Напиши на линии горизонта (СИ) [_Moony_Padfoot_Prongs] (fb2) читать онлайн

========== 1. Курильщик. Проблемы неудобного подслушивания. ==========

«Никогда не считай себя не таким, каким тебя не считают другие, и тогда другие не сочтут тебя не таким, каким ты хотел бы им казаться.»

Льюис Кэрролл «Алиса в стране чудес»

С того момента, как меня переселили в Четвёртую, прошло больше недели, но я всё никак не мог привыкнуть к такой разительной смене обстановки. Потому что Четвёртая и Первая отличались как небо и земля. В столовой Фазаны уже не поглядывали на меня с презрением. Они предпочитали вообще не смотреть. А я, в свою очередь, всё ещё разглядывал столы, словно за ними могло что-то измениться.

Хотя, сегодняшним утром, небольшое изменение всё же нашлось: за столом Третьей группы, по правую руку от Стервятника, сидел мальчишка, которого я раньше не видел. Я, конечно, не мог похвастаться тем, что знаю всех жителей дома в лицо, но у этого парня была достаточно запоминающаяся симпатичная внешность. И когда я взглянул на него ещё раз — пришел к выводу, что раньше его всё-таки не видел.

Мне стало интересно, кто он такой и откуда взялся, и я, не теряя надежды услышать точный ответ на поставленный вопрос, обратился к сидящему рядом Шакалу. Потому что кому, как не ему, известно всё и вся? Табаки, который в этот момент активно перекладывал бутерброды в рюкзак, посмотрел на меня с прищуром, сделав недовольное лицо, словно я отвлёк его от чего-то действительно важного. Он перевёл взгляд на птичий стол, в указанном мной направлении, а потом, вглядевшись, усмехнулся:

— Наш пернатый герой снова одержал победу в неравной борьбе со своим недугом! Многократное ему «Ура!»

Потом он начал долго говорить о каких-то регулярных сражениях и чём-то подобном, но я его уже не слушал, только разочарованно вздохнул. Казалось, что он и вовсе не со мной разговаривал. И чего я ожидал, когда обращался к Шакалу? Македонский, который уже докармливал Толстого, начал переводить мне слова Табаки. Македонский говорил так тихо, что я не сразу понял, что он говорит со мной, и не сразу разобрал его слова.

— Это Свист. Завсегдатай Могильника. У него что-то со спиной, и он постоянно проверяется. В Могильнике он ночует чаще, чем в спальне.

Я перевёл на Македонского удивленный взгляд и несколько раз хлопнул глазами. Было сложно сказать, чему я удивился больше: полученной информации или неожиданной многословности Македонского. Он в свою очередь, явно смущённый моим пристальным взглядом, отвернулся и покатил коляску Толстого к выходу. В тот момент я даже не додумался поблагодарить его, потому что в моей голове настойчиво крутились сказанные им слова.

В тот день я практически ничего не делал, только курил, запивая привкус табака кофе, который готовил Македонский, да наблюдал за теми, кто остался в спальне. Шакал разбирал свои завалы, называемые «Сокровищами» — бережно доставал какую-то дрянь из одной коробочки, рассматривал её, эту дрянь, со всех сторон, и перекладывал в другую, точно такую же коробочку. Лорд забрался на подоконник и, спрятавшись за шторкой, тоже курил, читая какую-то книгу. В общем, кроме нас четверых, никого в Четвёртой не было, так что, даже наблюдать за остальными мне очень скоро наскучило.

Я уже чувствовал, как засыпаю, когда дверь громыхнула, ударившись о стену, и в спальню, грохоча сапогами, ворвался Лэри. Взъерошенный Лог подскочил к своей кровати, положил под подушку плеер, для надёжности спрятав его под ворохом из одеяла и простыни. Он оглядел спальню, видимо, чтобы удостовериться в том, что здесь есть достойные слушатели, и, выдержав театральную паузу (правда, до тех театральных пауз, которые обычно выдерживал Шакал, ему было далеко), выдал:

— Там Рыжий и Мираж царапают друг другу морды!

Шакал подскочил на месте, резво забравшись на Мустанга, а Македонский только устало вздохнул. Судя по тому, что даже Лорд отложил свою книгу и выглянул из-за шторки, эта новость оказалась действительно стоящей, и Лэри довольно улыбнулся. Хотя эта улыбка совсем не соответствовала сложившейся ситуации. Если бы я принёс в Четвёртую подобную новость, я бы, наверное, был в ужасе. Хотя, мне ничего не мешало ужаснуться именно сейчас.

Сон как рукой сняло, а когда я слез с общей кровати, и Табаки, и Лорда уже след простыл, и я немного расстроился. Потому что я понятия не имел, где именно «Рыжий и Мираж царапают друг другу морды» — как выразился Лэри, и даже предположить не мог, кто такой этот Мираж. Надо думать, это кто-то из Крыс, но разве хоть один из них решился бы затеять драку с Вожаком? Может, тогда кто-то из Псов? Но тут тоже вставал вопрос о том, кому это могло понадобиться. Пока я размышлял над этим, не теряя надежды быстро забраться в коляску, мне на помощь пришел Македонский. В этот раз я всё-таки удосужился его поблагодарить, прежде чем выехать в коридор в поисках уехавших состайников. Македонский остался в спальне.

В коридоре я столкнулся со Сфинксом, который сосредоточенно что-то шептал себе под нос и смотрел под ноги. Рядом с ним едва заметной тенью шагал Слепой. Я решил, что они как раз направляются к тому месту, где произошла драка, поэтому, немного пропустив их вперёд, незаметно поехал за ними. С такого расстояния мне не было слышно, о чём они говорят, но Слепой то и дело что-то спрашивал, а Сфинкс коротко отвечал. Я был больше чем уверен, что они знают о том, что я еду за ними, потому и старались говорить как можно тише. Видимо, этот разговор не был предназначен для ушей какого-то бывшего Фазана.

Сфинкс и Слепой остановились на Перекрёстке, где уже скопилась порядочная толпа людей. Завидев Слепого, эта толпа тут же начала расступаться, а я воспользовался шансом и проехал в центр. И очень удивился тому, что увидел.

Рыжий стоял, сплёвывая кровь, и иногда притрагивался к разбитой губе. Возле него опираясь на трость стоял Стервятник, крепко держащий за запястье какую-то девицу. Я удивился, как его пальцы вообще могли сжаться чтобы кого-то держать, потому что на них было просто невообразимое количество колец. Девица стояла смирно даже несмотря на то, что длинные чёрные ногти впивались ей в кожу, но по её растрепанному виду и горящим глазам было понятно, что она и есть тот самый Мираж, на деле оказавшийся симпатичной девушкой. Рядом со Стервятником на костыли опирался Свист, иногда виновато поглядывая на обоих Вожаков.

Мираж была первой девушкой, которую я увидел в Доме. Я знал о существовании девичьего крыла, но почему-то ни с одной девчонкой раньше ни разу не пересекался. До этого момента я даже не задумывался об этом, но теперь мне стало интересно, почему, и первым порывом было расспросить обо всём Шакала, но, вспомнив его утреннее объяснение, я тут же отбросил эту идею, хотя уже нашел его в толпе и собирался подъехать ближе.

Слепой подошел к столпившимся, и Стервятник наконец выпустил запястье девушки из своей хватки. Толпа начала расходиться, стоило только Сфинксу на момент обернуться и внимательно окинуть всех взглядом своих зелёных глаз. Потоком меня отнесло ближе к стенке, за большой цветочный горшок. Сначала я хотел выехать оттуда и направиться в спальню, но подумал о том, что из-за горшка меня, на самом деле, не будет видно, и я могу, не докучая никому вопросами, разузнать всё сам.

— Почему ты снова шатаешься по коридорам? Какого чёрта ты вообще вытворяешь? — зашипел Сфинкс, когда из нежеланных свидетелей в коридоре остался только я один, даже Табаки куда-то уехал.

Мираж фыркнула, закашлявшись. Она была очень красивой, но больше всего внимания привлекали её разноцветные глаза — один светло-голубой, другой карий. Она совсем не боялась ни Сфинкса, ни Слепого. Со стороны могло показаться, что она специально провоцирует всех вокруг себя.

— У меня есть разрешение от Вожака.

Я заметил, как Мираж усмехнулась. В этот момент мне показалось, что, если в девичьем крыле, как и у нас, есть Вожаки, то Мираж точно была одной из них.

— Есть разрешение на что? На драку с другими Вожаками?

Сфинкс раздражался. Мне показалось, что ещё чуть-чуть и он взорвется, сам набросившись на Мираж. И почему-то я очень живо представил, как в этот самый момент выкатываюсь из своего укрытия, прерывая их беседу, и мне стало страшно. Поэтому я пригнулся пониже, вцепившись пальцами в свои колени, надеясь, что меня не видно.

Я заметил, как Стервятник скривился от слов Сфинкса. Видимо, он и был тем самым Вожаком, давшим Мираж разрешение. Только разрешение на что? В темноте было практически не заметно, как Слепой положил ладонь Сфинксу на плечо. Свет отключили. Хотя, когда я выезжал из Четвёртой, мне казалось, что времени до отключения света ещё много.

— Ещё раз повторится, и получишь запрет от Хозяина Дома.

Это был Слепой, я не видел его в темноте, но чётко различил его тихий голос. Я услышал, как Рыжий тихо рассмеялся, а потом услышал и его голос:

— И как тогда будешь бегать за братцем, а, Мираж? — В этот момент я окончательно перестал что-либо понимать.

— Я приношу свои извинения, но у меня есть более важные дела.

Я услышал стук трости, и мимо меня прохромал Стервятник. Я даже перестал дышать, надеясь, что останусь незамеченным. Когда стук трости растворился в тишине коридора, я уже собирался поехать обратно в спальню, думая, что всё закончилось и все разошлись, как вдруг услышал остальные голоса:

— Чёртов лицемер, — это снова шипела Мираж.

— Я думал, вы друзья, — а это уже был Сфинкс, только говорил он немного спокойнее, чем прежде. Неужели ушел только Стервятник? Вот так просто, взял и ушел?

— А мы и есть друзья, но я думала, что мой дорогой пернатый поддержит старую подругу, а не уйдёт, махнув на прощание своим траурным хвостом.

На несколько секунд воцарилось молчание. Я услышал, как чиркнула зажигалка и осознал, насколько сильно хочу курить, и немного расстроился, потому что сигарет с собой не захватил. Да, даже если бы захватил, просто не смог бы закурить, практически лёжа на собственных коленях, согнувшись пополам, чтобы остаться невидимым.

— Почему Рыжий? — это был шепот Слепого. Он точно обращался к Мираж, и тогда я подумал, что Вожак Крыс тоже ушел, но, снова услышав его тихий, немного сумасшедший смех, практически не удивился. Слепой был из тех, кто может спокойно обсуждать человека в его же присутствии. Рыжий спокойно мог выслушивать любую дрянь в свою сторону, если она исходит от Слепого.

— Потому что из-за него Джека снова отправили в Могильник.

Я постарался подавить в себе тихий вздох, потому что снова ничего не понял. О ком сейчас они вообще говорят? Я начал стремительно терять интерес к их разговору, но неудобная позиция для подслушивания не давала мне просто взять и уйти. Начнут скрипеть колеса или произойдёт что-нибудь ещё, что меня выдаст. Я даже не удивился бы неожиданному включению света.

— Пора уходить. Особенно — тебе, Мираж. Прекращай.

Я вздрогнул, когда услышал этот голос. Я понятия не имел, кто это говорит, потому что это точно не был кто-то из Вожаков. Голос был приятный, тихий и шелестящий, но не такой, как у Слепого. Голос был незнакомый, и в темноте я практически ничего не мог разглядеть, поэтому только прикрыл рот ладонью, чтобы не выдавать себя слишком громким дыханием, и продолжал слушать.

— А если бы с тобой что-то случилось? Что бы я тогда делала? Я за тебя в ответе!

— Тогда смело могла бы налететь на Стервятника, и я бы не пострадал, — голос молчал. Это говорил Рыжий, — о, или ему ты с рук всё спускаешь?

В коридоре повисла тишина, а я почувствовал запах сигаретного дыма, и курить мне захотелось ещё сильнее. Это было ощущение, сравнимое с неожиданным чувством голода, от которого просто невозможно отделаться. Но я не мог позволить себе пошевелить даже пальцем.

— Пойдём, Сфинкс, эти детские разборки ни к чему не приведут — Слепой вступал в разговор так редко, что я уже успел позабыть о том, что он тоже здесь стоит, — ещё одна выходка, и забудь о походах в наше крыло.

Я заметил, как мимо меня прошли Слепой, Рыжий и Сфинкс. Их силуэты практически растворились в коридоре, а остальные голоса давно стихли, и я решил, что теперь могу выехать из своего укрытия. Я разогнулся, только сейчас осознав, как у меня болит спина, и начал выезжать. Колесо тихо скрипнуло, и я замер, заметив, как Слепой в конце коридора обернулся, вглядываясь в темноту с таким упорством, словно действительно сможет что-то разглядеть.

В этот раз ночные коридоры не казались такими жуткими, а все предостережения Табаки расплылись в голове, смазавшись под весом полученной информации. О чём я только думал, когда взялся подслушивать? Давно стоило запомнить, что я не знаю правил этой Игры, и уж точно ничего бы не понял из разговора Вожаков.

В голове до сих пор крутился образ красивой Мираж, с её разноцветными глазами, и не менее красивого Свиста, которого сегодня утром я увидел впервые. Разъезжая по темноте, я постарался представить их образы, чтобы лучше запомнить, а потом нарисовать в своём блокноте. Но в голову пришли только глаза девушки, да пшеничные, вьющиеся почти до плеч, волосы парня.

Когда я появился в Четвёртой, Сфинкс уже был там, а вот Слепой снова куда-то исчез. Хотя, к исчезновениям Вожака я уже привык настолько, что перестал удивляться его постоянному отсутствию. Табаки встретил меня недовольным возгласом «Ну и где же это мы ночами катаемся, голубчик?», остальные словно и не заметили моего позднего появления, будто всё это время я был здесь.

Хотя, это было мне только на руку, потому что я с гораздо большим удовольствием повалился на постель, без лишних вопросов и подозрительных взглядов. Спина жутко болела, а желание курить забылось, полностью перебиваемое сильной усталостью. Сегодня я получил слишком много информации, которую нужно было обдумать, но сил на это уже не было.

========== 2. Ночные коридоры. ==========

«Ночью каждый таков, каким ему бы следовало быть, а не такой, каким он стал.»

Эрих Мария Ремарк «Время жить и время умирать»

На первый взгляд может показаться, что, когда в Доме засыпают все его обитатели — засыпает и всё остальное: комнаты, растения, рисунки на стенах. Но это не так. Потому что коридоры никогда не спят.

Сфинкс сидит на подоконнике Четвёртой и смотрит в закрытое окно. Хотелось бы его распахнуть, хотелось бы покурить, хотелось бы, чтобы в голове было меньше ненужных мыслей, но сейчас это невозможно. Он переводит мимолётный взгляд на сопящего на общей кровати Курильщика, но потом отворачивается, снова уставившись в окно.

Сфинкс думает о том, что ему, Курильщику, сложно влиться в коллектив Четвёртой, думает, что мальчишка ещё слишком Фазан. Хотя, наверняка что-то фазанье в нём так навсегда и останется, как бы тот же Табаки не старался его перевоспитать. Курильщик никогда не изменится, куда его не пересели и сколько не воспитывай, и ему всегда будет тяжело в стенах Дома, потому что он так и останется здесь чужим. Потому что Дом его так и не примет.

За окном практически непроглядная темень, и даже лунный свет не спасает ситуации, заставляя все предметы чернеть ещё сильнее. Хотя, сквозь листья и ветки дальних деревьев, если вглядеться, можно рассмотреть небо, отличающееся от этой темноты лишь на пару неясных тонов.

Сфинкс вспоминает недавнее появление Мираж на территории их корпуса, и только устало вздыхает, думая о том, что она переходит все границы, злоупотребляя малозначащими полномочиями. В конце концов, когда-нибудь терпение Слепого лопнет, и тогда никому не поздоровится. Он не понимает её тягу к вечной опеке брата, но прекрасно понимает тягу Свиста сбежать от сестры как можно дальше, и бежать так быстро, насколько это возможно с его перебитой ногой.

Ещё Сфинкс вспоминает о Стервятнике, и ему кажется, что Большая Птица поступил опрометчиво, пойдя на поводу у единственного человека, которым он до сих пор дорожил. Хотя, разве Сфинкс, будь он на месте Стервятника, смог бы поступить иначе?

Он слышит хлопанье крыльев Наннетты, когда та перелетает с кровати Горбача на шкаф, и это выводит его из своих мыслей. Кажется, действительно пора закругляться и ложиться в постель.

Свист сидит на своей кровати, вытянув больную ногу, и оглядывает Гнездо с таким интересом, словно видит его в первый раз. В ночной темноте очертания всей этой зелени выглядят пугающе, чем-то напоминая щупальца неведомых зверей. Монстров. Одни Монстры притаились на потолке, другие — на подоконнике, третьи опутали стремянку, четвёртые устроили засаду на полу. И все они (каждый из них!) тянут к нему свои щупальца, стараясь ухватить за лодыжку и утащить в неведомое логово Изнанки, окончательно переломав ему кости, и не только на ноге.

Парень дергается, когда представляет себе это во всех красках, а спина начинает ныть, потому что боль снова приходит. Он и не надеялся, что сможет провести в Третьей больше месяца, но чтобы боль вернулась настолько быстро… стоило бы снова наведаться в Могильник и поговорить об этом с Пауками — так сказала бы сестра, но Свист не намерен этого делать, пока может двигаться, не морщась от боли.

Сегодня ночь настолько паршивая, что к больной ноге прибавилась и спина, и спать сегодня просто невозможно. Надо думать, сестра сейчас изводит воем своих соседок, потому что в такие ночи Голоса начинают говорить чаще и громче. Иногда ему бывает действительно её жаль, но не сегодня, потому что сейчас весь свой запас жалости он тратит на самого себя.

Он оглядывается по сторонам, стараясь игнорировать щупальца Монстров, всматривается в спящих состайников. А чем же ещё заниматься в полуночный час, когда света луны едва ли хватает, чтобы различить в темноте собственные руки? Хотя, сейчас и они кажутся ему щупальцами.

Свист трясёт головой, надавливая пальцами на веки, стараясь прогнать эти образы из своей головы. Он прислушивается к нестройному хору из храпа и сопения. Снова оглядывается. Стервятника нет.

Мираж переворачивается с правого бока на левый, лицом к стене, и тихо скулит, когда понимает, что это ничуть не исправляет ситуацию, и Голоса в голове всё так же продолжают вопить наперебой. Это была на редкость отвратительная ночь, когда она ничем не могла их заглушить. Девушка зажимает уши ладонями, а потом подскакивает на кровати, с такой силой ударившись коленом о стену, что этот глухой стук с легкостью мог разбудить Спицу и даже перебудить весь женский корпус, весь Дом. Но никто почему-то не проснулся. Кругом снова тихо.

Игнорируя боль от ушиба, Мираж поднимается на ноги и бредёт к прикроватной тумбочке у кровати соседки, на ходу натягивая шорты и футболку поверх спальной майки. Босые ноги шлёпают по холодному полу, и в тишине этот звук кажется настолько громким, что с лёгкостью мог бы заглушить Голоса. Хотя, как только девушка поднялась с кровати, они немного стихли.

В полной темноте Мираж опускается на колени у кровати мирно спящей Спицы (ушибленное колено напоминает о себе взрывом неприятной боли, как только соприкасается с полом), и принимается шарить пальцами по её тумбочке, на которую без спроса складирует свои вещи. Она улыбается, когда нащупывает знакомые очертания зажигалки и мятой пачки сигарет, и прячет их в карман шорт. Мираж поднимается на ноги, обувает обычные резиновые шлёпанцы, и грызёт кончик ногтя, думая о том, каким коридором ей лучше пойти.

Девушка уже почти открывает дверь, когда снова возвращается к кровати соседки и вытаскивает из внутреннего ящичка маленький кусочек яблочного пирога, завернутого в пакет и припасённого явно для кого-то другого, и убирает его во второй карман. Спица ведь не обидится, обнаружив эту маленькую кражу? Мираж усмехается, думая о том, что без подарков в гости не ходят, а Голоса в голове практически утихают.

Стервятник не уверен, почему решил прогуляться именно этой ночью. Надо думать, из-за того, что ночные коридоры намного тише, и позволяют думать о тех вещах, о которых можно подумать только в такие часы. Даже стук трости, эхом отдающийся от расписанных стен, не напрягает, даже как-то позволяет лучше думать. Действительно, полутьма успокаивает и отличается от той полутьмы, которая царит в Гнезде. Стоило вывести на прогулку и Луиса, но теперь придётся отложить это до следующего раза.

Мимо него пробегают два малолетних Крысёнка, оживленно о чём-то перешёптываясь, и направляются в сторону туалета. Может, отправились вскрывать вены? Стоит ли привлечь к этому чьё-нибудь внимание? Стервятник лишь покачивает головой, косясь на Тень и стараясь не смотреть Крысятам вслед.

— Доброй ночи, Стервятник.

Большая Птица вздрагивает от неожиданности, когда темноту разрезает тихий, хрипловатый голос. Стервятник продолжает идти вперёд, и, наконец, различает на подоконнике между Второй и Третьей хрупкую сутулую фигуру. Стоило догадаться, что она явится этой ночью.

— Доброй ночи.

Он подходит практически вплотную, отставив трость к стене. Мираж грызёт кончик ногтя и протягивает ему помятую пачку, жестом предлагая сигарету. Стервятник колеблется несколько секунд, а потом качает головой.

— Снова Голоса? — он старается быть вежливым и старается не замечать, что от его вопроса девушка дёрнулась, как от укола. Конечно, Голоса, разве иначе она бы пришла?

Между ними повисает тишина, и Мираж снова закуривает. Уже четвёртый раз, если судить по окуркам на полу. Птица её не торопит, ни о чём не спрашивает, только стоит рядом, подпирает плечом стену, и ждёт. Через несколько затяжек Мираж спохватывается и достаёт из кармана какой-то свёрток. Когда Стервятник его разворачивает, оказывается, что это кусочек пирога с яблоками. Как мило с её стороны.

— Зачем ты здесь? — снова нарушает тишину парень. Он, несомненно, рад её видеть, но в то, что она пришла сюда просто так, ему верится с трудом. На его вопрос девушка только пожимает плечами:

— Я хотела увидеть тебя. Без причин, без вранья, что пришла к брату. Просто увидеть тебя.

Стервятник смотрит внимательно, а потом улыбается уголками губ. В лунном свете Мираж замечает небольшие шрамы. Весь его вид сейчас так и кричит «Так вот я, смотри», и Мираж повинуется. Долго смотрит своими разноцветными глазами в его янтарные, боится даже моргнуть, чтобы не прервать зрительного контакта. Но Голоса снова начинают говорить что-то нескладным хором, и Мираж зажмуривается, отворачиваясь от своего собеседника.

— Как ты, Пташка? — в два неустойчивых шага Птица преодолевает разделявшее их расстояние и кладёт ладонь ей на плечо. Девушка лишь осторожно приоткрывает глаза, когда волна Голосов затихает, и задаёт последний расслышанный ей вопрос:

— Почему ты ушёл тогда? — она поднимает взгляд на Стервятника, который всё ещё стоит слишком близко и смотрит чересчур обеспокоенно, — в ту ночь.

Птица небрежно пожимает плечами, всем своим видом показывая, что это не имеет такого уж большого значения. Но девушка смотрит пристально и ждёт ответа на свой вопрос. Стервятник только вздыхает:

— Потому что наш разговор не был приватным и в нём не было смысла.

Мираж хмурит брови и выкидывает дотлевающий окурок Птице под ноги. Она снова принимается грызть ноготь, стараясь придумать, кому же могло понадобиться подслушивать их разговор. Может, Помпею? Она облизывает пересохшие губы и снова поворачивается к Стервятнику, который, кажется, даже не думал отходить дальше и всё ещё стоял очень близко.

— Ничего важного, просто потерявшийся Фазан из Четвёртой.

Девушка снова хмурится, стараясь вспомнить, о ком идёт речь. Ночью хорошо получается курить или подворовывать у соседок, а вот думать Мираж с каждой секундой всё труднее.

— Крестник Сфинкса? — Стервятник кивает головой и снова улыбается, но уже глазами, — зачем ему нас подслушивать?

— Любопытство.

Мираж отстраненно кивает головой и откидывается назад, опираясь лопатками о стекло, которое приятно охлаждает кожу сквозь ткань. Хочется спросить о чём-нибудь ещё, но ей и так кажется, что она задала слишком много ненужных и неправильных вопросов. Но один всё же вырывается сам по себе:

— Как ты узнал?

Стервятник наигранно стыдливо потупляет взгляд, словно маленький мальчишка, которого ругают за шалость, которой он очень доволен. Мираж видит, как он всеми силами старается сдержать хитрую улыбку.

— От Тени.

Девушка беззлобно фыркает, раздосадованная тем, что и сама могла об этом догадаться. Она тянется за очередной сигаретой и со вздохом замечает, что пачка пуста.

Тишина между ними длится несколько долгих минут и, когда Мираж понимает, что Голоса наконец-то замолчали и её начинает клонить в сон, окольцованная ладонь Стервятника аккуратно ложится ей на колено, привлекая внимание девушки:

— Возвращайся в спальню. Доброй ночи, Пташка.

Девушка снова кивает, приоткрывая глаза. Стервятник прав, стоит поспать несколько часов, пока Они это позволяют. Это была какая-то глупая, неисправная игра, в которой Мираж давно проиграла, потому что у неё просто не было сил больше сопротивляться. Когда Птица прикрывает за собой дверь в Третью, где Свист всё никак не может найти удобного положения, чтобы ни нога, ни спина не болели, Мираж уже плетётся в сторону своей спальни.

========== Интермедия. Потерянные души ==========

«Если текущий пейзаж бытия невыносим, надо немедленно перевернуть все с ног на голову, обрушить небо на землю и посмотреть, что будет.»

Макс Фрай «Книга одиночеств»

Они идут, держась за руки. Бок о бок, шаг в шаг, и оба смотрят себе под ноги, словно боятся, что могут упасть, если на мгновение поднимут головы вверх. Они стараются не смотреть на Дом, который стоит перед ними, словно картина в галерее, только более большой и пугающий, и ещё намного больше самых разных «более». Кажется, будто Дом смотрит на них так же внимательно, как они смотрят на асфальт, словно здание сканирует их глазами-окнами, заглядывая в души, находя их тайные страхи, и узнавая, на что они будут способны, если вдруг переступят черту.

Девочка зажмуривается, выпустив ладонь брата, и слышит, как наконечник его костыля стучит при ходьбе. Ей очень сильно хочется закрыть уши, чтобы больше никогда не слышать этого ненавистного стука, но пока она держится. В голове никак не хочет укладываться мысль о том, что теперь при ходьбе брата всегда будет слышен этот противный звук. Девочка опускает голову еще ниже, хотя это кажется невозможным, и не смотрит даже на дверной проём, пока поднимается вверх по ступенькам. Она не хочет находиться в этом месте. Но и домой возвращаться она не хочет.

Мальчик снова протягивает ей руку, и она цепляется за неё, словно за спасательный круг. Воспитатель с добрыми глазами и светлой улыбкой, который встретил их у входа, несет их сумки, стараясь разбавить угнетающую атмосферу: он рассказывает что-то о Доме, о его жителях, о воспитателях, иногда упоминая об определённых правилах, но девочка его не слушает, впервые позволяя себе поднять взгляд только в коридоре. Она отрывается от созерцания потрескавшейся на полу плитки и смотрит по сторонам. Мальчик слушает воспитателя с интересом, впитывая в себя каждое его слово. Кажется, ему действительно не всё равно.

За плакатами и стендами высовываются, словно живые и жаждущие подглядеть на новоприбывших, настенные надписи, но у девочки нет ни желания, ни настроения их разглядывать, поэтому она старается не смотреть на стены. Дом кажется жутким. Дом её пугает. И у него это получается ничуть не хуже того дома, который она покинула.

Коридор кажется бесконечно длинным и безлюдным, его стены тянутся нескончаемыми рядами, но тут девочка замечает какого-то мальчишку в самой его глубине. Он сидит на подоконнике и поглядывает в окно, болтая ногами, а когда видит Воспитателя с Добрыми Глазами, машет ему рукой. Он не кажется радостным от встречи с воспитателем, скорее, это просто формальность. Мальчишка начинает жадно осматривать ребят, идущих мимо него, а потом улыбается. Улыбается не так, как улыбался им Добрый Воспитатель, а более хищно, словно зверь, заметивший добычу. Девочка видит у него клыки, и ей ещё больше становится не по себе.

— Ты чего здесь делаешь? — Добрый Воспитатель обращается к клыкастому мальчишке, и, хотя тон у него суровый, но голос всё равно приятный и дружелюбный, а мальчишка переводит на него взгляд, но ничего не отвечает, поправляя белую челку. Эта чёлка кажется такой неестественной и неправильной на фоне его темных волос, что у девочки создаётся ощущение, что его специально макнули в банку с краской, — Иди к себе в комнату.

Мальчишка смотрит на него исподлобья, но растягивает свои губы в ненастоящей улыбке, после чего уходит, делает несколько больших шагов, словно отходя подальше, а потом начинает бежать, убегая куда-то в глубь коридора. Девочка переводит испуганный взгляд на брата, а тот сильнее сжимает её руку, словно не просто всё понимает, а ещё и читает её мысли.

Неужели в этом месте все такие… пугающие? Если это действительно так, то девочка даже боится представить, насколько здесь ей будет плохо. Она успокаивает себя тем, что, пока брат рядом, бояться ей нечего.

— Здесь ребята хорошие, — продолжает Воспитатель с Добрыми Глазами, обращаясь уже к ним. Старается успокоить, словно прочитал мысли обоих — вы обязательно с ними подружитесь.

Почему-то девочке кажется, что в эти слова верит только этот воспитатель, а на самом деле всё намного, намного сложнее. И страшнее. Дальше приходится его слушать, потому что больше ничего интересного в коридоре нет, только везде эти немного пугающие надписи и рисунки.

Она узнаёт о том, что доброго воспитателя называют почему-то Лосем, узнаёт, что летние месяцы сможет провести рядом с братом, в отдельной комнате, а потом их разделят по корпусам. Лось ещё много говорил, но мысль о разделении засела у девочки в голове, не позволяя думать о чём-то другом, и слушать дальше. То есть… как разделят?

— Вы не можете нас разделить, — со вчерашнего вечера, когда они узнали о том, что их отправляют сюда, это был первый раз, когда девочка подала голос. Она говорила тихо, практически шипела, но на Лося смотрела неотрывно своими невероятными глазами. Она прекрасно знала, как людей завораживают её глаза, и решила пустить в ход свой единственный козырь, — Потому что у Джека костыли и я должна быть рядом! Вы же понимаете…

Но Лось на её козырь не повёлся. Только тепло улыбнулся и положил свою большую ладонь её брату на плечо, словно стараясь показать этим жестом, что берет его под свою личную опеку. Не сработало. Их всё равно разделят, как только кончится лето.

— Идите, осмотритесь. Познакомьтесь с кем-нибудь.

Лось улыбается, провожая их к двери, и мальчик улыбается ему в ответ. Девочка же только хмурит брови, смаргивая подступающие к глазам слёзы, и старается не смотреть на Доброго Воспитателя, который уже не кажется ей таким добрым. Потому что человек, который так спокойно говорит о том, что их разделят, добрым быть не может.

Ребята идут по коридору, и мальчик восторженно оглядывается по сторонам. Он постоянно дергает сестру за рукав или толкает в бок, указывая пальчиком на надписи и рисунки. Девочка его восторга не разделяет, но в угоду брату с деланным вниманием следит за его пальцем и каждый раз ломано улыбается. Почему-то ей начинает казаться, что времени у них осталось катастрофически мало, словно, как только их разделят по окончании лета — кончится и жизнь.

Коридор кажется пустым и тихим, но в этой тишине почему-то ни один из них не слышит скрипа колёс и не замечает мальчика в инвалидной коляске, который, точно так же засмотревшись на стены (только смотрел он по-другому, так, словно выискивал на стенах что-то определённое), наезжает на девочку. Мальчишка оказывается лохматым и ушастым, с широкой улыбкой и по-доброму блестящими глазами. Выглядит он более доброжелательно чем тот, клыкастый, но девочку всё равно напрягает. По крайней мере, из-за тяжелого колеса, проехавшего по её ноге.

— О, так вы и есть те новенькие? Я от Волка узнал, — кто он, этот Волк, девочка не понимает, да, и знать не очень хочет, и недовольно косится на протянутую ей руку, в то время, как брат с охотой её пожимает.

— Меня зовут Джек, а это, — мальчик не успевает договорить, потому что так и не представившийся ушастый мальчишка закрывает ему рот грязной ладошкой и недовольно шипит:

— Имена здесь не имеют значения! Какие у вас клички?

Мальчик и девочка переглядываются, и в глазах обоих читается непонимание, а во взгляде девочки ещё и испуг. Клички как у собак? Неужели это не шутка?

— Что за клички? — потерянно начинает мальчик, но снова не успевает договорить, потому что ушастый опять его перебивает, подняв вверх указательный палец и явно довольный тем, что знает больше своих собеседников:

— Обычные клички. В Доме никого не называют по именам, даже воспитателей. Я вот, например, Вонючка — Девочка кривится, что не скрывается от её невольного собеседника. Вот так просто и оскорбительно? Может, тут ещё и хромых называют Хромыми, а слепых Слепыми?

— А-а-а, так у вас их нет, — догадывается мальчишка, а его улыбка растягивается до больших ушей, — Я могу с удовольствием стать вашим крёстным! Хотите?

Девочка начала энергично качать головой, толком не зная, что подразумевается под этим «стать крёстным», а потом с ужасом обнаружила, что её брат так же энергично головой кивает. Вонючка на неё не смотрел, но засиял, увидев жест её брата. Кажется, стать этим самым «крёстным» ему выпал шанс впервые.

— Пойдём, Лось наверняка нас обыскался! — она говорит неожиданно громко и слишком испугано, не позволив Вонючке и рта открыть, тянет брата за рукав, практически выбив у него костыль, стараясь как можно скорее увести от нового знакомого. Мальчик нехотя поддаётся напору сестры, хотя, кажется, с этим Вонючкой он и правда хотел подружиться.

— После лета просись к Чумным Дохлякам! — кричит им вслед Вонючка, но обращается он, видимо, только к утаскиваемому мальчику, поэтому девочка, только сильнее хмурясь, продолжает тянуть брата за собой, стараясь как можно скорее скрыться в разноцветных коридорах.

Ещё пять минут назад она и подумать не могла, что будет нестись к кабинету Лося с таким рвением. Она распахивает дверь и врезается в самого Лося, который выносит их вещи, направляясь, видимо, в отведённую им комнату.

Лось смотрит на неё сверху вниз и слегка хмурится, словно по лицу хочет прочитать, о чём же она думает. Девочка только опускает голову, и хочет снова взять брата за руку, привычным движением поведя ладонью вправо, но обнаруживает, что Джек уже покорно идет вслед за воспитателем, стуча костылём.

Дом этот ей не нравится. Его обитатели тоже.

========== 3. Курильщик. Знакомства, приятные и не очень ==========

«— Вы его знаете?

— Я знаю его так хорошо, что не разговариваю с ним уже десять лет.»

Оскар Уайльд «Афоризмы»

С того момента, как Лорда забрали из Четвёртой, тут стало совсем тоскливо. В частности, потому, что Табаки подрастерял привычную веселость, Македонский убирался и варил всем кофе с ещё более обречённым лицом, и даже если Горбач вдруг брался играть на флейте, его мотивы звучали заунывно. Даже в хлопанье крыльев Наннетты я мог различить какую-то печаль, которая, видимо, передалась и вороне. Словно с уходом Лорда каждый из нас чего-то лишился.

Я сидел на общей кровати и старался не обращать внимания на Стервятника, который сидел за столом и раскладывал пасьянс, иногда перекидываясь со Сфинксом малопонятными мне фразами. Шакал уехал, гремя колесами и доверху набитым рюкзаком, весь обвешанный бусами и какими-то амулетами, на ходу крикнув мне о том, что сегодня вторник. Словно это должно было что-то мне объяснить. В один момент в спальню забежал Лэри, и я уже немного напрягся, потому что так забегал он только в такие моменты, когда приносил какую-то интересную новость. Но в этот раз Лэри только вытащил из-под подушки свой плеер и упорхнул обратно. Только когда Бандерлог скрылся за дверью, я понял, что задержал дыхание, и смог выдохнуть с облегчением.

Я крутил в руках погрызенный карандаш, стараясь думать о чём-нибудь своём и не рассматривать Стервятника настолько пристально. Потому что в этой комнате он был единственным, кого я не так часто видел вблизи, и меня распирало от любопытства. Каждая мелкая деталь, начиная от увешанных кольцами пальцев и заканчивая громыхающей на поясе связкой ключей.

Занятия сегодня оказались скучнее обычного, и я чудом на них не заснул. А теперь и тут начинало клонить в сон.

Дверь снова распахнулась, и я перевёл на неё безразличный взгляд, ожидая увидеть в дверном проёме Чёрного или Горбача. Но там стоял Свист. Немного смущенный, он мялся в дверях, боясь переступить порог, словно, как только он сделает это — мы оторвём ему ноги или открутим голову. Или и то, и другое сразу.

— Табаки здесь? — неуверенно спросил он, и всё-таки сделал маленький шажок в нашу спальню.

— Сегодня вторник, ты знаешь, где его искать, — отвечает Сфинкс, бросив в сторону двери мимолётный взгляд. Я замечаю, как мальчишка вздыхает с облегчением и, зайдя в комнату и прикрыв за собой дверь, кивает Большой Птице в знак приветствия.

— Как твоя нога, всё ещё болит? — интересуется Стервятник и переводит на него свои желтые глаза, Мне бы от такого взгляда тут же стало не по себе, мальчишку же, кажется, ничего не напрягает.

— Уже не так сильно, спасибо, — Свист старается улыбнуться, а потом присаживается на противоположный край кровати, вытянув ногу.

— Моя травяная настойка всегда помогает, — Стервятник по-птичьи склоняет голову набок, почти незаметно расправив плечи, а потом возвращается к своим картам, принимаясь их тасовать.

Свист сидит достаточно близко, чтобы я мог его рассмотреть. Этим я и начинаю заниматься. Снова прокручиваю карандаш в пальцах, подтянув к себе блокнот, который до этого был затерян в ворохе подушек. Я нахожу лист, изрисованный портретами состайников (преимущественно — Табаки), и нахожу там свободное место. Этого достаточно, чтобы набросать портрет Свиста.

— Зачем тебе Шакал? — моя рука дергается, когда с подоконника доносится голос Слепого. Я уже успел забыть о том, что он тоже здесь.

Свист смешливо вздыхает, и машет головой, хотя Слепой этого жеста не видит. Мальчишка чешет затылок, взлохмачивая светлые волосы, и только потом начинает говорить:

— Я хотел одолжить у него несколько настоек. Чтобы попасть Туда.

Я отрываю взгляд от своего блокнота, потому что не только слышу непривычную тишину, но и чувствую нарастающее напряжение. Действительно, все таращатся на Свиста, и даже Слепой старается смотреть в его направлении, а Стервятник даже приподнимается со своего места.

— Зачем тебе Туда, Птенчик? — голос птичьего Вожака звучит вкрадчиво и наигранно спокойно. Хотя, стоит только посмотреть на Стервятника, и можно заметить, насколько сильно он забеспокоился.

Вот только с чего это вдруг? Неужели в нём, Свисте, было что-то настолько особенное, чтобы Вожак не махнул на него рукой, сказав «делай, что хочешь!», как обычно махали на меня? Или это было что-то личное, что-то, из-за чего Стервятник не мог не волноваться? Я не знал и, видимо, так и не узнаю.

— Я не могу тебе сказать, — Свист качает головой, а Большая Птица фыркает и отворачивается, взмахнув волосами. Я затаиваю дыхание, надеясь на то, что этот странный разговор продолжится и я смогу понять хотя бы что-нибудь.

— Так вы знаете, где Шакал хранит свои скляночки? — снова спохватывается мальчишка, а Слепой и Сфинкс практически синхронно качают головами.

— Я бы мог предложить тебе пошарить в его вещах, — снова раздаётся голос Хозяина Дома, — но он заметит это, даже если ты всё вернёшь на свои места.

Свист вздыхает и встаёт на ноги, опираясь на костыль. Я снова опускаю взгляд на рисунок, стараясь доделать последние штрихи, пока он не ушел.

— Хорошо получается, — я слышу его голос над своим ухом и подскакиваю на месте, а мальчишка, заметив это, тихо посмеивается. Чувствую, что уши начинают краснеть, то ли от его смеха, то ли от того, что мой творческий порыв был замечен — пройдёмся?

Я неуверенно киваю головой, а Свист снова улыбается, помогая мне забраться в коляску. Он выкатывает меня из Четвёртой, положив свой костыль мне на колени, и направляется вперёд по коридору. Какое-то время никто из нас не произносит ни слова, только яркие стены сливаются в разноцветный поток, но потом мальчишка начинает разговор:

— Кажется, мы так и не познакомились. Как невежливо с моей стороны! Я — Свист.

— Курильщик.

Я не вижу, как он кивает, но думаю, именно это он и делает. Потом я слышу смешок и всё снова ненадолго затихает. Если так можно сказать про коридор.

— Я хотел наведаться в Кофейник, — Снова подаёт голос Свист — Ты же не против составить мне компанию?

— Зачем тебе туда? — я не могу удержаться от вопроса, а он снова улыбается. Он делает это так по-мальчишески искренне, что я удивляюсь тому, что при Стервятнике он чудесным образом сдерживается. На мой вопрос он только пожимает плечами:

— Разве тебе не хочется выпить кофе?

Я ему не отвечаю, и дальше мы движемся в тишине. Я оглядываю коридорные стены, словно там можетпритаиться какое-то послание специально для меня. Мой спутник начинает что-то насвистывать себе под нос, и в этот момент я догадываюсь, почему он получил своё прозвище.

В Кофейнике по обыкновению много народа, но свободный столик всё же находится. Свист просит две чашки кофе и принимается теребить кулон на своей шее. «Лучше чаю» — как-то жалобно тяну я вслед уходящему Кролику, потом замечаю на безымянном пальце Свиста кольцо. Оно кажется мне каким-то слишком девчачьим, но в общую картину отлично вписывается. Тем более, если учесть, что у каждого в этом месте есть свои странности, то девчачье кольцо на юношеском пальце вообще не должно привлекать к себе внимание.

Задумавшись о девушках и их украшениях, я вспоминаю Мираж, и, надеясь хотя бы тут получить ответы, начинаю расспрашивать Свиста:

— Что ты знаешь о девушке с разными глазами?

Он удивляется моему вопросу, но, когда понимает, о ком идёт речь, снова расплывается в детской улыбке. Как раз в этот момент Кролик ставит перед нами две чашки, и поспешно уходит.

— Ты про Мираж? — я неуверенно киваю, а Свист, как-то недобро засияв, опирается локтями на стол, придвигаясь ко мне ближе. Я замечаю россыпь невидимых веснушек на его носу. Не хватало ещё, чтобы он подумал, что я в неё влюбился, — в принципе, всё знаю. Всё зависит только от того, зачем это тебе.

Я цепляюсь за чашку горячего чая обеими ладонями, уже жалея о том, что затеял этот разговор. Но отвертеться, видимо, у меня уже не получится, поэтому честно отвечаю:

— Я видел её в коридоре. Девушка в нашем корпусе — это довольно необычно.

Свист кивает, но продолжает смотреть на меня, ожидая услышать больше. Наклоняет голову набок. Точь-в-точь Стервятник. От этого мне становится немного не по себе.

Сказать мне больше нечего, поэтому я делаю большой глоток чая, тем самым давая понять моему собеседнику, что наш разговор окончен. Свист всё ещё не сводит с меня серых глаз, а я начинаю хлопать по карманам в поисках сигарет. Кажется, они остались в Четвёртой.

— Всё так просто? — он усмехается, и протягивает мне сигареты. Я благодарно киваю и выуживаю одну. Закуриваю, — А я-то думал, будешь просить передать ей любовное письмецо. А потом придется и тебе от неё передавать. Эх, романтика…

Я ничего на это не отвечаю, только сильнее затягиваюсь и начинаю бегать глазами по помещению Кофейника, силясь найти то, чем можно бы было заменить пепельницу. Ничего подобного не нахожу, поэтому, немного стыдливо, стряхиваю пепел на пол.

Пока я курю, Свист оглядывается по сторонам, смотрит на пустое запястье и снова усмехается. Достаёт из кармана предусмотрительно упрятанные перед приходом в Четвёртую часы, смотрит на них, а потом цепляет обратно на руку. Стягивает с соседнего столика пепельницу и закуривает сам.

Какое-то время мы так и курим в полной тишине, а я вспоминаю его слова про настойки Табаки. Куда он там хотел попасть? Наверное, стоит об этом спросить, и, как только я собираюсь с мыслями, он сам заговаривает со мной:

— Знаешь, сколько времени нужно, чтобы отыскать человека в стенах Дома?

Я не понимаю, почему он спрашивает меня об этом, но на всякий случай, отрицательно качаю головой. Сам же Свист растягивает губы в какой-то непонятной ухмылке и поглядывает на дверь.

— Ну, смотри: сначала, Большая Птица должна принести весть о моём визите в Четвёртую и о цели моего визита в девичье крыло. Потом сделаем скидку на то, что сначала меня отправятся искать в Третью, и только после пойдут в Кофейник. Итого, Курильщик, — он снова подносит к глазам часы, выставив палец противоположной руки вверх, — три… два… один…

И в этот момент дверь в Кофейник распахивается, и только тогда до меня доходит, почему я здесь. Я — обычная перестраховка, не больше. Всего лишь свидетель, при котором не посмеют совершить убийство. Почему-то от этой мысли становится немного обидно, но все мысли вмиг улетучиваются, когда перед нашим столом образуется Мираж. Запыхавшаяся, растрёпанная и злая — даже сейчас она кажется мне очень красивой.

— Какого чёрта ты творишь? — мне начинает казаться, что она набросилась бы на Свиста с кулаками, точно так же, как до этого бросалась на Рыжего, если бы сейчас меня не было рядом. Сам же Свист только расплывается в наидобрейшей улыбке. Думаю, у него много таких, этих улыбок, на все случаи жизни.

— О чём ты, сестрёнка?

Мираж всё ещё старается отдышаться и как-то недобро косится на меня. Мне хочется, как можно скорее отъехать от стола и вернуться в Четвёртую, но Свист, заметив это моё желание, переводит на меня вмиг ставший жалобным взгляд, и практически незаметно качает головой. Я не могу ему отказать, поэтому снова обхватываю ладонями свою чашку, стараясь сделать вид, что меня тут на самом деле нет.

— Стервятник сказал, что ты хотел попасть Туда, — осторожно начинает Мираж, и в её вкрадчивом голосе уже и следа не осталось от прежней злости, — зачем?

Свист смотрит на неё внимательно, и немного щурится. Он медлит с ответом, и мне кажется, он старается придумать, как можно сообщить о его намерениях помягче.

— Мне понравилось в тот раз. Я хочу вернуться, а самому у меня не выходит.

Я не могу понять, о чём они говорят, и что это за «Туда», которое они произносят практически шепотом, но, когда Мираж хватается за голову в попытке вырвать себе волосы, я невольно ужасаюсь тому, что мог задумать Свист.

— Божечки, ну зачем тебе это! Вспомни, хотя бы о том, что случилось со Сфинксом!

Мальчишка качает головой, зажигая вторую сигарету. Мираж выжидающе смотрит на него. Я смотрю на них обоих, понимая, что снова не понимаю ничего.

— Ты не понимаешь! Просто Лес никогда не звал тебя. Может, он тебя вообще никогда не примет?

Я замечаю, как лицо Мираж кривится в ярости. Замечаю, как она едва-заметно бледнеет, как хватает Свиста за рукав, а тот только и успевает, что положить сигарету в пепельницу, подхватить костыль и крикнуть мне вслед «Свидимся, Курильщик!». Я долго смотрю в дверной проём, в котором они скрылись, словно жду, что Свист сейчас вернётся за своей сигаретой.

Но он не возвращается, поэтому я отъезжаю от стола, направляясь в Четвёртую. Может, кто-то докурит его сигарету потом, когда я уеду.

========== 4. Мираж. Субботник и трудности материнства ==========

«Самая грубая ложь часто выражается молчанием»

Роберт Стивенсон

Это было то самое редкое утро, когда я проснулась в хорошем настроении. Голова не болела, а Голоса не гудели, позволяя поспать и выспаться. Возможно, я бы даже могла улыбнуться, если бы Спица не разбудила меня затеянной ей уборкой.

Когда я открыла глаза, моя соседка уже гремела чем-то в недрах своего ящика. Спица немного устало улыбнулась мне уголками губ и пожелала доброго утра, как только заметила, что я уже не сплю. Назад пути не было. Теперь — только в ванную, а потом, как и обещала, разбирать завал на подоконнике.

Рыжий не раз рассказывал мне, как уборки проходят у них в Крысятнике, и порой от его рассказов мне становилось нехорошо. Поэтому я терпеть не могла всякого рода субботники, и избегала их, как могла. Но сегодня соседка застала меня врасплох.

— Ты не видела моток пряжи? — из глубин ящика интересуется Спица, отрывая меня от своих мыслей, — желтенький такой.

Я только вяло качаю головой, даже не заботясь о том, что она этого не замечает. Я поднимаюсь на ноги — пружины кровати тихо поскрипывают, — и, на ходу стягивая волосы резинкой, ухожу умываться.

В голове всё ещё стучат слова брата: «Просто Лес никогда не звал тебя. Может, он тебя вообще никогда не примет?». И зачем он так? Ведь прекрасно знает, как мне хотелось попасть на Изнанку, посмотреть на неё хотя бы одним глазочком. Он прекрасно знает, как я завидовала ему, когда он впервые прыгнул, а теперь просто снова давит на больное.

Я стараюсь подавить вздох, чтобы его никто не услышал, и умываюсь, избегая своего отражения в зеркале. Я не люблю зеркала, и не люблю в них смотреть. Потому что каждый раз, стоит только засмотреться, в ответ на меня начинает смотреть отец. Сажусь на край низкой раковины, давая Спице немного времени, чтобы та сама успела убрать как можно больше, и обхватываю себя руками. Стараясь отогнать мысли об Изнанке, начинаю рассматривать стены. Я видела их тысячу раз, но сейчас это единственное, чем я могу себя занять. И тут, и в коридорах, стены намного чище, чем в мальчишеском корпусе, и кажутся какими-то не такими, неправильными, словно… мертвыми?

Я уже собираюсь выйти и закрыть дверь, когда замечаю одинокий, всеми забытый маркер. Он лежит на полу, возле натёкшей из труб лужи воды. Я поднимаю его и кручу в пальцах. Кто и зачем мог его здесь оставить, ведь на стенах нет ни единой надписи? Хотя, это совсем не важно.

Открываю его и провожу по стене, оставляя на ней след. Свой след. Возможно, Дом впитает моё послание и Лес наконец позовёт меня. Это единственное, о чём я думаю, а когда делаю несколько шагов назад, передо мной красуется: «Придёт день. Наступит рассвет. Ты окажешься там, где тебе суждено быть».

Звучит заезжено и неоригинально. Если поискать на стенах других коридоров, за пять минут можно найти с десяток подобных посланий, и редкие из них действительно будут что-то значить. Но я писала от чистого сердца, а значит, Дом должен это принять. Дом должен запомнить меня. Лес должен меня впустить.

Я позволяю себе слегка улыбнуться, на мгновение представив, как окажусь Там. Эта мысль мне нравится, от неё становится как-то тепло, словно где-то глубоко в груди опрокинули стакан с молоком, и практически исчезает раздражение от вынужденного участия в субботнике Спицы.

Обратно в спальню я возвращаюсь преисполненная духом и практически довольная, готовая делать всё, о чём попросит Спица. И моё настроение не испортилось даже в тот момент, когда я поскользнулась на пустой склянке, выкатившейся из-под моей кровати, что было большой редкостью. На одной ноге я доскакала до подоконника, который представлял собой склад из всего — начиная вещами и мотками пряжи и заканчивая крошечными коробочками с украшениями и другой бижутерией, — и скинула все вещи на пол. Спица посмотрела на меня, как на врага народа. Видимо, она ожидала, что я аккуратно, вещичка за вещичкой, переложу их все в шкаф. Но сейчас меня не могло расстроить даже её молчаливое неодобрение.

Большая часть коробочек под одеждой принадлежали Спице, но я нашла одну свою, обклеенную местами отошедшей цветной бумагой, и перевязанную ленточкой. Я отлично помню, как, лет пять назад обклеивала эту коробочку, и как гордилась собой, увидев, какая она вышла разноцветная. На коробке собрался неплохой слой пыли, а я постаралась припомнить, когда последний раз её открывала. Я медленно, чтобы не привлекать внимания своей соседки, переложила коробочку на свою кровать, решив, что посмотрю её содержимое позже. Подумав ещё секунду, я сунула её под подушку для пущей надёжности. Я жила со Спицей сколько себя помню, она была для меня практически сестрой. Но почему-то мне казалось, что то, что прячется в этой цветастой коробочке — что-то слишком личное, что-то из прошлой жизни, о чём не должна знать даже Спица. Возможно, даже Джек.

Я возвращаюсь к подоконнику, аккуратно перекладывая коробки Спицы на её тумбочку, где она уже успела убраться, переложив все мои вещи мне на кровать. Подоконник оказывается непозволительно грязным, словно на нём хранились не наши вещи, а цветочные горшки из Третьей, из которых активно сыпалась земля. Словно кто-то буквально рассыпал по нему грязь. Глядя на эту картину, я понимаю, что мне остаётся только молиться, чтобы Спица не заметила этого безобразия. Или не заметила грязи на своей бежевой кофточке, которая лежала в самом низу, накрывая собой коробки.

Я беру одну из тех тряпок, которые моя соседка специально раздобыла для вытирания пыли, и возвращаюсь в ванную. Специально опускаю голову вниз, чтобы не смотреть на стену и не видеть на ней свою надпись. Не смотрю в зеркало, пока мочу тряпку под струёй воды. Поспешно выхожу из ванной комнаты, захлопывая дверь, так и не увидев, случилось ли что-нибудь с моей надписью.

Старательно вытираю подоконник, мысленно надеясь, что Спица не попросит помыть окно. Пусть вообще про него не вспоминает. Когда я заканчиваю, моя соседка заканчивает уборку в своём ящике, который своей вместительностью порой напоминает Чёрную дыру. Спица смотрит на проделанную мной работу, потом на меня, и улыбается. Когда она уходит в комнату Рыжей и Русалки, чтобы узнать, есть ли у них чайник и заварка, чтобы попить чай, я начинаю возвращать на подоконник те коробочки, которые просто не поместятся на наших со Спицей тумбочках, даже если их сдвинуть вместе. Груду вещей на свой кровати я так и не разбираю.

Спице всё-таки удаётся найти чайник, поэтому мы с ней сидим прямо на полу и пьём чай. Дверь плотно закрыта, оберегая нас от незваных гостей, но что-то подсказывает мне, что, если дверь распахнётся и кто-то попросится на чай, мы со Спицей будем не против. Что-то сегодня у нас обеих настроение слишком приподнятое.

— Слушай, а как там? — Спица краснеет по самые уши, задавая этот вопрос. Я смотрю на неё внимательно, не выпуская из рук свою чашку, и, чтобы понять, о чём она спрашивает, мне не нужно дальнейшее пояснение, но она всё равно поясняет, — У мальчиков в крыле.

Этого вопроса стоило ожидать давно, и очень странно, что последовал он только сейчас. Потому что проход в то крыло из нашего корпуса доступен только мне, Крысе и Габи, а всем остальным только и остается тешить себя догадками.

Я молчу несколько долгих секунд, думая о том, что и как лучше сказать, чтобы оправдать ожидания Спицы. В этот момент она смотрела на меня так внимательно, как маленький ребёнок смотрит на свою мать в ожидании вкусной конфеты. Хотя, едва ли я что-то понимаю в матерях. В домашнем насилии — да, а в остальном…

— Так же, как и везде. Ничего особенного.

Получается слишком резко и как-то грубо. Совсем не так, как я планировала ответить. И совсем не то. Видя, как поникает Спица, я тут же стараюсь исправиться, жмурюсь, чтобы во всех красках представить мальчиков и их коридоры, Кофейник и всё-всё, что их окружает, чтобы рассказать об этом ей.

— У них очень яркие стены, — начинаю я, старательно не замечая того, как Спица вздрагивает от моих слов, — совсем не такие, как у нас. Что-то вроде газеты и картинной галереи вместе. У них есть Кофейник, и там кофе намного лучше того, что дают в столовой. Думаю, кто-то из мальчишек овладел умением отменно его говорить, узнать бы ещё, кто. А ещё…

Я рассказывала очень долго и очень много, иногда вдаваясь в тысячу ненужных подробностей. От меня Спица узнала и о Фазанах, и о Крысах, и даже о Бандерлогах. Я рассказала ей о Стервятнике и Рыжем, о Сфинксе и Слепом, обо всех, кого я самого детства считаю друзьями. Спица слушала внимательно, не перебивала, а местами даже прикрывала глаза. В такие моменты я позволяла себе улыбнуться, надеясь на то, что она не заметит моей улыбки.

Так, прямо на полу, в обнимку с остывшими чашками чая, за разговорами о соседнем крыле мы провели несколько часов. Щеки Спицы уже не горели, но глаза всё ещё поблескивали, и от этого она казалась симпатичнее. В один момент у меня появилось резкое желание подскочить на ноги, поманить Спицу рукой и отвести её в это крыло, всё там показать и ещё раз рассказать, но потом я во всех красках представила осуждающий взгляд Сфинкса, разочарованный — Стервятника, и то, как мне влетит от Слепого, и поспешно от этой идеи отказалась.

Вместо этого, когда моя соседка отправилась к Рыжей и Русалке относить им чайник, я спешно выскочила из комнаты, даже не попрощавшись. Мне нужно было увидеться с Джеком, не хватало ещё, чтобы Спица увязалась за мной.

Вхожу в Третью, предварительно постучавшись, хотя прекрасно понимаю, что могу смело входить и без стука, потому что Стервятник и его дети настолько привыкли ко мне, что считают частью своего Гнезда. Наверняка, если вдруг я у них поселюсь, никто и не заметит. Красавица приветливо машет мне рукой, а я только улыбаюсь ему уголками губ и натыкаюсь на желтые глаза Птичьего Папы.

— Птенчика здесь нет, — сообщает он, не сводя с меня глаз и практически не мигая, словно читает мои мысли и уже знает, для чего я сюда пришла. Хотя, разве я бы могла прийти по другому поводу?

Я отворачиваюсь от него, сама не зная, почему, стараюсь скрыть своё недовольство, делая вид, что рассматриваю дверной проём, и слышу, как Стервятник слезает со стремянки и с тихим цоканьем приближается ко мне. Стук его трости отличается от стука костыля Джека, и меня слегка передёргивает. Терпеть не могу этот звук.

— Мы можем поговорить наедине? — всё ещё стоя лицом к двери, я слышу Стервятника над самым ухом и аккуратно киваю. Мы выходим из Третьей и направляемся к окну. К тому самому подоконнику, на котором я всегда сижу, если прихожу к Стервятнику ночью. Едва ли это можно назвать местом для разговоров наедине, но Большая Птица останавливается, и я вместе с ним.

Пару секунд мы стоим молча, и я замечаю, как Стервятник косится на стену, очевидно, переглядываясь с Тенью. Я никогда его, Тень, не видела, скорее, чувствовала и знала, что он здесь. Не быть здесь он просто не может. Мы всё ещё молчим, а я невольно прокручиваю в голове разговор со Спицей. Интересно, Стервятник бы рассердился, если бы я привела её к ним в крыло? Я тихо вздыхаю, стараясь отогнать от себя эти мысли, чем привлекаю внимание Стервятника.

— Я волнуюсь за него, — говорю настолько тихо, что, кажется, сама бы и не расслышала, если бы не знала, что именно говорю. Но Стервятник слышит всё, каждое слово.

— Я тоже волнуюсь. Я теряю над ним контроль.

Это совсем не то, что мне хотелось бы слышать. Голоса начинают тихо ехидничать, а я, то ли, чтобы успокоиться, то ли, чтобы заглушить их, прикусываю палец. Этот жест не укрывается от моего собеседника, и он уже собирается протянуть ко мне руку, но вовремя останавливается. Не время и не место.

Я оглядываюсь по сторонам, стараясь убедиться в том, что в этот раз у нашего разговора нет ненужных свидетелей. Хотя, это и не требуется — на меня даже не оборачиваются, потому что все уже успели привыкнуть к моему постоянному нахождению у дверей Третьей.

— Где он сейчас?

— Откуда мне знать? — Стервятник только пожимает плечами, а мне хочется взвыть от безнадёжности, — я всего лишь Вожак, он не считает нужным рассказывать мне, куда и с кем ходит.

Я быстро киваю и начинаю заламывать пальцы, стараясь догадаться, куда бы мой братец мог отправится, если его нет в Гнезде. На ум приходит только Кофейник и Четвёртая. Мои мысли снова обрываются вкрадчивым голосом Стервятника, который упорно и практически профессионально игнорирует тот факт, что сейчас я не очень настроена его слушать:

— Хотя, одна птичка напела мне, что он хорошо сдружился с Фазаном из Четвёртой.

Сердце ухает вниз, а на губах появляется практически незаметная улыбка. Ай да умничка, братец! Неужели хочет разузнать, как много этот Фазан слышал, и что понял? Стервятник больше ничего не говорит, хотя наверняка знает, о чём я думаю, только наклоняет голову в бок, улыбаясь уголками губ. Глаза у него тоже улыбаются.

Я благодарю его одними губами, практически не произнося ни звука, а потом ухожу в своё крыло, преисполненная каким-то странным спокойствием. Словно это не у меня пропал брат, которого необходимо срочно найти. На душе у меня так хорошо, и каждый шаг дается с легкостью. Но это длится ровно до того момента, пока на Перекрёстке я не сталкиваюсь с Рыжим.

Крысиный Вожак бросает в меня скомканную бумажку, привлекая к себе внимание. Я поворачиваюсь к нему и вижу, что он убирает какую-то фляжку во внутренний карман цветастой жилетки, вытирая рот тыльной стороной ладони, поднимается с дивана и подходит ко мне. Держит расстояние, потому что прекрасно знает, что ближе к себе я не подпущу, и скалится в глумливой улыбке. Я вижу своё отражение в зелёных линзах очков.

— Давай пройдемся, милочка, — он указывает рукой в сторону того коридора, откуда я только что пришла, а потом, не дожидаясь меня, сам идёт вперед. Я стою в раздумьях всего несколько мгновений. Что ж, если Рыжий предлагает пройтись, значит, произошло что-то важное.

Я догоняю его и начинаю идти рядом, терпеливо жду, пока он что-нибудь скажет. Но Рыжий молчит. Молчит слишком долго и мне начинает казаться, что произошло что-то ужасное. Может, кого-то убили? Эта тишина давит мне на голову, и Голоса становятся немного громче, поэтому я пытаюсь подобрать тему для разговора.

— Извини меня, — слова вырываются как-то сами по себе, что неожиданно и для Рыжего, и для меня, — за тот раз. Мне действительно не стоило…

Вожак смотрит не меня несколько секунд и хмурится, даже замедлив шаг. Потом до него, видимо, доходит за что именно я извиняюсь, и он позволяет себе усмехнуться. Не так, как усмехается обычный Рыжий, в этот раз он усмехается иначе, по-доброму. Так усмехался Смерть. Вожак достаёт из внутреннего кармана фляжку и делает большой глоток. Мне не предлагает, да, я и не согласилась бы.

— Ничего страшного, милочка. Хотя моей вины в этом нет, но за крысятами придётся смотреть лучше. Не подпускать их к твоему брату.

На последних словах он немного кривится, и я это замечаю, но ничего не говорю. Возможно, не стоило принимать предложение Рыжего, и нужно было всё-таки заглянуть в Кофейник в поисках Джека? В своих раздумьях я не замечаю, как мы оказываемся у двери неработающего бассейна. Рыжий цепляется за дверную ручку как-то отчаянно, а я слышу, что он что-то бубнит себе под нос.

— Твой брат обдолбался, — тараторит он, распахивая дверь и пропихивая меня внутрь. Потом проскакивает и сам. Проскакивает так юрко, словно за нами целая толпа народа, и никого из них нельзя пропустить внутрь. Сказанные им слова настолько ошарашивают, что я даже не обращаю внимания на его прикосновение к моей спине. И картина передо мной открывается жуткая.

На полу бассейна, в обнимку с какой-то гитарой, лежит мой брат. Я делаю несколько шагов ему навстречу. Стараюсь идти прямо, хотя ноги не слушаются. Слышу шаги Рыжего за спиной, и, хотя прекрасно понимаю, что нас с ним разделяют каких-то два метра, у меня создаётся ощущение, что Вожак находится за километры от меня. Голоса принимаются ехидничать.

Подойдя ближе к Джеку, я различаю возле него силуэт Валета, и вопросы о том, кому принадлежит гитара, тут же отпадают. Аккуратно дотрагиваюсь до брата носком ботинка, в то время как Рыжий принимается будить Валета, пнув того в бок. Меня мало интересует то, что происходит между ними дальше — всё моё внимание концентрируется на Джеке. Проходит секунд тридцать, хотя мне, клянусь, они кажутся длиннее вечности, и Джек открывает глаза. Он щурится так, будто в глаза ему бьёт яркий свет, хотя в комнате абсолютная темнота. Я выдыхаю с облегчением, даже не замечая этого.

— Прыгунов и Ходоков нет, — наверняка не распознав в нагнувшемся силуэте меня, он пытается напеть до ужаса знакомый мотивчик, хотя язык у него заплетается и слова разобрать сложно. Он предпринимает попытку ударить по струнам, но пальцы его не слушаются и инструмент издаёт какой-то жалобный звук, словно просит о помощи.

Краем глаза наконец-то замечаю, что Рыжий растолкал Валета, приведя его в чувства. Хотя мне навязчиво кажется, что пёс упорно предлагает Вожаку хлебнуть фазаньего ликёра. К моему великому удивлению, Рыжий отказывается. Сейчас он кажется мне слишком серьёзным и действительно похожим на Вожака. Словно того Рыжего, которого я знала, подменили, и сейчас передо мной кто-то другой.

Я неотрывно смотрю на Джека, хотя прекрасно слышу, как Рыжий пытается вытолкать Валета из комнаты, чтобы позволить мне побыть с братом наедине. Неожиданно даже для себя самой, я поднимаюсь на ноги и бросаю:

— Пошли они к чёрту, Рыжий, уходим отсюда.

Я уверенным шагом направляюсь к выходу и слышу, как Рыжий вздыхает и идёт за мной. Хотя слышу его голос только когда мы отходим от заброшенного бассейна на достаточное расстояние:

— Я думал, ты прочтёшь ему нотацию, а потом за шкирку оттащишь к Стервятнику за второй порцией.

Я усмехаюсь, хотя, на деле, мне совсем не смешно, и знаю, что Рыжий усмехнулся в ответ. Хотя я не понимаю, почему он задаёт мне вопросы, на которые наверняка знает ответы.

— Сейчас с ними бесполезно разговаривать. Тем более, с Джек… Со Свистом.

Рыжий поправляет очки, сдвигая их выше на переносицу, и смотрит на меня. В один момент мне кажется, что сейчас он избавится от своих зелёных стекол, как делает иногда при наших встречах, и в его глазах отразятся мои собственные, двухцветные. Медленно расползутся и превратятся в отцовские отражения. Но Рыжий ничего такого не делает, только зажимает зубами сигарету, продолжая глазеть на меня через очки. Я тихо выдыхаю.

Возможно, мы поговорим о чём-то, возможно, он проводит меня до Перекрёстка молча. В любом случае, неловкости при этом не возникнет, потому что для меня Рыжий был одним из тех, с кем приятно молчать.

— Трудно, оказывается, быть матерью, — бросает мне вслед Рыжий, когда я уже направляюсь в своё крыло, — и как ты только с этим справляешься, Мираж?

Я лишь неловко пожимаю плечами и машу ему рукой на прощание. Рыжий шутливо отдаёт мне честь и тоже уходит, наконец зажигая свою сигарету. Думаю, мать из него вышла бы никудышная. Хотя Вожаком быть у него получается.

========== 5. Свист. Другая сторона ==========

«О, тысячу раз счастлив человек

В ком не слабеет чудный дар мечтаний,

Кто и с годами в сердце сохранил

По воле рока молодость и свежесть;

Кто и на склоне охлажденных лет,

Как юноша, умеет замыкаться

В своей мечте — и обновляет мир,

Всё, даже смерть, пустыню оживляя»

Джакомо Леопарди

В столовой было шумно и людно. Черно-белые шашки Фазанов, цветастые пятна крысиных ирокезов — всё сливалось в разноцветные мазки и пагубно влияло на моё самочувствие. Я посмотрел на стол Шестой, в попытке найти там Валета и убедиться, что ему так же плохо, как и мне, и очень скоро его нашел. Он сидел там, как ни в чём небывало, сдвинув шляпу на затылок, и сосредоточенно о чём-то рассказывал Лавру, иногда размахивая руками. По нему и не скажешь, что ещё вчера он укуренный валялся со мной на полу в неработающем бассейне. Кажется, с нами был кто-то ещё… кто-то из Крыс, кто, собственно, и принёс дурь. Правда, я никак не мог вспомнить, кто. Да, это уже не было важным.

Важно было только то, что голова у меня раскалывалась, нога побаливала, а спина поскрипывала. Скоро опять загремлю в Могильник… И это было не самое страшное, как подумали бы многие мои состайники. Самое страшное было то, что Мираж снова начнёт учить меня жизни, как только я по неосторожности попадусь ей на глаза. А по сравнению с этим, Могильник — просто кусочек Рая на земле.

Иногда я поражался тому, как забавно всё вышло. Ведь, когда я ехал сюда, я был уверен, что смогу научиться самостоятельности, смогу, наконец, дышать полной грудью, никому не отчитываться за свои действия и ходить из комнаты в комнату, не озираясь по сторонам. Освободиться от родительской опеки, в общем. Но Мираж, твёрдо решившая заменить мне мать, думала иначе. А потом у меня и ещё отец в лице Стервятника появился. Замечательная семейка!

Я расковырял свою котлету вилкой и окончательно убедился, что есть мне не хочется. Тем временем Конь вытянул из своей тарелки длинный волос и покосился на меня, даже не допуская мысли о том, что волос мог быть его собственный.

Хотя, мне действительно не мешало бы немного подстричься. С каждым днём девушку я себе напоминал всё сильнее, и всё чаще жаловался Курильщику на то, что скоро смогу закрутить роман с каким-нибудь глуповатым Логом, который не признает во мне меня. Курильщик молчал, усмехаясь, но я-то прекрасно знал, что он думает точно так же.

С Курильщиком оказалось на удивление приятно общаться. И если в тот день, когда я впервые потащил его с собой в Кофейник, он всего лишь выполнял роль живого щита, не больше, то теперь я даже смело мог назвать его другом.

Было забавно слушать его, такого несмышлёного и многого не знающего, когда он строил какие-то теории и рассказывал мне о Большой Игре, в то время как я сам был опытным Прыгуном. Вот только с прошлого прыжка прошло слишком много времени, а у меня всё никак не выходит прыгнуть снова. Я даже и не думал рассказывать моему новому другу что-либо о Той стороне, как-то разрушать его теории. Правда, первые пару дней я пытался как-то ему намекнуть, но это оказалось бесполезным. Курильщик абсолютно не умел слушать.

Я подумал о том, что стоит сегодня снова затянуть его в Кофейник, но это уже после того, как я поговорю с Рыжим. Или перед? Или вообще не стоит сегодня встречаться с Курильщиком и полностью посвятить себя доставанию Рыжего? Вожак Крыс был Ходоком и мог перевести меня на Изнанку, чего бы ни Слепой, ни Сфинкс делать не стали, как их не проси. А о других Ходоках в Доме я не знал. Если честно, я даже не был уверен, что есть ещё Ходоки. В общем, Рыжий был моей последней надеждой и единственным спасением.

Я отодвинул от себя тарелку и вцепился в костыль, вставая на ноги, чтобы уйти из столовой. Я покинул столовую в гордом одиночестве, направляясь сам не зная куда и точно уверенный в том, что меня провожают как минимум две пары глаз: Курильщика и Стервятника. После моей вчерашней выходки, Вожак всё утро поглядывает на меня своими желтыми глазищами, словно следит за тем, чтобы я не натворил чего-нибудь ещё. Если бы я не знал о том, что от Стервятника мне максимум грозит длинная нудная тирада о моём поведении и неуважении к сестре, я бы испугался его взгляда.

Я брёл по ещё тихому, полупустому во время завтрака коридору, слушая, как эхо от стука костыля отскакивает от стен. Брёл, вяло оглядываясь по сторонам и думая о том, что буду делать, если Рыжий не согласиться мне помочь. Ничего в голову не приходило. И тогда я скривился, во всех красках представив себе, как, после нашего разговора, Рыжий, подобно Стервятнику, отправится к моей сестре и начнёт причитать, какой я неуправляемый ребёнок. Хотя, до этого подобного стукачества за ним не замечалось. Я дохромал до Перекрёстка, уселся на диван, и закурил.

Мне трудно сказать, как долго я там сидел, но сигарета у меня давно дотлела, мыслей не прибавилось, а по коридору начали сновать люди. Мимо меня прокатил Шакал Табаки, кажется, даже не заметив. Я посмотрел ему в след, хотя, мне не было интересно, куда он направляется. Намного больше меня волновало, где можно найти Рыжего. Не мог же я подойти к нему прямо в столовой и сказать: «Рыжий, переведи меня на Изнанку по старой дружбе!». Меня передёрнуло от этой мысли. Я зачесал волосы назад, убирая их с лица, и снова оглядел коридор, сам не зная, для чего. По женской половине пронеслась хмурая Мираж. Замерла на месте, видимо, заметив меня, сделала несколько шагов назад, а потом и вовсе сменила направление, подойдя ко мне.

— Только не надо читать мне нотации! — я устало вздохнул, и даже не подумал подняться на ноги, чтобы быть на одном уровне с сестрой. Я даже не удосужился толком поднять головы.

Мираж фыркнула. Она прижимала к груди какой-то учебник, в название которого я не стал вглядываться.

— Я и не собиралась, — её голос звучал тихо, вкрадчиво, и очень напоминал голос той, старой Мираж, которая постоянно шипела, когда только попала в Дом. Меня снова передёрнуло, — Кури с кем хочешь и где хочешь, меня это не касается.

В этот раз голову я поднял, и даже вскинул брови. Куда подевалась та Мираж, которую я знал? Почему она не набрасывается на меня со своими нравоучениями, словно фурия, и не верещит о том, что отвечает за меня? Она тем временем продолжила:

— Я хотела узнать у тебя о Той стороне, — её голос звучал ещё тише, словно она подговаривала меня устроить переворот и захватить власть в Доме. В целом, подобные просьбы были на неё похожи.

— Я тебе много раз говорил…

— Я не об этом! — Она смотрела на меня внимательно, и её глаза медленно стали превращаться в глаза отца. Моя нога заныла, — Если я смогу перейти Туда… Они замолчат?

Мне не нужно было пояснять, кто «Они» потому что, если Мираж не занималась нравоучениями, то непременно жаловалась на свои Голоса. Больше ни о чем она не говорила, и одно время я часто задавался вопросом, как Стервятник вообще её терпит?

— Спроси у Большой Птицы. Сама же знаешь, он и перевести тебя сможет, если хорошо попросишь. Хотя, тебе и просить-то не надо, — я не знаю, зачем тогда это сказал. Не знаю, почему огрызнулся, снова упрекнул её в привязанности к Стервятнику, почему начал злиться от одного её вида. Но Мираж только поджала губы и тихо прошипела:

— Снова делаешь меня во всём виноватой? — она прекрасно понимала, что я имею ввиду. И дело было вовсе не в Стервятнике.

— А кого винить, если не тебя?! — я вцепился в костыль и подскочил на ноги, чувствуя, как меня начинает трясти. Слепая неосознанная ярость накрыла с головой, я даже не заметил, как начал кричать — Кого, если не тебя?!

Тогда тот факт, что мы привлекаем внимание, что на нас смотрят, могут позвать воспитателей, и Бандерлоги разнесут нашу перепалку по стаям, не имел никакого значения. Потому что спусковой крючок сорвало и нас было не остановить.

— Хорошо, я виновата! — Мираж принялась кричать в ответ. Такой непривычно-громкий звук её голоса немного отрезвил, но этого было недостаточно, чтобы остановиться самому или остановить её, — Виновата и в том, что отец спился, и в том, что маму машина сбила! Виновата в том, что ты вынужден жить в обнимку с этой палкой только потому, что не послушался меня и попался пьяному отцу под руку! Я виновата! Я во всём этом виновата!

Сложно было сказать, кого из нас трясло сильнее. В одно мгновение весь вид Мираж стал какой-то пугающе-бешеный, и, готов поспорить, после нашего разговора у неё разболится голова. Её тихое «Доволен?» было практически неслышным после оглушающих воплей. Возможно, она и вовсе ничего не говорила, а я просто прочитал по губам. Она повернулась ко мне спиной и зашагала прочь, обратно в девичье крыло, бить зеркала в ванной или раздражать своим пасмурным видом свою соседку. Потому что она никогда ничего ей не рассказывала.

Я опустился на диван и опять зачесал назад мешающие волосы. Сейчас раздражали даже они. Лэри, как ни в чём не бывало, приветливо кивнул мне головой и удалился вперёд по коридору. Словно это вовсе не он ещё секунду назад стоял и, делая вид, что отковыривает от подоконника жвачку, внимательно вслушивался в наш с сестрой разговор. Вернее, в наши истеричные выкрики.

Я прикрыл глаза, потому что сейчас нужно было сосредоточиться на действительно важных вещах. Изнанка. Рыжий. Мираж с её закидонами, Голосами в голове и нашим одним на двоих поломанным детством уходит на второй план.

Посидев на диване ещё немного, я снова поднялся на ноги и направился в Гнездо. На занятия сегодня идти не хотелось, и я надеялся, что в Третьей будет хоть кто-то, с кем можно толково поговорить. Желательно, не Стервятник. Он, несомненно, был хорошим Вожаком, просто образцовым, но моя сестра оказывала на него слишком сильное влияние, и я считал, что это влияние не самое положительное.

В спальне оказываются Красавица и Дорогуша, чему я несказанно рад. Они никак не комментируют моё появление, словно оба ожидали, что я приду. Красавица сидит за столом и смотрит в окно, сонно зевая, Дорогуша вьётся у горшков с цветами, обрывая сухие ветки и листья. Я опускаюсь на свою кровать, вытягивая ногу, и смахиваю невидимую пыль с лепестков герани, которая стоит у самого изголовья. Эту герань подарила мне Мираж через несколько дней после того, как меня перевели в Третью. Я окрестил эту герань Алонсо, и с тех пор он жил со мной.

Я долго молчу, не говорю ни слова, словно ожидаю какого-то знака или собираясь с мыслями. Но на самом деле это не так. Я огляделся, сам не зная, для чего, а потом подхватил костыль и доковылял до стола.

— Слушай, Красавица, а ты можешь меня подстричь?

Состайник поднял на меня глаза, несколько раз моргнув, а потом как-то неуверенно кивнул головой. Словно, если он вдруг возьмётся меня стричь, мои волосы оживут и набросятся на него, задушив. Я благодарно улыбаюсь ему уголками губ, усаживаясь на стул и взлохмачиваю свои волосы. Я слышу, как Красавица вздыхает, а потом принимается расчесывать меня. Я сижу тихо, практически не двигаюсь, пока мои волосы кромсают ножницами, делая их короче, кажется, даже не стараясь придать им какую-то форму, хотя Красавица своё дело знает.

Когда он заканчивает, я осматриваю себя в зеркало, вертя головой в разные стороны. Результатом я доволен. Красавица только откидывает ножницы, устало вздыхая. Я благодарно хлопаю его по плечу, хотя он вовсе этого не замечает, и снова валюсь на свою кровать. Алонсо смотрит на меня с осуждением, словно ему очень нравились мои девичьи локоны, и теперь он будет тосковать по ним. Хотя, уже через полтора-два месяца, я снова буду таким же лохматым, будто и не стригся вовсе.

Я улегся на подушку, вытянув больную ногу, и тут мог голову посетила одна мысль. Если Рыжий откажется меня перевести, последним моим спасением становится Лунная Дорога… Кролик точно мне её не продаст, я уже пробовал. Просил, даже, кажется, пытался ему угрожать. А вот Шакал мне помочь бы смог… Табаки всегда был мне хорошим другом, поддержкой и опорой, когда я только появился в Доме. Неужели сейчас сможет отказать?

Тут некстати голова подкинула воспоминания о том, что недавно случилось с Лордом. В том, что он прыгнул, сомнений не было, да и в том, что в Гнезде не найдётся того, кто выдал бы меня Паучихам, я тоже был уверен. Значит, вариант с Дорогой мне отлично подходил. Но дело в том, что и Шакал мог мне отказать…

Всё это было так сложно, и эти мысли давили на мозг, вытесняя оттуда всё остальное. Может, именно поэтому я накричал на сестру? Это не важно. Изнанка была так далеко, несмотря на то, что я всегда мог до неё дотронуться, стоило только протянуть руку. А теперь Дом решил от меня отвернуться, и больше прыгнуть я не мог. От одной этой мысли в горле вставал ком, а на глаза наворачивались слёзы. Потому что только на Изнанке я мог ходить. Как ходил тогда, до той ночи. И это было моё самое заветное желание, снова оказаться на своих двоих, без стука костыля. Мираж бы могла понять, если бы хоть раз испытала это чувство свободы. Возможно, она нуждалась в нём даже больше меня.

— Не боишься, что Большая Птица начнёт читать нотации, если не увидит тебя в классе? — я не ожидал услышать вопрос от Дорогуши. Мы редко с ним общались. И практически не разговаривали. Его злило то, что я стервятников любимчик. Меня тоже это злило, но я ничего тут поделать не мог.

На его вопрос я только пожал плечами. Короткие волосы залезли в лицо, но их можно было просто сдуть, чего с длинными не выходило. Такое изменение приятно радовало.

— Он в любом случае начнёт читать нотации, — я знал, что Дорогуша смотрит на меня, хотя и не смотрел в ответ. Можно сказать, я чувствовал на себе его взгляд.

Мне очень хотелось добавить кое-что ещё, сказать, что Стервятник такой только потому, что таким же был Макс. Но я быстро прикусываю себе язык и затыкаюсь. О том, из-за кого мы носим траур, говорить не любят, но помнят и каждый день вспоминают. Безмолвно, скользнувшей по губам улыбкой или погрустневшим взглядом, но вспоминают. По крайней мере я и Стервятник.

Дорогуша больше ничего не говорит, да и Красавица снова превратился в статую, безмолвно уставившись в окно. Чего он там хочет высмотреть, не знаю, но уверен, что это как-то связано с его девушкой. Кажется, её зовут Кукла. Красавица уже давненько выскальзывает из Третьей ночами, чтобы встретиться с ней где-нибудь в неработающем туалете. Выскальзывает часто, исключая только Самую Длинную. Выскальзывает по первому её зову, только вот почему-то сам никогда не зовет. Впрочем, меня его отношения не касаются.

Алонсо покачивает листьями от сквозняка, я же его даже не чувствую. Тут дверь распахивается и в Гнезде показывается взлохмаченная голова Шакала. Сердце у меня подскакивает. Вот он, знак!

— И где ваш дражайший Вожак? — судя по его удивленному лицу, он думал, что нас здесь не будет. Дорогуша что-то отвечает на его вопрос, но я состайника совсем не слушаю, полностью концентрируясь на том, как подскочить с кровати и ухватиться за костыль, не упав.

— Табаки! Тормози! — мой голос звучит слишком громко и встревоженно. По крайней мере, намного громче и встревоженнее положенного. Табаки останавливается, так и не успев до конца развернуться. Терпеливо ждёт, пока я доковыляю до него, и только потом выезжает, пропустив меня вперёд.

В коридоре мы молчим. Шакал едет возле меня и ничего не говорит, ожидая, пока я задам свой вопрос. Ведь прекрасно понимает, что я не просто так его остановил. Догадываюсь, что он едет в сторону Кофейника только потому, что и Четвёртая, и Третья, остались позади.

— Как там Курильщик? — не решаюсь спросить напрямую, поэтому, придётся выкручиваться всеми возможными способами.

— С ним все нормально. А вот с тобой, кажется, нет. Глаза блестят хуже обычного.

Я усмехаюсь. Шакал скалится мне в ответ. Всё-таки, знает он меня намного лучше родной сестры.

— Я хотел попросить тебякое о чём, — запинаюсь, услышав его тихое «А вот такое обычно ничем хорошим не заканчивается», но всё равно решаю продолжить, — мне нужно, чтобы Туда и быстро. У меня не получается самому.

Я замечаю, как рука Табаки дёргается, но уже через секунду он поднимает на меня привычный взгляд. Ничем не выдаёт свою тревогу. Всё такой же Шакал.

— И этот туда же! — Шакал взмахивает руками и становится похожим на озабоченную мать, — решил последовать прямиком за Лордом? Сиди и не дёргайся. Если не получается, значит и не нужно. Ты же и сам прекрасно знаешь, как примерзко всё может обернуться.

Его пристальный взгляд смущает. Если бы мы не были знакомы так долго, я бы обязательно съёжился под этим его взглядом, тряхнул головой и постарался бы переключить тему. Но я знал Табаки хорошо, и был практически уверен, что добьюсь желаемого, если правильно попросить.

— Нет, Шакал, ты не понимаешь…

— Уж побольше твоего понимаю, голубчик, поверь мне! Я, конечно, не мать тебе, чтобы указывать, но прислушался бы к старшим, — Табаки не прекращает свои кудахтанья, и долго читает мне нотации похуже Стервятника и Мираж вместе взятых, но всё становится на свои места, когда мы переступаем порог кофейника.

— Шестьдесят четвёртый, — бросает он Кролику, а у меня ухает сердце. Всё не могло оказаться таким простым.

Табаки дежурно скалится, забирая из рук Кролика маленькую чашечку. Он держит её одной рукой, а другой, свободной, стучит по оттопыренным карманам. Переливает содержимое чашки в пробирку и даже не смотрит на меня, когда направляется к выходу. Я ковыляю за ним.

— Я всё ещё не понимаю, зачем тебе Дорога… — Его голос уже звучит не так уверенно. В этот момент мне кажется, что Табаки отдаст мне заветный пузырёк, даже если я ничего не отвечу.

— Я хочу прыгнуть, — настойчиво повторяю я. В моей голове даже не проносится мысли о том, что нас может подслушать какой-нибудь заблудший Лог, — очень сильно, но у меня не выходит. И не один Ходок не согласится меня перевести, потому что Мираж промыла мозги всем и каждому, — на последних моих словах Шакал шипит, и я понимаю, что на этом наш разговор окончен. Но колбу Табаки мне не отдаёт, только доводит до Третьей, а потом как-то странно поворачивается боком, одним из оттопыренных карманов, и говорит что-то о надписях на стенах.

Я глупо усмехаюсь этой его тактике, и выучиваю колбу из кармана, спрятав в ладони. Табаки сверкает на прощание глазами и катит свою коляску в сторону Четвёртой. Однако, какой же Шакал умница! Ведь, формально, он мне ничего и не отдавал, я сам вытащил. Я улыбаюсь ему вслед, думая о том, что уже через пару минут окажусь на Изнанке, где буду целым.

========== Интермедия. Клички ==========

«Что значит имя? Роза пахнет розой. Хоть розой назови ее, хоть нет.»

Уильям Шекспир «Ромео и Джульетта»

Осень того года оказалась теплой и сухой, что уже должно было настораживать. Куртки показались из шкафов и начали использоваться по назначению только к середине октября, но никого из обитателей Дома это не смущало, напротив, каждый второй щеголял в футболке или лёгкой рубашке, словно этим действием мог немного приостановить наступление холодов.

Высокая девушка в чёрном пальто вышла из Дома и, озираясь, направилась прямо к сетке, из-под которой показался щуплый парнишка болезненного вида. За спиной парнишки был рюкзак, а в руках — большой свёрток, который девушка спрятала под своё пальто. Наверное, чтобы не привлекать внимания воспитателей. Мало ли кто по Дому с рюкзаками ходит, — у каждого в этом месте свои тараканы в голове, — а вот со свёртками…

Именно эта девушка и её пальто привлекли внимание маленькой девочки, которая сидела под облетевшим деревом в куче желто-красных листьев. Рядом с ней сидел мальчик и крутил в пальцах один из листков, который подобрал с земли. Листок был ещё зелёный, а его прожилки уже желтели. Как только девушка в пальто и щуплый парнишка скрылись за дверями Дома, девочка перевела взгляд на брата.

— Спортсмен сказал, их называют Летунами, — тихо сказал он, словно прочитал мысли сестры, — говорят, они выходят в Наружность. А потом возвращаются, и приносят с собой всё необходимое. Всё, что очень тебе нужно, но чего в Доме не найти. Но это только у старших. Никто из наших в Наружность выйти не решается, но иногда находятся те, у кого хватает смелости попросить что-нибудь у Летуна.

Девочка кривит губы в странной полуулыбке и кивает, позволяя брату продолжить, но тот молчит. Только откидывает листик в сторону и наблюдает как он медленно опускается на землю. Они молчат какое-то время, пока мальчик не начинает разговор:

— Ты так и не сказала, какую кличку тебе дали! — в этот момент его глаза загораются каким-то странноватым огнём, и девочке становится чуточку страшно. Так горели глаза того самого Вонючки, которого они встретили в коридоре в первый день.

— Она… глупая. Мне не нравится, — только и отвечает она, уставившись на вытертые носки своих ботинок. Её брат усмехается, тихо и как-то нервно.

— Но ты ничего с этим не поделаешь, — тоном настоятеля объявляет тот, — Теперь тебя будут звать так, и только так.

— А тебя-то как обозвали, а? — девочка смотрит на брата разноцветными глазами, а ему становится не очень хорошо. В такие моменты сестра становилась слишком похожа на отца, а с ним были связаны не самые лучшие воспоминания.

— Свист, — спокойно отвечает мальчик, и снова отворачивается, принимаясь внимательно изучать фасад Дома, — Вонючка немного опоздал и моими Крёстными стали Сиамцы. Макс, если быть точнее. Не понимаю, как их можно путать, они ведь абсолютно разные! У Рекса взгляд какой-то… более хищный, что ли? Птичий взгляд, а у Макса не такой, Макс добрее. Я встретился с ними в коридоре, когда Кролик отправил меня искать Спортсмена. Но я его так и не нашел. Да и передумал искать, как только на Сиамцев наткнулся…

Девочка подтянула колени к груди и попыталась обдумать полученную информацию. Какие-то Сиамцы, Макс, Рекс, и эта дурацкая кличка её брата… Свист? Неужели теперь и она должна его так называть?

— Я могу называть тебя Джеком? — мальчик дернулся, как только услышал вопрос сестры. В её глазах не осталось ни капли от отца, и теперь она снова была его тихой, ласковой старшей сестрой. И вопрос её звучал так жалобно, словно мольба о помощи.

— Не стоит, — он пожимает плечами, и снова отворачивается, но уже смотрит куда-то на дорожку, которая ведёт к Дому, — Теперь я Свист.

Девочка вздыхает и прячет лицо в ладонях. Давит пальцами на веки, а потом резко распахивает глаза и оглядывается по сторонам. Она открывает рот, словно хочет что-то сказать, но тут же замолкает, и вся как-то сжимается, когда небольшая фигура в красной клетчатой рубашке выходит из Дома и направляется прямо к их дереву.

— Мы тебя обыскались! — Волк скалится в клыкастой улыбке и наигранно кланяется, как только замечает, что Свист не один. Хотя, мальчишка довольно быстро забывает о девочке, переключая всё своё внимание на собеседника, — Можешь переносить свои вещи, ты отвоёван у Спортсмена. Теперь ты официально Чумной Дохляк!

Девочка кривится, услышав это, и старается спрятать свою гримасу в воротнике легкой куртки, отвернувшись. Незачем Волку знать, что она не одобряет общение брата с ним. Уж лучше Спортсмен, хотя, разве она хоть что-то понимает в этих мальчишеских шалостях?

— Ты будешь с Фокусником и Красавицей, ты же не против? — продолжает Волк, потягиваясь, Свист только кивает, — ещё немного, и мы отвоюем себе вторую комнату, вот увидишь!

Свист снова кивает, а Волк наклоняется совсем близко, и шепчет ему что-то на ухо, а потом уходит, подмигнув девочке на прощание. Она вся немного сжимается, стоит ей поймать на себе взгляд карих глаз, но быстро забывает об этом неприятном чувстве, снова переключаясь на брата.

— Я теперь Змея, — наконец говорит она, возвращаясь к теме их разговора — Рыжая девчонка из соседней комнаты посчитала, что это имя мне подходит. Она сказала мне тогда, что я очень тихо говорю, словно шиплю. И окрестила Змеёй.

Свист улыбается уголками губ и позволяет сестре положить голову ему на плечо. Она вообще редко дотрагивалась до кого-либо, и никогда не позволяла прикоснуться к себе, только для него делала исключение. Поэтому, такие вспышки нежности с её стороны надо было ловить и ценить.

Раньше, они часто сидели вот так где-нибудь в темном углу гостиной, и Змея читала ему вслух. Читала сказки, какие только могла найти дома, а потом, когда все эти сказки оба выучили наизусть, принималась придумывать свои. Она рассказывала о далёких странах и волшебных замках, а принцессах и драконах, обо всём на свете. И он слушал эти сказки с благоговением.

— Далеко за горами и реками существовала одна страна, — тихо начинает мальчик, и чувствует, как сестра вздрагивает, — этой страной правила необычайно красивая королева, которая владела такими же необычайно красивыми садами. Среди народа ходили легенды, будто в этих прекрасных садах обитает призрак, но никто никогда его не видел, пока однажды…

Под тем деревом они просидели несколько часов, пока оба не почувствовали, насколько сильно замёрзли под осенним ветром. Начинало темнеть. Когда стало совсем холодно, Змея подскочила на ноги и помогла брату подняться, протянув руку. Подала костыль. До Дома и большую часть коридора они прошли вместе. Но в тишине. Никто так ничего и не сказал, пока они не оказались в месте, которое старшие называли «Перекрёстком», где дети были вынуждены разойтись по корпусам, попрощавшись.

Свист шёл, немного пугливо оглядываясь по сторонам. За тот короткий срок, пока он жил в Хламовнике, вместе со Спортсменом, он успел наслушаться историй о чокнутых старших, которые могут выскочить из-за угла и прирезать, поэтому он совсем чуть-чуть боялся. Конечно, не стоит верить всему, о чём тебе вещает Крючок, но всё же… стук костыля отдаётся от разрисованных стен, но от этого звука спокойнее не становится. Свист испуганно дёргается, когда перед ним появляются двое старших, оба, по словам Волка, из людей Черепа. В одном из них он узнаёт того Летуна, который сегодня вернулся из Наружности.

Свисту очень хотелось подойти к нему и спросить о посылке, которую он заказывал, но мальчик удержался. Наверняка Кузнечик, или всё тот же Волк, забрал посылку и положил на его кровать. Свист вообще придерживался мнения о том, что не стоит беспокоить старших, и никак не мог понять, зачем Кузнечик постоянно шастает в комнату одного из Черепистов. Не то, чтобы Свиста это очень волновало, потому что, если бы он захотел, то давно обо всём разузнал, но всё же…

Спальня встречает его шумом мальчишеских голосов. Мальчик даже не думал заглядывать в Хламовник и забирать свои вещи, потому что был уверен, что всё уже на месте, в Чумной. Волк сидит на полу, скрестив ноги, и мучает гитарные струны, даже не поднимая головы, когда открывается дверь. На своей кровати Свист обнаруживает Вонючку, который, заметив хозяина койки, поднимает руки вверх и немного виновато улыбается. Хотя глаза так и искрят. В ногах Вонючки лежит сверток, первый слой которого разворочен. Под ним кроется ещё один, уже не защитный, а из странноватой на ощупь коричневой бумаги, но ещё не тронутый.

— Не удержался, уж прости, — хихикает Вонючка, прекрасно зная, что Свист ему и слова не скажет, потому что не злится, — очень хотелось узнать, что такого секретного могло тебе понадобиться, что пришлось идти к Летуну.

Свист по-доброму усмехается и присаживается на свою кровать, с того края, который ближе к кровати Сиамцев, чтобы им тоже было видно, и берет в руки свёрток. Фокусник, до этого крутивший в руках колоду карт, тоже подсаживается ближе. Видимо, всем интересно узнать, что такого хранится внутри этого свёртка.

— Это подарок, — шелестит мальчик и аккуратно снимает второй слой упаковки, — для сестры. У неё скоро день рождения.

Перед глазами мальчишек появляется толстенный том, золотистые вьющиеся буквы на обложке которого складываются в «Мифы и легенды древней Скандинавии». А под всем этим позолоченным великолепием красуется богиня Фрейя. Да, такого уж точно не найти в библиотеке, и даже не в каждом книжном магазине сыщешь! Глядя на это, Фокусник завороженно вздыхает, Вонючка заходится восторженными криками и тянет к книге грязные руки. Непонятно откуда появившийся Кузнечик наклоняется ближе, умещая свою голову между практически одинаковыми головами Сиамцем, и Свист видит, как в его зелёных глазах плещется интерес.

— Она очень любит разные мифы и всё такое, — поясняет мальчик, скорее для себя, чем для остальных — вот я и решил порадовать её.

— Ей обязательно понравится, — улыбается присевший совсем рядом Кузнечик. Кажется, он был единственным, кто расслышал эту фразу, потому что все остальные рассматривали книгу.

Свист заметил, как книга, миновав цепкие руки Вонючки, перешла от Рекса к Максу, а от того к Слепому, и с грустью подумал, что тот не сможет увидеть всех этих красивых картинок. Слепой же только покрутил книгу в руках, несколько раз проведя по названию пальцами, а потом безэмоционально отложил её в сторону, где её принялся рассматривать Кузнечик. Правда, он был без протезов и не мог раскрыть книгу и пролистать страницы, поэтому ограничился изучением обложки. Свист было хотел ему помочь, но по смазанному кивку рыжеватой головы понял, что помощь не требуется.

— На что там вы все так таращитесь? — неожиданно подаёт голос Волк, о котором сам Свист успел позабыть. Мальчишка откладывает гитару в сторону и поднимается на ноги, в два шага преодолев расстояние, разделявшее его и остальных ребят.

Свист довольно подмечает, как в карих глазах Волка загорается интерес, стоит ему только увидеть обложку. Он бережно, словно какую-то реликвию, берёт книгу в руки и пролистывает страницы. Потом цепляется за неё, как за спасательный круг, практически прижав к груди, и спрашивает:

— А когда там у твоей сестры день рождения?

— Через две недели. Я боялся, что Летун может не успеть, поэтому попросил его заранее.

Волк облизывает нижнюю губу, а потом устремляет на Свиста жадный взгляд и слегка глуповато улыбается. В этот момент он кажется немного безумным, а самому Волку ничего и не надо говорить, потому что Свист уже догадался, о чём пойдет речь.

— Она же твоей сестре всё равно пока не нужна, да? Ты же, вернее, она не будет против, если я её какое-то время полистаю?

Свист только кивает головой, а Волк падает на свою кровать, принимаясь жадно вчитываться в текст. Кажется, сидеть так он может целыми сутками и ничего не замечать вокруг себя на целую милю. Волк был одним из немногих домовских мальчишек, который любил читать и делал это с удовольствием. Ко всему прочему, Волк очень хорошо читал вслух. Свист как-то спросил Фокусника, почему Волк не читает так постоянно, чтобы Слепой тоже мог услышать. В ответ на его вопрос Фокусник только неопределённо пожал плечами и как можно скорее постарался сменить тему разговора. Больше Свист к этому не возвращался.

***

В тот день, который выпал на день рождения Змеи, на улице было очень туманно, и даже воздух ощущался как-то иначе, и это чувствовалось, когда вдыхаешь полной грудью. В воздухе было что-то не то. А Свист за неделю до этого загремел в Могильник из-за проблем со спиной.

Он очень долго переживал, что не сможет поздравить сестру, что придётся делать это уже после дня рождения, и тогда не будет никакого ощущения праздника. Сестра так и не смогла найти себе подруг в Доме, общалась только со своей соседкой, и то эти взаимоотношения едва ли тянули на слово «соседство», а о дружбе там и речи не было. Мальчику казалось, только он мог обрадовать сестру в этот день, а тут такая досада! Первые дни к нему часто заглядывал Фокусник, и Свисту было не так одиноко, а теперь он сидел тут совсем один и смотрел в окно на туман, который, казалось, можно сжать в пальцах и на ощупь он будет похож на комок ваты.

Вчера заходил Волк. Он долго стоял в дверях, переминался с ноги на ногу, а потом просто положил книгу Змеи Свисту на колени и ушел, пожелав скорейшего выздоровления. Свист на него за это бегство не обижался, потому что знал, что Волк очень не любит Могильник, и даже удивился тому, что он пришёл сам. Ведь запросто можно было попросить кого-нибудь из ребят.

Ещё утром мальчик надеялся, что его выпустят хотя бы на минуточку, чтобы он мог поздравить сестру, а потом быстренько вернуться обратно. Но не тут-то было: Паучихи настрого запретили покидать ему пределы Могильника. Тогда он дождался того момента, когда останется в палате один, а потом, вцепившись в костыль, выскользнул в коридор. Ведь он всего лишь прогуливается по коридорам и Могильника не покидает, как и обещал.

Он медленно шел по длинному белому коридору, и ему практически удалось сделать так, чтобы костыль намного тише цокал, ударяясь об пол. Многие палаты были закрыты, а многие из тех, двери в которых были открыты на распашку, оказывались пустыми. Только вот Свист замер, почувствовав на себе чей-то взгляд.

Действительно, на койке в одной из палат сидел мальчик и внимательно смотрел на него. Свист робко махнул ему рукой, а потом сделал несколько шажков в сторону дверного проёма, там и остановившись. Мальчик, смотревший на него был рыжий, и солнце, светившее ему в спину, делало его волосы похожими на пожар, а глаза, чёрные, словно затягивали. Свист и сам не заметил, как вошел в палату, прикрыв за собой дверь, и присел на край кровати.

— Привет. Ты давно здесь? — про себя Свист отметил, что не видел этого мальчика в Доме, только тут. Может, он приехал недавно?

— Да, — мальчик кивнул головой, а потом продолжил изучать Свиста глазами, — а ты?

— Несколько месяцев, — тихо отвечает он, — я с сестрой.

— А, так это тебя Волк практически с боем забирал от Спортсмена?! Мне Кузнечик рассказал — мальчик, кажется, немного повеселел и поёрзал на своём месте, потом, правда, снова стал каким-то серьёзным — у меня тоже сестра тут есть. Вернее, она мне не сестра, но я считаю её своей сестрой. Она живет в девчачьем корпусе.

— Кажется, я понял о ком ты, — Свист аккуратно выпускает из рук костыль, убедившись, что тот упирается в кровать, а сам вспоминает рассказы Змеи о «Противной рыжеволосой девчонке из соседней комнаты» и думает о том, что она и есть та самая сестра этого мальчика.

Какое-то время они сидят молча. Интересное дело, Свист даже клички этого мальчика не знает, хотя и сам не удосужился представиться, но молчание в его компании не было угнетающим. Скорее, каким-то спокойным.

— Я Смерть, — вдруг говорит мальчик, а Свист вздрагивает от неожиданности. Он смотрит на своего соседа с удивлением, пытаясь понять, шутит ли тот, а мальчик поясняет, — это моя кличка. Я Смерть.

— А я Свист.

— Я догадался, — Смерть немного стыдливо улыбается и отводит взгляд, — мне Кузнечик многое о тебе рассказывал.

Свист придвинулся немного ближе, ожидая, что сейчас Смерть скажет что-нибудь ещё, но дальнейшего ответа не последовало. Возможно, его новый знакомый рассказал бы что-нибудь ещё, но в дверь палаты протиснулась огромная неповоротливая Паучиха, которая начала причитать, что весь Могильник ищет пропавшего Свиста. Честное слово, в такие моменты Свист думал, что Паучих правильнее было назвать Курицами.

Мальчик взял свой костыль и направился к двери, только у самого выхода обернувшись и помахав Смерти на прощание. Теперь-то он точно знал, что ему не придётся скучать в окружении белых стен, потому что он всегда может заглянуть к своему новому знакомому. Может, и с Кузнечиком как-нибудь столкнётся. Смерть помахал в ответ, а Паучиха всё не прекращала кудахтать.

========== 6. Стервятник. Немного о Прыгунах ==========

«Если ты собираешься подумать, то не думай о том, почему люди не любят друг друга — думай, почему они не любят самих себя — может быть, тогда ты начнешь любить их.»

Боб Дилан «Тарантул»

Как известно, Большая Птица питается падалью. Но об этом известно всем, так зачем же снова проговаривать это вслух, верно? Было бы лучше, если бы разговор зашел о том, чего многие не знают, и тогда эти многие смогли бы узнать что-то новое. Но я, кажется, немного отвлёкся, заблудился в собственных мыслях. Последнее время они всё чаще напоминают лабиринт. Тупиковый. Это не к добру. И это пугает.

Свист всё ещё не вернулся с Изнанки. Так и лежит на своей постели, находясь мыслями далеко Не Здесь, благо, мы прикрыли его одеялом и теперь он походит на спящего. Иначе у недавно зашедшего Р Первого появилось бы больше вопросов. Но ему действительно незачем знать о произошедшем. По крайней мере, пока.

Заходила Мираж. Стоило только ей обнаружить, что брат пропал, она первым делом кинулась ко мне. Это приятно. Неприятной была та часть, где она причитала из-за того, что я его упустил. Действительно, упустил. Но у Папы Стервятника слишком много птенцов, смотрящих прямо в клюв, и не углядеть за тем, кто всегда преднамеренно отворачивается, и правда довольно просто.

На вопрос о том, как скоро Птенчик вернётся, я не мог дать ей ответа, как бы она не просила и не кричала. Потому что всегда выходит по-разному. Здесь всё зависит только от того, как далеко тебя заведёт Лес, а Свист, как я знаю, Лес почти нашел. Удивительно, но найти то, на поиски чего у многих уходили годы, ему удалось просто и быстро. Только один этот факт уже заслуживал похвалы в его адрес.

Я раскуриваю самокрутку и оглядываю комнату в каком-то потерянном отчаянии. С моей верхотуры всё видно. Всех и каждого. Если честно, я и сам не знаю, кого сейчас выглядываю. Пересчитываю ключи. Они звенят и побрякивают, блёкло переливаясь в тусклом свете одинокой лампочки. Все на месте.

Делаю затяжку и думаю о том, как бы перед Р Первым не всплыла недавняя драка Свиста и Помпея. Эта драка произошла за несколько дней до смерти Вожака Псов. Свист и тогда уже дёргался от того, что не может прыгнуть, но это ещё были цветочки по сравнению с тем, как дергаться он начал в последние дни. Практически озверел. Я уж начал думать, что к нему начали возвращаться старые пёсьи повадки. Уж как долго я его дрессировал, сколько сил вложил в то, чтобы его от всего этого отучить. Однако, я немного отвлекся.

Помпею всего лишь не посчастливилось столкнуться в коридоре с Мираж. Очень многие уже привыкли к тому, что она единственная девушка, которой не касается Закон. По крайней мере, к этому привыкли все в моей стае. Надо отдать Мираж должное, она всегда была достаточно осторожна, чтобы не натыкаться на нежелательных лиц вроде Вожака Шестой, а в этот раз сглупила. Началось всё с грубых пошлых шуток, а потом Помпей попытался схватить её за руку, чего Мираж не терпела. Она могла вытерпеть в свою сторону любую грязь и оскорбления, даже если те были не обоснованы, но только не прикосновения. А мимо как раз проходил Свист в компании своего Фазана.

Птенчик попытался вмешаться, а Помпей по собственной глупости попытался задавить его вожачьим авторитетом. Как-никак, раньше он имел над Птенчиком власть. Вот только на Свиста это не действовало. Ему было достаточно нескольких секунд, чтобы перехватить костыль и хорошенько приложить им Помпея. Жаль, меня тогда не было рядом, потому что, по словам самой Мираж, реакция Фазана дорогого стоила. Ведь, он вряд ли был осведомлён о том, что в своё время Валет научил Свиста хорошо орудовать костылём. Но мой рассказ, кажется, снова ушёл немного не туда.

Потому что, если бы слухи о той драке дошли до Р Первого, он, несмотря на свою догадливость, всё равно сделал бы неправильные выводы. Р Первый много не знает, а, не имея на руках всех фактов, намного проще сложить два и два, даже если в итоге получается три. В конце концов, он всего лишь обычный человек, что с него можно взять?

Одна птичка принесла на хвосте, будто со дня на день Рыжий собирается что-то предпринять для введения Нового Закона. А я всё никак не могу взять в толк, зачем это нужно и почему именно сейчас. Думаю, Тень вставил бы едкое «Тебе хорошо говорить», но он только раскачивается за моей спиной, и ничего не говорит. Впрочем, всё это меня не касается, у Старой Птицы свои дела и свои заботы…

Постепенно начинает темнеть, и я слезаю со своего насеста, медленно ковыляя к выходу. Самое время для прогулки.

Некоторые, самые смышлёные из тех, кто попадается на пути, уступают дорогу, стоит им только завидеть меня. Другие же отскакивают, едва не попадая под самые ноги. Хотя, сейчас у меня нет желания даже провожать их недовольными взглядами. Я думаю о Свисте. О Мираж. И о том, чем же всё-таки обернётся этот Новый Закон. Мои мысли относительно последнего мне не нравятся.

Я дохожу до Кофейника и заказываю себе той мутной жидкости, которую здесь называют кофе. Обычно в такие часы тут появляются интересные личности вроде Сфинкса, с которыми можно завести интересный разговор. Но сегодня никого. Только Бандерлоги, обтянутые своими куртками, будто второй кожей. Так и сижу в компании Тени, задумчиво позвякивая ключами. Так проходит какое-то время, а я всё сижу, и ничего не меняется.

В конце концов я прихожу к выводу, что делать здесь больше нечего, и направляюсь к выходу. Стены пестрят своим разноцветьем, от которого рябит в глазах, даже когда в коридоре кромешная темнота. Хотя, мне не на что жаловаться. Подходя к Гнезду начинаю сильнее вглядываться в коридорную черноту, стараясь определить, нет ли впереди знакомого силуэта. Мираж никогда не приходит просто так, её визиты всегда совпадают с интересными ночами, а сегодня, чувствую, как раз одна из таких ночей. Но в коридоре никого.

Когда я захочу в Третью, первым, кого я вижу становится Свист, сидящий на своей кровати и потерянно таращащийся на всё вокруг. Непривычно короткие волосы взлохмачены, и смотрит он на всё взглядом маленького мальчика, потерявшего в магазине маму. Подхожу ближе и становлюсь у кровати. Я прекрасно понимаю, что сейчас с ним бесполезно заговаривать или о чём-либо спрашивать, поэтому просто наблюдаю.

За эти несколько секунд он, кажется, окончательно приходит в себя и принимается шипеть сквозь зубы нелитературные ругательства. Когда он убирает руки от лица, то начинает нервно жевать нижнюю губу, а потом предпринимает попытку встать на ноги. Вот только он напрочь позабыл о костыле и, став на больную ногу, завалился прямо на коляску Дракона и на самого Дракона, сидящего в ней. Тот твёрдой рукой схватил Свиста за воротник чёрной водолазки, чтобы удержать состайника от падения. Свист вывернулся из его рук и сел на пол, спиной опираясь о свою кровать. Те, кто наблюдал за этим происшествием, любопытно вытаращили глаза. Что говорить, такту им ещё учиться и учиться.

Интересно, как же долго он пробыл Там, если забыл о том, что здесь ему нужен костыль?

— О, Алонсо! — его шальной взгляд наткнулся на горшок герани, который парень тут же схватил и прижал к себе, — кто-нибудь поливал Алонсо?!

Я ничего ему не ответил. Честное слово, даже когда он бывает под кайфом, он кажется более спокойным и уравновешенным. Точнее, с ним проще разговаривать.

Так он и остался сидеть, раскачиваясь из стороны в сторону и прижимая к груди горшок, перепачканный в земле, и пачкаясь ей сам. Редкий случай, потому что обычно он на полу не сидит, опасаясь Монстров из теней. Что сказать, у каждого тут свои страхи. Со стороны он походит на маленького брошенного зверька. Хотя вскоре просто засыпает, так и не забравшись на кровать. Свист, конечно, частенько бывает не в себе, после того, как перепрыгивает, но в этот раз всё намного хуже обычного. Может, не стоило заставлять его нервничать? Неужели было бы лучше, если бы я не тянул так долго и сразу попросил Шакала об одолжении? Теперь этого не узнать.

Я забираюсь на стремянку, привлекая к себе внимание птенцов. Жестом даю им понять, что пора закругляться, и они послушно разбредаются по своим местам, где или заснут, или просто прикинутся спящими. А я, пожалуй, посижу в тишине ещё немного. Начинает смеркаться.

***

Следующее утро начинается так же, как и всегда. Во время завтрака Свист жадно вгрызается в омлет, правда, к стакану компота не притрагивается. Я слышу, как он тихо бормочет о том, что хочет выпить кофе. Стоит ли его расстраивать и говорить, что хороший кофе он тут не сыщет? Зато теперь у меня появился предлог составить ему компанию для похода в Кофейник.

— Давай я сначала выпью кофе, а потом тебе всё расскажу, договорились? — недовольно бурчит он, хромая со мной в унисон. Головы не поднимает. Смотрит под ноги.

Да я и не собирался вот так сразу приставать к нему с расспросами. У меня хватает ума и воспитания для того, чтобы позволить человеку рассказать всё самостоятельно. Свист зачёсывает назад короткие волосы и до самого Кофейника мы идём молча.

— Мираж уже знает? — с наигранным безразличием спрашивает Птенчик, когда мы садимся за дальний столик. Хотя, это всё равно не прибавит нашему разговору конфиденциальности, потому что в столь ранний час Кофейник практически пуст. Я отрываюсь от пересчёта ключей и смотрю на него.

— О том, что ты снова перепрыгивал — знает. О том, что вернулся — ещё нет.

Он кивает каким-то своим мыслям, а потом делает большой глоток кофе, чашку с которым перед ним только поставили. Он пьёт с жадностью, и ставит чашку на стол только когда полностью опустошает её.

— Тогда ничего ей не говори. Она же заявится сюда, как только узнает, что я уже здесь, и начнёт свои расспросы. А Там сейчас… не очень безопасно. У неё совсем крыша поедет, если она об этом узнает.

А вот это уже звучит интересно. Я придвигаюсь ближе. Скрывать свою заинтересованность бесполезно, он слишком долго и хорошо меня знает. Я бы даже сказал, за годы нашего знакомства научился даже хорошо скрытые эмоции считывать по лицу.

— Как в тот, первый раз? — Свист несколько секунд вообще не реагирует на мой вопрос, а потом коротко и быстро кивает. Всё это не к добру.

Он цепляется за пустую чашку и стучит по её поверхности ногтями. Мы сидим в тишине и каждый из нас задумывается о своём. Теперь я не думаю, что поступил правильно, позволив Свисту перепрыгнуть.

— Ходили слухи, — снова неуверенно начинает он, — будто скоро всё перестанет быть спокойным. Должна пролиться кровь…

Даже несмотря на то, что он обнимает чашку ладонями, я всё равно замечаю, что его руки подрагивают. Наверное, стоит рассказать ему о событиях, произошедших во время его отсутствия.

— Помпей мёртв.

Свист дёргается, услышав это, и поднимает на меня взгляд. Глаза испуганные. Наверняка, он наслышан о возвращении Р Первого. И точно подумал о своей драке с Помпеем. Конечно, я бы сказал, что драка обычно имеет более масштабные последствия, чем задетое чувство собственного достоинства и фингал под глазом. И всё это у одного человека.

— Кто?

— Слепой, — невозмутимо отвечаю я. Нет смысла скрывать это от него. Всё равно ведь узнает, от того же Валета. А в том, что Свист не побежит к Р Первому, я уверен.

— Ральф знает? Я слышал, он вернулся, наверняка ведь попробует всё разнюхать.

— Не знает.

Свист снова кивает. Он жестом подзывает Кролика и просит налить ещё кофе, протягивая ему мятую и местами надорванную купюру. Потом смотрит на меня, словно спрашивая, заказать ли и для меня тоже. Я вежливо отказываюсь. Между нами снова повисает молчание и длится оно ровно до того момента, пока не возвращается Кролик с чашкой кофе.

— Значит, Ральф думает на меня?

— Нет. Он не знает о той ситуации. Даже не заметил, что ты не вышел его встречать, когда он навестил нас.

Свист снова принимается пить кофе, только теперь делает это маленькими глотками. Больше ничего не говорит. Что-то подсказывает мне, что больше я из него и не вытяну, поэтому терпеливо жду, пока он допьёт кофе. Свист, надо сказать, не очень с этим торопится. Но и я ведь никуда не спешу.

Наконец, он поднимается на ноги, на этот раз не забыв опереться на костыль. Я поднимаюсь следом. Удивительно, ведь его не было чуть больше месяца, а мы идём рядом и молчим, не говоря ни слова. Хотя у нас есть столько тем, на которые можно поговорить! В такие моменты я невольно начинаю сравнивать его с сестрой, находя между ними всё меньше и меньше сходства. Помимо внешнего.

Потому что Мираж, если бы ей удалось оказаться на Той стороне, первым делом по возвращении спросила бы о брате. Да ещё бы и выбила возможность с ним встреться, а Свист… нет, всё-таки они были совершенно разными.

Мы расходимся на развилке: Птенчик отправляется искать Валета, которого не нашел ни в столовой, ни в Кофейнике, а я медленно ковыляю в Третью. Стены смотрят на меня своими пёстрыми глазами-закорючками. Я в ответ не смотрю.

Толпа, образовавшаяся у Четвёртой, создаёт затор. Я решаю узнать, что же там могло произойти. Ведь дверь они никогда не запирали. Я готов оказать свою помощь. Разве для меня это сложно? Тем более, в отпирании замков я успел натренировать лапку. Открыв дверь, позволяю толпе пройти внутрь. Понимаю, что заглядывать следом не стоит, но любопытство берёт верх. Кажется, в силу вступил Новый Закон…

========== 7. Стены. ==========

How can I be lost

Как я мог потеряться,

If I’ve got nowhere to go?

Если мне некуда идти?

The unforgiven III — Metallica

Стены этого места всегда удивляют своим внешним видом. Там можно найти и рисунки, и объявления, а с принятием Нового Закона особо чувствительные стали переносить на стены даже признания в любви. Удивительно, как этим стенам удавалось быть настолько одинаковыми, но тем не менее совершенно не похожими друг на друга! Хотя, самой интересной по-прежнему оставалась стена на втором этаже, примыкающая к спальням. Эта стена не только хранила на себе множество информации под тоннами разноцветной краски, но и, как правило, становилась свидетельницей самых разнообразных разговоров и сцен. О, если бы только стены умели говорить, они поведали бы нам множество интересных историй. Так кажется только со стороны. Ведь, если ты слышишь стены, тебе придётся придумывать всевозможные способы заставить их замолчать. А Мираж слышала.

Раз за разом она садится на подоконник напротив двери в Третью и ждет, пока на горизонте появится Стервятник. Потому что только ему она смело может всё рассказать, и только он выслушает от начала и до конца, не перебивая. К тому же, двум старожилам всегда есть о чём поговорить и что вспомнить.

Каждый раз стены становятся свидетелями их ночных встреч, каждый раз стены слышат их беспокойные разговоры. И только изредка стены позволяют себе в этот разговор ввязаться, принимаясь нашептывать Мираж что-то на ухо. А она, глупая, каждый раз дёргается, трясётся и зажимает уши ладонями. Словно за столько лет ещё не успела к этому привыкнуть. Словно не знает, что стены плохого не посоветуют.

А ещё, стены умеют видеть. И они прекрасно видят, как Свист, вернувшись в Дом, места себе не находит. Видят, насколько он стал со всеми неприветлив, агрессивен, видят, как какие-то, даже ему неведомые сожаления раздирают его изнутри. Слышат, как он воет в пустых классах. Стены не просто догадываются, они знают причину такой перемены, знают, почему тот, кто всегда свято чтил Законы Дома решил вдруг пойти всем правилам наперекор. Но разве стены могут кому-нибудь об этом рассказать? Только Мираж, а она, увы, не желает слушать.

Иногда может показаться, что стены не просто всё видят и слышат, но ещё и читают мысли. Ведь только стены могут выставить напоказ именно то объявление, в котором ты нуждаешься. Ведь не просто же так Курильщик однажды оказался в Кофейнике. Так было нужно. Именно стены наставляют тебя на правильный путь. Если бы стены умели говорить, они могли бы рассказать о многом.

И самой горячей новостью, наверняка, стал бы Свист, который снова лезет из кожи вон, чтобы оказаться на Изнанке. И он уже не ждёт незаметного кивка Стервятника или оттопыренного кармана Шакала Табаки, потому что прекрасно знает, что если чудеса и случаются, то они не повторяются. Поэтому для того, чтобы встретиться с дорогим человеком, оставшимся на той стороне, ему придётся приложить намного больше усилий, чем обычно. Если этот человек, конечно, всё ещё его ждёт…

Парень сидит на холодном полу, в самом центре пустого класса, и раскачивается из стороны в сторону. Нужно настроиться. Нужно всего лишь настроиться, так ведь? Почему же тогда ничего не выходит? Может, потому что скрипят половицы? Или всё дело в завываниях сквозняка, который рвётся в помещение через щели в оконной раме? А может… Просто Лес никогда и не звал его на самом деле?

От этих мыслей становится дурно, и парень принимает попытку подняться на ноги. Голова начинает немного кружиться. И на один крохотный миг кажется: вот оно! Вот только ничего большего, чем рвота на полу, не происходит. Свист снова начинает рычать, бьет кулаком по ближайшей парте, сдирая костяшки пальцев, хотя прекрасно понимает, что это ничем не поможет.

В этот момент он был таким беспомощным. Менее жалким он казался даже тогда, когда ему пришлось один на один драться со Спортсменом. А сейчас он сидит, как последний наркоман при ломке и жалеет о том, что смог прыгнуть обратно. Вернее, жалеет о девушке, которая Там осталась.

Тем временем, в том месте, которое прозвали Перекрёстком, у самого дивана сидели Мираж и Рыжий. Сидели прямо на полу, Мираж курила, а Рыжий раз за разом прикладывался к фляжке. От стен отдавалась глухая тишина, поэтому, даже говоря шепотом можно было много всего услышать.

— Я всё никак в толк не возьму, — девушка делает глоток из фляжки, а потом ставит её на пол, не прикасаясь к своему собеседнику, — зачем ты затеял всю эту глупость с Новым Законом незадолго до выпуска?

Рыжий скалится. Так привычно и мерзко, что по коже пробегает мороз. Вот только Мираж знает того, кто прячется за зелёными стёклами и лживыми ухмылками её не обмануть, так что она даже не дёргается.

— Это всё из-за Рыжей, — наконец, признаётся парень, делая большой глоток, — я решил, если подложить под Слепого Габи, Рыжая на него и не глянет.

— Это верно, — Мираж делает последнюю затяжку, стряхивая пепел на пол, — но ты не думал, что найдётся кто-то ещё? Может, даже похуже Слепого будет. Ты смотри, как бы Рыжая на стенку не полезла от такой заботы.

— Твой брат ведь не полез, — Рыжий снова скалится, надеясь, что ему удалось переменить направление разговора. В конце концов, тема брата всегда была для Мираж больной, а о Рыжей сейчас ему разговаривать не хочется.

— Давно залез уже, — огрызается Мираж, выуживая из пачки ещё одну сигарету. Предложения закурить Рыжий так и не дожидается, поэтому достаёт собственную пачку.

Они курят в молчании достаточно долго, и каждый в этот момент думает о чём-то своём, а стены всё впитывают, впитывают в себя каждое слово, каждый шёпот и вздох, чтобы потом припомнить с утроенной силой. Наконец, сигареты у обоих заканчиваются, а разговор надо тянуть, пока не опустеет фляжка. Такое правило.

— А что думает Большая Птица? — Рыжий прикладывается к горлышку и про себя отмечает, что осталось не так уж и много, — про Новый Закон, про положение вещей в целом.

— Сам бы взял и спросил, если так интересно.

Мираж тянет с ответом. О Стервятнике говорить ей не многим легче, чем о брате, Волке или Тени. Но оставить вопрос Рыжего без ответа она не может. По крайней мере потому, что на её вопросы он всегда отвечал.

— Он этого не одобряет, — наконец отвечает она, жалея, что пачка сигарет опустела. Если в спальне не найдётся ни одной сигареты, придётся просить у Крысы, — он считает, что мы повторяем ошибки прошлого выпуска. И он этого очень не хочет.

— Но разве справедливо то, что лишь у Стервятника была заботливая женская рука? — Рыжий недоверчиво выгибает бровь, в душе уже зная ответ на этот вопрос.

— Может пролиться кровь! — не выдерживает девушка, игнорируя последнюю сказанную фразу — Снова! Неужели ты хочешь это увидеть? Неужели хочешь смотреть на то, как, скажем, Рыжая будет лежать на полу, истекая кровью? Я своего брата под удар ставить не готова!

Мираж предпринимает попытку подняться на ноги, а Рыжему бы схватить её за руку и попросить остаться, вот только он уважает чужие детские травмы. Поэтому он только свистит, привлекая внимание, и кричит вслед: «Мы не допили». А Мираж, уважающей такую давнюю традицию как еженедельные посиделки с Вожаком Второй, только и остаётся вернуться и снова сесть неподалёку. Рыжий ставит фляжку на пол в знак примирения.

А Стервятник снова прохаживается по коридору в компании своей скорби, и даже не догадывается о том, как мучается его Птенец. Вернее, догадывается, но прекрасно понимает, что ничем помочь ему не может. Стены Дома не дадут ему никакой подсказки, на это нет смысла даже надеяться. Этим вечером в коридоре Мираж нет, но есть Свист, неуверенной походкой ковыляющий из другого крыла. Завидев Стервятника, он останавливается, и в тусклом коридорном свете видно, как его лицо перекашивает. Он мнется на месте несколько секунд, а потом цепляется за свой костыль сильнее и доходит до Вожака.

— Добрый вечер, — Стервятник выставляет перед собой трость и опирается на неё обеими руками. Свист смотрит на него как затравленный зверь и сквозь зубы шипит ответное приветствие.

Парень останавливается у двери в Третью, начинает скрестиштукатурку у дверного проёма, стоит к Стервятнику спиной, но тому вовсе не обязательно смотреть собеседнику в лицо, чтобы понять, что предстоит тяжелый разговор.

— Пожалуйста, помоги мне уйти Туда, — голос звучит жалобно, и Свист пытается сморгнуть непрошеные слёзы. Какое унижение, просить кого-то о помощи, когда сам не можешь добиться желаемого результата.

Слышится постукивание трости. Стервятник подходит ближе. Свист видит, как его тень (его ли?) падает на грязный пол.

— Если не получается, значит, сейчас ты там не нужен.

— А здесь я нужен? Кому, тебе? Или сестре? Может, у меня здесь какая-то высшая цель, а я об этом не знаю?

Стервятник устало вздыхает и немного поджимает губы. Свист живёт в Доме так долго, но всё никак не может взять в толк, что ничего здесь не происходит просто так. А объяснения не хочет и слушать.

— Сейчас ты там не нужен. И точка.

От его тихой, размеренной речи начинает трясти, как никогда. Хочется расплакаться, закричать о том, что здесь ему не место, или двинуть, наконец, Стервятника кулаком, чтобы он не думал, что только его проблемы имеют значение. Потому что Там он как раз нужнее. Там, рядом с девушкой, которую он полюбил, а не с сестрой, которая в его опеке не нуждается.

— Знаешь, сколько меня не было? — приходится приложить огромные усилия для того, чтобы повернуться к собеседнику и не позволить голосу дрогнуть, — пять лет. Почти побил рекорд Сфинкса, не находишь? — его губы кривятся в какой-то сумасшедшей, болезненно-изломанной улыбке, от которой у любого нормального человека по коже пробежал бы мороз. Но здесь все были поломаны, и дикой улыбкой никого не удивить.

— И что ты хочешь от меня?

— Хочу, чтоб ты понял, что мне здесь не место! — крик отдается от стен, голос, наконец срывается. От досады Свист бьёт наконечником костыля в стену. Бьёт и бьёт, пока от стены не начинает лететь штукатурка. Хорошо ещё, что не по Стервятнику. Большая Птица отходит на один шаг.

Последний раз такое чувство безысходности наполняло его, кажется, в тот день, когда умер Леопард. Никто не скорбел по нему, не вспоминал, Крысы просто нашли себе нового Вожака и все вокруг зажили своей привычной жизнью, словно ничего и не произошло. Вот только Свист тогда думал, что у него сердце из груди вырвали. Пусть они никогда не жили в одной стае, пусть у них были разные Вожаки и видение жизни разительно отличалось, но Свист всегда дорожил теми крохами дружбы, которые связывали его с Леопардом. И через три дня после его смерти, когда уже большая часть его картин была замазана, и только то, что Стервятник замазал эмульсией подавало ложные признаки жизни, вот тогда-то Свист пообещал себе, что никогда ни к кому больше не привяжется. И недавно нарушил своё обещание.

Вот только стены знали, что та история с Леопардом искажена мальчишеским восприятием. Его никто никогда не забывал. До сих пор помнят. Но Свисту об этом не нашепчешь, на правду глаза не откроешь, а Мираж, как правило, зажимает уши.

— Где же тогда тебе место? — Стервятник наклоняет голову вбок, дожидаясь ответа, а когда его не получает, то протягивает руку и открывает дверь в Третью, пропуская Свиста вперед. Парень понуро проковыливает внутрь, и ложится на свою кровать. Стервятнику он больше ничего не говорит, да, тому слов и не требуется.

Уже через час Стервятник, Красавица и несколько других Птиц поведут Свиста в Могильник, потому что его спина разболится настолько, что он не сможет даже повернуться на бок. Но пока об этом никто не знал, и все пытались заснуть.

Мираж тем временем аккуратно закрыла за собой дверь в спальню и села на кровать. Спица уже спала, с головой укрывшись одеялом, и девушке очень не хотелось её будить. Пол дня она слушала о том, какой Бандерлог Лэри (Лэри!!!) прекрасный и замечательный, и слушать это пришлось бы ещё дольше, если бы Мираж не сбежала к Рыжему, так что, пусть уж соседка спит. В тишине даже лучше.

Девушка тихо вздохнула и раздвинула шторы на окне с захламлённым подоконником. Свет почти полной луны проник в небольшую комнатку и наполнил её тусклым свечением. Это было красиво. Для полноты картины не хватало только стрёкота сверчков, но и без него можно было обойтись.

Вся эта атмосфера убаюкивала, а от выпитого в компании Рыжего алкоголя, спасть хотелось её сильнее. Поэтому прямо так, скинув ботинки и не переодеваясь в пижаму, Мираж забралась на свою кровать и свернулась в ней калачиком. Она часто любила так спать, когда была совсем маленькой. Обычно, она устраивалась у мамы под боком, а та гладила её по голове и пела колыбельные песни.

Сама того не замечая, девушка начала напевать себе под нос, но, когда на место приятной песни из детства пришли тихие всхлипы, она замолчала. Уж чего, а плакать она никогда не любила. В детстве наплакалась достаточно.

Мираж приняла сидячее положение и взлохматила волосы, стараясь привести мысли в порядок. Девушка начала взбивать подушку, лишь бы занять чем-нибудь руки. На пол свалилась маленькая коробочка, перевязанная лентой. Девушка грустно усмехнулась: об этой вещице она уже успела позабыть. Снова. Она подняла коробку с пола и покрутила в руках, внутри что-то звякнуло.

Открывать её и рассматривать содержимое сейчас не было никакого желания. Для подобного прилива ностальгии нужно приятное расположение духа, а не заплаканное лицо. Поэтому коробочка отправилась обратно под подушку, а Мираж, заметив одиноко лежащую на тумбочке сигарету, закурила. Теперь спать совсем не хотелось.

Стены вслушивались.

Комментарий к 7. Стены.

Очень хотелось бы узнать ваше мнение по поводу новой главы. Не пожалейте скромного отзыва)

========== 8. Свист. Вечера в обители мертвецов ==========

«Навсегда ничего не бывает»

Л.Н.Толстой «Война и мир»

Могильные стены давили. Из раза в раз они не меняются, из года в год остаются такими же однотонно-белыми и это… угнетает. Я никогда не понимал, почему Рыжий так любит это место. С самого попадания в Дом я провёл здесь достаточно времени, но никогда не считал Могильник чем-то успокаивающим. Это место ассоциировалось у меня с постоянной болью, окутывающей тебя цепкими паучьими лапками, кривой улыбкой Волка и перепуганными глазами Смерти. Это место мне не нравилось.

Что потолок, что стены — палата была одинаковой, и даже распахнутые шторы, впускающие уличную серость, не помогали. Уныло. Хотелось распахнуть форточку и закурить, вот только ни Стервятник, ни кто-нибудь из тех, кто меня сюда притащил, не додумались захватить пачечку сигарет и припрятать их мне под матрас. Да и в соседних палатах не было никого, кто дал бы прикурить. К тому же, спина всё ещё болела, так что больше двух шагов я не смогу сделать даже с костылём. Оставалось только сидеть и выворачивать шею, стараясь заглянуть в окно. Вдалеке виднелись Расчёски. Я и сам не заметил, как начал насвистывать себе под нос. Старые привычки никуда не исчезают.

Я почти задремал, когда раздался тихий неуверенный стук. Дверь в палату открылась. К моему удивлению, немного нервно оглядываясь по сторонам, словно опасаясь того, что здесь может быть кто-то, помимо меня самого, в комнату въехал Курильщик. Слегка растрёпанный и с огромными мешками под глазами, он всё равно искренне улыбнулся, когда увидел меня. Впервые за долгое время я улыбнулся в ответ.

Курильщик подъехал достаточно близко, положил на тумбу небольшой пакетик с двумя апельсинами (где он их только достал?), а потом уставился в сцепленные на коленях ладони. Мы долго молчали.

Самым обидным в нашем молчании было то, что я мог много всего рассказать. Я был готов пересказать Курильщику все пять лет на Изнанке, рассказать про Лизу, которая осталась там, поведать о том, что снова не могу перепрыгнуть и завершить тем, что у меня снова начала болеть спина. Но Курильщик бы не поверил. Не поверил бы ни в Изнанку, ни в Лизу, и только покрутил бы пальцем у виска, уезжая. Он мог бы поверить, разве что, только в больную спину, но мне это было не нужно. Это и расстраивало.

— Ну, как ты тут? — неуверенно спрашивает Курильщик, решаясь, наконец, поднять на меня глаза. Тут уж мне становится непонятно, хочется расплакаться от этого примитивного вопроса или рассмеяться. Но всё равно нахожу в себе силы ответить:

— Как видишь… сижу. На самом деле, тут так тошно, даже сигарет нет. Прикурить не найдётся? — доверительно наклоняюсь к Курильщику и последнюю фразу говорю практически шепотом. Потому что я точно уверен — у него есть. Просто не может не быть.

Он снова пугливо озирается, словно боится, что нас поймают и отведут к Акуле, который упрячет нас в Изолятор, а потом практически незаметно кивает. Я хватаюсь за свою сигарету, как астматик за ингалятор, и пока Курильщик неторопливо закуривает, я выкуриваю уже половину. Курим мы, надо сказать, тоже молча.

Но эту тишину нельзя назвать неприятной. Это скорее та тишина, которая говорит намного больше любых других слов. Тишина уютная. на мгновение в моей голове мелькнула мысль о том, что Курильщик единственный во всём Доме человек, с которым у меня такая тишина.

— Ты же знаешь о том, что произошло с Помпеем? — от его вопроса рука дергается, практически незаметно, но пепел всё равно хлопьями сыпется на больничное одеяло.

— Конечно знаю. Такие вещи тут разлетаются быстро. Не без помощи Логов, конечно.

Не могу не заметить, как от одного упоминания о Бандерлогах Курильщик сглатывает, практически незаметно, скорее по привычке, съёживается, а потом начинает пялиться в окно, хмурясь. Это не удивительно. Налёты на Фазанов никогда не были для меня секретом, а Курильщик ведь раньше был одним из них. Постоянно об этом забываю. А что касается Логов… Первое время Лэри и Конь даже настоятельно приглашали меня в свою шайку. Правда, я отказался, о чём до сих пор ничуть не жалею.

— Помню, как они только формировались, — со смешком выдаю я, чуть не подавившись табачным дымом, а мой друг переводит на меня любопытный взгляд. Сам не знаю, почему, но мне захотелось пуститься в воспоминания, — Лэри тогда, кажется, услышал что-то настолько интересное, что, пока несся на всех порах к Коню, умудрился разбить себе колени. С того времени они часто всякие сплетни разносили, и это казалось… нормальным. Но тогда их было только двое, а сейчас — целая шайка. Хотя, признаю, польза от них есть до сих пор.

Курильщик сидел молча, продолжая свои попытки посмотреть в окно, но я прекрасно понимал, что он меня слушает, и делает это очень внимательно. Потому что он был не настолько глуп, чтобы отворачиваться от человека, готового ответить на его многочисленные вопросы и что-то рассказать. Поэтому я кинул окурок в пустую вазу для цветов и воодушевлённо продолжил:

— Ты же вообще не представляешь, какого это, всю жизнь провести здесь, я прав? — Он потупил глаза и быстро кивнул, словно стыдился своего нормального, не поломанного детства, — Мне было семь, когда я сюда попал. Мираж — восемь. Тогда не было чётких сформированных стай, как сейчас, были только люди Чёрного, и люди Волка. Чёрный ужасно на него злился, потому что половина Хламовных стали Чумными. Но, надо сказать, у Волка всем нравилось. Он умел превращать всё в игру. Умел рассказывать сказки…

Курильщик сдавленно что-то буркнул. Неужели никто в Четвёртой не обговаривал с ним хотя бы самые основные аспекты? Быть этого не могло! Такую попытку, наверняка, предпринял Шакал, а зная его методы, и зная Курильщика…

— Именно благодаря Волку и Табаки как раз появились Ночи Сказок. Презабавное было время… Меня, кстати, сначала именно к Чёрному и определили, но мы приехали летом, и к началу осени я уже успел подружиться с Шакалом, и хорошо знал Стервятника и его брата. Волк отбивал меня у Чёрного с такой кровавой дракой, что даже некоторые старшие пришли на это посмотреть.

Я тихо усмехнулся этим воспоминаниям, а когда бегло взглянул на Курильщика, заметил, что он смотрит на меня во все глаза. Смотрит внимательно и слушает с таким благоговением, словно я вот-вот открою ему неизвестную никому, спрятанную за семью печатями тайну.

Вот только в один миг моя улыбка скривилась от воспоминаний о прошлом выпуске. Красная лужица, показавшаяся тогда каждому целым озером, не меньше, от которого так и не смог отмыться ни один из нас. Истеричные крики одной из уцелевших старших, Спички. Кажется, в ту ночь она сошла с ума и сразу после Дома отправилась в психушку. Но, конечно, ничего из этого своему другу я не решился сказать.

Я помрачнел, и от Курильщика это не укрылось, он стал смотреть на меня ещё внимательнее. Говорить совсем расхотелось, поэтому я только грубовато бросил:

— А с девушками мы не общались, потому что за такое общение прошлые старшие сильно поплатились. Мы просто не хотели повторять чужих ошибок. Чёрт знает, что Слепой решил нагородить… Может, и он умом тронулся…

Я облизал губы и почувствовал, как в горле пересохло. Курильщик, кажется, хотел спросить о чём-то ещё, но вовремя понял, что рассказывать я больше не намерен. Поэтому просто протянул ещё одну сигарету. Мы закурили, и в палате снова повисла тишина.

— Слушай, Курильщик, — не вынимая сигареты из зубов тяну я, хотя уже чувствую, что вот-вот обожгусь, — ты же хорошо рисуешь, я прав?

Он снова кивает. В моей груди разрастается какое-то странное, давно забытое чувство надежды. Я стараюсь сделать вдох, но мне всё равно кажется, что это чувство вот-вот разрастётся до невозможных размеров и поглотит меня целиком. Странная это вещь, надежда. И пугающая.

— А если я попрошу тебя нарисовать одного человека… Но только по памяти. Ты сможешь?

Я вижу, как он мнётся. Потерянный взгляд мечется из стороны в сторону, пальцы цепляются за коляску. Неужели откажет?

— Ну, это сложнее, чем рисовать с натуры, — Нет, только не это… Не смей отказывать мне, Курильщик! — но я могу попробовать.

От переизбытка чувств я улыбаюсь и давлюсь сигаретным дымом. Пока я откашливаюсь, Курильщик достаёт из рюкзака, в котором притащил апельсины, блокнот и карандаш. Теперь надо решить, как описать ему Лизу, чтобы он не задавал лишних вопросов.

Я мучал его, наверное, часа два, если не больше. Когда Курильщик протянул мне листок, он устало потёр глаза, которые наверняка болели, а я вцепился в лист тонкой бумаги как в спасательный круг. Передо мной действительно было она, моя Лиза, девушка, которую я люблю больше всего на свете. Я и сам не заметил, как улыбнулся, вглядываясь в такие полюбившиеся мне черты.

— Слушай, а кто это? Если не секрет…

Я отвожу взгляд от листка и аккуратно прячу его под подушку. Долго думать над ответом для Курильщика не пришлось, потому что я продумал его заранее:

— Да так… Приснилась.

Он кивает моим словам, но, видимо, не очень им верит. И я его прекрасно понимаю, если бы мне пришлось жить в Четвёртой под начальством Слепого, я бы тоже никому не верил.

Курильщик смотрит на большие часы, висящие в коридоре, которые прекрасно видно из моей палаты, и немного устало улыбается мне на прощание. Я не прошу его остаться, потому что прекрасно понимаю, насколько сильно его задержал, поэтому только благодарю его за апельсины и прошу об ещё одной сигаретке про запас.

Правда, он останавливается в самых дверях и поворачивается ко мне. Изучает меня взглядом несколько секунд, а потом неуверенно начинает:

— Послушай, раз уж ты всё знаешь… наш Лорд…

Я прекрасно понимаю, что он хочет сказать. Для этого ему даже не нужно заканчивать предложение. Если бы кого-то из моей стаи увезли в Наружность, я бы, сутки напролёт окруженный состоянием нервозности состайников, тоже нервничал. Даже если бы никогда не общался с этим человеком. Поэтому я лишь стараюсь ему как можно мягче улыбнуться:

— Р Первый вернёт его. Не переживай. Каким бы Слепой не казался бесчувственным говнюком, он наверняка уже об этом позаботился.

Курильщик неловко кивает, а потом, ещё раз попрощавшись, выкатывает свою коляску в коридор. Когда дверь за моим гостем закрывается, я достаю из-под подушки рисунок и снова закуриваю.

Я не засекаю время, но Мираж входит в палату ровно в пять. Она на несколько секунд замирает в дверях, словно опасается того, что я могу её прогнать. Когда этого не происходит, сестра неловко улыбается мне и проходит вглубь палаты. Засовывает руку в глубокий карман своего платья, выуживая оттуда ещё один апельсин, и кладёт его на прикроватную тумбочку. Теперь их три. Она останавливается возле меня и начинает мять рукава своего платья, словно старательно подбирает тему для разговора.

— Как ты?

Я принимаюсь жевать нижнюю губу, испытывая сильнейшее чувство дежавю. В отличие от Курильщика, Мираж стоит на своих двоих, и для того, чтобы смотреть на неё во время разговора, мне приходится задирать голову.

— Я в порядке, спасибо что спросила, — стараюсь улыбнуться, но тут скорее выходит оскал. Я практически уверен в том, что сестра тут по поручению Стервятника, но почему тогда он не пришел сам, раз ему что-то нужно? Или не прислал кого-то из птенцов? Мираж только вздыхает.

Сестра всеми силами тянет из себя добродушную улыбку, а я вглядываюсь в неё внимательно, и никак не могу понять, зачем она пришла. Раньше мне всегда удавалось читать Мираж, словно книгу, но с каждым годом это становится всё сложнее. Либо она совершенствует свои навыки, либо я тупею.

Мираж смотрит на меня долго, практически не отрывая глаз, и не говорит ни слова. Эта тишина меня настолько злит, что, кажется, у меня начинают скрипеть зубы. Но не могу же я снова выплеснуть всю свою злость на Мираж. Мы и так с ней не ладим последние… несколько лет? Да. Кажется, всё начало разваливаться именно после моего первого Прыжка.

Она неловко трёт шею, словно чувствуя моё раздражение, и устремляет на меня разноцветные глаза. На одно мгновение мне становится не по себе, потому что на один короткий миг я вижу в ней отца. Меня начинает мутить.

— Я пойду, — она делает несколько маленьких шагов назад, словно ждёт, что я её остановлю. Но я не собираюсь этого делать. И она это знает.

Я провожаю её взглядом до дверей, не прекращая гадать над причиной её визита. Мираж замирает в дверном проёме и оглядывается по сторонам. Видимо, ни одна Паучиха, и даже Янус, не знают о её нахождении здесь. Меня это забавляет. Неужели нельзя лучше продумать план? Или подгадать момент, чтобы в Могильнике было как можно меньше народу?

— И ещё, — она поворачивается ко мне и снова засовывает руку в карман, но уже в другой, — я слышала, тебя тут ещё подержат. В общем, я подумала, тебе пригодится.

На тумбочку возле апельсинов ложатся две пачки сигарет. Новые, нетронутые, девственно обернутые своей прозрачной плёнкой. И пока я стараюсь вспомнить слова благодарности, Мираж уже скрывается в коридоре, даже не попрощавшись. Да, ей моя благодарность и не нужна.

Комментарий к 8. Свист. Вечера в обители мертвецов

Посвящается всем, кто ждал. Спасибо вам ❤

========== 9. Мираж. Помни об С.Д. и не теряй надежду ==========

«Ад пуст, все бесы здесь»

Уильям Шекспир, «Буря»

Коридор был удивительно тихим и безлюдным. Казалось бы, за несколько минут до отбоя жизнь жителей Дома расцветает с ещё большей силой, и становится более яркой, стоит только коридорным лампам потухнуть, но сегодняшний день оказался исключением. Даже свет уже отключили. Меня это очень удивляло. Хотя, в неработающем туалете второго этажа, где мы постоянно встречались, света не было уже очень давно, кажется, даже с тех пор, когда старшими были не мы.

Я прислоняюсь лопатками к холодному кафелю стены и смотрю на Стервятника, и его глаза в темноте светятся фонарями. Поразительно, ведь я вижусь с ним каждый день, но всё равно при каждой новой встрече разглядываю его, словно вижу впервые. Так маленькие дети смотрят на произведения искусства, которые кажутся им недосягаемыми. Стервятник по-птичьи наклоняет голову в бок, а потом снова затягивается своей самокруткой. Я лишь глубоко вдыхаю, заполняю лёгкие дымом, даже не стараясь придумать темы для разговора. Потому что для того, чтобы понять друг друга, нам достаточно просто молчать.

— Я хотел бы тебя кое о чём попросить, — в один момент Стервятник рушит всю нашу идиллию, затягивается сильнее, и выдыхает дым куда-то к потолку.

— И о чём же? — он никогда не просит о мелочах. Вернее, практически никогда ни о чём не просит. Хотя я, кажется, догадываюсь, ради чего он готов нарушить свои принципы. Ради кого.

— Ты ведь знаешь, что твой брат в Могильнике?

— Я у него уже была, — Стервятник выглядит приятно удивленным, можно даже сказать, гордым, а я тем временем перенимаю самокрутку из его пальцев, и затягиваюсь сама. Морщусь. Его сигареты для меня слишком крепкие, — Он выглядит нервным. А ещё у него под подушкой рисунок какой-то девушки. Думает, я не замечаю.

Я слегка улыбаюсь, а Стервятник улыбается мне в ответ. Между нами снова повисает длительная тишина, которая нарушается только ритмичным капаньем воды из крана. Я прекрасно понимаю, что Рекс настолько зациклен на моём брате только потому, что потерял своего, а я не могу полностью заполнить пустоту в его душе, как бы мне этого не хотелось. Вот только Стервятнику никак не объяснишь, что нынешний Джек очень отличается от того Джека, которого он знал в детстве. От Тени и подавно.

— К нему ходить бесполезно, — снова подаю голос я, — Он перестал мне что-то рассказывать, и ты это знаешь.

Меня переполняет какая-то непонятная обида, хотя я уже успела смириться с тем, что мы с братом не так дружны, как прежде. Я снова вжимаюсь спиной в грязную, немного влажную стену, и прикрываю глаза. Стервятник продолжает изучать меня внимательным взглядом.

— Он предпочёл мне Фазана, — усмехаюсь я, в очередной раз втягивая через нос дым чужой сигареты, — Фазана! Ты можешь себе представить?

Стервятник по-доброму скалится, кончиком длинного ногтя постукивая по своей самокрутке, стряхивая с неё пепел. Он стоит спиной к грязному окну, прямо напротив меня, и тусклая луна освещает его очертания бледным ореолом. Если бы не эти очертания, побрякивание ключей, и жёлтые глаза — никто даже не догадался бы о том, что он здесь.

— У нас всё равно есть преимущество, — Стервятник облизывает губы, кидает свою сигарету в лужицу воды, натёкшую из плохо закрученного крана, и придавливает окурок носком начищенного ботинка, — Он боится меня до чёртиков. Шугается так, как дети шугаются тёмной запертой на ключ комнаты, в которой, по их мнению, прячутся монстры.

Одно мгновение тишины, повисшей между нами, прерывается падением очередной капли воды. Мы начинаем смеяться так, как не смеялись, кажется, никогда в жизни.

Мне нравились наши с Рексом тихие вечера. И пусть они, как правило, заканчивались грустными разговорами или печальными воспоминаниями, всем этим я очень дорожила. Рядом со Стервятником мне было хорошо, как ни с кем другим. Думаю, именно поэтому я его и любила, пусть никогда и не говорила этого вслух. Он знал это лучше меня самой.

В один момент стены зашептали громче. Их голоса в моей голове всё нарастали и нарастали, как нарастает шум моря, стоит лишь крепче прижать ракушку к уху, заполняя меня полностью и заставляя мелко трястись. Перед глазами замаячили тёмные пятна, превращавшиеся в яркие вспышки и заставлявшие зажмуриться. Над ухом раздался вкрадчивый, такой знакомый шепот.

Я почувствовала, как ноги начали подгибаться. Он призывал меня вслушаться, услышать то, что мне хотят сказать. И я слепо повиновалась голосу Волка, который вёл меня, подобно Гамельнскому крысолову, повиновалась, как делала всегда, лишь стоило ему шепнуть что-нибудь мне на ухо в детстве. Такой была не только я: многие считали Волка неоспоримым авторитетом и, как бы силён не был Слепой, я ни за что не пошла бы за ним, если бы Волк не умер. Последнее, что я увидела перед собой, прежде чем позволить голосам полностью меня проглотить, были обеспокоенные фонари-глаза Стервятника.

***

В себя я пришла всё на том же полу неработающего туалета. Правда, волосы мои знатно окунулись в ту лужу, в которой ещё совсем недавно Стервятник потушил самокрутку. Мерзость. А сам он, Стервятник, сидел передо мной на коленях (хоть бы ногу свою пожалел!) и перепугано таращил на меня глаза. Последний раз его взгляд был таким испуганным в ту ночь, когда… в ту ночь.

Я стараюсь сфокусировать на нём взгляд, хотя перед глазами всё ещё стоят тёмные пятна, а в голове звучит неразборчивый шум вперемешку с отголосками знакомого шепота, старающегося мне что-то растолковать. Голова слегка кружится. Единственная мысль, заслоняющая собой все остальные, звучит голосом Волка и просит позволить выйти на связь. Чёрт знает, что это может значить, но я была уверена в том, что мне необходимо выпить здоровую горсть таблеток и поспать.

Беспомощно цепляясь за стены, я стараюсь подняться на ноги, но теряю равновесие. Стервятник хватает меня за плечи, в попытке не позволить упасть, и на одно короткое мгновение мне кажется, что он сам не устоит и рухнет вместе со мной вниз. Сердце от этой мысли ухает вниз. Благо, он не только крепко держал, но и крепко стоял на ногах.

— Эй, ты в порядке? — от тревоги в его голосе мне хочется разрыдаться, но вместо этого я только невнятно киваю головой, стараясь найти точку опоры. Столько лет к ряду твержу ему, что обо мне беспокоиться не стоит, и всё без толку, — Снова голоса?

Стервятник всё ещё не выпускает меня из своей цепкой хватки, несмотря на все мои заверения о том, что со мной всё хорошо. Я смотрю ему в глаза, и чувствую, как по спине пробегают мурашки.

— Думаю, мне стоит вернуться в спальню, — мой шепот отдаётся от кафельных стен, разносится по всему туалету и громким эхом начинает стучать в пульсирующей голове, заставляя жмурится. Стервятник только кивает, берет меня под руку, становясь моей дополнительной точкой опоры, а свободной рукой хватает свою трость. Полностью игнорируя любые мои попытки протеста, он решает проводить меня до спальни. Уже в дверях я запинаюсь о порог, и, если бы Рекса не было рядом, я бы точно поцеловалась с полом.

Я по-прежнему не могу понять, почему сегодня жизнь в Доме увяла так рано. За дверями Третьей, мимо которой мы проходим, слышится гробовая тишина. Как в склепе. Четвёртая тоже молчит, и даже в Крысятнике блаженно тихо. Но потом я вспоминаю об одной вещи, и от этого воспоминания мне становится настолько не по себе, что мигом скручивает живот. Завтра Самая Длинная Ночь. Ночь, которую недолюбливает каждый, кто знает в этом деле хоть какой-то толк. С этого мгновения во мне зародилось и начало расти, нарастая и нарастая как снежный ком, очень нехорошее предчувствие. Предчувствие того, что завтра ночью произойдёт что-то нехорошее.

От всего этого мне становится плохо, и я принимаюсь мысленно умалять Стервятника поговорить о чём-нибудь. Но он — пусть я и уверенна в том, что мои мысли Рекс практически слышит — молчит. Не говорит ни слова, погрузившись в собственные мысли, в которых сейчас для меня нет места.

Так мы доходим до самого Перекрёстка, где я стараюсь мягко отцепить от себя чужую руку, не переставая уверять, что дальше смогу дойти сама. Вот только Стервятник непреклонен: он лишь крепче перехватывает мою руку чуть выше локтя и, цокая тростью, продолжает идти вперёд. Какой бы гордой я не была, мысленно я его благодарила. Без его поддержки я не смогла бы ступить и шагу.

— Что они говорили? — тихо спрашивает Стервятник, и я перевожу на него всё ещё не до конца сфокусированный взгляд. За этот короткий период времени я настолько привыкла к повисшей между нами тишине, что мне потребовалось несколько долгих секунд для того, чтобы понять, о чём именно он спрашивает, и сформулировать ответ.

— Это был Волк. Он просил ответить, только и всего, — язык ворочается с трудом, а я понимаю, что с каждым шагом меня всё сильнее клонит в сон. Но меня держат крепко, и я больше чем уверена, что до спальни точно дойду в целости и сохранности. На весь мой невнятный лепет Стервятник кивает, слегка поджав губы, словно понимает больше меня самой.

Благо, я ещё могу мыслить здраво, поэтому останавливаюсь, услышав ритмичный стук каблуков. В тихом коридоре он кажется громче грома. Душенька ли это, или другая воспитательница, в любом случае, наличию Стервятника в девичьем крыле она не обрадуется. Он же, словно прочитав мои мысли, отпускает мою руку и делает несколько шагов назад, отходя за небольшой выступ, за которым его не видно. Мне хватает нескольких секунд на то, чтобы отогнать от себя сонливость, и выглядеть если не трезвой, то хотя бы адекватной.

Уже через мгновение из глубины коридора выковыливает Крёстная. Она останавливается, заметив меня, с ног до головы осматривает пристальным взглядом, словно сканирует, а я, позабыв совершенно обо всём, оборачиваюсь в сторону Стервятника. Я вижу, как его лицо вытягивается, стоит ему только взглянуть на Крёстную, и сам он сильнее отступает в тень, словно желает слиться с ней в единое целое. Он прикладывает палец к губам, безмолвно прося меня не выдавать его присутствия, и я снова поворачиваюсь к Крёстной.

Она так отчаянно цепляется за меня глазами, словно ищет хотя бы малейшего повода, чтобы отвести к Акуле. Но единственное, за что меня можно отчитать — уставший вид и круги под глазами. Крёстная недовольно кривится, и, кажется, собирается мне что-то сказать, но я обрываю её довольно грубым «Уже иду в спальню!» и демонстративно иду вперёд по коридору, стараясь держаться прямо и гордо. За ближайшим поворотом я останавливаюсь, приваливаясь лопатками к стене. Меня снова начинало клонить в сон, виски пульсировали, и все посторонние звуки и шорохи казались шипением, неприятно бьющим по голове. Через минуту ко мне подошел Стервятник, и снова взял меня под руку.

Стоило бы расспросить его о произошедшем, о странной реакции на Крёстную, а потом перескочить на все наши недомолвки, которых не так уж и много, но они тем не менее всё же есть. Но я молчу. Молчу, потому что мне кажется, что хотя бы один произнесённый звук отберёт у меня все силы. Молчу, потому что практически уверена в том, что Стервятник умело уйдёт от ответа, как делает каждый раз, если не хочет, чтобы я лезла в его дела. Поэтому только склоняю голову вниз и позволяю ему вести меня по тихому темному коридору.

Чувствуя, что вот-вот засну окончательно, я высвобождаю руку из хватки Стервятника и обнимаю его за талию, совершенно эгоистично положив голову ему на плечо и привалившись на него всем своим весом. Он практически тащит меня на себе, в силу своих возможностей, потому что я сама еле волочу ноги. От него пахнет мокрой землёй и какой-то дурманящей дрянью. Может, именно от неё меня клонит в сон?

— Ты точно в порядке? Может, мне следовало захватить ту настойку от головной боли?

Мы остановились у поворота. Дальше — коридор и моя спальня, но Стервятник идти дальше не может. Потому что пусть толпа девиц и уставилась в телевизор, я знаю, стоит Рексу появиться в коридоре, их любопытные цепкие взгляды уставятся на него. Повскакивают со своих матрасов и уставятся глуповатыми раскрашенными глазами. А там недалеко до доноса Душеньке или той же Крёстной. Я знаю это. Стервятник тоже знает.

Поэтому единственное, что нам остаётся — стоять за поворотом, прячась от чужих любопытных глаз. И разговаривать, разговаривать и разговаривать. Разговаривать так, словно мы не видели друг друга целую вечность, разговаривать даже тогда, когда закончились темы для разговора. Я прекрасно понимаю, что после смерти Макса Стервятнику совершенно не с кем разговаривать в Третьей, да и я никогда не считала Спицу интересной собеседницей. Поэтому из этого общения каждый из нас старается брать по максимуму просто потому, что только друг с другом мы можем по-настоящему поговорить.

— Со мной всё хорошо, честно, — я стараюсь мягко улыбнуться, и беру ладонь Стервятника в свою, — я просто лягу спать, и завтра мне станет лучше.

— Ты уверена, что это никак не связано с завтрашним днём? — я молчу, потому что понятия не имею, как ответить на его вопрос. Я просто не знаю, есть ли здесь какая-то связь. Он расценивает моё молчание по-своему, — Постарайся не оставаться завтра одна, хорошо? Даже если тебе будут угрожать компанией Лэри и других модников Логов.

Криво усмехаюсь такому определению, и боль снова начинает надавливать на виски, напоминая о себе. Жмурюсь. Хотя Стервятнику, кажется, не до веселья, он снова сжимает моё запястье, привлекая к себе внимание, и ледяным, пусть и вкрадчивым тоном спрашивает: «Ты меня поняла?». Лучше бы он кричал на меня, честное слово.

— Я приду завтра, — тихо отвечаю я, — не желаю слышать протеста. Я приду, даже если не узнаю ничего важного. А я уверена, что ночью мне удастся что-то узнать. Такого сильного всплеска не было очень давно.

Понимая, что меня не переубедить, он только кивает немного устало, и выпускает мою руку. Я цепляюсь за кончики его пальцев и, словно на прощание, заправляю длинную прядь бесцветных волос Стервятнику за ухо. Он отводит взгляд и мимолётно улыбается. Я прекрасно помню, что он не приветствует подобного рода нежностей, но сдержаться никак не могу.

Я стою у стены, привалившись к ней спиной, и смотрю Стервятнику вслед. Провожаю его взглядом, словно не знаю, что с ним ничего не случится, словно забыла о том, что он отлично ориентируется в Доме.

После того, как он пропадает из поля моего зрения, я потираю виски, а Голоса снова начинают шелестеть, только теперь я не могу разобрать ни слова. Надо думать, таблетки должны мне помочь, и когда я, уже находясь в пустой спальне, открываю свой ящик, в моей голове мелькает мысль, что их там может и не оказаться. Я не помню, когда в последний раз принимала таблетки, несмотря на все заверения Паучих о том, что мне нужно пить их несколько раз в день.

Небольшая пластинка всё же находится под грудой фантиков, пустых сигаретных пачек и небольшой коллекции мятых книжных закладок. Я кладу на язык несколько таблеток, даже не думая их запивать, и ложусь на свою кровать. Во рту появляется неприятный привкус, а в горле начинает першить. Я поднимаюсь на ноги и оглядываюсь по сторонам, словно в темноте смогу различить хоть что-то отдалённо похожее на стакан с водой. Хотя, с чего бы стакану воды взяться в нашей спальне?

На самом краю подоконника, со стороны спициной кровати, замечаю чашку. Обычно в этой чашке, на самом дне, можно найти немного воды, которой Спица поливает принесённый откуда-то совсем недавно цветочный горшок.

Я глотаю остатки воды и протираю лицо ладонями. Я всегда чувствую себя плохо перед Самой Длинной, но сегодняшний вечер определённо побил все рекорды. Завтра случится что-то страшное.

Ложусь на кровать, а расчёсочные фонари вырисовывают на потолке неясные очертания окна, и я вглядываюсь в него долго, пока оно не начинает расплываться, после чего я позволяю себе закрыть глаза и наконец заснуть. Что, впрочем, не приносит должного облегчения.

***

Мне начинает казаться, что я окончательно потерялась в этом проклятом коридоре, и я потерянно мечусь из угла в угол, как загнанная в клетку крыса. Стоило взять с собой хотя бы фонарик, чтобы светить себе под ноги, не говоря уже о каком-нибудь затупившемся лезвии, чтобы хоть как-то защититься в случае чего. Правда, когда я выходила из спальни, мне было совершенно не до этого. Где-то в глубине слышится шорох колес и голос Шакала, который невозможно спутать ни с чем.

— Табаки? Где ты? — я сделала несколько шагов вперед, как мне показалось, в ту сторону, где я слышала голос друга. Передвигаясь наощупь я мысленно корила себя за то, что позволила себе выскользнуть из спальни неподготовленной.

Я бродила по коридорам достаточно давно и была уверена, что мои глаза привыкли к темноте, вот только когда я обернулась на замаячивший за спиной фонарик, всё равно пришлось зажмуриться. Когда свет перестал бить мне в глаза, я увидела перед собой перепуганного Курильщика. Он таращил на меня глаза, словно я была Кентервильским приведением.

— Что ты тут забыла, дорогуша? — взвизгнул Шакал, появившись из темноты и практически наехав на меня.

Курильщик смутился и отвернулся, увидев, как я кошусь в его сторону, а присела возле Табаки, чтобы было удобнее смотреть ему в глаза. Ему это ужасно не нравилось, но сейчас мне было всё равно.

— Мне нужен фонарик.

— Приличные леди не шатаются по коридорам ночью, — наигранно возмущается Шакал, но к своему рюкзаку за фонариком тянется, за что я ему благодарно улыбаюсь.

— А я неприличная, — усмехаюсь, наконец получив фонарь. Поднимаюсь на ноги и шутливо треплю Табаки по голове свободной рукой, он начинает отмахиваться и громко возмущаться, — а вы почему здесь?

— Да так, — Табаки чешет в затылке, но так и не успевает договорить, потому что я замечаю, как Курильщик неуверенно косится за угол. Туда, где маячит, переливаясь разными цветами, тканевый треугольник. Я невольно улыбаюсь.

Подойдя к палатке, сталкиваюсь с вылезающим оттуда Валетом. Он выглядит так, словно рад меня видеть, и быстро кивает головой в знак приветствия. Я останавливаюсь у входа и почему-то медлю. Я так спешила сюда только для того, чтобы поговорить со Стервятником, а теперь стою и не могу протянуть руки, чтобы отодвинуть полог и заглянуть внутрь.

Табаки тем временем не просто подкатывает к палатке, он уже слезает со своего Мустанга и пробирается внутрь. В темноте и отсвете разноцветных огоньков мне кажется, что Курильщик бледнеет. Опускаюсь, наконец, на пол и просовываю голову в крохотное помещение. На меня тут же смотрят четыре пары глаз. Дорогуша приветливо кивает, а Лорд как-то невнятно кривится. А я, встретившись с жёлтыми глазами Стервятника, только киваю ему в сторону коридора и вылезаю из палатки. Он понимает меня без слов.

Курильщик, завидев Стервятника, весь как-то сжимается, а я только предлагаю ему забраться в палатку и стараюсь тепло улыбнуться. Птичий Папа подходит к стене и опирается на трость.

— Ты что-то видела, пташка? — старается говорить спокойно и размеренно, старается сделать так, чтобы я не смогла уловить легкую дрожь в его голосе. Вот только он никак не может запомнить, что я знаю его слишком хорошо, и со мной подобные манипуляции не проходят.

— Видела, — жмурюсь. Сцепляю руки в замок, чтобы они не так сильно дрожали, потому что недавнее воспоминание накрывает с головой, снова заставляя переставать чувствовать ноги.

Чувствую, как в глазах начинают стоять слёзы, но отступить уже не могу. Ради этого я позволила Голосам взять верх над моим разумом, ради этого я весь день провалялась в бреду и выперлась в одиночестве в коридор во время Самой Длинной. Я обещала передать послание Стервятнику. Макс сказал, что это важно.

— Это был он, — единственное, что я могу из себя выдавить, тут же отвернувшись. Рекс ничего не говорит, терпеливо ждёт, хотя я знаю, что ещё немного, и его затрясёт сильнее меня, — Он не сказал ничего внятного… лишь одну фразу. Я её не понимаю…

— Что он сказал? — Стервятник аккуратно берет меня за локоть, а я инстинктивно отскакиваю от него, словно снова стала маленькой напуганной девочкой. Рекс только мимолётно поджимает губы, хотя смотрит на меня всё так же внимательно и серьёзно.

Мне начинает казаться, что его глаза светятся в темноте. Хотя… может это просто вспышки палатки сверкают в его зрачках.?

— Только одно, — снова повторяю я, чувствуя, как губы начинают пересыхать, — он сказал… что решение знает Шакал. Он так сказал. И больше ничего…

Трясущимися руками я залезаю в карман своего платья и достаю оттуда оборванную помятую бумажку, на которой раньше был какой-то рецепт, принадлежащий то ли мне, то ли Спице. Как только Голоса меня отпустили, я сразу взялась за карандаш и записала сказанные Максом слова, пока они были свежи в памяти. Это было важно. Я протянула бумажку Стервятнику, а он поднёс её к глазам, словно мог что-то разглядеть в темноте, а потом кивнул.

Он снова взял меня под локоть, и в этот раз я уже не сопротивлялась, покорно пойдя за ним.

— Тебе нельзя оставаться одной. Заходи, — Рекс заботливо отодвигает для меня полог и старается улыбнуться. Его очень озаботило моё послание, но вида он не подаёт, словно меня это не касается. Я делаю в сторону палатки один только шаг, после чего коридор наполняется оглушительными криками.

Кажется, то самое ужасное событие Самой Длинной, которого я так опасалась, только что произошло…

Комментарий к 9. Мираж. Помни об С.Д. и не теряй надежду

Кажется, я успела пуститься в романтизацию Стервятника, но простите мне эту маленькую слабость. Постараюсь больше так не делать.

Пишите свои впечатления о главе и работе, мне всегда интересно почитать ваши комментарии)

========== Интермедия. Ключи и замки ==========

«Да нет… скажите… неужели в самом деле вы никогда не любили настоящей любовью? Знаете, такой любовью, которая… ну, которая… словом… святой, чистой, вечной любовью… неземной… неужели не любили?»

Куприн «Гранатовый браслет»

Закатное солнце очерчивало угловатые многоэтажки и золотило своим светом большой серый дом, который казался совсем инородным в этом районе. Он вообще выглядел странно: какой-то нелюдимый и словно своим видомотпугивающий каждого, кто решится к нему приблизиться. Вот только немногие знали, что стоит только заглянуть за угол — это мрачное здание покажет себя с совершенно иной стороны.

По дорогам уже опустевших, запылившихся от поздней весны улиц гулял ветер, и этот де ветер лохматил и без того растрёпанные волосы двух ребят, сидевших на чердаке недружелюбного дома и подставлявших лица последним убегающим лучам. Казалось, будто эти дети, как и этот дом, вовсе не настоящие. Словно вырезанные из бумаги глупые рисунки, приклеенные скотчем к произведению искусства. Какие-то мятые, словно поломанные, но старательно делающие вид, что они — целее не бывает.

В воздухе витали крохотные пылинки, казавшиеся маленькими золотистыми капельками в лучах уходящего солнца. Мальчишка, худой и взъерошенный, болтал ногами в воздухе, перекинув их на улицу и свесив вниз. Какое-то время он сидел, прикрыв глаза, и ни на что не обращал внимания. Девочка тоже о чём-то задумалась, прикусила изнутри щеку, а потом заправила за ухо прядь волос, оставив при этом челку, закрывающую один глаз.

Мальчик, старательно принимающий до этого вид каменной статуи, покосился на неё, приоткрыв один глаз, посмотрел внимательно, а потом как-то не очень хорошо усмехнулся, показав слегка выпирающие клыки.

— Я всё ещё не понимаю, почему ты так паришься по этому поводу, — сказал он, подтягивая, наконец, к себе ноги, и посмотрел на девочку пристально-пристально, словно старается по её лицу прочесть все её мысли, — столько лет под одной крышей живём, все уже сотню раз твои глаза видели.

Девочка слабо качает головой и отворачивается, начиная вглядываться куда-то в даль, щурясь от солнца. Недовольно морщит нос.

— Да не в них дело, а во мне, — тихо вздыхает она и вся как-то сжимается, словно, если не прекратит говорить об этом, то её больно ударят, а она этого удара уже ждёт, — это… личное.

Волк пододвигается ближе и начинает буквально пожирать глазами. Он всегда так смотрел, если его начинало что-то интересовать. И ведь не отстанет, обязательно добьётся желаемого, узнает то, что ему нужно.

Ему даже не нужно было просить или требовать чего-то, Волку было достаточно посмотреть, усмехнуться, склонив голову на бок, и протянуть: «Ну ты же знаешь, что мне можно верить». Под его обаяние попадали практически все, и если он хотел склонить кого-то на свою сторону, то обязательно этого добивался. Если говорить достаточно честно, Волк был уж очень проницательным и хорошо умел манипулировать людьми. Слишком хорошо для своего возраста.

И от этого его пристального взгляда любому стало бы неловко, любому бы захотелось отойти, отодвинуться, уйти от него как можно дальше — нужное подчеркнуть. Но только не Змее. Змея давно ко всему этому привыкла, и уже очень давно училась игнорировать мурашки, прошибающие её от одного только волчьего взгляда. Жутко.

Тем не менее, Волк всё ещё был её другом, — наверное, самым близким и самым родным, — с которым можно поговорить, обсудить какие-нибудь прочитанные книги, да и просто поболтать о незначительных мелочах. В то время как с братом разговаривать теперь становилось всё сложнее и сложнее. Разговоры с ним оказывались неинтересными, потому что Джек только и делал, что воодушевленно болтал о какой-то Изнанке, наслушавшись Валета, постоянно перескакивая с темы на тему. Змея практически перестала его узнавать — её тихий, спокойный младший братик стремительно превращался в диковатого, шумного сорванца, общение с которым хотелось сократить до минимума.

Мальчики и девочки теперь вообще редко пересекались, а Сфинкс как-то обронил, что Слепой собрался вводить какой-то новый закон. Что это за закон такой, и о чём он, ей никто так и не сказал. Сфинкс лишь равнодушно хлопал зелёными глазами, делая вид, что вообще ничего не говорил, брат наигранно усмехался, мастерски перескакивая на другую тему, а Волк закипал каждый раз, когда разговор касался Слепого, и тогда говорить с ним было вообще невозможно.

На самом деле Змея во многом его, Слепого, понимала. Будь она Хозяйкой Дома, тоже придумала бы что-то, чтобы обезопасить своих людей. Особенно после того, что случилось со Старшими.

С Волком можно было разговаривать часами, и совсем не бояться того, что разговор может себя изжить. Потому что он всегда знал, о чём говорит, мастерски убеждал, а ещё умел рассказывать сказки. Иногда они прятались на чердаке — скрывались ото всех, только вдвоём, — и Волк рассказывал ей сказки, а она слушала, не отрываясь. Змее бы очень хотелось этому научиться, но в открытую попросить у Волка парочку уроков ей не позволяла гордость.

— Ты же помнишь, что мне можно доверить даже «личное»? — Волк слегка наклоняет голову в бок, и старается выдавить из себя добродушную улыбку. Его очередное представление, в этот раз специально для неё, уже началось, — ну давай, поговори со мной, Змейка!

Змея снова морщится, и слегка отодвигается от мальчишки, чтобы он её не задел ненароком. Она выглядит недовольной, но говорить всё-таки начинает:

— У меня отцовские глаза. Каждый раз, когда смотрю в зеркало, вижу не себя, а его…

Вижу, как он кричит на меня, когда погибает мама. Вижу, как он… как он пьяный перебивает Джеку ногу какой-то ржавой арматурой. Вижу, как он совершенно спокойно подписывает документы, пока мы собираем вещи — очень хотелось добавить, но Змея не решилась произнести ни звука, настолько это было сокровенным, потаённым и недоступным для Волка, поэтому набрала в лёгкие как можно больше воздуха и после тяжёлой паузы добавила:

— А я не хочу всего этого видеть.

В горле встаёт ком, который мешает говорить, но мысли всё ещё идут полным ходом, одна за другой, выхватывая из глубин сознания всё больше и больше не самых приятных картин. Змею начинает мелко трясти, и она замолкает, отворачиваясь. На глаза выступают слёзы, которые следовало бы смахнуть, чтобы не казаться слабой, он она не успевает этого сделать. Одна слезинка предательски срывается с ресниц, прокатываясь по щеке. Горячая.

Волк не выглядит удивлённым. А если он и удивлен, то вида точно не подает, только сочувственно кивает на каждое сказанное слово. Наверное, в другой ситуации он бы погладил по голове или сочувственно похлопал по плечу, но к Змее руки тянуть даже не думает. Потому что знает, что нельзя, знает, как сильно она этого не любит.

— Извини, не знал.

Девочка только горько усмехается и, наконец, поворачивается к нему лицом. От слёз ни следа. Волк осматривает её с ног до головы, словно прикидывает, может ли она рассказать о чём-нибудь ещё, а потом одобрительно улыбается и поднимается на ноги. Он, и без того выше её на целую голову, сейчас возвышается над ней великаном, а Змея всё ещё сидит на потёртом непонятно откуда взявшемся цветастом коврике ручной работы и даже не думает двигаться. Она снова о чём-то задумалась и, судя по выражению её лица, эти мысли были не самыми радужными.

— Пойдём, Змейка, — Волк привлекает к себе её внимание, протягивая руку чисто символически, — у Ральфа теперь каждый вечер чёткое построение, помнишь?

Змея рассеянно кивает, нехотя отвлекаясь от собственных мыслей, и тоже поднимается на ноги. Она поправляет складки на своей юбке чисто интуитивно, и пусть девочка и смотрит сейчас на Волка, и кивает каждому его слову, улыбаясь, на душе у неё как-то неспокойно. Воспоминания об отце оставляют где-то глубоко в душе новый рубец, ещё глубже предыдущих и сильно кровоточащий. Перед глазами снова встаёт та авария, пьяный отец и заплаканный брат, который держится за ногу. Начинает тошнить, но чёлку за ухо она всё равно заправляет. А от мысли о том, что Голоса предупреждали её обо всём этом за несколько месяцев до произошедшего, становится её хуже.

Они ей об этом говорили.

Совершенно незнакомые, шепчущие на разный лад и разными интонациями, они рассказали ей и о смерти мамы, и о травме Джека, и даже об этом месте. Рассказали всё, практически вдаваясь в подробности, шептали ей на ухо, позволяя всё изменить. А она не послушала. В конце концов, что маленькая шестилетняя девочка может сделать, когда понимает, что слышит то, чего не слышат другие? Пожаловаться маме, конечно.

Сейчас Змея думает о том, что всё равно ничего изменить не смогла бы. Голоса словно специально её к этому подталкивали, шептали всё соблазнительнее, рассказывали какие-то никому неизвестные тайны, а она, маленькая и бестолковая, слепо следовала за ними, выполняя их указания. Пожалуй, единственное, о чем девочка не жалела, так это о том, что оказалась здесь.

Волк продолжал о чём-то болтать, упрятав руки в карманы, но девочка его не слушала. Только старалась сделать заинтересованный вид, словно не думает о чём-то своём.

— Я обыскался тебя, Дорогуша! — характерный шакалий визг появляется в коридоре раньше самого Табаки, выкатившего из-за угла уже через мгновение. Он выглядел взволнованным (или воодушевлённым.? кто его поймёт), и практически наехал на Змею колёсами, кое-как затормозив.

Девочка замерла перед ним, выставив руку вперед, и тут же одёрнула её, машинально обтерев ладонь об подол. Волк только беззлобно фыркнул, заметив этот жест, Табаки вовсе не обратил на это внимания. Что-то заинтересовало его настолько, что Шакал даже подрастерял свой неисчерпаемый словарный запас.

— В чём дело, Табаки? — Змея посмотрела на него внимательно, а потом приняла благоразумное решение отойти на несколько шагов подальше. В конце концов, разогнаться он мог за несколько мгновений. Не успел Шакал ответить на поставленный вопрос, как из-за того же угла торопливым шагом вышли Сфинкс и Слепой. Волк вздохнул и поморщился.

— Твой брат прыгнул, — совершенно спокойно, словно они разговаривают о погоде, констатировал Слепой.

— Откуда прыгнул? — девочка хмурится, скрещивая руки на груди. У Джека проблемы со спиной и перебитая нога, он без костыля и шагу ступить не может, куда уж там ему прыгать.

Табаки на её вопрос довольно взвизгивает и принимается наворачивать по коридору круги на своём Мустанге:

— Не «откуда», а «куда», Дорогуша!

Змея всё ещё не может понять смысл его слов, но по телу пробегает неприятный холодок. Она бросает быстрый взгляд в сторону Сфинкса, словно ища поддержки. Сфинкс выглядит сконфуженным и недовольным. В его глазах читается сплошное прости-не уберег-не доглядел-мне очень жаль-прости, и девочка снова чувствует приступ неприятной тошноты. Голоса принимаются оживленно шептать на задворках сознания. Где-то в груди разрастается ощущение того, что случилось что-то нехорошее.

— Ого, он смог?! — Волк вмиг забывает о присутствии Слепого и своей к нему неприязни, которую обычно старается показать каждым своим жестом, пусть сам Слепой этого и не видит. Теперь он выглядит приятно удивленным. Обычно так выглядит ребёнок-скептик, неожиданно собственными глазами увидевший Деда Мороза.

Что Волк, что Шакал — оба были непозволительно-счастливыми на фоне мрачных Змеи и Сфинкса, и равнодушного Слепого. Казалось, эти двое понимают намного больше остальных и радуются чему-то своему, другим недоступному. Вот только рассказать о своей радости они, почему-то, никому из присутствующих не собирались.

— Нам надо его найти, — замечает Сфинкс. Холодом его зелёных глаз можно обжечься, а Змея с каждым днём всё меньше и меньше узнавала в нём того мальчишку, с которым дружила, — но я не пойду. Идите сами, просите Сиамцев, Леопарда — кого хотите. Но без меня.

Волк фыркает, делая шаг вперед и шутливо отдавая честь:

— Я доброволец, Сэр!

Табаки довольно скалится, а Змея, чувствуя, как усиливается головокружение, приваливается лопатками к стене и прикрывает глаза. Старается сделать несколько полноценных вдохов и мысленно молится (как делала это всегда, когда отец пьяный возвращался домой), лишь бы с братом всё было хорошо. Кажется, Сфинкс что-то ему отвечает, что-то к сказанному добавляет Слепой, а Шакал всё ещё нарезает круги, скрипя колёсами. Все эти звуки между собой смешиваются, перемешиваются, и давят на мозг настолько сильно, что хочется выть. Но ещё сильнее на грудь давит навязчивое чувство того, что с её братом действительно может что-то случиться. Один раз она уже его не уберегла, страшно подумать, как сильно она будет винить себя если снова оплошает.

— Где Сиамцы? — Змея слышит собственный голос будто через толщу воды, и даже не сразу понимает, что говорит это именно она, — где Макс и Рекс?!

— Они у себя, — снова ровным тоном отвечает Слепой, и тут же замолкает, видимо, даже не думая пояснять что-то ещё.

— Опять в земле копаются? — переспрашивает Волк, уже направляясь вглубь коридора. Он выглядит таким вдохновлённым, что Змее становится хуже от одного только на него взгляда. Джек пропал! Её Джек неизвестно где, а Волк выглядит так, словно только что исполнил своё самое заветное желание.

— Точно, Макс же там у себя цветник решил развести, а Рекс от него ни на шаг! — Табаки снова улыбается, и заезжает Змее, на нетвердых ногах вышедшей на середину коридора, за спину. Он начинает наезжать ей на пятки, подталкивая в нужном направлении.

И она слепо идет вперед, практически не отдавая отчета собственным действиям, а в голове набатом стучит лишь одна навязчивая мысль о том, что Джека нужно как можно быстрее вытащить, вне зависимости от того, куда он там провалился. Она за него в ответе с того момента, как по её же вине погибла мама и спился отец, и Змея не сможет себя простить, если потеряет ещё одного, последнего дорогого ей человека. Кого угодно, только не его.

Сиамцы находятся в спальне, которую с недавних пор делят с Фокусником и самим Свистом. Ещё одна комната, о которой Волк мечтал на протяжении многих лет, после ожесточенного за неё боя со Спортсменом и длительного совета была отдана именно им четверым. Макс сразу же облюбовал себе уголок возле окна, и заставил его всевозможными цветами. Чумные таскали для него растения со всего Дома, а сама Змея даже успела выкрасть один горшок из комнаты воспитательниц.

Рекс, пусть и не питал особой любви к этой затее, всё равно широко улыбался брату и помогал ему пересаживать цветы. Рекс вообще не любил возиться в земле, но видя, как загораются глаза Макса, он был готов на всё, даже целый ботанический сад только для него одного открыть. Сиамцы слишком привязаны друг к другу, и один без другого не может. Они не могут не понять её, они обязательно поймут и помогут. Поэтому за помощью нужно идти именно к ним.

Змея распахивает дверь, даже не подумав о том, что в неё нужно постучать, и влетает в комнату, тут же кидаясь к мальчишкам, сидящим в углу. Во мраке комнаты — два ярких пятна с горящими глазами, довольно сильно отличающиеся друг от друга. Макс немного устало улыбается, когда видит её, но тут же становится серьёзным, стоит ему только всмотреться в обеспокоенное лицо.

— Что случилось? — недовольно тянет Рекс, отпивая из стоящего рядом с ним стакана какую-то мутную жидкость. Скорее всего, даже собственного приготовления, в последнее время Рекс часто намешивал себе и брату всякие настойки из разных трав. Он и Змее как-то предлагал попробовать, но она рисковать не решилась.

Никто из прибывших отвечать, видимо не собирался, и в комнате на добрые полминуты повисла тишина. Никто из мальчишек не хотел снова говорить об этом вслух, хотя Волк и Шакал всё ещё полным непонятным никому другому энтузиазмом. Змея даже не думает отвечать, нервно теребя край своего платья, просто потому, что понятия не имеет, что нужно сказать. Сиамцы молча ждут.

— Свист прыгнул, — наконец отвечает Сфинкс, стоящий в дверном проёме. Одного только его взгляда достаточно, чтобы Макс схватился за Рексову руку и поднялся с места. Змея неловким движением, стараясь избежать контакта, подала ему костыли. Сам Рекс шепнул что-то Волку и, получив от него кивок, быстро глянул на брата. Змея вышла из комнаты вместе с остальными, и все остановились в коридоре, ожидая задержавшегося в спальне Рекса.

— Не переживай, мы найдём его, — Макс тепло улыбается ей, и в другой ситуации непременно положил бы руку на девичье плечо, вот только он прекрасно помнит, как Змея не терпит прикосновений. Она только быстро кивает на его слова и отворачивается.

На самом деле, от его слов на душе становится немного спокойнее. Макс умеет подобрать правильные слова, сделать так, что даже самые обыкновенные, базовые фразы заставляют успокоиться. Одного только взгляда его желтых, — не таких как у Рекса, немного теплее, — глаз достаточно, чтобы ты поверил в то, что всё будет хорошо.

— Идём, — Волк машет головой в глубину коридора, туда, где уже отдалённо скрипят колёса Мустанга, — Рекс догонит.

Сфинкс молча с ним соглашается и позволяет Максу на себя опереться. Слепой держится ближе к стене, хотя каждый из присутствующих знает, насколько хорошо он ориентируется в Доме. Змея плетётся самой последней, и никак не может избавиться от тянущего чувства где-то глубоко в груди. Создаётся ощущение, будто на сердце что-то давит, сжимает его в тисках и выбивает из легких весь воздух. Голоса в голове практически утихают, позволяя полностью сконцентрироваться на поглотившем чувстве тревожности, но не прекращают шептать что-то своё, неразборчивое. Джек для неё — последний родной и дорогой человек. Она не может его потерять. Не может себе даже представить, что будет, если она его не убережёт.

— Змея, погоди.

Девочка останавливается и Рекс, опираясь на слегка погнутую трость (где он её только откопал?) старается её догнать. Дальше они идут рядом, держа при этом допустимое расстояние. Змея старается не идти слишком быстро, подстраиваясь под темп своего спутника, Рекс пытается идти как можно быстрее, чтобы не тормозить её.

Между ними повисает неприятное напряжение и это, если честно, последнее, чего сейчас хотелось бы Змее. Рекс ей не друг — так, хороший знакомый, а у неё и без того проблем полно. Наверное, единственные мальчишкой помимо брата, с которым она хорошо общалась, был Волк, а рядом с Рексом ей было… как-то некомфортно.

— Знаешь, я тут подумал…

Рекс снова останавливается, и вслед за ним останавливается Змея. В этот момент ей просто невероятно хочется на него накричать, ударить чем-то, привести в чувства. Его-то брат находится рядом, а вот Джек непонятно где, и её это очень волнует. А он останавливается посреди коридора и о чём-то думает!

Мальчик запинается, смотрит в пол и ничего больше не говорит. Ковыряет носком ботинка трещину в полу, собирая в кучу какие-то свои мысли. Девочка терпеливо ждёт, пока он скажет хоть что-нибудь, в то время, как Волк и остальные уходят всё дальше. Она смотрит им вслед, а потом переводит взгляд на Рекса. Смотрит практически умоляюще — лишь бы быстрее собрался с мыслями, у них же так мало времени!

— Я подумал… В общем, у меня для тебя кое-что есть, — он засовывает руку в карман потрепанных, явно ему не по размеру джинсов, и вытягивает перед Змеёй кулак. Она отшатывается от него, но потом замирает на месте. Смотрит перепугано. Медлит, но руку всё равно протягивает. Рекс разжимает кулак, и в девичью ладонь падает маленький ключик. Аккуратный и настолько крошечный, что она даже не заметила бы его, если бы тот не успел блеснуть в свете уже зажегшихся лампочек.

— От чего он? — Змея подносит ключик к самым глазам, стараясь рассмотреть его как можно лучше. Малюсенький, работа почти ювелирная. Красивый. Девочка сжимает собственный кулак, в страхе выронить эту драгоценность и оставить где-нибудь на полу Дома. В конце концов, не каждый день ей дарили подарки.

Только от одной этой мысли тревожность слегка отступает, освобождая в голове место и для других мыслей. В душе появляется какое-то приятное тепло, и становится немного легче. Рекс подарил ей маленький ключик. Только для неё одной.

Произойди это в другой ситуации, не такой стрессовой, девочка точно бы рассмеялась в голос, прижимая малюсенькую вещицу к груди. Не считая брата, Рекс был единственным мальчишкой, который ей что-то подарил.

— От моего сердца, — Рекс с наигранной беззаботностью пожимает плечами, — А вдруг я не вернуть оттуда, а?

Пока Змея пытается прийти в себя, после услышанных только что слов, он цепляет на нос чудаковатые очки, чья пластмассовая оправа по форме напоминает два кактуса (где он их только взял?), и одергивает яркую рубашку с рисунком конопли, скалозубо улыбаясь. Девочка чувствует, как сердце ухает куда-то вниз и, пока она старается прийти в себя, мальчишка уже уходит вперёд, в попытке догнать остальных.

Мальчики кучей стоят за ближайшим поворотом и, когда Змея наконец-то подходит к ним, Сфинкс выходит вперёд.

— Пойдут Волк, Слепой и Сиамцы, — констатирует он, подходя к Змее достаточно близко, чтобы она перестала чувствовать себя комфортно, — мы остаёмся здесь. Когда его найдут, то приведут к Перекрёстку. Поняла?

Змея быстро кивает головой, бегло посмотрев на Рекса, а потом направляется вслед за Сфинксом и Табаки. Она идёт медленно, глядя себе под ноги, а зажатый в кулаке ключик впивается ей в ладонь. Наверное, только он сейчас помогает ей не потерять сознание или не сойти с ума от ужаса. Сфинкс говорил достаточно серьёзно, а если Сфинкс серьёзен, то случилось что-то действительно ужасное.

Они подходят к Перекрёстку, и девочка садится на самый край потёртого дивана. Только сейчас она начинает ощущать всю тяжесть свалившихся на неё переживаний. От всего этого не просто тошнит или кружит голову — хочется расплакаться. Разреветься, завывая в голос, потому что сил выносить всё это у неё уже нет. За один вечер, буквально за час, на неё навалилось столько, что, кажется, на всю дальнейшую жизнь хватит.

Джек перестал слушаться её пару лет назад, когда его дружба с Шакалом и Фокусником стала настолько крепкой, что в старшей сестре нужды уже не было. Сейчас Змея думала о том, что, даже если Слепой решит разделить два корпуса, в их общении ровным счётом ничего не изменится. С братом она практически не общается, а к Волку сможет приходить и так. Плевать на запреты Слепого, будь он хоть сам Папа Римский.

— Да не переживай ты так, Милочка, — Табаки подкатывает настолько близко, что на миг Змее кажется, будто он вывалится из своей коляски прямо ей на колени, — ничего с ним там не случится, вот увидишь!

— Ага, как же, — Сфинкс подпирает спиной стену и выглядит настолько мрачным, словно находится на похоронах. Своих, Джека, Змеи — всего Дома сразу. От этого легче не становится ни на йоту.

Девочка подносит к лицу раскрытую ладонь и вглядывается в крошечный ключик, надеясь хотя бы сейчас рассмотреть его внимательнее. Он маленький, чуть больше её ногтя, с аккуратным резным верхом. Действительно, работа ювелирная. Ключик слегка потёрт в нескольких местах, но поблескивает как новый. Интересно, где Рекс его откопал?

Змея слегка улыбается, взглянув на него. С одной стороны, такая маленькая, незначительная вещица, просто дружеский жест, незначительный знак внимания, но на душе становится так тепло и приятно, что все тревоги и заботы не просто уходят на второй план — пропадают вовсе. Хочется убрать подарок в какое-нибудь надежное место, чтобы не потерять, но в то же время держать его при себе, чтобы в любой момент его можно было достать как напоминание о том, что ты кому-то нужен.

— Табаки, у тебя веревка есть?

— У меня есть всё! — с довольным видом Шакал лезет в рюкзак, всё это время болтавшийся на спинке его кресла. Уже через секунд тридцать грохота и звона, словно рюкзак бездонный и помещает в себя вообще всё, мальчишка достаёт большущий моток ниток и кладёт его на диван возле Змеи. Девочка благодарно кивает.

Она на глаз отмеряет нитку и отрывает её, намотав на руку. Старается вставить кончик нитки в основание ключика, словно в иголку, и только в этот момент замечает, что руки у неё на самом деле немного подрагивают. Тем не менее, помощи она ни у кого не просит, стараясь сделать вид, что вообще на Перекрёстке одна находится, и через какое-то время титаническими усилиями превозмогая нарастающую головную боль, она справляется со своей задачей. Связав узелком два конца, Змея с довольным видом вешает ключик на шею и, взглянув на него ещё раз, прячет его под платье.

Все сидят молча, каждый думает о чём-то всём и даже не собирается начать разговор с попыткой разрядить атмосферу.

Змея не знает, сколько по времени они сидели вот так — в гнетущей тишине и тревожности, но вот за поворотом послышались шум и возня, а потом появились и мальчики. На душе тут же стало намного легче и спокойнее, вот только Змея не знает. От чего сердце вниз ухнуло — при виде хромающего Рекса или брата, без сознания болтающегося на плечах Слепого и Волка.

Свиста укладываю на диван, с которого Змея тут же подскакивает, освобождая больше места. Брат выглядит таким уставшим и осунувшимся, словно просто заснул после долгого тяжелого дня. Девочке хочется склониться над ним, попытаться привести в чувства, но Сфинкс оказывается быстрее.

— Взял? — он смотрит на Рекса внимательно, и самой Змее, честное слово, от такого взгляда стало жуть как не по себе. А Рекс лишь снова криво усмехается и выуживает из кармана своей цветастой рубашки какой-то пузырёк. Открывает его и подносит к носу Джека. Девочка чувствует этот резкий, сильный запах даже стоя в нескольких шагах от перекрёсточного дивана. Пахнет мерзко.

Но Джек тем не менее дергается, распахивает глаза и подскакивает на месте, словно после кошмара, перепугано оглядываясь по сторонам. Оба Сиамца отходят от него на несколько шагов, и Змее теперь не нужно становиться на носочки, чтобы рассмотреть что-то из-за плеча Волка.

Брат действительно бледный и какой-то нездоровый, с огромными кругами под глазами. Словно несколько недель не спал и держался только на кофеине. Змея подходит немного ближе и слышит неразборчивый шепот, который сам Джек с огромным трудом пытается преобразовать в слова.

— Я вернулся? Вернулся? Как я туда попал? — в глазах Свиста стоят слёзы. Он ошалело цепляется за протезы Сфинкса, пытается встать на дрожащие ноги, но тут же оседает на пол, упираясь спиной в основание дивана. Его начинает мелко трясти, и возле него садится Волк, хватая за плечи. В каком-то приступе он хватается за Волчью футболку, не прекращая невнятно бормотать.

Змея срывается с места. В душе снова нарастают волнение и тревога. Хочется подойти к брату, прижать его к себе, погладить по голове и пообещать, что больше никуда и ни за что не отпустит. Хочется, чтобы сегодняшний ужасный вечер со всеми этими переживаниями и потрясениями как можно скорее закончился.

— Стой на месте, — Волк выставляет вперед руку, преграждая девочке путь, и смотрит из-под белёсой челки. Сейчас, при искусственном лампочном освещении его глаза кажутся хищными и жутко пугают. Змея вынуждена остановиться в нескольких шагах от него и медленно отступить обратно к Слепому и Сиамцам.

— Мне понравилось, — шепчет Свист тихо-тихо, так, чтобы только Волк смог его услышать, — я хотел бы вернуться обратно.

Волк усмехается, прижимая его к себе и позволяя, наконец, разрыдаться.

Комментарий к Интермедия. Ключи и замки

А вот и новая глава. Большое спасибо всем, кто ждал, а ещё, очень прошу не забывать про отзывы, для меня это очень важно!

К тому же хочу сказать, что у меня появилась группа ВКонтакте, в которой я буду делать посты, касающиеся не только этой работы, но и других. Заглядывайте туда, там обязательно появятся посты, связанные с этой работой, и я могу ответить на ваши вопросы, если таковые имеются: https://vk.com/coffeewithmilkanddecembrists

========== 10. Мираж. Время перемен ==========

Сигареты в руках, чай на столе

Так замыкается круг

И вдруг нам становится страшно что-то менять

Виктор Цой, «Перемен»

Сегодня приходится просыпаться непозволительно рано. Снова. На календаре вроде уже весна, а на улице всё ещё морозит так, что всем приходится кутаться в несколько одеял и пледов, а нам со Спицей, как обладательницам окна с огромными щелями в раме, ещё и спать в свитерах. Собственно, даже просыпаюсь я теперь не от привычных ночных кошмаров, а от холода. Случись такой холод прошлой весной, мы бы несомненно что-нибудь с этим сделали: добились бы ремонта окна или в крайнем случае придумали какой-то более оптимальный вариант, чем просто заткнуть щели тяпками, но сейчас до выпуска оставалось всего ничего, так что мы обе пришли к выводу, что даже думать над каким-то решением этой проблемы нет смысла.

Мне было страшно. Не знаю, как там Спица, но лично меня от одной только мысли о том, что вот-вот придётся покинуть стены Дома, бросало в дрожь. Ощущение неизвестности ледяными пальцами стягивало горло. Что мне делать в Наружности? Вернуться к отцу, который окончательно спился ещё до нашего с Джеком отъезда и за все эти годы даже ни разу к нам не зашёл? Да и на Изнанке мне делать было нечего. Дом так и не смог меня принять, просто проигнорировал моё существование, в то время как Джека он принял с распростёртыми объятиями. Хотя, кажется, теперь даже у моего брата есть какие-то проблемы с Той стороной. Не знаю, меня в такие дела он не посвящает. Да, не посвящает уже вообще ни в какие.

А вот отсутствие кошмаров, думаю, можно считать небольшим плюсом. Пожалуй, единственным во всей этой ситуации. В окно совершенно бессовестно задувает совсем не весенний ветер, от чего тонкая тюлевая шторка — в нескольких местах порванная питомцами Кошатницы и зашитая нами вручную, будто вся испещрённая уродливыми кривыми шрамами, — развевается над забитыми вещами подоконником. Я смотрю.

Через пару минут сажусь на кровати, натягивая на плечи серый шерстяной плед. Оглядываюсь по сторонам так, словно за те несколько часов, на которые мне удалось уснуть, в нашей спальне могло что-то измениться, но нет, всё по-старому. Спица всё так же на своей кровати со скрипящими пружинами, лежит, повернувшись к стене лицом и с головой укрывшись одеялом. У нас тут тихо. Плед снова сползает с плеч, и я поправляю его сонным, немного рваным движением. Он просто невероятно тёплый, пусть и немного колется, это я стерплю. Помнится, когда-то очень давно я утащила его из Четвёртой, а вернуть так и не представилось повода. Это был плед Волка…

Ветер снова завывает и обдаёт холодом щиколотки и босые ступни. Надо бы заткнуть эти щели в окне какими-нибудь ненужными тряпками. Где там у Спицы её кофты? Всё равно она многие из них не носит…

Я поднимаюсь на ноги, удерживая плед на плечах, и иду на половину Спицы. Разделить комнату на две части мы решили уже после года соседства, потому что ей было невозможно жить со мной, а мне — с ней. Но мы привыкли. Пол у нас в спальне холодный, даже ковра нет, даже какого-то жалкого его подобия, и при каждом шаге ноги практически сводит судорогой. Холодно. Я жалею, что не надела носки, но сейчас это уже не имеет никакого значения. У подножия своей кровати Спица скидывает вещи, которые уже не носит. По крайней мере, так кажется мне, потому что весь этот цветастый ворох лежит тут уже несколько месяцев и меньше по своим размерам не становится. Я хватаю первую попавшуюся кофточку и, скрутив её в жгут, иду к окну, затыкая щель внизу рамы. Свистеть начинает тише.

Правда, спать теперь совсем не хочется, так что я лишь устало опускаюсь на собственную кровать, слушая жалобное поскрипывание пружин, и начинаю внимательно изучать стену перед собой, стараясь смотреть чуть выше Спицы. По штукатурке длинным ломаным изгибом тянется тонкая линия. В детстве мне всегда нравилось думать, что эта трещина — проход между мирами, и именно через неё я смогу попасть на Изнанку. Даже сейчас эта трещина выделяется на чужой стене, словно смотрит прямо на меня, и так манит, манит, манит. Раньше я думала, что всё это действительно что-то значит. Я считала себя избранной.

Перевязанная лентой коробочка, всё ещё не открытая, но уже перекочевавшая из-под подушки под кровать, попадается на глаза. Несмотря на убивающее состояние весенней хандры, жутких холод от которого стучат зубы и полное нежелание открывать заветную коробочку, руки тянутся к ней сами по себе. И я повинуюсь.

Затянутый годами узелок отказывается развязываться, что на одно мгновение стопорит движение. Сердце у меня ухает куда-то вниз, растягивая по всей груди чувство саднящей тревоги, но я, привыкшая к этому чувству всегда прислушиваться, почему-то его игнорирую. Руки действуют сами по себе. Мозг почему-то отключается, пуская всё на самотёк.

Дрожащие пальцы отказываются слушаться, и отворившаяся наконец-то крышка вываливается из рук. От того, что я вижу, перехватывает дыхание. Вот, вроде бы, небольшая картонная коробка, а умудрилась вместить в себе самые важные в моей жизни вещи. Я тяжело выдыхаю и только тогда осознаю, с какой неистовой силой колотится о рёбра сердце.

Первым на глаза попадается вытертая пачка сигарет. Давно опустевшая, в этот миг она кажется мне самой ценной вещью на свете, потому что чёрной ручкой на ней нацарапан сочинённый Волком стих. Кривой, с пропадающей рифмой и практически отсутствующим смыслом, но я всё равно жадно вчитываюсь в неровные строчки, вспоминая тот день, когда Волк его написал. Кажется, тем вечером мы сидели в Могильнике.

Я интуитивно прижимаю пустую пачку к груди, словно это поможет мне вернуть к жизни Волка. Или хотя бы немного согреться. Замираю в таком положении, — не самом удобном, ноги поджаты под себя, спина прямая словно линейка, — правда, не знаю, на сколько. Вспоминаю о том, что могу двигаться только когда ощущаю, что затекла спина. И вижу, как ползёт трещина на стене.

Снова заглянуть в коробку казалось необычайно сложным. В ней хранились сотни самых разных безделиц, которые открывали для меня всё новые и новые воспоминания, расковыривали старые раны, которые начинали кровоточить, пачкая мои руки и всё вокруг меня кровью. Какое-то внутреннее чувство подсказывало мне, что коробку стоит как можно скорее закрыть и спрятать как можно глубже под кровать, а ещё лучше — обратно на подоконник под груду тряпок, где ей самое место. Потому что вспоминать обо всём этом неимоверно больно. Но я всё равно запускаю дрожащую руку в коробку, игнорируя бухающее о рёбра сердце, и, не глядя, цепляюсь пальцами за первую попавшуюся вещь. Ей оказывается небольшое колечко от пивной пробки, которое даже сейчас можно с лёгкостью нацепить на палец. Я до сих пор помню, как Рыжий в шутку предлагал мне выйти за него замуж, а я смеялась и соглашалась. Кажется, на следующий день Стервятник Рыжего укусил. Что с них взять, тогда мы были детьми.

Я слегка трясу коробку, наклонив её вбок, чтобы все мелкие вещи ссыпались вниз, и я смогла увидеть то, что находится на самом Дне. Моё сердце снова ухает вниз. Полустёртыми золотистыми завитками на меня смотрят «Мифы и легенды древней Скандинавии». Те самые, которые Свист подарил мне в наш первый год в Доме. Помнится, мы с Волком зачитывали эту книгу до дыр, передавая друг другу из рук в руки. А когда Слепой принял закон о разделении парней и девушек, то у нас появилось тайное место под подоконником на первом этаже. Когда я дочитывала книгу, я прятала её в ту нишу, а Волк потом забирал, и наоборот.

В горле у меня встаёт ком, и я всеми силами стараюсь проглотить накатившую обиду. Потому что ничего этого больше не будет. Ни шутливых предложений руки и сердца от Рыжего, ни чтения книг с Волком, ни тёплых отношений с братом. У меня больше не будет ни-че-го.

Откладываю коробку на кровать и прячу лицо в ладонях. Холодные, отмороженные не весенней погодой пальцы помогают немного прийти в сознание. Только сейчас замечаю, что плед соскользнул с плеч, а меня колотит. Хочется захлопнуть крышку этой чёртовой картонной коробки, закинуть в самый дальний угол и забыть о ней навсегда, оставив где-то в Доме после своего ухода. И я действительно собираюсь это сделать — цепляю пальцами ленточку, поднимаю крышку с пола, но потом замираю на месте. В тусклом свете пробивающейся через тюлевую шторку луны успевает блеснуть крохотный ключик. В один момент я забываю и о книгах, и о стихах. Всё вокруг теряет значение, сужаясь до размеров маленького стального ключа на дне коробки. Почему-то я была уверена, что потеряла его…

Он всё такой же маленький, резной сверху, и всё так же блестит. Я вспоминаю, как Стервятник подарил мне его в тот день, когда Джек впервые оказался на Изнанке. В голове отзвуком проносятся сказанные им тогда слова, но звучат они не привычными мне Голосами, а голосом самого Рекса. С той самой интонацией и тем самым голосом, которым он тогда это произнёс. Я сжимаю ключик в кулаке, и он снова врезается в ладонь. Делаю глубокий вдох, стараясь сморгнуть скопившиеся в уголках глаз непрошенные слёзы. Терпеть не могу плакать.

— Ты в порядке? — тихий голос сонной Спицы возвращает меня в реальность. Только тогда я понимаю, что сижу на кровати перед перевёрнутой картонной коробкой и тихо рыдаю на собственных коленях. Жалкое зрелище. Соседка поднимается на локтях, и пружины под ней слегка скрипят. Спица выглядит озабоченной, а я только легонько мотаю головой из стороны в сторону на её вопрос. Мы молчим несколько неприятных секунд.

— Всё нормально, — бессовестно вру, принимаясь вытирать слёзы со щёк. Кулак всё ещё не разжимаю, — Слушай, Спица, а у тебя есть какая-нибудь цепочка?

Этого оказывается достаточно, чтобы она окончательно проснулась. Соседка принимается активно кивать головой, на четвереньках переползает на другой край кровати и принимается рыться в тумбочке. я лишь сижу и наблюдаю. Дыхание начинает медленно восстанавливаться, а стальной ключик холодит кожу, не позволяя снова проваливаться в собственные мысли. Спице требуется около тридцати секунд, чтобы достать откуда-то из ящика тоненькую цепочку.

— Это мне Лэри подарил, — немного стыдливо поясняет она, стягивая оттуда какой-то уродливый кулончик и протягивая цепочку мне. Я кошусь на неё с недоверием. При всей важности моей вещицы, я не могу забрать у Спицы цепочку, подаренную Бандерлогом. Потому что понимаю, что для неё это так же важно, как и для меня, — у меня есть ещё одна, — с легкой улыбкой поясняет соседка, заметив моё замешательство.

Спица кладёт цепочку передо мной, и я подцепляю её ногтем. Слегка улыбаюсь, когда маленький замочек щёлкает, а крохотный ключ опускается мне на грудь. Прячу его под свитер и ночную рубашку, и когда холодный металл прикасается к коже, вздыхаю, наконец, с облегчением. Благодарно улыбаюсь Спице, впервые за несколько дней чувствуя на душе какую-то лёгкость.

Замечаю, что соседка не ложится спать, а лишь усаживается на свою кровать, поджав ноги, и смотрит на меня в упор. Я смотрю в ответ. Наше молчание становится ужасно неловким, и мне уже хочется что-то сказать, чтобы разрядить обстановку, или хотя бы поблагодарить за цепочку, чего я всё ещё не сделала. Но она лишь снова улыбается мне, тепло и совсем не сонно, и снова начинает копаться в своей тумбочке, доставая оттуда карты.

— Раз уж спать не собираемся, давай хоть в карты сыграем.

— В вист? — теперь уже я не могу сдержать улыбки, скидывая на пол плед, подушку и одеяло. Моему примеру следует и Спица. В этот момент почему-то плевать и на сквозняк у пола, и на весь Дом в целом. Где-то в глубине коридора слышится нечленораздельный визг Габи.

***

Утро следующего дня оказывается чуть более тёплым, и несмотря на то, что выпадает оно на пятницу, а занятия никто не отменял, после завтрака я всё равно предпочитаю отправиться в Коффейник. Помимо нескольких малолетних Крыс и Кролика за стойкой там всё равно никого нет, так что я покупаю себе чашку кофе и усаживаюсь в самый дальний угол, греясь горячим напитком. Выуживаю из-под свитера цепочку и подношу ключик к самым глазам, снова рассматривая.

Сейчас у меня не получается вспомнить, почему я решила убрать его в коробку, даже мысли такой допустить не могу. Рекс всегда был рядом со мной, даже когда я этого не просила, когда об этом не догадывалась. Всегда опекал и оберегал, был своеобразным Ангелом-хранителем. И стальной ключик размером с ноготь, который я держала перед собой, был отличным этому напоминанием. Слегка улыбаюсь, принимаясь заново изучать резные узоры, и совсем забываю про остывающий кофе. Сейчас это последняя вещь, которая меня волнует, хотя заледеневшие пальцы говорят об обратном.

От одних только воспоминаниях о том, через что нам с Рексом пришлось пройти, становится теплее. Это не такое тепло, как от чашки кофе, это тепло другое, зарождающееся где-то глубоко в груди, разливающееся по венам и согревающее изнутри. Это тепло даёт какую-то необъяснимую внутреннюю энергию, заставляет не опускать руки и двигаться дальше. Это приятное чувство. Пожалуй, самое приятное из того, что мне когда-либо доводилось ощущать.

— Новая побрякушка? — передо мной сидит Свист, бледный и немного осунувшийся. Видимо, я настолько сильно погрузилась в свои мысли, что не заметила, как он вошёл и подсел ко мне. Даже шагов и стука костыля не услышала, да и Голоса, привыкшие шептать мне о многом из того, что происходит в Доме, молчали. Странно. Обычно, из вороха разнообразных голосов и невнятных фраз мне всегда удавалось услышать что-то о Свисте, а теперь они почему-то молчали, словно игнорировали его существование или не хотели говорить о нём. Замечаю, что подрагивающими пальцами он обхватывает точно такую же чашку кофе.

— Тебя это не касается, — стараюсь сказать это как можно мягче, пряча ключ под свитер. Переругиваться с братом сейчас нет нинастроения, ни желания, а судя по его внешнему виду, из равновесия его может выбить любое неосторожное слово.

Мы долго молчим. Тишина получается как никогда неприятной и давящей, но ни один из нас даже не пытается её нарушить. Свист барабанит окольцованными пальцами по поверхности стола. В этой детали внешности он становится чем-то похожим на Стервятника.

— Слушай, я тут хотела узнать, — тема для разговора приходит неожиданно, я даже толком не успеваю осознать, что начинаю говорить. Опираюсь локтями на стол, придвигаясь к Свисту чуть ближе и понижая голос до шепота. Вообще, я бы не сказала, что в Доме принято говорить о таком, но Джек мой брат, и у нас никогда не было друг от друга никаких секретов. По крайней мере, раньше, — а что с нами будет после выпуска?

Он улыбается. Криво и совсем не так, как улыбался в детстве. Смотрит на меня снисходительно, с ноткой превосходства, словно я для него не старшая сестра, а какая-то несмышлёная девчонка со двора, которая спрашивает о том, чего ей знать не положено. От этого его взгляда у меня в одно мгновение скручивает живот. Становится до того неприятно и тошно от того, что я уже знаю его ответ наверняка, что начинаю жалеть о том, что завела этот разговор. Лучше бы сразу встала и вышла.

— По-моему, всё очевидно, — он откидывается на спинку стула и смотрит на меня немного щурясь. От его взгляда начинает неприятно скрести на душе, — я на Изнанку, а ты в Наружность.

Из моей груди рвётся разочарованный вздох. Нет, ну а чего я ещё ожидала? Какого-то другого исхода? Смешно. Я стараюсь поглотить все рвущиеся наружу колкие слова, потому что не хочу снова с ним ругаться, а сейчас почему-то как никогда остро ощущаю, как много времени мы потратили на пустые препирания.

Брат кажется мне немного странным. Постоянно дёргается, озирается по сторонам и впадает в задумчивость. Да, и эта его бледность и худоба… словно передо мной теперь и не он вовсе, а кто-то другой, на моего брата похожий и не похожий одновременно, но сейчас я на этом внимания не заостряю, лишь, подобно ему, откидываюсь на собственном стуле и сцепляю руки в замок. Всеми силами стараюсь напустить на себя равнодушие.

— И насколько сильно может изменить Наружность? — спрашиваю, скорее, у себя, а не у него, но Свист всё слышит. Он улыбается, криво и с видом победителя, словно не хочет знать ответа на мой вопрос, потому что прекрасно понимает, что его это никогда не коснётся.

— Знаешь, иногда я думаю о том… смог бы я узнать кого-нибудь из них, если бы встретил в Наружности? Ведьму, Черепа, да кого угодно из того выпуска, — я слегка дёргаюсь от его голоса, потому что совсем не ждала ответа. Джек же этого совсем не замечает и продолжает говорить, снова впадая в какую-то туманную задумчивость, — и я не могу ответить себе на этот вопрос. Почему-то мне кажется, что в Наружности они бы не прижились. Ну, знаешь, не выжили. Она бы просто переживала и выплюнула их, у них бы не вышло найти своё место в том мире. Именно поэтому тогда случилось то, что случилось. Это был знак, что покидать Дом не следовало. Таким как мы в Наружности просто нет места, и мне искренне жаль тех, кто отправится туда после выпуска. И тебя мне жаль.

Он резко вскидывает голову, упираясь в меня взглядом. Глаза у него светлые и такие холодные, равнодушные, но каждое моё движение он цепляет практически со звериной жадностью. Я хотела огрызнуться, сказать о том, что мне не нужна его жалость, но слова почему-то застревают в горле. Мне становится не по себе. Я интуитивно выуживаю цепочку из-под свитера, сжимая ключик в ладони.

— Знаешь, я пойду, — выходит сипло и чересчур жалко. Я подскакиваю со своего места так, что стул переворачивается, задирая вверх ножки. Замечаю неодобрительный взгляд Кролика, но меня это сейчас не волнует. Не оборачиваюсь, но знаю, чувствую, что всё это время Свист смотрит мне в спину, дохожу до выхода и только вывалившись в коридор понимаю, насколько тяжело было дышать всё это время.

Мы никогда не разговаривали о прошлом выпуске. Никогда не поднимали эту тему, потому что прекрасно знали, что каждому из нас снится этот проклятый кораблик в луже чужой крови. Никто никогда об этих снах не рассказывал, но та ночь как-то сплотила нас, словно соединила своеобразными невидимыми нитями, и нам не нужно было говорить вслух, чтобы друг друга понять. С той ночи прошло так много времени, а Свист вспомнил об этом именно сейчас, когда до нашего собственного выпуска осталось так мало времени.

В тот момент на меня обрушился весь ужас осознания: нам их участи не избежать.

На негнущихся ногах я медленно двигаюсь в сторону девичьего крыла. От накативших неприятных воспоминаний и ощущений голова начинает немного кружиться, а Голоса начинают суетиться и что-то судорожно шептать. Думаю, они бы метались по черепной коробке, если бы могли. Давлю на голову пальцами, стараясь унять нарастающую боль, совершенно не замечая, как меня шатает из стороны в сторону. Кажется, один неверный шаг, и я полечу вниз.

Стены Дома меня душат, плывут перед глазами цветными пятнами. Неровные надписи практически кричат, стараясь привлечь к себе внимание. Мне катастрофически не хватает воздуха и начинает казаться, что если я прямо сейчас, сиюминутно не выйду на улицу, не глотну свежего, немного морозного и такого не весеннего воздуха, то умру прямо здесь, в коридоре. Непонятно откуда появившийся ужас начинает накатывать волнами, тело перестаёт слушаться, и я слабо управляю негнущимися ногами. В один момент пол перемешивается со стенами и потолком, и я начинаю лететь вниз.

Ощущаю на себе чужую хватку, начиная по привычке брыкаться и стараться вырваться. Полный ужаса вопль застревает где-то в горле, потому что в помутнённой памяти тут же всплывают воспоминания о том, как после смерти мамы отец напивался и бил нас. Мне, как старшей, доставалось больше и сильнее. Не терплю чужих прикосновений. Не хочу новых побоев.

— Тише, тише, Пташка. Это я, — слышу у самого уха такой родной приятный баритон, немного успокаиваясь и слегка обмякая в чужих руках. Стервятник придерживает меня за плечи, помогая устоять на ногах, и, видимо, старается заглянуть мне в глаза. В моих собственных всё плывёт, — С тобой всё хорошо? Что случилось?

Мне бы очень хотелось ответить на этот вопрос, но всё перед глазами смазывается в нечёткие пятна, и даже различить перед собой Рекса я могу только благодаря его голосу и жёлтым глазам. Беспомощно цепляюсь за его плечи, стараясь вымолвить хоть слово, но голова беспощадно кружится. К горлу подступает тошнота, а Рексовы глаза ещё сильнее теряют очертания, расплываясь огромными фарами-пятнами, которые постепенно заполняют собой всё пространство.

Голос Стервятника тонет под толщей воды, которая, кажется, накрывает меня с головой, выбивая из-под ног почву. Кажется, именно так Волк описывал мне состояние при Прыжке.

Комментарий к 10. Мираж. Время перемен

Я знаю, что главы не было с марта, и мне стыдно. Но сейчас я сдаю экзамены, и на работы остаётся очень мало времени, за что прошу меня простить.

Но могу предложить заглянуть в мою группу, где периодически мелькает информация о статусе работы, появляются эстетики и тому подобное:

https://vk.com/coffeewithmilkanddecembrists

На что стоит обратить внимание при прочтении: https://vk.com/coffeewithmilkanddecembrists?w=wall-203126037_170

========== 11. Свист. Рубашки и лица ==========

Истина здесь, ты её ощущаешь всей кожей,

Слишком близка, но не даст прикоснуться к себе,

Век твой молчит, для него твоя жизнь невозможна,

Вызов был брошен, стремительным вышел разбег

Кипелов, «Безумие»

Благодаря практически могильному мраку Гнездовища определить точное время за окном было практически невозможно, так что после того, как я проснулся, мне ещё минут пять пришлось просто лежать и вглядываться в темноту. Меня ужасно клонило в сон, и в постели хотелось провести весь оставшийся день, — если не всю оставшуюся жизнь, по крайней мере до Выпуска точно, — не показываясь никому на глаза. Оглядев совершенно пустую Стайную, я подумал о том, что остальные, наверняка, уже отправились на завтрак и просто не стали меня будить. Ну и пусть.

Слезть с кровати казалось практически нереальным, потому что спина снова начинала ныть при каждом неосторожном движении. Когда я был младше мне даже казалось, что особенно острые боли приходятся на определённые дни или фазы луны, и я стал вести календарь. После полугода такого «исследования» я просмотрел записи за все шесть месяцев, испещрённые красными цифрами и днями недели и понял, что эта проклятая боль не подчиняется никаким законам.

Я медленно проковылял мимо стремянки Стервятника, оглядев каждый цветок в комнате, словно они могли дать мне подсказку, сказать, что делать дальше. С другого конца комнаты на меня осуждающе смотрел Алонсо.

Голова шла кругом. Мысли и без того путались, перемешивались, одна сменяла другую со скоростью света, мешая ухватиться хотя бы за что-нибудь. Такое иногда случалось после возвращения с Изнанки, но так сильно — никогда, так что я ещё не успел к этому привыкнуть.

Думаю, стоило бы выпить каких-нибудь таблеток, вот только на ум как назло не приходило название ни одного препарата. Да и сомневаюсь, что в моём ящике остались хотя бы какие-то упаковки, я же не Мираж, которая практически только таблетками и питалась, поглощая их пачками.

А тут ещё и Стервятник — вытянутый, бледный и сильнее обычного похожий на призрака, — снова строит из себя самого спокойного и рассудительного жителя Дома, а губы дрожат. Я-то вижу. То, с каким спокойствием вчера он говорил мне о том, что Мираж прыгнула на Изнанку, практически заставляет меня рассмеяться, пока я окончательно не понимаю смысла сказанных слов. То есть, как прыгнула?

Из груди рвётся какой-то истерический смешок. Быть такого не может! Ведь она никогда не была связана с Домом, об Изнанке слышала лишь из рассказов Слепого и Волка (ну, и иногда от меня, если мне вдруг хотелось разозлить её особенно сильно). За столько лет, что мы тут находимся, Дом так и не принял её, не сделал ей ни одного знака, всегда отвергал её попытки привлечь к себе внимание. А теперь, незадолго до выпуска — возьмите, пожалуйста! Распишитесь!

Стервятник тогда ещё долго стоял рядом, смотрел внимательно, стараясь уловить любое моё, даже самое мимолётное движение. Со стороны могло показаться, что он просто ждал моего ответа, но я-то знал, что он просто внимательно наблюдает за моей реакцией. В последнее время во мне всё сильнее и сильнее укреплялось мнение, что кличка ему досталась самая верная. Я молчал и почему-то не шевелился, хотя изнутри начинала раздирать злоба. На Стервятника, душившего своей чрезмерной заботой, на Мираж, умудрившуюся ни с того ни с сего прыгнуть, на себя, на Дом. На всё и на всех сразу.

Вожаку Третьей я тогда так ничего и не сказал, молча развернулся и похромал прочь, как можно дальше от Стервятника и глубже в коридор. Мне не хотелось никого видеть и ни с кем разговаривать, а где-то внутри лишь сильнее кольнуло осознание того, что мне просто необходимо вернуться Туда, к моей Лизе. Вернуться на Изнанку, где мне, в отличии от этого проклятого места, было хорошо. Но разве я мог сделать что-то против воли Дома?

Тогда я просто вернулся в Третью, откапал в шкафу бутылку мутной настойки, завёрнутой в старый, местами поеденный молью плед (и то, и другое, кажется, принадлежало Дракону), и надрался так, что раскрыть глаза получилось только этим утром. Честно говоря, даже без этого в последние дни я чувствовал себя просто отвратительно, так что хуже уже быть не могло.

Кое-как выйдя из Гнездовища, запутавшись по пути во вьющемся по подоконнику и полу клематисе, я вышел в коридор и осмотрелся по сторонам, заметив только несколько Крысят и тут же скрывшегося из виду Фазана. Действительно, а который сейчас час?

Казалось, надписи на стенах смотрели на меня с ехидным превосходством. Я отворачивался. Старался отвлечь себя мыслями о том, как было бы сейчас хорошо, окажись я Там, рядом с Лизой. Я прикрыл глаза и постарался представить её улыбку, её светящиеся теплотой глаза, нежные руки, все эти годы гладившие меня по спине и плечам. От мыслей о ней становилось действительно легче.

Дверь в Четвёртую оказалась передо мной как-то сама по себе. В последнее время я туда практически не заглядывал, времени было не так-то много. Не видел ни Шакала, ни Сфинкса, ни даже Курильщика. И каково было моё удивление, когда я приоткрыл дверь, а передо мной в короткой майке и красных трусах прошла Рыжая. С общей кровати на меня немного удивлённо, словно не ожидая здесь встретить, смотрела Русалка.

Я кивнул им в знак приветствия слегка неуверенно, почему-то стыдясь того, что сюда заглянул, словно подсмотрел за чем-то сокровенным и мне теперь недоступным. Вернее, за тем, чего Дом лишил меня насильно. Найти глазами Курильщика оказалось не трудно, а он, заметив мой взгляд, тут же всё понял без каких-либо слов и выехал ко мне в коридор.

— Прогуляемся?

Он неуверенно кивнул, теребя в пальцах какой-то дневник, но я не придавал этому значение. В конце концов, не моё дело, что он там пишет. Курильщик ничуть не изменился, разве что взгляд его стал чуть менее потерянный и более уставший. Стоит признаться, я по нему скучал. Но вслух я этого, конечно, не говорю, лишь передаю ему свой костыль, цепляясь за ручки коляски. Какое-то время по коридору мы передвигаемся молча.

Нельзя сказать, что перемены, произошедшие с Курильщиком, меня тревожат. Это не так. Но пока меня не было, с ним определённо что-то произошло, и это изменило его настолько, что выбивает меня из колеи. Может, он наконец-то стал замечать.? Находиться рядом с ним теперь как-то неуютно, словно его взгляд стал более цепким, внимательным, тяжёлым, замечающим немного больше, чем прежде. Хотя, я больше чем уверен, что Курильщик всё ещё не видит полной картины, утешая себя какими-нибудь глупостями.

— Слушай, а как ты относишься к девушкам? — я замираю, но всего на мгновение, уже через секунду возобновляя движение и стараясь вернуться к привычному темпу, хотя с моей перебитой ногой и больной спиной это не так-то и просто. Кажется, Курильщик моей заминки не замечает, голос его звучит тихо, как-то неуверенно и даже испуганно, а я стараюсь подавить рвущийся наружу смешок.

— Зависит от того, что ты имеешь ввиду, — мне не видно, но я практически чувствую, как в нём закипает неловкость. Меня это забавляет, — моя сестра — девчонка.

Он тихо вздыхает, даже не стараясь скрыть это от меня. Я прекрасно вижу, что его что-то… тревожит, что ли? Но должного внимания на это не обращаю, продолжая выхрамывать по коридору в сторону Коффейника. Стены всё ещё внимательно за мной наблюдали, посмеиваясь своим многоцветием.

Курильщик молчит, и его молчание, — тяжёлое, затянувшееся, — начинает давить на меня. Становится как-то мерзко и неприятно, появляется резкое желание как можно скорее разбить эту тишину, как в детстве я разбил мамину вазу, вот только я осознаю, что разбивать-то её нечем. Единственное, что мне остаётся — поддерживать уже начавшийся разговор и стараться не выводить Курильщика из равновесия, не смущать его своими комментариями. Потому что мой юмор он явно не понимал.

— Я слышал, в девичьем корпусе значительно поредело, — наконец усмехаюсь, чтобы Курильщик понял, что ему не обязательно произносить свой вопрос вслух. Не заметить того, с какой неприязнью он смотрел на Рыжую, мог только незрячий. Нетрудно было догадаться, как сильно она ему не нравилась. Вижу, как Курильщик кивает в нерешительности, но больше ничего не говорит. Единственное, что мне остаётся, чтобы не оглохнуть от давящей на уши тишины, продолжить разговор:

— Не переживай, это продлится не долго. Скоро выпуск, а там дальше…

Вот только теперь неожиданно замолкаю я. «А там дальше» что? Изнанка? До этого момента я даже как-то не рассматривал других вариантов развития событий, потому что на Той стороне чувствовал себя даже лучше, чем в Доме, не считая лёгких головных болей. То место и было моим домом. А теперь, после того как Мираж, никаким образом к Дому не привязанная, тоже оказалась Там, в мою душу начали закрадываться сомнения. Могло ли случиться так, что Изнанка откажется меня принять?

Курильщик молчал, покорно ждал, пока я закончу начатое предложение, но резко пришедшее осознание накрыло меня с головой и даже немного сбило с толку, совершенно выбивая из колеи. Я больше не собирался ничего ему говорить. Ему потребовалось несколько мучительно долгих секунд, чтобы это понять, но в конце концов он это сделал. Между нами снова повисла тишина.

Я прекрасно понимал, насколько нечестно поступаю по отношению к Курильщику, но ничего с собой поделать не мог. Наверное, стоило что-то ему сказать, как-то отвлечь, перескочить на другую тему, а я вместо этого лишь молча толкал его коляску. Впервые в жизни коридор от Четвёртой до Коффейника казался мне настолько длинным.

— Я слышал о том, что случилось с твоей сестрой, — неожиданно говорит Курильщик. Я напрягаюсь. В Изнанку он не верил, и на одно мгновение мне даже стало интересно, что именно он мог слышать о Мираж. И от кого, — с ней всё хорошо?

— Да, всё отлично, — бессовестно вру. Ничего такого я не слышал, знал лишь, что она лежит в Могильнике. Как бы Стервятник не брыкался, её всё равно не оставили в спальне. И всё, больше ничего.

На самом деле, от одной только мысли о том, что она сейчас Там, а я здесь, меня начинает тошнить. Не думаю, что это зависть или ревность. В конце концов, с Изнанкой я связан намного сильнее, чем Мираж, а её прыжок, я уверен, не больше, чем случайность или незначительная ошибка. Хотя, внутри всё равно что-то неприятно скребёт, заставляя раз за разом мысленно возвращаться к этому недоразумению. Но виду я стараюсь не подавать, и облегчённо вздыхаю, когда замечаю распахнутую дверь переполненного людьми Коффейника.

Народу там действительно много, и приходится приложить определённые усилия, чтобы протолкнуться к свободному столику. Он ютится в самом углу и кажется таким маленьким, что за ним едва могут уместиться хромой калека и колясник. Кругом снуют неугомонные Бандерлоги и Крысы, перекрикиваясь и переругиваясь между собой, что, впрочем, является привычной для них манерой общения. Кто-то задевает меня локтем, и если бы сейчас я опирался на костыль, а не на коляску Курильщика, то точно повалился бы на пол.

В целом, когда мы наконец уместились за этим несчастным столом, я понял, что нас практически не видно. Возможно, Кролик нас даже и не заметит, и я останусь без кофе. Вставать и подходить к стойке самому мне совершенно не хотелось, к тому же, я не был уверен в том, что какой-нибудь Лог не укатит Курильщика, впоследствии выкинув в окно, пока меня не будет рядом. Какое-то время мы молчали.

— Куда ты собираешься после Выпуска? — он интересуется тихо, осторожно, словно уже успел задать этот вопрос кому-то другому и сильно за это получил.

— Не твоё дело, — огрызаюсь. Почему-то от его вопроса, такого простого и безобидного, к моей ноющей в висках головной боли примешиваются воспоминания о прошлом выпуске. Всё становится таким ярким и чётким, словно я снова стою посреди залитого чужой кровью коридора, в то время как Макс (или это был всё-таки Рекс.?) тянет меня за рукав, призывая уйти. Та ночь осталась на каждом из нас несмываемым алым пятном, добавляя новых травм к щедрому букету уже имеющихся. О том дне не принято говорить.

Курильщик смотрит на меня огромными, потерянными глазищами. От одного взгляда на него мне становится даже как-то стыдно за то, что я так резко ему ответил. В конце концов, откуда ему знать о прошлом Выпуске и о правилах, которые мы приняли, об уроках, которые мы извлекли? Он такого обращения не заслужил.

Мы замолкаем, и это молчание получается долгим и тяжёлым, каждый полностью погружается в свои мысли. Я думаю о том, что прошлой ночью видел Стервятника.

Одиноко стоящего посреди самого ближнего к Третьей туалета Стервятника, которого била мелкая дрожь. Стервятника, который, кажется, плакал и отчаянно кусал губы, тщетно стараясь придушить рвущийся наружу вой. Стервятника, в итоге кое как сползшего на холодный пол битой плитки и шептавшего имя брата. Эту картину я видел уже множество раз, но никогда не нарушал его одиночества и не пытался предложить свою помощь. В конце концов, в этом месте каждый несёт свой крест.

Я всегда поражался тому, насколько сильно Стервятник был привязан к брату, поражался его каждодневным страданиям и терзаниям. Ведь он, кажется, во всём винил себя. Я никогда не пытался залезть в его душу, узнать о нём что-то новое, почему-то боясь, что это знание слишком сильно, кардинально изменит мой взгляд на вещи и отношение к Стервятнику в целом.

Не знаю, как сам повёл бы себя, случись с Мираж то, что случилось с Максом, но почему-то мне кажется, что я не стал бы так уж сильно по ней тосковать. От этой мысли меня бросило в дрожь.

Комментарий к 11. Свист. Рубашки и лица

На что следует обратить внимание в этой главе: https://vk.com/coffeewithmilkanddecembrists?w=wall-203126037_227

========== 12. Мираж. Сказка о Прыгунах и Ходоках ==========

Если никогда не пойдёшь в лес, с тобой никогда ничего не случится

К. Эстес, «Бегущая с волками: женский архетип в мифах и сказаниях»

Дождь лупил весь день. Он барабанил по крышам Дома и Расчёсок, крупными каплями сбивая листву с деревьев и распугивая всех уличных кошек и собак. Временами дул сильный ветер. И это при том, что ещё утром нещадно палило солнце, от которого просто некуда было спрятаться. Как же я завидовала тем, у кого был свободный доступ в Коффейник с его разнообразием чая, кофе и всего, что мог намешать Кролик (а иногда он намешивал не такую уж и дрянь), ведь единственной доступной для меня вещью было распахнутое окно Могильника, практически не пропускавшее воздуха в комнату, в которой я, на удивление, оказалась одна. Обычно палаты были забиты до отказа, но незадолго до Выпуска и после случая с Помпеем многие, казалось, стали более осторожны.

Нельзя сказать, что Могильник мне нравился, нет, место это было жуткое, неприятное, а для многих оно становилось ещё и последним. Эти стены видели столько смерти, сколько не видел ни один даже в самых страшных ночных кошмарах. Могильник ненавидели практически все Домовцы, за исключением, разве что, Рыжего, который в его неприятных белых стенах вырос. Мне Могильник перестал нравиться после смерти Волка. Если говорить достаточно честно, только ради него я это место и терпела. Ни Стервятник, ни Тень, ни даже брат никогда не оказывали на меня такого влияния, как Волк. А теперь всё это прекратилось.

В Могильнике Голоса всегда были громче и отчётливее. Но почему-то не в этот раз.

Уничтожающая меня (и, надеюсь, не только меня) жара длилась недолго, в один момент резко потемнело и начался дождь, который всё никак не заканчивался вот уже несколько часов. Вся эта погода нагоняла ещё больше тоски, чем до этого нагонял Могильник, так что настроение всеобщего траура в этом месте лишь многократно приумножалось.

Я вообще никогда не любила дождь. В дождливые дни со мной случалось слишком много плохих вещей, чтобы это осталось незамеченным и чтобы не избегать такой погоды изо всех сил, насколько это вообще возможно. Помню, кто-то из старших даже делал мне специальный амулет, оберегающий от плохой погоды. Раньше я постоянно таскала его с собой, даже прятала под подушку, когда ложилась спать. И где он теперь.?

В тот день, когда погибла мама, всё утро шёл дождь. Я не люблю вспоминать этот день и стараюсь никому об этом не говорить, но слыша эту барабанную дробь дождя по крышам, воспоминания всплывают в голове как-то сами по себе. Вернее, самовольно скидывают огромные чугунные замки, которые я так старательно вешала в течение всех этих лет.

Не находись я сейчас в Могильнике, точно ушла бы бродить по коридорам или заглянула к Стервятнику. Он всегда умел подбирать правильные слова, по крайней мере те, в которых я нуждалась, рядом с ним Голоса чаще всего молчали. Рядом с ним было хорошо и спокойно, словно дома.

Пару-тройку раз ко мне заглядывала Спица, — забегала лёгкой влюблённой ласточкой, щебеча о своём ненаглядном Лэри и ничего не говоря о том, что происходит в Доме за Могильными стенами (хотя наивно полагать, что она вообще знает хотя бы что-то важное, пусть и постоянно находится в компании Бандерлогов), после чего снова убегала, — и каждый вечер приходил Стервятник. От него действительно можно узнать что-то полезное, вот только Рекс часто очень скуп на подробности. Хотя, я действительно люблю его компанию и мне всегда есть о чём с ним поговорить. Джек так ни разу и не пришёл.

Не то чтобы я его очень ждала, но он мог навестить меня хотя бы для приличия.

Всё от того же Стервятника я слышала, что брат снова связался со своим Фазаном из Четвёртой, хотя это было не удивительно. Временами мне казалось, что к Курильщику Свист привязался намного быстрее и даже сильнее, чем к Валету, хотя раньше они были неразлучны.

В последнее время с Джеком вообще творилось что-то странное, он становился каким-то слишком… Изнаночным. Создавалось ощущение, что с каждым днём Дом всё сильнее поглощает его, сливается с ним, превращая в единое целое, делая моего брата физически неотъемлемой частью этого места. Кстати о Доме и Изнанке…

Негромкий стук мгновенно нарушает царящую здесь, до этого прерываемую только шумом дождя тишину, и я невольно приподнимаюсь на локтях, чтобы лучше видеть своего гостя, хотя точно знаю, кто сейчас покажется в дверном проёме. Дверь тихонько скрипит, отворяясь лишь в маленькую щёлочку, в которую тут же протискивается чёрная фигура Стервятника. Он вежливо замирает на несколько секунд, глядя на меня с лёгкой улыбкой. Я не могу не улыбнуться ему в ответ.

— Как ты, Пташка? — он дохрамывает до кровати, останавливается передо мной, напротив окна, и падающий из него лёгкий свет делает фигуру Стервятника ещё более тёмной, а белые волосы слегка подсвечиваются своеобразным нимбом. Стоит, не шатаясь, только благодаря своей трости, я вижу. Мне хочется привстать ещё сильнее, чтобы быть к нему хотя бы чуточку ближе, и я полностью подминаю подушку под спину, садясь ровно. Только сейчас я ловлю себя на мысли, что смотрю на него слишком пристально. Красивый.

Несмотря на все его шрамы, хищный взгляд, несмотря на слишком длинные ногти с облупленным чёрным лаком, кольца, гремящие ключи и странноватые полушубки, несмотря на подводку, трость, хромоту и поломанное детство. Всё равно красивый. По крайней мере, для меня точно.

Стервятник внимательно изучает меня взглядом, я смотрю в ответ, и наши молчаливые гляделки затягиваются, наверное, на целую минуту. Потом он спешно отводит взгляд и, что-то пролепетав себе под нос, начинает шариться по карманам какого-то полушубка, накинутого ему на плечи, при этом звучно гремя связкой ключей на поясе и позвякивая массивными кольцами. Он так ничего и не говорит, вытаскивая, наконец, из кармана целую горсть конфет и протягивая её мне. Я улыбаюсь ещё шире. У конфет обёртки яркие, шуршащие, переливающиеся несколькими цветами и очень сильно контрастирующие с протягивающим их на ладони Стервятником.

Казалось бы, такая незначительная мелочь, но на душе становится так хорошо и приятно, что забывается даже плохая погода за окном. Одним простым жестом Стервятник умудрился произвести эффект гораздо бóльший, чем сотни любых талисманов и амулетов даже из-под когда-то могущественной руки Седого. Только сейчас я понимаю, что так и не ответила на его вопрос, но Птичьему Папе, кажется, мой ответ вовсе не нужен. И так ведь видно, что мне уже лучше.

— Они не хотят меня выпускать, — пожимаю плечами, — говорят, нужно подержать меня тут ещё несколько дней и попытаться определить, что со мной случилось. Так всё веселье пропущу…

Ни о каком веселье, конечно, не может идти и речи. Самые разумные жители Дома, понимающие, что наш выпуск может оказаться ещё хуже предыдущего, на грани истерики. А остальные просто закрывают на это глаза и стараются делать вид, будто всё нормально. Тот же Слепой просто собирается перейти в Лес насовсем, и явно не парится о том, что может произойти с остальными. Разве что, всё ещё печётся о Сфинксе.

— А что с тобой случилось? — Теперь уже сам Стервятник слегка наклоняется ко мне. Происходит это непроизвольно, но такое, казалось бы, лёгкое движение придаёт нашему разговору совершенно другой оттенок. Если у разговоров, конечно, были бы оттенки. По глазам видно, он знает, что дело тут вовсе не в передозировке, которую мне приписывают Паучихи, разводя в стороны своими лапками. Теперь он хочет узнать обо всём, что произошло со мной на Той стороне, узнать во всех подробностях и из первых уст.

Я вздыхаю, стараясь собраться с мыслями. В том, что Стервятник окажется единственным, кто действительно узнает всё, у меня не было ни малейших сомнений. Другой, и более важный вопрос заключался в том, с чего стоит начать и как обо всём рассказать. Я невольно провожу рукой по подбородку, отмечая, насколько сильно у меня подрагивают пальцы.

Столько лет я сгорала в тихой зависти к брату, которому Изнанка так быстро и просто отворила свои двери, столько лет я тянулась за Волком, потому что он всегда рассказывал мне истории о Том месте. Много лет я старалась идти на всяческие уловки, лишь бы самой оказаться Там. Я и писала на стенах, и создавала амулеты, и даже, кажется, молилась. Но Дом упорно не хотел меня слышать, отдавая всё своё внимание Джеку. А теперь моя заветная мечта сбылась, но в груди почему-то поселилось тянущее, неприятное чувство…

— Сколько ты была Там? — пружины скрипят слегка протяжно, легонько завывая, когда Стервятник присаживается на край моей кровати, отставив свою трость к изголовью. Я отворачиваюсь от него, стараюсь не смотреть, потому что так говорить намного проще, правильнее, но чувствую на себе его цепкий взгляд, принимаясь разворачивать одну из принесённых им конфет.

— Три месяца.

Эти слова даются мне легче, чем казалось сначала. Три месяца в непонятном, неизвестном мне месте. Три месяца в полном одиночестве и без возможности узнать, куда мне идти и что делать. Изнанка встретила меня густым лесом и высокой травой. Голова слегка кружилась, а горло пересохло так, что я сначала подумала, не смогу даже слова вымолвить. Если, конечно, встречу тут кого-нибудь, кто мог бы меня о чём-то спросить или ответить на мои вопросы. Паника накрывала с головой, а ужас стягивал горло цепкими холодными тисками.

Первое время мне было просто невыносимо, но ничего из этого я не смогла рассказать, как бы не старалась. Дом словно специально не позволял мне озвучить ни одной плохой мысли, превращая каждое искаженное страхом воспоминание в обыкновенный усталый вздох.

Стервятник кивает каким-то своим мыслям, незаметно даже для самого себя придвигаясь чуть ближе. Я бросаю на него мимолётный взгляд, всё ещё стараясь не смотреть, снова с головой погружаясь в этот тёмный лес, населённый непонятно кем и набитый непонятно чем, вспоминая, как несколько дней бродила в зарослях, стараясь найти хотя бы какой-нибудь выход, увидеть хотя бы какой-то луч света. Тогда мне было жутко и даже немного страшно, но нахлынувшие воспоминания почему-то казались в сотню, в миллион раз ужаснее и хуже того, что было на самом деле.

Может быть, Дом специально искажает моё восприятие?

Я чувствую, как длинные, окольцованные металлом пальцы переплетаются с моими, слегка сжимая ладонь. Только теперь я перевожу взгляд на Рекса, и он оказывается намного ближе, чем мне казалось до этого, и внимательно наблюдает за мной, стараясь тепло улыбнуться. Мне сразу становится немного легче.

— Тише, Пташка, — едва различимо шепчет он, поднося мою ладонь к своим губам и оставляя на ней быстрый, смазанный поцелуй. Мне почему-то становится неловко, — постарайся сосредоточиться.

Медленно киваю, не отводя от него взгляда. Делаю глубокий вдох, стараясь тщательно вспомнить всё, что произошло за эти месяцы и не акцентировать внимания на том, что обыкновенный поддерживающий жест смущает меня как тринадцатилетнюю.

В моей памяти чётко всплывает всё: шуршание ветвей, чем-то напоминающее шепот Голосов в стенах Дома, журчание ручья, до которого я добиралась почти два дня. Вспоминаю всё-всё, в самых ярких красках, и даже мысленно представляю, что мне нужно сказать, но всё равно неожиданно выпаливаю:

— Я была змеёй.

Это совершенно не то, что мне хотелось, что мне нужно было сказать. Удивление на лице Стервятника проступает практически незаметно, но я знаю его слишком хорошо, и всё прекрасно вижу. Он слегка улыбается уголками губ, а бьющий ему в спину свет из окна заставляет его глаза подсвечиваться немного диким хищно-жёлтым цветом. Я снова набираю побольше воздуха в грудь, стараясь продолжить, объяснить, сказать всё правильно:

— Я сначала этого даже не поняла. Трава густая, надомной лес шумит. Я несколько дней пыталась из него куда-нибудь выбраться, а потом дошла до какого-то ручья. И из него на меня смотрела змея. С зелёной чешуёй.

От этих воспоминаний по коже пробегает мороз. Когда Волк с восхищением рассказывал мне о лесе, я слушала его с жадностью. Мне очень хотелось попасть туда, увидеть всё своими глазами, почувствовать. Это место казалось мне какой-то невероятной сказкой, несбыточной мечтой, чем-то невозможным и недосягаемым, но, когда у меня, наконец, получилось оказаться Там, это место оказалось совсем не таким, как я его представляла.

Первое время пребывания в Доме я вообще в Прыгунов и Ходоков не верила, для меня это было не больше, чем просто интересная, пусть и не совсем понятная сказка, подслушанная у кого-то из старших.

Все эти мысли крутятся в голове необъяснимым калейдоскопом, и я не могу ухватиться ни за одну из них. Всё ещё молчу. Мне хочется рассказать Стервятнику так много всего, но слова предательски застревают в горле каждый раз, когда предложение уже чётко сформулировано в голове, без возможности вырваться. Со стороны может показаться, что мне нечего сказать, но это не так. Рекс же не торопит, терпеливо ждёт, словно может узнать какую-то важную для себя информацию.

— Я не знаю, как выбралась, — продолжаю, устремив взгляд на край Могильного одеяла, — просто бродила по этому лесу, а потом оказалась здесь. Я не знаю, как так вышло, но… по ощущениям это больше похоже на то, о чём рассказывал Волк, а не Джек. Было… легче.

Истории этих двоих всегда имели множество различий. Джек говорил, что это происходит случайно, само по себе, словно Дом сам затягивает тебя, и не всегда получается подойти к тому состоянию, чтобы снова оказаться на Той стороне. Джека всегда встречала пыльная дорога и какая-то полуубитая забегаловка. По рассказам Волка, он мог переходить туда и возвращаться оттуда в любое время и по собственному желанию, ему достаточно было лишь настроиться, и под его лапами оказывалась сухая трава. Так он говорил.

Смотрю на Стервятника мимолётно, всё ещё ожидая его реакции, как вдруг замечаю, что на чужом лице проступает понимание. Не такое, когда заранее знаешь, о чём говорит собеседник, другое, когда неожиданно сам для себя складываешь нужные кусочки пазла и получается картинка. Понимание происходит неожиданно, словно удар током. Жёлтые глаза смотрят на меня внимательно, с лёгким удивлением, а Стервятник по-птичьи наклоняет голову в бок, и порванные губы снова растягиваются в какое-то подобие улыбки.

— Ты сильнее, чем думаешь, Пташка, — полушепотом изрекает он, словно говорит это себе, а не мне — сильнее, чем все мы думали.

В палате повисает тишина. Рекс больше ничего не говорит, поворачивается к окну, задумчиво перебирая ключи в связке на поясе, да и я тоже молчу. Присутствие Птичьего Папы ощущается каким-то приятным теплом и спокойствием. Успокаивает. Только сейчас я понимаю, что он всё ещё держит меня за руку, и сдержать довольный смешок не получается. Я слегка двигаюсь на одноместной, не очень удобной кровати, привлекая к себе внимание Стервятника и похлопывая по освободившемуся месту рядом с собой.

Со стороны могло показаться, что моя идея его смущает, но я выросла вместе с Рексом и знаю, что это не так. Он снова слегка усмехается, пододвигается ближе и, тихонько кряхтя, укладывается рядом со мной, приобнимая за плечи, а я снова немного двигаюсь в сторону, чтобы позволить ему удобнее устроить больную ногу. Мы всё ещё ничего друг другу не говорим, но я слышу чужое сердцебиение. Размеренное, тихое, едва доносящееся до моих ушей, но спокойное, полностью перекрывающее практически неслышный шепот Голосов. Мне этого достаточно. Стервятнику не нужно что-либо говорить, чтобы я знала: он понимает. Единственный из всех.

Тишина в Могильнике впервые звучит исцеляюще, Стервятник невесомо перебирает мои волосы, думая о чём-то своём. От него пахнет железом и чем-то пряным. Рядом с ним меня с головой накрывает какое-то необъяснимое спокойствие, которого в стенах Дома я не ощущала уже очень давно. Слышу, что дождь за окном прекратился и, кажется, уже достаточно давно. Невольно я начинаю думать о том, как много мы со Стервятником пережили за все эти годы. Воспоминания ярким калейдоскопом мелькают перед глазами, со скоростью света сменяя друг друга, и каждый раз, чтобы не случилось со мной или с моим братом, Стервятник всегда оказывался рядом.

И только сейчас я поняла, что, кажется, никогда не говорила этого вслух. Множество раз думала, захлёбываясь благодарностью за всё, что он для меня сделал, но никогда не произносила таких простых, но важных для нас обоих слов, которые сейчас вырываются у меня сами по себе:

— Я люблю тебя, Рекс.

Я чувствую, как он вздрагивает, и поднимаю голову с его плеча. Смотрю на него внимательно, вглядываюсь в такие знакомые черты, но всё равно не сразу замечаю, насколько он растерян. Мне становится совсем немного неловко от того, как искренне звучал мой голос, насколько правдивыми были мои слова.

Он старается улыбнуться, хотя я вижу, как дрожит его нижняя губа. Осознание того, что я сказала, начинает давить мне на плечи, становясь всё тяжелее и тяжелее. Рекс всегда был более жесток и диковат на фоне Макса, но я прекрасно знала, как сильно он привязывается к людям и как тяжело он их отпускает.

Во всех красках мне вспоминается Тот день и сидящий на чердаке Рекс. Бледный, опухший от слёз и совершенно разбитый. Он смотрел в одну точку совершенно пустым взглядом и ничего вокруг себя не видел, даже не услышал моих шагов, никак не отреагировал на моё появление. Смерть Тени сказалась тяжело на каждом из нас, но даже сейчас мне невыносимо представить, через какую эмоциональную мясорубку он прошел в тот вечер.

Я попросту не могла, не имела права говорить ему о глубине своей привязанности, потому что прекрасно знала, что отпустить он меня уже не сможет. А отпустить придётся.

Потому что я понятия не имею, в какие там Дом играет игры, и какая во всём этом роль у меня, но до этого мне отчётливо казалось, что кроме Наружности деваться мне больше некуда. Хотя… может быть, всё это означает что-то конкретное? Я никогда не думала о том, чтобы после выпуска Рекс стремился куда-то помимо Изнанки, для меня этот вопрос всегда был решен сам по себе, путь с самим Стервятником мы это никогда и не обсуждали. На одно мгновение мне даже стало интересно, а как бы он выглядел, окажись в Наружности?

Я всё ещё жду его реакции на мои слова. Всё ещё жду, что сейчас он поднимется с места, скривит губы в подобии вежливой улыбки и уйдёт, вцепившись в свою трость, и никогда больше не появится в моей жизни. Но вместо этого он усмехается, действительно немного смущённый, и целует меня в лоб. Губы у него сухие и тёплые. Я невольно придвигаюсь к нему ближе, и как никогда остро ощущаю, что никого и никогда не полюблю так сильно, как его. Стервятник навсегда останется моей единственной любовью.

В этот момент мне начинает казаться, что ещё ничто и никогда в моей жизни не было так ощутимо, так реально, как возможность того, что Выпуск не разлучит меня со Стервятником.

========== 13. Перекрёсток ==========

«Никакая ощутимая, реальная прелесть не может сравниться с тем, что способен накопить человек в глубинах своей фантазии»

Фрэнсис Скотт Фицджеральд, «Великий Гэтсби»

— Да прекрати ты так париться по этому поводу! — Валет зажимает сигарету в зубах, подтягивает к себе костыль и, опираясь на него, слезает с подоконника. Затягивается и стряхивает пепел на пол.

Над Домом словно ощутимо висит какая-то угроза: она чувствуется в воздухе, давит на плечи, сжимает грудную клетку в тисках, перекрывая доступ к кислороду. Дикий, просто животный ужас иногда накатывает с такой силой, что единственным возможным выходом кажется лишь влезть на стену и выть (хотя Птицы спасаются от этого чувства отборной дурью прямо из-под крыла Папы Стервятника, и Свист себе в таких привелегиях не отказывает). Находиться здесь становится всё тяжелее. Каждый чувствует это — Валет тоже.

Дым вьётся под потолок густыми серыми облачками, сильно пахнущими никотином, ненадолго скрывающими Валета от своего друга. Свист наблюдает за ним с видом скучающим, словно ленивым, но за каждым движением следит внимательно, продолжая подпирать плечом стену и курить.

Эти двое вообще представляли собой странный контрастный дуэт: Валет в своей синей клетчатой рубашке, с чудаковатой шляпой, из которой торчит игральная карта, и в ошейнике, иСвист, с какими-то непонятными амулетами и оберегами, диковатым взглядом, весь по-птичьему чёрный, только светлые лохматые волосы торчат в разные стороны и выделяются ярким пятном.

— Прекратить париться? — Свист улыбается немного ошалело, наигранно и с каким-то презрением, а потом ломано усмехается, отводя взгляд, и затягивается, — Мне иногда кажется… вернее, нет, даже не так. Ты совсем не понимаешь, что происходит?

Валет устало чешет небритый подбородок. Иногда ему кажется, что подобные припадки у Свиста зависят от фаз луны, слишком уж часто они у него происходят. С явной периодичностью. Может, гораздо проще вообще никак не реагировать на его выпады. Так будет… Спокойнее, что ли?

Лампа над перекрёсточным диваном раскачивается, выхватывая из общей картины отдельные, но всё равно блёклые даже в таком свете куски: то вытертый подлокотник, то провалившуюся сидушку, то Валетову гитару, одиноко на нём лежащую. Из-за этого освещения мешки под глазами Свиста кажутся ещё больше, ещё темнее, а весь его вид делается ещё более пугающим диким. Сейчас он чем-то напоминает одного из тех монстров, о которых постоянно твердит.

— А что происходит? — Валет выгибает бровь и смотрит на Свиста и в половину не так пугающе, как тот смотрит на него, — Разве в это месте происходит хоть что-то неожиданное? Слепой кокнул Помпея, в Самую Длинную чуть не прирезали Рыжего, а ещё, после стольких лет по нашим коридорам снова шастают девчонки. И всё это за последние полгода. Ничего необычного, правда ведь?

Его слова звучат ядовито, Валет даже не пытается скрыть сарказма, потому что ему это всё уже осточертело. Сколько можно говорить об одном и том же, постоянно прикрываясь какими-то загадками и глупыми тайнами? Ошейник давит на шею…

Свист поглядывает на него диким зверем, старательно делая вид, что не слушает вовсе. Валет только тушит сигарету о подоконник и достаёт из пачки следующую, потому что только так от чужих беспорядочных, витающих в воздухе и неизменно лезущих в голову мыслей можно абстрагироваться. С этим парнем и от никотина помереть недолго…

Мальчишка выглядит помешанным. Не слегка пришибленным, как обычно, а повернутым окончательно, без возможности вернуться на свою привычную орбиту. Валет давно перестал понимать, что творится в его голове, и с каждым прыжком Свисту становится всё хуже и хуже, вот только что он, Валет, может с этим поделать? Запретить ему курить дурь Стервятника? Связать, чтобы не рыпался никуда? Ногу вторую перебить? Валет думает, единственное, что он может — стоять и смотреть. Так он и делает. Потому что пытаться вытащить его, как-то удержать, уже сил нет.

Дым заполняет собой каждый сантиметр Перекрёстка (сколько сигарет они уже успели скурить?), и тот факт, что здесь до сих пор никого не появилось, даже Логов — самое настоящее чудо. Вот только Валету очень хотелось бы чудес другого рода, например, здоровой ноги или нормальной семьи, которая не выкидывает тебя из дома, как только ты становишься бесполезным, а не Свиста с его вечными проблемами на пустом месте, который просто не хочет, чтобы ему помогали. Валет вообще в спасатели не записывался, но Свист считается слишком ценным для Дома человеком, да и знакомы они достаточно давно, чтобы просто взять, и отвернуться от него было невозможным.

Говорить больше было не о чем. В последнее время каждый разговор со Свистом балансировал на грани драки, приправленного полным безумием и потерей контроля, а Валету, если честно, такого исхода совсем не хотелось.

— Ну шастают девчонки, и шастают, тебе-то что? — Свист подходит слишком близко, двигается слишком быстро и резко для человека, который и шага без костыля ступить не может, вот только едва ли сейчас есть время об этом задуматься. Зрачки почти полностью перекрыли светлую радужку, да и взгляд выглядит слабо сфокусированным. Он там точно обычные сигареты курит?

— Мне ничего, — Валет примирительным жестом откидывает с лица друга светлые пряди, а тот отшатывается. Снова приваливается спиной к стене и затягивается, закрывая глаза. Стои́т так несколько секунд, выдыхая дым через ноздри, а потом смотрит невнятно по сторонам, словно только сейчас отдаёт себе отчёт в том, где он находится. Валет устало вздыхает, — Погоди немного, теперь после принятия Нового Закона станет ещё хуже.

В голове у Валета смутно мелькают воспоминания о Старших. Ведь тогда, кажется, тоже всё дело было в девчонке..? А может и нет, он не помнит. Не хочет вспоминать.

— С чего это вообще Слепой решил собственный закон отменить? Раньше за ним такого не водилось, — свет лампочки создаёт на чужом лице жуткие тени, меняя его до пугающей неузнаваемости. Если бы Валет не был уверен в том, что сейчас рядом с ним стоит и разговаривает именно Свист, то он бы в этом усомнился. Или дело тут не совсем в тенях..?

— Да чёрт его знает, — фыркает. Вся эта ситуация доходит до такого уровня абсурда, что даже Старшие бы позавидовали, — Слепой, видимо, хочет, чтобы и мы друг друга переубивали. Рыжий же Длинную под него подложил, ну, и понеслось…

— А-а-а, снова Длинная, — усмехается Свист, практически срываясь на лающий смех. Выходит, правда, не очень весело. Но на один короткий миг Валету кажется, что в лице друга мелькают привычные черты, — куда же без неё.

О лампочку бьётся мотылёк. Картина эта выглядит унылой донельзя и нагоняет тоску, хоть бери и вой. Валет предпринимает попытку снова взобраться на подоконник, но у него ничего не выходит, и он лишь надёжнее устраивает костыль у подоконника, опираясь на стену. Свист прикрывает глаза, продолжая дышать сигаретным дымом.

Перед ним снова мелькают картины Изнанки, Лиза, а потом и он сам. Весь какой-то иррационально-неправильный, растрепанный и грязный, и окончательно поехавший в своём безумии. Картинки сменяют друг друга, окончательно путая сознание, заставляя голову кружиться с новой силой. Мелькает последний их разговор. Как она подходит к нему аккуратно, просит успокоиться и прийти в себя, а он, совершенно себя не контролирующий, словно управляемый кем-то другим, потусторонним, наставляет на неё ружье (откуда оно только у него тогда взялось?). А дальше — прыжок. Он даже не знает, выстрелил ли или всё-таки успел остановиться.

Воспоминания эти накатывают огромной, словно сбивающей с ног волной, захлёстывая полностью, заставляя всё вспомнить и начать задыхаться. Теперь он знает, почему должен вернуться, понимает, почему так стремился это сделать, наконец вспоминает. Не только потому, что там осталась Лиза, ведь Лизы там больше могло и не быть. Если он всё-таки выстрелил. Он должен узнать, что с ней случилось.

— Кофе хочется, — протяжно тянет Валет после долгой, давящей на уши паузы. В этот момент звук его голоса кажется таким резким и инородным в этой самой по себе неестественной тишине, что Свист, успевший снова о чём-то задуматься, дёргается, — Пошли в Кофейник, а?

Дождавшись быстрого кивка, Валет опирается на костыли и делает несколько шагов к дивану. Нужно забрать гитару, не оставлять же её здесь! Последнее время Логи шастают тут слишком часто, практически обитают, и если кому-нибудь из них вздумается свистнуть его гитару, вряд ли у него получится отбить её обратно. В глубине коридора раздаётся какая-то возня, привлекающая внимание обоих парней. Мимо шаркает Слепой, что удивительно, учитывая, насколько бесшумно он может передвигаться. Значит, хочет привлечь внимание.

На долю секунды Свист замечает в углу, в тени дивана, длинные, извивающиеся щупальца. Монстры. Они тянутся к нему, медленно подползая в нужном направлении, но как только он начинает вглядываться в них внимательно, они снова уползают под диван, так и не добравшись до своей цели. Его внимание снова устремляется к Вожаку Четвёртой.

— Слепой, стой! — Свист ковыляет в его сторону, пошатываясь даже несмотря на наличие устойчивого костыля, — Слепой, поговорить надо.

Он поднимает голову и смотрит невидящими глазами, наполовину спрятанными за занавеской грязных волос, прямо на Свиста, безошибочно определяя его местоположение. Словно прекрасно видит. Хотя, Свист уже ничему не удивляется. Слепой тем временем молчит, ждёт.

— Я хотел тебя кое о чём попросить, — Свист мнётся, принимается стучать ногтем указательного пальца по дереву костыля, собираясь с мыслями и подбирая правильные слова. Со Слепым всё ещё говорить трудно. К Слепому подход он всё ещё не нашёл.

— Я не буду тебя переводить, — отвечает холодно и жёстко, практически обрывая на полуслове, словно уже заранее знает, чего тот хочет попросить, — если тебя оттуда выкинуло, значит так нужно.

Свист тихонько рычит, прикусывает щёку изнутри, чтобы не сболтнуть ничего лишнего. Со Слепым ругаться нельзя. Не выгодно. В глазах снова на мгновение темнеет, и вспышкой мелькает какое-то красное пятно. Начинает пахнуть порохом и металлом.

— Слепой, мне очень туда нужно, ты не понимаешь…

— Нет, это ты не понимаешь, — вожак Четвёртой голоса не повышает, но каждое его слово звучит угрозой, от которой по спине пробегают мурашки, — ты перешёл позволенные границы, тебя туда больше не пустят. Или хочешь ещё кого-нибудь прикончить?

Осознание приходит медленно. Всё становится на свои места по мере того, как красная вспышка начинает превращаться в лужу крови, растекающуюся по полу, чем-то похожую на ту, что была во время прошлого Выпуска, такую же жуткую, липкую и вызывающую тошноту. Только без кораблика. И кровь эта принадлежит Лизе. Его Лизе. Которую он застрелил.

Абстрактные очертания складываются в понятные фигуры довольно быстро. Боль. Смерть. Кровь.

Свист чувствует, как земля уходит из-под ног. Обычно что-то похожее происходит при Прыжке, но теперь парень уверен точно — это не он. Он медленно отходит от Слепого, — намного медленнее, чем на самом деле хотелось бы, — пока сзади, стуча собственным костылём, подходит Валет. В голове начинают мелькать события, сменяя друг друга беспорядочной чередой вспышек. Как он начинает теряться, преображаться, медленно сходит с ума на этой чёртовой Изнанке, где с каждым часом Монстры становятся всё ощутимее, поглощая его сознание, полностью беря контроль над его разумом; как Лиза пытается его успокоить, хотя бы как-то привести в чувство, а он наставляет на неё пушку; как стреляет.

Он убил её.

УбилУбилУбилУбил.

Внутри у него всё скручивает, а к горлу подступает тошнота. Он оседает на пол, практически падая, и удачно приземлиться ему удаётся только потому, что его вовремя подхватывает Валет. Руки трясутся так, что он не видит их чётких очертаний, а может, в глазах всё расплывается из-за выступивших слёз. Ему начинает казаться, будто его руки прямо сейчас перепачканы в её крови. Вставшие комом рыдания начинают душить, и единственное, что ему удаётся из себя выдавить — сдавленный хрип.

Он собственными руками убил девушку, которую любил больше всего на свете. Теперь он всё вспомнил.

Валет потерянно осматривает коридор, который как назло оказывается пустым, где словно специально не бродит ни одного заблудшего Лога. Только Слепой стоит напротив, равнодушно смотря туда, где, по его мнению, скорчился Свист. Местоположение, надо сказать, он определяет практически безошибочно. Валета начинает охватывать паника.

— Почему? — Свист задыхается и едва находит в себе силы, чтобы задать хотя бы этот один-единственный вопрос, прилагает все усилия, чтобы не выглядеть жалким. Валет мнётся рядом в полной растерянности, совершенно не зная, что ему делать.

— Ты был экспериментом. Дом не мог понять, кому из вас суждено оказаться на Изнанке, и я решил предложить твою кандидатуру. На пробу.

Слепой говорит равнодушно, кажется, уже давно потеряв интерес к этому разговору. Едва ли Свист понимает что-то из его слов, но голова нещадно кружится, и все эти чёртовы загадки сейчас последнее, что ему нужно.

— «Кому из нас»? Что это значит?

— Тебе или твоей сестре, — Вожак Четвёртой неопределённо дёргает плечами. Так просто, словно они обсуждают погоду. Свиста начинает заметно трясти.

Сердце сжимается тугим комком от осознания собственной беспомощности и бесполезности. К горлу подкатывает волна тошнотворного липкого страха, смешанного с каким-то неясным, иррационально огромным отвращением к себе. Значит, всё это время он был всего лишь подопытным кроликом. Значит, он оказался на Изнанке только потому, что рука Слепого дотянулась до него быстрее, чем до Мираж. Он никогда на самом деле не был избранным, и как только он стал ненужен, его выкинули словно какую-то безделушку, позволив при этом убить самого дорого для него человека. Голова снова пошла кругом, а в глазах потемнело так, что на один миг Свисту показалось, что он всё-таки прыгнул.

Валет уже тысячу раз пожалел, что оказался здесь. Не в том месте и не в то время. С другой стороны, страшно представить, что могло произойти, не будь его сейчас рядом со Свистом. Наверняка Слепой прирезал бы его так же спокойно, как и Помпея, в этом он почему-то был уверен почти наверняка. А тут, вроде как при свидетеле…

Выглядело это всё действительно жалко: Свист хрипел, дышал протяжно, едва ли не задыхаясь на каждом вдохе, а по его щекам ручьями лились горячие, непрошеные слёзы, которые он так старательно смаргивает, но даже не думает стирать. От одного взгляда на него у Валета сжимается сердце. Хочется как-то помочь, что-то сделать для того, чтобы его поддержать или хотя бы поднять с пола и привести в чувство просто необходимо.

Перед глазами у Свиста чёрные точки, его сковывает страх от банального незнания, что делать и как с этим дальше жить. Страх вонзается в лопатки острыми стальными когтями, заставляя и без того больную спину ныть ещё сильнее. От неудобной позы перебитую когда-то отцом ногу скручивает такой адской болью, что хочется взвыть. И он воет, позволяя себе вложить в эти стонущие звуки всё, что с такой болью дерёт сердце и рвётся наружу. Какой позор….

Валет чувствует себя полностью растерянным — поднять Свиста на ноги у него никак не выходит, а тот от каждого к себе прикосновения только сильнее в стену вжимается, начиная, кажется, рвать волосы у себя на голове, сопровождая это истошным, почти нечеловеческим рыком. За несколько секунд он впал в самую настоящую, неконтролируемую истерику, а идей о том, как вывести его из этого состояния, нет совершенно.

На пару мучительных, просто невыносимых секунд Свисту начинает казаться, будто он попал в самое сердце Апокалипсиса. Он убил Лизу. Изнанки ему больше не видать. Он был лишь экспериментом. Он весь выломанный, злой и решительно отчаянный в своём непонимании, как же так получилось, ведь в самом начале всё казалось таким естественным и правильным.

Боль. Смерть. Кровь.

Валет нервно оглядывается по сторонам, старательно оттягивая ошейник, который, кажется, затягивается ещё сильнее, давит с двойной, а то и с тройной силой. Ещё никогда в своей жизни он не чувствовал себя настолько беспомощным и бесполезным, кажется, даже когда родители отдали его сюда, дела обстояли не так плохо. Даже когда перевели в Шестую, даже когда Вожаком стал Чёрный — Валет знал, что делать дальше. А теперь не знает. Он прислушивается — где-то в глубине коридора слышится какая-то возня и ритмичный стук. Валет, пошатнувшись, подскакивает туда, откуда, как ему кажется, исходит звук. Слепой уже давно равнодушно растворился где-то в коридоре.

— Эй! Есть тут кто? — его голос противно подрагивает и скрипит от долгого, напряжённого молчания и тяжести ошейника, и Валет старательно пытается проглотить вставший в горле ком, чтобы не звучать так жалко. Из темноты угла, словно отделившаяся от него тень, выходит Стервятник.

Цепкие жёлтые глаза вглядываются сначала в Валета, потом принимаются изучать скорчившегося на полу Свиста. Большая Птица выглядит нисколько не удивлённым, спокойным и даже каким-то равнодушным. Словно ничего необычного не происходит. Словно подобное случается тут каждый день.

В груди отдаётся каким-то непонятным облегчением, и Валет рассеянно думает о том, что передалось это чувство именно от Стервятника. Птица уже наверняка успел привыкнуть к припадкам Свиста, а значит, сможет придумать выход и из этой ситуации. Словно в подтверждение мыслей Валета, Стервятник подходит к Свисту, внимательно его осматривая.

— Будь любезен, приведи его сестру, — спокойно, словно перед ним на полу не корчится двинутый на голову состайник, замечает он, — Женское крыло, вторая дверь слева. Стучать три раза.

Валету не остаётся ничего, кроме потерянного кивка, которого Птичий Папа всё равно не замечает. Стервятник отставляет в сторону свою трость и осторожно, слегка морщась от боли в колене, присаживается перед Свистом. Тот его словно не видит, продолжает захлёбываться рыданиями и бормотать что-то нечленораздельное. Стервятнику отчётливо слышится слово «Кровь». Из глубины чёрного пиджака, дребезжащего связкой ключей и отмычек, он достаёт флакончик настойки, тут же откупоривая крышку. Стук валетова костыля вперемешку с его же тихой, недовольной руганью, тает в глубине коридора.

Сначала Стервятник подносит пахучую настойку к самому носу Свиста, но тот всё ещё заходится каким-то хрипом и сдавленными рыданиями, так что это не приносит никаких результатов. Стервятник тихо произносит что-то себе под нос, цокнув языком, и хватает Свиста за подбородок, начиная насильно вливать содержимое флакончика ему в горло. Свист всё ещё заходится в глухой истерике, давится этой настойкой, но покорно её глотает, заливая и собственный подбородок, и руку Стервятника, пока не начинает медленно успокаиваться и приходить в себя.

Настойка Стервятника горькая, дурно пахнущая и обжигающая горло, а на дне его мутного флакончика, кажется, плещется что-то живое. Но, надо отдать Птичьему Папе должное, это действительно немного приводит в чувство. А может, всё дело в крепко вцепившихся в подбородок длинных чёрных ногтях, трудно сказать.

Свист всё ещё вжимается лопатками в стену, дышит глубоко и рвано, словно давно забытый ошейник начал затягиваться на горле и перекрыл ему всяческий доступ к кислороду, и его колотит так, будто на него только что вылили целый таз ледяной воды. Стервятник всё ещё сидит перед ним, ожидая, пока мальчишка окончательно придёт в себя. Перекрёсток удушает своей тишиной (словно в склепе!), и молчание, повисшее между ними, ничуть не улучшает ситуацию. Большая Птица вслушивается, а у Свиста от царящей тишины начинает звенеть в ушах. Перед глазами всё ещё пляшут, мигая, чёрные точки.

Мираж выскакивает из-за угла, как нерадивый подросток, желающий распрощаться с жизнью, выскакивает на дорогу. Она перепуганными глазами осматривает коридор, и в неровном свете лампы её разноцветные глаза полыхают контрастными оттенками. При других обстоятельствах это выглядело бы красиво, даже завораживающе. Девушка опускается перед братом на колени, благодарно кивнув Стервятнику, и принимается осматривать Свита с таким усердием, словно тот смертельно ранен.

Кроме брата и Стервятника у неё никого больше не осталось, и в ближайшее время Мираж не собиралась терять ни одного, ни другого. Она попросту не могла позволить себе такой роскоши.

— Эй, ты как? — она пытается пригладить растрёпанные светлые волосы, утирает остатки настойки с его подбородка, носится с ним как с совершенно неразумным, не прекращая при этом внимательно его осматривать, — Джек?

Свист медленно успокаивается, начинает дышать размереннее, и утирает остатки слёз с лица. Он наконец-то видит: и Мираж, и Стервятника, и неловко пристроившегося на краю перекрёсточного дивана до смерти перепуганного Валета. Он видит их всех, точно так же, как до этого мог видеть Лизу, чувствует ладони Мираж на своих плечах и практически тошнотворный запах настойки, которую в него влил Птичий Папа. От одной только мимолётной мысли о том, что Изнанки ему больше не видать, к горлу снова подкатывает тошнота.

Ничего не говоря, он скидывает с себя руки сестры, довольно ловко поднимаясь на ноги, подхватывает свой костыль, и направляется прочь к любому, первому попавшемуся выходу. Было много вещей, о которых ему нужно было подумать, выкурив пару-тройку сигарет, может быть, даже в молчаливой компании того же Курильщика. Даже с одной здоровой ногой он передвигался пугающе быстро.

Мираж как-то растерянно смотрит ему вслед, точно таким же взглядом осматривая коридор после того, как Свист растворяется в ближайшей тени. Она всё ещё сидит на полу, у одного из самых тёмных углов, где всего пару секунд назад корчился её младший брат, и старательно прячет свой взгляд от Валета. В груди скребётся неприятное чувство опустошенности и ненужности, словно одним своим незамысловатым уходом брат окончательно решил направление пути каждого из них. И они, эти пути, разительно отличались друг от друга. Сейчас она как никогда остро ощущает, как много времени они потратили на пустые препирания.

========== Эпилог ==========

Три судьбы. Три истории. Один Серый Дом.

Сказки другой стороны. Аспид.

Верхушки деревьев шелестят на ветру, роняя целый ворох листьев, которые усыпают каждый сантиметр поляны, превращая её в цветастый ковёр. Над лесом только начинает брезжить рассвет, окрашивая небо всеми оттенками розового и оранжевого, а где-то в глубине леса щебечут птицы и пищат мыши. Если бы подобные виды случались здесь не так часто, то можно было и залюбоваться.

Невероятно красивая змея пробирается сквозь траву и начинающие разлагаться листья, управляя своим огромным телом настолько легко, словно оно ничего не весит. Солнце играет бликами на её коже, горделиво демонстрируя каждую чешуйку, пока она медленно выползает к болоту. Тёмному и вязкому, наверняка когда-то оно было озером.

— Ты припозднилась, — змея настороженно поворачивает голову в сторону голоса, готовая предупредительно зашипеть. В раскидистых корнях массивного дерева сидел юноша. Он смотрел на опасное существо в упор, ничуть не страшась, его зелёные глаза на бледном, почти призрачном остром лице были хитро сощурены, а в длинных чёрных волосах запуталась листва и маленькие ветки, — Не думал, что придётся ждать тебя так долго, раньше ты была более пунктуальна.

Он похлопал по месту рядом с собой и довольно усмехнулся, когда змея двинулась в его сторону. Казалось, его ничуть не пугала близость с таким опасным массивным существом. Он словно не боялся ничего, поскольку был тут вожаком, неоспоримым Хозяином всего, что тут находилось.

— А разве время здесь имеет значение? — уже через мгновение возле него опускается девушка. От змеиного облика не осталось и следа: светлые волосы пусть и всклокочены, но всё ещё невероятно красивы, голубые, практически синие глаза изучают собеседника внимательно, а губы кривятся в каком-то хитром подобии улыбки.

— Ты права, ничуть, — юноша безразлично передёргивает плечами в ответ на её вопрос, — но неправильно заставлять меня ждать.

Какое-то время они сидят, соприкасаясь плечами, и ничего не говорят. Зелёные оборотничьи глаза смотрят на девушку внимательно, а ей очень непривычно видеть их обладателя… ну, зрячим. Она изучает лицо напротив внимательно, вглядывается так, словно видит впервые. Удивительно, как одна только деталь способна изменить знакомые черты практически до неузнаваемости.

— Я лишь хотела спросить…

— Так спрашивай.

Девушка делает глубокий вдох, словно это поможет ей собраться с мыслями и подобрать правильные слова. Разговаривать с Ним всегда было сложно, убедить в чём-то или доказать свою правоту — ещё сложнее, практически невозможно. Тем не менее, она была у Него в долгу за то, что Тот позволил ей оказаться здесь.

Ей здесь нравилось. Ей здесь было хорошо. Здесь не было тошно от чужих прикосновений, не было Голосов, жужжащих в черепной коробке, разного цвета глаз, до боли в суставах напоминающих отца. В этом месте царили тишина и спокойствие, тут она могла быть кем угодно и делать что угодно, если это не противоречило Его правилам.

— Ты сильно похудела, — словно игнорируя её предыдущую реплику и зарождающийся разговор, замечает юноша, на что она только безразлично передёргивает плечами и качает головой. Действительно, она практически превратилась в живое подобие скелета, хотя её саму это ничуть не смущало. Ей, в общем-то, плевать, как она сейчас выглядит, человеческая на ней шкура или змеиная, похожа она на скелет или нет. Главное, что тут от привычных головных болей не осталось и следа, а остальное уже было не важно.

— Я могу узнать о них? — наконец выпаливает она на одном дыхании, словно Он не старался всячески сменить тему разговора, давая понять, что говорить об этом нет никакой необходимости. Словно она не знала ответа заранее.

Он смотрит на неё с толикой разочарования, будто ожидал большего — более здравых мыслей, более масштабных идей, да любого другого «более», только не того, что он в итоге получил. В конце концов, её нахождение здесь — большое исключение, роскошь, которую Он допустил только из-за того, что когда-то совершил ошибку, и она должна быть ему благодарна.

Парень тяжело вздыхает и приобретает такой вид, словно собирается прочитать нотацию несмышлёному ребёнку. Её это уже практически не раздражает, она привыкла и делает вид, что всё происходит именно так, как нужно.

— Люди часто влюбляются не в тех. Или думают, что влюблены. Это нормально.

От его спокойного тона её прошибает крупная дрожь. Впервые, находясь Здесь, она не чувствует себя комфортно, впервые ей хочется накричать на Него, снова, как и в былые времена, полезть в драку. Потому что слова, которые она сейчас слышит — неправильные, и эта мысль в одно мгновение вытесняет из головы все остальные, начиная давить на черепную коробку изнутри.

Хочется встряхнуть его, дать хорошую затрещину, чтобы он понял, какую чушь несёт.

— Здесь мы теперь Боги, — он передёрнул плечами, словно этот факт был самым очевидным на свете, пусть и звучал, как самое позорное оправдание, — а любовь всему божественному противоестественна, ты ведь и сама прекрасно это понимаешь.

— Неужели ты никогда не влюблялся? — почти обречённо спрашивает она. Он задумывается. Надолго. Чёрные волосы заслоняют его лицо, не позволяя увидеть ни одной эмоции или хотя бы заглянуть ему в глаза, хотя она даже не пытается этого делать, понимая, насколько это бесполезно.

— И что же ты собираешься о них узнать? — от равнодушия в чужом голосе хочется кричать и плакать, как в старые времена, но теперь для неё это непозволительная роскошь. Она никогда не плачет. В один момент ей и правда захотелось вынуть из груди своё сердце и перекроить его, чтобы больше ничего не чувствовать. Поэтому теперь девушка лишь сжимает зубы сильнее и старается говорить вежливо и учтиво:

— Мне достаточно знать, что у них всё хорошо. Что они оба счастливы.

— А счастлива ли ты сама?

У неё не получается подавить вырвавшегося смешка. Да какая Ему вообще разница?

Солнце за их спинами поднимается всё выше, и небо медленно превращается из ярко-розового в нежно-оранжевое. Светлые волосы девушки подсвечиваются своеобразным ореолом, и она становится похожа на нимфу или одну из тех прекрасных женских фигур с картин эпохи ренессанса. Это завораживает настолько, что невозможно отвести глаз.

— Это не имеет значения, — она прилагает максимум усилий, чтобы отвечать спокойно и тихо. Зелёные глаза смотрят внимательно, хватают каждый её жест, — в моей голове теперь только мои собственные мысли, и это главное. Здесь тихо, хорошо.

Кажется, этот ответ достаточно Его устраивает. Парень сразу заметно расслабляется, но бдительности не теряет. В конце концов, заданный вопрос всё ещё тяжёлой тучей висит над ними обоими, призывая дать ответ. Деться попросту некуда.

— Счастливы.

— Не давай ответа, просто чтобы отмахнуться от меня, прошу!

Он тихо рычит, на грани с чем-то раздражённо-волчьим, и зелёные глаза почти начинают светиться. Она прекрасно понимает, почему он не хочет ей ничего говорить. Но разве ей нужно так много? Просто знать, что каждый из её мальчиков в порядке, чтобы спать спокойно и не волноваться за них. Парень всё ещё смотрит на неё недовольно, а лес над их головами начинает тревожно шелестеть вершинами.

Счастливый мальчик

В комнате, принадлежавшей Чумным Дохлякам, ранним утром проснулся мальчик. Проснулся, как ему показалось, оттого, что увидел плохой сон. Он лежал, зажмурившись, пытаясь припомнить, что же ему снилось такое отвратительное, но сон ускользал, не давая поймать себя, пока мальчику не надоело за ним гоняться.

Мальчик раскрыл глаза и сделал такой глубокий вдох, будто всё это время ему был перекрыт доступ к кислороду. Вот только перед его глазами всё тот же потолок, всё те же кровати и та же стена, с которой разноцветные совсем недавно намазанные краской животные смотрели на него в ответ. Ничего не изменилось. Окно распахнуто и впускает в комнату красоту розового рассветного неба и свежий воздух, который кажется ему немного не таким, как раньше. Он словно чище, прохладнее, и совсем не такой, как был вчера. Словно дышится легче, ощущается по-другому. На один короткий миг мальчику даже кажется, что сегодняшний день воспринимается им немного иначе, как будто его выдернули из затянувшегося сна, заставив снова вернуться в детство и забыть обо всём, что он успел пережить, чем бы это «всё» не оказалось.

Но это ему, конечно, только кажется.

Брат спал на подушке совсем рядом, мерно сопя. Почти точная копия его самого. Мальчик чувствовал, что это немного странное ощущение неправильности, перемешанное с чем-то светлым и чистым, чем-то тёплым, чего он не ощущал, кажется, достаточно давно, скоро пройдёт, не оставив от себя и следа, и растолкал спящего брата. Ему очень хотелось верить, что у него получится задержаться в этом приятном чувстве немного дольше, словно от этого могла кардинально измениться его дальнейшая жизнь.

Второй мальчик открыл глаза. Круглые и выпуклые, не закрывающиеся полностью даже во сне. Поблескивающая полоса между ресницами, как будто он лишь притворяется спящим, раздражала всех, кроме имевшего ту же особенность брата.

— Что? — шепотом спросил проснувшийся.

— Не знаю точно, — так же шепотом ответил мальчик. — Но мне как-то странно чувствуется. Как-то все вокруг уж очень нравится, прямо плакать хочется. У тебя тоже так или еще нет?

Брат прислушался к себе.

— Нет, — сказал он, зевая. — У меня пока еще нет. Может, оттого, что я сплю.

И он поспешно закрыл глаза.

Мальчик тоже откинулся на край подушки и попытался уснуть. Его никак не покидало навязчивое ощущение иррациональности, неправильности всего происходящего здесь и сейчас. Но вместе с тем, это чувство казалось ему самым прекрасным, самым замечательным на свете, словно теперь им движет какая-то невиданная сила, благодаря которой он может свернуть горы и осушить моря. Кажется, впервые за очень долгое время, ему по-настоящему хотелось жить.

Ему казалось просто необходимым куда-то забраться, перерыть какие-нибудь завалы, найти там что-нибудь интересное и действительно завораживающее. Сокровища, настоящую ценность которых знали бы только они с братом, и это стало бы ещё одним их общим секретом, бережно хранимым под самым сердцем. Он никак не мог объяснить этот порыв — просто в одно короткое мгновение он осознал, что они просто обязаны что-то совершить, чтобы почувствовать жизнь.

Будто он ещё не до конца проснулся и ему нужно было что-то сделать, чтобы запустить механизм, который отвечал за его дальнейшую судьбу. Тогда он, не в силах больше справляться с переполнившим его до краёв чувством, снова растолкал брата, заставляя того проснуться окончательно.

Чердак никогда не представлялся для них чем-то страшным и пугающим. Наоборот, там было интересно и даже весело, всегда можно было найти что-нибудь необычное или странное, сделать открытие, которое занимало на ближайший день, а то и неделю. Ему всегда там было интересно, и особенно сейчас — в день, когда ему хотелось любить весь мир, и своего брата в особенности.

Он влез туда первым, потом помог забраться брату. Чердак встретил их привычной пылью и беспорядком, который Вонючка восторженно назвал бы «Творческим хаосом». В самом углу, среди перевёрнутых табуреток и стульев с прорезанными сидушками, стояла подранная и словно залитая многолетними дождями коробка с чем-то бумажным, но явно интересным, что привлекло внимание обоих мальчишек. Он медленно двинулся вслед за братом, словно притягиваемый невиданной силой такой невзрачной вещицы.

Они бы ничуть не удивились, окажись там какие-нибудь архивы: чердак был просто сокровищницей такого рода вещей, и, если хорошенько покопаться, из одних только этих бумажек можно было составить целую историю Дома. Но, на удивление обоих мальчишек, внутри оказалось кое-что другое, довольно личное.

На самом деле, на чердаке частенько можно было обнаружить вещи тех, кто был до них, но как правило, эти вещи были не такими уж и интересными. Чаще всего это оказывались начинающие разлагаться окурки, да крышки от пивных бутылок, но иногда одна только вещь могла рассказать о своём старом хозяине слишком много. Всё самое сокровенное, все страхи и переживания, надежды и мечты — всё это запросто умещалось в одной незначительной на первой взгляд детали, и даже спустя многие годы считывалось легко, словно на ладони. Мальчишкам это нравилось. Им нравилось крутить в руках чьи-то оставленные на погибель, когда-то самые необходимые вещи, нравилось придумывать истории, а иногда они даже пытались угадать старого обладателя той или иной штуковины.

На самом верху коробки лежала книга. Вернее то, что от неё осталось. Многие годы и тяжёлая жизнь в суровых чердачных условиях полностью вытерли надпись с обложки, некоторые страницы размякли от воды, а какие-то вообще бесследно исчезли, вырванные практически с корнем. Но даже сейчас было заметно, что в свои времена эта книга была невероятно роскошной, завораживающей и красивой, с яркими картинками и замысловатыми завитушками текста. Такая могла быть только подарком и ничем иным, чем-то дорогим сердцу и бережно охраняемым в глубине души.

Мальчик аккуратно положил книгу себе на колени, пока его брат устремил свои желтые, такие же как у него самого, глаза куда-то вглубь коробки, заметив внутри ещё что-то интересное. Но разве одного только этого сокровища не было достаточно, чтобы считать сегодняшний день очень удачным?

Книга оказалась совершенно расклеена, настолько, что теперь было невозможно догадаться, что в ней вообще было написано раньше. Но даже после многих лет оставалось заметно, как трепетно относились к этой книге: до сих пор ни одного помятого уголка, только лёгкие потёртости в нижних краях страниц. Словно эту книгу перечитывали из раза в раз, неизменно восхищаясь написанным текстом, но ещё больше дорожа человеком, её подарившим. Мальчик прекрасно понимал, почему — брат говорил, что в Доме хороших книг слишком мало, что уж говорить о великолепных в своей красоте подарочных изданиях. В этот момент мальчику показалось, что искусство — это не так уж и плохо.

Из мыслей его вывел удивлённый вздох брата, который уже через секунду протянул ему на раскрытой ладони какой-то засушенный цветок, судя по всему, выпавший из книги. Эта находка не произвела на мальчика такого сильного впечатления, как на его брата, поэтому он улыбнулся слегка натянуто, после чего вовсе растянулся на полу, стараясь осмотреть останки коробки со всех сторон и найти на одном из картонных боков хотя бы намёк на имя владельца. Пусто.

С чердака они вернулись ближе к вечеру, благополучно пропустив обед. Несмотря на голод, каждый из них был удовлетворён совершёнными открытиями и находками, а из головы мальчика никак не хотел исчезать образ размытых водой картинок, на которых практически невозможно было что-либо разобрать. Но эти картинки всё равно привлекали его внимание, заставляли смотреть, не отрываясь, и из раза в раз вглядываться в неясные очертания в попытке угадать нарисованный сюжет. Ему это начинало нравиться. Непонятное тепло разливалось в груди от одной только мысли о том, какие истории могло хранить на своих страницах это сокровище.

Ещё по дороге в комнату ему хотелось сказать обо всём брату, дёрнуть его за рукав, привлекая внимание, и попросить найти для него в библиотеке похожую книгу — не важно, о чём, лишь бы хотя бы в половину такую же красивую. Ему очень хотелось снова взять в руки что-то подобное, но только своё, собственное. В этот момент он почувствовал просто невероятную тягу к искусству и живописи — это было то самое чувство, о котором он думал утром, чувство, пробудившее в нём непривычное стремление к прекрасному, показавшее жизнь.

Они оба, и он, и брат, жадно вгрызались в любезно предложенные Вонючкой бутерброды (на вкус они были немного странные, а на кусочках самой дешёвой варёной колбасы крохотными комочками красовалось что-то чёрное), в тот момент, когда мальчика снова накрыло это странное чувство: ощущение того, что всё вокруг изменилось, оставаясь при этом прежним. Он снова постарался ухватиться за это, но оно ускользнуло, оставив после себя непонятное тепло и лёгкое ощущение того, что вот-вот произойдёт что-то значимое.

Только потом, много-много лет спустя мальчик заметит в себе одну особенность, отличающую его от брата — он кажется старше. И теперь его очень сложно обидеть.

Через пару минут Волк ввалился в комнату, распахнув дверь с ноги, и торжественным тоном и довольной скалозубой улыбкой объявил, что Лось только что привёл двоих новеньких. Мальчика и девочку…

Записки из наружности. Свист.

Осенний ветер задорно вьётся в верхушках деревьев, кружа по аллеям разноцветные листья и залезая прохожим под лёгкие куртки. На дворе была середина сентября, и с каждым днём погода становилась всё более зимней, слово давала понять, что совсем скоро насладиться солнечным теплом этого года уже не получится. В конце недели обещали дожди.

Джек запахивает куртку сильнее, тщетно пытаясь согреться, пока ветер играется с его короткими светлыми волосами, окончательно растрепав и без того беспорядочные пряди, и прячет пачку с последней сигаретой глубже в карман. Новой он не купил, а возвращаться обратно в магазин стоило ему слишком больших усилий.

Несмотря на догорающее тепло, людей на улицах всё ещё было много: совсем маленькие дети носились по парку наперегонки, задорно крича и смеясь, лавочки были усеяны беззаботными пенсионерами или подростками. Вечерами было ещё совсем не холодно, так что каждый старался показаться на улице и урвать хотя бы капельку уходящего тепла, пока ещё имелась такая соблазнительная возможность.

Джек любил этот небольшой парк, такой уютный и практически родной, затерявшийся в глубине старых многоэтажек и пользующийся большим спросом разве что только у местных жителей. Вековые деревья, упирающиеся в небо своими верхушками, пышные кусты, зачастую прячущие внутри себя доисторические кособокие лавочки — у этого места словно была своя особая энергетика, атмосфера, приносящая Джеку спокойствие и умиротворение каждый раз, когда он ступал на вымощенную камнем дорожку, через щели в которой проглядывала отчаянно борющаяся за жизнь трава. Здесь будто и ветер дул немного иначе, унося все тревоги и заботы вместе с растрёпанными волосами, давая возможность задуматься о том, что делать дальше, позволяя дышать полной грудью и хотя бы на десять минут забыть обо всех проблемах.

Иногда он улыбался отрывочным фразам прохожих, даже в такую прекрасную погоду вечно куда-то спешащих, копошащихся, словно муравьи. И пусть от косых и сочувствующих взглядов в свою сторону избавиться так и не удалось, но он уже достаточно к ним привык, чтобы не заострять на этом внимания так сильно.

Он долго не мог отвыкнуть от костыля, который за все эти годы стал практически неотъемлемой его частью, и наконец-то купить себе трость, менее заметную и более изящную, не приковывающую таких пристальных и любопытных взглядов. Почему-то Джек никак не мог решиться на такой простой и казалось бы очевидный шаг достаточно долго, слишком долго, словно какое-то внутреннее чувство не давало ему этого сделать. От одного лишь вида трости начинало неприятно тянуть сердце, передёргивало каждый раз, когда Эрик настоятельно рекомендовал ему отпустить прошлое и двигаться дальше. Вот только прошлое самое по себе никак не хотело уходить из его новой жизни.

Ему не хотелось иметь трость чем-то выделяющуюся, вычурную, с набалдашником в виде птичьей головы, например, и он сам не знает, почему. Возможно, это было одно из воспоминаний, заблокированных Домом, но Джек этого попросту не помнит. Он вообще не помнит очень многих вещей, которые наверняка связывали его с Серым Домом раньше.

Костыли со временем действительно стали не очень удобными, и ему действительно хотелось купить себе трость, но самую обыкновенную, ничем не выделяющуюся и не бросающуюся в глаза. Она была лишь вынужденной мерой, без которой он просто не мог нормально передвигаться, а в некоторые дни без неё было невозможно даже просто стоять.

Ему и без всякой вычурности посторонних взглядов в свою сторону хватало.

Джек слегка дёрнулся, выходя из своих мыслей, когда услышал шум и возню. Дворовые собаки загналиточно такого же дворового кота на дерево, и теперь вокруг образовалась целая толпа зрителей в лице неравнодушных подростков. Они охали и вздыхали, принимаясь тянуть руки к веткам дерева, словно одним этим незамысловатым жестом могли снять оттуда кота и унести к себе домой. Вот только Джек прекрасно понимал, что только этими наивными причитаниями всё и закончится. С инвалидами также.

Поэтому он, не в силах больше наблюдать за разыгравшейся постановкой, только устало вздыхает, цепляясь за костыль крепче, и удобнее перехватывает пакет собачьего корма в другой руке. До дома осталось совсем немного, а нарастающую боль в ноге можно и потерпеть, к тому же, приятный, всё ещё немного летний воздух хорошо этому способствовал.

Он продолжал двигаться в сторону своего дома, в котором совсем недавно купил квартиру и ещё не до конца распаковал вещи, немного судорожно думая о том, как же сильно за такой короткий срок его изменила Наружность. Первое время его переполняла злоба из-за того, насколько вынужденным было его решение. Он хотел кричать, драться и ненавидеть всех, кто находился от него в радиусе мили. Пусть воспоминания о многом из того, что он пережил в Доме, были очень смутными и непонятными, скорее напоминающими неприятный сон, но это чувство он помнил очень хорошо.

Собственная многоэтажка встречает его прохладным порывом ветра и приветливым писком подъезда. На душе словно становится немного легче, а сердце тоскливо тянется к такому родному распахнутому на створку окошку первого этажа. Из дома выскакивает Алиса, миловидная девушка, которая живёт на два этажа выше него самого. В совсем не по погоде летнем голубом платье и не застёгнутом пальто она кажется лёгкой и воздушной, неизменно приковывающей к себе взгляд каждого, мимо кого она проходила.

Она была своеобразным лучиком света в этом захудалом районе, ярким солнышком в дождливый день, способная согреть одной только улыбкой. В особенно паршивые дни Джек специально выходил во двор, только чтобы столкнуться с этим солнцем и увидеть её улыбку. Глядя на эту девушку, каждый раз в голове судорожно билось, разливалось уже позабытым теплом под рёбрами лишь одно имя — Лиза. Иногда ему казалось, что ещё чуть-чуть, и он сможет полюбить Алису по-настоящему, так, как когда-то любил Её.

Джек приветливо улыбается ей, а она, окрылённая этим незамысловатым жестом с его стороны, словно расцветает и, улыбнувшись ему в ответ, пробегает вглубь двора. Он довольно усмехается куда-то в сторону и заходит в подъезд.

Алиса красивая. Красивая настолько, что от одного только мимолётного взгляда подкашиваются колени, чего только стоят одни её чёрные глаза и шоколадные волосы! Алиса добрая, отзывчивая, всегда со всеми приветливая и ласковая. И постоянно строит ему, сиротливому калеке с первого этажа, глазки уж точно не из жалости.

От отца Джек отказался, как только ступил в Наружность. Давно спившийся старик даже не позвонил ему, что уж говорить о приезде и встрече, так что Джек подождал пару дней, в слепой надежде маленького мальчишки, что отец одумается, а может даже и извинится за всё, что сделал с ним и сестрой, за поломанное детство и вот такую убогую сломанную жизнь, но потом только криво улыбнулся охающему Эрику и пошёл заполнять нужные документы. О своём решении он не жалел — отец для него умер ещё в тот тёмный вечер, когда в пьяном угаре перебил ему ногу валяющимся куском арматуры и здорово так поколотил сестру. Джек давно для себя понял, что уж лучше быть сиротой, чем иметь родство с таким человеком хотя бы по документам, пусть и не отрицал, что отца сломала неожиданная гибель мамы. Джек не любил слабохарактерных людей и для него это ничего не меняло. Горе было слабым оправданием, для всего, что сделал с ними отец.

О сестре он практически ничего не помнил. Вернее, он помнил, что у него была сестра, но не помнил, какой она была. Её привычки, манеры, даже её голос, её имя — всё стёрлось из его памяти бесследно, как и многие воспоминания о Доме, и как бы он не старался, вспомнить о ней хоть что-то он не мог. Она словно превратилась в мираж, расплывчатый силуэт где-то на периферии его сознания. Смазанные очертания, которые никак не могли сложиться в единый образ.

Первое время это угнетало. Без этих воспоминаний он чувствовал себя ещё более неполноценным, словно сам по себе он представлял только половину когда-то единого целого. Не лучшую половину. Тем не менее, его совсем не волновало то, что сестры не было в зоне досягаемости. Он словно на подсознательном уровне ощущал, что она где-то не здесь, что он никогда её не увидит, но при каждой, даже самой мимолётной мысли о ней, в душе разливалось иррациональное спокойствие. Джек чувствовал, что она в безопасности и с ней всё хорошо. Это главное.

Уже на лестничной клетке он сталкивается с Марком, старшим братом Алисы. Высокий и коренастый, похожий на сестру только отдалёнными чертами, он кивает Джеку в знак приветствия и молча забирает из его рук здоровую упаковку собачьего корма, донося до самой двери. Джек тихо благодарит его, поворачивая ключ в замочной скважине, пока крупная, чем-то напоминающая Чёрного издалека, фигура спускается по лестнице, окончательно скрываясь в темноте подъезда уже через несколько секунд. Парень просто ненавидел, когда в его сторону смотрели с жалостью, но Марку и Алисе он был благодарен. За всё.

Квартира встречает его тёмным коридором и звонким собачьим лаем. Щенок, белый с чёрными пятнами по всей спине, задорно кружится на месте, переваливаясь с передних на задние лапы, и виляет хвостом, ожидая, что хозяин сейчас потреплет его за ухом. Джек улыбается, зажигает свет и, вцепившись в трость, присаживается на пол. Щенок счастливо повизгивает, кидаясь на хозяина и принимаясь облизывать его лицо и руки. Джек смеётся. Самым настоящим, искренним смехом, которого он сам от себя не слышал уже очень давно. Несмотря на боль в колене, парень не спешит подниматься на ноги, терпеливо дожидаясь, пока щенок наиграется с его шарфом и короткими прядями волос и позволит себя отпустить.

Он притащил это маленькое чудо к себе в квартиру почти месяц назад. Тогда ещё было тепло и солнечно, народ толпился на улицах, но маленького поскуливающего бездомного щенка почему-то заметил именно Джек. Зверь явно когда-то был домашним, потому что с радостью и лаской тянулся к чужой распахнутой ладони, позволяя себя гладить и в благодарность облизывая руки.

Сначала Джек хотел отнести его Чёрному. Вот только в тот момент, когда холодный нос ткнулся в тыльную сторону его ладони, он ощутил, как внутри что-то перевернулось, практически громыхнув, и встало в совершенно новое положение, основательно закрепившись. Он никогда не любил собак, но почему-то подхватил тут же замеревшего щенка на руки и понёс к себе домой. Не к Чёрному.

А теперь щенок вился у его ног, повизгивая и попрыгивая, радуясь приходу хозяина, пока Джек разувался, умудряясь держаться за трость и опираться на стену одновременно. Имя Рекс пришло в голову как-то само по себе. Оно казалось смутно знакомым, словно он слышал его в каком-то старом фильме, вот только Джек никак не мог вспомнить, где же он его слышал, но идеально подходило щенку. Рекс вилял чёрным хвостом, начиная постепенно успокаиваться, а парень тем временем снял свою куртку и двинулся в сторону кухни, оставив упаковку собачьего корма в коридоре.

Нельзя было сказать, что Джеку не нравилась его жизнь. Наоборот, его всё вполне устраивало: и крохотная квартирка первого этажа, на которую он успел накопить, и соседи, относишься к нему снисходительно и дружелюбно, и вьющийся под ногами Рекс. Даже выставки Эрика (и расставленные у каждой стены его же картины) не нервировали, а придавали каких-то внутренних сил. Его совершенно устраивало нынешнее положение вещей, и пусть он помнил, что после Дома хотел отправиться в какое-то другое место, сейчас ему всё нравилось.

Чайник тихо булькает, закипая на плите, а Джек немного устало опускается на стул. Из-за долгих походов перебирая нога болела, не спасённая даже наличием трости, а спина впервые за долгое время снова дала о себе знать. Парень прекрасно понимал, что нужно было выпить каких-нибудь таблеток чтобы стало хотя бы немного легче, но ритмичное постукивание хвоста по паркету живо возвращало его в жизнь. Рекс. Первым делом нужно покормить Рекса и только потом возвращаться к вечным жалобам.

И только после того, как собачий корм был насыпан в старую тарелку горкой, а сам щенок с жадностью ел, слегка трясясь, Джек позволяет себе закинуть больную ногу на табуретку, болезненно морщась, и принимается втирать в неё пахучую травяную мазь, смутно отдающую чем-то знакомым. Баночку с этой мазью он обнаружил в своём рюкзаке ещё в тот первый вечер, когда переступил порог квартиры Эрика и его отца, где он жил первое время, совершенно случайно. Она словно невзначай затерялась среди небольшого вороха вещей, оставленная не специально, но Джек бережно её хранил, используя мазь только в особенно паршивые дни, как этот. Казалось бы, в ней не было чего-то особенного или выдающегося, но эта баночка мази словно заполняла собой какую-то пустоту в его душе. Словно она была той самой незначительной, но очень весомой деталью, которой ему не хватало.

Чайник принимается свистеть на грани воя, а парень старается как можно скорее выключить газовую конфорку, чтобы избежать недовольного стука в стену от сварливой старухи-соседки. Проблемы и лишние стычки с ней ему не нужны. Джек снова вздыхает как-то устало и обречённо, распахивает тюлевые шторки, озаряя маленькую кухоньку розоватым закатным светом. Всё как-то сразу начинает играть новыми мягкими красками — и кухня кажется не такой старой и ободранной, и обои не такими облезлыми. Джек замирает у распахнутого окна, вглядываясь в уже знакомые очертания словно в первый раз, и чувствует, как в его душе что-то переворачивается. Непонятные, иррациональные нежность и любовь ко всему окружающему переполняют его изнутри, начиная литься через края.

Только сейчас ему вспоминается, что завтра у Эрика пройдёт выставка, на которую он, Джек, обязательно должен явиться, и потом, словно озарение вспышкой, в голове возникает смутно-знакомая фраза: «Придёт день. Наступит рассвет. Ты окажешься там, где тебе суждено быть».