голос стал тише и каким-то… прозрачным, будто шелест листвы на веранде давно опустевшего дома.
– Он все продумал. В моем убийстве и увечьях Женевы обвинили нашего соседа-сапожника, у которого Мартин взял шило для своего гнусного дела. Он подставил этого добродушного старика, души не чаявшего в нашей Женеве, и обрек его на позор и неволю до конца жизни. Случай был не то чтобы вопиющий для того времени, так что стараниями Мартина, всячески намекавшего следствию на зависть нашего соседа, вдовца, не познавшего радость отцовства, дело быстро закрыли. Женеву отдали в детский дом, меня похоронили на деревенском кладбище поблизости. Через какое-то время Мартин собрал все свои вещи и уехал прочь из Европы в Новый Свет. Видимо, стены дома ему о чем-то напоминали. Всю жизнь он прожил в Сан-Франциско. Отучился, открыл свою адвокатскую контору, у которой не было отбоя от клиентов. Конечно, ведь Мартин лучше всех знал, как оставить на свободе человека, совершившего преступление. Он накопил денег на счастливую безоблачную старость. Умер глубоким стариком на своей вилле, на итальянском острове Капри. С ним случился апоплексический удар, когда он был с проституткой.
Дальнейший путь твоей прапрабабушки ты, я уверена, сам знаешь.
Выставки картин Женевы Новак, великой чешско-русской художницы двадцатого столетия, до сих пор собирают огромные очереди у мировых галерей. Я и сам старался посещать почти каждую выставку. Наша семья, конечно же, работает со многими искусствоведами над сохранением наследия нашей гениальной предшественницы. Будучи праправнуком, я не без гордости читал целые работы, посвященные феномену ее творчества. Моя прапрабабушка не ударилась в модный и востребованный тогда импрессионизм, потому что ей нечем было смотреть, чтобы перенимать. На холст он переносила образы из кромешной темноты, в которой она была пожизненно заключена. После пяти лет ее глаза больше не видели солнца, но весь свет, который она могла почувствовать своей душой, она воплощала на картинах, которые всегда были тронуты хрупким лучом детской надежды. Я всегда знал, что моя великая прапрабабушка была слепой, но даже не задумывался почему.
– Уже потом Женева позаботилась о том, чтобы мой прах перезахоронили. Хотела сделать менее бесславной хотя бы мою загробную жизнь. Так я тут и оказалась. Женева безмятежно умерла во сне в глубокой старости. Испуская последний дух, она так и не узнала, почему ее родной отец отправил ее в детский дом, и кто на самом деле лишил ее зрения.
Заря на небосклоне только занималась, прорезаясь через густую пелену облаков и наполняя ночной холодный мир первым и самым нежным светом. Мы стояли в тени размашистого клена, и через листья свет просачивался тоненькими струйками. В местах, куда они падали, образ духа в саване таял.
– Нам пора прощаться. Мы снова на стыке двух миров, и через несколько мгновений ты снова окажешься в своем, где все безудержно рвется вперед за ускользающим мигом настоящего, чтобы однажды, выбившись из сил, отстать и навсегда кануть в прошлое.
У меня было много вопросов, меня переполняли чувства, но и слова в этот миг потеряли всякий смысл.
Я подошел ближе и обнял ее. На одно мгновение я почувствовал легкое колыхание савана и тепло. Живое человеческое тепло. А затем все исчезло.
Синицы перелетали с ветки на ветку, прерывая тишину легким щелканьем. На печальные могильные плиты, обнявшиеся навечно с диким плющом, падал серый, еще не отпрявший ото сна свет. Я медленно пошел по центральной дороге в сторону выхода, но, подумав, развернулся. Подошел к одному из обточенных временем надгробий, чуть нагнулся и прочитал обвалившиеся, частично стертые буквы:
«Мария Новак
1859 – 1886»
XI
Под одним из мостов над Влтавой есть небольшой островок с усыпанными листвой дорожками и спусками к воде, возле которых кружат длинношеие лебеди и утки. Я пришел туда, когда солнце уже весело играло на воде и пышно переливалась позолотой на небосклоне, наполняя просыпающийся мир пастельными тонами. На лужайках хрустальными слезинками лежала роса. Воздух был остр и свеж; пахло рекой, прелой листвой и чем-то еще, отчего, будто планеты, сошедшиеся в ряд, встают перед глазами все первые впечатления жизни и тогда осколки детства, разбросанные в памяти, собираются в прекрасную мозаику.
Я спустился к воде. Белые, цвета утреннего снега, лебеди скользили по безмятежной глади, то подплывая, то отплывая от песчаного берега; между ними, словно ржавые буксиры – возле величавых парусников, – мельтешились утки. Одно дерево склонилось над водой, будто любуясь своим последним и самым ярким одеянием. С него, опаленные осенним пожаром, в воду падали листья.
