ОМЭ [Евгений Юнга] (fb2) читать онлайн

ОМЭ

От автора

...Будто штормом всколыхнуло мысли, едва я прочитал в газете «Известия» сообщение из Болгарии: «Сооружаются 4000-тонные танкеры для СССР, их будет четырнадцать. «Федя Губанов» уже ходит на Каспии...»

«ФЕДЯ ГУБАНОВ»...

Еще весной 1920 года так был назван лучший тогда пароход на Каспии. Назван по желанию участников борьбы за Советскую власть — моряков, портовых грузчиков, судоремонтников.

И пусть корабли, подобно людям, не вечны. Пусть давно отслужил свое, разобран и отправлен в переплав пароход, впервые носивший имя морского вожака. В судьбе этого простого имени, которое теперь носит очередной корабль — новый танкер, бороздящий штормовые просторы Каспия, — великая сила революционных, боевых, героических традиций, память народа о своих героях.

...Таков был ход мыслей, какие побудили меня отыскать давнишнее письмо с обратным адресом на конверте: «Баку, набережная Губанова, 117, кв. 76». Это был ответ на мою просьбу, в свое время посланную жене и другу каспийца-большевика, — помочь мне понять главное в характере Феди Губанова, непреклонного до конца.

«...Федя не раз говорил, — отвечая на мой вопрос, припоминала старая коммунистка Евгения Дмитриевна Губанова, — что считает примером для себя в жизни такое отношение к делу рабочего класса и его партии, какое было у Ивана Васильевича Бабушкина, того самого, о котором писал Ленин. Если не читали о Бабушкине, почитайте...»

Письмо было скреплено более вескими, чем любая печать, словами:

«...Остаюсь с большевистским приветом, Губанова, 14 марта 1938 года, гор. Баку».

Вот что хранит на своих страницах слегка выцветшее за четверть века письмо, перед содержанием которого бессильно время...

КЛЯТВА БОЛЬШЕВИКА

...Воздайте им лучший почет:

Несите их знамя вперед!

Из революционной песни

Для того чтобы имя на борту перестало быть лишь названием, надо сперва заглянуть в далекую пору, когда Баку, или Бад-Кубэ, то есть Удару Ветра, если перевести дословно с тюркского языка, подходило скорее иное прозвище: Черный город.

Пропахший нефтью до облаков, насквозь пропитанный ее сырым, удушливо сладковатым запахом, тяжелым, как запах крови, он был черным со всех сторон — этот огромный, самый большой на берегах Каспийского моря портовый город и самый крупный после Москвы и Петрограда промышленный центр. Черным он представал со стороны железной дороги, проложенной к нему сквозь несчетные ряды черных буровых вышек над скважинами нефтяных промыслов Апшеронского полуострова. Черными были промысловые поселки вокруг Баку — скопища бараков и хибарок на голой, без единого деревца, без единого кустика, без единой травинки, серой земле, будто покрытой слоем окаменелого пепла. Черным возникал он и со стороны моря. Вдоль полукружья просторной бухты, над бесконечной набережной громоздились вперемежку мрачные корпуса нефтеперегонных заводов, унылые стены цехов судоремонтных и механических мастерских, угрюмые фасады жилых кварталов, гигантские, чуть не в десять этажей и на сотни тысяч пудов, металлические цистерны хранилищ мазута, бензина, керосина, смазочных масел... А по обе стороны этого скопища черных громад тянулись за городом и гаванью, опять-таки без счета, по лысым скалистым берегам в неясную даль черные буровые вышки над скважинами приморских нефтяных промыслов...

Таким выглядел Баку осенью 1907 года, в тусклый, как жизнь без просвета, день, когда два моряка из команды старого грузового парохода «Челекен» — рулевой Любасов и кочегар Трусов, — возвращаясь в гавань, столкнулись возле ворот кладбища с необычной похоронной процессией.

Толпа изможденных, понурых людей в пропитанных нефтью брезентовых плащах и куртках, окруженная двумя рядами полицейских — городовых, прозванных в народе фараонами, медленно шла за простым дощатым гробом, который несли на плечах четыре человека. Ни одно слово не прорывалось из толпы, только нудно чавкала грязь под ногами да в тишине стучал — не мог достучаться — дождь в крышку гроба.

— Гляди! — Любасов локтем подтолкнул дружка. — Без попа хоронят.

— Самоубийцу, — предположил кочегар.

— А зачем фараоны стойку сделали?..

Показав на полицейских, уже сгрудившихся по обе стороны ворот кладбища, рулевой потянул Трусова за собой в толпу.

Шепотом, на ходу, моряки расспросили соседей.

Нет, не самоубийцу хоронили рабочие-нефтяники промысла «Борн», а своего товарища, убитого царскими опричниками за то, что говорил правду людям. Какую правду? О чем?.. А все об одном и том же: о проклятой подневольной, голодной жизни, черной, как этот город! О каторжной доле тартальщика, бурильщика да любого рабочего человека на промыслах, среди удушливых нефтяных паров, под палящим бакинским солнцем или под штормовым ветром, который не зря назван «бешеным нордом»... О грошовом заработке... О невыносимой жизни в бараках-казармах на грязных нарах в два этажа, а то и без всяких нар — прямо на земляном полу... О том, что рабочему-нефтянику негде ни помыться после работы, ни напиться вволю пресной воды, ни пообедать, ни раздобыть лекарство, ни вдохнуть чистого воздуха, ни полюбоваться зеленой травкой... О том, что не растет никакая трава у бараков и хибарок в промысловых поселках на пропитанной нефтью земле, зато растут парки вокруг дворцов богатеев, которым принадлежит все в Баку... Все заграбастали и прибрали к своим загребущим, липким от нефти, рабочего пота и крови рукам керосиновые и мазутные короли — Ротшильды, Нобели, Манташевы, Тагиевы, Багировы, Оппели, Шибаевы, Лианозовы, и с ними еще триста разноплеменных хищников, называемых миллионерами... Это они завладели землей и морем, источниками пресной воды и пароходами, чистым воздухом и самой жизнью рабочего человека... Да, и самой жизнью! Попробуй пикни против них, пристыди за неуемную жадность, потребуй копеечной прибавки, заикнись о правах — они дадут тебе права!.. Насмерть сапогами забьют в полиции, как забили вчера нашего Тучкина…

Будто прошелестело горячим дыханием возле моряков:

— Сегодня малость сквитаемся!..

Вместе со всеми кочегар и рулевой протиснулись в узкие ворота кладбища мимо городовых и пристава, зажавших толпу около входа. Буравящим взглядом пристав присматривался к тем, кого считал подозрительным, запоминал приметы...

Процессия остановилась в дальнем углу кладбища, обнесенного черной невысокой стеной, мокрой от дождя, вроде залитой слезами. Оба моряка протиснулись поближе к разверстой могиле, увидели уже открытый гроб на краю ее, обезображенное побоями, в черных подтеках, лицо убитого...

— Только суньтесь, фараоны! — пробормотал Трусов, сжимая огромные кулаки и оглядываясь на полицейских, расставленных за крестами могил. — Гады ползучие! До чего изуродовали человека!..

Он был готов к схватке в любую минуту.

Люди вокруг могилы вдруг расступились, и на скользкий бугор взобрался смуглый юноша с золотистыми зрачками, похожими на зарницы, сверкавшие сквозь дождь.

Кочегар изумленно воскликнул:

— Да это же Губанов, масленщик с «Порт-Петровска»!.. Верно, верно: Федя Губанов, мы с ним всю прошлую навигацию на одной вахте маялись, пока под расчет не попали. Толковый парень, но чудак — о рабочей власти мечтает...

Голос юноши взлетел над толпой и кладбищем:

— Почему царские прислужники убили товарища Тучкина? Потому что он открывал глаза людям, потому что мешал богачам-эксплуататорам творить произвол над рабочими, над нами, кто своим трудом создает все богатства, но сам не живет, а прозябает в нищете, не зная, что будет с ним завтра, не зная, сумеет ли завтра прокормить семью, дать кусок хлеба детям... Только напрасно царские псы-палачи думают, что запугают нас убийствами наших товарищей. Всех не убить, и придет час расплаты, непременно придет!.. Тучкин был моим учителем, и я клянусь перед вами, товарищи, клянусь продолжать его дело, наше рабочее дело, клянусь бороться, как боролся большевик Тучкин — до последнего дыхания!..

Пронзительный свисток запоздало прервал юношу.

— Речи запрещены! — крикнул пристав, выступая из-за оцепления городовых.

Толпа всколыхнулась.

— Говори еще, Федя! — решительно подбодрил кочегар.

Юноша оглянулся на голос, узнал Трусова, кивнул ему и, успокоив жестом толпу, сошел с бугра. Все, что надо было, он уже сказал.

Гроб накрыли крышкой, заколотили гвоздями, опустили в мокрую яму, засыпали песчаной землей. Небольшой пепельно-желтый холмик вырос над могилой у стены. И тотчас Губанов запел ломким голосом:

Свистки пристава и городовых тщетно пытались прервать и заглушить похоронный марш. И, хотя слова его знали тогда еще немногие, толпа вызывающе подхватила мелодию и стоголосо тянула ее, а над ней, над свистками звучало сквозь дождь:

Пристав и городовые устремились из-за крестов к толпе, вклинились в нее, зло повторяя:

— Расходись, расходись!..

Толпа неохотно расступалась... Как бы не в силах удержаться под напором, люди цеплялись за городовых, скользили вместе с ними, всячески мешая им протолкаться к группе вокруг юноши с золотистыми зрачками. А над кладбищем продолжало звучать:

Тогда пристав скомандовал:

— Разогнать шашками!..

Городовые обнажили клинки, и толпа, как бы рассеченная надвое, начала отступать к воротам кладбища, возмущенно огрызаясь на каждом шагу, а пристав и самые ретивые из полицейских, не разбирая дороги, топча могилы, продолжали протискиваться к группе возле стены.

— Метит зацапать Федю, — вслух сообразил кочегар. — Как бы не так, фараон толстый!

С этими словами он двинулся наперерез приставу:

— Мало тебе над живыми шкуродерничать? Чего над покойниками измываешься и могилы сквернишь?!

Рядом с кочегаром, заслоняя Губанова, стал рулевой:

— Нехорошо поступаете, господин пристав...

— Прочь, босяки! — взревел тот, разглядев, что за их спинами несколько человек помогают юноше с золотистыми зрачками взобраться на скользкую стену.

Трусов ухватился за пристава и, поднатужась, приподнял его над собой.

Вокруг ахнули. Тучный пристав, ошалев от неожиданности, завопил благим матом:

— Пусти, босяк! Я тебя в каталажке сгною!..

Прерывистым голосом, напрягаясь изо всех сил, кочегар поторопил рулевого:

— Через стену! Живей!..

Держа пристава, как многопудовую бычью тушу, на вытянутых руках, он шагнул навстречу подбегавшим городовым:

— Ловите боровка, фараоны!..

И, швырнув его на головы им, двумя прыжками очутился возле стены.

Там никого не было. Увидев, какой оборот приняло дело, все, кто минутой раньше загораживал Губанова от полицейских и помогал ему взобраться на стену, поспешили в толпу, отступавшую к воротам кладбища. Кое-кто успел спрыгнуть по ту сторону стены. С легкостью акробата кочегар оседлал стену под вопли пристава и свистки городовых, устрашающе гаркнул:

— А ну, суньтесь, кому башки не жалко!.. Угощу!..

Двое полицейских, уже метнувшихся к нему, затоптались на месте, не зная, что понимать под угрозой: кулак, пулю, бомбу?..

Это помогло Трусову выиграть время, достаточное для того, чтобы промчаться через пустырь между кладбищенской стеной и одним из проломов, существовавших в стене древней крепости, которая окружала старый Баку. Пролом давно превратился в сквозной переулок. Облепленный с обеих сторон лачугами, он соединял поселок близ кладбища с лабиринтом кривых и зловонных улочек внутри крепости, когда-то заключавшей в своих пределах весь город. Достаточно было очутиться на любой такой улочке — узкой, темной, заставленной домами-трущобами, где ютилась беднота, согнанная нуждой отовсюду, — чтобы стать неуловимым для полиции.

Кочегар достиг пролома-переулка в тот момент, когда позади неистово заверещали свистки: городовые опомнились, выглянули на пустырь и заметили перехитрившего их моряка. Только его. Остальных, кто сумел уйти за кладбищенскую стену, и среди них рулевого, успел увидеть, прежде чем те скрылись за углом в глубине пролома, лишь сам кочегар.

Вопя и свистя, полицейские ринулись через пустырь вдогонку за Трусовым.

— Сюда! Сюда! — раздался призывный девичий голос.

Трусов осмотрелся, никого не увидел, повернул за угол, с разбегу налетел на группу людей у калитки в глухой стене, узнал Губанова и Любасова...

— Вот он! — тяжело дыша, выдохнул обрадованный рулевой.

Незнакомый кочегару человек в брезентовой куртке отрывисто проговорил, будто распоряжаясь:

— Так мы поманим их за собой. Пусть гонятся... Уйдем!.. А вы втроем прячьтесь, и поскорее... Женя, впусти их!

Свистки, топот и вопли слышались ближе и ближе, зазвучали совсем рядом.

Губанов пропустил кочегара и рулевого в приоткрытую калитку, затворил ее, уперся плечом. Моряки прижались к стене внутри крохотного дворика и только тогда разглядели девушку, так счастливо укрывшую их. Маленького роста, на вид почти подросток, с длинной черной косой, переброшенной через плечо на грудь, плотно обтянутую прильнувшей, промокшей под дождем блузкой, она, помогая Губанову, бесшумно заложила калитку сплошным засовом и привалила к ней камень.

Вовремя. Топот, нараставший с каждым мгновением, оборвался. Кто-то, сквернословя и шумно отдуваясь, завозился у калитки, нажал снаружи, опять выругался, затарабанил:

— Откройте!..

Еще кто-то угодливо пробасил:

— Ваше благородие, не туда ломитесь. Глядите: вон побегли!..

В ответ послышалось на разные голоса, одинаково натужные, истошные, противные:

— Догоняй!.. Лови!.. Держи!.. Стой!..

Топот, свистки, вопли возобновились, но звучали с каждым мгновением глуше и глуше, пока не растворились в назойливом перестуке дождя по крыше домика во дворе.

— Теперь поищут... — Губанов озорно блеснул золотистыми зрачками. — Поводит их Иван Васильевич, пока языки не высунут... А нам помудрить надо, как выбраться в порт и не попасть в участок, или печенки отобьют... — Он признательно сказал рулевому и кочегару: — Спасибо, что выручили, ребята. Одному мне от них не ускользнуть бы. Как вас на кладбище занесло?

— Шли мимо, — объяснил рулевой. — Видим, кого-то без попа хоронят, а фараоны сбежались к воротам, как тараканы ночью на камбуз. Мы и пристроились в хвост.

— Не знали, а угадали в самый раз, — прибавил кочегар и поинтересовался: — Должно быть, хороший человек в землю лег, если ты, Федя, такую заупокойную отслужил по нему. Лучше всякого попа.

Губанов печально кивнул:

— Учителем моим был, еще до моря. Вместе на промысле работали: он инструментальщиком, я учеником у него. Не только меня учил, как на жизнь смотреть и своих прав добиваться... — Глухо вымолвил: — Потому и расправились с ним жандармы...

Гордо вскинул голову, повел взглядом по насупленным лицам моряков, чуть покраснел, заметив, с каким любопытством и восхищением смотрит на него маленькая девушка у калитки, уверенно произнес:

— Всех не убить, придет час расплаты, сбудется все, о чем говорил он. Нас больше. Сбудется!..

«...Так вот и познакомились мы с Федей в день похорон рабочего Тучкина, убитого полицией за революционную большевистскую деятельность, — сообщила в своем письме Евгения Дмитриевна Губанова. — Было тогда Феде восемнадцать лет, совсем молодой, а в партии состоял уже два года и проводил активную подпольную работу на промыслах, в порту, на пароходах. Товарищами и учителями его были Тучкин и Вацек... Про Ивана Васильевича Вацека вы, может, слышали: он после революции работал в Москве на ответственном посту и участвовал в съездах партии... Вацек постучал в калитку, — после похорон, когда убегали от городовых, — я открыла и впервые увидела Федю... Взглянула в глаза — и оторваться не могу. Хорошие они у него были, добрые к людям, ласковые, как и сам он... А в следующем, 1908 году мы поженились и прожили неполных двенадцать лет, до того случая, про который вы написали в газете... Все правильно, только прошу вас уточнить и прибавить еще факты...»

БУРЕЙ ПОЛНЫЕ ПАРУСА

...Облака бегут над морем.

Крепнет ветер, зыбь черней,

Будет буря: мы поспорим

И помужествуем с ней.

Н. М. Языков.

Теперь надо заглянуть в самую гущу событий грозного 1919 года, в разгар гражданской воины... Когда Российская Советская Федеративная Социалистическая Республика, возникшая из необъятных пространств бывшей Российской империи, изнемогала в боях и разрухе... Когда четырнадцать капиталистических государств послали свои войска в «крестовый поход» против большевиков... Когда интервенты и белогвардейцы захватили весь юг страны, кроме Астрахани, хозяйничали на всем севере от Архангельска до Мурманска, в Сибири и на Дальнем Востоке, в Средней Азии и на Кавказе, наступали на Петроград и Москву... Когда в городах республики почти не было хлеба и топлива... Когда ее заводы, фабрики, электростанции, а зачастую и транспорт стояли без угля и нефти... Когда Владимир Ильич Ленин послал шифрованную телеграмму Реввоенсовету Отдельной XI армии, оборонявшей осажденную Астрахань: «...нужда в нефти отчаянная. Все стремления направьте к быстрейшему получению нефти...»

Этой немногословной телеграммой и началась история ОМЭ — Особой Морской Экспедиции, существовавшей с мая 1919 года до мая 1920 года, то есть в период самых ожесточенных сражений и самых решающих боев гражданской войны.

Подписал задание Ленин

На четвертые сутки после заседания Реввоенсовета XI армии, на котором обсуждалась телеграмма Ленина, точнее, в ночь на 28 апреля 1919 года, руководитель обороны Астрахани Сергей Миронович Киров срочно вызвал к себе двух моряков: каспийского шкипера Любасова и балтийского матроса Ульянцева. Познакомил их друг с другом и полюбовался ими.

Оба они были примерно одного возраста с ним, лет тридцати — тридцати двух, черноусые, коренастые, широкоплечие крепыши с энергичными, хотя и отощавшими на голодном астраханском пайке лицами и с неугасимым огоньком в глазах. Оба, как и сам Киров, прошли хорошую школу в большевистском подполье еще при царизме и оказались в Астрахани по обстоятельствам гражданской войны. Участник Шестого съезда партии и член Всероссийской коллегии по формированию частей Красной Армии, Ульянцев пришел в осажденный город вместе с войсками, отступившими через безводную калмыцкую пустыню после измены командарма Сорокина на Северном Кавказе, и вскоре стал председателем военно-полевого трибунала армии. Шкипер Любасов прорвался в Астрахань через Каспий из Баку, выполняя партийное поручение, на парусном ловецком суденышкерыбнице и застрял в устье Волги до весны. Рыбница, приведенная им, числилась в хозяйстве Поарма — политического отдела армии — и пригодилась в нужный момент. Киров кстати вспомнил о ней на заседании Реввоенсовета, когда обсуждалась телеграмма Ленина, после чего, проверив и подготовив то, что было необходимо, вызвал к себе моряков.

— Первым делом, — сказал он, усадив их в глубокие кресла перед столом, освещенным лампой под зеленым абажуром, — угощу вас чайком. Не морковным, а настоящим — есть еще несколько щепоток. Не возражаете?

Ульянцев понимающе протянул:

— Ну, раз настоящим, а не морковным, стало быть, не ради чая приглашены.

Киров засмеялся:

— Как говорится, зришь в корень, товарищ предвоентриб... Только учти: самообслуживание. Чайник и стаканы в соседней комнате.

— А не лучше ли сперва дело, потом удовольствие? — предложил Любасов.

Испытующе глянув на шкипера, Киров одобрительно заключил:

— Вижу, что вы оба — пара вполне подходящая. Вот какое дело, товарищи моряки... Заглянем в обстановку.

Придерживая кожаную куртку, наброшенную на плечи, он стал у большой карты, которая занимала всю стену за столом, обвел рукой Каспийское море, похожее на огромный голубой мешок, переполненный настолько, что верхняя часть его слегка обвисла в одну сторону, дважды подчеркнул пальцем узкую полоску с венозным разветвлением проток волжской дельты, напомнил:

— Все на Каспии, кроме этого выхода в море, как вы знаете, под сапогом всякой политической дряни. Мусаватисты под маской демократов, на самом деле— феодалы-помещики и нефтяные короли, тот же произвол меньшинства над большинством в Баку и на всей территории Азербайджана, вплоть до персидской границы за Ленкоранью... Побережье с Дербентом и Порт-Петровском почти до самой Волжской дельты контролируется деникинцами; у них же остров Чечень, и там же английский авиаотряд, долбящий Астрахань бомбами... На севере и северо-востоке от дельты, в Гурьеве, на Мангышлаке, в Форту Александровском и на острове Кулалы — уральское белоказачество, колчаковцы... Дальше весь Закаспий — с Кара-Бугазом, Красноводском, островом Челекеном и Гассан-Кули — до персидской границы под властью эсеров; они же достаточно зарекомендовали себя подлым участием в убийстве Шаумяна и других бакинских товарищей... Видите, какая пестрота, но эта чересполосица окрашена одним цветом, он проступает везде, несмотря на оттенки. За спинами мусаватистов, деникинцев, колчаковцев, эсеров самый лютый в наше время и самый сильный из империалистических хищников — английский империализм. Вот, извольте, вдумайтесь, для чего явились хотя бы на Каспий британские войска...

Возвратясь за стол, Киров снял тяжелое пресс-папье с пачки бумаг, вынул из нее небольшой листок, видимо доставленный через линию фронта; тщательно разглаженный, он все равно сохранял следы многочисленных сгибов.

— Для ясности прочту вам из информации, полученной от бакинцев, — сказал Киров, держа руку с листком под абажуром лампы. — Получили, правда, с опозданием, но такое никогда не поздно узнать — пригодится для истории... Послушайте, что заявил некий Денстервиль — генерал, командир бригады, он же глава британской военной миссии, посланной из

Энзели в Баку: «Мировые запасы нефти не должны достаться большевикам, даже если наше присутствие здесь расценивается, как авантюра...» Вот ради чего пожаловали в нашу страну господа интервенты. Хотя мусаватисты и держат в секрете свое обязательство поставлять каждый месяц восемьдесят тысяч пудов бензина для одной только месопотамской армии англичан. Шила в мешке не утаишь, тем более пароходы и поезда с нефтью, которую они вывозят из Баку днем и ночью. Словом, грабят.

— И заодно пытаются придушить нас, — лаконично откликнулся Ульянцев.

Киров подхватил:

— Вот, вот, заодно. Поскольку мы им мешаем грабить и прибрать к рукам эти мировые запасы.

Шкипер, недоумевая, спросил:

— А если бы не мешали?

— Откровенный вопрос, товариш Любасов. И столь же откровенный ответ на него соизволил дать все тот же британский колониальный волк Денстервиль. Сейчас прочту... — Киров перевернул листок. — Слушайте и стисните зубы: «...Они (то есть мы — русские) должны продолжать убивать друг друга, пока не придут в изнеможение, а тогда мы (то есть господа британцы), может быть, и сумеем навести там порядки...» В этих генеральских словах вековая политика английских колонизаторов. Повсюду: в Китае, в Индии, в Африке — где угодно.

Ульянцев иронически заметил:

— Практичные, джентльмены... Только ошиблись адресом для такой политики. Нажгутся.

Любасов хмыкнул:

— Пока что нефть выкачивают, а мы сушеной рыбкой отапливаемся и утешаем друг дружку: «Нажгутся»... Действовать надо, чтобы нажглись!..

Дав ему выговориться и тем временем убрав листок, Киров продолжал:

— С нефтью у нас положение, попросту сказать, аховое. В береговых цистернах уже очищают дно. У авиаотрядов ни капли настоящего бензина — лишь спиртовая смесь пополам с какой-то вонючей пакостью. Нет смазки у броневых машин, у речных судов — собрана вся и отдана вместе с мазутом на корабли морского отряда... И все-таки в Астрахани еще сносно. В других местах куда тяжелее. Вы же отлично понимаете, почему на целый месяц по всей республике было прекращено движение пассажирских поездов. А трое суток назад мы получили шифровку, подписанную Ильичем...

Он прочитал вслух телеграмму Ленина и только тогда объяснил причину вызова моряков:

— Задание вам предстоит нелегкое, но это задание Цека партии, подписанное Лениным. Реввоенсовет армии безоговорочно принял его к исполнению и выделил первую группу надежных людей — опытных подпольщиков — для работы в тылу противника и помощи Кавказскому комитету. Руководителем группы назначен товарищ Ульянцев.

— Кому передать трибунальские дела? — деловито справился балтиец.

Киров покачал головой:

— Никому. И ни в коем случае. Пусть все в Астрахани думают, что недремлющий предвоентриб на своем посту. А Тимофей Иванович Ульянцев тем временем будет разгуливать по бакинскому парапету... Вот шифр для переписки с нами.

Он протянул балтийцу полоску бумаги, напоминавшую телеграфную ленту, затем вручил обоим морякам по небольшому листку:

— Вызубрите наизусть. Тут адреса и пароль на явках. Теперь о маршруте. Надо проникнуть в Баку морским путем и в дальнейшем установить регулярную связь... Рыбница в порядке, товарищ Любасов?

Шкипер подтвердил, удовлетворенно промолвив:

— Дождалась-таки...

И замолчал в удивлении, увидев, что Киров вытащил из-под стола два спасательных круга.

— Каждому вместо подарка на дорогу, — пошутил Ульянцев.

— Еще какой подарок. — Лукавые нотки прозвучали в словах Кирова. — Учтите: в каждом круге ровно миллион рублей николаевскими деньгами. Кавказскому комитету. На приобретение судов и груза.

Подробно, не упустив ни одной мелочи, он сообщил план, утвержденный Реввоенсоветом: создать в Баку из матросов-коммунистов Особую Морскую Экспедицию. Как? А вот как... Зарегистрировать ее у мусаватистских властей под видом артели безработных моряков. Приобрести для этого небольшие парусные суда типа рыбниц и туркменских лодок. Заняться при первой возможности вывозом горючего: якобы керосина в бидонах для розничной продажи на базарах портовых городов, на самом же деле — бензина и смазочных масел для Астрахани. В то же время и на тех же судах выполнять специальные поручения и поддерживать связь большевистского подполья Кавказа и Советской России.

Дослушав, шкипер высказался без обиняков:

— Трудное дело... Хорошо, если интервенты не упрятали Федю Губанова за решетку. Вот кто сумеет подобрать самых толковых ребят. Это он осенью снарядил нашу рыбницу.

— Губанов? — переспросил Киров и заглянул в бумаги. — Председатель Каспийского союза судовых команд?.. Есть и о нем... Товарищ, недавно прибывший из Баку, известил нас, что Кавказский комитет готовит всеобщую забастовку под прежним лозунгом Бакинской коммуны: «Нефть для Советской России». Подготовка на пароходах и в порту поручена члену комитета Губанову.

— Он самый! — обрадовался Любасов. — Значит, действует...

— Да, забастовку начнут в первых числах мая каспийцы, на следующий день их поддержат железнодорожники, а затем, район за районом, — нефтяники, так что подоспеете в разгар событий, — сказал Киров.

Ульянцев обратился к шкиперу:

— Осенью как шли сюда?

Тот стал у карты, провел пальцем снизу вверх по Каспию от Баку до Астрахани прямую линию:

— За четверо суток проскочили с попутным ветром.

— Попутный ветер был в прошлом году осенью.

Любасов пожал плечами:

— А я в таких делах на попутный ветер не рассчитываю. Раз на раз не приходится. В хорошую погоду на рыбнице от дельты до Баку напрямик — неделя, а в шторм — полмесяца пробедуешь. Каспий — море бурное, мятежное, голубым оно всегда на карте бывает.

Киров с любопытством посмотрел на шкипера:

— Вдоль и поперек изучили, да, товарищ Любасов? И не променяете на другое, верно?

— Не променяю. Вся жизнь тут. В каждой щели побывал, по запаху и то узнаю.

Ульянцев недоверчиво усмехнулся.

— К примеру, идешь ночью из Порт-Петровска в Баку, — перехватив усмешку, объяснил шкипер. — Вдруг запахом роз потянуло с берега. Понятно: проходим Дербент — в нем полно цветов, и, если ветер оттуда, можно без ошибки в самую темень определить свое место...

Хмуро договорил:

— Только нам лучше подальше держаться. У Дербента сейчас не розами пахнет.

— Вот именно, — подтвердил Киров. — Все побережье в заставах, а сторожевые корабли днем и ночью курсируют в море.

— Где? — поинтересовался Ульянцев. — Спрашиваю к тому, чтобы постараться найти щель между морскими дозорами.

Теперь усмехнулся Киров:

— Везде. У них пятьдесят боевых судов. На всех пассажирских пароходах пушки и английские команды. Стерегут нефть.

— Ага, ясно. — Ульянцев повернулся к шкиперу. — Какую щель видишь при такой обстановке, браток?

Любасов ответил веско:

— Тут дело не в щели, а в том, чтобы повернее весь маршрут выбрать. И для этого раза, и на будущее. Белые с англичанами стерегут кавказскую нефть и везут ее куда? В Энзели, а не в закаспийские пески. Значит, нечего делать их кораблям у восточного побережья. За Фортом Александровским, почти до Красноводска, берег мимо Карабугазской косы — сплошная пустыня. А коса кончается, если смотреть поперек моря, как раз против Баку. Вот вам и щель — верст на триста. — Он по-свойски подмигнул балтийцу. — При таком маршруте с кем ни встретимся — ответ простой: снесло штормом к гиблому безлюдью.

Ульянцев заулыбался:

— Сплаваемся, каспиец...

— Верно, товарищ Любасов, — поддержал шкипера Киров. — Самый правильный, разумный маршрут, его и надо избрать. Дальше, конечно, чем напрямик, зато почти с гарантией.

Тихо повторил, зная, на что пойдут моряки:

— Почти...

Моряки — не из пугливых

Все, что передал Киров с глазу на глаз Ульянцеву и Любасову — шифр, письмо Кавказскому комитету, пароль, — накануне было вручено и посланцу большевистского подполья, который отправился обратно в Баку через линию сухопутного фронта. Все, кроме денег, предназначенных на покупку парусных судов для будущей экспедиции-артели, и адресов подпольных явок; посланец и доставил эти адреса, необходимые для группы Ульянцева. Сообщая в письме о деньгах, Киров обещал выслать такую же сумму, то есть еще два миллиона рублей, в ближайшие дни опять через Каспий, как только будет подготовлена к рейсу вторая рыбница. В то же время он советовал бакинским товарищам заняться оформлением артели немедленно — еще до прибытия первого судна, чтобы не потерять ни одного навигационного дня.

Бакинцы учли совет...

Майским днем, солнечным, но пыльным, что нередко в Баку при «бешеном норде» — штормовом северном ветре, к воротам пятнадцатой пристани, расположенной в центре порта против зеркальных витрин банков и магазинов, подошли несколько человек, одетых, как одевались тогда безработные моряки торгового флота. Выцветшая, кое-где заштопанная матросская роба, залатанные сапоги и залощенные кепки своим видом говорили о многом: только нужда заставляла носить их. Никто из подошедших не выделялся, не привлекал внимания часовых перед закрытыми воротами пристани — темнокожих солдат-гурков в обычной форме британских колониальных войск.

Нахохлясь под ветром, часовые, в тяжелых белых чалмах-тюрбанах, рубашках цвета хаки с короткими рукавами и в штанах до колен, цепочкой загородили вход на пристань. Каждый часовой держал на плече карабин «винчестер».

— Вроде смотрят, а слепые, — не без горечи вымолвил самый пожилой из подошедших моряков — небритый и мрачный. — Закабалили их мистеры, потом выдрессировали на страх людям. В кого прикажут, в того и стрелять будут... Ну ничего, прозреют, придет время и для них.

На что в сердцах откликнулся второй моряк — помоложе, рослый, на голову выше остальных, в лихо заломленной пестрой кепке и шейном платке, повязанном на манер галстука:

— Когда-то придет, а сейчас в своем городе по набережной не пройти из-за них!

— Сеттльмент, — иронически пояснил третий из подошедших — худощавый, лет тридцати, человек с короткими усиками на смуглом изможденном лице и с золотистыми зрачками. — Слышали, что за штука?.. Высаживаются в чужой стране господа империалисты под английским или каким хотите флагом, занимают лучшую часть города, устраивают вокруг нее проволочные заграждения, ставят охрану, пулеметы — и готов сеттльмент. И пусть попробует кто-нибудь, для кого это место родное с колыбели, ступить на территорию сеттльмента без разрешения колонизаторов!.. В лучшем случае отдубасят, а то и в тюрьму упрячут. Есть такие сеттльменты в Индии, Сингапуре, Китае. А теперь у нас... Да еще...

Тут из-за щитка пулемета над будкой возле ворот, державшего под прицелом пространство перед пристанью, выглянул, как над ширмой в кукольном театре, ражий и рыжий английский сержант. С минуту он молча созерцал людей у ворот, затем резким голосом осведомился:

— Делегэйшн?

Получив утвердительный ответ, сделал знак охране.

Короткоштанные солдаты в чалмах расступились, медленно развели створки ворот, пропустили моряков на пристань, снова закрыли ворота.

— Момент, момент, — предупредил сержант, сопроводив слова жестом, означавшим приказание оставаться на месте, и скрылся в будке.

А моряки — делегация забастовочного комитета Каспийского союза судовых команд — уже не сводили глаз с трехмачтового пассажирского парохода «Президент Крюгер», ошвартованного к пристани. На его кормовом штоке развевался английский военно-морской флаг, а в каютах и салонах разместилось неделю назад «Великобританское управление водным транспортом Каспийского моря». Так назывался один из отделов штаба интервентов, с помощью которых в Баку и Азербайджане хозяйничали мусаватисты — контрреволюционная партия, созданная беками-помещиками и владельцами нефтяных промыслов. Вот почему, зная истинное положение вещей, забастовочный комитет направил делегацию не к мусаватистским властям, а к тем, кто управлял ими, — к генералу Томсону, командующему оккупационными войсками, к адмиралу Норрису, командующему флотилией, и к фактическому властителю торгового флота Каспия коммодору Брауну.

— Эх, прошляпили мы! — откровенно признался рослый моряк в пестрой кепке. — До сих пор обидно, что прямо-таки сами отдали его им... Предупреждал Федя: не ходите в Энзели, захапают англичане, как только увидят. Лучший же ходок на Каспии и вдобавок красавец... — Он шумно вздохнул, продолжая рассматривать пароход. — Так и получилось... Выскочили мы из машинного, когда сверху вахтенный крикнул, да поздновато: на палубе уже битком паломников с карабинами, вот этих, что сейчас у ворот торчат, и капитан со штурманами, вроде червяки извиваются перед каким-то длинным генералом с тросточкой. А он, гад с тросточкой, прогуляться к нам вздумал!..

— Значит, Миша, предстоит тебе приятная встреча со старым знакомым, — насмешливо заключил пожилой делегат, выслушав рассказ машиниста Трусова о том, как в августе прошлого, 1918 года капитан и судовая администрация «Президента Крюгера» предательски сдали самый комфортабельный, самый вместительный — на тысячу человек — и действительно непревзойденный в скорости пароход английской военной миссии генерала Денстервиля. Сдали, переметнулись на сторону оккупантов, доставили их в Баку, а тогда избавились от недовольных: уволили, выкинули на берег и обрекли на безработицу всю команду.

Человек с золотистыми зрачками сказал в тон насмешливому предположению пожилого делегата:

— Не волнуйтесь — не встретимся. Укатил твой знакомый с тросточкой восвояси, как только подписал секретное соглашение с мусаватистами. А взамен прибыли Томсон, Норрис и Браун. Уже не с тросточками.

— Вот, полюбуйтесь на тросточки! — Пожилой делегат повел взглядом вдоль борта «Президента Крюгера», по мостику, с которого высунулись рыльца пулеметов, по кормовой и носовой палубам, откуда угрожающе уставились на город расчехленные орудия.

— Это они с перепугу держат Баку под прицелом, — по-прежнему иронически продолжал человек с золотистыми зрачками. — С перепугу весь их штаб перебрался из гостиниц сюда, как только мы начали забастовку. «Президент Крюгер» болтался где-то в море, так его срочно по радио вызвали.

Машинист как бы подытожил все, о чем зашел разговор:

— Припекло мистеров на земле, а на воде попрохладнее. Чуть что обрубят швартовы — и назад в Энзели!.. Заодно с холуями!..

Моряки помолчали. Все было ясно: через несколько минут предстояло столкнуться лицом к лицу с врагами. И с теми, кто непрошеным явился в чужую страну, чтобы попытаться превратить ее в свою новую колонию. И с теми, кто был еще ненавистнее, кто стал цепным псом на службе у интервентов...

— Выполз подонок! — тут же вскинулся машинист, издалека узнав кого-то в черной фигурке на трапе «Президента Крюгера». — Видишь его, Федя?

— Вижу. — Человек с золотистыми зрачками спокойно наблюдал за черной фигуркой, которая спустилась по трапу на пристань и пошла к воротам. — Сюда идет Шлун, товарищи. Схватываться с таким подонком, как верно назвал Трусов, незачем. Разговаривать будем только с Брауном... — Напомнил одному из делегатов: — Значит, Ян, как условились. Действуй, вроде без нашего ведома. Скорее клюнут на твою наживку.

Снова наступило молчание. Напряженно внимая нараставшим шагам, делегаты ждали.

Черная фигурка, приближаясь, превратилась в щупленького человечка, хорошо известного на каспийских судах и своим маленьким ростом и своим злобным характером. Это был ненавистный рядовым морякам штурман Шлун — один из организаторов и член правления контрреволюционного Союза судовой администрации, перешедшего на сторону интервентов.

С надменным видом он вышагивал к делегатам. Надменность, однако, мгновенно исчезла с его лица, будто ее сдуло порывом «бешеного норда», едва он увидел среди них человека с золотистыми зрачками и узнал в нем прежнего сослуживца, бывшего механика парохода «Президент Крюгер» большевика Губанова, избранного моряками председателем Каспийского союза судовых команд.

— Давно не встречались, Федор Константинович, — с нескрываемой враждебностью произнес Шлун, подходя к нему. — Насколько помню, вам было запрещено жить в Баку. Получили разрешение?

— Справьтесь, где положено, дорогу знаете, — отрезал Губанов.

Шлун озадаченно помедлил. Он понимал, что это не ответ на вопрос, и в то же время не допускал мысли, что человек, полтора месяца назад высланный мусаватистами за пределы Азербайджана, рискнет не только самовольно вернуться, но и возглавить делегацию забастовочного комитета. Подобного риска Шлун даже не мог представить себе.

Распираемый самодовольством, он вызывающе спросил:

— Чем могу служить?

И в тот же момент пожалел о своих словах.

— Нам? — вроде простодушно удивился Губанов и в упор глянул на штурмана. — Разговор будет не с вами, а с тем, кому служите.

Шлун прищурился:

— Вы не изменились, господин большевик. Ни тюрьма, ни высылка не исправили. Я уполномочен начальником управления спросить...

— Так передайте, — не дав ему досказать, сухо порекомендовал Губанов, — что делегация не нуждается в посредниках. Мы требуем, как договорились вчера, свидания с коммодором Брауном.

Свирепо оглядев безмолвных моряков, штурман повернулся и пошел обратно к пароходу.

Делегаты остались на месте.

— Крепко рискуешь, Федя, — с беспокойством пробормотал машинист. — Могут сцапать.

Губанов, успокаивая, возразил:

— Сейчас им невыгодно. Английский штаб заинтересован в прекращении как можно скорее забастовки, чтобы возобновить рейсы с бензином в Энзели. Браун — хитрая лиса. Он хочет выяснить не столько наши условия, сколько нашу твердость. Прощупает своим ультиматумом, пригрозит, потом отпустит, но пошлет следом шпиков; убедитесь, когда выйдем отсюда. Ему важно зацапать не меня одного, а весь комитет.

— Пожалуй, так, — озабоченно согласился пожилой делегат, донкерман Агаларов, представлявший в забастовочном комитете команды нефтеналивных пароходов «Эдисон» и «Самед-Ага».

— Словчим и мы, — пообещал Трусов. — Лишь бы отсюда выбраться, а тогда хитрая лиса только облизнется. Верно, Ян?

Четвертый делегат не успел высказаться. Из пропускной будки возле ворот вышел рыжий сержант, за ним показались два солдата в чалмах и с карабинами.

— Ну, это для нас, — угадал Губанов.

Под конвоем, сопровождаемые впереди сержантом, позади стрелками, моряки направились через пристань к трапу «Президента Крюгера», гуськом взобрались на верхнюю палубу.

— Момент, момент, — опять предупредил сержант и, оставив делегатов под охраной солдат-гурков у входа в кают-компанию, исчез внутри, плотно прикрыв дверь.

— Теперь здесь помурыжат!..

Донкерман хотел еще что-то сказать, но Губанов незаметно для стрелков удержал его выразительным взглядом.

Поблизости, глухо, как из погреба, через щель иллюминатора невнятно звучали голоса.

Моряки прислушались и разочарованно переглянулись: никто из них, кроме Губанова, не знал английского языка.

С пятого на десятое понимал и Губанов. И все-таки даже того, что сумел он уловить в беседе за иллюминатором, было достаточно.

Разговаривали двое.

— ...Вряд ли, — сказал один, — большевики добьются успеха.

— Разумеется, но пропаганда порождает сомнения, — ответил второй. — Брошюру обнаружили в тридцать девятой бригаде. Я перелистывал ее.

— Гурки не умеют читать, — успокоил первый.

— А если кто-нибудь прочитает им? — спросил второй и раздраженно повторил: — Я перелистывал ее... Большевики объявили нас грабителями и врагами не только русского народа. В ней излагается в духе большевистской пропаганды вся история покорения нами Индостана!..

— Вас это смущает? — протянул первый. — Вспоминайте в таких случаях напутствие сэра Денстервиля. Нефть стоит того, чтобы мы не боялись ни уколов большевистских брошюр, ни забастовщиков...

Разговор прервался. Должно быть, постучали изнутри в дверь каюты, потому что второй из невидимых собеседников коротко откликнулся и, должно быть, выслушал кого-то третьего, потому что столь же коротко распорядился:

— Ведите. В салон...

Губанов торопливо пересказал делегатам услышанное. Солдаты-гурки, о которых шла речь, с непроницаемыми лицами стояли возле моряков.

Дверь из кают-компании на верхнюю палубу распахнулась, и все тот же сержант кинул с порога:

— Эй, делегэйшн!..

Лицом к лицу

Друг за другом моряки шагнули мимо сержанта в коридор, как бы пропитанный медовым ароматом трубочного табака, и оттуда в капитанский салон.

За столом, в дальнем углу салона, сидели четверо: Шлун, рядом с ним тучный инапыщенный капитан парохода Федоров, он же председатель Союза судовой администрации, а возле него, попыхивая: трубками, два английских офицера: один в морской форме — коммодор Браун, сухопарый, будто прокопченный насквозь и высушенный, второй — в мундире сухопутных войск, седоголовый, багроволицый, но с ледяными глазами. Браун, не изменив позы, не пошевелясь, процедил что-то неразборчивое.

— Коммодор слушает делегатов забастовочного комитета, — перевел Шлун.

Не обращая внимания на штурмана, Губанов сказал капитану:

— Объясните, господин Федоров, мистеру Брауну, что он все-таки не в колонии. Любезностей не ждем, но разговаривать стоя не намерены.

Капитан небрежно проронил:

— Извольте, господин Губанов, присаживайтесь. А коммодору объяснить можете сами. Помню, что ваши познания в английском языке не хуже моих.

— К сожалению, очень долго подыскиваю нужные слова.

Губанов опустился в кресло напротив коммодора, приглашающе показал товарищам на соседние места, дождался, когда моряки расселись, и продолжал, адресуясь к Брауну:

— Не секрет, что вы отлично владеете русским языком. Так не лучше ли обойтись без переводчика, чтобы не затягивать дело?

Прежде чем ответить на предложение, сухопарый коммодор сказал вполголоса багроволицему офицеру:

— Следовало предвидеть, что забастовкой верховодят большевики. Перед вами один из них. Наши друзья-бакинцы аттестовали его, как талантливого смутьяна.

Не спуская ледяных глаз с Губанова, багроволицый офицер пренебрежительно заметил:

— Слишком молод.

Браун улыбнулся и перешел на русский язык, выговорив четко, с легким акцентом:

— Рад знакомству, мистер Федья Губанов, кажется, так называют вас…

Шлун завозился в кресле.

— Даже рады? — В голосе Губанова послышались язвительные нотки.

Коммодор посопел трубкой, выпустил клуб дыма, вроде укрываясь за ним.

— Вы еще так молоды и уже так популярны...

Он пристально посмотрел на ерзавшего Шлуна, и тот застыл.

— Вряд ли вы пожелали встретиться с нами, ради того чтобы удостовериться в моем возрасте, — отвел комплимент Губанов. — И мы пришли не любезничать, а предъявить наши условия прекращения забастовки. Собрания команд Каспийского торгового флота, рабочих Бакинского порта и мастерских поручили нам передать британскому командованию, что единогласно требуют ухода английских войск из пределов нашей страны и согласны приступить к работе на следующих условиях... В первую очередь английские команды на всех судах должны быть заменены русскими. Сверх того мы требуем выплачивать командам полное жалованье и столовые деньги; принять на работу всех, кто уволен мусаватистскими властями; не запрещать собраний; гарантировать неприкосновенность профсоюза... Так, товарищи? — обратился он к делегатам.

Моряки подтвердили.

— Британскому командованию не принадлежат доки, гавани, флот на Каспийском море, — разъясняюще отчеканил коммодор.

— Хорошо, что мы своими ушами слышим это из ваших уст, мистер Браун, — подчеркнул Губанов. — Однако почему британское командование реквизировало каспийские суда, почему на них поднят английский флаг и служат английские моряки? И для чего же существует под вашим начальствованием «Великобританское управление водным транспортом Каспийского моря»? Всему Баку известно, что мусаватистское правительство не делает ни шагу без разрешения британского штаба.

На выручку Брауну поспешил капитан «Президента Крюгера»:

— Флот не загружен. Судовладельцы не в состоянии выплачивать полное жалование даже администрации.

В разговор вмешался Трусов:

— Через таких, как вы, господин капитан, и как штурман Шлун, хозяйских защитников, наши дети и сидят на сухой корке! А вы с голодухи не мрете, с прошлого года еще толще стали...

— За наш счет живут вместе с хозяевами, вот и усердствуют, — буркнул, словно отвечая Трусову, донкерман.

А Губанов, опередив капитана, уже открывшего рот, произнес то, что моментально и круто повернуло разговор:

— Возможности для постоянной загрузки флота есть. Надо возобновить рейсы на двенадцатифутовый рейд и установить товарообмен с Астраханью.

Браун выдернул трубку изо рта, категорически заявил:

— Не надейтесь. Пока британские войска занимают Баку, а наш друг Бичерахов поддерживает порядок в Дербенте и Порт-Петровске, ни одна капля нефти не будет доставлена большевикам.

— Время проверит, мистер Браун, а вот высказались вы до конца. По крайней мере все ясно. — Губанов поднялся. — И насчет нефти, и насчет бичераховских порядков. Люди знают, что за порядки в Дербенте и Порт-Петровске: казачьи нагайки и виселицы.

Два делегата — донкерман и Трусов — встали вслед за Губановым, но четвертый моряк помедлил, будто удерживаемый на месте металлическим голосом коммодора:

— Британское командование уполномочило меня серьезно предупредить вас, что не допустит продолжения провокационной забастовки, подрывающей нормальную деятельность флота и коммуникаций на Каспийском море!

— Вернее, единственной: коммуникации, — поправил Губанов. — Из Баку в Энзели. С бензином для британских войск в Месопотамии. Только она интересует...

Коммодор прервал его:

— Советую, господа делегаты, подумать до завтра и не слушать большевиков, подвергающих вас и ваши семьи риску не иметь куска хлеба.

Он в недоумении взял вдруг протянутый ему четвертым делегатом листок бумаги, повертел и вручил капитану:

— Прочтите, Александр Иванович.

Капитан и придвинувшийся к нему Шлун уткнулись в листок. Их торжествующие физиономии и тревога на лицах трех делегатов надоумили Брауна, что поступок четвертого делегата был неожиданным для всех.

— Прошение! — известил штурман.

— Прошение, — повторил капитан. — Господин Лукьяненко, — он кивком указал на четвертого делегата, — просит разрешить ему набрать артель из безработных моряков и приобрести на паях парусное судно или на первых порах зафрахтовать его. Мотивы: желание избавиться от безработицы, иметь кусок хлеба и не зависеть от забастовок.

Делегаты вроде оцепенело слушали. Браун с удовлетворением убедился в их растерянности.

— Эх, ты!.. — Трусов проглотил готовое вырваться резкое слово. — Забери назад, слышишь?! Прошение... Люди требуют, когда своих прав добиваются, а не просят милостыню, понял?..

Как бы пытаясь оправдаться, Лукьяненко воскликнул:

— Надоело зубы на полку класть, Миша!..

Багроволицый сосед Брауна проворчал что-то, услышанное лишь коммодором, и тот принялся допытываться у четвертого делегата, для каких надобностей будет куплено судно.

Лукьяненко обстоятельно растолковал.

Одному приобрести даже небольшое, вроде туркменской лодки, суденышко пудов на пятьсот — семьсот — не наскрести денег, а вскладчину, артелью, удастся. Возить думает из Баку всякий товар, но выгоднее всего — керосин в бидонах для розничной продажи на базарах в припортовых городах и местечках, в таких, например, как Ленкорань, Астара, Энзели. )

— Похоже, что на золотую жилу наткнулись, — одобрил капитан «Президента Крюгера». — Постараюсь помочь вам. Инициатива похвальная и полезная, хотя не по душе господину Губанову. Он ведь, как и все большевики с Лениным во главе, против частного предпринимательства.

В глазах Губанова блеснули искорки:

— На ходу подметки срезаете, господин Федоров. Раз-два — и артель безработных превращена вами в частных предпринимателей... Ловко!

— Да уж не с большевиками ей по пути, — ехидно ввернул Шлун. — Не с товарищами забастовщиками!

Коммодор неслышно для делегатов переговорил с багроволицым соседом, затем покровительственно обещал посоветоваться, с кем полагалось, о просьбе Лукьяненко и, назначив ему явиться через сутки, сказал на прощание Губанову:

— Рекомендую, господин председатель профсоюза, образумить ваших забастовщиков. Или британское командование примет другие меры.

— Моряки — народ не из пугливых, мистер Браун, учтите. — Губанов пропустил делегатов вперед, задержался у двери, чтобы еще раз напомнить тем, кто провожал его взглядами, полными ненависти. — Забастовка будет продолжаться, пока мы сами не решим прекратить ее. А когда будет прекращена, все равно знайте, что рабочий класс Баку не отступится от своего требования: «Нефть для Советской России!»

И, оставив за собой последнее слово, покинул салон.

...Так, в разгар майской, второй по счету в 1919 году, всеобщей забастовки бакинских пролетариев, возникло под видом артели безработных суровое товарищество смельчаков, историю которого еще должен был увенчать эпиграф, взятый из давних времен: «На деревянных судах плавали железные люди»...

ОМЭ — дело артельное

История ОМЭ — Особой Морской Экспедиции при подпольном Кавказском комитете РКП(б) и Реввоенсовете XI армии, или, точнее, Особого морского экспедиционного отряда, который действовал под видом артели безработных моряков-каспийцев, никем не записана.

И это понятно. Ведь даже морякам, постоянным участникам плаваний экспедиционных судов, было известно немногое: пристань в Баку, где они принимали груз, пристань в Астрахани, где сдавали его, пароль для брандвахты в одной из проток Волжской дельты, настоящие фамилии своих товарищей по рейсу, да и то не всегда.

В полном объеме деятельность экспедиции знали только четыре человека. Первые двое из них находились в Астрахани — инициатор ОМЭ, организатор каждого рейса С. М. Киров и уполномоченный Реввоенсовета XI армии П. С. Коневский, который встречал экспедиционные суда в дельте, вновь снаряжал их после выгрузки и отправлял обратно. Еще двое действовали в Баку открыто и дерзко, на глазах у врагов — Ян Лукьяненко в должности управляющего артелью безработных моряков и руководитель ОМЭ, член Кавказского и Бакинского комитетов РКП(б) Ф. К. Губанов, председатель Каспийского союза судовых команд. Только эти четыре человека могли воссоздать целиком летопись героических дел и рассказать обо всем, что навечно принадлежит Особой Морской Экспедиции в истории гражданской войны на Каспии.

Увы... Никого из них давно нет в живых. Лишь разрозненные эпизоды воспоминаний участников отдельных плаваний помогают кое-как заполнить пробел в хронике ОМЭ: с момента, когда была разрешена артель безработных моряков, и хотя бы до трагического рейса туркменской лодки № 6.

Пароль вы знаете

Рыбница с группой Ульянцева благополучно достигла Баку на двенадцатые сутки после ухода из волжской дельты и ошвартовалась у Шибаевской пристани под вечер, в последний день майской забастовки.

Огромный порт, переполненный судами, набережная и причалы казались вымершими. Не тарахтели грузовые лебедки, не сновали по рейду буксирные катера, не перекликались у портовых складов и на палубах амбалы-грузчики. Вместо обычного, всегда шумливого и пестрого людского потока у причалов на этот раз, особенно подчеркивая безлюдье, время от времени появлялись и тут же исчезали в глубине улиц, примыкавших к набережной, редкие фигурки торопливых прохожих да возле бульвара с чахлыми, серыми от пыли, будто жестяными, кустами выделялись вооруженные пикеты солдат английских колониальных войск в чалмах-тюрбанах. Такие же как бы приросшие к набережной пикеты виднелись вокруг пятнадцатой пристани, у которой пыхал дымком из наклонной трубы трехмачтовый пароход.

Шкипер узнал его издали.

— «Президент Крюгер» дымит? — поинтересовался он у портового надзирателя, подошедшего к месту, где ошвартовалась рыбница. — В море идет на ночь глядя?

— Нам с тобой про это не скажут, — флегматично отозвался надзиратель. — Там теперь все английское начальство квартирует. Перебралось, как только началась забастовка. Один он и дымит, остальные уже восьмой день отдыхают. — Прибавил, подумав: — Празднуют... только без пирогов... последние сухари доедают... —И, в свою очередь, поинтересовался: — Ты, что ли, хозяин лайбы? Откуда прибыл не вовремя?

Любасов протянул приготовленные заранее судовые документы:

— Из Дербента. Штормом выкинуло, когда шли с тегеранским товаром из Энзели в Петровск. Видите, господин надзиратель, до чего левый фальшборт изломало!.. Нет худа без добра. Пока чинились, весь товар в Дербенте продали и новый заказ получили. Керосин людям нужен. А нашему кормщику Ильичу один хороший покупатель специальное поручение дал... Он исподлобья глянул в глаза надзирателю, увидел в них то, что надеялся увидеть, коротко и равнодушно прибавил:

— Привезти бензину на зажигалку.

Просматривая судовой журнал, надзиратель быстро проговорил вполголоса:

— Здорово, Любасов, давно не встречались. Федя велел, чтобы ты со старшим вдвоем навестили Марью Ивановну; пароль вы знаете: тот самый. За суденышком присмотрю.

Возвратив документы шкиперу, сказал прежним флегматичным голосом:

— Утром явись в управление порта и зарегистрируй прибытие. Передай, что я прислал тебя уплатить штраф за то, что околачиваешься тут бог знает сколько и до сих пор не внес портовый сбор. Дербент и шторм меня не интересуют. Из Энзели твоя лайба вышла две недели назад, а ходу ей до Баку двое суток. И не спорь. Кайся и плати. Понял?

Подмигнул, повернулся и важно зашагал прочь от рыбницы.

У Марьи Ивановны

Спустя час, в сумерках, наказав спутникам по рейсу уходить, когда совсем стемнеет, на вторую явку Любасов и Ульянцев отправились в глубь Черного города. Они долго кружили и петляли по узким улочкам, прежде чем свернуть в один из бессчетных переулков и постучать в дом, адрес которого выучили наизусть в кабинете Кирова.

— К Марье Ивановне вход со двора, — откликнулись изнутри на стук.

Тем же голосом, когда они вошли во двор и постучали в первую дверь, сказала, открыв ее и загородив собой порог, молодая женщина:

— Марья Ивановна уехала к сыну в Баладжары. Что передать ей?

Любасов нерешительно забормотал:

— Тегеранский товар привез, как уговорились, когда она одолжила нашему кормщику Ильичу бензин на зажигалку...

Женщина посторонилась, пропустила моряков через порог, задвинула засов на двери:

— С приездом, товарищи. Я — Марья Ивановна.

Ульянцев непринужденно произнес:

— Низкий поклон вам от Сергея Мироныча.

Это была вторая условная фраза, и женщина обрадованно прошептала:

— Наконец-то!.. Идемте.

Она провела гостей через две смежные комнаты к внутренней двери, за которой оказалась третья комната, и в ней, за столом, у фарфоровой керосиновой лампы-«молнии», человек, хорошо знакомый шкиперу почти двенадцать лет: с памятного на всю жизнь дня, когда рулевой Любасов услышал его клятву над гробом инструментальщика нефтепромысла «Борн» большевика Тучкина, убитого полицией.

— Федя! — устремился к нему шкипер.

Губанов шагнул из-за стола навстречу вошедшим, обнял старого друга, с чувством пожал руку Ульянцеву:

— Добрались-таки, морские души!.. А мы, грешным делом, крепко опасались, что не удастся вам проскочить.

— Чуть-чуть не угадали, — без улыбки пошутил шкипер, объяснив: — Позавчера за Наргином попались на глаза «Геок-Тепе». Проклятый крейсеришка навел прожектор и чесанул из пулемета!.. Левый борт исковырял от форштевня до кормы. Наше счастье, что берег близко и время позднее. Темнота спасла, успели заскочить в Буйволиную бухту... Пришлось чиниться. Полтора суток латали дырки.

— Никого не задело? — забеспокоился Губанов.

— Обошлось. И рыбница в полной сохранности, и все прочее. Так что принимай в свою флотилию, Федя. И позволь разгрузиться.

Шкипер покосился на женщину, с добродушной откровенностью сказал:

— Вы извините, Марья Ивановна, только вам лучше в соседней комнате побыть минут с десяток...

Притворив за ней дверь, он достал складной нож и подошел к Ульянцеву:

— Начнем с твоего загашника, Тимофей Иваныч.

Осторожно помог балтийцу, едва тот расстегнул пояс брюк, вспороть подкладку на поясе и достать документы: узкие полоски с шифром и письмом.

Затем оба моряка принялись извлекать отовсюду и выкладывать на стол перед Губановым пачки ассигнаций: новеньких, известных под названием николаевских бумажных денег с портретом царицы Екатерины, которые были отменены революцией, но ценились мусаватистами наравне с золотом.

— Настоящие, прямо из Петрограда, с Монетного двора, никакой подделки: печатный станок-то у нас, — весело заверил Ульянцев.

Сообща позлословили над жадной глупостью мусаватистов, после чего, удовлетворенно похлопав ладонью по верхней пачке, Губанов познакомил моряков с обстановкой:

— В самый раз приплыли с деньгами: только и ждем их, чтобы поставить артель на ноги. Хан-Хойский — это председатель мусаватистского совета министров — разрешил ее в пику нам, так и заявил нашему депутату в ихнем парламенте Али Караеву: чтобы показать забастовщикам, как жить без забастовок... Мы, конечно, сделали вид, что ужасно возмущены таким хитроумным ходом, и для отвода глаз ругаем, где ни придется, того, кто подал прошение об артели. Завтра познакомишься, товарищ Любасов, с ним: он придет на пристань — покупать твою рыбницу. Ян Лукьяненко, управляющий артелью. Для нас — Ян, для всех — Лукьяненко, не забудь. Продашь ему официально, с уговором при портовом начальстве, что вступаешь в артель пайщиком. Он еще два судна присмотрел — туркменки, одна в тысячу двести пудов, другая на тысячу.

— Итого — четыре, — сказал Ульянцев, достав из-за лацкана пиджака иголку с ниткой.

— Верно, — вспомнил Любасов. — После нас должен был Рогов идти. На второй рыбнице. Чуть побольше.

— Да, — подтвердил Губанов, с одобрением наблюдая за балтийцем. — В письме насчет артели говорится и об этом, но считать ту рыбницу будем, когда придет.

— Тоже верно. — Ульянцев ловко действовал иглой с ниткой, зашивая вспоротую подкладку. Закончив и приведя себя в порядок, спросил: — С нашей группой что решили?

Губанов ждал вопроса:

— Положение нелегкое, товарищи. Вчера мусаватистская охранка захватила весь состав стачкома нефтяников. На промыслах уже возобновили работу. В порту и на судах забастовку прекращаем сегодня в полночь вместе с железнодорожниками. Свою роль она сыграла: артель имеем, интервентов напугали до того, что вся их штабная шайка-лейка сбежала на борт «Президента Крюгера», и, главное, не дали им перебросить войска в Дагестан ни морем, ни по железной дороге, пока все шло к тому, что наши должны были взять там власть. — С гневной горечью сообщил: — Промедлили дагестанцы... Еще не знаем, в чем дело, но Дагестанский ревком полностью арестован в Темир-Хан-Шуре и отправлен в Порт-Петровск^[1] на расправу к деникинцам. А в Муганском крае наоборот: повстанцы выступили прежде времени. Действуют сами по себе, вслепую. Оружия мало. Надо помочь. Удобнее всего пройти к ним морем до Ленкорани. Рыбница ваша кстати подоспела. Скоро соберется комитет, потолкуем и обмозгуем...

Позвал хозяйку конспиративной квартиры:

— Марья Ивановна, припрячьте это...

Показал вошедшей женщине на пачки ассигнаций, сдвинул их на край стола и обратился к морякам:

— Теперь ваш черед. Пока члены комитета подойдут, расскажите про астраханские дела...

Под самым носом

Первый рейс ОМЭ был совершен рыбницей Любасова. По заданию Кавказского краевого комитета РКП(б) она доставила в Ленкорань группу Ульянцева, отправленную на помощь крестьянам Мугани, восставшим против интервентов и мусаватистов. А первым судном, которое ушло из Баку с грузом бензина для Астрахани, была парусная туркменская лодка № 5 с командой из трех человек: шкипера Мельникова, матросов Галкина и Ланщакова. Она снялась в море спустя неделю после прибытия рыбницы с деньгами, дважды была снесена штормом с подступов к волжской дельте, когда находилась почти у цели, и все-таки благополучно доставила в осажденную Астрахань первую тысячу пудов бензина для авиаотрядов XI армии.

Начало было удачным...

В этот же июньский день у набережной Баку, в центре порта, заканчивала приготовления к выходу в море команда второго судна ОМЭ, отправляемого по документам в Энзели, — рыбницы, которая была приведена из Астрахани шкипером Роговым.

Жаркое штилевое затишье стояло над портом, над неподвижными, в перламутровых блестках нефтяных пятен водами гавани, и дежурный таможенник в черной форме, пришедший отпустить рыбницу в заграничный рейс, маялся, изнывая на солнцепеке, в ожидании отхода ее.

А на рыбнице, как нарочно, слишком долго приводили в порядок трюм, хотя дежурный таможенник лишь заглянул в него с палубы и поленился проверить весь груз; слишком долго копались в парусе, вдруг затеяв починку его...

Впрочем, внимание таможенного надзирателя вскоре было отвлечено шумной компанией кавказцев — мужчин и женщин, которая вышла из боковой улицы, пересекла набережную и остановилась на краю ее, поблизости от рыбницы.

Таможенник прислушался.

Судя по словам, долетавшим до него, шумная компания искала какую-нибудь лодку, чтобы переправиться на городскую окраину, расположенную у Баилова мыса в дальнем конце бухты. В этом не было ничего такого, что могло вызвать подозрительность таможенного надзирателя. Конка в городе, как называли тогда рельсовую дорогу, по которой заморенные лошади обычно катили открытые вагончики, облепленные пассажирами, давно не работала; жители Баку либо ходили пешком через весь город, либо нанимали извозчика — фаэтонщика, что большинству было не по средствам, либо, что чаще, вскладчину оплачивали переправу на лодках.

К досаде шумной компании, нигде у набережной не оказалось ни одной лодчонки. Мужчины предлагали идти потихоньку пешком, но женщины — две на всю компанию в тринадцать человек, — поставив на землю корзины со всякой снедью, категорически отказались.

— Где я тебе возьму лодку? — послышалось чье-то раздраженное восклицание.

— А вот!.. — Одна из женщин капризно показала на рыбницу.

Тогда из компании выступил и направился к таможеннику щеголеватый, с аккуратно подстриженной бородкой и лихо закрученными кверху усами человек, принятый надзирателем за состоятельного торговца.

Предвидя просьбу, надзиратель приосанился.

И угадал.

Человек с лихо закрученными усами сказал, подойдя к таможеннику:

— Не знаем, как быть, уважаемый господин, что делать? Как нам найти лодку и попасть домой? Мы с Баилова. Помогите ради бога!

Тут подошли спутники и спутницы человека, похожего на торговца, присоединились к его просьбе.

С важным видом надзиратель ответил:

— Разве только поговорить с ними... — Кивнул в сторону рыбницы, но сам же усомнился: — Навряд ли согласятся, они отплывают далеко, в Персию...

Окликнул начальственным тоном:

— Эй, артельные! К вам пассажиры до Баилова просятся, заплатят как положено!

Матросы отозвались наперебой:

— Как положено — нас не устраивает!.. А может, до вечера проторчим!.. Ветра нет!.. Как шкипер распорядится!..

Словно предвещая удачу плаванию, легкий ветерок повеял над набережной, провел полоску ряби на поверхности бухты.

Шкипер — круглолицый, усатый, простодушного вида — неторопливо оглядел компанию вокруг таможенника, лаконично назначил цену, от которой все ахнули: впятеро выше принятой в то время.

Заметив удивленно разгневанные глаза надзирателя, потребовал:

— Деньги вперед. Мне как раз надо пять рублей долгу отдать господину дежурному надзирателю.

Компания посовещалась. Человек с лихо закрученными усами, укоризненно качая головой, достал из бумажника двадцать пять рублей, протянул шкиперу, а тот, в свою очередь, отсчитав пять рублей, передал их таможеннику, подмигнул ему, приказал матросам:

— Подсобите, ребята, дамочкам.

Два матроса помогли женщинам спуститься на палубу рыбницы, еще двое приняли корзины со свертками, беззлобно пошутили над комичной робостью человека с лихо закрученными усами, который не сразу решился прыгнуть на палубу, подбодрили его спутников.

Как только неожиданные пассажиры перебрались на рыбницу, шкипер скомандовал ставить парус и еще раз весело подмигнул таможенному чину:

— Счастливо оставаться, господин надзиратель!..

Довольный вдвойне — шальными деньгами и отплытием рыбницы, — таможенник расплылся в улыбке, прощально помахал рукой:

— Счастливого плавания, артельные!..

Рыбница медленно заскользила к Баилову мысу.

Когда она миновала пятнадцатую пристань, пикеты солдат в чалмах-тюрбанах по обе стороны пристани и все еще ошвартованный к ней трехмачтовый пароход под английским флагом, шкипер деловито распорядился, обращаясь к пассажирам:

— Спускайтесь по одному в трюм, товарищи. Там, за бидонами, приготовлено место. Придется потерпеть, пока не пройдем батарею Биби-Эйбата. Еще лучше — не выходить, пока не оставим за кормой Наргин.

Пассажиры беспрекословно подчинились, но человек с лихо закрученными усами, прежде чем слезть в трюм, полюбопытствовал:

— Скажи, товарищ Рогов, ты в самом деле был должен пятерку этому чудаку в форме?

Шкипер засмеялся, коротко произнес:

— Рушвет. — Объяснил непонятное слово: — Так в Баку зовут взятку. Без нее, как без интервентов, мусаватистам жизнь не жизнь...

Все это произошло 13 июня 1919 года. Среди бела дня, под носом у английских интервентов и мусаватистских шпиков моряками — участниками ОМЭ — были вывезены из Баку тринадцать партийных работников Закавказья, среди них чрезвычайный комиссар юга России Серго Орджоникидзе и знаменитый храбрец Камо, принятый таможенным надзирателем за торговца, умевший походить на кого угодно: и на какого-нибудь грузинского князя, и на уличного разносчика товаров — кинто.

Им еще предстоял долгий путь через Каспий в Астрахань, сквозь шторм и вражеские заставы на подступах к волжской дельте, еще надо было не раз отсиживаться в заполненном бензинными парами трюме.

Поэтому к вечеру, когда рыбница обогнула скалистый остров Наргин, шкипер подошел к приоткрытому трюмному люку и позвал:

— Товарищ Серго, выбирайтесь подышать свежим воздухом! Вылезайте все и располагайтесь где удобнее!..

Первым выбрался тот, кого шкипер назвал по имени: плотный, но стройный человек с орлиным носом и густой шапкой волос, которая действительно заменяла ему шапку. Он протянул руку в трюмный люк, помогая подняться на палубу женщинам, с удовольствием вдохнул морской воздух, лукаво спросил у шкипера:

— Значит, рушвет? — Улыбнулся в пышные, опущенные на запорожский манер усы, одобрительно проговорил: — Хорошо ответил, товарищ Рогов. Определение твое для мусаватистов убийственное, но абсолютно точное. Даже Камо позавидовал такой меткости.

Вылезая последним из трюма, человек с лихо закрученными усами чистосердечно признался:

— Всегда завидую тем, кто находит правильные слова. — Посмотрел на пустынное море перед рыбницей, убежденно сказал: — Самые правильные — у Ленина...

«Не верь глазам своим!»

Благополучно переправив группу Серго через Каспий, Рогов привел рыбницу с бензином в Астрахань и вручил Кирову письмо Губанова. Это был ответ на запрос о месте для выгрузки оружия, которое выделил для бакинцев Реввоенсовет XI армии. Оружие — разобранные пулеметы и ленты с патронами к ним — находилось на туркменской лодке № 5, искусно переоборудованной астраханскими судоремонтниками. Потребовалось около месяца для того, чтобы превратить обыкновенную туркменскую лодку в плавучий тайник, загрузить ее оружием и дождаться возвращения рыбницы Рогова с ответом.

Письмо Губанова было кратким: в нем указывалось точное место для выгрузки на одном из островов близ Баку и сообщалось, что для перевозки оружия с острова в город выделена специальная группа участников ОМЭ.

Получив ответ, Киров отправился на судоремонтный завод, где в укромном углу, заслоненная от лишних глаз высоким корпусом баржи «Золотая рыбка», превращенной в плавучую батарею Волжско-Каспийской флотилии, стояло в готовности к обратному рейсу невзрачное и утлое суденышко.

— Неказист ваш крейсерок, — пошутил Киров.

— Мал золотник, да дорог, — в тон ответил Мельников.

Ланщаков весело прибавил:

— Предлагаем переименовать. Вместо цифры сделать надпись: «Не верь глазам своим!» Вот Галкин у нас ловко рисует...

— А что? В два счета, — охотно согласился третий моряк, молодой, чернобровый, задорного вида.

Киров с удовольствием оглядел всех троих:

— Настроение у вас бодрое, товарищи. Ну, хвастайте своими секретами…

Моряки открыли перед ним тайники: в корме за обшивкой и в каюте между внутренней и наружной стенками.

— Молодцы, астраханцы, — похвалил шкипер. — На совесть сделали.

— Да, работа чистая, — критически осмотрев каждую мелочь, одобрил Киров. — Неприметность в таком деле — верный козырь для полного успеха. — Негромко сказал, присев на выступ трюма: — А теерь потолкуем о деле. Устраивайтесь поближе. Уйдете сегодня вечером...

И опять надо было пускаться в неизвестность, на смертельный риск: на этот раз трем морякам и четырем их спутникам — очередной группе политработников, направленной Реввоенсоветом XI армии в помощь большевистскому подполью Кавказа. Они покинули Астрахань, едва стемнело, на буксире вооруженного парохода речного отряда, который за ночь проволок суденышко вниз по реке, по извилистым, заросшим камышовой крепью протокам дельты к Зеленгинской брандвахте, а на рассвете, подняв двойной парус, пошли через пустынное мелководье в сторону далекого восточного берега, навстречу багровым заревым сполохам, предвещавшим восход солнца.

С брандвахты долго наблюдали за ними. Все дальше и дальше уходила в просторы Каспия, уже окрашенные зарей в огненные цвета, утлая туркменка, похожая на бабочку, летящую в пламя, и, наконец, будто сгорев без следа, исчезла...

Через неделю, в такое же утро, двойной парус туркменки выплыл из голубой бесконечности моря и неба возле устья Куры и медленно заскользил среди островов, разбросанных вдоль побережья, курсом, какой всегда прокладывали шкиперы парусных суденышек, направляясь из Энзели, Астары и Ленкорани в Баку: от острова к острову, но подолгу укрываясь за каждым из них, если на горизонте возникал дымок или силуэт корабля.

У последнего острова, расположенного перед входом в Бакинскую бухту, неподалеку от мыса Шихова, туркменка задержалась до сумерек, а поздно вечером уже стояла в порту, около Шибаевской пристани, рядом с другими однотипными судами артели безработных моряков.

Тогда в действие вступила специальная группа участников ОМЭ, о которой Губанов сообщил в письме Кирову.

Поутру следующего дня флотилия гребных рыбацких лодок, называемых на Каспии кулазами, выйдя из гавани на промысел, рассыпалась по всему пространству Бакинской бухты. Часто кочуя с места на место, рыбаки забрасывали сети повсюду: и у Шаховой косы по одну сторону бухты, и у мыса Шихова по другую. Два кулаза подобрались даже к пустынному островку Булла, в двадцати километрах от порта, одиноко черневшему за мысом, и весь день промышляли у него.

Им повезло. К вечеру оба кулаза едва двигались, отягощенные уловом, и, когда начало темнеть, все еще были возле деревни у мыса.

К ней они и пристали, едва совсем стемнело, после чего рыбаки, по двое в каждом кулазе, принялись за разгрузку.

Улов был большой, но диковинный: в каждом кулазе вместо рыбы оказались тяжелые свертки.

Рыбаки перенесли их в дом на краю деревни, вытащили кулазы на берег и, прихватив весла с уключинами, скрылись внутри дома.

Вскоре из него вышли четыре женщины в обычном для того времени будничном наряде женщин-тюрчанок — черных чадрах-балахонах, под которыми нельзя было ни разглядеть лица, ни увидеть подлинных очертаний фигуры.

— До завтра, Саид, — густым шепотом произнесла одна из женщин, обращаясь к хозяину, который провожал их до калитки. — Придем пораньше...

Молча и осторожно женщины выбрались из деревни на дорогу, проложенную мимо нефтяного промысла Биби-Эйбат и Баилова мыса к Баку, дружно зашагали по ней широким мужским шагом в сторону города и к полночи были на месте — в конспиративной квартире Кавказского комитета большевиков.

Переступив порог ее, все четверо первым делом опустили на пол тяжелые свертки, укрытые под чадами, затем высвободились из неуклюжих одеяний и приняли свой обычный вид — усатых матросов из артели безработных моряков, участников Особой Морской Экспедиции. — Нашли все, Федя, — доложил Губанову, когда пришедшие отдышались, силач Трусов, возглавлявший группу. — Чимбилеев с Палагиным первыми пригребли к острову и нашли. Двадцать два пакета. Четыре уже здесь. Принимай...

В свертках, принесенных моряками, были части разобранных пулеметов, накануне выгруженные командой туркменской лодки № 5 на остров Булла.

— Нашли все, Федя...

Навстречу буре

Вот так, дерзко и неустрашимо, в море и на земле, рискуя на каждом шагу, но счастливо ускользая от врагов четыре месяца с лишним, с конца мая до начала октября, действовали семьдесят три большевика, рекомендованные в Особую Морскую Экспедицию председателем Каспийского союза судовых команд Губановым и утвержденные Кавказским комитетом РКП(б): матросы, кочегары, машинисты, механики и штурманы, зачисленные на правах пайщиков-служащих в артель безработных моряков^[2].

Девять раз уходили за это время из Баку будто бы только в персидский порт Энзели парусные суда, владельцем которых официально являлась артель. Сперва они действительно направлялись в Энзели. Там моряки сбывали часть груза — керосин в бидонах — местным купцам. Затем они получали у портовых властей документы на отплытие обратно в Баку, а сами вели свои суда через все море, с юга на север за тысячу сто километров, к волжской дельте. Пробирались к ней под носом у вражеских сторожевых кораблей. Исчезали в ее непроницаемых камышах, на извилистых речных тропах, среди бессчетных островков и проток. Сами разгружали в укромных местах драгоценное для защитников Астрахани горючее. Сами грузили и размещали в судовых тайниках все, что предназначалось для большевистского подполья на Кавказе: оружие, деньги, литературу, комплекты «Правды». Закончив погрузку, принимали на борт очередных пассажиров и везли их кружным путем, вдоль пустынного восточного берега Каспия, в Баку...

Все это, конечно, было вроде хождения по острию. Смертельный риск в случае провала и захвата врагами сопровождал каждого участника любого рейса: и моряков и пассажиров-коммунистов, засылаемых в тыл противника. Ибо врагам очень скоро — уже в июне, после воздушного боя над семнадцатой пристанью Астрахани, — стало понятно, что осажденный со всех сторон город получает горючее морским путем. Стало понятно не только потому, что бой закончился разгромом британской эскадрильи, которая прилетела с острова Чечень, превращенного интервентами в свою базу. Летчики Щекин и Коротков из авиаотряда XI армии сбили по вражескому бомбардировщику еще до этого боя и до прихода первой туркменки с горючим: в то время, когда моторы их самолетов еще работали на спиртовой смеси пополам с автосмесью и когда за самолетами тянулся хвост черного дыма, будто они собирались падать... Именно отсутствие дыма в бою над семнадцатой пристанью позволило врагам догадаться, что советские самолеты заправлены настоящим бензином.

Тогда интервенты, мусаватисты и деникинцы сообща начали поиски таинственных судов, проникавших в дельту. Прежде всего подозрение пало на артель безработных моряков, но проверка ее ничего не прояснила. Наоборот, записи в судовых журналах, заверенные портовыми властями Энзели, убеждали в том, что она всецело занята разрешенным ей делом. Вдобавок ее управляющий Ян Лукьяненко одним правильным ходом сбил врагов с толку: напомнил в ответ на проверку обиженно и возмущенно, что артель ненавистна большевикам с дней майской забастовки.

И враги снова попали впросак. Оставив артель в покое, они принялись разыскивать таинственную организацию, которая продолжала, несмотря на усиленную блокаду подступов к дельте, снабжать горючим советскую Астрахань. В первую очередь, зная, что высланный ими Губанов нелегально возвратился в Баку, они предприняли охоту на него, не сомневаясь, что большевистский вожак моряков-каспийцев причастен к рейсам с бензином.

Днем и ночью за Губановым охотились не только агенты мусаватистской полиции: его искали и кочи-убийцы из личной охраны нефтяных королей-миллионеров. Чем угрожало ему это двойное преследование, сомневаться не приходилось. Вот почему, чтобы спасти Губанова от неминуемой гибели, бюро Кавказского краевого комитета РКП(б) еще в середине сентября обязало его покинуть Баку и отправиться на любом из судов ОМЭ в Астрахань.

Однако он задержался почти на две недели, пока готовил к рейсу парусно-моторную шхуну «Чайка» и три туркменские лодки.

А вражеские ищейки тем временем все ближе рыскали по следам Губанова, разыскивая его не только в матросских и кочегарских кубриках, но даже в пустых топливных цистернах прикольных судов.

Так обстояло вплоть до того дня, когда начала плавание туркменская лодка № 6.

Это было первого октября, на рассвете.

День занимался долго, как всегда осенью, в порывах колючего ветра, и вместе с ним постепенно проступали в сумерках тусклого рассвета, разрастаясь черными громадами вокруг Шибаевской пристани, все еще оцепенелые порт и город... Тяжело колыхалась, вечно отливая перламутровым блеском нефтяных пятен, черная вода между причалами, у берега и на рейде... Над ней неподвижно высились, будто прикованные навсегда якорными цепями, черные туши пароходов — без единого светлячка-огонька в иллюминаторах кают и кубриков, без единого человека на палубах, без единого дымка над множеством труб...

Никому из команды туркменской лодки № 6 — ни шкиперу Любасову, ни матросам Ланщакову, Чесакову и Трусову — некогда было обращать внимание на безрадостную панораму, возникавшую вокруг них вместе с унылым днем. Ночь напролет они грузили с пристани в трюм пудовые банки с бензином и машинным маслом, торопясь управиться и до прихода портового надзирателя, которому полагалось увидеть лишь бидоны с керосином, и до начала шторма, чтобы вовремя уйти в море. Еще с вечера на сигнальной мачте возле управления порта раскачивался жестяной диск — предупреждение судам о «бешеном норде»: неистовый и коварный, тот мог в любую минуту обрушиться на бухту и город. Короткие порывы колючего ветра — вроде жесткой щеткой провели по лицу — неизменно означали в здешних местах одно и то же: близость шторма.

— Помотает вашу лайбу, — сочувственно произнес, подойдя к туркменке, едва забрезжил рассвет, человек в плаще с поднятым капюшоном, принятый моряками за пристанского сторожа, вышедшего на дежурство.

Пожилой, одетый, как все, в пропахшее бензином и керосином старье, моряк у борта — он принимал банки, подносимые с пристани двумя матросами помоложе, — коротко огрызнулся:

— Не каркай спозаранку, ворона!

Человек в плаще спрыгнул на палубу парусника:

— Не признал, Чесаков?.. Хорошо и даже отлично. Продолжай свое дело, а меня вроде не знаешь. Где Любасов?

Матрос вгляделся в неузнаваемо безусое лицо человека в плаще, с беспокойством прошептал:

— Да тебя же, Федя, шпики по всему городу ищут!..

Над квадратным отверстием трюмного люка разом вырос коренастый шкипер в изодранной, без козырька, засаленной кепке и в брезентовой куртке. Скорее угадав, чем узнав Губанова, он моментально понял, почему тот появился здесь, и спокойно спросил:

— С нами, Федор Константинович?

Губанов тихо сказал:

— Слушай внимательно, Любасов... Только Судайкин и Ляхов оформлены, как раньше, в Энзели, а «шестерка» ваша переадресована в Гурьев. Для розничной продажи керосина уральским казакам. По желанию самого господина министра, который рекомендовал Яну расширить, как он выразился, торговую сферу деятельности артели.

Шкипер обрадовался:

— Это здорово!.. Почти до самой: дельты можем в открытую идти.

— Не увлекайся, — охладил Губанов. — Направление дают мусаватисты, в Гурьеве хозяйничают колчаковцы, а вокруг дельты чаще всего шляются деникинцы из Порт-Петровска. И никто из них друг дружке не верит. Конечно, если наткнутся, документы на Гурьев куда вернее, чем на Энзели, но лучше быть осторожнее и обойтись без встреч...

Договорил то, с чего начал, показав на соседние парусники:

— «Азик» и «Двойка» скоро перейдут к набережной — для таможенного досмотра и проверки, а ты снимайся прямо отсюда. Не позже, чем в полдень: иначе не выпустят до конца шторма. Успеете?

Любасов кивнул:

— Осталось полтораста бидонов с керосином, бензин уже весь приняли. К девяти закончим. Снимемся даже раньше, чем говоришь.

— Провизию запасли?

— На борту. И два анкерка с водой, — успокоил шкипер.

Теперь кивнул Губанов:

— Пожалуй, хватит на пятерых. Впишешь меня в состав команды под фамилией Константинова. Иду с вами — таково решение комитета: Микояну и мне переправляться в Астрахань.

В глазах шкипера возникло сомнение.

— А если он не успеет подойти?

— Кто?.. — Губанов понял, ответил сперва вопросом: — «Чайка» ушла когда? Уже восемь суток, а ходит побыстрее, чем вы... Думаю, что он сейчас у Кирова. По крайней мере, уже в дельте... И вот что. Забудь Федора Константиновича до Астрахани. Запомни: Александр Константинов.

Шкипер совсем вылез на палубу, окликнул пожилого матроса:

— Чесаков! Становись на мое место, а за себя поставь Ланщакова. Полтораста бидонов Трусов и один поднесет к борту.

Повернулся к Губанову, сказал, чтобы слышали матросы:

— Так вот... Александр Константинов... Перебудешь до отхода в каюте. Вернее и надежнее.

Провел его в крохотную каютку на корме, недолго пробыл там, а когда вышел оттуда обратно на палубу, уже выглядел по-иному — в черной флотской фуражке и в клеенчатом плаще-дождевике. Под мышкой у него был прижат локтем судовой журнал — потертая, конторского формата тетрадь, куда день ото дня аккуратно вносились записи о происшедшем на стоянках и в плаваниях сведения о составе команды и назначении груза, официальные отметки портовых властей о приходе и отплытии парусника.

— Кто спросит, — наказал он матросам, — говорите, что ушел оформлять отход в Гурьев.

Обменялся многозначительным взглядом с ними и зашагал вразвалку в смутную даль ненастного утра, к черным фасадам бесконечной набережной за воротами Шибаевской пристани.

Под вечер того же самого дня, когда тень близкой ночи помчалась над Каспием быстрее штормового ветра, рыбаки, пережидавшие непогоду на островеЖилом, в сорока милях от Баку, заметили среди гребней далекий парус. Он то исчезал между взлохмаченными валами, то мелькал над ними, похожий на большую неведомую птицу, гонимую штормом навстречу потемкам на горизонте.

— Понесла кого-то нелегкая в такую завируху! — удивился молодой ловец, с опаской озирая взбудораженное море. — Не бедуют ли?

Второй ловец, постарше, приглядясь к парусу, пробурчал:

— Держат мимо Жилого, стало быть, не бедуют. Большевики в Астрахань пробираются, не иначе...

И умолк под суровым взглядом третьего ловца, самого старого в рыбацкой артели.

Согнув козырьком ладонь, старый рыбак долго всматривался из-под нее в штормовую кипень, над которой мелькал парус.

— Верно, — наконец подтвердил он. — По всему видать, что не бедуют. Легли курсом на север. Тут и смекайте: может, в Порт-Петровск, может, в Гурьев, может, еще куда... Ночь укроет, а к утру далече уйдут. — Строго-настрого предупредил: — Если белые с британцами станут допытываться, наше дело, ребята, простое: не приметили, ведать не ведаем. Понятно?

Вздохнув, прибавил:

— Отчаянные люди...

Пожелал удачи неведомым смельчакам, рискнувшим пуститься в штормовое море, наперекор «бешеному норду», от которого все — малые и большие — суда укрывались в гаванях или в ближайших бухтах.

Вскоре даль вокруг острова заволокло гулкими от шторма сумерками.

Парус над морем исчез.

Будто его и не было...

СКВОЗЬ РЕВОЛЬВЕРНЫЙ ЛАЙ

...Чтобы,

умирая,

воплотиться

в пароходы,

в строчки

и в другие долгие дела.

В. Маяковский

И опять надо заглянуть в прошлое, чтобы по-настоящему понять трагедию, подробности которой уточнила в ответ на мою просьбу старая большевичка Евгения Дмитриевна Губанова. В письме ее оказалось и то новое, что могло быть лишь в жизни и что невозможно было даже представить.

«...Вы пишете в газете, что Федю и его товарищей настиг белогвардейский корабль «Слава», и говорите об издевательствах над Федей мерзавца-капитана этого судна, но фамилию не указали; наверное, не знаете. Могу прийти на помощь. Фамилия этого мерзавца Мазин, и он десять лет жил в нашем доме № 117, по набережной Губанова. Дверь квартиры Мазина была против нашей двери. Десять лет мы были соседями, здоровались с этим мерзавцем и не знали, что он издевался над Федей и передал его в деникинскую контрразведку... Вы извините, что я так долго задержала ответ на ваше письмо, ничего не поделаешь, расстраиваюсь, когда пишу...»

Перечитывая эти строки, я вновь обратился к рассказу, впервые услышанному в 1932 году.

Если бы чуть раньше

Подвел штиль, неожиданный после шторма. Каспий еще катил свои валы прежним курсом, подгоняя в туркменку, но ветра уже не было, и парус ее обвис вдоль мачты, как сломанное крыло птицы.

Это случилось на восьмые сутки первого октябрьского рейса 1919 года в осажденную врагами советскую Астрахань.

Шторм, перед началом которого одновременно вышли из Баку в море; якобы в Гурьев и Энзели, три туркменские лодки с бензином для XI армии, распорядился ими по-своему. Двум из них, в момент, когда наступило безветрие, повезло очутиться возле входа в дельту. Волги, а третья застряла между островом Кулалы у восточного побережья Каспия и двенадцатифутовым рейдом.

Там и обнаружили ее враги: вспомогательный крейсер, сперва принятый моряками туркменки за рейсовый пароход из Гурьева. Его дымок медленно перемещался по черте горизонта в сторону Форта Александровского — колчаковской базы в Закаспии, и застрял на месте, едва оказался на одной линии с неподвижным парусником.

— Повернул!..

Все, что владело мыслями шкипера Любасова, яростно вырвалось в этом слове, хотя он произнес его сквозь зубы.

Никто на палубе туркменки не пошевелился. Глаза четырех человек вокруг шкипера были устремлены туда же, куда неотрывно глядел он. Только послышалось чье-то полное горечи и укора обращение к ветру:

— Эх, моряна... Так и не дождались тебя... Теперь не уйти!..

— Повернул! ...Теперь не уйти!..

Дымок разрастался. Вскоре под ним на горизонте, справа от парусника, возникли очертания неизвестного корабля.

— Идет сюда, — определил шкипер и уперся взглядом в Губанова. — Что думаешь, Федор Константинович? Ходу белым, если это они, до нас полчаса, не больше. А тогда — как обернется. Угадать не берусь.

Губанов откликнулся фразой, которую можно было истолковать по-разному:

— Гадать нечего, товарищ Любасов. — И тут же добавил: — Сколько раз просил забыть Федора Константиновича!.. Вырвется вот так не вовремя, тогда будет поздно ловить за хвост...

Шкипер пробормотал в оправдание:

— При беляках я, как рыбка, будь спокоен...

— При беляках?! — с ожесточением подхватил последние слова матрос у руля, рядом со шкипером, под стать коренастому Любасову, но выше его на целую голову. — Нам их дожидаться — самим голову в пасть совать. Дело ясное, гадай не гадай: или — здравствуйте-прощайте, или — на дно к рыбам... Только не даться живыми!..

Прервав его жестом, Губанов сердито проговорил:

— Думай, Трусов, прежде чем вслух сказать... Не дури. Не взрываться надо, а перехитрить их и груз доставить... — Решительно ответил на первый вопрос шкипера: — Вот как считаю. Судовые документы куда выправлены? В Гурьев. Застряли мы на прямом курсе к нему, ближе к восточному берегу, чем к дельте. Никаких доказательств, что идем в Астрахань, у белых не может быть.

Шкипер хмыкнул:

— Об этом и у меня думка. А если не поверят?

— Пусть конвоируют к Гурьеву; Найдем время оторваться в темноте, ночью. — Губанов повернулся к пожилому, заросшему бородой матросу. — Твое мнение, Ланщаков?

Тот сказал, не колеблясь:

— Повременить с подрывом, но втулку в трюме держать наготове.

— Чесаков?

Похожий на немощного старика, небритый, болезненного вида матрос у мачты поддержал Ланщакова:

— Если попытаются задержать, надо вытащить втулку и затопить, чтобы избавиться от улики.

— Это в крайнем случае, — согласился Губанов. — Больше выдержки, товарищи. К рыбам всегда успеем.

Трусов мрачно усмехнулся.

— Ишь, торопится... — Шкипер покосился на выраставший над штилевой гладью корабль и вдруг совсем иным тоном досказал: — Похоже, что моряна...

Все, кто был на палубе, разом повернулись в ту сторону, куда он протянул руку. Глаза не обманули его. От горизонта, наискось пересекая путь неизвестному кораблю, скользила по штилевой глади Каспия темная полоска ряби, поднятой долгожданным ветром-моряной, возникшим, как всегда, где-то в песках Закаспия. Полоска ширилась, будто стремясь первой поспеть к паруснику, чтобы помочь ему поскорее уйти от гибельной встречи с вражеским кораблем.

— Подсобите-ка...

Шкипер привычно скомандовал, что полагалось, вопросительно посмотрел на Губанова:

— Попытаемся уйти? Или править на Гурьев? И так и этак нагонят.

Услышал в ответ:

— Идем к Гурьеву. Не поверят, пусть провожают хотя бы до самого места. В таком случае поторгуем на гурьевском базаре, продадим пару десятков бидонов, заодно отметим прибытие у колчаковского начальства и постараемся прорваться к Астрахани через девятифутовый рейд.

Ветер первым догнал туркменку. Парус ее захлопал, затрепетал складками, как птица, расправляющая крылья, готовясь к взлету.

— Держи чуть правее, — подсказал шкипер Трусову и застыл возле него.

Туркменка накренилась под гулким ударом ветра в парус при повороте, рванулась вперед и медленно, словно нехотя, заскользила наперерез курсу неизвестного корабля.

Теперь все зависело от обстоятельств.

Пусть враги бесятся

Кто мог точно знать, какими для команды туркменской лодки № 6 окажутся обстоятельства, начиная с момента, когда неизвестный корабль, спеша к ней, прерывистым гудком потребовал дождаться его?.. С каждой минутой все четче вырисовывались перед глазами моряков контуры корабля, надстройки, стволы пушек на полубаке и корме.

— Это «Слава», — опознал Любасов, хотя еще нельзя было разобрать надпись на борту: Деникинцы с англичанами.

— Без англичан, — поправил Губанов. Интервенты сделали хитрый ход: отдали флотилию деникинцам, а сами вроде в сторонке. Уже две недели, как их нет на судах. Но пушки оставили и насажали советников по штабам.

Трусов хохотнул:

— А мы с Ланщаковым еще удивились, когда Шлуна встретили... Идет, гнида, по Баку в золотых погонах! Значит, и его деникинцам подарили?.. Там ему, паразиту, и место!

— Ну, место ему даже не там, — непримиримо буркнул Ланщаков. И откровенно сказал: — Попадись к нему в лапы, живым не выпустит.

Губанов отмахнулся:

— Нашли, кого вспоминать.

— На всякий случай, Федя...

— На всякий случай полезай в трюм, Ланщаков, — поторопил шкипер. — Побудь возле втулки. Если позову и спрошу, чего копаешься, вытаскивай ее. Видите, шлюпку спускают...

Неизвестный корабль, выйдя на курс туркменки впереди ее, развернулся бортом, застопорил ход и загородил дорогу. Пушки и пулеметы корабля были нацелены в сторону безоружного и утлого парусника.

Шкипер угадал. Надпись на борту шлюпки, переполненной вооруженными людьми, повторяла название, которое произнес он минутой раньше: это был деникинский сторожевик «Слава».

— Ты смотри, сколько проверяющих послано по нашу душу! — Чесаков насмешливо подсчитывал вслух людей в шлюпке. — Четверо на веслах, пятеро с винтовками, а золотопогонник правит.

— На проверку не похоже. — В глазах Любасова промелькнуло тревожное. — Скорее другое...

— Увидим, — сдержанно откликнулся Губанов. — Самое главное — стоять на своем.

Шлюпка подвалила к туркменке вплотную. По знаку офицера, пятеро солдат — деникинских добровольцев, как называли их, перебрались на палубу парусника, согнали моряков на корму, к стене каюты-рубки, окружили, навели винтовки. Только тогда офицер вылез из шлюпки, прошелся вдоль палубы, задержался у приоткрытого трюма, повел носом, учуяв запах бензинных паров, остановился перед моряками:

— Бензинщики?.. Давно ловим. В Астрахань пробираетесь? К большевикам?

— Да что вы, господин офицер! — протестующе вскинулся Любасов. — Идем в Гурьев. По- смотрите документы.

— Посмотрю, — обещал офицер. — Ты шкипер? Давай их сюда... Остапчук, — велел он одному из солдат, — сходи с ним. Не спускай глаз!

Под присмотром солдата Любасов нырнул в каютку, вынес из нее судовой журнал, подал офицеру.

Прежде чем перелистать его, деникинец вздумал покуражиться:

— Подвел вас ветерок, господа бензинщики. Час-другой — и наверняка ускользнули бы... А завтра хвастались бы красным в Астрахани, что надули нас.

Шкипер опять запротестовал:

— Какие мы бензинщики? Везем керосин в бидонах. Не верите документам — загляните в трюм.

— Не втирай очки! — Деникинец снова повел носом в сторону трюма. — Я еще не потерял нюх и отличаю бензин от керосина. А в трюм заглянут без меня, можешь не сомневаться. В Петровске заглянут.

— Неужто в Порт-Петровск поведете?! — В голосе шкипера послышались отчаяние и мольба, — Господин офицер, досмотрите здесь! Нам же в Гурьев надо. Ведь написано, куда идем.

Небрежно перелистывая журнал, деникинец с явной насмешкой протянул:

— Миль на тридцать восточнее вам надо быть, если в Гурьев следуете.

Задержал взгляд на последней записи, затем пересчитал пальцем моряков:

— Четверо. А в судовой роли записаны пять. Где пятый?

— Воду откачивает, в трюме течь появилась, — с готовностью объяснил Любасов и позвал, как условились: — Ланщаков! Чего копаешься? Вылезай на проверку!

Два солдата, едва офицер кивнул им, устремились к приоткрытому люку.

Над трюмом показалась голова Ланщакова.

— Подыми руки, бензинщик! — Первый деникинец навел на матроса винтовку, второй ухватил его за шиворот, грубо помог выбраться из люка, подтолкнул к остальным морякам. — Дуй до кучи!

Взгляд, брошенный Ланщаковым на товарищей, предупредил их без слов: втулка, закрывавшая отверстие в днище судна, просверленное для того, чтобы моряки могли в любой момент потопить туркменку, была вытащена.

Не подозревая об этом, офицер приказал гребцам в шлюпке:

— Берите на буксир!

Матросы белогвардейского сторожевика по-хозяйски засновали на палубе туркменки, вытащили спрятанный ее командой от непогоды швартовый канат, один конец его закрепили на паруснике, другой перебросили в шлюпку.

— А теперь принимайте всю компанию. — Захлопнув журнал, офицер издевательски радушно пригласил моряков: — Пожалуйте в гости, товарищи бензинщики... — Видя, что они, переглядываясь, мнутся на месте, подстегнул окриком: — Марш за мной!

Спрыгнул на корму шлюпки, дождался, когда сошли вслед за арестованными моряками державшие их под прицелом солдаты, скомандовал грести к сторожевику. С победным видом озирая угрюмых пленников, дирижерски взметнул руку, чтобы управлять гребцами, и — замер, заметив испуганные физиономии, обращенные к туркменке.

— Ваше благородие! — предостерегающе выкрикнули наперебой солдаты. — Поберегитесь!.. Она, кажется, тонет!..

Шлюпка подалась назад, словно кто-то, упираясь, потянул ее к себе с непоборимой силой. Буксирный канат угрожающе задрожал от напряжения, с яростным треском вырвал румпель, вокруг которого был обвит, хлестнул по воде и юркнул в море, а шлюпку обратным рывком швырнуло вперед.

Сшибленный неожиданным толчком с ног, офицер вскочил, обернулся к туркменке, увидел, что та легла на бок и краем борта уже касалась поверхности моря, в бешенстве повернулся к морякам:

— Успели кингстон открыть?!

Любасов, скрывая иронию, воскликнул:

— Разве на таких лайбах, как наша, кингстоны бывают?.. Я же вам говорил: течь в трюме, все время человек на откачке был... — Жалобно прибавил: — Разорили вы нас, господин офицер... Сейчас захлебнется...

Деникинцы ошалело смотрели на туркменку. Она еще круче накренилась, не больше минуты пробыла в таком положении и сразу исчезла, оставив, как недолгий след, воронку омута.

— Совсем разорили, — сокрушенно повторил Любасов. — Суденышко, груз, пожитки... все пропало...

— Заткнись, бензинщик! — визгливо заорал офицер. — Ты у меня попритворяешься, каналья!

С бранью, сквернословя, вымещая досаду, накинулся на гребцов.

Те послушно навалились на весла.

В тишине, под ритмичное поскрипывание уключин шлюпка подошла к борту корабля, откуда молча смотрели деникинцы.

— Лезьте! — Офицер злобно поторопил моряков: — Живо, гости дорогие!

Друг за другом они взобрались по шаткому штормтрапу на палубу сторожевика и тотчас очутились в кольце любопытно враждебных взглядов перед лощеным, чисто выбритым, с трубкой в зубах человеком в черной шинели с погонами и в низко надвинутой на лоб черной фуражке с кокардой.

— Бензинщики, господин капитан! — отрапортовал офицер, привезший их.

Человек с трубкой вежливо проговорил:

— Что же, милости просим.

Бегло просмотрел протянутый ему судовой журнал ушедшей на дно моря туркменки, сказал с одобрением:

— Все правильно. Комар носу не подточит. — Недоумевая, осведомился: — Почему же утопили судно? Ведь шли с керосином в Гурьев.

Любасов, сокрушаясь, пожаловался:

— В трюме вода появилась после шторма, господин капитан, и мы все по очереди вычерпывали ее, а их благородие не заглянули в трюм, хотя просил я.

Прищурясь, человек с трубкой выслушал шкипера, язвительно попенял попавшего впросак офицера:

— Перехитрили вас, господин помощник. Еще поражаетесь, как это бензинщики проникают в дельту?.. Умненько действуют и следов не оставляют. — Пренебрежительно возвратил судовой журнал, тяжелым взглядом повел по угрюмым лицам пленников, посулил: — Выколочу из вас или доказательства или душу!..

Приказал ждавшим сигнала к расправе деникинцам:

— Угостите их шомполами, разденьте и засуньте в канатный ящик! Пусть повоюют с крысами...

Так состоялось знакомство моряков туркменской лодки № 6 с капитаном деникинского сторожевого корабля Мазиным.

И клещами не вытянуть

И все-таки не удалось ни то, ни другое: ни сломить волю и стойкость пяти каспийцев-большевиков, ни выколотить из них душу, как выразился капитан «Славы», перенявший у кого-то из английских интервентов манеру одеваться и цедить слова.

Четверо суток, пока вражеский сторожевик рыскал по морю на подступах к двенадцатифутовому рейду, тщетно разыскивая и подкарауливая другие туркменские лодки с бензином, уже ускользнувшие от него в камыши дельты, деникинцы изощрялись в издевательствах над пленниками.

Под изысканными манерами и внешностью джентльмена у капитана Мазина оказались наклонности палача и садиста. По его приказанию помощник и солдаты-конвоиры из карательного отряда, распределенного по сторожевым судам, не только избили моряков шомполами, не только раздели догола и не только загнали в темноту железного канатного ящика — помещения, хуже любого карцера, где в беспорядке громоздились облепленные грязью со дна моря чугунные звенья якорной цепи...

Четверо суток Мазин и его помощник не знали удержу, изобретательно состязаясь в жестокости. Морили команду туркменки голодом, но, чтобы не уморить до смерти, кормили раз в сутки заплесневелыми корками и поили водой, в которой буфетчик мыл посуду. Приставили к раструбам вентиляторов на полубаке, через которые поступал воздух в канатный ящик, специальных вахтенных, а те днем и ночью держали раструбы повернутыми к ветру, донимая обнаженных людей холодом... Устраивали «психологические допросы», вызывая арестованных моряков по одному в кают-компанию, соблазняя всякой снедью, расставленной на столе, выдерживая нагишом у стола по часу... Отправляли в баню, где продрогших пленников подстерегал, внезапно сбивая с ног струей холодной забортной воды из брандспойта, очередной истязатель... И каждый раз били — шомполами и кулаками...

Били, но так-таки ничего не добились.

Коса нашла на камень: белогвардейская жестокость натолкнулась на большевистское упорство.

В ответ на все, что довелось за четверо суток испытать на борту «Славы», истерзанные врагами люди утверждали одно: шли в Гурьев с грузом керосина в бидонах для розничной торговли на базаре. Утверждали, несмотря на мучения, зная, что хранят в своем ответе судьбу всего товарищества отважных, созданного партией большевиков под видом артели безработных. Были готовы к смерти и не способны на предательство, сильные самой несокрушимой силой, перед которой в конце концов яростно спасовало садистское хитроумие капитана Мазина и его подручных...

...На пятое утро сторожевой корабль ошвартовался к причалу в гавани Порт-Петровска — главной в то время военно-морской базы деникинского флота на Каспии.

Измученных пытками, окровавленных моряков продержали еще час голыми на верхней палубе под осенним дождем, заставили облачиться в изодранное старье с чужого плеча и под конвоем команды карателей отправили в контрразведку.

Там их ожидало новое испытание.

Сердце Губанова замерло, едва он увидел Газарбекова... Да, сомневаться не приходилось: молодой офицер в черкеске с погонами поручика, вышедший вместе с другими контрразведчиками под навес крыльца, как только солдаты-конвоиры ввели арестованных в глухой двор и прикладами подогнали к навесу, был Газарбековым. В прошлом году, перед падением Бакинской Коммуны, он подвизался в отряде тайного, а затем явного английского агента Бичерахова, который предательски открыл интервентам дорогу через линию фронта на подступах к Баку, а сам увел отряд в Дагестан, захватил Дербент и, вырезав сторонников Советской власти, обосновался в Порт-Петровске. Не раз и не два, прежде чем переметнуться к деникинцам, Бичерахов, формально подчиняясь командованию обороны Баку, посылал Газарбекова якобы за инструкциями в штаб, а на самом деле шпионить. И Газарбеков присматривался к большевистским вожакам, запоминал их лица, приметы, фамилии, со многими, в том числе с Губановым, познакомился, ко многим втерся в доверие... Теперь было ясно, для чего и с какой целью.

— Здоро́во, Остапчук! С уловом тебя! — поздравил Газарбеков, взяв протянутые старшим конвоиром судовые документы туркменки. — Где поймал?

— Изловлены около устья Волги, ваше благородие, — доложил тот. —Не иначе, как в Астрахань метили попасть.

— Сознались?

Конвоир виновато сказал:

— Это же большевистские бензинщики, господин поручик. Из них и клещами не вытянуть. Лодку с грузом утопили на глазах у всех, а сами заладили, как в документах означено: шли, мол, из Баку в Гурьев с керосином. Допрашивали их по-всякому.

— Оно и видно... — Газарбеков осклабился, мельком глянув на избитые, в синяках, лица моряков, снова, и уже пристально, осмотрел каждого пленника, вдруг уперся взглядом в Губанова, быстро спросил: — Фамилия?

Услышал хриплый, неузнаваемый после пытки холодом в канатном ящике голос, произнесший незнакомую фамилию:

— Константинов.

Сбежал с крыльца, хищно изогнулся перед Губановым, неожиданно сорвал с него фуражку, нахлобученную боцманом «Славы», заглянул в золотистые зрачки, торжествующе вскричал:

— Он!.. Попался-таки!

Губанов невольно отшатнулся под взглядом контрразведчика, учуявшего добычу.

— Повремените, поручик. — В глубине дверного проема на крыльце возникла длинная фигура в штатском. — Давайте их ко мне.

Не скрывая радости, Газарбеков отозвался:

— Сию минуту, господин ротмистр!

Скомандовал конвоирам, и те провели моряков через крыльцо в кабинет начальника Порт-Петровской контрразведки — странную комнату без стола и стульев, с кушетками вдоль голых стен и единственным креслом у окна — старинным, резным, увенчанным ненавистной народу эмблемой царизма — двуглавым орлом с короной и скипетром в когтях. Возле кресла, небрежно облокотясь на орла, ждал человек в штатском: высокого роста, с нарочитым выражением скуки и равнодушия на бледном, будто обескровленном лице.

— Сюда! — указал он на середину комнаты, когда арестованные нерешительно переступили порог, и приглашающе позвал: — Господа офицеры!..

Один за другим в комнате появились контрразведчики разного чина, возраста и обличья. Они молча расселись на кушетках вдоль стен, и моряки, окруженные конвоем в центре комнаты, оказались под перекрестными взглядами со всех сторон.

— Итак, познакомимся. — Человек в штатском убрал локоть с орла, выпрямился. — Позвольте представиться: ротмистр Юрченко, мелкопоместный дворянин, потомственный эксплуататор рода человеческого и управляющий сим богоугодным заведением... Кого имею честь видеть?

Любасов еще раз повторил все, что объяснял пятые сутки.

— Допустим, — согласился начальник контрразведки. — Предоставляю слово поручику Газарбекову. Кого опознали с такой утробной радостью, что даже меня разобрало любопытство?

По-прежнему торжествуя, Газарбеков объявил:

— Можем порадоваться вместе, господин ротмистр. В наших руках сам Федя Губанов — главный закоперщик морского сброда! Под фамилией Константинов.

Контрразведчики оживленно завозились. Юрченко протяжно засвистел, равнодушия и скуки на его лице как не бывало.

— Вы не ошиблись, Газарбеков?

Тот ухмыльнулся:

— По глазам узнал. Еще в прошлом году записал в памяти: Губанов — рыжие глаза. Да и не трудно проверить.

— Что и предпримем. Тащите сюда, как говорят французы, досье этого мсье, — скаламбурил Юрченко и, когда Газарбеков вышел, распорядился: — Шаг вперед, мсье Губанов.

Никто из моряков не шелохнулся.

— Понятно... — Ротмистр повысил голос: — Константинов!

Тяжело переступив с ноги на ногу, как бы смущаясь, Губанов сделал шаг к начальнику контрразведки.

— Прочие три шага назад! — опять приказал Юрченко. — Помоги им, Остапчук.

Конвоиры оттеснили моряков, и Губанов остался один посреди комнаты, а ротмистр стал ходить вокруг него, изучая до тех пор, пока в комнату не возвратился Газарбеков с папкой.

...И Губанов остался один посреди комнаты.

— Читайте. — Ротмистр уселся в кресло. — А мы будем сличать. Внимание, господа...

Газарбеков прочел вслух:

— «Рост средний, лицо широковатое, нос правильной формы, небольшой, глаза коричнево-желтые, волосы зачесаны назад, черного цвета, усы короткие, также черного цвета...» Приметы все.

Начальник контрразведки разочарованно сказал:

— Маловато... Впрочем, все, кроме усов, совпадает. Усы, вероятно, сбриты, но скоро отрастут. До тех пор доживете, господин Губанов, гарантирую.

Подражая начальнику, кто-то из контрразведчиков скаламбурил, в свою очередь:

— Ай да Мазин — не промазал...

И рассмеялся, довольный собственной остротой.

Губанов, будто не сразу поняв, что происходило, взволнованно прохрипел:

— Господин начальник, разве так можно путать? Вот у господина поручика волосы тоже зачесаны назад, черного цвета и усов вовсе нет, а если отрастут — тоже будут черными... Да я никогда в жизни не видал Губанова! Слышать про него слышал, но видать — не видал!

— А в зеркале? — с издевкой спросил ротмистр. — Бросьте прикидываться простачком. Фотографии вашей у нас, правда, нет...

— Вот видите! — моментально воспользовался оплошностью контрразведчика Губанов. — Без фотографии всякий ошибиться может... Какой же я Губанов, если моя фамилия Константинов и зовут Александром?!

— Какой?! — взъярился Газарбеков. —А вот какой!.. Разреигите, господин ротмистр, огласить письмо, разосланное Бакинским охранным отделением. Получено всего неделю назад.

— Валяйте. — Ротмистр уселся поудобнее. — Полезно послушать всем.

Вторично раскрыв папку, Газарбеков зашелестел бумагами, извлек одну, помахал перед лицом Губанова:

— Это что?.. Послушайте, господа... «Описание к приметам. Губанов Федор Константинович. Родился в 1889 году в семье бакинского мещанина. Четырнадцати лет поступил учеником заклепщика на промысел «Борн», через два года был принят кочегаром в пароходное общество «Кавказ и Меркурий», позже плавал масленщиком и машинистом на разных судах. В 1911 году окончил школу судовых механиков. Последняя должность — механик пассажирского парохода «Президент Крюгер». В РСДРП (большевиков) с 1905 года. В 1917 году избран председателем большевистского союза судовых команд Каспийского моря. Ездил в Москву в марте 1918 года. Один из организаторов преступных забастовок в Баку и на пароходах, перевозящих грузы в Персию, в марте, мае и августе сего года. Член Кавказского и Бакинского комитетов большевиков. Опытный подпольщик-конспиратор. Близок к большевистским лидерам Шаумяну, Джапаридзе, Фиолетову, Микояну. В августе вторично выслан в Тифлис, но по агентурным сведениям нелегально вернулся в Баку и руководит контрабандной отправкой бензина большевикам в Астрахань. Популярен среди нижних чинов на судах и умело использует свое влияние, поэтому следует не допускать его общения с ними в любом случае. Подлежит задержанию и препровождению в Бакинское охранное отделение...» — Газарбеков неуверенно взглянул на Юрченко: — Может быть, препроводить его?

Начальник контрразведки помотал пальцем перед собой:

— Дудки-с! Каштаны из огня таскать для них не станем. Сами разберемся. Продолжайте, поручик.

— Все, господин ротмистр. Дальше идут подписи.

— Ну, что же... Вполне достаточно для того, чтобы вздернуть человека с такой биографией на виселицу в компании с бензинщиками. — Юрченко уставился на Губанова. — Теперь что скажете... Константинов?

Прислушался к интонациям хриплого, с надрывом голоса, надеясь уловить в них испуг перед угрозой.

— Ваша воля, господин начальник, — с показной покорностью ответствовал Губанов. — Кого захотите, того и вздернете, а я не из таких... греха на душу не возьму.

Колючие глаза ротмистра впились в Губанова:

— Не из каких таких?.. Ладно, поиграем. Противник вы подходящий. И понимаете, чем нас интересует ваша личность... У кого в Баку или где еще берете бензин для Астрахани? Кто продает его, несмотря на запрещение отпускать в частные руки? Подумайте на досуге. А пока...

Он окликнул старшего конвоира:

— Остапчук! Отведешь всю пятерку на гору. Передай начальнику тюрьмы мое приказание: поместить их в камеру для пересадки.

...В следующую минуту конвоиры-каратели прикладами вытолкали моряков через крыльцо во двор, а затем погнали сквозь осенний дождь по безлюдным, словно вымершим, улицам Порт-Петровска.

Коса на камень

С этого момента началась неравная и долгая борьба, которую начальник деникинской контрразведки Порт-Петровска ротмистр Юрченко назвал игрой. А ставкой в ней была судьба не только Губанова и его четырех товарищей. Уверенный в своем успехе, контрразведчик при первой же встрече с моряками самонадеянно объяснил им цель жестокой игры: заставить их сознаться в том, что артель безработных тайно возила бензин в Астрахань. Для этого надо было доказать связь артели с большевиками, и самым верным, неопровержимым доказательством могло стать признание, что в составе команды туркменской лодки № 6 находился под фамилией Константинов большевистский вожак каспийцев Федя Губанов.

Могло стать, но так и не стало.

Четыре месяца длилась борьба, и каждый день ее был для пятерых моряков похожим на любой из четырех дней страшных испытаний на борту деникинского сторожевого корабля. Камера для пересадки, как цинично шутили деникинцы, говоря о камере смертников тюрьмы Порт-Петровска, расположенной на горе неподалеку от кладбища, оказалась не лучше канатного ящика «Славы». Это была каменная яма с черными от грязи нарами, мокрыми стенами и решетчатым окном без стекол.

Четыре месяца моряки просуществовали в ней: днем — в тесноте среди очередных обитателей, когда многим не хватало места на вшивых нарах; ночью — в ожидании расстрела, на который выкликали людей с вечерних сумерек почти до рассвета дежурные надзиратели. Бывало, что к утру в камере не оставалось никого, кроме измученных ночной неизвестностью пяти моряков, но чаще они встречали новый день рядом с закоченелыми телами тех, кто избежал расстрела на свалке за кладбищем только потому, что смерть от сыпняка опередила смерть от пули деникинцев. В одну из таких бесконечных ночей сыпняк доконал Чесакова, избитого больше других на палубе вражеского сторожевика, и моряки остались вчетвером в неравной борьбе.

Вчетвером они продолжали вести себя так же, как вели себя впятером: верными товарищами, которых не запугать было никому и не застращать ничем — ни камерой смертников с ее еженощными сценами отчаяния безвинных людей, уводимых карателями на казнь, с ее обледенелыми внутри стенами, когда хватили морозы и в незастекленное окно по неделям дул студеный ветер с дагестанских гор; ни избиениями в кабинете начальника тюрьмы, куда моряков приводили и откуда выволакивали; ни кандалами, в которые заковали их, когда температура за окном камеры упала до семнадцати градусов ниже нуля... Ничто не прибавило и не изменило хотя бы полслова в ответах моряков на допросах. Четыре месяца контрразведчики приходили в исступление, слыша неизменное: шли в Гурьев, везли керосин, Губанова в команде туркменской лодки № 6 никогда не было...

Такого упорства и стойкости ротмистр Юрченко не ожидал. Озадаченный, взбешенный, он пускался на всякие провокационные уловки, лишь бы сломить волю тех, кого в любую минуту мог замучить, растерзать, повесить, расстрелять, зарубить клинками конных карателей. Тщетно пытался разгадать причину поразительного упорства моряков и, как все подобные ему, был не в состоянии понять самое простое и самое главное: присущее большевикам товарищеское равенство ответственности каждого за дело, порученное всем. Объяснял их стойкость самоотверженным подчинением Губанову. Поэтому пока сохранял им жизнь, чтобы даже страдания их использовать в борьбе против него. Уверял, называя борьбу игрой, что затеял ее ради спортивного интереса.

Притворялся, конечно. Бессильная ненависть владела искушенным контрразведчиком, а не спортивный интерес. Ибо не помогали никакие ухищрения, пытки, посулы... Губанов оставался Константиновым, зная, что это единственная пока возможность уберечь ОМЭ от провала, побеждая в каждом испытании, какие устраивал с ловкостью иезуита ротмистр Юрченко.

Что это были за испытания, рассказал впоследствии шкипер Любасов, а еще позже дополнила горькими подробностями в своем письме Евгения Дмитриевна Губанова...

Ответ будет один

...В кабинете начальника контрразведки было полутемно, когда Губанов, доставленный из тюрьмы в закрытом наглухо фаэтоне, по бокам которого скакали конвоиры-всадники в бурках, вторично очутился перед ротмистром Юрченко.

Тот махнул рукой, и конвоиры вышли.

— Продолжим знакомство. Камера для пересадки вряд ли понравилась вам, зато фаэтон шикарный. Без него пришлось бы шлепать по грязи через весь город... Усаживайтесь на тахту, поближе... Не встречались?

Глянув по направлению руки ротмистра, Губанов только теперь увидел в противоположном конце кабинета, возле окна, затененного темной шторой, второго человека в штатском. И сразу в памяти возникла сцена в салоне «Президента Крюгера», когда делегация забастовочного комитета пришла майским днем на свидание с коммодором Брауном. Несомненно, это был тогдашний сосед коммодора, хотя и не в мундире полковника английских войск, но такой же багроволицый, с такими же ледяными глазами.

— Представлять не стану, — предупредил Юрченко. — Поймете по ходу действия. Вот документ, с которым полезно ознакомить вас. Не перебивайте, пока не выслушаете до конца, и слушайте в оба уха.

Он достал из кармана сложенный листок, развернул его и не без пафоса, будто вещая, прочитал:

— «Я, представитель английской миссии при генерале Деникине, полковник Роуландсон, обращаюсь к представителям Ингушетии, Чечни и Дагестана и говорю: правительство Англии поддерживает генерала Деникина и его цели. Цели генерала Деникина — уничтожение большевизма, возрождение великой неделимой России и широкое самоопределение русских народов. Вы не должны думать, что Англия вывела свои войска из Тифлиса и Баку потому, что она против Деникина. Выгнав из Закавказья немцев и турок, Англия, исполнив свою задачу, отвела свои войска. Представитель Англии в Закавказье четвертого августа нового стиля объявил Грузии и Азербайджану, что в Дагестане право водворить порядок принадлежит генералу Деникину и что Грузия и Азербайджан должны помогать Деникину в его борьбе с большевиками. Иначе Англия будет смотреть на это, как на акт недоброжелательства к союзникам. Точно установлено, что есть грузины и азербайджанцы, которые поддерживают восстание, поднятое большевиками в Дагестане и Чечне...

— Я, представитель английской миссии при генерале Деникине...

Неожиданно посмотрев на Губанова и успев заметить блеск в его глазах, он посоветовал:

— Не радуйтесь... — Усмехнулся. — Управимся. Имеете возможность видеть своими глазами, как мы пропускаем эту публику на тот свет через камеру для пересадки. — И продолжал с прежним пафосом: — «...Англия помогает Деникину снаряжением, танками, аэропланами, пушками, пулеметами и будет помогать до исполнения Деникиным его цели. Англия дала для этого своих инструкторов. Будет очень жалко, если придется обратить это оружие против горцев и их аулы будут разрушены...» — Снова прервав чтение, хладнокровно пояснил: — Не церемонимся... Огнем и мечом, как поступали крестоносцы! — И опять продолжал, вещая: — «...Конец большевизма близок, так как войска Деникина в трехстах верстах от Москвы, расстояние как от Петровска до Баку. Нет сомнения, что Россия, очищенная огнем и кровью, станет великой и неделимой. Она тогда справедливо воздаст тем, кто помогал ее возрождению, а те, кто мешал этому, будут наказаны, и наказаны немедленно. Я прошу вас передать это вашим народам и распространить среди всех... Полковник английской службы Роуландсон»...

Подчеркнуто бережно, как нечто драгоценное, начальник контрразведки сложил листок, спрятал его в карман, с явным наслаждением прибавил от себя:

— Хочу поделиться с вами приятной новостью. Позавчера, тринадцатого октября, доблестные войска Добровольческой армии взяли у красных Орел, а генерал Юденич занял Лугу под Петроградом. Через неделю-другую генерал Деникин на белом коне въедет в первопрестольную под колокольный звон «сорока сороков»... Понятно, господин главный бензинщик? — Не дав Губанову открыть рот, с циничной откровенностью произнес: — Напрасно будете уверять, что вы не вы. Не для этого пригласил. Должны понимать, что говорю, как с умным человеком. Ваших товарищей мы пустим в расход; вам случайно удастся бежать, как только договоримся. Иной возможности уцелеть у вас нет. Или станете полезным для нас, или перестанете существовать. Когда обдумаете все, потребуйте у начальника тюрьмы застеклить окно в камере; я вызову вас. Тогда и поговорим.

Он повернулся к багроволицему человеку с ледяными глазами, дождался ленивого кивка, позвал конвоиров:

— Отвезите обратно.

Сделал вид, что не расслышал ответ Губанова, произнесенный уже с порога:

— Моя фамилия Константинов, господин начальник!..

Первый раз видим

В следующий раз конвоиры-всадники в лохматых бурках доставили Губанова в контрразведку через неделю: прогнали пешком по немощеным, покрытым топкой грязью улицам на городскую площадь; продержали — так велел, посылая конвой за пленником, ротмистр Юрченко, — возле виселицы, на которой покачивались под порывами штормового ветра с моря тела казненных людей; покурив, погнали дальше и в свое время, как было назначено, сдали вышедшему на крыльцо под навес Газарбекову.

Конвоиры-всадники доставили Губанова в контрразведку.

Контрразведчик удовлетворенно оглядел давно небритого, истерзанного, облаченного в лохмотья человека:

— Скоро будешь с усами, бензинщик! С ними и вздернем!

Провел его в ту же комнату, где Губанов был дважды, сказал ротмистру, который засмотрелся в окно:

— Принимайте гостя...

Юрченко медленно повернул голову, покосился на обоих, прищелкнул пальцами:

— Есть одна оригинальная мыслишка, поручик... — Вдруг круто обернулся. — Решили, Губанов? Или еще неделю собираетесь думать?

Сузив глаза, выслушал прежний ответ:

— Господин начальник, да сколько бы ни думать, все равно я — Константинов...

Удержал Газарбекова, подскочившего с кулаками к пленнику:

— Крепче нервы, поручик. Это успеется... — С тихой яростью спросил у замершего в напряженном ожидании Губанова: — Воображаете, что не догадываюсь, почему стараетесь выиграть время? Считаете простофилей, который возится и цацкается с вами, хлопает ушами и ковыряет в носу, пока ваши сообщники заметают следы в Баку?.. — Сам же ответил: — Цацкаюсь, потому что буду вырывать с корнем! Буду исправлять ошибки наших ворон с флотилии. Только один Мазин не совсем промазал, заполучив вас, и то без вещественных доказательств. А прочие просто раззявы и еще пожалеют об этом! Цените, Губанов: продолжаю говорить с вами по душам. Осведомлен больше, чем вы полагаете. И что вам удалось наладить регулярные рейсы из Баку в Астрахань. И что бензин сперва отправляется в Энзели. И что вы командуете бензинщиками.

— Господин начальник... — начал было Губанов.

Юрченко прервал его саркастическим возгласом:

— Опять вы не вы?! Опять вы — Константинов?.. Хорошо, подойдите сюда и посмотрите в окно.

Губанов, недоумевая, подошел. Увидел знакомую гавань, свободное, в белых мазках гребней море за молом, причалы, у которых теснились пароходы.

— Сейчас мы с вами прогуляемся, — предупредил начальник контрразведки. — Прогуляемся туда, где знают Федю Губанова и не знают Александра Константинова. — Обратился к Газарбекову: — Будете сопровождать, поручик. Вызывайте конвой.

Вскоре у входа в гавань Порт-Петровска, там, где вплотную прижались один к другому грузовые пароходы, пришедшие из Баку и задержанные деникинцами для своих целей, появилась процессия, сразу привлекшая к себе внимание вахтенных матросов. Заметив ее, вахтенные моментально сообщили о ней в матросские и кочегарские кубрики.

— Шкуродеры ведут кого-то из наших! — первым оповестил команду вахтенный парохода «Астрахань», ошвартованного к причалу возле ворот в город, и эти слова разнеслись по судам прежде, чем процессия вступила на причал.

Десятки глаз неприметно встретили ее, когда окруженный конными конвоирами Губанов поравнялся с иллюминаторами матросского кубрика «Астрахани».

— Федя! — ахнув, ужаснулся кто-то. — Зацапали контрразведчики! Должно быть, повезут куда-то.

— Нет, братва, тут другим пахнет, — сообразил председатель судового комитета рулевой Фролов. — Беляки, скорее всего, хотят, чтобы мы опознали Федю. Призываю держать уши востро и слушать, что я скажу...

Так и уговорились.

Через несколько минут всю команду «Астрахани», даже вахтенных кочегаров, потребовали на верхнюю палубу, где у трапа уже стоял рядом с удивленным капитаном начальник контрразведки.

— Живей! — поторопил он моряков. — Не на митинг приглашены! Постройтесь в одну шеренгу! — Шагнув к борту, кинул вниз: — Ведите, поручик!.. — Объявил, едва сопровождаемый Газарбековым деникинский пленник поднялся по трапу на палубу: — Перед вами матрос Константинов, как точно установлено. Обвиняется в тягчайшем государственном преступлении и завтра будет повешен, хотя упорно отрицает свою вину. Кто-нибудь из вас знает его?

Контрразведчик сделал хитрый и ловкий ход в расчете на то, что люди поверят, будто их вожак, известный каждому каспийцу, ошибочно принят врагами за неведомого морякам Константинова, и что поэтому, выручая, назовут его настоящую фамилию.

Однако Губанов не растерялся.

— Братцы! — прохрипел он. — Моя фамилия, верно, Константинов, но вины за мной нет!..

Обозленный ротмистр цыкнул на пленника, да поздно: моряки поняли, в чем дело. Все, как один, заявили, что никогда и не слышали про такого.

— А про Губанова? — окончательно разоблачил свою провокацию контрразведчик.

— Про Федю Губанова? — громко переспросил Фролов. — Который председателем в профсоюзе? И слышали и знаем.

— Ну, а это кто?

Юрченко ткнул в Губанова.

Рулевой вытаращил глаза, простодушно изумился:

— Ваше благородие, господин начальник! Вовсе не понятно теперь... Сами вы только что говорили, и он тоже — про Константинова...

Ненавидящим взглядом ротмистр обвел строй моряков:

— Марш по местам, большевистская нечисть!

Иронически сказал капитану:

— Разумеется, и вы не знаете этого субъекта?

Тоном, который заставил контрразведчика поверитькапитан пробурчал:

— Конечно. Разве упомнишь всех матросов? Если команда не знает его, то я и подавно. С матросами не панибратствую...

Словом, провокация не удалась. Деникинцы не сумели найти среди моряков ни одного предателя. И не только на пароходе «Астрахань», но и на остальных четырнадцати пароходах, которые стояли в гавани Порт-Петровска. Никто на судах не выдал Губанова, хотя знали его почти все.

Тогда начальник контрразведки с бессильной злобой пообещал пленнику, отправляя его обратно в камеру смертников:

— Торопиться пускать в расход тебя и твоих дружков не стану. Хлебнете досыта, будь уверен!

И приказал заковать его в кандалы.

Свидание в контрразведке

Полтора месяца после этого просчета ротмистра Юрченко деникинцы вроде не интересовались больше Губановым и его товарищами: не водили на допросы, ни в контрразведку, ни в кабинет начальника тюрьмы. Однако из ночи в ночь выкликали кого-нибудь из команды туркменской лодки № 6 в числе вызываемых на расстрел, а в последний момент, уже из коридора, где томилась перед отправкой к месту казни очередная группа приговоренных, пинками возвращали в камеру смертников. Глумились при этом по всякому: как хотели и как умели... Сперва держали в кандалах только Губанова, пока не было морозов, а тогда заковали всех моряков, надев кандалы на голые ноги. Заковали даже Чесакова, который бредил в сыпном тифу и не вставал с нар; он и умер в кандалах.

День его смерти оказался вдвойне памятным для остальных моряков: утром, когда они были уже вчетвером, тюремный надзиратель вызвал и увел Трусова.

— Опять начали, — с горькой безнадежностью выговорил Любасов.

Губанов, напутствуя, ободряюще бросил вслед уводимому товарищу:

— Держись, Миша!..

Ланщаков угрюмо проронил:

— Теперь наш черед...

Втроем, тесно сев рядом, чтобы согреться, они застыли в ожидании на краю нар.

Говорить было невмоготу.

Молчали, думая об одном, прислушиваясь к тюремной тишине, к завываниям ветра за окном, который протягивал невидимые ледяные щупальца в камеру, шарил по озябшим телам...

Одновременно услышали далекий звон кандалов через час после ухода Трусова. Звон и шаги звучали все громче, приближаясь к двери камеры.

Загремел связкой ключей надзиратель в коридоре, щелкнул замком, распахнул дверь и, пропустив Трусова, с треском захлопнул ее.

Моряки недоверчиво, с изумлением вглядывались в лицо товарища, пока он шел к ним.

— На свидании был с какой-то приставшей, честное слово! — Глаза Трусова сверкали. — Такая черненькая, симпатичная, маленького роста...

Он подморгнул Губанову, подсел к нему:

— Молодчина твоя жинка... Прямо в пасть голову сунула... С чужим паспортом. Да еще с каким! Жена тифлисского пристава. Обвела тюремщиков вокруг пальца... Пригнали меня в контору, а там оба — начальник с помощником — лебезят перед твоей Женей: «Вот, госпожа Александрова, полюбуйтесь на голодранца... Не этого ли Трусова разыскивает ваш муж?..» Она пристально смотрит, будто никогда не встречались: «Скажи, ты в Тифлисе бывал?..» Отвечаю: «Только слышал, барыня-сударыня, от своего дружка Сашки Константинова, рассказывал он, что на каждом шагу духаны, а вино чуть не даром»... Она продолжает допрашивать: «Тебя как зовут?» Говорю: «Михаилом». — «А не врешь? Не Яковом?..» Понимаю, к чему клонит: хочет убедиться, тебя ли назвал ей. Обижаюсь на ее вопрос: «Да вы, барыня, не взводите напраслину! Мало того, что моего дружка за коммуниста-большевика Федю Губанова считают, так вы и меня желаете к вешалке подвести! Делать вам нечего, с жиру беситесь...» Ну, за такой ответ начальник огрел меня своим кулачищем и обозвал вшивым бензинщиком. Она же будто не возьмет в толк, про какую вешалку зашла речь. Показываю вокруг своей шеи, а помощник, эта гнида деникинская, словами объясняет... Тогда она еще раз обдурила обоих: «Ах, неужели я обозналась и это однофамилец!.. Впрочем, вполне возможно: имя и фамилия распространенные. Сколько на белом свете Екатерин с Иванами, к примеру... В таком случае, господа, схожу в контрразведку, а вас попрошу...» Что она попросила, не знаю, помощник самолично вытурил меня из конторы и передал надзирателю... В общем, учти и запомни... Екатерина Ивановна Александрова, тифлисская приставша...

Губанов признательно сжал руку товарища и, в свою очередь, шепнул:

— Действуют наши... это комитет прислал ее с таким паспортом...

Надолго окаменел, обхватив голову ладонями, упираясь локтями в колени, с виду невозмутимый до бесчувствия, а на самом деле...

Моряки догадывались, о чем думал он в эти часы перед новым испытанием, ибо на их глазах прошла его жизнь с того давнего — двенадцать лет истекло — дня, когда масленщик Губанов, кочегар Трусов и рулевой Любасов после похорон большевика Тучкина укрылись от своры городовых за калиткой дворика на окраине Баку и когда впервые увидели спасшую их черненькую, симпатичную, маленького роста девушку, похожую на подростка... Такой она запомнилась Трусову и сегодня при встрече в тюремной конторе... Верной подругой, самым близким товарищем и первым советчиком шла она по жизни рядом с Губановым все нелегкие для обоих двенадцать лет борьбы и лишений. Это она, когда Губанов прорывался к семье из подполья на короткие часы и, лаская несмышленышей ребятишек, сетовал на то, что не может помочь им в нужде — а нужда смотрелась из всех углов нищенской комнатки, — отвечала ему гордыми словами любви, готовой вытерпеть все... И это она в минуту расставания, перед тем как он ушел в море на туркменской лодке № 6, обняв его в последний раз, горячо сказала ему, что звучало в его памяти и сейчас: «Береги себя, Федя, я перебьюсь, прокормлю и Павлика и Валечку. Руки у меня ведь есть, и надеждой, сам знаешь, всегда живу. А надежда и труд — самое верное богатство рабочего человека»... Милая Женечка... Разве не великая сила надежды помогала ей и сегодня, в эти минуты, когда она, вероятно, уже была внутри змеиного клубка, называемого контрразведкой... Лишь бы хватило выдержки...

...Вечером за Губановым явился Газарбеков и увез его в крытом фаэтоне. Загадочно угрожающим тоном, чтобы потерзать неизвестностью, изрек единственную за всю дорогу фразу:

— Припасли для тебя сюрприз, не выкрутишься!..

К счастью, Губанов уже знал, что́ за сюрприз приготовлен ему: беспокоился не о себе. Понимал: контрразведчики решили устроить ему свидание с женой, чтобы та опознала его на очной ставке, и что все зависело от ее выдержки. И в том случае, если она продолжала играть роль тифлисской приставши и даже если врагам известно, что перед ними была жена большевика Губанова. Надеялся, верил, что она не поддалась ни на какую провокацию ротмистра Юрченко, и в то же время страшился, что попала в деникинскую ловушку...

Четвертый раз прошел, конвоируемый Газарбековым, в кабинет начальника контрразведки — ту же странную комнату, заставленную вдоль голых стен тахтами-кушетками, на которых расселись в предвкушении редкостного зрелища те же или другие деникинцы разного чина, возраста и обличья.

Замер на пороге, не обращая внимания на их злорадные физиономии, устремив напряженный взгляд на маленькую женщину, которая стояла спиной к двери, отвечая на какой-то вопрос Юрченко, и еще ничего не подозревала...

Газарбеков пинком вытолкнул пленника на середину ярко освещенной комнаты.

В ту же минуту начальник контрразведки, улыбаясь женщине, сказал:

— Обернитесь, мадам... Не узнаете?

Маленькая женщина оцепенела, увидев перед собой неузнаваемо изможденного, черного от грязи, заросшего всклокоченной бородой человека в лохмотьях и кандалах. Прильнула взглядом к его неповторимым глазам, которые узнала бы среди миллиона других глаз...

Неуверенно шагнула к нему, вглядываясь, продолжая играть роль тифлисской приставши, всплеснула руками:

— Саша! На кого вы похожи? Что я скажу вашей маме?..

— Не узнаете?

— Екатерина Ивановна! Катя! — рванулся к ней Губанов, счастливый, что она выдержала-таки подстроенную контрразведчиками неожиданность встречи при всех. — Скажите маме, пусть похлопочет. Меня принимают за другого... И передайте поклон всем: Павлику, Валечке...

— Успеешь с поклонами! — прервал раздосадованный ротмистр. — Итак, мадам, вы узнали его?

— Да... но что за вид?! — ужаснулась она. — И это блестящий танцор Александр Константинов!.. Вот до чего довела вас непонятная страсть к морю!.. Что я скажу вашей маме, Саша? Что встретила не моряка, а босяка?!

Губанов не успел ответить ей.

— Врешь, все врешь! — вне себя заорал, подскочив, Газарбеков. — Это же явная большевичка, слышите, ротмистр!

Не забывая о роли, взятой на себя, маленькая женщина возмущенно воскликнула:

— Как вы смеете, поручик? Это вы якшались с большевиками! Теперь я припомнила вас!.. Да, да!

Контрразведчик опешил.

На тахтах сдержанно засмеялись, кто-то весело намекнул:

— Ловко поддела! Под самый дых!

Юрченко жестом погасил оживление в комнате:

— Интересно, мадам... Где же вы познакомились с поручиком?

Она оскорбленно выпрямилась:

— С таким невежей, не умеющим вести себя с женщиной, я не знакома. Случайно, в прошлом году, в июле, возвращаясь от сестры из Порт-Петровска в Тифлис, слышала из окна вагона... Прекрасно помню, что на перроне Бакинского вокзала был митинг и выступал этот... поручик. Погоны на нем я не видела, но то, что он клялся в любви большевистским солдатам, слышала своими ушами!

Опять на лицах контрразведчиков зазмеились улыбки, а Губанов, улучив момент, укоризненно спросил:

— Господин начальник, что же это? И вы теперь ему поверите?

Не отвечая пленнику, ротмистр все еще любезно разъяснил женщине:

— Поручик поступал так для пользы дела, мадам.

— Вот как! — Она осмотрелась, иронически проговорила: — Когда вы пригласили меня сюда, здесь никого, кроме вас, не было. Значит, пока я разговаривала с вами, все эти господа вошли крадучись, на цыпочках, потихоньку, с вашего ведома?.. И это для пользы дела?..

Маска любезности слетела с обескровленного лица начальника контрразведки:

— Не забывайте, где находитесь! — запугивающе напомнил он. — И выбирайте одно из двух. Или вы — Александрова и это сын вашей знакомой Константинов, которого вы опознали, о чем и сообщите с прискорбием его мамочке. Или перед вами большевик Губанов, а вы его жена, и тогда я, ценя вашу смелость, разрешу вам прощальное свидание без посторонних, наедине... Так или иначе, но завтра этот субъект будет повешен. — Резко махнул рукой: — Увести! И прогнать аллюром до тюремных ворот...

На какое-то мгновение маленькая женщина снова прильнула взглядом, полным отчаяния и любви, к глазам мужа, которого уже выталкивал из комнаты Газарбеков.

Ротмистр внимательно следил за ней. Убедился, что она вынесла пытку, ничем не выдав себя, разрешающе сказал:

— Не задерживаю, госпожа Александрова... И, когда она вышла, деловито обратился к подчиненным:

— Надеюсь, запомнили внешность. Пусть помечется туда-сюда. По ее следам накроем все большевистские явки в Порт-Петровске и окрестностях. А Губанова и остальных бензинщиков еще подержим. Как приманку.

...Ничего, кроме конфуза, не принесла ротмистру Юрченко и эта его затея. Маленькая женщина, в которой он сразу, несмотря на подлинный паспорт жены тифлисского пристава, заподозрил жену Губанова, перехитрила всю контрразведку. Посланная Кавказским комитетом большевиков из Баку в Порт-Петровск на поиски мужа, ушедшего в море под фамилией, известной лишь участникам рейса, она отлично сыграла роль своенравной барыньки — супруги полицейского держиморды из Тифлиса. Ловко провела и тюремное начальство и хитроумного начальника деникинской контрразведки. Даже тот заколебался и ненадолго поверил, что она действительно тифлисская приставша, настолько был обескуражен стойкостью большевички, когда объявил ей, что казнь Губанова предрешена. А поверив, хотя бы ненадолго, выпустил из своих рук. Спохватился, да поздно...

Две недели контрразведчики разыскивали тифлисскую приставшу, но та как сквозь землю провалилась. Наконец на пятнадцатый день тюремное начальство дало знать ротмистру, что в контору являлась неизвестная женщина с просьбой повидать Константинова и что просительнице велено прийти завтра. Не сомневаясь, что назавтра получит ускользнувшую большевичку, обрадованный Юрченко наказал тюремщикам, если она придет, разрешить свидание и тут же сообщить в контрразведку. Тюремщики так и поступили, но контрразведник, посланный стеречь приставшу, чтобы не упустить ее, когда она выйдет из тюрьмы, и арестовать, когда она попытается войти в дом, где укрывалась, зря проторчал у тюремных ворот. Запомнив ее в кабинете Юрченко на очной ставке с Губановым, он лишь мельком глянул на седую сгорбленную женщину, похожую на базарную торговку с корзиной на локте, которая вышла из пропускной будки у ворот и направилась в город. Только через час, тщетно прождав миловидную, молоденькую, черненькую и маленькую приставшу на морозном ветру, он справился в тюремной конторе и выяснил, что седая женщина с корзиной приходила на свидание к бензинщику Константинову. Теперь и ее след простыл...

В письме Евгении Дмитриевны Губановой, которое я отыскал в своем архиве, рассказ о том, как ей посчастливилось ускользнуть от деникинской контр-разведки Порт-Петровска, занимает всего несколько строк:

«...Обратно выехать из Петровска с паспортом жены тифлисского пристава было нельзя: могли арестовать контрразведчики. Повез меня, как свою жену, Малахов — один из товарищей Феди по совместной работе. Если бы он не оказал эту услугу, мне не пришлось бы уйти от Юрченко. А когда я благополучно вернулась в Баку после того, Кавказский комитет направил в Петровск мать Феди, которая выехала туда под видом торговки...»

Вот тогда ротмистр Юрченко и очутился опять в дураках.

Несмотря ни на что

Да, сгорбленная седая женщина, которую прозевал контрразведчик декабрьским утром, в канун нового 1920 года у ворот тюрьмы, была матерью Губанова. И сгорбилась она не столько под грузом прожитых в нужде лет, сколько под тяжкой ношей мучительной материнской тревоги за судьбу сына, потрясенная его откровенной просьбой, высказанной через тюремную решетку в момент недолгого свидания. Он торопливо и горячо прошептал:

— Уходите, мама, и уезжайте из Петровска. Помочь больше не поможете, кроме как уже помогли: поддержали своей лаской и успокоили насчет Жени. Счастливо вырвалась. Помогите ей вырастить Павлика и Валечку: Спасибо, и прощайте, или этот интеллигентный палач Юрченко схватит вас, лишь бы напакостить мне. И не надо, чтобы видели вы, как будут вешать меня. Не плачьте, прощайте, мама!..

Нелегко было выслушать эти слова, нелегко было и произнести их.

«...Конечно, мать его не послушалась, — прибавила в своем письме Евгения Дмитриевна Губанова, — а стала продолжать все, что делала: разъезжать, как торговка мелочами, по ближним селениям, чтобы отвести глаза деникинцам, а когда возвращалась в Петровск, через верных людей наводила справки. В последних числах января уехала опять с товаром, вернулась уже в середине февраля и узнала, что Феди и его товарищей в тюрьме нет...»

А стряслось за это время самое немыслимое для обитателей камеры смертников, откуда никто при деникинцах не уходил обратно в жизнь..

После месяца непрерывной пытки холодом на цементном полу (мстя Губанову за то, что упустил его близких, начальник контрразведки распорядился сломать нары в камере), тюремщики вдруг расковали моряков. Затем помощник начальника тюрьмы объявил им решение суда, который якобы рассмотрел их дело заочно: освободить от наказания, поскольку нет улик в доставке бензина большевикам, но зачислить в солдаты, поскольку все четверо подлежат мобилизации по своему возрасту.

— К белякам! На службу! — вскипел Трусов, как только помощник начальника тюрьмы, зачитав с порога решение суда, захлопнул дверь камеры. — На такое гадство пусть других ищут!

Губанов урезонил его:

— Не кипятись, Миша. Из солдат уйти можно: Смотришь — и еще кое-кому мозги вправить удастся...

Только не каверзу ли подстраивает Юрченко? Не думайте, что он отступился, у него хитрость из хитрости заодно с подлостью лезет.

Ланщаков и Любасов были согласны с Губановым.

Уговорились: подчиниться, пока не разгадают, что за ловушку приготовили им в контрразведке...

В тот же день тюремные конвоиры привели их к воинскому начальнику Порт-Петровска. И в тот же день вечером, отпущенные воинским начальником на сутки с наказом привести себя в порядок, моряки сидели за столом в матросском кубрике парохода «Астрахань», наслаждаясь теплом и чистотой, смыв вместе с грязью, стряхнув вместе с вшивыми космами и лохмотьями кошмар камеры смертников. Сидели среди настоящих товарищей, друзей, которые еще четыре месяца назад выручили Губанова и свели на нет провокацию, затеянную против него начальником контрразведки, а теперь поделились по-братски всем, что имели, всем, что знали.

Слушать пришлось долго. Сперва о том, что деникинские войска откатились из-под Тулы далеко на юг и недавно выбиты из Ростова; что колчаковцы окончательно разгромлены и уже сдали Иркутск... Затем о каспийских делах: что бои в Закаспии идут на подступах к Красноводску; что XI армия перешла от обороны Астрахани к наступлению, совершила обратный марш через калмыцкую пустыню, а теперь движется вдоль побережья в сторону Кизляра и устья Терека, откуда рукой подать до Порт-Петровска. Наконец, о том, что в тылу белых, вокруг Дербента, успешно действуют дагестанские повстанцы-партизаны; что красное знамя у них — подарок ВЦИК и что доставил это знамя, как говорят, через Каспий на парусной лодке-туркменке шкипер Сарайкин...

Значит, ОМЭ продолжала действовать! Значит, не сумели враги побороть ее! Значит, не зря прошли моряки туркменской лодки № 6 через испытания, которые трудно было выдержать человеку!..

В общем, новостей за четыре месяца оказалось немало, и в каждой была одна долгожданная радость: Красная Армия громила врагов повсюду, линия фронта день за днем придвигалась ближе и ближе к Порт-Петровску...

Выслушав новости, Губанов порадовался, как все, после чего, убеждая товарищей, сказал:

— Надо не проморгать. Деникинцы предоставляют нам хорошую возможность растолковать их солдатам правду.

Любасов похмыкал, как обычно, когда сомневался:

— Сам же ты, Федя, предупреждал насчет хитрости Юрченко. Не его ли рук весь этот фокус-покус, не играет ли он с нами в кошки-мышки?

— Думаю, что играет. — Губанов тяжело вздохнул. — Только другого выхода у нас пока нет.

— В горы надо уйти, к партизанам, — высказал свое мнение Трусов. — Душа закипает, как только вспомню, что завтра погоны с кокардой нацепят!

У Ланщакова был тоже свой план:

— Лодку достать, лодку!.. Выбраться, пока темно, по бережку за город, к рыбакам...

Губанов ответил сразу обоим:

— За город не выбраться — напоремся на патрули, сегодня их больше, чем всегда, неужели не понимаете... Ведь контрразведчики, скорее всего, рассчитывают, что мы поторопимся бежать. Даже если проберемся к рыбакам, подведем безвинных людей, деникинцы расправятся и с ними... Согласен с Трусовым — в горы надо уйти, но из казармы, когда установим связь с местными подпольщиками.

И снова засомневался Любасов:

— Не упустим ли время? Не пришлось бы пальцы кусать и ногти грызть.

Моряки задумались.

— Нельзя ни упустить, ни поспешить раньше, чем следует, — убеждающе продолжал Губанов. — Завтра явимся к воинскому начальнику и вроде оправдаем его доверие. А сейчас давайте- ка отдохнем по-человечески. Утро вечера мудренее.

Это была непоправимая, что выяснилось на третий день, ошибка...

Под вечер в казарму запасного батальона, где находились Губанов и его товарищи — скорее на положении арестантов, чем солдат, — ворвался, потрясая наганом, Газарбеков. Следом за ним, уже с порога наводя винтовки на моряков, щелкая затворами, ввалились другие деникинцы из карательного отряда контрразведки.

— Ну-ка, господин большевик!.. — Отыскав Губанова среди встревоженных солдат-запасников, контрразведчик повел наганом в сторону двери. — Выходи!

Исступленный взгляд Газарбекова предвещал необычное.

Успев пожать руки товарищам, подгоняемый прикладами карателей, Губанов шагнул за порог казармы, а через двадцать минут, по-прежнему подгоняемый прикладами, поднялся по трапу на пароход, при виде которого еще издали, у входа в порт, сердце его замерло и вдруг бешено заколотилось, как при первой встрече с Газарбековым.

Все здесь было знакомо, когда-то радовало, а теперь встретило, окружило, на какие-то мгновения захлестнуло, будто петля-удавка горло, безнадежной, беспросветной неизвестностью. За ней, сквозь сырые сумерки ненастного февральского вечера над пароходом, сквозь полумрак узкого коридора, в конце которого тускло желтел прямоугольник распахнутой двери, путь обрывался в бесконечную черную пустоту...

Испытанным приемом, изо всех сил упершись кулаками в спину пленника, Газарбеков вытолкнул его на середину салона, под ослепительный свет люстры, к портрету президента Крюгера, и Губанов очутился перед столом, за которым сидели рядом начальник контрразведки и все тот же — с ледяными глазами — багроволицый советник в штатском.

— Осторожнее, поручик, — лениво порекомендовал Юрченко. — Не вышибите из него дух прежде срока. Потерпите, никуда не уйдет. Приглашайте компанию, как условились, не перепутайте очередь.

Газарбеков оскалил зубы:

— По нотам сыграем, господин ротмистр!..

И скрылся за дверью.

— Станьте поближе, вот сюда. — Начальник контрразведки небрежно осмотрел переодетого в солдатскую форму Губанова, насмешливо заключил: — За денщика сойдете. Похожи.

Тот, уже не таясь, зная, что разговор между ними последний, ответил, как плюнул в колючие глаза врага:

— А вы не только похожи... Сбоку не хозяин ли ваш?

Багроволицый сосед ротмистра процедил, акцентируя:

— Кажется, матрос Константинов начинает разговаривать на языке Федьи Губанова.

Мертвенно-бледное, обескровленное лицо Юрченко посерело.

— Скоро сквитаемся, господин бензинщик!.. — Забарабанив пальцами обеих рук по столу, он овладел собой. — Для полной ясности я познакомлю тебя кое с кем. Не отопрешься.

Губанов спокойно произнес:

— Догадываюсь, кому быть иудой...

Не дрогнул, когда начальник контрразведки показал в угол салона, где валялся брезентовый чехол с привязанными к нему чугунными колосниками, снятый с трюмного люка.

— Видишь?

— Вижу. Кого-то хоронить собираетесь. По морскому обычаю, с колосниками, — хладнокровно, вроде не поняв угрозы, проговорил Губанов.

— Тебя! Понимаешь: тебя! — издевательски любезно разъяснил Юрченко и впился колючими глазами в лицо пленника. — Если не согласишься быть полезным. Живьем, слышишь, бензинщик?!

Не произнеся ни слова, замолчав с этого момента навсегда, Губанов снял солдатскую фуражку, вырвал из нее и положил на стол перед начальником контрразведки деникинскую эмблему-кокарду, снова надел фуражку. Затем сорвал погоны и бросил их рядом с кокардой.

— Так, так!.. — почти прошипел ротмистр и сдавленным от ярости голосом выкрикнул: — Господин Шлун!

В дверном проеме возник, словно вынырнув из-под палубы, все такой же, каким был много лет, надменный и тщедушный карлик, похожий на злого гнома. С минуту он молча присматривался, прежде чем опознать в изможденном солдате ненавистного ему человека. Ненавистного с давних дней совместной службы на этом самом пароходе, в салоне которого сейчас встретились они. Вдвойне ненавистного, потому что Губанов стоял перед ним с таким же видом простодушного превосходства, с каким всегда побеждал в спорах и столкновениях за столом этого самого салона, защищая матросов и кочегаров. Втройне ненавистного за то, что Шлун был обязан ему жизнью... Подлой, пакостной натуре Шлуна было вовсе не ведомо хотя бы чувство простой благодарности к Губанову, спасшему его от заслуженной кары. Спасшему на борту этого самого «Президента Крюгера», в марте семнадцатого года, на двенадцатифутовом рейде, когда матросы, доведенные издевательствами штурмана до крайности, готовились выбросить его за борт, как только узнали о свержении царизма... Шлун запомнил не это. В злой памяти его сохранились лишь слова, с какими обратился к матросам тогдашний механик, объясняя холуйское хамство штурмана, и за какие Шлун навсегда возненавидел Губанова..

— С трудом, но узнаю, — ликуя всем своим существом, сказал он. — Как это вы затесались в Добровольческую армию?

Губанов промолчал.

— При обстоятельствах благоприятных, но от него не зависящих. — Юрченко усмехнулся, довольный своей выдумкой. — Итак, штурман, это он?

Шлун не поколебался:

— Собственной персоной. Бывший механик нашего парохода и главарь запрещенного за большевистскую деятельность Союза судовых команд. Матросня зовет его Федей Губановым, и ему, кажется, очень нравится это. Большевик-ленинец, как сам объявил себя еще в семнадцатом году на морском съезде в Баку. Помните, Федор Константинович?

— Большевик-ленинец, как сам объявил себя...

Губанов опять промолчал. Глядя мимо Шлуна, словно сквозь стену салона, за пределы парохода, он как бы вновь услышал и ехидный вопрос, заданный тогда штурманом, который сейчас выдал его контрразведчикам, и свой ответ ему на объединенном съезде каспийских моряков... Съезд состоялся в июле семнадцатого года, в дни, когда враги всех мастей, и прежде всего Временное правительство эсера Керенского, возводили клевету за клеветой на большевиков, на Ленина. Каждый третий мандат на съезде принадлежал делегатам эсеровско-меньшевистского Союза судовой администрации, возглавляемого капитаном Федоровым и штурманом Шлуном; каждые два мандата из трех принадлежали делегатам Союза судовых команд, председателем которого уже тогда был Губанов... Зашла речь о председателе объединенного Союза каспийцев, и рядовые моряки предложили своего вожака... Чтобы помешать избранию, Шлун и задал свой провокационный вопрос: не скажет ли механик Губанов, программу какой партии разделяет и с какого времени?.. Расчет был хитрый: далеко не все делегаты съезда в ту пору знали правду о большевиках. А Губанов, несмотря на это, поднялся и четко произнес в напряженно притихший зал: «Большевик-ленинец, с тысяча девятьсот пятого года!..» Эсеры и меньшевики, по указке Федорова и Шлуна, подняли шум. «Немецкий шпион!» — заорали они в ответ Губанову. Тогда встал и шикнул на них машинист Трусов — представитель команды «Президента Крюгера»: «Ша, хозяйские прихвостни! Сидите и не рыпайтесь!.. Скажу, как в жизни выходит... Есть у нас на пароходе двое, и все хорошо знают их. Одного зовут Шлуном — гадюка известная. Говорят, что он не то правый, не то левый, не то средний эсер. И программа той партии для меня вполне понятная, если она Шлуну по сердцу... А второго зовут Губановым... Скольким людям помог, кочегаров масленщиками сделал, масленщиков машинистами! Нашего роду, горбом в механики выбился... Я в программах еще плохо разбираюсь, но если такой человек большевиком объявляет себя, легко или трудно разгадать, что это за партия? Кому жизнь доверим — Шлуну или Феде Губанову?..» И съезд, хотя Шлун с Федоровым и немногие из их приверженцев демонстративно ушли с него, избрал Губанова председателем объединенного Союза судовых команд Каспийского моря...

Теперь Шлун по-своему отплатил за тогдашнее поражение.

— Долго еще будешь вспоминать? — поторопил Юрченко.

Губанов продолжал молчать.

Багроволицый советник в штатском многозначительно взглянул на часы, выбрался из-за стола и, сдвинув портьеру, за которой была приоткрыта дверь в каюту капитана, перешагнул порог.

— Господа, ко мне! — в тот же момент позвал начальник контрразведки.

Один за другим в салон вошли и обступили Губанова восемь деникинских офицеров.

Шлун повернулся было к выходу, но Газарбеков, вводя под руку молодую женщину, оттеснил его внутрь, зло сказав:

— Не ускользайте, штурман! Еще не все!..

Подойдя к женщине, ротмистр галантно чмокнул ее руку:

— Разрешите, Люда, представить вам некоего Константинова, который при дальнейшем изучении оказался большевиком. Вы пожелали видеть своими глазами одного из тех, кто в Петрограде расстрелял вашего брата. Предоставляю эту возможность...

Женщина метнулась к Губанову, наотмашь хлестнула его по лицу ладонью.

— Погодите, Люда. — Юрченко отвел ее в сторону. — В данном случае уступите мужчинам... С богом, господа!..

Деникинцы разом набросились на пленника, заломили ему руки. Газарбеков выхватил из угла заготовленную заранее веревку, в свою очередь, стегнул по лицу...

Ослепленный ударом, Губанов зажмурился от боли, а контрразведчик уже опутывал его веревкой, затягивая ее изо всех сил.

— Ну? — подступил к связанному по рукам и ногам пленнику Юрченко. — В последний раз спрашиваю: нам нужны адреса и фамилии всех, кто продает бензин большевикам! Скажешь — обещаю легкую смерть: пристрелю, и дело с концом...

Губанов молчал.

Щелкнули кольца портьеры на двери капитанской каюты. Чья-то рука властно и плотно задернула портьеру изнутри.

— Укутайте его, чтобы не простудился, — глумливо приказал начальник контрразведки, поняв, что щелканье колец было сигналом кончать с пленником, и кинул замершему Шлуну: — Иглу, штурман, и потолще!..

Когда Шлун возвратился, принеся взятую у боцмана парусную иглу, которой чинили изодранные брезентовые чехлы, Губанова уже не было. Вместо него посреди салона лежал на ковре продолговатый сверток из брезента с привязанными к нему колосниками, в котором смутно угадывались очертания фигуры человека.

— Рот заткнули? — предусмотрительно справился Шлун, подав Газарбекову иглу с вдетым в нее шпагатом. — Чтобы не дал знать команде катера. А то еще обратится с речью.

Контрразведчики засмеялись.

— Не пикнет, — успокоил Юрченко. — Люда не пожалела свой кружевной платок. Надушила бензином и собственноручно затолкала ему в рот... Не дай бог нам с вами попасть в эти нежные женские ручки... — Он взял у Газарбекова иглу и протянул ее женщине: — Действуйте, не забывая приметы: саван шьют на живую нитку и от себя...

Четверть часа спустя портовый паровой катер «Нобель», как только деникинцы перебрались на его палубу вместе с продолговатым свертком, выполз из-за борта «Президента Крюгера» и, натужно вздыхая разболтанной машиной, давно отслужившей свой срок, пошел в ночную темноту внешнего рейда. И никто из команды катера, в том числе старый товарищ

Феди Губанова механик Иван Андреевич Маркин, даже не подозревал о том, что в неподвижном свертке на палубе доживал последние минуты с кляпом — вымоченным в бензине платком во рту, — намертво опутанный веревками большевистский вожак моряков-каспийцев...

Предпоследнее испытание

Прежде чем остальные моряки туркменской лодки № 6 узнали судьбу Феди Губанова, они прошли через самое изуверское испытание, придуманное для них начальником деникинской контрразведки Порт-Петровска ротмистром Юрченко.

Сперва конные конвоиры в бурках погнали трех каспийцев из казармы обратно в тюрьму и, отстегав нагайками, водворили в ту же камеру смертников. Затем снова погнали, присоединив к сотням других деникинских пленников, через город в порт, к дальнему причалу, возле которого виднелся дряхлый грузовой пароход «Экватор», и заставили слезть в пустой трюм. Дно его было залито ледяной водой, сочившейся сквозь заклепочные дыры в корпус. Высота слоя воды на дне трюма колебалась от двух до трех футов.

Глубокой ночью, когда все, кого пригнали деникинцы, уже томились в темноте трюмов, на пароход пожаловал начальник контрразведки, сопровождаемый карателями в бурках, похожими в ночном мраке на гигантских нетопырей, и приказал капитану сниматься в море.

— Выходите из порта без гудков и без отличительных огней. Рейс абсолютно секретный, и вы отвечаете головой, если кто-нибудь узнает, куда мы идем! — пригрозил он.

Капитан испуганно воскликнул:

— Помилуйте, господин ротмистр, но ведь я должен знать, куда мне прокладывать курс!

Юрченко холодно улыбнулся:

— Разумеется. Где у вас карта?

Пройдя с капитаном на мостик, в штурманскую рубку, он остановился у карты Каспия, занимавшей всю стену, и прочертил рукой невидимую линию поперек моря — от Порт-Петровска до пустынного побережья между Мангышлаком и Кара-Бугазом:

— Вот сюда и прокладывайте... Десять верст левее, десять правее — ничего не значат. Теперь командуйте, а я — ваш гость туда и обратно...

Двое суток после этого дряхлый пароход пробивался сквозь шторм к голым берегам Закаспия, и двое суток деникинцы не интересовались ничем, что происходило в закрытых наглухо трюмах. Двое суток там мучились в сплошной темноте, коченея в студеной воде, узники, вывезенные из тюрьмы Порт-Петровска, — триста пятьдесят семь человек, среди них восемнадцать женщин, одна — с грудным ребенком. Двое суток люди в трюмах провели без пищи и пресной воды, проклиная контрразведчиков и призывая на помощь смерть...

На третье утро, когда Любасов, Трусов и Ланщаков, держась вместе, дремали в оцепенении, обвив обеими руками ступеньки, чтобы не соскользнуть во сне в ледяную воду, послышался глухой грохот якорной цепи. И тотчас над ними возник ослепительный квадрат солнечного дня и голубого неба.

Понукаемые деникинцами, матросы «Экватора» торопливо сбрасывали на палубу деревянные лючины, которыми был закрыт трюм.

— Пересадка! — Над люком показалась чья-то голова. — Наверх вы, товарищи!.. Последний парад наступает!..

На палубе захохотали.

Судорожно впиваясь в круглые ступеньки отвесного трапа, измученные люди поползли муравьиной вереницей вверх. Не всем удалось выбраться из трюма, как ни цеплялись они, как ни стремились из тёмноты в солнечную неизвестность... Исчерпав силы, почти у верхней ступеньки разжав пальцы, самые слабые срывались с трапа и с коротким стоном или молча падали на дно, в грязную горькую воду, захлебывались в ней, недолго барахтались и затихали...

Любасов вскарабкался на верхнюю палубу вслед за Ланщаковым и Трусовым, увидел шеренгу бородатых конвоиров с обнаженными шашками, пулемет, нацеленный на безоружных, выползавших из трюма узников, присоединился к толпе у борта, с наслаждением глотнул свежий воздух, пошатнулся — так закружилась в первые мгновения голова...

— Доплыли, кажись... — пробормотал кто-то голосом, придавленным смертельной усталостью. — И куда занесло нас помирать?..

— Не все ли равно... —таким же голосом откликнулся еще кто-то.

Пароход медленно покачивался на зыби, шедшей после шторма с моря к песчаной косе, у которой стал на якорь. Далеко справа от косы нестерпимо для глаз сверкали под солнцем будто зеркальные осколки. По ним Любасов и узнал место. Зеркальные осколки были солеными озерами, разбросанными вдоль берега на пути к страшному Кара-Бугазу — мертвому заливу, где вроде и не было никогда жизни. Серо-желтый океан зыбучих песков вздымал недвижные, пока не было ветра, гребни — от безлюдного побережья до коричневой черты горизонта:

С мостика выглянул Юрченко, после чего над пароходом разнеслись слова капитана:

— Спустить парадный трап и все шлюпки!

Ланщаков тяжело выдохнул:

— На берегу хотят порешить, гады!..

— Если бы это... — Любасов сжал кулаки. — Нет, Иван, не для того они привезли нас через все море...

Узники еще не догадывались о замысле врагов. Многие еще наслаждались чистым воздухом, подставляя измученные лица и запекшиеся от жажды губы едва уловимым дуновениям ветерка, еще радовались солнечному свету после тюремной темноты трюмов...

Голос начальника контрразведки вернул их к действительности:

— Капитан! И вы и команда ответите головой, если обнаружу в шлюпках воду и провиант!..

Конвоиры двинулись на толпу, тесня ее к трапу, спущенному за борт.

— По одному, по одному! Не торопитесь, все успеете! — с пренебрежительной усмешкой предупредил контрразведчик, заняв место у верхней площадки трапа и вглядываясь в лица пленников. Прищурился, заметив Любасова, спросил у конвоира, стоявшего обок: — Не из твоего улова, Остапчук?

Тот полоснул пленника взглядом, как шашкой:

— Бензинщик, ваше благородие. Из той брашки, что свою лодку потопила.

— Узнаю теперь. Шкипер, кажется. — Усмехаясь в лицо Любасову, ротмистр сказал: — Живуч. Не умрешь с одной пули.

Проходя мимо, Любасов презрительно проронил:

— На такую морду, как у тебя, и одной пули жалко. Поглядись в зеркало...

Юрченко вскинул наган и тут же опустил его:

— Дешево хочешь отделаться, не выйдет. Стрелять не буду, сам подохнешь!.. — Вдруг рванулся за Любасовым, выдернул его из очереди к трапу: — А ну погоди! Перемолвимся парой слов... Пить хочешь? Угощу на прощанье, не жалко... Остапчук, принеси ему кружку воды.

Прочитал безмолвный вопрос в глазах пленника, снова глумливо усмехнулся:

— Интересуешься, что с Губановым?.. Ищи, моряк, моряка в море... Сообразил? Растворился твой Губанов без следа.

Громко, чтобы слышали все, Любасов произнес:

— Промахнулся ты, гад деникинский! От тебя, верно, не останется скоро и следа на белом свете! А Федя Губанов, если и убил ты его, все равно не исчезнет! В каждой капле моря жить будет!

Пальцы контрразведчика быстро завертели барабан нагана, сжали рукоятку...

Еще раз овладев собой, Юрченко сказал подходившему с кружкой конвоиру:

— Слышишь, Остапчук, какой идейный?.. Все на пулю напрашивается... Правды в твоих словах, бензинщик, столько же, сколько в том, что ты выберешься отсюда!.. — Поинтересовался, продолжая криво усмехаться: — Знаешь, где находимся?

— Вроде у Кара-Бугаза, — ответил Любасов.

— Гораздо левее. — Контрразведчик, торжествуя, объявил: — Отсюда расстояние одинаковое — что до Форта Александровского, что до Красноводска. Триста пятьдесят верст и в ту и в другую сторону. И до них нигде ни живой души, ни колодца. Только пески, море и небо... Сообрази, что ждет тебя и всю компанию...

Конвоир протянул моряку кружку с водой:

— Угостись напоследок...

Любасов, к изумлению всех, кто жадно смотрел на кружку, выбил ее из руки деникинца и молча ступил на шаткий трап.

— Ишь гордый какой! — зло пробурчал облитый водой конвоир. — По всему видать, ваше благородие, что из настоящих большевиков...

— Помолчи, Остапчук! — оборвал ротмистр и крикнул сверху вслед Любасову: — Счастливо сдыхать, бензинщик!..

Поход смертников

...В полдень, высадив живых пленников на песчаную косу, а мертвых побросав за борт в море, деникинцы увели пароход обратным курсом к Порт-Петровску.

Толпа изнуренных людей, оставленных на пустынном берегу без куска хлеба и без глотка пресной воды после двухсуточной пытки жаждой и голодом, безмолвно взирала на убегавший к горизонту пароход, пока тот не сгинул.

— Кто бывал в здешних местах? — обратился Любасов ко всем.

Из толпы выдвинулся пожилой рыбак:

— Бедовал тут однажды. Штормом лодку вконец разбило, а мы втроем на мачте сюда выбрались. Не думал, что вдругорядь придется... Если идти сперва на восток верст десять, а потом прямиком на юго-восток, выйдем на старый путь караванов. Там были колодцы.

Печально поглядев на женщину, которая держала на руках тельце грудного ребенка, умершего еще в трюме, шкипер попросил Трусова:

— Подсчитай, сколько нас. — И снова обратился ко всем: — Слышали, что сказал человек?.. У нас один выход — найти караванную дорогу. Будем искать, пока силы есть.

Рыбак предупредил:

— Идти лучше ночью, когда морозит: больше пройдем. А то под солнцем в пустыне да через эти проклятые пески на второй версте язык высунешь.

Взяв на себя роль командира, Любасов распорядился:

— Пока не стемнеет, останемся на месте. Намочите рубахи в море и обмотайте головы, легче покажется.

Подошел Трусов, сосчитав всех, кого заприметил на косе:

— Налицо триста девять. Сорок восемь сгибли в трюмах...

Помолчав, Любасов тихо обронил:

— Будет счастьем, если десятая доля из нас уцелеет до Красноводска. — Прибавил, не отрывая взгляда от узорного дымка над чертой горизонта в море, где исчез «Экватор»: — Знал этот гад деникинский, какую смерть придумать!.. И Федю сгубил он, запомни его слова, Миша, если я не дойду: «Ищи, моряк, моряка в море»!..

Опустился на песок, нахлобучив до глаз старую солдатскую фуражку — недобрую память о деникинской казарме Порт-Петровска, — и молча пролежал до сумерек.

...В тот же вечер обреченные на гибель в песках люди начали небывалый марш, известный в истории гражданской войны на Каспии под названием «Поход смертников».

Три недели, из ночи в ночь, с упорством, свойственным лишь человеку, они шагали, шли, плелись, брели, тащились, ползли через гребни дюн бесконечной пустыни в одном и том же направлении — на юго-восток...

Из трехсот девяти человек, высаженных с парохода на косу, первого привала достигли двести семьдесят.

Там на рассвете рухнул в песок рядом с Любасовым и рыбаком седой горец в рваном бешмете и сером от пыли башлыке. Глаза горца устало закрылись, косматые брови сошлись у переносья... Это был ашуг — народный певец Дагестана, выброшенный контрразведчиками в пустыню за то, что в песнях своих звал людей на священную войну против карательных деникинских отрядов, истреблявших горные аулы.

Весь день старый ашуг лежал с закрытыми глазами, но губы его шевелились, будто он слагал не слышную никому песню. Под вечер он с трудом привстал, сел, скрестив ноги, и, слегка раскачиваясь, запел хриплым, дребезжащим голосом. Слова скорби вырывались из уст ашуга, сжигаемых жаждой, редкие слезинки высыхали, не успевая скатиться по дряблым щекам. Он прославлял поход смертников через пустыню и оплакивал тех, кто уже затерялся в песках...

Едва стало смеркаться, Любасов и рыбак поднялись и, не говоря ни слова, сберегая силы, устремились дальше. Двести шестьдесят четыре человека потянулись за ними черной нитью через гребни дюн, залитые мертвенным светом луны...

Ашуг и с ним три дагестанских партизана не встали. Жизнь покидала их тела, иссеченные шомполами деникинцев, сознание меркло. Они остались на песчаном гребне первого привала, в морозной мгле ночной пустыни...

К первому колодцу добрались двести десять человек. На дне его чернела лужа тухлой воды. Они выпили воду и, расхватав мокрый песок, высосали из него влагу. Вода возвратила им часть сил и неутолимое ощущение голода. Ланщаков поймал черепаху. Ее разодрали на клочья, но это никого не насытило. Кто-то обнаружил у колодца ящерицу и накрыл ее ладонями. Ящерица вырвалась из-под дрожавших ладоней и,подарив счастливцу извивавшийся хвост, слилась с песками...

На шестой день пути, когда за Любасовым и рыбаком брели сто шестьдесят четыре человека, бронзовые от солнца и пыли, истощенные голодом и иссушенные жаждой, они научились ловить ящериц. Черепахи и ящерицы были единственным спасением от голодной смерти, но ни тех, ни других не хватало, как не хватало протухшей воды в заброшенных колодцах. Выпив ее, люди продолжали скрести изодранными в кровь пальцами песчаное дно, тщетно надеясь припасть к живительному роднику, не слушая уговоров идти дальше...

Надеяться на спасение могли только те, кто пересиливал себя и продолжал путь.

Любасов с трудом поспевал за пожилым рыбаком, дивясь выносливости его. Рыбак вел спутников от колодца к колодцу, словно видел несуществовавшую караванную тропу...

В сумерках, перед рассветом, опускаясь на песок всегда там, где оказывалась вода, он подолгу смотрел, не моргая, в полное падающих звезд, таинственное, как пустыня, небо...

Моряки из своих рук поили его, отдавая ему двойную порцию вонючей влаги...

На заре двадцать второго дня Трусов сообщил шкиперу, что последнего привала достигли шестьдесят семь человек.

— Глянь, Миша, туда... — Любасов показал попрежнему на юго-восток, где в прозрачном тумане колыхались, дрожа, на краю пустыни розовые контуры гор. — Еще семнадцать верст до Красноводска, и ни одного колодца...

Узнав об этом, двадцать человек отказались покинуть привал.

Было бесполезно попусту тратить время и убеждать их, но Ланщакова, бредившего в тифу, Любасов бросить не мог. Вдвоем с Трусовым он подхватил его и повлек под руки за проводником, как только стало темнеть.

В полночь они приплелись к Гипсовому ущелью, за которым лежал Красноводск.

Сил больше не было. Оставалось только упорство.

Поэтому, когда уже рассвело, у выхода из ущелья шкипер сказал, едва ворочая распухшим языком:

— Временно обставим наш путь вешками. Идите за мной, кто сколько может, а тогда ложитесь и ждите. Никуда не отползайте. По вашим следам отыщут всех...

Оставив Ланщакова под присмотром Трусова, он побрел дальше за рыбаком и к исходу дня приполз на окраину Красноводска.

— Пить, пить, братки... — прохрипел он обступившим его изумленным горожанам. — И вызволяйте других... На каждой версте от ущелья пропадают люди...

...Сорок семь человек из трехсот девяти, начавших поход смертников, среди них трое моряков с туркменской лодки № 6, были спасены.

ИМЯ НА БОРТУ

...бессмертны павшие

За свой народ.

Народ, забывший их, —

Умрет.

Ян Райнис

Через 2 1/2 месяца, в конце мая 1920 года, остатки разгромленных Красной Армией деникинских и мусаватистских войск были загнаны в южный угол Каспия — на рейд порта Энзели — и оттуда бежали вместе с английскими интервентами в глубь Персии. Тогда же, в тот самый день, когда участниками ОМЭ были изловлены убийцы Феди Губанова, к пятнадцатой пристани в центре Бакинской бухты ошвартовался знакомый всем каспийцам трехмачтовый пассажирский пароход с наклонной трубой и горделивой осанкой. На его борту еще была надпись, под которой он стал печально известен в годы интервенции: «Президент Крюгер». Однако уже на следующее утро на глазах всего порта это название исчезло навсегда. Вместо него сперва появилась огненная полоса — будто оно сгорело дотла в пламени сурика, на который не поскупились матросы, закрасив прежнее название. Затем, когда слой сурика высох, они покрыли его такой же краской, какой был покрашен весь корпус парохода. Наконец, когда просохла и эта краска, самый искусный из матросов аккуратно и любовно вывел белилами на борту новое судовое имя: «Федя Губанов»...^[3]

Вот что напомнили мне семь страниц письма старой большевички Евгении Дмитриевны Губановой, слегка выцветшего от давности. Оно помогло заполнить пробел в истории ОМЭ, тайну которой сумели пронести через самые тяжкие испытания Федя Губанов и его товарищи. Ценой своей жизни сохранили они ее от врагов. И это было самопожертвованием не только ради спасения других участников неравной борьбы. ОМЭ и после трагического рейса туркменской лодки № 6 несла потери, неизбежные в такой борьбе, полной смертельного риска в любую минуту и на каждом шагу. Поведение Феди Губанова и его товарищей определялось их непоколебимой верой в то, что ОМЭ, если они сохранят ее тайну, непременно будет продолжать свои рейсы.

Так и было. ОМЭ продолжала действовать, несмотря на потери, сколько враги ни пытались помешать ей. Им еще удалось захватить врасплох туркменскую лодку № 2 шкипера Судайкина, когда та, возвращаясь из Астрахани, заштилевала около острова Чечень. Трое участников плавания — Порфирий Седых, Иван Исаков и Петр Черепанов — были немедленно казнены. Счастливо уцелел только шкипер Михаил Судайкин, принятый врагами за неопытного юнца: на вид казалось, что ему не больше восемнадцати лет. Он был избит деникинцами до полусмерти и отправлен в больницу Кизляра, для того чтобы врачи возвратили ему способность отвечать на допросах. Из больницы он ушел от врагов, как только поднялся на ноги, перехитрив стражу... Погиб в бою, еще в самом начале существования ОМЭ, Тимофей Ульянцев, доставленный рыбницей в Ленкорань... Удалось врагам захватить и туркменскую лодку № 9 шкипера Никифора Рогова, когда та шла с группой политработников из Астрахани в Баку. Руководитель группы Тихон Иванович Попов успел застрелиться, остальные участники рейса были доставлены деникинцами в Порт-Петровск и после долгих мучений повешены...

И все-таки ОМЭ не прекращала смертельно опасные плавания. На ее девяти рыбницах и туркменских лодках, на шхунах «Чайка» и «Гурьевка», на баркасах «Казак», «Модерн» и «Эдичка» продолжали свое буднично-незаметное дело каспийцы-большевики, собранные Федей Губановым в суровое товарищество безвестных героев, простых людей из народа... На рыбницах и туркменских лодках, рейс за рейсом, они перевезли двадцать три тысячи пудов бензина и три с половиной тысячи пудов смазочных масел из Баку в Астрахань для XI армии и Волжско-Каспийской флотилии... На шхуне «Гурьевка» переправили из устья Волги в Баку группу самых отважных из особого отряда Камо с грузом оружия, патронов, динамита, золота, драгоценностей и валюты для нужд Кавказского комитета большевиков... На туркменских лодках и рыбницах, как только 1-я революционная армия Туркестанского фронта освободила Красноводск, повезли из него к побережью Дагестана все, что было нужно для вооружения горских партизан... На баркасах, едва Порт-Петровск был взят XI армией, переправили туда А. И. Микояна и группу большевиков-подпольщиков Закавказья, которым предстояло срочно проникнуть в мусаватистский тыл... Увели из Баку в Красноводск, на глазах у врагов, подготовленный мусаватистами для бегства в Энзели пароход «Ван» с грузом сахара, мануфактуры, медикаментов, бензина... На всех судах, какие имела ОМЭ, своевременно доставили к бакинским причалам оружие, необходимое для того, чтобы Кавказский комитет большевиков и отряды пролетариев Апшерона сумели накануне вступления Красной Армии в Баку помешать мусаватистам поджечь нефтяные промыслы и нефтеперегонные заводы... Словом, созданная по инициативе С. М. Кирова, организованная Ф. К. Губановым Особая Морская Экспедиция действовала, как исправный, безукоризненно точный часовой механизм, заведенный большевиками до победного конца: до тех пор, пока на побережьях и просторах Каспийского моря не осталось ни одного вооруженного врага Советской власти...

Все это, конечно, уже относится к давней истории, как и то, о чем рассказано в письме Евгении Дмитриевны Губановой. И все это принадлежит бессмертию, перед которым бессильно время. Ибо с каждым годом легендарные дела участников революции и гражданской войны глубже и глубже проникают в память народа с такой же неудержимой силой, с какой и поныне врезается в извечную целину Каспия — древней Хвалыни — корабль, несущий на своем борту простое имя:

«Федя Губанов».

1

Темир-Хан-Шура — нынешний Буйнакск; Порт-Петровск — теперь Махачкала.

(обратно)

2

Шестеро из них — Исаев Федор Константинович, Ланщаков Иван Иосифович, Пожаров Василий Алексеевич, Панков Федор Кириллович, Данько Петр Михайлович и Тутин Максим Тихонович — здравствуют и поныне.

(обратно)

3

Народный суд над Шлуном и девятью другими участниками зверского убийства Ф. К. Губанова, среди которых была одна женщина, состоялся в Баку в начале 1921 года, Успели скрыться и сбежать в Персию, нынешний Иран, двое из убийц — Юрченко и Газарбеков.

(обратно)

Оглавление

От автора

КЛЯТВА БОЛЬШЕВИКА

БУРЕЙ ПОЛНЫЕ ПАРУСА

  Подписал задание Ленин

  Моряки — не из пугливых

  Лицом к лицу

  ОМЭ — дело артельное

  Пароль вы знаете

  У Марьи Ивановны

  Под самым носом

  «Не верь глазам своим!»

  Навстречу буре

СКВОЗЬ РЕВОЛЬВЕРНЫЙ ЛАЙ

  Если бы чуть раньше

  Пусть враги бесятся

  И клещами не вытянуть

  Коса на камень

  Ответ будет один

  Первый раз видим

  Свидание в контрразведке

  Несмотря ни на что

  Предпоследнее испытание

  Поход смертников

ИМЯ НА БОРТУ

*** Примечания ***