена богатая меховая накидка — Бажена, дочь купца, невольно узнала в прекрасном одеянии шубу из куницы. В руке женщина держала изящный лук, на поясе висел охотничий нож.

— Ты сама ее пожаловала лесу, мне пожаловала, — промолвила лесная богиня. Поманила к себе волчицу, и грозный зверь пошел за ней послушно и мирно, как ласковый котенок. Бажена, задыхаясь,смотрела, как женщина кладет ладонь Олесе на загривок. — Что же ты, дитя, передумала? — смешливо спросила она. — Знаешь ли ты, кому ее пообещала?

— Госпожа Девана, — всхлипнула Бажена, качая головой. Имя, слышанное от бабки. Имя из прошлых времен, когда молились не в белых церквях, а на каменных алтарях, принося жертвы во славу богов. — Я не хотела… Не хотела навсегда с ней разлучаться! Я не могу ее отпустить. Если не отдашь мне ее, госпожа, стану приходить каждую ночь и звать сестру, и буду так делать, пока не умру!

Она и сама не знала, откуда взялась эта уверенность. Бажена снова плакала, выдавливая слова, но они звучали страшной клятвой, на которую, как она когда-то думала, у нее никогда не хватит сил.

Девана рассмеялась снова, поглядела на Олесю, легшую на землю напротив Бажены. Нос волчица уткнула в белые лапы.

— Что, простишь сестру? — нежно спросила Девана. Олеся откликнулась неясным поскуливанием, но поглядела с надеждой. Бажена и так стояла на коленях перед богиней, готова была сапожки ей целовать, но Девана строго сказала, жестом ее останавливая: — Ничто не дается просто так, дитя, за все нужно платить. Разменяешь ли свободу сестры на свою собственную?

От предложения этого Бажену бросило в холод, но отступать было уже некуда. Не окажется ли она еще большей предательницей, если откажется и позорно сбежит? И потому, преодолевая ужас, она мелко кивнула. Зажмурилась, представляя, какова будет жизнь в волчьей шкуре…

— Ты станешь частью моей свиты, Бажена, дочь Мирославы, и при полной луне будешь обращаться в зверя и сопровождать меня на охоте, — провозгласила Девана. — А в остальные дни будь свободна и помни, как дорого стоят слова.

Она толкнула волчицу сильной рукой, заставляя перекувырнуться, и вот в объятия Бажены выпала Олеся — нагая, испуганная, но живая и невредимая. На земле осталась только белая волчья шкура, и Девана быстро подняла ее, ловким движением накинула на Бажену. Жар прошел по всему телу, заставив задрожать, вскрикнуть, а потом спал, как будто его и не было. Неловко вытянув руки поверх сестриной спины, Бажена посмотрела на свои пальцы. Тихонько рассмеялась.

Богиня растаяла в темноте, будто ее и не было. Бажена еще сидела на земле, гладя Олесю по волосам. Та после перенесенного просто заснула, доверчиво уткнувшись ей в шею теплым носом, и Бажена не без радости представляла, как понесет младшую сестру через лес. Домой.

— Все будет хорошо, — шептала она и не могла замолкнуть. — Все непременно будет хорошо!

И только потом подняла голову, чтобы взглянуть на серп-полумесяц и подсчитать примерно, как скоро наступит полнолуние.

========== 6. сорока-белобока ==========

Потом говорили — сорока-воровка, ведьма подлая, детей крадет да утаскивает в свое мерзкое гнездо, а что там с ними делает — даже Белый бог не ведает, потому что он на такую черную ворожбу глядеть не может. Потом говорили — сороки проклинали человеческий род, беду приносили на черно-белых перьях, как будто в издевку над их богами.

Она никогда никого не крала. Но спасла. Летела, обернувшись сорокой, увидела ребенка, брошенного на краю леса. Росава опустилась, нырнув вниз, на отчаянный детский плач, ударилась о землю — стала человеком. Подняла ребенка, взяла на руки, покачала — откуда взялась эта наука, Росава не знала, потому что у нее детей своих не было. Но была память от матерей из сотен колен.

Ребенок взглянул на нее и расплакался еще сильнее, сморщив личико, показавшееся Росаве страшно некрасивым. Но она, как говорили ей когда-то, пока она не научилась ворожить и призывать силы, спавшие в земле, тоже была некрасива, и это не беда. Росава знала, что ребенок слаб и беспомощен — и что он нуждается в ком-то, чтобы выжить.

Рядом была деревня, и Росава почувствовала, что оттуда его принесли. Весна стояла голодная; урожай в том году не уродился, и в том обвиняли ведьм, но Росава глупа не была, знала — иногда земля истощается, иногда ей нужна передышка. Все в мире было устроено разумно, верно. Но люди голодали, и к исходу зимы еда закончилась вовсе. Пролетая над деревней, Росава это чувствовала — и ничем не могла им помочь. Да и не хотела. Знала, что не примут ее помощь, еще камнями закидают, а старый служитель Белобога будет визжать о грехе и читать молитвы.

Кто-то из деревни хотел избавиться от ребенка, от лишнего рта. Росава могла бы поворожить, узнать о матери, бросившей свое дитя, но ей дела не было до этого, до людей.

Ребенка отдали судьбе, и Росава была ведьмой, и Росава была той, кто мог судьбу переплести.

А потом она забрала его с собой, хотя идти пришлось долго, не так свободно, как в небе лететь. Младенец плакал и жаловался, но это были не такие страшные жертвы, и Росава справилась — и скоро научилась терпеть его задыхающийся рев. В пещере на склоне горы ее ждало родное гнездо — и зелье, которым она согревалась в суровую зиму, что придавало ей сил. Ребенка оно тоже успокоило и напоило почти так же, как материнское молоко.

— Мальчик, — вздохнула Росава с сожалением, когда осмотрела притихшее, почти заснувшее человеческое дитя. Поглядела на пробивающиеся золотистые волосы, коснулась их, мягких, совсем младенческих… Была бы девочка — научила бы всему, что умела.

Ребенка она назвала Пересветом, потому что нужно было как-то назвать.

А потом пришлось воровать. Красть у людей, потому что в ведьминском жилище не было никаких детских вещей. Она пробиралась, чтобы унести еду, она хватала развешанные для сушки тряпки, чтобы сделать из них пеленки, а потом и одежку уносила, все проклиная то, как быстро Пересвет растет.

«Сорока-воровка», — говорили люди. А потом пошел слух, что ведьма стала красть детей, но она лишь смеялась — то, как их народ винил других в собственных грехах. Как будто женщины не душили и не оставляли в лесу нежеланных детей.

Пересвет вырос быстро, Росава и оглянуться не успела. Уже начал говорить, все бегал за ней, узнавал и в человеческом, и в птичьем обличье. Когда Росава улетала и воровала по деревням, он подолгу сидел у входа в пещеру, как потерянный волчонок, а потом радостно носился вокруг нее, и потому Росава стала исчезать реже — теперь, когда им не так много было нужно.

Ее предупреждали о дурных слухах, но Росава отмахивался от знакомых ведьм. Она была еще молода и смела, а потому не боялась кинуться к храму Белого бога и схватить оттуда оставленные свечи, чтобы из воска вылепить Пересвету игрушки. Не страшилась показываться народу — те всегда знали, что ведьма рядом живет, да только никто не догадывался, где именно.

Пересвет называл ее матерью и помогал во всем, что мог постичь: убирал в пещере, когда Росава спала, истощенная ночными полетами, старался помочь по хозяйству, научился с ее помощью плести корзинки, чтобы ходить за ягодами и грибами. И пусть проклянет ее Черный бог, если сердце Росавы не ныло, когда семилетний мальчонка выбегал ей навстречу с очередной поделкой, улыбаясь беззубым ртом.

Росава, признаться, на какой-то момент забыла, что у человечьих детей выпадают ранние зубы, а потом чуть не сошла с ума, когда заметила. Но успокоилась, вспомнила. Знания о мире людей она тоже крала, подглядывала, потому что сын ее был человеком, и учить его нужно было жить по-людски. Росава знала, что однажды ему тесно станет в ее уютном гнезде и мальчику захочется повидать мир, но до того было еще далеко, и она не хотела об этом думать.

Пересвет научился различать лесные травы, и, хотя не мог приготовить колдовской отвар, что открывал глаза на истинный свет мира, справлялся с простецкими примочками и лекарствами от всяких простуд — то, чем так похвалялись деревенские знахарки. На настоящую ворожбу это нисколько не походило, но Росава все равно радовалась и хвалила его, ласково трепля по золотистым кудрям.

— Однажды я тебе покажу мир, — обещала Росава часто, глядя на сына с гордостью. — Ты не похож на людей, но ты их породы…

— Мне и здесь хорошо, — пожимал плечами Пересвет.

В лесу под горой не было одиноко: ее посещали другие ведьмы, всегда можно было обратиться к лесным духам… Те любили Пересвета и часто играли с ним в детстве, пока тому не наскучили ребяческие забавы.

Однажды Росава украла для него клинок, но сын выглядел с ним так нелепо и неловко, что ей по настоянию Пересвета пришлось вернуть меч на место: хорошая сталь стоила дорого, а деревенской семье скоро нужно было отправлять сына на войну. Росава послушалась. Люди еще долго потом ругали ни в чем не повинного домового, когда меч нашелся…

Он не был воином, ее Пересвет. Да и сама Росава никогда не была, хотя среди ведьм немало тех, кто любит битву. Она предпочитала уединенную пещеру и лесную свободу.

Но как-то утром Росава увидела кровавый рассвет и тогда поняла, что счастливым дням пришел конец. Пыталась отослать Пересвета, но толком не объяснила своего беспокойства, и упрямый сын остался. Ему было двенадцать весен, и он становился все более непокорным — как и любой юнец.

Они пришли вскоре, поднялись к пещере. В руках сверкало оружие — и с ним люди выглядели угрожающе, и Росаве не хотелось смеяться. За ними следовал священник, бормоча молитвы, и Росава почувствовала слабую боль, бьющую в висок. А потом вперед вышел человек — староста деревни, как назвался. Походил на Пересвета, как отражение на воде. Зыбкое от прожитых лет.

— Ты моего сына украла, ведьма! — запальчиво выкрикнул он, оглядев и Росаву, и мальчишку, что стоял с ней рядом. Они знали, что будут закрывать друг друга собой, а потом встали плечом к плечу.

— Я его не крала! — прошипела Росава. — Твоя жена убила его. Или ты приказал это сделать — мне до того нет дела! У ребенка не было имени, и я назвала его — Пересвет. У него не было родни, и я забрала его.

— Ты лжешь! — рявкнул староста. — Я искал своего сына! А ты… сорока-воровка — это все знают!

Люди поддержали его ревом. Они не боялись ведьму, потому что их было много. Потому что проклятый священник все молился своему богу. И потому что Росава не могла бы похоронить их всех под этой город, пока рядом стоял ее сын.

Она пожалела, что вернула меч. Так она бы забрала чью-то жизнь с собой.

Росава рванулась, выпуская когти, зарычала диким зверем, схлестываясь с каким-то воином, кинувшимся прикрыть своим телом старосту. Но на нее накинули сверху сеть, и та стала жечься — конопля! Росава завыла, застонала, вцепляясь в сетку руками, пытаясь ее разодрать — но тщетно.

— Мама! — до нее донесся крик Пересвета, кинувшегося к ней из рук мужчин. — Что вы делаете?!

— Беги! — вскричала она.

Сил ее хватило бы, может, чтобы освободиться. Но она схватилась за Пересвета, дернула его с места, направляя куда-то далеко, дальше отсюда, от ужасных людей, от жгучих сетей, от сказок про сороку-воровку. Он закричал, пытаясь вырваться, вернуться к ней, но сильный вихрь подхватил его и потащил прочь, сметя половину крестьянского воинства.

Обессиленная, Росава упала на землю.

Потом говорили — когда ведьму сжигали, она только смеялась. И кричала в небо, что она не украла ни одного дитя — что всех их загубили люди этой деревни и окрестных, заслышавшие про страшную ведьму.

Но ее уже никто не слушал.

========== 7. наличник ==========

Наличники на этой избе были странные. Кощей остановился, поглядел внимательно, рассматривая искусную работу какого-то неизвестного плотника — и узнавать его судьбу отнюдь не хотелось. Он знал, что наличники на окнах обыкновенно изображали устройство мира: сверху небо, раскинувшееся, великое, снизу — земная твердь, населенная людьми и прочими тварями.

Но эта изба казалась странной, какой-то неправильной.

Кощей, возможно, не осознавал это, вымотанный дорогой сюда, а потом и работой, пока дом не взглянул на него в ответ.

На вырезанном наличнике сверху был глаз, и он смотрел прямо да еще и мигнул, а Кощей опасливо не мог пошевелиться. Новообретенная сила еще поддавалась, чувствовалась неловко, как меч не по руке, и потому он решил, что разумнее будет не дергаться. Но дом только обвел его жутким взглядом и отвернулся безынтересно.

Ядвига вышла во двор, посмотрела на него сурово. Обещала сначала научить его хитрой ворожбе, но потом показалось, что она принимает Кощея за слугу, которому можно поручить и подмести, и котел вымыть, и суровый частокол поправить… Он подчинялся привычно — его научил плен у ордынцев, но Кощей надеялся, что постепенно эта покорность вытрется из него.

Он смотрел на нее, пытаясь понять, где Ядвига прячет эту невыразимую силу, которая укрывала ее, как невидимая шуба. Глаза у нее были змеиные, хищные, темные. Крепкий стан, цветастое платье, которое не слишком отличалось от того, что носили состоятельные горожанки, несмотря на то, что жила Ядвига на границе Нави и Прави. Она была пугающе обычной.

— Что не так с этим домом? — невольно спросил Кощей.

Его наставница посмотрела на свое жилье задумчиво, словно размышляла, не отрядить ли его поправить крышу. У него не было сил забираться наверх, и в какой-то момент он понадеялся, что больные ноги подломятся, он упадет и свернет шею. Не самая достойная смерть для того, кто выбрался из ордынского плена, но он устал выполнять просьбы Ядвиги, больше напоминающие приказы.

— Это граница, — сказала Ядвига. — Навь и Правь по обе стороны от нас, а тебя удивляют наличники на моих окнах?

— Я пытаюсь выбрать что-нибудь, что кажется наименее ужасающим, — выговорил Кощей. — Однако это впечатляет меня чуть больше, чем те старые черепа на частоколе. Когда кто-то из рабов пытался сбежать, ордынцы им отрубали головы и оставляли стоять на копьях.

— Мне нравится, как ты говоришь, княжич, — улыбнулась Ядвига.

— Я не княжич. Я ученик колдуньи, — огрызнулся Кощей. — Который ничего не умеет.

Возможно, он вел себя ребячески, однако бесконечная работа и уныние разжигали его злость. Он мечтал о том, что обретет ту же мощь, какую почувствовал, когда наблюдал за пылающим стойбищем, ощущая восторг и ужас одновременно. Он желал большего.

И, возможно, Ядвига лучше всех понимала это.

Он пререкался, злился, как сердитый пес, но Ядвига была не из тех, кто казнит за лишнюю дерзость — нет, куда невыносимее был ее снисходительный взгляд, который будто бы твердил: ты не достоин, ты не настоящий колдун, тебе стоило умереть там, в плену, беспомощно и жалко, а то и еще раньше — на бранном поле, где разбили ваше войско. Он ненавидел себя, ненавидел Вольгу, который привел его в странную избу, сказав, что тут его обучат. Больше всего — Ядвигу-пограничницу, что стерегла миры.

— Терпение, княжич, вот чему я пытаюсь тебя изучить, — сказала Ядвига, поглядев так, словно прочла его мысли. — Научись понимать мир, прислушиваться к нему. Тебе от Чернобога сила дана, но она тебя выжжет, вычерпает. Ищи ее в других источниках.

Но Кощей никак понять не мог, как можно найти эту силу в пыльных углах избы, которые он подметал, или на дне плошек, где он толок травы. В этом не было смысла. Не было ни капли надежды — как и в прошлой его жизни. Теперь его не держали на привязи и не мучили болью, но идти Кощею по-прежнему было некуда.

Да и колдовать нужно было научиться.

— Ты хочешь, чтобы я умолял тебя? — вздохнул Кощей. — Встал на колени?

— Если тебе так будет удобнее подметать, делай что тебе угодно, — любезно ответила ему Ядвига, как и обычно, не обращая внимания на его жалобы.

Иногда ему думалось, что неплохо бы сбежать — на Ту Сторону. Навь была где-то рядом, Кощей почти чувствовал ее затхлый привкус на языке, холодок, пробирающийся под дверь в темноте. Он думал о том, какие ужасы там встретит, и, несмотря на все изведанное, чувствовал жгучий страх.

— Ты так ничему и не научился, — вздохнула Ядвига, выйдя из избы как-то утром. Кощей сидел на крыльце, спиной к странному дому, чувствуя его пристальный взгляд. Он хотел было огрызнуться и снова заспорить, но почувствовал обреченную усталость.

— Может быть, у меня другой путь, — предложил он, глядя в туманную даль за лесом. Почти слыша заунывные голова, зовущие его оттуда.

— И то верно, — согласилась Ядвига, — у каждого свой путь к смерти. Ты выбрал очень тернистый. И я не могу тебя остановить, хоть ты и решил расшибиться в полете. Византийцы бают сказки про юнца, который опалил крылья о солнце — та же судьба и тебя ждет, да только ты стремишься не к светилу, а к самой темной ночи.

— Я ничего не делаю… — как будто оправдываясь, пробормотал Кощей. В голосе Ядвиги, обычно или спокойной, или язвительной, ему послышалась искренняя горечь — словно по нему уже справляли тризну. Хотя Ядвига была не из тех, кто станет по кому-то лить слезы.

— В том-то и дело — ты совершенно ничего не делаешь! — сказала она, всплеснув руками. — Позволяешь темным мыслям себя захватывать, слушаешь голоса Нави! Смотришь всегда в ту сторону. Слишком глубоко в тебе эта зараза, ничем ее не выкорчевать.

— Так что же, мне ничего не поможет? — смело спросил Кощей. — Нет никакого способа?

Он встречался со смертью столько раз, что устал бояться.

— Я не ведаю, что станет с твоим сердцем. Я уж не гадалка, не ворожея…

— Говорят, ты предсказала одному князю, что тот погибнет от своего коня, — вспомнил Кощей одну из легенд, что ему Вольга рассказывал — тот их собирал, бережно хранил. Любил впечатлять.

— Его дорога была прямее палки, а твоя петляет снова и снова. Не знаю я, что тебя ждет в конце… А впрочем, конец у всех один! — она кивнула на туманную зыбь за черным лесом, покачала головой и ушла.

Кощей остался на крыльце, как бездомный щенок.

Глаза на резных наличниках бессмысленно и жутко смотрели на него, впиваясь взглядами в согнутую спину, и в них не было нисколько надежды.

========== 8. вороной ==========

Комментарий к 8. вороной

теперь новые части будут выходить раз в три дня (у меня три райтябрьских сборника, и я их чередую!)

«Направо пойдешь — коня потеряешь», — как же, не подумал он, что предупреждение на старом замшелом камне стоит читать серьезнее. Решил, какой-то мальчишка пошутил, старательно выцарапав слова. Чепуха же сказочная. А коня Драгомиру никак нельзя была терять, потому как скакун был подарком отцовским, снарядившим его в путь, а до Китеж-града оставалось еще довольно ехать, пешком бы он не желал идти.

В деревеньке чуть ближе к тракту, где он заночевал, предупредили, что на дорогах могут повстречаться разбойники, но Драгомир смело улыбнулся, покачал головой и сказал, что никакая опасность ему не грозит. Он не назывался селянам, однако понял: они почувствовали в нем кого-то важного. Младшего княжеского сына — слишком далеко отстоящего от трона, чтобы посвятить себя ратному делу.

Как бы там ни было, дорожка завела его в густой лес, и Драгомир часто оглядывался, следя за тенями под деревьями. Да, он был воином, но не охотником, и потому лесные шорохи вынуждали его схватиться за рукоять меча. Вороной тревожно поводил ушами, мотал головой, когда под копыта попадались изогнутые древние корни, точащие из земли.

Драгомир и не заметил, как его окружили. Услышал резкий пронзительный свист — не птичий голос, человечий. Вскинул голову — наверх, на поваленное дерево, торжественными вратами украсившее дорогу. Там, целясь в него из лука, стояла девица — тонкая, взлохмаченная, с короткими рыжими волосами. Сначала даже показалось, это какой-то юнец, но голос точно был женский:

— Стой, путник, и не хватайся за меч, хуже будет!

Все же рискнув потянуться к рукояти, Драгомир быстро отдернул руку, — возле уха пролетела стрела, вбилась в землю. Да и как достать девчонку оттуда, взобравшуюся наверх, как белка? Тут кусты вокруг зашуршали, и на дорогу вывалились разбойники с обнаженным оружием.

— Отдавай деньги и коня, — велела девчонка. — И мы пощадим тебя.

— Кто ты такая? — вдруг решился спросить Драгомир, невольно восхищаясь ее наглой уверенностью. Как-то так он выглядел в глазах деревенских, когда хвастал, будто победит всех разбойников. Вот только у девчонки это получалось гораздо лучше.

— Соловей, — представилась она. Стрелой по-прежнему целилась Драгомиру в голову. — Сольвейг. Хочешь запомнить имя той, кто тебя ограбил? Или надеешься однажды отомстить? Оставь поединки кому-нибудь другому. Нас больше, а ты на чужой земле. Отдавай коня!

Драгомир кивнул. У его бедра угрожающе сверкал меч кого-то из разбойников, и ему пришлось спешиться, успокаивающе похлопывая скакуна по высокой шее. Рвануться бы, проскакать скорее, но почему-то в меткости Сольвейг он не сомневался. Какая-то женщина с пересеченным шрамом лицом схватила его коня за повод, а Драгомира умело оттеснили в сторону. Убедившись, что сопротивляться он не стал и позволил связать руки обычной грубой веревкой, Сольвейг ловко спустилась с дерева.

Эти разбойники вовсе не напоминали грязный сброд, что Драгомиру приходилось видеть, когда он состоял в старшей дружине. У многих были старые шрамы — бывшие воины или наемники. Судя по тому, как они слушались Сольвейг, — скорее первое. Похоже, путь до Китежа и вправду приносил им много денег — особенно наживались они на таких же дураках, что решали срезать лесом и сберечь пару дней пути, не тащась по долгому тракту, как купеческие обозы.

— Откуда ты, человече? — спросила Сольвейг, пока ее люди растаскивали седельные сумки.

— Из Москвы, — коротко сказал Драгомир. — Еду в Китеж послом.

— Москва… — пробормотала Сольвейг, нахмурившись. — Что еще за Москва?

— Небольшое княжество на западе, — стиснув зубы, выговорил Драгомир. — Что вы сделаете с моим конем? — потребовал он, вдруг испугавшись, что вороной пойдет на обед разбойникам…

— Продадим, что же еще! Хороший конь много кому нужен.

Сольвейг, раздавая приказы своим людям, казалась варварской царевной. На шее ее переплетались странные узоры, змеями сворачиваясь на шее, перетекали на грудь — слишком заманчивым обещанием прекрасного зрелища, скрытого под рубахой. Рыжие взлохмаченные волосы в свете, пробивающемся сквозь густой лес, вспыхивали ярким золотом. Сольвейг не казалась человеком — какой-то лесной нечистью. Уж точно не девушкой, каких Драгомир привык видеть.

— Не боишься, это хорошо, — одобрила Сольвейг. — Обычно послы все больше падают на колени и скулят. Они тут часто ездят, быстрее выходит.

Драгомир невольно снова вспомнил тот старый камень. «Направо пойдешь — коня потеряешь, себя спасешь; налево пойдешь — себя потеряешь, коня спасешь; прямо пойдешь — и себя и коня потеряешь». Не такой уж сложный выбор, даже если делать его разумно, да и он лишь поостерегся — но и не предполагал, что в конце пути и впрямь лишится коня. По его лицу Сольвейг, видно, поняла, о чем ее пленник думает, рассмеялась:

— Ловко я с тем камнем придумала?

— А что на двух других путях? — спросил Драгомир.

— А ничего! — продолжала улыбаться Сольвейг. — Пара неприятных оврагов; если не повезет — голодные волки ночью, но никаких разбойников, уж поверь мне!

Драгомир сам расхохотался — настолько изящной и до неприличия простой оказалась обманка. Наверняка были те, кто всерьез верил в судьбу и опасался даже ступать на зловещий путь, что обещал смерть. Он сам знал людей, менявших дорогу, если ее перебежала черная кошка. И оттого еще смешнее было, что он оказался здесь по глупости.

— Хочешь попрощаться с вороным? — спросила Сольвейг. Не понятно было, издевалась она или серьезно предлагала, но Драгомир сурово покачал головой. Даже если его грабили, он старался перенести это с честью, как и подобает княжескому сыну.

— Славный конь, себе бы оставила, — призналась девица, хищно прищурившись. — Да зачем нам тут в лесу кони, ноги переломают. Ты извиняй, княжич, не крала бы, если б могла иначе жить.

Она не раскаивалась в своих преступлениях, а веселилась, и невольно Драгомир должен был признаться, что его это увлекает. Девица больше не казалась безумной — напротив, слишком рассудительной и честной.

— А ты пыталась жить иначе? — любопытно спросил Драгомир.

— Ох, княжич, ты как дитя. Женщина здесь может быть или послушной женой, или распутной девкой. Отец мой был дружинником, дед был, прадед — с тех пор как с Рюриком пришли в Новгородскую землю, а потом рассеялись. Брат мой служит. А мне — куда там, — она улыбнулась, показав острые белые зубки. — Я и ушла из дому.

Драгомир попытался представить себя на ее месте: если бы всем, что он умел, чем занималась его семья, была война, а ему вдруг запретили воевать. Он бы попробовал прожить каким-нибудь промыслом, потому как не считал себя довольно умным для купеческого дела. И рано или поздно он, вероятно, тоже подался бы в разбойники, потому что мало кто жил хорошо…

По приказу Сольвейг его отвели подальше, и в груди у Драгомира что-то тревожно задребезжало, когда он на мгновение подумал, что его все же зарежут. Но хмурой юнец рассек веревки у него за спиной, а женщина со шрамом на лице подтолкнула в спину, приглашая идти дальше, по увивающейся сквозь лес тропе.

Драгомир оглянулся, но не увидел уже ни отцовского коня, ни Сольвейг. Разбойница со своей ватагой исчезла в лесу, словно их никогда и не было. Драгомир вздохнул, пошел дальше по дороге. У него не было ни коня, ни денег.

Только птица пела где-то над головой.

========== 9. бурелом ==========

Что-то большое рухнуло в лес за речкой у села Мокроухово, и слухи наполнили всю Смоленскую землю. Многие говорили о том, что там, в буреломе, лежало большое чудовище, которое выло и орало, стонало мучительно, будто было уже при смерти. Оно и не мудрено — если с неба рухнуть, как тут живым остаться.

Скоро должны были съехаться воины да колдуны, чтобы разобраться с тем, что умирало за рекой, но пока было тихо, дороги стояли пустые: простой люд не стремился приближаться к чудовищу. Мальчишек и даже юнцов хватали и затаскивали домой, стоило увидеть их крадущимися в сторону реки, а девочек и вовсе не выпускали, потому как всем известно было: чудища всегда девок портят, а никому такого позора в семье не нужно.

Но Боян все же смог выбраться, пока мамка была занята младшей сестрой — еще совсем младенцем. Много с ней возиться надобно было, вот мать и упустила его из виду. Когда он припустил к речке, будто бы слышал позади сердитые оклики, но, скорее всего, он сам их и придумал, испугавшись своей храбрости. Свою мать Боян знал: она бы не успокоилась, пока не догнала и не отлупила бы его за побег, хотя ему был уже двенадцатый год. В предках у его матери были поленицы, степные богатырши, и все ее боялись.

Но слишком велико было его любопытство, чтобы сидеть дома. Многие пытались добраться до леса, но Боян с увлечением думал о том, что случится, когда он вернется в деревню с каким-нибудь трофеем от издохшего чудовища. С клыком или когтем. Оно наверняка умерло, потому что стояла гулкая тишина над поломанным лесом, а даже если нет, то и взгляда со стороны ему хватит на всю жизнь.

Речка была знакомая, неглубокая — Боян быстро ее пересек. Почему-то ему казалось, будто что-то должно измениться в знакомом мире, но все осталось прежним, и в его душе зародилось обидчивое разочарование. Это было мало похоже на сказку, какие баял дед, перебирая струны лютни…

Лес был поломан, словно после жестокой бури — Боян такого раньше не видел, он вообще мало что пока видал, но слышал рассказы. Будто бы раньше, когда чародеев было больше и все они не подчинялись мудрому Белому богу, иногда они сходились в поединках, чтобы выяснить, кто сильнее. И тогда разражались ужасные грозы, потрясавшие и небо, и землю. Похоже было, что со знакомым лесом, в который он частенько ходил по грибы в детстве, случилось нечто подобное…

Чудовище Боян заметил сразу, потому что змей был огромен. Чешуйчатый гад, раскинувшийся по земле, словно бы в гнезде из поломанных деревьев лежавший. Его чешуя казалась слишком крепкой, чтобы обломки причинили ему боль, а высыхающие кроны служили ему подстилкой. Но все же в тяжело вздымавшемся боку темнела глубокая рана.

Боян знал, как пахнет кровь. Как скотина, которую забивали. Как отец, пришедший с войны, которую князь устроил с соседом — тогда он набирал ополчение. В следующий раз отец не вернулся.

Но все же тогда железный запах крови не был таким невыносимым. Ему захотелось закашляться. Боян боялся разбудить змея, что, казалось, провалился в предсмертный лихорадочный сон — только передняя лапа скребла по земле, как у несчастного пса. Крылья безвольно обвисли, прикрывая его от солнца.

А потом Боян в ужасе понял, что змей уже открыл глаза и глядит на него в упор. Глаза были ровно такие, как он и ожидал, — желтые и пронзительные.

— Не бойся, человеческое дитя, — просипел змей. Его голос напоминал завывание ветра и грохот камней. — Я тебя не трону. Хочется уйти в мире.

Решив не прятаться, Боян вступил вперед, показался на глаза змею. Тот прищурился, тихо застонал, но, несмотря на то, что чудовище дрожало от боли и мучительно погибало прямо перед ним, Боян готов был броситься прочь без оглядки. Откуда он мог знать, не пожелает ли змей напоследок съесть его? Что если он лгал?

Невольно взгляд приковала страшная рана.

— А-а, смотришь, на что способен твой род, — пророкотал змей. — Вы зовете их богатырями, почитаете их, но их умения те же, что и у меня, — убивать! — голос его сорвался на рычание, и Боян испуганно отпрянул. Змей засмеялся из последних сил; кровь пузырилась на клыках. — Ты тоже их племени.

Почуял силу его матери. Боян несмело проговорил:

— Я не пришел тебе навредить. Все в деревне боятся, хотят знать, не придешь ли ты убивать их!

— Не-ет, я уже никого не убью, — прошипел змей. — Почему вы всегда думаете, что нам есть дело до ваших жизней? У меня отняли все, дитя, мою женщину и моего сына — чтобы отобрать у них свободу и заключить в ваших крепостях… Приковать к земле.

— Твою… семью? — неловко спросил Боян. Ему удивительно было думать, что у издыхающего чудовища могла быть обычная семья, почти как у людей.

— Марфа, моя княжна, — проговорил змей, будто молился на это имя. — Сына нарекли Вольгой. А потом пришел по мою голову князь Святослав, потому что ему нужен был подвиг, слава, которая останется в летах, история для песен, что будут слагать про него. Он выследил меня, последнего из моего рода — что ж, немногие люди на это способны…

Эти слова словно забрали его последние силы.

— Даже если расскажешь кому-то, никто тебе не поверит, — сказал устало змей, как будто он был старше всего мира. Боян пошатнулся и сел на землю, внимая его обреченным речам. Глаза змея тускнели; жизнь покидала его. — Ваши жрецы твердят, что нечисть — это порождения ночи. Люди верят, что у нас нет сердец, но когда нужно совершить подвиг, каждый пытается убить чудовище и вырезать то самое сердце у него из груди. Времена, когда я был молод и глуп, разоряя ваши поселения, давно прошли, и я никогда не желал Новгороду зла… И все же…

Боян молчаливо сидел, охваченный каким-то подобием сна, когда все происходящее казалось каким-то чудесным и ненастоящим.

— Скажи в деревне, что чудовище мертво, — сказал змей. — Что они могут жить спокойно.

И он умер.

Боян встал, шагнул ближе, но, вопреки первым своим желаниям, даже не попытался забрать что-то на память. Осознал, что у него не хватит сил даже вырвать маленькую чешуйку. И понял, что ему жаль убитого змея.

Он подумал о дедушкиной лютне — тот рассказывал истории, и его все слушали. Но змей был прав: даже если Боян возьмется за нее и попытается спеть о случившемся, об отчаянии и жестокости Новгородского князя, никто не станет его слушать. В славных историях чудовища всегда погибали под ногами великих князей и воевод.

Поэтому он просто вернулся домой. Мать была слишком рада, что он жив, и не стала его наказывать.

А через несколько дней приехал Новгородский князь Святослав — за головой чудовища, одиноко погибшего в буреломе.

========== 10. живая и мертвая вода ==========

Не было в Китеж-граде таких, кто не слышал бы с детства сказки про Алатырь-камень. Чудо настоящее, сохранившееся с начала времен — да оно и было Началом, потому что из источника, бившего из-под камня, текла вода. Живая да мертвая.

Нынешний князь Владимир словно одержим был идеей найти Алатырь, и в городе давно об этом шептались. Многие владыки совершали странное, и в этом не было ничего нового — поговаривали, что далеко на севере князья выходили в одиночку против лютых змеев, пока те чудища не повывелись, или приказывали строить деревянные церкви без единого гвоздя.

Многие говорили, что церковники слишком подстрекают охоту Владимира. После смерти первой жены князь китежский едва не обезумел, и молитвы помогли ему спастись, а там удачно подвернулась война с ордынцами. Война и вера — вот что было важно для князя Владимира. Но сын его сгинул в плену, а новая жена, с виду крепкая и веселая, умрела родами, давая жизнь второму наследнику, и князь вновь перестал показываться, и ходили страшные слухи про то, что он в одну ночь сделался сед.

Служки в церквях передавали из уст в уста: князь клянется, что в момент величайшего отчаяния услышал голос Белого бога, воззвавшего к нему из-под земли. Там, где спрятан был Алатырь-Камень, Начало и Конец. Княжеский духовник, отец Михаил, долго не отходил от своего подопечного, а потом долго молился перед ликами святых.

Никто не осмеливался задать этот вопрос, но не голос ли Черного бога лился в уши убитого горем князя? Не вел ли он к гибели весь город на озере Светлояре, когда приказывал копать подземные ходы в поисках хоть малейшего проблеска надежды?

Бояре бушевали: им стоило охранять границы, бить нечисть, набиравшую мощь, но князь тратил все силы на свои поиски. Жрецы, пусть и ошеломленные такими яркими откровениями, являвшимися князю Владимиру, отстаивали его правоту — а что им оставалось делать, когда речь шла о величайшей святыне, покоящейся где-то под городом?..

Когда князь Василий прибыл в город вместе с войсками китежскими, помогшими отбить ему трон у родного дяди, все шептались про то, что князь что-то нашел. Как раз прежде чем очнуться от долгой одержимости и послать дружину на помощь законному наследнику Черниговской земли. Мгновение просветления, грозившее большей бедой.

Впервые увидев князя, Василий не поверил глазам и чутью своему. Князь был стар и сед, хотя он был не сильно старше собственного отца Василия, убитого и казненного на площади. Но Черниговский князь бился до последнего, проклиная мятежников и пытаясь унести за собой в Навь так много, как он мог, а князь Владимир, казалось, и меча поднять не мог. Василий, тринадцатилетний мальчишка, проведший в тюрьме несколько лет, и то выглядел крепче.

Оставшись в Китеже, сдружившись с княжичем Иваном, он наблюдал, как ведется работа — раскопки под городом. Когда-то казалось, что они никогда не закончатся и китежские князья поколениями будут копаться в земле, но однажды, вернувшись из очередного похода, Василий услышал, что лестницы вниз уже готовы.

Князь Владимир выглядел все хуже. Это была не старость — Василий чуял странную ворожбу, словно вытягивавшую из владыки Китежа и силы, и рассудок, но обмолвиться о том не смел: кому хочется обнаружить в себе богопротивную нечисть? Он помнил, как сжигали родителей, и не хотел умирать. И без того Михаил, этот ушлый священник, слишком пристально приглядывался к нему — когда Василий столько времени проводил в разъездах по княжеским приказам, потому как терпеть не мог чистый колокольный звон Китеж-града.

Ко звону примешивалась тревога. Князь тяжко заболел; это было очевидно уже всем в городе, и скрывать это не могли. Наследник был молод и больше заботился о развлечениях, чем о делах государевых, и, хотя были они с Василием почти что ровесниками, часто он смотрел на Ивана и его наивность с усталым смирением — и казался себе гораздо старше. И хотя он клялся верно служить Ивану, Василий разумом понимал: под его началом Китеж ослабнет, а соседи налетят коршунами, чтобы отхватить себе куски земли.

Его однажды разбудили ночью. Один из дружинников оказался на пороге его покоев — не таких роскошных, но все же княжеских. Василий дремал — было тревожно. Быстро пробудился, выслушал со вниманием. Нашли. Как в сказках — камень с двумя источниками. Глаза дружинника сияли ужасом и восхищением, когда он рассказывал об этом Василию.

— Князь уже там, — сказал воин.

— А княжич Иван? — спросил Василий, вдруг почувствовав волнение, стиснувшее грудь. Он вернулся сегодня и еще не встречался с наследником.

— Нет, он на охоте со свитой…

— Скажи, что я не могу прийти, у меня лихорадка, — быстро попросил Василий. — В последнем походе захворал.

Дружинник нахмурился, но Василий отдал ему золотое кольцо, и он запросто подчинился. Как Василий и надеялся, допытываться и приказывать ему никто не стал, все были слишком взбудоражены находкой. Теперь, когда Алатырь снова начал казаться легендой, так долго они пытались до него докопаться, он вдруг возник.

Наутро дружинники, спустившиеся вниз с Владимиром, умерли. А князь окончательно слег в постель, и все слишком забеспокоились, забегали, да и забыли про то, что Василий будто бы что-то знал. Он был меньшей из всех бед, и его просто упустили из вида. Город гудел, выл; кто-то радовался, потому что Алатырь нашли, кто-то горевал, поскольку князь мог вскоре оставить этот мир. Колокола трезвонили. У Василия от них, как и обычно, раскалывалась голова.

Его никто не учил, но он знал: когда сила таится так долго, запертая внизу, она вырвется сразу, убьет. Он почувствовал это, без сна сидя на постели. Сила эта была древнее, чем их понятия о добре и зле — и оказалась слишком велика для обыкновенных людей. Василий знал: со временем она рассеется, и можно будет зачерпнуть живой воды, той, что обжигала нечисть хуже огня. И тогда снова начнется война.

И ему придется убивать подобных себе во имя Белого бога, который никогда его не примет из-за дикой, непокорной ворожбы, что творила его семья издавна.

Живая вода или мертвая — не важно, решил Василий тогда. Все равно она убивала, а уж нечисть или людей — иногда это не так важно.

========== 11. зарождение ==========

Не было в деревне поры более тихой, чем ранняя весна. Все замирало, даже время останавливалось, становясь неспешным и тягучим, как смола, потому что это было время зарождения жизни, а в этом нельзя торопиться.

А люди каждую весну решали, какую из девушек принести в жертву.

Известно было, что земле нужно было отдавать самое лучшее, потому обычно жертву назначали заранее, и Велене иногда казалось, что так все проще — жить без надежды, сознавая, что однажды свежей весной твоей кровью окропят старые камни, призывая старых богов помиловать их земли.

Никто из жрецов Белого бога не добирался до затерянной в лесу деревеньке, потому что никто туда не ходил, боясь мрачных чащ и болот на суровой северной земле. Они платили подати исправно, чтобы княжеские воины не пришли стребовать с них, и этого было довольно, чтобы никто не видел, что в деревне творится, и не знали тут другой жизни никогда.

Брат той весной пришел домой хмурый, сразу же схватил Велену и уволок на задний двор, пока родители не вернулись. Она встревоженно следовала за Деяном, пытаясь слабыми вопросами допытаться от него правды, и брат тяжело сказал:

— Я подслушал их вече; тебя выбрали.

Ему не нужно было уточнять. Велена замерла в испуге, дрожа, как осинка; мысли ее бестолково метались, и осознание близкой смерти тяжело навалилось на ее плечи, в рыдании пригибая ее к земле. Слезы хлынули сами собой, ее трясло. Деян в угрюмом молчании стоял рядом, гладя ее по плечам и так пытаясь успокоить…

— Но Злата… — прошептала Велена. — Все верили, что Злату принесут!

— Не знаю я, что там стряслось, да только теперь ее замуж выдают, — неохотно проворчал Деян. — Наверняка спуталась с каким-то парнем, так что она больше не девушка, и принести ее — значит навлечь на нас всех беду. Так говорили.

Велена утерла слезы. Эта земля и без того скоро получит всю ее кровь, нечего поить ее раньше времени. Она стиснула зубы. Времена, когда девушки безропотно шли на заклание, медленно проходили, потому что другие племена продвигались ближе к их деревеньке, княжеские сборщики податей заезжали чаще — людей на земле становилось больше. А с ними приходили и слухи, потому что их нельзя перехватить и спрятать.

Но, даже если знали они, что где-то живут иначе, что они могли сделать? Им некуда было бежать.

— Надо бежать, — сказал Деян, зубы стиснув. Словно подслушал ее мысли. — Ночью. Не бойся, я с тобой буду.

В том году земле отдали девушку, что за него была сосватана, потому что ту, настоящую жертву, тоже не получилось принести: зимой она заболела и, хотя вылечилась, совсем ослабла и зачахла. Среди девушек потом поговаривали, что видели, как Люнега ела снег. Как бы там ни было, жива она осталась, до сих пор не оправилась, ходила с трудом, а Деянову Рославу закололи в поле, припорошенном весенним снегом. С тех пор он затаил злобу…

— Куда же мы пойдем? —испуганно спросила Велена, хотя и думала, что все равно побежала бы — хоть куда, так и так погибать.

Всю жизнь она надеялась, что никто не вздумает принести ее в жертву, потому что была она совсем обычной и невзрачной, не как красавица Злата, которую рад бы видеть пред собой любой бог. И теперь животный ужас стискивал ее горло, снова выдавливая рыдания.

— Я знаю одного человека, он жрец Белого бога, — сказал Деян. — Пришел в глушь, чтобы нести его слова. Я уговорил его подальше держаться, чтобы наши охотники его не убили, как всякого чужака. Он нас проведет, он и князя знает!

Велена сомневалась. Деревенские жрецы все были мрачными и непримиримыми, ни за что они не стали бы никому помогать, однако она верила своему брату, потому кивнула. Вместе они услышали, как с вече вернулись родители, потому бросились в разные стороны, делая вид, что заняты хозяйственными делами.

Уговаривала себя Велена немного поспать, уверенная, что брат ее растолкает, когда нужно будет, но так и не смогла глаза сомкнуть. Лежала, кутаясь в старое латаное прокрывало, и слушала глухую ночь. И хотела оказаться далеко-далеко, где-нибудь в другом месте, о каких ему рассказывал иногда Деян — как теперь ясно было, со слов того мудрого старца.

Когда брат прокрался к ней, Велена быстро поднялась. Родители спали, и они смогли выйти в сени. Там, чтобы не околели от холода, лежали коза с козлятами, но они Велену знали и, как она думала, любили, потому шума не подняли — все же не собаки сторожевые. На улице было холодно, а одевалась Велена второпях, в то, что удалось припрятать, поэтому она задрожала, но упрямо стиснула зубы и побежала за Деяном, который указывал дорогу.

Оказавшись в лесу, подальше от деревни, они остановились передохнуть. Велена припомнила рассказы о тех, кто иногда пытался сбегать — их находили замерзшими в лесу, изгрызенными дикими зверями. А потом она вдруг заплакала, обняв Деяна.

— Ну что ты, дурная, мы же почти ушли, — проворчал он, грубовато трепля ее по волосам. — Все хорошо будет. Старик нас приютит, а потом придумаем, куда идти…

— Нет, нет, я… — Велена захлебывалась слезами. — Это же значит, что земля умрет? Принесут кого-то другого, и все неправильно будет, как, помнишь, лет пять назад, когда девушек немного было, когда… мы голодали все…

Деян рассмеялся.

— Обман все это, — отрезал он. — Что бы люди ни делали, весна все равно зародится, мне Ведомир сказал. Это закон.

— Но они все умрут, — бормотала Велена, цепляясь за него.

— Никто не умрет! — рявкнул Деян. — Только та девка, которую зарежут вместо тебя. Как и обычно. Идем, ты уже вся трясешься и губы синеют.

И потащил ее дальше через лес.

***

Они и правда все умерли, как Велена предрекала. Только не от голода, а когда пришел князь Святослав с дружиной — и вел их Деян, опоясанный мечом, который сгорал от гнева и жажды мести. Новгородский князь умел людей понимать, и когда Ведомир, жрец, которого он послал проповедовать в те несчастные земли, где пока и церквей не было, привел к нему двух испуганных беженцев, Святослав сразу в них что-то разглядел. И понял, что брат с сестрой говорят правду, хотя могли кому-то показаться безумными, так их оглушил шум Новгорода.

Деян был силен, но безрассуден, и Святослав понадеялся, что со временем эта юношеская горячность выветрится, иначе ждет его скорая смерть. Но такие воины были ему нужны — готовые огнем и мечом выжигать языческие темные племена, что таились так близко к Новгороду.

От деревни тогда мало что осталось, а жрецов перерезали в том же поле, где они убивали девушек испокон веков, на тех же камнях, а тех, кто пожелал, князь забрал с собой в Новгород.

Велена, услышав эти вести, плакала — и сама не могла понять почему.

========== 12. ряженые ==========

Осенью, как урожай собирали, всегда по деревне ряженые прокатывались. Шумели, песни распевали, колотили в простые бубны, а лица их украшали странные резные маски, которые остались еще со старых времен, когда мир принадлежал злым духам — так рассказывал поп из соседней деревни. Их отец Афанасий не слишком заботился о вере, все больше о деньгах да бабах, которых развлекал простеньким светлым чаровстом, и потому гулять ряженым дозволялось свободно.

Кроме того, отплясывая в страшных одеждах и масках, селяне полагали, что нечисть страшно обижают, а заодно и отпугивают, потому как от криков многих хотелось сбежать подальше и уши зажать. Елена так точно их не любила, этих ряженых, с детства они ее пугали, но она покорно подавала угощения им. Отчасти Елена была суеверна, отчасти — не хотела, чтобы соседи шептались.

Когда в ворота постучались, Елена оставила сына, пригрозив ему у стола не вертеться, чтобы горшок с картошкой не опрокинуть, а сама пошла отворять. На улице уже холодно и прохладно было, так что Елена накинула косынку, зябко руками повела. У калитки стоял какой-то мужчина в маске с длинными изогнутыми рогами, переминался с ноги на ногу — верно, тоже замерзал. Но не кричал, не танцевал и не вертелся на месте волчком, как прочие оголтелые ряженые, — их гулкий шум раздавался откуда-то из другого конца деревни, где пылали огни.

Елена вдруг почувствовала странный испуг, охвативший ее всю, заставивший дрожать, как молоденькую козочку, но она ступила ближе и приветливо обратилась к ряженому, заверив, что могла бы угостить его.

— А муж твой не дома? — спросил тот.

Насторожилась Елена, вздохнула. А ну как он окажется ночным разбойником, который только и мечтает в дом пробраться? А у нее там ребенок. Но все же Елена отвечала честно:

— Вдовая я, муж на войне с нечистью погиб, только сын остался. Брать у нас нечего, живем своим трудом. Если ты злой человек, ступай своей дорогой, прошу тебя. А если тебе и впрямь нужен только кусок поесть, проходи, будешь нашим гостем.

Он легко принял приглашение. Когда входил в дом, где горели лучинки, Елене показалось, что у ее гостя никакая не маска, а самая настоящая козлиная голова с хищными острыми рогами… Но он прошел к столу, сел, маску снял. Лицо у него было узкое, хитрое. Волосы сзади в косу сплетены, прищур какой-то монгольский, а глаза темные, но Елена не удивлялась: ордынцы на Русь ходили, кровь смешивалась. Одежда на нем была пестрая, латаная, а на руках, выглядывавших из рукавов, темнели пятна сажи.

Поздоровавшись с несколько оробевшим при виде незнакомца маленьким Святорадом, гость с удобством на лавке устроился. Елена отвела сына спать, час уже поздний был, уложила, а сама к столу вернулась.

— Богатый у тебя дом, хозяйка, — улыбнулся ряженый, принимая от нее миску с натертой редькой и картошкой. Елена даже соли для него не пожалела. — Так и думал, что меня тут приютят… Ночью ходить — страшно!

— Муж мой воеводой был, — сказала Елена, вздохнув. — Да только богатство его понемногу исходит, скоро придется пояса затянуть. Но пока живем себе с сыном… Хороший год сейчас, урожайный.

Гость что-то согласно промычал. На еду он набросился с большой охотой. И хотя выглядел слишком учтивым и умным, Елена никак не могла понять, кто он такой: бродячий певец? паломник? беглец?

— Куда путь держите, может, подскажу чего? — спросила она.

Мало-помалу Елена смелела, видя, что гость ее ничуть обижать не собирается, даже не смотрит на нее так, как мог бы мужчина глядеть на одинокую вдовушку. Не обмануло ее чутье… Елена села напротив, руки сложила.

— Да иду — куда глаза глядят, — отмахнулся от нее удивительный странник. — А до вас я с ряжеными дошел, вниз по реке. Вот они мне и дали одежку да маску… Как настоящая, верно? — подмигнул он.

Елена робко кивнула.

— Хожу везде да брожу, — продолжил он. — Хотел бы сказать, что — куда позовут, да только давно меня перестали звать, все боятся да плюются. Только вот ряженые не страшатся не только в глаза ночным тварям заглянуть, но и по ту сторону оказаться… Люблю я их.

— Что?.. — выговорила Елена, отшатнувшись.

Он вдруг рассмеялся, и его голос напомнил грохот железа.

— Раньше я часто в этой деревне бывал, — сказал ночной гость. — Славное место…

— Что-то я вас не видала, — слабо попыталась отговориться Елена, но он пронзительно взглянул на нее, будто заставив замолкнуть; напел красивым сильным голосом:

— Boha čorneho,

stare kralestwo

rapak nětko wobydli,

stary moch so zeleni,

na skale, kiž wołtar běše…

Для нее эти слова казались злым черным заклинанием, но Елена не стала креститься, боясь прогневать его. Не о себе думала, а о сыне… Но не тронули ее; голос гостя зазвучал как-то грустно, очень горько:

— Да уж, забыли… Štó nam pójda waše spěwy? А, не важно. Спасибо за еду, хозяйка, — сказал он, быстро вставая. — Впустила, обогрела, накормила — хорошая ты женщина, Елена. Привечай всех странников, которые кажутся тебе похожими больше на людей, чем на зверей — может, они тебя отблагодарят.

— Да куда же вы, там ведь ночь! — слабо воскликнула Елена. Способность говорить вдруг вернулась к ней.

— Ах, доброе сердце, — улыбнулся он. — Ночь — мое время. И моих детей. Они отняли у тебя мужа, Елена, потому я заглянул тебя навестить. Потому как ничто не должно оставаться безнаказанным… или неоплаченным.

— Но почему вы делаете это? — в отчаянии воскликнула она. — Не тронь меня, нечисть…

Слова застряли у нее в горле, Елена не смогла продолжить. Он ничем ее не обидел, и кричать так не было нужды. Да и стыдно…

— Я делаю это, потому что мой братец, во славу которого вы строите красивые белые церкви, так не поступает, — с усмешкой подсказал он. — Мне остаются лишь безумные ряженые, пляшущие в ночи, но довольно и того. Ваш бог учит принимать то малое, что мы заслуживаем… Прощай, Елена. Будь доброй.

Он вышел в ночь и растворился в ней. Как будто стал ее частью. Пошатываясь, Елена пошла проверить сына, но тот мирно спал. Она боялась почувствовать у себя жар, бред, лихорадку в груди — или понять, что она уже мертва, что душу ее вырвали из груди… Но ничего не было. Лишь сердце трепетало. Подойдя к столу, увидела рассыпанные по нему золотые монеты и, слабо ахнув, осела на пол. Дрожащей рукой схватила одну, рассмотрела княжеский лик в неровном свете.

Рогатая маска, прислоненная к лавке, смотрела на нее насмешливо — темными провалами глаз. Все тот же хитрый взгляд… Елена запомнила бы его навеки.

Черному богу не было нужды убивать ее — о нет, он поступал более жестоко, зароняя сомнения. И наслаждался, наблюдая за мятущимися людьми.

Комментарий к 12. ряженые

перевод гимна:

Бога черного

из древнего царства,

ставшего обиталищем ворона,

старый алтарь стал просто камнем,

поросшим зеленым мхом.

и следующее:

Кто теперь споет нам ваши песни?

========== 13. сарафан ==========

Светозара всегда боялась старости. Смотрела на свое отражение, касаясь свежей разрумяненной щеки, и вздыхала, представляя, как кожа ее однажды сморщится, как печеное яблоко, а медяные кудри побелеют. Женщины в ее роду жили долго. Прабабка-княгиня, говорили, разменяла две сотни лет, прежде чем отправиться в Навь — и еще болтали про старую ворожбу.

Но смерти Светозара не боялась. Напротив, иногда мелькала у нее мысль, что погибать стоит молодой и прекрасной, чтобы гусляры потом славили тебя в веках и рассказывали всем красивые легенды про отважную княжну.

Воспитывала ее Дарина, поленица, которую отец приютил — когда-то они сражались вместе, — так что Светозара с детства слышала рассказы о воинской доблести и умела держать меч.

Когда война началась, Светозара первой вбежала к батюшке, хоть это и не пристало девице. Но в тот день все спуталось, люди бегали и кричали, рассказывали про приближающуюся к Галичу Орду, так что вольность молодой княжны никто не заметил.

— Отец, позволь сражаться за наше княжество! — схватилась за ноги Светозара, павшая на колени перед родителем. Знала она: отцу нравится, когда его умоляют. А если бы она не вцепилась в штанину, князь Ратомир уже ушел бы прочь.

— Что ты несешь, девчонка, — пробормотал он, пытаясь от нее отвязаться. — Твое дело дома сидеть, сарафаны вышивать, молиться за победу нашу… Тьфу, надо было замуж тебя выдавать. Это все мать твоя, ведьма…

— Я умею держать меч! — воскликнула Светозара, дерзко поднимая на него глаза. — Сарафан мой — кольчуга, а вместо фаты надену ратный шлем! Сведай у Дарины, как я умею сечься, коли не веришь!

Она, уж конечно, завралась, потому что не была такой уж умелой воительницей, как хотела представить. Отец потемнел лицом: вынести не мог, когда ему бросали вызов, так что теперь шумно выдохнул, выхватил свой меч, а на другой, висевший на стене, снятый когда-то с одного из его врагов, указал Светозаре… Она метнулась к клинку, охваченная ужасом и ярым желанием доказать, что чего-то стоит. Едва не споткнулась о подол своего платья и услышала едкий смешок отца — и тот словно ударил Светозару наотмашь.

Вынув меч, она бросилась на отца. Не ожидавший такого напора, он вынужденно отступал, пока не напоролся на большой стол, за которым недавно заседал с дружинниками и боярами. Светозара взвыла, как голодная колдунья, быстро взмахнула мечом. Сталь ударилась о сталь. Стража у дверей спокойно наблюдала, должно быть, ожидая, когда князь осадит нахалку, но Светозара держалась упрямо. Предугадывала удары отца, который с возрастом стал медлительнее. И вот — взмахнула мечом! Лезвие прорезало рубаху на плече, пустило кровь.

Продолжи князь Ратомир схватку, неопытная Светозара не устояла бы. Но он вдруг опустил клинок, вынуждая и ее сделать то же, поскольку она не могла драться против беспомощного, честь ей не позволяла. Испуганная Светозара подумала, что сейчас ее ударят и выбранят за то, что посмела ранить своего отца и князя, но Ратомир медленно покачал головой, погладил бороду.

— Что ж, если так хочешь, поедешь с нами, — сказал он и ушел прежде, чем Светозара смогла поверить, что добилась своего…

Когда вернулась в женский терем и рассказала матери, та схватилась за сердце, заохала, а потом из глаз ее полились слезы. Княгиня оплакивала Светозару, как мертвую, и та вдруг почувствовала жгучую обиду, что мать в нее не верит — и ее клинком никак не переубедить. Она не стала даже пытаться, выбежала во двор.

А вот Дарина поначалу обрадовалась, что воспитанница ее смогла постоять за себя и князя ошарашить. Поленица гулко рассмеялась, похлопала ее по плечу жестом очень мужским, но, несомненно, приятным, и Светозара широко улыбнулась в ответ. Прижала к груди врученный наставницей меч, что казался ей еще тяжелым и огромным.

— Только запомни, дитя, если решишься ступить на этот путь, знай, что не ведать тебе женского счастья, — предупредила Дарина. — Вся красота, смех, женихи — это для тех, кто в тереме живет, для прекрасных и святых, а не для тех, кто все время в походах проводит. Да и жизнь наша короткая, я одна из немногих, кто до седин дожил, да и то — только потому что сражаться больше не могла.

Светозара невольно посмотрела на хромую ногу своей наставницы.

Ни богатых платьев, ни вышитых сарафанов, ни внимания статных юношей, ни плясок с дворовыми девками в дни праздников и в именины… Где-то рядом зазвенели колокола на Белобоговой церкви, и Светозара подумала невольно, что никогда ее не будут венчать в том же храме, что и ее мать, и бабку, и знаменитую ведьму-прабабку, мудро правившую их землями… И все же Светозара готова была от всего отказаться, выкрикнув в запале отцу, так отчего сейчас засомневалась?..

— Мне всегда интересно было, отчего у тебя в лице такая тоска, — сказала Светозара, склонив голову перед Дариной. — Не оттого же, что для тебя не нашлось пригожего жениха?

— Нет, конечно, — хрипловато рассмеялась поленица. — От того, что я видела много смертей, глядела, как погибают мои сестры, как складывают головы мои друзья. Вот чего я тебе не желаю, а все то, чего я лишилась, не став ничьей женой и матерью, я уж и позабыла…

— Если я буду достаточно сильной, — попробовала Светозара, — быть может, никто не погибнет?

Она еще не знала этих людей, друзей у нее не было, кроме все той же Дарины, но Светозара чувствовала, что они ждут ее дальше на пути. Если она переживет первую битву, конечно, поскольку Дарина говорила, что чаще всего неопытные воины погибают в ней.

— Ох, дитя, — снова посмеялась над ней Дарина. — Я тоже так думала — и скольких я смогла уберечь?

— Уж точно — моего отца! — смело поспорила тут Светозара, вспомнив один из ее рассказов. — И благодаря тому я здесь стою. И я тоже буду достойной этого меча! — пообещала она, подняв оружие. Это оказалось легче, чем ей казалось поначалу.

Дарина устало кивнула. И хотя не хотела отпускать ее, пожелала удачи в бою.

Ночью Светозара собрала все свои богатства, украшения и гребни, несколько самоцветов, доставшихся ей в наследство от бабки, и сложила все в ларец, который, как она надеялась, отдадут ее дальним родственницам. Расставаться с ними было не жалко.

Схватившись за меч, Светозара обрезала свою косу, небрежно отбросив хвост ее в сторону. И стало как-то легче голове, как будто что-то ее тяготило до того. С обрезанными волосами отражение ее больше не казалось таким уж красивым — больше походило на какого-то хмурого тощего мальчишку. Светозара улыбнулась ему.

Возможно, отец думал, что она откажется, спрячется, но ранним утром Светозара вышла к нему в латных доспехах и при мече, с гордо поднятой головой подошла к князю.

И с тех пор поленица Светозара сарафан никогда не носила. Ее и хоронили потом, через несколько десятков лет, в блестящей кольчуге. Она, как и желала, не успела постареть.

========== 14. погост ==========

Ночью на кладбище приходить — безумие. Это Рогнеда уж сама поняла, да только кинулась она хоть куда-нибудь, чтоб спастись от увязавшихся за ней мужиков, которые шли явно с недобрым намерением; она слышала пьяный смех и будто бы шелест ножа, выскользнувшего из чехла. Это был верный миг, чтобы броситься опрометью, и Рогнеда побежала, задыхаясь.

Она оказалась за оградой, потому что нужно было где-то схорониться. Бросилась между крестов, пытаясь затеряться, но даже тонкий стан девушки не могли заслонить эти старые памятники… Она рухнула наземь у какого-то лохматого куста, истово надеясь, что темной ночью ее никто не заметит; луна сияла наверху тоненьким серпом, а звезды казались страшно далекими.

— Ах, какая испуганная пташка! — протянул кто-то у нее над ухом, и Рогнеда замерла. Она поверить не могла, что разбойники оказались рядом так быстро, но усилием воли не отважилась закричать.

Уж если они ее схватят, она не доставит им удовольствия и не станет вопить, как до ужаса напуганная скотинка, которую ведут на убой. Однако что-то не ладилось… Рогнеда поняла, что человек над ней стоит всего один, в то время как преследователей было трое — хмурых, неказистых мужиков, один кривой. Вскинув голову, Рогнеда увидела бледного в лунном свете парня, который ждал, терпеливо улыбаясь. И коль он захотел бы учинить над ней насилие, едва ли дал бы ей столько времени.

Парень подал ей руку, помог подняться. В его движениях было что-то странное, однако Рогнеда никак не могла понять, что именно.

— Они не смогли тебя увидеть, — пояснил он, успокоив девушку, которая принялась испуганно оглядываться, ища преследователей где-нибудь рядом. — Я смог отвести им глаза, это было несложно.

— Ты… чародей? — нахмурилась Рогнеда, оглядывая его. Ей внезапно показалось странным, что этот парень, открыто улыбавшийся ей, одет легко, совсем не для прохладной осенней ночи.

— Вроде того, — сказал ее спаситель. — Покойник я.

Рогнеда ахнула и шарахнулась в сторону. Ей хотелось тут же броситься прочь, однако приступ испуга притушил неожиданно трезвый рассудок: там ее ждали разбойники, а покойник пока не спешил бросаться на нее с желанием растерзать и съесть. Прижавшись спиной к кресту, Рогнеда торопливо забормотала молитву к Белобогу, однако парень не пропал, не рассеялся темным духом, а лишь спокойно наблюдал за ней. Рогнеда зажмурилась. Потом выдохнула и раскрыла глаза.

— Что за девушка ходит этой дорогой по ночам? — спросил мертвец.

Она вспыхнула; уж укоры от покойника ей выслушивать было как-то странно.

— Я от тетки возвращалась, — вздохнула Рогнеда, — она работу дает, платит исправно. А мне брата с сестренками кормить.

Невольно заговорила тем скромным жалостливым тоном, как и с теткой, чтобы вымолить у нее лишнюю полушку. Однако ясноглазый покойник лишь покачал головой:

— Ты им живой нужна, уж поверь, я лучше знаю.

Рогнеда все пыталась к нему приглядываться, угадать, может, она когда-то знала этого человека еще живым, но никак не могла нашарить в памяти. В этом городке все друг друга знали, однако она лишь подумала, что у их священника похожие глаза — быть может, они были родственниками. Покойник глядел на нее снисходительно, почти ласково, и Рогнеда спросила неловко:

— Для чего ты спас меня? Теперь я тебе должна?

— Что ты, — легко рассмеялся он. — Помог — потому что могу. Веришь или нет, но когда-то я был честным хорошим человеком и истово верил в Белого бога. А меняться после смерти — последнее дело.

Рогнеда едва ли часто видела людей, которые могли великодушно помочь кому-то просто из своего желания. Неужели не было в этом никакого расчета? Ей показалось, что покойник может прочитать ее спутанные мысли, потому как он улыбнулся и неожиданно сказал ей:

— Только тебе придется до утра тут со мной остаться. Если выйдешь за ограду, я ничем помочь не смогу… А с утра пойдут люди в церковь, — он кивнул куда-то вправо, — так что тебя при них обижать не отважатся.

Несмело кивнув, Рогнеда устроилась рядом; села на землю, подобрав юбку. Старалась не думать, что они, очевидно, стоят на могиле ее славного спасителя. Но заметила, что он не отбрасывает тени — даже в неровном лунном свете за Рогнедой тянулось темное пятно, а вот за покойником ничего не было. Да и движения его были медленными, размеренными, но не как у пьяного. Как будто он был под водой и преодолевал поток.

Он правда казался добрым. Рогнеда не чувствовала, что ее принуждают остаться, покойник наверняка отпустил бы ее на все четыре стороны, но ей не хотелось оказаться в лапах насильников, которые, вполне возможно, рыщут где-то рядом. И кто бы подумал, что ее последним спасением стал жуткий погост…

Но в то же время мертвец выглядел радостным — от того, что может поговорить с человеком. Рогнеда попыталась представить, каково ему тут проводить тоскливые глухие ночи в одиночестве и почувствовала, как по спине пробежал холодок. Никому такой судьбы она бы не пожелала.

— Коль ты хороший человек, почему не нашел себе приют у Белобога? — спросила Рогнеда пытливо.

— Люблю я этот мир, — бесхитростно отвечал тот. — Да брось, я и сам знаю, что все не так просто… Отец мой священником был, и брат в попы пошел, сейчас вам служит. И делает это исправно, я уж слежу по мере сил… Было у меня неоконченное дело — убийцу моего не нашли, да и вряд ли найдут теперь. Столько лет прошло, его уж могила забрала наверняка. А я все остаюсь…

— За что же тебя убили? — спросила Рогнеда.

— Пьяный он был, денег хотел. А у меня их не было, да только тот мужик уверен был, что у поповского сына всегда золото найдется… Ложь все это, клевета. Он с досады меня и зарезал! — Мертвец запросто оттянул ворот рубахи, показывая темный шрам. — Не знаю, кто это был. Пришлый. Имени его уж точно не допытался…

— И не жалко тебе тут оставаться? — сочувственно вздохнула она.

— А и не жалко! — заупрямился покойник. — Видишь, тебе помог, чтоб тебя не обидели… и не зарезали, как меня когда-то. Значит, для чего-то я тут сторожу погост!

Он аж светился от гордости, и Рогнеда невольно кивнула. Весь ее страх постепенно улетучивался, потому что выглядел этот мертвец как простецкий парень, какие свистели ей вслед да тянули танцевать на праздники. И хотя разило от него потусторонним холодом, Рогнеда с интересом слушала его рассказы и прибаутки. Про людей, которых она не знала или знала уже стариками — как древнего священника из стоявшей рядом церквушки. Времена раньше были такими, что чародейства в них случалось куда больше, чем теперь, когда ворожить можно было только служителям Белобога, а мертвец с охотой рассказывал Рогнеде, как они веселились на языческие праздники, как гадали, пытаясь узнать судьбу…

— Заглядывай еще ко мне, как захочешь, — предложил мертвец, когда начало алеть небо. — Всегда будешь гостьей желанной… Пожалуйста! Уж не подумай, что я тебе смерти желаю, нет, вовсе нет! — испуганно добавил он, замотав головой.

Рогнеда, улыбнувшись, пообещала.

Он пропал с первым лучом солнца, и остался только тихий мрачный погост.

========== 15. похороны кукушки ==========

Глафиру хоронили.

Пели, вздыхали, слезы лили настоящие, не кукушкины. Сгибались, будто кланялись и распрямлялись гибко, как молодые деревца под сильным ветром. Когда зарывали, все причитали, будто и правда грехи отмаливали, и Глафира тоже шептала, как и прочие девушки, закапывавшие под могучей старой яблоней свои маленькие травяные куклы. Она думала о том, как однажды ее будут хоронить, насыпая сверху землю, и что-то в груди в испуге дрожало, а в глазах темнело.

Потом они кумились. Целовались под согнутой коромыслом березкой, подарки отдавали. Глафира всунула в руки подруге, Иришке, расшитый ей платок, улыбнулась робко, понадеявшись, что та не обидится на кое-где неровные стежки — хозяйка из Глафиры была не лучшая. В ответ ей отдали скромные бусы из древесных шариков, гладких, красивых, ловко перекатывающихся между пальцами. Жалко потом будет возвращать…

От поцелуев и объятий кружилась голова, и Глафира потом отошла в сторонку. Праздники она любила, любила тесный круг подруг, в котором спрятаться можно от тоскливых дней. А дни и правда стали тревожные: войну объявила людям нечисть, пошла на их деревни и города, и вел их царь Кощей, и так странно Глафире было проводить старые обряды, когда на них надвигалось что-то жуткое.

Даже татар она так не боялась — те, уж конечно, чудовищные безбожники, однако все же люди. Без клыков и когтей, с одними только мечами, как дядька Ратиша ковал, пусть и изогнутыми чуть иначе — у отца дома хранилось с прошлой войны с монголами. А вот нечисть… уволочет, растерзает, заживо съест. Глафира содрогнулась. Может, и могилы никакой не будет, потому что ни косточки целой от нее не оставят, все обглодают.

— Ай, красавица, что сидишь тут у воды, пригорюнилась, — позвал ее молодецкий радостный голос. Глафира вскинула голову от водного отражения и посмотрела на какого-то парня.

Красивый, сильный, у его пояса клинок висел, а улыбался так нагло и пронзительно, что Глафире захотелось взгляд отвести, словно это неприлично было. Проглядывалось в его чертах что-то такое северное, как будто его лицо вытесали суровые ветры, но поблескивающий янтарный взгляд все смягчал. Он поглядывал на Глафиру ехидно.

— Откуда ты здесь? — оторопев, спросила она.

На похороны кукушки только девушки ходили, и иногда парни прокрадывались подглядывать, хотя таинства были совсем не такие любопытные, но все равно их влекли. Однако этот не был из их деревни, чужой, пришлый.

— Странник я, — сказал он. — Вольгой меня зовут. Хотел с вашим старостой поговорить, а тут смотрю — такие красавицы ворожат, колдуют.

— Мы не ворожим! — испугалась Глафира. — Не ведьмы мы!

Она вдруг подумала, что этот парень из чужой земли что-то не так поймет, не прознает простого безвредного ритуала и как-нибудь пожалуется на них священникам из ближайшего города. Теперь, когда война с нечистью шла, святые отцы становились суровее и даже такие девичьи дела могли счесть жуткой ересью.

— Да разве я говорю, что ведьмы! — улыбнулся Вольга. — Нет, конечно! Так что, проводишь меня к старосте? Совсем дорогу не знаю…

По тому, как он ее рассматривал, Глафира догадалась, что Вольга и сам бы прекрасно путь нашел, да только захотелось ему прогуляться с красивой девушкой. Это ей льстило, конечно, и она согласилась, недолго думая. Сбегала попрощаться с подружками — те издалека Вольгу разглядели, вздохнули завистливо…

— А все же отчего ты такая грустная? — спросил он по дороге в деревню.

Глафира прикусила губу. Вольга казался удивительным — совсем не как их парни, которые уже начали бы к ней приставать да пытаться в кусты утащить… да и не знала она, была б она против, реши статный красивый Вольга что-то такое вытворить. Но тот чинно шагал рядом да осматривал ее любопытно.

— Снится мне дурное, — зачем-то призналась Глафира. Кому-то из знакомых вряд ли сказала бы, но Вольга был лишь путником, завтра его, глядишь, тут не будет, так что говорить было немного проще: — Как будто на нас нечисть нападет скоро, утащит, — сказала она. — Ты не смейся! Знаю, что сказки детские…

— Да я и не смеюсь, — сказал Вольга, кивнув.

— А еще снится мне, что я умираю, — прошептала Глафира. — Страшно это.

Он покачал головой — показалось, печально. У него наверняка в жизни опасностей было куда больше, чем у деревенской девушки, потому что меч на его поясе выглядел старым, побывавшем в бою — быть может, доставшимся Вольге от отца. Ей стыдно было жаловаться на свои переживания, такие странные для молодой девушки, которой бы веселиться — пока не выдадут замуж.

Со старостой Вольга и правда пошел говорить — за закрытыми дверями. Невольно Глафира обиду почувствовала, однако понимала: женщинам там делать нечего, наверно, они что-то серьезное обсуждают. У странников нередко бывали послания — даже от княжеского двора. Подстерегать Вольгу было бы как-то глупо, но тут Глафиру кликнул отец… Больше она чужака не видела.

Наутро она узнала, что ближайший город выжгли дотла, что добралась до него нечисть. Обычно война оставляла пепелище, но за армией нечисти тянулся долгий след из крови. Все плакали и молились, понимая, что рядом прошла незаметно беда небывалая, и люди позабыли обо всем… Было уже не до радостей и старых ритуалов, и даже куколки девушек не пускали выкапывать под старую яблоню, боясь, что рядом еще бродят темные силы.

Вскоре приехала княжеская дружина — допрашивали, искали нечисть. Глафира вместе со всеми была там, в центре деревни, у дома старосты, когда вперед выступил суровый воин, побряцывающий доспехами. И уж пришлось обо всем рассказать — и об ясноглазом хитром Вольге, что долго со старостой разговаривал. По толпе пробежал шепот, и у Глафиры нехорошо заныло в груди.

Воины княжеские переглянулись мрачно — будто бы узнали Вольгу по сбивчивому описанию старосты.

— Зачем же он приходил, человече? — грозно вопросил воевода.

— Дорогу спрашивал, — всхлипнул староста.

Его секли долго, едва оставили в живых. Воины прикрикивали на деревенских, не разрешали им уходить, но Глафира словно окаменела, не способная двигаться с места. Она уже и не думала о том, что будет с ней, коли кто скажет, что она проводила к старосте Вольгу…

Нет, Глафира вдруг поверила, что и впрямь могла умереть, что все они могли умереть, но армия нечисти почему-то обошла их деревню стороной.

Но потом она вспомнила, какой ценой, как темнели столбы дыма над Белгородом, и Глафире захотелось расплакаться, как маленькой девочке. Ее еще не хоронили — но сотни других девушек все равно положили в могилы, и их уже никто не спасет.

========== 16. перепутье ==========

Комментарий к 16. перепутье

ребята из “вороного” снова с нами!

— А-а, княжич, — протянула Сольвейг.

Она наблюдала, как пленного Драгомира сгружают перед ней на колени. Он не слишком-то сопротивлялся: приходится убрать княжескую гордость куда подальше, когда перед лицом маячит столько обнаженных клинков. Разбойники тревожно озирались, оглядывали округу, словно боялись, что за ближайшим кустом Драгомир припрятал небольшую армию. Двух его провожатых скрутили вместе с ним, однако именно он удостоился внимания главаря грабителей — потому что уверенно назвал ее по имени.

Сольвейг, судя по тому, как нахмурилась, его имя позабыла, однако лицо отдаленно помнила, и это удержало ее от расправы. То, что он пережил первую встречу с разбойницей, убедило Драгомира в том, что она была скорее милосердной — отнимала деньги и лошадей, но не жизни.

— Меня зовут Драгомир Московский, — сказал он. — А ты Сольвейг-Соловей, — Драгомир чуть склонил голову, но рыжая разбойница выглядела не слишком-то польщенной, скорее — настороженной и хищной, как изготовившаяся к высокому прыжку кошка. Ладонь лежала на рукояти меча, она подозрительно оглядывала Драгомира.

— Ты меня искал, — догадалась Сольвейг. — Из последнего ума выжил, княжич? Смерти захотелось? А может быть, мести? — усмехнулась она. — Тогда тебе стоило получше подготовиться.

Он медленно кивнул. Вспомнил, как прибрел в стольный Китеж-град, больше похожий на оборванца, чем на посланника молодого княжества. Драгомиру пришлось долго доказывать, кто он такой, прежде чем его допустили в терем — и то повезло, что при китежском князе оказался один вояка, давний приятель отца Драгомира, Всеволода, который за него поручился.

Но он не держал на Сольвейг зла. Напротив, даже иногда поминал ее в радениях Белому Богу, хотя едва ли успевал отмаливать новые грехи разбойницы. Она обошлась с ним и вполовину не так жестоко, как любой другой грабитель с большой дороги.

— Я ищу убийц князя Игоря, — сказал Драгомир, прищурившись. — Знаешь такого? Правил тут неподалеку, в Твери, почти десять лет, а потом кто-то на дороге перерезал ему горло. Тверские хотят отобрать наши земли, и это отличный повод…

— И ты решил, что это я убила князя? — гневно спросила Сольвейг, повысив голос. Она и правда выглядела оскорбленной. — Я не лезу в ваших глупые дрязги…

Драгомир хмыкнул. Он отчасти тоже так считал, презирал всю эту непрестанную вражду, резню. Она возобновилась снова, как только пал Китеж-град и власти над княжествами не стало. Теперь они с Тверью боролись за ближайшие земли, а дальше… настолько далеко в будущее Драгомир не отваживался загадывать, чтобы не спугнуть удачу, однако мечты его отца простирались едва ли не до осиротевшей земли китежской.

Но сначала, уж конечно, надо было уладить спор с соседями.

— Нет, госпожа, но я подумал, что ты можешь знать, кто убил князя Игоря, — попробовал Драгомир, хотя это было странно — так почтительно говорить с разбойницей. Он был на своей земле, и по-хорошему княжичу полагалось схватить и вздернуть наглую девчонку.

Видя, что он пришел не за дракой, Сольвейг приказала развязать Драгомира. И, хотя оружие по-прежнему держали наготове, он почувствовал себя свободнее. Даже смог улыбнуться — хотя бы бледной тенью улыбки.

— Я узнал, что неподалеку от границы стоит на перепутье какой-то загадочный камень с пророческими надписями и сразу вспомнил про тебя, — признался Драгомир.

Он следовал за Сольвейг, которая шла решительным шагом через разбойничий лагерь. Ее банда разрослась — или же в прошлый раз, несколько лет назад, Драгомир видел лишь горстку людей. Сейчас они миновали попросту построенные лесные шалаши — разбойников укрывала природа, высокие деревья, смыкающие кроны над головой. Пахло приятно — подлеском и какой-то нехитрой пищей, которая тут же напомнила Драгомиру о военных походах, в которых он бывал.

Разбойники были заняты своими делами: кашеварили, разбирали какое-то добро, снося все в общак, тут и там Драгомир замечал людей, занятых оружием: кто-то натачивал клинки, другие делали стрелы… Какой-то упрямый мальчишка натягивал лук, который был едва ли не с него размером. Однако в работе их чувствовалась странная слаженность, какую Драгомир не всегда видел даже в дружине.

Они дошли до шалаша, очевидно, принадлежавшего Сольвейг. Невольно Драгомир замер, когда девушка проскользнула внутрь, подумал, что это, должно быть, неприлично… Но тут же обратно высунулась голова сердитой Сольвейг и его втащили внутрь.

Сольвейг обычно спала на простой подстилке, тут же валялись какие-то сумки с вещами, ящики… Как раз в одной из сумок она стала рыться, пока не выдала Драгомиру потрепанный листок. С одной стороны виднелись какие-то подсчеты — очевидно, когда-то берестяную грамотку отобрали у купца. Сольвейг увидела его удивленное лицо, выругалась совсем не по-девичьи и вручила другое послание. Оно и написано было аккуратнее…

— Это Тверской княжич Андрей, их там… средний сын? — предположила Сольвейг. — Он хотел, чтобы я убила его отца, а потом подкинула тело на границе так, чтобы неясно было, кто его прикончил: разбойники или ты со своей дружиной, — она припечатала Драгомира тяжелым взглядом.

Тот кивнул, пораженный наглостью княжича Андрея. С другой стороны, тот и представить наверняка не мог, что эта записка когда-нибудь попадет в руки Москве — ведь и в страшном сне не выходило представить, чтобы у гордого сына князя Всеволода объявилась такая странная подруга.

— Как я и сказала, отказалась, — пояснила Сольвейг. — Мне не нужны неприятности…

— Странно слышать это от той, кто промышляет разбоем.

— Ну, вы не особо-то спешите меня ловить? — Сольвейг нагло ухмыльнулась и развела руками. — А вот если влезть в ваши княжеские свары — все, не жилец. У меня так отец погиб, он на старости лет в наемники подался, да вот… — Сольвейг сплюнула.

— И кто бы мог приняться за такое мерзкое задание? — спросил Драгомир, желая чем-то отвлечь ее. Ему показалось, что рассказ об отце Сольвейг сильно ранил — и с чего она решилась на такую откровенность…

— Знаю одного мужика, Тугарин, — сказала Сольвейг. — Узкоглазый и злой. Говорят, шаман — так у них называют наших ворожеев. Вот он достаточно безумен, чтобы в такое влезть. Да и видели его людей тут неподалеку.

— Что-то серьезное? — встревожился Драгомир.

Сольвейг скривилась.

— Не поделили земли мы с ними. Одного моего парня покалечили — да так, что на всю жизнь. Мы его, конечно, не бросим, а все равно… Следим, чтоб не повесился. Так что Тугарина я бы с радостью прирезала сама, — сурово докончила Сольвейг. — Но воюйте уж сами, мужчины, — презрительно уронила она. — Мое бабье дело — грабить неосторожных путников, и я с этим отлично справляюсь.

Она явно предугадала мысли Драгомира: люди Сольвейг были сильны, работали слаженно, готовы были драться за товарищей, и войско Москвы стало бы с ними гораздо крепче — особенно теперь, когда грозилась начаться война. Но Сольвейг была непреклонна, и Драгомир побоялся ее разозлить окончательно — и поплатиться головой.

Запросто Сольвейг отдала ему грамоту от княжича Андрея и выпроводила вон. Там же нашлись его люди — целые и невредимые, но оскорбленно провожавшие взглядами разбойников, скрывавшихся в кустах. Сольвейг задержалась, похлопала Драгомира по плечу твердым мужским жестом:

— Береги себя, княжич. Слабакам к Тугарину лучше не соваться, но я же не уговорю тебя отступиться…

— Как и я тебя — пойти с нами.

Сольвейг ухмыльнулась и кивнула. Из кустов раздался птичий свист — Драгомир чутко отличил в этом условный знак разбойников. Нетерпеливо махнув головой, Сольвейг поспешила к своим, тоже скрылась в зелени, словно лес поглотил ее и спрятал, дикое свое дитя. Драгомир устало вздохнул. Оглянулся на товарищей, на лошадей, которых им, к счастью, оставили…

Ему почему-то казалось, что еще придется не раз сюда вернуться.

========== 17. кумушки ==========

Вольге не нравилась эта часть. Никогда не нравилась.

Он закатил глаза и тихо зарычал. Грохочущий волчий звук смог бы напугать любого человека, который поостерегся бы связываться с кем-то, кто звучит как кровожадное чудище, которое может отгрызть кому-то голову. Впрочем, кумушки никогда не были теми, кого можно напугать. При желании они сами вселили бы в душу кого угодно холодный ужас.

Он слышал негромкие голоса, странные, шелестящие, совсем нелюдские. Вольга подступил поближе, неслышный, скользящими охотничьими шагами приближаясь к поляне, на которой торчало большое высокое дерево. Если бы Вольга был молнией, он бы врезался именно в такой огромный дуб, раскинувшийся, казалось, над всем лесом. Если бы Вольга был молнией, он бы в него не попал. Потому что дуб охраняла старая суровая магия, слишком древняя даже по сравнению с ним.

Голоса стали громче — его заметили. Зашуршали, захрустели, скрипучие и опасные, и Вольга скривился, чувствуя, как ржавым зазубренным клинком проезжается по его чутким ушам этот разговор. Разговор кипел вечно, никогда не останавливался, и выдернуть из него что-либо полезное обычно трудно, очень трудно… Все равно что грядку, годами зараставшую, выпалывать. Вольга даже пожалел, что не взял с собой Кощея, который был любопытен, как кошка — и так же проницателен. Однако он был еще неопытен, как самый юный ученик чародея, и его кумушки правда… заклюют. К такому нужно было приходитьподготовленным.

Он подошел под дуб, запрокинул голову, пронзительно свистнул, желая привлечь их внимание, хотя это было бессмысленно, глупый ритуал. Вольга всегда был наглым и решительным — и ему казалось, что кумушкам это даже нравится, поскольку они могли потом сколько угодно перемывать ему косточки. Целыми днями. О, они были на это способны.

— Эй, кумушки дорогие, здравы будете! — крикнул Вольга, усмехнувшись.

Они зашуршали, стали перепархивать на мощные нижние ветви — такие же огромные, как все остальные деревья в лесу. Они выглядели как большие птицы, тяжелые, с поблескивающим оперением. Вместо обычных птичьих голов только у них были человеческие — лица прекрасных дев, пышные распущенные волосы разных расцветок, дивные украшения, каменья, золото…

У них были красивые молодые лица, но вот глаза — страшные, старушечьи. Очи мрачные, как провалы во тьму.

— А-а, милое смертное дитя, — зашумели голоса на разные лады. Вольге показалось, что на него обрушилось грохочущее море, и ему приходилось сосредотачиваться так, что чуть голова не заболела. — Мы узнаем тебя, Вольга Святославич, Вольга Змеевич, Змеев сын…

О, они не упустят возможность уколоть его и напомнить, что он за выродок. Вольга устало рассмеялся; будь у него другие источники, он ни за что не пошел бы к кумушкам.

— Да уж, славная встреча, — прервал он. Попытался хотя бы. — Я ищу кое-что, о чем вы можете знать. Слышали наверняка про вашу дальнюю родственницу, Жар-Птицу, да только она попалась на какие-то дешевые уловки и таится в клетке… Вот только правда ли это? Смогли люди поймать великий дух огня?..

Он болтать был горазд, когда нужно было, но все же переговорить кумушек у Вольги не получилось: они ни на мгновение не прекратили обсуждение, правда, ему удалось подкинуть им нечто новенькое. Они вспомнили Жар-Птицу — хотя слова о родстве были большим преувеличением. С тем же успехом сам Вольга мог считаться родичем огненного духа — от того, что поговаривали, будто предки его змеиные когда-то могли пыхать пламенем.

— Слышали мы, знаем, конечно, дошло до нас, — захлебывались голоса кумушек. — Да только за слова платят словами, дитя, и ты…

— Я служу человеку, которому силу даровал Черный Бог, — рявкнул Вольга, — и нам нужна Жар-Птица. Как вам такая история?

Они согласно загомонили, но Вольга не сказал больше ни слова, решив, что и этого хватит с лихвой — как же, знаменитый Вольга кому-то служит, да еще ввязался в грязные игры богов, полные крови и страха. И для чего-то ему понадобилась чистая сила, птица огненная.

Не стоило говорить кумушкам о долге, о их неприятном положении, о том, что по законам чести Вольга при всем желании не может сбежать в ближайший лес, бросив Кощея с его безумными затеями — Кощея, которому не повезло попасться князю Велимиру, царствующему в Киеве… Поймать Жар-Птицу! Велимир всего-то хотел поразвлечься с безумной затеей, прежде чем казнить их.

— Жар-Птица вечная, яркая… — шуршали голоса. Они купались в них, а у Вольги мутилась голова.

— Я знаю, что она такое! Как ее ловить?! — настаивал он.

— Сама страсть, обжигающая, первый из огней, — с хохотом отвечали кумушки, — да, она любит места, где много огня, счастья, вина… О да, мы знаем, как князь Туровский ее поймал, о, это было больно, это было подло. Он поймал ее, как ловят диких зверей, на корыто с пшеном, замешанным на вине, — с хихиканьем рассказали кумушки.

Вольга позволил им болтать дальше, описывая затею коварного князя снова и снова, довольно выдохнул. Он знал, что Птица и правда в Турове, и о том, как ее подманить. Никто, кроме кумушек, не рассказал бы ему о том, что происходило в соседнем княжестве так, словно они сами это видели, своими глазами. Но это было не так. Кумушки никогда не покидали своего дуба, вести приносил им свободный ветер… или такие путники, как Вольга, пришедшие обменять одну историю на другую.

— Мы знаем про этого мальчишку, знаем хорошо, — вдруг вмешался чей-то голос, повел остальных за собой, словно певцов — кумушки стали поддакивать, беспокойно размахивая крыльями. — Черный Бог его вытащил с того света, да только обрек на худшее, да-да, худшее! Он поставит его перед Китежем, и никто не знает, кто падет первым…

— Даже вы не ведаете будущего! — рявкнул Вольга, вдруг обозлившись. Сам себе напомнил сердитого пса, огрызающегося на сидящих наверху птиц. — Никто не ведает! Вот не принесем Велимиру Птицу — головы нам отрубят, никакого Китеж-града не увидим, да и пойдут прахом все эти божественные затеи!

Они отозвались дружным хохотом, словно Вольга чего-то важного не знал. Он не стал ничего возражать. Слухами, конечно, земля полнится. Но иногда это всего лишь слова, бессмысленные, сухие, как рассыпчатый песок. Они ничего не стоят для тех, кто упрямо пытается выжить.

Вольга не прощался — иногда проще убраться подобру-поздорову, пока тебя не видят. Он даже порадовался, что они заняты новым обсуждением, рассказывая про Кощея, про темную магию, про Китеж-град… Вольга потряс головой.

Им бы до этого дожить, а что до болтовни… пускай говорят, ему не жалко.

========== 18. колодец ==========

— Лада, там в колодце кто-то есть! — крикнул братишка, подбежав к ней и дернув за юбку. Лада обреченно вздохнула и покачала головой; она штопала рубаху и не хотела отвлекаться.

— Лада, ну Лада! — канючил Добрыня, увиваясь рядом и будто нарочно отвлекая. — Пойдем вместе посмотрим, а то мне одному страшно! Ну идем же!..

Она шикнула сердито, цокнула. Хотела кулаком пригрозить, да руки были заняты, вот Ладе и приходилось на него хмуриться. Но такого малец не понимал.

— Лягушки там, наверное, живут, — сказала Лада то, что думала, — и нечего разглядывать, а то еще свалишься!

— Нет, там что-то другое, я слышал! — заупрямился брат, не по-детски насупившись. Обиженно — что ему не верили и считали за неразумного ребенка. — Оно ухает и бьется как будто. А помнишь, бабка Ведамира рассказывала, что там ведьму когда-то топили?

— Глупости все это, никаких ведьм тут быть не может, у нас церковь — видел, какая высокая? И купола золоченые, — отрезала Лада значительно. — Не может быть тут никакой нечисти, байки это. А ты дурак, если в них веришь.

Добрыня все не унимался и сильно надоедал ей этим мельтешением, поэтому Лада, тяжело вздохнув, отложила ненадолго работу, подошла к углу, выхватила метлу и протянула ее брату:

— На вот, лучше помоги мне подмести, — попросила Лада, решив его силы куда-нибудь в мирное русло направить. Обычно брат работы не чурался, вот и сейчас схватился за метлу, которая была чуть выше его ростом, и стал усердно елозить ей по полу, выметая сор.

— А все-таки ты, Лада, глупая баба, — пробурчал он себе под нос. — Ничего не понимаешь.

— Что ты сказал? — вспыхнула она, подскочив. — Ух, я тебе!

Взметнув облако пыли, брат побежал подметать в сени, только бы под горячую руку ей не попадаться. Лада не стала за ним бежать, довольная тем, что Добрыню не только прогнала, но и к полезному делу пристроила. Иголку в батькину рубаху она вонзала почти сердито, никак не могла успокоиться.

Но, как ни странно, вскоре Лада об этом забыла. Мелкие стычки с братом постоянно случались, поэтому она выбросила из головы. Потом ей говорили соседи, что видели Добрыню возле проклятого колодца, но тот, кажется, не был в опасности — он просто кидал камни вниз, пока его не погнали прочь. У Лады было слишком много дел, чтобы не думать о том, чем занимается ее надоедливый братец.

Пока он не пропал.

Осознание пришло не сразу, потому что днем все были заняты, а к вечеру Добрыня не вернулся, и родители переполошились. Сначала Лада не верила, что с братом и правда что-то случилось, но ему вечно приходили странные идеи в голову — в прошлый раз он попытался сбежать с другим мальчишкой из деревни на войну… правда, нашлись они в ближайшем же леске.

Пришлось рассказать про колодец. Отец даже не стал ругаться на Ладу, хотя она сжалась в комок, боясь, что ее ударят, только бросился туда опрометью. Мать едва поспевала за ним, подобрав юбку на бегу. Было уже темно, однако кто-то из соседей заметил огни, потянулись люди… И все вместе они стали обшаривать место вокруг колодца.

Лада стояла чуть поодаль, звала брата, но никто не откликался. Ей было холодно, и она обнимала себя руками, но как будто боялась уходить, пока не узнает хоть что-то… и все равно поиски их оказались бессмысленными. Они не нашли ничего — и никого, кто слышал бы что-то о Добрыне.

Ни на этот день, ни в последующие.

Иногда Лада плакала, ругая себя. Нужно было пойти с братом, посмотреть на колодец и убедить его, что в нем не заточена никакая ведьма. Это было так просто, но она предпочла заниматься своими делами и не обращать внимания. Однако Лада успокаивала себя тем, что в колодце не нашли тела — мужчины занялись этим, они искали по дну, вытащили чье-то старое ведро, однако там определенно не было Добрыни. Быть может, в этот раз он все же убежал из дома — и что с ним случилось…

Лада думала о нем все время. Она бросалась к двери, слыша стук, надеясь, что брат вернулся. Иногда ей казалось, что она сходит с ума, и Лада слышала, как за спиной у нее шепчутся люди. Она старалась найти себя в работе, просто заниматься чем-то, чтобы это заслоняло все ее мысли.

В тот день она полоскала одежду в реке — почти спустя год с того дня, как пропал ее брат.

— Извините, — позвал ее кто-то. — Вы ведь Лада?

Лада испуганно обернулась. Обычно, если с тобой заговаривает вежливый мужчина, это настораживает. И даже может быть опасным.

За спиной ее стоял юноша — он был одет в какую-то старую, однако опрятную одежду, волосы завязывал в растрепавшийся хвост; при себе у него был меч, и Лада невольно напряглась. Но посмотрела в лицо ему и невольно задумалась — не видела ли где? Острые скулы, нос прямой, а глаза сияют молодой зеленью… Лада поглядела в воду речную и поняла: у нее глаза те же. Такие же точно. Юноша стоял, чего-то ожидая, не отваживаясь ни слова вымолвить, только глядел на нее, как побитая собака.

— Я не… ты?.. — Лада задохнулась. — Добрыня?

Она не верила, однако же рассказывали про чудеса разные, и сердце ее радостно забилось. И хотя напоминало все жуткий сон, словно она не заметила, как пролетели года, а она постарела, будто она и правда с ума сошла… Но Любава схватилась за горящие щеки — те были гладкие, обычные, и она знала, что прошло всего одно лето с того горького дня…

Брат кивнул — совсем незнакомо, по-взрослому. Да он и был теперь взрослым — едва ли не старше ее. Несмело Лада шагнула навстречу, но не отваживалась коснуться.

— Но как же ты… как такое возможно?

— Главное — что я вернулся, не так ли? — сказал он, и голос его дрогнул. — Я жив, сестра, вот и все.

Она не выдержала, бросилась, повисла на шее, обнимая. Добрыня был почти что чужой, но Лада в отчаянии цеплялась за его плечи, прижимая к себе, как будто неведомая сила могла снова их разлучить. В голове ее не укладывалось произошедшее, и Лада дрожала, как при сильной лихорадке, а Добрыня несмело поглаживал ее по спине, как если бы отвык от человеческих прикосновений.

— Но что… что было на дне колодца? — спросила она вдруг, чуть отстранившись.

Он дернулся; тень пробежала по его лицу. Больше не мальчишка — мужчина, испытанный болью.

— Навь, — коротко сказал Добрыня. И невольно коснулся клинка у себя на поясе.

И больше Лада его об этом не спрашивала.

========== 19. сирин ==========

Не было в Вологде никаких чудес, и даром сказки рассказывали про старые времена, когда по земле ходили странные существа, не похожие на людей. Прежний князь, дед правителя этих земель, сильно позаботился, чтобы в его пределах не объявлялось никакой нечистой силы, даже из Китеж-града просил священников прислать, чтобы песнопениями своими изгоняли темных тварей. Китеж согласился, священники приехали. И с тех пор полнилась Вологодская земля церквями с большими колокольнями, что трезвонили так, будто последний день пришел.

Княжна Яролика в детстве сказки любила, мечтала в глубине души, что с ней случится что-нибудь невиданное, чудесное, чтобы выручать ее прибыл сам княжич из могучего Китеж-града — тогда он непременно на ней женится и она будет самой счастливой девушкой на свете. Но время шло, и Яролика понимала, как наивны и слепы были те мечты. В жизни княжеской дочери не было места чудесному; будущее ее было учтено, ее сговорили с правителем соседних земель, князем из Костромы. Он годился ей если не в отцы, то в дядья…

И никаких чудес так и не случилось. До одного дня.

Яролика тогда шла со своими девушками по двору, она ходила в главный храм — молиться о своем младшем брате, который захворал и лежал в горячке, несмотря на жаркое лето. Все надеялись, что наследник выживет, однако Яролика волновалась не только за будущее княжества, но и за своего младшего братца, такого похожего на нее — Борис тоже любил сказки, как и она в детстве, вот только мечтал больше о воинской славе…

Во дворе Яролика сразу заметила слоняющегося без дела дружинника и даже пошла к нему, когда девушки наперебой заголосили:

— Ох, княжна, он, верно, пьян, смотрите, как шатается! Дядька им займется, незачем вам в это вмешиваться…

— Он должен охранять княжескую семью! — гордо заявила Яролика. — А сам напился, как скотина. Может, если его отчитает княжна, ему станет стыдно!

И она бесстрашно подошла к покачивающемуся на месте воину. Однако, приблизившись, Яролика отчетливо поняла, что от дружинника не пахнет хмельным ничуть, а глаза у него страшные, пустые. Он словно спал наяву, не видя княжну и не слыша ее голос, даже когда Яролика отважилась потрясти его за плечо. Тогда-то она заподозрила неладное, приказала нерасторопно вьющимся вокруг девушкам сбегать за жрецом Белобога — те были и лекарями, и проповедниками…

Воин так и не пришел в себя. Потом Яролика справлялась об его здоровье, встревоженная тем жутким зрелищем, но ей ответили только, что его передали на попечение монахов. Отец не хотел, чтобы Яролика задумывалась о чем-то настолько ужасном, как помешательство ума, а мать только суеверно крестилась.

Вскоре пошли по двору слухи, что на следующий день безумие забрало еще нескольких воинов; потом в беспамятство впал конюх, несколько прачек. В посаде было тихо, и неизвестная болезнь вредила только тем, кто жил или работал в княжеском тереме… Отец издал указ, согласно которому беглых дворовых будут нещадно сечь и отдавать потом на самый черный труд, однако это не удержало некоторых от побега, когда забрали еще нескольких человек к хмурым монахам. Яролика почти понимала этих бедных людей: у них был шанс спастись. А куда бежать ей?..

Удивительное дело, но Яролика не чувствовала такого страха, как должна была. Напротив, странная щекотка поселилась в груди, и она хотела во что бы то ни стало выяснить, что случилось. Никто из ее рода не бежал от опасности…

Ответы она вдруг нашла, застав отца поздним вечером, бродящим по терему. Яролика отправлялась спать, однако заметила, как он вышел от матери — и вид у него был до того потерянным, что ее сердце невольно защемило: что, если и он?.. И что будет делать княжество без правителя?

Но отец тускло улыбнулся, заметив Яролику, застывшую с прижатыми к груди руками.

— Знаешь, дочь моя, почему в нашем княжестве раздается колокольный звон? — спросил он.

— Чтобы нечисть не ступала в наши земли…

— Она боится грохота и звона. Это и святая земля долгие годы отпугивали ее, но теперь она притерпелась, наши уловки не помогают, больше нет… — Он сам бормотал, словно безумный, но это было помешательство совсем иного рода, не как у всех тех людей — нет, усталая обреченность человека, слишком уставшего от кошмара, в котором они теперь жили.

— Кто боится? — прошептала Яролика. — О ком ты говоришь?

— Птица Сирин. Посланница Нави. Ты же знаешь, когда твой дед пришел к власти, он обошел старшего брата… А тот сошел с ума, потому что ему напела Сирин…

— И что же он должен был отдать ей взамен? — с замирающим сердцем спросила Яролика.

— Души своих детей. И детей их детей. Он думала, что Сирин не сможет стребовать долг, если на нашей земле ей не будет места… но она сильна и упряма.

Яролика пораженно вздохнула и побрела в свои покои, где забылась неспокойным сном. Она и представить не могла, что дед, которого все вспоминали как самого святого и богобоязненного человека, мог пойти на сделку с нечистью. Но разве не было это бесчестно — обманывать, даже если договорился с чудовищем? Яролику с детства учили, что уговор должен быть справедливым…

Она знала, что сбежать не получится, да и не спасет ее там ничто. Поэтому Яролика решила, что прятаться бессмысленно.

Она ускользнула ночью. Догадалась уже, что Сирин прилетает, когда опускается тьма, потому что в это время колокола молчат дольше всего. Не было никаких трудностей с тем, чтобы выйти из терема, потому что стражники все были безумными, а людей не хватало. Во дворе было зябко и страшно, и Яролика вся дрожала, но ступала вперед. Она не знала, куда идти; но тут Яролика услышала шорох огромных крыльев, испуганно задрала голову.

Сирин была огромной черной птицей, необъятной, как сама ночь. Только голова была у нее не птичья, а человеческая, голова прекрасной женщины. И она хищно улыбалась, глядя на Яролику.

— Если тебе нужно кого-то забрать, пусть это буду я! — содрогаясь от собственной смелости, крикнула она.

— Похвальная смелость, дитя, — проклекотала Сирин. — Ты мне нравишься. Не стала прятаться за стенами, как твои предки. Я заберу тебя. Но, поскольку долг не отдавали долгие годы, мне не нужна только твоя смелая душа. Я заберу тебя с собой в Навь.

Яролика пошатнулась, с надеждой вздохнула. Она будет жить, не станет призраком без души, как те несчастные, которых терзала Сирин, пытаясь добраться до княжеской семьи.

— Я согласна, — быстро сказала она, пока птица не передумала и не решила забрать всю ее семью… и маленького брата. — Я пойду с тобой.

Сирин улыбнулась — и запела. И была это самая дивная песня, которую Яролика когда-либо слышала.

========== 20. мшистый ==========

Запах был странный — мшистый, глубокий. Очень лесной. Василий остановился и присел у ручья, вглядываясь в воду. На него смотрело собственное бледное отражение, сильно заросшее клочковатой бородой за время странствия, и Василий невольно подумал о том, что нужно бы сбрить все — благо, кусок мыла у него с собой был, а острый нож висел на поясе. Умирать — так не жалким оборванцем…

Этот лес беспокоил его. Конечно, не Лихолесье с его неведомым Владыкой, что таился в самом сердце чащи — и речь была отнюдь не про царя Кощея, а про нечто древнее и страшное, про старых богов. Но не только в том лесу было такое — нет, обломки старины раскиданы были по всей Руси, и иногда люди случайно заблуждались в таких, а потом рассказывали небылицы…

Правда, Василий сам искал. И нашел ведь, судя по тому, как преломлялось его отражение. Каждая река — граница, переход из одного мира в другой. Василий не переступал через речушку — тут и шага хватило бы, — но, когда он поднял голову, напротив него сидела девушка с распущенными волосами цвета золота. Одета она была в одну легкую рубашку, ничуть не скрывавшую ее прелести.

Русалка? Нет, речушка слишком мелкая. Значит, берегиня, водный дух. Василий поразился тому, как спокойно об этом размышляет. Совсем недавно был псом на поводке у китежского князя, убивал тех, кто был неугоден святому городу, жег такую же нечисть и рубил, а сейчас сам обращается к ним с последней надеждой. И погрязает все глубже в колдовстве…

— Здравствуй, путник! — почти приветливо сказала ему удивительная девушка.

— Здравствуй и ты, госпожа этих вод. Можно ли напиться?

Она степенно кивнула. Нечисти нравилось вежливое обращение, нравились поклоны, которые им отбивали люди, и Василий понял, что иногда проще быть почтительным, переступить через себя… Да и был ли это он — или же его тень, воспитанная при китежском дворе?

Вода в речушке оказалась холодная, что зубы сводило, но вкусная. Самое то после долгого пути. Василий снова благодарил девушку, и ее глаза, цепко следившие за ним, немного оттаяли, а губы изогнулись в очаровательной улыбке.

— Что ты здесь ищешь, колдун? — спросила она с поистине девичьим любопытством.

— Слова, которыми можно разомкнуть старое проклятие.

Девушка прищурилась, оглядывая его — и не находя тяжкого бремени проклятия, и тогда Василий вынужденно пояснил:

— Это для одной женщины… Для той, что мне дороже других.

— Не слишком легкий путь ты выбрал, — фыркнула речная девушка, и ему показалось, что в голосе зазвенела ревность. Такова уж была нечисть, своенравная и страстная. Возможно, ему стоило польстить, уговорить берегиню сладкими речами, но лучше всего у Василия получалось драться, а не говорить — тогда уж стоило брать с собой Ивана…

Он смиренно ждал, когда девушка заговорит снова. За ее спиной лежала какая-то невиданная, сказочная земля, заповедная часть леса, но Василий не смел ступить туда без позволения. Он и сам не знал, что иначе случится: разверзнутся ли небеса или из-под земли выскочит жуткое чудовище, чтобы откусить ему голову, но он сознавал, что не сможет ступить туда без разрешения.

— Я знаю, кто ты такой, князь Черниговский, — сказала берегиня. — Ты сеял смерть, приносил нашему роду только огонь… А теперь, когда тебе понадобилось что-то, ты пришел просить…

— Я делал это не по своей воле, — напомнил Василий, гордо поднимая голову. И все равно слова его звучали жалким оправданием. — Я не прошу милости. Если, чтобы получить этот заговор, мне придется пройти испытания, я не побоюсь…

Она тихонько рассмеялась, прерывая его пылкую речь. Василий прикусил язык. Глаза у девушки были синими, пронзительными, и, глядя в них, у него не получилось лгать. Но ему нечего было прятать, и она довольно кивнула. Заметила, что Василий понял эту маленькую уловку.

Вскочив на ноги, она ловко потянулась, словно стараясь его искусить, — но Василий терпеливо ожидал. Девушка подала ему руку, прикосновение было прохладным и ласковым, и она потянула его через реку. По лицу скользнуло что-то, чего Василий не успел понять, и вот он уже стоял по ту сторону, и сапоги у него были сухие, будто он прошел прямо по воде.

— Дедушка тебя ждет, — улыбнулась берегиня, просияв. — Идем за мной. Если он посчитает тебя достойным, он даст тебе слова.

— А если нет?..

Она рассмеялась снова, словно Василий был ребенком, задававшим глупые вопросы.

И он шел, стараясь не оборачиваться и не смотреть по сторонам, чтобы не сгинуть навсегда в лесу, который шептал, жил, смотрел на него голодными зелеными глазами. Лес был старым и вечным — и наверняка забрал не одного самоуверенного колдуна, пришедшего сюда за истиной. Василий хотел верить, что он несколько лучше своих предшественников — потому что шел на это не ради власти или силы, а ради чьей-то свободы…

— Желаю тебе удачи, — сказала ему берегиня напоследок.

И подтолкнула к кругу древних мшистых камней.

========== 21. грибы ==========

— Ты правда уверен, что это не отрава?

Вольга закатил глаза и тихо заворчал — звериным утробным звуком, но его попытки изображать злого страшного волк перестали впечатлять мальчишку уже давно. А Вольга быстро понял, что, несмотря на годы, проведенные в ордынском лагере, княжескую кровь ничем не вытравить — Кощей любил, чтобы его беспрекословно слушались. Сейчас он, сидя у небольшого костерка, мрачно наблюдал за Вольгиным уловом — обычные лесные грибы.

У Кощея все получалось мрачно, а сгущавшаяся темнота лишь усиливала впечатление. Если бы кто наткнулся на него в ночи, точно принял бы за проклятого Чернобогова волхва. Словом, выглядел он жутко, однако в душе по-прежнему был княжеским мальчишкой, не умеющем выживать в лесу. Без Вольги он бы точно сгинул — и не только потому что ноги его не слушались.

— Я слышал, твои родственники с севера после таких грибов бросаются в бой, как звери. Берсеркеры, — зловеще протянул Кощей, подбираясь ближе к огню.

— Не после таких, — проворчал Вольга. — И мне не нужны эти мнимые превращения, когда я сам могу обернуться хоть драконом.

Кощей бросил на него удивленный настороженный взгляд, как будто Вольга сейчас станет чешуйчатым гадом и откусит ему голову, но не замолк:

— Ну, в таком случае, тебе еще меньше доверия! Я слышал, что некоторых зверей яд не берет, они и мухоморы спокойно едят…

— Раз такой умный — иди сам поищи, — отмахнулся Вольга.

Как он и предсказывал, Кощей даже не пошевелился, не попытался выскользнуть из теплого светлого круга от костра. Будь у тебя хоть сколько колдовских сил лично от Черного Бога, ты всего лишь человек, а ночь внушает ужас. В этом Вольге виделась какая-то справедливость.

— Я сам-то не умею, — признался Кощей, — меня стряпать не учили — только как сражаться… И то у меня ужасно получалось.

— Я тоже не умею, — чистосердечно сказал Вольга, строгая грибы над котелком с водой, которую он загодя набрал. — Мне-то проще задрать кого-нибудь и наесться волком, но ты, как я понимаю, сырое не будешь…

Кощей вдруг рассмеялся, тряхнул головой. Отросшие патлы лезли ему в глаза, но мальчишка этого не замечал. Пододвинулся ближе к костру — ночь обещала быть холодной; внимательно наблюдал, как посверкивает лезвие ножа. Вольга пощипал немного хлеба, тоже закинул в нехитрый суп, нашел в сумках морковь… Скоро будет город и постоялый двор с нормальной едой, а пока предстояло перебиваться такой стряпней.

— Голодным ложиться точно не дело, еще и мерзло так, ночью околеем! — поучительно сказал Вольга, вдруг почувствовал себя очень старым и занудным.

— А ты не боишься костер жечь? — вдруг спросил Кощей, нервно оглянулся на темноту.

— Кого же мне тут бояться? — Вольга хищно оскалился.

— Не знаю… Разбойников каких-нибудь. Ну, или нечисть — она же по ночам выходит.

Ордынцев он боялся, Вольга мальчишку видел насквозь. И после всего, что тот пережил, пожалуй, никак не мог обвинять его в позорной трусливости. Только ордынцы в русские земли так глубоко давно уже не заходили. Вольга снисходительно ухмыльнулся и напомнил:

— Мы для нечисти свои, не забывай. Не думаю, что кто-то из них нападет. Они же не люди, в конце концов. А от разбойников я смогу как-нибудь избавиться.

Кощей помрачнел. Так в молчании и дожидался, пока приготовится суп, а потом с сомнением принял в руки миску. Впрочем, голод быстро пересилил его подозрительность, и он последовал за Вольгой, видя, как тот без страха пробует грибную похлебку. Получилось не слишком сытно, но все же лучше, чем ничего.

— Надеюсь, я умру без мучений, — скорбно заявил Кощей, когда похлебка кончилась. — Спасибо.

Вольга фыркнул. Он потянулся, а потом без предупреждения встряхнулся, перекидываясь в большого волка — пожалуй, хотел поглядеть на испуганного мальчишку, шарахнувшегося прочь. Вполне достойная расплата за его жалобы.

С удовольствием Вольга сейчас кинулся бы в лес, взвыл бы, предвещая добрую охоту. Ветер шумел бы в ушах, земля била по мощным лапам, а дикая погоня горячила кровь… Уж точно — чтобы накормить зверя, грибов не хватит. Но Вольга широко зевнул зубастой пастью и улегся рядом с костром, почти свернувшись уютным серым клубком. После долгого дня пути сон смаривал быстро.

По ту сторону костра завозился, устраиваясь, сердитый Кощей.

========== 22. оберег ==========

Комментарий к 22. оберег

мой небольшой отдых закончился, продолжаем в прежнем темпе!

Когда мать попыталась всунуть в руку оберег, Руслав лишь вздохнул. Вокруг шумели такие же, как он, юноши, вдалеке прохаживался священник, зычным голосом благословляя их, и Руслав постарался половчее спрятать деревянную подвеску за шиворот, чтобы никто не увидел, как та там болтается рядом с Белобоговым крестом. За такое не сожгут, конечно, пожалеют мать, однако высечь могут.

Мать говорила, старые боги их семью берегут, потому как в роду у них были могущественные жрецы и знахарки, и Руслав не спорил. Он понимал, что иногда нужно во что-то верить — особенно если их род уже несколько поколений терпел неудачи. Вот как дед его на войне погиб — так все и началось.

Потому мать едва не обезумела, когда услышала, что Руслав хочет на войну идти, как другие парни из слободы. В ноги она не бросалась, понимая, что он не отступит, однако Руслав услышал случайно, как мать по ночам тихо всхлипывала, а днем она делала вид, что все прекрасно. Находиться в доме уже невозможно было, и Руслав дни считал, хотя и мучила его совесть — это не то, о чем следовало думать хорошему сыну.

Он вырос из этого дома, из их тихой семьи — мать да двое младших сестренок, которых он помогал растить. Хотелось свободы, какой-то вседозволенности, и Руслав здраво рассудил, что только война может сделать его мужчиной. А войны шли постоянно, нечего было бояться — случай тут же подвернулся. Старики ворчали, что это не настоящая битва, а какая-то соседская свара, однако Руслав почувствовал надежду…

Проверив, надежно ли спрятан оберег, Руслав поспешил к остальным. Несколько самоуверенных юнцов с отцовскими клинками, один с луком — рыжий, тощий и заморенный, из тех, что так отчаиваются заработать себе на хлеб, что идут сражаться. Руслав оказался выше остальных, широкоплечий и хорошо сложенный. Ему кивнул дядька, который осмотрел каждого и потом повел их небольшой отряд прочь из слободы — в стан княжеского воинства.

Руслав обернулся в последний раз на мать и помахал ей рукой.

***

Войско оказалось тем еще сбродом, и Руслав, привыкший к спокойствию родного дома, растерялся, когда оказался в центре столпотворения — отряды прибывали из разных уголков княжества. Было громко, отчаянно вопил кто-то, вспыхивали короткие драки, потому что, когда в одном месте собирается так много молодых воинов, никогда не пробовавших себя в драке, неизбежно начинают чесаться кулаки. Ржали лошади, визжала какая-то скотина, которую волокли с собой ради пропитания. Было грязно, пахло мерзко, еда была дрянная, и Руслав часто задумывался, стоит ли этого свобода… Но потом вспоминал каждодневный заунывный труд по хозяйству, рубку дров. И радовался, что он сумел найти новый путь.

К удивлению Руслава, тут были и пьяные, и какие-то проходимцы, которые, судя по их виду, не могли бы удержать в руках меч. По сравнению с ними он казался благородным воином, и эта гордая мысль ему льстила. Он держался чуть отстраненно, не желая признаваться себе, что немного боится. Однако, увлеченный воинской жизнью, Руслав почти не думал о матери, которая осталась дома одна — он мог представлять свое блистательное возвращение, добытые в походе деньги, которые он, конечно, отдаст в приданое сестер… И об обереге он тоже почти не вспоминал, и, уж конечно, никому не молился.

***

Битва началась как-то лениво. Сначала они долго шли, месили грязь, и Руслав в тяжелом непривычном доспехе готов был свалиться и больше не вставать. Вдалеке показалась небольшая крепость — впрочем, по приближении она оказалась куда более грозной, ощетинившейся частоколом на наступавших. Войско заволновалось и остановилось. Где-то вдалеке выехал князь и стал говорить… однако его голоса не хватало, и в той части войска, где Руслав стоял, военачальника не слышно было.

Но Руслав понял, что война началась, когда первые ряды пеших воинов двинулись к крепости. Боевой клич потух. Руслав в волнении наблюдал, как темные человеческие волны докатываются до стены, разбиваясь об нее.

Потом дядька рявкнул, чтобы они тоже собирались к бою. Передовой отряд немного отступил — сопротивлялся город ожесточенно, даже приставить лестницы, которые приволокли к стене, не дали, разбили ее сброшенными камнями, как рассказал один из воинов, натолкнувшийся на отряды новобранцев. Руслав в изумлении понял, что это один из тех, кто решил сбежать с поля боя без приказа… Он стиснул зубы, пообещал, что никогда таким не станет.

Рядом с ним стояли юнцы, нескладные и нелепые, с бледными лицами и трясущимися губами. И на краткий миг в голову к Руславу закралась мысль, что он сам выглядит точно так же.

Они пересекли поле бегом, и ближе к крепости в груди заломило. Высокая жесткая трава немилосердно стегала по ногам, словно и земля была на вражеской стороне. Руслав запоздало вспомнил про оберег, но не разобрал в памяти ни одной молитвы, ни старой, ни новой, да и не сумел бы вытащить безыскусную деревяшку из-под нагрудника, чтобы сжать в ладони. Он оказался под стеной, в которой темнел пролом — чуть позади стоял большой камнемет. Отряду Руслава повезло подойти, когда тот уже швырнул огромный булыжник, потому как зашибло им и своих, и чужих…

Руслав замер как вкопанный, увидев расплескавшуюся кровь, осоловело моргнул. Виски сдавило, голова заныла, и он отчаянно почувствовал, как ему становится дурно… Но перед боем он не проглотил ни кусочка, так что Руслав просто стоял с мечом в руках. Перед ним лежали тела — переломанные, иссеченные, с вонзенными стрелами. Какой-то воин стонал, прижимая руки к вспоротому животу, из которого вываливалась сизая требуха. Торчал обломками частокол…

Дядька подтолкнул его в спину, заставляя шагнуть в кошмарную битву в крепости.

***

Дыхание вырывалось с хрипом, во рту было влажно. Бок жгло, и Руслав слабо поскуливал от ужаса, трогая пылающую рану на боку. Его пырнул какой-то юнец, отражение его в мутной воде… И он ничего не смог сделать, неловкий и непривычный к мечу. И теперь он умирал, истекая кровью. Беспомощно смотрел на то, как войско его князя оттесняют, а его товарищи падают в землю. В размытую грязь.

К нему склонился тот мальчишка с луком, что пришел в этот ужас вместе с Руславом. Говорил что-то, пытался поднять и оттащить, куда отступали другие, но сил не хватило. Что-то кричал… Рыжие волосы растрепались, глаза поблескивали, и все это рассыпалось в голове Руслава отдельными всполохами. Он вдруг понял, что перед ним девчонка, хлюпающая носом.

Она удивительно напоминала его сестру. Но это был, конечно, предсмертный бред.

— Как тебя… — прохрипел он.

— Сольвейг, — чудом расслышалось.

С большим трудом, чувствуя, как из глубокой раны плеснуло кровью, Руслав вытащил амулет. Оборвал шнурок. Сольвейг еще что-то бормотала, уговаривая его подняться, но Руслав отдал ей амулет, даже если это стоило ему последних сил. Если его оберег не спас, то, может, поможет этой отчаянной лохматой девчонке?

— Уходи, — велел он, ненадолго вновь чувствуя себя героем из легенд.

И Сольвейг побежала, а Руслав сидел, привалившись к стене в чужой крепости, и чувствовал, как угасает жизнь.

Не стоило ему уходить из дома.

========== 23. гниль ==========

— Гнилью несет, — пожаловался Ратмир и бросил короткий взгляд на воеводу. Мальчишка переступал с ноги на ноги и почти громыхал всем железом, что было на него надето, — и казался на редкость нелепым рядом со стойким Мстиславом.

— Испугался — так и скажи, — фыркнул другой юнец, покачав головой. — Трус ты, вот что…

Мальчишки наверняка сцепились бы, как оно обычно и бывало, но Мстислав сурово пресек:

— Прав он, Белогор, а ты зря товарища задираешь. То, что у него чутье хорошее, это хорошо, оно может спасти вас обоих однажды.

Впрочем, уже понятно было, что в доме купца творилось что-то неладное. Сначала соседи услышали шум, но притихли — мало ли, муж жену поучает, нечего в это дело лезть. Но потом из дома Мирославских послышался какой-то жуткий рев, от которого, как говорили женщины, крестясь, кровь стыла в жилах, и тогда народ кликнул дружину.

— Откуда ж тут нечисть, в черте города, — не сдался неусидчивый Белогор. — Может, это купец спьяну балагурит. А мы тут — при оружии, с крестами… Еще огней не хватает, чтобы всех перепугать.

Мстислав вздохнул. Сам виноват, распустил мальчишек, позволяя им говорить все, что вздумается, потому как должен воевода прислушиваться к своим людям, вдруг что дельное посоветуют. Вот только сначала надо было обучить этих детей думать.

— У них вчера отец помер, старший Милославский, — важно сказал Мстислав, поглаживая усы. Вокруг дома уже собиралась огромная шумная толпа, и ночь освещалась десятками огней. Мелькали испуганные и любопытные лица. — А потому я думаю, что восстал он упырем, да и кинулся на своих родственников. Многие говорили, что он при жизни сделку заключил с нечистой силой, но разве же то докажешь?

— А может, он просто сына с невесткой не любил, — вставил ехидный Белогор, но под строгим взглядом наставником сник как-то, поумерил пыл.

Они пошли не слишком быстро, не растрачивая силы. Мстислав, уже многие годы справлявшийся с нечистью, знал, что спешить в таком деле нельзя. Двери, задвинутые какими-то ящиками, чтобы из дома ничего не выбралось, для них тут же распахнули мужики, а сами порскнули прочь, как мыши. Мстислав их не винил: мало кто отважится заглянуть в лицо нечисти.

Но из темного проема ничего не кинулось. Позади кто-то заголосил дурным женским голосом. Перекрестившись и вознеся короткую молитву Белому богу, Мстислав выхватил меч и решительно ступил в притихший дом. Ученики следовали за ним, держась почтительно на несколько шагов позади, чтобы прикрывать спину. Пока что было не от кого, но они все равно были напряжены до предела.

В сенях было тихо, как будто дружинники вломились в чей-то дом, пока хозяева спят. Пройдя дальше, Мстислав заметил, что лавки в проходе перевернуты, словно кто-то с огромной силищей их разметал. Должно быть, где-то тут лежал покойник, которого завтра должны были хоронить. Оглядевшись в тусклом свете из окна — благо, ночь выдалась лунная, — Мстислав нехотя приказал своим ученикам разделиться, чтобы обшарить все снизу — и только потом, если придется, подниматься наверх. Хотелось оставить пути к отступлению.

Он оказался с краю дома, в комнатах для прислуги. На полу лежала девушка с разорванным горлом; еще одна, пытаясь спастись, забилась в угол, но и там ее настигли. Вздохнув жалостливо, Мстислав перекрестил обеих.

И тогда упырь напал. Тварь сиганула с потолка, где висела в углу, но Мстислав успел вскинуть меч, встречая нечисть чистым клинком. Почувствовав молитвенные слова силы, с которыми ковался меч, упырь взвизгнул, отлетел в сторону. Он едва напоминал почтенного отца семейства — исхудалый, в истерзанной одежде, рот перемазан в крови, а глаза горят неземным пламенем. Гнилью пахло еще больше.

Когда упырь, жаждущий добраться до горла, прыгнул, Мстислав ловко поднырнул под него, вонзил меч прямо в тощую грудь. Взвыв, нечисть задергалась и издохла. Брезгливо стряхнув его с клинка, Мстислав остановился, чтобы отдышаться — все же годы были не те…

Тогда-то в доме и грянул крик. Голосили испуганным мальчишечьим голосом, и Мстислав сразу узнал своих учеников. Опрометью он бросился к ним, хотя дыхание вырывалось с хрипом. Ученики его попали в хозяйскую спальню, и здесь царила полная разруха. Сразу же в неверном лунном свете Мстислав увидел Ратмира, лежащего на полу с огромной рваной раной на шее, затронувшей и бледное лицо, и Белогора, который растерянно глядел на товарища и выглядел так, будто вот-вот лишится чувств.

Второе окровавленное тело лежало на постели — в нем Мстислав с легкостью узнал Милославского-младшего, еще недавно гордого и смелого, блиставшего при княжеском дворе — нынче владыка благоволил тем, кто «сам себя сделал»… Но вот он, всеобщий любимец, лежит мертвым. А его молодая жена… Мстислав перевел взгляд, увидел женщину. Ее рот, весь перепачканный в крови, кривился в предсмертной зловещей усмешке. Упырица. Иногда они восстают быстро — значит, убитая покойником, она сама вскоре вернулась проклятой нечистью.

В груди у нее был меч Белогора — повезло ему, ударил он в испуге, но от упырицы он отбился.

— Ты в сердце бил? — каркнул Мстислав. — Как я учил?

— Я… Ратмира убили, — пробормотал Белогор. Он все никак отойти от тела не мог. — Как это… может быть? Он же лучше меня рубился. Да я его с детства знаю!

Мстислав схватил его за плечо, потряс.

— Убивают тех, кому не везет, парень. Успокойся, возьми себя в руки.

Но мальчишка все мотал головой, шептал, как безумный. Первые потери всегда их разбивали — и Мстислав таким же был, хотя уже и вспомнить не мог, кем были те, по кому он так убивался. Так что Мстислав подождал, пока несчастный мальчишка кое-как справится со своим горем, и потащил его прочь.

— Что… что мы будем делать? — вздохнул Белогор. — Что если еще кто-то… превратился? Из слуг или… Или Ратмир? Что если даже он скоро?..

Он остановился, как столб, но Мстислав поволок Белогора дальше. Темнота сгущалась в углах, разносились какие-то шорохи. Не к добру…

— Сжечь весь этот дом придется, — сказал Мстислав отрывисто. — До основания. Все равно никто тут жить не станет. После упырей-то.

Они выбрались наружу, таки не попав в лапы к жуткой нечисти. Может, и не было ее больше, но Мстислав предпочитал перестраховаться. Живых там тоже не было, иначе бы откликнулись на их крики и топот, а потом совесть Мстислава ничто не отягощало. Горел дом долго, но ночь была тихая, безветренная, да и собравшиеся не позволяли огню перекинуться на соседние строения. Наутро священник бродил по серому пепелищу, и повсюду разносились его заунывные песнопения.

Белогор потом жаловался, что гнилостный запах так и не отошел от него, несмотря на баню, на стирку. Но Мстислав знал, что парень справится. Как справился когда-то и он.

========== 24. домовой ==========

Домовой Иван Васильич всегда считал себя очень приличным и полезным духом. Он смутно помнил свою прошлую жизнь, улавливая лишь тусклые отзвуки самых важных моментов: смерть родителей, женитьба, рождение сына… Подробности потерялись в веках, но сама память надежно приковала его к дому и к семье, его потомкам.

Семья у него хорошая, заботливая, часто угощала его, хотя были они не то чтобы богаты. Но молочка плеснуть в миску — это завсегда, так еще и изредка, по большим праздникам, медом сластили. Домовой довольно мурлыкал, оборачиваясь пушистым черным котом, спускался к миске и вылакивал все до дна, обязательно облизывая усы. В ответ на такую заботу Иван Васильич никогда не бедокурил, не гремел посудой и не ломал вещи — напротив, подговаривал своим нехитрым колдовством, чтобы пыль сама рассеивалась, чтобы пауки не гнездились по углам, а еда у хозяюшки всегда получалась вкусной и сытной.

Иногда к ним приходил священник, старый и сердитый, скандальный очень. Он явно подозревал, что хозяева подкармливают домашнего духа, а его церковь этого не одобряла — Иван Васильич за это жрецов Белобога и не любил. Нет чтобы жить всем в мире… Но они хотели всего — только себе. Однако священник понимал, что у него не получится сделать из одного домового страшное чудовище, которое нужно срочно изгнать, поэтому он просто заходил и поглядывал по углам.

Иван Васильич показывался редко — почти никогда. Только детишкам, особенно самым маленьким, которые и не запомнят потом ничего. Когда все спали, выскальзывал из-за печки, оборачивался котом и забирался в люльку, сворачиваясь уютным клубком. Долгими суровыми зимами грел детей своего рода, а в другое время мог и поиграться с ними, размахивая мягкими лапами над счастливыми сморщенными личиками.

Днем он по большей части спал, потому что хозяев не было дома, работали они, трудились. А вот ночь была его временем, временем нечисти.

И временем разбойников. Иван Васильич почувствовал, как люди подходят к дому, издалека еще, как будто ударили его их злыми намерениями. В то время хозяин был на войне, пошел, потому как велели, и Иван Васильич пообещал себе беречь его жену да ребятишек. Развелось много жестоких людей. Кто-то шел на преступления от голода и отчаяния, и их домовому было даже жаль. А вот другие становились злодеями исключительно из-за жадности и грязи в душе.

Дверь они открыли, отомкнули, ступили осторожно, почти неслышно. Умелые. Все люди спали, но домовой тут же чутко приподнялся. Посуда отозвалась стуком на его беспокойство, в углу шевельнулась метла, но Иван Васильич сдержался. Он дождался, когда разбойники шагнут в сени, когда им некуда больше будет бежать, спасаясь.

Обернувшись своим любимым воплощением, черным котом, он ловко скакнул на первого же разбойника, но ничего в нем не осталось от ласкового мурлычащего котеньки, в какого он превращался для детей. Тяжелая когтистая лапа ударила по горлу, раскроила. В темноте ничего не видно было, поэтому остальные трое даже ничего не поняли. А домовой оттолкнулся от пола, вгрызся в шею другому. Кровь хлынула, разбойник забулькал — хотел заголосить. Оставшиеся испуганно заорали, думали, может, притаился тут хозяин с ножом, обороняет свой дом. Но дверь была надежно закрыта, как бы они в нее ни ломились.

Домовой растерзал их быстро, но без лишней жалости. Довольно мявкнув, скатился с последнего остывающего тела, отряхнулся, потянулся умыться — совсем как обычный кот. В доме завозились. Хозяйка прикрикнула на детей, чтобы оставались потише, а сама выступила в сени. Забился одинокий огонек…

Он не стал скрываться — чего уж сбегать, если показался. Хозяйка всхлипнула испуганно, но наткнулась взглядом на кота, немного успокоилась. Огляделась, замечая оружие, которое было у вторгшихся в ее дом. Дверь распахнулась, заливал холодный лунный свет. Хозяйка всегда была женщиной разумной, за это Иван Васильич ее любил, так что она не стала вопить, а поклонилась ему, внимательно глядя в кошачьи глаза.

— Спасибо, дедушка, — прошептала она.

Потом она закапывала разбойников за домом, потому что знала: если найдут тела в доме, где оставались одна хрупкая женщина и двое малолетних детей, станут говорить про черное колдовство. А ведьм сейчас — не как в старые благодатные времени — сжигали. Тот самый священник, которого так не любил Иван Васильич, первым бы потащил хозяйку на костер.

Он все вился рядом и мурлыкал, и был рядом, пока она после всего этого не забылась тревожным сном.

А через день его ждало поистине княжеское угощение: мед, молоко и сливки.

========== 25. мавка ==========

Богумил ее сразу заметил, стоило белой рубахе мелькнуть меж деревьев. Думал — показалась, чудится, но потом подол завлекательно показался с другой стороны, дальше, послышался девичий смех, и он помимо воли пошел за ней, потому что ноги сами вели его, словно почуяв, что девушка эта была его полноправной хозяйкой.

Разум пытался его остановить, сомневался: откуда бы в глухом лесу, куда он охотиться пошел, взяться девице? Ведь только в мамкиных сказках потерянных детей воспитывают волки, медведи или еще какие добрые звери. Нет, это нечисть, и притом нечисть сильная… Но рука никак не поднималась, чтобы осенить его крестным знамением. И в то же время Богумил принялся убеждать себя, что страшного ничего эта встреча не сулит. Может, эта девушка — мирный лесной дух, что благословит его на охоту?

Это были мысли опасные, топкие, как болото. За такие размышления отец Сергий, их священник, приказал бы сечь Богумила нещадно — вот бы точно показал ему, насколько милостивыми могут быть Белобог и его жрецы. Но священник ничего не понимал, не охотился никогда в суровых муромских лесах. Да и далеко они от Китеж-града, от его золотых церквей — живут себе помаленьку, никому не мешают. А священники часто глупости говорят — Богумил слышал, как отец на них ругался.

Но вот мужики, таясь от склочных жен, сказывали, что тут и впрямь водится чудесное, неизведенное… Богумилу, мальчишке еще, всегда говорили, что каждому мужчине стоит это увидеть.

И вот он видел. Увидел знакомую речушку, через которую перебирался много раз, а сейчас, зачарованный удивительной девушкой, вдруг забыл о ней. Тут сладкая догадка пришла на ум: эта девушка, верно, речной дух, вон она как увивается у воды, ничуть не поскальзываясь на мокрых камнях. Легкое платье льнуло к ногам — тонким, точеным, белым… Завороженный то ли хитрым колдовством, то ли попросту — девичьей красой, Богумил послушно следовал за ней, подходя все ближе к воде.

— Скажи, добрый молодец, а нет ли у тебя гребня — расчесаться? — нежно спросила девушка. По плечам рассыпались черные кудри, в которые так и хотелось запустить руку, почувствовать их гладкий дивный шелк.

Он замялся, замешкался. Откуда же у него гребень — на охоте? При себе у Богумила были только лук да колчан со стрелами, ну, еще и нож охотничий, отцовский, однако разочаровывать эту прекрасную девушку не хотелось…

Она разочарованно вздохнула, поняв все без слов.

— Если желаешь, я могу сбегать тебе за гребнем, — быстро сказал Богумил, чувствуя себя в силах сделать что угодно, лишь бы ей пригодиться.

Девушка лишь улыбнулась и погрозила ему пальчиком:

— И ты оставишь меня одну?

Смутившись, Богумил замолчал. Он всегда был охотник, с детства ходил с отцом на промысел; он совсем не умел говорить с девушками и лишь предполагал, что однажды у него, как и у всех, появится жена… Будто бы из ниоткуда. Но не может же быть так, чтобы ей стала эта несказанная красавица? На мгновение Богумил позволил себе помечтать, как он выходит из леса с девушкой, как все ахают и поражаются и какой умелой хозяйкой она оказывается — как иначе, ведь она будто вышла из сна…

Пока он думал, Богумил вдруг заметил, что девушка отступила немного назад и начала раздеваться. Он хотел вскрикнуть, остановить ее, но язык словно замерз. Ни одна девушка в их маленьком городке-крепости не повела бы себя так с незнакомцем — ведь она даже не спросила его имени! И он ее не знал. Даже у лесных духов должны быть имена — и вот, когда она предстала перед ним обнаженной, Богумил отважился…

— Красивая я? — словно не слыша его вопроса, улыбнулась девушка. — Нравлюсь тебе, добрый молодец?..

— Да, я…

Она закружилась в дивном танце.

И тогда-то сердце у Богумила застыло от ужаса. Потому что у девушки не было спины, потому что была она мертвячка. Словно с нее кожу содрали, как он сдирал шкурки с добытой дичи; все желтоватые старые ребра — наружу, наперечет, красное мясо с прожилками видно. Позвонки торчат жутким гребнем. Снятое все, оторванное… Вот только крови не было — все такое сухое, будто она давным-давно умерла…

Все это промелькнуло перед ним на кошмарное мгновение, а потом девушка обернулась к нему — и лицо ее хищно исказилось, за улыбкой оказались клыки, а пальчики заканчивались тесаками когтей. Чудом Богумил отпрыгнул в сторону, спасаясь от гибельного удара. Мертвячка разочарованно взвыла, не почуяв свежей крови, но Богумил уже развернулся и побежал так, как никогда не бегал.

Сердце вырывалось из груди, а ноги подламывались, болели, но Богумил все несся, не разбирая дороги, и только чудом он не залетел еще глубже в жуткую чащу, а выплутал к городу, к воротам. Ошалелый, почти обезумевший, он промчался к ним, а в спину ему будто бы все еще несся визгливый хохот мертвячки, в который превратился медовый девичий голосок… Богумилу хотелось кричать, громко и отчаянно.

У ворот с ним встретился отец Сергий. Он часто ходил в лес, травки собирал — лечить больную спину. Вот и сейчас брел с корзинкой, а как Богумила увидел, остановился, с интересом ему в лицо заглянул… И наверняка рассмотрел в его глазах поселившийся там ужас. Руки у Богумила тряслись, голос отказывал. Он едва стоял на ногах, готовый рухнуть в дорожную пыль, но священник поддержал его под локоть.

— А-а, мавку увидал? — проскрипел он, тихо засмеявшись. — Увидал, да? Утопленницу нашу. Голодает она там, в лесу, дичает. Ничему-то вас жизнь не учит…

— Почему… почему она такая? — спросил Богумил.

— Бросилась в речку от несчастной любви, — поцокал языком отец Сергий. — Сто лет уж как. Мне про нее учитель мой сказывал.

— И что же вы… не говорите никому? — потерянно пробормотал Богумил. Понемногу ужас отпускал его.

— Да разве ж мне поверят? Говорят, поп чудит, все сказки выдумывает! А она если кому и показывается, то юношам… — Священник улыбнулся напоследок и побрел к церквушке, маленький и согбенный.

Богумил стоял, смотрел ему вслед и думал, что к проклятой речке он больше никогда не пойдет — ну, разве что когда станет таким же старым, как отец Сергий, что чары на него не подействуют.

========== 26. изба ==========

— Мне это не нравится, — сразу сказал Кощей. — Не стану я там ночевать.

Вольга оскалился и заворчал, однако постарался утихомирить внутреннего зверя. Что-то в этом доме тревожило и его, но найти пристанище в древней ветхой избушке посреди леса было куда лучше, чем ютится без крыши над головой — тем более, день был смурной, небо на закате заволокло грозными тучами. Чародейскому чутью друга Вольга доверял, однако ему иногда хотелось простого человеческого не вымокнуть до нитки.

— Остаемся, — решил он. — Хочешь — будем по очереди стеречь, чтобы ничего дурного не вылезло.

Скривившись, Кощей согласился. Он не любил, когда выходило не так, как он хочет, но Вольга слишком устал за время сегодняшнего пути. Им нужно было пересечь лес как можно скорее, оказавшись в соседнем княжестве — разумеется, потому что им на пятки наступали дружинники…

В избе было холодно, как-то мерзло — дохнуло прямо в лицо. Вольга даже поежился, почти готовый согласиться с мрачно застывшим позади Кощеем. Тот спокойно позволил Вольге первому пошарахаться по углам, чтобы убедиться, что они не нарвутся на какое-нибудь подлое проклятие, но там оказалась только седая, пыльная паутина, которая неприятно липла к рукам.

— Я могу первым посторожить, — вызвался Кощей, когда Вольга с ликующей ухмылкой повернулся к нему. — Я почти не устал.

Вольга ухмыляется: как же, не устал он. Наверно, потому что Вольга на своей спине их сумки тащил последние полдня, когда пришлось оставить выбившихся из сил лошадей, а сменить их было негде. Вольга смог бы обернуться волком и утащить на себе тощего Кощея, однако пожитки, среди которых было и украденное княжеское золото, совсем не хотелось бросать.

Впрочем, спорить с ним Вольга не стал и радостно улегся первым, благословив Кощея на ночное дежурство. Сны пришли к нему быстро, в них мелькали какие-то яркие вспышки, Вольга видел погосты и мертвецов, тянущих к нему руки, и сквозь дрему огрызался, рычал по-волчьи, но никак не мог пробудиться. Неожиданно на плечо опустилась рука — холодная, вымораживающая, ледяная! Вольга вскочил, едва не закричал, но увидал точно напротив Кощея.

Тот ничего не сказал, прижав палец к губам, только кивнул наружу. Поднимаясь, стараясь не скрипеть старыми половицами, Вольга понял, что совсем продрог, пока спал, ничем не укрывшись. Да и бабье лето стояло, ночи должны быть не такие холодные… Он чуял что-то, в носу чесалось — это не к добру…

Снаружи всю поляну перед избушкой заливал лунный свет — и Вольга сразу заметил темную фигуру, бродившую между деревьев. Она двигалась, покачиваясь, как будто плыла над землей. Удалось рассмотреть то, что это была женщина — и немолодая. Глаза на бледном лице пылали болотной зеленью — и Вольге совсем не понравился взгляд, которым она его обожгла. Ведьма — да еще и мертвая. И они в ее доме.

Кощей по-прежнему скорбно молчал, но его кислое лицо предвещало еще много разговоров о том, что он, видите ли, Вольгу предупреждал. Но они так устали, сбегая от князя, а избушка выглядела до того искусительно… Вольга стиснул зубы, покосился на ведьму. Бежать в лес? Понадеяться, что она сгинет сама собой, и пойти спать дальше?

— Не бойтесь, бабушка вас не тронет! — раздался тоненький голосок, и Вольга тут же обернулся.

За спиной у него стояла девица. Такая же бледная и неземная, как старуха, бродившая возле леса… Вольга оскалился в улыбке, глядя на нее исподлобья; девушка спокойно выдержала, гордо вздернула голову. Кощей боком придвинулся ближе к Вольге — на тот случай, если девушка-видение все же кинется на него. Но она стояла и улыбалась.

— Вы можете отдохнуть в доме, — тепло сказала она. — Наша избушка много кого притягивает, кому нужно убежище. Здесь вас ни за что не найдут те, кто за вами гонится… Но оставаться тут долго опасно, — сразу предупредила девушка. — А то можно обо всем позабыть, как бы заснуть!

Ее честность подкупила Вольгу — если бы девица хотела им навредить, уж точно не стала бы открывать все секреты и говорить о чарующей силе, поселившейся здесь. Он последовал за ней, когда девушка пригласила их обратно в избушку. Внутри не стало ничуть уютнее, и Вольга по-прежнему мечтал о теплой стеганой куртке. Они осторожно расселись кружком…

— Что с вами случилось? — медленно спросил Кощей, присматриваясь к их призрачной хозяйке. — Ведь ты… прости… мертва?

— Князь начал охоту на ведьм, — печально призналась она. — Мы жили с бабушкой в лесу, никого не трогали; помогали людям, которые к нам приходили. А потом явились к нам. Люди с оружием. Вытащили нас и сожгли…

Вольга насторожился, невольно потянулся рукой к ножу. Но девушка не превратилась в злобного мстительного духа, который попытался бы выцарапать им глаза, а только уныло опустила плечи и смахнула призрачную слезу… Как будто ее искренне расстраивало, что кто-то так жестоко обошелся с двумя одинокими ведьмами, которые ничем не прогневали князя и его ручных священников. И было в ее выражении что-то детское и невинное, что у Вольги заныло в груди.

— Бабушка не выдержала… она не слышит меня, — грустно поделилась девушка — и это славно объясняло то, почему она так искала их общества. — Простите, наверное, вы устали… Здесь вам ничего не угрожает.

— Давай-ка ты поспишь, — предложил Вольга, толкнув Кощея плечом. — А я посижу. Отдохнул уже.

Тот нехотя устроился, но сон сморил его быстро. Вольга же был в большей степени не человеком, потому оказался вот в таких побегах куда выносливее. Когда Кощей уже валился с ног, он еще мог сражаться, и это их нередко выручало.

— Не доверяете мне, — вздохнула девушка. Она сидела, чинно сложив руки, и любопытно глядела на Вольгу. — Обычно я редко показываюсь, люди очень пугаются.

— Может, я хочу поговорить, — предложил Вольга. — Не знаешь же, что сейчас в мире происходит?

— Люди воюют, умирают из-за своей глупости и гордыни, а жрецы Белого бога клеймят нас проклятыми, потому что мы можем оказаться сильнее? — спросила она, тая улыбку. — Мир никогда не меняется.

— И сколько времени ты здесь провела? Сколько путников увидела?

Она загадочно промолчала, и Вольге оставалось лишь догадываться, насколько она старше его, видевшего старые княжества и последних змеев. И он даже не подумал о том, чтобы лечь спать, несмотря на то, что не чувствовал опасности, как и раньше. Нет, Вольга остался поговорить — и это было так просто и легко, что он не почувствовал, как протекла ночь.

Наутро они с Кощеем быстро собрались. Оба призрака растворились с первыми лучами солнца… И Вольга на краткий миг почувствовал сожаление. Ведьма ему понравилась, разумная и вежливая, по-своему скромная, но не настолько, чтобы с ней было скучно.

Но нужно было двигаться дальше — и все, на что Вольга мог надеяться, так это что избушка простоит в лесу еще долго и не сгинет из-за человеческой жестокости, уже однажды показанной этому месту.

========== 27. жатва ==========

Была только палящая жара, выжигавшая волосы и брови добела и греющая затылок настолько, что ты начинал путать настоящий мир и вымысел. Милан обреченно застонал, думая о прохладе лесного ручья и о том, как струится сквозь пальцы вода. Лето выдалось солнечное, душное, и к осени природа не успокоилась, не присмирела, а будто только ярче и яростнее стала. Вот и на жатве они погибали с концами.

Не хватало сил даже затягивать песню. Натруженные мышцы ныли от мерных взмахов, но в другое время эта боль показалась бы сладкой, приятной — только не сегодня. Потому, когда к полудню кликнули, чтобы люди собрались в деревню, Милан выдохнул и обреченно побрел к сложенным стогам — там можно было хотя бы попытаться спрятаться от палящего солнца.

Радим, младший брат, мелькнул где-то рядом, затерялся. Может, и к девушкам побежал, туда, где они работали, надеясь, что они тоже сняли рубахи, чтобы не погибнуть от жары, однако Милану хотелось только лечь и умереть, а совсем не думать о прекрасных девушках. Жара вытравляла из него все человеческие мысли…

Вдруг Радим вернулся и цапнул его за руку, потащил куда-то, Милан и не понял… Только братец оживленно обещал что-то показать, а ноги сами уже шли — усталая напеченная голова ими совсем не управляла. А брат будто бы обвинительно ткнул куда-то, где между колосьями сновала тонкая фигура…

Девушка — в закрытом платье, таком удивительном в жару. С распущенными волосами — лица не разглядеть. В одной руке она держала серп, который опускала вниз, коротко взмахивая, подсекая, но колосья не падали. Протерев глаза, Милан убедился, что исчезать она не собирается. Пахло свежескошенной травой — и еще чем-то сладковатым. Немного гнилым. От этого окутывающего запаха и от солнца, шпарящего в спину, стало вдруг дурно, и Милан пошатнулся назад, к людям, подальше от этого видения.

— Идем, — вдруг севшим голосом сказал Милан и перекрестился. — Идем, пока она нас не заметила.

Серп снова и снова опускался, злобно поблескивая.

Вернулись они быстро, но и Милан, и Радим потом долго молчали, не отваживаясь заговорить о привидевшейся им девушке. Но ведь не могли они двое разом сойти с ума от жары, а потому они многозначительно переглядывались, деля свой секрет. И только к вечеру, вернувшись домой, пошли к отцу — тот сидел, как и обычно, под высокой яблоней и починял свою рубаху, порвавшуюся во время жатвы.

Отец все знал. Особенно — про странное и непонятное. Поговаривали, он когда-то в княжеской дружине служил и повидал всякого — и пострашнее и опаснее даже ордынцев –тоже не вполне себе людей, — которые бежали от заговоров белобожьих священников, как от огня.

— Полуденница это была, — признал отец после их спутанного рассказа, во время которого братья перебивали и дополняли друг друга. На шум выглянула мать, но он отослал ее прочь суровым жестом. — Правильно сделали, что ушли, — кивнул отец. — Это демон, опасный демон… Он часто на людей нападает, особенно на женщин. Знаю я, что он в наших полях бродит.

— Так почему бы не изгнать его? — с воинственной горячностью воскликнул Радим. Брат всегда рвался в бой прежде, чем думал, потому в кулачных стычках ему часто доставалось.

— Нет у нас таких сильных воинов, чтобы ее победить, — отрезал отец. — Да и можно с ней жить бок о бок, если уважать полуденницу. Знаете же, что в солнечный полдень работать нельзя? Это ее время, время для нечисти, издавна так повелось. Так что жать в полдень нельзя, и косить тоже, а особливо — спать. Лучше всего домой вернуться, от греха подальше. А то ну как голову отрубит, обратно приделает — и будешь ты уже совсем другой человек! — припечатал отец, и это не напоминало те байки, которые он рассказывал, чтобы попугать их в детстве.

Братья потрясенно молчали. Милан нечасто задумывался, откуда эти правила взялись, но после тяжелой работы, особенно в полдень, когда солнце печет сильнее всего, самым правильным казалось ненадолго отложить орудия и вернуться, перекусить или помолиться, а не торчать в поле.

— По правилам нечисти жить — как будто мы не люди Белобога, — ершисто огрызнулся Радим.

— Со всем миром воевать — сил не напасешься, — спокойно поспорил отец. — Не так-то это сложно — уйти с поля на часок. Все равно никто бы в это время работать не стал, все из сил выбиваются. Оставь в покое этого демона…

— А откуда она взялась? — в любопытстве спросил Милан. — Она когда-то была человеком?

— Никто уж не помнит. Была она всегда, сколько народ наш тут живет. Может, это когда-то была ее земля, — сказал отец, — а мы пришли и стали жать тут урожай. Не спросишь ведь у нее…

Долго после этого разговора Радим не мог успокоиться, метался. Брат мечтал о свершениях, о подвигах, зачарованный разговорами о молодости их отца, и потому Милану приходилось за ним присматривать, чтобы младший не натворил глупостей.

И ведь по-своему красивой была полуденница с ее вечной жатвой, дикой и опасной… И все было правильно, как и то, что лето сменяла осень, а прохладная ночь — палящий безумный день.

========== 28. ночной ==========

О том, что к сестре их кто-то ходит по ночам, они знали давно уже. Поначалу слушали какие-то шорохи на Марьиной половине, но долгое время не отваживались заглянуть — спугнут совсем, ничего не удастся разглядеть.

Арина еще смущалась, думая о том, что Мария заслужила себе немного воли, потому как старшая их была тихой, скромной — и ее собирались отдавать за давнего друга их отца, купца Васильева, а потому лишать ее последнего счастья не хотелось. А вот Варвара все не успокаивалась, приникала к чужой двери, напряженно вслушиваясь.

Как-то она увлекла сестру разговором и поволокла смотреть на ночного гостя — Арина не стала сопротивляться, тоже захваченная каким-то темным, как сказал бы их священник, грешным любопытством. А смелую, неудержимую сестру ничто не остановило бы. Отец как раз уехал по своим важным купеческим делам, сторговать побольше той цветастой ткани, что так расходилась на ярмарках. В другое время Варвара сама постаралась бы поразвлечься и упорхнула бы к какому-нибудь молодчику, договорившись с нянюшками, приглядывавшими за ними в отсутствие главы семьи. Но сейчас ее больше всего влекла тайна старшей сестры.

Дверь Варвара отперла ключиком, выпрошенным за какой-то надобностью у ключницы. В щелочку увидели они, как Мария сидит себе спокойно на постели и мечтательно глядит в окно, словно поджидая кого-то… Но ведь не мог же ее любовник в него запрыгнуть, высоко было окошко над землей! Только Арина засомневалась и хотела было потянуть сестру прочь, чтобы она оставила эту жестокую затею, как тут в окне что-то мелькнуло. С ужасом Арина рассмотрела крупную хищную птицу, которая ринулась к Марии, вдарилась грудью об пол — и вдруг встала статным красивым юношей в богатых одеждах.

Не замечая ничего, Мария бросилась ему на шею, а он ласково гладил ее по голове и что-то приговаривал. Арина не сдержалась, ахнула; ее не услышали, к счастью, потому как влюбленные ничего не замечали вокруг, глядя только друг на друга и слыша лишь нежный шепот.

У их тихой сестры — в любовниках князь-чародей! Мысль оглушала и ужасала — что же теперь будет с Марией, с ее предстоящей свадьбой, со всеми ними, ведь Васильев уж точно не простит им этого оскорбления… Да и ведь это колдун темный, нечисть! Арина быстро перекрестилась, но чародей никуда не испарился.

Они сидели с Марией на постели, но ничем непотребным не занимались — напротив, чуть отодвинувшись, оборотень держал ее за руку и что-то вдохновенно рассказывал, что Мария слушала с затаенным дыханием. Услышать Арина успела только какую-то чудную сказку про птичье королевство высоко в горах, чуть ли не на небе, где их вольный народ прятался от жестокого мира, поделенного между Белым и Черным богами, однако была ли это правда? Может, лишь чарующая сказка, которой он собирался украсть душу Марии?

Сестры ушли быстро, очутились в своих палатах. Переглянулись, затаив дыхание. Арина потрясла головой; в ней роились странные мысли о будущем, об их семье, даже о грехе и о церкви, что будет звонить утром, как и обычно, и порог которой Мария легко переступит, несмотря на то, что связалась с темным чародеем… Словно так все и нужно было — и в то же время происходящее казалось ей в корне неверным.

Поглядев на Варвару, Арина с оторопью увидела на лице сестры какую-то одержимую, завистливую злобу. Дико оглянувшись, Варвара стала расхаживать из угла в угол, чуть не наткнувшись на сундук с одеждой.

— Нет, нужно это остановить, — прошипела Варвара.

— Мы можем рассказать отцу! — воскликнула Арина, которая уже не знала, что и думать — и представила себе Марию, захваченную темными силами. В глазах Арины отец был той самой силой, что расставит все по местам.

— Он нам не поверит! — насмешливо выплюнула Варвара. — Погляди на Марию, она святая во плоти, ее благословил Белобог! Он лишь скажет, что мы оклеветали его любимую дочь. Вот что, — сказала она каким-то задушенным шепотом, схватив за плечо Арину, — нам нужно самим его поймать!

И почему-то Арина согласилась, хотя сама не знала, что именно делает.

На следующий день Варвара пробралась в горницу к Марии, пока той не было, и натыкала иголок всюду, зная, что заговоренное железо обладает огромной силой и отпугивает нечисть. Арина в то время стерегла возле дверей, чтобы сестра случайно не вернулась и не застала Варвару за таким подлым делом.

К ночи Варвара собрала людей, и среди них были посадские ремесленники, которыми она крутила как хотела, и конюх, который долгое время был в нее влюблен — о чем та прекрасно знала. Все крепкие мужчины, в руках у них были надежные сети, и они притаились под окном, в кустах, куда должен был рухнуть ранившийся об иглы сокол. Арина хотела спрятаться от расправы, но Варвара удержала ее, и теперь они вместе прижимались к стене, прячась в ночи.

Когда они уже потеряли терпение, птица шорхнула крыльями, метнулась к окну — Арина не различила даже, был это тот самый чародейский сокол или просто какая-то случайная птаха. Но вот раздался вопль — дикий, страшный, как закричать мог только человек. Кувыркнувшись с подоконника, сокол упал, в полете вниз преображаясь, вытягиваясь в человека. На него, хрупко замершего на земле, тут же накинули сети; вспыхнули факелы, кто-то заголосил молитву. Раздался глухов звук удара — еще и еще…

Арина зажалась в своем угле, боясь увидеть жестокую расправу, однако услышала из окна дикий крик сестры — и ей снова стало жутко. Захотелось закрыть уши, спрятаться…

Но тут человеческая толпа отхлынула, послышались изумленные вскрики. Изломанное, истерзанное тело уже мертвого, казалось бы, чародея вдруг дернулось, переломанные кости встали на место с хрустом, а он медленно поднялся. У ног его заклубилось что-то темное, холодное.

Громыхнул гром, почернело небо, и тут же чародей обернулся огромной птицей, закричал. И, прежде чем взмыть в небо и затеряться, бросил последний взгляд на Марию, которая застыла у окна, потерянная и несчастная.

Он никогда больше не возвращался, видимо, думая, что Мария его предала.

А Арина глядела на сестру во время свадьбы, бледную и заплаканную, и больше всего жалела, что не предупредила ее о замысле ныне торжествующей Варвары.

========== 29. ворожба ==========

— Ворожба — темное дело, — настороженно заявил Кощей, но он не выглядел слишком-то испуганным. Наверное, стоило ожидать это от мальчишки, который сжег целое стойбище с ордынцами и их пленниками, такими же, как и он, но Вольга об этом вежливо не упоминал.

В конце концов, если бы они взялись подсчитывать, кто погубил больше народу, Вольга бы точно выиграл — просто потому что на его стороне были все прожитые годы. Но Кощей внимательно поглядел на него, ожидая какого-то ответа, и Вольга всего лишь бесхитростно пожал плечами:

— Кажется, поздновато ты спохватился. Сила Чернобога уже в тебе, и от нее никуда не убежать. Он тебя так просто не отпустит. Не в его правилах лишаться столь многообещающих людей.

Он понизил голос. В этот мутный, вдруг затуманившийся вечер они оказались на распутье, в небольшой корчме; она так ловко встала на пути, что Вольга заподозрил бы какое-нибудь колдовство… Но его чутье, не подводившее ни разу, молчало. Однако говорить громко о Чернобоге и темных делах не стоило — можно было не выйти отсюда живым.

Вообще-то по сравнению с враждебной ночью, которая даже на Вольгу наводила неприятное, дрожащее в груди предчувствие, корчма была уютной. Помимо них, тут оказал какой-то странник, в котором Вольга подозревал вольного ворожея, бегущего от священников Белого бога, несколько человек из местной деревушки, один купец в сопровождении нескольких нанятых молодцов — их Вольга не знал. Сам он представился хозяину наемником, который отправился на поиски приключений и, разумеется, денег в компании младшего братца. Мужик напрягся, однако не стал противиться и выгонять их прочь, в мокрый туман — видимо, на разбойников они с Кощеем не слишком-то походили.

Не успокоившись с мыслью нагрянуть в Китеж-град, Кощей все же вынудил Вольгу пуститься в дорогу, хотя тот надеялся, что за время долгого путешествия передумает и придумает им еще какое-нибудь дело, кроме попытаться выжечь Китеж дотла.

Это в нем говорил уже не долг, а усталая обреченность существа, прожившего слишком много по человеческим меркам. Вольга прекрасно понимал, чем мальчишка рискует, заигрываясь с силами, которые не осознает… Впрочем, Вольга был к нему несправедлив. Несмотря на то, что даже по меркам обычных смертных Кощей был годами еще слишком юн, пережитое в плену сильно состарило его.

— Я могу просто не ворожить, — предложил Кощей, радуясь удачной догадке. — Я смогу добиться того, что хочу, и без силы Черного бога. Тебя вот я встретил сам; попросил о помощи. Да и города горят не только от колдовского пламени, а от обычной брошенной лучины…

— Ну, попробуй, — хмыкнул Вольга.

Оставив Кощея ненадолго, он протолкался к хозяину, попросил налить еще медовухи. Девка, которая подрабатывала тут разносчицей, многозначительно косилась на Вольгу. В корчме было душно, хотя и тепло, но тонкий нюх мучил тяжелый запах питья и луковой закуси, поэтому Вольге нужно было как можно скорее отвлечься на что-нибудь… Так что он ничуть не удивился, когда оказался с той самой девицей в какой-то каморке. После побега от сытой и спокойной жизни на службе у князя он, пожалуй, заслужил хоть что-то приятное…

Ночь была тревожная, так что Вольга не удивился, когда в груди кольнуло нехорошим предчувствием. Пока девица оправляла юбки, он вылетел прочь, даже не подумав попрощаться или сказать что-нибудь ласковое напоследок — что ж он, не совсем зверь же! Но Вольга вихрем кинулся к той комнатушке, что снял на ночь.

Сначала ударил в нос густой запах паленого мяса. Потом Вольга, множество раз бывший при набегах на крепости, понял, что это несет горелой человечиной. В закутке было темно, но Вольга нелюдским зрением сумел рассмотреть съежившегося в углу Кощея и тело незваного гостя, навзничь лежащего без движения. Вольга осторожно перевернул его мыском сапога — оказалось, что лица у того нет, только кроваво-угольное подпаленное месиво.

— Я погляжу, твое решение обходиться без ворожбы приносит неплохие плоды, — оценил Вольга.

Кощей, как и обычно, ощерился, однако в то же время расслабился: узнал спокойный, немного насмешливый голос в темноте. Хорошо, что первое убийство его так напугало, что он раздумал больше ворожить и не встретил Вольгу стеной огня. Такого он, пожалуй, мог и не пережить.

— Я спать пошел, а тут… — быстро сказал Кощей. — Обокрасть решил. И с ножом.

Приглядевшись, Вольга узнал того самого человека, которого принял за беглого ворожея, странника, пытающегося спастись от Белобоговых ищеек. Но это точно был самый обычный грабитель, потому как колдуну не понадобился бы кривоватый разбойничий нож, чтобы убить безвредного на вид мальчишку.

Вольга должен был приглядеть, убедиться, что Кощей в безопасности — в конце концов, как-то сложно отдавать долг тому, кто безвременно отправился в Навь. Но уже поздно было корить себя.

— В окно, — велел Вольга.

Вещей у них почти не было, а лошадей бросить было не жалко: обзаведутся в городе новыми, еще и получше, там у Вольги должны быть друзья. Он проломил окно, разодрав пузырь, затягивающий его, быстро мелькнувшими когтями. Тощий Кощей и так выскользнул наружу, спрыгнул наземь. Обернувшись птицей, Вольга вылетел следом, рухнул ему на плечо. Здесь, в темной ночи, уже не пахло так удушливо горелым мясом.

Кощей вздрогнул, почувствовав тяжелого ворона на своем плече.

— Ладно, ты был прав, — проворчал Кощей, метнувшись в сторону леса, где можно было скрыться, пока никто их не хватился. — И что мне теперь делать с этой ворожбой?

— Пожалуй, я знаю кое-кого, у кого ты мог бы поучиться с ней управляться! — довольно прокаркал Вольга.

========== 30. корни ==========

Бабка всегда говорила, что сила у них в роду большая, что такими корнями гордиться надо, уважать их — потому еще маленького Юрку часто водила в лес, пока мать, истовая слуга Белого Бога, не видела. Мечтала бабка из него вырастить колдуна, жреца кого-то из древних — это Юрий сам по себе понимал, хотя его никогда туда не тянуло. Да и не верил он ей. Когда живешь в городе, в Москве, не так уж часто сталкиваешься с дикой нечистью, с легендами и страшилками для детей. Может, окажись он где в глубинке, его ворожба и захватила бы, но только не тут.

Избрал себе Юрий совсем другую дорогу, такую же престранную, как люди говорили, — рисовать. С детства рассматривал цвет, свет, тени, изучал и впитывал, всматривался и запоминал, потому как это было самое важное — как в жизни рисовать, чтобы на иконах потом получались святые как живые, как настоящие. А рисовал он для церкви, потому как отец Гостомысл сразу приметил в мальчишке талант и как-то сам понял, что он разглядывает лики и росписи на стенах не в молитве, а в попытке разузнать, как изобразить такое же.

В то время строилась новая церквушка, старая-то уже разваливалась. Княжич Драгомир сам денег дал, следил за строительством, чтобы золото никому в карман не ссыпалось ненароком. Юрий даже видел его краем глаза — он, обычный посадский мальчишка! Княжич в простой рубахе, взмыленный, но веселый, помогал строителям, лазил по лесам, пока охрана его тревожилась внизу.

Отец Гостомысл не доверил Юрию роспись всей церкви, пригласил умелого художника, однако ему дозволялось помогать и учиться заодно у хмурого человека, в котором чувствовалось что-то неродное, заморское — кажется, он был из Италии, так священник сказал… В присутствии его Юрий старался казаться тише самой скромной мышки — и наблюдал во все глаза.

Пока строили церковь, схоронили бабку. Юрий, не долго думая, ударился в работу, чтобы не вспоминать лишний раз об этой старой ворчливой женщине, о тепле ее рук и улыбки, о старых сказках, отсветах чужих верований. Дома стало мрачно и тоскливо, и Юрий иногда рассчитывал увидеть ее на прежнем своем месте, в углу, у прялки (вопреки обыкновению, возраст не испортил ее острое зрение), а когда не видел там бабку, то страшно смущался и виновато вздыхал.

Снова и снова старался вспомнить ее слова про род — и Юрию очень не хотелось думать, что бабка осталась разочарованной его выбором, хотя она никогда и слова против не говорила. Должно быть, ворожбе нельзя было научить против воли.

В этот раз он остался в новой, почти достроенной церкви на ночь, рисовал там понемногу. Юрий так привык к краскам и кисти, что ему достаточно было и скудного освещения; казалось, он мог бы разрисовывать стену с закрытыми глазами. Он уже устало елозил кисточкой, осознавая, что слишком умаялся за день. Красил внизу, приходилось сгибаться, и спина болела.

Он рисовал святителя Петра, но что-то в рисунке Юрию не нравилось, недоставало там чего-то, оставалось слишком много пустого места в углу, и его, как художника, это сильно раздражало. Не думая, что он делает, хотя и немного ругая себя за вольность, Юрий быстро принялся за дело, набросал, раскрасил — и в углу свернулся клубком рыжий кот.

Отвернувшись, он потянулся, подобрался. Мышцы ныли, так что Юрий хотел отдохнуть, и он бы уже собрался домой, когда вдруг услышал короткое тихое мяуканье, которое громом раздалось в пустой, неживой еще церкви. В ужасе Юрий обернулся, уставился на обыкновенного рыжего кота, каких бегало множество во дворах, а кот нагло посмотрел на него в ответ пронзительными зелеными глазами. И Юрий, будучи парнем разумным, и решил бы, что это простое совпадение, что кот случайно забежал в церковь, а он, поглощенный работой, не заметил… Но в углу, где только что появился рисунок, было пусто, совсем ни капли краски!

Отшатнувшись, Юрий чуть не бросился бегом, но неожиданно услышал шаги. За спиной у него стоял княжич Драгомир, одетый просто, как для прогулки по посаду; он внимательно глядел на испуганного мальчишку и на кота — и по выражению его лица Юрий догадался, что княжич все прекрасно видел. Кот гостя ничуть не испугался, сидел смирно, как будто искусная поделка из дерева.

— Только не отдавайте меня на костер! — взмолился Юрий, падая перед Драгомиром на колени. — Я не хотел, я…

— Успокойся, — велел княжич. — Это первый раз, когда такое случилось? Почему же?

Страх заставил Юрия соображать быстро; он пожал плечами:

— До того я рисовал то, что нужно… Тренировался, чтоб руку набить, или следовал указаниям. Но этот кот… это как будто веление сердца, он совсем не нужен был на росписи…

Ему показалось, что колдовское создание обиженно мявкнуло.

— И как же это у тебя получилось? — протянул Драгомир, наклоняясь к коту.

Долго Юрий не думал — выложил все как на духу, вспомнил бабкины истории про старые, крепкие корни, которые связывали их род с древней силой. Казалось, только честность могла его теперь спасти от расправы жрецов, которые любую ворожбу, кроме своей, сотворенной через радения Белому Богу, считали ересью. Но Драгомир не проклял его, а с любопытством выслушал.

— Нужно подумать, как мы можем это использовать, — протянул он, словно помыслил вслух.

— Я могу еще что-нибудь нарисовать… — в волнении выпалил Юрий; его вдруг бросило в жар. — Даже ангелов, светлых духов! Или святых…

— Нет! — вдруг оборвал его Драгомир сурово. — Не смей! Уверен, мы не хотим знать, какими они могут быть, — пробормотал он, покачав головой. — Не для того мы строим церковь, чтобы потом город лежал в руинах… Приди завтра на княжеский двор, там и поговорим… — Драгомир бросил косой взгляд на колдовского кота. — И его забери, пригляди.

Кот, как ни странно, дался в руки. Он был теплый и настоящий, размурлыкался, и Юрий вдруг понял, что ничуть не жалеет, что его нарисовал. Пахло от кота краской — хотя от него самого, должнобыть, тоже.

— Мой господин, но что вы тут делали в такой поздний час? — осмелился спросить Юрий, когда они с княжичем вышли на улицу. Тут того, как и должно быть, поджидала охрана.

— Отец Гостомысл сказал мне к тебе приглядеться, — довольно усмехнулся Драгомир.

========== 31. посвящение ==========

Комментарий к 31. посвящение

Последняя часть! Спасибо всем, кто прошел с нами этот тернистый путь! И счастливого Нового года ;)

А что до того, что происходит в этой зарисовке, так это мои небольшие заметки для истории про молодость Кощея и Вольги, которую я хочу написать. Собираемся красть Жар-Птицу (немного в стиле Гая Ричи). Надеюсь, я дойду до этой истории, а пока вот зарисовка, где все идет не по плану.

— Что ж, мы все умрем! — прошипел Кощей, как и всегда, прямо-таки лучащийся жизнелюбием. — Какой славный день для гибели!

— Думаешь, о нас споют в песнях?

Вольга сам же и фыркнул, обернулся. Двое всадников, отделившихся от города, стремительно приближались, и нелюдское чутье подсказывало ему, что у тех не простые скакуны, а колдовские кони, да и сами они далеки от обыкновенных вояк, которых приходилось видеть на службе у нагло обкраденного князя. Взметалась пыль столбом, кони рвались вперед, и уже слышно было их ржание, напоминавшее вой гончих собак. Сольвейг — по левую руку от Вольги — резко выпрямилась в седле, наложила стрелу на тетиву, однако стрелять было еще рано. Руки ее не дрожали.

— Все мы, конечно, однажды умрем, — протянул Вольга заунывно; его вдруг разобрал приступ какого-то безумного веселья — от залихватской скачки, от того, как их троих связал общий ужас, а больше всего — от содеянного. — Мне вот однажды кто-то говорил, что я приму смерть от коня своего… — припомнил Вольга.

— Случайно не в тот самый момент, когда ты будешь на этом коне убегать от дружинников? — оскалился Кощей. Напуганный мальчишка, он вцеплялся руками в поводья, нервно правя лошадью. Они приближались к лесу…

— Нет, но не могу ничего исключать! А может, там речь была о твоем коне, которого я сожрал?..

— Лучше бы ты им подавился!..

— Хватит трепаться, хуже суеверных баб! — возмутилась Сольвейг.

Всадники все не отставали, а Вольга покосился на мешок у бока своего коня — даже сквозь ткань было видно алое сияние от пера Жар-птицы, похищенного прямо из-под носа княжеских соглядатаев. Нужно было оторваться как можно скорее, потому как — нагоняли. Прошептав себе под нос пару проклятий, Вольга рванул тесемку, высвободил перо.

Пальцы жгло, но не настолько, чтоб совсем невыносимо. Человек бы не удержал, но Вольга — смог. Взмахнул пером, словно писал по небу, как древний летописец, слагающий слова о славных деяниях мертвецов, и за ними развернулось полотнище огня. Дохнуло жаром в лицо, опалило брови — и рухнуло позади, прямо на их преследователей.

Воцарилось молчание, словно пламя волшебное все выжгло, вплоть до звука. Впереди виднелся уже скат в лес, прибежище всех разбойников и воров, но Вольга остановился, поворотил заупрямившегося коня. Поглядел на выжженную дорогу позади — там, где пролегал давно вытоптанный путь, теперь было жуткое пепелище, и не разобрать там было ни косточки от княжеских слуг, все выжгло дотла чудо-перышко.

— Ну, кажется, не придется помирать, — предположил Вольга.

Сольвейг спешилась, тяжело дыша. Подумав, Кощей тоже сполз на землю, слегка неловко припадая на ногу — это с ним случалось, когда он слишком волновался. Шатнулся ближе, но, почуяв густую гарь, передумал.

— Перо почти погасло! — ахнула Сольвейг, указав на дар Жар-птицы, который Вольга по-прежнему сжимал в руке. Он-то не боялся, что перо помнется или переломится в его неосторожной лапище — но вот растерять силу, это оно могло вполне!

Ярко-алое, рассыпающее искры, теперь оно сильно потускнело, будто его усердно постирала какая-нибудь упертая хозяйка. Вольга с досадой выдохнул, однако подавил желание бросить перо в пыль. Умелый чародей еще угадал бы отголосок силы, понял бы, что это не подделка.

— Придется вернуться, — прохрипел Кощей. Слова эти дались ему с трудом.

— Что?! — взвилась Сольвейг. — Мы едва выбрались! Мы чудом не погибли!

— Значит, придумаем способ понадежнее…

— Не бывает — надежнее! Жар-птицу охраняют лучшие слуги князя, а теперь охрану удвоят… нет, утроят! Ты никогда не был на деле, княжич, не знаешь, что в один и тот же терем нельзя дважды лазить! — презрительно выплюнула девчонка; с разметавшимися из-за бешеной скачки рыжими волосами и татуировками, змеями свернувшимися на груди, она казалась настоящей ведьмой.

— Конечно, это не твою голову отрубят, если ты вернешься без добычи! — окрысился Кощей. — Все, что тебя заботит — только деньги, так что — давай, забирай перо и передай князю Андрею, что мы немного задержимся…

— Прекратите! — не выдержав, рявкнул Вольга. — Это было только начало. Крещение огнем, можно сказать. Посвящение в рыцари-неудачники! — он перевел дыхание и улыбнулся почти приветливо им обоим: — Нам все равно никуда не деться без этой Жар-птицы. Возвращаться надо будет, он прав. Но не сразу, разумеется.

Сольвейг выругалась — как совсем не подобает приличной девице. По бледному лицу Кощея скользнуло подобие бледной улыбки, но вскоре пропало. Он повернулся и посмотрел на город — долго и обреченно, так пристально, что в глубине души Вольга понадеялся, что тот сейчас вспыхнет синим колдовским пламенем.

Но, увы, город остался стоять, а угрозы князя Андрея — висеть над их головами.