Дервиши на мотоциклах. Каспийские кочевники [Андрей Валентинович Полонский] (fb2) читать онлайн

Мототрип от Каспия – через Туркестан – в Персию, и обратно.

«Судьба у меня в руках, и счастье всегда со мной».

                        Тимур Тамерлан

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ,

      зовущая в дорогу

I. Танцующие в песках

«Располагайтесь уютней, будто бы дома», – не очень ловко соединяя слова и мешая английский и фарси, сказал кальянщик. И я сразу задумался. Здесь, в Персии, в Дарбанде, над этой горной речкой, полулежа на чужой тахте – дома? Такой разрыв шаблона – казалось бы, резче и не придумаешь. Ведь тут совсем не Запад. И тем более – не Россия, хотя что-то общее с ней найти можно, особенно при желании. Здесь тоже в воздухе стоит История, истории, и все-таки я никак не дома. Скорей, наоборот. В неожиданное время, в неожиданном месте – это как раз про меня. Все старые планы наперекосяк, все прежние замыслы – побоку. В сущности, как раз сейчас я должен был бы готовиться к поездке в Чили. И я обязательно когда-нибудь пересеку Чили с севера на юг. Может быть, даже окажусь в Антарктиде. Это давняя мечта, она тревожит меня еще со времен кругосветки, – прокатиться на мотоцикле по вечному льду. Пусть всего пару километров – какая, в сущности, разница? По крайней мере, до меня еще ни одному идиоту подобная идея не приходила в голову. Или я обольщаюсь? Ладно. Там, где я сейчас, этот вопрос не имеет ни малейшего значения. В тегеранской кальянной над горной речкой, среди студентов, молодых бизнесменов и старых киношников, мне, как и многим европейцам на Востоке, кажется, что время почти остановилось. И какой же это обман, самоуспокоение прилипчивого разума…

После долгой и непростой дороги пауза – самая соблазнительная вещь на свете. Выпадаешь из потока, сидишь себе, куришь.

За спиной четыре тысячи километров, путь через пески и степи Казахстана и Узбекистана, безумное число препятствий – падения, поломки, пограничные траблы. С чего все началось? Казалось бы, простая история.

В прошлом году я показывал в Питере документалку, к которой имею самое прямое отношение. Она так и называется – «Это все мое». Фильм о путешествии от Сахалина до Санкт-Петербурга на мотоциклах «Урал». Мы с друзьями повторили маршрут моего деда, участника знаменитого ралли «Родина». Тогда его приурочили к 50-летию революции. В прошлом году было сто лет революции, но как же изменился мир! К лучшему, к худшему? – все это пустяки, пустые разговоры. Наверное, все-таки к лучшему, но совсем в другую сторону, чем они мечтали пятьдесят лет тому назад. Однако есть то, что объединяет нас, вопреки всему – политическим лозунгам, домашним привычкам и художественным вкусам. То же неохватное пространство, которое мы прорезали через полстолетия после них – почти так же, как и они; тот же порыв, то же стремленье – с востока на запад.

…После просмотра, как это часто случается, мы долго и возбужденно болтали с друзьями, не могли остановиться. Странствия всегда провоцируют. Длинные рассказы, оживленное: «А вот я… а вот мы…» Наши собственные истории вплетаются в общую сказку о стране и государстве; судьбы наших родителей, их родителей и так далее, до седьмого колена. Коньяк, виски, сигара, старый приятель Вадим, коренной питерец Ипполит, прекрасная хозяйка дома Инга, муж ее Костя, мой давний партнер по бизнесу, за окном – центр Петербурга. Что еще надо для задушевной беседы? Глаза блестят, лица раскраснелись…

Уже вечером, когда все укладывались спать, Инга решила сделать мне хороший подгон – принесла стопку старых машинописных листков с правкой синим химическим карандашом.

«Вот, посмотри, – сказала она, – немного в тему. Дневники моего деда, Бориса Семевского, участника автопробега по пустыне 1933 года. Они тогда, на тех смешных и постоянно ломавшихся машинах, в основном, первых советских и потрепанных американских грузовичках, прошли сквозь пески, по полному бездорожью, несколько тысяч километров. Если вчитаться, больше всего это напоминает банальный подвиг. Зачем, ради чего? – они были уверены, а мы хренеем. И знаешь, где-то их путешествие рифмуется и с мотопробегом твоего деда, да, собственно, и с твоей историей».

Я произнес стандартное «спасибо», взял стопку пожелтевших листков, и уже не мог оторваться до утра. Глоток виски, сигара, и снова полное погружение в дела и замыслы людей, подобных которым давно уже нет и, может быть, никогда не будет на этой земле.

Они двигались вперед, твердо уверенные в том, что после них мир станет другим. Лучше, совершенней. Они знали, что им дано преобразовать небо и землю, дать пустыне – воду, людям – свободную и благополучную жизнь. А чем все это кончится, как разрешится, даже не могло прийти им в голову. Если они в чем-то и сомневались, то о своих сомнениях не могли попросту заикнуться, – под страхом смерти. Но в любом случае тут присутствовала страсть искренних пассионариев, – как сказал бы Лев Николаевич Гумилев, еще один неизбежный герой любой азиатской истории.

А на чем сердце успокоилось? Смешно сказать. Сегодня, когда я курю в этой тегеранской кальянной, у правнучки Семевского Даши день рождения. Ей исполняется два года. И она с младенчества – гражданка США. Мир то ли усложнился, то ли упростился до крайности. Мы и сами не знаем, чего хотим, иногда это выглядит красиво, иногда убого.

…Я стал читать, с каждой страницы все внимательней. Останавливался, думал. Конечно, тяжелый воздух эпохи корежит каждую фразу этого текста. Автор чистит свой дневник от себя, тщательно изымает не только лишнее, но и личное. Остается лишь движение, преодоление, прорыв. Прорыв через пространство и время, прорыв – вопреки любым трудностям, вопреки, казалось бы, самой природе вещей. Если бы среди них появился ницшеанский сверхчеловек, он не стал бы долго разговаривать, осмотрелся бы и взялся за работу.

Шли они так:

«Первый подъем преодолен. Наверху несколько легковых, шестерка, девятка и наша восемнадцатая. Понемногу подползают полуторатонки № 7 и 10. Валимся в песок. Но нет – отдыхать нельзя, сзади осталось еще много машин, и главное, три «амушки»¹. Пешком возвращаемся к началу подъема. Там горит тяжелая, нервная работа. На подъем укладываются резиновая лента и веревочная лестница, но здесь мало помогает и это сооружение. Приходится тащить машины на себе. Спереди каждой машины привязываются два каната, в них впиваются люди. Остальные плотно обхватывают машину. – Раз, два, взяли – раз, два, дружно…

Так, одну за другой, поднимаем машины. А где-то в стороне тоже шум мотора, крики, команды. Это представители Горьковского автозавода проводят несколько машин обходным путем. Тяжелая была ночь. Она не поддается описанию».

…На пределе сил, надрывая жилы, не жалея себя. Не надо романтики, мы тоже так умеем. Но стимулы и мотивы – совершенно другие.

Для них была важна даже не пройденная дорога. Это была не вера, нет – точное знание цели, уверенность в том, что здесь и сейчас, с каждым освоенным километром, мир меняется у них на глазах.

Вот что говорит Семевский, и не идеология диктует ему, он сам так думает:

«Не аллах создал пески. И даже не природа их создала. Пески создал человек… Многие сотни лет тому назад пустыня Каракум была покрыта растительным покровом, тогда не имевшим сыпучих, барханных песков. Почему же цветущая равнина превратилась в оголенную страшную пустыню? Придумывали разные глупые легенды: какой-то злой хан, рассердившись на счастливых жителей Каракум (тогда они еще не носили этого звания), повернул течение реки, которая будто бы проходила там, лишил их пресной воды, то есть осуществил такой грандиозный ирригационный проект, который превосходит все сделанное в этом отношении человечеством даже на высокой ступени развития техники. И много других вздорных легенд придумывали досужие люди… Ученые, вольно или невольно, субъективно или объективно, выражали интересы и идеологию российской колонизации, которая заинтересована была в сохранении существующей примитивной системы хозяйства, позволяющей выкачивать из Средней Азии дешевое животноводческое сырье и почти дармовой хлопок. Поэтому они утверждали, что хозяйство, которое существует в пустыне, – единственно возможное в этих природных условиях. Человек, покорись… Так говорили не только офицеры и попы, так говорили и буржуазные ученые. Смирись, человек, покорись перед суровой природой, перед всемогущим аллахом, перед могущественным белым завоевателем, перед своим собственным баем, ага, муллой… И примитивное, каторжное, кочевое хозяйство сохранялось. Сохранялось то самое хозяйство, которое привело к образованию страшных сыпучих барханов».

…Дневники Семевского затягивали, как воронка. Я уходил внутрь текста – путь, бездорожье, эпоха. Пространство, где глоток воды – неоценимый дар, время, где призвание выше свободы и гораздо выше твоих желаний, частных намерений. А надо всем над этим высокое, отчаянно синее азиатское небо, древнее и неизменное, и сухие ветра, которые способны, как пылинку, сдуть мальчишеский азарт советских первопроходцев.

Степной и пустынный океан Азии, это пространство между Россией и Китаем хотелось увидеть своими глазами. Вряд ли что-то принципиально изменилось в его сути. Или я ошибаюсь? Что побеждает в Азии? Современность? Древность? Вечность?

…В одиннадцать друзья проснулись, умылись и позвали к завтраку.

– Доброе утро! Привет! Как спалось?

Утро для меня действительно выдалось добрым, хоть я и не спал ни минуты. Полбутылки виски, три выкуренных сигары и стопка перевернутых машинописных листов. В ту ночь я решил, что в Чили на этот раз точно не поеду. Я обогну Каспийское море, выдвинусь навстречу пескам и барханам, оазисам и каналам, увижу сам древние города и мечети, дороги и арыки – все то, что придумали энтузиасты и построили зэки. В конце концов, надо самому понять, в чем удался и где провалился проект Бориса Семевского и его товарищей. Ведь это проект и моих дедов тоже…

…Вот такая была идея. И она привела меня в тегеранскую кальянную. Свой путь пройдя почти до середины, я назначил тут встречу торговцу персидским табаком. Видно, горбатого могила исправит, я всегда стараюсь соединить бизнес и отдых – точнее, разные пласты и события моей жизни. Призвание и движение. Между ними для меня нет дистанции. Я приехал в Иран и занялся персидским табаком. Хотел отферментировать его на Погарской табачной фабрике, сделать с ним кальянную смесь. Два года назад я создал сигарный блэнд с русским табаком как память о путешествии по России, а теперь собирался впервые в истории сделать сигару с табаком персидским. Почему нет? Пусть она останется знаком этого удивительного странствия, пусть ее дым уведет нас к «арабским ночам» Пазолини, в мир сказок Шахерезады, к горам и долинам Азии наших снов.

В каждую страну, каким бы романтичным ни был мотив путешествия, стоит приезжать по делу. Это сильно расширяет кругозор и перспективу, позволяет общаться с людьми, которые интересны именно тебе. Ты как бы неизбежно попадаешь в определенный круг, пусть и не совсем свой, но притягательный и важный именно для тебя. В нем особые правила и порядки. Тут неизбежно надо сориентироваться, нырнуть на глубину. Незнание языка и первое изумление уйдут куда-то на периферию сознания, проплывут там, как кадры немого кино.

…Хорошо здесь сидится и думается. Прав был кальянщик, уютно и комфортно, почти как дома. Привал на перекрестке дорог. Ведь это было настоящее странствие – не только по пустыням и оазисам, древним городам и заброшенным кишлакам, грунтовкам и автотрассам, – но и по фантазиям, размышлениям и снам. Путешествие по скукоживающейся (из-за наших скоростей) шагреневой коже земли, через пространство и время – в поисках воды и жизни.

Да, курение кальяна в городе Тегеране располагает к возвышенному тону. Посмотрим, что мне еще расскажет этот торговец табаком – профессия у него для Азии самая что ни на есть корневая. Хотя я в этот вечер, конечно, предпочел бы поболтать с поэтом. Тем более, в Персии с самых древних времен почти все грамотные мужчины – поэты.

Легла дорога. Без нее, на деле,

Нам не сложить ни бейта, ни газели.

Интересно, пишет ли мой табачник стихи? Надо будет у него спросить.

II. «Левый поход» в версии Бориса Семевского

…Итак, в эту историю меня втянул Борис Семевский. От его машинописи исходила какая-то странная энергия. Хорошо, что я прочел текст не в книге и не с экрана, а с этих желтоватых, истончившихся страниц. Интересно, он сам печатал или диктовал машинистке? По крайней мере, правка точно его.

Семевский прожил удивительную и на фоне эпохи достаточно благополучную жизнь. Судите сами: мальчик из дворянской польско-русско-немецкой семьи родился в смоленском имении своего деда Е. В. Рентельна в 1907 году. Когда случилась революция, ему исполнилось десять. Сначала был лишенцем, потом пришел НЭП. Повезло, сумел поступить в ВУЗ. Учился в Тимирязевской академии, на экономическом факультете. Закончил в 1931 году.

Пустыня стала первым его серьезным увлечением. Семевский работал в Туркмении, изучал и описывал злаки под чутким оком знаменитого советского генетика и путешественника Николая Вавилова, тогда президента Академии сельскохозяйственных наук. Именно как ученик Вавилова он и отправился в знаменитый автопробег, в котором стал главным по науке. Впрочем, это не помешало ему тащить с остальными машины по песку.

Хайдеггер, современник нашего героя, называл это «бытием», в противовес «повседневному существованию». В момент «бытия» в человеке исчезает двойственность, он весь – стрела, пущенная в цель. Таким Семевский предстает со страниц своего «Дневника». Этой энергии ему хватило еще на несколько лет. В 1934—1938 годах мы застаем его в Туркмении, директором Репетекской песчано-пустынной станции. В 1936-м он возглавлял Каракумскую экспедицию. Это еще очень молодые дела, в ту пору ему не исполнилось и тридцати.

В Репетек в итоге я так и не попал, что очень, конечно, жаль, но что поделать. Сейчас это туркменский заповедник, принадлежит туземной Академии наук. Место, действительно, уникальное. В семидесяти километрах от Амударьи, на границе между Центральными и Юго-Восточными Каракумами, всего несколько десятков гектаров. Здесь, как будто по заказу, перед тобой почти все пейзажи первозданной пустыни – цепи барханов, вершины которых колеблются на ветру, гряды бугристых песков с белым саксаулом и песчаной осокой и даже черносаксаульники – легендарные леса песков. От былой напряженной научной работы остались только воспоминания, но немного воображения – и ты можешь себе представить, какой энтузиазм царил здесь во времена Семевского, какие грезились воздушные замки…

Однако все мечты нашего героя развеяли ветра, причем не сухие ветра пустынь, а болезненные поветрия больших городов, движения воздýхов совершенного другого свойства. С каждым годом жить и работать в СССР становилось все трудней. Люди боялись стука в дверь, неловко оброненного слова. Чекисты могли прийти в любой момент – не только за тобой, но и за твоими близкими, коллегами, друзьями. Петля затягивалась и вокруг Вавилова: в 40-м году его арестовали. Во время войны он погибнет в тюрьме, а брат его, физик, человек куда более посредственный, долгие годы будет президентом советской Академии наук.

Та жизнь была своего рода гонкой с преследованием, где часто единственным выходом становился резкий разворот судьбы. Нужно было найти в себе силы уехать, сменить профессию, затеряться. Семевскому пришлось пожертвовать пустыней. Связано ли это было именно с судьбой Вавилова или с какими-то другими, личными обстоятельствами и мотивами? Теперь уже нет в живых людей, способных ответить на этот вопрос. Война застала нашего героя начальником Картографической службы Ленинградского фронта. А в послевоенные годы он круто развернул свои исследования – занимался экономической географией Соединенных Штатов, а потом и Кубы. До самой смерти служил деканом географического факультета Ленинградского университета, а в 70-м был избран вице-президентом Географического общества. В общем, вполне удавшаяся советская академическая карьера.

Семевский умер в 1976 году, задолго до того, как обозначился крах коммунизма и того большого «левого похода», частью которого стал и знаменитый каракумский автопробег. Но за два года до смерти подлинная страсть и судьба нашего героя вновь дали о себе знать. Семевский оказался одним из немногих, кто поддержал вторую докторскую диссертацию Льва Николаевича Гумилева «Этногенез и биосфера Земли». В Москве тогда эту работу, блистательно защищенную в актовом зале Смольного в Ленинграде, провалили фанатики-ортодоксы из ВАКа.

Семевского многое роднило с Гумилевым – происхождение, профессия. Но главное, их объединила вода и пустыня. Центральная гумилевская идея о ритмическом увлажнении Евразии воскрешала в памяти нашего героя образы молодости, воспоминания о тех местах, где вода не символизирует, а являет собой жизнь, а ее уход – смерть.

Теперь я отлично понимаю эту ностальгию. Я видел бескрайние пространства, лишенные влаги…

Многие азиатские пейзажи выглядят как иллюстрация к гумилевским книгам. Лев Николаевич представлял себе Евразию как огромное пустынное море с разбросанными то тут, то там бесчисленными островами. Оттуда на земледельческие берега – Европу и Китай – всегда неожиданно, всегда как будто из небытия накатывали огромные волны – ух, гунны, ух, уйгуры, ух, монголы, – накатывали и замирали. И на долгие десятилетия – тишина, как будто бы ничего и не было. Людям из обжитых и подробно нанесенных на географические карты земель это казалось полной загадкой. Как так? Только что были – и нет их.

Где они все?

…Там, за горизонтом, простиралась территория побега, территория ухода, территория неизвестности. У нее свой ритм, своя страсть. Гумилев называл эту страсть пассионарностью. И мало кто понимал, что пассионарии степи и пустыни, эти жестокие воины, шли вперед по воле песков и по зову воды, этот же зов пестовал их волю и вершил историю. Великий ритм перемещения племен и народов могли прочувствовать только люди, которые работали и жили в этих местах. Этот опыт, совершенно недоступный кабинетным московским ученым, объединил Бориса Семевского и Льва Гумилева, и он же нерасторжимо связан с нашей общей судьбой…

Мы, русские, жили на последнем берегу, на окраине этого мира. Именно для нас эти тьмы и тьмы возникали как бы ниоткуда и исчезали как бы в никуда. Отсюда и идет древнее стремление путника и землепроходца. Очень хочется знать, где они таятся, эти причудливые люди Востока, из какой пустынной дали, из какой глубины времен они движутся к нам, что они несут, что от них ждать?…

И, конечно же, самым загадочным, таинственным из всех завоевателей, подступавших к нашим землям, казался мой любимый герой – хромой Тимур. История России, если мы ее помним, была связана с ним самым мистическим образом. Москва тогда была только-только разорена Тохтамышем, и тут пошел слух, что оттуда, из глубин пустынь и степей, поднимается новая погибель, несметное войско, сметающее на своем пути все и вся. Волна подкатила к нашим пределам, смыла безумца Тохтамыша, как будто его и не было, и откатилась назад. Ужас обернулся спасением – так случается очень редко. И с тех пор ордынцы больше уже никогда не жгли русские города…

III. Пристрелочные маневры

…Прежде чем строить маршрут своего азиатского ралли, я встретился с Аржанцевой. Ира Аржанцева, археолог и историк, тень моей бурной юности, всю жизнь занималась Азией, копала в Каракалпакии и Пенджикенте и знала там все. В юности она была совершенно бесподобной красавицей. Мужики, только взглянув на нее, моментально сходили с ума. Сокрушающая жизненная сила, пронзительный и дразнящий взгляд темных глаз, вечная сигаретка в углу рта… Что-то осталось неизменным.

Мы сидели в «Гудвине» на Зубовском и пили кофе. Когда-то здесь курили сигары, но безумный мир совершил еще один кульбит, и теперь проводить время в ресторациях стало куда как скучнее.

«Дневники» Семевского оказались Ире прямо в тему, но она сразу сказала:

– Той Азии, которую ты ищешь, нет. Есть другая, и о ней не догадывались твои герои. Ни Семевский, ни Гумилев. Ты ведь там вообще никогда не был?

Я, и правда, там не был, в чем тут же и сознался.

– Ну, – сказала тогда Ира, – ты крутой. Сразу – и на байке, без проводника, вперед. Хотя, в общем, конечно, никакой опасности там нет. Это тебе не Африка и не Афганистан. Дороги построили еще в СССР, строят худо-бедно и сейчас. Ислам на месте впечатляет, но не пугает. Наверняка будешь часами разговаривать с муллами и всякими новоявленными дервишами. Их там теперь пруд пруди, как будто не было советской власти. Но вот туркмены могут тебе визу не дать. Тогда тебе придется действительно через Афган ехать. Знаешь, я познакомлю тебя с Саидом. Такой есть человек в Москве, причудливый и яркий, памирец. Они – особый народ. И еще: прежде чем думать о маршруте, неплохо бы тебе слетать туда хотя бы дня на три. Посмотреть своими глазами, куда ты едешь и зачем. Одно дело – чьи-то дневники и воображение, другое – живая реальность. Специфическое это место – Азия после Союза.

…Я решил послушаться Аржанцеву и слетать в Самарканд. Туристическая прогулка имеет свои преимущества. Ты еще человек со стороны, можешь разглядывать новый для себя мир с отстраненным любопытством. Завтра тебя здесь уже не будет, и то, что ты видишь, остается для тебя лишь декорацией.

Однако с Азией так не вышло. Самарканд сразу взял меня в оборот. Древность, мавзолеи, минареты, долгие разговоры за пловом и чаем – все это казалось только введением в тему, и теперь я знал четко, что надо сюда ехать именно по земле, на мотоцикле, чтоб остаться в какой-то момент один на один с этим пространством и с этим небом.

Первый и единственный мулла, которого я встретил, признался, что и сам любит мотоцикл, катается иногда по Самарканду и к родственникам – в кишлак. Услышав о моих планах, он только и сказал: «Иншалла! Мир открыт путнику. Главное, чтоб взор был распахнут и слух отверст. Хорошо, если ты сумеешь увидеть и услышать, а не останешься в конце пути с тем же, что ты думал и решил про себя заранее. А то мы любим это, а Аллах не любит. Для Него вся Вселенная – открытая Книга жизни, и он хочет, чтоб для нас мир тоже был – открытая книга».

…От сигары, между прочим, которую я ему предложил, этот мудрый богослов не отказался. Обещал, что только попробует, а потом отдаст дяде, который в 80-х бывал на Кубе…

Друзья же мои, которым я рассказал об идее отправиться в азиатское путешествие, поначалу восприняли ее с некоторой долей иронии.

Вадим спросил:

– Ты уверен, что тебе именно туда хочется? Тебе не надоел совок?

Ипполит просто удивился.

– Странно, я тоже у Инги читал дневники Семевского, и они меня никак не впечатлили. Но каждому свое, как говорил товарищ Ницше.

Но больше всего иронизировал Игорь. Он вообще ерник и балагур.

– Ты, в Азию? – сказал он мне. – Зачем тебе все это? Тебе надо во Фриско, покататься по винным долинам, вот куда. Ты что, баев не видел? Их и у нас довольно. Езжай в Америку, все равно ничего не поймешь в этой Азии.

…Но парень этот, мой владимирский старый друг, не так прост, как кажется на первый взгляд. По крайней мере, он сразу начал со мной говорить только о моем маршруте. Все ему не нравилось, все он меня подкалывал да подначивал.

– Вот, – говорил, – дервиши пешком ходили, а ты на мотоцикле. Тоже мне, вдохновился советскими ребятами на грузовичках. Я тебя с другим азиатом сведу. Тоже фанат пустыни, у меня в доме, на втором этаже живет.

Так Игорь познакомил меня с Толиком, проехавшим в 80-х годах всю Азию автостопом. Причем несколько раз. Парень оказался и вправду любопытный. Двухметрового роста, седовласый, длинноволосый, он, несмотря на глубокие морщины, прорезавшие лицо, никак не выглядел на свои пятьдесят. Чувак совсем без возраста, я даже позавидовал. А ведь ни разу в жизни, вероятно, не ходил в спортзал и не пользовал соответствующие медикаменты, как иные мои коллеги. Он как бы воплощал остановившееся время, оно не имело власти над ним. И глаза искрились. Интересно, что дает такой эффект? Странствия? Правильные наркотики? Много секса? Легкое отношение к жизни? Отсутствие страха?

В общем, свой человек, это было сразу понятно.

Толик рассказал несколько неповторимых азиатских историй, но одна из них, про его главное азиатское путешествие и особенно про блюдо с портретом, сразила меня наповал. На самом деле не то чтобы Толик хотел так сразу все и выкладывать. Но мы пили хороший самогон, я достал сигары, Игорь, который все слышал уже десяток-другой раз, его поддразнивал и подначивал, упираться было глупо…

IV. Блюдо с портретом. Рассказ Толика про Азию 80-х

– Только давайте я не буду вдаваться в детали, как мы ехали, – сразу предупредил он. – Все можно представить себе, причем легко. Кавказ, потом – в Баку и на паром, от парома в Красноводске к Ашхабаду, от Ашхабада к Мары, от Мары к Чарджоу. Дальше – опять паром, только теперь через Амударью, и вот тебе – Узбекистан. Сам Ташкент, высокое небо, разноязыкий город, Сеня, живущий в Чиланзаре в квартире с огромным балконом, его подруга Дина, темноволосая девушка смешанного происхождения – да там все «наши» были смешанного происхождения, откуда другим-то было взяться? – с невероятно низким голосом. Красивая, между прочим. Длинные-длинные и при этом широко распахнутые глаза, острый и прямой нос, никак не нежные, но сильные и властные губы. В общем, она могла и умела, и это умение свое демонстрировала сполна, в чем у нас с Ксюшей не раз была возможность убедиться. В квартире было только одно жилое место – огромный балкон, где и были брошены наши матрасы на расстоянии полутора-двух метров друг от друга. Так что никаких секретов! В центральной России подобных балконов не существовало и в помине. На балконе гуляло солнце, можно даже сказать, властвовало, часам к десяти уже было жарко, хотя только заканчивался март. Зато внутри квартиры пряталась прохлада. Однако пробраться туда было сложно. Маленькая комната и еще меньшая кухня были забиты до отказа – книги, пластинки, одежда, обувь, крупы, наши рюкзаки, мешки с травой. Чтоб извлечь что-то нужное, надо было долго рыться. Лишь трава и «Беломор» обретались сразу. Естественно, они оказывались нужны чаще всего…

В Ташкент мы с Ксюшей приехали из Москвы. Меня тогда пытались выслать за 101-й километр, и я решил благоразумно удалиться самостоятельно и притом намного дальше. А Ксю сказала, как отрезала: «Я еду с тобой». Что ж, едешь так едешь, хотя подруга и автостоп в Азии – в мою голову такое сочетание укладывалось с трудом. Но что, я мог ей впарить, что собираюсь путешествовать автостопом в одиночку? Она бы никогда не поверила. Она бы решила, что я хочу поехать с Веркой или с Дашей. И, несомненно, расстроилась бы. Правда, ни Верка, ни Даша вовсе не собирались никуда отъезжать на полгода, а может и на год, а может и на всю жизнь. На месяц-другой они бы, конечно, рванули, а так, без ясной перспективы возвращения, нет, думаю, кишка тонка. Хотя я и не спрашивал. Вообще хотел один. Но расстраивать Ксюшу – это было выше моих сил. «Только денег у меня совсем нет», – сказал я ей. «Ничего, я найду сотню, – парировала Ксения, и тут же добавила: – но мы ж умеем без денег». Умели, кто спорит. Однако сотню Ксюша нашла, и первый месяц мы шиковали. Доехали до Баку и последнюю десятку отдали за паром. На выходе стали стопить к Ашхабаду, и какой-то туркменский парень на «копейке» сказал: «Садись, поехали!». «А далеко до Ашхабада?» – спросил я его. «Близко, близко, – усмехнулся он, – шестьсот по пустыне, разве это далеко? Мигом домчим». И привез нас в Фирюзу.

Фирюза – роскошный дачный поселок в тридцати с небольшим километрах от туркменской столицы, прямо на границе с Ираном. В XIX веке там селилась русская колониальная элита, и дачные участки раздавались почти задаром. Рай как он есть на открытке. Ущелье, река Фирюзинка, самый большой чинар во всей Центральной Азии.

Несмотря на раннюю весну, все цвело, благоухало, на каждом шагу тебе предлагали роскошные фрукты, соки, пряности. И это в советское время, когда вообще никакого представления об изобилии ни у кого не было. Мы бы там зависли, может быть и надолго, будь у нас свои деньги, а так бесконечное общение с друзьями водителя, их сыновьями, братьями и кузенами, желающими только одного – трахнуть Ксюшу незамедлительно и в самых разнообразных формах – несколько утомляло. Жалко, теперь туда не попасть, как не попасть вообще в Туркмению, почти закрытую для русских. Тем более закрыта Фирюза – Ниязов построил себе дворец, всех жителей отселил в Ашхабад, и до свидания. Но тут поются уже слова не из нашей песни. Хотя я до сих пор рыдаю, когда вспоминаю это место. Ко всем прочим безумствам курортный поселок заканчивался воротами в Иран. С этим тоже связана целая история. По русско-персидскому договору 1881 года, когда определялись границы наших азиатских владений, Фирюза должна была отойти к персам. Но шах не вернул какие-то земли по Араксу, и мы оставили за собой это блаженное ущелье. Потом иранцы пробовали требовать Фирюзу у Советского Союза, но даже большевички понимали, какое это козырное поселение. В итоге только в 50-х годах юридически территория окончательно отошла к Москве. Граница была бы так близко – рукой подать, минут двадцать пешком, и можно было свободно приехать, гулять, травку курить, слушать реку, вдыхать запах бесподобного яблоневого сада (сука Ниязов приказал вырубить сад и устроить водохранилище с осетрами)…

Конечно, иранцы кусали себе локти. Бытует легенда, что какой-то чиновник просто продал Фирюзу России. Когда он вернулся в Тегеран, шах велел залить ему горло золотом расплавленных монет, которые тот получил за сделку. Чисто азиатская любовь к дешевой театральщине. В XIX веке платили, разумеется, ассигнациями…

Вернемся, однако, в Ташкент. После двухнедельного пробега по Азии с заездом в старый Мерпт и старый Чарджуй, блужданий по музеям и базарам Бухары и Самарканда, трехдневного запоя в Навои, где Ксю когда-то училась в школе (отец ее был спецом по строительству атомных электростанций), Ташкент казался апофеозом современной цивилизации. У Сени можно было, наконец, забыть о том, что Восток – дело тонкое, особенно в исламо-эротическом аспекте, что утомляет и мешает насладиться экзотикой. Счастье и покой навсегда. Благо, вечность под этим высоченным азиатским небом вовсе не казалась метафорой. Время текло так медленно, что, кажется, от пробуждения где-то в два часа пополудни до пяти часов утра, когда все постепенно засыпали, проходила целая жизнь. И проходила она, надо сказать, неплохо, потому что мы целыми днями курили чуйку.

Надеюсь, про Чуйскую долину не надо рассказывать – все знают, что это такое. Только следует заметить, что в ту пору коноплю там еще не жгли и, вообще, никого особо не трогали, так что дури было много, очень много, и в любой момент могло стать еще больше. Сам Сеня ездил на берега благословенной реки пару раз и рассказывал какие-то совсем нереальные вещи. Можно было просто развести костер и улететь навсегда. Можно было заблудиться и попасть к царице До, которая умела заниматься любовью так, что после этого полгода не будешь ни с кем трахаться, обычная девчонка – просто детский лепет по сравнению с высокой поэзией. Ну и, конечно, «унесенные травой», сонмы призраков, которые по ночам в палатке нашептывают тебе свои истории. От хора их голосов невозможно укрыться. Ты проваливаешься в сон, а они бормочут и бормочут на тысяче разных наречий. Время от времени ты их понимаешь, время от времени это просто гул…

У каждой эпохи и у всякой подобной местности свои герои и свои мифотворцы.

…Пустые карманы, до центра далеко, так что из дома мы выходили редко, да и сил, надо признаться, особенно не было. Трава знала свое дело, она легко умела сродниться с каждым, то есть превратить каждого в растение, и в этой растительной жизни присутствовала такая роскошная нега, что, казалось, вплыть по ней в смерть – лучшая участь, которую только можно себе пожелать.

Однако пару раз мы все же выезжали с Чиланзара всей компанией. Перемещались на другой конец города. Это случалось, когда у Сени появлялись лишняя мелочь – на дорогу. Так, однажды мы оказались в массиве Горького, в районе частных домов, где жили только узбеки. Там, у Фатимы и Мурада, план просто сшибал с ног. Я сделал одну тягу, и меня унесло. Уже под утро, когда открыл глаза, увидел во всю стену фотографию моих московских друзей Офелии и Азазелло. «Странно, – подумал я, – мне кажется, что еще вечером на этом месте была просто белая отштукатуренная стенка с трещинами». Хотел было спросить Ксюшу, но это оказалось невозможно. Подруга моя была вроде бы в сознании, даже поднялась, когда мы собрались домой, но потеряла способность произносить слова. Напрочь. Как потом выяснилось, перед глазами у нее стояли совсем иные картинки…

В другой раз заехали к Тимуру, наполовину корейцу, наполовину каракалпаку, отец которого занимал какой-то пост в аппарате местного ЦК. Сам Тимур, ладно скроенный красивый парень лет двадцати пяти, постоянно курсировал между Бишкеком и Ташкентом с заездом в Казахстан, то есть гулял по Долине, сколько ему вздумается и в любое время года. Наверное, в нынешние времена его могли назвать наркокурьером, но одно «но»: он ничего никогда никому не продавал. Да и зачем? По тем временам он получал от родителей денег столько, что истратить не мог. Да и не на что было. Одевали Тимура, как принца, от девушек – не отбиться, в Москве и Питере он уже пожил, и дальше Чуйки путешествовать ему совершенно не хотелось. Он был своего рода сталкер, звал и вел, заманивал и легко мог бросить. «Степь отпоет», – эта знаменитая хлебниковская эпитафия очень в его духе. Правда, говорил он чуть по-другому: «Долина примет», – но суть та же. Существовала у Тимура и его отдельная, хотя и типичная для эпохи, история. На развалинах Баласагуна – древней крепости на берегу реки – ему явился черный старец и поведал о том, как устроен мир. О созвездии Ориона, о девяти сферах, о расах, пришедших с разных звезд, и о многом другом. Смысл жизни открылся для него и не составлял теперь никакого секрета. Тимур не просто сразу понимал, что за человек стоит перед ним, но и точно знал место каждого поэта в космической иерархии поэтов, так что спорить об искусстве или еще о чем-либо с ним было совершенно бесполезно. Да и как поспоришь с человеком, которому внятна истина?

Нас с Ксюшей этот просветленный немедленно определил в самую приятную расу, что и обусловило наше сближение. Скорей всего, ему просто нравилась Ксю. Как-никак, столичная модняцкая штучка, даже несмотря на некоторую обтрепанность в одежде, которая неизбежно возникла после нескольких месяцев стопа. В общем, девушка, обманывающая ожидания. Думаешь увидеть милую хиппушку, а видишь что-то совершенно другое. Однако и сам Тимур не всегда вписывался в общий контркультурный стандарт. О чем мы там говорили между собой, вальяжно вдыхая дым плывущего по кругу косяка? В худшем случае – о Рембо и Губанове, которые почему-то именно в паре были очень популярны в Ташкенте. А в остальном – о девках, парнях, голубых, розовых, о наркотиках, разумеется, об афганском маке и колумбийском порошке, о смерти, конечно, ну и об устройстве мира. Но однажды Тимур сразил нас наповал. Он вдруг обмолвился о феноменологических редукциях и интенциональности сознания, – я чуть со стула не свалился. «Ты что? – смутился Тимур. – Не падай. А с кем мне еще здесь философию перетереть? Сеня явно Гуссерля не читал».

В процессе выяснилось, что ни Сеня, ни Ксюша действительно не читали Гуссерля, а вот красавица Дина читала. До этого она молчала в основном, а тут оживилась и ну сыпать терминами. Оказалось, что барышня три года отучилась на философском в Томске, а потом вернулась домой. Утомилась. Да и трава в Томске дрянная…

…Все это было интересно, нежно и местами пронзительно, но за полтора месяца мы с Ксюшей несколько утомились: однообразно, как ни крути. И захотелось сменить обстановку, благо для этого представилась великолепная возможность.

Матушка моя, востоковед и профессор религиоведения в МГУ, занималась исламом, и среди ее аспирантов всегда присутствовало множество азиатов. В наш дом бесконечным потоком плыли белый лук, помидоры, яблоки, сливы, айва, гранаты и цветы. Образованные азиаты вообще обаятельны, а у этих еще присутствовали и карьерные соображения, так что они были обаятельны вдвойне. Разумеется, и к отцу, и ко мне, несчастному, тоже подлизывались, иногда звали в ресторан, иногда даже знакомили с девушками. Мама прекрасно понимала природу такого внимания и никогда не обольщалась по части бескорыстной любви учеников к учителю. Но воспринимала их с иронией, благо совсем уж дураков среди них не было, надо было, как минимум, знать арабский, персидский и еще один европейский язык, что подразумевало определенный уровень. А вот любопытные персонажи наличествовали.

Обычно, защитив диссер, азиаты растворялись на бескрайних просторах СССР, но исправно присылали открытки по праздникам. К 1 мая, 7 ноября и Новому году, чтоб достать почту из ящика, надо было брать с собой корзинку или пакет.

Время от времени кто-то проявлялся – приезжали, снова с фруктами и цветами, сватали каких-то знакомых, приводили жен и детей, пытались стать почти членами семьи, выстроить особенный московский клан на материале своего образования. И надо сказать, иногда это удавалось. Дядя Мамед, представитель Таджикской ССР при Верховном Совете Союза, водил меня на парад на Красную площадь, дядя Мамаджан, замечательный, кстати, человек из Горного Бадахшана, катал меня с друзьями на машине по всему Подмосковью, а профессор Агахи, один из лидеров Иранской компартии, читал наизусть Руми и Гафиза на фарси и тут же переводил на русский. Восточного колорита в моем детстве было предостаточно, я к нему относился абсолютно естественно, и в самаркандской чайхане чувствовал себя не хуже, чем в кафе-баре «Адриатика», куда, живя в Москве, часто забредал в поисках легкого флирта…

И вот один из таких не то чтоб друзей, но все-таки хороших знакомых – Тургун Рузиевич Рузиев, уже почтенный человек и даже доктор наук, совсем неподалеку, в Коканде, возглавлял местный Педагогический институт. Он узнал, что я в Азии, и решительно звал нас в гости. Домашние мои, понятно, просто мечтали, чтоб от сомнительной ташкентской компании мы мягко продефилировали к предсказуемому Тургуну и провели там, в прочных сетях азиатского гостеприимства, хотя бы месяц, а лучше два, а может и три. Тургун был рад-радешенек, мой приезд сулил ему блестящие перспективы по части любви и дружбы с мамой-профессором, но существовал нюанс. Ему нельзя было объяснить, зачем я, собственно, в Азии, и почему так надолго. И тогда матушка придумала блестящий ход. Она сказала, что я пробил себе полевые исследования с полным погружением и занимаюсь религиозными пережитками в быту строителей коммунизма. Это понравилось всем, и только двух вещей не мог понять Рузиев – отчего я с девушкой, и почему у меня так мало денег? Ну, про деньги я быстро придумал, мол, как получил в Москве командировочные, с друзьями все и пропил. Тургун, может, и осуждал в глубине души, и думал, какие все-таки русские идиоты, но виду не показал, принял версию. Обосновать Ксюшу было сложнее, но как-то и это замялось. В общем, мы поехали в Коканд, однако по обкурке предупредить Рузиева забыли. Или телефон не отвечал, кто теперь вспомнит…

Дорога там – красота невероятная, но недалеко, всего две с половиной сотни километров через перевал Кимчик, около трех тысяч над уровнем моря. Сейчас это великолепное четырехполосное шоссе, а тогда была узкая, нервная трасса, кое-где асфальт, кое-где грунт, голые горы, такие высоты, что дух захватывает. Машину поймали сразу, на выезде из Ташкента, узбек Нозим почти не говорил по-русски. Ну что ж, надо готовиться, Тургун заранее нас предупредил, что в бывшей столице Кокандского ханства русского населения почти нет, и по-русски далеко не все разговаривают. Особенно в окрестных кишлаках. К этому предлагалось отнестись с пониманием, улыбаться, и все тут. Если что, можно сказать, что мы гости, едем к Тургуну Рузиеву. Все поймут, и вопросов не будет.

Вопросов и не было. Раза три останавливались, шофер наш с кем-то разговаривал, нас угощали фруктами. Волнующая дорога, безумные горы, умопомрачительная Азия!

В Коканд приехали к вечеру. Пока мы называли адрес, никто ничего не понимал. Потом кое-как, на пальцах в основном, объяснили пожилому таджику, что мы ищем доктора Рузиева, и нас сразу привели на место. По дороге таджик рассказал, что в Коканде всего два доктора наук, и они друг друга ненавидят. Второй доктор был химик – плохой человек, с точки зрения нашего спутника. А каким он еще мог быть – ведь провожали-то нас к Тургуну.

Увы, дома никого не оказалось. Нашли ближайший автомат, позвонили, телефон молчал. Умом-то я понимал, что никакого подвоха быть не может, что Тургун Рузиевич неминуемо готов к нашему приезду, но все равно стало как-то неуютно. Мы прохаживались во дворе кокандской пятиэтажки, там, как потом мы выяснили, считалось очень престижным иметь квартиру в «новом доме», – вокруг ни единого прохожего даже с относительно европейским лицом, денег ни копейки, дело к полуночи. Ташкент казался отсюда потерянным раем.

Где-то к половине второго появился профессор Рузиев. Он вывалился из Волги, окруженный оравой пьяных учеников, сам совершенно в драбадан. Не существовало тогда еще там прочных исламских норм, явно не существовало. Профессор увидел нас, и тут же, укрепившись телом и духом, бросился к нам в объятия. «Как же так, – восклицал он, – как же вы не предупредили!», что же онтеперь скажет Людмиле, моей маме то есть, как стыдно, как нехорошо…

Стыдно, понятно, ему не было ни капли, и очень хорошо, наверное, он тоже себя чувствовал. Бодро и решительно мы поднялись на третий этаж и вошли в квартиру. Каково же было мое удивление, когда нас встретила узбекская девушка лет девятнадцати, которая не говорила по-русски совершенно. Вообще не знала ни единого слова. Тургун несколько смутился, что-то такое бормотал невнятное, а потом посмотрел на меня решительно и заявил, что это его местная жена, Лия.

– Только, пожалуйста, – добавил он, с особенным выражением посмотрев мне в глаза, – не рассказывай маме.

Еще бы, не рассказывай, московскую жену с детьми он сам часто приводил к нам в гости и понимал грешным делом, какой мог выйти конфуз. Не знал он мою маму совершенно, ее б это только позабавило. Но Москва и наша семейная фатера на Дмитровском шоссе были далеко. А тут я не мог никак понять, почему Лия нам не открыла, когда мы звонили в дверь? И почему, тем более, не подошла к телефону? Однако и эта ситуация разрешилась просто. Оказывается, девушки на Востоке, когда одни, незнакомым людям дверь не отпирают. Это закон, он в крови. А к телефону не подошла, так как увидела в глазок, что мы русские, поняла, что это мы звоним, а по-русски-то она не говорит. Вот и застеснялась…

В общем, стол был мигом накрыт, на середине установили роскошное блюдо с уже дымящимся пловом, – как быстро был устроен этот плов, до сих пор для меня загадка, – и несколько чайников с разными чаями: зеленый чай, черный чай, чай с какими-то горными травками, просто горные травки без чая, предлагая мне которые, Тургун смотрел как-то особенно выразительно. И, понятно, водка.

Стали мы есть и пить, Лия прислуживала, Тургун внимательно следил, как мы употребляем плов. Мы употребляли, только я никак не мог расслабиться; в самой гостиной, где мы сидели, что-то было не так. Вроде бы вполне типичная советская интеллигентская обстановка – серванты, книжные шкафы, – но оформилась какая-то неправильность, смещенность, из-за которой как бы было немного стыдно. Хотя, вроде бы, не с чего. Я даже поглядывал на Ксю – понимает ли она, где в этой позиции ошибка? Но Ксюше, кажется, было по барабану, очень вкусный плов, а не ели мы ничего, кроме фруктов, дня полтора. Запиваешь горячим чаем, и исключительное блаженство. Наконец, меня осенило, какая странность обстановки мешает мне расположиться вальяжно и чувствовать себя естественно, – кроме молчаливой азиатской красотки, разумеется… Однако не в Лие было дело.

Со всех стен на меня строго и внимательно смотрели портреты Тургуна Рузиевича Рузиева, и вместе с балагурящим хозяином, подкладывающим плов и разливающим водку, это составляло совершенно фантасмагорическую картину.

Меж тем мы проели в плове достаточно глубокие ходы и насытились до отвала. Ксюша задремала, но меня Тургун не отпускал. Ешь, требовал он, ешь. Подливал чаек и разливал водку. Я думал, что умру, но сбежать не было никакой возможности. Я уж тридцать раз сказал, что мы сыты, что мы устали с дороги, что нам бы поспать, но кокандский профессор оставался непреклонен. В конце концов, он надо мной сжалился и тоже склонился над пловом. В общем, не знаю как, но к утру мы добили блюдо. И тут я понял, зачем мы так страдали. На блюде красовался восхитительный портрет Тургуна Рузиевича Рузиева в халате. «Хороший портрет! – воскликнул он и мутно улыбнулся. – Очень хороший портрет. Местный мастер делал. У него в роду с семнадцатого века мастера. У вас таких нет. Персидская культура»…

Все, теперь можно было спать. Лия постелила нам в барской спальне, на высокой кровати с золочеными спинками и балдахином. Такие кровати до той поры я видел только в музее, и с тех пор, на самом деле, видел только в музее. Мы утонули в перинах и забылись тяжелым сном…

…Вся неделя в Коканде прошла в чаду глубокого полевого изучения мусульманской культуры. Тургун устроил мне встречу с муллой по обмену опытом, при этом представил меня молодым православным священником, только забыл предупредить. Получилось смешно.

Мы ходили в махалля и общались со старейшинами. Старейшины рассказывали о великой силе традиции, хотели обратить нас в ислам и попрекали тем, что мы не женаты. Зачем мы сознались, я до сих пор не ведаю.

На две ночи нас поселили в старинной медресе, в ту пору приспособленной под музей, и мы спали в полуоткрытом отсеке, отгороженном от внешнего мира красивой решеткой, представляя себе картины, которые разворачивались здесь в эпоху Кокандского ханства. Особенно странно было трахаться под утро почти на открытом воздухе, слушая звуки и вдыхая запахи просыпающегося азиатского города.

Но самое главное, нас кормили. Тургун приезжал и вез нас на обед, плавно перетекающий в ужин. Когда и что он преподавал в своем пединституте, одному Аллаху известно. Он властвовал над этим городом, и этот город лежал у его ног. К концу недели нам трудно было ступить и шаг, чтоб нас не зазывали перекусить, попить чаю, поговорить о Коране. Каждый кокандец старше тридцати нас узнавал, и мы пользовались невероятной популярностью. При этом на Ксюшу изо всех сил мужики старались не глядеть плотоядно, получалось у них плохо, но мы высоко ценили их усилия.

Через неделю стало ясно, что нужно валить, или конец всему. Ташкент – дом родной, еще пару месяцев мы там провели. У Тимура случился роман с Ксюшей, у меня – с Диной. Сеня грустил и страдал, но не подавал виду. Мы бесконечно курили траву, слушали музыку, плавно перетекали с одного флетарика на другой. Теперь больше жили у Тимура, познакомились даже с его отцом, он возил нас на Иссык-Куль на двух служебных тачках, было круто. Потом все-таки скатали в Долину, а оттуда уже, простившись с друзьями, рванули на север. В Магниторске нас ждал Даня Димент, мой днепропетровский товарищ, прекрасный художник, работавший в тамошнем кукольном театре. Лучшем в Европе, между прочим, к началу восьмидесятых годов.

В Магнитогорске я устроился рабочим сцены, а Ксюша стала писать какие-то репризы для взрослых спектаклей. Главный режиссер этого театра считал себя учеником Вахтангова и хотел скрестить «Принцессу Турандот» с искусством кукольника. Получалась прикольно. В конце концов, Ксюша осталась при режиссере, а я вернулся в Москву.

– А дальше-то что, дальше? – прикололся Игорь, который, разумеется, слышал эту байку в тысяча первый раз.

– Что дальше? – ответил Толик. – Я несколько раз еще в Азию съездил, даже у бая одного потолок белил как-то между Самаркандом и Бухарой, а потом взял, да и переехал из Москвы во Владимир. Родители мне комнату выделили, а я ее поменял на владимирскую квартиру. И не жалею. Теперь все больше на юго-запад катаюсь, в Северную Африку. Вот в этот сезон дождей думаю в другую пустыню отправиться, в Сахару. Азавад, Тимбукту, Таманрассет, туареги. В общем, в Мали, Мавританию и Сенегал. Правда, там тоже война идет. Так что это не проще, чем в Афганистан, но везде можно путешествовать…

…Толикова история удивительным образом срифмовалась у меня с героической историей Семевского. Вот одна эпоха, вот другая, между ними, казалось бы, никакой связи. Совсем иные герои, совсем иные поступки, иная логика. И мне еще острей захотелось, чтоб у меня была моя собственная азиатская эпопея, чтоб она оказалась не похожа ни на какую другую. Итак, пусть это будет маршрут вокруг Каспийского моря, но с большим крюком на Восток. Хорошо было бы заехать в Туркмению. Если нет, что ж делать, придется двигать через Афганистан.

Так думал я ранней весной в Москве. Маршрут оказался совсем другим, и вообще, все вышло иначе, чем я мог предполагать. И вот май, сижу здесь, в Тегеране. Мой путь наполовину пройден, и я побывал в Персии, куда, по понятным причинам, не могли заехать ни Семевский, ни мой новый владимирский товарищ тогда, в прошлом веке, в прошлом эоне.

V. Хитроумный Саид убеждает меня стать ученым

С туркменской визой все вышло точно так, как обещала Аржанцева. Выяснилось, что обычную они вообще не дают, только по специальному приглашению, или пожалуйста, извольте на могилку к родственникам. Приглашающих местное КГБ проверяет так, как Сталину и не снилось. Родственников в Туркмении у меня сроду не было. Так что тут никаких шансов. Единственно, на что я мог рассчитывать, это на транзитную визу.

История с транзиткой больше всего походила на старый советский анекдот про дефицит в олимпиаду 80-го года. Поначалу они просили иранскую визу. Иранцы дали ее безо всякого напряжения с ними вообще скоро безвизовый режим введут. Принес ее туркменам, туркмены удивились, но виду не подали. Стали требовать справки, одну за другой. Я доставал их с упорством, достойным лучшего применения. И, наконец, когда никаких справок придумать больше было невозможно, попросту отказали. Для выяснения причин надо было ждать письменного ответа из МИДа месяца три, не больше.

…В тот вечер у меня появился Саид. Мы презентовали наш новый кальянный табак «HOOKAH CIGARS ORIGINAL», и где-то ближе к концу славного вкушения табачного дыма в клуб вошел человек, казалось бы, совершенно из другой жизни. Сразу возникло впечатление, что он явился сюда, в московскую суету, сойдя с классической персидской миниатюры. Высокий, с обветренным в боях лицом воина, очень цепким, жестким и при этом веселым взглядом кажется, сейчас натянет лук и поразит любого врага, – он принес с собой дух Азии, верней, того, что я сам хотел увидеть в Азии.

– Ирина Аржанцева велела мне с вами познакомиться, – он безошибочно выделил меня и встал за правым плечом, у барной стойки.

Я что-то еще вещал несколько минут, Саид внимательно слушал. Как только я закончил, он тут же перешел к делу и на «ты»:

– Не дали визу туркмены? Вот сволочи. Теперь через Афганистан? Это хорошо, лучше через восток ехать, у меня на родине побываешь. Там красиво. Потом Балх увидишь, где Заратустра родился, Бамиан, где талибы Будду взорвали. Читал, наверное?

Я читал, знал и даже думал уже об Афганистане. И почему-то сразу доверился Саиду. Вообще-то, мне такая доверчивость не свойственна. Может быть, рекомендация Аржанцевой так подействовала, но тогда я вдруг подумал, что мало кто из людей на этой земле так же близок мне, как этот азиатский парень. И я решил: как скажет, так и сделаю.

Постепенно обозначилось множество забавных подробностей. Саид вырос на берегу Пянджа. Каждое утро он выходил к реке и смотрел на Афганистан. Когда он был маленьким, там шла война. Два его старших брата остались на другом берегу неизвестно, погибли или ушли к моджахедам. Но это вряд ли…

С Афганистаном у Саида связано полжизни, хотя он с четырнадцати лет в России. Во-первых, он не таджик, а ваханец, исмаилит, из очень почтенного, по местным меркам, рода. Прадед его по имени Джафар, кади и богослов, учился в Кабуле. В свое время он был знаменит на весь Памир тем, что знал язык птиц. С этим связана целая история.

В начале ХХ века подружился бадахшанский кади с одним орнитологом, а по совместительству доктором из России. Алексей Михайлович Дьяков приехал на Памир в экспедицию, а заодно и устанавливать Советскую власть. Лучшего специалиста по птицам, чем Джафар, ему было не найти. С Дьяковым они обошли пешком почти весь Афганистан, бывали в Нуристане и Герате, в Кандагаре и Нангархаре, дружили с богословами, поэтами и старейшинами пуштунских племен. И тут я понял, насколько мир тесен. Я знал историю Алексея Михайловича Дьякова. Тот же Игорь когда-то рассказывал мне об этом человеке. Дьяков был лагерным другом его деда, отмотавшего двадцать лет за «шпионаж в пользу Польши». Уже в 50-х годах он стал знаменитым востоковедом, крупнейшим советским специалистом по Памиру и Афганистану. Жил в Челюскинской, под Москвой. Вся веранда его огромного дачного дома была заставлена клетками с птицами. Утром он выходил и с ними здоровался. Птицы отвечали ему на десятки ладов.

В детстве Игорь пару раз ходил с ним в лес. Это могло свести с ума. Дьяков что-то насвистывал и сразу несколько птичек садились к нему на руку. Дальше сказывалась сказка. Он им говорил, они ему отвечали, каждая по очереди. Игорь был совсем мальчишкой, и ему казалось, что в эту минуту он тоже начинает понимать птичий язык. Птицы ничего не боялись, щебетали, общались, а потом раз – и одновременно улетали.

Дьяков так и запомнился ему – большой лысый старик в старомодном пенсне, четыре птицы сидят у него на руке. Еще две летают кругами над ним… Удивительно крепкая порода была у этих людей, но время и над ними имело власть. Все предгорья Гималаев человек исходил пешком, плюс десять лет лагеря. С птицами говорил, а с дочерью общего языка найти не мог. Когда ему было далеко за 70, он погиб в автомобильной катастрофе. Говорят, где-то остались его воспоминания. Издать их в советское время было невозможно. Дочь пропила рукопись, продала за гроши какому-то коллекционеру.

На самом деле, я не очень люблю такую ситуацию, когда параллельные линии сходятся. Саид оказался правнуком друга Игорева деда. К тому же еще его отец – чемпион Таджикистана по шахматам. Узнав об этом, на мгновенье я почувствовал себя фигурой в чьей-то большой шахматной партии. Эта мысль мелькнула у меня в голове, но я тут же ее отогнал чушь какая-то, дурацкая мистика. Пока мы в Москве, в мусульманский фатум не верим.

К тому же и Саид отвлек, очень интересно рассказывал – то о себе, то об Афганистане.

– На Пяндже лучшие в мире яблоки, а в Афганистане – пыль. Река – граница миров. Только там понимаешь, чем был Союз со всей его пофигистикой для Востока. Чтоб они сейчас ни говорили о колонизаторах. Это нам кажется, что Таджикистан, Бадахшан – бедные, работы нет, денег нет. Для афганцев Хорог, как для таджиков Москва, а для нас – Нью-Йорк. Сам Афганистан очень разный. И по природе, и по местным нравам. Мазари-Шериф – древний город, голубая мечеть, белые голуби, и там безопасно. Зато очень жарко. В Кабуле в смысле погоды рай, но два миллиона жителей, грязь, пыль. Но Бабур, основатель империи Великих Моголов и автор прекрасной книги «Бабурнамэ», завещал себя похоронить именно здесь. Больше всего на земле любил это место, а дошел из Центральной Азии до Индии.

«Натовцев» в Афганистане ненавидят. К русским, то есть к шурави, относятся либо с явной приязнью, либо со сдержанным уважением. «Вы, – говорят, – воевали с нами, как мужчины».

Но это ничего не значит. Все, что угодно, может случиться неожиданно и быстро. Власти совершенно не контролируют провинцию. Ночью они не контролируют и дороги. Днем повсюду блокпосты. Проехать можно, но с сопровождением. Сопровождение Саид найдет. У его родственников много друзей. Среди них даже есть старые солдаты Ахмед Шаха Масуда, которого прозвали панджшерским львом. Но южнее лучше отыскать кого-то из пуштунов. Никогда не говори, что ты «сафар» – путешественник, говори, что ты «махмун» – гость. Подумают: чей гость? – и будут осторожней. К тому же традиции гостеприимства, особенно у пуштунов, священны. Правда, почти сорокалетняя война подточила и их. Не знаешь, наверное? Короля свергли в 1973 году. С тех пор страна воюет. Воевали между собой, воевали с вами, теперь воюют с «натовцами» и опять между собой. Из 28 провинций только в 10 относительный мир. Зато дороги в Афганистане бывают хорошие. Бывают и очень плохие, правда автомобилей не так много, и там где асфальт, там асфальт. Главная асфальтовая дорога АН76 идет как бы кругом, от Мазари-Шерифа на Герат. Можно в Иран проехать и через Кабул, по АН77. Но Герата не избежать. Герат контролирует Исмаил-хан, или как его еще называют, Туран Исмаил. Он старый уже человек, дрался и с вами, и с Талибаном, и с нынешним Кабулом. Мой единоверец, исмаилит. Ближе к иранской границе вообще живут шииты и исмаилиты. Так что надежного человека тебе мы найдем. Афганистан – опасное место, но очень интересное. Совсем другая планета, тебе понравится, – и с этими словами Саид испытующе посмотрел на меня.

– Понимаешь, – надо было как-то отвечать на этот длинный и страстный монолог, – я боюсь, что Афган – совсем другая история. Я еду в Азию, потому что меня влечет пустыня, Каспий, древняя персидская культура, оазисы. Тимур, наконец, мавзолей которого меня потряс, когда я летал в Самарканд. А тут свои темы, свои герои и, даже если брать седую древность, больше индийский мир, память о буддизме, ну и так далее. И еще, конечно, война, которой я вообще не хочу касаться. Не хочу никакой политики.

Саид меня понял.

– Значит, ты оставил Афган на самый крайний случай. Хорошо, тогда я знаю, как убедить туркмен тебя пропустить. Им нужна какая-то важная официальная бумага про науку. В Азии с древности очень уважают науку, иногда не меньше, чем армию. Ты должен стать ученым… Главное, что с афганской визой проблем нет. Ее ты всегда сможешь получить в Хороге за один день и сто долларов…

…Про ученого был блестящий совет. Азиаты со времен Улугбека уважают науку и любое знание. Даже во время Гражданской войны, если в плен к басмачам попадал человек, называвший себя ученым или учителем, они его никогда не мучили, убивали сразу. А иногда и отпускали на все четыре стороны.

Я придумал, как стать ученым, и вступил в Российское географическое общество, чтоб получить туркменскую визу. Что ж, это еще больше связало меня и с Семевским, и с Гумилевым, имевшим к этому обществу самое прямое отношение.

…Когда я принес в туркменское посольство большую бумагу с печатью и тремя подписями, где было черным по белому начертано, что такой-то такой-то просит разрешения пропустить через территорию гордого и в высшей степени нейтрального Туркменистана великую географическую экспедицию на мотоциклах, равной которой за последние пятьдесят лет не было, посольские просто выпали в осадок. Даже у тамошних гэбэшников, видимо, кончились аргументы.

Мы дадим вам транзит, – важно сказали мне и одарили улыбкой. – Вам поставят визу на границе с Узбекистаном, когда вы туда прибудете.

Это будет 30 апреля, – отвечал я неуверенно.

Что ж, 30-го, так 30-го, – успокоил посольский чин. – В принципе, точность не обязательна. У вас есть несколько дней в ту и в другую сторону.

…Нельзя сказать, чтобы я целиком и полностью поверил его обещаниям. Но, как говорил незабвенный римский писатель Арнобий, «из двух неочевидностей ту, которая дает нам надежду, всегда следует предпочитать той, которая не дает нам ее».

12 апреля мой мотоцикл отправился в Астрахань, где его встретили и обогрели друзья из мотоклуба «Mad Heads MC» (езда по просторам Родины в логику каспийского путешествия никак не вписывалась). 22-го туда отправился и я. Маршрут был определен. Афганистан был оставлен на крайний случай. Но в целом я знал, что я туда не поеду.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ,

      полная неожиданностей

I. Низкий старт в облаках

Автопробег Семевского был тщательно подготовленным мероприятием, естественно вписанным в большую картину эпохи. Его организаторы и участники хорошо знали, что хотят доказать и самим себе, и окружающему миру. Эту пафосную эйфорию сейчас даже трудно себе представить. Радио, газеты, митинги, громогласные лозунги и призывы давали необходимую энергию, на которой работала советская пропагандистская машина. Они и подпитывали ее, и сами от нее же подзаряжались.

Я же ехал, ничего заранее для себя не решив и не стремясь доказать. Никаких целей, кроме самой дороги. Мне хотелось открыть для себя пустыню и Азию, увидеть другие земли и другое небо. Голос истории и голос пространства были обращены ко мне, и ответ мог быть тоже только мой, частный и отдельный, отчужденный от большой истории разноголосицей информационных потоков. Так что я занимался своим личным делом, своей судьбой, вплетенной, разумеется, в большую историю, но куда более хитроумным и причудливым образом, точно уж не по центру, а обходными стежками.

Конечно, мы сделали в Фейсбуке страничку «Ралли Каспий», но Фейсбук – это Фейсбук: от силы тысяча-другая читателей, по преимуществу таких же путешественников. Плюс друзья друзей, родственники родственников, ну и так далее. После кругосветки и «Ралли Родина» люди любопытствовали, думали, что еще может прийти этому безумцу в голову, но не более того.

Еще в начале года я созвонился с Василием, оператором и путешественником, который стал моим попутчиком, начиная с кругосветного путешествия, делал монтаж материалов, а затем сохранял – хочется сказать «на пленке», но на самом-то деле в «цифре» – все наши километры по просторам России в «Ралли Родина».

Вася был идеально подготовлен для путешествия в команде: он умел сохранить свое личное пространство и уважал личное пространство своих спутников; как оператор телеканала «Моя планета» был в каждом захолустье этого мира, не говоря уже о туристических тропах, к тому же прекрасно управлял мотоциклом. Поскольку техника по нашей давней договоренности была с меня, я предложил ему на выбор Harley-Davidson Street Glide и BMW R1200GS Adventure. Вася, не раздумывая, выбрал «гуся».

Я был рад, поскольку понимал, что в дороге у GS будет огромная фора по сравнению с моим «Иванычем», и Вася сможет вдумчиво отснять весь материал для будущего кино.

В марте к нам решил присоединиться и еще один мой давний товарищ по московской байкерской тусовке – Макс Любер. Любер был первым моим мотопопутчиком. Много лет назад он согласился взять меня в первое дальнее путешествие в Финляндию, так что за мной существовал формальный должок. Помимо дружеского алаверды, я рад был просьбе Макса, поскольку он обладал рядом незаменимых качеств. Его мотоопыту мог позавидовать любой. Он объехал Россию, Европу, США и Центральную Америку. Сам собирал «тройки», так что был еще и механиком.

Присутствовал только один маленький минус – по отношению ко всем формальным государственным процедурам, документам и другим, не относящимся непосредственно к дороге бюрократическим заморочкам, Макс всегда демонстрировал просто космическую расслабленность. Поскольку подготовку я брал на себя, в этом путешествии его «шлангизм» не должен был оказаться серьезной помехой. Но водилась за Максом еще одна особенность: он был сглазлив, как что ляпнет, так обязательно все наоборот получится.

Но Макс обещал держать язык за зубами и внимательно относиться к произнесенным словам. Правда, до конца сдержаться у него не вышло.

Любер тоже ехал на GS. Эти мотоциклы специально созданы для дальних путешествий и сложных дорог. Мой же «Иваныч» – чистый «Харлей», пусть и прошедший огонь, воду и медные трубы, Африку, Латинскую Америку, Монголию и Сибирь. Как ни крути, это совершенно разные машины, не то чтоб конь и трепетная лань, но где-то около того.

Существовали у нас и технические трудности другого плана. Перед самым стартом выяснилось, что у Любера нет «корнета» на байк специальной бумажки, сильно облегчающей пересечение всех и всяческих границ. Уже в дороге выяснилось, что он и не мог получить «корнет» на своего «гуся», поскольку по документам то был мотороллер!!! Так и катил парень на мотороллере…

У нас же с Васей «корнеты» были в порядке, у меня вообще всегда документы в порядке, но ехали-то мы втроем. Думаю, раздолбайство и пофигизм – ценные качества, они помогают с радостью принимать приключения и переживать трудности. Когда ты все, как кажется, предусмотрел, а дело пошло шиворот-навыворот, бывает особенно обидно. Тут и начинается настоящая работа над собой.

На этот раз готовность к работе над собой оказалась едва ли не самым ценным качеством, необходимым путнику. Степь, пустыня, Азия, как она есть, – неудачные декорации для заранее отработанного сценария. Судьба, знаменитый исламский фатум имеют власть над каждым, кто только вступит на эти земли. И все получается не так, как было задумано. Где-то я об этом читал. Несмотря на весь рационализм эпохи, такая же мысль проскальзывала и у Семевского в «Дневниках». Я много думал об этом.

Когда я поднимался по трапу «Ту-204», чтобы лететь из Москвы в Астрахань, никто не мог даже догадываться, насколько эта тема окажется актуальной лично для меня.

II. Ворота в Азию, вобла, Гурджиев

«Ту-204» страдал, дребезжал и покряхтывал, как ветеран-бегун, решивший проверить себя на дистанции в десять тысяч метров. Чтобы не думать, а долетим ли, я решил занять себя чтением. Единственной припасенной на этот случай книгой были путевые дневники Гурджиева. В студенческие годы я увлекался Георгием Иванычем, штудировал сочинения про танцы, а потом уже прочитал Пятигорского, «Философию одного переулка», где главный наш мистик представлен во всей красе. А тут еще по весне посмотрел достаточно неожиданный документальный фильм про Фонтебло, Успенского и всю компанию. В общем, Гурджиев со всеми его рассказами про горных старцев, забытые истины, Луну и Солнце, памирцев и езидов показался мне еще одной приправой к азиатским дорогам, и я скачал эту достаточно пухлую, если мерить в бумажном выражении, книжку себе на Букмейт. Лучше все-таки, чем кино смотреть, если вдруг будет пауза и захочется побыть одному. По крайней мере, в самолете Гурджиев шел отлично, и о том, что Ту может где-нибудь рассыпаться в небе над Волгой, я не вспомнил ни разу.

Нас встречали Дима и Серега, ребята из «Mad Heads MC», организаторы байк-фестиваля «Mad Day» и владельцы «Harley Bar». У них в гараже дожидались мой «Иваныч» и «гуси» Васи и Любера.

В Астрахани было как-то не жарко, почти ноль. Такой погоды в конце апреля местные старожилы не помнили, впрочем, холодная весна – начало марта вместо конца апреля – стояла по всей Европе и дошла до самых границ континента. В итоге к старому татарскому Хаджи-Тархану, который когда-то осаждал и сжег Тимур, мы не поехали, но Хлебникова я все же вспомнил:

«Где Волга прянула стрелою

На хохот моря молодого,

Гора Богдо своей чертою

Темнеет взору рыболова.

Слово песни кочевое

Слуху путника расскажет:

Был уронен холм живой,

Уронил его святой, –

Холм, один пронзивший пажить!

А имя, что носит святой,

Давно уже краем забыто.

Высокий и синий, боками крутой,

Приют соколиного мыта!»

Этот как раз «высокий и синий» холм Богдо, в названии которого слышится «богдыхан» и что-то уж совсем восточное, местные безо всякого почтения называют Жареный, а еще чаще Жареный Бугор. Он расположен в 12 км по течению выше современной Астрахани, на правом берегу реки. Первым город Хаджи-Тархан упомянул арабский путешественник Ибн Баттута в 1333 году, приезжавший к низовьям Волги в свите хана Узбека:

«Тархан значит у татар место, свободное от податей… Город этот был назван в знак памяти его основателя – поселившегося здесь одного хаджи, паломника и благочестивого человека. Султан освободил его землю от пошлины, и она стала притягивать людей».

Времена, правда, стояли в ХIV веке совсем не мирные. Не прошло и семидесяти лет, как город оказался почти стерт с лица земли. Зимой в низовья Волги пришли воины Тимура. Жители соорудили было стены из толстых кусков льда и готовы были сопротивляться, но их начальники, как часто бывает, порешили иначе. Хаджи-Тархан был взят без боя и отдан на разграбление. Понятно, что, когда Тамерлан ушел, тут было одно пепелище, по которому бродили чудом выжившие и не угнанные в рабство жители. Старики, которые никому были не нужны.

На восстановление ушло несколько десятилетий. Венецианский посол Амброджо Контарини, который задержался в русской истории оттого, что никак не мог одолеть кубка с хлебным вином, предназначенного каждому гостю у Ивана Третьего, и тем самым не на шутку рассердивший московского царя, свидетельствовал: «Домов там мало, и они глинобитные, город защищен низкой каменной стеной. Но видно, что совсем недавно в нем еще были хорошие здания».

Немного написал об Астрахани Контарини, направленный с посольством хозяйкой морей Венецианской республикой к хозяевам степей, ханам Золотой Орды. Оно и не мудрено. После хромого Тимура Хаджи-Тархан прозябал в полной безвестности. Однако уже к началу XVI столетия не осталось и следов от былого разорения. Цитрахан (отсюда – Астрахань) стал столицей одного из ханств, возникших на руинах золотоордынского могущества, на земли ее заглядывалась и Турция, и Крым. Но дело разрешилось довольно просто. К 1630-м годам в городе появилась «московская партия», потом пришли отряды Ивана Грозного, и все, что было дальше, известно из школьных учебников истории…

…Нынешнюю Астрахань называют Южной Венецией, форпостом России, каспийской столицей – да какие только не подбирают сравнения в духе «крыжовник – северный виноград». В любом случае, это очаровательный город. Он встал на большой воде, на границе степей и пустынь дышит рекой и рыбой, степью и домашним провинциальным уютом, Россией и Азией одновременно. Здесь хочется гулять и гулять по уютным тенистым улочкам, пройтись сквозь распахнутый всем ветрам кремль, добраться до дома, где сходил с ума молодой Хлебников, выйти к одной из бесчисленных пристаней на рукавах Волги, а может быть, как предлагал один местный, не слишком трезвый байкер, взять катер и исследовать бесчисленные острова и протоки. Так почти каждое место, куда ты приезжаешь на несколько часов, манит задержаться еще на сутки, на месяц, на год, а то и на всю жизнь.

…Но маршрут был расписан по дням, наутро объявлен старт, и надо было как-то внутренне собраться и подготовиться или – попросту – отдохнуть и оттянуться. До прилета в Астрахань у меня был очень напряженный график, я летал во Владивосток, потом вел какие-то переговоры в Москве, – необходимо было переключение, полная смена плана.

И мы отправились к ребятам в «Harley bar», есть воблу. Вобла и Астрахань идеально сопряжены друг с другом.

У входа в бар Макс Любер сказал:

– Вот, ворота в нашу Азию.

– По-моему, просто дверь в кабак, – ответил ему Вася.

И мы рассмеялись. Каждый шаг по этой земле можно трактовать совершенно по-разному.

Жареная вобла, кстати, оказалась куда вкусней более привычной для нас, вяленой. И это тоже непреложный факт повседневной астраханской жизни.

…В гостинице перед сном я решил почитать. Так и заснул с планшетом в руках, думая про какие-то странствия по долинам Алтая и Гималаев. А ночью мне приснился Гурджиев, собственной персоной. Он был точно таким же, как в фильме – уже достаточно пожилой кавказский человек, немного похожий на Сталина. Не зря, говорят, они дружили в семинарии.

Я только выкатил из гаража мотоцикл, а тут он подходит:

– Здравствуй, Максим!

Самое интересное, я ничуть не удивился.

– Доброе утро, – говорю, – Георгий Иванович.

– Можно я мотоцикл твой посмотрю? – спрашивает.

– Конечно.

– Как ты к дороге подготовился? – интересуется.

И тут я сразу не нашелся, что ответить. Вопрос этот был в самую точку. Именно с технической точки зрения я как раз не очень хорошо подготовился к дороге. Забрал «Иваныча» у механика и сразу отправил его попутным транспортом в Астрахань вместе с двумя BMW ребят. То есть не покатался хотя бы по городу, не вкатился в сезон.

Подумал и отвечаю:

Даже не знаю, как сказать. Вроде готов.

А Гурджиев внимательно так рассмотрел седло, сумки, потрогал защитные дуги, руль, а потом говорит:

Ну, конь как конь. Коню в первую очередь в зубы надо смотреть.

Я удивился.

Зубы, – пояснил Георгий Иванович, – чтоб понять, молодой ли конь? У тебя не очень молодой, но тебя знает, любит. Сам подумай. На восток с тобой пошел. А мог бы в конюшне остаться. И что бы с тобой было?

Риторического этого вопроса я до конца не понял, но во сне некогда было переспрашивать.

Картинку всегда целиком имеет смысл видеть, – добавил Гурджиев наставительно и посмотрел на меня с нехорошим таким кавказским прищуром.

Мне даже как-то не по себе стало, но тут Георгий Иваныч пропал. Как в кино смена кадра. И дальше уже безо всякой логики понеслись совсем иные картинки. Я увидел, что мчусь по абсолютно ровной и пустой черной высушенной земле. На чем еду, не только не помню, но и не понимаю, не на мотоцикле и явно не на коне, но передвигаюсь быстро, земля подо мной летит. Неожиданно появляются два всадник: один черный, другой – белый, почти сияющий. Присматриваюсь – птицы. Огромные птицы на конях. Я их обгоняю и оглядываюсь. Одна, черная с узко посаженными глазами и острым изогнутым клювом, другая, белая – с человеческим лицом.

Только я рассмотрел их, как они расправили крылья и взлетели почти вертикально в небо, а кони разбежались в разные стороны…

Толчок, и все, я проснулся.

Так бывает: долго плывешь под водой, потом выныриваешь, и все тебе в радость. Солнце, воздух. Сны, в которых я помнил бы каждую деталь, не снились мне довольно давно. По крайней мере, со времени кругосветки. Но я же, в сущности, не романтическая институтка, чтоб цепляться за сны.

III. Казахский воблинг, верблюды, гайцы

Стартовали мы строго по намеченному плану. До границы через астраханскую пустыню шла неплохая провинциальная русская дорога, мы к таким давно привыкли. Макс Любер на одной из заправок так и сказал: «А что, дорога-то в норме. Зря нас пугали».

Типун бы ему на язык, честное слово. Опять сглазил.

На границе мурыжили нас довольно долго, все спрашивали – куда да откуда, да зачем? Наконец, пропустили в несравненную страну Казахстан. Так и не смогли найти, к чему придраться.

И тут началось. Такое ощущение, что казахи больше всего на свете боятся набегов кочевников из Астрахани. И создают для них максимум препятствий. В любой другой стране такую дорогу давно б уже закрыли. Или, по крайней мере, повесили бы знак – ограничение скорости в десять километров в час. А так ничего все едут, особо не тормозят. И только водители фур, хорошо знакомые с местными выбоинами, самые восхитительные места объезжают через степь. С обеих сторон дороги – десятки «дублеров». Когда глубокие колеи, а когда и нормально, на первый взгляд, накатанные грунтовки. Но нам они, как мертвому припарка. Ребята еще могли бы там проехать на своих «гусях», но мне туда соваться не имело никакого смысла – «Харлей» по такому бездорожью не пройдет.

А сама дорога, конечно, просто святых выноси. И, скорей всего, мы, и в первую очередь я сам, ее недооценили. Больше глазели по сторонам новая страна все-таки. А надо было смотреть на выбоины.

Хотя и меня можно понять – как только проехали границу, окружающая картинка сразу переменилась. Степь стала переходить в пустыню, а за ней пустыня – в степь, и сразу пошли верблюды. Это не шутка, люди встречались гораздо реже. То есть мечта Семевского, что верблюдов может заменить техника, общая цивилизация и моторизация, ни в коем случае не сбылась, – в Казахстане множество кораблей пустыни расставлено на каждом километре пути, и никто заменить их не пытается. Хотя зачем они в таком количестве, мне до сих пор не понятно. Вроде бы караваны сейчас не ходят, казахов верхом на верблюде я тоже никогда не видел. Они явно не эмиры арабских эмиратов, которые каждый год устраивают знаменитые верблюжьи бега. Верблюжье мясо здесь не едят по крайней мере, наши попытки поинтересоваться наличием верблюжатины в местных кафе и шалманах вызывали полное недоумение. Может быть, молоко молодых верблюдиц – любимый напиток казахских младенцев, или слюна у горбатых целебная?

Наверное, верблюдам просто хорошо любить друг друга и размножаться, а в свободное время стоять часами на одном месте, смотреть перед собой.

Но вот что интересно: каждый из верблюдов маркирован. Видимо, указано, чей да откуда. Так что не сами по себе они гуляют. Мы специально подъезжали к ним пару раз, поглазеть все-таки в Москве только один верблюд иногда возле храма Христа Спасителя выгуливается, а здесь их тысячи бело-серые, шерстяные, довольно милые создания, если не знать, что они могут и плюнуть. И на каждом какой-то узнаваемый символ – веревочка цветная типа уздечки или знак какой-нибудь, нарисованный краской прямо на боку…

…В чем-то подобными верблюдам оказались и казахские гайцы. Бескрайние пространства и полупустые разбитые дороги и для них, вероятно, максимально благоприятные условия для любви и процветания. Еще бы: на ремонт дорожного полотна у доблестного государства имени Нурсултана Назарбаева денег не хватает, а занятость мужчинам в сельской местности обеспечена. Казахи же бывшие кочевники, им свойственно испытывать даль взглядом. Местные гаишники и испытывают.

Так как интенсивного трафика на западноказахстанских дорогах не наблюдается – вокруг вообще полная пустота, только ветер свистит и колышет редкие травы, – на постах останавливают почти каждое движущееся транспортное средство. Причем не местных – в особенности. Думаю, если б перемещался какой-нибудь славянской внешности велосипедист, к нему тоже нашли бы повод прикопаться. А к байкерам, да с московскими номерами, сам Аллах велел.

…«Как дела, братан?», – спрашивает тебя казахский гаишник и тут же забирает документы. Еще бы, спешить ему совершенно некуда. За ним – вечность, и перед ним – тоже вечность. При этом совершенно все равно, нарушил ты правила или нет.

Мы, собственно говоря, ничего не нарушали. Нам хватило легенд о казахской ГАИ и ее великолепных подвигах. Их часто рассказывали еще в России. Но наша относительная законопослушность, собственно говоря, ни от чего не спасала. Пока инспектор не узнает, откуда ты едешь, куда ты едешь, как ты едешь, зачем ты едешь, с кем ты едешь и почему ты едешь, а также как поживают твои родственники до седьмого колена, в том числе и умершие в первой половине XIX века, ты никуда от него не денешься. Так что надо все подробно и очень терпеливо объяснять. Иначе у него будут все основания взять штраф за неповиновение должностному лицу при несении государственной службы.

Если учесть, что русский язык они тоже не всегда до конца понимали достаточно адекватно, можно только представить себе, насколько это была сложная и незабываемая духовная практика. Она воспитывала смирение, волю и мужество одновременно.

Впрочем, в этой звенящей пустоте, да к тому же на редкостном холоде, все напоминало о духовной практике, или, по крайней мере, вызывало желание немедленно выпить. Но у нас правило: за рулем мы не пьем. И поэтому духовность и смиренность надвигалась со всей неотвратимой силой.

Взять, к примеру, сам казахский быт. Живут казахи за пределами больших городов не просто бедно, а как-то даже сиро – одинаковые, глинобитные, в основном, советско-колхозные домики в продуваемой со всех сторон степи. Это естественно, откуда у кочевника вкус к архитектуре? Кочевник не должен привыкать к быту и обиходу, его обитель – степь и пустыня, его очаг – костер из сухой травы и верблюжьих лепешек. Видно было, что из юрт в эти поселки их загнали силой, добровольно туда б жить никто не пошел.

Зато каменные склепы у них – прекрасные дома, и в итоге вечные города мертвых выглядят куда убедительней временных поселений живых. Это глубокий образ. Пока ты жив, слоняешься по бескрайней степи, которой нет ни конца, ни начала, пьешь водку, каким-то таинственным образом взаимодействуешь с верблюдами – тебе, собственно, не нужно надежного пристанища. И вот ты умираешь, обретаешь покой. Вечное движение закончено. Нет ни водки, ни воды, ни сестер, ни братьев, ни коней, ни верблюдов, и твои близкие строят тебе истинную обитель, которая переживет время.

…Мысли эти крутились и крутились в моей голове: бесконечная степь, Азия, сколько еще мы проедем сегодня, интересно? Перед глазами мелькнула табличка – Аккыстау. Все было бы хорошо, но дело портили бесконечный, то начинающийся, то стихающий дождь, время от времени переходящий в град, и пронизывающий ветер плюс температура от нуля до десяти градусов – с погодкой, конечно, нам подвезло. Я катился первым, Вася и Макс Любер шли за мной. Мы заранее договорились, что именно мой «Иваныч» будет определять на этой дороге скоростной режим. Он и определял. Шли мы где-то под сотню. Как потом выяснилось, слишком резво. А мне тогда казалось, слишком медленно.

Вдруг на какой-то выбоине заднее колесо моего спортстера подбросило чуть не на полметра вверх. Переднее колесо в этот момент начало вибрировать, как у нас говорят, словило воблинг, но я все же удержал руль, правда, потянул правый локоть. Странно: вообще-то, должна была сработать задняя подвеска, но почему-то не сработала. Это потом, в Ташкенте местный мастер Рустам расскажет мне, что в компенсаторах задних амортизаторов полностью вышел воздух (при необходимых 5 атмосфер – в них был ноль), и они просто перестали работать, превратившись в диванные пружины. В общем, ехал я без задней подвески, но не знал об этом. С каждым десятком километров руки ныли все больше и больше, удары азиатской дороги приходились в первую очередь на них, и не то чтоб я начал уставать, но все это, конечно, отчасти раздражало. Как назло, для «гусей» эти ямы и кочки были почти ерундой они, хоть и покряхтывали и поскрипывали, но катили себе в свое удовольствие.

В общем, пришлось немного сбросить скорость, но и это не помогло. Через несколько километров все повторилось. Опять ямы, я вошел в глубокую колею, заднее колесо подбросило, и руль на сей раз я не удержал. Ребята потом рассказывали, что еще метров пятьдесят меня бросало по дороге, потом мотоцикл воткнулся в глубокую колею, сантиметров сорок, и я вылетел через руль.

Очнулся – лицо в крови, лежу на обочине.

Первая мысль: «Быстро закончилось наше ралли!» Вася подошел ко мне и то же самое говорит: «Кино оказалось коротким». Обидно, блин.

Болело все. И самое неприятное, трудно было определить, что именно. Правая половина лица в крови. Потом выяснилось, что просто рассек себе бровь очками. Штаны икуртка разорваны, пошевелиться трудно. Но как-то собрался с силами и сумел сесть.

В общем, спас меня шлем «Руби», стекло визора и горнолыжные привычки. Любер потом рассказал, что летел я по всем правилам – ноги вместе, руки по швам. Опыт все-таки не пропьешь.

Сразу остановилось несколько казахских машин. Как через вату – так бывает, после выплеска адреналина, – я услышал, что мужик спросил:

– Помощь нада? «Скорую» вызвать нада?

И сразу спохватился:

– У меня этой, бинта нет.

Макс успокоил его, сказал, что у нас все есть, но лучше вызвать «Скорую». Вызвали, и парни отправились поднимать мотоцикл в казахскую степь, оставив меня сидеть на обочине. Я видел картинку как кино: ощущение было, что все происходит совершенно не со мной.

«Иваныч» лежал вверх колесами в кювете метрах в ста.

Вскоре подъехала «Скорая», а с ней и дорожная полиция. Я уже почти полностью пришел в себя и глянул на часы. Стрелки были сломаны и валялись внутри циферблата, хотя стекло и не разбилось. Да, неплохой удар, что говорить.

Сделали обезболивающее. Шок прошел, начался озноб. Доктор сказал, что сейчас шесть часов вечера.

Пока ехали до больнички, я материл судьбу, дорогу, Казахстан и всех демонов этих пустынь и степей, вместе взятых. Потом вспомнил сон про черную птицу-всадника и сплюнул. Что за нах? Все будет хорошо.

У парней была другая задача – доставить себя и мотоциклы к гостинице, благо она все же присутствовала в этом забытом богом казахском населенном пункте. Это им удалось без особых проблем, но в тот момент все были убеждены, что дальше мы никуда не поедем. Вася даже подумал было, что в этой районной больничке я зависну, и надо заняться моим переводом в более достойное место…

По пути, в «Скорой», водитель рассказал, что 667 километр (почти 666-й вот была бы история!), который выбил меня из седла – практически роковой, бьются люди тут часто, но дорогу власти делать не хотят. «Вона в прошлом году круто поломался какой-то англичанин, а им хоть бы хны…».

Но все самое худшее было уже позади. Вердикт врачей оказался настолько удовлетворительным, насколько это было возможно в сложившейся ситуации: сильный вывих голеностопного сустава, ушибы и гематомы коленей, особенно правого, ушиб ребер с правой стороны, но без переломов, сильный ушиб и вывих правого плеча и растяжение грудного отдела позвоночника. Плюс множество ссадин, которые на месте обработали зеленкой. В общем, голова цела и ничего не сломано, а сам я весь в зеленке, как юноша после ветрянки.

Теперь надо было двигать к парням и как-то успокоить их. Доехал на такси до гостиницы, а там еще одна хорошая новость: «Иваныч» завелся и был на ходу. Сначала он не хотел заводиться, но потом выяснилось, что выхлопная труба просто забита землей. Любер решил проблему при помощи одной веточки. Всегда бы так.

В общем, поистрепались мы немножко, конечно, но ехать дальше оказалось можно. То есть и конь, и наездник были готовы продолжать путь. Осталось только вызволить права у местных гайцов. Кто ж мог подумать, что это окажется самым сложным предприятием?

…Казахские менты отпускать меня отказались наотрез. У них был форс-мажор, я им портил статистику и вообще неизвестно, что они имели в виду. Как бы никаких законных оснований стопануть нас у них не существовало. Думали было опереться на медицину, но доктор подтвердил, что я могу ехать, если хочу. Тогда стали говорить про понедельник и суд – была как раз суббота, – этот вариант мне совсем не понравился, и мне даже удалось совершить интеллектуальный кульбит невероятной технической сложности. То есть убедить их, что я ничего не нарушал. Я сам удивился, когда это удалось, однако тут они совсем утратили понимание, что нужно делать дальше. Разве что по телефону переговаривались со своим начальством каждые пять минут. Из разговоров по-казахски я не понимал ни слова, если не считать родного русского мата…

В конце концов, они заявили, что я пьян. Но тут уж все козыри были на моей стороне: после Астрахани мы не приняли ни грамма. Поехали в больницу на экспертизу – совершенный ноль. Это обстоятельство их как-то смутило: аргументов не осталось. Последнее, что они предложили мне, так это вызвать российского консула или, в крайнем случае, начальника районного отдела милиции, в воскресенье. Тут уж я просто расхохотался. Смеяться было больно.

В общем, мне удалось взять их измором. В полдвенадцатого ночи мне вернули права, и я отправился к парням в гостиницу праздновать свой новый день рождения.

Вышел из отделения, а тут снег. «22 апреля, – подумал я, – день рождения Ленина».

…Подъехал к гостинице, мой мотоцикл стоит, в номере горячая вода, все дела. Принял душ, пришел к Васе и Максу, спрашиваю:

Ну как, вы по двести приняли уже?

Да нет, – говорят, – тебя ждем. А что, едем дальше?

Еще как едем, – отвечаю.

И мы, понятное дело, накатили.

IV. Дядя Леша из Бейнеу

Как я с утра садился на мотоцикл – это целая песня. Вернее, Макс и Вася усаживали меня со всей доступной им аккуратностью. Тело болело, ныло – рука, нога, спина, рассеченный глаз. Василий надел на меня шлем, поправил. Вроде, ничего, дорогу вижу, руль держу. Значит, все в порядке.

Отмораживаться нельзя было ни дня. И дело здесь даже не в жестком графике, который мы сами себе придумали. Просто, если с тобой что-то такое случилось травма или стресс, или еще что в этом роде, и назавтра ты не будешь снова в седле, ты еще долго в него не сядешь, может быть, никогда. Так что не было выхода. К тому же я подумал: если эти злые демоны пустынь пропускают нас с таким трудом, надо им показать русскую кузькину мать. Упал, значит? Болит, говорите? Смутные сны, мусульманский фатум?

Мы еще посмотрим, кто здесь хозяин своей судьбы.

Погода стояла просто святых выноси. То солнце, то дождь, то град, то снег. Западноказахстанская полустепь-полупустыня и так довольно однообразное место, а сквозь это сито выглядела и совсем уныло. Не расслабишься.

Ехал я, понятное дело, на полном автомате. Ребята сзади как бы страхуют, смотрят озабоченно. Как же я это ненавижу быть в роли опекаемого! Ничего хуже не придумаешь. Главное, чтобы день прошел без приключений. Ночью, когда выпивали, кто-то сказал: ну, новая тема, будем аккуратно перемещаться. По 100 км в день. Шутка, конечно, но уж точно не по тысяче.

До Атырау нам оставалось верст девяносто. В самом Атырау на этот раз мы решили не залипать, хотя знали: места довольно интересные. Бывший Гурьев, пугачевщина, Нижний Яицкий городок, нынче – нефтяная столица и самый богатый город Казахстана. Когда-то он стоял на воде, но теперь Каспий обмелел и отошел километров на тридцать. Но все равно – родоновые ванны, опять же большая река – Урал.

Салават, управляющий рестораном «Джой», где нас кормили судаком и сазаном, но не осетриной, ловля которой запрещена, сказал: «Приехали бы на две недели раньше, было бы плюс тридцать. У нас почти курортное место».

При той температуре воздуха, которая образовалась за окном, это «почти курортное» казалось издевательством. И почему мы не приехали на две недели раньше? Хрен его знает. Пока было плюс пять.

Единственное утешение – внутри Казахстана вполне сносные дороги. По крайней мере, от Атырау до узловой станции Бейнеу покрытие чуть ли не европейского уровня. Руки не так болели, хотя спина ныла, конечно. Один раз нас даже гайцы остановили за превышение скорости. Разговор с ними – отдельная песня.

Тормозит, подъезжаем:

Здравствуйте!

Гаец в ответ:

Откуда едем?

Любер ему честно:

Из Астрахани.

– Ты шлем-то сними.

Любер послушно снял шлем.

– Без шлема надо разговаривать. Откуда едем?

– Из Астрахани.

– А че номера московские?

– Мотоциклы из Москвы.

– Значит, сами московские вы?

– Сами московские.

– А-а-а.

– Из Астрахани куда?

– В Иран, – тут уже Вася включился. Ему забавно стало, как гаец отреагирует на такую новость. Все-таки шли-то мы в лучшем случае на Ташкент, Иран из Астрахани был явно в другой стороне.

Но география, очевидно, не тот предмет, который считается профильным на курсах казахской дорожной полиции.

– А, в Иран, – удостоверился гаец. – Значит, экспедиция.

Сразу вспомнился анекдот. Но мы его не стали офицеру предъявлять.

– Не, не совсем экспедиция, – зачем-то проявил неслыханное правдолюбие Макс Любер. – Мы транзитом едем.

– Превышаете! – резюмировал гаец. – Документы есть?

Это был, конечно, вопрос вопросов.

– BMW, да? – спросил гаец, указывая на мотоциклы ребят.

– BMW, точно.

– А это что? – заинтересовал его «Иваныч».

– «Харлей».

– «Харлей?», – наклонил голову офицер, и тут же спросил:

– Страховку взяли?

– Взяли, взяли.

– Значит, втроем едете?

– Втроем, – согласился Любер, удивленный тем, что у казахских офицеров с арифметикой настолько лучше, чем с географией.

– Точно втроем? – почему-то усомнился гаец.

– Точно-точно, – заверил его Любер и пересчитал нас. Вот Вася, раз, вот Максим, два, вот я тоже Максим, три.

Этот подсчет офицера полностью удовлетворил, и Любер скрылся в его машине. Как он потом рассказывал, его пытались, конечно, убедить, что шли мы сто сорок, но приборы показывали другие цифры. В конце концов, гаец сломался. Дело ограничилось сущими копейками, и мы покатили дальше.

По дороге выяснилось, что «Иваныч» все же сильней пострадал, чем мы думали поначалу, и у меня куда-то уходит бензин. Мы проехали всего 200 км с последней заправки, обычно хватает на 300, а тут вот-вот загорится красная лампочка. При этом и у Васи, и у Макса еще по три деления осталось, что особенно обидно.

Сначала я придрался к Васе, который заправлял нас на последней заправке: «Ты мне что, друг, полбака залил?», но быстро понял, что если кого-то здесь и надо подкалывать, то это меня. Макс осмотрел мой мотоцикл и выяснил, что потекла левая вилка, да и передние тормоза к тому же не работают. Там тоже что-то текло. Так что все удовольствия сразу. Но я всегда вожу с собой пару бутылок с бензином, и до следующей заправки мы дотянули…

Так, с грехом пополам, доехали до заката. Если брать пространственные измерения, это был Бейнеу. Бомбей, как его называют местные, что создает какую-то двойственность. Не понимаешь, где ты, в Индии или в казахской степи. Смех, конечно.

Бейнеу – большое село на узловой железнодорожной станции, соединяющей Азию и Урал. В принципе, рядовое захолустье посреди казахской степи.

…И тут он выплыл прямо на нас: над большими железными воротами – плакат «Auto moto hostel uncle Lesha», и рядом – «Автосервис, кафе». О, – подумали мы, что-то родное. И не ошиблись.

Только заехали на двор, где кипела стройка, копошились два узбека, в углу был сложен строительный мусор, стояло несколько грузовиков и мотоциклов, – как к нам чуть вразвалку вышел и сам дядя Леша. О таких можно с первого взгляда сказать – бывалый. Седой коренастый мужик лет пятидесяти с гаком, уверенный в себе, с очень выразительным лицом и характерным доброжелательным прищуром, точно говорящим: «Видел я вас всех и где-то там вертел», – в его облике, казалось, Россия и Азия встретились и сохранили свои лучшие черты.

Первым делом дядя Леша поинтересовался:

– Куда едете?– В Ташкент.

– Ну, здесь до границы километров 80, а там Узбекистан. Вам на Кунград надо.

У нас были немножко другие планы. Мы собирались двигать через Нукус, поглядеть на тамошнюю галерею русского авангарда, но дядя Леша отнесся к этим намерениям с иронией. Крюк оказался километров триста, а то и побольше. По таким дорогам, да и с учетом моих траблов, искусство того явно не стоило.

К тому же он с места в карьер меня расколол:

– Что, – говорит, – упал, бля?

Лицо было у меня все в зеленке, так что догадаться было несложно.

– Ну да, – отвечаю, – было дело. Метров пятьдесят летел. А мотик все сто пятьдесят.

– Ну, ничего, – говорит, – если сразу не помер… А голова как? Может, отлежаться тебе? А то многие так: сначала бодрые все из себя, то, се, хорохорятся, да я, да мы, а потом бац, гематома. Я столько такого видал. С 76-го года смотрю на дорогу. Чего только не было…

– Да нет, гематомы нет точно. Доктор сказал. Плечо вот только сильно болит. Ну, это ладно. Вот мотоциклу сальник надо менять.

Дядя Леша тут же меня просветил:

Сам делать будешь? А где ты сальник возьмешь? Тут надо в Атырау или Уральск парням заказывать. Пока они привезут, месяц пройдет. Так что лучше как-то докатиться до Ташкента.

Перспектива была ясна.

…В общем, дал он нам комнату, три топчана, даже сортир собственный – полный шик на местности, и сели мы водку пить. Не телевизор же в гостиной смотреть с таким человеком.

Столов и стульев в хостеле у дяди Леши оказалось на редкость немного. Но какой-то длинный стол человек на десять мы обнаружили, приспособили ящики и табуретки, устроились как-никак…

Приняли неплохо. Морсик, водочка, пиво, шампанское. Любер сначала, правда, хотел возразить:

– Пиво-то зачем? Здесь же не Германия?

Но кто-то его строго осек:

– Водка без пива, дальнейшее известно.

…Разговор кружил и ввинчивался в жизнь, как штопор, по мере того, как в нас исчезал алкоголь. Собственно, рассказывал, в основном, дядя Леша, а мы задавали наводящие вопросы.

Был он детдомовский, с юности занимался мотокроссом, участвовал в соревнованиях по Азии, правда, на Союз ни разу в жизни выйти не удалось. Потом осел здесь, уже больше сорока лет никуда не дергался. Разве что в Москву, в Ленинград – на пару недель. А так здесь, в Бомбее…

Один товарищ, постарше, тоже кроссмен, уехал сначала в Израиль, в Бостон звал его после 91-го года, – приезжай, говорит, ко мне, устроишься, все не казахская степь, а американский город. Но у Леши на это был один ответ: никого он там не знает, куда ему ехать…

Кстати, кто-то из нас этого его приятеля то ли знал, то ли о нем слышал. Сейчас ему где-то 70, жив еще. Леше под шестьдесят, мне сорок с небольшим, колеса крутятся, жизнь идет.

Хостел на дороге, рассказывал дядя Леша, – это вечное кино. То москвичи заезжают, то иноземцы. В Азию много кто ездит. Хотя при Союзе больше мотались. Вообще, в этих местах тогда другая история была. Тоже жопа жопой, что говорить, но больше присвистывала.

Теперь самые частые постояльцы – узбеки, гастарбайтеры. Такой перевалочный пункт по переправке азиатского народа в Россию. До Самары то ли 1300, то ли 1500 километров, местные водилы берут с каждого по восемь тысяч, запихивают впятером, еще и сумки. Бывало, в микроавтобусы по 32 человека набивали сельдям в бочке просторней. Так и едут, и счастливы. Не знают, что их там ждет.

Но им все равно. Было бы хоть что-то. Дома для них работы нет. В Ташкенте один завод стоит, другой. Хотя что-то и налаживается, говорят. Может, по привычке едут. Но в кишлаке деньги как ты заработаешь?

И вот интересно: построили тут у нас в Бейнеу новый автовокзал, оттуда автобусы ходят, народ чуть ли не с милицией туда гонят, но все стараются уехать по старинке. Звериная тропа, знаете что такое? Зверь никогда в сторону не уйдет. Вот и они, как звери.

А места-то здесь неплохие. Интересные места. Одно только плато Устюрт чего стоит, километрах в двухстах оно от Бомбея.

– Устюрт? – переспросил Вася.

– Как, вы не были на Устюрте? – удивился дядя Леша. – И не думаете туда заехать? Это вы зря. Там такие дела особенные непонятно даже, с чем сравнивать. Может, заедете? В следующий раз, говорите? А следующего раза может и не быть у нас, парни. Кто знает, потянет ли вас еще в наши места.

Раньше-то в Азию раз за разом люди за кайфом ездили. Кайфа-то у нас хоть залейся.

– Мак или план? – спросил Любер.

– За планом многие катались, – подтвердил дядя Леша. – Но в основном мак, да. Опийный. Ему бошку надрезают, коричневый сок идет.

– И его тоже курят? – Любер решил сыграть в наивняк.

– Можно и перорально, и анально, и вагинально, как говорится. Потом они мачье обогащают, вываривают, оно становится помощнее. Но и первый сок тоже ничего, не то что кило запыхтел, и только тогда результат. Но подготовленное совсем хорошо. Зэки его черняшкой еще называют, черной. Они берут пенициллиновый баллончик, туда черняшку эту кидают, водичку и кипятят. Или на ложечке можно. Прокипятили хорошенько, потом машинку берут, и в жилу пускают.

– В живот, что ли? – опять принялся за свое Любер.

– Да нет, по вене, – дядя Леша изумился нашей неосведомленности.

– Получается, как героин? – поинтересовался Вася.

– Не, героин – синтетика, а то натуральный продукт. Синтетику разную америкосы делают, ЛСД всякое, героин. Вот у нас на селе новая штука появилась, крокодилом называется. Дрянь страшная. А эта, черняшка, спокон веку в Азии. И еще дурь, план, конечно, или масло. Знаете, наверное, у нас тут есть Шуйская, или как еще говорят, Чуйская долина. Там трава самая лучшая в Союзе была. Столько с ней связано историй. И у меня было.

Возвращались раз с соревнований, из Алма-Аты. Я за рулем, со мной Игорь Супряга, покойник он теперь. Ну, едем. А там у одного нашего дружок был в поселке рядом с долиной. Заехали, заночевали. Он в дорогу нам гостинец собрал – пачку «Беломора», сколько там, двадцать пять папирос, целиком, заряженные.

Ну, едем, мотики в кузове, покрышками припертые. Неуютно, степь да степь, разлука да разлука. А жара, градусов под 50 днем, в трусах едешь. А рядом Игорь такой же в трусах, небритый, страшный, волосы слиплись.

В общем, дернули одну папироску. Я еду, а он мне лапшу на уши вешает. Понесло его, гонка. Смотрю на него, а у него челюсть как бы отвалилась и сам он лысый. Вот ты разинь рот и не закрывай. Сможешь так говорить? Не сможешь, а он говорил без умолку. И еще лысый какой-то, а глаза синие-синие. Сам лысый, а на макушке ржавчина. Со мной просто спазм какой-то случился. Я, блин, вывалился прямо в пыль. И ЗИЛок мы уронили. На пятом разъезде это было, здесь, между Бомбеем и Актау. От Бомбея километров сто, не меньше. А дело-то к вечеру. На дворе октябрь, по ночам колотун страшный. Мысли всякие: околеем думаю. А потом смотрю, в семи-десяти километрах кошара заброшенная, надо за дровами идти. Еще покрышки жгли. А там дым такой, лицо все в саже. Смотрю на Игоря, ну прямо папуас. Ржу, не могу.

Книгу писать надо. Да, это точно. Книгу надо писать. Но ситуация – звездец. Какой-то праздник был. На дороге никого. И что делать? Решили больше не курить, а то вообще не доедем. В конце концов, вытащили мотики (они стояли связанные у нас в кузове, как стреноженные кони), а у меня рука еще была сломанная, в гипсе, на кроссе поломался, думаю, ехать надо за помощью. Вдруг вижу, по степи километрах в 15 три МАЗа тащатся. Я на мотике с загипсованной рукой, им наперевес. Догнал, в общем. Там Славик, кореш мой. Спрашивает: «Водка есть?» Я соврал: «Есть», а когда уже поставили на колеса ЗИЛ, сознался: «Нет водки».

«Ну, ничего, – сказал Славка. – У меня полный кузов денатурата».

Денатурат, правда, я пить не стал. А Игорек ничего, выпил.

Вот такая, блин, история… Да много чего было, всего сразу и расскажешь. Ну лады, парни, пора вам на боковую, если завтра в дорогу…

Дядя Леша ушел, и сразу стало пусто. Случаются такие люди.

…Когда я ложился спать, голова гудела, причем не от водки, а от дядилешиных рассказов. Он сработал мне полное переключение, я забыл об аварии и погрузился совсем в другую реальность. «Соль земли», – говорят о таких, кажется. И еще я подумал, что в эпоху Семевского страна искала и находила своих положительных героев в ударниках, рекордсменах, первопроходцах, в тех же шоферах каракумского ралли, бывших красноармейцах, тянущих грузовики на веревках по коварным барханам Каракум. А один из главных героев нашей эпохи – дядя Леша, русский человек из детдома, владелец и держатель автомотохостела возле казахской узловой станции Бейнеу…

V. Узбекская матрешка для «Иваныча»

От дяди Леши я уезжал с одним ощущением – не договорили. Но это свойство дороги: не успел встретиться, надо расставаться, а задержишься – пожалеешь. Не зря же пишет Гурджиев, – минут пять я все же умудрился почитать перед сном: «Человек без впечатлений может прожить даже меньше, чем без воды».

В степи и пустыне с почти нестерпимой ясностью понимаешь, как это верно.

…До границы оставалось где-то сто километров грунта, и я тащился со скоростью 30 км в час. Ну, может, чуть быстрее, однако больше двух часов мы ехали. Любер с Васей уходили вперед, поджидали меня, гонялись на мотиках по степи за верблюдами и снимали один и тот же пейзаж, который никак не хотел меняться. Было холодно.

На казахско-узбекской границе нас пропустили вперед всех фур и легковушек, но все равно проходили ее мы часа четыре. Узбеки встретили очень ласково, но тщательно проверили телефоны у Любера нашли и удалили всю порнуху. Она в Узбекистане строжайше запрещена. Перед тем, как удалить, лейтенантик просмотрел файлы с особенно пристальным вниманием. Кажется, не было бы нас, решил бы заняться с собой любовью. А так, увы, обломилось…

…До Кунграда от границы оставалось километров 300, мы думали, уйдет на это пять-шесть часов, и мы мирно заночуем наконец, перед погружением в настоящую пустыню. К тому же перед выездом я глянул на свою подтекающую переднюю вилку и понял, что ремонт ей явно не помешал бы.

Блажен, кто верует, тепло ему на свете.

Дядя Леша рассказал, что с бензином в Узбекистане теперь лучше, чем раньше. Как было раньше, трудно себе представить. На границе мы выяснили, что в привычном для нас понимании бензина в Узбекистане нет. Ну, почти нет. То есть бывает, но его надо специально искать, заказывать и ждать. Ждут бензин в чайханах, которые стоят по дороге. И никаких дополнительных милостей от природы. Потому что это явно будет не совсем тот бензин, к которому привыкли наши мотоциклы. Ничего не поделаешь, однако. К такому раскладу мы, в сущности, были готовы.

Хуже было, что в 40 км от границы я попал в новую серию ям, пробил колесо и, главное, погнул диск.

– Что у тебя с кармой? – спросил Макс.

– Это просто приключения, – ответил ему Вася.

Выход существовал только один: ловить машину, грузить туда «Иваныча» и как-то добираться до Кунграда с его мотомастерской. У Макса же и Васи, как назло, почти кончился бензин. Я отдал парням свой запас и вышел на обочину.

Узбеки никогда не оставят человека одного на дороге, особенно гостя, да еще с московскими номерами. Останавливалась практически каждая машина, но погрузить мотоцикл было некуда. Наконец, удалось застопить микроавтобус, форд небесного цвета. Водитель, паренек лет тридцати по имени Хайрат, почти не говорил по-русски, но знал, что делать. Мы кое-как объяснились, и он начал откручивать ярко красные задние сидения. В итоге мотоцикл встал, я сел, и мы поехали. Парни укатили вперед.

Однако счастье было недолгим. Проехали полчаса, и снова встречаем на обочине Макса с Васей.

–Что, обсохли? Как так? – спрашиваю.

Самое неприятное дело лишиться бензина посреди узбекской полупустыни.

Нет, топливо, к счастью, никуда не делось, зато у максова мотоцикла оторвало весь его красивый олдскульный фартук. Скотч, клейкая лента и стяжки позволили легко решить этот вопрос.

– Ну, поехали?

– Поехали.

Но и это было ненадолго. Через полчаса заглох наш с Хайратом микроавтобус.

– Ну что, спрашиваю я его, – кирдык?

– Кирдык, кирдык, – радостно кивает он. Это слово, при слабых познаниях в русском наречии, пришлось ему, видимо, очень по душе.

Сделав пару кругов вокруг своего чуда техники и приговаривая, даже напевая «кирдык», Хайрат решил ловить машину. Поймал бензовоз.

Это было прекрасно, особенно в условиях дефицита бензина на узбекских просторах. Одно плохо: бензовоз шел пустым. Но на буксир он нас все же взял, за что ему большое узбекское «рахмат».

…Говорят, что матрешки произошли откуда-то отсюда, из недр Центральной Азии. Своего рода такой, самой маленькой, матрешкой получились и мы с «Иванычем» внутри микроавтобуса, который на металлическом тросе длиной метра четыре тянул гигантский бензовоз. Впереди я видел только корму бензовоза и неутомимого Хайрата, который рулил и одновременно говорил по телефону. В самые жаркие минуты разговора он отрывал руку от руля и делал угрожающие жесты в сторону предполагаемого противника. Хорошо, что противник был далеко, а не здесь, рядом с нами.

За всю дорогу трос рвался четыре раза. Наконец мы остановились у небольшой чайханы. Бензин кончился и у бензовоза. Делать было нечего, приходилось ждать. Мой путь теперь однозначно лежал к механику, а Максим и Вася решили все же съездить на Арал, посмотреть, что осталось от моря. Завтра они меня найдут в Кунграде, благо, телефон работает.

…К механику добрались к половине второго ночи. Он приехал за нами сам к ближайшему повороту, отцепил от бензовоза и аккуратно довез в свой гараж, километрах в восьми от трассы.

На ночевку я устроился в чудесной чайхане, и с первой ложки тающего во рту лагмана понял, как устал. Но здесь же, в чайхане, была баня, и засыпал я уже совершенно обновленным, как будто не было этого безумного дня.

Перед сном подумал: «Интересно, как там парни, на дне Аральского моря?»

Посмотрел на часы: три часа ночи.

Проснулся часов в семь, умылся, огляделся и вдруг ощутил совершенно явственно, всем телом, как бывает только в дороге: я в Азии, причем не просто в Азии, а в глухой узбекской провинции, в том месте, откуда Нукус и Ургенч кажутся невероятными центрами цивилизации. И здесь тоже люди, жизнь, у кого-то, как обычно, скучная и нелепая, а у кого-то совершенно сумасшедшая.

С этими мыслями вышел к завтраку и увидел за соседними столиками человек двадцать таджиков. Большинство – ребята молодые, едят, смеются, видно, что подкалывают друг друга. Но человек пять-шесть постарше ни на кого не смотрят, мрачно поглощают свой плов, уставившись в тарелки. Неожиданная, в общем-то, картинка, рано утром в таком месте.

Вдруг в столовую тяжелой и уверенной походкой полной хозяйки положения вошла русская женщина лет сорока с немного примятым, но не поврежденным перманентом, и заявила таджикам, что завтракать им осталось пятнадцать минут, и ждать она никого не станет.

Я с удивлением воззрился на хозяина чайханы. Как-то не срослись у меня сразу концы с концами в этой ситуации.

Но ларчик, оказалось, открывался просто. Женщина звалась Галя. Она была водителем «газели» и возила людей в Россию на заработки. В «газель» помещалось человек двадцать. Ну хоть не тридцать два, которыми пугал нас дядя Леша. В любом случае, эти таджики – ее пассажиры. И им пора в дорогу.

И действительно, через пятнадцать минут, как по мановению волшебного жезла регулировщика времени, столовая опустела…

…К восьми, когда приехал мой мастер, я уже достаточно много знал про местный мир и его простые, но лишенные нежности нравы. Чтобы выжить и еще немного заработать, надо было изрядно постараться, – эта простая истина была ясна даже без общительного хозяина заведения.

…На авторынке, куда мы отправились, чтоб прикупить камеру и сальники для амортизаторов, стало ясно, что идея ехать до Ташкента на полностью починенном мотоцикле грешит некоторой наивностью. Рынок был почти пуст, а на развалах продавался ржавый хлам. Спрашивать сальники для амортизаторов «Мерлони» размером 43/54/11 было так же нелепо, как в Антарктиде интересоваться у пингвинов, не созрели ли фейхоа.

Однако с камерой повезло, камеру нужного радиуса мы все-таки нашли. Правда, была она от «Урала», что не совсем радовало, особенного после позапрошлогоднего нашего пробега на «Уралах» от Камчатки до Питера, и китайского производства, что естественно, потому что легендарные некогда мотоциклы «Урал» клепают теперь из китайских комплектующих.

Но, как говорится, не до жиру…

Наконец, приехали в мастерскую. Она являла собой чистое поле, посреди которого стоял «Иваныч» без колес и амортизатора. Эти его части несколько парней только что отмыли в грязной жидкости, издалека напоминающей воду, и теперь грузили в багажник автомобиля, собираясь куда-то везти.

Я застыл в необычайном замешательстве. Что за дела? Зачем без меня трогали мотоцикл и куда, собственно, собираются отправить колеса?

– Как куда? – изумились ребята. Сейчас быстро все сделаем, и ты поедешь дальше. Везем в соседний город, перебирать.

– А соседний город – это где? Да и найдутся ли там для «Иваныча» сальники?– поинтересовался я.

– Вот насчет сальников мы не знаем. А город здесь, да, рядом здесь. Сто километров.

…Если эта идея мне и понравилась, то и исключительно теоретически. На практике она выглядела слишком сомнительно. Восток, однако, дело тонкое. Грубо и сплеча тут нельзя. Особенно, если дело происходит в Узбекистане, и каждый человек из последних сил мечтает тебе доброе сделать, помочь. Начинать надо издалека. Нужно спросить, как дела вообще? Как мама, отец, сестра и восемь братьев? И только потом попросить все поставить на место.

…За час мотоцикл был на ходу. Камеру поменяли, и как-то можно было ехать. Оставались только две проблемы: трещина в алюминиевом диске и амортизаторы без масла. Диск обещали заварить завтра в Хиве – с мужиками я списался. А амортизаторы «Байкеры Узбекистана», очень славные ребята из ташкентского мотоклуба, которых я методом тыка обнаружил в Интернете, тоже обещали устроить в лучшем виде, но только у них в мастерской. До Ташкента ерунда – какая-то тысяча – полторы тысячи километров. Ладно, как-нибудь докачу. Правда, Василию и Люберу ехать со мной будет непросто, как лошадям и черепахе вместе путешествовать. Но на пути Бухара, Самарканд и множество интересных мест. Так что не заскучают, доберемся как-нибудь…

А вот с бензином, как объяснили мне ребята из мастерской, нас ждут неизбежные проблемы. Так что двигаться будем от чайханы к чайхане. Хорошо еще, что мы запасливые. У меня есть бутылки, а Макс прихватил с собой канистру…

VI. Дрейф по дну Арала

…К полудню я был готов двигаться дальше. Но парней все не было. Как они там, на дне Аральского моря? Даже местные не знали, сколько времени может занять их круг. По самым оптимистическим расчетам, это километров 200, но дорог нормальных там нет и в помине, а если пойдет дождь, дно бывшего моря вообще превращается в болото.

…Вася и Макс вернулись в семь вечера, «усталые и довольные». Макс, правда, пополнил, – по его словам, – «клуб падающих байкеров», но без особых последствий. Главное, они видели дно Арала и бороздили его. Совершенно лунный пейзаж, где ориентироваться можно только по сторонам света. От той чайханы, где мы расстались, они сразу свернули налево и двигались по линии электропередач. Так объяснил им чайханщик. Видели в Мойнаке корабли, стоящие на суше, бродили по их палубам и лазали по их мачтам. Разговаривали с людьми, оплакивавшими ушедшее от них море. Чувствовали себя космонавтами на совершенно пустынной планете, где чудом был обретен воздух.

Мне было завидно, конечно, но спортстер не прошел бы там ни при каких обстоятельствах, даже безо всяких моих приключений.

Оказалось, что казахи построили плотину, и с их стороны Сырдарья по-прежнему впадает в «море». Там, в районе Аральска, «море» сохранилось, и вода даже прибывает.

Амударья же, которая делит Туркмению и Узбекистан, до «моря» не доходит, и с узбекского берега оно продолжает высыхать, отступая с каждым годом и обнажая солончаки.

…Парни познакомились с Юрой, человеком из Свердловска именно из Свердловска, потому что ему не удалось навестить город под названием Екатеринбург, где остались все родственники. Юра рассказал им, что раньше по берегу были бесконечные пионерлагеря и базы отдыха. Они принадлежали разным предприятиям из дальних городов – Оренбурга, Челябинска, Кургана, Тюмени. Существовал и специальный аэродром, люди прилетали сюда на кукурузнике, они летали за овощами в Кунград на базар и за пивом – в волгоградские пивные. От аэродрома к берегу привозили на одном из двух ПАЗиков, и водителей звали дядя Гоша и дядя Мамед. Рыбы было меряно-немеряно, а подальше лежал свободный берег, настолько свободный, что какой-нибудь его участок годами назывался именем человека, если он там рыбачил. Вот Юркин километр, за ним Алешин, еще где-то Колькин. Ну и так далее.

А с восьмидесятого года море ушло далеко за горизонт, и никто не верил, что оно вернется. Хотя люди остались ведь там проходит газопровод Бухара – Урал, есть и собственные месторождения. По всему дну Арала стоят буровые. Так что работа есть, что в таких местах принципиально. Но как они там живут, без моря, в степи, почти в пустыне – как в тумане живут. Вася спросил Юру:

– А ты когда сам-то последний раз доходил до воды, видел море?

Юра ответил:

– Да лет шесть назад. Геологов возил. Они искали что-то нефть, газ…

В общем, в советское время был рай и военные базы. Теперь ни военных баз, ни рая. Обычный ад…

Пока они мне все это рассказывали, я неожиданно вспомнил воткнувшееся когда-то мне в память стихотворение:

«Бежим, бежим, бежим по дну Арала,

Отчетливее тявканье овчарок,

Быстрее, слышишь, —

мы проход завалим

Отсюда – в рай».

И еще фильм Сокурова по сценарию Арабова мне пришел в голову, страшный, как любое его кино. Люди там жили в вымороченном и покинутом богом поселке среди степи… Говорят, на Арале снимался…

…Выпили мы чаю, чайника три Азия все-таки. Я остался один на один со своими мыслями, а парни ушли спать. Им надо было хорошенько отдохнуть.

…Уже к позднему вечеру привезли бензин. Так что наутро можно было двигать в Хиву.

VII. Хорезм: страна исчезнувшего света

…«Азия с неохотой впустила нас», – записал я в дневнике и задумался. Все-таки, кто мы такие, маленькие перемещающиеся точки на теле этой земли? Входим в новое, совершенно иное для себя пространство, и в нем надо отдышаться, оглядеться. Степь, пустыня, верблюды, древние и молодые племена и народы – этой стране несколько тысяч лет. Она видела все, что угодно. Блуждающие русла рек и высыхающие моря. Библейских пророков и Заратустра. Александра Македонского и Чингиз-хана. Тамерлана и Бабура. Воинов русских экспедиционных корпусов и крутящихся дервишей, ввинчивающих свое тело в иные пространства и измерения. Советских землепроходцев, наконец, и всю тщету их усилий. Если отъехать в пустыню на километр-другой от трассы и остановиться, на тебя наваливается такая напоенная временем тишина, что не хочется никуда двигаться или наоборот, тянет бежать отсюда, сломя голову и не оглядываясь. И что тут наши желания, гордость, уверенность современных людей, привыкших, что пространство легко ложится под колеса их мотоциклов? Караваны когда-то шли по Великому Шелковому пути месяцами. А мы путешествуем только пять дней, и наши мотоциклы, как ткацкие челноки, рисуют узоры среди песков.

…В Хиве стало окончательно ясно, зачем и куда мы ехали. Первый настоящий оазис, некогда цветущая земля Древнего Хорезма. Символично само ее название – Хаварезм – Страна Света. «Какие здесь жили надежды, сколько было мысли, сомнения, постижения, и как все опустело», – вздыхал в 30-х годах советский востоковед, писатель и путешественник Виктор Виткович, а у меня, если честно, возникло совсем другое чувство. Вот они, волны истории. Волна пришла, и волна схлынула. И что останется от того времени и пространства, где сейчас – мы? Хорошо, если хоть какие-то приметы, которые позволят тем, кто придет после нас, хоть краешком глаза, хоть промельком, хоть случайно, в полуяви-полусне, увидеть, как мы жили. А так, может быть, и ничего не будет. Звенящая пустота после цифровой эпохи. Хотя пластик – хороший материал для будущих археологов.

…На самом деле я, как только чуть прикрою глаза, так и вижу толкотню на этих базарах, хорезмийские сады, споры о философии и законе, о любви и постижении – все эти бесконечные вращения и песни суфиев в парадных залах только выстроенных медресе и ханак…

Да ладно, ерунда все это. Вглядываться в прошлое все равно, что смотреть в глубину на ярком солнце. Ничего толком не разглядишь, а вот разгулявшееся воображение способно подсунуть тебе любые картинки. Что захочешь, то и увидишь. А тут передо мной во всей неотменяемой реальности возвышались стены Ичан-Кала, старой цитадели Хивы.

История иногда выкидывает странные шутки. Как это ни смешно сказать, глядя на эту крепость, на ее обожженный на солнце кирпич, датирующийся где-то V веком, но Хива в Хорезме – молодая столица. Когда-то это был небольшой хорезмийский городок, возникший у колодца Хейвак. По преданию, его выкопали по приказу библейского Сима, старшего Ноева сына. После потопа Сим долго странствовал по этим местам, если верить местным легендам. Это вполне может оказаться правдой большая всемирная история вплетается в малую местную, и неизвестно, откуда берутся нити, из которых возникает эта ткань. От горы Арарат совсем недалеко. А там, на горе Арарат, даже археологи нашли остатки Ноева ковчега. Я их видел в Эчмиадзине, в музее армянского католикоса. Так что все сходится…

Остается загадкой только, кто были те люди, которые выполняли Симовы приказы? Ведь после потопа всех осталось только пятеро: Ной, жена его, Сим, Иафет и Хам. Меня всегда волновала эта история. На полях ветхозаветного сюжета возникают какие-то иные персонажи, совершенно сторонние великаны – дети земных женщин от ангелов, неизвестные народы и племена, которых, вроде бы, не должно было существовать, по крайней мере, после потопа, ну и так далее. А где во время потопа бродил или плавал Каин? Какие колодцы этого мира вырыли по его приказу?

Но что древним легендам до нашей банальной логики?

Это особенно ясно, когда стоишь под стенами этого города, который две из двух с половиной тысяч лет своей истории был глубочайшей провинцией великого Хорезма. Своему возвышению Хива обязана большой беде. В конце XVI века в Стране Света, пережившей десятки нашествий, случилась природная катастрофа космического масштаба – ушла вода и наступила пустыня. Семевский, – с некоторой научно-рационалистической наивностью, свойственной его эпохе, – критиковал эту версию, но факт остается фактом. Амударья, великая река, берущая свое начало в предгорьях Памира, за несколько десятилетий изменила русло. Когда-то она впадала в Каспийское море, затем стала впадать в Аральское. Теперь, с конца ХХ века, она не доходит даже и до Арала, теряясь в песках, и может быть, поэтому нам легче представить весь ужас тех, давних уже времен. Пустыня год за годом наступала на кишлаки и дороги, на города и сады, река сначала обмелела и стала не судоходной, а потом вода и вовсе ушла. Начались болезни и голод, люди в ужасе бежали из насиженных мест, а суда, шедшие по Великому Шелковому пути на Восток, соединяя Европу и Китай, уступили место верблюжьим караванам – ведущие их проводники и погонщики сменили капитанов и матросов.

Воспетый в тысяче древних книг город Гургандж (Ургенч), – старая столица Хорезма (нынче Старый Ургенч на территории Туркмении) – оказался погребен под песками, а столицу перенесли ближе к новому руслу Амударьи, в Хиву. Тогда это было невероятное несчастье для всех хорезмийцев, вынужденных покинуть родные земли не под напором врага, а под ударом сил куда более мощных и неотвратимых.

Старое хорезмийское предание рассказывает о злом хане, укравшем воду. Действительно, разоритель и губитель этих земель Чингиз-хан, первый иностранный завоеватель, которому удалось покорить Хорезм и сравнять с песком Ургенч, засыпал арыки и разрушал плотины. Но он ли виноват в окончательной катастрофе, которая случилась несколькими столетиями позже, – кто сегодня сможет ответить на этот вопрос?

…Ныне цитадель Хивы – Ичан-Кала – едва ли не единственный сохранившийся цельный ансамбль старого азиатского города. Отчасти Хиве повезло, она каким-то образом оказалась в стороне от большого советского строительства, и разве что единственная в Центральной Азии международная троллейбусная линия Хива – Ургенч, странная реплика к троллейбусу Симферополь – Ялта, напоминает о том, что здесь когда-то был Советский Союз.

Когда бродишь по этим мощеным улицам, выходишь на площади, изучаешь дворцы и минареты, хочется остановиться и спросить себя: а реальность ли все это или декорация к съемкам какого-нибудь кино, типа «Арабских ночей» или «Али-Бабы»? Нет, все-таки реальность. Если подняться на смотровую башню Ак-Шейх, старый город ложится перед тобой, как картинка. Вот они, городские ворота, сориентированные по сторонам света. Главная улица ведет с востока на запад, и это тоже символично. Или, может быть, с запада на восток?

Забавно отсюда выглядит Короткий Минарет (Кальта Минар). Замысел был грандиозным, но хан умер, и минарет не достроили. Самой высокой башней так и остался минарет Ислам Ходжа с фонарем и куполом наверху. Рядом с Кальта Минаром стоит медресе Мухаммад Амин-хана. В 1618 году, когда ее открыли, о новой хорезмийской столице заговорили ученые и богословы по всему Востоку. Но и Ургенч не забывали. Его знали, о нем помнили, об Ургенче тосковали, оттуда родом был Мухаммад аль-Хорезми, ректор первой арабской академии, знаменитого Дворца мудрости халифа аль-Мамуна, там работали аль-Бируни, Агахи, Наджм-ад дин аль-Кубра…

Здесь, конечно, все было куда проще, город стоял в стороне от больших дорог,богословы и дервиши, которые блуждали по этим пустыням от оазиса к оазису, от колодца к колодцу, редко поднимались так далеко на север, на границу почти безжизненных казахских степей, никогда не знавших исламской науки и образования. Хива была в стороне, и как новое место силы старой хорезмийской культуры быстро пришла в упадок. В начале ХХ века здесь почти невозможно было найти человека, читающего и разбирающего надписи на фарси, не говоря уже о старо-хорезмийском наречии. А о том, что творится за пределами мусульманского мира, могли знать только те хивинцы, которые выучились читать по-русски.

Но все не так просто на этом Востоке. Именно хивинцем был тот суфийский дервиш, который сказал Гурджиеву: «Не смотри вперед, смотри себе за спину», и, размышляя над этим высказыванием, так явно противоречащим европейскому взгляду на вещи, Георгий Иванович и создал свой знаменитый танец.

…Дворцы и гаремы меня не слишком впечатлили. В Хиве они выглядят несколько – как бы это сказать помягче, – провинциально. Но атмосферу создают. Так и представляешь себе, как томились здесь восточные красавицы, как стремились к ним пылкие возлюбленные из близлежащих селений. Сказка просто. Но это, скорее, следы неискоренимого европейского романтизма или нашей лермонтовщины, например. В провинциальной исламской вселенной ничего подобного и быть не могло.

Чур меня, чур!

VIII. В чайхане. Пахлеван Махмуд

От экскурсии со словоохотливым гидом, который бегло отбарабанил на местности заученный им заранее текст, мы, честно говоря, немножко утомились и зашли передохнуть в чайхану, которая была устроена возле небольшой ткацкой мастерской. В глубине зала – каждый за своей рамкой – сидели несколько местных мужиков. Они занимались совсем непривычным для мужчин в нашем современном понимании делом – ткали небольшие коврики. Я даже подумал, что как раз эти ковры и продают в местных сувенирных лавках в качестве антиквариата…

Чайханщик сразу мне кого-то смутно напомнил. Чистый эффект дежа вю. Я начал перебирать в уме всех своих знакомых, но так и не сообразил. А человек выглядел довольно странно. Абсолютно лысый, с большими пышными усами и почти «брежневскими» бровями, он скорей походил на армянина или азербайджанца, но никак не на местного персонажа. В его действиях не было никакой суеты и тем более желания угодить путешественникам. Наоборот, он вальяжно и немного даже угрюмо разливал чай и очевидно никуда не спешил. По крайней мере, в первые три минуты на нас никто не обращал внимания. На востоке это редкость.

В конце концов, нам все-таки подали чайник и стаканы. Чайханщик подошел, спросил, все ли в порядке. Я ответил, что да, все нормально, но он как будто бы не понял ответа и переспросил еще раз со странным, не узбекским акцентом:

– Все ли в порядке с вами? У вас все в порядке?

Я даже не знал, как отвечать на такой вопрос совершенно незнакомому человеку, а он вдруг сказал неожиданно вкрадчиво:

– Когда ты куда-то движешься, всегда возвращаешься обратно. Как челнок на ткацком станке. Если порядок сбивается, надо все начинать сначала.

И добавил:

– И что вы у нас уже повидали?

– Были на экскурсии, – признался я.

– В мавзолее Пахлавана Махмуда?

– Тоже были, – ответил Любер. – Как же без него. Нам рассказали, что архитектору, который его построил, дали прозвище Джинн.

– И все? – спросил чайханщик.

– Вроде, да, – неуверенно ответил я. – Может быть, мы что-то забыли, не услышали.

Почему-то я вдруг почувствовал неясную вину перед этим человеком, вроде как мы упустили самое главное, а теперь сдаем экзамен.

…У Пахлавана Махмуда простая история, обычная для здешних мест, но для Хивы он самый важный человек, – с большим напором произнес чайханщик, по-прежнему странно закругляя слова. – Вы должны запомнить это имя.

И, почти как по писанному, начал рассказывать. Такое было впечатление, что, как экскурсовод, чайханщик тоже заучил свою роль.

…Пахлаван значит «Силач». Силач Махмуд жил в Хиве семьсот лет тому назад и прожил семь десятков лет. Был он борцом, известным по всему Востоку. Старики вспоминают, как им говорили их старики, что на его поединки из дальних городов стекались тысячные толпы, а выступал он не только в Хорезме, но и в Индии, и в Арабии, и в Персии. Однажды две армии прервали битву, чтоб посмотреть поединок хивинца Махмуда. Он, как обычно, победил, и они вернулись к своему сражению. Что это была за война, какие правители и за что бились, кто участвовал и как погиб, – об этом мы ничего не знаем. История не сохранила нам этих сведений за их полной ненадобностью.

Но, кроме того, что хивинец Махмуд был непревзойденным борцом, он еще был философом, музыкантом и поэтом, то есть суфийским наставником. Закончив с борьбой, зарабатывал мастерством скорняка. Сидел на рынке, пел рубаи и шил шубы. Один из хадисов Пророка гласит, что, если руки могут работать, нелепо просить подаяния. Да и люди, которые могут слышать – где они? Они на торжище, в толпе, вот у нас, в чайхане. Здесь тебя услышат и поймут.

Над решеткой его надгробия в мавзолее выбиты такие строки:

«Сто раз я клятву повторю такую:

сто лет в темнице лучше протоскую,

сто гор в домашней ступе растолку —

чем истину тупице растолкую».

И еще, на стенах Мавзолея:

«Когда б мы этот мир могли исправить силой —

обрушило б добро все тропы злобы хилой!

Но мир – подобье нард: всего один бросок —

и жалкое грозит великому могилой…»

И еще —

«Мы с верой шли сквозь мир – и все же в малой мере

мир плоти в мир души преобразить сумели.

Все семь десятков лет я думаю о том!

В испуге мы пришли, уйдем в недоуменье…»

Пахлавана Махмуда знает и помнит вся Хива. Даже главный арык, питающий город водой, назван его именем – Палван-йап. Да, мудрость и поэзия – вода в пустыне, – с этими словами чайханщик собрал наши пустые стаканы, поставил их на поднос и уже собрался их отнести, как вдруг опять спросил:

– А танцевать вы умеете?

Мы вообще не поняли, о чем он.

Тогда чайханщик сделал один полукруг, и поднос оказался у него на уровне груди, потом еще один, и поднос как бы уже стоял левом на плече. Чайханщик замер на одной ноге, все тело оказалось как-то странно вывернуто, голова склонена направо, – потом совсем неожиданно улыбнулся нам широкой, почти американской, улыбкой и ушел из зала.

…Восток учит принимать всякий поворот как нечто само собой разумеющееся. Поднялись и мы. Пора было найти какое-то более человеческое кафе и, наконец, просто перекусить.

К тому же необходимо было заняться вплотную мотоциклом…

IX. Тысяча надежд, погребенных под песком…

Вечером в гостинице, после вкусного, по-настоящему вкусного узбекского ужина – как же все-таки узбекская кухня отличается от казахской (у казахов, по крайней мере, тут, в закаспийских степях и песках, ее, кажется, вообще нет – есть только еда, чтоб утолить голод) – я лежал и думал обо всех впечатлениях этого первого действительно прекрасного дня нашего путешествия. Да, конечно, нынешний Хорезм не хранит даже тени своего былого величия, но все же вот она, Азия, куда мы ехали, куда мы хотели приехать. И какая же это провинция, даже по сравнению с остальным Узбекистаном! Как смешно мне пытались приварить алюминиевый диск обычной сваркой, как мужик уверял, что работал в аэропорту и все умеет… как, в общем-то, примитивно рассказывал местный гид, убежденный, что больше всего нас интересуют гаремы и резной трон хана… Каким странным оказался чайханщик, почти безумец, переходящий от угрюмой замкнутости к назидательным историям! Как это и печально, и закономерно… Если ты в стороне от больших дорог мира, твоя частная история мельчает и истончается, как река среди песков.

Перед сном я опять немного почитал Семевского. Он писал об этих местах:

«Хорезм… Это слово ассоциируется с красивыми восточными легендами на фоне вечно голубого неба и цветущего оазиса. Но таков Хорезм был только в описаниях экзотических путешественников, глядящих на природу и быт колоний из окон ханских дворцов, где они гостили.

Край беспощадной феодальной эксплуатации, векового рабства и полного бесправия трудящихся. Край мелкого, примитивного поливного земледелия в оазисе, мускульным, человеческим трудом многих поколений отвоеванных от пустыни.

Хорезм, раньше не имевший никаких индустриальных предприятий, осветился электричеством. Построены и пущены в эксплуатацию электростанции, обогатился Хорезм типографией, маслобойным заводом и пятью хлопкоочистительными заводами.

Хорезм занимает северо-восточную часть Кара-Кумов, прилегающую к левому берегу Амударьи. Он представляет собой песчано-глинистую равнину с уклоном 0,2 – 0,4 километра на север и запад, сложенную отложениями древней Саракамышской дельты Амударьи. Несколько сотен километров отделяют Хорезм от ближайшей железной дороги. Основное богатство края – хлопок – доставляется, главным образом, на верблюдах, движение вверх по Амударье, благодаря очень быстрому ее течению, отнимает времени не меньше, чем верблюжий транспорт.

В настоящее время в Хорезме семь машинно-транспортных станций и много своих автомобилей.

На протяжении всего Хорезма автопробег встречали тепло и радушно в каждом колхозе, каждом кишлаке. Машины засыпали арбузами, дынями, виноградом…

Немыслимо было останавливаться в каждом кишлаке, это сильно задержало бы колонну, но колхозники настаивали на этом. Живая стена людей становилась по дороге, и машины не пропускались до тех пор, пока в каждую не были положены прекрасные, ароматные дыни и влажный, только что сорванный виноград.

Тяжела пыль Хорезма. От нее не убережешься, она проникает сквозь тент, сквозь одежду. Многие получали накожные болезни от пыли, попадающей на потное тело».

Что изменилось с тех пор? Прошло почти сто лет. Куда ушли их надежды? В тишину пустыни. Где внуки тех колхозников, которые встречали коммунистический автопробег? Старики, они расстилают свои коврики и совершают намаз в кварталах – махалля. Многие молодые уже почти не говорят по-русски. Не знают они и арабского. Все это сны. И я уходил в сон с чувством, что нечто главное все же от меня ускользнуло. Как там, у силача Махмуда сказано:

«Строитель небосвода, вечный зодчий,

что за день ты воздвиг, обрушишь к ночи:

мечети своды и законов свод,

едва уйдем, подточит время тотчас…»

Х. Азиатский сюр. Каракумы, колотун…

Несколько сотен километров по пустыне от Хивы до Бухары еще пару лет назад стали бы для нас серьезным испытанием. При этом новая трасса давно существовала, ее строили то ли китайцы с узбеками, то ли немцы, но долго не открывали, случилась целая история с географией, кто-то где-то не сумел соблюсти технические нормы или не проплатил необходимые деньги. В любом случае, люди катались по старой, совершенно убитой советской дороге. Изрытый асфальт тонул в песках, а рядом стояла пустая и идеальная новая трасса, как поле под паром. Типичный азиатский сюр, для тех, кто понимает. Но где-то за год-два до нашего трипа все споры закончились, автомагистраль открыли, даже разметку кое-где нанесли – ну, прямо европейский стандарт. Так что катили мы, если не с комфортом, то спокойно. Смущало только одно – невероятный для этого времени года колотун. Самый конец апреля, Азия, Каракумы, и вместо полуденного зноя в песках – холод такой, что хотелось спрятаться, и больше не высовывать носа. Подавляя это желание, мы время от времени гонялись по пустыне за верблюдами, и, наконец, затормозили у главного оплота цивилизации в таких местах – придорожной чайханы.

– Это еще ничего, сейчас не так холодно, – успокоил нас чайханщик. – Ночью буран был.

И добавил:

– В Москве теплее, наверное.

– Думали, в пустыне от жажды умирать будем, но нет, мы просто здесь замерзнем, – сказал Любер.

– Ничего, чай горячий и лепешки вкусные, – ответил Вася, и мы поняли, насколько он был прав.

…Пустыня заканчивалась постепенно. Сначала появились несколько по-настоящему зеленых деревьев вдоль дороги, потом пошли кишлаки, и стало ясно: здесь есть вода. Вода – это жизнь. Банально, но мы в Бухаре.

…Говорят, летом на солнце в этом городе бывает и 70 градусов по Цельсию. По крайней мере, такова точка зрения местных, и по отношению к ней необходима определенная дистанция. Пугать своими климатическими чудесами люди любят по всему миру. Но за 50 у них точно температура поднимается, в этом можно не сомневаться…

…Но у нас все было иначе. Когда мы проезжали вывеску «Бухара», термометр еле дотягивал до плюс 14, ветер сбивал с ног, и о жаре оставалось только мечтать. Мы уже и не мечтали.

ХI. Бухара: плавное погружение в безвременье

Как только мы заехали поужинать в европейского вида кафе, и я заикнулся о кальянных табаках, нам тут же поведали, что Бухара – центр узбекской кальянной культуры. Бармен живописал, как в душные летние вечера бухарцы выходят с кальянами на улицы, и курят их, сидя у себя под окнами. Очень убедительная картинка. Особенно в новых районах, которые тут тоже имеют место быть, как и повсюду на развалинах бывшего СССР…

Но это все так, шутки. В старых кварталах-махалля такая усеянная курильщиками улица выглядела бы исключительно хрестоматийно. Старики учат молодых, мужчины рассказывают друг другу о своих повседневных делах, от Аллаха до базара расстояние меньше мизинца. Восток ибн Восток…

Но при нашей погоде бухарцы курили свои кальяны дома, а мы – в заведении. Вкуснейший плов – и в сон. Все достопримечательности – с утра. И еще обязательно сходим на базар.

Бухара – город-сказка и город-декорация одновременно. Если у тебя было собственное представление о Центральной Азии, то здесь почти наверняка оно полностью совпадет с реальностью. Узкие уютные улочки, неспешные, гостеприимные и словоохотливые местные жители и бесконечные памятники старины, которые реставрированы или восстановлены по старинным рисункам и картинкам или в позднее советское время, или уже в независимом Узбекистане.

…Узбеки утверждают, что городу 2500 лет. Это их любимое число. 2500 лет, по их представлениям, каждому старинному азиатскому городу, а Самарканду – так все четыре с половиной тысячи. Но какая-то правда за всеми этими датировками есть. Археологи подтверждают, что люди тут жили с очень давних пор. Культурный слой уходит в глубину больше, чем на 20 метров. Александр Македонский в этих местах проходил, это известно, и город в его время уже существовал. Так что две с половиной тысячи, да, и это минимум.

В глубокой древности земли, на которых раскинулась современная Бухара, входили в состав страны Согда, или, как греки ее называли, Согдиана. Одна из легенд гласит, что сын некоего, то ли согдийского, то ли персидского царя, один из героев «Шахнаме» Сиявуш решил взять в жены дочь знаменитого Афросиаба, и, чтобы отпраздновать свадьбу, построил крепость Арк. От нее и пошла Бухара, «вихара» то есть, – то ли «монастырь», то ли «обитель знания».

… Азиатские древности созданы, отреставрированы и построены заново для того, чтобы будоражить воображение путешественника. Это непреложный факт.

Когда были насыпаны земляные стены Арка, не знает никто. Но мусульманские достопримечательности внутри – мечети Джоме и Хонако, тронный зал и бани бухарского эмира – ровесники московского Кремля. А еще на полстолетия раньше, как говорят все карты и путеводители, где-то здесь жил Омар Хайям. Мир все же очень тесен. Ведь Омар Хайям – поэт сугубо наш, русско-советский, домашний, почти как Есенин. Может быть, как раз за следующим поворотом, в тени минарета, он любил свою красавицу и пил свое вино, воспевая Персию наших грез. Был он, конечно, суфий, и писал, конечно, только о Боге, однако нашим отцам и дедам от Питера до Сахалина, когда они читали вечером под настольной лампой этот незабываемый рубаят, было глубоко плевать на историко-филологические подробности. И грезились отнюдь не райские гурии…

В интеллектуальной духоте Советского Союза было несколько окон, позволявших ощутить ветер иных просторов. Омар Хайям, двенадцать лет проживший в городе Бухаре, и еще столько же в Самарканде, распахивал пусть небольшое, но очень существенное окно. За ним открывался сад под иным небом и на иной земле, который я в своих пустынях, конечно же, не нашел. И не мог найти.

Зато в каждом городе, особенно на Востоке, найдется место ужасу. Испугать путешественника – это очень древняя задача. Странствует он, странствует, а вдруг захочет остаться? Ведь были такие случаи. Дома он служил купцом, а то и приказчиком при купце, а тут становился визирем, любимым другом и наперсником хана. Не знал местных обычаев, презирал местные обиды. Надо было сразу ему объяснить, что совсем не все так безоблачно в его жизни. Владыка – человек переменчивый, у него с утра бывает дурное настроение, или младшая жена упрямится и капризничает, или старший сын строит козни и вот-вот соберет войско, так что голова нашего гостя может слететь в любой момент. Мы были ему рады, но теперь он уже примелькался. Пусть для своего же блага собирает манатки и чешет дальше, в другой город, в другую страну.

А вернется домой – напишет книгу. И в книге будет место нашей несравненной жестокости. А то подумаешь – свинцовая венецианская тюрьма, она – хорошая гостиница против нашего зидана.

Так что в любом уважающем себя азиатском городе существует точка восточного коварства, где свершались жуткие казни, самоубивались девушки, бросались на меч юноши, катились в ров головы незадачливых путников, ну и так далее, со всеми вытекающими последствиями. В Бухаре такое место – Большой Минарет, или, как его называют на местном наречии, минарет Калян – самое высокое здание в старом городе. Оттуда, как нам с особенной радостью поведал экскурсовод, сбрасывали приговоренных к смерти. Их было много, иногда очень много. Смотря какой хан, какие у него жены, какое у хана настроение по утрам. Да и законы шариата никто не отменял, а они, хоть и несут в себе высшую справедливость, но суровы, кто станет спорить. Вероотступникам – смерть, богохульникам и вольнодумцам – смерть, клятвопреступникам – смерть, пьяницам – тоже смерть. Ворам – нет, не смерть, просто отрубают руку, и гуляй себе, если выживешь…

Кто и как потом убирал трупы, – об этом экскурсовод промолчал. Зато он сообщил о главном. Лицезрение казни должно было у горожан, собравшихся на площади у мечети, вызывать радостное чувство. Они понимали, что соблюли закон эмира и вообще жили как правильные люди, в отличие от неправильных, валяющихся тут, в пыли, у их ног…

XII. История по-азиатски: свирепые повелители и суфийские мистики

…Глядя на современную Бухару, трудно представить, что когда-то здесь царили такие уж суровые нравы. Неспешный, даже где-то нежный город вплетает тебя в свою паутину, воркует с тобой на десятке наречий. И нынешние языки – узбекский, русский, таджикский – тоже вплетаются в эту вековую разноголосицу. Согдийский, фарси, арабский, греческий, – да кого здесь только не было! И все эти сумасшедшие исторические памятники проясняют нынешний бухарский провинциальный ритм. В него достаточно легко входишь, привыкаешь к нему, особенно если не плетешься за экскурсоводом от мечети к лавке сувениров и оттуда к новой мечети, а катишься или прогуливаешься сам, пытаясь вслушаться в музыку давно уже полуспящей, оторванной от остального мира, а в чем-то безумной и очень современной Центральной Азии.

…Вот, в парке Саманидов усыпальница Исмаила Самани. Ну и что ж, X век, ничего страшного. Саманиды – целая эпоха в истории Востока. Один из них лежит здесь, иные в Персии, иные в Дамаске и Багдаде.

…Или медресе Улугбека на одной из улиц старого города, носящей имя Ходжи Набобода. Кто таков этот ходжа, мне как-то не удалось выяснить, а вот Улугбек – целая эпоха. Султан Мавераннахр, внук Тамерлана, ученый и воин, один из крупнейших астрономов в истории, он построил медресе в 1417 году. Такую же основал и в своей столице, в Самарканде. Думал создать лучшую на земле обитель для ученых и людей, ищущих знания, и действительно, при его жизни здесь преподавали и учились лучшие астрономы, географы, богословы, правоведы и поэты. Они разошлись по миру, а медресе осиротели. Теперь это только архитектура, классический среднеазиатский стиль.

Улугбек правил долго, почти сорок лет. На восемнадцатый год своего правления неподалеку от Самарканда он выстроил знаменитую обсерваторию, где вместе со своим учителем ал-Руми, другом ал-Каши и учеником ал-Кушчи долгие азиатские ночи наблюдал движение звезд. Жемчужиной этой обсерватории стал стенной квадрант, которому в ту пору не было равных в мире.

За десять с небольшим лет султан со товарищи составили уникальный по тем временам звездный каталог «Гургандский зидж». Когда в пятидесятые годы XVI века главное сочинение Улугбека «Новые Гурагановы астрономические таблицы» перевели на латынь, в Европе и близко не знали такой точности. Только Тихо Браге через столетие удалось достичь сходных результатов, но это был уже совершенно другой мир…

…В 1449 году Улугбек был предательски убит по приказу его сына Абдул-Латифа. Случилось это неподалеку от Самарканда. К этому времени великий ученый уже отказался от власти и думал стать странствующим книгочеем, как его ученик ал-Кушчи, добравшийся до Истамбула сразу же вслед за султаном Мехмедом Вторым. Но обыкновенные странники редко выходят из правителей мира. Слишком глубок след, слишком велик страх.

Обсерватория тоже впоследствии была разрушена – в XVII веке ее попросту разобрали на кирпичи. Прекрасный Мавераннахр, владыкой которого был великий внук великого Тимира, к этому времени стал забытой Богом дырой под звездным небом, глубокой провинцией мусульманского мира.

Еще через три столетия археологи все нашли. Они всегда все находят.

…По Бухаре лучше всего блуждать наугад. Стоило мне только немного уклониться от центра, как я вышел к удивительному месту – к ханаке Файзабад. Ханаки, как мне рассказали, стоят повсюду, где распространен суфизм. Здесь странствующие дервиши могли остановиться, переночевать и поупражняться в своем любимом деле – вращении. Они крутились и крутились вокруг оси – позвоночника, надеясь выпасть из-под власти сил времени и смерти.

Файзабад носит имя своего основателя, знаменитого странника ХVI века Мавлона Файзободи. Тут три этажа жилых комнат-худжр, где ночевали дервиши, и большой центральный зал, где они вершили свои причудливые обряды. Гурджиев потом напишет:

«В этом танце, через этот танец, совершалась великая остановка, то самое стояние в движении, о котором больше я ничего не могу вам рассказать».

Я закурил и задумался:

– А не к этой ли остановке я стремлюсь всю жизнь? Не ради ли нее пожирание пространства и медленное курение то там, то тут, в самых причудливых местах на этой земле? Мотоцикл на трассе – чем он, в сущности, не мой суфийский танец? Какая жажда гонит меня по этим дорогам?

В чайхане, куда я зашел выпить чаю и немного согреться, один суфий (оговорка: чайханщик) посоветовал мне съездить к некрополю Чор-Бакр, в восьми километрах от города. И оно, действительно, того стоило. Чор-Бакр стал естественным продолжением Файзабада. Вот пути живых, они приводят на пути мертвых.

Кладбища, которые удивляли нас в казахских степях, – просто варварское нагромождение камней по сравнению с этим городом за границей обжитого мира. Тут, в пределах высоких стен, есть свои улицы, ворота и дворы, ведущие к фамильным склепам и десяткам надгробий. В центре – медресе и еще одна ханака, а над ними купола – очи, глядящие в небеса.

Чор-Бакр – усыпальница джейбарских шейхов из суфийского ордена «Накшбандия», который и поныне властвует над умами и сердцами не только в Центральной и Малой Азии, но и на нашем Кавказе. Мавзолей основателя ордена Бахауддина Накшбанда тоже находится где-то в Бухаре, но до него как раз я не добрел. Понятно, что это священные места.

Тут очень интересный момент. У правоверных суннитов, тем более у последователей великого реформатора ислама Ибн Ваххаба, не может быть никаких священных мест, кроме Каабы. Для них это все язычество, по-арабски – ширк. Но суфии поклоняются памяти своих шейхов, и не только им. Они чтут все свидетельства присутствия Бога в мире – могилы великих людей и праведников, источники, колодцы, рощи и сады. В этом есть много детства, но и много истины. Мы любим свет за то, что он освещает предметы и делает прекрасными лица.

Хорезм, Бухара и Самарканд так же, как Персия и Индия, баюкали суфизм в колыбели. В Бухару съезжаются суфии со всего света – здесь родился и жил Накшбанд, основатель их самого известного и большого ордена. И отсюда же они расходятся по миру. Когда мы встречаем на улицах русских городов кавказцев, танцующих зикр, за ними встают те же тени суфийских дервишей, которые и поныне блуждают по городам и дорогам Востока.

Центральное захоронение Чор-Бакра – могила ходжи Абу Бакра Сада, двадцать лет бывшего наставником одного из самых знаменитых бухарских правителей – Абдуллы-хана II. Такое соединение мистического ислама и достаточно свирепой власти всегда было для меня загадкой, но в ней, наверное, есть и своя красота, и своя внутренняя логика. Так просто, без специальной подготовки, этого не понять. Надо, наверное, покружиться годик-другой…

XIII. Счастливый чала

…Отужинать мы решили в самом сердце старого города, в чайхане близ мечети Мох, или, как ее еще иначе называют, Магоки-Аттари, Мечеть в Яме. Мох, наверное, все-таки самое странное место в Бухаре, и в какой-то мере символ города. Небольшая квартальная мечеть XII века уходит в землю почти на пять метров. Но дело даже не в этом. Дело в наплывающих друг на друга пластах истории. В доисламские времена здесь, на базаре, стоял храм Луны. Потом, на том же месте, в Х веке была построена мечеть. Через два столетия ее перестроили. Уже к XV веку здание утопало в земле, поэтому мечеть считалась подземной. Легенда гласит, что до постройки в Бухаре первой синагоги евреи тут же молились вместе с мусульманами. Причем существуют две версии. Согласно одной, они это делали в одно и то же время, но в разных углах, а по другой, евреи приходили после мусульман.

Конечно, я что-то слышал о бухарских евреях и их, когда печальной, а когда – вполне счастливой истории. Но мечеть Мох, где мы только что побывали, вероятно, была единственным на этой земле общим храмом иудеев и мусульман. Представить себе что-то подобное в наше время – полное безумие.

Еда в Бухаре – просто пальчики оближешь. Даже больше того. Здесь у кухни особый стиль и характер. Понятно, как люди на Востоке проводят целые дни в своих чайханах. Поел плова, выпил чая, покурил кальян за неспешной беседой, потом опять поел плова, выпил чая. В этом круговращении, вероятно, рождается исламская мудрость. Или восточное хитроумие. Вспомним Ходжу Насреддина, уроженца этих мест…

Мы тоже поели, заказали чай и кальян. Правда, никаких сил идти на второй круг не было. Сидели, отдыхали. Любер и Василий говорили о чем-то своем, я рассматривал окружающую действительность. И тут неожиданно еврейская тема получила продолжение. На другом конце зала я его и заметил, одиноко сидящего, причем тоже с кальяном, человека лет пятидесяти, очень странного облика для этой местности. Он был, с одной стороны, по-европейски, причем в хорошем стиле, одет и обут – кожаные мокасины, джинсы, рубашка, свитер, – с другой, выглядел как очевидно местный, но какой-то неожиданный местный, как будто из другой эпохи. Рост под метр девяносто, широкоплечий, высоколобый, с не по-азиатски открытым и очень сложным лицом, симметрично разделенным надвое прямым, длинным и тонким, даже немного заостренным носом. Было в нем что-то персидское, может быть, даже арабское, но главное – вневременное.

– Здравствуйте, простите, вы говорите по-русски? – через мгновение после того, как мы встретились взглядами, этот человек подошел ко мне неожиданно мягко, совсем по-кошачьи, так, что я даже не заметил. В его выговоре не было и тени акцента, но и он казался немного странным, не врожденным, а идеально поставленным в хорошей школе.

– Да, – ответил я, немного удивившись вопросу.

– Я вижу, вы издалека, не был уверен, что из России. Тут часто европейцы бывают, американцы. – Исмаил, – и он протянул руку.

Я пригласил его присесть, но Исмаил позвал меня за свой стол. У него хороший табак в кальяне, чай тоже он как местный специально выбирал, да и товарищи мои оживленно беседуют, не стоит им мешать.

Я сказал, что у меня тоже есть свой табак, который к тому же я сам и делаю. Эта новость Исмаила как бы заинтересовала, но ненадолго. Так бывает. В путешествии, особенно вдали от европейских обочин, ты обычно встречаешь людей двух базовых типов. Одни – чтобы слушать. Другие – чтобы рассказывать. И редко случаются персонажи, способные слушать и рассказывать одновременно.

– Я – из чала. Верней, из бывших чала, – огорошил меня Исмаил сразу, как мы сделали по первому глотку кальянного дыма. Табак, кстати, был отменным. Не слишком сладким, без особых ароматических присадок, довольно крепким. Явно не массовая серия. Мне даже захотелось поинтересоваться, что да откуда, но было ясно, что светская беседа о табаке – это совсем не то, ради чего я прилег за этот дастархан.

– Чала? – переспросил я. Слово я слышал впервые, но сразу понял, что речь идет о происхождении. Это как у Мандельштама, он в своей «Армении» вспоминает, как во время кавказского путешествия его первым делом все время спрашивали: «Какой ты нации?»

– Конечно, вы не знаете, – ответил на мое изумление Исмаил. – Чала, – в переводе с тюркского – «ни то, ни се». Так называли бухарских евреев, вынужденных принять ислам. Хотите, я расскажу вам свою историю? Это, конечно, немного напоминает анекдот: «Малыш, хочешь, я расскажу тебе сказку?». Но вы приехали настолько издалека, что это должно быть вам интересно.

Исмаил сделал большой глоток кальянного дыма и весь как будто подобрался, приготовился к длинному рассказу. Вся эта картинка напомнила мне эпизод из читанных в детстве приключенческих романов. Человек приезжает в дальние края, и там ему повествуют о местных чудесах и небылицах. С той только разницей, что в истории Исмаила все оказалось правдой.

– Евреев в Среднюю Азию занесло в незапамятные времена. То ли они пришли с кем-то из персидских владык, то ли вместе с Александром Македонским, никто теперь этого не скажет. Но при зороастризме они тут жили припеваючи. У каждого местного правителя был свой еврей. И у каждого богатого горожанина тоже был друг еврей. Предки мои не бедствовали.

Когда сюда пришли мусульмане, они тоже поначалу покровительствовали моему народу. Люди Книги, в отличие от язычников, казались им почти братьями. И пророк Мухаммед, если читать его внимательно, завещал жить нам в мире.

Но потом явились тюрки и монголы. Эту перемену очень важно понять, в том числе и для того, чтобы ясно видеть, что происходит сейчас. Мы – персы, греки, арабы, римляне – представляли собой один мир, вы можете называть его античностью, можете как-то иначе, но это одна, общая цивилизация, – со своими связями, перекличками, разноголосицей. А они пришли откуда-то из степей и пустынь Турана, варварские колена из ниоткуда, и ничего не знали о нас, о нашем прошлом, о наших корнях. У нас не было общей истории.

Чингиз-хан – тот просто был язычник. Для него евреи, мусульмане, буддисты – все были на одно лицо. Красивые женщины становились наложницами. Сильные мужчины – рабами. Остальные, если выжили, были предоставлены сами себе.

При благородном Тимуре и тем более Улугбеке евреям жилось неплохо. В моем народе всегда было много ученых, а Тимуриды ценили мудрость.

Но в поздней Бухаре, когда и родилось понятие «бухарский еврей»… – его-то вы слышали?

Я кивнул головой.

– Так вот, в поздней Бухаре для евреев начался сущий ад. Каждая семья должна была платить невыносимый налог. Когда человек приносил деньги, чиновник отвешивал ему две пощечины и произносил ритуальную фразу: «Слава Богу, я мусульманин».

Но это еще не все. Евреи не могли ездить по Бухаре верхом на лошадях – только на осле. Они не имели права носить шелк и подвязывать халат платком, как это делали более или менее зажиточные бухарцы, – только веревкой. Им было запрещено носить чалму, вместо нее они носили меховые шапки.

При встрече любой мусульманин мог унизить, оскорбить и даже избить еврея. И, не дай Бог, еврей как-то начнет возражать или перечить мусульманину. Тогда его тащили к кади и в присутствии еще двоих мусульман обвиняли в богохульстве. Выход был только один – произнести ту же ритуальную формулу: «Слава Богу, я мусульманин!» Тогда и сам еврей, и его семья считались принявшими ислам. Их направляли к мулле, который наставлял всех в новой вере.

В противном случае несчастного ожидал полет с минарета Калян, и никаких других чудес.

Несчастные чала, те, кто приняли ислам, – это бухарские неприкасаемые. Они были чужими и для мусульман, и для евреев. Первые не верили в их искренность, вторые – презирали за вероотступничество. В итоги чала селились специальными кварталами вокруг еврейских махалля, могли брать в жены только дочерей таких же бедолаг, и бедствовали, не видя никакого выхода. Ниже на местной социальной лестнице стояли только цыгане – люли, но у них особая история.

– Однако везде есть люди и люди. В то время, когда Бухара попала под российский протекторат, еврейские купцы стали торговать с Петербургом. Им было проще, они легко учили языки, были в основе своей грамотны, умели читать и по-арабски, и на фарси, и по-русски. Таких грамотных людей в ту пору в Бухаре было очень мало.

Появились первые купцы и среди чала. Одним из них стал мой прапрадед.

Старые порядки полностью смела революция. Из чала вышло немало местных советских деятелей и интеллигентов. Кто хотел, особенно на первых порах, мог вернуться в иудаизм. Но таких было немного.

Еще более странная судьба ждала моего прадеда. Он влюбился в дочку муллы. У них был настоящий комсомольский роман, хороший сюжет для старого советского кино о Востоке. Потом, правда, прадеда посадили, обвинили в национализме. Был здесь такой известный процесс в 30-е годы, и дед остался с матерью, дочерью муллы, и прадедом, правоверным иудеем, вернувшимся в революцию к вере отцов. Если б это была Россия, взяли бы, конечно, всех, но это был Узбекистан, тут даже при Сталине большевики вели себя осторожнее. Поэтому дедушка мой вырос не в детдоме, а здесь, в обычном квартале старой Бухары. Встречались, правда, мальчишки, которые дразнили его: «Чала! Чала!», но он уже совершенно безнаказанно бил за это в морду.

У нас, видимо, была все же сумасшедшая семья, и следующий виток безумия случился уже со мной. Отец мой почвовед, служил доцентом местного университета, мать – актриса, играла в местном национальном театре. Я тоже учился на актера, в Ташкенте. В середине 80-х годов, после летней практики, мы с друзьями отправились на Памир. И вот там, на берегу Пянджа, я влюбился в дочь местного исмаилитского наставника. Девушка была красивая – глаз не отвести. Исмаилитки лица не закрывают, да и Горный Бадахшан все-таки не то, что Афганистан. Советской власти там не было никогда, но все же Душанбе, Ош, да и Ташкент – все это было неподалеку. К тому же делал свое дело советский телевизор. Он там был главным источником знаний о Европе, как ни смешно…

Для нее я явился из какой-то другой жизни, как для бухарки – парень из Нью-Йорка. У нас все случилось быстро, даже очень быстро, если учитывать время и пейзаж. Я решил – все, моя судьба. Мы – к ее отцу, он ни в какую – принимай ислам. Я говорю: «Я по рождению мусульманин», – хотя кто я был в тот момент, чала, мусульманин или бухарский еврей, одному Аллаху было ведомо. Был я, как принято теперь говорить, агностик, то есть мне было все равно.

«Нет, – отвечает он, – ты не мусульманин. Тебе еще надо принять истинный ислам». Он имел в виду свой ислам, разумеется.

Знаете, наверное: шииты, сунниты… Исмаилиты – это крайние шииты. Остальные мусульмане их вообще не признают. А они – остальных мусульман.

Совершенно невозможная история на этой земле, чтобы человек из бухарских евреев стал не просто чала, но и исмаилитом. Мои родители – интеллигентные советские люди – меня не поняли.

Из Ташкента я распределился в Хорог. Удивительно, но очень полюбил тестя. Потом он мне и младшую дочь в жены отдал. Рядом был Афганистан. Вскоре началась война. Я воевал за тех, кого вы называете фундаменталистами, иначе было нельзя. Остался жив. Тесть умер, мой отец тоже умер. Из Бадахшана пришлось бежать. Мы вернулись сюда. Узбекская гэбуха долго не оставляла меня в покое – они очень не любят религию. Тем более тех, кто воевал. Но деньги способны на все. Сейчас я здесь представляю Aga Khan Development Network, фонд развития, созданный главой всех исмаилитов мира – Агаханом IV. Своего рода посол. Исмаилитов в Бухаре почти нет, но бизнес-интересы у нас повсюду. И великое множество благотворительных проектов.

Такая вот сказка, страшная и счастливая одновременно. Так что, если чем буду полезен? – и с этими словами Исмаил протянул мне визитную карточку…

На прощание он спросил меня:

– А в Бога-то вы верите?

– Я – агностик, как и вы в юности, – ответил я ему с легкой улыбкой.

– Ну, это ничего, – сказал Исмаил. – Перед вами длинная дорога. Это я вам говорю, трижды «ни то, ни се», ставший исмаилитом, – и он засмеялся громким и уверенным, почти американским смехом, таким неожиданным на этом безумном Востоке.

XIV. В тени Великого Хромого

…Любер и Вася зависли на пару дней в Бухаре, а я решил двигаться самостоятельно. На все есть свои причины. В узбекской столице мне предстоял ремонт, и ребятам совершенно незачем было так долго торчать в большом городе в ожидании известий из мотомастерской. К тому же, «Иваныч» был в таком состоянии, что даже по самой лучшей дороге я мог перемещаться лишь не спеша, с чувством, толком и расстановкой. Парням катиться со мной было бы скучновато. Они и так уже нарезали круги по пустыне по пути из Хивы в Бухару, а здесь предстоял очень цивильный кусок дороги, так что сопровождать меня не было ни малейшего смысла.

…В движении со скоростью 60 км в час существует свой кайф. Я ехал по дороге, которая была когда-то частью Великого Шелкового пути, и центральный Узбекистан проплывал перед моими глазами. «Пустыня, солончак, кишлаки, сады, арыки, опять пустыня – Азия, азиаты, азиатское», – бормотал я про себя это почти стихотворение, и настроение мое улучшалось с каждым километром.

Тем более, впереди был Самарканд. А Самарканд – особая песня.

То ли Саид, то ли Толик, то ли Ира Аржанцева говорили мне еще зимой, что Бухара – это азиатский Питер, а Самарканд – азиатская Москва. Хотя по мне, азиатская Москва, конечно же, – Ташкент. Но это так, замечание по ходу дела.

В любом случае, Самарканда много, и там можно найти почти все. Это касается и жизни, и архитектуры, и, конечно же, истории. Этот город – как шкатулка. Вот он, большой Самарканд для туристов, собственно, центр и штамп самого глянцевого узбекского туризма с его мечетями, мавзолеями и прочим Средневековьем. Посмотришь, а внутри русский Самарканд и таджикский, и цыганский, и персидский, – современный и традиционный, наполненный и совершенно пустой.

Весной я в Самарканде уже побывал, тогда купил себе классический экскурсионный тур. Так что экзотики в разлив и на вынос мне хватило, не было никакого смысла начинать с площади Регистан и слушать рассказы англо– и русскоговорящего гида, – местный или ташкентский университет, исторический или филологический факультет, – о том, как здесь на пиках Тимур выставлял головы своих врагов. Тем более, что это – полная чушь, которую эти солидные мужики должны были бы знать при их достаточно помпезном образовании. При Тимуре никакой площади Регистан еще не было. На этом месте вообще ничего не было. Мечети и медресе воздвигли во времена Улугбека, и именно тогда вместо брусчатки поднасыпали песочку. Поэтому этот песок здесь вовсе не для того, чтоб в него уходила кровь, а чтоб мягко ступать было. Так, для красоты и из чувства стиля. Песок после пустыни – что может быть естественней. Люди выходят на площадь и купают ноги в песке. И никаких тебе мыслей о социальном протесте…

…Страшные сказки про Азию очень надоедают. Сняли бы пару достойных фильмов ужасов и успокоились. Незачем пугать впечатлительных европейцев…

В общем, к черту обязательные достопримечательности, теперь у меня был четкий план. Я знал, что мне надо, и чего совсем не надо. К тому же и спина после падения еще не прошла, так что никаких экскурсий. Хотелось погулять по русскому городу и заехать на городище Афрасиаб, то есть в тот домонгольский Самарканд, которому действительно то ли 2500, то ли 2750, то ли 4500 лет. Ибо город, который входит во все справочники и путеводители, гораздо моложе. Так часто бывает. Туризм – форма обмана; история, представленная для народа – тип коллективной галлюцинации. Обозначается полезный предмет и отрезается боковое зрение. Людям показывают Средневековье, – но древняя Согдиана ускользаетот их глаз.

Однако, чтобы я там себе не полагал, сама дорога вывела, вытолкнула меня к Гур-Эмиру. Наверное, в этом тоже присутствует магическая сила Великого Хромого. В гордыне хотел он бросить вызов всей вселенной, а здесь – его город, как-никак, любимое место в мире. Как у Бабура – Кабул, как у Генриха IV – Париж. И потому геометрия перемещений тут до сих пор подчинена его логике, тем более не для местного человека, привыкшего жить в этом пространстве, а для пришлеца из дальних стран, явившегося исключительно по собственной воле. Великий Хромой будто бы говорит тебе: «Сначала я, потом все остальное».

Гур-Эмир – грандиозный памятник превратностям судьбы. Тамерлан начал строить его вовсе не для себя, а для своего внука, Мухаммеда Султана. Мухаммед считался наследником, но сгинул во время одного из походов. Никакая власть не спасает от предначертанного – это вам легко объяснит любой мусульманин. Если он не суфий, конечно, суфии видят этот «пейзаж» сложнее. Поэтому правители и брали себе в наставники суфийских дервишей. Наверное, здесь ключ к разгадке, как близко стояли и стоят на Востоке такие разные дела и разные люди. Впрочем, ислам – далеко не гуманизм, и у него нет привычного для нас почтения к каждой отдельной человеческой судьбе. Смерть и бессмертие сочетаются в самых причудливых орнаментальных композициях.

Когда-то Тимур велел начертать на вратах одного из своих дворцов: «Если вы сомневаетесь в нашем могуществе, посмотрите на наши постройки». Но что такое здание? Украшенный и поставленный в правильном порядке камень. А настоящая красота сиюминутна. И суфии, наставники Тамерлана, думали так же. Милость Аллаха проявляется в жизни. Источники и оазисы сами по себе святые места, они отмечают присутствие живого Бога в пустыне тварной материи. Поэтому больше дворцов и минаретов Тимур любил сады. Ныне не осталось ни одного из его знаменитых садов, только их имена – Сад, Пленяющий Сердце, Райский Сад, Сад Чинар, Сад Сорок, Сад на Возвышенности, Сад Счастья или Благоустроенного государства, и, наконец, Сад картины мира.

Сами эти названия звучат как стихи.

Здесь знак, символ, метафора. Минарет стоит, сад умер. Саду необходимо журчание воды, непрерывное присутствие жизни. Несколько лет запустения – и от него не остается и следа. А дворец будет разрушаться долго. Пески могут отступать, наступать, люди уходить, приходить, восхищаться старыми монументами и доблестью предков, и не вспомнить даже, что здесь цвели деревья. Камень надежен, но только тень сада и изобилие плодов земных утешает, дает надежду и отдых.

И вот еще один символ. Рядом с грандиозным мавзолеем Тимура стоит небольшой мавзолей Аксарай. У одной из его стен, в подземной нише, похоронен человек без головы. Вероятно, он был казнен. Это Абдул-Латиф, сын и убийца великолепного Улугбека. Вот, рядом, великая слава Тимуридов и тьма отцеубийцы. Пути жизни и пути смерти смешивались в древности в очень ясных сочетаниях: слава и позор, честь и бесчестье, прекрасная ясность давно прошедших времен.

…На этом хотелось сделать паузу, может быть даже с кем-то поговорить. Когда ты прогуливаешься по незнакомому городу один, то думаешь очень часто не просто словами, а картинками или отдельными мелодическими отрывками, звуками. Они проносятся на скорости в сознании, и иногда, чтобы их поймать, чтобы они не исчезли, очень хочется что-то записать, с кем-то переброситься хотя бы парой слов. Но в чайхане напротив Гур-Эмира, куда я зашел выпить чайничек чаю и перевести дыхание, отдыхали только случайные туристы. И еще несколько местных мужиков тихо обсуждали то ли на узбекском, то ли на таджикском свои повседневные дела. Но выглядели они при этом как заговорщики, и на пришельца не обратили ни малейшего внимания.

Делать нечего, так бывает. Восток иногда отгораживается от тебя непроницаемой прозрачной стеной, и ты глядишь на него, как на изображение на экране. Человек из другого мира, которого здесь никто не замечает. Движущиеся фигурки, звуковой фон. Тогда твое собственное странствие настигает тебя, и ты застываешь в полной растерянности.

Но тормозить было некогда, надо было двигаться дальше, и от Гур-Эмира я отправился к подножью Афросиаба.

XV. Древняя область тьмы

Если всерьез говорить об азиатской жути, то она живет именно здесь. Афросиаб – это свист ветра и полная тишина. Огромный город в городе, практически рядом с центром, и при этом он совершенно пуст…

…Когда-то этот город называли Мириканд или Самускент, он был велик и стар уже в VI веке до нашей эры, когда сюда пришел Великий Кир. Возникает ощущение, что он был велик и стар всегда. Составители хронологических таблиц могут сколько угодно спорить о своих датировках – им не найти года рождения Самарканда…

…По этим улицам ходили древние согдийцы, библейские пророки и зороастрийские маги, здесь искал свою любовь Александр Македонский и спорили о ценах купцы Великого Шелкового пути, здесь Ибн Сина обсуждал строение человеческого тела и смысл человеческой жизни с суфийскими дервишами, здесь бушевали восстания и мудрость ценила уединение. Но потом сюда пришел Чингиз-хан, и все кончилось. Монголы сотворили нечто такое, что можно сравнить только с атомным взрывом или каждодневными ковровыми бомбардировками. Город был превращен в пыль. Кровь настолько пропитала землю, что несколько столетий здесь не росла трава. Теперь растет, но животные сторонятся этих мест.

…Афросиаб – не название поселения, а имя царя. Так звали главного отрицательного героя из персидского эпоса и «Шахнаме» великого Фирдоуси. Это был единый мир.

Когда-то согдийцы, древние кочевники, осели в долине Зарафшана, в междуречье Амударьи и Сырдарьи. Среди них были и тюрки, и персы, и монголы, но говорили они на персидских языках. Их главной книгой была «Авеста», а главным пророком – воспетый Ницше Заратустра.

Согласно легенде, Афросиаб был царем Турана, той области тьмы, которая стала главным врагом Ирана, обители Света. Кто-то из современных умников сравнил Иран и Туран с Гондором и Мордором из знаменитого фэнтези Д.Р.Р. Толкиена. Но одно дело – мир британских фантазий и политических предпочтений под модной обложкой, и совсем другое – живая персидская древность.

Кочевой Туран противостоял земледельческому Ирану. И те, и другие знали мир и умели вести войну.

Афросиаб, согласно авестийской традиции, – потомок Тура, среднего сына первого царя Ирана Фаридуна. «Авеста» называет его то обманчивым, то коварным, а «Шахнаме» рассказывает, как он соблазнял и губил одного персидского богатыря за другим. Сиавуш, основатель Бухары, как раз и построил крепость Арк ради свадьбы с дочерью Афросиаба. И от коварства Афросиаба погиб. Герои тех лет с замечательной последовательностью занимались любовью, обманывали и убивали друг друга, не видя в этом никаких противоречий. Как раз сын Сиавуша, праведный иранский шах Кай Хосров, наконец, одолел нашего героя, до того неуязвимого, благодаря своим чарам.

Войска Афросиаба были разбиты. Волшебник пытался спастись на дне озера Заранг, но погиб благородно. Он вышел к своим врагам, думая спасти брата Гарсиваза, которого избивали иранцы. Тут еще один праведник – отшельник Хум – во имя света и добра добил несчастного.

Такова была судьба основателя цитадели, если верить персидским легендам, песням и сказкам. А в эти истории поражений, побед, проклятий и предсказаний решительно хочется верить, когда в сердце большого азиатского города ты видишь совершенно безлюдную местность, окруженную стенами, вопиющими о собственной древности. Очень странное чувство. Пустыня хранит в себе оазисы и города, но в одном из таких оазисов, в едва ли не самом славном из этих городов, ты снова встречаешь маленькую пустыню, где страшные легенды о царе-маге переплетаются с более чем достоверными рассказами о монгольских зверствах и запустении последних веков.

…У стен Афросиаба – древности, потом – кладбища, в том числе и современные, а потом звенящая пустота. Там есть несколько улиц, но почти никаких зданий и никаких машин.

Я проник в древний город с юга и двинулся по улице-кладбищу, как его называют местные, через некрополь Шахи-Зинда. Мой путь лежал к мечети Хазрет-Хызр, с которой связана древняя легенда. Мне еще Саид пересказал ее в Москве, потом я слышал ее в Бухаре, она вообще гуляет по всему Востоку.

Святой Хызр – покровитель путешественников и искателей истины. Он был то ли странником, то ли воином Александра Македонского и искупался в роднике бессмертия где-то в горах Памира. Он набрал кувшин этой воды и хотел омыть ей Двурогого, но кувшин разбился. С тех пор Хызр гуляет по свету, нигде не останавливается. Узнать его легко, на большом пальце правой руки у него не хватает фаланги. Он является пророкам, поэтам и странникам в самые трудные минуты их жизни, но только тогда, когда те вспоминают о нем.

…Странный святой, так похожий на Каина…

Мечеть в его честь у южной оконечности Афросиаба была построена сразу после арабского завоевания на месте старого зороастрийского храма. Здесь был знаменитый колодец, и отсюда же начинался свинцовый водопровод, питавший водой древний Самарканд. И мечеть, и водопровод Чингиз-хан сравнял с землей. Колодец засыпал. Нынешний Хазрет-Хызр построен в XIX веке. Тут похоронили и первого узбекского президента Ислама Каримова. Вот удивительно: человек всю жизнь боролся с религиозным экстремизмом, а упокоился под сенью родных сказок и преданий. Какой бы мы ни обладали властью, как бы ни привыкли диктовать миру свою волю, есть нечто, что сильнее власти и воли. Тимур лежит в центре Самарканда и хранит мир от великих войн, Каримов завещал похоронить себя на склонах Афросиаба в ожидании живой воды, влаги бессмертия…

… За Хазрет-Хызром простирается огромное мусульманское кладбище, которое я объехал по Ташкентской улице. Остальной Афросиаб гол. Сухая земля, клочковатая трава, колеи расходящихся случайных дорог. Теперь это археологический заповедник. Так что жизни здесь больше не будет. Никогда.

Единственное здание на территории Афросиаба, отведенное для живых, – музей. Я туда не пошел. Мне рассказывали, что там хранятся уникальные согдийские рисунки зороастрийской эпохи. Так как мусульмане запретили рисовать живое, это единственная возможность увидеть, как выглядели жители древней Азии во времена Кира и Александра. Но картинки можно посмотреть и в альбоме, а у меня уже голова кружилась от этой иссушенной пустоты.

…Прямо из Афросиаба выезжать на трассу очень не хотелось. Надо было еще глотнуть городского воздуха, посидеть у фонтанов, поговорить с людьми. Я даже специально промчал по советским районам, свернул в таджикские – как их здесь еще называют, персидские – махалля, проехал по переулкам, несильно изменившимся с начала XX века, обогнал несколько запряженных в повозки осликов, потом вернулся в центр и вынырнул около площади Регистан. Посидел немного у памятника Тимуру, посмотрел на фонтан, прошелся по бульвару и углубился в «русский город». Интересно, как воспринималась эта губернская архитектура, напоминающая то ли Владимир, то ли Воронеж, и отнесенная так далеко на Восток, пока у нас была единая страна? Ощущалась ли непрерывность территории, или все-таки было ясно, что ты совсем в другом мире, а эти привычные дома, иногда даже с элементами классицизма или модерна, всего лишь декорация?

…Когда-то железная дорога была становым хребтом русской Азии, самым верным знаком проникновения цивилизации на эти дремотные просторы. Теперь, во времена независимого Узбекистана, у перрона на вокзале стоял скоростной поезд «Афросиаб», курсирующий из Самарканда в Ташкент. Время в пути – чуть больше двух часов. Скорость – до 200 км в час. Билет от 25 до 45 долларов.

Но поезд поездом, а мне пора было выезжать на трассу. Меня ждал Ташкент.

XVI. Суть Востока, или прямой репортаж из ташкентской мотомастерской

…Конечно, я оказался гораздо медленнее «Афросиаба», он все-таки волшебник. На 300 километров у нас с «Иванычем» ушло около шести часов. Но дорога радовала глаз и поражала резкими переходами. То космические пейзажи, то мирные сельские картинки. Бесконечная равнина закончилась. Появились всхолмия, на горизонте синели горы. И, главное, совсем другой свет.

Где есть вода, там жизнь. Весна, все в цвету. Красота невероятная. Кажется, что рай.

Где нет воды – сухая бесплодная земля. Так греки представляли себе Аид.

…Ташкент в первые минуты меня просто оглушил. В таком большом городе я не был уже почти две недели. К тому же ташкентское землетрясение сделало свое дело – здесь осталось очень мало старины и было много советских районов, причем отстроенных не без изящества. Еще бы: город восстанавливали всей страной, и самые лучшие шестидесятнические архитектурные идеи были тут воплощены в жизнь. Теперь это все, конечно, немного устарело и обветшало, но глазу было привычно. Даже мелькнуло обманчивое чувство: «Вот, я вернулся, если не домой, то, по крайней мере, в современность». Вокруг явно присутствовало все или почти все, от чего мой глаз уже успел отвыкнуть – дорогие новые машины, рестораны, супермаркеты, бутики, совсем по-другому «прикинутые» люди, суетливо спешащие по своим делам. Метро, в конце концов. И, главное, автомобильное движение. Кажется, все водители московских и питерских маршруток проходили практику именно в этом городе. Хотя, конечно, по сравнению с Каиром или Стамбулом, люди кое-как, но все же соблюдали правила. Да и трафик, конечно, в Ташкенте пожиже.

…Назавтра я должен был встретиться, наконец, с «Байкерами Узбекистана». Редко когда доводилось мне ждать встречи с кем-нибудь с таким нетерпением. Но это, правда, был предел мечтаний – прокатиться по Азии на исправном мотоцикле. Настоящий кайф! Ни разу еще не удавалось. И теперь меня от моего счастья отделяла только одна ночь. Оставалось где-нибудь в хорошем месте поужинать и выспаться.

…Поздним вечером, в гостинице, я записал первое за все азиатское путешествие стихотворение:

Кажется, доехал.

Но куда?

Вероятно, достиг.

Но чего?

Наверно, любил.

Но кого?

Приснилось, что жил.

Но когда?

…Утром я отправился в мотомастерскую «Байкеров Узбекистана». Есть такая песня у Гребенщикова: «Это все, что я хочу». Там, в Ташкенте, эти парни и новые сальники на мотоцикл были именно тем, чего я в данный момент хотел. Остальное должно было как-то устроиться и сложиться само собой, либо в процессе, либо постфактум.

Парни встретили меня, как старого друга. Чай, кофе, расспросы. Одна была проблема – от Рустама, их главного механика, определенно несло перегаром. Но я – гость все-таки – сделал вид, что не замечаю. В конце концов, он не за рулем, да и я не гаишник.

За чаем мы провели примерно час. Спрашивали обо всем. О Москве и Сахалине, о кругосветке и Европе, о Латинской Америке и о том, как мне – он, их Узбекистан.

Но это, скорее всего, были так, фигуры вежливости. Главный свой вопрос они берегли напоследок:

– Зачем на «Харлее» по этим дорогам? Ломается ведь?

Я на секунду задумался, как вырулить. Если я начну рассказывать им, что «Иваныч», который проехал полмира, никогда не был в Азии, могут ведь не понять. Для них это все, как ни крути, абстрактные материи. И я нашел единственно правильный ответ в духе «Восток – дело тонкое»:

– Парни, если мой мотоцикл не будет ломаться, как же я буду знакомиться с правильными людьми? С вами, например.

Мой ответ пришелся ребятам явно по вкусу. И Рустам решил попробовать поработать.

Конечно, я помогал ему, как мог. Но существовала одна сложность.

Новые сальники лежали тут же, на столе. Но без фабричной маркировки размера. И у меня началась законная паранойя: а подойдут ли? Мужики, правда, объяснили, что доставали они запчасти, как обычно, через задницу, не до маркировок тут, но все будет хорошо.

Что ж, поживем – увидим.

Так, в вялой разборке мотоцикла прошел еще один час, и Рустам попросил пощады. Он сказал, что ему хотя бы минут пятьдесят, но надо поспать. Это было очевидно с самого начала. Я отправился в магазин за маслом, а мой единственно возможный спаситель прилег отдохнуть.

В два я вернулся, и сразу увидел чудесное преображение главного механика. Он был бодр, свеж и готов к труду и обороне. Прошло еще какое-то время. К четырем мы разобрали первое перо вилки. Теперь можно было, наконец, сравнить и примерить сальники. Оп-па! Стало ясно, что новые – другого размера. Они тоже предназначались для хорошего мотоцикла, но, увы, не для моего.

Рустам только вздохнул, а я нырнул в Интернет, списался с моим московским мотодоктором Володей и стал обсуждать перспективы доставки нужных сальников из Москвы. Перспективы были, но радости они не принесли. Местным ребятам тоже стало как-то неудобно, и они бросились к телефонам. Искали лихорадочно, как будто три дня назад не получили нужные размеры и не заверили, что все в ажуре.

Кто-то сказал мне:

– Максим, ты очень спокойный человек. Мы первый раз встречаем в своей мастерской такого спокойного человека.

Что я мог им ответить?

– Парни, все просто. То, что я могу изменить в этой ситуации, не требует нервов. То, что не смогу, их не заслуживает.

Таков был истинный урок Востока. Суфии меня бы одобрили. Не хватало только покружиться по мастерской и замереть по чьему-нибудь хлопку. Впрочем, Гурджиева среди «Байкеров Узбекистана» не наблюдалось. Однако эффект был. Ребята удвоили активность.

Через час сальники нужного размера прибыли в мастерскую. На сегодня моя миссия была исчерпана. Я мог только пожелать Рустаму счастливого завершения трудового дня и отправиться в хороший ресторан покурить кальян, благо табак Total Flame собственной выделки я припас еще с утра.

XVIII. Ориентировка на местности: Total Flame под вкрадчивые разговоры об Аллахе

…В тот вечер я показывал свои кальянные табаки местным людям из кальянного и сигарного бизнеса. Понятно, что сигарная культура в Узбекистане – нечто очень экзотическое, я даже не помню, существовал ли в советское время в Ташкенте магазин «Гавана», но вот кальян курят почти все. Как раз накануне моего отъезда Total Flame выпустил самый крепкий кальянный табак в мире, и по сравнению с популярными на востоке сладко-фруктовыми, сильно ароматизированными смесями это просто был взрыв сознания.

Я списался с нужными людьми еще из Москвы, и в Ташкенте меня и мой табачок ждали, надеялись и верили.

…Мы раскурили кальян и прошли по первому кругу, когда Мешхед – хозяин одного из центровых ташкентских табачных магазинов – подвел к нашему столику высокого человека классического тюркского облика, как с картинки: худое заостренное лицо, зачесанные назад жесткие седые волосы и бородка клином.

– Это Хасан-ака, – представил нового знакомца Мешхед. – Он книги пишет. О том, как жить. На узбекском языке.

Книги? – интересно. Я тоже пишу книги.

…Хасан сел за наш столик, закурил кальян и как бы заметно подобрался, вытянулся – весь внимание, пытаясь при этом поймать мой взгляд. Я некоторое время отводил глаза, но потом почувствовал, что мне становится не по себе, будто я что-то скрываю, и принял игру, стал отвечать вниманием на внимание. Разговор сначала зашел о бизнесе, мы даже по ходу договорились о поставках табаков в Ташкент, потом я стал рассказывать о своих путешествиях…

Хасан молчал, но в его взгляде было все больше и больше вопроса и ожидания, обращенного именно ко мне. Это было естественно, я выступал новичком в этом городе и в этой компании. Всем хотелось, чтобы я поговорил именно с ним. Ожидание этого разговора зависло в воздухе. Я понимал, что с Хасаном меня познакомили не случайно, это своего рода проверка или, как говорили мы в детстве, прописка, к тому же Восток есть Восток, Запад есть Запад, и вместе им не сойтись.

В общем, я задал вопрос первым:

– Хасан-ака, расскажи, как ты думаешь, когда-нибудь люди на этой планете будут счастливы? – И тут же подумал: какая глупость, что это со мной? – и, сразу, уже с некоторой злостью: если он книги о жизни пишет на узбекском, да еще глядит на меня все время с вызовом, пусть ответит мне по-русски, просто и ясно.

– Да, – спокойно сказал Хасан. – Будут.

– Когда это случится? Скоро?

– Да, – спокойно сказал Хасан. – Может быть, и скоро.

– А что для этого надо?

– Тебе надо вот… ислам надо принимать.

– Мне? – удивился я.

Я ожидал услышать все, что угодно, но такой ответ, как мне показалось, по степени примитива превзошел все мои ожидания. Однако Хасан оказался не так прост.

– Тебе, конечно, да, – он ни на секунду не изменился лицом, выдыхая очередное облако кальянного дыма. – Я вот слушаю тебя. Ты много ездил, думал, искал. Да. Очень-очень-очень много видел, много видел вокруг света – буддистов, ну всякое. Однако самая верная дорога – ислам.

Я, честно говоря, просто растерялся. Не знал, что ответить.

– Скажи, Хасан-ака, если я по монастырям Тибета ходил, по церквям, по мусульманским святыням ходил, но вот, знаешь, ни в кого не хочу, ни в кого не могу верить. Что мне делать? И потом сейчас вопрос не обо мне лично…

– Я понимаю, – кивнул Хасан.

– Дослушай вопрос, да. Не обо мне лично. Я какой есть, такой есть. Я от этого ни плохой, ни хороший. Я ценности все принимаю. Но для всех людей, для человечества – не важно, для мусульман, христиан, иудеев, буддистов – есть какой-то рецепт, чтоб все они были счастливы?

– Начинать с себя надо, – ответил Хасан. – Я тебе напишу. Не сейчас, я немного выпил, и ты немного выпил, нельзя подвыпившим людям о таких вещах разговаривать, тем более за общим столом. Я напишу тебе, не сегодня, но напишу. Ты только помни, куда ведет дорога. Главное – это покой. Покой – это джихад. Поход за истиной.

…В гостиницу я уезжал немного подшофе, отдохнувший, но в каком-то сложном настроении. В голове крутилось: главное – это покой, покой – это джихад…

Перед сном записал:

Спокойствие, как вода.

Песчинок пустынь меньше,

Чем звезд ночного неба.

XIX. Страна под железной чадрой

…Вася и Любер приехали из Бухары и Самарканда счастливые и довольные. Они отлично покатались, неплохо провели время, не особо увлекались древностями, зато много говорили с людьми. Оба были единодушны: узбеки гостеприимны, таджики – тем более, но отличить одних от других без бутылки тяжело, с бутылкой – еще тяжелее. Бухарцы – милые и патриархальные, самаркандцы – избалованы туристами. Девушки азиатские встречаются очень даже ничего, но подход к ним нужен особый. А за деньги не хочется. Правда, если увлекательно рассказывать о дальних странах и итальянском чинква терра, все может произойти. К тому же в Самарканде они видели почти полуголую девицу в виде современной скульптуры. Вот бы местные так одевались. Но увы…

…За рассказами и трепом о первой половине путешествия пролетело полночи, а к утру мотоцикл мой тоже был готов, и это было истинное счастье. Рассекать по проспектам и площадям на «Иваныче» с амортизаторами – невероятный кайф. Как будто пересел с шестерки на «Мерс» S-класса. Я даже знал теперь, на какой заправке в этом городе можно свободно залить 95-й бензин. «Байкеры Узбекистана» подсказали. Они оказались отличными ребятами. А ведь вышел я на них почти случайно, в отчаянье забил «ремонт мотоцикла Ташкент» в поисковую строку Google.

С Ташкентом все было хорошо. Столица Узбекистана действовала на нас благотворно. Кроме всего прочего, потеплело, и высокое азиатское небо стало, наконец, таким, каким ему положено быть – синим. Даже временами казалось, что откуда-то дует морской ветер. Чистый обман, потому что пребывали мы посреди пустынь, в самой середине Евразийского континента. На запад – Гоби, на восток – Каракумы, на север – казахские степи, на юг – Памир и Гималаи. И вроде все рядом.

Но хотелось двигаться дальше, верней, назад, на Запад, к берегам Каспия. Ведь когда мы назвали наше путешествие Каспийским ралли, мы думали, как будем рассекать по берегу моря: слева – пустыня, справа – пляж. Морей же пока вообще не видели. Даже Арал, и тот высох.

Между нами и морем лежала Туркмения. В Ташкенте нам надо было получить еще в Москве обещанные туркменские транзитные визы. И тут нас ждал главный облом. Отказ.

Московские туркмены все гарантировали с предельной ясностью – подъедете, мол, и возьмете. Хотя до того они еще много чего обещали, но всегда за этим следовало витиеватое азиатское «а не могли бы вы последовать на…».

Так что сомнения существовали с самого начала. К тому же в Бухаре мы видели десятка полтора разных европейских путешественников, которые ждали милости от Ашхабада месяцами. Одно забавное английское семейство на машине просто поразило нас наивностью. «Как же, – спрашивал сам себя Джон, сорокапятилетний болельщик Манчестера, мечтающий проехать на своей маленькой машинке в Иран примерно нашим же маршрутом, да еще с женой и восьмилетним сыном, – как же так? Как они могут нас не пропустить? Просто пропустить, на один, ну на два дня?»

Через Россию им ехать страшно не хотелось. Для них это тоже визовые хлопоты, огромный крюк и лишние деньги. В Бухаре они торчали уже больше месяца. Объяснить, что могут проторчать и полгода, было попросту невозможно. Оставалось только сочувствовать и кивать головой.

Так что, отправляясь в туркменское посольство, мы не были уверены в успехе своего благородного предприятия. Но все-таки надеялись на лучшее.

Туркменов в Азии не любит никто. Или почти никто. Они тут как бы пришельцы из совсем другого мира. Дело в том, что простых граждан этой страны очень давно за ее границами не видели – покойный хан Ниязов и его товарищи направляли по специальному распоряжению в сопредельные страны лишь особо доверенных лиц. В том, что это весьма специфические персонажи, сомневаться не проходилось – а судить по ним обо всем народе было бы явно некорректно. По крайней мере, Семевский и другие путешественники советского времени писали о Туркмении с нежностью.

Но нам не повезло. Мы живем в другую эпоху.

Туркменское посольство в городе Ташкенте расположилось в невероятно красивом особняке, каком-то чудом уцелевшем после землетрясения и отреставрированном с роскошью, достойной падишахов. К нам вышел консул, дородный восточный бей лет пятидесяти, с лицом, стянутым книзу гримасой собственной значимости, и потому, кажется, никогда не знавшим улыбки. Разговор он начал на чистом английском наречии. Я поинтересовался: «Почему бы нам не перейти на русский? Неужели Вам не знаком язык Пушкина и Путина?»

Оказалось, русский он знал очень неплохо, и пусть с неохотой, но побеседовать на нем согласился. То была последняя уступка с его стороны. В визе нам отказали. Отчего – консул не знал. Они, мол, люди маленькие, все решают в Ашхабаде. Если вышел отказ, значит, отказ.

Обидно было до слез.

В 1933 году Каракумское ралли не знало никаких проблем. В туркменских колхозах их встречали с цветами и арбузами. Еще за десять, а то и за двадцать веков до Семевского и его спутников с запада на восток и с востока на запад этим путем шли корабли, а потом и караваны купцов Великого Шелкового пути. И вот теперь пятимиллионная Туркмения, сестра Северной Кореи, закрыла дорогу и замкнулась от остального мира. Настоящий тромб, перекрывший кровообращение. Говорят, что после смерти Ниязова были какие-то надежды на исправление ситуации. Но увы. Новый туркменский вождь Бердымухамедов имеет три класса образования плюс ветеринарный техникум, и действует соответствующе. Страна на карантине. Попасть туда можно только самолетом, в составе туристической группы. Или если у тебя есть там могила. Лучше всего, чтобы твоя собственная. При этом туристов охраняют от местных жителей, как от закоренелых преступников. С иностранцами непроверенным туркменам заговаривать нельзя. Страх властей, в сущности, тоже ясен. Наверняка боятся, что население узнает, что туркмены не высаживались на Луне, как писал о том их дорогой Туркменбаши. А как узнают, так и режим сразу рухнет…

XХ. Разрыв пространства

…На этот раз мы пролетели Бухару и Самарканд за один перегон, на бешеной скорости. Гнали минимум сто сорок, обгоняя фуры и бесконечные узбекские «ДЭУ», редкие иномарки, ишаков и верблюдов. Пустыня проносилась перед нашими глазами. Вот и граница. Километров за пять до нее мы встретили ослика, груженного бутылками с бензином. Так здесь осуществляется контрабанда топлива. В Туркмении бензин практически ничего не стоит, и его много, очень много. В Узбекистане бензина нет, и он баснословно дорог. Граница на замке, вывоз бензина строжайше запрещен, но всегда есть выход. Специально обученные ослики – вопреки общепринятому мнению, очень умные ребята – бредут по пустыне из Туркменистана в Узбекистан по специально проложенному маршруту. У них нет паспортов, таможни и пограничного контроля. Они увешаны баклажками, в баклажках топливо. В Туркменистане его заливают, в Узбекистане – сливают. Все тут, в приграничных кишлаках, родственники. Так что, как расплатиться, давно уже придумали. Бизнес, говорят, основан на полном доверии. И кому-то он приносит свою копейку. Свой миллион.

Ослик, которого мы встретили, остановил нас и сказал:

– Не надо, вам там будет страшно.

– Ничего, – ответил ему Вася. – Мы кое-что видели на земле.

– Такого вы еще не видели, – возразил ему ослик и поплелся своей дорогой.

Следует отметить, что говорящий ишак никого из нас не удивил.

…На границе вооруженные до зубов туркмены расступились и пропустили нас, даже не заглянув в паспорта. Мы переправились через Амударью и углубились в Каракумы. Пустыня на сей раз полностью соответствовала своему имени – была абсолютно пуста, ни единого человека, ни повозки, ни автомобиля, ничего. Вот и первый город, Мары. Старые махалля, новые дома, даже два небоскреба. Но людей не было. Вдруг мы их заметили. Они стояли вдалеке и были покрыты какой-то странной серой сеткой. Подъехали чуть ближе – оказалось, что это была не сетка, а прочная липкая паутина. Внутри нее копошились мужчины, женщины и дети, кажется, даже переговаривались, кто-то молился, кто-то пел, но никто не пытался выбраться. Так и стояли отдельными кучками, в своих серых, липких, полупрозрачных мешках. Помочь им было невозможно. Любер попытался разорвать паутину, но ладонь его тут же приклеилась. Сам выдрать он ее не смог. Я ухватил его за предплечье и рванул со всей силы. Остались кроваво-красные следы. Воды нигде не было, Любер как-то оттер руку песком, и мы двинулись дальше.

Из Мары зарулили в пустыню, опять барханы, колючки и больше ничего. Навигатор нас не обманул: вот и он, старый персидский город Мерпт, занесенный песками. Когда-то отсюда ушла вода, и ушли люди. Чингиз-хан, засыпавший арыки, был тому причиной, или Амударья изменила русло – мы не знали. Развалины кое-где были погребены под песком полностью, кое-где обнажались на несколько метров. Можно было угадать планировку улиц, рисунок дворов. Мы в полном молчании бродили по городу, покинутому навсегда. Ветер свистел в ушах, стало темнеть. В сумерках ветер еще усилился, со всех сторон поднялся вой. Нет, это был не вой, это был говор на сотне наречий, который сливался в протяжном ооо-а, ооо-а. Стало совсем не по себе. Вася и Любер рванули с места к трассе, а «Иваныч» сразу увяз, заглох и отказался заводиться. Я кричал им, но крик потонул в ветре и вое. Еще минута, и их уже не было видно.

Вдалеке показалась очень странная фигура. Ко мне шел человек, полностью закрытый покрывалом, оставались только прорези для глаз и рук. Но то, очевидно, была не женщина, а мужчина, причем очень высокого роста, раза в полтора меня выше. Странник шел очень быстро, гораздо быстрей, чем я мог двигаться по песку. Он подошел ко мне, левой рукой взялся за руль мотоцикла, а правую положил мне на лоб и очень мягко сказал:

– Просыпайся!…

…И тут я решил открыть глаза. Гостиничный номер в городе Ташкенте выглядел совсем недурно. Никакой паутины, даже пыли особой нет, в окно светило солнце. Наконец-то установилась погода. Рука потянулась к телефону – 08:32 утра. Может быть, оно и к лучшему, что нас не пустили в Туркмению. Но что-то надо было решать дальше.

XXI. Распутье по-азиатски

…У нас существовало три запасных варианта. Первый, который рассматривался еще в Москве, был даже интересней Туркмении. По крайней мере, отчаянней и веселей. Можно было прокатиться через Афганистан. С афганской визой никаких проблем не существовало. За 100 долларов ее ставили и в Ташкенте, и на границе.

Мы думали переправиться через Пяндж по Мосту дружбы, заехать в Мазари-Шериф, глянуть на Голубую мечеть, у которой, как говорят, кружат только белые голуби и – ни одного сизаря, а потом двинуть на Запад по круговой афганской дороге и въехать в Персию через Кандагар. Все эти названия, знакомые еще со времен афганской войны, звучали, как бардовская песня. К тому же, как говорили знающие люди и в Москве, и в Ташкенте, многие афганцы, особенно старшего поколения, относятся к шурави – то есть к русским – с какой-то извращенной приязнью. «Вы – говорят они, – воевали с нами как мужчины, между боями торговали и даже помогали обрабатывать поля под мак. Не то, что американцы, которые не высовываются за стены своих баз, а если и выезжают, то на бронетранспортерах, подойдешь на сто метров – стреляют без предупреждения. Так что мы вас уважаем», ну и так далее…

Однако посмотреть на афганские пейзажи своими глазами не удалось. Не повезло. Где-то дней за десять до нашего приезда в Ташкент ситуация за Пянджем резко ухудшилась. Талибы напали то ли на погранзаставу, то ли на лагерь афганской армии, несколько десятков человек погибли. Неспокойно было и на границе, и в столице афганских таджиков – Мазари-Шерифе. Существовал, правда, и еще один путь, через Таджикистан и Памир, о котором мне рассказывал Саид. Это был крюк в тысячу километров, но крюк ждал нас в любом случае.

Я достал из бумажника карточку своего нового бухарского друга Исмаила по прозвищу «ни то, ни се» и набрал его номер. Уж кто-кто, а личный представитель Ага-хана должен был все знать про Афганистан.

Исмаил мне очень обрадовался, но едва я заговорил об Афганистане, сразу посерьезнел. И сказал просто:

– Делать вам там сейчас нечего.

– Почему? – естественно спросил я. Категоричность собеседника предусматривала этот вопрос.

– Все просто, – объяснил Исмаил. – Из Афганистана в Иран существуют две дороги. Одна, круговая, через Мазари-Шериф, и дальше вдоль границы на Герат или Кандагар. Вторая – через Кабул, то есть из Бадахшана на юг, а потом строго на Запад. И там, и там время от времени разгуливают талибы. Они же сильно активизировались и во всех провинциях вдоль иранской границы.

Если бы вы хотели просто прокатиться в Кабул, это еще можно было бы организовать за определенные деньги. А так, в лучшем случае, останетесь без мотоциклов, и вас придется выкупать из плена. Ну а в худшем – война есть война. Американцы тоже вам не помогут. Сейчас они ни под каким предлогом не берутся сопровождать путешественников в западные провинции. К тому же этот эскорт вряд ли добавил бы вам радости. На жаре в бронетранспортере, под усиленной охраной, на тряской дороге, и даже отлить не выйти без автоматчиков. Так что… Ситуация вообще-то та же, как тогда, когда там стояли советские войска. Кабульское правительство худо-бедно контролировало города, но за их границей начинался полный беспредел.

…Объяснение показалось мне исчерпывающим. Афганистан для нас был закрыт. Исмаил предлагал возвращаться к нему и через его каналы попытаться еще раз надавить на туркмен. По его словам, за неделю-две можно было бы что-то сделать. Но недели-двух у нас как раз и не было.

…Существовал еще один хитрый вариант. Из Ташкента в Тегеран через Туркмению ходят иранские фуры. Мы думали отправить с ними мотоциклы и просто перелететь Туркмению на самолете. В какой-то момент это показалось лучшим решением. Я узнал у Рустама, где тусуются иранские дальнобойщики, и быстро договорился с отличным парнем по имени Азиз, что он возьмет наши мотоциклы. Казалось, дело решено, и можно было расслабиться. Но не тут-то было. Существовал небольшой нюанс. Любер, наш прекрасный друг, не озаботился же оформлением carnet de passage – международного документа, позволяющего безболезненно провозить автотехнику через третьи страны. А без этого «корнета» Азиз везти наши байки не брался. Его могли просто стопануть на таможне, а в худшем случае и конфисковать технику.

Любер предложил было еще одну совсем сумасшедшую комбинацию – лететь в Стамбул вместе с мотоциклами и оттуда двинуть в Иран. Но тут уже я встал на дыбы. Еще по кругосветке я помнил, что такое «корнет» для турецких таможенников. Мы могли бы обречь себя на новый круг ада, причем с непредсказуемым результатом.

…Таким образом, остался третий и самый неприятный для меня путь – возвращаться той же дорогой назад. Я чувствовал себя Наполеоном, уходящим из сожженной Москвы. При мысли об «Иваныче» и казахской колейности спина начинала ныть с удвоенной силой…

…Чтобы мы не закисали, «Байкеры Узбекистана» решили прокатить нас по большому ташкентскому кольцу. Это была по-настоящему добрая охота. Мы сделали 350 км, насмотрелись на горы и озера, и, хотя не все дороги еще были открыты из-за селей, и добраться до горнолыжного курорта Чимган – глянуть на ледники – нам так и не удалось, мы поняли, что день прожит не напрасно. «Иваныч» катил, как и положено «Харлею», плечо у меня почти прошло, и хотя спина немного ныла, я снова мог получать полное наслаждение от путешествия. Тепло, ветер, новые друзья, вкусная еда, трасса уходит вверх…

…Вечером в Ташкенте надо было, наконец, решать, как двигаться дальше. Мы открыли карты и задумались. Хорошая дорога через Казахстан существовала, но вместо тысячи – это кольцо почти в 4000 километров. Добираться нам надо было до Актау, главного морского порта на каспийском побережье Казахстана. Оттуда уходил паром на Баку. Любер узнал расписание. Наше судно должно было отчалить через четыре дня, 7-го мая в 17:00. На пути лежал космодром Байконур, мы могли еще раз увидеть дядю Лешу и пересечь плато Устюрт, о котором он нам столько рассказывал. Стакан всегда наполовину полон, наполовину пуст. Все зависит от ракурса.

Туркменистан закрыл нам путь, мы нашли другой, не менее интересный. Казахские дороги с севера на юг и с запада на восток мы будем знать теперь, как никакие другие.

Старт в шесть часов утра. Выбор сделан.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ,

уводящая в Персию

I. Дорога на Сырдарью

Узбекистан закончился очень быстро. Граница была менее чем в ста километрах к северу от Ташкента. Прошли мы ее безо всякого напряжения.

– Опять к нам? – спросил казахский офицер.

Я только кивнул ему. Не рассказывать же, как хотелось избежать этого «опять к ним».

Вместе с Казахстаном начался и привычный пустынный пейзаж. Куда ни кинь взгляд, та же даль, те же верблюды. И каждые двадцать– тридцать километров – города-кладбища. Чаще, чем селения.

Где-то на горизонте мелькнул табун прекрасных коней. Мы вспомнили, да, лучшие лошади мира – откуда-то отсюда. Монголы, персы, арабы, воины Чингиз-хана и воины Тимура не раз пересекали на них всю Евразию. Хотелось подъехать ближе к лошадям, но мотоциклы вязли в песке.

На одной из первых остановок Вася спросил меня:

– Как, Макс, настроение?

– Отлично, – ответил я. – Едем. Только куда едем?

– Как куда? – удивился Вася.

– Да понятно куда. Может быть, у нас вообще казахское ралли? Но мы ведь не хотим казахского ралли. И чтоб как-то изменить картинку, движемся в казахский порт. Если нельзя уйти отсюда по суше, уйдем по водам. Казахстан – наша ловушка, Туркмения – наш затык. Это порочный круг. Надо его разорвать.

– Но до порта еще ехать и ехать, – поддержал крайне насыщенную беседу Любер. – 3000 километров. Или больше. Интересно, где мы заночуем сегодня.

– Этого никто не знает, – сказал я. – Может быть, в Байконуре. Может быть, в космосе.

– Главное, чтобы было тепло, – заметил Вася.

– В Байконуре – тепло? – хохотнул Любер. – Это вряд ли. Одно можно сказать с уверенностью: будет дуть ветер.

Ветер дул и сейчас. Здесь, еще недалеко от Ташкента, он был теплым, почти ласковым. Но мы не тешили себя иллюзиями. Мы знали, что счастье продлится недолго.

…Первым на нашем пути по пустыне встал Туркестан, давший в XIX веке имя всему этому краю. Здесь была столица Казахского ханства, а еще раньше жили знаменитые суфийские поэты и проповедники Арыстан-баба и Ходжи Ахмед Ясави.

…По преданию, Арыстан-баба получил свои четки от самого пророка Мухаммеда, и потом передал их юному Ясави. Кличка «баба» накрепко прилепившаяся к имени Арыстана, говорит о его связи с Индией. Но удивляться нечего, тут был единый мир.

Нынче мавзолеи Арыстан-бабы и Ахмеда Ясави – главная достопримечательность Туркестана. Они были выстроены по приказу Тамерлана. По легенде, сначала Тимур хотел обессмертить Ясави, но тут ему приснился Арыстан-баба и разъяснил, где учитель и где ученик. Спорить Тимур не стал и приказал построить мавзолей Арыстану.

Так их и посещают по сей день: сначала идут к старшему, потом – к младшему. Однако мавзолей Ясави все равно больше, по своим масштабам он не уступает мечети Баби Ханум в Самарканде.

…Тамерлан в свое время говорил: «Если вы сомневаетесь в нашем величии, посмотрите на наши здания». Но я никогда не сомневался в величии Тамерлана…

class="book">…Быстро проехав через Туркестан, мы двинулись на северо-запад по трассе М-32. Дорога – просто подарок. До самой Кзыл-Орды идет прекрасное четырехполосное шоссе, дальше – через Хромтау и Актобе в Россию до станции Урал – двухполосное. Но покрытие везде – почти безукоризненное.

В Актобе мы должны были уйти к югу, в сторону Мангышлака.

В нашей новой определенности, особенно после всех пережитых приключений, чувствовался свой кайф. Не надо думать о маршруте, не надо думать о мотоцикле. Маршрут ясен, мотоцикл исправен. И еще, конечно, поражало качество дороги. Я подумал было, что дело в том, что здесь пролегла старая дорога Тимура, который шел этими степями и пустынями в поход на Тохтамыша. Она протоптана давно, потому и живет своей собственной, особенной жизнью. Правда, Толик, приятель Игоря, который изъездил всю Азию в советское время, рассказывал, что в 80-е годы за Кзыл-Ордой шоссе просто заканчивалось, и каждый, кто хотел двигаться на север, мог выбрать свою колею. Но это было в давние времена. А сейчас трасса, хоть и выглядела северней Шымкента исключительно пустой (пустыня все-таки не самое населенное место на земле), поражала своей цивилизованностью. Даже гайцы – и те были милы и дружелюбны, а безумные вопросы задавали по минимуму, лишь для того, чтоб удовлетворить естественное любопытство. И никаких дополнительных денег не требовали.

…Пустыня, как сказал один современный поэт, не оплакивает свои песчинки. Затеряться здесь очень легко, стоит только свернуть с дороги. Заехал за гребень, и трасса уже не видна. Во все стороны – почти безжизненное пространство, ветер гонит колючки и несет песчаную пыль. Есть, конечно, здесь и свои аборигены из представителей фауны. Один раз мы даже увидели глубокую и довольно большую нору. Любер наклонился к ней и крикнул:

– Медведь, вылезай!

Мы успокоили его, сообщили, что медведя там, скорей всего, нет, зато вполне может оказаться змея.

…Все тот же Толик когда-то рассказывал мне, что, когда он первый раз попал в Азию, боялся сойти с дороги – так его напугали змеями и пауками. Мы тоже знали кое-что о змеях и пауках, особенно опасных именно весной, но были хорошо экипированы. Сквозь наши штаны и ботинки ядовитому существу было трудно пробраться к нашим телам. Это явно не то, что сандалии легкомысленных странников 80-х годов…

…Большая вода посреди пустыни – всегда восторг. Пейзаж тут же меняется, начинаются поселки, арыки.

До Сырдарьи мы добрались уже ближе ко второй половине дня. Поначалу удалось увидеть только указатель, обозначающий великую реку. И несколько небольших озер по предполагаемому течению. А ведь была весна. В разгар летней жары тут, скорее всего, абсолютная сушь. С водой в пустыне так – ты ее ждешь, мечтаешь о ней, а она исчезает.

Но в данном случае временному исчезновению реки нашлось достаточно оптимистическое объяснение. Сырдарья протекает по северной и восточной окраинам Кызылкума, и на границе с пустыней часто меняет свое русло. В одних местах пересыхает, другие – одаривает спасительной влагой. Целых 400 км от Шымкента до Байконура у Сырдарьи широченная пойма, где-то от десяти до сорока километров в разных местах. Тут множество проток, заросших тростником и тугаями, крестьяне отводят воду в арыки, выращивают рис, арбузы, овощи. Мы поначалу просто выехали к такой пересохшей протоке.

А в Казалинске, в самых низовьях, вообще странные места. Болота, озера, заросли посреди пустыни. Совсем особый край. Но туда мы, к сожалению, уже не попали. Тупо не было времени.

Река сильно обмелела – воду варварски разбирают на хозяйственные нужды. Говорят, что ее естественный сток за последние пятьдесят лет уменьшился в десять раз.

Вот тебе, бабушка, и Аральское море.

II. Привал у космопорта

…К Байконуру мы успели еще до заката. 850 км, особо не спеша и отклоняясь время от времени от дороги в пустыню, мы прошли за световой день. Отличный результат, который нам обеспечили хорошая трасса, исправные мотоциклы и бодрое настроение.

Мы не планировали заезжать в Байконур. Из Москвы эта дорога казалась слишком большим крюком. Так что это был неожиданный подарок, один из тех, на которые бывает щедра дорога. Шестьдесят лет тому назад именно здесь, посреди пустыни, между поселками Козылы и Жосалы Кызылордынской области Казахстана, возле совсем уже маленькой деревушки Торетам началась новая эра мировой истории. Американцы долгие годы называли советский космопорт Tyuratam Missile and Space Complex – как раз в честь деревни.

Байконур – самый старший и самый большой на земле космодром. До 2016 года он первенствовал и по числу пусков. Но год назад его обогнал мыс Канаверал.

Трасса проходит где-то в 25 км от стартовых площадок. Увы, сам город, который в советское время назывался Ленинском и был абсолютно непроницаем для посторонних, оказался закрыт и сейчас для нас.

Оказывается, в Байконур необходим специальный пропуск. А с иранскими визами вообще нельзя ни при каких обстоятельствах – обещают пятнадцать суток ареста. Боятся за космические секреты и иранскую ядерную программу. Вдруг в Тегеране создадут огромную зеленую ракету и запустят ее… даже страшно подумать, куда ее могут запустить вооруженные Кораном бородатые муллы…

Мы огорчились, конечно. Не посмотреть «Протоны» и «Бураны», раз уж сюда занесла судьба, было очень обидно. Зато нам удалось хорошо отдохнуть и приятно провести вечер.

Недалеко от шлагбаума и КПП мы обнаружили достаточно симпатичную по местным меркам «заежку», или, как ее здесь гордо именовали, хостел. Только мы закрыли за собой дверь, как сразу услышали гул возбужденных голосов. В хостеле тусовались отвязные молодые ребята 19-20 лет, которые были здесь кем-то вроде сталкеров. Очень похоже на новую субкультуру – порождение то ли Стругацких и фильма Тарковского, то ли новейшей компьютерной игры.

Байконурские сталкеры шатались по цехам с заброшенными ракетами, делали фотки и видео, а по ходу растаскивали все, что плохо лежит, на сувениры. Говорят, космические сувениры отлично идут на черном рынке – от Шанхая до Чикаго. Так что милое хобби – еще и бизнес, наверное. Но подробностей нам никто не рассказал. А с чего бы рассказывать, честное слово? Приехали невесть откуда три байкера, мало ли что у них на уме… Вдруг они агенты службы безопасности?

Но это все шутки. Разумеется, нас никто ни в чем не подозревал. Ребята как раз были очень открыты, охотно показывали фотки и всякие винтики-гайки.

Конечно, это противозаконная практика. Но кто в этом возрасте ограничивает себя законом? Только жалкие ботаники…

Наши же соседи ботаниками не были. Они любили Байконур не всегда бескорыстной любовью; самые интересные свои находки тут же выкладывали в You Tube.

Почему-то их веселое хулиганство и решимость забить на все запреты и ограничения, которые только существуют в этом мире, еще больше улучшили мое и без того отличное расположение духа.

Хотя у всего есть своя оборотная сторона…

В тот же день услужливый интернет сообщил мне, что Илон Маск учудил свой очередной прожект – то ли на Марс собрался лететь, то ли анонсировал строительство нового космического корабля. И я, сидя в этом хостеле и перебрасываясь циничными шуточками с милыми ребятишками, представил себе, как у них там, в Америках все глянцево выглядит, как отлично организована работа, как поставлена охрана, ну и так далее. А тут у нас полный развал. В советские времена, как объяснили местные завсегдатаи, все выглядело совершенно по-другому. По крайней мере, им родители так рассказывали. А сейчас России до боли нужен другой, свой собственный космодром. Байконур оказался обречен еще в 90-е.

На Восточном почти все разворовали, а Плесецк расположен слишком близко к Северному полюсу. Дальше земной орбиты оттуда ничего не запустишь…

Мечта о дальних космических странствиях, которая вдохновляла в моем детстве каждого русского пацана, – что они с ней сделали, гады?!

Все это – фотки ангаров с ободранной обшивкой ракет, рассказы о запусках, каждый из которых производится по принципу взлетит – не взлетит, истории казахских богачей, нажившихся на русском космосе, – почему-то ассоциировались с каким-то старым голливудским фильмом с Брюсом Уиллисом в главной роли.

Там Брюс, как обычно, спасает землю от страшного зла, пришедшего из глубин космоса. Он куда-то летит на не слишком совершенном аппарате, и есть у него русский напарник, такой типичный полковник Иван или Борис. В какой-то момент на корабле что-то трагическим образом выходит из строя и, кажется, что все кончено, мир обречен. Однако русский человек берет в руки огромную кувалду, выходит с ней в открытый космос и стучит пару раз по обшивке. Все, корабль в порядке, у мира появляется шанс.

Может быть, в космос с кувалдой – это наша вечная роль? Хотелось бы, чтоб ситуация изменилась, и мы с американцами поменялись ролями. Но пока надежд особых нет. Особенно если посмотреть на фотографии ремонтных цехов и стартовых площадок русско-казахского космодрома Байконур.

Хотел было я все это рассказать ребятам, но то ли водка, которую мы пили, была с дороги хороша, то ли сама дорога притомила, все-таки 850 километров по пустыне – солидный перегон. Никого грузить не захотелось.

Перед сном я записал в телефон стихотворение, сложившееся за день:

Степь, степь, степь.

Степеней отличия нет.

Если время – смерть.

Или судьбы секрет.

Узнать. У кого?

Он такой же, как ты.

Может, чуть с деньгой

И с ангелом покрасивей.

Хмельной падаешь спать

И ангел в тебя верит.

Умению плача петь.

Бахуса обнуляя запрет.

Пустые карты Таро,

Твердят, что места пусты.

Смахиваю нагой слезы.

Нимфы строптивей…

Проваливаясь в сон, подумал еще раз: отличный день.

III. Страшные песни Арала

…Стартовали с утра – обогнали электричку. Она везла людей на работу. Космодром – рутинная работа для жителей города Байконур. До боли знакомая электричка Рижского завода, выпуска, наверное, тех же легендарных шестидесятых, когда отсюда стартовали Гагарин, Титов, Терешкова, Леонов, несчастный Комаров. Выбитые стекла, обшарпанные вагоны. Почему-то опять стало очень грустно. Пыль и прах надежд целых поколений, и нет еще того поэта, который бы оплакал эти пути и подвиги так, как Гомер рыдал о Трое…

А потом снова пошла пустыня. Еще километров двести, и мы доехали до белой арки, на которой синими буквами было выведено: Арал. Вот он, знаменитый русский купеческий Аральск, когда-то – главный казахский город на берегу местного моря. Море давно ушло, но в последние годы усилия казахов по спасению Малого Арала понемногу приносят результат. В Аральске уже снова заработал рыбоконсервный завод – вода теперь всего в нескольких километрах от старого берега. Возможно, все вернется. Когда – никому не известно.

Если в мире существует зона экологического бедствия в самом чистом значении этого понятия, то мы попали в ее сердце. Песчаная пыль обжигала лицо так, что впору было натягивать черную бандитскую маску с прорезями для глаз. Трудно поверить, что когда-то здесь был рыбный рай. А ведь еще Ленин в Гражданскую войну благодарил аральских рыболовов за доставку нескольких сотен тонн рыбы для нужд молодой советской республики. Тогда Аральское море могло кормить полстраны и спасало сотни тысяч людей от голодной смерти. Теперь местные жители едва доживают до пятидесяти, детская и материнская смертность и распространенность онкологических заболеваний зашкаливают. Из русского населения – а еще совсем недавно это был чисто славянский город – не уехали только те, кому уж совсем некуда деваться.

Кошмар начался с большевиков. За щедрость они отплатили Аралу по-своему – колючкой зон и ядом запретных производств. Посреди моря, на острове, который в XIX веке носил имя Николая I, а потом, будто с особенным цинизмом и издевкой, стал называться Возрождением, СССР учредил свою главную базу для разработки биологического и химического оружия. На биохимическом полигоне «Бархан» с 1942 по 1992 год биологическое оружие испытывали на несчастных животных – собаках, лошадях и даже обезьянах. Вся военная инфраструктура Аральска была ориентирована на этот проект, существовали два закрытых города – Аральск-5 и Аральск-7.

Аральск-7, или Контубек, находился на самом Возрождении, Аральск-5 – на территории города Аральска.

В конце 80-х годов на острове, в 11 могильниках захоронили запасы советского боевого биоагента Антракс-836, вызывающего сибирскую язву. Его привезли сюда из Свердловска в 24-х вагонах под чрезвычайным секретом. Но все тайное, как известно, становится явным. О советском бактериологическом оружии тогда как раз прознали американцы, и надо было прятать концы в воду. А вода из Арала, и правда, ушла.

…Ныне Возрождение поделен между двумя государствами – Узбекистаном и Казахстаном. С узбекской стороны, в районе Мойнака, он уже соединился с материком и стал полуостровом.

В общем, мрачные места. Местным жителям оставалось только посочувствовать. Я подумал тогда, что, даже если казахам удастся восстановить рыболовство на Малом Арале, вряд ли мне захочется отведать этой рыбы…

IV. Пари на литр водки

Мы «летели» со скоростью 140 км в час. После Арала стало холодать с каждым километром. Проехали еще шесть сотен – вдоль обочин лежал снег, выл пронизывающий штормовой ветер. Отсюда оставалось верст двести до российского города Оренбурга, и сразу вспомнилась «Капитанская дочка» Пушкина. Жалко, что у меня не было заячьего тулупа.

К тому же я проявил несказанную «мудрость» и из Ташкента все свои теплые вещи отослал домой в Москву. Поверил в майское тепло, в узбекскую разлюли-малину наступившего лета… А нам еще предстояло ехать и ехать, причем на север. На пути лежал город Уральск, и только там мы могли свернуть к югу, в сторону Актобе и Бейнеу. Чтобы назавтра заночевать у дяди Леши…

Путь оказался на тысячу километров, то есть как минимум на день, длиннее, чем мы предполагали в Ташкенте. Я даже захотел было позвонить в порт Актау, попросить капитана парома, на который мы записались, задержаться. Но выяснилось, что паромы уходят один за другим, так что никакой нужды в этом не было.

Казахские дороги устроены самым странным образом. Если хочешь доехать из пункта А в пункт Б по человеческому асфальту, надо сделать крюк километров в 700. Порой просто не укладывается в голову, что нет никаких других вариантов.

Первым не выдержал Любер. Он шел впереди и возле Актобе на заправке начал спрашивать местных – есть ли, в принципе, другие дороги на юг. Что будет, если ехать по старинке, через степь, благо теперь существуют еще и навигаторы?

Оказалось, что во времена Советского Союза дорога через степь существовала. Она шла вдоль железнодорожного пути Кандыгаш – Макыт, но сейчас там не решаются ездить даже на джипах. К тому же местные поселки – Кандыгаш, Шабыркудык, Сагыз, Макыт – стоят полуразрушенными и годятся разве что для съемок фильма про Апокалипсис. Но это – всего 800 километров. А крюк – все 1500 по холодам.

Мы отставали примерно на десять километров. Списались. Макс Любер сообщил, что совершенно не хочет мерзнуть. Я ответил, что вряд ли рискну. Он стал меня убеждать, что верит в свой многолетний опыт, что проезжал и не в таких местах, ну и так далее.

«Гусь» – есть «гусь», специально подготовленный к испытаниям мотоцикл. Мне же на «Иваныче» соваться туда было смерти подобно. Может, если бы не было всех этих казахских приключений с поломкой и треснутым колесом, я бы и рискнул – кто знает? Но в сложившейся ситуации больше всего хотелось доехать до Каспийского моря на исправном байке и без новых траблов. Кроме того, относительность всех «коротких» и «хороших» дорог я проверил еще в Китае, и в то, что Любер что-то выиграет по времени, просто не поверил.

В итоге мы забились на литр водки. Тот, кто первым приезжает в Бейнеу, накрывает поляну и проставляется. Вася принял мои аргументы и остался вместе со мной.

Тут можно было бы вспомнить Высоцкого: «условия пари одобрили не все». Правда, в нашем случае это был честный спор. Перед нами лежали 1500 километров – на семь сотен больше, чем у Любера, перед ним – бескрайняя степь с пунктирами условных дорог…

Я прикинул, что если мы к ночи проедем 500 км до Уральска, потом в 6 утра стартанем, то к 6 вечера сможем добраться до Бейнеу. Шансы есть.

Однако в пари вмешалось топливо. Заправок на трассе от Актобе до Уральска совсем немного, то есть две. Расстояние между ними – 350 км. К тому же на севере Казахстана господствует железный принцип: бензин в пластмассовую тару не наливать. Только в канистры и баки. Видимо, сказывается близость с Родиной, где в бутылку на заправке тебе тоже никогда ничего не нальют, хоть убейся.

Но это уже как в песне: «Хоть похоже на Россию, только все же не Россия». В России АЗС даже на самых пустых трассах встречаются через каждые сто километров, а то и чаще…

Мы покатили с надеждой купить бензин в придорожных кафе. Но Северный Казахстан – не Центральная Азия. Он мыслит себя цивилизацией. Тут большая, уважающая себя трасса под евразийским номером, и поэтому бензин в кафе не продают.

В итоге я обсох где-то за 40 км до заправки. И опять же, казахи – это тебе не узбеки. В Узбекистане каждая машина останавливается, даже если не может помочь, а здесь остановилась только 25-я по счету, и это при крайне умеренном трафике. Спасибо местной «Ниве», которая поделилась с нами двумя литрами бензина. Мы проваландались полтора часа и окончательно отморозили себе все, что только можно. В Уральск приехали заполночь, термометр показывал ноль по Цельсию. Хорошо, что не по Фаренгейту.

В таком состоянии геройствовать, стартовать рано было бы очень глупо. Договорились отоспаться и ехать в девять. Любер прислал смс-ку, что с ним все хорошо, он проехал первые 200 километров и нашел ночлег. Правда, озверел от казахских степей, но это было предсказуемо. И пока у нас были равные позиции.

С утра покатили дальше. Путь теперь шел к югу, и холод постепенно отступал. Дорога просто стелилась перед нами, и в какой-то момент подумалось даже, что у нас остается шанс прийти первыми. Но, увы. Когда на финишном отрезке мы списались с Любером, он оказался на 200 км ближе к Бейнеу. К тому же дорога у него стала улучшаться с каждым часом, если, конечно, можно было назвать дорогой казахскую степь. Но теперь это уже не имело значения. Исход матча, как говорят комментаторы, был предрешен.

Мы поздравили по телефону Любера с победой и, довольные и веселые, покатили себе навстречу дяде Леше и нашему триумфатору. Надо было еще купить водки.

Все-таки спортивный характер – великое дело. Благодаря этому пари мы все трое получили огромное удовольствие от длинного и в принципе не очень простого рывка в необъятном царстве имени Нурсултана Назарбаева.

За ужином с водочкой, шутками и прибаутками Любер с особенным удовольствием рассказал, как добыл свою почетную победу размером в целый литр.

V. От покорителя степного бездорожья

– Ну, стал я расспрашивать у ребят на заправке, можно ли как-нибудь прямиком на юг податься, а то холодно очень. Мужики не выразили оптимизма. Говорят: там, кроме бензовозов, никто и не ездит. Не решаются. Чтоб так насквозь, – говорят, – это надо совершенно ебнутым быть, только так, кому надо прямо туда, в тамошние города и поселки, те и ездят.

– И ты не передумал?

– Да нет, не передумал я. Дай, думаю, еще у кого-нибудь спрошу. И тут остановился слегка подвыпивший русский парень на УАЗике.

И сразу с места в карьер: да что ты, блин, дорога там вообще ништяк, поехали, я туда же. «Куда туда же?» – спрашиваю. «До первого города», – отвечает. «А дальше?» – спрашиваю. «Ничего, и дальше тоже нормально. Проедешь. Давай за мной».

Ну, мы и поехали. Правда, я его почти сразу же обогнал. В итоге эта дорога до первого города оказалась чуть ли не самой страшной. Хоть там и существовал когда-то асфальт, но если вглядываться в ямы, можно было разглядеть мантию земли со всеми ее недрами.

– А сколько там было-то, до первого города? – поинтересовался Вася.

– Да километров 90, не больше. И прошел я их довольно быстро, где-то за час. И никто не смог меня обогнать, даже доблестные джиперы.

Там, в городе этом первом, на удивление, нашелся бензин, и пошел я по районным центрам, от одного к другому. Во втором, кстати, снова был бензин, расстояние – опять-таки 90, времени – час. Я даже подумал: отлично. У вас, подумал, вообще никаких шансов нет.

Выехал из этого городка, а там не дорога – взлетная полоса! Но вот беда – взлетная полоса, как ей и положено, оказалась короткой. За первым же холмом она закончилась, и вместе с ней вообще все закончилось. Степь и колея в степи.

Ну, я не стал расстраиваться. Люди по степи ездят, и я проеду. Ничего страшного.

Ехал я, ехал так себе не спеша, посмотрел на спидометр и подумал: «Что-то у меня с километражом слабенько получается. И солнце уже садится. Может, заночевать?»

И тут как раз какой-то населенный пункт, а в нем – канакуй, гостиница то есть. Подъехал я к канакую, а мне канакуйцы и отвечают: «Мест нет». Изумился я, конечно, такой забитой до отказа гостинице в казахской степи, но спросил все равно: «А ближайший-то канакуй где?»

«Ближайших, – сказали, – нет, но в 45 километрах будет шайхана, там можно будет поспать».

Ну, я поехал. А что делать? 45 километров, правда, оказались всеми 120, но это у них в степи обычное дело. Когда табуны гоняют, вряд ли километры считают. Проехал верст 60, смотрю – деревня Ногайцы, в честь орды ногайской, наверное, названа, там еще железная дорога проходит, закат, красота, солнце садится в степи, и вдалеке маленькая человеческая фигурка, вся в черном. У меня даже мысль мелькнула: «Буду подъезжать, коса сверкнет», никого же нет, ни души просто, только ветер в поле.

Подъехал, а у меня уже фары все включены, стробоскопы горят. Вижу – девушка-казашка в железнодорожной форме. Там у нее молоточки такие перекрещены. Она меня стопанула, остановился.

Я ее и спросил: «А сколько до Сыгыза?» (Сыгыз – как раз то место, где мне шайхана была обещана). «Километров 35, часа два ехать. Мне, – говорит, – как раз в Сыгыз надо. Я с поезда, домой возвращаюсь. Подвезешь?»

Ну, я говорю ей: «Да у меня заднее место занято. Если только так как-то».

«Да ничего, – отвечает. – У меня у мужа «Урал». Я не боюсь, я привыкла».

Ну и взял я ее. Поехали мы сначала по асфальту, но уже стемнело, мои фары высвечивают любую неровность на дороге как жуткую ямищу, ехать страшно. Девушка и говорит: «Давай в поле, там колея, там проще». Свернули в поле. Едем. Сначала я не поверил, что 35 км мы будем тащиться целых два часа. Но с разными приключениями даже два с половиной ушло. Совсем стемнело, стало холодно. Я одевал ее в свой дождевик, снимал свой дождевик, стелил свой дождевик. Мы неплохо провели время. Весело было. Жалко, что не могу передать бесподобный казахский акцент.

За два километра до Сыгыза навстречу показалась машина. Казашка моя и говорит: «Давай остановим, если местные, они довезут меня до дома».

Оказались местные, менты. Долго расспрашивали, зачем и куда я еду, а потом показали дорогу к шайхане.

…Когда я доехал до шайханы, было уже 11 вечера. Все закрыто. Стал стучать – добудился охранника. Охранник сказал: «Вот здесь на топчанчике возле чайника и поспишь». Выспался я отлично.

А с утра уже была совершенно другая песня. Я доехал с Сагыза до Мукыра, оттуда была еще одна дорога через степь, но я расспросил – там, говорят, даже бензовозы не ходят. Сделал на этот раз я крюк и поехал по удобоваримому асфальту на Мукат. Остальное, как говорится, дело техники.

Кайфанул я, конечно. Кайфанул по-настоящему. Особенно с утра: солнце встает, холодно, ты едешь, никого нет, едешь по пустому полю. Только шшш-шшш, земля уходит из-под колес. И еще я видел чудо, блин. Правда, чудо. В одном месте огромная каменная глыба стоит, а на ней каменная глыба лежит. Я подъехал, посмотрел, и следов того, что это краном сделано – никаких. Как будто кто-то сверху ее туда бережно руками положил. Великан какой-то? Может, здесь когда-то великаны жили?

…Жили ли здесь великаны, мы не знали, к тому же тут дядя Леша подошел. И мы приступили к употреблению водки, заслуженно выигранной Максом Любером.

VI. Шахерезада рассказывает о старом Шелковом пути

Разговор за водкой блуждал в основном вокруг местных достопримечательностей. И дядя Леша поразил нас еще раз, теперь – своим знанием местной истории. На самом деле он был, как Шахерезада из «Тысячи и одной ночи». Когда думаешь, что история уже почти кончилась, оказывается, что она только начинается.

…Выяснилось, что мы на дне океана сидим. Океан этот простирался до Памира и Тянь-Шаня, соединяя Черное и Каспийское моря с Аралом. И Мангышлак, или Мангыстау по-казахски, столицей которого считается город Актау, – его самые интересные по рельефу места. Тут и отмели были, и глубокие впадины. А уж сколько рыб…

Но это происходило задолго до появления человека.

В историческое время никакого океана, скорей всего, уже не было, но не было и такой засухи, как сейчас. Очевидно, что в древности и в Средние века источников и колодцев было гораздо больше. Но и гораздо меньше было давление людей на землю. Кочевник вообще землю не портит: пришел – перезимовал – ушел. Хотя только ли кочевая культура существовала в этих местах, это большой вопрос. Возможно, когда-то было и земледелие. По крайней мере, с туркменского «Мангышлак» переводится как тысяча кишлаков, с казахского «Мангытау» – уже как тысяча зимовий.

И хотя нынче все колодцы на плато наперечет, местные пастухи ориентируются по ним лучше, чем мы по навигатору. Самое интересное, что помимо обычных колодцев, есть тут довольно много и минеральных источников. Даже термальных, как на Камчатке. Их происхождение объясняется достаточно просто. Пески Сенгиркум, Бостанкум и Туйесу, тянущиеся на сотни километров, впитывают редкие дожди, как губки. Под землей вода скапливается в огромных чашах и затем прорывается наверх.

Но все равно этот полуостров – одно из самых засушливых мест в Евразии, если не брать в расчет, разумеется, пустыню Гоби. Здесь вы найдете только колодцы и источники, и ни единой реки. Даже пересыхающих ручейков нет. Актау, бывший Шевченко – столица края, – пьет опресненную воду Каспийского моря. В советское время опреснительные установки работали на атомной энергии, сейчас – на газе.

…Когда-то тут были довольно оживленные места. Проходила одна из «веток» Великого Шелкового пути. Караваны шли по пустыням от колодца к колодцу. Кочевали половцы, огузы, печенеги, ногайцы. Одних суфийских мавзолеев на полуострове – больше двух сотен.

Почему так много? Да очень просто. В случае опасности здесь людям было, где спрятаться, куда уйти. Устюрт – огромное пространство между Каспием и Аралом – если не вдаваться в подробности, это почти сплошные природные крепости. В 50 км на восток от Актау начинается впадина Карагие. Ее глубина 132 м! Такой же природный схрон – котловина Жыгылган на севере, возле порта Шевченко. Если вплотную не подойти к ней, вообще ничего не заметишь. Есть куда сховаться.

Туда вы точно не доедете, – тут дядя Леша взглянул на нас с улыбкой, – но ничего, жизнь длинная. Один раз вернулись, может быть, еще случится.

Но главное все-таки – сам Устюрт, и Устюрта вам не миновать. Вы проедете только по краешку, по границе. И все равно вам хватит. А в глубине – пространства необъятные. Одна экспедиция тут в семидесятые годы потерялась, так ее десять дней искали с вертолетами. Хорошо, вода у них была. Давайте я вам покажу фотографии.

…Первым, что мы увидели, была она – Шергала, главная гора Устюрта. С севера напоминала огромную юрту, с юга – спящего льва, положившего голову на лапы. Шергала по-туркменски и означает «лев-гора»…

Потом пошли «чинки» – обрывы на краю плато, адекватного русского слова нет, самое близкое – уступ, но это совсем не уступы, однако. За чинками – бескрайние, абсолютно ровные пространства, здесь их называют такырами. Такыры образуются при высыхании сильно засоленных почв. Именно они придают местному пейзажу его «космический» характер. В той или иной форме «такыры» занимают почти всю территорию степного и пустынного Казахстана, но на Устюрте они – самые такырные такыры в мире. Такыр вдоль чинка идет идеально ровно и иногда позволяет выжать из мотоцикла или машины все, на что она способна. И никаких тебе ограничений скорости. Напоминает дно американских соляных озер, я по телеку видел.

– Американцы это называют по-испански «playa», – вставил я. – Ни в русском, ни в английском языке опять-таки точного обозначения этих штук нет.

– Да, потому что не видели там люди ничего подобного, – заключил дядя Леша. – И еще вот – «сор». Это совсем не то, что наш сор из избы. «Сор» – это местные соляные болота. Иногда огромные, иногда совсем небольшие. «Тузбаир-сор», например, примерно в десяти километрах от трассы, у западного чинка Устюрта. Он как бы спрятан, увидеть издалека его невозможно. Там как будто специально художник соединил три предельно ярких цвета: желто-коричневый – земля, кипенно-белый – соль и известняк и голубой – небо. Переходов между ними нет. Но пока проходит солнце, с утра до вечера, «сор» меняет оттенки. Посмотрел в другую сторону, обернулся – и все выглядит совсем иначе…

…Дядя Леша показывал фотографию за фотографией, и все больше казалось, что он дурит нас; вообще дурят нам голову. В реальности таких пейзажей не могло быть – это монтаж. Подогнано в фотошопе.

Но мы это проверим. Завтра все увидим собственными глазами.

VII. Фотошоп отдыхает

…Еще пару лет назад было бы трудно проехать от Бейнеу до Актау и сохранить мотики в рабочем состоянии. По крайней мере, моему «Иванычу» было бы тяжело остаться целым и невредимым. От грейдера, который вел по этим местам, стонал каждый джипер.

Но нам несказанно повезло. Именно в этом году трассу Бейнеу – Актау, которую строили пять последних лет на деньги Азиатского банка, окончательно ввели в эксплуатацию. То была очередная афера века, одна из тех, что каждый год по десятку проворачиваются в Центральной Азии. Срок окончания работ откладывался год за годом, и, едва дорогу окончательно открыли, асфальт пошел пузырями. Но для наших мотиков пузыри особой угрозы не представляли, можно было катить спокойно.

…А вот и Устюрт. Фотошоп, говорите? Никак нет. Наоборот, действительность превзошла все наши ожидания. После достаточно однообразных «такыров» от Арала до Бейнеу – все, я выучил слово – это оказалось совершенной формой счастья. Восторг от смены картинки можно понять, наверное, если представить, как ты лежишь недели две с завязанными глазами в полной тишине, а потом резко срывают повязку и показывают тебе на полную громкость в «долби-систем» фильм о бразильском карнавале.

…Сначала мы пару сотен километров медленно поднимались на высоту 300 метров над уровнем моря, и вдруг неожиданно дорога нырнула в ущелье, и открылись космические пейзажи. Про это плато не зря говорят: другая земля. Она и вправду другая. Это просто рок-н-ролл, который танцуют камни. Тектонические плиты вздыбились, и утесы сплелись в объятиях. Каньоны и горы, разломы и гребни, камни, рванувшие в небо и рухнувшие в преисподнюю…

Дорога то вилась серпантином, поднимаясь на несколько сот метров, то резко падала вниз, до отметки ниже 40 м над уровнем моря, того самого Каспийского моря, к которому мы так стремились.

Мы свернули с шоссе, но далеко уйти от него не могли. Во-первых, время, во-вторых, неподходящая техника. Будь у нас легкие эндуро, можно было бы углубиться на десятки, а то и на сотни километров. Устюрт заслуживает особого путешествия, и к нему надо специально готовиться. «Эта пустыня, – как гласит старая казахская пословица, – настолько пуста, что здесь даже врага не встретишь». И она менее изучена, чем даже Каракумы или берега Амазонки. Тут есть место для географических, исторических и даже метафизических открытий, которые неизбежны, если ты останешься один на один с этими камнями и этим небом. Как Устюрт выглядит ночью, невозможно даже себе представить. Он превосходит любое воображение.

И ведь здесь, как и везде, живут люди. Самый большой поселок между Бейнеу и Актау называется Сай-Утес. На Сай-Утесе крупная железнодорожная станция, обычные казахские сельские домики, которые язык с трудом поворачивается назвать жильем, – и все, дальше пустыня. Но именно неподалеку отсюда, возле колодца Бейте, в 80-х годах археологи нашли около 80 огромных фигур каменных солдат с ясно просматривающимися лицами, при всем вооружении. Иные фигуры достигали четырех метров высотой. Большинство фигур было повалено – при наступлении ислама здесь шла ожесточенная борьба с язычеством. Всякое изображение для мусульманина – ширк, а тут вообще идолы.

Повезло, не всех уничтожили. Слишком много было статуй. Кого охраняли эти каменные воины, остается только догадываться. Датировки дали III—IV век до нашей эры. Ученые предположили, что Бейте – святилище таинственных массагетов. Их поминал еще Геродот, но если обо всех остальных племенах его «Истории» мы знаем довольно много, о массагетах археологические памятники до сих пор хранили полное молчание. Считается, что это был индоевропейский народ, самые что ни на есть арии. И, возможно, их тайны скрыты здесь, на Устюрте.

Еще одна загадка плато – так называемые «стрелы Устюрта», которые обнаружили в те же 80-е годы во время одной из аэрофотосъемок, тоже почти случайно. Это выкладки из колотого камня очевидно рукотворного происхождения высотой до метра. В основании они напоминают узел, из которого выходят две стрелы с четко очерченными наконечниками. Так на современных картах рисуют продвижение армий в зоне боевых действий.

Каждая стрела – длиной до 800 метров и шириной в 400-600 метров, и, самое интересное, что все они сориентированы строго на северо-восток. Их предназначение абсолютно неизвестно, потому что пеший человек или всадник не может ничего понять в этом нагромождении камней. Увидеть такую стрелу можно только с воздуха.

Возле стрел ученые также обнаружили ряды странных фигурок, похожих на черепах, и небольшие пирамиды из неотесанного камня. Все эти сооружения тоже обращены на северо-восток.

Предположений по поводу происхождения «стрел Устюрта» не так уж и много. Существует мнение, что их использовали как резервуары для воды или как место для загона скота. Есть только одно «но». Скорей всего, стрелы появились значительно раньше, чем здесь возникли первые значительные поселения. Мир полон загадок, и сразу в памяти возникает перуанская пустыня Наска.

…Уже на пароме, когда мы шли от Актау в сторону Баку по небесно-синему Каспию, я вычитал в сети еще об одной тайне, которую хранил Сай-Утес. Имя этого поселка носил грандиозный советский научно-промышленный эксперимент, который проводился на рубеже 60-х и 70-х годов. Тогда на Мангышлаке, в радиусе 100 км от Сай-Утеса было произведено три подземных термоядерных взрыва в скважинах на глубине от 400 до 700 метров. Предполагалось, что образовавшиеся воронки будут заполнены водой, и, таким образом, можно будет создавать водохранилища в засушливой местности. Экологи, правда, считают, что главной целью был сам взрыв, а идея с водохранилищами оставалась своего рода прикрытием. Хотя зачем прикрытие, если все эти опыты проводились в глубочайшей тайне?

В любом случае, эксперимент провалился. Хотя в двух случаях из трех воронки образовались, но трещины привели к тому, что вода там не задерживалась. Может быть, оно и к лучшему. О радиации в те годы особенно не думали, так что всякое могло произойти, если бы люди и животные напились вкусной водички из тех водоемов.

Почему-то мне подумалось, что вся эта история с Сай-Утесом – прекрасная метафора и своего рода эпилог ко всему советскому порыву, к дерзкому проекту Семевского и его единомышленников, желавших получить не только власть над людьми и привычным укладом их жизней, но и над самой природой, над землей, небом и воздухом. Вроде бы все было рассчитано правильно, но вода ушла и в эти воронки уже никогда не вернется. Интересно, как они выглядят сейчас, через пятьдесят лет, и что о них будут думать люди, которые найдут их заново через несколько тысячелетий?

VIII. Порт Актау – прощание с Казахстаном.

…Мы шли на спуск, когда оно открылось за поворотом. Море! Каспийское море! Уже почти не верили в его существование. И вот оно перед нами.

Мы подъехали к кромке берега, и восторг не нашел цензурных слов. Волна радости захлестывала от пяток до макушки, как в раннем детстве, когда ты видишь синюю даль и корабли на горизонте в первый раз в жизни и понимаешь, что вот сейчас, прямо сейчас можешь войти в эту голубую воду.

Наверное, это трудно себе представить. Взрослые мужики, столько всего пережили в жизни. И тут – такое. Мы прыгали, что-то выкрикивали, кружились вокруг мотоциклов и замирали на секунду в самых причудливых позах. А ведь нам казалось, что все чувства мы израсходовали на Устюрте. Ан нет, запас их неисчерпаем.

Разумеется, все тут же бросились в воду. Резвились, как пацаны. Прощай, пыль пустынных дорог! Мы победили тебя, Центральная Азия, так неохотно впускавшая нас в свое чрево.

Наверное, Колумб так не радовался, открывая свою Вест-Индию…

В качестве дополнительного бонуса мы успели на паром. Но, как часто бывает, он, этот дополнительный бонус, оказался совершенно бессмысленным.

В ворота порта Актау мы въехали 7 мая в 15 часов. Вечерний паром отходил строго по расписанию в 17 часов. Но попасть на него у нас не было никаких шансов, потому что на все бюрократические процедуры уходит часов 5-6, как минимум.

Об этом счастливом обстоятельстве казахские товарищи забыли нас предупредить, когда мы разговаривали с ними из Ташкента.

«Почему?» – спросил изумленный Вася. Оказалось, мы просто их об этом не спрашивали.

Все очень конкретно. Мы их спросили: «Когда отправление?», и нам ответили, когда отправление. «Сколько может уйти времени на оформление документов?» – такого вопроса не было. Соответственно, не было и ответа. Азия-с.

Но ничего страшного. Подумаешь, день-другой. Тут века прошли, никто не заметил. «Завтра, – сказали, – будет еще два парома. В пять часов вечера и ночью. Приезжайте к 12 и все успеете».

Мы на всякий случай записали мотоциклы в электронную очередь и отправились в гостиницу отдыхать.

Актау – наверное, самый оптимистичный памятник коммунистическому порыву в Азии, встреченный нами за все время нашего путешествия. Правда, мы не заехали в Навои, говорят, тоже очень любопытный, построенный в послевоенные годы в двухстах километрах от урановых рудников, город. Но всему свое время.

А здесь, на берегу Каспийского моря, мы нашли все, отчего так отвыкли, – супермаркеты, клубы, рестораны, разноцветные огни, пляжи и серфингистов на них, идеально чистое море, где вода уж точно не менее прозрачна, чем в Ницце…

В гостинице я даже обрел прекрасную массажистку Алию, которая буквально разобрала подраненное падением и дорогой тело по частям и собрала вновь. За те три часа, пока она занималась моими недобитыми мышцами и суставами, мы успели обсудить почти все проблемы казахской жизни – от повадок местных девчонок до особенностей азиатского сервиса. Выяснилось, например, что казахи, в отличие от узбеков, терпеть не могут работу в сфере обслуживания. Прислуживать кому-то у них считается унизительным. Что поделать – кочевой вольный народ. Кочевники с древних времен предпочитали умереть, чем идти к кому-то в услужение. Они самые дурные рабы, как говорили еще в Древнем Риме, но самые лучше воины.

Тут-то меня и осенило. Так вот почему так часто на нас в Казахстане мрачно смотрели заправщики, продавцы, официанты и официантки, и даже гаишники. Им больно и печально, что они не скачут навстречу солнцу, не пасут тысячные стада, не берут штурмом вражеские крепости, а вынуждены заниматься мелкими и бессмысленными делами, к тому же угождать и лебезить перед незнакомыми людьми.

Вот поэтому и глядит на тебя халдей волком, когда ты хочешь всего лишь узнать у него место ближайшего ночлега.

Узбеки в этом смысле – полная противоположность казахам. Они, по крайней мере, внешне, при первой встрече, выказывают полное радушие и гостеприимство, всегда готовы помочь путнику, обогреть и осчастливить его. Конечно, если бы мы пришли в казахскую юрту или приехали в Алма-Ату, там бы нас ждал совсем другой прием. А тут просто люди злились, что они родились не в том месте и не в то время, потому и не были никому рады.

…Перед сном я вспомнил старый советский анекдот. Если кто-то помнит, были такие телевизионные бабушки в юмористических передачах лет 30 назад – Вероника Маврикиевна и Авдотья Никитична – суперпопулярный дуэт актеров Тонкова и Владимирова.

Так вот. Вероника Маврикиевна спрашивает Авдотью Никитичну:

– Слышь, город-то в пустыне построили. Как он там называется: Песок в пизде или Пизда в песке?

– Дура ты, Маврикиевна. Манда в шлаке.

И вот, друзья, мы на Мангышлаке, в прекрасном отеле на берегу моря. Приехали. Пора спать.

…Разумеется, 8 мая мы, как штык, в полдень были в порту, и с места в карьер бросились заниматься документами. Думали, теперь точно, раз, два и все, пограничные формальности – делотехники. Однако не тут-то было. Выяснилось, что билеты можно купить только в городе, у какого-то Димы в 25-м микрорайоне. Ну ладно, с Димой мы договорились. Он согласился привезти билеты в порт, так как казахская страховка на мотоциклы у нас как раз закончилась, а ездить без страховки – себе дороже. Отсюда, вроде бы, шла уже прямая дорожка к трапу. Таможня, санитары, погранцы и погрузка не в счет.

Дальше – больше. В 15:00 нам сообщили, что паром пока не пришел и придет, скорей всего, в 21:00. При этом, если мы сейчас пройдем все процедуры, то ждать будем на голом пирсе, и из погранзоны порта нас никто не выпустит.

В итоге мы решили ждать до девяти в турецком кафе возле порта. У меня с собой была книжка Стивена Старра «Утраченное посвящение» о Золотом веке Центральной Азии, и я погрузился в нее с большим удовольствием, перемежая немного наукообразный текст Гурджиевым и собственными воспоминаниями о только что пройденной дороге. К тому же в кафе была еда, вай-фай и диваны – в общем, полный комфорт, и можно было еще вздремнуть под ненапряжный треп турецких дальнобойщиков, благо их голоса больше всего были похожи на крики чаек.

В девять нам сообщили, что паром будет в четыре часа утра 9 мая, и оформляться лучше начать в три. Мы никуда и не двигались с места, хотя несколько притомились. Сон, Интернет, книги, сигара. В три часа были на границе, два часа ушло на оформление, а в 7 нам разрешили заехать в трюм. Отдали швартовы мы в 11.

Прощай, азиатский берег! Прощай, Актау!

Теперь можно подвести и некоторые итоги. Вот он, наш путь через пустыни .

Из Астрахани через астраханскую пустыню – в Бейнеу. Потом через пустыню Кызылкум – в Конграт. Потом Хива – Бухара – Самарканд – Ташкент – Туркестан. Дальше через пустыню Мойэнкум и Кызылкум – к Байконуру. Потом через приаральский Каракум – к Аральску. Оттуда – через Улькен Барсук – к Актобе. Потом – к Уральску. Потом вдоль Урала через пустыню Нарын – и через Атырау к Бейнеу. И, наконец, к Актау через Устюрт и Мангышлак.

Итого: 6 пустынь, 8 с половиной тысяч километров, 15 дней жизни.

IX. Паром Актау – Баку, который ушел не в Баку

Яркое солнце, полный штиль, корабль вышел в открытое море, и впереди у нас было 22 часа полной и бездеятельной свободы. Никуда не надо было ехать, бежать, суетиться, ничего не надо было устраивать, ни о чем практическом думать. Яркое солнце, ни ветерка, полный штиль, простор синий, как в хрестоматии. Казалось бы, наслаждайся.

Но больше всего хотелось спать.

Мы ушли в каюту и, наконец, выспались. Это был тот самый восхитительный сон без будильника, когда будущее не дышит тебе тяжко в ухо: вставай или проиграешь! проиграешь или вставай!

…Кажется, я отоспался за все последние недели. Проснулся, и вроде бы ничего вокруг не изменилось. Парни мерно храпели, корабль рассекал Каспий, ни ветерка, полный штиль.

Но что-то переменилось внутри меня. Я вдруг почувствовал свою полную и окончательную уместность в этом времени и в этом пространстве – на азербайджанском пароме, идущем из Актау в Баку, не домой и совсем не из дома, в путешествии, которое поначалу складывалось совсем не просто, и завело в те края, где мы и не думали побывать. И даже тело, привыкшее к боли за последние две недели, нигде не ныло, не жаловалось. А ведь я было отвык от ощущения пружинистой силы в каждой мышце, в каждом суставе. Той силы, которую мы так любим и лелеем в себе в ранней юности, когда кажется – вот она, жизнь, вот она, свобода, и которую мы теряем потом, будто бы безвозвратно, даже саму память о ней теряем с возрастом.

…Кто-то из мудрых заметил однажды: «Если человек, которому больше тридцати, проснулся, и у него ничего не болит, значит, он умер». Я проснулся, у меня ничего не болело, и я очевидно был жив. Что же это получается? Значит, мне меньше тридцати? Кайф!

…Хасан, тот самый персонаж, узбекский писатель из Ташкента, которого я спрашивал, как сделать всех людей счастливыми, и который обещал прислать мне универсальный рецепт отдельным письмом, – жду, просто умираю от ожидания, – тогда обмолвился, что главное для человека – не делить жизнь на дела и отдых, на работу и удовольствия. «Жизнь, – говорил он, – должна быть от начала до конца цельной, единой. Неправильно думать, – сегодня я работаю, завтра я отдохну. И дело не только в том, что это завтра никогда не наступит. Дело в сохранении детского восприятия, когда ты встречаешь новый день как подарок, и он не летит стремглав от обязательства к обязательству, от встречи к встрече, а распускается, словно цветок, навстречу солнцу, с тем, чтобы закрыться к ночи».

…Не знаю, сколько бы я мог еще раскатывать в голове эти вальяжные мысли, если бы не проснулся Василий.

– Хватит дрыхнуть! Все проспим! – закричал он, едва продрав глаза.

– Что проспим? – удивился я. – Как раз здесь мы ничего проспать не можем, пока не пришвартовались в Баку.

– Ну, знаешь – море, корабль, этажей семь, наверное… Ты часто ходил на таком?

– На таком точно, еще советском, нечасто, конечно. А ничего, чистенький паром для наших мест.

– Отличный паром, пойдем, рассмотрим, – и Вася начал тормошить Любера.

И уже через пару минут мы все трое выкатились на палубу.

Корабль уверенно шел на Запад, мы щурились на солнце, матросы затеяли какую-то игру – видимо, у них была учебная тревога, и они кинулись к шлюпкам, – потом игра так же неожиданно закончилась, и все стихло. Надо было как-то провести остаток дня, и мы решили постучаться к капитану.

Капитан мирно отдыхал в своей каюте.

– Здравствуйте, к вам можно?

– Заходите, заходите, – бакинский капитан оказался чрезвычайно любезен и сразу нас обрадовал.– Знаете, – сказал он с лукавой улыбкой, – мы не идем в Баку.

Если бы кто видел в этот момент наши лица, он бы здорово повеселился. Капитан насладился эффектом и объяснил:

– Мы идем не в старый порт, который на территории города, а в новый, только что отстроенный – в Аляте, в 65 км южнее. Так что все будет в порядке. Таможню там точно пройдете быстрее. В Баку сейчас Исламские спортивные игры и транспортный коллапс.

…Для нас южнее было только лучше – значит, ближе к Ирану. Исламские игры – о таких играх мы никогда не слышали. Но еще во время кругосветки я привык к тому, что в каждом месте на Земле существуют собственные и никому не известные великие спортивные состязания. Индия и Пакистан из года в год ведут поединок в крокет, и в дни матчей больше полумиллиарда человек замирает перед телевизорами. Американцы и кубинцы занимаются бейсболом и гольфом. Чехи тренируются на пиве. Так что мусульмане в своем праве. Интересно, кто чемпион исламских игр по футболу – Азербайджан или Иран? А может быть, Узбекистан или Саудовская Аравия? В Африке я видел, как люди на улицах и в кафе смотрят местные турниры. Их радостной искренности можно только позавидовать. И никого всерьез не тревожит, что бразильцы и немцы играют несколько лучше.

…В общем, местный спорт и транспортный коллапс нас не слишком заинтересовали. Зато капитан рассказал нам все о нашем пароме. Паром носил имя академика Гасана Алиева, азербайджанского почвоведа и старшего брата Гейдара Алиева, когда-то первого секретаря местного ЦК, а потом третьего и самого успешного президента независимого Азербайджана. Нынешний президент Ильхам Алиев – сын Гейдара. Так что мы плыли на пароме имени дяди президента, и это была большая честь, особенно по местным масштабам.

В советское время корабль именовался вполне невинно – «Советская Киргизия». Он был построен тридцать пять лет тому назад в Югославии. Их была целая серия, этих в ту пору новейших паромов, называлась «Дагестан». Большие железнодорожные паромы для каспийского гражданского флота. Все суда носили имена союзных и автономных республик. После 1991 года, понятное дело, их переименовали. Один из них, «Советский Таджикистан», перекрещенный в «Меркурий-2», затонул во время шторма в октябре 2002 года в нескольких десятках километрах от Баку. Он шел как раз из Актау. Об этом тогда шумела вся пресса…

Однако сейчас был май, полный штиль, и нам ничего не угрожало. Капитан разрешил нам совершить полную экскурсию по кораблю и даже представил помощника, который должен был нам рассказать и разъяснить, что почем.

В итоге мы облазили «Гасана Алиева» сверху донизу, забрались на вышку, смотрели в морскую даль, спустились в машинное отделение, изучили нутро корабля и, наконец, угнездились в кают-компании за припасенной бутылкой.

На каспийских паромах – сухой закон, но мы заранее знали об этом, а предупрежден – значит, вооружен. К тому же над морем и сушей стояло 9 мая, и надо было помянуть дедов.

…Спать мы уходили глубоко благостными, и единственное, что тревожило нас, – завтрашняя таможня. Русским гражданам визы в Азербайджан не надобны, но вот carnet de passage для техники – обязательная штука. У нас с Василием «корнеты» были заготовлены в Москве, а вот Макс Любер, как известно, не озаботился этим.

Ладно, что-нибудь веселое придумаем на месте, – думали мы. Правда, опыт подсказывает, что веселые придумки с таможенниками не всегда способны принести полное и окончательное удовлетворение.

Х. Пешком через иранскую границу      

В порт Алята «Гасан Алиев» прибыл точно по расписанию. Так быстро таможню мы еще ни разу не проходили. Азербайджанские парни напоили нас чаем, порасспрашивали о путешествии и с улыбкой штампанули транзит. К «корнету» они, к счастью, не придрались. До Ирана оставалось меньше 300 км.

…В пустыне, на восточном берегу Каспийского моря, запахов нет вообще. Мы это как-то даже не замечали, привыкли за две недели. А тут волны ароматов просто накатили на нас – цветущие вишни, свежее сено, море, водоросли.

Если прибавить к этому радушных местных и вполне сносную дорогу, будет понятно наше настроение.

Правда, нам рассказали, что сами азербайджанцы своей трассой на Иран недовольны. Тут строят автомагистраль, которая должна стать частью большого транспортного коридора «Север – Юг» и одной из очередных веток Великого Шелкового пути. Говорят, это будет первая платная дорога в стране. Но нас вполне радовала и бесплатная. После Азии небольшие трещины в асфальте вызывали только легкую улыбку, и «Иваныч», заправленный хорошим азербайджанским бензином, катил легко и свободно.

В полдень мы проехали Ленкорань – бывшую столицу Талышского ханства, но задерживаться не стали. Нас манил настоящий Иран.

Хотя талыши – это как раз та часть большого Ирана, история которого больше всего связана с Россией. Они – персоязычный горный народ, живущий в тюркском окружении.

В середине XVI века, когда Иран распался на несколько ханств и княжеств, талыши основали собственное государство, столицей которого через некоторое время стала эта самая Ленкорань. Во время русско-персидской войны 1809 года Талышское ханство, оказавшееся между молотом и наковальней, встало на сторону России и было объявлено русским протекторатом. В итоге южные его провинции – «магалы» отошли к Ирану, северные – к России. В 1828 году была определена и окончательная пограничная линия по реке Астара. Теперь это и есть государственная граница независимого Азербайджана, к которой мы приближались на скорости 140 км в час.

…К двум часам дня мы уже стояли на границе. Пограничный город Астара разделен на две части рекой. Азербайджанская, а когда-то российская часть – это, собственно, пригород. По-персидски он назывался Гом, или Кум, по российским военным сводкам XIX века.

Понятно, как нам хотелось на тот другой, иранский берег. Но все опять уперлось в отсутствие у Любера carnet de passage. Решить проблему можно было только на таможне и только при помощи местных шустрил. Они, разумеется, были рады и нам, и нашим монетам, но таможенники на этом переходе работали в щадящем режиме, только с восьми до часу дня. Так что мы оставили мотики на границе и пешком перешли в Иран. Персия – сегодня, завтра – документы и дорога на Тебриз.

XI. «Персия! Персия!»

Первое, что поражает тебя, когда ты попадаешь в Иран, – это надписи. И даже не столько алфавит – за пределами западного мира множество самых причудливых алфавитов, и опытный путешественник к ним привыкает, – сколько цифры. Иранцы используют традиционные арабские цифры, и они совсем не похожи на наши, хотя свои цифры мы тоже называем арабскими. К примеру, ноль у них – жирная точка, три и четыре больше похожи на букву Г, ну и так далее.

Но это еще не все. На фарси, точно так же, как по-арабски и на иврите, пишут справа налево. А цифры – слева направо. И это создает дополнительную путаницу.

Нас спасало только то, что мы не знали языка и его алфавита, да и арабские цифры не успели выучить. Так что общались жестами. И неплохо еще, что на дорожных знаках цифирь выполнена в европейской графике, к тому же все надписи дублируются латиницей. А то хороши бы мы были…

Проникнув в Иран, ты сразу попадаешь на рынок и проходишь через длинные ряды торговых павильонов. Это отнюдь не классический персидский базар – не надо обманываться, персидские базары дальше, в глубине страны, – а тут, скорей, толкучка в нашем понимании, ближе всего к тем толкучкам, которые расцветали по всему постсоветскому пространству в 90-е годы. В Иране цены намного ниже, чем в Азербайджане, и азербайджанцы, особенно из южных областей, приезжают сюда отовариваться фруктами, овощами, мясом и всеми остальными продуктами. С одним таким «челночником» – как говорилось лет двадцать тому назад – мы тут же познакомились. Звали человека Рафкат, был он из Ленкорани и отлично говорил по-русски. Рафкат, учитель физики и математики, преподающий в техникуме и школе, рассказал, что на его учительскую зарплату семье бы пришлось еле-еле сводить концы с концами, если б не близость Ирана. Он сюда приезжает каждую неделю и машину оставляет с другой стороны границы. Все бы ничего, если б не строгие правила – в Азербайджан можно внести не больше десяти килограммов. Азербайджанские пограничники, снисходительные к иностранцам, к своим достаточно жестки. Конечно, им всегда можно дать на лапу, но это тоже деньги, и тогда поездки потеряют всякий смысл.

…Так, за разговорами, мы прошли через рынок, и вышли в город. Вот она, иранская Астара перед нами. Все пограничье входит в северную провинцию Гилян, где есть свой народ со смешным названием – гиляки, но здесь в городе живут по преимуществу азербайджанцы. И говорят они между собой по-азербайджански, хотя все в школе учат фарси.

Иран – многонациональная страна, но большинство языков местных народов принадлежит к одной языковой группе, хотя они и различаются между собой примерно как русский с украинским. И только азербайджанцы говорят на тюркском наречии. Они здесь – второе по численности меньшинство. И их больше в Иране, чем в самом Азербайджане. Хотя со статистикой тоже присутствуют свои сложности. У граждан Исламской республики собственная гордость, и часто они говорят: все мы иранцы. И только зороастрийцы-огнепоклонники, которых осталось всего несколько десятков тысяч человек, любят подчеркнуть: я перс, я настоящий перс, я арий из ариев, среди моих предков – авторы «Авесты» и «Шахнаме», и в моей крови нет никаких примесей.

Шах их очень ценил, последователей Заратустры, приближал к себе, ставил на хлебные должности, видел в них лицо исторического Ирана, но после революции все изменилось. Зороастризм не входит в число «религий Книги», и зороастрийцев можно только пожалеть…

…Почти всюду – на Востоке, на Юге и на Западе, на Астаре, на Пяндже и на Буге – бывшие границы Советского Союза – до сих пор своего рода водоразделы миров и цивилизаций. Мы это почувствовали сразу, как только перешли реку. С плакатов, вместо Ильхама Алиева в хорошем европейском пиджаке с галстуком, на нас смотрели два бородатых имама – Хомейни и Хоменеи. Женщины, как прекрасные черные птицы, ходили в чадре и никабе, то есть в накидке и платке, выполняя аят Корана: «О, Пророк! Скажи твоим женам, твоим дочерям и женщинам верующих мужчин, чтобы они опускали на себя свои покрывала. Так их будут легче узнавать среди прочих, и не подвергнут оскорблениям» (сура 33, аят 59).

В море сейчас было запрещено купаться, потому что, как нам рассказали, власти боялись, чтобы кто-нибудь не заплыл за границу. При шахе тут лето напролет были полные пляжи. Даже женщины, и те купались в море. Вот как…

Но времена изменились, и сразу с дороги окунуться в благодатные воды Каспия нам не удалось. Однако в остальном Персия встречала с распростертыми объятиями. Улыбались почти все, даже полицейские.

…С иранскими полицейскими мы познакомились, едва только устроились в гостинице и вышли на набережную.

Мы с Любером фотографировали что-то невинное на телефон, когда вдруг, как из-под земли, появились стражи порядка и потребовали документы. Документов не оказалось, мы оставили их в номере. Зато мы показали им визитную карточку отеля. Это людей в форме полностью удовлетворило, и они удалились, объяснив жестами и путая слова на английском и фарси, что запрещено фотографировать правительственные здания и саму границу. Даже не потребовали стереть фотки…

Так что никакого давления, террора и прочих ужасов. Полный покой и простейшие правила.

…К вечеру мы уже полностью освоились в Иране, вкусно поужинали и устроились курить кальян на скамеечке, прямо на берегу моря. Это была полная идиллия. Официант вынес нам два стула, на одном установил сам кальян, на другом – термос с чаем, и мы окунулись с головой в свой первый персидский вечер.

Вокруг нас гулял народ, кто-то собирал камешки на берегу, кто-то спешил домой, кто-то оживленно спорил и размахивал руками. Под ногами плескалось море, время от времени по берегу проходили девушки и бросали искоса на нас веселые и лукавые взгляды из-под черных платков. Вообще, платок в Иране – как у нас мини-юбка. Чем смелей красотка, тем выше поднимает она свой никаб. Так и хочется сказать: «Гульчатай, покажи личико!» Несмотря на строгость местных нравов, девушки в Персии очень и очень привлекательны. И мы знаем об этом не понаслышке. Нам еще в школе рассказали.

«Я спросил однажды у менялы, что дает за полтумана по рублю…» «Шаганэ ты моя, Шаганэ, оттого, что я с севера, что ли…» И, наконец, самое главное: «Ты сказала, что Саади»… Ну и так далее.

Русская хрестоматия услужливо подсказывает все, что надо, о персидских красавицах. К тому же Разин бросал в набегавшую волну одну персидскую княжну за другой, и этот «спорт» запомнился нашим соплеменникам на веки вечные. Несчастные персияночки, пострадала ни за что, в детстве было их исключительно жалко. Понятно теперь, почему иранские мужчины так охраняют своих подруг…

…В общем, пока мы курили кальян на берегу Каспийского моря в Исламской республике Иран, воображение у нас разыгралось не на шутку. И это – в сложившихся обстоятельствах, при строгости местных нравов – было совершенно лишним. Но так всегда бывает: чем строже запрет, тем острее искушение. Ни в одной стране мира нам так часто не рассказывали, где и как знакомятся мужчины с женщинами и девушки с мужчинами, как они ходят на свидания, сватаются друг к другу и устраивают романы, как в Иране. Дело в том, что тут действительно есть о чем рассказать. Не то, что в Европе: пошел в клуб и склеил девицу. И, надо сказать, демографическая ситуация в Иране намного лучше, чем в России или во Франции.

К тому же сказывалось почти уже двадцатидневное воздержание. И парней понесло. Надо было на что-нибудь переключиться, и я заметил, что в известной мере все наше путешествие – это дорога по персидскому миру. И вот мы в самом его центре – в Персии. И это – как исполнение желаний.

– Кстати, вот наш первый иранский кальян, – сказал мне в тон Василий, делая большой глоток дыма.

– А ведь Иран – это родина кальянов, – ответил ему я.

И мы хохотнули, защищаясь от наплыва слишком хрестоматийных чувств…

…Табак был сладковатым и очень слабым. Я решил, что Восток – именно то место на земле, где наш Total Flame должен произвести полный и окончательный фурор. Они узнают, что такое настоящая крепость. Спасать иранцев путем распространения достойного табака – вполне себе миссия. Займемся.

Но все завтра, завтра. Завтра мы перейдем реку, вернемся в Азербайджан, заберем наши мотоциклы и углубимся в Иран. Это будет наше второе иранское кольцо, на сей раз уже не только по пустыням, но и по городам и базарам, по кальянным курильням и кафе. Мы увидим все, что успеем, будем по возможности общаться с людьми, и, скорей всего, вернемся сюда еще. Потому что Иран – прекрасная земля, и это стало ясно с первых же шагов по ней.

XII. В кальянном дыму Тебриза

С мотоциклами из-за Люберова «корнета» пришлось возиться больше двух часов. Сказать, что мы в этот момент «очень любили» этого парня – просто ничего не сказать. Хотя и бог бы с ним – всего-то пустое время и лишние деньги.

…Однако все кончилось хорошо, и, промучившись на таможне, мы торжественно въехали в Иран. Теперь в этой стране нам многое было знакомо, и мы больше не удивлялись ни надписям на фарси, ни арабским цифрам, ни женщинам в хиджабах. А потом пошла дорога, которая всегда – радость: скорость и ветер.

Через тридцать километров после Астары мы ушли по серпантину в горы и углубились в Сехенд, вулканический горный массив, который начинается почти сразу за Астарой. На высоте в две тысячи метров пошли поля, леса, источники и ручьи. В таких местах ты понимаешь суфиев, которые относились к цветению и влаге как к святыням. После долгих странствий по пустыне изобилие зелени казалось чистым чудом. Совсем другие потоки воздуха, другое ощущение пространства. Не дорога – мечта.

Существовала только одна трудность – бензин. Конечно, это были не те проблемы с бензином, как в Центральной Азии. Топливо наличествовало, и стоило оно сущие копейки, причем в прямом смысле этого слова. За 30 литров мы заплатили, кажется, чуть больше 6 долларов. Литр тянул где-то на 36 центов. Но вот с октановыми числами возникли очевидные проблемы.

На иранских заправках даже в теории представлены только два вида бензина – зеленый и оранжевый. Зеленый – что-то вроде нашего 92-го, а оранжевый – ближе к 76-му. Неизвестно, санкции ли тут виноваты и не хватает нефтеперерабатывающих мощностей, или просто местные привычки, но за пределами больших городов зеленый бензин – большая редкость. Между Астарой и Тебризом он отсутствовал как класс, что для меня, учитывая травму «Иваныча», было особенно тяжко.

…Вот и сейчас на заправке в горах парни залили себе по полбака оранжевого, а мне пришлось заправиться по полной. Перевалы, 2000 метров над уровнем моря и 76-й бензин – «Иваныч» с такими условиями был категорически не согласен. Начались провалы мощности, и 80 км в час – это максимум, который я мог из него выжать. Поменял свечи – никакого результата. Так что ехали мы неспешно, любовались пейзажами и заезжали на каждую заправку. Безрезультатно. Следующий раз «зеленое» топливо встретили только в Тебризе.

…Тебриз – настоящий большой город. Шумный, говорливый, избыточный. Наверное, второй такой на нашем пути, после Ташкента. По сравнению с ним даже Самарканд и Актау – не в счет.

Здесь когда-то была столица Азербайджанского ханства, а сейчас – центр иранского Азербайджана. Тебризу больше полутора тысяч лет, и он многое видел на своем веку, но расцвета достиг в XVI столетии, половину которого был столицей державы Сефевидов. В начале ХХ века в городе бушевала первая иранская революция, подавленная нами вместе с англичанами, а в 80-х годах он сильно пострадал во время ирано-иракской войны. И зачем только царское правительство бралось улаживать персидские дела, когда у самих земля горела под ногами, – ума не приложу. Какие-то удивительные параллели с современностью. Но, чур меня, политика, чур. Не за тем мы сюда ехали…

…Благодаря близости Сехенда и его природных красот Тебриз воспет на тысячи ладов в классической и современной иранской поэзии. Отсюда родом был дервиш Шамс (на фарси – «солнце») – наставник поэта Руми. Может быть, именно поэтому Руми и именовал эти места «обителью всех влюбленных».

Однако сам город прозаичней его окрестностей. Войны, революции и землетрясения сделали свое дело – достопримечательностей в Тебризе немного. Зато это крупнейший промышленный и университетский центр севера страны. На улицах – молодые лица, множество автомобилей, все куда-то торопятся, нет той расслабленности, к которой мы уже успели привыкнуть на Востоке.

…Кстати, в Иране, в отличие от Саудовской Аравии и других стран Персидского залива, женщинам разрешено водить машину. И делают они это с особым шиком, как мне показалось, даже лучше иранских мужчин. Удивительно, но факт.

…Среди мест, которые стоило бы посетить в Тебризе, Интернет назвал Старинный базар, занесенный в список Всемирного наследия ЮНЕСКО, Голубую мечеть, Армянскую церковь Святой Марии, Католический собор и музей Истории Иранского Азербайджана. Две церкви и мечеть мы отвергли сразу и в музей не пошли. Все-таки, когда приезжаешь в город на один вечер, жизнь куда интереснее музеев.

Но базар – есть базар: и жизнь и музей одновременно.

Тебризский базар огромен, и ему почти тысяча лет. Хотя сами арки и галереи, разумеется, значительно моложе, выстроены в XVII—XVIII веках приблизительно, но дело тут не в архитектуре, дело в ощущении. Город издавна стоял на Великом Шелковом пути, и дороги отсюда расходились на юг, север и восток. Поэтому торговля всегда шла бойко и весело.

В наши дни базар тянется почти на четыре километра. Он вмещает в себя два десятка мечетей, пять бань и даже – вот она, современность! – спортивный комплекс.

Однако Восток устроен прихотливо, низкое и высокое сплетены здесь в очень причудливый орнамент. Тебризский базар – не только рынок, но и святыня. Именно здесь раз в год проводятся знаменитые шиитские шествия «ашура», когда верующие отмечают память имама Хусейна, сына Али, погибшего в битве с войсками омейядского халифа Язида.

В эти дни в старину толпы неистовствовали, впадали в экстаз, наносили себе увечья мечами и цепями. В дни правления династии Пехлеви «ашура» были официально запрещены и превратились в грандиозные политические манифестации, из которых в какой-то степени выросла исламская революция. Сейчас они вполне легальны и вписаны в официальный религиозный календарь, хотя проходят гораздо спокойнее, чем сто или пятьдесят лет тому назад.

…На десять дней во время «ашура» всякая торговля на Тебризском базаре прекращается, и выглядит он, должно быть, совсем иначе. Как? – даже трудно представить себе, прогуливаясь по этим торговым галереям от одного павильона к другому.

Кажется, мы и не собирались становиться здесь покупателями. Ювелирка совершенно не заинтересовала, в лавке ковров быстро утомились торговаться.

…Зато мы познакомились с мил-человеком, продавцом Ахмедом, который обещал показать нам две старинные кальянные в самом центре города. Первая – прямо тут же, в торговых галереях, – нам не понравилась. Табака в чашах у людей не было, лежали только головешки, и народ торчал от того, что попросту вдыхал угарный газ. И никакой Минздрав не предупреждал их о том, насколько это вредно.

И тогда мы отправились в другое заведение – одну из самых старых кальянных под названием «Хайдар Таки», и, только войдя в нее, сразу поняли, что в этот вечер больше ничего искать не придется.

«Хайдар Таки» была открыта больше 75 лет тому назад, и за это время внутри ничего принципиально не изменилось. В большом зале, вплотную друг к другу, буквой П, стояли маленькие мраморные столики. За каждым таким столиком сидел человек и курил свой кальян.

Очень вкусный табак и чай, и никакого европейского представления о личном пространстве – все сидели очень близко друг к другу, расстояние – не больше локтя. Молодые улыбчивые кальянщики, блуждая от одного столика к другому, заботливо подкладывали угли и следили, чтоб у всех все было в порядке. Ни одной девушки – чисто мужское общество. Это не закон, кстати, просто обычай. Иранские законы не мешают девушкам сидеть в кафе, правда, в кальянные они не заходят, потому что в подавляющем большинстве не курят. Но, как потом объяснил мне мой тегеранский табачник, европейский турист вполне может явиться в такое заведение со своей спутницей. Ни для кого это не будет шоком. А уж если она будет знать пару фраз на фарси…

XШ. Краткий экскурс в любовные нравы

…Никто из нас, к сожалению, на фарси не говорит, и в Иране иногда это становилось обидно. Но на сей раз сосед, судя по всему, мой ровесник по имени Адиб, сносно разбирал английский. И мы сразу разговорились.

Я рассказал ему, что мы из Москвы, что, вот, путешествовали по пустыням, приехали в Иран, и как все тут для нас необычно и интересно.

– А что необычного? – спросил Адиб. – Неужели в Европе совсем по-другому живут? Хотя да, понимаю, – тут же предположил он. – Мы ведь – и не арабский мир, и не Европа, и не Турция. Где-то посередине. До революции у нас тоже ведь иначе жили. Некоторые говорят: это трагедия. Но я так не говорю. Я думаю, что все сложно и все просто. По-своему, совсем неплохо. Мулл ведь кто поддерживает? В основном люди лет сорока и старше. Те, которые видели, что было при шахе. Ну и вообще, государство как бы распространяет на всю жизнь взгляд старшего поколения. Старшее поколение не хочет, чтоб молодежь распускалась, вот ее и держат в узде. Когда сами станут родителями, захотят того же. Не так ли?

Я только улыбнулся. Согласиться я не мог, впрочем, Адибу и не нужно было моего согласия. Для таких нюансов мы приехали слишком издалека. К тому же восточного человека, если уж он начал что-то рассказывать, трудно остановить.

– У нас, например, девять десятых женщин не работает. И это вовсе не потому, что ислам диктует, или права человека, как говорят на Западе. У нас образованные женщины, если работают, обычно многого достигают, потому что они это делают, когда им очень хочется, нужно. У нас даже одна женщина в правительстве есть, как ее там зовут… Эльхам, кажется. И в университетах студенток больше, чем студентов. Каждая культурная семья хочет дать своим дочерям хорошее образование.

А в остальном женщина – хозяйка в доме. Полная королева. Мужчина, если у него жена работает, – лентяй. Видел, как люди на природу выезжают?

– Еще не видел, – честно сознался я. – А что, прямо так и выезжают, семьями на пикники?

– Да, конечно. Мест замечательных у нас много. И тут, и на море, и на Заливе. Так вот, если там мясо готовят, продукты запасают – этим всегда мужчины распоряжаются. Показать надо окружающим, как ты своих жен оберегаешь, не загружаешь никак. Это старая иранская традиция, такая же крепкая, как по пятницам в мечеть ходить. Женщина в доме – полная хозяйка. Только тут и отдыхаем, – закончил свою страстную речь Адиб и засмеялся.

– Ну а что же парни, девчонки? Так спокойно и ждут свадьбы? – поинтересовался я с некоторым подвохом. Мне было интересно, что ответит на этот вопрос мой ревнитель иранских нравов.

Однако и Адиб оказался не так-то прост. Не такой уж он и ревнитель, как выяснилось. В 19 лет вообще пострадал за любовь и свободу. Был он на вечеринке с девушками, а в Иране такие вечеринки официально запрещены, и в те времена очень строго запрещались. Играла танцевальная музыка – соседи вызвали полицию. В итоге, по законам шариата, его наказали плетью. Три удара. Было больно, но лучше все-таки, чем в тюрьме сидеть. Зато друзья встречали как героя.

– А как же девушки с той же вечеринки? – задал я само собой разумеющийся вопрос.

Девушкам тоже досталось, конечно. И главное для них – соседи, разговоры. Каждая бабка норовила обозвать «проституткой». Но безо всяких ужасов, так как ничего серьезного никто не заметил. Ни поцелуев, там, ни тем более чего похлеще.

– Сейчас таких случаев, кстати, уже почти не бывает. Даже в глубокой провинции, – успокоил меня Адиб. – Так что нынешним молодым легче. Все помягче. Время прошло.

– А к тому же тут у нас в Тебризе существует специальная любовная улица. Все о ней знают, и ничего. Правда, полиция нравов иногда облавы там проводит, но безо всякого успеха и особых последствий.

На сей раз настало время и мне изобразить полное удивление на лице.

– Да-да, не удивляйся, настоящая любовная улица. На ней стоит школа для девушек. И девушки прогуливаются по этой улице взад-вперед, причем не только те, которые учатся в самой школе, но и все остальные, если им грустно и одиноко. Разумеется, парни тоже прекрасно знают про этот променад. Если юноше понравилась какая-нибудь подруга, он начинает идти за ней след в след. Девушка замечает молодого человека, и, когда он тоже ей приглянется, пытается на несколько минут скрыться от посторонних глаз. Они находят более или менее уединенное место, парень передает девушке номер своего телефона на заранее заготовленной записочке. Только номер, ничего больше. Сближаются на секунду на расстояние вытянутой руки, и он кладет маленькую бумажку ей в ладошку. Никаких улик.

Дальше – самое главное. В ближайшие два-три дня девушка набирает этот номер и сбрасывает. Потом опять набирает и опять сбрасывает. Юноша должен понять, кто это мог бы быть. Случается, он раздает несколько телефонов разным красавицам. Но какая, в сущности, разница? В таком случае у него лотерея, и остается догадываться, кто звонил. Теперь он должен послать ей смс-ку. Если все пройдет удачно, они начнут обмениваться сообщениями. Остальное – на волю Аллаха. Или дело техники.

Но все равно, если речь заходит о чем-то серьезном, тем более о свадьбе, все выглядит совсем иначе. Начинается настоящий парад невест. Кандидаток предлагает мать, сестры, друзья. Отец, правда, в эти дела не вмешивается, они ниже его достоинства. Но и твои собственные предпочтения – тоже последнее дело. К тому же они могут вызвать подозрения, если только ты внятно не сможешь объяснить, где и при каких обстоятельствах ты познакомился со своей подругой. Я вот сумел в свое время, и до сих пор не жалею. Пять детей уже, три мальчика и две девочки…

Конечно, существуют у нас и вполне свободные семьи. Но это не в Тебризе, а в Тегеране или в Исфахане. Тамошние люди часто бывают в Европе, в Америке, и у них вполне западные нравы. Но все равно, на людях и в обществе им приходится соблюдать местные обычаи, блюсти приличия…

…То ли от этого тебризского «Декамерона», то ли от выкуренного кальяна у меня в какой-то момент пошла голова кругом. И уже в гостинице, перед сном, я представлял себе узкую улочку города Тебриза, где навстречу друг другу прогуливаются волоокие персидские юноши в европейских рубашках, аккуратно заправленных в джинсы, и прелестные создания в хиджабах, и те и другие остро-метко стреляют друг в друга глазами. На секунду захотелось оказаться даже этим юным иранцем, но я тут же отбросил эту мысль. Слишком утомительная все-таки процедура…

XIV. «Иваныч» – победитель фур

…От Тебриза до Тегерана шестьсот с небольшим километров. Конечно, мы могли пройти их за один день, но перед Тегераном хотелось взять небольшую паузу, перевести дыхание. Не приезжать же туда под вечер, измотанными настолько, что останется только поужинать и рухнуть в постель. Поэтому переночевать решили в дальнем пригороде иранской столицы – Казвине, и с утра, свежими и довольными, уже явиться в Тегеран.

…Всю ночь в Тебризе шел дождь, и после душного вечера это было полное счастье. Когда мы утром проснулись, термометр за окном показывал плюс 12. Я обрадовался – есть шанс прокатиться по прохладе. Но не тут-то было. К полудню жара вернулась во всей красе – плюс 35 градусов по Цельсию.

После Казахстана мы-то рады были прогреться, но загвоздка заключалась в особенностях местного топлива и характере моего мотоцикла. При низкооктановом бензине да на жаре «Иваныч» перегревался. Поэтому каждые 60-80 км надо было останавливаться, чтобы остыть и осмотреться, благо посмотреть было на что: по великолепным иранским дорогам мы рассекали невиданные прежде пространства – чистый космос.

В степи холмы и скалы вздымались, как волны. Надо всем господствовал какой-то особенный желтый, точнее сказать, львиный цвет; зеленые, серые, красные, самых причудливых форм и рисунков, скалы сверкали на солнце кристаллами кварца, как бенгальскими огнями. Так мы и ехали, наслаждаясь картинкой, глотая сухой горячий воздух и размышляя о приближающемся с каждым километром Тегеране, пока… в мой мотоцикл не врезался грузовик.

…Это была очередная, самая прозаическая остановка. «Иваныч», который за наше путешествие привык к неожиданным приключениям, на сей раз ничего плохого не ждал, мирно стоял на обочине.

Стоял на обочине и я – метрах в десяти от него, и, пока мотоцикл охлаждался, любовался небольшим селением, прижавшимся к покатому желтому холму, похожему на спину невиданного зверя. И вдруг – удар. Иранская фура потеряла полосу, долбанула «Иваныча» и остановилась. Хорошо еще, что ни меня, ни Любера с Васей не задела. Из грузовика вылез пожилой водитель-перс, протер глаза и стал рассматривать разбитый бампер и фару. Потрясенный, я подошел к своему верному байку – все было в порядке. На сей раз, на удивление, он не пострадал. Отработали защитные дуги, которые мы ставили еще к кругосветке. Из поединка с фурой «Иваныч» вышел победителем!

Сухопарый седой персидский мужик, бросив беглый взгляд в нашу сторону, принялся прилаживать отвалившиеся обломки пластмассы к своему грузовику. Любер спросил его: «Что, заснул?». Мужик ответил что-то похожее на «по-русски не понимаю» и снова принялся за фару. Я было заикнулся о полиции, но само это слово, видимо, имеет во всех странах магическое действие. Его-то водитель фуры прекрасно понял, быстро собрал свое бамперное крошево, залез в кабину, завел мотор и был таков. Мы ему не препятствовали, да и зачем, собственно? Разве что только сфотографировали номера. Так что, если где-нибудь увидите его на евразийских просторах, можете передать привет от трех мотоциклистов, которых он так недвусмысленно задел на трассе Тебриз – Тегеран. Только вряд ли вы где-нибудь встретите этого человека. Иранцы далеко от своих границ не катаются. Незачем им…

…К счастью, это было последнее и единственное неприятное приключение на трассе. Дальше до Казвина мы доехали совершенно спокойно. Никаких новых крышесносящих историй, отличное шоссе, легкий драйв.

XV. История бахаев или Услада Очей

Вечер в Казвине пошел по привычному, принятому у нас в Иране сценарию. Третий день все-таки, как-то мы вошли в ритм страны, осознали, что тут следует делать. Так что загрузились в гостиницу, отужинали и отправились курить кальян. А кальян здесь означает – разговоры.

На сей раз собеседников, сносно говоривших и понимавших по-английски, у нас оказалось двое – Мехмет и Ильдар. Один перс, другой азербайджанец. Перебивая друг друга, они часа два рассказывали мне историю своей веры и своего города.

На самом деле, человек издалека для местных завсегдатаев – необыкновенно лакомая добыча. Людям нечего стесняться и бояться лишних перетолков. Мы уедем – они останутся. Правда, как там, в Казвине, с местной службой безопасности – Стражами исламской революции, – окончательно узнать так и не удалось. Видимо, не очень жестко – правда, напрямую политики мы не казались, предпочитая историю. Так явно было лучше для нас и для наших собеседников. Но в выражениях они не слишком сдерживались. Едва мы познакомились, они тут же чуть ли не крикнули «fucking Khomeiny», и их легко можно было понять. Ребята оказались не мусульманами, а бахаями, и достаточно натерпелись при новой власти. Больше тридцати лет жить в исламской республике по исламским законам, своим острием направленным именно против тебя – удовольствие ниже среднего. Лидеры их общины много лет сидели по тюрьмам, и каждый человек, исповедовавший их веру, чувствовал преследования на себе.

Честно говоря, я про их бахаизм или, как они еще назвали его, бабизм вообще никогда ничего не слышал. Оказалось, это самая молодая мировая религия на земле. Центр ее находится в Хайфе, на территории исторической Палестины, где похоронен их главный пророк – Бахаулла. Всего в мире около пяти миллионов бахаев, из них в Иране – несколько сотен тысяч. Это самое большое конфессиональное меньшинство в стране, их больше, чем зороастрийцев, иудеев и христиан, вместе взятых. Вера бахаев выросла из мусульманства, но очень далеко ушла от него, и поэтому исламские законники не рассматривают их как местную секту. В итоге они оказались как бы в правовом вакууме – они не принадлежат к числу народов Книги, как христиане и иудеи, и они же – не мусульмане, как исмаилиты. Значит, согласно местной логике, бахаи автоматически становятся врагами ислама. В современном Иране это крайне невыгодная позиция.

Официально бахаизм здесь вообще не признают религией. Многие иранские государственные деятели высказываются просто и прямо: «Бахаизм – не религия, а колониальная политическая партия, созданная Великобританией»…

– Но это совсем не так, – уверяли меня наперебой Мехмет и Ильдар. – Бахаи – именно веруют. Они осуществляют учение пророка Мухаммеда, пророка Баба (Баб – по-персидски «врата», «doors»), и именно поэтому их ненавидят догматики-муллы.

При слове «doors» мне, конечно, в первую очередь вспомнился Джим Моррисон – а вся современная музыка тут тоже под запретом.

Во времена монархии бахаям жилось совсем неплохо, их любили и жаловали, из бахаитов вышло много образованных людей, они преподавали в университетах, снимали кино, имели свои издательства и просветительские центры. После революции все переменилось в одночасье. Но им не привыкать. С XIX века пришлось пережить несколько волн жесточайших преследований, и эта, каксказал Мехмет, не первая и не последняя. Все равно они верят в равенство людей перед Богом, в одинаковые права мужчин и женщин, в свободу и достоинство человека. В тонкости я не вникал, но показалось, что бахаизм – такая современная либеральная религия, за все хорошее и против всего плохого. В любом случае, гражданские права женщин у них во главе угла – для Ирана звучит сильно и сразу уводит в политику.

– Казвин, – как рассказали мне Ильдар и Мехмет, – одно из самых почитаемых бахаитами мест. Отсюда родом была Фатима Казвини, или Куррат-уль-Айн – знаменитая персидская поэтесса и проповедник их религии.

Ильдар с жаром доказывал мне, что она почти как дева Мария, что ее почитают по всему земному шару, что равной ей не было и нет на нашей земле, а я только хлопал глазами и корил себя за невежество. Как мало мы все-таки знаем культуру других народов и цивилизаций! Казалось бы, Персия вот, рядом, но история ее литературы для нас кончилась на великих средневековых авторах. А ведь именно современный Иран – страна, где стихи читает и пишет каждый второй человек, поэзию изучают в школах и университетах, а поэтические сборники издаются фантастическими для западных стран тиражами, примерно такими же, как в Советском Союзе.

«Может быть, чтобы до смерти полюбить поэзию, надо просто жить при диктатуре», – мелькнула у меня в голове банальная мысль.

…И тут же Мехмед принялся нараспев читать вирши собственного сочинения о прекрасной Куррат-уль-Айн, чье имя переводится, кстати, как Услада очей. Стихи на фарси звучат удивительно певуче, но можно представить себе весь абсурд ситуации. Кальянная в Казвине, трое русских сидят с двумя персами, которые, раскачиваясь из стороны в сторону и рискуя уронить свои кальяны, читают вслух тексты на фарси. Русские, понятно, ни слова не понимают, и воспринимают все как разновидность абсурдистского спектакля. Единство места, времени и действия были полностью соблюдены.

…Выждав приличествующую паузу, я все же объяснил Мехмеду, что персидская речь звучит очень красиво, но я все равно не разбираю ни слова, а хочется знать, о чем он рассказывает. Так что лучше будет, если он выйдет из состояния транса и поведает мне о Куррат-уль-Айн на добром английском наречии.

И Мехмет начал историю так, будто бы он и по-английски помнил ее наизусть с самого детства:

– Куррат-уль-Айн, или Тахире, что по-персидски означает «чистая», родилась в начале XIX века в Казвине в почтенной семье. При рождении ее нарекли Фатимой, в честь четвертой дочери Пророка и жены праведного халифа Али, того самого, которого особо почитают шииты. Ее отец и дядя были известными богословами – муджтахидами.

Все началось с того, с чего обычно начинаются все великие дела, – с прочитанных книг. Фатима не только выучилась читать – читать умели почти все женщины из культурных семей, – она получила еще и отличное богословское образование. Училась у своего отца, прячась за занавеской. Отец все время причитал: как жаль, что дочь не родилась мальчиком, как жаль… И дочь, – с особым напором сказал Мехмет, – на всю жизнь запомнила эти слова.

Если бы была она просто ученой и образованной девушкой, все, возможно бы и обошлось мирно. Но она была еще на диво хороша собой, сводила с ума всех, кому только доводилось ее видеть. Красота, невиданное для иранской девушки в те годы красноречие, смелость и отчаянная жажда правды плохо уживались с теми условиями, в которых приходилось в те времена взрослеть юным девушкам.

…В четырнадцать лет ее отдали замуж, – по обычаю и против ее воли – за двоюродного брата. Она родила двух сыновей и дочь. Но семья, тем более такая, созданная по традиции, а не по любви, никак не могла быть для нее целью жизни и убежищем. И в 27 лет она ушла из дома.

Фатима отправилась из Казвина в священный для шиитов город Кербелу, где в те времена проповедовал мистик и философ Казим Рашти. Она читала его книги и решила увидеть его во что бы то ни стало. Однако Казим умер за три дня до ее появления. Она явилась в дом людей, обезумевших от горя, и стала для них утешением и надеждой. Три года Фатима прожила с этой семьей и постепенно сама начала проповедовать, правда, пока оставаясь «за занавеской». Можно только представить себе, насколько убедительно звучали эти проповеди для мусульман в XIX веке. Толпы мужчин приходили слушать молодую женщину, из-за занавеса говорившую с ними о самом существенном в их жизни – о назначении человека, о земном уделе и о смерти. В то же время она начала писать стихи, наставления и послания и обратилась к учению Баба.

Тахире приснился дивный сон. Юный сейид, то есть один из потомков Пророка, читал ей изумительный стих о свободе людей и равенстве мужчин и женщин. Проснувшись, Куррат-уль-Айн узнала в этом стихе одну из проповедей Али Мухаммеда Ширази, назвавшего себя Бабой, то есть вратами к скрытому Имаму. И тут же поверила ему, нет, больше – вверила ему свою судьбу.

Самого это термина – «скрытый имам» – я как раз и не понял. С тех пор, как мы попали в Иран, от имамов голова шла кругом. Я знал, что имам – это Хомейни, что вообще в Иране множество имамов, но кто из них скрыт? – это было полной загадкой.

Ильдар только улыбнулся в ответ на мой вопрос. Мол, европеец есть европеец, что с него взять? Выяснилось, что имамом у шиитов называют любого выдающегося богослова. Но существует знаменитая легенда о двенадцати имамах – потомках праведного халифа Али, которые не только управляют общиной по закону и справедливости, но и в совершенстве знают волю Всевышнего. Двенадцатый имам – Мухаммад ибн аль-Хасан аль-Махди – пропал в середине Х века, но не умер, а скрыто пребывает среди людей и должен проявиться вновь, чтоб восстановить царство истины.

– Скрытый имам для шиитов – это примерно как для евреев Мессия. Но так же, как у каждого истинного Мессии, у Скрытого Имама должен быть свой Пророк – Врата, через которые он появится. Таким пророком и стал для бахаитов Баба-Али Мухаммед Ширази. А Бахаулла, его ученик и последователь, – как раз тот самый «Скрытый Имам», только мусульмане его не приняли и отвергли. Так ведь всегда случается с истинными пророками, не так ли? – при этих словах мой собеседник внимательно посмотрел мне в глаза, а я поспешил сделать новый глоток кальянного дыма. Намек был слишком очевиден.

– Куррат-уль-Айн приняла Бабу всем сердцем и перевела его сочинения на фарси. При этом она открыла лицо и вышла из-за занавеса. Каждый мужчина мог видеть, как она прекрасна, и многие не выдерживали ее взгляда. Рассказывают, что один правоверный даже хотел перерезать себе ножом горло, глянув в глаза такой восхитительной чужой женщине. Он, как потом говорили, увидел в них разверстую бездну.

Враги обвиняли Куррат-уль-Айн в ереси и вероотступничестве, но среди ее последователей было пока еще много влиятельных людей и даже богословов. Люди задумались. Вокруг все спорили о смысле жизни и воле Всевышнего. Такое неспокойное было время.

В конце концов, Фатиму все же изгнали из Кербелы, и она отправилась странствовать со свитой учеников, друзей и последователей.

Женщины, за которой бы шли мужчины, Иран не видел уже почти тысячу лет.

Тахира долго скиталась по Хоросану и, в конце концов, вернулась домой, в Казвин. Муж хотел, чтобы она осталась в семье, но она отвечала ему, что если бы он ее по-настоящему любил, то отправился бы вместе с ней еще до того, в Кербелу. А так делить им нечего, они разные люди, и, главное, совершенно чужие.

После таких слов жизнь в родном доме стала совершенно невыносимой. К тому же отец и дядя Куррат-уль-Айн пытались устроить с ней публичный диспут и вернуть ее на стезю правоверия. Однако все их доводы рассыпались перед блестящей риторикой красавицы, открывшей свое лицо. Тогда родственники от уговоров перешли к угрозам. Больше всего неистовствовал дядя. Он требовал от отца заточить Фатиму на женской половине и проявить, наконец, мужскую власть. Он грозил, что обратится к властям и потребует казни племянницы. А наутро его нашли мертвым…

В убийстве – причем совершенно голословно – обвинили одного из друзей Куррат-уль-Айн – шейха Салиха. Суд был скор, и беднягу казнили. Фатиму же обвинили в подстрекательстве к убийству и тоже заточили в темницу.

Но на сей раз заключение было недолгим. Через девять дней сын одного из министров шаха по имени Бахаулла, будущий главный пророк бахаизма, а в ту пору юный поклонник идей Баба, сумел вызволить ее из тюрьмы и перевезти в свой тегеранский дом.

…Летом 1848 года в деревушке Бедашт под Тегераном собрались самые знаменитые последователи Баба, чтоб обсудить важнейшие основания нового вероучения. Куррат-уль-Айн, которой было тогда тридцать с небольшим, и которая была прекрасна, как небо и море, появилась там с открытым лицом, смутив даже многих своих единомышленников.

Сам Баб к этому времени был вероломно заключен в крепость, и Куррат – со страстью, свойственной лучшим из женщин, – призвала к восстанию. Она провозгласила полный отказ от исламского закона, многоженства и неравенства полов, говорила: «Барьеров между мужчинами и женщинами более не существует. Женщины могут и должны на равных заниматься любой деятельностью… Блага – собственность всех. Сделайте из бедняка равного богачу и не прячьте ваших жен от друзей: больше нет ни хулы, ни осуждения, нет ни обязанностей, ни запретов».

Разумеется, ее обвинили в проповеди общности жен. Это было проще всего. К тому же ее красота сводила с ума даже самых преданных единомышленников, и легче всего было подумать, что сама она – порождение шайтана, посланная на землю, чтоб смущать несчастных правоверных. Споры и смуту смог пресечь только сам Бахаулла, дав Фатиме новое имя – Тахира, что означает «чистая».

Как это часто бывает, ожесточенные споры были прерваны – появились регулярные войска. Собрание в Бедаште разогнали. Баба казнили, а самых известных бабитов отправили в тюрьмы. Взяли и Тахиру. Ее отвезли в Тегеран и поместили под домашний арест в доме коменданта города Махмуд-хана. Рассказывают, что за несколько месяцев ей удалось обратить в свою веру всех дочерей и сестер Махмуда и даже несколько принцесс. Сам молодой шах Насреддин был очарован ее красотой и предлагал ей первое место в своем гареме.

Но Куррат-уль-Айн отвечала ему кратко:

«Слава, богатство и власть – пусть для тебя это будет;

Странствия бедного дервиша – пусть для меня это будет…

Долгая жизнь и успех – пусть для тебя это будет,

Смерть ради правды моей – пусть для меня это будет».

Эти рубаи оказались пророческими. Летом 1852 года Куррат-уль-Айн казнили. Рассказывают, что нетрезвые солдаты задушили ее глубокой ночью ее же собственным шелковым платком. По преданию, последние ее слова были: «Вы можете меня убить, но вы не в силах помешать свободе»…

Мехмет закончил рассказ, выпил полстакана воды, сделал большой глоток дыма и посмотрел на меня вопросительно: мол, как? впечатляет?

Что я мог ему ответить? Мы настолько мало знаем о Востоке, что иногда даже стыдно. Уже потом, дома, Ира Аржанцева рассказала мне, что параграф о восстании бабитов был даже в нашем школьном учебнике истории. Но я не так прилежно учился в школе, и досконально его содержание не помню.

Выяснилось, что история Куррат-уль-Айн в XIX веке была широко известна в Европе, а будущий вице-король Индии и автор знаменитых нот молодой Советской республике лорд Керзон рыдал над ее судьбой, еще учась в университете.

«Мужество очаровательной поэтессы из Казвина с трагической судьбой, которая, сбросив чадру, пронесла по всей Персии факел миссионерства, – один из самых волнующих эпизодов современной истории», – писал он накануне Первой мировой войны.

«Один из самых волнующих эпизодов истории»… а я ничего не знал…

XVI. Тегеран, мозг выносящий. День первый

И вот мы въехали в Тегеран. Я давно хотел попасть в этот город. Удивительные фотоальбомы 60-х годов, так не вяжущиеся по тону и цвету со всем увиденным в современном Иране – исторические ассоциации, персидская литература…

…Тегеран – очень древен, намного древней тех городов, которые мы видели на своем пути, – и Самарканда, и Бухары, и Хивы, и Ургенча. Ему – по данным археологических источников – не меньше 8 тысяч лет. Но столицей он стал относительно недавно – всего лишь три столетия назад, в годы правления династии Каджаров.

До этого центры персидской государственности были отнесены гораздо дальше на север. И поэтому не удивительно, что нынешняя столица Ирана оказалась сотнями нитей связана с Бухарой и Самаркандом (так уж все перекликается в нашем путешествии). Кроме всего прочего, первым известным европейцем, посетившим Тегеран, был испанец Руй Гонсалес де Клавихо, который следовал из Мадрида в Самарканд, ко двору Тимура. Он записал, что здесь, у подножия горы Точал, расположен крупный город, и в нем – дворец-резиденция Тимуридов.

В тридцатые годы прошлого века, в эпоху Семевского, который, впрочем, не мог бывать здесь, вероятно, это был упоительный город. Как и весь мусульманский Восток между двумя мировыми войнами. И какие интриги, какие шпионские страсти! В отличие от Александрии, воспетой Лоренсом Дарреллом в «Александрийском квартете», роман о Тегеране, о хитросплетениях английской, немецкой и советской дипломатии еще не написан. «Тегеран-43» – это только развязка, напряжение, охрана, стрельба, монументальные фигуры лидеров союзников. Но Тегеран 20-30-х годов – совершенно другая песня. Любовные истории, дружбы, предательство, ужас возможного возвращения на родину, тоска, ненависть, ясное небо. Все это еще ждет своего бытописателя…

…Километров за тридцать до иранской столицы начались «пробки» – на дорогах скопились легковые машины, грузовики, мотоциклы. И это неизбежно – в тегеранской агломерации проживает тринадцать миллионов человек. Но нам удалось легко обойти все трудности. Мы сели на хвост компании местных байкеров, и, лавируя за ними между потоками, на скорости ворвались в центр города.

Гостиницы в Тегеране – в отличие ото всей остальной страны – откровенно дорогие. Но, поспрашивав местных, нам удалось обрести номер за 200 долларов. Здесь это большая удача.

Еще в Казвине я нашел гида, и тут нам очень повезло. В сети был целый список русскоязычных тегеранских экскурсоводов, и я наугад выбрал одну даму. Но перезвонила совершенно другая. Та, первая, оказалась занята в эти дни, а вот Лилия – миловидная женщина лет сорока из Белоруссии, которая жила в Иране уже больше пятнадцати лет – была свободна. Она с радостью согласилась помочь нам, и мы договорились о встрече.

…Конечно, она была очень осторожна. Конечно, она взвешивала каждое слово. Но всему, что мы узнали о потаенной жизни иранской столицы, мы обязаны именно ей.

Это очень интересно, как люди привыкают жить под давлением. Казалось бы, ничего нельзя, но все можно. Европейская одежда для женщин под запретом, но дома все ходят в маечках и джинсах. Алкоголь под запретом, но его всегда можно купить в небольших магазинчиках и лавках. Фейсбука – нет, но при желании… Свободной любви нет – и все-таки… Клубной жизни нет, но постоянно у каких-либо друзей и знакомых случаются закрытые вечеринки, где можно все. Или почти все. В зависимости от настроения и желаний собравшихся, точно так же, как в Москве или Буэнос-Айресе.

Очень повезло нам и с водителем. Пожилой тегеранец Ахмад Ашпари прокатил нас по всем явным и тайным местам этого города, и город раскрылся так, как только мог он раскрыться за два дня перед путешественниками, явившимися из совершенно другого мира.

Фамилия Ашпари означает «водопад». Семья Ахмада и жила в районе водопадов, на севере Тегерана, там, где всегда царит прохлада. Может быть, поэтому он был такой сдержанный и в то же время радушный? Все зависит от климата – это старая и наивная мысль, но иногда в нее начинаешь верить…

…С чисто географической точки зрения Тегеран – удивительнейшее место на земле. Мы застали там, как минимум, три времени года – зиму, весну и лето. Если на юге +35 градусов по Цельсию, то наверху еще вполне может продолжаться горнолыжный сезон.

Город лежит у подножия хребта Эльбурс , поэтому за домами всегда видны заснеженные вершины. Высшая точка Ирана – потухший вулкан Дамавенд – отсюда где-то в нескольких сотнях километров. Но практически в самом городе находится гора Точал высотой под четыре тысячи метров. И это совсем неплохо – прохлада всегда рядом…

…В мифологии древних персов Эльбурс был центром мира. Вокруг него вращались Солнце, Луна и другие светила. По зороастрийскому преданию, именно на Эльбрусе высился родовой замок Пашутана – мудреца, которому не было равных ни на путях дня, ни на путях ночи. А в сопле Дамавенда тысячелетиями томится злой дух Биварасб – чудовище о двух змеях, вырастающих из его плеч. Туда его заточил авестийский герой Афридун. И, если приложить ухо к жерлу вулкана, можно услышать, как грозно и заунывно воет заключенное под спудом сказочное существо…

…Все эти легенды знакомы с детства каждому иранцу. Реальность, конечно, немного прозаичнее. Наверху, в прохладе, у подножия Точала расположены богатые кварталы – Шемиран и Дарбанд. В Шемиране – большая часть иностранных посольств. Тут же – летняя резиденция Пехлеви. А еще ближе к вершине – горнолыжные курорты, куда из города ведет канатная дорога.

Внизу же, ближе к центру и за ним, дальше к югу и западу живут люди победнее, попроще. Но это, как бы сказали в Европе, – средний класс. Самые же бедняки теснятся на юге. Там, в Султанабаде, на краю каменистой пустыни Кавир, нашли себе пусть иногда условную крышу над головой беженцы со всего персоязычного мира – из Афганистана, из Курдистана, из бывшей когда-то нашей центральной Азии, из городов и селений, разрушенных ирано-иракской войной. Этих людей называют «живущими на камнях». У них нет работы, царит страшная бедность. Ну, примерно такая же бедность, как в самаркандских махалля. Так что все на свете относительно…

…Когда ты попадаешь на улицы большого восточного города, он с первых шагов тебя оглушает. Здесь совсем другой ритм, чем в Европе, куда меньше личного пространства, зато больше хаотичных красок и звуков, никакой упорядоченности. Но при этом меня поразило в Тегеране полное отсутствие толкотни, крика и, главное, агрессии. Люди очень доброжелательны, такое ощущение, что они смотрят друг на друга с очевидной приязнью. Никакого раздражения, ругани, злости, зато много смеха и не отрепетированных, естественных улыбок. Никто ни на кого вообще не повышает голоса. За все время пребывания в Иране я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь сердился на детей. Дети тут обласканы и задарены, на каждую их просьбу – ответ «да».

– А как же иначе? – сказал наш Ахмад. – Дети дарят столько радости, зачем на них раздражаться?

Как нам объяснила Лилия, это свойство цивилизованного, окультуренного Востока. Нравы в быту, и особенно на людях, очень мягкие…

И еще с первых шагов по тегеранским улицам нас поразило обилие красивых лиц – мужских, женских, детских. Выраженные, иногда даже резкие черты лица, осмысленный взгляд, прямая посадка головы, выверенные движения, грация фигур. И еще подумал я в какой-то момент: «Как жаль, что девушек нельзя как-то подробнее рассмотреть. Только лица».

Но ведь и в этом есть что-то особенно возбуждающее. Фантазия может дорисовать все, что тебе угодно.

Конечно, нам хотелось попасть на закрытую вечеринку. Но Лилия нас разочаровала. Она бы нас пригласила, но, к сожалению, в те два дня, которые у нас отведены на Тегеран, ничего интересного у ее знакомых не предвидится. Жаль, но что поделать. С этим полный пролет.

…Как только мы встретились, Лилия сразу сказала нам, что Тегеран – не самое туристическое место на земле, особенно в привычном смысле этого слова. И дело не в том, что здесь совсем немного иностранцев, – за все время наших прогулок по иранской столице мы встретили только двух немцев, одного француза и одного испанца, – а скорее, в том, что жизнь сама по себе интереснее памятников прошлого.

И с этими словами предложила нам солидный список музеев и исторических памятников, которые мы могли бы посетить.

От посещения грандиозных мечетей, христианских храмов, синагог, которых, кстати, в Тегеране больше, чем в Москве, и от башни Милад, высотой примерно с нашу Останкинскую, с таким же вращающимся рестораном, и от башни Азади, выстроенной шахом в честь 2500-летия Персии, мы сразу же отказались. К сожалению, пришлось оставить также идею посетить большую часть музеев, дворцов и парков – это отняло бы у нас практически все время. Осталось только самое главное – Голестан, бывший дворец Пехлеви, американское посольство – все-таки история, нелепо было бы не взглянуть, и, конечно же, Гранд-базар.

Дворец Голестан был построен в середине XVI века, но в XVIII – XIX веках постоянно перестраивался. Здесь, в саду, похоронен тот самый Насреддин-шах, который звал в свой гарем Куррат-уль-Айн и получил такой красноречивый отказ. Так что история срифмовалась. На территории – множество отдельных музеев: Антропологический музей, Бриллиантовый зал, Музей фотографии, портретная и картинная галереи, павильон Шамс-уль-Эманех и Мраморный тронный зал.

Тронный зал нас не слишком впечатлил. Ну, трон и трон. Богатый трон. Зато показалась забавной коллекция подарков, которые шахи получали со всего мира. Есть тут и дары русских царей. Интересно, какие войны и смуты были порождены или прекращены благодаря этим подаркам?

Существует в Тегеране и еще один музей драгоценностей, который отнесен к иранскому Центральному банку. Вот от этих камней и украшений голова идет кругом. Такого, мне кажется, нет нигде в мире. Собранными здесь лалами и бриллиантами всегда обеспечивалась иранская национальная валюта – все их реалы и туманы. Не то, что там «вся совокупность народного хозяйства». Драгоценный камень – вещь надежная…

…Но в целом – дворец как дворец. Видали мы дворцы и покруче. В том числе и у современных владык.

Из Голестана мы направились к американскому посольству. Теперь это своего рода руины после политического шторма. Дипломатия попрана, а кто в выигрыше? Уж точно не простые иранцы.

Знаменитые антиамериканские граффити оказались на редкость убоги и дышали явной казенщиной. Так бывает. Прошла волна истории, разметала на своем пути уютную и благоустроенную жизнь, и теперь мы наблюдаем очередной памятник истерической пропаганды. А ведь когда-то Иран считался тихой гаванью. «No politic, no religion». Сейчас в это трудно поверить.

У ворот бывшего посольства установлен вертолетный винт. С ним связана особая история. В 1979 году, когда посольство захватили иранские студенты, американцы решили освободить своих заложников силой. Их операция называлась «Орлиный коготь», и закончилась она полным провалом. Часть вертолетов и самолетов, поднявшихся с борта авианосца, разметала песчаная буря, а последний тяжелый вертолет, с которого спецназовцы должны были высадиться в центре Тегерана, при посадке в пустыне просто столкнулся с самолетом. В огне погибло восемь американских солдат, а остальные спешно эвакуировались, оставив иранцам погубленную технику и тела погибших. Имам Хомейни заявил тогда о силе и могуществе Аллаха.

При этом шестеро из сорока четырех взятых в заложники американских дипломатов сумели перебраться на территорию канадской дипмиссии. Их вывозили из Ирана по поддельным документам, о чем существует довольно популярный фильм Бена Аффлека «Операция Арго». Но это все прошлое. А нас ждало настоящее в лице тегеранского Большого Базара.

Базар был в обязательной программе по трем принципиальным причинам.

Первая – ясна, и носит универсальный характер: Тегеран – мусульманский Восток, а на мусульманском Востоке базар всегда – сердце города. Кто-то из моих приятелей, уже не вспомню кто, говорил: «Стоит сесть с утра на большом азиатском базаре с чашечкой кофе и встать к вечеру. Этого достаточно. Ты будешь знать все, что нужно – о жизни и человеческой участи».

Вторая причина чисто утилитарная, наша, байкерская. Хотелось купить иранские наклейки. Но наклеек в Иране не оказалось. Их не существует как класса явлений. Полный назад.

И, наконец, хотелось посмотреть на знаменитые персидские ковры. Не увезти – на мотоциклах это совершенно нереальная задача, – но хотя бы вдоволь поглазеть. Оно того стоило.

Тегеранский базар – это и есть исторический центр города. Когда-то, в VI тысячелетии до нашей эры (именно на такую дату указывают археологи) на этом месте возникла деревня Тегеран, когда жители местных степей стали стекаться к прохладным горным хребтам.

В XVI веке здесь точно уже торговали, но большая часть нынешних галерей оставалась открытой. И большая часть памятников тегеранского большого базара – это уже XIX век.

Все тот же лорд Керзон говорил, что Тегеранский базар прекрасней всех им виденных базаров Востока, – уж кто-кто, а вице-король Индии мог повидать на своем веку множество восточных базаров. Француз Эрнест Орсель в восьмидесятых годах позапрошлого века писал: «Базар Тегерана похож на город, который ежедневно вмещает в себя около 20-25 тысяч человек. Здесь есть все, что привычно в городе: проулки, переходы, перекрестки, гостиницы и мечети. В верхней части находятся маленькие окошки, которые размещены таким образом, что базар получает необходимые ему свет и воздух. Поэтому торговцев и покупателей не мучит невыносимая жара и палящее солнце. Базар являет для иранцев не только место торговли, но любимое место встреч, прогулок и деловых переговоров».

Надо сказать, что с тех пор мало что изменилось. Тегеранский базар – самый большой крытый рынок на земле. По его проулкам и переходам можно пройти десятки километров, не выходя на улицу. Центральный его перекресток называется Чар Суг – или четыре стороны света. Это прекрасная метафора. Тегеранский базар – как мир, такое впечатление, что тут при желании можно найти все, что угодно.

Главные улицы называются «расте» – ряд. Этим нас не удивить – в старых гостиных рядах, еще начиная с Великого Новгорода, тоже были ряды и концы. В Тегеране на месте многих старых расте – кузнецов, табачников, скорняков – ныне расположились магазины, которые бы в Европе назвали luxury style. Но при этом другие старые расте – ювелиров, продавцов ковров и хрусталя – сохранили свою специализацию с позапрошлого века.

Меня поразила чистота, свежий воздух и тишина, обычно не свойственная месту, где торгуют. Это был безумный контраст с Бухарой и Ташкентом, где тебя постоянно теребят и хватают за руку. А здесь ты можешь спокойно бродить по этим лабиринтам и рассматривать все, что тебе заблагорассудится. И только, если хозяин увидит, что ты интересуешься его товаром, он подойдет к тебе и вежливо спросит, что да как.

Лилия рассказала, что в иранских городах постепенно появляются торговые центры современного типа, вроде наших моллов и гипермаркетов. Но они иранцев, и особенно иранок, совершенно не интересуют. Им надо поговорить, побродить, подумать.

На базаре возникает ощущение, что все мужчины торгуют, а все женщины покупают. Но это, конечно, только видимость. Мужчины тоже покупают, причем с большим удовольствием.

Говорят, Тегеранский базар – еще и значительная политическая сила, причем сила сугубо консервативная. Чуть ли не отсюда началась вся Иранская революция. И многие торговцы ее финансировали. Мы этого не почувствовали, и даже фотографий Хомейни на базаре видели не больше, чем в городе.

Ковров, к которым, собственно, мы и шли, оказалось много, очень много. Но самые потрясающие я нашел у олимпийского чемпиона по стендовой стрельбе Саида Бабака. Шафранные краски, невероятной тонкости выделка, узоры, в которых тонул взгляд. Василий и Любер просто за ноги утащили меня оттуда, когда я начал торговаться.

Но сфотографироваться с Саидом я все-таки успел. Олимпийский чемпион, звезда в современном Иране, торгует на базаре и очень доволен своим бизнесом и своей судьбой. Совсем другой мир, другие правила игры!..

…Вечером мы купили в обувном магазине литровую бутылку «Абсолюта», и несколько глотков привычного напитка помогли как-то уложить внутри по полочкам безумные впечатления этого первого тегеранского дня. Мы же не принимали ислам, в конце-то концов, можно и выпить!

ХVII. Тегеран упоительный и многоликий. День второй

На второй тегеранский день у нас были намечены прогулки по городу.

Начали мы с метро. Метро в Тегеране, как и в Москве, показывают всем приезжим. Станции тут поскромнее, чем у нас, но некоторые украшены причудливыми орнаментами, так что есть, на что посмотреть. Вагоны китайские, но бесшумные. Белые по преимуществу. Вообще метро красивое и очень дешевое. Одно из самых дешевых в мире. Проезд стоит 2500 реалов, это меньше 5 рублей на наши деньги. Линий всего пять, общая длина – около 100 км. Для огромного мегаполиса это, конечно, маловато. Но все равно метро – любимый общественный транспорт тегеранцев. Поезда ходят с таким же интервалом, как в Москве. На станциях прохладно. Толчея – только в часы пик. Центральная пересадочная станция называется «Имам Хомейни». Трудно ожидать чего-то иного через 38 лет после революции. Согласитесь, было бы странно, если б она называлась «Авраам Линкольн»…

Интересны правила поведения здесь и нравы. Для женщин и мужчин предназначены разные вагоны. В каждом поезде первые два-три – женские, остальные – для мужчин или для тех дам, которые перемещаются со своими спутниками. Только не надо думать, что такое разделение – исключительно порождение гендерной сегрегации в исламе, или как там еще это называют умные европейские социологи. Как и почти все особенности жизни в Иране, оно имеет и оборотную сторону. Скажем, в часы пик мужские вагоны по большей части забиты, женские гораздо свободнее. Если женщина зайдет в мужской вагон, кто-нибудь встанет и обязательно уступит ей место. Если же в женский вагон заскочит мужик, на него зашипят так, что он выскочит, как ошпаренный, на следующей остановке.

Так что, в любом случае с женским вопросом в иранском обществе все не так просто, как кажется издалека. Уже в городе, когда мы гуляли по бульвару Вали-Аср – главной торговой улице Тегерана, наш очаровательный экскурсовод Лилия показывала множество разных заведений – кафе, ресторанов, кальянных. По большей части она спокойно заходила вместе с нами, пила кофе, болтала с посетителями и, вообще, вела себя крайне непринужденно. Но кое-где оставалась у входа и говорила: «Мне лучше вас подождать, посмотрите, ребята, любопытное место». Причем предугадать, когда она зайдет, а когда останется у дверей, было почти невозможно. Мы даже пытались с Максом и Любером сыграть в такую игру, но полностью проиграли прихотливым иранским реалиям. На наш взгляд, логики тут не существовало. Никакой.

Но, в любом случае, это были не официальные запреты – их нет, все легальные заведения в Иране открыты и для мужчин, и для женщин, по этому поводу аятоллы не издали никаких дополнительных фетв и предписаний, – а просто привычка и обычай. В иных местах появляться женщинам неприлично, и все тут. Это правила, традиции и условности, не более того. Европейских женщин они, кстати, не касаются. И если кое-где в мире, на арабском Востоке, например, существуют заведения, где неуютно будет чувствовать себя любой европеец, то в Тегеране таких нет. Местные повсюду открыты и радушны, недоверчивого и враждебного отчуждения я не заметил ни разу.

Главная транспортная артерия города – бульвар Вали-Аср – разрезает его с юга на север и тянется почти на двадцать километров. Это самая длинная улица на всем мусульманском Востоке.

Она соединяет Рах-Охан на юге города с площадью Таджриш на севере, откуда уже рукой подать до предгорьев Эльбурса.

На бульваре Вали-Аср множество магазинов, офисов, клубов и других достойных учреждений. Правда, в домах, непосредственно выходящих на бульвар, жить вряд ли комфортно. Слишком много народу, слишком много автомобилей. Дышать нечем. Вообще, в центре и на юге Тегерана дела с воздухом обстоят более чем плачевно. Экология – хуже некуда. Другое дело – север, предгорья.

Зато на Вали-Аср стоит Армянский клуб – единственное место во всей стране, где можно легально купить алкоголь. Понятно, что цены там – просто запредельные. Зато роскошные интерьеры. Армянская община – одна из самых богатых в Иране, и, хотя после Исламской революции для нее наступили нелегкие времена, позиций своих в экономике она не утратила. Вообще христиане считаются здесь, как и в других странах, где приняты законы шариата, религией Книги, своего рода «недомусульманами», которые все же и не язычники. Они обязаны платить специальный налог – зикр, но чувствуют себя гораздо уверенней, чем персы-зороастрийцы, исповедующие религию своих далеких предков.

Мы, было, хотели поддержать наших христианских братьев и купить в Армянском клубе бутылку рядового вискаря примерно за 70 долларов, но Лилия нас вовремя уберегла от этого пароксизма межконфессиональной солидарности. В ближайшей лавке из-под полы эта же бутылка стоила долларов двадцать…

В принципе, алкоголь в Тегеране можно найти в каждом квартале. В других крупных городах, скорее всего, такая же ситуация. Но вот если пьяный иранец попадется в руки полиции или тем более Стражей иранской революции, ему уж точно не позавидуешь. Пьянство в Иране наказывается публичной поркой. Человека могут побить палками – в первые годы после революции это широко практиковалось. Причем самое обидное, что наказывает не государство и его карательные органы, а местные общины по приговору «квартального» кади. Так что если ты попался пьяным, выпорют тебя собственные же соседи. Позора не оберешься.

Поэтому не удивительно, что в Иране алкоголизм как общественный порок побежден полностью и, скорее всего, навсегда. Иранцы, если и выпивают, то умеренно, по чуть-чуть. Когда их спрашиваешь об этом, они говорят, что у них есть и другие радости в жизни. Гашиш, к примеру, законом хоть и запрещен, зато Пророк об этом не обмолвился ни словом. А уж курение кальяна – просто историческая традиция.

…Часам к пяти пополудни мы поднялись на север, к подножью гор. Этот район называется Дарбанд, в переводе с фарси – «закрытые ворота». Может быть, когда-то здесь были ворота в город – не знаю. Казалось бы, всего десять минут езды от площади Тажшрир, от бурлящего бульвара Вали-Аср, а тут совершенно другой мир, другой Тегеран. В прохладе и неге раскинулись богатые кварталы – особняки, хорошие европейские автомобили, степенные, никуда не спешащие люди…

Дарбанд вытянут с юга на север километра на полтора вдоль одноименной улицы. Она заканчивается небольшой площадью со скульптурой альпиниста. И отсюда уже начинается горная тропа на вершину Точал.

…Кроме всего прочего, эти предгорья – еще и десятки крутых улочек и лестниц. Иногда кажется, что дома просто карабкаются по склонам. На берегах горной речки, а то и просто над ней выстроились десятки дорогих ресторанов, кальянных и чайных, где тегеранцы отдыхают от жары и каждодневной суеты мегаполиса. В некоторых чайханах особый шик – тамошние «тахте» (вот откуда, оказывается, привычное слово – тахта) расположены прямо под потолком. Ты сидишь по-турецки или полулежишь высоко надо всеми, и мир простирается у твоих ног…

В этих кварталах на машине не проехать ни при каких обстоятельствах. Поэтому продукты часто доставляются традиционным способом – на ослике, самом надежном виде транспорта в горах. Но иногда современная механизация берет вверх. Мотоцикл тоже может просочиться там, где автомобиль бессилен. Но тащить его по дарбандским лестницам – удовольствие явно ниже среднего.

…И вот в одной из кальянных над речкой я сижу и поджидаю Мусу Агахи, местного табачника. Я нашел его координаты в Москве, мы пару раз разговаривали по скайпу, когда он был в Европе, и, наконец, назначили встречу в Тегеране.

Подо мной бурлит горная речка Дарбанд, меня освежает легкий ветерок с горы Точал, а я вспоминаю дорогу. Как в детской считалочке, с чего все началось и на чем сердце успокоилось…

…Прохлада Дарбанда и избыточная насыщенность жизни Тегерана – лучшая кода к долгому путешествию по пустыне. Мы летели по пескам и шли по Каспию, чтобы, в конце концов, попасть сюда, под сень этих великих гор, под музыку упоительной персидской речи.

Бывают удивительные минуты, когда время, место и человек идеально совпадают. Со мной тот самый случай.

XVIII. Узоры из табачного дыма

…Я сделал еще один глоток кальянного дыма и тут же увидел Мусу. Седовласый мужчина лет пятидесяти с идеальным персидским профилем о чем-то расспрашивал кальянщика, итот едва заметным кивком головы указал в мою сторону. Перепутать было невозможно.

Через полтора часа я уже знал все, что только можно знать о курении и связанных с ним обычаях и привычках в Иране. У табака здесь довольно долгая история, к тому же связанная с политикой и сопротивлением западному влиянию. Об этом вышло бы отличное кино. Может быть, иранцы его уже сняли. Я, хоть и ценю иранский кинематограф, но явно смотрел далеко не все…

…В конце XIX века англичане, сидевшие в Индии, посматривали на независимую Персию с жадностью и вожделением. Правительство шаха, в свою очередь, с традиционной восточной хитростью пыталось лавировать между Британией, Россией и Османской империей, увлеченно посвящая свои дни и ночи рыбной ловле в мутной воде. Искушенные европейцы в подавляющем большинстве случаев переигрывали потомков Кира и Дария, но на сей раз им пришлось отступить.

Дело было так. В 1890 году шах на 50 лет предоставил британскому майору Табольту право на производство, продажу и экспорт иранского табака, который тогда считался едва ли не самым лучшим в мире. К этому времени в персидской табачной отрасли было занято почти 200 тысяч человек. Если учесть, что все население страны составляло максимум 10 миллионов, табачником был чуть ли не каждый десятый взрослый мужчина в стране – не старик и не ребенок. Британская концессия несла им убытки, разорение и безработицу.

Первым восстал рынок. Потом – деревня. И, самое главное, крестьян и торговцев поддержали аятоллы. Только сделали они это весьма оригинальным способом, во многом иллюстрирующим, как вообще ведется политика в иранской культурной традиции.

Знаменитый в ту пору аятолла Мирза Хасан Ширази издал фетву, в котором приравнял курение табака к оскорблению Махди – грядущего посланника Аллаха и предвестника преображения. С именем Махди тут не шутят. И в несколько дней все иранцы – даже самые заядлые курильщики – перестали курить. До того момента страна курила почти поголовно, и табак покупал каждый взрослый человек. А тут тотальная остановка, и никто не хотел работать на англичан, сотрудничать с ними, получать деньги от богопротивного промысла. Даже слуги в гареме отказались забивать трубки женам шаха иранским табаком, который неожиданно превратился в табак британский.

В итоге никакого бизнеса у Табольта не получилось, и вышло ему полное разорение. И в начале января 1892 года шах отменил концессию. Не прошло и двух недель, как новую фетву выпустил и Ширази. Курение собственного табака уже не оскорбляло Махди. Персам снова дозволялось курить.

…Иран помнит эту историю. Возможно, именно поэтому в нынешней исламской республике, падкой на всевозможные запреты, к табаку достаточно лояльное отношение. Курить можно, тем более можно и вполне почетно курить кальян. Хотя существует и старая пословица: «Кто курит кальян, тот не работает». Если верить ей и оглянуться вокруг, не работают очень многие иранцы, и вполне при этом преуспевают.

– Но это так, шутка, – сказал Муса. – На самом деле мужчины курят почти поголовно, зато женщины теперь курят мало, разве что дома или на пикнике, когда их никто посторонний не видит. Сейчас, как и во всем мире, с курением пытаются бороться, ввели, к примеру, 200-процентные пошлины, но спада потребления не чувствуется. И аятоллы, к счастью, тоже молчат. Так что у нас, табачников, дела идут неплохо, хотя свою былую славу иранский трубочный и сигарный табак утратил. В позапрошлом и начале прошлого века его ценили и в Британии, и в континентальной Европе, но где сейчас те золотые деньки?

С кальянным табаком тоже сложная история. Сто лет назад ароматизированного табака для кальянов почти не знали, а теперь почти повсюду курят муассель с бесконечным количеством добавок, так что табачного вкуса почти вообще не чувствуется. И это совершенно не соответствует старой персидской традиции.

– Почему? – удивился я. Везде, где мы только не курили, нам подавали очень сильно ароматизированные смеси.

– В этом вся ирония, – улыбнулся Муса. – На самом деле, старая иранская кальянная традиция – как раз крепкий табак. Сорт называли «томбак», или черный иранский. Курение «томбака» в чем-то подобно курению сигары. Хотя ассоциации дальние, но что-то общее все же есть. Как и в сигаре, используются специально подготовленные цельные табачные листы. Их наматывают на верхнюю часть кальяна и поверх них кладут угли. Получается совсем неплохо. И никакой чаши. Видели такой стиль?

– Ни разу.

– Это и не удивительно, – продолжал мой собеседник. – Кальянные, где курят томбак, теперь можно найти только далеко в провинции, чаще всего на востоке, ближе к Афганистану. В Тегеране, Тебризе, Исфахане и других крупных городах, повсюду в ходу европейский и арабский стиль. Так часто бывает. Традиция с Востока попадает на Запад и возвращается оттуда совершенно преображенной.

Кроме «томбака» в старые времена курили еще и «журак» – это уже ароматизированный табачок, изрядно сдобренный патокой. Из Ирана онпочти ушел, зато его курят в Индии. Журак – сильно измельченный лист, и поэтому он не так интересен. Массовое производство и не слишком тонкий вкус.

Вообще, к сожалению, большинство курильщиков предпочитает у нас контрабандные западные сигареты. Даже знаменитые в прошлом иранские марки «Бахман», «Фарвардин», «Ордибехеш», «Тир» или вообще исчезли, или стали отравой для бедняков. Тут как с чаем. Выращиваем свой чай, а пьем китайский, индийский или цейлонский.

Кальянный табак – конечно, другое дело. Но и здесь преобладает арабский муассель, в котором, собственно, табака, очень мало. Однако я вам принес образцы, – и Муса передал мне несколько свертков…

…Об образцах лучшего иранского табака мы договорились еще месяц тому назад, когда беседовали первый раз по скайпу. Возвращаясь из большого путешествия, я всегда делаю лимитированную серию сигар с местными табаками. Можно сказать, что это моя личная традиция. В современных сигарах персидский табак не просто редкость – я таких сигар не знаю. А если я не знаю, значит, скорей всего, их нет. Так что в новых наших сигарах будет интрига, приятно оказаться первым…

Понравившийся мне лист я нашел, причем довольно легко. Муса был профессионалом, и выбирать было интересно. Я отобрал несколько вариантов, остальное – вопрос искусства и вдохновения. Надеюсь, пройдет не так много времени, и мы вместе с Мусой продегустируем мою иранскую сигару.

Жаль только, вряд ли это случится в Тегеране. Скорей, где-нибудь в Баден-Бадене или в Венеции. Что поделать? – так устроен мир, так закручены линии нашей жизни…

В свою очередь наш родной тоталфлеймовский кальянный табак произвел на Мусу очень сильное впечатление. Когда мы закурили, он просто расплылся в улыбке от удовольствия. Это было предсказуемо. Муса за этот вечер несколько раз дал пронять, что в его вкусе крепкие сорта, а у нас с этим как раз все в порядке. Ведь в дыме обычных современных иранских кальянов «услышать» настоящий табак – задача богатого воображения. Различить его там невозможно.

Total Flame – совершенно другое дело. Поэтому в Тегеране, да и по всей Персии, он был обречен на успех. По крайней мере, в этом меня заверил в кальянной над рекой Дарбанд у подножия горы Точала Муса Агахи – один из самых известных табачников этого города.

– Old school, – сказал он мне, – old school. Этот табак вернет нас к нашей собственной старой школе.

      ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ,

стремительная.

I. Прибрежный гламур и голый Хомейни

Покидать Тегеран не хотелось. В этом городе можно было прожить неделю, месяц, изучить его закоулки, долгими вечерами разговаривать с людьми, тусоваться ночи напролет на запретных вечеринках… Бывают такие города на земле, я их называю «обязательными к посещению», но это тоже слова. Они затягивают тебя, дразнят, очаровывают. Однако время, время… Хочется прожить тысячу жизней, а тебе дана только одна. Ритм у нее собственный, властный и чарующий.

…Из Тегерана мы ушли на север через горные перевалы. Высота – под три тысячи метров. Узкий серпантин ведет все выше и выше, справа – горы, слева – обрыв, слева – горы, справа – обрыв. Километров через сто от столицы уперлись в пробку. Оказалось – жуткая авария, машина улетела в пропасть. Хвост был длиной почти в десять километров. Объезжали его по «встречке», и из-за поворота выскочили прямо в объятия к полицейскому. Однако персидский гаишник не стал устраивать мелких разборок. Он просто отошел в сторону и показал знаком: «Проезжайте!».

Горная дорога – повсюду горная дорога. Красота невероятная. Леса поднимаются ввысь по склонам, а над всем этим великолепием царят вечные льды Дамаванда, первой вершины Персии, того самого вулкана, в сопле которого томится злой дух Биварасб. Сказки, конечно. Но природа оживает только тогда, когда она населена историями и преданиями…

Спускаясь с гор, падаешь прямо на Каспийское побережье.

На карте у нас было обозначено где-то 20 городов, но на самом деле это были 300 км бесконечных пляжей, вилл, отелей, ресторанов. Чистая классика Ривьеры: с одной стороны море, пляжи и шезлонги, с другой – сине-зеленые горы, впереди серой лентой вьется и зеркалит на солнце дорога.

Начался совсем другой Иран, такого мы еще не видели. Автопарк вокруг – и тот изменился, как только мы выехали на побережье. В Тегеране мы видели в основном иранские машины – вариации на тему «реношек» прошлого века. И в дополнение к ним – произведения европейского автопрома двадцатилетней давности плюс «хюндай солярис» forever. А тут пошли немецкие и английские лимузины, джипы премиум класса, «мерседесы», «бэхи», «порше» и «астон-мартины», как где-нибудь на Рублевке или на Елисейских полях. Картину изящно дополнили три или четыре «ламборджини» и одна «феррари». Явно не бедный край…

«Иваныч» наконец обрел 95-й бензин и летел, как птица. Но как раз тут двигаться хотелось со всеми остановками. И первую остановку мы сделали в Рамсаре.

Этот удивительный городок создавал такое ощущение, что ты не на иранском побережье Каспия, а где-нибудь в Сан-Ремо или Каннах. Только девушки в мусульманских одеждах возвращали к реальности. А так – солнце, море, пальмы. Вальяжные люди, шик, блеск, глянец. И гортанные крики муэдзинов доносились откуда-то издалека…

В местной кальянной компания молодых ребят встретила нас возгласами «Liberty forever!». Картинку довершил пляшущий голый Хомейни в смартфоне. Не знаю уж, монтаж это или какие-то реальные кадры, но он вводил местных парней в чистый экстаз. Я даже подумал: жаль, что советское время закончилось задолго до начала цифровой эпохи. Увидеть Сталина или Брежнева, размахивающих своими причиндалами, тоже было бы забавно.

…Рамсар состоит из ресторанов, отелей, вилл, пляжей и дворца Пехлеви. Но дворцы в Иране мы видели, так что решили не тратить время. Ну, жил-был шах. Ну, не стало шаха. Что ж, мы знаем, бывает. Шах и мат.

Куда интереснее представить себе, какая в этих местах играла жизнь в минувшую эпоху. Как-то мне попался в руки фотоальбом с фотками, сделанными в 60-е годы на острове Киш, еще одном знаменитом иранском курорте. Все в этих фотографиях свидетельствовало о невероятной свободе, каком-то удивительном джазовом настроении. Увы, этот Восток теперь давно в прошлом. Где тот Киш, где тот Рамсар, где тот Бейрут и та Александрия, в конце концов?..

Времена меняются, законы меняются, но меняются ли люди – вот в чем вопрос.

За несколько дней в Иране мне показалось, что все-таки нет. Но, быть может, это обманчивое впечатление.

II. Люди и революции

…Так мы и двигались по побережью от отеля к отелю, от пляжа к пляжу. Заночевали в Реште – самом большом городе по пути к границе. Решт – центр северной иранской провинции Гилян. Коренное население Гиляна – гилянцы и талыши. Гилянцы говорят на одном из диалектов фарси, талыши – тюрки. Есть еще курды и азербайджанцы. Иран вообще многонациональная страна, но никаких национальных проблем мы ни разу не заметили. Может быть, дело в том, что ислам не признает разделение на отдельные этносы, и это одна из его сильных черт.

Земля Гиляна – Каспийское побережье и северные склоны Эльбурса – как раз именно та Персия, которая всегда была связана с Россией. Отсюда Степан Разин увел свою персияночку, чтобы утопить в Волге. Здесь бродил Хлебников. Здесь сочинял свои «персидские стихи» Есенин:

«Ты сказала, что Саади

Целовал лишь только в грудь,

Подожди ты Бога ради,

Обучусь когда-нибудь».

Где-то я прочитал очередную современную байку, что, дескать, Есенин никогда не был в Иране и сложил свои знаменитые строки, сидя в бакинской гостинице. У нас очень любят развенчивать легенды. Однако это далеко не так.

И Хлебников, и Есенин на самом деле бродили по иранскому Каспию, и местные их приключения связаны с одной из самых интересных и теперь почти забытых страниц истории ХХ века. В двадцатых годах, на исходе Гражданской войны, здесь существовала ни больше, ни меньше, как Гилянская, а потом Персидская Советская Социалистическая республика.

…Дело было так. Весной 1920 года весь Северный Иран был охвачен восстанием против шаха и поддерживающих его англичан. В это время в Энзели, главном иранском порту на берегу Каспийского моря, откуда сегодня уходят паромы и в Астрахань, и в Туркменбаши, стоял российский каспийский флот, который увели из Баку англичане и белогвардейцы. И красным этот флот очень хотелось получить обратно. Жалко было кораблей.

В мае из азербайджанской столицы вышла красная флотилия под командованием Федора Раскольникова и Серго Оржоникидзе. Задача была одна – вернуть добро. Раскольников выдвинул англичанам ультиматум, и они, наученные горьким опытом азербайджанской кампании, решили уступить. Флот вернулся в Баку. Но ситуацией воспользовались персидские повстанцы.

4 июня повстанческие отряды Мирзы Кучек-хана заняли Решт. Их лозунги были просты и полностью созвучны эпохе: «Шаха долой! Англичан долой! Власть – нам!»

В тот же день была провозглашена Гилянская Советская Социалистическая республика. Во главе ее встал сам Кучек-хан и местные коммунисты, а войсками командовал Василий Каргалетели, русский полковник и генерал армии демократического Азербайджана, перешедший в 1920 году на сторону красных. Эта жизнь еще ждет своего приключенческого романа. Каргалетели родился в Тифлисе в грузинской аристократической семье, учился в Петербурге в академии Генерального штаба, геройствовал на Первой мировой войне и ловил крупную рыбу в мутной воде закавказской политики, пока через Кавказский хребет не перевалили красные. Гилян – это был его звездный час, однако в последний момент удача всегда ускользала из рук бравого полковника. Так случилось и на сей раз. Каргалетели не рассчитал, что и Кучук-хан, и большевики – ненадежные союзники, и его поход на Тегеран захлебнулся.

Следы этого очередного героя смутной эпохи теряются в 30-х годах то ли на Ближнем Востоке, то ли в СССР. По крайней мере, дата его смерти никому не известна…

Но год с небольшим на этих берегах царило полное безумие. Революционные лозунги, соединенные с мистическими ожиданиями шиитов и приправленные персидской экзотикой, создавали такой романтический коктейль, что устоять на ногах мог только каменный истукан. И уж точно не поэт. Поэтому не случайно именно в Гилян так рвался Хлебников, всегда увлекавшийся Персией. Самое удивительное – что он здесь делал? Оказывается, он читал лекции. Кому, на каком языке – это осталось загадкой, известно только, что еще он подрабатывал учителем у детей самого Кучум-хана.

Итогом этого путешествия стала знаменитая поэма «Труба Гуль-Муллы»:

«Полетом разбойничьим,

Белые крылья сломав,

Я с окровавленным мозгом

Упал к белым снегам

И алым садам,

Терновников розгам.

И горным богам

Я крикнул:

«Спасите, спасите, товарищи, други,

спасите!»

И ресницей усталою гасил голубое пожарище,

Накрыт простыней искалеченных крыл.

Горы, белые горы».

У Есенина же все вышло проще. Он приехал сюда навестить старого приятеля. В Гиляне воевал Яков Блюмкин, левый эсер и убийца германского посла, графа Вильгельма фон Мирбаха.

Блюмкин вообще любил Восток, интриговал в Стамбуле, безумствовал в Персии, ходил с Рерихом на Лхассу. С Есениным его связывала давняя дружба. Именно он, всесильный чекист, в 1918 году водил молодого поэта смотреть, как «расстреливают несчастных по темницам». И на персидских берегах приятели встретились вновь…

…Вероятно, к счастью для персов, история Советской власти на Южном Каспии оказалась достаточно короткой. В феврале 1921 года большевики заключили с шахом мирный договор и начали постепенно эвакуироваться. Кучук-хан в свою очередь повел войска на Тегеран, но опять вынужден был отступить. К осени советские части полностью покинули страну, и Кучук, раздосадованный поражением, решил расправиться с местными коммунистами. Это стало его роковой ошибкой. В Гиляне началась своя собственная небольшая гражданская война, и шаху ничего не оставалось, как взять реванш.

В ноябре в Решт вошли правительственные части. Мирза Кучук-хан бежал в горы и банально умер от холода. В Реште его голову выставили на пику и еще несколько месяцев демонстрировали обывателям. Судьба его детей, питомцев Хлебникова, тоже, скорее всего, сложилась печально.

Так закончилась первая иранская революция.

III. Старец Горы и его райские воины

К смертям и казням Гиляну не привыкать. Эти места хранят особую печать тайны и крови. Ведь на склонах Эльбурса, между Казвином и Рештом стоит, и тысячу лет тому назад стоял знаменитый Аламут, замок Старца Горы, главы секты ассасинов, легендарных бесстрашных убийц, несколько веков наводивших ужас на Восток и Запад. Сегодня их назвали бы террористами, но каждая эпоха требует своих понятий. Романтические герои, не знавшие страха смерти, пытались перекроить мир по собственным лекалам. И само их имя осталось в десятке языков и наречий.

Говорят, слово «ассасин» происходит от арабского «хашишин» – любитель гашиша. Но от него же происходит французское assassin, итальянское assassinо, и так далее. Злодей, профессиональный убийца – почти во всех языках Запада у одного и того же дела один и тот же корень …

На самом деле ассасины – одно из интереснейших идейных течений в исламе. Их еще называли «низаритами» или крайними исмаилитами, – очередной привет моему бухарскому приятелю Исмаилу из фонда Ага-хана. В Азии все рифмуется. Суфии, исмаилиты, Ага-хан, Тамерлан, Гурджиев, Семевский. Эти люди оставили следы, и я иду по их следам. Последователь, преследователь или наследник? Любопытный вопрос.

История ассасинов настолько же романтична, насколько и безумна. Основателем этого движения был Хасан ибн Сабах, учившийся вместе с Омаром Хайямом и будущим великим визирем империи сельджуков Низам аль-Мульком в одной медресе в Нишапуре у имама Муваффака. Они, вероятно, составляли великолепную компанию. Сохранились свидетельства, как юноши бродили втроем по городу – красивые, талантливые, верные друг другу. Каждого из них ожидало блестящее будущее.

Друзья тогда дали клятву, что тот, кто добьется большего успеха, поможет остальным. Низам, ставший визирем, призвал Хасана к себе, но все испортила ревность. Хасан понравился султану, и аль-Мульк испугался за свое положение. Саббаха оговорили, и ему пришлось бежать.

Визирь жестоко поплатился за свое предательство. Не прошло и десяти лет, как он стал одной из первых жертв ассасинов.

Так иногда кончается школьная дружба.

…В юности Хасан много странствовал и много учился, а к сорока годам принес клятву на верность Абу Мансур Низару, сыну фатимидского халифа аль-Мустансира, которого считали скрытым имамом и Махди – пророком Грядущего. Вскоре ему удалось захватить неприступную горную крепость Аламут, обратив всех его обитателей и защитников в свою веру. С этого дня его и стали называть Старцем Горы.

Свое учение Хасан изложил в книге «Новый призыв», и его призыв действительно не был похож ни на что иное на земле. Хасан показывал своим последователям грядущий рай на земле, и за него они готовы были последовать на небо.

Ассасины никогда не убивали тайно. Они делали это у всех на виду, при большом стечении толп. Их жертвами становились аристократы и муллы, европейцы и азиаты, крестоносцы и правоверные сунниты. Они не знали никаких различий и просто резали тех, на кого укажет их Старец. Никто не мог предугадать его решений.

Ибн Саббах провозгласил себя спасителем «скрытого имама». Дескать, он нашел его еще во младенчестве, освободил и привел в Аламут. На протяжении столетий его последователи верили, что он скрывается до срока где-то в их крепости.

Столетиями ассасины наводили ужас и вдохновляли на подвиги людей и на Западе, и на Востоке. Покончить с ними сумели только монголы. Но и несметным полчищам Хулагу некоторые замки сопротивлялись по 20-30 лет. Горстка защитников – против сотен тысяч…

…По рассказу Марко Поло, побывавшего в Аламуте во второй половине XIII века, в своей обители Старцы Горы создали настоящий прообраз рая. Они развели «большой отличный сад в долине, между двух гор; такого и не видано было. Были там самые лучшие в свете плоды. Настроили там самых лучших домов, самых красивых дворцов, таких и не видано было прежде; они были золоченые и самыми лучшими в свете вещами раскрашены. Провели они там каналы; в одних было вино, в других – молоко, в третьих – мед, а в иных – вода. Самые красивые в свете жены и девы были тут; умели они играть на всех инструментах, петь и плясать лучше других жен. Сад этот, – толковал старец своим людям, – есть рай. <…> Входил в него только тот, кто пожелал сделаться ассасином. При входе в сад стояла неприступная крепость; никто в свете не мог овладеть ею; а другого входа туда не было».

В этом «раю» ассасины проходили «полный курс боевой подготовки, учась убивать кинжалом, мечом, удавкой и ядом, принимать в целях маскировки обличье купцов и нищих, музыкантов и священнослужителей».

…Другой современник, Абдель-Рахман Дамасский так рассказывал о методах воспитания в Аламуте идеальных убийц и воинов:

«Предводитель ассасинов приказал вырыть в своем зале для аудиенций глубокую и узкую яму. По его выбору какой-нибудь из старших учеников забирался туда так, чтобы была видна одна голова. Вокруг его шеи размещали круглое медное блюдо из скрепленных между собой половинок с отверстием в центре. На блюдо наливали немного крови, так, что казалось, что на нем лежит свежеотрубленная голова.

После этого в зал вводили ассасинов-новичков. Хасан обращался к голове с требованием рассказать собравшимся о том, что она видела в загробном мире. И «мертвая плоть» открывала глаза и на все лады принималась расписывать прелести рая. Когда рассказ заканчивался, «Старец горы» гордо сообщал обманутым, что только ради них он на время оживил мертвеца, дабы они узнали от него об уготованной им загробной жизни. А когда потрясенные новички удалялись из зала, несчастному обманщику тут же на самом деле отрубали голову и вешали ее на всеобщее обозрение, дабы никто не мог усомниться в могуществе и правдивости Хасана».

…Но это был рассказ врага, помещенный в книгу «Искусство лжи». Так что стоит ему верить или нет, каждый может решить сам для себя. А вот реки молока и вина, а также прекрасные гурии, скорее всего, были в этом замке простой повседневной реальностью. По этому поводу, помимо воспоминаний Марко Поло, сохранилось и множество других свидетельств.

Но самым существенным, конечно, становились не вино и девушки, не обманы и трюки, а глубокая вера в преображение мира, который исмаилиты связывали со своим скрытым имамом. Рай – раем, но их цели находились на земле. И ни единый проворовавшийся чиновник, не единый жадный наместник или кровавый завоеватель не могли спокойно жить, пока Старец Горы вершил суд из своего неприступного замка…

…И нынешний житель Женевы, один из богатейших и влиятельнейших людей на земле, глава исмаилитов Его королевское высочество Ага-хан IV, выпускник Гарварда, олимпиец-горнолыжник, собеседник британской королевы и американских президентов – прямой наследник ибн Сабаха. Прошлое и будущее перекликаются самым причудливым образом…

В XIX веке в Париже Шарль Бодлер, Теофиль Готье, Виктор Гюго и Оноре де Бальзак со товарищи основали Клуб ассасинов. Но их в этом деле по преимуществу интересовал гашиш. Они ели свой давамеск и пересказывали друг другу сны об исмаилитах.

Столетие спустя те же образы тревожили американца Уильяма Берроуза. Только он предпочитал уже не гашиш и кинжал, а опиум и револьвер.

Берроузу же принадлежит фраза: «Ничто не истина. Все дозволено».

Массовая культура приписывает ее ибн Саббаху. Мистик XI века так высказываться бы не стал, другое дело – его собрат спустя тысячелетие…

…Я стоял на берегу Каспийского моря и смотрел на прибой. Времена накатывают друг от друга, как эти волны. География проще истории. Прошлое наматывает круги, дорога идет вперед. На севере, на другом берегу этого моря стоит город Астрахань. По трассе до него осталось 1700 км. Только один рывок, и наше путешествие будет завершено. Еще два дня, и мы дома.

IV. Где твой дом?

Ночью мне опять приснился Гурджиев. На этот раз он был совершенно не похож на себя. Какой-то мужчина средних лет с длиннющими усами, как будто сошедший со старой иранской миниатюры. Но во сне я точно знал, что это Георгий Иванович, тут не было никаких сомнений.

…Мы шли с ним по идеально ровной серо-желтой пустыне. Непонятно, то ли был день, то ли вечер – скорее, сумерки.

– Значит, домой? – спросил Гурджиев. – А ты знаешь, где твой дом?

Я молчал. Не нашелся, что ответить.

– Понимаешь, почему люди шли к Хасану ибн Саббаху? Потому что он умел каждому показать, где его дом. Мне так и не удалось добиться такой же ясности. Я сам предпочитал странствовать, и у меня не было собственной обители. Нигде, никогда, даже в Фонтебло. Это для вас была обитель, а для меня – нет.

…С этими словами Гурджиев развернулся и ушел куда-то, оставив меня одного в абсолютной пустоте. Поднялся ветер, стало очень холодно, хотелось где-то укрыться, и я с усилием открыл глаза.

Сквозь занавеску в окно гостиничного номера пробивался такой же серый утренний свет, часы показывали 07:25, и дальше спать не имело никакого смысла. Пора было будить парней, завтракать и двигать на границу.

V. Азербайджан-трип

Иран прощался с нами туманами, холодом и землетрясением. Собственно, эпицентр землетрясения в 6 баллов был где-то в Туркмении, но пару раз качнуло и Гилян.

Ехали мы быстро и весело. Хороший бензин, ровная дорога. Границу прошли почти моментально, где-то за час. Азербайджанские пограничники нас узнали и встретили вопросом:

– Ну как Иран, парни? Хорошо съездили?

Когда возвращаешься по той же дороге, время течет быстрее, и путь кажется короче.

Пообедали мы на реке Куре. С одним ее названием столько ассоциаций – ну прямо целая хрестоматия русской литературы. Отсюда казалось, что мы уже почти в Баку, почти в Астрахани, почти дома.

Но не тут-то было. Неожиданно поднялся штормовой ветер, стало еще холодней. К тому же Василий проколол колесо, и, пока мы его ремонтировали, продрогли до нитки.

На въезде в Баку у меня в очередной раз стал заканчиваться бензин, на сей раз уже исключительно по моему недосмотру. Я просто пролетел заправку, наслаждаясь видом бухты и открывающегося города. Только проскочив табличку с указателем «Баку», я понял, что бензин-то у меня на нуле.

Навстречу – паренек на мотоцикле. Я его спрашиваю:

– Заправка где-нибудь есть неподалеку?

Он отвечает:

– Дай провожу.

Я еду за ним, боюсь, что окончательно обсохну. Все спуски – на холостом ходу. Доехали до какого-то поворота, он мне показывает вниз и говорит:

– Там, найдешь. Мне дальше нельзя. У меня прав нет.

Мне показалось, что этот паренек – своего рода символ современного Азербайджана. Открытость, гостеприимство и готовность помочь, даже если прав еще нет.

В Баку первым делом я отвез «Иваныча» к дилеру «Харлея» – поменять масло. И только потом себя в гостиницу – отдыхать.

Этот город великолепен. И он очень изменился за последние годы. Одна трасса Формулы-1 чего стоит! Необычное ощущение – проезжать мимо трибун по идеальному асфальту, который через месяц должны будут взорвать болиды великой гонки…

В азербайджанской столице у нас был запланирован день отдыха. Вечером я встречался с местным сигарщиком Эмином Расуловым, а целый день мы бродили по старому и новому, но одинаково прекрасному Баку. Побывали в Микаэловских банях, которые когда-то отапливались от одной свечки, видели виллу Нобеля, внутреннюю стену Ичяри-Шехер, дворец Ширваншахов и Девичью башню, прошлись по узким улочкам и уткнулись в памятник кошкам…

Конечно, Баку стоит отдельного посещения, а не так, походя, после долгой дороги. Мне даже пришло в голову, что он – своего рода Каспийский Дубаи, но любые сравнения выглядят нелепо. Баку – это Баку, и этот город ни на что не похож.

…От избытка радушия бакинский дилер «Харлея» залил мне масла на литр больше, чем следовало бы, и оно теперь бодро выплескивалось через заливную горловину, придавая правой части «Иваныча» сочный маслянистый оттенок. Мы ехали на север, в Дагестан, и с каждым километром вокруг становилось холодней и сумрачней. Свистел ветер, свинцовым цветом наливались облака.

VI. Врата в Закавказье

Родина встретила нас, насупившись, полная подозрений. Пожалуй, это была первая граница на нашем пути, где погранцов совершенно не интересовало, куда откуда мы едем, что мы видели, какое у нас настроение… Вообще, ничто человеческое их не интересовало. Они действовали строго по уставу, но, как нам показалось, будь их воля, с удовольствием заперли бы нас с мотоциклами в клетку и допросили с пристрастием…

Тяжелое место – российско-азербайджанская граница в сумрачном (в нашем случае) Дагестане…

Когда мы приехали в Махачкалу, в городе уже два дня не было воды. Ни холодной, ни горячей. Вообще никакой воды. Совсем не было.

В принципе, это все, что я хотел бы рассказать об этом населенном пункте.

Кстати, Дербент нас тоже не впечатлил. Самый старый город России, как указано в путеводителях, – сплошной новодел. Но само место примечательное. Здесь горы Большого Кавказа ближе всего подходят к Каспийскому морю, оставляя лишь трехкилометровую равнину. «Дербент» означает «железные врата».

Врата в Закавказье…

Когда-то здесь проходил и Тамерлан. Он шел со стороны Азербайджана, и из отрубленных голов местных князьков и правителей уже можно было строить пирамиды. Хозяина Дербента по имени Ибрагим-хан такая перспектива не слишком устраивала. И он решил сам отправиться в лагерь к Великому Хромому. С собой он вез богатые дары – девять лучших скакунов, девять лучших наложниц и восемь лучших рабов.

– Где же девятый раб? – изумился Тимур, во всем ценивший симметрию.

– Девятый раб – это я, – ответил Ибрагим-хан, и Тамерлан сменил гнев на милость. Дербент не только остался цел, но и получил ответные дары от хозяина Самарканда, а находчивый Ибрагим стал наместником всего Ширвана.

Все это история, опять история, которая сопровождала нас повсюду в этом путешествии. Но больше думать об этом не было никаких сил. Хотелось пообедать, отдохнуть и доехать наконец до Астрахани.

…Вечером в Дагестане мы искали осетрину. Очень хотелось рыбы. Но осетрины, как назло, нигде не было, как будто рядом не Каспий, а какое-нибудь водохранилище. Так что пришлось довольствоваться люля-кебабом, только на сей раз на аварский манер.

VII. Невиданное гостеприимство

Дагестанская дорога – царство ментов. За 200 километров мы насчитали больше двадцати патрульных машин с радарами и четыре стационарных поста. Такое впечатление, что они просвечивают каждый метр. Может быть, для этого и есть какие-то основания, но все-таки явный перебор…

Мы знали, что здесь надо просто соблюдать правила. Скрупулезно, все до единого, в любых обстоятельствах. Но все-таки не выдержали. И вот что интересно. Повсюду – в Казахстане, в Узбекистане, в Азербайджане, в Иране – водители на трассе относились к нам с пониманием и радушием, были готовы уступить дорогу, если надо, помочь, объяснить, проводить. Повсюду, но не в Дагестане.

Это случилось часа за полтора до границы Астраханской области.

Мы идем со скоростью 60 км в час, ровно, как требуют знаки. Впереди, с включенной аварийкой – «десятка» с тонированными стеклами. Скорость – ну, максимум тридцать. Сплошная полоса. Я показываю водителю: возьми, пожалуйста, чуть правей, чтоб мы могли обойти тебя по своей полосе. Но нет, он нарочно берет влево и идет аккурат по разделительной линии. Что делать? – мы обходим чудака по «встречке» и попадаем прямо в руки полиции.

Они рады, как дети: «Все, отбор прав», и показывают нам кино, как мы обгоняли ту злополучную машину.

Я им говорю:

– А вы зафиксировали скорость этой машины?

– Какая разница, – отвечают. – Обгон по «встречке», и все дела.

Мы стали им рассказывать про наше путешествие, про шесть пустынь, пять границ, долгожданное возвращение на родину – никакого эффекта. Даже пугали, что могут нас задержать тут на сутки.

В конце концов, один бросил:

– Мы будем разговаривать только с уважаемым человеком.

Это со мной, значит. Потому что я старший.

И тут меня осенило. Я решил использовать наш главный и единственный козырь – положение гостя.

– Как же так, – говорю. – Мы к вам в гости приехали, а вы нам устраиваете спектакль? Мы что – преступники?

Этот довод как-то подействовал. Мужики сменили гнев на милость и выписали нам штраф за не пристегнутый ремень.

Отъехав километров десять, мы долго искали ремни на наших мотоциклах, но так и не нашли…

VIII. И снова Астрахань

Мы въехали в Астрахань. Последний километр до гостиницы, последняя сигара из дорожного хьюмидора. И для «Иваныча» это тоже последнее дальнее путешествие. Он настрадался, бедняга, за эти 11 тысяч километров – падал, ломался, ездил на черт знает каком бензине по черт знает каким дорогам.

Удивительно, но Азия далась ему тяжелей, чем кругосветка. Теперь он отправится в мастерскую к доброму доктору, а потом станет заслуженным городским мотоциклом. Буду выезжать на нем время от времени, вспоминая пустыни и степи, перевалы и вершины, переправы и туманы, города и дороги, солнце и ветер. Время, которое я провел в его седле…

…Мой любимый мотоцикл! Там, где бывали мы с тобой, мало кто бывал на этой земле. Ты прошел по таким дорогам, которые казались совершенно немыслимыми для спортстера, – от боливийских перевалов до казахской пустыни.

Теперь я точно знаю, что чувствовал всадник, когда расставался со своим старым конем. В какой-то миг это может быть острей влюбленности в женщину, в какой-то час – нежнее любви к сыну. Но мы не кочевники, мы европейцы. И «Иваныч» не конь, а старый добрый «Харлей». И это хорошо. Ему ничего не угрожает, ни болезни, ни старость. Он будет стоять в гараже и напоминать мне о пройденных дорогах. Добрый, проверенный друг…

…В гостинице, перед сном, я вспомнил Семевского. Представил себе, как тогда, восемьдесят лет назад, он возвращался из своего путешествия по пустыням.

Как от нас далек этот деловой тон энтузиаста, почти «марш в прозе»:

«Сотни и тысячи лет проходили по пустыням кочевые племена номадов, не умея использовать природу, рабски склоняясь перед ней. Теперь эти пространства пересекли большевики на машинах нашего советского производства, пересекли в самое тяжелое по климатическим условиям время года, когда температура достигала на солнце 60 градусов жары, когда песок накалялся до 65 градусов. Машины, обутые сверхбаллонами, не нашли в самой страшной пустыне Каракумов таких песков, которые были бы для них непреодолимы. Этим проблема транспорта в пустыне была разрешена. Объединение в автопробеге, комплексное разрешение транспортно-дорожных, экономических, технических и научно-исследовательских задач сыграло роль в открытии новой эры в жизни пустыни, эру покорения ее человеком, строителем социализма».

Они несли «равенство и свободу на крыльях революции», мечтали покорить природу и обуздать историю, но все случилось иначе. Седая Азия стерла «красную религию», как случайный и неудачный рисунок на песке. Осталось только воспоминание, образ, – среди сотен и тысяч других воспоминаний и образов.

Огорчило бы это Бориса Николаевича? Навряд ли. В послевоенные годы, общаясь с Львом Николаевичем Гумилевым, он уже ясно понимал вечность этих пространств и тщету человеческих усилий.

…Но и тот мир, который мы видели весной 2017 года, отправившись на мотоциклах вглубь Азии, – это тоже одно из мгновений в потоке, дорога между прошлым и вечностью по песчаным берегам застывшего в ожидании пространства, через переправы и мосты постоянно текущего времени.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ,

                  еще не последняя

I. Синдром возвращения

Я вернулся, да. На самом деле, приятно возвращаться: прощай, дорога, здравствуй, дом, можно заняться привычными и при этом почти уже забытыми делами. Здесь как будто все начинается заново. Утренний кофе, телефонные звонки, переговоры, обязательные дела, рядом родные лица, – все это раскатываешь по нёбу как новые вкусовые ощущения, стараешься продлить удовольствие.

Такую историю мы уже проходили, когда закончилась кругосветка, – была совершеннейшая эйфория. Рассказываешь о дальних краях – детям, друзьям, любимой, – улыбаешься уголками губ, вставая из-за стола после семейного ужина. Все в восторге, ты герой, тобой гордятся, хвастаются, особенно сыновья. Любой мужчина мечтает о подобной участи. И тебе самому остановка после пройденного пути кажется особенно привлекательной. Мотоцикл остался у мастера, пару дней ты ни на чем не выезжаешь в город, стараешься понежиться дома, в постели, собрать впечатления и воспоминания. Это особенно хорошо по контрасту: радуют цвета, звуки, можно насладиться домашним уютом – мягким стулом, шелковистым диваном, приглушенным светом настольной лампы.

Но после Азии все как-то выходило иначе. Вроде бы то же самое, но чувства окончательного возвращения так и не возникло. В чем дело, до конца не понятно. Все же отлично, все рады, счастливы, жизнь идет, как по расписанному плану. Так же расспрашивают, так же гордятся. Никаких лишних напрягов. Дело, видимо, во мне самом. Или, может быть, здесь, в Москве настолько другой воздух, что сам мир изменился, и это ощущается чисто физически?

В Азии часто с утра до вечера лупило солнце, стояло высокое атмосферное давление, тело к этому уже привыкло. А если уж был холод – так настоящий холод. А тут как-то все не до конца. Серединка на половинку.

Банальная акклиматизация, просто подзатянулась она. Смотрю в окно: с утра моросит дождь, часам к двум проясняется, потом опять облака. Неужели я стал метеочувствительным субъектом?

Может, попробовать выехать в город на байке? Нет, тоже никакого результата. Едешь себе автоматически, не замечая ни пробок, ни светофоров, ни встречных мотоциклистов. Как много все-таки влаги во всем – в воздухе, в людях, в движениях, чувствах, словах. И еще вчера этот разговор с Игорем…

…Разговор получился занятный. Мы курили кальян, как обычно, у нас на Красном Октябре. Человек пять их собралось, моих приятелей. Игорь, Вадим с новой подружкой Ликой, Миша и Ипполит. Игорь активно пил коньяк и хмелел на глазах. Но слушали меня внимательно, почти не перебивали, не переходили на местные дела. Все-таки байки об Азии имеют какую-то особую притягательность, впрочем, как и рассказы о других местах, где нас нет. Когда мне другие люди так же повествуют о путешествиях, я всегда вспоминаю Бодлера: «Куда угодно, но прочь из этого мира».

На сей раз, они достали меня с Аралом. Кажется, что все, что мог, я им об этом уже поведал. Или это меня самого первые дни после возвращения крутило вокруг одного и того же. Оно и сейчас стоит у меня перед глазами – Аральское море, верней, те убитые места, где его больше нет. Ветра, бесконечная колкая взвесь в воздухе, люди из рассказов Васи и Любера, которые привыкли так жить и не видят в своей жизни ничего особенного.

Самому-то мне больше всего в душу запали постоянные жалобы, которые мы слушали в двухстах километрах от умирающего моря: русская безнадега, смешанная с мусульманским фатализмом.

Море ушло. Его нет. Рыба ушла. Ее нет. Есть нефть и газ, но насколько их хватит? Вот Султан уехал. И Ибрагим уехал. А нам куда податься? У Султана в Ташкенте родственники, у Ибрагима брат в Барнауле…

Если с этой стороны посмотреть, то одиночество и заброшенность царят на этих великих и древних путях.

– Знаете, – вдруг сказал я друзьям, – на что больше всего похожа Азия? Это огромный сухопутный океан с большими и маленькими островами, – так его и воспринимали до Великих географических открытий. Один берег – Поволжье, другой – Закавказье и Персия, третий – Китай. Народы, племена, люди – все это появляется и исчезает, откатываясь в неизвестность.

Что я видел, хотите вы знать? Людские муравейники и рядом совершеннейшую пустоту. Мавзолеи, города и базары, потом опять только глина, только песок, петляющие колеи вместо дорог, хлопковые поля, советские заводы, запустение, потемкинские деревни, полное средневековье, суперсовременные урбанистические пейзажи, песок, еще раз песок, исчезающие в песках реки, тонущие в них арыки, сады. Конечно, знаменитых старых садов, разбитых Тамерланом и воспетых персидскими поэтами, уже нет, но те, которые сохранились в городах и кишлаках, а особенно в оазисах, тоже стоят того, чтоб их помнить всю жизнь.

В общем, за Каспием, если не лететь на самолете прямиком в столицы тамошних вымороченных государств, совсем другая планета.

– Ты же был еще и в Иране? – сказал мне уже набравшийся коньяка Игорь. – Иран – это куда интересней, чем бывшая советская Азия.

– Ну, – замялся я. – Вряд ли. В Персии мы только сказку видим, сразу возникает песня о княжне, потом тень Хлебникова, если кто понимает, – и тут я посмотрел на Игоря с усмешкой. Про то, как Хлебников бродил по Гиляну, он явно не знал, но не подал виду.

– А в современном Иране что я мог так уж окончательно разобрать за три дня? Курорт Решт, большой город Тегеран, дешевый бензин, новые дороги, прекрасный Каспий, очень много молодых лиц, девушки в хиджабах, муллы… Ты и сам все это знаешь, можешь себе представить. В общем, по большинству позиций Иран полностью оправдал мои ожидания. А вот что удивило… – тут до меня дошел кальян, я сделал большой глоток дыма и хотел рассказать им о странном и совсем непривычном эротизме, который я явственно ощутил, прогуливаясь по Вали-Аср, самой длинной улице иранской столицы. Но Игорь не дал мне закончить фразу.

– Слушай, – спросил он с нажимом, – а зачем ты вообще туда ездил? Я представляю, кругосветка, ну, во-первых, сам факт, чисто по-мужски, почти год в седле, шесть континентов, очень круто. А здесь советская полуколония-полупровинция, нынешние царьки и одна победившая исламская революция. Понятно, история там, туризм, Бухара, Самарканд, вода, песок. Но ты на байке, рассекающий эти пространства, что ты кому хотел доказать? Что ты там понял?

Я, честно говоря, вообще не ожидал такого поворота в разговоре. То ли это был наезд, то ли вопрос, ответ на который было важно услышать самому Игорю, но сразу ему, так, сходу, мне сказать было нечего. Ну и ладно, вызов принят, а мы проехали. Да и свои мозги никому не пересадишь.

И я перевел разговор на всю ту же старую песню, рассказал про то, про что они всегда любили слушать – про кинооператора Каюмова и гробницу Тимура, как началась война, как исчезли три старика, которые показывали Каюмову знаменитую персидскую книгу, и никто их с тех пор ни разу не видел. Они все это слышали от меня уже раза два-три, причем первый раз – еще до поездки, но всегда – на мое удивление – загорались, как дети. Тайна, что ли, привлекает, или вникать в захватывающую историю, когда ты ее уже знаешь, в чем-то даже интересней, чем услышать ее первый раз? Можно предвкушать любимый сюжетный поворот и заранее им наслаждаться.

– Что, Сталин прямо так и приказал, вернуть Хромого обратно в гроб?

– Да, прямо так и приказал.

– И поэтому немцы не взяли Москву, а мы выиграли Сталинград?

– Бог им всем судья, Сталину, Жукову, Тимуру. Может быть, и поэтому.

Наверно, в этот момент я показался себе слишком серьезным. Сам Тамерлан просто отшутился бы на моем месте. Высмеял же он османского султана Баязида во время турецкого похода. На знаменах Тимура было три кольца, которые символизировали землю, огонь и воду, прошлое, настоящее и будущее. Баязид, глядя на это знамя, воскликнул: «Какая наглость думать, что тебе принадлежит весь мир!».

Тимур усмехнулся и ответил: «Еще большая наглость думать, что тебе принадлежит луна!».

– Почему Луна? – спросила девушка Лика.

Наивность, достойная лучшего применения. Я посоветовал ей изучить в айфоне турецкий флаг.

Еще я им поведал, что Тамерлан был скорей рыжим, а не черноволосым, носил длинные волосы, усы и острую бороду, а в свои почти семьдесят тянул максимум на пятьдесят. К тому же умер он не от старости, а от случайной болезни во время китайского похода.

– Да, хорошо мужику провести жизнь в седле, в постоянных сражениях. Ничем не хуже, чем в спортзале, – удовлетворенно сказал Вадим, посасывая кальян. Миша с Ипполитом с радостно согласились

Здесь не о чем было спорить. Никто и не спорил. Единственным, кто мог бы возразить, был, конечно, Игорь. Он обожал возражать и терпеть не мог спортзал. Но на сей раз Игорь умиротворенно похрапывал в кресле. Надо было мужика домой отправлять.

Напивался мой друг легко. Иногда даже раздражало: начнешь за коньяком с ним говорить о чем-нибудь интересном, или вискаря примешь с ним на грудь грамм по триста – и смотришь, он уже спит. А так, по трезвости, был славным собеседником. Другим все больше по фигу. Своя рубашка ближе к телу, да что там ближе – прилипла намертво, кроме анекдотов и баек, ничего воспринимать не способны.

…Садился в машину я с банальной мыслью, что людитут у нас, да и в Европе, куда более одиноки, чем в Азии. И сам я, конечно, в этом смысле чистый европеец, настолько, насколько русский может быть европейцем, – и потому Игорев вопрос всю дорогу домой не шел у меня из головы.

Действительно, что я там увидел, в путешествии вокруг Каспия, что – за границами общих фраз и безумных легенд, за целым лесом сказок и прибауток, историй кровавых правителей, великих ученых, изысканных поэтов? Что, кроме скорости и раскаленного солнца?

Да и при чем тут «увидел»? Кем я там был, в этом азиатском пространстве? Гостем, современником, туристом, путешественником?

И опять в чем-то я даже позавидовал Семевскому. Когда он вернулся после своего знаменитого автопробега, полный впечатлений, с какими-то семенами, растениями, камнями, когда показывал их Вавилову, когда потом служил директором Репетекской опытно-пустынной станции, его, кажется, совершенно не интересовали все эти мифы, сказки, смутные предания. Он, как и другие люди той поры, все эти археологи, географы, геологи – Толстов, отец и сын Массоны, Маршак, Данов, – верили в преобразование забытого Богом края, в то, что они – участники большого исторического движения – дадут людям свободный выбор и достаток, пустят воду в пустыню, оживят безлюдные пространства, построят шахты и заводы…

Конечно, теперь мы знаем, чем обернулся их порыв, вся советская индустриализация. Знаем о судьбах заключенных, рывших руками Главный туркменский канал еще в 50-х годах, – лопат не хватало. Знаем о школьниках, изнывавших, как рабы, на хлопковых плантациях. Знаем о добыче урана на Учкудуке. Знаем об исходе русских из построенного их руками города Навои…

Но тогда, 80 лет назад, у этих людей, да, фанатиков, да, коммунистов, была мечта, и они не сомневались, зачем они пришли в Азию. Они хотели победить не только классовых врагов, басмачей, косность, старые порядки, – а автопробег Семевского был хорошо вооружен, никто еще не забыл о Гражданской войне, – они мечтали обуздать пустыню.

Не их вина, что пустыня вышла полной и несомненной победительницей в этой борьбе, только кое-где была превращена их усилиями в болото. Хуже то, что самих их больше нет, и дела их тоже нет. В Азии ни их потомков, ни следа от их надежд и планов. И только как знак безвозвратно отошедшей эпохи – могила Александра Данова на Большом Балхане.

Но, как бы то ни было, в свое время они были там на своем месте, а я? Просто прочитал о старом советском автопробеге и захотел проехать этот большой круг точно так же, как двумя годами раньше повторил пробег своего деда от Сахалина до Питера? Хищный пожиратель пространства, слуга своих желаний, научившийся легко прочерчивать по карте линию маршрута и проходить его на своем байке? Много это или мало? Неужели недостаточно для того, чтобы жизнь состоялась?

…Вернувшись домой, я долго курил в кресле у окна, перебирал разные эпизоды, как иногда перебирают фотографии, снова и снова думал о своем путешествии.

Вот, я прохожу узбекско-казахскую границу, вот мой случайный спутник Зафар мне рассказывает, как вывозят красивых девушек через Казахстан в Россию, вот плато Устюрт, вот первые наши попытки разобрать причудливые персидские цифры, вот крестьянин, который пытается нам продать в Тебризе яблоки и читает наизусть Руми…

Так за Каспием – на каждом километре сказка, когда страшная, когда чуднáя…

Теперь мне хотелось сказать себе: «все, приехали!», – разложить впечатления по ячейкам памяти и как-то действовать дальше. Неловко так долго зависать на дороге, которая уже позади.

II. Связующие звенья танца

…А ночью мне опять приснился Георгий Иванович. Я часто видел его во сне в юности, и тогда, перед самым стартом, в Астрахани, и потом, в последнюю ночь в Иране.

На сей раз Гурджиев был очень похож на свой знаменитый снимок с младенцем на руках. Такая же лысина, такие же пышные усы. Кажется, это таким он был еще до аварии, гораздо моложе того, который снился мне месяц назад…

– Смотри, – сказал он мне, – ты вот рассказывал сегодня опять о гробнице Тамерлана.

– Ну да, – ответил я. – А что мне было еще им рассказать, если они только этого и ждут.

– Это их дело. А твое дело – говорить о том, что ты считаешь нужным. Надо учиться не идти на поводу у собеседников, говорить только то, что полезно тебе. Собеседники – в узилище своих предубеждений и ошибок, а ты должен оставаться свободным. Вот тот же Тимур – всю жизнь оставался свободным.

– Где Тамерлан, а где я…

– Здесь Хромой, и ты тоже здесь, – строго проговорил Гурджиев, и продолжал,– знаешь ли ты, что мавзолей Гур Эмир – на самом деле не просто гробница Тимура? Это еще и мавзолей его наставников, прежде всего Мир Саида Береке. У ног Мир Саида похоронен и сам эмир. Тамерлан поднимался по звеньям суфийской мудрости, как по ступеням. У него было пять учителей. До Мир Саида – Шамс ад-дин Кулял, наставник его отца, потом – Зайнуд-дин абу Бакр Тайбади, шейх из Хоросана, самаркандец Абу Саид и еще знаменитый гончар и поэт Шамсуддин Фахури. Помнишь, ты видел ханаки накшбандийя в Бухаре и Самарканде? Так вот, все они принадлежали к тарикату накшбандийя, и без них Тамерлан никогда бы не достиг того, чего он достиг.

– Почему, – спросил я, – он же был воин, а не мудрец?

– Тогда ты тоже бизнесмен, а не поэт и не всадник, – рассмеялся Георгий Иванович, – но это только видимость. Суть учения в том, что надо кружиться, танцевать, ради того, чтоб замереть в полноте осознания себя, быть свободным от влияния небесных тел, временных обстоятельств и вообще всякой ерунды, которая лезет в голову. Вот Тимур и кружился, это был его танец. Поход на восток, поход на запад, один мертвый враг, другой, сотый, тысячный. Мир, конечно, изменился. Но суть его та же. Знаешь, утром, когда проснешься, посмотри, как Хромой боролся с ворами и взяточниками. Тебя это позабавит. Вроде бы история про деньги, но совсем о другом…

…Пожалуй, в первый раз после возвращения я проснулся совершенно в безоблачном настроении и сразу потянулся к компьютеру. Услужливая Википедия легко ответила на мой вопрос. Тимур боролся с ворами просто и эффективно. Когда визирь финансов присваивал себе часть казны, то обвинение тщательно проверялось. Если оно подтверждалось, все зависело от жадности чиновника: если присвоенная сумма была равной его жалованию, то эти деньги отдавались ему в дар. Если она в два раза превышала жалование – лишнее удерживалось. Если же она была в три раза выше жалования – все отбиралось в пользу казны. В случае же, когда человек зарывался окончательно и брал непомерно много – исход был предсказуемым: зиндан и бесплатные услуги палача. Так что каждый должен был знать свою меру.

Отличное предание. Сон был явно в руку, по крайней мере, в масть. В общем, я понял, что хватит рефлексировать. Мир устроен хорошо, а где-то весело. Между всеми жившими и живущими существует связь. Главное, оставаться здесь и сейчас.

III. Подарок Саида

…А днем в офис ко мне пришел Саид. Всегда, когда приходит Саид, я счастлив, даже сам не знаю почему. Может, дело в том, что он почти идеально рифмуется с моим желанием не сидеть по жизни на месте – даже ходит, пританцовывая. Я уже рассказывал, что Саид – памирец, вырос на берегу Пянджа, впереди был Афганистан, за спиной – разоренная территория бывшего СССР. Его детство пришлось на 90-е годы, со всех сторон шла война. Есть было нечего, отец погиб. В двенадцать лет Саид ушел из дома, в шестнадцать оказался в России, на Северном Урале. Ничего не умел, всему научился, читает книги, пишет стихи по-русски и по-персидски. Когда мы с ним познакомились, и я с каждым разговором стал узнавать его лучше и лучше, я не верил свои глазам. Передо мной был настоящий романтический персонаж, я думал, таких теперь не бывает, просто не может быть: лукавый, хитроватый, умный, может быть, не совсем чистый на руку, но по своему безукоризненный парень. К тому же герой-любовник в классическом амплуа, без конца рассказывающий о сменяющих друг друга красотках, с которыми он просто технически не успевает разобраться…

Кстати, образование у него – четыре класса сельской таджикской школы.

Саид был явно расстроен, что я не доехал до Бадахшана. Он прочитал книгу о кругосветке, посмотрел несколько серий нашего кино и очень хотел, чтоб я испытал на своем байке памирские перевалы, эту дорогу из Оша на Хорог и сравнил ее с дорогами в Перу и Боливии.

– Вот увидишь, у нас гораздо круче, – говорил он. – Еще неизвестно, что ты почувствуешь на высоте четыре с половиной тысячи метров. И что почувствует твой мотоцикл. Хотя наши парни там спокойно ездят. Я тоже в юности катался.

Все мои объяснения, что в Латинской Америке перевалы были, может, и отчаянней, и страшней, а уж дорога точно хуже, Саид пропускал мимо ушей. Что ему было до Перу с Боливией! Ему хотелось, чтобы я побывал у него на родине.

Однако Бадахшан – на этот раз – был бы слишком большим крюком. Планируя поездку, я сразу решил не заезжать в Душанбе, все-таки путешествие первоначально задумывалось вокруг Каспийского моря, а Памир со всеми его чудесами находится далеко от Каспия.

– Что ж, – сказал Саид, – значит, съездим вместе.

Девочки принесли нам кофе и кальян, и мы раскурили его с молоком. Когда приходил Саид, курение было обязательным ритуалом. С ним я моментально переносился в атмосферу Стамбула, Багдада или тех же Тегерана и Тебриза, откуда только что вернулся. Мы и познакомились в свое время за кальяном, когда я устраивал дегустацию своих табаков…

…Саид сделал первый глоток терпкого и густого дыма – мы курили что-то из того, что я привез из Персии, – и стал рыться в зеленом рюкзаке с тремя кольцами, прямо как на знамени Тамерлана.

– Смотри, – сказал он, – что я тебе нашел, – и протянул мне какую-то очень старую одежду из плотной, сшитой из кусков когда-то, вероятно, голубой ткани.

– Что это? – спросил я.

– Это ал-хирка Шамсуддина Фахури, знаменитого суфия, поэта и гончара, проповедовавшего на Самаркандском базаре. Его очень любил Хромой. Мне передали это для тебя, – Саид знал, что я не равнодушен к Тимуру.

Что тут сказать, я был просто в шоке.

– Откуда ты вообще знаешь о нем? Он же совсем таинственный персонаж, мне о нем только этой ночью говорил… – и тут я осекся: не пересказывать же сон, это выглядело бы как-то нелепо, два взрослых мужика о снах разговаривают.

– На Памире его хорошо знают, – перехватил мою мысль Саид. – Он больше известен в Афганистане и в Индии, чем в Бухаре и Самарканде. У него было учение о всеобщем единстве. Для Азии оно чужое, для Индии – свое. Мы, исмаилиты, ближе к Индии. Ага-хан, кстати, тоже поэт. Я когда-то перевел с фарси один рубаи Шамсуддина. Хочешь, прочту? Говорят, его постоянно повторял знаменитый астроном Улугбек, внук Тимура.

«Что хочешь, делай – все едино,

Но если ты не пьешь вина,

Душа – песок, а тело – глина…

Оставлена, обречена

наложница без господина».

– Сам знаешь, что в суфийской традиции символизирует вино. А наложница – это душа, которая томится в одиночестве, – пояснил Саид.

…Я взял ал-хирку в руки. Тяжелый, очень теплый халат. Суфии шили одежду себе сами, она имела для них мистический смысл. Каждая деталь – знак. Ворот обозначал терпение, рукава – страх и надежду, внутренние швы – покой и умиротворенность. Возможно, Фахури крутил в этом халате свои кувшины или разговаривал с Тамерланом. Но что за чушь? Я тут же отогнал от себя эту мысль. Этой ткани не может быть больше ста лет, она нигде не расползалась, халат можно было хоть сейчас набросить себе на плечи.

– Наверное, все-таки подделка, – осторожно спросил я Саида, ни в коем случае не желая его обидеть, – вряд ли это такая древняя вещь, ты как думаешь?

– Что я? – ответил Саид. – Какой из меня специалист по древностям? Я сам гуляю туда-сюда по миру, встречаюсь с разными людьми. Сказали мне тебе передать, я и передал. Что, забрать?

– Ну, нет, что ты. Интересно просто. Я не верю.

– Да и я тоже не верю. Зачем нам верить? – при этих словах Саид улыбнулся как-то особенно лукаво – лукавство всегда было ему свойственно, но тут…– Знаешь, сколько на Востоке подделок с этими дервишскими реликвиями. Одних только четок Руми несколько тысяч. И если что гарантированно существует в единственном экземпляре, то это золотая маска Муканны. К тому же ее мало кто видел, с тех пор, как Муканна ушел в Тартар, в страну Исполинов, больше тысячи лет тому назад.

– Почему она только одна? – заинтересовался я. – Ее что, нельзя подделать? И, к тому же, если ее никто не видел, кто знает, может, ее и нет?

– Я знаю? – опять улыбнулся Саид. – А подделать нельзя, во-первых, потому, что никому неизвестно, что было у Муканны под маской, а во-вторых, если она не действует, то это не маска Муканны….

Тут я вконец запутался. Тартар у меня ассоциировался только с греческой мифологией. Имя Муканны я вообще слышал первый раз. Саид смотрел на меня с неподдельным интересом.

– Ай-яй-яй, – произнес он с несвойственной ему специальной «восточной» интонацией. – У вас на Западе многие знают про Муканну, иные даже слишком подробно. Считают, например, что Пророк под Покрывалом болел проказой. Это арабские домыслы, не верь этому.

Я и не верил, хотя смутно начал что-то припоминать. Какие-то приключенческие романы я читал в юности или кино смотрел, но почти забыл. Саид же принял классическую позу сказочника – вытянул свои длинные ноги, почти прилег в кресле и склонил голову набок.

– Скажи, ты же был в Мерве? Муканна родился в Мерве.

В Мерве я не был. В Туркмению нас, как известно, не пропустили. Но мне снился сон о могуществе песка и людях в сетях пауков. Что-то много мне снов снилось в это путешествие…

Я задумался, а Саид между тем продолжал:

– Звали его Хашим, сын Хакима. Был он мистиком, вероятно, последователем Абу Муслима, даже его прямым учеником. Учил, что огонь очищает, Бог никого не карает, люди не умирают, а перерождаются, зло, обман существуют как самостоятельная сила в космосе. Что все пророки, в том числе и сам Муканна, – прямое воплощение Бога. Возможно, люди тоже прямое воплощение Бога, но они не знают об этом, потому что их память затемнена.

Муканна никогда не открывал лица, утверждал, что если откроет, его последователи будут поражены его неземной красотой. Отсюда имя, которое использует Борхес – Пророк под Покрывалом. Он ходил, скрывая лицо под шелковым покрывалом, иногда меняя его на золотую маску. Надевая маску, он исчезал, оставалось только одеяние. Легенда гласит, что маска Муканны дает возможность переродиться в любого человека на этой земле, в прошлом, настоящем и будущем.

Враги твердили, что он крив и плешив, а некоторые, как я уже сказал, доходили до того, что утверждали, что он болен проказой. Как обычно, ни у той, ни у другой версии нет никаких доказательств, все ушло в прошлое, как улицы Мерва под песок.

Муканна поднял восстание, которое охватило весь Мавераннахр. Бухара, Самарканд, Мерв и все окрестности стекались под его знамена. Наместник Хоросана послал против него несметные войска, и, в конце концов, они заперли его в крепости Синам, около Кеша. Никто так и не видел его мертвым. Некоторые опять же говорят, что он по старой иранской традиции взошел на погребальный костер, очистившись огнем.

Но куда интересней версия о том, что он ушел в сердце Тартара, в те земли, где живут исполины. Ты знаешь старинные карты? Там изображен Тартар и эти страны.

Однако самое главное – это его маска. Ее потом много раз видели, то здесь, то там. Кто под ней был – неизвестно, то ли его последователи, то ли он сам. Даже я в молодости как-то ночью на привокзальной площади в Екатеринбурге видал, как очень странный человек под такой маской садился в машину. В Нью-Йорке уже почти полтора века существует ложа «пророков под покрывалом». Серьезные люди ходят в офисы, делают бизнес, а вечерами ждут Муканну. Некоторые из них утверждают, что говорили с ним…

– Ладно, кажется, я и так сильно тебя озадачил, – Саид вдруг быстро начал собираться. Он всегда уходил, как и появлялся, неожиданно. – Карты ты посмотри все-таки, посмотри карты Тартара. Может, еще захочешь вернуться в Азию? Тогда мы с тобой точно доедем до Бадахшана.

И с этими словами он ушел.

IV. В поисках Тартарии

Саид изумил меня, и это еще было слабо сказано.

Во-первых, сам халат – ну, хорошо, какая-то подделка, могла быть куплена на любом мусульманском базаре. Я сам только что гулял по базару в Тегеране и прекрасно понимал, что найти там можно, в сущности, все, что угодно.

Во-вторых, этот неожиданный переход к теме маски. Получается, что они видят сейчас того Муканну, который только что сражался в Мавераннахре, проповедовал своим последователям, размышлял о Заратустре и Мухаммеде. Пускай, это мистика для детей и нью-йоркских масонов. Но вот образ Тартара не давал мне покоя. Я вспомнил, я читал о Тартарии, когда готовился к путешествию. Человек нового уже времени, географ Жан-Батист Дуальд писал в 1735 году: «Великой Тартарией зовется вся часть нашего континента между восточным морем к северу от Японии, Ледовитым морем, Московией, Каспийским морем, Моголами, королевством Аракан рядом с Бенгалией, королевством Ава, Китайской империей, королевством Корея».

Но одно дело Тартария, другое дело – Тартар, куда, по словам Саида, ушел Муканна. Где эта земля исполинов и как найти те карты, о которых он говорил?

В Интернете, разумеется, никаких подобных карт не было. Наутро я позвонил Ире Аржанцевой и спросил ее, есть ли такие карты, где не только изображена Тартария, но еще и Тартар как отдельная земля, родина великанов и единорогов. Когда я все это произносил, мне самому было смешно. Я думал, она предложит мне пойти и умыться холодной водой. Но реакция оказалась на редкость спокойной, можно даже сказать, академической.

Отвечая на мой вопрос, Ира сказала, что это любимые образы и темы средневековых географов. Существует карта Тартарии Николааса Витсена, бывшего в конце XVII – начале XVIII века бургомистром Амстердама. Но сказочных существ на ней уже нет, все-таки совсем другая эпоха. Он издал карту в 1690-х годах.

Сама Ира где-то в Голландии – то ли в Роттердаме, то ли в Утрехте – держала атлас Витсена в руках, но профессионально занималась совсем другими вещами. В любом случае, если я могу что-то интересное для себя найти, то лишь в архивах, куда нужен особый допуск, и человека со стороны, в научном мире мало кому известного, никто туда ни за какие деньги не пустит.

V. Карты из Лейдена

…В Голландию по делам бизнеса я должен был лететь через месяц. За это время Азия понемногу оставила меня, вообще idee fixe – не мой профиль. К тому же друзья и близкие уже привыкли, что я тут, рядом, все им рассказал, – здорово, что путешествовал, хорошо, что вернулся. Только дервишская ал-хирка, подаренная Саидом, никак не могла найти себе места. Сначала я держал ее в офисе, потом подумал – все-таки ценная вещь, к тому же подарок… Привез домой, положил на журнальный столик, потом убрал, потом опять достал и долго рассматривал. В общем, часто держал в руках. Изучал лоскуты ткани, ворот, рукава, швы, – как же добротно люди шили много лет назад! – я не знаю, сколько лет тому назад.

В Амстердаме меня ждали непростые переговоры – надо было расширять продажи в Голландии, Бельгии и Люксембурге, уточнить и согласовать множество деталей. Конечно, я хотел поискать карты, но, похоже, не в этот раз. Летел я всего на три дня.

Существует два Амстердама. Один – город площади Дам и прилегающих к ней кварталов, красных фонарей и кофешопов, где не протолкнуться среди зевак, приезжих европейцев и персонажей из бывших колоний, делающих свой непростой бизнес. В конце концов, люди со всех концов света прибывают сюда не только побродить по музеям, поглазеть на сомнительных красоток в витринах и покурить легальной травки.

Иногда им хочется чего-то покруче и покрепче.

Но, как и в каждом городе, куда валят толпы иностранцев, стоит чуть отойти в сторону, сделать буквально двести шагов, и ты попадаешь совершенно в другой мир. Чужих почти нет, люди спешат по своим делам, никто никем и ничем специфичным не интересуется – в общем, идет размеренная голландская жизнь.

…Переговоры закончились неожиданно быстро, и я решил пойти прогуляться. Мне хотелось побыть одному и полностью насладиться этой Европой – после той Азии, которая почти лишила меня покоя. Каналы, мосты, опять каналы, небольшой, привычный уже дождь – Амстердам втягивает тебя внутрь, точно губка, и ты чувствуешь себя почти как дома, необыкновенно легко и комфортно.

Я уходил прочь от многолюдных мест и по Amstelkade дошел до Rivierenbuurt – симпатичного района, застроенного домами середины прошлого века. В 30-х годах тут селились немецкие евреи, вынужденные бежать из нацистской Германии, в одном из подвалов пряталась Анна Франк…

Надо было согреться. Я решил выпить кофе с егермейстером и зашел в полупустое кафе. Из глубокого кресла было уютно смотреть на желтую амстердамскую улицу и моросящий дождь.

Человек напротив меня, кажется, материализовался из этого дождя. В сером плаще, рубашке навыпуск и голубых джинсах он выглядел прямым воплощением этого свободного, тихого и респектабельного амстердамского квартала.

– Здравствуйте, Максим, – сказал он на чистейшем русском языке с обаятельным прибалтийским акцентом, усаживаясь в кресло. – Вы, наверное, меня не помните. Меня зовут Улдис.

Улдис Туманис, гражданин мира из города Риги, оказался учеником философа Пятигорского, другом Аржанцевой и поклонником сигар Total Flame. Он уже пять лет жил в Голландии и видел меня на одной из презентаций, только я не понял, в Латвии или здесь, в Амстердаме. И он почему-то знал, что я ищу старые карты Тартарии.

Улдис рассказал, что много старинных карт хранится в Лейдене, в университетской библиотеке, в фонде Дози Рейнхарта, знаменитого голландского востоковеда, который жил в начале XIX века и был к тому же русским академиком. Если я хочу, мы можем с утра туда прокатиться, благо, здесь меньше сорока километров.

…На следующее утро мы были уже в Лейдене. Восхитительный городок, весь в каналах. На стенах домой вместо привычного граффити – стихи поэтов со всего мира, на всех языках. Голландские, немецкие, английские, испанские, персидские, арабские. Есть и русские. Мне попалось три: «Муза» Ахматовой, «Роскошно буддийское лето» Мандельштама и «Живите в доме, и не рухнет дом», подписанное почему-то Андреем Тарковским. Местные ребята, вероятно, не в курсе, что поэтом был отец человека, снявшего «Зеркало» и «Солярис», – Арсений Тарковский.

В университетской библиотеке нас приняли с распростертыми объятиями. Улдиса все знали. Мне пришлось только заполнить небольшой формуляр, и меня провели в отдельный кабинет на втором этаже, в конце какого-то запутанного коридора.

Девушка – вероятно, недавняя выпускница или, может, студентка университета, – принесла нам стопку старинных книг. Но карт там было немного. Мы с Улдисом их долго рассматривали, но ничего интереснее уже известной нам карты Витсена не нашли. Вот она, огромная Тартария от Каспийского моря до Дальнего Востока, – частью залезает в Китай, частью в Московию. Я еще раз поразился, как приблизительно представляли себе эти земли европейцы четыре столетия назад – куда хуже, чем моря и океаны, побережье Индии, Китая, Африки и обеих Америк.

Улдис о чем-то поговорил с очаровательной библиотекаршей по-голландски. Она улыбнулась и ответила по-английски:

– Хорошо. Он просит показать коллекцию Ливинуса Варнера, посла Голландии в Византии. Но это древние восточные рукописи, я не могу вам принести подлинники. Однако кое-что мы оцифровали. Если хотите, можете глянуть. Я сейчас вам сброшу архив.

Мы сели за компьютер. Большинство рукописей – на греческом, персидском или арабском. То, что я не читаю на этих языках старинные манускрипты, это понятно; не мог разобрать их и Улдис, хотя греческий и арабский он пробовал учить в своей филологической юности. Но, одно дело учебник, совсем другое – старая каллиграфия…

И вдруг в одном из последних файлов мы открыли огромную карту мира середины XVI века. Была ли она срисована с более древней карты или создана каким-то неизвестным науке картографом, но на ней все выглядело, как в хрестоматии. Каспийское море в центре мира – Тартария на Востоке, множество картинок с животными и причудливыми людьми по всем краям, а немного на северо-восток от Самарканда ясно обозначена земля под названием TARTAR. И она удивительным образом совпадала с очертаниями плато Устюрт.

Там была нарисована крупная человеческая фигура и подписано MIRACULUM MAGNITUDINIS, а немного левее, чтоб не оставалось никаких сомнений, GIGAS.

Если попытаться все это соотнести с современной географией, исполины жили где-то между Актау и Бейнеу. Но мы ехали по трассе и не могли углубиться внутрь этого закольцованного для нас пространства…

…Улдис провожал меня на самолет, как родного. На прощание, озадачив окончательно, он неожиданно бросил:

– Кстати, халат, который тебе принесли, не подделка.

VI. Не конец

…Пока я летел в Москву, я понял, что нашел много ответов, но они породили еще больше вопросов. В довершение всего первым человеком, которого я встретил в Домодедово, был Игорь. Нет, он не ждал меня специально, он просто попивал кофе в ближайшем к зоне прилета заведении. Сказал, что встречает тут сестру из Мадрида. И сразу спросил меня:

– Ну что, теперь тебе ясно, зачем ты ездил в Азию?

Примечания

1

АМО-Ф-15 – первый советский грузовой автомобиль, выпускавшийся серийно московским заводом АМО с 1924 года.

(обратно)

Оглавление

*** Примечания ***