Порох в топленом молоке (СИ) [takost] (fb2) читать онлайн

– Ну и клоповник же этот Сен-Марстон, – раздраженно сказала Зоя, когда они переступили порог снятой комнаты в городской таверне, где подавали лучшую жаренную на свином жире сельдь с луком и фасолью, а стрелки и пьяницы с утра до ночи играли на губных гармошках.

Вообще-то, еще во времена своей бытности Штурмхондом Николай частенько заглядывал в Сен-Марстон, чтобы выпить яблочного джина и получить легкие деньги за нечестную игру в покер с парой-тройкой непутевых купцов в шляпах и начищенных мокасинах из лосиной кожи. Вот это было время!

– Зоя, дорогая, – ласково сказал он. – Да это же самое сердце старого-доброго кутежа в атмосфере совершенного беззакония! Помяни мои слова: как попробуешь местный джин – силком отсюда не утащишь!

– Сомнительные пьянки с деревенским отребьем никогда не были в списке того, чем я хотела бы заняться в жизни, – пробормотала Зоя и стянула пальто, с которого на ковер все продолжало капать. На ее плечах уже расползлись пятна от мокрых волос.

– Ну я-то знаю, что воскресные оргии там точно есть, – хмыкнул Николай и кинул перчатки на столик рядом с умывальником.

На нем стоял заляпанный кувшин с водой, которая давно зацвела, рядом лежала позабытая кем-то сигаретная карточка – углы у нее завернулись от сырости, картинка разбухла, но Николай все равно распознал на ней знаменитую керчийскую танцовщицу, совершенно нагую, с миленькими висящими грудями и красным бантиком на шее. Эта добродушная похабщина его позабавила.

– Как вернемся в столицу – тотчас же издам указ о новом обмундировании, – сказал он и, зажав карточку между пальцами, показал ее Зое. – Только представьте, как вы будете в этом авантажны, генерал Назяленская!

Зоя его шутку не оценила. Николай вернул карточку обратно к графину и подошел к ней, обняв ее со спины.

Она пахла грозой и луговым разнотравьем, в то время как от него все еще несло затхлой кожей и кислым нейтрализатором запаха, которым они оба обмазались, когда вышли на равнины.

– Где твоя спонтанность, Назяленская? Будь беспечной, живи моментом!

– Беспечность мне не знакома, ваше величество, – сказала Зоя и повела плечом, когда Николай поцеловал ее в шею. – Я живу тем, что следую долгу.

– Кто бы мог подумать, что наш суровый командор такая ханжа, – он скользнул ладонью под ее мокрую рубашку, погладил ее живот, от холода покрывшийся гусиной кожей. Зоя дрожала. Они ушли от бури в пяти километрах от Кеттердама, но она снова нагнала их на подходе к Сен-Марстон – им повезло, что Николай не раз бывал здесь в шахтах и, несмотря на густой, как суп, туман, мимо ферм и кукурузных полей привел их прямиком к вихляющим дверям таверны, где они могли получить комнату на ночь и горячую ванну.

Снаружи снова громыхнуло, да так, что заходил ходуном дощатый пол. Заржали лошади, а внизу в таверне под аккомпанемент полуразвалившегося пианино громче прежнего затянули песню про дебошира-пирата, который сбежал с молоденькой балериной.

– Когда мать выпивала лишнего, – вдруг сказала Зоя, – вечно горланила эту песню. В детстве эта история казалась мне ужасно романтичной. Какой вздор!

– «О, Хорхе, о, Хорхе, ради тебя одного покинула я своих преклонных родителей и жениха своего».

– О, святые, замолчи, – поморщилась Зоя.

– Чтобы ты знала, в детстве у меня был ангельский голосок, да такой, что моя матушка просила меня петь ей всякий раз, когда мучилась с мигренью, – парировал Николай. – Говорят, она была равкианкой, эта балерина. Веришь или нет, мальчишкой я мечтал стать тем бесстрашным пиратом, который спас прекрасную танцовщицу от старого горбатого жениха и увез ее на райский остров, где они потом сыграли свадьбу в церкви из лиан и пальмовых ветвей. И венчал их не кто иной, как Морской царь.

– Неужто не встретилась тебе на твоем пиратском пути прекрасная балерина, которую непременно нужно было спасти? – хмыкнула Зоя, но Николай почувствовал, как напряглась она на словах про старого жениха.

– Корсарском, – поправил он. – И нет, балерины не было. Но, знаешь ли, повстречал я как-то отважного генерала, который, стало быть, совершенно не хочет, чтобы его спасли.

– Не все нуждаются в спасении, – отрезала Зоя. – Порой то, что одни считают заточением, для других – вполне объяснимое счастье.

– Ну а ты? Ты счастлива?

– Разумеется, – не задумываясь, ответила она, но Николай знал, что они говорили о разных вещах. – Разве может быть иначе, когда мы, наконец, одержали победу в войне? Сплоченная страна, надежда на мир, на то, что дети могут засыпать и просыпаться в своих кроватях и играть на луговинах без страха быть убитыми.

– Страна – не единственное, ради чего стоит жить, Зоя, – перебил Николай и поразился собственным словам. Он знал, что пьянчуги в Сен-Марстон не слышат дальше церковного колокола и звона стаканов в таверне, но вдруг понял, что ему не было бы дела, даже если бы кто-то попытался подслушать. Равка слишком долго была его единственной любовью, но теперь все изменилось.

Николай больше не хотел воевать, не хотел вести за собой народ. Он устал от политических союзов и звяканья перекладываемых ложек и рыбных вилок на накрахмаленной воскресной скатерти.

Он отпустил Зою и вдруг вспомнил о Доминике. Как тогда все было просто! Даже когда пошли на фронт и клялись друг другу во что бы то ни стало выбраться оттуда живыми. «Когда я уходил, Варя мне сказала, что я должен придумать, ради чего мне жить, тогда не убьют. И вот ради нее я и живу. А еще ради тебя. Потому что коли я умру, кто найдет тебе девушку, Ники?».

Он думал о Доминике все время с того самого дня, когда тот поймал грудью пулю в Хальмхенде и больше уже не поднялся. Николай всегда знал, что бояться нужно не смерти. Бояться нужно жизни с чувством вины за то, что не сумел спасти друзей. С годами это чувство стало обыденностью, такой же рутиной, как та, что на рассвете поднимала его с постели – улыбчивого и в начищенных до блеска сапогах, готового уже с завтрака весело чесать языком.

Зоя обернулась. Николай разглядел на ее лице тень сомнения, но потом она подошла к нему и прильнула щекой к его щеке.

В коридоре кто-то забарабанил по соседней двери, потом она открылась, за стенкой заиграла губная гармошка, женщина принялась бранить мужа. Николай вдруг подумал, какой неприкрытой, естественной была здесь жизнь – буря согнала всех под одну крышу, карты продолжали тасоваться, рыба – жариться, а песни петься в одном кругу.

Николай любил Сен-Марстон, и другие шахтерские и портовые городки, и фермерские поселения за людскую простоту и даже ту водянистую тыквенную кашу, которую подавали с тимьяном в глиняных горшках и за которую порой не брали ни единой монеты.

Николай прижал Зою к себе и закрыл глаза. От того, как ее теплое дыхание ощущалось на его шее, как в такт с его билось ее сердце, когда она обнимала его в ответ, Николаю стало спокойно, как не было ни разу за долгое время во дворце.

Здесь они были собой, здесь Зоя временами позволяла себе заниматься с ним любовью до полудня и руками есть персики из банки, пока липкий сок стекал по ее локтям. В эти редкие моменты она была самой собой, и Николай готов был поклясться, что видел в Зое ту девочку, которая истекала кровью на снегу. Бесстрашную девочку с добрым сердцем.

Тогда Зоя приоткрыла дверь в свое сердце, и Николай знал, что однажды найдет к нему путь и останется в нем навсегда.

Потому что он был романтиком и был глупцом. Потому что он верил, что сумеет дать Зое возможность не величайшего счастья, но счастья жизни в великой любви.

========== Кипенный рассвет ==========

gustavo santaolalla - all gone (alone)

Дождь все не прекращался, поэтому следующим утром они позволили себе задержаться в постели, пока медленно пробуждался из клочьев тумана захолустный шахтерский город, под окнами в повозках молочника гремели бутылки с молоком, а в таверне уже как час пекли хлеб с чесноком и розмарином, который Николаю был на один зубок – так сильно он его любил.

Лампу давно затушили, в полумраке комнаты, промозглой и пропахшей мылом и мокрой шерстью от их пальто, Николай ощущал себя мальчишкой, который вместе с Домиником пережидал пургу на сеновалах и носил шерстяные валенки, и ему это нравилось. Даже Зоя, вопреки обыкновению, лежала совсем рядом и разрешала Николаю водить пальцами по ее пояснице.

Он чувствовал ее наготу и в очередной раз осознал, как естественно это было – ощущать под собой любимую женщину, прижиматься грудью к ее раскрасневшимся грудям в те минуты, когда их не существовало по отдельности, когда их тела соединялись в единое целое. Вместе просыпаться обнаженными или целовать ее, когда она еще спит. Те простые в своей обыденности вещи, которые они не могли позволить себе во дворце.

Николай вдруг понял, что не хочет думать о том, что ждет его в Равке – пустая половина кровати, подданные, которые судачат о его женитьбе, застегнутый на все до единой пуговицы парадный мундир цвета голубого фарфора и бесконечные желаемые, убедительные сказочки, которыми сыпал он тут и там, прирожденный выдумщик и великий король.

Как легко этот обездоленный, бесхитростный народ преклонил перед ним колени, стоило ему только обмолвиться, что с новыми реформами их дети смогут учиться, а они – зарабатывать на жизнь честным трудом. Никакого больше рабства. Никаких войн. Какая хорошая бы тогда была у них у всех жизнь!

Рука Николая замерла на Зоиной пояснице. Постель в миг стала холодной, неуютной, но вот Зоя пошевелилась – и Николай снова почувствовал тепло в тех местах, где они соприкасались. Продавленный матрас с простыней в маленький желтый цветочек, его нога между ее, плавный изгиб ее ягодиц – все это было реальным. И Зоя в его объятиях тоже была реальной.

Николай вспомнил, как в усадьбах многочисленных князей находил ее руку под столом за особенно унылым чаем, к которому каждый барин уже успевал опрокинуть рюмку-другую смородиновой настойки; как Зоя всегда одергивала руку, быстро возвращала ее к чашке из очередного унылого фамильного сервиза.

И все равно этого мгновения, одного его касания и ее взгляда было достаточно, чтобы осознать, что он не выдумал себе те ночи, которые они провели, засыпая и просыпаясь вместе. Со времен своего юношества Николай делил постель со многими женщинами, но только с Зоей ему хотелось никогда из нее не выбираться.

Он скользнул рукой вниз по ее ягодицам и притянул к себе. Зоя подняла голову.

– Ланцов, ты ведь не собираешься разводить сантименты?

– Вовсе нет. Только лишь малость меланхолии от скорого возвращения в дождливую столицу, дорогая Зоя, – ответил Николай. Его рука все еще блуждала по ее телу. – Будь моя воля, я бы махнул в Южные колонии. Папайя на завтрак и умиротворяющая корабельная качка. А к ужину можно спуститься в чем мать родила. Стало быть, нет ничего постыдного в том, чтобы без стеснения показывать, как щедро одарила тебя матушка-природа.

– Если так, отчего бы вам не пожаловать голышом в барские усадьбы, ваше величество? – хмыкнула Зоя.

– А в барских усадьбах полно купеческих дочерей в нежном возрасте, генерал Назяленская. Не пристало королю разрушать девичьи фантазии об удачном замужестве. Разве смогут эти юные создания грезить о других мужчинах после того, как узрят своего короля во всем его великолепии?

Зоя подняла брови. Николай засмеялся, сгреб ее в объятия, легко скользнул губами по шее.

– А вы, генерал Назяленская, – продолжил он, целуя ее горло, – вольны делать со мной все, что угодно, но все равно упрямитесь. Ведь я могу затаить на вас глубокую обиду.

– Тогда придумайте себе такой отказ, который вас не обидит.

– Вижу, мое предложение ты уже обдумала, – мрачно произнес Николай.

– Представить народу свою любовницу-гриша – не самое мудрое решение для короля той страны, в которой проблем и так хоть отбавляй.

– Я бы предпочел невесту, но тебя это не впечатлило.

Зоя отвернулась и села в постели, прикрыв грудь простыней. Николай еще раз взглянул на ямочки на ее пояснице, на ее изумительное тело. На ощупь оно было прохладным, как гамак в тени рощиц финиковых пальм, в который так приятно заползти ленивым знойным днем.

– Когда мы начинали… все это, я сказала тебе, что не стоит возлагать на меня какие-либо надежды, – ответила Зоя и натянула рубашку. Грубая ткань каскадом сшитых воедино нитей скользнула по ее спине.

Когда все идет по плану, это неинтересно, снова напомнил себе Николай. Он привстал, его рука нашла ее грудь под рубашкой и сжала ее, вторая рука уже была между ее ног. От того, какой реакцией это движение отозвалось в ней, Николай грубо усмехнулся. Хорошо, он готов был еще поиграть в эти очаровательные Зоины прятки, если ей так было угодно.

– Однажды я сказал, что способностей к вранью у тебя сроду не было. Признаю, Зоя, ошибался, – проговорил он ей на ухо.

Зоя пошевелилась, и Николай отлично знал, почему. Она стиснула пальцами простыни, ища, за что бы ухватиться. Но он остановился. Как бы Зоя ни ненавидела его в этот момент, каждый звук разочарования, который слетал с ее губ, был для Николая сродни тому, чтобы снять тесные офицерские сапоги или опуститься в горячую ванну после дня, проведенного на морозе, – неизъяснимым наслаждением.

– Ты играешь нечестно, – выдохнула Зоя. По одному ее взгляду Николай понял: она ненавидела себя за то, что ее тело ноет в сладкой истоме от того, что он делает с ней.

– Я справедливо решил бы, что в таком случае нелишним будет вспомнить правила этой дивной игры, но разве не лишены они всякого здравого смысла после того, как прекрасная чародейка отказала красавцу-королю, который преподнес ей корону и свою любовь? До чего же печальная история! Не завидую тому несчастному. Кто же теперь по ночам будет держать его под замком, а по утрам – нежно целовать и прижимать к своей груди?

– Не припомню, чтобы в этой истории король был такой везунчик, – ответила Зоя. – Чародейка не целовала нежно ни одного мужчину, ведь нежность была ей не знакома.

Николай прильнул к ее губам, но когда Зоя подалась навстречу, отстранился и всплеснул руками. От того, как она была раздражена, ему хотелось станцевать на пьедестале собственной гордости, которую даже Зое Назяленской не так просто было уязвить. У Николая было множество достоинств, но, ко всему прочему, он был восхитительным любовником, и Зоя знала это как никто другой.

– Если так, не желаю больше слышать об этой истории! Хотя, должен признать, есть в ней и весьма недурные фрагменты, которые лично я предпочитаю изучать на практике, – сказал он и облизал мочку ее уха. – Обязательно послушаю, как вы чувственно продекламируете мне их в следующий раз, генерал Назяленская, но сегодня давайте будем следовать долгу, весьма посредственному и бесконечно заурядному, но, стало быть, так пылко вами любимому. А если вдруг вам будет угодно узнать, почему мы не закончили, советую придумать тот ответ, который вас не обидит, – ухмыльнулся Николай и поднялся с постели, совершенно обнаженный и невыразимо прекрасный.

========== Содом? Возвращаемся в Гоморру ==========

Какая жалость, говорили они, что бедняжку Эри Кир-Табан сразил ужасный недуг вскоре после венчания. Девочке едва исполнилось восемнадцать, она была белолицая и хрупкая, как фарфоровая кукла на комоде, а как играла на хатууре! Какое, должно быть, горе, продолжали они, молодой король Николай стал вдовцом, не успев прослыть хорошим мужем, и постигла его не одна утрата, а сразу две.

Приврали, заметил Николай как-то за завтраком, постукивая ложкой по скорлупке яйца, когда Тамара выложила ему подчистую все, что услышала в оконфуженных перешептываниях за полосканием белья и распитием чая в кондитерских с заварными пирожными и очередной обывательской молвой – только и слышалось в ту долгую осень, что «шу-шу-шу» со всех сторон: двора и крестьянского, и барского, и даже за границей.

– Посадил свое животворное семя в девственную землю, – хмыкала Зоя. – И народ окрестил тебя еще большим страдальцем.

– Но ты-то знаешь, дорогая Зоя, – отвечал он, – что совесть моя чиста.

Потому что, как ни любили бы трагичные истории любви те люди, которые в своих жизнях и не видели ничего романтичнее, чем распустившаяся садовая роза или балет, не было здесь никакой любви, как не было ни мнимой беременности маленькой принцессы Эри, ни ее неотвратимой гибели.

На самом же деле малютка Кир-Табан с новым именем и новой хорошенькой мордашкой прямо сейчас наверняка лопала традиционные каэльские блины из тертого картофеля вместе со своим суженым-фермером где-нибудь в прелестной пастушьей хижине.

В конце концов, Николай не был тираном, а эта несчастная девочка стала разменной монетой для собственной страны не по своей вине. Другой бы назвал это изгнанием, но Николай окрестил это милостью и знал, что маленькая Эри была с ним согласна.

Она получила свое безмятежное существование в крошечной деревушке у подножия гор в обмен на очаровательную пьесу, которую они разыграли незадолго после женитьбы. К тому моменту брак уже принес Николаю богатое приданое, и тянуть больше не было смысла.

Разумеется, все ее сестрицы знали, что народная любимица Эри Кир-Табан, вообще-то, жива-живехонька и играет себе на восемнадцатиструнной хатууре, преисполненная прекрасным чувством внутренней гармонии, но неудавшийся заговор удержал Шухан в узде. А когда пришла война, с их деньгами, пущенными на вооружение, Равка была готова.

И все равно Николай знал, что Шухан еще нанесет удар. И хотя в глазах народа он был сломлен горем, а потому не спешил подыскать себе новую жену, Николай понимал, что наследником обзавестись ему уже пора.

Но, казалось, даже выиграть еще одну войну было проще, чем заставить Зою Назяленскую признать, какой восхитительный вышел бы из них союз.

Николай поклялся себе всегда быть на один шаг впереди и именно поэтому знал, что королева-гриш – это не погибель, а туз в рукаве парадного мундира его возлюбленной Равки. И только поэтому – ну и, может, самую малость – из спортивного интереса, – Николай отметил, что малец Крыгин стал больно прыткий и на сегодняшнем балу вовсю обхаживает Зою.

Он подошел к нему со спины и, пока госпожа Назяленская в своей особенно прелестной манере пилила Николая взглядом, приобнял того за плечи, как старого друга. Жест, может, и не слишком пуританский, зато товарищ-барин засиял, как начищенное столовое серебро.

От коньяка его лицо все раскраснелось, словно у подзаборного пьянчужки, а неуместные по случаю сапоги из лимонно-желтого сафьяна выглядели настолько скверно, что Николаю его стало искренне жаль.

– Крыгин, дружище, всюду тебя обыскался, – добродушно сказал он, похлопав князя по плечу.

На Зою Крыгин смотрел, как смотрели паломники на мироточащие иконы с ликами святых, а она и бровью не повела: такая вот она была бессердечная.

– Слышал, в твоих землях завелась пустельга. Боюсь, дело срочное, а как ты знаешь, от нетерпения и предвкушения пары-тройки отменных выстрелов у меня руки-ноги трясутся, – сказал Николай и ненавязчиво подтолкнул его к балкону, где за рюмками коньяка вовсю хвалились друг перед другом охмелевшие князья и министры. – Буду через минуту, а ты следи по своим чудным карманным часам. Если опоздаю, сердечно обещаю тебе реванш. Стало быть, в твоих погребах найдется бурбона на то, чтобы, как в старые-добрые, сыграть в преферанс.

– Специально для вас я припас десять лучших бутылок, ваше величество. Прямиком из Керчии, и доля кукурузы в нем даже больше, чем обычно, – шепнул Крыгин и следом поцеловал Зоину руку. – Надеюсь, вы извините меня, госпожа Назяленская. Смею просить продолжить нашу беседу за воскресным чаем в усадьбе князя Бронского и спешу сообщить, что в случае любого ответа денно и нощно буду ждать нашей следующей встречи.

По выражению лица Зои Назяленской Николай понял, что ее сейчас стошнит. Он по-дружески стиснул крыгинское плечо.

– Ты славный парень, Эмиль. Уверен, генерал Назяленская охотно встретится с тобой за чаем, – сказал он и взглянул на Зою. Как она была хороша, когда смотрела на него так, словно собиралась четвертовать!

– Разумеется, – кисло ответила Зоя.

Крыгин просиял, потом с минуту понес околесицу и, хранят его святые, наконец откланялся.

– Идиот, – обозвала Зоя Николая.

– Слабовато, голубка моя, – отозвался он. – Помилуешься с Крыгиным, оттопыришь за чашкой чая пальчик на зависть всей прислуге, а заодно выяснишь, какие диковинные сладости привез дочерям Бронский из своей весьма любопытной поездки в Амран Ен.

Зоя уступила. Николай знал, что когда дело касалось страны, она с прытью матери, защищающей свое дитя, стояла насмерть в лютую пургу и даже любезничала со всеми этими кисейными иностранками, у которых только и было на уме, что выпечка тортов и перестановка дурацких пустячков.

– Осторожно, ваше величество. Вы не выглядите очень уж скорбящим по своей дражайшей супруге, – предприняла Зоя вторую попытку его поддразнить.

– Ну, ну, Зоя, – сказал Николай. – Король, погрязший в пороках от горя, – любимая часть моего безумно трагичного образа безутешного вдовца. Вдобавок не вечность же мне горевать. Уверяю тебя, моя покойная милостивая супруга не желала бы мне такой скверной, безрадостной участи.

– Странно, ведь, стало быть, это не я в глазах народа строю из себя благочестивого владыку, – поддела его Зоя.

– Генерал Назяленская, – тихо сказал Николай. – За те грешные вещи, которые намедни я вытворял с вашим роскошным телом, мне вовек суждено гореть на костре.

– Тебе повезло, что святые любят грешника, – сдержанно ответила Зоя, но Николай знал, что смутил ее, и настроение от этого у него разом поднялось – в конце концов, его боевой генерал был не из тех, кого легко вогнать в краску.

– До чего же ты забавная, Назяленская, но вот невезение – вечно ходишь с кислым лицом.

– А ты совсем несмешной, но почему-то ведешь себя как шут гороховый.

– Сурово, – сказал Николай.

– Честно, – отозвалась Зоя и взглядом дала ему понять, что положенное по приличиям время для миленькой светской беседы между королем и его генералом давно уже вышло.

Она обвела глазами зал, где обладатели старых денег и звучных фамилий, пьяные от вина и желания, уже вовсю любили мир и подпитывали эту любовь малиновой карамелью и вишней в шоколаде. Какая славная, какая определенная была у них жизнь – сплошь чревоугодие, плотские утехи и шляпки по последней керчийской моде!

– В деревнях люди умирают с голоду, а они тут гадают, сколько пирожных смогут за один присест сожрать, – сказала Зоя и тяжело посмотрела на пухлого, как колбаса в вязанке, барина, у которого шоколадный крем стек по подбородку и каплей приземлился прямо на лацкан морковного сюртука.

Николай знал, о чем Зоя в этот момент думала – о родной деревне, об изможденных молодых матерях, которые сгорбатились под тяжестью мешков с пшеном, о дебоширах-отцах, колотивших жен почем зря, о холоде и голоде и ораве ребятишек, жующих на лавках засохшие хлебные корки.

Николай все это повидал в деревне Доминика и потому за дворцовой трапезой всегда старался припрятать для местной малышни сливочных тянучек и изюма.

– Улыбайся, Назяленская, – мрачно усмехнулся он. – Главы благородных семейств искусали себе все локти от того, что остались с носом, а у тебя билеты в первый ряд на это дивное представление с плеча самого господина Крыгина.

В конце концов, правда была в том, что крыгинское гнездо разврата, с его бесчисленными фонтанами и вазами в виде нагих женщин и репродукциями картин с шокирующими общественность действами, было прекрасным местом для отвода глаз и блистательных празднеств, и Зоя, разумеется, это знала. А еще она знала, что Николай любил Золотое болото, потому что оно было его детищем и одним из самых главных творений.

– В таком случае иди сюда, Зоя, и поцелуй меня так, как положено целовать в этой страстной обители блудников и любовников.

Зоя выразительно посмотрела на него, но прежде, чем она успела уйти, Николай легко коснулся ее руки. Она дернулась, как электрический угорь, на личное пространство которого посягнул мальчуган с палкой. Затем оглянулась, но кто станет смотреть на своего короля, когда под носом то и дело снуют заграничные танцовщицы в до того очаровательных платьицах, что даже Николаю порой становилось дурно.

– Я собираюсь предложить тебе то, от чего ты не сумеешь отказаться, – сказал он.

– Если твое предложение не включает горячую ванну, чтобы смыть с себя хоть часть мерзости этого вечера, то нечего и предлагать.

– К счастью, я могу дать тебе куда больше. Давай сбежим отсюда, как герои модернистского романа.

– И займемся любовью на сеновале, пахнущем сухими пряностями, – фыркнула Зоя, а когда поняла, что он не шутит, оскорбилась: – Ты в своем уме?

– Никогда еще не был в более добром здравии, генерал Назяленская, – ответил Николай и подался ей навстречу, но Зоя, предугадав его мысли, отшатнулась и уперлась затылком прямиком в причинное место мраморного сударя, страшно скупого на слова и до того анатомически гротескного, что при взгляде на него Николай всегда задавался вопросом, замысел ли это скульптора или у бедняги и правда все было настолько прискорбно.

Впрочем, его очаровательной каменной спутнице не было и дела, вокруг чего сомкнуть свою белую, как сливки, ручку.

Зоя обернулась и задержала дыхание при виде того, что так бесстыдно обличили молчаливый джентльмен и его покорная госпожа. Николаю от этого стало еще веселее.

– Святые тому свидетели, Кеттердам – монашеская келья по сравнению с этим гадким местом.

– Душенька, но ведь всякое искусство создается с натуры, – промурлыкал Николай и почувствовал, как сущность внутри него, уже как с год послушно лакомившаяся с его руки, сыто заурчала. – Давай же, Зоя, от здешней стряпни у меня несварение желудка.

Уже позднее Николай думал, что, возможно, именно в ту ночь что-то изменилось – когда они, в одних только легких бальных одеждах, бежали через застеленные сладостным шальным туманом и голубой изморосью облетевшие поля позади Золотого болота, словно двое детей, и Зоин смех окрашивал все великими свободами, заполнял местность, будто густеющий воздух – можно было забыть о сделанном, окунуться в другие хлопоты и вдыхать, вдыхать запахи дыма в волосах и полыни.

Тогда Николай решил, что целовать изумительное лицо Зои Назяленской было самой правильной вещью в его жизни.

Он не изменил своего мнения, но уже позже размышлял, а все ли в действительности было так? Не привиделся ли ему страстный, чистый смех Зои от того, что это он, Николай, сумел ее тогда рассмешить?

========== Роскошь увядания ==========

clann - the return

Больше всего Зоя ненавидела три вещи – апельсиновые кексы, безвольных, слабохарактерных людей и день своего рождения. И если с ощущением вязкого кисловатого привкуса цитрусовых десертов на языке и ее солдатами, податливыми, как тесто, и ноющими по маменькам и летним гуляниям, Зоя еще могла смириться, то день рождения был для нее самым скверным днем в самом скверном месяце, когда хочется взять рапиру и, это еще хорошо, если всадить ее, скажем, не в беднягу-конюха, а в самого себя.

Слава святым, об этом дне никто, собственно, и не знал, потому что если бы хоть одна душа во дворце или за его пределами Зою пожалела, это было бы выше ее сил.

То была середина февраля, погода в Равке в это время всегда стояла настолько паршивая, что собаки и те искали приют в конюшнях и старых верфях, а люди, даже те, кто не привык сидеть без работы, оставались дома и только и успевали, что подбрасывать в печь березовые дрова и лепить пельмени с капустой или вишневые вареники.

Говорили, что затяжные зимы с давних времен сплотили много семей – вечерами мужчины, наконец, могли вытянуть на софе или печи ноги и послушать, как дочери играют на пианино или читают вслух «Истории святых».

Но в таких деревнях, как в Зоиной, где всякий крестьянин был гол как сокол, зима сулила одни только беды, ругань и голодный плач младенцев из каждой второй избы. Старики и дети умирали, и их тела до оттепели оставались лежать в хлевах и сараях, накрытые брезентом. А что до Зоиной матери, в феврале она принималась раздавать дочери подзатыльники или лупить собаку, потому что руки занять хотелось, да было нечем.

И ни разу за зиму не варились в их избе на меду облепиховые взвары, не пеклись пироги с вишней и картофельные перепечи и не играла гармонь. А если соседка и приносила им по доброте душевной прошлогоднюю банку с вареньем или только что сваляные валенки, точно по ноге маленькой Зои, то они тут же отправлялись обратно, потому что Зоина гордячка-мать всякий раз гнала соседку взашей.

Случалось, правда, зимами и хорошее – когда в особенно студеные дни Сабина разрешала дочери заползти в свою постель, устроиться рядышком, под теплым материнским боком. И Зое тогда было все равно, что утром мать снова примется ее бранить и что до весны, кроме сладкой вареной картошки, есть им будет нечего.

Зое было все равно, что язык от голода у нее покрылся белым налетом, а от башмаков, из которых она давно выросла, на пятках появились мозоли.

Потому что в те моменты, когда она лежала в объятиях матери, она думала только о запахе чеснока и лимонной цедры от ее шеи и о том, что обязательно станет лучше, что мама еще будет ей гордиться. Ну конечно!

Она, Зоя, будет солдатом, а не лишним ртом, который Сабине нужно кормить. И тогда мама, наконец, будет рада видеть Зою дома и впервые за долгое время позволит ей усесться себе в ноги, пока сама станет заплетать Зоины волосы в тугие косы и вплетать в них цветки горечавки и василька.

А потом, в ее девятый день рождения, появился Валентин Гранкин, и мать сказала, что, как только сойдет снег, Зоя станет ему женой и переедет в Стелту, где будет во всем слушаться мужа и в обмен на послушание получит кружевные платья, расшитые жемчугом, и шляпки, и белых трюфелей на четырехчасовой обед.

Тогда Зоя знать не знала, что такое белые трюфели, но была уверена, что вместо них готова хоть всю жизнь есть одну только картошку с солью, если это позволит ей остаться с мамой.

В семнадцать, когда горьковатые от трюфельного масла губы Дарклинга ощущались на ее губах, Зоя собиралась забрать свои слова обратно. То был очередной день ее рождения, который мог бы стать таким же поганым, как и шестнадцать других, – с неподвижной удавкой одной только себя, в безнадежной, бесчувственной компании, но Зоя дала слабину и нашла утешение сначала в затхлой бутылке Ваниного самогона, а потом в объятиях Дарклинга, прямо там, на медвежьих шкурах под покровом ночи в промерзлом лагере Второй армии, который насквозь пропах хвоей и горелым крахмалом.

– Я не причиню тебе боль, Зоя, – сказал тогда он и – быть может, даже ласково – погладил ее по щеке.

Дарклинг, конечно, знал, что до него у нее никого не было, что это она только строила из себя зрелую, высокомерно называла других девочек детьми. Потом ей казалось, что в белье ей насыпали перечной мяты, но когда на рассвете Дарклинг без стеснения поднялся, взял ее за подбородок, заставил посмотреть на себя, и в желтовато-розовом свете, бледном, как недоспелая малина, Зоя увидела то, что ночью скрылось во тьме, она вдруг почувствовала что-то другое – не детское обожание, не нервное томление от того, что где-то там есть закрытая комната, куда ее не пускают.

Что-то такое, от чего она ощутила себя особенной, чем-то большим, чем та маленькая бесполезная девочка, которая только и хотела, чтобы мать ее любила.

Сейчас-то Зоя понимала, как легко тогда было навешать ей лапшу на уши, заставить поверить, что каждое его слово, каждый жест наполнен глубоким смыслом. Она сама позволила Дарклингу себя сломить.

И хотя Зоя уже давно не была девочкой, в каждый свой день рождения она снова становилась тем ершистым, упертым ребенком, совсем как тогда, когда ей было двенадцать. Лелеяла обиду на мать за то, что та позволила себе влюбиться, а расплачиваться за ее неудавшуюся любовь пришлось Зое.

«Мне тебя не прокормить», – причитала ее мать, словно это Зоя по собственной воле вошла в материнскую утробу и по собственной же воле из нее вышла.

Но осознание того, что однажды в месяц трескучего мороза и поедания малинового варенья она пришла в этот мир нежеланным ребенком, омрачало только знание, что единственный день рождения, в который Зоя хотя бы с полчаса не думала о своей неприкрытой обиде, биологическом отвращении к матери, она провела на груди Дарклинга под тонной одеял, в коконе из утоленного девчачьего томления.

Поэтому когда этим гадким февральским вечером Николай как к себе домой вошел в ее покои, в первую очередь Зоя подумала не о том, что в Малом дворце полно малолетних гришей, ночи напролет тайно тискающихся в коридорах и за завтраком с радостью перемоющих своему командиру все косточки, а о необходимости выпроводить Николая до того, как ощущение приятной тяжести его тела привяжется к этому паршивому дню.

– Не могу вспомнить, зачем я тебя позвала, – сказала Зоя и прикрыла шалью грудь – дала понять, что вторжение на эту территорию придется отложить до лучших времен. – Точно. Я и не звала.

– Понимаешь ли, Назяленская, тут вот какое дело, – Николай двинулся вперед, заложив руки за спину. – Одна маленькая птичка принесла мне на хвосте, что и мой боевой генерал с годами не молодеет. А я-то надеялся, что когда я состарюсь и растеряю все зубы, ты по-прежнему будешь рядом цвести и пахнуть, как майский персик, являя собой пример вселенской несправедливости. Но что же это, дорогая Зоя? Неужто первая морщинка на твоем изумительном лице неувядающей дивы?

– Осторожнее, ваше величество, – предупредила Зоя. – Вы ведь дышите воздухом.

Николай стряхнул снег с шинели. Зоя вдруг заметила, что она вся была в катышках шерсти, словно ее носили не снимая ни одну зиму, а то и донашивали за отцом или братом. И с чего это, спрашивается, королю рядиться в деревенские обноски, если он не собирался под шумок улизнуть из дворца?

Внутри у нее заметалась ревность, но Зоя упрямо вздернула подбородок: если Николаю и намазано где-то медом, пусть. Зое уже осточертело прикрывать зад этого безрассудного, юродивого мальчишки.

– По-моему, слишком поздний час, чтобы разгуливать по дворцу, в такую-то метель да еще и непойми в чем, – буркнула Зоя.

– А по-моему, час как раз-таки подходящий. Разбушевавшаяся стихия, несчастная, заблудшая душа на пороге неминуемой гибели в снегах в шинели самого известного земенского стрелка, которую тот умыкнул с тела третьего губернатора Белендта. Не веришь? Справедливости ради, такие изящные, миниатюрные прорехи могли оставить только пули легендарного револьвера Фланко.

Зоя приподняла бровь:

– Ну и с чего бы несчастной, заблудшей душе в необыкновенной шинели пропадать в снегах почем зря? – поинтересовалась она.

Николай обхватил ее ладонь. Руки у него еще не согрелись после мороза, холодные пальцы почему-то казались застывшими, как у мертвеца. Поддавшись неизвестному порыву, Зоя прижала их к своей щеке и почувствовала, как Николай погладил ее скулу.

– Ну, ну, Зоя, не все сразу, – сказал он и поцеловал ее. Шаль соскользнула, и грудь Николая ощутилась на Зоиной груди мокрой от снега шерстью шинели. Его дыхание, сперва вырывавшееся изо рта белыми облачками пара, теперь было теплое и влажное. Спустя минуту он уже целовал ее ключицы.

– Николай, – Зоя остановила его, ее тон снова сделался холодным, потому что нельзя одновременно быть рассудительной и вспоминать о том, как Николай двигался над ней в морковно-розовой дымке предрассветных сумерек в одну из тех длинных осенних ночей на сеновале. – Сомневаюсь, что твоя репутация выдержит такое испытание.

– Люблю, когда ты заботишься обо мне, Назяленская, – подначил он.

– Ничего подобного я не говорила, – отмахнулась Зоя.

– Так что насчет небольшой поездки за Ос-Альту в моем блестящем обществе?

– Какой еще поездки?

– А вот этого сказать не могу, голубка моя, – промурлыкал Николай. – Но обещаю: ничего из того, что не выдержала бы твоя репутация.

Зоя смяла в руке подол кафтана:

– Разве твоя вездесущая птичка не нашептала тебе, что зимой я предпочитаю не покидать дворца без надобности, потому что от мороза мои изящные руки становятся грубыми, как чурки?

– К счастью, я припас для тебя рукавицы. А если ты вдруг тревожишься о том, что я, скажем, замыслил какой-нибудь сюрприз, то, клянусь, Зоя, и в мыслях не было! Никаких подарков и празднований. Но, если ты позволишь, я захвачу с собой пирог с изюмом. Так, на всякий случай. Знаешь, Зоя, ведь их пекут и на свадьбы, так что совершенно нет надобности считать наш пирог именинным! – веселился Николай.

– Стало быть, я могу и согласиться, но тогда вам придется спеть мне «Каравай», ваше величество.

– Я уже готов начать распеваться, но, боюсь, при любом раскладе выбирать, кого любишь, вам придется из одной только моей ошеломительной персоны.

– Обижаешь, – сказала Зоя. – У меня достаточно воображаемых друзей.

– В таком случае передай дракону, что я бросаю ему перчатку.

– Ревнуете, ваше величество?

– Считаю долгом чести предоставить сопернику шанс проиграть с достоинством, – Николай коснулся губами Зоиной руки.

Потом, когда они в ночи верхом рассекали плотную, вязкую тишину запорошенного нагорья с одними только керосиновыми лампами, Зоя гадала, что побудило ее согласиться. Два охотничьих жеребца друг за другом трусили по окутанной мраком холодной дороге, и раз-другой Зое приходилось склонять голову под горстями зимней рябины.

Капюшон грязного зипуна, пропахший кислым молоком, постоянно спадал на глаза, и Зое приходилось оттягивать его обратно. К тому же, она все еще не знала, на что променяла горячую ванну и мыслянисто-дымный аромат шуханских благовоний, но затем Николай дернул за поводья и обернулся, и живот у Зои свело от одного только вида его припорошенных снегом волос, которые в свете лампы казались скорее оттенком гречишного меда, чем пшеничными. Николай был на редкость красивым мужчиной и прекрасно это знал.

– Неужто всю дорогу фантазируешь обо мне, Назяленская? – ухмыльнулся он.

– В ваших мечтах, ваше величество.

– Что ж, чудненько, потому что я не уверен, что вы способны вынести больше двух оргазмов за одну ночь, генерал.

– Больше двух? Ты не настолько хорош.

Глаза Николая сверкнули:

– В таком случае предлагаю честное пари.

Зоя была уверена, что то, что он собирается сказать, ей не понравится.

– Говори.

– Если победа останется за мной, ты безоговорочно согласишься принять то, из-за чего в эту исключительно гнусную пургу мы с тобой вынуждены в который раз преклоняться перед елями. Ну вот опять!

– Помнится, ты говорил, никаких подношений, – скептически отозвалась Зоя.

– А это не подношение, дорогая Зоя. И, Санкт-Григорий упаси, даже не подарок! Только лишь награда за твою доблестную службу. А ты знаешь, к символичным датам у меня слабость.

Они выехали на поляну в окрестностях чьей-то усадьбы, сильно заметенной и говорящей о старых деньгах, передающихся из поколения в поколение. Она была скрыта от любопытных глаз пихтовой рощей. И хотя дом, по всей видимости, пустовал, Зоя не была уверена, что им с Николаем стоило здесь находиться.

Но он уже направил коня прямиком к фонтану перед центральным входом. Фонтан стоял полуразрушенный, обвитый голыми ветвями виноградной лозы, но Зоя все равно разглядела лепнину в виде двуглавого орла. Масляный желтый свет керосиновой лампы Николая отбрасывал на него тень.

Он спешился и заботливо стряхнул с лепнины снег. Жест, может, и неприметный, но Зое было достаточно даже такой малости, чтобы понять, как много это место значит для Николая.

Она легко спрыгнула с лошади, сапоги сразу же утонули в снегу. Еще раз вдохнула свежий морозный запах хвойного леса и вспомнила, как ребенком зимой сбегала из Малого дворца, чтобы насобирать брусники и потом упросить поваров сварить больше ягодного морса.

Зоя подошла к Николаю со спины и, привстав на носочки, положила голову ему на плечо. Ощутила тепло его шеи.

– Это фамильное поместье Ланцовых. Кроме доверенных слуг и пары-тройки придворных о нем никому не известно. Поверить только, в моем детстве это было единственное место, в которое мне хотя бы разок из вредности не хотелось подбросить зажженную спичку!

Зоя фыркнула:

– Как был гвоздем в сапоге, им и остался.

– Стало быть, ты не очень-то и возражаешь против этого самого гвоздя в твоем сапоге, – Николай уже обернулся и прислонил ладонь к Зоиной щеке.

Она накрыла ее своей. Какое-то время они так и стояли, глядя друг другу в глаза и думая каждый о своем. Потом Николай продолжил:

– Эта усадьбапринадлежала моей матери, – сказал он и, прижавшись к Зое лбом, добавил. – Теперь она твоя.

========== Я просто подумал, что должен знать ==========

syml - fear of the water

И если ты не создана для меня, почему же мы тогда полюбили друг друга?

В конце концов, это случилось. И хотя Зоя не была одной из тех безалаберных, легкомысленных женщин, кто теряет осторожность и позволяет подобному произойти, к первым оттепелям, когда хочется стряхнуть с себя, как хлопья снега или пальто с овечьей подкладкой, зимнюю тоску, налопаться блинов с маслом и вдохнуть, наконец, полной грудью, очередные дивные казусы их совсем не дивной страны окончательно отвоевали Зоину осмотрительность.

Вообще-то, скажи ей кто об этом еще накануне Зимнего бала, она бы, разумеется, сперва сильно возмутилась, но затем только позабавилась: в самом деле, какой вздор! Да она, Зоя Назяленская, быстрее бы станцевала польку в чем мать родила прямо в Купольном зале или признала во всеуслышание, что уже который год не может спать по ночам, чем совершила ту же ошибку, что когда-то ее глупая мать.

Как самонадеянно! И посмотрите, где Зоя теперь, точно в разгар масленичных гуляний и весеннего повышения активности этих вертлявых маленьких шквальных, которые называют себя ее учениками, но с начала недели все извились в ожидании папенек и маменек, обещавших отвезти их на ярмарки в другие города или родные деревни.

Дети.

– Вот только не надо так на меня смотреть, – рявкнула Зоя на Женю и стащила последний блин прямо из-под носа портнихи. Густо полила тот каштановым вареньем, закусила засахаренными абрикосами и сливами, и ягодами медовой клубники, поданными к чаю прямиком из теплиц гришей.

Подумала о своем подтянутом, идеальном теле солдата, о простой предопределенности, понятности ее предназначения и, наконец, о Николае, о ее друге, любовнике и короле, и удовольствие от воскресной трапезы сменилось каким-то новым отчаянием, внезапным ощущением зияющей в ней черноты.

Эта ее ошибка пустила корни еще на войне, в обещаниях, которые они оставили друг у друга на губах вместе с копотью и собственной кровью, а укрепилась, разрослась на смятых царских простынях с кружевной оборкой в звездообразном, зубчиками чашки расщепленном свечении лампады гранатового стекла в ту их первую ночь, которую Зоя, если быть совсем уж честным, и вовсе не должна была допустить.

– Если хочешь знать… – начала вдруг Женя, но Зоя ее перебила:

– Не хочу.

– И все равно я скажу. Может, я и ношу на одном глазу повязку – справедливости ради, совершенно прелестную повязку в подарок от моего мужа, – но это не означает, что я не заметила, как ты без приглашения явилась сюда спросить моего совета. Нет, разумеется, ты еще можешь пойти поискать другую подругу, я не обижусь, – отмахнулась Женя, а затем приложила палец к подбородку, словно размышляла. – Постой-ка. Но у тебя больше нет подруг. В самом деле, кто, кроме меня, согласится задарма сносить твой дурной характер и превращать эти тоскливые генеральские кафтаны в произведения искусства?

– Дорогуша, всем известно, что любой здравомыслящий человек отгрыз бы себе руку за возможность провести в моем обществе минуту-другую, – фыркнула Зоя.

– Если ты не видишь разницу между тем, чтобы делить с кем-то постель и быть готовым разделить с ним и горе, и радость, я не стану тебя переубеждать.

– Женя, если хочешь убить меня, сделай это быстро и хотя бы секунду не вспоминая свою свадебную клятву. Эта пытка слишком изощренная даже для меня.

– Подожди, скоро ты поклянешься Николаю в любви до самой смерти. Вот это будет изощренной пыткой, ведь тебе придется заткнуть за пояс свою гордыню.

Зоя почему-то разозлилась:

– Можно подумать, я собираюсь замуж по любви, – раздраженно сказала она и тут же добавила: – Что я вообще собираюсь замуж.

В годы, когда другие девочки думали о браке просто и оптимистично, верили, что будущие мужья будут о них заботиться, заметят, если им плохо, если они устали или им приглянулось очередное дивное платьице с буфами и вышивкой хрустальными бусинами с витрины в модном столичном магазине, Зоя уже решила, что ни за что не станет женой ни одному мужчине.

Довольно с нее помолвок и свадеб, и обещаний хорошей жизни за послушание, за то, что она во всем станет угождать супругу, его отцу и матери и всем товарищам по службе в кавалерии.

Довольно с нее боярских сыновей и графов. К тому же, Зоя не заклеймит себя позором старой девы, если погибнет в бою за свою страну до того, как надо будет выходить замуж. Так ей тогда казалось.

Будем честны, в эту самую минуту Женя могла сделать что угодно, но она только сочувственно посмотрела на Зою, без злого умысла, но все-таки унизила ее своей жалостью и, прежде чем отхлебнуть из кремовой с вензелями сервизной чашки, по привычке размешала в той сахар, а Зоя уже представила, как задушит ее, а потом скажет, что это отвар шиповника портнихе попал не в то горло.

Вообще-то, она и без того уже пожалела, что позволила себе разоткровенничаться, высветила уголок тайной слабости. Возможно, Зоя и хотела, чтобы Женя на это сказала какую-нибудь гадость, высказала нравоучение, прочитала лекцию или, на худой конец, просто упрекнула, но, в отличие от нее, Зои, Женя всем была хорошей подругой.

«Это не твоя вина, Зоя, природа женщины сделала выбор за тебя», – вот что говорил ее взгляд. И никакого тебе «Ты знала, что рано или поздно происходит, когда ты спишь с мужчиной». «Ты знала, что Николаю нужен наследник». И, в конце концов, «Ты сама легла к нему в постель и этим связала себе руки». Вот что Зоя хотела от нее услышать.

– И я пришла сюда лишь для того, чтобы снять подозрения с одной особенно гадкой селедки, – фыркнула Зоя. – А не за твоим советом.

– Тогда ты забыла, что я портниха, а не повитуха, – парировала Женя.

– Для одной только портнихи ты повидала слишком много девиц нараскоряку, которые собирались обременить этот и без того скверный мир существованием еще одного своего бесполезного отпрыска.

Женя поставила свою чашку обратно в блюдце, во влажное полукружие от расплескавшегося отвара:

– Может, ты этого и не заслуживаешь, но я верю, что еще увижу, как ты, Назяленская, хотя бы ради разнообразия перестанешь быть такой злыдней.

– Сомневаюсь, что до этого времени я не заклюю тебя до смерти, – хмыкнула Зоя.

Они помолчали. Потом, ни с того ни с сего, Женя поближе придвинула свой стул и коснулась Зоиного живота. Взгляд ее вдруг стал мягче – и гадать было не надо, чтобы понять, что произошло. В конце концов, они обе были гришами.

– Что бы ты там ни ощутила, это всего лишь мой желудок, который требует еще порцию блинов, – поддела Зоя, но настроение в один миг сделалось паршивее некуда.

– Если попробуешь сама, сможешь почувствовать ребенка, – сказала Женя.

– Святые, не будь такой сентиментальной, это еще не ребенок.

– Называй его как угодно, но сердце у него уже бьется, хотя он еще совсем крошка, – Женя улыбнулась, и шрам в уголке ее губ от этого сильно исказился, и все вдруг обернулось таким заунывным и безотрадным, словно им снова было по десять, они гурьбой сидели зимой у очага и слушали старших девочек, которые, вернувшись из военного похода, рассказывали им про хиток, забирающих некрещеных младенцев прямо из колыбелей и потом на лесной опушке обгладывающих их молочные косточки.

Когда девочки, будто актеры с блошиных рынков, потешались над тем, как причмокивали на косточках хитки своими окровавленными ртами, чмок-чмок, все смеялись, но Зое было не смешно. А еще она знала, что Женя потом всегда плакала по ночам.

Теперь ей вдруг захотелось спросить: Женя жалела детей или ей было страшно?

– В детстве ты ненавидела сказки про хиток, – сказала Зоя и увидела, как тоска на Женином лице сменилась удивлением. Пусть лучше поддразнит Зою насчет сантиментов, чем будет думать о том, чего Дарклинг ее лишил.

– Мне они тоже не нравились, и это я потом подложила Василисе вороньи кости в постель, чтобы она перестала всякий раз гоготать, как баба Бабариха, и рассказала уже, наконец, хорошую сказку.

– Я думала, это был Иван, – улыбнулась Женя.

– Все так думали. Он взял на себя всю мою славу. Как всегда. Но зато и выпороли тоже его, а не меня.

Женя разгладила юбки:

– Знаешь, временами я думаю, что королева была не такой уж и плохой. Она позволяла мне хотя бы ненадолго становиться обычной девочкой-гришей и слушать глупые сказки в кругу таких же, как я.

– И все это время ты была похожа на клубничное пирожное и вела себя как тепличная принцесска, – фыркнула Зоя.

– Ты поэтому меня презирала?

– Не обольщайся, Сафина. Я всех презирала. Такая вот я была бессердечная.

Женя покачала головой, потом взяла Зоины ладони в свои и сжала их:

– Иногда прошлое лучше оставить в прошлом. Уж я-то знаю, – просто сказала она. – Но если бы в обмен на свою силу, на все могущество, что у меня есть, я смогла бы хоть одно мгновение провести у колыбели своей крохи, я бы не раздумывала. А тебе даже не нужно выбирать.

Потом Зоя все думала и думала об этом, и желудок у нее сводило от одной только мысли о материнстве, о том, что кто-то будет ждать, что она поцелует его перед пробуждением или всю ночь проведет у его постели во время болезни.

О том, что она передаст ему свои знания, которые потом он передаст своим детям, а те – своим. Об этой понятности семейных ценностей и домашнего быта, заложенных в священных писаниях, о счастье просто быть женой и матерью.

И, как всегда, на смену этому приходила мысль о Николае, о том, что за этим последует. Зоя была солдатом, а не рафинированной девицей, которой за радость весь день бренчать на фортепьяно и одного за другим рожать розовощеких бутузов, чтобы потом отдать их кормилицам и нянькам, а самой вернуться к визитам и чаепитиям, и чтению литературных альманахов с раскрашенными вручную гравюрами шляпок и меховых манто.

Так это и было, пока здоровый утренний аппетит не сменился вечной тошнотой и они с Николаем не остались, наконец, вдвоем, запертые стенами салона столовой королевского поезда, который рассекал мартовскую бурю из дождя и мокрого снега на равкианской колее в дне езды от столицы.

Слуг Николай давно отозвал – обычно он обслуживал себя сам и по большей части был свой в доску, но Толя с Тамарой все равно лопали свою рисовую кашу в служебном вагоне, хотя прямо сейчас Зоя готова была за шиворот усадить их за один с королем стол, только чтобы избежать необходимости в эту самую минуту говорить Николаю о положении их дел.

– Не передашь мне креманку с той симпатичной баклажанной икрой, Назяленская? – спросил он, крутанув в воздухе вилкой, но так и не оторвался от писем Торгового совета.

Мундира на нем не было, только рубашка с желтовато-белыми пуговицами – сверху они были расстегнуты, за воротником на загорелой крепкой шее виднелся порез от бритвенного лезвия. Хорошо, что сейчас Зою тошнило даже от запаха его кожи, поэтому подавить желание было легче некуда.

Она подальше отодвинула от себя блюдо с рыбными расстегаями, которые в другой день умяла бы быстрее, чем Толя сказал слово «поэзия». Но вымоченные в сладком сиропе груши, даже остывшие, так и благоухали издевательски жженым сахаром и хересом прямо на тарелке под ее носом.

– Креманка, – повторил Николай и поднял голову. Под глазами у него залегли тени от всех тех ночей, которые он провел не в постели, а в своем рабочем кабинете.

Зоин палец замер на ободке тарелки. Она выпрямилась:

– Можно подумать, у тебя нет рук, чтобы взять ее самому, – фыркнула она и промокнула рот салфеткой – пыталась скрыть нарастающую панику от мысли о том, что ее может стошнить прямо под ноги Николаю, точно на его прелестные туфли из глазета, отороченные лебяжьим пухом.

– Мы оба знаем, что я мог взять ее сам, но вот в чем дело: я хотел, чтобы ты сделала это для меня, – мягко сказал он, но раздражение в его взгляде от Зои не укрылось.

Николай, покрутив в руке нож для масла, все-таки вернул его на блюдце и поднялся. Заложил руки за спину, прошел вдоль стола и остановился рядом с Зоей.

Она посмотрела на него снизу вверх.

– Креманка, – весело сказал он и подцепил ее двумя пальцами, поднял в воздух.

От него пахло дегтярным мылом и чем-то еще, чем-то таким, что говорило о запахе стали, власти и мужественности. Сейчас это, как назло, напоминало о том, почему Зоя вообще оказалась в такой ситуации.

– Стало быть, если бы этой ночью ты посетила мою опочивальню, наутро мы оба встали бы с той ноги. Ты со мной не согласна, дорогая Зоя? Или ты считаешь, что вместо этого пока нам стоит заниматься исключительно вышиванием? – спросил он и провел пальцем по ее губам.

Зоя задержала дыхание, но не отстранилась.

– Не буду скрывать, эта мысль меня не радует, но, обещаю, с этой минуты я охотно разделю твой временный аскетизм, только сперва, полагаю, ты мне кое-что объяснишь. Помнится, в нашу последнюю встречу ты забыла упомянуть одно маленькое обстоятельство, а я знаю, что тебе, Зоя, рассеянность не свойственна, – сказал он и посмотрел на нее, и Зоя почувствовала, как кровь отлила от ее лица. – Ну, ну, дорогая Зоя, я думал, что заслужил твое доверие так же, как когда-то заслужил твою историю.

– Мне нужно было время подумать, теперь лишишь меня за это звания? – огрызнулась она.

– Нет, но я надеюсь, ты сама откажешься от него и все-таки примешь мое предложение. В конце концов, причин для отказа теперь я не вижу.

Зое не понравилось то, что она услышала в его голосе – покровительственность, уверенность в том, что теперь все будет так, как он этого хотел. Она вздернула подбородок:

– Но я вижу. Потому что все это с самого начала было плохой затеей. Потому что я не собираюсь быть навсегда связанной с тобой ребенком или любой другой такой же оплошностью, – бросила Зоя и добавила: – Ни с одним мужчиной. Я говорила тебе, что мне важно знать, что я ни перед кем не держу ответ. Говорила, какой вижу свою жизнь.

Но Николай уже отстранился – беспечность, лукавая улыбка на его лице усохли до мрачной усмешки.

– Должен признать, я не силен в этом вопросе, но подозреваю, у тебя еще есть время все исправить, – сказал он и ушел.

Позднее Зоя вспоминала, что в тот момент вдруг подумала, будет ли ребенок похож на него – такая нелепая, такая несуразная мысль.

А потом, прежде, чем она успела осознать, что все к этому и шло, кузнечный стук в сухой стылой тишине сменился свистом пара в секунду с железным визгом колес, и царские вагоны один за другим слетели с колесных тележек.

Заскользили по мерзлым рельсам, как сани.

И если это предназначалось

мне, почему же тогда так больно?

========== Я забыла, что должна его забыть ==========

Зоя не видела лица мужчины, но знала, что это Гранкин – он был единственным дворянином, кроме их помещика, кто хотя бы единожды не побрезговал самолично явиться в Пачину и, сидя в седле и раздавая детворе жалкую милостыню, провести коня по одной-единственной запыленной улице с поредевшими избами по обеим сторонам и согнувшимися у корыт старухами.

Но в этот раз жеребца у него не было, он шел пешком, и его начищенные ботинки из телячьей кожи противно хлюпали в грязном талом снегу. Гранкин уносил с собой мальчика, светловолосого лисенка с глазами-пуговками, и Зоя знала, что это ее сын.

Хотя, конечно, никакого сына у нее не было, это был очередной кошмар, но она все равно кричала им вслед, а пошевелиться не могла и только и смотрела, как удлиняется дорожка из блестящих оберток барбарисовых карамелек, которые мальчик распечатывал своими маленькими пальчиками и бросал вниз.

Он выглядывал из-за плеча Гранкина, но не плакал, а просто продолжал заниматься своим делом, пока леденцы таяли в его руках и склеивали между собой пальцы липкой подтаявшей сладостью. Когда Гранкин вдруг остановился, все лицо мальчика было красным от леденцового сиропа. Мужчина достал носовой платок и заботливо, по-отечески обтер его. Мальчик улыбнулся, сморщил нос, обнажил ровный рядок маленьких молочных зубов.

А когда Гранкин платок убрал обратно в карман, Зоя уже знала, что никакой это был не сироп и не в нем выпачкалась рыжая дубленка мальчика. Но не Гранкин сделал это с ним, потому что это Зоины руки все были вымазаны в крови, а влажные, тяжелые от жидкости полы кафтана колыхались на ветру, как мокрые после стирки простыни.

А мальчик все смотрел на нее, даже когда Зоя упала, окровавленными руками уперлась в жижу из размокшей со снегом глины, оставила багряные пятна на снегу, который таял и ручейками мутной воды скатывался в колеи от полозьев саней и повозок и следы лошадиных копыт.

Зоя.

Гранкин обернулся, и под полями его городской шляпы, которая отбрасывала на глаза тень, Зоя различила идеальное лицо Дарклинга. Он улыбнулся, прямо как в тот день в школе, когда за завтраком Зоя смела ветром тщедушное тельце маленького задиры вместе с его похлебкой точно со скамьи, привлекла к себе внимание.

От улыбки лицо Дарклинга словно бы раскололось, неподдельный интерес хлынул наружу. Он будто проверял, на что она теперь способна, поддразнивал, на ее глазах ласково гладил мальчика по волосам.

Зоя знала, что все это было не по-настоящему, дорога перед ней и та подрагивала, словно мираж, а старуха у корыта так и полоскала в нем кровавую простыню, как заводная игрушка. И весь снег вокруг ее юбок был окроплен пятнами, точно прямо под избой зарезали свинью. Вот только в Пачине скотины у деревенских отродясь не водилось.

Зоя ощущала повсюду кровь, и чувство это было реальным, как то, что руки и ноги у нее увязли в грязи и она не могла оторвать их от земли. Туман на дороге сгущался, как молоко, не стало больше ни старухи, ни избы, и скоро в последний раз Зоя увидела лицо беловолосого лисенка, пока он не сгинул в густой пелене на руках у Дарклинга вместе с обертками конфет у их ног.

– Всему свое время, грозовая ведьмочка, – ладонь Юриса ощутилась на ее плече воздухом, ставшим туманом, он наполнял рот и уши гущей, плотной, как кисель, и это ощущение тоже было настоящим.

Зоя.

– Просыпайся, Зоя. Тебе и твоему юному королю еще рано умирать.

Ваше величество!

Она услышала разнесшийся по нагорью голос Толи до того, как почувствовала густой дымный запах.

Дым уже висел вокруг плотной пеленой, но серый блеклый свет упирался в обрушившуюся железную крышу, дробил дымок, и Зоя сначала увидела и только потом почувствовала, что на сломанной руке у нее вздулась манжетка из собравшейся под кожей крови, что стянутое шерстяным кафтаном тело изрезали осколки хрустальной посуды и что под висящей на волоске паровозной крышей она была – как муравей под занесенным военным сапогом.

Если она шевельнется, ее или придавит, или раздавит целиком, и, думалось ей, второй вариант был куда предпочтительнее.

Ваше величество!

Зоя ощутила, что Николай был рядом, в тот же момент, когда в животе противно заныла ранее неизвестная ей мышца. Они с Николаем провели вместе достаточно времени, чтобы, даже будучи скверным корпориалом, Зоя смогла отличить его от любого другого мужчины по одной только энергии, по тому, как сердце гоняло кровь по его венам.

То, как хорошо она его знала, вгоняло в сердитое уныние, потому что Зоя прекрасно понимала, что в этом всегда было что-то еще, что-то большее, чем присяга, клятва защищать короля до последней капли крови.

Она осторожно пошевелила рукой, та увязла в каше из воды и снега. Зоя чувствовала влажный запах сырости и меди, во рту была кровь, а пульс Николая становился все слабее. Когда Зоя позвала его, а потом снова и снова, она уже знала, что ждать больше нельзя. На этом фоне подкативший к горлу уксус так некстати казался проявлением слабости.

Она была солдатом и самым сильным живым гришем, и ей хватит сил, чтобы призвать бурю и смести нависшую над ними злым роком крышу к чертовой матери. Не может не хватить, потому что она ни за что не позволит Николаю умереть. Не после всего, через что они прошли, чтобы поставить эту гиблую страну на ноги, когда бездействующие мышцы ее эго ослабли, сделались ненужными. После всех этих ее жалких правителей, сидевших в своем эгоизме, как в карантине во время чумы.

Но сил у Зои не было, и это ощущалось внутри глухой пустотой, высохшим деревенским колодцем, в котором та девочка, какой она когда-то была, хотела спрятаться и найти путь в мир, где невестой ее не поведут по церковному проходу, будто скотину на убой, и жених ее не будет старым и раздутым, с тонкой желтоватой кожей, словно под ней у него колышется масло.

Сломанная рука бессильно лежала на земле, и Зое пришлось собрать все волю в кулак, чтобы пошевелить пальцами. От боли потемнело в глазах, но под грудой треснувшего лакированного дерева и распластанными по снегу гобеленами она и без этого ощущала себя, как в гробу.

Зоя развернула ладони, вложила в них то, что осталось от ее силы, и гуляющий на нагорье ветер засвистел в щелях между железом, обдал лицо мокрым снегом. Ветер окреп, донес уклеечную вонь с реки за нагорьем, но этого все равно было недостаточно.

Зато теперь Толя кричал еще и ее. Она крикнула в ответ, но тягучий скрип железа ее заглушил, а крик уже отдался болью в груди, и теперь даже дышать было невозможно. Крыша раскачивалась и скрипела, как несмазанная телега, под ней извивался ветер. Зоя вдруг осознала, что сама вырыла им с Николаем могилу.

Беременность ослабила ее, и когда она снова попыталась призвать бурю, то встретила сопротивление изнутри. Мысль о том, что ребенку это не нравится, заставила Зою на секунду содрогнуться. Но, в конце концов, она не была сентиментальной и знала, что то, что было внутри нее, не могло ничего ощущать.

Зоя подняла здоровую руку. Ветер налетел снова, хлестнул по Зоиному лицу ее же волосами. С натужным визгом крыша сдвинулась, впустила под завалы студеный воздух, обнажила бело-серое ребрышко неба. Но этого все равно было недостаточно.

Из носа хлынула кровь. От того, как она ощутилась на губах, Зою затошнило – словно в рот сунули ржавую медную монету. Она попробовала еще раз. И снова.

Зоя. Зоя. Зоя.

Пульс Николая теперь едва ощущался, и Зоя уже не понимала, в каком он состоянии. Она даже не знала, насколько сильно он ранен. А потом эти сгустки клеток, этот гипотетический ребенок позволил пульсации под ее пальцами стать сильнее. Зоя не сразу осознала, почему.

Огонь подобрался слишком быстро, слишком близко, пламя было жарким и прыгучим – Зоя ощутила его кончиками своих насквозь промокших ног. А потом она почувствовала другое. Энергия в ее руках плескалась, закручивала ветер в воронки со злобным захлебывающимся свистом, а вместе с ней энергия другая, та, что была внутри нее, постепенно ослабевала. Ритмичная, быстрая пульсация, которая была сердцебиением, в миг стала чахлой, слабой.

Зоя.

– Юрис, – она всхлипнула. От горечи сального дыма запершило в горле. Кровь уже залила ворот ее взмокшего кафтана.

Зоя забирала жизнь у него – у того, что в один день стало бы их с Николаем ребенком, в обмен на их спасение. Генерал внутри нее посчитал бы это верно выбранной тактикой, справедливым обменом, но прямо сейчас его здесь не было. Здесь была только Зоя, и она знала, что никакого обмена быть не должно, что это несправедливо, словно миру хоть сколько-то сдалась эта самая справедливость.

По небу прокатилось глухое громыхание. Зоя вспомнила светлоголового лисенка. Перед ее глазами он все так же распечатывал барбарисовые карамельки, и Зоя вдруг поняла, что узнает обертку – те самые липкие леденцы из конфетной вазочки, в которой никогда ничего не переводилось, потому что Николай одну за другой поглощал из нее и их, и трюфели, и апельсиновые мармеладные дольки, пока они ночами напролет готовились к войне, строили планы.

Она увидела, как Николай играючи протягивает сыну вазочку, а тот хохочет, пытаясь выудить из нее шоколадную конфету своими цепкими пальчиками, вымазанными сладостью. Над нагорьем пронесся еще один раскат грома.

Зоя шмыгнула носом, втянула обратно кровь – она ощутилась в горле прошедшей войной. Ветер свистел так сильно, что заложило уши. Если Толя и продолжал кричать ее, она этого уже не слышала.

Зоя почувствовала, когда это произошло, потому что в следующую секунду молния отбелила серую завесу дождя, и поток ветра подхватил и унес паровозную крышу как-то совсем комически, будто великан из детской сказки. Раскинувшийся небосвод ослепил молочным светом, над головой блеснули серебрящиеся голые ветки, качающиеся, как корабли на штормовых волнах, и посверкивающие чешуйками спрятанных в коробочки почек.

Дождевые капли упали на Зоино лицо, ладони бессильно повалились на землю, шлепком подняли брызги глинистой грязи. Зоя закрыла глаза.

Она больше не хотела их открывать.

Уже потом она просыпалась и снова проваливалась в беспамятство. Стучали копыта, под колесами хлюпала слякоть, вокруг переговаривались, обсуждали крушение поезда. Ей казалось, она чувствовала сухой пряный запах сена и сладкий аромат только что испеченного хлеба. Она видела Дарклинга – он нашел ее в конюшне, когда она снова сбежала с завтрака. Рука, которую он ей протянул, была холодной и гладкой, как позабытая в саду фарфоровая чашка.

Она видела Юриса – его волосы цвета ржаного хлеба были заплетены в тугие косички, вокруг пояса повязан засаленный белый фартук, а руки все черные от копоти. Он налил в стакан топленого молока, поставил его на стол перед мальчиком.

Потом Зоя слышала, как Женя сказала: «Ты не должен это видеть». А Николай ответил: «Не думаешь ли ты, что после всего меня испугает пара окровавленных простыней?». Николай был жив. Зоя знала, что этого было достаточно. А если он и говорил что-то еще, она этого не помнила.

Когда она, наконец, пришла в себя, она лежала в чьей-то кровати, на железном изножье был выкован ангел, в свете свечи на него легла синяя тень, а величественная мебель в темноте вся упростилась до очертаний.

В голове было пусто, словно Зоя долго не спала ночью или выпила слишком много кофе, но усадьбу графа Бронского она все равно узнала. Роскошные декорации жизни равкианского министра финансов.

Когда она пошевелилась, боли не было, разве что ощущение, что тело ей не принадлежит – последствия целебных гришийских отваров, которыми ее поила Женя, и только. Зоя не собиралась думать ни о чем другом.

Николай сидел у ее постели, на коленях лежала книга с пятнами от чая на замасленных страницах, но по его стоящим на месте глазам Зоя поняла, что он ее не читал. Николай не заметил, что она проснулась: был погружен в свои мысли, и Зоя знала, о чем он думал.

Он выглядел старше, при свете одной только свечи его волосы казались темнее, не сливочного цвета, как днем, когда солнце выбеливает его всклокоченную макушку. Голова перебинтована, следы крови на марле побагровели. Лицо и шея все в царапинах и ссадинах, мутнеющих до цвета сырого мяса. Зоя вдруг подумала, как сейчас выглядела она – так, словно это было важно.

Она облизала губы, ощутила языком корочку запекшейся на них крови.

– Бронский любит почесать языком. Зря вы отсюда сразу не ушли, ваше величество, – хрипло сказала Зоя и понадеялась, что это прозвучало с уколом. Ей казалось, что если она помолчит еще немного или не усмехнется, Николай услышит треск внутри нее, высокую ноту отчаяния.

Его взгляд метнулся к ней, он выглядел так, словно просидел у ее постели несколько дней. Зоя заметила, что на тумбочке у кровати стояла нетронутая чашка, от нее пахло кофе и чем-то кислым, похожим на испорченное молоко, хотя в комнате было так холодно, что стучали зубы. Печенье с ягодным желе, казалось, давно засохло.

– Разве ты не знаешь, дорогая Зоя, что я никогда не упустил бы шанс подать тебе стакан воды, когда ты этого попросишь? – шутливо спросил он, но глаза его оставались серьезными. Он не касался ее – наверное, думал, что она его оттолкнет. Зоя не была уверена, что сделала бы это, если бы он попытался. Но так было лучше.

– Не надейся, что когда-нибудь я стану настолько беспомощной, чтобы просить у тебя стакан воды, – фыркнула она, хотя они оба знали, что прямо сейчас все было именно так. – Твоя голова…

– Просто царапина, – перебил Николай, но это тоже было неправдой. Зое вдруг показалось, что мужчину, который сидел перед ней, она не знала.

Но потом Николай наклонился и обхватил руками ее ладонь, и она снова увидела перед собой того человека, с которым спорила за завтраком, на которого смотрела по утрам, когда он спал, и который был отцом ее ребенка даже несмотря на то, что никого ребенка больше не было. Он был отцом так же, как она – матерью. Такое нельзя просто взять и забыть.

– Ты не обязан быть здесь со мной, – в конце концов, повторила Зоя. – Я тебя об этом не просила.

– Все так. Но вот какая штука: я уверен, что не брошу тебя в таком состоянии.

– Какое хорошее слово для этой ситуации – состояние, – снова фыркнула она и попыталась привстать, чтобы дотянуться до стакана воды, но Николай ее остановил. Он протянул ей его сам, а Зоя приняла его, потому что, в конце концов, что ей оставалось делать?

Но руки тряслись, поэтому Николай сжал их и помог ей отпить. Вода в стакане была холодной, какой-то будто ненастоящей, с металлическим привкусом, словно Зоя пила ее из железной кружки в портовой таверне. Поиться с чьей-то подачки было унизительно, но куда хуже смотреть на Николая и видеть, как он глядит на нее с застывшим от жалости лицом.

Она отодвинула от себя кружку рывком, вода выплеснулась на ее одежду – простая белая рубашка, пахнущая лавандовым мылом, сверху – овечий свитер; наверное, Женя ее переодела. В ней, в этой одежде, кричащей о чистоте домашнего, привычного, Зоя чувствовала себя уязвимой.

Николай, конечно, все понял. Он отодвинулся, посмотрел на нее с усталостью старика, только и желающего, что поскорее умереть. Стакан он отставил обратно на тумбочку, на то же место, левее блюдца с печеньем. Вернул комнате исходную безликость.

– Ведь это и мое бремя, Зоя. Но ты несешь его одна, хотя вовсе не обязана. Я слишком долго полагался на твою защиту, но это я должен был тебя защищать. И вот ты снова меня спасаешь. Какая-то это неправильная сказка.

– А разве жизнь похожа на сказку? Большинство людей усваивают, что это не так, годам к пяти, а мне казалось, из этого возраста вы давно вышли, ваше величество, – поддела Зоя, хотя, конечно, знала, что Николай просто пытался ее ободрить.

– Ты не обязана жертвовать чем-то ради моего спасения. Мы оба знаем, что я могу прекрасно справиться сам.

– Святые, ты можешь хотя бы на минуту перестать быть таким самонадеянным? Ты всего лишь обычный человек, ты отказник, – выдохнула Зоя. – И единственный живой Ланцов. Я поклялась оберегать тебя. Оберегать Равку. Я – твой генерал, лучше которого тебе уже никогда не найти. Мое место во Второй армии, а не на соседнем с тобой троне.

Все могло бы быть по-другому: она могла бы посмотреть на него, показать, как им с ним хорошо, хорошо вдвоем. Но она на него не посмотрела, а он не посмотрел на нее. С привязанностями всегда так – ничего хорошего от них не жди.

– Тебе нужно набраться сил. Признаю, дел у нас много, – Николай накрыл ее ладонь сверху и похлопал по ней – дружеский солдатский жест.

Больше он ничего не сказал, и она тоже.

Так все и закончилось.

========== Король и генерал ==========

Вообще-то, Николай знал, что для того, чтобы стать монархом лучше, чем его отец, он должен быть взрослее, должен перестать прикрываться своим эго, как одеялом. В конце концов, что бы про него ни говорили, он был достаточно умен, чтобы признать свои недостатки, пусть пока и в лице одного только себя.

Он позволил Зое забавляться с ним, приходить и уходить, когда ей вздумается, и что вздумается говорить, даже в присутствии его кабинета министров. В глазах других они были командой, отлаженной системой, на зависть всем работающей, как часы.

К тому же Николай был человеком новых взглядов, и если бы кто-то однажды за обедом или охотой вдруг вспомнил, как генерал Назяленская, еще до войны, кутаясь в шаль, каждую ночь выходила из Большого дворца, то уместно было бы списать это на их товарищество, внезапную безыскусную близость.

В отличие от своего отца, который повешение за панибратство и то считал излишней милостью, Николай подобные вольности порой легко спускал с рук, но даже его терпению мог прийти конец. Он готов был допустить, что временами Зоя командовала им, как одним из своих мальцов-шквальных в подчинении, не воспринимала его всерьез.

Готов был мириться с тем, что из-за приступов мрачной хандры она снова и снова отказывала ему в женитьбе, хотя партией он был завидной, а еще давным-давно признал, что за вечным недовольством и разговорами о жестокосердечности она прячет зримый, очевидный страх его потерять.

Николай позволял Зое больше, чем любой другой женщине в своей жизни, даже больше, чем собственной матери. И, стало быть, если ей так угодно, она может и дальше продолжать играть в мужчину, быть солдатом, генералом и святые знают кем еще. Но это не значит, что она имеет право говорить с ним в таком тоне, выставлять его слабаком и рохлей, который всякий раз только и надеется, что Зоя придет ему на помощь, как палочка-выручалочка, и истечет кровью, чтобы не истек кровью он.

Может, Николай и был отказником, но ему и так прекрасно жилось: в конце концов, он трижды возвращался с войны не из-за красивых глаз и волшебного умения метать молнии и лепить очаровательных облачных зверушек в небе.

Когда Зоя зашла в тренировочный павильон, Николай увидел ее отражение в одном из дворцовых окон, в которые с самого утра не переставая лупил дождь.

Погоду мало было назвать отвратительной, она была настолько скверной, что даже самый заядлый охотник впервые за сезон отказал бы себе в удовольствии пойти на болота за глухарями. А что до Николая, его дождь с детства вгонял в смертную тоску.

– Вы хотели меня видеть, ваше величество? – спросила Зоя, как всегда, ехидно. Николай по этому скучал: ему не хватало ее едких комментариев за завтраками, ее готовности драться с ним за селедку на ножах для масла. Не хватало сладкого запаха ее волос, того, как в спорах она по-детски горделиво вздергивала подбородок. Ему не хватало Зои.

Но сегодня он думал о другом, захлебывался своей гордостью, как глупый мальчишка, и ничего не мог с собой поделать.

– Зоя, – снисходительно сказал Николай и обернулся. Без предупреждения кинул ей меч и не удивился, что она его поймала.

Лицо у нее все еще было бледным и серым, каким-то неживым, с нездоровым румянцем, как у чахоточной больной, хотя прошла уже не одна неделя. Мысль о том, что скоро мог сопеть в колыбели их ребенок, его наследник, Николай вытеснил тем, что был способен контролировать: стратегией, тактикой, планированием. Поэтому Зоя стояла сейчас здесь.

– Неужто вы собираетесь драться со мной, ваше величество? – хмыкнула Зоя, но все равно поудобнее взяла в руке меч.

– Зря смеешься, Назяленская. Подозреваю, дракон тебе рассказал, как важно иногда баловать простых смертных сказочными зрелищами, или как вы, гриши, называете эти свои очаровательные волшебные представления? – поинтересовался Николай и увидел, что костяшки стиснутых на рукоятке меча Зоиных пальцев побелели, как вода от соды. – Но вот в чем загвоздка: мне нужно знать, на что способен мой генерал, если все его прелестные магические штучки в один день вдруг перестанут быть такими эффективными.

– Силы гриша нельзя лишиться.

– Смею предположить, Алина бы с тобой не согласилась.

– Алина – это другое.

– Что, не так хороша, как ты? – Николай говорил весело, но воздух вокруг них уже накалился и теперь потрескивал, точно сухие поленья в огне.

Ему вдруг вспомнилось, как в одной из полупустых керчийских таверн они как-то до рассвета нежились в ванне под треск ольховых дров в камине, говорили о какой-то бессмыслице, и Николай расчесывал Зое волосы пальцами, намыливал их травяным мылом, наводящем на мысль о полевых цветах, грушевом лимонаде и раннем детстве.

Теперь Николаю все чаще казалось, что ему приснилось эту в одну из тех ночей, когда он еще мог спать.

– Я самый сильный живой гриш из тех, о которых нам известно. Можно подумать, это секрет, – фыркнула Зоя.

– Не секрет, – согласился Николай. – Как не секрет и то, что ты была лучшей среди солдат Дарклинга, но этого все равно недостаточно, чтобы с достоинством носить звание моего генерала и возглавлять королевскую армию. Ну же, Зоя, докажи мне, что я не ошибся, выбрав тебя. Что солдаты не только Второй, но и Первой армии готовы сражаться и умирать под твоим знаменем, потому что свято верят, что пост генерала ты заслужила не за один только свой суровый нрав.

– Стало быть, прямо сейчас ты предлагаешь мне надрать тебе зад? – уточнила Зоя, и Николай увидел, что она уже выискивает его слабые места, предугадывает атаки и выстраивает схему сражения. В его словах Зоя распознала вызов и приняла его пусть и не за честь, зато с честью.

– Не предлагаю, а отдаю приказ, – поправил Николай. Он уже вынул меч из ножен, и в свете люстр лезвие блестело, как скользкая рыбья чешуя на солнце в порту. – Победи меня как рядовой солдат, а не как гриш.

Николай вскинул меч. Он стоял в выигрышной позиции, да еще и отблески золота с пилястров и колонн так удачно обрисовывали рельеф плечевого пояса. На нем не было ни защиты, ни мундира, только легкая вышитая рубаха, выбившаяся из брюк. Голая кожа мелькала в зазорах между пуговицами, и Николай знал, что Зоя это заметила.

– Уже можно принять твою задержку за проигрыш, Назяленская? – хмыкнул он в тот же момент, когда Зоя атаковала.

Николай отбил нападение, ударом меча заставил Зою отступить назад. Зазвенела сталь, метнулось по залу эхо – за ним всегда угадывался дом, а еще битвы на просоленной палубе его корабля под улюлюканье салаг и треск раскалываемых ножом крабовых панцирей.

В этот раз удар нанес Николай, но бил вполсилы, потому что знал, что бой с самого начала шел неравный. И хотя Зоя была хороша, Николай обучался ведению огня и боя с десяти лет и видел если не все, то большинство ошибок противника, эти дивные крошечные прорехи в нападении и защите, которые так часто стоили людям жизней.

Пока Василий баюкал своих чистокровных лошадок и напивался с товарищами, Николай учился. Он делал это всю свою жизнь.

Зоя отбила еще несколько его атак, от некоторых ушла и сама сделала пару ложных выпадов, но его ей было не победить. Когда она снова отступила, Николай легко подцепил ее меч рукоятью своего, чтобы обезоружить. Он мог сделать это раньше, но ему нравилось смотреть, как Зоя старается, как пытается доказать ему, что она лучшая, что она и не такое может.

Николай приставил меч лезвием к ее горлу, увидел, как подрагивает жилка на ее идеальной шее. Зоя дышала скачками, прерывисто, и пахло от нее так же, как после секса – прорезались в воздухе запальчивость, это славное нежелание признавать его превосходство. Николаю вдруг стало даже жаль, что прямо сейчас Зоя была не в том положении, чтобы проявлять недовольство.

Он опустил меч, убрал его в ножны.

– Признаю, Назяленская, впечатляет. Но мой генерал может лучше. Как думаешь, мне еще рано списывать тебя со счетов?

Николай ее подначивал и был уверен, что Зоя это понимает, поэтому, когда в конце недели он увидел, как в тренировочном зале они вдвоем с Толей размахивают оружием, поначалу списал это на ее взыгравшее честолюбие. Признаться, ему даже польстило, что эта дивная игра все еще продолжалась.

А когда Николай понял, что никакая это была не игра, его уязвленное самолюбие уже слишком долго играло с ним злую шутку, поэтому вместо вины он испытал только чувство кого-то нового удовольствия, извращенную гордость за то, что он перед собой видел.

Это больше была не Зоя.

Он наблюдал за ее тренировками – не всегда, но с тем же наслаждением, с каким еще мальчишкой смотрел всякие разные пьески в театре. А однажды заметил, что Зоя стерла ладонь в кровь о рукоять меча, но продолжала наступать, пока Толя с мрачным лицом не поднял руку и не остановил поединок.

Уже потом Николай понял, что это было начало, которое он проглядел: так хорошо было упиваться чувством собственного достоинства, ждать, что в этот раз Зоя, наконец, поймет, что не всесильна, высветит все свои слабости. Его надежда перемежалась с раздражением – Зоя была слишком тщеславна, слишком заносчива, чтобы отступить, хотя Николай едва ли был тем, кто мог ее за это винить.

Она сама делала себе перевязь – прикладывала к ранам какие-то луговые травы, которые собирала возле теплиц гришей и вымачивала в кипятке, хотя дворец был полон целителей. Возможно, если бы Николай не был одержим этой идеей обличить Зоину уязвимость, ее небезупречность, которой не нужно былостыдиться, он бы понял, почему она ни к кому не обратилась за помощью.

Он бы заметил, когда глаза его вдруг потемнели, а Зоин взгляд из увлеченного сделался жестоким и пустым. Только вот Зоя жестокой не была – язвительной, суровой, но не жестокой.

Николай услышал это раньше, чем увидел: тихие перешептывания детей, шмыганье носом. Потом Зоя приказала:

– Еще раз!

У озера на прямоугольнике пожухлой травы сидел парнишка-шквальный, до того маленький, что казалось, будто не он носит кафтан, а кафтан – его. На щеках влажно блестели дорожки от слез, из носа капала кровь, он прижимал к нему руку, которая вместе с худыми плечами подрагивала от беззвучного плача.

Вокруг толпились другие дети – самому старшему едва ли больше девяти. На лицах беспокойство и замешательство, а еще сигналы неуклюжего страха, совсем не похожего на тот, когда ты спрятался и теперь вот ждешь, что тебя найдут.

Николай вспомнил, как маленькие портные гурьбой сидели возле Жени; глаза наполненные мечтательным восторгом, зачарованные. Они все хотели быть как она, а Женя подпитывала их мечты похвалой, добрым взглядом, верила в эти их мечты так же, как верили они.

Мальчонка не пошевелился, точно к земле прирос, но глаза – бледно-бледно голубые, с розоватым ободком по краям, продолжали беспомощно смотреть на Зою. Если остальные дети и хотели помочь, то не решались: они теперь все были словно железные фигурки на военных картах – безмолвные и обездвиженные.

А потом поднялся ветер, разметал полы кафтанов и синие ленты в аккуратно заплетенных волосах, рывком вздернул мальчика на ноги и швырнул на колени. Николаю потребовалось все самообладание, чтобы не уволочь отсюда Зою за ухо, как нашкодившую девчонку, прямо на глазах у ее учеников.

– Отставить, – сказал он тоном, не терпящим возражений, и вышел из тени. Дети встрепенулись, стали беспорядочно толкать друг друга локтями, а некоторые девочки – наверное, дочери князей – быстро смекнули, кто он, и присели в безупречных книксенах, как и полагает кисейным барышням, думающим только о рецептах тортов с клубникой и женитьбе на принце.

Николай вспомнил маленьких гришей, которых он видел, когда сам был ребенком – взгляды полны мрачной решимости, тела пульсируют энергией бойцов. Он подумал о Нине, об Адрике, которому было всего пятнадцать, когда на войне он лишился руки. Он подумал о Доминике.

В одном Зоя была права: ни один из этих детей хотя бы близко не походил на солдата. Но они были всего лишь детьми, в основном крестьянскими, все тонкорукие, с вечной коркой грязи на лицах, и оказались здесь только потому, что семьям выплатили за них содержание, на которое можно было купить скотины и вырастить всю оставшуюся ребятню.

Николай знал, что эти дети старались как могли. Но ему хотелось, чтобы они чувствовали себя во дворце как дома, чтобы в один день присягнули ему на верность по собственной воле, а не чьей-то указке.

Он подошел к мальчишке – на Зою Николай даже не взглянул, протянул тому руку и не ощутил ничего, кроме печали, когда теплая от крови ладошка обернулась вокруг его руки.

Страх в глазах мальчика сменился недоверчивым изумлением, потом – интересом, когда он с детской непосредственностью уставился на черные полосы, которые уходили по рукам Николая вверх под манжеты мундира, как угольные реки на картах – под горные цепи.

Николай только сейчас заметил, что парнишке было лет шесть, совсем еще малой, и пахло от него по-детски – молоком, шоколадными карамельками и духом приключений.

– Как тебя зовут?

– Леша, – ответил он и тут же добавил, уже громче: – Алексей Трухин, ваше величество. Мой брат в королевской страже. Однажды я стану таким же сильным, как он, и буду служить короне в рядах королевской армии.

Он гнусавил, потому что все еще прижимал одну руку к носу, но говорил искренне, с запалом мальчишки, который верит, что еще может стать героем. Глаза у него снова загорелись, щеки высохли, разрумянились – так должны выглядеть дети.

Николай вдруг осознал, что все теперь напоминало ему о том ребенке, которого у него уже никогда не будет. О их с Зоей ребенке. Он тоже бы однажды посмотрел на него так, как смотрел сейчас этот славный мальчуган – словно Николай был целым миром.

Дети их обступили, казалось, все они забыли, что Зоя стояла рядом. Николай знал, что они еще долго будут это обсуждать, пересказывать друг другу, как хорошую сказку – с воодушевлением на лицах, с детской простотой.

– В таком случае даю слово заглянуть к вам послезавтра, солдаты, а вы потрудитесь приготовить для меня то, о чем я затем вприпрыжку побегу рассказывать, скажем, генералу-лейтенанту Жабину, – сказал Николай так, словно предлагал им поиграть. Отчасти так оно и было. А от того, что он назвал их солдатами, они все зарделись от гордости.

– Так точно, ваше величество, – отозвался Леша за них всех и потер нос рукавом кафтана, размазал кровь по щекам.

Николай протянул ему свой платок – такая-то малость, а дети вытаращились на него, точно на волшебную вещицу, ну до того откровенно, что Николая это только позабавило. Но вот он уже развернулся на пятках, заложил руки за спину и прошел вперед. Когда никто из учеников не мог его услышать, он сказал:

– Еще раз выкинешь что-нибудь подобное, Зоя, и сможешь отправиться прямиком к Дарклингу собирать с ним вереск и наигрывать на фортепьяно национальные каэльские баллады. Не сомневаюсь, твой старый друг с большим удовольствием выслушает, как самозабвенно его лучшая ученица воздает почести его методам.

Когда Николай посмотрел на нее, то не заметил ничего, кроме презрения, но губы у нее были поджаты – милый признак обиды, которую Зоя пыталась скрыть и скрыла, но только не для него. В конце концов, Николай давно изучил каждую прореху в ее броне.

Больше он ничего не сказал.

В следующий раз они стояли друг напротив друга во время очередного спарринга, и Николай уже знал, что теперь все было по-другому.

Прежде чем Зоя успела замахнуться, Николай заметил, что тени у нее под глазами стали больше, разрослись до какой-то галактической пустоты, в которой, кроме нее, никого не было.

В их первый бой он себя сдерживал, но теперь перестал. Казалось, Зоя собиралась оставить его без головы, и, справедливости ради, в этот раз у нее могло и получиться. Она злилась, Николай злился тоже.

Он не заметил, когда их спарринг стал личным, перерос в молчаливый спор, который они вели вот уже полгода и все никак не могли разрешить. Он не заметил, когда холодная ярость внутри закаменела, стала огромной, чистой и мощной. Когда он вдруг понял, что ему это нравится.

Николай снова нанес удар, но бил уже не он. Это был тот, кто хотел, чтобы Зоя знала свое место, чтобы дерзость в ее взгляде сменилась мольбой о прощении. Это был Дарклинг. Монстр.

Зоя среагировала быстро – признаться, меньшего от нее Николай и не ждал, – но он все равно оказался быстрее.

Николай вогнал меч в Зоино предплечье, протянул его вниз по правой руке к сгибу локтя. Услышал, как под порезанной тканью кафтана лезвие раскроило плоть с влажным чавкающим звуком, так же легко, как на две половины самый простой нож делит размокший от сиропа торт.

Николай замер, все это вдруг показалось каким-то ненастоящим – кровь, которая капала с Зоиных пальцев, вспышка ледяного изумления в глазах. Это он сделал.

Собственная рука, стискивающая меч, разом стала чужой. Секундное промедление, а лезвие Зоиного меча уже оказалось у его горла.

– Вы не должны позволять себе отвлекаться, ваше величество, – спокойно сказала Зоя и опустила меч.

Она больше не смотрела на него как на Николая, своего союзника и друга. Она даже не смотрела на него с презрением или желчью, как на своего врага.

Отныне это был взгляд генерала.

Взгляд генерала на своего короля.

Комментарий к Король и генерал

Ан нет, все-таки делю эпилог на две главы для поддержания боевого духа :)

========== Эпилог ==========

Зоя помнила: ей пятнадцать, и она изо всех сил пытается призвать что-то большее, чем маленькую бурю, поднять сухие осенние листья и заставить ветер нести их с такой силой, что они могли бы ранить. А еще запахи – перегноя, жимолости и темного шоколада от кафтана Дарклинга. Он стоял так близко, что они дышали одним воздухом.

И хотя Дарклинг наблюдал за ней с терпеливой снисходительностью, Зоя знала, что он недоволен. Она облизала губы, пытаясь не думать о родниковой воде и инжирно-перечном хлебе, который всегда подавали ровно в полдень и которого наверняка уже не осталось – в школе гриши сметали его прямо с хлебных лопат еще до того, как он успевал остыть.

Зоя понадеялась, что Иван приберег ломоть хотя бы из вредности, чтобы потом ее подразнить, надломить корочку точно под ее ухом с изумительным хрустом домашнего хлеба.

– Ты сильнее, чем думаешь, Зоя, – спокойно сказал Дарклинг. Он видел ее насквозь, и от этого вид у Зои сделался пристыженным. Это была не похвала, а предупреждение. Это значило, что она недостаточно хороша. – Я не хочу тебя обидеть, Зоя. Если ты устала, ты можешь отправиться обратно в школу, и мы продолжим завтра, – Дарклинг отошел в сторону, создал эту видимость легкого, очевидного выбора. Так, будто она и правда могла сейчас уйти.

Он проверял ее.

Зоя не сдвинулась с места, только повыше вскинула ладони и заметила, как тень мрачной усмешки легла на его красивое лицо. Дарклинг сделал шаг вперед, провел ладонью по ее волосам, и сердце у нее забилось быстрыми промельками. Так глупо, так очевидно.

Дарклинг улыбнулся:

– Я думал, что могу помочь тебе стать лучше, но ты сделала все сама. Ты сама этого захотела. Прекрасная, особенная девочка. Я хочу, чтобы ты это знала. А если кто-то будет сомневаться в том, что ты лучшая, докажи ему это, Зоя, так же, как доказала мне.

Уже потом Дарклинг всегда отзывался в ней мгновенной рябью, открывал узенький путь назад, в те годы, когда она сворачивалась под его боком и еще верила, что если это и не счастье, то что-то близкое к нему.

Дарклинг видел все ее слабости и знал, как легко использовать их против нее, как просто убить в ней эти крошечные зародыши простых чувств. Зоя почти забыла, что Николай тоже мог быть таким.

Она не любила загадки и тайны, не любила неопределенность, эти слюнявые чудеса, фантазии идеалистов и романтиков, а вместо этого жила верой в бинарности, всегда настороже, с правилами, с подпорками для нормальности. Тогда, на колокольне балакиревской ратуши, это был не Николай – Зоя знала это так же, как то, что стол для общего завтрака день ото дня накрывали часом после полудня. Что купол в Малом дворце овивали пыльно-белые розы – в память о Елизавете.

Что Николай снова станет собой, тем же мужчиной, тем же самым сердцем, тем же самым светом. Простые, понятные истины.

С того дня прошли годы, вообще-то, за это время они все изменились. Зоя слишком долго боялась Дарклинга, слишком многое возвращало ее обратно к гнилому, неуклюжему страху. Она почти забыла, что поклялась себе не подпускать мужчин ближе, чем на договоренность провести вместе ночь в очередном постоялом дворе, местечке-беспорядочности, унылом, как церковное святилище.

Скинуть с себя чужую руку с холодным пренебрежением. Уйти раньше, чем ей осмелятся предложить остаться.

Впервые Зоя подумала, что, возможно, недооценила Николая. Его суровую расчетливость, это честолюбие мужчины, который последнее слово оставит за собой, так, что и не поспоришь, покорно упадешь ниц перед его идеально начищенными сапогами и еще поблагодаришь его за это. Станешь лить слезы благодарности у его ног, как у иконы.

Зоя слишком поздно поняла, что все с самого начало к этому шло. Она могла сколько угодно убеждать Николая, что нет между ними того, что другие принимают за вполне объяснимое будущее счастье, за перспективу женитьбы, семейного очага с его обыкновенными радостями и дрязгами. А Николай позволял ей так думать, верить, что она и правда хоть что-либо решала. Легко подпитывал эту видимость ее командования безмятежной уступчивостью.

Он знал, что она любит его и что любовь эта была зримой, очевидной слабостью. Он знал, что будет, если в один день он использует эту слабость против нее.

Николай был великолепным стратегом. В конце концов, он знал, что она проиграет, еще до того, как она сама начала эту игру.

Впрочем, как знать – может, Зое просто хотелось так думать.

Всю жизнь она нанизывала слабости одну за другой, пока они не превратились в плач о ее бессилии. Вера в любовь, почерпнутая из доброй сказки, ее нагие, жалкие остатки, которые давным-давно Зоя запрятала так глубоко, что даже Дарклинг не смог их отыскать. Материнство. Клятва. Выбрать должно было быть просто.

Зоя всхлипнула, слезы были мелочными, а еще будто какими-то неправильными, неуместными. Она смотрела на маленькую лодочку под флагом с двумя звездами, в свете месяца стяг сахарно серебрился, тени вились вокруг кормы, казались призраками прошлого.

Зоя вдруг подумала, что единственное место, где ей хотелось бы сейчас быть, – старая усадьба, скрытая в тени пихтовых деревьев и диких яблонь; на веранде с потрескавшимися молочными колоннами с лепниной в виде сказочных существ или в пустующем кухонном флигеле, растапливая шоколад, пробуя его пальцем прямо из фарфоровой миски, как в детстве.

Чтобы Николай был рядом. Чтобы в доме бегали дети.

Если бы только Зоя могла позволить себе мягкость, неожиданную, безграничную нежность. Если бы снова стала той девочкой, что плескалась в холодной реке с деревенской малышней, ради их забавы пародировала китов и дельфинов, о которых вечерами у чьей-то печки, хлебая квас, рассказывали старые моряки.

Если бы только Зоя рассказала своим ученикам об этом – что ждало их на чужих землях, других материках, кроме врагов и потенциальных угроз. Кроме войны. Если бы поделилась с ними тем, что в кеттердамских тавернах уже с порога ощущаешь густой печеный запах вафель и овощей в карамельном соусе. Что в Шухане вместо карт играют в маджонг. Что в Южных колониях можно забрести вглубь острова и никогда не найти путь обратно.

Если бы только Зоя сказала им, что, даже будучи солдатами, они не должны забывать о необходимости всегда оставаться людьми. Быть милосердными. Быть страстными. Просто жить, пока эту жизнь у них не отняли. Пока война не отобрала у матери дочь и сына, а у дочери и сына - мать.

Зоя знала, что их с Николаем ребенок уже должен был родиться. И что его появления на свет ждали бы не только они, но и вся Равка. Уже потом она часто это представляла: как по всей стране трубят о рождении наследника, как радостная людская надежда плещется на улицах деревень и городов, словно вода в переполненной бочке.

Как вдали от чужих глаз и судачеств, крестьянских изб и дворянских имений, трактиров, рынков и постоялых дворов, в затененной ветвями диких яблонь царской усадьбе Николай берет на руки своего первенца.

Если бы только Зоя могла увидеть там и себя, в постели, измученную родами, но преисполненную супружеской нежностью, а еще любовью к этому существу, возникшему вроде бы из ниоткуда.

Если бы только Зоя была королевой, а не генералом.

Она ступила на веранду, отворила выкрашенную белой краской парадную дверь. В бледной кизиловой дымке раннего утра усадьба казалась каким-то волшебством, замком из сказки. Земляника, аромат старых побеленных стен. На липовых листьях над карнизами осели прозрачные капли росы.

Зоя не была здесь с зимы; она не чувствовала, что может так запросто заявиться в поместье, стереть многолетние следы пребывания в нем царской семьи. Перестроить все на новый лад, превратить усадьбу в свой дом.

Но Николай приезжал, казалось, все тут хранило его присутствие – распахнутые в столовой двери, которые позабыли закрыть; чашка с узором из рябиновых листьев, на ободке – засохшие разводы от кофе. Слуг в усадьбе не было, только несколько стражников, которые из сезона в сезон сменяли друг друга у главных ворот.

Николай, наверное, понял, что Зоя тут не бывала. Решил, что она все продолжала считать это тем подарком, который уже тогда не смогла принять.

Но это был не просто подарок, не просто дом: стены, овсяного цвета мезонин, пара флигелей с осыпавшейся бледно-желтой штукатуркой, увитые виноградом и лимонником беседки-ротонды. Это была вера в то, что однажды в этих стенах снова будут смеяться дети, что кто-то кого-то еще будет здесь любить.

Николай хотел, чтобы Зоя была счастлива. С ним или без него. Вот чем на самом деле был этот дом – местом, где Зоя однажды начала бы новую жизнь.

Она представила, как ложится в постель с другим мужчиной; постель супружескую, и мужчина этот – ее супруг. Как его рука оборачивается вокруг ее талии. Зоя так долго отгоняла от себя этот образ, что не заметила, когда он вдруг стал ощутимым, реальным. Когда чужой человек, всего-навсего отголосок, какая-то зыбкая идея сделались более вещественными, более понятными, чем Николай.

Уже теперь Зоя понимала: тогда только и нужно было сказать, что если однажды она, упаси ее святые, и станет чересчур сентиментальной, то Николай будет рядом, чтобы взглянуть на ее отвратительную вышивку специально для его наволочки. Или на омерзительные вязаные пинетки, до того унылые, что этому позавидовал бы сам Адрик.

А потом Зоя увидела: полоса ворсистого света, приоткрытая дверь. Когда она толкнула ее, рука напомнила о себе болью, которая в тот же миг позабылась, вдруг стала чем-то неважным.

Первые лучи солнца отскакивали от детской колыбели, дробились на полоски света, высвечивали пылинки в воздухе, сладком от запаха яблок и меда. Растрескавшиеся оконные рамы открыты, на стенах – запыленные семейные портреты; на одном мальчик лет трех, его золотистые волосы закручиваются в спирали, как яблочная кожура только из-под лезвия ножа. Николай. Его старая детская.

Зоя заметила его сразу: мужская фигура в кресле, локоть упирается в полированный подлокотник, голова опущена на руку. По тому, как ровно вздымалась его грудь, Зоя поняла, что он спит.

В этой комнате Николай бывал не раз – достаточно было присмотреться, обратить внимание на дыхание жизни в простых мелочах: ровный рядок расписных корабликов на комоде, с которого стерли пыль; тут и там на ковре – следы илистой грязи. Стены, хранящие старые тайны, как верный друг.

Может быть, Зоя должна была прямо сейчас уйти, оставить Николая наедине с детскими воспоминаниями, с этими мыслями, принадлежащими только ему, мыслями, в которых Зое места не было. Оставить его наедине с их общей болью, о которой между делом не расскажешь попутчику в вагоне столичного поезда.

Зоя могла уйти, но в этот раз она осталась. Села рядом, подтянула под себя ноги и посмотрела на Николая. Она не разбудила его. Зое подумалось, это оттого, что время в усадьбе средь яблонь и лип, и кустов смородины, и дикой земляники словно бы замерло. Не было никакой опасности, не было никаких страхов. Никакой страны, никакой царской казны. Были только они и покачивающаяся на ветру колыбель.

В то утро Зое снова снился сын, но она больше не пыталась отыскать его в тумане.

Теперь Николай держал мальчика на руках. Показывал ему тигрят, убегающих вдаль по расшитой снежным узором поляне.