Редьярд Киплинг ( из сборника "Дебет и кредит")
Дом чудес
Новая опекунша из Церковного Совета ушла, просидев минут двадцать. Все это время миссис Эшкрофт говорила с ней так, как подобает солидной, пожилой женщине, которая знавала лондонское обхождение — она жила в кухарках у столичных господ, — и заработала себе на старость пенсию. Тем охотней поэтому она перешла на свой привычный, по-домашнему мягкий сассекский говорок, когда автобус доставил ей новую гостью — миссис Фетли, проехавшую в этот погожий субботний мартовский день тридцать миль, чтобы навестить подругу.
Они дружили с самого детства, но в последние годы судьбы их разошлись, и встречались они редко. За месяцы разлуки так много накопилось у обеих на душе, так много разных нитей нужно было распутать и связать, что подруги долго не могли наговориться.
Наконец миссис Фетли достала мешочек с разноцветными лоскутками — она собирала из них одеяло — и устроилась на кушетке у окна, выходившего в сад, за которым внизу, в долине, виднелось футбольное поле.
— Почти весь народ в Буштае сошел, — сказала она. — На футбол ехали. Так что последние пять миль не к кому и прислониться было. Ох, и растрясло ж меня!
— С тобой и со старой что сделается? — ответила хозяйка . — Кость у тебя как была неломкая, так и осталась.
Миссис Фетли довольно хмыкнула и, приложив друг к другу два лоскутка, оценивающе прищурилась.
— Что правда, то правда, хребет у меня крепкий. А то б давно переломился, считай, лет двадцать назад. Ведь жирка на мне отродясь не бывало. Или забыла?
Миссис Эшкрофт медленно — она никогда не спешила — покачала головой и снова склонилась над своей работой: она пришивала холщовую подкладку к плетенной из тростника корзинке для инструментов.
Миссис Фетли разложила перед собой еще несколько лоскутков, и они заиграли в лучах весеннего солнца, пробивавшихся сквозь листья герани на подоконнике. Некоторое время женщины сидели молча.
— А что за птица ваша новая опекунша? — поинтересовалась миссис Фетли, кивнув на дверь. Она была очень близорука и в прихожей едва не сбила с ног даму из Церковного Совета. Миссис Эшкрофт высоко подняла толстую иглу, выбирая место, куда бы ее вколоть.
— Ничего против не скажу. Одно плохо — новостей пока мало приносит.
— Которая к нам в Кейнслейде х о д и т , — сообщила миссис Фетли, — ей бы только языком молоть. И рта не закроет, все ах да ох, словечка не вставить. Я ее и слушать перестала — про свое думаю.
— Нет, наша не трещотка. Губки подожмет — ну прямо монашенка из Высокой церкви.
— А наша-то замужем. Только это ей не впрок, если правду люди говорят... — Миссис Фетли вскинула остренький подбородок: — У-у, хренобусы чертовы, разъездились! Весь дом ходуном от них ходит!
Облицованный черепицей дом и действительно задрожал, потому что мимо проезжали два открытых сорокаместных автобуса — специальный маршрут для болельщиков на матч в Буштае; за ними пыхтел еще один, местный, — обычный субботний рейс в главный город графства, за покупками; а от одной из переполненных гостиниц, преграждая путь потоку встречных автомобилей, пятилась на дорогу четвертая машина, чтоб присоединиться к процессии.
— Я гляжу, ты от крепких слов так и не отучилась, — заметила миссис Эшкрофт.
— Ой, да что ты! Это я только с тобой волю себе даю, а дома — ни-ни. Разве при внуках можно? Трое ведь их у меня. А ты корзинку кому справляешь, тоже внуку небось?
— Артуру, моей Джейн старшему.
— Да разве ж он где работает?
— Так ему корзинка не для работы, а в лес ходить.
— Повезло тебе: дешево отделалась. У меня так мой Вилли все деньги просит — на эти, как их там, проволоки воздушные. Натянет их во дворе, вместо бельевой веревки, и музыку из Лондона слушает. И я ведь, дура старая, даю ему, даю!
— А он, верно, обещает тебя за это поцеловать, да потом забывает. — горько — себе самой, не подруге, — усмехнулась миссис Эшкрофт.
— Ох, и не говори. С парнями что сорок лет назад, что теперь. Все им отдай, а взамен — ничего. А мы-то, дурехи, им прощаем. Ведь всякий раз ему три шиллинга подавай, не меньше!
— Нынче к деньгам отношение легкое.
— Вот на той неделе, — подхватила миссис Фетли, — дочке заказ от мясника принесли: четверть фунта жира почечного. А она его обратно отсылает, чтоб порубили помельче. Некогда, говорит, самой возиться.
— Так это небось дороже стоит?
— Само собой. А ей, видишь, возиться некогда — в клуб надо идти, в вист играть.
— Ай-яй-яй, надо же!
Несколькими уверенными стежками миссис Эшкрофт закончила пришивать подкладку. Она едва успела закрепить нитку, как в саду появился ее внук, шестнадцатилетний парень, а за ним — и его очередная подружка.
— Ну что там, готово? — крикнул он, подлетел к окошку, схватил корзинку и тут же исчез, даже не сказав спасибо. Миссис Фетли глядела на него во все глаза.
— В лес собрались, на весь день, — объяснила миссис Эшкрофт.
— Ох, чую, — прищурилась гостья, — этот девок жалеть не станет. Ему только попадись. Да на кого ж это, черт, он так похож?
— Будто нас кто жалел. Сами должны уметь за себя постоять.
Миссис Эшкрофт начала накрывать на стол.
— Ну ты, Грейс, умела, спору нет.
— О чем это ты, не пойму.
— Да сама не знаю. Чего-то мне эта вспомнилась, из Рая. Как ее фамилия? Барнсли?
— Баттен. Полли Баттен. Ты про нее?
— Точно, Полли Баттен. Помнишь в Смолдине, на сенокосе, она на тебя с вилами кинулась, что ты у нее мужа отбила?
— А ты забыла, как я ей ответила: «Оставь его себе, так уж и быть, разрешаю?» — с добродушной улыбкой отозвалась как ни в чем не бывало миссис Эшкрофт.
— Разве такое забудешь. Мы все прямо ахнули. Сейчас, думаем, она ей вилами грудь пропорет.
— Ну да, не с ее характером на такое решиться. Это ведь Полли. На словах-то горазда, а вот как до дела дойдет...
— Я так думаю, — сказала, помолчав, миссис Фетли. — У мужчины, если за него две бабы спорят, положение глупее не бывает. Что твоя собака, когда ей с двух сторон свистят.
— Может, оно и так. А с чего ты про старое вспомнила?
— Да все внук твой: я ведь его с малых лет толком и не видела. А тут, смотрю, и голова, и плечи, и ухватки все — вылитый Джим Баттен, будто воскрес. По Джейн- то твоей ничего не заметно, но парень...
— Всякое бывает. И не бойся, нашлись охотники на этот счет посудачить. Своих-то не нарожали.
— Ай-яй-яй, боже ты мой, боже! А Джим-то Баттен в могиле уже...
— Двадцать семь годов, — коротко ответила миссис Эшкрофт. — Подсаживайся-ка к столу, попробуй моей стряпни.
Миссис Фетли попробовала и горячего, до горечи крепкого чая, и сухариков с маслом, и коржиков с изюмом, и домашних консервированных груш, и оладьев, к которым полагались холодные вареные свиные хвостики. Всему было воздано по заслугам.
— Да, — вздохнула миссис Эшкрофт, — я свой желудок обижать не привыкла. Ведь один раз живем.
— Ну, а тяжесть в животе не мучит? — поинтересовалась гостья.
— Как не мучить... Медсестра говорит, что меня в гроб скорей несварение сведет, чем нога.
(Миссис Эшкрофт давно уже страдала от язвы на голени, и деревенская фельдшерица, которая регулярно навещала больную, хвалилась (если верить местным сплетням), что сделала ей уже сто три перевязки с тех пор, как стала тут работать. )
— Ох, а какая ж ты ладная, проворная была! Раньше я на тебя все глядела да радовалась. Не ко времени тебя прихватило, до срока. — В голосе миссис Фетли звучала неподдельная приязнь.
— Своей доли не миновать. Слава богу, хоть на сердце пока не жалуюсь.
— Сердцем ты всегда была щедрая, на троих бы хватило. Есть о чем под старость вспомнить.
— Ну, этим, моя милая, и тебя, по-моему, судьба не обделила, — заметила миссис Эшкрофт.
— Всякое было. Годы-то молодые... О них только с тобой на пару и можно вспомнить. Знаешь ведь как: порознь старухи, вместе — молодухи...
Полуоткрыв рот, миссис Фетли невидящими глазами уставилась на яркий иллюстрированный календарь, висевший на стене. Дом снова содрогнулся от рева проезжавших машин, а внизу, в долине, почти столь же оглушительным криком отозвался переполненный стадион. Субботний отдых в деревне был в полном разгаре. Некоторое время миссис Фетли говорила, не прерываясь. Наконец она промокнула платком глаза и закончила свою исповедь: — А в том месяце прочитали мне из газеты объявление, что умер он. Конечно, мне о нем горевать не пристало — столько лет не виделись. Конечно, слова не сказать, слезы не пролить... Могила его в Истбурне, так и туда не поедешь — кто я ему, спрашивается. Один раз совсем уже на автобус собралась, да раздумала. Ведь дома расспросами замучат. Хоть так думала сердце утешить, а выходит — нельзя, даже этого нельзя.
— Но было же тебе хорошо с ним?
— Господи, какой разговор! Натешились мы с ним за четыре года, когда он в депо по соседству работал... А какие похороны знатные ему машинисты другие устроили!
— Выходит, грех тебе и жаловаться. Налить еще чашечку?.. Близился вечер, солнце уже клонилось к закату, в воздухе повеяло прохладой, и женщины притворили дверь на улицу. В саду, пронзительно вереща, по голым ветвям яблони прыгали драчливые сойки. Миссис Эшкрофт облокотилась на стол и положила больную ногу на табуретку: теперь настала ее очередь исповедоваться...
— Подумать только! А муж твой что на это сказал? — воскликнула миссис Фетли, выслушав неспешный рассказ подруги.
— Сказал, убирайся, мол, на все четыре стороны, а ему плевать. Но я решила остаться и ходить за ним, ведь он с постели уже не вставал. Знал, что я его больного не брошу. Месяца два еще промучился, и вроде удар с ним случился — лежит словно каменный, не шевелится. А через пару дней приподнялся вдруг на кровати и говорит: «Молись, Грейс, чтоб тебе от мужиков того не досталось, чего они от тебя натерпелись». — «А сам-то», — отвечаю, потому что он у меня такой ходок был, такой ходок, ты же знаешь. А он мне: «Мы, говорит, оба хороши, но только я вот, считай, уже в могилу ступил, и что тебя ждет, мне как на ладони видно». Умер он в воскресенье, в четверг похоронили. А ведь любила я его, было время... Или казалось только...
— Такого я от тебя еще не слышала, — не удержалась миссис Фетли.
— Ты ж мне открылась, вот и я той же монетой плачу. Ну, помер он, я сразу письмо в Лондон шлю, миссис Маршалл. Я у ней еще девчонкой на кухне служила — давным-давно, даже в каком году не помню. Пишу ей, так и так, совсем я теперь свободная. Обрадовалась. Им с мужем одним трудно, в возрасте оба, а я знаю, как им угодить. Помнишь, я к ним много раз нанималась подработать, когда денег не хватало или... Или когда муж в отлучке был... В вынужденной...
— Выходит, он тогда, в Чичестере, свои полгода отсидел? — прошептала миссис Фетли. — Мы ведь так и не дознались, что там стряслось.
— Схлопотал бы побольше, да тот, другой, жив остался.
— Не из-за тебя ли они схлестнулись?
— Какое там! В тот раз он с замужней спутался, так это ее законный был. Ну, значит, овдовела я и снова к Маршаллам в кухарки поступила, ногами своими деревенскими господский паркет протирать. Обращение, само собой, джентльменское, иначе как «миссис» не величают. Это в тот год было, когда ты в Портсмут перебралась.
— Не в Портсмут, а в Хоршем, — поправила миссис Фетли. — Там как раз большое строительство начинали, мой-то вперед поехал, устроился, и я следом.
— Ладно, прожила я в Лондоне почти целый год: работы немного и питание хорошее — в день четыре раза. А на другой год, ближе к осени, хозяева за границу поехали, во Францию, что ли. Но меня не рассчитали, велели дожидаться — они, мол, без меня как без рук. Ну, я в доме убралась, ключи сторожу сдала, а сама сюда нагрянула, к Бесси в гости, к сестре моей. Жалованье в кармане, так все мне рады.
— Точно, я тогда в Хоршеме жила, — вставила миссис Фетли.
— Ты-то, Лиз, помнишь прежние времена. Ни кино, ни клубов этих, а уж фасону, как у нынешних, и в помине не было. За любую работу брались, от лишнего шиллинга нос не воротили. Я после Лондона совсем квелая приехала. Надо, думаю, на свежий воздух, здоровье поправлять. Вот и нанялась на ферму в Смолдине. Раннюю картошку копали, кур щипали и все такое. Юбки подкоротила, в мужских сапогах хожу — выйди я в Лондоне в таком виде, то-то обсмеяли бы.
— Ну и как, поправила здоровье?
— Ах, Лиз, на уме-то у меня тогда совсем другое было. Сама знаешь, сердцу не прикажешь: как оно велит, так и будет. Кабы загодя знать, куда дорога выведет, а то ведь пока до конца не пройдешь, не разберешься. Что творим, не ведаем, а ведаем, что сотворили.
— Кто же это был?
— Гарри Моклер. — Лицо миссис Эшкрофт исказилось от боли в ноге.
Миссис Фетли ахнула:
— Неужто Берта Моклера сын? Вот никогда бы не подумала!
Миссис Эшкрофт кивнула:
— А я вроде и себя уверила, что мне в поле захотелось, воздухом подышать.
— Что ж ты с этого поимела?
— Да как водится: сперва — все, а потом — хуже, чем ничего. И предупреждения мне были — сколько раз! — да я ни на что внимания не обращала. Жгли мы как-то мусор на дворе, до холодов еще далеко, я и говорю ему: «Не рано ли?» А он: «Нет, говорит, не рано. Чего всякое старье беречь, разделаться с ним — и баста!» А лицо суровое, будто каменное. Поняла я тут, что нашелся надо мной хозяин, нашелся — другими-то я сама помыкала.
— Да-да, — вздохнула гостья, — с ними всегда так. Или они перед нами стелются, или мы перед ними. Я сама больше люблю, когда по старинке, мужик голова.
— Вот и Гарри мой так больше любил. А по мне — наоборот милее. Ладно, приходит время, надо в Лондон обратно ехать. А я не могу, ну не могу — и все тут. Как раз в понедельник утром дело было, белье на плите кипятилось; зачерпнула я воды, да и обварила себе левую руку. Еще на две недельки задержалась.
— А стоило оно того? — спросила миссис Фетли и нашла глазами серебристый шрам над локтем, стягивавший морщинистую кожу. Миссис Эшкрофт кивнула. — Порешили мы тогда, что он за мной следом в Лондон поедет, на работу устроится. Рядом с нами, минут десять ходу, извозчичий двор был. Взяли его туда, я договорилась. Сплетен про нас никаких не ходило, даже его мамаша ничего не заподозрила. Перебрался он в Лондон, шито-крыто, и всю зиму мы по соседству прожили.
— Денег на дорогу, само собой, ты ему дала, — уверенно заметила миссис Фетли.
Миссис Эшкрофт снова кивнула.
— Да что деньги! Все отдавала, себя всю отдала. Боже мой, господи, бывало, гуляем мы с ним вечерком, улицы мощеные, ботинки мозоли трут, а нам весело — хохочем, заливаемся. Ни с кем у меня так не было! И у него ни с кем! Ни разу!
Миссис Фетли сочувственно хмыкнула.
— И когда ж все кончилось?
— Когда он мне весь долг вернул, до последнего пенса. Тут я сразу поняла, к чему идет, но эти мысли прочь гоню, к уму не подпускаю. «Не знаю, говорит, как мне тебя и благодарить». А я ему: «Благодарить? Какие ж между нами счеты?» А он знай свое твердит, что благодарен, мол, и век моей доброты не забудет. Три вечера я держалась, все верить не хотела. Тогда он с другого конца заходить начал: работа, жалуется, ему неподходящая, другие работники над ним измываются и все такое. Не может мужик без вранья, коли бросить собрался. Слушаю я его, слушаю, поддакивать не поддакиваю, перебивать не перебиваю, а потом отколола брошку, что он подарил, и говорю: «Все ясно. Мне от тебя ничего не нужно!» Повернулась, да и пошла — одна со своим горем осталась. Он мне душу больше не травил — не заглянул ни разу, не написал. Домой к мамаше уехал.
— А признайся честно, ждала, наверно, что вернется? — безжалостно спросила миссис Фетли.
— Ждала, еще как ждала. Иду по тем улицам, где мы с ним гуляли, так будто камни под ногами стонут.
— Да, — вздохнула миссис Фетли, — оно больно бьет, хуже не бывает. И это все?
— Нет, не все. Поверишь или нет, только самое странное тут и началось.
— Что ж не поверить. Сдается мне, теперь-то тебе врать смысла нет?
— Верно, нет... Господи, как я в ту весну намучилась, злому врагу не пожелаю. Послал мне господь в наказание муки адовы. Да еще в придачу: в жизни у меня голова не болела, а тут — прямо раскалывается. Ну скажи на милость, у меня — и голова болит! Одно спасибо, так, бывало, прихватит, что и тоску заглушит...
— Э-э, ее не заглушишь. Она, как зуб, и тянет, и дергает, а надо терпеть, пока свое не отболит, не онемеет. А пройдет время — вроде ничего и не было.
— Как же ничего! На мою долю теперь до самой смерти хватит. А все через девчонку вышло, через Софи. Поденщица у нас была, миссис Эллис, придет и дочку с собой приводит. Худущая, глазастая, локти торчат, в брюхе пусто — я все ее подкормить норовила. Вообще я ее особо не замечала, а уж когда с Гарри так обернулось — и подавно. А она по мне просто с ума сходила — знаешь, у девочек так бывает, когда у них начинается. Знай ластится, а прогнать духу не хватает... Вот раз как-то — зима уж на исходе была — присылает ее мать к нам попросить, что от обеда осталось. Заходит она в кухню, а у меня как раз голова страшно болела — в глазах темно, передником лоб закрутила и сижу. Цыкнула я на нее, а она: «Подумаешь, голова болит. Да я вас мигом вылечу». Я кричу: «Отойди от меня!», потому что терпеть не могу, когда мне виски растирают. «Не бойтесь, говорит, не трону я вас», — и за дверь. И что ты думаешь, десяти минут не прошло, отпустило меня, как рукой сняло. Ну, я обратно за работу взялась. Смотрю, входит моя Софи и сразу на кресло забирается, тихохонько, как мышка. Глазенки провалились, лицо перекошенное. «Что за напасть, спрашиваю, что стряслось?» — «Ничего, отвечает, просто теперь она у меня заместо вас болит». Я не поняла: «Кто болит?» — «Да голова. Я вашу болезнь на себя перевела», — а голосок хриплый, губы пересохли. «Глупости, говорю, голова у меня сама прошла, пока ты бегала. Лежи спокойно, я тебе чайку заварю». — «Мне, отвечает, легче не будет. Подождать нужно, пока ваше время не выйдет. Долго у вас голова не проходит?» — «Хватит ерунду молоть, говорю, а то сейчас доктора позову». Думаю, уж не корь ли у нее начинается. А она мне: «Ах, миссис Эшкрофт, до чего ж я вас люблю!» — и ручонки свои худые ко мне тянет. Растаяла я, взяла ее на руки, приголубила. «А у вас взаправду все прошло?» — спрашивает. «Взаправду, взаправду, отвечаю, и коли это ты для меня постаралась, большое тебе спасибо». — «Конечно, я, — шепчет и щекой о мою щеку трется. — Я одна этот секрет и знаю, больше никто! » И рассказывает, что бегала за меня просить, в этот самый Дом Чудес...
— Куда, куда? — встрепенулась миссис Фетли.
— В Дом Чудес. Нет, ты не думай, я тогда тоже ни о чем таком не слыхивала. Да и у нее сперва толком ничего не поняла. Потом уж сообразила, что к чему, а вышло оно вот как. Стоит себе где-то дом пустой, без жильцов, долго стоит, и заводится в нем... ну, нечистая сила, чудеса разные творит. Стало быть, это уже не простой дом, а Дом Чудес. Ей это девчонка знакомая по секрету рассказала — вместе у конюшен играли, где мой Гарри работал. А девчонка эта, говорит, только зимой в Лондоне живет, а летом не то с табором, не то с караваном кочует. Цыганка, видать.
— Да-а! Спору нет, цыгане много чего знают. Только про дома такие я первый раз слышу, а уж, слава богу, наслушалась на своем веку страстей всяких.
— Ну и вот, один Дом Чудес как раз рядом с нами оказался, на Уэдлоуз-роуд, третья или четвертая улица, как в зеленную лавку идти. Всего-то и надо, что у входа позвонить и сказать свое желание в щелку для писем. Я спрашиваю: «Ну и что, выполняют желания твои колдуны? » А она мне на это: «Какие колдуны!? Откуда ж им в Доме Чудес взяться? Там одна только Мора живет!»
— Господи спаси и помилуй! Слово-то какое жуткое! И где она только его подцепила? — ужаснулась миссис Фетли: Морами в народе называют призраки мертвых или, еще того хуже, живых людей.
— Так ей цыганка сказала. И знаешь, от всех этих разговоров стало мне как-то не по себе, да и она, смотрю, съежилась вся, притихла. Прижала я ее к груди и говорю: «Я вижу, ты мне хотела помочь, умница моя. Но что ж ты для себя ничего хорошего не попросила?» — «Не положено, отвечает. В Доме Чудес можно только от других беду отвести, на себя ее взять. У мамы тоже бывает голова болит — я ее сколько раз выручала, если она со мной по-хорошему. А сегодня, видите, я и вам пригодилась. Ах, как я вас люблю, как люблю, миссис Эшкрофт...» И давай ко мне лезть со своими нежностями. А у меня на голове волосы чуть не дыбом стоят. Спрашиваю у нее, а какая она из себя, эта Мора. «Не знаю, говорит, не видела, только шаги слышала, когда она к дверям подходит. Загадаешь ей желание и назад ». — «Значит, говорю, она дверь не открывает?» — «Нет, она с той стороны стоит и подхихикивает. Тут и надо сказать: «По моему хотенью, по твоему веленью, перейди беда с кого люблю на меня». И чего просишь, обязательно исполнится». Больше я ее расспросами не донимала — жар у нее был, озноб сильный. Долго я с ней возилась, жалела, ласкала. Потом пришло время лампы зажигать. Зажгли, она еще полежала немного, и тут вскорости ей полегчало, голова прошла — уж у нее ли, у меня ли, не знаю. Слезла она на пол и давай с кошкой играть.
— Подумать только! — воскликнула миссис Фетли. — А ты... Ты с ней туда ходила?
— Нет, она меня звала, да я не пошла. Ребенок есть ребенок.
— Ну, а потом что?
— Потом я больше в кухне не оставалась, когда мне плохо было, а в комнате отлеживалась. Но в память мне этот случай крепко запал.
— Еще бы! А больше ты у ней ничего не выведала?
— Ничего. Она ведь только то и знала, что ей цыганка сказала. Верила просто, что помогает... Этот разговор у нас в мае был, а тут и лето подоспело: жарища, ветер по мостовым конский навоз пересохший носит, не ступить, вонь страшная... Нынче, слава богу, такого не бывает. Промучилась я в Лондоне до осени, только перед самой уборкой хмеля отпуск получила. Собралась и опять сюда приехала, к Бесси в гости. Она все удивлялась, что это я такая тощая и под глазами мешки.
— А его видела?
Миссис Эшкрофт кивнула:
— На четвертый, нет, вру, на пятый день. Как раз среда была. Я еще раньше от его мамаши узнала, что он снова в Смолдине работает, — прямо на улице к ней подошла, да и спросила. Правда, особо разговориться ей Бесси не дала — ты ж ее знаешь, тарахтит без умолку, не перебить. Так вот, а в ту среду пошла я погулять, и племяшка за мной увязалась, за юбку держится. Только мы гостиницу Чентера обогнули, вдруг спиной чувствую — Гарри идет. А походка какая-то другая, не прежняя. Сильно же, думаю, он переменился. Я шаг сбавила, слышу — и он сбавляет. Остановилась я тогда, будто на ребенке кофту поправить, чтоб ему меня обогнать пришлось. Ну, поравнялся он со мной, куда деваться-то, сказал только: «Добрый вечер», — и дальше побрел, еле ноги переставляет.
— Выпивши, что ли, был?
— Да какое там! Жалкий весь, иссохший, одежда мешком висит, шея и то мела белей. Уж не знаю, как сдержалась, не окликнула, как вдогонку не бросилась, не обняла. Застыла на месте, аж поперхнулась. Так до вечера и помалкивала. Вернулась домой, мы с Бесси детей уложили, поужинали, и тут я у ней спрашиваю: «Что это у вас Гарри Моклер сам не свой?» А она мне рассказывает, что он в больнице два месяца пролежал — ногу лопатой поранил, когда в Смолдине старый пруд расчищали. Ну, а с грязью зараза попала, нога вздулась, а потом и по всему телу порча пошла. Всего-то две недели, как выписался и на работу вышел — в Смолдине возчиком. Доктор прямо сказал: дольше первых морозов ему не протянуть. А мамаша его всем рассказывает, что он уже и есть перестал, и по ночам не спит. Пот с него ручьем льет, даже когда лежит непокрытый и в комнате не жарко. А по утрам харкает страшно. «Жалко парня, говорю. Ну ничего, пойдет па уборку хмеля — может, полегчает». А сама пододвинулась к свету, нитку послюнила и спокойненько так ее в иглу и вдела — даже бровью не повела. Зато ночью в бане заперлась (мне там стелили) и вся, ну прямо вся изревелась. Ты-то знаешь, из меня слезу выжать трудно — ведь при мне была, когда рожала я.
— Это верно, — согласилась миссис Фетли. — Да что рожать? Боль одна, и все тут.
— Ну, утром встала я с петухами, глаза холодным чаем умыла, так отекли. А под вечер пошла на кладбище, мужу на могилу цветы положить, для приличия, и по дороге встречается мне Гарри — как раз у того места, где сейчас военный памятник. Он с конюшни домой шел, прямо лицом к лицу столкнулись, и уж тут хочешь не хочешь — признаваться надо. Оглядела его с головы до ног и говорю негромко так: «Гарри, поедем обратно в Лондон. Отдохнуть бы тебе». — «Не могу, отвечает, нечем мне с тобой будет расплатиться». — «Да не нужно мне от тебя ничего, говорю. Вот как бог свят, ничего у тебя не прошу. Только поедем, покажешься там доктору». Взглянул он на меня так тяжело-тяжело. «Поздно, говорит. Пару месяцев еще протяну, и конец». — «Гарри, говорю, милый ты мой!» — и молчу, все слова в горле застряли. А он мне: «Спасибо, Грейс» (а своей милою не называет), и пошел дальше, к дому, а мамаша его — чтоб ей на том свете гореть! — еще с порога его высматривала и, как вошел, сразу дверь захлопнула.
Миссис Фетли потянулась было к подруге, чтобы погладить ее по руке, но та молча отстранилась.
— Пошла я дальше, несу цветы и вспоминаю, как муж мой меня тогда предупреждал. Значит, думаю, и вправду ему перед смертью все видно было, коли так оно и вышло, как говорил. А уже на кладбище, как стала банку с цветами на могилу пристраивать, тут меня и ударило: ведь могу я ему помочь, могу, есть один способ. Доктор то ли поможет, то ли нет, а я — почему не попробовать? Сказано — сделано. Как раз на другое утро из Лондона счет от зеленщика пришел — деньги на это мне миссис Маршалл оставила. Только сестре не так объясняю: мол, меня срочно в Лондон вызывают, дом отпирать. Сразу и поехала, дневным поездом.
— Поехала, не побоялась? Неужели не страшно было?
— А чего мне бояться? Меня впереди что ждало? Один только позор мой да гнев божий. Гарри не вернешь — как, ну как его вернуть! А жар не проходит, сердце огнем горит. Одно только и оставалось — дотла сгореть.
— Ах ты господи, — сказала миссис Фетли и снова потянулась к миссис Эшкрофт, которая на этот раз не стала убирать руку.
— А как поняла я, что знаю, чем ему помочь, так на душе и полегчало. Пошла в зеленную лавку, заплатила по счету, получила расписку, спрятала ее в ридикюль, забежала к миссис Эллис, поденщице нашей, ключи взяла и дом открыла. Перво-наперво постелила себе постель — как вернусь, думаю, сразу лягу (было б с кем — так не с кем!). Потом чайник вскипятила и сижу в кухне — думаю. Когда поднялась, уже смеркаться начало. Духота была — ужас! Оделась, вышла, квиток из сумочки достала и в руках держу — будто адрес у меня там записан. Повернула на Уэдлоуз-роуд, нашла нужный дом, номер четырнадцать, небольшой такой (там на одной стороне все дома одинаковые, десятка два-три, и перед каждым садик огороженный), кухня вровень с землей, а вход повыше, по ступенькам надо подняться. Краска на дверях вся облупленная — сразу видно, давно бесхозный стоит. А кругом — ни души, одни кошки бегают. И жара, жара, просто сил нет! Я, как ни в чем не бывало, прохожу в калитку, поднялась наверх, дернула звонок. Зазвенел он, да гулко так: ясное дело, в доме пусто. Только отзвонил, слышу — внизу, в кухне, будто стул отодвигают. Потом слышу — шаги по лесенке зашаркали, будто полная женщина в шлепанцах открывать идет. Вот уже в прихожей шаги — половицы под ногами скрипнули. Вот уже к самой двери подошла, затаилась. Нагнулась я тогда и в щель для писем говорю: «Что дурное Гарри Моклеру, милому моему, уготовано, все на себя беру, по своему хотению ». Тут слышу — эта, за дверью-то, как выдохнула. Будто ждала — не дышала, а потом дух перевела.
— И ничего тебе не сказала?
— Ничего. Выдохнула так шумно: «Фу-ух...» — и назад зашаркала. Слышу — обратно в кухню спустилась, снова стул придвигает.
— А ты все время так у двери и стояла?
Миссис Эшкрофт кивнула.
— Постояла немного и пошла, а прохожий какой-то спрашивает: «Не знаете разве, что тут никто не живет? » — «Нет, не знаю, говорю, мне этот адрес дали — ошиблись, наверно». Доплелась я до дому и сразу в постель: совсем без сил была. А жара невыносимая, сон гонит: вздремну малость — встану, из угла в угол похожу и снова прилягу. Так до рассвета и промаялась. А как стало светать, пошла я в кухню чайник ставить и ногу себе зашибла, над самой лодыжкой. На старый вертел налетела: его миссис Эллис, когда последний раз убиралась, забыла на место в угол поставить. А потом... Потом стала дожидаться, когда хозяева приедут.
— В пустом-то доме? — с ужасом в голосе перебила миссис Фетли. — Мало тебе одного пустого дома было!
— Да ведь и миссис Эллис, и Софи каждый день забегали. Мы втроем опять в доме чистоту навели, все вылизали. Уж чего-чего, а по хозяйству дела всегда найдутся. Так вот всю осень и зиму я в Лондоне и прожила.
— Неужели беду на себя не накликала? И ничего не случилось?
— Ничего, — улыбнулась миссис Эшкрофт. — Тогда еще ничего. А в конце ноября посылаю я Бесси десять шиллингов.
— Ты всегда была готова последнее отдать, — вставила миссис Фетли.
— И в ответ приходит письмо — ради него-то я и старалась. Узнаю, что уборка хмеля ему на пользу пошла, совсем поправился, что был он на уборке полтора месяца, а теперь снова возчиком в Смолдине работает. Так ли, сяк ли — выздоровел и ладно. Только счастья мне за десять шиллингов не прибавилось: теперь меня другое гложет. Ведь умри он, так бы моим и остался... А нынче, того и гляди, другую заведет. Как подумаю об этом, прямо места себе не нахожу. А весной еще одна напасть прибавилась: открылся у меня на ноге, как раз где ботинок кончается, чирей мерзкий и никак не заживает, хоть ты тресни. Посмотрю на него — прямо мутит, ведь я телом очень чистая. Меня лопатой на куски разруби, так мигом все срастется, затянется! Тут миссис Маршалл ко мне доктора своего подослала. Отругал он меня: мол, надо было сразу к нему идти, а то сколько месяцев я с этим проходила, да еще крашеными чулками ногу терла. И нельзя, говорит, так много работать стоя. Нарыв-то у меня прямо над веной выскочил, а она и так сильно натруженная. «Теперь, говорит, он у вас долго не рассосется. Не вдруг заболело, не вдруг пройдет. Ноге покой нужен, повыше вверх ее держите. И не давайте свищу раньше времени затягиваться. Вон ведь нога у вас какая красивая!» И мокрую повязку наложил.
— Правильно, — твердо сказала миссис Фетли. — Мокрое только мокрым и лечат. Оно всю дрянь вытягивает, как фитиль в лампе...
— Вот-вот. Стала миссис Маршалл за мной следить, все присаживаться заставляла, и скоро нога почти совсем прошла. Но они меня все равно к Бесси отправили, долечиваться, а то ведь я не из таких, чтоб особенно рассиживаться, когда стоять требуется. Помнишь? Ты тогда уже здесь жила.
— Верно. Но у меня и в мыслях не было!
— Значит, не зря я скрывалась, — улыбнулась миссис Эшкрофт. — Пару раз видела я Гарри на улице. Поздоровел он, пополнел, окреп. Потом вдруг пропал куда-то, и узнаю я от его мамаши, что у него лошадь взбрыкнула и угодила ему в бок. Слег он, жалуется, что болит. Тут Бесси ей возьми да и скажи: «Жаль, не женат ваш сынок, а то б жена за ним ходила». Старуха как на нее накинется: «Да мой сын, говорит, на женщин и глядеть не хочет. И я за ним, покуда жива, пригляжу получше любой другой. Уж я для него своих рук не пожалею!» Тут я поняла, что она его стеречь будет не хуже цепной собаки, и костей просить не станет.
Миссис Фетли тихонько засмеялась.
— Тот д е н ь , — снова заговорила миссис Эшкрофт, — весь на ногах провела — доктора караулила, как он входил да выходил. Думали, ребро задето. Из-за этого у меня нарыв снова открылся, гной течет, сочится. А на следующее утро узнаю — ребра все целехонькие, и ночь он спокойно провел. Как услыхала я об этом, так себе и говорю: «Может, это случайно так вышло. Подожду-ка неделю, буду нарочно ногу бередить. Посмотрим, что получится ». Сначала болей у меня не было, только слабость большая. А у него еще одна ночь спокойно прошла. Значит, думаю, надо продолжать, а поверить пока боюсь. И вот в субботу гляжу — появляется он, с лица и не скажешь, что хворал. Тут я чуть на колени не бросилась — хорошо, Бесси дома не было. «Ага, думаю, попался, дорогуша, не уйдешь. Мой ты теперь, до конца дней мой, хоть и не узнать тебе про это». «Господи, говорю, пошли мне ради него жизнь долгую!» Вот тогда злоба моя во мне и утихла.
— Насовсем? — поинтересовалась миссис Фетли. — Ну не то чтобы насовсем, всякое бывает. Да только теперь я знаю, наверное знаю, что он без меня не может. Стала я свою ногу приучать, чтоб по команде болела. И надо же — приучила. Прикажу — заболит, прикажу — пройдет. И знаешь, Лиз, как странно: сперва я сама, только болячка затянется, бередить ее начинала. Боялась, не случилось ли с Гарри чего без меня. А потом смекнула — знак это мне такой, что все, мол, в порядке, можно не тревожиться. И уж больше не самовольничала.
— И долго эти передышки длились? — полюбопытствовала миссис Фетли.
— Как когда. Раза два почти по году были: все подживет, засохнет, только под корочкой ранка малюсенькая, чуть сочится. Потом вдруг, ни с того ни с сего, гноиться начнет. Значит, предупреждение это мне. Тут уж ничего не поделаешь — надо терпеть. Да только кто за меня работать будет! Вот и работаю; а совсем невмоготу станет — начинаю ногу щадить, на стул вытягивать, она понемногу и стихнет. А болело как-то особенно — сразу чувствую, что с ним неладно. Ну, я тогда Бесси немного деньжат отошлю или детишкам гостинец — узнать, что с ним. И каждый раз что-нибудь да было! Вот так он и живет, не догадывается, что без меня давно бы пропал. Ведь сколько лет уже так, сколько лет!
— А тебе за это какая награда? — почти простонала миссис Фетли. — Видела хоть его?
— Видела пару раз, когда в отпуск приезжала. А как сюда совсем перебралась, то и почаще. Да только он ни на кого не глядит — и меня не замечает, и других тоже, одну мамашу свою признает. Уж я за ним следила, глаз не спускала. А про нее и говорить нечего: нет, так никого и не завел.
— И ведь сколько лет уже так, сколько лет, — повторила миссис Фетли. — А где он сейчас-то?
— С возчиков он давно ушел. Устроился хорошо — он тебе и тракторист, и шофер сразу. Когда на поле пашет, а когда и грузы перегоняет. Даже в Уэльсе, говорят, был! Мать свою навещает, не забывает, а я его месяцами не вижу. Да так оно и лучше! Работа такая, что на одном месте долго не сидит.
— Ну а если, примерно, все-таки... женился бы он?
Миссис Эшкрофт резко втянула воздух сквозь сжатые, все еще красивые и ровные зубы:
— Такого испытания мне пока господь не послал. Думаю, что и не пошлет — неужто муки мои не зачтутся?
— Зачтутся, дорогая. Непременно зачтутся. — Иногда ведь ох как болит. Вот сестра придет — посмотришь сама. Она-то думает, я не знаю, что хуже некуда... Миссис Фетли поняла. Людям редко достает мужества произнести вслух слово «рак». Такова уж природа человеческая.
— Может, у тебя еще что другое?
— Какое там другое! Не зря ведь старый Маршалл меня в кабинет вызывал и целую речь держал насчет моей верной службы. Само собой, я к ним временно много раз нанималась, но только пенсию никак не заработала. А они мне пожизненное содержание определили. Я сразу поняла, к чему это. Три года назад и поняла.
— Ну и что? Брось-ка ты!
— Ты что, не понимаешь? Ну сама рассуди, кто станет платить пятнадцать шиллингов в неделю человеку, коли он еще лет двадцать проживет?!
— Это ошибка, ошибка! — упорно повторяла миссис Фетли.
— Тут ошибки быть не может, когда края все торчком поднялись, наподобие воротника. Сама увидишь. И у Доры Уиквуд так было, под мышкой, — я ж сама ее обмывала.
Миссис Фетли ненадолго задумалась и затем склонила голову перед неизбежностью.
— Как по-твоему, дорогая, сколько тебе еще осталось?
— Не вдруг заболела, не вдруг и помру. Только если до следующей осени не свидимся, тогда, значит, прощай.
— Не знаю, как я смогу к тебе еще выбраться. Разве собаку взять. Детей-то съездить не попросишь, беспокойство им... Ведь я слепну, Грейс, слепну!
— Так вот почему ты лоскутки свои только с места на место перекладывала. Никак я в толк взять не могла... Но муки зачтутся, правда ведь? И Гарри от меня не уйдет? Хоть ты скажи, не может же быть, чтоб все впустую...
— Зачтутся твои муки, зачтутся. За все тебе воздастся.
— Да мне ничего больше не нужно — только то, за что болью заплачено.
— Так и будет, как просишь, так и будет.
В дверь постучали.
— Это сестра, — сказала миссис Эшкрофт. — Рановато что-то сегодня. Открой ей.
Энергичной, быстрой походкой в комнату вошла молодая женщина. В руке она держала чемоданчик, и в нем громко звякали все ее склянки.
— Добрый вечер, миссис Эшкрофт, — начала она . — Я к вам сегодня пораньше заскочила, хочу на танцы поспеть. Вы не возражаете?
— Да что вы, милочка. Я уж свое оттанцевала. — Даже голос миссис Эшкрофт сразу переменился: это снова была столичная кухарка, сдержанная и достойная.
— Познакомьтесь, пожалуйста: моя старая подруга, миссис Фетли, заехала меня проведать. Мы с ней тут посидели, поговорили...
— Надеюсь, она вас не утомила? — В голосе фельдшерицы послышались ледяные нотки.
— Что вы, напротив, мне было очень приятно. Только вот слабость появилась, уже под конец.
— Вот видите. — Фельдшерица опустилась на колени, держа наготове примочки. — Знаю я вас, старых подружек. Любите языки почесать, дай вам только волю.
— Любим, любим, что греха таить, — сказала, поднимаясь с места, миссис Фетли. — Ну, мне, пожалуй, пора.
— Стой, взгляни сперва, — слабым голосом попросила миссис Эшкрофт. — Взгляни, пожалуйста.
Миссис Фетли взглянула и содрогнулась. Потом наклонилась к миссис Эшкрофт и поцеловала ее в желтый восковой лоб и в поблекшие серые глаза.
— Ведь муки зачтутся... Зачтутся?..
Ее губы едва шевелились, но и сейчас еще их рисунок напоминал о том, какими они были прежде. Миссис Фетли на мгновение припала к ним, выпрямилась и пошла к двери.
1924
Оглавление
Дом чудес
