Олег Тарутин
ПРИБЛУДНАЯ НЮКЖА
Собака — друг человека
Рассказ
«Пропала собака! Щенок-подросток 5–6 мес. Беспородная сучка с поводком, обмотанным вокруг ошейника.
Приметы: по окрасу и облику напоминает волчонка.
Особые приметы: необычно длинные уши и необычный розовый треугольник на носу.
Нашедшему гарантировано (подчеркнуто) вознаграждение».
Писатель Спасов допечатал текст объявления, вывернул из каретки пятиэкземплярную закладку, поставил ее вертикально и принялся выстукивать номер своего телефона, повторив его многократно. Оставалось расчленить ножницами телефонные колонки, и еще пять объявлений готово. А всего двадцать, считая уже расклеенные по городу. Читай, отрывай и звони. Отыщи пропажу, а вознаграждение гарантировано.
Вот-вот: относительно вознаграждения. «А ну как нашедший эту дворнягу запросит в вознаграждение „лимон“ нашими или даже сумму в долларах?» — спросили бы мы писателя.
«Пусть будет „лимон“, пусть будет сумма в долларах, — ответил бы он, — только бы собака нашлась!»
Невероятно! Да любой, хоть сколько-то знакомый с Егором Спасовым, знает, что тот и всегда-то жил на финансовом подсосе, а на нынешних виражах и вовсе обнищал как церковная крыса. «Вознаграждение гарантировано», ха! У кого это, интересно, за электричество три месяца не плачено, телефон отключить грозились?
Нет, можно, конечно, любить животных, братьев меньших, и все такое, невзирая даже на трудные обстоятельства. Мог бы и тургеневский Герасим Муму в деревню с собой забрать, а не топить ее с кирпичом на шее… Все это так, но из каких шишей Егор собирается по объявлению-то платить? Взаймы добудет, а отдавать как?
А что это он, простите, не вижу, пьет, что это он в чашку набулькивает, из-за машинки встав? Неужто это «Абсолют»? И уж не копченой ли колбасой он закусывает, от колбасной подковы кусищи отхватывая? Или забогател наш Егорушка? Но каким образом? Гонорар из Америки получил или продал чего? Только что́ он мог загнать такого ценного, раз квартира цела? Уж не из организма ли что-нибудь дефицитное, для пересадки богачу: почку, например?
Никаких своих почек Егор Спасов не загонял и ни в какой Америке не печатался. Единственный за последние два года гонорар пришел ему недавно из альманаха «Заполярная муза», за цикл стихотворений. А кто ж не знает теперешних журнальных платежей, даже если публикация прославила тебя на все Заполярье? Не о чем говорить…
Потому-то и вздыхал писатель Спасов, печатая свое объявление, потому-то и прерывался, откидываясь на стуле и точно наяву видя этого щенка-подростка — совсем бы волчонка, кабы не длинные, как у Конька-Горбунка, уши — одно торчит, другое свисает, потому-то и сулил вознаграждение, что всем своим теперешним благосостоянием был он, вечно бедный прежде литератор, обязан этой беспородной собаке. «Девочке», по деликатной терминологии собаководов, а по-русски — сучке, по кличке Нюкжа.
…Егор Спасов зажевал копченой колбасой дорогой напиток, сунул в карман нового мехового кожана объявления и тюбик с клеем и вышел на улицу, все еще не лишенный надежды на то, что отыщется его удивительная дворняга, приблудившаяся к нему в электричке и четыре месяца спустя — день в день — исчезнувшая вдруг на прогулке.
II
Нюкжа, тогда еще безымянный щенок, бездомный и несчастный, попалась Спасову на платформе Дибуны в промозглый и дождливый ноябрьский вечер.
В Дибуны Егор Сергеевич ездил навестить старинного приятеля, который вот уже год после развода снимал там комнату.
Посидели, выпили под разговоры о превратностях бытия, о непредсказуемых зигзагах судьбы. «Вот кто бы, Егор, подумать мог, что Светка окажется такой стервой? Помнишь, как чирикала, пока нужен был: „Коленька миленький, Коленька единственный…“ Вот тебе и Коленька: сама налево заруливала, сама же и на развод подала. Ах ты, невинность поэтичная, непрактичная… Так дело, кобра, повернула, что она — в моей же квартире со всеми бебехами, а я — с одним чемоданом — в Дибунах. Вот ты, как писатель и сам разведенный, как это оцениваешь психологически? Как свою подлую натуру раньше-то скрывала? А вот скажи, что ожидал, что я тут приживусь, что Нинка такой хорошей окажется? И пес с ней, со Светкой, даром что на языках трекает, в офисе кофе заваривает мафии своей. Может, и к лучшему все, а, Егор?..»
Уезжал Спасов из Дибунов последней электричкой весьма поддатым и к тому же обремененным тяжелой сумкой с картошкой — дар Николаевой хозяйки Нины, и в самом деле славной молодухи. На платформе он криво плюхнул сумку на скамью, часть картошки просыпалась, раскатилась по мокроте, и он, чертыхаясь, стал подбирать этот дефицитный продукт, торопясь до подхода электрички.
В это время из-под скамьи выбежал толстолапый серый щенок, овладел ближайшей картофелиной и тут же вгрызся в нее, конвульсивно глотая и опасливо поглядывая на Спасова.
— Да ешь ты спокойно, не давись, никто не отнимет, — растроганно сказал Спасов. — Ишь, оголодал…
Подошла электричка, пахнув теплом из расхлоннутых дверей.
И тут щенок, как был с недогрызенной картофелиной в зубах, перемахнул провал меж платформой и тамбуром, из тамбура, вслед за Спасовым, проскользнул в раздвижные двери почти пустого вагона и забился под ту же скамью, на которую уселся его благодетель с сумкой. Спасов же как сел, привалясь к стене, так и вырубился, очнувшись лишь на последнем перегоне перед Финляндским вокзалом.
Пробудившись, он увидел дибуновского серого щенка, о котором успел позабыть. Щенок сидёл у ног Егора Сергеевича и, закинув вислоухую голову, преданно глядел ему в лицо. Крысиный хвостик безостановочно елозил по полу.
— Что ж ты теперь в Питере будешь делать, чудо подскамеечное? — вяло спросил его Спасов. — Если на мою картошку в дальнейшем рассчитываешь, то напрасно. Мне только такого подселенца и не хватало. Придется тебе, брат, теперь в городские бомжи подаваться…
Спасов вышел из вагона, щенок — за ним. Спасов — по опустевшему перрону, и щенок — по перрону, все так же заглядывая сбоку ему в лицо, спеша изо всех сил, безостановочно маша хвостом. И в вокзальном зале был он рядом. У любого при взгляде на эту пару не вызывало сомнений, что щенок семенит именно за хозяином. Надо же, без всякого поводка, такой маленький и такой смышленый!
Будь Егор Сергеевич трезв, он наверняка бы преодолел жалость к этому дибуновскому беспризорнику, преодолел бы, даже будучи гуманистом по писательской принадлежности. Чем, к примеру, кормить ему эту животину, которая ведь будет и расти, и дорастет неизвестно до каких габаритов прожорливости, где он будет выгуливать собаку, на кого оставлять ее во время суточных дежурств? И так далее, и тому подобное…
Но Спасов, как сказано, был в подпитии и перед самым входом в метро, подчиняясь какому-то великодушному импульсу, вдруг сгреб щенка под мокрое пузо и сунул его под куртку в запазушное тепло: черт с тобой, беру!
Наутро пробудившийся Егор Сергеевич обнаружил возле дивана дибуновского щенка, раскинувшегося кверху пузом на его носках, головой на башмаке. Обнаружились также несколько небольших лужиц на полу — продукт жизнедеятельности беспризорника.
«Начинается! — скривился Спасов, вставая, чтобы пойти за тряпкой. — А где же твердая фракция? Хотя откуда ж ей взяться — с одной-то картофелины? Вот покормлю, тогда уж… И на черта, Егор, ты его приволок! — запоздало и покаянно подумал он, глядя, как восставший ото сна щенок, потянувшись, просеменил на середину комнаты, присел и оставил новую лужицу. — А теперь поздно переигрывать, совести не хватит на улицу щенка выкидывать, теперь его кормить нужно, имя ему давать…»
При ближайшем рассмотрении выяснилось, что этот вчерашний «он» — типичная «она» и соответственно имя требуется женское. Перебрав варианты, писатель окрестил ее Нюкжей, в честь якутской реки, на которой когда-то побывал на полигоне молодым электронщиком, закупленным ВПК. Имя этой дикой таежной реки как нельзя более впору пришлось волчоночному облику дибуновского подкидыша неизвестных собачьих кровей.
Егор Сергеевич приспособил на кухне ящик, выделил Нюкже две миски под еду и питье, порешив кормить ее тем же, что и сам ест: супами из пакетов и кашами плюс хлебобулочные изделия.
Теперь я должен немного отвлечься, поведав кое-что из биографии Егора Сергеевича Спасова. Оставив некогда, и без сожаления, прибыльную военную электронику ради литературы, он оказался в наши дни, как и большинство собратьев по перу, в пиковом положении: прокормиться литературой стало невозможно. Она и раньше-то кормила, вернее, подкармливала, Спасова неохотно, и неспроста он, готовясь к суровой жизни профессионала, без излишних иллюзий и самоуверенности половинил свои электронные заработки, откладывая споловиненное на грядущее, на сберкнижку, где эти сбережения в одночасье и обратились в пыль. Массовая эта грабиловка общеизвестна, как общеизвестно и то, что на Руси она — не последняя.
Ныне оставалось утешаться рассуждениями немногих преуспевших в новых условиях литераторов, что, дескать, все правильно, что и на Западе, так, мол, и там писательство — роскошь, позволительная лишь весьма состоятельным людям, зарабатывающим на жизнь совершенно иным способом. Это справедливое рассуждение отбрасывало Спасова к давним его полигонным временам, жаль только, что годы были уже не те…
В настоящее время Егор Сергеевич пытался пробиться к прожиточному минимуму сразу по двум вахтерским направлениям: в посудо-хозяйственном магазине на Охте (с 8 вечера до 8 утра, через двое суток на третьи) и в одном полуразбежавшемся НИИ в Автово (сутки через трое).
К вахтерству Спасов привык быстро: и там и там работа была необременительной. В магазине его просто закрывали на ночь, как кота в амбаре, а утром выпускали на волю. Задачей его было не проспать ночного пожара или бандитского налета, а в случае таковых звонить изнутри, куда следует. При дежурстве в НИИ к таким же ночным заботам присовокуплялись и дневные: выдавать ключи от кабинетов сотрудникам и подзывать их к телефону, буде позвонят. Одним словом, и там и сям можно было писать. Туговато Спасову приходилось лишь в те дни, когда по графику НИИшное дежурство следовало впритык за посудо-хозяйственным и ему приходилось колесить со службы на службу через весь город, порой даже не заскочив домой.
С появлением же в квартире Нюкжи заскакивать домой стало необходимо: во-первых, задать собаке корму на сутки, а во-вторых, ликвидировать ее отходы, сиречь, мочу.
Я заранее прошу прощения у особо брезгливого читателя, но без упоминания этого естественного отхода мне в рассказе просто не обойтись. А кроме того, присевшая по естественной надобности собака, тем более щенок, вряд ли может оскорбить эстетическое чувство, так же, как, скажем, сидящий на горшке ребенок.
Уже в первые дни совместного проживания выяснилась удивительная, прямо-таки фантастическая особенность Нюкжиного организма: щенок совершенно не выделял твердых остатков, все съеденное и выпитое им выходило в виде жидкой фракции. Пораженный писатель наблюдал, как время от времени, в особенности в первые дни, Нюкжа, задрав хвост, группировалась в известной собачьей позе, напряженно тужилась и сама недоуменно оборачивалась, точно не веря тщетности своих усилий. После этого она бежала на отхожий поднос и безо всякого труда изливала там накопленное. Причем в таких количествах, что во время суточных своих дежурств Спасов с тревогой думал: не просочилось бы к нижним соседям.
И еще одна физиологическая особенность была присуща Нюкже: на улице она не выделяла из себя ни единой капли, при любой длительности прогулок. Вообще же из дому она выходила крайне неохотно: видимо, улица прочно сопрягалась в ее памяти с сиротским прошлым. Впрочем, и Спасов на прогулках не настаивал, тем более что вскоре грянули холода.
Каждое утро, когда Егор Сергеевич бывал дома, начиналось для него одинаково. Будила его Нюкжа, царапая лапами одеяло. Убедившись, что хозяин проснулся, она припадала на передние лапы, блаженно вытягивалась и зевала во всю пасть с громким плачущим привизгом. Спасов выпускал собаку в коридорчик, где она тут же оседлывала поднос с подстеленной газетой, заполняя его почти до краев. После этого писатель производил такие операции: сливал жидкое в унитаз, а мокрые газеты, отворачивая физиономию, впихивал в мусорное ведро. «Вот сука привередная! — ворчал он, вымывая под струей в ванной опорожненный поднос. — Газету ей подавай! Она, видите ли, шибко грамотная, задницей она читает!» Но на голый поднос Нюкжа не садилась. И хотя мочилась она лишь дважды в день, что тоже странно, но Егору Сергеевичу приходилось теперь постоянно выскакивать во двор и стучать ведром о края мусорного бака. Газет же у писателя был солидный запас еще со времен несостоявшегося ремонта.
Главной трудностью совместной жизни была кормежка, как с самого начала и опасался писатель. Два едока — не один едок. Бюджет, рассчитанный на спартанский образ жизни одиночки, начал пробуксовывать. Тем более что, насмотревшись по телевизору рекламных клипов, где богатые четвероногие, виляя хвостами, поедали дорогие патентованные смеси, Спасов временами не выдерживал и шел покупать собаке какой-нибудь фарш подешевле.
Бюджет трещал, но Егору Сергеевичу и в голову не приходило попрекать куском свою нахлебницу (которая, кстати сказать, никогда еды не клянчила), нахлебницу, что моталась за ним по квартире по пятам, путаясь в ногах, преданно глядя хозяину в лицо, или лежала возле письменного стола, когда он работал, или звонко облаивала каждый задверный подозрительный звук, точно предупреждая всякого, что квартира Спасова, двойного вахтера, неприкосновенна.
А главное, очень уж хорошо работалось Егору Сергеевичу в присутствии дибуновского подкидыша.
…Финансовый кризис, настигший Спасова в начале февраля, был связан с задержкой посудо-хозяйственной зарплаты, а вслед за тем и закрытием самого магазина на неопределенный срок. Тут уж не только фарш, но и сама каша оказалась под угрозой. Но в самый пик безденежья нежданно пришел помянутый перевод из «Заполярной музы» — деньги кому-то, может, и смешные, но только не Егору Сергеевичу.
Прямо с почты радостный писатель отправился на рынок и вынес оттуда десять килограммов картошки и два кило рыбы сайки, приобретенной специально для Нюкжи.
Забегая вперед, скажу, что именно с этой самой сайкой и связывал Егор Сергеевич начало событий, круто изменивших его жизнь.
Вечером писатель устроил семейный праздник. Он нажарил полную сковороду картошки, наварил Нюкже рыбы и, остудив, выставил ей полную миску, которую та и опустошила с неожиданным жадным урчанием. Ожидая после обильной собачьей еды обильных излияний, Спасов подстелил на чистый с утра поднос одну из трех оставшихся к тому времени газет. Причем опознал в этой газете понравившуюся ему когда-то статью историка Феофилова о кризисных периодах России. Ладно, чего уж там, гуляй, Нюкжа!
Потом Егор Сергеевич насладился жареной картошкой под водочку, тоже купленную на радостях, сыто отяжелев и подремывая, посмотрел телевизор, завел будильник (назавтра предстояло суточное дежурство в НИИ) и залег спать. Но перед этим он еще нашел в себе силы обеспечить Нюкжину утреннюю процедуру: с трудом разлепляя глаза, вылил, вычистил, ополоснул и подстелил. Вытряхивая в ведро мокрую подстилку, Спасов краем сознания отметил какую-то непривычную цветную пятнистость газеты, но тут же и позабыл об этом, отойдя ко сну.
Утром перед работой, повторив обычную операцию с подносом и выскочив с ведром во двор, писатель прикидывал: что ж теперь подстилать Нюкже, коли газеты кончились, а новых достать негде? Не иначе — подстилать придется черновики рукописей. С тем он и отправился на дежурство.
Сутки спустя вернувшись, он столкнулся в лифте с соседкой по лестничной площадке, идущей из магазина. Говорливая соседка обрадовалась свежему человеку, еще не знакомому с местной сенсацией, и поведала следующее, начав еще в лифте.
Оказывается, вчера днем во дворе произошла жуткая драка между двумя мужиками, из тех, что копаются в мусорных баках. Милицию даже вызывали, патрульная машина приезжала. Они, как вышло-то, оба начали рыться в одном и том же баке, а тот, который считал, что это его бак, возьми да и швырни во второго комком мокрых газет, в физиономию то есть. А газеты были не просто мокрые, а как, извините, вымокшие в моче. Это потом выяснилось, про это сами бомжи орали. Так вот, комок-то кинутый развалился, а в газете — доллары! Тоже мокрые. Две бумажки по пятьдесят и две по десять. Всего сто двадцать долларов, представляете, Егор Сергеевич? Тем двум дуракам нет чтоб разделить пополам, а они насмерть сцепились, вопили на весь квартал. Теперь милиции эти доллары достанутся, хоть и мокрые, хоть и, пардон, в моче… А возле наших баков, обратили внимание, сколько этих ковыряльщиков собралось? Копают второй день, весь двор замусорили. И кто ж у нас так долларами расшвыривается, а?
— Во всяком случае, не я, — сказал Спасов, все порываясь войти в квартиру, где заходилась лаем Нюкжа. — Извините, Римма Марковна, я прямо с дежурства.
— Ах, извините, Егор Сергеевич, извините…
«Мокрая газета… мокрая… газета, вымокшая в моче!..»
Спасов ввалился в квартиру, не раздеваясь, мимо радостно снующей Нюкжи, кинулся к собачьему подносу. Все же он был писатель с воображением. А не в его ли газете оказались эти доллары, в газете из кипы, принесенной когда-то из охраняемого магазина для ремонта? Доллары, кем-то когда-то в газету засунутые? А он вчера спьяну не обратил внимания! Вдруг что-то есть и в последней, утопленной на подносе подстилке из той же пачки?
Ни черта там не было, кроме двойной (суточной) порции Нюкжиной жидкости. И с чего это он вообразил, что доллары — из его квартиры? Мало ли какую мокроту вываливают в помойку жильцы их дома? В том числе и мокроту валютную. Ишь, вообразил… Нет, такие подачки судьбы — не про тебя. А вот еще бы переводишко — это бы в самый раз!
Посмеиваясь над своим разыгравшимся воображением, писатель спокойно разделся и, как обычно, прежде всего приступил к очистке подноса, не ведая, что имеет дело с мусорным ведром в этом плане в последний раз.
Газет больше не было, и Егор Сергеевич, как было решено, пустил в дело черновики повести, уже дважды отстуканной им на машинке. Повесть «Вечеринка с шашлыком» была навеяна воспоминаниями о днях его полигонной жизни и, хоть местами слегка сближалась с купринским «Поединком», являлась несомненным творческим успехом Егора Спасова. «Вечеринка» была принята и одобрена популярным питерским журналом, но вот уже более года публикация ее переносилась от номера к номеру, правда, с искренними извинениями.
Спасов распушил рукопись, заглянув в знакомые исчирканные страницы, коим суждено было вместо оберегаемой архивной полки, вымокнув, угодить в мусорный бак, вздохнул и пошел устилать Нюкжин поднос. На замену газетного формата понадобились четыре рукописные страницы. При двухразовой перемене подстилки повести должно было хватить дней на двадцать. Потом писатель покормил собаку, поел сам и приступил к работе, продолжая начатое на дежурстве. Бормоча, он расхаживал по комнате, присаживался к столу, снова ходил, временами обращаясь к Нюкже и даже оглашая ей что-то из только что придуманного. А Нюкжа неизменно одобряла услышанное мельтешением хвоста и легким поскуливанием. Так продолжалось до вечера.
Притомившийся Егор Сергеевич расслаблялся у телевизора, глядя итальянский детектив, когда подошедшая Нюкжа потерлась боком о его ногу: обычный знак того, что дело сделано и хозяин может выносить поднос.
Спасов отвлекся от затяжной перестрелки, подошел к подносу, поднял и едва не выронил его из рук. В подносе плавали деньги!
Егор Сергеевич обалдел настолько, что с этой посудиной в руках кинулся в комнату и плюхнул ее прямо на рабочий стол, вперив остановившийся взгляд в плавающие дензнаки. «Доллары… мокрые доллары!» — грохотало в его голове. Но это были не доллары. Это были теперешние российские купюры, числом четыре. А рукописных листов в подносе не было! Четырех листов рукописи, собственноручно выложенных им сегодня утром взамен газеты! Нет никаких листов, исписанных и исчирканных синей шариковой пастой, а есть вот эти разноцветные купюры, плавающие фантастической пестрой стайкой!
Спасов яростно ущипнул себя за руку, ожидая немедленного пробуждения, но, почувствовав боль, понял, что не спит, а если и свихнулся — то в яви.
Прошу прощения, но факт есть факт: писатель прямо руками, как, бывало, вытаскивал из ванночки с фиксажем готовые фотографии, выгреб из жидкой среды плавающие бумажки и, даже не дав стечь лишнему, сунулся с ними к подоконнику, разложил их в ряд: три пятидесятитысячных мокрых купюры и одну десятитысячную. Потом Егор Спасов схватил с книжной полки остаток заполярного перевода — семьдесят тысяч, среди которых, как по заказу, оказались и пятидесятка, и десятка, — и принялся сравнивать истинное с выловленным. Тут — Кремль, и там — Кремль, тут — дом с флагом, и там такой же, коричневое и коричневое, голубоватое и голубоватое. И формат, и цифры, и цвета, и просветы, и «Банк России», и все прочее визуально совпадало полностью. На подоконнике, постепенно подсыхая, лежали сто шестьдесят тысяч — сумма, превышающая его месячное вахтерское жалованье в НИИ.
Надо сказать, что какое-то время все иные мысли Спасова были вытеснены одной: настоящие ли это деньги, неважно как сюда попавшие, имеют ли они покупательную способность? Уж больно осточертела Егору Сергеевичу бедность. Но затем в сознании неумолимо всплыл вопрос о происхождении клада: откуда он? И куда, опять же, подевались рукописные листы? Не могли же они полностью раствориться в том, в чем не растворялась газета? Постой, постой…
Нюкжа давно уже скучала, усевшись у стола и не понимая, чего ради хозяин приволок ее посудину в неположенное место и копается в ее содержимом, вместо того чтобы, как всегда, вылить жидкое в туалет, а бумажное кинуть в ведро.
Какое там ведро! Какое — вылить!
Спасов выхватил из рукописи «Вечеринки» пару листов, кинув в поднос, и — опять же, как при фотоработах, — легкими покачиваниями принялся гонять над листами жидкий препарат. Повторяю, он был писатель с воображением.
Ожидал ли он превращения рукописных листов в деньги или, по крайней мере, растворения исписанной бумаги, но ни того ни другого не происходило: листы оставались листами, слегка лишь пожелтев. Промучившись не менее получаса, Егор Сергеевич оставил это занятие и, к удовольствию недоумевающей Нюкжи, опорожнил поднос, вымыл и выстелил его сухим.
Впрочем, завершись его опыт успехом, разве это объяснило бы хоть что-нибудь по большому счету? Ровно ничего! Необъяснимое, а потому страшноватое не зря ознобило позвоночник писателя, коснулось лопаток. Но материальное воплощение Необъяснимого вполне реально досыхало на подоконнике, и Спасов все сидел и сидел над бумажками, изучая их с лупой, вновь разглядывая на просвет. Наконец он пришел к выводу, что если, несмотря на щипки, это все же сон, то, во всяком случае, в этом сне купюры из Нюкжиного подноса отличаются от купюр заполярного перевода лишь номерами и специфическим запахом. И еще он решил, что если это, как ни обидно, сон, то в этом сне он сейчас ляжет спать, а утром посмотрит: остались деньги или исчезли. В случае же удачи он завтра же непременно опробует их покупательную способность, и в принципе наплевать, в яви или в продолжающемся сновидении будет он поедать купленные сардельки — было бы вкусно и сытно. Да и потом: кто может сформулировать, что есть сои и что есть явь?
С этой философской мыслью Егор Сергеевич и уснул.
Он не был свидетелем утреннего Нюкжиного туалета, а когда заглянул в поднос, в нем уже плавали четыре пятидесятитысячные бумажки.
На этот раз Спасов пребывал в столбняке всего несколько секунд. Он сгреб в охапку Нюкжу и закружил с ней по коридору в диком танце, вопя восторженно:
— Так вот кто меня одаривает! Это же ты мне гонорар так выплачиваешь, да? Ах ты, умница! Ах ты, сука моя щедрая! Премия ты моя Нобелевская!
А испуганная и возмущенная Нюкжа вырывалась, визжа, и даже слегка цапнула хозяина за руку.
Перестав бесноваться, Спасов поставил собаку на пол, взяв за ошейник, заглянул ей в глаза.
— Твоя работа? Ну-ка, признавайся папочке! Ты ведь у меня собака особенная, не зря ты у меня ни разу по-крупному не приседала, я же знал, что это чем-нибудь этаким кончится… сногсшибательным!
Не вызывала сомнений прямая связь удивительных плавучих денег с Нюкжиными приседаниями над страницами его повести, вчерашним приседанием и сегодняшним, что это сопряжено с какими-то особенностями собачьего организма, с какими-то ее при этом усилиями, пусть даже и неосознанными. И, безусловно, за всем этим загадочно, маняще и грозно угадывалось Непостижимое.
— И заживем же мы теперь с тобой! — ликовал Спасов, стараясь отогнать мысли об этом Непостижимом. — А уж кормить я тебя буду, а уж холить-лелеять! Только бы деньги твои не подкачали! Не подведут, гарантируешь?
Отмыв под краном новые бумажки, он отнес их на подоконник сушиться. Поднос он устлал новыми листами повести, уже почти уверенный в результатах вечернего полива.
— Давай, Нюкжа, давай, родная! Трудись во славу литературы! Я буду писать, а ты — писать, хе-хе! И не нужно нам никаких спонсоров и фондов Сороса!
К проверке подлинности Нюкжиных денег Спасов приступил не откладывая. Наскоро поев и прихватив купюры вчерашнего улова, он отправился на рынок — место наиболее безопасное для отмывки денег.
На улице, на февральском морозном воздухе, он понюхал пачечку и покачал головой — запах был отчетлив. Спасов решил начать реализацию дензнаков с пахучего рыбного ряда, с покупки обожаемой Нюкжей сайки. Но десятитысячная бумажка никаких подозрений не вызвала. Как и бумажка пятидесятитысячная, принятая в ряду мясных копченостей и при этом проверенная на просвет.
Егору Сергеевичу было немного неловко в этом ряду разбойных яств, точно он предает какие-то идеалы честной бедности. Но дома на подоконнике сушилось двести тысяч, а впереди предполагались новые Нюкжины гонорары, и он эти идеалы предал.
После рынка Спасов расхрабрился настолько, что зашел в сберкассу оплатить квартирный счет, давным-давно таскаемый в кармане. «А ну как все-таки фальшивые? — стоя в очереди, думал он тревожно. — Сберкасса — не рынок. Как я, в случае чего, следователю буду про Нюкжин поднос излагать?»
Но обе его пятидесятки, поочередно впихнутые кассиршей в проверочный агрегат, отклонений от нормы не обнаружили. Конечно, за исключением запаха, от которого морщилась кассирша. Но тут Спасов приготовился валить все на рыбу сайку и заранее приоткрыл хозяйственную сумку, чтобы сайка была видна публике.
Нюкжины деньги имели официальное хождение!
Домой Спасов возвращался, ликуя, щедро подавая всем встреченным по дороге нищим. А вечером он уже безо всякого удивления извлекал из жидкой среды очередные двести тысяч четырьмя банкнотами, покупательная способность которых уже не вызывала у него никаких сомнений.
III
Нет смысла повторяться, описывая происходящее изо дня в день, и притом по два раза: вылавливание купюр, их отмывка и подготовка подноса под новую выдачу.
На работу Спасов уже не ходил, не уволившись, правда, а взяв отпуск за свой счет, а его караульные обязанности и зарплату с удовольствием поделили меж собой трое сменщиц-вахтерш.
Над батареей под окном писатель натянул веревочку, и на прищепках там постоянно висели четыре купюры.
Однако отнюдь не всегда это были пятидесятки. И, помножая количество страниц повести на пятьдесят тысяч (ту первую десятку он посчитал оплатой титульного листа), производя вожделенные арифметические выкладки, Егор Спасов грешил самомнением.
На тридцать восьмой странице повести, где начиналась пятая глава «Вечеринки», произошел сбой: утром в подносе всплыли лишь две десятки и две пятерки — тридцать тысяч совокупно. Привыкший к щедрым Нюкжиным гонорарам, писатель опешил и обиделся, глянув на Нюкжу: как, мол, прикажешь это понимать?
Собака махала хвостом — сплошная любовь и преданность.
Когда вечерний поднос выдал три десятки и пятерку, Спасов заволновался. Может быть, изменился состав Нюкжиной мочи, химизм препарата? В чем дело? И очередная застилка принесла чепуховый гонорар. Егор Сергеевич кинулся перечитывать рукопись. И вынужден был признать, что эта глава, как и начало следующей, посвященные перипетиям многофазной интриги начальника секретного отдела против честняги и романтика капитана Хромушина, действительно написаны вяло и длинно. Тут же писатель приступил к спешной и суровой правке, перенеся затем исправленное и в машинописный текст. И когда подложенная на поднос и политая Нюкжей правка выдала Егору Сергеевичу максимальный гонорар, он понял, что все дело только в авторе. Что стоящие за Нюкжей Запредельные Силы в литературе разбираются квалифицированно и халтуры не терпят.
Должен сказать, что и двадцать девятая глава «Вечеринки с шашлыком» (двенадцать страниц, три подносные закладки) тоже оказалась провальной в денежном смысле. С такой оценкой главы Егор Сергеевич, положа руку на сердце, согласиться не мог. Эта глава (ночное свидание главного героя с вольнонаемной поварихой) казалась ему одной из лучших в повести. Может быть, Оценивающие Инстанции были смущены некоторыми эротическими моментами сцены свидания? Но — психологическая оправданность, но динамизм!
Спасов, заработавший к тому времени на повести около четырех «лимонов», мог позволить себе подобные препирательства с Запредельным и Непостижимым.
Могут спросить, не пытался ли Егор Сергеевич выйти за рамки апробированной повести и испытать неожиданно перепавшее ему чудо в отношении иных своих произведений? Или он лишь пассивно выстилал поднос листами «Вечеринки с шашлыком»?
Пытался. И не только в отношении своих вещей.
Во имя истины я не утаю того факта, что где-то на втором еще гонорарном миллионе он впал в азартное нетерпение. Лелея надежду на трехразовый полив, писатель закармливал собаку всевозможными вкусными вещами, с обязательным присутствием в миске первородной сайки, а также преследовал Нюкжу по всей квартире, пихая ей под нос миску с водой. Тщетно. Заметно растолстевшая псина на трехразовый полив не шла. Это было тем более обидно Спасову, что процесс образования денег происходил практически в момент залития бумаги. Нюкжа, готовая к производству, подходила к подносу, тыкалась в него розовым носом, садилась. На какой-то момент ее левое висящее ухо вставало торчком, параллельно правому, слышалось характерное журчание, ухо опадало, и можно было извлекать улов. Но — только дважды в день.
В результате предпринятых экспериментов (а в них, кроме жажды наживы, была и понятная писательская любознательность) Егор Сергеевич убедился в следующем. Выложенные на чудодейственный поднос листы его опубликованных произведений, даже весьма удачных, в типографском, машинописном и рукописном виде, равно как и эти листы, подсунутые среди текстов «Вечеринки», оплате не подлежали. Это было зряшной тратой полива. Такие листы лишь желтели, слегка меняя формат, а при высушивании рассыпались в прах.
Сколько-то времени Егор Сергеевич, не занимая основной производственной площадки, проэкспериментировал с этими подметными листами в ведре, куда скопидомно сливал остатки волшебной жидкости, пока окончательно и бесповоротно не убедился — бесполезно.
В пользу того, что, помимо жажды наживы, писателем двигала и любознательность, говорит тот факт, что Спасов, взяв направление у участкового терапевта, даже сдал Нюкжину мочу на анализ, разумеется, под своей фамилией. И что же? Полученный им на другой день стандартный бланк не обнаружил никаких различий с имевшимся у него собственным анализом ни по каким параметрам, включая белок, эпителий и непонятную относительную плотность. Верь после этого поликлиникам…
Исследовательский зуд толкнул в эти дни Спасова на поступок малопочтенный, если не сказать — кощунственный. Из прекрасных дореволюционных изданий Гоголя и Достоевского, не проданных им даже в пик безденежья, Егор Сергеевич варварски изъял листы автографов прозы классиков и выложил этими листами Нюкжино отхожее место, под вечернее ее приседание.
…Собака сошла с подноса, Спасов глянул и вздохнул удовлетворенно и покаянно. Поднос был полон денег, на производство которых ушла вся выпущенная Нюкжей жидкость, причем масса денежной бумаги явно превышала массу выдранных автографов. Запредельная Справедливость не могла не оценить гениальных авторов, и она оценила их так, что Спасову не хватило ни прищепок, ни длины сушильной веревки (той, над батареей). И это были не современные инфляционные тысячи, а честные деньги тех самых времен. Спасов с любопытством разглядывал кремовые двухсотрублевки (большинство купюр) и белые сотенные, пленившие его внешним видом: черные рельефные двуглавые орлы по углам купюры, а посередине, в разомкнутом овале, — цифра «100» и надпись: «Сто рублей» — белые буквы на черной ленте. И гарантийное обязательство на каждой банкноте (и на единственной пятидесятирублевке, «красненькой») звучало солидно и торжественно: «Объявителю сей государственной ассигнации платит ассигнационный банк столько-то (200, 100, 50) рублей ходячею монетою».
Сии бы ассигнации да при жизни этим вечно безденежным гениям, особенно Федору Михайловичу, азартному и несчастливому игроку…
Егор Сергеевич тут же решил подарить часть купюр музею Достоевского, а остальные отдать приятелю, тому самому Николаю из Дибунов, у которого коварная Светка при разводе умудрилась оттяпать даже любимую нумизматическую коллекцию.
С этого памятного вечера Егор Спасов прекратил всяческие эксперименты, а идею сверхобогащения отринул. Хватит ему и гарантированного богатства за стошестидесятистраничную повесть.
Да и некогда ему стало отвлекаться и тратить эмоции на что-то постороннее, так захватило его собственное сочинительство.
Я уже говорил, что с появлением в квартире Нюкжи Спасову стало лучше работаться, уютнее, что ли, веселей. А в февральско-мартовское снежно-слякотное ненастье он почувствовал такой прилив творческих сил, какого не испытывал даже в молодости, в медвежьих углах тогдашних командировок. И как тогда, на полигонах, вдохновение его изливалось в стихи. Десятка два стихотворений было написано им в феврале, и он понимал, что это лучшая его лирика. Никогда прежде не прибегая к сонетной форме, он в две ночи написал венок сонетов, назвав его «Сны Земли». И трудно было сказать, о чем этот обвал метафор, чувств и ассоциаций. А после венка вновь пошла лирика.
Меж тем время шло. Из повести неотоваренной оставалась лишь последняя глава, за гонорарное качество которой Спасов не испытывал ни тени беспокойства. Это были лучшие страницы повести, что отмечалось и во внутренней редакционной журнальной рецензии. Тут описывалась варварская охота на лося и разгульная пьянка потом, тут окончательно выяснялись отношения, тут автор оставлял своего прозревшего героя перед крутым поворотом судьбы.
И вот, в период предфинишных застиланий подноса листами этой главы, писатель ощутил некий душевный дискомфорт, неясную обиду на Потусторонние Силы. Слов нет — они облагодетельствовали его, но почему, почему они ни разу не выдали ему гонорара в долларах, как выдали историку Феофилову, который, кстати, об этом и не подозревает. Неужели статья историка настолько значительней его прозы (даже этой последней главы), насколько конвертируемая валюта выше деревянной?
Тем не менее и последние забойные страницы выдавали прежний максимум — двести тысяч с подноса. Вплоть до последней страницы, до заключительной фразы повести: «А ночью она долго не могла уснуть и, отвернувшись от похрапывающего мужа, с ненавистью смотрела на его китель, криво и длинноруко свисающий со спинки стула…»
Конец подстилочного запаса застал Егора Сергеевича врасплох. Еще с вечера он собирался что-то придумать, тщательно порыться в архивных закромах в поисках чего-нибудь рукописного и неопубликованного, но заработался и оплошал. Утром же не оставалось ничего иного, как запустить в дело стихотворные листы, скопившиеся на письменном столе: может быть, и стихи будут оплачены? Стихи, кстати, еще не были перебелены, но что из того, если он помнил из них каждое слово.
Спасов успел вовремя: Нюкжа терпела из последних сил, поскуливая возле пустого подноса.
Сделав дело, она отошла в сторону, и Егор Сергеевич возликовал, глянув: процесс оплаты его творчества продолжался! Да еще и как! Видевший доллары считанные разы, да и то мельком, писатель мгновенно понял: они!
Что там газетный гонорар историка Феофилова, причина дворовой драки возле мусорного бака! Ах ты, Спасов, маловер и завистник! Не видал ты валюты? Ну так смотри: четыре сотенных! А если цифре не веришь, так поверь словесному подтверждению под этим вот симпатичным особнячком в окружении деревьев: «Ван хандрид долларс». Прочитал? А мужик в овале — это кто-то из ихних великих, ну да, Франклин. И пахнут эти сотни, как и все остальные Нюкжины изделия, надежным запахом, имеющим хождение!
Ах, и не то главное, что доллары, а то главное было для Спасова (коли не кривил он душой в этот момент), что в неком заоблачном споре муз его Эвтерпа победила феофиловскую Клио!
И пошло-поехало. Переполненный чувством победы, Егор Сергеевич нисколько даже не обижался, когда изредка среди сотенных в подносе всплывала пятидесятка с Грантом и Капитолием, а иногда даже двадцатка с Джексоном и Белым домом. Но, конечно же, это не коснулось венка сонетов, оплаченного Запредельем по высшему тарифу.
Все шло замечательно, но тут с Нюкжей начало вдруг происходить непонятное. Сначала она перестала облаивать наружную дверь, а подходила к ней и принюхивалась, вытягивая шею, опасливо поджав хвост. А однажды она вдруг начала скрести дверь когтями, оглядываясь на Спасова.
— Ну что ж, пойдем, дорогая, если хочешь, подышим, — сказал удивленный писатель, — и в самом деле, давненько ты на улице не была.
Он прицепил к Нюкжиному ошейнику поводок, вот уже четыре месяца зря провисевший на вешалке, надел новый, на меху, кожан — недавнюю роскошную обнову, и вывел собаку, так и рвущуюся из квартиры.
К великому его изумлению, едва они вышли из парадной, прямо на поводке Нюкжа вдруг замерла в давно забытой позиции и оставила на дворовом асфальте нечто, совершенно для себя не типичное. После этого, точно стыдясь содеянного, она потащила Егора Спасова со двора и все тащила и тащила его, ничего не понимающего, еле за ней поспевающего, тащила, упираясь изо всех сил, как бурлак в бечеве, сворачивая куда-то, норовя наугад форсировать улицы. Еле Спасову удалось вырулить с ней к Таврическому саду. Уф!
Едва оказавшись за оградой сада, Нюкжа враз успокоилась и уселась у ног хозяина. Спасов обмотал поводок вокруг ее ошейника, потрепал собачий загривок: давай, домоседка, порезвись, познакомься с собратьями, смотри, сколько их тут!
Но резвиться Нюкжа не захотела, следуя по пятам за Егором Сергеевичем, а, когда к ней подбегали веселые запыхавшиеся собаки, она пятилась от них, жалась к ногам Спасова. Так они и бродили по аллеям сада среди разливанных морей растаявшего снега.
И вдруг Нюкжа исчезла. Вот только что была рядом, возле того кафетерия еще была («Не пожевать ли нам с тобой?» — спросил он ее), только что, буквально минуту назад была и — как сквозь землю.
Спасов спешно обошел круглый павильон кафетерия — нету. Через глубокую лужу, в башмаки набрав, выскочил на холмик, с которого сквозь голые деревья просматривалась вся ближняя округа — нету! Мистика… Эрдель с овчаркой возятся, как и возились. Дог за палкой носится, хозяйка ему палку швыряет, как и швыряла, толстая болонка на месте, а Нюкжи нет!
На детской площадке нет, на площадке аттракционов, куда сбегал по лужам, — нет, и внутри кафетерия, и внутри туалета — нет, и не видел никто из опрошенных отдельно взятой Нюкжи, с ним, со Спасовым, видели, а без него — нет!
— Нюкжа! Нюкжа! Нюкжа!..
До самой темноты рыскал по саду Егор Сергеевич, зовя пропавшую Нюкжу, будучи уже в горькой уверенности, что в пределах Таврического ее давно нет.
Но где же она, куда ее занесло, и что будет теперь с ней, сугубо домашней, совершенно не приспособленной к улице, да добро бы еще взрослой собаке, а то ведь щенку!
На другой день Спасов, отпечатавший и расклеивший объявления, съездил на пункт, где содержались пойманные потерявшиеся собаки (есть такая благородная организация, не пугать с отловом для уничтожения), и тоже безрезультатно. Оставил там свой телефон — и глухо. Единственный звонок по его объявлениям был на третий день поисков, когда ему предложили взамен пропажи и без вознаграждения полуторагодовалого пуделя, без родословной, но хороших внеплановых кровей.
Не нужен был ему пудель! И никакая другая собака была ему не нужна. Ему нужна была Нюкжа, пусть даже и лишенная теперь тех волшебных способностей, о которых шла речь в этом рассказе. И во снах тех грустных дней видел он свою собаку отнюдь не сидящей на денежном подносе в забогатевшей его квартире, а замерзшей и несчастной, высовывающейся из-под скамьи с сырой картофелиной в зубах.
Со временем боль утраты притупилась. Анализируя подробности пропажи, Егор Сергеевич пришел к мысли, что не зря же Нюкжа так неожиданно стала рваться из дому, что неспроста так тащила его на поводке в сторону именно Таврического сада, к месту своей мгновенной и необъяснимой пропажи. Исчезновение Нюкжи, понял он, было столь же мистическим, как и ее появление на платформе, как и вся деятельность ее в писательской квартире. И если она в своих скитаниях опять окажется у кого-то пишущего… Впрочем, этому Спасов почему-то не верил.
Сам же он, в финансовом смысле, был вознесен сверх всяких упований: около шеста «лимонов» деревянными и почти двенадцать тысяч долларов. Было бы ровно двенадцать, если бы Нюкжа успела полить оставшиеся три стихотворные страницы.
Кстати, именно эти три неполитых стихотворения остались не только на бумаге, но и в памяти автора. Вся остальная, оплаченная Непознаваемым лирика периода его вдохновенного труда, в том числе и венок сонетов, забылась. В памяти Спасова всплывали отдельные рифмы, метафоры, смутно вспоминался ритм стихотворений, общая мысль. Но Егор
Сергеевич знал, что эти стихи уже незримо присутствуют в Мироздании и нужно лишь снова извлечь их и положить на бумагу. Только и всего.
Впрочем, не этим ли именно занимается каждый поэт, достойный этого звания?
Апрель 1996
