Макорин жених [Георгий Иванович Суфтин] (fb2) читать онлайн

Макорин жених

ЧЕЛОВЕК ИДЕТ К СВЕТУ

Помню первые встречи с Георгием Ивановичем Суфтиным в конце сороковых годов в редакции архангельской областной газеты «Правда Севера». Он тогда был редактором газеты и уже членом Союза писателей СССР, я учился в институте и ходил в начинающих поэтах. Приходил я довольно часто и всегда с одним и тем же — нес на его суд новые вирши. Иногда у его стола заставал другого начинающего… И каждый раз меня поражали удивительная доброжелательность и радушие Суфтина к молодым авторам, его очень внимательное и серьезное отношение к работе с нами.

Занятый неотложными делами, поминутно отвлекаемый посетителями, телефонными звонками, он ухитрялся подолгу беседовать с каждым, глубоко вникать в смысл наших неловких писаний, давать советы, вместе искать какой-нибудь образ, единственно нужное слово, ускользающую рифму. Наши неудачи искренне его огорчали. Зато если он находил в словесных завалах крупицу поэзии, радость его была тоже неподдельной, и эта радость передавалась нам, рождала веру в успех, желание трудиться самозабвенно, с полной отдачей сил.

Таким запомнился мне Суфтин-газетчик: живым, энергичным, с гладко зачесанной назад чернью волос, с открытой, приветливой смешинкой, которая постоянно сквозила в его взгляде через поблескивающие очки.

Позднее я понял, что нас тянула к нему не только его человечность, но и страсть к слову, его тяга к художественному творчеству, которому он тогда не мог отдаться всецело, занятый редакционной работой.

С тех пор прошло немало времени Писателю Георгию Суфтину исполняется шестьдесят лет. Но близость «пенсионного порога» не сказалась отрицательно на его творчестве. Наоборот, наиболее значительные и зрелые произведения писателя созданы в самые последние годы.

Тридцать лет отдал Суфтин напряженному труду в газетах. Эта работа дала Суфтину много ценного. Она расширила политический кругозор писателя, научила мыслить крупно, масштабно, проникать в самую суть общественно-политических процессов, различать правду жизни и правду факта. А это наложило свой отпечаток на его книги. При всем различии в содержании крупные художественные произведения Георгия Суфтина связаны определенным внутренним единством — общностью центральной проблемы. Писателя постоянно привлекает одна и та же очень важная тема — эволюция характера, изменение психологии человека под воздействием великих революционных потрясений, формирование и утверждение коммунистической нравственности. Человек идет к свету — таков общий философский смысл лучших произведений Георгия Суфтина — «След голубого песца», «Макорин жених», «Семейный секрет».

Своеобразие произведений писателя во многом определяется своеобразием его жизненного опыта. А багаж знаний и наблюдений Г. И. Суфтина к началу его систематической работы над художественной прозой был весьма значительным…

Георгий Иванович Суфтин родился 9 января 1906 года в деревне Антюшевской Велико-Устюжского уезда Вологодской губернии. Родители его были крестьянами. Первоначальное образование мальчик получил в Каравайковской церковно-приходской школе, а потом учился в Лальском высшем начальном училище, в школе второй ступени.

Начало сознательной жизни будущего писателя совпало с Октябрьской революцией, с началом коренной ломки устоев старой жизни. Георгий Суфтин первым в родном селе вступил в комсомол и организовал в Каравайкове сельскую комсомольскую ячейку. А в 1924 году, окончив курсы кинопередвижников, он совершает длительные поездки по деревням и селам, проводит среди крестьян агитационную работу. Одновременно он выступает селькором, пишет в губернские газеты заметки, статьи.

В деревне двадцатых годов кипела острая классовая борьба. Росли новые люди, складывались новые отношения, Мучительно трудно уходили в прошлое старые привычки и представления. Активное участие в бурной жизни послереволюционной деревни дало впоследствии писателю драгоценный материал для творчества.

В 1925 году Суфтин едет в Великий Устюг. Здесь начинается его работа в газетах, сначала в редакции молодежной «Ленинской смены», затем в партийной газете «Советская мысль». Своеобразие жизни старинного русского города в первые годы советской власти, тесное переплетение старого и нового, будни комсомольской молодежи, быт и нравы различных слоев населения города, многочисленные общественные и культурные начинания — все это не проходит мимо пытливого взора газетчика. Позднее впечатления этих лет нашли отражение в повести Суфтина «Семейный секрет».

В 1932—1935 годы Г. И. Суфтин работает в Заполярье, в ненецкой окружной газете «Нарьяна-Вындер». Уже в 1932 году он написал небольшой рассказ «Красная звезда», специально предназначенный для ненецкого читателя. И. П. Выучейский, М. А. Антонов с группой ненцев перевели его на ненецкий язык. Это было первое художественное произведение на родном языке жителей тундры.

С 1934 года при редакции газеты «Нарьяна-Вындер» начало работать литературное объединение, в которое вместе с русскими входили и ненцы. Самое заинтересованное участие в его деятельности принимали работавший в те годы в Нарьян-Маре И. Меньшиков и Г. Суфтин. Объединение выпускало альманах «Заполярье», ставший для многих участников первой литературной школой. И. Меньшиков и Г. Суфтин много сделали для приобщения ненцев и художественной литературе, а одновременно росли и сами, все более углубляя свои профессиональные знания и навыки.

Плодотворная работа членов объединения была отмечена в горьковском журнале «Литературная учеба».

«Некоторые товарищи из литературной группы, — писал журнал, — в частности молодой способный поэт Г. Суфтин, серьезно занялись художественной обработкой произведений фольклора».

Георгий Суфтин уехал из тундры в 1935 году и затем двадцать лет проработал в архангельской газете «Правда Севера». Но связи с Крайним Севером он не терял. Ненецкая тематика явилась настоящей пробой сил и для Суфтина-поэта, и для Суфтина-прозаика. С этой тематикой он вошел в литературу.

В тридцатые и сороковые годы Суфтин писал преимущественно стихи. Первый сборник его стихов вышел в 1940 году, второй — в 1947.

Сборники стихов Суфтина по содержанию чрезвычайно пестры. Он писал стихи о новой деревне, о природе, о любви, о жизни города, о Великой Отечественной войне, о героизме бойцов Советской Армии, о моряках и лесопильщиках, о взрослых и детях. Многие из этих стихотворений страдали риторизмом, но в них уже явственно наметились те особенности стилевых приемов автора, которые составили впоследствии сильные стороны его художественной прозы. Так, в некоторых стихах обращали на себя внимание удачные жанровые картины, сочно написанные бытовые сцены («Утро победы», «Весенние картинки») Автору несомненно удавались и остроконфликтные, сюжетные стихотворения («Письмо из Берлина», «Улица героя»).

Особый и, пожалуй, художественно наиболее целостный цикл составили стихи о жизни тундры. Правда, тематическая распыленность, стремление к широте охвата материала подчас за счет глубины проникновения в него ощущается и здесь. Но в тех случаях, когда поэт сосредоточивал внимание на узловых моментах жизни, глубоко вникая в суть явлений и в сложность человеческих отношений, он достигал успеха. Так, например, поэтична легенда «Сила любви» Запоминается сюжетное стихотворение «Отказ», героиня которого — ненецкая девушка, впервые почувствовала себя человеком: поборов страх перед вековыми обычаями тундры, она отказывается выйти замуж за богача-многооленщика. В этих стихах автор удачно оттеняет колорит ненецкой жизни, достигает единства формы и содержания, красочности языка:

Все эти положительные особенности в стиле Суфтина-поэта постепенно укрепляются и развиваются в его прозаических произведениях.

В 1951 году выходит первая прозаическая книга писателя — «Заполярные встречи», представляющая фрагменты из жизни новой тундры. В художественном отношении этот сборник еще не ровен, но и в нем есть действительно полноценные поэтические картины. Таковы рассказы «Олений пастух», «Камень жизни», «Любовь охотника». В них правдиво показана духовная жизнь героев — пастуха Степана Лукича с его очень самобытным и глубоким осмыслением правды коллективной жизни; старого ненца Тарко, хвастливого и хитроватого, но хорошо понимающего преимущества того нового, что пришло в тундру с установлением советской власти; бедного, забитого Хосея, которого до революции так жестоко обманул русский купец. Все это прообразы героев будущих книг Суфтина, героев психологически сложных, противоречивых, совершающих много добрых и недобрых дел, но всегда идущих в одном направлении — к свету.

В лучших рассказах сборника нельзя не заметить хорошей композиционной слаженности отдельных картин, выразительной обрисовки новых явлений в жизни ненцев на темном фоне старых традиций; нельзя не заметить тенденции к лаконичности фразы, к точному показу самых характерных особенностей в повелении героев. К некоторым из эпизодов, наиболее драматическим и жизненным, автор вернется впоследствии в своих крупных произведениях.

В 1957 году выходит из печати первая повесть Георгия Суфтина «Сын Хосея», которая через несколько лет была доработана и переиздана под названием «След голубого песца».

Действие в повести происходит в предреволюционное время и в первое пятнадцатилетие советской власти. В книге рисуется история революционного преобразования жизни народов Крайнего Севера. Жизнь ненцев показана здесь через восприятие главного героя Ясовея, сына безоленного батрака Хосея. Формирование у вчерашних кочевников новых воззрений на жизнь раскрывается также на истории его судьбы.

Не во всех частностях безупречна первая повесть писателя, но она удалась в главном: читатель словно действительно побывал в далекой тундре, пережил тяжелые сцены бесчеловечного угнетения ненцев при царизме, видел, как русский парень в присутствии купцов и урядника из озорства кормил Хосея грязью, как купец Саулов «продал» пьяному ненцу цветастую комнату в своем роскошном деревянном «чуме» и обманным путем завладел всей его пушниной, как в особых загородках, выдавая за кровожадных дикарей, питающихся сырым мясом и одевающихся в звериные шкуры, показывали ненцев на улицах Архангельска и других российских городов. Правдиво и просто, сурово и мужественно автор поведал о том, как здесь, на «краю света», по-своему, медленно и трудно, но необоримо утверждалась великая революционная новь.

Критика тепло встретила первую повесть писателя. В статьях об этой книге справедливо указывалось на умение автора создавать убедительные человеческие образы, раскрывающие специфические национальные черты, на удачно воплощенные образы ненцев — Ясовея, Тирсяды, Вынукана, Сядей-Ига, каждый из которых имеет свое лицо, свой характер. Автор «Сына Хосея» показал и свое умение живописать быт и, что очень важно, — улавливать дыхание времени.

Уже в первой повести Суфтина отчетливо проявились те особые его писательские склонности к общественно-бытовой тематике, которые будут развиваться и в последующем его творчестве. Повествование в его произведениях обычно развертывается как история одного характера, причем писатель стремится к широкому охвату событий и к показу судьбы героя на большом отрезке времени. Здесь-то и приходит на помощь автору хорошее умение рисовать конкретные жизненные сцены, небольшие, но очень емкие по смыслу социально-бытовые эпизоды.

Лучшие стороны дарования Георгия Суфтина наиболее полно раскрылись о его романе «Макорин жених», первое издание которого вышло в свет в 1960 году. В книге рассказывается о нелегких жизненных судьбах, о звериных нравах людей с частнособственническими инстинктами, о воспитании в человеке коллективистского сознания, о большой и трудной любви.

Роман писателя внешне не бросок, не цветист, в нем нет изощренных, надуманных ситуаций, эффектно построенных сюжетных ходов. Все очень просто, как в жизни, и, как в жизни, сложно и противоречиво.

Главный герой произведения — крестьянский парень Егор Бережной. Судьба этого человека рисуется на значительном отрезке времени — от середины двадцатых годов до наших дней. Егор первых страниц книги далек от правильного понимания событий, происходивших в деревне. Характер его — удивительный сплав самых разноречивых свойств. Тут сила и ловкость, скованные осторожностью и осмотрительностью, тут трудолюбие и сноровка, но без знания, где «робить» и что «робить», тут прямодушие и честность, ограниченные тугодумством и замкнутостью. И над всем этим извечная тяга к прибытку, всосанное с молоком матери вековое мужицкое стремление к достатку. Но где искать довольство, как найти счастье, Егор не знает. Сознание его — потемки. Мудрено ли, что созданный в деревне колхоз и обещанные с ним блага вызывают у Бережного недоверие. Ведь он так привык надеяться только на собственные силы. А вот предложение Ефима Марковича «кожье выделывать» — дело понятное, доходное: «при любой погоде свой хлеб будет». И хотя «не лежала у Егора душа к этому белоглазому уговорщику», парень согласился с ним работать — соблазн был велик. Поздно разгадал Егор хищное эксплуататорское нутро «частного кожевника». Но когда понял это, то не было уже силы, которая могла бы вернуть его обратно в кулацкие компаньоны.

Выпрямление характера мужика, рождение коллективистского сознания не упрощается автором. Разочарование в одних иллюзиях еще не означало приобретения правильных взглядов. По многим дорогам плутает неугомонный Егор, через многие муки и жизненные испытания пришлось ему пройти, пока, наконец, не вышел он из темной ночи к свету.

Все зигзаги в душевной жизни героя изображены писателем чрезвычайно экономно, при помощи очень кратких, но психологически насыщенных сцен. Суфтин почти нигде не прибегает к прямой характеристике своего героя, но он умеет художественно точно рисовать обстоятельства и внутренние душевные движения. Эта тенденция в творческой манере автора представляется мне весьма плодотворной и ценной. Ведь отказ от описательности, тяготение к чисто изобразительному письму не только, предохраняет произведение от разбухания, это путь к усилению его эмоциональной выразительности, путь к сердцу читателя.

Посредством сжатого, но точного воспроизведения ситуаций изображается Суфтиным и так называемый «второй план» романа — бурные события в жизни деревни, где у Бережного остались дом и семья. Полны драматизма прекрасно написанные сцены болезни крестьянского парня Фереферова, ставшего жертвой церковников, убийства отцом Харлампием церковного старосты Бычихина, ареста «святой» угодницы Платониды. Эти трудные жизненные уроки на многое открыли глаза бывшему единоличнику, заставили его многое переоценить, увидеть то, чего он не видел раньше, — звериную личину собственничества.

В романе проявилось большое мастерство писателя в изображении крестьянского быта. Особенно удачно оттеняется автором своеобразие жизни северной деревни двадцатых годов. Очень свежо, например, воплощены в произведении многие явления культурной революции на селе, первые стенные газеты, диспуты, появление кино, постановка спектаклей и т. д. В этих картинах и меткость наблюдений, и здоровый юмор, и задушевный лиризм.

Правда, в последних главах романа меньше таких кусков «живой жизни», судьбы героев в наши дни прослеживаются писателем с меньшей отчетливостью, чем в первое послеоктябрьское время. Это объясняется, видимо, тем, что Суфтин сравнительно рано оторвался от жизни деревни: если в двадцатые годы он был в гуще сельских событий, то в более позднее время в его знании деревни было много обобщенного и мало конкретного, лично прочувствованного. Это не могло не отразиться на его творчестве.

И все же, несмотря на некоторые слабости, история прозрения северного крестьянина написана писателем психологически зорко, убедительно, мотивированно.

Георгий Суфтин пишет преимущественно о событиях прошлого, но он не уходит от современности. На материале прошлого он умеет ставить актуальные, волнующие проблемы.

В своей последней повести «Семейный секрет» (1962) автор по сравнению с «Макориным женихом» уходит еще дальше в глубь времени, начиная повествование с семидесятых годов прошлого века. Место действия повести — небольшой северный провинциальный городок. В книге раскрывается очень своеобразная и, пожалуй, новая для нашей литературы тема — труд хранителей народного искусства, мастеров серебряной черни. Но эта частная тема в процессе повествования перерастает в общую большую проблему — проблему назначения искусства, его тесной связи с народной жизнью.

Сам прием сюжетной организации повести — история о том, как секрет серебряной черни, который раньше по строгому завету предков сохранялся лишь в одном роду, переходя из поколения в поколение, после революции был добровольно передан государству, — дает автору богатые возможности для динамического показа жизни, быта и труда народных умельцев.

Основной персонаж произведения — черневых дел мастер Павел Уткин. Суфтин использует здесь свой излюбленный прием композиции характера: прослеживает почти весь жизненный путь героя, рисует образ-персонаж в движении.

Правдиво написаны страницы повести, на которых рассказывается об овладении молодым Уткиным секретом чернения, о первых, еще робких шагах его самостоятельного творчества, о его неутоленной страсти к большому искусству, к созданию настоящих художественных ценностей, которые несли бы радость людям, доставляли бы им наслаждение.

Однако до революции у прикладного искусства не было крыльев. Будучи достоянием частных лиц, оно вырождалось в простое ремесленничество. В произведении Суфтина хорошо передано своеобразие прежней жизни мастеров-серебряников. Тут и взаимная конкуренция, глухая вражда людей, искусных в сходных ремеслах, и извечная тяга к богатству, и попытки «вызнать» семейные секреты отдельных мастеров, и преследование властями произведений крамольного содержания.

Далеко не сразу после установления советской власти мастер Уткин приходит к пониманию задач нового революционного искусства. Георгий Суфтин не упрощает сложного процесса политического прозрения старого человека. Думы только о себе, индивидуальное сознание, секрет искусства для себя воспитывались веками, и Уткину очень нелегко перешагнуть заветы предков, расстаться с тайной творчества, которой он был обязан своим благополучием в жизни. Победа Уткина над собой, передача секрета чернения людям рисуются в повести как торжество новой морали, новых взглядов, новых человеческих отношений.

Пафос книги Суфтина в проповеди искусства для народа, искусства высокой гражданской целенаправленности, и это делает повесть по-настоящему современной.

Георгий Суфтин — незаурядный эпический художник. Он умеет находить в жизненном потоке внешне незначительные, но очень характерные по смыслу ситуации, умеет в малом показать многое. Сцепление этих ситуаций, их движение объясняет не только эволюцию внутренней жизни героев, оно помогает отразить и «бег» времени, показать глубину исторических перемен.

А эта тенденция в способе изображения жизни вполне отвечает самой природе крупных жанров советской прозы, призванных рисовать действительность в процессе ее революционного развития, показывать прошлое, настоящее и будущее.

…В вечерние часы, когда Георгий Иванович Суфтин отдыхает после напряженного дневного труда, его нередко можно увидеть на набережной Северной Двины. В такие минуты он молчалив и задумчив и, часто останавливаясь, подолгу смотрит на реку. И не спешите заговаривать с ним. Лучше подойдите поближе к береговому урезу, туда, откуда открывается глазу необъятная водная ширь, посмотрите на нежное зоревое небо, словно прошитое снизу тонкими стежками далеких фабричных труб, послушайте, как натруженно шумят пароходы, как звенит волна, как переговариваются прибрежные деревья, вдохните полной грудью неповторимо своеобразные живительные двинские запахи, — и вы поймете сердце художника, сердце, влюбленное в жизнь, в отчую землю, сердце, которое не может жить, не отдавая людям тепло.

Ш. ГАЛИМОВ.

(обратно)

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Суженый, ряженый, приди ко мне ужинать.

Девичье гаданье

(обратно)

Глава первая МАКОРИНО УТРО

1

Макора, заспанная, со спутанными волосами, вышла на крыльцо. Утренний ветерок заставил ее вздрогнуть. Она запахнула ворот легкой ситцевой кофточки, глянула из-под ладони на реку, поблескивающую под горой, и шагнула со ступеньки. Роса обожгла подошвы голых ног. Сверкая икрами, Макора спускалась по склону. Сизовато-стальной след оставался за ней на мягкой отаве. А кругом, на острых листочках свежей травяной поросли, на ячменной стерне, еще не успевшей потемнеть, на кустах жимолости и шиповника у закраины оврага, капельки росы сверкали и переливались под косыми лучами солнца, брызнувшими из-за леса. В низине открылся широкий луг, полого, округлыми волнами сбегающий к реке. Он казался полосатым от ровных дорожек выстланного льна. Макора каждое утро брала пробу — горсточку льняной соломки, испытывала ее на излом, мяла в пальцах костру, пробовала волокно на разрыв. Лен еще недолежал. Падет роса, другая — и будет готов. Макора наклонилась, чтобы поправить сбитую ветром льняную дорожку. В это время в зарослях шиповника что-то захлопало, захохотало, закричало дьявольским голосом. Макора не успела испугаться, как из-за куста вышел Егор Бережной с уздечкой в руке.

— Что, небось, затрепыхалась душа-то, — сказал он, вразвалку пересекая овраг.

— Ну тебя, лешак! Не хошь, да перепугаешься…

Егор остановился на дне оврага. Поглядел искоса на Макору, свернул цигарку, прикурил от зажатой в пригоршнях спички, окутался сизым облачком дыма.

— Ох ты и девка, занозистая шибко…

— А и занозистая, так что! Не тебе учить…

Снизу из оврага фигура Макоры, залитая аловатым рассветным золотом, казалась вылепленной из глины. Егор усмехнулся.

— Ишь, ровно статуя египетская…

— Сам ты статуй!

Макора повела плечом, бросила пучок льна и зашагала к деревне, не оглядываясь, но чувствуя на себе Егоров взгляд. А Бережной стоял и добродушно попыхивал цигаркой. Когда Макора скрылась, он кинул уздечку на плечо и не спеша пошел к лесочку, где пофыркивали кони. Наверно, не чувствовал Егор девичьего взгляда через крылечное окошко, шагал большими сапогами по гладкому лугу спокойно, твердо, как шагают уверенные в себе люди.

2

Изба у Макоры неказиста, о три окошка, крыта под охлупень^[1] старым почернелым тесом. Сзади к ней пристроен хлевец под соломенной крышей. Крылечко скрипучее, с шаткими перилами. Изба робко прикорнула с краю деревни, в самом поле, за воротами. Сиротская изба не украсит широкой деревенской улицы, пусть стоит за околицей, у задворок. Но не по избе хозяйке почет, а по тому, как она пироги печет. Макора пироги пекла на славу. Это мастерство она унаследовала от матери. Огрофена была доброй стряпкой, за что ее и брали «казачихой»^[2] в любой дом с великой охотой. Всю жизнь Огрофена стряпала и варила на чужих людей. В страдную пору успевала и в поле поработать до ломоты в костях, и пирогов напечь, и обед приготовить. Дочка у нее удалась вся в мать — к делу охочая, на руку мастеровитая. Только одним с матерью разнится — характером. Норовистая, непокладистая, Огрофена немало на своем веку перенесла незаслуженных обид и притеснений кротко, безропотно. Макора не такова, ей палец в рот не клади.

— Опять, девонька, сельсоветский деловод приходил. Говорит, Федюня Синяков, председатель, тебе сказывать велел, чтобы зашла. Не согласится ли, бает, на лесозаготовку. Стряпуха там, что ли, нужна, — сказала Огрофена дочери, когда та появилась в избе. — Пойдешь али нет?

— Надо, так и пойду, — равнодушно ответила Макора, думая о чем-то своем. Мать вздохнула, стала рыться в лоскутках, вываленных на лавку из лукошка.

Пока Макора затопляла печку, возилась со стряпней, Огрофена любовалась ловкостью и сноровкой дочери. Кому только такая достанется, ладная да рукодельная? Надо бы хорошему человеку, не вертихвосту нынешнему… Старуха недолюбливала теперешних парней, какие-то они стали самовольные, все знают, ни с чем не считаются. Отдать бы дочь за человека степенного, уважительного к старым порядкам. Как отдашь? За кого захочет, за того и пойдет…

Макора успела обрядиться, сидела перед зеркалом, заплетала косу.

— Ты чего, мамуся, там нашептываешь про себя? Уж не колдуешь ли худым часом?

— С чего ты взяла! — обиделась старуха, — никогда поганым делом не занималась…

— Да я пошутила. Экая ты…

Макора перекинула косу на спину, одернула юбку, еще раз глянула в зеркало.

— Пойду, мама, до сельсовета. Может, за делом зовет Синяков-то.

3

Сельсовет помещается в бывшей одноклассной школе. В просторной комнате стоят три стола — председательский, покрытый застиранным кумачом, широкий, с точеными ножками, из поповской столовой; секретарский — поменьше, с цветасто размалеванной столешницей и ящиком посередине; третий совсем малюсенький, приткнулся в углу за шкафом — счетоводский. В большие щелявые окна дует, в комнате холодно. Председатель Синяков сидит в сукманном казакине^[3], отороченном по воротнику и полам седым курчавым барашком. Стол у председателя пуст, на нем нет даже чернильницы. Синяков поглядывает на медленно передвигающийся по полу солнечный луч, сладко, тягуче зевает.

— Солнышко уж до косой половицы добралось, а записываться никто не идет. Отчего это, думаешь, Кеша?

— Жди, придут. Куда денутся, ежели приспичит жениться. Кроме нас, никто не зарегистрирует, — отвечает секретарь, не отрываясь от бумаги, которую он давно и усердно пишет.

Председатель молчит минуту, внимательно наблюдая за секретарским пером, а потом наставительно произносит:

— Пиши чище, в рик пойдет.

Он поднимается из-за стола и хочет направиться к выходу, но в дверях в это время появляется Макора. Синяков садится на место. Макора здоровается.

— Здравствуешь, — внушительно отвечает председатель и указывает на скамейку. — Садись-ко, поговорим о деле.

Макора скромно присаживается на краешек скамейки. Синяков хочет вести себя официально, с положенной важностью, но не выдерживает. Облизнув зачем-то губы, расплывается в улыбке.

— Макора ты Макора, еловая кокора… На лесозаготовку-то поедешь ли? От леспромхоза запрос был, повариха им надобна, на базу, что ли…

Макора опускает глаза.

— Вы уж, Федор Иванович, не дите вроде, чтобы ребяческой побасенкой меня дразнить… А на базу я могу поехать, худо ли дело. Заработать-то надо.

— Так и добро, поезжай. Кеша, выпиши ей бумагу.

Макора ушла, Синяков прищелкнул языком, глядя ей вслед.

— Хороша Макора! Как ты, Кеша, скажешь?

— Вот Анфиса бы твоя услышала, она тебе прописала бы еловую кокору, — ответил секретарь.

Он попал в уязвимое место. Председателева Анфиса была на редкость ревнивая и вздорная баба. Синяков замучился с ней. Он терпеливо сносил все учиняемые ею скандалы, молчал и смотрел на нее так, будто перед ним было пустое место. Накричавшись всласть, Анфиса хлопала дверью и убегала к соседкам судачить. А Синяков вздыхал, вынимал замусоленную книжечку и заполнял страницу крупными неровными строчками. Однажды в сенокосную пору Анфиса донимала супруга с особым пылом. Шутка ли, его прокос оказался рядом с прокосом бойкой и смазливой соседки! Анфиса пилила-пилила мужа при всем честном народе, а он молчал, только багровые пятна блуждали по лицу. Потом внезапно схватил березовое полено и кинул в ноги жене. Анфиса неделю не могла ходить. Соседи стали укорять Синякова. Он не оправдывался, только достал из-за пазухи клеенчатую книжечку и показал укорщикам.

— Вот. Места больше не хватило, все листочки записал. Чего оставалось делать?

Соседи согласились: верно, делать больше было нечего.

Анфиса после этого случая стала осмотрительнее, но от привычки донимать мужа подозрениями не избавилась. Поэтому Синяков, проглотив ядовитое замечание секретаря, оказал тихо и раздельно:

— Ты, Кеша, без помарок бы писал-то. В рик бумага пойдет. Понял?

— Я это уж слышал, Федор Иванович! — весело откликнулся секретарь. — Мы одинаково пишем, что для рика, что для вцика…

— Смотри, парень, — погрозил Синяков корявым пальцем.

4

Макора весь день готовилась к отъезду. Вымыла избу, натрясла для коровы сена вперемешку с яровой соломой, наколола дров и сложила их в сериях ровной поленницей, наносила полную кадку воды, чтобы мать ни в чем не затруднялась. Заштопала свою старенькую жакетку, выутюжила праздничную юбку и кофту, бережно уложила их в берестяный кузовок.

Вечером Макора вышла на крыльцо. Она любила эти осенние вечера, тихие, бодрые, когда из-за реки, через опустевшие поля тянет легким пока еще холодком, а от бревенчатых стен и крыш, накаленных за день солнышком, веет теплом: стареющее лето заигрывает с молодой осенью, да попусту — пора ему уходить. Склонившаяся к охлупню береза грустно роняет один за другим пожелтевшие листочки. Овины, риги и амбары пахнут свежим зерном. Но лето все-таки не сдается. И пока не распустили мокрети осенние дожди, пока стылые ветры прячутся где-то за горами, за лесами, небо хранит еще остатки летней синевы. А за щетинистым от жнивья горбом дальнего поля, там, где зубчатая каемка леса обозначает линию горизонта, все еще трепещет и мерцает, поднимаясь ввысь, прозрачный воздух. Но что это? Будто облачко взметнулось и повисло в синеве, желтоватое, теплое. Оно движется, расширяется, растет. Почему-то заволновалась Макора, стала поправлять косу, глянула в осколок зеркальца, вставленный в паз зауголка.

По пыльной дороге мчится подвода. В тарантасе развалился, молодецки выкинув ногу, Егор Бережной. Он легонько сдерживает своего маленького, но шустрого Рыжка. Против Макориного крылечка туго натягивает вожжи. Меринок послушно останавливается, косясь глазом и мотая головой, будто кланяясь.

— Здорово ночевала, Макора Тихоновна!

— Здравствуешь, Егор Павлович.

Ей показалось, что парень хочет спрыгнуть с тарантаса. Но он не спрыгнул, а только перекинул вторую ногу через край кузова.

— Ты бы подошла, Макорушка, — сказал он.

— Ну вот еще, — тряхнула она косой, стала снимать недозревшие гроздья рябины, развешенные у подволоки.

Егор незаметно вздохнул, чуть шевельнул вожжами. Рыжка не надо понукать, он рванул вдоль по деревне так, что из окон стали выглядывать невесты и свахи, спрашивая незнамо у кого:

— Чей это? Какой это?

Отпустив Рыжка на все четыре стороны, Бережной присел на бревешко у колодца, закурил. Услышав, что приехал брат, из нижнего огорода пришла Луша. В огромном скрипучем пестере она несла тугие кочаны капусты.

— Скоро ты вернулся, — сказала она Егору.

— Долго ли умеючи-то, — ответил тот. Затянулся, выпустил дым, стряхнул пепел с цигарки, кивнул на тарантас. — Возьми там коробку — увидишь…

Луша достала коробку, хотела идти в избу, да не выдержала, тут же на крыльце раскрыла и ахнула, порозовев. В коробке были яркого цвету ленты, бусы и брошка с камнем, отливающим бирюзой.

— Это мне, Егорушка?

Брат не повернул головы, сказал не сразу:

— Привезено, так кому же! Бери. Тебе…

— Ой, какое спасибо-то…

— Ну, ладно…

Егор закатил тарантас в сарай, поправил защелку у ворот, прибрал на дворе раскиданные поленья — все это медленно, аккуратно, по-хозяйски. Тряпкой смахнул пыль с сапог, пошел в избу.

(обратно)

Глава вторая ЕГОР БЕРЕЖНОЙ УЕЗЖАЕТ В ЛЕС

1

В деревне Сосновке образовалась коммуна. Спервоначалу мужики относились к ней добродушно-насмешливо, дескать, чудакам рассудок не указ. У коммунаров не было ни опыта, ни умения вести большое хозяйство, ни материальных средств. Даже сколько-нибудь сносной крестьянской утвари не удалось им собрать. Неуклюжие старые сохи с кривыми лемехами, разбитые телеги с колесами без ободьев, кособокие самодельные дуги, гнутые из черемух, да дровни с подсанками — вот и все ее хозяйское добро. Оно навалом лежало на широком дворе бывшего купеческого дома. И какая-то злая рука намазала смолой на воротах: «У коммуны «Красный Север» базар ломаных телег». Коммунары даже не стали стирать эту насмешливую надпись, потому, может, что двор и впрямь был похож на базар.

Работали коммунары все скопом, питались из общего котла, жили в огромном купеческом доме вместе, так что трудно было разобраться, где какая семья. Несмотря на все это, хозяйство коммуны шло в гору. И скот держался в теле, и урожаи удались добрые, и даже на пустыре за церковной оградой завелась пасека — коммунары чай пили с душистым медом.

Соседи захаживали в коммуну, посматривали, прикидывали, что да как. Иные уходили молча, иные, почесывая загривок, спрашивали, нельзя ли записаться. Егор Бережной тоже бывал в огромной с низким потолком купеческой зале, превращенной в коммунарскую столовую, похмыкивал, глядя на длинные, покрытые рыжими клеенками столы. Ему все это казалось не всамделишным, пустой забавой. И вот, когда по всему сельсовету стали создаваться колхозы, Егор крепко задумался. Оставить отцовскую избу, пойти в такую шумную ночлежку, есть-пить не по-крестьянски за своим столом, у чугунка с духовитой рассыпчатой картошкой, а за длиннющим клеенчатым верстаком, из чужой оловянной миски — нет, благодарю покорно, не хочется. Егор молча сидел на собраниях, где клокотали страсти. Удивительное дело, в душе он не осуждал тех, кто ратовал за колхозы, даже соглашался с ними, но когда дело доходило до записи, отодвигался подальше в угол.

А в деревнях один за другим возникали колхозы. Повсюду стоял вой и гам. Случалось, что хозяин тащил корову за рога на колхозный двор, а хозяйка держала ее за хвост, голосила, словно под ножом. Кулаки взялись за обрезы — и в бедняцких активистов полетели пули. Началось раскулачивание, и деревенские богатеи кинулись в бега, припрятывая добро, раздавая имущество соседям, а то и уничтожая. Кое-где, как тогда говорили, кукарекнул «красный петух». В ответ бедняцкие комитеты еще крепче завинтили гайки. Случалось, с кулаком прихватывали и середняка. Нашлись горячие головы, что стали насильно загонять крестьян в колхозы. Раздавались голоса, что тем, кто не хочет вступать в колхоз, место на Сивом болоте.

Егор Бережной думал-думал, запряг Рыжка, привязал к дровням короб со снедью и под вечерок укатил подальше от греха.

2

Дорога на Сузём тянется волоком верст девяносто. В половине ее стоит постоялый двор. Рыжко, увидев сквозь деревья огоньки, прибавил рыси. Огромная черная изба с тремя малюсенькими окошечками манила, обещая тепло и отдых. Но заехать во двор Егор не мог. До самых ворот двор был заставлен возами с поднятыми вверх оглоблями. Егор подошел к первым саням, потрогал, что на возу. Фанера. Видать, извоз с фанерного завода. Экая незадача! Неужели не найдется места Рыжку? Он привязал коня к сосне и пошел в избу. За столом вокруг двухведерного самовара сидели ямщики, блаженствуя над дымящимися блюдцами. По лавкам и на полу лежали спящие. Егор, осторожно шагая через ноги и головы, пробрался к столу.

— Здорово ночевали, путники!

— Проходи-ко, ежели не шутишь…

— Шутить-то не время. Мне бы, мужики, лошадь во двор поставить, возы в усторонье кабы отодвинуть…

— Ишь ты, шустрый какой! А постоит твой рысак и за воротами. Сверни в сторонку да привяжи меж сосен, никуда не денется.

Егор постоял, подумал.

— Да ведь, парень, как сказать… Двор-то вроде не твой собственный, — проговорил он.

— А, может, твой? Давай, ямщики, бросай чаи, беги очищать двор. Барин приехал…

— Сейчас, только самовар опростаем…

— Барина надо уважить. Нынче бар-то не часто встретишь…

— Как же, честь добра, да съесть нельзя…

Самовар уж был почти опорожнен, когда Егор снова появился в избе. Он молча снял кафтан, бросил его на полати и сам залез вслед.

— Что, приятель, без чаю-то? С морозу милое дело, — подмигнул крайний за столом ямщик.

Егор не ответил.

— Уж шибко ты строг. Молчком не отделаешься. Жить в соседях — быть в беседах.

Егор молчал.

Ямщики постепенно все улеглись. Прикрутили фитиль у лампы. Изба захрапела.

Утром ямщики, выйдя на двор, были ошеломлены. Его середина оказалась пустой. Под навесом стояли дровни с торбой на оглоблях, из которой лениво выбирал овес рыжий меринок. Осмотревшись, ямщики увидели, что их возы стоят вплотную один к другому вдоль забора. Кто их так поставил, уму непостижимо. Неужели один-одинешенек тот молодец, что мирно почивает на полатях? А кто другой? Так или этак, а надо возы разобрать, вытянуть на середину двора. Не простое это дело. Скопом взялись за оглобли — не каждый воз сразу подавался. А парнище тот в одиночку со всеми возами управился. Силен мужик! Где такой и уродился?

Пока ямщики кряхтели со своими возами, Егор слез с полатей, закусил, напился холодной воды из ушата и, выйдя на двор, стал запрягать Рыжка. Все смотрели на него, ни слова не говоря. И только когда он выехал со двора, кто-то промолвил:

— Это, ребята, поди, сам черт…

Ямщики помалкивали: черт ли, не черт ли, а с таким лучше не связываться.

3

В новеньком лесном поселке Сузём было шумно. Хотя пахнущие сосновой смолью бараки наполовину пустовали, Егору после деревенской тишины жизнь здесь показалась беспокойной. Да и работа под доглядом десятника приходилась не по сердцу. А тут еще казенный обоз — кони высоченные, страх посмотреть. А конюхи в бараньих замызганных полушубках, зубоскалы и охальники, видавшие виды. Нет, не по нутру Егору такое житье. И когда он услышал, что в верховья реки уходит по стародревнему обычаю лесорубческая ватажка, присоединился к ней. Знакомые мужики охотно взяли Егора — парень работный, не лежебок, чего ж не взять.

Двенадцать душ сошлись в той ватажке. Договорились рубить лес на своих харчах с оплатой после сплава. Объездчик отвел им делянку, полную сухостоя. От какой беды, от какого несчастья погиб тут лес, мужикам нет дела. Их забота срубить подсохшие на корню лесины, свезти к берегу, а весной сплавить до запани в устье речки.

Лесорубы добрались до места вечером, облюбовали сухую веретию^[4] и на скорую руку соорудили шалаш из еловых веток. Спали скопом, укрывшись ряднинами^[5], для тепла накидав поверх толстый слой снега. С утра приступили к рубке избы. Дюжина молодцов за один день подняла сруб, запеледила его ельником, сложила посреди нового жилища очаг из битой глины, вдоль стен соорудила нары из жердей, покрыла их охапками сена. И когда на очаге запылал костер, а над ним забурлила вода в котлах и чайниках, стало весело. Усталые, все лежали на нарах, смотрели на очаг, любуясь пляской пламени, наслаждаясь теплом. Сизый дым висел ровной пеленой над головами сидящих, выше их на поларшина. Он не сразу находил дорогу в продухах под застрехой. Но это ничего, не вставай во весь рост — и дым тебе не страшен.

Короток зимний день, потому рано встают лесорубы, при свете звезд разъезжаются по просекам каждый в свою делянку. Треск, уханье, гомон стоит в лесу до вечерних потемок. Круто посоленный ломоть хлеба и в обед и в паужну^[6] — вся еда, некогда и негде разводить застолье. Зато вечером ведерный чугун каши-поварихи с маслом и толокном плотно укладывается в желудки. И всю ночь до утра крепок жилой дух в лесной хижине.

Лесорубы коротают время до сна побасенками да бывальщинами, до коих охочи русские люди. Егор Бережной слушает, посмеивается, порой крякнет, мотнет головой, если рассказчик очень уж круто загибает.

Больше всех потешает Харлам Леденцов, мужик, а на мужика не похожий. Выпуклые совиные глаза, щеки оладьями, нос острый, с горбиком, а под ним усики бабочкой, под усиками оскал крепких зубов. И над всем этим могучая грива курчавых волос. Глотка у Харлама такая, что захохочет — с елей куржевина сыплется. Был Леденцов на германской войне, попал к немцам в плен, вернулся — стал псаломщиком в приходе, а закрыли церковь, начал бродить по округе, занимаясь тем и другим и черт знает чем, бросив немудрящее крестьянское хозяйство на испитую и пришибленную жену. От немецкого плена остались у него эти фасонистые усишки да пиджак с закругленными полами и прорехой сзади, которую мужики насмешливо называли порулей. От приходского клира он усвоил манеру речи врастяжку, десяток церковнославянских слов и пение по гласам. Больше всего на свете он любил баб, водку и лясы. Бабы к нему льнули, как мухи к навозу. Косушка, если не было своей, находилась у приятелей. А лясы завсегда с собой, стало бы охоты точить. В лесную ватажку попал Харлам по нужде. Купчиху Волчанкину, которая его щедро питала, разорили. Крест с колокольни свалили и приперли им ворота на паперть — псаломщик лишился дохода. Идти куролесить зимой — не та пора. Вот и пришлось податься на лесной промысел.

Лежит Леденцов на нарах, гладит брюхо, топорщит усики и от нечего делать показывает мужикам, как поют на гласы. Всего-то гласов восемь, и любую молитву либо песню можно пропеть на любой из них.

— Вот так. Имеющие уши слышатьда слышат:

Получается и впрямь похоже на молитву. Мужики смеются, Харлам совершенно серьезен. Он поднимается на локте и устремляет взор на противоположные нары, на Егора Бережного. Смотрит на него, не мигая.

— А ты, Егор, сможешь? Ну-ка, на пятый глас…

— Что ты, я ведь не псаломщик, — отмахивается Егор и вдруг нарочитым козлетоном поет:

Леденцов от удовольствия трясет гривой.

— Всуе же ты, брате, не пел на клиросе. Зело добро. Только это уж на девятый глас.

— Могу и на двенадцатый, — говорит Егор, отворачиваясь к стене.

Пение надоедает, а сон еще не приходит. Долог зимний вечер. Лесорубы лениво переговариваются о погоде, о дорожных ухабах, которые надо бы заровнять, о волчьих следах слева от буерака, что около развилки дорог. Харлам молчит, глядя в серую пелену застоявшегося у подволоки дыма. Но вот он, выждав паузу, снова подает голос.

— Слыхали, братие, какой со мной однажды случай был?

— Купчиха, поди, водкой угостила, — съязвил кто-то.

Леденцов пропустил это меж ушей, даже не удостоил острослова взглядом.

— Покойник из гроба вставахом, — прогудел он, делая страшные глаза.

Легковерные начали креститься.

— Что ты, Харлам, экое на ночь болтаешь.

— Болтаю? Своими глазами видехом…

— Статочное ли дело, ребята…

— Да что! Покойнику, ему не запретишь, особливо еретику…

— А Митяш, племянник мой, по книгам сказывал, что привидений быть не может, потому загробной жизни нет… Неуж неправду в книгах пишут? — усомнился Егор Бережной.

— В книгах! Пишут! — передразнил Леденцов. — На что книги, когда я сам видел. В ту осень дело было. Еду на Буланке ночной порой через Погост. Сосну разлапистую миновал, около Ушкуйницкого угора пробираюсь. А там дорога крюк дает, вокруг кладбища полверсты, пожалуй, лишних. Чем, думаю, холку кобыле мозолить зря, дай-ко я кладбищем напрямую махну. Тут в ограде пролом, все знают. Вот пробираюсь сквозь ольшаник, а Буланка упирается, прядет ушами. Ну, думаю, непривычная дорога, дурака валяет господня кляча. Подхлестываю слегка. А она идет-идет да и шарахнется. Что за чепуха? И меня мутить начинает. Храбрюсь, на лошадь покрикиваю тихонько, а у самого робость загривок чешет. Тут перед самым проломом в кладбищенской стене кустарник расступился, Буланка как метнется, я еле усидел, натянул поводья, стегаю ее прутом, а она храпит, дрожит вся. Смотрю вперед, и у меня волосья начинают подыматься, картуз на затылке очутился. Между могильных крестов вижу, ребята, из земли идет сияние. Темные клочья вылетают и неслышно падают обратно. На кособоком кресте будто звездочка горит: то потухнет, то опять вспыхнет. Я бормочу про себя: «Свят, свят, свят»… Не знаю, что делать, хоть назад ворочайся. А тут из земли как вылетит матерое, страшное, с таким хлопаньем, ровно сто петухов сразу крыльями замахали. Буланка моя на дыбы, я ухватился за гриву. И вижу: из могилы лезет черный и лохматый…

Лесорубы слушают, затая дыхание. Даже те, кто начинал было всхрапывать, притихли. Харлам понимает дело, не спешит. Поправляет головешки на очаге, почесывается, начинает устилать солому на нарах. Наиболее нетерпеливые не выдерживают.

— Да ты не тяни. Что дальше-то было?

— Дальше-то? — безразлично переспрашивает Харлам, мусолит цигарку, долго прикуривает от уголька. — Дальше я и сам не помню. В сторожке в память пришел, когда святой водой опрыснули…

— Да неуж покойник из могилы вылезал?

Леденцов глядит на парня, видит в его голубых глазах страх и любопытство, отвечает так, будто и сомнений быть не может.

— Кто, как не покойник.

— Покойники, они вылезают, бывает, — поддакнул кто-то.

— Да, вишь, еще и по-петушиному хлопают…

— А чего им, лишь бы испужать…

— А я покойника-то знаю, — радостным голосом возвестил Васька Белый.

Леденцов в упор уставился на него неподвижными выпученными глазами. Льняные Васькины волосы удивительно светятся в полумраке, лицо выражает детскую наивность, смешанную с хитроватостью. Под прозрачными усишками блуждает улыбка, порой тихая, кроткая, порой с ядовитинкой. Эти переходы неуловимы и придают Васькиному лицу странное выражение. Встретив Харламов взгляд, Васька моргает и потупляется. Псаломщик, будто гипнотизируя мужика, говорит раздельно, твердо:

— Вот Ваську спросите, ежели не верите. Он не даст соврать.

— Почто врать-то, так и было, — охотно подтверждает Васька.

— Что, и ты видел покойника? — недоверчиво спрашивает Егор.

— Как не видел! Это я и есть покойник…

Все смеются. А Васька продолжает как ни в чем не бывало:

— Это я мальчишку хоронил, Петрушиного парня. Не вовремя, вишь ты, помер, в самую страду. Петруша говорит: «Выроешь могилу, лукошко толокна дам». А я отвечаю: «Толокно-то добро, но ты еще чекушечку добавь, для сугреву. Сам видишь, осенняя пора». Он добавил, верно. Чекушечка-та на кресте стояла, блестела, Харламу, кабыть, звездочкой показалась. А меня уж он за покойника принял. Сперва я шабур^[7] из могилы выбросил, потом сам полез. А псаломшик возьми да и грохнись с кобылы-то… Меня испужался, стало быть…

Лесорубы дружным хохотом покрыли последние слова.

— Это, братцы, герой! От Васькиного образа духу лишился.

— Ты с ним чекушечку-то не разделил, Васька?

— Покойник, говорит, лезет, черный… А тут, выходит, Белый.

— А? Как же ты обмишулился, Харлам?

Леденцов, стараясь держаться невозмутимо, помешивает в очаге коряжистым сосновым суком. Прикурив от вспыхнувшего сука, он затягивается и наставительно говорит голубоглазому парню:

— Всяко бывает. И белого ангела за чумазого черта примешь…

Постепенно угомонясь, лесорубы засыпают. Харлам, подкинув дров в очаг, лезет на свое место в углу нар. Бережной слышит, как он возится там на соломе, потом утихает. Тишину нарушает только потрескивание дров в костре. За стеной хрупают овес лошади, изредка пофыркивая. Бережной засыпает. Ему видится во сие Васька Белый в образе ангела с рожками.

(обратно)

Глава третья ЕГОР ИЩЕТ ПРИСТАНИЩА

1

Совсем стемнело, когда, свалив воз, Егор раздумывал, как же быть: в делянке оставалось нарубленного лесу еще воза на два. Не вывезешь нынче ночью — того и гляди снегом завалит: по приметам пурга собирается. А тут Леденцов подъехал, свалил лесину и, намотав веревку на санную колоду, закурил.

— Ты, похоже, к дому навострился? — спросил Егор.

— А куда еще? Хватит с меня сегодня.

Егор кашлянул, потоптался на месте.

— Давай-ко съездим. Там сушье остается, одному не вывезти.

— Ну-кося! — удивился Харлам. — Сам не вывез, а я за твоим сушьем поезжай? В уме ли…

— Да ведь занесет лес-то, что ты, парень…

— На мой пай хватит. Ауфвидерзейн!..

Егор не нашелся, что возразить, про себя буркнул: «Вот немчило!», свистнул и повернул Рыжка на дорогу в делянку. До полночи возился он с сушьем, ничего не оставил у пня. Приехал в избушку, когда все уже крепко спали.

Назавтра расходилась такая пурга, что глаз на волю не показывай. Лежали на нарах до полдня, пока не надоело. Когда же бокам стало тошно, поднялись, развели очаг, уселись вокруг: кто валенки чинить, кто хомут перетягивать, кто вить веревки. Харлам с аппетитом уплетал печеную в золе картошку. Ах, хороша она, рассыпчатая, искристая, духмяная, с похрустывающей на зубах корочкой. Какое наслаждение положить пышущую жаром картофелину на край деревянного обноса очага, ударить по ней кулаком, чтобы рассыпалась, и, круто посолив, есть, зажмуря глаза. У каждого жителя лесной избушки на очаге свой участок, где в раскаленной золе печется его картофель, заложенный со счету. Боже упаси забраться через незримую межу и прихватить нечаянно чужую картофелину! Воркотни, а то и шуму не оберешься. На этот раз так и случилось. Егор, проснувшийся позже других, нечаянно перемешал свои картофелины с Харламовыми. И тот заворчал:

— Своя-то у тебя, небось, не картошка, а кислая вода, так ты к чужой подбираешься, Егорко…

— К твоей? Она у тебя сладко яблоко, — добродушно усмехнулся Бережной.

— А что! И яблоко. Земля-та у меня в огородце какая? Песочек, для картошки мило-дорого. А в твоем огородишке хрен и тот не растет…

— В моем? Хрен? Брехать не молотилом махать…

— Я брешу! Повтори, ну, повтори…

Леденцов вскочил на ноги, попал головой в дымное облако, хлебнул горького чаду, закашлялся до слез. Полез к Егору с кулаками. Бережной долго молчал, отмахивался, как от мухи, но, наконец, не выдержал, взял Леденцова за плечи и усадил на нары. Однако тот не успокоился и продолжал на чем свет ругаться. Мужики не без любопытства наблюдали за поединком: развлечение все-таки. Масла в огонь подлил Васька Белый. Он пришивал медную с прозеленью пуговицу к зипуну и со светлой улыбкой наблюдал за ссорой. А когда Леденцов распалился, Васька возьми да и скажи:

— Руки отсохли, ребята, подраться-то…

Егор рассеянно посмотрел на Ваську, зевнул, забираясь на нары.

— Подальше от дерьма, так не воняет…

— Ты сам дерьмо! — гаркнул Леденцов. — Экой жук, даровщинки захотел. Привык на чужой шее ездить.

Егор побагровел.

— На чужой шее? Ах ты…

Он сказал такое слово, каких не произносил никогда, слез с нар, стал навертывать на ноги портянки.

— Ты куда, Егор, на пургу глядя? — обеспокоенно спросил сосед.

Бережной не ответил, надел валенки, натянул полушубок, забрал свою кису с припасами.

— Прощевайте-ко…

Лесорубы зашумели, стали уговаривать Егора не уезжать. Васька Белый, уронив медную пуговицу на землю, ползал у самого порога, шаря руками во всех ямках. Егор осторожно поднял его, посадил на нары, шагнул за порог. Ветер сыпнул в открытые двери охапку снега. Пурга неистовствовала, навивая вокруг избушки высоченные сугробы. Егор запахнул азям^[8], наглухо затянув его кушаком, запряг Рыжка и поехал по просеке. Тут вьюга не доставала, снег мягкими хлопьями падал на дровни, на лошадиную спину, на широкие Егоровы плечи. Отъехав уж порядочно, Бережной оглянулся, придержал Рыжка.

— Ишь ты, на чужой шее. Он на меня робит…

Егор резко дернул вожжами. Рыжко кинулся вскачь, потом перешел на рысь.

2

Рыжко остановился у занесенной снегом избушки. Вздремнувший было Егор поднял голову, расправил плечи. Пласты пухлого снега посыпались с азяма. Что это за хибара? Вроде раньше тут никаких строений не было. Верно, недавно поставлена, от лесопункта. Все равно надо зайти погреться, а если можно, то и заночевать: пурга не утихает, а до Сузёма еще далековато. За избушкой Егор заметил шалашик из еловых ветвей. Это для лошади. Останавливаются, стало быть, люди. Поставив Рыжка в шалаш, Егор прикрыл его азямом, отряхнул от снега, обмел прутом валенки. Дверное кольцо легко подалось, звякнула щеколда. В темноте сеней Егор нащупал скобу, дернул дверь. Вместе с облаком пара вкатился в избушку.

— Кто тут живая душа? Можно к вам?

Керосиновая лампа с жестяным отражателем неярко освещала избу. Егору бросилась в глаза чистота. Пол, струганые лавки, тесовый стол — все блестело свежей желтизной. А ведь тут немало проезжающих. Видать, обиходная хозяйка живет.

Занавеска перед печью колыхнулась, и из-за нее выглянуло женское лицо. Два возгласа раздались одновременно:

— Ой, Егор…

— Макора! Вот тебе раз…

Вытерев руку передником, Макора протянула ее гостю.

— Проходи, погрейся. Ишь, пурга какая! Не занесло в дороге-то? И чего тебя погнало в такую завируху…

Егор смотрит на Макору, будто впервые ее видит, то ли с изумлением, то ли с недоверием. Да полно, она ли это! А ведь, право слово, она. У кого еще такие глаза — и добрые и строгие, ласковые и насмешливые…

Пока Егор раздевался да пятерней приглаживал всклокоченные волосы, Макора поставила на стол чайник, подала творожных шанежек, слегка подрумяненных, пахучих.

— Закуси с дороги, — потчует хозяйка. А гость с аппетитом ест шанежки и смотрит на нее во все глаза. Она смущается, уходит за занавеску.

— Ты давно тут, Макора? — спрашивает Егор.

— Да, почитай, с самого начала, как пришла в лес. Котлопункт ведь здесь. Лесорубов из делянок кормлю. Конюхи забегают с ледянки. Она совсем рядом проходит.

— Ишь ты, котлопункт… Одна живешь?

— А кого мне надо? Одна.

— Не боишься?

Макора отдергивает занавеску.

— Да ты что, Егор? Кого мне бояться?

— Хотя бы волка, — усмехается Бережной.

Смеется и Макора.

— Волки сами меня боятся…

За окнами воет-завывает пурга, снежные заряды ударяют в стекла. Егор пьет чай, смотрит на Макору. Она чистит картошку, изредка поглядывает на Егора. «Вот судьба, наверно, — думает Егор, — когда еще другой такой случай выпадет. Скажу — и делу конец. Нечего в прятки играть, не дети уж…» Он встает из-за стола, благодарит Макору, шагает поперек половиц. Они скрипят под тяжелой ногой. Хочет Егор начать особый разговор и не знает, с чего начать. Будто пропала речь. Ну не подбираются слова, да и все тут. Макора склонилась над картошкой, усердно чистит ее, словно важнее этого дела И нет ничего на свете. А сама нет-нет да и вскинет глаза, не поймешь и какие — не то насмешливые, не то ласковые. Ух, девка, окаянная душа! Егор молчит. Макора тоже молчит. Молчанка затягивается.

— Ты ночевать, Егор, будешь или поедешь дальше? — спрашивает, наконец, Макора.

Бережной хватается за этот вопрос, как утопающий за соломинку.

— Ночевать? Буду ночевать. Совсем.

— Как совсем?

— А так. Больше от тебя не уйду. Хватит.

Макора кладет неочищенную картофелину, встает.

— Ты что такое сказал? Мне непонятно…

Он, тяжелый, неуклюжий, идет к ней. И Макоре становится жутковато. Она прижимается в угол, скрестив на груди руки ладонями вперед, как бы приготовляясь к защите. Слабым умоляющим голосом произносит:

— Егор, что ты… одумайся…

Он ничего не видит и не слышит, надвигается, как неотвратимая лавина. Макора закрывает глаза…

В это время гремит крылечная дверь, в сенях слышится топот.

— А ну-ка, Макора, угости нас шанежками!

В облаке пара Егор видит смутные фигуры конюхов в дубленых полушубках. Они раздеваются, трут озябшие руки, весело переговариваются.

— И погодушка, будь она неладна…

— Насквозь продуло, кажись. Все печенки-селезенки заледенели.

— Ничего, сейчас Макора нас горячим чаем отогреет. Есть, Макора, чай?

— Спрашиваешь! Макора — девка аккуратная, у нее всегда все в норме…

Конюхи пьют из жестяных кружек крутой кипяток, обжигаются, уплетают за обе щеки румяные шанежки. Егор сидит молча, не смея поднять на них глаза. Ему кажется, нежданные гости поняли, что произошло в избушке перед их приходом, и смеются над ним, Егором, попавшим в такую глупую историю. Он готов бы провалиться на месте, да лавка-то прочная, черт ее побери. А Макора ходит легкая, проворная, угощает конюхов, хлопочет у стола. А глянет искоса на Егора, улыбнется одними уголками губ. И в глазах столько смешинок… Не смотри ты в эти глаза, Егор, не смотри…

3

Перед рождеством в Сузём приехал Синяков. В районе ему строго наказали, чтобы в эти дни ни один сезонник не выехал из лесу. А как их удержишь, если захотят выехать? Синяков обошел все бараки, где разместились сосновские мужики. Настроение было рабочее, о выезде домой большинство и не помышляло. Люди приехали в лес не игрушками играть, а зашибить деньгу, какие уж тут праздники. Синяков заглянул в барак, где жили кулаки. Эти ведь богомольны и хитры. Ждут христова праздника, чтобы улепетнуть. Но кулаки были на месте, все со скорбными лицами ужинали, каждый в своем углу.

— Проверяешь, Федор Иванович? Все наперечет, кулак к кулаку, — сострил кто-то.

Синяков на остроту не откликнулся. Осмотрел барак, постоял, подумал.

— Чтобы ни одному не отлучаться без моего ведома. Ясно? — сказал строго.

— Яснее уж нельзя, Федор Иванович, — послышался опять тот же голос. Синяков повернулся по направлению к нему, поискал глазами говорившего, видимо, не нашел.

— Будет яснее в случае чего. Твердое задание выполнить — раз. Из лесу не выезжать до весны — два. Пустыми разговорами не заниматься — три. Вот вам и весь сказ.

Он вышел из кулацкого барака успокоенный. Все в порядке. И только он сказал или подумал про себя, что все в порядке, как навстречу ему попал Егор на своем Рыжке.

— Ты куда, Бережной? Ведь уже поздновато в делянку-то…

— А я не в делянку, домой.

— Домой? Как так? Ты что — ошалел?

Егор расправил усы рукавицей.

— Чего мне шалеть! Взял да и поехал, не привязанный. Садись, тебя подвезу. Дома-то баба ждет, небось…

— Баба! Я тебе покажу бабу. Заворачивай оглобли!

Синяков ухватил Рыжка под уздцы. Меринок шарахнулся, заплясал. Егор натянул вожжи.

— Отпусти-ка, Федор, подобру-поздорову, без греха…

Рыжко тряхнул головой, вырвался, оглоблей отбросил Синякова в сторону. Егор оглянулся, помахал рукой. Синяков даже побагровел от обиды.

— Ишь ты какой…

4

«Вот я какой! Сам себе хозяин, никому не должен, ничем не связан, — думал Егор, прислушиваясь к скрипу саней. — И Синяков мне не указ. Кланяться не буду, укора не снесу. Захочу — уеду, не захочу — останусь… Нечего ему, Федюне, за мою оглоблю хвататься. А то, пожалуй, поддайся им… Тут Синяков тобой командует, а там отставной псаломщик носом крутит. На меня он, Харламко, горб ломает, извелся совсем человек, одна тень осталась… шире печи. Пущай он на меня не работает, не пропаду как-нибудь, прокормлюсь… Смех и грех, с Харламком поссорился, с Синяковым погрубиянничал… Чего такое со мной делается, неуж я эдакой неуживчивый?..»

Трухтит Рыжко неспешной рысцой, на ходу подхватывает мягкий снег языком, почуяв слабину вожжей, оглядывается на хозяина, будто хочет удостовериться, что тот не потерялся, свалясь с дровен. Егор забыл все, охваченный думами. Вот Макора. Лежит к этой девке Егорово сердце, люба она и всем выдалась. Да не ладится отчего-то у парня с нею. Не отталкивает, не избегает, а к сердцу не подпускает. Как к ней подступиться, не приложишь ума.

Небольшой угорчик на дороге. Озорно взмахнув хвостом, Рыжко пустился в галоп. На повороте сани раскатило, и Егор очутился в пухлом сугробе. Чертыхаясь, он с трудом встал, весь облепленный снегом. Бросился вдогонку за меринком. А Рыжко под угором стоял, как вкопанный, и смотрел на приближающегося хозяина, смиренно мотая головой. Егору показалось, что он с хитрецой ухмыляется.

— Ах ты, шут рыжий!

Он беззлобно хлопнул вожжой меринка.

(обратно)

Глава четвертая ПЛАТОНИДИНО УГОЩЕНИЕ

1

— Егорушко, зайди-ко…

На крыльце стоит Платонида с постно-ласковым лицом, в черном полушалке, повязанном по-монашески, плоская и прямая, как доска.

— Зайди-ко, Егорушко, на часок, на минуточку, для доброго словечка, для тихого уговору.

Бережной мельком глянул на нее, распрягая Рыжка, промолчал. Платонида не отступалась.

— Не без дела зову, Егорушко. Ефим Маркович тебя ждет.

И верно, в закуржевелом окне показалась Ефимова голова, сверкнул белый глаз, и в раму застучал согнутый палец.

— Вот он и сам. Чуешь, Егорушко? Приходи-кось…

Егор повесил хомут на деревянную спицу под навесом, туда же поставил дугу, буркнул неохотно:

— Зайду, зайду. Не студись, Платонида, ишь поземка вьет…

Платонида поджала губы, сделала умильно-кроткое лицо.

— Мы привычные, божьи ветерочки нам не страшны, берегут андели-хранители от стужи и от нужи…

Егору не хотелось идти к Платонидиному зятю Ефиму Марковичу, не лежало у него сердце к этому тихому и смиренному дальнему родственнику, да как не зайдешь, если зовет, дело соседское. В Платонидиной избе Егора обдало кислым духом с примесью запаха перегорелого лампадного масла. Перед божницей теплилась лампадка. Егор положил шапку на брус полатей. Платонида отметила: не перекрестился.

— Садись на лавку, к столу поближе, задвигайся-ко, гостем будешь…

Ефим Маркович отодвинул от стены стол с широкой, цветасто размалеванной столешницей, поставил на ее средину ендову, до краев наполненную пенным пивом. Платонида принесла две медные стопки, изукрашенные финифтью, такие объемистые, что в каждую войдет по доброму ковшу. На деревянную тарель водрузила рыбный пирог со срезанной верхней коркой. Жирный бок запеченной в пироге палтусины поблескивал столь аппетитно, что Егор отвел глаза. Ефим Маркович разлил по стопкам пиво, причмокнул, глянув на Егора глазами, белыми, как молоко.

— Принимай-ко, благословясь. С дороги-то не худо попробовать Платонидиного пивишка.

Черное, как сусло, пиво шипело, и пенные колпаки, будто шапки набекрень, нависли над краями стопок.

— Принимай-ко…

Осушив стопку, Егор закусил пирожной корочкой, румяной, похрустывающей на зубах, пропитанной рыбьей солоноватостью. Платонида принялась его потчевать.

— Ешь рыбу-то, рыбу ешь, наплевай на корку…

Домашнее пиво забористое, после двух стопок у Егора уже слегка закружилась голова. Он подналег на палтусину, слушая краем уха Платонидино воркование, а сам думал: «С чего разугощалась старая божья коровка?»

Ефим Маркович заводил разговор исподволь, сперва расспрашивал о лесозаготовках: велики ли там заработки, чем отоваривают и как это люди уживаются в барачной тесноте. Потом дошел до дела.

— Я хочу, Егор Павлович, к старому ремеслу вернуться. У меня в роду все кожевники. И дед и отец всю жизнь кожи делали. Меня тоже немножко научили. По нынешним временам этот промысел должен быть доходным. Кто ныне кожи-то выделывает? У мужиков ни на сапоги, ни на сбрую лоскутка нет. А как мужику без кожи в хозяйстве?

Он набрал задубелыми пальцами щепотку палтусины, отправил в рот, прожевал основательно, запил пивом.

— Так вот, заведу хоть небольшую кадушку, буду мужикам кожи выделывать. Как думаешь, понесут?

Он уставился на Бережного не мигая. Егор подумал: «Из простокваши у него, что ли, гляделки-то?» Под этим белесым взглядом он чувствовал себя почему-то неловко, ответил, чтобы только не молчать:

— Понесут, надо быть… Чего не нести…

— Я тоже так думаю, — подхватил Ефим Маркович, — не обязательно все в поставки отдавать, немножко-то можно и утаить. Свой товар будет — и на сапоги сгодится, и уледи^[9] к лету смастеришь, а то можно и пиджак хромовый огоревать. Чем мужик хуже комиссара? И он в кожанке ходить умеет…

Ефим Маркович придвинулся по лавке ближе к Егору, приклонился к нему.

— Слышь, соседушка, иди ко мне в подручные, обучу ремеслу, при любой погоде свой хлеб будет. Научишься, глядишь-смотришь, на паях будем работать, раздуем кадило, при благоприятствии заводишко сварганим. А?

Ковыряя рыбьей костью в зубах, Егор размышлял, что ответить. Кожи выделывать и в самом разе заманчиво научиться. Только не лежит душа к этому белоглазому уговорщику. Чего-то в его словах есть тухловатое, вроде дохлой кошкой припахивает. Претит душе.

— М-да, оно так, — тянул Егор, внимательно рассматривая рыбий позвоночник.

Ефим Маркович не давал ему одуматься, ворковал и ворковал вкрадчивым медовым голосом.

— На лесозаготовках надо сгибаться и сгибаться, чтобы заробить какой грош. И спи, где попало, и ешь, что подвернется. В грязи да беспокойстве. А тут бы дома, в покое, на своей воле… На первых порах со мной, а потом, даст бог, сам дело поведешь. Со всей округи кожи пойдут, нам с тобой сырья хватит. Сперва на давальческом посидим, а там видно будет, может, и скупку заведем… По рукам, что ли?

Бережной встал из-за стола, затоптался на месте, для чего-то пригладил ладонью волосы на голове, поискал глазами шапку.

— Благодарствую на угощенье. Ко мне гостите. Отпотчую, чем богат… Прощайте-ко…

Он надел шапку, согнулся под полатями и нырнул в дверь.

2

Когда Егор захлопнул дверь, Платонида погрозила ему вслед костлявым кулаком.

— Балда, так балда и есть. Не сваришь ты с ним каши, Ефимушко. В кого только уродился рыхляк такой. Пущай ломает загривок в лесу, ежели не хочет мед ковшом хлебать. И правду бают: шеей бык, а умом теленок. Зря ты ему планты свои открыл…

— Ничего, не болтун он. А помаленьку да потихоньку, с богом со Христом обстругаем, станет мягким, как юфть. Такие тяжкодумы лучше поддаются обработке, только с ними исподволь надо, не сразу…

Ефим Маркович аккуратно положил верхнюю корку пирога на старое место, собрал на столе крошки, с ладони кинул в рот, перекрестился на лампаду, вздохнул.

— Прости меня грешного, спасе милостивый…

Ушел в боковушку, где мокли в деревянном чане кожи, распуская вокруг такую кислятину, что с непривычки не передохнешь. Ефиму Марковичу этот дух нипочем, он к нему привычен. Только тогда и взыграла Ефимова душа, как пахнуло кислой кожей из боковушки. А до того она скорбела и сохла с тех пор, как довелось Ефиму Марковичу раскидать, разворошить старое отцовское кожевенное заведение и уехать подальше от родных мест, поступить на службу приемщиком акционерного общества «Союзпушнина» и сидеть тихо-мирно, не поднимая головы. Ныне, придя к Платониде в дом, женившись на ее перезрелой дочери Мусеньке, Ефим почуял, что можно вернуться на старую дорогу. Угол здесь дальний, место тихое, глуховатое, удобнее такого места не найдешь. Да и теща оказалась прямо клад: толковая, хитрая, расторопная. Она с полвзгляда поняла Ефима Марковича, исподволь, незаметно выпытала, сама намекнула, чем заняться и какую линию гнуть.

Платонида походила по избе, убрала пирог, вымыла стопки, сняла нагар с фитиля лампадки, посидела в горнице. Все размышляла, как лучше подступиться к Егору. Надо его взять в руки, надо. От такого увальня, ежели с ним умело справиться, прав Ефимушко, будет польза. Да и родственник все же, хоть и седьмая вода на киселе. В случае будут придираться — это тоже козырь. Да через него, может, и молокососа Митюшку удастся прищемить, а то парень вовсе отбился от рук. Статочное ли дело — родители с мальчишкой не могут справиться. Ну, к старым да почтенным уважения не стало, куда денешься, время такое. Но и на бога руку поднимают, святых не признают, над божьим именем озоруют. И этот сопляк Митюшка туда же. Надо его взять на притужальник…

Открыв дверь в боковушку, Платонида, поморщилась. К кожевенному духу она никак не может привыкнуть. Пересилила себя, спустилась по скрипучей лесенке.

— Не откладывай, Ефимушко, уговори Егорка-то. Нужен он нам будет со всех сторон. Не тяни, а то уедет опять на лесозаготовки, не повернешь его…

3

Егор ушивал валенки. Из старых обрезков кожи он подбирал запятники, обсоюзку. Лоскутки были разные — и черные, и желтые, и хромовые, и русской кожи, пропитанные дегтем. За этим занятием его застал Ефим Маркович. Егор застеснялся, отложил валенок в угол, чтоб не видно было, занялся цигаркой. От Ефима и это не укрылось. Он с нарочитым интересом взял отложенный валенок и стал рассматривать Егорово мастерство.

— Ловкие у тебя руки, Егор Павлович. Ишь, как навострился — из дерьма козульку стряпаешь. Да, довели мужичков до ручки, нечем катанки подшить.

Егор закашлялся от чрезмерной затяжки, повернулся лицом от света.

— Валенки-то барахло, выбросить бы их надо, да я думаю, в лесу еще потаскаю в оттепель, не что и надо…

— В оттепель, конечно, — согласился Ефим. — Да ты зря ко мне не придешь, свой ведь… У меня есть кожа, добрая. Не только на обсоюзку, вовсе сказать, я бы тебе на полные калоши дал. И подошвенная имеется. Вот погоди-ко, я схожу.

Не дав Егору слова произнести, он юркнул за дверь и через две минуты возвратился со свертком.

— На-ко, соседушко, чего нам считаться, свои люди…

Он развернул сверток. Мягкий, хорошо выделанный товар скрипел под пальцами. Среди «передов» оказался и кусок подошвы. Ефим пощелкал по коже ногтем, взял ее на перегиб.

— Век носиться будет! Своей выделки, на совесть…

Он положил кожевенное добро перед Егором.

— Бери. А буде не хватит, так еще возьмешь. У меня не в потребиловке, паевой книжки не надо…

— Да что ты, Ефим Маркович, убери-ко… С чего это ты меня одолжаешь? Я не нищий, чтобы по миру собирать…

— Какой ты ежистый, Егор Павлович, не пойму я тебя. Со всей душой к тебе, вовсе сказать, по-родственному, а ты… Давай без счет. Заодно нам с тобой надо, свои люди…

Ефим Маркович сел к окну, облокотился.

— Хорошо, соседушка, заживем, когда развернемся вовсю. Ты в колхоз не идешь, верно делаешь. Этот огород на один оборот. Подурят да одумаются. Рассыплется все. Видано ли дело — в одном дому семеро хозяев. Пустая блажь. Вот увидишь, достукаются до ручки и к нам же с поклоном придут. А у нас к той поре и в мошне капиталец будет, и хозяйство раздуем. С умом да с молитвой натворим такого, старики не поверят… Так-то, соседушка. Ты подумай, о чем я говорю. Неволить я тебя не хочу, вовсе сказать, ты сам большой. А подумай и приходи ко мне. По-хорошему да по-родственному и завернем дельце…

Егор курил и курил. Он не поддакивал и не возражал. Слушал. В душе его боролись два чувства. Одно говорило: выгони ты, Егор, этого белоглазого уговорщика. Чего он тебя улещает? Не к добру это, ужли не видишь, какой он липкий человек… А другое возражало: что он лихого тебе сделал? Учит уму-разуму, не на злое наставляет. Мастерством заняться худо ли? Крепким хозяином будешь, горя знать не придется. Кожевенный промысел-наживной. Не отказывайся, Егор…

У Ефима Марковича терпения достаточно, и он твердо усвоил совет Платониды: Егора надо взять в свои руки. Он то красочно расписывал выгоды затеваемого дела, то пугал Егора колхозами, сулил ему всяческие беды и напасти, буде он не прислушается к словам сведущих людей. Егор молчал. И трудно было понять, что у него на душе. Ефим Маркович решил, что на сегодня достаточно. Распрощался. Сверток кож остался в углу на лавке.

(обратно)

Глава пятая МИТЯ — КОМСОМОЛЕЦ ДЕРЕВЕНСКИЙ

1

Не напрасно Платонида вспомнила Митю. Он давно уже стал ей бельмом на глазу. Деревенский комсомолец, он не переносил Платонидиного святошества и при всяком подходящем случае высмеивал ее. Она смиренно вздыхала и медвяным голосом возносила молитвы богу, чтобы тот вразумил и наставил заблудшего младенца. Это еще более распаляло Митю. Какой же он младенец, если за его плечами высшее начальное училище и школа второй ступени!

Окончательно Платонида возненавидела Митю после диспута в сельсовете. Этот диспут он затеял вместе с друзьями-комсомольцами. С юной горячностью они взялись за его устройство. На обороте старого плаката намалевали: «Диспут. Есть ли бог?». Вывесили эту афишу у крыльца потребиловки. В назначенный час помещение сельсовета оказалось переполненным. Митя, хотя и волновался, но был твердо уверен в победе. Еще бы! Не зря же он прочитал книжку Емельяна Ярославского и еще кучу брошюр о боге и сущности религии. Ему было совершенно ясно, что бога нет и быть не может. Он предвкушал тот момент, когда припрет к стенке попов, если они придут. Но попы на диспут не пришли. Что ж, сказать по правде, Митя в глубине души был этим доволен, хотя сам себя старался уверить в обратном. Говорил он горячо и с подъемом. Приводил неотразимые, казалось ему, примеры противоречий из библии, ссылался на научные авторитеты, старался как можно доходчивее изложить теорию происхождения земли, которую еще совсем недавно зубрил в школе. Все шло хорошо. Мужики и сверстники слушали внимательно. И если бы не отец, сидевший в заднем углу, на которого Митя поглядывал не без опасения, лектор чувствовал бы себя совершенно великолепно. Отца Митя побаивался, тот был религиозен и строг. Но он сидел недвижимо, закусив бороду и глядя на ножку стола, около которого громил бога его сын.

Уверенный, что лекция получилась Совсем недурной, Митя закончил ее с пафосом:

— Итак, доказано, что бога нет и быть не может.

Охладив себя глотком воды из стакана, Митя спросил, будут ли вопросы. Все молчали. Он подождал и задал тот же вопрос снова. Опять молчание. Только Митя хотел спросить в третий и последний раз, имеются ли вопросы, встал отец. Среди общей тишины он сказал негромким голосом:

— Так есть бог-то, сынок, али нет его?

Митя растерялся. Что он — в самом деле усомнился в боге или в этом вопросе таится угроза сыну отцовской расправой? Как отвечать, что отвечать? После минутного колебания Митя сказал, стараясь выговорить как можно тверже:

— Нет, бога нет!

И тут слушатели заговорили все разом.

— Как это так нет? Быть того не может…

— Ты докажи, докажи…

— Без бога, говорят, не до порога. Старые люди говорят, зря не скажут…

Митя стоял, недоуменно глядя на людей, и силился понять, что же случилось, почему все его горячие слова и неотразимые доказательства остались втуне. Как же теперь быть? Провал? Неужели провал? Ему хотелось убежать, скрыться, исчезнуть совсем. Безотчетно взгляд его остановился на столе, покрытом блеклым кумачом, где лежала потрепанная Митина кепка. Эта кепка и оказалась той спасительной соломинкой, ухватившись за которую, утопающий обретает силы.

— Вот вы кепку видите? — спросил Митя, стараясь перекричать шум.

— Ну, видим, — недоуменно ответили в зале.

И тут Мите стало удивительно легко. Он ощутил почву под ногами. Продолжал уверенно, с некоторым даже озорством:

— Надо доказывать, что кепка лежит на столе? Всякий может сам потрогать… Надо доказывать, что она тут?

Руки сидящих на полу ребятишек одна за другой потянулись к кепке. Кто-то сказал:

— Верно, лежит…

Митя взял кепку и кинул ее за шкаф.

— А вот сейчас я утверждаю, что здесь, на столе, вот тут, — он указал пальцем, — лежит кепка. Вы видите ее?

— Не видим, — раздались голоса.

— Вы потрогайте, кепка тут лежит.

Ребячьи руки опять дружно потянулись к пустому месту на столе. Мальчишки в голос весело закричали:

— Пусто!

На лицах многих взрослых появились понимающие улыбки. Митя ликовал.

— Пусть тот и докажет, что бог есть, кто это утверждает. Бога никто не видел, никто не трогал. Чего нет, того нет. Не доказать.

Митин голос зазвенел. Торжествующе глядя на людей, Митя закончил:

— Вот вам еще доказательство, что бога нет. Попы говорят: бог наказывает богоотступников. Я — богоотступник. Пусть он поразит меня, если существует.

Зал притих. Верующие опасливо поглядывали на потолок над Митиной головой, ожидая чуда. Лектор с нарочитой медлительностью прошелся около стола, заглянул за шкаф, извлек свою кепку, отряхнул ее от пыли и натянул на голову.

— Лекция окончена, — сказал он будничным голосом.

Диспут завершился благополучно. Но когда Митя шел домой, на душе у него скребли кошки. Как встретиться с батькой, что сказать?

Отец сидел за столом, ужинал. Митя приготовился к отцовскому гневу. Отец не проронил ни звука. Митя положил свои конспекты на полочку рядом с божницей, стал раздеваться. Отец молчал. Только когда Митя умылся и направился к своей постели, отец сказал:

— Ты чего без ужина-то? Садись, похлебай молока…

2

Егор подумал:«Приедет Митя, надо с ним посоветоваться. Толковый парень». Подумал так и сам подтрунил над собой: «Ты бы еще с младенцем советовался, Егор. Соску бы вынул у него изо рта и спросил, быть тебе кожевником или нет. Верно, молод еще Митюшка, совсем не обсохло материно молоко на губах, и горяч, не хуже моего Рыжка, да мозговит дьяволенок. И упрям: ежели захочет чего, так добьется, хоть нос в кровь расквасит. В Бережных, в нашу породу…»

Егор не очень разбирался в мудреностях, добытых Митюшкой из книг и газет, но как-то так выходило, что сердцем он был на стороне племянника, когда тот затевал сражения с богатеями да попами. Прошлым летом Митя вместе с одногодками-комсомольцами устроил новый праздник, день леса. Вместо троицына дня. В троицын день крестьяне по обычаю украшали свои дворы молодыми березками. Нарубят березок и наставят вокруг избы, глядишь — вся деревня в зелени. Светло-изумрудные, будто прозрачные листочки трепещутся на ветру, радуют сердце. А назавтра уже вянут, свертываются. Печально поникают березки ветвями. Убирают их скорей мужики с глаз. Обрубят прутья, тонкие стволики пустят на жерди в изгородь, а то свалят в кучу где-нибудь на задворках, и гниют там, трухлявятся бывшие красавицы. Сколько лесу губится в троицу, не приведи бог. И задумал Митюшка с товарищами искоренить этот обычай портить лес. Объявили по всему сельсовету: в воскресенье будет день леса. С вечера на стене потребиловки, у крыльца, вывесили стенную газету. Уж и как они ее разукрасили! Нарисовали смешных картинок, ярко их размалевали. Статейки написали крупными буквами, так что и малограмотный прочитает. А сверху огромный красный лозунг: «Не руби, а сади!»

Утром в воскресенье Митя встал ранешенько, пошел на Погост посмотреть, как действует их стенная газета. Кто в церковь идет, кто в лавку за товаром, кто в гости направился — все увидят степную газету, не минуют: потребилка на краю села стоит.

Идет Митя и видит: по селу движется толпа. Похороны — не похороны, крестный ход — не крестный ход. Над головами сверкают на солнце голые, ободранные ветки ивняка. Впереди идет Фишка Мизгирев, кричит, вихляется, машет белым ивняковым прутом. Митя прислушался, чего же кричат. «Не руби, а сади! Не руби, а сади!» И вдруг Митя понял. Краска залила лицо, захолонуло сердце. Пропал день леса, погибла стенгазета. Все пошло прахом…

Незадолго перед этим комсомольцы начали поход против неграмотности. А чтобы добыть деньги на учебники да на бумагу и чернила, устроили субботник. На бывшем поповом лугу вымахали большие заросли ивняка. Ребята придумали вырубить ивняк, содрать, с него кору и сдать ее в потребиловку. Ивовая кора хорошо ценилась, потому что вятские кожевники ею дубили кожу. Кустарник ребята вырубили, кору ободрали, высушили, а ивовые прутья так и оставили лежать в луговой болотине. Вот этим-то и воспользовался кулацкий сын, Фишка Мизгирев. Он собрал своих приятелей, вооружил их ободранными прутьями и устроил шествие по селу. А из окон домов, что побогаче, несся хохот, ободряющие крики. Фишка ликовал…

— Не руби, а сади! — голосила толпа.

Митя прирос к месту. От растерянности он не мог переступить ногой. Уж мелькнула мыслишка: не улепетнуть ли подобру-поздорову, пока не поздно. Но отступать не пришлось, его заметили.

— Эй, голозадый селькор! Не пиши, а руби.

Фишкина ватага подошла к стенгазете, стала втыкать вокруг нее ободранные ивовые прутья в щели и пазы. Длинные прутья ставили рядом, так что стенгазета оказалась окруженной как бы венком. И в этом венке из мертвых, сверкающих белизной, будто обглоданные кости, ветвей ракитника невыносимо ярко и насмешливо горели слова: «Не руби, а сади!»

Митя, не помня себя, взбежал на рундук, повернулся лицом к толпе, растопырил руки, как бы прикрывая стенгазету от покушения, и закричал:

— Ну и что! Думаете, ваш верх! Нашли зацепку, да?

Толпа загоготала. Но с разных сторон на помощь Мите уже спешили его друзья-комсомольцы. Паша Пластинин летел босой, в раздувающейся рубахе, кулаки сжаты и веснушчатый нос угрожающе вздернут. От перевоза мчался Славка Некрасов с засученными выше колен штанинами. Не торопясь шагал через площадь меланхоличный, задумчивый Миша Савельев. На плече тяжелые вилы. Фишка, завидев комсомольцев, исчез первым. Бочком-бочком он ввинтился в толпу и постарался убраться к дому. Постепенно разошлись и другие. Митя не сразу успокоился. Он пришел в себя, когда Синяков тронул его за плечо.

— Ну что стоишь, аника-воин? Убирай свои прутья. Да наперед не попадай впросак.

Фишкина выходка, доставившая Мите немало волнений, впоследствии обернулась на пользу. Она привлекла внимание к стенгазете. То один, то другой люди подходили к ней, разглядывали рисунки, читали заметки, иные по складам, посмеивались про себя: «Складно пишут огольцы, едри их корень! Складно и правильно. Лес-то ведь и взаболь зря переводим. Сколько березника каждый год в брос идет».

3

После долгой отлучки Митя приехал домой не с пустыми руками. Он привез своим землякам такое, от чего они ахнут, никогда в Сосновке не виданное и не слыханное. Митя выучился на киномеханика. И пока Егор Бережной, встретивший племянника, помогал ему выносить из саней принадлежности кинопередвижки, Митя рассказывал дяде, что к чему и для чего, а тот только покрякивал да крутил головой.

— Неуж живые люди забегают? По стене? Врешь ты, Митяш…

А Митя, довольный, ухмылялся, важничал.

— Вот посмотришь — скажешь, вру ли…

Он не утерпел и, отказавшись от чаю и закуски, сразу же решил показать свое искусство. В избу набилось и взрослых и ребятишек, не продохнешь. Митя вынул из длинного узкого ящика свернутый в трубку экран, повесил его на переднюю стену. Покрытый алюминием, он светился в полумраке избы.

— Ишь какой полог, дорогой, наверно, — шептались женщины. Каждая старалась потрогать невиданное полотно.

— Оно, поди, серебряное, бабоньки…

В другом ящике оказалась тяжелая, крытая лаком машина. Митя поставил ее на скамью, прикрепил болтами и гайками, приладил ручку, похожую на ту, что у точила.

— Косы точить будем, — посмеивались мужики, — рановато вроде, долго еще до сенокоса…

Шнур с электрической лампой Митя перекинул через печную трубу, прикрепил гвоздем к матице.

— Что за пузырек? — спрашивали женщины. Мужики, которым доводилось видать электричество в городе, степенно разъясняли.

— Фонарь то. Без дыму и без огня горит…

— Неуж горит? Удивленье…

Митя посадил к динамомашине комсомольцев, сказал, чтобы вертели ручку по очереди — один устанет, другой сменит. Сам крутнул, сначала легонько, потом сильнее. Машина загудела. Под потолком вспыхнула яркая лампочка. Ребята закричали, женщины зашикали на них, удивленные и восхищенные необычайным светом. Все глядели под потолок с таким видом, будто узрели жар-птицу. А Митя, передав ручку динамомашины товарищу, стал налаживать киноаппарат. Он проверил мальтийский крест, протер чистой тряпочкой продольные и полукруглые салазки, вставил объектив, вынул из металлического ящика бобины с лентами, заправил фильм. Все в напряженном безмолвии наблюдали. Митя волновался, ведьон впервые после курсов самостоятельно, без инструктора готовился к сеансу. Ему казалось, что подготовка длится вечность, он спешил, не сразу находил нужные детали и принадлежности. Зрители, попривыкнув, начали переговариваться.

— Бабоньки, смотрите, с колесами.

— Мельница никак…

— Что ты, дура, волшебный фонарь.

Митя солидно поправил.

— Не волшебный фонарь, а киноаппарат «Патэ-Русь». С его помощью я буду демонстрировать фильм «Легенда Черных скал».

По избе прошел почтительный говор.

— Слышишь, ле-ген-да…

— Мудреное что-то…

— Молчи…

И вот погас свет, вспыхнул экран. Митя крутит ручку аппарата и удивляется, почему все смотрят не на экран, а на объектив, излучающий сноп света. Он останавливается.

— Почему вы смотрите сюда? Картина-то ведь там, на полотне.

— Ну? А мы думали тут, в стеклышке…

Все поворачиваются к экрану. По нему ходят неясные, смутные тени. Появляются буквы, растянутые, кособокие. Зрители глядят с любопытством, а механик нервничает, регулирует фокус, выравнивает рамку, проверяет, не сбит ли конденсатор. Нет, все в порядке, а изображение на полотне искаженное. Что такое? С механика капает пот. А публика, затаив дыхание, смотрит, как на берег накатывается морская волна, на скале появляется девушка, глядит на зрителей, улыбается.

— Господи, да она живая!

— И губами шевелит, говорит кабыть…

— Тише, слушайте, может, услышим, чего она бает…

А радость Митина горько омрачена: проекция плохая. В чем же ты, механик, сплоховал? Где тот изъян? Неужели и дальше так пойдет? С трудом докрутил он первую часть картины. Включил свет и стал проверять все детали аппарата по порядку. Все на месте. Так в чем же дело? Зажав ладонями виски, Митя напрягал память, вспоминая наставления инструктора.

— Ты, Митюша, чего? — забеспокоился Егор.

— Да видишь, дядя, не клеится что-то, тускло…

— Добро, парень… И так посмотрим.

Аппарат застрекотал. На экране показался поезд, мчавшийся издалека, от горизонта. Он постепенно приближается, становясь все больше и больше. Вот вырисовался паровоз. Он летит на зрителей, огромный, тяжелый, пышущий дымом и паром. Еще мгновение — и он вырвется из рамки экрана, всей громадой налетит на зрителей, раздавит их. Раздались крики, все хлынули прочь от полотна, началась давка.

Митя остановил аппарат, включил свет.

Обескураженные зрители изумленно озирались. Никакого паровоза, никого не задавило, вот чудеса-то… В суматохе кто-то перевернул на полу крышку футляра от аппарата. Митя поднял ее, хотел поставить на место и вдруг хлопнул себя по лбу.

— Обтюратор!..

Внутри футляра за специальным держателем мирно лежал обтюратор, та часть киноаппарата, которая устраняет искажения проекции на экране. Бедный механик забыл о нем.

Показ картины закончился полным торжеством механика. Зрители до полуночи сидели около аппарата, пока Митя разбирал его и мягкой тряпочкой протирал детали, слушали объяснения, не очень понимали, но были довольны и горды, что вот их сосед, недавний мальчишка, такой премудрости научился. Ручку динамомашины в тот вечер покрутили все — и ребятишки, и женщины, и старые старики, даже старухи, которые охали, крестились, брались за нее с опаской, а все-таки брались.

(обратно)

Глава шестая СУД В ПОСЕЛКЕ СУЗЁМ

1

Бережной прожил дома с неделю. За это время он навозил домашним сена для скота, наготовил дровишек, всласть попарился в баньке. Запасясь харчами, поехал в Сузём. По знакомой дороге Рыжко бежал бойко. На развилке он повернул к котлопункту… Нет, Егор не направлял, сам меринок догадался, куда надо. В избушке было полно народу — время подоспело обеденное. Егору еле нашлось место с краю лавки. Макора носилась, как угорелая, стараясь всем подать обед вовремя. Лесорубы бодро покрикивали на нее, поторапливая.

— Ой, Макора, спать не надо. Душа пищи просит.

— Поспешай, девонька, жениха хорошего найдем.

Макора добродушно огрызалась. Она знала, что лесорубы торопят ее в шутку, так, от доброго сердца. Заметив Бережного, Макора изменилась в лице. Молча подала ему миску щей, принесла порцию жареной картошки. Улучив момент, наклонилась к нему, прошептала:

— Что ты, Егор, наделал! Тебя хотят под суд отдать.

— Меня? Под суд? — изумился Егор. — Ты, девка, в уме ли? За что под суд, я тебя еще не убил…

— Меня бы убил, так легче было, дурной… Там на тебя Синяков зуб точит.

— Угомонись. И Синякову я еще бока не наломал, не за что судить. Вот наломаю, тогда пущай…

И хоть считал Егор слова Макоры девичьей пустобайкой, а все же пока ехал от котлопункта до Сузёма, сердце беспокоилось. И оказалось, что не впустую. Едва он зашел в барак, ему сообщили, что уж на дверях столовки объявление вывешено: Бережного завтра судить будут. А тут появился и Синяков. Он поздоровался с Егором, однако руки не подал.

— Так что, товарищ председатель, соседей судить принялся? — спросил Егор, сузив глаза.

Синяков сел рядом на нары, поковырял зачем-то задоринку на доске, понюхал прозрачную смолку, приставшую к ногтю.

— Соседей ли, не соседей ли, разбирать в таком деле не приходится. Заварил кашу, так расхлебывай.

— Вот так каша, скажи на милость! Домой съездить нельзя стало. Я тебе не продавался, ты меня не покупал — и квиты. Вот тебе весь суд.

— Нет, не весь, Егор…

Бережной, по-бычьи нагнув голову, глухо спросил:

— Всерьез судить будете?

— Будем.

2

Назавтра к вечеру в барак, где поселился Егор, собрались лесорубы. В конце барака поставили стол, покрытый старыми газетами. Синяков встал у края столешницы.

— Граждане, давайте выберем суд.

Люди запереглядывались, барак наполнился гулом. Послышались негромкие выкрики.

— Самим и суд выбирать?

— А чего зевать, с руки разделка…

Синяков постучал по горлышку глиняного кувшина.

— Тишину прошу соблюдать, граждане. Товарищеский суд выбирать будем, свой, значит… Называйте кого…

Выбрали трех лесорубов. Они не без смущения уселись за стол. Долго спорили, кому быть председателем. Наконец, договорились. Выбранный председателем встал, неловко улыбнулся и, спохватясь, погасил улыбку, произнес:

— Так что, граждане, начнем. Дело мы сегодня будем разбирать Бережного. Егор, где ты? Встань-кось…

Егор приподнялся на нарах, как-то боком, в полуоборот повернулся к судье.

— Тут я, никуда не денусь…

— Ну, так сиди, — согласился судья, потом что-то посоображал, поморгал глазами. — Давай лучше подойди сюда, на подсудимую скамью. Про твою вину вот Синяков прочитает. Читай, гражданин председатель…

Синяков встал лицом к судьям, но так, чтобы могли его слышать и все лесорубы в бараке, развязал тесемочки у коричневой папки, достал бумагу, откашлялся. Народ притих.

— В дни поповско-кулацкого рождества, когда все лесорубы как бедняки, так и середняки, единодушно решили не выезжать из лесу и ударной работой показать, что они порвали с опиумом для народа, только подкулачники могли без зазрения совести смотаться домой и там гулять, тем самым играя на руку классовому врагу…

Синяков читал раздельно, звонким голосом, и фразы, составленные хоть и не очень гладко, звучали увесисто и солидно. Получалось так, что Бережной подал пример и за ним уехала еще несколько лесорубов. Егор слушал и чем дальше, тем больше опускал нос. «А ведь, пожалуй, так и было. Не сообразил ты, Егор, елова голова, куда дело может повернуться. Вот ныне и терзайся, сиди на подсудимой скамье. Срам-то какой…»

Когда Синяков кончил, судья спросил Егора:

— Ты виноватым себя, Бережной, считаешь или нет?

Егор запустил руку в загривок, ответил не сразу.

— Да ведь считай не считай — все равно виноватый, — тусклым голосом промямлил он.

— Стало, виноватый? — строго переспросил судья.

— Так уж…

— Чего же ты тогда и ехал? Небось, дома-то не женка с ватрушками.

— Какая женка! По дурости. Почем я знал, что за мной кулаки улепетнут…

— Да кулаки-то и не думали уезжать, — крикнул кто-то в конце барака. — Они все в лесу хрястали.

Синяков не выдержал.

— Кулаки и твердозаданцы не посмели уехать. Это верно. А вот такие, как Бережной, хотя и не кулаки, а лили воду на кулацкую мельницу.

Судья постучал о столешницу.

— Ты подожди, Синяков. Ты свое доложил, нынче дай другим высказаться. Кому слово дать, граждане?

К столу, скрипя деревяшкой, прихомылял десятник Иван Иванович. Он подумал малость, расправил усы, пригладил ладонью взъерошенные волосы.

— Ежели по политике, то виноват Егор, слов нет. Ишь как получается: люди дорогой, а Егор стороной. Он сам большой, ему никто не указ. Так, Бережной, далеко не уедешь, поверь мне, хоть Рыжко у тебя и борз на бег. Вот так. Но опять, скажем, и другое нельзя забывать. На работу-то он спор. Силы не жалеет и поту не щадит…

Иван Иванович развел руками, мол, как тут рассудишь, и пошел на место. К столу протискался Паша Пластинин. Его конопатое, будто усеянное льняными семечками лицо горело. Он весь кипел, осуждая Егора, а заодно и Ивана Ивановича.

— Вы, Иван Иванович, находите ему оправдание, работать, мол, спор. Спор. И что ж из этого? Для кого он спор? Для себя. Кулацкий в нем душок, вот что я скажу. И нечего по-оппортунистически вилять: с одной стороны, вроде черный, а с другой, — будто и белый. Бережной заслуживает наказания по одному тому, что он первый пошел против течения… Правильно я говорю, ребята?

Он обернулся в угол, где сидела молодежь. Его поддержали. И вдруг сквозь шум послышался голос.

— Во имя отца и сына и святого духа…

От двери протискивался в барак мужик в азяме и длинноухой шапке. Борода его искрилась куржевиной. Он истово перекрестился, осмотрел барак, снял шапку, поклонился и сказал, ни к кому не обращаясь:

— Что же это такое деется на свете? В праздник христов работай, а ежели отпразднуешь, тебя судят…

Судья, заслонясь от лампы рукой, всматривался в полумрак барака, стараясь разглядеть вновь прибывшего. Узнал. Постучал о столешницу.

— Семен Афанасьевич, ты у нас порядок не нарушай. Зашел, так садись. Сказать хочешь, спросись.

— Чего мне спрашиваться, я уж все сказал. А тебе бы, Василий Ильич, не к лицу против бога судить, ты ведь крещеный.

Семен Бычихин, сосновский пчеловод и церковный староста, укоризненно смотрел на судью, очищая широкую бороду от куржевины.

Судья смутился, без нужды стал перебирать какие-то бумаги на столе. Потом, оправясь, рассердился.

— Нечего меня крещеньем пугать, все мы крещеные. Не о том сказ. За другое судим, за нарушение общего постановления. Понятно тебе?

— Не шибко понятно, да что сделаешь. Бога нынче вы не слушаете, меня и подавно не послушаете…

— Давай, Семен Бычихин, в другом месте советуй, — хлопнул судья ладонью о столешницу. — Будет кто еще говорить?

— Чего говорить, и так ясно, — ответили из угла.

— Тогда устроим перерыв. Суд будет советоваться, — сказал судья.

3

Судьи ушли в сушилку, прикрыли за собой дверь. Вскоре они опять появились за столом. Барак притих. Судья расправил замусоленный лист бумаги, сделал попытку читать по слогам, но разбирал с трудом, путался. Бросил бумагу, вытер пот на лбу рукавом.

— Лучше скажу без бумаги. Не по моим глазам эти каракули…

— А кто же их накарякал? — с ехидцей спросили из угла.

Судья виновато поморгал.

— Сам, кто… Пером оно, брат, не топором…

После небольшой паузы другим, строгим голосом судья сказал:

— Мы присудили тебе, Егор, — он опять взял бумагу, отыскал глазами нужное место и выговорил раздельно, по слогам, — об-щест-вен-но-е по-ри-ца-ни-е. Чуешь?

— Чую, не глухой.

— И вперед так не делай. Понятно? Вот и весь суд.

Вот и весь суд. Но об этом суде в Сузёме разговоров было на целую зиму. Егор ходил с опущенной головой, боялся взглянуть людям в лицо. Даже приезд Макоры не оживил его. Макора приехала рано утром встревоженная, разыскала Егора у конюшни.

— Егорушка, что суд-то?

Бережной ответил сдержанно, суховато:

— Отбрили, как положено… Общее порицание какое-то дали. Лучше бы уж посадили в холодную…

Макора пригорюнилась.

— Ой, Егорушко, а что же нынче будет с этим…

Она не смогла сразу выговорить незнакомое слово «порицание».

— Что будет? — переспросил Егор. — А ничего не будет. Все станут смотреть, как на каторжника, вот и сохни…

— Какой же ты каторжник! Ты ведь хороший…

— Для кого, может, и хороший…

Егор легонько обнял Макору за плечи. Она было подалась к нему и сразу же отстранилась, стала поправлять платок.

— А вот для тебя завсегда нехороший, — докончил Егор, вздохнув.

А она уже стала такой, как всегда, — и будто ласковой, и чуть насмешливой, — протянула руку.

— Прощевай-ко покудова, Егор. Мне некогда долго лясы точить. На склад надо еще завернуть, продукты все вышли на котлопункте.

Уехала. Егор стоял столбом и смотрел ей вслед.

— Вот девка! Пойми такую. Женишься, даст бог, сам не рад будешь.

Рыжко оглядывался на хозяина, словно недоумевая, чего же так долго он не садится на сани.

4

Вечером около конюшни крутился Синяков. Он явно поджидал кого-то. Только успел появиться Егор, Синяков подошел к нему.

— Бережной, я к тебе. Слово сказать.

Егор не повернул головы. Он внимательно рассматривал сухую мозоль на спине Рыжка, будто впервые ее увидел. Ответил глухо:

— Говори.

Синяков тоже заинтересовался лошадиной мозолью, потрогал ее пальцем.

— Сердишься, поди? — спросил он тихо и сам же ответил: — Как не сердишься. А я ведь не по злобе…

Егор не спеша распрягал Рыжка: растянул супонь, вывернул дугу из гужей, освобождая чересседельник, держал в руке конец оглобли.

— Ты вот что, Синяков, оправдываться тебе нечего. Тебя никто не судит. А меня уж судили… Выдюжу как-нибудь, ладно. Только с тобой, Синяков, лучше бы нам не видеться…

Забрав сбрую, он повел Рыжка в конюшню.

Синяков постоял, подумал, для чего-то потрогал оглоблю Егоровых саней, торчащую вверх, и пошел в поселок. Длинные полы его казакина хлопали по голенищам валенок. Может, поэтому Синяков сильно раскачивался на ходу. Егор с сенника увидел долговязую фигуру председателя, подумал: «Нескладно у меня выходит. Вот и этого обозлил. А зачем? Сам ведь виноват. Была нужда уезжать из лесу. Эка сладость дома! Кто хошь будь на месте Синякова, по головке не погладил бы. Это да…»

Егор машинально сбросил вниз охапку сена, помедлил, сбросил другую.

«А мне что — кланяться ему, пощады просить? Того недоставало! Не старый режим, а он не волостной старшина. И я не верноподданный…»

Егор набрал еще охапку сена, стал спускаться по лестнице.

«Ишь как получается — заколдованный круг. И не разберешься. Ну да ладно, что было, то было, обратно не вернешь…»

Аккуратно сложив сено в ясли Рыжка, Бережной подмел голиком вокруг сенника, припер дверь в конюшню колышком, Опять взглянул на поселковую улицу. Синякова там уже не было. На сугробы поперек свежемятой дороги падали желтые полосы света из барачных окон. Трусящая рысью вдоль улицы лошадь с дровнями то ныряла в сутемень, то появлялась на свету.

— Поздно уж стало, — вздохнул Егор, постоял около угла конюшни и направился в барак.

(обратно)

Глава седьмая ТАЙНЫ КОЖЕВЕННОГО РЕМЕСЛА

1

Весной Егор вернулся из Сузёма. Приехал домой и Митя. Умывшись и причесав непослушные вихры, он сидит на лавке у стола, довольный первой поездкой по деревням. Рассказывает о своих впечатлениях. Ему приятно, что домашние нынче относятся к нему по-иному. Вот и дядя Егор сидит напротив, с другой стороны стола, и смотрит на племянника уважительно, уж не как на мальчишку, а как на взрослого и стоящего человека. Митя старается держать себя солидно, с достоинством, положенным механику. Стремясь выражаться проще и доступнее, он снова и снова рассказывает дяде о принципах действия киноаппарата. Ничего в нем нет ни волшебного, ни таинственного, а все основано на законах механики и оптики. Егор понимает премудрости киномеханики не очень, но делает вид, что понимает. И под конец все подытоживает одной фразой.

— Удивление какое! Выдумают же…

Помолчали. В избе тихо. Только негромко посапывает Митина мать в закутке да за печкой шелестят тараканы на стене.

Егор снял со спицы свою шапку, но не надел, а мял в руке. Видно, хотел что-то сказать, да не решался. Митя вопросительно посмотрел на дядю.

— Митюша, ты мне дай-ко совет, — сказал Егор, опустив глаза. — Как ты думаешь, стоящее заделье кожи дубить?

— Кожи? — Митя явно озадачен. — Я, дядя, в кожах не разбираюсь. Всякая работа…

— Вот ежели я чан заведу, буду шкуры квасить и кожье выделывать…

— Да ты умеешь ли?

Егор мнется, теребит мочку уха.

— Научусь…

Митя смотрит на дядю и начинает понимать, откуда дует ветер. Он кивает головой.

— Научиться всему можно. Что ж, если ты пойдешь в колхоз, там кожевенное дело наладишь, неплохо будет. Крестьянам кожи нужны. Думаю, мысль правильная, — говорит Митя, постукивая пальцами по столу.

— Так… Ну ладно, посмотрим…

Егор натягивает шапку, встает.

— Ты завтра в потребилку хотел идти, — говорит Митя, провожая дядю. — Пойдешь, так кликни, мне тоже надо, керосину у матери не стало.

2

Племянник с дядей идут по селу мимо поповского дома. Там слышатся песни, пьяные выкрики, топот.

— Ишь, батя празднует, — усмехается Егор и останавливается, заслышав стук в раму. — Нам, что ли, стучат?

С крыльца скатывается отец Евстолий, круглый, наливной, как яблоко, немножко под хмельком.

— Егор Павлович, зайди ко мне, милости прошу.

Бережной разводит рукой, в которой держит керосиновый бачок на веревочке.

— Благодарствую, отец Евстолий. Видишь, я в лавку отправился.

— Ничего, ничего, ты уж зайди, не куражься. Не обижай отставного попа…

Егор вопросительно смотрит на племянника. Тот чуть заметно пожимает плечами.

— И вы, молодой человек, зашли бы, — кланяется поп. — Я зла на вас не несу, понимаю…

— Нет, спасибо, — с достоинством отвечает Митя. — А ты, дядя, если хочешь, иди, я подожду у крыльца.

Дядя ушел. Митя стоит в сенях, поеживаясь от холода. Вдруг дверь распахивается и появляется ражий детина с глазами навыкате, с мокрой реденькой бороденкой, в которой застряли крошки и кусочки рыбы. «Да ведь это пустынский поп Сергий», — узнает Митя, и ему становится не по себе. Поп пьян и шатается. Подходит к Мите, покачнувшись, опирается на его плечо, смотрит в упор.

— Вы, что ли, редактор стенгазеты? Да?

— Да, — отвечает Митя, пытаясь отстраниться.

— А я поп Сергий, которого ты прохватил. Чуешь? Тот самый поп…

Мите вспомнилась заметка. В ней пустынский пастушонок писал, что их грубый и хамовитый пастырь не скрывает своей неприязни к советской власти. В проповедях с церковного амвона он ругмя ругает нынешние порядки, утверждая, что все проводимое властями противно богу и на руку сатане. В одной из проповедей он убеждал верующих, что скоро наступит кончина мира. Заметка едко высмеивала отца Сергия и заканчивалась так: «Отец Сергий орав. Кончина мира, действительно, скоро наступит. Но это будет кончина мира поповского». Вспомнив это, Митя улыбнулся. Поп помахал волосатым пальцем перед Митиным носом.

— Ты должен извиниться. Слышишь, редактор? Передо мной, перед попом… А? Что? Ты еще жидок, молокосос, против меня тягаться. Поп я, так что? Ты думаешь, у меня защиты нет?

Сергий загнул широкие рукава лиловой рясы.

— Есть у меня защита. Сам председатель исполкома — мой племянник. Я ему написал: «Желторотые обижают». Да… Он говорит: «Не смеют! Приму меры». Извиняйся, пока не поздно.

Он попытался схватить Митю за ворот.

— Вы ко мне не прикасайтесь, подальше руки, — сказал Митя. — Вы пьяны и мелете чепуху. Никто перед вами не станет извиняться.

— А! Не станет! — отец Сергий качнулся вперед, замахнулся кулаком и вдруг сник, лицо сморщилось, он всхлипнул.

— За что вы, молодой человек, обижаете бедного попа? Что я вам сделал? Вы уж вперед меня не трогайте. А племяннику я напишу, чтобы он не сердился на вас…

Это навязчивое упоминание попом племянника Мите показалось подозрительным. Запугать батя хочет. Ишь, нашел племянника!

— А как его фамилия? — спросил Митя.

— Фамилия? Говоришь, фамилия…

Видно, не запомнилась бедному попу фамилия председателя исполкома, и поэтому он рассвирепел, замахал кулаками, но задерживаться не стал, пошел в дом. С порога погрозил Мите.

— Я тебе покажу фамилию!

Только отец Сергий исчез, появился Харлам Леденцов. Жесткая его шевелюра была взлохмачена, глаза мутные, бабочка усов сердито взъерошена. «Этот схватит — и пискнуть не успеешь», — подумал Митя. А Леденцов прямо к нему.

— О! Кажется, сам редактор стенной газеты…

У Мити по спине пробежал холодок, но он взял себя в руки и сколь мог твердо и даже с вызовом ответил:

— Да, редактор.

Псаломщик подошел вплотную, изо рта его пахнуло водкой. Митя приготовился к обороне, весь напружинясь. А Харлам вдруг неожиданно тихо произнес:

— Правильно ты его, правильно. Крепче бы надо.

Митя недоверчиво насторожился: этот с подходцем. А Харлам нашептывал на ухо:

— Сука он, Серега-то… С рождества в Пустыне канителюсь, недавно, а согрешил с ним, Серегой проклятым. Пойдем ругу^[10] собирать или за крестины там, либо за похороны — станем делить, он загребает себе, оставляет крохи, завидущие его глаза. Я говорю: «Надо по-божески». Он отвечает: «Не твое дело». А ведь я псаломщик, чин имею… Ты его прокати, прокати в газете-то… Только про меня ни гугу…

Псаломщик покачнулся, ухватился за поручень лестницы, грузно стал подыматься. На верхней ступеньке обернулся, помаячил растопыренными пальцами.

— Ты его покрепче… Серегу-то…

3

Ефим Маркович ходил около разрушенной мельницы, убеждал Егора.

— Тут, вовсе сказать, немного дела потребуется. Крышу стружкой залатаем, чаны расставим внизу, водосток поправить можно — воду не носи, сама пойдет. Вымачивать кожи будем там, под стланью. Завернем мы с тобой, Егор Павлович, дело. Вовсе сказать, широкое, прибыльное. И ни сельсовет тебе, ни финагент носу не подточит. Чуешь?

Бережной молчал, подбирая раскиданные мельничные гири, рыжие от ржавчины, складывал их рядком у разбитого постава, поправлял перекосившиеся половицы, прибил вывороченный дверной навес. О чем он думает, Ефим Маркович не старался разгадать, удовлетворенный Егоровыми стараниями, отмечал про себя: мужик хозяйственный, не балаболка и прост душой. С таким можно будет ладить.

Первые весенние ветерки разнесли над речушкой Лисёнкой терпкие запахи дубленых кож. Мужики, едучи на Погост, останавливали лошадей у старой мельниковой избы, заходили в кожевню.

— Ну и кисло у тебя, Ефим Маркович, будто сто мужиков спали, нахлебавшись простокваши, — говорили они, посмеиваясь.

Ефим Маркович в тон им отвечал:

— Дак простокваша — коровий продукт, худо ли… Принюхаешься и, вовсе сказать, добро…

Стараясь попервоначалу не дышать, мужики осматривали чаны, наблюдали, как Егор, засучив рукава, очищает особого устройства скребком мездру на коже, пристегнутой костыльком к потолку. В ходу и рука и нога, продетая в петлю веревки, привязанной к скребковому устройству. На лбу пот, зубы ощерены от натуги.

— Кожа, она прилежания требует, — рассудительно говорили мужики. И волокли из возов кто коровью шкуру, кто опойка^[11], а кто и бычий кожух толщиной, почитай, в два пальца. Подошвы из него выйдут на век без износу.

Ефим Маркович небрежно раскидывал кожи по полу, косил глазом на мездру, потом обдавал владельца шкуры белесым взглядом и говорил равнодушно:

— Попробуем, что получится…

— Подошвенная выйдет ли, Ефимушко? — искательно спрашивал мужик.

Кожевник с нарочитой грубоватостью отвечал:

— Твоя шкура толста, да мездра в два перста. Чуешь? Умело выделывать надо. Особая канитель с ней, вовсе сказать, требуется…

— Ты уж постарайся, Ефим Маркович, за мной не пропадет.

— Знаю, знаю, лаптем по шее огреешь при удобном случае.

Оба хохочут. Ефим Маркович странно моргает простоквашными глазами.

Егор вытирает пот со лба, ищет в кармане штанов кисет, садится на тюк кож. Возясь со шкурой, Ефим Маркович сопит носом, уже посматривая на Бережного недовольно. Но, наконец, не выдерживает.

— Часто же ты куришь, Егорушко. Цигарку за цигаркой, вовсе сказать, крутишь…

Егор долго и аккуратно зализывает цигарку: газетная бумага склеивается плохо. Прикурив, он ровной струйкой выпускает дымок и только тогда отвечает.

— Табачок свой, так хоть у попа стой.

Ефим Маркович резко бросает шкуру в угол.

— Не выйдет у тебя толковой подошвы, — говорит он сердито мужику, — свищ на свище. Заморил быка-то…

Мужик чешет в затылке.

— Может, и выберется?..

Когда мужик уходит, Ефим Маркович вновь разворачивает шкуру, ощупывает мездру, смотрит на свет. По губам скользит довольная ухмылка. Заметив пристальный взгляд Бережного, делает равнодушное лицо и начинает насвистывать церковную песню: «Свете тихий, святыя славы…»

Егор тушит цигарку о каблук сапога и принимается за работу.

За лето кожевники изготовили целую гору кож. Тут были и подошвы, упругие, прочные — носи не износишь, и мягкий хром с черным лиловатым глянцем, и рыхлая сыромять на шлеи, на гужи, на кнуты и чересседельники, а больше всего грубой на вид, да крепкой на износ русской кожи, которая охотно пьет деготь и не боится воды Из нее крестьянин мастерит себе сапоги, жене полсапожки, а на рабочую пору — в лес, на сенокос, на поле — уледи, легкие, ноские, не пропускающие мокрети. Ефим Маркович брал за выделку чем ни попало: мукой и салом, сеном и холстиной, дичью и пахучим медом. Не брал только кожей. И Егор Бережной был немало удивлен, когда под осень при расчете в пай ему были выделены кожевенные товары.

— Это как выходит? Непонятно что-то…

Ефим Маркович шмыгнул носом.

— Ты чего? Дают, так бери.

— Откуда кожи взялись? — сдвинул брови Егор.

— С неба попадали, — хохотнул Ефим Маркович. — Ты, Егор, все одно, что младенец. У хлеба ведь не без крох. То же и у кожи, вовсе сказать, крохи получаются. А мы их сгребем да себе на сапоги. Вот как.

Егор решительно отодвинул ногой предназначенный ему кожевенный товар.

— Я, Маркович, не возьму. Ты как хочешь, а мне чужого добра не надо.

Белые Ефимовы глаза остекленели. Но он сдержался, сжал зубы, наклонился, подобрал Егоров пай и кинул в угол.

После этого случая Егор долго ходил сам не свой. Раздумывал, укорял себя, но в конце концов решил, что это его не касается, ведь он за Ефима не ответчик. А кожевник с той поры стал осторожнее, не посвящал своего подручного в темные тайны кожевенного ремесла.

(обратно)

Глава восьмая ПЛАТОНИДИНЫ ЧАРЫ

1

Платонида выходила к богомольцам в черном монашеском балахоне, в черном же платке — ни дать ни взять святая великомученица Параскева-Пятница с иконы, повешенной у входа в сени. Богомольцы сперва крестились на икону, шепча молитвы великомученице, а потом, улицезрев Платониду, крестились и на нее, шепча те же молитвы. Умиленно закатывая глаза, Платонида осеняла их крестом и пропускала в сени. Там богомольцы снабжались святой водой, гнилушками от гроба господня, просфорками из «сутолоки», муки, молотой из смеси ржи и овса, тонкими свечками, которые горят с чадом и треском. Выходили богомольцы из сеней умиротворенными, оставив там вместе с душевными печалями кошелки муки, туески масла и сметаны, узелки пирогов и шанежек. Платонидин лик, изжелта-прозрачный, будто вылитый из пчелиного воска, светился благостно и кротко.

Егор диву давался, видя, с какой быстротой превратилась соседка из простой грешницы в преподобную святошу. И у него самого, когда она строгим оком взглядывала, неодобрительно поджимая губы, появлялась робость. Над верой в бога Егор как-то раньше не задумывался, изредка ходил в церковь, потому что все ходили, садясь за стол, крестился, потому что все крестились, по воскресеньям зажигал лампадку перед образами, потому что все зажигали. А не стало церкви, он о ней не грустил, перестали говеть, и он перестал, не вдаваясь в размышления. А тут под боком святая объявилась, поневоле задумаешься, что и почему. Самому разобраться в столь сложных делах ему оказалось не под силу. Он при случае испытывал отца Евстолия.

Безработный поп жил тихо, ходил по-прежнему в рясе, только без нагрудного серебряного креста. Ему нарезали за Погостом обычный крестьянский надел, и батя начал заметно худеть от нелегкой мужицкой работы. Уж подобрался живот, зашершавились ладони, и лицо потеряло мягкую округлость, стало грубеть и покрываться морщинами. Егоров вопрос о Платониде заставил отца Евстолия задуматься. Поковыривая носком сапога землю, он сказал:

— Все от бога, Егор Павлович, все от бога…

— Неуж, батюшка, она святая? Знаю ведь я ее соседка…

Отец Евстолий потупил глаза.

— Бывает. Всякое бывает. Мария Магдалина даже блудницей была, а ко господу припала и уподобилась…

Хоть не вполне убедил Бережного отец Евстолий, а все же слова его не остались втуне. Егор старался заглушить свою неприязнь к Платониде. Кто ее знает, может, она и впрямь угодницей становится. От острого Платонидиного взгляда не ускользнула эта перемена. Она поняла — парень поддается, надо не зевать, уловить его душу. Однажды она подошла к нему тихая, скорбная.

— Все ты вздыхаешь, соседушко, сумрачный шибко. Тоска-печаль тебя грызет, замечаю. Помолись богу-то, всевышнему, не жалей-ко поклонов, все пройдет, родимый…

Егор посмотрел на соседку, ничего не ответил, стал прилаживать защелку к воротам санника^[12]. Платонида покачала головой, благословила его спину.

2

Успеньев день, осенний крестьянский праздник, весел и широк. Сено — в стогах, хлеба — либо в скирдах, либо на гумне, можно и погулять. Небо заволокло. Но солнышко, еще жаркое и веселое, нет-нет да и проглянет между туч. И тогда Сосновка будто засмеется вся, засверкает окошками изб, зацветет расписными мезонинчиками, выставит напоказ наличники в затейливой резьбе — нате, люди добрые, любуйтесь! Хорошо стоять Сосновке на вершине высокого холма, открытой со всех четырех сторон. Все видно, куда ни погляди. И все близехонько, рукой подать. За реку посмотришь — кресты пустынской церкви блистают еще не облинявшей позолотой, вверх по течению глянешь — железнодорожный мост, что кружевной шарф, перекинулся через речной простор. С противоположной стороны у подножия холма вьется крутыми петлями малая речка Лисёнка, на ней мельница с полуразрушенной запрудой. Оттуда тянут кисловатые запахи Ефимовой кожевни. А за мельницей у полевых ворот неширокая полянка среди ольховника да вересковых кустов. Это — излюбленное место сельских гулянок. В праздник к полудню полянка пестра от девичьих лазоревых платков да полушалков, цветистых сарафанов, вышитых кофт. Девушки сидят и стоят полукругом, поют песни, покачиваясь в такт напеву, протяжные, многоголосые, подмывающие сердце. И вдруг, изменив напев, зальются лихой частушкой, веселой и озорной. Ребята — поодаль, кто где, небольшими группами, с гармошками. Играют не поймешь что — писклявые голоса тульских тальянок и басовитые вятских гармошек переплетаются в невероятной сумятице с бархатистыми голосами венских полухромок. Но это ничего, орали бы гармони, а пляска будет.

Вот от девичьего полукружья отделяется одна, плывет павой по лужайке. В руке у нее белый платок. С особой церемонностью она взмахивает им и легонько ударяет по плечу приглянувшегося кавалера. Уплывает на место ровными мелкими шажками, не покачнувшись, строгая и важная. Вслед за ней выходит ее подруга и также приглашает платком своего кавалера. Минуты две красавицы стоят рядом, ждут. Парни, будто нехотя, встают, вразвалочку идут к своим партнершам, делают первый круг, не глядя на девиц, с напускным безразличием. Потом подхватывают девушек под руку и начинают кружиться.

А поодаль, в тени ольшаника, сидят бабы, судачат, перемывают косточки отсутствующих соседок, не забывая одним глазом наблюдать за молодежью, примечать и строить догадки. У изгороди на бревнах расположились мужики, курят, тешатся побасками, одна другой солонее, толкуют о предстоящей молотьбе, о зимнем извозе. А кругом шныряют неугомонные ребятишки, барахтаются в кустах, лазят по изгороди, кидаются шишками. Им всюду есть дело, они не оставят в покое ни старую елку, поднявшую над пригорком мощную остроконечную крону, — доберутся до самой ее вершины, ни глубокий родник, чистый и студеный, вода которого так вкусна, что пил бы и пил ее без конца, если бы не столь она холодна, что ломит скулы. Вокруг родника на вересковых кустах понавешены берестяные черпачки — подходи и пей. Они не бездействуют — на вольном воздухе, под солнцем человека долит жажда. И во время гулянок не бывает такой минуты, чтобы кто-нибудь не склонился над родничком. Мочажину эту издавна в народе прозвали «квасником».

3

У Егора Бережного оплетенная медью, украшенная зеркалами голосистая тальянка с вышитым нарукавником и с многоцветными кистями. Он играет, склонив голову и отрешась от всего мира, однообразный, все время повторяющийся мотив. Он сам его придумал, разучил и играет только его, другого не умеет. Так все сосновские парни. У каждого есть своя игра, только он играет так и никто другой. Сосновских гармонистов узнают по игре.

Егор вздрогнул, когда белый платок ударил его по плечу. Тальянка в нерешительности замолкла, но через мгновение зазвенела с новой силой. Повернув голову, Егор увидел Макору, удаляющуюся плавным шагом. Он подождал, сколько требовалось, передал тальянку приятелю и, не спеша, будто нехотя поднявшись, вышел на полянку. Макора улыбнулась ему чуть заметно, одними уголками губ. Егор сделал круг, другой, подхватил Макору под руку и закружил ее так, что над лужайкой поднялся вихрь. Бабы заахали, мужики поднялись с бревен, Макора, разрумянившаяся, с сияющими глазами, перешла в ровный и плавный пляс, кругами уходя от Егора. А он вприсядку, сбив свою кепку набекрень, выплясывал за ней отчаянные колена. Казалось, будто ноги его не касаются земли, летит он по воздуху, сильный и легкий. А рядом другая пара старается не отстать в пляске от Макоры и Егора.

Плясали долго, насколько хватило удали. Последний круг делали изнеможенные, медленно, шагом, вразвалочку. Наконец, плясуньи остановились на том месте, с которого начали. Парни стали против них. По обычаю кавалеры вынули из карманов аккуратно сложенные платочки и вытерли губы. То же сделали и девушки. Не прикасаясь друг к дружке руками, они наклонились и троекратно поцеловались, чуть прикладывая губы к губам. Все получилось чинно и порядочно. Снова взвизгнули гармошки, новая пара девушек взмахнула платками, новые плясуны с наигранной ленцой вышли на поляну.

Егор заметил, что кашемировый Макорин полушалок мелькнул меж кустов. Тряхнув тальянкой, он встал и направился в ту же сторону, к «кваснику». Родничок, пробираясь сквозь мох и осоку, скатывался в лог и бежал дальше, говорливо булькая, набирая силы. Там, где лог расширялся, словно раздвигая отлогими скатами веселый березняк, родниковая струя встречалась с другой такой же и мчалась дальше уже малой речонкой. А вокруг нее мягкая луговина лоснилась свежей зеленой отавой, на которой то тут, то там горели золотисто-желтые — березовые и красные — осиновые листочки, сорванные ветром.

Макора остановилась, подняла березовый листок. Егор тоже остановился, взял гармонь под мышку.

— Быстронога ты шибко, не догонишь, — сказал Егор.

— А и догонять нечего, — ответила Макора.

Парень потоптался, поискал каких-то круглых да мягких слов, не нашел и выпалил прямо:

— На днях свататься буду. Пойдешь ли?

Макорино лицо стало строгим, безулыбчатым. Она вскинула ресницы и опустила их. Сказала тихо, одними губами:

— Кислые кожи считать?

Егор не понял. Он шагнул к ней, даже не заметив, что тальянка, выскользнув из-под локтя, упала в траву. Макора увернулась, со смехом указав на гармонь.

— Подними, отсыреют голоса-то…

Березовый лист, кинутый Макорой, пристал к Егорову плечу. Бережной машинально взял лист за стебелек и крутил между пальцами. Сам глядел на тальянку, валявшуюся у ног. А Макорин кашемировый полушалок уже мелькал за «квасником».

— Чертова девка, — пробормотал Егор, поднял тальянку и так развернул, что меха выгнулись дугой.

На опушке леса стояла Платонида. Она, смиренно поджав губы, с состраданием смотрела на Егора, поклонилась ему истово, с почтением.

— Здравствуешь, Егорушко. Каково гуляешь?

Егор легонько кивнул, продолжая играть с надрывом, взахлеб. Когда он прошел, Платонидино лицо расплылось в довольной усмешке. Шепча про себя, она мелкими шажками пробиралась по тропке, поминутно крестясь. Увидев черную Платонидину фигуру, девчата оборвали песню, сделали постные лица и сидели, уставясь в землю, будто самые первые скромницы на земле. Женщины завздыхали, некоторые стали креститься. Платонида сурово глянула на девушек, поклонилась женщинам. А ребята, не обращая внимания на праведницу, продолжала наяривать на своих разномастных гармошках, кто во что горазд. Самые отчаянные, будто нарочно, грянули частушку, такую забористую, что даже мужики крякнули. Платонида пронесла свое тощее тело невозмутимо, словно ее уха, прикрытого черным платком, не коснулись крепко закрученные слова. Она только подняла руку и благословила парней широким благочестивым крестом.

4

Перезрелая дева Параня плохо спала по ночам. Разметается на жаркой пуховой перине, вздыхает, обнимает подушку. Жениха бы надо, а его нет и нет. И телом она крупитчата, и лицом румяна, и в платьях ей от батьки отказу нет, и приданым стоило бы прельститься жениху, — почему они, женихи, не видят всего этого, не замечают, трудно уразуметь. Мается Параня ночи, грустит вечера, а и днем не сладко, когда смотрят на тебя и думают: «Перестарком ты, девка, становишься». Того и гляди начнут величать старой девой. А кровь девичья бурлит, и сны видятся такие, что хоть вой-кричи.

Паранина мать испробовала все извечные способы приманки женихов — попусту. Опоздала, видать, пропустила сроки. Как дочери помочь, ума не приложишь. И надумала мать сходить к Платониде: говорят, она божьей благодатью тронута, вышнюю власть имеет. И верно, не успела Паранина мать произнести три слова, Платонида сама все ей высказала — зачем пришла и чего хочет. Прозорливая, как есть прозорливая!

— Не убивайся попусту, молись богу да не бойся приносить ему от щедрот своих, всевышний и поможет. Девка твоя не кривая, не хромая, не шадровитая. Найдется жених, коли смилостивится отче наш всеблагий и всеправедный.

Платонида велела сходить Паране в ночь под четверток, после вторых петухов ко «кваснику», зачерпнуть водички от самого дна туеском, в котором семь дней сидела мышь с обрубленным хвостом. Эту воду Платонида освятит, даст, кому надо, попить али окропит при удобном случае и тем присушит к Паране какого хочешь жениха.

Параня не побоялась ночи, сходила ко «кваснику», добыла водички со дна, принесла ее Платониде. Та поставила туесок перед образом Парасковьи-Пятницы, прилепила к его краю свечку, затеплила ее, стала молиться, приказав и Паране встать на колени. После молитвы Платонида отлила водички в малый стеклянный пузырек и велела при случае незаметно брызнуть да того парня, которого хочешь присушить.

— По сердцу ли, по душе ли будет тебе, кралюшка писаная, парень видный, дородный, работящий, сосед мой Егор Бережной? — спросила Платонида.

Параня поужималась, потеребила концы полушалка, ответила:

— Шибко гож…

И стеснительно засмеялась.

— Его и окропи святой водой родниковой, твой будет.

Сама не своя улетела Параня от Платониды, отлила дома родниковой водички в другой пузырек и дала его матери с наказом покропить тайком на Егора Бережного. Мать поделилась водичкой со снохой. Ой, Егор Бережной, дивиться тебе и дивиться, отчего это появляется мокреть то на пиджаке, то на рубахе.

5

Вечером после гулянки у «квасника» Макора плакала в чуланчике на повети. А Егор жадно тянул пиво из Платонидиной ендовы и сам удивлялся способности столько выпить за один присест. Ефим Маркович подливал в ендову, а Платонида потчевала.

— Пей, Егорушка, ты ведь правнук Афоньке Бережному…

Егору становилось весело. По рассказам деда и отца, а немножко и по своим детским впечатлениям он помнил этого прадеда. Тот жил в Емелькином Прислоне, версты за три от Сосновки. Дважды в год гостил он у своего внука Павла — в день вешнего Егорья и на Успенье, осенью. Спозаранку, не привернув, пройдет на Погост, к обедне, а уж от обедни направляется в гости. К тому времени на подоконнике раскрытого окна у Павла приготовлено угощение: ведерный ушатик забористого пивка. Афонька подходит к окну, говорит:

— С праздником вас, внук мой, внученька и правнуки с правнучками…

Мать из-за ушатика в окне кланяется, поет:

— Кушай-ко на добро здоровье!

Старый берет ушат, припадает к нему и ставит обратно на подоконник только тогда, когда посуда опустеет. Закончив питие, Афонька крякает, разглаживает усы, кланяется.

— Благодарствую за угощеньице.

И идет восвояси. Вот как было.

Егор раздувает пену, колпаком нависающую на края ендовы.

— Ну, где мне с прадедом тягаться, с Афонькой! Слаб брюхом…

Слаб-то слаб, а в ендове остается только гуща на донышке. Ефим Маркович подливает снова, смеется.

— Пей пива больше, брюхо будет толще…

Бережной мотает головой, отнекивается. Его уже начинает развозить. Язык заметно заплетается.

— Нет, за прадедом Афонькой мне не угнаться, — говорит он. — И брюхом… и духом… хиловат я. Ишь, и язык охромел…

— Да что ты, Егор Павлович, — тянет Платонида, придвигаясь ближе к гостю. — Такой справный парень, одно загляденье. Любая девка за тобой побежит. От девок-то ведь тебе, поди, отбою нет…

Ох, не растравляли бы лучше сердце парню! Он осоловелыми глазами уставился на Платониду.

— Любая? Девка?..

Встал. Пошатнулся. Собрал всю силу, чтобы удержаться.

— Девка?.. Любая?..

— Да ты сядь, Егорушко, — ухватила его Платонида за рукав. —Посиди, в ногах правды нет…

Егор послушно опустился на лавку. Платонида придвинулась к нему вплотную, зашептала:

— Ты нам не чужой, Егорушко. Хоть и не ближний, а все родственник. Сердце иссохло, на тебя глядючи. И чего ты привязался к ней, к Макорке-то! Была бы хоть богата да с приданым. А то… Да и неуж ты не видишь, светик наш, что она над тобой потому изгиляется, что неровней тебя своим хахалям считает…

— Хахалям? Ты чего такое, Платонида, сказала?

— А то и сказала, что есть. Мало ли конюхов-то на базе в Сузёме…

С Егора слетел хмель. Он провел ладонью по лицу, будто стараясь сбросить с себя хмарь. Отодвинулся от Платониды вдоль по лавке.

— Благодарю покорно за угощенье. Ходите к нам…

Твердо, не шатаясь, вышел. Платонида мелконько засмеялась.

— Как его оглушило. И хмель, как с гуся вода.

— Ты знаешь, какое место прищемить. Самое пущее, — хохотнул Ефим Маркович. Платонида шикнула на него.

— Уймись! Господь-бог помогает мне, андели-хранители, честные угодники…

(обратно)

Глава девятая СВАТЬЯ СТУПАЕТ ЗА ПОРОГ

1

Правду ли, нет ли, а говорят, до тридцати лет жениться легко, после тридцати трудно. Егору до тридцати еще далековато, а вот с женитьбой у него не выходит. Невеста бы и хороша, пригожа и люба, да не понять парню, почему она дает от ворот поворот. Неужели оставаться старым холостяком, жить бобылем, маяться, ворочаясь на жесткой постели? Вся Сосновка знает о Егоровых ухаживаниях за Макорой. Даже ребятишки и те, завидя издали Егора, кричат:

— Макорин жених! Макорин жених!

Бережной добродушно усмехается и кышкает на ребятню.

— Я вам, сопленосые…

С ребятами-то разделаться просто, а думать о своей семье куда труднее. Сестра Лушка на выданье, мать остарела, еле ноги передвигает, надо, чтобы не осталась без всякого догляду, И с парнями уж в одной ватажке Егору стало водиться не в пору. Посмотришь, безусики кругом, птенцы желторотые. Егоровы-то сверстники в батьках ходят, бороды поглаживают. А он что — в бобыли записаться хочет?

Соседки судачат, Макоре косточки перемывают. И чего девка нос воротит, упустит вот экого парня, потом локти кусать станет, да поздно. Подбирают Егору невест, одну другой лучше. У каждой кумушки найдется хоть дальняя, да родственница, — и так хороша, и эдак прекрасна, пара бы Егору, хоть сейчас сватов засылай. Да вот не сватается, ходит меж девок и девок не видит.

А красавицы — и не только сосновские, но и из других смежных деревень — посматривают на парня, прихорашиваются, стараются привлечь его внимание — та улыбкой, эта взлетом бровей, иная легкой ступью, иная великой скромностью. Напрасно! Егор, что деревянный, сух и безответен. Шушукаются между собой девушки:

— Приколдовала его Макора, девки, вот и все…

— Так чего же тогда сама губы поджимает?

— А она, девоньки, хочет, чтоб ни себе, ни людям…

Егорова мать не раз заводила тайный разговор с сыном. И жалела его, и уговаривала, и попреками донимала — ничто не берет. Молчит, либо хмурится, либо улыбнется виновато и скажет:

— Почто ты, мама, горюешь. Парень — материн сынок, а мужик — женин поясок. Похожу еще и в парнях, голову завязать нехитрое дело…

Мать сжимает губы, смотрит на сына укоризненно-жалостно, качает головой:

— Ой, присушила она тебя, Егорушко! Лихо тебе будет. Как ты от нее оторвешься, не знаю. А оторвись, перестань на нее глядеть. И чего ты в ней увидел? Другие девки не хуже, а найдутся и почище ее. Да и, грех сказать, люди бают: кто про нее ведает, как она там на лесной базе-то живет. Сама я не видела, не знаю, а уж людской-то говори шибко много. Может, и зря болтают, да и то: дыму-то, сынок, без огня не бывает…

У Егора под скулами ходят желваки, глаза темнеют, лоб перерезает морщина. Он молча слушает мать, очищая резную деревянную солоницу обломком стекла. Стекло, хрупнув, переламывается. Острый уголок впивается в палец. Зажав ранку, чтобы не выпустить кровь, Егор тяжело поднимается и начинает ходить по избе. Мать, охнув, кидается в кут, ищет там среди тряпок чистый лоскуток для перевязки. На перетянутом холстинкой пальце появляется и медленно расходится красное пятно.

— Эк не вовремя угораздило порезаться, — сетует Егор. — Кож в Ефимовой квасильне накопится, не перемнешь…

— Ну, подождут кожи, бог с ними. Ты уж похранись, не береди. От кожевенной грязи еще заразу схватишь. Сходи лучше сегодня в потребиловку за солью, на исходе соль-то у меня. Да спроси, грибы соленые принимают ли. Три ушата насолила для продажи, да все не соберусь на Погост сбродить, ноги-то мои утлые, дома по полу и то худо передвигаются… Спроси-ко, буде берут, так унесешь, все лишняя копейка…

Мать принимается за свое печное хозяйство, Егор неторопливо одевается и идет на Погост.

2

У потребилки на рундучке место пусто не бывает. Зайдешь в лавку, купишь соли, спичек, табачишку, женке на платье, ребятишкам по гостинцу, как не присесть на рундучок, посудачить о том, о сем, послушать, что люди говорят, всласть затянуться свежей махорочкой. Едешь мимо, лошадь сама за угол тянет: останови, дай сена да присуседься к рундучку. Не в частом и быванье, посиди, покалякай минутку-другую, а то и часок. Так вот один к одному и собираются люди у крыльца потребилки. Есть и завсегдатаи рундучковых бесед, они, почитай, с утра до вечера тут, побасенками закусывают, слухами обедают, а на ужин, случается, и песню подхватят. В старое время такие мужичьи посиделки в церковной сторожке водились, а ныне ее заменил потребиловкин рундучок.

Егор сделал покупки, вышел из лавки, незаметно присел на бревнышко за рундучком. Присел, да и сам не рад: разговор-то как раз о нем.

— Бабьи сплетни, может, я в том не ручаюсь, только от самостоятельных людей в Сузёме слышал, не от пустобрехов, будто Макорка-то ему голову крутит, а сама над ним же изгиляется, — говорил Семен Бычихин, поглаживая бороду. — Парня-то прямо жалко, смирный он, работящий, не вертопрах…

— Такие чаще и попадают на удочку, — рассудил проезжий мужик из дальнего села. — Нынешние девки что — оторви да брось, Она глаза щурит и недотрогу из себя выказывает, ты втюришься по самые уши да еще и выше. Она тебе чище богоматери видится, а отвернись на часок — и такое она навытворяет, что язык не поворотится сказать.

— Макорка, она экая и есть, — перебивает мужика Фишка Мизгирев.

Приезжий недовольно смотрит на него: юнец, а в беседу взрослых встревает. Но Фишку строгий взгляд не остановит. Он, как ни в чем не бывало, продолжает.

— Кто ее не знает, Макору? В деревне не пожилось — в лес метнулась. А там, на базе-то, конюхи кровь с молоком, переходи, знай, от одного к другому…

Он не успел, закончить. Страшный в своей ярости, с побелевшими щеками, Егор шагнул через бревно и, ни слова не говоря, поднял над Фишкой мешочек с солью.

Семен Бычихин схватил Егора за рукав.

— Что ты, парень, Христос с тобой, одумайся…

Фишка крикнул по-заячьи, увернулся от удара и побежал к дому, голося на всю округу.

Бережной обвел всех невидящими глазами, тряхнул рукой, освободил рукав из Семеновой горсти и направился по дороге к Сосновке.

3

По-разному люди думают. У одних дума, что весенний ручеек бежит, легко и быстро перебирается с камушка на камушек, позванивает струйкой. У других — будто широкая река, течет просторно, плавно, уверенная в себе, гордая глубиной и полноводьем. Третьи думают, словно жернова ворочают. Их дума похожа на пруд: сперва вода копится, помаленьку, потихоньку, поднимается, заливает берега, тяжело напирает на плотину и уж когда переполнит запруду, с шумом-грохотом обрушивается на лопасти мельничного колеса. Первых зовут легкомысленными, вторых — рассудительными, третьих — тяжкодумами. Егор был тяжкодумом. И Платонидина злая напраслина, ловко пущенная по миру, оказалась той каплей, которая переполнила пруд. Не поверил ей Егор, как не верил всем сплетням и наговорам о Макоре. Но жернова-думы заворочались медленно-медленно, грузно-грузно в одном направлении. Что же, в самом-то деле, век так ходить вокруг нее, поклоны класть? Пусть люба, пусть пригожа, а мы-то что сами — в рогоже?

А пока со скрипом и стуком ворочались Егоровы жернова-думы, в это время Платонида развила бурные хлопоты. Со всех сторон начали окружать Егора, оплетать его святошины сети. Не сама, а через других Платонида настроила Егорову мать. Это было нетрудно, потому что старухе и самой хотелось, чтобы сын забыл Макору и женился на другой. Мать чаще и чаще стала заводить разговоры с сыном о женитьбе. Называла и прихваливала Параню, девку видную, дородную и не без приданого.

О Паране Егор слышал и от других, сном-делом не ведая, что это не без Платонидиных наветов. Незаметно для себя он стал подумывать о ней. Параня, Параня! С Макорой ее не сравнишь, и Егора совсем к ней не тянет. Но старики, может, и вправду врут, что поживется — слюбится.

Встретится Параня на улице, поклонится чиннехонько, потупит глаза, покраснеет. На посиделках случайно ли, нет ли доводится Егору сидеть рядом с ней и раз и два. Иногда и сама Параня заходит в Егорову избу то за дрожжами для стряпни, то за утюгом, то соли взаймы попросит. Уселись ужинать, хвать — а соли-то и нет. Иной бы удивился: пришла за солью, дома ужин ждет, а она с Лушей ленты перебирает битый час, броши примеривает, на Егора ласково поглядывает, не спешит домой. Егору невдомек девичья хитрость, он сам хитрить не умеет и других на свой аршин меряет.

Недавние холостяки-приятели, теперь уже женатые мужики, иногда при встречах, бахвалясь прелестью семейной жизни, в шутку жалеют Егора, сочувствуют ему и намекают, что одна только в небе луна, а невест — полон насест. Егор привычно отшучивается, говорит, что не питает к женатым зависти. А невест найдется, стоит лишь поискать… Так говорит, а сам думает о Макоре. Может, свата к ней послать? У самого ничего не выходит, так не поможет ли сват?

4

Егор пришел к Анне Прохоровне, Митиной матери. Помялся у притолоки, походил по избе, прислонился к печному кожуху. Анна Прохоровна чистила картошку. Через плечо она оглянулась на позднего посетителя.

— За делом каким-то, чую, Егорушко…

Он водил ладонью по печной щеке, горячей, неровной, переступал с ноги на ногу.

— Дело небольшое, Анна Прохоровна, есть. Не сходишь ли ты свахой? Жениться задумал…

От неожиданности Анна Прохоровна уронила картофелину, повернулась на стуле.

— В добрый час, в добрый час, Егор Павлович! От хорошего человека и свахой быть хорошо. К кому идти-то, сокол?

Она ждала, что услышит ответ: к Паране. Еще вчера об этом был разговор с Егоровой матерью, и та прямо называет Параню невесткой. Да и Анне Прохоровне казалось, что Параня — самая пара Егору. А он ответил:

— К Макоре.

Анна Прохоровна закашлялась, стала искать в ведре недочищенную картошину, поджала губы.

— А мать-то как, Егорушко, согласна?

— Не она ведь женится, я вроде бы женюсь…

— То так… Приданое-то просить ли? Да много ли просить-то? — не без насмешки спросила сваха.

— Три воза соломы да фунт пелёвы, — пошутил Егор. — Не с приданым жить, Анна Прохоровна, ты о нем не пекись. Так сходишь ли?

— Что делать, схожу уж. Не чужой ты, как не уважить…

Огрофена сразу поняла, зачем пришла соседка, не по будням принаряженная, не по всегдашнему чинная.

— Заходи-ко, заходи, соседушка. Садись да хвастай, — захлопотала Огрофена.

Анна Прохоровна отвесила поясной поклон, ответила:

— Пришли не гости гостить, не беседки сидеть. Нам велено доброе слово сказать, о хорошем спросить.

— Спроси-ко, не куражься, ответ дадим, не покуражимся.

Пока они так вот, по старому обычаю переговаривались, в избе появилась Макора. Увидев принаряженную гостью, стоящую, опираясь рукой на голбец, она все поняла, покраснела и вопросительно посмотрела на мать. Та кивнула дочери, мол, уйди в кут. Макора пожала плечами, но послушалась матери. Сватовство продолжалось. Макора сидела за занавеской и боялась, что не выдержит, засмеется. Ее сватают, дикость какая! Но когда она услышала имя Егора, будто кто ее подстегнул, не могла усидеть на месте.

— Он сам вас послал, Анна Прохоровна? — тихо спросила она.

— Сам, Макорушка. Кто же еще пошлет, — ответила сваха, потеряв тот торжественный тон, коим было начато сватовство. Огрофена делала дочери знаки, но та не обращала на них внимания. Еле сдерживая себя, она подошла к свахе:

— Скажи ему, Анна Прохоровна, так… Скажи ему… «купцу» вашему… Как это в сватовских прибаутках говорится? «Не по купцу товар, не по товару купец». Так вот и передай…

С непокрытой головой, резко стуча каблуками, Макора выбежала из избы. Огрофена сокрушенно зажевала губами.

— Что с ними сделаешь, с нынешними девками! Сами себе хозяйки.

Анна Прохоровна тоже пригорюнилась, села на приступок.

— Своевольные стали. К добру ли, не знаю.

— Жить-то им, сватьюшка…

Обе старухи долго судачили о житье-бытье, о новых, совсем не понятных порядках. Сватанье так и не состоялось.

Анна Прохоровна жалостливо смотрела на Егора, принеся ему отказ. Старалась утешить.

— Ты не горюй, Егорушко, не клади близко к сердцу. Я тебе такую высватаю, век будешь благодарить. Найду невесту, что телом добра, лицом баска, а в мужний дом не в рямках^[13] придет, от приданого сундуки ломятся.

— Где тебе такая подвернулась, Анна Прохоровна? Вроде у нас эких к девок-то не водится. Не из-под Устюга ли привезти норовишь? — горестно посмеивался Егор. — На сундуках, ка-быть, женить меня собрались, а не на девке…

— Будет девка, Егорушко. Чем худа Параня, Олексина внучка? Про нее я думаю, тебе ее взять советую. Возьмешь ли?

— Как не возьмет! — ответила за сына Егорова мать. — Лучше и искать не надо. Иди-ко, благословясь, сватай…

В этот день кожам Ефима Марковича досталось от Егоровых могучих рук. Он мял их так, что хозяин даже пожалел, не работника, конечно, а кожи.

— Ты бы полегче малость. Так и порвать немудрено. Вовсе сказать, не хуже медведя…

5

Макора встретила Егора на улице, скромно поклонилась.

— Здравствуешь, Егор Павлович.

— Доброго здоровья, Макора Тихоновна.

Она проходит, голова прямо, спокойная, равнодушная. Только глаза прикрыты ресницами, не посмотреть в них Егору, И хорошо, что не посмотреть…

Егор делает несколько шагов дальше и не выдерживает, вернувшись, догоняет Макору. Хочет сказать хоть что-нибудь, а слова подобрать не может. Идет молча рядом. Макора ускоряет шаги.

— Такая, значит, судьба, Макора Тихоновна? — говорит Егор.

— Что ж, Егор Павлович, поздравляю, — отвечает Макора.

— Ты сама виновата…

— Наверно, виновата…

— Я к тебе был всей душой.

Макора остановилась, взметнула ресницами. Егору стало жарко, он располил ворот рубахи.

— Егор Павлович, ты женись, не укоряй себя, — сказала Макора твердо. — Насильно милому не быть. Забудь все. Будто встретились вот так и разойдемся…

Она поклонилась, хотела идти. Егор остановил ее.

— Скажи хоть напоследок, почему ты…

— Хорошо, скажу. Я ошибалась в тебе, Егор, думала, у тебя широкая душа… А ты такой… такой…

Егор ждал. Макора с минуту стояла, прижав ладонь к груди, потом выпалила:

— Единоличник…

Егор ничего не понял, так и остался стоять столбом.

(обратно)

Глава десятая ВЕСЕЛАЯ СВАДЬБА В СОСНОВКЕ

1

Митя вернулся из очередной поездки с кинопередвижкой по дальним сельсоветам. Худой, черный от загара, он был полон впечатлений. И не так уж широка округа, по которой он колесил, все названия сел и деревушек знакомые с детства — Овсянка и Залисье, Учка и Мотовилиха, Зеленино и Верхотурье. Но одно дело слышишь названия, другое дело видишь село и его людей собственными глазами. Вот Учка — глухой заброшенный край, куда даже письма с трудом доходят. Митя помнит, как в детские годы он вместе со сверстниками, завидев идущих в город учецких баб, с тайным умыслом спрашивал их:

— Бабоньки, откуда вы?

— С Учки, с Учки мы, милый, — отвечали бабы, не ожидая подвоха.

А ребятам того и надо.

— Вы сучки? А где же у вас хвостики?

Бабы ругаться, а ребятня врассыпную.

И вот Митя на Учке. Просторная школа набита битком. Слушают вступительное слово киномеханика, затаив дыхание. Электрический свет вызывает невообразимое восхищение. А картина буквально всех ошеломляет. Почитай, всю неделю пришлось Мите катить картину по три-четыре раза в день. Всем хочется посмотреть, многие приходили дважды и трижды. А были и такие, что умудрялись не пропустить ни одного сеанса. Вечером школьная сторожка, где ночевал Митя, превращалась в склад продовольствия. Несмотря на Митины протесты, ему несли и молоко, и яйца, и картофельные шанежки, румяные, аппетитные, и жимки, тающие во рту, и ячменные хворосты, приятно похрустывающие на зубах. На столе не хватило места, съестным добром заполнялся подоконник, лавки и даже койка. Митя разводил руками.

— Что я со всей этой едой делать-то буду?

— Ешь, ешь, милый, — лукаво улыбались женщины. — Пока все не съешь, не отпустим. Ешь да показывай нам живые картины.

— Да у меня только одна картина. Надоест она.

— Ничего, не надоест. Показывай знай. Другой-то раз невесть когда приедешь, да и приедешь ли… Кушай на добро здоровье.

Механику не оставалось ничего иного, как повиноваться.

Зато в Зеленине с ним случилась другая беда. Там сбил с толку всех коновал-знахарь. Он распустил слух, что Митя — это не кто иной, как антихристов служка, и его холодный огонь — чертова выдумка, а туманные картины — дьявольское наваждение. Митю не пустили в школу, не нашлось ему места на ночлег во всей деревне. И уезжал он под улюлюканье ребятни, проклятия и угрозы взрослых.

А чаще в деревнях его встречали с недоверием, подчас с насмешками, а провожая, спрашивали, когда он снова заглянет да пусть долго не задерживается. После нескольких поездок Митя почувствовал себя старше и взрослее. Дело не столько в том, что он больше уж не боялся забыть обтюратор, а в том, главным образом, что стал он сживаться с народом. На первых порах чем люднее в помещении, тем больше дрожали у механика поджилки, детали падали из рук и самое простое вдруг выскакивало из головы, будто и не знал. Потом это прошло. В казавшейся ранее безликой, чужой и неприязненной публике он стал ныне находить любопытство; заинтересованность и дружбу. Теперь он уж не ограничивался вступительным словом, а после сеансов, разобрав и прочистив аппаратуру, подолгу разговаривал с крестьянами о новостях техники, о религии, о колхозах. И с удовольствием замечал, что к его словам прислушиваются. В Верхотурье после беседы пятеро записались в колхоз. В Мотовилихе молодежь потребовала создать у них комсомольскую ячейку. Впрочем, бывали и печальные недоразумения. В Овсянке Митя прочитал женщинам газетную заметку, в коей рекомендовалось доить не двумя пальцами, а всем кулаком.

— Ты уж нам покажи, сердечный, как это делается, — просили женщины, в простосердечии своем полагая, что раз парень газеты читает и картины кажет, то все знать и уметь обязан. Митя не смог отказаться, пошел в хлев, надеясь, что доить коров — премудрость не велика. Но там получился полный конфуз: корова никак не хотела подпускать его к вымени и под конец мазнула хвостом по щеке.

— Пелагея, дай ты ему свою кофту и платок, — посоветовали женщины.

Растерянный Митя и на это согласился. Кто-то из мужиков, наблюдавших с сеновала, предложил надеть и сарафан: без сарафана, мол, все равно ничего не выйдет. От сарафана Митя отказался. Но каково же было его изумление, когда корова, обнюхав кофту и платок, подпустила механика. Но лучше уж она его боднула бы или лягнула, или совсем от него убежала. Доберясь до вымени, Митя с ужасом почувствовал, что ничего у него не получается: он не может выдавить из сосков ни капли молока.

Хозяйка коровы Пелагея сокрушенно ахала, подталкивая соседок под бока.

— Вот как, оказывается, кулаком-то, а мы, темные, и не знали. Глядите-ко, до чего народ доходит!

Соседки хихикали, переговаривались. А с Мити градом катился пот. Он рад бы убежать, да как убежишь. Помогла сердобольная старушка.

— Ну-кось, бабоньки, хватит тешиться. Стойное ли дело мужику за коровьи титьки дергать…

Когда Митя рассказал об этом злоключении в комсомольском райкоме, все покатились со смеху. А строгий секретарь посоветовал:

— Ты, брат, с бухты-барахты за коровьи-то титьки не хватайся. И для титек тоже умелые руки требуются…

2

Домой Митя приехал в бодром настроении. Ступив в избу, он недоуменно остановился перед отцовскими праздничными нарядами. В переднем простенке висела растопыренная на спицах суконная бекеша, которую отец извлекал из сундука лишь по двунадесятым праздникам, да еще вёснами, чтобы развесить на изгороди, просушить, проветрить и убить благодатными солнечными лучами злую моль, буде она завелась. В другом простенке красовалась черная жилетка с пристегнутыми часами на серебряной цепочке. И часы тикали… А ведь в обычные дни они с неподвижными стрелками мирно лежали на божнице. Заводил их отец в редких случаях, ради больших торжеств. Картину завершала раскинутая на столе сатиновая голубая рубаха — предел отцовского щегольства. «Что за праздник у батьки?» — подумал Митя. Только он хотел задать этот вопрос матери, как она сама с таинственным видом полушепотом сообщила:

— На свадьбу собираемся. Батько посаженным отцом будет…

— Да кто женится?

— Ты не слыхал, что ли? Егорко-то наш за ум взялся. Высватал девку хорошую, справную.

— Макору?

— Куды Макоре! Провертелась она, упустила парня. Да и к лучшему дело-то. Не Макоре чета невеста Егорова. Параню Медведчикову знаешь? Так вот она. И сама толста, и лицом красна, и в дом принесет немало добра…

— Параню! — Митя свистнул и уставился на мать. — Кто же его обработал, бедного дядюшку?

Мать рассердилась.

— Много ты понимаешь! Обработал… Парню счастье подфартило. Гляди-ко, ему уж скоро третий десяток сполнится, а все не женат. Так и на всю жизнь холостяком не мудрено остаться. А он эку девку отхватил! Чуть помоложе бы, и тебе в невесты не худо…

— Мечтал о такой. Не можешь ли, матушка, присватать похожую?

— Ну-ну, не насмехайся над матерью. Знаю тебя! Тебе бы чики-брики на высоких каблучках. Смотри, парень, в крестьянском деле такая неподходяща.

— А как же! Каблучки — самое главное.

Митя подошел к матери, взял ее за плечи.

— Да что ты, мама, женить меня собралась? Рановато вроде. Дай-ка мы с тобой хоть поздороваемся как следует…

Он обнял и поцеловал мать. Та расчувствовалась, всплакнула, засуетилась.

— Ты поешь с дороги-то. Соберу я тебе. Наголодался, поди, в чужих людях.

Сын не дал матери убрать со стола отцову рубаху.

— Сытехонек я, мама. И чужие люди добрые бывают. Пойду лучше дядюшку навещу, поздравлю его.

3

В Егоровой избе шло великое мытье. Полдюжины соседок, заткнув подолы за пояс, сверкая голыми икрами, взобрались на высокие помосты и натирали потолочины, матицу и стены голиками с дресвой. Их шутки и смех гулко раздавались в просторной избе, освобожденной от мягкой рухляди. Заметив Митю, соседки обсыпали его дресвой.

— Не подглядывай, бесстыдник!

Митя проворно захлопнул дверь. С повети выглянул Егор.

— Что, попало?

— Стыдливые скромницы, что с них возьмешь, — смеясь ответил Митя. — Здравствуй, дядюшка. Поздравить тебя пришел.

Дядин вид, смущенно-виноватый, развеселил племянника. Он степенно раскланялся.

— Любовь да совет на сотню лет.

Егор недоверчиво покосился на него.

— Спасибо, ежели не шутишь.

— Вот тебе раз! До шуток ли. Как это ты, дядюшка, столь круто завернул, что и одуматься некогда?

Пряча глаза, Егор взялся за кисет.

— Когда-нибудь да все равно придет пора.

— То верно.

Помолчали. Егор спросил:

— Как поездилось?

Митя ответил:

— Неплохо.

Опять помолчали. Дядя не выдержал, повернулся прямо к племяннику, держа цигарку в больших ладонях, чтобы искра не упала на сено или в мякину, раструшенную по повети.

— Так приходи, Митяш, на свадьбу. Твое место на передней лавке.

— Спасибо, дядюшка.

Нет, не хватило у Мити духу начать разговор про невесту. Стоит ли лезть не в свое дело? Дядюшка не мальчик, своя голова на плечах. Поговорили о предстоящей свадьбе: наварено ли пиво да много ли, сколько гостей будет позвано, в какой день начнется пир, кто дружками, кто сватом. Будто между прочим, намекнул Митя и на приданое. И тут дядя помутнел взглядом, сник.

— Ты что? Не думаешь ли, будто за приданым я погнался? — спросил он глухо, глядя в угол сеновала.

Растер в пальцах потухшую цигарку, приклонился к самому Митиному лицу.

— Скажу я тебе, Митяш, не утаю: против сердца женюсь. Знаю, что надеваю на шею хомут, а иначе не могу. Извела она меня…

Он споткнулся, посмотрел на Митю отсутствующим взором, выдавил из горла:

— Макора-та… извела…

Митя не сдержался.

— Не Макора тебя, а ты ее извел. Она к тебе всей душой, а ты, прости за прямоту, в назем от нее лезешь. В лесу начудачил, со святошей снюхался, в Ефимкиного подручного превратился. Вместе с этим хитрованом мужиков надуваете кожевенными махинациями. Ну и что? Она не знает, думаешь, всего этого? Ей безразлично, кто у нее будет муж — добрый ли человек, или чудотворная хапуга…

Егор слушал эти резкие слова с широко открытыми глазами. Они его оглушили так, как не оглушил бы, пожалуй, удар березовой кувалдой, которой бьют быков. А Митя хлестал и хлестал, называя дядюшку и кулацким прихлебалой, и собственником-жадюгой, и чуть не гидрой контрреволюции. Егор остолбенело слушал и только, когда прозвучало слово гидра, взял племянника тихонько за плечи и чуть приподнял.

— Митяш, чего ты говоришь-то, одумайся…

— Это тебе, а не мне одумываться надо, — запальчиво отрезал племянник.

— А может, ты и прав, — вздохнул Егор, — может, и прав, да уж поздно вертаться…

Он опустил Митю и зашагал от него, большой, тяжелый. Мостовины взвоза скрипели и гнулись под его ногой. Митя пожал плечами и вышел вслед за ним.

4

Свадьба была громкой и веселой. Сколько лагунов пива выпито — никто не считал. Козырем ходили все, начиная от посаженного отца: и дружки, и сваты, женихова и невестина родня, и любой из соседей, пусть званый либо незваный, кто пришел из любопытства или пображничать на даровщину. Невеста сидела довольнешенькая, пышная, со щеками, будто две сочные свеклы. Жених временами хмурился, попадал рукой вместо рыбного пирога в блюдо с киселем. Но на это никто не дивился: перебрал малость жених, велика ли беда. За первым столом сидели два батюшки — свой и пустынский, а промеж них сама Платонида, сменившая по такому торжественному случаю черную одежду на белую. Она не пила, а только прикладывала финифтяную стопку к тонким губам, но на впалых ее щеках все же заиграла слабая краска. Платонида не кричала «горько», сидела, словно проглотив аршин, и лишь время от времени истово благословляла новобрачных костлявой рукой. Отец Сергий пил без меры, шумел без удержу, лихо отплясывал вприсядку, на ходу тиская хмельных баб и говоря им скабрезности, от которых те взвизгивали. Зато отец Евстолий выпивал сдержанно, закусывал благочинно, а захмелев, сидел пригорюнясь, склонив лысую голову набочок. Его попадья — баба ростом чуть не вдвое выше своего кругленького супруга, ширококостная и мужикообразная — упилась зело и все плакала, все плакала, не утирая слез.

Митя не пошел на свадьбу. Он лежал на полатях и зажимал уши ладонями, накладывал на голову подушки, чтобы не слышать свадебных пьяных криков, разгульных песен, могучего топота мужицких сапог, от которого не только плотные половицы, а и земля ходила ходуном.

Гуляли до рассвета. Утром, когда жених направился к колодцу умыться, дружки по обычаю поджидали его, притаившись за углами, чтобы окатить холодной водой из ведер. Но жених оказался не промах. Он выбил ведра из рук дружек, схватил полный ушат воды и окатил их обоих с ног до головы. Гости с восторженными криками подхватили жениха под руки, осыпали его хмелем. Словом, свадьба удалась. А Макора… Что ж Макора! Ее подушки никто не видел; какая она была в ту ночь, мокрая или нет, неизвестно. А утром Макора ушла мять лен и стучала мялкой весь день до потемок.

(обратно)

Глава одиннадцатая БЕРЕЖНОЙ СТОИТ НА РАСПУТЬЕ

1

В кожевне работали от темна до темна. Бережной и еще трое мужиков мяли кожи, стругали мездру, не разгибая спин. Сам Ефим Маркович не уходил из амбара ни на час. Торопились разделаться с кожами до заморозков. Даже и спали тут же, в избушке мельника, трухлявой, кособокой, но все-таки укрывающей от ночной мокрети и осенних стылых ветров. Ужинали при свете лампадки, что теплилась перед закопченным образом то ли Николая-угодника, то ли Пантелеймона-целителя. Под слоем копоти трудно было разобрать, кто там изображен. Ели торопливо, молча, каждый свое, извлекаемое из лукошка, из корзинки, из берестяного кузова.

— Гутен морген, гутен таг!

В распахнутой двери показался Харлам Леденцов. Он любил щеголять вывезенными из германского плена, уцелевшими в памяти немецкими словами.

— Гутен морген, гутен таг — бьют по морде, бьют и так, — балагурил Харлам, строя при этом уморительные рожи. Оскаленные крупные зубы блестели в темноте, над ними прыгала бабочка усов. Курчавая шевелюра отливала медью. Схватив еловый чурбак, Харлам подставил его к столу, сел и вытащил из кармана бутылку с красной головкой. Обмяв сургуч, он смачно ударил донышком бутылки по широкой ладони. Пробка вылетела с громким хлопом, отскочила от потолка Ефиму Марковичу в нос. Тот крутнул головой, вызвав смех.

— Братие, пиите от нея вси. Сия есть кровь моя нового завета, — пропел густым баритоном псаломщик, обвел глазами столешницу и продолжал в том же тоне:

— А где же у вас подходящая посуда, братие?

— Да какая же посуда, Харлам, — откликнулся, все еще морщась, Ефим Маркович, — на всю-то братию по капле достанется. Пей сам, а мы тебе подмогнем, станем слюнки глотать…

— О неверные! — возгласил псаломщик и левой рукой вытащил другую бутылку. Тогда кожевники, ухмыляясь, начали вынимать из своих лукошек, корзин, кузовов кружки, чашки, стаканы, расставляя их рядком на столе. С особым тщанием Харлам разлил водку — всем поровну, себе оставил на донышке в бутылке не больше и не меньше, чем другим.

— Вонмем! — рявкнул он и единым духом выплеснул содержимое из бутылки в горло. Остальные не заставили себя ждать. Выпив, стали закусывать кто чем. Харлам, как сморщился после глотка, так и сидел, ждал, глядя на свою братию. Никто не предложил закуски. Тогда он провел рукавом по губам вправо и влево и крякнул.

— Эх, нету такого Христа, как в Канне Галилейской…

Пропустив по одной, собутыльники ждали по второй, но псаломщик не спешил. Он смотрел на кожевников стеклянными глазами филина, в них отражалась зеленая лампадка. Бережному от этого взгляда стало не по себе. Он отвернулся.

— Ничего вы, братие, не знаете, а вас решено ликвидировать как класс, — произнес ровным голосом Леденцов и вдруг взъелся. — Чего сидите, как статуи! Вам говорю: последние деньки доживаете.

Кожевники сначала не могли понять, всерьез он это говорит или валяет дурака. Первым забеспокоился Ефим Маркович.

— Ты, Харлам, уж не лишнее ли перехватил? — ласково спросил он.

— Может, малость и так, — согласился псаломщик. — Тут, милый, без бутылки не разберешься…

Он поставил бутылку на середину стола, придвинулся и наклонился к Ефиму Марковичу так, что почти задел усиками Ефимово ухо, стал говорить гулким шепотом, слышным на всю избу.

— В сельсовете был сегодня. Слышал, про вас толковали. Мол, каюк им скоро придет. Налогом придушить хотят. Да и твердые задания пропишут. А потом…

Он сделал выразительный жест, прижав ноготь к столешнице.

— Поняли, чада мои? Поняли, так давайте по этому поводу выпьем.

Ефим Маркович беспокойно ерзал на лавке. Его белесые глазки совсем разошлись: один глядел на псаломщика, а другой на Бережного.

— Да мы что? Мы же ничего, мы труженики…

Псаломщик захохотал так раскатисто, что с потолка тонкой струйкой посыпался песок.

2

Наутро Егор встал с тяжелой головой. Скребок валился из рук. Он бросил его, сел на груду кож, свернул толстенную цигарку. Но затянувшись раза два, кинул ее, наступил сапогом. Вышел на чистый воздух, зашагал в гору, к дому. Ефим Маркович удивился неожиданному уходу Егора. Выглянул из дверей сарая, крикнул:

— Ты куда, Егор?

Егор не ответил. Придя домой, он не знал, за что взяться. Постругал черенок для граблей, отложил. Принялся вить веревки — пряди никак не шли ровно, скручивались петлями да узлами. Взял топор, вышел поправлять ворота у санника, чуть не посек ногу, почти насквозь просадил носок у сапога. Плюнул, вернулся в избу и забрался на полати. Параня почувствовала, что муж не в себе, молча наблюдала, как он мается, а спросить не смела. Не очень он ласков с ней, не открывает души.

— Ты бы хоть поел, Егор, — сказала она, осторожно косясь на полати. — Рано заваливаешься. Здоров ли?

— Как бык, — ответил Егор, но с полатей слез, почесался. — Принеси-ко капусты да рассольцу побольше…

Параня многозначительно поджала губы, ходко побежала в погреб. Принесла целое блюдо капусты. Свежезасоленная, она душисто пахла и похрустывала на зубах. Но поел Егор немного. Зато он с жадностью выпил весь рассол через край. Стало легче. Шутя подтолкнул жену в бок.

— Ты чего уставилась-то, ровно корова на новый тарантас? Невесть какой я патрет…

— Да мне показалось, занемог ты, Егорушко…

— Чего сдеется! Вишь, вот и поправился.

Он пошарил на лавке за столом кепку, натянул ее и вышел из избы. Параня посмотрела в окно, куда он направился. К племяннику, к Митяшке…

Митя сидел в горнице за книгами. Он не расслышал дядиных шагов. Егор кашлянул. Митя оглянулся и не очень радушно кивнул дяде. С ним он после памятного разговора перед свадьбой избегал встречаться. Митя сказал, что отца дома нет, и повернулся к книге. Но дядя не уходил, стоял за спиной и пыхтел.

— Митяш, я ведь к тебе…

Племянник неохотно поднял голову от книги.

— Я к тебе, — продолжал твердить Егор. — Вишь ты, незадача какая получается…

Большой, могучий, он неловко опустился на табурет, мял в огромных руках выцветшую кепку.

— Стряслось что-нибудь? — встревоженно спросил Митя.

— Не стряслось, да, видать, стрясется… Чует душа… Вчера псаломщик пьяный болтал. Не знаю, сказывать ли тебе…

Митя ощетинился.

— Не знаешь, так и не надо. Я не тяну за язык.

— Да ты не серчай. Я к тебе, видишь ли, за помощью пришел…

— Что ж помогать, в самом силы на десятерых, — усмехнулся Митя.

— Сила что, — развел руками Егор. — Она, сила-то, вроде и есть, да пустая. Надо, чтобы еще тут варило.

— Так выкладывай, что у тебя, — сдался Митя.

И дядя подробно рассказал о вчерашней попойке.

— Ты скажи мне напрямик: прижмут нас?

— Вас? — переспросил Митя. — Кулаков прижмут, это факт. Эксплуататорам будет конец, это истина. А ежели ты себя к ним относишь, то и тебе, стало быть, несдобровать.

— Митяш, ты по-родственному скажи мне, кто я нынче — неуж эксплуататор этот окаянный или нет?

— Поразмысли сам, дядюшка. Это полезно. Хоть поздновато, а все-таки полезно.

— Вот загвоздка! — наморщил лоб Егор. — Никогда таких загадок не разгадывал… Ежели по приданому, так вроде и туда… А по кожевне, то…

— Тоже вроде туда, — подсказал Митя. — Вот что я тебе, дядюшка, скажу без всяких экивоков: развяжись ты с этой кожевней да вступай в колхоз. И вся загвоздка…

— Так-то так… В колхоз, говоришь… Ишь, какое дело…

Всю следующую ночь ворочался Егор на полатях, не мог уснуть. Из головы не выходило проклятое слово: эксплуататор. Бухало там, словно цепом. Ни в жизнь не думал, что экое привяжется. И выдумают же! Кто только его первый сказал? Неуж это он, Егор, — не просто Егор, а еще эксплуататор. Бережной не понимал самого смысла слова. Оно его угнетало своей необычностью и жестокостью. Будто молотит, молотит кто: эксплуататор, эксплуататор… Наверно, надо послушаться Митюши, он парень вострый, все видит… Отвязаться надо от Ефима, леший с ним…

Под утро Егор услышал: голодный Рыжко грызет мостовину. Надо подбросить ему сена. Встал, натянул кафтанишко, пошел на поветь. Рыжко, почуяв хозяина, негромко заржал. Егор накидал в ясли сена. Потрепал меринка по холке.

— Ешь, наедайся, шельмец. Вот попадешь в колхоз…

Рыжко будто понял, обернулся к хозяину, горячими ноздрями дохнул на него и стал собирать с плеча сенинки, дотягиваясь шершавыми губами до хозяйского уха.

— Эк ты, дурной, — ласково обругал меринка Егор и слегка толкнул ладонью в морду, направляя ее в ясли.

Морозный утренний ветерок дул в щелявое окошко. Егор поежился, взял горсть яровой соломы, свил ее жгутом и стал затыкать щель. «Заморозки уж начинаются, зима скоро на двор придет», — подумал он. И вдруг ему стало страшно от мысли, что вот он, может быть, последний раз затыкает щели в стене своего двора.

3

События повернулись круто. Харлам Леденцов болтал не зря. Первый раскат грома грянул вскоре. Сельсоветский сторож принес Ефиму Марковичу повестку. Кожевник, прочитав ее, опустился на лавку.

— Там чего, Ефим? — высунула голову из своего угла за печью Платонида, почуяв неладное.

— Добираются, — скорее поняла она по движению губ, чем расслышала. Мигом натянула на себя одежду, выскочила из закутка. Увидела на столе казенную бумагу, потрогала ее сухим пальцем, требовательно сказала:

— Читай-ко.

Ефим вяло произнес:

— Чего читать-то… Налог…

— Сколько?

— А ежели и с меня и с тебя кожу содрать, то и тогда, вовсе сказать, не рассчитаться…

Платонида поджала губы, задумалась. Ефим одним глазом смотрел на ее бледное пергаментное лицо, ждал. И дождался. Платонида оттолкнула повестку, заговорила отрывисто и повелительно.

— Вот что, Ефим, кожевню порушим. Сегодня же раздай все кожи мужикам. И выделанные и сырые. Свои спрячем. Хлеб ночами вывезем к нашим в Бабурино, и в Котловку, и куда еще, след сообразить. Этого рохлю Егорка придется приструнить, пущай он поймет, что его дорожка с нами… У него в межуголке да в подзорах^[14] можно кожи прихранить… Я ни во что не вмешиваюсь, буду молиться. Со Христом да с богородицей обойдется…

Она уже преобразилась, лицо стало благостным. Встала, перекрестилась на божницу, заметила, что в лампадке масло на исходе, велела дочери подлить.

Ефим покорно выслушал все наставления, но в душе его не было уверенности в благополучном исходе. Мятая бумажка на столе пугала его.

— Иди-ко, иди к Егору сперва. Делать надо, а не чесаться, — не удержалась Платонида подбодрить зятя. Он, вздыхая, натянул пальто.

Ступив за порог Егоровой избы, Ефим Маркович застал Параню в слезах. Она заливала в ушате кипятком капусту и всхлипывала. Егор крутил дратвы для подшивки валенок. Кожевник присел к столу, не зная, начинать или нет свой разговор. Он хотел сначала выяснить, какая ссора произошла между супругами. Но Егор молчал, углубленный в свое занятие, а Параня стала поспешно вытирать лицо подолом фартука.

— Я к тебе, Егор Павлович, — начал Ефим.

Егор поднял голову, почуяв в таком начале разговора необычное.

— Хорошее мы с тобой дело завели — кожевню. И мужики довольны, и мы не в накладе. Так ведь?

Ефим подождал ответа и, не дождавшись, сам подтвердил:

— Так. Большой доход иметь бы можно, раздуть бы нам кадило. Да не дают. Сегодня повестку принесли. Хотят порушить нас. Раздеть собираются. Что, неуж нам самим класть палец в рот? А, Егор?

Бережной продолжал сучить дратвы, бросая равнодушные взгляды на Ефима. На Ефимов вопрос он ответил усмешкой.

— Ты чего ухмыляешься? — повысил голос кожевник. — Думаешь, твой палец уцелеет? Как бы не так. Мы нынче с тобой одним миром мазаны, Егор. Вместе нам и думать надо, как быть.

Он замолк, уставился на Егора белесыми неподвижными глазами. Бережной молчал. Тогда кожевник придвинулся к Егору по лавке, заговорил глухо:

— Придется нам пока разворошить кожевню, Егор. Поделим доходы по-божески. А добро надо на время припрятать. У тебя межуголок удобный, туда спустим, затрусим мусорком, лешему не догадаться. В подзорах место неплохое. Ты к ночи подготовь все, а стемнеет, улягутся соседи, мы и сварганим…

Параня давно перестала всхлипывать, слушала со страхом и любопытством. Даже забыла и про капусту. А Егор усердно водил ладонью по колену, закручивая дратву. И казалось, он даже не слушает собеседника. Ефим Маркович разозлился. Белесые глаза его, устремленные на Бережного, вспыхнули недобрым синим огнем. Но он сдержался, притушил глаза, сказал мягко и даже просительно:

— Не подведи, Егор Павлович. Вместе нам с тобой горе горевать.

Бережной неторопливо заделал конец готовой дратвы, аккуратно повесил ее на спинку стула, свернул узлом горсть льна, из которой брал пряди.

— Горевать-то вместе, — сказал он раздумчиво. — Только не было бы худа, Ефим Маркович, от такого дела. Веревочка вьется, а конец ей бывает. Не лучше ли вовремя остановиться? Я, вишь, надумал в колхоз вступать…

Последние слова он произнес, как кувалдой ударил. Параня взвыла и сквозь плач стала жаловаться Ефиму Марковичу:

— Ты подумай-ко, чего ему в голову взбрело! Все отдать, не знаешь за что, чужим людям. Ломай гриву на какого-то голопузого председателя, чтоб ему пусто было… Ты уговорил бы его, Ефимушко…

Ефим Маркович терпеливо ждал, когда она кончит. Она выкричалась вся, остановилась, размазывая слезы по щекам подолом передника.

— Успокойся, Парасковья. Слезами да криком делу не поможешь. Надо подумать да раскумекать. Может, Егор, вовсе сказать, и дельное замыслил. Бывает, что клин клином вышибают. Если с божьим словом да со Христовым именем, так и камень вместо хлеба сгодится.

Надевая картуз, Ефим сказал Бережному тоном приказа:

— Ты, Егорушко, межуголок-то и подзоры подготовь к ночи. А про колхоз мы еще с Платонидой посоветуемся. Как она скажет. Прощайте-ко…

Бережной остался стоять с растерянным видом.

— Ну-ко! И Ефим в колхоз толкает… Вот так оборот…

(обратно)

Глава двенадцатая СПЕКТАКЛЬ В ЯРМАРОЧНОМ АМБАРЕ

class="book">1 Сырая дождливая осень расхлябила дороги, мутной водой наполнила речки. Не стало дальнего пути ни конному, ни пешему. Мите невольно пришлось прервать поездки с передвижкой. Да он был и рад отдохнуть. А тут еще комсомольцы надумали ставить на Погосте спектакль. Трудно сказать, кому первому пришла на ум эта затея, но она понравилась всем. Как ставят спектакли, никто толком не знал. Но раз решили, что за отговорки могут быть — ставить и никаких гвоздей. Пашка Пластинин запустил руку в свои рыжие вихры, похмыкал под нос и высказал не очень уверенно:

— Ежели к Екатерине Ивановне сходить? Не поможет ли…

Многим предложение понравилось.

— Сходим. Как не поможет. Она этих спектаклей в городе видала тысячи, ей полдела.

Другие возражали.

— Так она вам и станет представляться! Учительша же… И добавляли:

— Да и старая епархиалка. Их на клиросе^[15] петь учили, а не на сцене ломаться.

Все-таки решили рискнуть, послать к Екатерине Ивановне делегацию. Главным ходатаем назначили Митю — он тоже не лаптем щи хлебает, киномеханик, не шутите! С ним учительница не захочет, да будет разговаривать. Митя согласился пойти, хотя в душе и потрухивал. Ведь не так еще давно он дрожал перед Екатериной Ивановной у классной доски и не раз, бывало, выводил ее из терпения своими дерзостями. Ах, да что вспоминать, нынче он взрослый, как-никак тоже с образованием, к тому же комсомолец. Пошли. Когда переступили порог маленькой комнатки учительницы, Митя почувствовал себя школьником и произнес: «Здравствуйте, Екатерина Ивановна!» — совсем так, как бывало в ученические годы. И от смущения покраснел. А Екатерина Ивановна ничего этого не заметила или не хотела заметить, поздоровалась почтительно, как и положено здороваться со взрослыми, усадила всех на стулья, сама села напротив. Митя набрался духу и выпалил:

— Мы к вам, Екатерина Ивановна, по делу. Спектакль хотим ставить и просим вас быть руководительницей.

Неожиданная просьба смутила учительницу.

— Что вы…

Она по привычке чуть не сказала «ребята», но спохватилась и поправилась:

— Что вы, товарищи! Какой же из меня режиссер. Не смогу я…

Тут вся делегация дружно на нее набросилась:

— Сможете, Екатерина Ивановна! Вы в театрах бывали. Нам вы только растолкуйте, мы все сделаем. Не уйдем, Екатерина Ивановна, пока не согласитесь.

— Ну хорошо, а где же вы хотите устроить ваш театр? — стала сдаваться учительница. Ребята это почувствовали. Наперебой они начали с азартом объяснять:

— За хлебной магазеей^[16] старые ярмарочные амбары остались. Знаете? Просторные, высокие. Без потолков только. Но это ничего, от дождя и крыша защитит, а пока до зимы и так тепло будет. Сцену мы настелем, декорации намалевать тоже сумеем, у нас художники есть.

Ребята посмотрели на Митю. Тот снова вспыхнул.

— Какой я художник, — промямлил он. — Афишу-то нарисую как-нибудь. Вот Сима Кубасов, сын попа… простите, священника, — быстро поправился Митя. — Он хорошо рисует, может и масляными.

— Я это знаю, — подтвердила учительница. — А он согласится?

Согласится ли сын попа участвовать в затее, ребята не знали. Им это и в голову раньше не приходило. Но Митя быстро нашелся.

— Мы вас, Екатерина Ивановна, попросим с ним переговорить. Вам-то он даст согласие.

— Что ж, я, чем могу, помогу вам. Только уж как получится, не посетуйте.

2

Ах, с каким жаром взялась молодежь за подготовку спектакля! Задолго до начала репетиций была намалевана красочная афиша во весь простенок потребиловки. Впрочем, о предстоящем событии еще раньше знала деревенская округа. Новое, мудреное, пока еще совсем не понятное слово «спектакль» повторялось и у колодца, и на гумне в минуты отдыха, и вечерами на посиделках, и за столом вокруг дымящейся каши-поварихи. Девчата гадали, что это такое, и нетерпеливо ждали дня, когда загадка откроется. Мужики усмехались, качали головами: «Опять эта комсомолия чего-то чудное придумала». Старухи крестились: «Как бы греха не вышло, прости господи…»

А у доморощенных артистов шел великий спор: что ставить? В бедненькой школьной библиотеке нашелся томик Пушкина с трагедией «Борис Годунов». Отыскали «Бедность не порок» Островского. В одной из чеховских книг кто-то обнаружил пьесу «На большой дороге». «Бориса Годунова» большинство отвергло сразу: про царя не дело комсомольцам спектакли ставить. Заглавие пьесы Островского привлекало, но очень уж она длинна, разве выучишь такие роли! А вот эта, про большую дорогу, и коротенькая, и смешное есть, и страшное. В самый раз для начала. Так и решили ставить «На большой дороге». Когда же стали распределять роли, выяснилось, что главную женскую роль играть некому. Девчата, желающие играть, были, но не оказалось матерей, которые бы позволили своим дочкам «ломаться на посмешище перед всем народом». Препятствие казалось непреодолимым. Но выход в конце концов все-таки нашелся. Митя пошел к Макоре, и она согласилась.

— Вы только подучите меня. А то я ни слова молвить, ни шагу шагнуть не сумею, наверно. Буду вот штёкать да окать по-нашему, по-деревенскому…

— Ну, как сумеешь, — успокоил Митя. — У нас не ахти какой императорский театр. Привыкнешь постепенно.

— Да, я переимчивая, — согласилась Макора. — Другой раз сама, одна начну по-городскому говорить — и выходит. Не такие уж мы непути…

Сима Кубасов, поповский сын, вялый, застенчивый, весь вспотел, когда учительница передала ему приглашение комсомольцев. Заикаясь от волнения, он сказал, что декорации сделает, а на сцене выступать пока не решается: надо узнать, как к этому отнесутся родители. Вечером Сима появился в амбаре, которому отныне уготовано было стать театром. Там стоял дым коромыслом. Правильнее, конечно, не дым, а пыль. Многодавняя, еще со времен былых ярмарок, густая, серая, она, сметенная со стен, носилась в воздухе плотными тучами. Но ее не замечали, не обращали на нее внимания. Кто сплачивал полы, загоняя между половиц клинья, кто мастерил помост для сцены, кто конопатил углы, чтобы почтеннейшую публику во время представлений не прохватило ветерком сквозь щелявые пазы. А над всем этим стоял невообразимый грохот от великого усердия плотников, чинивших крышу.

Митя, взлохмаченный, угорелый от беготни и крика, таща охапку реек, наскочил на Симу Кубасова, несмело остановившегося у порога.

— Уй, Сима, извини, я тебя царапнул. Шагай за мной.

В узком проходе за сценой Митя ухватил Симу за пуговицу и начал ему объяснять, какие нужны декорации к первому спектаклю.

— Фанеру мы достанем в потребиловке, у них ящики порожние есть. Холстину из мешков сделаем, ребята выпросят у матерей по мешку — и дело. Вот с красками хуже, где их взять, не знаю. У меня есть, да мало. Охра, сурик и щепотка голландской сажи.

— Красок я принесу, — сказал Сима, потупя глаза, с виноватой улыбкой. — У нас много их, от церкви осталось…

— Тогда совсем добро! — весело воскликнул Митя, схватил Симину руку и крепко ее пожал. — Приступай. Чего понадобится — спрашивай, поможем.

3

Скоро старого ярмарочного амбара было не узнать. Желтые сосновые скамейки, расставленные ровными рядами, наполняли бывший амбар смолистым духом. Со стен кричали цветастые плакаты, призывая пока еще отсутствующих зрителей вступать в доброхим, ликвидировать неграмотность, бороться с кулачеством и помогать голодающим Поволжья. Правда, последний плакат был староват, его откопали где-то за шкафом в сельсовете, но Пашка Пластилин настоял, чтобы повесить и его, потому что он был очень уж выразительный и яркий. Митя сначала колебался, стоит ли ворошить старину, потом согласился.

— Ничего, — утешал он не столько ребят, сколько себя, — надо помнить и то, что было. А к тому же ведь это произведение искусства.

Плакат оставили, хотя повесили в угол, не на очень видное место.

Но самым главным украшением клубного зала был занавес. Ребята заранее предвкушали, какое впечатление произведет он на будущую публику. Сшитый из мешков, чисто вымытых и тщательно подобранных по колеру, он был разукрашен затейливым орнаментом. Клеевой рисунок, усыпанный мелкобитым стеклом, где белым, где синим, где зеленым, эффектно искрился. Скажем по секрету: не зря в те дни многие родители недоумевали, куда же запропастилась лампадка, что висела перед божницей в нежилой избе.

В центре занавеса рдел суриком комсомольский значок «КИМ», окруженный эмблемами серпа и молота, а под ним застыли две мускулистых руки в могучем и нерасторжимом пожатии. Залу придавали домашний уют развешенные между плакатами полотенца с широкими выкладными или шитыми цветной шерстью прошвами, с пышными кружевами собственного рукоделия сосновских, погостских и многих других мастериц. Одно плохо — свету маловато. От двух жестяных коптилок с отражателями какой же свет! Но ребят утешила Екатерина Ивановна, пообещав на время спектакля лампу-«молнию» из школы.

4

А репетиции между тем шли одна за другой. Охваченные пылом артисты усердно зубрили роли не только в клубе, но и в поле, в лесу, дома, подчас приводя в недоумение и даже пугая родителей.

— Чего это у нас парень-то бормочет? Уж не порча ли напала на него?

И вот удивительно: пока заученные слова повторялись в одиночестве, все было хорошо. Артисту казалось: он так сыграет роль, что зрители будут если не потрясены, то во всяком случае удивятся его искусству. А как только начиналась репетиция на сцене, и язык деревенел, и ноги переставали свободно шагать, и неизвестно было, куда деть руки. Вот и двигались по скрипящим подмосткам неуклюжие увальни и заики, не знающие, что сказать и как ступить. Митя выходил из себя, ругал всех болванами и бездарью, даже иногда вгорячах вырывалось такое словечко, от которого хватался за волосы. Когда же сам появлялся на сцене, к собственному ужасу, чувствовал, что становился таким же остолопом, как те, кого минуту назад обзывал этим малоприятным прозвищем. В такие моменты казалось, что все, все пропадет и ничего из начатой затеи не выйдет. Хотелось все бросить и признаться в собственной несостоятельности. А бросить-то и нельзя: на потребиловке висит афиша, такая яркая и зазывная, что и тот, кто не хочет идти в клуб, непременно придет. Во всей округе только и разговоров, что о предстоящем спектакле. Соберутся две соседки у колодца и обязательно заговорят о нем:

— Чула? В воскресенье ребята представляться будут.

— Как не чула, только не пойму, чего это…

— А вишь ты, бороды понавяжут, разно по-смешному нарядятся и станут представляться, всем показывать, чего на большой дороге деется.

— А чего там деется?

— Да кто знает. Сказывают, будто, что ли, убивать будут Макорку нашу…

— Спаси Христос! Страсти-то… За что же ее убивать?

— Да кабы я знала. Заслужила, надо быть. Слышь, Митяш, Бережного Ваньки парень, это который живые картины-то кажет, он будто бы убивать хочет…

— Что ты баешь! И парень-то вроде хороший, не буян…

5

Но вот настал день спектакля. С утра моросил мелкий дождик. Возникло опасение, как бы он не помешал сбору. Однако опасение оказалось напрасным. Задолго до начала, чуть не с полудня, по обочинам разбухших от грязи дорог потянулись к Погосту первые зрители. Тут — толпа парней с неизменной тальянкой и непременными частушками, от которых ушам становится горячо; там — стайка девушек босиком с болтающимися на палочках через плечо полсапожками; а здесь — пробираются в одиночку или небольшими группами степенные землеробы, направившиеся будто в потребиловку, не на спектакль же, конечно. Под вечер появились на пороге бывшего амбара и пожилые женщины. Войдет, остановится у косяка, оглядит все невиданное убранство, поищет глазами, на что бы перекреститься, не найдя, перекрестится так, в угол, на плакат, призывающий помочь голодающим Поволжья.

Сперва на скамейки не садились, жались в сторонке, у стены, потом постепенно стали заполняться и скамейки. Но передние ряды все же так и остались незанятыми, хотя сзади, у входа, была теснота. А за сценой в это время происходило такое, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Толкались, суетились, вполголоса кричали друг на друга, размалевывали лица сажей и обгорелыми спичками, красили щеки румянистой бумагой, пожертвованной деревенскими модницами, наклеивали носы из хлебного мякиша, рядились кто во что горазд. И внезапно обнаруживалось, что готовый, слегка подсушенный, чтобы не мялся, нос Пашки Пластинина съела кошка. Митя Бережной в суматохе потерял заранее приготовленную бороду из овчинного лоскута. И теперь не знал, что делать. Не выйдешь же играть Егора Мерика с голым и таким почти девически нежным подбородком, черт бы его побрал. Митя перерыл все, что можно перерыть за кулисами, но от этого, конечно, и порядка за сценой не прибавилось, и борода не отросла. Он рвал и метал, кидался на всех и кричал, что к черту со спектаклем, плюнет он и убежит без оглядки. И верно, побежал на улицу, а там в лес за кладбище. Екатерина Ивановна серьезно забеспокоилась. Но он вскоре возвратился с целой охапкой кухты — седого мягкого мха, какой обычно свисает с сучьев старых елей.

— Вот будет борода! Не то, что та, овечья…

— Да ведь Егор Мерик не седой.

— Поседеешь тут с вами.

Наконец все готово. Зазвенел звонок, и занавес раздвинулся. Как играли артисты, судить зрителям. А зрители молчали. Тишина стояла в зале такая, что даже слышно было, как потрескивает фитиль в лампе. Худо ли, хорошо ли действующие лица ходили по сцене, так или иначе жестикулировали, впопад или невпопад подавали реплики. Зрители слышали не столько артистов, сколько суфлеров, но они думали, что так и надо.

На сцене появилась Макора, чудно разодетая, красивая, статная, в городской шляпке под вуалью. Женщины в дальнем углу приглушенно зашептались:

— Гляди-ко, гляди, Макора…

— А почто, бабы, у нее мерёжа-то на лбу?

— Эко, не знаешь! Для важности.

А Макора как вышла да увидела полный народу зал, так и потеряла дар речи. Хочет слово сказать — не может. Забыла, что и говорить, все из головы вылетело. Стоит молчит и совсем не кстати улыбается. Суфлер шипит на нее, злится, показывает кулаки, а она и внимания не обращает. Молчит, улыбается. Екатерина Ивановна из-за кулис ей шепчет:

— Макора, очнись, не стой столбом.

До нее и это не доходит.

И тогда вскакивает с нар Егор Мерик с огромной бородой из еловой кухты, с топором в руке, разъяренный, что зверь, и совсем не по ходу пьесы кричит на Макору:

— Чего же ты стоишь, проклятая!

Он замахивается топором, ребята, изображающие голодранцев на нарах, вскакивают, хватают его за руку, вырывают топор. Кто-то догадывается задернуть занавес. Все в отчаянии, кроме публики. Та довольна: здорово получилось! И впрямь Митя чуть не зарубил Макору, как и сказывали раньше. Да, поди, и зарубил бы, не выхвати у него топор. Горячий парень. И разозлился, видать, здорово. За что, не понятно, но, верно, за дело. А артисты разбрелись по домам, стараясь не попадаться друг другу на глаза.

6

Макора обходила Митю стороной, боялась с ним встречаться. Она считала себя виновницей всех бед, случившихся в тот вечер в клубе. Глупая, глупая! Зачем надо было браться за то, чего не умеешь? Вот и поделом, осрамила себя. Да то бы полбеды, ребят подвела — вот главное. А перед Митей она чувствовала особую вину: ведь он ее уговорил участвовать в спектакле, значит, на него теперь и шишки сыплются. Не успевает, наверно, собирать. Но говорят: тесен белый свет. А Сосновка и того теснее. Пришлось им столкнуться на паузке^[17] лицом к лицу. Митя возвращался со станции. Он легко спрыгнул с причального мостика на зыбкий настил паузка. А за ним шла женщина с тяжелым лукошком, полным груздей. Она поскользнулась — и лукошко упало, часть груздей рассыпалась. Митя бросился помогать, сложил выпавшие грибы в лукошко, поднял его. И тут узнал Макору. Она смутилась.

— Ой, что ты, Митя, я бы сама…

Митя вынес лукошко с паузка, поднялся с ним на крутик и нес до самой Сосновки. Макора долго искала слова, чтобы, начав разговор о спектакле, покаяться в своей вине. А Митя, когда она об этом сказала, уставился на нее.

— Да о чем ты, Макора? Все мы одинаково наглупили…

Он, смеясь, рассказал, как ждал своего выхода, твердил первые слова роли, забывал их внезапно, с трудом вспоминал и снова забывал, а сам дрожал, будто от озноба.

— А когда с тобой случился тот столбняк, я, сам не понимая, что делаю, бросился с топором…

— Митенька, ведь ты мог бы меня и зарубить? — почти шепотом спросила Макора.

— А что думаешь, все могло быть. Ну, не помню себя, ровно рассудка лишился.

Они минуту шли молча. Митя переложил лукошко на другое плечо.

— А все-таки нам надо поставить спектакль. Неужели мы такие размазни, что не сможем взять себя в руки! — Митя рассмеялся. — Теперь опыт есть. А с опытом лучше. Ты как, Макора, согласишься на новый спектакль?

— Будете начинать, так скажите, — просто ответила Макора.

— Не побоишься?

Она прикрылась концом полушалка, а глаза все равно выдавали улыбку.

— Стану опять посередь сцены, опущу руки, остолбенею… Ты уж с топором-то не выбегай. Хоть дровокольную палку прихвати, что ли…

(обратно)

Глава тринадцатая ТРУДНЫЙ РАЗГОВОР НАЕДИНЕ

1

Комитет бедноты добрался, наконец, и до Ефимова заведения. Как с ним быть, думали долго. Махорочного едучего дыму напустили столько, что, пожалуй, не топор, а пудовую гирю повесь, так она закачается на сизых волнах, словно пробочный поплавок. Вынесли резолюцию: окулачить. Кожевню отобрать. Белоглазому дать твердое задание.

Когда Синяков с понятыми пришел на кожевню, Бережной перебирал в уголке малую кипу выделанных кож. Оглянув заведение, председатель пожал плечами: пусто. Ни сырых шкур, ни готового товара. Инструменты валяются в беспорядке, где попало. Заглянули в чаны — и там нет ничего. Синяков вопросительно посмотрел на понятых. Те пожимали плечами. Он подошел к Бережному.

— Что-то я не вижу вашей продукции, Егор Павлович?

Егор старательно отковыривает насохшую корочку дубильной грязи со своего огромного кулака, не спешит с ответом.

— Тут все, товарищ председатель, — кивает он на кожи, что сейчас перебирал. — Больше нет…

— Плохи ваши дела, — иронически покачал головой председатель. — Кеша, переписывай, что оказалось, да пойдем к самому. С батрака какой спрос. Он дальше носа своего и не видит.

Составив опись, понятые с председателем ушли. Секретарь немного задержался, потому что Егор долго мусолил карандаш, прежде чем поставить свою подпись.

— Ловок у тебя хозяин, успел. Ну, ничего, все найдем, не сквозь землю провалилось… Прощай, кожевник, — секретарь помахал листом описи.

У Бережного на сердце скребли кошки. В голове все перепуталось. Думал добра нажить, а оказалось — на-кося! Ефима в кулаки зачислили. А почему? Говорят: мироед. Так он на кожевне сам от темна до темна не разгибал спины. Ну, что плутовал, так это было. Да только один ли Ефим плутует? Положим, за плутовство пусть он отдувается. Но к чему разорять человека, не давать ему ходу, экой постылой кличкой величать: кулак. Поговорить бы с кем толковым, просветлить голову, да с кем? Митяш чего-то косится все. Да и жидковат он все же в таких мудреных делах. К попу опять сходить? Евстолий что елеем мазнет, молиться, скажет, надо. И все. Остается одно — к Синякову податься. Пусть хоть опять под суд упечет… Егор горько усмехнулся своим думам. И упечет, что с него возьмешь. Скажет, подкулачник и — вся недолга. Очень просто…

2

В большом новом пятистенке у Синякова пусто, как на гумне после окончания молотьбы. Полы, крашенные охрой, блестят. На них ни соринки. У самого входа в кухню стоят председателевы сапоги. Сам он, босой, сидит у стола и курит, держа папиросу над консервной банкой, стоящей на лавке.

— Проходи-ко, проходи, Егор Павлович, — говорит хозяин. — Только ты, брат, сапоги снял бы тоже, а то Анфиса пропишет ижицу. Не ровен час, каблуком царапнешь. Ишь лоск-то…

Синяков затянулся, с показной осторожностью стряхнув пепел в жестянку.

— Заставляет меня Анфиса сидеть босиком, колдовать вот над этим сосудом…

— Я уж тут, у порога, посижу, — сказал Егор, присаживаясь на край лавки и неловко ставя ноги так, чтобы сапоги, не дай бог, не повредили охряного благолепия Анфисиных полов. Начинать разговор о трудных своих думах ему уже расхотелось. Чтобы чем-нибудь объяснить свой приход, он сказал:

— От Кеши слышал, дрова сельсовету надобны. Так я, буде, навожу, когда река станет. У меня веснодельные, сухие. Сажени три в поленнице.

— Дрова надобны, — ответил Синяков, приглядываясь к редкому гостю и думая про себя: «Не с дровами ты пришел, приятель. Эко тебе приспичило дрова продавать!» Вслух сказал:

— Возьмем дрова, сходить только надо посмотреть, каковы они.

Синяков докурил цигарку, тщательно притушил окурок в жестянке, босыми ногами, почти на цыпочках прошагал к своим сапогам.

— Пойдем.

На верткой душегубке переехали за реку, вытащили лодку на песчаную рёлку.

— Далеко дрова-то?

— Тут, в новочистях.

Разговор что-то не клеился. Егор шагал, размешивая грузными сапогами глинистую слизь. Синяков шел легко по обочине дороги, сбивая палкой брызги с кустов ивняка. Свернули в лес. Под ногами стал мягко пружинить белый мох, пропитанный дождевой влагой. Шли сосняком, стройным и чистым. Сосенки стайками взбегали с веретии на веретию. Идти приходилось словно по волнам. На подсолнечных склонах багровели ковры брусничника.

— Ягод в нынешнем году хоть лопатой греби, — сказал Синяков.

— Ягода сочная и сахаристая, — подтвердил Бережной.

Выбрались на покос. Пузатые стога сена стояли в ряд, чуть покосившиеся то на один, то на другой бок. Синяков засунул по плечо руку в стог, вытащил горстку сена, посмотрел, понюхал.

— Ничего, не согрелось. Метали в непогодь…

— Ветром продуло, — пояснил Бережной. — Неплотно клали зароды, остерегались утаптывать…

— Да…

Миновали болото. На его закрайке, в кустах ольшаника, мелькнули поленницы дров.

— Березовые, загорят, как порох, — прихвастнул Егор, проведя рукой по ровно наколотым и аккуратно сложенным поленьям.

Синяков перевернул два-три верхних полена, постучал по торцам концом палки.

— Звенят добро. Чего же, я возьму. По первопутку привезешь.

И вдруг повернулся к Егору, подошел к нему вплотную.

— Вот что, Егор Павлович, — сказал он, ища глазами Егоровы глаза. — Дрова-то дровами, ладно. Да я с тобой поговорить хочу о серьезном деле. Хошь ты сердись, хошь нет, я тебе скажу прямо: ты дурак…

Бережной стал медленно наливаться краской.

— Ты чего собачишься, Синяков? Я не посмотрю, что ты власть…

— Про власть тут меньше всего заботы, — прервал председатель. — Как не дурак, ежели подкулачником становишься, из Ефимовой лапы глядишь, что глупый мышонок из мышеловки. Я давно ждал случая высказать тебе все, да не приходилось. Затянут они тебя в болото, святые эти, вспомни мое слово. Кабы я тебя не знал с малых лет, и слов тратить не стал бы. И отец твой всю жизнь спину гнул, и братья труженики, и сам ты, знаю я, честный человек. А они тебя опутают, собьют с пути, погубят. Отступись от них, пока не поздно.

Похожий на кряжистый увал, ростом почти на голову выше Синякова, вдвое шире его в плечах, Бережной почувствовал себя перед щупленьким председателем совсем беспомощным, маленьким и хилым. Он слушал, уставив взор на кусок бересты, валявшийся у ног. И чем больше говорил Синяков, тем тошнее становилось Егору. Неужели он такой плохой, самый последний человек? Что он сделал гнусного, чтобы его можно было так поносить? Не воровал, не грабил, по башке никого не стукнул… Улыбнувшись детской улыбкой, он посмотрел на Синякова.

— Ты уж меня с грязью смешал, Федор Иванович. Подкулачником величать начал. Видно, такой я и есть, молчать приходится. Только я бы тебя, товарищ председатель, об одном спросить хотел…

— Спроси-ко…

— А ответишь? Не погнушаешься подкулачником?

Синяков весь сморщился, удерживаясь от смеху.

— Отвечу хоть кулаку. Такая у меня должность, ответственная, — сострил он.

Бережной расстегнул ворот рубахи, снял кепку, сел на пенек. Лохматые волосы зашевелились на ветру. Цигарка свертывалась плохо, вышла какая-то неровная, шишковатая и косая — рыхлая газетная бумага не склеивалась. Зажав в ладонях спичку, Егор долго прикуривал. Синяков ждал.

— Вот скажи ты мне, Федор Иванович, — начал Егор, справившись с цигаркой, — скажи мне истинную правду: зачем мужика притесняют?

Цигарка расклеилась, пришлось снова канителиться с ней, снова прикуривать. Затянувшись, Бережной вопросительно посмотрел на Синякова. Тот стоял, не меняя положения. Только глаза его превратились в щелочки.

— Это что — вопрос подкулачника? — тихо спросил он.

— Пускай…

— Ну, так вот тебе прямой ответ: притесняют кулака. Притесняют и притеснять будут, пока совсем не ликвидируют как класс. Кто такой кулак? Он тот же мужик, да с одной особенностью. Мужик ломает хребет, о своем хозяйстве радеет, семью кормит. Что сказать худого про мужика? А ежели он землишки прихватил излишек, меленку соорудил, кожевню завел… На него батраки шею гнут, а он барыши считает. Да еще норовит обдурить того, кто попроще. И тебя же укорит, что ты его хлеб ешь. Кулак тот, у кого брюхо ненасытное, глаза завидущие, руки загребущие и кто норовит чужим соком питаться. Все одно, что паук…

Синяков умолк, наблюдая за Егором. Тот сидел с неподвижным лицом.

— И мы того паука изведем! — жестко сказал Синяков, сжав кулак. — Не дадим ему из нас соки тянуть.

Егор не отозвался. Он думал. Натужно, медленно думал он, ища своих путей мыслям, не желая подчиняться постороннему, хотя и ясному подсказу.

— Допустим, паук, ладно, — размышлял он вслух. — Прихлопнете его как класс. Дородно. А ежели другой появится? А за другим третий.

— Ты, братец, ловко соображаешь! — обрадовался Синяков. — Так и есть. Другой появится и третий. За белоглазым Ефимом, чем черт не шутит, потянется Егор. Дай только ему волю. В том-то и дело, чтобы не дать отрасти у Егора паучьим лапам.

— Обломать батогом их, — сквозь зубы пошутил Егор.

— Обломать-то не загвоздка, — задумчиво произнес Синяков. — Обломать всегда можно. Труднее сделать, чтоб не было у Егора нужды в паучьих лапах.

— Заморить его и все тут.

— Эх, Бережной, Бережной! Хороший бы ты мужик, да сидит в тебе какой-то червячок, не пойму я…

Синяков поднял с травы Егорову кепку, нахлобучил на лохматую голову, прижал ладонью.

— Пойдем-ка домой, хватит, поспорили… Ты вот что, на меня можешь сердиться или нет, а я тебе правду-матку режу, потому добра тебе хочу. Подумай и насчет паука-кулака и насчет подкулачника…

— Подумаю, — согласился Егор, — подумаю. Только как же у тебя выходит, председатель, не соображу: кулаков ты порешить хочешь, храбрости хватает, а у своей Анфисы по крашеному полу на носочках танцуешь. Кулак-то ведь не Анфиса…

Синяков захохотал так, что в чаще березника тяжело захлопала крыльями вспугнутая птица.

— Что верно, то верно. Анфиса не кулак, а того и гляди, еще похуже будет…

3

Славное на севере бабье лето с его сухими солнечными днями, с его теплыми ночами, такими темными, что кажется, будто ты потерял глаза. За эти ночи и любо оно парням и девушкам. До глухой полуночи звенят голосистые песни где-нибудь за гумнами, у ближней околицы. Взвизгивают тальянки, раздается смех, а ежели прислушаться, то можно уловить и звуки, отдаленно похожие на хлопок ладонью по воде. Даже самой недогадливой старухе понятно, что это такое. А особенную прелесть ночей бабьего лета составляет старый обычай веять бабку. Митя очень его любил. Недаром он приехал домой к той поре, когда парни один другому весть подают: костра готова, сегодня будем бабку веять.

Ах, какое это удовольствие — веять бабку! Лишь глянут с неба ядреные звезды, на верхнем урочище вокруг огромной копны замелькают смутные тени, порой слышится смех, негромкие голоса. Несведущему человеку покажется странным такое оживление в пустом поле темным вечером вокруг какой-то кучи соломы ли, мякины ли. Но в Сосновке все знают, что там собралась нынче молодежь веять бабку. И не мякина, не солома тут возвышается рыхлым ворохом, а сухая льняная костра. У каждого парня в руках длинный стяг. Окружив ворох, парни подсовывают концы стягов под его основание.

— Давай, Паша, действуй!

Паша наклонился, чиркнул спичку, пересохшая костра вспыхнула, и весь ворох вмиг охватило пламя. Темень раздвинулась. В мятущемся свете вокруг запестрели полушалки девчат, стоящих поодаль в ночном хороводе. Парни ждут, когда костра разгорится сильнее. Наконец, Паша командует:

— Раз, два — взяли!

Парни напряглись и враз вскинули весь ворох на концах кольев. Будто огромная шапка, подброшенная богатырем, он взвился ввысь. Мгновение над полем пламенеет огненный столб. Потом расширенная его вершина ослепительно вспыхивает и, рассыпаясь в воздухе мириадами ярких искр, гаснет. Тьма сгущается до предела. И тогда такой же пламенный столб возникает на холме за рекой, затем на поле у Погоста, потом взвивается искристый веер над кромкой леса за мельницей. И снова звучит команда:

— Раз, два — взяли!

И пылающий гриб опять вырастает над полем. И ответ за рекой не замедлит. И у Погоста, и за мельницей, и в разных местах по всей округе поднимаются сияющие столбы.

А в деревнях стар и млад — все прилипли к окнам, ахают, кричат, радуются.

— Бабку веют! Бабку веют!

И сегодня в ночь сосновские ребята собираются веять бабку. Мальчишка везет на поле воз костры от бань. Навстречу ему, позванивая колокольчиками, железными дребезгливыми боталами, лениво тянется отъевшееся на открытых ныне для него лугах коровье стадо. Коровы мычат по-осеннему протяжно, жалостливо. Бунчит красно-пестрый бугай, взрывает землю копытом и, кося глазом, угрожающе наставляет рога. Он не знает, видать по всему, что рога-то спилены и совсем не страшны.

Мальчишке хочется подразнить свирепого быка. Он легко скатывается с коня и длинной вицей размахивает перед самым носом животного. Бугай сначала озадаченно останавливается, а затем, с силой вдохнув и выдохнув воздух, рявкает, устремляясь на мальца. Тот со смехом отпрыгнул. Бык на него. Парень ударил быка вицей по морде. Тут уж окончательно рассвирепевший бугай взревел так, что, услышав рев, Егор поспешил к окну.

— Что там такое?

А в это время бык, наступая на паренька, загонял его в узкий проход между изгородями. Малец закричал, растерянно замахал руками, не зная, куда сунуться. Егор выскочил на улицу, кинулся к воротам, чтобы, открыв их, пропустить парня. Бык, увидя перед собой нового противника, сперва опешил, но тут же перешел в атаку. Егор не успел опомниться, как оказался между остатками мощных рогов. Раздумывать было некогда, иначе бык сомнет и раздавит. Ухватясь за култышки рогов, Егор напряжением сил остановил свирепого зверя. Бык храпел, мотал головой, силясь вырваться, но Егорова хватка оказалась мертвой. Оба — и бык и человек — застыли в неимоверном напряжении. Из деревни бежал народ, кто с метлой, кто с палкой, кто с ременным кнутом. Но ни кнут, ни палка помочь не могли. Все зависело от того, кто дольше выдержит. Егор понимал, что ему не выстоять против быка. Он озирался, ища выхода. Рад бы отпрыгнуть, да некуда — с боков изгородь, сзади стена черной бани. Остается осилить быка. Но разве хватит человеческой силы, чтобы свернуть могучую шею разъяренного животного! Бык тряхнул головой, поднял в воздух Егора и с маху бросил его на землю. Толпа ахнула. Казалось, все кончено. Параня взвыла, закрыв лицо руками. Но Егор изловчился, оказался на ногах, схватил камень и ударил быка выше переносицы. Тот взревел и закачался. Егор ударил еще раз. Бугай опустился на колени и тяжело рухнул на бок.

Митя прибежал к месту происшествия тогда, когда Егор, обтирая разодранной рубахой кровь с лица, припадая на левую ногу, шагал к дому.

— Ничего, поборолся, — прохрипел он.

Митя увидел в толпе Макору. По ее бумажному лицу он понял все. Ничего ей не сказал. Она прошла мимо, не заметив его.

В тот вечер бабку не веяли.

(обратно)

Глава четырнадцатая ОДИНОЧЕСТВО ЕГОРА БЕРЕЖНОГО

1

Неделю после единоборства с быком Егору пришлось вылежать на полатях. Поврежденная нога разболелась, и ходить он не мог. Вынужденное безделье угнетало, а дума, неотвязная, тяжелая, была одна: как дальше? Егор чувствовал, что он одинок. Жена заглянет, подаст миску щей, жбан квасу, поправит одеяло, а ему все равно, что она заглянула на полати, что старуха Петрушиха. Да и от самой Парани — он ведь видит — теплотой не веет.

С Платонидиным семейством у Егора никогда душевной связи не было. А нынче совсем разошлись. Как злился, как стучал кулаками по столу в тот вечер Ефим, когда Егор отказался прятать добро в межуголке и подзорах крыши.

Из всех своих родственников Егор любит больше Митюшку, племянника. А тот отворачивается от дяди. «Что я ему плохого сделал?» — думает Егор и не находит ясного ответа. Соседи? А что соседям до Егора? Живи, как знаешь, сдохнешь — плакать некому… Каждый по себе, каждый для себя… Нечаянно Егор пошевелил больной ногой. Острая боль заставила сморщиться. Он пересилил боль, потянулся за кисетом. Неловким движением столкнул его на пол.

— Подай-ко, не видишь? — крикнул он жене, не называя ее. Жена не отозвалась. Егор помешкал, прислушался. В горнице позвякивали ножницы. Значит, она там.

— Эй! Оглохла, что ли? Кисет упал, подай.

— У меня и имя есть, — огрызнулась Параня. Кисет сунула на полатный брус.

«Так вот и жить, так и жить одному… Кого же тебе винить, друг Егор? Винить-то некого!.. » Крепкий махорочный дым клубами поднялся к потолку. Забеспокоились тараканы, суматошливо начали соваться в щели. «Веселое занятие считать тараканов»…

«…Синяков тянет в колхоз. Ему что! От него требуют, чтобы все мужики сплошь колхозниками стали, и в газетах об этом пишут. А тут Егор Бережной бельмом на глазу. Вот он, председатель, и старается. А зачем в колхоз свое добро отдавать? Единоличником ты сам себе хозяин, а там все чужое… Другие идут? Так пущай идут, кому что по губам — одному пиво, другому березовый сок. Да вот и Платонида в колхоз идти благословляет. Чудно что-то. Бывало не переносила слова «колхоз», а тут…»

— Женка! Иди-ко…

Параня нехотя взобралась на край печи, протянула голову к полатям.

— Чего тебе?

— В колхоз буду вступать, вот чего…

— Вступай, мне-то что…

Егор не поверил. Давно ли жена слышать не хотела о колхозах. Он привстал, чиркнул спичку, осветил женино лицо. Она ухмылялась.

— Чему ты веселишься?

— А хныкать-то пошто? Вступишь, перебьемся как-нибудь трудные дни. Недолго ведь, рассыплются они. А пока, чтобы не притесняли, вступай.

— Кто тебя так просветил, не Платонида ли?

— А кабы и Платонида.

«Вот что им бабам — не размышляй, не мудри, чего другие скажут, тому и верь, — подумал Егор, отворачиваясь к стене. — А ты, мужик, мозгуй за них…»

2

Прихрамывая, Бережной вел по деревне Рыжка. У колхозного правления он привязал его к изгороди. В правлении сказал:

— Привел мерина. Забирайте. Коров баба пригонит. А меня в колхоз не записывайте. Поеду на лесозаготовки. Проживу как-нибудь…

Председатель озадаченно вертел меж пальцами карандаш.

— Ты чего мудришь, Бережной? Вступаешь — добро. А мудрить нечего…

— Не возьмешь, что ли?

— Мы подачек не принимаем. Хошь записываться, подай заявление, как еще посмотрит общее собрание. Я один не решаю.

Егору горько и смешно. Какая жизнь началась, разберись-ка в ней. Человек коня привел, отдает: возьмите. Добро свое чужим людям отдает неизвестно зачем: возьмите. А они еще и брать не желают, говорят: «Заявленье напиши, посмотрим…» Посидел Бережной на лавке, пососал махорочную горечь, нахлобучил кепку.

— Не надо, так и не навяливаю. Прощайте-ко…

— Тяжелый человек, — сказал председатель, когда Егор захлопнул дверь. — Не поймешь, чего ему и надо. Другие Бережные — люди как люди, а у этого характер…

— Подкулачник, одно слово, — уточнил счетовод. Председатель наморщил лоб, посмотрел в окно.

— Да кто его знает. В подкулачники зачислить недолго. От иных его поступков и верно подкулачником пахнет…

— Так Ефимов же компаньон, чего там, — снова поставил точку счетовод.

— Нет, с Ефимом его мешать не придется, хоть и обдуряют мужика эти богомолы…

По первопутку Егор вывез дрова, сложил их у сельсовета, постучал Синякову в окно.

— Принимай.

Федор Иванович жестом руки показал, что принимать не к чему, заходи, мол, получай расчет. Егор неумело расписался в ведомости, получил деньги у счетовода. Синяков спросил:

— В колхоз-то не вступил еще, Егор?

— Пробовал, не принимают, — ответил Бережной, засовывая деньги в карман.

— Как так?

Синяков даже привскочил на стуле.

— А так, — равнодушно ответил Егор. — Мерина приводил — не берут. Говорят: пиши прошение. А какой я писака? Лучше уж я на лесозаготовки поеду. Там привычнее. Мое дело топором махать, а не прошения писать…

— И мудренастый же ты мужик, леший с тобой, — хлопнул Синяков ладонью по папке, встал, шагнул по скрипучим половицам. — В лес задумал — поезжай, дело нужное, государственное. А хозяйство все-таки пусть в колхозе будет. Вон Кеша накатает тебе заявление, коли хошь…

3

— Эй, берегись!

Егор, вытирая рукавицей пот с лица, наблюдает, как сосна со свистом валится в снег, высоко подбросив сверкающий белым обрубом комель. Снежная пыль столбом взвивается вверх, с головы до ног осыпает Егора и Ваську Белого. Оба они отряхиваются, как куропатки, и начинают обрубать сучья.

— Ничего лесина, полкуба будет, — говорит Егор.

— Кабы полкуба, — не верит Васька. — Эдак с дюжину лесин чикнули бы — и, глядишь, норма.

— Силен, с дюжинку… А не хошь два десятка?

Егор ловким ударом топора счищает несколько сучьев подряд. Топор у него, будто играючи, скользит, позванивая, с той и другой стороны ствола, сучки срезаются легко и ровно. Васька старательно отрубает вершину, пыхтя, оттаскивает ее в сторону.

Облюбовав новую сосну, Егор с минуту смотрит на нее, обходя кругом. Кивает Ваське. Тот срывается с места, пляшет около ствола, отаптывая снег. Егор неторопливо берет пилу, пробует большим пальцем зубья, прищурясь, проверяет их развод. Все в порядке. Оба лесоруба сгибаются перед комлем дерева в три погибели, делают запил. Направляемая твердой Егоровой рукой, пила ходит ровно и свободно с характерным мягким шуршанием. Поглядеть со стороны — не работают, а играют. Но какова эта игра, подтверждает парок, что вьется от сгорбленных спин. Кончив запил, Васька сощипывает с редких волосков своей бороденки ледяные сосульки, морщится. Егор легонько покрикивает на него, мол, некогда канителиться. Васька, тряся мотней, бежит за колом, упирается в ствол подпиленного дерева, помогая ему правильно упасть.

Когда Егор приехал в Сузём, десятник Иван Иванович, отводя ему делянку, объяснял строго:

— Три плотных кубометра — норма. Понятно? Не дашь нормы — не выходи из лесу. Так? Делянку я тебе отвожу баскую, не сосняк, а ровная конопля. Ясно?

— Вроде ясно, — хмыкнул Егор. — Нам норма ни при чем, хоть плотная, хоть рыхлая, все одно…

— Как так ни при чем! — возмутился десятник. — Ты, браток, шутки не шути. В лес приехал, не куда-нибудь, понимать должен. И никакой рыхлой нормы не бывает. Бывает складочный и плотный кубометр, по техминимуму. Сообразил? Да где же, ты техминимума-то и не нюхал.

— Понимаю, — добродушно сдался Егор. — Ты уж тут считай, как знаешь, на то тебя и начальством поставили. А мое дело лес рубить… Вот напарника бы найти…

Десятник склонил голову набок.

— Возьми-ко вон Ваську Белого, никто беднягу не принимает в напарники. Возьми. Пара вас будет добрая — Васька и ты.

4

Лес. Бескрайний и дремучий, шумел он в непогодь, в ведро стоял заколдованно тихий, манил охотника, да грибника, да ягодника. И те бродили по недальним закрайкам. Лишь смельчаки рисковали углубляться в замшелые суземы, где только леший с филином перекликаются по ночам. Берега славных северных рек Двины и Печоры, Вычегды и Сухоны, Юга и Лузы сплошь заросли лесами. В боровых чащобах тянутся к солнцу стройные, как свечки, сосенки, в низинках — ель, прямая, ровная, без сучка, без задоринки. Обороняется северный мужик от леса. Рубит его на постройку домов, обширных пятистенков, без нужды и надобности часто двухэтажных. Разделывает он лес на дрова, катит новины под лен, дерет бересту на туески, лыко на лапти, щепает дрань для лукошек, выдирает мягкий и тонкий сосновый корень, чтоб плести корзины, скоблит веснами с нежных сосенок сок — сладковатую заболонь, желанное деревенское лакомство, да все это будто малая царапинка на огромной медвежьей лапе. Матерые леса стоят нетронутыми, вековые деревья, перестояв, падают, обрастают мохом. И попробуй проберись в исконную таежную глушь — трухлявые валежины, костры бурелома преградят путь, не пропустят. И не все глубины лесных трущоб изведаны, не все, далеко не все запасы леса просчитаны дотошными таксаторами. Сколько древесины гибнет зря, без пользы для человека, поди узнай!

Стоял бы он так, наш северный матерый лес, неприступным и диким, да пришла пора и для него. Стройкам страны понадобилась деловая древесина, государству потребовалась валюта. И назвали лес зеленым золотом. И объявил себя наш Север валютным цехом страны. Весь необъятный край покрылся сетью лесопромышленных хозяйств. От речных берегов через нетронутые трущобы стали прокладываться лесовозные дороги, сначала простые конно-санные, потом снежно-балочные, ледяные, а затем тракторные и узкоколейные железные дороги.

5

В ту пору, когда Егор Бережной с Васькой Белым взялись за ручки пилы, в Сузёме появились первые тракторы и сам этот лесной поселок получил горделивое имя тракторной базы. Егор немало чертыхался, усмиряя Рыжка, напуганного трескотней невиданных машин. И он же от души восхищался, глядя, какой возище тащила играючи эта окаянная машина.

— Фу ты, орясина проклятущая! Штабель какой прет. Нам бы с тобой, Рыжко, за год не перевезти.

С появлением тракторов потребовалось усилить валкулеса и подвозку бревен из лесосеки на верхние катища. В делянках стало людно — понаехали крестьяне из всех окрестных деревень. И не только мужики, привычные к топору и пиле, а и женщины, ловкие искусницы за прялками да кроснами, лесорубы же никудышные, с коими горе одно, а не работа. Были тут слезы, ругань, укоры, обиды — от этого штабеля на катищах не прибывали. Бережной посмеивался, глядя на всю эту возню — ему до нее нет дела. Он в свою делянку приходит первым, а уходит из делянки последним. Весь день сгибается у соснового комля до того, что Васька Белый под конец застонет.

— И чего ты убиваешься так, Егор! Кубышку медяками набивать будешь?

Бережной, с удовольствием распрямляя спину, шлепает Ваську рукавицей.

— Не ной. Робить так робить, носом шишки околачивать нечего. Давай-ко закусим…

Он усаживается на ворох прутьев, будто на пружинистый матрац, достает краюху хлеба, берестяную, плетенную в виде лаптя солонку, густо посыпает хлеб солью. Ест молча, медленно и, пожалуй, даже торжественно. Поснедав, собирает крохи с тряпицы в ладонь и отправляет в рот.

— Никому мы с тобой, Васька, не нужны, — говорит Бережной, как бы продолжая вслух свои раздумья. — А ежели и нужны, так чтоб от нас выгоду иметь. Чуешь? Так уж мы лучше будем свою выгоду блюсти…

Он встает, затягивает кушак, берется за пилу.

— Что зароблю, то мое. И никому я своего не отдам…

Идет к дереву.

— Хрястаю, да знаю: в свой карман. Вот как. Примемся-ко, Василий…

(обратно)

Глава пятнадцатая ПСАЛОМЩИК ЧИНИТ СЕННЫЕ ВИЛЫ

1

Вечером, крадучись по задворкам, к Платониде пришла Анфиса. От ветру ли, от скорой ли ходьбы ее белое крупитчатое лицо в алых пятнах, грудь ходит ходуном. Нервно перекрестясь, подошла к Платониде под благословение. Та в душе удивилась: такого еще не случалось, чтобы председателева женка благочестие выказывала. Но виду не подала, смекнув, что такое не напрасно и Платонидиному козырю в масть.

— Приходи-ко, девонька, со Христом-спасителем, — пропела Платонида, осенив гостью щепоткой. — Садись-ко да хвастай.

Анфиса обвела горницу взглядом, чтобы удостовериться, нет ли кого лишнего, и зашептала прерывисто, торопясь:

— К тебе я, Платонидушка, прости ты меня ради господа. Грешница я, из-за своего-то не молилась и приношений не делала, вид показывала. Теперь уж все равно, откроюсь, замолю прощение. Федюня-то мой, сама знаешь, еретик неверующий, из-за него и я… Только нынче мне до него дела нет, опостылел он. Каюсь, каюсь, помилуй ты меня, грешницу…

Хозяйка, поджав губы, слушала сбивчивые излияния, силясь уловить в них суть. Догадки одна за другой быстро сменялись в ее голове: «Поссорились опять. Стукнул, может? Али и впрямь он к другой переметнулся, лопнуло терпенье. А то, чего доброго, не она ли сама с другим снюхалась?» Платонида не перебивала, дала Анфисе выговориться до конца. Из путаного рассказа поняла одно: у председательши с мужем нелады. Она пришла за Платонидиной помощью. Надо не упустить случая…

— Садись, девонька, да успокойся, — медвяным голосом сказала Платонида, смахнув с лавки пыль передником. — Царь небесный милостив и незлобив, он все прощает, ежели к нему прибегают с верной душой. Чую, у тебя горькая напасть. Рада тебе помочь, помолясь и припадя к стопе всевышнего. А что ты грех на душу брала, бога гневила, показывала себя неверующей, так это замолить можно, постом, да усердием, да благими делами умилостивить страстотерпца и заступника…

Анфиса мало-помалу успокоилась, присела на струганую лавку, приняла из Платонидиных рук чашку с дымящимся чаем, с хрустом откусила частыми зубками сахару от большой голубоватой глыбы. Беседа потекла ровно, благостно, с приятностью. Платонида, наконец, уразумела, зачем пожаловала нежданная гостья. Анфиса хотела, чтобы «праведная заступница» стала преградой между Харламом и Параней. Что тот, пользуясь отъездом Егора в лес, постукивал иногда в Паранино окошко, и после этого негромко звякала щеколда, — это не было для Платониды тайной. Но какого дьявола понадобилось Анфисе встревать тут? Платонида не сомневалась, что со временем все раскроется и станет явным, потому ни о чем не расспрашивала, а только поддакивала и непрестанно сыпала божественными словами. Она не скупилась на обещания молиться и просить божьей помощи и вразумления. А сама в душе ликовала: отольются волку овечьи слезки! Уж она сумеет использовать Анфису так, чтобы испытал председатель на собственной шкуре плату за реквизицию кож и предание суду Ефима Марковича, страдающего ныне где-то на дальних лесозаготовках. По мере того, как Анфиса постепенно раскрывала себя, Платонида становилась все холоднее и суровее, медвяность в голосе давно исчезла, он стал глухим и жестким.

— Грешна ты, баба, шибко грешна. Много тебе надо, чтобы смилостивить спаса. Надейся на него и будь послушной. Только тем искупишь грех, — напутствовала она, выпроваживая гостью. А та, помявшись, вытащила из-под шубейки сверток в ситцевом платке и неуверенно протянула его. Хозяйка нахмурилась, убрала руки за спину.

— Недостойно соблазнять меня земной суетой, — прошипела она. — Богу принесла, богови и отдай.

Но видя, что Анфиса в замешательстве готова сунуть сверток обратно под шубейку, Платонида повела бровью в угол горницы: там, мол, оставь. Помешкала и для пущей ясности указала рукой. Председательша сунула узелок в угол, торопливо раскланялась и выбежала из горницы. Заперев дверь, Платонида с любопытством развязала узелок. Под платком оказался горшок с маслом. Хозяйка скривила губы.

— Не велико приношение. Ну да ладно, и то добро, что масло-то не простое, председательшино…

2

Харлам Леденцов несколько зим подряд не ездил на лесозаготовки. То прикидывался больным и ухитрялся получить форменную справку о болезни со штампом акушерского пункта, которая почему-то удовлетворяла вербовщиков леспромхоза, то нанимался ночным сторожем на кирпичный завод Коопералеса, где под перекошенными соломенными навесами давно уж не было ни единого кирпича, то с осени брался крутить сепаратор на маслобойке, а лишь закончится вербовка сезонников в лес, благодарил девчат за вкусные сливки и уходил шататься неведомо где. Колхозники не раз в один голос на собраниях корили бродягу-псаломщика бездельем, величали его злостным дезертиром. А с него, как с гуся вода. Похохатывает, играя бабочкой усов. Люди удивлялись, чем он живет, всегда сытый, форсисто одетый и, почитай, каждый день хмельной. Одни догадывались, что продает купчихино тайное наследство. Другие многозначительно произносили: «Баб-то мало ли…» Третьи намекали, что случается иное и плохо лежит. Поди разберись, где правда!

А правда в том, что от купчихи Волчанкиной у псаломщика в самом деле кое-что осталось. Да о пропитанье у Харлама и тревоги не было, ибо в Сосновке, в Лунданге, в Паршином починке и во многих других деревнях Харлам находил теплые ночевки с оладьями под ярую брагу, с груздями да рыжиками под зелено вино, с пышными ватрушками под наливочку. А о том, что плохо лежит, сказать нечего — не пойман, не вор. Так и жил Харлам: легко, весело и беззаботно. Дома ночевал редко, а когда ночевал, трещали рамы, летели на пол чашки и ложки, поутру Харламова жена приходила к соседям вся изукрашенная синяками. Сердобольные соседки ахали, сокрушались, втайне подумывали: «Да ведь и то сказать, такому бы мужику не такая нужна баба…»

У Платониды ухо чуткое. Вечерний стук в соседское окно не ускользнет от ее внимания. Для зоркого глаза и темнота не помеха — разглядит, кто шмыгнул возле поленницы на крыльцо. А ступенька-то скрипнула, а щеколда-то звякнула, плохо смазанные дверные крюки скрежетнули. Платонида подождет малость, закутается в черную свою накидку, возьмет глиняный кувшинчик и, вздыхая да крестясь, пойдет к соседке. Переступив порог, истово помолится на образа и, будто только тут увидела псаломщика, вытянет изумленное лицо.

— Харлам Мефодьевич, ты-то тут как? Поздненько, поздненько…

Леденцов шевелит бабочкой усов, под бабочкой усмешка, а глаза доверительно подмигивают Платониде.

— Вилы, вишь ты, матушка, у Парасковьи сломались, нечем утром трясеницы^[18] коровам натрясти. Так позвала меня чинить. Мужика-то ведь нет, на заработках мужик-то…

Параня, сперва растерявшаяся, покрасневшая, обрадовалась Харламовой находчивости, подхватила:

— Чистое горе без вил… Руками много ли натрясешь… А кого позвать поправить вилы? Мужики все в лесу…

Платониде хочется уязвить соседку, но она сдерживается, согласно кивает головой, протягивает Паране свой кувшинчик.

— Дрожжей плесни-ко мне, Паранюшка. Квашню творить собралась, а дрожжей и нет. Думаю, схожу к соседке, она запаслива. Не ведала, что помешаю… вилы чинить.

Когда Параня спустилась в голбец за дрожжами, Платонида прищурилась на Харлама.

— Уж ты и блудодей! Нет на тебя хороших вил от мужиков-то…

— Плохие у мужиков вилы, в том и горе, — трепетнул бабочкой усов псаломщик.

Получив кувшин и прощаясь, Платонида смиренным голосом пропела Харламу:

— Починишь вилы, так ко мне зайди, Харламушко. По божьему делу поговорить надо.

3

— Вас ис дас, майн мутер? Зачем звала?

— Ну тебя к лешему, немтяк. Не марай ты язык этой поганой говорей…

От псаломщикова хохота задрожали рамы.

— Могу и по-иному. Благослови мя, святая мать, Христова невеста…

— Угомони хайло! Вот благословлю тебя ухватом, тогда не так рявкнешь.

Резкие Платонидины слова никак не соответствовали выражению ее лица. Она смотрела на псаломщика ласковыми глазами. Строго сложенные ее тонкие губы вздрагивали. Казалось, она держит за ними смех и удержать не может. Псаломщик по-домашнему свободно разделся, повесил шубу на деревянный крюк, вбитый в стену под полатями, шапку кинул на полицу. Не крестясь, сел к столу. Мясистые руки ладонями вниз положил на столешницу.

— Маленькую сулила, матушка. Жду…

— Поставлю, поставлю, не обману.

Из шкафчика вынырнул графин, появилось блюдо с груздями, краюха ржаного хлеба. Не ожидая потчевания, Харлам опрокинул стопку, понюхал корочку, и смачно захрустели грузди между мощными челюстями. Платонида стояла посередь избы и смотрела на него. Подождала, когда он кончит закусывать, и безо всякого подхода спросила:

— Ты давно?

Он понял, возвел глаза горе.

— На днях сподобился.

— А Егор узнает?

Псаломщик выпучил глаза, будто от страха, торопливо налил вторую стопку и проглотил разом. Уморительно сморщил лицо.

— И как тебя хватает, Харламушко? — насмешливо вздохнула Платонида.

Подцепив вилкой аппетитный груздок и понюхав его, Харлам убежденно произнес:

— Хватит!

Платонида села на лавку рядом с псаломщиком и заговорила серьезно:

— Ты уж, Харламушко, по бабьим делам как знаешь, учить тебя не буду, охальник опытный, только не забывай ты божеского-то служения, хоть и ходишь нынче без крыласного места.

Псаломщик выпил через край груздевой рассол, уставился на Платониду соловыми глазами.

— На шута мне твой крылас сдался! — рявкнул он. — Слушать, как попик в алтаре гнусавит: «Бог мой, спаситель мой, коровы боюся…» И отвечать ему: «Помело скажи, помело свяжи, брось в пузо кадилом…»

Каламбур развеселил Платониду, она тоненько захихикала, прикрыв рот концом рушника, висевшего в простенке на гвоздике. Очень уж ей забавным показалось, как вместо «кого убоюся» псаломщик протянул «коровы боюся», а привычное, часто повторяемое «господи помилуй» у него превратилось в «помело скажи», а под конец даже оказалось «брось в пузо кадилом». Но тут же она спохватилась.

— Совсем ты безбожником стал, Харламко.

— Каким был, такой и есть, — отрезал Леденцов, выдвигаясь из-за стола и слегка тесня по лавке Платониду. — Ты говори дело, мать, да я пойду. Ведь больше не поднесешь все равно…

— Хватит с тебя, и так побусел. А дело вот какое: с Анфисой-то у тебя как?

Псаломщик даже не натянул рукава шубы, плюхнулся на стул.

— И это уж знаешь? Да ты и впрямь прозорливая, Платонида. Ясновидица, убей меня архистратиг…

Платонида засияла.

— А ты как думал? Ясновидица и есть. Выкладывай-ко грехи начистоту, все равно не скроешь, знаю.

— Ну, знай. Я и не таюсь. Не тяни только душу, говори, к чему клонишь.

Платонида отобрала у Харлама шубу, повесила на старое место и, приклонясь к нему, заговорила полушепотом.

— С Анфисой ты постарайся быть ласковей. Она нам нужна. Через нее мы Синякова в бараний рог согнем. Ведаешь? Ну, а уж я тебя не оставлю. Дай срок, в силу войду, не только псаломщиком, попом будешь. Да еще каким! В масле кататься станешь… Начинай загодя бороду отращивать. С бородой тебе от баб отбою не будет…

— Да я и без бороды им не рад. Бороду подожду пока. А усы, ладно, пущай разрастаются… У тебя все? Прощай тогда, Анфиса ждет…

С сожалением он посмотрел на пустой графин.

— Подорожник-то надо бы…

— Ой, Харлам, сгинешь ты, ей-богу… На уж, плесну тебе последнюю…

Налилось с походцем, водка растеклась по столешнице. Псаломщик сделал горестное лицо.

— Сколько добра втуне пропало…

Дурачась, он подставил Платониде скрещенные ладони под благословение. Она с полной серьезностью и даже немножко торжественно благословила его.

Леденцов шел задворками, через огороды, мимо бань и посвистывал. Утоптанная тропка впотьмах была еле заметна. Псаломщик часто сбивался, проваливаясь в снег, чертыхался и искал руками, где она, тропа, запропастилась. Платонидины стопки, прибавленные к ранее принятому, оказались тяжеловатыми. Харлама развезло, и найденная тропа вновь увертывалась куда-то, и опять он ее разыскивал, ползая на коленях, урча и рыкая, словно растревоженный медведь в берлоге. Наверно, поэтому псаломщиком и заинтересовались собаки. Сперва залаяла одна, потом другая, к ним стали присоединяться еще и еще, пока не образовался такой хор, что в деревне забеспокоились.

— Чего там? Ишь, заливается собачня…

Мужчин-то в деревне нет, так женщины, что похрабрее, с дробовиками да навозными вилами двинулись по направлению собачьего лая. Это ободрило собак, они ближе подступили к псаломщику, окружили его, более дерзкие с привизгом хватали за полы шубы. Харлам с пьяной дури по-медвежьи рявкал на них и тем растравлял еще больше.

— Бабы, да ведь это Топтыгин! Палите-ко скорей! — крикнула та, что бежала позади. Передняя молодка вскинула дробовик и, прижав приклад к груди, начала целиться в темноту. Ее соседка дернула за рукав.

— Подожди, девонька, не пали. Двинской голос-то. Не псаломщик ли пасть дерет?

(обратно) (обратно)

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Друг на друга глядючи, улыбнешься.

Русская пословица.

(обратно)

Глава первая ЛЮБИМ И… РУБИМ

1

Митя приезжал в Сузём, почитай, каждый месяц. По вечерам в ту пору самый большой барак в поселке бывал набит до отказу. В духоте и тесноте люди смотрели картину, а после сидели до ночных петухов, беседуя с киномехаником. Иной раз десятнику приходилось разгонять полуночников. Митя виновато оправдывался.

— Да что сделать, Иван Иванович, раз люди хотят по душам поговорить?

— А ты говори засветло, нечего до утра лясы точить. Завтра я за них в делянку-то пойду, что ли? — ворчал десятник.

Те, кто из других бараков, нехотя расходились, тамошние укладывались на свои топчаны, а Митя в уголке со свечкой долго еще сидел, мусоля карандаш. Он был не только киномехаником, но и нештатным инструктором райкома комсомола и юнкором юношеской газеты. Где бы он ни побывал со своей передвижкой, отовсюду посылал в газету заметки, подписываясь по тогдашнему обычаю под ними то Ухо, то Шило, то Свой Брат, а однажды подписался даже так: Я Тут Был. И все знали, что это Митина рука. И Мите за это был почет от сверстников, а кое-кто поглядывал на него и косо. Куда бы Митя ни приезжал, вокруг него собирались ребята, и обязательно возникала какая-нибудь затея — диспут ли, концерт ли, лекция ли с химическими и физическими опытами, почерпнутыми из книжек Перельмана. Какие только кружки не возникали в тех местах, где появлялся киномеханик — и «Доброхим», и «Долой неграмотность», и «Любители книги», и «Безбожник», и даже «Друзья пернатых». Пожилые посмеивались над Митиными затеями, но охотно шли к нему написать письмо сыну в армию, составить прошение, чтобы скостили налог, выяснить, «отчего это бывает, что под ложечкой сосет и сосет, ажно лихо? И пойти ли к фершалу, либо так пройдет». Митя никому не отказывал и временами становился то адвокатом, то лекарским помощником, то писарем. А было у него еще занятие, о котором никто не знал: тетрадка в клеенчатых корочках по ночам заполнялась стихами. Однажды мать, Анна Прохоровна, озабоченная ночными бдениями сына, подсмотрела, чем он занимается. Днем, когда Митя ушел из дому, достала из укромного местечка тетрадку и долго шепотом слагала буквы в слова.

— У люди еры буки како он иже кратко — улыбкой, слово веди есть твердо люди еры иже кратко — светлый…

Сын писал небрежно, скорописью, матери приходилось долго догадываться, какую букву означает иная каракуля. Но она читала и читала, несмотря ни на что.

Улыбкой светлый день расцвел,

Как КИМ на левом отвороте — солнце.

О мой любимый Комсомол,

Привет тебе от комсомольца…

— Складно…

Анна Прохоровна вздохнула, бережно разгладила ладонью помятый листок и положила тетрадь на старое место. И после этого в разговорах с женщинами, когда приходилось говорить о сыне, она с достоинством сообщала:

— Мой-то парень, Митенька-то, выучился добро, живые картины кажет, механиком, слышь, зовут. Да еще комсомольский инструктор — это будто у них за главного, у комсомольцев. Какие-то, слыхала, директивы им выдает, бумаги, что ли, с печатями, важные, ответственные… Сама-то я не шибко разбираюсь. Ну и еще в сочинителях состоит…

— В сочинителях? — переспрашивают собеседницы.

— А как же, — с гордостью подтверждает мать. — Сама читала. Про солнце и про значок, красненький такой, с тонкими буквами. Складно-складно…

Она поделилась этим своим открытием и с отцом. Тот поперебирал пальцами бороду, подумал и ответил:

— Ничего, не тревожься, пройдет…

В Сузём Митя любил приезжать: там народу много, дела край непочатый. И в Сузёме Митю ждали, встречали, как своего.

2

Еще не успел он распрячь лошадь и вынести аппаратуру, его окружили приятели-комсомольцы. И ни лошади, ни аппаратуры он больше не видел, ребята управились с ними в один миг. Митя подозвал Пашу Пластинина.

— Пока аппарат согревается, пойдем-ка, Паша, посмотрим просеку.

Паша знал, раз Митя зовет на просеку, значит, у него есть что-то новое, хочет поговорить наедине. Прямая, как стрела, просека убегала в глубь могучего леса. Деревья стояли тихие-тихие. Сквозь их прозрачные верхушки мерцали звезды. А прямые ровные стволы, будто стена частокола, тянулись по сторонам. Казалось, идешь по дну глубокого жёлоба, и чуть кособокая луна смешливо заглядывает через его край.

Друзья шли рядом, касаясь локтями. Под ногами похрустывал снег. Воздух, густо пропитанный запахом хвои, наполнял легкие.

— Лес-то! — тихо сказал Митя. — Лучше, кажется, ничего не найдешь.

— Так природа же, — объяснил Паша. — Ее все любят…

— Любим вот… и рубим. У тебя душа не болит, Паша?

— Ты чего? — от удивления Паша даже остановился. — Как же бы так не рубить?

— Ну, не пугайся, это я так. Конечно, надо рубить… раз спущен план. Против плана, брат, не попрешь.

Паша успокоился, подтвердил.

— Не было бы плана, не рубили бы… Именно…

Митя неожиданно схватил его за рукав и горячо заговорил:

— Душа болит, когда видишь гибнущую красоту. Вот они стоят, мощь-то какая, величие… А приходит дядюшка Егор с топором и пилой, и к вечеру на этом месте только пни да раскиданные сучья, да мятый снег, усеянный щепами. Помнишь, мы березки защищали. День леса неудачно справили. А ведь те березки — капля в море по сравнению с тем, что рубят теперь…

Паша слушал, не прерывая. Шел, стараясь попадать в ногу с Митей. И вдруг расхохотался.

— На тебя, Митька, чего нашло? Жалко — лес рубят? Так рубят-то не для баловства, на пользу же…

Митя некоторое время молчал. Скрип снега под ногами разносился по просеке, повторялся в чащобе. Будто завершая свою думу, Митя повторил Пашины слова:

— Да, на пользу, конечно…

Остановясь, Митя прислушался.

— Кого это и темень не берет?

— Дядюшку твоего, Егора. Кого больше? В щепки твою красоту переводит, — съязвил Паша.

— По́том да временем берет мужик. Уламывает силушку… А вот был я в Кудимском леспромхозе. Там валку леса ведут по-новому. Неплохо получается. У Чуренкова переняли. Есть такой лесоруб в Ханюге. Слыхал? Он толково придумал. Не вдвоем они валят лес, как ныне у нас, а бригадой. А в бригаде каждый свое дело знает. И что ты скажешь! Выходит, говорят, чуть не по десять кубарей на душу. В Кудиме тоже крепко двинулись вперед, когда применили чуренковский способ. Может, и вам бы, Паша, попробовать?

Он посмотрел на своего спутника, но лица не увидел. Показалось ему, что Паша усмехается.

— Ты чего хихикаешь? Не веришь?

— Не хихикаю я, с чего ты взял. Мне просто занятно, какие у тебя ковылянья происходят…

— У меня? Ковылянья? О чем это ты?

— А как же, то жалеешь, что лес рубят, то придумываешь, как бы побольше его нарубить…

Митя взял товарища за плечи, затормошил его. С веселой торжественностью изрек:

— Тут, Паша, нет противоречия. Тут, понимаешь ты, диалектика!

И уже серьезно продолжал.

— А насчет чуренковского метода попробуем? А?

— Надо с ребятами поговорить. Попробовать-то недолго…

3

Никому не рассказывала Макора, сколь тяжело ей было, когда женился Егор. Она не подавала виду, а у самой все валилось из рук, и жизнь казалась не мила. Горше всего было оттого, что сама оттолкнула, сама отдала его другой. Ой, воротись былое назад, не так бы, кажется, поступила. Хорошая у него душа, чистая и простая. А что за старину цепляется Егор, так в этом виновата и сама она, Макора. Нешто бы поговорить с человеком откровенно, без утайки, от всей души, показать ему, в чем он неправ, так нет, подняла нос и отвернулась. Сердце не позволило! Теперь и страдай. И ему тоже не сладко. Это она видит. И думает, думает, как поступить. Не пойти ли к нему прямо и сказать: «Егорушка, родной, ошиблись мы. Оба сделали не так, как велело сердце. Исправим ошибку, пока не поздно…» Какой это трудный шаг! Решиться ли на него девушке? Хватит ли силы и духа?

В дверь постучали. Макора вздрогнула.

— Да, — сказала она негромко и, увидя вошедшего, воскликнула:

— Ой, Митенька! Как хорошо, что ты приехал…

В маленькую Макорину комнатушку Митя принес волну холодного воздуха со свежим запахом хвои. По виду девушки он понял ее настроение. Не раздеваясь, присел рядом, взял ее руку.

— Ты все убиваешься? Не пора ли забыть, выкинуть из головы и сердца?

Она всхлипнула, разрыдалась и ткнулась лицом в его грудь.

— Митенька, тяжело мне… Ты не знаешь, как тяжело и как я виню себя. Митя, ты не смейся надо мной, если я тебе скажу…

Она подняла голову, мокрыми глазами смотрела на него.

— Митя, я хочу исправить ошибку, — прошептала, сжав руку. — Я вырву его от нее и от всех их…

— Да… Нелегко это будет, Макора, — осторожно сказал Митя, встал и зашагал по комнате. Половицы поскрипывали — Митя потяжелел за последнее время, стал похожим на своего дядю. Макора следила за ним, притихшая, настороженная. Когда он остановился, она выжидательно встала. Митя протянул ей руку.

— Если потребуется поддержка, можешь всегда надеяться…

Она постепенно успокоилась, захлопотала вокруг стола.

— Да ты раздевайся, Митенька. Видишь, сколь внимательная хозяйка, даже забыла предложить гостю раздеться…

— Гостю… Скажешь тоже…

— Гость не гость, а самый родной человек, — выпалила Макора с таким жаром, что Митя смущенно заморгал. Разделся, сел к столу, с удовольствием потянул крепкий чай из кружки.

— Стаканов-то у меня нет, — извинилась Макора, подвигая ему эту вместительную посудину.

— Ты что оправдываешься, — улыбнулся Митя. — В нашем лесном краю не так просто достать стакан.

Попивая чаек, он рассказал Макоре, о чем беседовал сегодня с Пашей Пластининым.

— Надо ребят подживить. Думаю с неделю тут пробыть, попробуем, как и что. Ты уж не спускай с них потом глаз. Мало ли какие заминки, чтоб не расхолодились… Пойдет?

— У меня теперь, Митенька, все пойдет. Сердце окрылилось.

Он шутливо погрозил пальцем.

— Ну-ну, ты не очень зазнавайся. Все впереди.

— Да, — вздохнула Макора, а глаза у нее горели. — Было бы что впереди… Хоть уголек тлеет, а все же светится…

В эту ночь Макора уснула крепко, как давным-давно не спала. Утром чуть свет побежала в делянку. Там еще было тихо. Лишь в дальнем углу квартала одиноко шуршала пила. Сердце у Макоры екнуло — ведь это Егор. Может, сейчас и пришел тот решительный миг, который повернет все?

4

Егор привычным жестом смахнул со лба капли пота, распрямил плечи, посмотрел на бледный серпик месяца, зацепившийся за верхушку сосны. Недавно народился, погода, значит, постоит хорошая. Он усмехнулся, вспомнив, как Митя учил его различать безошибочно молодой или ущербный месяц. Приставь к его концам палец, и если получится буква Р, значит, молодой, родился недавно, растет. А ежели получится буква У, значит, ущербный, убывает. Придумают же люди! И забавно и толково.

За спиной послышался шум шагов. Кто бы в такую рань? Егор обернулся. По немятому снегу шагала женщина. В потемках Егор лица различить не мог.

— Доброе утро, Егор Павлович, — услышал он голос Макоры.

Ее-то уж никак не ожидал встретить здесь спозаранок. «Да ведь она нынче профсоюзной начальницей стала, соревнованьем заведует, — вспомнил он. — Меня, наверно, втягивать пришла в соревновательство».

— Здравствуешь, Макора Тихоновна. Рано ты встаешь. Да и в лес одна прикатила. Не боишься?

— Кто треску боится, тот в лес не пойдет, — ответила она тем наигранным тоном, каким нередко скрывают свое волнение. — Волки от нашего шуму-гаму давно убежали, а медведя… Вот одного встретила, да он, наверно, не кусается… ручной стал…

— Язычок же у тебя, Макора. Топор бы мне такой, десять кубов нарубил бы в день, ей-богу…

«Ну вот, никакого серьезного разговора и не выйдет, побалагурим так и конец», — с горечью подумала Макора. Она переменила тон.

— Я к вам по делу, Егор Павлович, — произнесла она, покусывая губы.

— По делу, так слушаю. Что скажете?

— Мы бригаду молодежную создали. Она по методу Чуренкова решила работать… Так вот… так вот…

А что «так вот», Макора наскоро придумать не могла. Егор добродушно улыбался, глядя, как она теребит зеленую рукавичку.

— Вроде и меня в эту бригаду захотели втянуть?

— Вот правда! — обрадовалась Макора неожиданной подсказке. — Мы думаем, что вы нам поможете… Мы вас бригадиром поставим…

— Благодарствую за честь!

Он даже поклонился.

— Только я уж не молодежь… Играть мне не пристало…

— Какая же это игра! — обидчиво воскликнула Макора. — Дело серьезное…

Она стала объяснять суть метода организации труда, применяемого Чуренковым. Говорила горячо, но сбивчиво, потому что и сама еще не очень понимала, что и как. Егор слушал, опершись локтем о ствол сосны, чуть сдвинув на лоб шапку.

— М-да, дело важное, — сказал он с легкой насмешкой. Макора этой насмешки не уловила и с увлечением повторяла:

— Очень, очень важное, Егор…

А он наклонился, вынул топор из бревна, привычно глянул на острие, тронув его легонько пальцем и с размаху всадил топор в ствол дерева.

— Мне нечего встреваться в эту затею, Макора Тихоновна, — сказал он, обернувшись. — Я уж один, в усторонье…

Макоре хотелось сказать Егору, что он неправ, что добиться настоящего успеха можно только коллективно, а не в одиночку. Но он уже не слушал, захваченный работой. Она шагнула в сторону, оберегаясь от щеп, брызгавших из-под топора, постояла, невольно любуясь ловкостью и силой ударов. А сама думала: «Ты все такой же отсталый, Егор? Неужели таким и останешься?..»

Обратным путем в поселок Макора шла по делянкам, мимо работающих лесорубов. Они ее окликали, здоровались, заговаривали. Она отвечала рассеянно, погруженная в свою думу. Неужели он такой заскорузлый собственник и единоличник? Егор, Егор! Как бы тебе открыть глаза? А кто будет открывать? Ты, Макора? Тоже мне открывательница… Она стала уничижать себя за свою нерешительность, безрукость и отсталость… Да, да, отсталость. Потому что глупа… глупа… глупа…

Макора села на пенек и заплакала…

— Эгей! Член рабочкома в горьких слезах… Из-за елки показался Синяков.

(обратно)

Глава вторая „КАКАЯ ОНА ТАКАЯ — КОММУНИЗМА?“

1

Собрание было назначено в том же бараке, где когда-то судили Бережного. Он вспомнил об этом, пробираясь между скамей, заполненных лесорубами. Места были в первых рядах, но Егор не захотел туда. На виду у всех сидеть? Оборони бог… Вот Ваське Белому там в самую пору, пущай покрасуется, он это любит. Забравшись в угол за печку, Егор с усмешкой наблюдал, как Васька Белый, действуя острыми локтями, назойливо стремился пробиться вперед среди стоящих в проходе. И ведь пробился! Сел на первую скамью, снял шапку, расправил усенки и принял горделивую позу, изображая на лице важность и солидность.

Еще до начала собрания в бараке сделалось так душно и дымно, что становилось трудно дышать.

— Граждане, куренье прекратите! — громко крикнул Иван Иванович из переднего угла. — Ишь, густота какая…

Он помахал рукой в воздухе. Навстречу ему протянулась другая рука, с шапкой. Опустила шапку, та упала на колени соседу.

— Не столь еще густо, — сказал шутник. — Шапка не держится…

— Можно курить, раз шапка не держится, — засмеялись кругом. Многие вынули из рукавов спрятанные было цигарки. Иван Иванович махнул рукой и сел на место.

— Им, табакососам, в привычку, — сказала женщина у стены.

— Вытолкать надо всех курителей, — поддержала ее другая.

— Бойка! Хочет одна остаться, одна за нас все дела решить…

Смех.

— Сегодня вроде еще не восьмое марта…

Смех.

И внушительный, строгий возглас:

— Хватит балясничать! Дышать нечем. Хоть бы двери открыли…

Распахнули дверь в сени. Стало свежее. По ногам пошла волна холода. Некоторые закашляли.

— Простудить, что ли, хотят? Закройте…

Дверь прикрыли, но оставили щель. Чистый воздух хоть понемногу, но поступал в переполненный барак.

Зазвонил колокольчик. У стола появились Синяков и директор леспромхоза Семушин. Иван Иванович, жмурясь от непривычного света лампы-молнии, объявил собрание открытым. Помолчал, достал из кармана карандаш, повертел его, засунул за ухо, покосился на директора.

— У кого предложенье будет президиум избрать?

Никто не подымал руки, не подавал голоса. Иван Иванович, загораживая бьющий в лицо свет от лампы широкой ладонью, обвел всех глазами. Все молчали. Он оглянулся назад и, увидев в углу Пашу Пластинина, закричал:

— Ты что, Пашка, забыл, что ли? Ведь у тебя предложенье о президиуме-то…

Паша схватился за голову — вот подкузьмил! Он с трудом пробрался через сидящих на полу к столу.

— Предлагаю, товарищи, избрать президиум из десяти человек.

Иван Иванович спросил:

— Хватит?

Ему ответили от дверей:

— Шибко много. Чего они робить будут?

— Дело найдется, — отрезал Иван Иванович. — Давай, Паша, говори кого.

Егор, услышав свою фамилию, не поверил ушам. Он в темноте за печкой густо покраснел. «Чего они выдумали? Срамить меня, что ли?»

Когда список был зачитан до конца, Иван Иванович спросил:

— Голосовать?

— Голосуй, — ответили ему, — подходящие…

Кто-то от двери добавил:

— Васьки Белого нет, не полон список…

Лесорубы засмеялись и захлопали. Васька Белый хлопал усерднее всех.

— Выбранные, займите места, — сказал Иван Иванович и облегченно вздохнул: он передал председательствование Синякову.

Избранные в президиум, смущенно оглядываясь, будто не веря, что в самом деле их избрали, стали один по одному подниматься с мест и пробираться к столу. Егор несколько раз вставал и опять садился, не в состоянии перебороть неловкость. Он не понимал, за какую-такую заслугу выпала ему эта честь, небывалая и нежданная. Синяков, улыбаясь в усы, глядел на него. Он понял Егорово состояние. Решил помочь.

— Бережной, ты задерживаешь собрание, — сказал он, стараясь придать голосу строгость.

Егор, готовый провалиться сквозь землю, пошел к столу. Табуретки не хватило. Он растерянно поискал ее глазами, не нашел и сел прямо на пол. Хорошо, что никто этого не заметил.

Собрание шло своим чередом. С докладом выступал директор леспромхоза Семушин. Егор стал слушать и незаметно-незаметно задремал. Очнулся будто от укола. Директор назвал его имя.

— На вашем лесопункте у него самая высокая выработка, — говорил директор. — Да и не только на вашем. Во всем леспромхозе некому с ним потягаться. Не день, не два, а с самого начала сезона он ломит, как медведь… Ты прости меня, товарищ Бережной, за грубоватое сравнение. — Директор полуобернулся в сторону, где сидел Егор. — Как настоящий медведь. Столько наломал, другому бы на три сезона хватило. Поэтому дирекция считает необходимым отметить ударный труд товарища Бережного, выдав ему в награду денежную премию.

Семушин опять обернулся к столу президиума, но не найдя за ним Егора, остановился с разведенными руками, недоуменно пожимая плечами.

— Да вот он! Вон сидит на полу, — крикнул Васька Белый. — Ты чего не откликаешься, Егорко? Встань-ко да благодари директора. Мы с тобой, парень, вместе робили…

Взрыв смеха потряс барак. Совершенно потерянный, Егор встал, неуклюже, почему-то боком, приблизился к директору, словно во сне принял протянутый конверт и, в растерянности не пожав директорской руки, заспешил на свое место.

— Ошалел от почестей, — расслышал он сквозь шум возглас от двери.

2

В пилоставне жарко. Печурка, устроенная из железной бочки, пышет раскаленными до бордового цвета боками. Лесорубы в одних рубахах, босые сидят на скамьях, расставленных вдоль стен. Они млеют от жары, наслаждаясь ею, и все подбрасывают, все подбрасывают в печку дров. Егор Бережной снял и рубаху, склонился над пилой, похожий на статую. Мягкий шум напилков в руках точильщиков сливается с яростным гудением печки. У самой двери на груде поленьев пристроился Васька Белый. Он точит пилу сосредоточенно, с великим усердием. Его редкая бороденка мокра от поту. Время от времени он вытирает лоснящийся лоб подолом рубахи. Васька первый не выдерживает, бросает пилу, захлопывает дверку печки.

— Хватит! Зажарили совсем. В аду у чертей и то прохладнее…

— А тебе там случалось бывать?

— Ну-ко! Не случалось? И на сковороде сиживал, не то что…

— Добро?

— Еще как! Час посидишь, три часа — от тебя пар идет.

— Бывалый же ты, Васька, мужик, — говорит Егор, отложив выточенную пилу. — Дай-ко мне твою заслуженную, подправлю малость.

Васька с готовностью подает свою пилу. Егор осматривает ее зубья, заточенные так и сяк, проверяет развод, крутит головой.

— Здорово ты ее развел и выточил! Мастак.

— Да ведь кто точил-то, Васька Белый! Еще бы…

Бережной правит развод Васькиной пилы и нахваливает, нахваливает Васькино мастерство. В пилоставню заходят еще лесорубы, ухают, охваченные теплом, раздеваются.

— А ты что именинником сидишь? — спрашивают они Ваську.

— Да у него полный коммунизм наступил: сиди да считай тараканов.

— Коммунизм-то у него кособокий получается, по правилу: они будут робить, а я буду есть.

— И верно, ребята, добро при коммунизме: ничего не делай, хошь на печи валяйся, хошь иди в казенку. Пей, сколько твоей душеньке угодно. В лавку пришел — бери, чего надо: масла так масла, керосину так и керосину. Пиджак захотел новый справить — нет отказу. Сапоги поистрепались — бери новые…

Егор слушал-слушал эту болтовню и думал: «Эк ведь чешут языки. Может ли такое быть — все разбогатеют, никто ничего делать не захочет. А где богатство возьмется? Манна господня только в Платонидиной сказке бывает».

Егор передал Ваське выточенную пилу, натянул рубаху, пригладил пятерней волосы.

— Никто не знает, какая она такая коммунизма, — сказал он. — Может, вовсе и никакой не появится…

— Раз знающие люди говорят, нам сумлеваться не приходится.

— Ты знающий, так поясни.

— Что я? Я беспартийный… Пущай партийные поясняют…

— Вон Пластинина спросим, он — комсомол, должен знать.

Паша только что зашел в пилоставню, он не слышал раз говора. Жмурился от света, снимая ватник.

— Что в бане у вас, хоть пару поддавай…

— Поддай-ка, поддай пару вон Егору Бережному. Он в коммунизму не верит, говорит, неизвестно, какая она получится. Как там в книжках-то ваших, партейных, сказано?

Паша смущен и общим вниманием, и трудностью вопроса. Он берет с полочки напильник, ищет себе место на скамье. Лесорубы теснятся, освобождая ему конец скамьи.

— Коммунизм известно какой будет, — Паша старается говорить авторитетно. — Без буржуев и кулаков, одни трудящиеся. Все общее, и нет эксплуатации. Вот и коммунизм…

— Так, понятно. А лес рубить, к примеру, кому придется?

— Доживешь — будешь и ты лес рубить…

— Эко! — разочарованно всплеснул руками Васька Белый. — А сказывали, робить никого не заставят, один отдых, сиди да ешь…

— Не удастся, выходит, тебе полегостайничать, Вася, — захохотали лесорубы.

— А насчет чекушки? Будут подносить чекушку бесплатно или нет? Объясни…

— Глупости нечего объяснять, — рассердился Паша. — Кто о чекушке думает, тому не до коммунизма. Какой коммунизм будет, мне трудно объяснить, я там не был. У меня есть книжка, в ней про это сказано. Ежели хотите слушать, принесу, прочитаю.

— Послушали бы, оно занятно.

Паша сунул пилу под скамью и, не одеваясь, побежал в свой барак. Вернулся запыхавшийся, с книжкой в руках. Сел на чурбак и стал читать. Перестали шуметь напилки. Лесорубы закурили. Свет лампы поубавился в густом облаке сизого табачного дыма. Слушали, не прерывая, шикали на тех, кто пытался разговаривать. Брошюрка была простенькая, короткая. Паша прочитал ее быстро. В ней о коммунизме говорилось в общих словах и возвышенных тонах.

«Коммунизм — это такое общество, где не будет эксплуатации человека человеком, исчезнет разделение людей на имущих и неимущих, бедных и богатых. Полное правовое и экономическое равенство, полная свобода личности, полный расцвет дарований. Коммунизм — это светлое будущее человечества, и мы его завоюем».

Паша сложил брошюру, сунул ее за пазуху. Все некоторое время молчали. Один за другим стали одеваться, направляясь к выходу.

— Слушать-то занятно, да и спать пора…

— Не выспишься — завтра придется в пень носом клевать…

— Пока коммунизма нет, работать приходится…

Бережной подошел к Паше, помялся, позвонил для чего-то напильником по пиле.

— Ты, Паша, всурьез этому веришь? — негромко спросил он.

— Как же не верю! — воскликнул Паша. — А ты, что ли, сомневаешься?

— Пошто сумлеваюсь, не сумлеваюсь. Только откуда же все это возьмется? Ежели всех богатых порушим, откуда деньги-то получатся?

Паша развел руками.

— Чудной ты, Егор Павлович! Неужели богатеи пашут, жнут и хлебы пекут? Простой вещи не понимаешь: труд — всему голова. Понятно?

— Это вроде понятно, — чешет Егор затылок, — да без капиталу-то как? Без денег ведь и соли не купишь…

— Соль будут бесплатно давать, — выпалил вгорячах Паша.

— Все может быть…

Егор забрал свои точильные приборы, направился домой.

Пилоставня опустела. Паша один склонился над пилой. Он волновался, расстраивался, думал, что не так разъяснял, не те слова говорил. Не понимают. Почему они не понимают? Счастье для всех — вот что такое коммунизм. Неужели это не ясно? А вот какой он будет… Какой же в самом деле? Хоть одним бы глазком взглянуть! Неужели не дожить? Не может того быть. Доживу!

— Ты чего, полуночник, лампу-то жжешь? Так на тебя и керосину не напасешься. Ну-кося! Сидит один, да еще и бормочет чего-то. Где был, раньше не выточил? Прогулял, что ли?

Иван Иванович выпроводил Пашу из пилоставни, повесил на дверь замок.

(обратно)

Глава третья ПУТЕШЕСТВИЕ В ХАНЮГУ

1

Паша Пластинин осмотрел свою бригаду и понял, что она жидковата. Гриша Фереферов сидит на ворохе сучьев, щечки, что яблоки, губы пухлые, как у девчонки. Шапка сползла на лоб, один наушник торчит вверх и в сторону, другой опустился вниз. Руками Гриша охватил колени, закрыл глаза — дремлет. Миша Савельев у костра сосредоточенно подсчитывает что-то на клочке бумаги, мусоля карандаш. Этот широк в плечах, корпусен — настоящий мужчина. Только приподнятый нос, обсыпанный веснушками, словно льняными семечками, придает его лицу детское выражение. Костя Челпанов с Ваней Мезенковым — те совсем мальчишки, барахтаются в сугробе, кидаются снежками. И усталость их не берет, огольцов. Сенька Некрасов ничего бы парень, толковый, прилежный и крепок на выдюжку, только ноги почему-то зябнут у бедняги. Вот и сейчас стащил валенки, мотает-перематывает онучи, сует ноги чуть не в пламя костра. «Молодняк!» — снисходительно подумал Паша о своей армии, забывая, что и он, ее командарм, далеко не ушел.

Настроение у ребят, как говорит Паша, неважнецкое. Первого пылу хватило ненадолго. Вначале казалось, что таким молодцам все нипочем, стоит только захотеть — и «кубари» так и посыплются, будто шишки с елок. А они, проклятые «кубари», сыпаться не хотели, требовали поту и поту. Да что пот! Его ребята не жалели и жалеть бы не стали, будь толк. Толку-то не получалось, вот беда. И знай Чуренков, какие в его адрес отпускали похвалы, ночи бы не спал. И так, наверно, икалось мужику много раз. Возятся — язык за поясом, а подсчитают вечером — плюнут. Выходитменьше того, что заготовляли в одиночку. Митя лишнюю неделю прожил в Сузёме, сам перепробовал и валку, и раскряжевку, и обрубку сучьев — дело все равно не клеилось. А понять, где зарыта собака, не мог. Так и уехал в расстроенных чувствах. Почти каждый день бригаду навещала Макора, старалась подбодрить ребят, утешала тем, что, мол, вначале всякое дело не ладится. Да утешение-то было липовое. Долго она крепилась, не выдержала, пошла к Бережному.

— Помоги ты, Егор Павлович! Хоть посмотри, может, совет дашь…

Он пришел в лесосеку бригады. Огляделся кругом, похмыкал, взял пилу, принялся валить деревья. Да так до вечера и проработал с ребятами. В этот день «кубарей» оказалось наемного больше, нежели в другие дни. Егор был доволен — он показал молодяжкам, как надо трудиться у пня. Ребята его благодарили, но полного удовлетворения в душе у них не было. На следующий день выработка уменьшилась. Еще бы! Одно с Егором Бережным, другое без него. Этакой богатырь руками может наломать. Не у каждого такая силища…

Гриша Фереферов кинул топор в снег, сел на пень:

— К лешему! Больше не буду я с вами играть, хватит.

Паша Пластинин вскипел.

— Ты что? Бригаду развалить хочешь?

Гриша капризно надул пухлые губы.

— А на кой ляд такая бригада, ежели без нее больше дам…

— А обязательство? А авторитет? Тебе это нипочем?

— Авторитет! — Гриша выговорил это слово с насмешкой. — Всей оравой заготовляем столько, что одна худая баба переплюнет. Вот твой и авторитет.

Паше нечем было крыть. Он засунул топор за ремень и повернулся к Грише спиной. Ребята молчали. Неохотно собрали инструмент, поплелись домой. Всю дорогу не вязался разговор, Только у спуска в лог Костя, увидев заячьи следы, сказал:

— Завтра пойду поброжу за косым…

Ваня Мезенков поддакнул.

— Силков бы понаставить. Их много тут, лопоухих. И шуму-треску дьяволы не боятся…

Паша обернулся, ничего не сказал, поправил шапку.

Назавтра с утра ребята были все в своей делянке. Паша как ни в чем не бывало командовал, откуда начинать валку деревьев, куда валить вершинами. Застучали топоры, зашуршали пилы. Ребята работали, а в глаза друг другу смотреть избегали. Паше топор почему-то казался тяжелым, топорище неловким. В обед он нерешительно высказал предложение:

— А не съездить ли кому-нибудь, братцы, к Чуренкову. Может, посмотрели бы — пошло дело…

— Поезжай. У него там, поди, сахар. Чудеса в решете. Шевельнет пальцем — и елка на боку, — съязвил Фереферов.

— Можно бы и съездить, вреда не будет, — неуверенно поддержал Пашу Сеня Некрасов.

Несколько раз возобновляли ребята разговор об этом. Сошлись на одном: пусть Паша поговорит с рабочкомом. Если поддержат, отчего не съездить. В рабочкоме Пашу поддержали. Дали немного денег на дорогу. Ребята тоже раскошелились малость. Паша повеселел.

— Вы, братва, тут без меня не рассыпайтесь. Уж дотяните как-нибудь…

2

До Ханюги Паша еле добрался через неделю, измученный, голодный, с обмороженным кончиком носа. Пробирался где пешком, где на попутных лошадях. Ночевать приходилось как попало, иной раз прямо в лесу, у костра. Обтрепанный, неумытый, с распухшим носом, он выглядел похожим на бродягу. В Ханюге с трудом нашел ночлег. После подозрительных взглядов и расспросов хозяев улегся спать на лавке близ самой двери. И проспал беспробудно чуть не сутки. Проснулся, когда хозяйка затопляла маленькую печурку, чтобы под вечер, к приходу хозяина из делянки, было тепло в избе.

— Здоров спать-то, — приветствовала она Пашу. — Али уходился крепко?

— Был грех, — позевывая ответил он.

Пришел хозяин, стали ужинать, позвали и Пашу Пластинина.

— У тебя, брат, завтрак еще, — пошутил хозяин.

— А я уж забыл, когда завтрак, когда ужин, — усмехнулся Паша.

— Да, издалека ты путешествуешь. Небось, по важному делу?

Глаза хозяина испытующе ощупывали незваного гостя. Паше не хотелось говорить о цели своего путешествия. Здесь, в Ханюге, она вдруг стала казаться ему несерьезной, легкомысленной. Засмеют еще. Он начал не очень складно толковать о комсомольском поручении — будто послала его ячейка ознакомиться с опытом работы комсомольцев Ханюги.

— Из Сузёма? В Ханюгу? Пешком? Ну-ну! — покачал головой хозяин и больше расспрашивать не стал.

Паша чувствовал, что ему не верят. Краснея, он распорол зашитый внутренний карман пиджака и показал комсомольский билет. Хозяин успокоился. Разговор пошел лучше. Паша выяснил, где делянка Чуренкова. Хозяин об этом лесорубе отозвался хорошо.

— Мужик работный, и голова на плечах. Какой он из себя? Да обыкновенный, небольшого роста, коренастый. С лица? Чего ж с лица! И нос и рот на месте, без финтифлюшек. Для чего тебе дался Чуренков? Он ведь не комсомолец…

— Это я так, к слову, — смутился Паша. — Человек-то он известный. У него, говорят, бригада хорошая…

— Головастый парень, верно…

Хозяин, видимо, сам знал Чуренкова понаслышке.

Участок Щепки, где заготовлял лес Чуренков со своей бригадой, Паша назавтра разыскал. Добрался и до делянки, но к бригадиру сразу не пошел, а стал наблюдать со стороны. Смотрел час, смотрел два, уж начали зябнуть ноги, а ничего особенного высмотреть не мог. Трое мужчин и трое женщин работали не спеша, с отдыхом, перебрасывались шутками, временами слышался смех, прозвенела короткая частушка. Который же Чуренков? Тот, в буденовке, что подпиливает деревья? Нет, говорят, Чуренков приземист и кряжист, а этот сухощав и высок. Да и с лица вроде не русский. Может, так издали кажется? А не этот ли, с зеленым шарфом на шее? Вон сейчас раскряжевывает дерево. Он? Моложав, вряд ли. Так вот же, с девчатами сучья обрубает. Правильно, он — и невысокий, и плотный. Только зачем бригадиру становиться за сучкоруба? Нехитрая эта работа, справится с ней и девчонка…

Приспела пора завтракать. Девчата развели костер. Лесорубы уселись в кружок. Паша подошел к ним.

— Хлеб да соль.

— Присаживайся, гостем будешь.

Лесорубы оглядели незнакомого. Без инструмента, с припухшим носом, странноватый человек.

— Куда дорогу направляешь? — спросил скуластый в буденовке грубоватым баском.

— Чуренкова ищу.

Все повернулись к тому загорелому, коренастому, что с девчатами обрубал сучья. Он встал, держа в одной руке цигарку, в другой кисет.

— Это я. Закуривайте.

И протянул кисет. Паша взял, долго свертывал цигарку, не зная, с чего начать разговор, чтобы не получилось смешно. Чуренков выручил сам.

— Вижу, издалека. Наверно, «секрет» узнавать?

Паша, прикуривая, излишне усердно тянул дым, закашлялся.

— Как вы угадали? — спросил он, вытирая выступившие от кашля слезы.

— Узнать не мудрено. К нам частенько приезжают за «секретом», да уезжают ни с чем.

Чуренков сокрушенно вздохнул, а в глазах мелькала лукавинка, уголки губ вздрагивали.

— Ни с чем уезжают. Походят-походят вокруг да около, понаблюдают… А чего наблюдать? Только ноги морозить… Да еще носы…

Тут Паша не выдержал, расхохотался.

— Зорок же ты, товарищ Чуренков! А я думал, никто меня не видит, дай понаблюдаю со стороны…

— И чего же высмотреть изволили?

— Да как сказать, — в Пашин глаз залетела соринка, он заморгал. — Я ведь недолго…

— Тогда так, — серьезно сказал Чуренков, — вон там, у этой сосенки, топор и лучковка. Забирай да становись в наши ряды. «Секрет» делом узнается.

— Вот хорошо-то! — обрадованно воскликнул Паша. — Совсем ладно…

Чуренкову понравился этот наивноватый паренек.

— Становись, покажи себя. А заработок получишь по коэффициенту, не обидишься.

— Что ты, товарищ Чуренков! Да я разве…

— Ладно, ладно, действуй… Да ты завтракал? Девчата, покормите его, только быстрей.

Уж и старательно же трудился Паша в этот день на чужой лесосеке! От спины валил пар облаком, волосы слиплись на лбу. Чуренков посматривал на него, усмехался, ничего не говорил.

Вечером десятник принял нарубленный лес. Паше показалось, что он ослышался, когда десятник назвал кубатуру. Он не удержался, заглянул через плечо в ведомость.

— Что? Неверно записал? — насмешливо спросил скуластый лесоруб.

— Я совсем не поэтому…

Паша готов был сквозь землю провалиться.

— Ты, Хабибула, не смущай человека, — сказал Чуренков. — Где остановился-то, Павел?

— В Ханюге…

— Тогда вот что — иди ночевать к Коле. Пастушенко, приюти товарища, места у тебя хватит. Ладно? Вот и добро. А ты, Павел, вечером заходи ко мне. Потолкуем, познакомимся как следует…

Они просидели с Чуренковым за полночь. Павел после шутил, что он прошел вечерний лесорубческий университет. Простые вещи, кажется, говорил лесоруб, а у юноши буквально открывались глаза.

— Что самое главное? — спрашивал Чуренков и отвечал: — Самое главное — труд разделить в бригаде так, чтобы каждый по силам и способностям дело получил. Мы с Хабибулой на лесном промысле собаку съели. И как видишь, не подавились. Лучковкой владеем, не боюсь похвастать, изрядно. Стало быть, наше дело — валка деревьев с корня. На раскряжевке у нас два Николая. Вполне справляются. А трое девчат — Лида, Поля и Катя — с сучками успевают разделаться. Вот и идет у нас все, как по маслу. Правда, не всегда по маслу. В лесу работаем, не в заводском цеху. Случается то там, то тут закавыка. Тогда маневрируем. Коля Савочкин у нас знаешь как называется? Скользящим. Он и верно скользит. Девчата с сучьями не справляются — он на сучья. Валка отстает — он на валку. А так его дело — раскряжевка. Ну, и я сам, бывает, перехожу на тот процесс, который отстает. Мне, как бригадиру, надо все держать под наблюдением, все видеть. А главное мое место на валке. Вот так и ковыряемся помаленьку. Получается, нельзя жаловаться. Поработаешь с недельку — сам увидишь.

Чуренков помолчал, будто вспомнил что-то, потер лоб.

— Иные говорят: как же ты, лучкист первой руки и силой не обделенный, соглашаешься на девчушек робить, которые еще и для обрубки сучьев не совсем сноровисты? А я отвечаю: кто знает, я ли на них роблю, или они на меня. А правду скажу, я пробовал, один заготовлял — выработка была почти такая же, чуточку даже меньше, чем в бригаде. Выходит, стало быть, я ничего не теряю. Тоже и Хабибула. А Коли наши, те выигрывают. О девчатах и говорить нечего. Получается похоже на чудо: из ничего вино. Чуда, понятно, нет. Выигрыш дает правильная организация труда, совместная работа.

Паше хотелось спросить, а как, мол, с оплатой? Всем поровну али нет? И нет ли обид? Да спросить не решался: еще подумает, что такой корыстный человек. А Чуренков сам заговорил об этом. Он объяснил, как строится у них оплата с учетом способности и умения. И обид никаких нет, все довольны. Чуренков примолк, легонько позвякивая ложечкой о стакан. Потом продолжал неторопливо.

— Оплата — дело не последнее. Это так. Но она все же не главное. Соль в том, куда человек глядит. В моей бригаде народ хороший. Не за деньги работают, нет… Рубишь елку — простая штука, бревно и бревно. Раз топором — щепки летят. Уж, кажись, грубее твоего труда, лесоруб, и на свете нет. А ты не просто маши топором, а и думай. Вот раскряжевал ты лесину. А это и не лесина вовсе — толстая ученая книга, листай ее страницы да набирайся ума. Или, может, это та самая фанера, из которой будут сделаны крылья самолета, и ты, лесоруб, на них поднимаешься до самых облаков. Возможно, из твоей лесины сделают скрипку, и, когда она заиграет, какое удовольствие получат люди! Слыхал я, что скоро из наших бревен будут делать шелковые рубашки. А что? Наверно, будут. Так вот срублю я этакую красавицу в обхват, распилю на кряжики, а придет какое-то воскресенье — и она на мои плечи ляжет, зашелестит, охолодит немножко. Выряжусь в новую шелковую рубаху, срубленную мной в делянке Щепки. Нет, я, лесоруб, не просто спину сгибаю ради лишнего рубля. Рубль, он придет, не ленись только. Я и вперед гляжу, желаю хоть краем глаза увидеть, какой ступенькой к коммунизму ляжет моя лесина…

Чуренков провел растопыренными пальцами против волос по Пашиной голове.

— Наговорил я тебе, пожалуй, думаешь: «Ну и болтун», Что делать? Люблю поговорить с хорошим человеком. А нос-то ты изрядно же поморозил. Долго придется ходить с такой шишкой. Ну, да ничего, за общее дело и пострадать можно. Сузёмские комсомольцы по носу увидят твои старания. Только ты, смотри, довези до них, не растеряй почерпнутый опыт. Он ведь жидок, растечется дорогой.

— Не растечется, Петр Сергеевич. За недельку-то, может, и закрепится здесь, — он постукал по черепу. — Хоть и дыровата посудинка, да что-нибудь удержится…

— Ладно, иди спать. Завтра рано в делянку.

Чуренков проводил Пашу до порога, подал руку.

— Посоветовать тебе хочу: через силу-то не убивайся в делянке. Не в этом корень. Не силой, а уменьем стремись брать. На поту далеко не уедешь. Вот тебе и весь мой «секрет…» Иди спать.

Паша шагал по ночной улице поселка. В морозной тишине потрескивали зауголки домов. Далекие звезды смотрели на юношу. Видели они или нет, как хорошо у него на душе? Ему вдруг захотелось в Сузём, к своим комсомольцам. Он повернулся в сторону не видимого отсюда Сузёма и сказал:

— Не падайте духом, ребята.

(обратно)

Глава четвертая ХАРЛАМ ТЯНЕТСЯ К САНУ

1

Отец Евстолий пришел домой поздно. В широких грубого сукна штанах, заправленных в валенки, в легкой ватной кацавейке с воротником из остриженной овчины, он ничем не напоминал того кругленького, благообразного попика, каким был еще недавно. Только пышная борода, тронутая куржевиной, осталась от недавнего поповского облика. Космы волнистых волос, ниспадающих от закрайков плеши, он тоже сохранил, но они, упрятанные под шапку, не были видны. И внешне отец Евстолий походил на пожилого старомодного мужичка, какие в деревне еще водились. Работал он дровоколом на железнодорожной станции и, говорят, работал неплохо. По старой привычке многие называли его отцом Евстолием. Он откликался, но при этом смущенно склонял голову набочок и теребил бородку. Местная интеллигенция обращалась к нему по имени и отчеству — Евстолий Ильич, — и это ему нравилось. А когда товарищи по работе — дровоколы, не знавшие его прошлого, грубовато покрикивали ему: «Евстоха!», он и это принимал, как должное, хотя украдкой вздыхал.

В кухне было темно. Отец Евстолий положил колун под приступок у печи, разделся, аккуратно развесив на спицах заколевшую на морозе кацавейку, снял валенки и поставил их на печь. И только тут заметил, что попадья сумерничает не одна. Против нее сидит женщина. Всмотревшись, он узнал Платониду.

— Здравствуй, здравствуй, Платонида Сидоровна, — ответил он на ее приветствие, шлепая по полу босыми ногами. — Вы зачем в потемках-то? Зажгли бы хоть свечку. Есть еще свечки-то, сохранились… Чего их беречь, не понадобятся…

— А мы с матушкой посумерничать захотели, — ангельским голоском пропела Платонида. — Садись-ко и ты, батюшка.

Евстолий нащупал в печурке спички, зажег тонкую желтого воска свечу в медном позеленелом подсвечнике, поставил на стол.

— Вот так-то приятнее будет сумерничать… Чайком побалуемся… Густенька, вскипел ли самоваришко, глянь-ко…

Длинная, чуть не до потолка, Густенька переломилась надвое, наклонясь к самовару, продула его, сунула уголек — и самовар вскоре зафыркал и тоненько засвистел. Отец Евстолия не без усилий водрузил его на стол. Самовар был вполне поповский, размером не меньше хозяина.

— Сима не приходил еще? — спросил Евстолий.

— Нет, он нынче поздно приходит, — отозвалась Густенька и пояснила Платониде, — на службу поступил Симка-то, взяли. В этом самом, как его?.. Не научусь выговаривать… хопкрылосе… Прости, господи, язык сломаешь.

Поп захохотал.

— Крылосе… Тут крылосом и не пахнет… Коопералес, лесная кооперация, вот что, — расшифровал он супруге мудреное слово.

Она все равно не очень поняла.

— Ну ладно, пущай. Вроде потребиловки, значит… Так вот, поступил Сима-то. Что поделаешь, жить надо, — пригорюнилась бывшая попадья.

— Как не надо, — поддержала ее Платонида. — Проживем. Кончится наказанье божие… Господь не даст погибнуть рабам своим… Надо только не забывать всевышнего, в трудах и муках помнить его заветы. Так ли, батюшка?

Евстолий перебирал бороду пальцами, склонив головку и потряхивая ею в такт Платонидиным словам. Платонида говорила негромко, но с большим жаром и благочестием в голосе. Она посокрушалась, что церковь разрушена и ее уже не восстановишь, но тут же сделала бодрое заключение: и без церкви можно веровать в бога, и без церкви можно молиться. Однако без священника нельзя, он нужен.

— Ты бы, батюшка, не ронял свой сан, служил бы… В приходе-то тебя знают и любят. И духом ты светел, и нравом ты мягок, и ликом ты настоящий служитель божий, — стала Платонида улещать бывшего попа. — Почто тебе дрова колоть? Возглашай ты в алтаре осанну и аллилуйю.

Евстолий слушал молча, только быстрые его глазки беспокойно бегали. Платонида собрала все свои проповеднические способности. Она сыпала словами из священного писания, ссылалась на авторитеты пророков и святителей, то подливала елей, то стращала гневом божиим, то прельщала земными выгодами. Бывший поп молчал. Тогда Платонида обратилась за помощью к попадье.

— Ты-то, матушка, как соображаешь умом? Скажи-ко…

— А и вправду, чего молчишь, отец! Так и будешь хрястать дрова? Вишь, люди хорошие говорят: служить можно…

Евстолий вздохнул, почесал за лопаткой, еще вздохнул и с виноватым видом посмотрел на супружницу.

— Не встревай уж, мать. Не архиерей ты, чтобы попом ставить…

Он отхлебнул из кружки добрый глоток чаю, подождал, когда растает сахар во рту, проглотил чай, обратился к Платониде.

— А я владыке сказал: «Снимайте сан, не снимайте, а служить я не могу. Храм божий порушен, крест священнический не удержал я в руках. Какой я священнослужитель?» Владыка не гневался, он только заплакал…

У Платониды глаза стали жесткими. Она перевернула вверх дном чашку, положила на донышко огрызок сахара, поклонилась Густеньке, сказав: «Спасибо». Встала и выпятилась из-за стола.

— Не обессудьте за беспокойство, отец Евстолий…

В ее голосе не было уже ни елея, ни меда. Прямая, негнущаяся, она двинулась к дверям. У порога остановилась и обернулась.

— Ты, батюшка, все же в сане, спрошу. Как думаешь, можно облечь саном Харлама? Дай-кось на это благословение…

Евстолий опять почесал лопатку, как-то неопределенно хмыкнул:

— Да что… от псаломщика до дьякона один шаг… чего же…

В это время дверь открылась, и вошел Сима. Платонида закивала ему.

— Вот бы нам такого батюшку, молодого, славного…

Сима посмотрел на нее непонимающе. Она разъяснила.

— Иди-ка, Симочка, в священники. Твой родитель уж стар становится.

Сима покраснел и, заикаясь, ответил:

— В п-п-опы? Нет, в п-п-опы не гожусь…

2

Синяков вернулся из лесу простудившийся, голодный. Не ждал он жениной ласки, давно привык к равнодушным встречам, а все же свет в кухонном окошке словно бы пригрел иззябшее сердце. Крыльцо еще было не заперто, видать, Анфиса спать не собиралась Она сидела в кухне и вышивала по канве.

— Долго ты, супруга дорогая, не спишь.

— А тебя ждала, драгоценный муженек, глаза все высмотрела, — бойко ответила Анфиса.

Пока Федор Иванович раздевался, Анфиса разожгла самовар, нарезала хлеба, принесла соленых рыжиков. Пошарила в кухонном шкафу, захлопнула его, повертелась около стола, оправила скатерть, опять подошла к шкафу, постояла в нерешительности и, наконец, извлекла бутылку с красненькой головкой. Синяков расширил глаза.

— Это что еще за фокус?

— Какой же фокус, Феденька? — масленистым голосом залебезила жена. — Думаю, с дороги-то он прозябнет, припасу для сугреву… Нешто плохо, Федя?

Муж изумился такой заботе супруги и умилился ее нежданной лаской, а в общем он был не против малость согреться.

— Коли так, придется попробовать. Давай-ко, держи… Со встречей…

Анфиса не терпела водки, бывало, даже на праздники и то не без труда приходилось уламывать ее купить сороковку. Федор Иванович не узнавал жены. Рюмку она проглотила резво, поморщилась в меру и, что особенно удивительно, закусила умело, с полным знанием техники. После рюмки она чуточку разомлела, подсела к мужу и стала ласкаться, чего, кажется, не бывало с тех пор, как прошел медовый месяц. Синяков тоже размяк, смотрел на нее начинающими соловеть глазами и думал: «Чем плоха моя Анфиса? Ей-богу, баба хоть куда… Волосы — лен, щеки — яблочки, глаза, что тебе вода в «кваснике», ишь, брызжут, светлые…»

А Анфиса щебетала и щебетала, увиваясь вокруг мужа. То прическу ему поправит, то пушинку снимет с пиджака, то выберет самый маленький рыжичек, подцепит его на вилку и подаст мужу.

— Скусно ли? — заглядывает ему в рот.

Тот жует, улыбаясь, причмокивая губами.

— Шибко скусно!

Вдруг Анфиса встрепенулась, убежала в горницу, стала разбирать кровать, шутливо крикнула на ходу:

— Ты без меня, смотри, не опорожни бутылку-то… вместе…

Синяков, погрузневший, встал, сбросил пиджак и зашагал в горницу, забыв снять валенки, по лоснящемуся полу. Анфиса ахнула.

— Федор!

Ласковой и доброй женки как не бывало. Анфиса ощетинилась, глаза округлились, вся она стала похожа на рассерженную кошку, даже зафыркала очень похоже. Синяков понял свою оплошность, вернулся к порогу кухни и стал снимать валенки. Но было уже поздно: Анфиса масляной тряпкой затирала еле заметные следы на полу, зло ворчала. В это время раздался легкий шорох в сенях, послышались шаги, и на пороге показался Харлам Леденцов. Увидев Синякова, он на мгновение опешил, но сразу же загрохотал могучим басом:

— Долго ты, председатель, в лесу пропадал. Ждал я, ждал, насилу дождался. Сказали: дома Синяков, я с ходу и к тебе. Дело у меня есть, председатель, очень сурьезное… Ты с дороги устал, — псаломщик покосился на бутылку, — но уж не прогоняй меня, дай решение…

Синяков, насупившись, сидел у стола. Настроение у него было гадкое. А тут еще этому чего-то понадобилось, на ночь глядя. Он не взглянул на псаломщика.

— Что у тебя такое нетерпящее?

Леденцов окончательно оправился, без всякого приглашения сел к столу, положил на середину стола шапку.

— Я к тебе не от себя, Федор Иванович, а от прихода…

— От какого еще прихода? — вскинул брови Синяков.

— От нашего, от верующих…

Псаломщик незаметно мигнул Анфисе, которая выглядывала из-за косяка горничной двери. Она вышла, чиннехонько поклонилась Леденцову.

— Здравствуешь, Харлам Мефодьевич! Поздненько ты что-то прикатил?

— Понадобится, так пойдешь хоть ночью, — учтиво ответил Харлам, состроив при этом смешную гримасу.

Хозяйка захлопотала у стола.

— Чего же ты, Федя, не потчуешь гостя? Придвигайся-ко, Харлам Мефодьевич, да поддержи компанию с хозяином.

Она налила водки в мужнину, в свою рюмки и достала из шкафика третью, но не рюмку, а медную стопку.

— Ты не обессудь, гостюшко, посуды-то у нас винной мало, не держим. Хозяин у меня не питок, так вот только, с дороги… Принимай-ко…

Харлам не стал заставлять уговаривать себя. Анфиса пригубила. Синяков не притронулся к рюмке. Леденцов, не обращая на это внимания, аппетитно захрустел рыжиками, бровью указывая Анфисе, чтоб подлила в стопку снова.

— Так вот, Федор Иванович, верующие желают открыть церковь в старой часовне, где нынче склад у потребиловки. Надо уважить верующих, трудящиеся они, — начал Леденцов таким тоном, будто он не просил, а давал указание.

— Есть церковь в Пустыне, и хватит им, — буркнул Синяков.

— Далеко! Походи-ко сам в такую даль…

— А я никого и не посылаю…

Псаломщик без стеснения выпивал стопку за стопкой, говорил кругло и многословно, иногда прибегал к священному писанию, иногда переходил на деловой язык с употреблением самых модных советских терминов. Не забывал в то же время строить Анфисе уморительные рожи, так что той приходилось то и дело прикрываться пяльцами с вышивкой. Синяков неохотно и грубовато отбивался, от назойливого посетителя, а больше молчал. Но в конце концов не выдержал, встал, прошелся по кухне, смешно шлепая босыми ногами. Заметил язвительный взгляд псаломщика, вскипел.

— Поезжай-ка на лесозаготовки, Леденцов, лучше дело будет. Никакой мы тебе церкви открывать не станем. И разговор окончен. Допивай и очищай кухню. Спать хочу.

Леденцов заерзал на лавке, поняв, что перехватил лишка. Он попытался исправить положение уступчивостью.

— Так я, конечно, не настаиваю… Ежели нельзя, то…

Но тут не в пору вступилась Анфиса.

— Чего ты упрямишься, Федор? Эка невидаль — старая часовня! Она наполовину развалилась. Отдай ты ее верующим. Тебе же добром отплатят…

Синяков остановился перед женой, уставился на нее, будто силясь узнать, и сказал, сдерживая гнев:

— Иди в горницу.

— Вот еще! Я тебе не раба, чтобы так помыкать.

— Я что сказал? Иди в горницу, — повторил Синяков.

— А не пойду! — с вызовом крикнула Анфиса, но осеклась, взглянув на мужа. Она вспомнила полено и засеменила из кухни. Синяков повернулся к Леденцову и безмолвно уперся в него взглядом. Тот поспешно схватил шапку, с сожалением посмотрел на остаток водки в бутылке и нырнул в дверь.

— Так-то лучше, — сказал Синяков, запер дверь и полез на полати.

3

Неделю спустя Семен Бычихин с поручением Платониды поехал в город Великий Устюг, к архиерею. Подъезжая к перевозу, с прибрежного холма Семен положил сорок поклонов сорока устюжским церквам. Хотя действующими были две-три церкви, но купола у всех горели ярко, позолота еще не слиняла. Семен не сразу нашел архиерейское обиталище. В бывших архиерейских палатах разместились кустарные мастерские, а где живет «владыка» и существует ли он, встречные не знали. Но Бычихин был упорен в поисках, и он нашел. Ему указали низенькую пристройку у собора — бывшую сторожку. Вот тут и благоденствует ныне «владыка». Семен долго стучался. Дверь открыл мужчина в пиджаке и плисовых штанах, заправленных в высокие сапоги, с подстриженной бородой и недлинными волосами. «Наверно, архиерейский служитель», — подумал Бычихин. Он благочестиво перекрестился, ступая за порог.

— Вам кого? — настороженно спросил мужчина в пиджаке.

— К владыке я, к его преосвященству. Спроси, может ли преосвященный допустить меня, грешного.

— А вы по какому делу?

— По церковному, по православному…

Мужчина в пиджаке указал Семену на дверь в соседнюю комнату. Староста благоговейно потупился, осторожно шагнул за порог. Тесные архиерейские покои поразили его своим благолепием. Парча и пурпурный бархат украшали их. В углах мерцали зеленые лампадки. Позолота богатых киотов тускло поблескивала на стенах. Запах ладана и кипариса наполнял небольшую комнату. На столе в бронзовом подсвечнике потрескивала свеча. Семен сел на указанный ему стул. Озирался, недоумевая, где же владыка. Мужчина в пиджаке уселся напротив, закурил.

— Чем могу служить?

Семен мял шапку в руках.

— Мне бы увидеть владыку. Али его нет дома?

Мужчина чуть заметно усмехнулся, стряхнул пепел с папиросы на основание подсвечника.

— Архиерей — это я. Если вы ко мне, я вас слушаю.

У Семена пропал дар речи. Не таким он представлял себе архиерея. Стриженый, похожий на мясника, дымит табаком и по разговору совсем не похож на преосвященного. Семена взяло сомнение, он беспокойно заерзал на стуле.

Архиерей понимающе повел бровью.

— Вас, вероятно, удивляет мой облик, не совсем, так сказать, архиерейский. Успокойтесь. Я действительно архиерей А что не в надлежащем одеянии, так, полагаю, дома незачем носить митру, не нужны омофор и саккос, можно снять панагию. Не так ли?

— Оно так, — нерешительно согласился Семен. Архиерей наклоном головы подтвердил, что действительно так, встал, подошел к шкафу. Открыв дверку, он извлек из шкафа огромную горшкообразную шапку золотого шитья, усыпанную каменьями — настоящими или фальшивыми, разбери — и водрузил ее на свою голову. Бычихин невольно перекрестился. В открытом шкафу тускловато поблескивало парчовое архиерейское облачение.

— Ваше преосвященство, простите меня, неверного, согрешил я, — склонился Семен.

— Ничего, бывает, — с иронической улыбкой ответил архиерей, положив митру на место, закрыл шкаф.

— Итак…

Бычихин не без сбивчивости передал поручение Платониды. Нет церкви, нет священника, есть псаломщик. «Псаломщика просим облечь в сан священника. Будет ли на это соизволение владыки?» Эти фразы Семен заучил, они сказаны Платонидой.

Наступила пауза. «Владыка» не отвечал, сидел, возведя очи горе. Семен ерзал на стуле. Он ждал ответа, а ответа не было.

— Ваше преосвященство, — потупясь произнес Семен. — Там, у постоялого, мой воз. Благослови, святой отец, разгрузить его. Во славу церкви православной… Облагодетельствуй, ваше преосвященство…

Архиерей разгладил бороду, благословил Семена, удостоил его приложиться к владычной руке.

— Ну что ж, пусть приезжает ваш псаломщик, рукоположим… Послужит в соборе дьяконом недельку, а там облечем и саном священника.

Через месяц Харлам Леденцов вернулся в Сосновку из Великого Устюга в рясе и с наперсным крестом. Семен первый встретил его с умилением и первый уважительно назвал:

— Отец Харлампий…

(обратно)

Глава пятая НЕ РАДИ КАРТОФЕЛЬНОГО КИСЕЛЯ

1

Бережной не ленился делать порядочного крюка, чтоб побывать в делянке Пашиной бригады. Пока Паша путешествовал в Ханюгу, Егор заглядывал туда не однажды. Увидев его, ребята говорили:

— Опять идет соревнователь наш…

— Небось, страшится, как бы мы его не обогнали…

— Перегоним, того и гляди, как хохлатка сокола…

А Егор придет, сядет на пенек, свернет цигарку, с достоинством расправит усы, спросит, снисходительно поглядывая:

— Как робится, соревнователи? Сдвиги есть?

— Небольшие-то есть, Егор Павлович, — отвечают ребята. Они и в самом деле пообвыкли, втянулись, выработка стала понемножку расти. Однако до нормы еще не дотягивают. Бережной посмотрит их топоры, тронет пальцем острие, проверит, прищурив глаз, развод у пил, скажет:

— Точите лучше. Исправный инструмент — половина успеха.

Молодежь почтительно слушает, некоторые улыбаются в рукав. Им эти мудрые слова известны из плаката на стенах барака. Приглядится Егор, как стоят рубщики у комля дерева, начнет поправлять.

— Ногу отставь, не горбаться, а будто приседай, руками двигай без нажима: пила лучше пойдет, меньше устанешь…

Молодежь старается следовать советам, но не всегда у нее получается, как у опытного лесоруба. Егор показывает раз и два, с терпением и спокойно.

— Ничего, научитесь… Да и силы поднакопится…

В день возвращения Паши Егор пришел в барак, где жила бригада. Слушал длинный и подробный Пашин рассказ о Чуренкове и его приемах. Паша волновался, расхваливал чуренковскую бригаду до небес, восхищался самим бригадиром.

— Это настоящий лесной богатырь. И берет он не силой, а умом да еще тем, что не о себе и своем кармане думает, а об интересах государства. О других заботится прежде всего…

Бережной придирчиво расспрашивает, вникает в подробности. И никак не может поверить, чтобы на каждого из семерых в бригаде приходилось больше, нежели нарубает он, Егор Бережной. Ну, пусть Хабибула и те два Николая тоже, допустим, не уступят. Возможно. Так девки-то! Они и топора, небось, по-настоящему не умеют держать… И силенка у них какая? Им тягаться с Бережным? Почему-то в Сузёме нет пока таких не только девок, но и мужиков. Что ни говори, а тут фокус. Пыль пустил в глаза Чуренков, вот…

Паша не стерпел такой охулки. Он набросился на Егора чуть не с кулаками.

— Ты единоличник, только о себе думаешь и по себе всех примеряешь. Чуренков… Знаешь, какой это человек? Это такой человек… Такой человек… А ты — фокусы и пыль… Вот посмотришь, мы в нашей бригаде применим чуренковский способ, не пришлось бы тебе нас догонять…

Бережной невозмутимо улыбался, а на душе у него было смутно. «Мальчишка, а так отчитал. Еще грозится: догонять, перегонять… Языком-то болтать легко. Ты у пня поболтай с толком… Да где тебе — материно молоко на губах не обсохло…»

Ничего этого вслух сказано не было. Осталось в Егоровой душе. Бережной неторопливо встал, застегнулся на все пуговицы, нахлобучил шапку и поклонился.

— Прощайте-ко… Обгоните, так подайте весть…

2

Всю неделю сосал Егорову душу червячок. Подмывало заглянуть в Пашину бригаду, узнать, что у них творится. Но Егор старался заглушить это желание; топор ли возьмет — щепы брызгами летят, пилой ли займется — опилки тучей. А червячок посасывает и посасывает. Не вытерпел Егор, направился вечером в делянку к Пашиной бригаде. Ребята разделывали последние стволы. Сучья в костре пылали, освещая лес мятущимся пламенем. Егор сделал вид, что заглянул по пути.

— Не пора ли, братушки, на отдых? — сказал он подходя.

— Сейчас к дому, — весело ответил Паша. — Десятник примет древесину, и потопаем.

Иван Иванович замерял кряжи метром с медным крючком на конце, записывая в измусоленную тетрадку. Придирчиво осматривал каждый кряж: нет ли заболонной гнили, «табачного» сука и иного древесного порока. Записав всю принятую древесину, десятник, наморщив брови, долго подсчитывал. По мере подсчета лицо его становилось все более изумленным. Он то смотрел в тетрадку, шевеля губами, то вскидывал глаза на ребят и оглядывал их с головы до ног, будто впервые видел. При этом косматые брови его то сходились, то расходились. Егор через плечо тоже заглянул в тетрадку. Паше невольно вспомнилось: он так же высматривал итог у Чуренкова. И Паша спросил совсем похоже на Хабибулу, даже с акцентом:

— Что? Неверно записал?

Мастер подумал, что вопрос относится к нему, и ответил:

— Нет, верно записал. Пошло у вас, ребята, дело. Пожалуй, еще немного, они тебя и обгонят, Егор Павлович.

— Обгонят так обгонят, — промямлил Бережной, и всю дорогу до дому эта фраза не давала ему покоя, все возвращалась, он повторял ее то в уме, то вслух. И удивлялся — до чего навязчивая! Подумаешь, велико дело — ребятишки стали дожимать. И пусть их! Так нет, не идет из головы у серьезного мужика глупая мальчишеская погудка. Осилили, ишь ты… Лешева погудка! То ли честолюбие задели у Егора, то ли растревожили иную жилку, а потерял мужик покой. Не находит себе места.

3

Прошел месяц. Егор ни разу не наведался в бригаду. Выросли большие, сами с усами. Няньки им больше не надо. И хочется узнать, что у них там, да не пойдет, и вся недолга. Что он — дитё, — вперегонки играть…

Обычно, проходя мимо столовой, Егор скашивал глаза на Доску почета. Там первым стояло его имя. Он старался казаться равнодушным. Придумают, мол, тоже — почетная доска! Будто уж такой почет, ежели имя твое мелом нацарапают. Но сквозь напускное равнодушие просвечивало что-то другое. Смотреть на свое имя, хоть и мелом нацарапанное на выкрашенной суриком доске, ей-богу, было приятно. И вот идет Егор мимо столовой, косится привычно на доску и начинает часто-часто мигать: на том месте, где стояла первая буква Е с завитушкой, этой буквы нет, и завитушка другая. Уж не опилок ли в глаза попал? Да нет, не опилок! Егорову имени пришлось малость потесниться, спуститься на строчку ниже. А сверху стала бригада Паши Пластинина. Егор поскреб затылок: не успел схватиться — пришлось скатиться. Оглянулся, не видит ли кто. Нет, улица пуста. А зашел в контору, оказалось, что видели. Иван Иванович первый скалит зубы.

— Довелось, брат, тебе съехать малость, Егор Павлович. Молодежь вперед выскочила.

— Бывает, и курица петухом кукарекает, — ответил Егор. Он поспешил сесть в угол и заняться цигаркой.

Контора была новая, с желтыми пахучими стенами и плотным струганым полом. И облака табачного дыма в этой сверкающей желтизне казались особенно нелепыми. Но все курили и бросали окурки прямо под ноги. Лесорубов набилось много. Одни сидели на скамейках, расставленных вдоль стен, другие стояли, прислонясь к стене плечом, а кто присел на корточки и так покуривал да подремывал. Многие толпились у стола, наседали на Ивана Ивановича. Он сегодня чувствовал себя немножко по-праздничному: ему присвоили звание мастера леса. Однако лесорубы не очень считались с настроением нового мастера. Тот просил новые рукавицы, тому нужно было заменить топор, а этот кричал, что без напилка пальцем пилу не выточишь, а выклянчить у кладовщика новый напилок труднее, чем добыть молока от завхозова козла. Один совал мастеру в нос квитанцию и негодовал, что неправильно выведена кубатура, другой жужжал над самым ухом о разбитом стекле в бараке. Иван Иванович, не обращая ни на кого внимания, усердно вычерчивал диаграмму. С великим тщанием, прикусив кончик языка, он прикладывал к бумаге линейку, проводил сперва тонкую линию карандашом, потом чернилами. Затем заливал столбики диаграммы и страшно боялся, чтобы чернила не расплылись и не испортили всю музыку. Наконец он обвел столбики красным и синим карандашами, нарисовал красивые округлые цифры. Готовую диаграмму приколол кнопками к стене. Лесорубы без особого интереса посмотрели на произведение мастера и, видя, что он освободился, с новой силой высыпали на него все свои докуки. Иван Иванович замахал руками.

— Да подождите вы! Сначала с планом утрясем. Видите, как задание увеличилось, — он показал на диаграмму. — Вопрос, как его обеспечить…

— Обеспечим, не первый раз…

— Не сто, так пятьдесят всяко сделаем…

— Нам в привычку, так-то…

Иван Иванович вылез из-за стола, прихрамывая, подошел к двери и распахнул ее. Облако пара хлынуло по полу. Такое же облако, только сизое, потянулось, колыхаясь над головами, к двери.

— Чище будет атмосфера, — сказал мастер. — Дайте-ко, братцы, подумаем, как нам ловчее с планом справиться. Вот у ребятишек дело вроде пошло. Егора Бережного уже перехлестнули. Где ты, Егор Павлович, чуешь? Бригадой-то, выходит, в самом деле ловчей… Не зря тут про Чуренкова болтали. Может, еще кто хочет бригадой попробовать? А? Ты, Егор, не думаешь?

— Одному отставать не столь стыдно, — откликнулся Егор из угла.

— Он не отстанет…

— Он, возможно, и не отстанет, другие отстают…

— Я за других не ответчик…

— Ну, как знаешь…

Иван Иванович убрал свои чертежные принадлежности в ящик стола, оперся о столешницу руками.

— Кто надумает, товарищи, в бригаду, потолкуйте меж собой, потом мне скажите. Инструменты новые получены, пильные полотна из тонкой, особого закала стали. Будем выдавать в первую очередь бригадам. Тех, кто добьется в бригадах повышения производительности, из бараков будем переводить в новые помещения. Видели, строятся на берегу? Там на пятерых комната…

— А молочных рек с кисельными берегами для бригад не будет? — прозвучал ехидный голосок.

— Будут, — совершенно серьезно ответил мастер и тем убил насмешку. — По молоку договор заключили с колхозом «Красный Север». А кисель и ныне в столовой каждый день есть. Не знаю, много ли у продавца еще картофельной муки в запасе… Вон он идет. Эй, Петрович!..

Мастер постучал кулаком в переплет рамы. За морозным узором стекла возник силуэт лохматой папахи.

— У тебя картофельная мука, Петрович, не вся вышла?

— Есть, хватит, — ответил басок за окном. — Тебе на клейстер, что ли?

— Нет, на кисель. Топай своей дорогой…

Лесорубы засмеялись: «И киселем обеспечил…»

— Раз будет кисель, тогда что ж, мы не против, — пискнул ехидный голосок. Его обладатель нырнул в сени, прихлопнул дверь. Иван Иванович развел руками, поклонясь ему вслед.

— Ладно, без киселя твоя рожа весела…

До поздней ночи горела в конторке жестяная мигалка с прокопченным стеклом. Лесорубы со всего участка перебывали тут за вечер. Тысячу дел, малых, но важных, решил мастер. А Егор Бережной все сидел и сидел в уголке, свертывая одну цигарку за другой. И только когда контора опустела, а Иван Иванович взял лампу со стола и повесил ее на гвоздик, намереваясь гасить, Егор подошел к нему.

— Ты не ушел еще, Бережной? — удивился мастер.

— Я попробую, Иван Иванович…

— Что попробуешь?

— Эту, как ее, бригаду-то… Запиши уж меня…

Он обеими руками нахлобучил шапку, зашагал к двери, прогибая половицы. Взялся за дверную скобу, наклонясь под притолокой.

— Не ради киселя, не думай…

(обратно)

Глава шестая В СУЗЁМ ПРИЕХАЛ ПЕНЬ КОЛОДИН…

1

Митя обхватил Пашу за плечи, тискал его, щекотал, дурачился.

— Ой, молодчага ты, Павлушка, прямо герой, чучело ты гороховое, лупоносый черт, орясина стоеросовая…

Паша с трудом освободился от дружеских объятий, отстранил приятеля, а сам не знал, как ему быть — улыбаться или хмуриться. Он все же сдвинул брови, еле сдерживая готовую расплыться улыбку, и сказал обидчивым тоном:

— Еще у тебя есть в запасе ругательные слова? Высыпай все заодно.

— Высыпал все, больше нет. Давай рапортуй по-деловому.

Пашин рассказ о поездке в Ханюгу так понравился Мите, что он тут же написал заметку об этом в газету.

— Нет, вы орлы у меня, ей-богу, орлы! Даже дядюшку Егора так обескуражили, что бедняге пришлось в бригаду записываться… Да, братцы, мы ему сегодня еще перцу подсыплем. Вы знаете, какую я забористую штуку выдумал? Световую газету стал устраивать на участках. И здорово получается, лесорубам она нравится во как! Пень Колодин, старый лесоруб, разъезжает по делянкам, все видит, все слышит, ничего от него не скроешь, ничем его не улестишь. По заслугам и наградит, и высечет. Сегодня Пень Колодин появится и в Сузёме. Посмотрим, как его тут встретят…

Необычное объявление о приезде в Сузём какого-то Пня Колодина заинтересовало не только молодежь, но и пожилых лесорубов. Желающих посмотреть на невиданного гостя и послушать его приглашали в старый барак, где обычно показывались кинокартины. Людей набилось втугую. На обычном месте — экран, у противоположной стены — киноаппарат, около него возится Митя. Никакого Пня Колодина нигде.

— Кино будет, — разочарованно говорили зрители, желавшие увидеть что-то особенное.

— Бесплатно, так худо ли, — утешались другие, более практичные.

— А труба для чего?

Верно, из-за экрана выглядывал раструб старого граммофонного рупора, размалеванного яркими цветами. Снизу за экраном видны ноги в валенках. Там, наверно, этот Пень Колодин какую-нибудьштуковину готовит…

Гаснет свет. На полотне появляется смешно нарисованная фигура бородатого лесоруба в величайших валенках, в шапке с ушами чуть не до земли, с топором за поясом, с лучковкой на плече. И в тот же миг из граммофонной трубы раздается голос:

Вот, товарищи, и я!

Вы встречайте-ка меня.

Пень Колодин, ваш сосед,

Девяноста пяти лет…

Так представясь, Пень Колодин начинает говорить о Сузёме, будто он тут век жил и со всеми знаком. Сегодня он, оказывается, уж успел побывать на складе и заметил, как, день проспав, кладовщик «вечером зевает и лесорубам инструмент выдать забывает». На экране, действительно, показывается кладовщик, сладко дремлющий на куче топоров и пил. Этот кадр сменяется другим, с изображением поросенка, важно восседающего за столом и попивающего чаек. А граммофонная труба орет:

Десятник наш легко решил

Свою хозяйскую задачу:

Он так умело превратил

Сушилку в поросячью дачу.

Тут появляется огромная, во весь экран рукавица, она быстро исчезает, а за ней тянутся голые руки. Труба поясняет:

Мы сидим без рукавиц.

И нельзя не удивиться,

Что отдельных важных лиц

Не заставишь шевелиться

Ни рукой, ни рукавицей,

Так им сладко-сладко спится…

Тем, кого столь чувствительно пощипывает Пень Колодин, добавляют еще и сами зрители. Попавшие на экран поеживаются, иные пытаются отшучиваться, иные не выдерживают и уходят из барака. Но Пень Колодин не только критикует, он умеет и похвалить. На экране шестеро молодых парней выстроились в ряд. Самого крайнего зрители узнают.

— Пашка Пластинин! Он, ребята, смотрите — и нос облупился…

Труба подтверждает:

Вот первая бригада наша,

А во главе Пластинин Паша…

Вдруг кадр меняется. Паша Пластинин бежит во весь дух, а за ним Егор Бережной — в валенках, но в трусах, в шапке, но в майке. Бережной изображен в напряженной позе, задыхающимся, язык на плече. А сам он огромный, в три раза больше щупленького Паши Пластинина. Зрители хохочут. Труба возвещает:

А ну, держись за мной,

Егор Бережной!

Егор сидел на полу, на самой середине барака. Он не стерпел и стал подниматься, чтобы уйти, оказался в луче киноаппарата, и тень его плечистой фигуры легла на экран. Зрители взвыли от восторга. Егор не понимал, отчего такое ликование, озирался кругом… И это вызвало новые взрывы смеха.

Пень Колодин в Сузёме получил полное признание.

Поздно вечером Егор пришел к племяннику в комнату для приезжающих. Грузно сел на табурет.

— Прокатил дядюшку, ославил… За что?

— Ты обиделся, дядя?

— Премного доволен. Благодарствую, племянничек…

— Кушай еще, дядюшка, — озорно поклонился Митя. — Просим прощенья за наше угощенье…

— Ну тебя, барбоса! За такое угощенье надо штаны спущать да ремнем — по чему, сам знаешь…

Митя прячется за стол.

— Уй, боюсь…

Егор смеется.

— То-то!

2

Световая газета с Пнем Колодиным так пришлась по душе лесорубам, что потребовалось повторить ее несколько раз, пока не пересмотрели все жители Сузёма. И к каждому новому показу прибавлялись новые кадры. Так, Митя изобразил на одном из кадров задравшую нос гордячку, пренебрежительно отвернувшуюся от комсомольцев-лесорубов. Зрители без труда узнали счетовода Валю, девчонку в жизни веселую и общительную. Ну, не ответила она толком на какой-то вопрос комсомольцам, наверно, неладно сделала, а так девка хоть куда.

Валя втихомолку поплакала от обиды, а когда слезы высохли, решила высказать этому Пню Колодину все, что она о нем думает. Она высмотрела Митю на улице и пошла, будто случайно, ему навстречу.

— Здравствуйте, Пень Колодин.

— Здравия желаю, — козырнул, дурачась, Митя.

— Поговорить с вами можно?

— Всегда готов.

— Это я и есть Валя, задирающая нос…

Ее серые глаза с укоризной смотрели на Митю. Ему стало неловко, почувствовал, что краснеет. И он промямлил:

— Совсем не похожа…

— Не похожа, а рисуете…

Митя не нашелся, как продолжить разговор. Шли рядом. Он искоса поглядывал на девушку и почему-то волновался. Она, пожалуй, не красавица. Простое лицо северянки, немного грубоватое, но улыбка такая хорошая, мягкая. Митя чувствовал себя виноватым и не знал, как загладить свою вину. Мучительно ища, что ей сказать, он выдавил через силу:

— Но факт-то был…

— Факт был, — просто подтвердила она. — Некогда было, очень торопилась… Нехорошо, конечно… Только уж так-то зло зачем? Неужели, думаете, заслужила?

— Понимаю, что… да… нет… Как же теперь исправить?

Митя окончательно смешался, с ужасом представляя, каким он нелепым и смешным выглядит в этот миг в глазах девушки. А у Вали от Митиного замешательства прошла вся обида. Парень-то он, видать, хороший, не со зла. Да и правда, факт был…

— Вы не волнуйтесь, — дотронулась она до его руки. — Я ведь не сержусь на вас. Вообще-то за дело… Ну, исправлюсь!

Прозвучавшее наивно, по-детски, это восклицание вывело Митю из замешательства. Он обрадованно вздохнул и сжал ей локоть.

— Вот и славно! Значит, объяснились…

Она высвободила руку, оглянулась.

— Ой, куда мы зашли?

За разговором они не заметили, как миновали поселок и шли то дороге бором. Пухлые шапки снега лежали, на лапах сосен, окружавших небольшую поляну. От солнца снег искрился, и сосны казались загорелыми красавицами, нарядно одетыми к балу. А крепкий настой хвои в морозном воздухе заменял этим модницам духи. Бывают ли духи лучше смолистой хвои? Спугнутая белочка тряхнула ветку, снежная шапка осыпалась пылью, повисшей в воздухе. На мгновенье вспыхнула радуга. Валя захлопала в ладоши.

— Смотрите, смотрите, красота-то…

Возвращаться в поселок не хотелось.

— Давайте пройдемся еще немножко, очень уж хорошо.

А что, собственно, такого особенно хорошего? И сосновые боры, и пушистые снега, и зимнее солнышко, и все эти красоты для Мити и Вали не были ни новинкой, ни диковинкой. Каждый день им приходилось видеть такие полянки, мало ли их в лесу. И не восхищались, не любовались, просто не замечали, как не замечают обыденное, примелькавшееся. А нынче заметили. И пришли в восторг. Отчего это?

— Отчего это радуга засияла в снежной пыли? — спросила Валя.

Митя с удовольствием стал разъяснять законы отражения светового луча и его преломления. Он, киномеханик, в этом не был профаном. Валя слушала и посмеивалась. Может, она и сама знала, что с таким увлечением растолковывал ей молодой человек, а может, сильно ученая его речь не очень-то понятной была для нее, и девушка усмешкой старалась скрыть это. Впрочем, Митя ничего не замечал. Он был в ударе.

Так они вышли на берег реки.

— Батюшки, река! Как далеко ушли, — спохватилась Валя. — А у нас сегодня профсоюзное собрание. Не опоздать бы.

Она повернулась и быстро зашагала обратно. Стараясь не отстать, Митя возмущался:

— И почему в выходной день устраивают собрания! Надо же дать людям отдохнуть…

Обратный путь оказался короче. На полянке солнышка уже не было. Сосны поскучнели, стали обыденными. Разговор на быстром ходу не ладился. И говорили о будничном — о нормах выработки, о членских взносах, о начислении заработка лесорубам. У крыльца конторы Митя пожал Вале руку.

— Как это я вас раньше не знал?

— Столь внимательны были.

Она с верхних ступенек помахала ему рукавичкой.

— До свидания, Пень Колодин…

Пусть найдутся люди, которые будут смеяться, а я все-таки скажу по секрету, что в тот вечер в Митиной клеенчатой тетради появилось новое стихотворение. Конечно, о девушке со вздернутым носиком и серыми глазами, о бронзовых красавицах соснах в бальном наряде. Кто скажет: «банально», кто скажет: «сентиментально». Может быть. Молодость, что поделаешь!

Захлопнув тетрадь, Митя усердно рисовал карикатуры для новой световой газеты. Ему очень хотелось найти способ опровергнуть кадр с гордячкой, задравшей нос. Но придумать ничего не смог. Факт-то ведь был…

(обратно)

Глава седьмая ПРИВОРОТНАЯ ВОДИЧКА

1

От одной тетки к другой под большим секретом передавалось об удивительной силе «квасниковой» воды, подарившей такого завидного жениха Паране. А вскоре об этом стали говорить открыто. И сама Параня не отрицала: что было, то было. Она даже не прочь и погордиться: не каждой девке случается удача. Егору, понятно, никто об этом не говорил. Но из намеков да экивоков и он стал что-то понимать. Потребовал, от жены ответа. Она сперва чуть растерялась, виновато захлопала глазами, но под конец повернула дело так, что Егору и крыть стало нечем.

— Ишь, как я тебя, Егорушка, полюбила! Всей душой стремилась к тебе. И господь-бог помог. Али это худо? Мой ты стал со Христом, с духом святым…

Сосновские старики говорят: была бы погудка, найдется дудка. И верно, испытать чудодейственную силу «квасника» захотели многие. Не один парень порой удивлялся, отчего это у него ни с того, ни с сего стала мокрой рубаха. Иной жених, подписывая в сельсовете брачный документ, не знал, что привела его к этому столу родничковая водичка. А невесте казалось, что без той водички не сидеть бы ей рядом с желанным. Были и неудачи. Неудач было больше, чем удач. Но о них — молчок. Не корысть девке-вековухе кричать о своей порухе. И слава о родничковой водице росла. Со временем к «кваснику» стали прибегать и по другим поводам. Тот от трясцы стремился избавиться, другой выгонял дурную болезнь, третьей хотелось свести веснушки с лица. Исцеленных никто не видел, а утверждали, крестясь и божась, что исцеление было. Потом по всей округе пошла стоустая молва. Худой парень на костылях притащился, мол, к родничку. А было это ранней весной.

Хороша она, весна лазоревая, в наших северных лесах. Улягутся, присмиреют ветры, дни стоят тихие-тихие, не шелохнет. Ровные насты блестят под солнцем — глазам больно. Дальний лес темнеет, стряхнув надоевшую изморозь долгой зимы. Приречный ивняк заметно позеленел и надувает почки, вот-вот появятся белые барашки, отрада деревенской детворы.

Идет парень на костылях по насту — и свет ему не мил, и весна не в отраду. Костыли скрипят, немощные ноги безвольно волокутся. По утрам наст крепок и звонок, словно чугун. Топни — и загудит. А парню не до того, чтобы топать. Он обливается потом, стонет от боли. Вот он выбрался на пригорок, откуда видна старая мельница с прудом, лед на коем уже посинел. Вот упрятанные в сумет ворота, где летом шумят гулянки. А вот и лог, до краев занесенный снегом. Издали видно темное пятно «квасника». Родничок никогда не замерзает, над ним и сейчас вьется легкий парок. Парень снимает валенки и опускает ноги в ломотную воду. От невыносимой боли он теряет сознание, а когда приходит в себя, с радостью чувствует, что костыли ему не нужны. Парень уходит — костыли остаются. Парня никто не видел и не увидит, а костыли, вот они, лежат, брошенные на снег. Попробуй сказать, что их не было!

У «квасника» собрались верующие. С обнаженными головами они стоят, шепча молитвы и истово крестясь на костыли. Появляется Леденцов. В кустах он облачается в ризу, достает большой серебряный крест. Семен Бычихин, староста несуществующей церкви, прикрепляет к березе икону Парасковьи-пятницы. Харлампий зычным голосом поет ей канон^[19], трижды осеняет темную воду родника крестом и, обмакнув в источник снопик метлицы, кропит костыли. Люди падают на колени. Харлам не жалеет голоса. Капли с кропила падают на икону. Одна крупная капля замерзает на щеке Парасковьи-пятницы под самым глазом. Бабы, увидев ее, заголосили:

— Плачет, плачет…

Семен Бычихин снимает киот^[20] с березы и, подняв его над толпой, несет. Вдруг какая-то вопленица взвизгнула:

— Православные, да ведь это наша Платонида!

— Святая мать, заступница!

А Харлам голосит тропари и кондаки^[21] на все окрестности без разбора, что придет в голову. Шествие направилось к старой часовне, превращенной ныне в склад. Киот прибили гвоздями к стене над тем местом, где было выведено ярким суриком: «Курит Воз Прещаеца!» С Погоста, из Сосновки, из других деревень пришли любопытные. Всех заинтересовало, что там такое происходит, почему молебен в будний день.

Семен Бычихин поднялся на чурбашек. Заикаясь от непривычки и всхлипывая, рассказал собравшимся о чуде. Многие чувствительные женщины рыдали. Закончив речь, он стал истово креститься то на икону, то на костыли. Харлам грянул акафист^[22]. И тут толпа заволновалась, стала расступаться. Тихо опираясь на посох, шествовала Платонида, по-монашески укутанная черным платком, строгая ликом и немножко скорбная. Она была удивительно похожа на икону Парасковьи-пятницы. И людей поражало это сходство. Слезая с чурбашка, Семен Бычихин поскользнулся и неуклюже плюхнулся на колени, ударясь лбом в землю. Платонида помогла ему встать.

— Матушка наша, праведная! — раздались голоса.

Платонида сурово погрозила посохом, обвела всех взглядом, перекрестилась и поклонилась так, что непонятно было — иконе или облупленному куполу старой часовни.

2

После сплава леса до генеральной запани Егор вернулся домой. Он не узнал своей избы. Вся передняя стена была сплошь увешана иконами. Тут висели резные кипарисового дерева киоты с тяжелыми чеканного серебра ризами на писанных маслом ликах, медные под финифтью складни, почернелые от времени доски работы старых владимирских богомазов, дешевые олеографии с фальшивой позолотой, просто вырезки из дореволюционных божественных журналов и даже аляповатые самоделки базарных живописцев, быстро и ловко изготовляющих по желанию заказчика что угодно: любовную пошловатую сценку, настенный неимоверной яркости ковер, пейзаж с озером, где на сизой воде плавают лиловые лебеди, икону святых соловецких угодников Зосимы и Савватия, восседающих на скалах, окруженных облаками. Вдоль стен вытянулись длинные столы, а на столах церковные книги в тяжелых кожаных переплетах с металлической отделкой и застежками: евангелья, псалтыри, часословы, требники, а рядом с ними тонкие замусоленные брошюрки в копеечном издании и с лубочными картинками: жития преподобных, мучеников, великомучеников, блаженных и прочая, проповеди столпов церкви, краткие описания святых мест: Соловецкой обители, Киево-Печерской лавры, Нового Афона, Саровской пустыни. И, наконец, стопка церковных календарей с пасхалиями^[23], святцами и портретами высоких духовных персон.

Параня выбежала из кута и остановилась посередь избы в настороженном ожидании. На фоне церковного великолепия она выглядела столь странно, что Егор развел руками. Кофта с вырезом и короткими рукавами, юбка узкая, в обтяжку, с прорехами на подоле вдоль икр.

— Ишь, вырядилась, — сказал Егор, обошел жену стороной, потрогал на столе закапанные воском, пахнущие ладаном фолианты, оглядел иконостас^[24], покачал головой, повернулся и вышел в сени. Там постоял и плюнул.

— Черт те знает что…

Возвратясь в избу, он сказал жене, показывая рукой на столы:

— Убери всю эту требуху! Обедать собери.

— Я тебе в куте соберу, Егорушко, — залебезила Параня. — Это ведь священное добро. Как же убирать?

— Да откуда ты набрала-то его, добра такого?

Параня помялась немножко, придвинулась к Егору, зашептала горячо:

— Сподобились мы, Егор. Благодать божья осенила нас. Ныне в нашей избе молитвенный дом. Синяков, ирод, не дал нам часовню, церкви нет, вот молитвенный дом и открыли у нас. Это божье изволение, Егорушко, десница его святая благодатная осенила нас.

Егор растерянно смотрел на жену. Он не знал, что ему — смеяться, сердиться или плакать.

— Это тоже десница? — скривил он улыбку, указывая на разрезы подола юбки.

— Ну и что! — подбоченилась Параня. — Неуж только городским можно, а нам нельзя? Нынче все так…

За зиму преобразилась не только Егорова изба. Пока мужчины находились на лесозаготовках, Платонида развила бурную деятельность. По ее помыслам у «квасника», где обнаружились костыли, возник навес, а под навесом появилась железная кружка с висячим замком и сургучной печатью, вокруг «квасника» устроен сруб, на нем крючки, а на крючках черпачки. Приходи, пей, исцеляйся и опускай в кружку хошь медную, хошь никелевую, а лучше бумажную деньгу. Об этом шепчут «сестры» всем и каждому при встречах, особенно хворым, горестным и жаждущим добыть хорошего жениха. К «кваснику» проложена тропка, ходят туда люди, кто украдкой, а кто и въяве. Дважды в неделю Семен Бычихин отпирает замок на железной кружке и вытряхивает ее содержимое в мешок. По воскресеньям утром служат молебен у часовни, где висит Парасковья-пятница, а вечером поют акафисты у «квасника». Во время этих служений производится сбор на тарель. А в будни то в той, то в другой деревне устраиваются крестины — крестят не только новорожденных, но и больших ребят. За крещенье взимают по таксе, однако же превысить таксу не возбраняется, а наоборот, поощряется. Семен Бычихин, принимая даяния, не преминет сказать:

— Дающего десница не оскудеет. Не скупись, и тебе воздастся сторицей…

В блаженные, видать, устремляется мужик Семен Бычихин.

И в Платониде большие перемены нашел Егор. Она уже не лебезила, не пела масляным голоском. Стала она с ним суха и надменна. Голос звучал повелительно.

— Ты вот что, сосед, крыльцо-то у избы почини да покрась. Нынче у тебя не простая изба, а божий дом. Верующие ходят. Народ уважать надо…

Егора подмывало ответить ей грубостью, да сдержался. Сказал:

— За совет спасибо, соседушка. Крыльцо, правда, починки требует. А вот что избу мою в молельню превратили, так допрежь хозяина спросить не мешало бы…

— Тебе же почесть великая, божеское соизволение…

Егор повернулся к ней спиной, стал колоть чурку. Попалась чурка свилеватая, неподатливая. Удар, второй, третий не взял ее. Егор рассердился, хватил со всего плеча. Чурка раздалась, топор по обух ушел в землю. Егор распрямился, поправил шапку.

— Моего соизволения не было, — сказал он. — Не было и нет. Вот. Скажи, Платонида, своим, чтобы унесли все ваше…

Он поднял плаху от расколотой чурки, посмотрел — внутри была гниль. Ковырнул пальцем, сказал:

— Барахло…

Платонида поджала губы, величаво поднялась на крыльцо, резко стукнула дверным кольцом.

3

Параня не подпускала Егора к иконостасу и столам.

— Не дам! Не дам прикоснуться. Не тобой установлено, не тобой уберется. Чего еще выдумал — святые образа ему помешали…

Что с ней делать? Мужниного слова не слушает, гневного взгляда его не боится, знает, что пальцем не тронет, характер не тот. Ощерилась, как кошка перед прыжком, коготки навострила, того и гляди вцепится. Но и оставить так нельзя же! Будут тут ходить всякие ханжи да кликуши, сам не заметишь, как оболванят, сделают святошей, а то и юродивым, затянут в Платонидину компанию — жизни потом не рад будешь. Сумели же скрутить с Параней, побрызгали родничковой водой — и влип Егор. А тут хоть из собственной избы ноги уноси. Параня что тигрица. Он не ожидал от нее такой прыти.

— Пальцем тронешь — глаза выцарапаю!

Егор не спеша подошел к висящей на стене сбруе, вытянул из седелка чересседельник, сложил его вдвое и с легким размахом погрозил супружнице. Она взвыла и, оглашая криками улицу, кинулась к Платониде.

Сгрузив священное имущество в гуменную корзину, Егор стащил его на Платонидино крыльцо и там оставил вместе с корзиной. Жена вернулась тихая, смирная. Только в глаза не глядела. Начала обряжаться, с Егором ни слова. Он выкинул в сени сколоченные из досок столы из-под церковных книг, в передний угол поставил обеденный стол с крашеной столешницей. Изба приняла обычный вид. Егор сел у окна. Подождал. Жена не спешила накрывать к обеду. Он сказал:

— Параня, собери-ка поесть…

Она набросила на столешницу скатерть, поставила солонку, принесла ковригу хлеба, ложку, нож, налила в блюдо щей. Сама не села.

— А ты чего — сыта? — спросил Егор.

Она промолчала. Егор нарезал хлеба, посолил щи.

— Садись, ешь.

В голосе мужа послышалось что-то такое, от чего Параня засуетилась, торопливо схватила тарелку и подсела к столу. Ели молча. Егор изредка взглядывал на жену. Она уставилась в блюдо и не поднимала глаз весь обед. Вставая из-за стола, Егор распорядился:

— Убери метлой паутину со стен. Вишь, накопилось. Да пол вымой, изобиходь избу…

Егор ушел чинить изгородь в поскотине. Параня не посмела ослушаться его. Пол она вымыла, паутину обмела, села у окошка. Хлопнула дверь в сенях. В избу ввалился Харлам. Он был в поповской рясе, с епитрахилем^[25], висевшим косо, в шляпе, из-под которой вылезала грива волнистых волос, на концах свивающихся в кольца. Шелковистая, аккуратно окантованная борода и пышные усы совершенно изменили его. В поповском облике он выглядел внушительно. Но он был пьян, и шикарная его борода спутана, усы обвисли, мутные глаза бессмысленно блуждали. Параня ахнула.

— Батюшка! Да как же ты в такую пору? И грех с тобой, не в себе ты…

Харлам кинул сверток с крестом и кадилом на стол. Шатнулся.

— Параша…

Растопырив пятерню, он покрутил пальцами в направлении кровати.

— Спать хочу…

— Дурень! — рассердилась Параня. — Куда ты к кровати лезешь? А если он сейчас придет? Ведь и тебе и мне конец будет…

— Царствию твоему конец… Приготовь постель, Параша… Помолебствовал усердно… Сон долит…

Харлам с трудом сволок с шеи епитрахиль, скомкал и бросил под лавку. Стал снимать подрясник.

— Ой, что мне с ним делать? — заломила руки Параня. Обхватив размякшего попа поперек тела, напрягая силы, она вытащила его в сени, с великим усилием затолкала на поветь, заперла в чулан и закидала чуланную дверь чем попало, чтобы муж, вернувшись, не вздумал туда заглянуть. Поповское облачение она поскорее снесла к Платониде.

— Что же мне, мать, делать? Распьянешенек пришел… А мой-то изгородь поправлять отправился. Ведь вернется не за чем. Услышит храп в чулане, али тот спьяна голос подаст, пропали тогда…

Платонида рассердилась, заметала глазами огненные стрелы.

— Без соображенья он, окаянный! Вот проспится, дам ему…

Платонида задумалась, перебирая цепочку наперсного креста.

— Как же, однако, выпутаться? Ты вот что, увидишь в поле Егора, идет — сразу же мне стукни. Я уж как-нибудь улажу…

Найдя решение, Платонида успокоилась.

— Ступай и глаз с поля не спускай.

(обратно)

Глава восьмая ТАЙНА СВЯТОГО КРЕЩЕНИЯ

1

Ефим Маркович жил тихо и незаметно. Вернувшись из дальних мест, он заехал в Сосновку только на денек, посидел с Платонидой в нетопленой горнице, сходил в баню и отправился в Сузём. Там нашлось ему дело около тракторно-ледяной дороги. С широкой лопатой ходил он по трассе, поправляя снежное полотно, ездил на бочке с водой, поливая санную колею. Тихий, исполнительный, всегда готовый к услугам, он понравился дорожному мастеру и начальнику лесопункта. Ему стали поручать более выгодные работы, отличать премиями и подарками, поселили в лучший барак, а потом дали и отдельную комнатушку. В свободное время Ефим Маркович занимался сапожным ремеслом. Оно было близким к его старому кожевенному промыслу: там кожа, и тут кожа. А заказчики не отличались большими претензиями, сапоги им нужны не для форсу. Требовали прочности, а не изящества. Ефим, зная толк в коже, умел и тачать. Нужны бродни — он сработает бродни, желаете ботинки — пожалуйста. Правда, на танцы в них, может быть, и не всякий решится идти, а по лесу бродить можно, хоть в дождь, хоть в слякоть — воды не пропустят, не забывай лишь обильно смазывать дегтем. А с наступлением зимы несут в починку валенки. И опять, как пожелаете: с кожаной обсоюзкой, с подметкой, а то и с полными накладными головками. Получаются при этом не валенки, а бурки, теплые и при сырой погоде прямо незаменимые. Начальство радо: стихли требования открыть сапожную мастерскую. Доволен и Ефим Маркович: таксы казенной нет, мастер один-единственный, не хочешь — можешь не приносить.

К следующему сезону на краю поселка появился домик, небольшой, да крепко сколоченный, обнесенный частоколом. На калитке надпись: «Цѣпная собака». Васька Белый, прочитав эту надпись, радостно смеялся.

— В самую точку. Все будут знать, кто тут живет…

А сапоги в починку по весне все же принес. Ефим Маркович сказал:

— Достань соленой трески, живо подобью подметки.

В ту пору в лесных лавках долгое время не было рыбы. А северный мужик без трески плохо себя чувствует, любит ею осолониться. Васька обещал добыть трески. Когда сапоги были готовы и Васька пришел за ними, Ефим Маркович посмотрел на него одним глазом, устремив другой на окно, и спросил:

— А треска?

— Вот ей-богу, Ефимушко, сбегаю в воскресенье до пристани, возьму на пароходе в буфете. Далеко ли сбегать-то, пустяк, километров тридцать будет ли…

— Сбегаешь, тогда и сапоги получишь.

— Да как босиком-то, Ефим? В уме ли ты? Еще ледянка не растаяла, на дорогах снежница, простужусь…

Ефим Маркович тихо взял из Васькиных рук сапоги, сунул их под лавку. Стал вкручивать в дратву щетинку. Глазом кольнул Ваську.

— Будет треска — будут сапоги.

Васька помялся-помялся, повздыхал-повздыхал и ушел ни с чем. А в воскресенье он в старых валеных опорках зашлепал по сырой весенней дороге через лесные полноводные ручьи, по болотинам и мочажинам к пристани. На его счастье, рыба в буфете оказалась. Он принес сапожнику здоровенную рыбину, держа ее за хвост, шлепнул со всего маху на стол.

— Давай сапоги!

Ефим безмолвно вручил сапоги, а когда Васька ушел, сказал:

— Ничего, трещечка дородная…

В домик к Ефиму перебралась из деревни жена. Изредка стала к нему наведываться и Платонида. По вечерам слышался иногда рык отца Харлампия. Зачастила к Ефимовой супруге в гости Анфиса. Да и Параня подчас появлялась на улицах поселка. Говорят, она чаще ночевала не у мужа, а в том же домике на окраине. На это не обращали внимания: мало ли кто к кому ездит и кто у кого ночует.

2

После ссоры Егора с женой из-за церковной утвари их отношения совсем расстроились. Параня не проморгала тогда прихода мужа с поля, вовремя предупредила Платониду, и та сумела отвлечь его внимание, затеяв длинный разговор о божественном. Весь вечер настойчиво и терпеливо поучала она Егора, наставляя его в вере Христовой. Он сначала не обращал на нее внимания, ужинал, медленно и обстоятельно резал хлеб длинными тонкими ломтями, прижав к груди ржаную ковригу, солил суп, тщательно размешивая соль в блюде ложкой. Казалось, Платонидины наставления не касаются его ушей. А она зудила и зудила, как неотступная муха. Бережной не выдержал:

— Уймись-ко, Платонида, все равно без пути звенишь. Не маленький я…

— Да ты хуже маленького. Дитя ты настоящее. Совсем безбожникам поддался, они из тебя веревки вьют. Митя твой то и знает, что громит бога. А чего он понимает? Где у него умишко? Материно молоко еще на губах не обсохло. А ты ему в рот заглядываешь…

— Ну, дай бог, чтобы такой умишко у всякого был…

— Я не про то говорю. Пущай башковит, он, верно, башковит. Только не в ту сторону башка клонится. И почто ты слушаешь безбожные охулки, Егорушко? Зачем изгоняешь храм божий из своей избы? Одумайся! Радоваться бы тебе да бога славить…

Егор и хотел бы заставить Платониду замолчать, да как? Не проймешь ее ни здравым словом, ни бранью. Чем больше возражай, тем дольше будет зудить. Он слушал-слушал, натянул кепку и хлопнул дверью. Платонида, скосив губы, заморгала Паране. Та высунулась в открытое окно, крикнула обиженным голосом:

— Куда ты, на ночь глядя, Егор? Не сидится тебе дома…

Не расслышав, что он ответил, закрыла окно и сказала:

— Слава тебе боже, унес черт…

— Придется уж мне сегодня у тебя ночь бодрствовать. Ежели вернется, так быть начеку, — сказала Платонида зевая.

Она принялась за вязку, лениво перебирая проволочными спицами. Кивнула.

— Сходи-ка, проведай, как он там, батюшка-то, будь он неладен…

3

— Что такое с Григорием? — раздумывал Паша Пластинин, наблюдая за членом своей бригады Фереферовым. Изменился за последнее время парень, стал нелюдимым, задумчивым. И на работе сторонится товарищей, старается держаться особняком. Несколько раз Паша пытался с ним заговаривать, выяснить, какая беда с ним приключилась, но толку не добился. Улыбнется Гриша кротко, застенчиво, опустит глаза долу. «Женихаться, может, пора парню», — подумал Паша и оставил его в покое. А тут еще бригадира вызвали на совещание в область. Возвратясь, Пластинин узнал, что Гриша болен. Что с ним? Говорят, лежит весь в жару, бредит. Паша в тот же день поехал в Сосновку навестить товарища. Он застал его в тяжелом состоянии. Парень еле узнал своего бригадира, а узнав, забормотал что-то странное и закрестился. Паша вопросительно посмотрел на Гришину мать, склонившуюся над кроватью. Она жалостливо вздыхала, поправляя подушку. Гриша заметался, скинул одеяло, приподнялся на локтях. И Паша, не веря своим глазам, увидел сквозь разрез сорочки на Гришиной шее серебристый крестик на медной цепочке.

Как и большинство сосновских ребят, Гриша Фереферов не был верующим. Хотя в комсомоле он и не состоял, но давно потерял веру в бога, в церковь не ходил, никаких церковных обрядов не исполнял. Почему же и как появился крестик на шее? Ломая голову в догадках, Паша с грустью смотрел на разметавшегося на постели товарища.

— Врач был? Какую болезнь признал? — спросил он Гришину мать.

Ее ответ ошеломил.

— Почто врач? Отец небесный, заступник наш, сохранит и помилует. Святая великомученица Парасковья заступится.

Паша, не говоря ни слова, направился к председателю колхоза, выпросил лошадь и поехал за врачом. Выяснилось, что у Гриши крупозное воспаление легких. Доктор спрашивал, где мог Гриша подхватить такую болезнь в летнюю пору. Мать молчала и крестилась, шепча молитвы. Так от нее ничего добиться и не могли. Уж потом стало известно, отчего захворал Гриша.

Долго и обстоятельно обрабатывали парня церковники. С помощью матери они старались обратить его в лоно Христовой церкви. Запугивали женщину тем, что, если ее сын останется неверующим, на том свете его ждут страшные адовы муки, а при втором пришествии Христовом он не сможет из-за своего смертного греха стать одесную^[26] царя небесного. Сын сначала смеялся над материными увещеваниями, но потом постепенно все больше и больше стал им поддаваться. На помощь матери Платонидиными наперсницами была направлена девушка, на которую Гриша начинал заглядываться. И парень в конце концов не устоял.

Платонида сказала.

— Надо парня крестить.

— Он крещеный, матушка…

— Что крещеный! Яд безбожия вытравил из его груди старую благодать. Только новое крещение исцелит душу грешника. Крестить надо. И другим пример будет…

4

В жаркий летний день у «квасника» собрался весь Платонидин синклит. Голосили певчие, Харлам усердно размахивал кадилом, и запах ладана наполнял воздух в странной смеси с ароматом лесных цветов. Гриша голый, ни жив ни мертв стоял у края «квасника». Ему стыдно было взглянуть на окружающих, среди которых, он знал, находилась и его девушка. Харлам трижды погрузил крест в воду родничка, трижды прогремел крещенский тропарь. Узловатыми пальцами Харлам взял Гришу за плечи и заставил его окунуться в «квасник». Трижды Гриша опускался ко дну, откуда била ледяная струя. Он весь посинел и, одеваясь, дрожал так, что не попадал зуб на зуб. И до конца крещенской церемонии его нещадно трясло. А придя домой, почувствовал жар и вынужден был слечь в постель.

Паша из сельсовета позвонил в райком Мите. Потом он побежал к Платониде, разъяренный и возмущенный. У порога его остановила Параня.

— Матушка почивает, будить ее не дозволено…

— Вашу матушку я вот стащу с постели и задам ей…

— Ты, дитятко, не хорохорься. Есть дело, так скажи и уходи с богом.

— С богом! Угробили парня…

В дверях горницы показалась Платонида. Глядя куда-то поверх Паши, она осенила то место, где он стоял, крестным знамением, произнося:

— Сгинь, сгинь, пропади… Свят, свят, свят…

Паша шагнул на середину избы. Отмахнулся от Платонидиных крестов.

— Перестань придуривать. Ты мне дай ответ: почему угробила парня? Взрослого человека крестить да еще в мочажине, в ледяной воде! Рехнулась ты, что ли?

Платонида скорбно преклонила голову, зашептала громким шепотом:

— Боже милостивый, прости ты ему его еретические слова, не ведает бо, что глаголет. Вразуми его, спасе мой, просветли ум падшего, потерявшего веру…

Она порылась в поставце у божницы, вынула крестик и протянула его Паше.

— Образумься, прими. Облобызай его и носи со господом…

Паша сказал крепкое слово и хлопнул дверью. Платонида погрозила вслед ему кулаком.

— Извести, извести вас надо, адовы исчадия…

Состояние Гриши Фереферова день ото дня ухудшалось. Дышал он тяжело, с хрипом, часто впадал в беспамятство. Дело осложнялось тем, что мать, сбитая с толку Платонидой, продолжала противиться врачебной помощи, не хотела выполнять докторские назначения, а кропила сына «святой» водицей, поила его с уголька, шептала наговоры. С приездом Мити комсомольцы решили отправить Гришу в больницу. Мать и этому воспротивилась. Никакие уговоры не действовали.

5

Семеновская молодежь взволновалась, прослышав о крестинах Гриши Фереферова. Без всякого зова, один по одному ребята пришли в сельсовет. Синяков удивился нежданным гостям.

— У вас что, собрание?

— Нет, Федор Иванович, так пришли.

— На посиденок, что ли? Так уж вы бы топали лучше к девкам. В сельсовете-то они не водятся…

— Мы, товарищ председатель, не в сельсовет, а в парторганизацию.

— Секретарь созывал? Тогда посидите, придет, значит…

— Федор Иванович, вы ведь тоже партийный… Гришку-то спасать надо, погубят парня…

Ребята рассказали Синякову о крещении и болезни Гриши Фереферова, об отказе его матери отправить сына в больницу.

— Да, отмочили фокус-мокус. Выбрали время, когда весь актив в область укатил… Вот ерунда какая! — расстроился Федор Иванович.

Он вышел из-за стола, походил вдоль половицы. Половица лежала неровно, покачивалась. Перешел на другую. Постоял, глядя на ребят, подумал.

— Тут, братцы, мы с вами прошляпили, — сказал он медленно, отделяя слово от слова паузами. — Не одного Гришку прошляпили, вот в чем беда. Его надо вызволить, это верно. Придет Никита Васильевич, посоветуемся с ним по партийной линии. Найдем пути, я думаю. Увезти надо Гришу в больницу — первая задача. Вырвать его из Платонидиных восковых ручек — вторая. Но и это не все. Ежели до Гришки добрались, сумели его опутать и сбить с панталыку, ежели начали женихов в «кваснике» купать, значит, нам с вами оплеуха, да и крепкая. Близоруки, выходит, глазенки надо протирать… Вот так! Пашка-то Пластинин знает? Митюшке не сообщали?

Назавтра Синяков вместе с секретарем партийной организации Никитой Васильевичем и с Митей Бережным пришли к Грише. Он был в полном беспамятстве. Мать, как и ранее, наотрез отказалась отправить сына в больницу. Ее убеждали, доказывали, что она своим упрямством погубит парня, — женщина стояла на своем. Синяков попытался даже подействовать административной властью — не помогло. Тогда решили установить у постели больного дежурство. Дежурных обязали строго выполнять все врачебные предписания и ни в коем случае не допускать никаких знахарских обрядов над больным.

Слух о Гришиной болезни разошелся по деревням. Большинство, колхозников возмущалось Платонидиным поступком. Были такие, кто осуждал самого Гришу.

— Эдакой детина полез в «квасник»!

Но были и такие, кто находил в этом божие произволение. Платонидины послушницы не сидели на месте, их языки расписывали событие по-разному. Одни говорили: бог наказал за то, что забыл парень веру. Другие толковали: подвиг совершил парень во славу Христову. По словам третьих получалось, что Гришина болезнь — это испытание его духовной стойкости. Коммунистам и комсомольцам, когда они пошли по деревням, было трудно. Платонидины чары проникли в сознание многих. В иной избе весь вечер шли споры, а когда беседчик уходил, вслед ему крестили дверь.

(обратно)

Глава девятая КЛЮЧ ОТ ОБЩИННОЙ КАЗНЫ

1

Леденцов, трезвый, в обычной гражданской, а не поповской одежде, в поздний час заглянул к Платониде. Он явно струхнул, поняв, что в своем усердии они со святой матерью зашли слишком далеко. И духовную наставницу он предполагал встретить в расстроенных чувствах. Ему хотелось совместно с ней, не откладывая в долгий ящик, искать выход из трудного положения. Каково же было его удивление, когда вместо обычной радушной встречи его ждали громы и молнии.

— Ты пришел? — набросилась Платонида, едва он переступил порог. — Знаю, зачем явился. За Платонидиным заступничеством? Хочешь, чтобы твою пьяную харю я ограждала крестом и молитвой? Али на меня всю вину свалить желаешь? Не выйдет! Сам нашкодил, сам и затирай. Не я Гришу в «квасник» толкала, ты…

Харлам стал бурым, как свекла. Ему захотелось, взять эту сухую, тощую старушенцию за шиворот и тряхнуть по-настоящему. Но благоразумие взяло верх. Куда ни кинь, а преподобная связана с ним, отцом Харлампием, крепкими узами. Их невозможно разорвать, не навредив себе. Так надо сдержаться. Она в ярости болтает ерунду, поостынет — все уладится.

— Матушка, за что ты лаешь на чадо свое? — пытаясь взять привычный той, сказал Леденцов. Это на нее не подействовало.

— И лаю и лаять буду. Нечего тебе ко мне подлизываться. Хватит, я повозилась с тобой.

Леденцов переменил тактику.

— Дородно! Ты меня прогонишь. Ладно, хорошо. Возьмут Леденцова на цугундер, пропишут ему ижицу. Хорошо, дородно! А Платонида-то что, доннер веттер, так и останется в сторонке? Она святая, она ничем не замарана. Думаешь в райских кущах сидеть, очи горе возводить и воздыхать: «Очисти мя, спасе, по великой милости твоей». Не выйдет, Платонида, не на того нарвалась. Харлам Леденцов не агнец кроткий, не подставит шею под заклание. Нет! Вместе нам, Платонидушка, открещиваться от нечестивого, пойми ты, дура всеблаженная!

Черный полушалок свалился с головы Платониды, она не заметила. Жидкие волосы, заплетенные в тощие косицы, смешно топорщились. На восковом ее лице отразилось такое смятение, что Харлам расхохотался. Платонида истово перекрестилась, что-то шепча, осенила крестным знамением Харлама.

— Аминь, аминь, рассыпься…

— Не рассыплюсь, майн мутер, не из того теста сделан, — рыкнул Харлам, скаля зубы. — Давай-ка садись и побеседуем мирком да ладком, с господом да со Христом…

Платонида села. Харлам, подобно галантному кавалеру, подхватил с полу полушалок и накинул на старушечьи плечи.

2

Обо всем договорились, как надо. Недаром сказывают, что ворон ворону никогда еще глаза не выклевывал. Платонида стала прежней, ласковой к Харламу. Только морщина на восковом лбу выдавала затаенную тревогу.

— Ну, иди, Христос с тобой, — выпроваживала Платонида гостя. — Все сделай так, как я сказала. Главнее, достань бумагу со штампом и печатью. Приласкай покрепче, потискай горячее Анфису, и уж она тебе хоть сто печатей достанет. Льнут же к тебе, ей-богу, бабы, Харлам… И чего у тебя такое скусное?..

— Попробовала бы сама, узнала, — заржал Леденцов.

— Угомонись, экой нехристь! — сердито оборвала Платонида. — Хоть старухе-то бы постыдился такое говорить.

Выйдя на крыльцо, Харлам услышал крики у колодца. Что там такое? Вот тебе раз! Параня честит Макору, ругмя ругает, обзывает такими словами, что даже колодезный журавель, кажись, от этого покачивается со скрипом. Макора, наклонясь над колодцем, тянет бадейку, отворачивая от крикливой бабы пунцовое лицо, а та не унимается, встала так, что загородила проход, уставила руки в боки, голосит на всю улицу, даже в противоположном конце начали открываться окошки и высовываться любопытные головы.

— Мужик тебе мой нужен, вьешься за ним, увиваешься, чуть на шею не вешаешься. А не видать тебе его все равно. Неуж он променяет меня, экую кралю, на тебя, пигалицу? Что в тебе, ну что в тебе? Ни там ни тут, рожица одна да высокие каблучки. Тьфу! На высоких-то каблучках и мы нынче умеем ходить не хуже вас, поселковых… Попробуй только еще на него зыркать, я не постесняюсь, хребтину тебе намну, изобихожу…

Макора налила ведра, подняла их на коромысло. Пошла по тропинке, Параня не пропускала, стояла посреди дороги.

— Глупая ты… Прекрати голосить, — сказала Макора, надвигаясь на соперницу. — Пусти!

— А вот не пущу! А вот не пущу! — Параня широко расставила ноги, махала руками. — Не пущу, стой тут да слушай. Пусть неповадно будет к женатым мужикам присватываться… У него есть жена, не тебе чета, видишь какова…

Тут Параня избоченилась. Леденцов не выдержал, крикнул:

— Сладка!

Параня так и застыла в вызывающей позе. Леденцов раскатисто хохотал. Эту сцену увидел Егор, он шел с поля.

— Что тут такое?

— А то! — взвизгнула Параня. — Твою хахальницу просвещаю, учу ее уму-разуму…

— Отойди-ка, — негромко сказал Егор. — С дороги отойди…

— А не отойду! Давно я хотела до нее добраться, все не удавалось. Нынче уж потешу душеньку. И ты не заступайся, кобель! И тебе глаза выцарапаю. Хватит, намиловался с ней там, в лесу… Настало мое время…

Из Параниных уст снова полилась неудержимая ругань, распалившая себя ревнивица старалась подбирать самые стыдные слова, от которых могли повянуть не только девичьи уши.

— Отойди, — повторил Егор. — Закрой хайло.

Параня не унималась. Тогда Егор легким движением локтя толкнул ее, да видно не рассчитал силы. Жена, будто щи пролила, упала. Она заголосила, что есть мочи.

— Убивают! Спасите, люди добрые!

Егор виновато смотрел на Макору, когда она с ведрами на коромысле проходила мимо него.

— Не ори, чего народ смешишь, — бросил Егор жене. — Встань…

Он тронул ее носком сапога.Параня продолжала валяться в пыли. Егор махнул рукой, зашагал к дому. На Платонидином крыльце он увидел Харлама. Тот скалил зубы.

— Горячая у тебя, Егор Павлович, супруга. Дала жару…

Егор ничего не ответил, скрылся в сенях. Параня, видя, что муж ушел, встала, отряхнулась от пыли, игриво зыркнула глазами на Харлама, притворно завздыхала.

— Прости, спасе милостивый, прегрешения наши…

— Аминь, — весело подтвердил отец Харлампий. — Приходи на исповедь, отпущу все прегрешения…

Он блеснул зубами из-под пышных усов, расправил бороду, зашагал по деревне.

3

Синяков постучал в окно к Семену Бычихину.

— Зайди-ка, Бычихин, в сельсовет. Разговор есть.

Семен пришел.

— Ты, говорят, у них старостой состоишь, Бычихин? — спросил Федор Иванович.

— Старостой, да…

— Божьи манатки хранишь, стало быть…

— Ты бога, товарищ председатель, не трожь… Он сам по себе. А священное имущество и церковные доходы в моем попечении, верно.

— Церкви нет, а доходы есть. Ловко у вас получается…

— Верующие радеют, Синяков, ловкость ни при чем, — солидно поправил староста.

— Ну, ладно. Я не диспут с тобой устраивать собрался. Где вы берете доходы, дело не мое. Но обманным путем вымогать деньги у темных людей никто вам не позволит. У «квасника» денежный ящик установили, у корявой сосны, того гляди, установите. Мало ли где еще можно доходное место облюбовать. Были бы глупые, доходы будут. На пропой Харламу мало ли надо… Вот что, Бычихин, прекратить надо поборы. Понял? А то тебе отвечать придется. Далее, чтобы полный учет всех доходов был. Налог будем брать. Утаите — по головке не погладим…

— Да что ты, председатель, за жулика меня нешто считаешь, — возмутился Бычихин.

— Тебя я за жулика не считаю, а что вся ваша бражка на жульничестве замешана — это факт. И ты, смотри, пропадешь в той компании благочестивой. Жалко мне тебя, мужик-то ты стоящий, не вертопрах какой…

— Спасибо, Федор Иванович, на добром слове, — степенно поклонился Семен. — Но жалеть тебе меня не приходится. Мы с тобой на разных лавках сидим. Ты безбожник, я тебе в том не перечу, твое дело. Не хошь в рай — силой не тяну. И меня ты не неволь. Я со Христом родился, со Христом и умру. А добро у меня все на учете, под замком хранится, можно проверить…

— Проверять мне тебя нечего, а верующие могут и проверить…

Бычихин уходил из сельсовета размеренной походкой уверенного в себе человека. У него своя голова на плечах, и нечего председателю Синякову учить его уму-разуму. В вере своей Семен был тверд и непоколебим. Она не была у него показной, как у многих. Не внешними побрякушками, крестами да молитвами проявлял Семен свою веру, а духом, нутром души. Проходя мимо старой часовни с иконой Парасковьи-пятницы, Семен остановился, положил нужное число поклонов, ворча недовольно:

— За всю жизнь Семен Бычихин нечестной копейкой не прельстился, с чего это Федюня на меня подозренье наводит… Прости его, великомученица Парасковья, заступница грешных…

4

Весь день Семен тесал бревна для нового телятника. Свежепахнущий штабель сосновых брусьев желтел на пригорке. Первый венец стен был уже заложен. «В экую хлевину много телят уместится, — думал Бычихин, поглаживая бороду во время передышки. — Поди, у помещика и то раньше не водилось столько. Да кто их знает, помещиков, в наши края они не забирались, никто не видал, какие у них хлевы строились». Тесал Семен бревна с охотой. Вечером, сделав последний затес, вытер пот со лба.

— Хватит, пожалуй…

Не спеша пошел домой. Проходя по задам, мимо амбара с церковным добром, вспомнил предупреждение Синякова, подумал: «Береженого и бог бережет. Надо, чтоб не случилось лиха, поберечься. Добавочный замок повешу, все надежнее…»

Дома разыскал на подволоке полупудовый заржавленный замок. Раньше им запирались ворота на паперть ныне разрушенной церкви. Огромный ключ еле, со скрипом ходил в скважине. Семен капнул в скважину скипидаром. Ключ пошел ходче.

Замочная скоба с трудом вместилась в петли пробоев. Замок не висел, а торчал на амбарных дверях, неуклюжий, рыжий…

— Вот так запор! Больше амбара…

От неожиданности Семен вздрогнул, стал оглядываться и не мог увидеть крикнувшего. Он часто закрестился, подумав, что это голос нечестивого. Из-под амбара высунулась голова Васьки Белого.

— Не бойся, Семен, я не некошной^[27]… Крестиками меня не отгонишь…

— Да чего ты там, окаянный, делаешь? Испужал до смерти…

— Червячков, вишь ли, копаю. Они тут в глине под амбаром жирные, для рыбок будет скусное кушанье…

Васька присел на рундучок, достал кисет. Мастеря цигарку, кивнул на замок.

— Крепкого сторожа-то поставил. Небось, добра много в амбаре?

— Како добро! — равнодушно пожал плечами Семен. — Так, думаю надежнее…

— То верно, — согласился Васька. — Замок амбара больше, как не надежнее… Сохранит. От Харламка, от попа, поди, запираешься? Он мужик не промах…

— Не лопочи, — рассердился Бычихин. — Какой бы он ни был, а ныне священная особа, сам владыка его рукоположил, архиерей… А ты такие слова.

— Так я не про владыку, чего ты мне проповедь читаешь! Да и владыка, видно, хорош, ежели на Харламка, на пьяницу и блудника, руку положил.

— Грех тебя слушать-то… Тьфу!

Семен, не удостоив Ваську кивком, зашагал прочь. Огромный ключ, подвязанный к поясному ремню, болтался у него на боку, как сабля. Васька смотрел старосте вслед и прихохатывал один, втихомолку.

(обратно)

Глава десятая КАРТУЗ НА МОСТУ

1

Утро было тихое-тихое. Васька Белый с удилищами на плече спускался с высокого косогора, шлепая голыми подошвами по утоптанной тропке. Над прудом подымался и таял клочковатый туман. Березовая изгородь, кусты ольхи и остов старой мельницы светились, будто обрызганные серебром. Вдоль речной поймы потянул первый ветерок. Васька радовался хорошему ведренному утру и предвкушал великое удовольствие подремать над спокойным и недвижным поплавком. В пруде рыбешка водилась, но Васька без особого азарта относился к улову. Для него было не столь важно, клюет ли рыба: самому поклевать на вольном воздухе важнее. Он запасливо прихватил с собой добрый клок сена, чтобы сидеть на мостовине было мягче. Выбрал удобное местечко, поставил на балку ведерко, жестянку с червями, размотал леску, насадил на крючок жирного червяка, поплевал на него и размахнулся, чтобы закинуть. В это время взгляд упал на необычный предмет, валяющийся на мосту.

— Картуз… Чей это?

Васька встал, пошевелил картуз ногой, перевернул его.

— Фу ты, согрешенье! Картуз-то ведь Сенькин… Сеньки Бычихина картуз… Как его угораздило потерять? Пьян, небось, был…

Раздумывая над тем, где бы это мог Семен Бычихин вчера напиться, Васька закинул удочку, укрепив удилище между мостовинами. Легонько всколыхнутая поверхность пруда опять спокойно застыла, отражая наклонившиеся над водой сваи, прибрежную осоку. Поплавок лежал недвижимо, будто нежась на речной глади. Васька смотрел на него неотрывно, пока не слиплись веки. Он сладко задремал и в тихом сновидении ясно увидел, что поплавок дрогнул и пошел. Васька схватил удилище. Оно выгнулось, леса натянулась, как струна. Васька усиленно заморгал глазами, дабы прогнать дрему. Дрему прогнать удалось, а вот вытянуть удочку не удавалось. Неужели такая большая рыба? У Васьки даже захолонуло под ложечкой. Вот хватит порассказывать! Но удочка засела прочно. Ворча и чертыхаясь, Васька закатал штанины, разыскал длинную жердь и, забредя по колено в воду, стал тыкать жердью в дно. Наверно, коряга какая затонула, лежит на дне. Конец жерди за что-то зацепился. Васька еще немножко забрел, пытаясь разглядеть, что там такое. В темной глуби ему почудилось бородатое лицо. Васька перекрестился и кинул жердь. Выскочил на мост. С моста ясно виделась в воде фигура человека. Васька с криком побежал на Погост, к сельсовету.

Из пруда извлекли труп Семена Бычихина. На виске у него зиял лиловый синяк. Рубаха была изодрана, а рот забит мукой.

Васька Белый весь дрожал и твердил следователю, мешая ему составлять протокол:

— Картуз увидел, думаю: зачем тут Сенькин картуз? Не иначе пьяный шел, обронил… А он, на тебе! В пруд за каким-то чудом полез. Ты, товарищ следователь, удочку-то мне отдай, хорошая удочка, жорная… На нее и окунь, и елец, и шаклея, и всякая иная рыба, не говоря уже о пескаре, идет, хватает даже без наживки. Ей-богу, не вру…

Следователь отмахнется от Васьки слева, тот перебежит направо и опять начинает расхваливать достоинства своей удочки. До того надоел, что следователь, наконец, не в шутку рассердился.

— Умолкнешь ты или нет! Вот посажу в холодную, так объясняйся…

Васька сразу замолчал, отошел в сторонку, пригорюнился. А и впрямь посадит, такой сердитый. Удочки не хочет возвратить, говорит, что доказательство. А какое же доказательство удочка? Не удочка Сеньку утопила, она за утопленника зацепила. Тут-то, может, и загвоздка. Обвинят вот тебя, Васька Белый, в утоплении человека, что ты будешь делать? Приуныл Васька всерьез.

А следователь ломал голову над догадкой, как попал Семен Бычихин в старый мельничный пруд.

2

Семен Бычихин попал в пруд не по своей охоте. Затянул его туда ключ от Платонидиного амбара, где хранилось церковное добро. Там, в глубоком сусеке, под слоем ржи, сберегались и деньги. Не раз и не два разрывал Семен рожь, чтобы прибавить к завернутому в обрезок старой поповской ризы новую пачку бумажек. Туда поступали не только приношения прихожан, но и доходы, невесть каким путем доставаемые Платонидой и Харламом. Семен не спрашивал, откуда они, он слепо верил Платониде и полагал, что всякое даяние, ею осененное, есть благо. Доходы копились и копились, пока не пришлось обрывок ризы заменить старой плащаницей. Платонида тоже была твердо уверена в бескорыстности Семена и его послушании.

И вот Платонида распорядилась: выдать все деньги ей и Леденцову поровну. Семен почесал в затылке.

— Ладно ли, матушка…

— Что ладно ли?

— Так эти деньги прихода, а не твои собственные. Одного-то твоего слова вроде мало…

У Платониды запрыгала нижняя челюсть. Она хотела крикнуть, но крика не получилось, вырвался визг. Преподобная затопала ногами.

— Ты смеешь перечить мне, каиново отродье! Да я тебя прокляну, предам анафеме…

— Ты вольна проклясть меня, матушка, а денег я без ведома верующих не выдам.

С тем и ушел. Тяжелую ночь провел староста, молился богу, просил просветить и наставить. Просветления не наступало, а мозг сверлила одна мысль: «Раз она святая, преподобная, зачем же ей деньги? Зачем она хочет забрать принесенное верующими богу?»

Ответа Семен не находил.

На другой день Платонида снова позвала Бычихина. Она была светла лицом, ласкова, приветлива. Стала угощать Семена чаем. Сама наливала ему кружку, придвигала, кланялась.

— Пей-ко на доброе здоровьицо, Семенушко. Ты бы в гости ко мне приходил о празднике. Чего не приходишь-то? Нам с тобой в дружбе надо жить, одному мы богу молимся, Христу-спасителю, царю небесному.

Бычихин пил чай, слушал Платонидины приветы, а про себя думал: «Не к добру это, не к добру». В уме Семен решил не поддаваться на улещивания, быть твердым, как апостол Петр.

Пока чаевничали, пришел Леденцов. Обрадованно загрохотал басом. Вытащил из глубокого кармана рясы бутылку. Заглянул в Семенову кружку.

— Выплесни ты, Семен, эту бурду. Удовольствие пить чай! Мы сейчас нальем той самой, кою и монаси приемлют…

Без лишних церемоний он вылил чай из Семеновой кружки в лохань, наполнил кружку водкой.

— А тебя, матушка, ублажить ли?

— Ублажи, ублажи, батюшка…

Поговорили о том, о сем. Платонида умело перевела разговор на старое — об амбаре под Семеновым замком. Харлам, будто не знавший до сих пор ничего, изумленно воскликнул:

— Не даешь? Платониде, заступнице нашей? Да ты в уме ли, Семен!

У Бычихина покраснели веки, на губах заблуждала пьяненькая ухмылка.

— В уме, батюшка. В полном уме…

— И не дашь?

— Нет, не дам.

Харлам перемигнулся с Платонидой, скривил губы. Налил еще кружку Семену, подбавил себе. Стал рассказывать, как он ездил сегодня с требой в Паршин Прислон. Потом поговорили о том, что, если сушь еще продержится с неделю, не худо бы по полям с молебном пройти. Харлам спросил Бычихина, много ли тому выдали авансом в колхозе. Получив ответ, замотал гривой.

— Немного, немного… да… У тебя семья, жить-то надо… Мы ему из тех сумм отпустим? Как ты думаешь, матушка?

Платонида согласно склонила голову.

— Отпустим, как же! Я об этом раньше думала…

— Пойдем, Семен, в амбар. Ключ-то при себе?

Харлам уже не спрашивал согласия, он распоряжался.

Семен набычился.

— Нет уж, и тысяч мне не надо…

Харлам резко встал.

— Мало тебе? Возьми больше. Черт с тобой, не разоримся. Пошли!

— Не командуй, отец Харлампий, ты не ферфебель, я не солдат.

Бычихин натянул картуз, пригладил бороду.

— Прощайте-ко, благодарю за угощенье…

— Ты куда? — Леденцов схватил его за плечо. — Уйти хочешь? Врешь, не уйдешь. Давай ключ!

— Пусти!

Бычихин рванулся к выходу. Поп, скинув рясу, за ним. Крылечная дверь оказалась на запоре. Семен кинулся на поветь. Поп — следом. Там загрохотали доски, глухо стукнула гиря. Оглушенный Семен снова выскочил в сени и метнулся в открытую дверь избы с намерением выпрыгнуть в окно На пороге его встретила Платонида, сыпнула в лицо горсть муки. Бычихин упал. Подоспевший поп сел ему на голову. Семен судорожно забился. Платонида прижала его ноги, чтобы не стучали по полу.

Леденцов забрал ключи. Деньги и ценности, что хранились в амбаре, сгрузил в чемоданы. В ту же ночь лесом ушел на станцию и скрылся. Платониде достался кукиш. И в этом была Харламова ошибка. Платонида, злобно вознегодовав, выдала попа. Его искали года два. Нашли в западных областях Белоруссии. На суде бывшие сподвижники готовы были выцарапать друг дружке глаза.

3

Увозить Платониду на пристань после суда довелось Егору, Она лежала в тарантасе притихшая, жалкая и плакала. Не крестилась, не шептала псалмов. Егор молча подергивал вожжами, изредка взглядывая на свою необычную пассажирку. Святая, преподобная… И у этой преподобной не дрогнула рука сыпнуть в рот человеку горсть муки, чтобы задушить его. Ребят осиротила, не моргнула глазом… А и он, Егор, чуть не поддался этой святоше с змеиной душой. Пела-напевала, обхаживала, с богом да со Христом подталкивала в Ефимово болото… Добро, что удержался, не опоганил душу…

Платонида плакать перестала, из-под платка одним глазом наблюдала за Егором. Слегка дотронулась до локтя.

— Егорушко, родной…

Вздохнула скорбно. Опять притихла. Егор не оборачивался.

— Вот какая напасть обрушилась, Егорушко, на грешную твою соседку…

— Сама виновата, — ответил Егор, не меняя позы.

Снова завздыхала Платонида, всхлипывая все громче и громче.

— Неуж ты такой бессердечный, Егор? Неуж сочувствия в тебе не находится? А ведь я не чужая тебе, всю жизнь рядом избами жили, — сквозь слезы и рыдания говорила она. — Пущай я преступница, пущай лукавый попутал меня, от злобной зависти своей толкнул мою руку. Но вседержитель умеет прощать грехи, только молись с чистой душой…

Телега покатилась под гору, на колдобинах затрясло, стало подбрасывать. Платонида ухватилась за Егоров рукав.

— Соседушка, войди ты в мое сиротское положение… Богом молю, спаси меня…

Егор придержал коня, высвободил рукав из цепких Платонидиных пальцев. Посмотрел на нее суровым взглядом.

— Ты о чем?

— Родной мой, вот в лес заедем, отпусти меня, — зачастила прерывисто Платонида. — Отпусти, будто сбегла… Тебе поверят… А я уж ничего для тебя не пожалею… Будешь сыт и пьян и богу угоден. И Ефиму скажу, чтобы он тебе всю жизнь должен был… Отпусти, Егорушко, сделай святое дело…

Егор уставился на Платониду, будто он впервые ее видел, смотрел широко открытыми немигающими глазами. Да человек ли лежит в его телеге на самом деле… Не дьяволица ли это прикрылась монашеским платком? Неужели могут быть на свете люди гаже этого существа с благостным восковым лицом? Платонида, видимо, приняла молчание Егора за согласие, стала подниматься, поправлять платок.

— Отпустишь, Егорушка?

Егор молча вынул из передка веревку и скрутил пассажирке руки.

— Так-то лучше. А то, чего доброго, сбежишь и взаправду… Тебя, змею, не поймаешь потом…

Платонида не кричала, когда Егор связывал ее, не пыталась сопротивляться. Связанная, она лежала спокойно, только глаза горели ненавистью и злобой.

— Ладно же, — прошептала она. — Будет тебе, проклятущему, от меня. На дне моря достану…

— Не пугай, не шибко пугливый…

— Не шибко? Так на же тебе, терзайся…

Она приподнялась, опершись на связанные руки, и крикнула Егору:

— Твоя Паранюшка-та вдоволь с тем сатаной, попом Харлашкой, поуслаждалась… Каждую ночь, каждую ночь без тебя… И при тебе не давали маху… А ты, зеворотый, только глазами моргал да объедки подбирал… Так тебе и надо…

До самой пристани бывшая преподобная выливала все гадости, какие только знала, с подробностями, с грязным смакованием. Егор с трудом удерживался, чтобы не придавить коленом эту мерзкую старуху, полную похабства. Она не утихла и на пристани, пока не заперли ее в арестантскую каюту. Вернувшись в Сосновку, Егор поставил коня в колхозную конюшню, домой не зашел. В правлении он сказал, что уходит в Сузём.

(обратно)

Глава одиннадцатая ЗАТЕЙНАЯ ШТУКА — ЭЛЕКТРОПИЛА

1

В Сузёме Егора встретили с распростертыми объятиями. Иван Иванович почесал карандашом бровь, помурлыкал под нос какую-то модную песенку, совсем не подходящую к случаю, и стал выписывать Егору ордер на жилье.

— Будет тебе сезонить-то, Бережной, — сказал он, с усердием притискивая штемпель. — Записывайся-ко в наши лесные кадры на постоянно. Тут тебе ныне заделья хватит. Электропилу освоишь, их понавезли полон склад. Не шибко только что-то на них лесорубы кидаются. Оно, конечно, механизм, ничего не скажешь. Но кишку эту за собой таскать не каждому по нраву… Лучковка, говорят, вернее.

— Каку-таку кишку? — удивился Егор.

— Ну, эта, с собачьим названием-то… Кобель али как ее там…

— На что пиле кобель? Выдумываешь ты, мастер…

— Кобель ли кабель, шут ее разберет… Вроде толстой веревки, только в резине вся. Говорят, по ней сила тока бежит… Где мне знать все эти штуковины! Мой техминимум простой — лучковка, да топор, да сыромятный гуж…

— А кто-нибудь ею работает?

— Электропилой-то? Пашка взял, пробовали ребята. Перегрызает дерева ловко. Только спина устает да руки деревенеют. Подержи-ка в наклонку и на весу экую орясину, чуть не пуд тяжестью, околеешь. Да и капризит, хуже городской дамочки. Чуть не по ней — тырк-пырк и остановилась. Где-то волосок перегорит, в переключателе какого-то контакту не станет — и стоп. Сырости не любит. Одним словом, хороша бы невеста, да нос кривой…

Егор засмеялся.

— Невеста, видать, добра, а сват и того лучше…

— Я не хаю, нет, — спохватился Иван Иванович. — Механизация передовая, ничего не скажешь. Согласно техническому прогрессу внедрять положено. Выписать тебе, что ли?

— Нет уж, подожду пока, присмотрюсь. Лучковкой сподручнее…

— Как хошь, я не неволю…

Егор прямо из конторки мастера направился в делянку Паши Пластинина. Ребята окружили его.

— В постоянный записался? Вот хорошо! Иди в нашу бригаду. Теперь она у нас стахановская. Электропилу осваиваем. Туго пока что дается, но осилим, ничего. Техучебу начали. Электричество изучаем. Во как!

Егор с широкой улыбкой смотрел на молодежь, и самому ему хотелось быть таким же горячим, хватким, ко всему любопытным. Ишь, им все нипочем, электричество изучают, скажи на милость… А тебе, Егор, не поздненько будет техучебами-то заниматься? Уж скоро, гляди, седина появится, а ты все в мальчишечью компанию забираешься. Ну, да нынче время такое, сила тока, вишь ты, дерева валит…

Ребята показали Егору электропилу в действии. Егор наклонился, опершись ладонями на колени, и так стоял, будто заколдованный, не веря своим глазам. Щелкнет черная штучка — и загудит машинка, побежат-побежат тонкие стальные зубья, вгрызаясь в мягкую древесину. Опилки струей вылетают из реза. Паша, отпилив кряж, победоносно глядит на Егора.

— Ну, как?

— Затейная штука. Только, говорят, норовлива…

— Кто-то уж нажужжал, — с досадой сдернул шапку Паша. — Норовлива… Необъезженная кобыла всегда норовлива, объездится, заходит, как миленькая…

Как всегда бывает, многое на первых порах не ладилось. Новый лесорубчеокий инструмент привлекал к себе молодежь, порождал желание овладеть им. Хотелось научиться пользоваться электропилой так, чтобы и других потянуло последовать примеру. А то еще все на нее смотрят, как на диковинку, с коей забавно поиграть, а пригодная ли она к настоящему делу, на воде вилами писано. Пашина бригада первой взяла электропилу, с помощью электромеханика да Мити Бережного, хотя к не без затруднений, разобралась, как ею пользоваться. Пошли в лес, опробовали — ничего. Старые, испытанные лучковки повесили на крюк в пилоставне. Прошла неделя, подбили итог, и оказалось, что с лучковками заготовляли больше. Среди лесорубов пошли смешки.

— Да, хороша электропила, но что-то выработка мала…

Малоопытный электрик разводил руками и твердил одно:

— Конструктивные недостатки.

У Мити с ним не раз вспыхивали распри, потому что как же без распрей, если сталкиваются два ученых мужа. И когда эти ученые мужи спорили, щеголяя амперами да киловаттами, контактами и короткими замыканиями, Паша Пластинин чуть не плакал. Казалось, никогда не понять ему этих премудростей. А время шло, и уж одна за другой стали сниматься с крюка старые, испытанные лучковки. Но Паша не хотел сдаваться. Стиснув зубы, он возился с электропилой, когда жетона капризничала, уговаривал ее будто маленького ребенка:

— Ну, миленькая, хватит… Вот мы и пошли, побежали…

— Ты поцелуй ее, — шутили ребята.

— А лучше вицей выстегать…

— Нет, лучше выкрасить да выбросить…

Когда-то обмороженный Пашин нос синел от горести.

2

И все-таки сама жизнь требовала пустить электропилы в ход. Лесные предприятия год от году стали получать больше и больше тракторов. Конная вывозка древесины сходила на нет. Появились трелевочные машины, сильные, маневренные, выносливые. В передовых леспромхозах перешли на тракторную подвозку леса от пня до верхнего склада.

Пришли тракторы и в Сузём. Пришли и стали на прикол. Суть в том, что им оказалось нечего делать. Лучковки не успевали валить с корня столько леса, чтобы нагрузить полностью эти могучие машины. Как ни мудрили лесные специалисты с организацией труда на валке леса, какие фокусы ни придумывали, а тракторы все стояли на голодном пайке. Казалось, нет выхода. Оставалась одна надежда на электрическую пилу. Механизация одного производственного процесса неизбежно требовала механизации другого. Не свалишь дерево с корня — не увезешь его. Содружество трактора с электропилой — вот решение вопроса. А электропила капризничает. Есть от чего чесать затылки специалистам лесной промышленности.

Егор по своей натуре никогда не был скор и тороплив. Так и тут он долго раздумывал, прикидывал, соображал, прежде чем взяться за электропилу. Но раз взялся, понял, что не отступится. Долгими вечерами, потея от натуги, выслушивал он уроки электротехники и механики, преподаваемые Митей. Сначала ему было стыдновато сидеть среди молокососов и краснеть у доски, не умея толком начертить немудрящую схему. Потом привык. Все не ахти как грамотны, у всех пальцы с трудом держат школьный мел. А строгий учитель спуску не давал. Сердился, случалось, и ругнется — терпели, в обиду не ставили.

— Бережной, объясни, что такое контакт, — требовательно спрашивает племянник своего родного дядю.

Егор по-ученически встает, переминается, рука привычно тянется в затылок.

— Там у тебя, на загривке, ответа не припасено, — язвит учитель.

Ученик виновато улыбается, отдергивает руку и не знает, куда ее девать: то ли сунуть в карман, то ли ухватиться за ремень.

— Контакт — это когда проволоки концами связаны, — отвечает Егор, по-ученически хлопая глазами. — Они голыми концами связаны…

— Ну и что?

— Вот по ним сила тока и бежит…

— Не сила тока, а ток идет по проводам, — поправляет преподаватель. — И контакт получается тогда, когда…

— Ножиком оскоблишь и скрутишь концы, — спешит закончить ученик, радуясь, что уловил подсказку. А учитель все недоволен.

— Это так, но главное-то в чем? Главное в том, что соединяются разные полюсы — плюс и минус. Понятно?

Кажется, не очень понятно. Егор думает, наморщив лоб. Потом спрашивает:

— А как, Митя, оно, электричество-то, по проволоке льется, не соображу я. Была бы она пустая, тогда так… Вроде трубы… А она плотная…

Митя хватается за голову и уж, может, десятый раз начинает объяснять природу электричества и его свойства. Впрочем, практическая часть урока идет лучше. Лесорубы с увлечением разбирают и собирают электропилу, определяют назначение ее частей, пускают в ход инструмент, останавливают. В случае, если пила начинает капризничать, наперебой высказывают предложения, как устранить неполадки.

Иной раз на уроки в пилоставню заходит Иван Иванович. Он слушает, глубокомысленно сдвинув брови, а потом машет рукой.

— До чего народ доходит…

Все-таки у мастера леса нет доверия к этой хитростной игрушке.

— Слабая у вас эта контакта… Выйдет ли чего из нее, не знаю.

Митя указывает мастеру на дверь.

— Уходи-ка, Иван Иванович, лучше, не мешай занятиям.

3

Митя Бережной окончательно прижился в Сузёме. Причиной тому было увлечение электропилой. Впрочем, было кое-что и помимо электропилы, но об этом молчок. Судите сами, велико ли удовольствие ездить на велосипеде из района в Сузём раз или два в неделю. Была бы приличная дорога, куда ни шло. А то не дорога, наказание божье. На горе — размешенная грязь, засохшая штырями, трясет — не усидишь на седле. В низине — болото, кислое, подернутое зеленой ряской, — тащи велосипед на плече. На просеке — добрая тропка, да вытоптались старые сосновые корни, мешают езде; попадет гладкое место, не успеешь разогнать — валежина преградит путь. Одно горе. А ведь ездил. Однажды ночной порой насмерть перепугал ямщиков, ехавших с кладью. Они поднимались в гору, а Митя мчался с горы. Днем он бы и не рискнул не только мчаться, а и вообще отважиться ехать по этому спуску на велосипеде. Гора крутая, вся дорога в рытвинах. А ночью ничего не видно, гладко. Опустил Митя тормоз и полетел, подобно птице. Хорошо, что сумел рассмотреть в ночной сутеми движущиеся подводы, свернул в сторону. Мимо ошарашенных подводчиков промелькнуло что-то, им показалось, огромное, легкое и без звука. Ногами не топает, крыльями не хлопает. Кто это? Уж не сам ли леший?

А Валя ждала, волновалась. Звонила из конторы в райком. Дежурный райкома спросил, откуда звонят. Из Сузёма? Так Бережной же у вас. Давно уехал, на велосипеде. Валя в недоумении держит трубку около уха и слышит под окном велосипедный звонок. Выбегает на улицу. Вид Мити и его велосипеда даже в тусклом свете фонаря заставляет ахнуть. И тот и другой заляпаны рыжей дорожной грязью.

Нет, неудобное транспортное средство — велосипед. Лучше не ездить столь часто взад и вперед, а обосноваться в самом Сузёме…

После дождика в лесу пахнет грибами и хвойным настоем. Песчаная дорожка ведет в лес. Ее не видно, а только слышно — песок шуршит под подошвой. Это та самая дорожка, по которой Валя и Митя, впервые встретясь, дошли до реки. Теперь она совсем иная. Нет, не в том дело, что не серебрится на полянках снег и ели не похожи на красавиц в бальных платьях. А дело в том, что Валя не спешит на профсоюзное собрание и Митя не читает ей вдохновенной лекции о принципах преломления солнечных лучей. У них теперь есть другие разговоры, а ежели они иссякнут, тоже хорошо. В темном лесу вечерней порой великолепно молчится, когда вы вдвоем и вам вместе нет полсотни лет. Сколько раз молчали юные спутники, пока шли до реки, никто не считал, а тем более сами они. Сосны тихо покачивали вершинами, их молчанием не удивишь.

Река, спокойная, отливающая стальным блеском, бесшумно катилась в песчаных берегах. Над крутым обрывом, между двух березок, хорошо посидеть на мягкой траве, еще пахучей после дождя, но уже подсохшей.

Не хочется быть вольнодумцем, но кажется мне, что будь сейчас хоть три профсоюзных собрания, Валя не заспешила бы в поселок. И если найдется профсоюзный деятель, способный осудить ее, так он, видимо, сам не был молодым.

4

Когда Макору избрали в рабочком, ей казалось, что это напрасное дело: будет она сидеть на заседаниях да зевать от скуки, а толку от нее все равно не выйдет. Да и котлопункт не оставишь: на заседание уйдешь, а люди без завтрака живите? Но оказалось, что профсоюзная работа — не только заседания. Макоре поручили охрану труда. Первым делом она начала хлопотать об аптечках. Их не было ни на одном участке. Порань палец, нечем и перевязать. Начальник лесопункта пожимал плечами: нет у него аптечек, он лесник, а не аптекарь, некогда ему порошки развешивать. Макора съездила в контору леспромхоза. Там тоже умывали руки. Она дошла до райкома. После немалых трудов аптечки на участках появились. Потом Макора занялась техникой безопасности. Искала в рабочкоме, в конторе лесопункта, в профсоюзной библиотеке правила техники безопасности — не нашла. Написала горькое письмо в обком профсоюза. Через полгода приехал инструктор, правила привез, всем дал нагоняй, строгие указания и уехал.

Все свое свободное время Макора отдавала хлопотливому, сложному делу — охране труда. В лесосеках, на катищах, на трассах лесовозных дорог было много нарушений техники безопасности. Чтобы следить за соблюдением правил и тем самым предотвращать несчастные случаи, надо было самой знать технику. Да и не только технику. Макора чувствовала, что ей не хватает культуры, что она просто мелко плавает. И чем больше вникала Макора в производственную и общественную жизнь, тем яснее и яснее понимала: надо учиться, А как учиться? Где учиться? Вот Митя обучает электропильщиков, может, и ей начать с этого же? Макора сказала Мите:

— Меня взял бы ты в ученицы, Митя. Может, и пойму…

— Хочешь, так ходи, — не отказал Митя. — Только, я думаю, тебе бы поучиться по-настоящему стоило. Знаешь, я спрошу в леспромхозе, не будет ли набора на курсы в область. Ты поехала бы?

— Ой, еще бы! И поучиться-то добро, и город посмотрела бы… Не видала я большого-то города, хоть одним глазком взглянуть…

С той поры мысль о курсах неотступно преследовала Макору. Она Мите не давала покоя, при каждой встрече напоминала о его обещании. Парень даже рассердился.

— Да ты, Макора, нормальная ли? Что я для тебя сам специальные курсы устрою, что ли! Будет набор, добьюсь, чтобы включили тебя. Наберись немного терпенья.

Макора терпеливо ждала. В феврале пришло сообщение из обкома профсоюза лесных рабочих: ее зачислили в состав слушателей трехмесячных курсов. Начало занятий еще не установлено, но было сказано, что не раньше открытия навигации.

(обратно)

Глава двенадцатая БУЙНАЯ ВЕСНА

1

С трудом постигал Егор Бережной премудрость электротехники, но постигал. Сначала ему казалось, что все эти плюсы-минусы, вольты-амперы разуметь под силу только ученым людям, вроде племянника Мити. После каждого занятия чудилось, будто на плечах не голова, а чугунный котел, огромный и пустой, стукни — и зазвенит. Проходили дни — крупицы знаний откладывались и откладывались. И вот настал момент, когда словно открылись глаза и все стало ясным. Вот так: повернул выключатель — и в сияющем свете лампы видны и стол, и электропила на столе, и отвертка, и шурупчики. Все просто, и все понятно. Сухие условные знаки крестик и черточка ожили, терминов плюс и минус язык перестал пугаться. А управлять электрической пилой для Егора оказалось делом несложным. Включить-выключить — проще пареной репы. Присноровиться пилить так, чтобы пильная цепь шла ровно, без зажима, опытному лучкисту тоже не в хитрость. И когда в делянке загудела в Егоровых руках сильная и послушная машина, лесоруб почувствовал, что силы в нем утроились. Новое, неведомое доселе чувство овладело Егором. Будто у него выросли крылья и он поднялся над землей.

Бережной попробовал работать в одиночку. Но скоро понял, что это нелепица: машина не терпит простоев и требует полной нагрузки. Самому заниматься очисткой сучьев теперь уже становилось невозможно. Паша Пластинин в своей бригаде ввел четкое разделение труда: звено электропильщиков, звено окарзовщиков, звено трелевщиков. Основной механизм — электропила — у него использовался до предела. И производительность труда стала наивысшей в лесопункте. Егор пригляделся, посоображал и решил перенять Пашин опыт. В верху сводки на доске показателей вновь появились имена двух бригадиров: Бережного и Пластинина. Причем они иногда менялись местами. Но Егор все-таки чаще отставал. Паша, встречаясь с Бережным в конторке мастера, подтрунивал над ним:

— Выходит, Егор Павлович, что племянник дядю обделяет.

— Как это?

— А так. Он шепнет электрику, и в мою-то бригаду ПЭС^[28] больше току дает, чем в твою. Вот мы тебя и обгоняем.

Бережной отшучивался, но про себя соображал, как бы не терять первенства. Он стал заранее составлять схему лесосеки и производить валку деревьев по строгому плану, чтобы легче было трелевать. И Паша не преминул перехватить это.

Бельмом на глазу казалась Егору окарзовка^[29]. Сколько возни она требовала в глубоком снегу, порой в болоте, среди старых валежин! А как от этого зла избавиться? Егор поделился своими думами с Пашей.

— Хомут на шее эта окарзовка.

— Еще какой!

— То ли дело не в лесосеке бы сучки обрубать, а где-либо на ровном месте.

— На гумне бы! — подзадорил Паша.

— На гумне куда лучше…

С той поры не давала покоя Егору навязчивая мысль очищать сучья с деревьев на гумне… На гумне… А что, ежели попробовать вывозить из делянки хлысты с необрубленными сучьями и производить окарзовку на верхнем катище? Выбрать ровную полянку, очистить ее от снега. Чем не гумно! Хорошо-дородно, а тяжесть-то экую таскать с пасеки понапрасну не все равно… Однако попробовать — не в чужой карман залезть…

Лесорубы раскрыли рты, впервые увидев, как трактор тащит за собой пучок лохматых елок.

— Эво как! Целые лесины на катище таскают.

— То ли еще будет, того гляди, с корнем начнут выворачивать и трелевать.

— Экому железному медведю под силу и с корнем. Ишь, прет, только сучья трещат…

На полянке у катища орудовали сучкорубы. Тут же очищенные от сучьев деревья разделывали на сортименты и раскатывали по штабелям.

— Как, други, сподручнее тут? — спрашивал Егор сучкорубов.

— Скажешь! — в голос отвечали те. — Красота, а не окарзовка…

Находились и такие, что разводили руками, хихикали:

— Егорко-то что выдумал, сучья возит из делянки на катище. Мало ли на этакую гору сучьев надо горючего. Машины только зря загружает да ломает…

Митя, услышав о дядиной затее, тоже впал в сомнение. Что ни говори, а ведь и впрямь лишний груз машины таскают. Посчитать бы, проверить бы. Посчитали, проверили. И выяснилась удивительная вещь: сучья никак не влияют ни на расход горючего, ни на производительность машин. Больше того, в отдельные дни расход горючего на кубометр вывезенной древесины (без учета сучьев, конечно), оказался меньше, чем в прошлом, и кубатура не снизилась, а, наоборот, возросла. Сам Егор, удовлетворенно похмыкивая, в то же время скоблил загривок. Леший возьми, откуда что берется, ума не приложишь. Сучьев-то вон гора, пережечь не могут, везли же их, а выходит вроде и не возили. Чудеса! Где секрет? Егор ломал голову. Долго бы ломал, если бы случайно не обратил внимание, как пучок лесин, везомых трактором, легко скользит по неровной лесосечной почве благодаря сучьям. Ни пни, ни валежины не цепляются за стволы деревьев, не затирают их. Вот и облегченье тракторам, вот и разгадка. Душа у Егора успокоилась. Теперь он стал думать о том, как бы упорядочить работу окарзовщиков на площадке. Пожалуй, есть толк перед площадкой помост устроить. С возвышенья-то удобнее лес раскатывать по штабелям, да и сучья относить сподручнее будет…

2

После того, что услышал Егор от Платониды о своей жене, ему противно было с ней встречаться. Он жил в Сузёме безвыездно, в Сосновку не заглядывал, и Параня не пыталась проведать мужа. Она, правда, духом не пала и вместо Харлама нашла другого любителя чинить сенные вилы. Но Егор этого не знал, и его донимали угрызения совести. А вдруг Платонида со зла наклепала?

В субботний день Егор укатил под вечер домой. Параня была в бане. Пришла распаренная, помолодевшая. Увидев мужа, ссутулилась, проскользнула в кут. Егор ждал, что жена приоденется и выйдет. Она не спешила. Он сидел на лавке у окна, на привычном «хозяйском» месте, поглаживая ладонью угол стола. Лучше бы не приезжать. Своя изба казалась мужику неприютной, холодной, пустой. Жена не подавала признаков жизни, будто замерла там, за печкой.

— Параня, ты бы вышла хоть, — не выдержал Егор.

— Ну и выйду, — откликнулась та, и голос ее резнул не ухо, а сердце Егора. — Ты ужинать, небось, будешь?

— Небось, буду…

Она собирала на стол, не глядя на мужа. Ходила, виляя бедрами, старалась выставить напоказ в разрез подола блистающую икру стройной ноги. Но делала это будто нечаянно, будто она в избе одна и никого у стола на хозяйском месте нет. Это нелепое кокетство выводило Егора из себя. Душа у него кипела. Твердые Егоровы пальцы дробно барабанили по столу. Он и она молчали. Егор первым прервал нестерпимое безмолвие.

— Рассказывай, жена, как ты без меня жила и живешь…

— Как живет жена, когда муж от нее уехал! Сладко ли? — ответила Параня, тряхнув сережками. И с прищуром посмотрела на Егора.

Тот приподнялся на лавке, оперся кулаками о столешницу.

— А может, сладко? Говори-ка, верная супруга, правду… Не юли… Не скроешься…

Параня побледнела, замерла столбом под тяжелым взглядом мужа. Он ждал, желваки ходили под щеками.

— Что ты, Егорушко! С чего это?..

— Не с чего… По Харламке-то соскучилась ли?

— Все врут, все врут… Ты не верь, все врут…

— Допустим, врут… А не расскажешь ли, как сенные вилы чинили? Не объяснишь ли, зачем чуланные двери хламом заваливала? Не вспомнишь ли, почему твоя чулочная подвязка оказалась в Харламковой дароносице?

Что сделалось с Параней? Она сжалась в комок, кинулась к ногам Егора и потянулась к посыпанному опилками валенку, пытаясь поцеловать его.

— Прости! Прости меня, Егорушко… Бес попутал… Признаюсь… Не казни меня, окаянную, пожалей…

Егор отнял валенок, сказал почти спокойно:

— Казни испужалась. Блудлива, а труслива. Вставай-кось да перестань играть в дрожжанку…

Параня, недоверчиво косясь, встала, горстью захватила разметавшиеся волосы, начала их скалывать шпильками.

— Была ошибка, была… Больше не повторится, Егорушко, — продолжала причитать Параня, всхлипывая. — Верна тебе буду по гроб, ей-богу, вот хоть сейчас провалиться на месте…

— Ну ладно, не провалишься, чего там… А в твою верность нынче мне верить все равно, что в Платонидину святость… Одного поля вы ягодки…

Чувствуя, что острота момента миновала, Параня стала усиленно хлопотать по хозяйству, застучала горшками да кастрюлями, угодливая, готовая повиноваться мужнему взгляду, носила ему на стол блюда, подкладывала ватрушки, притащила целый туесок сметаны. Угощать не смела, делала все молча. И Егор молчал. Он словно забыл о существовании жены, не глядел на нее. А Параня, уйдя в кут за занавеску, беспокойно смотрела в обледенелое окно, прислушивалась к шорохам. Чем дольше тянулся вечер, тем напряженнее чувствовала себя Параня. Она ждала сегодня совсем не мужа. И вот теперь не знала, как быть. Не скор на поворотах Егор, не легко его вывести из себя, но после всего происшедшего сегодня и от него можно ждать всякого… Ей хотелось выйти из избы, предупредить жданного гостя, выпутаться из беды. Но выйти она не смела и все ждала, ждала…

— Ты, Егор Павлович, устал с дороги-то. Может, спать хочешь?

Егор не ответил. Расстелил на лавке под полатями свой полушубок, положил валенки в изголовье, прикрыв их рушником. Параня ликовала. Она взяла лампу, унесла в кут, привернула фитиль. Егор уж стал засыпать, как за окном послышался шорох и в раму постучали. Параня накинула ватник, схватила ведро с помоями и побежала из избы.

— Ты куда? — поднял голову муж.

— Унесу пойло теленку, — ответила она, что пришло на ум.

— Теленок по ночам ужинает? Ну-кось, подожди, сядь на лавку…

Параня, бледная, присела у двери. Стук в окно повторился настойчивее, требовательнее.

— Это кто?

Параня молчит.

— Кто, спрашиваю!

За окном скрипит снег под чьими-то ногами, за леденистым стеклом смутно темнеет голова в ушанке.

Разъяренный, потерявший рассудок Егор выхватил у Парани ведро и со всего размаха пустил его в окно, по направлению головы в ушанке. Параня выскочила за дверь и ни жива ни мертва притаилась в хлеве под яслями. Муж ее не искал. Когда она решилась выглянуть из хлева, увидела дверь из избы полой. Изба была пуста.

3

Бывают у человека такие тяжелые периоды в жизни, когда и сильные опускают плечи, крепкие ломаются, а слабые либо гнутся, либо падают ниц. Ищет тогда человек опору в другой душе, забвение в хмельном буйстве, успокоение в тихом одиночестве. Егору было трудно. Он переживал боль в себе. И успокоение находил только в сутолоке будничных дел. Вернулся на лесопункт, пришел в свою бригаду, и со всех сторон его обступили товарищи. У каждого своя докука. Электропильщики предлагают изменить способ валки деревьев, ввести новую систему, которую назвали «валкой в елочку». Трелевщики настаивают на предварительной расчистке волоков, уверяя, что это скажется на увеличении производительности труда. Окарзовщики в один голос кричат: пора прекратить сжигание сучьев. Столько добра в дымуходит. В других местах, говорят, эфир да спирт из сучков гонят, такие установки прямо в лесу устроены, а то в брикеты сучья прессуют, на топливо с успехом используют. Почему мы сучьями небо коптим? Мозгуй, бригадир, поворачивайся, некогда тебе самим собой заниматься. На дело поставлен — управляй. И так рад был Егор этому водомету больших и малых дел, этому неотвратимому напору жизни! А люди, когда узнали, что стряслось у Егора дома, все без исключения, будто сговорились, старались ни словом, ни взглядом не бередить душу бригадира. Только душевнее, мягче, внимательнее стал каждый. Егор это чувствовал, понимал, и в его сердце накапливалось и росло еще не ясное для самого Егора новое чувство, чувство локтя. Он, как умел, отвечал людям тем же. Так черное горе человека вытеснила, отдалила, развеяла большая человеческая дружба. К весне бригада Егора Бережного по производственным показателям, по дисциплине, по беспокойному стремлению к совершенствованию производства оказалась одной из лучших в леспромхозе. Паша Пластинин, главный соревнователь Егора, написал о нем в областную газету.

Между тем подоспела горячая для лесорубов пора — весенний молевой сплав леса. Весна в этом году выдалась дружная, снега таяли неудержимо, и речка Болтушка вздулась, вышла из берегов, заиграла буйной пенистой волной, будто и впрямь стоящая река. Она мчалась, все сметая с пути: и старые мосты, и остожья, и охотничьи шалаши, а кое-где и случайные постройки, захваченные водопольем.

Егорова бригада с баграми вышла на крутой берег к лесному складу, готовая по первому знаку начать сброску сверкающих желтизной бревен в бурливую воду Болтушки. Принимай, красавица, богатство лесного края, неси на быстрых волнах смолистое золото к надежной устьевой запани! Все жители Сузёма, оживленные, веселые, словно заряженные силой и удалью, высыпали на берег. На штабелях закипела работа. Срок молевого сплава короток. Болтушка побушует день-два и притихнет, начнет спадать и быстро обмелеет. За эти малые дни полноводья надо успеть скинуть в воду весь заготовленный за зиму лес и проплавить его на всем протяжении речушки. Только успевай поворачиваться! Промедлишь час, запоздаешь на день, а потом намаешься, наканителишься, передавая бревна с багра на багор по мелководью. Вот почему в дни половодья берут багры все, кто их может держать, начиная с начальника лесопункта и кончая молоденькой учительницей. Только фельдшерицу не пускают к штабелям, она дежурит на медпункте. Мало ли что может стрястись в такой горячке.

Егоровой бригаде достался крайний штабель на бугре, подмываемом стремительным течением. Весело полетели с высоты в воду бревна, поднимая снопы брызг, кувыркаясь и ныряя в бушующей стремнине. Егор стоял у конца штабеля, работал споро и весело, покрикивал, поухивал, спуская бревно за бревном. Кепчонка сползла на затылок, волосы разлохматились, ворот расстегнут, под потной рубахой играет мускулами разгоряченное тело.

На соседнем штабеле Митя Бережной. Увидев Егора, он кричит:

— Посоревнуемся, дядюшка! Кто кого…

— Держись! Не упади со штабеля, племянничек…

К полудню спустили на воду почти четверть всего запаса леса. На обед Егорова бригада пристроилась за ветерком у подножья штабеля. Девчата из столовой притащили в ведрах дымящийся суп. Заработали мощные челюсти, заходили по мискам ложки. Аппетит на воздухе волчий. А на штабеле работа не унимается. Обедающую бригаду заменяют сменщики. Вдруг над речным раздольем разносится отчаянный крик. Егор поднимает глаза и видит, как от берега медленно отваливает барка с продовольствием и промтоварами. По прибрежной рыжей траве, как ползучая змея, вьется конец лопнувшего троса. Разнесет барку в щепки на каменистых порогах. Раздумывать некогда, звать на помощь бесполезно. Егор пружинисто вскакивает, по-тигриному кидается к берегу, успевает захватить конец троса и, с напряжением всех сил упираясь ногами в землю, наматывает канат на первый попавшийся пень. Трос натягивается до звона, вгрызается в смолистую древесину пня. Из-под намоток бьет сизый дымок. Егор не выпускает конец, чувствуя, что ладони начинают гореть, ноги глубоко уходят в вязкую глину. В глазах у него темнеет, в подколенках появляется слабость…

А на палубе барки кружится Васька Белый, весь действительно белый — в холщовых штанах и такой же рубахе, с льняными волосами, развевающимися на ветру. Он неистово кричит:

— Держи ты, держи, Егорко, какого лешева! Утопим ведь барку-то, разобьет на бурунах, как миленькую… Вот тебе и чай с сахаром… И меня погубишь, Ваську Белого, где такого другого возьмешь… Мужики, помогите ему, ишь, слаб руками-то…

С большим трудом барку задержали. Опасность миновала. Егор в изнеможении опустился на землю. Лицо сделалось серым, дышалось тяжело. Прибежала фельдшерица. Принесли носилки. Егор отказался лечь на них. Поднялся. Пошатываясь, зашагал к поселку сам.

(обратно)

Глава тринадцатая ВСТРЕЧИ НА ГОРОДСКИХ УЛИЦАХ

1

Пароход пришел в Архангельск рано утром. Макора стояла на палубе и с волнением рассматривала незнакомый город, такой необычный и своеобразный. На середине реки покачивались, будто в глубокой дреме, тяжелые морские пароходы. Они показались Макоре огромными. Несмотря на рань, вокруг сновали портовые буксиришки, юркие катера, стучали выхлопами моторные лодки. Да сколько их тут! И как не столкнутся друг с другом, как не запутаются?

Гудок парохода прокатился над рекой, отдался эхом сначала на правом берегу, потом на левом. Город тянулся по берегу, и не было ему, казалось, ни начала, ни конца. Среди небольших домиков высился корпус Лесотехнического института; старинный кирпичный дом на площади в лучах утреннего солнца показался столь красным, словно он вымазан суриком.

Пароход сделал широкий разворот и пристал к деревянной, измочаленной бортами судов стенке. Пассажиры хлынули к выходу. Там, за калиткой, вдоль перил, стояли встречающие. Макору никто не встречал. Она дошла по дощатому настилу до вокзала и остановилась в нерешительности. Куда идти? Где-то на Поморской улице живет земляк, сосед, у него бы можно остановиться на первых порах. Но как найти эту Поморскую? Она, видимо, у моря, где-нибудь далеко. Мимо вокзала нет-нет да и пробегали с резким трезвоном трамваи. Но Макора видела их впервые: ей не приходилось бывать в больших городах, и она не знала, можно ли на трамвае добраться до той улицы, которая тебе нужна. Пассажиры вышли все, площадка около вокзала опустела. А Макора все стояла, чувствуя, что начинает уже зябнуть. Подошла женщина с медной бляхой на груди и с метлой в руке.

— Девушка, ты что тут на ветру дрожишь?

— Не знаю, куда пойти.

— Иди хоть в вокзал, там потеплее.

— Мне бы остановиться где…

— Ступай в Дом крестьянина, вон, напротив.

В Доме крестьянина свободных мест не нашлось. Макора стала искать Поморскую улицу. Она оказалась близко. Но и тут постигла неудача: земляк с семьей уехал в отпуск, и квартира закрыта на замок. Куда податься? Макора связала веревкой котомку и корзинку, перекинула через плечо и двинулась вдоль по улице Павлина Виноградова. Поклажа была нелегкой, пришлось много раз перекладывать с плеча на плечо. Веревка сильно резала. До Дома Советов Макора добралась с трудом. В вестибюле с облегчением сбросила багаж. Спросила милиционера, где обком комсомола. Оказалось, что еще рано и занятия не начались. Сидя на багаже, задремала.

…Милиционер потряс за рукав, разбудил.

— Девушка, проспишь занятия, скоро перерыв на обед.

Нерешительно, смущаясь, заходила Макора в обком, думала: «Есть им время возиться со мной, на квартиру устраивать. Много нас таких тут, поди, ездит». Но оказалось все очень просто. Обкомовская девушка куда-то позвонила и сказала, что надо ехать в общежитие лесотехникума. Там устроят на ночлег. Выйдя в коридор, Макора взглянула на табличку, прибитую к двери: «Приемная секретаря обкома».

«Неужели эта девчушка — секретарь обкома, такая молоденькая, совсем ребенок? А я вот хожу, не могу себе ночлега сама найти», — горестно подумала Макора.

В техникуме сказали, что курсы будут проходить в Лесотехническом институте. У Макоры захолонуло на сердце: в институте! Думала ли ты, девка, в своем Сузёме, что попадешь в институт?

Новая курсантка приоделась, старательно взбила кудряшки на лбу, украдкой взглянула в зеркальце.

К институту подходила с бьющимся сердцем. Большое белое здание показалось необычно торжественным: слева загнулось глаголем, вход выдался полукругом, двери высокие, тяжелые. Подъезд весь обсажен кустами. Они чудно подстрижены, словно по нитке. За чугунной решеткой, среди зелени, памятник. Макора подошла поближе, прочитала на цоколе: Ломоносов. Она подивилась на крылатого гения, подающего Ломоносову лиру. Странной ей показалась и фигура великого ученого, закутанного в тогу. Но она подумала: «Наверно, так торжественнее».

Занятия начались с опозданием: не все курсанты приехали вовремя. В большой светлой аудитории было пустовато. Макора слушала лектора и думала: «Наверно, это профессор, может, знаменитый. И вот он учит меня, приехавшую из Сузёма. Как мне понять и не забыть те премудрости, которые он, не жалея, сыплет и сыплет». Но увы, не все она понимала и приходила в ужас оттого, что почти ничего не запоминалось.

«Голова-то, видно, у меня, как решето, насквозь все проходит. Вот проболтаюсь тут без толку, ничего не запомню, как потом домой вернусь? Скажут: профессора тебя учили. Чего узнала, выложь. А мне и выложить нечего. Срам-то какой!»

В перерыв она послушала, о чем говорят другие, и стало легче на душе. Не она одна такая бестолковая, у многих голова решетом. Вторая лекция показалась более доходчивой. Профессор (другой, не тот) говорил не очень гладко, иногда задумывался, видно, и сам не все твердо знал, а понималось лучше, потому что говорил он о знакомом — о лесе. Макора видела: многие что-то записывают. Она тоже пыталась записывать, но ничего не получилось: пока одно пишешь, другое пропустишь, и концы с концами не связываются. Закрыла блокнот. Уж какая ни есть память, а все лучше, нежели возиться с карандашом.

На третьей лекции стало тянуть в дрему, голова отяжелела, занемели ноги и руки, начало уставать все тело, хоть бы высидеть до конца. Никогда не думала, что, сидя на стуле, можно устать, а выходит, как еще можно. Так не устанешь не только в кухне у плиты, но и в делянке с топором и пилой. Но когда вышла после занятий на свежий воздух, все прошло. И в душе появилось новое ощущение, какого раньше не бывало: «Я иду из института, узнала много важного, чего не знала до этого. И еще буду узнавать и узнавать».

Теплый беззакатный вечер разливался над городом. Река и небо светились мягким сиреневым светом. И трамваи не столь сильно грохотали, как вчера, и не столь резко звонили. Макора уже знала, где садиться на трамвай и где выходить, чтобы попасть в общежитие. Город стал не таким чужим, как показался при первом знакомстве. Макора доехала на трамвае до почты. Надо написать домой, а то мать будет беспокоиться. Опустила письмо в ящик, направилась к выходу и столкнулась с Бережным. Глазам не поверила. Да и он уставился, даже вход загородил, люди недовольно заворчали.

По набережной вышли на бульвар, сели на скамейку. Сообщили друг другу, как оказались в Архангельске. Егор приехал на совещание передовых лесозаготовителей. Живет в гостинице на Поморской. Совещание откроется завтра, в театре.

— Видела? От морского вокзала наискосок пойти, через площадь, эдакая штуковина, стоит — то ли мельница, то ли овин, называется театр. Вот там. А ты как здесь очутилась?

— Учусь, Егор Павлович. В институте, в лесном. Там все профессора, профессора… Страсть мудреные лекции говорят, не знаю, пойму ли все…

Егор потрогал усы, глянул на Макору искоса.

— М-да, девка, далеко пошла. В институте! Профессора…

Макора приосанилась, сказала с важным видом:

— Лекции такие научные, ужас. Профессора ученые, с лысинами, от ума, наверно…

И не выдержала, засмеялась.

— Чудной ты, Егор Павлович. На курсах ведь я. По лесному делу.

— Все равно добро, — сказал Егор.

Они сидели долго. Уж машины перестали гудеть на улицах, и бульвар обезлюдел. Макора, нечаянно глянув на часы, воскликнула:

— Время-то! Скоро утро… Тут и не поймешь, когда ночь… Ты уж проводи меня, Егор Павлович, до общежития.

Егор расправил усы, заулыбался.

— Ровно кавалер барышню провожать… Как в городе…

— Так в городе и есть. Ты что же, думаешь, все в Сузёме находишься?

— Не привычен я по-городскому обходиться. Да придется, видно… И под ручку полагается али нет?

— Полагается…

Тих и необычен в летнюю ночь Архангельск. Улицы пусты. Редко-редко прогромыхает трамвай. На мостовой женщина в фартуке пылит метлой. А светло, что днем. Заря так и не уходит с неба всю ночь. Крыши домов на той стороне реки в свете зари кажутся аловатыми. Глянешь в сторону Соломбалы — там ажурные краны судоремонтного завода медленно двигаются по малиновому пологу зари. А вокруг них собираются кучи облаков. Они на глазах меняют цвет — розовые, сиреневые, палевые. Говорят, архангельские старожилы по этим облакам предсказывают погоду. Егору и Макоре та премудрость незнакома, потому они не обращают внимания на облака. Им еще надо найти улицу, где стоит общежитие техникума. А как ее найти, если и спросить не у кого. Дворничиха с метлой объяснила так, морячок показал в другую сторону. Ходили-ходили, никакого общежития не нашли.

— Пойдем к трамваю. Мне скоро на лекцию, да и тебе в театр, — сказала Макора.

До театра оказалось рукой подать. Макора поехала дальше. Прощаясь, она сказала:

— Заскучаешь, так приходи. В кино сходим…

Егор, соскочив с подножки, помахал ей рукой.

2

Совещание лесорубов длилось несколько дней. Макора все время поджидала Егора. Он не появлялся. Макора волновалась, стараясь в то же время убедить себя, что ей безразлично, придет он или не придет. И на лекциях, и в перерывы, и по дороге в общежитие она ловила себя на мысли, которая словами выражалась примерно так: «Ну и пусть не приходит». Однажды утром в институтском вестибюле она подошла к газетной витрине. Из-под стекла на нее глянуло знакомое лицо. Портрет Егора в газете получился сероватым, но Макора узнала его сразу. Он стоял на трибуне, правая рука застыла в жесте, рот приоткрыт — произносит речь. Крупными буквами сверху было написано: «Речь лесоруба Егора Павловича Бережного». Макора не обратила внимания на звонок к занятиям, читала речь.

— В докладе про меня говорили очень уж здорово. Я даже не поверил, что про меня. Наша бригада стала первой на лесопункте Сузём. Верх взяла. Паша Пластинин немного отстал. Кубометрами он недотянул. И докладчик сказал, будто знамя Красное мне полагается, нашей бригаде то есть… Я, конечно, благодарю и от себя и от всех лесорубов своей бригады. Только, если уж по правилу, так выдайте знамя Пашиной бригаде. Она заслужила. Она у нас первая по чуренковскому способу работать стала. Она первая пилу электрическую обуздала, мы уж потом. Мы у нее учились.

Я извиняюсь, может быть, не о том говорю. Выступатель-то я плохой, на эдакое собрание первый раз в жизни попал, и в голове все путается. Слышал я, как тут хорошие ораторы выступали. Проценты приводили, гладкими словами закруглялись, складно у них выходило, по-сознательному… А мне так не суметь. Вы подправьте меня, товарищ председатель, ежели не туда загну. (Смех, голоса: «Туда, туда! «Загибай» дальше».) Мне с Пашей не равняться. Вон он сидит, на том ряду, сбочку, видите? Разве ровня он мне, экому? Кажись, от одного бы моего щелчка он мог с копылков сковырнуться. Да вот тут, видно, лучше варит, в котелке… Не ему за мной, а мне за ним пришлось тянуться.

Паша, спасибо ему, подтолкнул, дорогу показал. Синяков да и Митька наш — все помогали… Я трудом на правильную дорогу вскарабкался, а пошел, чую — ладно иду. И вот докуда добрался, на эдакой высоте стою и говорю… Хоть бы перед вами не запутаться, а то подумают: «Ишь, лешак из Сузёма вылез и лыка связать не может». Да уж ладно ли, нет ли, а бухну. Кубометров-то я, возможно, наломаю больше каждого из вас. Батька меня корпусом не обидел. Нормы казенной не признаю, она мне на разминку. Спросите вон Пашу, он не даст соврать, когда я в одиночку работал, по две, а то и больше норм сшибал. Мужик, сами знаете, от работы не прячется. Да не в этом дело. Хрястал я, хрястал, сперва с Васькой Белым, потом один, прихваливали меня. И я уж думал, что за самую сердцевину жизни ухватился! На-ко! Егор Бережной на почетной доске, Егора Бережного в президиум усаживают, как важного представителя, рядом с уполномоченным из района. Шутка ли! Эко, думаю, достукался!

А теперь понимаю: хоть и садили тогда в президиум, да в нутре-то у меня еще было пусто. Не там я искал сердцевину-то… Но люди помогли ее все-таки найти. А уж нашел да ухватился за нее, ныне лешего меня с пути сковырнешь! Держаться буду обеими руками. От колхоза, бывало, бежал по дурости. В лесу дальнюю делянку выбирал, от людей прятался. Сам да один — себе господин. Так думал. И свету был не рад. Не таю, чуть в кулацкой компании не погряз. Спасибо добрым людям, выручили, по башке легонько стукнули вовремя. Когда понял я это, будто из дымного кушника^[30] на волю вышел. Глазам от яркого свету больно, они слезятся, а сердце играет, дышать легко… Недаром говорится: живи для людей, поживут и люди для тебя…

Макора читала не в силах оторваться от этой вовсе не гладкой, будто взъерошенной Егоровой речи. И так ей захотелось с ним теперь встретиться, что она махнула рукой на занятия, поехала в театр искать Егора. Попала как раз в перерыв. Народу полно. Как найти? Увидела у книжного киоска Пашу Пластинина, кинулась к нему со всех ног. Паша разыскал Егора.

— Ты что же? Обещал прийти и не пришел, обманщик, — набросилась на него Макора.

Егор прятал улыбку под усами.

— Так, Макора Тихоновна, занят же был. На трибуне мы нынче выступаем, не лаптем щи хлебаем.

Паша Пластинин сделал вид, что его очень заинтересовала диаграмма вывозки леса, висящая на стене.

Среди тысячи людей, передвигающихся в ту и другую сторону по широкому залу, в необычном гуле голосов они стояли — Егор и Макора — вдвоем, одни-одинешеньки и смотрели друг на друга.

3

В субботу Макора проводила Егора, долго махала ему с пристани кашемировым своим полушалком. Пароход скрылся за судами, стоящими на рейде. Макора с толпой провожающих вышла на городскую улицу. Давно ли эта улица казалась ей чужой, неприютной и страшноватой. Ныне она приняла Макору в свой водоворот дружелюбно и весело. Хорошее настроение не покидало весь день. Немножко и грустновато, что рассталась с Егором, но рассталась-то ведь ненадолго. Закончатся курсы, снова она приедет в родной Сузём, и чует сердце, что изменится, пойдет по-новому жизнь…

А утром Макору разбудил тревожный говор соседок по общежитию. Еще не одетые, с растерянными лицами, они стояли у репродуктора.

— Неужели, девоньки, настоящая война?

— Слышь, города наши бомбят, чего же еще!

— Да помолчите вы, дайте слушать…

Макора вместе со всеми приникла к репродуктору. Он хрипел и трещал, не все было можно разобрать. Но одно она поняла: случилось что-то страшное и непоправимое. Еле ополоснув лица, без завтрака и чаю все поехали в институт. Трамваи названивали резко и тревожно, ветер гнал по улицам обрывки каких-то бумаг, вихрил пыль. Хотя светило июньское солнце, но было холодно. То же, наверно, было и вчера. Но вчера ничего этого Макора не замечала. Нынче каждая мелочь как-то по-особому кидалась в глаза. Исчезли улыбки с лиц. Случайный смех в толпе казался нелепым, кощунственным. Люди недоуменно и осуждающе смотрели на весельчака. Что он, не знает, не слыхал?

В городе началась мобилизация. Мужчины-курсанты все ушли на мобилизационные пункты. Женщинам сказали, что курсы будут продолжаться. В понедельник очередное занятие состоялось, хотя число курсантов значительно уменьшилось. В институтском вестибюле появилась карта с флажками. Все перерывы у нее стояла толпа. Нет, тогда еще Макора не могла и представить, какие испытания обрушились на страну. Она думала, что как-нибудь все утрясется, война кончится быстро. Ведь бывали же и до этого конфликты. А вскоре пришло письмо от Егора со штемпелем: действующая армия, полевая почта…

(обратно) (обратно)

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Где-то милая помнит о друге,

Как ни долго, а будет ждать,

Чтоб в такие надежные руки

Свое девичье счастье отдать.

Степан Щипачев

(обратно)

Глава первая БЕСЕДА В ДОРОГЕ

1

Синяков возвратился с фронта в разгар войны по болезни. Он подвернул ногу да так, что сколько ни лечили, укрепить ее по-настоящему не смогли. Чуть неровность, неосторожный шаг — ступня свихивается, и опять лежи неделю, а то и больше. Сустав распухнет, и ступить невозможно — боль. Приехал он домой в такой день, что и себе оказался не рад. Еще издали, с реки, он увидел сияющие окна своего пятистенка. Что это? Постояльцы, может быть, живут во всех комнатах? И в кухне свет. Видимо, постояльцы. Но когда стал подъезжать ближе и услышал топот и пьяные песни, все стало понятно — Анфиса веселится. В помятой шинелишке, в тяжелых кирзовых сапогах, с походным мешком за спиной он зашел прямо в горницу, не боясь нарушить Анфисино охряное благолепие. Да и она сама, видать, не особенно о нем теперь пеклась: сапоги и валенки пьяных собутыльников исшаркали и замызгали некогда шикарные полы. Кругом валялись окурки, пустые бутылки, хвосты селедки. В пылу пирушки на Синякова не обратили внимания. Все были пьяны. Он поискал глазами супругу. Она сидела на сундуке в углу, приклонясь к какому-то обрюзгшему молодому человеку. Синяков подошел, остановился против этой пары и, когда жена мутными глазами уставилась на него, сказал:

— Здравствуй, женушка!

С Анфисы слетел хмель. Она охнула и непослушными пальцами стала застегивать ворот кофточки. Молодой человек бессмысленно моргал, не понимая, что случилось и кто такой этот солдат, напугавший Анфису.

— Весело живешь, благоверная, богато пируешь, — сказал Синяков ровным хрипловатым голосом, потом обвел взглядом продолжающих пировать гостей и громко крикнул:

— Ну-ка, очищайте горницу, хозяин отдохнуть желает…

Тут Анфисин молодой человек сообразил, кто такой солдат, тихо по-за столу ускользнул на кухню и, торопливо накинув пальто, исчез. Гости потрезвее тоже сочли за благо очистить место. Лишь один зело упившийся лежал головой на столе среди беспорядочно поваленной посуды и размазанного по скатерти студня. Он тихо постанывал. Другой, еще не совсем потерявший способность держаться на стуле, продолжал горланить, нелепо кривляясь. Синяков взял его за ворот, вытолкнул в сени. На спящего махнул рукой. Хватился жены — ее нет. Искал, искал — не нашел. У Анфисы не достало духу остаться с мужем наедине. Она не пришла и назавтра. Соседи рассказали Синякову, что такие вечеринки в его доме происходили частенько. Откуда понаезжали гости, шут их знает, то ли со станции, то ли из города. Мухи на помойку летят отовсюду. Федор Иванович разыскал Анфису, скандалить с ней не стал, а только спросил:

— С кем же это ты гуляла, супруга?

Анфиса с перепугу ляпнула:

— Да мы с Паранюшкой…

Федор мрачно усмехнулся:

— Две добрых подружки…

И вдруг щеки его побелели, скулы как-то выдались, он сказал таким голосом, от которого Анфиса вся съежилась:

— Вот что, бывшая моя жена, кончать надо. Живи, как хочешь, а я ухожу. Искать меня не смей…

Он натянул шинель, взял свой вещевой мешок, нахлобучил шапку, постоял. Анфиса выжидательно навострила нос. Синяков шагнул и почувствовал боль в ступне. Нога подвихнулась. Он, болезненно морщась, заковылял к двери. Каблуком царапало пол.

— Э! Теперь уж все равно, не испортит мой каблук твое былое великолепие, — процедил он сквозь зубы.

Когда дверь закрылась, Анфиса стала укладывать волосы в прическу. На губах ее блуждала не то улыбка, не то гримаса. Казалось, Анфисе хотелось и смеяться и плакать одновременно.

2

Синякову предложили должность начальника лесопункта Сузём. Он согласился. В поселке он нашел только двух знакомых мужчин — старого мастера леса Ивана Ивановича да Ваську Белого. И в делянках, и на трассе, и в мастерских хозяйничали женщины. Федор Иванович обошел свои новые «владения», покачал головой, садясь в кабинете за рыжий стол, покрытый треснутым стеклом.

— Как же вы с планом-то управляетесь? — спросил он мастера.

— Да как? — Иван Иванович почесал в затылке. — Выполняем помаленьку. С бабами оно, конечно, хлопотно, да тянемся…

— Ну, ладно, доро́гой подробно доложишь. Запрягай лошадь, в леспромхоз поедем.

Лесная дорога, разъезженная машинами, ухабиста, рыхла. Сани то раскатываются в сторону, то ползут с натугой, задевая вязками о ребро глубокой колеи. Лошадка временами пытается потрухтеть рысью, оглядываясь на кнутовище Ивана Ивановича, но скоро переходит на развалистый натужный шаг. Старик подремлет немножко, свистнет, и лошадка снова засеменит мухортыми ногами, да недолго, опять лениво закачается, вытянув шею.

Синякову эта дорога знакома, сколько раз он ездил по ней в Сузём и обратно. Елки, подпирающие небо, со снежными панцирями на густых ветвях, хлипкие мосты, сгорбившиеся над речушками. Из-под мостов идет чуть заметный парок. Там полыньи, черные, что смола. Встречаются редкие развилки: уходящие в сторону дороги разъезжены слабо, запорошены снегом.

Иван Иванович молчит, смотрит в сизо-белесую дорожную даль, время от времени посвистывает, а то, смежив веки, тихо чмокает губами. Спит ли, не спит ли, не поймешь. Синяков не хочет беспокоить его разговорами. И самому ему приятно помолчать, подумать о чем-нибудь дальнем-дальнем…

Неожиданно Иван Иванович крякнул, поправил шапку, сбившуюся от толчка саней, выпрямился и лихо взмахнул кнутом. Сани запрыгали веселее. Уловив недоумевающий взгляд Синякова, Иван Иванович сказал:

— Докладывать ты мне приказал, товарищ начальник. Так о чем, думаю, докладывать? Интересно тебе, как мы тут без мужиков? А так вот. Ежели на фронте горько, то и у нас, поди, не слаще. Ей-право…

Он уселся поудобнее лицом к Синякову.

— Оно, конечно, далеко от нас до фронта, а война, она, брат, не обошла, пущай и самый глухой угол. Понятно дело, пушки у нас в Сузёме не грохочут, мины не рвутся, а и нам всяко приходится. Главная у нас мужская сила — я, хромой, да Васька Белый. Ваську, вишь ты, на фронт не взяли, как он ни просился. Пешим ходил в район, в добровольцы определялся. Не взяли. На военкома, говорят, кричал, требовал, чтобы по телефону дали с областью переговорить. Ну, кто-то захотел подшутить над мужиком. Дали Ваське телефонную трубку и сказали, что его слушает областной военком. А телефон-то был соединен с соседней комнатой. Васька сразу же петухом, даже каблуками стукнул.

— Разрешите доложить, товарищ самый главный военком, это Васька Белый жалуется. На кого? Да на районного. Одна у него шпала, так уж не знаю, кто он по чину будет — комиссар али политрук, комбат али ротный — мне все равно, не в этом дело. В чем? А в том, что он меня на войну не берет. Как, стрелять не умею? Из винтовки-то не приходилось, нет. Из дробовика стрелял. Ну, так и из винтовки научусь. Из-под пушек? Могу. Неуж трудно их гонять? Ты не смейся, товарищ самый главный военком, все наши сузёмские мужики воевать ушли, почему я один должен с бабами оставаться? Повестку пришлешь? Вот и спасибо, буду ждать. А затем до свиданья…

Сказывают, будто он после этого разговора заглянул в кабинет районного военкома, подмигнул ему.

— Не обессудь, товарищ районный, выговор за меня получишь. Будь здоров…

Дома Васька ждал повестки, ходил, как неприкаянный, вздыхал.

— Долго не шлет областной. Запарился, наверно, мужик. Мало ли дела-то у него нынче. А фашисты проклятущие все прут и прут… Без меня там удержат ли их?

Женщины наши горько потешались над стариком.

— Без тебя, Василий, там все дело пропало. Ты-то бы уж навел порядки…

Иван Иванович снял рукавицы, распустил наушники у шапки, связал у подбородка тесьмой, снова надел рукавицы.

— Да, Федор Иванович, сразу опустел в ту пору наш Сузём. В делянках не стало слышно мужского голоса. Женщина с топором, женщина с пилой, женщина и на тракторе. Лес, понятно дело, по-прежнему нужен стране. Лесозаготовки нарушить нельзя. Макора наша стала бригадиршей. Женские руки, сам понимаешь, им бы иглу белошвейную али кухонную кастрюлю, а тут берись за топор, бревна ворочай. Дело с непривычки не ладилось. Бывало, приду к ним лес принимать, помусолю карандаш, закрою тетрадку и, отойдя подале, плюну. При них этого, понятно, не делал, зачем обижать, они ведь не виноваты. И все-таки, что ни говори, лес заготовляем, тихо-скудно, а штабеля на катище растут.

Иван Иванович намотал вожжи на передок, сунул кнут под сено и, отвернувшись от ветра к задку саней, стал свертывать цигарку. Его примеру последовал и Синяков. Пустив облако дыма, старый мастер поискал глазами лицо спутника и, удостоверившись, что тот готов слушать, продолжал:

— Вечерами в моей конторке и ныне женщин полно. Там у меня радиоприемник, и все хотят послушать. Нынче-то уж не так, а что было, когда наши отступали! Как услышишь, начинают тилинькать, аж сердце зайдется. Диктор говорит: «В последний час…» А тебе кажется, и впрямь последний час наступает. Идут, мол, тяжелые бои с превосходящими силами противника, наши войска, слышь, отходят на новые позиции, оставили один город, другой город… Никогда я в этих городах не бывал, а хоть ложись да помирай, как бабы голосом заревут, услышав о сдаче городов. Ведь, небось, каждая думает: «Не там ли мой?» Мутилось, поверишь ли, в глазах…

3

И все-таки война где-то там, далеко. В поселке тихо, будто и мирно совсем. Но вот и дальние лесные жители увидели ее, проклятую. Стали в Сузём привозить беженцев из Ленинграда. Весь поселок выходил встречать подводы. Людей привозили: больных, истощенных, многие не могли сами передвигаться, Женщины ахали, причитали и брали приезжих нарасхват: каждой хотелось приютить ленинградку. Макора тоже привела в свою комнату старушку, еле живую. Уложила в постель, укрыла потеплее, зарезала курицу и стала давать больной понемножку куриного бульона. Слыхала, что сильно изголодавшихся нельзя сразу много кормить.

Когда новая Макорина квартирантка пришла в себя, она долго не могла понять, где находится. На стене ходики тиликают, сквозь окошко сосны видны. Постель мягкая, простыня похрустывает, чистая.

— Где я? — спросила больная.

— В Сузёме, бабушка, на лесопункте.

Лицо больной сморщилось.

— А я и не бабушка…

Макора смотрит, смотрит, а ведь и впрямь та совсем не старуха, а девчонка. Что же она перенесла, милая, ежели ее можно за старуху принять!

— Вы простите меня, в потемках не разглядела, — извинилась Макора.

— Что ж, разве вы виноваты, — чуть слышно ответила девушка. Она хотела поднять руку, видно, затем, чтобы смахнуть слезу, да силы не хватило. Макора полотенцем вытерла лицо девушки.

И что тут сказать? Как прибыли ленинградцы на лесопункт, работа в делянках пошла заметно лучше. Дивился Иван Иванович, глядя, как женщины, стиснув зубы, с остервенением дергали пилу, будто она виновница всех бед, павших на людей. Топору, буде он туп и не берет дерева, помогали слезы.

Ленинградки постепенно пришли в себя. А чуть опамятовались, тоже не захотели сидеть сложа руки. Помогали хозяйкам по дому, хлопотали в столовой, мели и мыли в общежитиях. А затем пошли и в делянки. И грех и смех на них было смотреть, как робко они подходили к дереву, неумело взмахивали топором. А повалится дерево — с визгом отскакивали в сторону.

Макора пришла однажды в конторку за нарядом. Иван Иванович читал только что полученную важную бумагу и не обратил на нее внимания. Сидит, читает, шевеля губами, карандашиком подсчеты делает. Не сходятся подсчеты. Сдвинул он на лоб очки, кинул сердито карандаш, чертыхнулся. Увидел Макору — стал рыться в столе, чтобы скрыть смущение.

— Чем расстроен, Иван Иванович? — спрашивает Макора.

— Чем, чем… Вот Егорки Бережного нет, тем и расстроен…

— Не его одного, многих нет, — чуть слышно произнесла Макора.

— Не его одного, правда… Да лучше его не найти лесоруба для этого задания.

— Какое задание?

Спохватился Иван Иванович, да поздно. Выходит, выдал военную тайну. Делать нечего, строго смотрит на Макору, говорит:

— Секретное задание, видишь ты, получено… Вот какое дело, Макорушка. Тебе-то уж ладно, скажу. Болванки ружейные приказано заготовлять. Для винтовочных лож, для автоматов… Березовые болванки, особого качества Их только умелые лесорубы раньше заготовляли, специалисты. А где взять таких? Одному уж мне придется. А задание такое, что на три года одному-то хватит да и не справиться. Нога у меня «казенная», шут ее дери…

Макора потеребила кончик полушалка и тихо, несмело говорит:

— Попробую и я, Иван Иванович…

— Ты?! — брови десятника так поднялись, что очки вылезли на самую лысину. Уставился он на Макору, смотрит и часто-часто мигает.

— А что, девка? — говорит он раздельно, — может, и толково ты баешь. Придется, видать, попробовать…

И будто оправдываясь, дополняет:

— Задание-то выполнять надо… Давай-ко поговорим…

Растолковал Иван Иванович Макоре, как надо искать в лесу пригодные березы, как вырубать, колоть и вытесывать ружейные болванки. Потом увел ее в лес и на деле показал все тонкости этого хитростного ремесла.

Назавтра глядит Иван Иванович в окошко рано-рано: Макора в мужских штанах на лыжах пошла в лес. «Как-то у тебя, голубушка, получится? — думает старый мастер. — Не каждая береза пригодна для выделки ружейной болванки».

Макора вернулась домой, от усталости валясь с ног. А назавтра снова двинулась в поход. Всю неделю бродила на лыжах по лесным буеракам, а когда сказала, сколько заготовила, Иван Иванович только свистнул.

— Изведешься, — говорит, — ты вся, девка, и без толку. Отступись лучше.

— Нет, не отступлюсь.

Макорина ленинградская гостья Маша стала замечать, что с хозяйкой происходит что-то необычное. Вся похудела, щеки запали, домой приходит поздно, еле живая. Спросить Маша стесняется, еще не обжилась, чувствует себя чужой.

Прошли месяцы. Маша поправилась, стала изредка гулять по улице, начала помогать своим товаркам в уборке общежитий. Тогда она и узнала, чем занимается Макора. Все в поселке удивлялись Макориной дерзости. Знающему человеку незачем говорить, что не каждый мужик смог бы успешно промышлять ружейные болванки. А она, женщина, никогда и не видавшая, что это за болванка такая, не страшась, пошла по лесу и хоть со слезами, да научилась не бабьему ремеслу.

Маша-ленинградка слушала-слушала про болванку и спрашивает однажды:

— Макора Тихоновна, а их много вам надо, болванок этих?

— Мне бы ни одной не надо, — отшутилась Макора. — Заводы ружейные требуют…

На следующее утро Маша увязалась за Макорой. Сколько та ни уговаривала ее не заниматься глупостями, поберечь себя, Маша и слушать не хотела. Что делать, разыскали на складе старые лыжи, пошли. Худенькая эта девчушка еще недавно от ветра шаталась, а на ногу оказалась бойкой. Она бежала по суметам легко и быстро. На свежем воздухе раскраснелась вся, посвежела. И совсем не похожа на недавнюю старуху.

Но с топором у Маши не ладилось. Он казался ей тяжелым, топорище не по руке, береза очень тверда и свилевата. У одного дерева девушка провозилась полдня, так и не вырубила ни одной болванки. Макора дружески съехидничала, басню напомнила про сапожника да про пирожника. Маша зарыдала, что дитя. Макора растерялась, утешает. А Маша всхлипывает и говорит, будто она плачет не от насмешки, а от неспособности топор держать.

— Да надо ли вам его держать? Не всем же с топором, — говорит Макора.

— Нет, надо, — отвечает Маша. — Надо и все…

Поели они после этого всухомятку, стали продолжать работу. Макора старалась не уходить очень далеко, посматривала на Машу и дивилась ее упорству. Одержимая какая-то, в чем душа держится, тонкая, деликатная вся, а топором машет, будто и впрямь врага рушит. Напряжется, нос обострится, зубы сжаты…

Месяц прошел, два месяца прошли, у Машеньки загрубели ладони, и топор ладнее стал держаться в руке. Настала та пора, когда Макора предъявила к сдаче заготовленные болванки, и Иван Иванович не поверил своим глазам.

— Да ты, дева, когда успела столько? Больше моего…

— Не одна я, Иван Иванович, — созналась Макора.

— А с кем? Не с мишкой ли косолапым?..

Услышав имя Маши, мастер рассердился.

— Эко, шутить ты мастерица. Девка едва на ноги встала, а ты ее в лес…

— Да она сама за мной увязалась. Я, говорит, скорее поправлюсь на лесном-то воздухе, — оправдывалась Макора.

Иван Иванович поискал в карманах очки, примотал ниточкой к уху, выписал квитанцию.

— А знаешь, Макора Тихоновна, — сказал он миролюбиво, — мы с тобой ошибку большую допускаем. Ей-право. Ты, например, научилась спецсортимент заготовлять, дюжишь. И эта тощенькая ленинградка, смотри-ка, тоже удивила… А чего удивляться? И другие, думаю, не хуже. Давай-ка посмотрим, нельзя ли из наших женок бригадку сколотить. Может, и осилим заданье-то…

Попримеряли, посудили, пришли к выводу, что надо попытаться. Макора собрала женщин. Объяснила им, что и как. Желающих нашлось много. Выбрали самых сильных и смекалистых. Остальные стали обижаться.

— А мы что, отрепи? Почему нас не берут?

— Бабоньки, нельзя же всех, — пришлось Макоре уговаривать женщин. — Вы не бездельничаете и так. Лес тоже нужен. Кто его будет заготовлять? Идите в делянки, обижаться не к чему.

Назавтра Макора и Маша вернулись из лесу расстроенными. Новая бригада за весь день заготовила даже меньше, нежели заготовляли они вдвоем. Иван Иванович слушает, а сам смеется и говорит:

— Эко дело! Забыли, как сами-то на первых порах из пяти берез одну болванку вытесывали? Обойдется, научатся…

4

Лошадь неожиданно остановилась. Седоки только тут заметили, что уж стало темно. Над верхушками елей помигивали звезды. Путники не смогли сразу сообразить, куда их занесло. Справа и слева торчала изгородь с пышными подушками снега на жердях и верхушках кольев. А путь лошади преграждал стог, початый, скособоченный. Лошадь мирно похрупывала пахучее сено, довольная нежданной удачей.

— Куда это мы втесались, парнечок? А? — забеспокоился Иван Иванович, вылезая из саней и оглядывая окрестность. — Ишь, на Прилуковский сенокос нас, кажись, занесло. Смотри ты, верст полдесятка лишних отмахали. Экая незадача! Ну, ты! Добралась…

Он сердито схватил лошадь под уздцы, будто только она и была во всем виновата, не без усилия оторвал ее от сена и, путаясь в сугробе, заворотил сани обратно. Лошадь поплелась неохотно, с сожалением оглядываясь на оставленный стог, мотая головой, будто укоряя: экие несознательные люди! Столько хорошего сена, а приходится оставлять…

Синяков почувствовал, что продрог, поднял воротник. Под скрип саней ему стало дрематься. Вспомнился почему-то Васька Белый. Вот он, кончив свою смену на посту у склада, передает ружьишко сменщику и идет в контору, строго спрашивает начальника лесопункта:

— Как сегодня план, товарищ Синяков?

Синяков отвечает тяжелым словом. Он видит, будто Васька крякает, светясь лицом.

Иван Иванович слегка подтыкает локтем своего спутника.

— Эк и горазд ты на слова, Федор Иванович…

Синяков во сне старается глубже зарыться в сено.

(обратно)

Глава вторая ТРУДНЫЕ ГОДЫ

1

Горит маленькая лампа на Макорином столе. В разрисованное морозом окно легонько постукивает лапчатой веткой сосна. Шум ветра доносится с улицы. На стене мирно тикают веселые ходики. Взгляни на них, Макора, уж поздно, пора на покой! Она склонилась над маленьким листочком, бережно расправляет сгибы на нем, читает-перечитывает, может быть, десятый раз. Шепчет Макора: «Спасибо тебе, Митюша, хоть ты утешаешь, находишь душевные слова. Как ты понимаешь все, будто здесь, рядом со мной… Все видишь и все знаешь…» Слезы льются из глаз. Разве их удержишь?

Иногда соседки-солдатки завидуют Макоре: ей что! Одна голова не бедна, а бедна, так одна. Не страдает ее сердце, не болит душа, как у них, солдаток, денно и нощно думающих о своих мужьях-фронтовиках. У Макоры нет на фронте мужа, ей легко. А легче ли ей, знать бы вам, бабоньки. Трудно вам, если не получаете долго письма. А сколь труднее ей, когда она давно-давно не видала корявых строк на свернутом треугольником листке. Где он? Что с ним? И поделиться горем она не может ни с кем. Смешно горевать о чужом муже! А та, законная жена, не горюет, нет. Не одна весть приходила из Сосновки о веселой жизни Парани. Будто ножом по сердцу резали эти вести. Ведь может быть и так, что письма-треугольнички потому не идут к Макоре, что они идут к той, законной. Будь так, Макора нашла бы в себе силы унять чувства, если б знала, что Параня верна мужу, страдает о нем, ждет его. А каково же знать, что та обманывает его, открыто насмехается над ним, гульбой и бесчинством позорит его имя…

2

Пришла Машенька, расстроенная, взволнованная.

— Макора Тихоновна, простите, я вам помешаю… Но знаете, не могу утерпеть. Иду по улице, слышу в домишке детский крик. Остановилась, прислушалась — кричат неимоверно. Решила зайти. И вот трое их, старшему не больше шести, младшему — трех, сидят в темноте, в холоде, забрались на печку и воют. Спрашиваю, где мать. Говорят, из лесу не приходила еще. Еда, что была оставлена с утра, давным-давно съедена, весь день ребята голодные. Шалили — разбили стекло в раме. Кое-как заткнули отверстие тряпьем, по комнате все равно ходит ветер. И печка остыла, не греет. Неужели нельзя, Макора Тихоновна, детский садик оборудовать?

— Садик-то есть, да не вмещает всех.

— Дорогая Макора Тихоновна, давайте поищем возможности расширить садик или устроить новый. Посмотрели бы вы, сердце не выдерживает.

Макора встала, положила руки на Машины плечи.

— Хорошее у вас, Машенька, сердце. Оно и не должно выдерживать. Подумаем. Наверно, сумеем что-нибудь сообразить…

Маша успокоилась. Разделась, стала хлопотать у примуса. А сама все рассказывала и рассказывала, у кого она сегодня побывала, с кем поговорила. Старушке помогла добиться пособия за пропавшего без вести сына, выпросила в магазине валенки для ребят солдаток: сидят дома, в школу не в чем ходить. Около столовой субботник устроила.

— Субботник? Что за субботник?

— Да занесло двор снегом, пройти невозможно. И никому дела нет. Помои выносят на крыльцо и прямо в сугробы выливают. Думаю, что же будет весной? А тут идет в столовую группа женщин. Вязнут в сугробах, смеются и поругиваются. Я говорю: «Товарищи, такой закон вышел: кто хочет пообедать, тот должен пятнадцать лопат снегу со двора выкинуть. Давайте поработаем». Они отговариваются: «Лопат нет». Я приметила Дуню Петялину, знаю ее, бойкая и общественная. «Слетай-ка, — говорю, — Евдокия, к завхозу за лопатами, а мы пока теми, что тут найдем». Заведующая столовой (видать, задело ее за живое) вышла, благодарила, оправдывалась. И нашим субботницам по лишней порции киселя на третье дала. Ничего, вкусный кисель…

Щебеча, Машенька вдруг заметила, что Макора, хотя и слушает, а вид у нее неважный, да, кажется, недавно и плакала. Маша оборвала щебет.

— У вас горе, Макора Тихоновна? Простите, а я так бесцеремонно.

— Что вы, Машенька! С вами всякое горе легче… Я не хочу от вас скрывать, вижу, что вы славная, светлая…

И Макора поведала о своих горестях и печалях, о неудачной своей любви… У Маши задрожали ресницы. Чтобы не разреветься, она стала с азартом накачивать примус. Потом, ставя на стол чашки, сказала:

— У всякого свое горе. Что только не наделала война! Вот так бы, думаешь, все отдала, чтобы не было у людей печалей и тревог…

В этот вечер они говорили долго, до ночных петухов. Уже в постели Машенька грустно вздохнула.

— А я ведь, Макора Тихоновна, хотела музыкантшей стать. Училась в консерватории. Преподаватели поговаривали, что и задатки есть. Училась по классу фортепьяно… А пришлось вот играть топором…

Макора даже с кровати вскочила.

— Ты что же молчала до сих пор! Почему скрывала?

Маша растерялась, стала оправдываться:

— Я не скрывала… Просто не приходилось… Вы уж извините…

Макора затормошила ее.

— Ну ладно, Машенька. Это ты меня прости, грубиянку, накричала на тебя. Но я от всего сердца…

3

У нас говорят: какова девка, такова ей и припевка. Прошло время, и в Сузёме все узнали Машеньку. Ребятишки встречают ее веселыми криками: «Тетя Маша! Тетя Маша!» Взрослые уважительно кланяются, провожают улыбкой. Старухи щурят подслеповатые глаза, твердят: «Это, кажись, она идет, наша Пчелка…» Скоро ласковое имя Пчелка так пристало к девушке, что и в глаза ее стали им величать. Она спервоначалу немножко обижалась, не понимая, зачем ей дали прозвище, а потом привыкла. Да и впрямь она была похожа на пчелку — маленькая, стройная, живая, вечно хлопочет, вечно трудится, всем пользу принести старается.

Макора радовалась, видя отношение людей к ее юной подруге, всячески помогала девушке, поддерживала ее. С устройством детского садика пришлось немало повозиться. Собрали женщин и решили оборудовать его своими силами. Что говорить, досталось и Пчелке, досталось и Макоре, несладко было и другим их товаркам. Вечер не в вечер, ночь не в ночь. Зато, когда в старом заброшенном бараке, отремонтированном, очищенном, побеленном зазвенели детские голоса и лица матерей повеселели, Машенька ходила светлая, возбужденная.

— Милая Макора Тихоновна, как хорошо-то!

У Макоры тоже пела душа, но она не без суровости покрикивала на шаловливых ребятишек и наставляла старушку няню:

— Ты, Петровна, построже с ними, не давай воли. А то они готовы все перевернуть вверх дном.

Зашел в детсад и Синяков, походил, покрутил ус.

— Вы, товарищи женщины, толково придумали, — сказал он, будто выдал награду. — Придется благодарность в приказе объявить…

— Помогли бы, Федор Иванович, посуду достать, — окружили его женщины. Он довольно улыбался из-под усов.

— Скажу завхозу, чтобы позаботился.

Фишка-завхоз появился на лесопункте незаметно: как он стал завхозом, не помнят ни Иван Иванович, ни сам Синяков. Почему молодой и видный собой парень не на фронте, это казалось удивительным многим, иной раз его и спрашивали об этом. Он смеялся. Одним отвечал, что забронирован, другим заговорщически подмигивал: «Состою на спецучете», третьим говорил ухмыляясь: «Я не дурак, чтобы к фашисту под автоматную очередь идти…» Так и прижился, примелькался, интерес к нему охладел. Как-то Синяков вызвал его по поводу ремонта бараков. В тесный кабинет зашел представительный детина в ладно скроенной бекеше из желтой овчины, в белых поярковых валенках с блестящими калошами. На валенки нависали широкие разутюженные брюки. Завхоз сел на дощатый диванчик в углу кабинетика, с достоинством заложил ногу на ногу, щелкнул портсигаром и стал ловко пускать к потолку ровные колечки дыма. Синяков посматривал на него, примеряясь в мыслях, как бы начать разговор, потому что разговор предстоял неприятный. Что-то знакомое показалось ему то ли в лице, то ли в повадках завхоза. Синяков, прищуря глаза, наблюдал. Вдруг он вспомнил. Этот молодой человек вот так же сидел на стуле и пускал кольца дыма к потолку в его, Синякова, горнице среди гостей в тот памятный день возвращения с фронта.

— Мы, кажется, с вами имели честь встречаться, — проговорил Синяков, и левый ус его задергался. Завхоз оживился, закивал головой.

— Как же, Федор Иванович! Мы с вами соседи. Ведь Фишка я, неужели не узнали?

Синяков развел руками.

— На-кося, какой вымахал… Не может быть, что ты тот Фишка-нетопырь, который от Мити Бережного бегал, будто заяц… А?

— Тот самый, — подтвердил завхоз. — Бегал, было время… Вы меня вызывали, начальник?

Они говорили о ремонте бараков. Синяков горячился, упрекал завхоза в бесхозяйственности, в отсутствии заботы о простых вещах, а сам в это время думал: «Ну и прохвостина, ведь ни разу в глаза не глянул. Чего он там нашел на стене, уставился в одну точку?» Синяков невольно посмотрел в направлении взгляда завхоза. В стене зияла дыра от вывалившегося гвоздя. Не отводя от нее глаз, завхоз безучастно повторял:

— Так точно. Был грех. Слушаюсь, начальник!

4

Синяков спал по три часа в сутки. С воспаленными веками он ходил по поселку, покрикивая и распоряжаясь. В лесопункт прибывали сезонники, их всех надо было принять, разместить, распределить по лесосекам. А вечерами начальник лесопункта не отпускал от уха телефонной трубки: то передает дневную сводку, то разговаривает с начальством, то звонит по сельсоветам и до поту кричит, чтобы немедленно направляли людей, не затягивали ни на единую минуту. А еще позднее приходят мастера, бригадиры, приносят сведения. Дело вроде налаживается, радуется душа начальника — график пошел в гору, и, если поднажать, можно даже надеяться и на выполнение плана, чего давно уж не бывало.

Старые бараки все переполнены, а люди прибывают и прибывают. Все больше женщины. Галдят, суетятся, ссорятся — ничего, уживутся как-нибудь. Был бы народ, а дело постепенно пойдет. Как-то после полудня в окно постучал Васька Белый.

— Товарищ начальник, тебя Ваня-мастер зовет.

— Какой еще Ваня-мастер?

— Ну, Иван Иванович, неуж не знаешь? Говорит мне: «Пулей, Васька, лети, дело-то срочное, все равно будто военное. По ихнему-то, по-фронтовому, чепе называется. Меня хоть и не взял военком, обманул, едри его корень, да я маленько-то смыслю, как чего по-фронтовому называется…»

— Да что случилось-то? Болтаешь зря…

— И вовсе не болтаю, спроси кого хочешь, все скажут, что я даже устав нутряной службы, почитай, наизусть выучил. Боевой устав пехоты, было, начал зубрить, да очки сломались, надо бы склеить стеклышки-то. У тебя, Синяков, нету клею для стекольного склеивания?

— Нет у меня клею. А ты говори, в чем там дело.

— Дело-то? А в чем, видишь ли… Баба тут приехала одна, сезонница, с ребятами…

— С какими с ребятами?

— Да со своими. Двое у нее, один-то уж годиков четырех, а другому и двух нет…

— Что еще за фокусы!

Синяков крупным шагом двинулся по поселку. Завидя его, встречные улыбались, а миновав, прыскали. Новость распространилась уже по всему поселку: «Ребятишек на лесозаготовку повезли…» Васька Белый, семеня за Синяковым, пытался, забежав сбоку, что-то ему толковать, но тот отмахивался, и Васька делал обиженное лицо.

У входа в барак толпились женщины, стрекотали. При виде Синякова примолкли.

— Что у вас там? — спросил начальник.

— Семейства прибавилось…

— Уж и малышня в лес поехала.

— Скоро и грудные младенцы, наверно, будут кубики давать…

В бараке на топчане важно восседали, болтая голыми ногами, двое малышей, похожих один на другого, с носами картофелиной. Мать суетилась около них, перебирала какие-то тряпки, чего-то укладывала, другое развертывала.

— Здравствуйте, мамаша! — сказал Синяков.

Она от неожиданности охнула, обернулась.

— Здравствуйте… И смутилась.

— Извините уж меня. Я тут со своими «мужиками»… Подвинься-ка, Мишенька, дай место дяде сесть…

Мальчик послушно подвинулся по топчану. Синяков постоял в нерешительности, потом сел.

— Ну, давай знакомиться, приятель. Тебя, значит, Михаилом величают. А тебя?

— Меня Владиком…

— Привет Владику, — Синяков протянул ладонь. Малыш со всей серьезностью положил на нее свою ручонку.

— Вот и добро, теперь знакомы будем. Вы что, лес заготовлять приехали?

— Мама будет заготовлять, а мы будем жить, — ответил Миша.

— А у меня будут кубики, — добавил Владик.

— Толковые мужики, — засмеялся Синяков и, обращаясь к матери, спросил:

— А у вас что — дома не с кем их оставить?

— Да кабы было с кем…

— Веселенькое дельце! Что, Иван Иванович, делать-то будем?

Мастер стоял в сторонке, молчал с видом полного недоумения. На вопрос начальника он только повел плечом, дескать, мое дело десятое, я мастер леса, а не нянька. Синяков подошел к нему, сказал тихо.

— Вот что, надо попросить Макору Тихоновну, чтобы их в садик устроила. И придется поискать, нет ли где отдельной комнатушки, не жить же им тут, в общем бараке…

5

В старых мужних шапках, в заношенных до дыр полушалках, в пестрядинных сарафанах старинного домашнего тканья, уже видавших виды, в ватниках, будто в гофрированных латах, бродили они в делянках по пояс в снегу, скопом кидались к упавшей лесине и терзали ее сучья с яростью неуемной, накатывали бревна на сани то с песнями, то с плачем, разводили костры и у огонька судачили, перемывая косточки дальним и ближним. Поселковых женщин, знакомых с лесным производством, пришлось поставить бригадирами, а некоторых и мастерами. Даже Машенька нашла себе дело в делянке: она стала раскряжевщицей, потому что, как утверждает Иван Иванович, во время своего болваночного промысла она дотошно проштудировала инструкцию и нынче знает сортименты, почитай, лучше всех в Сузёме. Показывая, как разделывать поваленное дерево, Иван Иванович не без удовольствия спрашивал Машеньку:

— Марья, скажи-кось, из этой лесины пропса выйдет? Правильно, а рудстойка? Из вершины, тоже правильно. А ну, пометь, где тут пиловочник… Добро… Вот, девоньки, так и надо. Лесину разрезать не все равно как, а с умом, с толком. К примеру, так же, как вы дома сарафан себе кроите, — чтобы и в аккурат получился, и чтобы обрезков меньше осталось. Понятно вам? Ну дак и ладно. Ты, Марьюшка, на примере им чаще показывай, понятственнее будет…

Женщины постигали эту лесную премудрость, иные с охотой и жаром, иные со смешком да ухмылкой, но так или иначе в лесу работа кипела, стоял такой гам, что, если и водились в трущобах волки, они поспешили убраться подальше от греха. Вечером женщины приходили в бараки усталые, казалось, им больше ничего не надо, только бы добраться до топчана. А отдохнут с полчасика, и уж неохота заваливаться спать. Вечера зимние длинны, а делом заняться в бараке не так-то просто: на иной барак всего только одна коптилка, тут тебе не до шитья, не до вязанья, заплату на порванный рукав и то с трудом притачаешь. Вот и сидят, скучают от безделья, тешат душеньку бабьими житейскими разговорами да сплетнями. Всякое бывает.

Пчелке дома не сидится, она по баракам ходит, в бабьи разговоры встревает, бабьи докуки выслушивает. А приходит домой восхищается.

— Какие женщины! Вы бы знали, Макора Тихоновна, какие женщины! Иные мужей потеряли, дома у них все рушится, заваливается, а ведь в лесосеку едут без слова, понимают: это нужно для победы. А похвали ее или, того хуже, посочувствуй, обидится, пожалуй…

Макора улыбается.

— Вот как тебе наши женщины понравились… На то они и северянки. Вот только ростом чуть коротковаты, ну, да это не велик порок…

— Вечера бы у них, Макора Тихоновна, чем-то занять. Хоть читки, что ли, устраивать?..

В одну из таких бесед и возникла у Машеньки мысль организовать в поселке клуб. Макора подхватила ее.

Собрали женщин. Макора обратилась к ним со странным вопросом:

— Бабоньки, где мы с вами живем?

Женщины удивились столь наивному вопросу.

— Известно где, в лесу.

— То-то и дело, как в лесу, — поправила Макора. — Знаем лишь делянку да теплую печку. Посплетничать в бараке — только и удовольствий. Хоть у колодца бы встретиться, да и колодца-то нет. А что, если нам клуб свой устроить?

— Клуб?

— Еще скажи: театр.

— Может, цирк сварганить, бабы?

Нашлись женщины, не забывшие клуба в старом ярмарочном амбаре на Погосте.

— Тебе, Макора Тихоновна, попредставляться захотелось? Смотри, чтобы топором не зарубили, как тот раз Митя Бережной…

Девчата табуном около Макоры.

— Верно, верно, надо клуб. Сезон длинен, хоть попляшем, потопаем вечерами, и то занятие. Зачинайте, Макора Тихоновна, мы все поможем.

Нашлась поддержка и среди пожилых женщин.

— А что, девоньки, клуб-то бы и не мешал…

— Хоть на люди порой выйдешь…

Макора дала наговориться всем. Потом сообщила:

— У нас и музыканты есть. Вы и не знаете, что наша Пчелка в консерватории училась…

И пришла очередь еще одному бараку, доживавшему свой век, преобразиться. Скопом его чинили, скопом белили, скопом мыли и чистили. А когда первый раз собрались в клубе да запели протяжные и голосистые старинные северные песни, многим пришлось прикладывать конец полушалка к глазам.

6

Васька Белый, едучи с Погоста, всю дорогу разъяснял встречным, что он такое везет.

— Не гроб ли у тебя, Василий? — спрашивали встречные, будто сговорясь.

— Эко дурень! Гроб… То ящик с музыкой. Пьяниной называется. Соображать надо. Человек трезвый не запоет. Верно? А пьяный — он тебе на все лады. Поминать Харламка (где-то он нынче, бедолага, в тюрьме нешто распевает), любая молитва поется на восемь разных голосов. Вот и этот ящик — сто голосов у него и сто подголосков, потому и пьяниной называется. Чуешь дело? Пчелка наша как заведет ящик, тут, брат, выносись, всякого радия громче и веселее. Она, не смотри что такая тощенькая, играть на музыке горазда. В Ленинграде она, говорят, училась. На консервных банках, что ли, выколачивала музыку. Так сказывали, мне что, я со слов передаю…

— На консервных банках музыка? Скажешь тоже.

— А что? Тут и фокус весь. Попробуй-ка ты, сыграй. А она, оказывается, играет. Да еще как!

— Ты, Вася, слышал звон, да не знаешь, что означает он. Она училась в консерватории, училище такое музыкальное…

— Я то и говорю, училище, на консервах, что ли…

Васька вез пианино бережно, на раскатах поддерживал сани за передок, под гору сводил лошадь под уздцы. Он знал, каких трудов стоило Макоре заполучить этот диковинный ящик. Его в свое время конфисковали у купчихи Волчанкиной, свезли на склад коопсоюза, и там он стоял, забытый всеми и никому не нужный. А когда Макора добралась до него, оказалось, что черный этот ящик числится на балансе и коопсоюзовское начальство ни за что не хочет его отдавать. Была Макора в районе, писала в область — без пользы. Хлопотал рабочком, хлопотали, комсомольцы — не помогло. Тогда Макора послала Ваську Белого:

— Поезжай на коопсоюзовский склад. Знаешь его? Забери там пианино, скажи, председатель велел. Понял? Так и сделай.

Ваську Белого учить не надо. Он приехал ко складу, потребовал пианино. Кладовщик удивился, кому это барахло понадобилось.

— Вон стоит в углу под рогожками, только место занимает. Надо, так добывай.

Ваську Белого на мякине не проведешь. Он делает суровое лицо и говорит сердито:

— Ты шутки не шути, кладовщик. Сам председатель приказал, чтобы из склада вынесли и на сани поставили. Я, конечно, тоже помогу.

Кладовщик видит, делать нечего, приходится подчиняться. Человек строгий, не было бы худо. Кликнул грузчиков. С трудом вытащили пианино из груды мусора, взгромоздили на сани.

— Спасибо, хороший человек. Доложу директору, премию получишь, — обрадовал Васька кладовщика и уехал.

Об исчезнувшем пианино вспомнили в конце года, во время инвентаризации склада. Кладовщик только хлопал глазами.

— Приказ председателя был, я и отдал…

Шуму и канители этот случай навел немало. Но шум улегся, кооператоры удовлетворились перечислением стоимости, а пианино осталось в Сузёмском клубе. И когда Васька Белый слышал приятные звуки музыки, он расплывался в улыбке.

— Чуете? На моем ящике играют, на консервном, ишь, как усладительно…

(обратно)

Глава третья ВЕТЕРОК В ГЛАЗА

1

Война шла к концу. Повеселели лица людей. Невзгоды и тяготы военной поры переносились легче. Синяков сменил свою фронтовую шинелишку на добротную овчинную бекешу, и лесорубы шутили, что нынче он хоть стал похож на начальника, а то ходил замурзанный, помятый, самый последний рядовой, и подчиняться-то такому не хотелось. Лесу стране стало требоваться теперь все больше и больше, задания из квартала в квартал прибавляли, и спокойного дня у Синякова не было. Приходилось требовать и требовать увеличения количества людей. Ведь в делянках преобладал ручной труд, вывозили лес преимущественно на лошадях да на истрепанных, чудом не рассыпающихся в ухабах газогенераторных машинах. Синяков, было, пытался заняться техникой — электропилами, тракторами, автомобилями, — да ничего у него не вышло: без квалификации за технику браться пустое дело, а где их взять, квалифицированных механизаторов? Дедушкина пила надежнее, любой подросток ее дергать умеет, а не умеет, так за день научится. Лошадка не подведет, запасных частей не требует, возит-возит лесок и благополучно обходится без текущего ремонта. Поэтому больше людей, больше лошадей — план будет. Эта простая истина сама собой внедрилась в сознание и заставляла Синякова неотступно звонить по телефону в сельсоветы, в райисполком, в леспромхоз. И он звонил, требуя людей, людей, людей. Председатель райисполкома оборонялся от его настояний шуткой:

— Да ты, Синяков, оборудуй инкубатор там у себя в Сузёме, выпаривай лесорубов, сколько тебе потребно, а у нас инкубатора нет. Учти.

Впрочем, председателева шутка мало действовала на Синякова, он был верен себе. И то сказать, привычка — не старая рубаха, ее легко не сбросишь с плеча. Новой техники начальник попросту боялся. Лесорубы подтрунивали над ним: «Для нашего Синякова аншпуг^[31] — первейший механизм».

2

И Миша и особенно Владик были очень довольны детским садом. Никогда они за всю свою короткую жизнь не ели так сытно и вкусно, как в садике, никогда они не видали столько игрушек и таких красивых, как тут. Детям военной поры, им все это казалось верхом роскоши, и они наперебой каждый день рассказывали маме о новых играх, которым научились в садике, о новых игрушках, которые сами мастерили из обрезков бумаги, из палочек и дощечек, о новых передничках, красивых-красивых, которые надели вчера на всех ребятишек перед обедом. А Владик, тот все гордился тем, что над вешалкой для его пальтишка наклеена картинка, а на картинке маленькая птичка, и она называется весело колибри.

Вера Никитишна украдкой смахивала слезу, слушая щебет своих несмышленышей. Пусть радуются, пусть дольше не знают, что они сироты, сыновья погибшего на войне солдата. Работала она не жалея сил, не убегая от самого тяжелого труда. Еще молодая, она выглядела старше своих лет: лицо огрубело от морозного ветра, а что касается фигуры, то в лесорубческой одежде какая уж фигура у женщины. Да и не думала об этих вещах Вера Никитишна. Ушла безвозвратно, казалось ей, та пора, когда хотелось глянуть в зеркало, поправить волосы, улыбнуться своей красоте.

— Где тут мужики Михайло и Владимир живут? — раздался хрипловатый голос, и в дверях показались длинные усы дяди Феди. Ребята, один другого шустрее, кинулись навстречу.

— Привет, лесорубы, привет…

Чинно, по-мужски поздоровались, заложили руки за спину и стали ждать. Федор Иванович не заставил малышей томиться, из карманов бекеши он выгреб на стол ворох орехов.

— Уплетайте, приятели. Не хватит, так еще добавлю…

Вера Никитишна смущалась и вздыхала.

— Зачем вы, Федор Иванович, балуете-то их…

— Не избалуются, ничего. Как, мужики, не избалуетесь?

Ребята дружно крутят головами.

До той поры, как встретился с этими «мужиками», Синяков и сам не знал, что ему не хватало главного в жизни — ребят. Он стал заглядывать в отведенную ребятам каморку, сначала чтобы проверить, все ли для них сделано, а потом и так, на попутье. Два задубевших пряника, которые он прихватил по пути в буфете, привели его новых знакомых в такой восторг, что Синяков в душе усовестился и решил на следующий раз принести гостинцев больше и лучше.

3

Иван Иванович хомылял за Синяковым, то и дело соскальзывая «чужой» ногой с круто утоптанной тропки, чертыхался, вытирал пот со лба и ворчал.

— Ты бы, начальник, не так размашисто шагал, ей-богу. Не удержаться за тобой. У тебя хоть и худые лытки-то, да все свои. А у меня казенная, едри ее корень, не слушается меня, хоть ты что с ней…

Синяков сбавляет ход.

— Отдохнуть, что ли, устал если?

— А не лишне бы и отдышаться…

Они останавливаются около валежины, считают с нее снег, садятся. Иван Иванович извлекает из-за пазухи кисет.

— Ты нынче куришь ли, парнечок? Что-то я не вижу…

— Давно уж бросил. Много легче стало.

— Так-то так… Оно, конечно, как не легче…

Иван Иванович с аппетитом затягивается и заглядывает сбоку на начальника.

— Твое-то нынче мнение какое, Федор Иванович, выполним дополнительное задание или нет?

Синяков усмехается.

— Странный вопрос задает мастер начальнику. Выполним ли? Надо, так как же не выполним…

Трет переносицу.

— Вот людей бы еще подбросили…

Иван Иванович кашляет от хорошей затяжки. Сквозь кашель пытается говорить.

— Людей-то уж неоткуда взять, начальник. Был я намеднись в Сосновке. Там коровы ревут от голода, некому корму задать, все, вплоть до малышей, на лесозаготовках. А ты: еще бы подбросили…

— У нас-то тут, верно, резервов нет, — согласился Синяков. — А я хочу подальше уполномоченных послать, в другие области. С райисполкомом согласовано, не возражают. И из области добро получено. Не знаю вот, кого снарядить. Надо человека подбирать побойчее, оборотистее, да и понахальнее…

Иван Иванович вспыхнул смехом.

— Ловкие ты, парнечок, аттестаты даешь своим уполномоченным. Да тут и думать нечего. По этой твоей анкете любой сразу скажет: посылайте Фишку…

— А что, и в самом деле кандидатура. Он к тому же любит ездить, сам напрашивается на командировки…

В тот же день Синяков оформил Фишке командировку, а через месяц он принимал его чуть не с распростертыми объятиями: поездка оказалась удачной, Фишка привез с собой группу завербованных. Правда, половина из них на той же неделе сбежала, но другая-то половина осталась в Сузёме. Федор Иванович даже, вопреки протесту бухгалтера, оплатил Фишке железнодорожный билет в купированном вагоне. И завхоз зачастил в дальние командировки.

4

Узкоколейка, проложенная в глубь лесного массива еще до войны, давно вышла из строя и эксплуатировалась только от времени до времени, когда удавалось залатать одряхлевшие мотовозы и кое-как привести в порядок рельсовый путь. Возни всегда с этим было за глаза, а производственный эффект пустяковый. Синяков поэтому не любил ходить в механические мастерские, и там все делалось без руководства, что бог на душу положит. И когда счетовод конторы лесопункта Доретта, жеманная особа, привела к Синякову свою дочку, окончившую школу фабрично-заводского обучения, с просьбой определить ее в механические мастерские, Синяков пожал плечами.

— Пусть идет, только сладость там не велика…

— Специальность у Ниночки, товарищ начальник, такая, железная, слесарь она, куда же ей в другое место?

— Железная, так ладно. Я не возражаю, пусть играет в железяки…

Доретта сделала начальнику глазки, на что он не обратил внимания: Она обиделась и, уходя, хлопнула дверью. Случилось так, что он забыл сказать, чтобы Нину зачислили в состав рабочих мастерских. Ей ответили там, что и самим скоро будет делать нечего, все идет к упадку. Девушка расстроилась, вернулась домой в слезах. Доретта — к Макоре.

— Что же это такое делается, измываются над рабочим человеком, — запричитала Доретта, едва открыв дверь. Макоры дома не оказалось. Машенька стала участливо расспрашивать, что да почему. Доретта дала волю фантазии. Она так расписала дело, что вроде бы Синяков потому не принял Нину на работу, что она, Доретта, отклонила его ухаживания.

— Видела, как он смотрел на меня маслеными глазами и облизывал губы, ровно кот перед молоком. А мне нужен он, как собаке пятая нога. И не такие ухажеры у меня найдутся, да я на них глазом не гляну. Так обманул: сказал примут, а сам дал приказ и близко не подпускать к мастерской… Ежели рабочком не заступится за рабочего человека, я и дальше пойду, в районе, а то и в области найду управу…

Маша очень расстроилась. Она пыталась успокоить Доретту, убеждая ее, что та, наверно, ошиблась, не может быть, чтобы Синяков оказался таким мерзким человеком. Доретта не слушала.

— Ты его не знаешь, Мария Васильевна. Вот и все. Такой, такой он и есть… Анфиса-то не зря от него убежала…

Не выдержав Дореттиного напора, Маша пошла к Синякову. Тот долго думал, пытаясь уразуметь, о чем идет речь. Наконец, вспомнил, что давал обещание принять девчонку в мастерские, да и забыл о нем. Неловко теребя ус, он стал извиняться перед Пчелкой.

— Затмение нашло, верно. Это, говорят, от старческого склероза случается такая заминка памяти. Вы уж не попеняйте, товарищ Луганова. До вас, смотри ты, дошло дело, будь она неладна, эта Доретта…

Маше самой было неловко перед Синяковым и, чтобы как-нибудь спрятать неловкость, она спросила:

— Так можно Нину свести в мастерские?

Синяков засуетился.

— Конечно, какой разговор. Вот нате вам документ, ежели без него не обойтись…

Он вырвал листок из блокнота и написал записку. Маша пошла с Ниной в мастерские. Там накололи записку на шило, торчащее из стены, указали Нине, где взять инструмент, и она стала рабочим человеком.

5

Задумчивый, сосредоточенный, шагал по поселку Синяков. Он получил вызов в трест и теперь денно и нощно готовил в уме нужные для отчета материалы. Кто знает, о чем там спросят. С планом вроде на мази. Перерасходы не так велики, бывали и побольше. Ну, техника используется так себе. Так у кого она в леспромхозах треста добро используется? Соревнование в Сузёме есть. Особо беспокоиться будто нет причин. А все же надо сто раз обдумать и то и другое. Начальство всегда начальство. Ему иной раз такое в голову придет, до чего ты и вовек бы не додумался. Вот и узнай, чем оно заинтересуется…

Внезапно Синяков остановился, словно его ударили по глазам. Навстречу ему по узеньким мосточкам шла Анфиса. Веселая, румянолицая, из-под пухового платка выбились белесые кудряшки, глаза светлые, будто прозрачные, а внутри горит нагловатый огонек. Она не замедлила шаг, не свернула в сторонку, не опустила взгляд; так и прошла молча, словно не заметив своего бывшего мужа, только вихлястее стала походка. Синяков видел, куда она свернула, но не мог вспомнить, кто там живет. Маленький домик, калитка с надписью: «Цѣпная собака». «Почему через ять?» — удивился Синяков. И тут же рассмеялся: «Не все ли тебе равно, уважаемый товарищ, куда она пошла и почему цепная собака написана через ять. Видно, им так лучше». Жена… Бывшая жена… Любил ли он ее? Кто знает, кажется, любил. Но вот прошагала мимо, и ему все равно… Кабы все равно, разве думал бы так?.. Синяков поглубже нахлобучил шапку, будто хотел покрепче запрятать свои думы, и зашагал, привычно раскачиваясь с боку на бок. Остановился около ларька, постоял, словно раздумывая, махнул рукой.

— Девушка, налей-ко стакашек…

Анфиса постучалась у калитки, цепная собака тявкнула раза два, потом завиляла хвостом, узнала. Щелкнули замки, и перед Анфисой открылась дверь.

— Своего встретила, — сообщила Анфиса, не успев поздороваться.

— Поленом он тебе в ноги не запустил? — ехидно спросил Ефим Маркович.

— Пусть попробует. Руки коротки.

— Про то вам знать, — смиренно потупился Ефим Маркович. — По какому делу, сестра Анфиса?

Она бесцеремонно разделась, повесила на гвоздь шубку, пуховый платок, сняла валенки и поставила их на печку, села на табурет, стала растирать ноги сквозь чулки.

— Намяла в дороге, портянки неловко навернула, что ли, — объяснила она. — По какому делу, ты спрашиваешь? А на раденье пришла. Будет служба-то?

— Служба будет, как же, — благоговейно перекрестился Ефим Маркович. — А как жизнь там, в Сосновке?

— Живут добро, тебе кланяться велели.

Горница у Ефима Марковича обширная, холодная и пустая. Тесовый стол, грубые скамьи по стенам да окованный железом сундук в углу — вот и все ее убранство. Пол некрашеный, затоптан дочерна. Анфиса поморщилась.

— Некому тебя изобиходить-то, что ли?

— Некому, Анфисушка. Люди приходят, помолятся, порадеют Христу-спасителю, а грязца-та и остается… И то сказать, святая грязца, не вредная…

Анфиса, не спрашиваясь хозяина, затопила печь, нагрела воды и начала голиком с дресвой продирать загаженный пол. Ефим Маркович молча наблюдал, лежа на печи.

— Дородная из тебя мытница, Анфиса. Хоть бы ходила раз в месяц, проворачивала у меня грязь-то.

— Не жирно ли будет, батюшка. Своих, сузёмских богомолок заставляй, пущай потрудятся во имя господа, не что и сдеется…

6

Из треста Федор Иванович вернулся мрачнее тучи. Видно, нахлобучку дали? Нет, нахлобучки начальник лесопункта Сузём не получил. Наоборот, его не сильно, но прихваливали: план-то выполняется, соревнование ведется. Омрачила товарища Синякова перспектива. Управляющий трестом так и сказал:

— Со стародедовской дубинушкой кончать пора, наступает новый период на лесозаготовках. В лесные делянки косяком пойдет новая техника. Ее надо встретить в полной готовности и с распростертыми объятиями. Старые привычки, ставку на многолюдье придется бросать. А кто не сможет разделаться со старинкой, тому самому придется посторониться…

Синякову показалось, что, произнося последние слова, управляющий посмотрел на него. Синяков невольно зажмурил глаза, будто ветерком дунуло, резким, морозным.

(обратно)

Глава четвертая ГОРОДСКОЙ ГОСТЬ

1

Кто-то пустил слух, что завхоз Фишка загнал всех коз в старую конюшню. Женщины в делянках, услышав об этом, побросали топоры и пилы, сбежались к узкоколейке. Туда приезжают люди из поселка, можно узнать подробности. Мотовоза, как на грех, долго не было, и женщины, столпясь между штабелями бревен, судили да рядили на все голоса. Тон задавала белобровая толстушка в ватированных шароварах, в стеганой фуфайке и мужском треухе.

— Своими ушами, бабоньки, слышала, мне счетоводова золовка сказывала, как продавщица поварихе передавала, будто от завхоза Фишки поступил такой приказ…

— А на что ему наши козы?

— Как на что! Говорят, велено зарезать, а мясо сдать в колбасную…

— Это, видать, его хахальница настроила. У нее козы нет, вот она и науськивает…

— Ну, такого закону не выходило, чтобы завхозу чужими козами распоряжаться.

— А что, думаешь, он законов спрашивается? Ему твои законы ни при чем.

— Кабы спрашивался, не то бы и было…

Мастер Иван Иванович, прослышав о бабьем митинге, прихрамывая, трусил к штабелям.

— Да вы что, милые, сдурели? Слыхано ли в такую рань топоры бросать, — кричал он еще издали, размахивая метром.

Женщины все к нему.

— Так, Иван Иванович, козы-то пропадают же…

— Какие козы? Чего вы шебаршите понапрасну.

Мастер взывал к сознательности, стыдил и укорял — не помогало. Галдеж продолжался до прихода мотовоза. Едва мотовоз остановился, женщины обступили моториста.

— Ты был в поселке? Что там делается?

Тот развел руками.

— События большие происходят: тетка Мавра дяде Прохору пироги печет.

— Ты не балясничай, говори толком: козы наши живы?

— Козы? Живы? — переспросил сбитый с толку моторист. — Холера вашим козам сделается, грызут, что ни попало. Да чего вы взбеленились? Какая муха вас укусила? — вдруг рассердился он. — Работать надо, а они дурака валяют среди дня. Ты, Иваныч, что смотришь, глупостям потакаешь?..

Иван Иванович виновато заморгал глазами и, приняв начальнический вид, распорядился идти по делянкам. Но тщетны были его приказы. Как только мотовоз прицепился к груженому составу, женщины со всех сторон облепили платформы.

2

По дороге к поселку двигалась подвода. В розвальнях сидел Юра Лычаков в пальто и в кепке, неумело правя лошадью. В леспромхозе ему сказали, что эта подвода — порожняк и ее надо угнать в Сузём. Вот он и гнал. Подъезжая к поселку, он увидел у конторы лесопункта толпу. Десятка два женщин окружили на ступеньках крыльца мужчину в синей суконной гимнастерке с расстегнутым воротом. Он что-то говорил, размахивая руками, но слов не было слышно, их покрывал нестройный гам женских голосов. Мужчина в гимнастерке под напором толпы, пятясь, поднимался по ступенькам. Наконец, он плюнул и, круто повернувшись, скрылся за дверью. Юра остановил лошадь.

— Чего они? — спросил он сторожа, топтавшего снег около склада.

— Да козий бунт, — ответил тот весело.

— Бунт? — изумился юноша.

— Ну, так бабы, что с них возьмешь, товарищ уполномоченный, — разъяснил старик, светясь лицом.

Юноша пожал плечами.

Женщины еще погалдели и разошлись.

Юра спросил сторожа, куда поставить лошадь.

— Риковская, кабыть, — уважительно похлопал сторож лошадь по холке.

— Нет, из леспромхоза.

— А веди на конюшню, — махнул старик рукой. — Не будут принимать, скажите: Васька Белый приказал. Это я, значит…

Юноша не совсем понял, почему нужен приказ сторожа, чтобы поставить лошадь на конюшню, но поступил так, как сказал старик. Мальчишки-конюхи весело загоготали, когда он сослался на Ваську Белого.

— Приказ есть приказ, — заливались они. — Ставь уж, раз Васька Белый велел…

Перебивая друг друга, они рассказали, что Васька Белый известен в поселке Сузём да и в других лесопунктах тем, что считает себя то ли главным диспетчером, то ли старшим помощником директора леспромхоза, и всюду распоряжается, всех поучает.

Сдав лошадь, Юра пошел в контору. Сквозь щелявую дверь с табличкой «Начальник лесопункта» неслись голоса. Слышался сердитый басок с хрипотцой.

— Ты мне план срываешь, понимаешь это или нет! Растравил баб, вот теперь и попробуй сладить.

Юра остановился, раздумывая, войти или нет. Начальник распекает подчиненного, неудобно. А впрочем, здесь, в лесу, такие тонкости ни к чему. «Зайду, чего там», — решил он и шагнул за порог. На него не обратили внимания. Перед столом стоял белобрысый человек в широкоплечем и долгополом сером пиджаке, в белых поярковых валенках с блестящими калошами. На валенки нависали широкие разутюженные брюки. По выражению лица человека в калошах нельзя было понять, как на него действует разнос начальства. Оно оставалось равнодушным и тусклым. А взгляд был направлен куда-то в сторону, кажется, на большой ржавый гвоздь в стене, вокруг которого обсыпалась штукатурка. Начальник долго кричал, пока не умаялся. Умаявшись, отер пот на лбу и сказал другим тоном:

— Ты, Фиша, вот что, отпусти коз, ну их к лешему…

Белобрысый вытянул трубочкой губы, будто свистеть собрался, поправил легким прикосновением руки мерлушковую с проседью шапку, но глаз от гвоздя не отвел.

— Нет принципиальности у тебя, товарищ Синяков, — сказал он укоризненно. — Бабы на тебя нажали, ты уж и осел…

— Согрешишь с ними, Фиша, сам себе не рад будешь…

Юра мало-помалу понял, что произошло в поселке. Распекаемый начальником и был тот завхоз, который взбудоражил женщин. История эта началась давно. Жители поселка в военные годы развели коз видимо-невидимо. Беспокойные животные приносили завхозу массу неприятностей. Они лезли в огороды, воровали сено, обгладывали деревья, мусорили и пакостили. Со всем этим Фиша, скрепя сердце, мирился, пока чья-то глупая коза не изжевала завхозовы брюки, вывешенные на забор для проветривания. Тут уж Фиша вскипел. Он решил разделаться с козами, загнав их в старую конюшню.

— Отпусти их, Фиша, к лешему. Не будешь же вечно держать их в конюшне. Подохнут еще без корма. Отпусти, — то ли просил, то ли советовал начальник.

— Если начальник дает директиву, мне ничего не остается, как повиноваться. Но имей в виду, товарищ Синяков, когда выявится недостаток сена для конского состава, я ответственность с себя слагаю.

Начальник махнул рукой. Фиша, поблескивая калошами, вышел. Юра переступил с ноги на ногу и кашлянул. Начальник сидел за столом, положив большие с узловатыми пальцами руки на треснутое настольное стекло, замазанное чернилами.

— Можно к вам?

— Заходи. Чего скажешь?

— Я на работу приехал, товарищ начальник.

Синяков осмотрел приезжего критическим взглядом.

— Добро! Люди нужны. Выбирай, какая подойдет должность, сейчас оформим. Хошь кладовщиком, хошь завом на пекарне, а то можно в помощники к завхозу. Которое устроит…

Юра пожал плечами.

— Спасибо. Только мне бы не должности…

— Ты чего? — начальник уставился на юношу с явным недоверием. — Не должности?..

— Я лучше на производство. Направьте в мастерскую…

Начальник поморщился.

— Ты что — специалист?

Юноша покраснел.

— Мне хотелось бы попробовать хоть слесарем…

— Да там у нас есть, справляются, — тусклым голосом оказал начальник.

— Что ж, пойду тогда в делянку.

— Как хошь, твое дело, двигай к завхозу, пусть оформит на довольствие…

3

Завхоза Юра не нашел. «Наверно, с козами управляется», — подумал он и пошел бродить по улицам поселка. Да, видимо, нелегко здесь достанется. Дела тут, выходит, неказистые. На всем поселке лежала печать запущенности и бесхозяйственности. Крыши с иных бараков сползли, стекла в окнах повыбиты, и рамы заткнуты чем попало. Конюшня вся завалена навозом.

Юра разыскал механические мастерские. Они тоже выглядели неказисто. Дверь висела на одной петле, вперекос. И чтобы пробраться во внутрь, стоило немалого труда открыть ее. Огромное помещение казалось пустым. Посреди лежал намет снега, и снег не таял. Из дальнего конца мастерских неслось постукивание. Значит, там кто-то работал. Привыкнув к темноте, юноша различил остов мотовоза. Под ним копошились.

— Труд на пользу, товарищи, — сказал юноша подходя.

Из-под мотовоза сначала показались ноги в испачканных мазутом валенках, затем засаленный ватник и потом огромная шапка-ушанка. Лица не разобрать, потому что оно все чернехонько, только глаза сверкают, как у негра. По росту определил: подросток, может быть, даже мальчик.

— Как дела, молодой человек?

— Не спрашивайте, дела наши скучные. А вы из леспромхоза или как?

— Приехал на работу.

— К нам?

— К вам.

— Уж не механик ли?

— Конечно, не архиерей…

— Вот и ладно! Может, и пойдут у нас дела, — воскликнул мальчик в ватнике.

Юра развел руками.

— Они у вас и так идут. Начальник говорит, справляетесь…

— Вы серьезно?

— Нет, смешу.

Мальчик бросил на пол гаечный ключ.

— У нас вечно так. Мотовозы стоят, ничего поделать не можем, просим дать настоящего механика, а нам говорят: «Сами делайте, как умеете».

Скорбная рожица, вымазанная маслом и копотью, была уморительна. Юра засмеялся, ухватив мальчугана за нос.

— А ты не настоящий, что ли, механик? Иди-ка умойся…

Мальчик резко отстранился.

— Вы рукам воли не давайте.

— Ого! Да ты занозистый…

Мальчик ничего не ответил, занялся мотовозом.

4

Разыскать завхоза удалось только в сумерках. Он отвел Юру в барак, где жили вербованные, приехавшие из разных мест страны. Обстановка в бараке поразила. Там царили грязь и холод. Завхоз указал место на голых нарах. Новичок положил на них свои пожитки.

— А квартирка-то так себе, — сказал он.

Завхоз равнодушно ответил:

— Не в городе, в лесу.

— Оно конечно, как в лесу без грязи…

Завхоз измерил юношу взглядом с головы до ног и, не ответив, вышел. Новый жилец сел на нары, поежился от холода. Что ж, молодой человек, располагайся, начинается новая жизнь…

Под вечер в барак стали собираться лесорубы. Красные от мороза, закуржевелые, они, не торопясь, раздевались, изредка перебрасываясь скупыми словами. На нового жильца не обращали внимания. Только сосед по нарам, устилая свое гнездо, сказал:

— Нашего полку прибыло…

— Прибыло, — в тон ему ответил новичок.

Лесорубы затопили печи, обложили их по бокам мерзлыми валенками. На веревках развесили для просушки одежду. Когда печки раскалились, от валенок и одежды повалил пар. Коптилки без стекол бессильно пытались перебороть расползавшийся по бараку туман. Но силенки у них не хватало. Колышущиеся язычки их пламени бессильно мерцали, окруженные радужными венками. Резкий запах прелого войлока щекотал в носу. Новосел чихнул.

— Здоровеньки бывайте, — не без насмешки произнес сосед и, помолчав, спросил:

— Откуда приехал-то?

Новосел сказал.

— После срока?

— Что это? — не понял Юра.

— Зеленый,значит?

— Пожалуй, верно, что зеленый, — усмехнулся новичок.

— Ну, ничего, обкатаешься… Как звать-то тебя?

— Юрой, — односложно ответил новый жилец.

В бараке становилось все теплее и теплее. Те, кто помещался ближе к печкам, стали снимать верхнюю одежду. Воздух сгущался. Табачный дым, перемешанный с паром и сдобренный гарью от подпаленных валенок, висел над нарами тяжелой пеленой. Юра не мог выдержать, приоткрыл входную дверь. С клубками морозного пара хлынул чистый воздух.

— Эй! Что ты делаешь! Закрой сейчас же, — раздались возмущенные голоса. Пришлось закрыть дверь.

— Ты, приятель, не шали. Тут ты не в своей горнице…

Из-за печки к Юре тянулся огромный кулачище, покрытый татуировкой. Он принадлежал кудлатому молодцу, лежавшему на топчане между печкой и стеной. Там, видать, было невыносимо жарко, и парнище разделся догола, его мускулистое тело лоснилось от пота.

— Испечешься тут, забрался в пекло, — покачал головой Юра.

— Не горюй. Лучше маленький Ташкент, чем большая Колыма, — сострил запечный жилец.

За столом, протянувшимся вдоль барака, расположилась компания картежников. На кону лежала груда измятых рублевок. Засаленные карты сочно шлепали по столешнице. Лысоголовый толстяк с розовыми ушами, сладостно зажмурясь, медленно-медленно тянул одну карту из-за другой, а сзади наблюдали болельщики, затаив дыхание, впиваясь глазами в кромку карты.

— Четыре сбоку. Ваших нет!

Лысый толстяк небрежным жестом откинул карты и загреб деньги.

— Садись, сдадим, — подмигнул он Юре.

— Не заработал еще, ставить нечего…

— Подождем, когда заработаешь, нам не к спеху.

Юра лег на нары, закрыл лицо полой пальто. В голове трещало, наверно, от дыму и от непривычной жары. Юра поймал себя на мысли, что все это, может быть, сон. Еще вчера он и представить не мог, что в такой обстановке живут люди. Ни в городе, ни в деревнях ему не приходилось встречать ничего похожего. Но это, увы, не было сном. Даже сквозь полу пальто слышалось шлепанье карт о столешницу, взрывы хохота, возгласы восторга, обильно сдабриваемые матерщиной. А все это старался перекрыть густой храп соседа по нарам. Юра почувствовал себя страшно одиноким.

5

Утренний лесной воздух после душного барака распирал легкие, кружил голову. Юра шагал по тропке вдоль просеки, чувствуя, что с каждым движением все сильнее расходилась по жилам кровь. Снег под ногами приятно поскрипывал. Над головой, в вершинах огромных елей, слегка пошумливал предутренний ветерок. Лесорубы шли гуськом друг за другом, изредка перекидываясь словами. Тропка круто свернула в сторону, опустилась в овраг, снова устремилась на пригорок и, вынырнув из лесу на просторную поляну, исчезла среди мятого снега. Пришли в лесосеку, центр которой определяла высокая стройная ель с очищенными до вершины сучьями, укрепленная растяжками из металлического троса. Чуть в сторонке, под навесом из лапистых еловых прутьев, стояла лебедка, к ней тянулись провода от передвижной электростанции, все в снежном инее, словно в пуху. И как раз в тот момент, когда Юра остановился на полянке, электростанция загудела, и в лесу вспыхнули гирлянды мощных электрических ламп. Стало светло, будто днем. Мастер Иван Иванович коснулся метром Юриного плеча.

— Ты, слышь, иди в бригаду к Бызову, парнечок…

Оглядев фигуру юноши, мастер покачал головой.

— В пальто и ботинках, работничек…

Юра пошел к человеку, возившемуся с тросом, на которого указал мастер. Он узнал в нем того самого кудлатого молодца из запечного жилья, что предпочитал маленький Ташкент большой Колыме.

— Куда тебя, не знаю, и поставить, — скосил глаз бригадир. — Иди-ка, братец, пока в махальщики. Вон по той линии становись, девки укажут. Эй, девчата, возьмите в свою компанию, может, сгодится…

Что за специальность такая — махальщик, Юра и понятия не имел, но он послушно отправился к группе девушек у костра.

— Принимаете, красавицы?

— Мужик, вроде, ничего, как не принять…

— А чем же мне махать?

— Можешь шапкой, а то возьми прут полапистее.

— Да ты чего же, товарищ, в ботиночках? Тут не «сковородка», отморозишь ноги-то…

Юра смущенно буркнул что-то в оправдание.

6

Вечером, когда возвращались с работы, Васька Белый, заметив Юру, забавно вытянулся в своем овчинном архалуке.

— Как сегодня дела, товарищ уполномоченный?

Юра, весь озябший, голодный, ответил невнятно, прошел мимо. Старик неодобрительно глядел ему вслед.

— Чего бормочешь, главный диспетчер? — спросил весело Бызов. — Принимай рапорт…

Васька строго отмахнулся.

— Отдашь товарищу уполномоченному. Он меня выше. Ишь, в ботиночках, сердечный, околел, надо быть, за день-то…

В бараке картежники, окутанные табачным дымом, страдали за столом. Похоже, что они с ночи так и не прекращали игру. Лица у всех позеленели, щеки запали. У лысоголового уши вместо розовых стали сизыми и обвисли, как тряпки. Но он продолжал шлепать картами по столешнице, алчно поглядывая на кон. Игра не прекратилась даже и тогда, когда лесорубы приступили к ужину. Игроки только потеснились к концу стола.

Юра, заглянув в свой чемоданчик, обнаружил, что он пуст. Маменькины подорожники исчезли. Не раздеваясь, он лег на нары, нахлобучил шапку на лоб. В тепле заныли пальцы на ногах.

— Приятель, а приятель…

Сквозь дрему Юра почувствовал, что его дергают за полу пальто. Открыл глаза. Над ним наклонился Бызов.

— Ты что на голодуху завалился? Цыган, брат, приснится на пустое-то брюхо.

— Пусть снятся хоть сто цыганов.

Юра отвернулся, стараясь прикрыть лицо воротником. Бызов ловко подхватил его рукой за шею, посадил на нарах, сам сел рядом, сказал строго:

— Ты дурака не валяй, молодой человек. Здесь маменьки нет, чтоб за тобой ухаживала. Станешь кочевряжиться, добра не будет…

Юра с недоверием смотрел на Бызова. Кудлатая нечесаная голова, загрубелое обветренное лицо с крупным сизоватым носом, нависшие брови, татуировка на бицепсах — портрет, прямо скажем, далеко не привлекательный. Но в глазах, серых, грустноватых, Юра прочел настоящее человеческое участие. И он виновато улыбнулся. Сказал с нарочитой грубоватинкой:

— Не кочевряжусь я. Видишь, все продовольственные ресурсы…

Он присвистнул, открыв чемодан.

— Понятно. — Бызов произнес это слово так, будто иного ничего и не ожидал. — А деньжата у тебя есть? Хоть на пропитание…

— Немного есть.

— Иди сейчас же в лавку, пока не закрыли, — тоном приказа сказал Бызов, — а то утром и червячка заморить нечем будет, какой ты тогда работник…

Юра встал и вышел из барака. Бызов погрозил кулаком картежникам.

— Оставили парня голодным, псы…

Те дружно захохотали.

— Пущай ему мамка пришлет свежего…

— Опять полакомимся…

— А ты в шефы к нему записался? Ублажай его, они, чистюли, это любят…

— Он знает, чьи пятки чесать, чует, где отвалиться может…

Бызов крепко выругался, залез в свой маленький Ташкент за каленой печкой и захрапел.

(обратно)

Глава пятая НЕУДАВШИЙСЯ СТУДЕНТ В ЛЕСНОЙ ДЕЛЯНКЕ

1

Все случилось очень просто. Папа сгоряча сказал, что теперь остается одно — идти на лесозаготовки. Юра, водивший пальцем по затускнелому стеклу, резко обернулся и устремил на отца упрямый взгляд.

— Хорошо, я пойду на лесозаготовки…

Сколько мама ни ахала, как она ни уговаривала сына не делать глупостей, тот стоял на своем. Раз так случилось, менять решения нет надобности. Он не дитя, и с ним возиться нечего. Он сам найдет свой путь в жизни…

Конечно, он не дитя. Это подтверждается и аттестатом зрелости, который мама хранит в одном из ящиков комода. Когда этот долгожданный аттестат был получен, Юре казалось, что с ним он завоюет весь мир. Но завоевать мир оказалось не так-то легко. В университет он не прошел по конкурсу. Домой вернулся удрученным.

Что же теперь делать? Мама подняла глаза на папу. Разве нельзя позвонить в архангельские институты? Можно позвонить, но ведь поздно. Мама заплакала. Все-таки отцы плохо заботятся о детях. Ну, бывают же исключения, когда приходится пренебречь кое-чем и использовать хоть раз в жизни свой вес в личных целях. Папа, когда звонил, используя свой вес в личных целях, был красным, словно рак. И ничего не получилось. Папа в душе даже был рад этому. А мама сказала, что он тряпка. Первый раз она так грубо и неумно сказала. Папа рассвирепел и тогда крикнул, что таким, как их сынок, надо не в университеты поступать, а идти на лесозаготовки.

И вот Юра на лесозаготовках.

В первом письме своим школьным товарищам он написал:

«Орлы! Здравствуйте! Поклон вам от лесоруба. Спешу сообщить, что покорный ваш слуга успел уже получить квалификацию. И какую! Махальщик. Вам и не понять, что это такое. Не тротуары на Павлиновке утюжить, не на диспутах «Есть ли счастье и с чем его едят?» позевывать, не на танцульках перед девчатами расшаркиваться, а день-деньской стоять по колено в снегу, махать рукой, либо прутом и кричать до хрипоты: «Давай вперед!», «Стоп!». Чувствуете? Чем не капитан пиратского фрегата!

Однако, братцы, грустно. Во-первых, грустно потому, что не с кем добрым словом перемолвиться: народец вокруг меня ой-ой! Во-вторых, какие бы гимны труду ни пел наш знаменитый диспутант Беляковский, оный труд отнюдь не сладок и как он облагораживает душу, не могу понять, хоть убей. Вот вам картина. Стою на своем «ответственном» посту, полной грудью вдыхая смолистый морозный воздух. Вспыхивают гирлянды электрических огней, и при их ослепительном свете я вижу, как в глубине делянки копошатся человеческие фигурки. Это наши старатели заносят металлический трос на пасеку. Не на ту пасеку, разъясняю вам, где стоят пчелиные ульи, а на ту, где беспощадный человек порушил наземь вековые ели. С тросом возятся долго. Поглядываю на лебедчика. Он сидит, безмятежно покуривая. Ему что! В овчинном, полушубке, ватных штанах и широченных валенках мороз не страшен. А я весь заколел. Пальцы ног ломит, хотя я их замотал, по совету бригадира, несколькими слоями портянки и газеты. Как видите, друзья мои, мне стала ведома здесь еще одна сторона культуры. Оказывается, газета полезна не только для повышения политического уровня, как уверял нас незабвенный комсорг Ваня Новиков, но и для согревания ног, вернее, для предохранения оных от почти неизбежного обмораживания. Полный признательности прессе, я все же не полагаюсь на нее целиком и приплясываю, разминая снег».

2

Сигнальщик машет рукой. Юра кричит лебедчику: «Давай вперед!» Лебедка заработала, трос натянулся так, что, кажется, тронь его — зазвенит. Подтягиваемая тросом ноша идет с трудом, цепляясь за пни, взрывая горы снега. Увы, она не дошла до складской площадки: лопнул кронштейн. Лебедчик заругался на чем свет стоит. Подозвал Юру.

— Дуй в поселок за кронштейном.

— А разве нет запасного? — наивно спрашивает Юра.

Лебедчик смотрит на него точно так же, как смотрел доброй памяти школьный учитель Апельсин Салатыч, когда Юра у доски нес великую чепуху. Под этим красноречивым взглядом юноша горит со стыда и направляется по тропке к поселку, в душе радуясь, что хоть ноги разомнет на ходу. Навстречу попадается бригадир Зыков.

— Куда, дружок? За кронштейном? Вертай обратно. Их, брат, еще вчера не было. В район за ними послали, в цереме, да привезут ли, кто знает…

— Что же делать?

— Пошли к костру.

У костра собралась вся бригада. Юра по простоте душевной думал: вот будет шуму-гаму! А ведь ничего. Люди устраивались вокруг огнища возможно удобнее: кто на еловых ветках, кто на чурбаке, кто мастерил подобие кресла, вбивая колья в глубокий снег. «Видать, дело привычное», — соображает Юра. Дуня Петялина вынула из корзинки сковородку, поставила ее на каменные угли и положила кусок свинины. Аппетитный запах жареного разлился в морозном воздухе.

— Вот и закусим, бывало, — потянул носом лебедчик.

— Только тебя и угощать, — отозвалась Дуня. — И так добро кронштейны ломаешь.

— Жарким накормишь, так не сломается кронштейн, — гоготнул лебедчик.

Дуня уставила руки в боки и под дружный хохот лесорубов закидала лебедчика вопросами.

— У тебя? Не сломается? Да бывало ли когда такое?

А лебедчику хоть бы что. С невозмутимым видом он очистил топором от сучьев длинный березовый прут. Заострив конец прута, насадил на него ломоть хлеба, густо посоленный, и стал жарить над пламенем костра.

Дуня изумленно уставилась на него.

— Что-ты делаешь? Ведь спалишь хлеб…

— Ты, девонька, не спали чего-нибудь, — ответил лебедчик, переворачивая ломоть то одной, то другой стороной. Когда же он стал с аппетитом есть поджаренный, хрустящий на зубах хлеб, у Юры засосало под ложечкой. И он последовал примеру лебедчика.

На тропке появился Иван Иванович, но, заметив собравшихся у костра, свернул в сторону и заприхрамывал вдоль опушки.

— Иваныч, иди сюда погреться! — гаркнул Бызов.

Мастер, будто не слыша, уходит все дальше и дальше. И Юре становится грустно. Он смотрит на удаляющуюся фигуру мастера и думает: «Он уходит подальше от греха. А я? Чем же лучше я, согревающий у костра ноги, озябшие в пору безделья?..»

3

В воскресенье в клубе концерт. Афиша, намалеванная лиловыми чернилами на обороте старого плаката, косо прибитая над прилавком продовольственного ларька, заставила Юру улыбнуться. И слово-то концерт в этом медвежьем углу звучало, как насмешка. «Где же они тут ставят свои концерты? Не на конюшне же, в самом деле», — думал Юра. Спросил об этом продавщицу.

— Зачем на конюшне! — обидчиво глянула она. — У нас клуб есть…

Широким ножом она ловко отрезала полбатона хлеба, положила на весы и, косясь глазом на стрелку, закончила прерванную фразу:

— …Не хуже вашего, городского…

— Что ж, посмотрим.

— Милости просим.

Вечером, собираясь в клуб, Юра обратил внимание на свои помятые брюки. Выутюжить бы надо… А для чего? Подумаешь, театр! Сойдет и так.

Все же руками, как мог, разгладил особенно мятые места, попытался выправить чуть заметные старые складки.

На улице у склада перед ним вытянулся, взяв под козырек, Васька Белый.

— Здравия желаю, товарищ уполномоченный! Не в клуб ли направились?

— В клуб. Где он у вас находится?

— А вон там. Фонарь у барака видите? Это и будет клуб, товарищ уполномоченный.

— Спасибо. Но почему вы меня уполномоченным величаете?

— Как же! Мы знаем. По одежде определяем, — доверительно сообщил старик. — А что я вас хочу спросить, извиняюсь, собранье будете у нас проводить или как?

Старик раззабавил Юру, и тот, солидно кашлянув, ответил:

— Придется и собрание провести. Приходите, может, выступить пожелаете.

— Выступим обязательно. Без этого нельзя. Вот подготовлюсь, с рабочкомом конспект согласую…

— И конспект?

— А как? Рабочком у нас строг, шибко строг… А вас как звать-величать, товарищ уполномоченный?

Юра назвал фамилию.

— Имя-отчество не откажитесь сообщить, поскольку вижу, что человек вы хороший, уважительный. По имечку и отчеству желательно…

Ввел старик Юру в краску. Когда юноша удалялся, слышал, как Васька бормотал про себя:

— Уважительный человек, не то что другие…

Дошел Юра до указанного стариком фонаря. Невзрачный барак с почернелыми стенами, если бы не вывеска над входом, нельзя никак принять за клуб. У крыльца стоял прислоненный к перильцам голичок. «Ноги обметать», — сообразил Юра. Этот голичок увенчал его скептическое отношение к сузёмскому клубу. Умышленно не обметя ног, Юра шагнул в помещение. И первое, что поразило его — чистота в прихожей. Ни подсолнуховой шелухи, ни окурков. Пол блестел желтизной. Вдоль стен, за барьерчиком — вешалки, полные одежды. Выходит, надо раздеться. Женщина с красной повязкой на рукаве вежливо спросила билет и, надорвав, вернула.

— Проходите, уже начинается. Сейчас закрываю двери…

Легко разыскал свое место, сел и огляделся. Нет, Юра не ожидал здесь, в Сузёме, встретить такой клуб. И как обманчив внешний вид! Просторный зал с хорошо оштукатуренными и побеленными стенами, пожалуй, и верно, не уступал иному городскому. Гардины на окнах, занавес над сценой, сделанные из недорогой драпировочной материй, но сделанные со вкусом, создавали уют. Публика не толпилась в проходах, не лезла на просцениум, как бывает в иных клубах. Чудеса, да и только! Необъяснимые контрасты. Барак и клуб — небо и земля.

Концерт начался выступлением хора. «А ведь сносно», — отметил Юра. Выступали чтецы, музыканты, появился фокусник. Публика всех принимала горячо, хлопала в ладоши, топала ногами от восторга. Но вот конферансье — курносая девушка в стилизованном русском платье — торжественно объявила:

— Композитор Григ. Концерт для фортепьяно. Исполняет…

Девушка сделала паузу, набрала в легкие воздуху и громко провозгласила:

— Мария Васильевна Луганова…

Потом тише, с озорной улыбкой добавила:

— Наша уважаемая Пчелка…

Раздался такой гром аплодисментов, какого, пожалуй, Юре и слышать не приводилось. Григ, фортепьяно, какая-то пчелка… Юра ждал, что будет дальше.

На сцену вышла просто одетая девушка, чуть смущенно улыбаясь, поклонилась публике, села за пианино. Ишь ты, она держится, как настоящая актриса! Когда же девушка заиграла, Юра забыл остатки своего былого скепсиса. Со сцены лились безукоризненные григовские мелодии. Казалось, в воздухе ломались тонкие льдинки и их прозрачные осколки, ударяясь друг о друга, легонько позванивали, лаская слух, задевая сердце. Легко и свободно, мягко и чисто играет эта странная «пчелка». Сказать откровенно, Юра с таким азартом никому не аплодировал, как этой «пчелке». Даже девушка, сидевшая впереди него, оглянулась.

— Понравилось, механик?

Юра вконец растерялся. Во-первых, голос девушки показался ему знакомым, во-вторых, знакомыми показались и ее глаза. Что за чепуха! Откуда тут знакомые? Юра пробормотал:

— Простите, вы, вероятно, ошиблись…

— Ничего я не ошиблась, — задорно ответила девушка и что-то зашептала на ухо соседке.

Потом, когда начались танцы, Юрина знакомая незнакомка, кружась в вальсе с подругой, все поглядывала на него. Нельзя отрицать, вид его в то время был забавен. Он мучительно пытался вспомнить, где и когда доводилось встречаться с «этой девчонкой». Разгадка пришла неожиданно. Вкатился какой-то парень во хмелю, с цигаркой в зубах. Смачно затянувшись, он бросил окурок прямо на пол. Девушка вскипятилась.

— У нас вечно так! Набросают окурков…

«Да ведь эта девушка — тот самый мальчишка с гаечным ключом, который вылез в мастерских из-под мотовоза», — осенило Юру. Он — это, ей богу, она! Юра не удержался, подошел к ней.

— А я вас узнал. Вы мальчишка в ватнике…

Она прыснула. Он невпопад поправился:

— Извините, я глупость сморозил. Вы…

— Верно, я мальчишка в ватнике…

Сообщая об этом эпизоде своим школьным друзьям, Юра писал:

«Надо ли вам, городским стилягам, разъяснять, что у вашего лесного приятеля не было больше затруднений для того, чтобы узнать, как зовут его новую знакомую. Скажу вам по секрету: ее имя Нина. А если хотите, могу передать всю, анкету. Она закончила школу ФЗО, состоит в должности слесаря механических мастерских лесопункта Сузём. Что же касается внешности, то без ватника и без мазутных пятен на лице она мила. Скромное шоколадного цвета платьице, наивные кудряшки над чистым лбом и улыбка, мягкая, доверчивая, привели меня в такое состояние, что я не без опасений передаю вам эту анкету. Особенно я не доверяю Вовке Комарову. Влюбится, по анкете влюбится. А мне потом с ним что — стреляться?..»

4

Сначала Юре было удивительно, как лесопункт выполняет план. Передвижные электростанции работают с перебоями. И нередко на целые часы в разгар трудового дня замолкает шум электропил. Лебедки простаивают то из-за поломок, то из-за обрыва троса. Узкоколейка после частых аварий надолго выходит из строя, а мотовозы ремонтируются месяцами. Стыдно смотреть на погрузочные краны, что стоят ржавые, угрюмые, стоят на том самом месте, где их когда-то спустили с железнодорожной платформы, и печально взирают на людей, закатывающих тяжелые бревна на штабель с помощью первобытной ваги^[32]. В делянках люди предоставлены сами себе и все делают, как умеют. Сколько раз Юре приходилось наблюдать, как лопаются кронштейны у лебедок. Так в чем же причина этой беды? Она проста и удивительна в одно и то же время. Оказывается, чокеровщики (так звучно называют рабочих, прицепляющих бревна к тросу) вместо того, чтобы перекинуть трос через блоки, привязанные к деревьям в глубине делянки, пускают его через первый попавшийся пень. Так проще и легче для них. Но можно представить, насколько увеличивается нагрузка, когда стальной трос вгрызается в сырую древесину пня.

И вот Юра пошел к Синякову. Услышав, о чем речь, тот сделал скучное лицо.

— Кронштейн, говоришь? Будет тебе шебаршить. Где я возьму его, когда и на леспромхозовском складе нет. Вот привезут, получишь… Что? Не в кронштейнах дело? Вместо блоков пни? Так что, я бог, что ли? Не пойду же я сам в делянку за вас блоки к соснам привязывать.

Юра сделал попытку возразить. Синяков не в шутку рассвирепел.

— Ты, юнец, рано учить берешься. Другие и без кронштейнов управляются. У соседей вон завсегда план перекрыт. То-то! Топай-ка назад да скажи Бызову, чтобы дурака не валял. Не сделает мне плана, покается…

5

От начальника Юра зашел в бухгалтерию за нарядом на смазочное. Увидел там завхоза Фишку. Тот сидел, развалившись на стуле, и, снисходительно щурясь, слушал болтовню счетовода Доретты. Плотная, румяная, в кофточке с короткими рукавами, она была из тех, про коих говорят: в сорок два года — баба ягода; в сорок пять — баба ягодка опять. Она щебетала с Фишкой, строя ему глазки, а руками безостановочно перебирала косточки на счетах. Дуня Петялина толкнула Юру локтем, бровью указав на эту парочку. Сказала:

— В делянку идешь? Давай вместе…

На улице она затрещала:

— Видел? Вот у нас соловей да галочка — молодая парочка. Втрескалась старуха в холостого Петруху. Да и правду, Фишка — детина форсистый, культуры нахватался, говорит, что орехи щелкает. Слыхал?

— Слыхал, — подтвердил Юра, — форс есть, это верно.

— Говоришь! Да тут иные чуть с ума из-за него не посходили. А счетоводка их обскакала. Приворожила… Вот погоди, и тебя околдуют…

— Меня незачем, я без форсу…

— Форс неважно. Был бы холост. Ты не женат?

Что Юре оставалось ответить?

— Бобыль.

— Ну, ничего. Попадется толковая девка, будешь как сыр в масле кататься Ты парень тоже видный…

— Спасибо за похвалу.

— А на здоровье. Правду говорю…

(обратно)

Глава шестая ХОЗЯИН КРУТОЙ ВЕРЕТИИ

1

От Егора Бережного до конца войны не было вестей. И вдруг он нагрянул сам в желтом полушубке с офицерскими погонами на плечах, загорелый, могучий, пахнущий ветром, прямо в Сузём, к Макоре. Та почувствовала себя в богатырских Егоровых объятиях беспомощной маленькой девочкой. Смогла только проговорить:

— Где же ты пропадал, Егорушка?

А он носит ее по комнате, смеется, целует, щекоча пушистыми усами, говорит:

— Где бы ни пропадал, нынче уж я у тебя…

Эти часы и дни Макора назвала самыми счастливыми для себя. Она, казалось, забыла обо всем, только и жила Егором и своим счастьем.

И Бережной не заметил, как пролетела неделя. На вторую неделю он вдруг почувствовал, что чего-то ему не хватает. Чего? Дела рукам. Пошел к Синякову. Обнялись при встрече, потолковали о военных буднях, поделились друг с другом воспоминаниями. Егор рассказал, как ему пришлось бедовать в окружении, бродить по вражьим тылам, воевать в партизанском отряде. Разговор перешел на дела сегодняшние. Синяков предложил Егору взять бригаду. Тот согласился и назавтра уже был в делянке. Бригада состояла сплошь из женщин. Они встретили Егора с радостью.

— Нынче, бабы, нам будет житье! О таком бригадире всю войну мечтали.

Егору бросилось в глаза странное обстоятельство: работали главным образом вручную, даже электропилы были не у всех, многие обходились старой лучковкой, бездействовали трелевочные лебедки, на нижнем складе, печально опустив длинные шеи, застыли запорошенные снегом погрузочные краны. А люди трудились напряженно, и сил у них не хватало, чтобы справиться с заданием. Егор вечером в конторе сказал об этом Синякову. Тот покрутил меж пальцами карандаш, как-то кисловато глянул на нового бригадира и сказал сквозь зубы:

— С кранами этими только морока одна. Людей бы нам побольше, вот это дело…

Со временем Бережной убедился, что первое впечатление не было обманчивым. Синяков не любил техники и боялся ее. Это подтвердил и Иван Иванович:

— Пожалел я однажды Синякова, ей-богу. Директор его взял в оборот. Ты, говорит, консерватор, ты антимеханизатор. Сидишь ты на своем Сузёме, как сыч на овине в дневную пору, глаза пялишь, а ни хрена не видишь. А он, Синяков-то, хлопает глазами и впрямь будто сыч. А мужик-то ведь он не плохой. Всю, можно сказать, мочь Сузёму отдал. Как пришел с войны, до ее конца скрипел, кряхтел, с бабами воевал, штурмы-авралы всякие устраивал, тянул план. А как тянул? Все деревни на зиму очищал. Держишь топор в руках — в делянку. Как иначе будешь делать, парнечок, лес-то надо. Ну, после войны, к тому времени, как ты пришел, полегчало, вербованные появились. Особенно подбросила рабочей силы амнистия. Не все, конечно, с добром ехали, иные не забывали свои старые ухватки, с теми ухо востро держи. Получат подъемные, одежное барахлишко и — драла. Поверишь ли, находились ловкачи — по три раза в сезон умудрялись завербоваться. Во как, парнечок! А были и добрые мужики, работяги вроде Бызова. Знаешь его? Те приживаются, в люди выходят. Да вот удивленье: чем больше на лесопункте людей, тем меньше порядку. Машины стоят, план трещит, Синяков с телефона не слезает, донимает район: давайте сезонников дополнительно. А их уж, сам видишь, помещать некуда, бараки переполнены. Как же тут ум повернуть? Ты, может, разберешься, Егор Павлович, человек ты ныне бывалый и по военным погонам высок. Нашему уму что-то не под силу…

— Прибедняйся, прибедняйся, — засмеялся Бережной. — Мужик, брат, всегда мужиком останется, он любит прибедняться… А загадку ты мне загадал, Иван Иванович, правильную. Надо над ней покумекать.

2

Макора увидела Юру в лесу и удивилась, какая нужда занесла сюда человека в длиннополом городском пальто и в легких ботиночках. Она подошла к Юре в тот момент, когда он усердно тер ладонями прихваченные морозом уши.

— Кусается морозец-то, молодой человек?

Юра через силу улыбнулся, стараясь натянуть кепчонку на уши.

— Кусается…

— А что же вы в такой неподходящей одежде?

— Да завхоз говорит, нет ни фуфаек, ни валенок…

— Странно. Вы зайдите-ка после работы ко мне.

— Хорошо.

Вечером в рабочкоме Макора подробно расспросила Юру о его житье-бытье, о том, как он попал в эти лесные края. Юра, почувствовав материнскую теплоту в ее отношении к нему, рассказал обо всем без утайки, он не жаловался и не нюнил, а скорее подтрунивал над собой и над своими злоключениями. Макоре парень понравился. Она сказала ему на прощание:

— Приходите-ка вы, Юра, к нам в рабочком почаще. Поможете в культурной работе. Давно молодежь просит литературный кружок в клубе создать, да некому руководить. Вот вам бы…

Юра покраснел до корней волос.

— Смогу ли я, Макора Тихоновна? Одно дело в школе…

— А вы попробуйте, — убеждала его Макора, крепко пожимая ему руку. — И теплую одежду завтра получите у завхоза обязательно. Слышите?

Она рассказала о сегодняшней беседе мужу. Егор, как всегда, помолчал сначала, поскоблил затылок, а потом сказал:

— Синяков только одно и знает — требовать людей. А нешто бы заняться с теми, кто уже есть. Этого парнюгу я тоже приметил в делянке, толковый, и душа вроде к делу у него лежит. Подобрать бы таких да поучить, из них вышли бы и механизаторы, и бригадиры со временем, и мастера.

— Ты, Егорушка, взял бы к себе Юру. А? У тебя он бы к делу приучился, — замолвила Макора.

— Сразу так и взять, — ответил ей недовольным тоном Егор. — Уж не кажется ли тебе, что у меня рай, а у других ад. Бызов — мужик дельный, с головой и с душой. В его бригаде парнишке не хуже будет. А я по времени посматривать за ним стану, да и ты поглядывай, коли он тебе по сердцу приходится. Не пропадет, ежели у самого на плечах голова, а не пустая канистра из-под бензина. К Синякову, говоришь, пойти?.. Я бы и пошел к нему. Все-таки человек, который в былые времена учил меня уму-разуму. Да толк-то будет ли? Скорлупой какой-то покрылся Федор Иванович. В старину, бывало, ломил напролом, был прям да справедлив. И за то ему спасибо. Умел смотреть и на свои недостатки с острой смешинкой. Век не забыть, как он про свою Анфису сказал: «Не кулак, а еще похуже того…» И с Анфисой разделался, сумел. А теперь вот и новой семьей обзавелся, да еще какой семьей! А вот окостенел. Отчего с ним эта нелегкая случилась, ума не приложу.

— Просто закис он на одном месте, вот и все. Въелась в человека многолетняя привычка и верховодит им. И не может он понять, что ныне обстановка новая и условия иные, старинки придерживается. А у нас ни духу, ни уменья не хватает направить его на путь истинный. Вот и путаемся…

Егор посматривал на Макору, на ее хотя и полноватую, но все еще стройную фигуру, любовался тем, как она ловко моет и вытирает полотенцем тарелки, и усы его чуть заметно подрагивали над уголками рта.

— Ты у меня, Макора, сама философия-матушка, ей-богу, Все объяснишь, всему причину найдешь, да и вывод сделаешь. В нашем отряде комиссар такой был, да и ему, пожалуй, за тобой не угнаться. Не в рабочкоме бы тебе сидеть, а по крайней мере областью управлять…

Макора мягким движением руки легко и точно опустила тарелку на стопку посуды и, взмахнув полотенцем, ударила им Егора по широкой спине.

— Философия насмешек не терпит. Вот тебе, вот тебе, вот…

Дурашливо согнувшись, Егор закрывал голову руками и охал при каждом ударе. Потом внезапно сорвался с места, схватил Макору, поднял ее легко, до самого потолка.

— Ну, смиришься или нет?

— Смирюсь, смирюсь, не убивай…

И когда он стал тихонько опускать жену, Макора изловчилась, обхватила его шею руками и замерла, мягкая и жаркая.

3

Егор ввалился в кабинет к Синякову в тот момент, когда тот вел очередное телефонное наступление на районные власти, требуя у них людей. Ероша пятерней волосы, беспрестанно дуя в трубку, Синяков не принимал в расчет никаких отговорок и объяснений, твердил одно и то же:

— Мне дан план. Понятно? А без людей я план вам не выполню, значит, и мне и вам солоно доведется. Вы подбросьте мне хоть на месячишко душ полсотни, ну на худой конец недели на две. Все равно сейчас в колхозе работы не ахти что, а у нас они бы и с планом подмогли, и деньгу заколонули… Не полсотни, так десятка два на недельку прошу…

Он устало повесил на рычаг трубку, вытер тылком ладони пот на лбу.

— Здорово, Егор Павлович. Видишь, как приходится за план-то бороться…

— Вижу, крепко ты борешься, Федор Иванович.

Синяков не уловил насмешки, удовлетворенно мотнул головой.

— Приходится…

Егор сел на стул к окну, снял свой треух, положил на подоконник, расстегнул полушубок. По всему было видно, что он пришел не без дела, и Синяков приготовился его слушать, по привычке положив руки на настольное стекло. И верно. Бережной начал разговор. Начал он его так, что Синяков сразу насторожился.

— Помнишь, Федор Иванович, ты меня уму-разуму учил, ну, хотя бы в Новочистях, около поленницы… Помнишь?

— Ты к чему это? Помню.

— А к тому, что нынче мне тебя захотелось поучить. Выслушаешь ли?

— Учи, — усмехнулся Синяков, — ежели тебе приспичило стать учителем. И откуда столько ныне учителей берегся? Всем охота в просветители. Давай выкладывай.

Егор сморщил лоб, насупясь. Потом поднял голову, посмотрел Синякову в глаза.

— Видишь ли, Федор Иванович, тебя мне учить вроде и не приходится. Не я над тобой начальник, а ты надо мной. Но иной раз эту, по-военному сказать, субординацию и отбросить полезно. Неправильная у тебя, Федор Иванович, политика…

Синяков взорвался смехом.

— Даже политика неправильная. Ну, давали, направляй на путь, слушаю…

Он принял нарочитую позу усиленного внимания. Егора не обидел ни смех, ни поза Синякова. Он продолжал тем же тоном, медленно подбирая слова.

— Дело-то по существу простое, товарищ Синяков. Ты людей в делянки гонишь, а техника у тебя в лучшем случае используется плохо, а то и ржавеет без призора. Отсюда все беды. Оседлай технику — и ты будешь выполнять планы при половинном количестве людей, а может, и того меньше…

Синяков сощурился, забарабанил пальцами по стеклу.

— А ты сам пробовал оседлать?

— Пробовал, Федор Иванович.

— Далеко ускакал?

— Скакать-то надо всем вместе, товарищ начальник, тогда будет толк. Чтоб имелись запасные части, чтоб механика не ждать по неделе, когда он нужен сейчас, чтоб ремонтная база была на уровне…

— Вот то-то и есть. Требовать да диктовать все умеют неплохо. И всем кажется, лишь бы Синяков захотел, все появится по щучьему веленью. А Синяков и не кудесник вовсе… Не кудесник он, вот в чем вопрос. Понятно?

— Понятно, — как ни в чем не бывало ответил на задиристый вопрос Егор Павлович. — У меня есть предложение, товарищ начальник.

— Что еще? — насторожился Синяков.

— Ничего страшного, — дрогнул усами Бережной. — У людей давно уж комплексные бригады работают, и, говорят, толково получается, машины и рабочая сила лучше используются, и производительность труда идет в гору. Давайте и у нас попробуем.

Синяков взял зачем-то чернильницу, посмотрел сквозь нее на свет, пожевал губами, скоса глянул на Бережного.

— Опытами заниматься ныне не время. План трещит, а мы будем затеи разные разводить. Вот сезон кончится, тогда и попробовать можно. А сейчас заводить заваруху не время.

— Время, Федор Иванович, — встал Бережной, запахнулся, нахлобучил шапку. — Самое время. И ежели не на всем лесопункте, то позволь мне попробовать хоть на одном участке.

Синяков тоже встал, начал одеваться, выключил настольную лампу. Постоял у шкафа, глядя в пол.

— На одном-то участке, шут с тобой, пробуй, коли так приспичило. Катай на Крутую Веретию, орудуй там, будь хозяином, поглядим, что получится…

— Значит, подальше с глаз?

— Догадлив ты, Егор, — засмеялся Синяков, гася свет.

4

Крутая Веретия — самый дальний от Сузёма участок. Там одно время работала лесорубческая артель, от нее остались два старых барака, потом к ним пристроились маленькие рубленые домики, в которых жили семейные лесорубы, а в последнее время туда были завезены щитовые дома. Они образовали новую улицу. Чуть поодаль, у ручья, стояла баня, вся в тяжелых ледяных наростах, свисающих из-под застрехи, прикрывающих, будто панцирем, бревенчатые стены. В этот угол, с которым весной и осенью нет ни пешей, ни конной связи, посылали главным образом вербованных, а из сезонников тех, кто приезжал в одиночку. Ни ремонтных мастерских, ни даже примитивной кузницы там не было. Егор обошел поселок, постоял над обрывистым берегом ручья, теребя кончик уса.

— Попробуем и здесь, — сказал он вслух и зашагал вдоль поселка. В конце улицы было несколько еще не занятых щитовых домов. Егор выбрал один из них под свое жилище.

«Неужели опять придется с Макорой врозь жить?» — сокрушенно подумал он. Но преждевременная его печаль была напрасна. Макора сама первая сказала, что как бы трудно ни было с переездами до Сузёма, она жить будет на Крутой Веретии, у Егора.

— Каждый день ездить? — удивился Егор.

— По хорошей дороге час езды, — улыбнулась Макора.

— Обитать в этом щитовом дворце?

— Люди живут.

— Так дак так…

Егор в душе был очень доволен, хотя и не показывал виду. А когда Макора вымыла полы, все прибрала, украсила простенки вышитыми полотенцами, повесила занавески на окна, квартира в щитовом домике показалась Егору уютной.

Лесорубы по-разному отнеслись к приезду Бережного. Одни облегченно вздохнули, надеясь, что нынче придет конец простоям машин, поломкам электростанций. Другие, кто ухитрялся, пользуясь аховыми порядками, зашибать большую деньгу, не без ехидства приговаривали:

— Не первый и не последний. Бывало. Орлом прилетали, да мокрой курицей задавали тягаля.

А были и такие, кто просто не заметил приезда нового мастера — не велика шишка, перешагнешь, не запнешься.

Егор понимал, что при существующей обстановке надеяться на легкий успех нечего, и приготовился к длительной и упорной борьбе. Он обошел все делянки, побеседовал с лесорубами, постарался уразуметь, кто чем дышит. Прикинул, где наиболее слабые места, нуждающиеся в особом внимании. Среди лесорубов участка оказалось пять комсомольцев и два кандидата партии. Бережной пригласил их к себе.

— Как житье, други? — спросил он.

— Веселее не надо, — откликнулся один, лохматя пятерней давно не чесанную голову.

— С лучковкой танцуете, веселитесь?

— Так у нас же ПЭС-120. Сто двадцать раз в день свет гаснет. Лучковка надежнее, ее своим паром в ход пущаешь…

— А кронштейны ломаем?

— Было дело, а теперь ничего, нам уж их не дают, говорят, все приломали.

— Толково. Тракторы на приколе? Без подшипников?

— Точно.

— А чем же это все объяснить?

— Так Крутая же Веретия. Васька Белый говорит: «Ваш участок особь статья, места не столь отдаленные…»

— Ясно. Приметил я, что в этих не столь отдаленных местах у вас дело поставлено так: вальщики сами по себе, трелевщики сами по себе и трактористы сами по себе. Полная, так сказать, автономия. Вальщики дуют, не оглядываясь на трелевщиков, трелевщикам не интересно, чем живут трактористы. И получается: то возить нечего, то лес остается в делянке, засыпается снегом. Так ведь?

— Оно так…

— Сломать надо этот негодный порядок, товарищи. Для этого я вас и позвал.

Лесорубы переглянулись, поскоблили в затылках, потупились. У кого-то вырвалось:

— Ломать — не строить, ни хрена не стоит…

— На вашу помощь надеюсь, — продолжал Бережной, пропустив мимо ушей ядовитую поговорку. — Попробуем на первых порах создать две бригады: от пня до катища. Попытка не пытка, попробуем, нельзя ли согласовать и валку, и трелевку, и вывозку. Заранее говорю: без вашей помощи ничего не сделать. А ежели вы возьметесь дружно, дело будет. Ну как?

— Да мы привычные. Была бы работа, руки найдутся…

— Рук, братцы, мало. По себе знаю, испытано. Без головы от рук польза не велика…

Сколотили бригады, распределили обязанности, составили график. Нельзя сказать, чтобы начало окрылило. Первые дни бригады работали ни шатко ни валко. Люди на Крутой Веретии давно разуверились в возможности что-либо изменить: как идет, так и пойдет. Не раз бывало и тут пытались вводить разные новшества, да все напрасно. Сперва пошумят, а потом остынут и махнут рукой. Так, казалось, будет и нынче. Егор чувствовал, что опусти он руки, дай слабинку — и все порушится. От звезды до звезды он находился то в делянках, то на лесовозной трассе, то на катище. Пускал в ход доброе слово, личный пример, а случалось, и густой бас. Польза была, хотя и не очень заметная. Не сразу появилась и поддержка. Коммунисты и комсомольцы на первых порах еще проверяли его: что за человек, можно ли ему верить. Постепенно вера появлялась, люди убеждались, что за дело Бережной берется не шутя.

К концу месяца одна бригада выполнила задание, другая немного отстала. Но когда подсчитали выработку на человека, ахнули: две бригады сделали куда больше, чем все неорганизованные лесорубы и возчики. Зато «неорганизованные» взвыли. У многих из них резко упали заработки. Суть в том, что исчезла, как тут говорили, «левая халтурка». Раньше занесет снегом лес в делянках, и начинается аврал; день, два и три откапывают его из-под глубоких сугробов. А платят за это аккордно и денег обычно не жалеют. Иной раз за день зашибут такую деньгу, что не надо гнуть спину неделю. Или произойдет авария с тракторным поездом в пути — опять аврал, опять шальные деньги. Чем больше аварий и происшествий на производстве, тем выгоднее любителям «левой халтурки». Побочные приработки, легкие и прибыльные, были, пожалуй, главной статьей доходов многих жителей Крутой Веретии. И вот эти доходы стали исчезать. Пошел по участку глухой ропот. Егор слышал его, но не придавал ему значения.

Однажды на участок приехал завхоз Фишка. Он привез стекло для рам да тюфяки в общежития. Походил по баракам, пошептался с лесорубами. Появился в Егоровой конторке.

— Поклон земляку.

— Будь гостем, Афиноген.

— Гостить-то у тебя, Бережной, не весело.

— Отчего так?

— Да, вишь, лесорубы на тебя жалуются, заработки ты у них отбиваешь, обижаешь мужиков.

— Бедные сироты, — усмехнулся Бережной.

— Сироты не сироты, а ребята недовольны.

— Какие ребята?

— Поди, сам поговори. Не дело это, Бережной…

Егор отодвинул свой шаткий столик в угол, смерил Фишку прищуром.

— Вот что, Афиноген Мизгирев. Ты в заступники не суйся. Без тебя разберемся, ежели что… Рвачам потакать нечего…

— Да что ты, Егор Павлович, — заюлил завхоз, — о каких ты рвачах? Я их совсем и не знаю.

— Вот и хорошо. Давай накладную.

Завхоз торопливо выгреб из кармана мятые бумаги. Егор без слов забрал их, дал Фишке расписку на принятые материалы. Завхоз угодливо раскланялся. Егор еле кивнул ему.

5

Фишка в тот день в Сузём не уехал. В щитовом домике сидел он до полуночи один-одинешенек у стола, на котором стояла пустая бутылка. Фишка был трезв, он не любил вино и редко к нему прикладывался. Завхоз ждал своего нетрезвого собутыльника, ушедшего к Бережному. Фишка отговаривал приятеля.

— Чего ты к нему попусту пойдешь, не знаешь его, ведь это дубовый кряж. Постращать бы его следовало, чтобы знал сверчок свой шесток. Да не тебе это делать. Ты супротив него — сущая мокрица. Выпроси денег и — дело. Этим пример другим дашь. Навалятся на него мужики за авансами, раз выдаст, два выдаст, на третий раз догадается, что лучше «левую халтурку» допустить, чем авансы без отдачи выдавать. Понятна политика?

Понятна ли, нет ли политикапьянчужке, он ушел, сжимая в потных ладонях железный болт. Фишка остался ждать его. Он курил, пуская к потолку ровные колечки, а на душе было неспокойно. Черт его знает, как там обернется дело.

Время тянулось медленно и нудно. Фишке стало душно в пустой комнате. Он нахлобучил шапку и вышел на улицу. Там стоял, прислонясь к крылечному столбу, вглядываясь в темноту. Вздрогнул, когда за сугробами замаячила нетвердо шагающая фигура. Заспешил ей навстречу.

— Ну что? — тревожным шепотом спросил он.

Ответа не последовало. Пьяный молча взобрался на крылечко, нырнул в темноту сеней, а зайдя в комнату, в чем был плюхнулся на койку.

— Ты чего это раскис? — испуганно спрашивал Фишка, предполагая худшее.

— Ну тя к дьяволу, — огрызнулся приятель. — С эким бугаем разве сладишь. В дугу согнет…

Фишка успокоился и дал выход злости за свою трусость, от которой битый час дрожали подколенки.

— Эх ты, дохлая мокрица, — измывался он над приятелем. — А еще хвастал: «Я да мы, на медведя хаживали». А увидал Егорову дулю и скис.

Приятель молчал, отвернувшись к стене. Фишка, кряхтя и бормоча ругательства, тоже стал укладываться. И здесь, на Крутой Веретии, Фишкин авторитет покачнулся. Давно ли на завхоза смотрели во все глаза — что сказал Фиша, то и будет. Да кончилась, видать, масленица. Заснул он в удрученном состоянии. Снился медведь с кулаками Егора Бережного. Тяжелые кулаки, черт бы их побрал… Фишка скрипнул зубами.

(обратно)

Глава седьмая В СУЗЁМ ПРИЕХАЛ ГЛАВНЫЙ ИНЖЕНЕР

1

Синяков упрямо крутит ручку телефона, дует в трубку, кричит «Леспромхоз, леспромхоз!» Никакого отзвука. Старый настенный телефонный аппарат висит как-то косо, под нажимом мошной руки весь его деревянный футляр содрогается и, кажется, готов рассыпаться. Синяков яростно кидает трубку на рычаг, снова схватывает и донимает телефонистку:

— Да ты соткни там как следует-то, пигалица. Небось, сунула кое-как… Ну-ну, не оправдывайся, знаю я, привыкли вы щебетать про свои бантики-фантики… Соединила?

Он опять начинает крутить телефонную ручку столь прилежно, что в аппарате раздается визг. Все попусту. Уверившись в этом, Синяков вытирает тылком ладони лоб и кладет на треснутое настольное стекло свои узловатые кулаки.

— Чертова игрушка, а не телефон, — говорит он уныло.

Иван Иванович посматривает на него с усмешкой.

— Заменил бы ты, ей-богу, начальник, эту крутилку. У всех аппараты любо посмотреть, новенькие, удобные. Крутнешь — звук мягкий, а у тебя что таратайка грохочет — и толку нет. На одном гвозде висит и тот ржавый, того и гляди оборвется.

Синяков пытается выровнять аппарат на стене, ищет глазами на столе, на подоконнике, нет ли гвоздя. Гвоздя не находится, и он решительно берет карандаш, втыкает его в старое, оставшееся от потерянного гвоздя отверстие.

— Повисит еще и этот, добро…

Синяков берет список запасных частей, привезенных Иваном Ивановичем. Хмыкает.

— Ишь, расщедрились после-то дела! Сперва Синякову строгий выговор, а потом запчасти. Умники…

— Дмитрий Иванович сказал, что он сам на днях приедет в Сузём, — сообщил мастер. — Посмотрю, мол, как там машины используются.

Синяков забарабанил пальцами по стеклу.

— Пущай приедет. Посмотрим, какой он перелом совершит. День-два покрутится, да и обратно укатит. А ты тут расхлебывай, пока следующий выговор не получишь…

Он вздохнул, сложил бумаги со стола в ящик, натянул шапку и, не глядя на мастера, вышел. Иван Иванович тоже вздохнул, только по-иному, закрыл кабинет начальника на ключ и захромал по тропке к своей конторке. На полпути передумал, вернулся, пошел в механические мастерские.

— Получили запчасти? — спросил он первого встретившегося слесаря. Тот свистнул и выразительно развел руками.

— Скор ты, Иван Иванович. Как же их получишь, пока они месяца на складе не пролежали?

— Ну, ничего, ребята. Митя скоро сулится приехать, может, толк будет…

— Митя? Бережной? Он что, сам тебе говорил? — откликнулся из угла механик, сверкнув зубами. — Это дело, кабы приехал…

2

Заглазно по старой привычке его все еще называли Митей, хотя при обращении величали почтительно Дмитрий Иванович. В Сузёме не бывал он давно. После войны заглянул только раз, проездом. Все некогда. А хотелось пожить в этом далеком лесном углу, который в воспоминаниях остался родным и милым. Правда, из старых друзей на Сузёме никого не осталось: одних раскидала война, иные подались в другие места. Кто там? Дядя Егор да Иван Иванович. Дмитрий улыбнулся, вспоминая недавнюю встречу со старым мастером.

На леспромхозовском складе Иван Иванович с Юрой получали запасные части. Попался очень тяжелый ящик, и Юра никак не мог поднять его на высокий воз. Иван Иванович суетился, прихрамывая, силился подсобить, да помощь, видать, от него была невелика. В это время подошел Дмитрий и, подхватив рукой за угол ящика, помог водрузить его куда следует.

— Слабоват из тебя помощник, Иван Иванович, — сказал Дмитрий.

Мастер обернулся. Он увидел высокого мужчину в черном полушубке с курчавым воротником и в такой же курчавой шапке. Лицо будто знакомое и в то же время незнакомое.

— Здравствуй, мастер, — протянул Дмитрий руку.

— Здравствуйте, — не очень уверенно ответил старик. — Что-то не признаю вас…

— Ах, Иван Иванович! Или твоя память девичьей стала? Помолодел, видно…

Старик ахнул и кинулся к Дмитрию, обхватив его руками.

— Митя! Митяшка! Какой лоботряс, елки-палки…

Он внезапно осекся, ощутив пустой рукав Митиного полушубка.

— Извини, Митрий Иванович, по-стариковски я… Ишь, какое дело. Не мальчишка ведь уж ты нынче… Ну-кося, начальство…

Встреча с мастером разбередила сердце Дмитрия. Вспомнились прошлые довоенные годы, горести и радости счастливой и теперь уже такой далекой поры. Да, сколько воды утекло! На войну уходил еще комсомольцем, а теперь вот инвалид, инженер. С фронта домой он вернулся капитаном, оставив в боях у озера Балатон руку. На первых порах растерялся, загрустил. Пробовал подступиться к киноаппарату — ничего не вышло. С Пашей Пластининым, тоже инвалидом, надумали поступить в Лесотехнический институт. Их зачислили на подготовительные курсы, а потом они стали студентами. Пять долгих зим сидели за книжками, спорили на семинарах, волновались перед столом экзаменаторов. В летнюю пору выезжали на практику в опытный леспромхоз. Там бывали и мастерами, и экономистами, и техноруками лесопунктов. И вот Павел Пластинин директорствует в другом леспромхозе, в родные края ему попасть не удалось. А Дмитрию Бережному судьба улыбнулась: его направили в леспромхоз, который он с детства считал своим.

Отправляя мужа в Сузём, Валя хлопотала весь день, готовила ему теплое белье, шерстяные носки, напекла пирожков да ватрушек. Всяким дорожным добром набила полный чемодан. Дмитрий так и крякнул, когда увидел этот чемоданище.

— Валюша! Да ты что? На северный полюс меня отправляешь, никак…

— Запас не тяготит, Митенька, — виновато ответила жена.

Он решительно отодвинул чемодан.

— Не дури, женка. Выгружай всю эту благодать, никакого мне чемодана не надо, обойдусь без него.

Взял свою старую полевую сумку, сунул в нее мыло да полотенце, обнял жену.

— Кланяться нашему Сузёму?

Она гладила его но щеке, не отпускала от себя.

— Поклонись, особенно той дорожке, к реке…

Уехал. Валя вздохнула и стала разбирать набитый до отказа чемодан.

3

По знакомому поселку Дмитрий Иванович шел с чувством горечи и досады. Надо же так все запустить! Ну, скажем, была война — это понятно. Но уж прошло достаточно времени, как она окончилась, можно бы все привести в порядок. Видать, нет тут, в Сузёме, настоящего хозяйского глаза.

В конторе лесопункта, кроме лысого счетовода, никого не было. Дмитрий спросил, где начальник. Счетовод раздумчиво почесал блестящую лысину концом карандаша, ответил сипловатым дискантом:

— Да кто же его знает, где он. — Подумал, склонив голову набок, оценивающе оглядел посетителя с ног до головы, добавил: — На производстве, надо быть, где ж еще. В делянке…

Дмитрий Иванович заглянул на нижний склад леса. Там на эстакаде возились грузчики и раскряжевщики. Поодаль, среди размятой поляны, стоял трактор с толкачом. Мотор у него глухо урчал, казалось, трактор недоволен бездействием, сердится. У снегозащитного заборчика прикорнул тракторист. Он курил. Воротник полушубка поднят, шапка нахлобучена на самый нос. «Озяб бедный», — пожалел Дмитрий Иванович тракториста, тронул его за плечо.

— Простуду схватишь, приятель.

Тракторист неохотно поднялся, поежился.

— Тут не только простуду — холеру всмятку схватишь…

— Долгонько полежизаешь?

— Да уж долгонько.

— И толкач вхолостую горючее переводит?

— А позаводи-ка перед каждым возом, умаешься, — сердито глянул тракторист и полез в кабину.

Из-за поворота послышался гул машины, вскоре показался воз с «хлыстами», как называют лесорубы срубленные нераскряжеванные деревья. Машина остановилась против эстакады, трактор, будто ретивый козел, нацелился своим толкачом в бок воза, разбежался и с ходу ударил. Деревья, что спички, посыпались комлями на эстакаду. Вторым заходом трактор скинул с прицепа вершины. Раскряжевщики и сортировщики принялись за дело. Тракторист отвел свою машину на старое место, слез и стал доставать папиросу.

— Опять на отдых? — насмешливо спросил Дмитрий Иванович.

— Не говорите, — махнул рукавицей тракторист.

С эстакады заметили приезжего незнакомого человека, стали приглядываться, кто он такой. Может, начальство какое? Дмитрий Иванович услышал голос, показавшийся знакомым.

— Мужики, гляньте-ко, не Митя ли Бережной там?..

— Какой еще Митя? Не твой ли, Дуня, хахаль?

— Вот некошной! Кругом тебе хахали… Киномеханик Митяшка Бережной, говорю…

— Добро, кино посмотрим…

— Так он, слышно, нынче главным инженером в леспромхоз назначен…

Рабочие воткнули в снег аншпуги, оставили пилы, остановились в ожидании. Не успел Бережной подойти, его окружили и засыпали жалобами. Он зажал уши.

— Ничего не слышу, ничего не понимаю. Зачем же хором, у вас не клубная самодеятельность. Кто-нибудь пусть один.

Женщина с лицом, красным от мороза, круглая в своей ватной фуфайке, что копна сена, вежливо поклонилась Бережному.

— Я тебя признала, Митрий Иванович. Меня ты тоже мог раньше знать. Петялина я, Дуня. Ну, нынче-то уж какая Дуня? Была Дуня, стала Овдотья, — усмехнулась она не без грусти. — Так вот от нас к тебе…

Она после небольшой паузы произнесла протяжно, почти нараспев трудное для ее языка слово:

— Пре-тен-зи-я…

— Ну что ж, давайте вашу претензию, послушаю.

И опять наперебой загомонили хором. Бережной замахал руками. Петялина строго прикрикнула:

— Уймитесь!

Видно было, что с ней считаются. Замолчали. Она ровным голосом обсказала главному инженеру свою докуку. Вот ввели на мастерском участке у них хлыстовую вывозку, и все рабочие эстакады завыли голосом. Не работа, а одна волынка. Возы поступают через пень-колоду, можно выспаться от одного до другого. Вывозка производится без кроны, стало быть, за очистку сучьев они не получают. А на деле «хлысты» привозят почти наполовину с сучьями. Вот и выходит, что топором маши, а заработаешь гроши. Синяков разводит руками, мол, не он эту новинку вводил, не ему и разбираться, он сам, мол, человек подначальный, прикажут — делает.

— Вот того козла поставили, — Петялина указала на трактор. — Большую половину времени он стоит без дела, только зря бензин сопёт, а заработок у нас отбивает…

— Как же это он у вас отбил заработок?

— А так просто. Раньше-то мы вручную разгружали, на расценки Синяков, грех сказать, не скупился. Выгоняли за месяц — хоть в мешке бумажки уноси. А нынче и в карман нечего положить…

Тут снова начал хор. Были и такие выкрики:

— Бросим все, не будем спину гнуть за красивые глаза…

Бережной слушал внешне спокойно, только жила на виске учащенно билась. Он поднял руку.

— Вот что, товарищи, идите на работу. Постараемся разобраться. Думаю, что найдем правильное решение.

Рабочие, явно не удовлетворенные, нехотя отправлялись на эстакаду. Бережной слышал отдельные возгласы:

— У них всегда так. Обещают да забывают.

— Ему что! У него зарплата обеспечена…

Авдотья Петялина задержалась, сказала Бережному негромко:

— Ты не думай, Митрий Иванович, это они так. Погомонят да улягутся. А разобраться, ей-богу, надо. Я-то тебя знаю, думаю, не попусту приехал…

4

Синякова он в этот день так и не смог разыскать. Конторские служащие многозначительно переглядывались. Дмитрий Иванович не мог этого не заметить, и смутная догадка закралась ему в душу. «Ладно, шут с ним. Поживу, увижу», — сказал он себе и направился в комнату для приезжающих. Но по пути заглянул в старый, еще довоенный барак, в тот самый, где помещался Юра. Картежники, завидя приезжего человека, внешне похожего на начальство, ловко смахнули со стола карты и деньги, сделали равнодушные лица.

— Сумерничаем? — спросил Дмитрий Иванович, поздоровавшись.

— При нашей электрификации не хочешь, да засумерничаешь, — ответили с нар. Две коптилки с отражателями в том и другом конце барака бессильно боролись с густым мраком, уплотненным еще облаками табачного дыма.

— Да, неяркое у вас сияние.

Дмитрий Иванович прошел вдоль барака. Против окна кто-то приподнялся на топчане.

— Подойди-ко сюда, гражданин начальничек, я тебе слово скажу. Глянь-ко, это что?

В пазу курчавился инеек.

— Это безобразие, — сказал Дмитрий Иванович.

— А это?

Человек сошел с топчана, пошарил под ним рукой и легко вынул одну из ножек. Топчан накренился.

— Безобразие и это, — подтвердил Бережной.

— Так кто же эти безобразия допускает? — не без ехидства прищурился собеседник.

— Кто допускает, тот ответит, — твердо сказал Дмитрий Иванович и, глядя прямо в лицо собеседнику, продолжил: — А вам, товарищ, я посоветовал бы взять в руки топор, приладить ножку покрепче, а то, не ровен случай, свалитесь во сне, бочок ушибете…

Барак взорвался смехом. Из-за печи выглянул Бызов, недоуменно вытаращил глаза.

— Что тут за спектакль-комедия?

Узнав, в чем дело, Бызов широко осклабился, выкатился на середину барака, огромный, весь разрисованный.

— Вы, товарищ начальник, ошиблись, — сказал он. — Васька Штык к труду не привык. Он иной раз, прежде чем кусок ко рту поднести, прикинет: а не полениться ли…

Дмитрий Иванович улыбнулся. Обратив внимание на замысловатую татуировку, он помотал головой.

— Шикарно же вас разукрасили…

Бызов сделал жест, как бы говоря: еще бы! Потом снял с гвоздя китель, надел, наглухо застегнул его, сел на табурет.

— Всяко бывало, — сказал он, потупясь. — Раз наглупишь — сто десять раз покаешься.

И уже другим тоном спросил:

— Вы кто будете, товарищ? Может, из леспромхоза или из комбината? Так надобно бы с вами потолковать о деле…

Один за другим с топчанов поднимались люди, присаживались вокруг стола. Юра перед приходом Дмитрия Ивановича уже уснул. Громкий шум и смех разбудил его. Он спросонья не совсем понимал, что тут происходит. Среди рабочих сидит человек, которого он где-то видел. Где? Постой, да это тот, кто помогал поднимать на сани ящик там, у склада леспромхоза. Это главный инженер, о ком так много рассказывал Иван Иванович. Юра тоже встал и подошел к столу, где сгрудились почти все барачные жители. Разговор был горячим. Говорили о бытовых условиях, о производстве, о заработках. И получалось так, что все новшества в организации производства, введенные за последнее время, приносили будто бы снижение заработков. И хлыстовая вывозка, и поточные бригады, и тракторная трелевка — все словно для того и вводилось, чтобы снизить выработку и уменьшить оплату труда рабочих. Дмитрий Иванович пытался понять, где тут корень зла, но люди столько говорили и верного и неверного, что разобраться сразу во всей этой путанице не было никакой возможности. Бережной не хотел ни обещать, ни уговаривать, понимая, что тут нужны не слова, а действия. Он решительно встал и направился к выходу.

— Вот что, — сказал он начальническим тоном, — выделите двух-трех человек потолковее. Пусть они придут ко мне завтра после работы, поговорим серьезно. Идет?

— Да мы что, пожалуйста, хоть все заявимся. Где вас искать-то?

— Пусть приходят в кабинет товарища Синякова…

5

Утром Синяков пришел в контору хмурый, с помятым лицом. Здороваясь с Бережным, не глядел в глаза.

— Ну вот и ладно, — говорил он, счищая ногтем застывшую каплю клея с настольного стекла. — Добро, раз главный инженер заявился. Может, и наладит у нас дела. Рабочих нам подбросят, Дмитрий Иванович? Или одними выговорами планы будем выполнять? Как там высшее-то начальство соображает?

Бережной не принял вызывающего тона, ответил деловито, просто.

— Я думаю, мы соберем мастеров, бригадиров и кое-кого из передовых рабочих, посоветуемся. Вы как думаете, товарищ Синяков?

— Да собрать не мудрено, — поморщился начальник. — Поболтать на собрании все любят. Кабы от этого кубометры увеличивались, тогда и совсем добро бы…

Бережной опять пропустил мимо ушей иронию начальника.

— Значит, договорились. Сегодня вечером. У вас здесь?

— Можно и у меня, — великодушно согласился начальник и вздохнул.

Длинно, назойливо зазвонил телефон. Синяков снял трубку.

— Откуда? Кривая Береза? Чего у тебя?

Слушал долго, изредка продувал трубку и бросал в нее отрывисто: «Ну… Давай… Дальше…» Под конец разговора сказал:

— Не хнычь, горе какое. Вот тут у меня сидит главный инженер, он наладит. А как же! Это у нас с тобой, у дураков, ни хрена не выкручивается… Сказал, не шебарши, хватит…

Он резко трижды крутнул ручку для отбоя.

— Ты завтракал ли, Дмитрий Иванович? — спросил он неожиданно.

— Да стакан чаю с печеньем выпил, — ответил Бережной.

— Так пойдем ко мне, накормлю. А то еще истощаешь тут, с меня спросят, скажут, довел человека…

Домик Синякова стоял на окраине поселка, над речкой. Плотно сбитый, чистенький, он весело белел наличниками окон. Сквозь морозные узоры виднелась зелень на подоконниках. Даже алели цветы. В комнате было полно ребятишек. Они выглядывали из-за стульев, высовывали головы в дверь из другой комнаты, прятались за занавеской, под швейной машиной, меж кроватью и комодом.

— Это что, все ваши? — не удержался от вопроса Дмитрий Иванович.

Лицо Синякова будто озарилось, морщины разгладились, глаза потеплели.

— Мой колхоз, — сказал он, обводя комнату растопыренными руками. — Не знаю уж, откуда они и берутся, из щелей, видно, вылезают, как тараканы. Цыц вы! Айда на кухню! — прикрикнул он на ребят, но таким добрым, таким хорошим голосом, что Бережному показалось, что это прикрикнул кто-то другой.

Синяков собрал на стол, поставил миску рыжиков, мелких-мелких, таких аппетитных, что Дмитрий Иванович сглотнул слюнку. Хозяин нерешительно покрутился около шкафика, вопросительно поглядывая на гостя. Но тот будто не замечал красноречивых взглядов. И хозяин с грустью отвел глаза, с сокрушенным видом сел на табурет к столу.

— Кушай, Дмитрий Иванович, подкрепляйся-ка, — без энтузиазма стал потчевать он гостя. — Рыжики-то пробуй, сам собирал, кажись, недурные. Да что рыжики! В сухом рту у них не тот скус…

— Великолепные грибочки! — хвалил гость, а намек будто и не коснулся его ушей.

Синяков понял бесплодность своей дипломатии, решительно открыл дверцу шкафа, налил из бутылки полстакана и залпом осушил.

— Тебе я не наливаю, знаю, что с утра пить не будешь. А меня не обессудь, — сказал он, принимаясь за грибы.

Бережному хотелось отчитать его, человека пожилого, многосемейного, пристыдить. Но он сдержался. Однако, чтобы не дать Синякову продолжить начатое, заспешил уходить и позвал хозяина.

— Посмотрим участки.

— Чего же, посмотрим. Машину возьмем?

— У вас есть легковая?

— Какое! Фургон развозочный…

— Стоит ли гнать? Доберемся на попутных.

— Как знаете…

Синяков чуть захмелел, но ему этого было явно мало, и он порывался открыть дверку шкафа, да все неудачно: плечом к ней прислонился Дмитрий Иванович. Поняв безнадежность попыток, Синяков шаг пул к порогу.

— Пойдем, коли…

(обратно)

Глава восьмая СВИДАНИЯ У МОСТА

1

Юра обычно ждал свидания у моста через речку Болтушку, пересекающую поселок на две части. Вначале Нина приходила с подругой и делала вид, будто нечаянно встречает молодого человека, идущего по своим делам. Но, по странной случайности, каждый раз путь девчат и этого паренька совпадал: они шли в клуб, и он в клуб, они — в рабочком, и у него находилось неотложное дело в рабочкоме, они спешили в соседний поселок к подругам, и его, оказывается, в том же поселке ждут не дождутся друзья. Потом почему-то подруга перестала сопровождать Нину, так что Юра даже спросил, не поссорились ли они. Нет, ссоры не произошло, но подруга страшно занята. Была занята вчера и сегодня, будет занята завтра. Удивительно деловой человек эта Нинина подруга. Что ж, Юра доволен, пусть бы у нее не переводились хлопоты. Нина — девушка живая, веселая, с ней, ей-богу, не скучно и без подруги.

Влюбился ли Юра, он этого не знал. Вернее, он убеждал себя, что его сердце твердо, как серый булыжник, и недоступно для стрел амура. Ведь он не какой-нибудь мальчишка, а закаленный морозами лесоруб, ему всякие нежности да фигли-мигли не к лицу. И если ходит он к мосту через Болтушку, так только потому, что Нина — девушка развитая и с ней интересно поговорить. Она много читает, любит классиков, увлекается современными романами. К тому же Пчелка зажгла в ней интерес к музыке. И когда Нина присаживается в клубе к пианино, Юра слушает ее игру с удовольствием. Он сидит, облокотясь на столик, полузакрыв глаза, а она среди игры нет-нет да и взглянет на него. Он даже волнуется, как бы она не сбилась из-за тех взглядов. Но все это, конечно, ничего общего не имеет с влюбленностью. Могут же парень с девушкой дружить и без всяких сиропных сладостей. Так думал Юра. А почему порой даже в тот, совсем уж не подходящий момент, когда покорная его воле и силе вековая сосна начинает медленно падать, содрогаясь пушистой вершиной, и ему бы следовало, согласно правилам техники безопасности, отбежать в сторону, он забывал эти правила. Правила забывал, а вспоминал вместо них Нину, и ввиду этого его напарнику Бызову приходилось яростно кричать:

— Уходи, чего ворон считаешь!

Почему он может Наташу и Веру и всех Марусек и Клавочек не видеть хоть день, хоть два, хоть тридцать дней подряд, а не увидев ее, Нину, вчера, он сегодня будет весь день ходить сам не свой?

Почему во внутреннем кармане Юриного пиджака, там, где он хранит комсомольский билет, лежит маленькая любительская фотография — не чья-нибудь, не Сашина и не Машина, а опять той же самой Ниночки, кстати сказать, не такой уж писаной красавицы?

Почему?.. Таких почему могут быть десятки, а ответа мы так и не получим, ибо Юра на вопрос все равно не ответит, а кто же другой ответить в состоянии?

С того времени, когда Юра впервые увидел «мальчишку в ватнике», прошел всего лишь год, а ему кажется, что по этой тропочке у моста ходил он всегда и быть того не может, чтобы перестал ходить. Мороз ли скрипит под ногами, вьюга ли бьет в лицо, или, наоборот, весеннее солнышко косыми лучами пронизывает раскидистые кроны сосен, в привычный вечерний час Юра Лычаков шагает мимо моста по откосу речки Болтушки, и остроязычные сверстницы уверяют, что по его шагам они проверяют часы с не меньшей точностью, чем по радиосигналам.

Сегодня вечер тих и ясен. Морозец пощипывает щеки. Юра медленно, с беспечным видом проходит мимо моста раз, проходит другой, третий и четвертый раз. За ним с коника крыши соседнего дома наблюдает озябшая, нахохлившаяся ворона. На пятый раз она не выдерживает, во все горло каркает и перелетает на трубу, поближе к теплу. Юра без интереса смотрит на ворону, а сам думает: «Что же это такое? Долго ли мне тут бродить? Где Нина? Где она? В самом деле, где она?» Трудно понять, что такое происходит на свете, если впервые девушка вдруг вовремя не придет. Сначала не веришь, смотришь на часы, прикладываешь их к уху, напряженно вглядываешься вдаль. Потом начинаешь понимать, что ждать бессмысленно, строишь тысячи догадок, ища причину. В сердце вместе с горечью возникает беспокойство. Еле сдерживаешь себя, чтобы не пойти к ней домой. И, наконец, неизвестно откуда, вползает в голову ядовитая мысль, что это не случайно. О нет, не случайно не пришла она сегодня. Ты тут ходишь, а она смеется над тобой… Что если она сейчас другому показывает на тебя пальцем и говорит заливаясь: «Смотрите, шатается взад и вперед…» Наверно, так и есть, они легкомысленны, эти девчонки. Страдай, мучайся, а им и горя мало, только хаханьки на уме.

В ту ночь Юра почти совсем не спал, так что Бызов назавтра даже спросил:

— Ты что, парень, не заболел ли? Лица на тебе нет…

Юра отмолчался А следующую ночь спал он отлично, так как свидание состоялось и виноватый Нинин вид заставил все забыть и все простить. С тех пор и еще случались недоразумения, но каждый раз Нина мягко и легко рассеивала их. А вот чем дальше, тем все больше и больше беспокойство овладевало Юрой. Он стал замечать какие-то странные перемены в девушке. Она становилась менее живой, начала поддаваться непонятной грусти, иной раз смех ее казался Юре искусственным, нарочитым. Она стала как бы избегать встреч, отказывалась идти в кино, редко и неохотно подсаживалась к пианино. Юра ломал голову, силясь понять, что с ней происходит. Спросил ее как-то к слову, но она замкнулась, прикусила губу и ушла, вяло попрощавшись.

2

Нина опять не появилась около моста. Третий день подряд! Не жестокость ли с ее стороны? Пересиливая свою мужскую гордость, Юра зашагал по измятой тракторами улице к домику, где жила Нина с матерью. Странная все-таки у Нины мать. Называет себя Дореттой, хотя за глаза в поселке все ее зовут подлинным именем — Федора. Одевается она не по возрасту пестро и, как говорят злые языки, «жалеет мануфактуры»: зимой: она щеголяет короткими рукавами и тонким капроном со стрелой на красивых икрах.

Вот и щитовой домик с двумя широкими окнами по фасаду, приземистый, будто вдавленный в сугроб, с широкой толевой крышей. За морозным узором окна шевельнулась тень. Может быть, Нина? А что Нина? Зачем ты, по какому праву к ней пойдешь без приглашения, нежданный? Ноги сами прошагали мимо, потом они завернули обратно, но тени на окне Юра не увидел. Так он и не узнал, дома Нина или нет.

А если бы узнал?

Если бы узнал…

Доретта оказалась в трудном положении. Все чаще и чаще она стала замечать, что Фиша начинает охладевать к ней. Уж давно он не приносил конфет в коробке, перевязанной розовой лентой. Сколько этих лент хранится у нее в малом ящике комода и все розовые! А пополнения не поступает. И чулки с ажурными стрелками поизносились, а новых не видно. Сам приходит редко. Когда же приходит, видно, что скучает. Отчего бы это? Доретта вздохнула. Неужели перестала нравиться? Она нерешительно подошла к зеркалу. Нет, опасения, пожалуй, напрасны. Любуясь собой, она приклонилась ближе к зеркалу и тогда заметила лучики морщинок около глаз и близ уголков губ. И цвет волос не тот…

«Вот ведь каковы они, мужчины, — подумала Доретта, — пока была хороша, души не чаял, в вечной любви клялся. А чуть заметил морщинки…»

Дверь скрипнула. Вошел Фиша. С ветру он был румян, как пион. Небрежно кинул на кровать мерлушковую шапку. Мимоходом перед зеркалом поправил желтый галстук, наклонился к Доретте, небрежно чмокнув ее в щеку.

— Почему долго не был? — капризно надула та губки.

Фиша сел на табурет и, покачивая ногой, смотрел на блестящий носок калоши.

— Ты скучала, надеюсь?

Доретта обидчиво пожала плечами.

— Была нужда…

Фиша посмотрел на нее внимательно, встал, отошел к окну, картинно подбоченился и сказал холодным тоном:

— Я должен говорить с тобой серьезно.

— Я тоже, — ответила она.

— О чем? — изумился Фиша.

— О том, что ты меня разлюбил…

— Ты, оказывается, наблюдательна…

— Так это правда? — готовая пуститься в слезы спросила Доретта.

— Увы, правда, — вздохнул Фиша.

— Значит…

— Значит, нам, видимо, пора распроститься…

— Ах, так!

Лицо Доретты исказилось такой гримасой, что от миловидности не осталось и следа.

— Нет, это тебе так не пройдет, — еле выдохнула она.

— В чем реальность вашей угрозы? — усмехнулся Фиша.

— А в том… а вот в том…

Не найдя, что сказать дальше, Доретта всхлипнула, зарыдала и плюхнулась на кровать. Фиша спокойно смотрел на нее, ногтем мизинца расправляя тонкую ниточку усов. И когда ему показалось, что Доретта выплакалась вдосталь, он присел на край кровати и положил ей на плечо руку.

— Успокойся, все может обойтись благополучно.

Она перестала плакать. Открыла один глаз, другой… Фиша был спокоен и решителен.

— Давай говорить серьезно, без глупой горячки…

3

В поселке над Дореттой посмеивались, но не осуждали ее. Так уж несчастливо сложилась у нее жизнь. Овдовела она рано, первые годы без мужа приходилось ей трудно. При зарплате счетовода сводить концы с концами было не так-то просто. Подрастала дочь, да и самой Федоре Васильевне не хотелось преждевременно записываться в старухи. Тут-то на ее пути и появился завхоз Фиша, холостой и форсистый. Именно тогда Федора и превратилась в Доретту. Говорят, цветы перед увяданием особенно сильно пахнут. Доретта ничего не могла поделать со своей поздней страстью. Ей казалось, что без Фишеньки она не сможет просуществовать и дня. Дочь Нина тогда только что поступила в ФЗО. Она все поняла и горько плакала, сетуя на мать. Но слезы дочери, хотя они и жгли Федорину совесть, ничего изменить не могли.

Шли годы. Случались размолвки и недоразумения. Возникали ссоры. Иногда приходилось и ревновать. Происходило это чаше всего, когда Фиша возвращался из командировок. Он любил ездить уполномоченным по вербовке. Бывал в Пензе и в Орле, в Москве и в Закарпатье. И вот надо же было случиться так, что по возвращении его из командировок Доретта неизменно обнаруживала то в кармане, то в чемодане среди грязного белья, то в служебной папке меж казенных бумаг либо женскую карточку с душещипательной надписью, либо нежную записку, а то и предмет, коему в мужском чемодане никак не место. Доретта, разумеется, все это горько переживала, но особого значения гастрольным похождениям своего Фишеньки не придавала. Она считала, что в ее положении лучше закрывать на них глаза. Лишь бы Фишеньку не потерять, лишь бы он оставался при ней.

И вот он смотрит на нее холодными глазами.

— Давай говорить серьезно, без глупой горячки… Ты не наивная девочка, Федора Васильевна…

Впервые он назвал ее так, и это было для нее хуже пощечины. А он ровным голосом продолжал:

— Ты не девочка и должна понять, что разница в возрасте, если мужчина моложе, должна когда-нибудь сказаться. И вот она сказалась.

Федора зарыдала громче. Фиша подождал, пока она приутихла, и закончил так:

— Ты напрасно убиваешься. Еще не все потеряно…

Фиша закурил, выпустил толстое и ровное кольцо дыма, проследил глазами, как оно, постепенно растягиваясь, исчезало под потолком.

— Словом, я тебе предлагаю следующий вариант…

(обратно)

Глава девятая СКВОЗНЯЧОК В КАБИНЕТЕ НАЧАЛЬНИКА

1

Мастера, бригадиры, кадровые лесорубы заполнили тесную комнату. Все нещадно курили, и еще до начала совещания в ней стало уж не продохнуть. Распахнули окно, и все равно холодный воздух не успевал вытеснять густую табачную сизость. Все сидели в полушубках и шапках.

— Так вот, братцы, — начал Синяков, — главному инженеру позаседать приспичило Позаседаем, значит. Как мы будем? Тебе, что ли, Дмитрий Иванович, слово?

Дмитрий Иванович повесил свою шапку на гвоздик, снял полушубок.

— С этого, может, и начнем? Полагаю, что следует раздеться и перестать курить. Или будут возражения?

Многие сразу же поднялись и стали раздеваться, иные сняли только шапки, все не без сожаления притушили цигарки. Один Синяков выкурил свою до конца.

— Так-то лучше, головы будут свежее, — сказал Дмитрий Иванович, подумал, обвел всех взглядом. — Доклада я вам никакого делать не буду. Хочу поставить вопрос так: почему лесопункт Сузём работает плохо? Хотелось бы, чтобы присутствующие здесь помогли дать правильный ответ.

Он сел. Наступила пауза. Синяков недоуменно моргал. Наконец он спросил:

— Это все?

Дмитрий Иванович ответил жестом: все.

Бызов сказал:

— Вот это доклад!

Другие переглядывались. Встал Иван Иванович.

— Доклад мал, да всем по кумполу дал. А так и надо. Ход правильный. Я хоть и старик, пора мне уж собачку на поводке водить, да не хотелось бы уходить при таком развале, как у нас. Потому и скажу: давайте порядок наводить. Ты не косись, начальник. Может, чего и несладкое скажу — стерпи. Машину-то у нас не любят. Мало, что не берегут, ломают походя, а и не хотят али не умеют от нее всю силу взять. У одного трактора швы трещат, столько на бедного лесу навалили, а другой в то время прохлаждается на отдыхе, у него какой-то там гайки нет. Гайки-то, может, и верно нет, да вот вопрос у кого? Зимой людей в делянку напрет, что тараканов за печью у худой хозяйки. Грех сказать, они иной раз от нечего делать снег лопатой с места на место перекидывают, а мы им за это пустое занятие деньги платим. А на круг выработка обходится хрен целых, три десятых на душу. Об этом мы молчим, спасибо, передовики есть, ими при случае побахвалимся, тем и живем. А по поселку пройди. Стыдоба ведь, даже старые бараки людьми набиты. В других лесопунктах давным-давно не гадают на кофейной гуще, где рабочих разместить. Там уж постоянными кадрами обходятся, без сезонников, а с бараками распростились… Может, я не так говорю? Болтаю по-стариковски…

Иван Иванович хотел сесть, а места-то и не оказалось: от тесноты люди сдвинулись. Все засмеялись. Он, прихрамывая, шел к двери. Молодой лесоруб вскочил со стула.

— Садитесь, Иван Иванович…

Старик комически поклонился.

— Не беспокойся, парнечок. Сиди. Пойду, покурю…

Синяков еще во время выступления старого мастера несколько раз намеревался прервать его, но все сдерживался. Теперь он встал, положил шапку на стол, расстегнул бекешу и, глядя в пол, произнес:

— Так мы время зря убьем. Давайте говорить по существу, без болтовни. Вот я набросал график, согласно которому квартальный план выполним досрочно. На участках развернем соцсоревнование. Дадим слово не уходить из лесу, пока не выполнена норма. Ну, я думаю, нет возражений против предложенного?

— У меня есть.

Из угла поднялся Бызов. Пиджак ему был тесен, и полы с трудом сходились. Широкая грудь, затянутая в полосатую тельняшку, распирала ворот.

— У тебя что, возражение? — изумился Синяков.

— Да нет, зачем. Супротив правильных предложений мы не возражаем. И соревнование, и досрочно — с этим согласны. Только я бы подмогнул мастеру. Долго ли машины в черном теле держать будем?

— В баню их водить, что ли? — съязвил Синяков.

— Да вот жалко, что нас с вами, товарищ начальник, в баню не сведут, — отбрил Бызов. — У меня, как у старого механика, душа болит, на них глядя. Прав мастер, машину надо эксплуатировать с толком. А у нас ремонта надлежащего нет, организация производственного процесса по существу отсутствует. То навалим в делянках столько, что и за месяц не вывозишь, то возить нечего, хоть тракторы ставь на прикол. И ставим.

— Ты что предлагаешь конкретно-практически? — нетерпеливо стучит карандашом о графин Синяков.

— Создать комплексные бригады — это конкретно, улучшить техническое руководство — это практически, — под общий смех заключает Бызов.

— Пусть Егор Павлович расскажет, какова эта комплексная. У него ведь она давненько создана, — крикнул из другой комнаты тракторист.

— Давай выкладывай, Егор, — поддержал Синяков.

До полночи было открыто окно в кабинете начальника лесопункта. До полночи из него валил дым. В самом кабинете хоть и не курили, зато курили в соседней смежной комнате, вполне и с лихвой вознаграждая себя за непривычное воздержание.

Когда все разошлись, Дмитрий Иванович спросил Синякова:

— Ну как? Теперь понятно?

— Да не теперь уж понятно, — ответил тот хмурясь. — Сколько раз об одном толкуем…

— Почему же мер не принимается?

Синяков не смог сдержаться.

— Ты, Дмитрий Иванович, не обижайся, молод еще…

— Не так уж молод.

— Тебе все кажется просто, — продолжал Синяков, пропустив поправку. — Тебе, может, и впрямь просто, у тебя диплом. А нам о дипломе некогда было думать, кубометрики требовались. То-то… И варимся в собственном соку. Даже технорука нет. У других техноруками инженеры, а мне хоть бы какого захудалого техника дали. Не дают…

— А нельзя ли на месте, в Сузёме, подобрать?

— В Сузёме! Ты что — всурьез? У нас ведь тут не академия, инженеров не пекут…

— А может, и академия, дорогой товарищ начальник. Кроме шуток, я прошу вас подумать, кто из ваших сузёмских работников подошел бы на должность технорука. Эту вакансию больше терпеть нельзя. А на присылку надеяться пока нечего, по крайней мере до нового выпуска в учебных заведениях… Да тут найдутся кандидатуры, я в этом уверен.

— Задаешь ты мне задачу, инженер. Вроде того вечного двигателя, поди, окажется, как его по-ученому-то?..

— Перпетуум мобиле? — захохотал Дмитрий Иванович. — Ну, авось да этот ваш перпетуум будет проще… Так договорились? Прикиньте на досуге…

Уж на улице Синяков спохватился: окно-то и забыл закрыть. Он не захотел возвращаться в контору, побрел к окну прямо сугробом. Подняв шпингалет, с грохотом захлопнул раму.

2

Всю ночь донимала Синякова бессонница. Он вертелся на скрипучей кровати, вздыхал, с усилием закрывал глаза, но забыться так и не мог. Думы и думы, беспорядочные, клочковатые, теснились в голове. Старость, что ли, одолевать начинает — пустая ерундовина выбивает из колеи. Бывали времена, трудно доставались эти кубарики, ох как трудно, а рук не опускал. А нынче что-то и просвету не видать, мотаешься, мотаешься, а план трещит. И что тут поделаешь, шут ее знает. Главному инженеру, ишь ты, не по нраву наша техника: одно неисправно, другое без дела стоит… А попробуй-ка в наших условиях обеспечить иной порядок. У нас ведь не цех заводской, Митрий Иванович, у нас лес да болото, коряги да пни. Тут тебе никакой золотой технорук не поможет… Ты говоришь, надо технорука на месте искать, а где его найдешь, он не гриб, под елкой не растет… Кого же в самом деле в техноруки-то предложить? Может, Бызова? Он ничего, на работе дюж, с делом управляется играючи, работяг в руках держит…

Синяков сел на кровати, закурил, покашлял вдоволь. Пришедшая в голову мысль о Бызове неотвязно билась в потемках бессонницы. Черт его знает, предложить, что ли, Бызова? А примут ли? То верно, ни от какой работенки он не бежит, надо — берет топор, надо — орудует аншпугом, тракторист сплоховал, машина стала — он, ни слова не говоря, лезет под колеса, вымажется весь, как леший, а ведь если подходить формально, какое ему до остановки машины дело, он простой лесоруб… Но и то сказать, техноруком-то быть — это не то, что уметь подвинтить гайку… Так, видно… Ну, а кого еще? Ивана Ивановича, что ли, возвести на эту должность? Так, для смеху, пусть занимает… В недавние времена сошло бы, а нынче нет, руками замашут. Из женского полу подавно никого не подберешь… Будь ты неладен, Митрий Иванович, загадал загадку! Не Егора же Бережного выдвигать в техноруки… А отчего бы и не его? Диплома, правда, у него нет, а на Крутой Веретии он, говорят, толково с машинами поступил. Голова у мужика варит, ничего не скажешь. Вот только как мне с ним столковаться да сработаться? Он на поворотах не скор, а свернуть его ежели захотеть, так попотеешь. А что мне с ним делить? Отдам я ему это машинное хозяйство, будь оно неладно, в полное ведение, пусть управляется, как знает. И мне будет меньше мороки. И дело, быть может, пойдет, чем черт не шутит…

Дмитрий Иванович удивился, когда наутро Синяков высказал ему свое предложение.

— Егора Павловича? Гм… А сработаетесь?

— А чего нам делить? Он будет машинами заведовать, я стану кубарики считать, худо ли, — сострил Синяков.

Главный инженер задумался.

— Об этой кандидатуре решать я, сам понимаешь, Федор Иванович, не могу, — сказал он. — Если у тебя впрямь есть такое намерение, тогда сделаем так: пошли свое письменное предложение на имя директора леспромхоза. Согласятся — я не возражаю Дядюшка, конечно, техник-механик доморощенный, но при нужде, говорят, в деревнях и на коровах пахали…

Синяков захохотал.

— Это не корова, а всамделишный бык, бугай.

Он постучал локтем в переборку. Появился деловод. Синяков ему приказал:

— Сочини-ка бумагу на имя директора. Мол, я предлагаю Егора Бережного в техноруки. Убедительнее пиши, охарактеризуй кандидатуру со всех сторон, дескать, подходящий и прочее, ты знаешь…

Через неделю был получен приказ о назначении Егора Бережного техноруком лесопункта Сузём. Синяков позвал его в свой кабинет.

— Вот, Егор Павлович, мы из тебя инженера сделали.

Егор вертел бумагу и так и сяк, ее содержание не сразу дошло до него.

— Что такое, не пойму, — говорил он, вчитываясь в лиловые строчки. — Меня, техноруком? Да вы что, разыгрываете? Так сегодня ведь не первое апреля.

— Ничего не разыгрываем, берись за дело, хозяйничай, — серьезно сказал Синяков.

Бережной смотрел на него, на племянника, переминался с ноги на ногу.

— А ежели не справлюсь? — спросил он.

Синяков встал, потрогал для чего-то конец карандаша, вставленного им же в старую дыру от гвоздя в телефонном футляре, заглянул в окошко, вышел из-за стола и, остановясь против Бережного, сказал:

— Не справимся, так вместе отвечать будем… Так-то, Егор Павлович.

Бережной, не зная, что делать с бумагой, свернул ее четвертушками, сунул в карман, сразу же вынул и положил на стол.

— Ты подшивать, Синяков, будешь или как?

— Подошьем, это не твоя забота.

Дмитрий Иванович, наблюдавший изугла эту сцену, подошел к Егору, протянул ему руку.

— Ну, товарищ технорук, поздравляю с вступлением в должность. Сегодня, видимо, придется принять все техническое хозяйство, познакомиться с ним, а завтра прошу продумать мероприятия по упорядочению эксплуатации тракторного и машинного парка, ремонтно-механической базы, энергетических точек. Обращаю внимание товарища технорука на главное: подбор и расстановку механизаторских кадров. А в общем, дядюшка, приступай и действуй, — сменив официальный тон, заключил Дмитрий Иванович.

— Есть, товарищ главный инженер! — по-военному вытянулся Бережной. — Разрешите идти?

Тяжелый, угловатый, он удивительно легко повернулся и твердо зашагал к дверям. Синяков подмигнул Дмитрию Ивановичу.

— Видал, как мы кадры-то куем в Сузёме?

— Не знаю, товарищ Синяков, как ты к этой кадре еще притрешься, — улыбнулся главный инженер.

Синяков вздохнул.

— Будем притираться как-нибудь, обкатаемся…

(обратно)

Глава десятая ПЕНИЕ В ДОМИКЕ НА ОКРАИНЕ

1

Поздно вечером Дмитрий Иванович возвращался из делянки. Кругом было тихо-тихо. В дремотной оцепенелости стояли сосны, чуть освещенные дальними огнями поселка. Телеграфные столбы вдоль дороги гудели ровно и умиротворенно. Изредка с заречной стороны доносилось тявканье собаки, а от проруби слышался девичий смех, звяканье ведер да плеск воды. Дмитрию Ивановичу почудилось, что он слышит приглушенный звук песни. Он остановился, поднял наушник шапки. Да, в крайнем домике улицы пели. И, кажется, пели молитву. По крайней мере мотив походил на церковный. Дмитрий Иванович сообразил: в этом доме жил, насколько помнится, бывший его сосед Ефим Маркович. Конечно, тот дом, вот и доска у калитки с грозной надписью голландской сажей: «Цѣпная собака». Выходит, жив бывший кожевник и, видать, блюдет заветы своей преподобной тещи. Интересно, чем же он занимается?

Пение в домике затихло, и в то время, когда Дмитрий Иванович проходил мимо калитки, она распахнулась. На дорогу вышел Фишка. Он узнал Бережного, прикоснулся рукой к шапке, хотел, ускорив шаги, уйти вперед. Дмитрий Иванович окликнул его:

— Куда заспешил, земляк?

— Да уж поздновато, Дмитрий Иванович…

— А у вас тут что — вечерня была?

— Собирались… Попели, не без этого…

— Значит, жив Ефим Маркович? Здоров ли?

Фиша замедлил шаги, с недоверием вгляделся в лицо главного инженера: что он, шутит? Ефимовым здоровьем интересуется…

— Ничего, во здравии.

Сзади скрипнула Ефимова калитка, послышались женские голоса, группа женщин вышла из дома. Они крестились, твердили молитвы.

— Так-так, Платонидина практика продолжается, — усмехнулся Дмитрий Иванович.

— Блюдем Христовы обычаи, — покосился Фиша.

Дмитрий Иванович не заметил, что среди женщин, вышедших из Ефимова домишка, была молодая девчонка. Все они показались ему старухами.

Сапожной мастерской у Ефима теперь не было, в ее помещении устроили молельню. Сам он, переняв по наследству Платонидино ремесло, превратился в проповедника, но действительным верховодом в святом деле был не он. Верховодом был Фишка. Командировки в роли вербовщика рабочей силы по деревням и дальним городам Фишка успешно совмещал с обязанностями «странника». Это была важная должность. Недаром слово странник вошло и в само название секты. Название длинное и торжественное: Истинные Православные Христиане (странники). На молитвенниках, которыми секта снабжала своих единоверцев, это название церковнославянской вязью было начертано сокращенно: ИПХ(с). Сектанты не признавали попов, к иконам же относились безразлично: можно молиться иконе, а можно и просто так. Поскольку церкви не имелось в наличии, приходилось службу вести без нее и обосновать это «теоретически» так: бог вездесущ, где он, там и божий дом. Вербовали сектанты в свои ряды настойчиво и упорно, но вербовка шла туго. Хоть и «модернизированная», религия людей не привлекала. Поэтому члены секты получили твердое задание: каждому привлечь не менее одного человека. Фишка решил показать пример и завербовать не какую-нибудь старуху, а молодую цветущую девицу. Его выбор пал на Нину.

Когда Доретта услышала предложение своего возлюбленного, она опешила. Фишенька до этого и виду не показывал, что он верующий, да еще и сектант. Он не хотел к своим любовным утехам примешивать святошеский привкус. Но когда потребовалось, он открыл карты и ловко воспользовался слепой привязанностью Доретты.

— Ой, Фишенька, да что же я ей скажу-то? И сама про бога кои годы не вспоминаю, а тут, нуте-ка, дочь божьему учить, — говорила она, боязливо поглядывая на Фишку.

— Ничего, мудрость не велика, — утешил он. — Помаленьку-потихоньку внушай, незаметно, между делом, глядишь — и пойдет на лад. Ты — мать, материнское слово мимо не пролетит. Раскусила?

— Да уж как-нибудь, Фишенька, сделаю, — покорно согласилась Доретта. — Ради твоей любови сделаю, сокол мой…

Нина вначале удивлялась странностям, которые стала замечать в поведении матери: то молитву шепчет ни с того, ни с сего, чего раньше не бывало, то вдруг перекрестится неумело, неуклюже, завздыхает, сделает благостное лицо, то начнет разговор с дочерью на душеспасительную тему. Нине чудно́ и даже забавно. Она фыркает, изумленно смотрит на мать, а толком не поймет, как ей ко всему этому относиться.

Однажды Доретта сказала дочери, к слову пришлось:

— Ты бы хоть лоб-то перекрестила.

— А зачем? — наивно спросила Нина.

— Как зачем! Бог-то ведь все видит, — назидательно сказала мать.

Нина пожала плечами. Не знала она, что вслед за этими первыми попытками склонить ее к божьей вере, пойдут другие, и третьи, и четвертые. Вокруг девушки появились какие-то говорливые тетушки и бабушки, иные с речами сладкими, как патока, иные с устрашающими россказнями, а некоторые с простыми житейскими разговорами, направленными к одному: без бога не до порога. Фишка тоже разъяснял Нине священное писание и иной раз столь занятно, что девушка слушала с интересом.

И все же Нина внутренне противилась религиозным наставлениям. И когда ей сказали, что надо идти на моленье, она, ощетинясь, сказала:

— Не пойду.

Мать притворно заплакала, стала укорять ее злым неверием. Бабушки наперебой заговорили об ужасных бедах и тяжких карах, кои ждут богоотступников.

Фишка строго приказал:

— Не дури. Сходишь раз, сама почувствуешь облегчение. Слушайся матери, она худому не научит.

Скрепя сердце Нина пошла с ними. Встретил Ефим Маркович. Он маслено улыбался, мотал головой, колол девушку белым глазом. Вручил ей молитвенник — толстую книжицу в засаленном переплете, пахнущую ладаном.

После общего моления, во время которого Нине казалось, что она попала в какой-то странный потусторонний мир, Ефим Маркович взял ее за руку и вывел на середину комнаты.

— Мы наречем тебя, отроковица, сестрой нашей во Христе, и будешь ты среди нас непорочной голубицей, источающей свет истинный. И да будет житие твое присноблаженным и всеправедным…

Он помолчал, сделал смиренно-строгое лицо и, уставившись на Нину глазами так, что она вся затрепетала, изрек:

— Но знай, девица: отныне жизнь твоя в руце божией. И ежели ты пошатнешься в вере истинной православной, вовсе сказать, не будет тебе спасу ни на земле, ни на небе. Молись, соблюдай духовные каноны наши, и благо ти будет, и воссияет имя твое во веки веков Аминь.

После этого вечера за Ниной неотступно следили, поучали ее, заставляли молиться и молиться. Нина чувствовала себя опускающейся в какую-то мрачную бездну, но сил и путей удержаться от страшного падения не находила. Порой у нее мелькала робкая мысль обратиться за помощью к товарищам, рассказать обо всем Юре, но в таких случаях она с ужасом сжимала голову руками. Нет, нет, пусть лучше никто не знает о ее несчастье.

Она смотрела на нежданных своих «сестер» и «братьев» и не могла понять, что это за люди, к чему они стремятся, куда зовут. У них даже и религии-то не было, все их «учение» сводилось к воспеванию бога да к проповеди житейских запретов. То нельзя, другое нельзя. И выходило, что нельзя именно то, что идет на пользу обществу.

Ефим Маркович внушал девушке:

— Пойми умом своим, чадо мое, что все эти светские затеи: собрания, кружки, увеселения, — вовсе сказать, бесовское утешение. Безбожники выдумали их, чтобы радовать сатану. Будь в стороне от них, не поддавайся соблазну. Бери пример со старых, верных, истинных христиан. Вот хотя бы бабушка Курначиха. Стара и немощна, а проявила не так давно, вовсе сказать, дух твердости и божьей гордыни в схватке с безбожниками.

Новоявленный апостол поведал, как во время выборов в местные Советы Курначиха отказалась принять избирательный бюллетень. Сколько ни старались агитаторы разъяснить ей значение выборов, сущность советской демократии, роль Советов в жизни общества, старуха стояла на своем: участвовать в выборах она не будет и на избирательный пункт не пойдет.

— Может быть, бабушка больна, идти к урне не в состоянии? Так мы принесем бюллетени и избирательный ящик сюда, — говорили агитаторы. Она твердила одно: голосовать не будет. Тогда агитаторы привели ей слова из священного писания: «Несть власти, аще не от бога». Неужели и после этого бабушка откажется участвовать в выборах? Она слова из священного писания выслушала и ответила:

— Так ведь это не про советскую власть…

Нина слушала, и у нее сердце сжималось от боли. Куда, в какое болото тащат ее? Дома она с плачем кидалась к матери, просила, умоляла спасти ее, не губить, вытащить из ямы. Мать и сама приходила в смятение, поняв, что происходит. А что она могла сделать? Обратиться к Фишеньке? Тот слушал, пуская ровные колечки дыма к потолку, и усмехался.

— Чего ты хочешь, Доретта? Дело сделано, и переигрывать нельзя.

— Не боишься ты, Фиша, бога…

Он похохатывает.

— Страсть как боюсь. Боюсь и потому божью дочь Нину возвратить безбожникам не могу. Поздно, Доретта. Пойми, поздно…

2

В рабочкоме они сидели вдвоем — Макора Тихоновна и Нина. Нина вытирала слезы и молчала. Макора завела с ней разговор о производстве, о заработке, спрашивала, хватает ли ей денег, не нуждается ли она. Нина отвечала движением головы да редкими отрывистыми словами.

— Почему же ты не хочешь со мной говорить? Я добра тебе желаю. Вижу, что у тебя какая-то тяжесть на душе. Расскажи, легче станет. Если нужна помощь, постараюсь помочь…

Нина чувствует, как у нее стучит сердце, словно хочет вырваться из груди. Но она зажимает его, не дает ему воли. Хотелось броситься на грудь Макоре Тихоновне, рассказать ей все, все, но страшно: не поймут, засмеют, будешь посмешищем у всего поселка. Молодая девка в святошество ударилась, адовых мук испугалась, а давно ли еще подумывала о вступлений в комсомол. Как хорошо бы там было — свои ребята, подруги. И Юра был бы вместе… А теперь все погибло для нее, ничего не вернешь, вся жизнь исковеркана…

— Макора Тихоновна, мне можно идти?

Робость, унижение, слабость — черт те знает что! — звучит в этом вялом голосе. Да та ли это Нинка, вострушка, затейница, «мальчишка в ватнике», какой была она недавно? Макора смотрит ей вслед и видит почти старческую походку, согбенную, всему покорную фигуру. Макорина рука резко задергивает штору на окне. Нет, этого так оставить нельзя.

Она идет к Мите, рассказывает ему о Нине, просит совета.

— А ее родителей ты знаешь? С ними говорила?

— У нее одна мать. Счетоводом у нас в конторе. Женщина недалекая и не без изломов. Была Федорой, стала Дореттой…

— Понятно. А отец?

— Отец у Нины погиб. Доретта связалась с нашим завхозом Афиногеном Мизгиревым. Знаешь? Такой форсистый кудрявчик…

— Да что ты мне рисуешь его портрет! Мы еще в юности с Фишей «дружбу» водили, День леса праздновали… Парень аховый. Слушай! А он, Фиша, не прибрал девчонку к рукам? Ты знаешь, он с Платонидиным зятьком священные псалмы распевает. Тут, наверно, и зарыт редькин хвост. Это, кажется, повторение Гриши Фереферова, только в ином, более хитром и подлом варианте. Знаешь, Макора, не надо ждать, когда болезнь углубится, лечить требуется немедленно и радикально. Пойдем в партбюро, поговорим. Против Платонидиных наследников надо действовать активно…

3

В избушке тихо. Висящая над столом электрическая лампочка притушена самодельным абажуром из синей тряпки. Стол пуст. Кроме алюминиевой миски, на нем ничего нет. В миске зажаренная курица. Она дымится. Ефим Маркович гложет куриное крылышко. Один его глаз от удовольствия защурен, другой устремлен в темный угол. Обсосав косточку, Ефим кидает ее за печь. Жирными пальцами раздирает нежную тушку, принимается грызть ножку. Жир стекает на бороду и застывает белыми сосульками. Отдельные капли попадают на клетчатую рубаху, давно не стиранную, потерявшую цвет, на мятые лацканы пиджака. Увлеченный едой, Ефим Маркович не обращает на это внимания. Не впервой так делается, видно по всему. Утолив аппетит, он вытирает руки о штаны, громко, от великой сытости рыгает, ставит миску в шкафчик и запирает его на ключ. Садится на скрипучую койку, покрытую грязным залосненным одеялом, задумывается.

Один. Один, как перст, остался Ефим. Единственный сын где-то в дальних краях, не держит связи с отцом, забыл, бросил. Жизнь прошла ни за грош, ни за денежку. А ведь копил добро, изворачивался, ловчил — все пошло прахом. Нынче осталось пожрать всласть да потешить исподтишка свою глухую злобу. Нет, не все еще зубы потерял Ефим Маркович. Только он не будет выказывать себя, как Платонида. Глупа была покойная теща, глупа и прямолинейна. А этот Харлам так просто дурак. Ефим Маркович умнее своих предшественников, умнее и тоньше. Он только наставник. Его дело — божественные проповеди. Тихие и мирные. Попробуй к нему придраться. А кусается он втихаря, втихаря… Жук-короед не шумит, не гремит, а могучие дерева подтачивает. Так и он, ласковый, добрый, всему покорный… Живет чем бог послал, о суете мирской не печется, одной печалью полнится — блюсти заповеди Христа-спасителя.

Ефим Маркович тихо смеется, улаживая удобнее подушку. Смешно, что есть еще люди, которые и впрямь верят в бога, ищут в нем душевное утешение, с благоговением ловят каждое слово новоявленного апостола Ефима. А этот апостол, при людях благочестивый до самозабвения, в одиночестве ни разу не перекрестится, не шепнет молитву, не взглянет умильно на божий лик. Была когда-то вера, да вся вышла. Что это за всевышний и всемогущий, ежели ни разу не помог на крутых раскатах Ефимова жизненного пути! И выше его и могущественнее оказались и Федюня Синяков и Митька Бережной…

Старый «апостол» нырнул под одеяло, подтянул коленки к животу. Он любил спать на правом боку, свернувшись калачом. Закрыв глаза, продолжал думать. В бога бывший кожевник не верит, а ученье его проповедует. Почему? Да потому, что в этом осталась единственная возможность для него быть сильным, не сдаваться, вести борьбу. Раз находятся верующие, почему бы не стать апостолом? Нет, Митрий Иванович, не думай, что ты силен, а мы так тебе и сдались! Мы еще потягаемся… Он высунул кулак из-под одеяла и погрозил.

В это время стукнула калитка. Ефим Маркович навострил ухо. Кто бы это в такую поздень? Задребезжало окно. Фишку леший несет! Ефим Маркович, недовольный, вылез из-под одеяла, сунул ноги в валенки, натянул полушубок.

— Ты чего по ночам? — спросил он, выдвигая засовы да открывая крючки.

— А ты уж не спал ли?

— Собрался. Давно пора…

— А я думал, апостолы по ночам молятся, — захохотал Фишка.

Идя за Фишкой в избу, Ефим Маркович шмыгал носом.

— Ты чего принюхиваешься? — обернулся Фишка.

— Да от тебя, как от куста шипицы, цветочным духом разит.

— Зато от тебя святым духом зело припахивает, — сморщил нос Фишка.

Он сел к столу, закурил. Пустил несколько дымных колечек.

— Хреново дело-то, проповедник, — сказал он. — Безбожники хотят нашу отроковицу Нину отлучить от нас. Брыкнет, кажется, твоя овечка и ускачет. Плохо, брат, ты ее просвещал…

— Такую дикую овцу, вовсе сказать, ты в наше христианское стадо загнал, — сверкнул белым глазом «апостол». — Сам и управляйся теперь с ней.

— Да вот как управиться, ума не приложу, — почесал затылок Фишка. — К тебе посоветоваться пришел. Что будем делать-то?

Ефим Маркович задумался. Он сидел, не снимая полушубка, из-под которого торчали голые ноги с волосатыми икрами. Вид его был столь живописен, что Фишка не удержался пошутить:

— Таким тебе на проповедь выходить, ей-богу, бы фасонно было. Всамделишный апостол, будто с древней иконы, — баранья шкура и голые лытки…

— Не богохульничай, святой странник, — огрызнулся Ефим Маркович. — Дело-то и впрямь не шутевое. Ежели ее у нас вырвут, большой урон нашей общине будет. И так, вовсе сказать, вхолостую столько проповедуешь. Нынешний народ не скоро заговоришь. А ежели эта девчонка выскользнет из наших рук, тогда греха не оберешься. Так я считаю. И тут уж твоя забота, странник. Ты ее завербовал, ты и крепи.

— А ты, выходит, хочешь руки умыть? Хитрее Понтия Пилата… Нет, Ефим Маркович, легко так не отделаешься. Вот слушай. Я к тебе ее направлю. Ты ей мозги помешай, да покруче. Посадим на пост да молитвы. Припугнем всеми чертями и адовыми муками. Надо сломить ее, чтобы она уж не могла поддаваться, ежели они начнут ее агитировать. Говорят, Макорка за нее берется. Эта баба, сам знаешь, опасная для нашего дела. Вот так, Маркович. Действуй!

Бурча под нос, Ефим Маркович проводил ночного гостя, заложил все засовы и крючки. Зайдя в избу, потоптался посреди пола. Сверкнул глазом на божницу. Достал оттуда евангелие, Стал листать.

— Действуй! Начальник нашелся, командует… Стал бы я тебе подчиняться, наплевал бы… Да тут уж не ради твоих душистых кудрей. Тут Ефимовы интересы задеты. А когда Ефим стоит за интересы, он не привык отступать. Воспитаем отроковицу, не таких уламывали. Писание не поможет — у самих толк найдется. Так что ты, Фишенька, милый кудрявчик, вовсе сказать, еще мелко плаваешь…

(обратно)

Глава одиннадцатая НИНА ИСЧЕЗЛА

1

Встает над Сузёмом солнце, большое, лучистое, но пока еще не греющее. Серый, запорошенный снегами поселок весь оживает, тянется к нему ровными и прямыми столбиками дыма из труб. Окна рассыпавшихся по крутому берегу домиков загораются аловатой позолотой. Косые солнечные лучи, пронизав вершины коряжистых сосен, тонут, растворяются в сизоватой стыни лесных прогалин. С пригорка, что возвышается над речкой, весь поселок словно на ладони. Егор Бережной из шоферской кабины смотрит на знакомые места и радуется морозному утру, любуется веселым видом знакомого поселка, синим разливом лесов, широкими волнами уходящих вдаль.

— Постоит, надо быть, погода. Ишь, благодать-то какая, — говорит он шоферу. Тот согласно кивает, не поворачивая головы, легко, будто играючи, крутит баранку руля. Порожнюю машину подбрасывает на невидимых ухабах дороги.

— Гляди, словно божьи коровки! — кричит Егор.

— Прытки больно для коровок, — улыбаясь, возражает шофер.

По прибрежному склону от поселка на реку высыпали лыжники. Их красные, синие, коричневые, зеленые спортивные костюмы на блистающей белизне наста выделяются ярко, горят.

— Соревнованья у них, что ли?

— Молодяжки, что им! Пусть потешатся в выходной.

— А нам вот с тобой и в выходной дело находится…

Шофер на минуту забывает дорогу, смотрит скоса на Егора.

— Не на лыжах ли ты захотел побегать, Егор Павлович?

— А что! И побегал бы. В молодости мы и не слыхали о таком чуде — лыжные соревнования. Лыжи, правда, у меня были, из осины сам вытесал, широкие, почитай, пол-аршина поперек. Знамо дело, не соревновательские. За белкой иной раз сходишь али за зайцем, лесосеку попутно приметишь… Где-то они еще и ныне сохранились, валяются в Сосновке. Взять, что ли, да присуседиться к этим бегункам, да обскакать их? Еще приз, того гляди, дадут — игрушку из глины или пузырек из-под духов. Как ты думаешь?

— На что тебе из-под духов? Проси побольше размером да не пустой…

— Вот правильно, я не догадался…

В поселке машина остановилась у домика, где жил в комнате для приезжающих Дмитрий Иванович. Он еще только наливал воду в умывальник.

— Вот это дядя! — встретил он Егора Павловича шутливым ворчанием. — Поспать не даст в выходной.

— А ты еще не укатил под крылышко к своей Валюшке? Небось, она тебя потеряла?

— У вас тут потеряешься. Приезжай на неделю, в месяц не управишься. Ты бы, дядюшка, сходил за кипяточком в соседнее общежитие, пока я привожусь в порядок. Не в службу, а в дружбу. А?

— У вас так принято — гостям работу давать? Где чайник-то?

Вскоре пришел Бызов, прихромал Иван Иванович, появился Синяков.

— А Макору Тихоновну что ж ты не прихватил? Али профсоюзу незачем вмешиваться в производство? — шутливо спросил Егора Иван Иванович, с кряхтеньем залезая в машину. Бережной в тон ему ответил:

— Стряпня… Бабье дело, ничего не попишешь. Она говорит: «Ивану Ивановичу все профсоюзные полномочия даны. Он член рабочкома».

— Ну, тогда ладно, — умиротворенно согласился старый мастер. — Раз полномочия даны, так держись, поблажки тебе не будет…

— Я уж привык, каждый день под домашним профсоюзным контролем…

Машина фыркнула сизым чадом и понеслась по улице поселка.

2

Егор взялся за дело без шума, спокойно и скромно. Он объехал все участки лесопункта, присматривался, соображал, подсчитывал. И пришел к заключению, что и всюду, как на Крутой Веретии, успеха можно добиться путем планомерного сочетания отдельных процессов единого потока, начиная с валки деревьев и кончая разгрузкой лесовозных составов на нижнем складе. Егор скромничал, когда в разговорах подчеркивал недостатки организации своего бывшего участка. Немало он ухлопал на Крутой Веретии сил и энергии, но и дело там нынче налажено толково. Может, и не образцово вовсе, но что правда, то правда, там не было такой неурядицы, какая наблюдалась на иных участках. Ныне Егор самолично убедился, побывав на Кисличном мысу, сколь горьки плоды неорганизованности. То валка с корня отстает от трелевки, машины стоят, им нечего делать, случается, по полдня; то, наоборот, трелевщики не справляются с очисткой делянок, сваленный лес остается лежать у пня по неделе, бывает и дольше, а случись ненастье, его и не разыщешь; то погрузка и разгрузка леса никак не обеспечивает бесперебойного движения лесовозных машин, происходят «пробки» у эстакад. Егор сравнивал это положение с тем, как стало нынче на Крутой Веретии, и думал: «Да, самое главное так рассчитать производственные процессы отдельных звеньев, чтобы «пробки» и разрывы исключались. А уж ежели и возникнет иной раз затор, так чтоб это случалось не столь часто и считалось аварийным происшествием».

Егор с часами в руках следил за ходом работы. Он исчертил свою тетрадку графиками, исписал ее расчетами и пришел к выводу, что метод, который он применил на Крутой Веретии, можно взять за основу для всех мастерских участков. Вместе с начальниками участков они кое-что уточнили и нашли, что, если на всем лесопункте ввести строго плановую и четкую организацию труда, можно сократить значительную часть наличного числа рабочих, причем общая выработка не снизится, а увеличится. Одно смущало и беспокоило Егора: очистка срубленных деревьев от сучьев, или, как называли лесорубы этот процесс, окарзовка. Она была самым трудоемким звеном везде, на всех участках. Она задерживала весь поток. Егор поделился по этому поводу своим огорчением с Дмитрием Ивановичем. Главный инженер поморщился.

— Что поделаешь, атавизм…

Егор не понял.

— Старина с мохом, вот что, — с улыбкой разъяснил Дмитрий Иванович. — Ты смотри, все у нас механизировано. На валке леса электропила, на трелевке лебедка или трактор, на вывозке автомобиль, трактор, мотовоз, паровоз, на разгрузке и погрузке краны. А вот сучки обрубаем топориками, как полвека назад. Это, пожалуй, равносильно, если современный франт наденет форсистую шляпу, узконосые ботинки, фасонистый галстук, а бедра обмотает бараньей шкурой. Наша окарзовка — самая настоящая баранья шкура. И когда мы от нее избавимся, неизвестно. Приходится пока мириться, ничего не поделаешь…

У Егора первоначально было намерение налаживать производственный процесс постепенно: сперва на одном участке, потом на другом, на третьем. Но такая очередность привела бы к чрезмерной затяжке — срок последнего участка не наступил бы, пожалуй, до конца сезона. Поэтому он предложил сделать так: на Кисличный мыс послать Бызова — там большинство вербованные, а он с ними умеет ладить. Участок Кривой Березы — Дмитрию Ивановичу. Участок Гарь и центральный участок возьмет Егор Бережной. А на Крутую Веретию пусть съездит сам Синяков. Начальник лесопункта и не помнит, когда он последний раз был на этом отдаленном участке. Егор Бережной беспокоил его редко, людей не просил, план выполнял, и Синяков привык не вспоминать о Крутой Веретии, будто ее и не существовало в лесах Сузёма. Ехать ему туда не хотелось и сейчас. «Уж не за тем ли меня посылают на Крутую Веретию, чтобы не мешал хозяйничать на лесопункте?» — думал он. И был не далек от истины. Предложение Егора о поездке Синякова на Крутую Веретию поддержал и Дмитрий Иванович, подумав: «Пусть съездит, своими глазами посмотрит, как можно организовать лесное производство по-иному. Да и здесь без него легче избавиться от косности. Пусть съездит…» А пока решили все вместе объехать два мастерских участка. Осмотрели лесные массивы, проверили рельеф лесовозных трасс. Бродили в делянках по пояс в снегу, умаялись. В поселок вернулись вечером. Всей гурьбой закатились в столовую. Буфетчица даже ахнула.

— Начальства-то!

Синяков заглянул на кухню, о чем-то стал шептаться с поваром.

— Ты, начальник, там особых директив не давай, — сказал Дмитрий Иванович. — Пусть кормят тем, что есть. Тебе полезно узнать, чем рабочие питаются.

— Да я сказал только, чтобы обслужили…

— А мы сами в состоянии обслужиться, — весело воскликнул Егор Бережной, забрал у буфетчицы талоны и через кухонное окно принял огромный поднос с дымящимися тарелками. Он нес его осторожно на вытянутых руках, мелко переступая ногами, боясь сплеснуть. Дмитрий Иванович сдвинул со средины стола солонку и горчичницу.

— Ставь, давай, ставь, а то уронишь. Плоховатый из тебя, дядюшка, официант…

Егор вытер пот с лица.

— На такую ораву за один раз и ресторанный молодец не принесет.

Все принялись за еду.

— Жидковат супец-то, — сказал Иван Иванович, поглядывая на Синякова. Того задело это замечание.

— Еще бы в полночь пришли, откуда наварному супу взяться, — возразил он и вдруг колюче посмотрел на мастера. — Я, что ли, тебе супы варю, спрашивай с повара…

— Супы здесь ничего, супы подходящие, — примирил их Дмитрий Иванович. — А выбор вторых не богат. Утром свиная котлета, в обед она же и на ужин ее же, милую, подогревают.

Синяков хмуро склонился над тарелкой.

— В вашем районном ресторане есть и антрекоты, и форшмаки, и башмаки. Нам уж с ним не уравняться, с рестораном… Нам добро и котлета.

— А знаете что, товарищ начальник? Придется, видимо, и столовой вашей заняться…

— Займись-ко, займись. Это дело как раз главного инженера.

— Представь себе, его это дело.

— Ну, дак я и говорю, — не без насмешки согласился Синяков, ковыряя спичкой в зубах. — Давай лучше договоримся, что завтра будем делать. Ты тут, Егор, остаешься, так знаешь, чем заняться-то?

Егор Бережной, не торопясь, закончил обед, вытянул треугольничек бумажной салфетки из стакана, обтер губы.

— Планы у меня не какие особенные…

Он рассказал, как мыслит перевод мастерских участков лесопункта Сузём на новую технологию производства. Предлагается на участках создать малые комплексные бригады, ввести хлыстовую вывозку древесины, на Кисличном мысу и на Гари начать вывозку деревьев с кронами.

3

В лыжном соревновании Юра занял третье место. И он действительно получил приз — флакон тройного одеколона. Придя в общежитие, он поставил флакон на стол.

— Бреемся, братцы! Всех освежаю…

Лесорубы посмеивались.

— Шустр ты на ногу, Юрочка. Сегодня одеколон выбегал, в следующий выходной — духи «Алая роза», а достигнешь скорости рысака, небось, ладаном от тебя запахнет.

— Да у нас и так уж ладаном отдает, — сказал Бобриков, подручный слесаря из мехмастерских. — Появится в цеху Нинка — и не знаешь, что делать: то ли за ручник браться, то ли «Свете тихий» петь… От нее, как от кадила, разит ладаном…

У Юры округлились глаза, он уставился на Бобрикова, готовый кинуться на него, приняв его слова за оскорбительную насмешку.

— Про Нину ты не смей!

— Ишь, защитник выискался, — пренебрежительно покосился Бобриков. — Уж и ты не из той ли блаженной Ефимовой компании?

Юра ничего не ответил, потому что начал понимать: никакой загадки, ничего странного в поведении Нины не было и нет. Словно именно этих злых слов Бобрикова и не хватало, чтобы все стало на свои места. Нина подпала под влияние сектантов. Как это произошло? Кто они такие? И как он сам не мог заметить этого? Мелко же, выходит, он плавает, если не предупредил происшедшего на его глазах страшного падения девушки. Да главное сейчас и не это. Сейчас главное — немедленно найти средства и принять меры, вырвать Нину из-под пагубного влияния. Юра оделся и пошел, решив во что бы то ни стало увидеть Нину, откровенно поговорить с ней.

На этот раз он не бродил мимо калитки Федориного домика. С бьющимся сердцем постучал в крылечную дверь. Открыла сама Доретта.

— Вам кого? — спросила она, настороженно осматривая нежданного гостя.

— Нина дома? — ответил он вопросом на вопрос.

— Она, кажется, дома, — замялась Доретта. — А вам зачем?

— Мне нужно видеть ее.

Юра решительно шагнул за порог, Доретте пришлось невольно посторониться. В комнате он застал странную картину: Нина стояла на коленях лицом в угол и держала перед собой открытую книгу с горящей свечой, прилепленной к переплету. У стола, развалясь на стуле, сидел Фиша, пил чай. Румяное холеное его лицо светилось довольством и самоуверенностью. Нина, увидев Юру, вскрикнула, книга выпала из рук. Фиша поставил стакан на стол, загородился рукой от света, всматриваясь в непрошеного посетителя. Узнал Юру, принял надменный вид.

— Тебе, Лычаков, чего? — спросил он, играя бархатистым баритоном.

Юра стоял, не зная, что же ему дальше делать. Он шагнул вперед по направлению к Нине.

— Ниночка, я бы хотел с вами поговорить…

Нина сжалась в комочек, молчала. Широко открытые глаза странно вспыхивали. Доретта быстро встала между Юрой и девушкой.

— Что вам надо? Какие еще разговоры?

— Я хочу говорить с Ниной, — твердо сказал Юра.

Но Доретта заслонила дочь, готовая, если потребуется, пустить в ход коготки.

— Какие у вас могут быть разговоры с чужой девушкой?

Доретта красноречиво глянула на Фишу, и тот поднялся со стула. Юра понял, что он оказался в глупейшем положении. Отступать было невозможно ни честь, ни совесть, ни чувство не позволяли ему оставить девушку в этом темном логове. Он должен, обязан вызволить ее. Но применять силу нелепо, а слова, он видел, не помогут. Решение возникло внезапно.

— Я пришел к Нине, чтобы предложить жениться на ней, — сказал он, ощущая, как кровь волной ударила в лицо.

Доретта с Фишей переглянулись. Фиша сделал чуть заметный кивок. Выражение лица Доретты смягчилось. Она подвинулась в сторону, как бы освобождая дорогу.

— Вы бы сразу так и сказали, молодой человек. Присаживайтесь к столу, поговорим… А я-то думала… Ниночка, ты бы сменила кофточку да пришла к столу…

Нина молчала, стоя неподвижно, как столб. Вдруг она громко вскрикнула, зарыдала, и кинулась вон из комнаты. Хлопнула крылечная дверь, фигура Нины промелькнула под окном.

— Куда она в одном платьишке-то! — воскликнула Федора.

Юра бросился вслед за Ниной.

Вечерняя улица была пустынна. Юра пробежал переулком — Нины нет ни на реке, ни на лесной дороге он ее не заметил. Что же делать? Запыхавшийся, встревоженный, он влетел без стука в комнату для приезжающих.

— Дмитрий Иванович! Что делать? Нина исчезла…

(обратно)

Глава двенадцатая БОЛЕЗНЬ КОНЧАЕТСЯ ВЫЗДОРОВЛЕНИЕМ

1

Как она попала на Крутую Веретию, почти босая, в легком ситцевом платьишке, Нина и сама не понимала. Посреди поселка она, обессилев, упала в снег, и ее подобрали случайно проходившие рабочие. Макора ахнула, узнав Нину. Она велела отнести девушку к себе, сейчас же послала за фельдшерицей и позвонила в Сузём, чтобы привезли врача. К счастью, руки и ноги оказались обмороженными не сильно, их растерли снегом, смазали гусиным салом. Уложили Нину в кровать, заставили выпить горячего чаю с медом. Она долго не могла по-настоящему прийти в себя, теряла сознание, бредила. У нее начался жар. Приехавший врач сказал, что простуда не очень сильная, легкие чистые, возможно, обойдется благополучно, но неплохо бы обратиться к невропатологу. А пока надо дать девушке покой, стараться ничем не тревожить ее.

Целую неделю Макора не отходила от Нины. Юра каждый вечер после работы на попутной машине мчался на Крутую Веретию. Там сидел в маленькой Макориной комнате один — к Нине его не пускали. Долгими казались Юре эти вечерние часы. Он не знал, куда себя деть, чем заняться. Чуть появлялась Макора, он в сотый раз выспрашивал у нее, что сказал врач, ловил каждое слово Нины, передаваемое устами Макоры. Поведение девушки ему казалось непонятным, нелепым. Хотелось самому с ней поговорить, но как поговоришь, когда не дают даже в дверь заглянуть.

Макора успокаивала Юру, а сама волновалась не меньше его.

Весь Сузём в эти дни был взбудоражен. Сначала пошли разные слухи, быль перемешивалась с вымыслом, и трудно было понять, что произошло. Но когда люди узнали истину, Федоре и Фишке пришлось нелегко. В магазине женщины окружили Федору и взяли ее в такой оборот, что она, никогда за словами в карман не лазившая, молчала, не смея шевельнуть языком.

— Ты в молчанку не играй, нечего глаза опускать, — наступала Авдотья Петялина, тесня Федору в угол между прилавком и бочкой с треской. — Поглядите, бабы, на эту сузёмскую принцессу. Родную дочь довела до горячки…

Тесный магазинчик все заполнялся и заполнялся покупательницами, уж трудно становилось протискаться к прилавку. Продавщица взмолилась:

— Да вы бы хоть торговать не мешали, гражданки. Оставьте проход от двери-то…

Женщины пытались расступиться, но из этого ничего не получилось. Прижатая к тресковой бочке, Федора беспомощно хлопала ресницами.

— Я сама не знаю, как это вышло, — лепетала она.

Женщины взорвались.

— Как это так не знаешь! Не увиливай, твоих рук дело…

— Красавцу Фишке дочь пожертвовала…

— Чуть не загубила девку…

Авдотья Петялина взобралась на бочку и ораторствовала, словно с трибуны.

— Нельзя этого, гражданки-женщины, так оставлять. Это что же такое получается? Платонидины корешки живы остались и ростки ядовитые дают. Примирись с ними, они хуже осота разрастутся, житья не будет. Помните, Гришу Фереферова квасниковой водичкой в чахотку вогнали, Семена Бычихина гирей окрестили и вместо купели в пруд сунули. Теперь опять безобразничать начинают.

Она нагнулась, взяла Федору за плечи и повернула ее лицом к людям.

— Не прячься от народа. От него не спрячешься. Кайся!..

Федора вдруг кинулась на колени и сквозь рыдания заговорила:

— Простите меня, граждане… Виновата, виновата я… Боялась, что его потеряю… Думала, ничего плохого нет… Богу молятся…

— К ответу их, богомолов, вот что! — бушевала Авдотья. — Пойду к Макоре Тихоновне. Пусть собранье созовут… Нечего на их проделки глаза закрывать, этих фишек да ефимов… Пошла отсюда! Марш! — скомандовала Петялина, слегка подталкивая Федору в спину. Женщины расступились. Втянув голову в плечи, глядя в пол, проходила Федора по живому коридору к выходу.

Захлопнув дверь магазина, она остановилась, привычным движением вынула из сумки зеркальце и провела помадой по губам. Поправила шапочку, взбила сзади волосы и пошла по поселку, как всегда, стройная, не по годам легкая. Встречный и не подумал бы, что только сейчас она стояла перед женщинами на коленях и рыдала.

Она ничего не поняла. Шла и негодовала про себя. Что они так обрушились? Видать, завидуют. Самим бы такой Фишенька достался, не то заговорили бы. Подумаешь, нашлась экая Дуня-генеральша. Марш!.. К Макоре пойду… Собранье созову… Собирай, ежели хочешь. Ничего ты с меня не возьмешь. Нинка моя дочь, и никому нет дела, как я ее воспитываю. Молиться заставила? Так что! И заставлю. И будет молиться… А то пусть и не молится, мне-то ровным счетом наплевать… Вот еще расстраиваться… И чего она, глупая, убежала? Тот-то, Юрка, свататься пришел. Ничего парень, выходила бы… А она будто одурела, в одном платьишке да на Крутую Веретию… Ну да все уляжется, вот выздоровеет…

На крыльце стоял Фиша.

— Где была?

— Да в лавку заходила… Ой, бабы там, будь они неладны, напали. Еле отбилась…

Фиша в комнате, не раздеваясь, плюхнулся на стул. Закурил, но колечек, как обычно, не пускал. Нервно грыз мундштук папиросы.

— Вот что, Доретта, ты безотлагательно поезжай на Крутую Веретию, забери Нину домой, — сказал он, разглядывая блестящий носок калоши.

Доретта растерянно уставилась на него.

— А отдадут ли, Фишенька?

— Глупа. Как же могут твою дочь тебе не отдать?

— Так она-то согласится ли?

— А ты что — мать или дальняя соседка? — раздраженно повысил он голос.

— Ладно, Фишенька… Ты не сердись. Завтра же на попутной съезжу… А что я хотела тебя спросить, Фишенька… Нам ничего не будет?

Фиша поднял на нее свои свинцовые глаза, усмехнулся.

— В чем же ты провинилась? А свобода совести для чего? Ты этого не знаешь? Велика Федора, да…

Он не закончил поговорки. Сбросил пальто, кинул окурок в печку.

— Накорми-ка. Проголодался очень.

Сел к столу. Доретта суетливо стала накрывать, вынула из печи кастрюлю с супом, разлила по тарелкам. Аппетит у Фиши оказался добрый, ел быстро, обжигался. Доретта лениво хлебнула несколько раз и задумалась.

— Фишенька, а верно ли люди говорят, что ты сам в бога не веруешь? — неожиданно спросила она.

Фиша поперхнулся. Долго кашлял, вытирая рушником глаза.

— Ты слушай больше бабьей болтовни! — сердито буркнул он. — Я, Федора Васильевна, придерживаюсь пословицы: бог-то бог, да и сам будь не плох. Если уж ты хочешь знать, я тебе скажу: бог для дураков. Понятно? Давай второе…

2

Нина поправлялась. Чтобы не тревожить ее нервы, Макора ни слова не говорила с девушкой о случившемся. Разговор на эту тему начала сама Нина.

— Как мне теперь глаза людям показать, Макора Тихоновна? Сама не понимаю, что со мной происходило. Сначала боялась огорчать маму. Думала, пусть, раз ей хочется, буду креститься, рука не отвалится. Потом этот мамин Фиша принес евангелие. Мама попросила почитать. Стала читать, сначала странно было — и слог какой-то особый, и священное… Притчи любопытные, вроде сказок, песни духовные… Читаю, а про себя смеюсь… Ну, а потом в Ефимову молельню меня затащили… Там Ефим проповеди читает. На первой проповеди меня хвалил, Христовой невестой называл, всем в пример ставил: «Вот, говорит, среди вас есть голубица невинная, кроткая. Она своей верой, богопристойным своим поведением в царство небесное путь устремляет. Следуйте за нею…» Мне тошно, чую, что все это фальшиво и нелепо, а вырваться отсюда уже не в силах. Будто в силках запуталась. Товарищам в мастерской стыдно в лицо смотреть. По улице идешь, глаза совестно на людей поднять. Хочется в клуб пойти, с подругами встретиться, а на душе лихо. Сидишь дома. А Ефим опять в проповеди меня. Получается, что я соблюдаю каноны секты. На работе все из рук валится, нормы не могу выполнить, брак пошел. А Ефим белым глазом сверкает, на молениях в меня перстом тычет: «Смотрите, она поступает истинно по-христиански». Сколько раз появлялось желание покончить со всем этим, а сил не хватало. Когда пришел Юра, я испугалась и обрадовалась. И вдруг он сказал, что жениться на мне хочет… Я не помню, что со мной было дальше. Кажется, я сходила с ума… И Ефим и Фишка гнались за мной, страшные, глаза зеленые, ногти крючковатые…

Макора ласково положила ладонь на голову девушки.

— Не надо, Нинок. Не вспоминай. Все прошло, кончилось. Теперь ты здорова, и тебе нечего бояться…

Нина прижалась к Макориному плечу.

— Я их не боюсь. Теперь я их понимаю. А вот как, Макора Тихоновна, люди-то на меня будут смотреть?.. Презирать станут…

— Ну что ты, Нина! Успокойся, ничего такого не случится. Никто тебе и не напомнит того, что было. Мало ли человек споткнется. Если сам он чист и душа у него ясная, случайная ошибка не запятнает его. Поправишься, будешь работать… Твои друзья всегда будут с тобой…

— А Юра?

Макора ждала этого вопроса.

— Что Юра! Этот парнище, пока ты болела, терпеливо высидел в соседней комнате. Он, наверно, и сейчас там…

На цыпочках Макора подошла к двери, чуть приоткрыла ее.

— Юра, ты тут? Зайди-ка сюда…

На пороге появился Юра с растерянной улыбкой и с кульком мандаринов в руке. Он не сразу нашелся; как ступить и что сказать. Осторожно шагнул к кровати Нины, неловко положил кулек на тумбочку.

— Вот это тебе… Здравствуй, Нина, — сказал он, весь красный.

— Здравствуй, Юра. Извини…

Макора вышла на кухню ставить самовар. Когда она вернулась, Юра и Нина мирно беседовали. Нина ела мандарин, сочный, золотистый, словно наполненный солнцем. Глаза у нее блестели, и впервые после болезни она улыбалась светло и счастливо.

— Хватит тебе, Нинуха, валяться в постели. Вставай, поднимайся, рабочий народ! — озорно запела Макора, взяла Юру за чупрун и потянула к двери. — Выйди пока, дай прифрантиться невесте, жених…

В кухне Юра встретил Егора Павловича. Тот снимал заколевшие за день валенки, кряхтел. Кивнул Юре.

— Сидишь все? Как там дела-то? Скоро поправится твоя знакомая?

— Не знакомая, Егор Павлович, а невеста…

— Ишь как! Легко у вас, у молодяжек, получается. А у меня, брат, так не выходило… Двадцати пяти втюрился, а сорока пяти женился, двадцать годиков в женихах ходил… в Макориных. Ну, что по глупости на Паране женился, то не в счет…

3

Васька Белый приложил свою огромную рукавицу к шапке, расцвел лицом и громко сказал:

— С законным, значит, браком вас, товарищ уполномоченный!

— Спасибо, — ответил Юра, тоже приложив ладонь к козырьку. — Откуда вам известно о моем браке?

— Эко дело, откуда известно. Ваське Белому все известно. В поселке-то меня знают, ничего от меня не таят. А вы, товарищ уполномоченный, меня, старика, обманули, собранье-то так и не устроили. А я выступать хотел, конспекту делал…

— Какое собрание? О чем вы, дед?

— Забывчивы вы, молодые. А помнишь, вскоре после вашего приезда я тебя спрашивал у склада? Вы еще в клуб направлялись…

— А, вспомнил! Вы уж извините, Василий Ануфриевич, все некогда было собранием заниматься…

Васька расчувствовался, его, может быть, впервые назвали полным именем и даже с отчеством.

— Дак почто извиняться, я и подождать могу. Конспекта-та у меня хранится. Макора проверила, говорит: шикарная конспекта. Для областных ораторов будто подходящая. Ну дак что! Не кто другой и составлял, а Васька Белый. Худую разве сделает? Закурить-то у вас, товарищ уполномоченный, найдется? Угости-ко, — без всякого перехода потребовал он.

Юра пошарил в карманах, папирос не оказалось.

— К сожалению, нет. На обратном пути я вас угощу, дедушка…

— И ладно, не велика беда, нет дак… Я к слову…

Заметив попытку Юры идти, он взял его за пуговицу.

— А что, товарищ уполномоченный, сказывают, твою невесту чуть сектанты эти не изуродовали? Правда это?

— Да, к сожалению, — неохотно ответил Юра нахмурясь.

— От них всякого ждать можно, — доверительно заговорил старик. — Этого Ефимка-то я знаю. Да и Фишка сусед мне, весь в отца своего, Мизгирева. Приемистый, дери его корень… Папашка-то у него был — не клади пальца в рот. Все с богом да со Христом, все с крестиками, а как захватит да прищемит — реви не реви, не вывернешься. Олексе Сенькиному, суседу, пуд муки дал однажды взаймы. Отдашь, говорит, к Ильину дню. Взял Олекса пуд, думает: до Ильина дня далеко, выкручусь. А пришел срок — муки-то и нет. Он слезно молит подождать, папаша Фишкин ни в какую. Олекса — в ноги. Мизгирев хохочет, говорит: «Хоть сапоги лижи, все равно скидки не сделаю. Мое слово — олово». Олекса и впрямь сапоги лизать стал. Мизгирев ржет: «Сними штаны, тогда отсрочу…» Вот какой он был. Сказывают, его прищемили одну пору. Не знаю уж, по кулацкому ли делу или по какому другому, а только угодил он в милицию. Держали сколько-то, следствию вели. И он, понимаешь, вместо того, чтобы открыться им да покаяться, начал милиционера поучать. И так и эдак начал разные богословия высказывать. Да так-то складно, да так-то душевно, чувствительно, что милицию, веришь ли, слеза стала прошибать. Милиционер ершится, начальственность хочет проявлять, а сам незаметно рукавом по глазу шаркает, слезу отгоняет. А тот, Фишкин папашка, примечает, да еще сладостнее, да речистее, хочет до нутра пронять. И пронял. Втянул милиционера в свою сектановскую веру. «Креститься будешь ли?» — спрашивает. Тот отвечает: «Милиционерская форма не позволяет». — «Так форму ведь и снять можно». Верь хошь нет, снял милиционер мундир, и окрестил его Фишкин батька в какой-то луже. Хорошо-дородно, закончил, значит, креститель таинство, осенил раздетого крестом, дал ему приложиться и говорит: «Ты теперь крещеный стал, начальник, потому мне не страшен. Ответствуй, веруешь ли?» — Чего остается крещеному! Он прячет глаза да шепчет: «Верую…» А креститель ржет на всю милицию. «Ты веруешь! А я вот не верую! Ни в бога, ни в черта…» Что? Думаешь, не было такого?

Васька пронзительно смотрит в Юрину переносицу, всей своей фигурой выражая готовность доказать достоверность и неопровержимость своей басни.

— Думаешь, не было? — повторяет он вопрос устрашающим тоном. И вдруг, опустив Юрину пуговицу, расплывается в улыбке. — Не было ведь, парень…

— Ловко же ты сочиняешь…

— Так не все сочиняю, — откликается старик. — Хошь и не удалось Фишкиному батьке милиционера в свою веру затащить, а разжалобить все-таки сумел. Отпустил его милиционер, вот те крест, хоть и остался сам некрещеный. И в милиции иной раз попадают дураки-то…

Юра, получив свободу, спешит избавиться от речистого собеседника, на ходу прощально машет рукой. Васька кричит ему вслед:

— На свадьбу-то позовешь, товарищ уполномоченный? Что? Ну и ладно, свадьбы я люблю… А ты Фишки этого остерегайся, он ехидный, скользкий, весь в папашу…

(обратно)

Глава тринадцатая МОЛОДЫЕ, ВПЕРЕД!

1

— Папа! Папка приехал!

Ребятишки, от мала до велика, кинулись на кухню, где Синяков раздевался, с трудом стаскивая валенки с ног, обмотанных фланелевыми портянками. Они окружили отца живым кольцом и смотрели на него влюбленно, выжидательно, с наивной хитринкой. Семь пар глаз сияли весенней голубизной, пять носов, удивительно похожих на батькин, а два на картофелину сорта «Северная скороспелая», дружно шмыгали, чтобы не уронить достоинство своих владельцев. Семь голов, вихрастых, растрепанных, белых-белых, похожих на отрепок кудели, отражали свет электрической лампочки, свисающей с потолка. И в кухне от этого казалось светлее.

Синяков оделил каждого особенным подарком. Малышу дал конфетку и велел вынуть палец изо рта. Другого наградил еловой шишкой, блестевшей чешуйками и пахучей. Третьему достался свилеватый нарост от березы, похожий на черепаху. Тот был доволен тросточкой, этот саблей из березового сука. А для Владика — ах, какой хороший подарок! — тугой голичок обметать валенки. Миша получил то, чего больше всего ждал — осиновые плашки, из которых выйдут великолепные лыжи, мечта всех подрастающих спортсменов.

Так мудрено ли, что все награжденные неотступно следовали за папкой, пока он умывался, смотрел на градусник у оконной рамы, ходил по горнице, разминая ноги. Он — за стол, и они — за стол. Не шумят, не толкаются, каждый знает место, у каждого своя чашка с приметой — золотой ободок, аленький цветочек, занятная виньетка, а то и просто выщербленный краешек, облинялый рисунок, особая кособочинка, неровное донышко.

— Как вы жили, мужики? — спрашивает отец со строгой серьезностью.

Отвечают по старшинству. Первенец четверку принес, гордится. Второй штаны порвал, от матери влетело. Третий на санках катался прямо с крутика, не боялся. Четвертого козел боднул. Пятый в детском садике песню выучил, вот. Шестого кошка оцарапала. А седьмой сосет конфетку, ему некогда отвечать, занят человек.

— У нас все ладно, без драк обходилось. А кому и попало, тот молчит, попало за дело, — говорит мать. — А у тебя-то как, все ли ладно?

Синяков трет подбородок, морщится.

— Да кто его знает, когда сон в руку бывает. Как он, Егорко Бережной, хочет управляться без людей, уму непостижимо. Сезонников на Крутой Веретии совсем вытеснил, бараки пустые стоят. На механизацию, вишь, надеется. Оно, конечно, механизация у него вроде бы притерлась. Наблюдал всю неделю, ловко действуют. А случись что? Машина закапризничала, ПЭС сдала — что он станет делать? Пока людей подбрасывают да организуют, время-то ушло, план-то и лопнул… Нет, всегда надежнее, ежели народ под руками… Они, не знаешь, без меня здесь не нахозяйничали, дров не наломали?

Жена, принарядившаяся к приезду мужа, наверно, первую минуту за всю неделю сидит именинницей, она пьет чай и ласково смотрит на супруга. Его вопросом очень довольна: ценит, знать, ежели спрашивает. Но в дела лесопункта вмешиваться она не смеет.

— Ты, Феденька, сам погляди. Мое дело женское, чего я понимаю в вашей политике, — скромно отвечает она. — Бережной-то мужик дельный, видать. Его машины слушаются. И с народом он умеет обращаться.

— Умеет, говоришь?

— Так люди говорят. Мне-то по чему судить? Я производством ныне не занимаюсь, на кухне да во дворе много ли увидишь. Только и свету, что в магазин сходишь. От баб больше просвещаешься. От них, правда, уж ничего не укроется. А Бережному и инженер добро помогал, все подсказывал да учил… Легок, гляди-ко, на помине…

За окном мелькнула шапка Дмитрия Ивановича, и через минуту он сам появился на пороге весь в седой изморози.

— О! К самому пиршеству попал, будто знал. Нуте-ка, хозяюшка, нацедите мне чашечку, да покрепче, да погорячее, надо согреться с дороги дальней.

Ребята, как по команде, сдвинулись, освободив стул. Хозяйка обмахнула его тряпицей, подставила гостю.

— Садитесь, Дмитрий Иванович, выпейте стаканчиков десяток. Мой-то и по двенадцать пьет с морозу. Ну, вы помоложе, вам на два стакана меньше, — шутливо-радушно угощала она.

— Выпью, Вера Никитишна, и двенадцать, пожалуй. Следует старших догонять, — в тон хозяйке ответил гость, присаживаясь к столу.

— Не догнать тебе, Дмитрий Иванович, нет, — откликнулся и Синяков. — Видишь, сколько у меня помощников-то!

— Тут еще все впереди, Федор Иванович. Как знать, может, и потягаемся… Ну, граждане Синяковы, принимайте подарки.

Дмитрий Иванович стал выкладывать на стол из карманов конфеты, грецкие орехи, печенье.

— У тебя там не карман, инженер, а настоящий орс, — захохотал Синяков. — Говорили, что у попа бездонные карманы, а ты, того и гляди, перещеголял попа…

Ребята чинно ждали, когда будет распределено лакомое угощение. Дмитрий Иванович щедро оделил всех. Забрав гостинцы, они моментально исчезли.

— Давай теперь, Федор Иванович, о деле, — посерьезнел Дмитрий Иванович. — Прошедшая неделя показала, что механизмы и в Сузёме могут действовать сносно. При условии, если на них не глядеть скоса.

Он посмотрел на хозяина. Тот сидел, задумчиво рассматривая подстаканник.

— Мы тут без тебя немножко посамоуправничали: сезонников по домам распустили, разгрузочные площадки переоборудовали. Возможно, тут получатся излишние против сметы расходы, ты уж отдувайся как-нибудь, компенсируй. Полагаю, по зарплате будет солидная экономия, с лихвой перекроешь…

Подстаканник, по всей видимости, был очень интересный, потому что хозяин не отрывал от него глаз.

— Отдуваться, говоришь? — тянул он. — Отдуваться-то мне приходится нередко, то уж ладно. Только вот, Дмитрий Иванович, ты уедешь, тебе и горя мало, что тут, на Сузёме, делается. Синякову давать во всем отчет… Я не первый год на производстве, собственным горбом испытал и вывод сделал: на машину надейся, а рабочие руки в запасе имей. Надежнее так-то…

Дмитрий Иванович допил стакан, поблагодарил хозяйку, подсел ближе к Синякову.

— Федор Иванович, я с тобой хочу прямо поговорить, без всякой дипломатии. Ты старый работник, заслуженный. Но у тебя есть серьезный недостаток: ты новые масштабы старыми мерами меряешь. Заскорузлость какая-то в твоей практике, вот беда. Если ты не поймешь простой вещи, что сейчас механизированный труд пришел на смену ручному, можешь оказаться не удел.

— Так, так… Понимаю… Синякову деликатно предлагают освободить место…

— Об этом пока речь не идет. Но она может возникнуть, Федор Иванович… Так что надо, конечно, делать вывод.

Вера Никитишна вздыхала, убирая со стола посуду, поглядывала на супруга, порывалась что-то сказать, но не решалась. Наконец, она не выдержала.

— И бабы то же говорят, Феденька…

Муж не удостоил ее ответом, встал, походил молча по комнате, посмотрел зачем-то на градусник за окном.

— Раз бабы говорят, то, надо быть, правда…

Лег на кровать и повернулся лицом к стене.

2

Егор не напрасно вспоминал свои лыжи. Так захотелось ему тряхнуть стариной, побродить по лесным трущобам с ружьишком, что не утерпел, заказал с попутчиком привезти старые осиновые самоходы. И вот они снова в Егоровых руках, неуклюжие, смешные на вид, зато легкие и на ходьбе сноровистые. Юра от души хохочет, глядя на этот первобытный снаряд. Егор нарочито сердится:

— Ты погоди, орел, издеваться-то! Пойдем в лес, поглядишь, чья возьмет. Твои щегольские спортивные и держать-то тебя не будут на рыхлом лесном снегу, заревешь с ними, помяни меня…

— Помяну, помяну, Егор Павлович, когда вы отстанете и потеряете мой след…

Егор молчит, привязывая к носкам своих легкоступов длинные веревочки. В ватнике, подпоясанном солдатским ремнем, с ружьем за плечами, он выглядит еще молодо не по летам. Встает на лыжи бодро, скользит легко, без палок, держа в руке веревочки. Юра иронически посматривает на него, не спеша закрепляет свои лыжи, берет палки и упругим шагом пускается вдогонку. Настигает быстро и обгоняет, издали помахав рукой, Егор невозмутим. Он шествует ровно и важно, похожий на богатыря в доспехах, потому что стеганый ватник облегает его широкую грудь и спину, будто пластинчатый панцирь. Юра, балуясь, делает вокруг него петли, озорно кричит:

— Егор Павлович! Я вас, как серого волка, обкладываю…

— Смотри, чтобы не слопал тебя серый волк…

Миновали вырубки, перешли просеку, углубились в нетронутые дебри сузёмских лесов. Юру охватило особое чувство восторженной взволнованности, какое всегда испытываешь, входя в девственную тайгу. Стояла удивительная тишина, при которой чуткое ухо легко улавливает мягкий треск почему-то вдруг отломившегося сучка, шуршанье снежного комочка, падающего с ели, веселый цокот белочки на сосне, с любопытством посматривающей черными бисеринками глаз на охотника. Егор вскинул ружье.

— Егор Павлович, не надо, — умоляюще зашептал Юра, ухватив спутника за локоть.

— Ты чего? — удивился Егор, опуская ружье. — Сбил меня…

— Не стреляйте, Егор Павлович, видите, какая она изящная, беззаботная.

— Вот это охотник! Все они, белки, изящные… Значит, и стрелять нельзя?

Белочка, почуяв опасность, замерла, прильнула к сосне, но скоро успокоилась, решила закончить шелушение шишки, которую держала в лапках. Юра смотрел на нее не дыша. Егор поглядывал на Юру с добродушной насмешливостью. Белка кинула пустую шишку и с удивительной легкостью бесшумно прыгнула на соседнюю сосну.

— Ну, пойдем, охотник, — сказал Егор. — Так мы с тобой, пожалуй, домой вернемся с большой добычей…

— Да уж ладно, Егор Павлович, зачем она вам, добыча…

Егор хмыкнул, закинул за плечи ружье, скользнул в овраг. Юра со смехом за ним. Долго ходили они, пересекая снежные поляны, огибая валежник, продираясь чащобой, спускаясь на лесные речушки, застылые, запорошенные снегом, невесть откуда и куда бегущие немыслимыми зигзагами. Утомились. Близ озерка устроили привал. Развели костер. Юра старательно подтаскивал сушняк, разрубал и подбрасывал на костер. Получалось это у него не очень ловко, неумело. Егор с усмешкой посматривал на Юрины хлопоты.

— Все еще в тебе городская струнка чуется, Юра…

— Как это? — удивился тот.

— Не очень ты к лесной жизни-то приспособлен… Вишь, и на костер как накидал, погасишь, пожалуй…

Егор по-своему уложил дрова. Огонь, будто только этого и ждал, вспыхнул ярко и весело.

— Вот видишь, всему своя наука требуется, — заключил довольный Егор. И чтобы не очень обидеть Юру, добавил: — Вообще-то ты, парень, ничего, прижился к лесу…

— Прижился, как видишь, Егор Павлович, — весело откликнулся Юра, вынимая из сумки съестные припасы, раскладывая их на чистом насту, как на скатерти. — Лесником, наверно, буду… А то еще, чего доброго, поэтом сделаюсь с помощью Макоры Тихоновны…

— Это почему? — удивился Егор.

— Так она ж меня к месту пристроила — обучать лесных поэтов. Читаю я их стихи, читаю — и сам в рифму говорить начинаю. Вот как!

Егор Павлович задумался, покусывая ус. Смотрел вдаль, за озеро.

— Правда, у нас место такое, — серьезно сказал он. — Мы-то что, прижились, одно знаем — план выполнять да иной раз с ружьишком сходишь, побалуешься, только и развлечения. А который человек душевный, тому экие просторы очень даже привлекательны. Говорят, писатель Пришвин по нашим краям как-то проезжал, и то очень хвалил. Ну, он и от себя прибавил, не все так описал, как есть, но все равно чувствительно и за сердце задевает…

Егор Павлович приумолк, и Юра с удивлением увидел, взглянув на него, широкую улыбку.

— Племянничек-то мой, нынешний главный инженер, тоже ведь стишками баловался, — сказал Егор Павлович. — Ладные вроде выходили. Сидит будто так же над озером и о чем-то таком задушевном мечтает. Все складно, строчка в строчку, забористо…

У Юры округлились глаза.

— Неужели?

— А чего мудреного. Он у нас способный на писанье-то. Поговори-ко с ним. У! Он тебе наскажет всякого и про рифму, и про ритму, и еще про какую-то метафору. Не знаю, живность это какая или растение, а только он часто ее вспоминал. Бывало, скажешь ему: «Худые у тебя, Митяш, стишки, заумственные». А он осердится. «Ты, говорит, ничего не понимаешь. Это метафора». Ну, что ему ответить? Коли метафора, так ладно, шут с ней… Это когда он еще школьником был. Старше-то стал, уж не показывал стихов. Стеснялся, видно… Только однажды от его метафоры и мне влетело. Было дело…

— Вам?

— Лично мне. Отдубасил он меня через свой киноаппарат. И в рифму, со звоном. Тогда-то я рассердился малость. А потом понял, что это справедливая метафора… Соображать стал, что и стихоплёты полезными могут быть. А Макора страсть любит стихи. То бы Пушкина, еще ладно. А она и Есенина, и Щипачева, и какую-то Маргариту… А недавно еще в газете ей понравилось стихотворение Воробьева. Я говорю, откуда ты такого поэта выкопала? Она отвечает: «Это очень любопытный автор. Глухонемой. Выучился говорить. И как, думаешь? Наизусть заучил всего «Евгения Онегина» и вслух стал произносить». Эка голова! Бывает же у людей столько усердия… Ты бы смог так? Юра пожал плечами, стал поправлять сучья на костре. Упавшее было пламя снова поднялось… На белый наст посыпались хлопья взметнувшегося вместе с дымом серого пепла.

— Не пора ли нам в путь-дорогу, друг? — сказал Егор Павлович и стал, покрякивая, подниматься. — Я по ельнику пройду, низом, а ты по старой лыжнице ступай, чтобы не заблудиться…

— Почему не вместе?

— А потому, ты мне охотиться мешаешь. Что я — зря, что ли, эку даль колесил?

Увидев, что Юра по-детски надул губы, Егор Павлович добавил:

— Ты не обижайся. Белка-то для тебя, может, и метафора, а для меня она ценная пушнина…

Большой, грузный на своих неуклюжих лыжах, он зашагал к сизой стене ельника, резко выделяющейся на склоне холма.

3

К концу квартала выяснилось, что план не вытянуть, немного, самую малость, а все ж таки не вытянуть. И тогда по старой привычке Синяков объявил аврал. Послали на рубку леса дорожников, уборщиц общежитий, домашних хозяек в поселках. Начальник лесопункта приказал закрыть на время бани и прачечные, вывести в лес всех конторских служащих, послать в делянки рабочих из механических мастерских. И тут он столкнулся с новым техноруком. Егор остановить работу мастерских наотрез отказался.

— Не дело, Федор Иванович, — сказал он. — У них и так ремонт машин отстает от графика.

— Ничего что отстает, наверстают. Пусть недельку на лесосеке порезвятся, здоровее будут, — возразил Синяков. — Завтра всем выйти в лес. Понятно?

— Непонятно, начальник. Механизаторы из мастерской никуда не выйдут, — уперся Бережной.

— Это кто же здесь, выходит, начальник — я или ты? — взъелся Синяков.

Егор, усмехнувшись, разгладил усы и сказал спокойным, ровным голосом:

— Начальник ты, товарищ Синяков, а механизаторы будут работать в мастерской…

Синяков хлопнул дверью и, заплетаясь в полах своей бекеши, помчался вдоль по улице поселка. «Куда он, в мастерские?» — забеспокоился Егор. Он позвонил в мастерские. Там ответили, что не было начальника лесопункта, не заходил. Егор сказал, чтобы на аврал не выходил ни один слесарь, чтоб все занимались своим прямым делом.

Весь день Синяков не появлялся в конторе. Егор звонил на участки, там тоже никто не видал начальника. А он, обойдя механические мастерские стороной, пришел домой расстроенный, возбужденный. На ребят прикрикнул, что не часто с ним случалось, на робкий вопрос жены: «Что случилось?» — не ответил. Сел к окну и так просидел чуть не до вечера, скребя ногтем ледяные узоры на стекле. Вера Никитишна бесшумно ходила по комнате, посматривая на мужа и не решаясь с ним заговорить. Наконец не выдержала, подошла, тихонько положила ладони на мужние плечи.

— Ты бы сказал, Феденька, что у тебя стряслось.

Муж отозвался не сразу. Он еще посидел так, опустив голову, чувствуя тепло жениных ладоней сквозь рубашку.

— Худы мои дела, Веруха… Назначил я Бережного на свою голову. Он, смотри-ко ты, со мной совсем не считается. Я отдаю приказ — он его отменяет… Нет, он еще узнает, что Синяков чего-нибудь да стоит…

Жена с трудом добралась до сути дела, а когда поняла, в чем заключалась их распря, сказала:

— Ты, Феденька, на меня не сердись, а только я тебе скажу, что на Бережного обижаться-то тебе не надо…

— Как так не надо! — подскочил Синяков.

— Да ты успокойся, не взвинчивай себя, тебе вредно, — ворковала жена. — Бережной худого не сделает…

От ласковых уговоров жены Синяков остыл, постепенно отошел, успокоился. И хотя до последних дней месяца он все косился на Егора, однако в душе начинал упрекать себя за горячность. Что ни говори, а Бережной оказался прав. Хоть и с трудом, а квартальный план все же доконали. Это добро. Но добро и то, что машины, отремонтированные механизаторами, с первых дней нового квартала вышли на трассу. Пока держится зимняя дорога, они немало вывезут кубариков. Так-то, мил-друг Федор Иванович, выходит и впрямь Бережной лил воду на твою мельницу.

Ох, не последний раз сталкивались Бережной с Синяковым — и на производстве, и в быту, и в политике, и в разных житейских мелочах бывали стычки и немалые, но странное дело, Синяков кипятился, лез на рожон, а в конце концов сникал, увядал и в душе чувствовал себя виноватым перед спокойным, невозмутимым, посмеивающимся в усы Бережным. Раз Егор сказал Синякову, что две семьи механизаторов из старого, доживающего последние дни барака надо бы переселить в новые, только что построенные домики. Синякову не понравилось вмешательство технорука в чужую, как он считал, сферу действия.

— Ты меня не учи, — огрызнулся он. — Сам знаю, кого куда вселять…

Бережной не шевельнул бровью.

— Много вас, учителей, находится, — проворчал Синяков уже без прежнего пыла.

Егор углубился в какой-то чертеж и будто не слышал слов начальника. Синяков хмурился, перекладывая бесцельно бумажки на столе, исподлобья взглядывал на неподвижного Егора, что-то шептал про себя.

Вдруг он захохотал мелко-мелко и безудержно.

— Ты что? — удивился Бережной.

— Да ведь как поворачивается-то… ты понимаешь? — проговорил он, с трудом гася смех. — Бывало я тебя учил, на ум наставлял… не знаю уж доходило ли тогда до тебя… А нынче ты мне дохнуть не даешь, жизни обучаешь… Черт ее знает, поздновата уж, верно, мне эта «академия», горбатого могила исправит… говорят.

— А ты не горбаться, Федор Иванович.

Синяков развел руками.

— Сговорились вы, что ли? Мне и женка то же самое твердит: не горбаться. А я, брат, не умею — скрючусь и выпирает горбина, хоть ты что…

Стычки продолжались и дальше, но Бережной к ним относился с бесстрастностью придорожного камня-валуна. Синякову и, верно, приходилось, хочешь не хочешь, притираться.

4

И опять пришла весна. Она хлынула в чащи Сузёма таким светом, что он, казалось, густой и льется, льется из надоблачных просторов, разбавленный сияющей синью, расцвеченный солнечными бликами. Лес ожил, потерял былую зимнюю хмурость, зашумел по-новому, беспокойно и радостно.

Еще в делянках гудели электропилы, рокотали на трассах тяжелогруженые тракторы, вторя им, завывали на подъемах лесовозные автомобили — лесники спешили использовать недолгий срок, оставшийся для зимнего пути. И даже ночью не смолкал этот привычный рабочий гул. Надо бы Сузёму успехом встретить конец сезона. Удастся ли? Все зависит от людей…

А что же это сегодня в вечеру так много нарядных людей появилось на улицах поселка? И куда они спешат? Как куда — в клуб! Там сегодня именины, большое всесузёмное торжество.

Клуб по-праздничному наряден: новые плакаты на стенах, новый занавес, новые диваны с откидными сиденьями. Диваны смастерила молодежь в неурочное время под руководством Ивана Ивановича. Так привелось, что обновляет их старый мастер в день, когда сам расстается с лесопунктом Сузём. Пенсия давно уж заслужена, надо бы идти на покой, а он все продолжал работать, не в силах расстаться с любимым делом. И вот сегодня он именинник — стукнуло семьдесят. Завтра уже не пойдет в делянку. Грустно старику и в то же время радостно, потому что вон сколько народу пришло провожать его на заслуженный покой, — полный зал.

На сколоченных из струганых досок диванах разместились, как в заправском театре, хорошо знакомые Ивану Ивановичу люди. Со многими он трудился всю жизнь. Еще молодыми пришли в делянку, вместе до поту махали топором, дергали, согнувшись в три погибели, двуручную пилу. Было дело — страшились нового, от электропилы бежали, как от чумы, трактору дивились больше, нежели дивились бы черту с рогами, кабы объявился он в трущобах Сузёма. А ныне и уходить-то из лесу не хочется: куда ни глянь, всюду машина. Правда, она требует умелого обращения, все равно, что сноровистая лошадь. Оседлать ее надо и повод в руке твердо держать. Зато уж как оседлаешь, возьмешь в руки, она повезет, милая, безотказно.

Иван Иванович за думами не заметил, как занавес открылся, кто-то назвал его имя, все захлопали в ладоши. Жена подоткнула его в бок.

— Не уснул ли? Вставай да иди на сцену, тебя приглашают, али не слышишь…

Хромая больше, чем всегда, Иван Иванович не без труда поднялся по лесенке на возвышение, словно в тумане пожал руку Дмитрию Ивановичу, Синякову, Егору Бережному, Макоре Тихоновне, еще кому-то, многим, всех он по-настоящему не рассмотрел. Гремели аплодисменты. Макора взяла старика за плечи, повернула его лицом к публике. Он стоял, опустив руки, растерянный, взволнованный. Свет большой лампы падал ему на лицо. И все увидели, как он стар, морщинист. На щеке проблескивала слеза, а он не ощущал ее. А может, и ощущал, да не знал, как от нее избавиться, чтоб незаметно было. Слабость свою не хочется показывать и старику.

Председатель райисполкома прочитал Почетную грамоту, долго тряс Ивану Ивановичу руку. Директор леспромхоза объявил о премии. Старика усадили в кресло спереди президиума. С трибуны говорили речи. Все желали заслуженному мастеру хорошего отдыха и долгой жизни. Вышел стихотворец с седым ежиком, в старом морском кителе. Он громовым голосом прочитал торжественную оду, сочиненную специально к этому случаю.

Ты не напрасно в мире жил,

Ты столько лесу нарубил,

Что нынче вправе я сказать:

— Иди спокойно отдыхать…

Макора Тихоновна предоставила слово виновнику торжества. Он встал, поклонился низко, хотел начать говорить, да не смог, всплакнул. Уж без утайки широким платком вытер слезы, подошел к самому краю сцены.

— Спасибо вам, — сказал тихо, — спасибо за все. Если я чего и стоил, так ведь только с вами. Без вас-то бы я что…

Он развел руками.

— Без вас я пыль и больше ничего. Столько лесу нарубил — в стихах сказано. Верно, нарубил вместе с вами. Вы нарубили, я считал да записывал, да вас иной раз, бывало, поругивал. Случалось, правда?

Взрыв аплодисментов был ему ответом. Улыбка осветила лицо старика. Он постоял, подумал.

— Столько лесу нарубил… Иные укорят, пожалуй. Есть у нас такие жалостливые. Мол, что вы делаете, красоту земную губите! Всю жизнь я рубил лес и не раскаиваюсь, потому не зря рубил, не для баловства. Хозяйству нашему народному нужен лес? Нужен. Давно еще Паша Пластинин мне объяснял, что́ из моей древесины выделывают. Вот рубашка на мне, и она, все возможно, из той самой сосны, которую мы с Егором Бережным прошлым летом на Крутой Веретии свалили. Помнишь, Егор?

Егор Павлович откликнулся:

— Это не из той. Та как раз ушла на бумагу для адресов, которые тебе сейчас вручали.

— Может быть, — согласился Иван Иванович под дружный смех зала. — Из другой, выходит, сосны рубаха-та. Так худо ли? Для экой красоты не жалко и свалить лесину…

Он остановился, подумал, посмотрел на грамоту, зажатую в руке.

— Вот нынче я ухожу на покой. А уходить не хочется, право слово. Жизнь-то по-настоящему начинает раскрываться… Вам, кто в поре, какое раздолье, простор-то какой открыт перед вами… Хочется вам сказать: «Молодые, вперед!» Эх, кабы не старость.

Он махнул рукой, поклонился сперва залу, потом президиуму и пошел к своей старухе, оглушенный аплодисментами.

В газетных отчетах о торжествах пишут: «После официальной части состоялся большой концерт». Так вот, большой концерт состоялся и в клубе лесопункта Сузём. Был хор, была декламация, были физкультурные номера. Гремела музыка. За пианино сидела Нина. А Юра Лычаков вел конферанс. Говорят, неплохо вел, весело и остроумно. Во всяком случае сузёмские зрители были довольны. В концерте не участвовала только Пчелка, ее уже не было в Сузёме. Она уехала в Ленинград.

(обратно) (обратно)

Примечания

1

Охлупень — желоб, связывающий верхние концы досок на крыше.

(обратно)

2

Казачиха — так называли на Севере батрачку, нанятую на сезон.

(обратно)

3

Сукманный казакин — шуба с борками по талии, крытая домотканым сукном, сукманиной.

(обратно)

4

Веретия — высокое, сухое место в болотистом лесу.

(обратно)

5

Ряднина — грубый холст домашнего изготовления.

(обратно)

6

Паужин — перекуска между обедом и ужином.

(обратно)

7

Шабур — старинная деревенская одежда, род плаща из грубого холста.

(обратно)

8

Азям — старинная верхняя одежда из сукна домашней выделки, напоминающая тулуп, только без меха.

(обратно)

9

Уледи — род кожаной обуви, мягкие туфли.

(обратно)

10

Руга — плата церковному причту за требы — зерном, яйцами, шерстью, сметаной.

(обратно)

11

Опоек — шкура, снятая с теленка.

(обратно)

12

Санник — сарай для саней и телег, часто ставится в виде пристройки к скотному двору.

(обратно)

13

Рямок — лоскут, тряпка.

(обратно)

14

Межуголок — пространство, образованное стыком зауголков двух изб, построенных рядом; подзор — дощатые резные набойки от края ската крыши к стене избы.

(обратно)

15

Епархиалка — окончившая епархиальное училище; клирос — место в церкви для певцов.

(обратно)

16

Магазея — склад для зерна, общественный хлебный амбар.

(обратно)

17

Паузок — дощатое судно для перевоза через реку.

(обратно)

18

Трясеница — смесь сена и яровой соломы, приготовляемая для скармливания коровам.

(обратно)

19

Канон — церковное песнопение в похвалу святого.

(обратно)

20

Киот — поставец для иконы.

(обратно)

21

Тропари, кондаки — церковные песнопения.

(обратно)

22

Акафист — церковное песнопение.

(обратно)

23

Пасхалия — таблица для нахождения времени пасхи.

(обратно)

24

Иконостас — стенка, каркас, куда ставятся иконы.

(обратно)

25

Епитрахиль — принадлежность священнического облачения, нечто вроде передника.

(обратно)

26

Одесную — по правую руку.

(обратно)

27

Некошной — нечистый, дьявольский.

(обратно)

28

ПЭС — передвижная электрическая станция.

(обратно)

29

Окарзовка — очистка срубленных деревьев от сучьев.

(обратно)

30

Кушник — лесная избушка.

(обратно)

31

Аншпуг — толстый кол для перекатки бревен.

(обратно)

32

Вага — то же, что аншпуг, кол для раскатывания бревен.

(обратно)

Оглавление

ЧЕЛОВЕК ИДЕТ К СВЕТУ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  Глава первая МАКОРИНО УТРО

  Глава вторая ЕГОР БЕРЕЖНОЙ УЕЗЖАЕТ В ЛЕС

  Глава третья ЕГОР ИЩЕТ ПРИСТАНИЩА

  Глава четвертая ПЛАТОНИДИНО УГОЩЕНИЕ

  Глава пятая МИТЯ — КОМСОМОЛЕЦ ДЕРЕВЕНСКИЙ

  Глава шестая СУД В ПОСЕЛКЕ СУЗЁМ

  Глава седьмая ТАЙНЫ КОЖЕВЕННОГО РЕМЕСЛА

  Глава восьмая ПЛАТОНИДИНЫ ЧАРЫ

  Глава девятая СВАТЬЯ СТУПАЕТ ЗА ПОРОГ

  Глава десятая ВЕСЕЛАЯ СВАДЬБА В СОСНОВКЕ

  Глава одиннадцатая БЕРЕЖНОЙ СТОИТ НА РАСПУТЬЕ

  Глава двенадцатая СПЕКТАКЛЬ В ЯРМАРОЧНОМ АМБАРЕ

  Глава тринадцатая ТРУДНЫЙ РАЗГОВОР НАЕДИНЕ

  Глава четырнадцатая ОДИНОЧЕСТВО ЕГОРА БЕРЕЖНОГО

  Глава пятнадцатая ПСАЛОМЩИК ЧИНИТ СЕННЫЕ ВИЛЫ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  Глава первая ЛЮБИМ И… РУБИМ

  Глава вторая „КАКАЯ ОНА ТАКАЯ — КОММУНИЗМА?“

  Глава третья ПУТЕШЕСТВИЕ В ХАНЮГУ

  Глава четвертая ХАРЛАМ ТЯНЕТСЯ К САНУ

  Глава пятая НЕ РАДИ КАРТОФЕЛЬНОГО КИСЕЛЯ

  Глава шестая В СУЗЁМ ПРИЕХАЛ ПЕНЬ КОЛОДИН…

  Глава седьмая ПРИВОРОТНАЯ ВОДИЧКА

  Глава восьмая ТАЙНА СВЯТОГО КРЕЩЕНИЯ

  Глава девятая КЛЮЧ ОТ ОБЩИННОЙ КАЗНЫ

  Глава десятая КАРТУЗ НА МОСТУ

  Глава одиннадцатая ЗАТЕЙНАЯ ШТУКА — ЭЛЕКТРОПИЛА

  Глава двенадцатая БУЙНАЯ ВЕСНА

  Глава тринадцатая ВСТРЕЧИ НА ГОРОДСКИХ УЛИЦАХ

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

  Глава первая БЕСЕДА В ДОРОГЕ

  Глава вторая ТРУДНЫЕ ГОДЫ

  Глава третья ВЕТЕРОК В ГЛАЗА

  Глава четвертая ГОРОДСКОЙ ГОСТЬ

  Глава пятая НЕУДАВШИЙСЯ СТУДЕНТ В ЛЕСНОЙ ДЕЛЯНКЕ

  Глава шестая ХОЗЯИН КРУТОЙ ВЕРЕТИИ

  Глава седьмая В СУЗЁМ ПРИЕХАЛ ГЛАВНЫЙ ИНЖЕНЕР

  Глава восьмая СВИДАНИЯ У МОСТА

  Глава девятая СКВОЗНЯЧОК В КАБИНЕТЕ НАЧАЛЬНИКА

  Глава десятая ПЕНИЕ В ДОМИКЕ НА ОКРАИНЕ

  Глава одиннадцатая НИНА ИСЧЕЗЛА

  Глава двенадцатая БОЛЕЗНЬ КОНЧАЕТСЯ ВЫЗДОРОВЛЕНИЕМ

  Глава тринадцатая МОЛОДЫЕ, ВПЕРЕД!

*** Примечания ***