Прозрачная маска [Неда Антонова] (fb2) читать онлайн

Прозрачная маска

Неда Антонова ТРИ КИТА В АКВАРИУМЕ

© Неда Антонова, 1982.

с/о jusautor, Sofia.

1

На пятом году нашей совместной жизни — мне было тогда тридцать два года, а Николаю — двадцать семь — мне позвонила молоденькая девушка:

— Это вы тетя Николая?

Прежде чем ответить, я помедлила.

— А что с ним случилось, почему он сам не может позвонить? — ответила вопросом на вопрос я, смеясь. Засмеялась и девушка.

— Ничего особенного, просто он занят, но скоро освободится.

Была суббота, и Николай должен был быть с трех до пяти в бассейне. Кто-то ему внушил, что у него узкие, немужские плечи. Я отнеслась к этому спокойно. Была уверена, что он ходит в бассейн, заходила в его секцию, он мне показал абонемент, в котором было указано время тренировок. В то время я думала, что главное в любви — это жертвенность. Надеялась, что Николай сам все увидит, трезво оценит и будет со мной — высокой, длинноногой, с небольшим бюстом и… Эх, хорошо, что голова у меня умная, хотя об этом мне говорили другие. Николай меня только обнимал и внушал то, что мне следовало внушать ему:

— Не беспокойся, в кровати рост не имеет значения.

Физический рост — вероятно. Он был на целую голову ниже меня, тайком заказывал себе обувь на высоком каблуке и никогда не разрешал мне чистить ее. Брюки носил в крупную полоску, ходил большими шагами, стараясь выглядеть повыше. А я даже дома ходила почти босиком, шила себе расклешенные платья в поперечную полоску, носила длинные распущенные волосы, чтобы как-то скрыть свою костлявую фигуру.

Заметила я это в один воскресный день на втором году нашей семейной жизни. Проснулась я поздно, поднявшись, в ночной рубашке направилась на кухню. Выходя из спальни, обернулась и увидела Николая, полуголого, казавшегося таким загорелым на белой простыне. Он показался мне маленьким мальчиком, и тогда я впервые подумала с облегчением, что он еще долгое время будет нуждаться во мне, как ребенок в матери. Это открытие меня как-то состарило, но я не чувствовала себя беззащитной, продолжая на него смотреть.

— Ты чего на меня уставилась? — подчеркнуто подозрительно спросил он.

— Потому что люблю.

Любила я его страстно. Но туман быстро рассеялся, и в течение последующих лет, вместо того чтобы принимать события такими, как они есть, я все обдумывала, переживала. Мне казалось, все не так уж плохо, я испытывала усталое удовлетворение от безудержно проходящей жизни. Однако это требовало постоянных усилий и быстро выматывало. На третий год замужества заметила, что у меня появилось желание съездить отдохнуть одной, и то, видимо, из опасения, что меня хватит ненадолго и я начну повторяться. Хотелось покоя и самостоятельности жизни, в которую бы никто не вмешивался. Но я никуда не поехала. В награду получила небольшую, но очень угнетающую сцену ревности. Это меня взбодрило. Он опасался потерять мою взаимность, а это означало признание того, что он недостоин ее. Угрызения совести или просто нежелание заниматься домашними делами? А может быть, он действительно опасался, что в течение этих двадцати дней в доме отдыха я могла… Господи, да кому я нужна с моим ростом сто восемьдесят два сантиметра, с костлявыми плечами и большими ногами? В меня влюблялись по фотографиям, потому что никогда я не фотографировалась в полный рост. А при встречах всегда наступало разочарование. С Николаем мы познакомились в автобусе. Я была уставшая, невыспавшаяся, плюхнулась сразу на сиденье, забыв прокомпостировать билет. Контролерша застала меня врасплох, я отчаянно стала рыться в сумке, чтобы хоть как-то выиграть время, избежать позора… В этот момент кто-то наклонился ко мне и проговорил недовольным голосом:

— Разве можно быть такой рассеянной? Билеты же у меня.

Я посмотрела на спасителя: молодой человек, совсем еще мальчик. В потертой куртке, но довольно симпатичный, с чуть-чуть нагловатым лицом. Контролерша пробормотала что-то по адресу безбилетников, и я решила выйти на следующей остановке. За мной выскочил и парень.

— Предлагаю два лева, сэкономленных на штрафе, израсходовать в кафе. — Сказал он это с искренним желанием, просто и естественно. — Буду ждать вас у молодежного кафе ровно в пять.

Тогда Николай не сказал, что знает меня. Это я поняла только за несколько дней до свадьбы. И мне подумалось, что его привязанность, неотступное следование за мной, слезные клятвы в любви, жажда веры и надежды на взаимность — лишь игра моего больного воображения, а он с самого начала следовал по намеченному пути, добиваясь своей цели. Два месяца нашей близости были непрерывной эскалацией любви. И все делалось с таким воображением, с такой изощренной нежностью, что в конце концов показалось неестественным. Но было уже поздно. Смирилась. Но внутри остался какой-то страх.

Поженились мы после двухмесячного нетерпеливого ожидания. Спешили оба. Получалось, что оба в то время были одинокими. Николай работал в конструкторском бюро и учился в институте, готовясь стать инженером. Я занималась журналистикой. Ни тогда, ни теперь не могу объяснить себе неожиданную решимость выйти замуж за человека, который был мне мало известен, хотя очень нравился. Оправдывала себя тем, что разгадывание его личности будет наполнять радостью совместную жизнь. И действительно, последующие годы были заполнены. Не могу сказать, что я разочаровалась. Однако и каких-то особых открытий не сделала. Красивый, практичный, умный и жизнерадостный парень, лишенный моих представлений о вещах и, значит, моих предрассудков. В течение этих пяти лет Николай ложился рано, быстро засыпал, любил воду, пел фальшиво, но всегда был бодрым и считал, что единственное, чего ему не хватает, — это денег. Через месяц он должен был защитить диплом и возвратиться в свое конструкторское бюро, Обещал с первой зарплаты отвести меня в молодежное кафе, в то самое, у входа в которое в день нашего знакомства он прождал меня целый час, а я, естественно, не пришла. Тогда он упрекнул меня, что я, видимо, обладаю какими-то особенными прелестями, если создаю искусственные препятствия мужчинам. Ты прав, сказала я, хотя точно знала, что это совсем не так. Никогда до Николая никто не говорил мне о своих чувствах. Когда я окончила факультет психологии и меня направили работать в детскую комнату милиции, ко мне частенько заходил один капитан. Сидел часами, молчал и курил. Я приняла это за ухаживание. О любви и не мечтала. Капитан оказался женатым и к тому же с больным сердцем. Однажды мы отправились группой к нему в больницу. Кто-то сказал, что я виновница его заболевания. Оказалось, что он приходил ко мне, чтобы спокойно покурить и не выслушивать назиданий и упреков коллег. Тогда я не поверила, посмеялась, выходило, что капитан приходит ко мне помолчать и просто побыть в сумерках моего кабинета, освещаемого зеленой лампой. В больнице я нарочно задержалась, чтобы уйти последней, наклонилась к капитану попрощаться, а он виновато сказал: «Прокурил я ваш кабинет. Решил твердо бросить».

Больше мы с ним не встречались: вскоре меня перевели в «Современник», где мне приходилось заниматься статьями о молодых нарушителях закона. Согласилась с переводом как с выходом из положения. Начальник вызвал меня, предложил сигарету, а когда я от нее отказалась, усмехнулся и удовлетворенно изрек:

— А я думал, капитан сбил вас с пути истинного.

Понял, дьявол. Я тоже усмехнулась. И ответила ему откровенно:

— Капитан и не помышлял об этом.

Начальник перешел на «ты»:

— Не сдавайся без боя. Заставляй их воевать за тебя. Ты этого заслуживаешь. — И протянул мне руку.

Мне было тогда двадцать четыре. Никто за меня не дрался. В редакции меня загружали работой, потому что считали: у незамужней женщины много свободного времени. Мои коллеги — женщины в моем присутствии говорили о разных интимных делах. Иногда спрашивали моего совета. На двадцать седьмом году жизни я вышла замуж. Хотела иметь ребенка, но Николай не соглашался, чтобы не усложнять жизнь. Сейчас понимаю, что это моя любовь к нему сделала его эгоистом. А может быть, он знал, что когда-нибудь этот девичий голос обратится ко мне по телефону…

— Да, я тетя Ника. Обязательно передам ему, что вы звонили, не беспокойтесь, Неля! В последнее время он очень занят, готовит дипломную работу, но скоро будет свободнее…

Это «скоро» значило месяц. Целый месяц счастья. Это не так уж мало, если оно настоящее. А оно не могло быть фальшивым, потому что было последнее. Ну, ну, тетя! Пусть они дерутся за тебя. Ты этого заслуживаешь.

Так я решила только на секунду, а потом взяла тряпку и протерла телефонную трубку с таким чувством, будто из нее вылилась грязь.

Дождалась возвращения Николая с тренировки, надела свое лучшее платье, волосы уложила, как девочка, и объявила, что с сегодняшнего дня в отпуске.

— Почему? — удивился больше ради приличия мой муж. — Ведь мы хотели в августе поехать в Мальовицу…

— Хочу быть свободной, пока ты делаешь дипломную работу…

Он самовлюбленно обнял меня за талию и включил телевизор.

Весь июнь я находилась на гребне выдуманной мной волны, а внутри постоянно, как метроном, звучала одна и та же фраза: «Пусть борются за тебя!»

Утром вставала тихо, аккуратно поправляла одеяло, укрывая его смуглую спину: «Борись за меня!» Долго стояла перед зеркалом, делала все, что раньше не позволяли самолюбие и стыд, лишавшие меня уверенности и женственности в течение пяти лет. Красилась долго и с наслаждением, ходила по магазинам и портнихам, готовила всевозможные кушанья и сервировки, придумывала различные слова, связывая их с детством или с птичками… «Будешь бороться за меня!» Николай не заметил ничего. Перед выпускным вечером Неля снова позвонила мне и сообщила, что он не хочет идти с ней на торжество, что она беременна. Третий месяц.

После аборта на первом году замужества я не могла иметь детей. Николая это не волновало, и не было причин говорить на эту тему. На выпускной вечер он не пошел. Повел меня в ресторан, а точнее, я его затащила. Я была красива и немножко грустна, зная, что все кончается. Была горда тем, что могу все продолжить, если захочу, но не хотела. Была тщеславна, оскорбленная, щедра. Подарила Николаю дорогие часы и попросила его танцевать со мной весь вечер. К полуночи он начал зевать. Увела его в бар. Впервые в жизни пила с желанием напиться. Я, которая от одного глотка водки бледнела… Домой добрались на такси. Николай немедленно уснул. Светало. Я взяла приготовленный заранее чемодан и оставила записку:

«До свидания. Обязательно позаботься о Неле и о ребенке. Анастасия».

Подошла к кровати. Николай спал. Я громко засмеялась, счастливо и мстительно, потому что очень хотелось, чтобы он прикидывался спящим, чтобы видел, что я ухожу веселая…

Потянулись длинные, мучительные месяцы сомнений и колебаний. Хотелось возвратиться, была согласна поверить, что история с Нелей — просто нелепая шутка, потому что он не верил в мою любовь к нему… Пришла и сама Неля. Сообщила, что ей все стало известно. И я настолько захотела поверить, что действительно почти поверила. Если бы не одна деталь, которая вовремя меня остановила. Николай, никогда не заводивший разговора о детях, теперь вдруг заговорил, что, если помиримся, немедленно уедем куда-нибудь месяца на два, потом сделаем ремонт в квартире и возьмем ребенка… У него был знакомый врач, который мог уладить это дело…

Мой Николай хотел хоть наполовину быть честным. Я позвонила ему и сообщила, что уезжаю и не намерена менять своего решения. И я действительно уехала на пароходе по Дунаю до Вены. Хотелось быть там, откуда невозможно возвратиться вдруг, если захочется.

Так прошли три года, в течение которых мы не виделись. Встретила Нелю. Она не заметила меня.

Сейчас вспоминаю об этом потому, что снова собираю чемодан, но на этот раз отправляюсь в командировку. Скоро Новый год, в городе чувствовалось приближение праздника, который во мне вызывал внутреннее отвращение. Я не желала тешить себя обманом: покупать самой подарки и вручать их себе. У меня были приятели, но не для праздников. Праздники надо проводить с родными, а я всех ближайших родственников потеряла: брата убили на границе, в 1954 году, потом умерла мама. Отца я не помню. Он сложил голову на окраине какого-то венгерского городка, который мама называла Надьканижа. Жила совсем одна и от нечего делать решила заниматься наукой. А точнее — публицистикой. «Психология свободного времени» — на такую тему задумала написать диссертацию, в редакции обещали сделать из нее несколько статей и опубликовать. Придумала это для того, чтобы иметь повод проводить праздники среди незнакомых людей. В незнакомой компании всегда проще, никто ничего не замечает, весело, и вот эта веселость настораживает меня, не позволяет расслабиться и изобретать сентенции вроде: «Любовь для бедных духом». Эти афоризмы не могут быть верными, но я их люблю потому, что они принадлежат мне и с зеркальной точностью отображают мое состояние в данный момент. Ох эта противная привычка следить за собой с тайной надеждой познать мир! Нужна мне эта вселенная! Она меня не щадит, и я ее не пощажу. После разрыва с Николаем ни один мужчина не предложил мне билет, хотя меня уже не один раз штрафовали в трамвае. Жила в одиночестве и имела много времени для размышлений. Думала, вместо того чтобы жить. Представляла, вместо того чтобы чувствовать. Сочиняла диалоги, знала всегда, что ответить в случае, если кто-то пригласит в молодежное кафе или в другое подобное место. Купила себе патефон, натащила в дом разных безделушек, которые могли бы создать видимость уюта. Наконец, начала вести дневник. Описала всю свою родословную, используя богатое воображение и чувство юмора. Пыталась сочинять стихи и перекладывать их на музыку. Строила из себя интеллигентку, одаренную натуру, предсказывала себе большой успех в науке, злилась на случай, который лишил меня возможности сделать карьеру в спорте. Когда мама привела меня в педагогическое училище в Плевене, первым человеком, который заметил меня, была учительница физкультуры. Она подошла ко мне и, словно мы всю жизнь прожили в одном дворе, сказала:

— Записываю тебя в баскетбольную секцию.

Мама была счастлива, что меня замечают, но и немножко тревожилась:

— И отец у тебя был такой… Всегда его приглашали первым…

Через два года меня избрали капитаном команды, и когда мы играли с командой женской гимназии и повели со счетом 28:6 и наши болельщики кричали хором: «Ана Ман… А-на Ман…» (так меня называли для краткости — мое полное имя Анастасия Манолова), я впервые почувствовала сладость славы. Ноги у меня обмякли от тщеславия. Чувствовала, что рождена для спорта, и гордилась своим высоким ростом, считала своим знаменем… Целый год после этого мечтала только о спорте, а потом в течение месяца не переставала плакать, даже хотела выброситься из окна больницы, в которую попала со сломанной ногой. Во время встречи с национальной сборной столкнулась с одной из девушек незадолго до финального свистка… Больше никакого баскетбола и никаких резких движений. Полный покой, медленные прогулки и чтение книг. Так сказал врач моей учительнице по физкультуре. «Не огорчайся, — успокаивала меня воспитательница. — Ты молода, все поправимо. Будешь тренером…»

Покончила со спортом, с отличием окончила училище и, по тогдашним инструкциям, имела право поступать на любой факультет. Предпочла исторический, Я где-то читала, что народы, подобно отдельным личностям, делают ошибки и тот, кто хорошо знает историю, будет прозорливее в собственной жизни. Ввиду того что я была одна и мне не с кем было посоветоваться, приходилось опираться на науку. В августе отправилась в Софию. Мама положила мне груш и жареного цыпленка в корзину, специально сплетенную для данного случая. В одном из туннелей я решительно бросила корзину и впервые почувствовала самостоятельность, которая вдруг испугала меня. Перед входом в канцелярию университета собралась толпа девчонок (на ребят я боялась даже взглянуть, чтобы какой-нибудь из них не подумал плохо). Мне казалось, что все они в шелковых платьях и подсмеиваются надо мной. Встала последней. К полудню мне стало дурно от усталости и тесноты. Тогда ко мне подошел высокий молодой человек и что-то смахнул с моей головы. Каштановый лист. «Так вы еще красивее», — сказал он так любезно и доброжелательно, что я готова была пойти за ним. Этот проклятый страх, что никому не могу понравиться и всю жизнь буду одна, мучил меня еще тогда. Осмотрелась. Вокруг девчонки с тонкими лицами и соблазнительными, стройными фигурками расхаживают с матерями, без стеснения курят, говорят о любви и о курортах, а я в простеньком ситцевом платьишке, в прорезиненных тапочках, начищенных зубным порошком и протертых до дыр на пальцах, волосы закручены в пучок, ноги поцарапаны, ногти на пальцах рук обгрызены: я их обгрызла, пока ехала в поезде.

Мне казалось, что все смотрят на меня и обсуждают: «Посмотрите на это чучело…» Стиснула в руке диплом, завернутый в кусок газеты, взглянула на него тайком, и шестерки^[1], выстроившиеся в столбец, показались мне похожими на обезьян, повисших на веревке… Уже тогда, видимо, чувствовала то, что теперь знаю совершенно точно: жизнь не в дипломе, а совсем в другом…

В этот момент мимо прошел тот незнакомый молодой человек, который сказал: «Так вы еще красивее». Я снова почувствовала к нему искреннюю благодарность и уважение. Скрываясь, последовала за ним, но только до одной двери, на которой была табличка «Кафедра психологии»; теперь я уже знала, что буду учиться тому, с чем связан он.

Молодой человек оказался студентом выпускного курса. Вместе мы учились только год. Он говорил мне, что я похожа на Грету Гарбо. Встречались мы всего два или три раза. Его окружала толпа девушек, и всех он спрашивал: «Не правда ли, она похожа на Грету Гарбо? Фигура, походка, особенно эти покатые плечи и, наконец, глаза…» Девушки пили лимонад, отвечали ему уклончиво, от чего я была готова вскочить и бежать прочь, но не уходила, а он снисходительно слушал и обращался ко мне: «Не слушай их, у них нет ни капли воображения». В конце концов он уходил с одной из них, предоставляя мне возможность рассчитываться за лимонад, а на прощание всегда говорил: «Грустные девушки гораздо красивее!»

Снова встретилась с ним совсем недавно. Он уже стал кинорежиссером. И даже предложил позвонить ему, если потребуются деньги. Хотел мне подыскать какую-нибудь роль. Когда я узнала, чем он занимается, пообещала поместить о нем маленькую, но яркую статейку в журнале. Помнится, его предложение вызвало у меня улыбку.

Факультет психологии закончила со стипендией и двойной сменой работы в строительной бригаде. Все считали, что я слишком усердствую. Никто, конечно, не подозревал, что мне не на что купить зимнее пальто. На выпускной бал не пошла по той же причине. Приятель брата из пограничников — майор столичного управления Министерства внутренних дел — помог устроиться на работу в детскую комнату милиции… Дал мне взаймы денег на пальто и пригласил к себе на обед. Жена у него оказалась очень любезной женщиной, но при прощании приглашения не повторила.

Детская комната размещалась за пределами здания управления, и очень скоро капитан начал наносить мне визиты. Курил, предлагал сигареты, не поднимая на меня глаз, просто протягивал пачку, держа ее в подвешенном состоянии в течение девяти секунд — я это заметила по тиканью его часов, — смачно затягивался и выпускал плоскую струю дыма. Садился, склонив голову, и, уставившись на каретку пишущей машинки, курил. Я смотрела на его руки — всегда только на руки, — а он, перед тем как уйти, обнимал меня.

Встретила его недавно в поезде, следовавшем в Видин. Разговорились, как случайные попутчики. Такие разговоры всегда интересовали меня. Они являются наиболее привлекательной составной частью командировок. В купе всегда прихожу первая и жду других. Они появляются один за другим, и по тому, как садятся, осматриваются, читают и что читают, я строю свои гипотезы об их характерах, профессиях и общественном положении. Не могу сказать, что мои предположения всегда подтверждались, но нередко я была близка к истине. В разговорах с попутчиками представлялась учителем физкультуры или маникюршей. Когда я остаюсь в одиночестве, грызу ногти, как это было в детстве, когда начинало светать, а отец все не возвращался и мать сидела у керосиновой лампы и вязала шерстяные чулки отцу или его приятелю Христо Дочеву. Мы звали его Дог за его крупную и плотную фигуру и зеленую форму, которыми он напоминал грузовик марки «Додж». Мать заставляла меня тоже заниматься вязанием. Однажды лейтенант Дочев пришел рано утром и, не закрыв дверь, снял головной убор и поцеловал маме руку. Она в истерике закричала: «Говори, что случилось?!»

«В ночной перестрелке с бандитами Павел…»

А мама продолжала: «Говори…»

И Дог пытался вспомнить подробности: что говорил Павел, когда уходил на задание, как выглядел, какие носки надел… Я ухватилась за столб, который подпирал потолок в нашей старой избе, и мне было страшно плакать, чтобы не усиливать мучения мамы. «Не плачь, девочка», — сказал мне тогда Дочев, сунув что-то под подушку. Потом я увидела, что это была пачка денег, а он обнял маму и ушел… На похороны его жена пришла в зеленом платье, мне показалось это кощунством. «Извини, — прошептала она при прощании, — это у меня самое темное платье». Потом, путешествуя в автобусах и поездах, я всегда надеялась встретить Дочева. Знала, что он был направлен на работу за рубеж, но куда именно — не знала. Он был единственным человеком, знавшим меня с детства. Перед ним можно было поплакать и пожаловаться. Однажды на остановке я ждала автобус. В этот момент мимо проезжала военная машина. За стеклом я увидела Христо, замахала руками. Машина остановилась. Они взяли меня с собой.

— А, журналистка! Очень хорошо. Хотя вы крайне мало пишете о нашем брате пограничнике. Не приезжаете… не навещаете нас… Хоть бы в праздник заглянули.

Поехали. Рассказала им о своем брате. Подружились. Еще одно знакомство, которое согревало меня в повседневных заботах. Был Новый год. Это я почувствовала в тот момент, когда укладывала саквояж, стараясь вспомнить, не забыла ли что. Немного спустя еду в Родопы. Очередной праздник провожу среди шахтеров. Наслышалась о них разных легенд и небылиц. Никогда не спускалась в шахту. Ожидание праздника всегда делает его более торжественным и радостным. Отправляюсь спокойно, не питая иллюзий о веселье. Если представится случай и кто-то проявит нежность или даже простой интерес к моей персоне… не задумываясь, ей-богу, без размышлений и колебаний… Три года моего тела не касалась ничья рука, только врача. Я уже забыла, что чувствует человек, когда целуется. Мне кажется, если кто-то предложит любовь, я даже не буду знать, что нужно делать. Забыла, отвыкла от мужского внимания. Считаю себя не подверженной любовным соблазнам, это делает меня неуязвимой и наполняет гордостью. Только иногда мне кажется, что я стала похожа на то высохшее дерево, которым был подперт потолок в отцовской избе; хотя оно пахло домом и уютом, никто не хотел его обнять и приласкать. Странные ассоциации, конечно. И более странные возникали. Например, в последнее время мне часто казалось, что я уже однажды жила этой жизнью и теперь снова вернулась к ней и ничто не может меня удивить. Такие мысли занимают меня обычно в субботу, перед выходным. Телевизионные передачи закончились, студенты с нижнего этажа убаюкивают ребенка, тихо, а сон не идет… Продолжаю бодрствовать и выдумываю гипотезы. На следующий день, когда собираюсь в очередь за молоком или вдыхаю запахи с кухни соседей, такие мысли мне кажутся каким-то неизвестным недугом, а я, боясь, еще больше стараюсь скрыть его. Известно, что все болезни усиливаются к вечеру. Одиночество — тоже. И так живя в доме на сваях, созданном моим воображением, я часто думаю, что сама могу все и ни в ком не нуждаюсь. Это открытие отнимает у меня последние силы, и на следующий день, как обычно бывает в таких случаях, оформляю командировку и куда-нибудь выезжаю. В дорогу надеваю брюки, куртку с капюшоном, в руках — неизменная сумка. О красоте и моде не забочусь, потому что давно уже вышла из этого возраста, больше думаю о том, чтобы было удобно. Мне достаточно того, что сама себе нравлюсь. Куртка несколько кричащей расцветки, на первый взгляд кажется грубоватой (может быть, привлечет чье-либо внимание). Она седовато-зеленого цвета, который гармонирует с появившейся в моих волосах сединой. Сколько себя помню, всегда мечтала о пряди седых волос. Она появилась несколько раньше, чем это должно было произойти, и моя первая и единственная мечта сбылась раньше времени. Брюки были молодежного покроя и деликатно намекали на то, что их хозяйка не стремится подчеркнуть свой возраст. Брюки слишком расклешены, и многие бы посчитали это данью моде. Только наиболее проницательный взгляд мог заметить, что у них есть благородное и тайное предназначение — скрыть мои огромные, сорокового размера, туфли, не прибавляющие мне женственности. Голова ничем не покрыта. Мое смуглое лицо с немного раскосыми зелеными глазами и морщинами у большого носа могло вызвать в это время восклицание: «Вы помесь кореянки и рыцаря!» Сказал это тот самый молодой человек, ради которого я пошла на факультет психологии.

Для меня каждый человек — айсберг, а его лицо — лишь видимая часть айсберга, по нему я сужу о другой — невидимой. Надеюсь, что обо мне судят таким же образом. Я горжусь своей физиономией и, если исключить последний месяц совместной жизни с Николаем, никогда не жаловалась на природу, никогда до этого и после не позволяла спорить с нею. Не пользовалась ни помадой, ни гримом, ни краской для волос. Красива сама по себе, такая, какая есть. Так я думала до вчерашнего дня. Вечером, когда я шла по бульвару Стамболийского с намерением купить зимнюю обувь для поездки в родопскую командировку, вдруг, совсем неожиданно для самой себя, словно меня кто-то подтолкнул, оказалась в парикмахерской. Небрежно села в первое свободное кресло и с привычным легким раздражением сказала: «Краска 4,5». Через час с небольшим вышла с модной прической. Придя домой, разрушила укладку, причесалась по своему вкусу и легла, внушая себе, что завтра что-то должно случиться.

И вот сейчас, воодушевленная и несколько снисходительная к себе, закинув за плечо свою походную сумку, поднимаю капюшон куртки и выхожу.

В купе уже находился молодой человек, который не обратил на меня никакого внимания. Его можно было принять за ассистента по гуманитарным наукам, если бы не военная стрижка. На нем был элегантный костюм, немного тесноватый в груди. Сидел он, расправив плечи, как человек, привыкший к погонам. На среднем пальце правой руки был перстень с монограммой, видимо, чтобы не мешал писать. Держа во рту потухшую сигарету, он увлеченно читал на английском языке какую-то книгу. Попросила разрешения закурить, сделав это совсем не для того, чтобы привлечь внимание. Потом вели вялый разговор о погоде, пока купе не заполнила шумная группа немецких туристов, направлявшихся в Пампорово. Немолодая женщина из учтивости спросила, где я работаю. Ответила, что кассиршей.

На станции Пловдив молодой человек помог мне вынести сумку, показал, с какой остановки отправляется автобус в шахтерский поселок, а при прощании удивил:

— Жаль, не понял, в какой редакции вы работаете.

Я улыбнулась и ответила:

— А в погонах вы выглядите, вероятно, гораздо старше?

В его улыбке явно проглядывали недоверие и удивление.

2

Шахтерский поселок назывался Бараки. Он возник двадцать лет назад в ущелье небольшой реки в трех кварталах от родопского села, население которого, хотя и медленно сначала, шло на работу в шахты, а потом поселялось на постоянное жительство. Первыми постройками Рудоуправления были несколько зеленых дощатых бараков, среди которых находились лавка, «ресторан» и детский сад. Новое месторождение оказалось очень богатым и перспективным: из другого района Родоп постоянно прибывали бригады шахтеров, и бараки исчезли среди новых панельных и блочных домов. Осталось только название поселка.

Зима была мягкая, дождливая и грязная. Выпавший снег смешался с грязью, и, видимо, поэтому белизна близлежащих холмов и гор вызывала чувство детства, когда были настоящая снежная зима, игры и радость. Анастасия вышла из облепленного грязью автобуса, глубоко вздохнула и своим обостренным обонянием уловила в воздухе запах обетованных гор. Она ожидала увидеть первозданную природу, не тронутою человеком, а увидела асфальтированную площадь перед громадными жилыми блоками с тюлевыми занавесками на окнах и личными гаражами. Это опять напомнило город, и волнение, с которым она отправилась в поездку, пропало. Опустив голову, она подумала: «И здесь, как везде. Закон один: жизнь течет, а люди спешат строить, творить. Некоторые покупают дорогие вещи. Другие стремятся к славе и бессмертию». Она еще раз вздохнула и несмело спросила, где находится гостиница. Ей ответили, что в городке нет гостиницы. Гости поселяются в специальной приемной Рудоуправления — на втором этаже молодежного общежития. Кто-то добавил, что общежитие мужское, и посоветовал ей пойти в профилакторий. Там всегда найдется место для одного человека. Ей показали на здание, белевшее в лесу, примерно в километре от площади.

Около четырех часов прибыла в Рудоуправление. Нашла дверь с табличками «Директор» и «Главный инженер», постучалась. Изнутри доносился стук пишущей машинки. Вошла. Печатавшая девушка, не поднимая головы, сказала недовольным тоном:

— Шефа нет, а Румен готовит отчет.

— А кто это — Румен? — спросила развеселившаяся Анастасия.

Девушка подняла голову с явным намерением поставить назойливого пришельца на место, но взгляд ее вдруг потух, словно встретил стену или пламя.

— Ох, извините! Я подумала, что это опять Коева.

— Я Манолова. Директор вернется?

Девушка была готова оказать любую услугу.

— Коева — это директор детского сада. Каждый час заходит и спрашивает директора… Якобы по вопросу какого-то расширения… Директор срочно выехал в родное село жены в Северной Болгарии. Его замещает главный инженер — Румен Станков… Просил до пяти его не беспокоить, только если приедет товарищ из Софии… Это, наверное, вы и есть?

— Я подожду до пяти.

Девушка, стараясь загладить невежливую встречу, кажется, была готова рассказать все о Коевой и директоре, а может быть, и о главном инженере, но Анастасия достала из сумки журнал, дав понять, что приготовилась ждать. Девушка продолжала суетиться, еще раз спросила, не приготовить ли кофе, но наконец успокоилась и снова склонилась над пишущей машинкой.

Значит, Румен. Вероятно, очень молод — не старше двадцати шести. Только что закончил геологический и сразу получил назначение главным инженером. Видимо, чей-то племянник, а его мать, страшно не хотевшая, чтобы у нее родилась дочь, заранее придумала имя для сына — Румен. Звучит солидно. А точнее, хорошо звучит, но для футболиста. Какой-то мудрец сказал, что имя человека необъяснимо почему содержит в себе его основные качества и даже наметки судьбы.

Она прикрыла глаза, словно от усталости, и попыталась представить себе инженера. Вспомнила, что на вешалке перед входом в кабинет висит светлая дубленка и черный ручной вязки шарф. Если судить по одежде и ее цвету, он русоволосый, выше среднего роста, женатый. Его жена, вероятно, работает по восемь часов в день, покупает продукты в шахтерской столовой, а по вечерам рукодельничает, сидя перед телевизором. Связала ему модный белый свитер, голубую лыжную шапочку, такие же рукавицы и шарф. По субботам вдвоем выезжают в горы в Пампорово, к вечеру спускаются и заходят в ресторан, в котором она демонстрирует свое длинное платье, а он сидит и потихоньку попивает коньяк…

— Петя, перепечатай быстренько вот это, — раздался мужской голос, который Анастасия жаждала услышать целую вечность. Подняла голову с подчеркнутым профессиональным интересом и увидела крупного мужчину в вельветовом пиджаке и безобразного цвета свитере с засаленным воротником. Проводив его взглядом до стола секретарши, подождала, пока он, склонившись над столом, что-то объяснял, а потом отвела взгляд.

— Товарищ из Софии… — тихо сказала секретарша.

— Да, да. Шеф меня предупредил. Пожалуйста, проходите.

Они вошли в кабинет, он сел на стул, закурил сигарету и с минуту молчал, словно отдыхая, затем прикрыл глаза и улыбнулся.

— Слушаю вас.

У нее пропала охота говорить. Предвкушающее ожидание, которое привело сюда, приятная теплота, послышавшаяся в его голосе, удерживали ее на гребне чего-то веселого и праздничного. Теперь этот праздничный настрой угас, его усталость перешла к ней, а на улице смеркалось.

— Вот сводка. Я могу идти? — спросила вошедшая секретарша, в светлой дубленке и с черным шарфом на шее, протягивая лист инженеру.

Он утвердительно кивнул. Девушка постояла мгновение, словно ожидая чего-то, но все молчали, и она ушла.

— Вы знаете, я очень устала и очень хочу спать.

— Вижу.

Он включил настольную лампу, и Анастасия окончательно потеряла желание говорить о своей командировке и о проблеме с гостиницей. Ей хотелось лечь на стол, накрытый красным сукном, закрыть глаза и чтобы он включил радиоприемник и, сидя у ее головы, курил.

Стало совсем темно.

— Скажите, где мне вас разместить?

— В профилактории или в общежитии… Все равно где, лишь бы можно было переночевать…

— Доктор Ковачев — старый холостяк и любит приударить… а в общежитии шумно… Вами должна была заниматься председатель профсоюзного комитета, но ее дочь вдруг собралась выходить замуж… Справляют помолвку… Вас оставили на меня… Должно быть, вас интересует, как шахтеры проводят свое свободное время, а моя забота — о том, как они ведут себя на работе…

— Прошу вас, не беспокойтесь… Я бы не хотела затруднять… Сожалею, если…

Он нервно выключил лампу. Стало совсем темно и немножко страшно.

— Отвезу вас в тепло.

Анастасия хотела возразить, но, подумав, согласилась, за что-то зацепилась и чуть не упала, Румен успел поддержать ее. Взял под руку и повел. На улице было светло от люминесцентных ламп. Его машина стояла рядом. Молча сели и поехали; остановились на окраине поселка. Она, придя в себя, решила, что вежливый отказ не повредит.

— Мне кажется, я уже сказала вам: я не намерена стеснять вас.

— Излишняя вежливость не самое лучшее. К тому же вы посинели от холода. — И он повернул к ней зеркало. — Посмотрите на себя.

Она осталась без движения.

Тепло двигателя приятно согревало, расслабляло, а унылый деспотизм этого мужчины становился приятным.

Общежитие было чистое, но не очень уютное. Гостиница Рудоуправления была обставлена в мещанском вкусе какого-то хозяйственника — плюшевые гардины, кресла, диваны. Около кушетки стояли мужские туфли, а в ванной лежал забытый кем-то крем для бритья.

— Я живу в соседней комнате. У меня есть коньяк, водка.

Она сделала вид, словно услышала что-то страшное, этот мужчина обладал какой-то грубоватой грустью, которая, разжигая интерес, держала ее в напряжении и не позволяла подчиняться покорно, без сопротивления.

— Я не пью.

— А я пью.

Он поставил два стакана, наполнил их, чокнулся, она не прикоснулась к своему, а он выпил и снова наполнил.

— Здесь плохая кровать. Простыни не поглажены. Лампочка в ванной перегорела. Моя комната в вашем распоряжении. Кофе кончился, а чай первосортный. Я ложусь спать. В четыре, с первой сменой, я должен успеть в шахту. Завтра председатель профбюро будет здесь.

Она почувствовала, как чужая воля управляет ее рассудком, но противиться не посмела. Не стала принимать душ, чтобы он не подумал, будто она специально создает шум воды, голая стоит в тумане теплого пара, шлепает босыми ногами по бетонному полу, чтобы раздразнить его воображение. Анастасия надела свою широкую фланелевую ночную рубашку с длинными рукавами и бесшумно нырнула под одеяло. Ей хотелось быть одной, чтобы подумать. Какое-то волнующее чувство влекло ее, но не могло увлечь окончательно.

Она сунула голову под подушку и начала внушать себе, что она дома и одна. Заснуть долго не могла. Слышала на рассвете в соседней комнате звонок будильника, потом шум электробритвы, шаги по ковру и приглушенный, в кулак, кашель закоренелого курильщика. Ежедневные приятные звуки, которые вдруг напомнили ей об одиночестве. Хотелось вскочить с постели и крикнуть ему: «Теплей одевайся, на улице холодно», но в это время донесся щелчок ключа в замке и послышались шаги на лестничной клетке. Она посмотрела в окно. Двигатель его машины долго не заводился.

Анастасия снова пыталась уснуть, но за ночь внутри что-то накопилось и сейчас лезло в голову. В поисках выхода ее охватывали то страх, то радость. И наверное, это зависело от нее самой, потому что она всякий раз ругала себя, пытаясь убить этот страх.

По собственному опыту она знала, что цинизм — единственное лекарство от иллюзий. Села в постели, за спину положила подушку и начала шепотом излагать все свои мысли, которыми она пыталась объяснить свое поведение и успокоиться:

«Дама — свободная, уставшая от ожидания. Одиночество делает ее решительной, но в то же время мешает осознать свое падение. А что другое, если не падение, занятие наукой вместо жизни? Иначе говоря, ни психология свободного времени, ни шахтерский праздник, ни мировая революция уже не интересуют мадам. Ей, видите ли, нужно какое-то внутреннее возбуждение, которое спасло бы от одиночества.

Тогда перед ее взором появляется мужчина — молодой, безразличный и некрасивый, но она находит его интересным, потому что наступает праздник, а цель ее путешествия именно в этом: не быть одной на празднике. Возможно, потом последуют безмолвные объятия в соседней комнате. Мадам, естественно, сначала, для престижа, будет сопротивляться, но он уже будет знать, что она согласна, и будет ждать. Она будет злиться на его пассивность и сама подаст пример… А потом как всегда: фейерверк, конфетти и музыка. В темноте не очень удобно, но нас ничто не вынуждает, подождем, когда рассветет. Потом прощание, обмен взглядами, и пошло-поехало…»

Тихая тирада Анастасии была прервана резким щелканьем ключа в замочной скважине. Звуки транзисторного приемника наполнили комнату, и четко поставленный голос дикторши сообщил: восемь часов тридцать минут.

Румен постучал в дверь.

— Чай или кофе?

Голос был естественный и немного грубоватый.

— А, сейчас, встаю.

Она, конечно, отвернулась и обрадовалась. Почувствовав прилив сил, вскочила с постели, уже не пугаясь того, в чем одета.

Пили чай и говорили, как на вокзале, о погоде, о предстоящем празднике. Инженер извлек из кармана куртки листок бумаги.

— Талон в парикмахерскую. Постарайтесь не опаздывать.

Анастасия восприняла это как посягательство на ее личную свободу.

— Вы считаете, что без прически я не могу пойти на ваш праздник?

Она сказала это с улыбкой, но с внутренним раздражением.

— Я ничего не считаю. Увидел, что мои коллеги — женщины берут, ну и…

Он даже не извинялся.

— Когда женщина в командировке, она может позволить себе некоторую небрежность.

— Почему вы нервничаете? Я же для вас старался.

— Нервничаете-то вы. И вероятно, уже пора наконец прибыть председателю профкома…

— Вашей прозорливости можно только удивляться.

Анастасия решила потянуть время, чтобы забаррикадироваться и выиграть еще минут десять, сколько требует приличие, а уж потом идти. Да куда пойдешь в этом маленьком, холодном и скучном поселке?

— Посмотрим ваш профилакторий.

— Как хотите.

Румен извлек связку ключей, отцепил один и положил на стол.

— Теперь вы можете располагать собой по собственному усмотрению. Торжественное заседание в семь.

Он выглядел озабоченным и думал о чем-то другом. Это задело ее самолюбие.

— Я побуду до вечера. А завтра уеду.

Последние слова прозвучали как угроза. Это он четко уловил.

— Если не увидимся, выпейте за мое здоровье.

— Непременно, уверяю вас.

Анастасия почувствовала, что вот-вот расплачется. Она прибыла сюда за бодростью и радостью и вдруг начинает хвататься за фальшивую доброжелательность и собственное притворство, которого даже не скрывает. Хорошее само шло ей навстречу, а она, напуганная разочарованием, не могла держаться более нежно, это убивало всю красоту ожидания. Перед ней стоял мужчина, не подверженный ни чарам, ни телепатии. Она боялась его и, вероятно, поэтому была готова подчиниться ему и быть счастливой от его спокойствия. Измученная одиночеством и воображением, Анастасия, естественно, не смела принять человеческую доброту, близость и дружбу. Если бы он смог понять ее внутреннюю сущность, увидеть ее беззащитность и самые простые желания! Но он дремал с сигаретой в руке, лицо его постепенно освобождалось от усталости. Наконец, засыпая, он сказал:

— Иди сюда.

Она ждала этого. Встала, но не знала, как сдвинуться с места и приблизиться к нему.

— Давай куда-нибудь съездим.

Целый день они разъезжали по какому-то шоссе, которое в конце концов кончилось. Остановились. Вышли из машины, начали осматривать окрестности. Горы были в красивом зимнем наряде, но проехать туда было невозможно.

— Здесь есть другая дорога?

— Нет, я приезжаю сюда всегда, когда мне плохо, так, как сейчас тебе.

— А мне совсем не плохо.

— Уже или вообще?

Она рассмеялась.

3

Смотрюсь в зеркало. Господи, какая я проклятая и какая красивая! Стариться невозможно. Прядь седых волос болтается над глазами, а глаза бегают, словно у ребенка, впервые попавшего на ярмарку. Тело напряжено, что-то теплое и живое расплывается по нему, чувствую какое-то щекотание и радость, смотрюсь и улыбаюсь, уверенная в себе, обнадеженная и ожидающая.

Я влюблена.

На этом свете нет большего чуда, чем влюбленные женщины. Они красивы, вдохновенны и прозорливы. Они излучают таинственное сияние божественности, высшей, неподкупной справедливости, доступных только удовлетворенной душе. Любовь как снег — она сглаживает неровности и делает все гладким илучистым. Закрываю глаза и чувствую, как снег падает на лицо, скользит по горячей коже, тает, а по щекам текут капельки — приятно до безрассудства.

А под окном сигналит Румен.

Отрываюсь от зеркала, осматриваю себя сверху донизу. Темное платье, чуть расклешенное, чтобы скрыть рост (хотя рядом с Руменом я смотрюсь даже на каблуках), изящные, совсем новые лаковые туфли, элегантная сумочка, изысканные украшения… Господи, я как будто в Народном театре, а не в столовой профилактория в Бараках. Вдыхаю запах дорогих духов и наслаждаюсь им.

Чувствую себя победительницей.

— Хочешь поехать в Пампорово? — спросил Румен, увидев меня.

— А ты почему спрашиваешь?

— Ты такая красивая, совсем не для наших.

Бросила на заднее сиденье сумку, в которую положила свои «пионерки» (сапожки). Снег был глубокий, и машина не смогла подъехать к зданию профилактория. Половину пути пришлось идти пешком, и это была самая лучшая часть вечера. Проваливались в сугробы, а затем со смехом вытаскивали друг друга. В одном месте я поскользнулась, и он подхватил меня на руки. Впервые после детства меня несли на руках. Это было событие.

Главный врач не был похож на бабника. Румен явно не любил его. Наверное, из-за женщины. Скорее всего, это я придумала. Это моя старая привычка. Всегда, когда со мной случается что-то хорошее, я непременно создаю фон сомнения или страдания. Всю жизнь верила, что любовь ко мне необходимо доказывать не только тем, что любишь меня, но и ненавистью ко всему тому, что ненавижу я. Да, это так, потому что часто мое самочувствие зависит от отношения других ко мне. Это делает меня неуверенной, уязвимой и зависимой от мелочей. Хорошо, что знают об этом немногие.

Переобувшись в кабинете главного врача и пригладив самодельную прическу, я поправила свое декольте. Впервые за многие годы мне показалось, что кому-то будет приятно смотреть на меня.

Столы в столовой профилактория были составлены в ряд в конце зала. Было оставлено просторное место для танцев — шахтеры, видимо, любят танцевать хоро^[2]. Мы сели с Руменом в середине стола, внутри у меня что-то клокотало, как вулкан. Мне стало холодно, я сплела руки и оперлась на них подбородком и тут только вспомнила, что первый раз отправилась на мероприятие, не имея при себе ручки и записной книжки. Решила понадеяться на память.

— Тебе не холодно?

Он видит меня как сквозь рентгеновский аппарат.

— Мне хорошо.

— Может быть, и хорошо, но все-таки холодно.

— Немножко.

Он набросил мне на плечи куртку, как это бывает на деревенских вечеринках. Все вокруг казались мне милыми и понимающими. Я сдержанно улыбалась, чтобы не показаться легкомысленной и неучтивой и чтобы не очень бросалось в глаза, что я счастлива.

— Это не его жена?

— Может быть, первая. Вторую я знаю. Это не она.

Румен с кем-то разговаривал, я сидела одна и слышала полушепот двух женщин, сидевших рядом. Меня вдруг бросило в жар, словно передо мной распахнулась раскаленная печь, к горлу подступила тошнота, лоб покрылся крупными каплями пота. Осторожно снимаю с плеч куртку и рассеянно смотрю вокруг.

— Может, и не жена совсем.

— Возможно, третью завел… Кто этих ученых поймет…

— Наверное, первая. Видишь, как они похожи друг на друга. Вот мы с Милчо прожили двадцать лет и стали похожи, как брат и сестра…

— Э, вам еще рановато… становиться братом и сестрой.

— Нет, не рановато. Эта шахта отняла у него все силы… Вернется вечером с работы, кое-как поест и тут же засыпает.

Кто-то постучал вилкой по бутылке.

Провозгласили первый тост. Я подняла бокал, а чокнуться с соседями забыла. Мне казалось, что я, как аист, стою на одной ноге, вокруг зеленое поле, а под ним болото, о котором я даже не догадываюсь. Мне стало дурно, лицо, видимо, побледнело; Румен, взглянув на меня, спросил:

— Что с тобой, у тебя болят зубы?

— Да, что-то вроде этого.

— Доктор…

Приняла лекарство от зубной боли.

Потом танцевали. До полуночи было еще далеко. Мне хотелось скрыться в одной из палат, сунуть голову под подушку и побыть одной или бежать куда-нибудь по снегу, бежать, не зная куда. Однако нужно было держаться, и это меня еще больше угнетало. Пробовала приказывать себе: «Выше голову. Веселей смотри. Ничего еще не известно. Чего не взбредет в голову этим бабам! Сплетни. Не поддавайся».

— Как зуб?

— Все в порядке.

Снова раздался стук вилки о бутылку.

— А сейчас, — объявил неестественно громким голосом Румен, — позвольте мне представить вам нашу дорогую гостью, Анастасию Манолову, корреспондента журнала «Современник». Она проведет среди нас несколько дней («Почему несколько, ведь завтра я должна уехать! Или он хочет предопределить мое решение?»), чтобы на страницах журнала описать жизнь современных шахтеров.

— …и их семей… — добавила жена Милчо.

Все засмеялись. Пили за меня. Потом заиграли танго. Сижу не двигаясь, с нетерпением жду, когда Румен склонится надо мной и спросит:

— Хочешь, потанцуем?

Действительно, кто-то склонился, но с противоположной стороны стола. Я встала. Так и не запомнила того человека. Он был почти на голову ниже меня, а рука его, широкая, сильная, обхватила меня словно смирительной рубашкой.

Румен пригласил одну из медсестер, и я впервые за весь вечер могла наблюдать за ним со стороны. Ему тридцать два года, а выглядел он на все сорок. Девушку держал словно какое-то неизвестное существо. Ноги передвигал в такт музыке, а думал совершенно о другом. Мы встретились взглядами, но он меня не видел. Думал не обо мне.

— Вот сейчас вспомнил, откуда я вас знаю, — напрягая толстую шею, заговорил мой кавалер. — Вы выступали по телевидению, рассказывали о роли микроклимата. Интересно говорили. Вероятно, занимались социологией?

— Психологией.

— У вас, наверное, много интересных наблюдений? Готовите диссертацию?

— Наблюдений… да. А о диссертации говорить рано.

— Ничего не рано, все нужно делать, пока есть силы. Вот я, например, в свое время закончил семинарию. Не было у меня влечения к религии, потому и не пошел по этой линии. Однако у меня были знания, я владел иностранными языками. Пошел в финансовый, закончил. И должен вам сказать, что и теперь хочется поучиться. Нет ничего лучше, чем заниматься наукой. Она не только обогащает, но и облагораживает.

— Кем вы работаете здесь?

— Главным снабженцем.

— Это товарищ Йордан, известный как дядя Даньо или Ширснаб, — вмешался вдруг оказавшийся рядом Румен. Он, видимо, слышал наш разговор.

Танго закончилось, все зааплодировали.

Около десяти часов Румен попросил внимания и объявил, что сейчас дядя Даньо расскажет, как ему удалось достать цемент для детского сада и карбид со станции Яна.

— Оставьте меня, а, товарищи? Сколько можно рассказывать!

— Расскажи еще раз ради товарища Маноловой. Ведь она собирается писать о нас. Пусть в ее повести будет немножко и шахтерского юмора.

Дядя Даньо вышел на середину танцевальной площадки, вытер белым платком усы и начал рассказ так, словно был прирожденным артистом:

— Что я вам скажу… Мы, товарищ Манолова, живем, можно сказать, в забытом богом краю. От нас требуется строить бытовые объекты и прочее. Наши строители хотят, чтобы я их снабжал, а о поставках строительных материалов ни предварительных договоров, ни планов для предприятий, производящих их, нет. И я, хочу не хочу, должен становиться факиром: думать только о том, чтобы выполнить задачу. Начальник говорит: дядя Даньо, вот тебе автомобиль, вот тебе грузчики — поезжай и не возвращайся пустым. Я еду, а по дороге удивляюсь, наблюдаю, ищу выход. Однажды, когда с цементом на строительстве детского сада сложилось критическое положение и мне пригрозили увольнением, если не достану, придумал я такую штуку… Только что купил себе новый модный костюм. Заплатил сто левов с гаком. Завернул его в пакет и сказал шоферу: поехали на цементный. А цементный здесь рядом — в тридцати четырех километрах. Иду на склад. Так и так, кричу, мне нужно сто мешков… Нет, отвечают, и ста граммов. «Не убивайте, братья, ведь мы друзья…» «Приятель нашелся», — парируют они. Я делаю отчаянный вид и вздыхаю: «А где вы здесь купите модный костюм… да еще по дешевке… со скидкой на пятьдесят процентов…» «Какая скидка, парень?» — клюют цементники. «Один знакомый продавец распродает модные костюмы по сорок пять левов. Смотрите и завидуйте. Просил оставить два-три для приятелей, если еще не поздно…» Глаза у них заблестели. «Видите ли, дядя Даньо, получите цемент при условии, если достанете нам по одному костюму со скидкой». «Грузите цемент, а я прямо в автобус — и смотаюсь к другу, предупрежу, чтобы не продавал». «Готово!» — кричат и начинают грузить. Я скрываюсь за поворотом и жду. Через час с небольшим грузовик подобрал меня, и мы уехали… Почему болгарин, товарищ Манолова, умрет, чтобы оказаться впереди других, три дня не будет есть, чтобы, хотя и в чем-то малом, не отстать? Потом я поехал в город и купил им костюмы. Получилось не совсем честно, но детский сад построили в срок. И поместили в нем троих детей Милчо, например. Так я говорю, Милчо?

— Так, так, дядя Даньо! — крикнула Милчовица.

— Ты расскажи и про карбид. Дядя Даньо — настоящий дьявол!

— Да, опять же. Начальство говорит, нужно немного карбида для одной операции, и требует, чтобы я достал. Ездил раза три на завод, а там упираются. Однажды утром с двумя рабочими по делам собрался в Софию и сказал им, что завернем на станцию Яна, попробуем одну хитрость. Останавливаемся у завода, приказываю ребятам причесаться, надеть галстуки, одним словом — стать похожими на начальство. Спокойно, говорю, держитесь, солидно и ничего не говорите. Только кивайте головой. Идем к начальнику склада. Так и так, объясняю, нужно немного карбида. «Нужно, но нет», — отвечает заведующая, подрезая ногти. «Повтори, — кричу ей, — пусть слышат мои начальники! Вот я их самих привел! Это директор Рудоуправления, а это секретарь партийного бюро. Пусть услышат своими ушами… и не мечут громы и молнии — не позорят меня перед коллективом за то, что не привез сырье и строительные материалы. За человека меня не считают!» Она позвала меня в другой кабинет и говорит: «Ты уж извини, разве так можно, мы же друзья! Как это ты додумался из-за одного мешка карбида тащить сюда начальство… И не предупредил… Пойдем со мной к шефу». Пришли. Там я снова представил одного — директором, другого — секретарем. «Вот, — кричу шефу, — привез к вам наше руководство! Смотрите на них и радуйтесь…» Так их прижал, что снова начали извиняться, предлагать кофе, коньяк, угощение… Дали чего мы хотели и клялись, что такого больше не повторится…

Погрузили и уехали, а те двое и до сегодняшнего дня на меня сердятся, что я не сдержал своего слова — оба так и остались рабочими. Главное — дело сделали. А ребята держались просто молодцом, хотя и работали простыми грузчиками. Так вот!

Дядя Даньо засмеялся первым и, взмахнув рукой, как укротитель зверей, крикнул:

— Танцы!

А Румен подозрительно небрежным тоном обратился к одной из медсестер:

— Сестра Симеонова, пригласите дядю Даньо, ведь он ваш самый любимый пациент, не так ли?

— Ни его, ни вас не приглашу. Вы оба самые недисциплинированные. Курите в палатах, не занимаетесь зарядкой и вообще нарушаете распорядок дня профилактория. Хорошо, что мало времени у вас остается для отдыха. Вы слышите, доктор Ковачев?

— Симеонова, ты говоришь мне об этом сегодня уже второй раз. Если повторишь еще, будешь в наказание танцевать танец ручениц, пока не упадешь.

— Опять вы, доктор, пугаете меня тем, что я больше всего обожаю.

Оркестр заиграл медленный фокстрот, который я слушала, когда впервые увидела радиоприемник. Дядя Даньо пригласил меня и на этот танец, но кто-то ему крикнул:

— Голова!

Доктор Ковачев, оказывается.

— Дядя Даньо, ты своей старомодной учтивостью совсем затмишь нас. Расскажи лучше гостье еще какую-нибудь историю из своей жизни…

— Я скромный человек, доктор Ковачев. Пусть другие скажут обо мне.

— А вы уверены, что скажут только хорошее? — слегка кокетничая, заметила я.

— Особенно женская половина Рудоуправления, — ревниво проговорил доктор.

— Не слушайте его, он всегда старается испортить настроение, когда я веселюсь…

— Ну, ну, дядя Даньо! Скромность украшает только бедных духом!

Дядя Даньо отправился приглашать Милчовицу, а мне хотелось поговорить с кем-нибудь о Румене. Главный врач все время старался оказывать мне внимание. Решила воспользоваться его расположением в корыстных целях.

— Доктор, вы, вероятно, дружите со многими и можете рассказать много интересного?

— Я к вашим услугам, можем прямо сейчас пойти ко мне в кабинет.

— Не во время праздника, конечно. О Румене Станкове тоже мне расскажете? Он очень интересный человек. Такой молодой, а уже…

— …а уже скептик…

— …а уже главный инженер…

— От пациентов слышал, что Станков больше разбирается в футболе и молодых девушках, чем в шахтерском деле.

— Вы, кажется, ревнуете, доктор? Как женщина могу сказать, что ваши терзания напрасны. Молодая сестра Симеонова просто испытывает ваши чувства. Уверена, что между ней и инженером ничего нет.

— Вы говорите так, чтобы успокоить меня… это от вашей воспитанности.

— Мое воспитание никогда не позволяло мне лгать.

Без пяти двенадцать доктор Ковачев объявил, что каждый должен загадать три желания, которые сбудутся в новом году. В пять минут первого — после традиционных поздравлений с объятиями — я спросила Румена, какие желания он задумал.

— Я задумал одно желание, но чтобы оно сбылось трижды.

— Девушку?

— Деньги. Три раза по десять тысяч… Я бы их взял взаймы, если бы было у кого. Украл. Перекопал бы целую гору, если бы знал, что они в ней захоронены…

— Я могу тебе их дать… Я… получаю приличную зарплату, а расходы у меня ниже средних… Сколько?

Он не ответил. Вышли на террасу. Снег прекратился. Ночь была тихая, и ничто не говорило о том, что она праздничная. Настоящее праздничное настроение было у нас.

— Мне обязательно нужно позвонить в Русе. Ты пойдешь со мной на почту?

Улыбаясь, я спросила:

— А она работает?

— Обязательно работает.

Я зашла в кабинет главного врача, чтобы переобуться в сапоги. Пошли пешком. Румен изрядно выпил, и ехать на машине было рискованно.

Возвратились часа через полтора. Я снова надела свои новые лакированные туфли, но больше танцевать не могла: натерла ими мозоли, каждое движение причиняло боль. Мы сели в дальний угол, и Румен начал рассказывать о том, о чем женщины говорили с большим увлечением, но с довольно неточными комментариями. К рассвету я уже знала, что, будучи студентом, он женился на софиянке, которая вскоре родила ему двух дочерей, но затем отказалась ехать с ним в Длинный Дол, куда он отправлялся по распределению. Их брак был расторгнут на третьем году совместной жизни по его заявлению.

Некоторое время спустя в Бараки приехала, также по распределению, молоденькая маркировщица из Русе, которая все и всех презирала в этом богом забытом краю и каждый вечер ездила в центральный окружной городок, чтобы провести ночь в гостинице.

Она внушила себе, что в молодежном общежитии, в котором ей предложили комнату, масса клопов и еще больше хулиганов. Знакомство с ней началось с шуток. Он рассказал, что в его комнате клопы живут коммунами и что он ночь напролет наблюдает за их действиями, очень интересно.

Такую беседу они вели под дождем, она слушала и даже не улыбалась от его фантастических измышлений. А в конце сказала: «Ну и хвастун же вы», — открыла дверцу машины, выскочила и убежала.

Дальнейшие их разговоры всегда начинались и заканчивались историями о клопах. Как все влюбленные, они создали свой язык — странный, нелогичный для непосвященных, но сладкий и таинственный. Между ними произошел единственный в своем роде краткий и деловой диалог, который оба перенесли стойко. «Верно ли говорят о том…» — спросил Румен. «Было верно, но теперь нет», — ответила маркировщица. Помолчали. «А о той правду говорят?» — спросила она наобум, потому что думала, что такой молодой и немного надменный парень не может быть один. «О ней, может быть, и верно, — сказал он, — а обо мне давно нет».

Говорили так, не вдаваясь в подробности из деликатности, стыда и, естественно, любви. И когда ребенок зажил в ее утробе, только тогда он признался во всем, потому что был уверен, что беременные женщины неторопливы и более сговорчивы. Она закричала, что ненавидит его и больше не хочет видеть. «Завтра, — продолжала она, — ты меня бросишь так же, как бросил свою первую жену, оставишь меня с нашим ребенком, как оставил тех…»

Никакие увещевания не помогли. Она сразу переехала в городскую гостиницу, а через месяц приехал ее отец с документом о переводе маркировщицы из Бараков в ее родной город Русе на ту же должность. К Новому году у нее должен был родиться ребенок. Поэтому Румен попросил пойти на почту в новогоднюю ночь. Ему очень хотелось знать, кто у него родился — сын или дочь.

Торжество давно закончилось, а утро не наступало. Создалась неловкая, натянутая обстановка. Мне хотелось уйти. Но кругом был снег, холод и горы. Румен сидел рядом со мной, а я знала, что он не здесь. Или в Русе, или где-то в другом месте, в детстве, например, там, где человек ищет спасение, когда ему плохо или он попал в безвыходное положение.

— Я пройдусь немножко один, — заявил категорично Румен, и мне показалось, что он долго думал об этом, а это означало, что ему давно хотелось остаться одному, а я ему мешала. Значит, он уже ненавидел меня, как любой человек ненавидит всякое препятствие.

— Понятно, — сказала я уже с испорченным настроением, словно всю ночь ждала только этого.

Я притворялась, привыкла играть любую роль в этом мире.

Одиночество всему научит. «Понятно» — на самом деле означает: «Делай что хочешь, и я тоже буду поступать как мне заблагорассудится. Наше служебное знакомство ни в коем случае не должно нас ни в чем ограничивать. Я лично не позволила бы этого. Иди куда хочешь. Мне и одной хорошо. Одна — это еще не одиночество. Это — самоуважение, возможность распоряжаться, любоваться собой, поступать по своему усмотрению. Оставь меня в покое. Я лучше, совершеннее тебя, и, значит, одной мне лучше, чем с тобой…»

Так, нанизывая фразу за фразой, я уходила от действительности, а их витиеватость пьянила и успокаивала меня. Словами можно заполнить любую пустоту. По крайней мере, создать видимость. А моя жизнь в последнее время держалась только на видимости.

Через некоторое время я вышла во двор. Румен сидел в беседке, и мое появление оказалось для него неожиданным. Направляясь к нему, я поскользнулась и невольно оперлась о стоявшую здесь машину. Машина была его. Капот был еще теплый, ключи торчали в замочной скважине.

Молчали, потому что думали об одном и том же.

К семи часам из поселка прибыла утренняя смена медицинского персонала и сообщила, что универсальный магазин в Бараках взломан и ограблен.

Я не переодеваясь вскочила в газик хозяйственника, и мы отправились в поселок. Чутье журналиста подсказывало мне, что здесь пахло чем-то очень интересным. «Преступление в новогоднюю ночь», «Когда пили шампанское», «В двенадцать часов семь минут», — мелькали в голове заголовки будущего репортажа. Пытаюсь представить себе преступника, следователей, причины преступления…

Перед магазином собралась разношерстная, еще не протрезвевшая после праздника толпа. Все молчали. Внутри оперативная группа осматривала место преступления. Собака нюхала снег. Вытащив записную книжку, я попыталась протолкаться ближе к оперативникам. Услышала их голоса. Один показался мне знакомым. Узнала соседа по купе. И он увидел меня, Потом, когда осмотр был закончен, офицер (капитан), подошел ко мне и подал руку:

— С Новым годом!

Я в ответ улыбнулась, но продолжала держаться по-деловому.

— Для наших читателей будет представлять интерес репортаж с места совершения преступления. Кто, по вашему мнению, совершил преступление и с какой целью?

Капитан, настроенный тоже очень серьезно, ответил:

— Не имею привычки строить скоропалительные гипотезы.

— Я не настаиваю, чтобы вы ответили немедленно. В Бараках пробуду еще несколько дней. Может быть, за это время вам удастся что-то раскрыть. Надеюсь, вы не откажете мне в любезности и поделитесь своими мыслями с читателями на страницах нашего журнала?

— Вы очень длинно говорите.

— А не могла бы я попросить вас разрешить мне непосредственно наблюдать за вашей работой по раскрытию преступления? Хотя заранее могу предугадать, что это, скорее всего, противоречит вашим правилам.

— Не думаю, что это будет интересно для вас. А кроме того, потребуется разрешение высшей инстанции. Ларгов, машину.

Капитан осмотрел меня со всей служебной строгостью, и его взгляд задержался на моих лакированных туфлях, а может быть, на моих посиневших от холода, дрожащих коленях.

— Садитесь. Еще простудитесь, — подавая руку, заключил он.

В течение дня я связалась с редакцией, попросила шефа продлить командировку. Наш журнал имел давние связи с соответствующим отделом Министерства внутренних дел, и необходимое разрешение на мое участие в расследовании было дано уже на следующий день. Втайне радуюсь предположениям, что там знают обо мне, одобряют мои стремления, в результате которых на страницах журнала появятся судебные очерки, что доверяют моим политическим оценкам. Ведь я как-никак бывший сотрудник одного из столичных управлений МВД; хотя круг моих обязанностей замыкался на несовершеннолетних правонарушителях, это не делало их несерьезными и безответственными.

Я была счастлива, как новобрачная. Кто-то сказал, что настоящая жизнь состоит из работы, смеха и любви. В этом случае мой брат — офицер пограничной заставы — выразился бы так: это три кита, на которых держится Земля. Что касается смеха — не совсем уверена, любовь тоже не считаю своей опорой в жизни. Остается работа. Работа, работа и работа — вот три опоры в моей жизни. За то время, пока ждала разрешения от МВД, с Руменом виделась только один раз. Ужинали в лучшем ресторане Пампорово. Молчали. Он думал о своем сыне. Я — о нашем журнале. Мы были далеки друг от друга, и никакая искра не проскочила между нами, когда наши взгляды встретились. Он был подобен мне. Вспомнила слова Милчовицы и действительно поверила, что мы похожи. Это меня несколько успокоило и лишило всяких иллюзий. Вечер был приятным, но ничем не запомнился.

Сообщила ему, что остаюсь здесь несколько дольше, чем предполагала. Он кивнул, стараясь выжать из себя улыбку, и заказал еще вина. Выпил много, но алкоголь на него не действовал. Однако мне он уже не нравился. Слишком хорошо его узнала, и это убивало чувство, что я сделана из его ребра, — чувство, которое возникает при настоящей любви. Казалось, наоборот, что я родила его. Испытывала к нему какое-то нежное покровительство и никакого страха. Если не считать поцелуя в новогоднюю ночь, когда были наполнены бокалы, Румен не прикасался ко мне. В своем воображении я пережила все, что могло бы у нас с ним произойти, и теперь была спокойна и довольна. Ничто другое меня не связывало с этим мужчиной. Тогда я не знала, что все это от женской интуиции или, скорее, от моего непроявившегося инстинкта материнства…

4

«Ты слушай Старика и не ошибешься», — любил говорить своим коллегам полковник Дамян Генов, будучи еще капитаном. Его слушали, иногда ошибались, исправляли ошибки, если это было возможно, а если нет — мучились их последствиями, и неизвестно, стараясь отомстить ему или в знак благодарности, окрестили его Стариком. А ему тогда было только тридцать. Он был таким же маленьким и костлявым, как орех. Со временем менялся только цвет его волос, пока они не стали совершенно белыми.

О Старике было известно, что он любит чай, свою жену и море. Все знали, что девять месяцев в году он живет у себя на даче за городом и добирается туда и обратно на велосипеде. Не было тайной, конечно, и многое другое.

В кулуарах учреждения, например, его молодые подчиненные (родившиеся после коллективизации) спрашивали о своем седом, но очень красивом начальнике, помнит ли он Апрельское восстание или его воспоминания относятся к периоду после Освободительной войны. Эти молодые люди привыкли видеть в начальнике героя времен до Девятого сентября, думали, что полковник Генов был партизаном или солдатом интернациональной бригады, а он в те годы был обыкновенным сельским учителем истории, который неоднократно побывал в застенках полиции и был там бит. Арестовывали его, как правило, перед Двадцать четвертым мая. Как своего человека и постоянного клиента стражники сажали в камеру на южной стороне. Выпускали накануне праздника, и только после того, как он перед начальником тюрьмы и старостой произносил речь, которую должен был прочитать детям в день праздника. После очередного визита, когда он вернулся из полиции со сломанным ребром, ему предложили перейти на нелегальное положение. На это учитель ответил: борьбу нужно вести на всех фронтах — одни должны завоевывать победу с оружием в руках, другие — готовить к этому человеческие души, особенно молодое поколение. «Иначе, — говорил он, — наша победа не будет стоить и ломаного гроша, если мы не будем создавать основы будущего. Поэтому оставьте меня учителем».

Все, кто знает Старика, удивляются, как это он мог произнести такую длинную тираду. В действительности по натуре он был самый молчаливый человек из всех родившихся на свет. У него своя теория, которую он очень стеснительно, но вполне убежденно внушал коллегам. Он считал, что каждый человек за свою жизнь должен произнести определенное количество слов и каждое произнесенное сверх лимита слово приводит к заболеванию, а если начинает болтать слишком много — наступает смерть. Его подчиненные были приучены докладывать кратко и с выводами. По теории Старика, каждая фраза должна показывать глубокое и всестороннее знание дела. Это он всегда внушал своим оперативным работникам окружного управления. Случалось, приходил кто-нибудь из молодых на доклад, Старик слушал, считая суставы на пальцах, а в заключение говорил:

— Говоришь очень пространно.

Если молодой не понимал, следовало строгое, почти приказное предупреждение:

— Не укорачивай себе жизнь!

Новичок приходил в отчаяние, для приличия делал паузу, немного успокаивался и продолжал подготовленный доклад. Тогда Старик придвигался к отопительной батарее — у него был постоянный озноб, — закрывал глаза и своим негромким басом продолжал:

— Остановись, не укорачивай мне жизнь. Я уже старый человек.

Старик считал, что слушать длинные тирады так же вредно, как и произносить их. Когда у него было хорошее настроение, а точнее, когда он позволял себе показать подчиненным, что он в хорошем настроении, он собирал всех молодых сотрудников в своем кабинете, предлагал им кофе с медом, запрещал курить и спрашивал, как когда-то в школе:

— Сколько китов можно поместить в одном аквариуме?

Присутствующие излагали свои соображения, кто что мог придумать. «В зависимости от аквариума», — обычно начинали все. «Не зависит, — подчеркивал Старик. — Аквариум круглый, определенных размеров… например, величиной с дыню… но непременно зрелую… и светлую».

После такого вступления начинал расспрашивать о семьях, родственниках, потому что их отцы и старшие братья были его учениками. Молодые люди глотали ароматный напиток, но через мгновение от напряжения горло снова пересыхало. Тогда он их отпускал, говоря, чтобы каждый доложил ему лично. Всю следующую неделю ждали, найдется ли кто-нибудь достаточно сообразительный и умный. Нашелся. Когда Старик уходил на пенсию, тот стал его преемником. Теперь он уже полковник. Имя и фамилия его — Христо Дочев.

В день своего шестидесятилетия Старик пришел в парадной форме и с женой. Прежде ходил в гражданском костюме и требовал, чтобы честь ему отдавали взглядом. Что это значило, было известно только ему самому. «Когда работаешь, должен думать только о работе. Это видно по глазам. Посмотришь в глаза человеку, а они прозрачные, как аквариум. Всмотришься и видишь трех китов, на которые опирается его жизнь. Ведь не зря наши давние предки верили, что Земля держится на трех китах. Для женщин — это вера, надежда и любовь. Для детей — здоровье, игра, мать. Для нас, следователей, — истина».

Старик, видимо, был немножко романтиком, потому что на всех торжественных вечерах в управлении танцевал со всеми женщинами и каждой говорил комплименты. Потом эти комплименты переходили из кабинета в кабинет и постепенно превратились в подобие сборника нашего милицейского фольклора. А когда наступил момент торжественного слова полковника Дочева и все встали, Старик поднял руку, подошел к своему заместителю и, обняв его, сказал:

— Не укорачивай мне жизнь, Христо!

А потом обнял всех по очереди. Все получилось естественно и трогательно, спели «Варяга», одну из песен, за которую юбиляр в свое время в полиции был не единожды нещадно бит. Голос у него тогда еще не был таким басовитым. И однажды во время урока, когда рассказывал ученикам о русско-японской войне, он в подтверждение стойкости русских моряков запел «Варяга». Дети начали смеяться и сорвали урок. Тогда учитель дал им слова песни и велел выучить наизусть, как стихотворение. Ушел домой и с порога крикнул жене:

— Приготовь мне белый костюм!

Провожали Старика пешком до его дачи, пришли туда только к вечеру, он угощал нас вареньем из зеленых помидоров.

— Чем теперь будешь заниматься, батя Дамян? — спросил его тайком полковник Дочев.

— Когда умру, увидишь.

Вскоре выяснилось, что Старик пишет мемуары. Об этом знала только жена, которая печатала их и прятала в футляр швейной машинки. Это место, по его мнению, было самым надежным в доме и не могло вызвать подозрений. А утром передавала их полковнику Дочеву, чтобы снял копию. Его ученики и друзья хотели издать мемуары Старика, но он категорически запретил. Читали их все тайком от него, передавая друг другу, как запрещенную литературу. В последней главе были изложены советы Старика молодым. Один из них гласил: «Следовательская работа — это высшее человековедение. К ней очень пригодны женщины. Не только потому, что женщины более мягки характером, терпеливы и отзывчивы, а потому, что женщины легче понимают людскую правду, ту истину, которую я называю тремя китами в аквариуме. Не знаю почему, но уверен, что это так».

А в скобках была приписка карандашом: «Наверное, потому, что мы рождаем человека, отдаем ему свою плоть и сердце. Потому нам нужно знать его сущность». Это приписала жена Старика. Она была значительно моложе его и работала главным врачом в хирургическом отделении.

Однажды Старик решил проверить, как хранятся его рукописи. Под футляром швейной машинки он обнаружил только первую главу. Последние отсутствовали. Он понял, что их читают. Оборвал телефон, закрылся в своей комнате, а жене написал записку, что не желает ее видеть.

В течение года Старик принимал только своих бывших коллег по деревенской школе и некоторых учеников. Один из них оказался троянским конем. Недавно он был назначен в следственный отдел и, пользуясь расположением Старика, просил простить Дочева. Прощение было дано, но только взглядом. Дочев пришел, посидел и хотел завести разговор, но Старик проворчал, заговорил о заговоре друзей, который в свое время погубил Цезаря.

— Какой заговор, батя Дамян? — чуть не плача, умолял Дочев. — Сделал это ради молодых, хотел, чтобы почитали и кое-чему поучились. Ты наш учитель…

— Не укорачивай мне жизнь, Христо!

Потом испортилась погода, начались дожди, повалил снег, на Дочева навалилась масса работы, вспоминал о Старике только поздно вечером, когда звонить было уже неудобно. Думал о нем часто, а времени, чтобы навестить, не мог выкроить.

Так подошел январь.

5

На следующий день — третьего января, — одевшись потеплее, захватив новую записную книжку и ручку, я отправилась в районное управление МВД. Кабинет капитана, продолговатый и не очень светлый, был с открытым окном. В одном углу стояла вешалка, в другом — фикус.

— Можете сесть вон там и находиться здесь сколько захотите, — предупредил капитан. — Задавать вопросы задержанному не имеете права.

— Вы уже нашли преступника? — поинтересовалась я.

— Еще нет.

— Кого-нибудь подозреваете?

— Я уже говорил вам, что предварительные гипотезы в таком деле вредны.

Вошел молодой сотрудник, которого я уже видела при осмотре магазина. Не успела я протянуть ему руку, как капитан Калинчев представил мне вошедшего:

— Лейтенант Стефан Ларгов, мой помощник. Надеюсь, он вам понравится. Любит говорить длинными фразами, печатается в окружной газете и коллекционирует записи японской джазовой музыки. Это будет интересно вашим читателям, во имя которых вы так тщательно скрываете свое имя.

— Почему скрываю?

— Для нас, занимающихся изучением некоторых фактов и имеющих в своем распоряжении улики, поиск преступника кроме усталости приносит также и удовлетворение. Для вас это удовлетворение будет недоступным, и вам будет скучно.

— Говоря проще, вы не хотите держать меня в курсе событий?

— Ничего вам не могу сказать, пока не получу окончательного результата.

— Вы слишком усердствуете, капитан. Но я вам прощаю по молодости.

— В нашей работе молодость не считается комплиментом.

— А что вы считаете комплиментом?

— Надеюсь, вы ответите на этот вопрос сами, когда расследование по данному делу будет закончено.

И он обратился к своему помощнику:

— Проверьте парикмахерскую и алиби всех подозреваемых; возьмите результаты экспертизы в поликлинике; закажите справку на следы, оставленные обувью преступника; допросите телефонистку и задержите продавца магазина Свилена Маринкина.

Лейтенант недовольно свел брови.

— Тридцатого декабря утром Свилен Маринкин уехал на экскурсию в Бухарест — его наградили путевкой окружного комитета комсомола как лучшего молодого работника торговли. Новый год он встречал там. Возвратился второго января. У него надежное алиби.

— «Самое подозрительное, когда имеется неопровержимое алиби», — пишет Старик в четвертой главе, — неплохо запомнить это.

— Слушаюсь. Разрешите выполнять?

— Выполняй, хотя для тебя сейчас важно и другое — умение рассуждать, смотреть на вещи с их теневой стороны, допускать на первый взгляд недопустимое, даже нелогичное…

— Но в данном случае все яснее ясного.

— Особенно если иметь в виду, что твой лучший продавец по пути в Бухарест вдруг почувствовал себя плохо и был оставлен в Русе. На следующий день был выписан из больницы с диагнозом, не исключающим симуляцию. Однако это только мое предположение.

Капитан становился мне симпатичным все больше и больше. Решила поздравить его:

— Вы, кажется, не имели привычки строить предварительные гипотезы?

— Это разговор длинный, а рабочий день заканчивается.

Капитан извинился: ему нужно уйти. Жена на репетиции хора учителей, и ему необходимо взять из детского сада их близнецов. Я наблюдала, как он надевает фуражку, смотрясь в зеркало, и почему-то подумала, что он занимается резьбой по дереву; из кармана его шинели торчала карточка с английскими выражениями, которые он, видимо, шепотом повторял в городском автобусе по дороге домой.

— Довольны ли вы сегодняшним днем? — спросила я его при прощании.

— Да… так себе.

— Представьте, сколько человек производит материальных ценностей за восьмичасовой рабочий день…

— Всякое явление можно оценивать в зависимости от того, с какой стороны на него посмотреть.

— Вы цитируете Канта?

— Это вас удивляет?

— Не удивляет, а восхищает. Вероятно, читаете его перед сном?

— Перед сном я чаще читаю «Пеппи Длинныйчулок». Вслух.

Районное управление находилось в городе М., из которого через каждые пятнадцать минут ходил автобус до Бараков. Темнеть начинало рано. Продолжал валить снег, и ничто в природе не напоминало о том, что старый год закончился и наступил новый. Отправляться в общежитие было рано, да ничто не влекло меня туда. Соседство Румена начинало меня раздражать и пугать тем, как он, возвратясь с работы, постучит в дверь, войдет, как потом будем сидеть вдвоем и, вместо того чтобы любезно разговаривать, будем упорно молчать. В Пампорово я рассказала о себе все и теперь знала, что между нами ничего не может быть, а молчание тяготило меня. Сейчас я была занята и несколько озадачена, невольно думая о преступлении и причинах, побудивших к нему. Встречи с Руменом пугали и по другой причине: после первой встречи я определенно знала, что он мне нравится, на следующей — почувствовала, что влюбилась, даже ревновала, а это лишний раз подтверждало мои чувства. Хотя я была твердо убеждена, что все это от одиночества, однако до конца мое отношение к этому мужчине все еще оставалось неопределенным, а это делало меня неуверенной и толкало к позе.

Отправилась в городской книжный магазин, затем заглянула в другие магазины и купила немножко пряжи и вязальные спицы. Давно слышала, что вязание успокаивает нервы и способствует спокойному ходу мыслей. Когда-то мама учила меня этому искусству, я даже начала вязать свитер брату, но так и не смогла закончить работу. Потом свое творение тайком распустила, а пряжу смотала в клубок. Запомнила только, что начинала вязать свитер на семьдесят петель. Павел был высокий, как… Румен Станков чем-то напоминал моего погибшего брата. Помнится, что почувствовала это, впервые услышав его голос в приемной, когда он разговаривал с секретаршей. Мне показалось тогда, что ждала этого голоса всю жизнь, но что-то невидимое и непреодолимое постоянно мешало. Это открытие взволновало меня и должно было отвлечь от работы, однако, несмотря на это, я в тот же вечер начала вязать пуловер.

Румен зашел в мою комнату, когда я уже была в постели. У меня было такое чувство, что он мой племянник. Хотя он был немного моложе меня, но выглядел гораздо старше. Не стесняясь, я села в постели, как это делают студентки с книгой на коленях. Преодолевая сон, спросила его откровенно:

— Для чего тебе нужно так много денег?

Он ответил сразу, словно давно ждал этого вопроса:

— Чтобы пойти к тем, кто подписывает перераспределения, швырнуть эти деньги в их грязную морду и потребовать направления меня на работу в Русе. Один мой приятель попытался, но его выгнали. Однако вряд ли сделали это принципиально. Были возмущены… Я спросил приятеля, сколько он им предложил. Сказал — две тысячи. Естественно, они возмутились. Хотел купить их так дешево! Кто согласится продать совесть за две тысячи? Если хотя бы пять… шесть… семь… Сколько стоит их подпись?..

— Что ты будешь делать в Русе?

— Все, даже работать носильщиком на пристани. Самопожертвование, может быть, не совсем обычно для мужчин, но я хочу быть вместе с ней. Именно сейчас, когда ей необходима помощь… Она вспыльчивая, своенравная и гордая. Но все это от неведения и невинности. Росла в тепличных условиях, всю жизнь ее оберегали от всего плохого. Совершенно не знает жизни, не подозревает, какая она может быть жестокая… А сплетни — они беспощадны. Она абсолютно беспомощна, потому что не видела трудностей, не страдала. Ана, хорошо, что ты здесь и я могу высказать тебе, о чем мужчина, вероятно, не имеет права говорить.

Мне понравился такой поворот: он впервые назвал меня по имени. Мама и брат звали меня Настей, Николай — Сия… в баскетбольной команде я числилась под именем Ана Ман… И это имя нравилось мне больше всего. Мне было приятно и сейчас.

— У нее был тут один парень… точнее, мальчик, цеплялся к ней… носил ей подарки, считал, что любит, но она ходила с ним только для того, чтобы причинить мне боль.

— Только не уверенные в своих чарах женщины могут прибегать к таким примитивным средствам.

— Она была самоуверенна до умопомрачения…

— Это результат того же комплекса.

— Никогда не был специалистом по женской психологии.

— Настоящему мужчине это не нужно.

Он вдруг встал, подошел к кровати, схватил меня за плечи и начал трясти:

— Ана, мне кажется, что я говорю о себе только плохое! Почему?

— Бывает, — успокаивающе ответила я, натянув до подбородка одеяло.

Румен вышел. Он собирался со второй сменой в дальнюю шахту.

Я осталась во всем общежитии одна. Ребята ушли на ночную смену, радиотрансляция не работала, полное безмолвие. Лежала и слушала пульсацию крови в собственном теле. Я уже привыкла к самовосприятию, потому что за многие годы одинокой жизни научилась заботиться о себе как о каком-то другом, но очень близком человеке. Сердце работало ритмично, кровь плавно растекалась по телу. Все нормально. Давление нормальное, пульс ровный, хорошего наполнения, и мне кажется, я стою на берегу моря… Не люблю море. Оно похоже на обезглавленное и слепое чудовище. Кажется, движется, а на самом деле стоит на месте, кажется бескрайним, а в действительности — ограничено. У него единственная возможность — испариться, да и то — теоретически. Однако оно существует и не делает этот тупик совершенно безысходным. Море, в моем представлении, похоже на Сизифа. Достигнет берега, лизнет его, и только, кажется, должно лечь и успокоиться, тут же откатывается назад, и так без конца. Обреченное и мучительное существование. Берег — это потолок моря. Оно ненавидит его и разрушает беспощадно, но не может понять, что, если есть море, должен быть и берег. Иначе будет сплошная, разлившаяся по всей вселенной, безликая, не имеющая имени и местонахождения, свободная, бескрайняя вода.

Ох, эти мои вечные рассуждения, непременное приведение всей природы к единому знаменателю моего восприятия! Когда не о ком думать, человек думает о себе. О себе он думает и тогда, когда ему не хочется думать ни о ком и ни о чем, когда стремится избавиться от роя мыслей, рождающихся в его сознании… Ну вот, опять хлопнула дверь. Отсутствие вешалки в коридоре, терраса под тентом и фикус в холле для полноты обстановки. Чтобы понять и усвоить что-то новое и тревожное, надо сравнить, приспособить его к чему-то знакомому, известному, свести к упрощенному восприятию. Или это закономерность процесса познания? Что означает в познании мое сомнение в отношении Румена? Не является ли это результатомбеспомощного отмщения моего женского самолюбия? Румен — преступник? Не является ли это плодом моей фантазии к созданию заурядного сюжета уголовного романа, в котором грабителем оказывается человек, не вызывающий ни у кого подозрений?

А его отсутствие в течение трех часов в новогоднюю ночь? А его неожиданная перемена, в которой просматривались страх и смущение? А еще совсем теплый капот его машины с болтающимися в замке зажигания ключами? Разве не было того разговора о деньгах? Умышленная демонстрация, предназначенная для того, чтобы снять с себя подозрения? А теперь безвылазное пребывание в шахте в течение двух суток?

6

Наибольшее сомнение вызвал шарф. Сначала мне казалось, что он очень подходит к цвету моих глаз, потом я нашла, что он совсем не сочетается с моей губной помадой. В заключение сунула его обратно в сумку, оделась, как и накануне, в свои расклешенные брюки, черный пуловер и куртку. Всю жизнь верю, что одежда человека показывает не только внешность, но и его отношение к окружающим. Мне хотелось выглядеть такой же сердечно-деловой, как вчера, однако я решила, что необходимо проявить что-то мягкое, свое. В конце концов у меня и у следователей одни интересы в этом деле, работаем вместе по восемь часов, а ко всему прочему — я женщина, вопреки высокому росту и крайне неженственным размерам и фасону моих сапог. Мужчины любят нежные и красивые вещи, потому что они дают возможность постоянно заботиться и оберегать их. Однако когда становится трудно, в моду входят наиболее стойкие и мужественные женщины. Обычно их присутствие крайне непродолжительно, но иногда превращается в легенду. Мне не приходилось пережить такого, однако надеюсь, что у меня есть шанс.

В автобусе я быстро добралась до милиции, вошла в кабинет капитана уверенная и спокойная. Аромат чая, наполнявший кабинет, перемешался с запахом моей парфюмерии. Поприветствовав кивком головы хозяев кабинета, заняла свое вчерашнее место под фикусом.

— Почему бы не снимете себе комнату в городе? — спросил небрежно Калинчев. — Путешествие в такую стужу здоровья не прибавит.

Я ни на секунду не усомнилась в том, что здесь какой-то подвох. Однако ответила совершенно чистосердечно:

— Так мне интереснее.

— Несомненно, — согласился Калинчев, продолжая читать какой-то список.

— Хотите чаю? — вежливо спросил Ларгов, поставив передо мной фарфоровую чашку, — Чай бодрит.

Я поблагодарила, не обращая внимания на явный намек. Однако подумала, что выгляжу, видимо, уставшей. Но очень скоро успокоилась: усталость мне идет. К тому же нельзя требовать от женщины, находящейся в командировке, чтобы она выглядела как на курорте. Выпив горячего чая, почувствовала во всем теле приятную теплоту. Небрежно уселась поудобнее, Мужчины сразу обратили на это внимание. Пришлось еще раз переменить позу, однако времени для обдумывания не было — ввели задержанного продавца Свилена Маринкина. Ничем не приметный парень. Внимательно посмотрела ему в глаза, но не обнаружила ничего подозрительного, никакого намека на преступные наклонности. Проследила за тем, как он садился, как несколько раз глубоко вздохнул, проглотил слюну в ожидании вопросов. Руки он положил на стол, и чем дольше продолжалось молчание следователя, тем напряженнее отражалось ожидание в глазах парня, а пальцы постепенно сжимались в кулаки, которые на глазах белели от натуги. Так же бледнели кулачки моих маленьких нарушителей, когда им приходилось отвечать на такие ненужные, а иногда и кощунственно звучащие вопросы: «Ты любишь свою мать? А мать тебя любит? Тогда почему…»

— Имя, отчество, фамилия?

— Имени отца не знаю. Знаю имя матери. Свилен Маринкин.

— Вам известна причина задержания?

— Известно только то, что в ночь на первое января доверенный мне магазин был взломан и ограблен, пока я находился на экскурсии в Бухаресте. В кассе находилось шесть тысяч семьсот тридцать девять левов, которые исчезли.

— Известно ли вам, что имеется распоряжение о запрещении оставлять вырученные от продажи товаров деньги на хранении в сейфе в магазине?

— Побоялся принести их в общежитие, так как ключи от замка одной комнаты подходят к другим. Всегда до этого случая хранил деньги в магазине, в коробке от телевизора.

— Расскажите, как прошло ваше путешествие в Румынию.

— Очень хорошо. Близко познакомился с переводчицей нашей туристической группы, подружились. Пригласил на следующее лето к себе. Думал поселить ее на несколько дней в Пампорово, это совсем рядом…

— С кем работаете в магазине?

— Работаю один. Магазин универсальный и единственный в шахтерском поселке. Продаю все. Может быть, вам известно, что я первым в округе применил прогрессивную форму обслуживания покупателей по предварительным заявкам? За это меня премировали.

— В чем выражается новая форма обслуживания?

— Торговля по определенному перечню. Например, приходит покупатель и сообщает, что получил новую квартиру. Значит, ему необходимы мебель, шторы, люстры, плафоны, сервизы и другая домашняя утварь. Так, принимая различные заказы, облегчаем покупателям жизнь.

— А какую выгоду от такой формы торговли получали лично вы?

— Престиж. Это первое. И второе… Шахтеры — народ щедрый, всегда перепадало кое-что за услуги. А самое главное — сознание того, что полезен людям и они уважают тебя.

— Какое у вас образование?

— Незаконченное высшее. Когда учился на третьем курсе, умерла мать — содержать меня стало некому. Отца я не помню. Бросил учебу и занялся торговлей. Сначала работал на Солнечном берегу, а потом перебрался сюда…

— Вы можете сообщить адрес вашей знакомой в Бухаресте?

— Да, он у меня записан. Пожалуйста.

— К вам больше вопросов нет. Ваше алиби сомнений не вызывает. Вы свободны.

Кулаки парня, которые в течение всего допроса как-то странно, но ритмично двигались, внезапно успокоились. В глазах у него слегка просматривались испуг, недоверие, но больше усталость.

— Я могу идти?

Голос у него тоже изменился. Казался более взволнованным и счастливым.

— Конечно, конечно.

Парень вышел, аккуратно закрыв за собой дверь, бросив в последний момент взгляд на меня. Я ему не сделала ничего плохого, но его взгляд был злой. Видимо, он ждал с моей стороны удара. Это окончательно приобщило меня к делу и дало основание для надежд в его благоприятном исходе.

Воцарившееся в кабинете молчание не могло продолжаться бесконечно.

— Этот парень врет, — сказала я с подчеркнутым участием.

— Знаю, что врет. Хотелось посмотреть, как он будет вести себя в подобном положении, сознавая, что ему верят. Еще чаю?

Я ответила утвердительным кивком.

— Чай, естественно, не исчерпывает наше гостеприимство. Могу предложить кино или дискотеку. Если разрешите, ответ можете отложить до вечера… — шутливо добавил Ларгов.

«Дурачит меня этот молодой лейтенант с еще не окрепшим тембром самонадеянного гимназиста или кто-то из них видел меня с Руменом в Пампорово?» — подумала я. Допускала второе, и, кто знает почему, мне было приятно от этого воспоминания.

— Сегодня, однако, вы одеты гораздо удобнее, чем в тот день: в лаковых туфельках в метель… — дополнил с нескрываемым мужским кокетством в голосе Калинчев.

Господи, да эти молодые мужчины чистые дьяволы! Напоминают мне Николая первых лет нашей совместной жизни.

— Не могу же я танцевать в сапогах! Опять же все были так элегантны, что было бы непростительно обидно пойти на праздник в лыжном костюме. А от вашего кино, лейтенант, придется отказаться.

— Значит, остается дискотека. Не пожалеете. Болгарская эстрада, немножко джаза… Наверное, любите «Летнее время»?

Смотрю на него с добродушным недоумением.

— Что, не слышали? Элла Фицджеральд и незабываемый Дюк… Фантастично! Есть и ретро-музыка. Рок-н-ролл, например. Идемте, согласны?

— Не кажется ли вам, что ваши шутки очень плоские? Не надо так зло смеяться над моим невежеством… В Софии человек лишен прелестей тихого и, я бы сказала, свободного существования… Там все предварительно предусмотрено: ритм большого города, образ жизни, встречи… Все. Что нам остается? Соглашаться и мириться. В маленьком городке человек может выбирать…

— Ваша миссия очень благородная, но, кажется, чуточку излишняя. Никто из нас двоих не сожалеет о том, что работает здесь. Как сказал один поэт, каждый человек считает себя столицей чего-то, а все, что окружает его, — провинция… Все остальное — просто административное деление.

— Стефану Ларгову можете верить. Он коренной софиянин, а если уж совсем откровенно, так знайте, что улица Александра Невского заложена его дедом, а их фамилия содержит итальянскую этимологию… Происходит от слова «ларчо». Иначе говоря, вы недооцениваете приглашение потомственного римлянина, а если откровенно, это самое лучшее, что можно предложить в нашем городе гостье столицы…

— Раз уж речь зашла о генеалогии, хочу успокоить синьора Ларгова, что, хотя я родилась в Плевене, предки мои из Трояна. Один из моих дальних родственников уверял, что их прадед, которого звали Троян, был крестным самого царя с козьими ушами. И сейчас на деревянном шесте на крыше нашего старого дома укреплены козьи рога. Когда снова войдет в моду геральдика, я непременно в наш семейный герб включу этот символ!

— Хватит, мы и так уже сократили свою жизнь на несколько часов!

— Как это следует понимать?

— Да никак. Это просто присказка.

— Однако мне кажется, что вы меня на что-то провоцируете. Каждая присказка имеет свой смысл…

— Ларгов хотел сказать, что тот, кто много, излишне много говорит, укорачивает себе жизнь и те, которые слушают его, — тоже.

— Это что, доказано наукой?

— Нет. Милицейский фольклор.

— Могу ли я это записать? Ведь придется же мне описывать вас в своем очерке. Пусть в нем будет немножко милицейского юмора. Хотя в этой вашей присказке больше мудрого, чем смешного…

Обедали вместе в столовой управления, затем я собралась на автовокзал.

— Чем вы будете заниматься до вечера? — спросил Ларгов.

— Буду вязать пуловер. Мужской. С рукавом типа реглан и с большим воротником. Свитер для горных походов.

— Это означает, что я снова остаюсь один… один, словно ветер в поле…

— Вы, вероятно, много читаете на сон грядущий?

— Не читаю. Сразу засыпаю. По этой части у нас товарищ капитан.

— Что еще читали, кроме «Пеппи Длинныйчулок»?

— Иногда Тинбергена, а последнее время — Нильса Бора…

— Вы искушаете меня поспорить. О соотношении правосудия и милосердия, например…

«Ребятушки, — думала я, укоряя себя и чистосердечно признаваясь, — мне просто хочется побыть с вами». Казалось, что они спешат. Однако прошло четверть суток после злополучного инцидента, а дело с места не сдвинулось. Погода была пасмурная, кругом бело. Вдруг где-то вдалеке выглянуло солнце, ослепило глаза, и мне стало дурно, страшно захотелось лечь. Какая-то свинцовая тяжесть разлилась по всему телу, казалось, я иду по воде против течения. Какая-то неуверенность наполняла меня изнутри, плечи опустились так, что полы моей мягкой куртки били по коленям. Еле передвигая ноги, я не заметила, как вышла на перекресток… Заскрипели тормоза. Кто-то громко выругался. Чей-то голос назвал меня по имени. Встречный поток исчез, и я оглянулась, чувствуя свою вину и предстоящую расплату.

Из машины вышел режиссер.

— Садись и благодари мою реакцию. Иначе не осталось бы ничего ни от нашей русалки, ни от рыцаря. Помнишь, как мы шутили?

— А может быть, и вправду гибрид русалки с рыцарем?

— Все очень, верно, а особенно то, что я голоден как волк, а до Пампорово еще тридцать километров…

Мы прибыли в ресторан. Смотрю, как он заботливо просматривает меню и делает заказ, с какой точностью определяет калорийность блюд, со знанием дела объясняет, как сервировать стол. Пока я возилась со сладким кремом, режиссер расправился с несколькими блюдами. По виду он был крупный, крепкого телосложения и совсем не похож на чревоугодника.

— Кто как ест, так и работает. Это истина. Хотя к тебе это не относится. Уверен, что все женщины завидуют тебе.

Мы пили кофе, потом под ручку гуляли по снегу, а он все рассказывал о каком-то Дончеве, который предложил совершенно негодный сценарий, а думает, что режиссер — бог и может из грязи слепить живого человека… О своей ассистентке, хронический насморк которой стал невыносим, о каком-то кинофестивале, в котором должен был участвовать его фильм, но, как всегда, отправили другой… Я жмурилась от солнца, опираясь на руку почти незнакомого мужчины. Мне было все безразлично, хотелось остаться одной, так я устала.

— У тебя нет желания пригласить меня к себе в гостиницу? — развернув меня к себе лицом, спросил режиссер.

— Можем поговорить в кафе. Гостиница для ночлега.

— Это я и имею в виду.

— В благодарность за то, что не переехал меня на своем автомобиле?

— Ты всегда была странной.

— Гибриды, они все такие. Они наследуют только отрицательные качества.

— Читаю ваш журнал. Хорошо пишешь. Раздражает только твоя привычка непрерывно рассуждать, копаться. Ищешь принца…

— А нахожу нищего…

— Иногда получается, что зря стараешься… Говорю тебе как давнему приятелю и потому, что считаю тебя большим журналистом… Хотя ты и не рекламируешь мои фильмы.

Снег, начавшийся еще раньше, вдруг повалил хлопьями. Смотрела на него и никак не могла понять, валит он или стелется. Снег падал беззвучно, спускался, как сумерки, ровно и ритмично. Успокаивающе.

— До свидания. До Бараков чуть больше километра. Пройдусь пешком. А о твоих фильмах писать не буду.

В общежитие пришла расстроенная. Хотелось сосредоточиться, но мысли пугливо ускользали куда-то в сторону или останавливались на одном месте, словно конь, почуявший волка… Было такое чувство, что на меня надвигается какая-то опасность, а вокруг витает предупреждение. Однако за всю свою жизнь я не совершила ни одного преступления, а это значит — ничто не должно меня пугать…

Вечером спустилась в ресторан. За одним из столиков сидели Румен и режиссер. Пили, не замечая друг друга, а обо мне и говорить нечего. Допивали бутылку водки. За соседним столиком шумели молодые парни в меховых куртках. До меня долетали отдельные слова, из которых мне удалось понять, что завтра начнутся съемки.

Мой коллега по университету решил снимать документальный фильм о шахтерах.

Почему Румен так рано возвратился с дальней шахты? Ведь собирался провести там две смены?

7

Разговор они начали еще в машине. За рулем был Ларгов. Капитан сидел рядом с ним и сосредоточенно смотрел в одну точку. По радио передавали рекламные объявления.

— Все результаты получены из лаборатории?

— Все, кроме волос. Пока не установлено, какому полу они принадлежат. В парикмахерской сообщили: красителей цвета красного дерева в течение нескольких месяцев не получали, а исследование показывает, что волосы человека, с головы которого упал исследуемый волос, были покрашены всего несколько дней назад. В поликлинике установили, что частичное отравление наступило после употребления большой дозы алкоголя. В Бухаресте по указанному нами адресу проживает женщина сорокалетнего возраста, продавщица большого универмага на Каля Виктория. Телефонистка утверждает, что в новогоднюю ночь на почту никто не приходил. Отпечатки следов сапог-«пионерок» на снегу такие же, какие были обнаружены перед профилакторием. Походка женская. Несколько прихрамывающая на правую ногу. Замок был открыт с помощью дамской шпильки. Что ты на это скажешь?

— Думаю, что эта дама — просто троянский конь. С ней я ехал в поезде. Пытался представить ее кассиршей в заводской столовой. Не поверил ей больше по интуиции. Потом видел ее читающей журнал — сначала смотрит фамилию автора, затем заголовок. Мне показалось, что она имеет что-то общее с журналистами. На руках аккуратно сделанный маникюр, за исключением указательных пальцев, это свидетельствует о том, что печатает на машинке, но не владеет системой печатания десятью пальцами, печатает двумя, как большинство людей, для которых машинопись является вспомогательной работой. Когда она предъявила билет проводнику, увидел у нее в сумочке командировочное предписание. Говорила очень интеллигентным языком, держалась красиво, сохраняя приличную дистанцию. Пришел к заключению, что она журналистка. Однако почему ей понадобилось представляться кассиршей столовой?..

— На новогоднем торжестве при ней не было ни записной книжки, ни магнитофона — типичных атрибутов профессионала-журналиста. Со Станковым танцевала только один раз. Дядя слышал, Станков говорил, что ему нужны деньги… много денег, которые он готов даже украсть… Сразу после этого разговора они вместе ушли, отсутствовали около двух часов и возвратились замерзшими и занесенными снегом. На вопрос доктора, где были столько времени, ответили, что ходили на почту. Потом сестра Симеонова слышала, как журналистка сказала: «Успокойся. Ведь теперь ты имеешь нужные тебе деньги».

— Слушаю тебя и думаю, что все это достаточно правдоподобно, однако не знаю почему, но мне кажется это простым стечением обстоятельств, которые в свою очередь оборачиваются против нее. Давай поищем опровергающие аргументы. Начнем сначала. Журналисты — весьма странный народ и любят несколько приврать. Иногда они черпают материал для своих статей и очерков даже из самых простых и наивных разговоров со случайными попутчиками в поезде. В большинстве случаев скрывают свою настоящую профессию. Встречаются и оригинальные индивидуумы, которые хвастаются служебными удостоверениями, иногда используют их в качестве проездного билета на общественном транспорте. Эта женщина не из таких. Видел, как она внимательно слушала разговоры попутчиков. Одна бабулька говорила на очень странном сельском диалекте, и только Манолова из всех ехавших в купе пассажиров слушала ее с пониманием и нескрываемым сочувствием. А вот другое. Когда мы выходили из вагона, она сказала мне, что в погонах я выгляжу, вероятно, гораздо старше. Значит, она разбирается во всем очень хорошо. Должен признаться, что был тогда очень удивлен. Подумал, что она видела меня где-нибудь. Ведь им приходится бывать всюду. Просмотрел журнал «Современник». Ее статьи очень компетентные и серьезные. Главное в них — глубина изложения. Язык точный, а предложения — короткие. Стиль телеграмм, но приятный.

— А ее словоизлияния здесь очень длинные и непроницаемые, как осенние ночи.

— Ты выражаешься очень образно.

— Милицейский фольклор. Научился от старшины Васильчева.

— Ее поведение иногда кажется совсем невинным. Возьмем, например, новогоднюю ночь. Допускаю и такой вариант. Румен — малый не дурак, развелся с русеянкой и теперь решил пришвартоваться к софиянке. Предварительно прощупал ее отношение к деньгам, специально заведя разговор о своих материальных затруднениях, и… Все газетчики — это мешки с деньгами, за каждое слово они получают по леву, а Румен, ко всему прочему, красивый. Одинокая женщина расчувствовалась и пообещала тысчонку-другую. Ведь она свободная женщина. Если говорить проще — они подходят друг другу. В общих чертах пришли к согласию, а детали решили обсудить, уединившись на свежем воздухе. А места там просто чудесные, если мне не изменяет память. Ушли… и, как всякие влюбленные, потеряли чувство времени.

— Два часа в такой холод?

— У Румена автомобиль.

— Эта женщина не для автомобиля.

— Совершенно верно, очень красивая…

— Очень высокая.

— Извини, совсем забыл, что в твоем вкусе Мирей Матье.

— Как ты объяснишь, что она одинокая, а все время хвастается этим свитером, который вяжет своими руками?

— Как тебе сказать? Увидела тебя, такого молодого и неженатого, и испугалась за свою невинность. Решила держать на расстоянии, а для этого и разговоры о вязании… Спортивный свитер типа реглан… Дает тебе понять, что объект уже занят.

— Подозреваю, что ты втайне неравнодушен к ней.

— Она в прошлом наш коллега. Занималась с несовершеннолетними нарушителями закона, и, должен сказать, довольно успешно…

— По женским делам. Безответная любовь. Кажется, тамошний начальник управления принадлежал к старому поколению. Очень сентиментальный и чрезвычайно педантичный…

— Наподобие нашего Старика.

— Что касается нашего Старика, то твое сравнение крайне неудачно.

— Хорошо, хорошо. Я не навязываю свою привязанность к своим учителям. Учителями хвастаются те, кто не может похвастаться собой.

— Дело сложное. Ты в этих делах дока, да и звездочек у тебя больше, светят ярче и лучше озаряют пути поиска. От меня требуется полная отдача всех сил и аплодисменты успехам других. Хотя прошла уже почти неделя, а мы топчемся на месте… Как ты думаешь, почему шеф разрешил этой женщине…

— Потому что считает журналистику совестью нашего времени. И он прав.

— Может быть, и прав, но лично мне эта совесть, которую навязали нам несколько дней назад, кажется в чем-то виноватой… Впрочем, не буду навязывать тебе своих предположений. Ты ведешь следствие.

— Привет, ребята! Предлагаю начинать допросы каждое утро в девять часов. Один молодой западный антрополог по имени Ники установил, что в 4009 году до нашей эры 23 октября в девять часов утра обезьяна стала человеком. Совершенно серьезно. Своими ушами слышала по радио. И поэтому ваш труд имеет благородную задачу — превращать выродков в людей… Мое предложение не кажется вам эксцентричным?

— Естественно, нет, — ответил Ларгов.

— Вы лаконичны, как настоящий спартанец.

— Вы, может, все-таки присядете?

— И может быть, выпьете чаю, чтоб хоть чуточку согреться? Ночь была очень холодная.

— Спасибо. У меня есть нечто, что может принести пользу следствию…

— А я вот думал, что вы вязали всю ночь. Моя мать, если начнет вязать, до рассвета не бросит…

— Да я всю ночь не могла уснуть. К полуночи в комнате по соседству включили радио. Оно ревело больше часа. Я постучала им в дверь, попросила уменьшить громкость. Никто не ответил. Уснуть было невозможно, оделась и пошла гулять. Несколько раз обошла вокруг общежития, — вы правы, товарищ капитан, ночью действительно было очень холодно. Когда собралась возвратиться в свою постель, вдруг у входа в общежитие заметила двух мужчин. Один сел в автомобиль синего цвета и уехал. Рассмотреть его не смогла: было очень темно. Другой вернулся в общежитие. У освещенного входа я узнала его. Это был продавец универмага. Тот самый, которого вчера вы освободили из-под ареста. Он меня не видел.

— Я думаю, что автомобиль был зеленого цвета.

— Как человек, наблюдающий за ходом вашей работы со стороны, и используя свой очень скромный опыт в области, смежной с вашей профессией, я построила гипотезу на основе увиденного… Может быть, она представит для вас какой-то интерес?

— Вы всегда так поступаете: говорите одно, а пишете другое?

— Я вас не понимаю. Это что, намек на мою профессиональную нечистоплотность?

— Нет, я хотел спросить: вы всегда так кратко, выразительно и точно пишете, а говорите обстоятельно и долго, как отставной адвокат? Что касается меня, то мне больше по душе стиль вашего письменного изложения.

— Мне больше ничего не остается, как поблагодарить вас за признание моего стиля.

— Не только это. Надеюсь, что таким стилем будет изложена ваша гипотеза об ограблении…

— Многословие очень вредно в практической работе, говорят американцы. В Соединенных Штатах имеются специальные курсы для руководящих кадров. Девиз этих курсов: не говорить лишних слов. Уж не являетесь ли вы их воспитанником?

— Совсем не хотел вас обидеть. Что же касается американской системы, то я ее полностью одобряю и рекомендую вам. Считаю ее очень полезной и в вашей профессии. Будет большая экономия и бумаги и государственных денег.

— Пусть вас не смущает тон товарища капитана. Сегодня он очень нервный. Один из его близнецов проглотил гвоздь…

— Лейтенант, чувство юмора — это талант. А вы, как мне кажется, лишены его. Видимо, это влияние холостяцкой жизни.

— Виноват, товарищ капитан.

— Товарищ Манолова, вы закончили пить чай? Мы вас слушаем.

— Думаю, что заведующий сам обокрал магазин. Вышел из поезда в Русе утром 31 декабря, в больнице объяснили ухудшение состояния здоровья утомлением и недосыпанием и отпустили. Он взял такси и поздно вечером примчался сюда. Открыл магазин, взял, что ему было необходимо, и умотал обратно. А для того чтобы замести следы и ввести в заблуждение следствие, разбил окно. Вероятно, ждал ревизии и боялся недостачи. Молодой человек, видимо, частенько запускал руку в служебный сейф… потом ему стало страшновато…

Зазвонил телефон, и Калинчев нервно снял трубку, Звонил дежурный старшина.

— Гражданин Маринкин настаивает, чтобы вы приняли его.

— Пусть войдет, — улыбаясь, сказал капитан, повернувшись ко мне. — Вчера вы спрашивали, чего мы достигли в расследовании. Сейчас могу вам ответить, что оно только начинается.

Из коридора донесся стук двух пар мужских ног: одна — чеканила почти строевой шаг, так мог идти только бывший учитель физкультуры старшина Васильчев, другая — ступала бесшумно, но с надеждой, чтобы все кончилось как можно быстрее.

— Гражданин Маринкин, товарищ капитан, — доложил приятным тенором Васильчев. Четко отдал честь и вышел. Мне было известно, что этот мужчина с фигурой штангиста занимается коллекционированием различного рода казенных словечек.

— Садитесь, Маринкин. Чем можем быть вам полезны?

— Думаю, что могу вам оказать помощь. За этим и приехал.

— Курите?

— Только когда нервничаю.

— Рад, что сейчас спокойны.

— Я много думал, товарищ следователь, всю ночь не мог уснуть. Решил, что нужно во всем признаться. Я вас обманул, что ездил в Бухарест. И адрес, который вам сообщил, фиктивный. В действительности я получил путевку от комсомольской организации, вместе со всеми сел в автобус, но в Русе прикинулся больным и, сославшись на запах бензина, который действительно проникал в салон автобуса, прервал свое путешествие. Меня отправили в больницу. Врачи осмотрели меня, объяснив плохое самочувствие переутомлением. Однако в больнице не оказалось свободных мест, и врачи рекомендовали мне отправиться домой и отдохнуть. Все это совпало с подготовленным мною планом. Я, не медля ни минуты, сел в такси и поздно вечером прибыл в Пловдив. Там за тридцатку нанял частника, который доставил меня в Бараки. Остановились мы в нижнем конце. Сказав шоферу, что у меня свидание с замужней женщиной, я попросил его подождать и никому не говорить о моей поездке. На самом деле отправился в магазин, взял деньги, а уходя, бросил камень в окно, инсценировав кражу со взломом. С этим же частником возвратился в Пловдив, а оттуда на такси прибыл снова в Русе. Дождался автобуса «Балкантурист» и, как ни в чем не бывало, приехал вместе с группой домой.

— Для чего вам понадобилось столько денег?

— У меня в Русе любимая. Больше года работала у нас маркировщицей, потом ее отец, заплатив кому нужно, добился перевода дочери в Русе. Зовут ее Рилка. Можете проверить. Десять дней назад она написала мне, что выходит замуж за сотрудника Управления речного флота, у которого свой дом, автомобиль, и собирается отправиться с ним в свадебное путешествие по Дунаю. Это письмо я воспринял как ультиматум и решил, что непременно должен опередить этого речника… Мне были нужны деньги, хотя бы на время. Много нужно было денег… чтобы блеснуть… уговорить выйти за меня, а уж потом вместе накопить и возместить в кассе взятую сумму.

— Ну так вы женились на ней?

— Она пока колеблется. А я решил подождать и вернулся сюда. Хотел положить деньги на место, в коробку из-под телевизора, и заявить, что окно в магазине кто-то разбил случайно. Однако магазин оказался уже опечатанным… Целую ночь я размышлял и решил, что лучший выход в данном случае — пойти к вам и признаться во всем.

— Почему не взяли деньги с собой, когда отправились в первый раз в Русе?

— Потому что хорошая мысль болгарину приходит с запозданием… Додумался до этого только в пути и поэтому вышел из автобуса…

— Чем вы открыли замок в магазине?

— Своим ключом.

— Когда вы разбили окно: находясь в магазине или после того как вышли?

— Снаружи, естественно, чтобы изобразить, что влез через окно.

— Вы курите?

— Я же сказал, что только когда нервничаю…

— А тогда курили?

— Да, мне очень хотелось, но некогда было… Так вот. Думаю, что, согласно гуманным законам нашей народной власти, за добровольное признание наказание будет снижено? Я, признаюсь, виноват, виноват только я. Сильно виноват. Посягнул на народные деньги, заметая следы преступления на частной машине и на такси… Судите меня… Готов понести любое наказание, хотя очень надеюсь, что оно будет снижено, учитывая мое чистосердечное признание…

— Вы действительно виноваты. Ваша вина не так велика, но наказуема. Ваш добровольный приход и признание, которое вы сделали, будут обязательно учтены. Но пока мы вас не задерживаем.

Продавца увели, а я почувствовала омерзительное удовольствие.

— Видите, моя версия в действительности оказывается правильной. Недаром в свое время занималась немного изучением психологии.

Калинчев, не скрывая, зевнул. Затем с кислой гримасой долго стучал сигаретой по ногтю большого пальца, как в детективных фильмах.

— Ваша версия целиком ошибочна. Этот парень лжет… нахально и целенаправленно… с оскорбительной наглостью. Он рассчитывает на нашу сентиментальность перед раскаянием самозваного блудного сына. Это фальшивый след, на который нас настойчиво направляют… Однако он имеет связь с истинным преступником. Да, имеет! Иначе я бы не занимался его тремястами левами, истраченными на такси… История кажется очень примитивной… Ее расследованием следовало бы заняться новичкам из кружка «Молодой разведчик»… К сожалению, за ней скрываются вещи, которые я скорее чувствую, чем точно знаю… Вы знаете правду, не так ли?

— Почему я?

— Потому что вы психолог.

— Психология не имеет ничего общего с ясновидением. И я подобно вам могу полагаться сейчас только на интуицию.

— Чрезмерное упование на подсознание — это антимарксистский элемент в мышлении, — блеснул своей эрудицией Ларгов.

— Речь идет об интуиции, являющейся результатом приобретенного опыта… Надеюсь, вы не припишете мне мистику?

— Никто и ни в чем вас не упрекнет. Мы просто рассчитываем на вашу помощь.

— Я здесь только для того, чтобы прославить вас.

— Бессмертных следователей не бывает. История несправедлива к нам. Она помнит только преступления и преступников.

— Люди, которые выглядят бессмертными при жизни, вряд ли могут рассчитывать на такие же почести после смерти.

— Мы скромные люди и рассчитываем не на бессмертие, а на долголетие.

— Скромность в вашей профессии не комплимент.

— Вместо того чтобы расточать похвалы в наш адрес, скажите лучше, что подсказывают ваш опыт, интуиция и, если хотите, мистика.

— Дайте мне немного времени.

После того как я выпила чай, прошло ровно десять минут. Меня оставили одну. Ларгов вышел покурить. Калинчев спустился в сквер погулять. Было очень тихо, и только какой-то компьютер с неравномерным мельканием и жужжанием работал в моем мозгу. Мне стало жарко. Это первый признак напряженной мозговой деятельности. Закрыв глаза, адским усилием воли стараюсь сосредоточиться, терпеливо перебираю в уме картотеку всех преступлений, совершенных теми несовершеннолетними преступниками, которыми мне приходилось заниматься в свое время. Образы тогдашних малолетних нарушителей закона расплывались, я не могла вспомнить их имена и фамилии. Точно помнила только наиболее тяжелые и запутанные преступления. Маринкин не походил ни на кого. И хотя между преступлениями существует какая-то наследственная связь, Маринкин не напомнил мне никого и ничего не воскресил в моем мозгу.

Однако когда следователи возвратились, у меня уже было готовое логическое предположение.

— Боюсь, что и на этот раз моя гипотеза окажется неверной.

— Заблуждаясь и преодолевая свои заблуждения, человек скорее приходит к истине, — ответил Ларгов, присаживаясь на угол стола.

Этот парень расколется. Черепок у него работает неплохо, но почему он подставляет себя? Иногда он кажется самонадеянным, а иногда тщеславным. В свое время эти понятия для меня были равнозначными. Однако позднее я поняла, что они находятся в обратно пропорциональной зависимости. Чем больше в человеке самонадеянности, тем меньше в нем тщеславия, потому что самонадеянность основывается на личном мнении, а тщеславие — на мнении окружающих. Ларгов умен, но из-за своей молодости, вероятно, недостаточно проницателен. Ему недостает опыта постоянного углубленного и всестороннего исследования событий, которые иногда очень противоречивы. Несомненно, пасует перед трудностями, а в его профессии они встречаются ежедневно.

— Мои заблуждения, может быть, помогут вам добраться до истины. Во-первых, этот парень вырос не в полноценной семье. Какая-то большая обида отравила его детство и помешала развитию хороших задатков. Иначе говоря, первые семь лет его жизни были трагическими. Они сделали его завистливым, замкнутым, честолюбивым и злым. В его сознании укрепилась неуравновешенность, которая в более зрелом возрасте — ведь ему сейчас двадцать восемь — проявляется в обостренном чувстве своей неполноценности, превращается в важный элемент его психологической характеристики. Такие люди часто влюбляются в лихорадочном поиске опоры, но приобретенный ими в детстве страх, их травмированная психика мешают им поверить во взаимность и постоянно приводят к сомнениям, пока окончательно не разрушат ее. Общество может помочь им только одним путем: постоянными полезными деяниями, которые способны хотя бы частично убить чувство их неполноценности. Дети из разведенных или неполных семей очень чувствительны к семье вообще, рано женятся и выходят замуж, иногда вступают в брак необдуманно или женятся от сострадания. Нередки случаи, когда они женятся на беременных девушках, чтобы у ребенка был отец, или на беспомощных и бедных девушках, чтобы быть им чем-то полезным… Этот парень оставил двойственное впечатление. Убеждена, что он не имеет прямого отношения к данному преступлению. Уверена также и в том, что оно является следствием пожертвования собой — ради какого-то близкого ему человека или лица, с которым связано его детство. Вы заметили его отчаянное движение, когда ему сообщили, что не задерживаете его? Не все было искренне, а кое в чем проявлялось и излишнее усердие, но было и сознание того, что он жертва. Думаю, нужно тщательнейшим образом изучить его родословную, его детство и там искать причину…

— Я же вам сказал, что только вы знаете истину. Или по меньшей мере — путь к ней.

— Позвольте мне задать один вопрос. Для чего нужен этот театр?

— Мимикрия. Подобное явление широко распространено в животном мире. Когда птица хочет спасти свое гнездо или маленьких птенцов от нападения, она вдруг начинает скакать, кувыркаться на траве, прикидываться раненой или мертвой, выкидывать какие-либо другие фокусы, чтобы привлечь внимание к себе. И часто достигает этой цели. Иногда погибает, спасая свое потомство.

— Кого спасал Маринкин? — спросила я с искренним участием.

— Вы этого не знаете?

Намеки становились невыносимыми. Сначала они раздражали меня, а теперь уже начинали пугать. И вдруг я подумала… Боже мой, да неужели, неужели эти парни… подозревают меня?

Я рассмеялась, а в желудке у меня бурлило, словно вулкан, и теплота растекалась по телу, кровь ударила в голову и парализовала движение. Все силы, которые я еще чувствовала в себе, сосредоточились в одном месте — в голове, — все вокруг потемнело и поплыло мимо меня, потом немного посветлело, заискрилось, и наконец я успокоилась, увидела серое небо и потемневший снег перед окном. Нервный шок прошел. Кризис миновал. Чувствовала себя точно после урагана — присмиревшей, спокойной и уставшей. Обрывки услышанного разговора, замеченные, но забытые интонации, промелькнувшие подробности поведения — все всплыло в моем сознании, наэлектризованном магнитом самосохранения, желанием снять с себя обвинение.

Итак, они подозревают меня. Почему? Потому что в ту ночь ходила с Руменом на почту. Телефонистки не было, и никто не может подтвердить нашу невиновность. Я подозреваю Румена. На каком основании? На основании того, что ему на самом деле нужны деньги, и потому, что он человек, у которого свои взгляды на моральную чистоту. В действительности он украл бы, если бы это помогло ему добиться, по его мнению, благородной цели. Он, может быть, рассчитывал на «смягчающие вину обстоятельства» — кража ради любви. Такой поступок больше благородный, нежели преступный. Наверное, так рассуждал он. Это логично для его романтического характера, и особенно в этой беспросветной, лишенной всяких эмоций жизни здесь.

Румен подозревает доктора Ковачева. Почему? Во время нашей последней встречи случайно слышала, что доктор строит в каком-то родопском селе шикарную виллу и думает о женитьбе. Известно, что он берет деньги с пациентов даже в тех случаях, когда заходит к ним домой и дает только советы или измерит температуру. Ни от кого не ускользнул также тот факт, что Ковачев в течение почти двух часов отсутствовал на новогоднем торжестве под предлогом необходимости навестить в больнице своего приятеля, который находится в критическом состоянии после операции, До этого доктор ничего не пил, чтобы спокойно ехать на своей машине. Возвратился он ровно в два часа, как обещал. Однако утром я заметила на стеклоочистителе его машины еловую веточку, которую, по болгарскому обычаю, в предновогоднюю ночь Милчовица воткнула во все машины на счастье шоферам. Значит, стеклоочистители не включались, хотя всю ночь шел снег. В таком случае доктор ходил в больницу пешком. Почему?

Доктор Ковачев подозревает дядю Даньо.

Во время танцев, когда я не совсем деликатно выразила свое восхищение остроумием главного снабженца, Ковачев спросил, не нахожу ли я в его физиономии нечто криминальное. «Почему вы ненавидите его?» — смеясь, ответила я вопросом на вопрос. «Нет, что вы, — смутился Ковачев, — он просто кажется подозрительным. Разыгрывает добродетель так демонстративно, что не может не вызвать сомнение. Строит из себя аристократа и на самом деле сходит в Бараках за настоящего джентльмена, а в действительности… скряга. Пьет, но коньяк несет домой, чтобы обходилось дешевле. Не возьмет предложенной сигареты, чтобы потом не угощать своими. Якшается с женщинами легкого поведения, они его любят. А не женится, чтобы не тратить денег на жену. Денег у него вечно не хватает, всегда просит в долг… Одним словом, темная личность».

Что-то вроде этого доктор рассказывал и Ларгову, Дядя Даньо подозревает заведующего магазином. Ничем не объясняя свое обвинение, он категорически указывает на него.

Заведующий магазином признал свою вину. Так круг пяти подозреваемых замкнулся. Точнее, четырех: о себе я знала точно, что никогда не взламывала магазин.

8

Все время после обеда пролежала с температурой. Еще в управлении почувствовала, что меня начинает знобить, а это — верный признак злобы и отвращения. Ларгов учтиво предложил отвезти к врачу, но я отказалась. Вид у меня, видимо, был такой удрученный, что Калинчев, взглянув на меня, сказал поспешно:

— Вас необходимо отправить в общежитие. Простыли вы во время этой метели. А лучше всего вам снять номер в местной гостинице.

Все думали об одном и том же, но говорили вежливо и благопристойно. Я была возмущена до глубины души, но не имела оснований показывать им свои чувства. Они не предъявили мне никаких обвинений, Может быть, просто шутят. Специально инсценируют, чтобы мой будущий очерк получился более достоверным. В тот день я поведала им, что люблю ощущать события такими, какие они есть. Когда мне делали операцию аппендицита, я попросила хирурга дать несильный наркоз, чтобы почувствовать боль. Врач усмехнулся и не дал наркоза совсем. Тогда я уже знала, что не смогу иметь детей, но мне очень хотелось почувствовать, что испытывает человек, когда у него что-то удаляют внутри и когда ему больно… Теперь я знаю, что удаление аппендикса не дало мучения, которое мне не было суждено испытать, однако об этом я рассказала работникам уголовного розыска… Они казались мне учениками. Всю жизнь мечтала стать преподавателем психологии в гимназии, чтобы наблюдать, как во время моих уроков будут передавать записки, а во время выпускных вечеров слушать сердечные излияния своих воспитанников… Может быть, на этом поприще я добилась бы успеха… Дети — натуры откровенные, с чистой совестью… как аквариумы… Как об этом говорил начальник пограничной заставы, на которой служил Павел… Три кита в аквариуме — основа человеческой личности…

Ларгов подвез меня до общежития, я пригласила его в кафетерий выпить кофе, но он отказался, сославшись на срочные дела. Спешил. А потом его машина несколько часов стояла за деревянным бараком, в котором летом продают свежие овощи.

Чувствуя себя абсолютно правой, я была страшно возмущена, но плакать не хотелось. Приняв душ, лежала с мокрыми волосами в постели, а все тело налилось свинцом. Однако возбуждение брало свое, горький комок стоял в горле, дышалось тяжело, и хотелось рвать и метать. Никогда я не чувствовала себя такой беззащитной. Несправедливость казалась чудовищной. К вечеру меня охватила тихая ненависть, и я решила найти Румена, которого не видела двое суток. Испытывала к нему какое-то подлое влечение, чего не было до настоящего времени. Я была совершенно не виновата, и хотелось, чтобы кто-то поверил в это. Позвонила в Рудоуправление. Знакомый голос секретарши ответил сердито:

— Я уже сказала вам, гражданка, что инженер Станков на старой шахте.

Значит, другая женщина спрашивала его до моего звонка. И вероятно, в ее голосе было что-то, возбуждающее ревность у секретарши. А может, звонили из другого города?

Я никогда не была влюблена в Румена. Любовь не проходит бесследно. Она всегда оставляет дорогу или тропинку, по которой потом идет дружба, взаимный интерес, сострадание друг к другу. Когда мы на машинеотправились в занесенные снегом горы, мне было так хорошо и радостно, как в детстве. Когда потом он склонился над моей постелью, потряс за плечи и сказал: «Почему у меня одно желание — говорить только неприятные вещи о себе?» — я почувствовала к нему близость, испытала светлую радость от его голоса. Не могла уснуть в своей комнате, потому что он не спит в соседней. Я не могла не чувствовать себя красивой, потому что он думал, что я красива. Пошла с ним на почту, потому что, как и он, хотела узнать, родился ли его ребенок…

Думала, что это была любовь.

Теперь понимаю, что было только то, о чем взрослые девушки читают в романах. Дружба. Кто-то мне говорил, что мужчина и женщина могут быть или врагами или любовниками. И никогда друзьями. Нет, это неверно. Могут. Поэтому сейчас иду к Румену.

Вход в шахту был мрачный и сырой. Я набросила на голову капюшон, но войти внутрь побоялась. Ребенком я не боялась темноты, а сейчас испугалась. Неужели все недостатки, которых не было тогда, проявились теперь? Еще одно успокоение. Терпи и надейся, трудись и верь. Это мой девиз, которого я придерживаюсь уже три года. Страшно мне было одной в шахте. Тишина такая, что были слышны малейшие шорохи. Мне показалось, что до меня донеслось дыхание человека. Закричала:

— Руме-е-ен!..

Никакого ответа. Дыхание, кажется, участилось. Всю жизнь страдала от излишнего воображения. Сейчас тоже. Если бы здесь в действительности был человек, что мешает ему отозваться? А если это женщина? Другая женщина? Та, которая разыскивала его по телефону? Конкуренция всегда придавала мне силы. Сбросила капюшон и крикнула еще раз:

— Руме-е-ен!

— Иду! — отозвался он совсем близко. Вероятно, штрек спускался круто вниз, потому что сначала я увидела лампу на его каске, потом очертания плеч в ватнике и, наконец, услышала чавканье сапог.

— Жду тебя, — нарочно громко говорю я, чтобы слышала та.

— И я тебя жду. Всю ночь тебя ждал.

— Рано легла спать. Извини.

— Хоть хорошо выспалась?

— Чудесно.

— На эту ночь не могу обещать такого же…

— Нам надо поговорить.

— Избавь меня бог от деловых женщин. Будем говорить сколько хочешь, но сначала подскочим в одно место…

— На почту?

— Нет. С почтой все кончено… Поговорим об этом вечером. Прежде всего нам нужно найти кого-нибудь из твоих коллег из милиции — Стефана или Калинчева. Здесь происходит странное…

— Хорошо. Я жду тебя.

Добралась до общежития, разделась, освободила голову от шпилек и заколок. Люблю, когда остаюсь одна, распустить волосы. Хотела лечь, но в коридоре послышались шаги. Кто-то постучал в дверь. Видеть никого не хотелось.

Стук повторился.

— Войдите.

Вошел дядя Даньо, смущенно поклонился, снял шляпу, стряхнул с нее снег и извинился за беспокойство. Я обрадовалась неожиданному приходу Даньо, так как вначале решила, что это режиссер. Пригласила его сесть и только сейчас заметила у него наш новогодний журнал.

— Моя миссия очень деликатная и усложняется тем, что я не очень гожусь для нее. Речь пойдет… о несчастной любви двух живых существ — двух моих друзей… Спасти их можете только вы.

Такое начало развеселило и заинтересовало меня. Даньо еще раз извинился, сказал, что в его время было не принято говорить так открыто об интимных человеческих делах и поэтому ему особенно трудно. Уверив его в том, что все останется между нами, выразила готовность оказать любое содействие.

Его рассказ обрадовал меня. Оказалось, что после новогоднего торжества произошел разрыв доктора Ковачева с красавицей Симеоновой: она обвинила своего стареющего ухажера в том, что он влюбился по уши в меня и готов исполнить любое мое желание. Из журнала регистрации проживающих в общежитии медсестра узнала, что я — разведенная, и это еще больше усилило ее ревность. Вся неделя после Нового года прошла в скандалах, слезах и выяснениях отношений. Доктор в свою очередь защищался, но у него не было никаких аргументов, кроме предположений о моей связи с Руменом. Девушка, справедливо заметив, что между мной и Руменом ничего нет, истолковала наш флирт как стремление с моей стороны подогреть активность доктора. Это заключение было совершенно неверно, и я расхохоталась.

— Сделайте что-нибудь, — просил дядя Даньо. — А на первый раз подпишите эти журналы им обоим. Вот — это последний номер «Современника», в котором помещена ваша статья… Два-три слова, которые бы дали понять, что между вами и доктором Ковачевым нет ничего общего… Ну а если не поможет, приглашу всех вас в гости… Мы с вами познакомились как-то на скорую руку, но тем не менее… очень быстро подружились. Я, естественно, говорю о себе. Вы из людей, которые очень похожи на открытое месторождение. У вас на лице все написано. Любой человек может прочесть…

— Что же ты прочел на нем, дядя Даньо?

— Мой возраст и мое доброе расположение к вам позволяют мне сказать об этом. Вы умны больше, чем вам необходимо. А это препятствие к счастью женщины. Вам необходимо, так сказать, немножко наивности или легкомыслия. Мужчины боятся таких, как вы. Мы привыкли брать и владеть любым способом. А вы не согласитесь ни с какими посягательствами. Это на первый взгляд может быть понято как комплимент. Однако, когда станете постарше, поймете, что это не комплимент, а дружеский совет и предупреждение. Уступите в чем-то, где-то покоритесь, хотя бы временно. Покажите себя слабой и беззащитной. Это вызовет покровительство у сильного пола, польстит его честолюбию. Мужчина — он как малое дитя. Не любит директивных указаний. Выслушает их и забудет. Вдалбливайте ему все лаской. Вовремя похвалите, когда он герой. Говорите и одновременно целуйте, так он лучше воспринимает и запоминает. Не интересуйтесь заработком и его друзьями. Тогда он сам все расскажет, все доверит. Ищите и развивайте в нем хорошие качества, прививайте к ним вкус. Старайтесь чаще повторять его любимые изречения, приписывая ему умные мысли, которые он даже не высказывал, но хотел бы высказать. Щадите его самолюбие, однако не балуйте! Женщина должна быть слабой телом, но сильной духом. Мужчина — наоборот. Бойтесь его! Не страшитесь — бойтесь. Женщина — это очаг дома, мужчина — сам дом. Очаг под открытым небом трудно поддерживать постоянно горящим. Будьте всегда аккуратны, чисты и по-своему красивы! Старайтесь правиться ему естественной, чтобы от одного взгляда у него появлялось желание, когда стираешь белье или готовишь салат. Не скрывайте своих изъянов и недостатков. Говорите о них весело и самокритично. Тогда и он полюбит их… Мужчина — несущая конструкция. Женщина — ведущая…

— Вы говорите как поэт.

— Жизнь не баловала. Пришлось хлебнуть всякого. И все от женщин. А если теперь я не такой хороший, каким был в молодости, то в этом виноваты женщины. Они мучили меня. Унижали. Поэтому вот уж сколько лет живу один и боюсь их. А вам нечего бояться. Сама себе хозяйка, и хлеб у вас, и нож. А сколько голодных людей на свете…

Он вытащил из внутреннего кармана авторучку и протянул ее мне.

— Пишите… Надо их помирить, ведь они оба хорошие люди и оба холостые.

Внутри у меня разлилось какое-то теплое и романтическое чувство, как в театре, и мне было приятно сделать кого-то счастливым. Доктору я написала: «Настоящие умные люди ищут радость и счастье в том, что их окружает». А девушке: «Верьте в любовь так, как ваши больные верят в волшебство медицины».

— А мне… на вечную память… вряд ли увидимся еще…

Не помню точно, что ему написала. Кажется, что-то вроде «На память о приятной встрече». Прощаясь, он подарил мне свою авторучку и пожелал, чтобы я писала только счастливые письма. Когда мы прощались, мне показалось, что я действительно вижу его в последний раз.

Проснулась я на рассвете. Спала не раздеваясь. Румен не приходил. Подозрение, мучившее меня вечером, вновь засверлило мозг, росло и переполняло мое терпение. Наш разговор у выхода из шахты казался фальшивым. Парень хотел возбудить во мне ревность, и случай оказался самым подходящим, он знал, что та, другая (уж не медсестра ли Симеонова?), будет ждать его там. Она слышала наш разговор, устроила скандал, после которого последовала клятва в любви и верности до могилы, и они вместе отправились в гости к дяде Даньо.

И виной всему одиночество. Когда человек ищет одиночества, оно — рай, исцеление. Но когда оно преследует человека, одиночество становится адом, действует на психику, делает человека мнительным… Меня оно всегда делало доверчивой и склонной к доброте… вредной доброте…

Еще одна иллюзия. Еще одно разочарование. Я давно перестала считать их.

Уеду отсюда. Возьму свою сумку и возвращусь в Софию. Там никто меня не любит, никто не подозревает в уголовных преступлениях. Быстрее в Софию, в маленькую спальню, наполненную запахами книг, кофе и пустой кроватью…

И конец авантюрам! Сиди себе дома и пиши диссертацию!

Быстро впихиваю вещички в свою походную сумку и отправляюсь в районное управление внутренних дел попрощаться, с расчетом возвратиться, когда следствие закончится, взять готовый материал.

Следователи оказались на месте. Казалось, они вообще не уходили. Все трое выглядели мрачными. Что-то случилось, чего я не знала. Мне казалось, что случившееся меня не интересует.

— Зашла проститься. Вызывают в редакцию.

На мои слова они никак не отреагировали.

— Ночью убит Румен Станков.

Я не поверила своим ушам, пытаясь осмыслить услышанное. Хотелось, чтобы повторили сказанное, на этого не последовало.

— Вам придется задержаться у нас.

Помню, что Калинчев пригласил меня сесть на кресло у фикуса и подошел к окну. Видимо, ему было неудобно смотреть на меня. Лицо у него было бледное, глаза провалились, как у больного. Ларгов просматривал какую-то записную книжку, но так осторожно, что казалось, боялся шорохом перелистываемых листов нарушить чей-то покой. Все молчали, как после объяснения в любви. Самое главное было сказано. Предстояло разбираться. Рассчитывали на мою интеллигентность и на мое безвыходное положение. Да, я не могу спрашивать, спорить, чтобы доказать свою невиновность. Как от человека, хорошо знакомого с механизмом следствия, от меня ждали, чтобы я добровольно открыла свою сумочку, вытащила из нее все содержимое, сняла кожаный пояс с брюк, а может быть, колье на тонюсенькой цепочке. Что они еще потребуют? И может, объяснят мне наконец, в чем меня обвиняют? Может быть, фраза «Вам придется задержаться у нас» красноречиво объясняет все? Или они настолько уверены в моей виновности, что не допускают возражения с моей стороны? Я ненавидела эти молодые лица и их выжидательные взгляды. Представляла, как они гордятся тем, что распознали во мне троянского коня, столь необходимого для любого приключенческого романа. Милые! Я засмеялась. Они взглянули на меня. «Ничего, — сказала я им. — Нервы». Они согласно ответили мне кивком: понимаем. Почти дружески: «Да… да…»

И опять молча продолжали заниматься своими делами — один снова уставился в окно, другой взялся за чтение записной книжки. Я была одна, и в таком напряжении, что знакомых шагов старшины Васильчева ждала как спасения. Войдет, посмотрит со служебной важностью, за которой скрывается, можно сказать, сожаление: он, наверное, вспоминал наш душевный разговор о спорте, как жаловался мне на то, что его второму ребенку не дают места в яслях… Потом прикажет мне снять шнурки с моих «пионерок», будет подгонять, да, подгонять, сопровождая в камеру заключенных. Потом закроет камеру. И все забудут обо мне. Я буду стоять в раздумье до тех пор, пока не разревусь или не начну стучать кулаками в дверь. Меня снова приведут, усадят у фикуса и даже предложат сигарету и спросят очень официально: «Что вы можете сказать по поводу убийства Румена Станкова?»

Но так не случилось. Ларгов поставил передо мной стакан чаю и снова занялся записной книжкой. Калинчев отвернулся от окна.

— Послушайте!

Я обернулась.

Они мучились, как начать. Затянувшаяся пауза становилась невыносимой. «Ну что же вы, милые мои! Спрашивайте! А я буду отвечать».

— Да.

— Анастасия…

«Ох уж эта интимность! Хорошо».

— Ночью, без четверти пять, в старой шахте вагонеткой был раздавлен инженер Румен Станков. За пять минут до убийства вы вышли из этой шахты. Можете ли что-нибудь добавить к этому?

Гнев во мне вспыхнул сильнее муки. Значит, кроме ограбления магазина эти двое подозревают меня и в… в том, что я… я могла… убить…

9

Солнечные зимние дни Старик проводил на застекленной веранде на даче. В последнее время ему все чаще вспоминались село, детство, конопляник, в котором он впервые встретил Тодору, ее белое платье, красная полоса на плече от коромысла, на котором она носила ведра с водой, свадьба и крики матери о потере хорошего парня. Потом Тодора родила и забыла учителя. Однажды накануне праздника 24 мая, когда он находился в одном из южных сел, а над его головой из репродуктора, укрепленного на здании общины, лилась сельская музыка, в открытое окно просунулась голова в белом платке с черешнями… На этом тогда кончилось все, но казалось, не завершилось окончательно, потому что Старик целую неделю сидел на веранде и думал о ней, о коноплянике, о свадьбе, о долгой «холостяцкой» жизни после свадьбы, которая так бы и не кончилась, если бы не произошел тот инцидент на границе. Тогда он вышел вместе с Павлом и несколькими солдатами. Павел был убит на месте, солдаты в панике разбежались, а командир дополз до заставы с простреленным плечом. В госпитале осмотрели рану и сказали, что не так уж страшно, а горделивая нянечка хирургического отделения попросила у главного врача разрешения лично ухаживать за капитаном. Тогда ему было тридцать шесть, а ей — двадцать четыре. Эта разница в возрасте сохранилась и теперь. Потом нянечка приехала жить на заставу и в течение нескольких лет обслуживала своих пациентов, разъезжая по окрестным селам на муле.

Все помнил Старик, что произошло давно. Забывал только одно: пить по утрам свое молоко. К девяти часам жена звонила ему из больницы, и каждый раз между ними происходил один и тот же диалог:

— Ты выпил его?

— Нет.

— Почему?

— Потому что.

Когда была возможность, во время обеденного перерыва, Дора, так звали его целительницу, прибегала домой и еще с порога начинала тот же пулеметный монолог: «Когда человек сам разрушает свое здоровье, даже весь медицинский профсоюз ему не поможет…»

В последнее время Дора все реже прибегала в обед домой и более строго спрашивала, выпил ли он молоко.

«Старость — это забывчивость», — думал про себя Старик, надевая халат и располагаясь на веранде. Он был один и свободен, мысленно встречался со всеми, кого любил.

Сегодня день оказался мрачноватым, солнце проглядывало временами, однако он, как всегда, уселся в кресло, прикрыл глаза и спросил себя, на чем остановился вчера — на буковых досках, кажется, которые приготовила мать для своего гроба, потому что всегда думала, что если убьют Дамяна, то этого она не переживет… Вспоминал жену Дочева, которая рожала на заставе в страшнейшую пургу. Акушер не мог приехать — роды принимали они с ее мужем… Ребенка спасли, а она умерла. Завернули ее в одеяло, зарыли в снег и занялись ребенком. Он, бедный, кричал не переставая. Додумались кормить его молоком кобылицы. На ложку молока добавляли две ложки воды. Однако волки задрали кобылу, и ребенка нужно было куда-то отправлять… Пристроили в детский дом…

Зазвонил телефон, и Старик приготовился к отражению атаки жены.

— Я его не выпил! — со злостью крикнул он в телефонную трубку, но потом сконфуженно добавил: — Извините!

На проводе был полковник Дочев.

— Собирайся, батя Дамян! — почти скомандовал полковник, а Старик рассмеялся, и голос его зажурчал, как ручеек.

Швырнув халат на пол, быстро отправился в ванную, побрился, опрокинул вазу с цветами — на ковре образовалось темное пятно… Затем неожиданно остановился перед зеркалом и, как всегда, задумался над приглашением. Христо — хороший мужик. Он знает, что жизнь на пенсии никого не делает счастливым. Решил, видимо, поразвлечь его. Так, от человечности и доброты. Когда он прибыл на границу и был еще младшим лейтенантом, на каждое слово отвечал: «Так точно, товарищ капитан», — и смотрел в глаза… «Дал я ему кусок хлеба на всю жизнь. Учил его военному делу и верности родине. Думаю, мои труды пошли впрок. Трое их было. Один уволился и стал агрономом, другой в ту ночь погиб, а Христо нацепил на плечи погоны и с честью носит… И уж сколько лет их носит, а я ему радуюсь. За его благодарность, наверное… Видел его месяц назад — похудел, почернел, как от чахотки. «Что с тобой, Христо?» — «От работы, батя Дамян». Поверил ему, но отругал. Прошло то время, когда общество считало настоящими людьми только тех, кто всю жизнь был на работе. Это обедняет личность, делает человека односторонним и ограниченным. Если человек не обогащает себя, не развивается всесторонне, то скоро заметит, что исчерпал себя и стал совершенно бесполезным…

Христо утвердительно кивнул, а думал совершенно о другом. «Людей не хватает, батя Дамян. Подберу хорошего, способного парня, научу, и только он начинает по-настоящему работать, его забирают. Наш город периферийный, маленький. Большие города постоянно просто грабят нас». На это я ответил: «Когда несколько лет назад хотели у меня забрать тебя, я поднял такую бучу, прямо заявил: «Возьмете его, принимайте мою отставку…» Только дети не наказывали меня. А ты ничего не понял, Христо. Для чего я тебе говорю, только оставил тебя, а ты уже дал согласие». — «Эх, дядя Дамян, мы с вами не вчера познакомились. Я помню оплеуху… там, когда мы шли по следу… Вспоминаю ее и думаю, что по-настоящему добрый учитель должен уметь и наказывать. Хотя, если говорить честно, ты меня никогда не баловал. Не помню, чтобы когда-нибудь похвалил, а ведь было за что». — «Похвала, Христо, расслабляет человека. И снижает, как говорят врачи… его защитные реакции… снижает тонус. А тебя я поощрял взглядом… И ты это чувствовал». — «Чувствовал прекрасно, батя Дамян…»

Побрился, надел бежевый костюм, в котором когда-то ходил на работу, достал зимнее пальто и впервые заметил, какое оно тяжелое. Надел шляпу, вышел на улицу и начал ждать с нетерпением, злясь на себя: «Ну вот, опять жди… большое дело… наверное, опять какой-нибудь пустяк, а молодежь фантазирует, делает из мухи слона… особенно те двое из районного… Петру Калинчеву, тому только бы не работать. Он от работы шарахается как черт от ладана, спешит домой, его совершенно не привлекает общество, не волнуют общественные интересы. Читает много, но не прислушивается к тому, как говорят люди. А разговорный язык самым точным образом отражает сущность нравов. Хороший следователь, но немножко холодноват. Суть постигает скорее логически… путем умозаключений… По служебной лестнице пойдет быстро, но быстро охладеет. К пятидесяти выдохнется, захочет стать адвокатом. В общем, неплохой офицер и незаурядный юрист. Только дети распознают человека взглядом и так на него смотрят, словно сверлят насквозь. Ему не хватает теплоты… той теплоты, которая ничего общего не имеет с мягкотелостью, но говорит о силе и справедливости. А ведь если подследственный не почувствует стремления следователя к справедливости, считай дело заранее опороченным… Калинчев добросовестно относится к своим служебным обязанностям, к порученному делу. Но ему малость не хватает чего-то… какого-то просяного зернышка… чтобы стать настоящим следователем. Я ему об этом скажу. И тому, малышу, тоже скажу. Смотрю на него и думаю, как смог такой космополит попасть в наши органы. Думал, что за заслуги отца. В действительности его родители среднего пошиба интеллигенты…»

Машина остановилась около Старика, полковник Дочев открыл переднюю дверцу:

— Пожалуйста на почетное место.

Старик продолжал думать о молодых сотрудниках из районного управления МВД, которых ласково называл «петухи».

— Докладывай!

— Ограблен магазин, убит человек. Предполагаю, что оба преступления имеют между собой связь. Почерк один. Достаточно профессиональный. Есть очень деликатный нюанс… Поэтому попросил приехать тебя…

— Дай папку.

В районном управлении Старик, отказавшись от чая, сразу занялся изучением материалов следствия. Время от времени слышались его «хм» или «ага», сопровождаемые глубокими вздохами, за которыми скрывалась тайна какой-то боли или болезни, известной только ему самому. Полковник Дочев встал у окна, устремив взгляд в белоснежную даль. Так он давал отдых своим глазам. Но вдруг он насторожился. В скверике у входа в управление у засохшего кипариса сидела незнакомая женщина, не сводившая глаз со снега у своих ног.

«Кто она?» — спросил он у Калинчева, показав взглядом. Капитан что-то прошептал, но женщина в этот момент, как по таинственному сигналу, обернулась, и Дочев чуть не вскрикнул…

Распахнув окно, он кашлянул, чтоб привлечь ее внимание и разглядеть получше…

— Анастасия…

Старик не любил, когда ему мешают и прерывают.

— Это что за шуточки!

— Сестренка Павла, батя Дамян…

— Она не имеет никакого отношения к нашей работе. Сколько раз повторять вам, что я не люблю сцены из деревенских вечеринок.

Он встал, подошел к окну. Она показалась ему знакомой. Надел пальто, почувствовав еще большую тяжесть, однако решил, что это от волнения. Взял шляпу, но в этот момент вошла Анастасия. Старик снял шляпу и протянул ей руку:

— Давайте выпьем где-нибудь кофе.

Вдвоем они прибыли в Пампорово к пяти часам. Полковник Дамян Генов отпустил машину, сказав шоферу, чтобы он прибыл через два часа. Вошли в ресторан гостиницы «Эвридика».

— Два кофе, один коньяк и лимонад, — быстро попросил он, и голос его прозвучал очень странно в безлюдном зале.

— Я не пью коньяк, — взмолилась Анастасия.

— Коньяк для меня.

— А не вредно для вашей печени?..

— Все в порядке.

— Вам не мешало бы обратиться к врачу.

— Врач у меня есть дома, но мне страшно об этом даже говорить. Из-за моей язвы она заставляет меня пить молоко, а из-за легких мне предписан коньяк…

Принесли кофе.

— А теперь расскажи мне все, что знаешь, думаешь и предполагаешь об убийстве.

Официант снова принес кофе и удалился, бросая завистливые взгляды. Он был маленького роста и всегда умилялся высоким женщинам, как божьему дару, Он находил Анастасию очень красивой и не мог понять, какое отношение к ней имеет этот сгорбленный и скучный старикашка, о котором во всем управлении говорили, что за всю жизнь он не знал других женщин, кроме своей жены-врачихи. Прислонившись к колонне, он продолжал наблюдать за ними.

Больше часа женщина рассказывала, Старик записывал что-то на коробке из-под сигарет, потом позвал официанта, расплатился, и они сразу ушли.

— Скажи мне… как ты догадалась, что у меня печень…

— По цвету кожи.

— И жена тоже, но я ей говорю, что это от сидения в тени.

На выходе их встретил шофер. Когда «Волга» проезжала мимо окна ресторана, официант заметил, что в машине сидел только полковник Дамян Генов.

На ужин Анастасия пришла одна, заказала шашлык и начала рассматривать маникюр. Ногти были обгрызены под корень, но она их не прятала. Перед десертом к ее столу подошел мужчина, который, как показалось официанту, был похож на боксера или машиниста паровоза. Все время он сидел в противоположном от нее углу зала. Постоял минуту, вероятно, представлялся, затем женщина небрежным жестом показала на свободное место, и он сел. Когда официант принес счет, услышал, что женщина сказала:

— Вы напоминаете мне одновременно бармена, писателя-фантаста и капитана корабля.

— Был всеми тремя. Был самым заурядным писателем. А вы нравитесь мне.

Официант, почувствовав, что дальше стоять у стола неудобно, удалился. Немного спустя они отправились в бар и до полуночи танцевали, как семейная пара.

На следующий день шахтеры проводили в последний путь своего главного инженера. Ровно в двенадцать завыла сирена, словно обвалилась шахта или случилось еще какое-то бедствие в поселке. Бригады вышли из забоя, сняли каски, минуту помолчали, а свободные от смены и женщины собрались у столовой профилактория, где на столе, укрытом красным материалом и еловыми ветками, стоял гроб. Жены шахтеров плакали навзрыд, словно каждая была в чем-то виновата, мужчины молча склонили головы, временами протирая глаза, а Милчовица, опершись на стол, громко, по-звериному, выла, как это делают женщины в ее деревне. Медсестра Симеонова безмолвно глядела в обезображенное лицо покойного, к которому носила в своем сердце безнадежную любовь, а дядя Даньо стоял рядом, закусив воротник полушубка, стараясь сдержать рыдания.

Не было здесь только Анастасии и доктора Ковачева.

Все жители шахтерского поселка пришли проститься с Руменом Станковым.

К обеду припекло солнце, снег стал рыхлым, прибыл катафалк и остановился у профилактория. На рукаве у шофера была траурная повязка, но удрученным он не выглядел.

Шахтерский оркестр заиграл траурный марш, шахтеры подняли гроб с покойником на плечи и вынесли, Милчовица шла за гробом и продолжала громко выть и причитать; звуки звонкого, как у девушки, голоса разносились по всей округе и, отражаясь от заснеженных гор, возвращались еще более звонкими и безутешными. Шофер запустил двигатель, в машину сели дядя Даньо и Милчо. Налетела туча, солнце скрылось, повалил густой снег. Катафалк медленно спустился вниз по склону и потонул в снежной массе, как в белом успокаивающем небытии.

В этот же день к вечеру из первой пограничной зоны позвонили в районное управление МВД.

Старик ответил:

— Благодарю. Я так и предполагал. — Потом, положив трубку, прислушался, как булькает вода в радиаторе, и почувствовал, что у него леденеют ноги. — Предупредите пограничную заставу «Ружа», — сказал он почти нечленораздельно и, заворачиваясь в свое длинное пальто, добавил: — Прикажите кочегару, чтобы усилил огонь в топке.

Поздно ночью в пятницу позвонили с погранзаставы «Ружа».

Старик поднял трубку, несколько минут терпеливо слушал и вдруг взорвался:

— Не смог научить тебя краткости, черт побери! А в общем, поздравляю тебя. И мои «петушки» поздравляют.

Сел на радиатор и, подперев подбородок кулаками, подытожил:

— Дело закончено. Идите спать.

Однако офицеры не торопились. Дочев несмело попытался расспросить, как все произошло, но Старик проворчал:

— Допрос завтра в девять.

Достал из кармана коробку из-под сигарет, на которой делал записи в ресторане, и попытался что-то прочесть. Калинчев заметил, что на коробке нарисована человеческая рука с пятью пальцами. На каждом пальце было записано имя. Не было надписи только на большом пальце. Старик нашел авторучку и написал на пустом месте какие-то инициалы. Зябко потер свои желтые руки и, посмотрев в окно, сказал:

— Однако уже стемнело.

Был час ночи.

Рано утром в субботу старшина Васильчев стоял у окна дежурной комнаты и внимательно смотрел в сторону автобусной остановки. Мужчины и женщины, ежась от холода, жевали теплые пирожки, а старшина, проголодавшийся за ночь, глотал слюнки. Естественно, он мог выскочить на несколько минут и сбегать в кафе, но предчувствие какого-то события удерживало его в дежурке. Если что-то предвиделось, он хотел обязательно присутствовать, потому что был молодой старшина и ему очень хотелось что-нибудь рассказать своим коллегам в доме отдыха, куда ему обещали путевку этим летом.

Первым прибыл Ларгов. Выглядел он возбужденным и невыспавшимся. «Или был у женщины, или у него болит зуб», — заключил после краткого анализа старшина.

Лейтенант вытащил из портфеля лист бумаги, на котором была начертана его пятерня. Очертания его растопыренных, немного толстоватых пальцев были заполнены инициалами. Так делал Старик. Пустым оставался только контур большого пальца: Ларгов так и не смог выдвинуть сколько-нибудь правдоподобное предположение, кто же является главным преступником.

Немного спустя прибыл Калинчев с двумя сложенными детскими одеялами под мышкой, быстро извлек из кармана такой же лист бумаги, молча положил его перед лейтенантом и взял его лист. И на обоих листах контур большого пальца был чистым.

Офицеры сели, включили настольную лампу, и Васильчев, поливая фикус, услышал обрывки фраз:

— Указательный сомнений не вызывает… здесь наши мнения совпадают, безымянный имеет солидное алиби… проверено… его следует исключить, мизинец — вне игры… или если и замешан, то участвует, не зная сути дела, — за деньги или ради спортивного интереса… Средний известен… это идеолог… автор концепции… мне понятен… но, по существу, ненаказуем… он только выдавал идеи… пятый у меня теряется… есть несколько предположений, но ни одно не выдерживает серьезного анализа…

Старик застал их склонившимися над листками и, не снимая пальто, достал из кармана авторучку, подошел к столу и вписал в каждый листок недостающие имена и фамилии…

— Эх вы, петухи… начали вы хорошо… аналитически и прозорливо… а в конце пошли по кривой тропе… Допрос будешь вести ты, Петр. Меня что-то знобит…

И неожиданно сильно чихнул.

Позвонив постовому старшине, Калинчев отрывисто приказал:

— Привести его!

Ввели нарушителя границы, задержанного в зоне погранзаставы «Ружа». Это был главный снабженец Рудоуправления Йордан Умбертов. В грубом шоферском полушубке, толстом шерстяном свитере и ушанке.

10

— А теперь будем разыгрывать влюбленных, — сказал мне в тот вечер в «Эвридике» Борислав, увлекая меня в бар. — Старик так рекомендовал.

Пили цитрадону, танцевали, а меня мучила мысль, от которой хотелось закрыться в ванной комнате гостиницы, открыть краны и под шум воды поплакать так, как плакала мама, когда считала, что я уже сплю. Но вместо этого я продолжала двигать ногами в такт какой-то сумасбродной музыке, положив руки на плечи совсем незнакомому мужчине, и только потому, что так поручил старый полковник, которого, как мне казалось, я люблю с рождения. Все внутри у меня пересохло, тело обмякло, словно я была наполнена соломой. Чувствовала даже какие-то шумы в груди, в горле драло, словно глотала песок. Болели глаза. Я плакала.

— Успокойся. Провалишь все. Давай выйдем.

Мы вышли. Горы были такими же, как в тот вечер, когда мы здесь гуляли с Руменом, и их невозмутимое безмолвие показалось мне кощунством со стороны природы по отношению к человеку, а точнее, кощунством по отношению к мукам тех, кто остался жить. Скатала снежный комочек, сунула его в рот и снова разревелась. Снег растаял во рту, я проглотила воду, но песок в горле так и остался.

— Простудишься.

Разошлись по своим комнатам, пожелав друг другу спокойной ночи. Борислав предупредил, что ждет меня утром в восемь к завтраку. Попросил не опаздывать. Он говорил начальственным тоном. А что мне оставалось делать, кроме как вообразить, что он получил задание по расследованию убийства Румена и я должна ему помогать?

Два следующих дня мы провели как на курорте. Спали, гуляли, смотрели телевизор, танцевали в баре, Больше я не плакала, но и легче мне не стало.

В субботу перед обедом Борислав постучался в мою дверь.

— Старик приглашает вечером к себе в гости. Просил меня быть при галстуке.

Приняла предложение как предупреждение и в отношении моего туалета. Выбор у меня крайне ограничен: брюки или новогоднее платье.

— Жена у полковника Генова красивая?

— Не красавица, но всем нравится.

Надеваю брюки.

До виллы Старика ехали на такси. Было холодно и темно, огромные светящиеся окна с разноцветными занавесками и абажурами напоминали Софию, и мне захотелось оказаться у себя дома, надеть удобное домашнее платье, почитать что-нибудь фантастическое, но приятное, и грызть сухарики…

Усадили меня за столом на самое официальное место — напротив входа. С одной стороны сел Дочев, с другой — Старик. «Петухи» были далеко и чинно молчали. Борислав помогал хозяйке. Заметила их беглые, но весьма выразительные взгляды. Подумала о Старике, о его больной печени, о всей его жизни, прошедшей в напряжении сил и постоянном риске, и мне захотелось каким-то образом компенсировать, может быть и непреднамеренный, флирт его жены, потому что боялась, что и он заметит его.

— Павел рассказывал о вас такие вещи, что я представляла вас таким огромным, как Крали Марко, и непременно с усами.

— Тогда в действительности у меня были усы.

— Однако не пили коньяк из конского ведра?

— Как вы это определили?

— После коньяка нрав становится горячим, а у вас холодный.

— Я скоро и весь стану холодным, дитя мое.

Дочев постучал вилкой по бутылке, но я не расслышала его слов, потому что это мне напомнило новогодний вечер, Румена… Почему это сходство больно отозвалось в моем сердце? Почему все повторяется, хотя и на различной основе? Случится ли наконец то, что никогда со мной не происходило раньше, что бы расшевелило и отрезвило меня…

— …следовательская работа — это человековедение, и женщины для такой работы пригодны так же, как и мужчины. Даже думается, что женщины — более мягкие духом, более терпеливые и отзывчивые — легче понимают правду человека, ту правду, которую я называю «три кита в аквариуме». Не знаю, почему это так, но уверен, что именно так. И жизнь и жизненная практика подтвердили это. Если бы сейчас я снова стал молодым и мне пришлось бы подбирать кадры, я прежде всего брал бы их…

Тост произносил Старик.

Чувствую, смотрят на меня (смотрели даже «петухи»). Кто-то погладил меня по голове. Песок в горле еще больше набух. Отца я своего не помню, и никто никогда так меня не гладил.

— …не сердитесь на меня, ребята. Я ни от кого из вас не отказался. Ни от кого. Даже от Борислава, хотя он больше разбирается в медицине, чем в криминалистике…

Старик знал, что его слова заденут меня еще больше, и я инстинктивно схватила его руку. Почувствовала морщинистую кожу и биение еле уловимого пульса.

— Не будучи следователем, Настя заметила очень важные факты, которые нам оказали большую услугу. Она мне предложила даже готовую гипотезу. Сначала я недоверчиво усмехнулся, но потом подумал над ней хорошенько. Вряд ли все женщины настолько прозорливы, и едва ли каждая из них может стать следователем. Однако в Насте я уверен…

Так называли меня мама и Павел.

— …Выпьем, товарищи, за ее здоровье и за здоровье всех ее друзей…

Старик чокнулся со мной, отпил из бокала несколько глотков, он был в приподнятом настроении. Начались танцы, и я спросила Борислава:

— Какое задание мы двое суток выполняли в «Эвридике»?

— Профилактическое. Тебе нужно было отоспаться и отдохнуть. А я обязан был любым путем не допустить тебя на похороны. Инженер являлся для тебя близким человеком…

— Ты, однако, не очень уважаешь батю Дамяна?

— С Дорой мы вместе учились в институте, только она окончила его, а я — нет.

— Он очень серьезно болен.

— Знаю.

— Можете подождать…

— Я готов ждать… но она никогда не изменит своему Старику… Она мне об этом уже сказала…

Танцевали почти так же, как в баре. Я чувствовала какое-то облегчение, думаю, от выпитого коньяка. Дядя Дамян невесть откуда извлек фуражку пограничника и надел ее на голову Бориславу.

— Недолго мне осталось жить… Поэтому расскажу тебе кое-что… важное… многими словами… Если они даже и укоротят мою жизнь. Не оставляй Христо одного… Стесняется он тебя. Двое суток скрывается, паршивец. Едва уговорил прийти на сегодняшний вечер… Он только кажется нелюдимым. А вообще он очень хороший, добрый и может быть отличным семьянином. Тебе с ним будет прекрасно… Работа, семья и все другое… Это — три кита для женщины…

— Ана, Старику плохо!

Выключили патефон. Дядя Дамян лежал в своей комнате. У его изголовья не было аквариума с тремя белыми неподвижными рыбками с большими глазами.

— Накормите китов, — с большим напряжением выговорил он, указывая на аквариум. Потом принял какую-то таблетку и прошептал: — До завтра, дети мои! — и уснул. Дора приютилась на кровати у его ног, обхватила руками сухие ступни мужа и заплакала.

Расходились около одиннадцати. Дочев подвез меня до гостиницы и, набравшись смелости, спросил, чем бы ему заняться, если совсем не хочется спать. Я тоже из несмелых, а потому как бы невзначай ответила, что не привыкла ложиться раньше полуночи. Он неестественно и очень неуверенно снял с моей головы капюшон, потом медленно расстегнул шинель, что ему стоило больших трудов, каждую пуговицу расстегивал и застегивал несколько раз.

Я разволновалась, а мне хотелось казаться усталой, Наверное, выглядела смешной. Вошли в мою комнату, и я вспомнила разговор с кинорежиссером. Мне было стыдно, и, чтобы освободиться от скованности, начала суетиться, пока не споткнулась о коврик, точно так же, как тогда в кабинете Румена, и сконфуженно села. Нужно было говорить о чем-то важном и нейтральном для начала.

— Тебе, вероятно, известно… как понял Калинчев, что я невиновна?

— Он не любит откровенничать, но я слышал, как он рассказывал Старику. Во-первых, сходил на почту, Поговорил откровенно с телефонисткой и сказал, что от ее показаний зависит жизнь другой женщины, невинно заподозренной. Телефонистка призналась, что в новогоднюю ночь она ушла домой, когда зажглись елки у детей, и не заметила, как пролетела вся ночь. Это в какой-то степени реабилитирует тебя и инженера, когда вы заявили, что были на почте. Из материалов следствия Петр узнал, что только один человек использовал этот факт против тебя: Умбертов. Следуя законам логики, нетрудно предположить, что у Умбертова были особые причины, чтобы оклеветать тебя. На предварительной беседе с Умбертовым Ларгов заметил, что на снабженце были прекрасные заграничные ботинки, очень маленького для мужчины размера. Поинтересовался. Умбертов услужливо объяснил, что купил только что у шофера, обслуживающего международные рейсы. Не было зимней обуви, сказал. На Новый год пришлось идти в каких-то опорках, простудился и до сих пор чувствует недомогание. Это пояснение Стефан внес в протокол допроса, но Калинчев заметил в этой реплике преднамеренность, как это часто бывает, когда человек отвечает на вопрос, который ему не задавали. Здесь-то полковник Генов и нащупал ниточку преступления. А когда после вашего разговора в ресторане услышал твои соображения, понял, что ты будешь очень полезна при сопоставлении и разборе остальных фактов, сообщенных при допросе подозреваемых. Твою гипотезу о детстве Маринкина Старик назвал достоверным психологическим портретом и поблагодарил Стефана, что тот включил магнитофон во время твоего рассказа. Впрочем, я прослушал все разговоры, которые ты вела за эти дни здесь. И со Станковым… и с кинорежиссером… и словоизлияния Умбертову… о женщине…

— Подозреваю, что они запихнули микрофон в мою сумочку.

— «Петухи», они горазды на такие фокусы. Они затрудняются только тогда, когда нужно обобщить данные и построить гипотезу.

— Подумать только, что я одно время подозревала и Румена, и Ковачева, и даже медсестру Симеонову…

— Это то, что Старик не одобряет в твоем характере, — женская мнительность. И знаешь, он мне сказал вчера: вылечи ее, говорит, Христо, от женской фанатичности и, будь уверен, лучшего помощника, чем она, не найдешь…

Разговор входил в естественное русло. Выйдя из управления, мы оба уже сожалели, что зашли в мою комнату, смелости признаться друг другу в одиночестве и необходимости в близком человеке у нас не хватало. Завтра, при дневном свете, все окажется иным, и уже будет невозможно сказать то, что теперь…

— Все эти годы думал, что нужно найти тебя. И ради Павла… и ради… Спрашивал одного пограничника из вашего села, но он мне сообщил только о смерти твоей матери… О тебе он не смог ничего сказать. А потом его родители написали мне, что ты где-то в Софии… А как тебя найти в Софии провинциальному человеку… Я узнал тебя сразу. Боялся, что ты меня не узнаешь. Зато потом был очень счастлив.

— Когда потом?

— Потом. И сейчас тоже.

— Когда переберешься в Софию?

— Ты считаешь, что так будет хорошо?

— Проси квартиру в нашем районе. Будешь приходить ко мне на жареный картофель.

— Если пригласишь.

— Обязательно приглашу.

Дочев ушел, я не пошла его провожать. Ни с кем еще не вела такого вялого и безразличного разговора. И с Николаем, и с Руменом беседовали живо, интересно. Поэзия в разговорах с ними заключалась в каких-то тайных предчувствиях. При встречах с ними я постоянно должна была быть начеку, показывать им только свои положительные качества. Вертелась вокруг них, как высокий подсолнух. Что-то во мне завязывалось, но не созревало. Так и хотелось засохнуть зеленой. Ох, как я люблю жареную картошку! До сих пор она у меня всегда подгорала, так как я зачитывалась, а когда ела — не замечала этого, и тоже оттого, что продолжала чтение. Вспомнила, что у меня нет кухонного фартука, и на этом уснула. Утром собиралась встать пораньше. Дочев обещал свозить на место гибели Павла.

Около восьми позвонил Ларгов. Только что был задержан заведующий магазином. Маринкин утверждает, что он убил Румена Станкова.

11

В управление я прибежала запыхавшаяся и застала следователей за подготовкой кабинета к какому-то особому мероприятию. Калинчев извлек какие-то бумаги и разложил перед собой веером, а Стефан, закрыв окно, опустил тяжелые шторы. В кабинете стало уютно и тесновато, как в подводной лодке. В углу кипел чайник. Кабинет наполнили запахи снега, липы и крема для бритья.

— Надоело мне заниматься хозяйственными делами, — прошептал мне на ухо Ларгов и плюхнулся в кресло рядом со мной.

Я встала налить чаю.

— Почему вы зашторили окно?

— Чтобы не простудить тебя.

— Товарищ капитан умеет заботиться о своих помощниках.

Слава богу! Наконец я была признана помощником.

— Мой тебе совет, Стефан, — хвалебные слова в адрес начальства говорят только на могиле, и то так, чтобы они не звучали как лесть. Так делается карьера.

Калинчев набрал полную грудь воздуха, как будто собирался начать доклад. Выглядел он явно торжественно.

— Дело с каждым днем все больше запутывается.

Мы посмотрели на него, потому что считали, что ему известны факты, о которых мы не имеем понятия. Я еле заметно подмигнула Ларгову. Он мне нравился. Крепкие, строго выраженные скулы, резко очерченный рот и слегка сведенные брови делалиего лицо несколько драматичным. Впервые видела его сосредоточенным. «Есть изюминка в этом парне».

— Вся эта история похожа на калейдоскоп. Один оборот и… новая картина. Я не удивлюсь, если вдруг продавщица Рудоуправления явится и заявит, что она убила Румена Станкова.

Ларгов посмотрел на меня: «У вас что-то есть?» «Есть», — подтвердила я кивком и положила руки на колени — признак моей наибольшей сосредоточенности.

Стефан прокрутил запись вчерашнего допроса Умбертова.

Ларгов включил магнитофон, и я услышала только одно окончание: «ов», которое ассоциировалось в моем мозгу со словами «зов» или «любовь». Последовала пауза, затем тяжелое дыхание и знакомый голос Калинчева:

«— Как случилось, что вы оказались у погранзаставы «Ружа»?

— Я страстный охотник, это всем известно. Хотел похороны Станкова совместить с охотой. Мне сам Румен как-то говорил, что в этих местах водится крупная дичь.

— Однако на границе вас обнаружили спящим на открытом месте. Это произошло поздно ночью.

— Заблудился и, чтобы не оказаться невольным нарушителем границы, приютился на сухом месте у одной скалы. Хотел дождаться рассвета.

— При вас была большая сумма денег. Откуда они у вас и зачем они вам на охоте?

— Деньги были при мне с предыдущего дня. Это сбережения за два последних года. Думал положить их в сберегательную кассу на книжку, но получилось так, что весь день был занят похоронами и не успел зайти в сберкассу.

— Сумма, обнаруженная у вас, равна похищенной в магазине при ограблении в новогоднюю ночь. Это дает основание подозревать вас в совершении данного преступления.

— Магазин я не грабил. Вы можете думать, что хотите.

— У нас есть доказательства.

— Доказательства можно и сфабриковать. Я еще раз повторяю, что к ограблению магазина не имею никакого отношения.

— А кто, по-вашему, мог совершить это?

— Я уже говорил, когда допрашивали меня в качестве свидетеля. Вечером на новогоднем торжестве слышал, как инженер Станков говорил журналистке, что ему нужны деньги… много денег. И что он мог бы украсть, если бы знал где… Подумал, что он хватил лишку и болтает чушь, но потом заметил — они ушли и отсутствовали достаточно долго. А когда вернулись, были похожи на людей, связанных какой-то клятвой.

— А как выглядят люди, связанные клятвой?

— Ну… близкими друг другу, но не влюбленными.

— Однако при свидетельских показаниях вы заявили, что она влюблена в него.

— Это могу повторить и сейчас. Больше того. Думаю, что она ревнует к сестре Симеоновой: заметил, как враждебно смотрели они друг на друга во время танцев. Допускаю, что эта женщина прибыла не в командировку, как она утверждает, а ради Румена. Она или связана с какой-то шпионской организацией, или ее привела сюда любовь к нему. И поскольку он отверг ее любовь, она убила его.

— А кто же, по-вашему, ограбил магазин?

— Или Румен Станков, или вдвоем с журналисткой. И видимо, потом не смогли поделить добычу, поспорили, и это привело к трагедии.

— Вы можете еще что-нибудь добавить?

— Ну… если будете спрашивать…

— На сегодня достаточно».

Голоса вдруг сменила легкая музыка, и Ларгов выключил магнитофон.

Мне казалось, что я — в спортивном зале, слежу за состязанием боксеров на ринге. Кому-то наносят удар, а боль ощущаю я, чувствую ее по реакции получившего удар. И стараюсь представить себя на его месте. За всю жизнь только один раз была на боксе, и уже при первом нокауте мне стало плохо. «Это оттого, что ты все время ставишь себя на место получившего удар, — заметил тогда Николай. — Развлекайся, а не переживай».

— Этот человек рассказывает нам басни. Точно так же, как Маринкин на первом допросе. Имеется что-то схожее в поведении обоих.

— Разница лишь в том, что Умбертов не старается убеждать. Он просто тянет время. Все, что он наговорил нам, — чистейшая ложь. И он чувствует, что мы понимаем это. Однако продолжает лгать. Импровизирует по ходу допроса. И в таком духе мог бы говорить до вечера.

— Есть ли другие данные, кроме его утверждений?

— Кое-что есть…

Калинчев машинально взял стакан с чаем и сделал несколько глотков.

— Магазин ограбил Умбертов. Всю новогоднюю ночь он вместо водки пил воду, изображая пьяного весельчака, а после вашего возвращения с Руменом надел ваши «пионерки», оказавшиеся случайно ему по ноге, и отправился к магазину. На обратном пути сознательно шел мелкими шагами, подражая женщине и слегка прихрамывая на правую ногу. При этом учел даже то, что каблук вашей правой «пионерки» сношен больше с внешней стороны. Перед входом в магазин он закурил сигарету марки «Винстон», которую взял у Румена на новогоднем торжестве и весь вечер носил за ухом, хотя вообще не курит. В магазине продуманно стряхнул пепел на прилавок. Взял деньги, а уходя, разбил окно для большей убедительности. В профилакторий возвратился на рассвете, предусмотрительно выпил довольно большую дозу водки, в результате чего получил частичное отравление и был отправлен в больницу. Таким образом рассчитывал обеспечить себе надежное алиби. С украденными деньгами намеревался бежать за границу. С этой целью он, несмотря на сильный мороз, добровольно вызвался сопровождать гроб с телом Станкова в его родное село, находившееся в полукилометре от границы. При въезде в село, под предлогом того что увидел какую-то дичь, вышел из машины и больше не вернулся. Арестовали его непосредственно у границы.

Имеем данные, что он длительное время поддерживал интимную связь с женщиной из Австрии, которая почти ежегодно отдыхала в Болгарии — сначала на Золотых песках, а после того, как Умбертов переехал сюда, — в Пампорово. Вот и все, чем мы располагаем.

— В тот день, когда был убит Румен, а точнее, в тот момент, когда я ждала его прихода ко мне… вместо него пришел Умбертов. Попросил автографы для доктора Ковачева, медсестры Симеоновой и для себя. Я написала им какую-то сентиментальную чушь, особенно влюбленным… Умбертов подарил мне авторучку, которой… Да вот она. Теперь я думаю, что этот его визит имел специальную цель…

— Магазин ограблен Умбертовым. Для подтверждения этой версии фактов достаточно. Но это не все, И убийство главного инженера не полностью замыкает цепочку преступлений. Это только для видимости. За этими преступлениями скрывается главное… В этом вопрос.

— Думаю, что и до этого доберемся. Старик считает, что автор обоих преступлений одно и то же лицо или, если их двое, давно работают вместе, так как действуют в одном стиле.

— По-моему, убийца Румена — завмаг.

— Потому что он сам утверждает это?

— Нет. Этот парень не кажется легко поддающимся внушению. И думаю, что он мог пойти на преступление ради любви. Старо, в общем, но при его характере…

— Чрезвычайно легко поверить… Чрезвычайно… Подозреваю, что его добровольное признание — чистейшей воды ложь. Однако не следует обольщаться…

— Я предлагаю разделение труда. Вы и Стефан поддерживаете версию, что Румена убил Умбертов, и ищете факты для ее подтверждения. Я принимаю гипотезу о том, что убийца — Маринкин, работаю над ней. Затем встретимся и обсудим.

— А почему бы не устроить им очную ставку? Пусть она будет случайной…

Привели завмага. Выглядел он как после тяжелой болезни. Лицо серое, слегка опухшее. Все время прятал глаза. Хотелось увидеть хотя бы тень того, что он держит внутри.

— Хотите чаю?

Он не шелохнулся, видимо, подумал, что мой ласковый голос обращен не к нему.

— Вы можете сказать, Для чего вам понадобилось убивать Румена Станкова?

Маринкин сосредоточенно молчал, пряча глаза.

— У меня не было такой необходимости.

— Тогда почему вы его убили?

— Потому что… он свистел, а рельсы были мокрые… вагонетка не удержалась… я хотел ее сдержать, но он продолжал насвистывать, а я был выпивши… качнул вагонетку…

Маринкин еще больше побледнел, взмахнул руками, словно хотел за что-то удержаться, но, не найдя опоры, рухнул со стула. Дали ему воды, усадили в кресло…

— Быстро приведите Умбертова!

Через минуту завмаг пришел в себя и попытался встать, покачиваясь… В этот момент ввели снабженца. Ничего в его обличье не изменилось, но я заметила, как у него напряглись все мускулы, словно он хотел непременно устоять на ногах. Маринкин его не замечал. Медленно вышел, и в коридоре послышались его шаркающие шаги.

Калинчев закурил сигарету, давая себе время подумать, как поступить дальше. Молчали и мы. Умбертов стоял около меня. Тишина царила такая, что было слышно тиканье его больших наручных часов, словно невидимый механизм отсчитывал секунды. Напряжение росло. Снабженец стоял, расставив ноги для устойчивости. Он был похож на артиста, приготовившегося к исполнению трагической сцены.

— Я убил Румена Станкова.

Я схватилась за подлокотники кресла. Казалось, что я и в самом деле в театре.

— Опишите подробнее, как вы это сделали.

Калинчев вывел меня из оцепенения. А может быть, Умбертов. Он расслабился и даже несколько оживился, словно готовился оказать услугу, которая не требовала никаких усилий. Поддернул рукава своего теплого свитера, тыльной стороной ладони вытер губы и на мгновение задумался, мысленно переносясь на место действия.

— Я пришел к нему… хотел поговорить, как мужчина с мужчиной, но он не захотел. И когда он отверг мое предложение, я вдруг подумал: «Убью его», однако в действительности не собирался убивать… Потом он повернулся и пошел вниз по штреку… вот в этот момент я действительно решил… Сомневался, однако, смогу ли сдвинуть с места вагонетку… попробовал… не двинулась, навалился посильнее… пошла… разогнал ее… мне казалось, что она очень долго катится, стуча на стыках… прежде чем услышал крик… и тут я подумал: убил его…

— Покажите, как вы это сделали… Вот, представим, что это кресло — вагонетка…

— Вот это вагонетка… хватаюсь за нее вот так… пытаюсь сдвинуть, но она ни с места… делаю шаг назад, напрягаюсь и снова толкаю… она сдвинулась… еще одно усилие…

И он навалился на кресло всем телом, уперся правым плечом, жилы на шее вздулись, тело подалось вперед, и кресло вдруг заскользило по ковру и уперлось в стену. Умбертов — за ним, но от удара встрепенулся, выпрямился и опустил руки.

— Вот так все было…

— Почему вы его убили?

Я восхищалась спокойствием Калинчева. В его голосе улавливалась даже легкая ирония.

— Потому что не смогли разобраться в одном деле.

— Сядьте и начните все по порядку. Медленно и подробно. Времени у нас с вами много.

— Я убил его. Признаю свою вину и готов нести любое наказание.

— Почему убили?

— Из-за женщины.

— Ревность?

— Нет. По политическим мотивам.

— С каких это пор любовь стала относиться к политике?

— Здесь была не только любовь. Было и другое. Женщина — иностранка. Познакомился я с ней давно, Она просила у меня разные сведения, я, что знал, сообщал ей. Но в этом году она потребовала данные об урановых месторождениях, обещав выйти за меня замуж. Я собирался принять подданство ее страны и поселиться вместе с нею. Она хозяйка фабрики по производству дамских чулок, известных во всем мире. За это и убил главного.

— Хорошо, я вам верю. А теперь расскажите все по порядку, все до мельчайших подробностей…

После того как увели Умбертова, мы несколько раз прослушали запись его речи с надеждой найти ту щелочку, через которую можно добраться до истины. История сводилась к следующему: десять лет назад, отдыхая на Золотых песках, Умбертов познакомился с австрийкой и сразу вступил с ней в близкие отношения. Тогда он думал, что иностранку прельщает его крепкое телосложение, артистические манеры и библейские цитаты, которыми он переплетал свою речь. Все шло хорошо и закончилось сдержанными слезами и обещанием встречи летом следующего года. Во время разлуки они обменивались различными сувенирами через повара болгарского парохода, совершающего рейсы по Дунаю от Русе до Вены. Каждое лето австрийка приезжала в Болгарию, и все было прекрасно, как и в первое лето. Лет пять назад она вдруг отказалась от моря и решила провести лето здесь, в Пампорово, Попросила, чтобы Умбертов нашел себе работу вблизи этого курорта. Он ушел с должности главного плановика крупнейшего завода «Серп и молот» и устроился главным снабженцем Рудоуправления. Разница в зарплате была существенная, но он не терял надежды, что будет вознагражден. Любовь их была безоблачной, такой, какой она может быть только у зрелых людей, знающих цену мгновению. Но этим летом произошло событие, крайне обеспокоившее Умбертова. Берта Миллер потребовала от него сведений об урановых месторождениях в Родопах. Он был застигнут врасплох, так как слышал о таковых впервые, но обещал поспрашивать. И спрашивал. Но никто не мог сообщить ему больше того, что он услышал от Берты. Тогда он подумал о Румене Станкове. Пригласил его к себе, хорошенько угостил, а тот, хватив лишнего, сказал, что урановые залежи открыты в горе Мечи. А потом сообразил и замолчал. Ничего другого Умбертову не удалось узнать от него. Берта уехала и обещала снова приехать зимой и забрать его с собой в Вену, но при условии, что он выполнит поручение. Всю осень Умбертов мотался по шахтерским поселкам, щедро угощал, но впустую. Зима приближалась. Берта обещала приехать после Нового года, и ему очень хотелось обрадовать ее. Он второй раз встретился с Руменом Станковым в его комнате в общежитии, но разговор получился еще менее результативным, чем при первой встрече. Когда все уже казалось безнадежным, услышал на новогоднем торжестве от Румена, что тот нуждается в деньгах. Решил ограбить магазин. Из давнишнего разговора с Маринкиным знал, что тот в предвыходные и предпраздничные дни не имеет возможности сдавать вырученные деньги в сберкассу и вынужден оставлять их в магазине. Чтобы запутать следственные органы и выиграть два-три дня, Умбертов сделал все так, чтобы подозрение пало на Румена и на меня. Номер с моими «пионерками» и сигаретой Румена действительно имел место.

Более того, пока танцевали, Умбертов снял у меня с плеча несколько волос, а потом прилепил их к замерзшему стеклу в магазине. Вернувшись на торжество, выпил сто граммов водки, потом у него разыгрался гастрит, он принял какие-то таблетки, ему стало плохо, и его отвезли в больницу. Из больницы выписался на следующий день, и когда мы сидели с Руменом в ресторане «Эвридика», он пришел туда, знаком вызвал Румена в туалет. Я действительно заметила, что, когда Румен возвратился за стол, он был страшно злой, и на мой вопрос, что случилось, нервно рассмеялся, положив мне руку на плечо, и успокаивающе сказал: «Да подлецы всякие». Во время этого разговора Умбертов предложил Румену деньги, а Румен пригрозил ему милицией. Это и было причиной того, что на следующий день снабженец следил за главным инженером и встретил его в шахте. Он пытался убедить Станкова, что делал ему предложение по заданию специальных органов в целях проверки его благонадежности и умения хранить служебную тайну. Но Румен вновь подтвердил свое намерение сообщить в милицию. Я тоже вспомнила, как он сказал мне у входа в шахту, что ему нужно зайти к нашим, из милиции, — к Стефану или Калинчеву… Вот так развивались события. Однако в милицию Румен не пошел, а вернулся в шахту, вероятно что-то забыв там. Вот тут-то Умбертов и решил, что, если убьет его сейчас, преступление обнаружат только через день и подозрение вряд ли падет на него. А сопровождение гроба с покойным давало ему легальную возможность прибыть непосредственно к границе и там, сообразуясь с обстановкой, перейти ее. Он взял с собой охотничье ружье и украденные деньги. Однако в лесу заблудился; спустился густой туман, и он для верности решил переждать, когда прояснится, Тут его и взяли. Он не оказал никакого сопротивления. «Вот все, что я вспомнил» — такими словами закончил свой монолог Умбертов. Катушки продолжали вращаться, и до нашего слуха донесся незнакомый иностранный разговор.

— Если еще раз замечу, что ты служебный магнитофон используешь не по назначению, получишь выговор, — предупредил Калинчев.

Ларгов понимающе кивнул, нажал кнопку и переключил магнитофон на положение «перемотка», но, остановив магнитофон и снова включив на воспроизведение, опять попал на иностранную волну. Он еще больше сконфузился. Я засмеялась, и обошлось без дальнейших нравоучений.

Время подходило к одиннадцати, мои коллеги вышли покурить. Я подняла шторы и отворила окно: откуда-то потянуло запахом жареной картошки. Моя мечта! Я сняла телефонную трубку, набрала номер полковника Дочева. Он ответил очень официальным тоном. Тон не переменился и после того, как я представилась. Мы помолчали. «Я занят», — сказал он после некоторого раздумья, извинился и положил трубку. Надев куртку, вышла на улицу. Чувствовала себя обманутой.

— Приятного аппетита! — крикнул мне Калинчев, освободив от лишних объяснений.

Направляюсь по одной, более или менее приличной улице, имевшейся в городе, не зная, куда и зачем иду. Шла, чтобы забыться, чтобы не быть одной, быть среди людей. Мысль, что я опять одна, засверлила мозг, как раковая болезнь. Смотрят на тебя и думают всякие пошлости… «Я занят», — звенели в голове его слова. Если у него был мужчина, мог бы намекнуть, что занят по делам службы. Значит, у него была женщина. Несомненно. Мнительность для человека — злейший враг. И чем больше воображаешь, тем больше бередишь душу. И дал же бог воображение! Представляю его сидящим за рабочим столом… нет, сидящим в кресле… рядом молодая женщина в шелковом платье, несмотря на собачий холод… Платье видно из-под пальто, Она небрежно забрасывает ногу на ногу и, извинившись, просит разрешения закурить… Дочев кивает, подносит ей зажигалку… Говорит: «Я вас слушаю», окидывая взглядом с ног до головы… Посетительница закуривает вторую сигарету. «У меня к вам, как бы поточней выразиться, очень деликатное дело… Его можете решить только вы…» Ох! Хватит! Вхожу в магазин готовой одежды. Решила что-нибудь себе купить. Когда чувствую себя несчастной — иду в парикмахерскую или покупаю что-нибудь из одежды. Выбор мой, как правило, неудачный. На этот раз — тоже. Выбираю юбку — красную с черным. Надела ее прямо в магазине. Продавщицы посмотрели на меня с удивлением и любопытством. Потом поняла, что удивление вызвали мои «пионерки», которые я надела под брюки. Не спеша пошла дальше: спешить было некуда, а мороз щипал за колени. «Так можно простудиться ни за что ни про что». Дальше располагался обувной магазин. Еще в Софии я собиралась купить себе сапоги. Купила их здесь. Затем вошла в парикмахерский салон и сделала прическу так же неожиданно, как месяц назад в парикмахерской на улице Стамболийского в Софии. Небрежно — как и тогда — села в кресло и попросила покрасить волосы и уложить. Через полчаса мои длинные волосы превратились в огромную, скрепленную лаком копну. Я ненавидела себя. Хотелось куда-нибудь спрятаться, уединиться, забыть обо всем. Пошла в гостиницу.

— Вы журналистка из Софии? Вас разыскивали. Мужчина и девушка.

«Николай!»

— Как выглядел мужчина? Молодой, небольшого роста?

— Девушка молоденькая и небольшого росточка, а мужчина — в возрасте.

Я никак не могла сообразить, кто мог меня разыскивать.

— Они говорили, что снова зайдут.

— Я ухожу. Меня не будет.

— Вот они, девушка. Идут.

Все во мне закипело от досады. Видеть никого не хотелось. «Я ведь не одна», — мелькнуло вдруг в мозгу. Ну и отлично. Не буду одна. И начала радоваться тем, кто приходил ко мне, еще не увидев их. Я уже благодарила незваных посетителей. Мне вдруг захотелось «посмотреть на «мужчину в возрасте». «Почему так, Анастасия? И всегда ли так — на безрыбье и рак рыба? А если более серьезно?» — вертелось в голове.

— Добрый день!

Дочев показался старше, чем я представляла. Может быть, потому, что девушка рядом с ним выглядела совсем ребенком.

— Это Калина. Очень хорошая девочка. А это Анастасия.

Я пожала маленькую ручку и почувствовала раскаяние и любопытство.

— Думаю, что и Анастасия прекрасная девушка.

Мне стало неприятно. Не люблю, когда незнакомые говорят комплименты, тем более если это делает женщина. Молодая женщина.

— Мы с Калиной едем в Пловдив. Зашли, чтоб и тебя взять с собой.

Что он думает обо мне, господи? И почему он говорит так, словно я ему близкая родственница?

— Вы знаете, что на службе полковника Дочева называют Акрополис?

Девочка фыркнула.

Мое раздражение подходило к критической точке.

— Я очень устала, да и не обедала еще.

— А мы тоже не ели. По дороге перекусим.

Чувствовала я себя очень неудобно в своих сверхмодных сапогах, в новой узенькой юбчонке и с копной на голове. Казалось, они меня разыгрывают. Хотелось сказать им: «Убирайтесь» — или убежать самой.

— Эта девочка через несколько месяцев сделает меня дедом…

Потом полковник Дочев грамотно и без напряжения вел машину, я сидела сзади и смотрела на его высоко подстриженный седеющий затылок. От костюма Дочева исходил легкий запах нафталина. Вероятно, надевает его только в самых торжественных случаях.

— Женщины пригласили меня к себе на праздник. Их восемь, а я один. Другой музыки не было, и включили магнитофон. Все было хорошо, пока не дошло до танцев. Мне одному приходилось угождать всем милым дамам. А музыка была такая, что невозможно уловить ни ритма, ни мелодии. А женщины приглашают: «Пожалуйста, товарищ полковник». Вот и приходилось изворачиваться: «Это я не умею». Тогда они отыскали медленную мелодию — единственную на всей катушке. Повторяли ее восемь раз. Танго какое-то. «Акрополис, адио». Приятная мелодия. Танго я танцую с горем пополам. И выучил музыку наизусть…

Мне по-прежнему было грустно. И от его старомодного костюма, и от того, что он старался меня развеселить. Молча доехали до студенческого общежития. Там Калина записала свой телефон и сунула записочку в карман моей куртки. Попрощались, она поцеловала Дочева в щеку, а я почувствовала к ней отвращение. «Акрополис, до свидания». У меня ныло в желудке, но потом все прошло, настроение поднялось. Мы отправились в обратную дорогу, и на половине пути я вспомнила, что Калину оставили голодной. Хотелось вернуться и исправить свою оплошность, но Дочев до этого не додумался. Он сидел прочно, внимательно следил за дорогой, ехал с недозволенной скоростью, а потом вдруг остановился:

— Так больше нельзя.

Я безразлично откинулась на спинку сиденья, предоставив ему возможность объясниться.

— Понял?

Он свел брови, подумал.

— Нет, невозможно.

И нажал на кнопку стартера.

У гостиницы помог мне выйти из машины, проводил до стола администратора и вежливо пожелал хорошего вечера. У меня все поплыло перед глазами. Казалось, единственное, что я могу сделать, — это не унизить его. Чувство доброты переполнило меня и, казалось, обняло весь мир.

— Подожди, я только причешусь.

Он, вероятно, не понял мучительных переживаний, через которые я прошла, пока решилась на это.

— Прическа у тебя и так прекрасная.

«Ему тоже не хочется расставаться».

— Тогда идем со мной.

В гостиничном номере было тесно, этажом выше кто-то постоянно спускал воду в туалете.

— Садись.

Дочев осторожно присел на кровать, и сделал это так, что меня охватил страх: «Мы никогда не сможем спать на одной постели». Он показался мне утомленным. Я отправилась в ванную комнату и принялась разрушать копну на своей голове.

— Ну что, причесалась?

Он вошел в ванную, и в зеркало я видела, как он приближается. Все зеркало заполнило его лицо, на котором были одновременно и робость и решительность, готовые в любой момент осуществиться крик или удар. Оглушило меня неожиданное объятие, пронзительное, как вой сирены или нечто похожее на гонг, прозвучавший внутри. Когда я открыла глаза, увидела, что он лежит, зарывшись в мои волосы, глаза у него прикрыты, веки вздрагивают в нервном тике. Я опустилась на его руку. «Мне хочется спать». Больше мне ничего не хотелось. Я куда-то проваливалась — так человек засыпает — и чувствовала, что прижимаюсь… «Как ребенок, нашедший свою мать».

Потом мы тихо смеялись, чтобы не слышали соседи.

— Меня сделает дедом, а тебя — бабушкой…

— А отец?

— Отец в заграничном плавании, где-то в Сингапуре… Ребенок может появиться раньше…

Мы вышли из гостиницы, сели в машину, чтобы куда-нибудь поехать. Было темно, его плечи вздрагивали во мраке, мы сидели молча, боясь взглянуть друг на друга. Он включил радиоприемник, и из динамика полилась старинная песня.

— Слышишь? «Ты моя судьба».

— И ты — моя.

Тогда я в первый раз поняла, что мы двое играем в этой игре с неравноценными вкладами. Так было и с Николаем. Только я на этот раз выступаю в роли скряги. Мне хорошо, а я не могу поверить, что тот, с кем мне будет еще лучше теперь, придет. Да, верь и надейся — как невесело говорил один юморист.

— Куда тебя отвезти?

Ох, эти мужчины! Все говорят одни и те же слова. То же мне сказал Румен в первый вечер и отвез меня в общежитие. Так же говорил и Николай, когда мы встретились в первый раз. Только у него не было машины, и он спрашивал, куда проводить. Трое мужчин, которые говорят одинаково. Или это один мужчина, воплощенный в трех лицах? Как любой болгарин, я питаю слабость к троице. Если не получилось с первым, не выйдет и со вторым. Но с третьим обязательно получится. Христо Дочев был третьим.

— Куда хочешь.

Он был удивлен моей сговорчивостью.

— Хорошо.

Весь вечер говорили о ремонте, о покупке мебели. Жевали бутерброды, измеряя сантиметром стены, записывали размеры и спорили, где поставить кроватку для ребенка. Квартира у Христо была большая, запущенная и пустая. Кровать была только в одной комнате. Старая, с пружинным матрацем, кровать, накрытая солдатским одеялом. Одна набитая ватой подушка. Но шторы были из дорогого плюша.

— Сюда в прошлом году приходила одна женщина… Я уж было согласился… Как человек, обреченный на тяжелую операцию, когда у него нет другого выхода. Это она купила шторы. Однажды ко мне обратились с мебельной фабрики. Позвонили прямо в управление. Гарнитур ваш готов, сообщили, к сожалению, не было птичьего явора, как хотела ваша жена, но темный малахит тоже неплохо. Отказался от заказа. Отказался и от женщины. Думаю, она так и не поняла причину… А была умная. Врач-стоматолог.

Его откровенность не вызвала ответной откровенности с моей стороны. Я продолжала измерять стены, а Дочев стоял столбом в пустой комнате. Обхожу его, боясь прикоснуться, чтоб не взорвался. Но задела. А после этого долго плакала и говорила сквозь слезы. Наутро подушка была мокрая от слез, а я чувствовала себя здоровой.

— Имеются два кандидата в убийцы, — этими словами встретил меня Ларгов, поспешно закрывая окно.

— Ты, кажется, счастлив?

— Счастлив — нет, но заинтригован. Оба добровольно признают свою вину, а один бьет себя в грудь и настаивает, что он убил Румена.

— Шеф… знает?

— Какой, Христо Иванов — Большой?

— ?

— Так звали Акрополиса еще в военном училище. А его настоящее имя Христо Иванов Дочев. Он был самым высоким на курсе… Доложили ему. Знает.

Знал, но мне ничего не сказал. Может, считает мое участие во всей этой истории неуместным, но из деликатности не хочет отстранять? Или просто следует указаниям высшей инстанции? Или ему просто приятно, что я здесь, но при одном условии: чтобы его люди не посвящали меня в ход разбирательства? Вспоминаю, когда я спросила его, что он думает по поводу убийства Румена, он улыбнулся и сказал: «Об этом я говорить не могу».

Ларгов гостеприимным жестом включил чайник.

— Приготовлю тебе настоящий «Пиквик».

Калинчев уехал в центр округа, и сегодняшний день, казалось, будет легким.

— Вчера после обеда звонили из твоей редакции. Спрашивали, здорова ли, и предупредили, что к концу месяца тебе необходимо представить материал для печати.

— А как думаешь, управимся?

— Надо полагать, что к тому времени все прояснится.

— Чем закончилось вчера?

— Ничего особенного. Оба утверждали, что убили Станкова. Возили их на место преступления, заставляли снова демонстрировать в деталях, как совершали убийство. Парень надорвался. Врач установил желудочное кровотечение. От стресса вскрылась язва. Уложили его в больницу, и вряд ли он выйдет оттуда раньше чем через три недели. Умбертов при показе трудился добросовестно. Никакого волнения. Привезли его обратно сюда и заставили написать автобиографию. Знакомая история, если не считать одной детали: из всех учреждений, где он работал, прекрасные отзывы. А в автобиографии он скромно умолчал о своих наградах и благодарностях. Мы привыкли к совершенно противоположному. Это первое. Второе — с погранзаставы «Ружа» уведомили нас о том, что они были предупреждены о возможном нарушении границы в день похорон Станкова. Предупредил их один старый шахтер, добровольный помощник пограничников. Послали туда человека, чтобы встретиться с ним. Третье — еще более невероятное: Умбертов был связан с австрийкой только интимными отношениями. Никаких подозрений в шпионаже, что он пытался доказать. И четвертое — он начал признаваться в своей виновности, как только увидел здесь Маринкина. Выводов может быть много, но все их можно свести к одному: Свилен Маринкин и Йордан Умбертов связаны между собой более, чем приятельскими отношениями и взаимными симпатиями. Я лично допускаю, что Умбертов — отец Маринкина. Будучи совсем еще молодым, снабженец совратил какую-то девочку в Свиштове, а когда узнал, что она беременна, бросил. Потом не интересовался судьбой ребенка и его матери. Поведение Умбертова полностью подтверждается его готовностью взять на себя любую вину, лишь бы спасти парня. То же и в поведении Маринкина. Наша задача — точно установить, кто из них убийца.

Зазвонил телефон. Точнее, прозвенел совсем нежно и тихо, словно просил разрешения прервать нашу беседу.

— Тебя просят, — тоже тихо сказал Ларгов, удивляясь этому звонку.

— Как себя чувствуешь? — спросил хрипловатый и стеснительный голос.

Все мое существо затрепетало от радости.

— Я не одна.

— Я не ревную.

«Ишь ты!»

— У меня идея. Думаю уехать отсюда ненадолго.

Ждала категорического несогласия.

— Хорошо.

Я разозлилась.

— Ты отвезешь меня в Пловдив?

— Довольно, я занят.

Однако я сдержалась.

— Можешь позвонить мне позднее?

— Я не один.

И положил трубку. Хорошо завести мужчину, выбить из колеи. Не могу терпеть человека, которому безразлично, чем занята я. Особенно после того, как этот человек вытирал мне слезы своим рукавом, а я рыдала у него на коленях… И это было вчера вечером. А сегодня: «Хорошо». Не есть хорошо, мой дорогой человек. Совершенно нехорошо.

— Дай я посмотрю автобиографию Умбертова.

Хотелось чем-то заняться, чтобы отвлечься от мрачных мыслей.

Четкий бухгалтерский почерк. Некоторые буквы выписаны очень красиво и украшены вензелями, встречаются слова, выведенные печатными буквами, одни, видно, написаны торопливо, другие — медленно. Безупречное чистописание. Признак порядка и стремления к причинно-следственной связи между событиями. Родился в Габровском округе в семье середняков, симпатизирующих фашистским властям, но никаких признаков сотрудничества. Закончил семинарию в 1944 году и сразу поступил на годичные курсы счетоводов в городе Свиштов, после окончания которых отправился на работу в родное село своей матери — в Горно-Ореховском крае. Был принят счетоводом сельскохозяйственного кооператива и оставался на этой должности до создания Трудовых кооперативных земледельческих хозяйств (ТКЗХ). После чего был переведен на должность главного бухгалтера созданного в их селе ТКЗХ и работал там до 1958 года, пока миграция и его не увлекла в город. Там он был принят в плановый отдел заводоуправления «Серп и молот», в городе Тырново, где проработал восемь лет. В 1966 году переехал в Варну и устроился барменом в курортном комплексе «Золотые пески», а через пять лет отправился в Бараки в качестве главного снабженца Рудоуправления.

— Этот Умбертов везде был главным.

— Думается, и в нашем деле он играет первую скрипку.

Снова зазвонил телефон. Меня уже не просили. Ларгов молча слушал, подергивая бровями, а потом сказал: «Есть» — и положил трубку.

О содержании разговора он тоже меня не информировал.

— Какие причины толкнули, по-твоему, Маринкина на убийство инженера?

— Личные. Ведь они были соперниками.

— Так думал Маринкин. Как рассказывал мне Румен, завмаг — добродушный парень, а не приспособленная к здешним бытовым условиям маркировщица угощала его кофе за мелкие услуги и выслушивала его жалобы на жизнь. Парень воспринял это как особое к нему расположение, а известно, что, когда человек влюблен, он склонен принимать желаемое за действительное.

— Подождем, когда Маринкин закончит лечение. А тогда посмотрим.

— В таком случае пока помотаюсь по Болгарии. Тебе не кажется, что у Умбертова все… наоборот. Добровольно обвиняет себя, вместо того чтобы оправдываться; приписал себе подсудные деяния — шпионаж, например; не просит снисхождения, а настаивает на строгом наказании… Действительно, довольно странно, не так ли? А не игра ли это, чтобы оттянуть время?

— Он предупредил пограничников, что в районе заставы «Ружа» ожидается уход за границу. Сделал это через одного своего приятеля-шахтера, давно ушедшего на пенсию. Однако этим перебежчиком оказался сам Умбертов. Значит, он непременно хотел попасть к нам. Удивительно запутанное дело…

— Очень сложное. Поэтому я все равно съезжу в те места, где работал Умбертов. Что ты на это скажешь?

— Печать — это совесть нашего времени. Перед вами все двери открыты. Хотя мы уже располагаем всеми необходимыми нам сведениями.

— Я думаю, что вы позволите воспользоваться и некоторыми вашими материалами. Я на это рассчитываю.

— Может, позвонишь… Большому?

Пятнадцать суток я моталась по Северной Болгарии. Посетила родное село Умбертова, побывала в Свиштове, где он учился на курсах счетоводов, заглянула на родину матери, где он провел свои молодые годы; заходила на завод «Серп и молот», в варненский бар «Кристалл». Рылась в протоколах собраний и актах ревизионной комиссии, встречалась с людьми, которые хорошо Знали Умбертова, его коллегами по работе. Встретила двух женщин, которые знали его в те годы и вспоминали о нем хорошо. В результате десять пленок и три записные книжки были заполнены. Однажды утром Дочев, отыскав меня в одном из умбертовских пристанищ, забрал и привез в Софию на своей машине. Прежде чем подать ему руку (чтобы он не успел почувствовать, какая у меня высокая температура — после полумесячных ночных бдений, постоянных переездов, ожиданий на вокзалах и на автобусных остановках я схватила пневмонию), я сказала:

— Убийца — Умбертов. Но он неподсуден.

Следующие пятнадцать суток я пролежала в больнице. А когда поправилась, зашла в управление, чтобы передать Калинчеву свои заключения. Оказалось, что опоздала: «Дело закончено. О нем забудьте!» И он выложил передо мной папки с материалами следствия.

А моя работа начинается только теперь.

Немного позднее в трех очередных номерах журнала «Современник» были опубликованы следующие материалы, которые были названы некоторыми моими коллегами «Криминалистический роман», а другими — «Несостоявшаяся жизнь».

ИСПОВЕДЬ УМБЕРТОВА

1

Помнится, лег отдохнуть (хотя днем я никогда не ложусь), и в голову вдруг пришла мысль: жизнь моя проходит, бьется во мне, как вода о берег, подмывая и оттесняя его, а я стою и уменьшаюсь на глазах. Кое-кому сравнение может показаться надуманным теперь, когда я уже стар и знаю жизнь и людей, но истина заключается в том, что в то время, о котором пойдет речь, я закончил семинарию, служил богу два года и знал святое писание назубок. А что содержит святое писание, если не жизнь людей Земли, рассказанную с назиданиями и поэтическими сравнениями. Это и явилось причиной того, что, рассуждая образно, я из всего старался извлечь урок. Я заинтересовался собственной персоной, это, как учил отец Челестино, свидетельствует в первую очередь о том, что человек поумнел. «Чтобы познать вселенную, — говорил Челестино, — познай свою сущность и то, что рядом с тобой». Он имел в виду женщину и животный мир, но в то время, о котором идет речь, в женщинах я не разбирался, а к животным не имел влечения. Интерес к собственной персоне, однако, продолжал возрастать и достиг того, что любой свой поступок, каждую мысль или движение я пытался объяснить тем, что имелось во мне, прежде чем осознавал его. Постоянно углублялся в самоанализ и таким образом заполнял и длинные зимние ночи, и особенно летние, когда рассвет проходил перед моими глазами, а я сидел у пруда, смотрел в темноту и чувствовал себя отдаленным от других людей.

Я купил себе зеркало. О своем росте знал совершенно определенно, что он у меня — ничто, убедился в этом еще в то время, когда учился в семинарии. Вернулся я однажды зимой в свое село, и мама отвела меня к портному, чтобы заказать мне суконные брюки, а когда я пошел за ними, то заметил, что одни там короче всех других, которые пошиты по заказам. «Какому ребенку предназначены они?» — подумал я с нескрываемым страхом, но когда портной подал мне эти штаны, страх стал настолько сильным, что я почувствовал, как немного подрос.

Сколько помню себя, всегда ненавидел мужчин маленького роста, испытывая в то же время к ним какое-то болезненное любопытство. И в семинарии тайком читал зачитанную до дыр книжку о Наполеоне с надеждой найти то, что сделало этого коротышку великим. Тогда, казалось, я понял и свою веру в будущее: физически крупные люди очень добры (от лености), неповоротливы (особенно в умственном отношении), обладают громким голосом, но не становятся вождями, потому что их ум уходит на то, чтобы руководить и управлять своим телом. Нечто вроде говорящих динозавров. Вожаками становятся только те, кто свободно владеет собой, а все силы бросает на то, чтобы властвовать над другими. После того как сделал этот вывод, я пытался проверить его на практике, и оказалось, что большая часть владык, известных мне — деревенский староста, отец Челестино, торговец сельскохозяйственными продуктами, — не богатырского телосложения, наоборот, небольшого росточка, однако с амбициозным духом и острым умом. Каждый избирал для себя область человеческого существования, в которой чувствовал себя великаном. Однако нет большей власти, чем власть над людскими душами. Есть профессии, которые предоставляют такую возможность. Но есть и люди, которым на роду написано руководить и командовать другими. Я избрал себе средством для пропитания профессию, полностью отвечающую моей природе: стал священником, призвание которого — владеть душами. Наибольшее наслаждение испытывал от того, как мне прихожане повинуются, кланяются и готовы последовать за мной на край света, уверенные в моей непогрешимости и осенении меня свыше. Оставалось только и мне поверить в то же самое. Однако этого не произошло. Точнее, не произошло окончательно. И причиной этому явились коренные перемены в мире.

В тот же день, когда я лежа думал о себе и о своей жизни, сопоставляя ее с водой и берегом, мне вдруг подумалось, что никто не сможет прыгнуть выше своей головы, сделать то, к чему совершенно не способен: не каждое дерево может стать свирелью.

Родился я в семье, которую можно назвать середняцкой или бедняцкой в зависимости от того, каким было лето — засушливым или дождливым. Десяти лет от роду остался единственным мужчиной в доме. Дед мой был убит на той войне — так называла бабушка Балканскую межсоюзническую и первую мировую войны, не зная точно, во время какой из них конкретно погиб ее муж. Он владел тридцатью декарами^[3] земли, ею приглашали в Америку, чтобы сколотить там капитал, а затем поселиться с бабушкой в Великом Тырнове, где продавались верблюжья шерсть и импортный хлопок, так необходимые для приданого моей матери. В шестнадцать лет мать вышла замуж, чтобы в доме пахло мужчиной. Отец мой был очень бедным, но работящим, у него были золотые руки, почему он и был принят рабочим на мельницу в Сева. Проработал там около десяти лет, но капитала не сколотил, а после того как его нашли во рву за мельницей убитым, выяснилось, что он якобы брал большую плату с мужчин, а с женщин, привозящих зерно, совсем не брал денег. Убит он был маленьким карманным ножом, и пока его оплакивали, бабушка все тужила: неужели у него не нашлось чего-нибудь вроде топора, чтобы защититься? Она считала моего отца невинной жертвой, хотя он уже давно боялся чего-то. Происходил отец из старого католического рода, от которого сохранилась только фамилия — Умбертов. Он был некрупного, но очень крепкого телосложения и не гнушался никакой работы. Его видели и за дойкой коровы, и за рубкой леса; ел он чаще всего солонину с хлебом, нарезая то и другое мелкими кусочками. Бабушка считала, что такая жена, какой была моя мать, не удовлетворяла отца, и закрывала уши на всякие слухи и сплетни. Были у нас и деньжата — мельницу в Сева купила община, отец на ней был за старшего и каждый месяц получал зарплату, которой всегда хвасталась бабушка, говоря: «Не течет, а капает, однако капля по капле — и бочка наполняется». Бочки денег, естественно, не накапало, но бабушка очень гордилась их регулярным получением, независимо ни от засухи, ни от ненастья. А когда речь зашла о моем будущем, авторитетно заявила, что я должен стать священником, потому что попы зарабатывают не только тогда, когда получают прибыль другие, но и тогда, когда другие терпят убытки. Здесь бабушка имела в виду похороны, удары молнии, засуху и прочие человеческие милостыни или дары божьи.

Не могу похвастаться отличной учебой, но в этом вины моей не было. В сельской школе мне было интересно только до тех пор, пока я не научился читать. Затем жизнь быстро начала открываться передо мной, а медленные темпы, которыми постигали ее мои одноклассники, наводили на меня скуку. Частенько я убегал с уроков и, где-нибудь уединившись, читал книги, содержания которых в большинстве случаев не понимал, потому что они были без начала и конца, а иногда в них не было больше половины страниц. Многие из них были выпачканы в грязи и считались запрещенными, их я нашел в старой корзине для соломы, лежавшей на чердаке у священника Ивана со времен земледельческого правительства. Попбыл нашим соседом, имел два дома. На чердаке одного из них неслись куры, и он часто посылал меня туда собирать яйца. Там-то я и нашел книги и однажды сбросил их вниз, в крапиву, а потом перенес и спрятал каждую в свой тайник, чтобы если обнаружат одну, то остались бы другие. По этой причине читал не то, что мне хотелось, а то, что у меня было. Другие дети и такой возможности не имели. Потом стал замечать, что в чем-то я уже стал превосходить даже самого отца Ивана: он вряд ли читал те потрепанные и испачканные страницы. А впоследствии, спустя много лет, в дни крайнего разгула реакции в стране, гордился тем, что я знаю значительно больше, чем другие, сами виновные в своем невежестве.

В течение первых четырнадцати лет я совершенно не испытывал влечения к земле, к сельскому труду и животным. Стоило, бывало, придумать какую-нибудь небылицу и рассказать ее, как другие верили мне. Оказалось, я стал агитатором, а может быть, даже идеологом, и это произошло именно в те два года, в течение которых я служил богу. О моих службах и по сегодня говорят как о празднике, прекрасном зрелище и отдыхе для души.

В семинарию меня отвезли на телеге. Ехали мы целую неделю: волы были старые, а телега конская, не приспособленная для запряжки волами. Бабушка одолжила ее у односельчанина, ей очень хотелось увезти меня из деревни в город со звоном бубенцов и колокольчиков, чтобы это слышали соседи и уважали ее и мою мать. Заблаговременно наполненная сеном телега была застлана дерюжкой, я сел рядом с погонщиком, а бабушка сзади, прямо на сено. Мама проводила меня до околицы, но и там держалась, не расплакалась. Тогда я понял, что бабушка категорически запретила ей плакать: у болгар есть давнишняя примета — проводы со слезами не к добру. На повороте у мельницы я оглянулся, но мамы уже не было видно. Никогда после этого я не думал о том, как она провела первый, да и все последующие дни без меня, но очень хорошо помню, что в одном письме отец Иван — он считал себя моим духовным наставником — писал, чтобы я был хорошим сыном и ревностным божьим служителем, чтобы почитал свою добрую мать, не доставлял ей огорчений, которых у нее и так хоть отбавляй.

Здание семинарии было очень длинным, как конюшня, во дворе чувствовался запах ладана, слышался шум мягких шагов в домашних тапочках. Духота и смирение заполняли помещение, в котором на нарах размещалось двадцать таких, как я. Первый день в семинарии запомнился встречей с одним пареньком. Его звали Тодор, это был самый большой сумасброд, и нам часто приходилось кричать ему хором: «Вставай, вставай, Тодор, булочки с маком продают». Он был слабенький, вялый, но обладал приятным голосом и острым умом. Он остался сиротой после войны (его отец погиб при выполнении своего долга при защите отечества в 1923 году). Я увидел в нем нечто подобное себе и надеялся, что мы подружимся и станем приятелями, но Тодор не дружил ни с кем, старательно изучал латынь, и отец Челестино утверждал, что у него произношение настоящего патриция. Любую похвалу Тодора я воспринимал как упрек в мой адрес, завидовал ему и ненавидел. Хотя эта моя ненависть была, в сущности, недовольством самим собой. Я считал, что достоин большей похвалы, досадовал, злился, что другие меня не замечают. И пустил против Тодора змеиные кости. В первые же летние каникулы нашел убитую змею, от которой муравьи оставили тоненькие косточки, желтые и похожие на иголки. Натыкал их во все швы комнатных туфель Тодора, рассчитывая на то, что какая-нибудь да уколет.

Утрем, когда он в спешке надевал туфли, услышал его крик. Кости воткнулись ему в пятку, а известно, что, если змеиная кость или сама змея найдет дырку и проникнет в нее, ее оттуда ни за что не вытащишь, сдохнет, а назад не подастся. Примерно через месяц кости проникли достаточно глубоко, и Тодор начал хромать. Лечили его всеми известными в то время средствами, однако к летним каникулам после второго года обучения лучший ученик нашего класса совсем охромел и был вынужден расстаться с семинарией, потому что в божьем служителе все должно вызывать восхищение паствы. Я убрал соперника, хотя и лишился товарища. Теперь отец Челестино все внимание сосредоточил на мне, смотрел мне в глаза, чтоб зажечь в них фанатический огонь, какой он видел в Тодоровых глазах, но это удавалось ему очень редко, да и огонек, который он замечал, имел фиолетовый оттенок. Благочестивый отец мог декламировать святое писание как «Отче наш», упиваясь своим голосом до седьмого пота, но я его не слышал. И у меня был приятный и звучный голос, я тоже знал наизусть два завета и поэтому старался чаще говорить с ним наедине. Спрашивал его, например, можем ли мы верить пророкам. А сам, прежде чем он успевал открыть книгу пророка Еремия, шепотом произносил: «Не верьте словам пророков, которые вам пророчествуют: они учат вас суете, высказывая видения собственного сердца». И смиренно склонял голову, а плечи начинали трястись. В такие моменты меня запирали в келью, чтобы подумать. И пока я пристраивался так, чтобы мои босые ноги не касались мокрого пола, входил святой отец и начинал напутствовать мою душу. Я стоял перед ним, как голубоглазый мученик Христос, а он бормотал: «Ох, сатана!» Наконец доставал из-под рясы кусок хлеба, совал его мне, и я ел с жадностью без воды и соли. Прислонялся к стене и, закрыв глаза, зловещим голосом цитировал священную книгу, а он затыкал уши и с любопытством смотрел. Однако мое святотатство не оттолкнуло его. Однажды я ему сказал:

«Все постигается одинаково всеми.

Участь у всех одна, для праведника и для грешника, честного и жулика, для тех, кто жертвует, и для тех, кто становится жертвой.

И те, кто кается, и те, кто боится признаться в своих грехах, — одинаковы. Зло, которое творится под солнцем, в том, что участь у всех одна».

Святой отец усмехнулся, как каторжник, — до того момента я еще не видел каторжников, но мучился, пытаясь представить их по описаниям книг. «В таком случае, что должен делать человек?» — «То, что ему легче в данный момент. Быть честным не всегда трудно. Бывают даже случаи, когда честность является единственным выходом». И он уходил, бормоча заклятия, чтобы прогнать дьявола из моей души.

Тогда я понял, что все это ложь. И бог. И человеческие страдания. И сама жизнь. Одно время я метался, но потом опустился на грешную землю и решил любой ценой добиться стипендии, которую Святой синод ежегодно назначал лучшему семинаристу и отправлял его на учебу в Ватикан. Обольщался мыслью о том, что я первый, усвоивший простую истину: самая быстрая карьера делается в области религии, или, как теперь говорят, идеологии. Совершенно не нужно, чтобы человек верил в то, что проповедует. Важно проповедовать так, чтобы ему верили. И я упражнялся в этом направлении. Особенно отличался по риторике. Хорошо знал и законы католичества. Латынь давалась мне гораздо труднее, но зато сам отец Челестино уверял меня, что, когда я задумчив, очень похож на Лоренцо Великолепного.

События в мире, однако, перевернули мою жизнь. Пришел день 9 сентября, когда я был еще совсем молодым священником в моем родном селе. Времена наступили смутные, религия попала в немилость, а на ее служителей уже не смотрели с прежним упованием. На втором году новой власти решил вступить в какую-нибудь партию и выбрал Земледельческий союз, но меня спросили, в оранжевый или зеленый союз хочу вступить, точнее, агитировали и в тот и в другой, сразу я не смог решить, а пока колебался, оказалось, что церковь осквернена. Кто-то нарисовал на внешней стороне двери мужскую срамоту, а под рисунком написал ее название. Значительно позднее я понял, что это было нечто вроде предупреждения мне. По селу пошел слух, что во время венчания я смотрел жадным взглядом на новобрачную и так якобы увлекся, что три раза уронил венец невесты Донки Бонкиной. Это, по мнению прихожан, плохая примета, которая очень скоро подтвердилась — больше года прошло после венчания, а она не беременела, и муж предложил ей развестись. Обвинение, естественно, было совершенно несправедливо. Случалось, что я смотрел на новобрачных, но делал это скорее с мольбой к богу: «Сохрани ее, боже, такой же красивой, какая она сейчас, до тех пор, когда смогу ее исповедовать». Тогда я еще был молод и не имел права исповедовать. Однако бог меня не слышал, «обвенчанные мною быстро старились, горбились от работы и забот».

В тот день, когда я увидел вход в церковь оскверненным, решил стать расстригой. Хотя причина этого была совершенно в другом, но мне не хотелось выставлять ее ни перед собой, ни перед владыкой. А это событие послужило просто поводом. Меня расстригли. Потом я много чего натворил, и большинство моих творений не были добрыми. Вершил дела не задумываясь, не планируя их заранее. Теперь-то я понимаю, что делал все от злобы, накопившейся во мне, и первая ее капля уязвила мою душу в тот момент, когда я в последний раз спускался с амвона. Знал, что рожден, чтобы пробуждать души, очищать их для жизни и радоваться их восхвалению всевышнего, а жизнь и события в мире вынудили меня жить без радости и уважения к самому себе.

Решил стать бухгалтером. Точные науки никогда не привлекали меня, особенно копание в цифрах, но тоска по отнятому у меня положению толкнула к профессии, которая давала возможность оказывать давление на людей, ставить их в зависимость. Знал, что это ничтожная компенсация утраченного мною, однако это как-то утешало. Уехал в Свиштов и поступил на бухгалтерские курсы. Бабушка отказалась дать денег даже на дорогу, но мама тайком сунула мне в руку свое обручальное кольцо, которое я продал в Тырнове, а на вырученные деньги прожил некоторое время, перебиваясь с хлеба на воду. Я очень хорошо запомнил скупщика и поклялся при первой же возможности выкупить колечко. Однако вернулся я в Тырново через десять лет и на месте того ювелирного магазина нашел автобусную остановку. Денег, которые дал мне тогда скупщик, было очень мало, однако я их расходовал так бережно, что их хватило на три месяца. В один из дней в ноябре я оказался без гроша за душой и отправился на лекцию голодный. Шел дождь, помню это потому, что дождь явился причиной моего знакомства с Дамяной, и теперь, когда вспоминаю о всем добром, сделанном ею мне, я благодарю дождь — тот самый дождь, а когда приходит в голову что-то плохое — проклинаю все, что хоть чем-то напоминает мне воду. Помню, Дамяна жила с тетей в маленьком кирпичном домике, именно в кирпичном, так как первое, что я увидел, когда она привела меня к себе, была красная стена и написанный мелом номер «13». Улица Дунай. Тетушка была припадочная, и Дамяна вышла на улицу, чтобы позвать кого-нибудь на помощь. В семинарии нас немного обучали и медицине. Моих знаний оказалось достаточно, чтобы помочь старушке. После этого Дамяна попросила не уходить, а позднее призналась, что влюбилась в меня, когда услышала мою молитву, которую я произносил перед ужином. Дождь еще больше усилился. Дамяна предложила переночевать у них. Так я остался и ночевал у них до окончания курсов. Через месяц после нашего знакомства похоронили тетушку, мне удалось заработать пятьдесят левов при ее отпевании: я уличил священника в нарушении похоронной церемонии.

Никогда не думал сделать Дамяну своей любовницей или жениться на ней, но и не говорил ей об этом открыто. Она тоже не касалась этой темы. Была молодая, боялась жизни и хотела жить одна, зарабатывая на житье своей швейной машинкой. Когда поняла, что я священник (я не говорил ей, что расстрига), Дамяна привязалась ко мне как к идолу. Худшее было в том, что она считала меня непогрешимым и честным, посланцем бога. Просила моего заступничества перед всевышним, и я обещал, что попрошу у него хорошей погоды, когда будут созревать овощи, или проклятия на голову некой Кины, которая пустила в околотке слух о нашей связи. Хотя слухи могли явиться выдумкой Дамяны или намеком на что-то, я старался держаться благочестиво, как того требовал мой сан. Так мы дожили до васильева дня. В то время на васильев день встречали Новый год, и Дамяна убрала дом и сама нарядилась. Я так и ахнул, но не от восторга. Ее рыжие волосы, накрученные на бумагу, торчали безжизненно во все стороны, как водоросли, нарумяненные щеки делали лицо плоским, а ноги с толстыми икрами в туфлях на высоком каблуке выглядели просто уродливыми. Платье на ней было сшито в стиле модерн, современная мода Дамяне совершенно не подходила. Сел я за стол, как сосед-сирота, потому что ничего с собой не принес. Она пристыдила меня за стеснительность, и это насторожило меня. Время шло, а мы изнывали от скуки. Потом Дамяна завела старый патефон и храбро кашлянула. Нужно было приглашать ее на танец. Мы танцевали. Волосы у нее пахли чем-то сладковато-приторным. В косу была вплетена грязная лента, на конце которой болталась серебряная монета. С нетерпением я ждал окончания этого неприятного танго, чтобы сказаться больным и уйти. В этот момент мой взгляд остановился на декольте Дамяны. То, что я увидел, не оказалось чем-то невиданным и привлекательным, но всю ночь после праздника я не мог уснуть, вертелся в постели, и мне казалось, что слышу шаги Дамяны в соседней комнате. Подсчитал, сколько шагов от ее кровати до двери, вычислил, сколько мгновений ей потребуется, чтобы преодолеть это расстояние, и все ждал, когда щелкнет замок и откроется дверь, но так и не дождался до утра. Мы встали одновременно, и прежде чем взглянуть в глаза Дамяне, я посмотрел на ее грудь. На ней был вязаный свитер, и при каждом вдохе вязка растягивалась и под ней четко обозначались соски. Она кивком поприветствовала меня и ушла кормить кур, которые жили у нее в сарайчике. Несмотря на холод, я вышел умываться на улицу и поймал себя на том, что стал заглядывать через изгородь сарайчика — мне хотелось увидеть, как она наклонится и как обнажатся ее бедра. Я совсем ошалел и позвал Дамяну. Она словно ждала этого момента за дверью, неуклюже вбежала, склонилась надо мной и хотела проверить у меня температуру, прислонившись губами ко лбу. Ее огромные, горячие и мягкие груди коснулись моего лица. Меня охватило чудовищное желание. Подавляя ненависть к ней, я делал все торопливо, резко и грубо, словно хотел убежать от страха или от ненавистного долга. Она не издала ни звука, и если бы не была такая горячая и массивная, то я наверняка подумал бы, что задушил ее. Потом мы совсем умолкли.

Она угадывала мои мысли по взгляду и не упрекала за то, что я не угадывал ее желания. Женская покорность, однако, никогда не очаровывала меня. Сначала чувствовал себя неудобно, что живу в ее доме, ем ее хлеб, не давая взамен ни денег, ни любви, но оправдывал себя изречением из святого писания: «Все постигают все одинаково». Тогда впервые мне пришло в голову, что религия создана как бальзам для сердца и утеха для разума: поучать несовершеннолетних, оправдывать грешников, ободрять несмелых и делать жизнь для всех сносной. Я успокоился и стал жить с Дамяной как с женой. Она была неопытная и во всем полагалась на меня. Я не хотел навлечь на ее голову беду и, вопреки моему невежеству, спасал ее от зачатия. Хотя очень любил детей, но, представляя себе отрока, которого она родит, похожим на нее, содрогался. Днем она мне была противна своей овечьей покорностью и неуклюжей коровьей походкой, меня раздражало веселое жужжание швейной машинки, а ее певучий голос просто бесил. Однако наступали сумерки, мы молча гасили керосиновую лампу, становилось темно, и все казалось другим — одеяло было легонькое, и я с омерзением отодвигался к стене, чтобы освободить место для Дамяны. Только несколько дней в месяце мы спали раздельно. Невольно, а может быть каким-то подсознательным чутьем, я постарался запомнить эти даты. И когда она непрерывно проспала со мной более сорока ночей, я первым понял, что она беременна. Курсы мои должны были закончиться через пятнадцать дней, которые были самыми отвратительными в моей жизни. Ложился поздно, много читал, и только успевал потушить лампу, Дамяна шла ко мне из другой комнаты, а солоноватый запах, исходивший от ее тела, действовал на меня как наркоз.

Ушел я от нее тайком в один из апрельских дней после обеда, предварительно сложив свои пожитки в единственный чемоданчик Дамяны. У чемоданчика был сломан замок, и я был вынужден нести его под мышкой, это неудобство угнетало меня и мало-помалу с чемодана перешло на Дамяну, и я окончательно возненавидел ее.

Никогда позднее я не искал ее, потому что был уверен, что если она даже и родила ребенка, то не пропадет с голоду, проживет: швейная машинка у нее была совсем новая, а в Свиштов в то время пришла современная мода — очень короткие ситцевые платья, доступные по своей скромной цене всем женщинам. А может быть, нашелся какой-нибудь вдовец, взял Дамяну в жены; в общем-то, она была хорошая женщина. Только иногда, увидев детей — сначала маленьких, потом все взрослее, — спрашивал себя: если она родила, сколько лет сейчас нашему ребенку? Я не испытывал к нему отцовской любви и даже не хотел, чтобы он был похож на меня. И не сожалею об этом и ни в чем себя не упрекаю. Чувство к семье — это нечто, напоминающее талант человека в искусстве. Никогда нельзя судить человека за то, что он не играет на скрипке или не рисует. Почему же я должен стыдиться того, что лишен способности любить семью и детей?

Заметка автора. Дамяну Гюрову я отыскала в даме для престарелых в Толбухинском крае. Она попала туда после смерти сына. Йордан Дамянин — ее сын — остался под развалинами разрушенного во время сильного землетрясения 4 марта 1977 года кирпичного дома на улице Дунай, 13. Она показала фотокарточку, Красивый был паренек. Водопроводчик. Спросила у Дамяны об Умбертове. «Наверное, умер, сердечный. Не мог он быть живым и не навестить нас хоть разок. Он был не таким человеком. Я его знаю». И перекрестилась.

2

Назначили меня счетоводом кооператива в родное село моего отца. Село большое, в нем были три корчмы, два попа и сельскохозяйственное училище. Был и свой партизан. Я прибыл в село в среду, навестил родных, снял себе квартиру в доме бабушки Гины Петачки — дом с большой усадьбой, выходящей на две улицы. Хозяйка моя была маленькая и шустрая, как ласка, многие годы прожила одна и не могла нарадоваться на меня. В первый же вечер услышал такое, что, как она считала, должно было заинтересовать меня, — о двух учительницах из сельскохозяйственного училища, о Жечке-партизанке, о ветеринарном враче, которого всем селом не могли женить, о начальнике почты и его жене Кичке. Было лето, но я ходил на работу при галстуке, и, вероятно, из-за этого долгое время меня называли только по фамилии. Жил как узник. Ничто не трогало и не привлекало мою душу — прошлое было забыто навсегда, будущее от меня не зависело, а настоящее вызывало отвращение. Спиртные напитки пить не мог, а ничего другого не находил, чтобы заглушить наносимые мне жизнью удары. Иногда по вечерам тайком доставал из чемодана свои священные книги и читал их до слез безысходности: то, чего я хотел, не мог, а то, кем я был, вызывало отвращение. Мне не было еще и двадцати пяти, силы копились во мне, оседали в моем сердце, бродили, как свежее виноградное вино, и так распирали меня изнутри, что вынуждали искать то, на что я не имел ни смелости, ни права. То были мучительные дни — ни одного сочувственного слова, никакой надежды. Тогда мне пришла в голову мысль жениться. Хлопоты со свадьбой должны были отвлечь меня хотя бы на какое-то время от моих мучений и дать отдых сердцу. Об этом думал обычно по вечерам. В селе люди ложатся рано, накормят скотину — и в постель, нежатся, думают, мечтают. Мне не спалось, по ночам выходил из дому и подолгу сидел у пруда. Работа тоже не клеилась, начал допускать ошибки при подсчетах. Отбросил мысль о женитьбе и решил найти тяжелую физическую работу, требующую больших затрат энергии. По воскресным дням помогал бабушке Петачке в поле. Работа успокаивала меня, но это, должно быть, инстинкт самосохранения. Потом выпал снег, белая пустошь на улице, белая пустота внутри меня. Я был чужим для всех окружающих, не ходил на свадьбы и праздничные торжества, лежал в своей комнате и смотрел в потолок. Ждал. Не кого-то. Ждал чего-то. Это что-то должно было случиться. Оно должно было извлечь меня из болота, отмыть и дать мне власть. Чтобы облегчить ожидание, купил себе теплое пальто и галоши, а на Дмитров день отправился к попу Кириллу под предлогом того, чтобы уточнить, действительно ли он продает овчарню и сколько за нее просит. Это был пожилой разговорчивый мужчина, вне службы одевался по-домашнему. Поговорили об овчарне, о кооперативе и даже об учительницах из сельскохозяйственного училища. Поп был философом и знал жизнь со всех сторон, но временами вздыхал и говорил: «Распустился народ. Ни веры в бога, ни почета его слугам». Торг не состоялся, но мы подружились с попом Кириллом. Я даже помогал ему убирать репу на заднем дворе церкви, а вечером мы напились.

На следующий день купил себе зеркало. Укрепил его в своей конторке таким образом, чтобы смотреться, не сходя с места. Сделал это, чтобы убивать время. Сижу, скажем, зимой, за окном темно, где-то играет музыка (всякие прелести были в то время, люди еще не отвыкли веселиться), рабочий день заканчивается, и наступает ночь — долгая, наполненная тихим ужасом. В такие минуты мне больше всего хотелось не того, чего ожидал, а перемен в жизни и в себе. Хотел, чтобы вспыхнула война или мировая революция, напал мор или чума, потом — все что угодно, только бы кончилось это бессмысленное существование. При таких мыслях я смотрел в зеркало. Видел свое отражение слабым и черным, как у лудильщика кастрюль, и мне казалось, что это не я. «Ты ли это?» — спрашивал я. На меня смотрело немощное от ночных бдений лицо, поблекшие губы, потухшие бегающие глаза. С глазами я, конечно, преувеличиваю, но тогда мне так казалось, Смотрел я на себя и старался унижать всех, пока не поверил в собственное ничтожество. Кто-то из древних мудрецов сказал, что человек каплю за каплей должен выдавливать из себя раба. Я же делал обратное — каплю за каплей впрыскивал себе в душу страх и самоуничижение. Не мог понять время, в которое жил. И оно меня не понимало. Это было не мое время, а я — не его герой. Убивал его, как мог. И оно убивало меня. Маскировались друг от друга и никогда не видели своего истинного лица. Для характеристики такого состояния и его лечения теперь придумано много названий и лекарств, может быть, они и тогда имелись, но я боялся хоть кому-нибудь пожаловаться, с кем-то посоветоваться. На втором году своего пребывания в должности счетовода я уже не носил галстук, брился через день и при мысли о женщинах или каких-либо других развлечениях покрывался холодным потом от отвращения.

В то время на одно из заседаний правления кооператива пригласили и меня. Правление должно было изыскать средства для увеличения доходов, чтобы открыть магазин в самом отдаленном квартале нашего села. В те годы кооператив не имел ничего общего с государством, лишь по его законам выступал как частное предприятие. Ответственность за любые нарушения закона брало на себя правление кооператива.

Если бы я знал, что начнется после этого и во что обернется потом это заседание правления, я должен был или надеть новый костюм, или повеситься. Члены правления оказались простыми людьми — сельские хозяева, но алчные к престижу в глазах своих односельчан.

Пригласили меня за тем, чтобы спросить, будет ли нарушением закона, если шофер кооперативного грузовика отвезет сыр не на государственные склады, а на рынок и продаст его как частное лицо. Ответил, что должен свериться с законом по этому поводу, завтра доложу. Я, естественно, знал этот закон. По дороге, пока возвращались домой с единственным партизаном села дядей Жельо, рассказал ему, что пришлось быть на суде, на котором разбиралось дело таких же, как наши, правленцев, продавших сыр с кооперативной сыроварни на плевенском рынке, вместо того чтобы сдать его на государственные склады. «И сколько им дали?» — «Да ничего, осудили условно». — «Ага».

На следующий день никто меня уже не спрашивал, что позволительно, что запрещено государственными законами. Каждое утро я слышал, как кооперативный грузовик спускался по каменной мостовой нашей улицы к сыроварне. Через два месяца магазин в упомянутом выше квартале был открыт, а правление кооператива, несмотря на строгий запрет, разрешило закупать кооперации скот на мясо, делать колбасу и отправлять ее в Габрово.

Однако, когда, казалось, дела шли хорошо, однажды утром товар с нашего грузовика был конфискован, а шофер и один из членов правления, сопровождавший товар, задержаны. Теперь, после стольких лет, прошедших с тех пор, могу признаться, что сигнал, т. е. анонимное письмо, написал я. Под суд попал целый коллектив правления кооператива — все члены правления были арестованы, и началось следствие. Единственный партизан села и бывший снабженец партизанского отряда «Освободители» тоже был арестован. Дело, однако, было быстро прекращено, потому что слухи быстро распространились по всей области и вызвали неприятные разговоры. Да и нарушение закона — в те голодные годы все хитрили, чтобы прожить, — не шло вразрез с общей политикой, а в афере с черным рынком был замешан дядя Жельо. Присудили им по три месяца, большую часть которых они провели в предварительном заключении, пока шло следствие. Почти сразу после вынесения приговора все члены правления возвратились в село. Односельчане отнеслись к этому событию по-разному. Одни сетовали, другие были довольны. Спрашивали у меня, как дела в других деревнях и селах. Отвечал уклончиво, что времена трудные и правительство должно думать и искать выход. Все должны благодарить, что в деле оказался замешанным дядя Жельо, ради него всех освободили из тюрьмы. Как-никак, а власть должна защищать своих людей. Со мной соглашались, а по всему селу пошла молва, что, если ты коммунист, тебе все позволено, а законы только для простых людей.

Сделал я это от злобы и из-за любопытства, не ждал ни возмездия, ни награды. Но награда пришла. Однажды утром проснулся отдохнувшим и, когда брился, почувствовал себя мужчиной. Жизнь мало-помалу возвращалась в мою иссохшую душу. Энергия, которая накапливалась во мне долгое время, наконец нашла выход. Я испытывал физическую радость от своего превосходства над другими. В воображении возникали картины, в которых виделся сельский Мефистофель, марки 1948 года, сработанный по болгарскому патенту, Тогда инстинктивная ненависть, которую я испытывал к народной власти, приобрела свою законченную форму. Я был вознагражден. Они отняли у меня право быть духовным пастырем, то, к чему я был предназначен с рождения, лишили сана, и всю жизнь я буду платить им тем же, выбирая подходящие моменты и средства. Первое, что доступно моим умственным способностям, — всеми возможными средствами дискредитировать народную власть в глазах населения. А власть — это не абстрактное понятие, ее выразителями являются отдельные люди, а именно их я хотел дискредитировать. Я был на подъеме, как творец.

Вышел на берег пруда и целую ночь смотрел на спавшее село, как духовный пастырь охватывает взглядом своих прихожан перед праздничной службой. «Идите сюда, я принесу вина, и мы будем пить этот напиток. И завтра будет день, как и сегодня: день чрезмерно великий».

Теперь я чувствовал себя как артист, получивший заветную роль. Спрятал зеркало, чтобы больше не оглядываться и не размышлять.

На следующий день отправился в корчму и стал говорить с людьми.

Приняли меня как больного, возвратившегося из больницы, — уступали место у печки, угощали и рассказывали о холостяцких похождениях моего отца. Я был в центре всеобщего внимания, нашлись и такие, которые называли меня своим дальним родственником, подставляли небритые щеки к моему лицу, говоря: «Смотрите, как мы похожи». Были и такие, кто готов был взять меня в зятья. Тогда мы подружились с доктором Живко, ветеринарным врачом. Ему было около тридцати лет, но семьей он еще не обзавелся; его бытие отражалось не только на лице и одежде, но и на голосе. Выглядел он старше своих лет. Слышал от бабушки Петачки, что доктор Живко любил перескакивать через чужие заборы, но никто не сердился за это на него. Он был красивый, образование получил за границей и умел хранить тайну. Некоторые мужчины втайне даже гордились, что их жены были удостоены внимания доктора.

На вид пьяница и бабник, доктор Живко был грустным человеком и страдал по какой-то женщине, с которой познакомился в поезде, но она вышла замуж в Карнобате. Живко как выпьет, так начинает каяться, что поедет в Карнобат и разыщет ее. А напьется, сядет на пол, прислонит кудрявую голову к стене, вытаращит свои выразительные глаза и кричит: «Не возвращайся назад!» — пока не охрипнет или не уснет, Двумя вещами гордился доктор Живко — учебой в Германии (он год учился там в каком-то городе, но его название произносил так неразборчиво, что я так и не смог разобрать, в каком именно) и усами. В разговоре со мной доктор Живко старался показать свой веселый нрав, с которым контрастировали печальные, как будто что-то ищущие глаза.

Мы частенько засиживались с ним вдвоем в его квартире, а однажды пригласили даже учительниц сельского училища, и они пришли с рукоделием. Ни одна из них не согласилась бы на меньшее, чем стать законной женой, а мы не имели намерения жениться, и приглашение больше не повторилось. Продолжали сидеть вдвоем, хотя были совершенно не интересны друг другу.

Во время наших долгих холостяцких бесед доктор Живко поведал мне обо всех выдающихся личностях села. Судя по его рассказам, ни один из них не заслуживал моего внимания, разве только начальник почты. Он был доверенным лицом народной власти, а в свое время исполнял роль Бойго Огнянова в самодеятельном кружке тырновской библиотеки «Надежда». Обладал хорошей дикцией и отлично играл героические роли, В селе о нем говорили, что он все услышанное в гостях и на вечеринках немедленно докладывал в общину и самое большое удовольствие испытывал от результатов своих доносов, когда власти принимали меры.

В селе его не любили и старались любыми путями насолить ему и опозорить. Однако возложенная на доктора Живко миссия не имела успеха. Несколько мужиков пустили слух о том, что доктор Живко любовник Кички, жены начальника почты, хотя все знали, что это сущий оговор. На вечеринке по случаю Третьего марта Живко должен был пригласить на танец Кичку и закружить ее так (кроме вальса, других пластинок не было), чтобы она склонилась ему на плечо. И это должен был увидеть начальник почты. Однако Живко явился на вечеринку крепко подвыпившим, граммофон продолжал играть вальс, начальник почты танцевал со своей женой, а все присутствующие любовались ими, потому что оба были красивы.

Почта находилась напротив моей комнаты, на противоположной стороне улицы. В летнее время мы с начальником смотрели друг на друга через открытые окна, и сначала меня сильно раздражало его «адьо»: мне казалось, что это слово он произносит подчеркнуто театральным голосом, но потом я привык, убедившись, что и в наставлениях телефонисткам он так же выразителен.

Поближе с начальником почты мы познакомились на сборе винограда. Я и доктор Живко не имели своих виноградников, и начальник почты пригласил нас к себе. Мы собрали его виноград, а потом так нарезались, что сидели у них до тех пор, пока жена не начала зевать. Это оскорбило мужское достоинство доктора Живко, и мы немедленно удалились.

С того дня начальник почты не выходил у меня из головы. Он нравился мне. В нем была естественная сила, чувствовавшаяся даже в его, хотя и не очень красивых, движениях. В его доме вино пили прямо из луженого котелка, мясо брали руками, а песни пели во все горло. Если бы не мое предубеждение, этот представитель власти мог очаровать меня. «Того и гляди сделает меня коммунистом». Почтовый начальник приглашал еще раз, но я не пошел. Чувствовал, что ненавижу его не только за то, что он красив и прекрасно говорит, и не за голубые глаза его жены, а по причине гораздо более глубокой. Это была ненависть ко всему тому, что олицетворял он. Теперь я понял, почему селяне стремились опозорить его. Он превосходил их по своей природе. С этой целью был пущен слух о его фискальстве. Однако он был очень простым и открытым человеком и совершенно не годился для тайных доносов. Чем ближе я знакомился с ним, тем больше он был мне симпатичен, а это возбуждало непреодолимое желание сделать ему зло.

После сбора винограда в бухгалтерии кооператива ввели должность кассира. Раньше эти обязанности выполнял я, работы у меня было немного, но сейчас мой мозг работал в двух направлениях, и я уже не мог надеяться на свою аккуратность. По моей рекомендации кассиром назначили Кичку. Работали мы с ней в одной комнате, но общались только по делам службы. Я делал все, чтобы она влюбилась в меня, старался изо всех сил не замечать ее. Уголок, в котором размещалась касса, вскоре был отгорожен ширмой — получилось нечто вроде будочки — этого требовала инструкция. Утром Кичка закрывалась в своей душегубке и сидела в ней целый день почти без дела. Я восседал по другую сторону ширмы, что-то писал и был неприступен.

Все лето окно в нашем кабинете было открыто, но ни одного раза я не заметил, чтобы ее муж заглянул в него. Только голос его стал глуше, словно на почте появился больной.

Однажды утром Кичка принесла большой букет цветов из своего сада, поставила их в глиняную вазу, а вазу установила в окошечке так, чтобы была ликвидирована единственная возможность для визуального контакта между нами. Цветы заменялись через день, и я так привык к их аромату, что однажды утром, когда Кичка, не пришла на работу, целый день слонялся по кабинету, словно у меня что-то отняли. Кичка была по-настоящему красива, но то, что сидела она за ширмой, еще больше возвышало ее в моих глазах. Иногда мне казалось, что вот сейчас не выдержу и в один миг окажусь за перегородкой, около нее. И входил. Склонялся над ее головой, рылся в куче различных бумаг, спрашивал о чем-нибудь, что требовало продолжительного ответа, удовлетворенно кивал и уходил за свой стол.

Однажды я заметил, что Кичка использует букет как ширму. Смотрит на меня, а я ее не вижу. А меня так и подмывал бес. Разболелась голова, появились реви в животе, и я отправился домой. На следующий день не вышел на работу. Доктор Живко лечил меня домашними средствами. Кичка поинтересовалась у бабушки Петачки, что со мной, а вечером вместе с мужем пришла ко мне. Это было для меня настоящей пыткой. Казалось, Кичка смотрит с лаской и добротой. Ее муж пытался развлечь меня. И к утру я был здоров.

Так, играя в молчанку, дожили до зимы. Впервые я прикоснулся к ней, когда выпал снег. Сторож затопил «буржуйку», огонь бушевал в печке, а Кичка, продрогшая на морозе, стояла рядом, и рукав ее коснулся трубы. «Сгоришь!» — крикнул я и отдернул ее руку. Потом легонько тронул за локоть, она не отшатнулась. Послышались чьи-то шаги, и я отстранился.

В ноябре у Кички был день рождения. Я купил подарок и приготовился сделать ей сюрприз. Поцеловал руку, хотел обнять, но вдруг отшатнулся в нерешительности. Увидел ее изумленные глаза, и вдруг она бросилась мне на грудь. Она ждала моих слов. Но слова к чему-то обязывают. Поцеловал ее в лоб и отстранился. Она пискнула, как птенчик, губы у нее задрожали, и я почувствовал у себя на лице ее жадные поцелуи. За этим занятием и застал нас доктор Живко. Помню, как-то мы поспорили с ним и договорились, что войдет он ровно в восемь, когда, как я предполагал, мне удастся привлечь ее в свои объятия и удерживать, пока не откроется дверь. Я сделал вид, что сопротивляюсь, разыграл целую сцену, но она не заметила моих усилий. Кичка была просто в оцепенении, расстегнутая кофточка висела на ней, как перебитые крылья у птицы. Удивлен был и доктор Живко. Думаю, что после этого случая он забыл о женщине в Карнобате, но, видимо по этой же причине, стал пить запоем.

Мы продолжали работать в одной комнате, она за ширмой, а я у себя за столом, почти не разговаривая, но за перегородкой я чувствовал ее дыхание. Особенно вздохи. Ничего другого между нами больше не было. Говорили только один раз. «Попроси его, чтобы никому не говорил», — умоляла она. Доктор Живко, как я уже упоминал, умел хранить тайну. Однако он сделал то, чего я и не предполагал. Шантажировал ее: «Или придешь ко мне, или я расскажу мужу». Потом мне стало известно, что они тайно встречаются, и я не удивился, когда через год Кичка родила ненормального ребенка: в течение этого года доктор Живко не протрезвлялся. Вслед за ним запил начальник почты, его понизили в должности, сделав письмоносцем. Жена его уехала с ребенком к своей матери. Я был один и только иногда сожалел об этом. Бог мне свидетель, такого исхода я не хотел.

Заметка автора. Письмоносец Симеон Митев погиб в автомобильной катастрофе, в которую попал, будучи пьяным. Кичка Митева в настоящее время работает дояркой на молочной ферме кооператива в своем родном селе, живет одна. Ее ребенок в возрасте семи лет был отправлен в интернат для слаборазвитых.

3

Летом доктор Живко женился. Привез свою карнобатскую и в тридцать два года стал отцом. Пил теперь редко, но очень много, и алкоголь настолько изменил его личность, что после каждого запоя он каялся. Его исповедь представляла целый моноспектакль, как теперь говорят, и всегда привлекала публику. Мужчины слушали с особенным удовольствием и каждый раз спрашивали о Кичке. Однако он никогда не признавался. Его жена была женщина особого склада и мало-помалу изолировала доктора от избранного им общества, а без его духовного присутствия вечера в корчме стали однообразными и скучными, и у меня создавалось впечатление, что время остановилось.

Все вокруг говорили о приближении осени, крестьяне собирали урожай с полей и садов, а я снова впал в апатию, которая, казалось, становилась хронической. В это время старостой села выбрали дядю Жельо. Это была его партизанская кличка, а при крещении он был назван Горан Иванов Торов. Гораном его называла только жена, однако об этом уже все забыли: она умерла еще до моего приезда. Дядя Жельо был мужчина крупный, ходил, опираясь на трость, носил пиджак из зеленого офицерского материала и черные шаровары из грубого крестьянского сукна. На документах он подписывался «Г. Т.-Жельо». В партизаны ушел совершенно неграмотным, но там какой-то гимназист научил его писать три начальные буквы — его инициалы, будто уже тогда знал, что этот единственный партизан села после взятия власти станет начальником. Значительно позднее, когда случились эти неприятности с его дочерью, я понял, что дядя Жельо был прилежен, ходил во второй класс начальной школы, а расписывался так неграмотно потому, что был ранен в указательный палец еще во время Балканской битвы. Это случилось после перестрелки их отряда с подразделением карателей. Во время стычки был тяжело ранен командир отряда, дядя Жельо взвалил его себе на спину и нес, а тут какая-то шальная пуля, зацепив указательный палец его правой руки, прикончила командира. Там его и похоронили. Жельо хотел сделать из своего ружья прощальный выстрел, но не смог нажать на спусковой крючок: палец не гнулся. Тогда его назначили снабженцем отряда, и он распределял пайки, разрезая и складывая хлеб на клеенке. «Большое дело, — говорил он по поводу своего высохшего пальца, — не буду браться за письмо, да и нужно оно мне как рыбе зонтик». Однако наступили времена, когда ему потребовалось не только держать в руках ручку, но и писать доклады. Знал я его как доброго, но стеснительного человека. Дашь такому человеку власть, он никогда не сможет применить строгих мер — или будет следовать своему характеру и сердцу, не позволяющим кого бы то ни было наказывать, или ополчится на себя, решив с завтрашнего дня в корне перемениться и начать издавать такие приказы, которые еще больше обрекут на провал задуманное дело. Таким и был дядя Жельо. Мне редко приходилось говорить с ним, и теперь точно не могу сказать, были ли у него особые слабости. Однако я предполагал, что, как у каждого живого и тем более заслуженного человека, было стремление к власти и славе. Слышал, что он мечтал о песне о своем отряде, какая была у плевенских партизан, которую и до сих пор поют и старые и молодые. Песню сочинить я не мог, однако однажды намекнул дяде Жельо, что неплохо бы поставить в селе памятник, причем не только геройски погибшему командиру их отряда, но и тем, кто помогал ему и, раненного, нес на своем горбу. Он понял, что я хотел сказать, сильно смутился и сказал неуверенно: «Неправильно поймут». На этом наш разговор и закончился, но после него дядя Жельо относился ко мне как к человеку, которому открыл свою мужскую тайну. Однажды он пригласил меня к себе в дом и показал фотографии своей молодости. Военная форма, в которой он принимал участие в Владайском восстании, очень шла ему. «Почему не стал офицером, спросишь ты меня, а я отвечу: не предлагали. — И, разглядывая фотографию, продолжал: — Только теперь форма не такая, как в те времена. Это офицерская».

В этот момент я увидел его дочь, но не запомнил. Может быть, поэтому потом часто пытался представить ее и никак не мог, снова пытался и снова не мог, и так до тех пор, пока не поймал себя на том, что все время думаю о ней. Она осталась вдовой совсем молодой. Ее брак с командиром партизанского отряда продолжался несколько месяцев и, как говорят теперь, не приобрел законную силу. Бабушка Петачка утверждала, что она еще девушка, так как партизан, за которого она вышла замуж, бежал в лес в день свадьбы. «Венчана, но не сведена». А потом он не вернулся, она продолжала жить у своих родителей и не хотела слушать о новом замужестве. А когда мать, находясь на смертном одре, сказала ей на прощание: «Обзаводись семьей, Жечка», — дочь крутнула отрицательно головой, а мать так и умерла с открытыми глазами. «Ладно, если бы ее не сватали, так ведь женихов было много. Приезжали даже из Софии на автомобиле, но она отказывала, говоря, что только он ей дорог. Дорог, видимо, ей был Драго. Да, и очень дорог. Смотрю на нее, как она сохнет. Словно цветок неполитый. Опять же и отец с ней», — часто напоминала мне Петачка.

«Мы его польем, бабуля. Так польем… что зацветет лучше прежнего», — полушутя отвечал я.

Все в партизанской вдове интриговало меня. Но больше всего — брак, не получивший силу закона. Когда нет любви, человек бывает доволен и тем, что другие им восхищаются. Восхищение толпы — это даже сильнее всякой любви. Это массовая непрекращающаяся близость, поднимающая душевное состояние, обманывающая воображение. Нечто вроде бальзама. Тогда у меня зародилась мысль развенчать бывшую жену командирапартизанского отряда и дочь партизана, а вместе с этим сорвать и ореол с этих простых людей.

Ничто не могло скомпрометировать дядю Жельо в глазах селян так, как какой-нибудь предполагаемый, хотя бы даже недоказуемый, но возможный моральный позор. Всю операцию я продумал до мельчайших подробностей, обдумал каждый ход, каждое слово и даже простоял несколько часов у зеркала, чтобы отработать выражение на своем лице: уважение и почтение к отцу, восхищение дочерью.

Отправился к ним под предлогом посмотреть фотографии командира партизанского отряда, так как (по моему предложению) на фасаде дома, в котором он ночевал несколько раз (но не в день своей свадьбы), должна была быть укреплена доска из белого мрамора, на которой в овале портрет героя, а под ним бронзовыми буквами его имя и фамилия.

Мемориальную доску изготовили, укрепили на указанном доме и открыли восьмого сентября. Дядя Жельо произнес короткую речь, а Жечка спокойно стояла около него и не упала в обморок, как ожидали многие, а после торжества как ни в чем не бывало отправилась в хоровод. Один я догадывался о характере ее поведения, а когда хоровод распался, знал уже совершенно определенно, что делать. Все шло так гладко и точно по разработанному мной плану, что я начал думать, где может быть осечка. Теперь могу сказать, что осечки не было. Только через неделю, когда в Тырново начался праздник плодородия и дядя Жельо уехал туда в качестве почетного гостя и должен был пробыть там двое суток, я, захватив с собой доктора Живко, отправился по всем дворам учитывать количество собранных овощей и фруктов, на основании чего определялся годовой налог на каждое хозяйство. Да, совсем забыл отметить, что после нашего разговора с дядей Жельо об установке памятника меня перевели из темной конторы в более светлый и солнечный кабинет, как этого требовала моя новая должность — контролер бюджета сельского народного совета. Прежде чем назначить меня на эту должность, дядя Жельо спросил, почему я не вступаю в партию. «Потому, — ответил я ему, — что имеется пятно в моей биографии». Он с недоумением посмотрел на меня. «Мой отец, — пояснил я, — в свое время работал на общественной мельнице, и во время сентябрьских событий однажды ночью к нему постучался партизан, попросил поесть и табаку, но мой отец, ничего не дав ему, прогнал. Два дня и две ночи этот партизан пролежал во рву за мельницей, а на третий отец нашел его мертвым. Отец его не выдал, но и не помог ему. Такое не прощают. Тогда я был еще совсем сопляком и ничем не мог ни помочь, ни помешать. Однако этот факт из биографии отца не позволяет мне вступить в партию и плечом к плечу идти с такими людьми, как ты, проливший кровь за эту власть».

Дядя Жельо был очень доволен. «Ну, отец — это одно, а сын — совсем другое… Однако тебе лучше быть в стороне. Пусть и у нас будут беспартийные коммунисты. Так оно еще лучше». В те времена много говорили о врагах с партийным билетом.

Так, дождавшись праздника плодородия, мы с доктором Живко отправились по домам. Кроме овощей и фруктов учитывали также домашний скот.

Описали урожай и у Жечки. Смотрел на нее, когда она ходила по двору и этим чем-то напоминала мою маму. Наверное, по этой причине пропало у меня к ней всякое желание. Остались только амбиция и предчувствие пагубного злорадства. Закончив учет, посидели в беседке, увитой виноградом, выпили по стаканчику ракии и отправились в следующий дом. Выходя из ворот, я обернулся (это был первый пункт моего плана соблазнителя), Жечка смотрела на меня. Сделав вид, что меня силой уводят отсюда, я зашагал вслед за доктором. А когда стемнело, возвратился, сказал: «Забыл спросить». Она сразу все поняла. «А доктор?» — «Он спит с женой». Напоминание о чужом счастье всегда пробуждает у человека зависть и желание самому быть счастливым. Опять стояли в беседке, увитой виноградом, откуда-то доносились звуки радио, а я был сам не свой. «Давай, действуй», — подбадривал себя, но женщина смотрела на меня без волнения, словно на проданную скотину. Мне очень хотелось ей понравиться. Отступил немного назад, скрестил на груди руки, предоставив ей возможность созерцать меня во весь рост. Специально надел шелковую рубашку с длинными рукавами: длинный рукав в то время — признак обеспеченности.

— Почему не зайдешь завтра?

Я был очень смущен, моментально усомнившись в успехе своей стратегии, пустил в ход все свое красноречие. Но в этом не было нужды. «Эта женщина не для любви», — подумал я, но внутренняя страсть разгоралась еще больше. Она была в том же некрасивом ситцевом платье и опять напоминала мне мою мать сплетенными в косу волосами и испуганным взглядом, который сохранился у мамы до самой смерти. Дело несколько упростилось. Она села, а я продолжал стоять, словно слуга, пришедший поздравлять с Новым годом свою госпожу. Это меня еще больше смутило, и, как всегда, от смущения сделал то, чего не следовало делать. Присел к ее ногам. Было тихо, нас окружала прекрасная природа, и я даже забыл, зачем пришел. Почувствовал, что теряю самообладание, в глазах потемнело, закружилась голова, будто я ощутил вращение Земли. Жечка была ко всему безразлична. Немного придя в себя, стал злиться. «Я, который…» Однако продолжал сидеть, а неровные плиты подо мной просто убивали меня. Жечка вздохнула, медленно встала и пошла, от ее платья исходил запах дома и женщины, он как магнитом притягивал и манил к себе. Я двинулся за ней, как слепой. Она дошла до калитки, остановилась, открыла ее, освободив мне проход.

— Спокойной ночи.

Никогда, ни до этой ночи, ни после, не видел во сне женщин, а Жечка приснилась. И по тому, какой видел ее во сне — то с ружьем, то с ребенком на руках, — понял, что боюсь ее. Эта мысль вызвала во мне сильное раздражение, и я начал подбадривать себя: «Это я-то боюсь? Хватит! Еще не родилась такая женщина, которой…» В конце концов решил не замечать ни Жечки, ни ее отца. Дядя Жельо пытался сблизиться со мной, это даже посторонние замечали, и дошло до того, что однажды бабушка Петачка спросила меня: «Слушай, а почему ты не хочешь жениться на дочке Жельо?» Ответил, что у меня есть невеста, студентка из Свиштова. Сказать что-либо бабушке Петачке — это все равно что объявить на сельской сходке всех окрестных деревень. Уже на следующей неделе интерес ко мне пропал. Чувствовал это по тому, как безразлично здоровались со мной те, кто раньше имел на меня виды. Только дядя Жельо остался прежним. Он даже сказал однажды: «Да привези ты ее сюда, не бойся, не дадим в обиду». Я уже совсем забыл о студентке и не сразу сообразил, о чем он. «Бабьи сплетни», — двусмысленно ответил я ему.

Снова наступила зима, снова начали отмечать праздники и играть свадьбы, а у меня — опять длинные вечера в одиночестве и холоде. Укутавшись в одеяло, думал, что и Жечке тоже холодно. Представлял себе, что над ее кроватью висит портрет командира партизанского отряда, и меня разбирала досада. Тогда я еще не знал, что это не что иное, как ревность. Думал, что ненавижу его как представителя чужого мне класса. Однажды, как мне показалось, вечер не наступал очень долго. Весь день я думал о том, как после работы пойду в гости к попу Кириллу. Дорога к нему вела мимо дома дяди Жельо. «Буду проходить мимо и зайду. Никто меня не увидит и не услышит», — размышлял я, набираясь храбрости. Зашел к Жечке и спросил, где дом попа Кирилла. «Попа нет дома. Видела, как он запрягал коня. Наверное, поехал в деревню кого-то отпевать», — ответила Жечка удивленно. Я стоял перед входом, а она в дверях, и я, как соблазнитель Мефистофель, не смел поднять глаза и взглянуть на нее. «А отец?» — «Зайди подожди его. Он на собрании». В это время по селам велась разъяснительная работа по коллективизации. Сходки продолжались до полуночи. Все складывалось так удачно, что у меня закружилась голова. «Папа тебя очень хвалит. Сказал, что ты стоящий парень». Она провела меня в теплую комнату, предложила раздеться, повесила мое зимнее пальто на гвоздь, вбитый в косяк, потом уговорила снять ботинки и положила мне под ноги горячий кирпич. «Как вы сидите в своей холодной конторе, уму непостижимо», — говорила она, ухаживая за мной, словно за родным братом, возвратившимся с работы на морозе. Налила вина, нарезала сыр — совсем как для дорогого гостя. Тут я не удержался, вскочил прямо в носках, схватил ее, что-то затрещало, и мы рухнули на кровать. Под нами зашуршала солома. Жечка была тонкая, гибкая и холодная, как угорь, и ускользала из-под меня, а когда успокоилась, я грубо выругал себя. Был просто беспомощным. Таким же оказался при второй и третьей попытках. «Бог наказывает меня», — подумал я. А она, вся трепеща, покорно прижималась ко мне; чувствуя ее страсть, я еще больше злился на себя.

После Нового года собрания по коллективизации созывались почти каждый день и заканчивались поздно. Услышав голоса на улице, я быстро отправлялся в сарай и дожидался, пока дядя Жельо ляжет спать, а на другой день чихал и сморкался. «Дров у тебя, что ли, нет, малый? — спрашивал меня председатель. — Или ботинки промокают?»

И так у нас с Жечкой началась не любовь, а настоящее неистовство. Кажется, мы были готовы уничтожить друг друга. Такая страсть не могла остаться без последствий. Я первый понял, что Жечка беременна. Почувствовал это по какому-то враждебному приему ее утробы. И перестал заходить к ним. «Придет и твой час, Умбертов!» — подумал я. Взял отпуск и сказал председателю, что проведу его в Свиштове. Однако уехал в деревню, предоставив событиям развиваться без меня. Через две недели возвратился и отправился к попу Кириллу, демонстративно пройдя мимо дома Жечки. Вечером попросил бабушку Петачку не закрывать дверь на засов. Она, естественно, догадалась и всю ночь следила у окна, а утром уже знала, что Жечка приходила ко мне. Пришла она небрежно одетая, в тесном пальто, которое еще больше выдавало ее беременность. Я сел, а ее оставил слушать мою «обвинительную» речь стоя. Заявил, что нам нужно прекратить отношения, потому что у меня для этого имеется особая причина… И замолчал. «Студентка из Свиштова?» — робко спросила она. Сделал вид, что не расслышал вопроса. «Причина от бога, ее никак нельзя поправить. Когда был маленьким, — продолжал я, — переболел свинкой. Теперь не могу иметь детей». Она села и продолжала слушать, ничем не выразив своего отношения к сказанному…

Через два дня была суббота. Зашел к бабушке Петачке и сообщил, что решил жениться, и попросил сходить и посватать за меня Жечку. Она обрадовалась, переоделась в праздничное платье и, сунув за ухо веточку самшита, ушла. Проводив ее взглядом до угла, подогрел бутылку сливовой водки, чтобы скоротать ожидание. Все шло, как я предполагал. Скрипнула калитка, послышались шаги на крыльце, длительное обметание ног, кашель… Наконец вошла Петачка. Она сняла скатерть со стола, разгладила складки покрывала на кровати. Откашлялась и выпалила: «Не хотят нас». Я налил ей сливовицы, она залпом выпила, наполнил ее стакан еще раз, опять выпила и только потом начала подробно рассказывать. Однако ее рассказ не интересовал меня. Я знал, что Жечка выставит сваху. Она беременна, а я ей сказал, что не могу иметь детей. Значит… она одновременно жила с двумя мужчинами. Развратница. А бабулька продолжала: «Своими глазами видела… Видела, как по ночам выходила от тебя… Вот злодейка…» Выпив еще, Петачка отправилась к дяде Жельо. На следующий день мне по секрету сообщили, что Жельо бил дочь, угрожал, что если она не пойдет за меня замуж, то он ее выгонит. А она плакала и кричала: «Не хочу я его!»

Так минула зима. Весной однажды ночью пришла машина «скорой помощи» и кого-то увезла в больницу. Оказалось, Жечку. Вернулась она из больницы с замотанной поясницей и согнувшаяся как буква «С». А бабушка Петачка распространяла по селу пущенную мной утку, добавляя и другие сплетни про Жечку. В результате по селу пошли слухи: «Жечка потаскуха, одного мужа загнала в могилу, другого обманула, а с третьим миловалась… А ее отец боролся за эту власть… свободы добивались, дали им свободу…»

Это сокращенный вариант монолога бабушки Петачки. За несколько дней она обошла всех своих родных и знакомых в селе и окрестных деревнях и поселках, оплевывала Жечку, развенчивала ее отца и даже осквернила память погибшего командира партизанского отряда, а из меня сделала мученика. Дурная слава, как говорится, границ не имеет и разносится как зараза. Очень быстро молва о беспутной дочери партизана дошла до партийного руководства района. Оно терпело Дядю Жельо только до очередных выборов, после которых его назначили ночным сторожем сельской лавки. Слухи потихоньку заглохли, разговоры прекратились, а за мной укрепилась слава обманутого любовника. И это, как ни странно, в глазах общественности повысило мой моральный облик.

После создания в селе трудового кооперативного хозяйства я был назначен главным бухгалтером.

Заметка автора. Жечка Желева теперь пенсионерка. Все прошедшее время работала агрономом — специалистом по защите растений. Напомнила ей про Умбертова. Жечка только спросила: «Как он?» И больше ничего.

4

Трудовое кооперативное хозяйство основали осенью 1950 года. Говорю, основали, потому что я был одним из первых, кто вступил в него, передав ему все свои земельные угодья и сельскохозяйственный инвентарь. В начале своего повествования я уже говорил, что село, в котором обосновался, было родным селом моего отца. Когда он женился на моей матери, у него было шестнадцать декаров земли, половина декара выгона, кусочек виноградника, которые он оставил своему брату. Выгон и виноградники были раскорчеваны, вспаханы, а после смерти дяди все досталось мне как единственному наследнику. Вот с этими землями я и вступил в трудовое кооперативное хозяйство, созданное в селе. Вместе со мной записались еще восемьдесят семь семей, и теперь могу сказать, что это были или фанатики-коммунисты или хитрецы-приспособленцы. О коммунистах говорить нет необходимости. А о хитрецах надо сказать. Трое из них были самые богатые в селе хозяева. Но еще с сорок седьмого года, после национализации, увидев, что дело идет к обобществлению собственности, продали наиболее плодородные земли, под предлогом того, что это земли их жен, а им нужны деньги на обучение сыновей, которые потом писали в своих автобиографиях, что их родители — «крестьяне-середняки, основатели трудовых кооперативных хозяйств», а это в те времена играло не последнюю роль в карьере людей.

В этом же году из околийского комитета партии прислали к нам партийца, которого назначили секретарем партийной организации. Фамилия его была Златов. Это был худой мужчина с лицом больного чахоткой. Поселили его с семьей на первом этаже пустовавшего дома, снятого кооперативом внаем, а верхний — предоставили мне. Его жена по утрам будила меня и поливала мне, когда я умывался. Это была рано состарившаяся, очень полная, но добродушная женщина. Свою слабость ко мне она объясняла желанием сделать своим зятем — у нее была сестра, учительница в Шабле, но в течение двух лет, которые мы прожили в одном доме, я не видел ее сестру и ничего о ней не слышал.

Должность главного бухгалтера хозяйства обязывала меня знать все и все учитывать. Особенно по понедельникам. В эти дни звонили из околийского комитета партии и требовали отчет о ходе коллективизации, а мы, собравшись в кабинете партийного секретаря, придумывали объяснения ее задержки, хотя были уверены, что это не задержка, а бойкотирование политики партии и государства.

Всю следующую зиму я провел на собраниях и заседаниях, на занятиях кружков и за разъяснением линии партии. Мне кажется, что я был в этом безупречен. Когда вспоминаю те годы, укоряю себя в сотрудничестве с народной властью. Тогда руководил кружком политического просвещения. В качестве кандидата на эту должность окончил в Софии трехмесячные курсы пропагандистов и агитаторов. Там я изучил законы марксистской политэкономии социализма. Показывал себя верным сталинистом, рассказывал кружковцам биографию вождя, разъяснял селянам суть проведенной в Советской России коллективизации (а рассказывал так, будто своими глазами видел) и, наконец, прочел отрывки из «Поднятой целины» М. Шолохова (это единственная русская книжка, которую я прочел за свою жизнь). Меня внимательно слушали, понимающе кивали и как будто соглашались, но потом расходились по домам и отказывались от трудовых кооперативов. А в понедельник партийный секретарь снова потел с телефонной трубкой в руке, выслушивая из околийского комитета партии угрозы о наложении партийного взыскания, в то время это называлось просто — исключение из партии.

Коллективизация не двигалась. Не помню, радовался ли я этому столкновению народа с властью, но знаю, что честно трудился над тем, чтобы придумать эффективные меры вовлечения селян в трудовые коллективные хозяйства: предвидел конечный результат.

Прежде всего собирали коммунистов и втолковывали им, что и как делать. Некоторые записывались, и лед, кажется, тронулся. В один из понедельников доложили о первом успехе — охвачено двенадцать процентов. Нас отругали, заявив, что, если к следующему понедельнику не будет пятидесяти процентов, нам несдобровать. Тогда собрали всех, кто имел детей, учащихся в гимназии. Пригрозили, что исключат из гимназии тех, чьи отцы саботируют политику партии. В то время стремление к науке было более искренним, чем теперь, и в университеты шли только те, кто в действительности имел влечение к знаниям. Эта угроза дала свои плоды — еще девять с небольшим процентов. И это за два дня. Ободренные, созвали всех, кто работал в сельском совете, кооперативе, школе, на почте и в других государственных учреждениях. Перед собравшимися поставили ультиматум: «Или записывайся, или подавай в отставку». Не многие решились на второе. Так процент охваченных коллективизацией увеличился еще на одну единицу. Но до пятидесяти было еще далеко, а дни недели летели, приближался очередной понедельник. Тогда заведующий библиотекой и секретарь молодежной организации — человек с воображением и юмором — предложил такое, что для сцены, может быть, было хорошо, а для жизни — просто смешно. «Давайте агитировать музыкой, — сказал он, — с музыкой записывать. Хватит призывов и угроз». В этот же вечер библиотекарская агитка и часть сельского оркестра отправились по улицам. Пошел и я. Останавливались у чьих-либо окон, которые казались нам наиболее подходящими, два горниста играли сигнал «Внимание», а из агитки раздавался голос: «Через трудовые коллективные хозяйства — к новой жизни» или «Трудовые коллективные хозяйства — путь к светлым вершинам коммунизма». Кричал и я до хрипоты. Позднее это было засчитано в мой актив, и за мной окончательно закрепилась характеристика беспартийного коммуниста. И так целую ночь мы ходили по селу, играла музыка, гремели усиленные через радиоустановку голоса, лаяли собаки, ревели дети, а окна оставались темными. Эта акция, хотя и нелепая, дала известный результат, думаю, что и без нее мы бы его добились. Люди медленно (по сравнению с требованиями и инструкциями) постигали идею коллективизации, а у нас не было времени ждать. Тогда возникла новая идея, которую я, несмотря на всю мою ненависть к новой власти, расценил как явно антипартийную и антигосударственную. Этой осенью на окраине села расположились бродячие музыканты известного Муто Баба. У них был кларнет, и часто по вечерам во рву, где они жгли костры, раздавалась музыка, бой барабана и звон бубна.

Однажды вечером я увидел, что Коно ведет четверых цыган и двух бродячих музыкантов, наряженных как павлины. Привел их в библиотеку, а когда стало совсем темно, по одному вывел на улицу.

На эту ночь мы намечали агитировать зажиточных крестьян. «Ведь если двое из них вступят в трудовое коллективное хозяйство, передав по сто декаров земли каждый, — думали мы, — это двести декаров — столько, сколько имели десять бедняков». Так у нас родилась идея направить все силы на завоевание середняка. К моему стыду или к чести, должен признать, что принимал активное участие в этих бесполезных «свадьбах», полностью отдавая им душу и сердце. То, что происходило в действительности, выглядело как сочинение клеветника. Я и пальцем не шевельнул, чтобы прибавить или убавить что-либо от действительности. Тогда разработал для себя новую позицию — не помогать добру и не мешать злу. Стоял в стороне и наблюдал. Но то, что пришлось наблюдать в ту ночь, вызвало во мне возмущение.

…Вышел я из бухгалтерии, взял с собой двоих из старейшин, и мы отправились следом за цыганами, Их группу возглавлял один деятель из библиотеки. Я еще подумал, что едва ли партийный секретарь или дядя Жельо знали об этой акции. А если бы знали, наверняка запретили бы. По крайней мере, мне так кажется сейчас.

Итак, втроем следуем за цыганами и смотрим, куда они направляются. Была поздняя осень, шли дожди вперемежку со снегом. Слышалось шлепанье босых ног по грязи, и от этого становилось еще холоднее. В центре села располагалась большая площадь, а по обеим ее сторонам разместились два больших дома — один старый, другой новый, словно мать и дочь. В них жили крепкие хозяева, имевшие совместный трактор, молотилку и сеялку — инвентарь, которого в других хозяйствах в то время практически не было. Поэтому мы так настойчиво агитировали именно их.

Останавливаемся в тени высокого забора и ждем, что будут делать цыгане. Они, кажется, в нерешительности, но их предводитель машет рукой, и группа направляется к старому дому. За ними и мы. Идем, как настоящие конспираторы. Вдруг кто-то поднимает над головой яркую керосиновую лампу, орет «Я-я-яаа», и звучит цыганский крик, феерическая пляска, словно танец светящихся разноцветных дьяволов. В такт музыке мелькание огней — это дирижирует тот, с лампой. Вокруг тишина, и во время коротких пауз, когда кларнетист переводит дух, слышим, как хлопают окна в соседних домах, хотя понять трудно, открываются они или закрываются. Кто-то снова заорал «Я-я-яаа», и вспыхнул свет второй керосиновой лампы (все шло по плану), и в ярко освещенном кругу замельтешила куча разноцветного тряпья, кипела, тряслась и громко смеялась. Музыканты играли цыганочку. Их молодые тела извивались в исступлении, корчились и тряслись в такт мелодии, склонялись до земли, резко выпрямлялись. Вся их грубая страсть представляла что-то страшно оскорбительное. «Айдии, айдии», — призывно гнусавил Муто Баба, а женщины метались, как связанные животные, и пели. Они орали так до тех пор, пока их кто-то не остановил, но не для того, чтобы прекратить гвалт, а чтобы завершить разгул. От дома с лаем кинулась собака, мужчина громко выругался, цыгане бросились в ров, и был слышен только топот и звон бубна. На следующий день их уже в селе не было. Тайком они бежали, а жители верхнего квартала рассказывали, что горнист появился только в тот момент, когда цыганская кибитка уже покидала село.

Оба крестьянина, которых агитировали с помощью цыганского танца, в ТКХ не вступили. Один из них вскоре умер, а другой так и остался единоличником вплоть до массовой коллективизации. Деятель из библиотеки был уволен с работы, партийный секретарь и дядя Жельо получили по строгому выговору от околийского комитета партии, но потом все было забыто. Остались среди селян только горькие воспоминания о том времени.

Через несколько дней решили, что тот, кто не вступает в ТКХ, враг социализма. Новый заведующий библиотекой собрал агитгруппу, взяли котелок с дегтем и целую ночь писали на воротах не вступивших в ТКХ крестьян: «Враг», «Здесь живет враг», «Оппозиционер».

Никто не соскабливал написанное. На некоторых домах этот позор сохранился и до наших дней, а на некоторых — остались белые следы.

Что мы только не придумывали, чтобы добиться массовой коллективизации! Где уговорами, где угрозами, где увещеваниями — однако спущенную директиву выполнили, указанный процент даже превысили. Нас похвалили. Осенью собрали скот и инвентарь на общественный двор, но наступили холода, и обобществленный скот начал дохнуть: лошади падали, овцы облезали, у коров пропало молоко. Всю зиму кормили скот соломой вперемешку с небольшим количеством сена, а содержали в наспех огороженном загоне под открытым небом.

Долгой показалась мне та зима, которую я прожил в одном доме с секретарем парторганизации. Из-за усердного служения новой власти у меня не оставалось времени ни для ненависти, ни для любви.

Весной у людей кончилась мука, начали есть просяные лепешки. В ТКХ запасов не имелось, а до нового урожая было еще далеко. В больших семьях к просяным лепешкам добавлялась вареная тыква. Недовольство росло и достигло своего апогея к пасхе, когда не многие могли отнести своим крестникам кулич, курицу или яйца, как это делалось многие годы. Все сельскохозяйственные продукты селяне меняли на черный хлеб в городе.

В апреле в деревне началось брожение. Недовольные были и среди коммунистов. Власти приняли меры, а агитаторы объясняли создавшееся положение временными трудностями, которые переживает вся страна. Однако это вызывало обратную реакцию среди населения. «Значит, и у других?» — еще больше возмущались односельчане.

Тогда я снова взял отпуск. Была середина апреля, отпуск мне был нужен не для отдыха, не для какого-то дела — просто необходимо было уехать из села. Но прежде чем уехать, я собрал членов кружка марксистско-ленинского просвещения под видом завершения партийной учебы: наступала пора горячих полевых работ. А после заключительных занятий попросил остаться с десяток коммунистов, которых знал как приспособленцев или сомневающихся, и предупредил, чтобы были начеку. Сказал, что я хоть и беспартийный, но вынужден предупредить партийного секретаря и сообщить им: дела идут плохо. Вчера слышал, что в Плевенском округе кооператоры подняли бунт, растаскивают ТКХ и забирают свой скот. Некоторые самовольно запахивают и засеивают свою землю. Власти не вмешиваются, потому что не хотят кровопролития, но бунты не прекращаются. Социализм в сельском хозяйстве в опасности. Каждый из них должен быть на своем посту. Как коммунисты, они обязаны разъяснить народу, что эти трудности скоро будут пережиты…

Кажется, мои слова были искрой.

Через три дня после моего отъезда и в нашем селе вспыхнул мятеж. Так его называли потом, когда все успокоилось, когда люди все осознали. Однако в ту ночь четыре улицы собрались на площади — мужчины и женщины с фонарями, топорами, вилами и ножами в руках. Дядя Жельо взобрался на принесенный стол, поднял руки и пытался успокоить людей. Они хотели услышать, что он им скажет. Думаю, что, если бы в то время он смог им что-то пообещать конкретное, такое, что могло соблазнить, они успокоились бы и отправились по домам. Но он только кричал: «Стойте! Остановитесь!»

Толпа ему ответила гулом, двинулась на общественный двор, каждый забирал свой скот, вел домой и запирал в свой хлев. Утром приехала милиция из города и водворила порядок, а к вечеру наши односельчане один за другим открывали ворота и добровольно вели свой скот обратно на общественный двор и привязывали его на прежнее место.

Я не приписываю себе какой-либо заслуги в этом мятеже — он мог произойти и без моих стараний, — но вспоминаю об этом потому, что моя душа от этих беспорядков наполнялась радостью. Произошло то, что я предвидел. Я был горд своей прозорливостью, чувствовал себя провидцем и даже попытался увидеть свое будущее. Мне казалось, что мое дарование бесподобно. Я ходил по селу, как настоящий бог среди людей, с достоинством человека, который все знал о людях, а они не знали обо мне ничего. И это чувство делало меня добрым и снисходительным. В те годы, считающиеся очень трудными для социализма в истории нашей страны, я жил в полном душевном равновесии. Моя злоба — теперь истощившаяся — превратилась в прозрение, насмешку и чувство превосходства. Я продолжал вести кружок политического просвещения — специализировался на вопросах сельского хозяйства, с вдохновением рассказывал о Советском Союзе, говорил много, потому что любил выступать. Слушали меня с вниманием, верой и удивлением, восторгаясь моим красноречием. Это восхищение влекло их ко мне — они шли за мной, обманутые моей кажущейся необыкновенностью. Рядом со мной они чувствовали собственное ничтожество и стыдливо, с раскаянием отступали. «…Вот так появляются ложные боги и лжепророки, которые, прикрываясь знаменем всевышнего, творят чудо, чтобы одурманить, если возможно, не только простаков, но и избранных». А избранные мне верили. Само название «беспартийный коммунист» звучало для меня как «тайный советник», делало меня необычным и авторитетным. Интерес ко мне был разносторонним. Женщины хотели завладеть мной, жертвуя своим телом, познать меня, стремились успокоить душу.

Последующие приятные годы.

Чтобы соответствовать времени и положению, купил себе шляпу и велюровые туфли. Однако началась миграция населения, которая увлекла в город и меня.

Заметка автора. За время пребывания в коллективе завода «Серп и молот» Йордан Умбертов показал себя как принципиальный работник, нетерпимый к невежеству и карьеризму. В баре «Кристалл» комплекса «Золотые пески» к характеристике Умбертова о завода «Серп и молот» добавили, что он имел одну слабость, оказавшуюся губительной для его карьеры: женщины. Уточнили, что ради женщины он бросил отлично оплачиваемую работу и уехал неизвестно куда. Сожалели о нем.

5

Вместо того чтобы кричать, как Давид, убегавший от своего сына Авессалома: «Господи, как возросло число врагов моих, многие поднимаются против меня», — я лежал почти так же, как тридцать лет назад в доме бабушки Петачки, — смотрел в потолок и старался ни о чем не думать. А как только задумывался, приходил к выводу, что я и в самом деле берег, в который бьет жизнь, разрушает его и уносит размытые частицы, уменьшая меня на глазах. Мне уже давно перевалило за пятьдесят, и эта довольно долгая жизнь не принесла мне ничего, кроме боли, которая не убивает, но постоянно мучает и гнетет. И если набраться смелости осмыслить пережитое, то я, вероятно, разделил бы свою жизнь на два периода; рубеж, который разделял их, приходился на 1945 год. После этого года на мою голову постоянно сыпались несчастья, которые до этого я приносил другим. Даже невольно.

Первое — уехала Берта. До этого она уезжала много раз, но всегда, прибыв в Вену, присылала мне открыточку и сообщала о том, как доехала и что у нее дома. Она была (а может, есть и сейчас) женой парализованного владельца фабрики дамских чулок, смерти которого мы оба ждали с нетерпением. Когда мы познакомились, Берта была в Болгарии вместе с мужем. Потом она приезжала одна. Четыре года отдыхала на Золотых песках, а потом несколько лет — в Пампорово. Когда она попросила меня перейти на работу куда-нибудь в районе этого курорта, чтобы быть вместе, я подумал, что она связана со шпионской организацией, и бросил ее. Нет, не из патриотических чувств. Тогда я еще был молодым и верил, что моя душа — обитель пропаганды и так называемая социалистическая действительность не могла ослабить ее. По-прежнему я ненавидел все и всех, лишивших меня того, к чему я готовился и был предназначен. Так что я и ломаного гроша не дал бы на алтарь социалистической Болгарии — пусть ее наводнят шпионы, пусть делают все, что хотят и где хотят, но только без меня. Хотя иностранцев я тоже недолюбливал. Только Берта была и осталась исключением. Для меня все, кто живет на Западе — это те, кто летом приезжает в Болгарию, — белобрысые самодовольные морды, — едят наш хлеб, не утруждая себя даже тем, чтобы попытаться запомнить, как сказать по-болгарски «спасибо». Они унижали мизерными чаевыми и баснословными претензиями, они просто приводили меня в бешенство своим пренебрежением к тому, что лично мне казалось прекрасным и что я от души хотел им показать. А они относились ко мне как к туземцу, рожденному лишь для того, чтобы им прислуживать. Больше чем уверен, что добрая половина из них не отличает Шекспира от Шиллера, Талейрана от Тамерлана.

Не могу похвастаться, что знаю их превосходно, но Берта многие годы прилагала усилия, чтобы восполнить пробел в моем образовании, и благодаря ее стараниям я вернул себе любовь к чтению и способность к изучению иностранных языков, которой удивил в свое время отца Челестино. Так что мой разрыв с Бертой при мысли о возможном ее участии в шпионской деятельности можно объяснить не столько патриотическими чувствами, сколько честолюбием. Я просто не допускал мысли о том, что я, такой-то и этакий-то, могу влипнуть в простенький уголовный роман. И придумал тест. Да, тест средней сложности, так как относил Берту к людям средних способностей. Может быть, по этой причине она очень деликатно обошла мои намеки и предоставила мне самому понять истину. Однажды вечером мы сидели с ней в ресторане «Эвридика» и слушали музыку. За соседним столиком оказался Румен Станков со своей маркировщицей. Смотрел я на них и спрашивал себя, кто в этой будущей семье — семья у меня почему-то ассоциируется с повозкой — будет тянуть повозку, а кто управлять ею. «Тот, за столом напротив, — сказал я, — похожий на судью по шахматам, специалист по урановым месторождениям. Молодой, но очень ранний». Берта спокойно выслушала мои слова и, не взглянув на Румена, ответила: «Если выбросит свой отвратительный пуловер и свою мадам. Она напоминает мне буфетчицу». Потом мы танцевали. Пробовал еще несколько раз затеять разговор в таком же роде, но она или зевала вместо ответа, или обнимала меня. Тогда я очень сомневался: «Все это камуфляж». И с еще большим вниманием следил за Бертой. Нарочно познакомил ее с Руменом, чтобы проверить, будет ли она спрашивать об уране, но оба они не проявили друг к другу никакого интереса, немного потанцевали для приличия и разошлись. Это вызвало у меня еще большие сомнения. А теперь я понимаю, что то была только ревность. Хотя никогда не смел признаться себе в том, что ревнив. Мне казалось, что настоящий мужчина может ревновать, если считает недостойной даму своего сердца. Тогда думал, что во всем мире достойнее мужчины, чем я, для Берты нет. Может быть, оттого, что она постоянно внушала мне эту мысль. Многие молодые люди просто посмеялись бы над такой любовью. Однако Берта на самом деле приезжала в Болгарию только ради меня. Может быть, и неудобно, но я скажу то, что говорила мне она: «Женщина может чувствовать себя хорошо только с одним мужчиной. Со всеми остальными ей или приятно или интересно, но за то, что я имею, должна благодарить бога, благодарить его за то, что ты есть. Я очень счастлива, что нашла тебя». И я был счастлив с Бертой. Поэтому страдал, когда она перестала приезжать. Может быть, заболела, а может, и что-то более страшное… Врагу не пожелаю того одиночества, которое переживаю. Вот уже четыре года живу одними ожиданиями. А ведь ничто так не томит сердце, как ожидание. Ходил к гадалкам. На мой вопрос, жива ли, отвечали: «Счастлива она, очень счастлива. А вот жива или нет, карты не показывают». Тогда я начал думать, как дожить до конца своих дней, и делал все, чтобы укоротить свою жизнь. Были моменты, когда меня начинала преследовать мысль о самоубийстве, Придумывал различные способы, чтобы не обезобразить себя. Совершенно не мог смотреть на обезображенных покойников. Однажды я даже отправился в Белый Яр, где был глубокий омут и водоворот, — хотелось проверить, сколько времени потребуется, чтобы добраться туда, и может ли человек за этот промежуток успокоиться. Однако туда я не дошел: по пути пригласили меня на одно торжество.

Торжество, после которого я должен был взывать, как Иов: «Зачем ты породила меня? Лучше бы умереть, не увидев света божьего. И не было бы меня. Прямо из утробы матери отнесли бы меня в могилу». В тот день я нашел своего сына. Должно быть, невыносимым стало одиночество, если признал сыном совсем незнакомого парня, и не только признал, а нашел в нем черты, подтверждающие мое отцовство. Парень не знал своего отца. Мать у него умерла рано, и он воспитывался в детском доме. Закончил архитектурный техникум, но после этого его не приняли в бригаду столяров, потому что он был слабенький и не мог отрабатывать поденную норму. Приехал в Бараки и стал шахтером. Затем по чьей-то рекомендации принял магазин, а через два года его магазин, как лучший по культуре обслуживания покупателей в округе, был премирован. Вот по этому случаю и состоялось торжество, на которое пригласили и меня, и я пошел, так как мне было все равно куда идти. К концу вечеринки парень так напился, что не мог отличить мужчину от женщины. Обнял меня и начал объясняться в любви. Он не говорил, а изливал душу. В его словах чувствовались нежность, обида и одиночество. Оба мы казались всеми отверженными. Когда гости действительно оставили нас одних, мне страшно захотелось обнять паренька, прижать его к груди и излить ему свою боль и одиночество. Но я в то время был уже немолод и совершенно трезв. Все говорят, что молодость романтична, а старость — скептична. У меня получилось наоборот. Парень мне рассказывал о маркировщице, о том, как он стеклом чистил паркет в ее комнате в общежитии, а когда, закончив работу, пошел купить бутылку вина и вернулся, застал у нее Румена Станкова, шлепающего по чистому паркету в своих грязных шахтерских сапогах. Он не подумал ничего плохого. Они втроем сели за стол, выпили вина. А когда подошло время расходиться, инженер снял свои грязные сапоги и завалился на постель девушки. Она приняла это как должное, намекнула, что парню пора уходить. И была готова целовать руки Станкова. Потом сказала: «Извини… пора спать, Румену рано вставать». Затем многие месяцы они, не скрывая своих близких отношений, появлялись у него на глазах. Думаю, что делали это не преднамеренно. Они просто его не замечали. Мне приходилось видеть их и втроем, и я всегда спрашивал себя, кто же из них двоих третий. Маркировщица, на мой взгляд, не обладала такими чарами, чтоб надолго задержать Румена. Ее прелестей хватило, только чтобы завлечь. На это способна каждая средняя женщина. А мой парень не мог не только удержать, но и увлечь ее. И тогда, когда я об этом думал и страдал вместе с сыном, я ненавидел маркировщицу, ненавидел и Румена. «Хорошо, — спрашивал я со злостью парня, — с чего ты взял, что она тебя любит?» — «Ну, она мне жалуется… спрашивает меня обо всем… Никто раньше не рассказывал о себе… никто не жаловался на свою жизнь, значит, никто не питал ко мне доверия… Думаю, что она ждала моей помощи. А разве может человек ждать помощи от чужого человека? Не может. Она казалась близкой». Мне хотелось кричать: «Это существо никогда в своей жизни не испытывало любви, если путает ее с состраданием, заинтересованностью или даже с корыстью!»

Ночью, после торжества, привел его в общежитие, уложил спать и остался у него до утра. Следил за его дыханием. Слышал, как он во сне что-то говорил неразборчиво, а один раз даже смеялся. Вытащил из его портфеля паспорт и при свете луны прочел, что родился он в селе Сандански в 1952 году. Зовут его Свилен Маринкин Маринов. Моим сыном он быть не мог. Если Дамяна родила ребенка и он оказался парнем, то это должно было случиться в 1946 году в Свиштове. Почему непременно в Свиштове? Может быть, она переехала к своим родителям в Сандански? И там? Но годы? Шесть лет разницы. Какое значение имеют годы, если парень похож на меня! Действительно похож. Ничего, что русоволосый. Мать у него была беленькая. Дети походят на своих отцов. Смотрел я на него, и мне так хотелось, чтобы моя версия оказалась действительностью. В конце концов я на самом деле поверил в нее. Это никому не мешало. Мне не терпелось разбудить его. Я даже потеребил его за нос. Однако, подумав: «Не будучи настоящим отцом, ты уже выражаешь свои эгоистические проявления», — решил: пусть поспит. И ушел.

После этого парень довольно долго отсутствовал. Учился на курсах повышения квалификации. Мучительно дожидаясь его возвращения, я уже подготовился к разговору. Собирался ему сказать, что я его отец. Что очень долго его искал. Словом… так, как это изображается в кинофильмах. Приготовил очень хорошие слова. Был настолько счастлив его появлению, что совершил непростительную глупость: достал бутылку водки и стал накачивать его. Пил и сам. Потом начал истерически смеяться, плакать и никак не мог остановиться и справиться с собой.

— Однако, кажется, ты хватил лишку, — пролепетал парень.

Я согласно кивнул, глупо улыбнулся, а слезы все текли и текли. Почувствовал, как он осторожно положил мне руки на плечи, аккуратно раздел, снял с меня ботинки и бережно уложил на кровать. Старательно укутал меня одеялом (помню каждое его движение) — это был первый и единственный человек в жизни, который так любовно заботился обо мне, не рассчитывая получить ничего взамен. На улице шел дождь, и Свилен нервно смотрел в окно. Может быть, у него была назначена встреча с девушкой. Я радовался дождю, хотя знал, что это эгоистично. Когда дождь прекратился, парень, свернувшись, спал около меня, а я никак не мог заснуть. «Сын, сыночек». Непривычными для меня были эти слова. Даже движение губ казалось мне неестественным при их произнесении. Было что-то праздничное в том, что на вешалке висела его молодежная куртка, из кармана пиджака торчали две цветные авторучки, подкладка была в сеточку, словно пчелиные соты.

Я осторожно поднялся с постели, боясь разбудить Свилена. Отправился за молоком, встал в очередь, которая казалась мне очень длинной. Хотелось чем-то умилостивить этих невыспавшихся женщин, чтобы пропустили меня без очереди: жаждал скорее вернуться домой и застать Свилена спящим. Люблю смотреть, как просыпается любимый человек. Он словно возвращается откуда-то, где был без тебя. Возвращается и уже принадлежит тебе.

Принес продукты и начал суетиться, как ненормальный. Казалось, предметы потеряли свое предназначение, а я не знал, как ими пользоваться. Смотрел на его вещи как на часть его самого. И мне стало тяжко, как будто он умер. Большая радость и страшная мука, кажется, где-то соприкасаются, иначе не могло бы то и другое вызывать слезы. А может быть, слезы — это наша неспособность пережить правду, будь она радостная или печальная.

Наконец Свилен проснулся.

— Ты когда-нибудь ездил в Сандански?

— Никогда.

— Жалко.

«Он еще не проспался после выпивки», — подумал я.

— Вставай, будем завтракать. Потом, может, съездим туда, это ведь недалеко. Сегодня воскресенье, день наш. У меня есть машина. И деньжата, бог дал…

Я говорил, как человек, которому раньше это было запрещено. Все во мне ликовало.

— Мама говорила, что он был фотографом. Жил унее на квартире. У него была покалечена нога, и поэтому она рассчитывала, что он возьмет ее замуж.

Его слова огорчили меня. Я подумал: «Вот и кончилась моя радость. Это наказание за Жечку и ее ребеночка!»

Все последующие месяцы жил в ожидании возмездия. Дошел до того, что однажды ночью составил список деяний, которые, по-моему, были добрыми, а для других — непростительным злом. Свои поступки оценивал со всей строгостью. Всего их набралось двадцать шесть. Некоторые из них можно было объединить, но не хотел искусственно уменьшать свои грехи. Можно считать меня кем угодно, но только не малодушным. За все свои прегрешения готов был нести наказание. После этого я постепенно свыкся с этой мыслью и опять успокоился. Был уверен, что за все когда-то надо расплачиваться, а жить мне осталось недолго. Тогда уж буду действительно свободен. А пока одно — живи и надейся. «Иначе для живущего без надежды среди живых живая собака будет дороже мертвого льва». Теперь, когда я вспоминаю те годы, кажется, что они были самыми счастливыми в моей жизни. Я был самим собой, и все, что меня окружало, что происходило вокруг, воспринималось как необходимость. У меня не было амбиций, кроме как жить и расплачиваться за ошибки, совершенные из-за своих заблуждений. Я жил надеждой. Перестал встречаться со Свиленом. Однако однажды ночью он явился ко мне таким замерзшим, что я готов был отдать всего себя, лишь бы согреть его. Та вертихвостка сказала ему, что едет в Пловдив и возвратится с вечерним автобусом. Чтобы встретить ее и проводить до общежития, парень стоял на остановке до тех пор, пока не прекратилось движение транспорта. Потом зашел в ресторан, чтобы согреться, и увидел ее там с Руменом. Она кивнула ему, словно случайному знакомому, и отвернулась.

— Я убью его.

— Кого?

— Убью его, выведу на чистую воду!

Я согрел вино, добавив в него черного перца, и дал ему выпить, потом уложил в постель и через каждый час будил, чтобы поменять мокрое от пота белье.

Наутро он был здоров. Смотрел на него, одетого в мою одежду, и мне казалось, что вижу себя молодого. «Господи, за что наказываешь нас, награждая алчной душой?» Мой парень не хотел ничего, кроме обыкновенной жизни. Работа, любовь и сон. Жизнь как избушка на курьих ножках. Избушка в винограднике или около бахчи — кругом благоухание, свобода и мягкие дорожки. Живи и наслаждайся тем, что имеется вокруг. И делай только то, в чем уверен, — сделаешь лучше.

Сделать себя добрым я был не в силах. Важно было не стать еще хуже. И тогда додумался до пчелиных ульев. Это деяние я не включил в список моих преступлений. Оно совершилось, когда работал на заводе «Серп и молот». Директором завода был неприятный человек. Точнее — это был красивый мужчина, он хорошо одевался, прекрасно выглядел, но считал себя пупом земли. В те годы принципиальность не была в моде, а он считал себя непогрешимым. Тогда дьявол еще не покинул мою душу, а работа на заводе меня не удовлетворяла, и я снова решил устроить спектакль — втянуть его в грязное дело, а потом смотреть, как он будет выкручиваться. На торжестве по случаю 8 Марта я сидел рядом с женой директора и услышал, как она жаловалась технологу, что ее отец, имея двадцать пчелиных семей, покупает мед, так как на его ульи напал гнилец… Через месяц я предложил директорскому совету организовать подсобное хозяйство, чтобы улучшить питание в рабочей столовой. Предложение было принято, а его организация возложена на меня. Я подобрал статью расходов, заместитель директора по экономическим вопросам утвердил смету, и подсобное хозяйство было развернуто. Решили создать пасеку, чтобы продавать мед и получать дополнительные доходы. Я послал своего человека на пасеку к тестю директора, где он приобрел несколько пчелиных семей. Через несколько месяцев они, естественно, погибли. Тот, кто покупал ульи, перешел на другую работу, а я, воспользовавшись подходящим случаем, намекнул шефу: «Вы должны меня поблагодарить». Директор страшно удивился, он словно впервые слышал это слово. Пришлось пояснить: «Израсходовали пять тысяч пятьсот левов из фонда социального страхования завода. Но вы не беспокойтесь. Все директора так делают. И даже хуже. Многие идут на уголовные дела…» Намек на уголовное дело страшно напугал шефа. Через два дня директор зашел ко мне и предложил восстановить истраченную сумму и сохранить это в тайне. «Эти деньги никак нельзя оприходовать», — ответил я. Никому об этом не говорил, но директора держал в кулаке. Мне было приятно смотреть, как он обливается по́том, когда мы в его кабинете обсуждали вопрос о целесообразности произведенных расходов или утверждали лимит социального фонда. Потом он начал приглашать меня к себе домой. Часто, оставаясь вдвоем, говорили о различных делах. Однажды директор напился, выдвинул из стола ящик, достал пачку десяток и швырнул мне: «Возьми их, они жгут мне душу». Я их, естественно, не взял. Ушел домой, оставив его и дальше мучиться. Вскоре после этого он заболел, его перевели на более легкую работу, а директором к нам назначили одного бывшего корабельного инженера. Непробиваемого. А может быть, я плохо искал его слабости. Потом понял: жена истязала его так, что он, чтобы как-то ослабить ее тиранию, полностью отдавал себя работе.

Вспомнил я и другие свои деяния. Удивлялся только, для чего их делал. Однако не оправдывал себя. Тогда понял истину: хуже, чем есть, я быть не смогу. Укротил себя. Залег на дно, в типу, и смотрел, как вокруг меня идет жизнь. Чувствовал тени, проходящие надо мной, пытался рассматривать их, но видел только тень Свилена: он, щупленький, широко расставив ноги, угрожал инженеру. Вскоре под подкладкой его канадки я обнаружил нож. Складной. Купил он его у одного шофера машины международных перевозок. Сказал ему: «За эту игрушку, сын мой, упрячут за решетку». И жизнь моя перевернулась. Однако я снова нашел выход из окутавшей меня мглы и был счастлив.

Раньше я испытывал муки от иллюзорно хороших дел. Теперь был вынужден делать добро, причиняющее мне страдания.

Нужно было спасать Свилена, хотя бы через мучения. Поехал в Русе. Встретился с отцом маркировщицы, и вместе с ним мы нашли человека, который помог перевести ее из Бараков. Маркировщица уехала. Мой парень пострадал, но кризис пережил. Думал, что все мои страдания закончились. Однако все началось сначала. «Я убью его! Не берет ее себе и не отдает другим! Убью, будь он проклят!» — угрожал Свилен. Я верил ему и мучительно искал пути его спасения. Тогда мне пришла в голову одна мысль. Если у Свилена обнаружат растрату и посадят в тюрьму, может быть, хоть на некоторое время его отвлекут от возлюбленной и от Румена. И я тайком украл у него из ящика деньги, а потом написал анонимное письмо в район, чтобы прислали ревизию. Обнаружили недостачу двадцати семи стотинок. Оказалось, что украденные мною деньги были внесены авансом каким-то рабочим на покупку мебели и нигде не были оприходованы. «Значит, ему на роду написано быть убийцей», — решил я. И теперь уже не спал ночи напролет, потерял аппетит. Не переставая думал, как спасти «сына». Однажды попросил Свилена съездить на моей машине на станцию, зная его слабость к рулю, хотя он не имел водительского удостоверения. Он с радостью поехал. Я сообщил в милицию. Его задержали. Однако опять ничего. Ехал со своим приятелем — шофером, который управлял машиной. Меня спросили, как он взял машину — по разрешению или украл. Сердце не позволило сказать неправду. Умышленно толкал Свилена на преступление, а судьба оберегала его. Перед Новым годом он отправился на экскурсию в Бухарест. Уехал, не попрощавшись со мной. Вообще отношения между нами охладились. Он ни в чем меня не подозревал, но очень сильно увлекся сердечными делами. Тогда я совсем перепугался, что он может что-нибудь сделать с Руменом. И каждое утро ждал трагедий. А увидев Румена живым и здоровым, благодарил бога. Останавливался где-нибудь в укромном местечке и молился. Страстно молился и верил, что бог слышит меня.

Опасность, однако, не исчезла. До боли в голове старался придумать, как хотя бы временно удалить или Свилена или Румена. Так и додумался до милиции. Милиция для того и существует — не только чтобы защищать одного человека от другого, но и для защиты человека от самого себя. Хотелось пойти к начальнику милиции и рассказать ему обо всем, но боялся, что посчитают сумасшедшим. Никто не поверил бы мне, что всю жизнь я шел против течения и что только теперь нашел правильное направление. Так я мучился в безвыходном положении. Наступила предновогодняя ночь. Когда увидел журналистку, мне показалось, что бог услышал мои молитвы. Я снова обрел надежду. Веселился, рассказывал анекдоты, танцевал и напряженно думал. И тут услышал, как Румен сказал, что ему нужны деньги… Меня сразу осенило. А потом я обдумал все подробности. «Ограблен магазин, подозрение падает на Румена и журналистку, не исключается и Свилен, дело запутывается, а время идет. Может, и вообще не распутают. Однако или Свилен или инженер окажутся за решеткой. Лучше пусть «сына» на небольшой срок осудят сейчас, чем потом надолго», — думал я. И привел свой план в исполнение. Конечно, не строил иллюзий, что осуществил чисто. Все делалось в спешке, к тому же я не криминалист. Вспомнил виденное в кино и проделал операцию с волосами журналистки и хождением задом наперед. Может быть, и наивно, но сделано.

Свилен был задержан еще до встречи со мной. Он категорически отрицал свое участие в ограблении магазина. Его выпустили. Потребовалась целая ночь, чтобы убедить его в том, что для него будет лучше, если он оклевещет себя и признается в ограблении. «Почему лучше?» — упорствовал он. «И для тебя, и для Рилки, и для ребенка будет лучше. Потом тебе все объясню», — внушал я ему. Имя маркировщицы буду проклинать и в аду. Свилен отправился в милицию, признал свою вину, но ему не поверили. Снова отпустили. Тогда я отправился к своему приятелю доктору Ковачеву и попросил уложить его в больницу и задержать в карантине под предлогом какого-нибудь заболевания. «Не могу, — ответил он. — Если дознаются, запретят практиковать, а я не хотел бы уходить на пенсию в качестве кельнера, например». Окончательно расстроившись, решил поговорить с Руменом как мужчина с мужчиной. Мне сказали, что он ушел в старую шахту. Было уже темно, а у меня плохое зрение, шел я медленно, придерживаясь за стену. В это время в шахту вошла журналистка. Она не видела меня. Притаился в ожидании и стал свидетелем того, от чего хотелось выть от радости. Оказалось, что они любят друг друга и собираются жениться. Румен, женившись, хочет уехать — значит, мой Свилен получит свою возлюбленную. Видел, как они обнялись, и мне не терпелось плюхнуться прямо в грязь и целовать их ноги. У меня вдруг схватило живот и скрутило так, что я не заметил, как журналистка ушла. А когда боль в животе немножко утихла, увидел, что в шахту вошел Свилен. Он был сильно пьян.

— Эй! Отзовись! Подонок! — кричал он.

«Когда успел налакаться Свилен? Ведь рабочее время», — подумал я.

— Я тебя убью! Гад ползучий…

— Хорошо, давай, только побыстрее. В шесть я должен быть на совещании, — огрызнулся Румен, шагая вниз и насвистывая. Тут я почувствовал, что сейчас произойдет что-то непоправимое, и весь задрожал.

— Убью, э-э-э… — И Свилен навалился на вагонетку. — Получай, скотина-а…

Вагонетка вздрогнула, загрохотала, убыстряя ход, а ниже проход узкий, точно для вагонетки. Услышал, как инженер вскрикнул…

Свилен побежал, а у меня снова начались спазмы в животе.

Не помню, сколько простоял я согнувшись. У меня еще светилась надежда: может быть, Румен жив? Хотел отправиться к нему, но страх и отвращение удержали меня. Вышел из шахты. Было совсем темно, по радио передавали болгарскую народную музыку. Отправился в общежитие. Свилена нигде не было. «Скрылся», — мелькнула мысль. Теперь действительно нужно спасать его. Не зная как, я напряженно думал. Первое, что пришло в голову, — направить поиски по ложному пути. Решил испробовать акцию с авторскими автографами на журналах. Журналистка с удовольствием подписала журналы, потом я вырвал листки с ее автографами, подобрал нужные мне слова из написанного ею, поставил их в соответствующем порядке, и получилось нечто вроде угрозы за безответную любовь. Примитивно, конечно. Но другого ничего не придумал. Тогда хватался как утопающий за соломинку. Оставил ее записку (как улику), а кусочки записки бросил в корзину Румена (он никогда не закрывал свою комнату).

Отправился искать Свилена. Обнаружил исчезновение моей машины. «Уехал. Куда? К кому? К границе», — мелькало в голове. Протрезвев, вероятно, понял тяжесть преступления и решил бежать. Примерно за месяц до этого случая у меня гостил приятель, шахтер-пенсионер. Жил в одной пограничной деревне и, как он рассказывал, сотрудничал с пограничниками и помогал им. Он как-то упоминал, что была тропинка, по которой после 9 сентября бежали за границу всякие преступники. Эта тропинка шла около высокой скалы, которая при восходе солнца казалась золотисто-красной. Потом пограничники обнаружили ее и закрыли. Рассказывал об этом приятель мне, а Свилен присутствовал при разговоре и теперь, видимо, решил воспользоваться этой возможностью. И если попытка ему удастся… «Что ждет его там, за рубежом? Голод, нищета и скитания по лагерям для беженцев. Уж лучше здесь. Осужден, посажен в тюрьму, но здесь, в Болгарии», — думал я. И отправился спасать его.

Прежде всего навестил милицию и заявил, что у меня угнали автомобиль, указав цвет, марку и номер. Предполагаемое направление угона — шоссе на юг. Подозреваемый угонщик — щупленький белокурый паренек без прав на управление автомобилем. Имя его неизвестно. После этого позвонил своему приятелю-шахтеру, попросил предупредить пограничников, что в ближайшее время на их участке возможен переход границы. Потом мне пришла в голову новая мысль. Использовав похороны Станкова, преспокойно прибыл в пограничную зону. Нашел нужную мне скалу и целую ночь караулил около нее, рассчитывая перехватить Свилена, если он пойдет здесь. От холода и усталости уснул. Услышав шаги, страшно обрадовался. Арестовали меня, но я был спокоен. Важно было узнать, задержали ли нарушителя, но со мной никто не разговаривал. Немного спустя все же удалось расслышать разговор двух пограничников: «Столько мерз ни за что». — «Ну и ну». В милиции решил все отвергать, нести разные небылицы, пока не узнаю что-нибудь о Свилене. Наконец увидел его живым и здоровым. Встречу нам устроили специально. Благодарен был милиции — и за встречу, и за то, что Свилен здесь. И тогда я все взял на себя. Брал на себя вину за все, что мог придумать. Сделал себя шпионом, грабителем-взломщиком, развратником и аморальным типом. «Виноват я, виноват! — кричал. — Поверьте мне, я преступник», — наговаривал я на себя. Но мне не поверили. Уличили меня только в одном — ограблении магазина. А когда понял, что Свилен признал свою вину и его будут судить за убийство, плакал. Проклинал те дни моей жизни, которые остались. Я готов был отдать их ради спасения Свилена, но мою жертву отвергли. Два месяца велось следствие — я доказывал свою виновность, а они опровергали ее и обвиняли меня во лжи. В конце концов потребовал личной встречи с начальником управления. И рассказал ему всю правду: «Я не прошу снисхождения. Прошу разобраться. Судите меня. И любое наказание восприму как должное и заслуженное. А его отпустите. В жизни у меня нет ничего, кроме желания спасти другую человеческую жизнь. Много сделал я зла людям. Если теперь смогу сделать хотя бы небольшое добро, умру, считая себя прощенным. Сейчас вы для меня бог, и только от вас зависит спасение моей души».

Меня выслушали. Но ничего не обещали. И все-таки у меня была надежда, которая укрепила во мне дух. Возвратили меня в камеру, заперли. Остался я в одиночестве со своими муками и богом. Встал на колени, обернувшись, как мне казалось, на восток, и молчал, не находя слов, чтобы вымолить у всевышнего справедливости. И тут впервые поверил, что есть бог. Однако он есть тогда, когда нас необходимо наказывать. «Где ты был, боже, когда я грешил? Когда нечистая сила переполняла мое сердце? Видимо, надо мной и во мне, ведь ты знал и видел, куда направляется человеческая душа, зачем ты не остановил меня, а теперь наказываешь за то, что стал таким. Уж не насмехаешься ли ты над нами, не являешься ли надеждой только для слабых и беззащитных? Если правда, что ты есть, спаси меня, накажи, как хочешь, и тогда моя душа будет верно служить тебе. Оставишь на свободе, значит, благословляешь на дальнейшее падение, и я отвернусь от тебя».

Состоялся суд.

Свилена приговорили к десяти годам, а меня — к двум. И за это спасибо. Два года буду вместе с ним. Буду его оберегать, буду ухаживать за ним, буду делать для него все, в чем он будет испытывать нужду. Целых два года у меня будет смысл в жизни. А потом…

Заметка автора. Йордан Умбертов просидел в тюрьме месяц с небольшим. Был освобожден по амнистии по случаю тысячетрехсотлетней годовщины Болгарского государства. Из тюрьмы вывели силой. Вели его два милиционера, а он сопротивлялся, вырывался и кричал оскорбительные слова. Ему угрожали отменой помилования, а он начинал орать еще сильнее. «Особый случай», — ответили сверху на рапорт милиционеров, выпроваживавших Умбертова, и его освободили. Целую неделю после освобождения, каждое утро и вечер, когда заключенных уводили и приводили с работы, Умбертов был у ворот тюрьмы. Спрячется в кустах и смотрит на заключенных с завистью. Едва прогнали его.

ЭПИЛОГ

— Здравствуйте. Говорит полковник Дочев. Я только что возвратился из Видина. Есть что-нибудь для меня?

— Пока ничего, товарищ полковник.

— Я просто падаю от усталости, а мозг расплавился от жары. Поеду немного передохну и потом займусь подготовкой материалов для отчета о командировке. Если будет что-то срочное, звоните мне домой.

— Слушаюсь, товарищ полковник.

«Христо!

Звонил Ларгов. У него есть интересные новости. Уезжаю туда. Посмотрю на месте, откладывать нельзя. Звонил Влада — ищут крепкого человека участковым в село Ице. Спрошу у Калинчева, может быть, у него есть кто-нибудь на примете. Встретилась с Николаем — обещал больше не беспокоить. Будем надеяться. Продуктов не купила. Получи свой пиджак из химчистки. Не кури на голодный желудок. ЦСК проиграл, но ты не теряй чувства юмора. Крепко тебя целую. Твоя жена Ана.

P. S. Уплати за электричество, иначе отключат от сети. И люби меня.

Я.

Не мог бы ты приехать в Бараки? В субботу, например. До свидания, Акрополис!

Опять я.

В холодильнике дыня. Калина, пожалуй, опять беременна. Завтра жена майора Йотова защищает диссертацию. Позвони им. Не читай во время еды.

Ана».

— Слушаем вас, Калинчев. И прошу тебя…

— Понимаю. Кратко и с выводами. Четырнадцатого августа, то есть в тот день, в районе Кривой лощины, в русле пересохшего ручья, был обнаружен мертвым Йордан Умбертов. Судебной экспертизой установлено, что смерть наступила в результате удушения. Следов насилия на теле умершего не выявлено. Все личные вещи покойного налицо. Следов около трупа практически не осталось, потому что он был обнаружен через несколько часов после сильного ливня, прошедшего в этом районе. Есть, однако, примечательное дополнение — в комнате Умбертова найдены завещание, записка прокурору, в которой он просит никого не винить в его смерти, письмо, адресованное Свилену Маринкину, сберегательная книжка, связка ключей и личные вещи. Это свидетельствует о том, что Умбертов имел намерение покончить жизнь самоубийством. Допускаю, что он собирался повеситься. Труп обнаружен в долине, ведущей к Белому Яру. В показаниях по делу убийства Румена Станкова в прошлом году указывается, что ранее Умбертов в приступе отчаяния собирался покончить с собой и даже избрал метод, который не обезображивает труп. Обе версии, однако, та — о самоубийстве и эта — об удушении, исключаются, так как, чтобы покончить с жизнью, человек может повеситься, принять яд или броситься под поезд, но не может задушить себя так, чтобы не оставить следов на своем теле.

— Когда Умбертов был освобожден из тюрьмы и как он проводил время после освобождения?

— Из тюрьмы он вышел сразу после амнистии, в 1981 году. Он не хотел уходить из тюрьмы по причинам, которые всем нам хорошо известны, но мы его вывели силой и дали указание Рудоуправлению устроить на работу. Он был назначен заведующим складом спецодежды. Через три месяца Умбертов снова попал к нам. За автомобильное происшествие. Его осудили условно, потому что пешеход — продавец лотерейных билетов, — которого он сбил (получил телесное повреждение средней тяжести), оказался пьяным и при этом признался, что нарочно выскочил перед машиной, чтобы проверить водительскую реакцию Умбертова, считавшегося лучшим шофером в Бараках. Отягощающим обстоятельством для подследственного явился тот факт, что он после происшествия не отвез пострадавшего в больницу, а уехал домой и начал мыть машину. Однако в этом деле есть и другая сторона. Во-первых, Умбертов, покидая тюрьму, заявил, что в самое ближайшее время возвратится обратно. Во-вторых, продавец лотерейных билетов Ибро Олов позднее признался, что хотел спасти Умбертова от суда потому, что они были друзьями, и потому, что, оправдав Умбертова, надеялся получить гораздо бо́льшую сумму за возмещение убытков, которые он понес в результате телесных повреждений, чем та, что обещал ему Умбертов за подготовленное им автодорожное происшествие. Однако его расчеты не оправдались. Умбертов не дал ему ни гроша, потому что Ибро нарушил договор и сорвал все его планы. С тех пор друзья-приятели перестали встречаться. Чтобы не искушать Умбертова и далее на преступления, мы отправили Свилена Маринкина в другое место, на строительство молодежного культурного центра в Плевене. Через месяц после этого Умбертов был найден мертвым.

— Кого подозреваете в убийстве?

— Труп обнаружила молодая пара — солдат и девушка, — гулявшая в районе Белого Яра. Девушка — студентка Пловдивской консерватории, а парень — сын нашего коллеги из Толбухина. Допросили их очень подробно. Ничто в их показаниях не дает нам права подозревать их в убийстве.

— С кем Умбертов поддерживал отношения в последнее время?

— Ни с кем. Ни в общежитии, ни на складе. Он даже не ходил в столовую. Только два раза в неделю появлялся в магазине. Обычно по субботам. Часто писал письма Маринкину. Последнее еще не успел отправить. Длинное письмо на известную тему: жалобы на одиночество, раскаяние в неверно прожитой жизни, желание хоть чем-нибудь искупить свои заблуждения и преступные деяния молодости.

— Хотел еще пожить и исправить свои ошибки, но написал завещание?

— Известно также, что в этот день Умбертов получил письмо от Маринкина. Возможно, оно подтолкнуло Умбертова к самоубийству.

— Выясните содержание письма и вообще отношение Маринкина к Умбертову и прочее.

— Никаких связей не поддерживал Умбертов и с жителями поселка. Некоторые его приятели уехали из Бараков, а некоторые умерли.

— Получается, что нет такого человека, который бы имел зло на Умбертова и мог его убить. Однако он все-таки убит. Значит, убийца есть. Вывод?

— Вывода пока не имеем.

— На сегодня достаточно. А сейчас я хотел бы поехать в Белый Яр.

— Доктор, ваше заключение как специалиста судебной медицинской экспертизы не исключает того, что смерть Умбертова наступила в результате насилия… точнее, в результате природного явления или чего-то другого… признаки которых аналогичны имеющимся на трупе?

— Трудно ответить так сразу, товарищ полковник.

— Учтите, что в районе Белого Яра каждое лето бывают сильные грозы. В сорока метрах от места, где был обнаружен труп Умбертова, ударом молнии в тот же день разбито дерево. Дерево не воспламенилось только потому, что во время грозы лил сильный дождь… В этом районе были жертвы грозы и в прошлом.

— Разрешите проверить ваше предположение, товарищ полковник?

— Хорошо. До понедельника, доктор.

— Товарищ полковник, произошел очень редкий в нашей практике случай, однако в жизни и такое бывает. При медицинской экспертизе трупа была допущена ошибка. После тщательного дополнительного обследования покойника и в результате лабораторных исследований установлено, что под металлическими застежками сандалий, пряжкой ремня и браслетом часов Умбертова обнаружены специфические следы удара тока высокого напряжения. Есть также и другие доказательства, которые опровергают заключение судебного медицинского эксперта. В действительности причиной смерти Йордана Умбертова является удар молнии.

— Как прошли похороны Умбертова?

— Рудоуправление и общинный народный совет оспаривали право на его погребение. Оказалось, Умбертов не появлялся на работе в течение десяти дней, никого не уведомив об этом, и, таким образом, он как бы уволил себя. Ввиду того что он заведовал складом зимней спецодежды, а сейчас жара, его отсутствия никто не заметил. Выяснили только на десятые сутки. Однако похороны прошли весьма почетно. Было сказано прощальное слово над его могилой. Говорил какой-то мужчина из администрации Рудоуправления явно не знавший покойного. В профкомитете для таких случаев заготовлено много речей, размноженных на стеклографе… нечто вроде типового проекта, без индивидуального подхода… «Если есть на свете человек, который не способен сделать людям зло, так это он. Светлая ему память и низкий поклон! Прощай, товарищ!»

Димко Димитров ПРОЗРАЧНАЯ МАСКА

© Димко Димитров, 1981.

с/о jusautor, Sofia.

ПРОЗРАЧНАЯ МАСКА

Когда я вошел к начальнику следственного отдела майору Стаменову, он на мгновение прервал чтение и жестом показал мне на кресло справа от его массивного стола. Я уже прекрасно изучил этого сорокалетнего, рано поседевшего мужчину. Хотя в его отношении ко мне, как и к остальным коллегам, не было начальственной позы, он вызывал в нас своеобразный страх, мы искренне уважали его и старались прежде всего безупречно выполнять свои служебные обязанности. Лично я заслужил его доверие практическими делами, которыми мне приходилось заниматься по его поручению.

Казалось, что он хотел предоставить мне возможность проявить себя и утвердиться в криминалистике. Не скрою — я страдал такой болезнью, хотя и теперь не могу толком объяснить, что влекло меня к этой малоизвестной в ту пору и не покидавшей мои юношеские мечты профессии. В Министерство внутренних дел я пришел по рекомендации организации рабочего союза молодежи. Однако получилось так, что очень скоро увлекся новой работой. Может быть, первые задачи, возложенные на меня, были не такими уж сложными потому, что решал я их быстро и достаточно успешно, но они сыграли свою роль, возбудив во мне любопытство и стремление к раскрытию преступления.

И не только это. Борьба с преступностью увлекла меня не просто интересом к раскрытию неизвестного, но и радостью от торжества правды и моральным удовлетворением от возмездия, настигающего нарушителей закона.

Было бы несправедливо не признаться и в том, что немалую толику в развитие во мне страсти к криминалистике вложил и майор Стаменов. Он работал в милиции с первых дней ее создания, приобрел достаточный опыт, которым щедро делился с другими. Юридическое образование, вероятно, помогало ему не только успешно справляться со своими служебными обязанностями, но и заслужить уважение коллег, внушать страх различного рода преступникам и нарушителям законов. Опять же, он стал «виновником» того, что я закончил юридический, хотя и, заочно. За это буду благодарить его до конца дней своих.

Удобно устроившись в мягком кресле, я терпеливо начал ждать окончания чтения, хотя хорошо знал, что по выражению лица начальника мне не удастся понять причину моего вызова и определить его настроение, но я молча смотрел на майора. Срочных дел у меня не было, о переписке, которой я занимался в это время, уже докладывал ему накануне, следовательно, приспело что-то новое и экстренное. Была и другая особенность в стиле его работы: любое дело он изучал сначала сам, старался понять и разобраться во всем, насколько позволяли факты и доказательства. Мы знали, что у него обычно уже имеется вполне сформировавшаяся версия, которой он никогда ни с кем не делился раньше времени. И делал он это с единственной целью — чтобы не навязать своего решения и не направить нас по ложному пути, если он и допустил ошибку при разработке гипотезы.

Так же он поступил и на этот раз. Закончив чтение, закрыл папку, прихлопнул ее ладонью, встал и заходил по кабинету, заложив руки за спину. Казалось, он продолжал разбирать события, о которых только что прочел, а может быть, обдумывал, как их преподнести мне. Наконец подошел к столу, взял папку с бумагами и протянул ее мне с раздражением и нескрываемой злостью:

— Читай! Изучи и объясни мне, как может человек докатиться до такого! Трудно даже предположить, чтобы существовали подобные… — Не закончив мысль, он нервно замахал руками, но тут же добавил: — Скажи, пожалуйста, до каких пор мы будем раскрывать все более ужасающие факты, новые изощренные методы издевательства тех… — снова прервал себя майор. Он, видимо, решал, не слишком ли выразительна его оценка и не предоставить ли мне самому прийти к такому заключению. — Познакомься пока с документами, я через полчасика вернусь, и тогда обсудим.

Оставшись один, я с нетерпением занялся изучением десяти страниц убористого машинописного текста. Первой страницей являлось сопроводительное письмо Софийской городской прокуратуры в наш отдел, а точнее, начальнику народной милиции. В резолюции, написанной крупным почерком, генерал предписывал:

«Стаменов, тщательно разберитесь с делом преступника в маске из чулка. О результатах доложите — в понедельник 4 декабря 1950 года».

Само сопроводительное письмо было очень коротким:

«Направляем Вам материалы: выписки из протокола допроса и выдержки из документов следствия по уголовному делу № 32/1945 года Второго обвинителя Первого состава Софийского народного суда, которые были обнаружены в сейфе заместителя прокурора города тов. Ивана Станчева, внезапно умершего 27.10.1950 года. Считаем, что документы представляют оперативный интерес в деле раскрытия преступных деяний человека в маске, для краткости условно названного «Чулок».

Приложение: 13 листов.

Прокурор города: подпись неразборчива».

Вторая страница являлась протоколом допроса, произведенного в ходе предварительного следствия, обвиняемого Крестьо Кончева Ловджийского — бывшего начальника 1-го полицейского участка столицы. Подследственный подробно отвечал на все вопросы народного следователя Иво Попвасилева.

С л е д о в а т е л ь. Сколько лет вы служили в полиции?

О б в и н я е м ы й. Одиннадцать. Новая власть была установлена в то время, когда исполнилось три года моего пребывания на должности начальника участка.

С л е д о в а т е л ь. Которых хватило для того, чтобы…

О б в и н я е м ы й. Да, предостаточно, чтобы запятнать честь офицера. В предыдущих своих показаниях я уже подробно изложил свои политические взгляды, грубые ошибки, которые совершенно справедливо привели меня на скамью подсудимых. По профессия я кадровый военный, но меня просто вынудили пойти в полицию… по рекомендации моего дяди генерала Везирского. Еще раз подчеркиваю — я пальцем не касался ни одного человека. Знал, что во вверенном мне участке творятся безобразия, остро реагировал… но атмосфера была такая… никто меня не слушал.

С л е д о в а т е л ь. Правда ли, что вы передавали «под расписку» задержанных вами нелегальных лиц в управление общественной безопасности и военную разведку?

О б в и н я е м ы й. Да, правда. При обыске эти расписки были изъяты из моего личного архива.

С л е д о в а т е л ь. После передачи этих людей вы интересовались их дальнейшей судьбой?

О б в и н я е м ы й. Интересоваться судьбой каждого просто не было времени.

С л е д о в а т е л ь. Да, но вам часто докладывали, что ваши арестованные, переданные в чужие руки, замучены, бесследно исчезли без суда и следствия.

О б в и н я е м ы й. Говорили.

С л е д о в а т е л ь. И вы не проявили никакого участия?

О б в и н я е м ы й. Посудите сами, разве я мог противопоставить себя властям, реагировать, проявить свою волю, чтобы предотвратить бессмысленную жестокость…

Дальше обвиняемый очень подробно, обстоятельно и тенденциозно, вероятно с целью обелить себя, рассказывал историю, которая потребовала проведения дополнительного расследования. Эта история в общих чертах заключалась в следующем.

Дело было в начале ноября 1943 года. По телефону ему позвонил лично директор полиции. Предупредил, чтобы задержался на службе. Поздно вечером его должны были посетить какие-то важные господа. И действительно, примерно в 22 часа перед зданием участка остановился шикарный автомобиль. Через окно он увидел, что из автомобиля вышли два человека. Одним из них являлся полковник Пейо Гэсарский — заместитель начальника разведывательного отдела. Когда они вошли в кабинет, полковник представил ему и сопровождавшего его человека — некоего незнакомого господина, очень элегантного, с тросточкой. При движении незнакомца по ковру, которым был покрыт пол в кабинете, он заметил, что этот человек прихрамывал. Однако его очень удивил неестественный внешний вид ночного гостя: лицо его было закрыто полупрозрачным дамским чулком. Видны были только выступающие части лица, да и то не настолько, чтобы отметить в них какую-либо характерную особенность. Ловджийский, набравшись смелости, позволил себе спросить, с кем имеет честь разговаривать, но Гэсарский с усмешкой заметил, чтобы тот делал свое дело и не задавал лишних вопросов. Ведь господин директор полиции предупреждал его, чтобы он был гостеприимным. Однако человек в маске достал служебную карточку, которая обязывала всех должностных лиц страны оказывать ее предъявителю всяческое содействие. Внизу стояла царская печать канцелярии его величества. Ловджийский не имел возможности проверить личность прибывшего. Для него было важно, что в этом маскараде участвовал всемогущий в те времена заместитель начальника разведывательного отдела. Он спросил, чем может быть полезен господам. Гэсарский молча указал на своего таинственного спутника. Тот извлек бумагу и назвал фамилии двух лиц, которые действительно находились под стражей в участке. Неизвестный объяснил, что ему необходимо поговорить с каждым в отдельности, и распорядился, кого привести первым. Пока ждали арестованного, Ловджийскому удалось получше рассмотреть человека в маске… По его оценке, это был сравнительно молодой человек — не старше сорока лет, с хорошими манерами, аристократ. Крепкого телосложения, голос приятный, с мягким оттенком, но казалось, что он старался его изменить. Говорил медленно, безо всякого акцента.

Ввели арестованного, фамилию и имя которого Ловджийский не смог вспомнить. Это был энергичный молодой мужчина. У него были голубые глаза с холодным и бесстрашным взглядом. Лицо неизвестного под маской оживилось, на нем появилось что-то вроде усмешки. Допрос начался немедленно. Имя, фамилия, имя отца, причина ареста — при обыске обнаружены листовки и оружие. Пистолет был неисправный? А патроны? И они тоже были негодными? Нет? А знает ли арестованный о том, кто он есть? Нет?.. Однако кто же ты такой? Нет… не… не!.. Уж не хочет ли господин с голубыми глазами сказать, что он свалился с неба или жил на необитаемом острове? Нет, ниоткуда не падал, жил, как все мирные граждане, которые не занимаются политикой… но пять дней назад в его квартире ночевал случайный знакомый с коротким именем Милко… имя, конечно, вымышленное, и он оставил брезентовую сумку, сказав, что там столярные инструменты. А оказалось — оружие. Так объяснял свою вину гостеприимный горожанин, невинный человек, который совершенно справедливо протестовал против своего ареста и спрашивал, когда его освободят и дадут возможность вернуться на работу. Он даже возмутился, что его подняли с постели с гнойной ангиной и с высокой температурой, а в качестве доказательства показал покрытый белым налетом язык. Человек в чулке приблизился к заключенному, как будто для того, чтобы убедиться в сказанном. Ничего не подозревая, арестованный стоял с открытым ртом, когда неожиданно получил сильный удар в гортань. Он свалился со стула и больше не двигался.

«Вы убили его!» — вскочив со стула, выкрикнул начальник участка. «Так ему и надо, собаке!» — невозмутимо ответил Чулок и приказал вынести несчастного и привести второго задержанного. Это был пожилой человек с землистым цветом лица. Как стало известно, болевший туберкулезом. Он надрывно кашлял и харкал кровью в грязный, скомканный носовой платок. Был задержан, как значилось в протоколе первого допроса, за сдачу на постой комнаты в своей квартире неизвестным приезжим, преимущественно прибывающим на Софийский вокзал. «А регистрация в полиции?» — с иронией спросила маска. «Методы допроса, — отметил про себя начальник участка, — свидетельствуют о профессионализме приезжего господина».

«И хозяин не может назвать ни одной фамилии ночевавших в его квартире людей? А мы утверждаем, что ваша квартира — это хорошо организованная явка тайных агентов Москвы… Как можно говорить такое? А что это за рубец на шее?» — «Упал с телеги, когда был еще маленьким». Следует уже знакомый удар ладонью по гортани, кувырок со стула — и ни звука из уст сраженного. Ловджийский опомниться не успел, как гости попрощались и вышли, а некоторое время спустя он услышал гул их автомобиля, скрывшегося за ближайшим поворотом. Естественно, оба заключенных от таких ударов скончались. На следующий день по телефону доложил Гэсарскому, спросил, что делать с трупами. Тот распорядился выдать близким, добавив: «Пусть полюбуются и почувствуют, от чего умерли дорогие их сердцу коммунисты». Ловджийский пытался возразить, говоря, что это неправильно, нужно официально зарегистрировать причину наступившей смерти, подкрепив соответствующими документами, но подполковник положил трубку. Потом пожаловался директору полиции. Тот выслушал подчиненного и холодно ответил, что приезжавшие господа знают свое дело, а ему не следует совать свой нос куда не просят. В заключение упрекнул: что это за начальник участка, который не может оформить двух человек, умерших своей смертью!

Последовал новый вопрос: «Приходилось ли вам видеть Чулка в дальнейшем?».

О т в е т. Да, он снова явился через две недели после первого случая и опять убил одного паренька. А больше я с ним не встречался.

В о п р о с. Как он был одет во второй раз?

О т в е т. На нем были кавалерийские бриджи, сапоги со шпорами, спортивная куртка, галстук и, естественно, неизменная маска из дамского чулка.

Вопрос. Парень умер?

О т в е т. Примерно через два часа после «допроса». При таком ударе наступает шок, ломаются хрящевые кольца гортани, дыхание прекращается и смерть неизбежна.

В о п р о с. Близкие убитых Чулком приходили к вам и протестовали?

О т в е т. Да, приходили, но я распорядился не пускать их ко мне. Знаю, что их принимал следователь Бобчев и объяснил, что смерть наступила от какой-то болезни горла… так как на горле оставался темно-синий рубец от подкожного кровоизлияния.

В о п р о с. Какой марки был автомобиль, на котором явились «гости» в первый раз?

О т в е т. «Мерседес» последнего выпуска с кожаными сиденьями.

В о п р о с. Не помните ли случайно регистрационный номер?

О т в е т. Первый раз был болгарский номерной знак, второй — немецкий.

В о п р о с. Как вам удалось различить знаки, если они приезжали ночью?

О т в е т. Наблюдательность — первостепенная задача полицейского.

В о п р о с. Кто, кроме вас, видел Чулка?

О т в е т. Из моих подчиненных — никто. «Допросы», как вы, видимо, уже заметили, проводились поздно вечером, когда никого в участке не было. Может быть… кто-то из дежурных полицейских.

В о п р о с. Где сейчас находятся Гэсарский и ваш следователь Бобчев?

О т в е т. Их судьба мне не известна.

В о п р о с. Могли бы вы сейчас узнать Чулка, ну, скажем, по фигуре, по манере держаться?

О т в е т. Едва ли. Много воды утекло за это время — произошли, видимо, и физические изменения: походка, внешний облик и прочее.

На этом первый протокол допроса заканчивался. Следующие материалы ничего нового о деятельности Чулка не содержали, а больше касались самого начальника участка Ловджийского.

Листая другие страницы, натолкнулся на фотокопию рапорта некоего полковника Ципаранова. В нем содержался доклад господину директору полиции о том, что двое из его заключенных внезапно умерли во время «полностью законного» допроса. Приглашенный врач Георгий Георгиев установил, что смерть допрашиваемых наступила от грудной жабы в сильной форме.

В ходе судебного разбирательства представший перед Народным судом в качестве обвиняемого Ципаранов рассказал правду. Двое арестованных были выведены, а точнее, вынесены из кабинета после допроса следователя полковника Бригнева. С ним был и неизвестный в гражданской одежде с маской из дамского чулка. Оба господина прибыли по высочайшему предписанию и самостоятельно распоряжались задержанными лицами. О чем они спрашивали арестованных, что делали с ними, полковнику не было известно.

Дальше следовали заметки крупным некаллиграфическим почерком следователя:

«Люди, видевшие Чулка:

1. Директор полиции — покончил с собой 10 сентября 1944 года.

2. Полковник Пейо Гэсарский — первый заместитель начальника разведывательного отдела (военная царская контрразведка) — точное местопребывание не установлено. Имеются сведения, что скрывается в Швейцарии. Его старший брат — Штерьо Гэсарский — в эмиграции, женат на итальянке, имеет свой дом и ресторан в городе Лугано — итальянский кантон в Швейцарии.

3. Крестьо Кончев Ловджийский — начальник полицейского участка — приговорен Народным судом к смертной казни.Приговор приведен в исполнение.

4. Полковник Зигфрид Ципаранов — осужден Народным судом к высшей мере наказания. Приговор приведен в исполнение.

5. Полковник Бригнев из разведывательного отдела — убит при разгроме банды, членом которой он был, у высоты Ком, Стара-Планина 13 марта 1945 года.

6. Старший полицейский Боне Митрев Бонев из села Градец Софийского района, состоявший на службе у Ловджийского, убит во время Отечественной войны 12 февраля 1945 года.

7. Подпольщики, антифашисты, арестованные полицией, погибшие от руки Чулка: всего семь мужчин и одна женщина, из них шесть в Софии и двое в Пловдиве. Ни один из них после фатальной встречи с Чулком не возвращался в камеру и не мог рассказать своим товарищам по камере о палаче в маске. Несмотря на это, слухи о его «подвигах» доходили до ушей арестованных, о чем свидетельствуют показания тов. Станимира Чобанова, содержащиеся на стр. 32 следственного дела».

О загадочной личности Чулка размышлял и бывший народный обвинитель, а позднее прокурор Иван Станчев, в сейфе которого были обнаружены материалы, подтверждающие существование злодея. На одном листе были отмечены фамилии, номера телефонов и адреса. Некоторые из них были заключены в загадочные кружки. Было очевидно, что следователь и Иво Попвасилев предпринимали конкретные действия: здесь имелся план мероприятий, некоторые из них были жирно подчеркнуты красным карандашом. Здесь же были подшиты письмо Министерства иностранных дел и выписка из ноты посольства Швейцарии в Софии. Письмо в вежливой дипломатической форме уведомляло болгарские власти о том, что в Швейцарии не проживает и никогда не проживал военный преступник Пейо Илиев Гэсарский. Само собой разумеется, что личность исключалась из дела по поиску Чулка.

Закончив читать последнюю страницу, я поднял голову. Оказывается, увлекшись чтением, я и не заметил, как возвратился Стаменов. Он стоял у окна в своей излюбленной позе: два пальца правой руки на застегнутой пуговице мундира.

— Ну, Димитров, что скажешь, что предлагаешь? — последовал излюбленный вопрос майора.

Не ожидая такого поворота, я ответил почти механически и довольно банально, но неожиданно уверенно:

— Чулка надо найти!

— Как? — глядя на меня с нескрываемым любопытством и иронической улыбкой, спросил он.

— Начнем со следователя Иво Попвасилева…

— Исключено! — махнул Стаменов рукой. — Попвасилев и прокурор Иван Станчев погибли в автомобильной катастрофе 27 октября этого года. Об этом сообщали в газетах, да и мы разбирали этот случай.

— Да, да, припоминаю, — ответил я смущенно. — В таком случае мы лишились последнего человека, что-то знающего и имеющего личное впечатление о показаниях полицейских.

— Честных людей, на которых мы могли бы опереться, среди живых не осталось, — вздохнул майор. — И все-таки мне кажется, мы должны обратиться к тем, кто жил в то время. Чулку не удалось убить всех.

— Может быть, еще раз поговорить со Станимиром Чобановым? — неуверенно пробормотал я.

— Именно, — сразу согласился Стаменов.

Итак, в первую очередь разыскиваю Станимира Чобанова, который каким-то образом попал в поле зрения следователя Попвасилева и был допрошен еще в конце 1944 года.

Им оказался пожилой, неплохо сохранившийся, если не считать слабого зрения, мужчина. Водрузив на нос черные очки, он выслушал меня внимательно, подумал и тихим, слегка дрожащим голосом рассказал, как в первых числах ноября 1943 года был арестован вместе с двумя незнакомыми ему студентами. Полиция схватила их в его небольшой книжной лавке на улице Пиротской, где те покупали тетради. Ребята оказались нелегалами, а его после двух недель мытарств освободили за отсутствием улик. Конечно, получил пять-шесть оплеух за то, что плохо знал свою клиентуру.

— При каких обстоятельствах вы узнали о существовании человека в маске из дамского чулка? — поторопился я узнать что-нибудь конкретное.

Однако Чобанов не спешил. Казалось, он осознавал важность того, что должен ответить. Размышлял долго и сосредоточенно, стремясь вспомнить все подробности. И все равно его повествование оказалось немногословным. Его ответ, хотя и был очень кратким, отличался точностью и не вызывал никаких сомнений.

К концу заключения в камере он остался один, а в начале было восемь человек. Поздно вечером его привели к занимавшемуся арестованными полицейскому, которого все называли Крали Марко. Их оставили наедине. Тот явно изменил свое отношение к заключенному: любезничал, предложил сесть, угостил сигаретой и разрешил переодеться в принесенную женой одежду. В это время в кабинет вошел надзиратель, которого Чобанов видел впервые. Он был сильно расстроен. Приблизился к Марко и прошептал ему что-то на ухо. Содержание сказанного разобрать не удалось, но после этого Крали Марко встал, задумался, свел от злости брови и зашагал по кабинету. «Эти изверги истребят всех ребят, — громко сказал он, не обращая внимания на присутствие постороннего. — Это безобразие, за две недели отправили на тот свет трех студентов… А начальнику словно и дела нет до этого Чулка… Кто знает, что это за фрукт, недоносок ненормальный, но у них сила, делают что хотят…»

Надзиратель остолбенел, его лицо покрылось красными пятнами, на лбу выступил пот. Он еще постоял несколько секунд и тихо вышел.

Чобанов подождал, пока Крали Марко немного успокоился, а потом вежливо спросил: «Чулок — это кто, большой начальник?» Полицейский обругал его, а потом махнул рукой: мол, я и сам толком не знаю.

— Вот все, что я могу сказать, — развел руками Чобанов. — Это все, что мне известно о столь загадочной истории, и больше я ничего не смогу добавить.

Я не сомневался в правдивости сказанного им, но мне хотелось все уточнить до мелочей, и я продолжал:

— После установления народной власти не приходилось ли вам встречаться с Крали Марко?

— В прошлом году. На станции Левский или Красный Берег, он продавал яблоки на перроне.

Дядя Станимир оказался очень крепким старичком. За две недели мы обошли с ним все вокзалы и платформы по железной дороге София — Варна, задержавшись на станциях Мездра, Красный Берег и Левский. Но интересовавшего нас продавца яблок и след простыл.

Пришлось обратиться за помощью к оперативным работникам, обслуживающим вокзалы и станции этого района. Однако и тут мои старания пропали впустую.

В Плевенской областной прокуратуре я обнаружил переписку, о которой мне рассказал начальник движения станции Красный Берег.

— Мотался тут какой-то продавец яблок с седыми усами и густыми бровями… имени его не знаю, но не повезло ему… Несколько месяцев назад попал под скорый поезд, шедший из Софии.

Несчастный случай. Так было сформулировано в заключении следователя о причинах смерти Янака Лалова Казарова, по прозвищу Крали Марко. В показаниях одного из свидетелей по делу попавшего под поезд было записано, что пострадавший долгое время служил в полиции, но Народным судом не был осужден, так как оказался невиновным.

Итак, единственная ниточка, за которую я надеялся ухватиться, оборвалась. Все, что было сделано, изучено, обдумано, пропало даром; все пути, по которым можно было пойти, оказались обрезанными, и опять нужно было начинать с нуля.

Майор Стаменов, выслушав мой доклад, заключил:

— Не повезло! Нужно изменить тактику! Необходимо развернуться на сто восемьдесят градусов!

— Как? — не понял я.

— Послужим условно под фамилиями Гэсарского и Бригнева.

— Первый в эмиграции. Второй мертвый.

— Да, но у нас, на нашей земле, остались их близкие, родные, друзья, приятели, которые могли бы нам рассказать кое-что о них, если мы сумеем найти к ним подход. Не проявляя недружелюбия, нам необходимо установить с ними контакт… Не оставляйте, наконец, людей, ставших жертвами Чулка. Они почти все студенты. Из восьми жертв, о которых мы знаем, шесть — воспитанники Софийского университета. Остальные двое тоже были связаны с ними: давали им приют, работу, деньги, то есть считались их единомышленниками. Это не может быть простым и случайным совпадением.

С ожесточением наваливаюсь на изучение биографий двух царских разведчиков. Стараюсь узнать все об их жизни, характерах, карьере, особенностях поведения и, наконец, проникнуть в их среду.

Пейо Илиев Гэсарский потомственный военный. Попал в разведку, а затем в контрразведку и быстро поднялся по иерархической лестнице. Показал исключительные волевые и деловые качества при расправе с коммунистами в армии. В 1942 году прошел специальную стажировку в абвере — гитлеровской военной разведке.

Случайно обнаружил его фотографию. Это мужчина со сросшимися на переносице бровями, бритой наголо головой, некрасивым лицом, большим, мясистым носом. Во всей его позе чувствовалось нечто жестокое и устрашающее.

Я даже не представлял, с какими трудностями мне придется столкнуться, в какие учреждения и заведения будет необходимо обратиться. Многие респектабельные рестораны и бары были закрыты, другие разрушены во время бомбардировок, третьи — сменили владельцев и т. д.

— Он был моим постоянным клиентом, — сразу вспомнил и, стараясь расположить к себе, защебетал хозяин ресторана «Золотая рыбка». — Приходил поздно вечером — обычно после двадцати трех часов, когда большинство посетителей уже расходились. Сопровождали его, как правило, два-три младших офицера.

— Женщины?

— Боже упаси! — категорически замотал головой собеседник. — Нежный пол для полковника был почти наравне с коммунистами. Тех и других он ненавидел страшно. Убежденный холостяк. Жил у своей сестры — старой девы.

— Кто были его наиболее близкие приятели, с которыми он посещал ваше заведение?

— Кроме адъютанта капитана Момчева чаще всего с Гэсарским приходили капитан Доброславов, поручик Козлев и подполковник Стоянов. Думается, что один из гражданских был адвокатом, фамилия у него… сейчас… что-то созвучное с крестьянской обувью… да, да, Цервуланов, Цервулов или Цервулков, — человек солидный, лет шестидесяти, говорили, что земляк Гэсарского. Когда при нем был юрист, офицеры обычно не приходили.

— Очень мне хочется встретиться с адвокатом Гэсарского.

— И не ошибетесь. Полагаю, будет очень полезно.

— Где его можно найти?

— Слышал, что прожигает скопленные денежки в Копривштице или в Калофере. Хитрая лисица. Понял, откуда ветер дует, и ретировался.

— А офицеры, которые его сопровождали?

— После исчезновения полковника разбежались кто куда. Они не были его коллегами по работе — простые строевые офицеры. Все они страстные охотники, и это их связывало с полковником. Он выписывал для них ружья и боеприпасы из-за границы, возил на охоту на служебной машине. Они смотрели за его собаками, договаривались о встречах с местными охотниками, организовывали вагон, обеспечивали приготовление дичи, спиртное и веселье. Об этом вели разговор и за столом, все об охоте. В присутствии моем или официантов ни слова о другом.

Решил, что разыскивать военных, водивших компанию с господином полковником во время охотничьих оргий, смысла нет. Было бы полезней обратиться к адвокату.

Нашел его в одном маленьком балканском городишке за окучиванием овощей на своем приусадебном участке. В сторонке на скамейке грелась на солнце пожилая женщина с лицом морщинистым от чрезмерного употребления парфюмерии в молодости и со знакомым мне большим, мясистым носом.

Адвокат дядя Юрий, известный под таким именем в околии, положил свое орудие производства и направился ко мне.

— Из народной милиции, если не ошибаюсь? — спросил с легкой дрожью в голосе.

— Да, — ответил я. — Старший лейтенант Димитров из уголовного розыска. Хотел бы поговорить с вами.

— Подождите минутку, я сейчас оденусь, — бледнея, попросил адвокат.

— Вы не волнуйтесь. Я пришел не арестовывать вас, а получить кое-какие сведения о вашем бывшем клиенте, — поспешил я его успокоить.

— Говорите тише, чтобы не слышала жена, — предупредил он, заговорщически озираясь и медленно приходя в себя. — Идите вниз и зайдите в корчму «Бай Киро». Через десять минут я буду к вашим услугам.

В «Бай Киро» — маленькой прокуренной корчме — сидели несколько цыган, распивающих бутылку дешевой водки местного производства, рабочие лесопилки и пенсионеры.

Дядя Юрий был точен. Мы устроились за дверью, и он, повернувшись ко мне, прошептал:

— Не хочу, чтобы знала жена… Я не боюсь, но все мужские разговоры для женских ушей…

— Это Костадинка… Дина… сестра полковника Гэсарского? — как можно мягче спросил я, чтобы не обидеть собеседника.

— Да, после того как этот мошенник ограбил нас и скрылся, мы остались одни и поженились. На старости лет одному страшно.

— Когда вы оформили брак?

— Около года назад.

— Какие-нибудь известия есть о ее брате?

— Официально нет, но мы оба знаем, что он сумел переправить свои капиталы в швейцарский банк, жил в Швеции, затем в Австралии, но этой темы мы вообще не касаемся. Ради нее, ей очень неприятно все это вспоминать. Она сильно пострадала. При бегстве он прихватил около двух килограммов золота, семейные драгоценности, и это ее угнетает. Может быть, сложившиеся таким образом обстоятельства позволяют ей надеяться на то, что старое возвратится, надеяться вопреки моим возражениям, что все ушло безвозвратно и что пора с этим смириться и приспособиться.

Слушая эту тираду, я думал о том, что за человек бывший адвокат. Но последняя фраза дала мне ответ. Наиболее точное определение его взглядов — стремление приспособиться к новой власти, а раз так, необходимо воспользоваться его готовностью говорить. Иронически замечаю:

— Ничего себе, хорошенький братец, — и немедленно перехожу к цели своего приезда. — Впрочем, эти семейные истории для меня неинтересны. Интересует меня не столько ваш шурин, сколько его друзья, особенно последних лет, перед бегством.

— Это очень важно?

— По пустякам из столицы не посылают.

Адвокат немного подумал и ответил неуверенно:

— Я и сейчас вам кое-что могу поведать, но будет гораздо лучше, если вы предоставите возможность вспомнить некоторые подробности. У меня есть и свои впечатления, но они вряд ли удовлетворят ваши запросы. Поэтому прошу назначить мне определенный срок. За это время я смогу познакомиться с личным архивом жены, который она ревностно охраняет.

— Ничего не имею против, — согласился я. — Одной недели достаточно?

— Чудесно! Не хочу сообщать сведения, полученные из вторых рук.

— И все-таки расскажите мне в общих чертах о Гэсарском. Первые впечатления самые сильные, а иногда и самые верные.

Дядя Юрий чуточку смутился и посмотрел на меня не столько моляще, сколько испытывающе.

— Обещаю проявить максимум стараний, чтобы, насколько это будет возможно, точнее и подробнее ответить на ваш вопрос, но и вас прошу, чтобы все осталось между нами. Не хочется, чтобы посторонние люди, а особенно мои старые друзья и знакомые, узнали и начали говорить, что органы народной милиции интересуются моей особой.

Я улыбнулся и дал такое согласие.

— Вы юрист с многолетней практикой и отлично знаете, что означает служебная тайна. Прежде всего в наших общих интересах будем хранить тайну.

— Именно так, — согласился дядя Юрий, рассматривая закопченный потолок корчмы.

Со своей стороны, наблюдая за ним, я спрашивал себя, можно ли в такой ситуации рассчитывать на человека, ставшего зятем Гэсарского. Тот факт, что с ним обошлись так бесцеремонно, и его подчеркнутая неприязнь к интересующему нас лицу еще не есть свидетельство его откровенности. Почему он просит дать ему срок, чтобы сообщить мне кое-какие сведения? Может быть, этот срок нужен для того, чтобы обдумать, оценить, что и как преподнести? Почему он не может рассказать обо всем сейчас? Все эти почему и вынудили меня настоять на том, чтобы хоть минимальные данные, которые позволили бы мне продолжать поиск в течение недели отсрочки, он мне сообщил. Не исключено, что завтра он передумает и спокойно заявит: «У меня нет ничего конкретного о друзьях Гэсарского» — или начнет распространяться о личностях, которые меня совершенно не интересуют.

Последующее рассеяло мои опасения. Бывший адвокат был и умен, и хитер, отлично ориентировался в политике. Он был твердо убежден, что наступило новое время, что старое «ушло безвозвратно», как он сам об этом сказал несколько минут назад.

Без особых усилий ему удалось вспомнить о том, что в последние месяцы около интересующего меня господина вертелся студент юридического факультета Эмиль Ромеев Дончев, сын богача Ромео Дончева. Парень был настырный, лез в политику, дружил с сильными мира сего.

Большое впечатление произвел и еще больше озадачил меня один факт. Дядя Юрий, не зная, в связи с чем я пустился в поиски сведений о Гэсарском и его приятелях, сам упомянул о студенте, который имел слабость к оружию и натворил большие глупости. Он не уточнял, какие именно глупости, а я умышленно не стал расспрашивать его об этом. Надеялся заняться этим позднее.

Адвокат вспомнил еще несколько фамилий, однако более конкретные и подробные сведения об этих людях обещал сообщить во время нашей следующей встречи. Ему необходимо было обязательно поговорить с Костадинкой-Диной, сестрой Гэсарского, а ныне женой адвоката.

На этом мы и сошлись. Форсировать события было не в моих интересах, безопасней дожидаться их естественного развития.

И он выполнил свои обещания.

Точно через неделю, в назначенное время, дядя Юрий вошел в корчму «Бай Киро». Он выглядел сильно возбужденным и, мне показалось, был очень доволен тем, что сдержал слово.

— В прошлый раз я не спросил о причинах, которые привели вас ко мне, — заговорил он после традиционного обмена приветствиями и общими фразами. — Не буду спрашивать и сейчас. Это ваше дело, но разговор раздул тлевшие угли старого пожарища и заставил подумать о некоторых событиях, к которым ранее я относился с пренебрежением или умышленно забывал их.

Вероятно, я выглядел не совсем естественно, опасливо оглядываясь, хотя в корчме было несколько посетителей. Дядя Юрий поспешил успокоить меня:

— Не волнуйтесь. Люди здесь действительно любопытные, но в прошлый раз после вашего отъезда я, между прочим, сообщил некоторым завсегдатаям корчмы, что вы — мой приятель, молодой адвокат, и приезжали посоветоваться по одному делу.

Я ответил ему одобрительным и благодарственным кивком. Эта его предусмотрительность и стремление сохранить мое дело в тайне мне очень понравились, появилась уверенность в том, что могу рассчитывать на получение правдивой, откровенной информации. Говорю «откровенной» потому, что последующий разговор пошел именно в таком ключе.

Бывший адвокат был достаточно обстоятелен и конкретен. Он назвал несколько фамилий и, приведя бога в свидетели, сообщил, что много унижений терпел от этих, потерявших человеческий облик людей. По его мнению, они должны получить по заслугам.

Что он хотел сказать этим, я не понял, но не прерывал его. Он не был злобным человеком или интриганом, просто у него не хватало терпения к «маленьким божкам бывшей власти, отравленная атмосфера которой душила не только его одного…».

Точно таким же образом, как и я несколько минут назад, заговорщически оглядываясь, он протянул мне чистый конверт.

— Это фотографии, — пояснил адвокат. — Взял их из семейного фамильного альбома Гэсарских. Их отсутствие вряд ли кто обнаружит, а для вас, думаю, они будут весьма полезны.

Я попытался отказаться, но дядя Юрий дружески отстранил мою руку с конвертом.

— Не беспокойтесь, все будет хорошо. Все снимки имеют подробные объяснения, которые мною значительно уточнены и дополнены.

Аккуратно запихиваю конверт во внутренний карман пиджака и закалываю его булавкой. А вскрываю только в своем кабинете.

Бывший адвокат не преувеличивал. С его помощью мне удалось найти ответ на вопрос, над которым долго ломал голову. Кроме связей по службе Гэсарский и Бригнев имели давние и неразрывные приятельские отношения. На одной фотографии были запечатлены обнявшиеся офицеры с бутылками в руках на каком-то интимном торжестве. У них был вид людей, все знающих наперед. Из пояснений адвоката следовало, что они вместе стажировались в Берлине. Бригнев брал в долг у Гэсарского большие суммы. Вместе проводили отпуска на берегу Черного моря, ездили в командировки. Дядя Юрий приводил и другие любопытные факты из жизни Гэсарского и Бригнева. Первый был ужасный скряга, замкнувшийся в себе, но одновременно человек богатый и оборотистый.

— У меня такое чувство, что смысл всей его жизни заключался исключительно в работе и охоте, — рассказывал о нем дядя Юрий. — Охоте на людей и зверей, с одинаковой целью — убивать, если это необходимо или приятно.

Эти слова меня несколько смутили, мне показалось, что он сгущает краски. Я допускал, что бывший адвокат и теперешний зять Гэсарского проявил к нему такую злость только потому, что его шурин, прихватив с собой все семейные драгоценности, ограбил не только свою сестру, но и лично его.

Что касается Бригнева, тот был более сдержан и характеризовался как молодой красавец и бабник, транжиривший с легкостью, эксцентричностью и даже с презрением тысячи и миллионы.

Я не мог не поблагодарить дядю Юрия за столь исчерпывающие сведения и все же не был полностью удовлетворен. На фоне этих фактов, этой дружбы Гэсарского и Бригнева должен был появиться таинственный Чулок, о котором дядя Юрий не обмолвился ни словом, не написал ни единой строчки.

Это меня разочаровало, но не удивило. Логично, что он не знал об этом ничего, потому что характер совершенных там преступлений требовал строжайшей тайны.

— Гэсарский и Бригнев — два конца одной веревки, — рассказывал мне господин Ромео Дончев, с которым я вел дружескую беседу через несколько дней в его просторной квартире на бульваре Патриарха Евтимия. — Это были страшные люди, занимающие высокое служебное положение, всемогущие и поощряемые управляющей верхушкой и самим военным министром, который как будто даже побаивался их… Первый, занимаясь служебными делами, сколачивал капитал, второй транжирил деньги, — каждый в соответствии со своими нравами.

— Извините, господин Дончев. Насколько мне известно, вы были близки с ними?

— Не отрицаю. С Пейо Гэсарским мы земляки, одновременно призывались в армию. Вместе закончили военное училище, он остался в армии, а я занялся торговлей. Но не на этой почве мы сошлись, как говорится, а совсем на другой. Оба фанатично увлекались спортом и в течение многих лет занимались фехтованием. Были отличными рапиристами. Естественно, с годами приходилось расставаться с любимым оружием. В то время к нам примкнул Бригнев. В Софии среди спортсменов мы были известны как «три мушкетера». На этой почве мы подружились, стали друзьями. Моя торговля в то время уже процветала, и я сделал их акционерами содружества «Фортуна», хозяином которого фактически являлся я. Они не участвовали в управлении предприятием, а только делили доходы в конце года. Действительно, вложенный ими капитал был невелик, но я смотрел на них как на хороших партнеров по спорту, а при распределении денег делал им большие уступки. Признаюсь, зарабатывали хорошо, а богатая прибыль с самого начала укрепляла наши приятельские отношения.

Я внимательно слушал своего собеседника. Почему-то этот человек вызывал во мне интерес. Еще до беседы я негласно произвел обыск в его апартаментах и имел возможность ознакомиться с частной корреспонденцией и его личным архивом. Видел и большую фотографию «трех мушкетеров», о которой он с гордостью вспоминал. В архиве имелись документы, подтверждающие факт равного распределения поступлений в кассу «Фортуны» между акционерами Дончевым, Бригневым и Гэсарским. Были и судебные акты, свидетельствующие о неуплате долгов и о том, что не все в порядке было в их торговом доме. Но… это были факты, которыми, по некоторым соображениям, я не должен был интересоваться, делая вид, что они мне не известны. Поэтому решил пустить все «по течению» и продолжил:

— Вы хотите сказать, что участие в вашей фирме господ кадровых офицеров было анонимным?

— Да, так было удобно всем: я избегал обложения тяжелыми налогами, а они не компрометировали себя перед начальством. Об этом знали только я и моя секретарша.

— Известно ли было вам служебное положение ваших соучастников?

— Знал, что они работают в каком-то очень важном звене Министерства обороны… а детали меня не интересовали.

— Так уж совсем и не интересовали?.. — сделал я удивленные глаза.

— Если хотите знать совершенно точно… — почесал затылок бывший торговец, — впрочем, оставим сентиментальности. Рапиры, спорт — глупости! По правде говоря, я надеялся рано или поздно извлечь практическую пользу из этого неравноправного содружества с военными. Спросите как? Очень просто. Рассчитывал «Фортуну» сделать поставщиком немецкого оружия в болгарскую армию. Это было мечтой каждого оптового торговца того времени, который хоть чуточку уважал себя. Люди делали на этом поприще бизнес. Меня прельщало то обстоятельство, что два влиятельных господина имеют прямое отношение к оружию, катаются как сыр в масле, проще говоря, у них надежные связи и здесь и в Германии. И самое главное — этим господам идея с поставщиками не казалась чуждой. Она обсуждалась не единожды. Нужно было преодолеть какие-то препоны во дворце… потому что принц Кирилл сам заправлял этой торговлей!

— Значит, — устроившись поудобнее на стуле, вмешался я, — народная власть помешала претворению в жизнь ваших благородных намерений в торговле? Лучше скажите, известно ли было вам служебное положение компаньонов.

— Но ведь вы уже задавали мне этот вопрос! — раздраженно ответил Дончев.

— Не получив ответа, я подумал, что вы не поняли меня.

— Офицеры как все офицеры!

Здесь бывший оптовый торговец явно уклонился от истины, и, решив, что пора поставить его на место, я спросил без обиняков:

— А известно ли вам, что Гэсарский и Бригнев возглавляли отделы в военной контрразведке?

— Не… не понимаю! — вздрогнул он.

— Разве вы не знаете, что они преступники… отправили на тот свет массу людей только за то, что их политические убеждения отличались от убеждений правящей верхушки?

— О чем вы говорите? В моем сознании честного торговца господа офицеры остались людьми, верными своему долгу… влюбленными в спорт и в жизнь. Они при любом удобном и неудобном случае не уставали повторять, что армия не должна вмешиваться в политику. А ваше утверждение просто поразительно.

Я решил оставить пока Бригнева и Гэсарского и узнать некоторые подробности о сыне оптовика. Подвернулся удобный момент приняться за сына. Во время тайного обыска в доме Дончева я видел его на многочисленных фотографиях. На одной он был запечатлен в парадной форме кавалерийского подпоручика, на другой — в костюме фехтовальщика, с рапирой в руке, — свидетельство того, что шел по стопам своего папы. Он позировал, как киноартист, с трубкой в зубах, гарцуя на коне, в группе студентов на пляже, с белокурой девушкой в форменном головном уборе студентки и с красивой косой, ниспадающей через плечо, вероятно сверстницей. Я встал и подошел к огромному портрету, под которым горела лампадка. Показывая на портрет, спросил сочувственно:

— Это ваш… умерший сын?

— Да! — подтвердил он. — Был студентом юридического факультета. В конце 1943 года погиб при очень загадочных обстоятельствах. В результате полицейского расследования было установлено, что, будучи пьяным, парень, неосторожно высунувшись в окно, свалился с третьего этажа одного из домов.

— И вы… как мне кажется, не удовлетворены этим заключением? — возвращаясь мягкими шагами на место, спросил я. Мне показалось, что в доме действительно покойник.

— Нет. В душе у меня остались тяжелые сомнения. Я думаю, что мой единственный сын был убит.

— И что, вы не смогли прояснить ваши сомнения через своих всемогущих приятелей из контрразведки?

— Несомненно, я поделился с ними своими догадками. Они обещали проверить. Тянули, тянули, а потом сообщили, что… Ведь недаром говорится: ворон ворону глаз не выклюет.

— Вы хотите сказать, что ваши друзья согласились с неправильным заключением полиции?

— Да! — кивнул он, не поднимая глаз и не глядя на меня.

— И это при наличии тесной дружбы с вами?

— Не знаю, каковы были их соображения, но они скрыли от меня правду, к тому же сознательно и навечно.

— Значит, это нераскрытое убийство вы ставите в вину полиции. Мне, однако, неизвестно, что вы обращались в народную милицию с просьбой пересмотреть дело. Я работаю в отделе, занимающемся особо тяжкими преступлениями, и мог бы быть вам полезен:

— Я много думал над тем, чтобы снова поднять вопрос о загадочной смерти сына… но жена все время отговаривала. Зачем, говорила она, рыться в его могиле?

Я молча смотрел, как он дрожащей рукой вытирал пот со лба. На его лице резко обозначился багровый рубец, идущий от левого глаза через щеку к горлу и далее под ворот рубахи. Он резко повернулся ко мне, как будто угадав мою мысль.

— Автомобильная авария, — проговорил он, ощупывая плохо гнущимися пальцами рубец. — Врезался в железный забор, который чуть не обезглавил меня. И только потому, что старался спасти какого-то пьяного забулдыгу…

У меня не было больше намерений и дальше расстраивать хозяина дома, и я переменил тему разговора:

— А теперь вы чем занимаетесь?

— Филателией. Я владею одной из самых богатых коллекций в стране. Новая власть проявила ко мне великодушие и не конфисковала ее при национализации. Часть коллекции я уже распродал… Вчера с ужасом констатировал, что одному моему близкому приятелю удалось выкрасть из моей коллекции редчайшую персидскую серию марок, изданных задолго до войны.

— Кто этот ваш близкий приятель?

— Айзенбауэр. Был частным учителем немецкого языка у моего покойного сына… близкий нашей семье человек. Какой-то дальний родственник жены. Сейчас нигде не работает и занимается мелким воровством. Обычно подделывает ключи и проникает в квартиры знакомых, которые или дорожат своей репутацией, или боятся новой власти и не пожалуются на него.

— Насколько я понял, вы не подаете на него официальную жалобу?

— Нет, только констатирую: моя коллекция марок убывает.

Я на мгновение задумался и встревожился. Во время тайного обыска не была учтена возможность появления в квартире близкого к семье Дончевых человека с «нелегальным» ключом от входной двери.

— Когда вы видели в последний раз этого мелкого воришку?

— Несколько месяцев назад он поймал меня в кафе «Роса». «Гонят меня, батя Ромео», — взмолился он. «Учи русский язык, тогда не прогонят», — огрызнулся я. «Ты все никак не можешь простить мне колье, батя Ромео?» — скулил он.

— О каком колье он говорил?

— О колье моей жены. Я привез его из Египта еще до войны. Одного золота — двадцать два грамма. А этот негодяй украл его и продал. Давно это было — лет восемь назад.

— И вы ему простили? — сделав удивленный вид, спросил я.

Дончев сказал, что пожаловался Гэсарскому, но тот посоветовал молчать и никуда не обращаться. Айзенбауэр был их человеком, они не хотели его компрометировать такими пустяками. Он знал об их связях и служебных делах и мог проговориться где не следует!.. И Дончев простыл ему, но больше к себе в дом не пускал. Бригнев тоже защищал воришку, но малость потактичнее. Он обещал заняться им, забрать украденное ожерелье и вернуть хозяину. А в крайнем случае — взыскать деньгами.

— На этом все и кончилось, — подытожил Дончев, выразительно взмахнув рукой.

— Этот факт не свидетельствует о близких отношениях господ офицеров с господином учителем немецкого языка?

— Несомненно. Айзенбауэр выиграл однажды автомобиль. Сам он не мог управлять им и разрешал офицерам разъезжать на нем. Не знаю, что произошло, но спустя некоторое время владельцем автомобиля стал Бригнев.

— Он что, купил его?

— Они не посвящали меня в свои тайны. Но Айзи и офицер были приятелями по жульничеству, всегда вместе играли в покер и обыгрывали лопоухих богачей.

В адресном бюро удалось установить место прописки Александра Айзенбауэра, а не место его пребывания в данный момент. По неизвестным причинам он в течение длительного времени не появлялся в своей шикарной квартире — странно, как он до сих пор не проиграл ее в карты. Один из квартирантов-студентов, снимавших квартиру, информировал меня кратко и шутливо, что хозяин пронюхал, что им интересуется милиция, и, во избежание неприятностей, скрылся. Соседи говорили, что он стал междугородным курьером или сопровождающим грузы — почтовые посылки.

— По всем статьям выходит — человек с разносторонними способностями, — заметил я в шутливом тоне. — И что, в его отсутствие никто его не разыскивал?

— Какая-то госпожа Лина Абазова. Даже оставила свой телефон.

Фамилия госпожи мне была знакома. В мои планы вклинивалась встреча с бывшей секретаршей торговца Дончева. Я поспешил связаться с ней по телефону, номер которого любезно сообщил мне студент.

— Конечно, смогу вас принять у себя дома, и сейчас же, — проявила она неожиданную любезность, особенно после того, как я представился.

Я не стал дожидаться повторного приглашения.

Встретила меня женщина средних лет, в роскошном пеньюаре из итальянского шелка, а ее манера держаться свидетельствовала о хорошем воспитании. Предложила мне кресло, сигареты, чашку дымящейся жидкости.

— Кофе из поджаренного гороха, — непрестанно извинялась она. — Было время — подавали только мокко, но война все перевернула с ног на голову, и люди вынуждены привыкать к эрзацам.

Разговор наш проходил в откровенном духе, мы даже пытались иронизировать, но все преподносилось с изяществом и легкостью, с шутливым чувством и примирением с недостатками и несправедливостями, трудностями жизни.

— Я была в католическом пансионе в Лозанне, затем окончила университет в Цюрихе, — рассказывала она с едва уловимой улыбкой, хотя я не спрашивал об образовании и вообще не интересовался ее биографией. — Происхожу из старинного, разорившегося буржуазного рода: дед был владельцем текстильной фабрики, отец — оптовым торговцем. Дважды была замужем: первый мой муж оказался эпилептиком, второй — алкоголиком. Теперь я свободна как кукушка, — с иронией закончила она представление собственной персоны.

— В каких отношениях вы были с господином Ромео Дончевым?

— Волшебных, наидобрейших! — ответила она с восторгом, выпустив облако табачного дыма. — Была его сожительницей! Что? Вы удивлены, почему не скрываю такого позорного факта? О, когда молодая, красивая, образованная женщина оказывается долгое время без средств к существованию и без работы, восхитительные угрызения совести и хорошие манеры отбрасываются прочь. Господин Дончев при приеме на работу недвусмысленно заявил, что в мои служебные обязанности секретаря-корреспондента одновременно входят функции любовницы. Условия приняла, другого выхода не было. Более того, находясь рядом с ним, надеялась наконец найти подходящую партию. Однако и он, и его приятели оказались обыкновенными мерзавцами.

— Вы недовольны своим бывшим шефом?

— Сводник, классический, законченный сводник! — проговорила без стеснения Лина. — Пытался спихнуть меня этим скотам… фехтовальщикам, офицерам Гэсарскому и Бригневу. Я, однако, ненавижу этих манекенов в парадной форме. Да, да, оба они были изумительными проститутками, — скривив некогда красивое, а теперь хорошо загримированное лицо в знак своего величайшего презрения, добавила она.

— Речь идет о других акционерах «Фортуны»?

— Да. Хапали денежки, падающие с неба.

— Почему господин Ромео был к ним особенно благосклонен?

— Иногда я просто поражалась его щедрости к господам офицерам. Одаривал их деньгами, словно родных братьев.

— Вы считаете — незаслуженно?

— Абсолютно, если исходить из чисто деловых отношений партнеров. Не забывайте, что господин Ромео владел семьюдесятью пятью процентами акций, а доходы делил поровну с ними.

— Чем вы объясните такую широту его души?

— Вы думаете, я знаю?.. Они тоже все скрывали от меня. Конфиденциальные разговоры вели не в конторе фирмы.

Словоохотливость бывшей красавицы меня озадачила, но я решил получить как можно больше подробностей и небрежно-шутливым тоном спросил:

— А кто еще ухватил кусочек от вкусного торта «Фортуны»?

— Думаю, эта грязная тварь Айзенбауэр. Перепадало ему и еще кое-что по мелочи с барского стола. Но теперь закрылась эта кормушка. Теперь его заставили снять перчатки и самому зарабатывать на хлеб. Как говорится, рай для мошенников кончился.

— Как я вас понял, вы тоже пострадали от вашего Айзи?

— Никто не застрахован от случайности и собственной наивности. Просто пожалела его. Видела, что обманывает, но была подкуплена и сломлена его подхалимством. Впрочем, он всегда умел вертеться на виду у людей с деньгами. В свое время прислуживал немецким оккупантам. Но иногда страдал, особенно когда терял всякую совесть. Например, однажды Бригнев ударил его кулаком по лицу, посчитав, что он доносчик полиции.

— Означает ли это, что Бригнев и учитель немецкого языка стали недругами?

— Были моменты, когда они шептались… как свои люди… но оплеуху он получил, это факт.

— Как вы думаете, чем был вызван гнев офицеров?

— Конкретно сказать не могу… но можно предположить. Айзи был нечист на руку. Имел слабость к чужим дорогим вещам. Если он на что-то положил глаз, то рано или поздно эта вещь оказывалась у него в кармане. Таким образом он похитил дорогое колье из дома господина Дончева и оставил его у меня на хранение, сказав, что выиграл в покер. Естественно, я сознательно стала укрывательницей украденной вещи — и таким способом мстила своему шефу. Видела, что он задыхается от ярости, и это мне доставляло неизмеримое удовольствие. А Айзи мне был симпатичен.

— Какие подарки вы получали от него?

— Ничего особенного… если не считать, что он был моим учителем по джиу-джитсу. Была крайне удивлена, прочитав на обложке фамилию этого прожженного мошенника: Айзенбауэр. Если хотите, могу показать.

— Да, прошу вас.

В руках у меня оказалась маленькая книжонка, пожелтевшая от времени. Фамилия автора не вызывала никаких сомнений: Александр Айзенбауэр. Больше того, имелась фотография: расплывшийся до ушей в улыбке молодой донжуан с мексиканскими усиками на фоне перекрещенных сабель. Было и посвящение: «Милой Лине от твоего обожателя Айзи». Джиу-джитсу, или японская борьба с различными приемами, представляет собой что-то вроде современного самбо или каратэ, но включает удар правой рукой по горлу. Перелистывая страницу за страницей, я достаточно осязательно почувствовал присутствие Чулка в этой небольшой книжице. Сдерживая охватившее меня волнение, продолжил начатый разговор.

— И вы считаете, что вашему Айзи удалось обворовать и обмануть Бригнева?

— Получается, так. Подполковник выходил из себя от злости. Возможно, это было связано не с хищением колье, а с продажей «мерседеса».

— У Айзи был «мерседес»? — умышленно удивляясь, спросил я, стараясь скрыть, что об автомобиле уже осведомлен.

— Да, последняя модель, все в лучшем виде, и немецкий номерной знак, чтобы устрашать полицейских и жандармов.

— Не кажется ли вам, что скандал между Александром и Бригневым — не что иное, как заранее подготовленная провокация некоторых гостей на вашем торжестве?

— Действительно, скандал с мордобоем случился в моем доме, в присутствии многих людей, но ни одна женщина не смогла бы разгадать, что скрывалось за этим.

— Где теперь ваш неисправимый Айзи?

— Где ему быть, как не под вашим арестом? В последнее время он занимался спекуляцией, и не исключено, что где-то влип.

Выходило, что Лина Абазова очень хорошо знала Айзенбауэра. Уже при первой проверке выяснилось, что он в течение двадцати дней содержится под стражей в городском управлении МВД в Бургасе. Перепродал несколько тонн говяжьего жира вместо свиного сала, а это на юридическом языке означает обман и спекуляцию в годы, когда страна испытывает затруднения с продуктами питания.

Мне ничего не оставалось, как сесть в скорый поезд и отправиться в этот черноморский город. Представился начальнику и получил разрешение поговорить с Айзи.

В кабинет следователя ввели человека, по внешнему виду которого нельзя было сказать, что неудобства камеры для заключенных убивали его. Невооруженным глазом было видно — этот здесь не новичок. Он без малейшего стеснения полюбопытствовал, с кем имеет честь говорить, и в ответ на мои уверения, что только ради его персоны пришлось трястись в поезде целую ночь, заявил:

— Напрасно беспокоились, гражданин Димитров! К тому, что я сообщил ранее, мне добавить нечего. Моя вина заключается в том, что за бесценок купил три тысячи пустых ящиков, а часть из них оказалась заполненной говяжьим жиром. Подумав, что это свиной смалец, предложил торговцам. А из этого получилась вот такая чертовщина. Так что я жертва растленной буржуазии, которая любит не только деньги, но и товары. Бывший фабрикант — владелец мыловарни господин Десиславов во время национализации случайно или умышленно забыл о существовании жиров и их происхождении, бог ему судья и светлая память, но вместо него я оказался за решеткой. Справедливо ли, по-вашему, что теперь я должен платить налог за укрывательство какого-то покойного капиталиста?

— Извините, господин Айзенбауэр, я приехал в Бургас не затем, чтобы инспектировать своего коллегу, и не затем, чтобы распутывать ваши спекулятивные махинации. Меня интересует совсем другое.

— Очень любопытно!

— Мне хотелось бы услышать о ночных прогулках с высшими немецкими офицерами, — заметил я с легким раздражением в голосе.

— Человек, зарабатывающий свой хлеб честным трудом, не чувствует угрызений совести.

— Хлеб, пахнущий плесенью, полученный путем нечистых сделок!

— Интересный вы человек! — вздрогнул, расплывшись в улыбке, Айзи. — Упрекаете меня в том, что не сообразовывался с условностями? Такой космополит, как я, всегда может позволить себе такую роскошь, как обед с приятелями, а ужин с врагами. Особенно когда к этому обязывает профессия.

— Что вы вкладываете в понятие «профессия»?

— Возможность человека заработать себе на пропитание.

— Или обокрасть своего ближнего?

— Если вы намекаете на золотое колье господина Ромео, то вы не правы. Господин собственник торгового содружества «Фортуна» в свою очередь эту драгоценность взял в залог у египетского торговца брынзой — золото взял, а товар не поставил. Купец подал в суд, но война помешала, дело было отложено. К тому же господин Дончев был страшный скряга, вполне заслужил, чтобы у него изъяли эту драгоценную вещь.

— А что вы украли у подполковника Бригнева?

— Я попрошу не бросаться словами! У него я выиграл в карты золотые часы. На следующий день продал их первому попавшемуся скупщику. Это вызвало кровную обиду у картежника в военной форме, и он поднял на меня руку.

— Не можете ли вы поточнее объяснить, в чем выражались ваши отношения с Бригневым?

— Нас связывал только покер. Играли и на живых и на умерших.

— А после этого отводили душу, били арестованных в полицейских участках?

Мой вопрос не произвел эффекта. Сказанное мной повисло в воздухе.

— Вы меня с кем-то путаете, уважаемый гражданин Димитров! Почему вы не хотите понять, боже мой, что служебная деятельность господина подполковника абсолютно, ну вот ни чуточки не интересовала меня?! Между нами существовало молчаливое соглашение даже не заикаться о его делах, и я старался выполнять его наидобросовестнейшим образом. Вы мне можете не поверить, что работу в полиции я считал необходимостью, но ненавидел тех, кто выполнял ее. Чтобы я, беззаботный сверчок, живший за счет глупостей и подаяний властелинов и богатых, мог замарать свои руки кровью бедняков? Я был и есть мошенник от рождения, по призванию, но насилие для меня было всегда чуждо… деньги я добывал изворотливым умом и безграничным нахальством. Так что, заметьте, я был классово сознательным, всем сердцем и душой против тех, кто не знал, куда истратить деньги, выжатые из пота бедняков; иногда я перемещал чужую собственность к себе в карман.

— Вы занимались и издательской деятельностью?

— Чем я только не занимался, чтобы заработать хоть один лев! Я автор болгаро-немецкого разговорника, инструкции по джиу-джитсу, поваренной книги, сборника японской любовной поэзии. Организовывал курсы стенографии, бухгалтерии и машинописи. Имел магазин певчих птиц, рыболовных принадлежностей, книжную лавку, но обанкротился. Моя фантастическая энергия и предприимчивость были укрощены тридцатью двумя игральными картами в покер.

Достаю из портфеля фотокарточку и протягиваю ему со словами:

— А этот снимок не опровергает ваши утверждения?

Его орлиный взор молниеносно уловил изображение, и он расплылся в слащавой улыбке.

— Напротив, он только подтверждает сказанное мною. Это легковой автомобиль «мерседес-бенц», выигранный мною в покер у господина полковника немецкого рейха Курта фон Дитриха.

— Но он со служебными номерами. Ясно виден опознавательный знак зенитной артиллерии противовоздушной обороны — орел с распущенными крыльями и с серной в когтях.

— Очень жаль, что такой криминалист, как вы, показывает удивительное невежество в области картежной игры! — ответил, повеселев, Айзи. — Когда вещь закладывается и соответственно кем-то выигрывается, никто не спрашивает о ее происхождении.

— Вещь — да. А целый автомобиль из арсенала армии фюрера?

— Это меня совершенно не трогало. Курт фон Дитрих был известен как самый завзятый картежник третьего рейха, но я с ним не сводил счетов. Он был пьян, что-то бормотал о моем желании расстаться с известным золотым колье, похищенным у Ромео Дончева. А получилось так, что ему пришлось расстаться с автомобилем. Мои крапленые карты оказались более мощным оружием против его молниеносных умственных рефлексов.

— И после этого вы не имели неприятностей с немецкими или болгарскими властями? — стараясь поддержать свои сомнения, продолжал я.

— А для чего были у меня Гэсарский и Бригнев? Конечно, для того, чтобы защитить в трудную минуту. Да и обстоятельства тоже сложились в мою пользу: через месяц полковник фон Дитрих сложил свою голову на восточном фронте, часть, которой он командовал, была разгромлена, и больше меня никто не трогал.

— Как долго вы владели автомобилем?

— Почти в течение всего 1943 года. В марте следующего года продал.

— Кому?

— Господину Бригневу.

— Пока «мерседес» принадлежал вам, кто еще мог им пользоваться?

— Каждый, кто не стеснялся попросить. Я вообще не умел им управлять. Сфотографировался в автомобиле только для того, чтобы увековечить свою азартную победу над надменным немцем.

— Вы что, никогда не имели водительских прав?

— В этом не было нужды, к тому же редкий вечер ложился в постель трезвым.

— А Гэсарский и Бригнев?

— О, они прекрасно водили автомобиль. И не единожды брали машину, обычно по ночам. Первый — чтобы уладить свои финансовые сделки, а второй — покатать одну из своих многочисленных любовниц.

— Пользовался ли автомобилем господин Ромео?

— Нет. У него был собственный «опель-капитан», но, угодив в аварию, он заклялся садиться за руль на всю жизнь. Страшно перепугался. А вот его сын Эмиль постоянно вертелся около меня и частенько угонял машину из гаража. Изготовил себе дубликат ключа и брал автомашину, когда хотел. Я очень боялся, что он разобьется когда-нибудь: пил парень безобразно, — и я был вынужден, в конце концов, прятать автомобиль в тайном месте. И тем не менее этому неугомонному шалопаю все же было суждено погибнуть от пьянства. Хорошо, что свалился с высоты, а не разбился за рулем. Ходили слухи, что коммунисты отомстили ему.

— Вы, как мне кажется, хорошо знали его?

— А как же иначе? Ведь я ему давал уроки немецкого языка и джиу-джитсу. Отец пытался сделать из него фехтовальщика, но ему не повезло. Сын занялся политическими делами, да и то с дурной славой — хулиган-каратель.

— И все это с молчаливого одобрения отца?

— Господин Ромео не имел времени для занятий со своим наследником. Он очень усердно множил свои капиталы, и на это уходила вся его энергия. Потом, когда, потеряв сына, он протрезвел, пытался найти правду, однако где она… правда, не знает никто!

— Официальная версия смерти Эмиля?

— Погиб от пьянства.

— А что неправдоподобного нашел в этом отец? Почему он кинулся искать правду?

— Кто-то пустил слух, что в день гибели Эмиля неизвестные парни, то ли из бонсистов, то ли из ремсистов^[4], избили его и забрали оружие.

— С Гэсарским и Бригневым у Эмиля были близкие отношения?

— Да, они считали его своим учеником, готовили в сотрудники разведывательного отдела. Он часто сопровождал их в качестве личной охраны и очень гордился этой внештатной должностью. Думаю, что по их ходатайству он получил официальное разрешение полиции на право ношения оружия. Потом они метали громы и молнии. Начали тяжбу с полицией, но из этого ничего не вышло. В полиции твердо стояли на своем: в пьяном состоянии упал, и только! Не исключаю, что за заступничество Ромео неплохо платил им. Он делал все, чтобы опровергнуть заключение следователя полиции и преподнести смерть сына как политическое убийство.

Эмиль Ромеев Дончев!

Капроновый чулок на лицо — и готова знаменитая прозрачная маска. Все остальное отвечало духовным и физическим свойствам палача: богатство, приятельские отношения с Гэсарским и Бригневым; молодой фанатичный фашист, спортсмен-драчун, хорошо овладевший приемами джиу-джитсу, водитель выигранного в покер немецкого автомобиля. Все, все вписывалось в эту демоническую игру. Невозможно, чтобы на одного человека падало столько неопровержимых улик и совпадений. Я был уже почти уверен — Эмиль и Чулок одно и то же лицо, и где-то в глубине души сожалел, что смерть упредила мою встречу с ним.

Однако очень скоро я был вынужден опровергнуть самого себя. Как наступила смерть студента Эмиля Ромеева Дончева, никто сказать не мог. Дознание полицейского следователя, проведенное по данному поводу, из архива бывшей судебной палаты бесследно исчезло. Дело № 512 1943 года в папке отсутствовало, хотя все остальные бумаги были на месте. Кто-то постарался, чтобы официальное заключение больше никто не читал. И все-таки я не отчаивался. Действительно, интересующий меня документ полиции пропал, однако кое-какие данные можно было получить в другом месте: в районном совете, где был зарегистрирован акт смерти, и в журнале о вскрытии трупа в институте судебной медицины. В этих документах непохожими друг на друга почерками и различными чернилами было зафиксировано, что смерть интересующего меня гражданина наступила 11 октября 1943 года.

Десятки раз проверил я это злополучное 11 октября. Дополнительные справки категорически подтверждали — 11 октября.

Во рту появилась горечь полыни. Гипотеза Эмиль — Чулок, сложившаяся в моем мозгу, рухнула. Выбираясь из-под ее развалин, необходимо было, положа руку на сердце, признать: сын собственника «Фортуны» и Чулок не имели ничего общего. Доказательства? Единственное, но железное и неопровержимое: студент погиб 11 октября, а убийства студентов начались спустя месяц — 13 ноября того же года.

Однако я уже набрал скорость, и ничто не могло меня остановить. Чулок терялся где-то среди студенческой фашистской банды, мстившей своим коллегам из прогрессивных организаций за неожиданную смерть их вожака Эмиля.

Его бывшая невеста Снежана Копринкова предупреждала меня:

— Очень прошу вас, товарищ Димитров, сохранить в тайне наш разговор. Я уже три года замужем, у нас маленький ребенок, муж у меня очень ревнивый. Перед женитьбой я ничего не говорила ему о своих прежних связях.

— Будьте спокойны! Сведения, которые я хотел бы получить у вас, не столько интимного характера, сколько общественного. У меня к вам один вопрос: кто в университете был наиболее доверенным приятелем вашего бывшего жениха? Чтобы сузить круг интересующих меня лиц, скажу вам, что он должен отвечать следующим условиям. — И я подробно изложил все, что мне было известно о личности Чулка.

Снежана долго и сосредоточенно думала. Явно вспоминала всех знакомых в университете.

— Честное слово, вы поставили меня в очень трудное положение! — вздохнув, сказала она. — Это не так-то просто! Ведь все это было не вчера!

— Вы мне окажете неоценимую услугу. Еще раз обещаю, что ваши показания останутся между нами. Я постараюсь все запомнить и не составлять никаких письменных протоколов.

Кажется, последний аргумент прибавил ей смелости и решительности; она встряхнула шапкой черных как смоль волос и выпалила одним духом:

— По фанатизму среди всех выделялся… Матей Гюлеметов. На левую ногу прихрамывал Стефан Ненчев, элегантная трость — неизменная и постоянная составная часть его туалета. Артистическими задатками, прекрасным твердым голосом и спортивной фигурой обладал Борис Попинский. По-моему, его отец служил при дворе, но на какой должности, точно сказать не могу. Членом их банды была и одна девчонка — Гюла Теохарова. О ней рассказывали, что она прекрасный оратор, дралась, как мальчишка, и была безумно влюблена в Эмиля. Ходили разговоры, что была даже беременна от него.

— Буду с вами откровенным. Кто-то из них деградировал и превратился в убийцу. Располагаю точными сведениями, что по собственной инициативе и с помощью других фашиствующих элементов вызывал на допрос задержанных антифашистов и убивал их одним, ударом ладони по горлу. От его руки погибли ваши бывшие коллеги: Антон Сираков, Кирилл Спасов, Андрей Китов с юридического. Есть и другие жертвы…

— Нет! Нет! — воскликнула она испуганно, словно хотела отмахнуться от страшного кошмара. — Этого не может быть… не могу даже допустить, что мог существовать такой изверг!

— Кровавые следы ведут на ваш факультет, а если точнее, на ваш третий курс в 1943 году.

— Как же так? — задумалась она. — Разве можно докатиться до такого? Извините, товарищ Димитров, но в моем мозгу никак не укладывается подобное, оно звучит просто чудовищно! Действительно, были среди нас увлекающиеся ребята, были и фанатичные элементы, но они не заходили дальше голых деклараций и угроз. Особенно отличался от всех Эмиль, но он погиб в начале октября, и обстановка в университете, и в частности на юридическом факультете, нормализовалась. Еще раз повторяю, что хорошо знаю своих коллег, и мне очень трудно поверить, чтобы кто-то из них пал так низко, так бессмысленно стал палачом!

— И все-таки железная логика фактов показывает, что кто-то мстил за гибель Эмиля.

— Не знаю!.. Просто ума не приложу! — заключила Снежана.

В течение целого месяца я разбирался с фашистской группой избранных студентов, всплывшей в разговоре со Снежаной. Несколько раз пересек страну с севера на юг и с запада на восток. Встретился со многими людьми, нашими и иностранцами, расспрашивал, сверял, изучал, пересматривал досье, наступал или отходил в зависимости от тактики, которую требовал момент. Заключение было утешительное. Наконец с объемистой папкой явился к начальнику.

Стаменов был в курсе всего расследования. Больше того, несколько дней назад я направил ему письменный доклад о ходе работы по данному делу.

По выражению его лица было видно, что он доволен.

— Ну что, приближаемся к финишу? — спросил он.

— Кто его знает? — вопросом на вопрос ответил я.

— Кроме тебя, никто! — забарабанил он весело по полированной крышке столика.

— Как всегда, вы — оптимист!

— Вы, мои подчиненные, сделали меня таким, — засмеялся он. — Посмотри, какой замечательный доклад ты подготовил, — поднимая над головой с десяток исписанных листов, добавил Стаменов. — Однако в нем ты не говоришь, кто есть Чулок! В своих старательно изложенных доводах ты достиг очень многого, о чем даже не подозреваешь сам! Ты указал тот подводный камень, под которым скрывается эта ядовитая змея!

— Полагаю, вы вызвали меня не для того, чтобы шутить?

— Никогда в жизни не был более серьезным! — откашлявшись, добавил начальник, и на его лице появилась хитрая улыбка человека, который знает все, но пока не желает поделиться своими секретами. — Сейчас попрошу тебя сделать еще одно… последнее усилие! — наклонившись ко мне, прошептал он на ухо то, чего именно от меня хотел.

Съежившись и затаив дыхание, я слушал его внимательно и с большим напряжением. Когда он закончил говорить, я заволновался и почувствовал, что сердце бьется так сильно, словно готово выскочить из груди.

Точно в девятнадцать часов, как было обговорено, я постучал в дверь кабинета начальника. В зеркале, находящемся в коридоре со старых времен, отражалась вся моя фигура в полный рост, а сегодня она была совершенно необыкновенная: на ногах высокие кавалерийские сапоги, украшенные звонкими серебряными шпорами, далее бриджи, спортивный пиджак, рубашка, галстук, на голове… дамский капроновый чулок. Прозрачная маска позволяла не только свободно дышать, но и хорошо видеть, в то время как лицо было скрыто от посторонних глаз.

Нетерпеливый читатель в данный момент уже не сомневается, что я дублировал загадочного Чулка.

— Войди!

Голос майора был громкий и бодрый.

Энергичным движением нажал на ручку двери и вошел внутрь.

То, что я увидел, в первый момент поразило меня. У стола стоял Стаменов, в стороне на стуле сидел бывший собственник оптовой торговой фирмы «Фортуна» господин Ромео Дончев. Увидев меня, он в ужасе вскочил, сделал два шага, закрывая руками горло, прижался к стене, чтобы не упасть. Из его груди вырвался нечеловеческий крик:

— Господа!.. Что вы делаете, господа?.. Смилуйтесь!.. Я за своего сына!.. — И он громко зарыдал и, не выдержав, рухнул на пол.

Плеснули в лицо водой, он пришел в сознание. Стаменов коротко распорядился, обратившись к следователю:

— Уведите… этого зверя!

ОМУТ

Как обычно, задачу получил в кабинете начальника следственного отдела Стаменова. Когда я вошел, там находился черноволосый и черноглазый мужчина среднего возраста в форме майора.

— Знакомьтесь — военный следователь Искренов, — представил его мне начальник. — Посиди минутку.

Я протянул руку юристу, с которым уже встречался, но не был знаком, и присел на ближайший стул. Стаменов тоже пристроился к нам, положив на маленький столик объемистую папку.

— Попытайтесь вы, — сказал майор. — Нам не повезло, напрасно потеряли много времени. Полковник Харизанов прислал меня к вам. Мы пришли к выводу, что только криминалисты смогут помочь в этом деле.

Не успел я еще оправиться от недоумения и спросить, в чем дело, а Искренов продолжил:

— Летом 1943 года при очень загадочных обстоятельствах погибли четверо военнослужащих роты военной полиции 78-го пехотного полка. В течение многих лет нашим следственным органам не удалось решить эту задачу, ответить на вопрос, чьих рук это дело…

— Подождите, подождите, — подумав, неожиданно вмешался я. — Это не та ли самая рота военной полиции, которая уничтожила мирных, ни в чем не повинных жителей Жарковской общины?

— Именно эта, — подтвердил Искренов.

— Насколько мне известно, часть офицеров полка была осуждена Народным судом и, кажется, понесла заслуженную кару.

— И это верно, — кивнул в знак согласия майор.

— Тогда я ничего не понимаю.

— Слушай, слушай! Я все объясню, — вмешался Стаменов. — И Искренов и военный прокурор мои земляки. Оба они из Жарково, а я из соседнего села Божур. Мы имели несчастье на собственном горбу испытать преступления полицейских из этой роты. В 1943 году наш партизанский отряд приговорил к смерти всех военных преступников, принимавших личное участие в расстреле восьми наших партизан и партизанок. Но обстановка была очень сложная, враг зверствовал. И пока мы ждали удобного случая, чтобы привести приговор в исполнение, четверо головорезов один за другим нашли свою смерть не от наших рук.

— Ничего не понимаю! — Я снова озадаченно пожал плечами. — И вы хотите теперь проверить правильность заключений об их смерти? Или вы считаете, что они были невинными жертвами?

— Совсем не то, — махнул рукой Стаменов. — И я, и Искренов, и Харизанов, так же как и все остальные партизаны нашего отряда, хотим найти бесстрашного единомышленника, который расправился с палачами вместо нас.

— А почему вы думаете, что это было именно так?!

— Когда мы спустились с Балканских гор, — добавил Искренов, — крестьяне принялись нас поздравлять и благодарить, что отомстили фашистам. Постойте, товарищи, говорили им, мы участвовали в десятках боев и сражений с врагами, уничтожили не одного из них, но командования роты военной полиции никто из нас не коснулся и пальцем, и мы не знали, кто расправился с бандитами. Однако они не верят. Вот попробуй и докажи им.

— Получилась маленькая неувязочка, — продолжил Стаменов, вздохнув. — Приписывают нам героические подвиги, которых мы не совершали.

— А может быть, фатальная случайность? — вмешался я.

— Исключено! — всем своим видом показал Искренов.

— Интересно, а почему тогда народный мститель не объявился после победы?.. И почему он молчит столько лет?

— Гипотез сколько угодно, но до сих пор не нашлось умного человека, который бы занялся их систематизацией и выяснил все до конца, — ответил Искренов.

— И вы считаете, что я смогу это сделать? Или кто-нибудь из моих коллег?

— Да, — просто сказал начальник. — Оценив все, мы пришли к заключению, что здесь без детального криминалистического исследования не обойтись. Народного мстителя, живого или мертвого, нужно поднять на поверхность истории.

В тот момент я не думал, прав ли был Стаменов, когда поручал мне это дело. Правда, к тому времени в отделе сложилось мнение, что я специалист по раскрытию старых, давно забытых, но не потерявших значимости за давностью лет преступлений. И на этот раз они рассчитывали на меня, а у меня не было причин отказаться. Да и не только это. Я сам просто сгорал от нетерпения побыстрее познакомиться с содержанием папок. И как только мы попрощались, я немедленно отправился к себе в кабинет и принялся за работу.

К утру я закончил чтение последней страницы. Наиболее сильное впечатление произвела на меня объяснительная записка военного следователя капитана Алексея Падарова. Она не только объясняла содержание всей переписки, но и была изложена с профессиональным блеском, а также с чисто человеческой честностью. Падаров заботливо пытался объяснить необъяснимое: кто и за что физически уничтожил четверых военнослужащих из роты военной полиции. Это были отъявленные насильники и убийцы, люди без совести и морали, всегда опасные, сильные и наглые, не было никого сомнения в том, что здесь не серия простых несчастных случаев, хотя все утопленники были найдены без явных следов насилия. Оставался один неоспоримый факт — эти люди были убиты. Следователь Падаров осмелился сказать об этом открыто и недвусмысленно, но не сумел обосновать свою версию доказательствами. Привожу дословно эту объяснительную записку:

«Господину начальнику военной прокуратуры.

Содержание. Объяснительная записка от военного следователя капитана Алексея Падарова.

Господин начальник, имею честь доложить Вам, что с 1 по 18 сентября 1943 года в селе Божур Н-ской околии по Вашему указанию мною проведено расследование обстоятельств гибели четырех военнослужащих роты военной полиции 78-го его величества пехотного полка. Вместе со мной в проверке принимали участие подполковник Славей Дединский из разведывательного отдела военного министерства и господин Х. Джоков — личный представитель господина министра.

Краткое вступление. Рота военной полиции размещается на территории Жарковской общины и входящих в ее состав сел Божур, Морава и Свиленица. 14 марта 1943 года территория общины была блокирована. В результате устроенных засад, прочесываний и проверок сомнительных мест были задержаны двадцать крестьян и трое партизан, скрывающихся в местечке Попова Гора. 24 марта были сожжены шесть домов сочувствующих партизанам жителей села Жарково. После успешных акций роты военной полиции ее командир поручик Ангел Коруджиев был награжден военным орденом за храбрость и заслуги отечеству, восемь военнослужащих были отмечены денежными наградами и медалями. И именно четверо из числа этих патриотов погибли при обстоятельствах, которые не могут быть расценены иначе как весьма абсурдные.

Случай первый. Констатация смерти рядового Благомира Драмова из деревни Билковци, наступившей 12 июня 1943 года.

В этот день Драмов вместе со своими сослуживцами по третьему взводу Живко Евровым и Спиридоно Ексеровым, оба из деревни Могила, стирал свое белье в пруду, находящемся поблизости от села Божур. К вечеру Евров и Ексеров возвратились в лагерь. В ранцах они принесли выстиранное белье и одеяла. Утром Драмов, который не явился на вечернюю поверку, был обнаружен в водоеме мертвым. При вскрытии трупа следов насилия, кроме синяка на запястье правой руки, не обнаружено. Евров и Ексеров были арестованы по подозрению в убийстве Драмова, но не признали предъявленного им обвинения. Военный следователь Кипров сделал заключение, в котором смерть солдата посчитал результатом несчастного случая. Свои выводы он обосновал тем, что Драмов, не умея плавать, видимо, поскользнулся на камне, на котором стирал белье, упал и захлебнулся. Глубина в этом месте более двух метров (глубина измерена лично, место было указано очевидцами).

Случай второй. Уголовное дело заведено следователем господином Димитром Кренчевым в связи со смертью подофицера^[5] Алипия Накова, утонувшего в пруду села Божур.

4 июля 1943 года Наков вместе с рядовым Любеном Туклевым пришли к пруду, чтобы выкупать лошадь командира роты поручика Коруджиева. К вечеру конь вернулся на конюшню без седока. На вечерней поверке Туклев заявил, что взводный подофицер послал его в лавку за сигаретами и приказал возвращаться в лагерь. Сразу после поверки были организованы тщательные поиски в пруду и у берега, но пропавшего Накова не обнаружили. Поиск в течение двух последующих суток тоже не увенчался успехом: подофицер как в воду канул. Труп Накова всплыл на поверхность пруда лишь на третий день. При тщательном осмотре и вскрытии трупа явных следов насилия не обнаружено, за исключением небольших ссадин на теле, которые, видимо, явились результатом соприкосновения утопленника с корнями и камнями, имеющимися в изобилии на дне пруда. На этот раз нашлись два очевидца: местные жители Тано Верболашки и Петр Савраков при допросе сообщили, что видели подофицера с карабином в руке, когда он спускался в пруд на коне. Затем они заметили, что всадник пытается переплыть пруд, но объяснить причину его гибели не смогли. Следователь в своем заключении характеризовал происшествие как несчастный случай, хотя водолазы нашли карабин подофицера без затвора, который и после тщательного обследования пруда обнаружить не удалось. Внимательное изучение случившегося и сопоставление фактов свидетельствуют о несостоятельности версии следователя. Не мог утонуть в такой луже отличный наездник и прекрасный пловец, каким, по единодушному заявлению сослуживцев, был Наков.

Случаи третий и четвертый. Уголовное дело № 112 1943 года заведено в связи со смертью поручика Ангела Коруджиева и подпоручика Мирчо Катева: соответственно командиров роты и взвода.

14 августа — в воскресенье — погибшие были на празднике в деревне Свилинца. Находясь в гостях у хозяина корчмы Ивана Которова, они изрядно выпили. Возвратившись к обеду в село Божур, продолжили гулянку в корчме «Первые петухи», принадлежащей Крайчо Митину. Около трех часов пополудни в корчму вошла госпожа Иванка Сивриева, учительница прогимназии, прибывшая в село на каникулы. Господа офицеры пригласили даму к столу, но она отказалась. В разговор вмешался хозяин, и девушка после непродолжительных уговоров присоединилась к офицерской компании. Примерно в 17 часов офицеров и девушку видели катающимися в лодке на пруду. На веслах был подпоручик Катев, а Коруджиев и Сивриева сидели на корме. Когда они приблизились к омуту, лодка неожиданно перевернулась. И все трое, оказавшись в воде и не умея плавать, начали тонуть. Учительница, ухватившись за лодку, спаслась, а господа офицеры утонули. Глубина пруда в этом месте превышает пять метров.

Следователь, проводивший дознание, был категорически убежден, что несчастье — результат чрезмерного употребления спиртного господами офицерами. В действительности при обследовании и вскрытии трупов были обнаружены некоторые следы насилия. Химический анализ крови и содержимого желудков пострадавших показал наличие в них большого количества алкоголя.

Разыгравшаяся драма с трагическим концом случилась на этот раз на глазах многочисленных свидетелей — как местных жителей, так и военнослужащих. Все свидетели были единодушны в том, что лодка перевернулась внезапно. Поблизости купались солдаты Драган Котев, Гето Попинский и Гаврил Тонев, которые ничего существенного о случившемся сказать не смогли, К ним присоединился шофер Антон Бешовский, по прозвищу Штанга, отличный пловец, которому удалось вытащить уже мертвых офицеров и оказать помощь перепугавшейся до смерти учительнице.

Выводы по четырем происшествиям со смертным исходом.

На первый взгляд виновниками случившегося являются сами пострадавшие. Доказательств в пользу этой версии больше чем достаточно. Однако внимательное изучение собранных данных доказывает ее несостоятельность.

В подкрепление своей версии о насильственной смерти упомянутых выше военнослужащих роты военной полиции 78-го пехотного полка Вашему вниманию, господин начальник, представляю следующие улики.

По первому случаю — погиб рядовой Драмов. 12 июня вода в водоеме была еще очень холодная, и солдат не полез бы купаться добровольно.

Синяки на запястье правой руки, как указано в протоколе о вскрытии трупа, — явные отпечатки пальцев, оставленные рукой, увлекшей его в омут.

Во втором случае — 4 июля подофицер Алипий Наков был стянут с лошади в то время, когда конь с всадником на спине преодолевал водоем. В подтверждение своего вывода прилагаю фотографию погибшего, сделанную сразу после извлечения трупа из воды. В правой руке утопленника четко виден пучок конской гривы, вырванный в тот момент, когда неведомая сила увлекла его в омут (этот факт засвидетельствован в акте следователя). Совершенно очевидно, всадник изо всех сил старался не потерять под собой опору — коня и с его помощью вырваться из когтей насильственной смерти.

Третий и четвертый случаи. Выписка из показаний рядового Гето Попинского: «…Мы играли в воде с Драганом и Гаврилом. Все трое выросли на берегах Дуная и с детских лет чувствуем себя в воде как рыба. Вдруг Драго крикнул: «Смотрите, лодка бая Явора, а в ней командир роты, взводный Катев и какая-то женщина! Бежим отсюда быстрее, офицеры пьянствуют с утра, и ничего хорошего нам не светит, если они увидят нас здесь». Но погода была такая жаркая, а вода такая ласковая и теплая, что покинуть водоем было просто невозможно. Решили спрятаться в камышах и наблюдать за ними. Когда лодка приблизилась, был хорошо слышен веселый смех офицеров и девушки. В этот момент мне показалось, что из воды высунулась человеческая рука и схватилась за борт лодки. Повторяю еще раз: видел пальцы, вцепившиеся в борт. Тут лодка перевернулась, словно ее кто-то опрокинул… а человека я не видел. Может быть, мне это и показалось: солнце светило пряма в глаза… Возможно, кто-нибудь из наших пловцов решил пошутить и выкупать господ…»

В результате проведенной в тот же день проверки было установлено, что из всего личного состава роты умели плавать только одиннадцать солдат и офицеров, в том числе и упомянутые выше Котев, Попинский и Тонев, алиби которых подтвердили многие. Остальные были заняты на службе или вообще отсутствовали в селе.

При проверке встретился с рядом трудностей. Образованная из специалистов комиссия не облегчила дело ни в 78-м пехотном полку, ни среди населения, которое встречало нас с открытой враждебностью. Это можно объяснить жестокими репрессиями, применяемыми к местным жителям со стороны роты военной полиции. В мои функции не входит расследование справедливости акций, применяемых против населения, однако по селам открыто говорят, что людей расстреливают без суда и следствия. Если это действительно так, то можно легко объяснить не только сдержанность, но и нескрываемый отказ крестьян повторно давать нам свидетельские показания. Учитель села Свиленица Продан Герджиков поведал мне, что между крестьянами и военными образовалась пропасть, которую быстро ликвидировать просто невозможно. А жительница села Жарково Севда Конина заявила: «Офицеры избивают наших сыновей, а ученые бьют простых людей. И нет никакого чуда в том, что крестьяне, чтобы не умереть, пытаются защищаться». Короче говоря, простая женщина хотела сказать, что утопленники из роты военной полиции не случайность, а результат хорошо подготовленной мести. И действительно, господин начальник, не могу не подчеркнуть особо, что рядовой Драмов, подофицер Наков, подпоручик Катев и поручик Коруджиев особенно выделялись среди своих сослуживцев необъяснимой жестокостью, отсутствием сдержанности и милосердия во время обысков, облав, арестов и следствия. К великому сожалению, им приписывают целый ряд расправ, бесследные исчезновения арестованных и хладнокровные убийства сомнительно виновных людей, которые никогда в своей жизни не держали в руках оружия. Рота военной полиции, вместо того чтобы отправиться в Балканские горы и там вступить в открытый бой с партизанами и разоружить их, превратилась в роту карателей и убийц, действия которых были направлены исключительно против мирного населения. Таким образом, здесь явное попрание законности, что голословно отрицается командованием 78-го пехотного полка, которое в очередной раз пытается прикрыть противозаконные деяния подчиненной роты.

Итак, смею утверждать, что объектом отмщения были избраны именно те четверо «лучших следопытов», и никто другой. Это еще раз доказывает и подтверждает мою гипотезу о том, что это акт хорошо продуманной, заранее спланированной расправы, четверо военнослужащих стали жертвами преднамеренного преступления.

Учитывая рамки моих служебных обязанностей, не имею возможности продолжать следствие и предать суду виновных в этом преступлении. Среди военнослужащих 78-го пехотного полка и среди мирного населения ходят упорные слухи о том, что это дело рук партизан, скрывающихся в горах и лесах. Следует обратить внимание на дерзость и ловкость мстителя.

Нельзя не упомянуть и о нелегальной организации, которая действует по заранее разработанному плану, умело выбирая место и время совершения внезапного нападения. Это свидетельствует об отличном знании обстановки и лиц, которые стали жертвами мести. Почти полное отсутствие следов, свидетелей, достаточно достоверных улик, выбор водоема с омутом, в котором нашли свою смерть военные чины, свидетельствуют о том, что делом занимались люди, хорошо знакомые о местными условиями, нелегальной деятельностью и конспирацией.

На основании вышеизложенного предлагаю выделить группу специалистов-разведчиков, которой следует поручить раскрытие тайной организации, отнявшей жизнь военнослужащих 78-го пехотного его величества полка.

С уважением: Алексей Падаров — военный следователь, город София, 21 сентября 1943 года».

Да, действительно, в этой объяснительной записке было сказано все или почти все. Без сомнения, ее автор проявил и гражданскую доблесть. Но было и кое-что другое. Падаров был отличным юристом-криминалистом и правильно ориентировался в огромной бюрократической машине.

Естественно, когда мы собрались в кабинете Стаменова, я поспешил спросить у Искренова о судьбе капитана Алексея Падарова.

— Покончил с собой где-то в середине 1944 года, — пояснил майор. — Такова по крайней мере официальная версия. Однако не исключается, что помогли ему те фанатики среди военных, которые не любили, когда им говорили правду в глаза, а расправу над народом считали первым своим долгом.

— Жаль, — покачал головой начальник криминалистического отдела. — Если бы этот человек был жив, может быть, он помог нам побыстрее сориентироваться в сложном сплетении отношений на небольшой территории Жарковской общины. Возможно, ему были известны какие-то конкретные факты, которые всеми путями стремилось сохранить в секрете командование 78-го пехотного полка.

— Если разрешите, доложу свои предположения, — обратился я.

— Докладывай, — коротко распорядился начальник.

— Предлагаю выехать в Жарковскую общину, непосредственно в село Божур, и на месте ознакомиться с обстановкой и злополучным прудом. Было бы очень хорошо, если бы в этой поездке участвовал майор Искренов — уроженец этих мест, партизан, уважаемый крестьянами человек, с его помощью будет легко установить контакт о местными жителями. Возможно, кто-то найдется, подскажет что-нибудь, за что можно будет ухватиться.

— Но я из Жарково, — пытался отказаться майор.

— Довольно, Георгий! — прервал его полковник. — Ты знаешь лучше меня каждый камень в моем родном селе Божур. Ты там окончил прогимназию, купался сотни раз в пруду. К тому же божурцы прекрасно тебя знают, считают своим земляком и их дома для тебя всегда открыты.

— Ну хорошо. Раз считаете, что без меня не обойтись… — улыбаясь, ответил военный следователь. — Только согласится ли начальство?

— Я уже говорил с генералом Ивановым, — поспешил его успокоить полковник.

На следующий день мы были на берегу пруда в селе Божур. По описаниям, которые я прочел о нем в деле, он представлялся мне совершенно не таким. Вместо небольшой грязной сельской лужи, в которой купаются волы и квакают тысячи лягушек, передо мной открылся настоящий водоем. На берегу стоял усатый сторож с ружьем в руке. Он пояснил, что, если человек захочет покончить с собой, лучшего места, чем этот пруд, для этой цели не найти. Озерцо очень коварное: глубина начиналась сразу от берега, на дне переплетение массы корней, много камней и рытвин. Говорили, что его собирались засыпать, но разум, видимо, победил — накапливаемые в пруду воды использовали для полива садов и виноградников в засушливые месяцы, развели карпа и сазана. Пруд не только сохранили, но и расширили, укрепили берега бетонными плитами и камнем и превратили в прекрасный водоем, богатый рыбой.

Я невольно задумался. С тех пор когда господа офицеры из роты военной полиции мутили здесь воду, все вокруг преобразилось до неузнаваемости.

— Если место изменилось, то люди остались те же, — успокоил меня Искренов, когда я высказал свое разочарование.

Посоветовавшись, мы решили для начала встретиться с активом села, большинство которого были пожилые люди; собрались в правлении общины очень быстро. Они обрадовались встрече с Искреновым, который представил меня и коротко рассказал о цели нашего визита.

Слушали нас с большим волнением и удивлением, То и дело слышались возгласы:

— Ты посмотри! А я думал, что это партизаны!

— А я слышал, что герой из божурцев, но имени его никто не знает.

— Надо хорошенько подумать, кто бы это мог быть!

— Слов нет, поможем Георгию!

— Кто-то из наших, а зачем скрывается?!

Заинтриговав селян и оставив наших будущих помощников размышлять над тем, кто из их земляков является неизвестным героем, мы отправились в дом старосты. Староста был крупным, массивным мужчиной, но с высохшей левой рукой. Большой рубец разделял его правую щеку на две части — от глаза до подбородка. Его звали Якимом Илиевым, но больше он был известен под псевдонимом Якото. При нашем появлении он оживился и, обращаясь к Искренову, сказал:

— Гошо, мне кажется, что эта работа не из легких. Я думал, что это дело рук таких мужчин, как ты и полковник Стаменов, разгромивших их в течение десяти дней, когда они сунулись в лес! Вспоминаю первый день блокады… Ты ведь знаешь, я и тогда был старостой… Вызвали меня в общину, и один поручик в каске, с прищуренными глазами, кричит: «Отныне, господин староста, я — староста над старостами, царь и хозяин этого паршивого стада, поддерживающего и кормящего лесных бандитов! Садись, — орет, — и укажи всех, у кого родственники скрываются в лесу! Прибавь к ним и коммунистов, и членов Земледельческого союза, оставшихся в живых после 1923 года. Давай, давай, пиши, — грозит кулаками, — не смотри на меня как паршивая овца: фамилия моя Коруджиев, а имя Ангел, очень скоро узнаешь, ангел я или дьявол. За каждое ложное слово получишь по десять ударов кнутом и пулю в живот». Подчинился. Взял белый лист бумаги и вверху написал: «Временно отсутствующие жители с. Божур по неизвестным мне причинам», а ниже список: первый, второй и т. д. Переписал всех умерших и живых, партизан и переселившихся в другие места, всех, кого сумел вспомнить в этот момент.

Рассказ Якима Илиева был очень длинным, насыщенным воспоминаниями различных эпизодов. Он очень волновался, рассказывая об этих событиях, невинных жертвах и бесчеловечных истязаниях, которые он и другие божурцы пережили. Но я буду краток.

Поручик Коруджиев прочитал список вслух и спрашивал о каждом, где находится, но, поняв, что ничего не добился, со злости вызвал солдата с фигурой борца и приказал ему заняться старостой. Солдат, которого, как запомнил Яким, звали Благо, только этого и ждал, скрутил старосте руки и так отхлестал нагайкой, что тот в течение двух суток не мог прийти в себя в тюремной камере.

— Разве так можно?! Ведь вы староста?! — возмущенно спросил Искренов.

— Так-то оно так. Был законно выбран сельчанами, — ответил с иронией Яким Илиев, — но вряд ли тот зверь Благо знал об этом — в мгновение ока переломал мне кости. Однажды темной ночью нас начали грузить в грузовик, — продолжал свой рассказ староста. — Охрана громко говорила о том, что нас собираются перевезти в город. Но я-то точно знал, что это конец: в ночное время арестантов не перевозят. В свете фар ко мне приблизился какой-то военный и спросил: «Это не ты ли Яким Илиев, по прозвищу Якото?» «Так точно, — отвечаю ему, — я и есть». И тогда я вспомнил, что этот парень — родственник полковника Жейнова, у которого в 1936 году я был ординарцем и знал его домашних. Паренек в то время был гимназистом, Он поинтересовался причиной моего ареста. Ответил, что я староста самого мирного района, но мирные люди ушли в леса, а в селе остались беспомощные и недужные. Вот за то, что я староста, и до настоящего момента остаюсь на свободе как предатель его величества. Парень подумал, нервно походил туда-сюда, отвел меня от группы арестованных, спустил в погреб и оставил одного. Наутро полевой сторож дядя Станко Доброволеца принес мне буханку хлеба, кувшин воды и успел шепнуть, что ночью арестованных расстреляли в овраге Метлична Поляна.

Однако его муки на этом не кончились. В этот же день доставили новую партию арестованных, большинство из них были молоденькие ребята, еще не служившие в армии. Один из мальчиков, Палчо, сын мельника Жоте, не выдержал пыток и сообщил, что Яким взял у него пистолет. Естественно, тут же устроили очную ставку и потребовали оружие. Опять пришлось изворачиваться, доказывать, что отобрал у парня ржавую игрушку, хотя в действительности пистолет вместе с тремя винтовками давно были отправлены партизанам. Они, конечно, не поверили. Следствие на этот раз вел подпоручик Мирчо Катев.

— Чтоб ему ни дна ни покрышки! — зло выругался Яким.

Помогал ему подофицер Алипий Наков. Эти палачи его так допрашивали и били плетью, сплетенной из проволоки, что искалечили левую руку на всю жизнь.

— Привели меня опять в избу и, видно, ждали, пока стемнеет, чтобы пустить в расход… Но к вечеру прибыл мой спаситель — подпоручик Жейнов. Он привез письмо из города от областного начальника с предписанием доставить для допроса в город. Посадили меня в военный грузовик, на этот раз Жейнов не оставил меня, а лично доставил куда следует и сдал под расписку. Так я остался жить. Подержали меня еще три месяца под арестом, а потом освободили за недоказанностью вины. В село возвращаться боялся, особенно после того как узнал, что тот палач — Благо утонул, а следствие таскает людей, чтобы найти виновника его гибели; по приказу Коруджиева в отместку местным жителям расстреляли мельника Жоте и его брата Крестьо. И я остался в городе у своейсестры.

— Ты от кого узнал о расстреле братьев?

— Мне об этом сообщил один солдат из роты военной полиции. Имя его забыл, а прозвище у него было оригинальное — Штанга. Он был шофером и перевозил кое-что из города в расположение воинской части.

— Когда некого было везти на расстрел? — сделав кислую гримасу, обратился Искренов.

— Наверное, так. Парень мне говорил, что, когда привезли на расстрел первую группу, Коруджиев приказал ему стрелять, но он отказался, сказав, что потерял обойму, и так остался чистым.

— Возможно. А как ты познакомился со Штангой?

— Он был приятелем сына хозяина, у которого жила моя сестра.

— Как звали его сына?

— Петр.

— Где он живет?

— Улица Николы Войновского, 74… Но я этого Пети после Девятого сентября не видел. Затерялся где-то.

— Ничего, будем проверять, найдем. А теперь, дядя Яким, расскажи, что ты знаешь о следующем утопленнике — подофицере Накове.

— Знаю только, что из-за него убили одного парня, так же как подофицера, купавшего в пруду в это время свою лошадь.

— Как ответная репрессивная мера?

— Не иначе.

— Как звали парня?

— Павлин… Павлин Галабов… Он еще не достиг призывного возраста и пропадал на пруду, ловил рыбу.

— В тот же день, когда утонул подофицер, — вмешался сельский сторож дядя Станко Доброволеца, чудом оставшийся в живых во время бурных событий марта 1943 года. Он вошел тихо и незаметно в своих резиновых галошах. Искренов представил его мне в тот день рано утром. — Нашли мы его, — начал дядя Станко, — мертвым у дороги между прудом и деревней. Никто не видел, как его убивали, но и никто не сомневался — это дело рук военных.

— А кто пострадал после гибели командира роты и его заместителя? — задал я вопрос.

Доброволеца подергал себя за пожелтевший от длительного курения ус, подумал, обежал всех своим быстрым взглядом и начал повествование:

— В тот день я дежурил здесь, у телефона. Прибежал один солдат и сообщил в полк, что господа офицеры утонули. Не прошло и часа, как появился важный пузатый полковник с орденами на груди, а с ним небольшого роста майор. Собрали народ, провели проверку, а потом приказали разойтись по домам и начали аресты. Полковник сам допрашивал арестованных: говорите, орет, так вашу маму деревенскую, кто утопил наших лучших офицеров?! А задержанные трясутся, жмутся от страха друг к другу и совсем дар речи потеряли. Они ничего не знали. Как все произошло, кто и что сделал. Вывели их во двор, повязали, как скотов, и собрались расстреливать, но тут прибыл из Софии какой-то офицер. Прошел к полковнику и долго о чем-то разговаривал. А как вышел, приказал всех арестованных освободить. А допросы стали вести по-хорошему. Однако и это не помогло, божурцы были в неведении и ничего толком сказать не смогли. Так прошло трое или четверо суток, и все свалили на тех троих солдат, которые купались вблизи места происшествия. Арестовали за то, что не пришли на помощь тонувшим господам офицерам, а были обязаны спасти попавших в беду командиров. Судили их в областном центре, а какой им вынесли приговор, не знаю.

Показания других божурцев были почти такими же. Но я не забыл спросить и про учительницу, которая была в компании утонувших офицеров. Она, вероятно, была и осталась единственным свидетелем и непосредственным участником разыгравшейся трагедии.

— Вышла замуж лет десять назад за техника из той группы, которая электрифицировала село, и куда-то уехала, — ответил староста.

— Что, она разве из вашего села?

— Нет, кажется, из балканской деревеньки Большая Падина.

Три дня потребовалось, чтобы найти Иванку Сивриеву. Она продолжала учительствовать в одном околийском городке. Встретила меня со страхом, но я поспешил успокоить ее, рассказав о цели своего визита.

— Без вас я не смогу решить поставленную задачу, — со всей откровенностью признался я. — Профессиональное любопытство вызвано моим служебным долгом. Понимаете, мне бы не хотелось повторения показаний, данных вами военному следователю в 1943 году. Мне нужна истина, какой бы она ни была. У меня была возможность убедиться в том, что вы тогда при допросе проявили сдержанность… и, вероятно, имели для этого весьма веские причины.

— А вы… откуда знаете, что я не все сказала?

— Предполагаю. Я тщательно изучил материалы царского военного следователя. Понял, что сказали вы значительно меньше, чем знали.

— Да, — призналась учительница. — Нужно, однако, добавить, что, если бы осталась со страхом наедине, может быть, тогда рассказала бы все.

— А кто вас удержал от этого?

— Отец. Он приехал в Божур повидаться со мной, привез кое-какие продукты и немного денег. Трудное было тогда время, все выдавали по карточкам…

— Понятно.

— Прибежала, промокшая до костей, в квартиру. Отец был простой человек — шофер. Он понял все сразу. Подумал и предупредил, что надо молчать, и больше я не сомневалась. Те люди, если можно так сказать, были способны на все. Они спокойно могли сделать из меня соучастницу. И я послушалась отца. А после не жалела об этом, потому что допрашивали меня днем и ночью, угрожали. Конечно, они сомневались, не хотели верить в то, что произошел несчастный случай, и искали виновного. Но я не отступала и твердила, что ничего подозрительного не заметила и не почувствовала… И наконец они сдались и освободили меня. Естественно, им нужно было кого-то наказать. Пострадали трое солдат, которые купались поблизости, а когда лодка приблизилась к ним, скрылись и оставили офицеров на произвол судьбы.

— Полагаю, что вы были главным свидетелем со стороны прокурора в этом деле?

— Да, — утвердительно кивнула она. — И там я тоже подтвердила свои показания военному следователю. Мне кажется, что этим как-то помогла обвиняемым. Их вина была очень сомнительна, и тем не менее в то неспокойное время им вынесли очень суровый приговор — по десять лет тюремного заключения.

В дальнейшем, продолжая рассказ, Иванка сказала, что, по ее мнению, оба офицера вполне заслужили кару. Она была свидетельницей их зверств.

— Я очень испугалась, когда увидела их в корчме, но было уже поздно. Вдобавок ко всему они были пьяны. От приглашения сесть за их стол я отказалась, но тут подошел хозяин корчмы. Очень хитрый человек. Он посоветовал согласиться, сказав, что иначе будет плохо и мне и другим. Я уступила ему. А когда мы втроем направились к пруду, страх совсем прошел. Был светлый теплый день, люди гуляли по улице. Что могли сделать два пьяных мужика? В лодке Коруджиев начал ухаживать за мной, а подпоручик сидел на веслах. В пруду купались и дети и взрослые, но только там, около верб, у старой мельницы, где было неглубоко.

Сивриева замолкла и посмотрела на меня изучающе. Я понял, что она колеблется, и кивнул ей ободряюще.

— Думаю, что вас интересует именно то, что скажу вам сейчас, — продолжила она. — Когда мы подплыли к омуту, я очень хорошо увидела, как из воды высунулась мужская рука, потянулась к лодке, ухватилась за борт, и лодка вдруг перевернулась. Все произошло так неожиданно и быстро, что я не успела не только вскрикнуть, но даже испугаться. Я крепко ухватилась за лодку. А оба офицера, в форме, в сапогах и с оружием, барахтались в воде, борясь с каким-то странным существом. Мне показалось, что это был человек в противогазовой маске, так, во всяком случае, я думаю. Лица его я не видела, но очень испугалась, потому что борьба в воде шла не на жизнь, а на смерть. Тогда я об этом только подумала, а теперь уверена в этом. Пока успела прийти в себя и что-то сообразить, все стихло, и только тут я начала звать на помощь…

— Об этом вы рассказали отцу?

— Да. Прибежала домой и все выложила. И тогда он строго предупредил, чтобы я молчала. По его мнению, это — отмщение палачам за расстрелянных без суда и следствия ни в чем не повинных людей. Я подумала, что могу навредить мстителям и их благородному делу, если расскажу. И я молчала. Вы второй человек, который услышал от меня о случившемся в 1943 году.

Наш разговор с учительницей продолжался уже более часа, но она не смогла чем-либо дополнить свое сообщение. Единственное, что мне еще удалось получить, это грубый рисунок карандашом, сделанный по моей настоятельной просьбе.

На следующий день мы с Искреновым долго рассматривали рисунок Сивриевой, на котором она по памяти пыталась воспроизвести, как выглядела маска неизвестного. И единодушно пришли к заключению, что это была не простая противогазовая маска, а нечто вроде легкого водолазного устройства, приспособленного для дыхания под водой, что-то подобное современным, но очень упрощенным шноркелям^[6]. Прежде чем обратиться к специалистам, я решил высказать Искренову возникшую мысль.

— Мне кажется, что мститель едва ли мог быть из жителей Божура.

— Почему?

— Вряд ли кто из сельских ребят мог иметь подобную экипировку в то время и в такой глуши. Это обстоятельство дает основание сделать единственный вывод.

— Ну и какой же, если не секрет?

— Мститель был из военных!

— Этого не может быть! — с удивлением сказал военный следователь. — Версия, мне кажется, очень смелая.

— Вот именно, — подтвердил я. — Но я готов ее не только отстаивать, но и искать подтверждения.

Объяснил майору, что никто из селян не имел возможности наблюдать за движением военнослужащих или постоянно, круглые сутки, дежурить у пруда и ждать свои жертвы. Это мог делать только человек из роты.

— Хорошо, — согласился Искренов, — и что думаешь делать?

— С вашей помощью выяснить состав бывшей роты военной полиции. Несомненно, герой находился в ее рядах.

Искренов долго протирал очки, прежде чем ответить.

— Черт побери, можно сойти с ума! — пробормотал он. — Кто и почему поступил именно так?

— Героями становятся не сразу, — принялся объяснять я. — Когда рота только прибыла и начала играть в войну, он лишь наблюдал. Когда же начались расстрелы невинных людей, он внутренне возмущался. Но как только зверства перешли всякие границы, начал действовать. Первой его жертвой стал палач рядовой Драмов. Может быть, он был вместе с ним или где-то около пруда, когда Драмов стирал белье. И он просто столкнул его в омут. История с конем еще проще — мститель сунул подофицера в воду и утопил. Его третья акция была самой рискованной. Она осуществлялась средь бела дня, на глазах толпы людей. Но и тут он справился благодаря умению действовать под водой. А это — свидетельство хороших знаний и навыков в водном спорте и специально по водолазной технике. Вот почва для новых поисков!

Прошло целых десять дней, пока мы составили некое подобие схемы состава роты военной полиции: три пехотных взвода и отделение снабжения. На листе бумаги, прикрепленном к стене, начертили прямоугольники и кружочки с условными знаками. В них мы занесли командиров взводов, взводных подофицеров, рядовых, ефрейторов, двоих водителей, троих конвоиров, оружейных мастеров и снабженцев. Вверху схемы поставили командира роты Коруджиева, а внизу — ротного фельдфебеля Гито Пепелянкова. К сожалению, не сохранилось ни полного списка личного состава роты, ни отдельных ведомостей, листов нарядов и прочих документов. Все собирали по крупицам, фамилию за фамилией. Помогал нам лично Пепелянков — невысокий, коренастый, краснощекий пятидесятилетний мужчина, с хитрыми, прищуренными глазами, плавной, напевной речью, пересыпанной крепкими ругательствами. Отыскали мы его с большим трудом. Он как будто забыл почти двадцатипятилетнюю службу в царской армии и работал бурильщиком. Во время службы фельдфебель сумел сохранить свою непричастность к издевательствам и расправам над невинными людьми в те годы, его миновал Народный суд, он отделался содержанием под арестом в течение одного месяца. Теперь на жизнь не жаловался, не злился, не чувствовал себя «бывшим человеком», обиженным народной властью. Философия у него была простая.

— Бедняк за что ни возьмется — все сделает, — говорил он, вытирая пот с мясистого лица. — В нашей деревне пахотной земли не было, кругом один камень, а нас шестеро детей. Призвали меня в казарму, там я и остался по божьей милости. А потом попал в круговерть: направили меня ротным фельдфебелем к Коруджиеву. А он молодой, читает толстые книжки, однако мозги куриные. К солдатам относился хуже, чем к скоту, бил, издевался, отдавал под суд. Я много раз пытался протестовать, но он угрожал мне и ругался. Страшный был человек, но за все расплатился. Утопили его, как червя, в божурском пруду.

— А откуда вам известно, что утопили, а не утонул сам?

— Вы что, меня за простофилю считаете, начальники? — рассердился бывший фельдфебель. — Там все было яснее ясного. Неспроста утопили тех, кто особо отличался в погромах и расстрелах.

— И кто, вы думаете, проделал это?

— Кроме партизан, кто может быть? Они имели связи в селах и мстили. Ведь не моя же бабушка взялась за расправу над ними. Они были хитрые, сильные, имели оружие, себя в обиду не давали.

— Превосходно, — усмехнулся следователь. — Кто же все-таки отомстил им?

— Если вас интересует, то это не я, — выпалил Пепелянков. — Для такого дела надо иметь большое мужество. У меня пузо большое, а храбрости мало. Моя задача состояла в том, чтобы рота была накормлена, напоена, одета. Вот это я знал!

Снова взялись за личный состав, потому что многие квадратики и кружочки были пустыми.

— Господа, вы очень странные люди, — словно сердясь, говорил Пепелянков. — В конце 1944 года мы отправились на фронт. Хочу заметить, что уезжали в десяти вагонах, а в конце войны возвратились в одном. Большинство ребят сложили свою голову во время войны. А я спасся потому, что меня ранило в ноги. Однако жилистым оказался и поправился.

— А кто из командиров погиб?

— Лучше спросите, кто остался. Их осталось всего двое. Поручик Витан Азманов и взводный подофицер в первом взводе Белко Илиев. И, опять повторяю, только потому, что были тяжело ранены в первой атаке. А теперь благодарим бога, что остались живы.

— Все же где теперь Азманов и Илиев?

— Они вам не нужны! Об утопленниках Азманову ничего не известно. Он там не был. А Белко не рожден для таких дел. Он какой-то ненормальный. Сядет, бывало, в сторонке и курит одну сигарету за другой. Ни с кем не общался, не дружил, лишь бы его не трогали.

— Он плавать умеет?

— Нет! В этом я уверен, — категорично заявил Пепелянков.

— Так кто-нибудь умел же плавать в вашей роте?! — теряя терпение, грубо спросил Искренов.

— Умели, конечно, умели! Об этом я говорил следователю еще тогда, когда утонул Алипий Наков — подофицер. Но все умеющие плавать в тот день отсутствовали — кто ушел ловить рыбу под камнями, кто был в наряде, кто вообще в отъезде, никто не оказался замешанным. А вы считаете, что кто-то из этих ребят расплатился с нашими? — спросил вдруг бывший фельдфебель.

— Ведь кто-то сделал это, — уклончиво ответил Искренов.

— Этого не может быть, господа начальники, — возразил наш собеседник. — Солдаты были запуганы и забиты. Они ни к чему не были способны, кроме как щелкать каблуками, если мимо проходил кто-то из начальников, или таскаться к местным проституткам.

— А среди офицеров разве не было порядочных людей? — спросил я.

— Понятно… Они были из другого теста замешаны, — сведя брови, неуверенно ответил Пепелянков.

— Из какого теста? Говорите яснее, — вмешался Искренов.

— Из орехового! — подчеркнуто ответил Гито без тени смущения. — Были все маменькиными сынками, грамотные, особенные, их ничто не трогало, делали что хотели, даже иногда жаловались Коруджиеву, который чувствовал себя царьком.

Тут мне припомнился случай, когда командир третьего взвода Энрико Жейнов спас от верной смерти старосту села Божур Якото, и я спросил о нем.

Услышав фамилию Энрико, Пепелянков оживился.

— Вы, видимо, догадались, что он погиб на фронте? А был отличный парень, самый порядочный из всех. В роту военной полиции был направлен для отбытия наказания. Не выполнил приказ командира полка об аресте подчиненного ему солдата. Когда проводили карательные акции против партизан, третий взвод выстраивался в цепь, а командир шел впереди и бил ящериц из автомата, а потом показывал их солдатам, приучая подчиненных к виду крови и смерти. Сначала удивлялись, для чего это, а потом догадались — он хотел предупредить партизан, если кто из них случайно задержался в лесу. С поручиком часто вступал в пререкания. Командир был буйный, до нервных припадков, а этот спокойный. Всегда отвечал: «Так точно, учту, будет исполнено, господин поручик» — и продолжал делать то, что считал нужным. Такой был Жейнов… бесстрашный. Он погиб на фронте. Во весь рост пошел в атаку, не сгибаясь и не прикрываясь!

— А подпоручик Захар Зашев?

— Командир первого взвода? Понял. Он был исполнительным. Заставлял преследовать партизан, однако ни одного живого повстанца не привел в штаб, да и мертвых, говорят, у него никто не видел. С умом был человек. Старался угодить Коруджиеву, никогда не возражал, но распоряжения выполнял так, как понимал. Всем было ясно, что он не хотел быть зачисленным в списки убийц невинных людей. Погиб от немецкой мины.

— А что можешь сказать о командире четвертого взвода подпоручике Петре Зангове?

— Не было четвертого взвода. Это было обозное отделение, по снабжению. В него входили повара, коноводы, шоферы, оружейные мастера и писаря. Всякий сброд. Зангов и сам был нерадивый, и не мог наладить никакого порядка. Коруджиев ругал его постоянно, но они были земляками. Играли в карты и вместе пьянствовали. Но и только. Зангов бывал или пьян, или спал. А если его спрашивали о чем-либо, он ругался и все валил на меня. Словом, был неплохой человек. Задавил его какой-то шофер. Не заметил его, завернувшегося в палатку, и переехал. Такова, видно, судьба — погибнуть на чужой земле от резинового колеса, а не от пули.

— Ты всех в святые зачислил, — нахмурился Искренов.

— А совсем и не думал, — отрицательно замотал головой Пепелянков. — Почему вы ничего не спрашиваете о «заслугах» командира роты, о кровавом подпоручике Мирчо Катеве, о взводном подофицере Алипии Накове? Пока Жейнов, его командир, охотился на ящериц, он дробил кости и загонял иголки под ногти задержанных при облаве.

— Знакомы с их «подвигами», — нахмурился майор.

— Ну, тогда что? Спрашивайте, а я буду отвечать.

— Хорошо, а не можешь сказать, кто из них умел плавать? — стараясь снять возникшую напряженность, вмешался я.

— Все трое. Только и разговоров было о воде и рыбе, заслушаешься. Заигрывали с шоферами Борко Жабленовым, по прозвищу Жабка, и с Антоном Бешовским — Штангой. По ночам мотались на грузовике и в свете фар ловили рыбу, жгли костры.

— А что за люди были… шоферы? — поинтересовался Искренов.

— Вы когда-нибудь видели живых дьяволов?.. Сорвиголовы. Лично я пытался наставить их на путь истинный, но отказался — мартышкин труд, ты их ругай, брани, а они знай щелкают каблуками и клянутся, что исправятся, а на другой день опять за свое, надо — не найдешь. И глядь, выскочат откуда-нибудь, когда не нужны. Однажды подпоручик схватил палку и избил их, так они целый месяц прикидывались больными, а рота хоть подыхай с голоду.

— Где сейчас Жабка и Штанга?

— Вот этого я вам не скажу. Не знаю. На фронте с ротой не были. Оставили их в моторизованной роте, а куда потом девались эти ребята, мне неизвестно.

— Они… принимали участие в расправах и расстрелах?

— Как вам сказать?.. Ничего плохого о них не слышал, однако на своих грузовиках они перевозили арестованных. И если не запачкали руки в крови, то, несомненно, были живыми свидетелями побоищ.

— Почему? Разве их не привлекал Народный суд в качестве обвиняемых или свидетелей?

— Я как-то не интересовался этим, — махнул рукой бывший фельдфебель. — Я уже говорил: расстался о ними перед отъездом на фронт и вот уже четырнадцать лет не встречался.

Так неожиданно мы столкнулись с большими трудностями в поисках местопребывания бывших шоферов из роты военной полиции. С трудом удалось найти бывшего взводного подофицера первого взвода Белко Илиева.

У громадного двухэтажного дома, перед которым вместо цветочных клумб были разбиты грядки лука, нас встретил бывший служивый: небольшого роста, согнувшийся, худой, с ввалившимися щеками и с мотыгой в больших рабочих руках. В его поведении не чувствовалось какого-либо замешательства. Не произвела на него впечатления и форма майора Искренова, И все же, пробормотав под нос свое имя, он протянул для пожатия свою тяжелую руку и пригласил в тень виноградника.

— Что угодно от меня господам? — спросил он.

— Собираемся писать историю роты военной полиции, находившейся в селе Божур, — ответил Искренов. — И от вас, как от живого участника, хотели бы услышать некоторые подробности.

— Знаете что, господа начальники, — посмотрел на нас невыразительным взглядом бывший подофицер, — давайте не будем играть в прятки. В судебном заключении записано, что мой взвод не сделал ни одного выстрела по мирным жителям. Правда, отдельные солдаты замарали свои руки в крестьянской крови, но это по приказу Коруджиева, а иначе пролилась бы их собственная кровь. За невыполнение приказа этот изверг, командир роты, расстреливал на месте. И нужно было иметь очень крепкий горб и изворотливый ум, чтобы вывернуться из его звериных лап. Верно, кто поумнее и похитрее, те сумели остаться невинными, в их числе и я. И теперь могу ответить на любые вопросы. Человека с чистой совестью нельзя очернить.

Искренов выслушал его очень внимательно и, казалось, был готов к осуществлению своего тактического варианта допроса, от которого мы ждали очень многого. Он дружески положил руку на плечо собеседника и сказал:

— Знаем мы тебя очень хорошо, дядя Белко, и поэтому обратились с товарищем Димитровым за помощью к тебе.

— Ко мне за помощью? — не поверил своим ушам Илиев.

— Да, да, именно к тебе. Слышали лестные слова о твоей справедливости и решили, что без тебя не обойдемся. Поэтому будем откровенны. Нас интересует, кто был тот, который утопил ваших палачей из роты военной полиции, прославившихся убийствами?

— Уж не думаете ли вы, что кто-то явился ко мне и во всем признался?

— Так не считаем, но ты умный человек, тертый жизнью, и не может быть, чтобы сам не догадался.

— Точно, много думал над тем, кто же такой смельчак, кто давил, как мышей, тех, которые ни во что не ставили человеческие жизни!

— Ну, и до чего додумался?

— Думаю, кто-то из наших офицеров.

— Почему непременно из них?

— Очень просто, господа. Население было озлоблено, но мужчины были или в лесу, или убиты, а это дело не для дедов и бабушек. Рядовой состав роты был запуган, все приказы выполнял машинально и с трепетом перед начальством. Разве мог кто из таких осмелиться поднять руку на командиров? Остаются подпоручики: Энрико Жейнов, Захар Зашев и Петр Зангов. Последний был пьяница и приятель Коруджиева, а вот двое первых сильные были мужчины, имели свое мнение и часто возражали командиру.

— Уж не собирались ли они занять место Коруджиева?

— Глупости, это не сапожная мастерская — умер мастер, его место занимает подмастерье. Думаю, что Зашев и Жейнов были заклятыми врагами командира, подпоручика Катева и подофицера Алипия Накова. Их жизни были в опасности, и они элементарно упредили тиранов. Это мое мнение, я вам его не навязываю.

— Ты считаешь, что подпоручики Зашев и Жейнов заключили союз, чтобы расправиться с Коруджиевым и ему подобными?

— А почему бы и нет? Я плохой пловец, но хорошо разбираюсь в делах сухопутных. Мне кажется, что один человек вряд ли справился бы так уверенно и без явных улик с такими злющими шакалами. Может быть, их было и трое, но кто мог быть третьим, никак не соображу.

— Целая организация?

— Что-то вроде этого. Подпоручики были умными ребятами, разбирались в тактике и стратегии. Может быть, и привлекли кого… скажем, шоферов Жабку и Штангу. Рыбу ловят вместе и топят намеченных.

— Что за люди были шоферы?

— Так, балаболы и разгильдяи. Когда они нужны, их никогда не найдешь. От повседневных наказаний и карцера шоферов спасало только высочайшее покровительство подпоручиков и благосклонность командира. И все же, когда попадали ему под горячую руку, он и их порол нагайкой. Вот такие они были. Если на месте, что-нибудь сделают с двигателями, а выдают за неисправность.

— Говорят, что оба не остались в стороне от преступлений роты военной полиции?

— Конечно. Ведь на их грузовиках по ночам выезжали на охоту на людей. Приходилось сталкиваться с арестованными, расправляться с жертвами.

— Хорошо. А где теперь эти парни? Мы узнали, что на фронт они с ротой не поехали. Незадолго до отправки роты они были переведены в какое-то моторизованное подразделение в столицу.

— Точно.

— А как их все-таки можно отыскать?

— Нелегкое это дело, — почесал в затылке хозяин.

— Нам их обязательно надо найти. И мы уверены, что только вы сможете нам помочь в этом.

— Легко сказать… помочь, а если и ухватиться-то не за что? — улыбнулся бывший подофицер, польщенный оказанным ему доверием. — Ах, чуть было не забыл, подождите минутку, — сказал Белко и, поспешно встав, потушил сигарету о подошву резиновой галоши и шмыгнул в дом.

Возвратился он очень быстро. В руках у него был сверток, из которого он извлек с десяток фотографий, старые, пожелтевшие письма, список адресов и толстую канцелярскую книгу.

Внимательно просмотрели находки. Труд наш не пропал даром. Мы обнаружили родное село Борко Жабленова — Жабки.

Нашли бывшего шофера Жабку и пригласили в помещение совета в селе Боровинково. На лице этого мужчины с рано поседевшей головой и черными как смоль усами был написан страшный испуг, который ни оказанное внимание, ни ласковые и добрые слова не смогли уменьшить. Отличный психолог, Искренов, увидев его через окно, сразу определил: «Разве такой тупица пойдет против своего начальства? Это чистейшей воды трус!»

Искренов оказался прав. Жабка, человек с явно расстроенной нервной системой, был неразговорчив. Его объяснения были путаными, полными противоречий. И в конце концов он расплакался, признавшись, что на своем грузовике возил подозреваемых крестьян, впоследствии расстрелянных на пустырях и в оврагах Божура и Новых Поселений. Из всего этого мучительного разговора мы поняли единственное: что Жабка или действительно тупой от природы человек, или очень естественно изображает такого. И все же он неожиданно сказал, что Жейнов и Штанга — земляки и двоюродные братья, свои люди. И если они что-то сделали, знают оба.

— Откуда они родом? — спросил я, обнадеженный.

— Откуда-то из Родоп. Штанга получал письма из Асеновграда… от сестры милосердия по имени Стойна, а мы ее ласково звали Соня.

— Два года служили вместе, и не знаешь, откуда твой лучший друг! — не поверил я.

— Он говорил, да разве все запомнишь, — бормотал Жабка. — Что-то монашеское в названии их деревни, будь она неладна!

Сестру милосердия нашли неожиданно легко. К нашему приезду в Асеновград женщину пригласили в кабинет начальника участка. Она оказалась очень толковой и не затрудняла нас своими ответами. Проявив понимание и участие, коротко сообщила:

— Да, был у меня такой знакомый солдат, переписывалась с ним, когда была девушкой. Познакомились мы в поезде. Не скрыл, что шофер. Сильный, высокий, симпатичный. Мне показалось, что он из наших краев, говорил по-нашему, не нахальничал. Получила от него с десяток писем, но больше его не видела: в том же году вышла замуж.

— Вы ему сообщали, что выходите замуж?

— Нет. Ко мне в больницу приходил его командир, молодой красивый подпоручик. Вручил подарок от Тони. Тогда он мне сообщил, что родом из села Монастырские Кошары. Вот и все.

Показали ей массу фотографий, на которых Стойна сразу узнала того красивого офицера.

Теперь мы были уже на твердой почве: подпоручик Энрико Жейнов был родом из села Монастырские Кошары в центральной части Родоп.

С Искреновым мы расстались — на его службе начали волноваться и нервничать по поводу столь продолжительного отсутствия. Попрощавшись со мной и пожелав успешного завершения начатого дела, следователь попросил держать его в курсе дальнейших поисков и первым поездом отправился к месту службы. А я продолжил расследование, на этот раз в горной глуши.

В совете Монастырских Кошар мне ответили, что человека по имени Энрико Жейнов в их селе нет и не было.

Пришлось объяснять, что его отец, возможно, живет или жил, а сын переселился в город, но и это не помогло. И тогда, подумав и рассудив, я решил обратиться к священнику, двухэтажный дом которого, как громадная птица, помещался на отвесной скале. Святейший запустил скрюченные пальцы в растрепавшуюся окладистую бороду, немного помолчал и сказал:

— Это сын нашего учителя и директора сельской прогимназии, офицер, погибший во время Отечественной войны. Парня я знаю с пеленок. Он родился здесь, среди нас. Отец его или католик, или безбожник — дал ему чужестранное имя.

— Где теперь ваш учитель?

— Жейно Васильев? Уже десять лет на пенсии. У него дом в Пловдиве, недалеко от табачной фабрики «Томасян».

К вечеру я входил в дам старого учителя.

— Вы полковник запаса? — спросил я его.

— Нет. Полковник запаса мой старший брат.

— Ваш сын Энрико жил у него?

— Да, когда учился в гимназии. Я и жена жили в селе, а сын закончил гимназию здесь, в Пловдиве, и, естественно, жил у моего брата.

— Известно ли вам, что Энрико был командиром третьего взвода…

— Известно, — прервал меня он. — И все другое, что происходило в той проклятой богом роте военной полиции.

— Например?

— То, что мой сын был в стороне от бесчинств, творимых господами офицерами против мирного населения.

— Да, это верно. И тот факт, что погиб героем в Отечественной войне, тоже верно.

— Благодарю вас. Жизнь распорядилась именно так. Видно, судьба, что поделаешь?

— А о двоюродном брате Энрико — Антоне Бешовском — вам ничего не известно, остался он жив?

— Не знаю. Они братья по линии матери. Именно Тони сообщил, что Энрико пропал без вести во время одной атаки. Он круглый сирота, у него, кроме нас, никого родных не осталось. Но нам не удалось точно выяснить, что конкретно с ним случилось. Однако прошло уже почти четырнадцать лет, а он не появился — наверное, его все же нет среди живых.

— Могу ли я познакомиться с личной перепиской Энрико?

— Сохранились кое-какие письма, фотографии, открытки. Может быть, что и пригодится в вашем трудном деле.

— Я вас очень прошу рассказать мне все подробно о вашем погибшем сыне. Знаю, что разбережу старую рану, но прошу меня извинить — служба!

— Не беспокойтесь, я уже свыкся. Утешает меня мысль о том, что молодая жизнь Энрико была принесена в жертву на алтарь отечества. Однако боюсь, что вам придется потратить много времени: вещей так много, и они в совершенном беспорядке.

— И тем не менее я должен посмотреть на них.

— В таком случае, пожалуйста в его холостяцкую комнату на верхнем этаже. В ней все сохранено так, как было перед уходом Энрико на фронт.

Старый учитель привел меня в самую большую комнату на втором этаже. Как мог, я постарался сначала успокоить его, а потом стал рассматривать обстановку.

— С чего думаете начать? — спросил меня отец Энрико.

— Все равно. Может быть, с библиотеки, — уточнил я.

Целых три дня я провел в холостяцкой комнате Энрико Жейнова. Через мои руки прошли сотни писем, дневников, календарей с пометками и незначительных вещичек, книг, нот, тетрадей. Все было подобрано и описано с большими подробностями, как это делают археологи при изучении старинных находок.

Закончив знакомство с вещами, позвонил майору Искренову и сообщил, что жду его в отделе «Сплендид». Попросил непременно захватить оригинал следственного дела царского военного следователя Алексея Падарова.

Искренов прилетел в тот же вечер и передал мне уже знакомую папку.

Снова перелистав пожелтевшие от времени страницы, я вытащил из досье один документ. Искренов быстро прочел:

«При осмотре трупа, рядового Благомира Драмова 12 июня 1943 года не был обнаружен перстень из сербского динара, на котором была выгравирована буква «Б», а на безымянном пальце его правой руки остался явный след от этого перстня. При проведении обследования допускалась мысль о том, что кольцо свалилось, вероятнее всего, при извлечении трупа на берег или во время стирки белья.

4 июля того же года утонул подофицер Алипий Наков, труп которого был найден в пруду только три дня спустя. Сразу же было обнаружено отсутствие его карабина. При контрольной проверке, проведенной следователем Падаровым, карабин был найден, но без затвора, имевшего заводской номер 5421-С. В ходе расследования было доказано и подтверждено свидетелями, что при въезде в пруд карабин был за спиной пострадавшего в полной готовности к стрельбе. Проведенные неоднократно опыты подтвердили версию о том, что затвор без помощи рук человека выпасть не мог.

При осмотре утопленников — поручика Коруджиева и подпоручика Катева — 14 августа 1943 года в протокол было записано, что у первого из них отсутствовали его ручные часы марки «Омега», а у второго — пистолет парабеллум».

И на этот раз следователь посчитал, что вещи были потеряны пострадавшими в момент их гибели. Однако Падаров был противоположного мнения. В своем заключении он записал, что «исчезновение упомянутых вещей — свидетельство отмщения».

Искренов задумался.

— Боюсь, что этот царский следователь отлично знал свое дело, — заметил я.

— Почему? — встрепенулся майор.

— Потому что его гипотеза блестяще подтверждается.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что вещи, считавшиеся утерянными в омуте, имеются в наличии?

— Да.

— Неужели? А где они?

— В холостяцкой комнате подпоручика Энрико Жейнова. Вчера случайно я наткнулся на них. Может быть, и пропустил бы их, но мое внимание привлек винтовочный затвор. Вспомнил, что при следствии Падаров отметил факт утери затвора, и поэтому вызвал тебя.

— Браво! — воскликнул военный следователь, обнимая меня. — Ведь ты, брат, нашел мстителя!

— Еще нет, — ответил я скромно. — Найденные в квартире Энрико предметы — это только веха на пути розыска. Теперь необходимо достоверно установить, как они попали к нему, и тогда мы узнаем истину.

— И как ты намерен это сделать?

— Поговорим с отцом Энрико. Старик принял меня очень гостеприимно и помог ориентироваться в сложной обстановке его маленького домашнего музея, так он сам, по крайней мере, выразился. Если мы воспользуемся его вниманием и добрым расположением, может быть, добьемся окончательного успеха.

Бывший учитель снова нас принял очень радушно. Он долго рассматривал интересующие нас вещицы, словно видел их впервые, подносил трясущимися руками к своим подслеповатым глазам и наконец сказал тихим голосом:

— Что я вам скажу… И перстень, и винтовочный затвор, и часы, и пистолет были уложены в полевой офицерский планшет… Я не догадался спросить у Энрико об их происхождении… Так они и лежали в планшете… А принес он их незадолго до отъезда на фронт, сказав только, что, если их спросит брат Антон, отдать ему… или же Пепи — его приятелю…

Мы быстро переглянулись с Искреновым, и он, как более нетерпеливый, упредил меня, задав вопрос:

— Речь идет об Антоне Бешовском? По прозвищу Штанга?

— Да. Тони был при нем шофером, он водил грузовик.

— А где теперь этот парень?

— Не знаю… я уже говорил вашему товарищу: Тони пропал во время войны… Говорили, что был на фронте, потом якобы бежал за границу, а говоря по правде, не видел его с 1943 года.

— А Пепи?

— Пепи был другом и Энрико и Тони.

— А сейчас он где… этот Пепи?

— Живет в областном центре на улице Николая Войновского, 74.

Любезно попрощавшись со старым учителем, отправились по указанному адресу. По пути Искренов заметил:

— Мне кажется, что на этот раз координаты абсолютно точны. Энрико, патриот, отличный пловец и атлет, видимо, знал о приговоре «нашим приятелям». Осталось только найти водолазное устройство, чтобы окончательно убедиться.

Я ничего не ответил. Да и что можно добавить к этим столь убедительным аргументам?

Отыскали Пепи. Со стула в своем рабочем кабинете навстречу нам поднялся невысокий крепкого телосложения смуглый мужчина с черной, без единого седого волоса, шевелюрой. Он был техником-смотрителем и руководил коллективом бетонного узла всей областной организации государственного строительства. Оказался очень разговорчивым и гостеприимным хозяином. Узнав о цели нашего визита, пригласил нас к столу, предложил холодного пива и начал рассказ:

— Подпоручик Жейнов действительно был великим болгарином, но погиб очень молодым в Отечественную войну. Что поделаешь! Судьба никогда не была благосклонной к героям.

Позднее я с горечью вспомнил эти слова. Однако в тот момент мы прямо спросили Пепи, известно ли ему, где находится водолазное устройство Энрико, потому что у нас больше не было сомнений в том, что никто, кроме него, не мог быть мстителем.

И мы не ошиблись. Пепи не заставил нас долго ждать.

— Вам необходимо поехать ко мне домой. Ведь недаром говорится, что лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать.

Последовали его совету. Из дома барачного типа он вынес почти истлевший брезентовый туристский ранец, расстегнул его и извлек знакомую странного вида водолазную маску.

— Это противогаз старого образца, который состоял на вооружении армии в 1943 году, — сказал он, — с изменениями, сделанными лично мной. Я приспособил его для плавания под водой, заменив фильтр и клапан, который мог открываться только изнутри, а закрывался автоматически. Это позволяло пловцу оставаться под водой в течение нескольких минут, хотя в целом продолжительность зависела исключительно от объема легких спортсмена… Сначала испытал его для ныряния, а потом приспособил для ловли рыбы под камнями.

— А Энрико Жейнов? Может быть, вам известно, что он использовал это ваше водолазное устройство для других целей?

— Ничего он не использовал, — категорически заявил техник-смотритель. — Подпоручик был болен туберкулезом, у него были две каверны на левом легком величиной с пятилевовую монету. С ним я познакомился в санатории для легочных больных в Истреце. После купания у него открывалось кровохарканье.

— Но… тогда… кто же ею пользовался? — спросил Искренов, схватив двумя руками ценную находку, за которой скрывался таинственный мститель.

— Я покажу вам его, — поспешил с ответом Пени. — Однако для этого потребуется посетить больницу, которая находится в двух часах хорошей ходьбы.

В кабинет главного врача привели больного Антона Бешовского, или Тони Штангу, одного из шоферов роты военной полиции. Это был еще не старый мужчина с бритой наголо головой и красивыми, но измененными длительной болезнью чертами лица. Сильное впечатление производила его атлетическая фигура, могучие плечи и сильные руки деревенского кузнеца, работавшего кувалдой с детских лет. Смотрел он в одну точку сосредоточенно — неподвижным и невыразительным взглядом.

— 7 февраля 1945 года у Дравасаболча, в Венгрии, прямым попаданием авиационной бомбы был уничтожен грузовик, которым управлял Антон Бешовский, — пояснил главный врач. — Из-под обломков было извлечено растерзанное тело шофера. Его перенесли в лазарет и кое-как сшили. Случай был совершенно безнадежный. Но необыкновенная физическая сила и крепкий организм молодого солдата взяли свое. Тони остался жив, но осколок бомбы задел важный центр центральной нервной системы и сделал его живым трупом. Этот уникальный случай — единственный в моей практике.

— Бывают ли иногда моменты просветления? — затаив дыхание, спросил Искренов.

— Как вам сказать, товарищ майор? — неуверенно, пожав плечами, начал доктор. — Если просветлением считать бессвязные обрывки фраз о каких-то расстрелах невинных людей, движения, напоминающие плавательные, сопровождаемые борьбой с невидимыми противниками… можно сказать, что это иногда выводит его из обычного подавленного состояния.

Военный следователь, медленно встал, осторожно приблизился к больному и поцеловал его гладкий лоб.

Под больничным халатом билось сердце большого человека — героя, народного мстителя.

ТРИДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ

У читателя может возникнуть впечатление, что почти все рассказанные мною случаи начинаются с начальника отдела криминалистики полковника Стаменова, но иначе и быть не могло. Во-первых, он был начальником, и было невозможно начать какое-либо следственной дело без ввода его в курс событий. Я бы не сказал, что его участие в деле выражалось чисто административным воздействием. Нет! Его стиль работы предоставлял возможность действовать самостоятельно, без его личного и вообще всякого постороннего вмешательства. Он был идеальным руководителем, ставил задачу и давал указания таким образом, чтобы направить подчиненного в нужном направлении, но не навязывал своего мнения, не прогнозировал.

Почти тридцатилетняя практика уголовных расследований научила нас — его подчиненных — работать нешаблонно, не повторяться. Не было и в его руководстве стереотипности.

Мы очень ценили эти его качества и стремились отплатить усердием в исполнении своих служебных обязанностей, максимально используя его бескорыстную помощь. В сущности, трудно было заметить какую либо разницу между начальником и подчиненным в наших повседневных отношениях. Эти иерархические тонкости были чистой формальностью. Мы были коллегами, работали дружно, помогали друг другу бескорыстно и самоотверженно. Я хорошо усвоил его манеру руководства и упорно применял ее к своим подчиненным, которые, в свою очередь, были благодарны мне. Подражая полковнику Стаменову, я оказывал им такую же помощь, какую получал многие годы от своего начальника, а он продолжал давать мне советы в наиболее сложных и запутанных делах. Несмотря на то что я был следователем с большим стажем и достаточным опытом, случались моменты, когда я нуждался в советах, консультациях и рекомендациях полковника. Впрочем, я тоже уже был в звании полковника, но никогда даже не помышлял сравнить себя с ним в профессиональной области. Стаменов работал с размахом, масштабно, творчески. Если взяться считать дела, которыми он занимался и которыетак и остались нераскрытыми, хватило бы пальцев одной руки.

Громкой славы он не любил. Мне не единожды приходилось быть свидетелем, когда Стаменов просто уходил или предоставлял своим коллегам раскрытие нашумевших преступлений, которые принесли бы славу любому следственному работнику, хотя сам с ними мог справиться с легкостью.

Рабочий день близился к концу, и я углубился в приятные размышления. Незаметно оторвавшись от служебных забот и обязанностей, с удовольствием смотрел на вешалку в глубине кабинета, где висел мой новый спиннинг, и мне казалось, что я вижу, как на нем трепещет только что вытащенная из чистой горной реки рыба.

И в этот момент сладкий рыбацкий мираж был нарушен телефонным звонком. Хотя я и не фаталист, но, прежде чем снять трубку, улыбнулся иронически и, кто знает почему, подумал, что вступает в действие закон Мэрфи, или, как его называют некоторые шутники, закон подлости. И предчувствие не обмануло меня.

У телефона был полковник Стаменов. Поздоровался, справился о самочувствии и, извинившись, кратко сообщил, что мне необходимо присоединиться к только что сформированной оперативной группе. Случай был особый, и требовалось мое личное участие. С подробностями я должен ознакомиться на месте. И естественно, по возвращении (независимо от времени) доложить свое заключение.

В служебной машине меня уже ждали давние приятели и коллеги: следователь Добри Владимиров, дактилоскопист и фотограф капитан Иванов, судмедэксперт Станько Стаметов. Машиной управлял капитан Иванов, а не шофер, как обычно. Значит, к нам присоединится кто-то еще. И действительно, от дверей судебной палаты отделилась слегка сгорбленная фигура прокурора города Данилова.

Обычно присутствие этого известного юриста указывало, что группа отправляется на какое-то, как выражался полковник Стаменов, «чрезвычайное дело», и потому наше нетерпение возрастало.

Где-то на окраине столицы «Волга» свернула с широкого бульвара на кривую узенькую улочку, которая являлась границей старого казарменного городка 12-го пехотного полка. Сейчас это место представляло собой настоящую строительную площадку. Бульдозеры и скреперы сносили полуразвалившиеся постройки: солдатские казармы, склады, конюшни, гаражи. Стены, потрескавшиеся от времени, рушились под напором мощной техники.

Мы остановились перед входом в убежище. Воздух вокруг был насыщен запахом битого кирпича, замшелого бетона, гнилой древесины и дыма. Поблизости жгли старые вещи, гудели моторы самосвалов, а в нескольких шагах от нас ненасытная пасть могучего экскаватора поглощала огромные обломки разрушенных строений.

Казалось, расчистка территории для нового строительства достигла своего апогея, лишь кое-где торчали жалкие остатки стен, бетонных глыб и скрюченных металлических конструкций. Трещали, словно пулеметы, отбойные молотки, но вдруг все смолкло, и к нашей машине подошел майор. Он отдал честь, открыл ворота и, подводя нас с другой стороны к бетонному куполу бомбоубежища, доложил:

— Вот здесь!

Увиденное поразило меня. Отбойные молотки раздолбили бетонную массу. От трехметровой толщи осталось меньше метра, но дальнейшие работы были приостановлены: строители наткнулись на человеческий труп. Да, да, настоящий человеческий труп, погребенный в бетоне, а точнее, законсервированный до такой степени, что мы без труда смогли определить не только пол, но и возраст и профессию покойника. Достаточно хорошо сохранились одежда, волосы и их цвет. Если предположить, что «погребение» было совершено в 1943 году, когда завершалось строительство бомбоубежища, о чем нам сообщил встретивший нас майор, то очень хорошо можно оценить бетон в качестве сосуда для консервации.

Следователь приступил к процедуре осмотра, фотограф сделал снимок, а мы занялись извлечением трупа из его последнего ложа, в котором он пролежал около тридцати лет.

Когда наконец нам удалось освободить тело от бетонных оков, было установлено, что это труп мужчины 30—40 лет в форме капитана болгарской царской армии.

«Находка» была тщательно упакована и доставлена в институт судебной медицины. Там было проведено детальное обследование, вскрытие и ряд других операций, с помощью которых мы стремились выяснить подробности необычной смерти этого пехотного офицера.

Обнаруженное удостоверение личности значительно упростило нашу задачу. Извлеченное из правого кармана куртки, оно свидетельствовало, что его владельцем являлся Светослав Крапчев Светославов, рождения 1907 года, из македонского селения Дебэр, проживавший в Софии и служивший в должности офицера специальной связи штаба 12-го пехотного полка.

Установили, что Крапчев погиб от удара твердым предметом: череп был проломлен, руки скручены за спиной поясным ремнем. При нем были обнаружены пустая кобура 9-миллиметрового пистолета, ремешок, пропущенный под погон, — атрибуты дежурного по части.

Почему этот высокий, стройный офицер погиб в расцвете сил? Что явилось причиной смертельного удара?

Мы ни минуты не сомневались в том, что это преднамеренное убийство. Об этом свидетельствовал не столько сильный удар, сколько связанные руки. И совершенно неважно, когда это произошло — до убийства или после. Мы воспринимали это как факт, который доказывал вмешательство внешней силы, присутствие второго человека. Ведь невозможно предположить, что господин офицер сначала связал себе руки, а потом бросился в бетонную массу, то есть покончил с собой. Трудно даже допустить, что возможно самостоятельно выполнить этот оригинальный способ самоубийства — неизвестный до настоящего времени в криминалистской практике.

Нас озадачила кобура с запасными обоймами и отсутствие пистолета. В сущности, не явилось ли оружие причиной совершенного преступления? Неужели убийце так нужна была эта вещь, что он лишил жизни ее хозяина? Или ссора, драка, дуэль, при которых были не только оскорбительные слова, но и смертельные удары? И одна из спорящих сторон замолкла навечно?

Вопросы логичные, возникающие сами собой, требующие такого же логичного ответа на преступление тридцатилетней давности. Найти этот ответ можно только исходя из анализа сложной оперативной обстановки того времени. Мы с усердием взялись за дело давно минувших лет. На другой день на мелкие кусочки разбили бетон, служивший долгие годы могилой царскому офицеру. Однако, кроме фуражки капитана, ничего не обнаружили.

К счастью, архив 12-го пехотного полка сохранился в приличном, состоянии, нужные нам документы были на месте. Командир полка полковник Сапунов докладывал военному министру:

«Имею честь доложить, господин генерал, что в ночь на 14 апреля 1943 года в расположении полка во время дежурства пропал бесследно офицер специальной связи капитан Светослав Крапчев Светославов. В результате личного расследования по этому чрезвычайно неприятному происшествию установил следующее.

Капитан Светославов в сопровождении подофицера Трифона Комкова в 22.00 проверял посты у парадного входа, бомбоубежища, вещевого склада, оружейной мастерской и секретной части штаба. В 23.30 оба военнослужащих возвратились в дежурную комнату, подофицер остался у телефона с рядовым Иваном Спасовым, а капитан покинул помещение и не возвратился.

Сегодня было проведено повторное обследование территории и помещений совместно с полковником К. Борисовым — начальником V секции разведывательного отдела вверенного Вам министерства и Трендафилом Сомлевым — начальником «общественной безопасности» Софии.

При розыске использовались полицейские собаки, осветительные приборы, миноискатели и другая военная техника, но безрезультатно.

Сведения, полученные в результате проведенного расследования, не дают основания полагать, что капитан Светославов не покинул расположения вверенного мне полка. По непроверенным данным, упомянутый выше Светославов состоял в интимных отношениях с дочерью господина Попташева — строительного подрядчика, проживающего по соседству с полком. Допрошенный господин Попташев заявил, что капитана Светославова в своем доме во время его исчезновения не видел. Допускаю, что господин Попташев сказал правду, так как в результате негласной проверки было установлено, что его дочь беременна и уже в течение десяти суток находится в родильном доме.

Осмелюсь утверждать, господин министр, что мною, командиром 12-го пехотного полка, сделано все, от меня зависящее, по выяснению обстоятельств исчезновения Светославова. Дальнейшие поиски за пределами расположения полка не входят в мою компетенцию.

Смею Вас уверить, что исчезновение господина Светославова — преданного царю и отечеству и лично Вам, господин министр, — тяжелая утрата для личного состава полка. Существует мнение, что господин капитан был выкраден и убит красными террористами за пределами расположения полка.

Доношу Вам для сведения и распоряжений!

Лично Вам преданный полковник Сапунов.

Примечание. Настоящий рапорт доставить специальной почтой «особой важности».

Далее следовал приказ военного министра за № 526 от 20 апреля 1943 года.

«Объявляю без вести пропавшим господина капитана Светослава Крапчева Светославова — офицера специальной связи при штабе пехотного полка.

На основании статьи 15-й, параграф II, пункт 3, выделить из военного бюджета сумму 200 000 левов в качестве награды тем болгарским гражданам, которые сообщат какие-либо подробности по делу исчезновения капитана Светославова военным или гражданским органам.

На основании статьи 54-й, пункт 1, воинского устава выделяю единовременное пособие семье капитана Светославова в размере 100 000 левов.

За счет государственных средств размножить фотографии Светославова в 10 тысячах экземпляров и разослать по всем частям и подразделениям.

Исполнение настоящего приказа возлагаю на генерала П. Михова — командующего войсками Софийского гарнизона и полковника Гарванова — начальника III отделения разведывательного отдела.

Генерал (подпись неразборчива)».

— Погребенный в бетон царский офицер был важной птицей, если вызвал в то время такой шум! — совершенно верно заметил прокурор города. — Ясно, военная верхушка была просто взбешена загадочным исчезновением и с большим трудом примирилась с его утратой.

— Вероятно, верно служил ей. Обычно на преданность фашисты отвечали тем же… Это было полезно их общему делу! — ответил следователь.

Отзыв о личности капитана Крапчева получили совсем неожиданно, и не из тщательно изученных документов на пожелтевших от времени листах бумаги, а из показаний бывшего врача 12-го пехотного полка Тошо Тодорова. Отыскал его наш сотрудник капитан Иванов. Оказалось, что они живут в одном доме жилищного кооператива, хорошо знакомы и оба увлекаются футболом.

Семидесятипятилетний пенсионер Тошо Тодоров для своего возраста был хорошо сохранившимся мужчиной, невысокого роста и плотного телосложения, с белыми поредевшими волосиками на темени, с живыми, проницательными глазами, резкими движениями и голосом, не терпящим возражений. Он был военным врачом целых тридцать семь лет, из которых семнадцать в царской армии, а остальные — при народной власти. Краткое знакомство с его биографией показало — честный человек и гражданин, беспартийный, выступал против своеволия фашистов, за что дважды увольнялся из армии.

О себе доктор рассказал следующее:

— Это было трудное время. Март 1943 года характеризовался повышенной активностью Болгарской коммунистической партии в армии. Не остался в стороне и наш 12-й полк, в котором я был врачом. На стенах появлялись лозунги, в помещение забрасывали листовки и призывы. Для раскрытия и ликвидации коммунистической ячейки в казармы направили капитана Светослава Крапчева, инспектора разведывательного отдела военного министерства. Уже при первой встрече с этим человеком я понял, что он — опасная личность, с редкой амбициозностью, и даже, я бы сказал, фанатик. Он только что вернулся из фашистской Германии после успешного окончания школы абвера.

В течение первой недели его пребывания в полку три солдата с прогрессивными взглядами были расстреляны за «попытку самовольно покинуть казарму». Как врач, я был вызван, чтобы засвидетельствовать их смерть. Я хорошо запомнил, что они были уничтожены выстрелами в затылок из винтовок или пистолетов. Но не в моих интересах было поднимать шум, и я промолчал. Два других солдата погибли при таинственных обстоятельствах. В протоколе об их смерти было записано черным по белому — упали со строительных лесов при сооружении бомбоубежища. Знал, что и это ложь. В это время усиленно ходили слухи, что по ночам в бомбоубежище проводятся допросы и что подследственные расстреливаются без суда, приговора и без свидетелей. Действительно, капитану Крапчеву удалось на время заглушить коммунистическую деятельность, но он приобрел кличку Головорез и заслужил ненависть честного офицерства. И ничего удивительного, что кто-то отомстил этому палачу. Об организованном отмщении в то время вряд ли можно говорить, но, может быть, кто-то из близких расстрелянных им солдат пробрался в полк и расправился с ним…

— Какие отношения у вас были с Крапчевым?

— Скверные, особенно после того, как я отказался подписывать акты о смерти расстрелянных солдат. Повздорили серьезно. Он пригрозил мне. Я бы не сказал, что испугался его угроз, но понял, что этот негодяй не остановится ни перед чем, если сделаешь не по его. Однако совесть честного человека взяла верх, и я принял компромиссное решение — просто подал рапорт об отставке, которая очень скоро была принята. В тот же день уехал в провинцию к сестре и там остался жить.

— И Крапчев оставил вас в покое?

— Не исключено, что и там он стал бы преследовать меня, но в середине апреля я получил письмо от ветеринарного фельдшера полка, в котором он сообщил, что Крапчев исчез бесследно ночью во время дежурства. Мне ничего другого не оставалось, как благодарить провидение.

— Как объясните то обстоятельство, что Крапчев — кадровый контрразведчик — использовался как обычный офицер и назначался на дежурство?

— Очень просто. О том, что он гестаповец, знали только я и фельдшер, который был земляком Крапчева и каким-то дальним родственником. Остальные даже не подозревали, кто их «коллега». Капитан маскировался, старался ничем не отличаться от других офицеров, и думаю, что это ему удавалось.

Рассказали доктору о странной находке в куполе бомбоубежища. Он выслушал нас внимательно и быстро заговорил:

— Только этим можно объяснить внезапное исчезновение Головореза. Никак не могу забыть слова моих сослуживцев, остававшихся служить в 12-м полку после таинственного исчезновения разведчика. Организовали тщательное обследование с миноискателями и служебными собаками, облазили все чердаки, кладовки, темные закоулки, заброшенные склады — обыскали каждый клочок земли, потому что были твердо уверены: капитан не выходил из расположения полка. Но кто мог подумать, что его труп превратился в строительный материал!

На этом, кажется, расследование можно было бы и прекратить — так, по крайней мере, определяет закон. Прошло целых тридцать лет, то есть дело может быть закрыто за давностью лет, но вопреки этому мы решили продолжить работу до окончательного и детального его выяснения. В сущности, Головорез понес заслуженную кару. Но нас подталкивали и чисто человеческое любопытство, и профессиональная амбиция. А главное — необходимость установить правду, к этому нас обязывала коммунистическая мораль.

Понимая, с кем имеем дело, точнее, кто был погребен в бетонной могиле, мы принялись с двойным усердием за обследование каждого сантиметра ветоши, в которую превратилось форменное офицерское обмундирование. В карманах были обнаружены пачка банкнотов, уже изъятых из обращения, носовой платок, золотой крестик с цепочкой, золотое обручальное кольцо на безымянном пальце левой руки. На внутренней стороне кольца выгравированы инициалы, которые недвусмысленно подтверждали, что труп в военной форме — инспектор разведывательного отдела Светослав Крапчев. На нас произвела впечатление не только большая сумма, но и заботливо упакованные шесть крупных золотых монет в одном из отделений кожаного бумажника. В двух секретных карманах обнаружили складной нож и маленький, элегантный браунинг, заряженный шестью патронами.

В старом архиве полка записано, что капитану Крапчеву 22 февраля 1943 года был выдан 9-миллиметровый вальтер с двумя запасными обоймами, с заводским номером 5211. Я уже сообщил читателю, что, вопреки нашим стараниям, оружия, числящегося за капитаном, около трупа не было найдено, и это нас озадачивало. Пришлось довольствоваться кобурой. Лезвием распорол кобуру и обследовал каждый сантиметр кожи, из которой она была изготовлена. Ничего интересного. Две запасные обоймы, вставленные в специальные кармашки сбоку, были наполнены патронами, точнее, была наполнена только одна, потому что после извлечения из второй обоймы одного патрона пружина вытолкнула маленькую бакелитовую коробочку. Когда я ее открыл, из нее выпали два листочка величиной с почтовую открытку, скрученные в трубочку. Кривыми, неразборчивыми буквами химическим карандашом были начертаны какие-то слова. Поняв, что речь идет о чем-то важном, передал документы на исследование и расшифровку в соответствующую организацию Дирекции народной милиции. На следующий день получил фотокопии двух записок и полное содержание текста, прочитанного нашими графологами-экспертами.

«Донесение.

Сегодня, первого апреля, после обеда Павел, Симо, Крачун, Захо отошли в сторону. Говорили, что стало очень опасно. Они перенесли призывы из казармы в ротную конюшню. Спрятали их в сене в яслях у сивого жеребца. Потом сказали, что если станет еще жарче, то убегут в лес, захватив с собой оружие. Брат Гоши партизан и примет их как своих. Еще они говорили, что надо остерегаться нового капитана, страшного негодяя. Искр».

«Расписка.

Я, нижеподписавшийся агент Искр, давший клятву верно служить его величеству царю и отечеству, подтверждаю, что получил от капитана Светослава Крапчева сумму в 50 000 левов в качестве вознаграждения от государства за мою честность и преданность».

На расписке не было даты, однако она была написана тем же почерком.

Содержание этих двух документов помогло сделать следующие выводы.

Агент Искр пользовался доверием среди солдат революционной молодежной организации на почве землячества или на другой основе. Отсутствие у них опыта в ведении конспиративной революционной деятельности давало ему возможность подслушивать разговоры и, говоря на языке разведчиков, «разрабатывать» их.

Опытному инспектору военной разведки Крапчеву удалось завербовать члена ячейки молодежной революционной организации или находящегося близко к ней. Если судить по собственноручно написанному донесению агента, то можно сказать, что он имел начальное образование, происходил, вероятно, из тожских крестьян. Что толкнуло человека под псевдонимам Искр на предательство своих боевых товарищей?

Какими бы ни были причины предательства, но оно оплачено солидной суммой.

Однако как нам добраться до гнусной и зловещей личности агента? Годы создали непроницаемую завесу и превратили факты и события в липкий, непроглядный мрак. Если предположить, что Искр был молодым солдатом лет двадцати, то теперь он стал мужчиной пятидесяти лет. И чтобы встретиться с ним, необходимо по крайней мере, чтобы он уцелел и не затерялся в океане событий Отечественной войны и процессов Народного суда. Вероятность найти Искра среди двухтысячной солдатской массы полка равна одной двухтысячной. Создавалась опасность быть затянутыми в трясину имен, биографий, списков, графиков, так и не докопавшись до тайны агента Искра.

Трезво оценив создавшуюся обстановку, решили расследование вести в двух направлениях: первое — разыскать строителей бомбоубежища, второе — досконально изучить круг товарищей, родных и знакомых уничтоженных солдат молодежной организации 12-го пехотного полка.

Были моменты, когда было желание отказаться от дальнейших поисков. Последние сведения, полученные из исторического архива Министерства обороны, были малоутешительны. Во время Отечественной войны 12-й пехотный полк потерял в сражениях за освобождение Венгрии и Югославии от фашистов более 1300 солдат и офицеров — до 70 % всего состава.

Но желание завершить начатое дело было просто неодолимым. И если Искр не погиб на фронте, то нам нужно было искать одного не среди 2000, а только среди 700 человек. Наши шансы увеличились почти в три раза. Естественно, это были чисто теоретические умозаключения. Мы еще не знали, какие результаты получим от реализации намеченных планов, однако надеялись на успех.

Необходимо было начать с подрядчика строительства бомбоубежища в расположении полка господина Спиридона Попташева. Наведенные справки свидетельствовали, что его уже нет в живых, однако дополнительные сведения несколько обнадеживали. Строитель был человеком, буйно проведшим молодость, рано разбогатевшим. Очень любил огнестрельное оружие, слыл своим среди военных, занимавшихся строительством. Наиболее интересным в его биографии было то, что сначала он был близким приятелем капитана Светослава Крапчева, а затем стал смертельным врагом. Причиной этой кровавой вражды между ними явилась, вероятно, интимная связь офицера с дочерью господина Попташева: девочка забеременела от своего любовника, но не могла выйти за него замуж, потому что он был женат и имел двоих детей. Это вызвало сильный гнев честолюбивого отца: он поклялся отомстить. И ничего сверхъестественного — подловил удобный момент и добился своего. Более того, труп был запрятан в бетонную массу строящегося бомбоубежища, куда Попташев не только имел допуск в любое время, но был бог и царь, здесь он мог распоряжаться строительными материалами, рабочими, строительной техникой, отлично знал обстановку. Да, да, накипевшая обида в душе оскорбленного отца может быть причиной гибели субъекта, который ее причинил. Объяснение было не только красиво-заманчивым, но и имело логическое обоснование и заслуживало внимания.

Без особых трудностей нашел адрес покойного Спиридона Попташева и однажды утром позвонил в его бывшую квартиру.

Дверь открыла полная пятидесятилетняя женщина с неприятными мешками под глазами. Оказалось, что это и есть некогда красавица Минка Попташева — обманутая дочь стройподрядчика.

Она ничуть не испугалась моего служебного удостоверения и с готовностью отвечала на все мои вопросы. Удобно разместив свои массивные телеса в плетеном кресле, глубоко вздохнула:

— Эх, товарищ полковник! Каждый платит за свои грехи, а молодые за неопытность и наивность платят вдвойне.

Она без особого стеснения рассказала о себе, как ее, молодую и красивую, соблазнил и обманул негодяй офицер, имя которого она не хочет даже назвать. Родила внебрачного ребенка, стала всеобщим посмешищем, опозорила себя и своих родителей.

— Клялся мне в любви, — закончила она, — а был женат и имел двоих детей. Потом, говорят, его постигла заслуженная кара, да что там вспоминать!

— Вы имеете в виду капитана Светослава Крапчева?

— Да, — удивленно подтвердила она. — Повторяю еще раз: поклялась никогда не называть имени этого субъекта! Пришел официально в наш дом, даже попросил моей руки…

— Ваш отец дружил с ним?

— Да, конечно, ведь это он и привел капитана. Потом я поняла, что Крапчев помог отцу выиграть торги на строительство бомбоубежища… Мне кажется, что отец был ему чем-то обязан…

— Как реагировал отец, узнав о вашей беременности?

— Просто взбесился, и это еще мягко сказано. Хорошо, что вмешалась мама и защитила меня, а потом отправила рожать в провинцию, к тете. От мамы узнала, что, когда я уехала, отец искал удобного случая, чтобы отомстить Крапчеву… но что произошло — не знаю… Кажется, кто-то другой опередил его и свел с капитаном счеты. Знаю, что отец имел большие неприятности с военными после исчезновения Светослава. Его долго таскали и пытали, обвиняя в убийстве. Но у него было надежное алиби и хорошие адвокаты. Доказали, что отец ничего общего не имеет с этим делом — в ту ночь, когда офицер пропал, отец находился на цементном заводе в Братановцах. Представил свидетелей. И военные оставили его в покое. Однако он не скрывал своей радости, что убили Крапчева, постоянно повторяя: «Есть бог на свете», «Наша семья отмщена».

— Почему ваш отец был так уверен, что Крапчев непременно убит?

— Этого я не знаю, однако он считал, что Светослава нет среди живых, что такие негодяи не умирают своей смертью.

— А что вы думали об исчезновении капитана?

— Я была в провинции. Родила мальчика, которого отдала бездетным квартирантам моей тети. Потом приехала мама, чтоб забрать меня с собой, и рассказала о случившемся. Очень волновалась, что отец так радуется гибели злодея, и опасалась за его судьбу.

— А вы уверены, что ваш отец не приложил руки к исчезновению Светослава?

— Как вам сказать… — неуверенно ответила Минка. — Отец был суровый и мстительный, но старался сохранить авторитет крупного предпринимателя. Может быть, был озлоблен, может, мечтал об этом, но дойти до убийства… вряд ли.

— Может быть, он использовал для этого кого-либо другого?

— Едва ли.

— Я не думаю, что ваш отец заливал стены бомбоубежища лично сам.

— Естественно, не заливал. Для этого были рабочие. Правда, их было очень мало, и для тяжелой ручной работы использовались солдаты полка. Хотя Спиридон Попташев и был моим отцом, но он никогда не был алчным человеком. Он неплохо зарабатывал, но давал возможность заработать и другим. Что правда, то правда. Он был крупным предпринимателем, а мне оставил только эту квартиру. Он хотя и слыл оригиналом, но рабочие любили его, стремились угодить и доверяли ему.

Пришлось объяснить мадам Попташевой, что заставило меня возвратиться к поиску ответа на столь запутанные вопросы тридцатилетней давности. Одновременно я попытался выяснить, остались ли какие-либо документы, фотографии и прочие материалы от ее отца.

— Конечно. Я храню весь его архив! — с готовностью ответила хозяйка, направляясь к большому шкафу из орехового дерева. Открыла створки, выдвинула ящики и долго рылась в них. Извлекла солидную папку и положила передо мной.

Перелистав с нетерпением страниц десять, написанных рукой предпринимателя, я понял, что его почерк и манера письма не имеют ничего общего с почерком полуграмотного Искра.

Тем временем моя собеседница отыскала большую фотографию светло-кофейного цвета, с виньетками по краям, и начала объяснять. На переднем плане, со скрещенными на груди руками, был полный мужчина с огромными гусарскими усами — предприниматель Спиридон Попташев собственной персоной. Рядом, в небрежной позе, облокотившись на бетономешалку, стройный, красивый парень с ниспадающими на лицо вьющимися волосами держал в руке рулон бумаги, вероятно план строящегося объекта. С другой стороны, около электрощита, стоял молодой человек в каске и рабочей куртке — машинист бетономешалки. На втором плане были видны пятеро солдат с различными инструментами в руках.

В своем кабинете я долго рассматривал эту увеличенную фотографию, которую дочь Попташева с готовностью передала в мое распоряжение, не проявив ни малейшего любопытства.

Красной тушью пронумеровал восемь человек на снимке. В записную книжку занес все, что удалось узнать о каждом из них. Завершив эту процедуру, почувствовал легкое возбуждение. Полученные данные были не только интересны: они подтверждали блестящее начало наших гипотез… Я и теперь храню эти заметки, которые привели нас к раскрытию этого сложного, ушедшего в историю преступления. Аналитический метод, который мною часто применялся в практике, оказался и на этот раз очень удачным. Не могу не поделиться с читателем этим методом, который неоднократно применялся в напряженной и ответственной работе криминалистов.

№ 1: предприниматель Спиридон Попташев. Мастер-строитель, самоучка. Его образование установить не удалось, однако можно предполагать, что он не закончил гимназию, хотя писал очень красивым почерком. Родился в Западной Болгарии в селе Малинарка. Специальность получил у мастеров-ремесленников. Квалифицировался как специалист по бетонным сооружениям. Женился на служанке министра с хорошим приданым. Постепенно окреп и стал собственником девяти бетономешалок, заменяющих 60 рабочих — замесчиков бетона вручную. Это считалось большой механизацией в то время. В помощники брал исключительно своих земляков — сыновей соседей и приятелей, которым платил достаточно хорошо.

№ 2: техник-строитель Иван Мокрев, тоже уроженец села Малинарка. Правая рука Попташева и его неофициальный компаньон. Погиб в партизанском отряде 4 августа 1944 года в Средней Горе.

№ 3: машинист бетономешалки Крестьо Пекаров, тоже из Малинарки. Военную службу проходил в 12-м пехотном полку. Уволен из армии в 1941 году. В 1943 году женился на женщине с двумя детьми. Дальнейшая судьба неизвестна. Центральное справочное бюро сообщило — гражданин под такой фамилией не зарегистрирован.

№ 4: рядовой Павел Павлов, военнослужащий 2-й роты. Родом из Малинарки. Застрелен в момент, когда перелезал через забор во время самовольной отлучки из распоряжения полка (официальная версия того времени), фактически член молодежной коммунистической ячейки, возглавляемой секретарем Иваном Мокревым.

№ 5: рядовой 5-й роты Симо Балканджиев, уроженец села Малинарка. Застрелен вместе с Павлом Павловым.

№ 6: рядовой 4-й роты Шишко Шиев, тоже из села Малинарка. Участвовал в Отечественной войне, погиб в боях под Дравосабольчем.

№ 7: рядовой 1-й роты Захо Ушев, тоже из Малинарки. Перед призывом в армию вместе с другими товарищами-земляками работал на строительстве у Спиридона Попташева. В настоящее время бригадир полеводческой бригады в своем родном селе.

№ 8: рядовой 3-й роты Крачун Крачунов. Застрелен вместе с Павловым и Балканджиевым.

Выводы. Солдаты-земляки были распределены по разным ротам, размещались в разных казармах, питались в разных столовых. Встречаться могли только в рабочее время — в течение одного часа после ужина и до вечерней поверки. Все без исключения собирались на стройплощадке бомбоубежища. В течение последних двух месяцев перед исчезновением Светослава Крапчева были неразлучны. С утра до вечера у бетономешалки. Другие солдаты на строительство бомбоубежища не допускались.

Общий вывод: агент Искр, из села Малинарка, работал на строительстве бомбоубежища, имел возможность подслушивать разговоры своих земляков — членов молодежной коммунистической ячейки, участвовал в разработке их планов.

Из числа подозреваемых исключаются трое застреленных в казарме солдат и секретарь ячейки, погибший в партизанском отряде. Исключается сам предприниматель Попташев по причинам, изложенным выше в нашем повествовании. Исключается и рядовой Шишко Шиев, сложивший голову на фронте Отечественной войны.

Оперативный интерес представляли только живые члены строительной бригады, запечатленной на фотографии: машинист бетономешалки Крестьо Пекаров и рядовой Захо Ушев — теперь бригадир полеводческой бригады. Не исключался и подофицер Трифон Комков — помощник дежурного офицера Светославова в ночь его исчезновения. Комков являлся важной фигурой в раскрытии преступления, потому что он последним видел живым разведчика. Из показаний некоторых свидетелей мы уже знали, что подофицера таскали длительное время различные следственные комиссии, суды и прокуратуры всех рангов сразу после таинственного исчезновения дежурного офицера. И Комков не смог сообщить ничего существенного. Еще в начале расследования он показал, что расстался с господином капитаном в 23.30 у входа в бомбоубежище и больше его не видел. И настаивал на этом до конца, хотя подвергался различным методам допроса.

Собранные наиболее интересные сведения о личности Комкова: родом из Малинарки, но по неизвестной причине ненавидел своих односельчан, дружбы с ними избегал. Более того — преследовал с изощренной изобретательностью малинарчан, служивших в 1-м пехотном полку, делал все, чтобы их службу сделать хуже смерти. Отлично стрелял из пистолета — был чемпионом полка в этом виде стрельбы. Страстно любил огнестрельное оружие. Обладал незаурядными способностями как оружейный мастер. Одно время был обладателем редчайшей коллекции старинных пистолетов, которые сам отремонтировал. При народной власти его коллекция была конфискована. Музейная ценность коллекции была ничтожной, а как арсенал стрелкового оружия — достаточно солидной.

Выло бы логично допустить, что этот особый интерес к огнестрельному оружию имел непосредственную связь с исчезнувшим пистолетом господина капитана.

Кроме того, небезынтересен был тот факт, что привлекшие наше внимание люди, являвшиеся живыми современниками исчезновения капитана Крапчева, не были на фронте, в то время как многие их односельчане сложили голову в боях с фашистами. Наши сомнения подкрепились анализом найденного в пистолетной обойме гестаповца донесения. Оно начиналось так: «Сегодня, первого апреля, после обеда Павел, Симо, Крачун, Захо отошли в сторонку. Говорили…» Первые трое были расстреляны через несколько дней, а Захо не коснулись и пальцем. Почему к нему было проявлено такое милосердие?

Полковник Стаменов долго вертел в руках фотокопию этого донесения.

— Предположим, Захо и агент Искр одно и то же лицо, вписавшее себя вместе с другими членами молодежной коммунистической ячейки в свое донесение, — рассуждал вслух Стаменов, расхаживая по кабинету со скрещенными за спиной руками. — Да, видимо, вписал себя в целях конспирации: если донесение попадет не туда куда следует, он останется вне подозрений Это старый метод гестапо. Вариант второй: Пекаров и Искр одно и то же лицо. Он добросовестно перечисляет всех, кто входил в строительную бригаду. Однако в донесении сообщал о перенесении призывов в помещение конюшни. Учитывая тот факт, что, будучи вольнонаемным, не имел возможности свободного передвижения по всей территории полка, можно предполагать, что он не мог лично видеть призывы в конюшне. Следовательно, кто-то другой докладывал ему о планах молодежной ячейки. Вариант третий: Комков и Искр в одном лице. Подофицер, открыто выражая неприязнь к своим односельчанам и притесняя их по службе, на самом деле маскировал свою привязанность и симпатии к ним и, умело пользуясь этим, привлек на свою сторону наиболее наивного из молодежной коммунистической ячейки и через него получал сведения о всех планах своих земляков. Соответственно мог без затруднений докладывать Крапчеву, который завербовал его на неизвестной пока основе. Да, не следует забывать, что подофицер последним видел живым дежурного офицера и что пистолет, числившийся за Крапчевым и являвшийся неотъемлемой деталью во время дежурства, бесследно исчез… это оружие, к которому, как мы уже выяснили, Комков имел чрезвычайную слабость. Итак, уважаемый товарищ Димитров, — заключил начальник, — теперь, как мне кажется, мы в одном шаге от раскрытия тайны. Насколько я разбираюсь в оперативной работе, нам удалось сузить круг подозреваемых до минимума. Их осталось только трое. И как подсказывает мое внутреннее чутье, агент Искр — один из них!

— Может быть, вы и правы, — неуверенно ответил я. — Но все еще не могу понять, какова причинная связь между смертью Крапчева и шпионской, предательской деятельностью агента Искра.

— И самые близкие родные могут поссориться, а самые лучшие друзья — подраться! Это жизнь, — мудро заметил Стаменов.

— В таком случае можно считать, что этот дьявольский Искр и ликвидировал капитана?

— А почему нет? И эта версия заслуживает внимания, — неожиданно согласился со мной начальник. — Агент Искр, вероятно, имел свои основания для того, чтобы убить своего руководителя. Интересно было бы узнать их, не так ли? Но нужно набраться терпения. Это наша последняя задача — найти, изучить, установить наблюдение и, наконец, встретиться с каждым из этих троих «героев» отдельно — это наиболее тонкая и деликатная часть нашего сложного поиска. Действуйте, Димитров!

— Слушаюсь, товарищ Стаменов! — по-военному ответил я, поднявшись со стула.

События сложились так, что первым удалось встретиться с бывшим подофицером Комковым.

Перед нами предстал стройный среднего роста мужчина, с кислой физиономией. Услышав о Светославе Крапчеве, он застонал:

— Что, снова начинается? Будет ли когда-нибудь конец моим мукам?

— Что с вами? — озадаченно спросил я.

— И вы думаете, что это я убил его? — пугливо оглядываясь, тихо спросил он.

— Мне и в голову не приходило такое. Совсем наоборот, мы думаем, что вы знаете значительно больше об убийстве, чем сообщили полиции и военному следователю в то время.

— Тогда мне удалось выкрутиться. А сейчас вы хотите меня впутать?

— Никто и не помышляет впутывать вас в то, в чем вы невиновны. Вы не ребенок и должны понять, что с тех пор минуло тридцать лет и никто не может сводить с вами счеты за это убийство. Наши поиски имеют совсем иной характер, и вам необходимо только вспомнить, кто убил капитана. И почему. Подумайте хорошенько!

— Его руки обагрены кровью невинных. Им было уничтожено несколько молодых ребят — коммунистов. И вероятно, их друзья отомстили ему. По-моему, это яснее ясного. И в евангелии сказано: «Кровь за кровь!»

— Неужели ничего конкретного не знаете?

— Нет! Я христианин! — перекрестившись, уверял Комков. — Ничего не знаю, к тому же ничего не помню! Ведь это случилось не вчера? Кто что заслужил — то и получил!

Возились с ним долго, упорно, но подофицер не сдался. Твердо стоял на своем, ни в чем не запутался, все было логично. И прежде чем оставить его, я спросил:

— Почему вы так сильно ненавидели своих односельчан?

— А как бы вы поступили, если бы у вашей престарелой матери ежедневно воровали кур и ягнят и никто не хотел за нее заступиться? А делали это те хлопцы, которые через определенное время приходили в казарму и служили в моем подчинении. И я, не зная, кто из них конкретно издевался над моей матушкой, гонял их всех! Вот и вся причина!

Сраженные такой «железной логикой», мы отступились от него, однако у меня был еще один вопрос:

— С кем Крапчев вел «следствие» в подземелье бомбоубежища?

— Да разве он говорил мне об этом? — огрызнулся Комков. — И приглашал меня в свидетели? У волка оттого шея толстая, что все дела делает один! Он был волком-одиночкой. Один делал пакости. Думается, что приезжали к нему на помощь коллеги из Министерства обороны — одного поля ягоды.

Целую неделю потратили на розыск Крестьо Пекарова. Он мотался по строительным объектам Мадана.

В прошлом привлекался к суду, но за недостаточностью улик был оправдан. Однако в справке из уголовного отдела указывалось, что несколько лет назад имел неприятности за незаконное хранение огнестрельного оружия. По заключению Министерства внутренних дел и прокуратуры следствие было прекращено ввиду того, что пистолет был старый, а его хранитель являлся образцовым мастером-строителем. В протоколе участкового милиционера лейтенанта Дамянова было записано, что у гражданина Пекарова изъят пистолет системы Вальтера с заводским номером 5211… Да, да, какая ирония судьбы! Это был бесследно пропавший пистолет Головореза-Крапчева.

Интересно, как объяснит этот курьез сам Пекаров?! Предстанет героем этот пятидесятитрехлетний муж или обыкновенным подлецом?

В кабинет вошел крупный крепкий седоволосый мужчина с обветренным лицом и карими глазами.

— Вызывали, товарищ полковник? — протягивая мне повестку, бодро спросил он.

Разговорились. Ни тени страха. Наоборот, вся его фигура излучала уверенность, он чувствовал себя хозяином положения, как человек, привыкший к уважению. И действительно, его служебная характеристика была просто блестящей: ударник, рационализатор, представлен к званию Героя Социалистического Труда.

— А как возникла эта неприятность с пистолетом? — спросил я.

— Пустяки! — махнул рукой Пекаров. — Шесть лет назад ездил на уборку в деревню. Мой старый приятель Захо Ушев дал мне этот пистолет, который, по его словам, является живой историей. Говорил, что с этой штуковиной связано искупление какого-то великого греха. Взял его, интересная штучка. Принес домой, спрятал в кладовке. Однажды выпил лишку на свадьбе и решил разок стрельнуть. Участковый узнал и отобрал. Вот и вся история…

…Когда в мой кабинет вошел Захо Ушев, на столе лежал злополучный вальтер. Сев на стул, посетитель попросил разрешения закурить. Взгляд его на мгновение остановился на пистолете, но это ничуть не смутило бывшего солдата.

— Вы когда-нибудь видели этот пистолет? — спросил я бригадира полеводческой бригады; сигарета в его руке слегка тряслась. Высокий, сухой, с испитым лицом, Ушев выглядел гораздо старше своих лет.

— Благодаря этому пистолету, — неожиданно, еле переведя дух, быстро ответил Захо, — я превратился в развалину…

— Прошу вас, расскажите все по порядку! — не скрывая волнения и не понимая смысла его слов, попросил я.

— Что вам сказать? Предчувствие никогда не обманывало меня. Я знал, что рано или поздно этот разговор состоится. Не верю в бога и в провидение тоже… но на свете все-таки есть правда, которая движет делами людей… Преступление, сколько бы оно ни длилось, дождется возмездия… Был молодой… глупый! В деревне — нищета, разруха… украл одно одеяло, и отправили меня на гарнизонную гауптвахту. Вот там и появился тот капитан… Паргов или Крапчев… я уже забыл его фамилию. Освободил меня из-под ареста, дал денег и отправил на родину. Там сборщики налогов описали имущество отца… Ну, я его спас. За это капитан приказал доносить на своих товарищей… коммунистов: они, дескать, заблуждались, надумали свергнуть царя, а он хотел им помочь и поэтому просил сообщать ему обо всех их делах. Я, глупый, поверил… под его диктовку писал на листочке о том, что они делали. А когда расстреляли троих моих односельчан, понял, что капитан уничтожил их в бомбоубежище… решил, что надо и его уничтожить и пуститьвариться в кипящей смоле на том свете. В ту же ночь стоял на посту в бомбоубежище… Он пришел ко мне, а когда уходил, я ударил его по голове молотком, скрутил ремнем, сбросил между опалубкой, а сверху завалил раствором из бетономешалки… Вот и все. Теперь судите меня. Виноват я или не виноват? Может быть, я искупил свой грех? Скажите мне, вы ученый человек, начальник милиции! Много подлецов и негодяев прошло через вас… Говорите же, почему молчите?!

НАСЛЕДСТВО ПРОФЕССОРА ШУМАНОВА

Прошло десять дней после внезапной смерти видного столичного психиатра профессора Шуманова. В его комфортабельном жилище собрались близкие и родные, любопытные соседи и несколько должностных лиц. Огромное наследство профессора пробуждало исключительный интерес. Нотариус, аккуратненький старичок в черном костюме, белой рубашке с галстуком-бабочкой, с подчеркнутым служебным достоинством начал читать завещание покойного. Согласно его распоряжениям все имущество должно стать общественной собственностью. Большой двухэтажный дом в центре города отдается под психиатрическую клинику, а солидный вклад в банке и наличное золото используются для ее оснащения. Естественно, были и другие ценности, которые невозможно выразить в денежной стоимости. Это прежде всего научная библиотека, состоящая почти из двух тысяч томов на пяти языках, и труды профессора, изданные за долгие годы за рубежом.

Шуманов был одиноким — почти семьдесят лет жизни посвятил науке, любимой профессии, и у него просто не оставалось времени, чтобы заняться личной жизнью. Он был единственным ребенком у родителей, умерших много лет назад. По неизвестным причинам ненавидел десятерых своих двоюродных братьев и сестер. Отвергал всякие попытки сближения, предпринимаемые с их стороны. Единственными его друзьями были доцент Филипов и академик Христакиев, а наиболее близким — дядя Мирчо, более сорока пяти лет проживший в его доме и ведавший домашним хозяйством. И действительно, только эти люди искренне скорбели об умершем, в то время как родственники с нетерпением ждали свою долю из его огромных богатств. После оглашения завещания они были потрясены, застыли, словно статуи, с бледными, искривленными от неожиданного удивления лицами, словно кто-то разыграл их или сыграл с ними неудачную, злую шутку.

Нотариус попросил родных, не занятых делом, освободить дом, чтобы в спокойной обстановке составить опись имущества. Временным управителем дома была назначена экономка профессора Кюрана Янкова, а исполнителем воли покойного — представитель столичного народного совета.

Закончив служебные формальности, нотариус фамильярно подхватил меня под руку, отвел в сторонку и шепотом многозначительно сообщил:

— Товарищ майор, не посчитайте за труд, останьтесь и поговорите с Янковой. Подавая кофе, она успела передать мне, что неизвестные люди шарили по дому и наверняка прихватили какие-нибудь ценные вещи.

— Может быть, кто-то из наследников искал завещание?

— Чтобы его уничтожить, если будет невыгодно? Однако вы должны знать, что оно было запечатано в конверт, зарегистрировано в нотариальной книге и оставлено на сохранение мне.

— Вероятно, эта деталь не была известна заинтересованным лицам.

— Как бы там ни было, но я думаю, что будет лучше, если вы лично поговорите и выслушаете Янкову. У меня вызывает доверие эта почтеннейшая женщина. Если уж она беспокоится, значит, у нее есть для этого основания, и надо или опровергнуть ее сомнения, или выяснить все как следует. Я, со своей стороны, обещал, что ее выслушает должностное лицо — специалист. Должен вам напомнить, что если была совершена кража, значит, пропало государственное имущество, как это сказано в завещании.

— Понимаю вас и постараюсь исполнить свой служебный долг. Но сейчас неудобно разговаривать с ней в присутствии стольких людей.

— Имеете право. После того как закончится эта суматоха, можете позвонить ей по телефону.

— Не беспокойтесь! — прервал я его. — Но прежде чем попрощаться с вами, хотел бы задать один вопрос.

— Прошу, я к вашим услугам! — развел руками нотариус.

— Удалось ли вам описать полностью все имущество покойного?

— Кто может сказать, что достиг идеала, кроме бога? — ответил философски нотариус. — Впрочем, считаю, что добросовестно исполнил свои служебные обязанности и все, что оказалось налицо, учтено. Однако должен признаться, что недоволен. Неудовлетворение не оттого, что запоздал с описью имущества, а оттого, что теперь, в послевоенные годы разрухи и бедности, имеются такие богатые люди! Моя тридцатипятилетняя практика нотариуса подсказывает, что никогда не кончатся богатые глупцы, как никогда не исчезнет и человеческая алчность.

— Вы говорите о качествах, присущих покойному господину профессору?

— Да. Неужели найдется умный человек, который будет спать на ворохе денег, а жить по-скотски? Никак не могу согласиться с тем, что увлечение наукой могло стать причиной полного безразличия господина профессора к обычным человеческим радостям.

— Вам удалось ознакомиться с личной корреспонденцией или с какими-нибудь конфиденциальными документами?

— Только на опись потратил целых три рабочих дня, но, по правде говоря, успел просмотреть ее весьма поверхностно.

— Какие вопросы преобладают в личной переписке профессора?

— Круг проблем очень широк, в основном они имеют отношение к психиатрии. Есть, конечно, различные вопросы и личного плана, но крайне мало. Что касается материального обеспечения, то эта область была полностью предоставлена Кюране Янковой. Деньги, покупки, поручения, поступления от гонораров, сбережения, банковские счета, включая и получение заработной платы профессора, — всем этим занималась она, его неофициальная частная секретарша. И, как настоящее доверенное лицо, Янкова была ему полностью предана и отлично справлялась со своими обязанностями.

— А получала ли она зарплату?

— Не имел возможности вникнуть в отношения между Янковой и Шумановым, но мне кажется, что они существенно отличаются от общепринятых деловых. Я бы сказал — взаимозаинтересованные повседневные контакты.

— Благодарю вас! Вы меня очень заинтриговали личностью экономки.

— Очень рад, если так, молодой человек, — снова развел руками нотариус. — Не люблю откладывать начатое дело. Тем более если оно касается государства, являющегося единственным наследником всего имущества профессора. И если кто-то и рассчитывает отхватить кусок, то тут это не пройдет, в конце концов, есть законы, и они соблюдаются.

Поздно вечером я встретился с Янковой. Она сидела в кожаном кресле под большим китайским абажуром, излучавшим мягкий, приятный свет. Ей можно было дать не более пятидесяти. У нее было маленькое личико с большими лукавыми темно-кофейного цвета глазами. Фигура миниатюрная, разве только крупных размеров бюст не был соразмерен с остальными частями тела. Она очень сильно походила на девочку в седом парике. Это впечатление еще больше усиливалось ее низким сопрано, звучавшим, как у актрисы детской радиостудии. В жестах и движениях, наоборот, чувствовалась категоричность человека властного, привыкшего повелевать…

К моему служебному удостоверению она проявила полное безразличие. Однако после того как мы сели друг против друга и разговорились, я почувствовал, что она внимательно изучает меня, словно оценивая, заслуживаю ли я, представитель народной милиции, не достигший еще и тридцати лет, того, чтобы выложить передо мной все наболевшее…

— Курите? — спросила меня экономка профессора Шуманова, протягивая деревянную шкатулку, в которой были сигареты и даже с десяток сигар.

— Только за компанию! — улыбаясь, ответил я, не проявляя большого интереса к предлагаемым табачным изделиям.

Янкова, поняв намек, взяла изящными пальчиками сигарету и, подавая зажигалку, проговорила с едва уловимой улыбкой:

— Начинаете хорошо.

— Вы, вероятно, ждали обратного? — спросил я обиженным тоном.

— Да, если говорить правду, я не в восторге от контактов с органами народной милиции. И хотя ваш визит, можно сказать, спровоцирован мною, он может оказаться напрасным.

— Я постараюсь заслужить ваше расположение и выслушать все, что вас мучает. Но прежде позвольте спросить, в чем причина вашей неприязни к органам народной милиции?

— Коротко говоря, огорчена отношением участкового. Жаловалась ему три или четыре раза на то, что кто-то обкрадывает нас, влезает через кухонное окно и шарит по дому. Но он ответил мне с иронией, что не занимается расследованиями похождений… кошек! А потом посоветовал лучше закрывать окно.

— Но, вероятно, мой коллега не знал, что вышеупомянутая «кошка» залезла в стол и библиотеку господина профессора?

— Точно! — всплеснула Янкова руками. — А вы… откуда знаете, что «кошка» обходит жареную колбасу и свежую рыбку и проявляет не свойственный ей интерес к библиотеке господина Шуманова?

— Кое-что вы подсказали, а кое о чем я догадался сам. Думаю, участковый потому не обратил должного внимания на ваше заявление, что вы не догадались сообщить ему нечто существенное, что вынудило бы его отнестись более серьезно к вашим сигналам.

— Существенное? А разве недостаточно того, что кто-то неизвестный влезает в чужой дом через окно?

— Вы правы, но и участковый тоже в некотором роде прав, потому что ни одного раза вы не заявляли ему о краже какой-либо конкретной вещи. Например, денет, драгоценностей, одежды.

— Действительно, я ему не сообщала этого, так как не обнаружила исчезновения чего-либо ценного.

— Вот видите. Участковый займется расследованием преступления, а налицо проступок, который может быть расценен как простое проявление человеческой слабости или праздного любопытства. Учитывая это, я, как специалист более широкого профиля, с готовностью выслушаю вас. Для этого имеются две причины: во-первых, чтобы изменить ваши впечатления относительно органов народной милиции и, во-вторых, чтобы выяснить, кто и с какими намерениями проявляет столь сильное любопытство к библиотеке господина профессора. Согласны ли вы оказать мне содействие в выполнении столь трудной задачи?

Чтобы расположить собеседницу к себе, я умышленно распространялся в своих пояснениях, был подчеркнуто любезен и не обманулся.

— Конечно, конечно! — оживилась женщина. — Я просто сгораю от нетерпения поговорить на эту тему, поделиться своими тревогами, но до сегодняшнего дня мне не удалось встретить такого отзывчивого человека, как вы.

— Психологи говорят — это присуще молодости, которой почти всегда сопутствуют эмоциональность, сентиментальность, свежие веяния. Молодые смотрят на жизнь с оптимизмом.

— Для меня важнее, как смотрит на жизнь молодой криминалист, — улыбаясь и выпуская облако синего дыма, сказала секретарша профессора.

— Я ничем не отличаюсь от молодых людей других профессий, во всяком случае, влюблен в истину и верю в победу добра над злом. А вы во что верите?

— Я? Признаюсь, я разочарована. В детстве мне жизнь представлялась в розовом свете.

— Расскажите немножко о себе.

— Если вы так просите и если вам не будет скучно…

— Скучно или весело, это не имеет значения, но мне кажется, что мы понравились друг другу, а чтобы стать друзьями, необходимо познакомиться поближе.

— У меня такое чувство, что, прежде чем нанести мне визит, вы кое-что узнали обо мне.

— Не буду скрывать. Мне известно, что вы единственная дочь крупного торговца, который обанкротился и покончил с собой. Ваша мать вышла замуж вторично, но вскоре умерла во время родов. Вы с малых лет остались сиротой. Когда вам не исполнилось еще и тринадцати лет, вас изнасиловал один негодяй. Этот ужасный случай нарушил ваше психическое равновесие. На помощь пришел ваш благодетель — Шуманов. Только ему вы обязаны полным избавлением от тяжелого недуга. В благодарность вы были преданы ему всю жизнь и делали все, чтобы он был счастлив. Профессор Шуманов, однако, не замечал вас как женщину, а видел лишь хорошего товарища, человека, которому позволительно в определенных рамках принимать активное участие в его личной жизни. Именно поэтому вы не вышли замуж. Однако близость к любимому человеку не принесла вам счастья. Думаю, внезапная смерть профессора является для вас тяжелой утратой.

Кюрана нервно смяла сигарету в пепельнице и заговорила с пафосом:

— Теперь меня уже ничто не удивит, даже если в заключение вы скажете, что я недостойна вашего уважения.

— Товарищ Янкова, позволю себе еще раз повторить, что я очень молод, чтобы судить о поступках старших. Вы осознавали свой долг и прислушивались не только к голосу разума, но и к велению сердца. Почему поступили так, а не иначе — это ваше личное дело, в которое, уверяю вас, никто не имеет права вмешиваться. Вы даже в известной степени заслужили признательность за вашу безграничную верность и честность по отношению к профессору.

— Благодарю вас, молодой человек. Спасибо, товарищ инспектор, за добрые слова. Ваше врожденное добродушие и понимание очень тронули мою душу, мне не остается ничего другого, как ответить вам таким же уважением. Но прежде прошу вас пройти со мной в библиотеку профессора. Мне хочется, так сказать, проиллюстрировать нашу беседу некоторыми документами. Предполагаю и даже убеждена, что они вас заинтересуют.

Она поднялась с кресла, и я последовал за нею.

Библиотека располагалась в продолговатом помещении, вдоль стен которого стояли забитые книгами стеллажи. Большая часть их была застеклена. Свободным от книжных полок и стеллажей оставался только вход. Вентиляция и освещение были оборудованы на потолке.

Янкова подошла к секции иностранной литературы. Нажала на металлический рычажок, который был тщательно замаскирован. Стенка выдвинулась немного вперед и с легкостью отодвинулась в сторону, образовав узкий проход. Она сделала знак приблизиться к ней. В проеме между стеллажами была картина, как бы выгравированная на стене. Она слегка надавила на рамку. Мне показалось, что заработал какой-то невидимый электромотор. Картина, которая, по существу, служила дверцей вмонтированного в стену металлического сейфа, медленно повернулась. Но внутри было пусто.

— Вот не думал, что господин профессор имел слабость к тайникам! — обратился я к хозяйке.

Янкова смотрела на меня совершенно безумными глазами, лицо ее стало бледным как полотно. Казалось, она захлебнулась и не может произнести ни слова.

— Шка… шкатулка исчезла! — заикаясь и еще больше бледнея, наконец выговорила экономка. Потом совершенно неожиданно упала на колени, схватилась за голову, словно готовилась рвать на себе волосы.

Быстро подхватив ее, усадил на прежнее место — в кожаное кресло. Налил воды. Подождал, пока она придет в себя и успокоится, приведет в порядок растрепавшиеся волосы, и только потом спросил, что произошло.

— Неужели вы не поняли, что нас обокрали?! Исчезли документы большой научной ценности, можно сказать, государственного значения!

— Ничего… ничего не понял! — смущенно признался я. — Да и как я могу понять!

И тут лицо ее вдруг вспыхнуло. Она решительно встала и, стиснув кулаки, проговорила:

— Сейчас я покажу этому старому хрычу, этой глухой свинье, как впускать людей в дом! — И, не говоря больше ни слова, выскочила из комнаты, хлопнув дверью.

Некоторое время спустя я снова услышал ее разъяренный, гневный голос, произносивший страшные ругательства в адрес какого-то пробудившегося от сна мужчины, который старательно оправдывался. Голоса неожиданно приблизились, дверь с треском распахнулась, и передо мной предстал смущенный, нервно моргающий пожилой человек с громадными усами, в полукрестьянском платье. На ногах у него были только носки, и вся его фигура выглядела трагикомично.

— Вот вам дядя Мирчо, эта сонливая свинья, которая валяется, целыми днями на постели! А в это время воры свободно влезают в наш дом и преспокойно шарят где вздумается. Вот видите, какого сторожа имел господин профессор! Теперь-то вы понимаете, что произошло, товарищ инспектор? Шкатулка выкрадена, а вместе с ней кто знает какие еще ценности! А дядя Мирчо ничего не слышал и никого не видел! Ну, убирайся отсюда! — гневно закричала экономка и вытолкнула старика за дверь.

— Но ведь старик совершенно глухой! — набравшись смелости, сказал я.

— Глухой, но не слепой! Как можно: чужой человек влезает в дом, а он и в ус не дует? Для чего он здесь? Чтобы подавать сигнал, если приходит посетитель.

— Случается! — неопределенно ответил я. — Что толку злиться, что какой-то негодяй обхитрил несообразительного старца! По-моему, вам надо успокоиться. Оставим в покое сторожа и постараемся найти ответ на вопрос, кто и почему проявил столь глубокий интерес к документам. А дальше дойдем и до цели моего визита.

Мало-помалу женщина успокоилась. Пламя вспыхнувшей спички осветило на несколько мгновений ее волевой подбородок и тонкие, сжатые губы. Закурив сигарету, она снизила свое сопрано и заговорила тихим голосом:

— У профессора был широкий круг интересов. Начинаю с этого потому, что с каждым его увлечением связан по меньшей мере один из его приятелей. Я хочу подчеркнуть ту мысль, что у Шуманова было очень много близких друзей, но он лютой ненавистью ненавидел родственников и особенно двоюродных братьев.

— Каковы для этого причины?

— Говорил, что все они негодяи, и просто не допускал их к себе.

— Простите, но меня очень интересуют его политические убеждения.

— Он умер беспартийным, Однако это не означает, что профессор был чужд прогрессивному движению при становлении народной власти. Перед Девятым сентября сюда приходили и члены политического союза «Звено», и земледельцы, и социалисты, и коммунисты.

— Как пациенты?

— Некоторые из них были близки профессору по убеждениям, а другие просили защитить от преследования властей того времени.

— А почему они обращались к нему, ведь он не был адвокатом?

— Был, почему не был! Господин Шуманов окончил три высших учебных заведения, в том числе и юридическое. Я тоже закончила факультет права. Должна вам сказать, что господин профессор был очень незаурядной личностью в юриспруденции как юрист-психиатр. Не напрасно получил известность своими трудами по судебной психиатрии, переведенными на девять иностранных языков.

— Впервые слышу о таком направлении в науке. Может быть, в судебной медицине — это нечто другое, известное и реальное?

— Не мне убеждать вас в том, что он был талантливым новатором, создателем новой школы, революционером в науке. На ряде политических судебных процессов профессор выступил с блеском и спас многих людей.

— Вероятно, вы правы. Из вашей оценки можно сделать определенный вывод о прогрессивных политических убеждениях именитого психиатра.

— Совершенно верно. Такая положительная оценка неоспорима.

— А теперь давайте вернемся к вопросу о том, почему вы так убедительно утверждаете, что какие-то книги профессора Шуманова вызвали особый интерес?

— Подчеркиваю: эти нашествия в наш дом начались в последние два года. Не помню точно, сколько раз это случалось, но думается, что не менее трех-четырех раз. Обычно эти типы влезали через окно в кухне. Однажды сорвали сетку от мух. Господин профессор жаловался, что кто-то рылся в его столе, но в милицию не обращался. Вместо него это делала я. Вам уже известно, что первым об этих набегах узнал участковый, бездеятельность которого вы так умело и убедительно оправдываете. И вот результат — исчезновение шкатулки.

— А кому, кроме вас, было известно о существовании такого механизированного тайника?

— Официально только мне и господину профессору. А в действительности оказывается, что и другим!

— Что хранилось в этой шкатулке?

— Предполагаю, книга. Однажды господин Шуманов позвал меня. Он был в таком состоянии, в каком я его видела очень-очень редко. Должна сказать, он был добрым, внимательным, даже нежным! Он показал мне тайник и порядок проникновения внутрь него. Даже позволил потренироваться, нажать несколько раз на рукоятку и на кнопку, чтобы я полностью освоила технику. И тогда же он сказал, что в шкатулке хранятся важные государственные документы. Грустным голосом сообщил, что близок его конец, предупредив, на случай его внезапной смерти, чтобы я забрала шкатулку и передала господину академику Петру Христакиеву. Последний знает, что делать с ней.

— Что представляла собой шкатулка?

— Саквояж из темной кожи, изготовленный под футляр для патефона. Закрывался на металлический замочек.

— Профессор оставил ключи от этого саквояжа?

— Конечно. Но он категорически запретил открывать шкатулку и просил передать ее вместе с ключом.

— Вы брали шкатулку в руки?

— Да, раза два перекладывала ее, чтоб протереть, мне показалось, она была чем-то наполнена, так как была довольно тяжелой.

— А оставаясь одна, не пытались открыть шкатулку?

— Такая возможность у меня действительно была, но я никогда не позволяла себе подобной вольности. Для меня женского любопытства не существует. Важнее всего доверие, которым я всегда дорожу.

— Понятно. И все же, как вы думаете, кто мог выкрасть эту таинственную шкатулку?

— Не знаю, — пожав плечами, ответила она. — Все так сложно! Не такая уж я глупая, чтобы не догадаться, что профессор предвидел кражу ценностей из тайника и очень боялся этого. Но почему — и сам бог не знает!

— Я думаю, заслуживает ли монография профессора того, чтобы ее разыскивали?

— Решайте сами.

— А как по-вашему?

— Я бы очень хотела, чтобы нашли шкатулку. Разве можно допустить, чтобы бандитским путем врывались в чужой дом и обирали его?

— Значит, вы за то, чтобы мы вплотную занялись этим вопросом?

— Да, конечно. Иначе зачем бы вы тратили время?

— Хорошо. Вы уже подали заявление?

— Заявление?

— Да, такой порядок. Вы юрист и знаете, что жалоба должна подаваться в письменной форме.

— Перестраховка?

— Нет, простая формальность, которая нужна, чтобы запустить следственную машину.

— Хорошо… если это необходимо! — сказала она и быстрыми шагами удалилась из комнаты.

Немного погодя послышался стук печатной машинки, а когда она вернулась, в руках у нее было необходимое заявление.

Поздно вечером я доложил полковнику Стаменову о краже в доме профессора Шуманова. Он молча и очень внимательно выслушал мой доклад и в верхнем левом углу заявления наложил резолюцию: «Тов. Димитров, займитесь поиском похитителя!» А потом добавил:

— Зарегистрируйте в канцелярии, все как положено. Лично займитесь расследованием. Необходимо проинформировать и органы государственной безопасности. Возможно, и их заинтересует данное дело. Ты правильно поступил, потребовав официального заявления от истца.

— Почему? — наивно спросил я. — Разве это так уж важно?

— Еще раз повторяю, — сведя брови, подтвердил начальник. — Шкатулкой профессора Шуманова будешь заниматься лично, а не кто-либо из твоих подчиненных. К сведению — покойный ученый был личным другом его царского высочества князя Кирилла, которому Народный суд вынес смертный приговор.

— Ну и что?

— Очень просто. Профессор Шуманов был очень противоречивой фигурой не только как специалист-психиатр, но и как человек. У него наблюдалась какая-то раздвоенность, сразу и не скажешь, к какому лагерю он примыкал. Он был с нами и против нас! А доказательств хоть отбавляй! Казалось, что прогрессивное взяло в нем верх, после тщательного анализа и оценки всей его политической деятельности решили, что нет серьезных оснований, чтобы заниматься им. Наоборот, были сведения о том, что он спас жизнь нескольким заслуженным товарищам, рискуя собственной жизнью и карьерой. А это уже много.

— А его связи с князем Кириллом?

— Это другая сторона медали. Шуманов уже покойник, и поздно сводить счеты с ним за его дружбу с царской особой.

— Однако я еще не понял, почему вы связали с этим делом имя князя Кирилла?

— Это понять нетрудно, дорогой Димитров. Князь Кирилл был обладателем крупнейшей в стране частной коллекции бриллиантов, которую не удалось обнаружить во время обыска при его аресте, проведенного лично мной. Следовательно, сокровища нужно искать. А коль скоро Шуманов был одним из приближенных принца, возможно, оба они имели отношение к бриллиантам. Поэтому официальное заявление, полученное так предусмотрительно от госпожи Янковой, позволит нам в любое время на законных основаниях встречаться с нею, отправляться «в гости» в ее дом — ведь мы обязаны найти вора?

— Теперь понятно, в чем дело! — подтвердил я. — Ради таких сокровищ стоит потрудиться!

В этом я убедился после того, как покопался в некоторых документах и обнаружил, что сокровища действительно существовали. Их предыстория была очень проста, однако необходимо сделать ее достоянием неосведомленных граждан, чтобы она послужила канвой в сплетениях нашего криминального гобелена…

Итак, в начале 1940 года первым секретарем итальянского посольства в Софии был назначен синьор Пьетро Мазети. Его официальная миссия дипломата и резидента итальянской разведки не мешала ему использовать талант врожденного картежного игрока. Только в течение одного года в столичном игорном доме господин Мазети прослыл как непревзойденный игрок в покер, как человек с волшебными пальцами! Как дипломат он был представлен князю Кириллу, тоже большому любителю игры в покер. Они быстро сошлись — не просто как партнеры по карточной игре, но и как близкие друзья. Неизвестно, каким образом у гуляки и картежника князя Кирилла вдруг пробудилась страсть к коллекционированию бриллиантов, предполагается, что к этому его хобби прямое отношение имел синьор Мазети. Отличный психолог, торговец и дипломат, итальянец хорошо понимал, что принц обладает достаточным количеством денег, которые швыряет направо и налево. И решил, что будет неплохо, если часть этих денег, представлявшая собой комиссионные за поставки болгарской армии бракованного оружия из Германии, огромные взятки от различных фирм за незаконные привилегии, будет превращена в драгоценные камни. И все это не за красивые глаза, а потому, что итальянец извлекал из этого хороший куш и для себя! Так или иначе, а к исходу 1943 года князь становится обладателем богатейшей коллекции бриллиантов, которая в то время оценивалась «скромно» — в один миллион долларов!

Я разыскал протоколы, составленные при обыске и задержании князя Кирилла органами народной милиции. Два из них, составленные во дворце Враня и резиденции в Бровце, были написаны рукой моего начальника полковника Стаменова. В них он заботливо вписал семьдесят два костюма Кирилла, пятьдесят пар обуви, сотни рубашек, макинтошей, пальто из дорогих тканей, шляп и других дорогих принадлежностей туалета. Нашли свое место в протоколе десятки кожаных чемоданов, золотых перстней и часов, поделки, украшенные драгоценными камнями, очень богатая коллекция марок, редкие картины известных болгарских и иностранных художников, золотой песок, приборы из серебра и платины, сервизы, столовая посуда из хрусталя и фарфора, крупная сумма денег. Недоставало только коллекции бриллиантов, по своей стоимости превышающей все остальные вещи!..

В протоколах допроса по делу о выяснении деятельности князя нигде не фигурировал вопрос о сокровищах. Ни словом не упоминалось о них и в протоколах Народного суда. О драгоценных камнях начали говорить только несколько лет спустя после смерти князя, а точнее, когда проводилась национализация имущества у буржуазии. Господин Трендафилов, известный столичный ювелир, совершенно не смутился, когда представители народной власти прибыли в его магазин и объявили его общенародной собственностью. В сейфе ювелира были обнаружены драгоценности на значительную сумму.

«Я находился на грани банкротства, — улыбаясь, заявил он. — Война ликвидировала нашу доходную профессию. Кто купит бриллианты и золотые украшения, когда нет хлеба и молока для детей? Я давно распродал имевшиеся у меня бриллианты. Вот коллекция князя Кирилла — это да, сокровища! Его высочество гордился ею! Она воистину достойна национализации, ее цена просто фантастична! А что касается моих анемичных камушков, прошу, берите!»

Начальник группы представителей народной власти был простым и прямым человеком. Он сразу сообразил, что речь идет о чем-то очень важном, и попросил ювелира следовать за ним. Таким образом, господин Трендафилов оказался в штабе по вопросам национализации. Попал к Стаменову. Они оказались давно знакомыми друг с другом. Так тайна бриллиантовой коллекции вышла на свет божий. Трендафилов настолько хорошо знал ее, что дал поименный список наиболее ценных камней, а Стаменов, как настоящий криминалист, подшил его в дело.

— Наибольшую ценность представляют данные первоисточника! — наставительно заговорил Стаменов. — Господин Трендафилов во время национализации жил в квартале у Римской стены, в двухэтажном особняке с балконами, украшенными художественным литьем.

В доме Трендафилова меня встретил гладко выбритый, с живыми глазами старичок в жилетке, украшенной толстой золотой цепочкой. Поздоровавшись, я передал ему привет от нашего начальника.

— А-а-а… товарищ Стаменов? А чем он теперь занимается? Все собираюсь к нему пожаловаться. Квартиранты заполонили мой дом, а один из них нахально налетел на меня!

— Хорошо. Может быть, он примет вас незамедлительно, раз в этом есть нужда.

— Входите! — пригласил он меня любезно, сделав широкий жест. — Только вы уж извините, что буду принимать вас на кухне. Моя жена, кажется, доживает свои последние дни — давно не поднимается с постели. Мучает ее неизвестная, коварная болезнь, врачи никак не могут определить. И комната заполнена людьми.

— Спасибо! — поблагодарил я, следуя за ним и думая о том, что ему, наверное, не до разговоров.

— Такова жизнь! Одни рождаются, другие умирают. Но вы не беспокойтесь! — словно угадав мои мысли, говорил бывший ювелир. — Вы ведь пришли по делу? Буду рад оказаться чем-либо полезным.

Чистота в кухне произвела на меня приятное впечатление. Удобно усевшись напротив хозяина, я приступил к цели моего визита.

Трендафилов, выслушав меня, тяжело вздохнул:

— Эх, молодой человек! А вы не опоздали? Тогда у него была еще мать, но кто мог догадаться?

— Вы считаете, что поиск коллекции — пустая затея?

— Как это считаю, что пустая затея? — как будто сердясь, заторопился старик. — Ведь это деньги, много денег! Я только сказал, что поздновато взялись за «выпечку хлеба», когда «тесто» уже давно подошло! Не хочу вас разочаровывать, но и не хочу вводить в заблуждение. Задача у вас нелегкая, ох, нелегкая! Владелец мертв, свидетели неизвестны, а вещи — они немы!

— Что представляла собой коллекция?

— Ох, господи, как вам сказать, что представляла? Драгоценные камни, они как красивые женщины — их надо видеть, чтобы насладиться их красотой! Если я сяду посчитаю ее в каратах, потом переведу в денежную стоимость, все равно не поймете, потому что вы не специалист в этой области. По правде скажу, увидите в первый раз — ахнете! Это звезды в ночном небе, блестящие и таинственные, соблазнительные и очаровательные!

— Я вас спрашиваю серьезно.

— Вы считаете, что я отвечаю несерьезно? То были бриллианты, которыми можно украсить серьги, перстни, колье и броши, различные по величине и выработке. Количество их я не смогу вам назвать, но много — уложенных в металлические коробки, обтянутые бархатом.

— Когда и при каких обстоятельствах вы видели коллекцию в первый раз?

— Может быть, в начале 1942 года. В мой магазин вошел аккуратный стройный немецкий офицер. Впоследствии я узнал, что это военный атташе немецкого посольства полковник Боклаге. Он предложил мне побеседовать тет-а-тет. И очень удивился, узнав, что я свободно владею немецким языком. Ему не было известно, что моя молодость прошла в Мюнхене. Деловые контакты с ним начались после того, как я продал ему золотые кольца и одно ожерелье из жемчуга. Он сомневался в их подлинности. Отправил в Германию на экспертизу. Уверившись в том, что я честный торговец, доверился мне и однажды предложил купить у него два бриллианта. Внимательно рассмотрев их, я понял, что это действительно прекрасные ювелирные изделия, но у меня не было столько денег. И тогда я выменял их на слитки золота. Я был обеспечен на всю жизнь, потому что бриллианты эти были целым состоянием! Может быть, в Болгарии никто больше не обладал таким сокровищем. Но так продолжалось недолго. На горизонте появился синьор Мазети. Он познакомил меня с неким господином Трайковым — оптовым торговцем тканями. И пошло. Потом я понял, да скорее догадался, что это никакой не торговец, а сам князь Кирилл…

— Как развивались события дальше?

— Князь стал моим клиентом, а точнее, я превратился в его советника при покупке бриллиантов.

— Оказывается, князь Кирилл, Мазети и Боклаге были коллекционерами драгоценностей?

— Точно так, но с той лишь разницей, что Боклаге был поставщиком, Мазети — посредником, а князь Кирилл — покупателем.

— Откуда у немца было столько драгоценных камней?

— На улице Леге, недалеко от моего магазина, держал парфюмерную лавку господин Исаак Гурион. Однажды, выпив лишку, я расхвастался и показал ему купленные у Боклаге бриллианты. Речь шла о тех, что я приобрел взамен золота. Гурион взял их трясущимися руками, поднес к глазам и взволнованно прошептал: «Господи, это бриллианты варшавских ювелиров-евреев. Постарайтесь не стать соучастником убийц!» Откровенно говоря, тогда не подумал спросить Гуриона, откуда он знает, что бриллианты из варшавского гетто, но я ему сразу поверил. Ни на миг не усомнился в его словах и поэтому сразу после этого разговора продал бриллианты князю Кириллу за приличную сумму. Одним словом, остался при своих интересах. Просто отделался от компрометирующих меня камней.

— Когда коллекция князя была полностью укомплектована?

— А какой специалист во всем мире позволит себе утверждать в отношении любой коллекции, что она полная?

— Я хотел сказать, когда вы видели драгоценности в последний раз и что было в коллекции?

— Это другое дело. Количество камней увеличилось значительно. Видимо, уважаемый полковник Боклаге основательно ограбил польских евреев!

— Кто еще знал о существовании коллекции?

— О продаже бриллиантов князю я говорил кроме господина Гуриона супруге, двум своим сыновьям, племяннице, нашему соседу — врачу. Сразу должен предупредить вас, что никто из них ничего не смыслит в ювелирном деле. И еще одно. Они не имели возможности не только встречаться с князем, но и приблизиться к нему. Хочу заранее сообщить вам, что мои близкие родственники впоследствии не проявляли никакого интереса к этим сокровищам.

— Как вы думаете, где теперь искать живых свидетелей?

— Во дворце, вокруг дворца, в охране, среди друзей, приятелей и знакомых царского высочества. В эту среду вы должны проникнуть во что бы то ни стало, хотя на первый взгляд это очень трудно!

— А вы не смогли бы подсказать что-нибудь конкретное?

— Люблю людей, которые не считают себя всезнайками и нуждаются в моем совете. Ввиду того что вы застали меня врасплох своим визитом, прошу дать мне хоть денек, чтоб я хорошенько мог подумать над этим.

— Отлично. Через два дня я навещу вас.

— Меня это вполне устраивает, будем надеяться, что за это время не произойдет самое худшее с моей женой. Впрочем, я бы сейчас обратил ваше внимание на одного человека — профессора Ангела Шуманова.

— Почему именно на него?

— Потому что князь и академик были в близких отношениях.

— Их близость базировалась на «бриллиантовой» основе?

— Может быть… да, — ответил неуверенно хозяин дома. — Хотя я только дважды встречался с доктором Шумановым.

— При каких обстоятельствах?

— В моем магазине. Обычно они приходили с заднего хода. Мы встречались в моем кабинете, недоступном для всех прочих покупателей. Однажды вечером князь, пусть земля ему будет пухом, привел с собой Шуманова. Думается, это было в начале сентября 1944 года, в тот день, когда Народное собрание избрало Кирилла регентом малолетнего царя. Кажется, Боклаге поспешил засвидетельствовать свое уважение к высочайшей особе щедрым подарком — бриллиантом «Золотой орех», известным во всей Европе. И новый обладатель хотел присоединить его караты к своей коллекции таким же путем, как это делал всегда. Его сопровождал незнакомый мне пожилой мужчина, которым, как выяснилось позже, оказался господин Шуманов.

— Профессор принимал участие в «диагностировании» драгоценного камня?

— Нет. Он только наблюдал, что мы делаем. Явно скучал.

— А во второй раз?

— Шуманов принес лично один бриллиант. Оставил мне его и ушел, заявив, что князь просит извинения, очень занят.

— Кого бы вы смогли еще назвать?

— Больше пока не могу ничего сказать.

— Благодарю за то, что вы уделили мне внимание.

К полудню я снова навестил Янкову. Она долго молчала, прежде чем ответить на мой вопрос: действительно ли профессор и князь были друзьями?

— Это имеет какое-нибудь отношение к нашему общему делу? — растерянно спросила она.

— Все имеет отношение, уважаемая госпожа.

— В таком случае, пожалуйста. Да, господин Шуманов действительно был знаком с его царским высочеством.

— Знаком? Как понимать это слово?

— Я имею в виду, что они были близкими приятелями.

— На какой основе?

— У князя не все было в порядке с нервами. Страдал хронической мигренью и бессонницей. После вмешательства господина профессора он почувствовал себя лучше и с тех пор приглашал к себе в качестве врача и советника, опасаясь за свое драгоценное здоровье.

— В прошлый раз вы ничего не говорили об этих приятельских отношениях.

— Вы меня не спрашивали об этом, а сама я не догадалась.

— А вы были знакомы с князем?

— Да. Думаю, мой утвердительный ответ исключит ваш вопрос, бывал ли князь в нашем доме.

— Каковы ваши впечатления о царской особе?

— Очень отрывочные. Я не имела возможности лично беседовать с ним. Подавала кофе и спиртные напитки. Шуманов был трезвенником, а тот пил за живых и за мертвых. И не стеснялся нам показать свои пороки.

— А женщины?

— Что вы хотите сказать?

— Его царское высочество приходил один или с компаниями?

— Вы становитесь дерзким! Уж не хотите ли сказать, что мы занимались сводничеством?

— Упаси бог, я далек от мысли бросить тень на безупречную репутацию дома профессора! Просто хотел выяснить, приходил ли Кирилл иногда с какой-либо дамой.

— Если вы исходите из общеизвестной слабости князя к нежному полу, то вы вполне имеете основания для такого вопроса. Тут могу сказать прямо — этого он не допускал! Не забывайте, что он все-таки был князь, имел неограниченные возможности и вряд ли мог пользоваться такими услугами. Еще раз повторяю, что князь был близок с профессором, а не со мной.

— А вам известно хобби Кирилла?

— Если речь идет о верховой езде, рыбной ловле, охоте и коллекционировании кинжалов и ятаганов…

— Нет, я имею в виду не охоту и красивых женщин, не его страсть, подчеркиваю, к алкоголю, а совершенно другое. Вы подсказали, что он коллекционировал ятаганы. Ограничивались ли его увлечения коллекционера только этим?

— Однажды господин профессор во время ужина долго смеялся над тем, что князь упорно уговаривал какого-то еврея продать за баснословную сумму старинный ятаган. В сущности, нож не представлял никакой ценности, и к тому же ржавый. Тогда я впервые услышала, что его царское высочество занимается такими несерьезными вещами.

Говорили мы долго, но ничего существенного я не узнал. Выйдя на улицу, посмотрел на часы. Они ушли на пятьдесят минут вперед, и я отправился к часовщику: в последнее время часы все время спешили. Старый часовщик обрадовался, увидев меня, снял свой окуляр, взял часы и сказал:

— Ходят слухи, что этот скончавшийся психиатр оставил большое богатство.

— Да, я что-то слышал, — уклончиво ответил я. — А ты, дядя Гошо, откуда узнал, что я имею к этому отношение?

— Рассказывал мне один приятель, присутствовавший на «торжестве» при оглашении завещания.

— Что, и он ждал своей доли?

— И да и нет. Его жена — двоюродная сестра старика. Была заинтересована. Думала отхватить пару-другую тысчонок, но ничего не вышло.

— Проклинают его?

— А кто бы на их месте не проклинал! Особенно после того, как узнали, что их богатый родственник покупал бриллианты, а от этих камушков не осталось и следа.

— И что говорил по этому поводу ваш приятель?

— А что он может сказать, кроме как хулить и называть уважаемого покойника мошенником!

— А я слышал, что и Шуманов отзывался о своих двоюродных родичах не лучше.

— Во всяком случае, «пострадавший» высказал предположение, что какая-то содержанка ученого хапнула бриллиантики.

— Какая содержанка? Ведь Шуманов не был женат!

— Так ее называют. Была приближена, любовница или секретарша! В завещании о ней ни слова, ей не перепало и ломаного гроша. И поэтому он считает, что она предварительно позаботилась припрятать наиболее ценное!

— Но, справедливости ради, надо признать, что Янкова имеет моральное и гражданское право претендовать на свою долю.

— В таких тонкостях я не разбираюсь, главное — мой приятель остался на бобах.

— Теперь, дядя Георгий, ты должен сказать мне, откуда ты узнал о моем присутствии при оглашении завещания?

— Мне сказал приятель. Он видел тебя в моей мастерской и сразу узнал.

— Приятель, приятель, а фамилию-то чего скрываешь?!

— Почему скрываю, ты можешь встретиться с ним.

— Думаю, будет полезно, если встретимся.

— Хорошо, но ты дай мне время, чтобы я подготовил эту встречу, иначе он может рассердиться за то, что разболтал.

— Ну наконец ты назовешь его имя и фамилию, адрес?

— Венелин Ванков. Аптекарь. Живет на улице Альбатрос, дом два, около семинарии. Можешь записать.

— Благодарю, так запомню. Когда можно надеяться на встречу?

— Не раньше чем в конце недели. Мне не нужно его искать. Он не выдержит и сам придет ко мне. Тогда я уговорю его зайти к тебе.

— Это такой высокий сухощавый мужчина лет пятидесяти, немного косоглазый? Заикается, когда говорит?

— Да. Ты его знаешь?

— Видел на «торжестве». Он был с женой.

— Строгая, но добрая. А что касается Ванкова, будешь доволен.

— Спасибо тебе, дядя Гошо.

На улице хлопьями валил мокрый мартовский снег.

Я шел и думал о только что состоявшемся разговоре. Оказывается, София очень маленький город, потому что здесь почти все становится сразу известно, в разной форме любые новости становятся достоянием многих любопытных людей, что иногда помогает нам.

Время приближалось к половине четвертого пополудни, а в четыре у меня была назначена встреча с академиком Петром Христакиевым — одним из наиболее близких приятелей покойного психиатра.

В Академии наук я быстро отыскал нужный кабинет. Входная дверь оказалась двойной, поэтому на мой стук никто не отозвался. Точно в шестнадцать часов появился академик и широким жестом пригласил в свой просторный кабинет.

— Пожалуйста, товарищ Димитров. Впрочем, давайте познакомимся! — И он четко и громко назвал свои имя и фамилию.

После обмена любезностями, во время которых обычно собеседники изучают друг друга, академик пригладил длинные седые волосы и спросил:

— Так какие проблемы вас волнуют?

— Самые различные, но особенно сильно — местонахождение коллекции бриллиантов его царского высочества князя Кирилла.

— Которая была скрыта во время конфискации? — дополнил мое пояснение Христакиев.

— Скрыта или оставлена где-то на временное хранение — значения не имеет. Факт, что драгоценной коллекции нет.

— А чего другого можно было ожидать от такой хитрой лисицы, как князь? Обыкновенно люди, которые хорошо знали его, говорили о нем как об одержимом человеке, рабе своих страстей, и, следовательно, деньги для него не значили ничего. В сущности, коллекционирование бриллиантов нельзя назвать наивным занятием, скорее, это хорошо продуманный ход. Прекрасно понимая, куда ведут события, он готовился обеспечить себя материально. И нужно признать, что путь он избрал классический — бриллианты во все времена котировались на мировом рынке дороже золота. Вопрос в том, успел ли Кирилл заранее вывезти самую ценную часть своих богатств за границу или сокровища остались здесь.

— Да, именно это интересует меня, и я надеюсь, что вы тот человек, который поможет мне точно ответить на этот вопрос.

— Проверка моего патриотизма? И моей гражданской доблести? Красивые слова, не правда ли? Видите ли что, молодой, симпатичный юноша! — постучав указательным пальцем по стеклу на столе, сказал академик. — Боюсь, что ваша схема поиска сокровищ очень элементарна! Вы позволите мне обосновать почему?

Я утвердительно кивнул, и он продолжил:

— Ось «князь Кирилл — профессор Шуманов», как мне представляется, изготовлена из очень хрупкого материала. Вы, очевидно, допускаете, что психиатр, как доверенное лицо бывшего царского высочества, непременно получил коллекцию бриллиантов. Признаюсь, в вашем предположении есть логика. Хотя, мне кажется, этого недостаточно, потому что основание, на котором вы строите гипотезу о передаче бриллиантов Шуманову, очень неустойчиво, непрочно и легко может разрушиться.

— Извините, вы считаете, что кто-то другой радуется блеску царских бриллиантов?

— А почему бы и нет?

— Означает ли это, что вы полностью исключаете вашего коллегу психиатра?

— Ничего подобного я не сказал! — запротестовал академик. — Я только рассуждаю вслух о вероятности передачи сокровищ Шуманову. Знаю, что вы засыплете меня доказательствами о таинственных посещениях неизвестных лиц, которые пробирались в его дом и рылись в его столе. Будете втолковывать, что Шуманов был звеном в этой цепи, что наведывался к ювелирам и сам искал и покупал драгоценные камни, и, поверьте, будете правы. Я, однако, спешу вам сообщить, что Ангел Шуманов был неглупым человеком и хорошо знал жизнь. Потому что он не только давал, но и брал. Только скажу вам, что благодаря высочайшему заступничеству князя профессор мог осуществить ряд демократических методов в лечении душевнобольных, чтобы превратить дома для сумасшедших в общежития для людей, в больницы, а не тюрьмы. И заметьте — бесплатно, за счет государственного бюджета. А для того времени это — очень много.

— Цель оправдывает средства?

— А почему бы и нет, если цель заключается в том, чтобы помочь людям? Хочу, чтобы вы поняли меня правильно. Кирилл был одним из самых безжалостных людей, его не интересовало ничто, кроме благополучия собственной персоны. Он был страшным, хладнокровным зверем, акулой, которая, не моргнув глазом, пожирала рыб около себя. Но блеск бриллиантов размягчал его рассудок, делал его неожиданно уступчивым, таким, как все другие люди на земле. Хотя, подчеркиваю еще раз, он был на самом деле негодяем из негодяев. Его истинные интересы всегда были направлены только на бриллианты и ни на что другое. Когда я подумаю, что такие люди управляли нами, мне становится дурно.

— Хорошо. Вопрос состоит в том, чтобы сделать правильный вывод — мог ли этот самовлюбленный князь, этот помешавшийся на коллекции собственник, расстаться со своими бриллиантами и отдать их другому? — обобщив наш разговор, сказал я.

— Позвольте поблагодарить вас за точно сформулированную мысль! Да. Дело обстоит именно так: кому или куда передал Кирилл свои драгоценные камни?

— На этот вопрос имеется три ответа. Первый — бриллианты вывезены кем-то из царской фамилии, после того как народная власть предоставила им возможность покинуть страну. Второй — сокровища переданы доверенному лицу, приятелю на «сохранение». Третье — бриллианты сменили собственника вопреки воле Кирилла. В тревожные дни перед Девятым сентября, когда царедворцы стремились спасти свою шкуру, им было не до бриллиантов. А кто-то, воспользовавшись суматохой, припрятал коллекцию в «сухое место», а теперь сидит и помалкивает.

— Так-то оно так! — почесав подбородок, подтвердил академик. — Правильно рассуждаете, если отбросить первую вашу гипотезу, да и третью тоже…

— Почему? — не выдержав, спросил я.

— Очень просто. Кирилл был в плохих, натянутых отношениях с остальными членами царского семейства. А если говорить проще, они просто ненавидели его. Не настолько был глуп князь, чтобы отдать кому-то из них свои сокровища и больше не увидеть их. Да, да, мне кажется, бриллианты здесь, в Болгарии.

— Не могли бы вы сформулировать поточнее?

— Конечно, конечно. Я просто ставлю себя на место князя в тот критический момент, когда народ поднимался, чтобы свести с ним счеты за его антинародную политику. Что бы я делал, как поступил, имея такие сокровища? Передал бы своему доверенному лицу, надеясь как-нибудь выпутаться из этой политической каши. В моих жилах течет голубая кровь, ради которой другие уцелевшие монархи в Европе заступятся за меня. «Товарищи» испугаются, подержат для проформы в тюрьме, а потом выпустят на свободу целенького и невредимого. Пошлют, вероятно, ко всем чертям, туда, откуда пришел мой отец, но я не рассержусь. Важно, что я живой. Заберу все свои сокровища, откланяюсь господам коммунистам и уеду. Вот так.

— Осталось только убедить меня в том, что князь не оставил их Шуманову?

— И да и нет. Да, потому что ученый пользовался доверием собственника коллекции… И… нет, потому что оба партнера были похожи друг на друга, как аспирант на охотничье ружье.

— В таком случае кому же? Кто пользовался у князя еще большим доверием?

— Оставим доверие. Оно важно, но не все. Итак, мы снова влезаем в шкуру князя, будем рассуждать больше о потенциальной возможности существования своего человека, который сохранит и вернет сокровища. А я должен сказать, что у Шуманова совершенно отсутствовал практицизм, этакая ловкость, присущая мошенникам. Будучи хоть и временным обладателем бриллиантов, он сдал бы их. Уж во всяком случае, что-то предпринял после смерти князя Кирилла.

— Например?

— Превратил их в деньги, чтобы построить психиатрическую клинику.

— Альтруист?

— Называйте его как хотите, даже маньяком, но у него не было склонности к накопительству, которое не связано с осуществлением будущих проектов на благотворительные цели. Разве его завещание не блестящее подтверждение моего тезиса?

— Честное слово, вы совсем запутали меня! — откашлявшись в кулак, взмолился я. — Но тогда для каких целей потребовались господину профессору тайники в собственном доме?

— Если вы имеете в виду несгораемый сейф в его библиотеке, так это скорее проявление страха. Шуманов страдал манией, ему казалось, что кто-то читает его труды, переписывает и крадет до их выхода в свет. В этом причина оборудования тайников. Кюрана Янкова сообщила мне, что одна шкатулка, полная документов, которую она должна была передать мне, исчезла. Но можете быть уверены, что бриллиантов в этом сейфе не было по причинам, изложенным мною.

— Так или иначе, а шкатулка исчезла. И я не могу обойти молчанием этот факт.

— Конечно, замалчивать это нельзя. И я так же, как и вы, допускаю, что вор надеялся заполучить драгоценные камни, но, видимо, был страшно разочарован, увидев только книгу.

— Вывод такой — круг лиц, знавших о существовании коллекции, значительно шире, чем я предполагал сначала.

— Ваша работа — сузить его, а если удастся, непременно отыскать сокровища.

— Однако по всему видно, что центром поиска будет и дальше дом Шуманова.

— Кажется… так полагается. Может быть, будущая психиатрическая клиника имеет связь с решением вашей проблемы. И не забывайте, что необходимо найти шкатулку, потому что она укажет вам не только вора, но и человека, который точно знает о существовании коллекции и параллельно с вами ищет ее. Я настоятельно рекомендую вам быть осторожным: конкурент в подобных случаях беспощаден и не выбирает средства, чтобы избавиться от своего противника.

— Благодарю вас за советы и вообще за углубленный анализ обстоятельств вокруг загадки бриллиантовых сокровищ князя, — почтительно сказал я, вставая со стула.

— Что же делать? — Разводя руками, ученый тоже вышел из-за стола. — Обычно мы, математики, редко обходимся без анализа!

Об этой беседе я подробно доложил начальнику, Стаменов, внимательно выслушав меня, сказал:

— Академик Христакиев — личность незаурядная, и мы должны прислушаться к его советам. Что ты скажешь, если выделю тебе в помощь нашего сотрудника товарища Павла Бакрачева?

— С удовольствием возьму его.

— Мне кажется, что вы очень хорошо дополните друг друга. Ты все любишь делать быстро, спешишь, а он на вид медлительный, думает неторопливо, а прицел у него точный. Расскажи ему, что дело очень серьезное, возможно, не обойдется и без крови, а там посмотришь, на что он способен.

— Вы думаете, что нам не следует отрываться от дома Шуманова?

— Допустите крайнее легкомыслие, если перестанете интересоваться объектом, который давал приют Кириллу. Только этого факта достаточно, чтобы не спускать глаз с этого дома. К тому же в нем было объявлено завещание покойного, оттуда исчезла шкатулка! Да, да, без этого двухэтажного дома нам не обойтись. Не во все мы еще вникли, куда следует. Считаю, что нам надо установить контакт с нотариусом, который объявил завещание Шуманова. У него находятся некоторые очень интересные документы. Кроме того, личная переписка психиатра пока не изучена. Как видишь, имеется еще масса проблем, над которыми нужно много работать, дорогой мой Димитров.

Дядя Мирчо, бывший слуга покойного профессора, не пришел в восторг, когда я ему сообщил, что оперативный работник народной милиции лейтенант Бакрачев в течение определенного времени будет составлять ему компанию. Казалось, этот пожилой человек привык не только к теплу камина и неснимаемому меховому жилету, но и к одиночеству, потому что присутствие наблюдателя отдела криминалистики сразу испортило ему настроение. Его глухота была идеальной ширмой, он полностью замкнулся в себе, словно его ничто не интересовало в этом мире. Мой коллега Павел был человеком с железными нервами, но и он не выдержал на третий день и во время моего очередного визита заявил по адресу сторожа дома профессора:

— Это вампир из вампиров! Почему у него не вырвали язык?

А Кюрана Янкова срочно пригласила меня в свои покои и, не успел я войти, начала жаловаться:

— Можно с ума сойти! Не ожидала, что дядя Мирчо может содействовать злейшим врагам профессора!

И, волнуясь, она рассказала, как к ней сегодня рано утром, когда она была еще в пижаме, ворвался Венелин Ванков и нахально потребовал объясниться по поводу наследства.

— Как это ворвался? А где был мой коллега?

— Не знаю! — вздернув плечи, ответила она.

— Никто не приказывал не пропускать родных к женщине! — оправдывался мой коллега. — В любое время дядя Мирчо пропускал всех подозрительных, говоря, что это «свой» человек!

— И чего же наговорил вам двоюродный брат психиатра? — спросил я, прикидывая в уме, что судьба благосклонна ко мне — наиболее удобного случая не найти, чтобы встретиться с аптекарем, мне хотелось сейчас же пойти к нему.

Но прежде чем что-то предпринять, я решил поговорить с моим «придворным» часовым мастером. Дядя Георгий встретил меня словами:

— Венелин очень хочет видеть тебя!

Ванков достаточно резко выпроводил своих коллег, которые собрались вокруг печурки в его маленькой душной канцелярии, отделенной от других помещений тяжелой портьерой.

— Ненавижу кошек и женщин, потому что они одинаково неблагодарны и опасны для здоровья! — пояснил хозяин. — Можете считать меня чудаком, но я вам скажу правду.

— Чего это вы так злы на кошек и женщин? — полюбопытствовал я.

— Ничего особенного, если не считать, что моя любимая кошка сожрала мою самую лучшую канарейку. А моя любимая женушка заимела другого. И вдобавок ко всему от кошки я получил экзему, а от любимой — нервное расстройство.

— Нынешняя жена у вас вторая?

— Третья! — поправил меня аптекарь. — Утверждает, что верна, но, получив в подарок дорогое пальто и преобразившись в овечку, нарядившуюся в пыльник, уже воздерживается называть меня главой нашего семейного совета.

— И в результате вашего женоненавистничества вы отчитали самыми непристойными словами Кюрану Янкову?

— Нет, товарищ начальник. Объяснил ей громким голосом, что и для проституток существует мораль, а она обиделась.

— Сказала, что подаст на вас в суд.

— Не удастся. Объяснение было с глазу на глаз.

— И все-таки причина мне непонятна. Налетаете как ураган, безо всякого повода.

— Поводом является ее существование, товарищ начальник.

— Может быть, объясните?

— Не сердитесь на мои слова, которые говорю не для того, чтобы скрыть истину. Представьте себе на минутку, что мой двоюродный брат профессор Шуманов жив, но в то же время судьба осталась к нему благосклонной и он находится в здравом уме.

— Вы хотите сказать, что у профессора было не все в порядке с психикой?

— Об этом говорю не я, это показывают его дела. Разве нормальный человек может все свое имущество отдать государству, не выполнив своего долга перед родственниками как честный гражданин?

— Он что, был вашим должником? — уточнил я с удивлением.

— Да, товарищ начальник. Мой любимый братец украл у меня солидную сумму.

— Какую?

— Очень большую. Стоимость бриллианта.

— Бриллианта? — не скрывая удивления, переспросил я.

— Да, я собственноручно вручил ему бриллиант в его домашнем кабинете. Он обещал передать деньги на следующий день через какую-то студентку, но обманул меня, а потом вообще заявил, что и видеть не видел никакого бриллианта!

— Студентка? А почему не через свою доверенную Янкову?

— Да разве мне известно, что придет в голову профессору! Впоследствии, однако, я понял, что деньги были отправлены именно через эту любовницу, но она не изволила передать их мне. И как вы думаете, имею ли я после этого право волноваться и ругаться? Разве я не обманут, не ограблен?

— Вы противоречите сами себе. Сначала рассказываете о студентке, а потом сваливаете на Янкову.

— Что правда, то правда. В то время была и та и другая.

— Прошу, сядьте и расскажите спокойно все по порядку!

— С удовольствием, если вы располагаете временем выслушать меня.

— Времени у нас предостаточно.

— Один момент, разберусь со своими женщинами: никак не привыкнут работать без меня! — И он исчез за занавеской, а немного погодя вернулся с фотографией в руке. Я подумал, что она не относится к нашему разговору, потому что он не предложил мне ее посмотреть. Он сел около стеклянного шкафа, наполненного пузырьками, пробирками и колбами, и начал свою исповедь, сопровождая ее интересными и пестрыми сравнениями.

— Как в кино, так и на войне, задние ряды самые хорошие! — грустно улыбаясь, начал аптекарь Ванков, «ограбленный» двоюродный брат профессора Шуманова. — Вместо того чтобы, как офицер запаса, идти на фронт, я предпочел отправиться в Беломорье, на так называемые в то время «новые земли», аптекарем. Потолкался там два года, сколотил деньжонок и позволил себе купить бриллиант. Продала мне его богатая гречанка, которая оказалась в тот момент в затруднительном положении. Возвратился я в Софию и, естественно, похвастался перед братцем своим первым и последним в жизни бизнесом. Он захотел увидеть мою дорогую покупку. Рассматривал ее, как настоящий знаток, а потом заявил, что готов заплатить в два раза больше, чем я израсходовал на покупку. Ну, я и согласился, а он обещал на следующий день прислать ко мне своего доверенного. Потом он задумался и позвонил. Появилась молоденькая, очень красивая девушка; мило улыбнувшись, спросила мой адрес и удалилась. Единственное, что я запомнил, так это родинку на лбу, как у индийской танцовщицы. Но… молоденькая девушка не пришла ни на следующий день, ни через неделю. Потеряв терпение, я снова отправился в дом брата. При входе встретил девушку с родинкой. Она была очень учтива и сообщила мне, что деньги были переданы не через нее, а через Кюрану Янкову. Я вернулся домой. Подождав еще три дня, позвонил любовнице Шуманова по телефону. Встретились мы с ней в кондитерской, она мне преспокойно заявила, что никто и никогда не давал ей денег для передачи мне. Поздно вечером, дождавшись брата-профессора, я потребовал долг. До сих пор не могу понять его поведение в тот момент. То ли он был чем-то разгневан, то ли злился на кого-то, или просто находился в состоянии профессорской рассеянности, но, грубо выругав меня, заявил, что не намерен два раза платить даже за самый лучший бриллиант в мире. Поняв, что говорить с ним в данной ситуации бесполезно, решил вернуться к разговору в следующий раз. Думал, что произошло какое-то недоразумение. Но все мои дальнейшие попытки вернуться к этому вопросу и до сего дня оказались бесполезными. Потом наш общий приятель, часовщик дядя Георгий, посоветовал бросить эту волокиту, чтобы не попасть в новую беду. Он напомнил, что Шуманов дружил с сильными мира сего, а поэтому от него могут быть и неприятности. Потом политические события в стране так закрутились, перепутались, что пришлось забыть об этой истории. Тешил себя надеждой, что после смерти брата все встанет на свои места, но мои расчеты оказались ошибочными. И тут я совсем разозлился и отправился к его любовнице, которая, по моему мнению, находится в центре этой грязной игры. Теперь вот вы, специалисты, скажите мне, кто точно — Шуманов, девушка с родинкой или же Янкова — совершил мошенничество.

— Сложно мне вот так сразу ответить на ваш вопрос, гражданин Ванков! — подумав, сказал я. — Ясно одно — вы потерпевший, лишившийся драгоценной вещи. Не могу точно припомнить, когда это произошло, но это было так давно, что преступление ненаказуемо за сроком давности. Ваш брат ни словом не обмолвился об этой истории в своем завещании. Как вам помочь, просто ума не приложу. Может быть, поможет эта девушка с родинкой, если вы о ней знаете что-нибудь поконкретнее?

— Абсолютно ничего, товарищ начальник, если не считать вот этой фотографии. Вырезал ее из одного туристического журнала, издававшегося в Софии до Девятого сентября, — протянул мне Ванков большую цветную вырезку на глянцевой бумаге. Под снимком подпись: «Князь Кирилл в хижине «Кума» среди своих обожателей — туристов».

Действительно, на фотографии — князь в изящной спортивной куртке, с тростью в руке, окруженный несколькими мужчинами и женщинами в туристской экипировке. Среди них на первом плане девушка с родинкой, отмеченная карандашом аптекаря.

— Можете взять ее себе! — щедро предложил он. — Извините меня, товарищ начальник, может, я вел себя нетактично, но эти женщины, обокравшие меня, не задумываясь, поступят так же и с моим братом. Именно поэтому считаю историю с его наследством и обстановку вокруг его завещания чистейшей воды насмешкой!

На этот раз по телефону я передал своему напарнику Бакрачеву, чтобы он доставил Кюрану Янкову в управление. С ней у меня предстоял серьезный разговор. Я уже несколько раз уличил ее во лжи. Ясно, что эта женщина знала значительно больше того, что сообщила нам. Поэтому я решил оторвать Янкову от домашней обстановки, которая удерживала ее от откровенности по известным только ей одной причинам.

Казалось, что «прогулка» от дома до моего служебного кабинета оказала положительное влияние на манеру поведения Янковой, потому что на мой вопрос, кто такая девушка с родинкой, она ответила, как мне показалось, искренне:

— Да, была такая девушка. Ее звали Норой, она была приятельницей князя Кирилла.

— Хотите сказать, любовницей?

— Да. Ради него она бежала от родителей. Жила у нас недели две-три, чтоб скрыться от отца. Его высочество запретил ей говорить о себе, но, несмотря на это, постоянное общение растопило лед, и она рассказала, что является дочерью армян из Бургаса. Закончила институт благородных девиц в Швейцарии, владела несколькими иностранными языками. Ее отец был известным ювелиром и очень богатым человеком.

— Ее фамилия?

— Вот этого я не знаю.

Тогда я показал ей вырезку из журнала.

— Кто остальные туристы?

Она внимательно посмотрела на столпившихся вокруг князя Кирилла людей во время его посещения хижины «Кума» и решительно ответила:

— Кроме Норы, не знаю никого.

— А что за история с деньгами аптекаря Ванкова?

— Он утверждает, что я должна ему фантастическую сумму. У меня такое чувство, что этот человек не только хулиган, но еще и душевнобольной.

— Это диагноз, поставленный профессором?

— И его, и мой, и… Норы тоже. Он упорно требовал у нас какие-то деньги.

— Просто вообразил, что имеет возможность сорвать куш, и все?

— Но это… это просто неприлично с его стороны!

— Видите ли, гражданка Янкова! — вставая из-за стола и нервничая, сказал я. — Почему вы так упорно избегаете слова «бриллиант»? Уж не думаете ли вы, что перед вами ребенок, который играет в песочнице? Расскажите лучше о бриллиантах их превосходительства или царского высочества, о всех злоключениях сокровищ! Могу вам дать гарантию и честное слово, что об этом я вас спрашиваю не ради праздного любопытства, а ради интересов нашего государства!

— Значит, вы… запугиваете меня? — удивленно спросила она, покрываясь красными пятнами.

— Да. Представьте себе на секунду, что моя настойчивость узнать то, что нужно, облечена далеко не в джентльменскую форму! Итак, продолжим разговор о бриллианте Ванкова, о бриллиантах профессора Шуманова и, наконец, о коллекции князя! — возвращаясь на свое место, сказал я, одновременно рассуждая, что на этот раз достаточно убедительно раскрыл перед ней свои карты.

— Не знаю, поверите ли вы мне, что за всю свою жизнь я не видела настоящего бриллианта?! — сквозь слезы ответила она. — И то, что знаю, слышала от людей!

— Кирилл, после того как натешился обольщенной девушкой, сам отвез ее к родителям или она самостоятельно вернулась в свой дом?

— Я уже вам говорила и теперь повторю: девушка жила у нас, но с князем встречалась в другом месте. Он брал ее в машину, а куда уезжали — не знаю. А по поводу вашего вопроса думаю, что отец сам обнаружил ее и забрал домой.

— Думаете? Что можете сказать о скандале, учиненном в вашем присутствии отцу Норы Ванковым, требовавшим деньги за свой бриллиант?

— Это было! — проговорила виновато Янкова. — И все-таки кто обворовал брата Шуманова?

— Не знаю. Но профессор не давал мне денег для передачи Ванкову.

— И вы допускаете, что профессор мог обмануть своего брата?

— Ни в коем случае. Он был честнейшим человеком.

— Но здесь дело касалось очень большой суммы.

— Все равно, в это я не верю.

— Тогда остается Нора, если вы и профессор исключаетесь?

— Я уже говорила, что не имела возможности узнать девушку получше. Не думаю, что через нее профессор мог передать долг, ведь она скрывалась от своего отца и от полиции.

— Да, но Шуманов обещал передать деньги именно через Нору!

— В тот момент он, может быть, хорошо не подумал, а потом сообразил и переменил свое решение, опасаясь навредить князю, если девушка выйдет из нашего дома.

— В конце концов вы допускаете, что деньги были переданы через кого-то?

— Да, считаю, что если была заключена такая сделка, то господин Шуманов обязательно через кого-то отправил деньги.

— Может быть, через князя?

— Да что вы говорите?! Его царское высочество в роли курьера? О, вы его мало знаете! Он очень не любил общаться с простыми смертными. Исключаю, что профессор передал их лично! Ума не приложу! Получается, что деньги были переданы, но никак не соображу через кого! Понимаю очень хорошо, что вы не можете поверить мне, доверенному лицу Шуманова, что мне не известна такая мелочь, но такова истина. Согласитесь, что выдумывать что-либо я просто не могу.

— Выдумывать не нужно, необходимо только вспомнить те обстоятельства, которые помогут нам выявить посланца Шуманова, обязанного доставить большую сумму по назначению. Вот что требуется.

— Остается… дядя Мирчо! — вдруг догадалась она. — Да, да, иногда профессор пользовался его услугами, посылал его по разным адресам. Не исключено, что и в тот момент он прибег к его услугам!..

Слуга профессора был немедленно доставлен. Он в действительности оказался совершенно глухим. Не помогли ни написанные крупными буквами вопросы, предложенные ему, ни громкий голос. Старик или прикидывался, или действительно был неграмотным. Допрос решили прекратить, поняв, что таким путем мы не добьемся ничего.

— Вы пытаетесь найти сокровище аналитическим путем! — упрекнул нас полковник Стаменов. — Вместо того чтобы вести разведку, закрываетесь в кабинетах и ведете допросы.

— Не совсем так! — попытался я возразить. — Кюрана Янкова и дядя Мирчо действительно находятся здесь, в управлении, но не столько для того, чтобы их допросить, сколько для того, чтобы нам остаться в их доме одним и иметь возможность спокойно осмотреть все уголки в доме Шуманова. Кроме того, мы отправили телеграмму о розыске дочери ювелира Норы — девушки с родинкой. Нам кажется, что встреча с ней не будет бесполезной. В дополнение ко всему мы установили оперативное наблюдение за аптекарем Ванковым. Никак не можем только сообразить, как нам поступить дальше с этим упрямым бревном — дядей Мирчо! Должны признаться, что с ним очень трудно.

— Это решим после результатов осмотра дома, — задумавшись, ответил начальник. — Но мне кажется, что ты должен срочно выехать в Бургас. Вероятно, наши коллеги встретились с некоторыми трудностями в поисках Норы, если до сих пор молчат. Может быть, фотография с высочайшей особой в хижине «Кума» поможет побыстрей сориентироваться?..

В этот же вечер я отправился экспрессом в Бургас.

Рано утром на вокзале меня встретил начальник следственного отделения окружного управления Министерства внутренних дел майор Петров.

— Еще не удалось установить личность интересующего вас человека, — заявил он грустно, принимая мой чемоданчик. — Мне кажется, координаты неточные!

В отделении, однако, увидев фотографию князя Кирилла в окружении туристов и Норы у хижины «Кума», майор обрадованно воскликнул:

— Голову даю на отсечение, если это не Зулема из Ямбола, самая известная проститутка в нашем округе! Покончила с собой два года назад, приняв большую дозу снотворного. В деле хранится ее предсмертное письмо.

— Что ее толкнуло на самоубийство?

— Отчаяние. Действительно, она была очень красивая девушка, дочь порядочных родителей, но рано ударилась в разврат. Девочкой пошла по софийским кафешантанам, а когда занялась своим ремеслом в Бургасе, была уже настоящей проституткой. Не помогли ни просьбы, ни увещевания, ни советы, ни принудительные меры — высылали ее в глухое село на турецкой границе.

— Какова ее настоящая фамилия?

— Мария Атанасова Колчева, 1924 года рождения.

— Значит, в 1943 году, когда она была любовницей его царского высочества, ей было девятнадцать лет? — констатировал я, чувствуя, что становится больно за судьбу девушки с родинкой. — А ее родители живы?

— Они отреклись от нее. Да, да, сейчас вспомнил, что злополучная Мария до Зулемы была еще Норой, Элеонорой и Еленой. Обычно наши проститутки, промышляющие исключительно среди моряков, носят несколько имен, чтобы легче подбирать клиентуру. Что верно, то верно. Она была настоящая красавица, но исключительно глупа. Да, да, получили ее в «наследство» от царской полиции.

— Могу я познакомиться с материалами следствия по поводу ее смерти? Меня интересует, не было ли среди ее вещей каких-нибудь драгоценностей.

— Имел честь присутствовать при описи ее имущества! — закуривая потухшую сигарету, ответил Петров. — Жалкое зрелище! Два-три платьишка, туфли, новое белье и чулки, подаренные клиентами-моряками, десяток пудрениц и тюбики губной помады — вот весь ее гардероб. Умерла как последняя нищенка.

— А я надеялся обнаружить у нее коллекцию царских бриллиантов.

— Бриллиантов? — уставившись на меня, переспросил удивленный майор. — Самой большой драгоценностью, которой обладала Нора, были ее хорошо отполированные и накрашенные ногти!

На вокзал в Софию я прибыл в подавленном настроении. Со смертью Норы узел вокруг сокровищ затянулся еще сильнее.

В управлении, однако, меня ожидал приятный сюрприз — маленький светлый лучик в непроглядном мраке поиска. В комнате, где жил дядя Мирчо, мои коллеги обнаружили большое количество банкнот, спрятанных под дощатым полом. Но это, в сущности, была кипа никому не нужной бумаги, потому что их собственник не счел нужным обменять их во время реформы в 1947 году, когда народная власть в первый раз проводила обмен царских денег. Для нас же они послужили прямым доказательством того, что кто-то был и их обладателем. Возникал законный вопрос об их происхождении: заработок, спекуляция, наследство или воровство?!

И ничего странного, что первым на эти вопросы должен ответить хозяин комнаты — дядя Мирчо, сторож, который многие годы спал, так сказать, на них!.. За его «обработку» взялся лично начальник следственного отдела. О чем и как они говорили, каким путем начальник склонил глухого к признанию — мне и до сегодняшнего дня неизвестно. К исходу третьих суток Стаменов показал мне протокол, в котором было записано, что усатый Цербер присвоил упомянутые выше деньги. Господин Шуманов вручил их ему для передачи аптекарю Ванкову, но вместо этого дядя Мирчо спрятал их под полом и таким образом покончил с решением вопроса. Когда возникли распри о том, что деньги не переданы по назначению, профессор после краткого разбирательства поверил своему доверенному человеку, исполняющему обязанности сторожа, телохранителя и портье, и послал ко всем чертям двоюродного брата как мошенника! Потому что Шуманов был убежден, что Ванков нахально требует оплатить бриллиант второй раз. В 1947 году Мирчо не удалось обменять полученную таким путем крупную сумму, и она превратилась в кипу бесполезной бумаги. Уничтожить деньги он тоже не решался, надеясь, что банкноты снова «будут ходить»! Самым интересным в этой истории была страстная просьба сохранить в тайне от людей его позор. Во всяком случае, его желание совпадало с целью начатой нами оперативной игры. Пачки банкнот были изъяты с таким расчетом, чтобы этот факт не стал достоянием ни академика Христакиева, ни Кюраны Янковой, ни Венелина Ванкова и ювелира Трендафилова. Мы решили, что эти лица не должны узнать, что деньги, предназначавшиеся в свое время аптекарю, были присвоены дядей Мирчо, а теперь обнаружены нашими сотрудниками. Сторож возвратился на свое удобное кожаное кресло у входа в дом, словно ничего не произошло. Но мы были начеку, потому что поняли, хотя и с запозданием, что под личиной простоватого человека скрывается хитрый ворюга, который находился в шаге от разыскиваемых нами сокровищ. И чтобы не попасть в ловушку еще раз, следили за каждым шагом сторожа.

Это обстоятельство заставило нас еще раз оценить каждый наш шаг, сделанный в доме Шуманова. Теперь уже не было сомнения в том, что аптекарь Ванков сообщил правду. Значит, был бриллиант, и следовательно, история вокруг бриллиантов не была выдуманной, сокровища князя существовали, но где они — пока никто не знал, и нам необходимо продолжать их поиск с еще большим упорством. Вот поэтому оперативной группе нужно было действовать осмотрительнее.

Однако наши старания привели в страшную ярость добрую экономку Янкову. В доме буквально все было вывернуто, проверены все вещи, каждое платье, все, до одной, книги, мебель, включая свечи и спички на кухне. И тогда разъяренная женщина, дом которой стал похож на развалины после сильного землетрясения (были вскрыты некоторые подозрительные места в стенах, поднят паркет), заорала на следователя: «Почему вы не хотите понять, что эти игрушки (имея в виду бриллианты) я не видела?»

Размышляя над ее словами, которые передал Бакрачев, я пришел к заключению, что, возможно, Янкова на этот раз сказала правду. Необходимо было пока оставить экономку в покое, а все внимание сосредоточить на доценте Патьо Филипове.

Тот факт, что доцент Филипов был одним из приближенных людей Шуманова, приобретал немаловажное значение. Вместе с академиком Петром Христакиевым они представляли выдающуюся троицу в ученом мире, известную в столице своей общей слабостью к художественным выставкам и концертам. Это означало не только слепое поклонение искусству, но одновременно — оказание помощи и покровительство его добрым и преданным жрецам. Ни для кого не было тайной, что эти состоятельные мужи поддерживали и тайно и открыто бедных студентов и молодых людей, начинающих художников и музыкантов, проявивших талант.

После установления народной власти их функции меценатов были прекращены, а всем троим оставлены занятия по гражданским профессиям.

Доцента Филипова я впервые увидел тогда, когда созерцал и всех остальных ближайших людей покойного. Это сравнительно молодой человек среднего роста, с красивым лицом, выразительными, но холодными глазами. Услышав, что все наследство профессора отказано в пользу государства, он сохранил видимое спокойствие. Только его правая рука нервно шарила в кармане плаща, а потом — в кармане брюк. Я подумал тогда, что он ищет сигареты. Но в руках у него появились медикаменты. Он взял две таблетки, раскрошил и, бросив в рот, проглотил. Потом, соблюдая приличия, упаковку положил в пепельницу. Надпись на флаконе — какой-то немецкий препарат для успокоения нервной системы. Присмотревшись к спортивной фигуре и здоровому цвету лица доцента, я пришел в недоумение. Позднее, когда подробнее изучил его биографию, еще больше удивился: этот человек был активным спортсменом, чемпионом по теннису. Его брат имел собственные теннисные корты, которые сдавал внаем любителям. И может быть, эта его почти спортивная биография, по-моему совсем обычная, свидетельствовала о совершенной аполитичности и безразличии к событиям в нашей стране. Хорошо, что другой факт произвел на меня более сильное впечатление — Патьо был постоянным и желанным партнером князя Кирилла по игре в теннис. На этом поприще они встречались многократно. Естественно, Патьо в роли тренера, а князь — ученика. Доказательств их близких отношений было больше чем достаточно, но все сводилось исключительно к любимой игре! Никто не видел их в других местах, кроме теннисных кортов. Это, можно сказать, была чисто спортивная дружба. Может быть, профессор Шуманов рекомендовал князю в качестве тренера своего хорошего приятеля доцента Филипова? А не могло ли быть наоборот? Доцент рекомендовал князю Шуманова в качестве врача, который излечил его от хронической мигрени. Тем не менее, какова бы ни была основа, трио образовалось и существовало. Оставалось одно — встретиться и поговорить открыто и откровенно с Патьо. Он наилучшим образом может объяснить мне, на чем базировалась их дружба с князем.

Однако начальник не разделял моего мнения. Он запретил мне всякие контакты с доцентом. И приказал нашей оперативной группе глубже изучить, почему, по его мнению, Патьо был не только самым молодым из приближенных профессора, но и потенциально самым хитрым и, следовательно, самым опасным. Мы должны были вести дело так, чтобы не заронить и искорки подозрения с его стороны. Нам было необходимо работать так, чтобы укрепить в нем уверенность нахождения «вне игры», что для нас он такой же гражданин, как и все другие. Нам удалось даже исключить его из круга людей, бывавших в доме психиатра. Ценой многих усилий его имя не упоминалось и в серьезном, основательном разговоре с академиком Христакиевым, в ходе которого мы убедились, что он с полной откровенностью и пониманием относится к стоящей перед нами проблеме. В моем сознании все время возникала мысль о том, как Христакиев непременно делится с Патьо сказанным мне, особо подчеркивая свои слова, которые, как целительный бальзам, успокаивают нервы доцента.

Я был совершенно убежден, что нервы Филипова не в порядке, хотя и не знал, в чем истинная причина беспокойства. Может быть, его волновал факт прежней дружбы с князем, которая невольно становилась молчаливым обвинением? Может быть, неожиданная потеря Шуманова? Не исключено, что такое состояние явилось следствием переживаний за свою обожаемую жену, которая более трех месяцев лежала в больнице, а ее состояние не улучшалось? И тем не менее мы расценивали беспокойство доцента по-своему, предполагая, что оно имеет прямую связь с тайной бриллиантов князя. В действительности, у нас не было прямых доказательств, но я и мысли не допускал, что потерплю поражение.

Вот поэтому доцент Филипов был для нас очень интересной личностью. Но как узнать, о чем он думает, как живет со своим замкнутым характером, как мучается и переживает? Он был страшно нелюдим, искренне предан жене, холоден как лед, ненавидел пьяные компании. Неизменный его маршрут: дом — работа — дом. Или посещение больницы.

Итак, как подойти к этому человеку, молчаливому и замкнутому, холодному, как мумия? Нам было известно, что доцент свободно владеет немецким языком, очень прилично играет на скрипке, имеет слабость к акварели и время от времени берется за кисти и мольберт. В результате наблюдения установили, что иногда посещает мастерскую художника Американа Милошева.

Это меня насторожило. Имя художника показалось известным. Кажется, он преподавал рисование в гимназии, где я учился. Он собирался на пенсию в конце 1945 года, и вот столько лет я не видел его! Долго не раздумывая, отправляюсь в дом, где жил и творил мой бывший учитель. Нажал на кнопку звонка. Дверь быстро открылась, и через секунду я был в его объятиях.

После дружеских похлопываний по плечу и обмена комплиментами хозяин приготовил большую чашку крепкого кофе, угостил вареньем из смоковницы, сваренным им лично, и, хитро подмигнув, спросил:

— Будучи гимназистом, ты имел слабость к оружию, уж не стал ли ты конструктором оружия?

— Что-то вроде этого.

— А кем конкретно?

— Инспектором уголовного розыска, который никогда не расстается с выданным ему оружием.

— Браво! Это дело прекрасно сочетается с твоим темпераментом. Вероятно, экзамены выдержал успешно?

— Не всегда. Бывали и двойки! — смеясь, ответил я. — Однако, в отличие от гимназии, в моей профессии не предоставляется возможности переэкзаменовки.

— Ты похож на меня. Я тоже, бывает, напишу неудачную картину, а поправить не могу.

Так я стал частым гостем в доме старого художника. Решив, что пора уже приступать к вопросу о Патьо, сказал:

— Я уже два раза встречал во дворе очень элегантного мужчину в темных очках. Это ваш коллега?

— Нет… в профессиональном смысле. Просто он любит рисование. Вы имеете в виду доцента Филипова?

— Я не знаю его фамилию, могу только сказать, что вид у него настоящего интеллигента…

— Да, да! — подтвердил старый учитель.

— Мне кажется, я это лицо видел на одной старой фотографии.

— Возможно. Он ученый-медик, художник, спортсмен, был чемпионом по теннису в свое время.

— Мне показалось, что он чем-то недоволен?

— Конечно, его «фасон» несколько помят. Боюсь, что народная власть не дает ему возможности проявить себя. И правильно поступает. Это один из бывших буржуа, играл в азартные игры до Девятого сентября, а теперь вынужден жить на зарплату. А ты о какой фотографии говорил?

— На спортивную тему. Если я не ошибаюсь, они фотографировались с князем Кириллом. Оба в шортах, с ракетками в руках.

— Неужели? — искренне удивился мой бывший учитель. — Гляди ты! Он никогда не упоминал имени этого злодея!

— Может быть, просто не было разговора.

— Конечно, это имя теперь не для воспоминаний! Действительно, он был противной личностью. И, естественно, получил заслуженное наказание. Во время его регентства были совершены самые страшные преступления, гибли невинные люди. Имя его записано в графе «Палачи»!

— Если вы считаете, что вспоминать дружбу с подобной личностью неудобно, я бы вам советовал тоже забыть этого паразита, чтобы не навлечь гнев и ненависть на вашего приятеля.

— Правда, мы действительно долгое время дружили на почве акварели, — согласился художник. — Однако правда и то, что не люблю я подобного рода маскирующихся людей, и особенно таких, при которых нужно выбирать слова. С честным человеком можно и нужно говорить и делиться всем. Ты думаешь, что ему не следует напоминать о князе?

— И да и нет. Зависит от того, как начнете разговор и как будете мотивировать свои знания об их дружбе.

— Думаю, что ты подскажешь. Да я и сам не ребенок. Понятно, твой интерес к дружбе Филиповаи Кирилла чисто профессиональный?

— Верно! — подтвердил я. — Вы человек с большим житейским опытом и без труда все поняли.

— Что я должен сделать, чтобы помочь тебе? — немного подумав, спросил учитель.

— Вопрос состоит в следующем… — И я вкратце рассказал об исчезнувших сокровищах князя.

— Естественно, бриллианты необходимо найти! — покачав головой, проговорил Милошев. — Это патриотическая и благородная задача, и каждый болгарин должен гордиться, если чем-то поможет в ее решении. Только как мне спросить об этом Филипова, разве он имеет какое-либо отношение к бриллиантам?

— Не нужно спрашивать об этом ни у кого, а тем более у него. Но если уж вы выразили такое горячее желание включиться в наше дело, то необходимо действовать по плану, чтобы не испортить всего начатого нами. Считаю, что и впредь вам необходимо продолжать дружбу с доцентом на почве акварели, все делать так, будто вам ничего неизвестно. Однако надо, чтобы он пригласил вас к себе в гости. А в его доме необходимо осмотреть все и подробно сообщить мне.

— А что, тебе трудно сходить к нему самому?

— Не трудно, и никто не запрещает мне этого сделать. Опасность заключается в том, что Филипов никоим образом не должен почувствовать нашего внимания к его особе.

— Понятно. Тогда разреши мне действовать самому. Что-нибудь придумаю.

Через несколько дней художник позвонил мне по телефону и назначил встречу в небольшом кафе на окраине города.

Сели за столик. Было еще рано, и посетителей было мало. По всему чувствовалось, что Милошев сгорает от нетерпения сообщить что-то важное, но с вопросами я не спешил, предоставив ему возможность начать разговор самому.

— В доме Филипова провел около двух часов, — усевшись за столом поудобней и отпив глоток кофе, заговорил художник. — Обстановка такая: его супруга все еще в больнице, и он очень тревожится за нее… Несколько месяцев у него гостит Иван Жечев из Казанлыка — пенсионер-железнодорожник, дядя, один из двоюродных братьев отца Патьо, ходит на рынок, в магазины, готовит пищу, стирает, занимается уборкой — одним словом, ведет домашнее хозяйство. Сильное впечатление на меня произвела коллекция теннисных ракеток — насчитал более тридцати штук, развешанных по стенам, укрепленных на специальных подставках или просто составленных в пирамидку у входа.

— Хобби?

— Вроде бы так. Часть ракеток совсем новые — похоже, ими никогда не пользовались. Они размещены прямо в фабричной упаковке. Надписи на различных иностранных языках сохранились очень хорошо. Да, мне эта коллекция кажется необыкновенной!..

— Почему? Наличие коллекций ракеток совершенно оправданно. Филипов — страстный поклонник теннисного спорта, бывший чемпион, тренер и сейчас иногда играет.

— Так-то оно так, но я смотрю на коллекцию с другой стороны.

— С какой?

— Крайне с простой. У ракеток очень удобная рукоятка.

— Ну и что же, разве может быть ракетка без рукоятки? — не удержался я от смеха.

Старый художник подождал, пока я прекращу смеяться, а потом добавил:

— Я рассматриваю рукоятки ракеток как потенциальные тайники. Думаю, что даже в одной-двух из них можно спокойно разместить все бриллианты так упорно разыскиваемой вами коллекции.

Мне снова захотелось от души посмеяться, но усилием воли я сдержался. Мне было смешно оттого, что все граждане, к которым мне приходилось обращаться с подобными просьбами или за необходимой информацией, всегда старались с большим усердием и, как правило, начинали фантазировать, делая из себя настоящих криминалистов. Вот так случилось и с моим старым учителем. Поэтому, сдерживая смех, я поспешил с ответом:

— Да, да! Ваше предложение совершенно логично.

— Значит, необходимо внимательно рассмотреть эти ракетки?

— Может быть, и надо. Но нужно подумать, как это сделать. В любом случае вам не следует браться за это дело.

— А что я понимаю в этих ракетках? Здесь нужен специалист.

— Это дело предоставьте мне. У вас что-нибудь есть для меня?

— Я думаю, для вас будет небезынтересно, что Филипов — близкий приятель доктора Трифона Галева, который отбывает десятилетний срок — «подарок» Народного суда. Кажется, сейчас он находится в тюрьме в Старой Загоре. Я бы тебе не стал об этом говорить, если бы этот Галев не дружил лично с Боклаге — военным атташе немецкого посольства во время гитлеровской оккупации. Впрочем, доктор Галев и немец Эгелман были официальными врачами немецкого посольства.

— Интересно, как доценту удалось выйти сухим после столь сомнительных связей с Кириллом и Галевым?

Доказательств о каких-либо политических преступлениях, совершенных им до Девятого сентября, не было. Базой для их дружбы служил теннис.

— Благодарю вас за интересную информацию, мой дорогой учитель! Сделаю все, чтобы воспользоваться ею.

Стаменов, молча выслушав мой доклад, сказал:

— История с Галевым показывает, что мы еще недостаточно изучили все, что связано с окружением Филипова. Ясно, что мы не все знаем о нем. Нам срочно нужно перестраиваться в этом направлении. Что касается подозрений в отношении рукояток ракеток, было бы глупо, если бы мы нагрянули в дом к человеку и начали вскрывать рукоятки его ракеток. Каково, если, ничего не обнаружив, мы будем вынуждены приносить свои извинения? Опять же, едва ли Филипов будет рисковать и действовать столь наивным способом — использовать такие ненадежные тайники для хранения сокровищ. Плохо и то, что мы до сих пор не ответили на один из главных вопросов: с нами или против нас этот человек? Например, с нами академик Христакиев, часовщик дядя Гошо, художник Милошев, а против нас — дядя Мирчо и Кюрана Янкова. Аптекарю Венелину Ванкову и ювелиру Трендафилову мы тоже пока не можем доверять. Это означает, что действующие лица в нашей небольшой драме расставлены по своим местам, а Филипов пока остался в стороне.

— Мы действовали в соответствии с вашими распоряжениями.

— Не отрицаю, что было такое указание, я только констатирую этот неприятный факт, что доцент до настоящего момента не изучен и продолжает оставаться как бы неисследованной космической туманностью.

— Каким путем предлагаете исправить недоработку?

— Ты поедешь в Старую Загору. Полагаю, что встреча с заключенным Галевым будет весьма полезной, а после серьезного разговора с ним будем иметь готовый план «обработки» Филипова.

Трифон Галев не был похож на заключенного. Свое наказание он отбывал в качестве нештатного врача в тюремной больнице. Увязший в политической тине старой буржуазной власти, этот расконвоированный заключенный трезво оценивал сбою вину и был весьма доволен, что спас свою шкуру. Внешне это был слегка округлившийся, рано облысевший мужчина, с очками на огромном, мясистом носу, с живыми, проницательными глазами. На вопрос, знает ли доцента Филипова, он слегка насупился и ответил:

— Наша дружба была мимолетной. Знаю его по теннисным кортам столицы, и не более. Но, несмотря на это, получил возможность узнать его слабость к деньгам.

— Прошу вас, расскажите все, что вам известно о личности доцента.

— Во-первых, хотел бы начать с момента моего ареста. Во время следствия господин Патьо не пожелал и пальцем пошевелить, чтобы облегчить мою участь. А такая возможность у него была. Наоборот, он представил следствию компрометирующие меня документы, на основании которых я был осужден и отправлен в тюрьму.

— А мог он уничтожить эти документы?

— Конечно, мог. Это были мои письма князю Кириллу, написанные во время моей практики в одной из берлинских больниц в 1942 году.

— Почему они оказались у Филипова?

— Предполагаю, что были переданы Кириллом.

— Почему вы, зная о наличии у доцента компрометирующих вас материалов, не попытались забрать их?

— Как это — не попытался?

— Тогда почему он оставил их себе?

— Он вынуждал меня одолжить ему два миллиона левов. Однако я понял, что это своеобразная форма взятки, которую он мне никогда не вернет, и сказал ему, что только сумасшедший может просить такую сумму. Он в этот момент ничего мне не сказал, а через два дня сообщил, что уничтожил письма, и тут мы поссорились.

— Почему?

— Я вспомнил, что князь имеет много бриллиантов и не знает, шею какой женщины они будут украшать. А он рассердился, вскочил в трамвай и больше не заходил ко мне.

— Как вы объясните эту его «рассерженность»?

— Ему стало неприятно, что я узнал о его дружбе с князем Кириллом не только на почве тенниса, но и ради страсти его высочества к бриллиантам, а может быть, и неравнодушия к его жене, бывшей в то время истинной красавицей.

— Почему? Какое отношение имел к бриллиантам Филипов?

— Случайно узнал от его жены, что муж оказал услугу князю, найдя для него хорошего продавца наиболее ценных бриллиантов для его коллекции. Вот так.

— И в итоге передачу писем следователю вы расцениваете как отмщение?

— Да, но и не только это. Филипов просто хотел убрать меня как свидетеля, знающего о его дружбе с князем, если можно так выразиться, на бриллиантовой основе. И добился своего.

— Вы кому-нибудь говорили об этом?

— Следователю? Нет, я ему ничего не говорил. Он был утомленный, нервный, и ему было не до тонкостей. Более того, получив мои письма, выиграл дело. Да и я, надо признаться, был глупцом, когда писал о фашистах в этих письмах. До сих пор не могу себе простить этого. Не оправдываюсь — мое легионерское воспитание толкало меня в пропасть, но мне очень обидно, что другой человек моей же породы — не меньше фашист, чем я, — остался чистым, а я пострадал!

— Получается, что вы осуждены только за безрассудные письма?

— Так утверждать я не могу, но правда в том, что письма помогли сформировать и укрепить мнение следователя, а после этого, естественно, и решение суда, что я убежденный фашист и мое место только в тюрьме, и нигде более. Меня обвиняли в сотрудничестве с немцами. Однако оно по большей части было на коммерческой, а не на политической основе, но тут все взаимосвязано! — горько вздыхая, говорил Галев. — Теперь у меня есть возможность для размышлений. И хочу, чтобы вы меня поняли правильно. Обидно не за свою жизнь, а за то, что не распознал гадюку в человечьей шкуре — Патьо.

— Хотелось бы узнать ваше мнение о коллекции бриллиантов князя. Существует ли она вообще?

— Может, вы хотите сказать, а не было ли это вымыслом современников князя Кирилла? Скажу сразу, что князь кроме подлостей действительно занимался коллекционированием драгоценных камней. Однако не забывайте ни на секунду, что я, так сказать, был «придворным» врачом в немецком посольстве в Софии. Пил аперитив с самим уполномоченным министра господином Бекерле. Я уже не говорю, что был близким приятелем военного атташе Боклаге и доктора Эгелмана — моего коллеги. А они ни о чем не говорили, кроме как о драгоценных камнях Кирилла.

— Во сколько они, да и вы оценивали в левах или долларах сокровища?

— По-разному. Говорили об одном миллионе долларов. Бриллиантов было более тридцати, среди них попадались величиной с орех, но лично мне, повторяю еще раз… не представилось возможности взглянуть на те фантастические камни.

— Откуда князь брал столько денег, чтобы покупать их?

— Вы странный человек. Он же был самой важной фигурой в деле поставок немецкого оружия для болгарской армии. Я бы сказал — недоброкачественного оружия, так как доброкачественное было нужно и самим немцам на восточном фронте. Можно сказать, он сделал бизнес века. Кирилл брал свою долю в левах. Кроме того, он являлся родным братом царя. Выделенное ему содержание было как у падишаха.

— Вы подтверждаете, что деньги, выжатые из пота болгарского народа, были превращены в бриллианты? Следовательно, они должны быть возвращены ему на законном основании?

— Это было бы справедливым решением, и очень жаль, если вы его еще не осуществили.

— По различным причинам этого нам пока сделать не удалось, у меня нет причин скрывать это от вас. Сокровища не были обнаружены при аресте князя, о коллекции бриллиантов нам стало известно значительно позднее.

— Но это еще можно исправить; я уверен, что его царское высочество позаботилось спрятать их в надежном месте.

— Вы хотите сказать, у надежных людей?

— Естественно. Не верю, что он зарыл их в землю, так не мог поступить даже совершенно неграмотный крестьянин. Они переданы в руки верному человеку, потому что нельзя поверить, чтобы князь рассчитывал на снисхождение народной власти за все свои преступления.

— Вопрос в том, где их искать?

— По-моему, необходимо, например, тщательно заняться доцентом Филиповым. Эта персона заслуживает внимания. А сейчас он в растерянности, не знает, что делать. Запомните, он не случайно пытался уничтожить меня, стереть с лица земли, передавая следователю компрометирующие меня письма. Одновременно он, прикрываясь маской патриота, хотел свести со мной счеты. И почему? Потому что я имел смелость и неблагоразумие спросить его о бриллианте, предложенном Кириллу! Да, да, я не так далек от истины, предполагая, что Патьо потирал руки, ожидая моего смертного приговора. Так он рассчитывал навсегда заткнуть мне рот, из которого когда-нибудь могли быть услышаны слова разоблачения!

Разговор с заключенным доктором Галевым я дословно передал Стаменову.

Он выслушал меня внимательно, не прерывая, а в заключение сказал:

— Все дороги ведут в Рим, а все следы — к Патьо Филипову. Ничего, наступит время, и его пропустим через наш оперативный фильтр. Однако, для того чтобы приступить к этому делу, мне потребуется помощь Милошева. К сожалению, художник не может похвастаться блестящим здоровьем. Вчера он не явился на назначенную встречу. Потом, позвонив по телефону, сообщил, что у него поднялась температура и он не в состоянии был выйти из дому.

— Будем ждать его выздоровления.

Внезапная болезнь Милошева нарушила мои планы, но… делать было нечего. Подождем. Не все еще было выяснено у нас и с супругой доцента Филипова.

— Диана Юрукова — по отцу? Учительница немецкого языка, которая в отпуске по болезни и уже третий месяц лежит в больнице?

— Проверили, и оказывается, что ее заболевание не так уж серьезно, как это пытается внушить родственникам ее уважаемый супруг доцент Филипов.

— Вы считаете, что это может иметь какое-то отношение к бриллиантам князя?

— А почему нет? — присаживаясь ко мне, сказал начальник, и я увидел на его лице следы усталости. — Такая сильная любовь между супругами — нечто необычное. Патьо боготворит свою жену, совершенно не испытывая с ее стороны взаимности. Она стала нервной, вспыльчивой. Устраивает ему сцены в присутствии персонала больницы.

— Может быть, оттого, что так долго прикована к постели?!

— Вряд ли только от этого. Нервы у нее не в порядке, как мне кажется, совсем от другого. Может быть, от того, что она не согласна с мужем в чем-то очень важном?

— Интересно, что это может быть?

— Почему бы не допустить, что это связано с коллекцией бриллиантов в их доме?

— Вы хотите сказать, что Диана может быть посвящена в тайну бриллиантовой коллекции?

— Весьма вероятно. Более того, считаю, что ее заболевание связано с хранением или вывозом сокровищ. Естественно, это только мое предположение, и не более. Но прежде чем приступить к его проверке, необходимо изучить до «мозга костей» доктора Серафима Горнобанского.

— Это кто, лечащий врач Дианы?

— Да. Живет вот по этому адресу, — сказал начальник отдела криминалистики, протягивая свернутый лист бумаги. — Неплохо перед этим навестить своего бывшего учителя рисования. Не забудь купить для него букет цветов или пакет апельсинов. А через несколько дней подключим и его к нашей игре!

Какой-то летний грипп выматывал силы художника. Температура у него спала, но болезнь, как мне показалось, дала осложнение на почки и совершенно скрутила старика. Однако, несмотря на это, Милошев принял меня сердечно, благодарил за внимание и попросил получить лекарство по рецепту. В аптеке, как назло, была большая очередь. Нужный препарат удалось получить только через час. А когда я вернулся к Милошеву, застал у него Патьо Филипова.

Эта «случайная» встреча, однако, была давно подготовлена, отрепетирована, а для меня даже был разработан примерный сценарий. Мы знали, что рано или поздно доцент «засечет» меня в ателье моего бывшего учителя.

Патьо галантно протянул мне руку и громко сказал:

— Наконец-то официально знакомлюсь с живым инспектором уголовного розыска. До настоящего момента с людьми подобной профессии мне приходилось встречаться только в детективных романах.

— Садитесь, товарищи! Вы мои дорогие гости, — опускаясь на подушку и укрывая ноги одеялом, проговорил художник. — Я очень рад, что вы познакомились. Мой ученик в гимназии, — обращаясь к доценту, представил меня хозяин дома. И, чтобы подтвердить свои слова, протянул фотографию, размером со стандартный лист бумаги. Раньше ее я никогда не видел. — Будущий криминалист во втором ряду, со стриженой головой.

Филипов взял фотографию, неторопливо протер белоснежным платком свои темные очки, посмотрел на нее внимательно и с присущим ему колким юмором сказал:

— Знаменитым учителям полагаются знаменитые ученики! Как это так получилось, что через столько лет вы вдруг встретились снова?

— По теории взаимного тяготения! — со смехом ответил я. — Не скрою, что товарищ Милошев очень симпатичный человек, известный художник, и я очень польщен сердечным приемом, который он оказал мне в своем ателье. Впрочем, он всегда проявлял благосклонность к прогрессивным слоям нашего народа. Нельзя забыть его хорошее отношение к нам — членам молодежной организации гимназии, когда в любой момент нам грозил арест!

— Да, товарищ Милошев всегда знал, что и как делать, — неопределенно покачав головой, сказал доцент.

— Прошу, друзья, не занимайтесь моей особой! Более того, я не совсем здоров, а комплименты не лекарства, здоровья не поправят.

На следующий день Милошев сообщил мне по телефону, что после моего ухода из ателье (я ушел первым, чтобы дать им возможность один на один поговорить обо мне) доцент поделился с ним, что я «важный гусь» и что «иметь в приятелях» милиционера — все равно что носить ежа за пазухой. И еще что я по своей природе интеллигент и, несмотря на пробелы в воспитании, мог бы иметь успехи в своей работе, если бы побольше читал. Он был страшно удивлен, когда мой бывший учитель сообщил ему, что недавно я закончил факультет права. В заключение доцент добавил, что два человека с различной группой крови и взглядами не могут сойтись сразу. И ушел в подавленном настроении, Заметив при прощании, что и его не обошел стороной грипп.

При получении данных о докторе Серафиме Горнобанском выяснилось, что он дядя Дианы Юруковой, по мужу Филиповой. Как начальник отделения одной из столичных больниц, он принял свою племянницу на лечение, которое продолжается уже четвертый месяц. Диагноз: почечно-каменная болезнь в острой форме.

С Горнобанским я вообще не встречался. Было направлено срочное письмо в военный комиссариат, и доктор был призван в армию на три месяца. Он имел звание подполковника медицинской службы запаса и через два дня отправлен в один из военных госпиталей на границе с Грецией.

Одетый в белый халат, в сопровождении главного врача больницы, я в качестве «инспектора Министерства здравоохранения» посетил отделение, в котором находилась на излечении больная Диана Юрукова. Казалось, она уже успела узнать о внезапном отъезде своего дяди. Это отразилось на самочувствии. Неизвестно по каким причинам и ее муж не прибыл на вечернее свидание с больной. Он навещал ее почти ежедневно, и его отсутствие совсем сломило ее. Я наблюдал за ней через стеклянную дверь, делая вид, что занимаюсь изучением каких-то медицинских книг. Закутавшись в махровый халат, она курила одну сигарету за другой, медленно прогуливаясь по коридору больницы. Подолгу стояла у окна, внимательно вглядываясь в незнакомых людей.

За обедом она не притронулась к пище. Ее подавленное состояние еще больше ухудшилось после того, как кончились сигареты. Вероятно, ее мучила неизвестность, а поблизости никого не было, чтобы посоветоваться, как ей поступить. В этот момент по моему сигналу появился Милошев.

Мне стало жаль старого человека, согнувшегося под тяжестью прожитых лет и ослабленного перенесенной болезнью. Он с трудом поднялся по лестнице и, превозмогая физическую усталость, приблизился к потерявшей всякое терпение женщине.

Она с трудом признала его. Потом бросилась к нему на грудь, заплакала и усадила на ближайший диван.

Вдвоем они сидели в середине коридора, и хотя я был совсем близко к ним, но их разговора не слышал. Приближаться было неудобно, да и ходить мимо тоже не совсем прилично. Поэтому решил довольствоваться зрительным наблюдением за ними. Расскажу о том, что видел и что мне позднее поведал Милошев.

Тяжело дыша, художник рассказал ей, с каким трудом добрался до больницы, чтобы передать неприятную новость о задержании ее супруга, доцента Филипова, органами милиции.

Мне было видно, как она, рыдая, схватилась за голову. А через минуту, уставившись на Милошева, схватила его за руки. Стала расспрашивать о причинах внезапного ареста. Он ответил, что ему ничего не известно о случившемся. «Впрочем, причины, — говорил он, — не так уж важны; если они не подтвердятся, его обязательно освободят. Теперь в стране стабильная власть, и никто не позволит арестовывать невинных людей средь бела дня. Если Патьо вышел невредимым из круговерти Девятого сентября, теперь с ним ничего не случится, сейчас не война, а мирное время».

Она снова заплакала, шепотом проклиная милицию всего мира, которая всюду вмешивается в личную жизнь людей. Милошев ей что-то говорил, стараясь успокоить. Когда она немного пришла в себя, он собрался уходить, однако Юрукова снова схватила его за руки и стала умолять не оставлять ее одну, больную и несчастную. Теперь она пришла в ярость. Милошев попытался ее успокоить. Но в результате получилось совсем неожиданное: Юрукова упала, потеряла сознание. Пришлось позвать медсестер, которые отнесли ее в отдельную палату.

Теперь и я был вынужден покинуть свои наблюдательный пост, но войти к больной не мог. Пришлось остановиться у входа в палату. Нужно было срочно вызвать врача и подождать его решения.

— Ничего страшного не случилось, — выходя, ответил врач. — Обычный нервный припадок. Укол успокоит ее.

В этот момент ко мне подошел взволнованный лейтенант Павел Бакрачев, тоже одетый в белый халат и временно играющий роль швейцара у главного входа в больницу. В нескольких словах я объяснил ему случившееся и приказал возвратиться на свое место, надеясь, что задуманная операция удастся.

И я не обманулся. Примерно через двадцать минут Юрукова и Милошев вышли из палаты. Она подхватила его под руку, в свою очередь другой рукой придерживала под мышкой небольшой пакет.

Успокоившись и придя в себя, Юрукова попросила художника, не может ли он оказать ей маленькую услугу. Естественно, тот с охотой согласился, Ведь именно этого он ждал и в этом заключалась его миссия в нашей операции. Она с мольбой сказала, что сам бог послал его к ней. Извинилась, но на всякий случай попросила побожиться, что он сохранит в тайне все, о чем она сообщит. Милошев полушутя-полусерьезно заявил, что он безбожник, что уже опоздал налаживать отношения с богом. Однако заверил, что ей, прелестной женщине, супруге его друга, он не может отказать ни в чем.

Получив такое заверение, она попросила его на мгновение повернуться к окну, что он выполнил не раздумывая. Послышался шелест бумаги, и когда она произнесла «Готово» и Милошев обернулся, он увидел в ее руках пакет. Она вплотную подошла к нему, протянула пакет и взволнованно заговорила:

— Это дорогие семейные реликвии. Прошу вас, сохраните их до моего выхода из больницы. Вероятно, это будет завтра. Ну а если произойдет задержка по не зависящим от меня причинам, передайте пакет моему мужу, если его освободят из-под ареста.

Последующие события развивались очень стремительно. Я шел в нескольких шагах за ними и имел возможность не только видеть их, но и полностью слышать их разговор. Однако это меня уже не интересовало. Когда они приблизились к выходу, я встал за ними, сделав знак «дежурному портье», что все в порядке, пусть приступает к исполнению своих служебных обязанностей.

Портье остановил странную пару, заговорил с ними. Непродолжительная борьба, отчаянный крик Юруковой, видимый «протест» Милошева — и пакет в руках лейтенанта Бакрачева.

Наступил момент моего вмешательства и вынужденной расконспирации. Когда я подскочил к ним, Юрукова с криком набросилась на Бакрачева, но он одной рукой отбросил ее и, подняв вверх руки, быстро разорвал пакет. В руках оказалась обычная дамская сумочка. Он открыл ее и извлек продолговатую коробочку, очень похожую на готовальню с чертежными приборами.

Открыл ее и ахнул.

— Это семейные реликвии! — неистово визжала Диана Юрукова. — Верните сейчас же!

— Если они не украденные, возьмите их, — с иронией отвечал Бакрачев, протягивая ей коробочку. Но я упредил ее и выхватил у него коробочку. Мне было достаточно нескольких секунд, чтобы раскрыть ее, увидеть внутри бриллианты и снова быстро закрыть, дабы избежать новых столкновений с пришедшей в бешенство женщиной и не рассыпать и не растерять драгоценные камни.

— Не имеете права, не имеете права! — вопила она. — Это безобразие! Беззаконие!

Не помню, с каким чувством я смотрел на нее, однако быстро собравшаяся вокруг нас толпа немедленно укротила женщину в больничном халате, удерживаемую с одной стороны Милошевым, с другой — лейтенантом Бакрачевым.

Дальше молчать было невозможно. Нужно было что-то сказать, чтобы объяснить и успокоить собравшихся, открыть причину происходящего.

— Госпожа Филипова, не нужно устраивать базар, — категорически заявил я. — Игра окончена! Вам прекрасно известно, что драгоценные камни — часть коллекции князя Кирилла, которая давно именем закона является общественной собственностью и принадлежит государству. А если вам это понятно, следовательно, ваше сопротивление совершенно бессмысленно. Сам факт вашего пребывания здесь нам очень хорошо известен, нам известно также, почему вы здесь, поэтому призываю вас, будьте благоразумны и пройдите с нами в кабинет главного врача, чтобы оформить протокол. Больше ничего от вас не требуется, а сделать что-либо еще, чтобы не усугублять своего положения, вы просто не в состоянии.

После некоторого колебания Диана Юрукова, опустив голову, последовала за мной.

В управлении я показал коробку с бриллиантами доценту Филипову.

— Здесь только десять! — предупредил его полковник Стаменов. — Из наиболее ценных налицо «Дуло пулемета», «Звезда 5» и «Канарейка». Отсутствуют «Золотой орех», «Королевский изумруд», «Адский жемчуг», «Пупок святого Георгия» и «Ноготь Аполлона». Как видите, мы осведомлены даже о названиях и стоимости недостающих бриллиантов.

После глубокого молчания, длившегося не более минуты, Филипов ответил хрипловатым голосом:

— От князя я получил всего двадцать драгоценных камней. Две коробки по десять бриллиантов.

— Здесь только десять, а где остальные?

Наступила новая пауза. Стаменов, не повторяя вопроса, наблюдал, едва улыбаясь, за колеблющимся доцентом.

— Десять хранятся в другом месте.

— Почему вы вынуждаете меня спрашивать, где именно, хотя хорошо знаете, что все равно скажете?

Филипов понимающе кивнул.

— Они хранятся в одной из кассет доктора Серафима Горнобанского — дяди моей супруги.

Стаменов, ничем не выдав своего удивления, подумал секунду и спросил:

— Знает ли доктор Горнобанский, что в его кассете хранится коробка с бриллиантами?

— Думаю, что нет. Во всяком случае, до настоящего момента он ничем не выдал, что ему что-то известно о сокровищах. Ведет себя абсолютно нормально. Предполагаю, что он вообще ни разу не пытался заглянуть в коробку и посмотреть, что в ней хранится.

— Все это хорошо, — удовлетворенно констатировал полковник. — А теперь пойдем дальше.

Доцент посмотрел на него с недоумением.

— Я вас не понимаю! — с подчеркнутым удивлением сказал он.

— Давайте, давайте! Вы понимаете меня, отлично понимаете, — поощрительно проговорил Стаменов.

Филипов продолжал упорно молчать, и это вынудило полковника продолжать допрос более придирчиво.

— Допускаете ли вы, что после того, как нам стали известны мельчайшие подробности о сокровищах князя Кирилла, после того, как из всех жителей Софии мы остановились именно на вас и на вашей супруге Диане Юруковой, мы не знаем, где нам искать остальные десять бриллиантов?

Филипов не сводил глаз с него, словно хотел понять, правда ли услышанное им или это давно известный прием вынудить обвиняемого к признанию.

Однако он не мог разгадать мысли Стаменова, проникнуть в его сознание, и особенно после того, как полковник так убедительно оперировал фактами.

— И еще вот что, — продолжал Стаменов, убедившись, что доцент будет продолжать свое бессмысленное упорство. — Как вы думаете, почему мы арестовали вас сегодня, а, например, не неделю назад? Уж не допускаете ли вы мысли о том, что после длительного наблюдения и охоты за вами мы можем так легко упустить вас? Или рассчитываете обхитрить нас? Но и самый умный человек может, как всякий смертный, ошибиться. А ваша ошибка была такой, что ее и новичок в криминалистике не мог не заметить.

Филипов молчал, уставившись на полковника. Я тоже следил за допросом с большим вниманием, переводил взгляд с одного на другого, стараясь не пропустить ни одного движения, ни одного жеста, ни одной гримасы на их лицах.

Стаменов ничем не выдавал, что теряет терпение. Напротив, он словно забавлялся бессмысленным упорством доцента. Неожиданно улыбнувшись, сказал:

— Честное слово, Филипов, вы просто вынудили нас, чтобы мы арестовали вас. Вы понимаете меня, не правда ли? Уж не хотите ли вы, чтобы мы начали недостойный для вас и для нас обыск, как последнего уличного воришки, если и вам и нам известно, где в настоящий момент находятся бриллианты?

Я заметил, что полковник вдруг перевел взгляд на лыжные ботинки Филипова. Это не ускользнуло и от внимания доцента. Он тоже начал смотреть на свои ботинки и, невольно улыбаясь, закрыл глаза — красноречивый признак полного примирения и согласия.

— Действительно, вы меня опередили, — сказал он, облизывая пересохшие губы, немного спустя. — У меня не было времени извлечь их из ботинок.

— Ничего, ничего, мы поможем это сделать, — махнул рукой Стаменов.

Филипов покорно склонил голову и начал нервно потирать лоб.

— Успокойтесь, господин доцент, — совершенно серьезно и откровенно посоветовал полковник. — Предполагаю, что эти блестящие камешки многие годы не давали вам покоя, волновали вас днем и ночью и вы думали, что с ними делать, как их использовать, и всякий раз заходили в тупик. Здесь вы их не могли продать, да и за границу не могли отправить, не так ли? И вот теперь, после того как вы избавитесь от них, увидите, что вам станет гораздо легче, гарантирую вам. Освободившись от кошмара, вы целиком отдадите себя науке, спокойно и с полной отдачей будете работать. На этом поприще ждем от вас больших свершений.

Филипов, протирая свои подслеповатые глаза, утвердительно кивал, хотя трудно было понять, с чем он соглашался: с положением, в котором оказался, или со словами полковника.

И, словно угадав мои мысли, Стаменов продолжил:

— Не беспокойтесь. Уверяю вас, что после столь бережного хранения этих богатств, после добровольной передачи их действительному и законному хозяину — болгарскому народу — вам не будут предъявлять никаких других обвинений и вас не станут преследовать. Вы искупили свою вину страхом, который испытывали, принимая незаконно приобретенные драгоценности у презираемого всеми князя, уже получившего справедливое наказание. Вы согласны со мной, не так ли?

На лице Филипова появилось нечто вроде улыбки, но снова непонятно — одобрение или иронию означала она? Но теперь это было уже совершенно неважно. Вероятно, так же думал и Стаменов, заявивший усталым голосом:

— Как бы там ни было, но с этим надо заканчивать; и мы устали, и думаю, что и вам нелегко. Идите снимите ботинок, в котором находятся бриллианты, а домой вас отвезут на автомобиле. Задерживать вас здесь дольше нет смысла. Протокол оформим потом.

Поздно вечером я спросил полковника Стаменова, известно ли, кто выкрал шкатулку с документами из библиотеки покойного профессора Шуманова.

— Убежден, что если б и не было известно, то об этом легко догадаться, — усмехнулся начальник. — Но тебе скажу, чтобы ты не обвинил меня в дилетантстве или скудоумии. Это работа аптекаря Ванкова. Чувство, что он был обманут, глодало его, как червь, многие годы. И вот смерть профессора предоставила возможность отомстить. Теперь мы можем спросить, что толкнуло его на подобные действия и на что он рассчитывал, но и не спрашивая, можно объяснить. Он, вероятно, надеялся, что найдет проданный Шуманову бриллиант или какую-нибудь другую ценную вещичку, которая компенсировала бы его стоимость. Вот так! Теперь ты доволен?

Я кивнул.

— Однако оставим в покое Ванкова и вообще всю их семейку, — закончил полковник Стаменов. — Каждый поучил по заслугам. Получили и мы свое за наши старания. Но больше всех выиграла государственная казна; мне кажется, и тебе перепадет кое-что. Может быть, что-нибудь появится на груди, чтобы постоянно напоминать тебе о бессонных ночах, проведенных в бегах и погонях, о кропотливом поиске коллекции князя.

…А сейчас иди и отоспись, завтра нас ждет новая работа.

Асен Крыстев ТОНКОСТИ ПРОФЕССИИ

© Асен Кръстев, 1983.

с/о jusautor, Sofia.

ТОНКОСТИ ПРОФЕССИИ

Прямо перед окном кабинета распростерлась крона огромной липы. Сейчас, в начале ноября, ее ветви были усыпаны бесчисленным множеством воробьев. Они будто договорились не давать никому ни минуты покоя, который был так необходим следователю Нестору Крумову. Их чириканье усиливалось от теплого солнца, упорно опровергавшего прогноз погоды — облачно, с кратковременными дождями. Беспрестанное щебетанье постепенно слилось в один звук, болезненно отдававшийся в тяжелой от усталости голове следователя. Он не выдержал, вышел в вестибюль управления, где находился буфет, и заказал два кофе. Он помнил, что стоит ему поесть, как его сразу потянет на сон, и поэтому не стал заказывать никакой еды, хотя и ничего не ел со вчерашнего дня. Освободившись от пронзительного воробьиного гомона, он ощутил приятное расслабление; запах кофе и белые скатерти действовали успокаивающе. Горячая коричневая жидкость согревала руки через тонкие стенки чашки. Стоявшая за стойкой Мария сочувственно смотрела на него своими темными глазами. Ей показалось, что, погруженный в свои мысли, Нестор чему-то усмехался. Она наблюдала за клиентом уже минут десять и думала, когда же тот изменит соблюдаемый годами ритуал. Следователь постоянно заказывал две чашки и, выпивая их, всегда над чем-то размышлял, независимо от того, сидел ли он один за столом или в компании. Многие из коллег привыкли к этому, а от тех, кто досаждал ему вопросами, он отделывался фразой: «Пью кофе», произносимой таким тоном, который сразу отбивал всякое желание продолжать с ним разговор. Эти несколько минут были его, и только его, и он чувствовал себя несчастным, когда их у него пытались отнять. В этот момент, особенно во время ночной работы, Нестор походил на морское млекопитающее, которое нуждается в глотке воздуха, прежде чем снова погрузиться в водные глубины.

Вскоре после полуночи позвонил какой-то молодой человек и сообщил, что обнаружил труп женщины в ближайшем жилищном комплексе. Нестор с оперативной группой тотчас же прибыл на место происшествия и, несмотря на самый тщательный осмотр, не обнаружил каких-то особых улик. Кроме того, у жертвы преступления отсутствовали какие-либо удостоверявшие ее личность документы. По предварительному заключению врача, удары были нанесены тупым предметом в затылочную часть где-то между десятью и одиннадцатью часами вечера. Часом позднее на труп натолкнулся молодой человек — Христо Радев, который провожал на машине свою девушку и заблудился в незнакомом жилищном комплексе. Показания были сразу проверены и подтвердились. Машину осмотрели и не нашли на ней никаких отметок. Оставался один труп.

Когда следователь прибыл в институт криминалистики, врач Никола Константинов уже начал работу, а фотограф обещал представить снимки к обеду.

— Кольо, меня интересует… — произнес Нестор.

— Разумеется, все, не так ли? — перебил его врач. — Становишься банальным. Хоть бы раз сказал: «Меня интересует только что-то определенное».

— Случай…

— Опять банально! В каждом случае есть что-то особенное.

— Ну, хорошо, ты знаешь все! — произнес Нестор любимые врачом слова, которые сразу приносили результат.

— Послал в лабораторию на исследование слюну, обнаруженную на волосах убитой. Одежду — тоже. Время наступления смерти, приблизительно определенное на месте происшествия, подтвердилось. Алкоголя убитая не принимала, полового сношения не было, смерть наступила мгновенно. Никаких признаков серьезного заболевания не отмечено, за исключением увеличенной щитовидной железы. Возраст тридцать пять — тридцать шесть лет. Очень красива, на мой вкус.

В подобной ситуации Нестор не был склонен говорить об этом и оставил замечание врача без внимания.

— Что еще?

— Больше ничего. Протокол будет готов через десять минут, но нового в нем ничего не будет. Очень сожалею, Нестор!

У Константинова были основания для сожаления, поскольку он понимал, что Нестор оставался как бы перед закрытой дверью. Врач знал, что следователь, отличавшийся необыкновенной скрупулезностью, все равно займется протоколом, внимательно изучит все написанное, начиная от группы крови убитой и кончая содержанием скудного ужина, который она съела четырнадцать часов назад.

— Да-а, — вздохнул Нестор и остановился около аккуратно сложенных и пронумерованных вещей убитой.

По этим вещам можно было составить беглую характеристику их обладательницы. Нестор молча оглядел их. На него пахнуло едва уловимым запахом дорогих духов. Обручальное кольцо и рядом с ним еще три перстня подсказывали, что женщина, вероятно, была замужней. Инициалы отсутствовали. Массивный золотой браслет свидетельствовал о том, что ограбление жертвы не входило в планы убийцы. Дорогое меховое пальто было почти неношеное, туфли — новые, в тон — остальные атрибуты женского туалета. Сумка отсутствовала, и это вынуждало Нестора относиться подозрительно к заключению о цели убийства. Нелепо смотрелись изящные часы, продолжавшие отсчитывать время.

— Я пойду в кабинет, — прервал его размышления голос врача. — Если хочешь, оставайся здесь, поговорите.

Нестор не ответил на грубую шутку и направился к выходу. Они двигались рядом друг с другом, и их шаги отчетливо звучали в коридоре. Подошли к кабинету. Открывая дверь, Константинов спросил:

— Чего-нибудь выпьешь?

— Да, газированной воды.

На следующие сутки Нестор беспрестанно рисовал в своем воображении различные варианты предстоявшего следствия, хотя и сознавал, что еще слишком мало данных, все пока строилось на зыбкой основе. Разослали фотографию убитой для опознания. Но время шло, и не было никаких результатов. Никто не звонил и не искал эту женщину. Вынужденный «простой», как говорил Нестор, действовал на нервы, и следователь начинал винить себя в том, что он, вероятно, упустил какую-то деталь, где-то что-то просмотрел. На второй день, незадолго до обеда, в кабинет вошел старший лейтенант Денев, с которым он давно работал и с которым его связывала взаимная симпатия. Денев положил перед ним водительское удостоверение. Нестор раскрыл его и увидел фотографию убитой.

— Где взял?

— В автоинспекции. Права нашли в машине, запаркованной у тротуара около кооперативного дома. Машина стояла три дня и мешала выезду из гаража. Автоинспекцию попросили убрать ее. Машина находится на стоянке по улице Кабакчиева и принадлежит Пейчо Пейчеву, проживающему по улице Мэрфи, 26. Удостоверение выдано на имя его жены Йонки Пейчевой. Послал предупредить, чтобы Пейчев взял машину. По моей прикидке, ему понадобится полчаса, чтобы добраться до парковки. Так что у нас есть время приехать и увидеться с ним.

— Думаешь, он сразу бросится бежать туда?

— Он был дома. Пока старшина говорил с ним, я поспешил сюда, — усмехнулся Денев.

Нестор взял плащ и двинулся к выходу.

— Иногда и от неправильной парковки есть польза…

Они прибыли к автомобильной стоянке, когда Пейчев расплачивался за свою машину. Нестор остался в стороне, а Денев приблизился к будке служителя, откуда можно было наблюдать за Пейчевым. Первое, что сделал владелец машины, — внимательно осмотрел ее со всех сторон и убедился, что вмятин и повреждений нет. Потом осторожно открыл дверь, проверил все внутри и сел за руль. Поведение Пейчева ничего не говорило Нестору, и тот с озадаченным видом сжал губы. Кивнул Деневу, вопросительно смотревшему на него в ожидании указаний. Они позволили Пейчеву покинуть парковку, а затем сами сели в машину и направились за ним. Он подъехал к своему дому, остановился около входа, закрыл дверь и спокойно поднялся по лестнице.

— Ты пойдешь к домоуправу, а я поговорю с ним. Жди меня в машине! — распорядился Нестор.

Пейчев еще был в прихожей, когда позвонил Нестор. Последовала обычная процедура представления, которую Пейчев воспринял с таким видом, будто ему каждый день наносили подобные визиты.

— Вы извините! У меня здесь небольшой хаос… — произнес он, показывая на груду посуды в гостиной. — Гости допоздна засиделись.

Он задернул тяжелые шторы, и от полумрака беспорядок показался еще большим. Нестор подумал, что здесь было по крайней мере человек десять. Стоял тяжкий запах духов, смешанный с запахом табака. У балконной двери было сложено несколько пустых бутылок, а воспаленные глаза хозяина свидетельствовали о том, что он принял достаточное количество их содержимого.

— Не желаете ли кофе? — пробормотал Пейчеви пошел на кухню.

Нестор молча скользил взглядом по окружавшим его вещам, которые говорили о вкусе и, разумеется, возможностях хозяев. Были предметы, и не вязавшиеся с аристократическим убранством квартиры, например видеомагнитофон и большой цветной телевизор, но они служили показателем прихода в быт электроники.

— Что еще натворила моя жена? — спросил Пейчев, войдя в гостиную, и слегка дрожащей рукой налил Нестору кофе, а себе — пива.

— Ничего, — ответил следователь, отпивая глоток.

— Вы не утруждали бы себя приходом сюда, если бы ничего не произошло.

— Где она сейчас?

— Должна быть на работе, но ее там нет. Я звонил ей, когда мне сообщили о машине.

— И это не беспокоит вас?

— У меня нет привычки следить за женой, — отрезал с досадой Пейчев и открыл вторую бутылку пива. Теперь руки у него почти не дрожали.

— С каких пор вы не видели ее?

— Ну, думаю, со вчерашнего дня. Стоит ли мне помнить об этом?

— В данном случае — стоит!

— Ну ладно, не помню!.. А что значит «в данном случае»?

— Машину нашли на улице Неофит Рилски, недалеко от Витоши. Вам говорит что-нибудь это место?

— А что оно может мне говорить? Бывает, что я напиваюсь и забываю, где припарковал машину. А что касается жены, она никогда не забывает.

— И часто это с вами случается?

— Ну что вам сказать… Приблизительно два раза в месяц приходится платить за это определенную сумму, как, например, сегодня.

Нестора начинали раздражать плохо шедший разговор и безмятежное спокойствие Пейчева. И все же ему казалось, что подпухшие глаза хозяина квартиры время от времени поглядывали на него не совсем как с похмелья.

— Вы выпили свое пиво? — ровным голосом спросил Нестор.

— А что? — испугался Пейчев.

— Вашу супругу, Йонку Пейчеву… — начал Нестор, — мы нашли мертвой, и вам придется пережить одну неприятную процедуру. Вы должны пройти со мной и опознать труп.

У Пейчева отвисла челюсть, лицо приняло глупое выражение.

— От чего она умерла? — спросил он с усилием после продолжительной паузы.

— Вследствие сильного удара в затылочную часть, — не скрывая правды, произнес Нестор.

— Убита?! Значит, убита! — закричал он и оглянулся по сторонам, словно искал чего-то, что можно схватить в руки и защитить себя. Затем он засуетился, надел плащ и спросил: — Куда идти?

Они спустились к машине, в которой их ждал Денев, и молча направились к институту. Побелевшего от волнения Пейчева пропустили вперед. Но в следующий момент показалось — что-то в нем перевернулось; как будто при виде мертвой супруги к нему неожиданно вернулось хладнокровие, и, повернувшись к сопровождающим, он твердым голосом произнес:

— Да, это она. Итак, что вы хотите от меня?.. Алиби?

Нестор ничего не ответил и попросил его пройти в управление, чтобы там продолжить беседу. За окном воробьи снова подняли гомон — он служил своего рода фоном к предстоявшему разговору.

— Расскажите что-нибудь о своей жене.

— Восемь дней назад ей исполнилось тридцать пять лет. Образование высшее экономическое, детей нет, пользовались уваженном у жителей квартала. Родители к суду не привлекались, родственников за границей нет. Прошлый месяц сдала двадцать килограммов вторичного сырья…

Нестор привык к различной человеческой реакции в подобных случаях и выжидал, когда допрашиваемый закончит, рассчитывая, что внезапно охватившее Пейчева озлобление пройдет, но тот все больше повышал тон, и следователь решил прервать его:

— Вы знаете Ивайло Градева?

— Нет.

— А его жену — Димитричку Градеву? — продолжал называть вымышленные имена Нестор.

— Тоже не знаю.

— Интересно… — произнес Нестор, делая вид, что внимательно рассматривает лежащий на столе лист бумаги.

Денев про себя улыбнулся. Он знал манеру следователя вести дело, но, несмотря на это, всегда удивлялся его умению выбрать в нужный момент самый верный ход.

— А я думал, вы знаете их… — с безразличным видом продолжал Нестор.

— Я же сказал, что не знаю!

— Когда в последний раз виделись с супругой?

— В среду. Это было под вечер, и она сказала, что идет к Весе.

— Кто эта Веса? Ее адрес?

— Кинокритик, живет где-то на улице Дондукова… Весела Петрова. Они с женой старые приятельницы. Я оставался дома до девяти часов, а потом пошел в бар «Эксельсиор». Можете проверить.

— Проверим! — успокоил его Нестор и записал имя приятельницы убитой. — Не вспомните ли вы нечто такое, что бы вас насторожило, когда жена уходила из дома? Или в последние дни?

Пейчев пожал плечами.

— Например, ушла она с сумкой или без? — конкретизировал вопрос Нестор. — Была ли у нее привычка ходить без паспорта?

— Думаю, что с сумкой… В принципе женщины всегда ходят с какой-нибудь сумкой.

— Это важно, Пейчев! Меня не интересуют остальные женщины, а только ваша жена. Была ли у нее сумка?

— Да, — подтвердил после продолжительной паузы Пейчев. — Не могла она быть без сумки, потому что всегда делала мне замечание, что я ношу деньги в карманах. «Для этой цели служат бумажники», — злилась она, когда я доставал из маленького кармана деньги, чтобы расплатиться за что-нибудь. Это раздражало ее.

У убитой не обнаружили сумки, и Нестор переглянулся с Деневым. Спрашивать о ее содержимом было бесполезно, и поэтому следователь ограничился вопросами о круге знакомых этой четы. Пейчев высыпал кучу имен, адресов, характеристики и биографические данные. Нестор был уверен, что половина этих данных не поможет в расследовании убийства. Он поблагодарил Пейчева за исчерпывающие сведения и отпустил его. Потом выписал для себя несколько имен и адресов из списка и отдал его Деневу, который тут же вышел из кабинета. Итак, перед Нестором вырисовывался четкий и глубокий план изучения личности убитой по показаниям близких ей людей. Ему предстояло вооружиться терпением и выслушивать правду, звучащую подчас фальшиво из-за неумения свидетеля четко высказывать свои мысли, и ложь, а также взаимоисключающие биографические данные, приводимые от желания помочь следствию, и всякую другую чепуху, какая может только прийти в голову человеку. Но у Нестора уже была своя выработанная метода для таких встреч. Он пришел к выводу, что в мире и так много умников и появление еще одного может нарушить равновесие в обществе. Он старался выглядеть человеком, исполненным благородного желания услышать полезные и мудрые слова, чтобы оценить их, расставить по полочкам, постепенно запечатлеть в сознании, где они потом свяжутся друг с другом и сочетаются с ясным и точным смыслом.

От кадровика небольшой опытной ткацкой мастерской, где работала Йонка Пейчева, он узнал немного. Стереотипные характеристики от разных людей и инстанций, которые пишутся по поводу и без повода. Единственная заслуживающая внимание деталь заключалась в том, что Пейчеву приняли на работу по настоятельной просьбе некого Платнарова сразу по завершении ею своего образования. Кадровик помнил об этом очень хорошо, поскольку категорически возражал бывшему директору по поводу назначений по ходатайству, что в конце концов явилось причиной ухода этого директора с работы. По тону кадровика Нестор заключил, что перед ним мощная крепостная стена против устройства на работу по блату. И чтобы убедиться в этом, он намекнул:

— Ну, иногда все же приходится делать исключения для некоторых товарищей, не так ли?

— Да, конечно, — согласился начальник. — Особенно когда речь идет о проверенных товарищах, которые заслуживают всяческой поддержки… Но согласитесь!.. — И он развел руками.

Нестор понимающе кивнул и попросил отвести его в комнату, где работала Пейчева. Через минуту начальник представил его:

— Это товарищ из милиции.

Следователь не ожидал такого быстрого раскрытия его личности и постарался сдержать вертевшиеся на кончике языка слова возмущения.

— А где Йонка? — удивился начальник.

— Ее нет уже два дня, — ответила сидевшая у окна девушка.

— Как так нет?! В отпуск ее не отпускали! Что это за своеволие, Каров? Ты отпускал ее? — И он с устрашающим видом приблизился к пятидесятилетнему мужчине с животиком, большими бакенбардами и старательно зачесанными на лоб, чтобы скрыть лоснившуюся лысину, волосами.

Каров с такой злостью посмотрел на кадровика, что тому пришлось повернуться к Нестору и опять развести руками.

— Нет ее, товарищ! Сожалею! А зачем она вам понадобилась?

Нестор с отчаянием посмотрел на его крупную голову, посаженную на неимоверно узкие плечи, на три разноцветных колпачка ручек, торчавших в маленьком кармане пиджака, и, заговорщически взяв его под руку, вывел в коридор и сказал:

— Очень прошу, пока я буду говорить с этими людьми, напишите на нескольких листах все, что вы знаете о Йонке Пейчевой! Ваше мнение крайне необходимо! Вы давно работаете на этом предприятии, не так ли?

— Сразу после Девятого сентября! — гордо ответил начальник и поспешил в свой кабинет.

Следователь проводил его взглядом, глубоко вздохнул и вернулся к коллегам Пейчевой. Ее стол располагался между столами Карова и молоденькой девушки, у которой Нестор отметил большое сходство с убитой.

— Попова, Магда Попова, — протянула руку девушка и, снова сев за стол, вперила взор в Нестора.

— Хотелось увидеть рабочее место вашей коллеги, — попытался объяснить цель своего прихода Нестор, — и одновременно побеседовать с ней.

Каров потрогал свои волосы и, будто убедившись, что они на месте, встал.

— Я только что все узнал. Когда вы пришли, я как раз намеревался сказать об этом Магде… Как это произошло?

— Кто сообщил вам об этом?

— Ее муж… За несколько минут до вашего прихода.

Нестор мгновенно отметил про себя, что Пейчев не стал бы так просто звонить Карову, если б они не являлись близкими людьми. Ну а тот, в свою очередь, обращая внимание следователя на то, что не сказал ничего о происшедшем Магде, почему-то пытался исключить ее. Очень странно было и то, что Каров, услышав по телефону о смерти Пейчевой, воспринял эту печальную весть спокойно и даже не вскрикнул. Более того, когда Нестор вошел, Каров молча работал над какими-то бумагами.

— Что произошло? — спросила девушка.

— Йонка умерла! — поспешил сообщить ей Каров.

— Глупости!

И она обвела взглядом Карова, затем Нестора и снова Карова. Потом девушка беспомощно опустилась на стул, и наступила продолжительная пауза, которую первым нарушил Нестор:

— Она убита.

Магда вздрогнула от испуга и посмотрела на стол Пейчевой, будто там находился ее труп.

— Не может быть! — воскликнул Каров. — Пейчев только сказал, что она умерла и ему, мол, необходима помощь в организации похорон… Ну, раз милиция говорит… — догадался Каров и умолк.

— Последний раз, когда Йонка пришла на работу, она была веселая, рассказывала много смешных анекдотов… — сказала Магда. — Купила себе роскошный медальон со знаком зодиака…

Постепенно девушка стала строить различные предположения, среди которых Нестор улавливал что-то нужное для себя. Включился в разговор и Каров. По их общему мнению, получалось, что их коллега была исключительно сердечным человеком, и они недоумевали, откуда у нее могли взяться враги. Нестор постарался рассеять у них обманчивое представление о «врагах».

— Тогда это мог сделать тот, кто знал все! — громко произнесла Магда.

— Что знал?

— Ведь она недавно выиграла шестерку в спортлото.

— Я сомневаюсь в этом! — категорично возразил Каров. — Каждую неделю кому-то выпадает шестерка, и я не слышал, чтобы выигравших убивали.

Беседа продолжалась, и Нестор не прерывал ее. Ничего существенного он не узнал, да и не лелеял особых надежд. Для него было важно одно — пусть люди говорят, и чем больше, тем лучше.

Он только подбрасывал темы для разговора и следил, как он развивался, пока не убедился, что Каров все сводит к одной мысли: что он и его сотрудники состояли с убитой в чисто деловых отношениях. Однако Магда озадачивала Нестора: за ее повышенным тоном скрывался непонятный ему страх. Причины могли быть разные, но все они так или иначе связывались с Йонкой Пейчевой, о которой шел разговор. Нестор не обнаружил никакого медальона при осмотре вещей убитой. Не было и дамской сумки. Теперь же стало известно, что у Пейчевой было много денег. Ведь «шестерка» означала выигрыш в двадцать тысяч левов, и он понимал, почему убитая могла позволить себе свободно тратить деньги в магазинах. А может быть, и нет. Ведь иногда люди предпочитают копить деньги, а не расходовать их. Ее муж ничего не сказал о деньгах, словно они не имели никакого значения.

— Что представлял собой медальон, который произвел на вас такое сильное впечатление? — спросил следователь.

— О, он действительно был роскошным! На внешней стороне — знак зодиака, а когда откроешь крышку, внутри — миниатюрные часики. Весь из чистого золота. Очень красивой работы! В одном месте в оправу вкраплен камень. Но Йонка не знала, настоящий он или нет. «За сто левов не поставят бриллианта», — говорила она.

— Сто левов? — Нестор недоверчиво посмотрел на нее.

— Нет, конечно! Она просто так сказала о камне, когда мы спросили ее. На мой взгляд, медальон страшно дорогой. И она не скрывала этого, поскольку мы знали о выигрыше… — чуть ли не с завистью произнесла Магда и тяжело вздохнула.

— Выигрыш, выигрыш! Не очень-то красиво в такой момент считать деньги Йонки! — возмутился Каров. — Не знаю, чем мы можем помочь вам, товарищ! Мы все говорим о каких-то посторонних вещах, а правда состоит в том, что эта женщина была добрым человеком, и я думаю, эта трагедия объясняется каким-то несчастным стечением обстоятельств. Просто невозможно представить, чтобы такой человек своим поведением мог спровоцировать кого-либо пойти на преступление, но…

— Что «но»?

— Она была красива… В последнее время ходят слухи о каком-то маньяке, нападающем на женщин.

Нестор промолчал, у него не было привычки размышлять вслух. Над головой Карова закружилась муха, она время от времени садилась на голову, и ему приходилось осторожно отмахиваться от нее, чтобы не нарушить прическу.

Зазвонил телефон, и Магда взяла трубку. Нестор отметил, что у девушки был массивный золотой перстень, выполненный в той же манере, что и медальон Пейчевой, о чем Магда так красноречиво только что рассказала следователю. Повернулся к Карову и заметил, что тот оценивающе наблюдал за ним своими наивными голубыми глазами. Нестор тоже усмехнулся «наивно», а затем стал с деловым видом рассматривать стол Пейчевой и не обнаружил там ничего заслуживающего внимания, не было даже никаких личных записей. Понимая, что кадровик может зайти сюда в любой момент, он учтиво попрощался с собеседниками, так и не успев ощутить той обстановки, в которой Пейчева пребывала каждый день по восемь часов. Казалось, счетоводы принадлежали к особой категории людей, свои способности они скрывали, внешне выглядели скучными, но Нестор относился к ним с подозрением: постоянное оперирование с цифрами вырабатывало аналитический склад ума. А может быть, надо было еще поговорить с ними? Однако он не спросил больше ничего, и не потому, что его не интересовали детали, а потому, что ему нравилось откладывать возникавшие вопросы на неопределенное время. Если сразу не задавать их, они срабатывают лучше, терзают психику тех, кто ждет их, даже предварительно подготовленные людьми ответы все равно рождают в их душах сомнение, теряется убедительность. Нестор часто спорил со своими коллегами по этому поводу и говорил им, что решающим моментом при допросе является не сама точность вопроса, а выбор точного времени для его постановки. А как определить это время, он не пояснял, поскольку делал это интуитивно, когда чувствовал, что у него устанавливается внутренняя связь с допрашиваемым, или, как он выражался, «когда чувствовал это своей печенкой»…

Старший лейтенант Денев посетил всех знакомых Пейчевой, названных ее супругом, и теперь спокойным голосом докладывал Нестору. Почти сорок минут он детально обрисовывал убитую и ее знакомых.

— Это все? — спросил Нестор, когда тот умолк.

— Да. Трогательно, но безынтересно, не так ли? — ответил Денев и взял со стола шариковую ручку.

Год назад он бросил курить и теперь для отвлечения беспрестанно вертел в руках какие-нибудь предметы.

— Хочешь повидаться с кинокритиком? — спросил после паузы.

— С Веселой Петровой? Ее приятельницей?

— Да, она ждет внизу. Твердит, что Йонка была у нее в гостях до полуночи. Разумеется, я не сказал ей, что к этому времени Пейчева была уже мертва. Позвать ее?

Нестор кивнул. Вскоре в его кабинет влетела женщина лет сорока пяти, закутанная в огромную шаль, концы которой волочились по полу. Слой грима прикрывал увядавшую кожу, а короткие волосы походили на кусок давно не стиранного ворсистого одеяла. Скользнувшая по ладони Нестора рука была тоже намазана кремом.

— Петрова! Чем могу быть полезной? — низким голосом спросила она следователя.

Нестор с удивлением смотрел на нее, как она глотала и давилась словами. Он подумал, что Денев зря не сказал ей о том, что речь идет об убийстве, и тайком с укоризной взглянул на него.

— Товарищ Петрова, нам было очень интересно узнать, что Йонка Пейчева провела время у вас в гостях, в чем, откровенно скажу, мы с полным правом сомневаемся.

— Что ж, это по-человечески понятно! Несмотря на вашу работу, некоторые из вас все же остаются людьми. Я понимаю вас!.. Не знаю, почему вы интересуетесь Йончетой. Лично меня это не волнует. Но вечер, о котором спрашивал меня ваш коллега, я действительно провела с ней. Мы были одни, говорили о фильме, который показывали по телевизору до позднего вечера.

— Как долго?

— Ну, самое позднее до двенадцати тридцати. Ей нравится после фильма с кем-нибудь поговорить, а дома, сами знаете, кто может поддержать разговор об искусстве! Это, разумеется, касается не всех, но ее супруг — настоящий нэпман, ремесленник…

Слово «супруг» она произнесла с таким презрением, что Нестор сразу увидел в ней стойкую представительницу «эмансипированных» женщин.

— Ну, хорошо… Я не буду спрашивать вас ни о фильме, ни о вашем разговоре после него, а попрошу только точно вспомнить: может быть, эта ваша встреча происходила в какой-нибудь другой вечер, а не в этот?

— Ну что вы! Мы же интеллигентные люди! Можете и ее спросить.

— Добро! — Нестор решительным жестом достал бланк протокола допроса и вложил его в машинку. — Имя, отчество, фамилия, возраст?

Петрова смущенно посмотрела на Нестора, затем вопрошающе взглянула на Денева. Но тот с задумчивым видом рассматривал ее туфли.

— Весела Иванова Петрова, сорок шесть лет… А что?

— Место работы.

— Журнал «Филмов свят».

— Сами напишете показания или продиктуете их?

— Какие показания? Что это значит?

— Имейте в виду, что вы несете ответственность за дачу ложных показаний. Слушаю вас! — твердым голосом продолжал Нестор. — Когда пришла к вам Йонка Пейчева, сколько времени она находилась у вас, что произошло между вами и когда она ушла от вас? Помните, меня интересует точное время!

— Что, до минуты?..

— Это очень важно! Только что вы заявили о том, что были с ней до двенадцати часов тридцати минут ночи. Но Пейчева была убита самое меньшее на час раньше, чем вы расстались. Так что мы даем вам право выбора — или вы свидетельница убийства, или вы совершили его, или мы перестанем заниматься здесь художественными измышлениями! — произнес Нестор, с трудом сдерживаясь, чтобы не повысить голос.

У Петровой под толстым слоем грима на лице неожиданно выступил румянец, и она начала нервно дергать край шали. Затем побледнела и остекленевшими глазами уставилась на Нестора, который уже испугался, что ей станет дурно. Она действительно выглядела ужасно, но потом постепенно пришла в себя, сознавая, что здесь надо говорить только правду — такую, какова она есть. Она облизала губы и быстро призналась, что Йонки у нее не было. Оказалось, они познакомились лет десять назад, имели общих знакомых из среды кинематографистов. Пейчев был очень ревнив, но, по заявлению Петровой, у него не было для этого никаких оснований. Поэтому круг их приятелей все время сужался, пока они не остались вдвоем. Когда Йонке хотелось погулять и рассеяться от домашней натянутой атмосферы, она по договоренности с Петровой обычно звонила, что зайдет к ней в гости, дабы не попасть в неловкое положение перед мужем. Так было и в тот вечер, когда Пейчева отправилась в свою очередную «экскурсию».

— В чем заключались эти «экскурсии»? — спросил Нестор.

— Ну что нужно человеку с культурным уровнем выше среднего? Я редко бывала с ней, однако полагаю, что она общалась с интересными и образованными людьми, посещала театры, кино… Ее интересы были разносторонними, она много читала, поддерживала связь с литераторами, которые уважали ее, искали встреч… И представьте себе ее мужа с его интересами! Абсурд! Сколько же мы говорили об этом ее браке!.. Она надеялась изменить мужа своей добротой, именно так — через доброту. Ей самой всегда хотелось быть лучше и видеть людей вокруг себя такими же. В последнее время она стала соглашаться, что ее брак был ошибкой, но о разводе помалкивала… Решила испить чашу до дна!.. И что?! Стоило ли? — И ее глаза заблестели от злости.

Нестор промолчал, хотя и испытывал искушение сообщить, разумеется «под большим секретом», какую-нибудь небылицу, от которой ей пришлось бы размотать шаль. Но он оставил ее в покое, решив, что она уже достаточно пережила от пребывания в его кабинете. Он учтиво поблагодарил и отпустил ее.

— Денев, Денев, надо бы отдать тебе распоряжение изучить все ее писания.

— Думаешь, они настолько ценные, чтобы их можно было сложить в бархатную папку с золотой надписью «Весела Петрова. Избранные сочинения», не так ли?

— Не думаю, — ответил Нестор.

— Ходил в лабораторию. По вопросу анализа слюны, как выразился Стоянов. Там еще не сделали категорического заключения. Он просил, нельзя ли доставить ее побольше, чтобы определить и пол…

— И что ты ответил?

— А что сказать? Он очень рассердился, что мы требуем результаты через пять минут, лучше, мол, занялись бы другим делом. Объяснил ему, что слюна обнаружена на трупе и не следует долго задерживаться с ответом, но…

— Ну иди и плюнь для Стоянова в какую-нибудь пробирку!.. Видите ли, слюна не принадлежала мертвой! Еще чего скажет! Кто это будет плевать на тело?! — кипел Нестор. — Дайте ему еще, мол, слюны! Каждый дурак понимает это! Тогда и я могу сказать: представьте мне преступника, и я узнаю, почему он убил человека. Теперь будет зудеть о разных ферментах, нечеткости следа… А за что мне ухватиться? Да положи ты ручку на место! Что ты отнимаешь у меня время со своим кинокритиком! Почему сам не сказал ей, что она врет?.. Слушаю вас! — взял он трубку зазвонившего телефона. — Кто?! Ошиблись! — И он бросил трубку. — Видите ли, им надо пивзавод… Да, нам только и остается с тобой открыть бутылку «Пиво-скара»!.. Ладно, пойдем выпьем кофе.

Денев с сочувствующей миной сопровождал начальника в кафетерий, чтобы тот немного посидел там за своими двумя любимыми чашками кофе. Помощник следователя прекрасно понимал состояние Нестора и искренне сожалел, что в данный момент ничем не мог помочь ему. Не знал даже, за что приняться, и это крайне нервировало его. Они походили на альпинистов, стоявших у подножия отвесной скалы с гладкой и сильно закопченной, как у витринного стекла, поверхностью. И как они ни вглядывались в нее, так и не могли рассмотреть ничего, в то время как с противоположной стороны за ними наверняка кто-то наблюдал. Какой-то неизвестный…

На похоронах Йонки Пейчевой присутствовало не много людей. Среди них были Нестор Крумов и его помощник Денев. От коллег по работе пришел проводить покойную только Каров. Траурная церемония продолжалась недолго. Пейчев держался спокойно и с подобающим для такого печального события видом принимал соболезнования. Какая-то пожилая женщина, вероятно знакомая по кооперативу, попыталась сказать несколько прощальных слов, но Пейчев грубо прервал ее. Каров недоумевающе взглянул на него и стал доставать из кармана приготовленную речь на нескольких листах, однако Пейчев в той же категоричной манере запихнул его руку с речью обратно в карман. Несколько скромных букетов были возложены на могильный холм около деревянного креста. Высокий мужчина с седыми волосами приблизился к мужу Йонки, подал ему руку, а затем молча повернул назад и зашагал к ближайшей аллее. Нестор кивком попросил Денева остаться на месте, а сам последовал за незнакомцем. Вскоре следователь настиг этого человека и представился ему. Оказалось, что это был отчим Йонки, архитектор по профессии. Он не удивился желанию Нестора поговорить с ним. В его ответах чувствовалось стремление быть точным и объективным. Они покинули кладбище и сели в машину Нестора. Через десять минут Драголов, так звали отчима Йонки, в кафе рассказывал о своей прошлой жизни под пристальным взглядом собеседника.

— …Когда умерла ее мать, Йонке было шестнадцать лет, и эта столь тяжкая утрата сильно не отразилась на ней. Надо признать, что девочка никогда не воспринимала меня как члена семьи. А после смерти матери она вообще перестала считаться со мной и смотрела на меня как на мебель. Йонка стала причинять мне много хлопот, вести себя чрезвычайно самостоятельно, совершать непозволительные поступки.

— Это по вашему мнению или на самом деле?

— Думаю, что она совершала поступки, которые предосудительны в глазах большинства людей. Например, для нее человеческое достоинство являлось комплексом неполноценности, а человеческая дружба — возможностью извлекать выгоду в различной форме, — деликатно пояснил Драголов.

— Для меня это слишком общие утверждения. Не назовете ли вы конкретного случая? Вижу, что вам неприятно, но мне это необходимо знать!

— Именно из-за того, что боюсь ошибиться… Знаю ее односторонне и в период, который наверняка не имеет большого значения для понимания всего случившегося с ней. Знаю, что вам нужны факты, а не мое мнение о ее моральном облике, не так ли?

— Согласен услышать от вас все, что, по вашему мнению, заслуживает внимания. Постараюсь смотреть на вещи, как и вы, если позволите! Поверьте, все важно!.. Правда, не могу сказать, что именно, поскольку сам еще не изучил это дело.

Драголов задумался. Закурил сигарету, глубоко затянулся, задержал дым в легких, а затем густым облаком выпустил его перед собой.

— Как ни странно это прозвучит, но я буду откровенен… — продолжал он. — С ее матерью мы сошлись по любви. То, что мы не поженились молодыми, было нашей общей болью, но по прошествии более чем двадцати лет чувство все-таки соединило нас. Не буду распространяться о причине столь позднего решения, да это и неинтересно. Во время ее первого замужества мы продолжали поддерживать связь. Ее муж был моим коллегой, он рано умер… Подозреваю, что в детстве Йонка догадывалась о наших отношениях и поэтому не хотела принимать меня за близкого их семье человека… В сущности, она все время всем своим видом показывала это. Осмелюсь даже заявить, что она просто ненавидела меня. Особенно это стало проявляться после смерти ее матери. Йонка систематически вызывала меня на скандалы, но я терпел и сдерживался до тех пор, пока она не стала унижать меня. Она понимала, что рано или поздно я не выдержу ее издевательств и буду вынужден уйти… Дом превратился в постоялый двор, я не знал, кто входил и выходил из него. Работать уже не мог. Когда делал ей замечания, она с ехидной усмешкой намекала на мою связь с матерью. Потом, как наследнице, ей захотелось, чтобы я освободил квартиру. Я надеялся, что Йонка образумится, но на следующий день она заявила, что я являюсь квартирантом и должен платить ей…

Как раз в это время она подружилась с одним молодым человеком из соседнего кооперативного дома, по имени Димитр Райков, который стал нашим постоянным гостем. Я наивно подумал, что она решила выйти за него замуж и поэтому хочет избавиться от меня. Я спросил о ее намерениях, но она рассмеялась и сказала, что я, мол, сужу о многом слишком элементарно… Не знаю, говорить ли дальше? Ладно, раз уж начал, скажу! Оказывается, Райков попал в тюрьму за кражу, а она со спокойной совестью заявила: «Он мне уже надоел, я высосала из него все, что мне было нужно». Это признание ошеломило меня, я ужаснулся, в какую пропасть катилась Йонка. Но предпочел оставить ее в покое. С этого момента всякие отношения между нами прекратились, и при встрече мы стали обмениваться лишь обычными приветствиями…

— Знаете, вы единственный человек, который не говорит о ней как о добром и сердечном человеке. Не думаете ли вы, что она могла так относиться только к вам и что ваше мнение является слишком субъективным?

— Возможно… Однако хочу добавить, что я заметил в ней эту черту уже давно. Йонка обладала талантом вызывать симпатию у людей, ей удавалось это очень легко, за исключением одного меня. Убежден, что с годами она развила эти способности.

— Кто сообщил вам о похоронах?

— Ее муж.

— Что вы думаете о нем?

— Я не знаю его, но не верю, что он был случайным явлением в ее жизни. У Йонки все было продумано и запрограммировано, даже ее смерть, как бы парадоксально это ни звучало.

— Это уж слишком!

— За короткое время я столько натерпелся от нее, что мне хватит на всю жизнь. Жаль, что вы не знали ее! — тяжело вздохнул Драголов.

Нестор пытался понять архитектора, оценивая ту сложную ситуацию, в какой оказался этот человек в результате своего брака, и был готов даже поверить ему до некоторой степени.

— Теперь, когда вы знаете, что случилось с ней, вы не хотели бы высказать какое-нибудь предположение?

— Нет, это ваша работа!

— Вы правы! — произнес Нестор и встал.

Возвращаться в управление было уже поздно, и Нестор отправился к сыну в школу. Подойдя к зданию, он прислонился к ограде и стал ждать конца школьных занятий. Его мысли все время вертелись вокруг рассказа Драголова. Наконец входные двери распахнулись, и дети, размахивая сумками, начали выскакивать во двор.

Борис, крупный для своих десяти лет мальчик, при виде отца смутился. Не так уж часто его встречали из школы. Сдерживая радость, он быстро подбежал к отцу.

— Здравствуй, Несси! — произнес сын, ударяя протянутую отцовскую руку своей ладонью.

— Здорово, Моби Дик!

Они двинулись домой. Борис широкими шагами старался поспевать за отцом. Мальчику очень нравилось идти рядом с ним. Нестор с сожалением подумал, что редко ему удается доставлять сыну такое удовольствие. Летом он специально провел с ним отпуск в Родопах, взяв с собой палатку и самые необходимые вещи. Отцу хотелось закалить ребенка и развить у него практические навыки. Борис хорошо справился с трудностями походной жизни. Однако Нестору не очень понравилась излишняя чувствительность Бориса. Всякое попадавшееся в пути мертвое существо сильно расстраивало его, и отцу приходилось подолгу успокаивать сына. Как-то в школе Бориса побили дети. Он объяснил отцу, что не мог дать им сдачи, поскольку ребятня была меньше его и он, мол, просто не имел права обижать их. Нестор часто задумывался над тем, каким должен быть его сын — твердым, напористым, даже нахальным, или добрым и чистым с вытекающими отсюда последствиями. «А не занять ли его настоящим мужским спортом? — иногда спрашивал он себя и тут же отвечал: — Но ведь Борису не свойственно распускать слюни… Конечно, ребенку не хватает материнской ласки, которая уравновешивала бы его эмоциональность». И эти размышления причиняли страдания отцу.

— Несси, сегодня я чуть не получил двойку.

— За что?

— Мне не понравился заданный нам рассказ. На мой взгляд, он глупый.

— Ты должен доказать это!

— А я и пытался сделать это. Но учительница сказала: «Не думай, что ты самый умный. В следующий раз снова спрошу тебя».

Нестора подмывало посоветовать сыну не ходить в этот день в школу, но он промолчал.

Очень хорошо, что у сына есть собственное мнение, подумал он, и надо научить, чтобы он отстаивал его.

— Покажешь мне рассказ дома и постараешься доказать, что он действительно глупый!

— Да ты что, сам не можешь прочесть его?

— Постараюсь.

— Ладно, а ты признаешься, если он глупый?

— Разумеется, — согласился Нестор, но в душе сомневался, что ему удастся переубедить сына.

На другой день Нестор проснулся с предчувствием, что что-то произошло. Вдобавок по дороге в управление у него сильно разболелась голова. Пришлось в первой же попавшейся аптеке запастись анальгином. В одном из переулков он попытался прыжком подняться на тротуар, и сустав на правой ноге так громко щелкнул, что от боли показалось, будто ступня отделилась от ноги. Нестор застыл на месте, дожидаясь, пока утихнет боль. Проходившая мимо женщина сочувственно посмотрела на искаженное лицо следователя, и тот машинально поздоровался с ней. Но она сделала удивленный вид, словно говоря: «Ну и чудак!» — и свернула в сторону. Ноябрьское холодное солнце еще поблескивало на крышах домов, а над Витошей уже чернели тучи. Нестор сразу понял причину головной боли — менялось атмосферное давление. Сунув в рот две таблетки анальгина, он поспешил на работу.

Полковник Данов, начальник управления, имел обыкновение при любой возможности накоротке побеседовать со своими подчиненными и, таким образом, всегда был в курсе их работы. Естественно, подобные беседы не исключали ежедневных докладов, которые в основном носили официальный, деловой характер. Поэтому, когда он встретился с Нестором, то не преминул спросить его:

— Нестор, помощь нужна? Зайди ко мне!

Войдя в кабинет, Данов тяжело опустился в кресло.

В устах этого крупного человека с доброй и располагающей к откровенности улыбкой вопрос прозвучал логично и естественно. Его маленькие глаза с нависавшими над ними большими бровями внимательно прощупывали собеседника. Данов принадлежал к старой гвардии работников, пришедших работать в следственные органы прямо из движения Сопротивления, и за свою многолетнюю службу изведал многое. Поэтому всегда удивляло, если у него не находилось готового ответа на какую-либо проблему.

— Пока помогать не надо! — ответил Нестор, потирая виски.

— Ознакомился с протоколами — скверное дело, не так ли?

Нестор улыбнулся. Он понял, к чему клонит начальник, и, не желая говорить о том, что уже сделано и намечается предпринять, попытался сменить тему разговора:

— Пока многое не ясно, тормозится как-то…

— Почему? Что намерен делать? — не унимался Данов.

— Думаю в субботу или воскресенье совершить одну «экскурсию»…

Данов умолк. Нестор был его любимцем, и полковник не скрывал этого. Он позволял ему больше, чем другим, даже согласился с его желанием действовать вместе с оперативными работниками.

Он доверял ему беспредельно, и тот никогда не подводил его. Нестор вел дела самостоятельно и без каких-либо ограничений, но никогда не выходил за рамки закона. Правда, Данова иногда раздражало, если при необходимости Нестора не оказывалось на месте, и ему отвечали, что следователь куда-то ушел. В этих случаях Нестор принимался страстно доказывать, что в кабинете нельзя составить верного представления о допрашиваемом и что его можно полностью прощупать лишь в его собственной среде. Только когда хорошо познакомишься с человеком, можно беседовать с ним и в кабинете. Данов не возражал против этого, но только если ты уверен, что не потеряешь много времени и что эта среда не направит по ложному пути. До сих пор метод Нестора оправдывал себя, но начальник в силу своего многолетнего опыта все же опасался возможной ошибки.

— Значит, на сегодня ничего интересного? — пробормотал Данов.

— Нет…

— Ну, тогда по местам! Да, посмотри там, опять какой-то павильон обокрали.

Кажется, что обезличенность людей, обитающих в больших жилых комплексах, придает смелость совершать преступления. Именно оттуда чаще всего поступали одни и те же жалобы: грабили торговые павильоны, угоняли автомобили, которые затем обнаруживались в этом же районе, но на другой парковке. Из ближайшей местности дачники опять сообщали о взломах в их домах, при этом в большинстве случаев ничего не пропадало. Нестор предполагал, что все это совершается молодыми людьми, и в основном из-за спортивного интереса. Он боялся, что рано или поздно такое ребячество может перерасти в тяжкое преступление. К сожалению, до сих пор милиция не могла ничего сделать, чтобы предотвратить хулиганство, не поймала она и ни одного преступника.

В кабинете Денев сообщил следователю о том, что в одном из торговых павильонов взломщики похитили несколько коробок духов и сигарет. Продавец, пожилой мужчина, испуганно добавил, что его павильон, видно, очень понравился кому-то, поскольку это уже третье ограбление за два месяца.

— Я думаю, раньше воровали от бедности, а теперь из-за озорства, — заключил продавец, продолжая писать свои показания.

Только они успели проститься с посетителем, как позвонил дежурный и сказал, что Пейчо Пейчев в тяжелом состоянии отправлен в больницу. Соседи обнаружили его на лестничной клетке в состоянии сильного опьянения, с кровоточившими ранами на голове.

Нестор на миг задумался, а потом решительным тоном приказал Деневу ехать в больницу; сам же он отправился в знакомый ему дом. Там вызвал домоуправа, который сразу же ему не понравился своей чрезмерной угодливостью.

— Пейчев — хороший человек? — спросил Нестор.

— Очень хороший! — последовал мгновенный ответ.

И следователь подумал: «А стоило мне спросить: «Плохой ли человек Пейчев?» — наверняка домоуправ сказал бы: «Да, конечно, плохой!» Поэтому Нестор решил больше с ним не говорить и попросил соседку, первой увидевшую Пейчева, повторить еще раз все по порядку.

— Я шла на работу и обнаружила его вот здесь, — сказала она, показывая рукой на лестничную площадку. — Из головы текла кровь, пахло алкоголем. Я испугалась и позвала мужа, а тот вызвал «скорую». Затем он позвонил в районное отделение милиции. Он тоже очень испугался: столько было крови на площадке. Это…

— А прежде чем обнаружить Пейчева, вы не слышали какой-либо шум, брань, вообще что-то подозрительное?

— Нет. Ночью у него были гости. Вы ведь знаете, вчера он похоронил жену. Когда я подошла ближе, он забормотал: «Убью его!» Двери квартиры были открыты, и слышался шум воды. Она и сейчас течет. Слышите?

Нестор прислушался, но не мог точно сказать, был ли это шум текшей из крана воды.

— А ночью не было ли в его квартире ссоры?

— Нет, только раздавалось много мужских и женских голосов.

Вода действительно текла из крана на кухне. Нестор завернул его и огляделся вокруг. Повсюду в квартире, в том числе и на полу, стояло множество бокалов и бутылок. Казалось, здесь пьянствовала целая рота. Окна были задернуты плотными шторами, а все двери большой квартиры распахнуты. В спальне тоже царил беспорядок, одеяла были помяты, на полу валялись окурки. На туалетном столике были разбросаны драгоценности, несколько цепочек висело на зеркалах. Среди этих ювелирных изделий Нестор увидел медальон с часами, о котором ему говорила коллега Пейчевой. Ее описания точно подтверждались. Весь гарнитур выглядел эффектно и, по оценке Нестора, стоил очень дорого. Часы в медальоне стояли. Следователь вернулся в гостиную. Осторожно ступая между бутылками, он подошел к видеомагнитофону и оглядел груду кассет. Соседка стояла у входа в квартиру и поглядывала на Нестора. Он дал ей знак еще немного подождать, чтобы закрыть квартиру в ее присутствии. Прежде чем расстаться с этой женщиной, он снова спросил, не могла бы она сообщить еще что-нибудь интересное для следствия, но та ответила отрицательно.

— А почему вы не на работе?

— Я осталась дома на случай, если вы потребуете меня. Так посоветовал мне муж.

— Благодарю вас! У вас прекрасный перстень! Точная копия Магдиния. Наверняка семейная реликвия?

— Напротив, это современная работа. Купила его в прошлом месяце с рук, и недорого. Так что мне повезло, вы ведь знаете, как подорожало золото.

— Да, верно, — согласился Нестор, и в его голосе лихорадочно закружились различные мысли, касающиеся драгоценностей Пейчевой. «Магда, сама Йонка, а теперь и ее соседка», — размышлял он. Затем Нестор вернулся в спальню, взял медальон, сунул его в карман и вышел на лестничную площадку, где еще находилась соседка Пейчевых. Он внимательно посмотрел на нее — лет сорока, высокая, хорошо сложена и и с каким-то странным, европейско-азиатским разрезом глаз.

Он улыбнулся и попрощался.

В управлении нашел своего коллегу Тома Томова, единственного человека, с которым поддерживал приятельские отношения в последние годы. Им обоим уже перевалило за сорок, вместе начинали работать в управлении, а до этого учились в университете на одном курсе. Именно тогда и завязалась их дружба. Томов в работе был полной противоположностью своему другу. Быстр, энергичен, с нюхом настоящего сыщика и взрывной по характеру. Как-то всего через девять часов после получения сигнала об изнасиловании ему удалось задержать и разоблачить преступника, а Нестору потребовалось тогда целых три месяца, чтобы раскрыть одно простое преступление. При задержании насильника Томов не сдержался и ударил его. Коллеги думали, что за этот проступок его обязательно снимут с должности, но, к счастью, все обошлось. Тем не менее он понес тяжкое наказание. Однако Томов перенес его по-мужски и после долго повторял с горечью: «Единственный раз среагировал как обычный человек, а не как следователь. Правильно, пусть уволят!»

Когда Нестор обратился к другу, тот занимался большой кражей — похитили драгоценности из ювелирного магазина «Кореком» столичного отеля. Нестор пожелал увидеть похищенные образцы и при просмотре на одной из фотографий опознал медальон Йонки.

— Какова стоимость этой вещи? — спросил он Томова.

— Девятьсот семьдесят долларов. Нравится тебе?

Нестор молча вытащил медальон из кармана и показал его.

— Откуда он у тебя, Несси? — подскочил от неожиданности Томов.

— Нашел.

— Как нашел?! Я столько времени жду, когда эта вещь появится на базаре, а ты…

Нестор рассказал, как этот медальон попал к нему, и они договорились координировать свои действия. От своего коллеги он узнал, что Пейчев часто встречается с «пианистами» — так Томов называл привлекавшихся к уголовнойответственности людей, на которых была заведена картотека с отпечатками пальцев. Данные на Пейчева были очень противоречивы. В уголовном мире его знали под кличкой Доктор, очевидно потому, что он три года учился медицине.

— А тебе известно что-нибудь о его жене? — спросил Нестор.

— Нет, надеюсь, что ты проинформируешь меня о ней.

— К сожалению, ничего интересного пока сказать не могу.

— А медальон? Как он попал к ней?

— Не знаю. Предполагаю, что ее коллега Магда и соседка могли бы прояснить, откуда взялись эти прекрасные безделушки.

— Может, они куплены в «Корекоме» до ограбления?

— Триста долларов за перстень?

— Несси, Несси!.. — вздохнул Томов. — Ведь людей все еще волнует золото!

Окончательно условившись, что при расследовании этих двух случаев они будут избегать дублирования и постоянно обмениваться необходимой информацией, друзья расстались. Нестор пошел в больницу, где Денев все еще ожидал, когда закончат оказывать помощь Пейчеву. Врачи сообщили, что у него ничего серьезного, просто выпил лишнего, а раны на голове — обыкновенные ссадины, полученные при падении с лестницы. Сейчас Пейчев пришел в сознание, и врачи разрешили Нестору поговорить с ним. Поскольку организм пациента сильно отравлен алкоголем, его намеревались задержать в больнице на несколько дней. Нестор подумал и отказался от разговора с Пейчевым. Он решил навестить Димитра Райкова, известного под артистическим псевдонимом Жан. Последний выступал в ночных увеселительных заведениях как иллюзионист-манипулятор. Дом Райкова находился недалеко от управления, и Нестор с удовольствием прошелся пешком. Только собирался позвонить в дверь, как она неожиданно распахнулась и на пороге появился намеревавшийся куда-то уходить сам Жан. Он учтиво спросил Нестора, что тому угодно, и, поняв, что перед ним человек из милиции, широким жестом пригласил пройти в квартиру.

Комнаты были обставлены в восточном вкусе — много бамбуковых занавесок, экзотические вазы, графические рисунки эротической тематики, разбросанные на полу подушки, два оригинальных курительных прибора и большое количество гонгов разных размеров. На окнах шторы с огненно-красными драконами, подобными мотивами были разрисованы и покрывавшие четыре низких столика скатерти. Все здесь выглядело настолько броско, что Нестор почувствовал себя неловко.

— Раздевайтесь! Я сейчас приготовлю вам чай!..

— Извините, что зашел в неудачный момент…

— Не волнуйтесь! Если бы пришли раньше, я бы спал. Так что все в порядке. — Он снял верхнюю одежду, набросил ядовито-зеленый халат (что-то среднее между кимоно и формой дзюдоиста) и двинулся на кухню.

Зазвонил стоявший рядом с Нестором телефон, но Жан не спешил поднять трубку. Вместо него отвечал автоматический секретарь, подключенный к телефонному аппарату и магнитофону.

— Так я подбираю себе приятелей, — улыбаясь, сказал Жан и стал разливать чай.

— А я пришел по поводу вашей приятельницы, — прямо начал Нестор.

— Вас интересует только одна? — нагло засмеялся Жан. — Должен скромно заметить: среди женщин не бывает приятельниц, а только знакомые!

— Как хотите! Мне интересно ваше мнение о Йонке. Йонке Пейчевой, которая несколько лет назад, когда вы были близко знакомы, носила фамилию Димитрова.

— Да простит ее бог!

— Вам что, все известно?

— Да, Пейчо рассказал мне… И как только это могло случиться?

— Это долгий разговор… Что вы можете сказать о ней?

— Действительно, между нами что-то было, но все это происходило так давно… Были очень молоды, жили рядом, но что-то не получилось у нас… Потом часто вспоминали о том времени.

— О каком именно?

— Разумеется, вы имеете в виду тот период, когда меня осудили… Думаю, Йонка здесь ни при чем. Некоторые знакомые намекали, что я влип в эту историю из-за нее, но это неправда! Вина была целиком моя — позарился на чужое, украл и попался.

— Хорошо, а потом?

— Поддерживали знакомство, и только.

— Когда виделись с ней в последний раз?

— Не так давно.

— И все-таки в каких отношениях вы были с ней?

— Предпочитали постель, если можно так выразиться.

— Не заметили во время последних встреч в ней ничего такого, что произвело бы на вас впечатление и чем вы считали бы необходимым поделиться со мной?

— Ничего особенного не обнаружил, — не задумываясь, ответил Жан. — Она оставалась прежней.

— Что вы думаете о ее муже? Он знал о ваших отношениях?

— Пейчо?.. Как вам сказать? Думаю, он предполагал, что, женившись на такой красивой женщине, у него обязательно возникнут проблемы. Однако меня, я в этом уверен, он ни в чем не подозревал.

— Отчего такая уверенность?

— Хорошо знаю его, он непростой человек… Если верит кому-либо, то до конца. Ну а если ошибется, становится опасным. Понимая это, стараюсь вести себя осторожно, чтобы не давать ему повода для ревности, точнее, старался вести…

— Не очень-то ясно мне, почему он может стать опасным и для кого?

— Потому что дик, груб и первобытен…

В последние минуты разговора Димитр Райков, давая характеристики другим, сумел быстро преподнести себя как исключительно культурного и воспитанного гражданина, который нашел в себе силы порвать со своим прошлым и завоевать полагающееся ему место в обществе. Не обошлось и без хвастовства относительно его успеха у женщин, а в конце он кичился достижениями в профессии. Говорил быстро, тихим, мелодичным голосом. Глаза Райкова подолгу задерживались на собеседнике и буквально ощупывали его. К удивлению следователя, Райков стремился быть точным, называя даты встреч с Йонкой. В день своей гибели она была у него ранним вечером. Нестор попросил его еще раз хорошо вспомнить время последнего свидания с Пейчевой, и он опять упорно повторил тот же день и час.

— Так кто вам сообщил о похоронах?

— Я же сказал — Пейчев! — ответил Жан и с самоуверенным видом взглянул на Нестора. — Он позвонил мне в бар, где проходила репетиция, и сказал: «Жан, Йонка умерла» — и замолчал. Я, естественно, не поверил своим ушам, а когда до меня все же дошел ужасный смысл этих слов, снова раздался голос Пейчева: «Ты слышишь меня? Похороны после обеда», и он положил трубку… Когда пришел к Пейчевым, там уже находились их знакомые. На душе было тяжко. Постоял немного и ушел, поскольку вечером надо было выступать.

— Да, тяжело!.. — согласился Нестор и после паузы спросил: — А когда она покинула вас, чем вы занялись?

— Ничем, — подозрительно посмотрел на него Жан. — Принял ванну, полежал, а потом отправился на работу…

— Получается, что вы были последним, кто провел с Йонкой известное время перед гибелью, — как бы между прочим заметил Нестор.

После этой неприятной новости Жан впервые сделал долгую паузу.

— Вырисовывается нечто вроде любовного треугольника — дикий и грубый муж, затем утонченный и образованный любовник и, наконец, красивая женщина, из-за которой, как твердят злые языки, вы сели в тюрьму. Какие же выводы прикажете сделать, если, по вашему собственному заявлению, получается, что вы были последним, кто встречался с Йонкой перед ее убийством? Помогите мне! Поставьте себя на мое место, — предложил Нестор.

— Предпочел бы видеть не столь явную картину. Варианты могли бы быть и более отличными от моего случая.

— Например, мог отвалиться от здания кирпич и упасть ей на голову, так, что ли?

— А почему бы и нет? Случается и такое. Мой приятель, например, упал во сне с кровати и сломал ключицу, — нагловато усмехнулся Жан.

Нестор тоже засмеялся, да так громко, что Райков встрепенулся и испуганно посмотрел на него.

— Вы очень симпатичны мне, — дружелюбно продолжал следователь. — Для меня составит большое удовольствие еще раз поговорить с вами. Ничего не имеете против? — И протянул ему визитную карточку. — Крумов, Нестор Крумов, но меня называют просто Несси. Вероятно, слыхали о чудовище, обитающем в озере Лох-Несс? Спасибо за чай!

Нестор ощущал нечто отталкивающее, раздражающее в этом Райкове. Поэтому без промедления начал рыться в архивах суда, чтобы найти и ознакомиться с его делом пятнадцатилетней давности. Характер совершенной кражи удивил Нестора. Оказалось, что из сорок пятого магазина было похищено несколько рулонов самой дорогой ткани. Вскоре Жана арестовали — в тот момент, когда он сбывал ее. В доме при обыске нашли уже только жалкие остатки похищенного. Вначале Жан отрицал свое участие в этом преступлении. Но когда допросили его приятельницу Йонку Пейчеву, она показала, что именно он являлся похитителем, даже, мол, достал где-то и грузовик для этой цели. Только после этого показания Райков признался во всем. Деньги практически не удалось вернуть, поскольку, как Жан заявил, он прогулял их, хотя стоимость похищенного товара была очень большой. Райков сначала твердил, что двери магазина им не взламывались, они были оставлены незапертыми, а потом заявил, что открыл их ключами. По этому пункту показаний мнение следователя, занимавшегося этим делом, не было категоричным и, таким образом, осталась под вопросом. Заведующий магазином с возмущением отрицал, что оставил дверь открытой. Заведующим был тогда Платнаров, и Нестор сразу сделал для себя пометку, чтобы проверить, не являлся ли этот человек тем, кто ходатайствовал об устройстве на работу Йонки Пейчевой. Никакие соучастники по этому делу не привлекались к судебной ответственности. Райков настаивал, что он один совершил преступление, и назвал только несколько человек, которым продавал украденный товар. Эти люди действительно признались, что покупали у Жана ткань, но доказать их причастность к преступлению не удалось. Фактически безрезультатным оказался и самый тщательный обыск в доме преступника. В это же время произошли еще два подобных хищения, но у Райкова было алиби. В тюрьме он отличался примерным поведением, активно участвовал в художественной самодеятельности, занимался фокусами, проявив при этом определенные способности. После освобождения продолжил эти занятия и достиг завидных успехов. С различными программами гастролировал во многих местах, пока не обосновался в баре «Луна».

Нестор пообещал Райкову посмотреть как-нибудь его выступления, а пока приказал Деневу поближе познакомиться с фокусником. Справившись о здоровье Пейчева, следователь отправился в жилой комплекс, где произошло убийство.

Заморосил дождь, подул холодный ветер, и Нестору пришлось поднять ворот плаща. Ему вспомнилось, что в такой же день он шел на свое первое задание. Еще при входе в дом споткнулся о поставленную у двери какую-то посудину и чуть не упал. Дабы скрыть волнение, немедленно распорядился направить ее на экспертизу. На следующий день доложили результаты: в посудине обмывалось орудие убийства. К вечеру преступника изобличили и арестовали. «К сожалению, — размышлял Нестор, — в случае с Йонкой Пейчевой пока не за что зацепиться — уж очень все гладко… А ведь сколько здесь домов, многоэтажных, с бесчисленным количеством окон! И надо же, никто ничего не видел и не слышал, пока случайный прохожий не наткнулся на лежащий под фонарем около телефонной будки труп». И он тут же подумал: а ведь как назойливо трещит телефон у дежурного, когда какой-нибудь пьяница нарушает общественный покой. Тогда вам точно опишут и внешность дебошира, и охарактеризуют его поведение…

Витанов, районный инспектор, встретил Нестора в небольшом клубе, где размещался его кабинет.

— Товарищ Крумов, опросил самое меньшее сто человек, и ничего, — с виноватым видом произнес инспектор.

— Благодарю тебя, Витанов! — перебил его Нестор. — Все-таки надеялся, может, кто-то и поможет нам, но, видно, только задал тебе лишнюю работу. Ладно, не беспокойся!

— Буду иметь в виду; если что, дам знать…

— Как идут дела? — спросил Нестор, чтобы как-то продолжить разговор.

— Да как всегда. Приходится держать под наблюдением кинотеатры, кафе, клубы и иногда усмирять там чрезмерно развеселившихся ребят, разбираться с драками и скандалами в жилом массиве. Воруют машины, ломают и разбивают телефоны и телефонные будки. А вот два месяца назад…

Витанов не договорил, поскольку Нестор протянул руку и взял одну из телефонных трубок. Она была самого старого образца, тяжелая, железная, с толстым слоем серой эмали, стершейся в некоторых местах от длительного пользования. На одном конце имелись темные пятна, которые можно было принять за ржавчину. Но у Нестора тут же мелькнула мысль, что это могла быть и не она. Кстати, а эта овальная форма? Ведь в медицинском заключении говорилось, что удар в затылочную часть был нанесен тупым предметом средней величины и овальной формы. При спектральном анализе были обнаружены следы металла и краски… Он поднес трубку к глазам, его ноздри мгновенно расширились от волнения.

— Это я возьму с собой!

Витанов пожал плечами и хотел было спросить зачем, но, увидев, как Нестор стал осторожно заворачивать трубку в лежавшую на столе газету, все понял. Затем следователь засунул сверток под плащ, поблагодарил инспектора еще раз за информацию и поспешил в лабораторию. Экспертам предстояла серьезная работа — определить, чья это кровь (если вообще это кровь), пол, приблизительный возраст человека. Конечно, этих данных еще будет недостаточно для изобличения преступника, но все же, надеялся Нестор, они смогут пролить хоть какой-нибудь свет, дать шанс выйти на правильный след.

Старший лейтенант Денев провел большую часть дня в компании с Райковым и решил, что это пустое времяпрепровождение. Фокусник показался ему неинтересным, и Денев не скрывал от Нестора своего впечатления.

— Зачем терять время? — с обидой спросил он.

— Пока ничего определенного и я не могу сказать! — попытался убедить его Нестор. — Но он скрыл, что несколько лет назад она выдала его, когда он украл ткань, и думаю, что не случайно. Кроме того, Жан солгал, что в день убийства был на работе. Разумеется, он мог бы назвать по меньшей мере пять мест своего нахождения, и это нельзя было точно проверить. Однако он предпочел соврать. Почему? К тому же он очень не нравится мне!

— Если всех, кто нам несимпатичен, требовалось бы проверять, то не хватило бы никакого времени!

— Ладно, все ясно, и не сердись! Поверь, это необходимо. Считай меня дураком, но прошу, продолжай работать с ним! Согласен?

— А почему не спросить его прямо?

— Я понимаю людей, а скорее, причину их отрицательной реакции. Зачем задавать человеку вопросы, если он сразу скажет «нет». Это все равно что у ребенка спрашиваешь: «Хочешь есть?» — и мигом следует ответ: «Нет!», хотя он и голоден. Остается единственный верный ход — заставить его сказать: «Хочу есть!» Жан знает, что интересует меня. Поэтому пусть он переживает это «нет» в самом себе, и если появится желание, то он даст по крайней мере приблизительную истину. Остальное — наше дело, Денев. Ты же видишь, в данный момент нам не за что зацепиться, и приходится идти ощупью. А если прижмем его, он нагородит такую кучу лжи, что нам трудно будет разобраться в ней…

Денев взглянул на свои записи, чтобы проверить, не упустил ли он что-либо, и снова продолжил доклад. В обед Райков посетил ресторан отеля «Фракия» вместе с тремя девушками и каким-то пожилым мужчиной. Они распили две бутылки финской водки. Мужчина несколько раз выходил в фойе звонить, но никто ему не отвечал. Вернулся к столу и сказал об этом Жану. Последний очень удивился. Не меньше его поразился и Денев, поскольку набиравшийся номер принадлежал Райкову.

— Ведь в квартире Жана поставлен автоматический секретарь, — пояснил Нестор.

— Очевидно, он был выключен.

После ресторана Райков встречался с разными людьми, в том числе с мелкими мошенниками и заместителем генерального директора крупного предприятия. Денев навел справки об этих людях, и ни один из них не представлял никакого интереса для следствия, за исключением одного мелкого валютчика. Затем Жан провел два часа в художественном салоне на улице Шипки, шесть, смотрел картины маститых художников. В разговоре со знакомым художником выразил сожаление, что все уже было продано, и тот пригласил его в свою мастерскую. Приглашение было принято с нескрываемой радостью.

Нестор устремил взгляд на маленький квадратик неба, который проглядывал сквозь ветви стоявшей у окна липы. В ясную погоду между тремя часами и полчетвертого он наблюдал, как каждый день в воздухе разминались два самолета. Это стало у него привычкой. Теперь же, когда небо было скрыто облаками, ему приходилось мысленно представлять эту встречу. Машинально протянул руку и включил допотопный радиоприемник, но тут же выключил его — заорала как резаная какая-то эстрадная певица.

— Когда слышишь таких горе-певиц, хочется пожалеть их, — не выдержал Нестор.

Денев знал, что начальник не терпел никаких разговоров о женщинах и очень злился при этом, особенно если еще не шла работа. Однако его товарищ все же попытался пошутить и в игривом тоне пустился в рассуждения о современной эстраде. Нестор разгадал его тактический ход и дружелюбно улыбнулся. Следователь обладал красивой внешностью, и многие думали, что он увлекается женским полом. Но люди заблуждались. Он был постоянен в своих чувствах, а после смерти жены вообще перестал обращать внимание на женщин.

Два года назад во время очередного следствия в него влюбилась одна из его «клиенток» и стала из тюрьмы присылать письма, которые он вновь запечатывал в конверт и отправлял обратно. Но осужденная проявляла настойчивость, и Нестору пришлось поехать в тюрьму на свидание. Там он проговорил с девушкой целых два часа. О чем они беседовали, осталось тайной, однако письма из тюрьмы перестали поступать. Выйдя на свободу, девушка разыскала Нестора и поблагодарила его. Об этом случае стало известно в управлении, и многие подхватили шутку одного молодого коллеги о том, что, мол, Нестор упустил «свой счастливый шанс».

— Пейчев не помнит, чтобы он угрожал кому-то, — продолжал докладывать Денев. — Однако признал: если что и сорвалось у него с языка, так это от злости, поскольку он обнаружил, что кто-то тайно посетил его квартиру, пока он занимался формальностями, связанными с похоронами. Ничего не похитили, во всяком случае, он еще не установил. Тем не менее Пейчев уверен, что в квартире кто-то побывал.

— Как это было заявлено, в тоне официальной жалобы?

— Нет, он объяснял это как бы бредом пьяного. Когда же спросил, кого именно он хотел убить, мне показалось, что Пейчев испугался. После продолжительного раздумья он снова повторил, что, вероятнее всего, угроза была вызвана посещением его квартиры, а может быть, просто взбрело что-то в пьяную голову.

— Ладно, оставь его мне, а сам займись Райковым. Кстати, Данов уже интересовался этим делом. Ты же знаешь, какой он!

— Как не знать! У нас и фамилии почти схожи!

— Вот за это я больше всех люблю тебя! — пошутил Нестор и взял трубку зазвонившего телефона. Дежурный просил принять какого-то человека по срочному, как он выразился, делу.

Вскоре в кабинет вошел пятидесятисемилетний Георгий Павлов, проживавший в корпусе двести три того самого жилищного комплекса, где была убита Пейчева.

— Это уже переходит всякие границы! Я требую, чтобы самым строгим образом наказали лиц, ответственных за покой и безопасность граждан нашего района!

— Что случилось? — удивленно посмотрел на него Нестор.

— Как что?! Вы, значит, ничего не знаете? А я так надеялся на вас!

— Мне ничего не известно.

— Разве патруль не докладывал вам?

— Нет, — уже с холодком произнес Нестор.

И Павлов пустился в долгий рассказ. В полночь он встал с постели попить воды и по привычке посмотрел в окно. Около его машины марки «пежо» стоял молодой человек, а на месте водителя виднелась фигура другого человека. Павлов в пижаме бросился на улицу; перепрыгивая через лужу, потерял тапочку. Когда подбежал к машине, двигатель уже работал. Попытался было оттолкнуть стоявшего у машины угонщика, но его напарник за рулем приказал: «Ну-ка, дай ему как следует, чтобы притих!»

В следующий миг Павлова втащили в машину, и они поехали в неизвестном направлении. Чтобы хозяин машины не сопротивлялся, ему крепко связали руки какой-то упругой режущей проволокой и уткнули лицом в спинку заднего сиденья. Минут через пять машина остановилась. Передняя дверца открылась в с грохотом захлопнулась. В наступившей тишине Павлов строил мрачные предположения о своей дальнейшей судьбе. Через некоторое время тот, кто вышел, вернулся и произнес: «Готово!» «А с этим что будем делать?» — спросил угонщик, державший Павлова. «Пристрелим по пути!» — последовал зловещий ответ, сопровождаемый не менее зловещим смехом. Павлов принялся умолять их отпустить его, но те еще пуще засмеялись, обдавая его запахом алкоголя. Они пообещали покончить с ним перед выездом в Калотину. Сидевший за рулем имел кличку Чаршаф, по крайней мере так обращался к нему его приятель. Затем они притихли и молча ехали более получаса. Павлов проклинал себя за то, что утром заправил машину. Сильно болела шея: угонщик продолжал прижимать ее к сиденью. Наконец они снова остановились и, бесцеремонно вышвырнув Павлова в кювет, скрылись в темноте. Он с трудом поднялся, дрожа от холода. Огляделся вокруг, пытаясь сообразить, где находится. Оказалось, стоит на проселочной дороге, выходившей к магистральному шоссе на Калотину. Пижама нисколько не согревала, и он побежал, чтобы согреться. Но со связанными руками бежать было неудобно, и он быстро устал. Мимо промчалась «лада» и не остановилась. Другая же только замедлила ход. Павлов готов был разрыдаться от того, что все проезжали мимо и не реагировали на подаваемые им знаки, которыми он пытался привлечь внимание водителей к своему бедственному положению. Какой-то шофер грузовика уже было обнадежил его и притормозил, но, когда Павлов подошел к машине, двигатель снова взревел, и грузовик покатился дальше. От отчаяния Павлов решил двигаться прямо посередине дороги. И все же наконец его страдания кончились. Притормозила синяя «лада», и, как в сказке, раздался приятный женский голос: «Вам помочь?» От радости и усталости у Павлова уже не было сил ответить. Красивая молодая женщина, увидев, что он дрожит от холода, накинула на него свое пальто и усадила на заднее сиденье. О всех своих злоключениях Павлов детально сообщил дорожному патрулю, который, как назло, встретился ему только перед самым домом.

— И вот до сих пор я ничего не ведаю о своем «пежо». Теперь скажите, что прикажете думать мне о милиции? А может быть, угонщики попали в катастрофу? Ведь машина у меня почти новая, на ней только одна небольшая царапина около заднего левого стоп-сигнала. Я сам сделал ее, когда подкручивал болтик у меня соскользнула отвертка.

— Что вам сказать на это, товарищ? Такие случаи у нас нередки…

— От этого мне не становится легче! — напористо продолжал Павлов. — Вам платят деньги за то, чтобы вы охраняли покой граждан!

Нестор с трудом сдержался, чтобы не взорваться, а затем как можно более спокойно пообещал предпринять все меры для поиска машины, взял необходимые данные и отпустил посетителя. Прежде чем уйти, Павлов оставил струну от гитары или какого-то другого струнного инструмента, которой ему связали руки. Следователь предположил, что струна могла принадлежать человеку, занимавшемуся музыкой, а кличка одного из преступников больше, чем фамилия, позволяла ему выйти на них, Нестор решил не расспрашивать Павлова, знал ли он о том, что в трехстах метрах от его дома совершили ограбление торгового павильона в ту же ночь, поскольку этого человека больше всего беспокоила судьба личной машины, а не тяжкое преступление угонщиков против него как личности. И опять перед бесчисленными окнами этого жилого массива произошло второе преступление, и, разумеется, никто из жильцов снова ничего не видел и не слышал. Зато они очень точно могут сообщить, когда пришла домой соседка и была ли она одна…

Вернувшись из больницы, Пейчев долго размышлял, серьезно ли говорили ему врачи, советуя воздержаться от употребления алкоголя некоторое время, или просто хотели попугать его. Но, решив, что пиво — это не алкоголь, он смело открыл бутылку, удобно устроился в большом кресле у магнитофона и сделал большой глоток. Голова еще гудела, захотелось вдохнуть свежего воздуха. Он встал и распахнул окно. В этот момент к дому подъехала машина и из нее вышел Нестор Крумов.

Пейчев безразлично отнесся к приходу следователя. Разговор проходил вяло, пока Нестор не коснулся его заявления о том, что кто-то рылся в его квартире.

— Что-то вы уж очень заботитесь обо мне! Никак не оставите в покое, а?

— Когда-нибудь оставим!.. Вы сказали моему помощнику, что пока не обнаружили никакой пропажи в доме. Вы все хорошо проверили?

— Только сейчас и осталось мне заниматься этим!

— Поймите, это важно!

Пейчев тяжело поднялся и внимательно оглядел гостиную. Затем прошел в сопровождении Нестора в комнату Йонки, где чувствовал себя явно неуверенно, ящики туалетного стола открывал как-то неловко, будто впервые прикасался к ним. Следователь быстрым взглядом окинул зеркало, чтобы удостовериться, на месте ли медальон, и сказал:

— Прекрасная вещь!

— Да, — согласился Пейчев, даже не повернув головы и продолжая о чем-то думать.

— Где купили?

— В магазине, — ответил Пейчев, снимая медальон с зеркала и засовывая в ящик.

Хозяин уже было направился в гостиную, но неожиданно остановил взгляд на миниатюрном старинном комоде, почти полностью закрытом шторами. Дверки были слегка приоткрыты. Пейчев побледнел и мельком взглянул на Нестора, который сделал вид, что рассматривает фотографии на туалетном столике, а на самом деле краем глава следил за каждым движением хозяина. И, разумеется, Крумов не мог не заметить, как быстро исчезла самоуверенность Пейчева. Следователь спокойно направился в гостиную, ни на секунду не отрывая глаз от отражавшегося в зеркале комода. В какой-то миг Пейчев заколебался, но потом открыл дверки и сразу захлопнул их. Комод был пуст, и хозяин тихо выругался.

— А как вы узнали, что кто-то побывал у вас в квартире, если ничего в ней не исчезло? — равнодушным тоном спросил Крумов.

— Может, ошибся, — неожиданно ответил Пейчев и залпом отпил половину бутылки пива. — Вас интересует только это? Если есть еще вопросы, задавайте…

— Есть, — произнес Нестор, открывая небольшую записную книжку. — Например, только поймите меня правильно, у вас есть свидетели, что вы были в баре «Эксельсиор», когда произошло убийство вашей супруги?

— Разумеется, есть! — с обидой сказал Пейчев.

— Хорошо!.. Вы познакомите меня с ними, когда я попрошу об этом, не так ли?

— Если желаете, пожалуйста!

— Между прочим, вы знакомы с Димитром Райковым — Жаном?

— Это кто еще?

— Какой-то фокусник, выступает в барах.

— Тогда наверняка видел его…

— Несколько месяцев назад ваша жена выиграла в спортлотерее. Не думаете ли вы, что это могло стать причиной ее убийства?

— Нет!

— Пейчев, мне необходима ваша помощь, иначе мы ничего не добьемся с вами. Вы держитесь так, будто случившаяся с вашей женой трагедия не касается вас. Если хотите, я могу вызывать вас для бесед в свой кабинет. Мое сочувствие не дает вам права вести себя так странно!

— А вы не думаете, что я боюсь?! — неожиданно воскликнул Пейчев.

— Чего именно?

— Копания в нашей жизни, попытки с вашей стороны осмыслить ее, когда в этом уже нет никакой надобности. Призываете меня поделиться тем, в чем я не смею признаться даже себе… Вам легко — бы спрашиваете, а я отвечай! Удобно ли вам копаться во всем том, что у всех людей считается неприкосновенным? Поможет ли вам разоблачить убийцу мое признание, что я любил эту женщину? Имею ли я право хранить свои чувства при себе? Йонка — все же моя жена, пусть даже мертвая, товарищ следователь! — Голос Пейчева задрожал. — Вы спрашиваете, есть ли у меня алиби, знаком ли я с Жаном, не является ли причиной гибели моей жены выигрыш в лотерее, и кто знает, какие еще там вопросы припасены вами, чтобы задать их мне?! А я ведь тоже человек, но вы, очевидно, не желаете поверить в это!.. Ладно, давайте сделаем так: на все вопросы, которые вы принесли с собой, дайте устраивающие вас ответы, чтобы я впоследствии не мог отказаться. Даже напишите такой вопрос: «Вы убили ее?» — и мой ответ: «Да, я, из-за ревности!» Так удобно будет вам? Можете и добавить: «Раскаявшись, признался ее муж».

— А когда, где, чем и как?

— И это можно выдумать!

— Нельзя так, Пейчев! — попытался охладить Нестор его разыгравшееся воображение.

— Жаль! — произнес Пейчев и на какой-то миг смутился. Но поскольку следователь продолжал оставаться в квартире, ее хозяин после небольшой паузы продолжал: — Вначале я был без ума от нее, хотелось быть только с ней и никого не видеть — ни ее друзей, ни моих… Потакал всем ее капризам, а они были в основном материального характера. В этих случаях она, как могла, старалась быть милой ко мне. В общем, у нас образовалась современная семья — я обеспечивал ее деньгами, а она служила фасадом нашего очага… Вскоре в доме стали собираться какие-то гнилые интеллектуалки, балдеющие при виде мужчины. И я как-то подумал, а не далеко ли могут завести ее эти приятельские встречи. Почему-то почувствовал себя обманутым, униженным. Решил серьезно поговорить с ней. В результате чуть не произошла размолвка, но потом помирились. Однако это длилось недолго. Правда, бывали минуты нормальной жизни. И все же ее благоволение было искусственным, чувствовалось, что она играет какую-то роль… Но я любил ее. Как видите, я мало чем могу помочь вам, да и, откровенно говоря, мне не хочется делать этого. Ведь пришлось столько пережить, что больно и вспоминать об этом…

Нестор попытался отвлечь его от личных эмоций и стал расспрашивать о работе. Однако Пейчев не стал распространяться и сообщил лишь то, что он трудился в так называемом вспомогательном цехе по производству дефицитных товаров для рынка, а потом снова принялся изливать душу. Нестор понимал, что эта хозяйственная деятельность наверняка приносит Пейчеву солидный доход, и выигрыш Йонки приобретал теперь особое значение. Следователь знал о существовании черного рынка около одного софийского кафе, прозванного из-за своей архитектуры моргом, где под большие проценты продавались выигрышные лотерейные билеты. Обычно их покупали «деловые» люди, стремившиеся таким путем узаконивать свои доходы. Тот, кто хотел оправдать, например, обладание суммой в двадцать тысяч, не скупился переплатить и три тысячи за выигравший билет. Там орудовали и посредники, которые тоже брали свой процент. Был ли выигрыш Пейчевой фиктивен или нет, доказать было уже сложно, поскольку разоблачение участников такой сделки могло быть осуществлено только в момент продажи лотерейных билетов. Кроме того, Нестор и не помнил всех тонкостей законоположения, запрещавшего перепродажу лотерейных билетов. Заниматься же этой неожиданно возникшей проблемой у него не было времени и сил, поскольку следствие и так уже задерживалось. А не лучше ли было разобраться, почему Пейчев фактически скрыл, что в его квартире произошла кража?

Эксперты из лаборатории после долгого исследования телефонной трубки доставили мало радости Нестору. Запекшаяся кровь относилась к группе «А», которая была и у Йонки. Металлические частицы на черепе убитой были идентичны металлу трубки; конфигурация раны подтверждала предположение, что удар был нанесен именно этим предметом. Однако принадлежность мучившей следователя слюны оставалась загадкой. Эта мысль не покидала Нестора, он считал, что после убийства преступник плюнул на труп. Коллеги Крумова по оперативной группе не разделяли такого мнения. Поэтому ему нужно было напасть на след человека, способного не только убить, но и осквернить жертву. Иногда Нестор сомневался, не упустил ли он нечто важное, что помогло бы решительно продвинуть следствие вперед.

Крумов положил заключение экспертов в пока еще тонкое дело Пейчевой и через пакет пощупал телефонную трубку. Потом взял ее в руки — трубка была достаточно тяжелой, поскольку пластмассовых для телефонных будок тогда еще не делали, — и, занеся над головой, задумался. Удары были нанесены сверху вниз, предполагаемый угол подсказывал, что рост убийцы был близок к росту убитой. Преступник наверняка обладал большой физической силой. Крумов явственно представил, как рухнуло тело поверженной, как из разбитой головы хлынула кровь, обагряя асфальт, и подумал: «Да, телефонная трубка, несомненно, является орудием преступления. Что же касается обнаруженного на трубке засохшего пятна крови группы «А», то ее могли иметь многие люди». Мал, крайне мал был круг людей, связанных с убитой, чтобы на основе их показаний можно было ускорить следствие.

Внезапно дверь кабинета распахнулась, и вошел Томов. Он тяжело опустился в кресло и глухо спросил:

— Чем будешь заниматься сегодня вечером?

— Ничем.

— А на меня наседает начальник с этим барахлом. Ночью опять совершена кража, и мне поручено заняться похищенными ювелирными изделиями. Все происходит по одному и тому же сценарию, и преступники точно знают, в какой квартире что лежит! Шеф убежден, что кража в отеле и ограбление квартир — дело одних и тех же рук, и чуть ли не винит меня за это… Я ответил: откуда мне знать, где и в какой квартире лежит золото? А он говорит: хотел бы увидеть, как я буду чувствовать себя, когда воры побывают и в моем доме. «Золотишко у себя не держу», — сказал я ему, а он обиделся…

Крумов приготовился к долгому разговору с Томовым, но тот не стал распространяться дальше. Верный себе, он быстро забыл о своей злости и желании излить душу перед товарищем. Нестор же в душе посмеялся, вспомнив, что его сын благоговеет перед Томовым, считая его истинным сыщиком. Он часто рассказывал мальчику невероятные истории, в которых, разумеется, всегда был главным героем. А в последний раз, следуя моде, ударился в фантастику, чем вызвал у сына неописуемый восторг. Под большим «секретом» Томов сообщил ему о каких-то таинственных сигналах, передаваемых из космоса банде преступников, поставивших перед собой цель уничтожить всех карликов на земле. И вот теперь Томов якобы ждал специальное оружие для борьбы с этими типами, а также поддерживал связь с лабораторией, которая в самом скором времени должна была разработать лекарство, способное сделать карликов людьми с нормальным ростом. Обещанное же Томову оружие могло превращать материю в антиматерию, человека в античеловека, а также творить и другие чудеса. Неожиданным даже и для Томова было то, что ребенка не столько обеспокоила судьба карликов, сколько напугало само оружие. Товарищу Нестора через два дня пришлось разъяснить ребенку, что все рассказанное полнейший вымысел, а на его настойчивые вопросы относительно оружия сказать, что оно просто уничтожено. Нестор попросил товарища впредь не засорять детскую голову всякими небылицами. Томов обещал больше не делать этого, но оказалось, что его хватило только до очередной встречи, когда он снова принялся рассказывать ребенку еще более невероятную историю. Вообще Томов любил строить из себя несерьезного фантазера и под этой маской скрывал свой быстрый ум, а если точнее, умение мгновенно оценивать собеседника, сочетая эту способность с обезоруживающим личным обаянием, Между друзьями не было никаких тайн, и когда Томов понял, что Нестора интересует Райков, он сразу предположил, что тот является азартным игроком, и посоветовал именно под этим углом понаблюдать за ним.

— И при этом не за теми, кто играет в чет-нечет или в палочки, — заключил он.

— Не верится мне, ведь он профессиональный манипулятор.

— Ошибаешься, Несси! За такие фокусы его анатомируют. Для таких людей честность в игре — прежде всего.

— У тебя есть какие-нибудь сведения?

— Да, кое-что имеется, но это тебе пока не поможет. Надо узнать, кто им обеспечивает крышу над головой, иначе я не могу сделать ничего. Они, вероятно, осторожны…

Если то, что сказал Томов, было правдой, тогда становилось ясно, почему Райков слонялся по теннисным кортам. Неизменно каждое утро он с ракеткой появлялся возле какого-либо корта, но никто не замечал, чтобы он играл с кем-нибудь. Он постоянно заговаривал с игроками, знакомился, а потом с некоторыми из них встречался. Вероятно, Райков поставлял клиентов для игр, иначе как можно было объяснить его странное поведение, о котором сообщал Денев?

Через час к Нестору явился крупный и краснощекий мужчина лет пятидесяти. Он заявил, что прошлой ночью при посещении своей дачи он чуть было не схватил там двух взломщиков. По словам посетителя, врача по профессии, грабители нанесли ему несколько ударов, и он, падая на пол, схватил одного из них за рукав. Другой бросился на помощь. Врач, испугавшись, что преступники могут быть вооружены, решил защищаться случайно попавшимся под руку обрезком железного угольника. Удар пришелся нападавшему по кисти. Последовал пронзительный крик. Врач хотел было по привычке посмотреть на нанесенную рану, но грабители, воспользовавшись моментом, убежали. Затем мужчина стал извиняться за то, что превысил меру самообороны, оправдывая это возникшим страхом и оказавшимся в руке железным угольником. Рассказ врача звучал так искренне, что следователь засомневался, верить ему или нет. Ведь бывали случаи, когда владельцы дач насмерть убивали случайно зашедшего на участок человека, словно они несли охрану государственной границы, а тут на хозяина дачи напали двое, и он еще беспокоится о здоровье этих преступников.

— Какого цвета была машина?

— Белого.

— В ней кто-нибудь еще находился?

— Нет, только эти двое. Правда, я не очень-то уверен, но они выглядели совсем юнцами.

Появилась возможность закрыть дело с похищением машины и вернуть ее хозяину, которому пришлось совершить «ночной кросс» в пижаме. Нестор тут же распорядился проверить, обращался ли кто-нибудь из молодых пациентов в больницу со специфической раной. Ждать долго не пришлось, и вскоре в кабинет следователя привели высокого парня с загипсованной левой рукой. Ему оказали помощь в Институте скорой помощи. Молодой человек держался свободно и с любопытством разглядывал обстановку кабинета и самого следователя, занятого просмотром медицинской карточки юноши.

— Ты знаешь, зачем тебя сюда пригласили? — обратился к нему на «ты» Нестор.

— Думаю, вы сами скажете об этом.

Вставляя бумагу в машинку, чтобы напечатать протокол допроса, Нестор внимательно и с некоторым сожалением рассматривал юношу.

— Ну что, начнем? Имя, отчество, фамилия, возраст, домашний адрес и так далее.

— Марио Петров Вличков, восемнадцать лет…

— На гитаре играешь?

— Нет, а что?

— Создаю самодеятельный коллектив и хочу спросить, не желаешь ли вступить в него.

— Нет, спасибо!

— Ну хорошо, тогда скажи, как ты сломал руку?

— Играл в футбол и упал.

— А почему только утром решил пойти к врачу?

— Думал, что это только вывих, и поэтому не пошел, — ответил молодой человек и посмотрел на еще влажный гипс.

— Работаешь?

— В этом году закончил школу и жду призыва в армию.

— А кто отец?

— Машинист поезда, а мать работает в Елпроме.

— Братья, сестры есть?

— Нет.

Нестор видел, что юноша еще не осознал, что для него означает вызов в милицию, и уже представил себе реакцию родителей, которые сделают удивленный вид и будут твердить, что их дитя никак не может быть преступником. Да, бытующий среди родителей принцип воспитания — «нам было тяжело, пусть теперь наши дети живут нормально» — сыграл роковую роль в судьбе этого молодого человека.

— Значит, вчера, играя в футбол, сломал руку и целую ночь размышлял, не вывих ли это? Наверное, делал компрессы с репчатым луком, не так ли? А надо было сразу обратиться к врачу, Марио. Что сказал родителям?

— Их не было дома. Мать — в ночной смене, а отец скоро вернется из поездки.

— Жаль, хотелось бы сразу поговорить с ними. Почему не заехал за матерью на «пежо»?

— Каком «пежо»?

— Белом.

— У меня нет машины.

— Знаю.

В этот момент вошел хозяин дачи и, верный своему профессиональному долгу, принялся советовать молодому человеку, что делать со сломанной рукой, когда снимут гипс, какие выполнять упражнения, чтобы разработать мышцы, похвалил, как положили гипс, а затем, чуть ли не извиняясь, сказал:

— Эх, малыш, разве можно заниматься такими делами! Ну а если бы я ударил тебя по голове?

Искреннее участие и озабоченность, казалось, полностью обезоружили Марио — он сам извинился за произошедший инцидент. Вначале юноша заявил, что ему просто захотелось прокатиться за город с приятелем, но, как оказалось, тот обманул его, что дача принадлежит отцу. Постепенно Марио признался, что не раз отправлялся на такие прогулки со своими приятелями, и сообщил все детально, даже точные даты поездок. В течение двух часов он охотно рассказывал о своих похождениях, но Нестор отметил, что молодой человек упорно не называет имя главаря банды. В конце концов он все же сообщил его имя. Это был Михаил Платнаров, по кличке Чаршаф. Потом Марио признался, что ночные грабежи торговых павильонов — это тоже дело рук его сверстников, ожидавших, как и он, призыва в армию.

После беседы с Вличковым следователь больше не намерен был заниматься с ним и поручил это дело Деневу, а сам отправился в дом Платнарова, располагавшийся в том же жилищном комплексе, где произошло убийство Йонки. По остальным названным юношей адресам пошли другие сотрудники.

Холостяцкая квартира Михаила Платнарова находилась в двух кварталах от места трагического происшествия. Нестора встретил заспанный молодой человек с взъерошенными длинными волосами. Он не проявил особенного желания говорить со следователем, даже когда тот отдельными репликами намекнул ему о важности и серьезности предстоявшего разговора. Чувствовалось, что Платнаров готов был буквально выставить его за дверь. Но Нестор вообще не считал необходимым проявлять в таких случаях излишнюю тактичность и поэтому сразу приступил к делу. Михаил предложил побеседовать на кухне, однако Крумов отказался. Осматривая меблировку квартиры, Нестор улыбнулся и покачал головой. Вместо стульев стояли сиденья от машины, а в одном углу были поставлены два самолетных кресла. Стены обклеены фотоснимками автомобилей и рекламными объявлениями о различных состязаниях и авторалли. Несколько автомобильных фар,приспособленных для питания от электросети, использовались в качестве освещения.

— Ну, Чаршаф, состязание закончилось, а? Сейчас попрошу тебя дать предельно исчерпывающее интервью.

— Не понимаю, какое состязание?

— Ничего непонятного нет! Ответь, когда, где и на какой машине впервые решил покататься. Назови, где делал остановки, включая и торговые павильоны, чтобы подкрепиться. Теперь тебе яснее стало?

— Да не совсем! Если вы ждете от меня, чтобы я разрешил ваши проблемы, то ошибаетесь!

— Предоставлю тебе возможность освежить все в памяти. Начни с последней поездки на белом «пежо».

В этот момент зазвонил телефон. Поколебавшись, Михаил взял трубку.

— Да! Здравствуй, отец! Нет, не знаю, смогу ли я. — Он вопросительно посмотрел на Нестора и ладонью прикрыл мембрану. — Вы арестуете меня? — Нестор утвердительно кивнул, и Михаил продолжал: — Должен пойти в районное отделение милиции и дать там какую-то справку… Не знаю, если хочешь, поговори с человеком из милиции, он сидит рядом.

Нестор взял протянутую ему трубку. На другой стороне провода прозвучал приятный баритон, представившийся Платнаровым из министерства, но какого именно, не назвал, очевидно запамятовав, что восемьдесят процентов трудоспособного населения страны трудятся в различных организациях, обязательно принадлежащих какому-нибудь министерству. Нестор тоже представился и предложил Платнарову встретиться в управлении. Последовало: «Понимаю вас», и разговор прервался.

— Где работает твой отец?

— В торговле, — с важным видом ответил Михаил, словно сам был Генеральным секретарем ООН и достигнутой карьерой как бы подтверждал теорию наследственности.

— Играешь? — спросил Нестор, показывая на стоявший у двери футляр для скрипки.

Молодой человек кивнул. Дальше он на все вопросы отвечал отрицательно и с такой категоричностью, что Нестору пришлось попросить у хозяина квартиры разрешения воспользоваться телефоном и позвонить в управление, чтобы там получили санкцию прокурора на обыск. Михаил и это воспринял спокойно.

Из беседы с Платнаровым-младшим Нестор узнал, что юноша давно живет один. Его родители развелись шесть лет назад. Парень закончил с отличием среднюю школу, намеревался стать музыковедом, поскольку не обладал хорошими исполнительскими данными, любил автоспорт. Их сдержанный разговор продолжался и во время обыска. Сотрудники милиции нашли запасные части к машинам, покрышки, магнитофонные кассеты, импортные сигареты и многое другое. Эти вещи не вызывали удивления у следователя. Но когда милиционер взял в руки продолговатую дамскую сумку, вынул из нее паспорт и, заглянув в него, протянул Нестору, тот от неожиданности даже привстал. На фотографии было лицо Йонки Пейчевой. Эта находка могла стать решающей уликой в деле об убийстве, Сумка и паспорт принадлежали ей…

Михаил Платнаров отрицал свое участие в ночных кражах. По его заявлению, все обнаруженные вещи в квартире были принесены его приятелями, которым он безраздельно доверял, и только теперь, мол, понял, как они подвели его. Михаил, ругаясь, твердил, что у его товарищей наверняка были ключи от квартиры и они использовали ее в своих преступных целях, когда он уходил ночевать к матери. Считал, что все завидовали ему, потому что у него была своя квартира и он вел самостоятельную жизнь. На заданный же в присутствии Марио вопрос о белом «пежо» Михаил с безобиднейшим видом ответил, что это прямая инсинуация и что его просто хотят скомпрометировать. Правда, мать подтвердила, что в ту ночь он действительно ночевал у нее.

Нестор терялся в догадках, почему Михаил так глупо упорствует. Ведь следствие располагало неопровержимыми доказательствами участия Платнарова в совершенном преступлении и его роли во всех этих ночных «приключениях». Однако Марио и другие молодые люди ничего не говорили о сумке и паспорте Пейчевой, хотя Крумов предпринимал настойчивые усилия выяснить, откуда же появились эти предметы в квартире Платнарова. Стена отрицаний, которую Михаил воздвиг перед собой, начала подводить его, и поэтому он принял на первый взгляд нелогичное решение — попросить родителей в случае необходимости самим явиться к следователю, не дожидаясь официальной повестки.

Минут через тридцать позвонил Данов и сообщил, что к нему пришел некто Платнаров, интересующийся судьбой сына. Нестор ответил, что готов принять отца этого юноши. Платнаров-старший вошел в кабинет в сопровождении Данова, который любил понаблюдать за работой своих подчиненных. Посетитель отсутствующим взглядом обвел все вокруг, затем тяжело сел, вздохнув, потер лоб, словно припоминая, зачем пришел сюда, и, наконец, обратил свой взор не на Нестора, а на Данова. Отец Михаила был крепкий лет пятидесяти мужчина со слегка поседевшими волосами, острым носом, маленькими мышиными глазками и большим животом, едва вмещающимся в модный костюм.

— Ну, слушаю вас! — произнес он.

Нестор приветливо улыбнулся и, протянув через стол руку, представился:

— Крумов! Очень приятно видеть вас!

Платнаров с невозмутимым видом пожал руку и, важно задрав подбородок, застыл в ожидании. К его большому удивлению, Нестор не спешил начинать разговор и внимательно просматривал какие-то бумаги. Так прошло несколько минут, а потом он с еще большей приветливостью спросил:

— Несколько лет назад вы работали заведующим магазином текстильных товаров, не так ли? — И, воспользовавшись минутным замешательством Платнарова, добавил: — Во время следствия по делу ограбления вашего магазина не было установлено, остались ли двери просто незапертыми или грабитель сам открыл их. Вероятно, вы помните этот пункт, записанный в материалах следствия?

Полковник заерзал на стуле, чтобы обратить внимание Нестора на то, что тот начал беседу с недозволенного хода.

— У нас заведен порядок проверять старые дела, прежде чем сдавать их в архив, — пояснил Нестор свой вопрос, следя за реакцией Платнарова.

Следователь хотел отвлечь внимание посетителя от истинной причины его вызова в управление, чтобы воспользоваться удобным моментом и выяснить, являлся ли Платнаров тем самым человеком, который ходатайствовал о назначении Йонки Пейчевой на текстильную фабрику, и какая связь существовала между ними.

— Это было так давно, что я вряд ли смогу чем-то помочь вам… — произнес Платнаров и на миг задумался. — Когда велось следствие, я допускал мысль, что двери могли остаться и незапертыми.

В дальнейшем, если мне не изменяет память, было точно установлено, что они были закрыты на ключ. В противном случае следовало бы считать, что у преступника был соучастник в лице сотрудника магазина. Но такового не оказалось! В моем подчинении были люди с безупречной репутацией, честные и порядочные работники. Пока я возглавлял магазин, мы несколько лет подряд выходили победителями социалистического соревнования среди коллективов подобных магазинов. Но а что там стало после меня, не знаю. Я ушел работать в министерство, на должность заместителя начальника управления… Где мой сын?

— Мы освободили его, других — тоже…

— Как — освободили? — не выдержал Данов.

— Они разумные люди, зачем им убегать! Бессмысленно держать их под стражей у себя и тем самым травмировать их души. А за совершенные преступления придется ответить.

— В чем подозревается мой сын? — обратился отец Михаила к Данову.

— Достаточно во многом, — ответил за начальника Нестор.

— И вы верите, что он способен совершить преступление?

— Об этом мне хотелось бы спросить вас.

— Мой ответ будет категоричным: нет!

— Так говорят все родители.

— Я не как все! — неожиданным фальцетом прокричал Платнаров. — В чем он обвиняется?

— Самое меньшее — в совершении кражи.

— Михаил?! — удивился Платнаров. — Мой сын занимается воровством?! Это клевета! Необходимо тщательнейшим образом все проверить и сурово наказать клеветника. Человек, занимающийся музыкой, у которого есть все необходимое…

Нестор вынул из стола струну, поднес ее близко к глазам и сказал:

— Да, это трудно понять!.. А вот посмотрите на это! Правда, я не разбираюсь в музыкальных струнах, но уверен, что они не предназначены для того, чтобы связывать ими руки людей.

— Просто невероятно! Тут что-то нечисто! Я знаю своего сына и гарантирую вам, что он не способен пойти на такое. Ведь он настолько утонченный и чувствительный!.. Нет, нельзя пачкать грязью молодого человека в начале его жизненного пути! Вы же понимаете, что значит приписать воровство семнадцатилетнему юноше! Это конец его будущего, крах всего! Я не могу допустить такого! Это пятно ляжет и на меня, не так ли?! Нет, нет! У вас есть доказательства?

— Найдутся.

— Это несерьезный ответ, товарищ! Как отец, я должен знать, в чем конкретно обвиняется мой сын! Не думайте, что перед вами сидит случайный человек!..

Нестор и не думал так о Платнарове. Следователь спокойно дал ему возможность выговориться, а сам машинально наблюдал за быстрыми движениями его губ, холеным лицом и мягкими руками, беспрестанно сновавшими по телу.

Данов привел какой-то пример из своей практики и сразу же пожалел об этом, так как отец Михаила буквально засыпал его доказательствами проявленной им заботы о сыне. Оказалось, что холостяцкая квартира была куплена для того, чтобы разлучить юношу с матерью, женщиной с мелкими интересами, контакты с которой угрожали бы развитию ребенка. Низкий культурный уровень бывшей супруги явился причиной и их развода. Однако, несмотря на это, говорил Платнаров, он уделял неослабное внимание воспитанию сына, обеспечил ему идеальные материальные условия. Хвалился природной интеллигентностью сына и его сложившимся характером. Он воспитывал Михаила самостоятельным, сильным и волевым парнем. «Он весь в меня, — заключил Платнаров и ткнул себя пальцем в грудь. — А я на этом свете добился всего только своей головой!» В итоге почти каждая фраза произнесенного отцом юноши длинного монолога начиналась словом «я».

— Вам знакома эта женщина? — спросил следователь, прерывая речь Платнарова, и показал ему фотографию Пейчевой.

— Нет, не могу вспомнить.

— Ее по вашему ходатайству приняли на работу.

— Возможно. Мне приходилось устраивать на работу многих людей. Если она заслуживала этого, то я наверняка рекомендовал ее. Добро делать нетрудно, но мало людей поступают так. Так я учил и сына. «Прежде чем сделать что-либо, сперва оцени, к добру ли это, — говорил ему. — Другого правила в жизни нет». И как я теперь могу поверить, что Михаил — преступник?

— И все же присмотритесь получше и попытайтесь вспомнить эту женщину.

Платнаров неохотно взял фотографию, для виду напряг память и, вернув ее следователю, сказал, что не знает этой женщины. Нестор тут же отпустил его домой, пообещав быть предельно внимательным при решении судьбы его сына.

— Нестор, мне кажется, ты идешь в ложном направлении, — обратился к нему Данов, когда Платнаров вышел из кабинета. — Зачем тебе вертеться вокруг этого старого случая? Только потеряешь время.

— Думаю, именно сейчас я двинулся в нужном направлении, — уверенно ответил Нестор. — Но попроси меня объяснить это — не смогу! Один мой друг утверждает: важно понять не то, что говорит тебе собеседник, а то, в чем он не осмеливается признаться даже самому себе.

— Так может сказать только Томов, и никто другой.

— Угадали.

— А что здесь угадывать, когда у тебя только один друг!

Нестор сразу загрустил, когда начальник стал рассуждать о человеческой дружбе и ее катастрофическом обесценивании в последнее время. Для успокоения он говорил себе: «Дружба и приятельские отношения — понятия равные. Очевидно, из-за характера работы у меня слишком мало друзей». Действительно, работа захватывала его целиком, доставляла радость и истинное удовлетворение, особенно когда он получал исполненные благодарности и добрых слов письма от своих бывших «клиентов». Крумов хранил их вместе с письмами жены. Однако в большинстве случаев его беспокойная должность доставляла ему много душевных тревог: он принимал все слишком близко к сердцу. Иногда даже, успешно завершив следствие, Нестор испытывал смущение, будто чувствовал за собой какую-то вину. А если человек осознавал свой проступок и глубоко раскаивался, Крумов тоже переживал. В такие минуты следствие становилось для него самым мучительным и изнуряющим занятием на свете, он не находил себе места и никак не мог войти в нормальный рабочий ритм. Тогда он старался полностью посвящать себя сыну, пытаясь найти в этом утешение и на время забыть о трудностях своей профессии. Ребенок, очевидно, чувствовал настроение отца и проявлял безграничную изобретательность в играх с ним, постоянно рассказывал о безумно понравившихся главах из книги «Моби Дик».

Покинув управление, Платнаров отправился на квартиру сына, но, не застав там никого, пошел навестить свою бывшую супругу Виолетту. У нее он пробыл минут пять и, очевидно обозлившись на что-то, ушел.

— В данный момент, — сообщал по телефону Денев, — Платнаров сидит за стаканом виски в «Кристалле» и о чем-то думает.

Нестор не ожидал, что отец Михаила сразу решит увидеться со своей супругой, и поспешил направиться к ней.

Платнарова, а теперь Димитрова, эту фамилию Нестор прочел на дверной табличке, встретила его с расстроенным видом. Это была обыкновенная, внешне ничем не выделявшаяся женщина. Работала экономистом на железнодорожной станции, и, вероятно, кроме развода, в ее жизни никогда ничего особенного не происходило.

— О чем вы говорили со своим бывшим супругом перед моим приходом? — спросил следователь.

— Ни о чем… Он искал Михаила, — с удивлением посмотрела на него Димитрова.

— А вы знаете, где ваш сын?

— Не знаю, куда-то отлучился после обеда.

— И он тоже ни о чем не говорил вам?

— А что он должен был сказать?.. Хотя постойте, он спросил, нет ли у меня хорошего знакомого адвоката, чтобы помочь попавшему в затруднительное положение приятелю… — Тут женщина умолкла, подавляя охватившее ее волнение. — Потом он заплакал и поцеловал меня. Это было неожиданно: последний раз он целовал меня, когда был маленьким ребенком.

— Почему вы оставили его одного, без присмотра?

— Я не хотела этого! — категорично возразила Димитрова. — Так пожелал Неделчо. Он всеми силами стремился разлучить меня с сыном!

— Вы же мать, и закон на вашей стороне.

— Все так, суд оставил ребенка мне. Но Платнаров не давал покоя, продолжал таскать по судам, пока я не сдалась. Кроме того, не забывайте, он настраивал против меня и сына…

— Я что-то не понимаю… Если мать хочет, чтобы ее ребенок воспитывался в нормальных условиях, никакие силы не заставят ее разлучиться с ним.

— Не говорите так! — почти закричала женщина, глубоко задетая словами Нестора. — Действительно, какая мать захочет оставить свое дитя!

— Часто ли он ночует у вас?

— Да, — испуганно посмотрела она на следователя.

— Не могли ли вы вспомнить несколько дней за последний месяц?

— Точные даты не могу назвать, так как не ставила перед собой цель запоминать их. Это может сделать мой бывший муж.

— Ну а все же?

— К сожалению, боюсь ошибиться!

— Тогда попытайтесь помочь своему сыну. Что касается лично меня, я в такой помощи не нуждаюсь.

— Но как я могу помочь ему?

— Укажите точно дни, часы, когда он бывал у вас.

— Не могу…

— В своих показаниях Михаил заявил, что вы можете подтвердить интересующие нас дни.

— Показания? Что он натворил?

— Угонял машины, грабил торговые павильоны, разбивал…

— Боже мой! — простонала женщина и тяжело опустилась на стул.

Опасаясь, что Димитрова может потерять сознание, Нестор поспешил показать ей фотографию Пейчевой.

— Вы знаете эту женщину? В одну из ночей, когда ваш сын, по его словам, ночевал здесь, эта женщина была убита. Ее сумка и паспорт обнаружены в его квартире. Как вы можете объяснить это?

Димитрова взглянула на фотографию и, внезапно разразившись истеричным смехом, запричитала: «Опять она, опять!..»

— Вы знакомы с ней?

— Как же мне не знать ее! Ведь она разбила мою жизнь! Это же любовница моего мужа, или, точнее, была ею, когда мы разводились…

Нестора почему-то стал одолевать неуместный смех, и, чтобы сдержаться, он уставился на снимок.

— Сын знал о причине вашего развода?

— Думаю, что да, хотя и не говорил об этом.

— Склонен ли он к эмоциональным поступкам?

— Нет, по крайней мере со мной он был сдержан, мягок и даже, если хотите, боязлив. В последнее время я замечала, что с ним что-то происходит. Он стал чаще приходить ко мне, держался как-то неуверенно, такое впечатление, что все время намеревался о чем-то спросить, но не осмеливался. Часами разглядывал семейный альбом, просил рассказать историю почти каждого снимка, интересовался, почему у него нет брата или сестры. Однажды пришел со скрипкой и долго играл. Я похвалила его, а он потом весь вечер спрашивал, говорю ли я правду…

— Вы бывали у него в квартире?

— Нет, — со вздохом произнесла женщина.

— Почему?

— Как вам сказать… Хотелось, чтобы он сам вспоминал обо мне и приходил сюда. Старалась держаться с некоторым достоинством, если можно так выразиться. К тому же он и не приглашал меня. А мне зачем навязываться, ведь он уже взрослый.

— Но речь идет не просто о знакомом человеке, а о вашем сыне. Поинтересоваться, как он живет, с кем дружит, попросить, чтобы помог в чем-то, — разве это навязывание?

— Контролировал его в основном отец. Но во время визитов ко мне Михаил рассказывал о своей жизни…

— Отец не заменит матери.

— Согласна с вами.

— Ну ладно, так что вы скажете, был он у вас…

— Не был! — с мрачным видом перебила следователя Димитрова. — Не могу и не буду лгать! Но я не верю, чтобы мой сын совершил преступление!

Нестор и не ожидал, что Димитрова, как и любая мать на ее месте, поверит выдвинутому против Михаила обвинению. Однако следователь не мог оправдать ни ее, ни Платнарова за подход к воспитанию сына, хотя они и были в разводе. Отец старался только материально обеспечить юношу, а мать фактически устранилась от воспитания из-за своей непонятной гордости. А сыну необходима была домашняя обстановка, в которой его не только ласкали бы, но и давали взбучку за опоздания с вечерней прогулки или за неприличное поведение за столом. Иначе как понять интерес Михаила к семейному альбому? Ведь ему очень хотелось вспомнить свое детство, посмеяться над собой, когда мать шлепала его по руке, поднесенной к носу, или пугала цыганами, если он не съедал суп. А не лучше было бы Михаилу жить с отцом, даже если бы юноше приходилось на цыпочках заходить в гостиную, чтобы не потревожить задремавшего над вечерней газетой Платнарова, чем получать от него сто левов в месяц и обладать собственной квартирой?

— Как после вашего развода складывались у Платнарова отношения с его любовницей?

— Не могу сказать, просто не интересовалась этим. Он очень дорожил своей репутацией, ну а если их связь и продолжалась, то она оставалась тайной.

— Что вы могли бы сказать о Пейчевой?

— Неужели вы думаете, что Михаил имеет какое-то отношение…

— Допустим, никакого, — перебил ее Нестор. — Теперь слушаю вас. Кстати, помните, вы окажете сыну помощь только в том случае, если правдиво и подробно расскажете об этой женщине. Сообщайте то, что вы знаете, а не то, что слышали о ней от других людей.

После долгого раздумья Димитрова наконец принялась за свой нелегкий рассказ. Нестор внимательно слушал ее и делал для себя необходимые выводы. Прежде всего его поразило само поведение Платнарова в отношении Йонки. Важный, самоуверенный, он держался с ней как провинившееся дитя. Было ясно, что он почему-то боялся любовницы. Неоднократные попытки Димитровой выяснить отношения с мужем заканчивались бурными скандалами, особенно если упоминалось имя Пейчевой. Он постоянно твердил, что эта женщина не являлась причиной развода. Сама же Пейчева, посещая дом Платнаровых, держалась нагло, а в последние месяцы перед разводом Платнаровых — даже крайне вызывающе. Это вынудило Димитрову принять окончательное решение развестись с мужем, Позднее она узнала, что ее соперница была замужем, и поэтому никак не могла понять, что же тогда связывало эту женщину с Платнаровым. Сильная любовь? Вряд ли.

Пока шел разговор с Димитровой, лейтенант Денев, как приказали ему, не спускал глаз с Платнарова, который после нескольких выпитых стаканчиков виски пребывал в состоянии глубокой задумчивости. Когда же в зал, оглядываясь вокруг, вошла девушка, он внезапно оживился, приподнялся со стула, делая ей знаки. Улыбаясь, она подошла к нему, подождала, пока он расплатится, потом взяла его под руку, и они направились к выходу. На улице взяли такси, а Денев быстро побежал к своей машине и догнал их уже на перекрестке перед университетом. Через пятнадцать минут они вышли из такси в Драгалевцах и, взявшись за руки, двинулись вдоль крутой улочки. Денев сопровождал их до какой-то дачи. «А ведь с ним Магда Попова, коллега Пейчевой!..» — мысленно воскликнул Денев.

Для Нестора ночные увеселительные заведения уже давно утратили свою привлекательность. Но сейчас в силу служебных обязанностей ему пришлось идти в бар для встречи с Димитром Райковым. После состоявшегося разговора о Платнарове следователь убедился, что ему надо как можно детальнее изучить прошлую жизнь Пейчевой, чтобы успешно довести это дело до конца. Войдя в зал, Нестор внимательно огляделся. Запах табачного дыма, алкоголя, царивший полумрак — обычная атмосфера подобных заведений — подействовали на него угнетающе, его сразу охватила скука, которая несколько рассеялась, когда к нему через полчаса подсела молодая парочка. С уст молодых людей не сходило имя какой-то Марчи, исколесившей пол-Европы и притащившей с собой, по словам девушки, «невероятные» вещи. Но как выяснилось в ходе их разговора, это было обычное барахло, которое можно приобрести и дома, а не везти издалека. Наконец молодым людям надоело говорить о тряпье, и они переключились на другую тему. У девушки была дурная привычка пускать сигаретный дым в лицо собеседнику, а поскольку она постоянно вертела головой, облака дыма окутывали и лицо Нестора. К счастью, началась концертная программа, и девушка повернулась к сцене. Безвкусная игра светом, миновавшие зенит молодости танцовщицы, крикливый конферансье с плоскими шутками, который, неизвестно почему, решил, что его обязательно должны слышать и на улице, раздражали Нестора. Выход Жана сопровождался звуками таинственной музыки и световыми эффектами. Он появился без партнерши. После нескольких манипуляций Жан обратил внимание на следователя и, улыбаясь ему, торжественно вынул из внутреннего кармана дамские косынки. Это был древний фокус, по крайней мере его показывали еще во времена, когда текстильная промышленность только завоевывала свое место в человеческом быту. Затем Жан приступил к демонстрации уже более современных фокусов. Закончив выступление, он несколько раз возвращался на сцену, выпрашивая аплодисменты. Нестор кивнул ему, и тот сразу подошел к столику и сел.

— Какими судьбами? — фамильярно спросил Жан.

— Да просто зашел случайно.

Райков усмехнулся, словно говоря: «Для вас нет ничего случайного! Ну да ладно, сделаю вид, что поверил».

Заиграл оркестр, и посетители, дружно сорвавшись с мест, вмиг заполнили танцевальную площадку.

— Подготовили алиби? — воспользовавшись тем, что они остались наедине, спросил Нестор.

— Зачем мне готовить?

— В этом нет ничего предосудительного. Наверное, вам уже сказали, что я проверил все, и оказалось, вас не было на работе в тот вечер.

Райков многозначительно улыбнулся.

— А я-то решил, что вы все еще готовите алиби, раз не отзывались на приглашение увидеться в управлении.

— Был в гостях у приятеля.

— Я так и думал. Наверняка вы были не одни, а еще человек семь, «незнакомых» вам. При необходимости вы разыщете их, и они подтвердят все, не так ли?

— Более или менее так.

— Напишите все на листочке! Разумеется, только не сейчас… Пожалуйста, вспомните, имела ли убитая связь с кем-нибудь из магазина. Думаю, догадываетесь, о каком магазине идет речь?

— Конечно, трагическая ошибка молодости… Нет, насчет этого ничего не могу сказать!

— Ну, например, с заведующим Платнаровым… Думаю, что я правильно называю фамилию?

— Исключено!

— Не спешите с ответом!

— Да нет, не имела! — повторил Райков после демонстративной паузы.

— А позднее?

— Что позднее?

— Имела ли она связь с ним?

— Откуда мне знать, кто с кем имел связь! Поведение женщин вне моего дома меня не интересует, я стараюсь не вникать в их проблемы.

— Вы знаете его?

— Помню только физиономию по фотокарточке из дела.

— Хотя вас это и не интересовало, все же припомните, были ли у Йонки с кем-нибудь серьезные проблемы?

Райков молча уставился на стоявший перед ним бокал. Чувствовалось, что на этот раз его действительно что-то озадачило.

Видимо, он осознал, что сейчас по его ответу могут сделать далеко идущие выводы, последствия которых он не мог предвидеть.

— Не знаю, для чего это вам нужно, но мне трудно назвать какое-либо имя… Если быть откровенным, скажу: в последнее время она стала вульгарной, грубой…

— В чем это выражалось?

— Ну как вам сказать? — обернулся Жан. — Вмешивалась в мою личную жизнь, укоряла, что я погубил себя той кражей, что, если бы не этот случай, все могло быть иначе…

— Ведь это даже благородно с ее стороны!

— Да, конечно. Но мне не нравилось, что она лезет мне в душу.

— Удивительная грубость! — сыронизировал Нестор, понимая, какую ошибку допустил Жан. Его дальнейшие увертки уже никого не могли ввести в заблуждение.

— Она была крайне амбициозна, и если бы у нас существовало королевство, она безусловно боролась бы за место первой дамы.

— А не считаете ли вы, что со своими амбициями она могла мешать кому-то?

— Я ничего не считаю! — испуганно поспешил ответить Жан.

Нестор долго и внимательно глядел на него, прежде чем тихо произнести:

— Жан, почему вы так осторожничаете?

— Ожегшись на молоке, будешь дуть и на воду.

— Этим вы создаете мне больше проблем, чем философствованием о женщинах. Разумеется, вы понимаете, что я хочу сказать?

Теперь Райкову стало труднее скрывать свой страх, поскольку он не знал, какими козырями располагал следователь. Жан предложил выпить, затем показал два-три фокуса и пригласил к столу вошедшую в зал знакомую балерину. Нестор сидел молча и не вступал в их беседу. Через некоторое время он расплатился и, многозначительно улыбнувшись Жану, покинул бар.

На улице следователь увидел своего сотрудника и дал ему знак следить за Райковым. Прежде чем завернуть за угол, Нестор обернулся, чтобы проверить, не зря ли он оставил своего товарища стоять на холоде. В этот момент Райков буквально вылетел из бара, огляделся вокруг и направился к своей машине…

Нестор высоко поднял воротник пальто от пронизывающего декабрьского ветра и спокойно двинулся по пустынным улицам. Мимо промчалось такси, и снова стало тихо. Неожиданно Нестор обнаружил, что он старательно, как ребенок, ступает на каждую плиту тротуара, и засмеялся. Затем задрал голову, глубоко вздохнул и зашагал широким шагом. Он остался доволен проведенной работой с Райковым, встреча прошла так, как он планировал. Это подтверждала и та бешеная скорость, с которой фокусник помчался прочь от бара. Да, Жан терял над собой контроль, и теперь надо было внимательно следить за ним. Нестор ощутил на лице щекочущее прикосновение первых в этом году снежинок; при свете уличных фонарей они походили на падавшие хлопья сажи.

После окончания рабочего дня Магда Попова вместе со своим коллегой Александром Каровым покидала учреждение. Магда издалека заметила приветливо улыбавшегося ей Нестора и заколебалась, знакома ли она с ним, пока не вспомнила их разговор о Йонке. Ведь времени прошло уже достаточно много.

— Все хотелось зайти к вам и поговорить, но никак не мог собраться. А когда пришел, оказалось, что поспел к концу рабочего дня. Здравствуйте! — И Крумов по очереди протянул им руку.

Магда придирчиво оглядела его. И если бы не знала, что перед ней следователь, наверняка была бы польщена вниманием столь симпатичного мужчины, Слегка улыбаясь, женщина открыла дверь машины, села за руль, а затем жестом пригласила Нестора.

— А, у вас машина! Очень хорошо! — притворно удивился Нестор, устраиваясь на соседнем сиденье.

— А я понадоблюсь вам? Видите ли, я вспомнил, что мне надо зайти к приятелю, который живет совсем недалеко отсюда, — сказал Каров. — Магда, если ты не против, подбрось меня к бульвару!

Нестор помедлил с ответом. Ему очень не нравилось, когда люди так откровенно избегали встречи с представителями милиции. «Что это — отсутствие такта или категорический отказ разговаривать?» — спросил он себя.

— Я ничего не имею против, раз надо, идите. Лично для меня было бы лучше, если бы и вы что-нибудь рассказали о своей бывшей коллеге. Вы ведь знакомы с ней давно, не так ли?

— Как вам сказать, и знал ее, и в то же время не знал. Может ли мужчина познать женщину до конца? — И Каров громко рассмеялся, а Магда еще больше смутилась и даже обернулась на него, прежде чем завести двигатель. Нестор отнесся к замечанию Карова снисходительно, поскольку тот был старым холостяком.

— Хорошо, я все же надеюсь увидеться с вами, и мы поговорим, — сказал Нестор и в душе пожалел, что рядом не было Денева, который смог бы проследить, куда же спешил пожилой счетовод с тщательно зализанными редкими волосами.

Когда они остались вдвоем, Магда повела машину с заметной нервозностью. Правда, она ехала на небольшой скорости и держалась вплотную к тротуару. Даже не спросила, куда ехать, и только время от времени бросала на Нестора вопросительные взгляды, но тот делал вид, что ничего не замечает, и выжидал удобный момент.

— Извините, я не нарушил ваших планов? — наконец спросил он Магду, давая ей возможность выйти из неудобного положения.

— Нет-нет, не беспокойтесь!

Магда охотно приняла приглашение посидеть в «Интер-отеле» и спокойно поговорить. Они сели за столик около стеклянной перегородки, отделявшей бар от плавательного бассейна, и заказали коктейли. Девушка после первого глотка откинулась на спинку стула, оглядела зал, бассейн, а затем с весело заискрившимися глазами спросила:

— И это тоже проверили?

— Что вы имеете в виду? — недоуменно спросил Нестор.

— А то, что я предпочитаю ходить именно сюда. По утрам занимаюсь плаванием, да и после работы часто заглядываю в этот отель.

— Если бы я знал об этом, то назначил бы вам здесь свидание. Вот вам доказательство того, что я заранее не изучал вас!

— Говорят, милиция составляет на человека чуть ли не статистический справочник, куда заносится даже, сколько раз в день он ел, сколько километров прошел пешком, с кем встречался и так далее и тому подобное…

— О, не совсем так! Мы, например, еще указываем, красива и стройна ли женщина… — пошутил Нестор, понимая, что таким путем он сможет скорее найти подход к Магде.

Нестору было известно, что она вышла замуж еще студенткой за своего однокурсника, который в данный момент по трехгодичному контракту работал за границей, и поэтому он избегал задавать вопросы, касавшиеся ее семейной жизни. Женщина обязательно настроилась бы на ложную волну, и нужного разговора не получилось бы. После короткого обмена мнениями об отеле и его посетителях следователь стал расспрашивать ее об убитой.

— Мы работали вместе всего три года, — равнодушно отвечала Магда. — Она была гордой женщиной и не позволяла приближаться к себе. По крайней мере, так она держалась со мной. Выглядела красиво, но большого вкуса не имела.

Нестор мысленно не согласился с ее заключением, но не стал оспаривать его.

— Как бы вы описали ее моральный облик? — употребил газетный штамп следователь. — Знаете, но это только между нами, у нее была любовная связь с каким-то Платнаровым. Вы что-нибудь слыхали об этом? Это имя вам известно? — Нестор внутренне улыбнулся, представив, как у Данова полезли бы глаза на лоб, услышь он этот вопрос.

При словах Нестора «это только между нами» Магда, как квартирная сплетница, навострила уши, но, услышав имя Платнарова, испуганно заморгала глазами, словно ее ударили по лицу.

— Платнаров? — протянула Магда, чтобы выиграть время.

— Да.

— Не знаю. Такими подробностями она не делилась со мной, а я не люблю копаться в интимной жизни людей, — неожиданно быстро оправилась она от испуга. — А этот Платнаров, что он собой представляет?

— Да ничего особенного! — успокоил ее Нестор.

Расчет следователя строился на том, чтобы вызвать чувство неуверенности у того, кто при даче показаний позволял себе в чем-то солгать. Другого выхода в создавшейся ситуации у Нестора не было, и ему приходилось действовать как волку, который, преследуя стадо, выжидает, когда больное или неопытное животное отстанет. Следователь уже подходил к Райкову, Платнарову; оставался еще Пейчев. Магда показалась следователю особенно подходящей кандидатурой для создания вокруг нее вакуума, ибо он не сомневался в ее связи с Платнаровым.

— У вас чудесный перстень, — продолжал он, рискуя забежать слишком далеко.

— Неужели? — произнесла с задумчивым видом женщина.

— Не замечали ли вы каких-либо изменений в поведении Пейчевой в последнее время? Может, она боялась чего-то, у нее были какие-нибудь проблемы? Кстати, ваш коллега Каров говорил что-нибудь об этом случае?

— Йонка боялась? — И Магда удивленно пожала плечами. — Нет, она была слишком уверена в себе и замкнута. Ведь мы три года сидели бок о бок, и я совсем ничего не знала о ней. Даже не слышала, кто у нее приятели, в какой среде она вращалась. Обычно во время перерыва мы рассказывали, кто где был вчера, с кем встречался, а она, помню, никогда ничего не говорила о себе. — Собеседница задумалась и медленно стала болтать содержимое стоявшего перед ней бокала. — Может быть, вам лучше поговорить с ее приятелями, если таковые у нее были? А Вуйчо, так мы зовем Карова, большой молчун и никогда не осмеливался заговорить с ней. Он может за целые сутки не проронить ни слова. Правда, работает он много, за всех нас. У него дурацкая привычка, и Йонка посмеивалась над ним: каждый день, ровно в двенадцать, он достает два куска хлеба, дешевую колбасу с чесноком и съедает их прямо за рабочим столом, запивая налитой в пивную бутылку водой, а потом освежается одеколоном. Однажды он не выдержал ее насмешек и с обидой заявил: «Йонка, я не могу играть и выигрывать, как ты! Давай попытаемся вместе, а?..» Она выиграла крупную сумму в спортлото, — пояснила Магда. — От злости Йонка позеленела; видимо, не понравилось, что люди заглядывают ей в карман. Но сдержалась и ничего не сказала…

Нестор заказал еще два коктейля и продолжал молча слушать бесконечные банальные истории из жизни учреждения. Выигрыш Пейчевой подтверждал предположение следователя о том, что она таким путем узаконила свои нелегальные доходы. «А имеет ли отношение этот выигрыш к убийству? И как доказать?» — спрашивал он себя. Магда внезапно умолкла и посмотрела куда-то поверх его головы. Нестор не стал оборачиваться назад и предложил выпить еще что-нибудь, но она отказалась, заявив, что ей пора домой.

— Куда вас подвезти?

— Спасибо, не беспокойтесь, я доеду трамваем. Вы очень любезны.

Они поднялись, и Нестор проводил ее до машины, а сам небрежной походкой зашагал к трамвайной остановке напротив отеля. Он быстро растворился в толпе и, зайдя за торговые павильоны, принялся наблюдать сквозь стекло за поведением Магды.

Женщина села в машину, но в следующий момент вышла из нее и устремила взор в сторону отеля. Над запаркованными машинами замелькала голова Платнарова. Магда помахала ему рукой и открыла дверцу автомобиля.

Нестор остался доволен проделанной работой. Теперь предстояло заняться Александром Каровым. Ведь только он знал о том, что Магда была со следователем, и наверняка сообщил об этом Платнарову. Машина медленно выехала на магистральное шоссе, потом повернула направо, на улицу с крутым спуском. Теперь Нестор мог спокойно садиться в трамвай и по дороге еще раз оценить последние события.

Прежде чем войти в кабинет, Нестор выпил в буфете две традиционные чашки кофе, обменялся несколькими фразами с Марией, потом приказал Деневу выяснить, откуда у соседки Пейчевой появился перстень. То, что два совершенных преступления могли оказаться связанными между собой, было маловероятным. Однако, поскольку эти два перстня и медальон постоянно попадали в поле зрения следователя, такую версию нельзя было отбрасывать. Сейчас, после трех месяцев безуспешных поисков преступников, для Томова, человека действия, появился благоприятный шанс ускорить ход следствия. Если бы они не координировали свои усилия, угроза создания помех друг другу стала бы реальной. К сожалению, Томов на два дня исчез, чтобы, как он выражался, «окунуться в следственные дела», и Нестор не знал, когда его товарищ вернется и что тот намерен делать с людьми, которым принадлежали украденные драгоценности.

Ночью выпал снег и сразу стал таять. Хотя уже наступил декабрь, снежный покров еще не установился. Прохожие перепрыгивали через образовавшиеся на улицах лужи, а дети с радостью шлепали прямо по ним. Нестор улыбнулся, представив себе, каким вернется домой Борис и как дед встретит его в дверях с нравоучениями. Старик относился к Нестору так же, как и к внуку, словно между ними не было никакой разницы. Отец Нестора прожил долгую, полную драматических событий жизнь и по праву, а не только по положению являлся главой семьи. Иногда старик добровольно уступал это право Нестору и даже Борису, но это случалось тогда, когда он впадал в странное состояние, до боли знакомое Нестору еще с юношеских лет. Отец обычно садился в какой-нибудь угол и надолго затихал, уставившись в одну точку. Потом вставал и молча принимался чистить и смазывать свой револьвер. Борису это доставляло огромное удовольствие, а Нестору становилось тяжко на душе, когда он смотрел на некогда могучее тело отца, с годами изменившееся до неузнаваемости и утратившее прежнюю силу. Это оружие напоминало старику о днях молодости, когда он был профессиональным революционером, Револьвер достался ему по наследству от отца.

В управлении спортлото Нестору сообщили, где был выплачен Пейчевой выигрыш. Возможность перепродажи лотерейных билетов не исключалась, но работники на местных пунктах вряд ли могли обнаружить такие сделки.

Через полчаса следователь навестил лотерейный пункт в жилом комплексе у магистрального шоссе. Нестора встретила сорокапятилетняя крупная женщина с длинными волосами и испитым лицом. Глаза у нее были темные и неприятно круглые, хотя и с мягким выражением. Пожимая протянутую сильную руку, Нестор подумал, что здоровается не с женщиной, а с мужчиной.

— Вы чем занимались, баскетболом или волейболом? — спросил он и улыбнулся, желая вызвать к себе расположение.

— Фехтованием.

— О, немного не угадал, — промямлил следователь.

Одета она была, как все полные женщины, но все же в ее туалете усматривалось желание следовать моде. Нестор вдруг вспомнил, как он впервые увидел одну знакомую, надевшую на свои огромные ноги сапоги. После этого он долго не мог освободиться от впечатления будто повстречался не с ней, а со своим бывшим старшиной.

— Признаться, я не ходил на состязания по фехтованию.

— Не беспокойтесь! Если бы вы бывали на этих соревнованиях, я наверняка знала бы вас. Ведь на них участников всегда больше, чем зрителей, — сказала Милка и пристально посмотрела на него, словно желая пронзить взглядом.

В этот момент вошел какой-то лысый мужчина, размахивая лотерейными билетами.

— И надо же так, Милка! Ведь говорила же мне: купи и остальные билеты этой комбинации! Нет, не послушался! Теперь жди, когда выпадет такой шанс! Жаль!..

— Ты же торчал здесь до самого закрытия и все раздумывал. А теперь ноешь!..

— Кто может быть уверен на сто процентов? Если выигрыш окажется большим, я лопну от злости! А ты сможешь предугадать результаты встреч английских команд, а? — обратился он к Нестору, показывая ему билеты. — Смотри, тройка, девятка и двенадцать наверняка угадываются. — Однако, встретив безучастный взгляд следователя, мужчина вышел на улицу, закурил и стал разглядывать табло.

— Сам виноват, — произнесла Милка. — Составил комбинацию, а играть хочет небольшим числом билетов. Предупреждала его, но он пожадничал, решил остановиться на двенадцати левах, а теперь готов слезы лить. А чего я объясняю вам? Вы же сами играете?

— Только в лотерею-2. Футболисты так сильно действуют на нервы, что я уже перестал волноваться за результаты их встреч.

— Но для этого и существует лотерея!

— Вы помните людей, выигравших большие суммы?

— Наверное… Лицо запоминаю надолго, особенно если вывешивается фотография выигравшего. А потом забываю… — И она уставилась на него своими рыбьими глазами.

— А эту женщину помните? — И он поднес ей снимок Йонки. — У нее была шестерка, выигрыш выплачивался здесь, двадцать третий тираж, спортлото-2.

— Раз говорите, значит, так и было, — бросая беглый взгляд, ответила Милка. — Не так часто выпадают шестерки, чтобы не помнить об этом.

— А что можете сказать о ней? — продолжал задавать вопросы Нестор.

— А что именно интересует вас? — ответила она вопросом на вопрос.

— Расскажите мне, если можно подробнее, когда она пришла, кто с ней был, находились ли на пункте еще люди, и как вообще происходила выплата выигрыша?

— Честно говоря, точно не помню! Здесь всегда полно людей, наверняка они были и тогда.

— Сколько она подарила вам? — прямо спросил он, ибо знал, что выигравший всегда дает чаевые, будто его счастье зависело от тех, кто оплачивал лотерейный билет.

— Нисколько.

— Не потому ли вы не запомнили ее?

Милка не возмутилась и продолжала пристально смотреть на Нестора своими невыразительными глазами.

— Это вы говорите…

— А вы?.. Ведь вы только что заявили: шестерка не так уж часто выпадает людям. Я вижу, вы с клиентами на «ты».

— Азартные игроки постоянно слоняются здесь, Ну а тех, кто случайно заходит — а таких большинство, — как их запомнишь?

— Даже и тех, кто с шестеркой? Ведь уже несколько лет проработали и никогда не выплачивали такого выигрыша.

— Не понимаю, на что вы намекаете?

— Думаю, что выражаюсь ясно.

— Ладно, пришла одна женщина с заполненным билетом, взяла деньги и ушла. Ее лицо забыла. Если на фотографии изображена эта женщина, значит, она и есть. Кстати, с каких это пор милиция заинтересовалась лотереей? Не стала ли она каким-то видом преступления?

— Нет, можете спокойно работать. А женщина, о которой я спрашивал вас, убита.

— Может, оно и так. Когда видишь, как в последнее время озверели люди, то перестаешь чему-либо удивляться. Ведь за два лева могут пристукнуть, — произнесла Милка и начала рыться в лотерейных билетах, не обращая больше внимания на следователя.

Ответы Станевой поразили Нестора. Видимо, что-то заставляло ее умалчивать о Пейчевой. А логика ее рассуждений о том, что она увидела за пятнадцать лет работы в спортлото, строилась на мрачном профессиональном принципе: «Жизнь — это лотерея».

Время, проведенное на лотерейном пункте, прошло почти впустую. Слова собеседницы уже не воспринимались Нестором. Ему было просто приятно посидеть еще немного в тепле. Он чувствовал, что постепенно впадает в полудремотное состояние, когда человек действует машинально и отвечает на вопросы неохотно, с трудом. «Видно, мое меланхолическое настроение объясняется погодой», — подумал он. Посмотрел в окно и тут же боковым зрением заметил, что Станева внимательно наблюдает за ним. Но стоило ему резко повернуть голову, как она сразу же как будто надевала на себя защитную маску для фехтования. Ради приличия Нестор поинтересовался ее спортивной карьерой. Оказалось, она была неплохой спортсменкой, на первенстве страны занимала пятое место. В фехтовании, говорила Станева, многое тогда зависело от судей, а они, мол, не радовали ее своим хорошим отношением. Теперь появились электронные датчики, и исход встреч решается более объективно. Рассказывала она довольно равнодушно, и Нестор не мог понять, с горечью или гордостью относится Станева к своей спортивной карьере. Когда покинула спорт, приятели помогли ей устроиться в спортлото. Теперь только эта работа как-то связывает ее со спортом. Однако чувствовалось, что Станева утратила интерес к активной жизни, ее не трогали даже спортивные соревнования. Прощаясь, Нестор с горечью думал об этой женщине.

Старший лейтенант Денев был исполнительным офицером, но встречу с бывшим классным руководителем Михаила Платнарова проводил неохотно. Ему казалось, что случай с этим парнем предельно ясен, а потому детальное изучение «жития и бытия» Михаила является пустой тратой времени. Тем более что Марио Вличков признался, что они случайно наткнулись на труп Пейчевой, а увидев кровь, испугались и убежали прочь. Однако Михаил тут же, мол, вернулся к убитой и взял сумку. Он не объяснил приятелю, зачем сделал это, не показывал ему и содержимое ее. Михаил же категорически отрицал все, включая и то, что брал сумку, и продолжал стоять на своем первоначальном показании, будто кто-то из приятелей нарочно подбросил ему эту сумку. Ну а раз Марио первым сказал, где была найдена сумка, то, по мнению Михаила, получалось, что именно Вличков подбросил ее. Когда же об этом заявлении стало известно Марио, тот крайне изумился и дальше отказался отвечать на вопросы.

Бывший классный руководитель Платнарова, высокий, с атлетической фигурой мужчина с лицом голливудской звезды довоенных лет, был того же возраста, что и Денев. Оказалось, что о Михаиле учитель мог рассказывать долго, поскольку тот учился в классе, который он впервые возглавил в качестве классного руководителя. По его словам, Платнаров являлся воспитанным, трудолюбивым учеником, часто выступал с интересными докладами по литературе. Юноша много читал, любил спорить с товарищами.

— Может быть, вам лучше начать с характеристики семьи, в которой он рос? Ведь она в основном определяет становление личности… — перебил его Денев, желая сразу направить разговор в нужное русло.

— Я понимаю вас… Видите ли, как мне кажется, он все время репетировал какую-то понравившуюся ему роль и стремился в соответствии с этим сообразовывать личное поведение. Но думаю, где-то и в чем-то он не преуспел, нарушилось душевное равновесие, а с ним произошла утрата чувства меры, а дальше — и чувства ответственности.

— Почему вы так считаете?

— Я наблюдал за ним очень внимательно, — улыбаясь, ответил учитель. — Михаил был ужасно боязливым. Все, что он делал, происходило от страха или, если быть точнее, ради преодоления его в себе. В течение четырех лет я не раз имел возможность убедиться в этом и, разумеется, сообразовывал свои действия с учетом этого недостатка в характере юноши. Поэтому я и говорю, что он постоянно пытался играть выбранную им роль. Внешне Михаил держался спокойно, уравновешенно и я поощрял такое поведение, ибо понимал суть этого ученика. Его родители были в разводе, и я считал себя обязанным как-то помочь ему, хотя, как теперь вижу, это было напрасно… Что он натворил, если не секрет?

— Совершал кражи, когда был еще учеником.

Эта неожиданная новость буквально сразила учителя. На его лице выступили красные пятна, и он сразу весь как-то сник. И чтобы не расстраивать его дальше, Денев не стал спрашивать о втором ученике — Марио Вличкове. К тому же старший лейтенант решил, что классный руководитель вряд ли сможет сообщить ему что-то полезное для следствия.

Доложив по телефону Нестору о беседе, Денев поспешил направиться по последним трем адресам, найденным в записной книжке Йонки. Десятки людей, которых он посетил раньше, оказались обычными знакомыми убитой и ничего интересного не сообщили. Среди них были и такие, кто даже не мог вспомнить ее.

В то же самое время Нестор закончил допрос Михаила Платнарова в связи с возникшими новыми обстоятельствами. Что касается Пейчева, то тот предался пьянству и перестал ходить на работу. А когда оставался трезвым, совершал непонятные поездки вокруг Софии. Сотрудники Нестора едва поспевали следить за ним. Словом, психическое состояние Пейчева явно нарушилось. Между тем Магда принесла на работу бюллетень, но, вместо того чтобы отправиться домой и лечиться, сразу поехала на вокзал. Там села на следовавший в Бургас поезд, хотя свидетели заявили, что она купила билет до Карлово. Потом было установлено, что ни она, ни ее муж не имели родственников в Карловском крае. Сведения относительно Райкова должен был дать Томов, назначивший встречу своему приятелю в одном кафе.

Поскольку Михаил Платнаров продолжал настаивать на своих прежних показаниях, Нестор решил изменить тактику допроса.

— Ну хорошо, тогда объясни мне, почему ты, увидев лежавший на асфальте труп, не попытался предпринять никаких мер? — спросил его следователь.

— Я ничего не видел!

— Ну, представь себе, что кто-то другой увидел твою мать в таком положении, взял у нее сумку с только что полученной зарплатой и скрылся. Оправдывал бы ты такое поведение человека?

— Такие вопросы задавать бесполезно! Я не могу помочь вам ничем!

— А я хочу помощи не для себя, а для тебя!

— Не нуждаюсь в ней! Впрочем, что вы теряете время? Вы придерживаетесь все время одних и тех же фактов. Не проще ли написать в своих отчетах все, что вам приходит в голову? Меня осудят, а вас наградят!..

— За вас меня не ждет награда, и я работаю не ради нее, а ради выяснения истины…

— Да хватит!.. — чуть ли не в истерике выкрикнул Михаил. — До сих пор ничего нового не услышал от вас! Все, с кем я встречался, смотрели на правду как на снег. Растаял и испарился! А вы что, замените ее кирпичом или камнем? Чего вы добиваетесь от меня? Или я должен еще послушать, как вы станете петь о моральном кодексе нового человека? Или посмотреть на то, как вы будете бороться за человеческое во мне? Сыт по горло, наслушался аж до мозолей на ушах! Какую истину вы ищете? Она для вас только одна — я преступник, а вы следователь! Наказывайте — и баста!

— Хорошо, накажем! — с мрачным видом сказал Нестор. — Найден труп гражданки Йонки Пейчевой. Свидетелей преступления, нет, поэтому до настоящего момента следствие не располагает данными, которые прояснили бы мотивы этого преступления. При убийстве исчезла дамская сумка, принадлежавшая Пейчевой. За несколько месяцев до своей гибели она выиграла крупную сумму денег в спортлото. Эту сумку обнаружили у вас. Ваш приятель, с которым вы были в ту ночь, свидетельствует, что именно вы ее взяли…

— Не убивал я ее!

— В ограблениях торговых павильонов и похищениях машин, совершенных с вашим участием, а также в действиях в отношении владельца «пежо», выброшенного на обочину…

— Я же не убивал ее! — снова прервал следователя Михаил. — А с хозяином машины мы пошутили… Но поверьте, я никого не убивал! — У него задрожал подбородок, и по лицу покатились слезы. — Только не говорите ничего маме! Прошу вас! Ведь у нее слабые нервы и она не выдержит!

— А как отец? Он-то вынесет это?

— Оставьте его! Он ведь мужчина и живет своей жизнью. Много раз видел его с другими женщинами. А холостяцкая квартира, которую он подарил мне, служила ему для встреч с ними… Он уже и не жил там, а женщины все приходили и спрашивали о нем.

— А эта приходила? — протянул ему Нестор фотокарточку Пейчевой.

Платнаров вытер слезы, посмотрел и отрицательно покачал головой.

Нестор с искренним сожалением наблюдал за Михаилом и чувствовал, как душа закипала гневом на родителей этого юноши, которые с такой легкостью распорядились его судьбой и нисколько не задумывались, к каким последствиям это могло привести. Да, они создали для него только фасад, а что скрывалось за ним, было неважно. Следователь не оправдывал и Михаила. Раскрыть и объяснить мотивы какого-либо преступления — дело сложное. Его нельзя рассматривать как некую болезнь, диагноз которой ставится по определенной методе. Здесь приходится учитывать десятки факторов, различные стечения обстоятельств, накапливать и оценивать их, прежде чем прибегнуть к правовым санкциям. Недаром Нестор всегда помнил и придерживался любимого изречения: «Никто не считается виновным, пока его вина не доказана».

В кафе Нестор встретился со своим сотрудником. Только он успел поговорить с ним, как в зале появился улыбающийся Томов.

— Здорово, Несси! Чего нос повесил? — приветствовал он Нестора и сразу перешел к делу: — Послушай, оставь мне временно Райкова. Сейчас пока он тебе неинтересен!

— А если я оставлю тебе всех? — пошутил Нестор.

— Пойми, я смогу облегчить тебе работу! Когда Райков будет готов, я отдам его тебе. Медальон, который ты давал мне, доставил мне настоящее эстетическое наслаждение, и я принялся выяснять, откуда берутся такие сувенирчики. Оказалось, при желании их можно купить за соответствующую цену у Жана, этой светлой личности. Далее, совсем случайно установил, что он не мог сам доставать их в отеле, а кто-то обеспечивал его ими. Вот сейчас я и разыскиваю этого человека, понял? Кроме того, если тебе интересно, Пейчев, супруг убитой, часто плачет на груди своей соседки. Она очень сострадательная женщина и обладает перстеньком, который меня тоже обрадовал.

— Знаю, видел его.

— Ну вот, видел и молчишь! Плохо, Несси! И последнее — в трамвае видел трех человек, предлагавших купить такой перстенек.

— Томе, раз уж так пошло дело, надо заключать с тобой сделку. Ну, что еще скажешь о «моих» людях?

— У соседки узнал, что Пейчев объезжает агропромышленные комплексы вокруг Софии и утрясает договоры на вспомогательные работы. От других деловых людей узнал, что он самый удачливый среди них, но не объяснили почему. Думаю, тебе известна роль аккредитивов для этой породы людей, не так ли?

— Это недоказуемо.

— Да, это так, — согласился Томов и жестом пригласил какого-то мужчину подойти к столу. — Здравствуй, Бойлер! Как дела? — поздоровался с ним Томов.

— Здравствуйте! — едва слышно произнес незнакомец.

Томов схватил его за кисть и повернул ладонь к себе. Нестор увидел три насаженных на пальцы перстня с камнями.

— Бойлер, сколько отсидел за эту работу? Два года, не так ли? Хочешь повторить?

— Товарищ Томов, поверьте, это мои!

Томов пристально посмотрел на него и, покачав головой, сказал:

— Во время следствия ты обещал начать новую жизнь, а я советовал тебе прежде всего сменить окружение. Ну а ты опять взялся за свое, не нравится мне это. — И, указав на перстни, он повернулся спиной к нему, а Бойлер сунул руку в карман и медленно зашагал к выходу.

— Почему ты называешь его Бойлером?

— Потому что скрывал ворованное в своем бойлере. Жаль, способный человек, но несчастная любовь выбила из колеи. Давнишнее это дело… — задумчиво произнес Томов.

Друзья молча доели бутерброды, выпили по чашке кофе и немного посидели, поглядывая на улицу сквозь большое витринное стекло. Холод подгонял прохожих; садик, примыкавший к кафе, был пуст; молодые деревца сгибались под напором ветра. В кафе было тепло и уютно, и не хотелось уходить.

Один из телефонных номеров в записной книжке Пейчевой принадлежал технику по лифтам Владимиру Папазову. Когда Денев позвонил в дверь, Папазов лежал на диванчике в кухне, отдыхая после работы. Его жена, беременная на седьмом месяце, быстро приготовила кофе для гостя. Разговор сначала вертелся вокруг предстоящих первых родов, и молодая чета чувствовала себя взволнованно. Смущала их и покупка кроватки, поскольку кто-то из знакомых сказал, что это нехорошая примета — делать покупки до рождения ребенка. Особенно виноватым чувствовал себя супруг, давший еще и задаток для приобретения красивой детской коляски.

Денев долго мучился, не зная, как спросить о Йонке, но в конце концов достал из сумки фотографии и, показав их Владимиру, сказал:

— Мы ищем человека, который мог бы опознать эту женщину и сообщить нам необходимые данные. Прошу внимательно посмотреть на эти снимки и сказать, кто она.

Однако супруги Папазовы не стали тщательно рассматривать фотографии и взглянули на Денева с таким отчаянным выражением, что тот не на шутку испугался.

— Поймите, это простая формальность! Но любая ваша информация принесет нам большую пользу…

— Говорила тебе, говорила!.. — не дала Деневу закончить молодая женщина и, разрыдавшись, села на стул. — Ведь сколько раз предупреждала тебя, а ты не послушался! Вот теперь и довел себя до тюрьмы!

Денев, растерявшись, принялся успокаивать их, но супруги не обращали на него внимания и продолжали обвинять и оправдываться друг перед другом. Женщина все больше распалялась и, теряя контроль над собой, уже выкрикивала ругательства и оскорбления. Семейная жизнь раскрывалась перед Деневым не самой лучшей стороной, и он с облегчением подумал: «Как хорошо, что я холостяк!» Но когда атмосфера накалилась до предела, неожиданно раздался звонок, и Папазов пошел открывать дверь. Его жена — кто знает, о чем она подумала, — побледнела и пристально посмотрела на Денева. Через несколько минут муж вернулся и сказал, что приходил контролер проверять электросчетчик. Разыгравшаяся было буря поутихла, и Денев, воспользовавшись моментом, попытался продолжить разговор:

— Извините, что так получилось…

Но женщина снова перебила его.

— Это он должен извиняться! — прокричала она.

— Данче, пожалуйста, оставь нас ненадолго! — решительным тоном произнес Папазов и подошел к жене, чтобы помочь ей встать.

— Что, гонишь меня?! Не уйду! Хочу послушать, как ты станешь выкручиваться! Польстился на какую-то грязную тысячу левов и вот теперь отравил мне жизнь!

— Данче, — тихо сказал Папазов.

И его жена неожиданно приняла покорный вид и вышла из комнаты, словно такой тон обращения обладал магией, понятной только им.

— Я обслуживаю лифты вместе с несколькими товарищами, — начал свой рассказ Папазов. — Не люблю, когда накапливаются дела, и поэтому никогда не отказываюсь от просьб заскочить в жилищный комплекс и посмотреть, что стряслось с тем или иным лифтом. Как-то позвонили в воскресенье. Можно было не ходить и сказать, чтобы подождали до понедельника, но мне стало неудобно, тем более что дом оказался недалеко, за тем высоким зданием. — И он рукой указал на него в окно. — Повреждение оказалось пустячным — вылетел предохранитель. Сменил его и пошел отдать ключи домоуправу. Тот смотрел по телевизору очередной тираж выигрышей по лотерее. Присел и я посмотреть. С тех пор как появилось спортлото, я тоже стал поигрывать. Играю на одни и те же цифры. Кроме четверки, больше не выигрывал. Однако когда диктор начал называть одну за другой мои цифры, я почувствовал, что обалдеваю от счастья. Домоуправ заметил мое волнение и понял, что я выиграл. Достал водку, и мы выпили за мое счастье. За беседой он намекнул, что мой выигрыш может стать и побольше, поскольку есть, мол, желающие с доплатой купить мой лотерейный билет. Затем домоуправ прямо сказал мне, что у него есть знакомый, готовый дать лишнюю тысячу левов за мой билет. Я рассказал жене об этом, но она воспротивилась, стала ругаться, а я возражал, что здесь ничего противозаконного нет. Знакомый домоуправ приходил каждый день и предлагал мне двадцать одну тысячу. Рано утром, в четыре часа, он снова явился ко мне, и я, решив, что лишняя тысяча не помешает, наконец продал ему свой билет. Больше этого человека я не видел. Вот и вся история…

Денев внимательно выслушал его и, опять протянув ему фотографию, спросил:

— А эту женщину вы узнаете?

— Да, конечно! Недели через две она пришла к нам с подарками, интересовалась, довольны ли мы сделкой. Держалась очень мило, обменялись телефонами. Но я не позвонил ей, и она не беспокоила нас. По ее поведению я понял, что именно она купила мой билет… А что будет теперь со мной? Посадят? Но я готов сейчас же вернуть эту тысячу левов.

— Пока не могу сказать ничего определенного. Давайте подождем, а там посмотрим, что можно будет сделать. Только прошу вас, не говорите домоуправу о нашем разговоре!

— Конечно, буду молчать! — с готовностью пообещал Папазов.

— А как зовут этого человека?

— Каров, Александр Каров.

— Хорошо, до свидания! — И Денев поспешил поскорее покинуть молодую чету, дабы не стать свидетелем очередной семейной сцены.

Докладывая Нестору о проделанной работе, Денев с недовольным видом заключил:

— Теперь нам еще остается проверить по метеорологическим сводкам с начала века и до наших дней средний уровень в Дунае и определить его влияние на увеличение стопы у болгар.

— Прежде верни шариковую ручку, которую ты только что положил в правый карман! — сказал Нестор и рассмеялся.

Денев сунул руку в карман и кроме ручки извлек зажигалку и пачку сигарет.

— Чья, скажи? — спросил он, протягивая Нестору зажигалку.

— Зажигалка — Томова, а сигареты — не знаю. Он не курит «БТ».

— Значит, у кого-то другого взял, — сказал Денев и под хохот Нестора вышел из кабинета.

Пейчев стоял у окна в гостиной и с грустью наблюдал за уходящим днем. В опускавшихся сумерках человеческие фигуры уже превращались в силуэты. Он проснулся недавно совершенно разбитым, мысль взять себя в руки и бросить пить не давала покоя. Однако предательский внутренний голос предлагал начать это завтра с утра. Неожиданный звонок в дверь прервал его размышления, словно давая еще время для принятия окончательного решения. Пейчев немного приободрился и пошел встречать гостя. Увидев Крумова, он громко простонал: «Это опять вы!» — и провел его в гостиную.

— Как успехи? — с нескрываемой иронией спросил Пейчев.

Нестор промолчал и с улыбкой оглядел его как провинившегося ребенка.

— Ну что? — недоуменно пожал плечами Пейчев. — Нашли убийцу?

— Сколько заплатили за лотерейный билет?

— На этот раз — неудача! — ответил Пейчев и нагло засмеялся.

— Пейчев, я никогда не играю впустую!

— Оно и видно!

— Давайте лучше поговорим как серьезные люди. Вы все время забываете рассказать мне о многих важных вещах, и, я думаю, мне пора подсказать вам это. Если вы будете продолжать вести себя в том же духе, то можете нарушить условия перемирия.

— О чем вы говорите?! У меня убили жену, а вы все возитесь со мной, будто я преступник! Когда увидел вас в дверях, сразу подумал, что вы пришли сообщить о том, что убийца найден и вскоре предстанет перед судом, а вы что делаете?

Нестор разозлился на себя за то, что ему не удалось сразу повести разговор в нужном направлении. Теперь же следователю приходилось говорить все равно что с диктором радио, у которого строго определенная программа, и слушателю не остается ничего другого, как выключить приемник или продолжать слушать. Единственное, что может нарушить строгий порядок передач, так это внеочередное сообщение о смерти известного политического деятеля или о каком-то бедствии… Однако Пейчева фактически ничего уже не трогало, даже смерть жены.

— Ну ладно, давайте будем говорить по существу! Сколько заплатили за лотерейный билет? Разумеется, меня интересуют не чаевые, подаренные работнице лотерейного пункта, а общая сумма, заплаченная за выигрышный билет. Надеюсь, теперь вопрос ясен? — Но Нестор не дал возможности Пейчеву ответить и продолжал дальше: — Если пожелаете, могу организовать вам встречу с семьей Папазовых, у которых скоро появится ребенок, и она ждет, сдержите ли вы свое обещание быть крестным отцом. Супруги обрадуются, если вы позвоните им.

— У Йонки было много знакомых, и как я могу знать их всех…

— Ладно, понимаю вас! Тогда уточню вопрос. Сколько дали жене на покупку билета?

— Двадцать три, — скептически посмотрел на него Пейчев. — Это внесет поправку в вашу игру?

Следователь молниеносно оценил появившийся удачный шанс, чтобы наконец вывести из равновесия Пейчева.

— Обладатель билета получил только тысячу, и он не лжет.

— Глупости! Я дал двадцать три тысячи.

— Верно, но он получил только тысячу сверх стоимости билета, и ему очень хочется получить остальные.

— Он что, вам сказал о своем желании? — улыбнулся Пейчев.

— Нет, но чувствовалось, что он горит желанием встретиться со своим должником. А поскольку эта сделка решалась через посредника, он должен получить их от него, не так ли? Ведь будет нечестно требовать оставшуюся сумму от вас, — продолжал наступать следователь, заметив обеспокоенность Пейчева. — Ну а как насчет ваших подозрений, что кто-то рылся в вашей квартире вечером после похорон? Прошлый раз вы ничего не сказали. Так остались у вас эти подозрения или рассеялись? Нехорошо! — И Нестор шутливо погрозил пальцем.

— Оставьте этот тон, он не идет вам!

— Пейчев, вы должны ценить, что я официально не приглашаю вас приходить в управление, а сам являюсь к вам! Ведь это уже о чем-то говорит?! Но вы делаете вид, что не понимаете этого. Даже из-за одного этого моего жеста вы обязаны ответить взаимностью и готовностью помочь мне. Жаль, мы не понимаем друг друга! — Нестор встал и направился к двери.

— Йонка была моей женой… — начал было Пейчев и тут же умолк.

Нестор подождал немного и, увидев, как Пейчев с отсутствующим, безразличным взглядом стал вертеть пуговицу на своем толстом шерстяном жилете, ушел. На улице он открыл дверцу машины и сел. Ехать не спешил. Затем все-таки завел двигатель, медленно завернул за угол и принялся наблюдать за подъездом дома Пейчева. Нестор не совсем был уверен, что Пейчев сразу засуетится. Но все же следователь надеялся на какую-то реакцию с его стороны. Две тысячи — немалые деньги, особенно для человека, который экономил всю жизнь и грыз только сухари, как выразился о себе Пейчев. Удивительно было и то, что Йонка, зная от Папазовых, сколько те получили денег, ничего не сказала мужу. Разумеется, любое объяснение этого факта могло основываться только на предположении, но, как бы там ни было, Нестор исключал возможность того, что с двумя тысячами левов можно легко расстаться. Поэтому, сколько бы это ни заняло у него времени, он решил понаблюдать за Пейчевым. Лобовое стекло запотело, и Крумов, протерев его, включил отопление.

Через некоторое время у подъезда мелькнула фигура Пейчева, и он быстро зашагал к запаркованной поблизости машине. Вскоре раздался стук закрывшейся дверцы, и машина тронулась с места.

Нестор последовал за Пейчевым. Пересекли центр города, забитый автомобильным транспортом и людьми, выехали на кольцевую дорогу, а потом свернули на Драгалевцы. Здесь Нестору пришлось немного отстать, но он по-прежнему не упускал из виду габаритные огни машины Пейчева. В конце узкой дороги Пейчев остановился и вышел. Метров через сто он приблизился к трехэтажному дому, толкнул ногой калитку и вошел во двор. Справа находился гараж, где горел свет и играла музыка. Пейчев сразу направился туда. Когда он скрылся, Нестор подбежал к задней стенке гаража и присел на корточки около небольшого окошка. Затем слегка привстал и заглянул внутрь. Там стояла поднятая на домкрате белая «лада», из-под которой торчали ноги. Пейчев подошел и пнул лежавшего под машиной человека.

— О, Пейчо! Какими судьбами? — появилась голова Карова и снова сунулась под машину.

— Ты один?

— Подай ключ на тринадцать! — протянул руку Каров, не расслышав вопроса.

Пейчев подошел к полке, нашел требуемый ключ, затем присел на корточки и сунул его приятелю.

— Вуйчо, ты один?

— С тобой нас будет двое… Будь любезен, подними немного выше домкрат.

Пейчев сделал несколько оборотов, а потом внезапно стал крутить домкрат в обратном направлении. Барабан колеса уперся в грудь Карова.

— Быстрее подними! Ты что, хочешь убить меня?

Но Пейчев еще опустил машину, чтобы тот уже не мог шевельнуться. Нестор встревожился и хотел было уже войти внутрь гаража, но его остановила невозмутимость Пейчева, который усмехнулся, взял с полки транзистор, поставил его на пол и, сев на стульчик возле головы Карова, спросил:

— Ты украл расписки?

— Какие расписки? Подними домкрат!.. — простонал Каров.

Пейчев еще опустил домкрат на один оборот, усилил громкость транзистора, давая тем самым понять приятелю, что с ним не шутят.

— Ты знаешь, о чем я спрашиваю! Вечером после похорон ты специально ушел раньше всех, чтобы я не заподозрил тебя. Но ты забыл, что никто из оставшихся у меня людей не был заинтересован в этих расписках! — Он уменьшил звук и, наклонившись, сквозь зубы процедил: — Итак, слушаю тебя!..

— Ничего я не брал! И ни о каких расписках не знаю ничего!

— Знаешь, знаешь, Вуйчо! Ведь это долговые расписки!

— У меня нет таких!

— Есть! — угрожающе повысил тон Пейчев. — А две тысячи левов за лотерейный билет?.. Отвечай! Не слышу!.. — Ответа не последовало, и он еще опустил домкрат.

Барабан впился в тело Карова, и Нестор уже не на шутку обеспокоился.

— Верну их тебе! — простонал Каров.

— Когда?

— Утром.

— И расписки тоже?

— Да!

— Вуйчо, я не хочу затруднять тебя, а поэтому лучше скажи, где они, и я сам возьму.

— При мне нет! Я держу их в столе на работе.

— Там и деньги хранишь?

— Говорю тебе о расписках, а деньги верну сейчас.

Пейчев задумался. Транзистор, видимо, мешал ему сосредоточиться, и он выключил его.

— Ладно, но не вздумай шутить! — И он стал освобождать Карова от тяжести машины. — Отдашь деньги, а потом поедем ко мне ночевать. Утром пойдем на работу вместе, ясно?

Каров выполз из-под машины и начал растирать грудь, потом в сопровождении Пейчева направился к дому.

Нестор дождался, пока они снова появятся на улице и сядут в машину, и через некоторое время и сам поехал в город. Там он сразу позвонил полковнику Данову и попросил разрешение на обыск. К полуночи все полученные Йонкой расписки от клиентов были пересняты и положены в коричневую папку Карова. После знакомства с фигурировавшими в расписках фамилиями Нестору стало ясно, почему Пейчев придавал им такое значение. Среди них были известные личности, директора предприятий, руководители торговли. Велась и строгая отчетность выданных им сумм, или «аккредитивов», как называл эти документы Томов. Чтобы заключить договор на изготовление определенного изделия, производитель должен был как-то зацепиться за предприятие или ведомство. Желающих получить заказы было много, и не всем могло улыбнуться счастье. Благодаря жене, Пейчеву всегда везло, теперь же, после ее смерти, он терял страшно много. Становились понятными и его лихорадочные мотания по агропромышленным комплексам и другим предприятиям в последнее время. Умение же Йонки выбивать эти расписки раскрывало ее личность совсем в новом свете. Для того чтобы убедить человека взять взятку да еще заставить его расписаться, надо было обладать поистине невероятным талантом. А ведь говорил же об этих способностях ее отчим…

Утомленный Нестор тихо вошел в дом. Его отец уже похрапывал в своей комнате, а в детской горел ночник.

— Папа, это ты?

Нестор подошел к сыну и, погладив его, спросил:

— Почему не спишь?

— Думаю о своих делах… — пробормотал Борис и тут же снова заснул.

Нестор улыбнулся. Сын всегда чувствовал приход отца. Обычно они обменивались несколькими словами, а утром Борис, как оказывалось, уже не помнил об этом. «Завтра обязательно спрошу, какие там у него свои дела…» — подумал Нестор и двинулся на кухню. Хотелось есть. Открыл холодильник и долго раздумывал, что взять. Наконец решил, что неразумно набивать желудок перед сном, а потому отрезал кусочек брынзы и сел за стол. Потянулся за вилкой, но рука неожиданно повисла в воздухе. «Думаю о своих делах», — ведь точно так сказал он жене за минуту до катастрофы. От этой мысли его горло сжали спазмы, и он с тревогой огляделся вокруг, а затем почти бегом направился в детскую. Борис спал.

Нестор укорял себя за то, что никак не мог преодолеть страха. Крумов не был суеверным, но все же чувство тревоги и беспокойства не покидало его. В какой уже раз перед его глазами возникал кузов самосвала, который на скорости врезался в правый бок машины, где сидела жена. Какое-то мгновение самосвал продолжал двигаться по шоссе, потом съехал с дороги в поле и, проехав метров двести по траве, оказался снова на пути Нестора. Почему все так получилось и почему Крумов не остановился сразу, он уже не успел сообразить. А когда пришел в сознание, вспомнил только фразу «Думаю о своих делах» и врезавшийся в его машину самосвал.

Мальчик говорил во сне, и Нестор, осторожно разбудив его, спросил:

— Что с тобой, Боби?

Ребенок приоткрыл сонные глаза, взял отцовскую руку и положил ее себе под щеку. Мерное дыхание подсказывало, что он снова уснул. Нестор не шевелился. Ему стало неудобно, рука онемела, и по ней поползли мурашки. Захотелось курить. В это время на улице послышались чьи-то голоса, смех, стук закрывавшихся дверц машины. Нестор закрыл глаза, на душе было тяжко…

Со дня убийства Пейчевой прошло уже более месяца. Похолодало, и метеорологи все чаще говорили о том, что скоро ляжет снег. В городе осадков выпадало немного, и только белая Витоша придавала зимний отблеск столице. В магазинах чувствовалось предновогоднее оживление, на улицах заметно прибавилось пешеходов, перед центральным универмагом сновали первые Деды Морозы с хлопчатобумажными бородами. Реклама призывала весело провести время в заведениях «Балкантуриста».

В предпраздничные и праздничные дни в управлении увеличивалось работы. Обыкновенно в это время случались преступления легкого характера, но они все же отрывали Нестора от расследования дела Йонки Пейчевой. Казалось, с приближением Нового года страсти людей раскалялись. Иногда происходили и курьезные случаи. Однажды утром к Нестору привели старого знакомого еще со студенческих лет — Матея Леонова. Это был тихий человек с большими кроткими глазами. У него была слабость к супу из рубца, и он каждое утро ходил отведать его в один из ресторанчиков. В тот день повар резко поставил перед ним тарелку и залил пальто. Матей сделал ему замечание, и в результате половник, описав большую дугу, пришелся клиенту по лбу и оставил на нем большой синяк. Матей в долгу не остался. Он схватил повара за толстую шею, пригнул его голову к казану и нажимал на нее до тех пор, пока тот чуть не задохнулся. Но успели подбежать другие сотрудники и схватить «злоумышленника». Они с шумом доставили его в управление и потребовали привлечь к ответственности по всей строгости закона.

Нестор терпеливо выслушал долгий рассказ свидетелей и, когда остался вдвоем с Матеем, спросил:

— Почему ты так поступил?

— Видишь ли, он утром не умывался, и я решил помочь ему… Скажи, Нестор, что творится на свете? Ну и люди пошли! Поздороваешься с ним, а он посмотрит на тебя как на старого болвана, произнесешь «пожалуйста», в ответ встретишь хамство и грубость, идешь по улице и не знаешь, собьет тебя или пройдет мимо идущий навстречу верзила…

Матей говорил настолько убежденно, что Нестор отказался от желания возразить ему. Решив некоторые формальности по жалобе повара, они договорились как-нибудь встретиться, хотя по их смущенному виду было ясно, что встреча вряд ли состоится. И они, промолчав об этом «открытии», расстались.

В буфете, за двумя чашечками кофе, Нестор пытался оценить все, что удалось следствию выяснить по делу об убийстве Пейчевой. Расследование ускорялось, и необходимо было проявлять исключительную предусмотрительность, чтобы избежать ошибок. Отсутствие конкретного мотива совершенного преступления беспокоило Нестора. В сущности, каждый, на кого он делал ставку, мог иметь такой мотив, но об этом можно было только предполагать. Например, преступником мог оказаться Райков, которого когда-то предала Пейчева. Но это было так давно, что вряд ли ему захотелось бы сейчас отомстить ей. Ее муж извлекал от нее только пользу и совсем не выглядел безумным ревнивцем. У Платнарова-отца было непоколебимое алиби, он находился в это время в командировке, что подтверждалось свидетелями. Его сын жил в ногу с «модой» — предавался удовольствиям и считал своих близких должниками за то, что осчастливил их своим появлением на свет. Между тем от Томова поступили сведения, что Райков действительно играет в карты, но выгоды от предоставления места игрокам не имел, как это раньше предполагалось. Те, кто предоставлял квартиру картежникам, брали определенный процент от разыгрывавшейся суммы и во время игры продавали с большой наценкой сигареты, прохладительные напитки, бутерброды. Алкоголь запрещалось подавать, чтобы не превращать встречу в уличную картежную компанию или в игру в кости. Поскольку Александр Каров все еще оставался в тени, Нестор решил заняться им основательно.

Из короткого и сбивчивого рассказа домоуправа Крумов установил, что Каров пользовался уважением жильцов и его заслуженно избирали председателем домового совета. Он заботился о содержании детских площадок вокруг домов; как старший по подъезду, первым вывешивал флаги и украшения. Отличался скромностью, тихим нравом и исключительной воспитанностью. Его единственный недостаток, против которого выступали все знакомые жильцы, заключался в том, что он был старым холостяком. Несколько лет назад он познакомился с очень подходившей ему женщиной, проживавшей двумя этажами ниже. Соседи постоянно подбадривали его и говорили, что он не пожалеет, если сойдется с этой женщиной. Она работала в спортлото и являлась олицетворением доброты. Сосед Карова предложил обменяться квартирами с Милкой Станевой, чтобы будущие супруги могли жить рядом. Каров краснел, как мальчишка, но все же чувствовалось, что он начинал набираться смелости. Женщины в доме проявили особую активность и принялись собирать по пять левов на свадебный подарок.

Нестор с притворным видом позволил старому человеку посвятить его в волнующие события жилищного комплекса и пожелал успехов в сложном начинании помочь Карову соединиться со Станевой супружескими узами.

— А почему вы интересуетесь им? — спросил домоуправ.

— Видите ли, приближается пятидесятилетие товарища Карова, и мы наводим справки о нем, поскольку, как вы знаете, по круглым датам юбиляров награждают. Профкомитет нашего предприятия поручил мне проверить, какой полезной общественной деятельностью занимается наш товарищ. Но, надеюсь, наш разговор останется между нами? Пусть награда будет для него полной неожиданностью! Прошу вас сообщить, когда будет свадьба, чтобы мы могли приурочить вручение награды к этому дню.

— Конечно! Будьте спокойны!

Они расстались как старые приятели, и Нестор несколько раз поблагодарил за «ценную» информацию.

Через полчаса техник по лифтам провел Нестора в тот же подъезд, поднял его на этаж, где жил Каров, и, показывая на дверь, сказал:

— Вот здесь я разыграл тираж лотереи!

— Вы уверены, что узнаете его? Ведь прошло много времени! — сказал Нестор, приводя в порядок свои мысли.

— Ну что вы говорите! — обиделся техник.

— Ладно, давай спускаться вниз! — не решился позвонить в дверь Нестор.

Когда открылись двери лифта, перед ними внезапно возникла Милка с хозяйственной сумкой.

— Не меня ли ищете? — Она вперила взгляд в Крумова.

— А вы что, живете здесь?

— Да.

— Вот с товарищем даем указания домоуправам. В последнее время происходят ограбления в жилищном комплексе, а ваши дома не закрываются на ночь. Как поживаете? Много ли желающих выиграть?

— Благодарю вас! Достаточно, — ответила Милка не моргнув глазом.

— Особенно сейчас, перед Новым годом, не так ли?

Кто-то на верхнем этаже застучал по лифту. Милка быстро вошла в кабину. Сквозь прямоугольное окошко немигающие рыбьи глаза ощупывали Нестора, пока лифт поднимался вверх.

Техник пошел на базу, а Нестор стоял возле дома, размышляя о скромной невесте и еще более скромном и тихом женихе. Непроизвольно вспомнил пословицу: «В тихом омуте…» — и медленно зашагал в управление. По пути разглядывал дома, представлявшие собой всевозможные прямоугольники. И нигде не виднелось овальной формы. Все это походило на нарисованный в журнале лабиринт, где на одном конце изображалась мышь, а на другом — кусочек сыра. Создавалось впечатление, будто люди только ходят на работу, затем ночуют дома и снова возвращаются на работу, а дети и молодежь слоняются среди зданий. То же самое произошло и в квартале, где вырос Нестор. Среди бетона исчезли маленькие улочки с акациями, они остались только в памяти старожилов этого квартала. Вероятно, Томов развил бы перед сыном Нестора какую-нибудь сумасбродную теорию о том, что человек способен приспосабливаться ко всему и в результате эволюции у будущих поколений станут квадратные головы и прямоугольные тела. А задача милиции будет состоять в том, чтобы не позволять людям закруглять их…

Для полковника Данова дело Йонки Пейчевой и после последнего доклада Нестора оставалось темным, как и опустившийся в эти дни на Софию туман.

— Ладно, Нестор! Из всего сказанного ясно одно, что ничего не ясно! Когда доложишь конкретные результаты?

— Когда…

— Понятно, ты свободен! — перебил его полковник и раскрыл лежащую перед ним папку.

Крумов улыбнулся. Это был один из очередных трюков начальника.

— Смеешься? — заметил ему Данов.

— Вам показалось…

— Ага! Уже начинают приписывать мне разную чепуху, не так ли?! — неожиданно вспылил полковник.

Нестор удивленно посмотрел на него — он давно не видел начальника таким разгневанным — и направился к выходу. Данов редко выходил из себя, но когда это случалось, те, кто находился поблизости, первыми принимали удары его гнева, независимо от степени виновности.

— Я могу быть свободным, товарищ полковник? — спросил Нестор, прежде чем открыть дверь.

Данов закрыл папку, стукнул по ней кулаком и после продолжительной паузы поднял на следователя глаза. В них затаилась горечь.

— Знаешь, когда мы создали органы народной милиции, работали вначале без зарплаты, были убеждены в своей необходимости… Только что говорил с кандидатом для твоего коллеги. Молодой, здоровый человек, а его первый вопрос был: «Какая будет зарплата?..»

— То время было очень давно.

— И мы была дураками, а? Может быть… Но он ведь даже не поздоровался, а уже просит ведомость. Скажи, Нестор, откуда берутся такие люди? Где мы ошибаемся?

— И что вы сделали?

— Как положено, направил в министерство, чтобы он получил там информацию по интересующим его вопросам… Хоть бы не прислали его сюда!

— А если пришлют?

— Не знаю. Тогда предложу ему пойти на специализацию, чтобы не видеть его до моего ухода на пенсию.

— Очень хитро! Многие так поступают, как ты, а потом делают возмущенный вид. Зачем тогда спрашивать, в чем наша ошибка?

— Видно, я состарился, Нестор… — покачал головой полковник. — Знаком с его семьей и советовал ему поступать в наши органы, да, очевидно, ошибся…

— Не поздно и поправить свою ошибку.

— Нет, — машинально повторил Данов с горечью в голосе.

Нестор оставил его в раздумье и вышел в коридор. Старшина сопровождал какого-то молодого человека в кабинет Томова. Крумов знал, что его приятель и коллега предпочитал вести официальные разговоры и чтобы вызванных к нему людей приводил сотрудник милиции. Это, по его мнению, приносило неоценимую помощь, сберегало время и недвусмысленно подсказывало вызванному человеку о подозрениях к нему. Крумов не был сторонником холодного служебного стиля, хотя отдавал должное психологическому эффекту. И все же расстроенное лицо проходившего мимо молодого человека заставило следователя прибегнуть к любимому методу своего коллеги…

Магда Попова вошла в кабинет в сопровождении милиционера, и Нестор с официальным видом указал ей на стул перед своим столом. Сделал многозначительную паузу и холодно оглядел молодую женщину.

— Успокойтесь! — сказал следователь, фактически усиливая ее напряжение. — Вам объяснили, зачем вас вызвали сюда?

— Нет, мне никто ничего не говорил. Прямо привели сюда.

— Хорошо, тогда вернемся немного назад. Если желаете, можете отвечать на вопросы устно, а если вам удобнее — можете и письменно. — Он протянул ей несколько листов бумаги. — Как предпочитаете?

— Устно.

— Расскажите о Карлово. Где останавливались, с кем и для чего встречались, почему именно в Карлово?

— Ну… заболела, дали бюллетень на три дня, и я решила уехать из Софии. Остановилась в отеле, питалась в ресторане. Когда истекли три дня, вернулась. А в Карлово поехала потому, что этот город просто первым попался мне на глаза в расписании поездов.

— Когда человек хочетпоехать куда-то, он обычно выбирает знакомых людей и известные места. Почему, например, вы не поехали к родным мужа?

— О, моя свекровь очень надоедливая!

— Только ли это удерживало вас?

Магда посмотрела на следователя и не ответила. Нестора начало разговора не привело в восхищение.

— Давно замужем?

— Со студенческих лет.

— Где ваш супруг?

— Работает за границей.

— Трудно одной?

— Справляюсь, — ответила Магда, уловив подтекст в вопросе.

— И я так думаю. Давайте вернемся к Карлово. Отвечайте подробно на мои вопросы.

— Ведь я уже сказала все.

— Вы ничего не сказали!

Магда вздрогнула от резкого тона, попросила разрешения закурить и ровным голосом начала говорить:

— Действительно, чувствовала себя неважно, но бюллетень не хотела брать. Мой коллега Александр Каров привел меня к нашему врачу на предприятии, и тот даже не осмотрел меня… Очевидно, Каров уже договорился с ним. Затем Неделчо Платнаров вместе с Каровым попросили меня съездить в Карлово. Это было очень важно для них. Требовалось только доставить письмо от Карова какому-то Димо Георгиеву. Сказала им, что легче позвонить по телефону или отправить письмо по почте, но они очень настаивали, и я согласилась. Этот человек работает в торговом павильоне прямо рядом с отелем. Инвалид, у него что-то не в порядке с ногой. Павильон обычный, какие теперь строят повсюду, и называют их американской аптекой. Отдала ему письмо, как только прибыла в город, и остальное время действительно провела в отеле. Было страшно холодно, и возвращаться домой сразу не хотелось. Вот и все. Сделала услугу Карову, поскольку он, кстати, связал меня с Неделчо и они организовали мое устройство на работу. Не думаю, что я совершила нечто преступное.

— Почему не рассказали все это в начале нашего разговора?

— Каров хотел, чтобы я молчала. Пока одевалась, милиционер ждал меня. Каров настоятельно просил не говорить о моем путешествии.

Нестор отпустил Магду и связался с управлением милиции в Карлово. По неподтвержденным данным, Димо Георгиев торговал в павильоне неучтенными в накладных товарами. Ничего другого оттуда не сообщили, но обещали заняться им. Нестор попросил внимательно проследить за этим человеком и только положил трубку, как тут же пришлось снова поднять ее. Звонил Денев и докладывал, что Платнаров дождался Магду, что они вместе прошли два квартала и о чем-то оживленно говорили. Нестор догадался, что Каров сообщил обо всем Платнарову. Вообще, этот Вуйчо, как его звали на работе, начинал все больше выходить на передний план. Вилла, в которой Крумов оказался свидетелем сцены с Пейчевым, была куплена Каровым семь лет назад за десять тысяч левов, но, как заявили в финансовых органах, было не известно, сколько он еще «сунул в лапу». В сберегательной кассе «Спестовна» у него на счете находилось тридцать шесть тысяч левов. Его машина была прошлогоднего выпуска, но со счета деньги не брались. Его невеста Милка Станева имела вклад размером в четыре тысячи и сто левов, перед тем как несколько дней назад она взяла со счета две тысячи.

Сильный ветер буквально втолкнул Нестора Крумова в лотерейный пункт, где работала Милка Станева. Его встретила молоденькая девушка, которая с немалой дозой иронии сообщила, что Станева взяла трехдневный отпуск для подготовки к свадьбе. Следователь посмотрел на нее с удивлением и поспешил к машине.

Через полчаса он уже подъехал к небольшому дому в Казичене. Здесь жили родители Милки, симпатичные старики с доверчивыми глазами. Хозяева сердечно встретили гостя. Мать Милки принесла сладкое и стакан воды. Из кухни доносился запах вареного цыпленка и чего-то печеного. В одном углу комнаты гудела допотопная чугунная печь, в другом лежали сложенные одеяла, простыни, платья и картонная коробка с какой-то немецкой надписью.

— Приданое для свадьбы? — спросил Нестор и показал на кучу вещей.

— Готовимся, — ответил отец, словно оправдываясь, и поднял глаза на висевший на стене портрет Милки.

Постепенно разговор пошел о предстоявшей свадьбе, и в словах стариков чувствовались и радость и тревога. Они давно знали жениха и не скрывали упреков к нему за долголетнее откладывание дня свадьбы. Но Милка не давала им и рта раскрыть против него.

— А когда теперь им заниматься воспитанием детей? — злилась мать. — Ведь всему свое время… В эти дни вздумали возиться с домом, который покупают уже три года; дали задаток. Милка внесла две тысячи. Говорю ей: оставьте это дело, вначале накопите денег, а потом думайте о вилле. «Упустим его!» — закричала она. Милка не была такой, пока не связалась с Александром. Теперь только и твердит об этой покупке. Верно, дом прекрасный, но мне лучше внучат воспитывать, не так ли?

Муж кивнул в знак согласия и опять посмотрел на портрет, будто просил разрешения продолжать разговор.

— Она еще давала деньги на этот дом? — спросил Нестор.

— В прошлом году, чтобы сделка состоялась, она внесла тысячу, а Александр — две. Тот, кто продает дом, его приятель, но он почему-то тянет… — И старик задумался. — А вы почему интересуетесь этим?

В этот момент на улице хлопнула дверца легковой машины, и по лестнице почти бегом поднялась Милка. Родители, забыв про гостя, пошли встречать дочь. Нестор обрадовался, что все идет по плану, и приготовился к разговору со Станевой.

Появившись в дверях, она одарила Нестора красноречивым взглядом своих рыбьих глаз, а мать сразу принялась пояснять причину прихода гостя.

— Насчет дома пришел товарищ… — Но, поскольку Милка взглянула на нее мрачными глазами, поспешила оправдаться: — Но он только что зашел и, как говорится…

— Каждый раз вижусь с вами по разным поводам. В следующий раз надеюсь застать вас в своей бане. Что там теперь с домом?

— Узнал, что внесли задаток в две тысячи левов, не так ли?

— И что?

— Взяли ли расписку?

— Не понимаю вас, — искренне удивилась Станева.

— Мне неприятно говорить вам, но есть данные, что человек, который продает виллу, нечестен в сделках, и я хотел бы предостеречь вас от ошибок.

— Исключено! Он приятель Александра.

— Вы видели его?

— Нет, Александр занимается покупкой. — Нестор услышал ожидаемый ответ, и этого было достаточно для него. — На днях приятель возвращается, он работал за границей. Ждем только официальной оценки дома из совета.

Убедившись, что Милка говорит искренне, Нестор поднялся.

— Слыхал, что вы намереваетесь оформить брак…

— Вы что-то имеете против? — иронически посмотрела она, освобождая ему путь.

Следователь сказал старикам несколько успокаивающих слов и попрощался с ними. Выйдя во двор, он поднял глаза к Милке и объявил ей то, что хотел сообщить:

— Семь лет уже вилла является собственностью вашего жениха Александра Карова.

Лицо Станевой побледнело и вытянулось. Она переступила с ноги на ногу, глубоко вздохнула и уставилась куда-то поверх головы Нестора. Милка стояла у двери неподвижно, как изваяние. Но следователь был уверен, что такое состояние у нее продлится недолго, и именно на этом строил свой расчет…

В управлении его ждал старший лейтенант Денев, чтобы доложить о грубом и невоспитанном Платнарове.

— Как я уже говорил тебе, он посадил к себе в машину вышедшую из управления девушку, повозил ее минут десять и на улице Дондукова буквально вытолкнул ногой на тротуар. Она стала кричать что-то, размахивать руками, но Платнаров сразу же уехал и вскоре остановился у дома Пейчева. Однако того опять не было дома, и отец Михаила стал думать, куда же поехать дальше. Как бы это ни казалось невероятным, он направился к бывшей жене, чтобы наверняка обсудить, хотя и с опозданием, поведение сына. А Карова не было на работе, ходил получать медицинское свидетельство. Знаешь для чего?

— Знаю, женится.

Денев молча воспринял это сообщение и протянул руку к лежавшей на столе коробочке со скрепками.

— К тебе одна просьба — с первым поездом из Карлово доставь сюда Димо Георгиева!

Денев записал фамилию и спросил:

— А о том, что Каров не ходил в поликлинику, ты знаешь?

— Признаюсь, не знал!

— О, тебе тоже кое-что неизвестно! — И Денев, удовлетворенный, двинулся к выходу.

«Но у меня же в руках его невеста, и она выведет на Карова», — говорил себе Нестор по дороге к жилищному комплексу, где жила эта парочка. Он выбрал удобное место для парковки, откуда можно было наблюдать за интересовавшими его окнами. И только выключил двигатель, как перед подъездом появилась Милка. Прежде чем войти в дом, она посмотрела наверх. Затем Нестор увидел ее на лестничной клетке, где она остановилась перед квартирой Карова и позвонила ему. Потом постояла некоторое время и спустилась к себе.

Потянулись долгие и неприятные минуты ожидания. В машине стало холодно, и Нестор запустил двигатель. Вокруг люди уже возвращались с работы. Большинство из них несли елки и пакеты с покупками. Шаги прохожих гулко раздавались на тротуаре и смолкали уже в подъездах. Крумов подумал: какой же все-таки купить сыну новогодний подарок? Надо было подумать и об отце. На этот раз Нестор поклялся не откладывать покупки на последний момент и решил обежать магазины с утра.

Около двадцати одного часа Станева вышла из подъезда и завернула за угол дома. Нестор направился за ней и спрятался за стенку трансформаторной будки, откуда открывался идеальный обзор…

Милка двинулась по замерзшей тропе между домами и вошла в одну из трех стоявших здесь телефонных будок. Она несколько раз набрала номер телефона и, не получив ответа, вернулась тем же путем.

Снова мучительно долго потянулось время. Свет в домах постепенно гас, но Каров не появлялся. Нестора охватило сомнение, однако усилием воли он заставил себя ждать. Легко одетый для такого ночного дежурства, следователь решил позвонить Деневу, который через пятнадцать минут прибыл на место и получил указание, как действовать в случае прихода домой Карова. Димо Георгиев, доложил старший лейтенант, уже в управлении.

Нестор поехал на квартиру, чтобы потеплее одеться и проверить спавшего сына, а также предупредить отца и попросить его присмотреть ночью за внуком. После этого заехал в управление, зашел в свой кабинет, открыл сейф и достал продолговатый пакет. Немного поколебавшись, сунул этот пакет под пальто и вышел на улицу.

— Не приходил, — сказал Денев приехавшему Крумову.

— Ладно, можешь идти!

— Если надо, готов остаться, — предложил старший лейтенант.

— Нет смысла. Лучше я один испытаю прелести оперативной работы. Ведь знаешь, я любопытный человек, — отказался Нестор и отправил своего помощника домой.

Следователю не хотелось раскрывать Деневу своего плана, поскольку не было большой уверенности в результате. Нестор действовал интуитивно, и это было трудно объяснить старшему лейтенанту.

Крумов занял прежнее место. Вокруг царила тишина. Магистральное шоссе с шумом двигавшегося транспорта находилось далеко. Здесь же даже хлопки болтавшегося на ветру белья звучали невероятно сильно. Окно в квартире Станевой мутно светилось на фасаде огромного дома. Иногда подъезжали такси, из них высаживались запоздалые жильцы и бегом направлялись к подъезду. Нестор протер запотевшее лобовое стекло и взглянул на часы. Было около часа ночи. Свет в окне Милки погас, и через некоторое время она вышла из подъезда.

Нестор притаился. Станева быстро прошагала мимо и направилась к находившейся в пятистах метрах стоянке такси. Вскоре взяла машину и уехала. Крумов моментально последовал за ней. По направлению движения такси следователь понял, куда ехала Милка. Он увеличил скорость, обогнал такси и, вскоре достигнув Драгалевцы, остановился на темной крутой улочке. Покинул машину и побежал к вилле Карова. Перед воротами он узнал автомобиль Жана. Это несколько озадачило его, но, не теряя времени, он двинулся к тыльной стороне здания. В заросшем деревьями и кустарником дворе можно было незаметно укрыться. Однако только он успел прислониться к дереву, стирая с лица таявшие снежинки, как услышал рядом чей-то шепот:

— Несси!

Повернулся в сторону голоса и увидел приближавшегося к нему Томова.

— Что ты здесь делаешь?

— А ты? — в ответ спросил Крумов.

— Мой человек здесь! Разве ты не видел машины перед воротами? Компания играет на первом этаже, собралась к двенадцати тридцати. Пока выжидаю.

— И у меня здесь есть человек, сейчас придет. Ты один?

— Нет, мы уже оцепили виллу.

— Да, надо было бы взять еще и Денева, — рассмеялся Нестор, понимая, что на эту «экскурсию» явилось чуть ли не все управление.

Послышался скрип входной калитки, и они умолкли.

Милка подошла к входной двери и резко нажала на ручку замка. Дверь оказалась запертой. Тогда женщина нервно застучала кулаком. В следующий миг дверь открылась и на пороге появился удивленный Каров, который последовал за буквально влетевшей в дом Милкой, забыв закрыть за собой дверь.

— Спасибо, Несси! Твой человек освободил нас от труднейшей проблемы — войти в дом через запертую дверь, — прошептал Томов.

На третьем этаже загорелся свет, и на занавесках ярко очертились тени Карова и Милки. Они, возбужденные, ходили по комнате, размахивали руками, подходили вплотную друг к другу и расходились, пока наконец Каров не застыл на месте, а Станева продолжала двигаться вокруг него и выбрасывать вперед руку, как рапиру.

Нестор напряженно наблюдал за этим театром теней и волновался, чем все это может кончиться. И вдруг Каров схватил Станеву, привлек к себе и они слились в одну огромную тень. Было что-то ужасное в движениях этой бесформенной фигуры, и Нестор понял опасность происходящего.

Он выскочил из укрытия и бросился к входной двери. Томов и его люди последовали за ним. Нестор в несколько скачков поднялся на третий этаж — и поспел вовремя. Каров изо всех сил сжимал горло Милки, а та отчаянно боролась за глоток воздуха, и у нее уже подкашивались ноги.

При появлении следователя Каров ослабил руки, и Станева вырвалась из его «объятий». Она необыкновенно быстро пришла в себя, плюнула ему в лицо и дала пощечину своей огромной ладонью.

— Свинья! Свинья!.. — кричала Милка, впадая в истерику.

Она огляделась вокруг, намереваясь схватить что-нибудь. Ее взор остановился на хрустальной вазе, стоявшей на столике позади нее, и она потянулась к ней.

— Можете взять и эту вещь! — И Нестор, как бы предоставляя ей выбор, бросил на пол телефонную трубку, которую он захватил с собой из сейфа, в кабинете.

Каров безучастно посмотрел на брошенную трубку. Милка же расслабила руку, и ваза упала рядом с трубкой. Громкое рыдание огласило комнату, скорее, это был крик человека, потерявшего в один миг все…

Минуло еще несколько дней, но, вопреки усилиям Нестора, признания в совершенном убийстве не было получено. Ежедневные допросы подозреваемых людей помогли раскрыть многие стороны жизни Пейчевой, однако это не давало ответа на самый важный вопрос — кто же все-таки убийца. Крумов проявлял безграничное терпение и самообладание. Он очень часто спускался в буфет за двумя любимыми чашками кофе, продолжал мысленно анализировать полученные данные, оставляя только то, что помогало следствию, а потом снова и снова задавал себе вопросы.

Самым легким для следствия оказался Райков. Он начал свой рассказ с ограбления магазина, за которое ему пришлось отсидеть в тюрьме и которое предопределило его дальнейшую жизнь. Его первая любовь — Йонка Пейчева устроила все: и дверь оставили незапертой, и ткань сложили заранее у входа, чтобы было удобнее выносить ее, и грузовик с работавшим мотором запарковали поблизости. Некоторое время они наслаждались жизнью, пока не появились Платнаров и Каров и не потребовали своей доли. Разумеется, Йонка была на их стороне, она стала доказывать Жану, какую большую помощь эти люди оказали ему, старалась убедить любовника отдать часть денег, вырученных от продажи ворованного товара. Райков не проявлял охоты расставаться с деньгами, долго колебался, и, пока это колебание длилось, Жана арестовали. Правда, он успел сообщить возлюбленной, чтобы та спрятала деньги, но потом очень сожалел об этом, поскольку понял, кто его выдал. В ходе следствия он промолчал об остальных соучастниках грабежа не потому, что они были дороги ему, а потому, что знал: за групповой грабеж ему дали бы более суровое наказание. Предпочел сам сесть в тюрьму и не ошибся. А когда освободили, «друзья» отплатили ему долг честно и справедливо. Только вот любовь к Йонке затерялась где-то в тюремной камере.

— А как вы смогли так быстро сбыть товар?

— У нас был свой человек в Карлово. Знаете, в провинции легче сбывать товар.

— Кто из двух был организатором грабежа?

— Каров. Он всегда был нашим мозгом. Платнаров — дурак, ему только любовью заниматься. Йонка достаточно вытянула из него деньжат, а теперь его Магда сосет.

— А Каров? Он в каких отношениях был с Йонкой?

— Надо признаться, он был связан с ней и до меня. Как говорится, подписал ей подорожную, насколько знаю, он же устроил ее брак с Пейчевым.

— Как устроил?

— Ей нужен был именно такой человек — чтобы приносил деньги, и больше ничего, а она должна была обеспечить ему светскую жизнь. Ведь вы знаете, что у нее было экономическое образование.

— И Пейчев безропотно играл определенную ему роль?

— Одно время нервничал, возмущался, но после успокоился и наслаждался жизнью. Завел роман с соседкой, женой одного директора. Йонка узнала, но они обо всем мирно договорились. Захаживал к ним, соседка по утрам варила для них кофе. В общем, это было очень современное семейство.

В такие подробности Райков пускался охотно, но свою собственную персону оберегал и не вплетал в то, что сообщал. Становилось ясно, что Нестору придется выслушивать и от остальных подобные сюжеты и только тогда начинать выстраивать свою главную версию преступления, к которой он упорно шел.

В свою очередь Платнаров быстро обрисовал Райкова как ловкого плута, для которого азартные игры составляли смысл жизни, он, мол, готов был пойти на любую подлость. Дружбу с Йонкой использовал для сколачивания картежных компаний.

— Йонка не раз жаловалась мне и возмущалась тем, как Райков поступал с ее знакомыми, людьми солидными и интеллигентными. Он просто обирал их во время игры.

— Что вы скажете о Карове? — спросил Нестор, сознавая, что ничего интересного Платнаров не сообщит.

— Мы только знакомы с ним.

— И достаточно давно, не так ли?

— Можно и так сказать.

— Еще со времени ограбления магазина, — уточнил следователь.

И снова Платнаров принялся неутомимо лгать, и Нестору стоило больших усилий, чтобы не прервать его. Хорошо помня о том страхе, который Платнаров испытывал перед Йонкой, Крумов спросил:

— До Магды Поповой вашей любовницей была Йонка Пейчева. Какова причина того, что вы расстались с ней?

— Причин много…

— Но назовите хотя бы одну!

— Если бы одна!.. Просто не мог выносить ее. Она беспрестанно выдвигала требования, которые я не мог удовлетворить. При этом вечно твердила, что она якобы спасла меня от ответственности за ограбление магазина. Ведь я чистосердечно говорил вам, что не имею никакого отношения к этой проклятой краже!

— И вы расстались, не так ли?

— Да, хотя она продолжала терроризировать меня до последнего момента. Одним словом, стала невыносимой… — Платнаров почти закипел от злости, а потом внезапно побледнел. — У меня алиби, можете проверить, что меня не было в Софии, когда…

— Это так, — сказал Нестор. — Будьте спокойны! В данный момент меня интересуют ваши взаимоотношения.

В качестве доказательства, что у Йонки напрочь отсутствовало чувство меры, он привел пример с покупкой медальона, который обошелся ему в солидную сумму. Однако он скрыл, что подарил перстень и Магде, но признался, что эти ювелирные изделия доставал ему Райков. Пейчев также сознался в приобретении перстня для своей приятельницы у Райкова, но этим делом занимался Томов, который уже ждал встречи с посредником по сбыту такого товара.

Каров был единственным, кто предпочитал молчать. Даже относительно виллы упорно твердил, что, по устной договоренности, он должен был еще уплатить бывшему владельцу. Когда Нестор сказал, что хозяин виллы отрицает это, Каров с усмешкой ответил:

— Ну как же он признается? Да еще милиции!

Крумов понимал, что имеет дело с ловким проходимцем, и потому не спешил. Ему хотелось узнать, как же Йонка умудрялась и с Карова получать часть денег, которые он брал с картежников за предоставление им помещения. По-видимому, убитая многое знала о его темных делах, но они, к сожалению, могли остаться неразгаданными, если он, конечно, сам не раскроется и не расскажет о них.

Итак, день за днем Нестор постепенно разматывал клубок преступлений, но нить каждый раз обрывалась, когда вопросы касались самого убийства. Были допрошены все лица, фигурировавшие в расписках. Первое предположение Крумова оказалось правильным — под видом займа брались взятки, чтобы обеспечить Пейчева заказами на производство пряжек, заколок для волос, пуговиц и бесчисленного числа пластмассовых сувениров. Оснований подозревать этих людей в совершении убийства не было. Естественно, их ждало наказание, и Нестор откровенно говорил им, по какой статье уголовного кодекса.

Оставалась Милка. С ней дела шли плохо, несмотря на эффектный номер с телефонной трубкой, разыгранный Нестором на вилле. С той ночи Станева вообще лишилась дара речи. Просто умолкла и не произносила ни звука. Вызванные врачи заявили, что она абсолютно здорова, и Нестору пришлось выжидать удобного момента для разговора с ней. Между тем он попросил сделать анализ ее слюны в лаборатории. Там подтвердили, что слюна на волосах убитой оказалась идентичной слюне Станевой. При проведении нескольких следственных экспериментов с учетом антропологических данных Милки и ее жертвы, а также угла ударов было установлено, что их вполне возможно могла нанести эта женщина. Но Станева продолжала молчать, даже когда ей задавали вопросы в присутствии Карова, словно он уже не существовал для нее. Ничего не говорила она и когда Нестор наседал на него с вопросами о вилле, о большом вкладе в сберегательной кассе, о взятых у Милки двух тысячах левов, чтобы вернуть их Пейчеву, о лотерейном билете, о его отношениях с Йонкой и о той роли, которую он разыгрывал в продолжение многих лет… Все попытки следователя заставить Станеву заговорить были напрасны, пока утром двадцать девятого декабря старший лейтенант Денев не открыл дверь кабинета и не спросил:

— Можно?

Нестор даже не взглянул на него, только машинально кивнул.

— Папа, дедушка не хочет… — раздался в кабинете голос Бориса.

Нестор испуганно вышел из-за стола и присел на корточки перед сыном.

— Чего не хочет? Почему ты здесь?

— Мне по телефону сказали, что тебя нет, и я пришел. Дедушка говорит, что ты уже и так много купил подарков и больше покупать их нет смысла. Тогда попросил его сказать, что тебе больше всего нравится, и я куплю это. А он отвечает: «Будет тебе взбучка!» — и не хочет вести меня в магазины.

— И поэтому ты решил прийти сюда? А кто привел тебя?

— Дядя Томе! О нем мне не сказали, что его нет. Я объяснил ему все, и он пришел за мной прямо домой. Ты когда освободишься?

Денев смеялся в полуоткрытой двери, а сзади него в метре виднелся и Томов.

— Ладно, Боби, выйди и подожди меня там! — похлопал его по плечу Нестор и уже собрался было сделать замечание Томову, чтобы не приводил впредь ребенка в управление, как услышал за спиной глухое рыдание.

Станева принялась кусать сжатые в кулаки руки и раскачиваться взад-вперед на стуле. Слезы градом потекли у нее по щекам. Нестор осторожно положил ей руку на плечо и сказал:

— Успокойтесь!

Через несколько минут Станева подняла на него глаза, и теперь они показались ему не холодными, а похожими на глаза рассвирепевшего животного в капкане.

Милка начала свою исповедь шипящим, неприятным голосом:

— Пейчева постоянно насмехалась, унижала меня, хвалилась, что была любовницей Александра и что, мол, они намеревались пожениться. Я не верила ей, но, когда она пришла получать деньги по лотерейному билету, меня охватили сомнения… А Каров, мерзавец, отрицал все… Однажды вечером я возвращаюсь с работы домой и смотрю, она идет навстречу. Потом вошла в телефонную будку и, сделав вид, что не видит меня, стала громко говорить всякие глупости. А когда я поравнялась с ней, повернулась и сказала, что была у Карова…

Я не выдержала, оторвала телефонную трубку, подбежала сзади, плюнула и стала бить ее… А когда поняла, что убила, успокоилась… Александр стал добрым ко мне, мы назначили и день свадьбы…

Нестор вызвал конвоира и приказал отвести Станеву. Затем он спустился вниз к сыну, который стоял рядом с Томовым и как завороженный слушал очередной его рассказ. Крумов взял ребенка за руку и, не попрощавшись с приятелем, вышел на улицу.

— Ну как мы поживаем сегодня, Моби Дик?

— Хорошо, Несси!

— Ну что, сделаем пробежку?

Они согнули руки в локтях и побежали вниз по тротуару.

АРНИКА

Ему стало ясно, что его присутствие здесь сразу увеличило средний возраст посетителей кафе. Снаружи, между стоявшими на тротуаре колонками, молодые люди с бокалами в руках оживленно обменивались информацией. Одежда на них была пестрой, длинные волосы уже являлись исключением, а кроссовки — настоящей эпидемией. Минутой позже, когда в зал вошли молодившиеся сорокалетние мужчины, самочувствие Нестора резко поднялось. Они с грустью оглядели одетых в шаровары девушек и поправили модные майки на животах, в которых будто находились только что проглоченные футбольные мячи. Они, видавшие виды, красноречивыми взглядами сопроводили Нелли. Она прошла мимо и направилась к Нестору, который встал из-за стола и несколько демонстративно, как бы желая вызвать зависть у своих сверстников, протянул ей руку.

— Не опоздала? — спросила она и села на стул. — Почему выбрали это кафе?

— Ведь вы сами выбрали его!

— Неужели? Может быть… Я не была здесь уже лет шесть. — И, улыбаясь, огляделась вокруг.

Нестор озадаченно посмотрел на нее. «Только три часа назад она сама назначила свидание в этом кафе», — подумал он, обескураженный. А ведь ему предстояло спросить ее о вещах, которые требовали точной памяти.

— Вас еще зовут Несси? — опровергла она его сомнения.

— Только самые близкие приятели называют меня так.

— Хорошо, не буду звать вас так, — откинулась она назад и, улыбаясь, продолжала разглядывать зал. В сущности, она и не улыбалась, скорее, ее лицо просто светилось улыбкой, хотя и несколько нагловатой.

Несмотря на свои тридцать пять лет, женщина хорошо сохранила фигуру, и Нестор решил, что она занимается физкультурой. Каждое движение было рассчитано и обязательно подчеркивало ее физические данные.

— Никогда не поверила бы, что вы занимаетесь подобной деятельностью… Для какой же цели я понадобилась вам?

— Хочу вместе с вами припомнить некоторые вещи. Только неофициально, разумеется.

— Стоит ли об этом говорить? — И она скептически посмотрела на него.

Нестор без сожаления вспомнил о проведенной с ней много лет назад ночи. Эта встреча была единственной, и он почти забыл о ней.

От той ночи у нее в памяти осталось одно: «До свиданья!» — и больше ничего. Позже от других она узнала, что его зовут Несси, и только.

— Я рада, что наш разговор будет неофициальным! Мне ненавистны ваши кабинеты, протоколы и предупреждения об ответственности за дачу ложных показаний…

— Откуда тебе известны такие подробности?

— Из книг, но это неважно. Скажи, что тебя волнует?

— У вашего Пауля Гильдебрандта украдена большая сумма денег.

— Да?.. Сомневаюсь! — внезапно отрезала Нелли. — Антон всегда оплачивал его счета, и ничего другого я никогда не видела.

— Ладно, что представляет собой ваша фирма?

— О, ты высоко поднимаешь меня! Я — секретарь, Антон Топалов представляет фирму у нас, а Пауль Гильдебрандт — представитель тамошнего филиала и фактически является нашим шефом. Он ежегодно обеспечивает приезд нескольких сотен туристов в Болгарию. А кого именно и какова прибыль — это уже не в моей компетенции. Я просто не интересуюсь!

— Нелли…

— О, так лучше! Ну повтори!

— Нелли, ты не поняла меня! Я не интересуюсь вашей фирмой, а занимаюсь жалобой, поступившей от вашего Гильдебрандта…

— Об этом слыхала от него, но не верю! Кроме того… Кстати, не меня ли подозреваешь?

— Нет, нет!

— А что тогда?

— Подожди немного! Давай условимся: я буду спрашивать, а ты…

— А я буду отвечать. Итак, Гильдебрандт…

— Ну, прибыл в понедельник, — удачно перебил ее Нестор. — Снял номер в отеле «Ню Отани» и не выходил из него до утра следующего дня, пока не явился к вам в контору на улице Петрова, тридцать шесть, расположенную в арендованной квартире жилищного кооператива. Фирма должна была заниматься продажей преимущественно медицинских препаратов, но сегодня туризм более доходен, и фирма предпочла его. В течение целого дня, по его утверждениям, он не расставался с «дипломатом», в котором находилось сто тридцать четыре тысячи западногерманских марок. Вечером ты, Антон Топалов и он пошли в ресторан «Простор» на Витоше. Прежде чем уйти, он положил «дипломат» в сейф, чтобы взять его на другой день и отбыть в Турцию. Эти деньги предназначались туда.

— Наличными? — удивилась Нелли Фетваджиева.

— Так он заявил, но, пожалуйста, не говори, что ты или кто-либо другой знал о них.

— Все-таки там хранится кое-что, не так ли?

— Согласен! Значит, он закрыл их в сейфе, который тебе, по крайней мере внешне, хорошо знаком и который, ты уже знаешь, пуст.

— Естественно! И как называют этих людей — взломщиками или медвежатниками?

Нестор не обратил внимания на ее иронию и продолжал:

— По его словам, вы после ресторана походили по горе, в чем я сомневаюсь, но Топалов подтверждает это. Остаешься ты. Это мой первый вопрос к тебе.

— Очень хорошо ты сделал, что не пригласил меня в свой кабинет. Наверняка захотел бы, чтобы я заявила: «Провела ночь с…» — И она внимательно посмотрела на следователя. — Что я должна сказать?

— Правду.

— Несси, — она осмелилась обратиться к нему ласкательным именем, — думаю, что я страшно удивлю тебя, если расскажу о существовании девочек, которые очень любознательны и страдают, что их не приняли в гимназию с языковым уклоном из-за отсутствия связей. Наш человек Гильдебрандт интересовался ими и делал для них добровольные пожертвования. Я так волнуюсь в этой роли, что сказала больше чем надо… Да и Антон покрывает эти расходы.

— Помнишь эту ученицу?

— Смутно. Мне кажется, они были уже знакомы. Очень красивая девушка. Однако у меня было чувство, что они не вступят в близкие отношения. Она была какой-то другой, не похожей на женщин легкого поведения. Мы оставили их перед отелем. С этого момента и дальше у меня нет алиби. Пошла домой, но никто не может подтвердить этого. Просто не знала, что взломают сейф, иначе нашла бы солидного свидетеля.

— В этом я не сомневаюсь. Ты хорошо знаешь Гильдебрандта?

— Ошибаешься! — снисходительно покачала головой Нелли. — Я всегда сама выбираю себе мужчин и никогда не допускала обратного!.. Вы же не подходите мне. — И она снова погладила его руку.

— После Гильдебрандта и той кошечки такси покинула ты, а потом Антон, не так ли?

— Наверняка так! Думаешь, Антон вообще не поехал домой?

Нестор задумался.

— Между прочим, я не довольствуюсь только кофейной гущей, которую здесь, вероятно, считают кофе.

Они пошли в ресторан «Будапешт», и Нелли, пока ела, не проронила ни слова. Только когда покончила с обедом, позволила себе повторить до минуты весь день Гильдебрандта, но Нестор ничего полезного не почерпнул для себя из ее рассказа. Не стало ясно, почему потребовалось оставлять «дипломат» в сейфе и почему его ни разу не открывали в течение дня. И откуда те, кто проник в сейф, знали о деньгах, а если не знали, то с какой целью совершалась эта кража? По словам Нелли, сейф имел почти декоративное предназначение. Она даже не помнила, когда его закрывали, а Нестору никак не нравились ее догадки, хранились ли в нем документы или нет. Но это была уже проблема для других людей. Для него же имела значение сама кража из несгораемого сейфа весом пятьдесят три килограмма, размером пятьсот на пятьсот и шестьсот миллиметров, зеленого цвета, с замком типа «вайзе». Его можно было опустошить только с девятнадцати до восьми часов следующего дня, перед тем, как Гильдебрандт и Топалов открыли двери конторы и обнаружили пропажу. Нелли, как всегда, пришла в девять часов и застала их возбужденными, в ожидании команды Нестора. Следы повреждений на замке с внешней стороны не были обнаружены. Жители дома не видели и не слышали ничего подозрительного. Нелли и Топалов до двух часов тридцати минут ночи находились с Гильдебрандтом, а после у них уже не было алиби. Нестор предположил, что ограбление могло произойти до этого часа. Он был почти уверен, что на этой оживленной улице один или два человека, даже если бы они и несли сейф, не вызвали бы ни у кого подозрений.

Топалов был мужчина среднего роста, с коротко подстриженными каштановыми волосами, с квадратным лицом и толстыми, как у негра, губами. В январе ему исполнился тридцать один год, и это была единственная отличительная особенность его биографии. В ней отмечался следующий послужной список: гимназия, служба в армии, экономический институт, бухгалтер на предприятии по производству стиральных препаратов и три года работы в фирме «Джет». Его родители были родом из Павликени, где они и сейчас проживали.

Нестор вызвал Топалова в управление к восьми часам утра, предварительно наметив план серьезного разговора с ним, но тот уже при входе в кабинет неожиданно спутал все карты.

— Очень прошу извинить меня! — сказал он. — Нельзя ли отложить нашу беседу на несколько часов, поскольку Гильдебрандт должен отбыть в Турцию сейчас, а нам надо еще успеть сделать кое-что перед его отъездом? Прошу это и от его имени! Ограбление очень расстроило нас.

Нестор поколебался, взглянул на часы и, скрывая раздражение, спросил:

— А это так необходимо?

— Да, звонили по телефону и просили срочно приехать. Через три дня он снова будет здесь.

— Для нас это слишком большой срок! — Он подчеркнул «для нас», чтобы у собеседника не создалось впечатления, что им будет заниматься только один человек.

— Я понимаю, но для них бизнес важнее…

— Как это важнее? — не стерпел Нестор. — Если он желает, чтобы мы нашли его деньги, он должен оставаться здесь. Почему скрыли, что вы оставили его с…

— Вам сказала об этом Нелли? — И от удивления он, разинув рот, сел на стул. — Думал, что такие вещи не интересуют вас…

— Какие вещи?

— Интимная жизнь.

— Я всегда считал ее исключительно интересной.

— Не разбираюсь в вашей работе. Может быть, интересует только лично вас… — И Топалов попытался улыбнуться.

— Какое нужно особое разбирательство, раз вы с Нелли Фетваджиевой все время находились с ним и являетесь единственными, кто имеет ключи от конторы? Так что вам придется побыть здесь некоторое время!

— Значит, вы не отпустите меня? Так? — И он несколько испуганно поднялся из-за стола. — Тогда прошу вас, позвоните Гильдебрандту по телефону, что…

— Нет, подумает, что мы задержали вас, и сразу потребует деньги, а я еще не знаю, где они. Через сколько времени можно ожидать вас?

— Ну, к одиннадцати можно?

— Хорошо, до свидания!

Топалов поспешил к двери, но, прежде чем уйти, повернулся, словно намереваясь сказать что-то.

Нестор попытался улыбкой ободрить его и уже мысленно приготовился услышать, как Топалов дрожащим голосом и обливаясь слезами закричит: «Я украл!» — а потом станет молить о прощении. Браво, успех! Музыка — туш! Звенят тарелки. Женский хор славит победителя, а Нестор великодушно сообщает о смягчающих вину обстоятельствах…

Однако в тот день Нестору так и не пришлось снова встретиться с Антоном Топаловым. В последний раз его видели, когда он стоял перед отелем с Гильдебрандтом, а потом он куда-то исчез. Нелли клялась, что в контору Топалов не заходил, не появлялся он и у себя дома. Через три дня Гильдебрандт вернулся, и следователь подумывал, не объявить ли розыск Топалова.

Паулю Гильдебрандту не верилось, что его коллега исчез сразу после их встречи. Он на сносном болгарском языке заявил, что у них тогда состоялся чисто деловой разговор и они расстались. Однако, судя по выражению его глаз, он с трудом сдерживался, чтобы не спросить: «А не вор ли Топалов?»

Гильдебрандт отказался дать отчет о времени, проведенном с девушкой в отеле, под предлогом того, что его постель не может быть объектом внимания следователя. Это было сказано с фырканьем и возмущением, что вызвало у Нестора подозрения.

— Может, вы все-таки доверитесь нам? Мы согласны, что ваша интимная жизнь не является предметом нашего внимания, но в данном случае пропала солидная сумма денег.

— Если возникнет необходимость, я докажу свое алиби! — с обидой ответил Гильдебрандт. — Тогда все и расскажу, но сейчас никак не могу… Не знаю, как вам объяснить это. Разве с вами такое не случалось?

— Нет! У меня не было столько денег под рукой! А между прочим, вы всегда путешествуете с такой суммой наличными?

— Редко, очень редко. Пытаемся расширить сотрудничество с родственной нам фирмой в Турции, но ее хозяин не питает доверия к чекам.

Объяснение Пауля прозвучало не очень убедительно, но Нестор сделал вид, что согласился с ним, поскольку следствие могло бы надолго затянуться, если начать копаться в этом направлении. К тому же не возникало никакой необходимости детально изучать бизнес Гильдебрандта. Все же кто не предпочитает чекам наличные? Но на этот вопрос имелось много вариантов ответа.

— Когда думаете опять уехать?

— Шеф туристического отдела фирмы настаивает на заключении договора для использования Боровеца, и наверняка мне придется выехать дней на десять…

— Не знаю, как вы отнесетесь к этому, но, по-моему, если есть возможность, вам было бы лучше всего здесь остаться еще на немного. Видите ли, мне постоянно приходится сверять свои часы с вашими.

Немец выпил стопку водки и сделал знак официанту, чтобы тот принес еще одну, а потом взглянул на Нестора и сказал:

— Следствие может затянуться, а я могу оставить дела, не так ли?

— Ладно, как хотите! — пожал плечами следователь и огляделся вокруг, как бы давая понять, что собеседник стал ему уже неинтересен.

— Как мне понимать это? Пытаетесь отделаться? Получается, если я пожелаю остаться, то вы будете работать, а если я не захочу, то это мое дело, не так ли?

— Видите ли, господин Гильдебрандт, я работаю не один, — произнес следователь. — В данном случае вы и я являемся сотрудниками в общем начинании, и его успех зависит от лояльности партнеров…

— Упрекаете меня в нелояльности?! — воскликнул Гильдебрандт.

— Наш разговор все еще идет не в том направлении. И не обижайтесь. Я играю открыто. Если бы я захотел отделаться от вас, я сразу спросил бы, как только вы заявили о краже, кто, когда и где видел, что у вас имелось сто тридцать четыре тысячи марок. Однако я не поинтересовался этим, и поэтому вам следовало бы говорить со мной в другом тоне. Проверил заполненную вами на таможне декларацию при въезде в страну, и там не отмечена такая сумма денег. Вы скажете, что не обязаны указывать все и что, мол, на вас не распространяется ограничение на ввоз валюты. Но откуда мне знать, что завтра вы не догадаетесь заявить, что у вас было не сто, а двести тридцать четыре тысячи марок?

Пауль рассмеялся.

— Раз вы заявляете об открытой игре, тогда позвольте спросить: будет ли это выглядеть нормально, если я, покидая Софию, стану размахивать пачками денег и тем самым подвергать себя риску быть в конечном счете ограбленным? И второе. Раз уж вы искренни, ответьте — следовало ли мне искать помощи у болгарской полиции, если я много наслышан о ее добрых делах? Может быть, вы, отпуская меня, по-приятельски похлопаете по плечу и посоветуете забыть о случившемся, а? Наверно, я обязан поблагодарить за проявленное ко мне доверие, за то, что вы не усомнились в названной сумме, которую действительно украли у меня? Но получается, что вы намереваетесь принудить меня сказать: «Если хотите, ищите сами, а не желаете — прощайте!»

Нестор внимательно слушал его и приходил к выводу, что все его разговоры с Нелли, Топаловым и Гильдебрандтом вертелись вокруг да около, и он никак не мог нащупать хоть какую-нибудь нить, чтобы зацепиться за нее. Дело приобретало безнадежный характер, и это его как профессионала злило. «Да, невозможное есть невозможное», — повторял он себе.

— Сколько вам необходимо времени?

— В вашей стране в таких случаях назначается определенный срок, не так ли? — с раздраженным видом произнес Нестор.

— Я не хотел бы, чтобы вы неправильно меня поняли. Могу и остаться, раз нет Антона. Ведь это достаточно серьезное основание. Послезавтра прибывает группа из девяноста семи туристов по путевкам нашей фирмы, и я смогу быть в вашем распоряжении целых две недели.

— Этого вполне достаточно! — сказал Нестор, вставая и протягивая ему руку.

Гильдебрандт, смущенный, простился со следователем.

Начальник управления полковник Данов твердо придерживался мнения, что его подчиненные никогда не будут работать с полной отдачей, если он лично не станет подгонять их. К Нестору Крумову полковник относился особенно придирчиво, считая, что таким путем ему удавалось скрыть свои симпатии к нему, хотя в управлении это ни для кого не являлось тайной.

— Не могу понять, что ты за человек! — ворчал Данов в машине, направлявшейся в контору фирмы «Джет». — Почему ты вынуждаешь меня подталкивать тебя с этим делом? Действуй по горячим следам! — подчеркивал полковник. — Разве ты не знаешь?

— Знаю! — согласился Нестор. — Ну а что дальше?

— Здравствуйте! Даже не хочешь понять, что говорят тебе! — раскричался полковник, словно перед ним сидело его дитя. По сути, он всегда говорил с Нестором в таком тоне. — Как ты позволил себе потерять столько времени и не продвинуться ни на один сантиметр?!

Они уже давно подъехали к кооперативному дому, в котором фирма арендовала квартиру для своей конторы, но Данов не унимался и продолжалраспекать следователя.

— Ты остаешься в машине? — спросил Нестор, намекая, что пора приступить к делу.

Данов огляделся по сторонам и, увидев латунную табличку над входом, поинтересовался:

— Что значит это название — «Джет»?.. — И тут же вышел из машины и в сопровождении Нестора широким шагом направился в контору.

Крумов с любопытством наблюдал, как начальник осматривал кабину лифта, будто ожидал обнаружить в ней похищенные деньги. Затем Данов вышел из лифта и знаком показал Нестору следовать за ним наверх. На каждой лестничной площадке полковник останавливался и старательно разглядывал таблички на дверях, а потом шепотом спросил:

— Всех допросил?

Крумов утвердительно кивнул, и они вошли в контору. Миновали большой коридор и оказались в комнате, где у окна спиной к ним стояла Нелли Фетваджиева. Под тяжестью шагов Данова заскрипел паркет, и женщина, обернувшись, посмотрела на него холодными глазами.

— Добрый день! — учтиво раскланялся Данов. — Надеюсь, что не помешали вам? — демонстрировал он старую школу.

— Нисколько! — в той же манере ответила Нелли. — Чувствуйте себя как дома!

— Не угостишь ли нас кофе? — попросил Нестор.

Нелли покорно вышла на кухню, сопровождаемая удивленным взглядом Данова.

— Это секретарша. Она уже дала показания, — тихо, в фамильярном тоне, пояснил следователь.

— Это видно… — из-под нахмуренных бровей посмотрел на него Данов. — Где сейф?

Крумов провел полковника в другую комнату, где под окном стоял небольшой письменный стол, в стороне от него на маленькой подставке со светлой фурнитурой находился сейф. Напротив был поставлен еще один столик вместе с тремя креслами с резедовой обивкой. Стены были обклеены рекламными плакатами, а одну из них полностью закрывал стандартный книжный шкаф. Данов детально осмотрел всю комнату и заключил:

— Неопытная работа!

— Почему? — удивился Нестор.

— Да потому, что профессионалов у нас еще нет. Только этим можно объяснить отсутствие каких-либо следов. Для начинающих взломщиков всегда характерно ошеломляющее «мастерство».

Вошла Нелли и поставила перед ними кофе.

— Спрашивали Антона, — неожиданно произнесла она.

— Кто, когда? — едва не подскочил Нестор.

— Сегодня утром интересовался какой-то женский голос, — точно на заданный вопрос ответила она.

— Ты поинтересовалась, кто она?

— Нет, а что?

Нестор тяжело вздохнул и с укоризной посмотрел на нее.

Нелли направилась в свою комнату и у двери бросила через плечо:

— Я знаю ее.

Данов и Крумов сразу же подскочили к ней, словно испугались, что и она может исчезнуть.

— Нелли, — чрезвычайно любезно произнес Нестор, — ведь у нее наверняка есть и имя, не так ли?

— Ее зовут Инна.

— И она не бездомная.

— Сорок четыре — двенадцать — двадцать, — последовал номер телефона.

Нестор шутливо погладил ее по щеке.

— А еще знаю имя ее мужа, — добавила Нелли и снова подставила щеку.

Все трое рассмеялись, напряженность между ними сразу исчезла. То, что какая-то Инна искала Антона Топалова, являлось первой и единственной зацепкой для Нестора. «Теперь Данов скажет, если бы он не поехал со мной, то наверняка я ничего не узнал бы об этом, — подумал Нестор и тут же усомнился: — А что, если этот звонок окажется абсолютно случайным, а эта Инна знает Антона настолько, насколько и я». Однако Нелли обрадовала его еще больше, когда сообщила, что Инна и Антон давно находятся в близких отношениях, по крайней мере с тех пор, как она стала работать здесь секретаршей.

— Полгода назад Инна вышла замуж за какого-то начальника в кинематографии, и Антон от расстройства долго не находил себе места. Потом взял себя в руки и вошел в новую роль, — заключила она.

— Какую роль? — спросил Данов.

— Ну как вам объяснить… Думаю, мой вывод верный, но это не правило. Инна снова стала звонить ему. Его ответы были односложны, а затем он исчезал с работы. Ясно, что они тайно встречались, но я не обращала на это внимания. Избегала разговоров и об Инне, так как после ее замужества наслушалась стольких вещей в ее адрес, что… Одним словом, делала вид, что она не существует для меня, а с Антоном оставалась в добрых отношениях.

Откуда бы ни смотрели на Инну Горанову, она невольно обращала на себя внимание. Сейчас у ее окошечка не было желающих обменять валюту, и она медленно рассматривала находившихся в фойе отеля посетителей. Ее лицо выглядело невыразительно и холодно, несмотря на безупречный модный грим, а может быть, оно было таким именно из-за него. Она поднялась со стула и облокотилась на стойку, отделявшую ее от девушки-коллеги. Зазвонил телефон, и она, подняв трубку, повернулась спиной к Нестору, который сидел в кресле и ждал конца рабочего времени. Инна разговаривала недолго и в конце с деловым видом взглянула на часы. Потом положила трубку и стала прибирать на столе. До окончания рабочего дня еще оставалось полчаса, но Нестор не удивился, поскольку обслуживающий персонал давно привык сам сокращать себе рабочее время, и только сожалел, что ему не удалось понаблюдать за Инной в обычной для нее обстановке, как он планировал, и, чтобы не упустить ее, поспешил к окошечку. Он узнал, что сейчас она пойдет сдавать валюту, а затем будет свободной. Действительно, через несколько минут она снова появилась и попрощалась со своей коллегой. Нестор улучил момент и представился Горановой. Та сперва оглянулась по сторонам и только потом остановила свой взгляд на следователе. В фойе говорить было неудобно, и она уверенно зашагала к бару.

— Говорите, на пять минут? — Не удостоив Нестора взглядом, она села. — Разрешаю вам заказать по чашечке кофе.

Бар был почти пуст и оглашался только музыкой магнитофона. Пробивавшиеся сквозь неплотно задернутые шторы солнечные лучи падали на волосы Инны, и они становились светлее. Нестор еще раз извинился за причиненное беспокойство и сразу перешел к цели разговора.

— Вы знакомы с Антоном Топаловым?

— Кто это? — не моргнув глазом, спросила Инна.

— Я мало знаю его и рассчитываю на вас.

— Незнакома с ним.

— Теперь или вообще? — настаивал на своем Нестор.

— Вообще, — все так же безразлично ответила она.

— Я очень медленно пью кофе, — не отступал следователь.

Инна пожала плечами, откинулась назад и устремила свой взор куда-то вдаль. Бармен уменьшил звук магнитофона, и в зале стало совсем тихо.

— Сюда в любой момент может зайти муж.

— Мне будет приятно познакомиться с ним, — любезно улыбнулся Нестор.

Наконец Инна встрепенулась и злобно сжала губы.

— Вы не имеете права так вести себя со мной! Не желаю ни говорить с вами, ни знакомить со своим мужем! Я ответила на ваш вопрос и теперь прошу оставить меня в покое! — И неожиданно добавила: — Умоляю вас!

— Вы не ответили, а вернее, отказываетесь отвечать на мой вопрос. А есть ли у меня право или нет, вы поймете это, когда я пришлю вам повестку явиться в мой кабинет. Но прежде чем расстаться, скажите, когда в последний раз вы виделись с Антоном?

— Вы действительно выходите за всякие рамки! — возмутилась Инна.

— Ладно, я изменю вопрос! Знаете ли вы, где он сейчас?

Она напряглась и сделала попытку подняться.

— Товарищ Горанова, — не давая ей опомниться, продолжал следователь, — человек, о котором вас спрашивают, укрывается где-то. Мы вызывали его для допроса в связи с совершенным преступлением. Его могут заподозрить в нем. Меня не интересуют ваши взаимоотношения с ним до и после брака. Я хочу знать только одно: где он сейчас находится?

— Уже несколько дней я ничего не слышала о нем, Звонила на его службу — там нет! Решила, что он, вероятно, в командировке, но на работе ничего не говорят об этом… Ну а теперь я должна покинуть вас, идет мой муж.

Нестор обернулся. От кассы в сторону бара двигался мужчина лет пятидесяти с тщательно зализанными набок редкими волосами, но зато с густыми, как у гайдука, усами. Одежда на нем свидетельствовала о хорошем вкусе ее обладателя, хотя и слишком подчеркивался ее спортивный стиль. В мягких, эластичных мокасинах он ступал мелкими шагами, почти как гейша. Уже издалека мужчина широко заулыбался, и его усы от этого сразу стали еще больше. Он резво поднялся по низким ступенькам в бар, еще резвее подскочил к жене и поцеловал ей руку, а потом протянул Нестору свою удивительно маленькую и пухлую ручонку.

— У нас есть время? — нежно обратился он к Инне. — Не желаешь ли выпить чего-нибудь? А вы коллега моей супруги? — И, не ожидая ответа, он вновь повернулся к жене и продолжал: — Сегодня пришлось два раза побывать в Киноцентре, съездить на аэродром с чехами, потом присутствовать на совещании у генерального и, наконец, представь себе, встретиться с режиссером Ясеновым и немного поспорить с ним. Он настаивал, чтобы ему разрешили поехать на фестиваль в Швейцарию со своей «дрофой». А я говорю ему, зачем там пугать людей… Как бы он не женился на ней! Действительно, что может сказать эта вертихвостка об искусстве!..

Инна вся обратилась в слух и только краем глаза поглядывала на Нестора, не проявлявшего никакого интереса к их разговору. Между прочим, он сразу раскусил Горанова, поскольку хорошо знал этот тип людей и по-настоящему жалел их. Словоохотливость, любвеобильность и постоянная приподнятость настроения являлись лишь слабым прикрытием истинной сути таких людей. Нестор был уверен: стоит справиться о нем у его сотрудников по работе, как они все заулыбаются и станут уверять, какой милый и учтивый их начальник, Жоро или Жорж, какой он внимательный, никогда не забудет поздравить с днем рождения, первым прибывает на праздничную демонстрацию, работает за троих, как сегодня…

Однако за всеми этими добрыми словами наверняка будет скрываться откровенная подхалимская сущность такого человека. Эти люди в последнее время благополучно процветали в бесчисленных учреждениях и управлениях, и странно было то, что они всегда оказывались незаменимыми. Их не касались никакие реорганизации, и с рекомендацией «свой парень» они спокойно доживали до пенсии. Но еще более удивительно было то, что являлись излюбленной приманкой для таких женщин, как Инна, да и не только для таких. Мужественность и принципиальность в самом широком и благородном смысле этих слов напрочь утрачивались в них.

— Здесь посидим? — заозирался вокруг Горанов, будто снедаемый желанием поскорее взять от жизни все. — Или пойдем в наш клуб?

Инна с радостью согласилась и, повернувшись к Нестору, сказала:

— Всего хорошего!

Горанов удостоил его уже почти сошедшей с лица улыбкой и засеменил вслед за супругой.

Нестор невольно оглянулся по сторонам, как бы опасаясь, чтобы никто не заметил иронического выражения его лица. Бар был пуст, как и прежде.

Дом, в котором Топалов снимал комнату, находился в десяти минутах ходьбы от отеля. Жара не спадала, и Нестор старался идти тенистыми местами к улице Добротица, пять. Уже несколько дней подряд солнце раскаливало бетон и асфальт. От духоты мысль следователя становилась медленной и рассеянной. Он часто думал: если бы родился где-то в Финляндии, то чувствовал бы себя там как рыба в воде. Но зимой такие мысли ему никогда не приходили в голову, напротив, он всегда с нетерпением ждал прихода теплого лета. От одного только воспоминания о нем у Нестора сразу поднималось настроение, словно он только что прослушал свой любимый старый шлягер.

Следователь нажал на кнопку звонка над табличкой «Добревы» и повернул голову в сторону легкого сквозняка, дувшего из маленького окошка в стороне от лестничной клетки. Дверь открыл сын Добревых — Минчо. Выглядел он лет на тридцать, высокий и слегка сутулый. Он улыбнулся как-то одной стороной лица и одновременно начал жестикулировать. Нестор не встречался с ним в предыдущий раз и с удовольствием принял приглашение зайти в дом и подождать родителей.

— Откуда вы? Не видел вас раньше, — спросил Минчо.

— Из милиции.

— Так! Что натворили мои старики?

— Меня интересует Топалов, ваш квартирант.

— Тони? — еще больше удивился Добрев-младший. — Что он мог сделать?!

— Не знаю… Хочу спросить его об этом, но мы никак не можем встретиться.

— Я вернулся из командировки. Месяц находился в Родопах и не знаю, что могло здесь приключиться за это время. Если не тайна, что именно случилось?

— Просто хочу увидеться с Антоном Топаловым.

— Ваше дело! — Минчо встал и направился в комнату Топалова. Открыл дверь и оглядел помещение, будто ожидая увидеть что-то интересное. — Придется подождать стариков. Не беспокойтесь, вы не стесните меня.

— Уже несколько дней жду его.

— Хотите сказать, что он избегает встречи? — остановился Минчо с кофеваркой в руке.

— Что-то вроде этого.

— А не скрылся ли он со своей куклой? Антон давно встречался с ней, а поскольку мои родители не разрешают водить сюда дам, он нашел место у хоккеиста Пени. Помню, как-то зимой он целую неделю пропадал в его доме. Девушка вышла замуж, и если ее нет сейчас дома, значит, они где-то вместе проводят время. Можно проверить по телефону. — И он снова пошел в комнату Топалова.

— Она сейчас в киноклубе со своим мужем.

— Ну, тогда ничем не могу помочь. — И энтузиазм Минчо угас.

Нестор попросил его рассказать о своих впечатлениях о Топалове. Оказалось, Антон был замкнут и постоянно находился в напряженных отношениях с Инной. Они все время ругались, что-то выясняли, потом мирились. Девушка любила проверять, нравится ли она другим мужчинам. Антон пытался делать вид, что это якобы не трогает его, но на самом деле очень расстраивался. Потерю Инны он воспринял как катастрофу. Антон панически боялся, что скажут об этом люди, будто все они только и жили этой заботой. Иногда Топалов делился этим с Минчо, хотя дружбы между ними и не было.

— С трудом выношу скучных типов, — пояснил Минчо. — Два года он живет здесь, и у меня такое чувство, что этот человек явился на этот свет из времен Аспаруха. Мои старики довольны им, поскольку он дает прибавку к их доходам, да к тому же еще и тихоня.

— Когда-нибудь у вас заходил разговор о его работе? — попытался направить беседу в нужном направлении следователь.

— Очень, очень редко, да и то, когда речь заходила об Инне, которая через какого-то немца устроила Антона в туристическую фирму. Кстати, вы спрашивали там, не уехал ли он куда-либо?

— Интересовался… Говорите, она устроила его?

— Да.

Потом Минчо Добрев стал долго и аргументированно объяснять, почему он не спешит жениться и как по этому поводу расстраиваются его родители. Он явно искал единомышленника, и Нестор делал вид, что сочувствует Добреву в его сомнениях, брать ему в жены девушку из деревни или из столицы. «Если женишься на крестьянке, — рассуждал Минчо, — она бросится наслаждаться городской жизнью, а если связать свою судьбу со столичной девушкой, то ее уже ничем не удивишь, она уже успела много повидать». Подобная проблема возникала у него и при выборе молодой или старой невесты: первая неопытная, а у второй уже протоптан путь на кладбище. Еще в более сложном положении оказывался Минчо, когда рассуждал о преимуществах умной или откровенно глупой избранницы, и в конце концов приходил к выводу, что ни одна из них не сможет обеспечить ему душевного покоя. Крумов согласился с Добревым, что вопрос о женитьбе — действительно серьезный и сложный вопрос, и, прощаясь с молодым человеком, подумал, что имеет дело с будущим заядлым холостяком.

Вечерело, и Нестор замедлил шаг, чтобы полюбоваться прелестью старого квартала. К этому еще сохранившемуся островку небольших домиков, утопавших в зелени, уже подступали бетонные строения, и Крумов старался не смотреть на них. Он вырос в таком квартале и теперь, входя в него, чувствовал приятную дрожь в коленях от предчувствия, что вот-вот из-за забора выкатится тряпичный мяч, преследуемый босоногими футболистами. Ему почудилось, как по булыжной мостовой затарахтели двуколки, потом он явственно представил себе смоченные водой и посыпанные сахаром ломтики хлеба. Очевидно, от духоты перед глазами всплыли заиндевевшее окошко и лицо матери, которая со вздохом пыталась отогреть масло и намазать его на хлеб к завтраку. Придерживая эти комочки, она осторожно протягивала их сгораемому от нетерпения Нестору. Синяя квадратная табличка с номером четырнадцать вернула следователя к действительности. Незаметно он подошел к дому, где Топалов уединялся со своей Инной. Толкнул низкую калитку и вошел во двор. По каменным плитам приблизился к приземистой, побеленной известью постройке. Во дворе царствовали трава и бурьян, но на окнах дома стояли цветочные горшки с расцветшими гортензиями. Над входной дверью вилась лоза старого винограда, стремившегося прочно устроиться на крыше. Дверь была закрыта, и никто не отвечал на настойчивый стук Нестора. Он уже было собрался уходить, но на всякий случай решил постучать в последний раз.

— Вам кого надо? — неожиданно послышался сзади тихий, мелодичный баритон со странным коверканьем согласных.

Крумов обернулся и очень удивился, что не услышал, как к нему приблизился огромного роста мужчина.

Следователь поздоровался и смущенно стал вынимать из кармана удостоверение личности, не отрывая взгляда от квадратной головы этого человека, посаженной на широченные плечи, от желто-коричневых глаз и характерных для боксера шрамов на бровях. Мужчине было около шестидесяти, хотя кожа у него на шее выглядела как у тридцатилетнего.

— Кого вам надо? — решительно переспросил мужчина и протянул руку следователю.

Нестор с любопытством глянул на свою кисть, исчезнувшую в большущей лапе стоявшего напротив него великана.

— Захари Петрунов! — представился тот.

— А вы кто будете Петру Иванову? Мне надо встретиться с ним.

— Сосед. Петра нет. А я могу помочь чем-нибудь?

— Видите ли, долго придется объяснять. Стоит ли вам терять время?

— Как это — стоит?.. Не надо показывать удостоверение, я вам верю. Мне вообще нравится доверять людям. Тогда и они относятся к тебе по-иному, — сказал Петрунов, изучающе посматривая на Крумова.

— Занимались спортом в молодости? — удивился Нестор своему непроизвольному желанию вступить в разговор с этим человеком.

— Конечно, в молодости, а не на старости лет, как те глупцы, что бегают по улицам. Нет, я не делаю пробежек, не хожу в сауну, курю и не собираюсь бросать. Во времена моей молодости мы думали прежде всего о хлебе, а потом о зрелищах.

— Не понял вас.

— Как вам объяснить?.. В старое время были такие места, где искали желающих провести один раунд с каким-нибудь известным боксером. Я соглашался и таким путем зарабатывал себе на хлеб, пока не оценили мою силу и не запретили избивать этих знаменитостей. Пришлось податься на фабрику… А теперь что? Все говорят о массовости спорта! Ох и мастера мы пошуметь! Навешаем столько знамен, что от сквозняков дети простужаются. А потом бежим за лекарствами. А рецепт один — меньше знамен, а больше дела!

Нестор почувствовал, что перед ним стоит кем-то глубоко обиженный человек, и решил, как будет время, зайти и поговорить с ним. Несмотря на устрашающую внешность, Петрунов чем-то привлекал к себе.

— Зачем вы рассказываете мне об этом? — участливо спросил Нестор.

— Не знаю… Должен же я высказаться кому-то. Извините, не желаете ли заглянуть ко мне? — И, не ожидая ответа, он сделал несколько шагов и перепрыгнул через живую изгородь, отделявшую его двор от территории Иванова. Затем сел на длинную скамью и закурил. — Не могу предложить ничего выпить, ибо в доме у себя не держу алкоголя. Зачем все же понадобился вам Пепи? — И Петрунов кивнул в сторону соседнего дома.

— По сути, мне нужен не он. Я интересуюсь его приятелем. Кстати, не можете сказать что-нибудь о нем?

— О ком? — неожиданно резко спросил Петрунов и мрачно посмотрел на следователя.

— Его зовут Антон Топалов.

— Он приходит сюда с одной девицей, — смягчился Петрунов и слегка улыбнулся. — Велика забота! Знаю его. Если придет, направлю к вам.

— Очень буду благодарен вам! Я оставлю свой номер телефона. — И Нестор начал рыться в карманах в поисках ручки, чтобы как-то не обнаружить своей заинтересованности. — Не помните, когда он был здесь в последний раз?

— Ну как же, хорошо помню… Я поливал огород, а он как ураган влетел в дом. Правда, вскоре выскочил оттуда. Дверь осталась открытой, даже ключ торчал в замочной скважине. Я пошел и сам закрыл дом, Полил еще цветы Петра, который мотается где-то на сборах в горном лагере. Мой сосед очень любит эти гортензии и, кажется, поручал своему приятелю присматривать за ними, и тот, когда приходил сюда со своей девушкой, не забывал плеснуть воды в цветочные горшки.

— А не можете ли вы точно припомнить, когда это было?

Петрунов задумался, его явно беспокоило что-то. Но Нестору казалось, что причиной этого был не его вопрос, а нечто другое.

— Топалов приходил сюда в последний раз шестого августа, в понедельник, около десяти часов. Это решает ваши проблемы? — опять перешел на сварливый тон Петрунов.

— Хочу попросить вас об одной услуге. Ключ от дома Иванова все еще у вас?

— Да.

— Не откроете ли вы дом, чтобы я осмотрел его?

Петрунов напрягся и после продолжительной паузы сказал:

— Знаете, ведь это незаконно.

— Это так, но я прошу об услуге, а не о соблюдении формальностей. Ведь я могу и прибегнуть к закону, если достаточно полно обосную свою просьбу. Признаюсь, пока мне не хватает данных для такого обоснования.

— Даже вам не хватает данных, а мне каково?.. Хорошо, только один вопрос: кто же все-таки интересует вас?

— Антон Топалов.

— Ладно! — Петрунов поднялся и опять пошел к дому Иванова.

В какой-то миг Нестор заколебался, пройдет ли в дверь двигавшаяся впереди него громадина. Однако Петрунов ловко пригнулся и боком зашел внутрь. Они миновали маленький коридорчик и оказались в первой комнате. Справа осталась кухня. Дальше дверь вела в другую комнату. Вероятно, когда-то эти две комнаты составляли одно помещение, но теперь его разгородили на две части. Старомодная кровать с шарами на спинках странно соседствовала с цветным телевизором и расположенным рядом с ним видеомагнитофоном, а двустворчатый гардероб с овальными дверцами стоял около висевших на стене хоккейной экипировки и поблескивавших коньков. Громадный для маленькой комнаты буфет с ореховой фурнитурой был заставлен вазами, среди которых виднелся кувшин для воды, накрытый плетеной салфеткой. На одной стене висела большая свадебная фотография, с которой на Нестора поглядывала молодая супружеская пара.

Петрунов остановился посередине комнаты около круглого столика и с интересом наблюдал за следователем. Они немного постояли сначала в одной комнате, потом прошли в смежную. Покидая дом, Нестор еще раз заглянул на кухню и неожиданно спросил себя: «А зачем я делаю все это?» Этот же вопрос читался и в глазах Петрунова. Уже начинало смеркаться, но надеяться на вечернюю прохладу не приходилось. От духоты рубашка липла к телу.

— Он один живет? — спросил Нестор, чтобы как-то продолжить разговор.

— Я не Антон Топалов! Ведь вы же интересуетесь им?!

Нестор утомился преодолевать недоверие Петрунова и попрощался с ним. Метров через пятьдесят следователь остановился, прислушиваясь к пению сверчков, а затем, как подарок, появился и светлячок. Крумов улыбнулся и, обернувшись, увидел стоявшего у деревянного стола с подпоркой Петрунова. Нестор неожиданно вспомнил, как в детстве он не осмеливался проходить под такой подпоркой из-за боязни сделаться карликом. Маломощная лампа уличного фонаря слабо высвечивала силуэт старого боксера.

На другой день рано утром Нестор Крумов, не поднимаясь в кабинет, направился прямо в буфет. Как обычно, Мария подала ему две чашечки кофе. Уютно устроившись в углу у входа, он погрузился в размышления и не обращал ни на кого внимания. Даже не ответил на приветствие своего приятеля Тома Томова, зашедшего в буфет купить сигареты. Нестор не чувствовал усталости, хотя его мозг ни на минуту не прекращал анализировать и оценивать показания опрошенных свидетелей. Крумов надеялся, что все эта несвязанные между собой события, факты и фразы в конце концов обретут стройную систему. Но пока этого не получалось, и умственное напряжение все усиливалось. Он решил выйти на улицу и немного рассеяться. К удивлению Марии, Нестор даже не притронулся к кофе. При выходе из управления дежурный старшина что-то сказал ему, но он никак не прореагировал и быстро зашагал по тротуару. Давно, очень давно Крумов не гулял так по софийским улицам. Неожиданно он внутренне даже засмеялся, представив себе, как полковник Данов квалифицировал бы подобную прогулку. Нестор постепенно втянулся в уличный ритм и уже ощущал, как энергия двигавшихся навстречу сотен людей передавалась ему, он начинал отчетливо различать их лица, воспринимать отрывочные реплики. Настроение поднялось, вернулась уверенность в себе, и он повернул назад.

Перед зданием управления около служебной машины его уже ожидал возбужденный Денев.

— Топалов! — произнес он, увидев следователя.

Нестор мгновенно бросился в машину и, повернувшись на сиденье к старшему лейтенанту, приготовился выслушать все подробности.

— Мы не стали задерживать его, хочу, чтобы ты сам увидел все.

— Очень хорошо поступил! Как его обнаружили?

— Обнаруживают то, что зарыто или укрыто. Топалов же не похож на человека, спасающегося от преследования. — И Денев отвернулся, не выдержав рассерженного взгляда следователя.

— Говоришь так, что можно подумать, он отправился на вечное поселение!..

— Да жив он… — произнес Денев, поглядывая в боковое окошко. — Увидишь, не беспокойся.

Чувствовалось, что Крумов выходит из себя, но, видимо, он решил излить свой гнев позднее. Машина быстро доехала до Княжево и направилась к мотелю «Черния кос». Они подъехали прямо к ресторану, напротив которого находился трамплин. Денев с деловым видом подошел к столику, не обращая внимания на стоявшую на нем табличку с надписью «Заказан».

— Три напитка и директора! — с невозмутимым видом сделал заказ старший лейтенант подошедшему молодому официанту, у которого от удивления высоко поднялись брови.

— Денев, перестань!.. — не выдержал Нестор.

— Как у тебя со зрением? — перебил его Денев, поглядывая куда-то в сторону.

И только сейчас следователь догадался проследить за взглядом своего коллеги. На середине лестницы, ведущей к трамплину, Нестор заметил маленькую человеческую фигуру. В этот момент к ним подошел директор ресторана с удивительно непредставительной для такой должности внешностью.

— Добрый день! Это тот самый товарищ, о котором вы говорили мне? — обратился он к Деневу.

— Да, тот самый! Не повторили бы вы ему свой рассказ?

— Давайте подождем немного! В это время наш странный клиент обычно приходит завтракать, и вы можете понаблюдать за ним. Однако, если хотите, я готов…

Нестор изъявил желание выслушать директора сейчас же. Тот сообщил, что впервые увидел Топалова три дня назад именно на этой лестнице и подумал о нем как о туристе. Однако до самого вечера молодой человек никуда не уходил и оставался на том же самом месте. Директору показалось, что Топалов болен, и он поделился своим опасением с женой, помогавшей на кухне. Они стали вдвоем наблюдать за этим человеком. Затем Топалов спустился в ресторан, сел за столик и жестом попросил официанта дать ему меню. Он поужинал, оставил на столе пять левов и ушел. Несколько позднее, когда директор отправился в Софию, он встретил его перед мотелем, а утром снова увидел на лестнице. Такое поведение стало своего рода ритуалом и повторялось несколько раз — он спускался с лестницы, ел и снова уходил. Правда, на третий день Топалов вместо левов положил на стол сто западногерманских марок. Официант не стал принимать их, а тот злился. Чтобы предотвратить возможный скандал, директор приблизился к столику и тактично попытался объяснить клиенту, что в ресторане не принимается иностранная валюта, но понял, что говорит будто с глухонемым. Наконец посетитель, вероятно оценив ситуацию, полез в «дипломат», в котором кроме марок нашлись еще и три лева. Они взяли эти деньги и оставили его в покое. Поведение этого человека показалось директору подозрительным, и он позвонил в районное отделение милиции.

— Сегодня Топалов ночевал в мотеле и, по всей видимости, покинул его чуть ли не с рассветом. Снова поднялся на лестницу и по-прежнему прикидывается глухонемым, — добавил Денев.

В этот момент Топалов засуетился и тронулся с места. Через некоторое время он вошел в ресторан и расположился за стоявшим почти у шоссе столиком, внимательно посматривая на проезжавшие мимо машины. Его глаза были слегка прищурены, как у близорукого, на плохо выбритом лице виднелось много порезов, нижняя губа как-то неестественно отвисла. На коленях он держал «дипломат» с кодовым замком.

Нестор долго изучал его и о чем-то лихорадочно думал. Перед тем как встать из-за стола, он обернулся к директору и сказал:

— Дайте мне банкноты!

— Какие банкноты?

— Те, которые вы не хотели брать у этого человека! — И, видя, как заколебался директор, продолжал: — Только без глупостей! Этот клиент наш человек, а деньги — служебные.

Директор кисло улыбнулся, пожал в недоумении плечами, будто намереваясь сказать: «Раз у вас такие сотрудники, то получайте!..» — и полез в карман брюк, доставая оттуда четыре сложенные банкноты. Нестор взял их и направился к Топалову, который мельком взглянул на него и слегка подвинул меню.

Денев и директор с интересом ждали, как будут развиваться дальнейшие события. Следователь наклонился вперед и о чем-то долго говорил с Антоном, но, видимо, до того ничего не доходило. За этой сценой с любопытством наблюдали официанты и повара, прильнувшие к окнам ресторана.

Крумов подал знак Деневу присмотреть за Топаловым, а сам в роли официанта пошел на кухню и принес завтрак. Топалов продолжал следить за машинами. Когда одна из них замедлила ход, он сразу приподнялся со стула, но машина не остановилась, и он со вздохом разочарования опустился назад. Затем Антон стал беспрестанно поглядывать на часы, и Нестор непроизвольно последовал его примеру, а за ними — и Денев.

Директор не выдержал и спросил:

— Кто-то еще должен прийти?

— По-моему, переводчик, но точно не знаю… Хотя начальник и сам говорит на иностранных языках.

— Сюда часто приходит один артист и, как напьется, начинает объясняться только на венгерском. С ума от него сойдешь! — И директор громко рассмеялся.

Но Денев так красноречиво посмотрел на него, что тому пришлось сразу ретироваться и отогнать от окон обслуживающий персонал.

Топалов в последний раз посмотрел на часы, затем оставил на столе банкноту в сто марок, которую Нестор тут же положил себе в карман, и двинулся вниз вдоль шоссе. Мимо проехала машина, замедлила ход и въехала на парковку. Из нее вышли две девушки в сопровождении молодых людей. Топалов ускорил шаг к машине, надеясь сесть в нее, но водитель буквально перед его носом захлопнул дверь и что-то прокричал.

Нестор побежал к служебной машине, завел ее и подъехал к Топалову. Вид у того был растерянный. Следователь открыл заднюю дверцу, приглашая его сесть. Антон не пошевелился, словно оцепенел, губа еще больше отвисла, а затем он стал издавать какие-то нечленораздельные звуки. Нестор выскочил из машины и с помощью подбежавшего Денева попытался впихнуть его в машину, но сделать это им не удалось. Топалов стоял как зацементированный и только отчаянно отбрасывал голову назад. Потом неожиданно опустился и чуть было не повалил Денева на землю. Однако старший лейтенант удержался и увидел, как упавшие на лоб волосы обнажили на голове Антона почти десятисантиметровую глубокую рану с запекшейся кровью. Денев взглядом показал Нестору на это ранение, но тот уже сам заметил его. Он быстро схватил Топалова за ноги, и они вместе втолкнули его наконец в машину. Через несколько минут Нестор подъехал к больнице скорой помощи имени Пирогова. Топалов потерял сознание, и врачи немедленно занялись им.

Крумов позвонил Данову и попросил прислать врача Константинова в больницу. Следователь также настоял, чтобы имя пострадавшего не регистрировалось в больничном журнале. После он вместе с Деневым осмотрел вещи Топалова, которых фактически и не было, кроме, как выяснил старший лейтенант, купленного в павильоне мотеля бритвенного прибора. В «дипломате» они обнаружили западногерманские банкноты достоинством в сто марок каждая на общую сумму тысяча семьсот марок, а также сто шесть левов.

Затем они вышли на улицу, и Нестор закурил. Денев, зная своего начальника, молчал, рассматривая строившуюся напротив гостиницу. Вскоре подъехал Константинов, и следователь быстро ввел его в курс дела.

— Я позвал тебя, чтобы ты объяснил мне на популярном языке действительное состояние Топалова, — заключил он.

— Как бы не обидеть своих коллег!

— Да придумай что-нибудь! Можешь сказать, что я ужасный тупица и не разбираюсь в элементарных вещах. Ну что мне объяснять тебе! Ты же не новичок!

Константинов воспринял предложение Нестора без особого восторга. Врач освободился только через два часа и с мрачным видом сообщил:

— Тяжелая травма черепа. Вероятность того, что он придет в сознание, исключается. Жаль, что только сегодня привезли его. А где его нашли?

— Какое это имеет значение?! И все же можно ли что-либо предпринять?

— Что, например?.. Чтобы он был в состоянии сказать, кто и когда ударил его, а если еще и объяснит почему, ты наверняка станешь угощать его мороженым, не так ли? Несси, не будь ребенком! Кровоизлияние в мозг очень обширное, а это означает, что скоро я займусь этим пациентом и тебе придется присутствовать…

— К чему это ты говоришь — кто и когда?.. Думаешь, что все-таки кто-то ударил его?

— Ничего я не думаю! Иди и занимайся делом, а я еще останусь. Если будет что-то интересное, позвоню. Нет никакой надобности присутствовать тебе здесь.

Нестор промолчал. Мысль, что, если бы он не отложил разговор с Топаловым, ему не пришлось бы сейчас стоять перед больницей скорой помощи, болью отозвалась в голове. Следователь понимал, что он преувеличивал свое беспокойство, но все же чувствовал себя неуютно.

Закрывшись в кабинете, Крумов уже три часа пытался собрать все имевшиеся данные воедино и оценить их с разных сторон. Он обладал способностью абстрагироваться от предшествующих материалов следствия, а в случае необходимости быстро и умело использовать их. Кроме того, он никогда не стыдился признать свои ошибки и не боялся, что от этого может пострадать его авторитет. В профессии следователя ошибки не прощаются, да они и сами не прощают никого, оставляя глубокий отпечаток на психике людей. В материальной сфере ошибка исправляется легче, можно быстрее найти объективные причины, которые логично вели к ней, но в юриспруденции это сделать гораздо сложнее, а потому следователь несет особую ответственность за каждое свое заключение относительно обвиняемого.

И Нестор опять возвращался к самому началу — к событиям той ночи, в которую совершилась кража в фирме «Джет», к первым допрошенным свидетелям и их показаниям. В списке подозреваемых кроме Нелли Фетваджиевой, Антона Топалова, Инны Горановой фигурировала и Денка Запрянова — женщина, которая провела остаток вечера с Гильдебрандтом. После длительных хождений по группам «желающих изучать иностранные языки», как назвала их Нелли, Денев наконец нашел Запрянову. Следователь позвонил и попросил пригласить эту женщину к нему.

Через час перед ним предстала двадцатитрехлетняя Денка Запрянова. У нее было такое невинное и миловидное лицо, что Нестор заколебался, могла ли она вообще иметь отношение к этому преступлению. Он ожидал увидеть наглую девицу в экстравагантном одеянии, с пышной фигурой, но когда Денка вошла в кабинет, Крумов сразу подумал, что именно Фетваджиева скорее отвечает его представлениям о женщинах легкого поведения, чем эта девушка. Следователь на миг задумался, как ему начать разговор с Денкой, и невольно в голове промелькнула не одна подобная встреча. Нестор мысленно отругал себя за проявленную неуверенность и решил прибегнуть к единственно правильному, на его взгляд, ходу — начать прямой и бесхитростный диалог, иначе, как он полагал, наткнулся бы на непробиваемую стену.

— Мой коллега, вероятно, объяснил, зачем я вызвал вас к себе, и надеюсь, нет надобности повторять это. Меня самым подробным образом интересует вечер, который вы провели с лицом по имени Пауль Гильдебрандт в субботу четвертого августа.

— Турист, что ли?

— Не знаю, как вы его называете…

— Ну тот, кто занимается туризмом, не так ли?

— Повторяю, мне ничего не известно о нем. Теперь слушаю вас!

— А я думала, что буду писать, ну да ладно… Мы с ним сперва зашли в бар, хотя он уже был выпивши. Пыталась отговорить его, но он настаивал. Подумал, что я набиваю цену, но мне действительно не нравится вертеться в барах: в них полно ваших ребят.

— Если бы было полно, я смог бы побеседовать с вами раньше, — возразил ей Нестор.

— Значит, опоздали, — не согласилась она с его замечанием. — Итак, мы сели, что-то заказали, и он спросил меня, как я живу. Мы и прежде встречались с ним, и его наверняка трогало, что я не липну к нему, не лезу в душу. Я же всегда злилась, когда он расспрашивал о моей жизни. Зачем ему интересоваться этим, раз я уже пришла к нему? Не помню точно, о чем говорила, но, вероятно, несла всякую чушь… Было уже очень поздно, а он не спешил уходить, все ждал своего знакомого. Я заявила, что сразу уйду, когда он придет. Знакомый Пауля явился неожиданно и сразу стал приставать ко мне. Был пьян, а с такими надо быть осторожней. Мой кавалер смотрел на него преданно, как собака, и постоянно улыбался. Затем он шепнул мне на ухо, чтобы я держалась с его знакомым ласково, проявил щедрость ко мне… Они говорили по-немецки, и хотя я немного знаю этот язык, ничего не поняла из того, о чем они болтали. Знакомый Пауля стал дергать меня за руку. Естественно, я реагировала спокойно, улыбалась интригующе, а он вертел перед моим носом ключом от своего номера. Турист прямо сиял от счастья. Улучив момент, я сказала, что мне нужно в туалет, а сама, хотите — верьте, хотите — нет, вышла из отеля и уехала на такси. Вот все, что было в тот вечер, о котором вы спрашиваете.

— Есть ли у вас свидетель?

— Да, Мирчо — шофер такси. Мы знакомы с ним давно. К моему счастью, в тот вечер он оказался около отеля, привез каких-то пассажиров.

— Получается, что Гильдебрандт ждал этого человека, не так ли?

— И у меня сложилось такое впечатление, — согласилась Денка.

— А почему вы говорите, что он смотрел на него как собака?

— Ну, ведь так говорят: смотрит, как собака на своего хозяина. Я чувствую эти вещи.

— А после?

— Ведь я уже сказала — потом ушла. Мирчо подвез меня домой, а утром пошла на работу.

— На работу? — со вздохом произнес Нестор.

— Да, я демонстрирую прически.

— Когда вы впервые встретились с Паулем Гильдебрандтом?

— Год назад, дня и часа не помню. Одна моя приятельница познакомила меня с ним.

— Кто она, ваша приятельница?

— Инна из обменной валютной кассы. Она в тот день пригласила к себе и настойчиво просила сделать ей одолжение — пойти на свидание с Паулем. Обещала заплатить мне за эту услугу… Я как-то сказала ей, что с этим немцем только теряешь время, но она продолжала умолять, как будто я…

— Что «как будто»?

— Ну как вам сказать, как будто я обязана заменять ее, — ответила Денка и посмотрела на него невинными глазами.

— Заплатила ли она?

— Нет, я не встречала ее с тех пор. Да и за что, собственно, платить мне? Мы часто выручаем друг друга, как и все люди. Несколько лет назад мы были более близки. И раньше она поступала так — подавай ей человека в качестве ширмы. Сейчас вышла замуж и живет спокойно, никуда не ходит. Это хорошо, очень хорошо! — заключила Денка.

— Попрошу, напишите обо всем, о чем вы рассказали мне, а если вспомните, укажите и номер комнаты, ключи от которой показывал вам знакомый Пауля.

— Знаю, что без писанины от вас никуда не уйдешь… — вздохнула Запрянова и придвинулась к углу стола.

Когда Запрянова покинула кабинет, Нестор после долгого раздумья отправился в контору фирмы «Джет», Нелли встретила его очень холодно. Крумов сделал вид, что нет заметил этой перемены в ней, и спросил, может ли он увидеться с Гильдебрандтом.

— Думаю, он появится через полчаса, — промямлила она и уткнулась в какую-то книгу.

— Могу я посмотреть какие-либо проспекты, чтобы составить себе представление о вашей фирме?

Но Нелли даже не удостоила его взглядом.

— А если я вдруг стану вашим потенциальным клиентом, неужели со мной будут так обращаться? — продолжал шутить Крумов.

— Ничего удивительного в этом не будет, — серьезно ответила Фетваджиева.

— Нелли! Что ты хочешь этим сказать?

— Ты прекрасно знаешь!

— Клянусь, ничего не понимаю!

Она недоверчиво взглянула на него, как бы примеряясь, говорит он правду или нет.

— Ты посылал своих людей ко мне в дом?

— Никого и никуда я не посылал!

— Значит, ты сам был! Тогда послушай — никаких денег я не крала!

Нестор начинал понимать, что произошло.

— И ты решила, что это были мои люди и даже лично я! Выбрось из головы подобные мысли и забудь про то, что сказала мне!

— Ха, как же, забыть!

— Пойми, об этом должны знать только я и ты, и больше никто! А теперь расскажи быстро и подробно: как и когда ты обнаружила, что кто-то побывал в твоей квартире, что взяли?

— Вчера вечером прихожу домой и вижу — в квартире учинен настоящий погром. Ничего не взяли, и поэтому я решила, что это были вы.

— И принялась наводить порядок?

— Разумеется, — подтвердила она его мрачные предположения. — Целую ночь провозилась…

— И расставила все по местам?

— Да просто побросала кое-как.

— Вызывала милицию?

— Нет, конечно, раз решила, что она уже побывала у меня.

Крумов поднял телефонную трубку и, позвонив Деневу, распорядился, чтобы тот взял оперативную группу вместе с трассологом и заехал за ним.

— Не поедешь ли с нами помочь? — обратился он к Нелли. — Или нет! Оставайся здесь и дай ключ! Передай Гильдебрандту, что звонил и хочу встретиться с ним. Разумеется, ни слова о случившемся!

Нелли все еще недоверчиво смотрела нанего, затем протянула ключ, и следователь вышел.

Фетваджиева жила в однокомнатной квартире. Перед выездом оперативная группа предприняла необходимые меры, чтобы избежать случайных свидетелей своего визита. Крумов настаивал снять все обнаруженные отпечатки пальцев, начиная прежде всего с гардероба, туалетного столика с несколькими выдвижными ящиками, небольшого письменного стола у окна и со всех остальных предметов с гладкой, полированной поверхностью. Для этого требовалось много времени, и он сам охотно взялся помогать коллегам, твердо веря, что ему удастся найти следы пребывания не только хозяйки.

Когда группа завершила работу, следователь попросил подвезти его к фирме. Гильдебрандт уже находился там.

— Можешь пока оставить его у себя, у меня есть запасной, — двусмысленно сказала Нелли, когда Нестор зашел к ней и протянул ключ.

— Нет, благодарю пока… — В этот момент послышались шаги Гильдебрандта, но следователь быстро успел прошептать ей: — Если решила подложить мне свинью, то лучше прямо скажи… Добрый день! — уже приветствовал Нестор вошедшего Пауля.

Гильдебрандт пригласил гостя в кабинет и жестом приказал Нелли принести угощение.

— Ну как, есть какие-нибудь новости? — спросил он, опускаясь в кресло, стоявшее рядом со злополучным сейфом.

— Не буду занимать у вас много времени и задам только два-три вопроса. Как выглядел «дипломат», в котором находились деньги?

Гильдебрандт стал детально описывать его, и Нестор убедился, что «дипломат» Топалова был точно таким же или того же самого типа. Код замка совпадал, купюры тоже были достоинством в сто марок.

— Известно ли что-либо об Антоне?

— Я сам только что намеревался спросить вас об этом, — невозмутимо сказал следователь. — К сожалению, пока нет! «Дипломат» вроде должны найти, но насчет денег ничего не могу сказать, — вздохнул Нестор и тут же извиняющимся тоном поинтересовался, не спешит ли куда-либо хозяин фирмы.

— Значит, дело все же продвигается вперед? — продолжал Гильдебрандт и пристально посмотрел на следователя.

Нестор утвердительно кивнул, отпил глоток кофе, а от алкоголя категорически отказался:

— Я сегодня за рулем… Очевидно, и у вас возникнут трудности?

— Я уже докладывал начальству. Мне разрешили остаться, пока идет следствие. Там тоже выражают надежду на успех, но все зависит от вас…

Затем Гильдебрандт принялся читать обширную познавательную лекцию о деятельности своей фирмы, о ее возможностях расширить бизнес, об условиях туризма в Болгарии и о сотрудничестве с ней. Нестор настолько внимательно слушал Пауля, что Нелли поспешила принести несколько проспектов, при виде которых следователь слегка улыбнулся. За этим долгим рассказом о «Джете» Нестор отметил скрытое желание хозяина поговорить о Топалове. Однако такой разговор не входил в планы следователя. В конце он попрощался с Гильдебрандтом, как со старым приятелем. Они обменялись улыбками, крепкими рукопожатиями и пообещали друг другу информировать обо всем новом.

Нелли проводила гостя до выхода, и он, прощаясь с ней, сказал:

— Один мой знакомый говорит: главное — доверять людям. Советую и тебе поступать так!

Нелли пожала плечами и долго смотрела ему вслед, пока он спускался с лестницы.

К вечеру у Нестора скопилось достаточно информации, о которой он еще не мог определенно сказать, пригодится ли она вообще. Нашелся таксист Мирчо Кирилов, подтвердивший, что он действительно отвозил Денку Запрянову из отеля домой. Его характеристика Денки была не особенно лестной, но и у следователя осталось неприятное впечатление об этом человеке. Стоило Нестору задать ему вопрос, как тот сразу же приводил имена двух-трех человек, готовых якобы подтвердить истинность его заявлений. Таким путем он стремился отвести от себя даже малейшее подозрение. А эти «двое-трое свидетелей», преимущественно из числа обслуживающего персонала отеля, назывались ласкательными именами, будто они были поп-звездами. Шоферу было около пятидесяти, его лицо выглядело слегка опухшим, но не от выпивок, а потому, что он предпочитал работать в ночную смену. Крумову были знакомы таксисты такого типа и их деятельность в поздние часы около гостиниц. Нестор терпеливо выслушал его и только потом спросил, где он познакомился с Запряновой. Оказалось, что она приехала из деревни, расположенной около города Павликени, и жила в Софии уже шесть лет. (Следователь тут же вспомнил, что из этого города была и Инна Горанова.) Вначале Денка снимала комнату у Мирчо. У него большая квартира, и Запрянова нисколько не стесняла его. Кто порекомендовал ему Денку в качестве квартиранта, Мирчо не помнил. Через некоторое время девушка сняла отдельную квартиру по соседству с Кириловым, и они продолжали иногда встречаться.

— Думаю, вы знаете, чем она занимается?

— Говорила, что работает вроде парикмахершей…

— Я имею в виду в свободное время, — уточнил Нестор.

— А это не мое дело! Я считаю, каждый человек волен жить по-своему.

— А если он связан с преступлением?

— Пусть сам и расхлебывает! Посадят, значит, заслужил!

— Нет, главное состоит в том, чтобы не довести дело до тюрьмы… — сказал следователь и решил закончить разговор с ним.

Крумов не привык поддаваться эмоциям и вежливо распрощался с Мирчо.

Вскоре в кабинет зашел Денев, который вернулся от Добревых, сдававших внаем комнату Топалову. Старший лейтенант сообщил, что вчера вечером эту семью посетил Гильдебрандт и интересовался квартирантом. Этот «исключительно изысканный человек», как выразилась старуха Добрева, заявил, что Антона уже давно не было на работе, а у него, мол, хранились какие-то служебные документы. Он попросил разрешения у стариков войти в комнату Топалова и вместе с ними попытаться найти их. Старики любезно согласились помочь ему, но никаких нужных бумаг не обнаружили. После этого хозяйка дома угостила немца черешневым вареньем, и тот остался очень доволен. На вопрос Денева, один ли Гильдебрандт рылся в комнате Топалова, хозяева ответили, что он только указывал рукой на те или иные предметы, а они, мол, только подносили ему их для осмотра. При этом старуха все время подчеркивала, что Пауль вел себя чрезвычайно корректно.

«А ведь утром Гильдебрандт не упомянул, что посещал дом Добревых», — подумал про себя следователь.

— Установил личность человека, который вечером в баре приставал к Денке Запряновой? — спросил он, обращаясь к Деневу.

— Да, в указанном ею номере остановился Карло Грасси; как и Гильдебрандт, он является гражданином ФРГ.

— И это все?

— Почти… Предполагают, что он торговец.

— Откуда едет?

— Из Турции. А куда точно сейчас направляется, не знаю, но можно установить. Остановился в том же номере, что и в первый раз.

Зазвонил телефон. Нестор поднял трубку и сразу помрачнел. То, чего он опасался, случилось: Топалов умер. Все попытки врачей привести его в сознание оказались безуспешными, и теперь следователю требовалось идти на вскрытие. Вся надежда была на Константинова, который мог приоткрыть завесу над тайной или еще больше осложнить это запутанное дело.

В этот раз доктор не проявлял желания шутить со своим приятелем Крумовым, работал молча и время от времени недоуменно поглядывал на присутствовавших, будто не расслышал чей-то вопрос. Однако все остальные тоже молчали и ждали, какой будет вывод. Только Нестор и врач несколько раз полушепотом обменивались короткими репликами, прежде чем приступать к тому или иному действию над трупом. Закончив вскрытие, Константинов взял Крумова под руку и повел его на улицу.

— Несси, ты знаешь, что я редко даю заключения, основанные только на предположениях. Относительно причины смерти сомнений нет — обширное кровоизлияние в мозг вследствие удара по голове. Но требуется указать, чем и как нанесена травма, не так ли?

— Ну и что?

— До этого я говорил тебе, что придется сделать спектрографию. Мы сделали ее и обнаружили автомобильную краску в месте повреждения черепа. А теперь скажи, как может человек сам так удариться об автомобиль? Расположение и характер раны, как ни странно, подтверждают такую несуразную мысль.

— Может быть, он лежал на дороге?

— Травма длиной в восемь с половиной сантиметров могла быть нанесена таким предметом, как тесло, но очень, очень тупым. При автомобильном ударе, сам понимаешь, получается другая картина, а у него рана точно на макушке. Других же следов и травм на теле нет.

— Можешь ли ориентировочно сказать, когда все это произошло? — спросил Нестор и остановился.

— Если судить по кровоизлиянию, то где-то три-четыре дня назад. Но это все индивидуально. Например, он еще сравнительно долго жил с такой травмой и, как говорится, хоть бы хны, а ведь должен был умереть сразу. Все зависит от быстроты кровоизлияния.

— А возможно ли, чтобы он сам нанес себе удар?

— Не думаю, расположение раны таково, что вряд ли это возможно. А тут еще и эта краска. Частицы металла покажут и марку машины, если она действительно наехала на него. Скорее, удар нанесли каким-то окрашенным предметом. Ладно, я пойду писать заключение, а ты пройди в лабораторию и скажи, чтобы они тщательнее осмотрели одежду, вещи и все остальное.

А что, если этот молодой человек, хотя он и работал в фирме «Джет», все же не имел никакого отношения к совершенной краже? Тогда как попал к нему в руки «дипломат» Гильдебрандта? Подобными вопросами следователь забросал и Стоянова из лаборатории. На одни из них Нестор получил ответ и убедился, как мало он продвинулся в следствии, а на другие — нет, слишком много было предположений. Прежде всего Стоянов показал Крумову результаты осмотра квартиры Фетваджиевой. По заявлению трассолога, отпечатки пальцев на предметах принадлежали хозяйке и еще кому-то. Такие же отпечатки оставил неизвестный и на «дипломате» Топалова. Допускалось, что они принадлежали Гильдебрандту. Но на «дипломате» были еще и другие отпечатки, хотя и не совсем четкие. При проверке установили, что они не проходили по картотеке. Это было естественно, однако загадка теперь таилась именно в них. Нашли остатки какой-то мази, в состав которой входило лекарство из целебного растения арники. При мысли, что предстоит найти человека, употреблявшего эту мазь, следователь тяжело вздохнул под сочувственным взглядом Стоянова.

— Как по-твоему, с чего теперь начинать? — задал вопрос Нестор.

Стоянов пожал плечами.

— Хорошо, а капли крови чьи?

— Топалова, — ответил Стоянов. — Да, не видел тебя еще в таком настроении. Но не огорчайся, придумаешь что-нибудь.

Такие советы Нестор и сам давал себе, но пользы от этого пока не было. Он положил протоколы-экспертизы в портфель, взглянул на Стоянова и с горечью покачал головой.

— А что лечит это растение? — поинтересовался он.

— Многое… Принимается и при отсутствии аппетита.

— Это страшно обнадеживает! Благодарю!

Перед обедом к следователю привели высокого молодого человека лет двадцати семи, с очень узким, вытянутым лицом, которое никак не сочеталось с его крупной фигурой. Парень намеревался купить кассетный магнитофон в валютном магазине. Кассирша усомнилась в истинности бумажных западногерманских купюр и позвала оперативных работников. Те тоже засомневались и решили доставить его в управление. Теперь молодой человек отрицал, что хотел купить магнитофон, и заявил, что зашел в магазин за сигаретами.

— Дайте посмотрю ваши банкноты! — предложил Нестор и протянул руку.

Молодой человек достал из кармана семьдесят три западногерманские марки.

— Нет, это было не так! А где другие деньги? — вмешался старшина. — Он доставал в магазине большую пачку. Кассирша сразу дала мне знать, и я быстро подошел к ней. Товарищ Крумов, может, пригласить ее?

— Мало ли что может сказать кассирша! — обиделся молодой человек. — Мне нужны были только сигареты.

— Кем работаете? — спросил Нестор.

— Электротехником.

— Сядьте и напишите все, что случилось. — И следователь подал ему бланк для заявления, а потом жестом попросил старшину и оперативного работника выйти.

Пока молодой человек писал, Нестор позвонил домой, чтобы узнать, купил ли отец внуку тетради к новому учебному году. Только он закончил разговор, как зашел старшина и позвал Крумова в коридор, где показал ему мятую пачку западногерманских купюр достоинством в сто марок каждая.

— При входе успел выбросить. Поэтому так мало их у него и оказалось.

Крумов рассмеялся над этим старым трюком, взял деньги и снова вошел в кабинет.

— Закончили? — поинтересовался он и, беря протянутый лист, тут же стал громко читать вслух: — Любен Владимиров Любенов, родился… — Потом неожиданно замолк, а после паузы показал деньги и спросил: — Любче, а где ты научился этому искусству?

— Не понимаю вас.

— И я не понимаю. Кажется, умный парень, а сидишь и строишь из себя дурака. Если хочешь, могу отвести тебя в одно место, где тебе сразу наглядно покажут, что совсем недавно эти деньги были у тебя. Откуда ты их взял?

— Это не мои деньги! Вот эти — мои!

— Откуда они взялись, и эти, твои? Неужели электротехники получают зарплату в валюте?

— Они не мои!

Разговор затягивался. Любенов упорно настаивал на том, что эти деньги ему не принадлежали. Нестор не любил насильно ускорять события и, передавая парня старшине, посоветовал допрашиваемому отдохнуть и хорошо все обдумать. Тем временем следователь навел справки о банкнотах. Оказалось, что на купюры стоимостью в сто марок с номерами с «СР 2362840 М» до «СР 2372840 М» имелось уведомление немецкого банка о том, что они объявлены недействительными. Нестор внимательно посмотрел на лежавшие перед ним сине-лиловые бумажки и удивился, как неожиданно они превратились в ничто. Банковское дело всегда являлось для Нестора не совсем понятным, и даже этот мелкий случай не мог особенно просветить его. Он выдвинул ящик стола, положил туда фальшивые деньги и достал сложенные в целлофановый пакет марки Топалова. Машинально раскрыл пакет, взял банкноту и взглянул на ее номер. И вдруг почувствовал, как стул стал уходить из-под него. Номер банкноты совпадал с номером, указанным в списке. В голове молниеносно промелькнуло несколько версий, почти взаимоисключавших друг друга, и он, почувствовав, что поспешность и напряжение могут сыграть с ним злую шутку, спустился в буфет, чтобы немного рассеяться. Они обменялись улыбками с Марией, которая молча, жестом, спросила, не подать ли, как всегда, две чашки кофе. Нестор подтвердил заказ и сел. Однако как он ни старался отогнать от себя мысли об этих банкнотах, они не давали ему покоя. И в каком бы направлении ни работал его мозг, перед следователем возникал один и тот же вопрос: а не принадлежат ли эти деньги Гильдебрандту? Внезапно Нестора осенило: дальнейшая задержка Любенова в управлении может привести к ошибке, поскольку, если этот парень будет продолжать упорствовать, Нестор упустит человека, который дал ему эти деньги. В этом случае цепь прервалась бы.

Следователь почти бегом поднялся в кабинет и распорядился доставить к нему молодого человека. Крумов встретил его демонстративно холодно и официально, попросил еще раз подумать о случившемся. Любенов написал то же самое, что и раньше. Следователь прочел и, пообещав еще встретиться с ним, отпустил. Потом Нестор нашел Денева и приказал ему организовать тщательное наблюдение за парнем. Требовалось любой ценой установить, у кого Любенов взял эти деньги.

Прошло три дня, в течение которых Крумов был полностью погружен в текущую работу. Разбирались два дела о злоупотреблениях должностных лиц. Наблюдая, как свидетели и подследственные щедро давали свои показания, Нестор невольно подумал о случае с Гильдебрандтом. На четвертый день, сразу после пятиминутки у начальника управления, Крумов позвонил Инне Горановой в отель, но там ответили, что сегодня она не работает. Тогда он связался с ней по домашнему телефону и настоятельно потребовал встречи. После некоторого колебания Горанова согласилась.

Несмотря на ранний час, она появилась перед Крумовым с безупречным гримом и с нескрываемой досадой на лице. Гостиная, в которую она провела его, была обставлена в светлых тонах и неожиданно просто. Вероятно, Инна еще не успела приложить к этой комнате свой рекламный вкус.

— Нашли его? — спросила она, подавая кофе.

В голове Нестора, как всегда, уже был готовый вариант беседы, но с ним часто случалось, что он быстро перестраивался и начинал разговор обычно с предположения. Сейчас же вопрос Инны заставил его говорить несколько рискованно.

— Да, поэтому мне и захотелось незамедлительно увидеться с вами, — произнес он, беря кофе и внимательно изучая лицо собеседницы.

— Прежде вы разыскивали меня потому, что он исчез, а теперь — наоборот.

— Думал, что вы спросите, как там Антон, или по крайней мере…

— Предпочитаю спросить лично его, — перебила Инна.

— Верно! Это ваше дело… Что вас связывает с Паулем Гильдебрандтом?

— Это еще кто? — спокойно спросила Горанова, но в ее глазах следователь уловил некоторую неуверенность.

— Я могу напомнить вам, но мне хотелось от вас услышать, когда вы познакомились с ним.

— Отчего это такой интерес к моей персоне? Вы наверняка спросите, когда я познакомилась и с моим мужем, и с…

— О муже у нас будет время поговорить! Сейчас я спрашиваю о Пауле Гильдебрандте!

— Ну тогда и обратитесь к нему!

— И до этого дойдет очередь!

Инна прикусила губу и вперила взгляд в следователя, словно размышляя, продолжать ли ей вообще разговор с ним.

— Наша общая знакомая сказала мне, что вы не выполнили свое обещание и не расплатились за одну услугу. Она рассказала мне о вас много интересных вещей и была смущена вашей непорядочностью. Ее зовут Денка Запрянова, — пояснил Нестор. — Просить о подобных услугах равнозначно… Как это называется?

— И вы верите Дени Пушкате? — снисходительно улыбнулась Инна Горанова. — В отеле вертится столько таких девушек, как она, что если вы начнете связывать меня с каждой из них, то потребовалось бы выводить меня оттуда с милиционером. Прошу вас, не говорите глупостей! Я знакома с ней с тех времен, когда еще жила в Павликени. Больно мне за нее, но она неисправима. Год назад случайно узнала, что требуется девушка для демонстрации причесок, и едва убедила ее ухватиться за эту работу. Вижу, что продолжает шляться возле отеля с тем таксистом, который пускает ее в обращение.

— Когда в последний раз виделись с ней? — попытался уточнить Нестор.

— Не помню, может быть, месяц или два назад…

— Она называла более близкую дату.

— Возможно. Я не сержусь на нее. Видела ее и с этим Гильдебрандтом. О нем знаю от Антона, ведь он его шеф. Возможно, это вас интересует?

— Антон же сказал мне, что это вы познакомили его с Гильдебрандтом и ходатайствовали о его устройстве на работу, — пустил в ход полученную от Минчо Добрева информацию следователь.

— Дурак! — не выдержала Инна. — Он всегда был глупым мальчишкой, и ему требовалось постоянно вправлять мозги.

— У меня не сложилось такого впечатления о нем, — подлил масла в огонь Нестор.

— Потому что вы не знаете его! А я знакома с ним с четвертого класса, и мне известны все глупости, которые он натворил в жизни.

— И все же вы близки с ним, — мягко добавил следователь. — При таком долгом знакомстве люди обычно ненавидят друг друга.

— Во всем виновата его мать… А он все твердил: «Давай поженимся! Давай поженимся!..» У нее одно дитя, а сама она больна честолюбием. Еще в Павликени собирались пожениться, но мать раскричалась, что я плохая партия ее сыну, что он еще не закончил учиться, что ему нужно найти столичную девушку, дабы не гнить здесь, в провинции, и тому подобное. И вот тебе! Что вышло из него? Если бы не я, он действительно гнил бы в провинции…

Нестор слушал ее излияния и удивлялся, почему в ее гневе проглядывает какой-то страх. Он попытался припомнить, что сказал ей до этого момента, но не смог, а потому опять спросил о Гильдебрандте.

— Понимаю вас очень хорошо, но давайте немного отклонимся в сторону. Я хочу услышать, что связывало вас с Паулем и когда вы познакомились с ним? — повторил свой первый вопрос Нестор.

— Мы познакомились около четырех лет назад. Он пришел с приятелем, танцевали, потом пошли в бар и так далее. Иногда виделись, как и вы встречаетесь со своими знакомыми, не так ли? А что? Разве есть что-нибудь плохое в том, что ты поддерживаешь знакомство с разными людьми?

— Зависит от… — не закончил фразу Нестор.

— Он натворил что-нибудь?

— Нет, он ничего не сделал, — успокоил ее следователь.

— В прошлый раз вы упоминали о каком-то преступлении.

— Не он ли сказал вам об этом?

— Давно не видела его.

— С того вечера, когда вы попросили об одолжении у Денки, не так ли?

— Да, — промямлила Инна.

— В тот вечер у него похитили большую сумму денег.

У Горановой уже не было причин скрывать свой страх, и она спокойно спросила:

— Потому вы ищете встречи со мной?

— И поэтому, — подчеркнул Нестор и поднялся. — Думаю, что мы снова увидимся, но прошу вас, пусть наш разговор останется между нами!

Инна понимающе кивала, пока провожала следователя до двери.

— Будьте спокойны!.. И все же, если не секрет, зачем мы будем встречаться? Разве мы не можем выяснить все сейчас?..

— Мне кажется, вы не настроены говорить о том вечере, когда послали вашу приятельницу…

— Ошибаетесь! Послала ее по настоянию Антона, Почему он не сказал это, не знаю. А ведь я рассказала вам, кто ходатайствовал о его устройстве на работу. В обед позвонил и попросил сделать что-нибудь, а поскольку я близка с Денкой, обратилась к ней. Это правда!

— А этот, соотечественник Гильдебрандта, остановившийся в том же отеле, как его зовут?..

— Карло, что ли? Он дурак!

— Как это понимать?

— В самом прямом смысле — абсолютный болван. Даже думаю, что он ненормальный. Никогда нельзя предвидеть, что он сделает. Заметила, что Пауль опасается его, когда они вместе.

— Чего?

— Да чтобы не совершил какую-нибудь дикую выходку.

— Например?

— Ну, он беспрестанно нарывается на скандалы, всегда обращает на себя внимание милиционеров, а все женщины у него проститутки. Он показывает им деньги и приглашает в постель. Нет ни одной служанки в отеле, которой он не предложил бы заплатить за услугу, и часто оказывается в конфузных положениях.

— Чем занимается?

— Точно не знаю, но вижу, что с Гильдебрандтом в деловых отношениях. Вероятно, заправляет каким-то бизнесом в Турции…

— И последний вопрос — если хотите, можете не отвечать, — на другой день у вас была встреча с Топаловым в той комнате в Подуене?

— Нет.

— Подумайте, может быть, забыли!

— Нечего думать, встречи назначаю я.

— И ночью не были вместе?

— Нет, клянусь! Спала дома, и Жожо подтвердит.

— Благодарю вас! До свидания!

Нестор вышел довольный, хотя в разговоре допустил некоторые промашки. В то же время он сожалел, что ему пришлось умолчать о смерти Антона Топалова. Его тело доставили в Павликени и сообщили, что он погиб в результате несчастного случая. Крумов не верил, что Инна станет разыскивать там Антона, по крайней мере в ближайшие дни. Нестор шел к управлению и по дороге пытался представить себе все события, связанные с ночной кражей, а точнее, всех людей, кто мог иметь отношение к ней. Теперь выходило, что Топалов настоял, чтобы Денка пошла на свидание с Гильдебрандтом. А в сущности, что он делал в доме Петра Иванова, раз у него не была назначена встреча с Инной? Сосед Захари Петрунов видел, как Антон вошел и почти тут же буквально выскочил из дома, забыв даже закрыть дверь на ключ. Почему он был так взвинчен? Врач Константинов полагал, что Топалов жил еще три или четыре дня после полученной травмы. В этот день, по крайней мере до обеда, с ним ничего не случилось, и только на следующий день, по заявлению директора ресторана, он появился в обществе. В мотеле Топалов зарегистрировался вечером, и молодой человек, вручавший ему ключи от номера, не заметил ничего особенного в его поведении. Значит, в период от обеда до вечера, а то и до утра, с Антоном произошло именно то, что привело к трагическому исходу. Нестору требовалось восстановить это время по часам, если он хотел прояснить кое-что в этом все более запутывавшемся следствии.

Хоккеист Петр Иванов, хозяин дома, в котором встречались Инна и Топалов, находился в спортивном лагере на Витоше. База отдыха размещалась в хижине, к которой вела прекрасная асфальтированная дорога, и Крумов быстро и с удовольствием проехал по ней. Остановился на небольшой парковке, где уже стояло несколько машин, и огляделся. Вокруг была полная тишина. Вошел в хижину, и ее распорядитель заявил следователю, что спортсмены «восстанавливаются» после занятий. Это означало — они отдыхают. Крумов заставил распорядителя получить разрешение у тренера, чтобы Петр Иванов спустился вниз для небольшой беседы. Через некоторое время появились тренер и Иванов. Вид у них был заспанный, будто они только что пробудились от глубокого и долгого сна. Нестор извинился и сказал, что ему крайне необходимо переговорить с Ивановым. Тренер разозлился на управителя за то, что тот позвал и его, и вернулся дальше «восстанавливать силы». Уходя, он измученным голосом бросил реплику, что они рано утром совершили большой кросс…

Нестор и Иванов вышли наружу и сели на скамейку.

— Каждый день совершаете кроссы? — поинтересовался следователь и оглядел Иванова.

— Да раз в неделю, тренируемся на выносливость… — ответил он и зевнул.

Петр был среднего роста, с коротко подстриженными кудрявыми волосами, голубыми глазами и смешно торчавшими ушами. На шее и правой руке висели золотые цепочки с широкими звеньями.

— Прекрасный спорт — хоккей, — сказал Крумов.

— Да, но страшно истощающий, отнимает много нервных сил. Могу сказать, что это — самый тяжкий вид спорта. Для меня это последний сезон…

— Почему последний? — сразу заинтересовался Нестор, но уже без всякого энтузиазма. Его бесило, когда спортсмены только и говорили о затраченных силах, будто кто-то принуждал их заниматься спортом.

— Мне уже тридцать три года, — усмехнулся Иванов.

— Знаете, я пришел к вам по поводу Антона Топалова…

— Тони?

— Да, у меня есть сведения, что он пользуется вашим расположением и встречается с девушкой у вас дома.

— Это так. Я дал ему ключ с условием, что он будет поливать цветы. Спорт отнимает много времени, и я редко бываю дома. Вот через неделю нам дадут несколько дней для отдыха, а после этого снова сборы, начинается первенство страны.

— Да, мне рассказывал ваш сосед, что…

— Бай Захари, не так ли? Он очень несчастный человек, — перебил его Петр.

— Почему?

— Как вам сказать, несколько лет назад у него убежал за границу сын, и с тех пор старика словно подменили. Я учился с его сыном в одной гимназии, затем он закончил геологический факультет, и что с ним стало потом, не пойму. Какая-то немка вскружила ему голову, они переписывались, несколько раз она приезжала в Болгарию, а после и он уехал с ней и больше не вернулся.

— Петрунов ничего не говорил мне об этом.

— Он и не скажет вам ничего, если вы не спросите. А ответит, что у него нет сына, и только.

Теперь Нестору стали понятны необычное поведение Петрунова и его намеки о важности воспитания детей.

— Я и Тони говорю, не очень-то доверяйся женщинам, но он не слушается, — вернулся к Топалову хоккеист. — Сколько знаю его, все с той менялой крутится, а ей только роскошную жизнь подавай, наконец-то нашла себе какого-то борова. А Тони все продолжает выполнять какие-то поручения, дождется, что она впутает его в какое-нибудь дело… Кстати, за что вы взяли ее на мушку?

— Да ни за что, просто не могу понять его. У него на службе произошла кража, а он, вместо того чтобы помочь, усложняет нам работу. Например, я назначаю ему встречу в своем кабинете, а он в это время едет к вам домой.

— Ведь я сказал вам, что у него есть ключ.

— Но без Инны Горановой что ему делать там? Вот об этом я и спрашиваю!

— Да, интересно, — насторожился Иванов. — А вы сами что думаете?

— В том-то и беда, что ничего не придумаешь.

— А он как объясняет это?

— Никак… — потупил взгляд Нестор. — Мертвые не говорят.

Иванов долгое время, словно не расслышав, рассматривал стоявшие напротив сосны. Потом медленно повернул голову к Нестору и своими голубыми глазами как бы ощупал его лицо.

— Тони мертв?

Крумов утвердительно кивнул.

— Когда он умер? От чего? — стал приходить в себя Иванов.

— Несколько дней назад от инсульта.

Постепенно Иванов овладел собой и долго рассказывал о Топалове как об очень добром и несчастном человеке. Хоккеист присоединял слово «несчастный» почти к любому имени, упоминавшемуся в его рассказе.

Взаимоотношения между Инной и Антоном характеризовались им как борьба между злом и добром. Иванов быстро и решительно сровнял Горанову с землей и в конце назвал ее германофилкой. Антон же был чуть ли не эталоном доброты и честности. Он принес копилку в дом Иванова и каждый раз опускал в нее по нескольку левов, чтобы тайно от этой хищницы сэкономить немного денег, поскольку она, мол, все отбирала у него. Хоккеист с таким умилением рассказывал обо всем, что Крумов нисколько не удивился бы, если бы в его глазах появились слезы.

— Представляете, мы были приятелями, а теперь он… Иногда я заставлял его взять деньги из копилки на какую-нибудь покупку. В сущности, он мог и в этот раз прийти для этого.

— Вы знаете, сколько левов было в копилке, чтобы можно было проверить, брал ли он деньги или нет?

— Нет, как я могу знать! Никогда не обращал серьезного внимания на это, тем более не проверял, есть ли там деньги и сколько, — с сожалением ответил Иванов.

Затем он снова отвлекся и принялся говорить о психических перегрузках и нервном истощении хоккеистов, чем опять вызвал у Нестора досаду. После перешел к Инне Горановой, словно Топалов без нее не существовал, спросил, когда состоялись похороны, разозлился, что не знал об этом, и наконец умолк.

Нестор поднялся со скамейки и направился к машине. Иванов сопровождал его и, прощаясь, положил руку на капот стоявшей рядом машины «БМВ», погладил ее и сказал:

— А это — моя.

Нестор кивнул и оставил его «восстанавливать силы».

Старший лейтенант Денев неотступно и упорно вел наблюдение за Любеновым. Он уже изучил почти все привычки молодого человека, знал всех его знакомых.

Денев не роптал, но ему хотелось понять, почему Нестор был так убежден, что найденные у Любенова деньги принадлежали Гильдебрандту. Крумов же не скрывал, что это только предположение и ему очень хотелось проверить его.

— И ты думаешь, что после того, как мы припугнули его, он бросится сводить счеты с теми, кто дал ему эту валюту?

— Рано или поздно ему придется сделать это! — категорично заявил Нестор.

— Ну, это может и целый год продлиться!.. Несси, почему ты не признаешься, что зашел в тупик? Скажи правду и не мучай меня. Ты гоняешь нас так, будто мы следим за агентом ЦРУ. А этот парень — самый нормальный человек, ходит на работу, немного увлекается девочками, но по-настоящему одержим желанием приобрести классную иностранную радиоаппаратуру. Правда, для этого ему нужна валюта. Поэтому я предлагаю вызвать его сюда и поговорить с ним, пока он не запоет…

— Нет! Ты должен понаблюдать за ним по крайней мере еще несколько дней. А после я дам тебе полегче задачку, связанную с арникой.

— Что это?

— Какое-то лекарственное растение.

— Шутишь, что ли?

— Не шучу, а требую, чтобы ты открыл глаза. Этот парень выбросил столько денег не зря. Очевидно, он понял, что с ними было что-то не в порядке. А пока Любенов затаился, ничего не предпринимает. Отсюда вывод один — надо вам еще немного понаблюдать за ним.

— Теперь тебе остается сказать, что ты знаешь все, — с иронией улыбнулся Денев.

— Точно! — И Нестор почесал голову. — Это может оказаться и ошибкой, но тебе придется доказать это!

Однако неожиданная новость пришла не от группы Денева. Из мотеля «Черна котка», расположенного у магистрального Софийского шоссе, сообщили, что в валютном магазине появилась девушка и расплатилась за купленную парфюмерию уже известной банкнотой достоинством в сто марок. Нестор сразу же поручил Деневу разобраться с задержанной девушкой, и та заявила, что купила банкноту на берегу моря. Денев связался с Варной, и оттуда подтвердили о появлении подобных денег и о еще одной задержанной девушке. Он попросил срочно переправить ее в Софию, и уже вечером девушки встретились в управлении милиции. Они оказались разговорчивыми, и все обошлось без сцен. Доставленная с морского побережья Иванка Станева призналась, что она приобрела марки у своего знакомого по имени Любен Любенов.

Гордый быстро проведенной операцией, Денев ожидал, что Крумов теперь распорядится прекратить наблюдения за Любеновым, но следователь не сделал этого. Более того, Нестор даже раскричался, когда Денев снова напомнил ему об этом, и строго потребовал от оперативной группы быть еще внимательнее.

В четверг после обеда Любенов, закинув за плечо спортивную сумку, отправился в одно из популярных среди молодежи софийских кафе. К счастью, он занял стоявший на улице столик, поблизости от которого со скучающим видом фланировал человек Денева. Через десять минут появился кудрявый Петр Иванов. Он весело поздоровался с десятком своих приятелей и знакомых, затем взял стульчик и подсел к Любенову.

— Забирай свою сумку и вали отсюда! — буквально прошипел Любенов. — Идиота из меня делаешь!

— В чем дело?

— Фальшивые монеты!

— Да не может быть!

— Оторвать бы тебе башку! Почему сам не идешь проверить в магазин?

Иванов слегка побледнел и, уставившись на собеседника, не верил, говорил ли тот правду.

— На сколько продал?

— Почти ничего. Давай забирай и мотай отсюда! А то если увидят меня мильтоны, и тебе не видать света!

Иванов наклонился, придвинул к себе сумку, поднялся со стула, немного постоял в раздумье и, проверив ее содержимое, спросил:

— А ты уверен?

Любенов посмотрел на него с таким презрением, что тот посчитал благоразумным быстро ретироваться.

Денев сразу же доложил Нестору о случившемся. В результате Иванов был взят под неослабное наблюдение, а Любенова вызвали к следователю.

— Ты, очевидно, понял, что мы не захотели делать тебя посмешищем в кафе.

— Ничего не понял! — мрачно ответил Любенов.

— Тогда зачитаю, что предусматривает закон за деяния, подобные твоим… — И Нестор принялся искать на столе уголовный кодекс.

— Знаю, знаю! — прервал его поиски молодой человек. — Не забудьте учесть, я обманут.

— Ладно, будем считать, что это так, — согласился Крумов. — Начни все сначала!

— Ну, некоторое время назад мой знакомый…

— Не так! Называй имя, дату, час… Ведь ты же говоришь, что тебе известны некоторые статьи закона, не так ли? И мне хочется сказать, что я рассчитываю на тебя, Любенов! Поверь, я не собираюсь вбивать тебе в голову обыкновенные следственные процедуры, а говорю только правду: от твоих показаний будет зависеть дальнейшее отношение к тебе. Я не предлагаю идти на сделку, ведь знаешь, здесь такое невозможно, не хочу, чтобы ты начал топить всех, кто тебе несимпатичен! Обдумай все и будь прежде всего точным!

Любенов долго разглядывал липу сквозь окно, прежде чем начать свой рассказ. Петр Иванов, по прозвищу Облака, как-то приехал со сборов на Витоше и предложил Любенову продать десять тысяч марок по очень низкой цене, а всю дополнительную выручку оставить себе. Предложение казалось очень заманчивым, можно было заработать немалые деньги. Однако низкая цена несколько удивила Любенова, поскольку он уже знал, что Иванов отличался необыкновенной скупостью. Во внешнеторговом банке он имел вклад и, продавая валюту, буквально обдирал покупателей. Он обычно спекулировал ею в период, когда валюты не было на черном рынке. Объяснение Иванова, что он нашел какую-то состоятельную даму, удовлетворило Любенова, поскольку его приятель питал слабость к пожилым женщинам.

— Как ты думаешь, что он предпринимает сейчас? — спросил Нестор.

— Трудно сказать… Не верится, чтобы он знал, какие у него были деньги, и что он хотел утопить меня, ибо в этом случае и сам погорел бы. Думаю, что он расправится с тем, кто подсунул ему эти деньги. Однако ничего хорошего не вижу, если они и его собственные…

— А что ты сделал бы?

— Я — другое дело! — усмехнулся Любенов. — Верно, десять тысяч — большие деньги, но я немедленно отделался бы от них. По принципу — ничего не знаю, ничего не слышал. После, когда все поутихло бы, вероятно, занялся бы поставщиком…

Именно об этом, о желании преступника избавиться от денег, сразу же подумал Нестор, когда Денев доложил ему о встрече в кафе. Хотя предложение о принадлежности денег и не подтвердилось, следователю надо было выяснить это до конца. Разумеется, они могли и не принадлежать Гильдебрандту, или, наоборот, они были его, но он мог заявить, что нет. Однако Нестору не хотелось гадать по этому поводу, ему требовались доказательства. Поэтому он приказал не спускать глаз с Иванова с его драгоценным багажом.

Нестор еще не закончил разговора с Любеновым, когда получил сообщение, что Иванов вошел в контору фирмы «Джет». Это смутило следователя. И он, не готовый к такому повороту событий, решился на отчаянный шаг и позвонил Нелли Фетваджиевой. Когда она услышала его голос и обрадовалась, он недвусмысленно намекнул ей, чтобы она подслушала разговор шефа с Ивановым… При других обстоятельствах Крумов никогда не поступил бы так.

Рабочий день кончился, и Гильдебрандт уже не ожидал посетителей. И поэтому, когда Иванов вошел в его кабинет, он с неудовольствием встретил незнакомца. Однако хоккеист молча положил перед ним два ключа, расстегнул застежку-молнию спортивной сумки и, наклонив слегка ее, показал содержимое немцу. Удивленный этой примитивной провокацией, Гильдебрандт спокойно поднялся из-за стола.

— Не пугайтесь, господин, я не из милиции, хотя могу и пойти туда. Но делать этого не намерен… Я скромный человек: тридцать тысяч на бочку, но только не из этих денег, — и делу конец!

Естественно, такая гарантия не устраивала шефа фирмы, и он иронически улыбнулся. Тогда Иванов напомнил, что Гильдебрандт не первый раз доставляет в Болгарию валюту для передачи ее Карло Грасси, и объяснил, что узнал обо всем этом от Топалова. Предъявленные дубликаты ключей от конторы и сейфа служили своего рода вещественным доказательством того, что Топалов и Иванов на этот раз решили получить свою долю и с этой целью совершили кражу.

— Одну минуту, я отпущу секретаршу! — прервал его Гильдебрандт.

— Ни в коем случае! — воспротивился Иванов. — Она должна засвидетельствовать мое посещение.

— Думаете, что я возьму пистолет и застрелю вас? — рассмеялся немец.

— Я ничего не думаю! Просто хочу, чтобы было так, как я сказал!

— Если только вы не провоцируете меня, тогда вы ведете себя как обыкновенный вымогатель. К тому же пытаетесь еще и очернить моего служащего Антона Топалова.

— Говорю вам всю правду, и Антон тоже подтвердит все. Он расскажет еще и о том, как звонил Грасси в условленное время в отель и устраивал для вас встречи, на которых вы передавали ему деньги. На этот раз вся валюта у меня, и если вы будете благоразумным человеком, за тридцать тысяч марок я верну вам «дипломат» с деньгами. В противном случае передам их милиции.

— Этого я совсем не понимаю! Зачем в милицию? С какой целью?

— Не понимаете?

— А что я должен понимать?

Иванов вытащил несколько банкнот, бросил их на стол и предложил немцу обменять их в любой валютной кассе, если он хочет иметь дело с представителями власти. Потом подробнейшим образом описал, как была совершена кража «дипломата», назвал все то, что находилось в нем, и наконец сообщил, что этот «дипломат» хранится им и Топаловым в укромном месте как вещественное доказательство.

— Вы признаетесь в совершении преступления, чем очень обрадуете милицию, — отвечал ему Гильдебрандт. — Ничем не могу быть полезен! Можете идти куда вам угодно и говорить с кем пожелаете. У меня нет ничего общего с вами!

— Сомневаюсь! Даю вам пять часов на размышление. В десять часов я буду в баре «Эксельсиор» с вашими бумажными отбросами. Если вы выплатите то, что я прошу, получите их. В противном случае завтра рано утром они будут в отделении милиции, и вам уже будет поздно покинуть страну.

Иванов встал, открыл дверь в комнату Нелли, посмотрел на нее и громко попрощался с Гильдебрандтом. Денев последовал за Ивановым, а своего товарища оставил вести наблюдение за немцем. Это оказалось очень предусмотрительным решением.

Гильдебрандт не задержался в кабинете, уже через пять минут он помчался на машине к отелю, где работала Инна Горанова. Он вошел туда с деловым видом, миновал фойе и, приблизившись к Инне, протянул ей банкноту. Горанова повертела деньги в руках, посмотрела на свет, затем снова взглянула на них и вернула владельцу. Последовало тихое объяснение клиента с кассиршей. В результате он покраснел и удалился.

Горанова смущенно оглянулась и неожиданно заметила стоявшего около дневного бара Нестора, который кивком пригласил ее подойти. Она послушно поднялась и на ватных ногах направилась к следователю.

— Два раза уже спрашивал, что связывает вас с Гильдебрандтом. Теперь повторю этот вопрос в третий раз! — сказал Нестор подошедшей к нему кассирше.

От волнения Инна хваталась за свои русые волосы, долго смотрела блуждающим взглядом куда-то вверх, а потом молча уставилась на следователя.

— Горанова, у меня нет времени!.. Только что вам предъявили банкноту, которую вы вернули клиенту и тем самым не выполнили своего долга. Почему?

— Но это…

— Что — это? — И внезапно Нестора осенило. — Значит, вы информируете его о сообщениях банков относительно фальшивых денег?

Горанова утвердительно кивнула.

— И давно делаете это?

— Давно… Передаю ему список со всеми новыми сообщениями. А когда могу, то делаю и описания фальшивых денег.

— А сейчас что сказали?

— Проинформировала об очередном банковском сообщении, поступившем несколько дней назад. Он очень рассердился, что так поздно сказала об этом. Речь шла о купюрах достоинством в сто марок…

— Этомне известно! И сколько получаете за услуги?

— Ничего, просто хочется помочь Тони.

Это спокойное признание заставило Нестора еще раз умолчать о смерти Топалова и задуматься об их связи.

При выходе из отеля Крумов чуть не столкнулся с мужем Горановой, который спешил к ней. «Будет ли он так же поступать и дальше?» — подумал Нестор и не осмелился утвердительно ответить. Сейчас его мысли больше были заняты тем, как упредить действия Гильдебрандта.

Карло Грасси быстро спустился в чайную японской гостиницы, где его уже ожидал Гильдебрандт. То, что он услышал из уст своего соотечественника, повергло его в смятение, с лица сразу исчезло наглое и самодовольное выражение. Карло долго сопел от охватившего его волнения, но постепенно успокоился и принялся рассуждать о возможных последствиях. Однако вскоре взорвался и стал обвинять во всем Гильдебрандта.

— Я передал тебе то, что мне вручили! Разбирайтесь теперь сами! — нервно оправдывался Пауль.

— А проценты берешь?!

— Но только не с фальшивых денег!

— А кто тебе сказал, что они фальшивые? Ты же понимаешь, что этого не может быть!

— Но это так!

— Что ж, тогда нас с тобой подвели, — задумчиво констатировал Грасси. — Что ты скажешь, если мы сядем в машины и…

— Поздно уже!.. Предупреждал же тебя, что мне не нравятся эти чистенькие и новенькие банкноты, вот и расхлебывай все…

— Не могу понять, как это получилось… Теперь не остается ничего другого, как заняться этим типом, не так ли? Где гарантия, что он не выдаст нас?

— Если получит деньги, будет молчать.

— Но это будет слишком честная игра.

— Другого выхода нет.

— А его напарник тоже может потребовать свою долю?

— Нет, не сможет. Звонил в его родной город и узнал, что он умер.

— Чепуха!

— Говорил с его матерью. Вряд ли она станет выдумывать, когда речь идет о сыне.

Карло Грасси глубоко задумался. В его голове явно созревало какое-то решение.

— Ладно, ты пойдешь на встречу.

— А тебя не будет поблизости?

— Не твое дело! Иди и возьми, что он принесет, но только будь осторожен. А потом начинай упаковывать вещи. Я позвоню тебе.

Карло встал и покинул гостиницу. Гильдебрандт не спешил, до назначенной встречи еще оставалось несколько часов. В голове вертелись различные варианты. Он уже даже склонялся к мысли не идти ни на какую встречу, а сесть в машину и через три часа пересечь границу с Грецией. Ох, а если эта дурочка Инна уже успела уведомить власти?.. Время тянулось мучительно медленно, и он решил пройтись пешком по улицам, чтобы проверить, не следят ли за ним.

События разворачивались быстро, и Нестор огорчался, что ему не хватало людей для наблюдения за всеми, кто был причастен к преступлению. Он лично занялся Карло Грасси, поскольку никто из его оперативных работников не знал этого человека в лицо. Немец метался по всей Софии, пока наконец ровно в двадцать один час тридцать минут не запарковался поблизости от квартала, где жил Петр Иванов. Карло выкурил сигарету в машине, потом вылез из нее и зашагал прямо к дому Иванова.

Нестор понял намерение Грасси и срочно позвонил в управление Деневу, чтобы тот поручил одному человеку наблюдать за Гильдебрандтом, а с остальными людьми прибыл к нему. Крумов очень сожалел, что Нелли, несмотря на ее старания, так и не удалось подслушать разговор между Ивановым и Паулем. Вскоре прибыли товарищи Нестора. Он быстро проинструктировал их и расставил по местам, а сам остался один…

Пауль Гильдебрандт вошел в отель и небрежной походкой направился к бару, где Иванова еще не было. Тогда немец вернулся в фойе, сел среди других посетителей, взял со столика меню и стал с рассеянным видом листать его.

— Думал, что не придете! — неожиданно раздался над ним голос Иванова. Затем он сел в кресло напротив и поставил у ног Пауля спортивную сумку.

— Это, что ли? — спросил Гильдебрандт и, наклонившись, пододвинул сумку вплотную к себе, открыл и заглянул внутрь, а потом взглядом показал на стоявший рядом с креслом Иванова портфель. Хоккеист тоже проверил его содержимое.

— Антон шлет вам привет, — сказал Иванов, приготовившись подняться из-за стола.

— Не думал, что вы способны говорить с мертвецами! — произнес Гильдебрандт и, поднявшись, быстрыми шагами направился к вертящейся двери.

От неожиданности Иванов растерялся, но тут же быстро взял себя в руки, встал и пошел к бару. Однако побыл там недолго: шум действовал на него раздражающе. Вышел из отеля и сел в машину, но, прежде чем тронуться с места, еще раз проверил содержимое портфеля. Иванову никак не верилось, что все прошло так гладко. На душе стало легко и радостно, он включил магнитофон и откинулся на спинку сиденья. Приближаясь к дому, решил, что с утра сразу пойдет к любовнице Антона и попросит ее проверить, не подсунули ли ему фальшивые марки. В доме Петрунова было уже темно, и это успокоило Иванова. Зачем соседу знать, когда он вернулся домой, а то еще надумает зайти к нему и станет жаловаться на своего сына. Хоккеист тихо отворил калитку и вошел во двор. Подходя к двери, Иванов заранее вытащил из кармана ключ и только собрался вставить его в замочную скважину, как слева от себя услышал шум. В следующий миг мелькнул силуэт мужчины, чуть ли не изо всех сил летевшего к нему. От испуга Иванов не мог сдвинуться с места, его ноги словно приросли к земле. Потом громадная тень вынырнула из кустов, раздался сдавленный крик, и что-то со звоном упало на дорожку. Иванов разглядел Петрунова, который еще раз замахнулся, и человек, подбегавший к хоккеисту сзади, рухнул наземь и остался лежать неподвижно.

— Что смотришь на меня! — прорычал Захари, приблизившись к Иванову. — Этот тип тебя поджидал! — Затем он нагнулся и поднял длинный нож. — И я тоже жду тебя! — Он подхватил Иванова под руки и втолкнул в дом.

Иванов так и не увидел, кто покушался на него, Но это уже было не важно, ибо следующая опасность исходила теперь от соседа, встретившего его совсем не по-приятельски.

Петрунов силой посадил его на стул, зажег ночную лампу, а потом, схватив за подбородок, спросил:

— Ну, что хочешь сказать мне?

— Ты о чем, бай Захари?

— Послушай, этому типу я помешал, а мне уже никто не помешает!..

Иванов попытался вырваться.

— Без шуток! — пригрозил Петрунов. — Ну, давай рассказывай! Хочу послушать твои искренние признания! — Гнев Петрунова усиливался, дыхание становилось прерывистым, лицо сильно покраснело, а рука все сильнее сдавливала подбородок Иванова. — Денег захотел, да?! Прибью и глазом не моргну! На мне намеревался нажиться, сволочь?!

— Я отдам тебе все! — простонал Иванов, уже не сознавая своей ошибки, которая могла стоить ему жизни.

— А мои загубленные годы и здоровье, мерзавец, вернешь?! — И Петрунов сильным ударом повалил его на пол. Потом поднял и снова ударил. Но в этот момент раздались шаги бежавших к дому Нестора и его товарищей.

Нестор допустил ту же ошибку, что и Иванов, считая, что речь шла об одних и тех же деньгах. Однако следователь понял это позднее.

Петрунов повернулся к ним, мрачно посмотрел на них и направился к выходу. Денев преградил ему путь. Нестор подошел к Петрунову и увидел его подернутые влажной поволокой глаза. Старый боксер неподвижно стоял перед представителем власти, и по его щекам катились крупные, тяжелые слезы. Следователь жестом приказал Деневу отойти в сторону, и бай Захари вышел во двор. Он взглянул на лежавшего в кустах Грасси, переступил через него и исчез в своем дворе.

Крумов распорядился увезти немца и Иванова в управление, а сам пошел к Петрунову. Вошел в дом без стука. Маленький коридорчик вел в комнату с широко распахнутыми дверями. В очень старомодных очках бай Захари читал что-то. Он слегка поднял голову на вошедшего и, посмотрев на него невидящими глазами, протянул плотно исписанный листок бумаги приятного голубого цвета.

«Дорогой Петьо!

Прошло более месяца, как я получил твое последнее письмо. Сразу не ответил, поскольку переехал на новую квартиру. Теперь живу в прекрасном месте, в получасе ходьбы от предприятия, в котором работаю. Квартплата дороже, но условия значительно лучше. Ты пишешь, что отец снова чувствует себя плохо. Сообщи, какая у него болезнь. Если денег, которые я посылаю, не хватает, напиши, и я постараюсь посылать больше. Получил ли ты посылку с лекарством? Послал и три тюбика васкуларина для ног отца. Попытайся передать их ему, когда будешь в том селе, где находится лагерь. Как твои дела в спорте? Не собираешься ли бросать его? Если приедешь сюда когда-нибудь с командой, дай знать мне!

Петр, еще раз благодарю тебя за твои заботы об отце. Думаю, что я смогу отблагодарить тебя за это. Если сможешь, передай отцу, что всему есть предел, и я не буду вечно здесь!

Прими от меня самые наилучшие пожелания!

Твой друг Георгий.

Мой новый адрес: Мюнхен, ул. Виландштрассе, 74, тел. 81242977».

Крумов вернул письмо Петрунову и спросил:

— Это пишет твой сын?

— Да.

— Чем обеспокоило тебя это письмо?

— Многим, почти всем…

Нестор стал ждать. Он знал, что в такие моменты человек не будет молчать, ему необходимо обязательно излить душу, а поэтому следователь ни о чем больше не спрашивал его. И действительно, через минуту-две Петрунов расстроенным голосом поведал историю своего сына Георгия. Несколько лет назад тот закончил институт и познакомился с немкой по имени Хельга Шнайдер, у которой была та же специальность — геолог, что и у Георгия. Они начали переписываться, потом Хельга предложила ему поехать в Западную Германию на специализацию. Он уехал, и три месяца от него не было никаких вестей. Только на пятый месяц отец получил письмо, в котором сын сообщал о своем решении остаться за границей. Убитый этой новостью, Петрунов не ответил Георгию. Отцу просто не верилось, что его сын, которому он отдал столько лет жизни, мог пойти на такой поступок. Ведь после смерти жены Петрунов один воспитывал Георгия с одиннадцатилетнего возраста. Когда пришло второе письмо, Петрунов попросил работавшего на почте приятеля поставить штемпель «Адресат выбыл», потом наклеил марку и отправил письмо обратно. Так он поступил еще раз, и с тех пор письма перестали приходить. В тот день, когда Топалов поспешно покинул дом Иванова и оставил дверь открытой, Петрунов пошел закрыть ее и проверить, полил ли Антон цветы, Внимание Петрунова привлек торчавший из почтового ящика конверт, и хотя раньше он никогда не проявлял любопытства к чужим делам, на этот раз непроизвольно вытянул его. Почерк неожиданно оказался знакомым. Отец поколебался и распечатал конверт.

Крумову было тяжело смотреть на этого великана, свернувшегося за столом, как провинившееся дитя.

— Почему вы возвращали письма?

— Я не учил его так поступать! Не мог мой сын предать меня! Он всегда делился со мной всем, но стоило ему встретиться с этой куклой, как он сразу потерял голову.

— Он взрослый человек и теперь сам может оценивать свое поведение, — сказал Нестор, хотя понимал, что Петрунов вряд ли согласится с ним.

— Обойдусь без советов! — снова разразился гневом Петрунов. — Всю жизнь дрожал над ним, хотел сделать из него человека, а он наплевал на все! Чтоб глаза мои его не видели! Задушил бы вот этими руками!

— Тогда к чему весь этот шум?.. Зачем тебе потребовалось убивать еще и Иванова?

— Этого мародера?

— Имей в виду, закон предусматривает…

— Закон никогда и ничего не предусматривает, дорогой мой! — почти закричал Петрунов. — Закон — это только следствие, а причина всего — в нас, в людях, во мне, в тебе, Георгии и в этом идиоте!.. Закон определяет срок и вид наказания за то, что ты прибил это животное, но душу твою не исцелят. Как твой закон может утешить мать, у которой растоптали ребенка? Дашь столько-то лет преступнику и думаешь, что состоявшееся возмездие утешит бедную женщину, не так ли? Нет, дорогой мой! Запомни мои слова, никогда, никогда возмездие не может быть мерой утешения для людей! А если оно является или стало такой мерой, то это страшно, страшно для нас…

— Вставай! — решительно произнес Нестор. — Поедешь со мной!

Петрунов медленно поднялся, посмотрел на следователя с кривой ухмылкой и последовал за ним.

Крумов на большой скорости молча вел машину. Улицы опустели, и они быстро подъехали к Центральной почте. Выйдя из машины, он взял под руку Петрунова и повел его к лестнице.

— Что ты хочешь от меня? — недоуменно спросил Петрунов.

Нестор протянул ему письмо и сказал:

— Здесь указан телефонный номер. Если ты тот человек, за которого я тебя принимаю, сейчас же звони и связывайся с сыном. Если не сделаешь этого, значит, ты просто болтун, и я предоставлю тебе возможность почувствовать силу закона! Вот кабина, входи и набирай номер!

Петрунов растрогался и глазами впился в Нестора, который, облокотившись на стойку, с суровым видом наблюдал за ним.

Петрунов еще поколебался немного, а потом шагнул к кабине. Медленно открыл дверь, взял трубку и дрожащей рукой набрал номер. Но вдруг подался вперед и глухо застонал. Следователь испугался и бросился к нему, но тот отстранил его.

— Ты ли это, сынок? — произнес в трубку Петрунов и ладонью утер слезы.

Крумов вышел на улицу и закурил. Его обдало приятным ветерком. Мимо прошли два молодых человека с наушниками и магнитофонами. Один вышагивал в определенном ритме, а другой шел со спокойным серьезным видом. Каждый слушал свою музыку. Промчалась машина, и из нее донесся веселый смех. Нестор заглянул в окно и, убедившись, что Петрунов все еще говорит по телефону, направился к своей машине. Здесь он уже не был нужен…

А начало истории с сыном Петрунова следователь узнал от Иванова. Получив несколько писем со штемпелем «Адресат выбыл», Георгий обратился к хоккеисту, своему однокласснику и приятелю. Иванову сразу пришла в голову мысль извлечь выгоду из этого. Он сообщил Георгию, что отца якобы выслали в какое-то далекое село, лишили пенсии и теперь старик, мол, очень нуждается. Петрунов-младший просил приятеля как-то помочь отцу и обещал регулярно посылать деньги и посылки. Иванов согласился принять на себя эту «рискованную» миссию. Так у хоккеиста образовался свой счет в банке. Посылки он использовал для лечения своих спортивных травм. Переписка продолжалась регулярно, и бай Захари ничего не знал о ней, пока случайно не обнаружил письмо Георгия.

Иванов охотно давал показания относительно Петруновых, поскольку все улики против него были налицо, но о полученных от Гильдебрандта деньгах упорно молчал. Тогда следователь свел его с шефом туристической фирмы, но и тот ничего не сказал об этом, а только очень обстоятельно повторил рассказ Иванова о краже денег. Разумеется, Пауль умолчал и о состоявшейся в отеле передаче тридцати тысяч марок. Потом Нестор вызвал Грасси и потребовал объяснить, почему тот поджидал Иванова. Немец заявил, что оказался во дворе Иванова случайно.

Пока следственная экспертиза готовила свои материалы, Крумов терпеливо выслушивал ложь обвиняемых и заставлял их каждый раз фиксировать свои показания на бумаге.

Первые данные были получены в результате анализа васкуларина. Эта мазь содержала вещество лекарственного растения арники и действительно применялась для лечения опорно-двигательного аппарата.

Теперь Нестор был убежден, что Иванов прикасался к «дипломату» Гильдебрандта. Совпали отпечатки пальцев Иванова с отпечатками, обнаруженными на сейфе. После долгих препирательств Иванов наконец признался в совершении кражи. Оставалось теперь выяснить самое главное — что же произошло на самом деле между хоккеистом и Топаловым. Металлические частицы на черепе Топалова оказались идентичными металлу машины Иванова. Кстати, машины всех трех обвиняемых были белого цвета. Но Иванов отвергал любой намек об учиненном им насилии над Топаловым. Нестору пришлось провести следственный эксперимент перед зданием мотеля.

— Мы должны были встретиться здесь, около мотеля, — говорил Иванов. — Это было на другой день после похищения денег. Я приехал со сборов, и он уже ждал меня. Договорились поделить деньги поровну, но он неожиданно заявил, что больше одной трети он мне не даст. Мы поссорились. Ведь фактически я сделал основное, а он только обеспечивал себе алиби. Я пригрозил ему, что в таком случае он не получит ничего. Тогда Антон схватил «дипломат» и выскочил из машины. Но «дипломат» был пуст: я намеревался выбросить его где-нибудь по дороге. Топалов стал громко кричать, и мне пришлось выйти из машины, чтобы снова посадить его туда.

— Как вы делали это? — пожелал уточните Нестор.

Денев вышел вперед и приготовился принять на себя роль Топалова. Иванов взял его за шею и втолкнул в открытую заднюю дверцу. Денев пригнулся и упал на заднее сиденье.

— Нет, не так! Он не хотел входить, сильно сопротивлялся, и я, чтобы не привлекать внимания прохожих, сел в машину и уехал. С тех пор мы больше не виделись.

Крумов приблизился к Иванову и заставил его повторить все сначала. Голова Денева прошла точно под вмятиной в выступе на крыше машины. Значит, Топалов, не желая садиться в машину, сильно ударился головой.

— И все-таки, как вы думаете, ударился он о машину или нет? — спросил следователь.

— Не знаю… Может быть, и стукнулся, ведь он так сильно вырывался.

Нестор тут же вспомнил, как Топалов сопротивлялся, когда Денев хотел втолкнуть его таким же путем в машину.

— Иванов, как же вы не заметили крови на его голове?! А ведь она обнаружена и на вашей рубашке, и это подтверждается экспертизой. Так что обширное кровоизлияние в мозг произошло у Топалова от нанесенной ему травмы… — заключил следователь и протянул протоколы экспертизы.

Иванов безразлично посмотрел на них и, сжав от злости губы, бросился на землю.

Крумов приказал ему сесть в машину, и они снова отправились в управление. Там Петр Иванов в письменном виде признал себя полностью виновным в совершенном преступлении. В ходе дальнейших допросов он по-прежнему произносил только «да» или «нет». Так же он вел себя до самого конца следствия и даже на заседаниях суда.

Деньги, к несчастью Гильдебрандта, были похищены при их движении от хранилища к кассам банка. Если бы эти банкноты украли позднее, банк не объявил бы их недействительными, но, поскольку это произошло до того, как их пускают в обращение, они стали обыкновенными бумажками.

Гильдебрандту не на кого было злиться, кроме как на самого себя, когда он понял, что вместо денег привез фактически оберточную бумагу. Его и Грасси требовалось теперь передать в распоряжение западногерманской полиции вместе с сопроводительным письмом и злополучными марками как вещественным доказательством их вины. Там на месте они должны были еще раз убедиться в ошибочности своих представлений, что в Болгарии им будет легче сбывать краденые деньги.

Закончив последние беседы с Денкой Запряновой, Любеновым и купившими у него валюту двумя девушками, Крумов вспомнил о Захари Петрунове. Следователю захотелось повидаться с этим человеком. Крумов застал его работающим на своем огороде. Они сели под вьющимся виноградом, и бай Захари поведал Нестору об искренней радости сына, когда тот услышал голос отца.

— Очевидно, я виноват, — стыдливо признался он. — Георгий все время писал и спрашивал совета, как ему поступать дальше, поскольку та немка оставила его и теперь он вынужден жить в каком-то лагере для перемещенных лиц. Доверился этому проходимцу Иванову… Но самое худшее то, что ему теперь стыдно возвращаться домой… А может быть, это и хорошо, а?

— Не знаю… — ответил Крумов.

— Обещает, что скоро увидимся, — неожиданно добавил Петрунов и посмотрел на Нестора так, словно искал у него подтверждения.

Крумов промолчал и только подбадривающе улыбнулся.

— Если будете судить меня, делайте это скорее, чтобы сын не видел ничего.

— За что? — удивился Нестор.

— За нанесение телесного повреждения. Удар у меня получился как в молодости.

— Мне не поступало никаких жалоб на этот счет, — сказал Крумов и, поднимаясь, сорвал гроздь винограда.

— А дети у тебя есть? — тихо спросил Петрунов.

— Один сын. Жены нет, она умерла, когда Борис был еще совсем маленьким.

Петрунов молча положил свою огромную ладонь на плечо Нестора и крепко обнял его.

Нестор расстроился и, не попрощавшись, зашагал к калитке. На улице, вдохнув запахи старого квартала, он попытался отвлечься воспоминаниями детства, но ничего не получилось. Он медленно приближался к железнодорожному мосту. Мимо с грохотом промчалась колонна автомашин и обдала его горячим смрадом выхлопных газов. Подошел к остановке, но там была жуткая толчея, и он раздумал садиться в трамвай. Разозлившись, он решил перейти на противоположную сторону улицы, но только ступил на дорогу, как раздался грубый окрик:

— Что, жизнь стала не мила, чудак?!

Крумов поднял голову и увидел, что из бокового окна остановившейся машины высунулся пассажир и сделал рукой красноречивый жест. Очевидно, вид следователя показался сидевшим в машине странным, и они разразились громким смехом. Нестор, не обращая на них внимания, направился к центру города. Шагая по улицам, он время от времени посматривал на свое отражение в стеклах витрин, будто проверял, действительно ли он выглядел смешным. Мила ли ему жизнь? Конечно, да! А кому она не мила? Главное, о какой жизни идет речь. А какова она у него, следователя Нестора Крумова? Редко он спрашивал себя об этом, но когда возникал такой вопрос, спокойно отвечал, что его жизнь является частью общей жизни окружающих его людей. И Нестор, как и все, имел право быть недовольным собой, а еще больше — вещами, неподвластными ему. Но больше всего его тревожило то, что у него оставалось очень мало времени для обычных, повседневных дел, например для отца и сына, для посещения кладбища и ухода за могилой жены, а также для единственного любимого занятия — совершать в любое время года и суток прогулки по улицам города, заряжавшие его энергией и бодростью на целый день.

Захотелось кофе, но он не повернул в сторону управления, а продолжил путь к зданию, над входом в которое все еще висела табличка с надписью «Фирма «Джет».

Нестор поднялся на второй этаж и открыл дверь.

Нелли Фетваджиева готовила кофе…

Примечания

1

В болгарских учебных заведениях существовала шестибалльная система оценок успеваемости. Здесь и далее прим. пер.

(обратно)

2

Хоро — народный болгарский танец.

(обратно)

3

Декар — 0,1 гектара.

(обратно)

4

Молодежные организации в Болгарии в годы второй мировой войны.

(обратно)

5

Воинское звание младшего командного состава в царской армии Болгарии.

(обратно)

6

Прибор для подводного плавания.

(обратно)

Оглавление

Неда Антонова ТРИ КИТА В АКВАРИУМЕ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  ИСПОВЕДЬ УМБЕРТОВА

    1

    2

    3

    4

    5

  ЭПИЛОГ

Димко Димитров ПРОЗРАЧНАЯ МАСКА

  ПРОЗРАЧНАЯ МАСКА

  ОМУТ

  ТРИДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ

  НАСЛЕДСТВО ПРОФЕССОРА ШУМАНОВА

Асен Крыстев ТОНКОСТИ ПРОФЕССИИ

  ТОНКОСТИ ПРОФЕССИИ

  АРНИКА

*** Примечания ***