Теперь всё можно рассказать. По приказу Коминтерна [Марат Нигматулин Московский школьник] (fb2) читать онлайн

Марат Нигматулин.

Теперь всё можно рассказать.

Том первый.

Воистину, нет ничего лучше, чем стать алкоголиком в пятнадцать лет!

– Джек Лондон, «Джон Ячменное Зерно».

Часть первая.

 Предисловие.

Нет, всё же не зря это предисловие я пишу не где-нибудь, а в тюряге. Да, в самой настоящей русской тюрьме с самыми настоящими зэками, урками и тому подобными. Более того, я – один из них.

И вот, оказавшись в этом чудном месте, где никто мне не мешает работать, я вздумал изложить свою биографию просто и популярно. Как я докатился до жизни такой.

Книгу эту я замышлял давно, а времени писать все не было. То времени не было, то желания. А сейчас делать все равно нечего. Вот и решил написать книженцию. «Историю моих страданий», так сказать.

Раньше, когда я брался писать свои мемуары (а брался я за это многократно), я всё пытался подражать кому-нибудь великому. Жюлю Валлесу, Максиму Горькому, Луи-Фердинанду Селину, Гибриэлю Гарсии Маркесу и другим мастерам автобиографической прозы.

А вот сейчас я решил, что не буду подражать никому. Даже моему любимому Донасьену Альфонсу Франсуа де Саду. И Франсуа Рабле я тоже подражать не буду. Всё: буду оригинальным! Пусть мне подражают жалкие эпигоны! Поэтому я отныне пишу то, что в голову взбредёт. Отныне я себя не сдерживаю. Это что касается стиля повествования. А теперь пару слов про содержание.

Моя книга написана в любимом жанре Антонины Боженко (о ней вы ещё узнаете). Это натуральная чернуха на грани порнухи. Того и другого здесь будет предостаточно. Поэтому если вы толераст, пидорас или человек традиционной морали, то не читайте вы эту книгу. Вы сдохнете от инсульта на середине.

Тут будет много матерщины. Простите уж меня, но без неё никак!

От ужасов, которые вы здесь прочитаете, – вы потеряете сон, аппетит, потенцию и многое другое.

Это не точно, но возможно.

Увы, без этих ужасов, достойных Стивена Кинга, о жизни современного российского школьника не рассказать никак.

А всему виной кровавые карлики, захватившие нефть и газ. Эти проклятые сволочи, уроды и кровопийцы сосут из нашего народа жизненные соки, дерут три шкуры, и отнимают последнюю рубашку.

Вы ужаснётесь тому, во что эти гады превратили нашу российскую школу! В настоящий вертеп разврата, логово фашистов и царство Сатаны. И всё это под разговоры о «православном воспитании»!

Вы будете в ужасе и возбуждении от кровавых оргий, которые творят школьные учителя со своими воспитанниками, – совсем малыми детьми. Это будет полный срыв башни. Уже хочется?..

Хочу лишний раз напомнить, что вся эта дрянь происходит потому, что наши правители все сплошь бандиты, воры и убийцы. Это они растлили нашу российскую школу, это они так испортили педагогический состав и погубили наше образование. Этим людям нет и не может быть прощения. Они все заслужили гильотины или даже четвертования. Если вы в это не верите, то я вам докажу.

В этой книге я обличаю пороки чиновников и вскрываю гноящиеся раны нашего образования. Против богов! Против деспотов! Против имущих! Вот, против кого написана эта книга.

И пусть эту книгу запретят, порвут и сожгут тираны, захватившие власть в России. Пусть эти лживые лицемерные сволочи, эти поганые учителя ругают её столько, сколько им вздумается. Пусть верещат от злости и осыпают меня проклятиями. Все знают, что я пишу только правду и ничего, кроме правды. Одно лишь это и придаёт мне сил.

Сейчас надо следовать примеру ветхозаветных пророков, а они не боялись «ни пасти кита, ни львов рыкающих, ни правителей алкающих». А уж наши теперешние карликовые тираны не очень похожи на легендарных вавилонских царей.

Тем не менее, когда идёшь в пасть Левиафана, то не забудь захватить с собою меч. Тогда уж будет совсем не страшно. И пусть обвиняют меня хоть в экстремизме, хоть в клевете. Народ всё равно будет знать, что я прав, а мои гонители – это всего лишь ломехузы.

Да, я со всей ответственностью заявляю, что наши учителя (а особенно учителя обществознания, а особенно «заслуженные») – это ломехузы, отправляющие наших русских детей духовным ядом. Они научают наших детей разврату, фашизму и поклонению Сатане.

Поэтому мне больно видеть, что в России всё ещё народ уважает учителей, этих гиен проклятых, этих гадюк, этих уродливых обрюзгших баб.

Этой книгой я хочу научить вас правильному обращению с учителями: гоните этих развратников кнутом из своего дома! Гоните их так, чтоб не возвращались! Слова доброго не говорите этим гадинам!

В нашей стране половина учителей заслужила гильотины, половина – пожизненной каторги. Будь моя воля, я бы их всех отправил на галеры. Ради такого стоит возродить галетный флот!

Я раскрою в этой книге много секретов.

Секретов, составляющих корпоративную тайну российских школьных учителей.

Эти секреты омерзительны и ужасны, но рассказать о них необходимо. Страна задыхается от лжи, а потому ей сейчас так нужен глоток истины. Чистой, свежей истины!

Поэтому я тороплюсь. Кто знает, что ждёт меня в будущем. Надо писать быстрее... Люди должны знать правду во всей её неприглядности, во всём её уродстве. Именно это сейчас необходимо. «Подбирать слова» – это трусость.

Тут надо вывалить на читателя всё таким, какое оно есть. Да, грязь-грязища, но зато правда.

Надеюсь, эта книга хоть немного пошатнёт власть учительской корпорации. А уж в том, что эта корпорация сильна, – сомневаться не приходится. Наши государственные школы, раскиданные по городам и посёлкам России, представляют собой своеобразное государство в государстве, настоящий архипелаг...

Эх, на Солженицына потянуло, хотя никакой я не Солденицын, не Политковская, не Новодворская... Потому что я – леворадикал, коммунист, почти анархист. Либералов я ненавиду. Всегда ненавидел, а сейчас ненавижу особенно. В конце концов именно эти сволочи и привели к власти нашего императора Пу И, которого мы все вынуждены терпеть десятилетиями! Я не могу лгать, подобно Солженицыну, и передёргивать, подобно Политковской. Нет, я решил писать правду, – её одну и буду писать.

Тем более, что мне и сочинять ничего не надо. Жизнь Российского школьника – это такой беспросветный кошмар, что страшнее и придумать невозможно.

Хватит, наверное, мусолить уже предисловие, пора заняться делом и поведать вам обо всём... Словом, ещё одна деталь.

Впервые идея написать мемуары ко мне пришла в четвёртом классе. Пришла от мамы.

Тогда я уже успел хватить того самого школьного ужаса сполна, но всей глубины его пока что не ощутил. Тогда Мама моя уже ужасалась, тряслась (впрочем, как и теперь) и однажды сказала мне, что, мол, жаль, что теперь писатели не пишут про школу рассказов. А то, мол, были когда-то хорошие «Денискины рассказы» Виктора Драгунского, но они теперь устарели. Напиши, мол, сынок, что-нибудь новенькое в том же духе.

Новенькое... В том же духе...

Вот оно, это новенькое! Хотел писать «Денискины рассказы», а получаются «120 дней Содома», пытаюсь подражать Драгунскому, а подражаю де Саду. Если в моей книге р есть юмор, то он либо чёрный, либо пошлый.

Каковы причуды капризной Клио! За какие-то сорок-пятьдесят лет добрый школьный мир «Денискиных рассказов» превратился в настоящий ад, в кровавую оргию сатанистов, фашистов, работорговцев и педофилов.

О причинах этой трансформации мы ещё поговорим.

А теперь же приступим к делу.

 Глава первая. Семья.

Я родился в Москве от отца и матери. Случилось это 13 марта 2001 года.

Отец мой, Владислав Нигматулин, – некогда очень богатый, но к тому времени уже разорившийся бизнесмен. Мама моя, Людмила Курбанова, – к тому времени уже домохозяйка.

Отец мой родом из Грозного, столицы Чечни. Это сказалось на нём очень сильно. С самого детства ему приходилось драться с чеченами (именно так он их всегда называл) за свои человеческие права. В Чечне ничего не даётся легко, а особенно человеку нездешнему. Приходится бороться за каждый глоток свежего воздуха, за право пройти по дороге, за право видеть солнечный свет не только из окна и особенно за право дышать. Жизнь – это борьба. Эту истину отец усвоил с детства.

В молодости он занимался плаванием. На время он даже вошёл в юношескую сборную РСФСР. Он выучился на тренера по плаванию в Педагогическом университете имени Льва Толстого. Потом служил радистом в Афганистане.

Войны мой отец всегда ненавидел. «Война – это грязь, кровь и смерть!» – говорил он мне часто.

Позднее, в 1987 году, отец приехал в Москву. Здесь он занялся бизнесом. В 1990-Е годы он превратился в миллионера, но после кризиса 1998 года он всё потерял.

Вскоре после этого родился я.

У моего отца было четыре жены, одна из которых фиктивная. Именно поэтому я имею двух старших братьев. Одного из них зовут Артур, а другого – Энвер.

Артуром (он родился в 1981 году) отец гордится. Он выучился на финансиста в Высшей школе экономики, а теперь занимает руководящую должность в одном американском банке. Платят ему там не просто большие, но поистине сумасшедшие деньги.

А вот об Энвере (этот родился в 1991 году) отец и вспоминать не хочет. Ныне он живёт с третьей женой моего отца в Лондоне. Там де он выучился (на деньги моего отца, конечно же), а теперь не может найти работы. Именно поэтому живёт он теперь на отцовские деньги, которые вечно просит. Отец всегда даёт, но всё равно недоволен.

Отец моего отца, то есть мой дед по отцовской линии, – был военным моряком. Он служи на Чукотке, в Ревеле и в Дербенте. Потом вышел в отставку.

Он оставил мне в наследство прекраснейший советский кортик 1947 года выпуска. Красивый кортик. Я его берегу. Он сейчас хранится у меня дома завёрнутый в советский флаг.

Бабушка моя по отцовской линии много лет проработала медсестрой. Она знает невероятно много. Многое она повидала.

Один раз бабушка Луиза (таково её имя) раскалывала о том, как она с подругой попала в шторм на Аральском море. Они тогда направлялись на пароходе из Аральская в Муйнак.

Ещё она рассказывала о том, как видела ужасный голод начала 1930-х годов. Она тогда была маленькой девочкой из одного башкирского села. Она помнит, как при сорокаградусном морозе трупы укладывали штабелями на окраине деревни, а потом увозили на захоронение.

В их деревне поймали одного каннибала. Его потом расстреляли. Во рту у мёртвых тогда находили сено.

Она помнит, как в замёрзших домах вскрывали двери, как оттуда выносили трупы. Ещё она рассказывала о том, как она общалась с пленными японцами и немцами после войны...

Словом, этот человек – просто кладезь историй.

Мама моя тоже родом из Грозного.

Она выучилась сначала на физика в местном институте, а потом уехала в Москву. Это было перед началом Первой Чеченской войны.

Здесь Мама работала и училась. Притом не где-нибудь, а в МГИМО, хоть и на вечернем отделении. С отцом она познакомилась ещё в 1987, но поженились они только в 2000 году.

Моя мама имеет одну сестру, – тётю Лену. Она сейчас живёт со своим мужем дядей Игорем в Одессе.

Сразу скажу: почти всё, что говорят о притеснении русских на Украине, – правда. Родственники сами стали жертвами этих притеснений.

На Украине сейчас страшно жить. Это я знаю от очевидцев. Поэтому да будут прокляты те сволочи, что рассуждают о великом счастье, будто ты наступившем на Украине. Эти пропагандисты омерзительны, они хуже гадов ползучих.

Словом, про Украину мы ещё поговорим.

У тёти Лены есть дочь Илона, а у неё в свою очередь есть муж Ваня и двое детей – Саша и Ваня-младший. О них мы ещё поговорим.

Пару слов о дедушке и бабушке по материнской линии.

Дед мой, Юрий Курьанов, родился в селе Коктюбей. Это в северном Дагестане. Село это было рыбацкое. Поэтому дедушка мой с самого детства ходил с отцом в море для ловли рыбы.

Много мне всего дедушка рассказывал и о море, и о рыбе. Рассказывал, как его отца с другими рыбаками в шторм унесло на кукую-то отмель. Несколько недель они там пробыли, едва не умерли.

Рассказывал ещё про тюлений промысел на Каспийском море, про добычу ворвани рассказывал.

Село их, Коктюбей, находилось на берегу моря. Но не совсем на берегу. Дело в том, что берег Каспия там весь порос камышом. Этот камыш тянется километров на тридцать. Там находятся лиманы, маленькие озёра, болота и ручейки, иногда даже речки.

«Там» – это на берегах.

Словом, трудно определить, где кончается лиман и начинается море.

В тех камышах и находилось село Коктюбей.

Лягушек там было множество! Комаров – тоже непочатый край. А ещё там водились черепахи, водяные змеи, нутрии и ондатры. Жаль только, что лягушек-быков не было.

Мой дедушка добросовестно л на флоте, а потом (в 1956 году) поехал учиться на инженера в Грозный. Там он выучился, устроился на работу на местную электростанцию, женился на Вере Марченко, – моей бабушке. Она была родом из Краснодарского края и работала в детском салу воспитательницей.

Они так и будут жить в Грозном до 1995 года.

В 1995 году, спасаясь из-под обстрелов, пробираясь по подвалам, они покинули Грозный и нищими уехали в Москву.

Дед рассказывал, как они, выбираясь из города, видели куски человеческих тел, разорванных минами. Руки и ноги висели даже на ветках деревьев...

Разумеется, чеченов в нашей семье, мягко говоря, не любят. Это понятно. Честно говоря, я и сам не очень-то жалую отдельных представителей этой нации. Но об этом – позже.

Семейное предание гласит, что род моего отца княжеский, а потому я – татарский князь и едва ли не потомок Чингисхана. Согласно другому преданию, род моей матери восходит к самому Степану Разину.

Словом, с родословной у меня всё в порядке. Потомок Стеньки Разина и Чингисхана!

Однако я пишу свою автобиографию, а не историю семьи.

Поэтому перейдём к делу.

 Глава вторая. Первая кровь.

Пафосное название. Очень пафосное.

Хотя на самом деле ничего собо выдающегося в тот день не произошло.

Мне было тогда года два, наверное.

Мы тогда всей семьёй жили в крохотной квартирке на Тучковской. Там и сейчас проживает мой дедушка. Теперь уже в одиночестве...

В тот день погода была ненастная. Было холодно, дул ветер. Комнаты были сырыми и тёмными.

Я сидел на коврике и занимался своей игрой. Я играл в кубики.

На компьютерном столике стояла бутыль с водой. Это была минеральная вода «Ессентуки N. 17». Отец всегда очень любил эту воду.

Тогда родителей рядом не было.

Я решил достать эту бутыль и поиграть с ней.

Что было дальше, я не помню. Суть в том, что я страшно порезался. Рана была на всю мою детскую руку.

Боли я уже не помню, но зато помню испуганные глаза родителей. Родственники суетились всё вокруг меня, суетились. Потом меня отвезли в больницу, где рану зашили. Шрамы от неё и поныне видны на моей руке.

Я привёл это воспоминание потому, что это первое, что я помню в своей жизни. Ничего более раннего я не запомнил. Словом, и более поздние вещи требуют напряжения памяти.

Я помню, как мы въехали в новую квартиру на Багратионовском проезде. Это было солнечное весеннее утро 2003 года. Рука моя к тому времени зажила.

Я вошёл вместе с родителями в просторную и светлую квартиру. Она была для меня такой огромной!

Это был сталинский дом с потолками 3,5 метра. Раньше это была коммунальная квартира. Именно поэтому она была такой большой. Особенно для меня тогдашнего.

У меня появилась своя комната. Я даже немного помог малярам покрасить её стены.

У нас в семье эту комнату никогда не называли «детской». Просто говорили: «твоя комната». Мне это нравилось.

В детстве со мной не сюсюкались, как это некоторых принято. Говорили со мной как с равным. Это правильно и хорошо. Это воспитывало во мне человеческое достоинство. Впоследствии плохо пришлось моим учителям...

Вообще же меня с детства ужасало то, что многие родители своих детей или чересчур опекают, или же бьют по любому поводу. И плохо, что в последнее время заговорили про «непоротое поколение».

Мол, моё поколение да «непоротое»! Говорить так может лишь сущий невежда или просто гнида. Моё поколение, быть может, самое поротое в истории страны. В новейшей – уж точно. Да, меня не пороли. Это хорошо. Спасибо огромное родителям за это. Но вот мои друзья и одноклассники все ходили поротыми и битыми во всех отношениях.

На период моего детства пришёлся расцвет всевозможных педагогических сект и секточек. Об этом мы ещё поговорим позже.

Вся эта дребедень пришла, разумеется, с Запада.

Свойства этих педагогических сект такие же, как у этого вашего «Гербалайфа», сайентологии и книжек по бизнесу в духе «Как стать богом с помощью двух ванн скипидара» и прочего бреда американских шизофреников, который у нас преподносится как истина в последней инстанции.

Все эти педагогические методики одна другой бредовее и , как у Льюиса Кэрролла, «страньше и страньше». Некоторые – так и вовсе сущий бред.

Зародыш в утробе должен слушать музыку Моцарта! Это, мол, сделает его умнее!

Ага, сейчас!

Но ведь многие тогда в это верили.

А ещё была тогда глупая и вредная мода на запрет компьютеров детям. «Мы нашему Бореньке компьютер не покупаем!» – с гордым видом говорили тупые родители. Сами, мол, ничего не знаем, – так пусть и ребёнок ничего не знает.

Полный маразм!

И если мода на запрет компьютеров сошла на нет, то с Моцартом всё куда печальнее.

У многих представителей моего поколения сознание поистине мифологическое. И понятно, почему.

Дети моего поколения с самого детства были окутаны плотной пеленой самых разных мифов: и новых, и старых, и всяких. Притом мне известны мамаши, которые, выписывая глянцевые журналы и веря решительно во всё, что там написано, продолжали ходить в православную церковь, возить ребёнка к знакомой знахарке и пользоваться гомеопатией.

Поистине, мракобесие сближается!

Ребёнка надо воспитывать по новейшей методике американского доктора, свозить в церковь к батюшке для того, чтоб он его святой водой окропил. Потом надо сынишку окурить знахарскими травами и накормить гомеопатическими лекарствами. А на ночь ещё молитву прочитать и амулет Индийский у кроватки повесить.

Немногие из детей (впрочем, из взрослых тоже) задумываются над тем, как всё это глупо. Даже с точки зрения религии или любой лженауки. Это даже не религиозное сознание, а какой-то варварский синкретизм.

Едва не написал «кретинизм». Впрочем, и это подойдёт.

Моё поколение воистину несчастно. Некоторые сволочи говорят, что вас, мол, жизнь балует: не было на вашем веку ни мировой войны, ни голодомора, ни всемирного потопа. Неженки вы, мол, неженки.

Можно подумать, в том, чтобы выбираться из всей этой дряни и состоит смысл жизни человека. Интересно, захотели бы солдаты Мировой войны своим детям такой же участи?! Да никогда! Никогда больше!

На наше поколение тоже выпало немало горестей. И первая из них – это те самые педагогические секты. Всё это настоящее преступление против детей, против разума и против человечества. За это создателей сект надо судить как на Нюрнберге. Они настоящие гниды. Поверьте, я уж знаю, что я говорю. Мне-то ещё повезло, что моя мать женщина образованная. А вот одному моему другу пришлось всё детство спать на холодном полу без одеяла и простыни. Таким образом его мать «дух укрепляла». Несчастный потом страдал от проблем с мочеиспусканием и потенцией. Дух он, кстати, не укрепил. Человеком он остался самым и безвольным.

До меня тоже долетели отголоски этого педагогического мракобесия. Но это именно отголоски. Так, сущая мелочь. По сравнению с вышеуказанным товарищем.

Мне выпали всего лишь авангардные методики изучения английского языка. Методики, конечно, бред, но всё равно. Среди своего поколения я не первый страдалец. И это замечательно. Многим нашим приходилось намного хуже. Именно поэтому они сломались, потерпи Веру в себя и человечество.

Я эту веру сохранил, а потому могу обо всём этом написать. Это здорово.

Вернёмся, однако, к делу.

Летом 2003 года мы поехали в Испанию. Отец имел там большой дом. Красивый был дом. Очень красивый. Там были огромные хрустальные люстры в роскошной столовой с колоннами белого мрамора. А ещё там была высокая башня, куда можно было подняться лишь по винтовой лестнице. В этой башне и находилась моя комната. А ещё рядом с домом был бассейн, пальмовая роща, где жили очень милые пальмовые крысы и волнистые попугаи, а также выход к каналу, где парковали лодки и яхты.

Этот огромный дом очень нравился мне. Мне нравилось там всё, а особенно бассейн. На террасе рядом с ним я ловил ящериц. Они очень милые. Я и сейчас с улыбкой вспоминаю их весёлую беготню. Иногда они тонули в бассейне. Тогда я плакал.

Всего, конечно, не вспомнить. Помню, как я катался по двору на электрокаре. Помню, как я косил газон и рубил дрова. А ещё помню такой случай.

Я показал бабушке фигурку пигмея и спросил: «Кто это?». «Это боевик!» – ответила бабушка. «Они на милицию нападают, на людей.» – добавила она.

«На милицию? – удивлённо спросил я. – Наша милиция сама на кого хочешь нападёт!».

Да, недетские разговоры я вёл в то время.

Шла Вторая чеченская война. Россия побеждала. В нашей семье предпочтения были на стороне России.

Естественно, после того, как моих дедушку и бабушку лишили всего имущества и едва не убили, – симпатии к чеченцам не было никакой.

Однако всё это не имеет никакого значения. Сейчас-то я уже полностью на стороне борющегося за свою свободу чеченского народа. Но тогда я был тем ещё шовинистом. Маленьким, но очень злым шовинистом. Я ненавидел «проклятых горцев» и «гуронов», как их в нашей семье называли. Но то, что я обожаю чеченских боевиков, – ещё ничего не значит. В школе я постоянно дрался с чеченцами.

Понимаете, чеченцы – они как гиены. Если издали смотреть, – то красивые и благородные животные, а близко подойдёшь, – такая вонь от них…

Словом, чеченцев хорошо лбить на расстоянии. Вблизи они омерзительны. И правильно наши люди называют их дагами, хачами и чурками. Слова эти, может, и обидные, но очень уж точные, меткие, как все слова русского языка.

Эх! Сейчас я уже так устал от всего этого говна вокруг, что готов даже уголовников и джихадистов славить.

И знаете: когда няня-джихадистка Бобокулова отрубила голову русской девочке, то мне нисколько не было жалко девочку. Как и её родителей. Это были люди богатые, хотя и невежественные. Таких не должно быть жалко. От них ничего хорошего быть не может. Ненавижу таких людей.

А вот Бобокулову я понимаю. С ума сойти можно от окружающей действительности. Поэтому люди и начинают бороться со всем этим. В том числе и такими методами.

Нет, на самом деле метод хороший.

Так делать и надо. Надо реально брать топоры и рубить буржуям головы. И не символически, а по-настоящему. И головы надо рубить не только взрослым буржуям, но и буржуазным отпрыскам. Даже если те – ещё малютки.

Однажды я попробовал так делать. О том, что из того вышло, я расскажу позже. Всё это было очень смешно и немного грустно. Но вернёмся к делу.

Отец купил наш испанский дом ещё тогда, когда он был богат. Позднее он потерял деньги, но дом-то остался. Содержать его, однако, было довольно тяжело.

Найти хорошую работу в Испании оказалось проблематично. Оно и понятно. Все хорошие места заняты испанцами. У нас в стране многие думают, что в Испании, в Италии, вообще в Европе нет ни кумовства, ни коррупции.

Ага, сейчас!

Всё это там есть, хотя этого и меньше, чем у нас.

О чём ещё вспомнить?

Ну, в Испании я купался в море. Первый раз в своей жизни. Мне очень понравилось.

Ещё мы ловили однажды раков в реке, а потом варили их и ели.

В приморских районах Испании люди брезгуют речной рыбой и раками. Конечно, ведь рядом псть море! Поэтому речушки Каталонии (а жили мы именно в Каталонии) полны рыбой и раками. Рыба там крупная, людей не боится и вообще очень медлительная. Раки и вовсе ловятся элементарно.

Вот мы однажды и поехали раков ловить. Мы ловили их в маленькой сонной речке. Она текла в одном лесу неподалёку от города.

Красивый это был лес! Очень он был похож на наши подмосковные леса. Те же клёны, те же берёзки. Всё одно.

Раков наловили много. Помню, они были очень вкусными. Одного маленького рачка мама разрешила выпустить в канал. Я тогда не знал, что вода в канале солёная, а потому рачок там погибнет…

Ещё мы ловили рыбу в той же реке.

Помню ещё, что однажды к нам приходил на своей яхте один знакомый моего отца, – Франсуа. Яхта его называлась «Побег». Дело в том, что у него были очень плохие отношения с женой. Поэтому он хотел сбежать от неё. В конечном итоге сбежал. На его яхте мы ходили далеко в море. Дошли даже до острова Ивиса. Там я выпил молочный коктейль.

Золотые были времена…

Потом мы уже всей семьёй в тот испанский дом не приезжали. И денег у нас не было, и дедушка с бабушкой постепенно старели…

Отец ездил туда один. Чистил бассейн, убирал плесень, косил траву и живую изгородь.

А потом мы этот дом продали. Продали для того, чтобы купить дачу в Подмосковье. Про неё я ещё расскажу отдельно. Эта дача стала настоящим кошмаром для моей мамы.

А вот испанский дом купил один голландец. Он снёс башню, где находилась моя комната, срубил огромный кедр, вырубил пальмовую рощу и уничтожил живую изгородь. Мне так жалко пальмовых крыс, которых он вытравил… Сволочь!

В 2007 году отец окончательно продал дом в Испании.

Словом, я в тот дом приезжал только два раща. Я провёл там лето 2003 и лето 2004 годов.

Следующий период моей жизни начинается в 2005 году. Мне тогда было четыре года.

 Глава третья. В поход!

Начался этот период с того, что мне страшно захотелось в поход. Даже не знаю, с чего именно мне захотелось. Может быть, мультфильм посмотрел какой, а может быть сам захотел.

Главное здесь то, что мне захотелось в поход. Я помню, как я тем солнечным утром (в детстве я всегда вставал рано; в 6-7 утра уже бывал на ногах) собирал свой детский рюкзачок. Рюкзачок был в форме морды долматинца.

Мама в тот день вызвала бабушку, и она пошла со мной «в поход».

Я и поныне помню маршрут этого «похода». Мы погли к метро Фили, потом завернули к Детскому парку, прошли его насквозь, а затем направились к Багратионовскому рынку. Там мы купили мяса, а щатем пошли домой по Багратионовскому проезду.

Конечно, такой результат меня не устроил. Ведь мы не встретили ни волка, ни медведя! Да и леса мы никакого не ведели!

В тот день я орал и страшно ругался.

На следующий день к нам домой пришёл дедушка. Он сказал, что поведёт меня в настоящий позод. И мы пошли, а точнее поехали.

Поехали мы на автобусе N. 653 на Филёвскую пойму. Это место и впрямь довольно дикое и совершенно заросшее.

Вообще же Филёвская пойма – это узкая полоска земли между Москва-рекой и телом города. Восточная часть поймы примыкает к жилым домам, а западная – к заброшенным корпусам завода Хруничева.

Я помню, как мы ехали туда на автобусе. Из окна мне были прекрасно видны эти самые заброшенные корпуса. Их вид поразил и ужаснул меня. Они казались такими огромными и пустыми, что становилось не по себе.

Уже тогда я пролил первую свою слезу по поводу родной промышленности. Захватившие нашу страну варвары-тираны совершенно распоясались. Российская промышленность фактически уничтожена. Останется не так много времени, и всё: мы окончательно скатимся к уровню стран третьего мира. Мы превратимся в «белую Африку», а править нами будет король Муани-Лунга…

То есть, простите, Владимир Владимирович Путин. Впрочем, невелика разница.

Во всём этом, однако, есть и что-то хорошее. Меня, к примеру, всегда привлекала эстетика руин. Я ещё в детстве любил уходить на руины и подолгу там мечтать, думать. А ещё мне в детстве очень нравилась книжка Юлиуса Эволы «Люди и руины». Руины всегда имели какую-то особую притягательность для меня. Они манили меня.

На руинах я часто встречал призраков и подолгу беседовал с ними. На руинах вообще водится много призраков.

Но об этом я расскажу позже. Сейчас о другом.

Не знаю, чем именно наши постсоветские руины, эти груды поросших дикой травой, крапивой и лопухами бетонных обломков, эти брошенные здания заводов и рдавые громады подъёмных кранов привлекали меня раньше и привлекают сейчас.

Не знаю, чего больше в этой любви, – подлинного влечения или же пустого интеллигентского оригинальничанья. Возможно, что и второго, но я точно не знаю.

О своей любви к руинам я ещё напишу. Сейчас же надо сказать слово о тех, кто тоже любил и любит всем сердцем руины. Особенно наши, филёвские.

Естественно, как только рабочие покинули корпуса завода Хруничева, как туда немедленно пришли поклонники дьявола. Сатанизм в нашем районе стал процветать. В заброшенных корпусах стали теперь служить чёрные мессы, во время которых совершались человеческие жертвоприношения. Словом, в жертву приносились не только люди, но и животные: в первую очередь кошки и собаки, потом уже свиньи и козы.

По всему району пропадали люди. Повсюду висели объявления в духе «Пропал человек такой-то такой-то…». Люди и впрямь исчезали постоянно. Особенно это касалось детей.

Сатанисты частенько воровали маленьких мальчиков и девочек, настловали их во время своих черных месс, калечили, а потом приносили их в жертву Сатане. Это происходило сплошь и рядом.

Из нашего дома пропал мальчик Миша. Умный был мальчишка, хороший. Мы жили в первом подъезде, а он – во втором. То есть практически наш сосед. Пошёл однажды гулять, но не вернулся.

Он был сирота. Воспитывала его бабка. Она и без того имела скверный характер, а после этого и вовсе сошла с ума. Она сбрендила, притом так сильно, что это все замечали.

Она завалила свою квартиру мусором, ходила в старье, постоянно что-то бормотала себе под нос и часто набрасывалась на прохожих. По ночам она издавала такие страшные звуки и тглашала дом таким жутким рёвом, что все соседи тряслись от ужаса.

Особенно же тряслись мы.

Дело в том, что нашу квартиру и квартиру сумасшедшей бабки разделяла лишь одна стена. Поэтому её ночные вопли мы слышали лучше других.

А помимо воплей я слышал часто, как будто кто-то наваливается на стену с обратной стороны, а потом карабкается поиней и долезает до самого потолка,а потом возвращается обратно.

Вам, возможно, не страшно, а вот я был в ужасе.

Потом отец позвонил куда следует, и тогда бабку забрали в психушку.

Но обо всём этом я ещё успею вам рассказать, а потому вернусь к «походам».

Так вот, мы с дедушкой стали ходить «в походы» (на самом деле это уместнее называть прогулками).

Ходили мы очень много. Каждый день мы садились на автобус N. 653 и ехали на Филёвскую пойму. Я изведал её всю целиком. Нет, пожалуй, на всей пойме и единого закутка, где бы я не побывал. Всё это расстояние было ещё в детстве мною изведано и пройдено многократно.

Сначала мы обследовали только Филёвскую пойму, но потом стали посещать и Филёвский парк.

Это сейчас проклятый урод Собянин (чтоб он сдох) превратил наш любимый Филёвский парк в настоящее логово педерастов. Понаставил кругом скамеек, положил новенькую плитку, построил назойливые и бесполезные кафе, аттракционы и прочую мерзость. Наш парк теперь стал таким прилизанным и ухоженным, что ходят в него одни хипстеры-педерасты с непереносимостью глютена. Да ещё, пожалуй, какие-то овуляшки.

Нельзя пройти и десяти метров, чтобы тебе не предложили мороженое. Ужас! Ненавижу Собянина! Лужков был лучше. Этот хотя бы старался не делать ничего плохого (хотя и хорошего он ничего не делал). Собянин же делает одно лишь плохое, но всем говорит, что это хорошее. Лицемер проклятый!

Так вот, тогда, в начале и середине двухтысячных наш Филёвский парк был совсем не таким, как сейчас. Сейчас на него без слёз не взглянешь, а вот тогда он был очень даже ничего. Хороший был парк. Был…

Да, в те времена это было место очень атмосферное. Другого эпитета, пожалуй, и не подберёшь. Именно атмосферное! Все эти старые, разбитые скамейки, ржавые фонари, которые никогда не зажигались по ночам, заросшие дорожки, ведущие в непроглядные дебри и так далее. Заросли там были поистине непроходимые.

Словом, это не мешало нам с дедушкой и бабушкой проходить их. Давалось нам это, разумеется, нелегко. Мы постоянно кололись о крапиву, увязали по колено в болотах (да, в то время в Филёвском парке было множество болот и топей, в которых периодически насмерть тонули грибники), частенько падали, но всегда поднимались.

Но все эти трудности стоили того. В парке мы регулярно натыкались еа какие-нибудь развалины и находили то дот времён Великой Отечественной войны, то бункер, то заброшенный лыжный трамплин. Натыкались мы и на более мелкие, но не менее интересные штуковины: ржавый автомобиль «Москвич», заброшенный автогараж, затонувшая лодка (впрочем, её мы вынуждены были рассматривать с берега; она лежала на мелководье, а потому в солнечную погоду была хорошо видна с берега). Близ развалин старой Нарышкинской успдьбы мы с дедом выкопали немало монет времён Екатерины II. А ещё мы встречали кабанов в Филёвском парке. Один раз – даже кабаниху с выводком.

Сейчас всего этого, конечно же, нет. Проклятый разбойник Собянин совсем разграбил наш парк, уничтожил болота и топи, разгрёб руины, вырубил заросли, истребил кабанов…

Наш парк теперь сделался скучным и неинтересным. Всё у настеперь как в Европе… Ненавижу Собянина!

Я, однако, обещал, что чуть далее расскажу получше о сатанистах и дьяволопоклонниках, которые обосновались в нашем районе.

Рассказываю.

В нашем районе с конца 1990-х годов регулярно пропадали люди. В первую очередь это касалось детей. Нет, пропалали, разумеется, и подростки, и пенсионеры, а однажды исчез даже 40-летний мужик.

Люди у нас пугались. Тем более, что в бесплатных районных газетах печатали такую жуть, что я даже просил бабушку почитать мне вслух. Очень уж хотелось мне страшных историй.

Сатанистов все боялись.

О том, где они прячутся, все, конечно же, знали. Но жителям района было страшно, а милиции (тогда ещё милиции) было плевать.

Меня, честно говоря, уже тогда поражала пассивность наших людей. Все боятся, но никто ничего не хочет сделать. Все знают, что сатанисты сидят в заброшенных корпусах завода Хруничева. Все знают! Но никому и в голову не пришло пойти к этому чёртовому (какая ирония) заводу и выгнать их оттуда.

Нет, наши обыватели готовы жрать друг друга, но объединяться друг с другом они не способны. Этих людей будут резать по очереди, а они будут тупо молчать. До тех пор, пока очередь до них не дойдёт. А тогда уже будет поздно.

Вот именно поэтому наши тираны так распустились. Сопротивления никакого не чувствуют. Прав был старый мракобес Галковский, когда сказал, что русский человек – рохля. Очень я на это всё насмотрелся.

Вот был у нас такой пример. В школе классный руковолитель – уродина. В моральном и физическом отношениях. Казалось бы, стоит родителям написатькоолективную жалобу, – и нет её. Но так нельзя! Поэтому все родители стараются перевести детей в другие школы. А некоторые и не пытаются. Просто молча терпят.

Удивительные люди! Не хотят они приобрести весь мир. И куда дорожк убогая хрущёвка и старый торшер.

Я, наверное, никогда не перестану удивляться их поведению, но тогда оно было для меня совершенно непостижимо.

Мне в детстве всё казалось лёоким. Казалось, что стоит лишь немного поднажать, – и все проблемы решатся. Это потом уже я понял, что всё не так легко, как кажется…

Но вернёмся к нашим сатанистам.

Они постоянно совершали в заброшенных корпусах завода свои жуткие чёрные мессы.

Откуда я это всё знаю? Очень просто.

Во-первых, крики несчастных жертв, приносимых дьяволу кго поклонниками, разносились по всему нашему району. Их слышали все. Крики, надо сказать, были жуткими.

Помню, сидим мы однажды летним весером на лавочке во дворе. Я сижу, дедушка и бабушка. И вдруг такой вопль со стороны завода раздался! «Помогите! Режут!» – услышали мы. Крики продолжались минут пять. Потом всё стихло. Мы мрлча сидели, уставившись в сторону завода.

Вот так иногда бывало.

Во-вторых, следы чёрных месс мы сами находили и на заводе Хруничева, и на Филёвской пойме, и даже в парке. Распятые на крестах кошки и собаки, изуродованные тоупы козлов и свиней, всяческие пентаграммы и дьяволические символы. Иногда попадались даже человеческие кости. Мы с дедушкой видели чей-то череп в кустах на Филёвской пойме. Даже в конце 2010-х годов людям всё ещё попадаются кости замученных сатанистами людей. Их и сейчас находят и на пойме, и в парке.

Мы с дедушкой часто забирались на территорию завода Хруничева. Там мы находили те места, где проводились чёрные мессы. Это происзодило в заброшенных цехах. После этих сатанинских собраний там оставались огромные кровавые пятна. Днём появляться там было безопасно, но вот ночью…

Дедушка старался увести меня оттуда до наступления сумерек. Иногда на обратном путидомой мы задерживались и с удобного ракурса через бинокль наблюдали за корпусами. Мы видели, как с наступлением темноты в разбитых окнах зажигался свет, излучаемый факелами, а затем слушали, как дьявольский поп отправлял свою службу.

Да, сатанисты в нашем районе тогда буйствовали.

Словом, не исчезли они и сейчас. Просто в наше время они стали осторожнее.

О том, как школьное начальство крышует сатанинские секты, орудующие среди подростков, а также о том, как это самое начальство само принимает участие в сатанинских оргиях, – об этом я расскажу потом. Сейчас речь идёт не об этом.

Поведаю я лучше о том, как я общался с многочисленными призраками, обитающими на местных развалинах.

Оказавшись в парке или на пойме, я частенько сбегал от бабушки и дедушки. Тогда я уходил на развалины и там мечтал. Погружался в собственные грёзы, так сказать. Мечтал я, правда, не о рыцарях и замках, не об индейцах и вигвамах. Нет, вся эта романтическая чушь была мне совершенно чужда. Ненавидел я всегда и рыцарей, и пиратов, и индейцев. Всё это мне было противно.

Нет, я любил с важным видом расхаживать по развалинам заводаХруничева и представлять себя коментантом концлагеря.

Вот такие игры я любил!

Но дело не в моём латентном фашизме. Впрочем, и в нём тоже.

Наше поколение с самого детства воспитывалось в духе «Фашизм – зло! Победа – наша!». Надо сказать, что у детей все эти тошнотворные мероприятия в честь Дня Победы, все эти пафосные речи и Неоргиевские ленты вызывали такое раздражение, что восхищен н фашизмом стало естественной реакцией на всё это. Мне и моим ровесникам нравилась чёрная форма и бравурные марши. Так мы выражали свой детский протест миру взрослых.

Так вот, я любил уходить на руины и мечтать там о том, как я буду расстреливать, пытать и мучить, как буду носить чёрную форму и высокие сапоги. А всё это потому, что моему поколению с самого детства промывали мозги на тему «Наша Победа, наши ветераны». Терпеть эту мерзость не могу.

Я до сих пор помню, как мы пошли в наш местный «Дом туриста» на праздник Дня Победы. Я помню этих старшеклассников, которые рвали гортани, произнося пафосные речи: «Каждая пядь земли пропитана кровью…». Стихи, песни, прочая мишура. Я видел, какое это всё ненастоящее. Видел многочисленных чиновников, педагогов и прочих уродов, которым плевать на праздник: главное – отчитаться начальству. Я тогда уже всё понимал. День Победы – это фальшивый праздник, праздник бюрократов и педагогов, праздник мерзких учителей и врагов народа из «Единой России». Именно поэтому я уже тогда решил заявить свой протест против этой ярмарки тщеславия.

Дети в тот день вырезали самолёт ки из пенопласта. Я тоже вырезал парочку. Но только вместо алых звёзд я нарисовал на их крыльях аккуратные чёрные свастики. Потом я подарил эти самолётики одной чиновнице. При этом я сказал, что мечтаю быть комендантом концлагеря.

Вы бы видели, как скривилась морда этой надменной чиновной суки!

Правда, мне тогда изрядно влетело от матери за такие выкрутасы.

Словом, я уже тогда любил протестовать.

А единственная известнаямне тогда альтернатива всему этому подлому балагану Победы – это фашизм. Именно поэтому я уже в детстве проникся любовью к этой идеологии.

Многие мои ровесники были тогда «фашистами». Мы были детьми, а потому видели всю притворность этого гнусного праздника 9 мая. А дети ненавидят всё притворное и ненастоящее. Поэтому мы ненавидели Победу и 9 мая.

Потом у многих это прошло. Многие привыкли, стали притворяться вместе со взрослыми, «полюбили» Победу.

Но я был не таков. Я и поныне ненавижу этот праздник. Ненавижу всем сердцем, ненавижу до дрожи в коленях. И я сделаю всё возможное для того, чтобы однажды этот праздник чиновников навсегда был забыт как страшный сон, чтоб он канул в Лету. Вместе с самими чиновниками.

Вернёмся, однако, к делу.

На парковых руинах в моменты мечтательного одиночества меня посещали гости из потустороннего мира.

Чаще всего это были добрые лесные духи, а также души умерших людей, но подчас приходили также и страшные демоны из преисподней.

Вот, помню, было такое.

Тёплый летний вечер. Седьмой час вечера, наверное. Я прогуливаю ь по руинам вперёд-назад. Тут я в очередной раз дошёл до края руины. Разворачиваюсь для того, чтобы назад пойти. Только развернулся, как вижу: прямо передо мной стоит самый настоящий демон. Он был буквально в двух-трёх метрах от меня. Уродливый до невозможности был демон. Омерзительный. Вот именно такой, как на картинках обычно изображают.

Я, понятное дело, был напуган др невероятного состояния. Естественно, не каждый же день встречаешь демона. Тем более такого жуткого и омерзительного. Он мне ещё и говорить что-то пытался. Жаль, что не помню, что именно.

Потом пришёл дедушка. Тогда демон исчез.

Приводить здесь все мои встречи с лесными духами я не буду. Они однообразные и довольно скучные. Тем более, что я не всё из этого помню. Есть только некоторые запоминающиеся моменты.

Забрели мы однажды в болото. Увязли в трясине по пояс. Ползём в довольно холодной жиже.

Тут слышим дьявольский хохот. Говорю «дьявольский» потому, что лучше и не скажешь. Такой это был жуткий и очень громкий хохот.

Услыхали мы его. Стали по сторонам глядеть. И тут я в кустах увидел, что ползёт там мознатое жуткое чудовище. На снежного человека похоже, как его изображают. Мы тут начали молитвы читать и креститься.

Что тогда началось!

Такой ветер поднялся, что с деревьев ветки падать начали. Небо стало тёмное-тёмное, пости чёрное.

И в этот момент хлынул ливень.

Жуткий был ливень. Мы все промокли до нитки.

Помимо этого общался я и с домашними духами.

В детстве стоило мне только выключить свет, как я немедленно начинал видеть духов. Когда я ложился спать, то перед сном видел, как духи выползают из-под полов, из-за шкафов, а также из других укромных местечек.

Я мог общаться с ними столько, сколько хотел.

Сперва я боялся их, но потом понял, что они добрые.

Но иногда в наш дом заходили и злые духи. Они становились над моей кроватью и всё норовили меня испугать. Обычно у них получалось. Эти духи были страшными. Они походили на чёрные тени, которые всегда появлялись внезапно у меня перед носом.

Неприятно, надо сказать.

Один раз в наш дом забрёл даже демон.

Встречу с ним я помню как сейчас. Это было ранее утро. Было, наверное, часов пять или даже раньше. Пасмурное было утро, осеннее.

Я по своему обыкновению рано проснулся и пошёл в туалет. Только вышел из комнаты, как вижу: из гостиной выплыла высоченная, до самого потолка ростом фигура.Фигура была сутулая, с крбчковатым носом и длинными пальцами. Онаммедленно проплыла через главную комнату и скрылась на кухне.

Демон был поход на главного героя фильма «Носферату. Симфония ужаса».

Разумеется, от такого зрелища я напугался до одури.

Здорово было. Есть, что из детства вспомнить.

Глава четвёртая. В предбаннике школы.

Я не знал, как назвать эту главу иначе.

Полтора года, непосредственно предшествовавшие моему поступлению в первый класс школы, были временем весьма насыщенным. Тут ничего конкретного и не скажешь. Поэтому я постараюсь передать дух времени как можно более полно. Тут надо быть точным, ибо именно с этого начинается история моих страданий.

Тогда, конечно, я ещё не осознавал, в какой трясине я увяз, и даже не догадывался, какие ужасы мне предстоит пережить.

Жуть, с которой я тогда столкнулся, не идёт, конечно, ни в какое сравнение с тем, что я увижу далее.

Но именно такова суть российской школы: паноптикум открывается не сразу, а постепенно. Не знаю, задумано ли так специально, или нет, но эффект даёт замечательный: человек сам не замечает, как он увязает в таких проблемах, что хоть в петлю лезь. И многие, кстати, лезут.

Некоторые уже в начальной школе становятся самоубийцами. Словом, об этом я ещё расскажу.

Тем более, что подобных случаев я знаю множество.

Но начинать следует с самого начала.

Поэтому я поведаю вам о том, как начались мои страдания. Тем более, что это всё я помню замечательно.

Однажды к нам домой пришла бабушка. Она уселась вместе с моей мамой на кухне и затеяла какой-то длинный серьёзный разговор.

Тогда я не вник в его суть, а ведь дело было реально серьёзное. Говорила бабушка в том духе, что, мол, у нашего Маратика совсем нет друзей, он не общается с ребятами и ему не с кем играть.

Скажу честно: в то время на «ребят» мне было откровенно плевать. Как, собственно, и впоследствии. Я с детства любил всё делать один: в том числе играть. Тем более, что я никогда не любил всех этих командных игр, выдуманных коррекционными педагогами для гиперактивных детей.

Вообще же говоря, я искренне и всем сердцем ненавижу эту проклятую моду на раннюю социализацию. Мол, ребёнка надо как можно раньше погрузить в реку из нечистот. Чем быстрее вы ребёнка запустите в эту житейскую грязь, – тем лучше.

В этом отношении меркантильная американская педагогика полностью солидарна с тоталитарной советской. Эти две педагогические системы одинаково бесчеловечны к ребёнку. И та, и другая смотрят на него не как на человека, но скорее как на материал, который нужно обработать. Расходятся они лишь в том, что касается конечного продукта. Американская педагогика стремится сделать из ребёнка бизнесмена, маклера, брокера или адвоката. Или другую подобную сволочь. Советская педагогика стремится превратить ребёнка в обывателя, жлоба, мещанина, – собственно, в того же инженера, чиновника или… брокера.

Нет, между этими двумя педагогиками нет существенной разницы. Они созданы для того, чтобы калечить детские души. Приспособить их для чего-нибудь другого невозможно. Все их методы глубоко деструктивны и тоталитарны.

Об этом всём я ещё успею подробно рассказать. Пока же вернёмся к делу.

Бабушка решила пристроить меня в так называемый «Дом пионеров» (или «Дворец пионеров»). Официально он нащывался иначе, но я его запомнил именно под таким названием. Словом, при советской власти он действительно назывался как-то так, но эти времена безнадёжно прошли.

В указанное же мною время это старое здание с ужасающей непривычного человека меблировкой (мебель там не меняли со времён Брежнева) превратилось в удасный вертеп, где соелинились в противоестественном союзе американская и советская педагогическая системы. В результате жтого соития родилось нечто. Нечто совершенно неописуемое и неописуемо ужасное.

Нет, поистине моя книга будет «отлита в горниле ужаса» и «написана болью».

Описать словами «Дворец пионеров» трудно.

Вы всё равно не скмеете осознать весь тот инфернальный ужас, который от него исходил. Пожтому я попробую составить описание эмоциональное.

Вспомните всё, что мои современники связывают с понятием «совок». Примешайте туда все известные вам ужасы про педофилию. Теперь добавьте туда те ужасы, которые вам известны относительно тоталитарных сект и деструктивных культов. Всё это требуется поместить в атмосферу, подобную той, что была в известном фильме «Похороните меня за плинтусом».

Сделали всё это?

Если да, то теперь вы имеете полное представление о «Дворце пионеров».

Вместо последнего елва не написал «о тоталитарных сектах». Словом, можно было бы и так.

Вообще фильм «Похороните меня за плинтусом» – это как раз про это самое.

Во всяком случае сумасшедшие бабки со своими замученными внуками мне встречались там в огромном количестве. И все они были точно такими, как в фильме. И атмосфера была всё та же.

Впоследствии, по прошествии многих лет, в 2016 году мне выпало снова посетить это ужасное место. Боже мой, ничего не изменилось! Ничего!

И даже через пости десять лет я увидел всё ту же сцену: маленького мальчика пытаются затащить в кабинет гипнотизёра. Та же ободранная дверь, тот же запах чая и мочи в коридоре, тот же гипнотизёр. И тот же плачущий мальчик, и та же властная крикливая бабка, калечащая собственного внука.

Годы идут, а ничего не меняется.

Всё те де сайентологические, кришнаитские, иеговистские и другие сектантские брошюры на столиках и подставках. Их обильно поставляют тула для бесплатного распространения наши московские тоталитарные секты.

Не поменялись и методы работы.

Что в 2007 году, что теперь родителям рассказывают оккультные сказочки про «детей индиго» и говорят, что «ваш ребёнок особенный», что «надо лишь раскрыть его потенциал». После этого невежественные родители отдают шарлатанам последние деньги.

Я помню, что в моей группенекоторым детям не хватало даже на еду, ибо их малоимущие родители всю зарплату спускали на занятия во «Дворце пионеров».

Люди тоже не меняются.

Ещё в моём детстве там работали педофилы, занимавшиеся с детьми «лечебной физкультурой» и «тибетской гимнастикой». Ну, а параллельно с этим насиловавшие совсем ещё маленьких детей. Эти же люди, пусть немного постаревшие и поселевшие продолжают насиловать детей и сегодня.

По-прежнему в этот «Дворец пионеров» заглядывают кришнаиты и вербуют доверчивых мамочек и бабушек.

Всё осталось по-прежнему…

Ничего и не изменилось за столько лет. Даже мебель всё та же!

Ничего особого из времени своего обучения во «Дворце пионеров» я не вынес.

Собственно, и помню я оттуда не так много. Помню, как мы с бабушкой строили из веточек запруды на водосточной канаве. Помню, как зимой я катался на ледянке с ближайшего холма.

Тогда рядом был покрытый зелёной траврй холм. Крутой был холм. В прямом смысле слова крутой. Градусов 75, а а может и более. Тогда я безбоязненно катаося с него на ледянке, а вот сейчас бы, наверное, не осмелился. Проверить это уже нельзя, ибо холм давно забетонировали.

Это сделали потому, что там разбилось насмерть несколько детей. Как раз во время зимних катаний.

Вообще же смерти в этом учбном заведении случались часто.

В олной группе на моей памяти мальчик пяти лет выпрыгнул из окна. Учительница английского орала на него, орала, а он всё плакал, плакал. Потом учительница отошла, а он выпрыгнул через открытое окно. Она вернулась, но уже было поздно.

Во время занятий «тибетской гимнастикой» нас насиловали.

Сначала я ничего не понимал, а когда стал о чём-то догадываться, то побоялся сказать обо всём родителям. Я боялся, что они расстроятся или, что ещё хуже, начнут ругаться. А ведь они были тогда так счастливы. Им казалось, что во «Дворце пионеров» мне хорошо.

Словом, это ужасное заведение не смогло меня сломить и уничтожить. Частью потому, что я был непримиримым нонконформистом, частью потому, что мы не так уж много и долго туда ходили.

Я делал всё возможное для того, чтобы не пойти туда. И больным прикидывался, и в истериках бился. Очень мне не хотелось идти в этот детский ад.

Детский ад. Лучше и не скажешь.

Ужасное место. Когда вспоминаю о нём, – такая тоска накатывает, что дить не хочется.

Жить я, однако, должен. Мне ещё надо дописать жту книгу до конца.

Так, ладно, что я там ещё помню?

Спектакли. Мы постоянно ставили спектакли совершенно авангардного типа. Совсем в духе Мейерхольда и Богомолова.

Не помню уже, кого именно я там играл, но помню, что меня все хвалили.

Ещё я могу вспомнить про Лену Пискарёву.

Это была девочка из очень бедной семьи. Она выросла без отца. Мать её работала. Воспитывала Лену бабушка. Семья все деньги спускала на занятия в этом несчастном «Доме слёз», как его мы иногда называли. Взрослые запрещали нам его так называть. Лену совершенно там искалечили. Духовно и физически.

Учительница английского один раз сломала ей руку, но бабушке её скащала, что девочка сама специально покалечилась. За это бабушка высекла её ремнём.

Всё это дурно сказалось на детской психике. Лена выросла трудным ребёнком. Уже в начальной школе она стала курить и пить алкоголь. В пятом классе она подчела на героин. Умерла она шестиклассницей, всего в тринадцать лет. Умерла от передозировки героина. Жалко её.

Но я был не таков. Я вечно спорил с учителями и вообще себя в обилу не давал.

Ходил я во «Дворец пионеров» в основном на те самые авангардные методики изучения английского языка.

Туда водили своих детей самые упоротые мамаши. Обычно жто были женщины лет 35-40, разведённые, обременённые гигантским количеством проблем и личных комплексов. Эти дамочки орали на своих детей и постоянно били их. Сами они, как правило, были небогаты: именно поэтому из них получались фанатичные адептки того, что теперь называют «религией успеха».

Помню одну из этих мамашек. Помню, как она дрожащим голосом, едва не переходя на крик вопрошала педагогов: «Вы ведь прставите ему зороший английский? Не просто хороший. Просто зороший нас не устраивает. Нам нужен королевский английский! Нам нужно оксфордское произношение!». Глаза её были как у фарфоровой куклы, будто сделаны из стекла.

Педагог, разумеется, обещал, что всё сделает. Конечно, этот шарлатан ничего не сделал. Вину за это он свалил на ребёнка. Он, мол, ленивый и плохо занимается. Родная мать за это избила ребёнка прямо на месте. Избила до потери сознания.

Такие пироги…

Вот вспоминаю это всё и понимаю: нет никакрй разницы между советской и американской педагогикой. Я видел, как советские методисты, обязанные некогда воспитывать «строителей коммунизма», теперь обучают детей «королевскому английскому» с его «оксфордским произношением». Эти сволочи абсолютно продажны и готовы обслуживать любую власть. У них нет и не может быть никаких принципов. Именно поэтому я презираю лживых тварей, этих омерзительных учителей, этих гнид. Все эти лицемерные обрюзгшие тётки, которые при родителя расточают по отношению к ребёнку комплименты, а в отсутствии родителей жестоко избивают малыша, – все они заслужили четвертования.

Словом, было во всём этом и что-то хорошее. Был там хороший педагог Маргарита Николаевна. Она обучала меня декламации стихов и ораторскому искусству. Хорошо она меня им обучила. Впоследствии я многократно побеждал на конкурсах чтецов, а уж как оратор я состоялся в высшей мере. Многие профессора МГУ хвалилимою риторику уже в недавнее время. В некоторой степени это и заслуга моего первого педагога в жтом направлении. Словом, занятий риторикой я не бросал никогда. В этом деле я очень многое сделал самостоятельно, но мои первые шаги на ораторском поприще были сделаны вместе с Маргаритой Николаевной. Спасибо ей огромное за всё.

Вот, собственно, и всё, что я помню про «Дворец пионеров».

Можно было бы, конечно, посвятить читателя во все подробности тамошнего быта, но я не буду этого делать. Это излишне, поверьте.

Необходимое впечатление вы уже получили. Подробности, вроде изъеденных клопами диванов, способны щаинтересрвать только любителей слэшера. Тем более, что в указанный период моей жизни происходило много всего интересного.

Вот об этом мы с вами сейчас и поговорим, а не о диванах с клопами.

В первую очередь следует сказать пару слов касательно судьбы наших с дедушкой «походов».

За то время, пока мы с дедушкой и бабушкой ежедневно ходили в парк, взбирались по почти отвесным холмам, форсировали небольшие речки и переходили болота, – я сумел нехило подкачаться. Этим я могу, пожалуй, даже гордиться. Гордиться тем, что уже в пять лет имел довольно тренированное тело. Особенно это касалось ног. Ноги я и вовсе накачал как следует.

После того, как мы пошли во «Дворец пионеров», о «походах» пришлось забыть. На них теперь вовсе не осталось времени.

Почти всё свободное время я теперь проводил дома на диване перед телевизором. При этом я постоянно жрал, притом жрал самую неполезную пищу: шоколадки, тортики, пирожные и так далее. От всего этого я, разумеется, начал толстеть.

Толстел я довольно быстро, хотя незаметно для себя самого. Сам я в том возрасте о подобных вещах даже и не думал.

Потолстел? Подумаешь! Какая мелочь! Это ведь совершенно ничего не значит! Да и вообще: какая разница, толстый человек или худой? Это вообще не имеет никакого значения. Ну, только если для здоровья…

Так я думал тогда, – так во многом думаю и сейчас.

Впрочем, в своей жизни я и сомневался, и мнение по жтому вопросу менял неоднократно. Оно и понятно: вопрос-то далеко не праздный…

Сейчас модная индустрия всё ещё продолжает оказывать растлевающее влияние на умы нашей молодёжи.

Должен сказать, что мода – это вообще одно из сильнейших орудий реакционной политики. Сильнее её, пожалуй, только религия. Словом, теперь уже преврсходство последней далеко не очевидно. Именно поэтому в наше время борьба с модой – это так же важно, как борьба с религией в XVIII-XIX веках.

Мода имеет своей главной целью отвадить нашу молодёжь от классовой борьбы. Помимо этого мода навязывает нашим молодым людям ложное, больное представление об идеале, заставляет стремиться к нему, а не к истине.

Как раньше религия отвлекала массы от борьбы? Таким же образом! Молись, постись, в рай попасть стремись. То же самое делает сегодня мода, но несколько иначе. Теперь вместо рая – так называемое «идеальное тело». Эфемерный, призрачный идеал. Однако погоня за ним так выгодна богачам! Это же сколько таблеток для похудения, диетических продуктов, велотренажёров и прочей дряни продать можно!

Словом, мода – лютое зло. Ещё и потому, что она противна природе.

Скажу честно: меня от тощих девушек тошнит.

Да, анорексия – это поистине ужасно. Это надо принудительно лечить.

Терпеть не могу худых девушек! Они все уродливы, безобразны и ущербны. Я честно не понимаю, как они вообще могут кому-то нравиться. Даже не с сексуальной точки зрения, а вообще.

Нет, здоровая девушка должна быть упитанной, пухленькой и изнеженной. Вот это – другое дело. Красота и здоровье проявляются в полноте. Поистине, это так.

Поэтому когда коммунисты придут к власти, то они обяжут в принудительном порядке всех девушек быть красивыми и здоровыми. Вот это будет правильно!

И мы запретим нашим девушкам портить себе здоровье диетами, детоксами и прочей мерзостью.

Вернёмся, однако, к делу.

Отправили меня, значит, заниматься айкидо.

Нет, я, конечно же, не против физкультуры. Физические упражнения необходимы человеку для здоровья.

Но боже мой! Что я там увидел!

Нет, такой ужас описывать я не могу. Этого не стерпит никакая бумага. Поэтому про айкидо буду говорить как можно более кратко.

Помню, как я туда пошёл в первый раз.

Лежу я, значит, на диване. Доедаю уже которое пирожное. Тут заходт мама.

– Одевайся, пора на айкидо, – говорит она. – У тебя сегодня первый день.

– Нет! – категорично отвечаю я. – Не пойду!

– Так, ты наел щёки и не можешь просто смотреть на то, как у тебя растёт живот, – сказала она, уставив руки в бока.

После этого я тяжело вздохнул и пошёл на это проклятое айкидо.

Ходил я туда не слишком долго. Походил несколько месяцев и бросил. Я очень не хотел туда ходить.

Оно и понятно: там творилось такое, о чём я даже здесь не хотел бы писать.

Я часто пропускал тренировки. Делал всё возможное для того, чтоб их пропустить.

И зачем меня только отдали на айкидо?!

Честно говоря, меня всегда удивляла та мода, которая и поныне ещё процветает среди наших людей. Речь идёт о моде записывать своих детей во всевозможные кружки и секции.

Да, российский ребёнок поистине замучен этими самыми секциями. Замучен так, что в гробу он видал эти ваши секции.

И откуда только взялось это поветрие?!

Возможно, его напустил дьявол. Точно не знаю. Хотя возможно. Очень даже возможно, я бы сказал.

Впрочем, не важно, откуда взялась эта дурацкая мода. Важно лишь то, что она приносит нашим русским детям бесчисленные страдания. Именно потому её необходимо искоренить.

В наших российских семьях очень часто бывает так. Если у ребёнка что-то не в порядке… То есть если родителям кажется, что что-то не в порядке. Например, кажется, будто ребёнок слишком толстый или, наоборот, слишком худой. Или отцу кажется, что его сын ведёт себя «не по-мужски», или матери кажется, что дочь её ведёт себя как мальчишка.

Вот если что-то подобное, то горе ребёнку!

Если это мальчик, то его немедленно отдадут на бокс, карате или айкидо, как меня. Если девочка, то её ожидает балет. Детей всякого пола ожидает также художественная или музыкальная школа.

И не важно, есть ли способности у ребёнка, есть ли желание и даже возможность. Всё это не имеет никакого значения!

Многие наши родители почему-то убеждены, что спорт может излечить человека от чего угодно. Словом, как и музыкальная школа.

Именно благодаря данной моде наши спортивные секции и художественные школы заполняются девиантными, гиперактивными, слабоумными и попусту зловредными детьми. На радость педагогам, естественно.

Поэтому спортивные секции в настоящее время превратились в настоящие рассадники подростковой праступности.

Вот был у меня в начальной школе знакомый, Миша Смирнов. Хороший был мальчишка. Всё у него было хорошо до тех пор, пока он не пошёл на бокс. Занимались с ним в одной секции самые настоящие гопники. И они этого самого Мишу испортили. Он начал воровать, вступил ч подростковую банду, а потом совершил убийство. Короче, сейчас он сидит в тюрьме за это самое убийство.

Словом, я сейчас тоже почти что в тюрьме. Сижу нынче под домашним арестом.

Я не знаю, как долго я ещё пробуду в этих довольно комфортных условиях. Именно поэтому надо торопиться, надо писать как можно быстрее. Быстрее…

Там, на айкидо, я впервые столкнулся с самыми настоящими бандитскими порядками. Прямо в раздевалках там торговали наркотиками. Хорошо, что я вырвался оттуда.

Какие ещё у меня воспоминания о том времени?

Помню, как я однажды совершил маленький подвиг. Во дворе «Дворца пионеров» это было. Я увидел, как огромная собака напала на ворону и стала пытаться её сожрать. Ворона пыталась спастись, но всё было бесполезно. Тогда я схватил палку и бросился на собаку. Тогда она выпустила ворону. Птица села на дабор, отдохнула, а затем улетела. Я сумел отогнать собаку. Точнее, собак. Рядом с этой псиной были ещё дворняги. Было их пять или шесть. Точно не помню.

Ещё помню, как нам, совсем ещё малым детям, читали вслух «Тайную доктрину» Блаватской. Это было там же, во «Дворце пионеров».

Ещё вспоминается мне лето 2008 года. Это было последнее моё лето перед школой. Хорошее это было лето. Лучшего и не надо.

В начале лета я познакомился с очень хорошими ребятами во дворе. Звали их Алёшкой и Машкой. Алёшке было шесть лет, а Машке – семь.

Машенька была милой упитанной девочкой. Мне уже тогда нравились такие.

Алёшка был подвижным и стройным мальчиком. Такие мне уже тогда не очень нравились.

Словом, человеком он вырос хорошим. Я впоследствии встречал его пару раз. Он тогда уже был в сознательном возрасте. Хорошим Алёшка вырос человеком…

Машка тоже ничего. Она выросла очень красивой упитанной девушкой. Одна беда – матерится через слово. Культуры никакой. Девушка она красивая, но хабалистая – жуть. Словом, сейчас она нашла себе жениха и скоро уже станет матерью семейства. Пусть у неё всё будет хорошо…

Но это всё сейчас. А тогда мы были просто детьми. Совершенно лишёнными этих взрослых заморочек, расизма, сексизма и прочих предрассудков. И это было замечательно.

Вот употребил я слово «хабалистая» и жалею. Грубое словечко, не люблю его. Но какое меткое, точное! Нет, не зря его употребил.

Мы тогда много гуляли во дворе. Много гуляли. И всякие детские приключения у нас были.

Ну, к примеру, однажды мы хоронили мою умершую аквариумную рыбку. Саван был сделан из старого платка, а гроб – из матрёшки.

Ещё мы закапывали клады. Сейчас этим словом стали обозначать места, где прячут наркотики. Но это другое. У нас было не это. Мы закапывали банки или пластмассовые коробочки со старыми монетами и всякой бижутерией.

Один раз похоронили кошку. Потом мы даже сделали ей крест на могилку и долго ещё носили уда цвеиы, собранные рядом, на рельсах.

Да, рядом с нашим домом располагалась железная дорога. Там ходили электрички. В Подмосковье ходили.

Близ рельсов тянулись огромные мрачные пустоши, наглухо заросшие дикой травой в рост человека, мелким кустарником и молодым лесом. Эти места были просто испещрены оврагами.

Мы любили играть на тех пустырях. Помню, однажды мы нашли труп бездомного в высокой траве.

А ещё рядом с нами было метро. Словом, оно и сейчас на месте. Но тогда оно было совсем не таким, как сейчас. Это нынче его сильно испортил уродец Собянин, так похожий на Ельцина. А вот тогда оно было другим. И мне метро тогдашнее многим милее нынешнего. В те времена станцию Фили окружали огороженные забором с колючей проволокой овраги. Они за много лет поросли деревьями и кустарником так, что пройти было невозможно. Тем более, что на дне этих оврагов лежали огромные кучи всякого мусора; там бегали крысы размером с кошку, а ещё там водились бездомные собаки. Этих последних там вообще было множество. Иногла там прятались целые стаи их.

Ещё в этих оврагах нередко собирались бездомные, бандиты и хулиганы. Не самое цивилизованное место, как вы понимаете.

Именно это-то нам, детям, и нравилось в нём. Мы любили играть в этих самых оврагах. На опасности нам было плевать.

Тем более, что заросли кустарника летом и сугробы зимой (словом, снег на дне оврагов лежал обыкновенно до июня) скрывали настоящее сокровище. Именно там, в оврагах, находилось целых два замечательных входа в подземелья московского метро. Мы частенько забирались туда.

Там было здорово. Помню высокие потолки, с которых капала вода. Это и было то подземелье. А уж духов, привидений и прочей нечисти там и вовсе водилось немерено.

А один раз мы нашли там труп молодой девушки. Её, видимо, убили бандиты, которые там собирались по ночам.

Нынче урод Собянин (чтоб ему гореть в преисподней) вырубил в тех оврагах кустарник, выгреб мусорные кучи, снёс заборы, заложил кирпичом входы в подземелья, прогнал гигантских крыс и всё окультурил, облагородил (читай: испортил). На тех местах нынче аккуратные газончики.

Ух, ненавижу Собянина, этого расхитителя и осквернителя, этого варвара, вандала и насильника! Как он искалечил мой родной город! Ужас! Ненавижу!

А ведь я помню времена, когда один мальчик из нашего двора пошёл гулять в подземелье, но так и не вернулся. Его ждали сначала, потом зодили искать. Искали долго, но так и не нашли.

Нам тогда щапретили ходить по подземелью, но мы всё равно ходили. Нам нравилось там.

Мы любили иногда зайти подальше в подземелье и звать того мальчика, который пропал там. Его звали Паша. Мы орали, орали. После наших криков из подземелья иногда раздавался тизий плач. Нам это всё тоже очень нравилось.

Помимо этого мы любили зодить прямо к метро, где были крысиные норы. Нам нравилось кормить огромных серых крыс шоколадками и чипсами.

Крыс, этих милых зверьков, я всегда очень любил. Они такие милые!

Воспитателям и учителям это всё всегда казалось странным. Они смотрели на это как на некое психическое отклонение.

Ну, и помимо всего этого мы ещё и обжирались. Обжирались так, что потом едва доходили домой. Обжирались самыми вредными продуктами из возможных: чипсами, сухарями, чебуреками, беляшами и тому подобным фастфудом. Каждый из нас выпивал по два литра кока-колы в день.

Да, ели мы очень много. За то недолгое время, что я провёл с ребятами, я сильно потолстел.

Никакое айкидо не помогло: я всё же отрастил себе дивотик. Мягкий, нежный животик. Вот так.

Что ещё я могу вспомнить про то лето?

Помню, как мы с ребятами ставили в Филёвском парке силки и капканы. Ловили в них белок и кроликов. Силки меня научил ставить дедушка.

Эх, золотые были времена!

Кому-то, возможно, покажется всё это дикостью, варварством и большим недосмотром наших родителей.

А вот мне так не кажется.

Моё детство было замечательным. Минуты, проведённые вместе с ребятами, я, наверное, буду вспоминать до конца своей жизни. Я был тогда так счастлив, что и передать нельзя.

Увы, но многие современные дети такого счастья лишены.

Теперь в нашем обществе утвердилась дурная концепция «безопасного детства». Пришла она к нам, разумеется, с Запада.

Когда мы были детьми, то чувствовали, что многие наши беды идут именно оттуда в виде новомодных педагогических измышлений. Поэтому я и сейчас остаюсь злейшим врагом этой гадостной, буржуазной, исключительно вредной концепции.

Детство не должно быть «безопасным».

Все эти детские площадки, покрытые резиною, все эти горки, где шурупы закрыты от детских глаз, все эти многочисленные теперь оувернантки, будто только воскресшие из небытия и готовые обучать «королевскому английскому», – все это настолько противно мне, что я готов хоть сейчас измолотить всю эту гадость в порошок.

«Безопасное» детство – это детство без радости. Это гувернантка, орущая про то, что надо повторить неправильные глаголы. Это мюсли на завтрак и поездки в языковые лагеря Европы летом. Словом, это вся та буржуазная мерзость, которую мне хочется уничтожить. Уничтожить полностью и абсолютно. Уничтожить без остатка.

При коммунизме детство станет периодом героических поступков, удивительных приключений и неограниченной свободы. Словом, тогда детство и взрослость сольются воедино.

Я искренне полагаю, что детям намного полезнее взрывать петарды на каком-нибудь пустыре, чем заниматься английским по какой-то там новой методике. И если ханжи решат возразить, то я смело скажу: пусть погибнут все ханжи, – пусть настанет воля!

Вообще же, дети – это природные коммунисты. Они очень легко принимают идеи равенства. Лет до десяти – особенно. Потом уже в ход вступают религия, школа и прочая мерзость.

Именно поэтому я обеими руками за на ыленное, полнокровное и свободное детство. Такое, какое было у меня очень недолго, всего лишь те полтора месяца, когда я общался с Алёшкой и Машкой. Спасибо им огромное. Никогда их не забуду.

Вернёмся, однако, к делу.

Что-то опять вспоминается мне «Дворец пионеров».

В одном из кабинетов там на внутренней стороне двери висит вырезанная из картона белка. Она, кстати, и поныне там. Эта огромная белка – самое сильное моё детское воспоминание, пожалуй.

Ладно, ещё о многом надо сказать.

Во второй половине того лета мы ездили сначала в Анапу (в июле), а потом к родственникам, в Одессу (в августе).

Про Анапу рассказать нечего. Ну, кроме того, что мы там с помощью пневматического ружья охотились на лягушек-быков.

Этих самых ляшушек-быков вокруг Анапы водилось множество. Они очень большие, крупные, мясистые. А ещё они страшно и громко орут.

Каждый день мы проводили в морских купаниях, а каждый вечер – в охоте на лягушек.

Я помню, как мы с дедушкой пробирались в темноте, лишь чуть разогнанной фонарём, через заросли камыша. Мы шлина страшный лягушачий вой. Тут я вижу лягушку. Огонь! Раздаётся выстрео. Нет, лягушка уплыла.

Так было почти всегда.

Да я и не зотел жтих лягушек особо убивать. Мне куда больше нравилось смотреть на них. Очень уж они красивые.

Попал я в лягушку-быка лишь однажды. Она сразу же так начала орать, что мне стало её очень жалко, а самому было очень стыдно. Я просто зотел почувствовать себя озотником, но не убийцей. Словом, тут я был обычным ребёнком.

Закончилось всё это дело тем, что раненую лягушку я целую неделю лечил самостоятельно. А ещё я для неё ловил мышей. Потом, когда мы её всей семьёй выходили, я отпустил её в дикую природу. Ружьё я тогда закопал в землю.

Да, лечили мы эту лягушку всей семьёй. Целую неделю на море не ходили. Мама боялась её и всё поражалась тому, какая она (лягушка) огромная. Да, это хоть и лягушка, но всё же бык! Словом, страх не мешал маме заботиться о несчастном существе. А однажды ночью эта лягушка забралась к нам в постель погреться. Мама была напугана до смерти. Мы тогда с ней спали в одной кровати. После жтого случая лягушку выселили в комнату к дедушке и бабушке. Она и там забиралась ночью в кровать. Холодно ей было, видимо. А вообще жта лягушка у нас жила в ванной. Там она всегда могла поплавать в ванне, где доя неё была набрана вода. Один раз она напугала до полусмерти горничную санатория, где мы жили.

Не очень жто был санаторий. Назывался он «Парус».

А вообще эта лягушка неплохо себя у нас чувствовала. Так мне, во всяком случае, казалось.

Но хватит уже о лягушках.

Я здесь обмолвился о том, что спал тогда с матушкой в одной кровати. Сейчас расскажу о том, как это всё получилось.

Дело в том, что я в шесть лет очень сильно заболел. Подцепил заразу во «Дворце пионеров». Тогда у меня была температура под сорок, жар, бред и галлюцинации. На основании этого я сам переехал в родительскую спальню к матери, а отца выселил в свою, детскую.

Затем я поправился, но спать на новом месте продолжил.

Отец уж думал, что он вернётся на своё законное место с началом учебного года, когда я пойду в школу. Но после начала учебного года стало только хуже.

О том, что творилось в моей первой школе, я ещё расскажу, притом довольно подробно. Сейчас же скажу кратко: это был полный ужас. Я потерял сон, аппетит и хорошее настроение. Потерял на долгие годы.

Тогда наш врач-педиатр сказал, что мне лучшемпервое время спать с матерью.

Это «первое время» затянулось на несколько лет. Я спал с матерью в олной кровати всю начальную школу (четыре года) и весь пятый класс (ещё целый год). Лишь в шестом классе меня обратно выселили в мою комнату. Словом, тогда я уже и сам был не против.

А вообще с этой тонкостью нашей жизни связано много смешных моментов.

Ну, к примеру, таких.

Дело в том, что кровать моя была довольно короткой и довольно узкой. А ещё она была окружена высокими деревянными бортиками, о которые было легко удариться. А биться о них было очень больно!

Собственно именно поэтому мой отец вынужден был спать исключительно в позе эмбриона.

Прошли годы, а привычка осталась: он и по-прежнему спит исключительно таким образом.

Но это его тогда не спасало. Частенько ночью я слышал глухие удары его головы о дерево и сопровождавшие их проклятия в адрес кровати. Жуткие были проклятия. Короткие, но смачные.

А вот ещё помню, приезжали к нам однажды родственники с Украины.

Нет, как сейчас помню. На часах было 9:08 утра.

Столовая вся залита солнечным светом. Я открываю дверь спальни и, потягиваясь, вхожу в светлый зал. За столом уже сидят украинские родственники, пьют чай и ебят жареное сало. Мама моя ещё лежит в кровати.

Дядя Игорь спрашивает меня: «Как, Маратик, ночь провёл?».

Я потягиваюсь и отвечаю, закатив глаза от удовольсивия: «Хорошо-о-о!».

Тут раздаётся шлёпание тапок о пол, а затем открывается вторая дверь. Из комнаты выползает, – не выходит, а именно выползает, – отец. Он весь сгорбился, а лицое его изображает такую печаль и уныние, что просто ужас.

«А ты как, Влад, ночь провёл?» – спрашивает его дядя Игорь.

«Ой, херово…» – отвечает отец. После этого он закрывает дверь и идёт спать дальше.

Мы все смеемся.

Вернёмся, однако, к делу.

Тем более, что я вспомнил своих украинских родственников.

После Анапы мы почти сразу поехали в Одессу. Словом, жили мы не в самом городе, а рядом с ним, на даче у родственников.

Дача была именно такой, как надо. Это была именно дача! Не унылый коттеджный посёлок, а самая настоящая советская дача!

Всё там было по неписанному канону! Огород, сарай, туалет на улице. Рядом – Сухой лиман, где можно рыбачить, и болото, где дила тогда всякая нечисть. Недалеко находились колхозные поля и старинный замок, а всего в нескольких километрах – молдавская граница. Во дворе дома жили многочисленные кошки и коты, а ещё ёжики, которых здесь было огромное количнство. Заросли камыша на лимане кишели змеями. Водились там и лягушки-быки. На другом стороне лимана находился посёлок-призрак, который был совершенно покинут жителями. В ясные лунные ночи мы могли сквозь бинокль разглядывать на противополодном берегу привидений, а также всякую нечистую силу. Из старинного замка ночами раздавались ужасающие вопли.

Словом, там было, на что посмотреть.

Помню я один случай, который там у нас произошёл.

Я тогда взял дрожжи, много дрожжей.

Я вообще в детстве был большим хулиганом, а потому часто попалал в такие истории.

Так вот, взял я дрожжи, а потом высыпал их все в сортир.

А сортир на даче был старый. Так, яма в земле, а сверху сидение с дыркой.

Насыпал я туда дрожжей, а потом и забыл. Только смеялся в тот момент, когда тётя Лена искала их, но найти не могла.

Прошла ночь, а утром вышли мы во двор и увидели нечто: весь двор превратился в одно огромное зловонное озеро из нечистот. Оказалось, что под влиянием дрожжей в сортире начался процесс брожения. Забродившие де нечистоты поднялись и затопили весь двор.

Огород утонул в нечистотах. Там же оказалась и нива, засеянная мятой.

Дядя Игорь очень был недоволен и вообще сильно ругался. «Придётся нам теперь говно разгребать. В прямом смысле слова.» – грустно сказал он.

Самое неприятное было в том, что соседский огород тоже был затоплен. Соседи очень ругались.

Меня очень ругали, но на следующий год история повторилась.

Словом, было и хорошее на даче. Хорошее не только для меня, но и для взрослых.

К нам на участок каждый вечер приходили ёжики. Мы наливали им молока в миску и смотрели на то, как они пьют. Впоследствии там поселилось целое ежиное семейство.

Приезжала к нам моя сестра двоюродная, Илона. Она тогда была совсем молодойи красивой. Словом, она и сейчас очень даже ничего, хотя жизненные трудности и сказались на ней. Об этих самых трудностях я ещё напишу далее.

Однажды Илона подарила мне кролика. Продавцы сказали ей, что он карликовый.

Это был обман: кроль вырос др гигантских размеров.

Он легко отбивался от местных котов. Потом сбежал от нас на ближайшее кукурузное поле.

С Илоной мы часто ходили гулять на лиман, на болото. Там мы наблюдали за привидениями или вызывали духов.

Духи приходили всегда. Чаще всего это были довольно страшные болотные чудища.

Потом Илона вышла замуж.

Но это уже совсем другая история.

Это было уже летом 2009 года. Я тогда был на этой свадьбе, но мне ничего особенно не понравилось.

Особенно мне не понравился жених. Этот тип меня насторожил сразу. Впоследствии все мои опасения подтвердились с пугающей точностью.

Но об этом всём я ещё расскажу. Потом.

Сейчас же я постараюсь закончить эту главу своего сочинения. Закончить на хорошей ноте.

Дело в том, что именно в свой предшкольный период я начал писать свои первые рассказы.

Я начал писать после того, как «Дворец пионеров» вывез нашу группу в дом-музей Чайковского. Там экскурсовод рассказала о том, что Чуковский начал писать рассказы в пять лет. Словом, не писать он их начал, а надиктовывать бабушке.

Ну, вот тогда я и смекнул, что и у меня есть бабушка, готовая стать секретарём. Тогда я и начал.

Таким образом была написана«История смешариков».

Писать я её начал летом 2008, а закончил в декабре 2009 года.

Глава пятая. В круге первом.

Всё хорошее (и даже не очень хорошее) имеет свойство заканчиваться. Вот и мой лимб, то есть предбанник ада, закончился.

Поэтому 1 сентября 2008 года я вступил в первый круг ада.

Тогда я, конечно, не осознавал всей трагической важности этого замечательного события.

Да уж, замечательного…

Ужасное событие на самом деле. Худший бень в моей жизни.

В России многие люди привыкли праздновать 1 сентября как некий праздник. Эта странность мне совершенно непонятна. В этот день миллионы детей илвт в школы, где их будут всячески унижать, оскорблять, мучить, избивать и пытать. Притом делать это будут как учителя, так и школьные хулиганы.

Нет, школа в России – это тюрьма, концлагерь и самая настоящая чёрная зона. Это ужасное место, подоьное работным домам в Англии времён Диккенса.

Какие странные люди живут в нашей стране!

Люди, празднующие день избиения собственных детей.

Некоторые думают, что всё это от незнания. Мол, родители не знают о том, что нынче в школах творится.

Ага, сейчас!

Всё они прекрасно знают. Знают, но молчат.

Эта молчаливость наших людей меня всегда ужасала и пугала.

Нет, это какое-то бесовское, дьявольское наваждение, а не ординарное социальное явление.

Огромное, просто невероятно огромное количество людей в России верит в то, что «учителя насаждают разумное, доброе, вечное», что «моя полиция меня бережёт», что «страна встаёт с колен» и так далее.

Какими же надр быть дураками для того, чтобы верить во всё это!

Но верят же!

Притом даже многие оппозиционеры и радикалы верят в то, что, к примеру, «страна встаёт с колен», а «экономика развивается».

О том, что «Россия превратилась в империалистическую страну» постоянно пишет как бы марксистский журнал «Lenin crew».

Подумать только! Какова сила дьявольского наваждения! И почему люди только верят во всю эту чушь?!

Ведь всё, просто всё, – и статистика, и экономика, и сама окружающая действительность, – даже не говорит, а просто вопит об обратном.

При этом даже те, кто верит во всё это, стараются отдыхать исклбчительно в Европе, а учителям и полицейским лавать щелрые взятки.

Какая непоследовательность!

Если ты уж сторонник Путина, то будь добр: храни деньги в рублях, отдыхай в Крыму, взяток не давай, джинсов не носи, в «Макдоналдсе» не обедай!

Надо сказать, что когда я был сторонником Путина, то так и делал. Словом, я и сейчас так делаю.

Увы, таких путинистов, пожалуй, единицы. А после моего разочарования в путинизме они и вовсе могут исчезнуть.

Эх, верит наш народ во всякую чушь…

Словом, нет, не верит, а лешь делает вид, что верит. Это я понял из разговоров со многими людьми.

Наш российский обыватель прекрасно видит, во что превратили нашу Родину захватившие власть уроды. Но тем не менее обыватель делает вид, что верит во «встающую с колен Россию».

Почему?

Да всё очень просто: это избавляет его от необходимости что-то делать. Ведь если «страна уверенно идёт в будущее», то ему, обывателю, и делать ничего не надо. Сиди себе, молча поддерживай правительство. А вот если приднать, что Отечество в опасности, что всё плохо и будет только хуже (если, конечно, ничего не сделать с этим), то выходит, что ему, обывателю, требуется подняться с дивана и начать что-то делать: бороться с правительством, организовать борьбу антиколониальную и так далее. Ну, или, если делать это неохота, признаться сеье самому в том, что ты ничтожество, лентяй и трус, а что самое страшное – обыватель.

Именно поэтому наши люди очень хотят бвть обманутыми, поскольку жто избавит их от необходимости борьбы.

Я говорю это с большим знанием дела, ибо я в прошлом именно такой обыватель.

Но это – в прошлом.

Вернёмся к делу.

Я очень хорошо помню тот день.

Это был холодный день. Очень холодный.

На улице лил дождь. Лил непрестанно.

Это, наверное, духи предвещалите ужасы, которые меня ожидали.

Я хорошо помню своё обучение в начальной школе. Помню я и то, как мои родители хотели подыскать мне школу получше. Она должна была находиться не слишком далеко от дома, быть уютной, с добрыми учителями и… Словом, такой не существовало.

Во «Дворце пионеров» нам посоветовали школу 711. Она была относительно близко расположена от самого «Дворца пионеров». Он находился на Кутузовском проспекте, недалеко от Триумфальной арки. Школа же располагалась дальше по направлению к центру города.

Родители расмматривали ещё школу 56 (кстати, раньше на её месте было Дорогомиловское кладбище; это известно мне от одной старой москвички, которая в детстве любила там играть, прыгая с могилы на могилу).

Вообще что говориь до школы 56 в Москве, то это, пожалуй, самая коррумпированная школа в России. О царящей там коррупции среди наших школьников, родителей и учителейходят легенды. Правдивые, надо сказать.

Я помню, как мы пришли туда для моего устройства. Помню кабинет директора, более подходящий для президента небольшой страны. Помню мебель из красного лерева и карельской берёзы. Помню шёлковые ковры на полу. А ещё помню цену, которую назвал нам директор: 500 тысяч рублей мы должны были заплатить сразу, а потом ещё платить по 50 тысяч каждый месяц на протяжении следующих одиннадцати лет. Разумеется, мои родители тогда развернулись и ушли прочь из жтого вертепа.

Но мы были исключением. Многие другие родители продавали мебель,автомобили и даже квартиры для того, чтобы только оплатить своим детям учёбу в этой школе.

Надо сказать, что здесь я перечислил далеко не все повинности, какие дирекция тянет с родителей: деньги берут за аттестацию по всем предметам, за перевод в следующий класс, за хорошие оценки, за ласковое отношение. Словом, за всё!

Поэтому, собственно, директор и его приближённые давно уже стали мультимиллионерами.

Естественно, ведь в школе учится более тысячи детей. С каждого директор получает 50 тысяч рублей в месяц. Выходит более 50 миллионов рублей в месяц.

Но точнее сказать – выходило.

К настоящему времени ставки в школе существенно выросли. Теперь в месяц просят уже 120 тысяч. Да, курс рубля сильно упал за десять лет.

Что меня всегда удивляло, так жто то, что государство всегда закрывало глаза на ужасающую коррупцию, о которой все, разумеется, знали. Если директор школы разъезжает на автомобиле «Bentley», то это настораживает. Ещё больше настораживает то, что директор школы покупает себе целый тропический остров где-то в Полинезии. Но даже после того, как о покупке острова всем стало известно, – директора и не думали трогать компетентные органы.

Да, коррупция в наших школах – явление обыденное. Столь обыденное, что многие его даже не замечают. Или же замечают, но не обращают на него внимания. Так делает у нас полиция, к примеру.

Так вот, в школу 56 мы не пошли. Оно и к лучшему.

Пошли мы в соседнюю с ней школу 711.

Заведение было так себе.

Среди московских школ ныне отчётливо выделились элитарные («Ломоносовская», «Интеллектуал», «Лицей при Высшей школе экономики» и так далее), средние (к коим, собственно, и принадлежит школа 711) и плебейские, о которых мы поговорим ниже.

Здание школы было старое, убитое, совершенно негодное. В школе водились крысы и всевозмодные зловредные насекомые. Мебель была везде старая, но в кабинете директора – новая. Словом, ни рыба, ни мясо, ни кафтан, ни ряса.

Так себе школа.

Это было моё первое впечатление. Очень скоро оно рассеялось. Сейчас постараюсь объяснить, почему.

Человеку далёкому от школьных дел трудно себе вообразить, как многозадают в начальной школе домашних заданий. Пожтому отдельные сволочи и невежды любят говорить: вот, мол, дети совсем распоясались, надо им школьной нагрузки прибавить. Пусть бы такие уроды сами ощутили на себе этот мнимый «недостаток нагрузки»!

Я-то всё ещё прекрасно помню, что я передил в начальной школе. Самое точное слово для описания этого – спешка. Притом спешка перманентная.

Подъём в 7:00 утра. «Быстрее, быстрее, мы опаздываем!» – кричит мама, деоая завтрак.

Затем едем в школу. «Быстрее, быстрее! Что ты так медленно?!» – снова орёт мать.

Дальше надо переодеться в сменную обувь. Скамеек в школе не было. Переодевались прямо на полу, по которому бегали крысы.

Затем быстрее в класс. Я всегда спешил, но всегда опаздывал. Всю начальную школу я опаздывал.

Учительница моя, Александра Евгеньевна, была бедной провинциалкой, которая приехала в Москву для того, чтобы выйти замуж. Сделать ей этого не удалось и поныне.

Сама она была очень обижена на свою тяжёлую долю, на зарплату в семь тысяч рублей (я не шучу: у неё реально была зарплата в семь тысяч рублей), на жизнь в коммунальной квартире, а потому эта молодая женщина часто закатывала истерики и лупила нас по любому поводу.

«Меня били, колотили, всё потглазу норовили!» – это про нашу школу. Все мы зодили побитые, притом иногда до полусмерти.

Помимо этого мы дрались самостоятельно.

Дети жестоки. Это знают все, но ощушают лишь немногие.

Мы дрались не до первой крови, а до приезда «Скорой помощи». Особым шиком считалось повалить противника на спину и наступить ему на горло ногой. Это был наш коронный приём. Диме Корабельникову я так трахею раздавил.

Как же он тогда пищал!

Словом, он был плохим мальчиком, а потому его не жалко. Тем более, что он выжил.

А один раз я его избил скамейкой по голове.

Боже, как рыдала тогда эта гнида!

Так ему и надо, уродцу! Таких как он в печах сжигать надо. Заживо. Ябеда он был, клеветник и доносчик. Удавить его мало.

Но это всё мелочи. Это так, личные счёты. Поговорим лучше о вопросах социальных.

Вот много у на говорят, что школа, мол, институт социализации.

Вот бейте в рожу того, кто вам что-нибудь такое скажет.

Школа – это институт асоциальности, притом мощнейший.

Знаете, не люблю Германа Стерлигова (собственно, под арестом я сижу в том числе и за то, что покушался на его жизнь), но Стерлигов относительно современной школы прав: настоящий вертеп разврата. Тут уж не поспоришь.

Школьник-алкоголик – это совершенно русский персонаж! Имя России! Воистину!

Но помимо драк и выпивки (а ещё наркоты) у нас были и другие занятия и развлечения.

Вот, помню, одного мальчика, Данилу Фоминцина, мы связали как-то раз,залепили ему рот, а потом засунули этого гада в пианино. Он долго там мучился.

В нашей школе все (кроме меня) уже в первом классе учились курить по туалетам и бухать, бухать, бухать.

Нет, поистине, чтобы учиться в российской школе и быть там своим умение бухать совершенно обязательно! Без него не обойтись.

Некоторые удивляются тому, что российский семиклассник спокойно выпивает литр виски в день. Просто им невдомёк, что тренироваться он начинает в первом классе, а к пятнадцати годам становится законченным алкашом.

А ещё у нас были самоубийства. Это вообще обыденная вещь в российской школе. Самоубийства школьников у нас явление частое. Можно сказать, что даже ординарное.

Да, ординарное.

Когда я учился в первом классе, то в параллельном с нами коассе один мальчик повесился в шкафу. Прямо рядом с учительским пальто.

Во втором классе хотел повеситься и я. Вышло из этого зрелище более смешное, чем жуткое или трагическое.

Я отпросился с урока (был жто русский язык) и пошёл в наш школьный сортир. Там я довольно быстро соорудил довольно мудрёную стстему из верёвок, принесённых из дома, а потом решил уже повестться, но запутался в канатах. В результате моя левая нога поднялась на уровень головы, а правая рука повисла почти до пола. Но я всё равно уверенно задыхался.

В этот момент я услышал в коридоре стук каблуков. Это шла завуч по фамилии Боровик. Она открыла дверь туалета, глубоко вздознула, а потом грохнулась на пол всем своим огромным весом.

Каблуки её стукнулись о паркет.

Я испугался, вылез из петли, амзатем направился к завучу. Я осенял её крёстным знамением, поливал водой и пытался делать ей массаж сердца. Когда это не помогло, то я стал барабанить во все двери и кричать: «Помогите! Я убил завуча!».

Выскочили люди. Одна учительница спросила: «Чего помочь-то: «Скорую» вызвать или тело спрятать?».

Благо, что завуч выжила тогда.

В тот день я на коленях умолял завуча и директора не говорить моим родителям о соучившемся. Они не рассказали. За это им большое спасибо.

Много было ещё всякого. Всего и не вспомнить, но и вспоминать-то не особо хочется. Да и не нужно это. Гадостей было достаточно.

Можно поведать, к примеру, о том, как у нас в столовой жрали. Нет, не ели, не кушали, а именно жрали как стадо свиней.

Был у нас такрй товарищ, Кирилл Изотов.

Боже, как он ел! Один раз булку откусил, – остаток под стол кидает. Вот поэтому крысы в нагей столовой и не переводились.

Словом, любая школьная столовая у нас полна этими милыми (нет, правда милыми) млекопитающими.

Если крыс не обижать, то от них вреда не будет. Но в столовой всё равно есть нельзя.

Я поэтому и не ел. Ничего. С первого класса я взял себе за правило в школьных пределах не брать в рот ни крошки. Это правило я всегда соблюдал.

А ещё я помню наши «ученические забастовки».

Несколько раз, когда Александра Евгеньевна совсем доводила нас побоями и криком, то мы всем классом вылезали на защитную сетку, протянутую вдоль окон. Там мы сидели и скандировали лозунги. Нас всегда снимали оттуда, но для нас это было событие. К тому же подобные «забастовки» хоть немного облегчали нашу участь.

Один раз, правда, Дима Корабельников грохнулся с сетки на балкон. Копчик сломал. Его отец тогда ругаться приходил.

Ой, как он ругался!

Чтоб его инсульт хватил! Скотина!

Словом, такие были будни.

Уже тогда я начал ссориться с одноклассниками.

Ссорились потому, что я не ходил в «Макдональдс», потому, что я не играл в компьютерные игры и так далее.

Школа не любит тех, кто выделяется. Очень не любит.

Она призвана всех отличающихся уничтожить и погубить. Такова уж она, российская школа.

Словом, не только российская.

Но это всё было на поверхности. Это было для меня так несущественно, так неважно и до такой степени не имело значения, что я просто не обращал на школу никакого внимания.

Конечно, оценки мои были совсем плохими, но это, опять же, нисколько меня не заботило. У меня было несколько иное основное занятие, – написание «Истории смешариков».

Об этом стоит рассказать поподробнее…

Книга эта состояла из восьми тетрадей в клетку. Каждая тетрадь была в 24 листа. Только восьмая была исключением. Там было 18 листов.

В каждой тетради рассказывалось об одном поколении смешариков.

Первая тетрадь была посвящена тому, как смешарики под руководством Зорро отправляются в страшный дрм с привидениями.

Сам этот персонаж позаимствован из мультфильма «Альберт и Зора», но Зору я скрестил с Зорро, а потому там получилось что-то совсем необычное и самобытное.

Сам дом с привидениями был позаимствован из мультфильма «Настоящие охотники за привидениями».

Вообще же тому, кто хочет понять, на каком материале была основана моя книга о смешариках, – пусть посмотрит телепрограмму: какие передачи шли по телеканалам «СТС», «2x2» и «Бибигон» в 2008 и 2009 годах. Именно на этом «литературном» материале и была основана книга.

Там было просто гигантское количество разных образов из массовой культуры.

Так, там был такой персонаж, как Абдул Сморчков, позаимствованный мною из мультфильма «Фархат, принц Персии».

Разумеется, антиарабский смысл этого персонажа я полностью сохранил, но только сделал его хомяком. Да, у меня в книге Абдул Сморчков – хомяк. Правда, хомяк-мусульманин, но всё равно хомяк.

Если вернуться к повествованию, то надо сказать, что во второй тетрадке в действие вступает сын Зорро – Копатыч.

Вторая тетрадка вообще-то была хронологически первой, но это не важно.

Копатыч в этой части книги «душит, рвёт и мочит» в огромных количествах. Жестокости вообще в книге довольно много.

На меня тогла очень повлиял мультфильм про аббатство Рэдволл, а потому этот самый Рэдволл в книге исполняет роль столицы Страны Смешариков, – Смешанины.

Вторая тетрадь начинается с того, что Копатыч живёт в диких местах, а именно – в горах. Там он охотится на лягушек-быков, варит их и ест. А ещё он борется с атеросклерозом.

Потом он встречает диких-диких горцев.

Эти самые горцы в книге описываются как уродливые карлики: они кривоногие, кривозубые, безносые, их глаза узкие, а кожа жёлтая.

Горцы рчень отсталые: они никогла не моются, холят в шкурах, используют лишь орудия из камня и дерева; общаются они с помощью нечленораздельных звуков, так как человеческий язык им недоступен. При этом они очень жестокие и злые.

Они хорошие кавалеристы, а потому способны совершать опустошительные набеги на Страну Смешариков.

Разумеется, Копатыч всех этих горцев рубит в капусту.

Происхождение горцев тоже объясняется: они являются мутантами, появившимися в результате противоестественных связей между чеченцами и китайцами.

Горцы глупы (даже говорить не умеют), порочны, жестоки и очень завистливы. Они наносят огромный вред Стране Смешариков своими набегами, но Копатыч легко расправляется с ними. Побелы даются легко, так как у Копатыча есть кащацкая шагаа, а горцы даже металлов не знают.

В третьей тетрадке рассказывается о сыне Копатыча, которого зовут Альберт. Его я также позаимствовал из мультфильма «Альберт и Зора», но только мультяшного Альберта я скрестил ни то со Штирлицем, ни то с Гиммлером, ни то вообще с Фридрихом Барбароссой. Словом, очень уж он получился у меня брутальным.

Он тоже, конечно, ведёт войну с горцами, а потом ещё и с инопланетянами.

Разумеется, смешарики всех победили, ампотом, вооружившись казацкими шашками и звездолётами, полетели покорять Млечный путь. Когда галактика была покорена, то смешарики вернулись на Землю. Об этих космических путешествиях рассказывается в четвёртой тетрадке.

Про инопланетян было написано ещё во второй тетрадке, но в третьей и четвёртой борьба с ними ведётся в молную мощность. Во второй инопланетяне – лишь побочная тема, а в третьей и четвёртой – главная.

После возвращения со звёзд у Альберта появляются дочери Матильда и Мирандолина. Матильда – умная и работящая, а её сестра – глупая, вздорная и ленивая. Такой я её сделал потому, что этого персонажа мне навязал дедушка.

Последние четыре тетради (пятая, шестая, седьмая и восьмая) посвяшены приключениям Матильды.

В пятой и шестой тетрадях она вместе с остальными смешариками сражается против армии джиннов (это я позаимствовал из мультсериала «Мумия»), которой руководит ужасный Малкаис (именно Малкаис, а не Малкарис).

Этот персонаж, разумеется, взят из мультфильма про Рэдволл. В моей книге это 25-метровый крысак-истукан, сделанный из глины.

В конце шестой тетради Матильда убивает его. Она просто ломает глиняные ноги этого гиганта.

В седьмой и восьмой тетрадях рассказывается о том, как смешарики борются с Бедрангом (этот персонаж, разумеется, тоже из «Рэдволла»).

В моей книге Бедранг превращает живых людей в статуи, надеясь таким образом добиться мирового господства. В конечном итоге его самого превращают в статую. Превращает его Матильда.

Кстати, образ последней навеян женщиной-кошкой и летучей мышью из мультфильма «Соник Икс». Словом, она вообще типичная «роковая красотка».

Словом, такую книгу я написал в 7 лет.

Конечно, книга получилась в значительной степени «детской», но были там и очевидно взрослые элементы.

Так, все герои книги пьют виски, водку и ром, курят кубинские сигары. Ещё они употребляют опиумную настойку на спирту и вообще опиаты. Словом, и другие наркотики (кокаин, к примеру) в книге встречаются.

А ещё в этом моём сочинении очень много расизма.

Да, не только горцы являются там объектом авторской ненависти. Там ещё и очень много всяких гадостей про американцев. Все эти антиамериканские нотки встречаются там в огромных количествах. Выдержаны они в духе Михаила Задорнова и его шуточек про «тупых америкосов». Источник их очевиден – передачи самого Задорнова.

Пока помню: Абдул Сморчков у меня в книге сначала слудил у Малкаиса, но после его разгрома ушёл к Бедрангу. В конце книги его заключают в тюрягу, как меня теперь.

Должен сказать, что книга моя вызвала крайне негативную реакцию у моих учителей именно по политическим мотивам. Словом, не нравилось им решительно всё: откровенный расизм, натуралистическая жестокость (Копатыч там уж очень злобно рубит горцев шашкой), употребление героями алкоголя и наркотиков, квасной патриотизм (этого там и впрямь достаточно) и многое другое.

Так, в Стране Смешариков был очень интересный политический режим. Это было настоящее национал-коммунистическое самодержавие.

Таков был мой политический идеал в 7 лет.

Да, в Стране Смешариков есть король Кар-Карыч. Он абсолютный монарх. Его все слушаются, а он казнит и милует. Но чаще всё же казнит. Это самодержавие.

При этом в стране всё общее, всё народное, ничего частного нет, а все живут как у Христа за пазухой. То есть отлично. Это коммунизм. В моём детском понимании, конечно.

Наконец, все смешарики патриоты, националисты и расисты жуткие. Это национальная составляющая, так сказать.

Учителям все эти политические моменты не понравились, конечно же.

Были там и ещё нарекания. Так, огромное количество всякой чертовщины, нечисти, нежити и выпрыгивающих из гробов танцующих скелетов очень раздражало учительские чувства. Ещё не поравилось нашим училкам (ах, какое меткое словцо! Истинно богат на них народный язык!) то, что король Кар-Карыч был слишком уж похож на Ельцина. Так, он постоянно бухал и делал всякие глупости. С Ельцина я его и рисовал, поскольку этого алкаша я всегда презирал и ненавидел.

После того, как я отдал Александре Евгеньевне рукопись книги, а она передала её Вере Борисовне, которая была учительницей русского языка средних и старших классов школы, – началось нечто страшное.

«Что у вас за семья такая?! Откуда все эти мерзости?! Почему все герои – алкоголики?! Вы совсем за ним не следите?!» – кричали мои училки наперебой прямо в лицо ошарашенной матери, которая была тогда удивлена в высшей степени.

«Вашего сына надо показать психиатру! Мальчик явно нездоров!» – сказала тогда Александра Евгеньевна.

Впоследствии моей матери приходилось слышать эти слова много раз от всевозможных педагогов, социальных работников, учителей и тому подобных уродов.

Разумеется, книгамбыла не без изъяна, но что вы хотите от ребёнка семи лет?

Конечно, никто из училок даже и не думал разбираться в композициях, художественных замыслах и сюжетных перипетиях. Им это было излишне. Они хотели только ругать и осуждать. Естественно, ведь такое поведение (писать книгу в семь лет!) было в их глазах явно девиантным. Они к такому не привыкли, этому не учили их в своих захолустных «институтах» и педулищах. А уж всё непонятное они воспринимали как ущербное, ненормальное и опасное для общества.

Собственно, учитель в России исполняет в первую очередь именно полицейские, карающие функции. Это и не удивительно.

Да, учитель в России – это в первую очередь палач, вертухай, надзиратель. Факт этого бесспорен.

Моральные же и умственные качества учителя в нашей стране полностью соответствуют его социальной роли палача.

Возможно, читателю приходилось слышать про «ментовские морды». Поведаю же и я про морды учительские,

Вообразите себе тётку лет эдак пятидесяти. Она вся густо намазана косметикой. На голове у неё – Вавилонская башня. На носу дешёвые очки. Одета она в цветастое тряпье с вещевого рынка. Сама толстая. Волосы подобны соломе. Тонкие и ломкие. Глаза вечно опущены вниз, к земле. Да и сами глаза-то стеклянные, как у дурно сделанной куклы.

Вообще училка – это мымра. Иначе даже и не скажешь. Мымра, – и всё тут. Ах, как богат, как прекрасен русский язык! В одном слове заключено так много смысла! Им одним всё уже сказано.

Вообще же учителя у нас в стране – люди фантастически ограниченные и столь же фантастически невежественные.

Помню, делал я на природоведении (теперь этот урок называется «Окружающий мир») доклад про лягушек-быков. Александра Евгеньевна мне сказала, что я всё выдумал, что никаких лягушек-быков нет, а за сим поставила мне двойку. В итоге моя мама показала ей страницу в «Википедии» про этих самых лягушек-быков.

Тогда училка моя сказала: «Ну, не обязана же я всё знать!». И двойку мне так и не исправила.

Да, учителя в России – это обыкновенно ограниченные, ничем не интересующиеся люди, которые мало знают и, что особенно важно, – не хотят знать ничего сверх программы. Идут в эту профессию только самые глупые, бездарные и душевно убогие особи.

Во многом это, конечно, вызвано тем, что учительская зарплата мизерная. Такой экономический детерминизм, разумеется, всё объясняет, но учителей не оправдывает: они по-прежнему весьма жалкие и совершенно испорченные люди. В массе своей. Встречаются и в этой среде самородные гении, но погоды они не делают.

Быт учителей очень скуден и убог. Александра Евгеньевна, к примеру, не читала ничего, кроме журнала «Cosmopolitan» и детективов Дарьи Донцовой.

Словом, кроме чтения жёлтой прессы есть у наших учителей ещё одно развлечение. Это, конечно же, сплетни. Да, именно перемывание костей родителям и детям занимает большую часть их свободного времени.

«Ой, а вот Ивановы машину себе новую купили! Ой, а Петровы в Турцию на отпуск съездили! Ой, а вот у Сидоровых сын – дурак!» – слышалось с утра до ночи из учительской.

Болтают себе, чаёк-кофеёк пьют, мымры.

Сволочи!

Чтоб этим гадинам пусто было.

Иногда думаю: и правильно им так мало платят! Работа у них – не бей лежачего! Орать на детей, избивать их, а в перерывах трындеть про всякую чепуху и обсуждать родителей, с которых ещё и требовать взятки! Отличная работа! Я б в учителя пошёл!

Нет, серьёзно! Я сам долгое время мечтал стать учителем, при ом весьма серьёзно. Об этом я ещё расскажу.

Вернёмся к делу.

На критику учителей я не расстроился. Я не плакал, не сокрушался и не страдал. Я уже тогда понял: если эти мымры ругают, – то значит книга получилась хорошая. Я был счастлив.

Да и вообще я очень редко плакал и расстраивался в своей жизни. Особенно в детстве. Когда я был младенцем, то почти никогда не орал и не рыдал, как многие карапузы. Я был очень спокойным моаденцем. Мои родители не щнали бессонных ночей, какие для многих других родителей были непременными спутниками первых лет жизни их детей. Да и в более старшем возрасте я плакал считанное число раз. Намного чаще я злился, орал и ругался, но об этом я вам ещё поведаю.

Что же касается книги, то в декабре 2009 года я отослал её в редакцию «Смешариков», в Петербург.

Я тогда ждал ответа. Ждал страстно и с обычным детским нетерпением. Тогда я поклялся ничего не писать до тех пор, пока я не получу ответа.

И он пришёл. Пришёл лишь в январе 2011 года. К тому времени я уже окончательно перестал ждать.

Вместе с рукописью я тогда отправил картонку с такой надписью: «Пришлите чек на 10 000 $». Я тогда был одержим манией богатства, а ещё мечталиметь чековую книжку, как в американских мультфильмах.

Вернулась рукопись, конечно, без чека и без картонки с надписью, но с письмом. Письмо было хвалебное. Написал его сам Денис Чернов. Он у них был то ли главный редактор, то ли ещё кто, но суть его должности была в том, что эта его должность была там самой главной. Самый главный это был человек! И этот самый главный лично меня похвалил. Письмо написал самолично! Сказал, мол, пиши, парень, пиши. Этим письмом я гордился.

Уже на следующий день после его получения я упросил бабушку сначала перечитать мне все старые записи, а потом начать писать под диктовку новые. Целый день у нас ушёл только на чтение. А вот в следующий день я надиктовал бабушке тридцать страниц новой книги. Но об этом я расскажу позднее.

Помню, когда вышел мультфильм «Смешарики. Начало», то вся наша семья увидела в нём если не плагиат, то заимствование из моей книги. Это ведь я придумал сделать Копатыча главным героем и превртить его в эдакого «красного супермена», – советского Рэмбо, который крошит в капусту тупых америкосов.

Что касается «Легенды о золотом драконе», то и в ней мои родители разглядели плагиат.

Весь этот авантюристический дух был так свойственен моей книге и так далёк от оригинального сериала. Не знаю, додумался ои Чернов до всего этого сам или де стянул немного у меня, но сходства обоих фильмов и книги были очевидны. Тем более, что фильм вышел в 2011 году, а книгу я отправил в редакцию декабрьским утром 2009 года. Словом, всё возможно. Пусть на указанные темы подумают будущие исследователи моего творчества, если таковые найдутся, естественно. Надеюсь, что найдутся. Я же сейчас оставлю тему смешарикрв, но вернусь к ней позднее.

Поговорим же пока про мою жизнь в школе и дома.

Жизнь эта, честно говоря, была дрянь…

Итак, жил я плохо.

Подъём в семь утра, а дальше «пять минут на умыванье, пять минут на одеванье, вам на завтрак семь минут» и так далее.

Потом полчаса ехать в машине до школы по Москве, погружённой ещё в темноту и всегда затянутую смогом. Потом скорее переодеваться в школе, потом бежать на урок и слушать учительские нотации за опоздания. Потом неимоверно скучный и тяжёлый день. Затем омерзительная поездка домой. Омерзительная потому, что мама моя каждый день забирала меня в ужасном настроении. Она вечно была злой и недовольной, а ещё постоянно обзывала меня. «Гадёныш, змеёныш, крысёныш!» – вопила она. Глаза её при этом наливались ненавистью. Один раз она даже огрела меня проволокой по ноге.

Только пусть читатель не думает, что мама – плохой человек. Нет, она на самом деле очень меня любит. Просто Александра Евгеньевна каждый день подходила к моей маме и с полчаса рассказывала ей про меня гадости. Делала она это потому, что мои родители ничего ей не платили. С других родителей она брала деньги за хорошие оценки и ласковое обращение с летьми. Мои же мама с папой не платили ей ничего. Именно поэтому она меня ненавидела и лупила.

Помню, однажды она порвала всю одежду на мне, а матери сказала, что я сам порвал её. Мама ругалась.

У нас часто говорят: мол, учителя получают семь тысяч в месяц. Да, это и впрямь иногла бывает так. Александра Евгеньевна именно столько и получала. Мало кто у нас, однако, задумывается над тем, как выживает учитель на такую зарплату. Разумеется, прожить на эти деньги нельзя, а потому многие учителя занимаются вымогательством.

Вернёмся, однако, к делу.

После возвращения домой я быстро проглатывал обед, постоянно чувствуя на себе свирепый, пронизывающий насквозь и полный ненависти взгляд матери. «Поел?!» – свинцовым голосом спрашивает она. «Да…» – робко отвечаю я. «Немедленно садись за уроки!» – отвечает она.

Потом мы до ночи деоаем уроки вместе. Мы из всегда делали вместе. Заканчивали обычно в час ночи, иногда засиживались до двух.

Затем спать, а утром снова в школу.

Но все эти трудности были мне не то, чтобы совсем нипочём, но всё же имели характер преодолимый. Несмотря ни на что я продолжал мыслить.

Да, звучит это всё очень пафосно.

С виду всё, конечно, было куда прозаичнее, но всё же. В моём детском мозгу шла напряжённая работа. Но внешний наблюдатель, пожалуй, ничего бы и не заметил.

Подумаешь, что такого в том, что маленький мальчик смотрит мультики по телевизору? Глупости! Ничего особого!

Я, однако, смотрел эти злосчастные мультики не просто так. Я всегда смотрел их с большим вниманием: всё запоминал, всё подмечал. Потом я преобразовывал жти образы в нечто своё, оригинальное, сермяжное. Именно так из чужеродного материала появилась «История смешариков».

Тогда де я изобрёл для себя интереснейший спосрб тренировки воображения. Я брал колпачки от шариковых ручек, кусрчки пластмассы, бутылочные крышкм, всякие шнурки и верёвочки; вместе со всем этим я забирался в кровать, воображая эти прелметы своими литературными героями.

Я голым скакал намкровати, сдимая всруках колпачки от ручек. При этом я жутко и громко верещал. Орал я так, что соседи иногла вызывали к нам полицию.

Таким образом я выдумал самые неожиданные истории. В итоге я до такой степени натренировал воображение, что мне достаточно лишь посмотреть на колпачок от ручки для того, чтобы в голове родилось великое мнодество замечательных сюжетов. Словом, все мои тогдашние выдумки имели приключенческий уклон в духе Жюля Верна. Я даже тогда не считал их достойными записи на бумагу, а уж тем более публикации.

И ещё кое-что: в моих кроватных играх не было ничего сексуального! Ничегошеньки! Это я пишу, чтоб не было потом дурацких вопросов.

Укажу и ещё один источник моего литературного творчества. Это так называемые «истории на ночь».

Известно, что многие матери рассказывают своим детям перед сном разные истории, как страшные, так и смешные.

Читатель мой знает, что на протяжении долгого времени я спал в одной кровати со своей матерью. Именно поэтому перед сном мы оьычно подолгу переговаривались. Но только не моя мама рассказывала мне истории, нет. Это я ей рассказывал сказки на ночь. Обыкновенно сказки эти бывали страшными.

На сюжеты этих ночных историй, надо сказать, повлияла книга «Приключения Хомы и Суслика». Именно персонажами этой книги и её авторского продолжения орудовал я тогда, в своих ночных историях.

Особо следует выделить то, что Ежа и Кролика я из эпизодических героев сделал едва ли не главными.

Разумеется, от пасторальных образов оригинальной книги не осталось и следа.

Так, сначала лесные жители освоили обработку металлов и создали своё государство, но потом их поработили иноземные белки, установившие там своё господство. Управляла ими грозная и дьявольски красивая мадам Катара (влияние мультфильма «Аватар. Легенла об Аанге»).

Ежа я превратил в осторожного политикана (очень уж он похож на Сталина!), Кролика – в типичного яппи, директора компании по производству изделий из конопли. Он пьёт виски и живёт в пентхаусе. Хома был мною превращён в некое подобие Барни Гамбла, одного из героев сериала «Симпсоны». Он там постоянно пьёт пиво. Под Сусликом я вывел себя. Этот персонаж у меня вечно вытаскивает Хому из нехороших историй.

Ещё там у меня было много про войну зверей и людей.

Особенно безжалостно малам Катара там воюет со скептиками-учёными. Их она травит горчичным газом и забрасывает атомными бомбами.

Ещё один её враг – коммунисты.

«Я лётчик Люфтваффе, я в небе лечу и красные звёзды в прицеле ищу…» – это про мои тогдашние рассказы.

Словом, недовольство коммунистами основано у меня (и у Катары) было только на их безбожии.

Все персонажи моих ранних рассказов (это относится и к «Истории смешариков», и к рассказам на ночь) были глубоко верующими православными христианами. Поэтому и у Катары, и у Смешариков за атеизм полагалась смертная казнь.

Особая любовь к ежиной породе у меня тоже из детства. Ещё в три года во время прогулки на детской площадке (это было после дождя, как сейчас помню) я нашёл целое семейство плюшевых ёжиков. В детстве они были моими любимыми игрушками. Они и сейчас всегда рядом со мной: ныне я держу их в специальном пластмассовом ящике.

За прошедшие годы их семейство пополнилось собственноручно сшитым ёжиком и плюшевым котёнком. Эх, как же я люблю этих малышей! Я люблю их больше, чем люблю многих людей. В детстве я верил, что они живые. Пусть они меня не покинут. Я спас их от смерти в три года. Спасу их и теперь. Спасу и в дальнейшем. Люблю я своих малышей. Они и теперь мне как живые.

Такие сюжеты и такая любовь к ежам вызревали в моём детском мозгу. Спасибо матери за то, что дала мне забрать этих плюшевых малышей в тёплую квартиру. Иначе они бы они так и сгнили там, в сырой траве под лавкой на детской площадке… Спасибо ей за всё. Я сейчас чуть не плачу.

Вернёмся, однако, к делу.

Помимо этого, увлёкся я кинематографией. Это увлечение началось у меня со времён поездок в Одессу. Дело в том, что в те времена местные богатеи стали самостоятельно захватывать земли возле местного лимана. Они просто отгораживали заборами понравившиеся им участки берега.

Разумеется, это было нарушение природоохранной зоны и права других людей на водопользование, но украинские власти смотрели на это сквозь пальцы. Тогда мы с девушкой и начали снимать репортажи с моим участием.

Суть их была очень проста: довольно упитанный маленький мальчик в шортиках и сандалиях стоит возле одного из тех самых заборов и на чём свет стоит ругает богачей, какие этот самый забор построили.

Такого рода репортажей мы наделали множество. Они имели определённый успех среди наших родственников, а потому мы с девушкой вдохновились и стали снимать всё новые и новые видео.

Мы занимались этим значительную часть нашего свободного времени. Словом, находилось такое почти исключительно на каникулах. Именно тогда-то наша фантазия разворачивалась на полную мощность.

В этом кинематографическом отношении я испытал существенное влияние голливудских блокбастеров (кстати, в рассказах про Хому и Суслика государство лесных зверей называлось Голливудом).

Я тогда много смотрел всякого кино: фантастические боевики, обычные боевики, супергеройские и фильмы ужасов. Всё это на меня очень влияло, а потому я хотел бы и сам снять фильм, подобный «Трансформерам».

Но получался у нас какой-то совершенно дикий треш.

Иначе это и назвать нельзя.

У меня долгое время был план с помощью программы видеомонтажа нарисовать в кадре монстров и сварганить из этих разрозненных фрагментов фильм, но у меня, конечно, ничего не вышло.

Так у нас и осталось в результате огромное количество видеозаписей.

Некоторые из них смешные до слёз, некоторые довольно жуткие, но большинство из них неимоверно скучны, бессмысленны и затянуты. Отдельные из них и вовсе тянут если не на детскую порнографию, то уж на эротику точно.

Должен сказать, что из всех приёмов монтажа один я всё же освоил. Это была переозвучка. Недостаток крутых голливудских сцен я компенсировал тем, что брал чужие фильмы, нарезал кусками и переозвучивал.

Вот это было воистину смешно.

Переозвучка делалась обычно так.

Я включал фильм на стареньком дедушкином телевизоре, ставил камеру перед ним и начинал снимать.

Фильм шёл без звука, но вместо этого звука был я сам. Я комментировал действия героев на экране. Подчас я даже не смотрел предварительно того фильма, который переозвучивал. В результате выходила лютая чушь.

Ещё веселее становилось оттого, что в экране телевизора отражалась комната, диван и сидящие на нём дедушка с бабушкой. При этом они обычно были раздеты до нижнего белья и что-то жевали.

Всё это зритель, конечно, видел. Словом, я хотел снимать фантастические боевики, а снимал одну сплошную треш-комедию.

Надо сказать, что раздетость моих дедушки и бабушки была связана с тем, что в их квартире всегда было жарко, будто в бане.

Такое было у меня некогда творчество. Впоследствие мне самому стало стыдно за все эти видео, а потому я все их удалил со своего ноутбука. Словом, добрая половина их (если не три четверти) сохранилась на картах памяти различных видеокамер, на которых мы снимали, на старых CD-дисках да ещё в компьютерах наших знакомых. Надеюсь, что как только выберусь из этой проклятой тюряги, – обязательно приведу все оставшиеся видеоматериалы в полный порядок.

Теперь же, когда я поведал читателям о литературных и вообще творческих делах, – требуется сказать пару слов о бытовой стороне моей жизни.

К школьным делам я, как вы знаете, относился без энтузиазма. К слову, читать я научился лишь во втором классе, хотя связано это было с хорошей памятью, а не с отсутствием способностей.

Дело втом, что мне хватало лишь один раз услышать текст, чтобы выучить его наизусть.

Поэтому в первом классе я не читал вовсе. Так, водил пальцем по строчкам для видимости и повторял выученные слова.

От выполнения домашних заданий я частенько отлынивал. Вместо этого предпочитал валяться на диване, смотреть мультики и предаваться обжорству.

Айкидо пришлось бросить уже после первой четверти первого класса. Прогулки, разумеется, тоже пришлось бросить.

Теперь я вынужден был до поздней ночи делать уроки.

Мама хотела, чтобы у меня всегда все уроки были сделаны.

Поэтому погулять мне теперь почти никогда не удавалось. Разве что иногда, да и то уже поздним вечером.

Помню, нам однажды задали довольно мало. Уроки закончил тогда делать в десять вечера. В десять тридцать пришли дедушка с бабушкой. Тогда мы пошли гулять по вечерней Москве. Я помню тёмные дворы, освещённые в лучшем случае одним фонарём. Помню московское облачное небо. Это было ранней весной. Помню киоски, где торговали газетами, журналами и всякими сладостями. Помню нависавшие над нашими головами мёртвые стволы деревьев. Они и впрямь были безобразными мертвецами, как сказано в одном школьном рассказе. Вернулись мы тогда домой в двенадцать часов ночи.

Эх, многое повидал я под вечно затянутым тучами московским небом! Всё же очень сильно это детское воспоминание.

Ранняя весна. Кругом лежат горы грязного снега. Под ногами слякоть. Потоки грязи текут по улицам. Небо серое, облачное, если не свинцовое, то оловянное. Мне в своей курточке жарко до невозможности. Люди кругом злые, недовольные. На лицах у всех – усталость и раздражённость, некая обиженность на свою жизнь. Заходим с бабушкой в магазин. Там душно, жарко и очень тесно. Пахнет человеческим потом и сыростью. Холодильники не работают. По грязному полу бегают крысы. Слышна ругань на русском и каких-то южных языках. Бабушка покупает мясо. Эх, какие впечатления! Нет, чудо просто, а не впечатления! Разве в Европе такое можно увидеть?! Нет, всё же хороша Россия. Да, что бы вы там ни говорили, но свою Родину я люблю. Люблю больше всего на свете. Знаете, я даже всех этих учителей люблю. Да, многие из них педофилы, невежды, фашисты и даже дьяволопоклонники. Да, всё это так. Но я всё равно их люблю. Просто не могу иначе. Я не в силах ненавидеть этих людей. И если я на них ругаюсь, – то это потому, что я их люблю. Есть в этом нечто бахтинское.

Помните, Бахтин писал о том, что Франсуа Рабле в своём романе одновременно и осмеивает, и прославляет одни и те же вещи?

Вот и я сейчас поступаю таким же образом.

Да, я – новый Рабле. В этом нет никаких сомнений! Во всяком случае у меня.

Я ведь в своей книге тоже высмеиваю, издеваюсь, даже ругаю на чём свет стоит. Но при этом люблю всё это. Да, я люблю на самом деле наших школьных учителей.

Много, конечно, о них говорят плохого.

Многое из этого правда.

Да почти всё из этого правда.

Но я вам скажу: на самом деле это очень милые и хорошие люди. И к тому же есть среди них классные пьянчужки!

Словом, не подумайте только, что я принадлежу к тем, кто свою Родину называет «этой страной» и «Рашкой», а народ величает не иначе, как быдлом. Напротив, жалких интеллигентишек, только и мечтающих свалить за кордон из нашей страны, – я презираю и ненавижу. Вот их-то я ненавижу по-настоящему. Их-то я готов убивать без всякой жалости. Такие жить не заслуживают.

Не надо, однако, думать, что я эдакий квасной патриот, которому всё в России нравится. Будь это так, – не начал бы я писать эту книгу. И хотя я готов защищать учителей-педофилов, – я вовсе не сторонник правящей партии.

Я превосходно вижу, что страна доведена до полного разорения, а всему виной банда маньяков и убийц, засевшая в Кремле. Именно поэтому я заявляю читателя, что при первой же возможности продолжу свою революционную войну против наших властей. И пусть этот роман будет воспринят вами правильно: как средство этой войны, как настоящее психологическое оружие.

Я, однако, чересчур увлёкся этими пустопорожними рассуждениями. Вернусь же к делу.

Я растолстел.

Да, переедание и малоподвижный образ жизни сделали своё дело. Ровно как и постоянный стресс, недосыпание и множество других причин. К моменту окончания первого класса я окончательно превратился в толстого, совершенно неспортивного мальчика.

Превращение это, как вы знаете, началось ещё с того времени, как меня отдали во «Дворец пионеров», но завершилось оно к началу лета 2009 года.

На этом я, конечно, не остановился.

Во втором классе школьной нагрузки стало ещё больше. Больше стало и стресса. На прогулки времени не осталось совсем. Спать я тоже стал меньше, но зато есть начал больше. Словом, за второй класс я растолстел ещё больше. Потом был третий класс… Словом, там всё было уже не столь однозначно, но об этом я поведаю вам далее.

Как я сам ко всему этому относился?

Да никак.

В те времена я о таких вещах ещё совершенно не задумывался. Выпивал себе по полтора литра кока-колы в день и не заморачивался. Мне было плевать с высокой колокольни на свой лишний вес. Родственники тоже не особенно волновались по этому поводу. Только отец иногда говорил, что, мол, на спорт меня отдавать надо.

Впрочем, дальше его смутных мечтаний дело не заходило.

А я преспокойно лопал себе на здоровье шоколадные батончики…

 Глава шестая. Проявление характера.

Хорошее название для главы! Пафосное! Равно как и все другие названия глав в этой книге.

Интересно, что же за произведение получится у меня в конце?

Увы, я и сам этого толком не представляю.

Перейдём, впрочем, к делу.

Здесь я опишу свою жизнь в третьем, четвёртом и пятом классах школы. Время это для меня приятное, ибо именно тогда я увлёкся сначала историей, а через неё и политикой. Тогда же приключился мой первый серьезный конфликт с учителем. Словом, время было интересное, а потому приступим к изложению.

Для начала требуется сказать, что летом 2010 года я увлёкся всякими естественными науками. Увлёкся я ими так прочно и серьёзно, что мои родители одно время даже были уверены, что я непременно сделаюсь в итоге биологом.

Душевая кабина в нашей квартире совсем не работала, а потому я оборудовал её под лабораторию. Словом, не только в этой злосчастной душевой кабине я ставил свои эксперименты.

Нет, вся наша квартира была заставлена различными колбами, банками, склянками и всевозможным лабораторным оборудованием. Горшки с кактусами (коллекционировать их я начал по примеру Ёжика из «Смешариков»), аквариумы с лягушками, банки, где я разводил дождевых червей, – всего этого в доме хватало. И дом был – полная чаша!

Основная суть моих экспериментов, которым подвергались не только растения и черви, но также мой хомяк и некоторые члены семьи, состояла в том, что я давал этим существам какое-нибудь снадобье, а потом смотрел, что с ними будет.

Один хомяк так сдох, но я за него не переживал.

Куда больше я переживал за погибший кактус.

Лягушки погибли, но по не зависящим от меня причинам, а вот червей убить оказалось совершенно невозможно.

Второй хомяк остался жив. Его мы потом выпустили в дикую природу весной.

Но рассказывать о моих экспериментах было бы совершенно бессмысленно, если не говорить о таком явлении нашей жизни, как дача.

Дело всё в том, что ещё в 2007 году, совсем незадолго до кризиса, отец мой купил в кредит огромную дачу.

Двор в 15 соток, дом в 300 квадратных метров. Для такой покупки он продал дом в Испании и заложил всё наше движимое и недвижимое имущество.

Я подумал: было бы хорошо, если бы я внёс в свое повествование немного точности.

Дача эта находилась в посёлке «Истра кантри клаб» (всегда ненавидел это название). Нам принадлежал дом под номером 128. В свою очередь в Москве мы жили по адресу: Багратионовский проезд, дом 1, строение 2, квартира 158.

Наш сегодняшний адрес я называть не буду, равно как и точное место проживания моего дедушки, но лишь из соображений безопасности. Всё же автору подобного произведения следует остерегаться, ибо уж слишком может быть много охотников до его головы.

Вернёмся, однако, к делу.

Мой отец купил дачу в кредит.

Что может быть глупее?!

Нет, можно, конечно, придумать что-то определённо более глупое, но это… Я даже не знаю, как всё это назвать. А ведь говорила тогда моя мама, что лучше переждать до тех времён, когда денег скопим. И ведь я говорил отцу (хоть и маленький был, а всё же понимал!), чтоб не вздумал брать кредит.

Но он не послушался, купил эту проклятую дачу в кредит, а в результате потеряли мы и дачу, и нашу квартиру на Багратионовском проезде, и квартиру бабушки Луизы.

Словом, всё почти потеряли.

Осталась одна дедушкина хрущоба. Всё: больше ничего у нас теперь нет.

А ведь всё оттого, что отец купил эту дачу в кредит!

Ух, сколько слёз было пролито моей мамочкой из-за неё!

Но об этом я расскажу дальше.

Почему я начал рассказ о даче лишь сейчас?

Дело в том, что отец мало того, что купил дачу в кредит, так ещё и купил недостроенную дачу.

Поэтому нам пришлось её сперва достраивать до нормального состояния, так, чтоб хоть жить было можно.

Поэтому купил дачу отец в 2007 году, а первый раз мы поехали туда семьей лишь в 2011 году. Но не будем забегать вперёд.

Я уже писал вам о том, что я увлёкся летом 2010 года естественными науками. Да, биологией, химией и физикой.

Тогда же я начал строить ракету. Все свои силы я отдал созданию названной ракеты.

Разумеется, это развлечение, ровно как и вообще мой дрейф в сторону естественных наук, было тесно связано с желанием снять фильм наподобие «Чужого» (очень уж он на меня повлиял в детстве).

Я отдавал строительству ракеты все силы, а потому очень скоро она увеличилась в весе до 50 килограммов и вытянулась вверх на 170 сантиметров.

Очень скоро я потерял способность носить её на руках, а потому мы с дедом возили её на коляске.

В качестве топлива мы использовали сплав сахара и селитры, заряд же был сделан из самостоятельного чёрного пороха и гвоздей. Мы несколько раз пытались запустить эту ракету, но всё было бесполезно. Ничего не получалось.

Но вот, наконец, мы решили запустить её в новогоднюю ночь.

Снова неудача!

Тогда я понял, как всё же можно организовать запуск.

В первый же день 2011 года я пришёл к дедушке домой и пробыл у него до самого вечера. Я собрал тогда весьма хитроумное устройство из мощной щелочной батареи, электрического будильника и нескольких проводков с прищепками, которые ещё называют «крокодилами». Всё настроил, всё проверил. Дедушке с бабушкой объявил, что надо будет ближе к полуночи уйти из дома, оставив окна в спальне открытыми нараспашку.

Так они, к чести их, и сделали.

Ровно в полночь зазвонил будильник. Электрический ток побежал по проводам к небольшому детонатору, роль которого исполнил баллончик с газом для зажигалок. От взрыва детонатора вспыхнула топливная смесь. Ракета вырвалась через открытое окно прямо на улицу, а затем улетела прочь, рухнув и взорвавшись где-то во дворе таможенного министерства.

Это самое министерство было отделено от нашего двора лишь гаражами и рельсами метро.

Разумеется, квартира была пусть и не уничтожена, но приведена в беспорядок, притом жуткий.

Страшная вонь стояла неделю.

Окно было разбито, гардина упала.

Разумеется, приходила полиция.

Хорошо ещё, что при разрыве мой заряд никого не убил, а то не писал бы я, наверное, сейчас этих строк.

Помню, что на следующий день после всего этого мы с бабушкой ходили в Сбербанк. Пенсию получали. Дед в это время стёкла менял. Тогда, помню, ещё метель была…

Эх! Память, говори!

Ненавижу Набокова, а вот рука сама вставить потянулась.

Да, знаете: я против запрета фейерверков.

Против!

И не надо мне тут ссылаться на якобы положительный опыт Сингапура в этом отношении.

Насмотрелся я на московских хипстеров-левачков, какие очень уж этот поганый Сингапур хвалят.

Ей-богу, чудо-остров прямо!

Вот что это такое?!

Я вам скажу: это отсутствие патриотизма, низкопоклонство перед Сингапуром.

Этот город – опора реакционных сил, пристанище фашизма и самой мрачной реакции.

Я ненавижу Сингапур вместе с его диктатором-антикоммунистом (хорошо, что он уже сдох).

И так должен делать всякий настоящий коммунист.

Да, настоящий коммунист презирает и ненавидит этот декадентский город.

Честно говоря, была бы моя воля – сбросил бы на него атомную бомбу. Убил бы разом всех его жителей: этих унылых мещан.

Чистенькие улочки меня всегда приводили в бешенство.

Вылизанная Тверская теперь стала совершенно кукольной. Смотреть противно! Пусть у нас всё будет иначе.

Но вернёмся к делу.

В январе 2011 года я, как уже говорилось ранее, получил свои старые сочинения про Смешариков и немедленно приступил к написанию новых. Если не изменяет мне память, то получил я свои сочинения 23 января.

Было часов восемь вечера.

Отец пришёл домой с работы и с радостным лицом подал мне такой бумажный конверт. Это и была моя книга. Возвращённая…

Помню, у отца было красное с мороза лицо, на нём был его любимый бушлат, а в руках он нёс тяжёлые сумки из «Ашана».

Словом, с января 2011 года я сел за написание «Приключений смешариков».

Но это лишь условное название книги.

Дело в том, что стоящего и постоянного названия ей я так и не придумал, а потому называть её здесь я буду этим, условным, нужным ей именем.

Так поговорим же теперь об этом моём сочинении…

Интересны условия его создания.

В будние дни я, разумеется, писать не мог. Очень уж занят был. Поэтому писал я исключительно в выходные.

Каждый выходной день я просыпался примерно часов в девять-десять, завтракал, а потом шёл к бабушке. У неё я оказывался обычно в двенадцать. Придя на место своей основной работы, я подавал своему секретарю тетрадные листки, ручку и принимался надиктовывать.

Заканчивали мы обычно часам к восьми. То есть работали мы обычно часов по шесть-семь в день, так как делали обеденный перерыв.

В каникулы я, разумеется, приходил гораздо чаще: едва ли не каждый день. Летом мы с бабушкой иногда засиживались до одиннадцати вечера. Тогда она писала по пятьдесят страниц в день. Да, хорошая у меня была бабушка! Спасибо ей за всё. Даже не знаю, чем бы я без неё стал.

Но вернёмся к делу.

Книга получилась огромной. В неё было 392 главы. В среднем главы были небольшими. Так, семь-восемь тетрадных страничек. Бывали, однако, и главы-гиганты по тридцать, пятьдесят и даже сто страниц.

Вид книга имела оригинальный.

Дело в том, что я не пользовался готовыми тетрадями. Вместо этого я из тетрадей вырезал листы, а уж на них писалась книга.

В результате моё сочинение представляло собой толстенную кипу исписанных мелким, убористым почерком с обеих сторон тетрадных листков. Сначала была одна кипа, затем их стало две (это уже был второй том), а потом и все три. Всего на три тома (словом, третий так и остался неоконченным) ушло более трёх тысяч листков.

Большая работа!

Скажу ещё, что первый том я заворачивал в старое кухонное полотенце, второй хранил в пластмассовой папке, а третий держал в клеёночной суперобложке для школьной тетради.

Но это всё бренная форма, а мы поговорим о содержании.

Оно стало гораздо более разнообразным.

Естественно, ведь и я вырос не только вширь!

Так, прибавилось персонажей. Если в «Истории смешариков» их чуть более десятка (не считая эпизодических), то в «Приключениях» счёт идёт на несколько сотен, а если включить и эпизодических – то и на тысячи.

Да, велика получилась книга!

Поведаем же об её особенностях.

Сюжет почти любой из составляющих её историй до глупости прост. Какие-то внешние или внутренние враги атакуют Страну Смешариков. Но её могучая контрразведка (во главе которой стоит Копатыч) даёт им отпор.

Появилось много новых героев. В первую очередь это, конечно, Франческо. Его я стащил из мультфильма «Тачки 2». В книге он утратил все свои машинные черты и стал почти человеком.

Из мультфильма «Тачки» я украл Чико, которого безжалостно переименовал в Чикен-бекона. Был у меня там ещё и Чикен-шейх. Эти двое последних – родные братья и дети Абдула Сторикова. Они арабы, пьяницы, обжоры и дураки. Словом, я изобразил их в максимально неблагоприятном освещении. В книге они постоянно нанимаются на службу ко всякого рода влиятельным негодяям. Среди этих негодяев попадаются мафиози, террористы, а также американское правительство.

Да, антиамериканских пассажей в книге значительно прибавилось. Более того, они стали намного обдуманнее. Теперь же в книге появились и Барак Обама, и Джордж Буш, а также многие другие.

Все эти персонажи, разумеется, имеют сугубо негативный окрас.

Так, Барак Обама в книге в самом прямом смысле слова ест младенцев (жареных на вертеле, как шашлык). Этим же занимаются все американские сенаторы.

Разумеется, господа сенаторы все жирные-прежирные. Они все весят по 150 килограммов, но всё равно жрут кукурузу прям из тазиков, прямо во время заседаний, отчего парламент становится похож на хлев, а сенаторы – на свиней. Да, всё это, конечно, не больно тонко, но всё же…

Книжные американцы (все сплошь тупые, жирные, ленивые, жестокие, похотливые и ограниченные; слово-то какое – ограниченные!) только и делают, что творят разные беззакония и преступления. Жестокие американские солдаты по всему миру грабят, убивают и насилуют.

Знаете, какой девиз у американцев в книге? «Грабь, насилуй, убивай!» – вот их девиз.

Словом, весь мир стонет под пятой солдатского ботинка американского душегуба. И только гордая Страна Смешариков не покорилась бандам супостатов. Именно поэтому американцы ненавидят Смешариков больше всего на свете и постоянно стремятся их уничтожить. Однако Смешарикам всё нипочём. Они не боятся ни атомных бомб, ни прыгающих мин. А всё потому, что их защищает православный бог!

Да, все Смешарики у меня по-прежнему православные ортодоксы. Американцы в книге пытаются растлить Смешариков своей демократией, порнографией и фастфудом, но у них ничего не выходит. Они постоянно посылают в Смешанину террористов и диверсантов, агитаторов и коммивояжёров, но Смешарики их либо убивают, либо изгоняют прочь из страны.

За всю книгу перед глазами читателей проходит целый батальон различных злодеев и гадов, так или иначе связанных с Америкой. Тут и польские националисты, и арабские террористы, и злобные жиды из «Моссада», и воскресшие из мёртвых зомби-эсэсовцы, а также итальянская мафия, японские милитаристы, ниндзя, Ходорковский и многие другие.

Да что там – даже сомалийские пираты превратились во врагов Смешанины. Против Смешариков также ведёт борьбу Ватикан, баптисты и даже сам дьявол со своими ордами ада. И все они хотят извести Смешариков до единого.

Арабские шейхи зарятся на смешанинскую нефть, Ватикан хочет всех православных смешариков обратить в католичество, а Ходорковский мечтает об утраченном богатстве. Словом, Страна Смешариков постоянно находится в кольце врагов. Но гордая смешанинская контрразведка никогда не дремлет…

Но об этом мы ещё поговорим далее. А пока же назовём ещё пару новых персонажей.

Таков, к примеру, Макбейн. Этого персонажа я позаимствовал из сериала «Симпсоны». В книге он превратился в некое подобие жидкого терминатора из фильма «Терминатор 2». Он такой же жидкий, такой же неубиваемый и вообще неуязвимый. Его создали блошарленцы для борьбы со смешариками. В конечном итоге Копатыч разрушает атомную структуру Макбейна, а потому он погибает.

Были в книге также ужасные демоны Сирокко и Эгохан (последний взят из мультсериала «Фархат, принц Персии»), но их Копатыч уничтожил быстро.

Одним из основных и наиболее опасных врагов Смешариков стал жуткий демон Оро. Словом, это не столько демон, сколько некое подобие существа из книги Стивена Кинга «Оно». Это именно не монстр, а жуткое нечто, от которого вообще не знаешь, чего ожидать. Это самое Оро обитает в горах, покрытых густыми лесами и болотами, затянутыми вечной пеленой тумана. Чаще всего Оро принимает вид гигантского летающего шара, от которого отходят длинные нити-щупальца. Однако это существо способно превращаться во что угодно и кого угодно, может наводить галлюцинации и даже изменять реальность под свои нужды за считанные секунды.

Словом, и эту заразу Смешарики в конечном итоге побеждают.

Помимо этих основных было, конечно, великое множество проходных, эпизодических злодеев, которых Копатыч в каждой главе рубит своей шашкой пачками. На этих я останавливаться не буду.

Поговорим лучше о героях положительных.

Из таковых я назвал пока лишь Франческо. Тут всё дело в том, что этот последний – едва ли не главное действующее лицо после Копатыча во многих главах (особенно во втором томе). Но он далеко не единственный новоприбывший в дружную команду смешариков-контрразведчиков. Так, отдаётся этому делу и Бараш.

А происходит всё это вот таким образом.

Словом, тут я уже перехожу к непосредственному изложению не очень-то выраженного сюжета всей книги. Ну, приступим!

Начинается книга с того, что Бараш решает как следует подзаработать. Поэтому он решает заняться хлебной спекуляцией: покупает хлеб в деревне дёшево, а в городе его продаёт задорого. Потом он открывает опиумный притон, а потом и вовсе покупает себе должность винного интенданта армии.

На своём посту он мошенничает: вместо вина поставляет воду из ближайшего болота, а всё вино продаёт. Деньги, разумеется, себе в карман кладёт.

Но потом полиция догадывается об этих непотребствах, а потому Бараша арестовывают, судят и приговаривают к ссылке в далёком горном уезде. Он отправляется туда и селится в обветшалом домике посреди леса.

Однако предприимчивая его натура и здесь не угасает. Бараш сперва налаживает хозяйство (в первую очередь – покупает два десятка самогонных аппаратов, а во вторую – устраивает за домом теплицу с коноплёй).

Затем он начинает торговать с окрестными жителями, а потом и вовсе открывает придорожный бар.

Дело в том, что правительство Смешанины проложило к этому времени дорогу вблизи от его жилища. Вот у этой дороги он поставил свой бар, который назвал «Бар Гадкий Койот».

Славился этот бар тем, что там постоянно были драки, а ещё тем, что там «полуголые хомячки танцевали на столе и распевали байкерские песни». В конце концов бар стал известен на всю Смешанину, а потому даже глава контрразведки Копатыч приехал туда выпить «Кровавую Мэри» однажды. И так ему понравилось там, что он Бараша помиловал, но тот в столицу уже не вернулся. Предпочёл быть первым человеком в деревне.

После этого и у Нюши проявились предпринимательские способности. В моей книге Нюша – это дочь богатого дворянина, этакая избалованная молодая дура.

Так вот. Началось всё с того, что однажды Нюша ехала в роскошной карете из Рэдвола (столицы Смешариков) в другой город. Ехала через дремучий, полный вурдалаков и призраков лес. Дело было глубокой ночью, а делать было абсолютно нечего. Поэтому Нюша выпила рюмочку вина. Потом вторую. Потом третью…

Словом, в конце концов она выпила 212 рюмочек за ночь («212 VIP»!). А затем…

Нет, Нюша в итоге не стала алкоголичкой. Вместо этого она открыла свой собственный ликероводочный завод и назвала его «Нюшина Агава». В конечном итоге завод этот стал самым знаменитым предприятием такого рода во всей Смешанине. А потом Бараш и Нюша поженились.

Параллельно со всем этим разворачиваются и несколько другие действия. Злобные америкосы во главе с их лидером-каннибалом Бараком Обамой начинают войну против Смешариков. Для этого они нанимают террористов Чикен-бекона и Чикен-шейха. Эти двое переодеваются женщинами и пробираются через смешанинскую границу. Внутри страны они всех грабят, убивают и вообще ведут себя скверно.

Но потом эти разбойники набредают на домик Бараша.

Но Бараш не из робкого десятка: он с помощью своей берданки легко изловил бандитов и передал их Смешанинской контрразведке. За это Копатыч и даёт ему орден и жалует ему капитана контрразведки.

Но потом бандиты сбегают из тюрьмы и с позором возвращаются в Америку.

Но только Смешарики отбились от этой заразы, как против них уже плетут заговор правители ужасной Блошарленской империи. Это государство в книге – воплощение абсолютного зла, даже хуже, чем Америка. Столица её – город Блошариен (название я взял из одной серии мультфильма «Царь горы»), город проституток, бандитов и нищих.

Блошарненские колдуны и учёные создают того самого жуткого Макбейна. Этот высокотехнологичный Голем прилетает на ракете в Страну Смешариков, приземляется и начинает всё крушить. Ничто его не берёт: ни пули, ни снаряды.

Тогда Копатыч достаёт из музея молот Тора, который сделан из ядра очень горячей звезды. Этим самым молотом он легко разметал Макбейна, а затем прогнал его прочь из страны.

Однако Макбейн не был уничтожен Копатычем полностью. Этот опасный робот временно удаляется, но он обязательно вернётся.

Вскоре после этого Смешарики впервые сталкиваются с Оро.

Всё начинается с загадочных исчезновений. В одном далёком уезде постоянно пропадают люди. Поисковые группы, созданные для нахождения этих людей тоже пропадают.

Тогда в этот район отправляется Копатыч. Он идёт прямо в лес и встречает там это самое Оро. Дальше начинается жуть в духе Стивена Кинга. Оро пытается захватить разум Копатыча, но у того оказывается такая сила воли, что Оро проигрывает и растворяется в воздухе. Но оно ещё вернётся.

Затем начинается война с Блошарненской империей. Копатыч ведёт в бой целую армию. Он в рекордно короткие сроки осуществляет труднейший переход через покрытые снегом горы, а затем лавиной обрушивается на врага и мигом всех побеждает. Огромные территории Блошарненской империи отходят Смешарикам. Враг поспешно заключает мирный договор. Копатыч возвращается домой героем.

Но только бравый генерал вернулся домой, как тут новая беда: страну заполонили целые орды воскресших из мёртвых эсэсовцев-зомби. С ними Копатыч управляется в два счёта. Однако он узнаёт, что руководит этими мертвяками воскресший из мёртвых Малкаис. Он же напускает на страну полчища джиннов, привидений и всякой нечистой силы. Но потом Копатыч находит его логово и уничтожает его вместе с Малкаисом.

Затем Страну Смешариков атакует итальянская мафия. Для порабощения страны мафиози выводят ужасных крыс размером со слона каждая. Но Копатыч с остальными (остальные – это Зорро, Альберт, Матильда и все уже известные вам) побеждает и эту напасть.

Затем Страну Смешариков атакуют японские милитаристы и Ходорковский. Они хотят всё население страны споить и подсадить на наркоту. Но Копатыч побеждает «узкоглазых обезьян», а Ходорковскому отрубает голову.

После этого идёт война с Саудовской Аравией, в которой Смешарики, разумеется, побеждают.

Затем возвращаются старые враги: Чикен-бекон и Чикен-шейх, Макбейн и Оро. Их тоже (хотя и с огромным трудом) Смешарики уничтожают. В этот же период напряжённой борьбы к ним присоединяется молодой стажёр Франческо.

Вскоре после этого начинается Третья Мировая Война. Весь мир воюет против Америки и Блошарленской империи. Копатыч со своей армией отправляется за океан. Но пока он воюет на чужбине, многочисленные враги (тут и полудикие варвары-горцы, о которых я и до этого в книге не забывал, и блошарненцы, и японцы, и американцы, и даже сам Сатана со своими демонами, тоже помогающий Америке) оккупируют Смешанину.

Они всех грабят, насилуют и убивают. Страна доведена до сущего разорения. Когда Копатыч об этом узнаёт, то он велит своим солдатам построить могучий флот. Когда флот построен, то Копатыч погружает свою армию на корабли и возвращается на Родину. Его войска высаживаются на побережье.

Там их встречают партизаны во главе с Барашем, который не сдался, а продолжил борьбу за свободу Смешанины в подполье. После этого Копатыч громит интервентов.

Американцы понимают: война проиграна. Поэтому они пускают в ход своё ядерное оружие.

Это конец.

Казалось бы, планете конец, но не тут-то было!

Смешарики успевают погрузить на свои звездолёты всё население дружественных им стран до наступления ядерного апокалипсиса. Поэтому в результате гибнут одни лишь Американцы и блошарленцы. Все остальные переселяются на Марс.

Там Копатыч, Франческо и Бараш сражаются с марсианами, а затем озеленяют красную планету. Потом они одолевают демонов Сирокко и Эгохана, а под конец расправляются с непонятно откуда взявшимся Бедрангом и всякими американскими недобитками.

Тут надо сказать, что все события, следующие за прилётом на Марс, – это уже второй или третий тома.

Третий том так и остался недописанным. Там Смешарики восстанавливают Землю, продолжают борьбу с нечистью и всякими реликтовыми бандитами, а затем Копатыч выходит на пенсию.

Дописать третий том у меня сил так и не хватило. Даже и не знаю, почему. Да, книга получилась необычная. Сюжет вроде есть, но каждая глава – отдельная история, особое приключение.

Итак, написание романа я прервал в мае 2013 года. О причинах этого будет сказано дальше. Словом, помимо этой гигантской книги я написал ещё великое множество всяких отдельных рассказов о своих любимых героях, но все эти рассказы вторичны, убоги и незначительны, а потому я не буду даже и останавливаться на них.

Ну, всё!

О делах литературных мы поговорили.

Теперь можно написать и о личном. Тем более, что писать есть о чём.

Наконец-то пришло время рассказать о том, как я после долгого перерыва начал заниматься спортом. На сей раз не из-под палки, а по своему желанию, что особенно важно. Ну, приступим!

Это случилось 1 апреля 2011 года. Дело давнее, но я всё запомнил до мельчайших подробностей.

Была пятница.

Занятия в школе закончились, а потому мы с мамой сначала отправились домой, где пообедали, а затем оттуда я пошёл к бабушке.

Я надиктовал ей несколько страниц, но быстро выдохся. День был тяжёлым.

После того, как мы закончили писать, я решил посмотреть телевизор. Включил себе любимый тогда канал «2x2». В тот день была премьера 21-го сезона «Симпсонов», – в те годы одного из любимых моих мультсериалов. Сезон открывался серией «Гомер-громадина».

Если кто помнит, там Гомер снимается в супергеройском кино.

Для съемок в фильме он худеет и вообще приводит себя в надлежащую физическую форму, но потом снова постепенно набирает вес. Вот эту самую серию я и посмотрел.

Боже, какое сильное впечатление она произвела на мою неокрепшую психику!

Тут я не шучу!

На меня, человека болезненно честолюбивого, эта серия произвела какой-то совершенно фантастический эффект, притом явно не такой, как задумывал автор мультфильма.

К тому моменту, когда мультфильм закончился, я как раз доел пиццу (бабушка любила кормить меня пиццей), и вдруг почувствовал ту самую горечь на душе, которую ощущаешь в те минуты, когда твоё самолюбие ущемлено. Да, именно это неприятное чувство схватило меня тогда. Дело было в том, что я увидел на экране телевизора стройного, спортивного Гомера, с могучими битцепсами и кубиками пресса. И мне стало завидно.

Да, я стал завидовать персонажу мультфильма.

И я подумал: а чем я хуже его?!

Бабушка уже унесла тарелки, а потому я оставался теперь один в комнате (дело было в спальне; это там я надиктовывал роман, там же я смотрел телевизор и ел пиццу всегда).

Некоторое время я просто сидел неподвижно и думал о том, что я увидел, о Гомере Симпсоне, о спорте и физкультуре, а также о многом другом.

Затем я встал, подошёл к огромному зеркалу, вмонтированному в дверцу шкафа, и впервые в жизни стал разглядывать свою фигуру. Сначала просто смотрел. Потом крутиться стал, позы принимать. Потом разделся до трусов. И чем больше я на себя смотрел, – тем меньше я себе нравился. Минут через тридцать верчений перед зеркалом я окончательно осознал, что стал жирным.

И тогда я пришёл в какой-то странный, ошеломляющий ужас. До этого я о подобных вещах толком-то и не задумывался вовсе. Сейчас же осознание того, что я ражирел, встало передо мной в полный рост.

Следующим чувством после ужаса стал стыд. Притом это тоже был стыд совершенно особенный.

Мне стало стыдно буквально за всё: за то, что я схомячил сегодня эту несчастную пиццу, за то, что я не делал зарядку по утрам, за то, что я бросил айкидо, а также ещё за многое другое. Одним словом, мне стало стыдно за то, что я – это я, а не какой-нибудь голливудский красавчик.

Впоследствии, по прошествии нескольких лет, мне стало стыдно уже за то, что я тогда подчинился своему честолюбию, что не смог пораскинуть как следует мозгами и включился в дурацкую гонку за навязанным (да ещё и через американский мультфильм!) идеалом красоты.

Но тогда, конечно, я не думал ни о чём. В моей голове тогда была лишь одна мысль: качаться, качаться, качаться до изнеможения. Мне хотелось качаться, хотелось стать качком, как какой-нибудь Шварцнеггер.

При этом я начал страшно ненавидеть и презирать то тело, которое я имел. Я смотрелся в зеркало и ненавидел самого себя. Ненавидел страшной ненавистью.

Именно поэтому я и говорю сейчас: мода, а вместе с ней и навязанные идеалы красоты, – это опаснейшее орудие буржуазной пропаганды.

В наши дни правящие классы с помощью моды достигают того, что раньше достигалось с помощью религии. И это отнюдь не пустые слова.

Я уж на собственном примере знаю, что мода легко способна превратить нормального человека в тупого и агрессивного фанатика. В моём случае речь идёт о моде на так называемое «спортивное» тело.

Поскольку же я сам в прошлом – жертва моды, то в своей агитации я особое внимание уделяю борьбе с этой мерзостью.

И ещё раз напомню моим читателям: этот роман – не один из тех книжек, что обычно читают в туалете для расслабления. Нет, эту книгу я пишу для того, чтобы открыть читателям глаза на творящийся в России беспредел. Эта книга должна освобождать разум из плена иллюзий. В том числе, разумеется, иллюзий моды. Скажу честно: я хочу написать такую книгу, чтоб она была орудием классовой борьбы, чтоб она звала людей на баррикады.

Но я не знаю, смогу ли я написать нечто подобное.

Надеюсь, что смогу.

А теперь вернёмся к делу.

Итак, мне хотелось качаться.

Как говорится, хозяин барин.

Я немедленно начал делать то, что мне так хотелось. Я лёг на стоящий рядом с кроватью дедушки и бабушки топчан, свесил с него ноги и попробовал качать пресс. С невероятным трудом я сделал тридцать подьёмов туловища, а затем упал без сил. С трудом поднявшись, я пошёл к зеркалу. Моё лицо было красным, с меня ручьями тёк пот, а сердце бешено колотилось. Я посмотрел на себя снова: живот, разумеется, ничуть не уменьшился.

Именно тогда стыд сменился страхом.

В голове пронеслась мысль: а что, если я никогда не похудею? Я запаниковал. Да, меня охватил приступ совершенно жуткой паники. Я вспомнил, что едва ли не все мои одноклассники считают, что мне не помешало бы похудеть.

Мне вспомнился один случай. Пару недель назад моя одноклассница Настя Говядова схватила меня за ягодицу со словами «Ну ты и задницу наел, Марат!».

Едва я это вспомнил, как по телу моему прошла дрожь.

Тогда я вспомнил ещё кое-что.

Месяц назад я был в гостях у другой моей одноклассницы – Тураны Джафаровой. Хорошая, умная девочка. Наши мамы тогда дружили, а мы следовали их примеру. Так вот, после сытного обеда она похлопала меня по животу и сказала моей маме: «Марат у вас такой жирный!».

Даже учительница английского недавно говорила, что я полноват.

Раньше, честно говоря, я бы и не обратил внимания на такие проделки каких-то там девчонок, но теперь эти воспоминания больно ранили меня. К тому моменту паника уже прошла, зато накатилось совершенно непереносимое уныние, а вместе с ним и мысли о самоубийстве.

Но тут пришла ещё одна картина недавнего прошлого. День рождения Тураны Джафаровой. У неё в гостях я, Миша Смирнов и Алина Эверстова. После праздничного стола мы все заперлись в комнате родителей Тураны.

Когда дверь была закрыта, то Турана шёпотом и говорит Мише: «Миша, ну, покажи пресс! Пожалуйста!».

С какой тогда гордостью поднимал синего цвета водолазку этот спортивный мальчишка! С каким интересом смотрели на его ещё детский, но уже рельефный пресс девчонки!

Мне тогда показать было нечего.

И тогда я решил: я этого всего так не оставлю! Я вернулся на топчан и продолжил тренировку.

Я, разумеется, задыхался от одышки, страшно потел, постоянно стонал и охал, но продолжал делать подъёмы туловища. В тот день я с превеликим трудом сделал триста раз. При этом, конечно, ужасно халтурил, но и это было для меня большим достижением.

Я помню, как шёл в ту пятницу домой.

Мы с бабушкой шли через тёмные дворы мимо мрачных громадин жилых домов и слушали, как бежит в трубах талая вода с крыш. Я был очень уставшим, но счастливым. На следующее утро все мои мышцы болели страшно, но я всё равно усиленно занимался все выходные, последовавшие за этой судьбоносной пятницей.

Упражнениями заниматься я решил по два часа каждый день (это я тоже взял из мультфильма). Качал я, правда, только мышцы пресса и бицепсы. На остальные мне было просто наплевать. Книгу, однако, я продолжал писать по-прежнему. Теперь я, правда, был вынужден делать два дела одновременно: я качался и надиктовывал, надиктовывал и качался.

В конце концов, надо сказать, мышцы я укрепил, но заработал себе сильнейшие боли в спине. Но об этом я вам ещё расскажу далее.

В мае месяце 2011 года свершилось ещё одно чудо: зазеленела сухая ёлочка.

Дело было вот в чём.

За пару лет до того, в зимнюю пору, нашёл я выброшенную кем-то ёлочку, купленную для нового года. Маленькая она была, кривая.

Ну, взял я её домой.

Она зиму у нас отстояла, но выбросить я её не дал. Вместо этого мы её в землю воткнули.

С тех пор мы её поливали регулярно святой водой, а я каждый вечер молился за неё. И вот через несколько лет как раз в мае 2011 года она зазеленела и ожила. Сейчас я уже не верю ни в бога, ни в духов и демонов, но я и сейчас смотрю на это как на чудесное явление.

Ёлочка эта так там и росла до лета 2015 года, когда её раздавили «Камазом» рабочие. Ах, как мне жалко её!

Помню, была за дедушкиным домом ещё старая ива. Я её очень любил. Поэтому несколько её молодых побегов и пересадил во влажную землю Филёвской поймы. Потом иву срубили, но побеги прижились на новом месте. Сейчас они уже все превратились в довольно крупные молодые деревца.

В июне месяце мы впервые поехали на дачу с ночёвкой.

Дом уже был достаточно обжитой.

Рассказывать про дачный быт долго я не буду, так как это вам едва ли будет интересно.

Первое, что приходит мне в память от этой чёртовой дачи, так это холодрыга, которая там перманентно царила. Да, на даче всегда было холодно. Зимой температура в доме была такой, что мы ходили в куртках и ватных штанах.

Кстати, пару слов о штанах.

Поскольку мы всё старье тащили на дачу, то у нас там не было нормальной одежды. Куртки 1980-х годов, спортивные штаны того же времени и тому подобное. Половина штанов на меня не налазила, половина же – падала. Это мелочь, но в память врезалось очень отчётливо.

Помню, ещё, какая холодина в ванных комнатах была. На унитаз сесть нельзя было! Холодрыга была даже летом. Вся обувь, которая была у нас на даче протекала. Ходить по траве было невозможно. Мы всегда ходили там простуженные.

Отец говорил, что мы на даче будем отдыхать. В действительности мы туда ездили работать. Мы и траву стригли, и огород копали, и компостные ямы устраивали, и крышу латали. Всё самостоятельно. Уж про ежегодную покраску всего и вся я и не говорю.

Помню, как мы частенько проводили выходные в те времена, когда я учился в четвёртом и пятом классах.

Пятница.

Сразу после окончания школы едем домой. Быстро-быстро едим, а потом снова в машину. Едем на дачу. Стоим в жутких пробках по три часа.Заезжаем в гипермаркет продуктов купить. Потом ещё на рынок. «Барашку», видите ли, купить надо. До дачи доезжаем к десяти часам вечера.

Ужинаем быстро, а потом – спать.

Вся суббота проходит в работе: мама и бабушка весь день готовят, дедушка вместе со мной копает огород, а отец целый день лежит в горячей ванне. Потом ужинаем.

Воскресенье. Полдня собираемся обратно. Потом полдня едем. Домой приезжаем в десять вечера. Сразу ужинаем и ложимся спать.

Вот тебе, бабушка, и дача!

Ненавижу дачу!

Словом, было же и что-то хорошее.

Помню, как в первый день на даче я взял лопату и принялся рыть ямы. В результате я весь двор перерыл окопами, траншеями и землянками.

Хорошие были у меня землянки! Прочные!

Потом я ещё пруды разбить решил. Накупил вёдер побольше, да и врыл их по самый край в землю. Налил воды туда. Песка на дно насыпал. Лягушек разводить решил.

Разводил я их так.

Каждый вечер мы всей семьей ходили на общественный пруд, где лягушек была прорва. Мы их ловили сачками и в банках приносили на наш участок. В результате их у нас развелось огромное количество.

Был ещё у нас на даче кот по кличке Хантер. Хороший был кот! Мышей ловил, с собаками дрался.

Помню, ещё в детстве у меня была курильская кошка, которую звали Рыська. Она потом от нас убежала.

Словом, она, видимо, обрела своё счастье: впоследствии я много раз видел в ближайших к нам дворах котят с короткими хвостиками и кисточками на ушах, присущих курильской породе. Её потомков в окрестностях много и сейчас.

Да, ещё мы выпустили нашего второго хомяка в поле. Мама, которая каждый день чистила ему клетку, была на седьмом небе от счастья.

Надо сказать, что я на даче себе лабораторию оборудовал. Там я и придумал свои знаменитые (в узких кругах) сигары.

Делал я их вот как.

Я брал табак из сигарет и смешивал его с молотым кофе, чаем из пакетиков, высушенными и измельчёнными в порошок кактусами, шалфеем, ромашкой, лавандой, можжевельником и другими растениями. Потом этот порошок я заливал лосьонами и одеколонами. Получалась бурая кашкообразная смесь с очень сильным запахом. Эту смесь я заворачивал в бумагу, из которой скручивал «сигары». Затем эти «сигары» я просушивал на батареях.

Я не курю, а потому об их качестве судить не могу, но все мои одноклассники, которые курить их пробовали, были в полном восторге.

А ещё, я в своей лаборатории делал духи.

Словом, это всё, что я могу вспомнить о даче.

Хотя нет.

Вспомнить я могу намного больше, но вам это, полагаю, ни к чему.

Не буду я также описывать наши семейные поездки по Европе и прочую дрянь. Для меня это всё не имело ни малейшего значения. Поэтому расточать перо на глупости не буду.

Четвёртый класс пролетел незаметно.

Совершенно мелочный конфликт с Александрой Евгеньевной, напряженная работа над романом о Смешариках, а ещё физические упражнения.

В четвёртом классе школьной нагрузки стало меньше. Появилось время на спортивные занятия. Но ничего особо интересного в этот период моей жизни не произошло.

Но вот я пошёл в пятый класс. Именно там-то я впервые и проявил характер как следует…

Сейчас об этом уже мало кто помнит, но в те времена в министерстве образования носились с идеей создания так называемых «гимназических классов».

Разумеется, в конечном итоге это дурацкое начинание полностью провалилось, а потому теперь о нём уж и не вспоминают. Но тогда только и речи было, что о гимназических классах.

Я, разумеется, уже тогда выступал против этой затеи. Будучи обыкновенным школьником, я превосходно видел всю нереалистичность министерских планов.

Да что там! Ежу было понятно, что глупая мечта чиновников разобьется о невежество и глупость школьных учителей, о тупость и равнодушие учеников, о вечную нехватку денег. Но школьников, понятное дело, никто не слушал.

Однако сейчас уже мало кто помнит, что это была за идея с гимназическими классами. Напомню. Тогда предполагалось все классы разделить на обычные и гимназические. Обычные – для тупых, гимназические – для умных. В действительности, однако, как выразился один мой одноклассник-«гимназист», «всё пошло по пизде».

Грубо, но совершенно верно.

А то, как погибла эта мечта чинуш, я продемонстрирую на собственном примере. Меня отдали в пятый гимназический класс школы 711.

Предполагалось, что класс сформируют из «умненьких-разумненьких ребяточек», но таковых было два с половиной инвалида, а потому набрали к нам кого попало.

Класс гимназический сформирован был, а вот учителей к нему гимназических не подобрали.

Поэтому учили нас самые обыкновенные училки, о которых я писал ранее.

Программа у нас отличалась от обычной не шибко: так, поставили нам два урока немецкого языка в неделю. Но поскольку уроки немецкого стояли последними, то половины класса на них всегда не было.

Словом, гимназический класс почти ничем от обычного и не отличался. А после того, как отменили немецкий язык, они и вовсе перестали отличаться.

В отношении ума эдакая «гимназия» не слишком отличалась от обычной школы, но вот гонора было больше, чем у польской шляхты.

Все учащиеся гимназического класса думали о себе чёрт знает что. Они считали, что если уж они «гимназисты», то им позволено просто всё. К учащимся обычных классов отношение было плохим.

«Это быдло!» – заявил один мой одноклассник по поводу тех, кто не попал в гимназический класс. Надо сказать, чванство это имелось не только у детей, но и у родителей. Тут уж не разобрать, кто у кого научился этому пороку.

«А вы знаете, мой сын в гимназическом классе!» – сказала моей маме одна дамочка, задыхавшаяся от гордости при произнесении этих слов.

Но мне всё это было чуждо, а потому уже после первой четверти я перешёл из гимназического в обычный класс.

Но тут передо мной встала другая проблема.

Классным руководителем в обычном классе была Анна Валерьевна. Вот она и стала той большой (и толстой) проблемой, в решении которой я проявил характер. Человеком она была колоритным, а потому я просто обязан дать ей словесный портрет. Надеюсь, он читателя удовлетворит.

Итак, представьте же себе весьма упитанную даму неопределённого возраста с огромными выпученными глазами, раздувшимся зобом и крупным носом-картофелиной. Одета она в брюки и какую-то не то блузку, не то кофту из плохонькой синтетической ткани, купленную на вещевом рынке.

Представили?

Ну, вот она, Анна Валерьевна!

Однако внешний вид – это так.

Он часто бывает обманчив. Намного важнее дела человека. Вот о них-то мы сейчас и поговорим.

Алла Валерьевна любила пошутить. Но юмор у неё был… Тут не подходит даже эпитет «солдатский». Солдатский юмор, конечно, груб, но не настолько. Лучше всего пояснить на конкретных примерах.

Идёт урок (Анна Валерьевна вела у нас математику).

Турана Джафарова просится выйти. Анна Валерьевна ей и говорит: «Что, опять мандавошек ловить будешь, блядь нерусская?!». И ржёт. Нет, именно не смеется, а ржёт. Смех Аллы Валерьевны был реально неотличим от ржания кобылы.

Или вот ещё пример. Урок. Мы пишем контрольную. Анна Валерьевна обходит класс, смотрит за тем, чтобы никто не списывал. Подходит к Насте Говядовой и говорит ей так, что в коридоре слышно: «Слышь, блядь, штаны подтяни, шалава! А то жопа видна! Увидит кто – ещё ебать тебя начнёт! Ебать, блядь! Ебать, нахуй!».

После этого она ещё минуты две по-лошадиному хохотала.

Я, конечно, могу ещё многое подобное вспомнить, но, как мне кажется, читатель уже и без этого суть уяснил. Шутки Анны Валерьевны всегда были подобны вышеприведённым.

Однако любила наша классуха не только пошутить, но и просто поругаться. Мы все знали, что её недавно бросил муж. Ещё мы знали, что у неё есть сын-подросток. Словом, типичная разведёнка с прицепом.

Именно поэтому она, вероятно, и была такой злобной на нас. Она любила поорать на нас благим матром. Без причины. Просто так. А уж если кто-то опаздывал на урок, не успевал сделать домашку или ещё что, то она закатывала просто жуткие скандалы.

Так, помню, был у нас один мальчик. Яша его звали. Хороший мальчишка, но лентяй жуткий. Он постоянно не делал домашние задания.

О, как его отчитывала Анна Валерьевна на классных часах!

Словом, и на математике тоже иногда.

Она ставила его у доски и велела раздеваться до трусов.

Знала, видно, что голый человек чувствует себя более уязвимым. Когда он раздевался, то она начинала изо всех сил дубасить его указкой по ногам, по рукам, по спине и по животу. При этом она ругалась трехэтажным матом, а глаза её устрашающе горели.

Ругань воистину доставляла ей удовольствие.

И не только ругань: она любила унижать.

Помню, как она измывалась над Яшкой. Ей нравилось унижать его. Она впадала от этого в некое подобие транса. Выглядело это омерзительно, но одновременно зловеще и устрашающе.

Не думайте, что это всё касалось только Яши. Нет, на его месте оказывались частенько и другие. Да, Анна Валерьевна любила мучить.

А ещё она любила выпить…

Помню, на её столе всегда стояла огромных размеров кружка. Из неё она всё время потягивала кофе с коньяком.

«Всё время» – это не гипербола.

Нет, она действительно пила этот проклятый кофе постоянно. Она пила его и на уроках, и на переменах.

Даже когда она выходила в коридор, то всегда брала с собой огромную кружку.

На её столе всегда стоял электрический чайник. Рядом со столом располагался маленький шкафчик, в котором всегда стояли стеклянные банки с растворимым кофе и бутылки коньяка.

В её кабинете всегда пахло коньяком.

От неё самой тоже разносился густой и сладкий аромат этого напитка.

А ещё Анна Валерьевна любила помечтать.

На уроках она обычно давала нам какой-нибудь задачник, а сама садилась смотреть шуба из мутона в интернет-магазинах. При этом она томным голосом шептала: «Муто-о-о-он, ты скоро будешь моим…».

О том, что она тянула из родителей моих одноклассников умолчу. Это читателю должно быть ясно и так.

Ей платили многие родители, но только не мои! И знаете: я гордился этим тогда и сейчас тоже горжусь. Горжусь тем, что за себя никогда платить не требовал. Я родителям даже и не говорил о том, что она занимается вымогательством. Стыдно было. И родителей я не хотел расстраивать.

Скажу теперь о том, как я всё-таки проявил характер.

Хотя, честно говоря, тут и рассказывать нечего.

Дело в том, что на одном классном часе, когда она в очередной раз нас всех крыла трёхэтажным матом за то, что мы не написали контрольную, я поднялся и высказал классной всё, что только о ней думал. Нет, я не матерился. Матерщину я не люблю. Я был корректен, но твёрд: обвинил её в садизме, коррупции и алкоголизме. Ещё поставил ей в вину матерную ругань.

Всё высказал и ушёл.

Просто ушёл.

Разумеется, Анна Валерьевна это так не оставила. Она и раньше не шибко меня любила, а теперь и вовсе возненавидела и пожелала извести.

Короче, закончил я кое-как пятый класс и перешёл в другую школу.

Вот думаю сейчас о своём отношении к учителям.

Неужели я действительно их люблю? Получается, что так. Но ведь Шолохов тоже любил Григория Мелехова – главного героя «Тихого Дона». Но Шолохов был коммунист, как я, а Мелехов – закоренелый антисоветчик. А тем не менее любил он его…

Вот так же и я люблю тех, о ком пишу. Попросту не могу иначе. Они ведь тоже наши, они тоже часть того народа, о котором пекутся коммунисты вроде меня.

Но вернёмся к делу.

О делах общественных я вам уже поведал. Теперь можно и о личном.

В пятом классе у меня появился интерес к истории. Но когда мы изучали древние общества Египта, Ассирии, Греции и Рима, то я не просто заучивал параграфы учебника. Нет, я внимательно вчитывался в каждую строчку и всё искал идеальный тип государства, который обеспечит всем людям достойную жизнь. В конце концов я нашёл наиболее близким к идеалу Афинский полис времён Перикла. Правда, единственным его недостатком я считал рабство.

За интересом к истории пришёл и интерес к политике. А поскольку, как известно, «в легальных сочинениях правды не найти», то я читал тогда одну запрещёнку.

Предпочтение я отдавал литературе ультраправого толка. Так, всё в том же пятом классе я впервые прочёл «Мою борьбу» Гитлера и «Протоколы сионских мудрецов». Читал я всё это с планшета, купленного мне отцом ещё осенью 2011 года, когда мы ездили в Лондон. Этот планшет, надо сказать, и поныне прекрасно работает, хотя мы уже дважды меняли на нём экранное стекло.

К компьютерам я всегда был равнодушен. Привязанностью к бездушным машинам никогда не страдал. Однако планшету этому я отдаю должное. Именно с его помощью я познакомился с прекраснейшими жемчужинами человеческой мысли.

Не могу забыть тех бессонных ночей, что я проводил за чтением.

Вы только представьте себе это.

Холодная ноябрьская ночь. За окном ледяной, пронизывающий до костей ветер качает голые ветви деревьев, которые отбрасывают на стены моей комнаты зловещие движущиеся тени. Изредка сквозь вой ветра донесётся до меня шлёпанье автомобильных колёс по грязи и комната на секунду озарится светом фар. А потом снова темнота и монотонное гудение ветра за окном.

В тёмной комнате маленький, одетый в пижаму мальчик сидит под одеялом, ёжась от холода и страха, что в комнату зайдёт мама. В руках у мальчика планшет. Мальчик читает. Этот мальчик – я.

Ох, сколько же всего я так перечитал! Мемуары Гитлера и речи Геббельса, книги Гегеля, Ницше, Маркса и Энгельса, журналы «Скепсис» и «Сен-Жюст» и ещё многое другое. Да, моя голова тогда была набита различными философскими теориями. Я был опьянён свежей мыслью. Я был счастлив в своём восторге.

Тогда же мне впервые пришла идея создать политическую организацию. И я её создал.

Называлась она АОСП, то есть Армия объединённых социалистических профсоюзов. Идеологией нашей было национал-коммунистическое самодержавие.

Программа наша была проще пареной репы: вернуть царя, национализировать всю экономику, выгнать из страны всех гастарбайтеров. Ну, и всякие мелочи ещё: отменить ЕГЭ, свернуть реформу образования и так далее. А ещё мы предлагали «учиться у Сталина и Муссолини».

Сейчас я не буду подробно останавливаться на деятельности этой анекдотической, но тем не менее реально существовавшей организации. Об этом я ещё напишу далее. Важным для меня «приключением духа» я и без того уделил в этой главе должное внимание.

Пора поведать читателю о вещах совсем уж сокровенных.

В пятом классе я впервые осознал собственную гомосексуальность. Именно тогда я стал ощущать непреодолимую тягу к мальчикам. О том, как именно я это понял, я вам сейчас и расскажу.

Случилось это в Испании, на пляже, во время летнего отпуска. Я тогда увидел компанию испанских мальчиков одного примерно со мною возраста.

Они затеяли какую-то игру с мячом на песке. Одеты мальчишки были в одни лишь плавки (пляж всё-таки), а потому я легко мог разглядеть их загорелые, пышущие здоровой полнотой тела. Взглянул я на них и вот тогда-то ощутил то самое колючее и щекочущее чувство, просыпающееся в подростковом возрасте.

Взглянул – и сразу же пожалел, что взглянул, да только вот глаз уже не мог оторвать. За считанные секунды щекочущее чувство охватило всё моё тело: я весь обмяк и обессилел, тело сотрясала крупная дрожь. Я стал бледным, как мел, а руки мои похолодели, хотя мне при этом было томительно жарко. Сердце колотилось так, что его удары отдавали мне в ушах. С невероятным усилием воли я всё же отвернулся от воспалившей мою похоть картины.

Постепенно дрожь утихла, а сердцебиение пришло в норму, хотя я долго ещё был под впечатлением от этого случая.

Итак, я осознал, что я – гей.

Вот так открытие в 11 лет!

Открытие это меня, разумеется, нисколько не обрадовало. Как я уже говорил, я рос в очень консервативной семье. У нас дома всегда был наложен строжайший запрет на любые темы, так или иначе связанные с телом человека. Всё, что связано с сексом – и вовсе табу. Об этом матушка запрещала мне даже думать.

А поскольку скандала с родителями я не хотел, то решил и вовсе им ничего об этом всё не говорить. Решил, что само рано или поздно пройдёт.

И знаете: не ошибся. Всё со временем прошло. Следа не осталось.

Но об этом я ещё рассказать успею. А пока что вернёмся в 2012 год.

Лето кончилось. Я пошёл в пятый класс.

Это уже средняя школа.

А в ней появляются не только новые обязанности, но и новые права. К числу последних принадлежит право пользования физкультурной раздевалкой. Когда мы учились в началке, то у нас такого права не было. Мы переодевались на физкультуру прямо в классе. Переодевались по очереди: сначала девочки, потом мальчики. Всё это происходило, естественно, под бдительным взором нашей Александры Евгеньевны. Теперь у нас всё было по-другому! Да, теперь мы переодевались самостоятельно, безо всяких там зачуханных тёток и без их алчущих взглядов. Такая свобода, конечно же, пришлась нам по душе.

Отныне в раздевалке завязывались самые непринуждённые разговоры на так волнующие в этом возрасте темы. И, разумеется, мы постоянно мерились своими телесами. Мы постоянно спорили о том, у кого из нас крепче бицепсы и твёрже пресс, обсуждали, кто похудел, а кто потолстел. Напрямую сексуальных вопросов мы тогда ещё не затрагивали. Вместо этого почти все разговоры вертелись вокруг фигуры.

Со временем откровенные беседы на такие темы мы стали вести не только в раздевалке. Помню, на переменах мы частенько собирались в туалете для того, чтобы поговорить. И не только поговорить, но и на чужое тело поглазеть да своё показать. И не только посмотреть и показать, но пощупать самому и дать пощупать другому.

Конечно, лапали и тискали мы друг друга только так. И в раздевалке, и в туалетах, а иногда даже на уроках физкультуры.

Так всё было в общих чертах. А теперь о том, что касается лично меня.

В этом отношении пятый класс начинался для меня довольно удачно. К тому времени я уже почти полтора года (если быть точным, то 17 месяцев) качался по два часа каждый день. Тут всё было по-старому: один час – гантели, один час – пресс. Кроме того, я все эти семнадцать месяцев жёстко ограничивал себя в сладком и жирном, а потому в пятый класс я пришёл стройным и подтянутым мальчиком с кубиками пресса на животе и довольно крепкими руками.

Всё это поднимало меня в глазах одноклассников. Мальчишек с эдакой «спортивной» фигурой на всю параллель было три человека: я, Миша Смирнов и Дима Зайцев. Поэтому в начале учебного года я частенько выслушивал комплименты в свой адрес да изредка наблюдал ядовитую зависть недоброжелателей. Благо, немногочисленных. Многие удивлялись тому, как быстро я сумел превратиться из обычного мальчика в куклу-Кена. «Марат! Охуеть! Когда ты успел?!» и всякое такое.

Но продолжалось всё это недолго.

В пятом классе учебная нагрузка снова возросла до предела. Времени на спорт совсем не осталось.

Даже в четвёртом классе, когда, как я говорил, с этим было относительно свободно, я вынужден был заниматься всё свободное время только для того, чтобы выполнить норму в два часа.

Теперь же времени не было вовсе.

И если в сентябре я ещё пытался хоть как-нибудь выполнить проклятую норму, то потом стал постепенно снижать нагрузку. Вместо старых двух часов я стал делать всего-навсего триста отжиманий каждый день. Потом я сократил их количество до сотни, а ещё через время – до двадцати пяти.

Параллельно с этим я стал меньше спать и больше нервничать, сначала из-за пребывания в гимназическом классе, а потом из-за конфликта с Анной Валерьевной. От постоянного стресса я стал больше есть.

Естественно, из-за этого всего мои мышцы быстро дрябли и зарастали жирком.

Чуткие к такого рода вещам одноклассники это, конечно же, быстро заметили и стали надо мной подхихикивать.

Их шуточки больно ранили моё самолюбие.

Они, конечно, превосходно об этом знали, хотя я и старался не показывать своей обиды. Со временем я просто перестал обращать внимание на их подколы.

Что говорить до самой моей «проблемы», то решилась она просто: я на неё забил.

Такое простое решение пришло ко мне не само. Его мне подсказал Яша. Было это так.

Стоим мы, значит, в туалете. Болтаем. Ну, я и говорю: так, мол, и так, такая у меня проблема. А Яша мне и говорит в ответ: «Да тьфу, господи! Тоже мне, проблема! Забей ты на неё! Не думай ты ни о спорте, ни о фигуре! Забей на всю эту поебень! Вот я же забил! Что?! И ничего!».

И тут он поднял свою рубашку и похлопал себя по дряблому, ещё не до конца обвисшему, но стремительно обвисавшему животику.

Колоритный был персонаж этот Яша. Расскажу о нём поподробнее.

Помню, он всегда приходил в школу в старых джинсах, которые с трудом на него налезали и синей рубашке навыпуск. В любое время года он был в тёплых шерстяных носках. На физкультуру он обычно приходил в туго обтягивающей его далеко не спортивную фигуру майке с огромной надписью «Лукойл». Волосы у него были длинные, до плеч, а нос – воистину греческий. Словом, у Яши в роду были греки, а потому неудивительно это.

Вообще же в нашем классе тогда были колоритные товарищи.

Ну, взять, к примеру, Данилу Фоминцина. Мелкий, бледный, как бумага, с маленькими, злобно бегающими глазеньками. Смотрит всегда исподлобья. Одет всегда в школьную форму. Словом, человек в высшей степени мерзкий, ябеда и клеветник.

Или вот Миша Смирнов. Типичный русский: голубоглазый блондин со вздёрнутым носом. Спокойный, как слон. Всегда носил голубую водолазку и джинсы, которые с него падали из-за худобы. Поэтому он поддерживал их ремнём.

А был ещё Кирилл Изотов. Толстяк и хамло. Мы с ним вечно дрались. Носил брюки цвета хаки и майку. Воняло от него страшно. Мыться, гад, не любил. А ещё был такой уродливый, что прям мама дорогая! Голова у него была как бы разделена на две части. Он был похож на анэнцефала. Прозвище у него было Микки Маус Белобрысый.

Был ещё Егор. Он был лучшим другом Яши. Как и Яша, он был жутким лентяем и хорошим человеком. Он занимался в футбольной секции и курил сигареты «Мальборо». Яша тоже курил именно их. Ещё помню, на физкультуре всегда появлялся в майке с надписью «Buckham». Черная майка была, а буквы золотые.

Родители Егора больше всех платили Анне Валерьевне за то, чтоб она к их сыну проявляла больше внимания. Они очень боялись, что Егор попадёт в банду. Надо сказать, что в конечном итоге так и случилось. Как ни клялась Анна Валерьевна в том, что она этого не допустит, Егор всё же завалил ОГЭ по математике.

Ну, выгнали его из школы, а он и вступил в банду. Так и занимается он теперь гоп-стопом в подворотнях. Не попался ещё, вроде. Но об этом я вам ещё поведаю далее, а пока что вернёмся к делу.

Итак, я последовал Яшиному совету.

Что было дальше?

Это очевидно: я стал очень быстро заново превращаться в того толстого, неповоротливого мальчика, каким был до того, как включился в гонку за призрачной мечтой о красивом теле.

И знаете: мне нравилось это превращение.

Конечно, сначала я был им немного испуган, но ни в коем случае не расстроен, а потом ко мне пришла какая-то странная, но вместе с тем очень твёрдая уверенность, что всё так и должно быть.

И мне тогда так стало спокойно на душе, что отныне всякий раз, когда перед сном я смотрел на себя обнажённого в зеркале и замечал, как у меня медленно, но неуклонно растёт и отвисает животик, округляются и набухают ягодицы, мягчеют и слабнут руки, я испытывал пусть не ликующую, но спокойную и умиротворяющую радость сродни той, какую ощущаешь от осознания того, что всё идёт по плану. К концу пятого класса от моей «спортивной» фигуры не осталось и следа.

Помню, как радовался этому Дима Зайцев из гимназического класса.

Был он эдаким идеальным мальчиком: отличник, спортсмен, не курит, не пьёт. И вид у него был, ей-богу, как у гомосека. Фарфоровое личико, какие-то развратные, с вечно изучающим и оценивающим прищуром, зелёные глазки, и не сходящая с губ надменная улыбочка. Он всегда смотрел так, будто хотел сказать: «Та-а-а-ак, всё с тобой ясно…». И голос у него всегда был томный, бархатный, как у стареющей проститутки.

В восьмом классе этот любимчик учителей скончался от передоза. Колол себе в вены героин. Ещё до этого он умудрился подцепить себе СПИД. То ли от наркомании, то ли от сексуальной невоздержанности. Известно, что спал он с кем попало.

Ну, ладно, туда и дорога этому богатому сынку богатых родителей.

Его отец-бизнесмен такой памятник отгрохал! Любо-дорого смотреть!

Но вернёмся к делу.

Запомнился мне один случай. Май месяц. У нас физкультура на улице. Захожу в раздевалку, переодеваюсь. Уже майку снял. Тут Яша и говорит: «Кто это у нас такой жирный?!». И тыкает меня пальцем в животик, уже слегка нависающий над поясом. Все смеются. Я тоже смеюсь.

Да, пятый класс я кончил весьма упитанным мальчиком. Однако же я его кончил. А с его окончанием в моей жизни началась даже не просто новая глава, а скорее новая часть. Вот об этом-то мы сейчас и поговорим…

Часть вторая.

 Глава первая. Моя судьба решается.

Вот я начал работу над второй частью этой книги. Но перед тем, как браться за этот труд, – я решил пролистать то, что написал раньше.

Своей писаниной я, в принципе, остался довольным, но…

Словом, на мой взгляд, первая часть книги получилась какой-то очень уж мрачной; там явно маловато юмора, а если юмор там и есть, – то он какой-то слишком уж чёрный.

Этот недостаток первой части я постараюсь исправить во второй. Тут уж я заставлю вас хохотать до слез, надрывать животы и кататься по полу от смеха. Нет, даже не от смеха, а от поистине гомерического хохота!

Всё же, не зря писал Рабле, что «Доступней смеху, а не плачу слова». Однако же мне придется следовать примеру великого француза до конца (хотя в предисловии я и зарекался следовать чьему-либо примеру) и поведать вам также и о своих ужасающих и устрашающих деяниях и подвигах.

Надо сказать, что здесь я нисколько не иронизирую: даже бывалые сотрудники ФСБ стучали зубами от ужаса, когда я рассказывал им на допросах о своих поистине леденящих душу поступках. Однако же и об этих моих поступках я постараюсь рассказать с юмором.

Возможно, это не понравится некоторым ханжам.

Они погрозят мне пальцем и скажут: «Ай-ай-ай! Нельзя же о тяжелых и грустных вещах писать с юмором!».

И знаете: к чёрту таких ханжей!

Некогда нам их слушать.

Вот Ярослав Гашек таких не слушал и написал «Похождения бравого солдата Швейка». Книга такая, что до смерти уржаться можно. А о чем она? О Первой мировой войне! А уж что может быть ужаснее и трагичнее, чем война, да к тому же еще и мировая?! Однако же написал он про неё эдакую комедию!

А что у нас? Школа! Всего-навсего школа! Не война, не Гулаг (хотя я бы и про Гулаг с удовольствием написал смешную книжку), а школа! Правда, очень уж специфическая школа.

Словом, вы там сами всё поймете. Не буду перегружать вас рассуждизмами.

Однако предупредить своих читателей я обязан. А то вдруг у кого-нибудь из тех, кто дочитал до этого места, слабое сердце? Нет, конечно, это очень маловероятно (большинство сердечников сдохнет ещё на первой части), но все же.

Я не знаю, что вы там думаете о первой части. Кто-то, может быть, скажет: «О Боже, какой ужас! Да неужели такое взаправду творится в школе?!». Другой, наоборот, скажет: «Фи-и, да тут ничего нет! Автор великие кровопролития обещал, а сам чижика съел!».

Возможно, вы придерживаетесь первого мнения.

Возможно, второго.

Я, во всяком случае, придерживаюсь именно второго.

Это, однако, не слишком важно.

А важно то, что первая часть – лишь предисловие ко второй. И если вас первая часть привела в ужас, то знайте, что во второй будет и вовсе сущий Ад. Ад каннибалов. И ежели так, то закройте вы эту книгу и прочитайте что-нибудь лёгонькое (Джейн Остин, например).

Словом, поберегите здоровье. Но если беречь здоровье вы не хотите, то…

Словом, читайте книгу дальше!

А я перейду, наконец, от пустых разглагольствований к делу. А то я и без того слишком много слов истратил впустую.

Итак, пятый класс я с горем пополам закончил.

Однако при этом я так поругался с Анной Валерьевной, что оставаться в школе N. 711 дальше было совершенно невозможно. Именно поэтому мы из школы ушли.

Именно «мы», поскольку школа всегда была обязанностью не только моей, но и маминой.

Помню, как прошел мой последний день в 711-й школе. Это было 24 мая 2013 года, пятница. Укороченный то был день: три урока – и домой. Последним уроком была математика. Ну, вот прозвенел звонок. Все бегут вон из класса, а я подхожу к Анне Валерьевне и говорю: «Ну, прощайте!». Она кривит лицо и отворачивается, смотрит в окно, попивая кофе с коньяком. Я спускаюсь вниз. В холле меня встречает радостная (в кой-то веке) мама.

В этот день мы никуда не торопились.

Выходим из здания школы.

Воздух стоит душный, влажный. Пахнет дождем и молодой листвой. Деревья стоят уже одетые, и листья у них еще молодые, нежные. Вспоминаются стихи А. Барто. Мы неспешно идем по Кутузовскому проспекту. Едим мороженное, болтаем. На мне брюки и рубашка с короткими рукавами. Мне очень жарко. Небо над нами стоит серое, застланное тучами, такое, что будто сейчас же разразится дождем. Однако дождя нет. Только жара и влажность…

Так начиналось для меня лето 2013-го…

Заключительную часть его мы провели на даче.

Фактически там мы гостили два месяца, лишь изредка наведываясь в Москву.

Пребывание на даче меня, откровенно говоря, тяготило.

Дача наша, как вы помните, находилась не в деревне, а в коттеджном поселке.

Поселок был огорожен высоким забором: ни войти, не выйти. В самом же поселке не было даже магазина. Имелся лишь иссохший пруд, там я ловил лягушек, но там было строго-настрого запрещено купаться. Люди в поселке тоже специфические. Все богачи, все эгоисты. Сидят себе на своих участках и носа за забор не высовывают.

Интернета тоже не было, равно как и книг. Поэтому на даче я находился в почти абсолютной информационной изоляции. Тем более, что одного меня мама даже за забор не пускала, а самой ей было либо некогда (она целыми днями готовила), либо трудно (после готовки она валилась с ног от усталости.

Я несколько лет мечтал сходить в ближайшую деревню с прекрасным, почти сказочным названием Котово. Я долго не оставлял надежды выбраться в ближайший лес поохотиться с отцом на кабана, а еще надеялся порыбачить на Истре с резиновой лодки.

Я даже лодку для этого купил!

И даже не одну!

Однако ничего из этих планов я так и не осуществил. Родители меня за порог одного не пускали, а родителям до всего этого дела не было никакого. Мать готовила, а отец целыми днями лежал в горячей ванне.

В те годы я все ещё мечтал о собственном пивном заводике и поддержанной «Феррари». Или, в крайнем случае, – «Порше».

Да, в двенадцать лет я совершенно серьезно мечтал о том, что открою когда-нибудь собственный пивной заводик, куплю крутую спортивную тачку, женюсь на красивой девушке и буду себе жить-поживать да добра наживать…

Глупые детские мечты! И хорошо, что детские мечты обычно не сбываются.

Впрочем, такие уж детские?

Некоторые индивиды и в тридцать лет мечтают о подобной ерунде. Однако я этим переболел еще в пятом классе.

Однако перейдем ближе к делу.

Поскольку заняться на даче было совершенно нечем, то я писал новую книгу о смешариках. Называлась она «Путешествием смешариков». Много об этой книге я говорить не буду. Она состояла из восьми толстых тетрадей и имела в себе 672 страницы текста. Работа эта была в значительной степени вторичная. Сам я остался ей в высшей степени недовольным. Собственно, тема смешариков начала умирать в моем творчестве несколько раньше, еще когда я писал свои «Приключения смешариков».

Первый том этой книги вышел замечательным, второй оказался куда слабее, а третий я не закончил. За этот несчастный третий том мне очень стыдно перед самим собой.

Оригинальных сюжетных ходов там почти нет, – одно пережевывание массовой культуры. Тут и сериал «Детка», и «Скуби-Ду», и черт знает, что ещё.

Это же касается написанных в это время остальных рассказов.

Я очень хотел преодолеть этот творческий кризис, а потому взялся писать «Путешествие смешариков». Там действие уже разворачивается не в каком-то выдуманном, параллельном мире, а в современной России.

Сюжет очень прост: главный герои путешествуют по историческим областям России. Там с ними случаются всякие приключения.

В настоящую, всамделишную Россию смешарики попадают не в первый раз. Еще во втором томе «Приключений смешариков» я забросил их ненадолго в наш мир. Первым делом их взору предстала ночная автотрасса и билборд с рекламой компании «Мортон».

Однако это было еще совершенно несерьезно.

Теперь же мои герои окунаются в российские реалии по полной программе.

Начинается книга с того, что смешарики совершают плавание по Каспийскому морю. Вдруг начинается шторм. Судно тонет, а смешарики оказываются выброшенными на необитаемый остров. Дальше следует вполне обычная робинзонада. Смешарики проводят на острове около года, а потом спасаются неожиданным способом. Дело в том, что на остров высаживаются контрабандисты. Смешарики нападают на них, захватывают бандитскую лодку и уходят на ней, а контрабандистов бросают на острове. Сам остров описывается как большой, лесистый, богатый пресной водой и насыщенный многими видами животных.

После Каспия смешарики отправляются на Украину, в Миргород.

На мой взгляд, честно говоря, единственный удачный образ в этой книге – это именно образ Миргорода. Собственно, всё остальное из книги можно и выкинуть, как несущественное, но только не образ города. Можно сказать, что он – моё творческое открытие, притом открытие очень важное. А потому об этом-то я расскажу поподробнее…

Образ моего собственного Миргорода оформился под влиянием многих литературных источников. Тут, конечно, очень важно влияние Гоголя, но тот город, о котором писал я, – это вовсе не гоголевский Миргород, а скорей ужасная гротескная пародия на него. Велико было влияние Салтыкова-Щедрина и его «Истории одного города», но была в этом моём образе и некоторая доля оригинальности. Однако все эти литературные изыски я и сам не очень-то уважаю.

Настоящий художник должен быть должен быть человеком глубоко невежественным! Иначе это не художник, а критик. Эту мысль (правда, не свою собственную) я постоянно повторяю на разные лады как мантру.

Вернемся к делу.

Тут я должен сказать, что мой книжный Миргород неимеет почти никакого отношения к одноименному городу на Украине.

Никакого!

Только названия у них одинаковые, а дальше – сплошь отличия.

Для начала надо сказать, что Миргород у меня – это поистине огромный город, где живут миллионы людей. Только похож он вовсе не на Нью-Йорк или Токио, а скорее на Рио-де-Жанейро. Миргород у меня получился большой. Хаотично застроенный, окруженный многочисленными трущобами и довольно грязный.

Сам город расположен в том месте, где из огромного, размером с Аральское море, Миргородского озера вытекает Угольная река. Она течет на много километров к югу от города. По ней расположены важные торговые города: Веснопольск (он же – Спрингфилд из «Симпсонов») и другие. А в устье её, где река впадает в тёплое море, стоит город Вольск. К востоку от него лежит порт Алая бухта, а к западу – порт Мезень. К северу от него лежит город Угольск. Рядом с Миргородом расположены города Баня, Рекоторск, Триополь, Свинск и некоторые другие. По берегам Миргородского озера лежат города Бревния, Меланхтон и Козлодрынск. К северу от полного островов, озера лежат многочисленные заснеженные горы. У их подножия лежит город Драгомыжецк. А в западной части страны есть ещё город Дубов. Вся эта гигантская страна именуется Малинией. Её западные соседи – лесные ютские варвары. На юге она граничит с колониями Даконской империи, а также с Одесской республикой. На востоке она граничит с владениями России, а также с районами, населенными лишь полудикими племенами джунгариев (это гигантские человекоподобные хомяки-кочевники) и курян. С севера Малиния граничит с Горной империей, столица которой находится в Читальном Вале (тот же самый Рэдвол, хотя описания его списаны со столицы Тибета, – города Лхасы), а также с Украинской империей. По другую сторону моря, куда впадала Угольная река, находятся Япония и Корея, а рядом с Алой бухтой – Крым.

Читателю всё это, пожалуй, ничего не говорит. Для него это только пустые названия, но я-то всё это себе представлял. Представлял живо, насыщенно и очень подробно.

Я гулял по набережным Вольска, вдыхал солёный ветер с моря, толкался на пыльных узких улочках Миргорода, преклонял голову перед святынями монастырей Козлодрынска и спускался в угольные шахты Рекоторска.

Словом, для меня это целый мир, лишь немногим менее яркий, чем наш с вами.

Однако возвратимся в Миргород. Климат города хороший: летом жара до тридцати пяти градусов, зимой же не очень холодно, – ниже пяти температура не опускалась.

Правда, зимой с озера постоянно дует ледяной ветер, но это мелочи.

Поговорим теперь об архитектуре города.

В самом центре Миргорода находится площадь. На одном её конце стоит бывший императорский дворец, а на другом – тюрьма (это я позаимствовал из «Детей подземелья» Короленко). Сейчас в Миргороде установилась республика, а потому во дворце живёт не император, а президент. Вокруг площади лежат многочисленные особняки аристократов и богачей, всякие министерства и канцелярии, отели и рестораны, казино и бордели. В городе есть превосходный речной порт, куда ежедневно приходят тысячи тонн разных товаров. Рядом с портом расположены склады, а за ними – деловой центр с офисами и конторами частных компаний.

В городе также расположена резиденция архиепископа. Она размещается в огромном мрачном замке и соседствует с инквизиционной тюрьмой. На той же улице находятся архиепископские канцелярии. На ближайшей площади расположен кафедральный собор Миргорода, а через несколько улиц – университет со своим огромным садом. В городе есть несколько рыночных площадей, где ведется бойкая торговля, а также парки, набережные, сады, пляжи и, конечно, трущобы.

Да, окраины города почти целиком заняты трущобами. Улицы там грязные и узкие. Связано это с тем, что их совершенно не мостят, а потому там пыльно летом и грязно зимой. По улицам в огромных количествах бродят свиньи. Эти животные считаются священными, а потому чувствуют они себя в полной безопасности. Их никто не трогает. Дома в трущобах почти все деревянные. При этом они очень близко стоят друг к другу. Ночного освещения в городе почти нет, а потому все ходят по ночным улицам с фонарями. Для заправки фонарей власти ставят на улицах бочки с бензином. В Миргороде по закону можно покупать любое огнестрельное оружие и любую взрывчатку, а потому многие хранят дома тротил. По всем вышесказанным причинам в городе часто бывают пожары.

Помимо этого, в Миргороде разрешены любые наркотики, а потому опиекурильни и наркопритоны очень популярны.

В городе имеются этнические гетто: китайское, польское, греческое и другие. Они огорожены высокими стенами.

Малиния не имеет политического единства. Она разделена на многие княжества и республики. Миргородская среди последних – одна из самых больших и сильных. У Миргорода есть армия в девять тысяч солдат и офицеров, а также большой озёрный флот. Имеется мощная артиллерия, пушки для которой льют на миргородских заводах. Да, в Миргороде есть заводы и фабрики. Там производятся оружие, взрывчатка, текстиль и многое другое. Большая часть промышленных предприятий в стране принадлежит государству. Сам город окружают защитные рвы, насыпи и бастионы, хотя они и не содержатся в хорошем состоянии. Многие укрепления давно превратились в руины.

Политическая система Миргородской республики – сложная и запутанная. Чем-то она напоминает политическую систему Венецианской республики.

Сам чёрт ногу сломит в её бесчисленных учреждениях.

Там есть Сенат и Синод, парламенты и ассамблеи, министерства и департаменты, палаты ибюро, трибуналы и суды, притом последние бывают разных видов: гражданские, государственные, военные, областные, местные, епископские и архиепископские, а также ещё профессиональные, общинные, национальные, особые и т.д.

Словом, всё очень сложно.

Миргородская республика велика: помимо Миргорода она включает: Меланхтон, Бревнию, Баню и другие города помельче.

Но все эти политические и географические тонкости не так уж значимы. Куда важнее сам дух города.

Ведь мой книжный Миргород – это город, созданный специально для приключений. Это город бандитов и авантюристов, крупный центр торговли опиумом и рабами (да, в Малинии рабство разрешено законом).

Словом, это то место, где с тобой может случится всё, что угодно. Тут можно принять участие в народном восстании (они постоянно вспыхивают в разных уголках Малинии) или навсегда уйти от мира в горный монастырь, можно заняться работорговлей или угодить в тюрьму инквизиции за ересь.

Словом, тут есть, где разгуляться.

Надо сказать, что всё это касается не только Миргорода, но и всей Малинии. И если Миргород у меня – это город приключений, то Малиния – целая страна приключений.

Короче, такой он, образ Миргорода в моей книге.

Вернемся, однако, к сюжету книги.

Смешарики оказываются в Миргороде. Там Копатыч случайно подслушивает разговор двух иностранных агентов. Они планируют отравить президента Республики, но смешарики расстраивают их планы. Затем мои герои путешествуют по Сибири, а потом нанимаются на службу к молдавскому князю.

Молдавским князем в книге является Леонид Воронин, персонаж, заимствованный из сериала «Воронины».

Молдавским князем он стал вот как. В Молдавии произошла революция. После неё был назначен референдум, где поставили вопрос о форме правления. Большинство граждан проголосовало за монархию. Тогда начались поиски потомков последнего молдавского князя. Этими потомками и оказались Воронины.

Так Леонид Воронин и стал абсолютным монархом маленькой, но очень гордой страны.

Итак, Копатыча назначают главой молдавской контрразведки. В этой должности он расследует коварный заговор, который составили герцог Константин и герцогиня Вера с целью захватить престол.

Оказалось, что завистливый алкоголик и дурак Константин со своей хитрой и порочной, но дьявольски прекрасной женой Верой вступил в преступный сговор с императором Румынии Корнелиусом Пятым.

Предполагалось, что Константин передаст ему секретные данные о дислокации молдавских войск. Когда же румынская армия оккупирует Молдавию, то престол отдадут изменнику. Правда, Молдавия при этом лишится независимости. Копатыч, однако, не даёт заговору осуществиться. В результате Константин оказывается в тюрьме, Вера кончает жизнь самоубийством, а Корнелиус Пятый проигрывает войну. Молдавия же возвращает себе утраченные ранее области, а Копатыча награждают званием герцога и маршальским жезлом.

Надо сказать, что книга получилась довольно плохо. Часть «Молдавский князь» во многом носит след моего тогдашнего увлечения романами Дюма.

Однако же тем летом я не только писал роман. Когда мы хоть на пару дней оставляли дачу и возвращались в Москву, то я гулял, гулял и гулял. Я гулял, гулял и не мог нагуляться.

Ох, как же я ценю эти прогулки!

К тому времени дедушка уже значительно постарел. Тем более, что у него проявился рак. Ходить в «походы», как раньше, он уже не мог. Поэтому теперь мы с ним гуляли только по окрестным дворам. Как же мне запомнились эти прогулки…

Вот, помню, лежу я на топчане в спальне дедушки. Смотрю телевизор, как обычно. Времени, наверное, часов шесть, а может и больше. Тут смотрю в окно и вижу: небо всё розовое, облака плывут и алое солнце за горизонт заходит. На стены в комнате падают последние лучи заходящего солнца. И так мне становится тоскливо на душе.

Тогда я иду в другую комнату, беру деда с собой и отправляюсь гулять.

На дворе стоит душный июльский вечер. Кругом тишина. Над нами розовое небо и зелёная листва. Слышно только, как мчатся вдалеке автомобили. Пахнет влагой и черёмухой.

Мы с дедом неспешно идём через дворы. По дороге разговариваем обо всём на свете. Дедушка рассказывает мне о своём детстве, о том, как он спасал лягушек от змей. Рассказывает о том, как змея гипнотизирует лягушку, и та против своей воли скачет прямо в пасть хищнику. При этом лягушка кричит от ужаса. Дедушка показывает, как именно. Я и поныне могу легко воспроизвести этот жуткий утробный стон.

К счастью, дедушка всегда вовремя оттаскивал змей. Лягушки оставались живы.

Да, дедушка у меня очень хороший. Я им горжусь. Мы гуляем по дворам, заходим во все закоулки, забираемся на пустыри.

О, пустыри!

О, руины!

Одна мысль о вас приводит меня в восторг! Даже сейчас мы обходим по периметру заброшенный детский сад.

Последние лучи заходящего солнца падают на его бежевые испещрённые трещинами стены, на пыльные окна, через которые давно уже ничего не разглядеть, на взрыхлённые прорастающими оттуда молодыми деревцами террасы, на поносившийся зеленый сарай и поломанную куклу-неваляшку, лежащую на разбитом временем крыльце с 1986 года.

Нет, воистину этот навеки покинутый детьми детский сад – место совершенно особенное. И очень атмосферное.

Люблю я это слово – атмосферное. Очень многое оно выражает.

Да, это могучее заброшенное здание, огромный заросший бурьяном сад, вросшие в землю детские горки и одиноко тянущиеся из зарослей дикой травы к небу балки, поддерживающие некогда крыши беседок.

На исходе же томительного жаркого июльского дня всё это и вовсе становилось каким-то загадочным и потусторонним.

Тем более, что в этом месте творились вещи жуткие и необъяснимые.

По ночам оттуда на всю округу разносились жуткие вопли, перемежающиеся раскатистым, напоминающим раскаты грома хохотом и ужасающим детским плачем. Плач этот был невероятно громким и разноголосым, будто одновременно ревела целая сотня детей.

Однако плач – это так, мелочь.

Вот, бывало, безлунными осенними ночами, когда стоял особо пронизывающий холод, а небо было затянуто тучами, – окна детского сада растворялись, и оттуда с оглушительным свистом вылетал целый сонм призраков. Они поднимали такой ураган, что в ближайших дворах вырывало с корнем деревья.

Омерзительные духи стучались в окна жилых домов, сбрасывали вещи с балконов и приводили многих жильцов в ужас.

Особенно жутким был призрак старухи. У неё были растрёпанные седые волосы и огромные клыки. Это она издавала тот пугающий округу хохот.

Много всяких историй было связано с этим детским садом.

Так, к примеру, один мужик из дедушкиного двора случайно оказался на улице в одну из таких ночей, когда призраки вылетают из окон. Да ещё и в непосредственной близости от детского сада. Он сошёл с ума. Так и живёт с тех пор слабоумным.

А вот другая история. Полез, значит, один мужик за ограду. Дело было в том, что наши дворовые мальчишки его портфель туда закинули. Целую неделю бедолага выбраться не мог! Потом говорил, что заблудился, хотя территория меньше гектара. С тех пор ходит он как после контузии: с палочкой и пошатываясь. Глаза его будто стеклянные, а рот всегда приоткрыт малость.

Впрочем, рассудок он сохранил.

Естественно, это жуткое место привлекало школьников.

Народ это смелый, но безрассудный.

Помню, ещё когда я был маленьким, когда мне года четыре, наверное, было, во дворе детского сада нашли трупы двух школяров. Оба умерли от разрыва сердца. Многие туда забирались по ночам, но вот находили далеко не всех. Те же, кто возвращался оттуда, рассказывали такое, что я здесь и описывать не буду.

Тем летом мы всего пару раз ходили в Филёвский парк. Тогда он был ещё тот. То есть вернее сказать, пока еще был тот. Да. В самом начале века это было идеальное место для того, чтобы повеситься. В те времена, бывало, не проходило и месяца, как в чаще парка находили ещё одну девочку-эмо с удавкой на шее или перерезанными венами. Такое это было депрессивное место, что от одного его вида хотелось удавиться.

И всё у нас было как в Японии: даже лес самоубийц свой!

Хороший когда-то был у нас парк: лучшего места для экранизации «Кладбища домашних животных» Стивена Кинга было, пожалуй, и не найти.

Беда подкралась незаметно.

Летом 2013-го дотянулся проклятый Собянин. Словом, когда я пришёл туда в конце лета, то слёзы полились из моих глаз. Я никогда так не плакал, как в тот день.

Никогда в жизни я так горько не плакал, а скорее рыдал навзрыд.

Естественно!

Меня лишили родины.

Меня лишили детства.

От одного вида новенькой плитки, целых скамеек, дурацких кафешек и огромных толп улыбающихся людей у меня перехватило дыхание. А уж когда я увидел, что сделал этот урод с Филёвской набережной, – меня и вовсе едва не хватил удар. Я потом долго не мог прийти в себя после созерцания, изуродованного этим маньяком парка.

Надо сказать, я после этого долго ещё в парк не ходил, огорчаться не хотел. Потом смирился.

Что я ещё могу вспомнить о том лете?

Ну, в Испанию с родителями ездил. Целый месяц мы там пробыли. Рассказывать особо нечего, кроме, пожалуй, одного момента. Тут всё дело в том, что мы три года подряд ездили отдыхать в один и тот же город на побережье Каталонии. Назывался он Плайя Д’Аро. Так вот…

Тот день я помню отлично. Было жарко и солнечно (Испания всё-таки). На пляже мы были (а где же ещё?). отец плавать пошёл, а мы с мамой на берегу ждём. Ну, я лежу себе на солнышке – жирок грею. Фисташки жареные при этом лопаю. Тут поворачиваюсь я на бок, – меня как током бьёт.

Вижу, что метрах в пятнадцати от нас разместились те самые мальчишки, от вида которых я так возбудился за год до этого. И если тогда я оробел и отвернулся, то теперь пошёл прямо к ним и заговорил с ними на ломаном английском. Ой, как я переживал в те секунды, пока шёл к ним! Но мне, однако, хватило смелости подойти и заговорить.

Дальше всё было проще пареной репы. Они меня поняли. Мы разговорились.

Словом, оставшуюся половину отпуска мне было поболтать о всяком таком.

Среди этих испанцев нашёлся один головастый парень. Звали его Мартином. Отец его был немец, а мать – испанка. За пару дней до отъезда он дал мне свой электронный адрес. С тех пор мы стали регулярно переписываться. Мартину я благодарен за две вещи. Тогда, в 2013-м, он обучил меня онанизму. А в 2018-м он свёл меня с нужными людьми из FAI.

Спасибо ему за это. С другими испанцами из той компании связей я больше не поддерживал.

В конце августа мы вернулись в Россию. Оставалось около недели до начала учебного года. Родители стали спешно подыскивать мне новую школу.

Сначала они думали отдать меня в 710-ю. Она была недалеко от моего предыдущего места заключения. Там, однако, нас ожидала очень неприятная сцена.

Было солнечное утро.

Пришли мы в кабинет директора.

Кабинет больше нашей квартиры.

Квартира у нас тогда, надо сказать, была немаленькая – 104 квадратных метра.

Директор сидит в кожаном кресле, весь надушенный, напомаженный, смотрит на нас как на рабов. На идола буддийского похож. А лицо – как у омара.

Как там Маяковский писал? Гладко стрижен, чисто брит – омерзительнейший вид! Это вот о нём.

Сначала этот омар нас и вовсе не замечал. Потом, минут через пять, оторвался-таки от своих бумажек.

Он поглядел на нас своими маленькими поросячьими глазками, да и говорит: «Ну-у-у, здра-а-авствуйте…».

С таким презрением он это сказал, что аж тошно мне стало. Сказал – и опять смотрит в свои бумажки.

Потом опять от бумажек отрывается и говорит: «На собеседование?».

Мы кивнули.

Отец уж было открыл рот и думал что-то сказать, но омар заметил это и опередил его: «Эй, Викусик! Сделай мне кофе! Коньяка не жалей! А, и этих ещё отведи куда-нибудь туда. К учителям их отведи. Быстро!..». Тут он состроил рожу и замахал руками в направлении двери, показывая, как мы ему неприятны.

Его секретарша вывела нас из кабинета.

Родителей она усадила в канцелярии, а меня отвела к учителям.

Меня ожидали вступительные экзамены. Сначала был тест по математике. Я быстро его написал. Едва же был кончен математический тест, как меня отвели писать диктант по русскому языку. Диктант я тоже быстро написал.

Я сидел в классе и ожидал, когда училка проверит мою писанину.

Проверка шла долго.

Более того, меня насторожило то, что очень уж много исправлений делает эта дама в моей работе. Я не вытерпел и подошёл посмотреть на то, что она там делает. Увиденное превзошло все мои самые смелые догадки. Эта сволочь ставила мне лишние запятые, зачеркивала слова и меняла буквы с правильных на неправильные. Я пришёл в ярость: «Что вы делаете?! Как вы смеете?!». Тут училка разошлась не на шутку: «Я как смею?! Да ты как смеешь?! Ублюдок! Щенок! Помогите! Насилуют!».

Прибежали учителя.

Меня увели к директору. Там эта самая училка, заливаясь слезами, стала орать, что я её хотел изнасиловать. Родители были в шоке. Тут же им стали говорить, что я ненормальный, девиантный, что меня надо изолировать от общества. А ещё им сказали, что я непременно стану уголовником.

Ну, хоть это сбылось! Следствие по моему делу всё ещё продолжается.

Тут директор жестом поднятой руки прервал толпу орущих училок. Он сказал нам всё тем же томным, полным презрения голосом: «Ну, вот видите, какое дело. Школа у нас элитная, и мы не можем взять вашего сына… Нам очень жаль. Впрочем, если вы внесёте небольшое пожертвование в наш фонд, – тысяч, скажем, семьсот или пятьсот хотя бы, – не забывайте, что у нас школа все-таки элитная, а не для всяких шаромыжников, – то мы могли бы этот вопрос как-нибудь уладить.».

Чуткий на такие вещи отец молча встал и ушёл, громко хлопнув дверью. Мы пошли за ним.

Ещё несколько дней после этого отец приходил в себя от такой наглости.

Времени до первого сентября оставалось совсем немного. Мы торопились. Отдать меня в какую-то крутую физмат-спецшколу, где учился сын моей крёстной, как того хотела мама, – не удалось, так как я не знал физики. Нас тогда сразу же погнали взашей, как только это узнали. И когда до начала учебного года оставалось всего два дня, – родители приняли решение, которое определило мою судьбу.

Тот день я запомнил на всю жизнь. Это было 31 августа 2013 года. Солнце светило, но уже не так ярко, как это бывает в июле. Небо было голубым, но каким-то бледным. И хотя погода ещё была тёплой, – изредка дул прохладный ветерок, как бы напоминающий о неуклонном приближении осени.

Мы всей семьёй пришли в ближайшую от нашего дома школу, в 737-ю. Пришли пешком.

Вошли мы, значит, в холл.

Там ещё шёл ремонт.

Ну, тут нас и директор встречает. Здоровается приветливо так, в кабинет пройти приглашает. Мы приятно удивляемся и проходим.

Кабинет у него маленький, тесный, шесть квадратных метров всего. Там едва помещался стол, заваленный бумагами, шкаф да пара стульев.

Директор нас кое-как усадил и начал разговор.

Представился сначала.

Звали его Илья Михайлович Бронштейн.

Мы тоже представились.

Беседуем.

Он подробно обо всём расспрашивает, всем интересуется, слушает внимательно. Со мной разговаривал долго. А потом он вдруг встал и воскликнул: «Берём его в гимназический класс! Без вариантов!». Мы все очень удивились и обрадовались.

Тогда Илья Михайлович попросил меня выйти в канцелярию. Ему надо было поговорить с родителями наедине.

Я вышел в канцелярию и сел в новенькое, но уже местами порванное кресло, обитое бежевым кожзаменителем. Я смотрел в окно и думаю о жизни. В том духе, что вот-де как бывает. Потом смотреть в окно мне надоело, и я перевёл взгляд на пол. Прямо из-под моего кресла выползал какой-то странный жук. Он был крупным, размером с пятак, совершенно круглым и имел цвет кроваво-красный. Он дополз до середины комнаты, побыл чуть-чуть на одном месте и пошёл назад.

Едва он скрылся под креслом, как дверь директорского кабинета открылась. Оттуда вышли довольные родители.

«Ну, пойдём домой!» – сказала мне улыбающаяся мама. И мы пошли домой.

По дороге родители рассказали мне, что Илья Михайлович уже отремонтировал школу и теперь работает над организацией иконописной мастерской. С этого года он планирует ввести в программу школы риторику. Были у него ещё и другие начинания: богословский кружок, скаутская организация и невесть что ещё. Словом, Бронштейн строил поистине наполеоновские планы. О том, как они будут безжалостно разрушены душегубами из верхних инстанций, – я ещё расскажу дальше. Пока же не будем забегать вперёд.

Итак, моя судьба была определена. Поэтому 2 сентября 2013 года я пошёл в шестой гимназический класс 737-й школы.

 Глава вторая. Здравствуй, чёрный понедельник!

Я отлично помню этот гребаный день.

Впрочем, подходит ли ему этот эпитет?

Скорее нет.

День этот был не столько грёбаным, сколько просто очень странным. Он проходил как во сне. Естественно, ведь я вплотную столкнулся с такими вещами, которые ещё вчера мне в страшном сне приснится не могли.

Мама разбудила меня в 6:30 утра.

Должен сказать, что к тому времени я стал спать один. Теперь присутствие мамы меня тяготило.

Хотелось спокойно почитать под одеялом и онанизмом заняться.

Так вот, на часах 6:30 утра.

За окном пасмурно. Небо низкое, серое. Идёт дождь. Крупные капли стучат по нашим стёклам.

Я легко подымаюсь с кровати.

Всю ночь не спал, думал о завтрашнем дне.

Надо сказать, волновался не зря.

Дальше, понятно, встал, заправил кровать, умылся, позавтракал. Всё это делаю трясущимися от волнения и ужаса неизвестности руками.

Я быстро проглотил завтрак, оделся, взял цветы и пошёл к выходу. Вместе с мамой мы спустились на лифте вниз. В эти минуты я чувствовал себя космонавтом, поднимающимся на свою ракету.

Отворилась тяжёлая подъездная дверь. Я ощутил холодное и влажное дыхание наступающей осени.

Вышли. Посмотрели на небо. Вид у него был такой грозный, будто с минуты на минуту начнётся страшный суд. Я быстро перевёл глаз на землю. По дороге текли и пенились бахромой пузырей мощные потоки подкрашенной нефтяными пятнами воды. Приехала машина. Мы сели и поехали в школу. Минут через пятнадцать были там.

«Дальше сам!» – сказала мама, целуя меня в лоб.

Она села в машину, закрыла дверь и уехала, помахивая ручкой. Я пошёл к школе, у дверей которой уже понемногу собирался народ.

Громоздкое грязно-розовое здание школы пристально смотрело на меня освещёнными молочным светом новомодных ламп окнами и выглядело не то, чтобы устрашающе, но отталкивающе.

Есть здания, подобные чудовищам; это же походило на разлагающийся труп.

Мне стало не по себе. Ноги слегка подкосились. Я подошёл ближе и влился в толпу. На некоторое время я растерялся, но очень быстро смог собраться и отыскать свой класс.

Я пробрался к тому месту, где, судя по надписи мелом на асфальте, должен был стоять шестой гимназический.

На самом же деле там стоял только один человек. Это был невысокий и довольно полный мальчик с тонкими чертами лица. Одет он был в чёрную куртку.

Единственный мой одноклассник стоял несколько особняком от всей толпы и с угрюмым видом глядел в землю. Я подошёл ближе, стараясь получше разглядеть его лицо. Первое впечатление меня не обмануло. Нос прямой и маленький, губы тонкие, подбородок невыраженный, брови редкие, глаза карие. Его вид портили слегка оттопыренные уши. Они делали его немного смешным. Моё внимание привлекли его пухлые щёки. Наел он их, по всей видимости, недавно: шея у него была тонкая, второго подбородка не было. Волосы у него были тёмно-русые, а стрижка как у Гитлера.

Нет, серьёзно!

Ей-богу, как у Гитлера!

Словом, весь вид его выдавал типичного представителя балто-славянской расы.

Делать было нечего, и я решил заговорить со своим новым одноклассником.

– Привет! – сказал я и подал ему руку. – Я теперь буду учиться в вашем классе.

– Учиться… – с усмешкой передразнил он. – Ну, здравствуй! Как тебя зовут?

– Я Марат Нигматулин, – ответил я – А ты?

– Я Миша Стефанко, – ответил мой собеседник.

– Будем друзьями! – сказал я.

– Будем… – без особого энтузиазма отозвался Миша.

Некоторое время мы стояли молча, всё больше намокая под проливным дождём и слушая жуткое утробное клокотание воды в водостоках.

Тут из вынесенных по такому случаю на улицу гигантских стереоколонок раздались помехи, а затем полилась песня: «В этот яркий, погожий денёк…».

Вся толпа дружно захохотала. Дождь, словно почуяв момент, ударил ещё сильнее. Послышались раскаты грома.

– Тут должен был играть похоронный марш! – воскликнул Миша со злобной усмешкой.

– Это точно! – согласился я.

– Теперь всё начнётся заново!.. – продолжал рассуждать вслух Миша, обращаясь как бы не ко мне, а ко вселенной. – Рабство, оргии… – тут он сделал небольшую паузу. – пытки тоже. Я уже в предвкушении. Отвык я от всего этого за лето. Теперь заново привыкать надо будет.

Я делал вид, что всё понимаю, хотя на самом деле ничего я не понимал. Мне стыдно в этом признаться, но я подумал, что речь шла о какой-то онлайн-игре. Как же я тогда ошибался.

В это время на пороге, который сейчас исполнял роль сцены, появился первый оратор. Это была старая бабка в толстых очках. Черты её лица выдавали человека хитрого и злобного.

Она начала говорить: «Так, ребята, все меня слышат? Все. Ну и славно. Я рада, что вы все стоите сейчас здесь, а этот замечательный денёк. А ещё сколько таких деньков будет в нашей жизни. Много, да. Ну, я вам желаю, чтоб их было побольше…Да, побольше. Чем больше, – тем лучше, как говорится. Мальчишки у нас все пусть растут героями. Да, я вам желаю, чтоб се вы были пионерами-героями, как Павлик Морозов, к примеру. Девочки все у нас пусть будут красивые, умные, как Зоя Космодемьянская. И пусть судьба у вас у всех сложится так же. Да, пусть у вас будет героическая судьба, как у Павлика Морозова и Зои Космодемьянской. Я понимаю, вы, пожалуй, все такой конец заслужили …В общем, я вас всех поздравляю с праздником первого сентября! Ура!». На полминуты весь школьный двор потонул в криках «Ура!» и аплодисментах.

– Ну, как тебе наша инквизиция? – с усмешкой спросил Миша. – Понравилось? Она у нас социальный педагог. Нина Ивановна её зовут.

– Да-а-а… – протянул я. – весёленькое дело.

– Ты ей палки в рот не клади – откусит, – сказал Миша со всё той же усмешкой. – Она у нас инквизиция. Гестапо, можно сказать.

– Это вы её так называете? – спросил я без особого интереса.

– Мы? – с явным удивлением спросил Миша. – Это она сама себя так называет! Так и говорит: я – наша инквизиция! Сумасшедшая бабка! Держись от неё подальше.

– Ясно, – ответил я с тщательно скрываемым волнением в голосе.

Про себя же я подумал: «Ну и вляпался же я! Неужели и тут всё будет по-старому?!».

И я бы, наверное, успел ещё о многом подумать, но тут я услышал сзади недавно начавший ломаться подростковый голос, отдающий некоторой хрипотцой: «Миша!.. Миша!.. Мудак, бля! Что не здороваешься?!».

Я обернулся и увидел, что к нам приближается высокий мальчишка в тёмно-зелёной куртке. Был он черноволосый, смуглый, с грубыми чертами лица. Скулы широкие. Нос прямой, мясистый, как у римлянина. Подбородок невыраженный, как и у всех славян. Уши маленькие, плотно прижатые к голове. Губы очень тонкие, почти незаметные. Видно было, что он их постоянно слегка прикусывает, будто сдерживая злорадную ухмылку. Глаза его всегда были прищурены так, будто он смеётся.

Впрочем, его выражение лица всегда было таким, будто он едва сдерживает смех. Взгляд у него – ну чисто взгляд закоренелого развратника. Порочный какой-то, что ли. Когда он смотрел на меня, то мне всё казалось, что он думает, каков я без одежды.

Словом, неприятный у него был взгляд, я вам скажу.

Волосы у него были не то чёрные, не то тёмно-русые. Причёска была модная. Видно было, что волосы уложены в парикмахерской. Там им придали форму сиднейской оперы. Сам он был смуглым. Именно не загорелым, а смуглым.

– Здорово, Стефик! Как жизнь?! Всё лето тебя не видел! – воскликнул незнакомец, приблизившись вплотную.

– Здорово, Ден! – ответил Миша со всё той же усмешкой.

Тут они пожали друг другу руки и обнялись.

– Ай-ай-ай, Денис! – вдруг воскликнул Миша. – Времени-то дай бог сколько, а ты уже?! Ну даёшь! Такого я от тебя не ожидал!

При этих словах Денис визгливо захихикал, скаля свои здоровые белые зубы и потирая руки.

– Нет, ну скажи ему хоть ты, Марат, – обратился ко мне Миша. – Вот назюзюкался человек прям с утра! Ну что нам с ним делать теперь?

– Дык, пороть надо! – с усмешкой ответил я.

При этих словах Денис засмеялся пуще прежнего.

– Кстати, познакомимся, – это Марат. – представил меня Миша.

– Будем знакомы! – сказал Денис и протянул руку. – Я Денис Кутузов.

– Я Марат Нигматулин, – ответил я и пожал Денису руку.

Рукопожатие у Дениса было вялое, а ладони – влажные. У него были бледные пухлые руки с зелёными венами, руки бездельника.

– Ну, это надо отметить. Обмыть, так сказать, – сказал Денис, расстёгивая куртку и доставая из внутреннего кармана небольшую фляжку. – За знакомство! – сказал он, делая уверенный глоток.

– Дени-и-ис! – почти закричал Миша. – Ты что, прям здесь это будешь делать?!

– А чо тут такого? – удивлённо спросил Денис, прикладываясь к фляжке во второй раз. – Нельзя, можно подумать.

– Хоть что там у тебя? – немного расстроенно спросил Миша.

– Ро-о-ом! – с блаженной улыбкой на лице протянул, почти пропел Денис – Ты будешь?

– Ну, можно по маленькой, – ответил Миша и тоже хлебнул ароматного напитка. – Холодно нынче. Чёрт его знает, сколько мы ещё стоять тут будем. – Ты будешь? – спросил он меня.

– Нет, спасибо, – тактично отказался я.

– Ну, как хочешь, – ответил Миша. – А вот я ещё выпью, – и он сделал ещё глоток.

С минуту мы стояли молча. Когда тишина стала угнетать, Миша наконец-то заговорил.

– Тоня-то будет сегодня? – спросил он у Дениса со всё той же усмешкой.

– Будет. Куда она денется, – равнодушно ответил Денис, делая новый глоток.

– Рабов, небось, много наловили за лето-то, а? – вновь спросил Миша.

– Мно-о-ого!.. – ответил Денис, расплываясь в довольной улыбке. – Два пятых класса. Там наши все!.. Поголовно все наши!

– Да-а-а, мно-о-ого… – ответил Миша, погружаясь в некую задумчивость.

Тут он сделал небольшую паузу. Мы продолжали стоять под дождём, всё больше промокая.

– Дом-то свой скоро достроите? – вдруг спросил Миша.

– А то Тоня всё обещала да обещала, а вот не закончите никак.

– Скоро, – равнодушно и кратко ответил Денис, закуривая.

– До Нового Года управимся. Мы, собственно, и думали там Новый Год встречать… Ты к нам приедешь, если получится?

– Ну уж нет, – ответил Миша и цыкнул зубом. – Знаю я ваши «Ты к нам приедешь?» и вот это вот всё. Накачаете и меня чем-нибудь, потом разденете и на порнуху фоткать будете! А потом ещё и шантажировать! Ага, так я вам и поверю. Нет уж, – на вашу новогоднюю оргию я не пойду. И далеко это, тем более. Нет, в ваши ебени я не попрусь ни за что! Всё, Денис, даже не уговаривай.

– Ладно, – всё тем же равнодушным тоном ответил Денис, пуская изо рта дым. – Больно умным ты стал, Миша. И вообще занудный ты сегодня какой-то.

– Да не выспался просто, – ответил Миша, зевая.

На некоторое время среди нас снова воцарилась тишина. Денис преспокойно курил себе одну сигарету за другой. Миша скучающе глядел на асфальт, где дождь уже смыл последние остатки сделанных мелом надписей. Я думал. Я изо всех сил думал о том, что я сейчас услышал. Но я ничего не мог понять. Когда я уже совсем отчаялся, то не выдержал и робко спросил: «А что это за Тоня, что за рабы?».

Сначала Мша слегка напрягся, потом посмотрел на меня полным сочувствия взглядом, а затем обернулся к Денису и спросил его: «Как думаешь, расскажем ему?».

– Зачем? – всё так же равнодушно ответил Денис. – Время придёт – сам узнает. Уже скоро, часа через два, – тут Денис посмотрел на свои модные и навороченные наручные часы.

– Сколько там? – спросил Миша?

– Уже девять, – ответил Денис. – Скоро.

Я напрягся. Только сейчас я обратил внимание на директора, который уже заканчивал свою речь. Когда он кончил, мы вяло ему поаплодировали.

Но едва успели стихнуть аплодисменты, как сзади раздался жуткий крик, обращённый к нам: «Что, пидарасы, столпились?! Нехуй делать вам?! Опять бухаете?!».

Я обернулся и увидел девочку. Это была Тоня. Я это понял без лишних слов.

Тоня оказалась невысокой упитанной девочкой с огромными, широко раскрытыми глазами. Нос у неё был попугайчиком. Волосы её были светло-русыми. С виду была она милой и даже симпатичной, но стоило ей открыть рот, как…

Словом, читайте дальше.

Едва только Тоня появилась на школьном дворе, как все повернулись, чтоб на неё посмотреть. Старая учительница русского языка, произносившая в этот момент свою речь, ничего не смогла сделать. Вся толпа (а там было чуть меньше тысячи человек) повернулась для того, чтобы посмотреть на Тоню. На пару мгновенийнад нашими рядами повисла оглушающая тишина. Тут только я заметил, что Тоня была не одна. За ней шли ещё человек двадцать.

И тут ткань тишины разорвалась оглушительным гулом: «Ура-а-а!». Этот гул надвигался подобно лавине и всё нарастал. Потом он понемногу стал стихать, но вдруг поднялась новая его волна, которая тоже спала. За ней пошла третья. Но едва гул затих, как я услыхал очень громкий плеск воды.

Сначала я не понял происхождения этого звука, но через секунду увидел, что десятки людей в толпе все разом стали на колени и бьют земные поклоны. Некоторые из них упали прямо в лужи и теперь умывали лица дождевой водой, втягивали её носом, морщились, но продолжали бить поклоны.

В основном это были, конечно, дети, но я заметил и одну взрослую женщину, которая аккуратно опустилась на землю там, где было суше. Рядом с ней стоял мальчик-первоклассник. Она держала его за руку и показывала на Тоню. Мол, делай как я. Мальчик стеснялся и не делал.

Денис Кутузов тоже отбивал поклоны.

Он, правда, предусмотрительно расстелил для этого кусок картонки. Его он принёс в своей сумке.

Минуты через две все устали бить челом и поднялись. Родители, стоящие несколько в стороне от детей, нервнопереговаривались. Они напоминали стадо потревоженных пони.

«Так, угомонились! Дайте госпоже пройти. Она хочет сказать слово!» – крикнула худенькая девочка со вздёрнутым носом и длинными светло-русыми волосами. Она стояла рядом с Тоней. Её распирало от гордости и волнения. Было видно, как сильно она нервничает.

Толпа расступилась, и Тоня со всей своей свитой прошла к порогу школы. Как она шла! С прямой спиной, с гордо поднятой головой! Пока она шла, из толпы раздавались крики «Тоня, спаси нас! Спаси нас от школы! Тоня, мы тебя любим!». Девочка спокойно взошла на крыльцо и бесцеремонно отняла у учительницы русского микрофон. В это же самое время сопровождавшие её товарищи окружили плотным кольцом ораторшу. Они стояли лицами к толпе, как это делают полицейские, защищающие важных персон. Худая девочка стала рядом с Тоней.

Шум в толпе всё не смолкал.

Тогда худая крикнула во всё горло: «Так, тихо всем!».

В воздухе снова воцарилась тишина.

Тоня открыла рот. Надо сказать, я только сейчас заметил, какой у неё голос. Он был невероятно высоким, порой переходящим в визг.

Она начала: «Ну, здрасьте, пидорасы вы мои ёбаные! Охуеть, как я рада вас видеть! Вы меня, надеюсь, тоже. Прошлый год был очень трудным. Ничего, этот будет ещё труднее. Правда, и радости теперь станет больше: бухла там, секса! Короче, вы меня поняли. Сегодня наступает новая эра. Там будет всё то, что вы любите: рабство, пьянство, пытки и мордобой. Словом, добро пожаловать!».

Последние слова тониной речи потонули в аплодисментах.

В этот момент один толстяк из тониной свиты покинул оцепенение и подошёл к Тоне. Лицо у него было красное, как помидор. Щёки были видны со спины.

Он взял из рюкзака той худой девки огромную бутылку шампанского и открыл её.

Тут толпа заревела ещё громче.

А уж когда стали разливать шампанское в походные алюминиевые кружки, то народ и вовсе разошёлся. Под оглушительный визг свистков и футбольных дудок толпа ввалилась в школьную дверь.

Давка была жуткая, но никого, слава богу, не убило.

Пока народ рассеивался по кабинетам, какая-то зачуханная тётка средних лет бегала по холлу и всё кричала: «Куда же вы, куда?! У нас по программе ещё два часа речей!..». Её, понятное дело, никто не слушал.

От Миши я узнал, что нам надо подниматься в 43-й кабинет на четвёртом этаже.

Через несколько минут я уже сидел там за партой, ожидая, когда придёт учитель.

В каком я был состоянии, – словами не передать.

Прострация?

Удивление?

Нет, все эти слова не передадут моего состояния. Я был ошеломлен! Вот! Впрочем, и это слово недостаточно крепкое.

Я одиноко сидел за партой и разглядывал наш только что отремонтированный класс. Бежевые стены, бежевые парты, бежевый линолеум. Класс был очень чистый и светлый.

Тут ко мне подошла какая-то девочка. У неё были длинные светло-русые волосы и огромный крючковатый нос. Она склонилась надо мной и посмотрела на меня своими светло-голубыми глазами.

– Что, новенький, совсем охуел? – как-то ласково спросила она.

– Ага… – тихонько ответил я.

– Ты держись!.. То-то ещё будет. – сказала она всё таким же ласковым, но низким голосом.

Все рассаживались по своим местам. С удивлением я узнал, что, Тоня вместе с половиной своей свиты будет учиться в нашем классе. Впрочем, я уже начал понемногу привыкать ко всему этому.

Через некоторое время в нашу дверь постучали. В класс вошла учительница. Она была стройной и довольно-таки молодой, весело улыбалась и тащила ноутбук с зарядкой.

– Здравствуйте! Меня зовут Алия Сириновна. – приветливо сказала она. – Я ваш новый классный руководитель и ещё учитель химии.

– Здравствуйте! – хором повторили мы и встали.

– Отлично! – сказала Алия Сириновна. – Все в сборе. Значит можно начинать наш классный час. А начать его придётся, пожалуй, с критики…

Тут она сделала паузу. Все посмотрели на Тоню.

– Тоня, – обратилась к ней учительница, – зачем ты устроила весь этот балаган? Неужели тебе всё мало? Что у тебя рабы твои есть, – это ладно. Это их дело. Но чего тебе вдруг королевский выход сделать захотелось. Со свитой к тому же?

Говорила Алия Сириновна ласково, хотя и с некоторой усмешкой в голосе.

Тоня дослушала её до конца, а потом встала из-за стола и говорит: «Идите нахуй!». Так уверенно она это сказала, что просто Штирлиц мне вспомнился. Сказала и села.

– Ну, ладно. Твоё дело… – ответила Алия Сириновна.

Больше она к этому разговору не возвращалась.

Дальше она говорила исключительно о школьных делах: об учителях, тетрадях, расписании и тому подобных вещах. Рассказывать об этом я не буду, так как это всё никому не интересно.

Когда урок закончился, я подошёл к Мише. Он сидел за одной партой с Денисом и о чём-то с ним увлечённо болтал. Они то и дело шептали что-то друг другу в уши, а потом прыскали громким хихиканьем.

– Миш, надо поговорить, – честно признался я. – Я тут у вас что-то ничего не понимаю.

– Хорошо, – ответил мой новый друг. – Пойдём в туалет. Тут нам поговорить не дадут.

И мы пошли в туалет. Пошли втроём. Денис увязался с нами.

Туалет, как и полагается, был грязным и вонючим. Когда дверь была закрыта, то Миша уселся на подоконник и начал разговор.

– Ну, ты как: удивлён, небось? – спросил он.

– Удивлен?! – переспросил я дрожащим голосом. – Я в шоке!

– Это нормально, – ответил Денис, открывая свою фляжку. – Не в каждой школе, небось, такое увидишь. У нас тут тоже… – Денис прервался на полуслове: фляжка была пуста.

– Что, всё выпил? – с усмешкой спросил его Миша. – Ну ты и алкаш!

– Если б не ты, ещё бы осталось, – злобно бросил в ответ Денис.

– Ладно, Марат. Я тебе расскажу, что да как у нас, – обратился ко мне Миша. – Короче, слушай. Тоня у нас тут рулит. Она ещё в том году многих под себя подмяла. Она сделала тут рабство. Не, ну это не совсем рабство, конечно, но ты поймёшь. Она просто сама это так называет. В общем, она подчиняет себе людей. По-разному подчиняет. Денег в долг даёт, шантажирует, угрожает… Там много методов у неё. Вот она подчиняет. Подчинённые – это рабы. Она так их называет. Они делают, короче, всё, что она прикажет. Деньги ей все отдают, исполняют любых её прихоти. Ну, там кто-то, к примеру, еду ей носит. Кто-то ей уборку каждый день делает. Они же ей летом дачу строили. У них там разные обязанности. Кое-кто ей, к примеру, – тут он сделал паузу и с усмешкой посмотрел на Дениса. – массаж каждый день делает.

– Миша, блядь! – не выдержал Денис. – Это-то ты ему зачем рассказываешь?! А?! Зачем?!

– Да расслабься ты, Ден, – спокойно ответил Миша. – Он все равно узнал бы. У нас все об этом знают.

Денис немного обиделся и гордо отвернулся от нас к стене, а Миша продолжил.

– Словом, Марат, ты к Тоне не лезь, – говорил он. – А то захомутает. Оглянуться не успеешь, – она уже. Так что ты будь с ней осторожен. Бояться её не надо, но ты держись просто на расстоянии.

– Ясно! – ответил я. – А вообще, как у вас тут?

– А вообще, нормально у нас, – ответил Миша, щёлкая языком и глядя в окно. – Просто привыкнуть немного нужно. А так у нас тут можно очень даже неплохо устроиться. Школа у нас не такая, чтобы чему-то учили. Домашки задают мало и почти не проверяют никогда, – тут он прервался, поглядел в окно, а потом сказал, сделав глубокомысленный вздох. – Чему у нас учат, так это жизни.

Поня-я-ятно… – ответил я, несколько заминаясь. – А со спортом тут у вас как?

В этот момент Денис визгливо захихикал. Миша улыбнулся и хмыкнул, а затем ответил.

– Со спортом у нас тут никак, – сказал он, улыбаясь на одну сторону. – Мы в 737-й признаём только киберспорт. Всё остальное – это не по нам. Качков у нас презирают. Если ты про физру, то я тебе так скажу: ходит на неё даст бог половина класса, да и то через раз. Так что с этим у нас всё в порядке. Кстати, у нас завтра физра как раз будет, там всё увидишь. Уверен, что никто на неё не пойдёт. Ну, я пойду, может быть, но Ден точно не пойдёт.

– Ага! – откликнулся еле сдерживающий смех Денис. – Я точно не!

– И вообще, мы и ЗОЖ – вещи несовместимые, – вновь обратился ко мне Миша. – Есть у нас такая поговорка: «Пей всё, что горит, кури всё, что дымит!». Так и живём, короче.

– По вам видно, – ответил я с усмешкой.

– Ага, – поддержал Денис и закурил.

– Особенно по тебе! – сказал Миша, ткнув Дениса в живот.

– Миша, бля!.. – огрызнулся Денис. – Иди нахуй!

– Ты за лето-о-о живо-о-от о-о-отро-о-остил!.. – сказал Миша очень низким голосом, карикатурно охая, явно кого-то передразнивая.

– А мне похуй! – ответил рассерженный Денис, выпуская дым изо рта. – И вообще я похуист. Мне на всё похуй.

– И на деньги похуй? – спросил Миша с лукавинкой во взгляде.

Денис не ответил. Минуты полторы мы стояли молча, а потом Денис решил нанести Мише ответный удар.

– Сам вон жирный какой! – сказал он ему, тыкая одноклассника в живот. – Покажи! Чо стесняешься?!

Миша неохотно слез с подоконника и поднял рубашку.

– Ну ты жиробас! – сказал злобно ухмыляющийся Денис.

– За лето наел, – пояснил мне Миша, похлопывая себя по обвислому животу. – Ещё месяца полтора-два назад ничего этого не было.

– В форму приводить себя будешь? – спросил я без особого интереса.

– Не-е-е, не буду… – ответил Миша, заправляя рубашку. – Мне лень.

– Лентяй! – довольно процедил Денис.

– На себя посмотри, Ден! – ответил ему Миша. – Давай, покажи-ка нам свою и-и-идеальную фигуру! Продемонстрируй, так сказать, высший пилотаж!

– Не надо, – ответил Денис,поджимая губы.

– Да ладно, струсил?! – подколол его Миша. – Или облажаться не хочешь при новеньком?! Ну, как хочешь, конечно. Дело твоё. А хочешь, я ему сейчас расскажу, как тебя в том году Пискарёва… – Миша не успел закончить, когда Денис его перебил.

– Ладно… Ладно… – ответил он, гася сигарету о стену. – Будь по-твоему.

Денис выбросил сигарету в мусорку, а затем приподнял край своей водолазки, плотно обтягивавшей его упитанное тело.

– Ай-ай-ай, Денис! – с укором и насмешкой воскликнул Миша. – Что-то ты совсем испортился. Зарядку хоть делаешь али как? – в этот момент он посмотрел Денису прямо в глаза.

Денис отвёл лицо в сторону, чтоб не смотреть.

– Нет! – как-то раздражённо ответил он.

– Почему-у-у? – томным голосом вопрошал Миша.

– Мне лень! – огрызнулся Денис, отходя от нас немного в сторону.

– А-а-а, понятно! Опять всё лето за компо-о-ом просидел… – тут Миша сделал краткую паузу, поднял указательный палец вверх. – Верно?

– Да-да, верно, – ответил Денис как-то быстро, не смотря в глаза собеседнику и потупя взгляд.

– Ну-ка, Ден, напряги пресс! – приказал ему Миша.

– Э-э-э, так не договаривались! – воспротивился Денис.

– Давай-давай, живее! – всё тем же командным голосом продолжал Стефанко.

Тут у Дениса скривилось лицо, он задержал дыхание и напрягся изо всех сил. Но как сильно он ни тужился, – мы не смогли прощупать у него даже намёка на пресс.

– Ну-ка, а с руками у тебя что? – спросил Миша у своего товарища. – Давай, показывай!

Со всё той же читавшейся на лице неохотой, но на этот раз возражений Денис закатал рукава и попробовал напрячь свои бицепсы. Результат был всё тот же.

– Руки у тебя, Ден, – воскликнул Миша. – ей богу, как холодец! А я-то уж думал, что ты их за лето накачал… Ну, пока массаж Тоне делал.

– Так, ну хватит! – не выдержал Денис. – Показывай теперь ты пресс и руки напрягай! Щас я буду над тобой издеваться. Давай! Ну. Живо!

Миша неохотно ещё раз поднял рубашку и напряг мышцы живота.

– Мышцы прощупываются! – сказал я с некоторой радостью в голосе. – У тебя раньше был пресс?

– Ага, был раньше. – спокойно ответил Миша, вновь заправляя рубашку в брюки. – Был, да заплыл! У меня ещё в том году кубики виднелись. Но сейчас я свой пресс надёжно похоронил под толстым слоем домашнего жирка, – тут он улыбнулся и похлопал себя по животу. – Так что теперь я жирный.

– И тебе не жалко? – спросил я с некоторым удивлением.

– А чего тут жалеть? – ответил Миша вопросом на вопрос. – У Дениса вон то же самое. Он у нас раньше худой был, как палка! Но чипсики, тортики и онлайн-игры сделали своё дело! Верно, Ден?

– Верно. – ответил Денис, снова закуривая. – Мы ещё твои бицепсы не видели.

Миша показал нам свои бицепсы.

– Вялые они у тебя! – сказал Денис, потрогав. – Дряблые!

– У меня они хотя бы есть. – ответил ему Стефанко. – Тебе о таких мечтать только.

Денис не ответил. Некоторое время мы стояли молча, но потом Миша заговорил.

– Кстати, мы ведь ещё тебя во всей красе не видели. – обратился он ко мне.

Я охотно поднял свой полосатый свитер.

– Знаешь, Марат, я тебе скажу, – обратился ко мне Миша, – ты жирный. Ты только не обижайся. Это правда.

– Я знаю. – отозвался я. – Поэтому и не обижаюсь.

– Ну и славно! – сказал тогда Миша. – и не парься по этому поводу.

– Я и не парюсь. – поддакнул я.

– Спортом-то занимался раньше? – спросил Денис, щупая мой живот.

– Занимался, да. – ответил я. – Потом забил.

– Респе-е-ект! – обрадовался Денис. – Вот это я уважаю! Правильно сделал! Нахуй спорт! – тут он сделал паузу и недовольно посмотрел в окно. – Эх, выпить бы сейчас! Очень хочется нажраться, а ни водки, ни коньяка под рукой нету! Эх, тоска зелёная!

– Да нажрёмся ещё сегодня. – успокоил его Миша. – День только начался. Сегодня ещё в бар после школы зайдём.

– Зайдём, да. – приободрился Денис.

– Так, ну уже скоро звонок будет. Надо собираться. – сказал Миша, направляясь к двери.

Мы пошли за ним.

Уже в коридоре я задал Стефанко последний на сегодня вопрос: «А как тут у вас дела по интимной части?».

– В туалетах ебёмся, – на голубом глазу ответил Миша. – На переменах. Хотя и во время уроков некоторые умудряются. У нас с этим полная свобода, так что не дрейфь!

Тут прозвенел звонок.

У нас был урок математики. Его я описывать не буду. Скажу только, что это был самый обычный урок математики.

Потом все пошли домой. Когда я уже вышел за ворота школы, – меня окликнули со спины. Это были Миша и Денис.

– Эй, Марат, пойдёшь с нами выпить?! – крикнул мне Денис. – Мы тут в бар собрались.

– Спасибо, – ответил я. – мне домой надо.

– Ладно, в следующий раз, – крикнул немного расстроенный Миша.

И они пошли своей дорогой.

Я долго ещё смотрел им вслед, а когда они скрылись во дворах, то и сам направился к машине.

Меня встретила счастливая мама.

– Ну, как прошёл первый день? – спросила она, улыбаясь.

– Замечательно! – коротко ответил я.

Когда мы приехали домой, то я первым делом умылся и переоделся в домашнее. Затем очень плотно пообедал, почистил зубы и лёг спать.

Я проспал до вечера. Когда проснулся, на часах было семь вечера. Голова болела страшно. Руки и лицо сильно опухли. Мучаясь от головной боли, я трудом добрался до выключателя и зажёг в комнате свет. Затем оделся и пошёл ужинать.

Я сидел в гостиной перед телевизором, машинально закидывая макароны себе в рот. Проклятая школа никак не шла из головы.

Честно говоря, когда я только проснулся, то мне казалось, что всё это сон, что ничего этого не было. Но очень скоро я понял, что никакой это не сон. Нет, всё это взапрямь произошло. Произошло сегодня. Со мной. И я даже не знал, радоваться ли всему этому или нет.

После ужина я почистил зубы и пошёл к себе.

Домашку нам в тот день не задавали. Времени до сна было ещё много. Я заперся в своей комнате, лёг на кровать и стал думать. Думал я о Денисе. Мимо такого красавчика я пройти не мог. Тем более, он был как раз в моём вкусе.

Когда я увидел Дениса впервые, ещё там, на улице, – его полнота не бросилась мне в глаза.

Первое впечатление – всегда обманчивое. В туалете я разглядел его получше.

Это был ширококостный и упитанный мальчишка. Бежевая водолазка плотно обтягивала его кругленький, сильно выдающийся вперёд животик. Узкий воротник подчёркивал формирующийся второй подбородок. Брюки были ему явно тесноваты.

Хотя нет.

Не тесноваты они были. Они едва не разрывались на нём от той невероятной силы, с которой давила на них его задница, отъеденная за годы, проведённые у компа и телека.

Да, задница у него была просто огромной.

При этом, однако, его фигура сохранила какую-то статность: у него было идеально ровная спина и широкие плечи.

У него всегда был вальяжный вид, как у какого-нибудь аристократа. Да и вообще он мне всегда напоминал скучающего молодого виконта. Все его движения были плавными, размеренными и неторопливыми.

Словом, я воспылал преступной страстью к Денису. И воспылал я так сильно, что твёрдо решил: завтра же я попробую его соблазнить. А пока я сидел в своей комнате и сгорал от похоти, – в доме на Сеславинской разворачивались интереснейшие события…

Этот дом, стоящий, к слову, прямо напротив районного отделения полиции, ничем особо не выделялся среди других домов. Обычная пятиэтажка. Ничего подозрительного.

Окна тониной квартиры, расположенные на втором этаже, были наглухо задёрнуты шторами.

В спальне было темно, хотя там никто и не думал спать. Два человека, – рано поседевшая женщина средних лет с добрым, но вечно грустным лицом и грузный мужчина сурового вида, страдающий диабетом, – сидели на кровати в тесных супружеских объятиях и боялись дышать.

В соседней комнате, тесной и душной, при тяжёлом свете люстры, где давно потухла половина лампочек, сидели люди. Их было семеро. Все они были девочками.

Антонина Боженко, сидевшая во главе стола, медленно поднялась со стула и произнесла: «Заседание объявляется открытым.

Сегодня нам предстоит обсудить очень важные вопросы.

Для начала я вам напомню повестку дня. Самое важное для нас на сегодня – во что бы то ни стало со свету сжить премерзкого жида. Без этого нам не жить. Успех всего нашего предприятия зависит от этого ёбаного жида.

Во-вторых, надо решить, наконец, вопрос с фазендой. К Новому Году всё должно быть готово. Это тоже очень важно.

Потом ещё надо обсудить, как в этом году будет проходить праздничная чёрная месса на Хэллоуин. Это важно. Тут облажаться никак нельзя. К этому делу я вас прошу подойти очень ответственно. Ну, это, собственно, основное. Дальше всё уже идёт по мелочи… Так, ну, основное я уже сказала. Теперь послушаем доклады. Кузя, ты пишешь?».

В этот момент Тоня бросила орлиный взгляд на худую веснушчатую блондинку с прямым носом и кривыми ногами. Она сидела у другого края стола, низко склонившись над протоколом. Девочка при этом напоминала крысу своим вытянутым лицом.

– Да-да, я всё пишу! – отозвалась она, не отрывая глаз от бумаги. – Скажите только, как по-латыни будет «ответственно»?

– Severum, наверное, – ответила Юля Аввакумова, очень худая девочка с живыми глазами, длинными светло-русыми волосами и вздёрнутым носом.

– Нет, – вмешалась Саша Рябкина, толстая розовощёкая девка, похожая на дореволюционную купчиху, – Severum – это «сурово», а ответственно, – это, пожалуй, periculosum. Да, так и запиши, Насть: me vos praeciperat valde periculosum. Так!

– Так и запишу! – ответила Настя Кузнецова, всё так же, не отрываясь от своего протокола.

– Итак, первой с докладом о жиде выступит Юлька, – продолжила тоня – Юль, начинай!

Аввакумова поднялась со стула, откашлялась, а затем начала: «Дела наши не так плохи, как кажется. Этот ёбаный Бронштейн – не так уж силён, как казалось. Мы тут о нём справки навели. Он бывший бизнесмен. Барыга, то есть. Он побывал директором уже в трёх школах. Нигде дольше полугода он не задерживался. Как успеет школу отремонтировать, – так его сразу же на другое место просили. Чувствую, и здесь так же будет. Тем более, есть уже на наш директорский престол один кандидат…».

Тут Юлю перебили.

– Это же кто такой? – спросила Соня Барнаш, весьма упитанная и немного сутулая блондинка с ангельским личиком и стрижкой каре.

– Такая, – продолжала Юля. – прокурорша одна.

– Прокурорша – это, поди, ещё хуже будет, – заметила Света Солнцева, неспортивная, но очень одарённая девчонка с лёгким косоглазием. – Хорошо, что не опер какой-нибудь.

– Неверно рассуждаешь! – оборвала её Тоня. – Знаем мы этих полицейских. Нахапают сперва так, что карманы трещат, а потом что? Покупают себе синекуры. Директорами школ становятся, вузов – кто побогаче. Таким на школу срать-ебать. Им бы только денежки на школьные обеды себе в карман положить, а остальное до лампочки. Так что это даже очень хорошо, что прокуроршу нам директором назначат. Тем более, прокурорские – они из этих самые тупые. Из чиновников, то есть. Все дубы дубами. Так что нет, пусть уж прокурорша будет, – тут она прервалась, поглядела на шторы, а потом продолжила. – Это хорошо, конечно, но на Милости судьбы мы рассчитывать не можем. Мало ли. А вдруг у прокурорши всё сорвётся, и нам тогда оставят жида?! Нет, мы должны его сами как-то крякнуть. Что об этом скажешь? – обратилась Тоня к Аввакумовой.

– Мы работаем над этим, – спокойно ответила она. – Тут нужно немного времени. Скоро уже начнём рассылать анонимки. Это средство действенное. Они его быстро подточат.

– Этого мало! – злобно воскликнула Соня, стукнув по столу пухлым кулачком. – Жида нужно удави-и-ить! Уда-а-авкой!

– Соня, Соня! Это уже уголовщина чистой воды! – всполошилась Света, хватая свою подружку за плечо. – Ты полегче с этим.

– Света, не нуди! – воскликнула Саида Исманова, очень умная и не менее красивая узбечка. – Всё чем мы тут занимаемся, – это уголовщина, и нас за это очень даже могут посадить!

– Не ссорьтесь! – перебила её Юлька. – Мы вон ещё травлю в журнале организовали. У нас в школе полно зигунов и фашни. Надо только донести до них мысль, что директор – жид, и они его мигом укокошат. Нам и рук марать о такое не придётся.

– Другое дело. – оживилась Соня, двигая стул. – Это мне нравится.

– По-моему, надо только не останавливаться на том, что он жид. Надо распускать самые грязные слухи о нём, – вставила Саида. – Впрочем, я даже не знаю, что тут подойдёт…

– Связи с «Моссадом», «Комитетом трёхсот» и ещё невесть какой поебенью, – ответила Юлька. – Чем глупее, тем лучше. Наши уж поверят. Они в такую хуйню верят, что мама дорогая. Поверят и в «Моссад».

– Ну, с этим всё ясно, – подытожила Тоня. А теперь пусть Соня нам расскажет про то, как там на даче идут дела.

Соня Барнаш встала из-за стола. Сделать ей это было не так просто. Комната была тесной, как гроб, а Соня не отличалась худобой.

Наконец она начала: «Рассказывать, в принципе, нечего. Работа движется к завершению. Если бы не эта ёбаная школа, то всё бы уже в октябре кончили. А так придётся до декабря ебаться. Тут уж я ничего поделать не могу. Нет, кончено, часть этих ленивых мудаков я на работу по-любому выгоню, но всех – не, нереально. Я там была пару дней назад. Работало два с половиной инвалида. Оно и понятно: первое сентября, хуйня вся эта. Но как это всё уляжется, – я туда пригоню наших. До Нового Года, думаю, уложимся…».

– Это хорошо, что уложимся, – прервала её Тоня – Так как там, говоришь, с капитальными работами?

– С этим полный порядок! – ответила Соня. – Капитальные все выполнены. Отделочные только остались. Их мы доделаем до Нового Года.

– Отлично. Отлично… – довольно покачала головой Тоня. – Тут я довольна полностью тобой. Садись!

Соня аккуратно села.

– Нам с вами выпало жить в прекрасную эпоху великих перемен! Надо гордиться этим. Не каждому, воистину, дано жить в такое прекрасное время, – тут она сделала паузу, а потом продолжила. – Откройте окно! Душно очень!

Юлька встала и мигом открыла окно, не разводя при этом штор.

– Та-а-ак… – продолжила Тоня. – На чём мы остановились? Ах, да-да, чёрная месса. Об этом нам поведает Света. Свет, начинай!

Из-за стола встала Света. Она нервно улыбалась.

– Тут у нас всё сложно, – начала она. – Я даже не знаю, как вам сказать. Тот аббат, который у нас раньше служил. Ну, тот самый, который «так изящно носит сутану»… – тут она перешла на фальцет и сделала фривольную ужимку. – Так вот. Этот самый служить отказался.

– Как отказался?! – вскричала Тоня, чуть не упав со стула от изумления.

– А вот так! – разводила руками Света. – Он как узнал, сколько народу будет, так отказался. Так и сказал: ни за какие деньги! Перед десятком людей, говорит, ещё можно, но перед сотней – нет, говорит, увольте. Сказал, боится, что узнают его.

– Э-э-э, трус поганый! – стукнула по столу рукой раздосадованная Тоня. – Надо будет найти ему замену. Есть у тебя кто-то на примете?

– Да, есть один… – начала было Света.

– Да, это хорошо. – перебила её Тоня, вставая со стула и начиная ходить взад-вперёд по небольшому свободному пространству комнаты. – Но ты помни вот что. Нам нужен человек надёжный. Это самое главное. Надёжный! Тут ведь какое дело? Это ведь не просто чёрная месса. Нет, обычные мессы у нас служат постоянно. Тут и католический поп не шибко нужен. Тут дело особое. Это будет не просто месса. Это должна быть особая, – тут она простёрла толстый палец вверх, – праздничная чёрная месса, – важно произнесла Боженко. – Да, именно праздничная! И бараном каким-нибудь тут не отделаться. Нет, тут нужна человеческая кровь. И тут облажаться никак нельзя, – тут Тоня сделала многозначительную паузу. – Никак!

– Мой человек надёжный, – невозмутимо ответила Света.

– Та-а-ак… – протянула Тоня. – Надёжный, ты говоришь? А ты уверена, что он нас не подведёт?! – спросила Боженко, глядя Свете прямо в глаза. – Уверена?!

– Уверена. – ответила Света. – У него есть опыт. Из «Чёрного Ангела» человек надёжный.

Тут все восхищённо вздохнули.

– Ва-а-ау! – воскликнула Саида. – Из «Чёрного Ангела», говоришь? Здорово!

– Ну, хоть за попа можно не волноваться, – с облегчением вздохнула Тоня, садясь на стул. – А как обстоят дела с невестой Сатаны?

– От желающих отбоя нет, – радостно ответила Света. – Эту роль исполнит Снежка.

– Хорошо-о-о… – процедила Тоня – Оно и правильно… – тут она потупила взгляд, а потом вдруг резко подняла голову и спросила. – А жертва?

– Найдём кого-нибудь, кого не жалко, – холодно ответила Света. Кстати, место для всего этого уже подобрали. Старый детский сад на Тучковской.

– Знаю его. – ответила Тоня. – Отличное место! Он просто создан для таких мероприятий.

Тут Антонина взглянула на часы. Было два часа ночи.

– Пора по домам, – сообщила Тоня. – Кузя, как там протокол?

– Заканчиваю! – отозвалась Настя. – Какую пометку внизу делать-то?

– Ну, как какую? – удивилась Юлька. – Пиши, значит: «Scripsit in anno Domini MMXIII, diem II mensi Octobre.».

– Domini? – с усмешкой спросила Света.

– Хорошо! – недовольно ответила Юля. – Кузь, исправь на Satano.

– Исправила! – отозвалась Кузнецова. – Дальше пишу: «Subscribend: homini». И дальше там наши подписи стоять должны.

– Поставим сейчас. – ответила Юлька.

– Кстати, а гриф какой ставить? Ad usum scholuribus?

– Нет, – возразила Саша. – Надо писать scholarii, а то получится «к использованию школьников».

– Написала! – ответила ей Кузя. – Всё! Готово! На сегодня всё?

– Да! – воскликнула Тоня, вставая из-за стола. – Собрание объявляю закрытым. Все по домам.

Гости засобирались, и через некоторое время комната опустела.

Проводив гостей, Антонина Боженко вышла на балкон и вдохнула густой пряный аромат осенней ночи. Пахло дождём.

      Глава третья. Развратные учителя.

Я проснулся в 6:30 утра.

Было уже 3 сентября всё того же 2013 года. День был пасмурный и слякотный.

Я сделал всё то, что школьники обычно делают утром, и пошёл в школу. Тут ничего особенного я рассказать не могу. Всё было обыденно, как у всех.

Первый урок у нас труд и второй – тоже труд. Два урока труда подряд.

Ну, пришёл я в школу. Нашёл кабинет труда. Он у нас был на первом этаже прямо напротив директорского кабинета. Рядом кабинет домоводства и рукоделия для девочек. У двери одиноко стоит Миша Стефанко.

– Привет! – здороваюсь я. – Как дела?

– Хуже некуда. – проворчал он – Разрази гром эту школу! Пожа-а-алуйста!

– Как у вас труд проходит? – спросил я, немного замявшись.

– Известно, как, – ответил Миша. – Пилим, режем, строгаем и это вот всё. И параллельно слушаем истории из жизни трудовика. Ну, и про политику тоже. Он у нас ещё и обществознание ведёт.

– Так, неплохо. – сказал я. – Это даже хорошо.

В этот момент подошёл Денис.

– Здорово, Ден! – воскликнул Миша. – Что, опять всю ночь в «Доту» играл?

Денис неустанно тёр глаза и зевал. Да и вообще он вид имел прескверный.

– Ага, – ответил он, улыбаясь. – Всю ночь. Напролёт.

– Загубишь здоровье, Ден, – цыкнул немного расстроенный Миша.

– Загублю, – и ладно! – ответил Денис. – Мне на здоровье своё срать.

В этот момент появился физрук. Это был лысый мужик с орлиным профилем и мелкими, очень подвижными глазами, поблёскивавшими из-под могучих бровей, будто два самоцвета. Взгляд его был пронизывающим насквозь. Ростом он был метра под два. Мышцы – то ли как у Шварцнеггера, то ли как у Халка. Одет он был сообразно своей профессии: кроссовки, спорт-штаны, футболка в цвета польского флага. На могучей шее его нелепо болтался внушительных размеров свисток. Он был в прекрасном настроении и энергично шёл к нам, напевая себе под нос какую-то весёлую песенку.

Кажется, это была «Не моя забота» группы «Монгол Шуудан».

– Здо-о-оро-о-ово-о-о, со-о-осунки! – поприветствовал он нас, жутко окая.

– Здравствуйте… – без энтузиазма ответили мы.

– Ты, Денис, по-о-ока спо-о-ортом не занимался – живо-о-от отро-о-остил! – сказал физрук, хлопая Кутузова по животу. – Да и ты, Миш, как квашня стал теперь, ей-богу! А был каким?! А?! Одним из лучших был! Лучшим был! – тут он схватил Мишу за щёки. – Ну ей-богу, как хомяк стал, как хомяк! – после этого он повернулся ко мне. – А ты что, новенький? Ну, ничего. У вас сегодня урок. Я уж там тебе задам перцу! А то ты тоже жирненький!.. – с этими словами он ткнул меня в живот и удалился.

Удаляясь, он схватил за ягодицу какую-то старшеклассницу со словами: «Жирная ты девка! Хорошо ебёшься, небось!..».

– Кто это? – спросил я у Миши, когда физрук скрылся из виду.

– Москоленко, физрук наш. – с неприязнью ответил Миша. М Он у нас тот ещё педобир. Ты расслабься, он у нас не ведёт. Так, пугает только.

– Сколько ему лет? – спросил я.

– Шестьдесят семь. – ответил Денис. – Он давно в этой школе работает, с семидесятых, кажется. Он ещё с моей мамой переспал. Ну, когда она школьницей была. Он и сейчас… – Денис не успел договорить.

– Спит с твоей мамой. – закончил за него Миша.

– Нет, пидорас! – обозлился Денис. – Со старшеклассницами он спит! Понял?! Со старшеклассницами!

– Хорошо сохранился, – заметил я.

– Ага, – ответил Миша. – Зимой он по двадцать километров на лыжах бегает. Летом – марафон. Я даже не знаю, чем он не занимается. Он, честное слово, занимается всем: вольной борьбой, пинг-понгом там, теннисом.

– Похвально, – сказал на это я.

Тут прозвенел звонок.

В этот-то самый момент и появился учитель. Это был седой мужчина лет пятидесяти, худой и жилистый, с военной выправкой, впалыми щеками и пронзительными, глубоко посаженными глазами.

– Здравствуйте, Сергей Александрович! – сказал Миша.

– Здравствуйте! – ответил он, открывая ключом тяжёлую железную дверь мастерской. – А у вас, я вижу, новенький. Это хорошо. Как звать-то тебя?

– Марат Нигматулин. – ответил я.

– Та-а-ак… – задумался Сергей Александрович. – Татарин? Это хорошо. Татар я уважаю.

Мы зашли в кабинет.

Там было свежо, но жутко холодно. Оно и понятно: все окна, как одно, были открыты. Помещение было заставлено самодельными верстаками, станками, столами и завалено всяким хламом.

Сквозь эти завалы мы пробрались во вторую комнату.

Там было просторнее. Стояли всё те же самодельные верстаки, кругом лежали деревянные доски. На полу валялась стружка, а на стенах висели выцветшие схемы станков ещё советской эпохи. Края их были оборваны. В воздухе пахло сосновой смолой. Было свежо.

Сергей Александрович поставил свою сумку на стол, повесил куртку на крючок, а шапку засунул в карман. В карман куртки, разумеется.

После этого он прошёл в небольшой чулан.

– Так, ну-у-у, сегодня у нас первое занятие. Так что занимайтесь своими делами, а я буду пока документы заполнять.

Миша с Денисом уставились в свои телефоны, а я от скуки стал рисовать карту. Всегда, когда на уроках мне становилось скучно, я рисовал карты. Обычно я срисовывал их из учебника географии или истории, а потом запоминал наизусть. Теперь я могу по памяти нарисовать карту любой европейской страны в любой период её истории. Хотя рисовать я умею не только европейские страны, но с Азией у меня всегда было немного сложнее. Словом, я начал рисовать карту. Помню, это была Священная Римская империя при Максимилиане Первом. Я рисовал и слушал.

Сергей Александрович ведь совсем не молча заполняя документы.

Нет, он рассказывал нам о своей жизни: о детстве, проведённом в деревне, об Афганской войне, на которой он побывал.

– Сергей Александрович, – обратился я к нему. – А расскажите, пожалуйста, как вы стали учителем.

– Я-то! – усмехнулся он. – Очень просто стал. Я как из армии пришёл, так меня в школу военное дело вести взяли. Ну, я ещё физруком там был. Это в родной деревне школа была. Там у меня директор знакомый был. Ну, поработал я там, поработал. А потом у нас историчка заболела. Ну, и я целый месяц вместо неё историю вёл. Потом она умерла, а я так и остался историком. Но мне сказали, что, мол непорядок. Надо, мол, высшее образование получать. Я и получил заочно диплом историка. Потом в Ульяновск переехал. Там преподавал. Потом ещё, в перестройку уже, на строителя выучился. В лихие девяностые шабашить ездил. В конце девяностых на юриста выучился. В Москву тогда же перебрался. С 2003 года вот здесь копаюсь, – тут он прервал разговор, сделал какие-то пометки в документах, а потом продолжил. – А первое образование у меня военное. После школы в лётное училище поступил. В Афгане воевал. Офицер, между прочим. В капитанском звании уволился.

– А почему уволились? – спросил я с неподдельным интересом.

– По здоровью. – коротко ответил учитель.

На некоторое время воцарилась тишина. Я смотрел в окно. Там шёл дождь. Крупные капли стучали по стеклу. Я думал о Сергее Александровиче. Интересная у него была жизнь. Тут я заметил на стене портрет Баркашова.

– Баркашов, – сказал Сергей Александрович. – Он был моим другом. Это, правда, было давно, ещё в девяностые. Я тогда в РНЕ состоял.

Я чуть со стула не упал. Я тогда читал очень много всякой ультраправой литературы, и РНЕ для меня было чем-то ну совершенно легендарным. А тут прямо передо мной сидит живой ветеран РНЕ! Чуть не написал «СС» вместо «РНЕ». Вы поймите: это всё равно, что встретить живого эсэсовца в парке. То есть встреча для меня по тем понятиям ну совершенно невозможная. Я очень обрадовался и стал слушать внимательнее.

Сергей Александрович это заметил, улыбнулся и подмигнул мне правым глазом.

– Я ведь в защите Белого Дома участвовал, – сказал Сергей Александрович как бы невзначай, стараясь не смотреть на меня. Миша с Денисом, однако, поняли, к кому он обратился, переглянулись, а затем вновь углубились в свои телефоны.

Я ожидал, что Сергей Александрович ещё что-нибудь скажет, но весь оставшийся урок он просидел молча.

Когда прозвенел звонок. Миша и Денис вышли, а я решил остаться. Подумал, что учитель просто не хочет говорить при посторонних на такие темы. И я не ошибся.

Едва мы остались одни, Сергей Александрович поманил меня к себе пальцем. Глаза его пылали любопытством и нетерпением. Он усадил меня на низкий стул. Мы сидели прямо на низкий стул. Мы сидели прямо напротив друг друга, разделённые узким самодельным столом. Учитель посмотрел мне прямо в глаза пронизывающим и очень честным взглядом.

– Фашист? – тихо спросил он.

Я смело кивнул головой, улыбаясь во весь рот.

Сергей Александрович облегчённо вздохнул. Лицо его светилось блаженной радостью.

– Наконец-то… – прошептал он. – Наконец-то и в этом классе появился хоть один нормальный человек. «Доктрину фашизма» читал?

– Читал, – ответил я, кивнув головой.

– «Mein Kampf»?

– Тоже, – снова подтвердил я.

– Всё-то ты читал! – радостно проговорил учитель. – Тогда, пожалуй, открою я тебе свою тайну. Только чур никому не говори! – тут он опять подмигнул мне. – Понравился ты мне, – рассмеялся он. – Открою я тебе свою тайну.

Тогда он повёл меня в кладовку. Она была ужасающе тесной. Ничего интересного там не было. У каждой стены стояло по шкафу. Полки этих шкафов. Тот, как оказалось, был на колёсиках, а потому легко поддался. За шкафом находились ещё одна комната без окон.

Учитель зажёг свет.

Боже, что предстало моему взору! Нет, мои чувства не передать словами, – это надо ощутить самому. Радостный восторг охватил меня. Охватил с такой силой, что я едва мог дышать.

Комната была просто завалена оружием! Чего там только не было: автоматы, винтовки, пистолеты, револьверы, ножи, гранаты и невесть что ещё. Они лежали на столах и полках, в корзинах и ящиках, были закреплены на стенах или приставлены к ним. На стенах висели портреты Баркашова, Гитлера, Сталина и Муссолини. Там же помещались знамёна: гитлеровское, советское и РНЕ.

Словом, место было очень атмосферное.

– Нравится? – дрожащим от радости голосом спросил меня Сергей Александрович.

– Очень! – честно ответил я.

– Ну, посмотрели – и хватит, – сказал вдруг учитель. – А то ещё увидит кто. Ты ко мне после уроков приходи: тогда подольше посмотришь. И не только посмотришь…

Он включил свет и закрыл комнату.

Я был в шоке, но в приятном шоке.

Едва мы вышли из этого потайного чулана, – прозвенел звонок.

– А на даче у меня – в десять раз больше! – самодовольно добавил Сергей Александрович, садясь на стул.

Хотя звонок и прозвенел, в класс никто заходить и не думал. Некоторое время Сергей Александрович сидел молча, заполняя электронный журнал, но потом он встал и со словами: «Жрут, поди, гады!».

Сказав это, он отправился на поиски Миши с Денисом. Минут через пять он вернулся. Вместе с ним были Денис и Миша. Оба они улыбались и продолжали жевать.

– Чувствую, этой зимой опять мёрзнуть будем, – сказал Сергей Александрович как-то задумчиво и меланхолично.

– Почему? – спросил я.

– Трудовичка нам обогреватель так и не вернула, – ответил учитель, подходя к токарному станку. – Три года назад взяла: «Я на часик, я на часик.» и всё такое. Вот уж которую зиму она на нём катается, – тут он сделал паузу, а потом продолжил. – Интересно, Глеб будет сегодня? – сказал он всё так же меланхолично, будто это был риторический вопрос.

– Нет, не придёт, наверное. – сказал Миша, пряча руки под парту.

– Придёт, – возразил ему Денис, делая тот же жест. – Он вчера мне написал, что придёт точно совершенно.

Тут раздался стук металлической двери и тяжёлые удары ботинок о доски пола. В кабинете труда у нас был не паркет, а крашенный деревянный пол, как в сельских домах.

Тут перед нами предстал Глеб. Это был некрасивый, очень высокий мальчик.

Лицо его было омерзительно мерзким: огромный нос, заячья губа, огромные румяные щёки. На голове – щепоточка похожих на пучок соломы блондинистых волос. Колхозная чёлка. Знаете, прямая такая, как лопата для уборки снега. Такие ещё дореволюционные проститутки носили.

Он был похож на страшную куклу из какого-нибудь фильма ужасов. У него были очень длинные толстые ноги, хотя сам он был довольно худым.

– Здравствуйте! – сказал он таким голосом, будто в его глотке плескалось море. – Простите, что опоздал.

Глеб был похож на кролика или зайца. Глаза у него были какие-то глупые, вечно удивлёнными, бегающими по сторонам. Короче, сразу видно, что дурак.

Глеб сел рядом с Денисом. До конца урока они о чём-то весело проболтали.

Прозвенел звонок. Все попрощались и пошли на физкультуру. Я тоже. Спортзал у нас находился, как и положено, в подвале. Там же были и раздевалки.

– На физру идёшь, Ден? – спросил Миша, пока мы спускались по крутой лестнице.

– Да ну нах, – ответил Денис. – Посплю лучше. Я сёдня не выспался.

«Так, – подумал я. – поспать тебе, Дениска, сегодня не удастся».

Мы все вошли в раздевалку.

Читатель, наверное, не может себе представить, какая она была тесная.

Это был просто ужас.

Шесть квадратных метров!

В раздевалке воняло потом и дезодорантом.

Мы расположились на скамьях и начали переодеваться. Точнее, переодевались я, Миша и Глеб. Денис сидел на лавке и жрал. Боже мой, как он аппетитно жрал!

Не сводя с него глаз, я переодевался.

Тут из вентиляции раздался страшный крик: «Да ну нахуй вас всех! Нихуя не жирная я, говорю! Вон Соня – жирная, или вот Света, а я – нет, говорю!».

Кричала Саша Рябкина. Между её криками доносились смешки девочек.

– Слышимость у вас отличная, – заметил я.

– Ага, прекрасная – ответил мне голос из вентиляции.

Это была Марина Бринюшина, та самая девочка с огромным носом, милыми глазами и очень низким голосом.

– Марат, ты это, быстрее переодевайся, – сказал мне Миша.

– Почему это? – удивлённо спросил я.

– Да у нас сегодня урок… Короче, даже не сдвоенный. У нас сейчас четыре класса будут заниматься, – ответил он.

В этот момент за дверью раздался страшный грохот, а затем в раздевалку ввалилась толпа человек в тридцать. Тут же в раздевалке стало тесно, как в бочке, что очевидно. А ещё мгновенно стало душно, что не так очевидно. Как оказалось, с нами переодевались все пятые классы и шестой класс «Б».

Едва комната наполнилась людьми, все начали жрать, курить, бухать и вообще делать всё, что угодно, – но только не переодеваться. При этом все страшно матерились, жалуясь на тесноту и духоту.

– Пацаны, чо за херня?! – орёт пухлощёкий пятиклассник. – Чо за лажа такая, а?!

Тут подошёл ко мне какой-то качок. Ростом он был на голову меня выше, блондин голубоглазый. Нос прямой.

Ну, короче, характер нордический.

Ей-богу, как гитлерюгендовец с плаката! Только вот у него вместо щёк были скулы.

– А ну подвинься, пидор вонючий, – это моё место! – крикнул он на меня.

– Твоё, говоришь?! – злобно спросил я. – Оно и видно: таким как ты только в раздевалках и жить, домовой ты наш раздевалочный.

Тут все рассмеялись, в том числе и девочки. Не смеялся только качок. Он уж было занёс на меня кулак, но я увернулся. В результате удар в спину получил чеченец-пятиклассник.

– Ты что, русское говно, меня бьёшь? – завопил во всё горло чеченец, начиная рыдать. – Нацист, что ли?! Да?! Отвечай! На помощь! Фашизм! Обижают! – тут он выскочил из раздевалки в одних трусах, продолжая орать в коридоре. – Там фашисты бьют! У них палки! Помоги-и-ите-е-е!

Я постарался аккуратно улизнуть из опасного места. Это у меня получилось. Я вышел из раздевалки в узкий коридор. Он весь был занят переодевающимися людьми.

Я прошёл в зал и сел на скамейку.

Рядом со мной сидели две девочки. Это были Соня Барнаш и Света Солнцева. Соня была одета в очень узкие джинсы и рубашку навыпуск. На ней были туфли-лодочки. Света была в блузке и школьной юбке. На ней были туфли с каблуками.

Соня выглядела просто потрясно. Она вообще всегда выглядела потрясно. Личико у неё было воистину ангельское. Такое, пожалуй, я только в диснеевских мультиках встречал. Носик маленький вздёрнутый. Щёчки пухлые.

А глаза!

Боже, какие у неё глаза были!

Впрочем, почему были? Они у неё и сейчас такие.

Светло-голубые, почти прозрачные. И всегда они казались немного заплаканными. Взгляд у неё был такой детский и наивный… Как у кота из «Шрека 2».

Да, именно как у кота.

Внешность была обманчива. Соня уже тогда была девчонкой хабалистой и развратной. Постепенно эти качества в ней возрастали в геометрической прогрессии.

Короче, сейчас она возглавляет целую банду. На её личном счету нынче три десятка зверских убийств и бог знает сколько ещё других преступлений. Однако у неё по-прежнему всё такой же детский, наивный и добродушный взгляд. Это меня всегда поражало. Поражало то несоответствие внешнего вида и характера.

Словом, о её банде я ещё расскажу далее. Всему своё время.

Пока же вернёмся в 3 сентября 2013 года.

Ещё более колоритной делали её такие особенности, как вечная бледность, вызванная недостатком физических нагрузок и свежего воздуха, едва заметная сутулость, проявившаяся от постоянного сидения за компьютером, и, конечно, её очень милая полнота, объясняющаяся пристрастием к сладкому. Эти черты, которые на первый взгляд могут показаться недостатками, – в её случае чудесным образом становились достоинствами.

Кстати, за бледность её наградили прозвищем Моль. Это единственное прозвище, за которое она не била сразу в морду.

Впрочем, эта девушка умела делать исключения.

Родной матери дозволялось именовать эту девушку Софией. Ближайшая подруга Барнаш, Света Солнцева, могла называть её Молли или же Софи. Обитавшие в заброшенной Ховринской больнице парии знали эту девушку под именем Лизы или же Лиззи.

Но это были именно что исключения. Учителя в школе называли эту девушку Соней, ученики же – Молью. Обращаться к себе как-то иначе она не позволяла.

Соня была блондинкой со стрижкой каре. Всегда носила только её. Носит и сейчас. Это так ей идёт!

Ах, чуть не забыл: по национальности она гречанка.

Словом, девка хоть куда.

Однако рядом ещё сидела Света.

О ней надо сказать пару слов.

Лицом она была невзрачна. Нос картошкой, косоглазие и всё такое. Но при этом она была всегда очень доброй (особенно ко мне). Ещё она отличалась большими талантами. Знала пять иностранных языков (впрочем, она и сейчас их знает), прекрасно пела (а сейчас – ещё лучше). Она свободно болтала на английском, французском, испанском, немецком и латыни. Соня знала испанский. Они между собой часто переговаривались на нём.

Лучшие подруги тогда были.

Вот и сейчас они о чём-то шушукались между собой. Жаль, я не слышал, о чём. При этом они лопали за обе щёки чипсы из огромного пакета.

Я видел, как аккуратно достаёт из пакета чипсы Света. Руки у неё были белыми и толстыми. У Сони – тоже. Эти руки никогда не знали работы…

Пока я смотрел на белые толстые ручки, зал уже успел заполниться людьми. Их было человек шестьдесят. Возможно, что и больше.

– Становись сюда, – сказал мне Миша. – На той половине Москоленко будет с пятиклашками ебаться. Мы на этой половине будем с бэшками.

– А кто наш учитель? – спросил я.

– Увидишь, – с ехидцей ответил Миша.

В этот момент мы услышали тяжёлые шаги, и появилась она. Наша учительница физкультуры.

Честно говоря, когда я её увидел, то чуть со смеху не свалился.

Вот вы только представьте себе.

Женщина лет сорок. Ростом она 150 сантиметров. Вес у неё 150 килограммов. Нет, ну чистый Рабле, – «количество подбородков приближалось к восемнадцати».

Учительница была лишена шеи. Голова у неё крепилась прямо на туловище. Грудь у неё свисала чуть ли не до пупка. Одета училка была в лосины и майку. Это очень подчёркивало её фигуру.

– Так, репся, здорово! – изрекла она, глядя на меня своими огромными выпученными глазами. – О, новенький! Сейчас я тебя слопаю! Шутка. Запомни: меня зовут Юлия Николаевна. Твоё имя меня не ебёт, – тут она сделала паузу, а потом продолжила, обращаясь уже ко всем двум классам. – Итак, этот год будет трудным. Для вас, а не для меня, конечно. В этом году у нас постановка на День учителя, на Праздник осени, на День толерантности, на Новый год и хуй знает, на что ещё. Поэтому на один урок чтоб не пропускали, поняли? Иначе двойки ставить буду. Вот с сегодняшнего дня и начну, – тут она повернулась к Соне и Свете, всё по-прежнему грызшим чипсы. – Так, кумушки-красавцы, почему без формы сегодня? – спросила она с укоризной в голосе, уставив руки в бока. – Света, а, Света, что, опять хочешь целый год на лавке просидеть? – В этот момент Юлия Николаевна трижды цыкнула. – Не выйдет, милочка моя, не выйдет. Я уж тебя работать заставлю, будь уверена… Я и родителям твоим сегодня позвоню. Скажу им, как их чадо тут чипсы вместо физкультуры лопает. Ай-ай-ай… Тебе самой-то не стыдно, а? Ты ж ну совсем неспортивная! Мальчики на тебя смотреть не будут, если так всё и оставишь. Ты ж совсем как тесто: мягкая, вон, вся и белая. Что делать-то будешь?

– Мне срать, – ответила волнующаяся Света, не смотря на училке в глаза.

– Ну-у-у раз тебе срать, то другое дело! – развела руками Юлия Николаевна. – Тебе и на инсульт, наверное, срать, и на гипертонию, и на сердечные болезни всякие там, да? Ну-у-у раз тебе срать на своё здоровье, – то конечно, то пожалуйста! Но учти: сдохнешь от инсульта в тридцать лет, как Обломов, – и всё. Ну, это, короче, твоё дело. А мы сейчас переходим к нашему… – тут она опять прервалась. – Так, а где Денис?! Опять дрыхнет, небось, или жрёт в раздевалке, урод вонючий! Пидор, бля, ёбаный! Ну да хуй с ним! Я ему пару влеплю мигом, посмотрим, – что он потом делать мне будет! Так, короче… На чём мы остановились? Ах да! Я же должна вам технику безопасности рассказать.

Тут все взвыли. Мы стояли построением в две шеренги. В зале было очень холодно, а потому мы уже в своих шортах изрядно продрогли.

– Это быстро! – успокоила нас Юлия Николаевна, подняв руку вкаком-то странном приветствии, подозрительно похожем на укороченную версию римского салюта. – Тут самое основное – быть не очень пьяным. На уроке, в смысле. Так-то можно по школе хоть в стельку валяться. Это я не запрещаю. Но на физкультуре все чтоб были стёклышки! Поняли меня?

В этот момент по залу прошёлся смех.

– Так, Губкин, ты понял меня? – строго спросила физручка толстого красномордого парня из бэшек, – именно того, что вчера открывал шампанское и был похож на крысу. – Чтоб в этом году такой херни, как тогда, не было, понял?! А то скажу охраннику, чтоб он тебя с уроков за пивом не пускал.

– По-о-онял… – каким-то дрожащим басом прохрипел в ответ Губкин.

– Так, бэшки, это к вам ко всем относится! – снова заговорила она, обращаясь ко всем нам. – Чтоб не было как в прошлом году, когда Губкин ваш нахрюкался и прям на козле уснул. Больше я такого не потерплю. Поэтому если кого из вас с утра ноги не держат, то ко мне даже не приходите. Всё! Хоре! Тут вам не вытрезвитель всё-таки, а муниципальное учебное заведение. Да, муниципальное… Ну, инструктаж, я думаю, закончен. Начинаем разминку. По кругу легко бегом! – тут раздался оглушительный свисток, и мы побежали.

На другой половине зала пятиклассники давно уже занимались…

Мы сделали десяток-другой кругов, после чего снова раздался свисток.

«Так, достаточно. Переходим к разминке!» – изрекла физручка.

Под весёлую музыку мы сделали невероятно ленивую и вялую разминку.

Едва мы закончили, как свист раздался опять.

– Теперь мальчики садятся. – сказала Юлия Николаевна.

– Они мне не нужны. Работают только девочки.

Мы послушно сели на скамьи.

– Миш, это чего? – удивлённо спросил я.

– А, не обращай внимания! – махнул рукой он. – Она у нас вечно какие-то танцы-шманцы ко всяким праздникам готовит. Постоянно. Только этим и занимается. Они там с девочками уже кучу кубков выиграли. Вот и сейчас репетируют опять, небось… Какую-нибудь хуйню репетируют… Ко Дню учителя, поди… – тут Миша громко зевнул.

– А как же мы? – спросил его я.

– А мы можем отдыхать, – ответил Миша. – Делай всё, что хочешь… Ты свободен…

С этими словами мой одноклассник встал и пошёл к выходу.

– Ты куда? – спросил я.

– На балкон, – показал он рукой. – Здесь поспать не дадут.

Надо сказать, что над нашим залом возвышался гигантский балкон. Оттуда можно было наблюдать за уроком, не рискуя получить мячом по лицу.

Балкон был огромным. Там можно было разместить больше сотни человек (правда, в ужасной тесноте и с большой угрозой обрушения).

Во время уроков физры там постоянно зависали прогульщики, лодыри, ротозеи и глубоко больные люди, освобождённые от физкультуры.

Вот туда-то и пошёл Миша.

Я молча проводил его взглядом. За ним на балкон пошли Соня со Светой. Потом с места поднялись бэшки. Там, правда, не все пошли на балкон. Треть их пошла в столовую, треть – за пивом. Остальные тоже куда-то рассеялись. Короче, из бэшек до балкона дошли только двое. О них мы ещё поговорим.

Теперь я сидел на лавке в гордом одиночестве. Я с завистью смотрел на то, как пятые классы занимаются.

Да, у Москоленко урок физкультуры в пятом классе больше походил на тренировку спецназа.

Вы себе не представляете, какое духоподъёмное впечатление производит такая картина.

Впрочем, попробуйте представить.

На синих матах лежит тридцать детей, – мальчиков и девочек. Все они синхронно, совсем в унисон качают пресс. Притом быстро так качают, бойко. Рядом туда-сюда бегает тренер, притом, ну вот точь-в-точь как в американском кино про спорт, машет над их головами деревянной палкой от метлы и орёт во всё горло: «Быстрее, быстрее, сосиски ёбаные, пидорасы, блядь!».

У них там было ещё много всяких упражнений.

Ну, к примеру, они все ложились на спины в один ряд, а кто-то один бежал по ним, каждому наступая на живот. Так они пресс проверяли. Ещё, помню, один садился другому на спину, а тот другой отжимался с живым грузом на спине.

Выглядело это всё нереально круто.

«Вот это человек! – подумал я о Москоленко. – Человечище! Человечина!».

Да, Москоленко – это и впрямь человек выдающийся. Он и сейчас всё ещё преподаёт, всё ещё бегает на лыжах по двадцать километров зимой, хотя ему сейчас уже перевалило за семьдесят. Впрочем, дальше вы познакомились ещё и со столетними учителями… Но об этом – позже.

Москоленко мне ещё всегда напоминал того старика-военного из какого-то американского фильма, который говорит новобранцам: «Вы – низшая форма жизни на земле! Вы вообще, нахуй, не люди!».

А вот Денису Кутузову (а заодно и всей школе) он напоминал майора Пейна. Даже на уроках к нему обращались часто как к «товарищу майору».

Он знал, с кем его сравнивают, и не обижался.

Не менее интересно было смотреть на то, что там вытворяла с девочками Юлия Николаевна.

«Ноги вместе, раз, два, поворот, три, четыре, хлопнули в ладоши, пять, шесть, поворот, семь, восемь, стойка исходная…» – тараторила физручка каким-то ритмичным речитативом.

С виду всё было очень просто. Раз, два, хлопнули в ладоши и это вот всё. Но если приглядеться, то становилось понятно, что всё на самом деле куда сложнее.

Юлия Николаевна постоянно исправляла огрехи своих подопечных. То кто-то ногу не так поставит. То повернётся неправильно. Все движения отрабатывались по многу раз, вплоть до полного совершенства.

Возможно, это было так же трудно, как балет. Но об этом мы ещё поговорим, а сейчас – о другом.

Я не мог долго смотреть на чужие тренировки. Я сгорал от похоти. Мне очень нужен был Денис. Я хотел его.

Я встал и пошёл в раздевалку. Предмет моего вожделения был там. Дениска мирно дремал на узкой лавке, подложив под голову свою сумку. Рядом на полу валялись обёртки от шоколадных батончиков.

– Вставай, Денис, а то замёрзнешь! – сказал я, тыкая одноклассника пальцем в нежный животик.

– Что такое?.. – пробубнил Денис сквозь сон. – Марат, бля, дай поспать…

– Вставай, Денис, у меня к тебе дело есть! – продолжал тормошить его я.

– Какое?.. – снова сквозь сон ответил Денис, переворачиваясь со спины на бок.

– Сексуальное, – сурово ответил я.

Тут Денис резко открыл глаза. Весь сон из него как ветром выдуло. В следующую же секунду он сел на лавку. Я смотрел ему прямо в глаза.

– Ты на что намекаешь?.. – как-то с волнением и нерешительностью спросил Денис.

Глаза его при этом горели смутной надеждой и желанием.

– На что подумал, – на то и намекаю, – твёрдо ответил я, положив руки ему на плечи.

В этот момент я почувствовал, какие всё-таки нежные, заплывшие жирком у Дениса плечи. Мышц не ощущалось вовсе.

Глаза у любовника горели щенячьим восторгом. Он хотел что-то сказать, но рот у него дрожал.

Я отошёл к двери и закрыл раздевалку изнутри. Чтобы никто не помешал.

– Прямо сейчас, – сказал я спокойным, но абсолютно уверенным голосом.

Денис радостно закивал головой и тут же принялся раздеваться. Сначала он стянул с себя водолазку с майкой и оголил торс.

Я весь аж затрясся от возбуждения, но как следует рассмотреть фигуру Дена не успел: он сел на лавку и принялся сбрасывать с себя штаны.

Через пару мгновений он уже стоял прямо передо мною в одних трусах и переминался босыми ногами на холодном полу.

Фигура у Дениса была отменной. Она отличалась какой-то поразительной округлостью: не было в его теле ни одной резкой линии, – одни только плавные изгибы. Денис был толстым, но не обрюзгшим. Его тело не обвисало складками, как у Миши Стефанко. Оно больше было похоже на наливное яблочко. Животик у него гордо выпирал вперёд, а не нависал комом над резинкой трусов.

– Давай теперь ты, – почти шёпотом сказал Денис, показывая на меня рукой.

Я мигом разделся. Ден смотрел на меня своим похотливым взглядом. Я сам весь дрожал от возбуждения. Впрочем, не только от него: пол был таким холодным, что ноги едва не сводило судорогами.

Тут Денис начал принимать сексуальные позы.

Он повернулся ко мне полубоком, эффектно скрестив свои толстые ноги. При этом он через плечо смотрел на меня так, будто хотел сказать: «Милый, я заждалась; когда уже будет секс?». Его левая рука по-прежнему лежала на ягодице.

Надо ли говорить, что в этот момент я просто обезумел от похоти. Я набросился на Дениса.

– Ну, что, барашек ты мой курдючный… – прошептал я, хватая своего друга за пятую точку. – Это ж как ты такой крестец отожрал, а?!

– За компом всё лето просидел. – прошептал Денис. – Чипсы себе жрал, тортики…

– Оно и видно! – грозным голосом произнёс я, стягивая с одноклассника трусы. – Сколько щас весишь-то?

– Ай, – застонал Денис. – не помню…

Продолжать эту сцену я не буду. Скажу только, что мы тогда говорили и вытворяли ещё много всяких пошлостей.

Честно говоря, выписать эту сцену пристойно я смог лишь с третьего раза. Я всё же не маркиз де Сад.

Мне всегда говорили, что писать порнуху – это явно не моё.

И это очень плохо.

Ведь я в этой книге будет ещё множество таких сцен (назвать их постельными у меня язык не поворачивается, так как большая их часть разворачивалась где угодно, но только не в постели), а я даже не знаю, как я их буду живописать. Словом, надеюсь, что всё приложится, и перо само выведет нужные слова… Эх, пустые надежды! Впрочем, посмотрим…

А пока что я расскажу вам о том, что в тот день было со мною дальше.

Когда я вышел из раздевалки, то в самом разгаре была большая перемена.

Делать мне было нечего. Я побродил малость по этажу, а потом, когда прозвенел звонок, отправился на балкон. Там я спокойно уселся в мягкое, обитое бежевым кожзаменителем кресло и задумался.

Я подумал о том, что вот, мол, постепенно начинаю привыкать ко всему творящемуся здесь бардаку. Ещё пару дней назад я думал, что секс – это не про меня, что его у меня, наверное, и не будет никогда, а если и будет, то когда-нибудь в отдалённом будущем. Лет в тридцать, быть может, со своей женой. И то не факт.

Прошло всего два дня, – а для меня уже секс в порядке вещей, хотя ещё позавчера я о нём даже мечтать не решался. Да, никогда не знаешь, как жизнь повернётся…

Тут я внезапно почувствовал себя очень уставшим. Я склонил голову на бок. Мне хотелось спать, ноги ломило, как при простуде, голова немного болела. Я уже начинал проваливаться в сон, как тут услышал приятный девичий голос.

– Не спи, – замёрзнешь! – сказала сидящая в паре метров от меня девочка.

Я поднял голову, чтобы на неё посмотреть.

Это была высокая миловидная девчонка с длинными светло-русыми волосами, собранными в аккуратный хвост. У неё были очень пухлые щёки, сильно вздёрнутый нос и красивые голубые глаза, обрамлённые пышными ресницами. Она была похожа на добрую мышку из мультика. Одета красавица была в школьную юбку и белую блузку. На ногах её красовались туфли-лодочки.

Она сидела на таком же, как и я, кресле и аппетитно ела чипсы. Ноги он положила на стоящий рядом колченогий табурет. Вид у неё был такой… Аристократичный, что ли?

Словом, как я её увидел, так сразу мне вспомнился Захер-Мазох со своей «Венерой в мехах».

– Поди сюда, – сказала она, глядя не на меня, а в окно. – Садись рядом.

Сказано это было таким властным, повелительным голосом, что я не осмелился перечить.

Я робко подошёл и сел рядом с властной красоткой.

– Чипсы будешь? – спросила она, всё по-прежнему не смотря на меня.

– Нет, спасибо. – робко ответил я.

– И правильно! – сказала он вдруг с какой-то пугающей уверенностью, чуть кивнув вперёд головой. – Ты и так жирный.

Я расстроился. Её слова мне как обухом по голове были. Это, разумеется, было написано у меня на лице. Моё расстройство, то есть. Она это, конечно, заметила.

– Да ла-а-ан!.. – Весело протянула она. – Чо ты как ондатра, которую веслом по башке ударили?! Не расстраивайся ты, ну, – не расстраивайся! – тут она прервалась, а потом продолжила.

– Знакомиться давай! Меня Ангелиной зовут. Фамилия – Летуновская. А ты кто такой?

– Я Марат Нигматулин. – ответил я по-прежнему робко.

– Оч приятно, – сказала она, теперь уже глядя прямо на меня. – Сорян ещё раз за то, что жирным тебя назвала. Это правда, просто, так что прости. На правду – не обижаются. – она опять сделала паузу. – Я сама жирная, – тут она похлопала себя по животу чистой рукой. – Кстати, ты татар по нации-то?

– Ага, – ответил я. – Русский татарин.

– Это хорошо-о-о… – с наслаждением протянула Ангелина. – Я полька.

– Полька? – удивился я.

– Ага, полячка, – подтвердила девчонка. – У нас тут целая община в школе.

– Община? – ещё больше удивлялся я.

– Да, человек пятьдесят поляков у нас, – ответила полька, продолжая жевать. – Мы, поляки, тут все куркули. Живём – дай бог всякому! – тут она перекрестилась по-католически. – Короче, живём как у Христа за пазухой! Gloria tibi, Domine!

Она опять перекрестилась, а потом решила позвать Соню и Свету, сидевших чуть дальше, возле тренерской. Мы не видели их из-за стоящего прямо на проходе шкафа.

– Эй, манды!.. – крикнула полька. – Пизды. Блядь! Идите сюда.

Никто не подошёл и не отозвался.

– Да это просто свинство какое-то! – воскликнула Ангелина и свистнула во все лёгкие.

– Совсем там уснули что ли, дуры, блядь, недоделанные?! Идите сюда, живо!

За шкафом послышались тяжёлые вздохи и возня.

Через минуту к нам подошли Соня со Светой. Чипсы они уже доели и сейчас поедали конфеты «Птица дивная».

– Ульяна, блядь, чо звала нахуй? – спросила у Летуновской рассерженная Соня. – Тебе делать больше нечего, кроме как нас тут ворошить?!

– Гнездо со змеями ворошить никогда не поздно, – меланхолично ответила Ангелина, откидываясь в кресле.

«Почему они назвали её Ульяной? – подумал я. – Ведь её зовут Ангелиной». Развить эту мысль я не успел, так как между нами очевидно завязался разговор.

– Тут вон какого интересного товарища к нам принесло. – сказала полька, указывая на меня пальцем. – Эдакий индивид может быть вам интересен.

– Это как же? – с сарказмом спросила Соня. – Некрасивый он! Да и вообще – так себе! Очень он нам по-твойму нужен?

– Нет, Марат, посмотри, какая культура! – сказала Ангелина, поворачиваясь ко мне. – Хоть и первой категории, а всё одно – рабы. Согласись, а? – тут она мне подмигнула, улыбаясь при этом.

– Я в рабах не больно разбираюсь, – честно признался я.

– По мне – всё одно: хоть первая категория, хоть какая, – раб есть раб. Если он борется со своим рабством, – то это хорошо, тогда он революционер. А если ему в рабстве нравится – другое тогда дело. Он тогда, получается, холоп, холуй, шаромыжник. Вот! – воскликнула Ангелина, хлопая меня чистой рукой по плечу. – А ты головастый парень! Не поляк часом? Может, польский татарин? Я знаю, – и такие имеются! А вы учитесь у него, холуйки! Давалки вы, блядь, сраные! Человек дело говорит, – обратилась к ним прекрасная полька.

Света и Соня стояли как оплёванные.

– Сядем, – сказала Соня своей подружке, чтобы разорвать временно воцарившуюся тишину молчания.

– Сядем, – ответила Солнцева.

Девочки сели.

– Меня зовут Соня, – сказала девочка с ангельским личиком, глядя мне прямо в глаза. – Соня Барнаш.

«Жидовка? – подумал я. – Не похоже, вроде. Внешность стереотипно славянская.».

Соня, обладавшая невероятной проницательностью, как мысли мои прочитала.

– Да не жидовка я! – вздохнула она. – Гречанка я. Из Крыма.

Понял, – сказал я, виновато потупил взгляд. Мне стало стыдно.

– Да расслабься ты! – сказала Света, кладя руку мне на плечо. – У нас тут расизм в моде! Молли, подтверди!

– Ага! – кивнула головой Соня, не прекращая жевать.

– И вообще, – продолжала Солнцева, – ты у нас себя не стесняйся, κύριος ημέτερος. Или как там у вас, греков, будет?

– Παλικαριλάκι χόντρος! – уточнила жующая Соня. – Короче, εφήβη ερωτούλος ημέτερος, κοπελιές πονηρίζιες σου παθοσερίζει!

– Это мне, конечно, всё очень лестно, но тут вернее будет вместо πονηρίζιες сказать λίπατιες. Дело в том, что πονηρίζιες – это ещё и худые может означать, а вы у нас, слава богу, совсем не худые.

– А ты реально голова! – воскликнула Соня и тоже обняла меня. – Грецист, ёбта! Настоящий грецист, блядь! Нам такие люди тут нужны. Подыхаем без грецистов. Совсем, понимаешь ли, в варварство впали. Ты для нас тепереча будешь что ихний Меланхтон для немцев.

– Ну-у-у, – заскромничал было я, но быстро взял себя в руки, – скорее, как Мюнцер.

– Мюнцер – тоже хорошо! – ободрила меня Света. – Попал же он на гэдээровскую банкноту! И ты попадёшь!

– Так, бляди, – вмешалась Ангелина, – Мюнцера тут не упоминали чтоб! Это мои религиозные чувства оскорбляет. – Тут она пригрозила им пальцем и произнесла следующую фразу с трепетом в голосе. – Я ведь католичка!

– Кстати, Ангелина, а почему это тебя все Ульяной называют. И Соня вот, и Света, и ещё сегодня я слышал утром перед кабинетом труда.

– Так проще, – равнодушно ответила Ангелина. – Имя у меня, понимаешь ли, длинное. Так что зовут меня частенько Ульяной. Я здесь для всех Ульяна-Ангелина. Для тебя – просто Уля.

– Как скажешь, Уля. – ответил я.

– Ну, Маратик, какова тебе наша школа? – сжала меня в объятиях Света. – Нравится али как?

– Очень нравится! – довольно ответил я. – Вы тут все такие разбитые!

– Это верно… – поддакнула Соня, пододвигая ко мне стул. Она села на него и уставилась прямо мне в глаза.

Личико у неё было круглое-круглое, а глаза как у маленького котёнка.

– Ты не обманывайся, Марат, – предостерегающе сказала Света. – Ей палец в рот не клади – откусит. Она у нас самая развязная потаскуха в школе и драчунья та ещё!

– Ой, знаете, – сказал я, откидываясь на спинку кресла, – по мне, – так наша российская школа всё больше становится похожей на американскую. Все теперь хотят быть потаскухами. Даже мальчики некоторые, даже учителя!

– Не-е-ет, Марат, – протянула Света, и цыкнула зубом, –это в Америке в пятом классе все девочки хотят быть потаскухами. У нас в пятом классе все уже потаскухи.

– Эт точно, – заметила Ульяна-Ангелина. – Все. Как одна. Даже я – и то малость того.

– Ничего против не имею, но всё-таки сомневаюсь, что это правильно, – заметил я.

– Ересь гутаришь! – сказала Соня. – На костёр тебя бы за такое!

– Ну, не на костёр, – поправила Света, – но это реально ересь! Я тебе, Марат, вот что скажу: коли хочешь в нашем серпентариуме задержаться подольше, так усвой наши традиции, моральные устои, так сказать. А они-то, традиции, То есть у нас простые…

– Еби всё, что движется! – отчеканила Соня.

– Это я с радостью, – ответил я с улыбкой. – Сегодня уже с Дениса вашего начал, Кутузова.

Все рассмеялись.

– О-о-о, я даже не знала, что у тебя такой… У-у-у… Экзотический вкус, – сквозь смех ответила Света. – Ну, и как он?

– Мне понравилось, – довольно ответил я.

– А по мне, – ей богу, всё что тюфяк ебать! Тюха он, Денис твой! Лежит всегда, аки бревно, – ты еби его, а он валяться себе будет! – воскликнула Соня.

– Так вот, Маратик-пидорасик ты наш, – продолжила Света свой спич, – ты уважай, значит, наши традиции. Еби, значит, всё, что движется.

– А что не движется? – с ехидцей спросила полька.

– То-о-оже еби! – воскликнула Света. – Пей всё, что горит. Кури всё, что дымит.

– Ну, это я знаю… – отмахнулся я.

– Но ведь это ещё не всё! – продолжала Солнцева. –Надо ещё морочить всем голову. Врать там, обманывать… Денежки копить надо, жрать в три горла, дуть вино и обязательно предаваться блуду с хорошенькими одноклассниками.

– Ой, даже не знаю, смогу ли я выполнить всё это, – с усмешкой ответил я. – Здоровье ведь тоже поберечь надо…

– Здо-о-оро-о-овые! – замогильным голосом протянула Барнаш. – У нас в школе всем на здоровье насрать! – тут она стукнула пухлым кулачком по подлокотнику.

– Да, Марат, – включилась Света, – здоровье – оно как деньги: коли есть, – надо тратить. А то так и помрёшь и чёртовой матери от удара на своём сундуке. И никакие нимфы к тебе не сбегутся, и чертогов не воздвигнешь. Зато здоровым будешь – ниибаццо! Поэтому в нашей школе действует незыблемое правило: коли завелось у тебя немного здоровья, – его надо тратить, тратить, тратить!

– А когда всё растратится? – робко спросил я.

– А тогда уж будет всё равно! – радостно махнула рукой Света. – В могиле лежать будешь.

– Поэтому я те так скажу, carissime, – перебил Соня, –мы все здесь растратчики. Мы тут только и делаем, что тратим, тратим и тратим здоровье! Гробим его изо всех сил! Так что будь с нами!

– Ну-у-у… – скептически протянул я. – Вы, я вижу, идёте войной против целого мира. Нынче-то всё о здоровье что-то очень уж стали думать. Все теперь на диеты садятся, спортом идут заниматься, йогой там, фитнесом… Все, – даже американцы. Прямо идола какого-то из этого здоровья сделали. Вот и выходит, что весь мир за, а 737-я школа – против.

– Знаешь, Марат, – начала Ульяна, – вот ты сказал, что из здоровья тепереча настоящего идола сделали. А ведь это правда наичистейшая! Но ты вот о чём подумай. Идолов-то не было вначале, и не вовеки они будут.

– Верно гутаришь! – заметила Света. – И вообще, Марат, подумай: что такое эти идолы-то? Куски дерева только. А бревну кланяться – себя не уважать.

– Вот поэтому-то я и ненавижу почитателей суетных идолов! – вставила Соня. – Я презираю всех этих зожников, качков, турникменов и диетодевочек. Пусть эта нечисть вся стороной обходит наш светлый храм!

– Вот это правильно! – опять подхватила мысль Света. –Ты, Марат, сказал ещё, что нынче йога в моду вошла, так? Так вот, йога – это всё херня полнейшая. Я, честно говоря, вообще удивляюсь, как вроде бы не такие уж глупые люди, с высшим образованием люди могут вестись на все эти дешёвые уловки каких-то вонючих негритосов. Нет, это уму непостижимо. Моему во всяком случае, – тут она сделала паузу, а затем, сощурив хитрый и развратный взгляд, неспешно продолжила. –Во-о-от та-а-антра – это другое дело. Тантра – это йога наоборот. Что там у йогов-то полагается? Не кури, значит, не пей…

– Не ебись! – добавила Соня.

– Не ебись… – повторила Солнцева. – Упражнения там всякие, значит, делай и так далее… А тантра что? У них там всего пять заповедный, и какие?

– Пей вино, – начала перечислять Барнаш, загибая пальцы на левой руке, – ешь мясо, ешь рыбу, показывай, значит, жесты всякие неприличные…

– И ебись с женщинами! – закончила Света.

– Ох, ну и сложно же всё у вас! – вздохнула Ульяна, откидываясь на спинку кресла. – У нас, католиков, всё куда проще: ешь себе чипсы да уповай на Бога.

– И медленно, под «Ave Maria», значит, двигайся к инсульту, – пошутила Света.

– Сама, можно подумать, лучше! – пробубнила обиженная Ульяна.

– Ну, Марат, – продолжила Света, – ты, наверно, всё понял уже. В нашей школе модно быть алкашами, потаскухами, обжорами и лентяями! В этом у нас все хотят достичь идеала! В нашей школе все хотят, все мечтают быть как Юлия Николаевна!

Тут зажигательную речь Светы оборвал злобный крик снизу: «Так, Светонька, а ты часом не охерела?! Что вы все алкашами хотите быть, – это ладно, но меня зачем приплетать?!».

– Простите, Юлия Николаевна, – не будем больше! –крикнула в ответ Солнцева, сощурив такую виноватую улыбку, будто хотела сказать: «Упс, ошибочка вышла…».

Когда конфликт был улажен, Света вновь повернулась ко мне.

– Короче, Марат, ты всё понял… – начала она.

– Мы тут живём sicut sub vestimentum Christi! – радостно воскликнула Ангелина, перебивая подругу.

– Мы гордимся собой, – продолжила Солнцева, –гордимся своим пороком, своим ожирением, ле-е-енью… – тут она протяжно и с наслаждением зевнула, –и тем, что руки у нас у всех бе-е-елые и то-о-олстые…

И в этот момент она так изящно потянулась…

Это трудно передать словами. Она была похожа на только что проснувшуюся кошку, – такой уж она была элегантной. И руки… Так она вся потянулась, что я легко мог рассмотреть её руки. Они и впрямь были белыми и толстыми. Это были руки, никогда не знавшие работы… И это было замечательно!

На этом, однако, наш в высшей степени приятный разговор был прерван. Прозвенел звонок.

Я спустился в раздевалку, быстренько переоделся и бойко зашагал по лестнице на третий этаж. Следующим уроком был русский язык…

Третий этаж был совсем зелёным. Да, именно зелёным. Он весь был выкрашен в цвет молодой листвы, как красят у нас подъезды в старых домах. В свою очередь первый и второй этажи были светло-жёлтыми, четвёртый этаж – синим, а пятый – розовым.

Так, кругом было зелено. Неприятно горели (и гудели) длинные лампы на потолке.

Я огляделся было по сторонам, а потом зашагал к кабинету русского языка. Он у нас имел номер 35. Жаль, что не 37. Это число бы ему подошло намного больше.

Короче, пошёл я в кабинет русского языка. Однако не успел я пройти и половины дороги, как из учительской, – крохотной каморки между двумя классами, тесной, как гроб, – выползла Нина Ивановна.

Только сейчас я сумел как следует рассмотреть её лицо.

Оно было безобразно.

Лоб низкий. Глаза маленькие, узкие, всегда смотрящие исподлобья. Лицо плоское, как тарелка, и квадратное. Кожа сухая, жёлтая, похожа на пергамен. Нос большой, бесформенный и какой-то приплюснутый, как у китайского боксёра. Губы очень тонкие, настолько тонкие, что кажется, будто рта вообще нет. Скулы широкие, точно такие, что бывают у старых эсэсовцев. Во всём её виде вообще чувствовалось что-то нацистское. Она была ужасным бастардом, помесью азиатского палача с эсэсовцем. И если лицо её было просто срисовано с плаката «Унтерменш», то походка, осанка, вся её горделивая выправка выдавала коменданта концлагеря на пенсии. В целом же она походила на каймановую черепаху.

Итак, Нина Ивановна медленно выползла из учительской. Именно выползла, а не вышла, – такая уж у неё была слегка шаркающая походка, какая встречается у бывших военных. Эта походка ещё больше делала её похожей на рептилию.

Она стала у стены, приняв позу часового, и начала принюхиваться. Да, именно принюхиваться. Она кривила нос, жадно втягивая воздух, как дикое животное. И пусть лучше она бы и дальше это делала. Я не против. Но нет! Так было нельзя по сюжету, и она меня заметила. Заметила и пошла прямо на меня.

– Ты новенький? – спросила она меня таким голосом, каким обычно полицаи просят у вас документы.

– Да, новенький, – ответил я, – Марат Нигматулин.

– Чечен? – спросила она тоном ещё более грозным: так обычно разговаривают оперативники с подозреваемыми.

– Нет, татарин… – робко ответил я.

– Не ври! – перебила меня старуха, тыкая мне в грудь один из своих толстых, коротких пальцев. – Ты чечен! Зачем ты врёшь?! Это нехорошо, мой мальчик! – голос её был какой-то одновременно и пугающий и притворно ласкающий, и звучал он так, будто говорила змея, научившаяся человеческой речи, – такой уж был шипящий.

– Я не вру! – ответил я. – Я правда русский татарин!

– Ру-у-усский? – прошипела Нина Ивановна, делая хитрую улыбочку. – Какой же ты русский, если даже говорить по-русски не умеешь?! – в этот момент она заговорила громче, едва не срываясь на крик. – Да признайся уже ты наконец! Сама уже всё поняла: ты –чурка нерусская, хач! Ну-ка, признайся! – тогда она схватила меня за рукав свитера.

– Уберите руки! – сказал я ей. – Если вы меня изнасилуете, – кто будет отвечать?!

В коридоре было полно людей. Все рассмеялись.

Нина Ивановна посмотрела на меня испепеляющим взглядом, а затем прошипела: «Я напишу докладную директору.». После этого она уползла назад в учительскую.

Я пожал плечами и отправился на урок.

Прозвенел звонок. Все вошли в класс, расселись. Сидим минуту, две, пять, десять... Все, разумеется, заняты своими делами: кто в телефон играет, кто болтает, кто в карты перебрасывается. Когда прошла уже треть урока, дверь открылась.

В наш класс впорхнула высокая и полнокровная блондинка в туфлях на высоких каблуках. На ней была почти прозрачная, открывающая всё на свете блузка и невиданного покроя штаны.

Вот это были штаны!

Всем штанам штаны!

Уж не знаю, из чего они были сделаны, но выглядели они как латексные. Они жирно блестели и обтягивали учительское тело так, что каждая ягодица была видна в отдельности.

Учительница уверенно прошла на своё место. Спина у неё была идеально ровная, походка – грациозная. Она вальяжно устроилась в своём кресле. Разваливалась в нём так сексапильно, что я аж диву дался. И откуда только такие берутся в школе?

Обдумать этот вопрос было бы хорошо, но тогда я этого сделать не успел…

– Здравствуйте, дети! – провозгласила учительница, поправляя свои растрёпанные волосы.

– Здравствуйте, Снежана Владимировна! – хором воскликнули мы, поднимаясь со своих мест.

– Этот год будет для вас особенно трудным… – начала было учительница, глядя в какие-то документы. – Верно, Кутузов? – тут она пристально посмотрела на Дениса. По классу пошёл тихий прерывистый смешок.

– Саида, набери воды! – сказала вдруг Снежана Владимировна. – Цветы полить надо.

Саида немедленно встала с места и, захватив лейку и пару жутко сморщенных от старости пластиковых бутылок, отправилась в туалет.

– А мы пока приступим к уроку русского языка… – снова начала училка, на этот раз не договорив потому, что голова её плавно опустилась на стол.

Было видно, что она засыпала.

По классу вновь прошёл сдерживаемый страхом перед учительским гневом смешок.

– Та-а-ак… – ещё раз попробовала начать русичка, с невероятным трудом отрывая голову от стола. – На чём мы остановились?

Тут все просто покатились со смеху.

– Ах вы так, выблядки сраные! – вдруг сразу оживилась учительница, вскакивая со своего места. – Вам, недоёбки паршивые, я тут русский язык преподаю, а они ржать смеют, а?!

Все затихли и приняли позы примерных учеников: спина прямая, руки на парте, глаза смотрят на учителя. Только в этот момент я разглядел, как же чертовски красива была эта учительница. Нос прямой, глаза голубые. Настоящая русская красавица. Но боже мой, какая же у неё была порочная красота!

– Снежана Владимировна… – подняла руку Юлька Аввакумова.

– Чего тебе? – спросила русичка, снова глядя в документы.

– А у вас вчера вечеринка была? – спросила Юлька, ёжась от страха.

– Тебе какое дело? – усталым, но от этого не менее грозным голосом ответила училка.

– Ну-у-у… – запнулась было Юля. – На вас лица нет!

– Да! – резко воскликнула Снежана Владимировна, глядя куда-то в пространство. – Но я так тебе скажу: в студенческие годы у меня были таки-и-ие вечеринки, что не то, что лица, – признаков жизни не было!

В этот момент вернулась Саида.

– Ой, Саидочка моя любимая! – затянула учительница. –Полей цветочки, пожалуйста, а я тебе пятёрочку в дневник влеплю!

Саида без разговоров принялась поливать цветы, а русичка тем временем открыла электронный журнал и поставила-таки туда пятёрку.

Когда Саида закончила полив комнатных растений и села, то учительница то ли начала заново, то ли продолжила старое.

– Надо готовиться… – начала она, но её голова снова опустилась на стол. – К важному делу! – закончила она, резко поднявшись.

По классу снова пробежал смешок.

– А знаете, что? – вдруг воскликнула русичка. –Займитесь пока своими делами, а я документы заполню. Идёт?!

– Да! Да! Идёт! – завопили все.

– Ну и славно, – вяло отозвалась Снежана Владимировна, зевая.

Она раскинулась в своём кресле, накрылась оренбургским платком и тут же заснула.

Когда урок закончился, мы просто ушли и не стали её будить.

– Миш, это чего с ней? – спросил я Стефанко, поднимаясь вместе с ним по лестнице.

– Да она вчера, небось, до трёх ночи первое сентября отмечала, – отмахнулся Миша. – Это Снежка, – что с ней поделаешь? Она спит со всеми старшеклассниками. Иногда не брезгует и помладше кого подцепить… – тут он сделал лукавую улыбочку и перевёл взгляд на Дениса. – Она сейчас только из декрета вышла. Третьего ребёнка родила. У нас из-за её декрета год русский язык вёл Сергей Александрович. Вот это была потеха! Сочинения через урок, пословицы там про жидов всякие, корень «ра» во всех словах и всякое такое. Так вот! У Снежки – трое детей. И все не от мужа, а от каких-то непонятных старшеклассников. Но вообще она тётка нормальная, хотя, бывает, истерит из-за мелочи иногда. Но она и отходит быстро. Так что с ней поладить можно. – Миша подмигнул мне и пошёл прочь.

Я пошёл в наш 43-й кабинет, где сейчас должен был быть урок обществознания.

За учительским столом сидел Сергей Александрович.

– Сергей Александрович! – воскликнул я с чувством удивлённой радости. – А вы у нас и обществознание вести будете?

– Да! – с невероятным самодовольством ответил учитель, расплываясь в блаженной улыбке. – Я у вас и обществознание вести буду, и историю, и ОБЖ. А вообще я веду ещё географию, физкультуру, русский язык и литературу, но это не у вас. Хотя в прошлом году ещё я у вас в классе русский и литературу вёл, – тут он лукаво улыбнулся и подмигнул мне. – Да только этот новый директор… Бронштейн, который… Так вот он мне русский язык с литературой вести запретил… Скажем так, по политическим соображениям… – он постучал пальцами по столу.

– Что поделаешь! – всепонимающе вздохнул я, разводя руками. – Сионисты нынче совсем обнаглели. Теперь уже и русским быть скоро запретят… Да, всё печально… А что он вам сказал? Ну, под каким предлогом уроки вести запретил?

– Сказал, что я лженауку пропагандирую… – недовольно пробубнил Сергей Александрович. – Мол, не по Задорнову учить надо, а по Розенталю. А Розенталь – он кто по-твоему?

– Еврей, конечно! – мигом ответил я.

– Вот! – изрёк учитель. – Рука руку моет!

Воцарилось молчание. Я сел за парту и достал учебник с тетрадью и ручку.

– Но это всё мелочи… – решил возобновить разговор учитель.

– Сегодня у нас первый урок. Тема – «Человек и общество». Вот умора будет! – тут он стал быстро потирать свои шершавые, издающие приятный скрежет руки.

Я хитро и чуть злобно улыбнулся, ожидая чего-то совершенно особенного.

До конца перемены мы с Сергеем Александровичем сидели молча.

Прозвенел звонок. Все вошли в класс, расселись.

Когда наступила тишина, учитель поднялся со стула, оглядел класс и начал: «Итак, дети, здравствуйте!».

– Здравствуйте! – хором ответил класс.

– Вы меня знаете, – представляться не буду. – продолжил Сергей Александрович, мерно вышагивая у доски. – И все эти дурацкие предисловия, типа «как вы провели лето» – тоже оставим. Правды вы мне всё равно не скажете. Хотя и не надо. Правду я и без вас знаю…

Тут все окончательно затихли и начали нервно переглядываться.

– Опять, небось, всё лето смотрели китайские порномультики, – невозмутимо кончил учитель. –Поэтому давайте перейдём к теме урока, – тут он упёрся руками в стол и посмотрел на нас своим пронзительным взглядом. – Человек и общество. Так в учебнике у нас написано. Но учебники – врут. Это каждому известно. Тут надо подумать самим. Вот и давайте порассуждаем, а то всё выходит какая-то схоластика. Тем более, вам надо сейчас в себя прийти после лета, после китайских порномультиков…

В классе воцарилась гробовая тишина.

Тут я поднял руку.

– Да, Марат? – спросил учитель тоном услужливого официанта.

– Я хотел сказать! – уверенно начал я, поднимаясь со стула. – К доске можно?

– Конечно! – приглашающе развёл руками обществознатель.

– Спасибо! – ответил я, взбираясь на кафедру (у нас после ремонта и кафедры кое-где появились).

В классе послышались отдельные смешки.

– Так вот, – твёрдо и уверенно начал я свою речь, – тема у нас – «Человек и общество». А ведь такая постановка темы ну совершенно неверна!

– Почему же? – с интересом спросил у меня учитель.

– А потому, – отвечал я, – что нет на самом деле ни того, ни другого.

Все ахнули. В классе послышался шёпот. Обсуждали меня.

– Как же это так, что нет ни человека, ни общества? –удивлённо спросил Сергей Александрович.

– А так, – отвечал я, не теряя уверенности, но обретая всё большую громкость в голосе, – что вот сказано в учебнике – «Человек и общество», но не сказано ведь, какой именно человек. А ведь ещё в начале XX века немецкий биолог Ганс Гюнтер установил, что существует как минимум 24 различных вида людей!

Как только я упомянул Ганса Гюнтера, – учитель окончательно успокоился и расплылся в улыбке.

– А ведь разница между этими видами огромна! – с невероятным пафосом продолжал я. – Она доходит до полной биологической несовместимости.

Тут надо понять, что, к примеру, русский человек отличается от негра как от обезьяны.

Собственно, негры в биологическом смысле слова от обезьян почти ничем и не отличаются.

Фактически, негры – это и есть развитые обезьяны. Они настолько к ним близки, что даже могут иметь детей от обезьян. То есть если негр осеменит обезьяну, то она родит ему детей, а вот русская девушка негру ничего не родит.

Однако не только негры так отличаются от нормальных людей. Ещё более разительные отличия наблюдаются у евреев. Они так сильно отличаются от русских людей, как осёл отличается от коня. Евреи вообще не могут беременеть от кого-то, кроме других евреев. Это связано с тем, что среди них тысячелетиями культивировались близкородственные скрещивания. Именно поэтому-то они такие уродливые: носы – хоть пальто вешай, уши –что у чёрта, губы – вообще ужас.

Этим же объясняются их чудовищная, почти животная агрессивность, их доходящая до абсурда жадность и поразительная склонность к извращениям.

Евреи очень агрессивны по отношению к другим видам людей. Они постоянно предпринимают попытки их уничтожить.

Для этого они развращают нашу молодёжь сексом, наркотиками и рок-музыкой, для этого они переписывают историю и так далее. Тут-то мы и подходим к теме общества вплотную. Дело в том, что на самом деле никакого общества не существует вовсе. Миф о существовании некоего абстрактного общества был придуман и внедрён в общественное сознание посредством скрытой пропаганды на телевидении евреями-сионистами. А внедрили его в годы Перестройки.

Внедрили для того, чтобы разрушить СССР, ибо Советский Союз – это была свободная от влияния сионизма страна!

И в СССР до Перестройки так и учили, что нет никакого общества, а есть разные объединения людей: нации там, классы и так далее. Между ними идёт непрерывная борьба: классовая, соответственно, национальная и так далее.

Вот это-то и есть правда! А все эти байки про общество, про демократию – это, извините, попперианский бред, и на этом надо кончать!

Всё, я закончил, – наконец произнёс я и немедленно выдохнул.

Класс взорвался аплодисментами.

Сергей Александрович был очень доволен.

После всего этого косплея Геббельса (не самого удачного, надо сказать) я в страшном волнении спустился с кафедры, чуть не грохнувшись на пол, и сел на своё место. Честно говоря, до стула я дошёл с трудом: от волнения едва на ногах держался.

Сергей Александрович говорил ещё долго.

Речь его была прекрасна.

Говорил он складно, живо, но при этом вполне литературно, никогда не запинался. Он умело вплетал в свою речь длиннющие цитаты на латинском, греческом, немецком и французском языках, постоянно шутил и вообще блистал своей глубокой эрудицией и ораторским искусством.

Я, честно говоря, поразился тогда широтой его кругозора. Он так свободно сравнивал то, что писал о человеке Платон с тем, что писал Руссо, Ницше и Маркс. Он приводил пространные цитаты из их сочинений, притом всегда сначала на языке оригинала, а потом уже в переводе. При этом он всегда пояснял лексические тонкости, разные значения тех или иных слов и так далее. При этом, однако, речь его не была громоздкой. Ветвистые аргументы он сводил клаконичным обобщениям, сводя к общему знаменателю Маркса и Блаженного Августина, Платона и Сартра.

Словом, не каждый профессор МГУ смог бы такую речь произнести. Но о дремучем невежестве наших профессоров я расскажу потом.

А тогда я сидел, слушал себе Сергея Александровича и думал. Думал о том, как же хорошо быть учителем в школе. Знай только морочить ученикам головы латинской тарабарщиной. Выходи себе к доске – и болтай что в голову взбредёт. Короче, работа непыльная, хоть и платят мало. Это ведь тоже дело поправимое: вымогательство никто ещё не отменял. За пару лет, глядишь, и на квартиру собрать можно. Но зато можно спать с хорошенькими ученицами (или учениками, – кому как нравится), орать и ругаться сколько влезет, вообще творить всякий произвол и чувствовать себя важной шишкой.

И вот тогда-то я для себя решил: во что бы то ни стало буду учителем истории в школе, как Сергей Александрович.

И до того я размечтался, что подумал, как было бы хорошо закончить истфак МГУ, уехать в какой-нибудь провинциальный городок (в Осташков, например) и устроиться там учителем в школу. Потом купить себе небольшую хрущёвку, бедно обставленную ещё советской мебелью, жениться на красивой девушке и жить. Просто жить. Ну, книжки там писать и так далее. Со старшеклассниками шуры-муры крутить, деньги из родителей тянуть, мировой сионизм на уроках обличать и вот это вот всё.

Короче, мечтал я об эдакой пасторальной, простой, как палка, но при этом романтичной жизни провинциального учителя. Надо сказать, мечту эту я лелеял до конца десятого класса.

Короче, именно после знакомства с Сергеем Александровичем я всерьёз решил стать учителем.

Урок закончился. Все стали расходиться.

– До свидания, Сергей Александрович! – сказал я, выходя из класса.

– Зайдёшь сегодня ко мне? – спросил учитель, подмигивая мне правым глазом.

– Сегодня не могу, – ответил я. – Домой спешу.

– Ладно… – немного расстроено ответил он, слегка кивая головой.

– Я зайду завтра, – сказал я, желая его ободрить.

– Да, заходи после уроков завтра, – устало сказал Сергей Александрович, потирая глаза. – Пока.

– Да. До завтра, – с улыбкой ответил я.

Мы пожали друг другу руки.

Ладони у Сергея Александровича были жесткие, как дерево, и шершавые, как наждак.

Я вышел из класса.

На лестнице ко мне подошёл Миша.

– Марат, тут такое дело. – начал он. – Спросить просто хотел…

– Спрашивай, если хотел, – устало и равнодушно ответил я.

– А чего это тебя Пензин к себе зазывал? – спросил он, строя хитренькую улыбочку.

– Есть у Сергея Александровича ко мне одно дело, –ответил я подчёркнуто сухо и официально.

– Ага. Понятно! – воскликнул Миша, теперь уже улыбаясь во весь рот. – Комната с оружием, да? Я угадал?

Я аж в ступор впал от удивления.

– Как? – спросил я, но сразу запнулся. – Откуда ты знаешь?

– Расслабься, – махнул рукой Миша. – У нас эту его «великую тайну» каждая собака в школе знает. А уж я-то ему ещё и чистить всё это хозяйство помогал. Мы тогда вместе с Денисом полночи у него за пятёрки по истории ебались. А комната-то – дышать нечем. Ни тебе вентиляции, ни окошечка. Так этот козёл ещё и дверь открывать запретил. Вдруг, мол, зайдёт кто-то. А кто тогда ночью, спрашивается, зайдёт, кроме охранника, который кореш его? Хотя оценки он нам поставил, как обещал. Я-то ведь сразу всё уловил. Как он про Баркашова начал молоть, – так я и смекнул, что щас он тебя в чулан свой поведёт. Мы потому-то с Деном в столовке и задержались, что думали, вы там пол-урока ебаться будете, а вы быстро как-то всё кончили…

– Что, и все учителя знают? – удивлённо спросил я. –директор?

– И директор, – спокойно подтвердил Миша. – Не знают только чинуши из всяких там гороно и прочих обрнадзоров. Но эти-то вообще ничо не знают. Они там все… – тут Стефик постучал себе по лбу кулачком. –Короче, они там такие дебилы… Сказочные просто! Мы над ними всё школой ржём с учителями вместе. Я реально нигде больше таких тупых не видел. Поражаюсь просто. Как их вообще берут туда? Или в инспекцию специально самых тупых отбирают. Не знаю, короче… Но комната у Сергея Александровича реально крутая!

– Ага, – поддакнул я. – Что ж ты туда не ходишь?

– Не моё это, – честно ответил Миша. – Тебе нравится – ты ходи!

– Ладно, Миш, пока! – сказал я, когда лестница кончилась и мы спустились на первый этаж.

– Да, пока! – весело ответил Миша.

Мы пожали друг другу руки и разошлись.

Домой я вернулся ещё более шокированным и подавленным, чем за день до этого.

Я был в тотальном, жутком и совершенно невообразимым для не испытывавших никогда схожего чувства шоке.

Но не надо только этот шок путать со страхом. Нет, страха от всего этого я не испытывал вовсе. Скорее это было всё похоже на очень сильное, совершенно оглушающее удивление. Собственно, пожалуй, я и был тем самым человеком, который достиг предела удивления и дальше уже ничему не удивляется. Странное чувство, надо сказать. Я, наверное, и впрямь тогда был как та ондатра…

Честно говоря, больше всего я мучился из-за того, что поделиться всем этим мне было ну просто абсолютно не с кем.

То, что меня так удивляло, – для одноклассников было привычной, каждодневной рутиной. Родителям я обо всём этом рассказывать и не думал. Они люди консервативные, как-никак. К тому же у отца нрав крутой, а у матери сердце слабое. Так что из этого мог выйти только лютый семейный скандал. И, разумеется, остаться в этой школе мне будет уже нельзя. Родители точно заберут меня «из этого страшного места». А мне тут уже начинало нравиться…

Словом, я решил пока повременить с этим.

Расскажу, мол, родителям позже…

О многом до сих пор не рассказал (о сексе с Денисом, например).

Хотя о рабстве, чёрных мессах и потайном арсенале историка они уже осведомлены.

Вернёмся, однако, к сути повествования…

Стоял холодный осенний вечер. Ледяной ветер гнал по полутёмным улицам опавшие листья и пакеты от чипсов, колыхал ветви чахлых от вечного смога деревьев, свистел в обшарпанных подворотнях.

Запоздалые клерки спешили по домам и опасливо озирались, быстро перебегая особо тёмные места, – нет ли гопников.

Здание школы большое, мрачное, холодное, будто всеми покинутое. Почти все окна его были темны. В одной только учительской на третьем этаже горит свет.

Инна Ивановна Энгельгардт (а именно такова была её настоящая фамилия) сидела в сей поздний час у окна, пила чай и думала о том, как же всё-таки хорошо сложилась у неё жизнь.

Она родилась в Кёнигсберге 4 апреля 1945 года, всего за несколько дней до начала наступления советских войск, в результате которого город поменяет и хозяев, и даже своё собственное имя. Её отец был доктором права и профессором Кёнигсбергского университета. А ещё он был законченным нациком, членом НСДАП чёрт знает с какого года. Ещё до войны он прославился тем, что выпустил книженцию, где обосновывал законность геноцида «неполноценных народов». Он так верил в силу германского оружия, что отказался вести свою семью в эвакуацию и решил остаться вместе с ней в Кёнигсберге.

После прихода советских войск профессор Энгельгардт, в отличие от многих своих партайгеноссе, каким-то одному богу известным способом избег неприятного общения с органами советской госбезопасности, суда и депортации.

После войны он по-прежнему жил в Калининграде со своей семьёй, умело выдавая себя за русского. Когда же в городе открылся университет, обзавёлся хитрюга-профессор и постоянной работой.

Инна Ивановна вспоминала своё детство.

Вспоминала, как тёплыми летними днями они с отцом гуляли по центру города, как отец покупал ей мороженное и брал к себе на руки. Вспоминала, как вечерами он учил её немецкому и как злобная гримаса искажала его лицо, когда он говорил о русских. Она вспоминала проведённые в деревне летние дни, когда отец заставлял её ходить в ближний лес и носить в корзине пирожки укрывшимся там лесным братьям. В её памяти оживали картины юности, когда на квартире у отца собирались диссиденты. Её вспоминалась маленькая, тускло освещённая, битком набитая людьми комната. В центре её лютеранский пол горланил свою бесовскую проповедь. Скоро уже безбожный советский режим падёт под ударами мечей новых крестоносцев! Скоро уже придут сюда демократические силы НАТО! Скоро выйдут уже из леса партизаны, отсиживающиеся там со времён войны! Ей вспоминались потрёпанные страницы самиздатовских книжонок, в которые она тогда так жадно вчитывалась, познавая важнейшую в жизни науку, – науку ненависти. Потом были учёба в университете и красный диплом, удачное замужество и переезд в Москву.

В 1987-м умер отец. Он скончался на девяностом году жизни. Перед тем, как отправиться к праотцам, профессор Энгельгардт завещал безутешной дочери: «Ich bin alt… Und demnächst ist sterben… Ich hätte eine Bitte… Vernichten dieser Reich!..».

Развал Советского Союза Нина Ивановна встретила с радостью.

В девяностые она активно отрабатывала гранты, сотрудничая со всякими американскими фондами. Ну, теми самыми, которые тогда ещё занимались пропагандой гомосятины и всяких извращений в наших школах. Презервативы там раздавали и всякое такое.

Потом, когда к власти у нас пришёл император Путин, Нина Ивановна стала очень котировать православие и духовность. Впрочем, ещё и на моих глазах случались у неё рецидивы толерантности и прочего гендерного воспитания.

Хотя в дипломе у неё было написано, что предъявитель сего только лишь «учитель немецкого языка», – она всецело состоялась как социальный педагог и даже сумела прослыть «круплым специалистом по работе с девиантными подростками». Ввиду же её огромного педагогического опыта (аж с 1968 года) она заведовала «воспитательной работой» не только в нашей школе, но и в примыкающем к нему детдоме.

Вся её деятельность на этом поприще заключалась во всякого рода помощи нашей полиции в благородном деле увеличения статистических показателей.

За счёт подростков, разумеется.

Помимо этого, она занималась ещё всякими махинациями вокруг сиротских квартир. Это, надо сказать, её озолотило. Она настолько разбогатела, что приобрела виллу в Саксонии. Оставшиеся деньги она держит у какого-то швейцарского гнома. На саксонской вилле нынче живёт её сын. Он ещё в девяностые перебрался в Германию и нынче там адвокатом работает.

Что же касается помощи полиции, то сначала Нина Ивановна помогала отправлять в тюрьмы только хулиганов и мелких воришек. Когда же в нашей стране стали сажать за мемы, то она увлеклась ловлей опасных политических преступников и за полгода наловила их целую дюжину. Я оказался тринадцатым. Однако это я забегаю вперёд. Об этом всём я ещё дальше вам очень подробно расскажу. А пока же вернёмся в ночь с 3 на 4 сентября 2013 года.

Итак, Нина Ивановна сидела в учительской, пила чай, смотрела в окно и думала о своей жизни.

В это самое время дверь чёрного хода с лязгом отворилась и в здание вошли двое, закутанные в длинные кожаные плащи. Спокойно и неторопливо поднимались они по широким тёмным лестницам, громко стуча своими тяжёлыми ботинками по бетонным ступеням.

Ночные визитёры проходили мимо окон, в которые просачивался ещё свет уличных фонарей, и их тела отбрасывали на глянцевый, отшлифованный до блеска тысячами детских ног пол зловещие тени. Они поднялись на третий этаж. Скрипнула и с грохотом закрылась хлипкая пластмассовая дверь. В коридоре послышались тяжёлые шаги и скрип старых, совершенно потёршихся теперь паркетных досок, помнящих ещё, как при Хрущёве их топтали ноги советских пионеров, так и не заменённых во время последнего ремонта.

Шаги за дверью всё приближались, а потом вдруг стихли.

Ну, сейчас они войдут.

Нина Ивановна приготовилась. Раздался громкий и уверенный стук в дверь.

– Входите! – деловым тоном воскликнула Нина Ивановна, не отрываясь от окна.

Дверь со скрипом отворилась. На пороге стояли Антонина Боженко и Юлия Аввакумова.

– Здравствуйте, девочки! – как-то буднично и вроде бы немного удивлённо сказала учительница немецкого. –заходите!

Когда гостьи уселись за длинный стол, использовавшийся для педсоветов, сплетен и пития кофея с чаем, – она вновь заговорила.

– Итак, – медленно начала старуха, – я хочу узнать, как прошёл вчерашний совет, какие приняты решения и что вы планируете предпринимать в самое ближайшее время. Она замолчала.

– Во-первых, – начала Юлька, – мы весьма недовольны нашим директором, Бронштейном, и сделаем всё возможное для того…

– Я всё поняла, – перебила её Нина Ивановна, чуть поднимая простёртую ладонь кверху, будто в урезанном римском салюте.

Она задумалась. Эта старая немка Тоню Боженко и Юльку Аввакумову глубоко презирала. Они знали об этом. Презирала она и директора Бронштейна. Он об этом не знал.

Вообще, Нина Ивановна в равной степени презирала всех представителей низших рас: евреев и цыган, армян и чеченцев, русских и поляков. За годы жизни в России она научилась это скрывать, но иногда выдержка ей изменяла, и тогда из её рта изливались самые отборные расистские речи. И хотя она всегда успевала вовремя надеть маску елейно-паточной толерастии, – все в школе знали её подлинное лицо.

Собственно, обманывать она могла лишь тёток из очередного американского фонда и тупоумных проверяющих. Никто из наших на её лицемерные штучки давно уже не вёлся.

Не велась и Тоня.

Старую бабку с повадками штурманенфюрера она презирала стол же глубоко, как и та презирала её, Тоню, девочку родом из Галиции, в венах которой текла горячая гуцульская кровь.

Словом, Боженко испытывала к старухе не только отвращение, но и страх, пусть и не жуткий, но всё же существенный. Она прекрасно понимала, что старой карге ничего не стоит обвинить её в «девиантном поведении» и отправить если не в тюрьму, то уж в какое-нибудь схожее с ней место.

Конечно, случись такое, – Тоня всё на допросах расскажет и про отъём сиротских квартир, и про помощь в улучшении полицейской статистики за счёт невиновных, и про многое-многое другое, да только вот её это уже не спасёт.

Нина Ивановна, в свою очередь, именно так и хотела поступить: деятельность Боженко была ей поперёк горла, ибо ослабляла авторитет социального педагога и к тому же могла привлечь к школе лишнее внимание.

При этом, однако, дочь профессора не выжила ещё из ума, прекрасно понимая, какие разоблачения может сделать маленькая украинская девочка. Поэтому, собственно, все вопросы между собой они старались решать мирно. И хотя на обоих вечно были надеты резиновые маски добродушия, – они ненавидели друг друга и взаимно боялись.

Даже в эту холодную ночь Тоня побоялась прийти одна. Ноги её слегка тряслись от страха, а под полой длинной куртки был спрятан нож. С превеликой осторожностью поднималась она по лестнице и шла через узкий тёмный коридор третьего этажа, опасаясь внезапного появления сыщиков.

Диалог продолжался.

– Мы постановили, – продолжила Тоня, – что дача должна быть достроена к Новому Году. Следовательно, нам надо будет регулярно отыскивать из школы энное количество детей для работы.

Антонина говорила уверенно. Руки её лежали на столе подушечками вниз, пальцы были широко раздвинуты.

– Ясно, – спокойно произнесла Нина Ивановна, глядя то в окно, то в чай, но никак не на девочек. – А кто будет невестой Сатаны? – произнесла немка, выждав небольшую паузу.

– Круглова будет, – спокойно ответила Юлька.

– Ну, – возмутилась и заёрзала Нина Ивановна, – для вас она всё-таки Снежана Владимировна.

– Суть от этого не меняется, – отрезала Тоня. –Возражения по сути у вас имеются?

– Имеются, – со вздохом ответила немка. Она поднялась и встала у самого окна лицом к ночи. Её жёлтое, на вид совершенно восковое лицо с глубокими угловатыми морщинами отражалось в оконном стекле.

– Что касается этого вашего «Журнала патриотического школьника», – пишите там что в голову взбредёт. Этого жида мне ни на грош не жалко. Чёрные мессы, что бы вы там не вытворяли, – это ваше личное сугубо. Кто бы там с кем ни совокуплялся. У нас в конце концов, свобода совести, – тут она замолкла, а затем, с хитрой и злобной улыбкой поворачиваясь к девочкам, добавила. – В плане «Ост» ведь тоже было сказано: чем больше сект, – тем лучше. Не так ли?

Она снова замолчала и посмотрела в окно.

– Единственное, что мне не нравится, очень не нравится, просто категорически, – продолжала старуха, – так это ваша дача… Хотя нет! Дача-то у вас, я чувствую, будет замечательная, но… – замялась она. – Я не могу вечно закрывать глаза на массовые прогулы.

Тоня хотела было открыть рот, но немка её опередила.

– Нет, понятно, что пару раз можно и проглядеть! –воскликнула она слегка обиженно и сердито. – Понятно, что и без вашей дачи у нас полшколы всегда прогуливает. Да только проверяющим из Министерства этого не объяснишь! Так что простите меня, дорогие мои, но…

– Никаких «но»! – оборвала её Юлька. – Не лепите Горбатого. Во-первых, вы сами знаете, что у нас полшколы – шатуны. Ходят все через день или ещё реже. Во-вторых…

– Да знаю я, знаю… – отмахнулась рукой снова севшая на стул Нина Ивановна.

– Так, дайте закончить! – злобно воскликнула Юлька.

– Ну-ну, договаривай, – теперь уже с деланым интересом сказала немка.

– Во-вторых, – продолжала Юлька, слегка привстав и склонившись над столом своим щупленьким телом, –всем известно, что в нашей школе, как и в любой солидной фирме, ведут двойную и чуть ли не тройную бухгалтерию. Вы врёте всем: проверяющим, родителям, своему начальству. Вы тут подделкой документов занимаетесь, статистику фабрикуете! Это же чистой воды уголовщина! И, тем не менее – вы отказываетесь чуть-чуть подправить статистику ради важного дела! Вам же ничо не стоит написать там у себя, что те-то и те-то были в школе в такие-то и такие-то дни! Да вы же постоянно с этим мухлюете! У нас тут многие целыми днями у «Ашана» трутся, бухают себе, курят, а вы их пишете как присутствующих! И ещё им задаром оценки рисуете!

Тут пламенная речь только-только начавшей входить во вкус Юльки была остановлена Тоней. Та положила ей руку на плечо: мол, хватит, сестра, теперь я скажу.

– Нина Иванова, – ласково начала Боженко, – простите нашу Юльку за горячность. Она говорила грубо, но верно. Вам ничего не стоит ещё чуть-чуть подправить статистику. Поймите нас правильно, мы вовсе не хотели бы ссориться. Что касается рабов, то мы и не думали отзывать на дачу сразу всех. У нас столько народу даже и разместить-то негде! Я тут подумала и решила: надо нам будет их на отряды разбить и отправлять на работу посменно. Бригады небольшие сформируем, человек по десять, по двенадцать, может быть. Тут и вам урону нет, и нам польза. Вы подумайте над этим как следует, а?

– Хорошо, – со вздохом произнесла Нина Ивановна. –Будь по-вашему. Но у меня к вам по-прежнему будут те же самые два условия. Во-первых, всё это остаётся между нами. Во-вторых, вы мне помогаете выполнить план по девиантным. Идёт?

– Конечно! – без всяких раздумий воскликнула Тоня. –Без проблем.

На некоторое время в воздухе повисла гробовая тишина. Было очень душно. Неприятно светили лампы. Слышалось их тихое гудение.

– Ну, мы пойдём, пожалуй. – сказала Тоня, вставая со стула и подходя к двери. – Поздно уже.

– А презент? – прошипела старая немка, ехидно улыбаясь.

– Да, чуть не забыла! – ответила Боженко, возвращаясь обратно.

В этот момент она вынула из кармана относительно толстую пачку тысячных купюр и небрежно швырнула её на стол.

– Здесь двести тысяч, – сказала она, открывая дверь. –На служебные расходы.

Сказав это, Тоня вышла. Юлька мгновенно прошмыгнула за ней и с грохотом захлопнула плохо держащуюся на своих петлях новенькую дверь из ДСП.

В коридоре снова послышались тяжёлые, но на этот раз куда более быстрые шаги. Они всё больше удалялись и, наконец, затихли совсем.

После разговоров с Ниной Ивановной Тоня (и не только Тоня, кстати говоря) чувствовала себя как оплёванная. Сейчас ей хотелось, как можно скорее вернуться домой и лечь спать. На часах было два часа восемь минут.

– Ну, как? – после минуты гробового молчания робко спросила Юлька.

Девочки в это время уже прошли второй этаж и теперь громыхали ботинками к первому.

– Пусть нахуй идёт, блядь старая! – ответила Тоня, кривя лицо и сжимая кулаки от злости. – Пусть чо хочет делает, а план я за неё выполнять не буду! Пусть катиться ко всем хуям!

Немного помолчав, Тоня прибавила: «Я этого так не оставлю!».

А Нина Ивановна в это время уже запихнула свои денежки в сумку. Она снова сидела у окна, пила чай и думала о своей молодости…

 Глава четвёртая. Допрос под пыткой.

А сейчас я расскажу, как попал на первый свой допрос.

Это было незабываемо! Не каждый, далеко не каждый политзэк может похвастать таким необычным первым опытом. Поэтому перейду-ка я к делу.

Случилось это всё 4 сентября 2013 года, в среду. Был только третий день занятий. Инквизиция, однако, не дремала…

Я проснулся, как всегда, в 6:30 утра. В 6:34, если быть точным. Ну, встал, понятно.

В окно светило сквозь тучи бледное осеннее солнце.

День этот был не таким мрачным, как предыдущие.

Дождь уже не лил, тучи постепенно рассеивались.

Ничто не предвещало беды…

Я оделся, умылся, позавтракал, снова оделся (на этот раз уже в уличное) и пошёл в школу.

Среда – день тяжёлый. Не знаю, почему, но школьное расписание у нас всегда составляют так, что понедельник и пятница – это самые лёгкие дни, вторник и четверг – потяжелее, а самый трудный день – среда.

Получается эдакий график. Сначала нагрузка возрастает, достигая пика в среду, а потом снова падает и доходит до минимума в пятницу. Короче, в среду у нас было семь уроков, и все они были трудные: физика там, русский, английский. Ну, вы поняли.

Собственно, первым уроком у нас была физика. Никакой предмет, честно говоря. Физику в 737-й преподавали чисто формально. Учительница нам ничего не объясняла. Она только давала нам тесты, которые мы вечно заваливали. Поэтому всем классом мы ходили на пересдачи, где преспокойно получали свои тройбаны и тут же забывали об этом деле до следующего урока. Домашки по этому предмету у нас вовсе никогда не было. Поначалу это меня малость удивило, но потом я привык.

– Вы что, физику вообще не делаете? – удивлённо спросил я Мишу после первого урока.

– Почему? – удивился Миша в ответ. – Мы просто делаем её на отъебись!

Услышавший это Денис лукаво улыбнулся и замурлыкал себе под нос песню:

Если сильным хочешь быть, –

Надо много хуй дрочить!

Чтобы жажду утолить, –

Надо много пива пить!

Коли жирным хочешь стать, –

Научись в три горла жрать!

Хочешь в тридцать лет инсульт, –

Так сжимай в руках свой пульт.

Это была старая школьная песня, разудальная и слегка циничная.

Эх, сколько же я этих песен наслушался!

И каждая из них – воистину поэма!

В этих песнях тот неистребимый дух оптимизма, веры в то, что всё будет хорошо, присущий всякому российскому школьнику.

Уже на лестнице Денис допел до слов:

Физику делай на отъебись, –

Лучше в сортире иди поебись!

В конце концов мы спустились на третий этаж (физика у нас была всегда на четвёртом, в 44-м кабинете). Миша с Денисом пошли на этаж, а я решил зайти к Сергею Александровичу в мастерскую.

Ну, спускаюсь я, спускаюсь.

Дошёл уже почти до первого этажа, один пролёт остался. И тут появляется Снежана Владимировна. На этот раз, увы, она была трезвой и не с похмелья. Шла, видимо, на третий этаж. Разумеется, она меня заметила. Должен сказать, что я был одет не по уставу, То есть вместо школьной формы на мне был свитер. Это, видимо, и спровоцировало злобную суку на нападение.

– Какой класс, скотина?! – завопила Снежана Владимировна, задыхаясь от злости.

Она всадила мне пару здоровенных оплеух.

– Ты в каком виде в школу пришёл, сучёнок?! Я тебя спрашиваю, ты в каком виде пришёл?! Отвечай, гад!

Боже, с каким наслаждением она колотила меня! Нет, ей это воистину доставляло какое-то очень уж изощрённое удовольствие, возможно, даже сексуальное.

– Шестой «А» класс! – ответил я. – И вообще, как вы смеете распускать руки?

– Что сказал, гад?! – продолжала свирепеть училка.

– Уберите лапы! – уже грубее ответил я. – Драться тут не надо. А без формы я потому, что она мне не нравится, и ходить я в ней не буду. Так, а теперь пустите меня вниз.

– Это зачем это тебе вниз надо?! – уже немного спокойнее, но всё равно очень злобно прошипела русичка.

– С Сергеем Александровичем поговорить, – спокойно ответил я.

– Нечего тебе с этим козлом разговаривать! – На всю школу заверещала Снежана Владимировна. – У тебя где сейчас урок?!

– На третьем, – ответил я, переходя на фальцет. – В тридцать пятом у вас.

– То-о-огда ма-а-арш на тре-е-етий! – завопила Снежка, становясь в какую-то очень уж властную позу и указывая мне пальцем на лестницу. – Я пишу докладную директору!

Я пошёл себе на третий, а русичка нервно и злобно потопала назад, к директорскому кабинету.

Она едва держалась на своих больших каблуках, и они, её-богу, как у козы копытца.

Походка у неё была как у пьяной. А может она и была пьяной, просто я не заметил? Не знаю…

Короче, тогда я только усмехнулся. Мол, пиши-пиши, карга старая, чего ты мне сделаешь?

Так я думал тогда. И зря…

Русский язык прошёл нормально. Ничего особого там, во всяком случае, не произошло. Должен сказать, что у нас всё-таки не на каждом уроке случалась поножовщина или какие-то эпические скандалы. Вот и тогда русский язык прошёл в принципе нормально.

Нет, понятно, конечно, что весь урок я чувствовал на себе полный ненависти взгляд Снежаны Владимировны. Но это у нас явление обычное. Ещё на собеседовании директор предупредил меня и родителей, что русичка у нас тётка злая. Поэтому-то я особо и не переживал. Позлиться, мол, и успокоится.

Как же я тогда ошибался…

Русский язык закончился, началась перемена. Ничего не происходит. Перемена заканчивается, начинается английский.

Всё ещё ничего не происходит.

Я, разумеется, абсолютно спокоен. Мне жаль и в голову прийти не может, что скоро меня поведут на допрос.

Сидим мы, значит, в классе чуть ли не друг у друга на головах. Теснота жуткая, духота – ещё хуже.

Связано это с незаконной перепланировкой.

Дело в том, что учительскую в нашей школе сделали за счёт 36-го кабинета. Именно в нём-то мы нынче и занимались.

Короче, сидим мы себе, пишем, задыхаемся, над английским, значит, корпим. От урока прошло уже минут двадцать.

Тут открывается дверь. Со скрипом так открывается, неприятно, зловеще.

Мы, естественно, повернули все головы направо, – посмотреть хоть, кто пришёл. В этом кабинете мы входящих учителей вставаниями не приветствовали. Парты здесь стояли так близко друг к другу, что встать из-за них было совсем не так просто.

Ещё когда я услышал скрип двери, – у меня было дурное предчувствие. У других, кажется, тоже.

Не знаю, так это или не, но как только все мы увидели, какие гости стояли в дверях, – в классе повисла оглушительная тишина, лица присутствующих стали как мел, а Света Солнцева обронила ручку и тихо прошептала: «Ну, всё, – пиздец…».

И такая реакция была совершенно нормальной, на мой взгляд. Естественно, ведь нам предстала следующая картина.

Сбоку от прохода стояла Нина Ивановна и придерживала на вытянутой руке двери. Рядом с ней толкались молодые и не очень люди. На ногах у них были начищенные до блеска чёрные берцы. Одеты они были в широкие, плотно заправленные в обувь чёрные штаны из синтетической материи, державшиеся на своих обладателях за счёт широченных кожаных ремней, на каждом из которых болталась резиновая дубинка. Из одной со штанами ткани были, видимо, сделаны и обтягивающие куртки, застёгнутые под самое горло. На каждой из них в районе сердца красовалась вышитая ярко-жёлтыми нитками надпись из трёх всем известных букв: «ФСБ».

Форма явно была новая и сидела на них, прямо скажем, неважно. При этом её обладатели явно были смущены тем эффектом, который произвело на класс их внезапное появление. Они толпились в проходе, не решаясь войти, и старались никому из нас в глаза не смотреть всего их там стояло четверо.

Двое были молодыми людьми. Им, наверное, лет по двадцать было. Ещё двое были людьми среднего возраста. Оба они были лысыми и толстыми. Молодые, наоборот, были худыми и поджарыми. У них были гитлерюгендовские стрижки. У старых стричь было уже нечего.

Тут Нина Ивановна поднимает и вытягивает руку.

Выглядело это так, будто она зигу, а приказ. Это я понял, когда она оттопырила сбой указательный палец, короткий и толстый, похожий на полусгнившую сардельку, – и указала им на меня.

– Вот он! – произнесла старуха голосом, каким только смертные приговоры зачитывать.

Фээсбэшники направились ко мне. Путь их был тернист! В 36-м кабинете даже ребёнку между парт протиснуться трудно. А уж мусорам – и подавно.

Минут через пять, однако, мои палачи всё же протиснулись. Они взяли меня за руки и как барышню повели к выходу.

– Э, что вообще происходит?! – испуганно и очень удивлённо воскликнул я.

– Пойдём-пойдём! – с приторной лаской в голосе прошипела мне на ухо Нина Ивановна.

И взгляд у неё был такой масляный, как у какой-нибудь старой поволжской купчихи.

Меня отвели в застенок. Это была каморка, образованная всё тем же путём незаконной перепланировки. Только вот для её образования пришлось отрезать драгоценные метры уже от 34-го кабинета.

Застенком эту комнату у нас называли вполне заслуженно. Словом, бытовали и другие названия: камера пыток, пыточная, трибунал и, – разумеется, – инквизиция.

Сама Нина Ивановна это место называла своим кабинетом. В документах каморка именовалась «комнатой воспитательной работы».

Сколько же горькой иронии было в этом официальном наименовании!

Впрочем, «воспитательная работа» (правда, о-о-очень уж специфическая) велась там постоянно. Оттуда постоянно доносились жуткие вопли пытаемых. Эти вопли были превосходно слышны на всех этажах. Вот, помню, сидим мы как-то на уроке, пишем себе, пишем… И тут как раздаётся эдакий утробный рёв: «По-о-омоги-и-ите-е-е! Убива-а-ают!».

Мы все, конечно, поднимаем головы, смотрим на учителя. А учитель отмахивался, – мол, пишите, дети, пишите… У нас такое часто бывало.

Все мы были к таким делам привыкшие, но если крики бывали совсем жуткие, то всё равно вздрагивали.

Особенно громко бывало в 34-м кабинете. Он был отделён от пыточной лишь тоненькой перегородкой. Заниматься там было практически невозможно. Вопли пытаемых заглушали слова учителя. Поэтому там, собственно, почти никогда и не занимались. Только если у кого-то была замена, – их могли оставить в этом кабинете. С нами это всего пару раз на моей памяти случалось. На всю жизнь запомнилось! Орали так, что мама дорогая!

Вернёмся, однако, к делу. Привели меня, значит, в застенок. Посадили на скамейку. По бокам от меня уселись молодые фээсбэшники. Напротив стоит стол. За столом сидит Нина Ивановна в тёмном углу притаилась.

Сидит она там, значит, как гадюка какая, и глумливо зыркает на меня своими жёлтыми, зловеще поблёскивающими из темноты глазами.

– Проведите его личный обыск, – злорадно прошипела она.

Приказ немедленно стали исполнять. Сначала они заставили меня вывернуть карманы.

– Так, что это? – злобно спросил один сотрудник, указывая на телефон.

– Телефон, – спокойно ответил я.

– Сюда давай его! – сказал полицай и отнял у меня телефон.

Таким же образом у меня забрали и кошелёк (там было триста рублей), пропуск в школу и тряпочку для очков. Затем они осмотрели носки и кроссовки, свитер и майку, штаны и трусы. После этого мне приказали раздеться и в чём мать родила сделать десять приседаний, попрыгать на одной ноге, попрыгать на другой ноге, сесть на шпагат (чего я сделать не смог) и проделать ещё множество подобных телодвижений.

Затем велели снова одеться.

Когда дело было сделано, – Нина Ивановна зажгла настольную ламп и придвинула к себе какие-то документы. Она нацепила на нос толстые очки в дешёвой пластмассовой оправе и стала читать.

Минуты две в комнате было тихо, как в гробу.

Затем дочь профессора подняла голову и начала допрос. Пока ещё не под пыткой, но с пристрастием.

– Марат, – обратилась она ко мне строго, но с улыбкой, –сознавайся! Нечего тебе отпираться. Только хуже будет. Мы про тебя всё знаем.

Я, разумеется, уже тогда превосходно знал, что это «мы про тебя всё знаем» – обычная ментовская уловка, и если тебе такое говорят на допросе, то значит это лишь то, что ничегошеньки они про тебя не знают.

– Что же это вы про меня такое знаете? – с усмешкой спросил я.

Только сейчас я заметил, что двое молодых фээсбэшников были русскими: голубоглазые блондины со вздёрнутыми носами. Те же, что наоборот, были явно иногородцами сами смуглые, носы крючковатые, глаза огромные. На евреев-сефардов похожи.

Старая немка вновь стала ворошить документы на столе. Я видел, что она их не читает вовсе. Так, пробежит глазами и в сторону отложит.

– Давай-давай, Маратик, – вновь заговорила она, смотря в документы, а не на меня, – не запирайся тут.

Тон её был насмешливый, но строгий, мол, не задерживай нас тут, знаем уже всё.

– Сознайся, брат, – мы тебе срок скостим! – с улыбкой воскликнул тут один из молодых.

И тут начался дружный галдёж четырёх фээсбэшников. Все они только и повторяли на разные лады, что, мол, сознайся, парень. Всё, мол, хорошо будет, – ты только сознайся.

Продолжалось это всё минут пять-семь.

Сеанс галдежа был прерван Ниной Ивановной. Только она взмахнула толстой морщинистой ладонью, – как полицаи сию же секунду умолкли.

– Так, Марат, – снова начала она, но на сей раз как-то раздражённо, будто хотела сказать: «Надоел ты мне уже, – сознавайся!». – Ты своим запирательством только хуже себе делаешь! – она привстала и, облокотившись на стол ладонями, уставилась прямо мне в глаза.

На меня смотрели горящие, просто пылающие ненавистью жёлтые глаза. Они были совсем как у змеи.

– Чего вам от меня нужно?! – заорал я, теряя контроль над собой. – В чём я признаться должен?

Сказав это, я слегка привстал и вытянул руки.

Фээсбэшники схватили меня за них и силой усадили назад.

– Та-а-ак... – злобно прошипела Нина Ивановна, барабаня какой-то немецкий марш по столу (кажется, это был «Deutschland du Land der Treue»). – Не хочешь по-хорошему? – тут она исподлобья посмотрела на меня всё так же злобно, как и до этого! – Будет по-плохому…

Тут на меня посыпались угрозы.

Все четыре полицая орали на меня так, что я едва не оглох. Они обещали, буквально клялись мне, что они меня непременно изнасилуют и убьют.

Боже, какими только карами небесными они мне не грозили! Обещали и пожизненное заключение, и анальное изнасилование, грозились перебить всю мою семью.

Короче, обещали они мне много плохого.

Длилось это словоизвержение минут десять-пятнадцать и было остановлена всё тем же взмахом холёной ручки.

– Ну-у-у? – протянула Нина Ивановна, по-прежнему выстукивая марш.

Я молчал.

– Так, применить пытку! – огрызнулась старуха. – С этим пора заканчивать!

И не успела она договорить, как я ощутил первые удары резиновых дубинок. Били по рёбрам.

Очень скоро меня повалили на пол. Стали бить лежачего. Колотили меня не только дубинками, но и берцами. Били по ногам, рукам, рёбрам. Я, разумеется, страшно вопил от боли.

«Ка-а-ада-а-авры! – разносилось по школе. – Сволочи! Гады! Уроды! Чтоб вы все сдохли!».

Я страшно ругался. Не матом, конечно, но страшно.

Оно и понятно: боль была нестерпимая.

Казалось, что полосуют меня и не дубинками вовсе, а раскалёнными кочергами.

Раны просто горели! Именно тогда-то я и понял это выражение.

Ощущения после дубинок были такими, будто на меня литрами лили расплавленную горящую пластмассу. Омерзительные ощущения совершенно непреходящей, разрывающей кожу боли. Казалось, горю заживо. И ещё эти удары, проникающие в самую плоть, оставляющие в костях гудящую, долго не спадающую боль.

Орал я страшно, но недолго. Боль была такой, что скоро я уже не мог толком осыпать своих палачей проклятиями. Мозг одолевала какая-то непроходимая тупость. Мысль работала всё медленнее, окружающее пространство расплывалось в тумане. Я никак не мог подобрать нужных слов, а на меня продолжал с пущей силой сыпаться град ударов. Теперь я уже не орал во всё горло, а только тихо всхлипывал: «Ой…Ай…Ой…». Очень скоро я понял, что теряю сознание. Мозг отказывался работать вообще. Всё вокруг стремительно тонуло в тумане. У меня в голове вертелась всего одна последняя мысль: только бы не закрывать глаза.

Но веки наливались свинцом, а голова заплывала туманом. В конце концов там погасла и эта последняя мысль. Я закрыл глаза и погрузился в полную темноту. Вдруг посреди мрака вспыхнула искорка рассуждения, –это конец! – и тут же погасла.

Я лежал на грязном линолеумном полу крохотной комнаты с выбеленными стенами и умирал. Так я тогда, во всяком случае, думал.

Но у Нины Ивановны были на меня другие планы. И моя смерть в них не входила.

Сознание вернулось ко мне в тот момент, когда на меня стали лить воду.

Я не вставал. Так и лежал на полу неподвижно с закрытыми глазами. Полицай ткнул меня кончиком дубинки в лопатку.

– Ты жив? – строго, но при этом как-то участливо произнёс он.

Тогда я открыл глаза и начал подниматься. Боже, как болела спина! Впрочем, всё тело у меня болело. Фээсбэшники поддерживали меня под руки.

Непрестанно охая, я всё же с величайшим трудом и помощью полицаев сел. Словом, мне и сидеть-то было трудно: голова кружилась так, что я всё норовил упасть.

Когда я всё-таки немного оклемался, – Нина Ивановна вновь обратилась ко мне.

– Скажи, Марат, – строгим, но спокойным тоном начала она, – твои дедушка и бабушка из Грозного, из Чечни?

– Нет… – с трудом прохрипел я. – Бабушка моя из Краснодарского края… Хутора какого – не помню… Дедушка мой из Дагестана… С севера его… Из села Коктюбей...

– Так, ясно, – оборвала меня немка. – Можешь не продолжать. Ты только скажи: они ведь жили в Грозном, когда война началась?

Это был тон просто интересующегося чем-то человека. Она смотрела на меня. Взгляд её уже не был злобным. Вид её вообще производил такое впечатление, будто не было ни этого допроса, ни пыток, ни фээсбэшников. Так, просто бабушка с внуком разговаривает.

– Да, – ответил я, – они жили в Грозном…

– Та-а-ак! – снова оживилась Нина Ивановна, корча змеиную рожу. – А знаешь ли ты, что твой дедушка делал в Грозном при боевиках?

Теперь я всё понял. Едва она это сказала, как мне сразу всё стало очевидно. Очевидным стало и то, что скажет эта сука дальше.

– Он работал на электростанции, – ответил я, выпрямляя спину.

Теперь я весь как-то оживился. Усталость и боль как рукой сняло. Голова окончательно прояснилась. Теперь я был настроен на борьбу.

– Так, ну-ка не обманывай тут нас! – вновь разозлилась Нина Ивановна, привстав со стула и устремив на меня свои узкие жёлтые глаза, злобно поблёскивавшие в тёплом свете старой настольной лампы из-под толстых линз громоздких очков.

– Давай, признавайся уже! Мы и так знаем, что твой дедушка служил боевикам!

– Что?! – завопил я, вскакивая со стула, и тут же получил от фээсбэшника под дых.

Честно говоря, именно этого я и ожидал. Если уж речь зашла о Чечне, то дальше будут обвинения в коллаборационизме.

Но хотя я всё это понимал и ожидал именно этого, – слышать такое мне было неимоверно больно. Больно потому, что это была бесстыднейшая клевета, не имевшая ничего общего с реальностью. Мой дедушка числился у боевиков в списках на уничтожение, как опасный враг. Именно поэтому-то он и покинул Чечню.

– Во-первых, – отвечал я, с трудом сдерживая острое желание дать этой суке в рожу и едва несрываясь на крик, – это неправда! Во-вторых, даже если бы это была правда…

– Вот видишь! – перебила меня Нина Ивановна. – Ты и сам признаёшь, что это правда!

– Я сказал «если бы»! – огрызнулся я.

– Нет! – воскликнула немка, – Ты признался сейчас, что это правда.

Было ясно, что правды здесь не добиться, а потому я решил не спорить.

– Я только хотел сказать, – вновь начал я после короткой паузы, – что я не могу нести ответственность за то, что там мой дед делал или не делал двадцать лет назад.

– Так, – строго оборвала мои рассуждения Нина Ивановна, – ты тут нам не пытайся голову задурить своими выкрутасами! Сознаёшься или нет?

– Нет! – почти прокричал я и тут же получил дубиной по рёбрам.

– Продолжить пытку! – приказала старая немка.

Впрочем, палачи и без её указок знали, что делать. Они принялись колошматить меня дубинками изо всех сил.

Повторяться я не хочу. Ощущения были в принципе те же. Теперь, правда, к жгучей боли от новых ударов добавилась ноющая боль от старых.

Впрочем, на сей раз Нина Ивановна не стала ждать, когда я отрублюсь. Ухайдокать она меня не хотела. Хотя и вызвано это нежелание было, конечно, вовсе не милосердием, а элементарным страхом перед тюрьмой. Но и на том спасибо.

– Ну, хватит с него батогов! – спокойным, почти равнодушным голосом вымолвила старуха. – Лучше книгой его, книгой!

Так я познакомился со знаменитой книжной пыткой.

Социальные педагоги её обожают!

Пытка эта очень болезненна, а следов на теле почти не оставляет. Ей человека и до смерти упытать недолго.

Про эту дрянь я читал, конечно, ещё до случая с Ниной Ивановной, но на практике я с этим познакомился именно в тот злополучный день 4 сентября 2013 года.

Фээсбэшник взял со стола толстенную книженцию в твёрдом переплёте кирпичного цвета. Это был справочник Машковского. Один из палачей положил книгу мне на голову и стал придерживать её руками. Его напарник в это время изо всех сил стучал кулаком по злополучному фолианту.

После каждого удара у меня на секунду темнело в глазах. Казалось, что мой череп сейчас треснет, а мозг вытечет наружу. Боль была нестерпимой. Тут я уже не орал, не ругался, а просто безумно выл от боли, как дикий зверь.

Пытка длилась недолго, – минуты две максимум, – кончилась внезапно. Нина Ивановна просто взмахнула рукой, – и всё прекратилось.

Голова у меня болела и кружилась так сильно, что я не мог даже сидеть без посторонней помощи.

Открылась дверь. Вошёл старый фээсбэшник. Он принёс откуда-то высокий стул с обитым потёршимся велюром сидением и поставил его перед столом, за которым сидела старуха. Молодые полицаи взяли меня под руки и усадили на этот самый стул.

– Ну, – начала Нина Ивановна, ехидно улыбаясь мне прямо в глаза, расстояние между нами было сантиметров десять, – говорить-то будешь?

– Что вам от меня нужно? – с трудом прохрипел я.

– Вот! – с радостью воскликнула немка. – Так бы сразу! Значит так, слушай!

– Слушаю… – почти шёпотом ответил я, едва не заваливаясь на стол.

– Во-первых, ноги твоей чтоб не было у мудака Пензина! – прошипела старуха, загибая толстый палец. – Во-вторых, на уроках чтоб молчал! А то на тебя жалуются другие дети. В-третьих, учителям не дерзил чтоб! Мы этого не любим! И в-четвёртых, – тут она придвинулась ко мне вплотную так, что её глаза были в каких-то пяти сантиметров от моих; я чувствовал её дыхание, – гнилых зубов. – родителям об этом всём ни слова! Понятно?

– Вам это так с рук не сойдёт… – прохрипел я, едва не падая со стула. – Всем рассажу.

В застенке раздался дружный смех пяти палачей.

– А кто тебе поверит, малявка? – спросила Нина Ивановна, растягивая улыбку до ушей и обнажая при этом ряды своих мелких и кривых жёлтых зубов.

– Я могу идти? – с надеждой спросил я.

– Погоди… – прошипела старуха, поднимая со стола телефон. – Надо сперва одно дельце уладить.

Она отыскала в списке контактов мою мать и позвонила ей.

«Алло, Людмила Юрьевна, – начала немка. – А это вас социальный педагог беспокоит. Нина Ивановна меня зовут. Да, я тут к вам вот по какому вопросу…Да, ваш сын сегодня такое натворил, что у меня просто в голове не укладывается! Да! Да! Сбежал с уроков, шлялся непонятно где, дрался, избил одного очень хорошего мальчика… Да! Да! Орал на всю школу ещё, матом ругался… Меня обматерил! Я поражена! С виду он у вас вполне приличный мальчик… Да! Да! Он сейчас у меня здесь сидит. Дать ему трубку? Хорошо, не буду. Ну, вы за ним заедете? А, тогда хорошо. Приезжайте!».

Нина Ивановна положила трубку.

Я стискивал зубы от негодования. От такой подлости ко мне на время вернулись силы.

Тогда-то я и понял, почему говорят, что «наглость – второе счастье». Старая немка была просто иллюстрацией этой поговорки.

– Вы свободны, – сказала старуха полицаям. – Можете идти.

Фээсбэшники молча удалились.

– Ты тоже иди, – брезгливо бросила она мне.

Я встал и пошёл. Точнее пополз. Меня отколотили так, что я едва стоял на ногах и вынужден был постоянно держаться за стены, чтоб только не свалиться.

На лестнице я встретил Мишу с Денисом.

– О-о-о, Мара-а-ат! Это ты после застенка? – спросил поражённый Миша.

– Ага, – прохрипел я. – Иду себе, за стены держусь…

– Поэтому и застенок! – вставил Денис.

Опираясь на своих одноклассников, я побрёл на первый этаж.

– Миша… – обратился я.

– Да, чего? – отозвался Стефик.

– А что это было? – спросил я, опустив голову.

– Она вечно сюда этих гадов водит, – ответил он. –Полиция сюда к нам ходит постоянно, прокуратура там, фээсбэшники вот пришли… У Нины Ивановны как кто подозрительный заведётся, – она тотчас же звонит этим пидорасам. Ты, кстати, очень даже ничего держался так! Молодец прям! Некоторых на скорой увозят после этого всего.

– И неужели никто с этим ничего не может сделать? –простонал я.

– Ты, Марат, только не думай! – отрезал Миша. Жаловаться – забудь! Она тебя мигом в дурку или детдом упечёт. Сколько уже таких жалобщиков упекла! А детдом, – ну, тот, который рядом с нами, – это реально зона, и коли туда попадёшь, – кранты тебе, Нигматулин.

– Света белого не увидишь! – вставил Денис, закуривая. – Там пытают и насилуют круглые сутки. Реально тюрьма. Вешаются многие.

Мы спустились на первый этаж. Там меня уже ждал тот самый мальчик, которого я якобы избил. Рядом с ним стояла Нина Ивановна. Заметив меня, они о чём-то стали шептаться, а потом тот мальчик ушёл.

Решили, видимо, что выдать меня за агрессора не выйдет. Денис и Миша довели меня до скамейки. Там меня уже ждал мой рюкзак. Вскоре приехала мама. Лицо её было перекошено от злости. Описывать последовавший за этим скандал я не буду. Он был скучным и однообразным. Старая немка всё строила лицемерные улыбочки, душеспасительно призывала «подумать над своим поведением» и так далее. Мама ругалась и называла гадёнышем. Короче, ничего интересного.

Пожалуй, только одна реплика мамы достойна быть здесь приведённой: «Тут к тебе так хорошо отнеслись, а ты что делаешь?!».

При этих словах Нина Ивановна едва сдерживала смех.

И знаете: именно в тот момент, когда я, совершенно раздавленный пытками и клеветой, смотрел на лыбящуюся харю Нины Ивановны, – ко мне пришла твёрдая решимость бороться до конца.

Я понял, что этой гадине меня сломить не удастся, что победа будет за мной. Я одолею эту кикимору во что бы то ни стало!

В тот день я выходил из школы с болью в пояснице и гордо поднятой головой.

 Глава пятая. Блудница вавилонская.

На следующий день после этого позорного (для всей российской системы образования) случая я направился в школу с твёрдым намерением во что бы то ни стало продолжать борьбу. И ничто (даже жуткая боль чуть пониже спины) не могло выбить из моей башки это самое намерение и подточить боевой дух.

Путь от машины до школьного порога я преодолел легко. Нет, не так. Это расстояние в сотню метров я буквально пролетел, – так был окрылён своей непоколебимой решимостью. И даже боль в ногах перестала ощущаться на время.

Боль, кстати, была такой, как если бы я пробежал марафон без подготовки.

Итак, пришёл я, значит, в школу. Ну, переоделся, понятное дело, и пошёл на урок. Первым уроком была у нас математика. Сидел я себе на уроке, писал, слушал, примеры решал, но думал-то вовсе не о математике.

Я обдумывал ту речь, которую толкну на перемене. Это будет настоящий динамит! От такого эти мрази точно придут в неописуемую ярость! Думать обо всём этом было так волнительно, что я едва мог усидеть на стуле.

Я постоянно ерзал, во всём теле ощущалось какое-то приятное покалывание, а ещё мне страшно хотелось в туалет.

С трудом я дотерпел до конца урока. Всё. Следующий урок – русский язык.

Стрелой сбегаю по лестнице на третий, слегка морщась от боли. Иду к своему кабинету. Ноги трясутся, – волнуюсь. Каждый шаг даётся с трудом.

Подхожу к кабинету. У дверей толпится народ. Нам до звонка в кабинете обычно заходить не разрешали.

Боялись воровства. Вот и сейчас поэтому весь класс был возле дверей.

Я встал у стены прямо напротив двери в 35-й кабинет.

Я расслабился, сделал глубокий вдох, выпрямил спину и начал.

«Минуточку внимания! Объявил я, хлопнув в ладоши. Сейчас я буду читать проповедь!».

Все сразу всполошились, достали телефоны.

«Подожди, Марат! Подожди хоть минуту, пожалуйста, – сейчас телефон достану!» – слышалось отовсюду.

Когда все развернули свою аппаратуру и на меня уставилось два десятка объективов, – я начал.

«Господа! – произнёс я. – Тема моей сегодняшней проповеди воистину животрепещущая! Сегодня мы поговорим о тех наижутчайших грехах и наиомерзительнейших пороках, в которых погрязли наши школьные учителя. Говорят, когда-то наша российская школа была чистой девственницей. Возможно, это и правда. Не знаю. Сейчас, во всяком случае, она превратилась в распутнейшую блудницу вавилонскую!».

Уже после этой многообещающей преамбулы я был прерван волной ликующих криков.

«Правильно ты их! Давно пора!» – орали со всех сторон.

После того, как первая волна народного восхищения спала, – я продолжил.

– Каков по-вашему должен быть учитель, господа? –вопрошал я громовым голосом, звучно разносившимся по смолкшему коридору, гулко отдававшим на каменных лестницах.

– Кротким! – вопила толпа. – Справедливым! Добрым!

– Вот именно! – подтверждал я. – Таким учитель должен быть в идеале. А теперь оглянитесь вокруг! Что вы повсюду наблюдаете?

Толпа злобно загудела.

Я плавно провёл в воздухе рукой: на полтона ниже, мол. Когда вернулась тишина, – я продолжил.

– А мы вместо кротости, ума, трудолюбия, терпения – повсюду лицезреем наглость, невежество, лень, гнев и другие пороки! – вопил я на всю школу. – За примерами далеко ходить не надо. Возьмём хотя бы нашу Снежану Владимировну. Вот она, – блудница вавилонская!

Тут я снова был заглушён ликующим гулом толпы.

Меня слушали уже не только одноклассники.

Казалось, весь этаж оторвался от своих дел и повернул свои уши ко мне.

– Начать же, вероятно, следует с её внешнего вида. –продолжал я свою проповедь. – Не зря же говорят, что встречать следует по одёжке. Вот и мы её так встретим. И как же по-вашему одевается Снежана Владимировна? Скажем прямо: она одевается как проститутка!

В таком виде, честно говоря, только возле большой дороги дальнобойщиков караулить. Хотя даже не каждая проститутка осмелиться появляться перед дальнобойщиками в таком виде!

Взгляните только на её наряд! Штаны её воистину выглядит нарисованными! Такое ощущение, что их вообще нет! Эти штаны (если они на ней, конечно, всё же есть) так плотно обтягивают эти упитанные, – я бы даже сказал жирные, – и очень уж аппетитные окорока, что один только их вид может совратит какого-нибудь маленького мальчика в тяжкий грех!

Тут я сделал паузу и посмотрел на Кутузова.

– Верно, Денис? – спросил я его.

Весь этаж дружно расхохотался. Сам Денис потупил взгляд и пробубнил себе под нос что-то вроде: «Да заткнись ты, блядь, пидорас вонючий!».

В этот самый момент из учительской вышла Нина Ивановна. Услыхала, небось, что в коридоре творится что-то неладное.

Ну, все, разумеется, старуху заметили. Смотрят на неё опасливо, между собой шушукаются, – как, мол, поведёт себя смелый оратор?

Я это настроение толпы, конечно, мигом уловил. Тем более, Нина Ивановна сама ко мне ползёт. Я и бровью не веду. Продолжаю себе говорить, будто ничего и не происходит.

– А к чему всё это приводит? – вопрошал я. – К каким, так сказать, последствиям ведут эти жуткие обтягивающие штаны из латекса? Правильно, – к разврату всё это ведёт, к разврату! И в результате из-за этих несчастных штанов у нас вся школа вообще потонула в разврате! Поэтому-то у нас тут процветают мужеложство, детоложество и даже, – страшно подумать, – скотоложство!

Всё это произносилось с невероятным пафосом и жуткими завываниями, как у переигрывающих актёров.

Я вёл себя как настоящий поп: то бормотал себе под нос, то оглашал здание жутким утробным рёвом.

Нина Ивановна молча стояла у стены и слушала. Лицо её выражало ненависть.

Однако вид этой хари только раззадоривал меня. Я продолжал.

– Разве допустимо это, чтобы учительница склоняла своих учеников к постели? Нет, – говорю я, – это совершенно недопустимо! Такая учительница совершает страшный грех, и это ужасно. Да, ужасно. Но ещё ужаснее то, что она совращает во грех невинных деточек, – этих агнцев Божьих!

Тут все расхохотались. Понятно, думаю, почему.

– Но у нашей Снежки пожар не только между ног! –надрывал я изо всех сил глотку. – Она одержима также очень опасным желудочным демоном! Это явствует из её обжорства. Она только и делает, что целыми днями обжирается и упивается! Но не только сама она погружается всё глубже во грех обжорства (это ещё полбеды), – она ещё и детей втягивает в эту мерзость! И не только своих собственных, но и в первую очередь чужих! Каждому здесь известно, что эта блудливая бестия водит к себе домой юношей и мальчиков и растлевает их!

Ей-богу, она что тот воспитатель из «Швейка», которому доверили целую колонию детей, а он взял их всех – да и растлил! Вот так же точно и Снежка хочет всю нашу школу растлить к чёртовой матери! Для этого она водит к себе мальчиков, учит их там курить и материться, потчует их острыми и жирными соусами и шампанским вином!

Не русскому языку она учит нашу молодёжь, нет, – она приучает школьников к искусству либертинажа!

Воистину, эта распутница могла бы стать музой самого Донасьена! Из всех известных миру писателей только он и ещё, пожалуй, Захер-Мазох сумели бы по достоинству оценить и как следует описать во всех подробностях те ужасающие оргии, которым предаётся эта женщина, смеющая называть себя учительницей, в компании совсем ещё юных мальчиков.

Раз уж мы тут заговорили о достопочтенного Донасьене, – то скажу ещё вот что. Есть, как известно, у этого без всякого сомнения гениального автора такая книжка, – «Развратные учителя».

Вот это как раз о нашей школе!

Согласитесь, а?!

И вот ещё что. Известно, что учителя литературы должны наставлять своих воспитанников в морали, указывая им на пример тех или иных литературных героев. Мол, видишь мальчика в книжке! Вот делай как он! Поэтому, собственно, у нас раньше все девочки росли Катеринами, а все мальчики – Обломовыми.

Но теперь это всё в прошлом!

Снежана Владимировна воспитывает молодое поколение на книгах де Сада!

Да хотя бы на тех же самых «Развратных учителях»! Сама она активно (не пассивно, заметьте!) следует примеру госпожи де Сент-Анж, в то время как её воспитанники оказываются в положении юной красавицы Эжени.

Короче, не школа у нас тут, а сплошные «120 дней Содома». Впрочем, тут и удивляться нечему. Ещё сам маркиз говаривал, что, – цитата, – «хороший учитель родного языка должен иметь язык крепкий и мускулистый».

Оно и понятно: дело-то важное – родной язык!

Он же говаривал, подбирая учителей своему сыну, – что педагог одним уж своим видом обязан «обязан ученику ласкать чресла и радовать глаз».

Об этом же говорил и Платон, который, ссылаясь на Гиппократа, утверждавшего, что «женщины и молодые люди плохо переносят голод и отсутствие красивых людей противоположного им пола», – в своём «Государстве» указывает, что учителями следует делать лишь самых красивых людей государства.

Гален указывал, что половое воздержание для молодого человека может обернуться увеличением количества желчи в организме, а как следствие болезнями печени, ухудшением характера и даже безумием! Святой Августин хотя и полагал блуд грехом, – для молодых людей делал исключение, так как им по природе положена невоздержанность в этом вопросе, а равно в еде и питие вина.

Исидор Севильский советовал даже монахам практиковать плотскую любовь и для этого посещать лупанарии не реже, чем раз в три-четыре месяца.

Я мог бы, конечно, продолжать в том же духе, перечисляя всё новые и новые мнения великих на этот счёт, но, полагаю, это будет излишне. Вы и без того, должно быть, понимаете, что я совсем не ханжа.

Однако не будем забывать, господа, что всё это не оправдывает Снежану Владимировну. Она всё-таки человек уже далеко не молодой. Трое детей на свет произвела. Так что почтенной матроне не пристало заманивать к себе в кровать юношей.

Тем более посредством шантажа и угроз.

Тем более, что у неё это дело не ограничивается простым развратом, но сопровождается обжорством, пьянством и приёмом наркотиков.

А это уже не лезет ни в какие ворота!

Тут, вы уж меня простите, – грех очевиден!

Конечно, Цицерон писал во второй книге своей «Педагогики», что «mugister debet esse pulchriosem, serviosem et doctiosem», но он же, право, не говорил ни ebriosem, ни concupiscentiosem!

В заключение же я вам должен сказать, что всё это не просто так, господа. В мире вообще ничего просто так не делается. Всё имеет свою причину! Так вот! Весь этот разврат, воцарившийся среди учителей, неопровержимо свидетельствует об одном.

Тут все замерли. На всём этаже повисла напряжённая, гнетущая тишина. Все смотрели на меня такими глазами, какими смотрят обычно сектанты на своего гуру. Да я, собственно, и был для них в этот момент кем-то вроде гуру.

Я сделал неглубокий вдох, а затем во всеуслышание произнёс: «Грядёт Апокалипсис!».

Я сказал это таким лужённым голосом, что аж самому страшно стало.

Первые секунды две слушатели находились в полном недоумении, но потом воздух разорвался аплодисментами.

– Браво! Браво! – вопили исступлённые, доведённые мною до полного экстаза слушатели.

По всему коридору мальчики и девочки бешено тряслись в каких-то странных и даже чуть жутковатых конвульсиях. При этом они безумно и безудержно хохотали. Боже, некоторые из них едва в припадках эпилепсии не бились!

– Постойте – оборвал я этот внезапный приступ религиозного опыта.

Увидев мою простёртую вперёд благословляющую длань, толпа вновь замолчала.

– Во-первых, – объявил я, – я хотел сказать, что впереди нас ждут нелёгкие испытания, lutte sanglante et combats inhumains. Но за ними нам откроется вся красота божественной победы.

Помнится, некогда Корней Чуковский написал сказку «Одолеем Бармалея». Там он в аллегорической форме изложил ход Великой Отечественной войны, а под Бармалеем вывел фашизм. Подобным образом и я предсказываю теперь Апокалипсис, а под Снежаной Владимировной изображаю самого Люцифера!

Толпа опять загудела, но быстро успокоилась.

– А теперь, господа, давайте вместе помолимся за спасение души нашей любимой Снежаны Владимировны, που πεπληρωμένη αδικία, πονηρία, πλεονεξία κακία, μεστή φθόνη έριδη δόλεις κακοηθεία, ψιθυρισταία.

На том свете наша молитва ей очень понадобится, ведь без неё гореть ей в геенне огненной!

Я взмахнул рукой, и все затянули «Отче наш»: кто по-латински, а кто по-славянски. Раскатистый, всё нарастающий гул слившихся воедино голосов заставил стёкла шататься.

Звучала наша молитва очень величественно.

Это был ошеломляющий утробный рёв, доносящийся из самых глубин преисподней.

Едва мы протянули аминь, как раздался оглушительный звонок, возвестивший конец перемены.

Пребывающий в невиданном религиозном возбуждении народ со страшными криками повалил в классы. Честно говоря, я удивлялся, как двери нашего кабинета тогда вообще остались целы. Толпа ревела, как то чудище из «Откровения» Иоанна.

Учинив в дверях страшную давку, – наши всё же протиснулись в кабинет русского языка.

– О-о-о, Мара-а-ат! Это было боже-е-ественно! – почти пропела Тоня своим высоким голоском, вся съёживаясь в не очень-то приличную позу от удовольствия.

– Ей-богу, Марат, – сам Святой Дух вселился в тебя! –вторила ей восхищённая Юлька.

– Как ты вообще это делаешь?! – с невероятной завистью и удивлением вопрошал Денис.

Словом, все меня хвалили.

Тут мой триумф был прерван. Все в одну секунду затихли и стали прислушиваться. На лицах одноклассников читался ужас.

За дверью шёл разговор. Говорили Нина Ивановна и Снежана Владимировна.

«Ну, всё, – я пропал!» – подумалось мне на секунду.

– Так-так, что, значит, он там ещё про меня говорил-то? – строгим голосом вопрошала Снежана Владимировна за дверью.

– Ой, много чего ещё сказать успел, – сокрушалась там же Нина Ивановна. – Сказал, что вы дочь самого Вельзевула!

– Так-так-так, – с воинственным прицокиванием отвечала рассерженная русичка. – Ну я задам взбучку этому проповеднику!

– Ой, вы уж постарайтесь! – сокрушённо воскликнула Нина Ивановна. – Я уж вчера пробовала с ним по-хорошему поговорить, – не выходит. На контакт не идёт…

– Ну ничего! – всё так же воинственно воскликнула Снежка. – Он у меня мигом на контакт пойдёт! Мало не покажется!

– Ну, я пойду, – мне пора уже. – после недолгой паузы со вздохом сказала Нина Ивановна

– Да-да, идите, конечно… – извиняющимся тоном произнесла «блудница вавилонская». – Спасибо, что сказали мне.

– Ой, не за что! Это же моя работа, – донёсся из коридора удаляющийся голос старой немки и звук её удаляющихся шагов.

У самой двери класса раздалось злобное частое цоканье каблуков, а за ним последовал краткий скрип резко открывающейся двери.

Все замерли от какого-то непреходящего, совершенно инфернального, воистину лавкрафтического ужаса.

На пороге стояла, расставив ноги, Снежана Владимировна. Лик её был ужасен. Она напоминала горгулью из сгоревшего недавно Нотр-Дама.

– Та-а-ак! – завопила она, уставив руки в свои объёмные бока (сегодня на ней было очень короткое, плотно обтягивающее её пышные формы красное платье с глубоким вырезом на груди). – Это ты что себе позволяешь, а, мудак ты мелкий?! Да я таких как ты живьём ем.

– По вам видно! – с улыбкой ответил я.

Все расхохотались.

– Вы слишком толстая и должны похудеть! – продолжал я, откидываясь на спинку стула и взваливая одну ногу на другую.

По классу прокатилась волна тихих, изо всех сил сдерживаемых смешков.

– Я, конечно, всё понимаю… – продолжал я, окончательно переходя на фальцет. – Стрессы там, возраст, болезни всякие: сахарные там, венерические и так далее, – много их…

Но право же, учительница должна оставаться красивой при любых обстоятельствах.

За это, собственно, я и уважаю так американских женщин: за то, что они могут оставаться красивыми даже будучи жирными и ленивыми. У нас в России всё с этим не так. Девушки у нас очень быстро теряют молодость и красоту и становятся зачуханными.

И это плохо.

Да, очень плохо.

Тут Снежана Владимировна разошлась не на шутку.

– Уродец! – крикнула она, влепив мне здоровенную плюху.

От дальнейшего рукоприкладства, однако, русичка к моему удивлению воздержалась. Вместо этого она прошла на своё учительское место и развалилась в кресле.

– Итак, дети, – громко произнесла она, – мы сейчас будем писать диктант. Марат идёт к доске.

Я спокойно вышел к доске. Училка стала диктовать словарные слова. Я почти всё написал правильно. Ошибся только в слове «палисадник».

– Так-так-так… – задумчиво произнесла Снежка, явно раздумывая о том, как со мной быть. – Пишешь ты, дружок, как курица лапой! Это двойка!

Я уж хотел было сесть, но не тут-то было.

– Э, дорогой! – злобно окликнула меня эта тётка. – А морфологический разбор за тебя Пушкин делать будет?!

Короче, весь урок она гоняла меня по разборам: морфологический, фонетический, синтаксический и невесть какие ещё.

Эти разборы, надо сказать, больная тема российской школы. За всю жизнь я не встретил ни одного школьника, который бы нормально её знал. А ведь были среди моих знакомцев и ученики гимназии при МГУ, и воспитанники лицея при Высшей школе экономики. Тема эта вообще очень трудная и при этом совершенно ненужная с точки зрения постановки грамотного письма. По-хорошему заниматься ею должны студенты-лингвисты, а не простые школяры. Но Министерство образования (теперь уже – просвещения) считают по-другому…

Словом, выставила мне Снежка целую колонку двоек да и отпустила.

Отпустила, но отнюдь не с миром…

Следующим уроком у нас была история.

Едва прозвенел звонок, я тотчас же рванул в 43-й кабинет. Там меня уже ждал Сергей Александрович. Он сидел за столом и что-то писал.

– Ну, здравствуй, Марат! – радостно произнёс он, вскидывая руку в фашистском приветствии.

– Здравствуйте! – сказал я, следуя его примеру.

Надо сказать, когда я кинул первую в своей жизни зигу, то боязливо оглянулся на дверь: не смотрит ли кто? Там никого не было.

– Ну, давай, рассказывай! – ясновельможным фальцетом произнёс учитель. – Я тут слышал, ты проповедь читал. Про грехи там всякие…

– Ой, Сергей Александрович, – начал я, – тут такое дело… Вы не поверите!..

Дальше я кратко, но вместе с тем содержательно и красочно изложил события, произошедшие со мной вчера и сегодня.

Историк внимательно слушал и только изредка утвердительно качал головой и повторял: «Так-так-так, интересно…».

Когда я закончил свой рассказ и спросил, что же мне теперь делать, Сергей Александрович улыбнулся во весь рот, похлопал меня по плечу и радостно сказал: «Не дрейфь! Держись меня, и ничего эти головорезы тебе не сделают!».

На минуту в классе воцарилось задумчивое, но совсем не напряжённое молчание.

– Знаешь, – вновь заговорил учитель, глядя в пространство своими пронзительными, грустными и как будто выцветшими голубыми глазами, – ты выступи сегодня на уроке. Мы сейчас расселение германских племён на территории Западной Римской империи проходим. Расскажешь нам о неполноценности немецкого народа.

– Хорошо, расскажу, – согласился я, оставаясь в полном недоумении.

– Нина Ивановна у нас – немка, – сказал учитель, видя мою растерянность. – У неё фамилия настоящая знаешь какая?

Я покачал головой.

– Энгельгардт, – ответил Сергей Александрович на свой же вопрос. – Она это скрывает, но у нас всё равно знают все.

– Отлично! – воскликнул я. – Тогда как урок начнётся, дадите мне слово?

– Да, конечно, – сказал учитель, снова углубляясь в документы.

Тут прозвенел звонок.

– Не успел я с тобой… – раздражённо пробубнил себе под нос Сергей Александрович, откладывая стопку бумаг на край стола.

Пока все наши заходили в класс и рассаживались, я ходил туда-сюда у доски, обдумывая своё выступление.

Казалось, все уже заняли свои места, но тут дверь со скрипом отворилась, и в класс прошмыгнула Нина Ивановна. Она села за последнюю парту и приняла позу внимательного слушателя.

– Итак, дети, – начал Сергей Александрович, – Марат сегодня у нас выступит с докладом о древних германцах. Тема эта нам будет весьма интересна, ибо по программе положено нам изучать этих самых древних германцев… И вообще всё будет очень хорошо с точки зрения связей с жизнью… Выясним, так сказать, кто есть кто!.. Марат, начинай!

Намёк Сергея Александровича был столь прозрачен, что его понял даже Глеб.

Все обернулись посмотреть на реакцию Нины Ивановны.

Реакции, однако, почти что и не было. Так, улыбка слегка покривилась, но это так, мелочи. Останавливать меня старуха не стала.

Я открыл рот и начал.

– Итак, тема нашего сегодняшнего урока – древние германцы, – произнёс я. – Тут в первую очередь надо прояснить понятия, ибо понятия – это, пожалуй, самое главное в нашей жизни. В России все (и в первую очередь люди государственные) живут исключительно по понятиям.

Тем более, как писал Августин в своём «De ordine», – distinguuntur notitionis ab categoribus!

Так что сперва надо разобраться в том, кто они, эти самые древние германцы? Для этого обратимся к трудам выдающегося итальянского антрополога Умберто Мориарти.

В своей работе «О происхождении современных немцев» он писал: «В настоящий момент ни у кого из серьёзных учёных не может вызывать сомнения тот факт, что современные жители Германии ведут свою родословную ни от кого иного, как от неандертальцев!».

Класс заревел.

– Тупые бундесы! Немчура! Так ты их! Так им, сукам, и надо! – доносилось со всех сторон.

Когда страсти улеглись, я продолжил.

– Профессор Мориарти основывает свою теорию на рентгеновских снимках человеческих мозгов, где ясно видно, что у среднестатистического немца мозги в два раза примерно меньше, чем у среднестатистического человека: француза там или русского. А поскольку, как утверждал профессор Савельев, умственные способности напрямую зависят от размеров мозга, то получается, что немцы – это нация клинических идиотов!

Класс, разумеется, опять заревел, а Света Солнцева шепнула своей соседке Соне: «Ишь ты, лихо он этих бундесов кроет!».

– Этот факт подтверждают и международные исследования об IQ различных народов. Во всех соответствующих исследованиях немцы оказывались в числе самых глупых народов. Более глупыми признавались только папуасы всякие, негритосы, бушмены и другие народности, по уровню развития стоящие примерно на уровне обезьян.

Ещё одним доказательством неандертальского происхождения немцев могут служить такие слова Ганса Гюнтера из его книги «Расология»: «Представители арийской расы обладают мясистыми носами и развитыми надбровными дугами, лица их почти плоские».

Вот!

Это же портрет типичного неандертальца!

Последний мой аргумент в защиту теории неандертальского происхождения немцев будет взят из книги Тацита «De origine et situ Germanorum».

Этот достопочтеннейший автор приводит у себя многочисленные примеры глубокой отсталости и просто ужасающего варварства германцев.

Так, он указывает, что все эти самые германцы не умеют обрабатывать металлы, не знают никаких тканей и понятия не имеют о земледелии! Они пользуются только каменными орудиями труда, одеваются в шкуры, живут охотой и собирательством! Более того, многие из этих народов не умеют даже говорить!

Они вообще не понимают человеческой речи и общаются с помощью жестов и нечленораздельных звуков. Так, друг друга они приветствуют с помощью взаимных приседаний. Те же германские племена, которые говорить всё же умеют, используют не более трёх сотен слов. То есть они во всём подобны обезьянам и негритосам!

То есть древние германцы (и современные немцы тоже) – это особого рода высокоразвитые обезьяны! Вот, собственно, всё, что я хотел сказать.

Последние мои слова не расслышал даже я сам. Овации были такие, что стёкла задрожали в оконных рамах.

«Ура-а-а! Слава России! Немчура тупая!» – доносилось отовсюду.

Нина Ивановна сидела ни жива ни мертва, бледная, как смерть. Она не то, что слова вымолвить не могла – со стула подняться! Сильно, короче, я её ошарашил.

Когда аплодисменты стихли, Сергей Александрович провозгласил: «Итак, мы сейчас выслушали очень интересный доклад про древних германцев. Марат открыл нам глаза на многие шокирующие, совершенно никому доселе не известные факты. А теперь перейдём к теме урока…».

Словом, дальше ничего интересного уже не было. Урок истории прошёл спокойно. Только после звонка, когда все толпой устремились к выходу, учитель остановил меня и быстро, чётко, совершенно по-военному произнёс: «Завтра в мастерской после шестого урока.».

Я без рассуждений уверенно кивнул головой.

Остаток дня прошёл без происшествий.

Наступила пятница.

Все шесть положенных уроков пролетели на одном дыхании.

Когда учебный день закончился, я спустился на первый этаж. Подошёл к тяжёлой металлической двери, постоял возле неё с минуту, а потом взялся за ручку и дёрнул на себя. Дверь поддалась. Я вошёл.

Мастерская была залита солнечным светом.

Господствовавшая всю неделю непогода развеялась.

Висевшие над городом свинцовые тучи опорожнились и стали белыми как хлопок исчезающими с каждой минутой облачками, сквозь которые радостно проникали солнечные лучи. Пятна жёлтого света весело играли на угрюмых тёмно-зелёных токарных станках, на верстаках и досках, падали на стены и пол, заливали всю комнату, обнаруживая порхающую в воздухе пыль. На стёклах ещё висели стремительно испаряющиеся капли последнего дождя. Во дворе стояли, купаясь в последних тёплых лучах осеннего солнца, одетые в свою насыщенного изумрудного цвета омытую от пыли дождём листву деревья. В комнате было так влажно и душно, что я едва мог дышать. Пахло дождём и смолой.

– А, это ты? – раздался из соседней комнаты голос учителя. – Заходи! Я тебя жду.

Я прошёл в соседнюю комнату. Сергей Александрович сидел за столом и читал. Одет он был в старый, но очень чистый короткий пиджак, чёрную рубашку и классические брюки с защипами. Собственно, он всегда был так одет. На ногах его красовались начищенные до блеска туфли из чёрной кожи.

Сколько его помню, одевался он только так.

Я сел напротив него.

– Ну, давай поговорим! – воскликнул историк, отрывая глаза от бумаги и устремляя их прямо на меня. – Расскажи ещё раз всё, что с тобой случилось. На этот раз поподробнее. Всё по порядку расскажи. Не торопись. Времени у нас хватит.

Я ещё раз поведал о моих недавних приключениях. На этот раз говорил я долго, минут двадцать, во всех подробностях, стараясь ничего не упустить.

Мой собеседник слушал внимательно, не перебивал.

Иногда лишь шептал себе под нос: «Так… Так…».

Когда я закончил, то на минуту в комнате воцарилось молчание.

– Значит, вот что!.. – начал после недолгих раздумий Сергей Александрович. – Попал же ты, Марат!.. Ой, как же ты попал!..

Он замолчал, при этом отвернув взгляд от меня и глядя теперь в пространство комнаты.

– Пойми, – снова заговорил он, всё так же глядя в пространство. – Нина Ивановна у нас социальный педагог. Её основная функция – это девиантных ловить. Ей за это деньги, собственно, платят. Вот она и решила улучшить статистику за твой счёт.

– Но почему меня?! – удивлённо воскликнул я. – Мало разве в школе девиантных?! У нас как в туалет ни зайдёшь, вечно там анашой воняет. Почему она травокуров не ловит?!

– Эх, Марат! – снисходительно похлопал меня по плечу историк. – Кто у нас по-твоему наркобарыг в школе крышует?

Нина Ивановна!

Они ей с каждой сделки процент отчисляют. За защиту и поддержку, так сказать. Так что их она трогать не будет.

Слишком уж большие деньги.

Ей от всего этого капает.

Она у нас всю подобную деятельность налогами обложила.

Богатеет за счёт детского здоровья.

Анашу принёс – плати, вино детям продаёшь – плати! За всё ей платить надо!..

А план по девиантным она за счёт таких вот как ты выполняет у нас.

Поэтому тебе теперь в оба глаза смотреть надо будет. Она теперь ой как постарается с тобой расквитаться!

Но ты не бойся главное!..

Держись меня и ничего тебе не будет!

– А правда, что она меня может отправить в психушку или детский дом? – спросил я.

– Правда, – мрачно и коротко ответил учитель. – Она многих так уже в дурку запихнула. Не понравился ей ученик – она и церемониться не станет. Кого в психушку, а кого и в детский дом. Детский дом – это похуже будет.

– Вы про этот детский дом, что с нашей школой через забор граничит? – опять задал я вопрос.

– Он самый, – ответил Сергей Александрович. – Это ужасное место! Там творятся ужасные вещи! Почти все, что там работают – садисты и педофилы. Они там за любое неподчинение бьют, кого хотят – насилуют. Это там сплошь и рядом. Постоянно такое происходит.

Неугодных они и вовсе чуть ли не до смерти пытают. Режим им там создают такой, что хуже, чем в тюрьме или в армии. Полы целыми днями драить заставляют, лишают отдыха, сил, еды…

Бьют, понятное дело.

У них там с недовольными разговор короткий. Так что лучше туда не попадать.

В психушку она тебя, в принципе, тоже отправить может. Связи у неё обширные. Скажет кому надо, – и мигом тебя туда упекут.

Это оно так, конечно, но ведь и ты если сопротивление должное окажешь, то вырвешься, глядишь, из её лап. В этом уж я тебе помогу.

Короче, слушай. Этих бугаев-костоломов она каждый день присылать из-за тебя не будет. Накладно ей всё это.

Тут она применит более тонкие методы.

Ювенальную юстицию на тебя натравить попытается, психиатров там, ещё кого-нибудь из этой всей братии.

Но ты не переживай.

И эту заразу победим!

Что касается всех этих инспекторов по правам ребёнка, то я с ними уж как-нибудь управлюсь. Люди это тёмные, они вообще с мозгами не в ладах. Но я только с теми управлюсь, которые днём ходят. А они иногда ведь и ночью в квартиру заявляются. Как бандиты, ей-богу!

– Это как? – с интересом спросил я.

– Очень просто, – отвечал историк. – Звонят в дверь часа в три ночи и говорят, мол, откройте дверь.

Делать этого ни в коем случае нельзя.

Они не имеют на это права. Это всё их собственный беспредел. Так что шлите их в известном направлении.

Вам ничего за это не будет.

С теми, которые днём заявиться попробуют, уж я как-нибудь разберусь. Это для меня так, пара пустяков. С психиатрами я тебя говорить научу как надо. Так что не бойся. Всё у нас под контролем.

– А ещё про Нину Ивановну вы мне можете рассказать? – спросил я, заинтересовавшись темой крышевания наркотороговли.

Сергей Александрович тяжело вздохнул да и поведал мне обо всех уже известных читателю жизненных переплетениях Нины Ивановны.

– Вот так, Марат! – закончил он, поднимаясь со стула. – Засиделись мы, пора домой, наверное.

– Да, уже пора, – сказал я. – Спасибо большое за помощь, Сергей Александрович. Приятно было поговорить.

Мы пожали друг другу руки, и я уже направился к выходу, как вдруг учительский голос меня остановил.

– Постой! – окрикнул меня Сергей Александрович. – Забыл сказать: Нинка будет на тебя детей натравливать. Так что будь осторожнее, а то избить ещё могут.

– Хорошо! – ответил я, отпирая дверь. – Буду осторожен.

– И ещё кое-что!.. – вновь крикнул учитель, когда я был уже за дверью. – Тут мне журнал пришёл…

Я пулей влетел обратно в комнату.

– Какой журнал? – спросил я, сверкая безумными глазами.

– Тонин журнал, – ответил заново севший на стул учитель, открывая свою огромную чёрную сумку, вроде тех, что носят почтальоны, и доставая оттуда толстенную стопку листов А4.

Листы были переплетены каким-то диким, совершенно кустарным способом.

Возможно, даже вручную.

На лиловой обложке красовалась жёлтая надпись, сделанная каким-то жутко вычурным шрифтом: «Журнал патриотического школьника».

Сергей Александрович ловко перелистал сей фолиант на нужную страницу, где красовался броский заголовок, набранный не менее вырвиглазным шрифтом, чем название журнала: «Блудница Вавилонская или Одолеем Люцифера!».

Под этим заманчивымтитулом была помещена очень плохо пропечатанная стенограмма моего вчерашнего выступления, набранная десятым шрифтом в один интервал.

Я углубился в чтение.

– Как тебе? – бархатным фальцетом спросил учитель.

– Там ещё про тебя статью выпустили. Переверни страницу.

Я перевернул страницу.

Там красовалась гигантская статья на весь разворот, заголовок которой даже не кричал, а просто вопил: «Грядёт Апокалипсис! Явление пророка!».

От волнения у меня аж сердце ёкнуло.

Стал читать.

Боже, чего в этой статье только не было!

Оказалось, что я и «пророк нашего времени» и «гигант мысли», и «храбрый новатор, не побоявшийся бросить вызов ужасной гидре косности российской школы».

Короче, «Марат Нигматуллин – это, без сомнения, выдающееся явление современной интеллектуальной российской жизни».

Более того, я, оказывается, «важная фигура в среде консервативной российской интеллектуальной элиты» и даже «один из высших неформальных иерархов христианства в России и на всём постсоветском пространстве».

Словом, я остался доволен.

– Это всё Тоня? – спросил я Сергея Александровича.

– А кто же ещё? – удивился он моему вопросу. – Привыкай к славе, камрад! Она тебе ещё светит в жизни!

Он немного помолчал, поглядел на висевшие рядом с портретом Баркашова часы и сказал: «Ну, пора по домам!».

– Да, я пойду, наверное! – воскликнул я.

Мы ещё раз пожали друг другу руки и распрощались.

Когда я выходил из школы, часы в холле показывали 17:49.

Мы говорили почти два часа.

Я вышел на улицу.

Было тепло и светло. Лучи заходящего солнца играли на мокром асфальте, на глинистой московской земле, взрыхленной дорожными работами и уже начавшей покрываться ковром из пожелтевших листьев. Небо висело над моей головой, высокое, прозрачное, но уже окончательно побледневшее. Изредка дул прохладный ветерок, вдалеке слышался колокольный звон и воронье карканье. Ощущалось дыхание осени.

После этого разговора с Сергеем Александровичем моя жизнь изменилась навсегда. Теперь в ней наступил самый, пожалуй, интересный и деятельный период.

Отныне мой день проходил примерно так.

Я вставал в 6:30 утра.

Впрочем, частенько приходилось подниматься и в 5:30.

Это зависело от того, сколько уроков нам было задано.

Теперь я домашку делал с утра.

Решил, что так будет проще.

Короче, вставал я раненько и делал домашку. При этом обязательно пил кофе.

Кофе я пил варёный, очень крепкий и невероятно горький. Сахара я туда не клал. Обычно выпивал пять-шесть огромных чашек за завтраком.

Такие пироги.

Потом я одевался. Одевался я всегда в классические брюки с защипами, чёрную рубашку и чёрные хромовые сапоги. Эти брюки и рубашки имелись у меня в большом количестве и я всегда держал их в идеальном состоянии. Сапоги были только одни, а потому я берёг их и чистил после каждой прогулки до блеска.

Словом, внешний вид мой вы представить можете.

Тут ещё сказать надо, что рукава рубашек я всегда чуть выше локтя закатывал. Мне многие тогда говорили, что я похож на пухлощёкого гитлерюгендовца.

И это была правда.

Я обожал свой внешний вид.

И если сначала я так вот по-фашистски одевался только в школу, то потом стал ходить так всегда и везде.

Примерно тогда же я стал отказываться от джинсов под тем предлогом, что джинсы – это низкопоклонство перед Западом. Я постоянно скандалил с мамой по этому поводу.

– Одевай джинсы! – кричала она.

– Не буду! – отвечал я. – Я что, америкос по-твоему?! Нет, джинсы не надену, надену брюки!

– Одевай джинсы, я тебе говорю! – вопила разъярённая мать. – Ты же в них такой красивый!

– Нет, нет и нет! – настаивал я на своём.

Так мы спорили часами иногда. Но тогда ещё матери хватало сил хоть иногда заставить меня одеть джинсы.

Потом я окончательно её победил в этом вопросе. Вот уже несколько лет как я хожу в брюках и рубашках (не всегда, правда, чёрных).

Но это мы отвлеклись.

Вернёмся к делу.

Одеваюсь я, значит, да иду в школу. Сначала ещё мама меня по-старинке возила, но потом я настоял, что сам ходить буду. Так и стал до школы прогуливаться.

Именно прогуливаться, а не прогуливать. Школу я не прогуливал никогда. Уж что бы я тут ни писал, но что правда, то правда: школу я любил. Я любил её всегда. Любил так, как любят милую сердцу девушку: несмотря на недостатки. Конечно, от школы я изрядно натерпелся, но она всё равно была и остаётся моей первой юношеской любовью.

А первая любовь, известно, не проходит. Как и фашизм.

Короче, я шёл в школу.

Дорога была в высшей степени приятной. Сначала я шёл от своего дома по Багратионовскому проезду до станции метро Фили, а потом от метро до церкви и дальше по Новозаводской прямо к школе. Дорога очень живописная, особенно от метро до церкви. Там у дороги целая аллея боярышника высажена. Приятно было ходить там рано утром. На площади у метро всегда было людно. Там тогда стоял магазинчик, где я на обратном пути из школы покупал себе шоколадки «Dove». Много шоколадок!

Потом и до этого несчастного магазина дотянулся проклятый урод Собянин.

Но тогда магазин ещё был на месте.

Рядом со школой стояли хрущёвки.

Дома там были даже не пятиэтажные, а четырёхэтажные.

Здания все были ветхие и мрачные.

Казалось, они того и гляди развалятся. Стояли они так близко друг к другу, что во дворах всегда было темно.

Впрочем, дома эти и добрую половину улицы оттеняли так, что мало не покажется. В тех местах поэтому всегда было сыро. Кроме мха там ничего не росло.

А теперь вообразите себе картину.

Глубокая осень, ноябрь месяц. Небо низкое, свинцовыми тучами затянуто. Вечереет. Маленький грязный дворик. Совсем голый, ни одного деревца нет. Со всех сторон его обступили невысокие обшарпанные дома. В окнах горит тёплый, приятный такой жёлтый свет. Вон семья за кухонный стол садится. То ли обедать, то ли ужинать. А на улице дождик накрапывает и грязь под ногами хлюпает.

Представили?

Вот примерно эту картину я наблюдал всякий раз, когда из школы возвращался. И мне это нравилось.

Сейчас, наверное, те хрущёвки снесут из-за всё того же иудушки Собянина с его реновацией, а на их месте построят какие-нибудь «элитные апартаменты с видом на реку» для московских яппи.

Для нашего района это будет катастрофа. У нас тут и так джентрификация идёт полным ходом. На месте заброшенного Западного порта уже отгрохали какой-то жуткий комплекс высоченных близстоящих зданий.

Продают их теперь клеркам, которые в Сити работают.

Из-за этих проклятых клерков теперь ещё и «обустройство территории» на Филёвской пойме планируется. Говорят, сделает этот урод мэр там набережную с лавочками да велосипедными дорожками.

Рад был бы ошибаться, но пока всё у нас идёт именно к этому.

Тут, пожалуй, только коррупция поможет.

Если деньги на набережную разворуют, я казнокрадам оды петь буду.

Но что-то мне подсказывает: нет, не разворуют…

Впрочем, не будем сейчас так вот о грустном. Тогда ещё всё с этим было нормально, а на Западный порт никто особо не покушался.

Короче, приходил я в школу.

Там, понятное дело, занятия посещал.

Но занятия – это так, побочное явление. Главное – это проповеди и вообще публичные выступления. Ради них, собственно, я и посещал школу так усердно. Мне постоянно нужна была аудитория, ибо я постоянно тренировался.

Речи я произносил при каждом удобном случае и по любому поводу.

Темы выступлений были самыми разнообразными.

На физкультуре я разглагольствовал о вреде спорта для здоровья, на алгебре говорил о квадратуре круга и доказывал, что нуля не существует, на физике рассуждал об ошибках Ньютона и Эйнштейна, об эфире и о том, что американцы не были на Луне, на биологии я опровергал теорию эволюции, на географии обосновывал существование Тартарии, Гипербореи и Атлантиды, на истории обличал фальсификаторов, замалчивающих подлинную историю Руси, а заодно хвалил Гитлера, который, оказывается, был тайным другом СССР, и Геббельса, который и вовсе был тайным коммунистом. На русском языке я объяснял слова по методу Задорнова, на литературе доказывал, что Александр Пушкин и Александр Дюма – это один и тот же человек. На обществознании я восхвалял сталинские репрессии и призывал легализовать в стране рабство. И при этом я постоянно рассуждал о рептилоидах и жидомасонах, о Нибиру и конце света, о Боге и Дьяволе.

Все эти разглагольствования воспринимались учителями очень по-разному.

Юлия Николаевна со Снежаной Владимировной относились ко всему этому враждебно, учителя математики, физики и биологии – вполне терпимо, а Сергей Александрович с географичкой просто рассыпались передо мной в комплиментах.

Среди школоты реакция была куда более однозначной. Эта братия стала считать меня… Ну-у-у, не за бога пока что, но уж точно за какого-то очень уж сильного мага.

Словом, пиетет определённый был, но до откровенного богослужения тогда ещё не доходило.

Однако уже тогда мои проповеди на больших переменах собирали много народа.

Нина Ивановна, разумеется, пыталась со всем этим бороться, но как-то вяло.

Мусоров каждый день вызывать не будешь, в детдом всех слушателей не отправишь. Разгонять же эти сборища своими силами ей никак не удавалось. Поэтому старая немка ушла в глухую оборону и стала точить на меня зуб.

Антонина Боженко тоже, разумеется, не осталась в стороне. Она уже тогда отличалась большой дальновидностью и понимала, что всякая власть главным образом зиждется на невежестве.

Поэтому, собственно, маленькая украинская девочка стала думать над тем, как бы ей мои эти проповеди для своих нужд приспособить. К этим её потугам я тогда был равнодушен.

Когда уроки кончались, я шёл домой. По пути, как уже говорилось, шоколадки покупал. Обычно брал штуки по две, но иногда и по четыре.

Да, в то время я каждый день съедал как минимум по две плитки молочного шоколада.

Я тогда очень любил шоколад.

И не только шоколад, но и вообще всё сладкое и жирное: эклеры кремовые, торты тирамису и торты киевские, птичье молоко, конфеты шоколадные, картофель жареный, плов, шашлык, котлеты, пельмени и бифштекс. Всё это и многое другое я ел каждый день в огромных количествах.

Вот как только домой приходил и переодевался в домашнее, так сразу же и садился обедать. Объедался я так, что едва из-за стола встать мог.

После сытного обеда я, разумеется, ложился вздремнуть часик-другой. Просыпался я всегда в холодном поту (майка на мне была хоть выжимай) и с адской головной болью.

Вот сами представьте. Я просыпаюсь в своей постели от страшной, просто нестерпимой духоты. Душно настолько, что вздохнуть толком нельзя. Вокруг темно, хоть глаз выколи. Майка мокрая, одеяло мокрое, штаны – и те мокрые. Ощущение такое, будто ты обделался, ей-богу. Голова болит так, что заорать хочется. Притом болит везде: в переносице и в висках, во лбу и затылке. Пальцы, разумеется, отекли и распухли так, что ими пошевелить трудно. Лицо тоже всё опухло.

Вот так ты и лежишь в темноте и духоте, постепенно замерзая от мокрой одежды. А встать, главное, очень трудно. Частью это от головной боли. Малейшее движение усиливает её многократно.

Вставать, однако, нужно.

Тут уж если проснулся, то заново не уснёшь.

И я вставал, умывался, чистил зубы (я и после еды всегда это делал). А потом шёл на вечернюю прогулку.

Спал я обычно до семи, иногда до семи тридцати вечера. Гулял, соответственно, с восьми до десяти. Случалось, что и до одиннадцати задерживался.

Ах, как же было прекрасно гулять в это время по московским улицам!

Нет, такое удовольствие ни с чем нельзя сравнить!

Это вещь совершенно особая.

Её прочувствовать надо.

Я одевался, как и положено, в чёрную рубашку и костюмные брюки, обувал начищенные до блеска хромовые сапоги с высокими голенищами (они мне до колена доставали). Пока было тепло, так шёл, а как холодать стало – куртку сверху накидывать начал.

Маршрут мой, надо сказать, не отличался оригинальностью.

Я проходил сквозь мрачный, освещённый лишь несколькими фонарями двор, мало изменившийся с конца сороковых годов и видом своим заставляющий вспомнить о деятельности НКВД.

Ощущение, честно говоря, такое, будто я попал в какое-то малобюджетное российское кино про чекистов.

Из своего двора я выходил на шумный и оживлённый, сверкающий неоновой рекламой Багратионовский проезд.

Я шёл мимо ночного клуба «Зебра», куда в это время уже начинала съезжаться золотая молодёжь на роскошных спорткарах, мимо «Покровских бань» прямо на гордо высящуюся в свете прожекторов оранжевую громадину «Филиона».

Я проходил мимо торгового центра, не обращая внимания на его манящие вывески. Затем я проходил мимо старых помещений завода Хруничева, теперь сданных под офисы.

Там, помню, находилось то ли какое-то отделение Центробанка, то ли другое подобное учреждение.

Не интересовался, честно говоря, никогда.

Помню только, что в тамошние ворота вечно заезжали инкассаторские машины.

Сами ворота охранялись четырьмя суровыми солдатами в брониках и малиновых беретах с калашами наперевес.

Я проходил мимо затонированных в ноль окон банка, с гордостью разглядывая в них своё отражение, и оказывался на площади перед Горбушкой.

Там я любовался подвыпившими молодыми людьми (люблю подвыпивших молодых людей), слушал их хвастливую болтовню и клятвы в вечной любви к какой-нибудь красавице-недотроге, краснеющей от выходок своего кавалера. Потом я переходил дорогу и шёл по улице Барклая вдоль хлипкого жестяного забора, призванного защитить Багратионовский рынок от воров.

С миссией он явно не справлялся.

Нынче-то наш Багратионовский рынок сравняли с землёй (проклятый Собянин, проклятая джентрификация!), а на его месте возвели уродливый павильон с неоновой вывеской, гласящей: «Вкусные сезоны».

Подумать только!

Вкусные сезоны!

Пусть этот маньяк Собянин горит в аду со своими «Вкусными сезонами»!

Вот же гад, а?!

Сделал из нашего рынка очередное хипстерское местечко, ещё одно место гнездования этих подонков.

Там, небось, теперь и «продуктами без ГМО и глютена» торгуют.

Ух, сволочи!..

Я вам тут без обиняков скажу: хипстеров я ненавижу пуще нашего правительства.

Будь моя воля – всех до единого бы истребил!

Ненавижу хипстеров!

Ладно, хватит об этих инфузориях-туфельках, как сказала бы Новодворская.

Вернёмся к делу.

Тем более, что в те времена рынок наш был ещё очень даже тот.

Тогда, в 2013 году, там всё ещё носились босоногие цыганские дети, продавались под видом норковых кошачьи шубы и, сверкая во весь рот золотыми коронками, обвешивали доверчивых русских бабушек назойливые, плохо говорящие по-русски смуглые торговцы фруктами из южных республик. А ещё там продавали насвай.

Сам я эту гадость, разумеется, никогда не пробовал, но многие в нашей школе балдели с этой смеси клея, табака и куриного помёта.

Ходить у рынка вечером – это и вовсе для меня было сплошное удовольствие. Я любил смотреть на бегавших возле хлипкого забора крыс, на их радостную возню, слушать их довольно редкий, но в относительной тишине сумерек оглушительно громкий писк.

Крысы у рынка водились знатные, каждая в полкило весом и размером едва ли не с кошку.

Как весело они резвились там в отсутствие людей! Загляденье смотреть было!

Теперь там такое, понятное дело, не увидишь. Ни тебе крыс, ни тебе мышей. Скукотища, одним словом.

Я проходил рынок и добредал до того места, где улицу Барклая пересекает Сеславинская. Тут мне приходилось делать мучительный (без шуток) выбор. Я мог либо продолжать идти прямо и очень скоро оказаться в Филёвском парке, погулять там немного, а затем пройти мимо ДК Горбунова и выйти на Физкультурный проезд, а оттуда на Новозаводскую, миновать родную школу и очутиться дома.

Этот первый путь мне нравился больше, ибо он проходил по местам красивым.

Но была и проблема: этот маршрут был очень длинным.

Был, однако, и альтернативный путь. От рынка я мог свернуть на Сеславинскую, а оттуда – на Физкультурный проезд и далее пойти уже известной вам дорогой мимо школы домой. Если же времени совсем было в обрез, то я мог пройти Сеславинскую и часть Физкультурного и свернуть на Большую Филёвскую, а оттуда направиться домой.

Вот пишу всё это и думаю: зачем. Если читатель не знает географии моего района (а я почти уверен, что он её не знает), то для него это всё просто набор слов.

Ладно, постараюсь объяснить, но не слишком нудно. Просто буду описывать прогулки по родным местам. Это, надеюсь, внесёт хоть некоторую ясность в мою писанину.

Сейчас подумал вот ещё о чём. Все эти непонятности с улицами придают моей книге какую-то странную достоверность. Верно учил меня Сергей Александрович: чем туманнее, тем убедительнее.

Правда, это он в научных докладах говорил.

Впрочем, про это я ещё расскажу, если, конечно, фээсбэшники меня по-тихому не укокошат в собственной квартире. Впрочем, этого, надеюсь, не случится.

Итак, если я шёл прямо, то проходил мимо «Магнолии» и аптеки, а после оказывался на перекрёстке. Затем переходил дорогу и попадал в Филёвский парк.

Парк наш, конечно, благодаря Собянину ощутимо так испортился, но окончательно всё-таки не исчез. Там по-прежнему обитали целых две стаи бродячих собак.

Осознание этого вселяло в меня спокойствие.

Я гулял меж деревьев по освещённым дорожкам.

Сами дорожки были так себе. Плитка и есть плитка. Ничего особенного. Фонари были сделаны, что называется, под старину. Были они пластиковые, но издалека их можно было принять за железные. Короче, всё как в Европе.

В целом, надо сказать, смотрелось всё это очень даже ничего. Особенно ночью.

Ей-богу, прямо Австрия какая-то. Зимой так вообще.

Ночь. Темнота. Тишина.

Идёшь ты так себе, вокруг лес стеной стоит, под ногами пушистый снежок без хруста приминается, сквозь чащу змейка фонарных огней вдалеке виднеется, крупные хлопья снега, подсвечиваемые уютным жёлтым светом фонарей, медленно на землю опускаются.

Эх, красота!

Ощущение, что в новогоднюю открытку попал. Сразу сказка Гофмана вспоминается, Австрия.

Я любил ходить по парку.

Даже после погрома, учинённого там Собяниным, гулять в этих местах после захода Солнца считалось небезопасным. И правильно считалось. В те годы там орудовал один маньяк. Его, в отличие от Пичужкина, так до сих пор и не поймали, но я этого мужика знал. Но о нём я вам ещё расскажу.

Да, ходить там было страшновато. Это мне и нравилось.

Я любил бояться, а фильмы ужасов никогда не любил. Не по вкусу мне был этот жалкий суррогат ужаса, сделанный где-то в Голливуде. Ему я предпочитаю натуральный ужас. От ужастика-то что? Побоялся чуток, побоялся да и успокоился. А я такого не признаю. Мне для полного удовлетворения необходим воистину инфернальный, сбивающий с ног ужас.

А пережить такой можно лишь от прямого контакта со смертельной опасностью. Вот это другое дело.

Вот, помню, бабушка моя один раз при мне прямо такой ужас испытала.

На даче это было. День это был. Я её тогда потащил в дальнюю лесополосу, что на окраине посёлка была, лягушек наловить. Ну, пришли, понятное дело. В чащу углубляться стали. Лес там густой, поэтому темно даже днём и страшно. Змей полно, разумеется. У нас в Подмосковье их вообще много. И вот блуждаем мы там, блуждаем, лягушек ловим. Тут бабушка ко мне повернулась и говорит полным ужаса голосом: «Куда ты меня привёл?! Тут одни маньяки!».

Я рассмеялся, а ей было страшно до одури. Больше мы в ту лесополосу никогда не ходили.

Прекрасны были эти прогулки по жуткому ночному парку, во время которых неприятный липкий холодок бежал вниз по моему хребту.

Но вот мрачная чащоба осталась позади. Выйдя за парковые ворота, я шёл к ДК Горбунова.

Здание это невзрачное и совершенно не выделяющееся на фоне других. Его легко можно проглядеть, даже несмотря на внушительные размеры.

Перед ДК располагался крохотный запущенный скверик. Он был совершенно в моём вкусе. Скамейки там были старые, убитые, фонарей никаких, трава в рост человека.

Кстати, до этого местечка разбойник Собянин пока не добрался. Yes!

Короче, я просто обожал гулять в том скверике.

По другую его сторону располагалась Новозаводская.

Там она, собственно, сужается и постепенно переходит в узкую дорожку между парком и заброшенными корпусами завода Хруничева. Там же ещё стоят домики для рабочих, построенные аж в 1923 году. Это кирпичные двухэтажные постройки, весьма неплохо отштукатуренные снаружи.

Нынче там профсоюзное управление заседает. Так во всяком случае гласит табличка на одном из домиков.

Но это всё слева от сквера. А направо от него стоят последние жилые дома на улице. Вдоль них тянется весьма живописная аллея.

Собственно, днём это аллея как аллея. Ничего выдающегося. Зато ночью…

Да, ночью она приобретает совершенно незабываемый вид.

Деревья там усажены плотно, а их куцые кроны нависают прямо над головами пешеходов. На всю аллею только два фонаря: один посередине и один у самого конца. Работают эти фонари весьма странно: они то загораются на какое-то очень короткое время (обычно от пары секунд до нескольких минут), то снова тухнут, чтобы через несколько минут вспыхнуть снова. Притом эти два фонаря никогда не горят одновременно. Один из них всегда не работает.

Атмосферу это всё, надо сказать, создаёт жуткую.

Вот, помню, иду я как-то раз по этой аллее.

Иду себе, значит, иду. Горит в это время тот фонарь, что в середине. Ну, я прям под этим фонарём останавливаюсь носок поправить. Хромовые сапоги я тогда обувал на носки, а не на портянки, как положено. Носки в результате вечно сползали, и я до крови натирал себе пятки.

Так вот.

Подтянул я, значит, носки да и собрался уже было идти дальше, а фонарь тут возьми да и погасни! Но нет худа без добра: этот погас, но дальний-то вспыхнул.

Посмотрел я вперёд да чуть в обморок от ужаса не свалился.

Стоит там кто-то под фонарём. Огромный такой, два метра с лишним. Но это вам не какой-нибудь там американский Слендермен. Этот был – косая сажень в плечах. Коренастый весь такой, но не толстый. В длинный плащ бежевый одет и шляпу. Шляпа на глаза надвинута, воротник поднят. Лица не разобрать. Стоит он, значит, на фонарь опершись. Боком ко мне стоит.

Я, значит, смотрю на него, смотрю, а он меня будто не видит. Так проходит минута, две… Колени у меня подгибаются и трясутся.

Вдруг этот гигант резко поворачивает свою огромную голову ко мне.

У меня, естественно, сердце в пятки ушло.

И тут дальний фонарь снова гаснет, а тот, под которым стою я, наоборот, зажигается.

Гиганта этого я, разумеется, теперь не вижу. Оно и понятно: он в темноте стоит. Зато он-то меня видит прекрасно.

В этот момент я услышал тяжёлые приближающиеся шаги и громкое прерывистое дыхание.

Тогда-то я и дал дёру. Не прошло и минуты, как я уже стоял у ДК Горбунова. Там я остановился перевести дух. Ну, отдышался чуть, отдышался, а потом приспичило мне вдруг обернуться. Посмотрел я, значит, в сторону сквера. Ничего не увидел, разумеется. Оно и понятно: темно там было, аки в бочке.

Шагов этих жутких я тоже не слышал.

Постоял так минуту, постоял… Решил уже было, что померещилось. Заново к скверику зашагал, а про себя ругаюсь: чего, мол, испугался-то, трус несчастный?

Подошёл уже вплотную к скверу, вот сейчас в кромешную темень шагну.

Тут по Новозаводской проехала машина. На мгновение свет фар залил улицу.

Крик застыл омерзительным комком у меня в горле.

На том конце сквера стоял, расставив ноги, этот самый гигант.

Пальто на нём, по всей видимости, уже не было. Казалось, он стоял голым.

Сначала он показался мне очень толстым, почти круглым. Овальным уж точно. Однако я очень быстро различил его стройную талию и широкие плечи. Округлым же он показался мне из-за поднимающихся со спины иголок. Он весь был покрыт иглами.

Чудовище смотрело прямо на меня. Едва вдалеке угас осветивший его на секунду свет фар, и скверик снова погрузился в темноту, как оттуда раздался жуткий утробный рёв: «Уви-и-иде-е-ел!».

Едва он затих, как я снова услыхал из темноты уже знакомые мне тяжелые шаги.

Я рванул с места что было мочи и бежал, бежал, бежал…

Я нёсся сквозь тёмную, совершенно свободную от фонарей часть парка, которой не коснулась ещё рука Собянина. Казалось, гигант дышит мне прямо в спину.

Ещё секунда – и он схватит меня.

Но не схватил. Я целым и невредимым выскочил на перекрёсток, а оттуда вернулся домой через улицу Барклая и Багратионовский проезд. Эти улицы были довольно оживлёнными. Тёмных и безлюдных переулков я избегал.

Вот такие у меня были трипы.

Собственно, этот реально произошедший со мной случай нашёл отражение в небольшой новелле «Сверкающие кокарды».

Там эта ситуация с некоторыми изменениями перенесена на главного героя – Егора Дронова. Фактически, это тот же Константин Воронин, только имя другое.

Впрочем, об этом моём сочинении мы ещё поговорим.

А сейчас расскажу-ка я лучше поподробнее о своих трипах.

В те годы я баловался всякими изменяющими сознание веществами.

Это, в принципе, естественно.

Любой себя уважающий школьник обязан через это пройти. Иначе он не школьник, а полная дрянь. В этом уж я убеждён совершенно. Запретив школярам баловаться наркотой – это всё равно, что запретить людям дышать. Всё равно будут. Они без этого жить не могут.

Поэтому-то одними из самых вредных, антиобщественных и опасных законов я полагаю законы антинаркотические.

Тот, кто запрещает школьникам бухать, курить траву и колоться – изверг, деспот и тиран. Такой человек, безусловно, заслуживает четвертования.

Поэтому все наши полицейские – это и не люди вовсе, а самые настоящие свинюки, как назвал их Николай Сосновский в своём переводе известной работы Хоффмана.

Вернёмся, однако, к делу. О свинстве нашей полиции мы с вами ещё поговорим. Если эта самая полиция меня тут не замочит раньше времени.

Итак, будучи двенадцати лет от роду я уже баловался наркотиками.

Но не думайте, что я был одним из тех, кого в нашей школе точно и по-народному метко называли объебосами.

Не-е-ет!

Я был далеко не из таких!

Эти товарищи только и искали, чем бы таким упороться. На сам процесс им было абсолютно наплевать.

Они прогуливали школу, вечно где-то шлялись, пили за гаражами водку и нюхали клей в грязных подвалах. Они все были невежественны, глупы, дурашливы и уродливы. Их лица почти всегда источали нездоровую бледность и были покрыты прыщами. Глаза у них были как стеклянные. Этих людей всегда отличала удивительная, просто феноменальная тупость. Они напоминали больных деменцией. Смеялись они всегда как идиоты, а зубы их находились в ужасающем состоянии.

Все эти люди отличались чрезмерной худобой и физической неразвитостью. Их одежда всегда была грязной. Они вообще отличались крайней неряшливостью и большой терпимостью к грязи.

Эти пьянчужки редко мылись, вместо этого предпочитая литрами лить на себя «Тройной». От этого они только ещё больше воняли.

Их тела были поражены многочисленными болезнями. Тут и СПИД, и сифилис, и триппер… Словом, все венерические. Но этим, понятно, не ограничивалось. Болели они и диабетом, гипертонией, атеросклерозом, тромбозом, туберкулёзом, болезнью Потта, нефритом, гастритом и чёрт знает чем ещё. И это всё вдобавок к обязательным для таких людей алкоголизму, наркомании, раку лёгких и циррозу печени. Некоторые из них даже умудрялись заболеть подагрой в 15 лет.

Словом, это были измученные и несчастные существа, мучимые всеми мыслимыми болезнями. Их никто не уважал. Даже они сами. Только некоторые девочки их жалели.

Так вот. Всё это – не мой случай.

Я никогда не принадлежал к числу этих отбросов общества.

И, как ни странно, кайф был не очень-то мне интересен. Куда более меня интересовал сам процесс приготовления наркоты.

В дедушкиной квартире на Тучковской я тогда оборудовал целую нарколабораторию. Весь стол на кухне, помню, был заставлен всякими колбами, банками и склянками. Впрочем, посуда для опытов там вся не помещалась. А потому колбы стояли подчас в самых неожиданных местах.

Все подоконники в квартире были уставлены горшками с опиумным маком, коноплёй, дурманом и бог весть чем ещё. Те горшки, что не влазили на подоконники, стояли прямо в спальне, питаясь от мощных ламп дневного света. В шкафах, лёжа на полках, сушилось сырьё. Оно же сохло на разложенных по полу газетах.

Центр всего этого хозяйства находился на кухне. Именно там гордо возвышался над газовой плитой начищенный до состояния зеркала гигантский самогонный аппарат.

Чего мы только с дедом не вытворяли!

Мы получали опиум и героин, делали гашиш, извлекали кофеин из кофейных зёрен и миристицин из мускатного ореха. И это ещё далеко не всё!

Пожалуй, все наркотики, какие в принципе можно получить в домашних условиях мы получили.

При этом мы постоянно экспериментировали.

Да, мы были не из таких, кто просто тупо следует рецептам из Интернета.

Мы хотели быть творцами, свободными художниками так сказать. И мы ими были.

Мы постоянно смешивали одни вещества с другими, желая понять: как сделать так, чтоб штырило лучше?

Не буду посвящать вас во все подробности наших экспериментов. Это, в конце концов, автобиография, а не пособие по химии. Тем более, что для интересующихся наркотой я писал отдельную книгу. Она была уже почти готова, но тут началась эта вся дрянь с уголовным делом, которая и не даёт мне пока возможности завершить этот выдающийся опус.

Но я обещаю, что при первой же возможности я эту книгу допишу, и вы все сможете упороться в соответствии с приведёнными там рецептами.

Кстати, про этот занятный мануал речь ещё пойдёт дальше.

А пока вернёмся к делу.

Впрочем, один занятный рецептик я вам тут всё же приведу. Приведу потому, что это важно для повествования.

Суть здесь вот в чём. Мы с дедом долго пытались получить некий идеальный наркотик. Такой, чтоб мощный был, но зависимости не вызывал. Чтоб давал крутые галлюцинации, и тонизировал, а вдобавок ко всему был вкусным и видом своим не вызывал подозрений у полицейских.

И такое средство мы получили. Готовилось сие чудо-зелье так.

Мы брали огромное количество кофейных зёрен, размалывали их в кофемолке, а затем получившийся порошок ссыпали в кастрюлю. Туда же мы добавляли немного воды. Потом размешивали всё это. Получалась эдакая густая кофейная каша. Эту кашу мы ставили на медленный огонь и варили несколько часов.

Здесь главная трудность в том была, что всё это варево вечно норовило убежать. В результате мы с дедом посменно дежурили у плиты. Содержимое кастрюли постоянно приходилось помешивать. За огнём тоже нужен был глаз да глаз. Периодически ещё воду в кастрюлю доливать надо было, но это уж мелочи.

Продолжалась эта каторга обычно часа четыре. Больше мы с дедом просто не выдерживали. Впрочем, пару раз мы стояли у плиты и по шесть часов, а один раз – и все восемь. Но обычно занимало это четыре часа.

Короче, когда приходило время, мы огонь выключали, а содержимому кастрюли давали остыть.

Когда вся эта каша остывала, мы процеживали её через мелкое сито.

Всю гущу мы, понятное дело, выкидывали, а чёрную, как нефть, жидкость переливали в заранее заготовленную бутылку.

Затем мы брали много мускатных орехов, измельчали их в порошок с помощью кофемолки и этот самый порошок аккуратно насыпали в бутылку с кофейным отваром. Бутыль закрывали и как следует взбалтывали.

Получался очень крепкий кофе с галлюциногенами.

Вещь замечательная!

Штырило от неё не по-детски. Помню, выпьешь кружку – сразу такой прилив сил, что чувствуешь себя если не Суперменом, то уж во всяком случае Халком.

Сердце колотится бешено, зрачки размером с блюдце становятся, по всему телу мелкая дрожь волнами идёт. Но это сначала так. А потом ко всему этому добавляются ещё и жуткие глюки, вроде тех, какие от ЛСД бывают.

Короче, крутяк полный!

Средство это, разумеется, пришлось по вкусу моим одноклассникам и ученикам нашей школы вообще.

Впрочем, как и мои цыгарки.

Да, в ход и результаты своих экспериментов я соучеников посвящал. Связано это было в первую очередь с тем, что сам я не решался пробовать все полученные мною вещества. Обычно в таких случаях я их тестировал на бабушке (она в итоге приобрела бесценный опыт матёрого хиппана), но кое-что и ей давать было боязно. Героин, к примеру. Поэтому для самых бесчеловечных опытов я пользовался доверчивыми объебосами, которым только бы упороться, а остальное – до фонаря.

Таким образом изобретённый мною напиток стал в нашей школе (а со временем и во всём районе) по-настоящему народным напитком. Та же участь постигла и цигарки. А распространение такого рода наркоты в школе сыграло впоследствии большую роль в развитии сюжета этой книги. Но об этом – позже.

Так вот. К своему изобретению я равнодушен не был.

Ой как не был!

Можно сказать, я питал к этому глючному кофе самые тёплые чувства.

Я пил его…

Ну, не постоянно, но очень и очень часто.

Особенно же я любил вытянуть кружечку-другую этого волшебного напитка перед прогулкой…

Хотя что значит «перед»? Не совсем, конечно, перед, но за час, может, за два до выхода. Тут всё дело в том, что мускатный орех не сразу действовать начинает. Порой ждать приходится часа по три, а то и по четыре, пока глюки начнутся. Но когда начнутся – держись! Это полный атас! Многим новичкам просто башню сносит. Эйфелеву.

Должен сделать ещё одно примечание. Это важно для устранения мнимых логических противоречий. Я не всегда ложился спать после обеда. Со временем я и вовсе отказался от этой привычки, но не потому, что ЗОЖ и всякое такое, а потому, что я совершенно не мог терпеть эту ужасающую головную боль.

Но к делу!

Собственно, прогулки у меня получались тем интереснее, чем больше напитка я в себя вливал. Но вливал я всегда прилично.

Словом, благодаря чудодейственному средству я встречал на своём пути духов, богов, демонов, привидений и прочую чертовщину в поистине стивенкинговских масштабах!

Ой, как же мне всё это аукнулось через несколько лет!

Дедушка, надо сказать, далеко не всегда разделял мой энтузиазм относительно всей этой деятельности.

Но вы только не подумайте, что он был против наркотиков! Наоборот, он был обеими руками за!

Просто ему не очень-то нравилось исполнять обязанности моего лаборанта.

Оно и понятно. Ему частенько приходилось по 12 часов подряд стоять возле самогонного аппарата, получая нужный мне дистиллят.

А когда у нас сломалась кофемолка, то в его жизни и вовсе началась чёрная полоса…

Ночи напролёт просиживал он в ванной комнате, склонившись в три погибели над огромной каменной ступой, где ему приходилось толочь ингредиенты для моих опытов.

– Юра, иди спать! – орала из спальни бабушка, глядя на часы, показывающие два с четвертью ночи. – Хватит тебе возиться!

– Рано ещё!.. – отвечал ей из ванной усталый бас. – Тут с орехами ещё конь не валялся, а завтра Маратик придёт! Ложись одна, я потом приду.

Эх, как же я люблю своего дедушку! Спасибо ему огромное за всё! Я воистину горжусь своим дедушкой.

Согласитесь, ну кто ещё (даже из леворадикалов) может похвастаться тем, что в 12 лет прессовал гаш со своим дедушкой? А? Вот то-то и оно!

Дедушка у меня настоящий шестидесятник.

Журнал «Новый мир», джинсы, Стругацкие – вот это вот всё. Ещё дедушка йогой в молодости увлекался.

Впрочем, и сейчас увлекается.

А ещё он никогда не курил. За это всё я очень его люблю.

Однако же у меня есть и другие важные темы, помимо любви к дедушке.

Поэтому вернёмся к моей прогулке.

Итак, я оставлял позади ДК Горбунова и выбирался на тихий и живописный Физкультурный проезд. По факту это две отдельные улицы, разбегающиеся в противоположные стороны от Большой Филёвской. Но в картах их всегда помечают как одну. Один из этих отростков под прямым углом врезается в самый конец Сеславинской, фактически являя собой её продолжение. Другой же соединяет Большую Филёвскую с Новозаводской. О нём-то я сейчас и говорю.

Ночью я гулял там довольно редко, а потому Физкультурный проезд мне больше дневным запомнился.

Место это и впрямь очень живописное.

Это, пожалуй, из-за специфической архитектуры.

Вся улица застроена украшенными лепниной сталинками и засажена липами. Всё это создаёт какую-то удивительную атмосферу заграницы. Кажется, что оказался где-нибудь в Париже.

Особенно летом.

Вот сами представьте.

Лето. Жара. Влажность высокая. Небо тучами затянуто, как в Африке.

Иду я себе по Физкультурному. Вокруг зелено всё, липами пахнет. Дома стоят красивые, изящные.

Весёлая музыка играет из открытого окна на предпоследнем этаже нарядного бежевого дома.

И хорошо так на душе становится.

Чувствуешь себя французским лейтенантом, гуляющем по послевоенному Парижу.

Однако и в холодные и мрачные ноябрьские дни, когда дул пробирающий до костей ледяной ветер, а с затянутого грозными свинцовыми тучами неба изливался на землю мелкий дождь, Физкультурный проезд имел очень даже заграничный вид.

Иду я, помню, там в такое время.

Под ногами хлюпает и, омерзительно клокоча, стекает в канализацию покрытая нефтяными пятнами мутная вода. Деревья стоят кривые, голые, уродливые. Люди идут навстречу сгорбленные, угрюмые. И даже дома кажутся какими-то грязными, почти заброшенными, а вид их до невозможности угнетает, заставляет чувствовать себя жалким. И настроение у тебя грустное, меланхолическое, почти декадентское.

Идёшь и чувствуешь себя коммунистом в Берлине начала 1930-х. Фашисты рвутся к власти, атмосфера тяжёлая и мрачная, настроение тревожное и упадническое. Напеваешь себе под нос «Lied von der Einheints Front».

Кстати, именно на этой улице вплоть до самого недавнего времени жил, утопая в богатстве и чудовищной декадентской роскоши, Денис Кутузов. Не так давно он переселился в Бутырскую тюрьму.

Но об этом я ещё расскажу далее…

Собственно, это из его окна летом частенько звучала музыка.

Он жил в красивом доме бежевого, почти жёлтого цвета на стороне поликлиники. Окна его огромной квартиры выходили на Физкультурный и Новозаводскую.

Эх, подумал сейчас о Денисе и сразу вспомнился куплет из школьной народной песни.

Всю её приводить не буду. Большая очень.

Поётся она на музыку «Шумел сурово брянский лес…».

А куплет я вспомнил такой:

Он настоящий был школяр:

Курил кубинские сигары

И пах он прямо как Анчар

И пел свободно под гитару.

Вот как про Дениса сказано, ей-богу! Он и сигары курил кубинские, и воняло от него на милю дешёвой парфюмерией, и под гитару он пел неплохо.

Таков был Физкультурный днём.

В сумерках же он мало отличался от других подобных улиц Москвы. С наступлением темноты он делался мрачным и пустынным.

Фонари там никогда не горели, прохожие появлялись редко и вели себя трусливо, стараясь быстрее просочиться в подъезд или иным образом покинуть неприветливую улицу.

Её внешний вид в сумерках производил очень гнетущее впечатление и наводил мысли о чекистах, о залитых кровью грязных бетонных полах, о жутких подвальных застенках.

Ко всему прочему там вспоминались все те леденящие кровь истории, что вогромном количестве гуляют нынче по Интернету. Их, вроде, крипипастами ещё называют.

Мне, должен сказать, этот англицизм не по вкусу. Я больше люблю такие рассказы просто жутью называть.

Словом, в сумерках Физкультурный имел вид довольно пугающий. Сами представьте.

Ночь. Тёмная узкая улица. Ни одного фонаря не горит. Мрачные громады домов над головой нависают. Вверху чуть виднеется тёмный небесный купол. Дворы освещены лишь тусклым, но почему-то очень резким светом от закрытых решётками ламп, закреплённых над дверями подъездов. Видом своим они напоминают те, что можно видеть во всяких заброшенных бункерах.

Противный свет этих ламп льется на покрытые трещинами кирпичные стены, заставляет деревья отбрасывать зловещие тени. Так и кажется, что притаился кто-то в кустах и пристально смотрит на тебя, выжидает…

Вот, думаешь, сейчас из-за тёмного угла вылезет вурдалак, схватит тебя да и унесёт в преисподнюю.

Особенно жуткий вид имели задворки стадиона. Сырой и мрачный пустырь, где деревья пробиваются на свет божий сквозь асфальт и горы мусора. И хотя всё это было вроде как за забором, забор этот был так себе. Железные прутья, сквозь которые лазили дикие собаки.

Короче, всё было на виду.

Однако перенесёмся-ка мы лучше на другую половину Физкультурного – ту, что примыкает к Сеславинской.

По духу своему она очень отличается.

Скажем для начала, что Физкультурный проезд там делается ну совершенно узким. Это, собственно, и не проезд уже, а скорее проход. Однополосное движение, тишина и спокойствие. Местечко это тоже имеет весьма заграничный вид, но только напоминает оно не широкие и светлые улицы Парижа, а узкие и мрачные закоулки городов Южной Европы, Неаполя или Барселоны. Там так же темно даже в самый ясный и солнечный день, так же холодно и сыро даже в самую жаркую погоду. Днём гулять там абсолютно неинтересно.

А вот ночью – другое дело.

Там суть вот в чём.

Тротуар там идёт аккурат вдоль фасада. Окна жилых домов прям на уровне глаз проходят.

Фонарей на той улице нет в принципе, но не больно они там и нужны. Идущего от окон света вполне достаточно, чтобы не угодить ногой в яму и не грохнуться.

Вот, помню, прогуливаюсь я там ночью.

Иду себе бойкой походкой, со скуки ломаю концом трости стебли растущих у дороги лопухов. А в метре от меня высится глыба могучего кирпичного здания.

И кажется мне, что гуляю я не по Москве с её спальными районами, а по центру Флоренции. Уж очень похожа была вот эта длинная кирпичная стена самой обычной на первый взгляд хрущёвки на стены легендарных, почти сказочных палаццо.

И вечно в такие минуты вспоминался мне Гумилёв со своей «Болоньей».

Я частенько останавливался возле горящих тёплым светом окон, подолгу прислушивался к ведущимся по другую их сторону разговорам, а иногда и подглядывал за творящимися там вещами. При этом казалось, будто царящие там тепло и уют сквозь толстые стёкла проникают в этот холодный и враждебный мир, наполняют собой и моё сердце.

Такое чувство охватывало меня в те минуты, когда хоть краем глаза доводилось увидеть чьё-нибудь семейное торжество или стать свидетелем того, как мать укладывает ребёнка в кровать. Но гораздо чаще приходилось слышать жалобы на тяжёлую жизнь, злое начальство и несправедливую власть, мольбы, вздохи и причитания, а не весёлые шутки и разудалые тосты, и тогда на душе мне становилось тяжко, в сердце поселялась тоска, а в голове вертелась одна только мысль: «Как же мне помочь этим людям?».

О том, куда она меня заведёт, вы ещё узнаете.

Итак, я возвращался в десять, а то и в одиннадцать вечера.

Умывался, переодевался и (правильно!) садился за книги.

Читал я в то время разное, но всё больше по ораторскому искусству и групповой психологии.

Думаю, вы догадываетесь, о чём я.

Если нет, скажу прямо.

В те годы меня мучил один важный вопрос: как превратить людей в своих покорных рабов?

Ответ на него оказался более очевидным, чем я ожидал. Но об этом позже.

Итак, читал я много, притом читал разное.

Были у меня на полке и классические труды по этой теме, вроде сочинений Лебона и Карнеги, и всякие новомодные поделки этого рода. Серьёзные научные труды (работы Льва Выготского, к примеру) соседствовали с бульварными, практически лубочными книжками про новейшие методы «боевого НЛП».

Была у меня ещё целая куча книг по сектоведению. Эти-то мне пригодились особенно.

И да, разумеется, я многократно перечитывал сборник речей Геббельса, а «Речь о тотальной войне» даже заучил наизусть.

Добрый доктор, признаюсь, помог мне не сильно.

Тяжёлые и пафосные, как всё немецкое, речи Геббельса не могли служить мне образцом для подражания. Такое красноречие вызывало у школоты лишь гомерический хохот.

И не только даже само красноречие, сколько полное несоответствие манеры говорить и внешнего вида оратора.

Не, ну сами представьте, как пухлый и довольно-таки низкорослый школьник плоховатенько косплеит Геббельса, машет руками и утробно завывает что-то про высшую расу.

Это смешно.

Но было у Геббельса и одно стратегическое правило, замечательно усвоенное мной.

Правило это очень простое: всегда говори то, что аудитория хочет услышать, и так, как она хочет это услышать.

А моя аудитория только и хотела, чтоб ей рассказывали о рептилоидах и древних русах, о жутких сексуальных мистериях древности и о современных сектантских оргиях, о том, как продать душу дьяволу, и о том, что учителя – плохие.

Притом рассказывать обо всём этом надо было весело, задорно, пересыпая речь всякими солёными шутками и сопровождая её подробнейшими описаниями самого гнусного и омерзительного разврата. Что я, собственно, и делал.

О том, к каким последствиям привело моё потакание вкусам и настроениям толпы, вы ещё прочитаете.

Это сейчас даже я сам малость ужасаюсь и удивляюсь тому, как же это так всё вышло. А тогда я стремительно превращался в демагога и краснобая.

И мне это нравилось.

Впрочем, читал я не только учебники о том, как стать профессиональным гуру для леммингов. Я ведь хотел быть образованным человеком и стремился к этому. Много читал по философии, истории, филологии. В основном классику, конечно. Гегель, Маркс, Ницше, Гиббон, Тойнби, Бахтин, Пропп и многие другие. Здесь, однако, тоже был выраженный утилитаризм.

Я тогда считал, что философия – это пропаганда для интеллигенции. Во многом я и сейчас так считаю.

Историю и филологию я, понятное дело, считал просто жалкими рабынями идеологии.

Изучал я потому сии дисциплины весьма оригинальным способом. Я прочитывал какую-нибудь книгу, основной смысл пропускал мимо ушей, но зато выучивал оттуда гигантское количество цитат. Этими цитатами я впоследствии сыпал по случаю и без, жутко их при этом искажая. Вот так я и стал учёным.

Художественную литературу я тогда читал мало.

Считал, что это всё пустая трата времени. Я считал, что это всё либо для масс, либо для салонной интеллигенции. Исключение я делал только для всякого рода политизированного художества. Но такую литературу я не считал в собственном смысле художественной. Для меня это была лишь пропаганда, прикрытая фиговым листочком художественности.

Впрочем, даже выспренным эпическим поэмам и пропитанным идеологией романам я отводил довольно жалкую роль пропаганды для самых тупых.

Лирическим же стихам о соловьях, природе и любви я вовсе отказывал в праве на существование. Как, собственно, и всей неполитизированной литературе.

Интеллигентские рассуждения о «чистом искусстве» и «долге писателя» я глубоко презирал.

Писатель – это просто идеологический работник и ничего больше.

Потом я, конечно, с величайшим трудом преодолел своё отвращение к художественной литературе и просто заставил себя её полюбить.

Но это было потом. А тогда из художки (меткое словечко!) читал я мало. Однако всё же читал.

Мне нравились «Похождения бравого солдата Швейка» (их, правда, я тогда воспринимал как прославление, а не осмеяние австрийской монархии), «Гаргантюа и Пантагрюэль» Рабле, «Жюстина», «Жюльетта» и «Философия в будуаре» де Сада.

Последние, кстати, вовсе не из-за их порнографического содержания. Эти сцены я из принципа пропускал. Мне больше вольнодумные рассуждения героев читать нравилось.

Из поэзии я тогда читал скандинавские саги (разумеется!), «Божественную комедию» Данте и «Фауста» Гёте. А ещё я любил «Жука-антисемита». О нём, кстати, речь ещё зайдёт дальше. Надеюсь, что зайдёт.

Если обстоятельства позволят.

Кратко о музыке. Слушал я тогда всякую военщину в основном. Немецкие марши, итальянские марши, японские марши…

Короче, вот эту всю браваду.

Я и сейчас все эти песни люблю, но тогда с них балдел вообще. Люблю я такую музыку, чтоб от неё спина сама распрямлялась, а ноги так и тянулись замаршировать.

Вот это я всё очень люблю, прям обожаю просто. Жить не могу без такой музыки.

Да, марши я тогда любил.

Многие из них наизусть выучивал и пел потом в школе. Чаще всего, разумеется, на уроках музыки, но кое-что там петь не давали, а потому это я пел на переменах. На музыке, надо сказать, петь мне запрещали только самую откровенную фашню, вроде песни власовцев.

Всё остальное (вплоть до «Хорста Весселя» на немецком языке) – разрешалось и даже приветствовалось.

Музыка у нас была раз в неделю, и каждую неделю я поэтому учил новую песню. Старался порадовать друзей. Многие из этих песен я помню наизусть до сих пор. Почти все они нравятся мне и сейчас. Такого рода композиций я слушал тогда очень много.

Всё, конечно, я тут вспоминать не буду, но избранные назвать стоит.

Это, разумеется, немецкие «Fridericus Rex», «Volk ans Gewehr», «Wenn die Soldaten», «Deutschlund du Land der Treue», «Funkerlied», «Vorwärts! Vorwärts!» и «Bomben auf Engeland», итальянские «Facetta nera», «Fiamme nere» и «Battaglioni della morte», французские «Libere toi, France», «La France bouge» и «La victoire est à nous», испанские «Cara al sol» и «Mi general Augusto Pinochet», английские «Stand up and be counted» и «Rhodesians never die», а также португальская «Angola é nossa» и польская «Rota».

Короче, песен мне хватало.

Это, понятное дело, только самые любимые. Я тут могу ещё целую кучу назвать, но не буду.

Это всё только меломанов заинтересует, и то далеко не всех, а лишь помешанных на военной и ультраправой теме.

Впрочем, слушал я не только марши. Мне ещё песни Александра Харчикова нравились. Они мне и сейчас, собственно, нравятся.

Харчиков – это и впрямь великий народный поэт.

Без иронии.

Нам такие люди очень сейчас нужны.

И ещё кое-что. В те годы я терпеть не мог, просто ненавидел до дрожи в коленках весь этот рок, рэп и прочую дрянь. Тогда я это слушать в принципе не мог.

Сейчас я полюбил некоторые отдельные рок-композиции, но в целом мне это по-прежнему всё чуждо. Какую-нибудь «Гражданскую оборону» я и сейчас слушать не могу. Что касается рэпа – то эту гадость я по-прежнему ненавижу и хочу уничтожить. Как и негритосов. Ненавижу негритосов!

Словом, без музыки я не оставался.

Чем я ещё занимался в это время?

Ну, древние языки изучал. Латинский и древнегреческий. Ещё новые: английский, немецкий, французский.

Но всё же самая главная наука, которую я тогда осваивал, это, без сомнения, наука ненависти.

Да, чтение всякой экстремистской литературы занимало много времени. Поэтому я выучился скорочтению и начал читать по несколько книг в день. Это мне очень помогало. Хорошие книги я так перечитывал по многу раз, а плохие не отнимали много времени.

Всё это, пожалуй, не очень-то похоже на обычную жизнь обычного подростка.

Ну, во всяком случае на стереотипное о ней представление у некоторых представителей старшего поколения. А так – самая нормальная жизнь.

Впрочем, кое-что обычное у меня в этом возрасте было.

Я, как и любой нормальный подросток, был совсем не чужд развлечься онанизмом и порнографией.

Тут надо понять. В 737-й секс у меня случался довольно часто, но всё же не так часто, как хотелось бы. Поэтому, собственно, я и заполнял порнухой промежутки между соитиями.

Но и тут я был несколько оригинален. Из всей порнографии я признавал только детскую. Оно и понятно. Мне было 12 лет, сверстники меня интересовали больше каких-то там сорокалетних кобылиц. Я тогда был законченным гомосексуалистом и педофилом. В двенадцать-то лет!

Итак, я был охоч до мальчиков.

В принципе, найти такого рода продукцию в нашей капиталистической стране не составляет особого труда, но тут есть одна загвоздка.

В отличие от многих моих сверстников, которым лишь бы побольше да подлиннее, я любил вещи изысканные и утончённые. А с этим у нас, как известно, напряжёнка.

Словом, приходилось мне лазить по заграничным интернетам, осваивать сеть Tor и всякие там средства обхода блокировок. Тогда ещё наши власти не очень злобствовали относительно такого рода вещей в Сети, но первые тревожные сигналы уже появлялись.

«Mein Kampf» по-прежнему свободно скачивалась, а фотки голых мальчиков загружались, но в воздухе уже ощущалась тихая, почти не выражаемая тревога за будущее… И тревога, как выяснилось, была отнюдь не пустая. Положение дел быстро портилось, обстановка день ото дня ухудшалась. Свобода была в опасности. Но никто тогда даже не пытался её защитить…

Сейчас мы пожинаем плоды тогдашних трусости, беспечности и лени. И мало кто пока представляет, какие горькие плоды готовит нам день грядущий.

Тогда, в 2013-ом, многие говорили: да успокойтесь вы, ничего не будет, всё путем, наш интернет гэбня не тронет.

Ага, нет теперь у нас интернета. Всё, Finita la comedia!

Чувствую, если так пойдёт и дальше, то наша многострадальная Родина заплатит в конце концов огромную и жуткую цену за удовлетворение всех грандиозных амбиций маленького капризного мальчика Вовочки. Не получим мы за это ни шиша, а Вовочка ещё и обидится на нас, что мало, видите ли, ему сделали.

Мне нынче страшно даже думать о том, что будет после того, как весь этот кровавый ура-патриотический цирк закончится (а закончится он обязательно).

Боюсь, что все эти жалкие паразиты, все эти полицаи, чиновники, олигархи и певички, пропьют и прожрут богатства нашей Родины до того, как их смоет обжигающе-холодная струя подлинно народной революции.

Знаете, я вот сижу сейчас над бумагой (в двадцать первом-то веке!) и думаю. Думаю о нашем будущем. Не только о будущем моей прекрасной, но страдающей от многочисленных паразитов Родины, но и всего человечества.

Конечно, это звучит очень пафосно. Особенно для школьника, сидящего под домашним арестом.

Однако это так.

Я действительно тут сижу и думаю над проблемами если не вселенского (хотя и такие мучают меня), то уж во всяком случае мирового масштаба…

Я думаю о смерти Вселенной и теории струн, о новых методах лечения болезни Альцгеймера и развитии наук о головном мозге вообще. Думаю о проблеме исчерпания ресурсов нашей планеты и перспективах освоения дальнего космоса. Это, в свою очередь, заставляет задуматься об упадке нашей наукоёмкой промышленности. А эти рассуждения приводят к выводам о несправедливости и реакционности существующего строя. Круг замыкается. Мысли закручиваются в спираль.

Эх, знал бы читатель, как мне сейчас хочется взять да распрямить эти мысленные спирали.

Все до одной.

Как же мне хочется привести эти клубки мыслей в порядок, вывалить всё на бумагу и отшлифовать, ошкурить, так сказать!

Боже, как я этого хочу!

А главное-то тут в том, что многие из этих тем я превосходно знаю. Вот волнует меня будущее человечества.

Да я бы мог хоть сейчас об этом будущем трактат написать! И про роботизацию, и про ту безработицу, которую она вызовет. Написал бы про нейросети и искусственный интеллект. И, разумеется, про грядущую социалистическую революцию. Но нет. Я сам запретил себе об этом всём писать до тех пор, пока не кончу автобиографии. Как ни странно, но порнуха сейчас намного важнее глобального потепления.

Но думать-то я продолжаю…

И знаете, что я думаю?

Думаю, что всем нам придётся очень и очень тяжело.

Ведь впереди нас ожидают тяжёлые проблемы с экологией, массовая безработица и нищета, вызванные роботизацией, тотальный контроль со стороны правительства посредством компьютерных технологий и многое-многое другое.

Но я верю, что все эти трудности будут в конце концов преодолены. Бояться их может лишь тот, кто не знает истории. А она учит нас, что люди во все века только и делали, что преодолевали трудности.

И вообще, чем трудней, тем интересней, как говорил Сергей Александрович. А если эти слова не наполняют ваши сердца твёрдой решимостью бороться и победить, то знайте: даже самые мрачные тучи проблем будут в итоге развеяны могучим ветром социалистической революции, и тогда весь мир озарится лучами восходящего солнца воплощённой утопии – коммунизма.

Эх, начали с порнографии, а кончаем вот такой вот лирикой. Вернёмся к делу.

Я тогда был завсегдатаем Тамблера и Девиантарта, частенько посещал IMGSRC.ru.

Именно там я находил то, что было мне так нужно, то, что я так любил.

А я любил смотреть на фотографии загорелых упитанных мальчиков, нежащихся под ярким солнцем на пляжах Крыма и Каталонии.

Когда я вспоминаю эти невинные фотки сейчас, то меня охватывает не столько возбуждение (хотя и оно тоже), сколько ностальгия по теперь уже навсегда и безвозвратно ушедшему беззаботному детству. Впрочем, это даже не ностальгия, а скорее просто бесплодные грёзы, лезущие в голову из-за тяжёлого нынешнего положения.

В отличие от тех мальчиков на сделанных анонимным педофилом фоток с крымского пляжа, беззаботно валяющихся в песке или играющих в волнах морского прибоя, я не знал подобных радостей детства.

На том же каталонском пляже я никогда не мог толком расслабиться. Вечно был в напряжении. Постоянно втягивал живот. Всё боялся, что отец начнёт попрекать меня полнотой. Этого я боялся больше смерти. Я делал всё возможное для того, чтобы родители (а особенно отец) мою фигуру ни в коем случае не увидели. Пляж я просто ненавидел.

Нет, конечно, мне нравилось плавать в тёплых водах Средиземного моря, но и в такие минуты я не забывал об осторожности.

Те мальчишки, снятые метким фотографом, что называется, в моменте, были такими свободными, такими раскрепощёнными! Так расслабленно и лениво валялись они на песке, с таким нескрываемым удовольствием лопали мороженое и чипсы.

На всех фотографиях они были запечатлены расслабленными и беззаботными. Они никого не стеснялись и спокойно демонстрировали всему миру свой нежный жирок.

Да что там!

Казалось, они специально красовались неведомо перед кем. Будто они только и ждали, что этого фотографа-педофила.

Но это был обман. В фотках не было ничего постановочного, ничего надуманного и натянутого.

Мальчики вели себя так просто потому, что это для них было естественно. Свобода была у них в крови. Их кровь была полна свободой и сахаром.

И я завидовал этим мальчишкам, так весело проводившим тогда время на крымских, таманских, каталонских, греческих пляжах.

Завидовал потому, что понимал: такого в моей жизни не будет никогда.

Теперь уже точно.

Моё детство вообще прошло. Как-то очень быстро и по-дурацки.

Сначала вроде детство-детство лет эдак до семи, а потом бац – и школа, все дела. На детство времени не было.

Не было у меня и того периода, когда мальчишки читают Стивенсона или рубятся в стрелялки. Вместо этого я в 11 лет влез в политику и с тех пор не вылезал оттуда.

А дальше 737-я, вот это вот всё. Жизнь моя вообще проходила как-то очень странно. Даже когда я сам оглядываюсь назад, то удивляюсь: неужели это всё было со мной?

И знаете? Ещё тогда, лет в двенадцать, наверное, в моей душе зародился тот самый конфликт, который мучил меня до самого последнего времени. Это была странная внутренняя борьба. Борьба политика, философа и революционера против обычного мальчика.

Собственно, это был мой мучительный выбор жизненного пути. Выбор, который я в конце концов сделал.

Теперь-то это для меня и вовсе не проблема. Будущее моё теперь определено: быть мне профессиональным революционером и баста. Отступать теперь уже поздно.

Тогда, однако, всё было по-другому.

Я постоянно об этом думал и ужасно мучился. Мне, как я уже писал, жутко хотелось быть эдаким обыкновенным мальчишкой, как у Марка Твена в книгах. Я страсть как хотел быть вот таким вот обычным, простым, буквально стереотипным. Более того, я много раз пытался изменить себя и стать таким вот простым.

Попытки эти всегда были жалкие, убогие и смешные.

Я не мог быть простым.

Когда я пытался говорить так, как у нас все подростки говорят, то это выглядело так, будто очень неумелый политический провокатор и по совместительству выпускник филфака МГУ настойчиво пытается внедриться в банду малолетних преступников.

Все только глаза таращили, когда я пытался хоть немного опроститься.

Однако эти мои приступы острого желания быть как все довольно быстро проходили.

Во-первых, в школе за мной сразу закрепился статус пророка и мага. Надо было соответствовать. А во-вторых, эти приступы перебивались другими, куда более мощными волнами неуёмной гордыни и жуткого тщеславия.

С одной стороны, конечно, я мечтал, жаждал стать обычным человеком, обывателем, мещанином. Да, я хотел выбрать диван из «Икеи» и отдых в Турции, телевизор «Филипс» и квартиру в новостройке, «Форд Фокус» и дачу в Подмосковье. Да, я хотел быть потребителем, одномерным человеком, жлобом. Хотел, но не мог.

Не мог потому, что мечтал о великих свершениях, о горящей Москве и вступающих в неё танках, о бомбах над Англией и превращённой в радиоактивный пепел Америке, о грандиозном реванше за Холодную войну и склонённой к ногам русского солдата Европе.

И каждый раз, когда я ел шоколадку, то чувствовал укор от самого себя. Я хотел быть обывателем и ненавидел в себе обывательщину. Я хотел быть политиком и гнал политику прочь из своей головы. И я страдал.

Однако победа революционера над мещанином была уже тогда предрешена. Её определил заранее третий фактор – книги.

Мои наполеоновские планы подпитывались от книг, от чтения, а не читать я не мог.

Конечно, пытался я отбросить хоть на время Ницше и Гитлера и почитать приключенческие рассказы Джека Лондона или романы Дюма.

Но всё было тщетно!

От приключенщины меня тошнило. Я снова и снова возвращался к серьёзной политической литературе, и снова и снова моя голова озарялась туманными апокалиптическими видениями грядущих политических битв. И вся напускная простота и обывательщина иссыхала, подобно осеннему листку осыпалась трухой и уносилась ветром прочь.

Попытки помирить моего внутреннего Геббельса с сидящим пока в душе Томом Сойером также не дали результата.

Политик во мне победил. Но победил он относительно недавно, в самом конце 2018 года. Тогда же перспектива его победы была довольно туманной.

Когда я сейчас оглядываюсь на то время, то понимаю, что уже тогда всё было предельно ясно. Но мне двенадцатилетнему очевидное пока не было таким очевидным.

Итак, моя тогдашняя жизнь текла себе и текла, и я плыл по ней, думая о том, куда же меня в конце концов пригонит этот мутный поток?

Тут ещё скажу. Именно тогда я стал терять интерес к кино, сериалам и телевидению

Хотя что значит терять?

Какой-то особой и страстной любви к этим видам искусства я никогда не питал. В детстве, конечно, много телек смотрел, но это было скорее фоном для собственных рассуждений. Мне тогда удивительно хорошо думалось под трескотню сериалов. Кино я любил снимать, а смотреть его мне не нравилось.

Однако тогда, осенью 2013-го, я стал именно терять ко всему этому интерес. Кино, сериалы и уж тем более мультфильмы теперь лишь нагоняли скуку и заставляли зевать.

Помню, именно тогда я заснул под «Тёмного рыцаря».

Ещё сохранялся некий интерес к документальным лентам, но и он постепенно угасал.

Кино я стал смотреть очень-очень редко, а потом, в 2015-ом, и вовсе с этим завязал. Собственно, в том же самом пятнадцатом году я посмотрел только два фильма: «Бакенбарды» Юрия Мамина и его же «Не думай про белых обезьян». После этого ничего уже не смотрел.

Кстати, оба фильма мне очень понравились. Люблю фантасмагорические комедии. Жаль, что снимают их редко.

Однако нам надо заканчивать. То глава уже и так разрослась слишком сильно.

Короче, над книгами я засиживался допоздна.

Мать, понятное дело, вечно старалась загнать меня в кровать пораньше. Ну, хотя бы часа в два ночи.

Поэтому очень часто мне приходилось читать с планшета под одеялом, когда вокруг была непроглядная темень. О том, как всё это выглядело, я уже писал ранее. Повторяться не буду.

От этой вынужденной романтики у меня стремительно портилось зрение.

И ещё кое-что.

Я очень уставал. Мне страшно хотелось спать. Поэтому я частенько взбадривался с помощью того самого глючного кофе. Получалось весело. Особенно когда я в эдаком веселеньком состоянии садился что-нибудь писать.

Вот это была настоящая психоделическая литература!

Вот это я понимаю!

Впрочем, о написанных, что называется, под орехом работах мы ещё поговорим в следующих главах.

Тут же я скажу, что спать ложился обычно никак не раньше трёх часов ночи, а нередко засиживался и до утра.

Потом я, понятное дело, вставал, и мой день начинался заново.

В таком режиме, собственно, прошли все те два с небольшим года, что я проучился в 737-й школе.

 Глава шестая. Распутное детство.

Вы, возможно, зададитесь логичным вопросом: а что думали родители по поводу всего этого?

Не знаю, честно говоря. По-моему они об этом и вовсе не думали. Так оно, вероятно, и было. Всё-таки ни мама, ни тем более отец ничего, ну просто абсолютно ничего не знали о том, что там творится в школе.

Нет, они знали, конечно, что я хожу на занятия, делаю там какие-то доклады и что у меня не всё гладко в отношениях с тамошними обитателями.

Но в принципе это было всё, что они знали.

Хотя нет. Это знала мама.

Отцу было ведомо лишь то, что школа существует, и что я туда хожу.

Отец вообще не проявлял никакого интереса к моему воспитанию. Он никогда не возился и не играл со мной. Наше общение всегда ограничивалось приветствиями и бестолковыми разговорами на самые общие темы. Сколько его помню – отец всё время сидел в туалете на горшке или в горячей ванне и читал.

Читал он разное, но в основном дрянную фантастику про попаданцев с «Самиздата» или шизофреническую публицистику с «Афтершока». Одно время он и сам что-то такое писал, но потом забросил.

Так он и сидел целыми днями, читал и не переставая курил. А поскольку мама моя не выносит сквозняков (она у нас, видите ли, «южная», выросла в своём вонючем Грозном и московского холода не выносит), то в доме у нас постоянно, просто всегда было страшно накурено. Отец вечно курил как паровоз.

Я сигаретного дыма не выносил и поэтому запирался у себя в комнате, где окна были практически всегда открыты.

Даже теперь я сижу в комнате с настежь распахнутыми окнами. В доме просто смердит табачной вонью!

Кстати, сейчас на дворе уже 9 мая.

Послезавтра будет пять месяцев как я сижу в своей домашней тюрьме.

Погодка-то на улице хоть куда! Из-за прозрачных облаков светит яркое и приветливое, но ещё не такое утомительно жаркое весеннее солнце. По рано покрывшимся богатой изумрудной листвой веткам весело прыгают, распевая свои песенки, беззаботные пичуги. Дует прохладный ветерок, а снизу поднимается густой и влажный аромат расцветающих под моим окном кустов черёмухи и сирени.

Под моими окнами толстые рыжие коты лежат на водопроводных люках, греясь в первых тёплых лучах ещё бледного весеннего солнца. Чуть дальше пятиэтажки по самые крыши утопают в кронах раскидистых деревьев, а за ними нагревает солнце ржавые металлические стены пустых ангаров покинутого трубного завода. А вдалеке огромным хрустальным айсбергом выходит в едва различимом мареве хрустальная глыба Москва-Сити. Откуда-то издалека доносится тихая музыка.

Красота! Я счастлив!

Однако вернёмся к делу.

Своим постоянным курением отец заставил меня возненавидеть и это занятие, и заодно с ним самих курильщиков.

Понятно, конечно, что и курильщик может быть очень даже неплохим человеком. Но вонять-то от этого он не перестанет. А вонючих людей я не люблю. Однако мой отец всегда отличался не только пристрастием к табаку. Он ещё и выпить не дурак.

За это ему тоже огромное спасибо.

Так он с детства привил мне стойкую ненависть ко всякому алкоголю, и я благодаря его примеру с детства дал себе клятву никогда не пить вина и не курить. И эту клятву я ни разу в жизни не нарушил.

Папа мой, надо сказать, никогда не напивался, что называется, до скотского состояния. Он просто сидел себе в туалете и лениво потягивал виски с колой. Но мне и этого хватило.

Отвратительное зрелище.

Ненавижу пьющих людей. Они все уроды и сволочи. Хороший человек к этой дряни и не притронется.

Так, с этим ясно.

Отец на всю жизнь мне преподал урок трезвости.

А ещё он привил мне ненависть к жратве, всяческим застольям и задушевным разговорам.

Он ведь вырос на Кавказе.

Проклятый Кавказ!

Из-за него меня в детстве часами заставляли сидеть за семейным столом, только и повторяя, как мантру, что это-де традиция такая, а традиции надо уважать.

Мне такие «традиции» были непонятны и совершенно чужды.

Однако отец всё же не оставлял настойчивых попыток приобщить меня к ценностям семьи. Этим он в конце концов заставил меня окончательно возненавидеть еду как таковую и начать презирать самого себя за то, что ем.

Потом, когда он понял, что ничего не выйдет, эти попытки были оставлены.

Но дело уже было готово!

Еду и процесс её поглощения я ненавижу всем сердцем.

Даже тогда, в двенадцать лет, когда я обжирался чуть ли не до потери сознания, эта ненависть была во мне жива. В минуты такого чревоугодия она просто принимала форму ненависти к самому себе.

Я жрал и ненавидел себя за то, что жрал.

Вот как-то так.

Короче, в итоге я стал смотреть на еду в лучшем случае как на необходимое зло, без которого человек не может жить, в худшем – как на источник всякого греха. Но уж ни в коем случае как на повод собраться всей семьёй и потрепаться ни о чём.

Вот, собственно, всё, чему научил меня отец: ненавидеть табак, алкоголь и еду. Больше он мне ничем не запомнился и на моё воспитание ничем другим кардинально не повлиял.

В том же самом шестом классе, правда, он запихнул-таки меня на плавание, но из этой его дурацкой затеи ничего в итоге не вышло.

Но об этом позже.

А сейчас вернёмся к делу.

Итак, родители о моей насыщенной школьной жизни ничегошеньки не знали. И это было ой как хорошо.

Узнай они обо всём тогда – скандал был бы жуткий. Отец бы точно меня выпорол. Из школы бы меня, понятное дело, забрали и запихнули бы в какой-нибудь физико-математический концлагерь, где я бы спятил от ужаса и повесился прямо в туалете или раздевалке.

Мать бы умерла от горя, а отец спился.

Словом, хорошо, что родители ничего не знали о моих приключениях в 737-й и представляли себе мою жизнь там в абстрактных формах некой фантасмагорической идиллии «счастливого и безоблачного советского детства».

Короче, представлялся им, наверное, какой-нибудь «Ералаш», в то время как на самом деле моя жизнь походила на нечто среднее между «Греческой смоковницей» и «Однажды в Америке».

Да, моя жизнь шла своим чередом, а родительская – своим. Они с того времени пересекались всё реже и реже. Я стремительно отдалялся от своей семьи в культурном (но не экономическом!) отношении. Между нами то ли ширилась пропасть, то ли росла вверх стена. В конечном итоге это приведёт к тому, что мы станем смотреть друг на друга как на инопланетян. Но тогда до этого было ещё далеко…

Но только не думайте, что я рос в полной бесконтрольности. Это было совсем не так.

О многих вещах родители если и не знали, то уж во всяком случае догадывались. Скрыть, к примеру, мои наркотические опыты было просто невозможно, хотя дед и покрывал меня изо всех сил.

Знали родители и о том, что я балуюсь экстремистской литературой.

Всё это им было известно, но лишь в общих чертах.

Так, они знали, что я читал «Mein Kampf» Гитлера, но им в страшном сне не могли присниться те жуткие, полные ненависти речи, какие я толкал на истории с ничуть не молчаливого одобрения учителя. То же самое было во всём.

Они знали про то, что мы получали с дедом кофеин, но им ничего не было известно про опий.

Короче, вы поняли.

Многих вещей родаки не знают до сих пор.

Так как же они относились ко всему этому?

Ну, мама переживала немного, но она вообще у меня такая вся из себя. Переживательная больно.

Впрочем, и она только слегка тревожилась, а не билась в постоянной истерике.

Отец же и вовсе был спокоен, как удав. Моё увлечение политикой он списывал на пресловутые «болезни роста» и считал, что это всё бесследно пройдёт и надёжно забудется.

Артур, мол, тоже в подростковом возрасте «Лимонку» почитывал, а теперь образумился, в банке должность хорошую занимает.

Артур – это, если вы помните, мой старший брат. Нынче он в религию ударился. На восемнадцатилетие мне «Святое Евангелие» подарил. Об этом типе я вам ещё расскажу потом. Если успею, конечно.

Отец забыл только, что я – это тебе не Артур. Об этом он вспомнил потом.

Вот пишу я это всё, а за окном началась буря.

Картинная, почти эпическая. Всё небо потемнело, и на улице стало темно, как ночью. Густые серые тучи скрыли в своих липких объятьях и Сити, и дальний горизонт вообще, и, кажется, вот-вот поглотят и ближайшие дома, и меня, и весь мир. Совсем ничего стало не видно. Лишь изредка мир озаряется на секунду синими всполыхами молний.

Исчезли все звуки, кроме крупной дроби могучими каскадами изливающихся с неба капель да редкого оглушительного грохота с неба.

Через открытое окно вода натекает мне в комнату и пропитывает собой старые школьные учебники.

Откуда-то издалека, из парка или с Поклонной горы, доносится ещё сквозь мерный стук дождевых капель приятная расслабляющая музыка…

Однако вернёмся к делу.

То, что изначально было принято отцом за «болезни роста», в действительности оказалось многообещающим началом моей карьеры профессионального революционера.

Тогда, впрочем, я и сам не мог правильно оценить это своё влечение к этой загадочной и прекрасной науке, – политике...

Это было сродни увлечению какой-нибудь красивой девушкой.

Тебе просто хочется её – и всё тут!

Тогда я и сам не понимал, так и останется ли эта страсть курьёзом юности, «болезнью роста» или же выльется во что-то большее, станет «многообещающим началом» чего-то великого и жуткого.

В конце концов оказалось второе. И это, надо сказать, даже меня сперва удивило.

Но довольно толочь воду в ступе!

Пора браться за дело.

В предыдущей главе я в общих чертах описал свою жизнь в 737-й школе.

В этой я хочу по возможности коснуться основных событий, сопровождавших моё там пребывание.

Почему только основных – сейчас объясню.

Изначально я хотел рассказать обо всех моих сколько-нибудь важных приключениях, но потом подумал, подумал да и решил отказаться от этой идеи.

Связано это в первую очередь с тем, что жизнь моя тогда проходила под лозунгом «Каждый день по приключению!».

Да, в 737-й я жил очень насыщенной жизнью. Пожалуй, за всю мою остальную жизнь со мной произошло меньше событий, чем за те два с лишним года, пока я там учился.

Рассказывать обо всём я, конечно, не стану. Времени у меня мало, а потому писать надо в первую очередь о важном. Похабные анекдоты и потом рассказать успею.

Книга уже и так разрослась, а если я сюда запихну все те многочисленные истории, участником или свидетелем которых я стал, то она и вовсе распухнет до размеров «Человеческой комедии» Бальзака.

Более того, если я начну излагать здесь все эти сюжеты, каждый из которых достоин если не отдельного романа, то уж во всяком случае новеллы, то это просто разорвёт единый сюжет романа, и он превратится в некую современную версию «Декамерона», а этого мне совсем не надо.

Хотя нет.

Это будет не «Декамерон», а «Хилиомерон».

Историй этих просто ужасающе много. Я сам иногда удивляюсь их количеству.

Возможно, всё это огорчит некоторых читателей.

Думали, мол, наконец-то порно, а тут такой облом.

Не расстраивайтесь!

Порнухи вам и так хватит. Я надеюсь, во всяком случае.

Что же до всех этих историй, то я вам скажу: хотя их и много, все они довольно однообразны и вращаются вокруг нескольких ключевых тем. Это секс, бухло, обжорство и рабство.

Разнообразием они не отличаются. Иногда там и вовсе меняются лишь имена действующих лиц.

Это что касается полноценных историй.

Теперь об анекдотах.

В нашем школьном фольклоре мне довелось занять место поручика Ржевского. Анекдотов про меня ходит множество.

Как это вышло – сейчас расскажу. Начнём с того, что Нина Ивановна содержала при себе целый штат доносчиков, осведомителей и провокаторов. В роли оных почти всегда выступали самые тёмные, самые забитые и напрочь лишённые сознания младшеклассники.

Старая немка сперва запугивала их до заикания, а потом заставляла доносить на своих товарищей.

Посредством столь бесстыжего шпионажа старуха всегда знала, что происходит в школе.

И хотя стукачей постоянно ловили и били за школой чуть ли не до полусмерти, уничтожить их как явление было совершенно невозможно.

Слишком уж велик был страх школьного населения перед Ниной Ивановной, и всегда находились малодушные, готовые пойти на любую мерзость ради того, чтобы спасти свою шкуру от ударов резиновыми дубинками. Поэтому как только мы вычисляли одного провокатора, на его место тут же вербовался новый.

Впоследствии, конечно, вся эта порочная практика была пресечена совместными усилиями учащихся, но в те времена она всё ещё процветала.

С того момента, как я появился в школе и начал проявлять на каждом шагу свой характер, всё внимание немецких шпионов, разумеется, было направлено на меня. Они постоянно ходили за мной, слушали все мои речи и просто засыпали меня провокационными вопросами.

Наглость их не знала границ.

Вот поднимает руку какая-то малявка и спрашивает меня, во весь рот улыбаясь: «А ты гей?». И тут же включает камеру на телефоне. Ответ мой снимает для дальнейшего шантажа.

Я делаю глубокий вдох и с улыбкой отвечаю: «А что, парень, влюбился в меня?».

Вопрос этот мне задавал один третьеклассник.

С моего ответа все, понятное дело, ржут. Провокатор посрамлён, я вышел победителем. Так, собственно, заканчивались практически все мои словесные стычки с провокаторами.

Люди это были почти всегда крайне невежественные и по природе своей очень глупые. Одолеть их на данном поприще было легко.

Но поскольку провокаторы, как я сказал, умом не отличались, то после каждый моей победы они удваивали свои усилия.

Дошло до того, что за мной повсюду тянулась целая свита из дюжины шпионов.

Стоило мне лишь открыть рот, как они засыпали меня самыми дебильными и похабными вопросами, какие только можно придумать.

– С мамкой ебёшься? – спрашивает меня лыбящаяся харя восьмилетнего мальчугана. – В жопу, да? Признайся! Ну-у-у, скажи: с мамкой ебёшься? Каково оно-то?

За мной повсюду тянулась целая свита из дюжины шпиков. Стоило мне лишь открыть рот, как они засыпали меня самыми дебильными и похабными вопросами, какие только можно придумать.

– С мамкой ебёшься? – спрашивает меня лыбящаяся харя восьмилетнего мальчугана. –В жопу, да? Признайся! Ну-у-у, скажи: с мамкой ебёшься? Каково оно-то?

– С твоей – да, – спокойно отвечаю я. – Она вялая и толстая.

– А что ебёшься, ежели вялая и толстая? – спрашивает другой.

– Из жалости, – невозмутимо вымолвил я. – Серых китов надо уважать.

Этим, надо сказать, я того наглеца довёл до слёз.

Кстати, на меня он всё же наябедничал. Сказал, что я будто бы хочу изнасиловать серого кита, а заодно с ним и его маму.

Запомните это смехотворное обвинение! Оно ещё всплывёт дальше, хотя и в несколько другой форме.

В результате постоянных атак провокаторов мои речи больше стали походить на выступления stand-up-комика или сеансы троллинга в реале. Я же в свою очередь из оратора превращался в довольно-таки толстого тролля. Правда, в отличие от большинства других представителей этой прекрасной половины человечества, – я своим ремеслом занимался исключительно в офлайне.

А поскольку мои выступления были популярны и снимались на видео, – перепалки со всякими ябедами не забывались, а оседали в глубинах народной памяти и со временем превращались в анекдоты.

Вот так я стал героем школьного фольклора.

Анекдоты про самого себя я здесь рассказывать не буду. Все они однообразные и пошлые, сюжеты их выстроены исключительно на том, как я кому-то там сказал.

Фактически это и не анекдоты в привычном понимании, а смешные обрывки моих бесконечных диалогов с провокаторами.

Зайдите на любой приличный форум в интернете и понаблюдайте там за работой троллей. Это даст вам замечательное представление о том, что представляли собой эти бесчисленные словесные перепалки со шпиками, ставшие анекдотами и мемами. Пусть даже локального, местного значения. Все эти хохмы никогда ещё не выбирались за пределы нашего района, если не считать их бытования на тониной даче.

Короче, оригинального в этих анекдотах мало, полезного – и того меньше. Зато тупости и пошлости – хоть отбавляй. Рассказывать поэтому я их тут не буду. В Интернете этого добра и без меня хватает.

Так…

Из-за этих анекдотов мы опять отвлеклись. Вернёмся к делу.

В первую очередь, пожалуй, тут требуется рассказать о продолжении моего конфликта с Ниной Ивановной и Снежаной Владимировной. Когда я только начинал писать эту книгу, то долго думал над темой, которая бы красной нитью проходила сквозь все два года моей учёбы в 737-й школе и вокруг которой можно было бы выстроить повествование об этом времени. Сначала мне казалось, что такой темы нет и быть не может. Очень уж густа мешанина происходивших тогда событий. Но потом я понял, что такая тема есть. Это мой конфликт с Ниной Ивановной, Снежаной Владимировной и очень скоро присоединившейся к ним Оксаной Сергеевной.

О последней расскажу поподробнее…

Ещё до окончания первой четверти Илья Михайлович Бронштейн был со своего места снят. Его заменила та самая прокурорша, о которой говорили на своём совещании тонины приспешники, рабы первой категории.

Впрочем, о рабстве и его категориях мы ещё поговорим.

Сейчас же речь пойдёт о другом.

Присланную нам в качестве директора прокуроршу, как вы уже, наверное, догадались, звали Оксаной Сергеевной.

Это была женщина далеко не первой свежести, худая и высокая, со строгим бледным лицом, скуластым и не выражающим никаких эмоций.

Образина та ещё.

Смотреть аж противно.

Но тут я должен заметить, что хотя она и была до невозможности безобразна, – это ей в некотором роде было к лицу. В том смысле, что форма полностью соответствовала содержанию.

Оксана Сергеевна была человеком умственно ленивым, лишённым всякой любознательности. В моральном отношении она выделялась своим ужасающим равнодушием ко всему на свете (и в первую очередь к чужому горю) и вообще скупостью на любые чувства, кроме ненависти. В интеллектуальном же плане директорша отличалось невежеством столь дремучим, что даже проверяющие иногда бывали повергнуты им в шок.

Куда уж там Джорджу Бушу до неё!

Конечно, он путал Иран и Ирак, Словакию и Словению, но это ни в какое сравнение не идёт с теми географическими ляпами, которыми так часто грешила Оксана Сергеевна.

Она, к примеру, полагала, что Африка и Азия – это один континент.

Индия, согласно её мнению, была населена «одними негритосами», равно как и Южная Америка.

Соединённые Штаты Америки, как она полагала, граничили с африканскими странами («А то откуда там столько негров расплодилось?»), а Турция находилась то ли между Италией и Францией, то ли между Испанией и Португалией. Франция в её представлении граничила с Россией и Украиной («А то откуда бы тут Наполеон взялся?»).

Не менее интересны были и другие её суждения, не касающиеся географии. Так, она путала Толстого с Достоевским, их обоих – с Карлом Марксом, а Карла Маркса – с Лениным.

Если бы она знала о существовании Бакунина и Герцена, то и их бы путала с вышеназванными личностями.

Когда я её на такие ошибки указывал, – она говорила: «У того борода, у этого – борода, как их различить-то?». Пророка Мухаммеда она считала негром, а Иисуса Христа – немцем.

Писала она всегда с чудовищными ошибками, знаков препинания не ставила вовсе. Разве что только точку в конце предложения, да и то не всегда.

Короче, всё вы поняли. Человек это был непроходимо тупой. Тупой до ужаса.

Однако это был не предел. В нашей школе водились и более тупые. Но о них я расскажу чуть дальше, а пока закончу про Оксану Сергеевну.

На свою должность она смотрела как на синекуру.

Рассуждала она об этом в том ключе, что раз место куплено, – то и делать ей там ничего не придётся. Она и не делала.

Фактически школой вместо неё управляла Нина Ивановна. Директрисе же только и оставалось, что плевать в потолок да подсчитывать барыши.

Делать это Оксана Сергеевна хотела не где-нибудь, а в подобающем её статусу кабинете. Для учреждения оного был уничтожен класс рисования.

Это, однако, того стоило: кабинет получился великолепный по площади он был как небольшая квартира (42 метра квадратных), персидские шёлковые ковры покрывали там пол из грецкого ореха, полки которых ломились от посуды из чистого серебра.

Посередине комнаты высился могучий и громоздкий стол из красного дерева, а рядом с ним в углу стоял изящный туалетный столик из карельской берёзы. Во главе стола помещалось гигантское чёрное кожаное кресло с ручками из красного дерева. Там восседала директриса. Стену за её спиной украшал гигантский портрет императора Николая II, написанный каким-то художником по специальному заказу ни то за пять, ни то за десять тысяч долларов.

У стены напротив стола располагался роскошный диван, вроде того, что стоял в квартире профессора Преображенского, а перед ним – журнальный столик в стиле хай-тек. Над диваном висела другая картина, также написанная по заказу. На ней была изображена вся императорская семья во главе со всё тем же Николаем II. Эта вторая квартира стоила пятнадцать тысяч баксов.

Да, Оксана Сергеевна была лютой монархисткой и страсть как ненавидела «кровавых большевиков». А заодно и современных коммунистов.

Вот такая у нас была директриса.

Вспомнить про неё, честно говоря, особо нечего.

В отличии от Нины Ивановны она не была для меня воплощением инфернального зла. Для этой роли она и не годилась. Ведь это была самая обыкновенная девочка-припевочка на побегушках, просто офисная серая мышка, путём коррупции и обмана добившаяся звания прокурора, а потом купившая в Минобре пост директора школы.

При виде этой тётки я всегда вспоминал Ханну Арендт с её «банальностью зла». Для меня эта её концепция имела вполне конкретное выражение.

Ладно, об Оксане Сергеевне поговорили.

Теперь расскажу, наверное, о моих сексуальных похождениях. Не зря всё-таки я дал этой главе такое название!

Партнёров у меня было много.

Даже очень.

Из мальчиков, с которыми я тогда переспал, можно было бы сформировать армейскую роту. Про каждого здесь, понятное дело, не расскажешь, но о некоторых моих любовниках поведать стоит.

Вот был, к примеру, в пятом классе такой мальчишка Ярослав Юханов.

Ой красивый сволочью он был!

Впрочем, он и сейчас ничего так.

Теперь, правда, в гомосексуальные игры он не играет, а встречается с какой-то девушкой. Она некрасивая и глупая, но у неё есть трёшка на Кутузовском.

Злые языки поговаривают, что влюбился он в эту самую трёшку, а вовсе не в её владелицу.

Очень может быть, я считаю.

Ярик всегда любил деньги и хорошую жизнь.

Опишу его внешность.

Он был прекрасен.

Типичный представитель балто-славянской расы.

Глаза голубые, нос уточкой, подбородок округлый, невыраженный, скулы широкие, волосы русые. Фигура у него была неспортивная. Животик, бочка, – вот это вот всё.

Говорили, что до того, как он забросил спорт и стал вести сидячий образ жизни, – этот мальчуган имел крепкий пресс. Что ж, возможно. Я, однако, этих легендарных времён не застал, а потому в точности судить не могу.

Когда я пришёл в 737-ю, – Юханов уже ходил с животиком, который только за первую четверть увеличился вдвое. Это был ужасно ленивый мальчик. У него только и было на уме, что в комп поиграть да пиццу пожрать.

Пиццу он любил.

Помню, как-то раз бежал он на физру по людному коридору третьего этажа. Белая майка плотно обтягивала его обвислое брюшко. Он пыхтел и задыхался. Бежать ему явно было тяжело. Левой рукой он держался за сердце.

Боже, в какое возбуждение он меня тогда привёл!

Это было чертовски сексуально!

Жил Юханов недалеко от меня. Его дом стоял прямо у метро Фили.

После школы, помню, я частенько забегал к нему минут на тридцать, и мы предавались чистому разврату.

Ах, спасибо тебе, содомский грех!

Всё же содомия – это счастье.

На квартире у Ярика вообще часто собиралась едва ли не вся школьная sodomitische Kompanie, как называла нас Нина Ивановна.

Боже что там творилось!

Нет, вы себе этого представить не сможете. Об этом и не рассказать-то толком, – видеть надо.

Хотя ладно. В общих чертах описать это нечто я попробую.

Это были настоящие оргии!

Грязные, жестокие и пьяные.

Виденные мною там картины как-то невольно поднимали в памяти рассказы о повседневной жизни лондонского андеграунда в шестидесятые.

И первое, что приходит на ум, когда я рассказываю обо всех этих кошмарах, – так это грязь. Жуткая, просто абсолютно нестерпимая грязь в квартире Юханова.

Грязь эта воцарилась там лишь на время оргий, но ощущение бывало такое, что она всегда была на своём месте, едва ли не от сотворения мира. Да, грязища была жуткая как в наркопритоне каком-нибудь.

Жесть полная.

Журналистов с НТВ привести не стыдно.

Грязища эта, доводившая меня своим видом до озноба и дрожи, – была обусловлена другой особенностью этих кутежей. Речь идёт о непрерывном пьянстве и потреблении различных веществ, которыми всё это дело сопровождалось.

А оргии эти продолжались долго. Родители Ярика часто уезжали куда-то по своим родительским делам, притом уезжали обычно надолго: на неделю, на две…

Всё это время, разумеется, в оставленной квартире не стихали самые безбожные страсти. Юханов и его друзья только и делали, что всё это время обжирались и пьянствовали, курили марихуану и кололись героином.

Героин, правда, пробовали не все, но вот коноплёй баловался каждый.

Нет, вы можете себе это представить! Маленькие довольно-таки дети (Ярику тогда было 11 лет) жрут водку, курят гаш и неустанно совокупляются.

Притом длится это всё не день, не два, а неделями!

Нет, не так.

Не-е-еде-е-елями!

Вид со стороны это, честно говоря, имело совершенно психоделический.

Участники этих жутких сборищ проводили время так: проснулся, водки выпил, пожрал чего-нибудь, сексом позанимался, опять выпил, опять пожрал, траву покурил, снова пожрал, ещё выпил, заново уснул.

Можно переставлять в произвольном порядке. Суть от этого не меняется.

Так проходили недели...

Квартира, разумеется, за это время нещадно загаживалась, а потом ускоренно приводилась в порядок.

Я хотел бы сказать, что никогда и нигде таких оргий больше не видел.

Но сделать так, – значит покривить душой.

В действительности эти юхановские сборища мало чем отличались от бесчисленных оргий, которые устраивались тогда и устраиваются сейчас моими соучениками.

В 737-й каждый, у кого родители хоть на пару дней отлучались из дома, – обязан был устроить оргию.

Именно обязан. На это смотрели не как на прихоть или желание, но как на долг по отношению к коллективу.

Уклонизм в таких делах наказывался страшными побоями. Тот, кто отказывается звать ребят к себе домой, – отбивается от коллектива и нарушает субординацию.

А это совершенно недопустимо!

Нарушение субординации – это табу, притом абсолютное.

Школота сильна своей сплочённостью. Только благодаря этому своему качеству ученическая масса может противостоять террору со стороны учителей и всяких монстров, типа Нины Ивановны.

Поэтому всякий, кто отбивается от коллектива, –портит общее дело и помогает врагу.

А этого у нас не любят.

Лучший пример этой самой ученической сплочённости – это, пожалуй, коллективный саботаж домашних заданий. Суть в том, что, если кто-то один домашку не делает, – ему просто влепляют без разговоров пару. Если же целый класс систематически не делает домашние задания, – то ставить двойки всем учителя не могут, ибо это ухудшает статистику.

А на статистику у нас в школе молятся.

Учителя и их монструозное начальство, понятное дело.

Школоте-то плевать.

Но уметь использовать слабости своих врагов – величайшая сила. Не использовать же их – величайшая глупость.

Аналогичным образом целые классы прогуливают какие-то отдельные уроки или школу вообще, игнорят и третируют некоторых учителей. Осуждать такую практику, разумеется, может либо ханжа, либо совершенно не знакомый с реалиями российской школы человек. Остальные поймут, конечно. Надеюсь, что поймут.

Для простого российского школьника, на которого не распространяется ни Конституция (а на кого она у нас вообще распространяется?), ни тем более Конвенция о правах ребёнка, – это, пожалуй, единственный способ защититься от многочисленных и опасных угнетателей. И осуждать его за естественное для всякого психически здорового человека стремление к свободе – есть низость и подлость. А вдобавок ко всему – ещё и контра.

Работать эта структура, однако, может лишь при полном, практически абсолютном конформизме всех членов коллектива.

Тут нужна жёсткая круговая порука.

А это значит, что все, кто противится диктату группы и, к примеру, делает домашние задания, – подвергаются беспощадной травле и постоянным экзекуциям.

Но сплочённость достигалась не только посредством наказаний, но и с помощью постоянных и совершенно обязательных совместных попоек и оргий.

Да, оргии в нашей школе были знатные!

Сам я, конечно, никогда в них не участвовал, но заходил и к Юханову домой во время этих симпозиумов и к другим своим товарищам.

Просто приходил погостить, проведать. Ничего такого.

Увиденного мне и так хватило.

Сейчас такие собрания стали называть вписками. Мне это слово не очень нравится. Какое-то оно сколькое, змеиное. У нас всё это называлось просто – поебалово.

Да, именно так говорили в 737-й. У нас это слово в пословицы вошло. Тоня, помню, часто говорила: «Что слюни распускаете, сосунки, вся жизнь – это поебалово!». И так далее…

Короче, оргии у нас любили.

Тут должен отметить, что на фоне простых, обычных, так сказать, попоек выделялись и особые, почти легендарные.

Вот, помню, учился в параллельном с нашим классе один товарищ. Фамилия у него была Лазаренко, а имени я никогда не знал.

Его у нас по имени всё равно никого не называл, а звали его все по прозвищам.

Всего их у него было три: Лазарь, Черныш и Водочный Генерал. С Лазарем понятно, а вот Чернышом его прозвали из-за внешности: невысокий, толстый, с выступающим далеко вперёд животиком, мышцы дряблые, ягодицы толстые, сам весь бледный, лицо круглое, как луна, глаза карие. А волосы – чёрные, как смоль.

Короче, был он в моём вкусе, и я иногда с ним даже того…

Ну, вы поняли.

Третье же его прозвище было связано с эпичнейшими попойками, в которых он принимал участие.

Величайшая из них состоялась в июле 2015 года. Прошу прощения, что так перескакиваю во времени, но ничего не поделаешь. Тогда его родаки на целый месяц уехали в отпуск на море, а сына оставили за дачей присмотреть.

Черныш, понятное дело, тут же позвал к себе друзей.

Этого дня он ждал долго: копил денежки да искал, где подешевле можно разжиться водочкой.

На все деньги они с друзьями купили себе много-много всякого крепкого алкоголя.

Виски там, ром и так далее. Целый месяц они безвылазно сидели на этой самой даче и бухали в режиме non stop.

За день до приезда родителей они прекратили свою оргию, прибрали дом и разъехались по домам.

Родители вернулись и ничего особенного поначалу не заметили. А на следующий день у Черныша началась белая горячка…

Это была первая в его жизни белочка. И далеко не последняя. Во второй раз это с ним случилось на осенних каникулах в том же 2015 году.

Тогда, собственно, он и стал Водочным генералом.

На сей раз попойка продолжалась всего неделю. Далее последовал резкий выход из запоя, а за ним – белая горячка. В школу он пойти в таком состоянии, разумеется, не мог. Вестей от него тоже никаких не было, а потому тоня отправила к нему домой целую делегацию из семи человек.

Взору этих счастливцев предстала весьма забавная картина.

Лазаренко, одетый лишь в семейные трусы и майку-алкоголичку, с невероятно важным видом расхаживал туда-сюда вдоль целиком заставленного пустыми бутылками письменного стола, бормотал и напевал себе что-то под нос, периодически разражаясь жутким безумным хихиканьем, он вращал глазами и никого, казалось, не видел.

В один момент он остановился и заорал во всё горло, уставившись на стоящие на столе бутылки: «Ро-о-ота-а-а! На-а-апра-а-аво-о-о! Ша-а-агом ма-а-арш!». И сам начал маршировать.

После этого случая его и прозвали Водочным генералом.

Да, Лазаренко крут, конечно, но был ведь у нас ещё и Губкин.

О нём я уже писал раньше, но проникновенный рассказ Юлии Николаевны о том, как он назюганился (люблю это слово!) и заснул на козле, – не может выразить всей сущности этого человека.

Трезвым он, насколько я помню, не бывал никогда.

Ну, в шестом классе может ещё и бывал иногда, – но потом уже точно нет. Он пил всегда, он пил везде, он пил при любом удобном случае. Он даже во время урока частенько умудрялся хлебнуть.

Губкин любил повторять: «Трезвость – это мерзость!».

Должен сказать, мне чуток жалко его. Уже в шестом классе он вечно ходил с опухшим и красным лицом. Глаза его всегда были тусклые и масляные, какие-то стеклянные и абсолютно пустые. В седьмом классе у него стало болеть сердце, начали проявляться первые симптомы диабета и развилась подагра. Он мучился от одышки, ему трудно было встать утром с постели, постоянно болела голова, мучили гастрит и язва.

Скончался этот толстяк, надо сказать, весьма курьёзным образом.

Случилось это в январе 2016-го. Не помню точно, в какой день.

А дело было вот как.

На новогодних каникулах наши школьные пьяницы решили собраться у кого-нибудь и устроить оргию.

Лазаренко в это время ещё не отошёл толком от второго в своей жизни делириума, а его родители теперь наотрез отказывались оставлять сына без присмотра даже на полчаса. При этом они строжайше запретили ему бухать, что очень расстраивало Черныша и вгоняло его в глубокую депрессию.

Собрались поэтому не в полном составе на квартире у Саши Румянцева.

Мальчишка этот был хороший. Ростом он вышел, хотя и не великим, – так, средненький. Что толстый, не скажешь, но животик имеется, притом заметный, и вообще фигура неспортивная, сутуловат немного. Лицо треугольное, сужается книзу, подбородок закруглён, волосы светло-русые, щёки пухлые. Нос у него был маленький, размерам лица совершенно не соответствовавший, чуть вздёрнутый и почти всегда немного красный у кончика, что свидетельствовало о пристрастии к вину. Лицо его было подвержено едва заметным со стороны нервным тикам.

Так, он постоянно шмыгал то одной ноздрёй, то другой. Это придавало ему несколько вороватый вид и делало похожим на стереотипного жулика из одесской подворотни. Глаза у него всегда были полупьяные, а взгляд – жирный. Да и вообще выражение лица у него было почти всегда самодовольное и глумливое.

Одевался Румянцев довольно изысканно. Этим он отличался от Губкина, зимой ходившего в потёртых засаленных джинсах и колючих свитерах, а летом разгуливавшего по всему району в потной и вонючей майке-алкоголичке и никогда не знавших стирки шортах, которые больше походили на трусы. Не был он похож и на Лазаренко, вечно щеголявшего в чистых, но едва налезающих на его обширное седалище джинсах и плотно обтягивающей его торчащий мамон жёлтой футболке.

Да, Сашка в отличии от этих любил одеваться красиво.

Он вечно ходил в дорогих узких кроссовках на толстой белой подошве, чёрных брюках-галифе и белых шёлковых рубашках с серебряными пуговицами, которые он всегда носил навыпуск.

Эх, элегантный был юноша!

А все эти его томные и ленивые движения, вымученные и чрезмерные манеры, плавная, практически бархатная речь и нежный. Чуть заливистый медовый голос, заметная даже на его довольно смуглом лице бледность, – всё это делало его похожим на прожигающего жизнь отпрыска какого-нибудь вконец выродившегося дворянского рода из Южной Европы.

Однако это впечатление было крайне обманчиво. Сашка – потомственный пролетарий. Его отец – простой рабочий завода Хруничева.

Так вот этот самый рабочий со своей женой поехал встречать Новый Год то ли к друзьям, то ли к родственникам. Мальчишки в это время заняли пустующую квартиру и устроили там бухалово.

Тут мне надо кое-что пояснить.

У нас в школе существовала строгая иерархия различных оргий.

Так, бухалово – самая низшая её ступень. Это просто пьянка и ничего более. Чуть выше находится обжиралово – это когда пьянство сопровождается обжорством. На самом верху находится поебалово, во время которого пьянство, обжорство, приём наркотиков и безудержный секс сливаются воедино.

Губкин и вся эта компания были минималистами. Всем прочим оргиям они предпочитали простое бухалово. Это куда менее накладно, да к тому же секс и еда отвлекают от главного. То есть выпивки.

Описанные мною выше оргии, закончившиеся для Лазаренко белой горячкой, в сущности, тоже были тем самым бухаловом.

Вот и тогда они собрались у Румянцева и просто стали жрать ром и коньяк, почти не закусывая. Так продолжалось несколько дней.

На исходе ни то второго, ни то третьего дня Губкин вышел на балкон покурить. Он был мертвецки пьян.

Ну, вышел, закурил. Курил он, кстати, только «Беломор», а потому и пахло от него соответствующе.

У нас, впрочем, этот запах любили.

Считалось, что настоящий школьник должен пахнуть крепким донским (или кубинским) табаком, убийственным контрафактным одеколоном и, разумеется, бухлом. Желательно ромом или абсентом, но ни в коем случае не виски.

Не знаю, как вам, но мне это всё, честно говоря, очень нравится. В этом есть какое-то непримиримое сопротивление навязчивому и липкому духу нашего беззубого времени. Сейчас, когда повсюду распространяются разные детокс-секты, биохакинг и тому подобная дрянь, – разделять такую систему ценностей уже есть акт большого гражданского мужества.

Поэтому, собственно, я и восхищаюсь некоторыми порядками российской школы.

Многие обычаи школяров идут вразрез с существующим сегодня мейнстримом.

И это замечательно.

Такие социальные практики должны всячески поддерживаться.

Однако вернёмся к Губкину.

Он вышел на балкон и закурил. Стоять ему было трудно, ибо он был пьян. Поэтому незадачливый курильщик сел на скамейку, специально поставленную там Румянцевым для неравнодушных к табаку друзей.

Сам Сашка тоже покуривал и травку, и табачок, но страстным любителем не был.

Очень скоро Губкина разморило, и он заснул.

Да, прямо на балконе.

Там его и нашли утром.

Он сидел на скамейке с закрытыми глазами. В толстых, пожелтевших от табака пальцах была стиснута недокуренная папироса. Пока он замерзал на балконе, его друзья валялись в дупель пьяными и лыко не вязали. Помочь ему они, разумеется, не смогли. Ночью была метель. Труп его запорошило снегом.

И это было прекрасно!

Так, во всяком случае, говорят те, кто видел.

Так умер Губкин.

На его могильном камне есть надпись: «Растратившему всё!».

Автор этой эпитафии – Света Солнцева.

Что касается Лазаренко, то его срок наступил через полгода. В июне 2016-го он снова ушёл в запой, но третьего прихода белочки не дождался. Умер от инсульта.

Что касается Румянцева, то он здравствует и поныне.

С того времени он уже успел бросить школу, не окончив даже девяти классов, и заняться мошенничеством (под руководством тони Боженко, разумеется), побыть какое-то время в бегах и поукрываться в заброшенных деревнях русской провинции, потом вернуться в Москву и по поддельным документам поступил в Финансовый университет при правительстве России, проучиться там с отличием два курса, а потом бросить учёбу, не выдержав тотального мещанства и скудоумия своих однокашников, и возвратиться к жизни честного грабителя.

Короче, теперь Румянцев – настоящий Арсен Люпен. И выглядит, кстати, соответствующе.

Однако вернёмся к делу.

Как вы уже, наверное, догадались, в нашей школе любили выпить и закусить. Таковы были наши традиции! Ими мы славились на всю Москву. Впрочем, славимся и теперь. Вспомнился один куплет из школьной песенки как раз про это:

Выпью я одеколон,

Закушу котлетой,

Буду прыгать под музон

Я с девчонкой этой!

А дальше там было:

А девчонка хороша!

В труселя б забраться!

– Покури-ка гашиша,

Будем мы ебаться!

Очень крепкий то гашиш, –

Он пизду раскроет!

Секс крутой тебя, малыш,

С головой накроет!

И так далее. Песня длинная. Заканчивается она так:

Буду девушек ебать

Всю свою житуху,

Каждую я буду брать

В жизни этой шлюху!

Таких песен у нас в школе ходило множество. Их и не сосчитать-то. Детская фантазия богата на такие вещи.

Что касается первого приведённого мною куплета (в самой песне он идёт третьим), то да, у нас очень даже пили одеколон и всякую парфюмерию. Предпочитали розовый лосьон и «Шипр». Последним у нас часто заменяли слишком дорогой (для некоторых) абсент.

Точно так же наливали пахучую жидкость в стакан, опускали туда кусочек сахара, потом клали его на специальную ложку (или как там эта штука правильно называется?) поджигали и наблюдали за тем, как горящий и плавящийся сахар медленно капает в напиток, окрашивая его не столько в белый, сколько в мутно-серый цвет. Потом пили. Обязательно залпом и до дна. Не все могли…

Вот так у нас пили «Шипр». Ложку для сахара, понятное дело, часто заменяли большой вилкой. Но выглядело всё равно красиво.

С розовым лосьоном было иначе. Его у нас просто мешали с колой или детским шампанским. Эту смесь обычно потягивали от нечего делать в столь редкую у нас летнюю жару.

Однако это всё для бедных, для рабов низших категорий.

Впрочем, даже среди них многие отказывались пить эту бурду. Все, у кого хоть немного водились деньги, пили настоящий абсент и виски с колой, как мой отец.

Но абсента много не выпьешь. Он и дорогой, и крепкий больно. Да и сахара сколько ни добавляй, – а полынь чувствуется.

По-настоящему народным был у нас другой напиток.

Называли его по-разному: «Буратино», «Карлсон», «Буря», «Розовый слон»... Но чаще всего просто – «Сладкая смерть».

И он полностью оправдывал своё название.

Готовили это пойло так.

Сначала делали брагу. Из неё (путём двойной перегонки и фильтрации) получали чистый спирт. С помощью сифона его насыщали углекислым газом. Потом туда доливали заблаговременно сваренный сахарный сироп и что-нибудь для вкуса и запаха. Фруктовый или ягодный сок, приятно пахнущие эфирные масла и всё в таком духе. Иногда ещё красители пищевые добавляли. Всё. Напиток готов. Крепость его колебалась обычно от 50 до 80 градусов.

Эту бурду у нас глушили стаканами.

«Сладкую смерть» очень все любили. Любили за то, что она быстро превращала человека в свинью. Эффект она приносила мгновенный, очень мощный и притом совершенно оглушающий, как удар обухом по голове. Новичков она с одного стакана валила под стол.

– «Карлсона» я пью потому, – говорил мне однажды Лазаренко. – что люблю тупо ужираться в хлам. В стельку. В дупель. Вот так, короче, чтоб под столом валяться! Это я люблю!

Ага, знаем мы этого «Карлсона». Дружба с ним оборачивается не только алкоголизмом, но и диабетом.

Боже, скольких моих знакомых он уже подсадил на инсулин! А скольких ещё посадит! Короче, страшная вещь.

У нас её многие специально пьют, чтоб заболеть чем-нибудь и в армию не идти.

Впрочем, для этих целей употребляются все алкогольные напитки.

Да, кому-то это, возможно, покажется странным (как и всё, что творится в нашей школе), но это действительно так: многие у нас готовы были относительно добровольно заболеть хоть подагрой, хоть малярией, – лишь бы только в армию не идти.

Впрочем, об этих уклонистах-косарях речь ещё пойдёт дальше. А пока закончим разговор о выпивке.

Очень любили у нас пить горячее молоко с ромом.

Готовилось оно очень просто. Сначала на плитке разогревали как следует молокою. Потом туда добавляли очень крепкий тёмный ром и порошок корицы.

Этот специфический коктейль у нас ещё называли «грогом».

Почему, – не знаю.

Этот самый «грог» у нас пили вообще постоянно.

Считалось, что это и не бухло вовсе, а потому здесь никто себя не ограничивал. Почти все пили его за завтраком.

Тут, надо сказать, я их прекрасно понимаю. Когда ты совершенно невыспавшимся встаёшь с кровати в шесть утра, а за окном воет пробирающий до костей ветер и льёт дождь, – чувствуешь себя ужасно. Стоит лишь чуть сдвинуть с себя одеяло, как всё тело тут же охватывает озноб, не проходящий обычно по несколько часов. Зубы при этом стучат от холода. А пробуешь ступить босой ногой на пол, – тут же схватит судорога. Ноги ватные. Стоять на таких невозможно. Очень хочется спать. Жуткое состояние.

Я выходил из него с помощью крепкого кофе. Мои друзья предпочитали «грог».

Да, завтрак без «грога» – это для наших было бы ну совсем как-то странно и непонятно.

Обед, впрочем, тоже. И ужин.

Школота пила «грог» так, как англичане пьют чай, а американцы – кофе. То есть в огромных количествах. Он сопровождал у нас практически любую трапезу.

Лишь в жаркие летние дни «пьяное молоко» уступало-таки место вискарю с колой.

Вот, собственно, основные горячительные напитки нашей школы. Помимо всего этого у нас, разумеется, знали и крепкий кофе с коньяком, и сладкий чай с ромом (а вот это уже почти что настоящий грог!). Но это основное.

Так что ежели кому захочется ощутить себя настоящим школьником, – то милости просим.

Тут, как говорится, свои мозги не вложишь.

Пили у нас, разумеется, не только за обедом. Полшколы ходило на занятия с армейскими флягами, полными водки, рома и виски.

Считалось, что настоящий школьник всегда должен носить с собой стратегический запас бухла. И при любом удобном случае прикладываться к нему. Многие поэтому ходили у нас навеселе. А ещё считалось, что настоящий школьник обязан прямо с утра пить ром или абсент. Не пьянея!

Да, пьянеть при этом было никак нельзя. Захмелеть от одного стакана – это стыдоба. Это значит, что ты слабак, дохляк и ботан, а не настоящий школьник. Настоящий школьник даже после полулитра водки остаётся трезвым.

Я, наверное, уже достал вас этим самым настоящим школьником. Надо вам, пожалуй, объяснить, что это вообще такое.

Настоящий школьник – это идеал. Тот самый идеал, к которому все должны стремиться. Все обязаны стремиться!

Существует ещё такое понятие, как настоящая школьница. В принципе то же самое, только для девочек.

Есть много разных мнений на то, какие они, – настоящие школьники? Все эти мнения противоречат друг другу в деталях и мелких частностях, но сходятся в общих чертах.

Если все из обобщить, то получается довольно ясная картина.

Из неё явствует, что настоящие школьник и школьница должны походить ни то на Бонни и Клайда, ни то на Лару Крофт с Индиана Джонсом.

Итак, настоящий школьник должен много пить, но не пьянеть, курить страшно вонючий табак, принимать наркотики, жрать всё подряд, в три горла, выливать на себя по литру «Тройного одеколона» в день, одеваться так, чтоб вся улица пялилась, обязательно быть хамлом, не читать ни газет, ни книжек, ни интернет-изданий, прогуливать уроки, отлынивать от домашних заданий и вообще тщательнейшим образом оберегать своё невежество (списывать на экзаменах при этом не дозволялось; если списываешь, – значит трус), постоянно заниматься сексом, но полностью воздерживаться от онанизма (онанизм – тоже табу, как и списывание на контрольных), забивать на физкультуру и двигательную активность вообще, иметь пивной живот, верить во всё, что говорят на канале РЕН-ТВ, быть нацистом, драться со всеми подряд, промышлять вандализмом и ночным разбоем.

Вот такой он, – настоящий российский школьник. А вы чего ожидали?

Настоящая школьница в принципе должна делать всё то же самое, но с поправкой на её женственность.

Так, она не только должна лить на себя духи тоннами, но обязана наводить такой макияж, чтоб за пудрой лица видно не было. Пивного живота тоже мало. Настоящая школьница должна иметь ещё огромную жирную задницу и покрытые целлюлитом ляхи. Что касается вандализма и разбоя, – то там всё остаётся в силе.

Настоящая школьница дерётся как мужик! Здоровый и сильный.

Как читатель, наверное, догадывается, настоящим школьником мог считаться далеко не каждый ученик 737-й. Это, однако, не означает, что те самые настоящие – это какие-то сказочные персонажи, вроде добрых участковых и честных следователей. Нет, подпадающих под определение настоящего школьника у нас было довольно много.

Одним из таких подпадающих был Денис Кутузов. И вот тут-то мы возвращаемся к той теме, которую я оставил для того, чтобы поведать вам об оргиях и бухле, – к моим сексуальным приключениям.

Дело тут в том, что я не смог бы рассказать толком о Денисе, не коснувшись нашей близости.

Для начала поведаю о том, кто, собственно, был этот Денис. Нет, не о том, как он выглядел, а про то, каким человеком он был.

Денис старше меня на год. Он родился в 2000 году. Его отец, Михаил Кутузов, был инженером с завода Хруничева.

Помню, когда я впервые встретился с этим человеком лицом к лицу, то не поверил, что передо мной действительно стоит отец Кутузова.

Произошла эта встреча одним ужасающе жарким, влажным и душным вечером в августе 2017 года.

Это был поджарый невысокий мужчина с острыми чертами лица, совершенно пожелтевший и как бы высохший на нём кожей и пронзительными голубыми глазами. На вид ему было лет сорок, в реальности – пятьдесят семь.

Одет он был в клетчатую рубашку с короткими рукавами и тонкие бежевые брюки. Через плечо была перевешена огромная чёрная сумка, до отказа набитая какими-то инженерными бумагами. Он был очень живым и до невозможности говорливым, постоянно острил и подкалывал. Словом, он был совершенно не похож на своего вечно ноющего, ленивого и туповатого сынка.

Чем был обусловлен этот контраст, – право говоря, не знаю.

Однако факт остаётся фактом: Дениска вырос совершенно пустым, избалованным и ни на что не годным маменькиным сынком. Не исправили этого даже развод и последующий брак матери с одним фитнес-тренером.

У Дениса рано сформировалась компьютерная зависимость. В четыре года он в первый раз сел за комп поиграть и очень быстро подсел. В начальной школе он проводил за игрой восемь часов каждый день.

И так бы, наверное, это всё и продолжалось, и Денис бы просиживал сутками у монитора, приближаясь к трагической смерти от инсульта на семнадцатом году жизни, но… Такая история была бы чересчур обыденна, чересчур тривиальна для нашей школы.

Ведь 737-я школа – это то место, где не только всё может произойти, но и всё происходит.

В судьбу Дениса вмешалась Тоня.

Я не знаю, почему так получилось, но он одним из первых вступил к ней в рабство. Он добровольно отдал себя в полное распоряжение этой маленькой злобной девочке. Сначала он был просто домашним рабом, который иногда делал массаж своей госпоже. Потом это переросло в нечто большее, и он стал её любовником.

Рабовладельческая корпорация Тони к тому времени изрядно разрослась. Доходы потекли рекой. Вот на эти-то добытые потом и кровью несчастных рабов деньги и жил припеваючи этот бездельник. До недавнего времени жил…

Впрочем, утопающим в роскоши паразитом он стал значительно позже, – в восьмом классе.

Тогда же, когда я только пришёл в 737-ю, – он был самым что ни на есть обыкновенным рабом.

Тоня буквально на моих глазах стала приближать его к себе.

Вот, помню, такая сцена была.

Перемена. Четвёртый этаж. Стоим мы втроём у стены: я, Миша и Денис.

Стоим, значит, себе, разговариваем.

Миша с Денисом шоколадные батончики жрут. Как всегда, в принципе. Я не жру, – терплю до дома. В этот момент к нам приходит Тоня.

– У-у-у, Де-е-ени-и-иска, ты та-а-ако-о-ой сексуа-а-альный! – пропела она гламурным фальцетом, засовывая руку Денису в штаны.

– У тебя та-а-ако-о-ой хуй, та-а-ака-а-ая жо-о-опа! Я тебя о-о-обо-о-ожа-а-аю!

Мы с Мишей стояли как пришибленные. Денис в это время расплывался в довольной улыбке.

– Ну, я пошла! – воскликнула Тоня, освобождая ягодицу своего суженного из плена своих цепких пальцев, и, чуть виляя бёдрами, удовлетворённая пошла дальше.

– Что это было?! – с удивлённым и даже немного шокированным видом спросил Миша.

– Ща расскажу! – довольно воскликнул Денис, закуривая сигарету. – Сижу я вчера, значит, в ВК. Сижу-сижу себе, болтаю, значит… Время позднее уже, десять вечера, как-никак.

Тут мне Тоня ни с того ни с сего пишет: так, мол, и так, чтоб быстро, значит, зад оторвал и мчался к ней на Сеславинскую. Ну, я, понятное дело, мигом оделся и рванул. Я человек подневольный, а с Тоней шутки плохи. Пришёл. Тоня мне открыла. В халате банном она была. Говорит, мол, проходи в гостиную, садись и жди. Ну, я на диван сел, стал ждать, а Тоня к себе в комнату пошла. Дома у неё темно было. Только в гостиной торшер горел. Ну, сижу я себе, жду сам не знаю, чего.

Скучно стало.

Начал по шкафам со скуки лазить.

Ну, типа, вдруг чо интересное найду.

И нашёл. Бутылку рома тёмного нашёл. Ну, взял стакан из буфету (у них там шкаф с посудой стоит ещё). Налил. Выпил. Хорошо так стало… Посидел-посидел, – опять скучно стало! Ну, я выпил ещё. Потом ещё через время…

А стакан-то большой был, на двести граммов. Так что я решил: всё, – хватит! А то ещё немного выпью и спать повалюсь к чёрту. Сижу, значит, себе, не пью. А в сон всё равно клонит…Стал по комнате туда-сюда ходить, чтоб не уснуть только. Я ж ещё дома хлебнуть успел. Думал, всё уже, – сёдня поручений точно никаких не будет. Ну, и пропустил виски пару стаканчиков… Пока у компа сидел. Вот и хожу я так, хожу… Не заснуть пытаюсь.

Тут дверь открывается в тонину комнату.

Она высовывается и говорит: иди, значит, в спальню родаков её, до трусов раздевайся и ложись под одеяло.

Ну, я пошёл, разделся…

Лёг. Лежу. Чувствую, что ща усну. Засыпаю уже. Тут дверь открывается. Со скрипом так… А я в темноте голый лежу. Страшно как-то, боязно…

А там на пороге Тоня в ночной рубашке стоит. Волосы, растрёпанные у неё. Ну вылитая девочка из «Звонка». Я аж взвизгнул от ужаса. Пискляво так взвизгнул… А она в это время на меня уже лезет! Я на спине ещё лежал, а она прям на ноги мои села, перевернуться не даёт.

Секса хочет… Но какой секс-то?! У меня со страха там всё сжалось, хуй – что дохлая селёдка! Так она мне дрочить начала! Чо дальше было, – не помню, короче. Я там отрубился потом…

Утром просыпаюсь. Встаю, из комнаты выхожу, значит… Там Тоня, короче. Кофе, значит, пьёт себе.

Говорит, так, мол, и так. Понравился ты мне, значит, ебёшься обалденно, это вот всё… Короче, хочу, говорит, чтоб ты любовником моим был.

А я-то разве против?! Я-то как раз не против ничуть! На том и порешили, значит. Я, короче, любовник её теперь.

Так, значит…

Вот так начался долгий (и даже немного мучительный) путь Дениска к вершинам богатства, славы и влияния.

Но достигнет он их позже, а потому вернёмся к делу.

Мои отношения с Денисом складывались в основном по тем же канонам, что и с остальными мальчиками. То есть никакой духовной близости между нами не было.

Только секс, – и ничего лишнего.

Такие отношения в нашей школе вообще считались единственно нормальными. Секс у нас воспринимался в сугубо утилитарном ключе, как простое развлечение, ни к чему не обязывающее совместное удовольствие, чистый гедонизм (хотя это слово у нас мало кто знал).

В нём не было ничего сакрального. Это всё равно, что пивка попить вместе. То есть вообще не тема.

Кстати, про пивко ещё надо сказать.

На Большой Филёвской, буквально в двух шагах от школы, находился (да и сейчас, пожалуй, ещё находится) один замечательный бар.

Названия он не имел.

Просто бар, – и всё тут.

В народе же его прозвали так: хуёвый бар для школьников. Тут уж, как говорится, ни убавить, ни прибавить.

Да, всё-таки народное название – самое точное. Лучше об этом месте и не скажешь.

Бар этот и впрямь был ну совершенно нереспектабельным. Нормальный человек в такое место не зайдёт. Один только внешний вид прохода (иначе и не скажешь) туда уже вызвал у некоторых гомерический хохот.

Это была грандиозная дыра, отвратительно зияющая чернотой в бежевом теле дома. Стены вокруг неё были выложены призванной изображать камень плиткой, от которой за версту разило бутафорией. Прямо над этой чёрной дырой криво висела напрочь выцветшая вывеска. Уж не знаю, сколько лет она там висит, но помню, что когда мне было четыре года, и мы с бабушкой гуляли в тех местах, – она уже была. И поныне её не заменили. Во всяком случае, когда я последний раз выезжал на ознакомление с экспертизой две недели тому назад, – она всё ещё была на своём законном месте.

Впрочем, за это время многое могло перемениться…

Это что касается наружности.

Внутреннее же убранство бара своим видом заставляло вспоминать всякие ужасы про диккенсовскую Англию.

Да и вообще это было очень диккенсовское местечко. Притон просто какой-то! Шалман настоящий! Разбойничье логово! Вертеп разврата!

Это, если вы не поняли, я говорю с восхищением.

Да, это было классическое, совершенно хрестоматийное нехорошее заведение, где ошиваются всякие прощалыги. Настоящий салун на Диком Западе! В таких вот грязнющих барах Лондона и Ливерпуля начинали когда-то свой путь известные андерграундные рок-группы.

Короче, вы меня поняли.

Так да, о прощалыгах.

Кроме школьников, собственно, никто в этот бар и не ходил. Отчасти потому, что за ним давно и прочно закрепилась дурная слава.

Ну кто, скажите мне на милость, пойдёт в хуёвый бар для школьников? Только школьник!

Вот поэтому там всегда было полно народу.

Школота валила туда просто толпами.

Первые посетители появлялись уже в семь утра. Это были любители пропустить по кружечке перед занятиями. Тогда же уходили последние. Эти прямо из бара шли на уроки.

До трёх часов там сидели за пивом прогульщики, а во второй половине дня начиналась ажиотация: после уроков едва ли не половина школы шла туда пропустить по стаканчику. Потом основная масса расходилась по домам, и в баре оставались только самые стойкие. В восемь вечера начинался второй наплыв публики. Вот тогда в баре реально было не протолкнуться!

Школьники там были как сельди в бочке. Сидячих мест не хватало, и многие бухали стоя, прислонившись к стенам. Пик всего этого бывал в одиннадцать, но окончательно все расходились к четырём утра. Потом в баре оставались лишь некоторые пьянчуги, досиживавшие до начала занятий.

Кстати, рядом с этим баром, в одном из соседних подвалов, находился продуктовый магазин с богатым ликёроводочным отделом. Там возле кассы, помню, висела ещё такая табличка: «Мы не продаём алкоголь и табачные изделия детям до 18:00. Это закон!». Это, кончено, была шутка. Бухло и курево там продавали в любое время суток.

Денис, по праву считавшийся настоящим школьником, был, разумеется, и завсегдатаем обоих этих заведений.

Он вообще знал толк в выпивке…

Каждое утро, едва встав с постели, – Кутузов обязательно выпивал 50 граммов рома или виски. Для этой цели он всегда держал под кроватью пару-тройку бутылок. Затем он пил за завтраком «грог», кофе с коньяком или чай с ромом. Перед школой обязательно заходил в бар пропустить пару кружечек светлого. Поскольку же вставал Денис никак не раньше восьми, то к нам он приходил ко второму-третьему уроку. В школе Кутузов не появлялся без фляги, вечно наполненной крепким ромом. После уроков он снова шёл в бар выпить пива, а потом отправлялся домой обедать. За обедом Ден пил «грог», пиво (ещё раз!), вино и всякие ликёры. Затем он отдыхал, а часов в десять садился ужинать. За ужином Кутузов пил абсент, ром, виски и «Сладкую смерть». Перед сном Денис обязательно выпивал 50 граммов коньяка («Чтоб спалось хорошо!»). И лишь затем чистил зубы и ложился в кровать.

Понравилось?

Хотели бы так?

Не знаю, как вы, но я Денису иногда завидовал. Мне хотелось бы быть на его месте. Он настоящий обыватель, узколобый мещанин, школота, мыдло.

А я что?

Вшивый интеллигентишка! Полное ничто!

А Денис – это, как-никак, народ!

А народ – это звучит гордо!

Впрочем, завидовал я зря. Окажись я на месте Кутузова, – ничего бы не смог из того, что в жизни своей делал он. Это уж точно.

Так, помню, именно в эти времена Дениска решил спать диггером, сталкером и невесть кем ещё.

Тогда они с Глебом Грэхэмом (ну, это тот самый, который тупой и на кролика похож) по всяким заброшкам лазили. Лазили много, притом всегда в ночное время. Чтоб страшнее, видимо, было.

Денис постоянно нас тогда забавлял своими рассказами об увиденном где-то там.

Вот, помню, рассказывал он нам о том, как они с Глебом в заброшенный детский сад полезли. Это, правда, не тот был детсад, который совсем жуткий и на Тучковской.

Они в другой полезли, на Новозаводской. Он тоже, надо сказать, довольно жуткий, но всё же не настолько.

Тёмными осенними ночами оттуда доносится детский плач, а по тёмным комнатам блуждают синие огоньки. Иногда даже днём удаётся увидеть стоящего у окна призрака, – маленького плачущего мальчика.

Собственно, этого самого мальчика они и встретили в одном из коридоров детского садика. Он просто шёл и плакал.

Ну, испугались, разумеется, рванули.

Тут под Глебом провалился пол, и он грохнулся вниз метра на три. Денис друга выручать не стал. Так и просидел Глебуська там несколько дней, пока не выбрался сам. После этого он ещё долго с Деном не разговаривал. Потом помирились.

Забирались они и в подземелья метрополитена, и в ховринскую больницу, и, разумеется, в заброшенные корпуса завода Хруничева. Особо хохорился Денис тем, что он якобы посещал так называемые метро-2. Однако это больше относится к разделу баек и мифов.

Была там ещё одна история, касавшаяся этого всего. Ден с Глебуськой тогда раскопали какой-то неимоверно узкий туннель близ западного порта. Там рядом ещё железная дорога проходит.

Когда я был маленьким, а дед не таким старым, – мы часто гуляли на окружающих железку пустырях.

Вся земля там изрешечена какими-то странными шахтами и входами в подземелья московского метро.

Именно там-то и орудовал Ден со своим напарником. Они тогда купили радиоуправляемую машинку, поставили на неё камеру и отправили по проходу. Изображение с камеры при этом выводилось на экран ноутбука.

Короче, проехала радиомодель метров двести (передатчик там был мощный). Тут вдруг стали раздаваться всякие странные звуки: кряхтение, скрежет и всё такое. Это сначала. Затем послышался громкий топот чьих-то приближающихся шагов. Притом тяжёлые такие шаги были. Потом камера успела заснять, как некое внушительных размеров четвероногое, похожее ни то на обезьяну, ни то на инопланетянина и притом совершенно лысое и белое (предположительно) существо перебежало дорогу радиомодели. Туннель, как оказалось, в глубине своей расширялся.

Тварь пробежала и скрылась в темноте. Затем послышалась возня, камера перевернулась, и сигнал пропал.

В эту историю я верю.

Хотя нет, не верю, а знаю, что она произошла на самом деле.

Дело в том, что это на мой ноутбук выводилось изображение, и видео я смотрел. Ну, а уж реальное изображение от жалкой компьютерной графики я отличить смогу.

Однако мы отвлеклись от темы.

Эх, как ни стараюсь я написать о сексе, а всё выходит нечто неудобоваримое и притом совершенно не о том.

Ну не могу я писать об этом!

Не удаются мне постельные сцены!

Вообще никак!

Поэтому, собственно, я и отказался от них. Да, в книге обнажёнки уже, наверное, не будет. Только если в самых общих чертах.

А ведь эта моя толстокожесть к интимному вопросу – вовсе не от недостатка опыта.

Скорее уж напротив, – от его избытка.

Поймите же, господа, в 737-й школе секс – это не ва-а-ау, не какая-то очень личная, волнующая, почти сакральная вещь. Напротив, секс – это самое обыденное, самое тривиальное, почти доведённое до автоматизма занятие. Это как сон, еда и чистка зубов.

То, что ты делаешь каждый день, что повторяется из раза в раз. Ничего в нём такого-этакого нет. Знаете, лучше, наверное, будет пояснить на конкретном примере.

Когда в 737-й заходишь в сортир (не важно, – женский или мужской), – там обязательно кто-нибудь предаётся плотской любви. Притом совершенно открыто, не таясь и не прячась. Даже если подойдёт кто-то справить малую (да хоть большую!) нужду, – всё равно не застесняются. И, что не менее парадоксально, зашедший на сладкую парочку даже и не посмотрит. Никому это не интересно.

Поэтому, собственно, у нас в школе на онанистов смотрели с невероятным презрением. Считалось, что если человек в условиях царящего у нас тотального промискуитета не может найти себе пару, – то он ущербный, жалкий и точно чем-то болен. Поэтому ни один из наших в жизни бы не признался, что он онанист.

Такие пироги.

Итак, перейдём уже к делу. Я, как уже говорилось ранее, переспал со многими. Большая часть из этих многих мне абсолютно не запомнилась. Нет, конечно, я бы смог вспомнить сейчас все эти бесчисленные коитусы, но дело-то не в них.

Когда я говорю, что вспомнить нечего, то это значит лишь, что ничего шибко важного, глубоко личного и хоть немного волнующего там не было.

Просто секс.

Ничего личного.

Таковы были мои отношения с Костей и Андреем из четвёртого класса.

Хорошие были мальчишки. Оба высокие, крепкие, очень смышлёные… Но вспомнить о них совершенно нечего.

Внешность их только?

Андрей был голубоглазым блондином с прямым носом и очень пухлыми щеками.

Костя был брюнет с кривым носом и слегка веснушчатым лицом.

Оба они были домашние мальчики из хороших семей. Родители требовали от них хороших отметок, а в обмен на это разрешали забивать на физкультуру, валяться всё свободное время перед телеком и жрать в три горла сладости и чипсы.

Результатом такого воспитания стал лишний вес и весьма приятные взгляду округлости. В свои десять лет Костя, помню, весил 50 килограммов. Андрей чуть поменьше, – 48.

Они были ужасающе неповоротливыми. Урок физкультуры был для них пыткой. Оба они никогда в жизни не занимались спортом. Даже зарядку никогда не делали.

И это было прекрасно…

Я обожал этих мальчишек. Они были прелестны. С ними я провёл много сладостных минут в туалетных кабинках на третьем этаже. Мы всегда это делали втроём.

Потом эта идиллия закончилась.

После четвёртого класса Костя с Андреем (фамилий их я не помню) ушли в какую-то гимназию с углублённым изучением английского языка. Больше я о них ничего не слышал.

Тогда ещё у нас поговаривали, что родители перевели их туда потому, что узнали про наши шалости.

Это враки.

Родители их задолго до меня об этом мечтали. Ребята сами рассказывали.

Даже если предки про меня и узнали, – это не было главным фактором в двух ухудшении жизненных условий двух классных ребят.

Кстати, забыл ещё сказать про то, как одевалась эта сладкая парочка. Родители одевали их в эдакие растянутые мягкие свитера, какие носят теперь субтильные английские подростки.

Знаю, конечно, что эти свитера называются «джемперами», но само слово мне это не нравится.

В случае этих двоих такая одежда лишь подчёркивала и без того замечательную фигуру.

Вот, собственно, всё, что я могу вспомнить важного об этих ребятах.

Гришка мне запомнился больше. С ним у меня роман длился больше двух лет, – собственно, всё то время, что я проучился в 737-й.

Познакомились мы с ним так.

Была у нас физкультура. Четыре класса вместе опять занимаются. В раздевалках, понятное дело, тесно до ужаса. Я не большой любитель потолкаться в душной полутёмной каморке среди голых потных чеченов. Поэтому ушёл переодеваться в туалет на третьем этаже.

Ну, поднялся, зашёл. Зашёл и увидел, что я вовсе не один не люблю духоту и голых чеченов. В туалете уже переодевался один мальчишка из пятого класса.

Красивый такой мальчишка!

Роста он был небольшого. Чуть смуглый, стриженный под аккуратный горшок (как в бурсе), глаза голубые, нос вздёрнутый. Короче, чистокровный русич. А ещё он был очень худой и жилистый. Я расположился рядом, стал переодеваться. Уже майку снял. Думал её на физкультурную поменять. Тут он меня ни с того ни с сего пальцем в живот тыкает и говорит: «Что, тортики всё лето кушал?».

– Ага, – отвечаю я, – ещё как кушал.

– Оно и видно, – вставил мой ухмыляющийся собеседник. – Совсем жирком заплыл!

– Это верно… – начал было я, но оборвался на половине фразы.

На минуту повисло молчание.

– А знаешь, – снова начал я. – это ведь совсем не плохо. Я уж, во всяком случае, на свою фигуру не жалуюсь. Меня и так всё устраивает.

– Та-а-ак… – многозначительно протянул мальчишка. – Поня-я-ятно…

– Да, – продолжал как ни в чём не бывало я, – мне моя фигура очень даже нравится. Тем более спорт… Знаешь, это так накладно… Ну, ты, наверное, понимаешь, о чём я. Пресс там качать каждый день, отжимания делать, планку… Нет, это всё… Даже не трудно, а скорее просто хлопотно. Вот что делать, если у тебя тренировка, а тут планы на вечер? Да и вообще: толстые люди – здоровее худых. И зимой они не мёрзнут, и устают не так. Быстро… Короче, масса плюсов!

– Та-а-ак… – опять протянул мальчик. – Поня-я-ятно…

Ещё с минуту мы переодевались молча.

– Ну, я пошёл! – воскликнул переодевшийся блондин.

– Постой! – окликнул его я. – Как хоть зовут-то тебя?

– Гриша! – выпалил он перед тем, как рвануть со всех ног в спортзал.

Его голос смешался с омерзительным дребезжанием звонка. Я побежал вслед за своим собеседником. Так началось наше долгое и плодотворное общение. Гриша мне сразу понравился. Почему, – не знаю. Но в нём я как-то с первого взгляда заприметил родственную душу.

И это первое впечатление меня не обмануло. Мы с Гришей имели много общего.

Так, мы оба были неофашистами-язычниками, слушали лекции Трёхлебова, ненавидели Израиль и жидов. Также мы постоянно ругались со всякими гнидами из школьного начальства. С проверяющими там, с директором, с психологинями и, разумеется, с Ниной Ивановной. И нам частенько влетало за такие шалости.

Словом, мы были оппозиционерами и вольнодумцами.

Только мы так себя никогда не называли. В нашей школе господствовал совершенно особенный лексикон. Оппозиционер – это всё, либерал значит. Вольнодумец – либерал и подавно. Поэтому нам так себя называть было никак нельзя. Мы ведь так ненавидели либералов! Всех до единого! Всех, – от Локка до Латыниной!

Впрочем, не будем сейчас углубляться в политику. Об этом я ещё постараюсь написать дальше, если успею.

Если…

Эх, боюсь, не допишу я эту книгу до конца. Так и прихлопнут меня эти монстры в каком-нибудь своём тайном застенке. Нет, надо писать! Писать, писать и ещё раз писать!

Так, на чём мы там остановились?

Да, Гриша.

Весёлый был парень. На язык очень острый. И настойчивый – жуть. В нашей школе он был единственный, кто добился-таки права не пользоваться электронным пропуском.

Во всех школах Москвы тогда вводились электронные пропуска. Сделано это всё было, разумеется, для того, чтобы следить за нами. С помощью этих пропусков у нас немедленно стали отлавливать прогульщиков. Раньше-то не знали, кто там и когда приходит, а теперь на тебе: сразу видно, кто до большой перемены пиво в кабаке дует. Большой брат следит за тобой!

У нас, естественно, началось тогда целое массовое движение против этого электронного концлагеря.

Проблема в конце концов была разрешена путём массового революционного саботажа.

Прямое действие рулит!

Да, у нас тогда просто стали уходить с уроков по чёрному ходу, а не через парадную дверь. Некоторые ещё приходили рано утром, карточку прикладывали и шли себе гулять. Потом, в конце дня, возвращались, снова прикладывали карточку и отправлялись домой или в бар пиво допивать. Так делало большинство.

Но Гришу хлебом не корми, – дай только выпендриваться. Он и решил тогда, что во что бы то ни стало добьётся своего права ходить в школу без всякого пропуска. Тем более электронного.

И добился!

Через полгода мытарств и обивания порогов разных канцелярий, но добился!

Настырный был – ужас.

Эх, всё в нём было хорошо!

Кроме одного.

Худой он был слишком. А мужики, как известно, не собаки, – на кости не бросаются.

Вот и решил я тогда его откормить…

Боже, что за приключение это было!

Об этом отдельный роман писать надо.

Уже чисто порнографический.

С пометкой BBW.

Сейчас у меня, понятное дело, времени растолковывать эту эпопею нет, – а потому ограничимся лишь краткой справкой о моём первом (и далеко не последнем) опыте утончённого фидеризма.

Итак, откормить Гришку было просто нереально сложно. Сперва он и вовсе противился любым попыткам это сделать.

Вот, помню, была перемена.

В начале зимы это было. День тогда выдался морозный, солнечный и ясный.

Стоим мы с Гришей на лестничной клетке между четвёртым и пятым этажами. Ну, как стоим? Сидим на подоконнике. Я, разумеется, Гришке рассказываю, как хорошо быть жирным и ленивым, иметь пивной живот и так далее. Рассказываю себе, рассказываю… И он слушает меня вроде, слушает… А потом вдруг как спрыгнет с подоконника, да и бросит мне прямо в лицо: «Не будешь заниматься спортом, – будешь жирным и кривым!».

И побежал прочь себе!

Я тогда, конечно, очень расстроился.

Но не сдался!

И в конечном итоге добился своего. Буквально через две недели после этого малопонятного случая мне удалось затянуть этого красавчика на свою сторону.

Перед зимними каникулами я уговорил его провести хотя бы две недели на диване, чтобы оценить все преимущества такой жизни.

Результат не заставил себя долго ждать.

Помню первый день после тех каникул.

Я две перемены повсюду искал своего друга. После третьего урока он сам подошёл ко мне. Едва я его увидел, – радость залила моё сердце! В одной руке он держал шоколадный батончик, а в другой – пакет чипсов. Челюсти его прямо на ходу яростно работали. Когда Гриша подошёл ближе, – я легко сумел разглядеть под его будничной белой рубашкой поло контуры намечающегося животика.

– Марат, – обратился он ко мне без всяких предисловий, – ты был прав! Толстым быть го-о-ора-а-аздо лучше! Всё, решено! Начинаю теперь новую жизнь! Больше никакого спорта, – только комп, диван и телек! И жрать! Жрать, жрать, жрать!

Говорил он нечётко, с набитым ртом. И это было замечательно! Оказалось, что все каникулы этот лентяй валялся себе на диване и пиццу жрал. И тортики…

В результате он потолстел с 30 до 34 килограммов. Спортом он после этого уже никогда не занимался. Завязал, как и обещалось! К концу учебного года он разжирел до 37 кило и отрастил весьма заметный, сильно торчащий вперёд животик. Его бицепсы стали дряблыми и обросли жиром, а некогда стальной пресс почти полностью исчез.

За следующий учебный год он поправился до 47 килограммов и окончательно превратился в пухлощёкого толстяка. Тогда он уже не мог ни отжаться, ни подтянуться. Не может и сейчас. Да, с этим милым мальчиком я прошёл немало прекрасных мгновений в туалетных кабинках нашей школы… Впрочем, чрезмерно распространяться об этом я не буду.

Дело в том, что Гриша недавно вступил в АУЕ. А ежели там узнают о том, что он педераст (да ещё и пассивный к тому же), – то это может создать ему трудности в жизни. А я не хотел бы портить карьеру (пусть даже и криминальную) такому сладкому мальчику. Хотя, как знать. Всё меняется даже в воровском мире. Понятия нынче смягчаются…

Вот когда я договаривался с этим самым АУЕ о покупке оружия, – один их представитель оказался открытым гомосексуалистом.

Однако про это – позже. У нас – а очереди следующий товарищ, – Егор Рысаков.

Для начала надо рассказать, как мы с ним познакомились. А потому начнём с предыстории…

Отец мой, как я уже говорил ранее, очень хотел отдать меня на плавание. Хотел прям так, что аж вообще терпеть не мог! Шутка. Терпел он довольно долго. Вообще с ним это периодически случалось. Бывало, помню, он закипит каким-то жгучим желанием отдать меня на плавание, – а потом это схлынет. Так бывало с ним часто.

Но это был другой случай.

Тут он всё-таки довёл дело до конца и затащил меня в наш убитый Филёвский бассейн. Это тот самый, что находится в одном здании с институтом современного искусства.

Я его просто ненавидел!

Не отца, в смысле, а бассейн.

Ужасное было место.

Ремонта там с семидесятых годов не делали.

На «Дворец пионеров», в принципе, похоже очень.

Я помню этот огромный мрачный холл с грязным гранитным полом и облицованными серым, покрытым разводами от карающей из ржавых труб сверху воды мрамором стенами. Там стояли точно такие же, как во «Дворце пионеров», старые диваны из малинового кожзаменителя.

Правда, здесь они не были изъедены клопами.

Вместо этого они гнили.

Гнили, как и всё, что попадало туда.

В холле бассейна было невероятно влажно. Влажность там была такой, что дышать было трудно. Поэтому там гнило решительно всё, что вообще могло гнить в принципе. Гнили, покрываясь разноцветной бахромой плесени, шторы на огромных окнах. Гнили диваны. В буфете гнили скатерти на столах и мягкие подушки на стульях. Гнили и сами столы, и стулья. Гнил, медленно осыпаясь трухой по краям, стол в гардеробе. Гнили документы в канцелярии. Гнили деревянные двери. Их металлические ручки и петли в это время пожирались ржавчиной. То же самое происходило и с крючками для одежды. Короче, гнило всё. А что не гнило, – то ржавело. Гнили там и люди. Пахло в холле всегда одинаково. Колбасой и хлебом, хлоркой и плесенью. И ещё мочой.

Вот в это самое место меня и отдал отец.

Плаванию учиться!

Ничего хорошего из этой затеи, разумеется, не вышло.

Ходить я должен был туда два раза в неделю: в понедельник и в среду. То есть в самые тяжёлые дни!

Ну, не в самые может, но в тяжёлые. Понедельник – это начало пятидневка, когда впереди ещё четыре рабочих дня. Среда – самый тяжёлый день относительно предметов. А начинались тренировки эти в четыре часа (вечера, слава богу). Уроки же у меня заканчивались в три. То есть у меня был ровно час на то, чтоб добежать до дома, поесть, переодеться и добраться до бассейна. Фактически же у меня было меньше часа. Нас часто задерживали после уроков и на пять минут, и на пятнадцать.

В результате в бассейн я вечно торопился, вечно не успевал и от этого расстраивался. Боже, какая это была ужасающая спешка! Быстро-быстро одеться и выйти из школы. Потом бегом на автобус и сразу домой. Потом пообедать срочно надо, пять огромных котлет за пять минут запихать в желудок. Одеться мигом, сумку собрать, а потом бегом в бассейн.

Ужас!

В самом бассейне переодеться надо быстро. В туалет времени сходить нет. Раздевалки переполнены, очень много маленьких гиперактивных детей, которые всё норовят с тобой что-нибудь сделать. Не в этом смысле, но всё же.

Потом само плаванье. На него я всегда опаздывал, но всё же.

Вода, помню, была ледяная. Когда я из неё выбирался, – у меня от холода стучали зубы. И судороги… Судороги хватали меня постоянно. Но мало того, что холодно, – в бассейне было ещё и очень грязно. Вода вечно стояла там зелёная и вонючая. Стенки бассейна были покрыты толстым тёмно-зелёным налётом каких-то микроорганизмов.

Но вот треня закончилась. Что дальше? Душ, понятное дело! если в самом бассейне вода холоднее, чем в Юрмале, то в душевых на тебя льётся крутой кипяток. Потом надо быстро одеться (чтоб не замёрзнуть снова) и посушить голову.

Сушилок мало. Закреплены они удручающе низко. Более того, вокруг них вечно толпятся сумасшедшие мамаши со своими гиперактивными молокососами.

Посушиться без скандала (а то и без драки) не получится! Впрочем, как бы ты с ними ни дрался, – всё равно уйдёшь наполовину мокрым.

Потом надо ехать домой. На часах в это время уже будет пять тридцать, а то и больше.

Не забывайте, что на дворе стоит как минимум глубокая осень. Дело в том, что бассейн не работает весь май, три летних месяца, сентябрь и половину октября. То есть почти половину года. Относительно тёплую его половину. А это Москва. Осенью темнеет здесь рано, а потому, когда выходишь из бассейна, – вокруг стоит непроглядная ночь. А ещё холодрыга жуткая и влажность воздуха огромная, как в том бассейне. И ветер дует такой, что аж до костей пробирает. И идёшь ты по улице так с мокрой головой. Потом в автобус садишься. В автобусе тебе жарко становится, ты взмокаешь, как мышь. Раздеваешься. Ты устал, тебя в сон клонит. Засыпаешь. Но поскольку ты мокрый и без одежды, – замерзнуть так пара пустяков. Потом опять по улице топаешь. На этот раз окончательно замерзаешь. Ещё по пути чувствуешь неприятный зуд в горле и начинаешь шмыгать носом, но значения этому не придаёшь. Наконец-то ты дома! Надо переодеться, ещё раз сходить в уже теперь нормальный душ, а затем садиться за работу. Но сил нет… Притом ни на что. После всего этого хочется только обожраться и лечь спать.

Всё.

Больше уже ничего не хочется.

Представили?

Вот!

Теперь вы понимаете, почему я плавание ненавидел. Голова после него свинцовая, любая мысль гаснет сама собой. А ещё из-за этой дурацкой папиной затеи я вечно ходил простуженный. Притом простуда накладывалась на аллергию. Я не переносил запаха хлорки.

Поэтому, собственно, я все силы направлял на то, чтобы от ненавистного занятия отвертеться. И довольно часто мне это удавалось.

Но было, должен признать, в посещениях бассейна что-то хорошее. Это что-то – Егор Рысаков.

Я превосходно помню и сейчас тот ноябрьский день, когда мы познакомились.

Стояла обычная для этого месяца погода. Было холодно и шёл дождь. Низкое серое небо висело будто бы над самой головой. Вид у него был грозный. Казалось, что именно так оно и должно будет выглядеть в канун Апокалипсиса.

В такие моменты понимаешь, почему греки называют небо красивым словом ουρανός. Очень это всё-таки раскатисто и громогласно звучит. Будто льющийся с неба, величественно летящий над равнинами и гулко отзывающийся эхом в глубоких ущельях гром.

Это что касается неба. Ветер дул если не штормовой, то просто очень сильный. И очень холодный, надо добавить. Пронизывающий, но при этом на удивление приятный. Для меня, во всяком случае.

Здорово идти против такого ветра, бороться с ним и побеждать, чувствовать, как он полосует своими струями тебе лицо, прямо-таки хлещет тебя по нему изо всех сил, делая кожу сухой и жёлтой, как лист пергамента. Согласитесь, приятные ощущения? Даже забирающийся во все укромные места и просачивающийся в самое нутро холод – и тот приятен.

В нём чувствуется что-то тревожное, загадочное и волнующее… Почти инфернальное!

Дождь накрапывал мелкий и неприятный, хотя и очень колоритный. Это же был настоящий московский дождь!

Вот, короче, именно в такую-то погодку я и зашёл в бассейн.

На мне был дорогой, но всё же жутко колючий и неудобный полосатый свитер и довольно туго сидящие на мне джинсы.

Заставила-таки мать меня их надеть! Я до последнего артачился!

Это были левайсовские джинсы. Мне это, понятное дело, ничего не говорило (и сейчас не говорит, кстати), но маму мою приводило в восторг. Ах, смотрите, – мой сын в левайсовских джинсах!

Ну и всё такое.

Короче, пришёл я в бассейн. Куртку снял, на крючок в гардеробе повесил. У нас там самообслуживание было. Уставший был, помню, – жуть. Семь уроков, все сложные. Одно слово – среда. У нас тогда ещё и расписание менялось постоянно.

Ну, зашёл в раздевалку. Галдёж там такой стоял, что даже собственного бурчания под нос не слышно было. Как и всегда, в принципе. Сел на обитую тем же малиновым кожзаменителем лавочку, стал переодеваться. И тут взгляд мой упал на сидящего рядом со мной мальчишку. Вот это был красавчик! Толстый блондин со вздёрнутым носом и голубыми глазами. Ну, мы разговорились, а там… Слово за слово, а потом и… Короче, вы поняли.

От Егора я узнал, что толстеет он специально, что ему это нравится и что его самая большая мечта (в ближайшей перспективе) – это бросить плавание, заниматься которым его заставляют родители. Он показывал мне свои старые фотки двухлетней давности. Там он был стройный, как спичка. Теперь же он превратился в толстяка. И ему это очень нравилось. С невероятной гордостью он листал фотоальбом своего телефона, с каждым новым кадром приходя во всё большее волнение.

Вот тут уже толстый, тут ещё толще, ещё… Он приходил в невероятное волнение от одной только мысли о своём ожирении.

Егор всегда был весел, никогда не унывал и вообще производил впечатление абсолютно счастливого человека. После каждой тренировки он обязательно заходил в местный буфет, ел там в огромных количествах тирамису и птичье молоко.

Очень быстро я стал следовать его примеру, и мы провели немало приятных часов, вместе сидя за кофе. Да, Егорка очень любил латте. Он выпивал его по шесть чашек за присест. И каждая обязательно была с двойным сахаром! Обязательно! Да, Рысаков был тем ещё сладкоежкой. Этим он, кстати, тоже гордился.

Когда мы познакомились, Егору было десять лет. Весил он тогда 38 кило. За следующие шесть месяцев он прибавил ещё семь. В конце апреля все 45 весил. Тогда, помню, оставался месяц до его одиннадцатилетия. День рождения у него 25 мая. Потом Егор плавание забросил. Мы после этого общались мало. Негде было.

Рысаков был домашним мальчиком, учился в какой-то гимназии.

Учился хорошо. Отличником был.

Но в школьных коридорах мы встретиться не могли. На улице же этот энергичный увалень гулять не любил. Иногда мы только списывались для обмена новостями и своими обнажёнными фото.

Должен сказать, Егор впоследствии стал настоящим толстяком. Прямо как в сказке Юрия Олеши. Кстати, Рысаков, помню, любил трескать макароны со сгущёнкой. Не знаю, сейчас любит? Потом был ещё Артём Коротких. Прекрасный мальчишка! Одноклассник Юханова.

Познакомились мы с ним чуть пораньше чем с Егором. Это была вторая половина октября. Помню, когда я встретился впервые с Рысаковым, – листья уже облетели, и деревья торчали из тощей, покрытой толстым слоем окурков московской земли безжизненными омерзительными скелетами. Когда же я познакомился с Артёмом, – пожелтевшая листва ещё держалась из последних сил на ветках под ударами холодных осенних ливней.

Этот день я помню превосходно…Нет, описывать его весь я, конечно. Не буду. Времени и так мало осталось. Но пару штрихов я тут всё-таки набросаю. Хуже не будет.

Это был очень пасмурный, дождливый и холодный осенний день. В такие дни обычно не хочется вставать с кровати.

Вот и мне тогда не хотелось.

Это сейчас я люблю слякоть и дождь, а тогда это всё мне категорически не нравилось. Однако же я проснулся, встал на свои шатающиеся от холода и недосыпания ноги, кое-как доковылял ими до окна и нетвёрдой дрожащей рукой закрыл его.

Я очень любил спать с открытым настежь окном. И сейчас люблю. Особенно зимой. Мне нравится просыпаться утром и находить крохотные снежинки у себя на одеяле. Это так романтично…

Однако вернёмся к делу. Я был тогда простужен немного (проклятый бассейн!), а потому на физкультуру не пошёл. И это было прекрасно.

Пока мои одноклассники прыгали в спортзале по аккомпанемент криков Юлии Николаевны и блатного шансона, я преспокойно отсиживался в классе английского языка. Добрая учительница разрешила мне там посидеть. В классе стоял ужасающий холод. Я надел свой дорогой, но жутко неудобный свитер и засунул ладони в рукава, но и это не помогало. Пальцы по-прежнему дрожали…

Дрожь эта была, смею вас уверить, результатом недосыпания и переутомления, а вовсе не пьянства.

Так вот. Сижу я в холодном и пустом классе. Мёрзну. За окном воет грозовой ветер, наклоняющий до самой земли ветви деревьев и с каждым порывом отрывающий от них ещё пару увядших и вымокших под дождём жёлтых листьев. По стеклу отбивают только им самим ведомый марш крупные капли бушующего ливня и ещё периодически раздражал и пугал меня своим внезапным появлением жуткий оглушительный свист, источником которого была едва заметная щель чуть приоткрытого окна.

Итак, я сидел, и с каждой минутой мне становилось всё холоднее. Наконец я решил встать и подвигаться. Это должно было помочь. И это я, собственно, и сделал. Я поднялся, сделал несколько шагов и тут заметил, что в классе я был совсем не один. На последней парте сидел мальчик. И это был очень красивый мальчик.

Голубоглазый блондин, но с прямым, а не вздёрнутым носом. И носик у него был миниатюрный, как у девушки! Кожа его была покрыта загаром и… Да, он был весьма упитанным. Одет сей ангелочек был в брюки и тёмно-синий мягкий свитер. И это чудо просто сидело там и играло в телефон.

Я подошёл к этому красавчику и сел рядом.

– Чо надо? – спросил вдруг Артём, не отрываясь от телефона.

И тут разговор полился рекой. За те два часа, что длилась физкультура, мы успели переговорить буквально обо всём. О спорте, о политике, о терроризме и, разумеется, о делах интимных.

Выяснили наши взгляды на важнейшие вопросы современности. Кто есть кто, так сказать, определили.

И, как оказалось, у нас было много общего. Артём ненавидел спорт во всех его проявлениях, а потому из принципа всегда (вообще всегда) прогуливал физкультуру. В политическом отношении он был убеждённым нацистом, террор весьма котировал и даже сам состоял в одном из тайных политических обществ нашей школы. Общество называлось «Арийский террор». Про эту организацию (и другие ей подобные) я ещё расскажу. Сейчас речь не об этом.

Ко всему прочему Коротких (ну и фамилия же!) был отнюдь не дурак выпить, в бухле знал толк и заглатывать его мог в огромных количествах, при этом не пьянея и не теряя рассудка. Этим он очень гордился!

Больше всего на свете Артём хотел стать трушником. Да, забыл сказать: настоящих школьников у нас ещё называли трушниками, а настоящих школьниц, – трушницами.

Этого почётного звания у нас многие хотели добиться. Ещё тот мальчишка хотел выбиться в рабы первой категории на службе у Тони Боженко. Забегу вперёд. Трушником Артём в конце концов стал.

Хотя нет!

Не в конце концов. Это звание он получил в шестом классе, через год с небольшим после нашей первой встречи.

А вот в первую категорию ему проникнуть не удалось. Так и застрял было на середине иерархии: в четвёртой был, в четвёртой…

А потом ему вдруг повышение дали. В третью определили. Это в марте 2017 случилось. Он тогда счастлив был неимоверно. А через два месяца его не стало.

Не знаю точно, по какому поводу (если повод вообще был), но Артём в тот вечер собрал у себя друзей. Все, естественно, напились и попёрлись по городу шляться.

Время уже было позднее, далеко за полночь. Тут возле какого-то магазина круглосуточного они наткнулись на машину. Машина как машина, да только хозяин (он, видимо, в магазин решил забежать на минутку) ключи в замке оставил. И двери, понятное дело, открытые.

Вот и решил тогда Артём Коротких покататься. Водить он умел хорошо. Тоня ему даже грузы некоторые на дачу свою возить доверила. Но об этом я ещё расскажу. Короче, сел он в машину и поехал. Дружбанов своих сзади усадил.

Закончилась эта поездка жуткой аварией. Погиб сам Артём и его девушка. Она спереди сидела, возле кавалера.

Остальные попали в больницу. А всё из-за того, что он тогда был мертвецки пьян! Когда Коротких бывал трезв, – водил он как бог. И это не сарказм и не ирония.

Жалко его.

Кстати, незадолго до смерти он успел вступить в АУЕ. Но это мелочи.

А что касается нашей первой встречи холодным осенним утром (это всё-таки было до двенадцати часов) 2013 года, – то она завершилась тем же, чем завершалось большинство таких встреч в 737-й школе и моей тогдашней жизни. То есть безумным сексом в школьном сортире.

Были у меня в то время ещё любовники (и любовницы), но о них я расскажу чуть позже.

Пока я чувствую, что устал от темы. Да и вообще она мне тотально неинтересна, и пишу я здесь на неё только потому, что так надо. Это всё было, а потому требует быть описанным.

И ещё. Я не хочу разочаровывать читателей. Им-то я уже наобещал клубнички с три короба! А обещания надо выполнять.

И вообще. Глава опять затянулась. Если так пойдёт и дальше, то книгу я вовремя не закончу. А то и вообще не закончу…

Да, изначально планировалось страниц 600. Потом, когда книга разрослась, я решил, что уложусь в 1200.

Сейчас, когда этот рубеж почти пройден, а работа едва продвинулась за половину, – меня начинает охватывать тревога.

То-то ещё будет…

Часть третья.

 Глава первая. Жалкие уловки.

Должен сказать, что изначально я вовсе не хотел открывать третью часть книги этой главой.

Вообще мой первоначальный замысел был таков. Первая часть должна была охватить все важные события в моей жизни от рождения и до поступления в 737-ю школу. Во второй планировалось рассказать о двух с небольшим годах моей учёбы там. Третья должна была поведать о том, что случилось со мной после изгнания оттуда и вплоть до настоящего времени.

И это, наверное, было бы правильно с точки зрения хронологической. Литература, однако, имеет свои законы и вносит подчас собственные коррективы. Внесла и сейчас.

Дело здесь в том, что очень многие (да практически все!) мои сумасбродства и непотребства, которые я творил ещё в шестом или седьмом классе, вовсе незабылись, как это частенько бывает.

Напротив, всё это превосходно закрепилось и осело в массовом сознании, проникло в самые его глубины, пропитало своим ядом насквозь и в итоге стало неотъемлемой его частью. Мои выходки не просто запоминались: они тщательно откладывались в мозгах моих несчастных жертв, зарывались в самый ил памяти, перегнивали там, обрастая самыми жуткими выдумками, и затем поднимались наверх омерзительными пузырями ядовитого болотного газа.

Когда же неосторожная лапа гэбни вдруг потревожила наше маленькое (такое уж маленькое?) болото, – пузыри с его дна повалили как черти из преисподней.

Но про гэбню – потом. А сейчас речь пойдёт об этих самых выходках.

Начнем с того, что я, как уже было сказано ранее, читал проповеди. Все они были примерно на одну тему: мир погряз в грехах, грядет Апокалипсис, конец уже близок, но праведные спасутся. Праведные – это те, кому нравятся мои проповеди.

Вообще смысл моих тогдашних речей был таков: никому верить нельзя, даже себе, мне – можно. И многие в нашей школе только мне и верили.

Тогда мне это нравилось. Нравится, честно говоря, и сейчас. Однако теперь я уже начинаю немного осознавать последствия моих неосторожных игр в тоталитарную секту. Для многих это были совсем не игры…

Итак, при каждом удобном случае я собирал вокруг себя хотя бы и небольшую, но всегда благодарную аудиторию и рассуждал вслух о жидомасонах, рептилоидах и чупакабрах.

Некоторые читатели тут, возможно, подумают: ну, рассуждал, – и ладно. Чего уж тут такого?

Но так мыслить могут лишь те, кто никогда не соприкасался со школьной системой.

Поймите, наши школьные учителя (в массе своей, разумеется) – это люди ужасающе невежественные, весьма трусливые и до невозможности косные.

При этом надо помнить, что школа – это институт тоталитарный. Вроде тюрьмы или армии. А потому тут всё надо делать по уставу. Если же в уставе о чем-то не сказано, – делать это категорически нельзя.

Но не надо думать, что это все от невежества и косности. Тут на все свои причины имеются. И главная из них – это страх перед проверкой из Минобра. Вполне обоснованный, надо сказать.

Школьные проверяющие вечно были чем-то недовольны. Они к любой мелочи могли придраться. Так зачем же злить их еще и дополнительно?

И ведь тут никогда не угадаешь, что приведёт очередного ревизора в бешенство. Поэтому лучше (от греха подальше) запретить все.

Ну, во всяком случае все, что не стыкуется в учительских мозгах с понятием нормального.

Так, пить водку за гаражами или анашу курить в туалете – это ничего, это нормально. Так же все нормальные дети делают! Зато латинские стихи собственного сочинения на перемене декламировать – это явная девиация, признак тяжелой психической болезни и уж по меньшей мере повод для вызова родителей в школу.

И хотя вся эта пошлая история с публичным осуждением моих латинских стихов произошла со мной не в 737-й, а в 1497-й школе, и не в шестом или седьмом классе, а в десятом, – она прекрасно иллюстрирует всю косность, дремучесть и узколобость наших учителей.

Тогда, помню, наши психологи спрашивали у моей матери: «Почему он увлекается латынью? Он чем-то болен? Он религиозный? Он католический фундаменталист?».

Я записал эти вопросы именно так, как они были заданы. То есть очередью.

Учителя и школьные психологи вообще разговор ведут очень странно. Причем всегда.

Если нормальные люди спрашивают о чем-то одном и ждут ответа, – то эти просто набрасываются на вас, словно гарпии, и начинают обстреливать самыми глупыми и неприличными вопросами. Вы пытаетесь им ответить, но они рта вам разинуть не дают. Только и слышно от них: «Дайте закончить! Вы перебиваете!».

Вопросы постепенно переходят в упреки, упреки – в ругань, ругань – в крики, а крики – в нечленораздельные звуки. Короче, если будете вестись на их жалкие трюки, – то выйдете часа через два полностью морально раздавленным.

Сначала я, конечно, был в ужасе от подобной риторики, но со временем научился с ней бороться.

Ничего трудного тут нет. Главное – уметь своевременно пресекать любые учительские поползновения. Эти гадины больше всего на свете боятся конструктивного разговора.

Как только они начинают свою бомбардировку, – надо тотчас же их останавливать: так, мол, давайте без криков, спокойно, обо всем по порядку.

От этого они мигом киснут.

И как только снова начнут на крик срываться, – сразу надо пресекать!

Вопросы здесь надо рассматривать конкретно, без лишних эмоций. Только логика, – и ничего больше.

Если придерживаться этих простых правил, – ни одна училка тебя не одолеет.

Эти гадюки своего добиваются посредством истерики, клеветы, лжесвидетельства, всяческих подтасовок и забалтывания.

Противопоставить всему этому можно только здравое логическое рассуждение, спокойствие и выдержку.

Да, выдержка здесь бывает очень нужна. Ни в коем случае нельзя разораться, выйти из себя, вообще показать свое недовольство. Именно это училкам и нужно. Они вас пытаются довести до нервного срыва.

Говорить с ними надо очень спокойно, доброжелательно, ласково даже. Улыбаться при этом по возможности.

Училок это все нереально бесит.

Они стискивают свои желтые прокуренные зубы от злости, когда видят, что вы спокойны как удав и вывести вас из себя у них не получается.

Одна психологиня еще матери сказала: «А вы зна-а-аете, что ва-а-аш сы-ы-ын во-о-оду на пятый этаж таскает?!».

Речь шла о том, что я по собственному желанию заносил тяжеленные баллоны с водой для кулеров на все этажи и во все кабинеты. В том числе, конечно, и на пятый этаж, где находились классы физики и химии.

Ничего такого, казалось бы.

Но нет!

Училка говорила об этом так, будто речь шла про какие-то ужасные преступления. Еще и пальцем грозила.

«Скажите ему, чтоб стихи свои здесь больше не читал! Дома еще ладно, но только не в школе! Мы же не знаем, о чем он там пишет! Мало ли что!..» – после двух часов хождения вокруг да около подытожили училки.

Я тогда вмешался и сказал, что, мол, давайте переведу стихи-то.

«Нет-нет-нет! – запротивились мымры. – Зачем?!».

Вот и я думаю: зачем?

Однако это я забежал вперед, а поэтому вернемся к делу.

Итак, я постоянно рассуждал о чупакабрах. И не только о чупакабрах. Я вообще много о чём рассуждал.

И если поначалу я просто вываливал на слушателей все свои мысли, то со временем эти рассуждения вслух стали стихийно оформляться в некую систему.

Поэтому когда наступили долгожданные осенние каникулы 2013 года, – я взялся за перо, стремясь эту самую систему изложить доступным народу языком.

Времени у меня было мало, всего восемь дней, а потому я работал днями и ночами, работал по двенадцать часов кряду, почти не выходил из-за письменного стола и лишь изредка позволял себе прикорнуть часа на два, не покидая при этом рабочего места.

Понятно, что работать в таком режиме без дополнительной стимуляции я не мог.

И поэтому я пил.

Хотя нет, не то слово.

Я литрами глушил глючный кофе! Литрами!

Все то время, пока я писал, на моем столе возвышалась целая батарея термосов, наполненных этой убийственной жидкостью.

Вот как сейчас помню.

Три часа ночи.

Освещённая лишь старой настольной лампой, моя комната погружена в приятный, немного таинственный и даже пугающий полумрак. Тени от шкафов заставляют вспомнить постер фильма «Не бойся темноты».

Окно открыто. Поэтому свежо. Пахнет сыростью и гниющей листвой.

Я сижу за напрочь заваленным бумагами столом и пишу. Пишу быстро, почти лихорадочно. Боюсь не поспеть за стремительно вспыхивающими, подобно салютам в ночном небе, и тут же гаснущими мыслями.

И тут меня будто подкашивает. Голова наклоняется, и я вдруг начинаю хотеть спать. Глаза с трудом открываются, голова будто прилипла к руке в своем жалком склонённом состоянии. Делаю невероятное усилие над собой и поднимаюсь. Надо выпить.

Рука сама тянется к одному из поблёскивающих серым металлическим отливом в тусклом свете лампы гигантов, приветливо построившихся в аккуратный ряд на дальнем конце стола.

Я беру один из термосов и наливаю оттуда кофей в свою старую походную кружку из нержавеющей стали. Делаю первый большой глоток. Мускатный орех обжигает горло. Сон как рукой снимает.

Работаю дальше. Но мысли в голову не лезут. Поднимаюсь со стула. Подхожу к окну.

За ним видны лишь темный двор и темный мир.

Кое-где, будто огни святого Эльма на болоте, вспыхивают и тут же гаснут фонари, на долю секунды позволяя увидеть клочок потрескавшейся стены с отвалившейся и обнажающей кирпичную кладку сталинской эпохи штукатуркой или кусок детской площадки, покрытую втоптанным в московскую землю поколениями детей гравием.

Влажный и холодный московский ветер дует мне с улицы прямо в лицо.

Иду одеваться.

Я спускаюсь по тёмной и пустынной лестнице, где нет даже хануриков, и выхожу во двор.

Свежий воздух!..

Я гуляю по кривым заасфальтированным тротуарам, протискиваясь между огромными джипами. Потом схожу на тропинку.

Бреду сквозь жирную темноту совершенно не освещённого фонарями пустыря «зелёных насаждений».

Оглушительно свистит ночной ветер в безмерных кронах тянущихся до самого небосвода тополей. Раскачиваются почти оголившиеся теперь ветви этих могучих гигантов.

Изогнувшиеся под тяжестью невзгод остролистые клены простирают над моей головой свои могучие ветви, напоминающие теперь своды сказочной пещеры. И кажется, будто не под открытым небом я гуляю, но продвигаюсь тёмными подземными коридорами, то и дело готовыми оборваться в пропасть. Тревожно и волнительно на душе.

От свежего воздуха мысль проясняется. Голова опять начинает работать. Возвращаюсь домой. Теперь я снова бодр и полон сил. Работа продолжается.

Да, весёлое было времечко…

Дедушка, помню, каждый день тогда варил мне кофе и наполнял им соответствующую посуду. Бабушка относила нам домой полные термосы и забирала пустые. Потом дед их тоже наполнял, и круг повторялся.

Так я написал книгу.

Это была первая моя нехудожественная книга. Называлась она «Монархия Мессии». Да, название я стибрил у Кампанеллы.

Тьфу! Перечитал сейчас то, что написал раньше. Оказалось, ошибся в слове «прикорнуть». Написал его через «а». Думал, будто оно происходит от латинского caro, что означает плоть.

Серьёзно!

Эх, прав был мой любимый Селин: нет ничего сложнее, чем писать просто.

Должен признаться, эта автобиография – мой первый по-настоящему крупный опыт сочинительства на народном языке, если не считать, конечно, ранних произведений о смешариках и «Моего района».

Впрочем, об этом романе будет еще сказано далее.

После седьмого класса и вплоть до настоящего времени я писал лишь на выспренном наречии учёных да на трескучем диалекте политических журналюг. От простой и понятной речи нормальных людей я отвык совершенно. Сейчас привыкаю заново.

Иногда мне сложно выстроить пунктуацию фразы. Написания многих просторечных слов я не знаю. Часто обращаюсь к словарю.

Да, работу это замедляет, но своим принципам я буду верен до конца: книга не просто должна быть написана, – она должна быть написана грамотно.

В школе я вечно доставал всех грамматикой. Каждого из своих одноклассников я на чём свет стоит ругал за ошибки такого рода. Нехорошо было бы теперь уклоняться от того, к чему я так яростно обязывал других.

Однако вернемся к делу.

Итак, каково же было содержание той книги, которую я в порыве неистового эпигонства назвал «Монархией Мессии»?

Поверьте, она было занятным!

В высшей мере занятным!

Открывается книга весьма многословным, страшно велеречивым, донельзя путаным, чересчур сумбурным и притом совершенно невнятным предисловием.

Начинаю я, разумеется, с самого очевидного: грядёт Апокалипсис.

В этом у меня сомнений не возникает вообще. Естественно, – ведь все факты неопровержимо свидетельствуют об этом!

Во-первых, кругом развелось очень много пидорасов. Да и вообще повсюду наступил окончательный упадок нравов.

Во-вторых, Америке скоро придет конец. Об этом тоже свидетельствуют все факты: тут и гигантский госдолг, и захлестнувшая Штаты эпидемия тучности, и все растущее число негритосов, и упадок Детройта, и экономический кризис. Короче, Пиндостан вот-вот загнется.

В-третьих, наступает новый ледниковый период.

Все! Для окончательного вердикта этого достаточно. Апокалипсис точно будет. Притом начаться он должен в самое ближайшее время.

Вы, я так думаю, уже представили себе криво нарисованную на компе иллюстрацию: на фоне обращенного в руины Нью-Йорка с гордым видом стоит, попирая ногами разрушенную Статую Свободы, русский солдат; побежденный и морально раздавленный пиндос чистит ему сапоги американским флагом.

Так вот, про это забудьте. В моей книге Апокалипсис предстает совсем иначе. У меня это не какая-то там унылая ядерная война, когда все сразу дохнут, – и дело с концом.

Напротив, по книге выходит, что конец света – это целая эпоха в истории человечества. И продлится она как минимум несколько столетий.

Начнётся же эта бодяга так.

В начале 2016 года на Землю явится Антихрист…

Тут надо сделать небольшое отвлечение и прояснить кое-какие неясности.

Итак, Антихрист у меня – это совсем не то же самое, что дьявол. Если верить моему трактату, то дьявол – это вовсе не враг человечества. Наоборот, он – жизнь, любовь, свет. Он благодетель человечества, и люди должны поклоняться ему. При этом, надо сказать, я нисколько не отрицаю Христа и христианства. Дело здесь в том, что Христос и Люцифер – это родные братья и в равной степени дети Бога-отца.

Просто они временно поссорились! Наша задача – помирить их.

Но об этом позже.

Итак, я отстаиваю мысль о том, что сатанизм и христианство в принципе отлично друг друга дополняют. Так, Люцифер отвечает за дионисийское начало в человеке. Он отец всех сильных чувств, всех радостей и удовольствий. Христос же, напротив, ответствует за начало аполлоническое. Его удел – это сосредоточенные рассуждения, науки и искусства. Впрочем, последние он все равно вынужден делить поровну с Сатаной.

Короче, дьявол – это хорошо. А вот Антихрист – другое дело.

Тут ведь вот что понять надо. Если верить моему трактату, то помимо наших земных богов, – Христа там, дьявола, олимпийских, славянских, скандинавских и других божеств, – существуют ещё инопланетные боги. Они обитают на Нибиру.

Нибиру – это, если кто не знает, планета-убийца такая. Своей гравитацией она легко разрушает миры. Никто, кроме этих самых инопланетных богов, разумеется, там не живет.

Но если есть боги, то должны быть и боговеры. И такие имеются. Этим самым инопланетным богам поклоняются рептилоиды, которые живут на Сириусе.

Рептилоиды ненавидят землян, Иисуса и дьявола. На протяжении миллионов лет они находятся в состоянии вражды с нами.

На Земле у них есть свои агенты. Это евреи, масоны и богатые англосаксы. Посредством этих омерзительных существ рептилоиды вредят и досаждают человечеству. При этом сами агенты ни о чем, как правило, не подозревают.

Дело в том, что они вообще не люди. Это лишь безмозглые и напрочь лишенные человеческих чувств автоматы. Это кадавры, – биороботы, созданные рептилоидами при помощи высоких технологий и помощи инопланетных богов. Их надо уничтожать всеми возможными способами.

Так вот, ближе к делу.

Антихрист – это, в сущности, тот же кадавр. Только это не просто кадавр, а некий сверхкадавр. Всем кадаврам кадавр!

Итак, на землю он явится в начале 2016-го. Явится в облике богатого белого мужчины. И американца к тому же.

Буквально за несколько месяцев этот кадавр завоюет Америку. Сделает он это посредством своего чудовищного красноречия и умелой демагогии. В декабре все того же 2016 года он изберется её президентом. И наступит царство Антихриста.

Весь мир окажется во власти диктата зла. Людей начнут массово чипировать. Коварный «Моссад» понатыкает кругом видеокамер и начнет следить за всеми круглосуточно. Секс и порнография будут запрещены. Про свободный Интернет и говорить не приходится. Вся крамола будет беспощадно баниться. За любое неосторожное слово будут сажать в тюрьму.

Но нет худа без добра. В это же самое время по всему миру начнут происходить чудеса.

Во-первых, мифические существа начнут показываться людям. Ожидается натуральное нашествие всевозможных духов, богов и привидений. Они будут появляться буквально везде. Встречаться с ними люди будут по всему миру, но в России такие встречи будут происходить особенно часто.

При этом являться будут не только персонажи мифов и легенд, но и герои сериалов, мультфильмов, голливудского и даже российского кино. Люди будут встречать смешариков на улицах, видеть героев аниме в лесу, а кому-то даже повезет одним прекрасным утром проснуться в обнимку с женщиной кошкой, лежащей в его постели.

И если в Америке нечто подобное будет происходить нечасто, то в России такой (или схожий) сексуальный опыт доведётся обрести каждому. Или почти каждому.

Во-вторых, повсюду начнут твориться жуткие, странные и необъяснимые вещи.

Так, везде начнут пропадать люди. И не только люди. Исчезать будут машины, самолеты, поезда, корабли, жилые и нежилые здания и даже целые города (со всеми жителями, разумеется). Пропажи эти будут происходить всегда внезапно, всегда одномоментно и всегда бесследно.

Затем еще вот что. Начнут выздоравливать смертельно больные. Многие животные заговорят. Притом заговорят осмысленно, как люди. Впрочем, они будут даже умнее людей. Вода в реках начнет зеленеть. Многие водоемы станут совсем зелёными. Повсюду будет прорастать страшно ядовитая красная трава. Люди будут есть её и умирать, а тела их разлагаться не будут.

В Москва-реке, Доне и Волге появятся невиданные доселе рыбы, – большие, разноцветные, хищные и очень ядовитые. Вид они будут иметь странный и пугающий.

В Москве порою Солнце не будет заходить неделями. Когда же тьма все-таки будет опускаться на город, – Луна на небе будет не желтая, а красная. Потом она и вовсе исчезнет, и небо российской столицы по ночам будет освещать лишь северное сияние.

Ожидается также нашествие гигантских человекоподобных крыс с Венеры, появление различных мутантов и уродцев и тому подобные бедствия.

Но это все не помешает нашей молодежи день ото дня хорошеть!

Слишком толстые будут сами собой худеть, – слишком худые сами собой толстеть. У тех и других кожа приобретет здоровый загар, даже если они не бывают на солнце. Черты лица также исправятся у всех.

Климат в Москве станет почти субтропическим. В Филёвском парке появятся лягушки-быки.

Занесены они сюда будут посредством дождей. Да, осадки в виде лягушек, рыб и раков будут выпадать регулярно. Особенно в России. Особенно в Москве.

По небу (которое станет желтым) будут плыть не серые, а бордовые тучи.

Дети начнут рождаться только такие, как в фильме «Проклятие деревни Мидвич».

Медведи (не все) перестанут жрать людей. Там было ещё много всего, но это главное.

И, наконец, в-третьих, во всем мире ожидается взрывной рост повстанчества и оппозиционной активности вообще.

По всему земному шару начнутся бунты, восстания и даже революции. Многие страны целиком погрузятся в пучину гражданских войн. Повсюду станут возникать бесчисленные повстанческие армии. Люди будут сотнями тысяч уходить в партизаны. А поскольку это будут в основном молодые люди (в первую очередь, разумеется, школьники), – особую важность для них обретет лозунг легалайза. Поэтому называть их будут не просто повстанцами, а гаш-повстанцами.

Поскольку же воевать гаш-повстанцы будут в основном посредством партизанских методов, а война партизанская – это в первую очередь война манёвренная, – то нашим друзьям придется постоянно перемещаться. Поэтому называть их будут не просто гаш-повстанцами, а бродячими гаш-повстанцами.

Царство Антихриста продлится два с половиной года. Трон под врагом человечества впервые пошатнётся поздней осенью 2018-го.

В это время ожидается появление пророка.

Нет, конечно, всевозможные пророки и святые будут появляться на протяжении всех лет царствования этого сверхкадавра, но то будет особый пророк, – специальный. Он напророчит нам скорое пришествие Мессии.

Этим он очень возбудит народ, и слуги Антихриста его прикончат.

Для Зверя его смерть станет началом конца. После этого весь мир захлестнет невиданная доселе волна всепожирающего народного гнева. Весь мир просто утонет в мятежах.

Короче, завершится эта бодяга вторым пришествием. Иисус на Землю явится в мае 2019-го.

Всё! После этого царству Антихриста наступает кирдык. Притом полный и окончательный. Но история на этом не заканчивается. Напротив, она вступает в свою новую фазу.

Естественно, ведь вторым пришествием открывается целая эпоха. Эпоха окончательной битвы добра со злом. Продлится она лет пятьсот.

Ну, триста – как минимум.

Само второе пришествие, надо сказать, описано у меня весьма подробно. Выглядеть оно должно как-то так.

Это случится в одну из майских ночей. Ночь будет очень тёмная, очень душная и, – что особенно важно, – очень тихая.

Духота будет ужасная. Мертвый штиль, стопроцентная влажность и тридцатиградусная жара сольются воедино. Уснуть никто толком не сможет. Праведники особенно. Так и проворочаются они полночи в кроватях, слушая тишину. Ни единого звука не услышат они.

Поначалу, разумеется, не услышат. Потом тишина будет нарушена.

«И вы услышите жуткий утробный звук трубы! Это ангел вострубит о пришествии Сына Божьего!» – говорится далее в трактате.

Следует отметить, что услышат этот самый звук лишь праведники. А праведников у нас всего-ничего: сколько там человек слушало мои лекции?

Короче, пусть праведных и будет два с половиной инвалида, – они-то уж точно спасутся. Если выполнят все, что от них требует божественный замысел. Благость, не так много он от этих подростков и требует.

Надо лишь вылезти из-под мокрого одеяла и пойти к источнику жуткого звука. Там Христос будет ждать свою паству.

Кстати, господь-бог на сей раз предстанет перед своими детьми вовсе не каким-то там длинноволосым евреем педерастического вида.

Нет, теперь он обретёт подобающую высшему существу форму и предстанет миру в виде совершенно неотразимого настоящего школьника.

А что? Какова паства, – таков и пастырь!

Дальше, понятное дело, начнется та самая эпоха финальной битвы между добром и злом.

Нашим в ней придется нелегко. Для победы господь-бог вынужден будет объединиться с дьяволом. Это, в свою очередь, повлечёт за собой масштабнейшую реформу всего христианского богословия. Так, например, обжорство и похоть, в том числе, конечно, и гомосексуальная, перестанут считаться чем-то греховным.

Боже, как я устал от этой херни!

В обычной жизни я никогда не матерюсь, но тут удержаться не могу.

Воистину, в русском языке не найдется другого слова, способного выразить всю глубину маразма написанной мною тогда книги. Конечно, я мог бы назвать это бредом, чушью, дребеденью или каким-нибудь другим цензурным синонимом употребленного мною термина, – но ни одно из этих слов не имело бы достаточной эмоциональной силы для того, чтобы выразить всю глубину переполняющих меня чувств.

Я разбит. Морально и физически.

Погодка в Москве нынче… Ей-богу, как в ту ночь, когда Мессия должен был явиться. Жара неимоверная. Сижу тут и потом обливаюсь. Три майки уже поменял за день. Духота тоже лютая. Дышать тяжело. Воздух тяжелый, мокрый. Каждый вдох с трудом дается. Влажность… Страницы книг водой пропитываются. Мягкие делаются, как пластилин. Еще немного, – и плесень на них расти будет, как в тропиках.

Короче, когда на улице такая погода, – комната моя превращается в настоящую душегубку.

Ко всему прочему, скажу я вам, у соседей сверху нынче идет капитальный ремонт. И у соседей снизу тоже. Жуткие звуки не смолкают ни на минуту. Только перестанут сверлить наверху, – тут же начинают громыхать внизу.

Кажется, что верхние мои недоброжелатели сверлят прямо над моей головой. Еще немного, – и штукатурка посыпется мне на голову.

От жуткого грохота у меня шатается стол.

Короче, писать мне нынче нелегко. Голова тяжелая, мысль едва ворочается.

На давление жаловаться не буду, а то получится уж слишком безотрадная картина. Хотя ладно: кровяное давление у меня слишком низкое, – встать со стула не могу, пишу из последних сил.

Но знаете, о чём я сейчас подумал?

Что все это, по большому счету, не важно.

Доводилось мне работать и в худших условиях.

Бывало совсем погано, – а я все равно писал.

Тут дело в другом.

Мне просто не хочется писать об этом.

Но ради бога, вы не подумайте только, будто я стыжусь того, что написал такую ахинею в двенадцать лет. Ни в коем случае! Я вообще ничего не стыжусь! Даже того, что стучал в полицию на товарища. Об этом, кстати, речь ещё пойдет дальше, если успеется.

Просто мне скучно. Скучно пересказывать весь тот бред, что я написал.

Тем более, что время моё почти истекло, а о многих куда более важных вещах я всё ещё не рассказал. И боюсь, что не успею рассказать.

Так, ладно. Довольно лирических отступлений. Вернёмся к делу.

Когда на Землю явится Христос, – начнётся Третья мировая война.

Да… Это война. Война Путина.

И не только Путина, кстати.

А если серьёзно, то это будет война двух коалиций. С одной стороны – рептилоиды со своими космическими богами, англосаксы, масоны и жиды. С другой – народы Земли, Христос, дьявол, а также все наши родные, сермяжные божества, вроде Зевса или Перуна.

Наши победят.

Конечно, война продлится не одну сотню лет, но победа в конце концов будет наша. Это уж точно.

Потом будет Страшный суд.

Все, кто когда-либо во Вселенной умирал, – воскреснут. Воскреснут для того, чтобы предстать перед божественным трибуналом. Воскреснут для того, чтобы быть осуждёнными.

Боже, что я несу!

С этого момента, собственно, у меня идут сплошные перепевки Николая Фёдорова. Начиная с воскресения.

Так, все должны встать из могил не потому, что добрый боженька так захотел. Нет, это всё осуществится посредством научных достижений.

Я, честно говоря, и сейчас продолжаю верить, что силы науки безграничны, и что рано или поздно, но ученые научатся воскрешать мертвых. И даже какой-нибудь безвестный древнееврейский пастух, живший черт знает сколько лет назад, – будет в конце концов возвращён к жизни. Надо только подождать…

Словом, все, кто только посмел скончаться на нашей грешной Земле (и не только на Земле) – воскреснут и предстанут перед судом.

Успокойтесь! Даже если у вас есть какие-то мелкие прегрешения, – бояться тут нечего.

Естественно, ведь во время суда господь будет руководствоваться не догмами унылой христианской морали, а…

Словом, это куда больше будет напоминать символ веры степных волков, согласно которому, как известно, «можно не только одобрить и святого, и развратника одновременно, сблизить полюса, но ещё и распространить это одобрение на мещанина».

Короче, добрый боженька всех простит.

Ну, почти всех.

Некоторым особо монструозным типам придется всё-таки отведать вечных мук.

Страдать будут жестокие и вздорные учителя, жадные богачи, евреи, масоны и рептилоиды.

Зато с этими-то уж господь-бог церемониться не будет.

Тут всепрощающий хиппан Христос превращается в грозного Бога-Саваофа, легко обрушивающего свой карающий (чтобы не сказать карательный) меч на головы нечестивцев.

Господь будет купаться в крови грешников и жрать на завтрак смузи, приготовленное из их потрохов, а на обед – котлеты из ихнего мяса.

Неправедные будут вечно гореть заживо, et tormentorum fumus ascendat in saecula saeculorum.

А потом наступит рай.

То есть Царство Божье на Земле.

Или Монархия Мессии.

Тот новый социальный порядок, который при этом всем установится, я, разумеется, подробнейше описал. Получилась, как скажет потом Александр Дзыза, «гремучая смесь Кампанеллы и Оруэлла».

От себя добавлю, что вдохновение я черпал не только из книг этих двоих. Многое, как я уже говорил, было мною бесстыдно украдено у Николая Фёдорова. Кое-что я взял из «Острова» Хаксли.

Начнем с того, что в будущем нет частной собственности. Вообще. Люди живут в полном и абсолютном равенстве… Нет!

На самом деле в описанном мною обществе будущего господствует жёсткая иерархия. Напоминает это всё ни то платоновскую республику, ни то Океанию из романа Оруэлла.

Это совершенно кастовое и предельно неэгалитарное общество, живущее под властью огромной, просто чудовищной государственной машины.

Наличествует государственная религия. Это, разумеется, православие.

Церковь там спаяна с государством крепко-накрепко: епископов назначают губернаторы, а патриарх является по совместительству директором ФСБ.

Да, в этом будущем есть ФСБ. И более того: именно она-то и заправляет там всеми делами.

Впрочем, это только то, что мне сейчас кажется плохим в этой утопии: в двенадцать-то лет я искренне считал, что нет лучшего общественного строя, чем тоталитаризм. Поэтому я страстно мечтал, чтобы в России поскорее утвердилась диктатура спецслужб. Домечтался.

Но было же и много хорошего в том будущем, что я нарисовал. Там не было ни бедности, ни старости, ни болезней. Люди живут вечно и никогда не умирают.

Проблемы перенаселения также не существует. Она решена раз и навсегда посредством освоения дальнего космоса и параллельных вселенных.

Все люди в этом обществе вечно молоды, здоровы и счастливы.

Бедности нет как таковой. Даже представители низших каст живут там в таких условиях, о каких сегодняшние короли и мультимиллиардеры могут только мечтать.

Девушки рожают по сто детей, но это никак не сказывается на их здоровье: они по-прежнему красивы, бодры и счастливы.

Здесь нет ни сварливых жен, ни вредных мужей, так как отсутствует сам институт семьи. Вместо этого господствует совершенно легальный и одобряемый православной церковью промискуитет.

Детей воспитывает государство. Родители в этом процессе вообще никаким боком не участвуют.

Государственная педагогика здесь – верх гуманизма и либертарности. Знания детям в голову закачиваются прямо из Интернета. Учиться не приходится вовсе. Пять минут, – и школьная программа у тебя в мозгу. И главное: она никогда не забудется. Это благодаря вживлёнными в мозг микросхемам.

Мир будущего – это вообще мир трансгуманизма. Люди там активно прокачивают собственные тела. Один ставит себе титановые кости вместо обычных, другой устанавливает вместо глаз камеры с функцией ночного видения, третий меняет сердце на мощный движок.

Биотехнологии тоже развиваются: кому-то хочется иметь фиолетовые глаза, в то время как другому требуется устойчивая к алкоголю печень.

И каждый получает то, что ему хочется. Бесплатно. В этом обществе вообще всё бесплатно. Денег здесь нет в принципе.

Так о детстве. Поскольку учёбы здесь фактически не существует как понятия, – молодежь постоянно тусит и развлекается.

С семи лет все пьют вино, с десяти – курят гашиш, с двенадцати – занимаются сексом. Что касается обжорства, то нескончаемый праздник живота здесь начинается с рождения.

Короче, в описанном мною будущем детство – это одна сплошная туса.

Подростки там занимаются всем, что только душе угодно. Плавают на плотах, охотятся на белых медведей, пьянствуют, обжираются и не спят до трёх ночи.

Словом, делают все, что подросткам викторианской эпохи делать запрещалось.

Да и вообще жизнь в этом государстве какая-то ну очень расслабленная и весёлая: тут даже рутины повседневной жизни нет.

Здесь любая работа – и творческая, и героическая, и уважаемая. Отчуждения, свойственного капиталистическому обществу, здесь нет.

И ещё: люди здесь умеют жить.

Всё свободное время они проводят с пользой: ходят в походы там, снимают любительское кино или тренируются в искусстве подводной охоты. Но на этом, как я уже говорил, их досуг не заканчивается: люди здесь пьют, употребляют наркотики и занимаются анальным сексом когда им вздумается.

И все это под сенью православной монархии!

При полном одобрении церкви!

Да… Не отказался бы я от такого будущего.

Вы, я так думаю, уже решили, что трактат этот был сугубо теоретическим и к практике отношения не имел.

Ага! Очень смешно!

Нет, это мое сочинение было теснейшим образом связано с жизнью. Особенно это последней главы его касается. Там я даю практические советы желающим спастись. Вот это-то и была из всей книги самая мякотка!

Итак, для спасения людей господь посылает на Землю своих пророков. Надо этих пророков находить и объединяться вокруг них в тайные общества «изучателей Библии».

Но не только Библию надо изучать! Следует также «устраивать совместные чтения современной политической литературы и новостей с последующим их разбором и обсуждением», изучать науку партизанской войны и боевые искусства. И да, конечно, надо всем вместе бухать и курить гашиш.

Апокалипсиса не надо бояться. К нему надо готовиться.

И ждать его, разумеется.

Ждать так, как мы ждем праздника. Ждать как Новый год.

В заключении (оно получилось на удивление кратким и ясным) я даю общие напутственные фразы в духе того, что dieser Kampf war lang, но мы все равно как навалимся разом – и всех-всех победим.

Так-то!

Книгу я в рекордный срок закончил. Вымотался ужасно. Всю вторую четверть потом отдыхал.

Вспоминаю нынче, как дописывал тогда последние страницы.

Первые лучи восходившего над городом холодного и тусклого осеннего солнца, прорвавшись сквозь затягивавшие половину неба серые тучи, уже окрасили в мертвенно-синий цвет стены моей комнаты, – а я все продолжал и продолжал писать.

Когда своей дрожащей, изнывающей от боли рукой я вывел последние слова заключения, – у меня прямо гора с плеч свалилась. Я бросил ручку и в счастливом изнеможении упал на спинку стула.

Восемнадцать часов работы были позади.

На часах было 6:31 по московскому времени.

Я встал и начал собираться в школу.

В течение той же самой недели, – первой по счету после коротких каникул, – с книги были сняты фотокопии. Так началось триумфальное шествие этой ужасающей бредятины, никем не остановленное до сих пор.

Среди нашего школьного контингента книга сразу же обрела ошеломительную, просто безумную популярность.

Вот так я и стал богом. Богом школьников. Настоящих.

Да, это книга меня не обессмертила. Хуже того: она меня обожествила. Пусть даже в глазах пары сотен школяров, но все же.

А произошло это вот почему.

Вы, наверное, уже задумывались над одним вопросом: откуда я взял весь тот бред, что написал в книге?

Нет, то есть понятно, конечно, что эта ахинея взята мною, что называется, из головы, но не мог же я это прямо в лоб сказать своим читателям.

Должен же я был как-то по возможности рационально объяснить, откуда получена информация и почему мне вообще должны верить.

Такие разъяснения были необходимы. И я их бал. Прямо в книге, прямо в предисловии.

Все это было просто как пять копеек.

Дело в том, что я – пророк. Ну, один из тех самых, кого бог должен послать на Землю перед Апокалипсисом для спасения утопающих.

В предисловии я так и написал: мол, с самого детства я был не таким как все. С ангелами, значит, разговаривал, людей лечил…

Ну, вы поняли, наверное.

Я там написал даже, что стоило мне однажды только прикоснуться к дохлому хомяку, – как он в то же мгновение ожил. В первом классе это якобы было.

Так вот. С детства я, значит, был такой весь необычный-необычный, а вот недавно у меня стали случаться видения…

Это, собственно говоря, чистая правда.

Как уже говорилось ранее, я в то время экспериментировал с галлюциногенами. На себе.

Но только не надо думать, будто я тогда одними веществами пробавлялся. Не такой я человек, чтоб этим ограничиться. Мне всегда хотелось чего-то большего.

И поэтому я попробовал однажды холотропное дыхание. Мне понравилось. Решил испытать на себе эффект ганцфельда. Тоже ничего. Попытался вызвать у себя приступ эпилепсии. Получилось. И, что самое главное, я им остался вполне доволен.

По факту я испытал на себе едва ли не все известные человечеству методы вызывания глюков и вхождения в экстаз.

Я пел мантры и кружился в суфийском танце, занимался депривацией сна и самогипнозом, вызывал у себя осознанные сновидения и сонный паралич.

Однако вернемся к делу.

В предисловии я подробно рассказываю о том, как меня посещали всевозможные обитатели тонкого мира. Описываются мои беседы с Христом и Люцифером, Асмодеем и Астаротом, Иудой Искариотом и апостолом Марком.

Однако не надо думать, будто бы я со всеми этими уважаемыми господами только лясы точил.

Ничего подобного!

Так, Христос возносил меня на небо, где я сначала занимался сексом с ангелами (это было реально божественно!), а затем созерцал богоматерь и бога.

Что касается дьявола, то вместе с ним я спускался в преисподнюю и летал на Сириус. Притом на далекую звезду мы попали отнюдь не посредством космического корабля. Это было бы слишком научно и банально. Но не волшебная сила нас туда забросила.

Нет, здесь все было куда оригинальнее. Покорять дальний космос мы отправились на огромном летающем «Кадиллаке». Это, кстати, был кабриолет, если что.

И да: от вредных воздействий космоса меня защитил дьявол.

Как вы уже, наверное, поняли, очень многое я списывал у Таксиля. Да, Таксиль, можно сказать, был еще одним автором этой книги.

Да и вообще сочинение у меня вышло франкофильское. Очень уж там много ссылок на всевозможных французских мракобесов. Помимо этого я неустанно вздыхаю о тяжёлой судьбе прекрасной Франции, советую всем читать «La Croix» и очень надеюсь на то, что Пятая Республика скоро будет свергнута и заменена «диктатурой сыщиков и кюре».

Ещё в трактате было полным-полно всяких экуменических идей самого сомнительного характера.

Так, я призываю католиков и православных объединиться для того, чтобы организовать совместный крестовый поход против Израиля.

Предполагалось, что все христиане мира скинутся на создание так называемой «Армии Бога», во главе которой будет стоять папа римский. Эта самая армия должна будет в один прекрасный день вторгнуться на территорию Израиля со стороны Ливана. Последний должен был стать основным местом размещения означенного воинского формирования, состоящего из пятидесяти тысяч ультрахристианских боевиков-фанатиков.

За пару недель «Армия Бога» одолела бы Израиль, а после вырезала там всех жидов и арабов. На оккупированных территориях предполагалось поселить католических и православных колонистов и учредить некое христианское подобие ИГИЛ.

Да, прекрасная идея, ничего не скажешь.

Было в книге еще множество всяких архикатолических и панкатолических идей, шедших вперемежку с самыми избыточными и неумеренными восхвалениями в адрес Ватикана и лично римского папы.

Это я так хотел нашим школьным полякам-католикам понравиться.

И не прогадал!

Напоследок приведу ещё один факт на тему моей галломании. Я многих французов помянул в своей книге, но один среди них выделяется особо.

Естественно, «этот каналья Дрейфус», который, как оказалось, «еврей, масон и рептилоид» одновременно, – не мог быть оставлен мною без внимания.

Но вернёмся к делу.

Итак, я объявил себя пророком. Наплел кучу всего омоих разговорах с богом, дьяволом и чёрт знает кем ещё.

Эти разговоры, надо признать, в каком-то смысле и впрямь имели место быть. Кто ко мне только не являлся в те славные минуты, когда я был под орехом!

И не только под орехом, кстати.

Помню, во время первого сеанса холотропного дыхания я вознёсся на земную орбиту и занимался там сексом с Геббельсом.

Таких историй я могу вспомнить множество, но сейчас, когда время мое почти истекло, – это было бы не к месту. Скажу просто: с дьяволом и богом видеться доводилось, богоматерь созерцал. Она красивая, должен сказать.

Так вот. Главное тут было не то, что я видео или что написал.

Главное – это то, что мне поверили. Притом очень многие и очень серьёзно.

Мне, признаться честно, это все очень нравилось. Поэтому я из кожи вон лез, стараясь угодить своей всё растущей в численности пастве.

И мне это удавалось, пусть и ценой некоторых уступок.

Мои проповеди, доселе напоминавшие скорее светские лекции в университете или же речи бунтовщиков на каком-нибудь митинге, – теперь становились все более параноидальными и религиозными.

А потом я стал служить мессы.

Саму идею мне подкинул один знакомый поляк, – Миша Метлицкий. Хороший был парень. Впрочем, он и сейчас еще жив. И умирать не планирует.

С другой стороны, а кто вообще планирует?

Короче, этот Миша Метлицкий был красавчик такой, что все девки у нас ему на шею вешались. Да и сейчас вешаются. И не только девки, надо сказать.

Намёк вы, надеюсь, поняли.

Я как раз был в числе этих не только девок. Тут, однако, я говорю не совсем точно: в наших отношениях по части секса девушку изображал он. Слишком уж это был красивый, чуточку женоподобный мальчик.

У него были по-гитлерюгендовски подстриженные светло-русые волосы, со временем потемневшие и ставшие почти чёрными, и огромные карие глаза, в которых, казалось, можно утонуть. Нос его был маленький, вздернутый, как у принцессы из мультика, подбородок невыраженный. Очень пухлые щеки у него на удивление хорошо сочетались с весьма субтильным телосложением. Он был довольно худ, но это была вовсе не та угловатая худоба, что встречается у некоторых подростков, придавая им вид заморышей. Не была это и свойственная некоторым спортсменам жилистость. Скорее даже наоборот. Миша всегда был неспортивен, ленив, – а потому женственен. И худоба его была худобой девочки-припевочки, попусту не успевшей еще как следует растолстеть, но стремительно к этому движущейся.

Мишино тело, пусть и не отягощенное пока лишним весом, – все равно было мягким, округлым и приятным на глаз. Чуть смуглая кожа только подчеркивала его специфическую красоту, достоинства его фигуры, постепенно всё более округляющейся и растущей вширь.

Мишка (поляки у нас звали его Йозефом, хотя по паспорту он и значился Михаилом) заплывал жирком буквально у меня на глазах.

Сколько его помню, он постоянно ел чипсы. Просто постоянно! Он сжирал их по четыре огромных пакета в день. И шоколадки он тоже обожал. И тортики киевские. А еще этот красавчик любил посидеть за компом. Так он и отъел гигантских размеров задницу, так хорошо заметную на фоне его тогда уже весьма относительной худобы. Особенно учитывая то, что он почти всегда ходил в довольно плотно обтягивающих его чиносах или не менее тугих синих джинсах. И рубашонка у него была розовая.

Потом Метлицкий отрастил живот и стал настоящим школьником. Это он считал большим достижением.

После того, как я ушел из 737-й, – мы с Мишей почти что и не виделись. Особой духовной близости между нами не было никогда, а потому я не считал сильно нужным поддерживать это милое знакомство. Виделись мы с тех пор всего пару раз.

Последняя наша встреча состоялась летом 2017-го.

Стоял жаркий летний день. Времени было часов двенадцать, наверное. Возможно, что и больше: час там или даже два.

Я гулял по Филёвской пойме. Встал я в тот день относительно рано, – часов эдак в восемь. Уже в девять пошел гулять.

Сначала прошел всю улицу Барклая, затем через Филёвский парк выбрался к реке.

Очень скоро я миновал тенистую западную часть поймы и уже не столь стремительно ковылял через часть восточную.

Пойма там вплотную примыкает к жилым домам.

Я устал. К тому же от утренней прохлады к тому моменту не осталось и следа. Начинался знойный и чрезвычайно душный московский летний день.

На сапфировом небе не было ни облачка.

Я шёл по широченной, заросшей по краям низкой, но очень плотной травой тропе. Тропа была такая, что там свободно могла бы развернуться фура. Но никаких фур там не было. Только шныряли туда-сюда неспешные и горделивые, как утки весной, – местные мамы с колясками. Да ещё разудалые мальчишки проносились иногда мимо меня на своих великах, поднимая за собой густые облака пыли.

Я был уже совсем уставшим, просто с ног валился от жары. Решил, что не буду доходить до конца поймы. Пойду лучше к универсаму, – сяду там на автобус и поеду на Фили. Оттуда домой пойду. Заодно и в «Ашан» загляну. Куплю себе хлеба.

Но перед этим, подумал, неплохо было бы хоть разок купнуться в Москва-реке. Освежиться, так сказать.

А тут надо сказать, что в той части поймы как раз находятся очень хорошие уединенные пляжи. В первой половине дня солнце туда не заглядывает, а потому там весьма свежо и совсем не жарко. И обыватели не докучают.

Самый крупный из этих пляжей расположен как раз недалеко от универсама. Каких-нибудь триста метров дворами пройти, – и пляж. Вот туда-то я и решил спуститься.

Спустился. Спуск туда крутой довольно, чуть ногу о торчащий из земли корень не расшиб. Но это того стоило.

Красотища была неописуемая!

Сам пляж весь в тени, а другой берег с его высоченными домами, выстроенными в подражание сталинской архитектуре, – просто горит весь солнечным светом, напоминая некий сказочно прекрасный город будущего со старинной футуристической открытки.

Солнечные лучи радостно играют на весело колыхающихся волнах ярко-синей воды. И тишину нарушают лишь едва слышный плеск воды, суетливые крики чаек да изредка разрывающий воздух гул судовых сигналов вдалеке.

Падающие на водную гладь лучи разбегаются от нее тысячами крохотных солнечных зайчиков, табунами скачущих по листьям нависших над этим уединенным местом могучих деревьев.

И там я увидел его.

Миша стоял в десятке метров от меня.

Одет он был в чёрные физкультурные шорты, чуть-чуть не доходившие ему до колен, и точно перламутр переливающуюся на свету желтую футболку из синтетической ткани.

Он стоял босыми ногами на мокром песке, и волны прибоя ласкали его не знавшие усталости и переутомления стопы.

Неподалеку валялись на истоптанной, почти уничтоженной отдыхающими траве его шиповки.

Он мало теперь походил на того субтильного мальчика, каким я знал его в годы моего учения в 737-й. От прежней худобы не осталось и следа: теперь передо мной стоял не тот склонный к бабским ужимкам и от всего робеющий хлюпик, а весьма уверенный в себе и даже чуть нагловатый, но не агрессивный на вид парень с рабочей окраины, – крепкий и коренастый.

Всё та же гитлерюгендовская стрижка теперь прекрасно ложилась на его потемневшие едва ли не до черноты волосы. Вздернутый некогда нос расправился, вытянулся вперед и напоминал теперь утиный клюв. Пухлые щеки сдулись, превратились в скулы, хотя и весьма широкие.

Футболка теперь не болталась на нем как на огородном пугале (а именно такой вид она придавала ему в былые времена), – нет, теперь она плотно обтягивала его молодое крепкое тело, так и пышущее за версту здоровьем. Гордо выступающая вперёд грудь геометрически рифмовалась даже не с торчащим (это было бы слишком низкое слово для такой красоты), а скорее вальяжно выкатывающимся, подобно могучему артиллерийскому орудию, пивным животом.

Его красивые, мощные, до темноты загорелые ноги плотно упирались в мокрый речной песок.

Крепкие толстые руки, кожа которых также была выжжена южным солнцем, превратившим и без того смуглого юношу в мулата, – были опущены по швам.

Голова его крепилась на толстую мускулистую шею. Задница была безразмерна.

Он просто стоял там и смотрел на реку, совершенно не замечая меня.

Он был прекрасен.

Не знай я, кто передо мной, – принял бы его за современного апаша. Вид у него взапрямь был как у настоящего французского гопника, только что вылезшего из какой-нибудь парижской подворотни.

И да: Миша был гламурней некуда.

– Czy ty Józef? – окрикнул я старого друга. – Dzień dobry! Jak żiwot?

– Jesten bardzo dobrze, – ответил Метлицкий. – Jak ty?

– Dobrze… – как-то вяло и приглушенно ответил я.

С минуту мы стояли молча.

Потом я подошёл к нему, и мы разговорились.

Болтали то по-русски, то по-польски, то по-латински.

Это был бойкий мальчишеский треп, пересыпанный смачными описаниями известных сцен и солёными шутками.

А потом? А потом мы решили тряхнуть стариной, и у меня был просто божественный секс в камышах.

Короче, этот самый Метлицкий и предложил мне служить мессы.

Вот это были мессы!

Ну и мессы же это были…

Вы только представьте себе.

Звенит звонок. Начинается большая перемена.

Двери класса неспешно отворяются, и оттуда, подобно развернувшему все паруса фрегату, – выплывает разодетый в невиданного покроя одежды мальчик.

Одет он в гигантских размеров юбку на металлическом каркасе, столь широкую, что она едва не застревает в узком коридоре. Этот дьявольский кринолин такой длинный, что ноги мальчика не видны вовсе, и такой неудобный, что несчастный не идет, как все нормальные люди, а переваливается с ноги на ногу.

Сверху на мальчика нахлобучен безразмерный кафтан с рукавами до пола. Голову его венчает полутораметровый бумажный колпак, из которого в противоположные стороны торчат две телевизионные антенны, между которыми натянута простыня.

Да, собственно, всё это великолепие сшито из розовых простыней.

Юбка, рукава и колпак увешаны десятками мелких колокольчиков.

Под пение псалмов и улюлюканье толпы мальчик проходит к своему обычному месту для проповедей, – к туалету. Двое волонтеров несут за ним четырёхметровый шлейф, прикреплённый к самой юбке посредством булавок.

Импровизированный алтарь из парты уже готов. Все необходимое для таинства евхаристии на нём уже стоит.

– Εγώ ψηφοπαικτέω! – кричит разодетый в простыни поп и начинает службу.

Сначала произносится проповедь. Все слушают. Никто не уходит.

Периодически монолог священника прерывается вопросами слушателей.

– Эй, поп! – сопровождает крик свистом пухлощёкий пятиклассник. – В чём смысл жизни?

– In gulam et coitum! – очень пафосно и с дикими завываниями ревёт в ответ молодой кюре, вознося указательный палец своей десницы к облупившемуся потолку. – Haec est delectamenti excellentissimi!

Изредка кто-то просился в туалет, и тогда священник вынужден был повторять очередному маловеру всем известные слова.

Начинал кюре всегда тихо, едва ли не робко: «Уход с мессы…». А заканчивал громовые раскатистым басом: «Не-е-е благо-о-осло-о-овляется!».

И никто в туалет не выходил!

За проповедью следовала месса.

В целом я служил её в соответствии с католическим чином за одним, пожалуй, исключением. Я всегда причащал под обоими видами.

Но вы только не подумайте! Тут ничего из области теологии!

Дело в том, что причащал я отнюдь не вином, – а текилой или крепким ромом.

Пусть это и не совсем канонично, но поступи я иначе, – паства бы разбежалась. Не вся, возможно, но добрая половина её – точно.

А так все бывали в сборе.

Побочным эффектом такого фансервиса стало то, что едва ли не все в школе теперь воспринимали таинство евхаристии не как церковный обряд, а скорее как возможность на халяву нализаться.

Поэтому когда дело у нас доходило до самого главного, – мне только и оставалось кричать: «По-о-овто-о-орное прича-а-астие не-е-е благо-о-осло-о-овляется!».

Кстати, алкоголь для этого балагана покупала Тоня.

И она поступала чертовски правильно!

Да, весёленькие были времена…

Много чего я тогда говорил на проповедях.

Помню, спросил меня один товарищ, как, мол, обеспечить себе спасение души. Ну, я сказал, что надо, значит, молиться, поститься… Вот это вот всё. Я по пунктам ему все перечисляю, а он тут и говорит: «Ну-у-у, это долго! Скажи лучше в двух словах!».

Тут я сделал удивлённое, почти ошарашенное лицо, развел руки в стороны и сказал басовитым фальцетом так, будто речь шла о чем-то ну совсем элементарном: «Как что?! Водочку пить надо!».

Все зааплодировали.

Водочку пить надо…

Это у нас стало мемом.

Помню, случилось еще как-то, что я выдал на радость детям секрет излечения всех мыслимых болезней.

Он очень прост, как оказалось. А выдал я его так.

Один пацан мне крикнул из толпы: «Марат, как спастись от инсульта?».

– Надо помолиться богу! – ответил я гортанным, практически квакающим фальцетом. – Он защитит вас. И от инсульта защитит, и от инфаркта, и богатыми вас заодно сделает. Поэтому молитесь, товарищи, молитесь! Молитесь, – и у вас не будет никаких болезней! Верующие вообще не болеют!

Разумеется, фраза про не знающих болезней верующих тоже стала мемом в нашей школьной среде.

Вот такая у нас была религия.

 Глава вторая. Рабство и барство.

Скажу честно: я уже извёл две пачки бумаги, пытаясь придумать достойное начало для этой главы.

Конечно, когда я только начинал писать книгу, – то обещал, что буду просто вываливать на бумагу свои мысли безо всякой обработки. Это, должен признаться, хорошая стратегия, но следовать ей у меня получается не всегда.

Вы поймите: тема тут сложная. С первого раза можно всего и не понять.

Я, конечно, постараюсь всё изложить как можно проще и доступнее, но результата не гарантирую.

Поэтому включай мозги, дорогой читатель!

Без них тебе тут все равно ни в чём не разобраться.

А я, пожалуй, перейду к делу.

Итак, у нас в школе было рабство.

Хотя нет. Не рабство это было.

Я даже не знаю, как это и назвать-то правильно. В русском языке, пожалуй, не найдется подходящего слова для обозначения этого феномена.

Ребята у нас не парились по этому поводу и называли то, о чём я говорю, – рабством. Но это было не рабство.

Впрочем, не будем ломать голову относительно терминологических изысков.

Было бы что называть, – а уж как народ придумает.

Я просто постараюсь как можно лучше описать эту самобытную систему эксплуатации человека человеком. Систему, сложившуюся в нашей школе.

Итак, приступим!

В начале была Тоня.

Тоня была циничной, хитроумной (если не сказать грубее) и весьма предприимчивой девкой.

С детсадовского возраста она разводила на деньги практически всех, с кем ей только доводилось общаться. Не миновала чаша сия ни её одногруппников, ни даже некоторых воспитателей.

Боженко, надо сказать, уже тогда зарекомендовала себя как ярую сторонницу того, что американцы называют не иначе, как soft power.

И это выгодно отличало её от всякого рода малолетних громил, какие только и знают, что дубасить свою жертву по голове да орать во все горло: «Да-а-ай!».

Головастая девка уже тогда понимала, что такие методы не шибко эффективны.

Тупо бить людей и отнимать у них деньги – это прямой путь на зону.

Такое не для неё. Этим пусть быдло занимается. А она руководить будет.

Да, Антонину всегда отличало то, что она умела действовать тонко.

Со времен старшей группы детского сала ее основными средствами воздействия на других были клевета, шантаж и всевозможные манипуляции.

Сам я, конечно, эти легендарные времена не застал. Мне о них рассказывал Глеб Грэхэм.

Он, если верить его собственным словам, – «находился у Тони в анальном рабстве с трёх лет». В один детский садик с этой стервой ходил.

Ох, сколько же этот туповатый мальчик от нее натерпелся!

Глеба Тоня вообще за человека не считала. Она поэтому и Глебом-то его не звала. Всегда он у нее был Глебик, Глёбушка, Глебуська, Глёблядь, Хлеб, Кроль Тупой или даже Lepus Glebus. А ещё чаще просто – эй, ты.

Да что там!

Его фамилию коверкали у нас даже в документах. В классном журнале он значился то как Грехам, то как Грехем, то как Грэхэм, то как Грэм.

Нет, понятно, конечно, что у нас все относились к Глебу с известной долей презрения. И перечисленные выше клички не одной только Тоней применялись.

У нас даже многие учителя считали Глеба достойным только самых унизительных прозвищ. У них на это были свои причины.

Ведь Глеб же был тупой.

Он и от нас, надо сказать, только и слышал: Глёбушка, Глебуська, Глебик…

Да, натерпелся парень.

Возможно, именно от этих постоянных унижений он и запил…

К тому же ещё Тоня его нещадно эксплуатировала и секла по любому поводу.

В приватной обстановке, разумеется.

Это только на людях она не любила применять силу. Боялась, что полицаи прикопаются. Зато на даче у неё была оборудована целая камера пыток для расправ с неугодными.

А Глёбушку бессердечная девка не жалела вообще. В принципе.

Помню, когда они строила акведук на тониной даче, – этот несчастный грохнулся с трёхметровой высоты на гору битого кирпича.

Знаете, что тогда сделала Тоня?

Она велела пинками привести его в чувство, чтоб он не думал отлынивать от работы.

Приказ был исполнен.

Глеб потом батрачил до глубокой ночи. Для него работа никогда не переводилась.

Подобных несчастных случаев с ним было множество.

Помню, однажды его придавило бетонной плитой, которую они с Садовниковым и Вдовиным должны были передвинуть. Двое последних её не удержали, и она чуть не задавила Глеба насмерть.

Один раз, помню, на Грэхэма уронили мешок с цементом. Он тогда, по собственному признанию, едва жив остался.

Впрочем, ему было не привыкать.

На него и диван роняли, и двадцатилитровый баллон с водой. Этот кролик много чего натерпелся.

На даче он тоже неустанно трудился во благо Антонины Боженко. Надеялся снискать её любовь.

Хотя нет. Любовь – это громко сказано. О таком Глебуська и мечтать не смел. Ему бы уважения к себе добиться, – так уже хорошо. Было бы.

Но Тоня его презирала.

У Глеба был только один друг. Это Денис Кутузов.

Впрочем, это только Грэхэм считал его своим другом. Сам Денис факт дружбы между ними категорически отрицал. Он говорил, что они с Глебом просто общаются.

И это была правда.

Поэтому когда Денис возвысился, стал рабом первой категории и официальным тониным любовником (без пяти минут мужем!), – он напрочь перестал общаться с Глебиком. Более того, – Кутузов стал делать вид, что он Грэхэма вообще не знает.

Вы себе даже не представляете, что стало с Кроликом после такого циничного предательства.

Тогда, помню, он носился под окнами денискиной квартиры и на всю улицу орал: «Денис, ты жирная блядь!».

И это была правда.

Денис тогда позвал молодчиков из «Удара» (о них мы ещё поговорим дальше), и они Глебуську избили до полусмерти.

Вечером того же дня он начал заливать своё горе. Целый месяц Грэхэм не просыхал.

А случилось это на следующий день после того, как Денису дали первую категорию. Он тогда закатил у себя дома грандиозную вечеринку, а Глеба не позвал.

Более того, когда Грэхэм всё-таки попытался проникнуть на этот праздник жизни, – Кутузов его не только отшил, но ещё и прилюдно унизил.

Дениска тогда как раз болтал с какими-то малознакомыми студентами, пришедшими к нему покутить. И тут как назло Глеб со своими дебильными просьбами. Чего, мол, не пускаешь старого друга?!

Студенты смеются. Что это за друзья у тебя, Дионисий?! Сам ты раб первой категории, а болтаешься со всякой шпаной.

Короче, Денис взял да и ляпнул, что «не знает он этого слабоумного».

Вот Глеб и расстроился. Запил.

Он тогда пил по-чёрному.

Впрочем, он всегда пил по-чёрному. К этому его приучила сама жизнь.

Первый раз Грэхэм попробовал водку в пять лет и быстро к ней пристрастился. В началке он уже пил регулярно. Потом была тонина дача. Там он вкалывал как проклятый.

Тяжёлой работой он доводил себя до такого состояния, когда мозги уже перестают соображать, и хочется только жрать и спать. И бухать.

Алкоголя на даче было ну просто завались. И поэтому Глеб пил. Пил каждый божий день. Пил по-чёрному. Пил и напивался. Напивался в стельку, в доску, в хлам.

Рабочий день заканчивался для него всегда одинаково: он пил.

Нет, не кутил, не веселился, а просто тупо пил. Он за минуту сжирал свой отвратительный ужин, залпом выдувал ежедневную порцию алкогольного яда и засыпал мертвецким сном.

Постепенно он увеличивал дозу.

Сперва ему перед сном была нужна лишь рюмочка самого дешёвого коньяка. Очень скоро на смену ей пришёл стакан.

Большой такой, гранёный, на двести граммов. Из таких ещё советские алкаши водку дули.

Впрочем, и он продержался недолго, уступив место полулитровой бутылке.

Потом доза ещё удвоилась. Глеб стал пить по литру водки в день.

Конечно, это я для упрощения говорю, что по литру водки. Дело в том, что у нас в школе любой крепкий алкоголь называли водкой.

Так что Грэхэм пил и ром, и вискарь, и абсент, и коньяк. Это когда были деньги.

А так бывало, в ход шли одеколон, настойка боярышника и все спиртосодержащие жидкости, какие только имелись в тонином хозяйстве.

Вы, наверное, хотите знать, чем вся эта история закончилась?

Ничем хорошим, поверьте.

В конце концов непосильный труд, постоянные травмы и не то, что бы совсем беспробудное, но каждодневное пьянство напрочь разрушили здоровье Глеба.

В шестом классе он был если не самым сильным и здоровым парнем в параллели, то уж во всяком случае одним из самых.

Прошло всего два года, – и Грэхэм превратился в полную развалину. Сильнее всего на нём отразились производственные травмы.

Одному богу известно, сколько раз Глеб себе что-то ломал.

Когда в девятом классе мама всё-таки уговорила его пройти медобследование, – боже, что тогда выяснилось!

Скелет его был безобразно деформирован, просто изуродован переломами. Точное их число установить не удалось. Говорили, что их около двадцати. Большая часть из них срослась неправильно. К переломам добавлялись трещины, которых было вообще немерено.

Ну, про грыжу и ревматизм Глеб знал и без врачей. Про начинающийся гастрит, в принципе, тоже. Зато обнаруженные проблемы с сердцем оказались для кролика большим сюрпризом.

У него нашли массу всего сердечно-сосудистого.

Так, он даже не догадывался, что оказывается пережил инфаркт. Сердце его было покрыто характерными рубцами.

И да, врачи поставили ему алкоголизм второй стадии. Обычный диагноз для нашей школы.

Тут вы решите, наверное, что Глеб после того медобследования перестал ездить к Тоне на дачу и бросил пить.

Ладно. Пить не бросил, но на дачу ездить точно перестал.

Такие мысли, должен вам сказать, могли прийти в голову только людям, полностью оторванным от реалий нашей школы. В действительности ни о чём подобном не могло быть и речи. И не было.

Пить Глеб, разумеется, не бросил. И на дачу ездить тоже не перестал. Он по-прежнему регулярно отправлялся на эту каторгу, вкалывал там от зори до зори, а после наступления сумерек глушил водку едва ли не литрами.

И окончательно посадил здоровье.

Тут я должен сделать небольшое отступление относительно кроличьей учёбы.

Она необратимо поплыла. Поплыла с того самого момента, когда Глеба впервые затащили на эту треклятую дачу. И если в пятом классе он ещё умудрялся учиться на четвёрки, а в шестом-седьмом – более-менее схватывать программу, то к восьмому классу Глеб превратился в неисправимого двоечника. И если восьмой класс он ещё закончил с горем пополам, то девятый бросил. Бросил даже не на половине. Там он проучился всего два месяца. Ушёл после того медосмотра.

Так и остался Глебуська без образования. Даже неполного среднего не получил.

После своего окончательного и бесповоротного ухода из школы (а случилось это осенью 2016-го) – Глеб почти год безвылазно жил на тониной даче.

Он там фактически поселился.

Говорил, что в город больше не вернётся. Вообще. Никогда и ни при каких обстоятельствах.

Возможно, стороннему человеку трудно будет понять, но это было именно то, о чём мечтал Глеб.

Да, как бы смешно это ни звучало, но мечта Глеба состояла в том, чтобы жить в неведомой русской глуши, батрачить с утра до ночи за еду (в прямом смысле слова) и надираться каждый вечер до скотского состояния.

И знаете? Это была далеко не только мечта Грэхэма. Об этом у нас мечтали многие, даже очень многие рабы.

О причинах этого мы ещё поговорим. А сейчас уже закончим про Глеба.

Итак, утопия наступила.

Почти год (если быть точным, – одиннадцать месяцев) Глеб работал изо всех сил.

Теперь ему не надо было отвлекаться на школу, а потому он выкладывался на все сто.

Работал Грэхэм без выходных, нередко по двенадцать часов в сутки не давая себе отдыха.

Вечером он, разумеется, бухал, а утром снова поднимался на работу.

Мама из города присылала достаточно денег на выпивку, а потому Глеб не чувствовал себя обделённым.

Это была не жизнь, а сказка. Сказка в духе Тима Бёртона.

И будь на то кроличья воля, – всё это зимнее волшебство не кончалось бы никогда.

Но судьба распорядилась иначе.

Как всегда.

Утопия закончилась в один день. Всё произошло очень быстро. Никто и опомниться-то не успел.

На дворе стояло 29 сентября 2017 года.

Это было прекрасное время, когда летняя жара наконец-то улетучилась, а зимние холода ещё не наступили.

Небо над миром висело чистое, без единого облачка, и синее-синее, почти фиолетовое. Белое, ярко светящееся, но уже не греющее солнце сияло в нём громадным бессмысленным пятном. Холодную, сырую от первых дождей землю постепенно начинал укрывать жёлтый ковёр из опавших листьев.

В морозные утренние часы, когда восход уничтожал мистического вида туман, белый, как молоко, и вязкий, как нефть, – на переросших человека травинках оседали крупные капли чистой и неимоверно вкусной росы.

Короче, день был солнечный и ясный. Настоящая золотая осень, самое её начало.

С самого утра Глеб, естественно, работал. Дрова колол.

Колол себе, колол…

И тут ему вдруг стало плохо.

Резко причём.

Сам он мне рассказывал, что дело было так.

Колол он, значит, дрова.

И тут в районе сердца возникла и стремительно стала расплываться по телу омерзительным жирным пятном ужасная, отвратительная, напрочь лишающая сил боль.

Хотелось кричать, но в горле будто застрял гигантский воздушный пузырь, поднявшийся из самых глубин организма. Этот пузырь мешал нормально вздохнуть и пропускал лишь ничтожное количество кислорода. Вместо оглушительного, пронзающего холодный и чистый воздух крика прорвался лишь жалкий, едва различимый стон.

Отвратительный липкий комок, сдавивший горло изнутри, – исчез так же быстро, как и появился.

На смену ему пришло странное ощущение нехватки кислорода, желание глотать его со всей жадностью, как выброшенная на берег рыба, – и при этом полная невозможность сделать элементарный вдох.

Казалось, будто грудную клетку зажали в тисках, какие вот-вот разломают ребра и уничтожат тебя без остатка. Ладони стремительно холодели и, казалось, отнимались вовсе, превращаясь в нечто стеклоподобное и неживое, как будто их опустили в жидкий азот.

И вот, наконец, парня с головой накрыла тяжёлая, как волна расплавленного свинца, несущая с собой какую-то совершенно непроходимая тупость и напрочь сваливающая с ног усталость, подобная той, что наступает после многих часов тяжёлой работы.

Одежда стремительно пропитывалась холодным, как ноябрьский дождь, и липким потом, крупные капли которого с огромной скоростью скоростью пузырями набухали на побледневшей до цвета бумаги коже и градом катились по ней, будто шарики ртути по полу.

Топор выпал из окоченевшей руки и, тихо, как бы насмешливо звякнув о валявшийся под ногами кусок бетона, – утонул в зарослях невысокой, но довольно густой травы.

Глаза стремительно затягивала плывущая со всех сторон чёрная пелена.

Мысли не чеканили шаг, подобно солдатам на параде, а скакали без всякого порядка, будто шествующие тёплой летней ночью по улицам какого-нибудь городка японские призраки.

Сознание стало мутным, а предметы вокруг стали выглядеть так, будто смотришь на них из-под воды.

Вскоре от окружающего мира остались лишь тусклые световые пятна, неприятно мельтешившие перед глазами.

Потом пропали и они.

Наступила кромешная тьма.

Это был инфаркт.

То есть, конечно, это нам с вами понятно, что у Глеба случился инфаркт. На тониной же даче в этом не разобрались. Сразу, во всяком случае…

Все решили, что Глебу просто нездоровится, и его надо оставить в покое на несколько дней. Проспится, мол, – и полегчает.

Три дня Грэхэм провалялся на топчане в бараке для рабов шестой категории.

Хотя сознание он в первые минуты и потерял, – в себя пришёл быстро, а потому львиную долю своего больничного стонал, охал и ныл.

Пару раз Грэхэму удалось заснуть, но сон его был беспокойным и непродолжительным. Самостоятельно передвигаться он не мог, а потому к туалетной яме (это отдельная история) его носили другие рабы.

Врача, разумеется, никто вызвать и не подумал.

Тоня категорически запрещала пускать на свою дачу посторонних. Особенно представителей государства. Это было абсолютное табу.

Такое она не простила бы никому.

Естественно, приедут врачи, увидят, что за дрянь здесь творится, побегут ментам жаловаться.

Нет уж, спасибо. Со своими больными и сами управимся.

Но вообще, как говорила Тоня, дача – не место для больных. Ей были нужны только здоровые.

Впрочем, вызови они тогда скорую, – машинка вряд ли приехала бы. Дача у Тони находилась в такой глуши, что…

Короче, не всякая машина могла туда проехать.

Собственно, из расчёта на то, что в такую глухомань никакие посторонние не доедут, – Тоня и выбирала себе место для жизни.

И это было чертовски правильно!

Вернёмся к Глебу.

На тониной даче имелся один товарищ, исполнявший обязанности врача. Был он на год меня старше.

Высокий, неимоверно толстый блондин с прямым носом и голубыми глазами.

Впрочем, черты его лица неизбежно терялись на фоне красной как помидор или советское знамя рожи.

Рабов высоких категорий он лечил коньяком и шоколадом. Эти же средства советовал драть для профилактики. Ну, и сам охотно следовал собственным рекомендациям. За один присест этот толстяк спокойно выдувал два литра коньяка и даже пьян не был.

Но коньяк – это для богатых. Или, вернее сказать, для высоких. С простыми же рабами он так не церемонился.

Валящихся с ног от усталости он тупо накачивал первитином. Тех, у кого что-то болело, – опиумом.

О существовании других лекарств он, казалось, и не подозревал.

Но это так только казалось.

На самом деле это был многопрофильный специалист. И в химии он разбирался превосходно. Поэтому, собственно, Тоня и определила его заведовать нарколабораторией. Он же, кстати, отвечал за нормальную работу винокурни и папиросной фабрики, исполнял в хозяйстве роли агронома, ветеринара и пчеловода.

Кстати, он потом поступил в какой-то медвуз. Первый курс недавно закончил. Говорил, что хочет быть врачом.

Короче, теперь вы знаете, кто у нас врачами становится и откуда у нас берутся такие врачи, к которым прийти страшно.

Кстати, прозвище у этого барыги было длинное и сложное: Грач – Отличный Врач.

Да, именно так.

У нас в школе грачами называли врачей, которые учились через пень-колоду и ничего поэтому не знают.

Эдаких невежд в наших поликлиниках полно.

Отличным нашего дока именовали, разумеется, с иронией.

Но была очень горькая ирония…

Должен ещё сказать: существует детская книжка, которая называется «Грач – отличный врач». К нашему эскулапу она отношения не имеет!

Так, совпадение.

Что я ещё могу сказать про этого шарлатана?

Ну, он был в меру эксцентричным. Вечно одевался во всё обтягивающее и ходил ну точно как проститутка. Бёдрами, гад, повиливал. И физиономия у него была, прошу заметить, глумливая. И смазливая. Даже несмотря на лилово-красный оттенок.

Он вечно смеялся глазами, и взгляд у него был как у заправского сутенёра, элегантно поигрывающего золотой цепочкой от часов, отставив правую ногу назад и уперев её носком в асфальт.

Манеры у него были как у юной жеманницы, а голос – как у девки, которая секс по телефону практикует за деньги. Бархатный такой. Кукольный голосок, наигранный совершенно.

Короче, в целом он выглядел как подвыпивший берлинский трансвестит.

И всё он делал как-то приторно лениво, с намеренной медлительностью в движениях.

Именно с намеренной. Я бы даже сказал вымученной.

У Дена Кутузова или у Румянцева это получалось само собой, было естественно. Грачу эта его томность давалась с чудовищными усилиями и всё равно выглядела карикатурно и просто неимоверно пошло. Так, жалкие кривляния, пародия на высшее общество.

Он хотел бы выглядеть как изнеженный аристократ, томно подающий пухлую ладонь для вялого рукопожатия, – но в действительности походил на медведя.

Да, это был томный, жеманный, строящий из себя гризетку медведь.

Однако как бы я его тут ни припечатывал, факт остаётся фактом: док пользовался огромной популярностью у девушек.

Злые языки поговаривали, что палки наши девушки будто бы не на самого Грача, а на его склад с наркотиками, который он им якобы открывает.

Это была неправда.

Склад, понятное дело, был не его, а тонин. Боженко заживо бы закопала Грача, – найди она недостачу. А сохранность имущества она проверяла мало того, что регулярно и самолично, – так вдобавок ещё и очень дотошно. Нагла бы сто процентов.

Поэтому нет. Купить расположение девушек за наркотики он не мог. А денег у него никогда особо много не водилось.

Остаются только личные качества.

Вот я и думаю: какие?

Однако вернёмся к нашему Кролику.

Этот самый врач и сказал Глебу, что у него был инфаркт. Ну, таблетки ему какие-то выписал (док всё-таки знал не только опиум и первитин).

Вскоре Глебу полегчало.

На четвёртый день он самостоятельно встал, вышел во двор и…

Да, начал работать.

Точнее, попытался начать.

Всё валилось у него из рук.

Что там топор, – он даже тяпку поднять не мог.

Словом, ни о какой работе и речи быть не могло.

Тоня была весьма опечалена тем, что, как она выразилась, «Тупой Кроль работать разучился».

В тот же день, когда это прискорбное новшество выяснилось, – она созвала на совет рабов первой категории.

Решалась судьба Глеба.

Сама Тоня хотела без лишних раздумий отправить кролика на папиросную фабрику, и такое решение, вероятно, было бы принято, но…

Спасение пришло из самого неожиданного места. От Дениса Кутузова.

Он сказал, что поступать так со стахановцем Глебом несправедливо. Напротив, его следует наградить за ударный труд!

Более того, это должна быть достойная награда!

Грэхэма следует срочно произвести в пятую категорию и назначить тониным псарём!

Так и было сделано.

И Глеб стал псарём.

Самым что ни на есть настоящим!

Должность эта тогда только появилась в тониной корпорации.

А связано её появление было с тем, что в окрестностях усадьбы тогда развелось множество диких кабанов.

Животные эти часто пробирались к баракам в поисках пищи, пугали рабов и вообще вели себя развязно.

Вот, помню, был у нас такой случай.

Зимой это было. Зима с 2017-го на 2018-й стояла.

Тоня тогда двух наших троглодитов отправила недостроенный мост охранять.

От кого именно охранять, – понятия не имею. От кабанов разве что.

Мост этот находился в глухом лесу. Через крохотную речушку мост.

Строить его начали для того, чтоб на другой берег за дровами ходить можно было.

И не только за дровами.

Ягоды там, грибы. Этого тоже никто не отменял. Ну, и охота, само собой разумеется.

Словом, для лучшего доступа к богатствам родной природы его возводили.

Стройку начали поздно, – в ноябре месяце. До холодов, естественно, кончить не успели. Пришлось отложить работу до весны.

Так вот. Двое моих знакомых были вынуждены всю зиму этот недострой охранять.

Опять же, от кого охранять, – не знаю.

Тоня говорила, что «поблизости могут рыскать жадные колхозники», но у нас в это никто не верил.

Многие считали, что госпожа просто спятила, помешавшись на безопасности.

Это, конечно, было не так.

Если уд по-серьёзному, то дело тут было в самой тониной стратегии.

Боженко периодически учреждала в своём хозяйстве эдакие синекуры, – должности, которые либо вообще не предполагают никакой работы, либо в крайнем случае предполагают её самую малость.

Этими должностями она награждала покорных, трудолюбивых и исполнительных рабов. В результате если не все, то почти все старались работать как можно лучше, надеясь рано или поздно заполучить себе синекуру. Так Тоня манипулировала рабами.

Короче, в тот раз право на ничегонеделание получили два шестиклассника из школы 1497.

Не они одни, надо сказать.

Эти двое должны были хоть иногда наведываться в школу, а потому их там периодически заменяли ещё какие-то дятлы с Филёвской поймы. Но этих я лично не знаю.

Вахтенный график у них был простой: неделю дежурят наши, неделю – пойминские.

Работа была – не бей лежачего.

Всё, что от сторожей требовалось, – так это сидеть в жестяной гастарбайтерской бытовке посреди леса. И наши, разумеется, сидели.

Ну, а чтобы сидеть веселей было, – они на каждую смену брали с собой какое-то совершенно неимоверное количество жратвы и бухла.

В результате получалось так, что каждое дежурство у них превращалось в небольшую оргию. Из бытовки они практически и не выходили. Сидели себе в тепле, жрали в три горла и бухали целыми днями. И судачили, конечно, без умолку. Днём анекдоты пошлые травили, – вечером истории страшные.

К последним обстановка особенно располагала.

Естественно, вы только сами подумайте. Попытайтесь представить, так сказать.

Глубокая ночь. Вы лежите в спальном мешке на кривых и страшно неудобных деревянных нарах посреди маленькой, тесной как гроб бытовки.

На угрожающего вида ржавом крюке под самым потолком висит, четь покачиваясь от ветра, электрический фонарь. От него исходит тусклый, но при этом какой-то удивительно тёплый и уютный жёлтый свет, чем-то напоминающий тот, что струится вечерами из окон населённых одними стариками хрущёвок.

Залитая этим светом бытовка выглядит одновременно и по-домашнему уютно, и до дрожи пугающе.

Кажется, что нет тебе ничего роднее этих кривоватых нар и этого наспех сколоченного и никогда не знавшего ни краски, ни лака стола, заставленного полупустыми цветастыми бутылками с яркими этикетками и заваленного наполовину съеденными шоколадками, с треском завёрнутыми обратно в норовящую развернуться пластиковую обёртку, и коробкам дешёвогокраснодарского чая в пакетиках, источающего густой аромат земляничного мыла.

И всё равно не можешь отделаться от навязчивого, никак не желающего уходить, хотя и совершенно необоснованного чувства тревоги и напряжённости, будто засевшего у тебя в груди и щекочущего дыхательные пути длинными волосками своих отвратительных грязных лапок.

Так и кажется, что кто-то маленький и злобный следит за тобой из тёмного угла, сжимая от злости кулачки и стискивая зубы. Стоит тебе только потушить свет, – как он тут же сиганёт тебе на грудь и, то быстро и нервно хихикая, то утробно хохоча, задушит тебя.

Завывающий снаружи ветер со всей своей силой ударяет в ваше крохотное оконце, заставляя тонкое стекло дрожать, и с оглушительным свистом устремляется в узкие щели бытовки, прорываясь в натопленную до духоты комнату.

Тихо потрескивают поленья в притаившейся у стены буржуйке.

В бытовке тепло и уютно. Душа радуется.

А посмотришь в окно, – маленькое, чёрное, через которое ничего увидеть нельзя, – так сразу в дрожь бросает.

Как подумаешь о том, что там, снаружи, – не по себе тотчас же делается.

Там свищет, поднимая в небо гигантское количество мелких и острых как бритва осколков, обрушивая их с жуткой яростью на всё живое и неживое, – наша русская вьюга. За окном волки воют, кабаны хрюкают. По небу ведьмы на помелах проносятся.

А вы тут с товарищем одни посреди всего этого, и никто вам в случае чего на помощь не придёт.

Ну как же, скажите мне на милость, не возникнуть в такой обстановке страшным историям?

Вот! То-то и оно!

Кстати, должен ещё раскрыть один пикантный момент.

В бытовке постоянно было жарко. И не просто жарко, а как в бане.

Поэтому те двое ходили по своему временному жилищу исключительно в трусах. А это уже располагало к историям интимным…

Да, эти товарищи там постоянно сексом занимались.

Ну, как постоянно? Два раза в день обычно: утром и вечером. Пару раз ещё после обеда было, но это так, баловство.

Короче, у них там в лесу не жизнь была, а сказка.

Настоящий пацанский рай, суровый и мускулистый.

Так вот. Жратвы было много. Поэтому эти товарищи корчили из себя бонвиванов и транжир. Они выбрасывали огромное количество вполне ещё годных продуктов.

Килограммовые куски халвы, едва надкушенные колбасы, зачерствевшие киевские тортики, чуть подсохшие конфеты «Шармель» и другие деликатесы в беспорядке валялись возле бытовки.

А рядом ходили кабаны…

И, как того и следовало ожидать, дикие свиньи в один прекрасный момент обнаружили источник халявной жратвы.

Сторожа, разумеется, тоже прочухали, что к их жилищу по ночам кабаны ходят. Да и как тут не прочухать-то?! Ежели всю ночь под дверью слышатся возня и хрюканье, – то это уж ни с чем не перепутаешь.

И стали наши дятлы кабанов подкармливать.

Они теперь прямо у двери стали на ночь оставлять миски с едой.

Боже, сколько они денег на этих кабанов угрохали! Они ведь им и халву оставляли, и шоколадки, и колбасу. А ещё чипсы, сухарики, батоны и булки всякие. Словом, много всего. По факту он каждый вечер устраивали для обитателей леса шведский стол. И стол этот, надо сказать, был далеко не безалкогольным.

Да, каждый вечер кабаньи миски чуть ли не до краёв наполнялись коньяком, ромом, джином и виски.

И кабаны жрали и нажирались. Нажирались как свиньи, почти до положения риз.

Шестиклассникам это нравилось. Кабаны тоже были довольны. Словом, никто никому не мешал, а даже наоборот.

Случилось это всё в первое дежурство наших и по совместительству первое дежурство вообще.

Было самое начало декабря. В лесу наши просидели с четвёртого по десятое число. Потом их сменили ребята с поймы.

Эти про кабанов ничего не знали, и говорить им никто об этом не стал. Так и просидели они там положенную неделю в полном неведении, в восемнадцатого их опять сменили наши.

Вот тогда-то и нарушился график дежурства.

Дело в том, что как только те двое наших вернулись в Москву, – они тотчас бросились к Тоне.

Уговаривать её стали. Мол, госпожа-госпожа, позволь нам в лесу подольше подежурить! Эти-то пойминские дубы дубами да и воруют-с, честно говоря. Дай лучше нам, госпожа, подежурить там пару неделечек, а этих остолопов с поймы пошли на папиросную фабрику!

Для пущей убедительности один товарищ из этого дуэта даже отдался Антонине. И не один раз.

Словом, то ли аргументы были такие убедительные, то ли секс такой хороший, но заветной цели эти двое добились.

Их оставили в лесу почти на целый месяц. В бытовку они заехали 18 декабря, а съехали оттуда 14 января.

Когда заселялись, – взятые с собой продукты тащили на двух санях. Едва доволокли.

Впрочем, захваченного с собой на всю смену не хватило. Ближе к Новому Году Боженко пришлось снарядить к этим товарищам гуманитарную экспедицию. Жратву доставить. И бухло, конечно, тоже.

Организовали такой эксклюзив после того, как тот самый товарищ, который незадолго до того спал с Тоней, – примчался из леса в усадьбу с тревогой: коньяк закончился. И тортики, кстати, тоже.

Такую панику, говорили, поднял!

Естественно, посреди ночи вбежал на двор со страшными криками. Подумали сперва, что напарника его волки съели. А оказалось хуже: коньяк кончился! Вот беда так беда! Такое нарочно не придумаешь.

Пришлось тогда быстро снаряжать обоз и спасать этих рядовых райнов. Без водки-то настоящему школьнику никуда. В Новый Год особенно.

Короче, без малого месяц наши дятлы куковали в зимнем лесу.

Оба потом клялись, что это это было лучшее время в их жизни.

И это действительно было так.

На целый месяц весь мир исчез для этих двоих. Ничего не осталось, – ни политики с её уродливыми куклами, вроде Путина или Трампа, ни вечно стагнирующей и упорно ее желающей расти экономики с этими её непонятными деривативами, акциями и тому подобной дрянью, ни нашей официальной культуры со всей её мышиной вознёй и грязными мелочными склоками всех этих пугачёвых, киркоровых, бузовых и тому подобных поющих трусиков предпенсионного (или даже пенсионного) возраста, – всё умерло, всё исчезло. Мир стал маленьким, сжался до размеров крошечной бытовки, затерянной где-то на просторах Русской равнины, в каком-то богом забытом лесу.

И нет теперь во всей вселенной ничего, совершенно ничего и никого, кроме тебя с твоим товарищем, куска халвы на столе, бутылки рома да уходящей в небо стены могучих сосен по ту сторону крохотного запотевшего оконца.

Впрочем, лес за окном уже кажется ненастоящим.

То ли дело то, что в бытовке. Вот это да, это – реально, осязаемо. Вот товарищ сидит, за ухом чешет, вот ром в открытой бутылке выдыхается, аромат на всю комнату распространяет, вот стол, вот нары…

А лес что?

Вон он там сквозь окно виднеется. Как игрушечный, ей-богу!

Кажется, что и не лес это вовсе, а так: натыкал кто-то палочек в зефир, сфоткал и нам на окно прилепил, а мы и верим, что это лес за окном стоит. А леса-то нет никакого.

Так, иллюстрация, – не более.

Словом, бренный мир для наших затворников на целый месяц умер. Остались только важные вещи: секс, жратва, бухло, – вот это вот всё.

Однако вернёмся к делу.

Целый месяц (хорошо, если быть точным, – 28 дней) наши почти безвылазно сидели в лесу.

Там они целыми днями жрали, бухали и занимались сексом.

И, – что особенно важно, – кормили кабанов.

Собственно, около трети всех продуктов (если не больше) они скормили диким свиньям.

Кабаны жрали всё.

Шоколадные батончики, зефирные косы (их у нас называли зефирюшками), мармелад, колбасы, маринованные огурцы и даже сушёная вобла, – всё исчезало в ненасытных кабаньих пастях.

Впрочем, что я говорю?

Какая уж там вобла!

Тот товарищ, что переспал ради такого уикенда с Тоней, – решил ради эксперимента предложить своим лесным гостям свиной окорок. Мол, будут жрать или нет?

И сто бы вы думали?

Схомячили без остатка!

Ну, если только кость не считать остатком. Да, кость оставили… Но обглодали её всю чуть ли не до белизны!

И да, конечно, кабанов поили. Поили нещадно.

Коньяк, ром, виски, текила, абсент и чёрт знает что ещё. Всё это наливалось в солидных размеров ковши и выставлялось за дверь. То же самое делали и со жратвой.

Открывался шведский стол ближе к ночи, когда уже было темно. Сторожа знали, что до темноты дикие свиньи не явятся.

А так, говорили, часов этак в девять-десять выставишь миски у порога, – пятнадцати минут не пройдёт, как снаружи послышатся громкие чавкающие и хлюпающие звуки, перемежаемые блаженным хрюканьем.

Так прошёл месяц.

Всё это время о засевших в лесу сторожах никто не вспоминал. Ну, если не считать того инцидента со жратвой и бухлом, которые вдруг закончились прямо перед Новым Годом. Это-то была мелочь. У Тони на даче и не такое случалось.

Но так, если по большому счёту говорить, – о шестиклассниках-лесниках никто и не вспоминал. Ровно до окончания зимних каникул.

Как только рождественский уикенд закончился, – Тоню тотчас же стали осаждать учителя и всякие там социальные педагоги.

Пацанам, мол, об учёбе думать надо. Им ещё контрольные переписывать предстоит. А то у обоих за вторую четверть по половине предметов двойки выходят.

И Тоня, конечно, могла просто взять да и послать всех этих тварей куда подальше.

Восемнадцатый год – это тебе не тринадцатый. В те времена, когда это всё случилось, – Антонина уже не боялась ни школьной администрации, ни проверяющих, ни полицаев. Нужные люди везде были куплены или запуганы. Опасаться было нечего.

Но Боженко помнила, что сторожа в лесу не одни.

С ними пребывает огромный (хотя и постоянно уменьшающийся) запас крепкого алкоголя. В бытовке его было достаточно, чтобы довести до белой горячки и дюжину шестиклассников. А ведь эти перцы ещё и ружьё на смену захватили. С патронами.

«Надо бы их оттуда убрать, – подумала Тоня, – от греха подальше. А то ещё посетит кого из них белочка, померещится ему что-нибудь, – а он кореша своего из ружья шлёпнет. Примет его за Гоблина или тролля какого. Или какая там ещё нечисть в Интернете-то обитает?

Или и того хуже: припрётся один из них весь такой на голову ёбнутый и с ружьём в усадьбу. Устроит нам, понимаешь ли, Колумбайн, а мне что потом родителям говорить?

Да и мусора с чекистами прикопаются.

А мне оно надо?

Нет, так дело не пойдёт! Надо этих сторожей срочно оттуда эвакуировать, пока до кровопролития дело не дошло. Насторожились уже поди, троглодиты малолетние.».

Короче, четырнадцатого числа двух в дупель пьяных молодых лесников на санях доставили в усадьбу. Сами они передвигаться не могли.

Вместе с ними, кстати, забрали из бытовки и ружьё с патронами. От греха подальше.

Тем же обозом, что забрал утомлённых водкой и халвой, – прибыли к месту службы их сменщики из пойминских. Собственно, они-то и приехали (и не одни, а с запасами сами знаете чего!) к бытовке на тех самых санях, которые часом позже увозили оттуда бухих вахтовиков.

Ну, пока они там заселялись да распаковывались, – уже и вечер настал.

Сели ужинать.

Ужин великолепный был. Хлипкий стол просто ломился от жратвы. Почти в прямом смысле слова.

Всё, что школьнику только требуется, там было.

В качестве аперитива были поданы варёные креветки с соусом тартар, бутерброды на белом хлебе со сливочным маслом и щучьей икрой, сэндвичи с тунцом и тандырные лепёшки.

На первое были гигантских размеров тушёный кролик с гарниром и три жареные курицы.

На второе – чебуреки, пицца, жареный на оливковом масле картофель, варёный рис с соевым соусом, мясо с кинзой и гуляш.

На десерт – полтора кило грамма ореховой халвы, киевский торт и торт «Прага», шоколадные конфеты различных марок («Коркуновъ», «Ферреро Роше», «Комильфо»), имбирные и тульские пряники, полкило печенья и четыре бутылки разных лимонадов («Тархун», «Байкал», «Дюшес», «Крюшон»).

Без алкоголя, конечно, тоже не обошлось: были поданы одна бутылка вермута и две бутылки рома «Captain Morgan. Black Spiced».

И вот в тот самый момент, когда один из пойминских уже наполнил свой стакан вермутом и хотел было поднять первый за этот вечер тост, тост за начало смены, – за дверью послышались чьи-то шаги.

Ребята напряглись и посмотрели в сторону двери.

Ничего особого вроде. Дверь на месте, никто не ломится. Шагов больше не слышно. Померещилось небось, – решили вахтовики и продолжили свой скромный пир.

И только они выпили за начало смены, – как в дверь бытовки кто-то ударил.

Тут надо сказать, что бытовка эта была далеко не новая. Тоня купила её со скидкой у какого-то знакомого лаваря. До этого в вагончике жили гастарбайтеры.

И не знаю, чем там эти гастарбайтеры занимались, – но на момент покупки бытовка находилась в ужасном состоянии. Среди прочих недостатков выделялось и отсутствие входной двери.

Усилиями рабов вагончик, конечно, починили. С тех пор вход в бытовку закрывала дверь, незадолго до этого варварски похищенная из 1497-й школы во время ремонта. Она там закрывала вход в мужской туалет на третьем этаже. Боевики-«ударники» стащили её посреди ночи прямо на глазах обезумевшей от ужаса охраны.

Вот это был погром! Школу тогда обнесли подчистую. Уволокли всё, до чего только смогли дотянуться.

Короче, эта самая сортирная дверь и стояла на входе в бытовку. Подобрана она была не по размеру и на петлях держалась еле-еле. Да и сама дверь (пластиковая, к слову) была очень хлипкой и ненадёжной.

Словом, у пойминских обжор был неиллюзорный повод испортить штаны.

Им, однако, хватило мужества этого не сделать. Сразу, во всяком случае.

Вместо того, чтобы некстати поднимать панику, – один из вахтовиков стал на цыпочках пробираться к двери. Он шёл очень медленно. Казалось, никогда, гад, не дойдёт.

Но вот он дошёл и, прислонившись ухом к двери, стал слушать, что за ней происходит.

За дверью хрюкали.

И не просто хрюкали, скажу я вам, – а смачно так хрюкали, со вкусом. И ясно было, что там не одна какая-то сбежавшая из колхоза свинья стоит, – нет, там было целое стадо, и притом не домашних свиней (тоже, к слову, далеко не безобидных), а самых настоящих кабанов, диких и очень злых.

И тут в дверь ударили снова, – на этот раз сильнее.

Опознавший незваных гостей пацан попятился к столу.

Его товарищ тем временем светил фонариком в крохотное оконце, пытаясь хоть что-то разглядеть в непроглядной тьме.

На некоторое время, – может, что на минуту, может, что и на две, – в бытовке воцарилась тишина.

Но вскоре она была нарушена топотом. Он слышался отовсюду.

Кабаны обходили дом.

Вдруг снова наступила тишина.

В этот раз она продержалась от силы секунд тридцать и была неожиданно прервана целой очередью мощных ударов в дверь, сопровождаемых злобным, почти надрывным визгом.

Потом снова настала тишина. Лишь тихое сопение прорывалось сквозь щели с улицы.

Перепуганные до полусмерти рабы решили, что другого шанса может не быть.

С огромным трудом они подтащили к двери тяжеленные нары и забаррикадировали ими проход. Лишь после этого можно было вздохнуть с облегчением.

Кабаны ещё несколько часов штурмовали дверь, но засевших внутри товарищей это уже ничуть не беспокоило. Они превосходно поужинали, а затем легли спать с туго набитыми животами.

Утром один из пойминских выглянул в окошко.

Кабаны всё ещё были там.

Теперь они уже не бросались на дверь, а просто паслись возле бытовки.

Устав от штурма, дикие свиньи перешли к осаде.

Продолжалась она сравнительно недолго, – всего двое суток.

Утром семнадцатого числа кабаны все разом снялись с места и ушли восвояси.

И как только дикие свиньи скрылись из виду, – вахтовики решили, что и им пора.

Они взяли с собой четыре плитки молочного шоколада, два пакета чипсов, бутылку рома и фонарик, нацепили на ноги лыжи и отправились в путь. Ещё до темноты они были в усадьбе.

Естественно, когда Тоня узнала, что наши остолопы кабанов прикормили, – она была просто в бешенстве.

Устроившие этот балаган шестиклассники потом три месяца батрачили на папиросной фабрике.

Кстати, один из них, – ну, тот самый, что переспал с Тоней, – очень гордился тем, что за проведённый в лесу с кабанами месяц набрал пять килограммов лишнего жира.

Он тогда и впрямь выглядел сногсшибательно.

Да и вообще внешность у него была колоритная.

Мальчик он был невысокий и довольно-таки коренастый, хотя и не толстый. У него были тёмно-русые, почти чёрные волосы, прямой нос и изумрудно-зелёные глаза. А ещё очень привлекательные широкие скулы, которые со временем разрослись в щёки.

Он всегда носил узкие кожаные топ-сайдеры, тёмно-синие джинсы и цветастые рубашки поло, туго обтягивавшие его круглое как мяч пузико.

В холодное время года он ещё накидывал себе на плечи чёрную кожанку, которую никогда не застёгивал.

Жир у него откладывался преимущественно на животе. Это было очень ему к лицу.

Сами вообразите, каково это, – иметь реальный пивной живот в двенадцать лет?

А ведь живот у него был именно пивным!

Или, точнее, коньячным.

Впрочем, радость его была недолгой: за три месяца работы на фабрике он сбросил девять килограммов.

Летом, однако, с лихвой наверстал упущенное.

Ах, это был настоящий школьник!

А мы сейчас вернёмся к нашему любимому Глебику.

Итак, он был произведён в пятую категорию и стал тониным псарём.

Первое ему очень понравилось. Первое он очень котировал.

Естественно, ведь рабу пятой категории положены всякие там льготы и привилегии.

Во-первых, выспаться по-нормальному дают. Иногда даже до восьми в выходные поспать удаётся.

Во-вторых, паёк усиленный.

Тут никаких тебе бомжпакетов, – всё на уровне: каждый день курицу гриль выдают и два чебурека.

В-третьих, пятая категория – это уже какое-никакое, а начальство. Тут уже подчинённые появляются, на которых орать можно. Тут тебе и кланяться начинают некоторые, заискивать там, по имени-отчеству величать.

Словом, отличная почва для развития синдрома вахтёра.

Итак, первое Глебу нравилось очень и очень сильно. И оно бы, несомненно, нравилось ему ещё больше, если бы впечатление от первого не портило второе.

Да, это самое второе не нравилось Глебу категорически.

Грэхэм, скажу я вам, просто ненавидел собак.

И, разумеется, он понятия не имел о том, как за ними ухаживать.

Но это, понятное дело, никого не заботило, кроме самого Глеба.

Впрочем, последнее утверждение тоже спорно.

Грэхэма, сколько я его помню, вообще не заботило его собственное невежество, которое подчас ужасало даже школьных психологов.

А уж их-то по этой части удивить трудно, – скажу я вам. Эти тётки сами кого хочешь сразят своей чудовищной тупостью. Наповал сразят!

Да, о собаках Грэхэм не знал ничего. И, что самое главное, – знать ничего не хотел. У этого человека вообще не было никакой жажды знаний.

Вот знаете: бывает так, что вспомнишь в разговоре с человеком какой-то интересный факт, – и собеседник удивляется, начинает об этом расспрашивать и так далее.

Так вот, с Глебом ничего подобного никогда не случалось.

Когда я с ним говорил, меня не покидало ощущение, что я говорю со слабоумным или накачанным нейролептиками человекам.

Или с зомби.

Да, Глеб именно что производил впечатление зомбака.

Думаю, если бы я рассказал ему о том, как меня похитили инопланетяне, – он бы и глазом не повёл.

Глеб ничему не удивлялся. Совершенно ничему. Вообще.

Что интересно, его не интересовали даже такие земные вроде бы вещи, как секс или компьютерные игры.

Это всё ему было до фонаря.

Из всех вещей на земле по-настоящему его интересовала лишь одна. И это была водка.

Как только он слышал само это слово, – его вечно тусклый и неизменно поникший взгляд усталого пьяницы сменялся живым и даже чуть устрашающим блеском бледно-голубых глаз.

Учёбу он ненавидел, равно как и мыслительную работу вообще.

И если до пятого класса включительно Глеб и учился хорошо, – то делал он это исключительно из-под палки. Потому что мама заставляла. Так он, во всяком случае, сам мне говорил.

Мать воспитывала Глеба одна.

Связано это было с тем, что учившийся с ней на одном курсе студент американец, приехавший сюда по обмену, – после окончания своей путёвки благополучно смылся в свою Америку, оставив несчастную русскую девушку ни то на четвёртом, ни то на пятом месяце беременности совсем одну.

Фамилия американца была Грэхэм.

И знаете: всё это было бы не так уж и страшно, если бы не одно «но».

Мама Глеба не была коренной москвичкой. Она была из деревни, приехала покорять столицу.

И да, это было самое начало нулевых, почти девяностые, когда, как говорила Тоня, «тут не было нихера».

Бедняжка была вынуждена учиться и работать. Жила она тогда на съёмной квартире.

Со временем, однако, ей удалось подняться по карьерной лестнице, купить квартиру в ипотеку и автомобиль в кредит.

Короче, жизнь на какое-то время более-менее наладилась.

Глеба мать никогда не баловала. Всё только пилила его да заставляла учиться.

Потом, когда абсолютное нежелание Грэхэма хоть что-то знать стало для неё очевидным, – она это бросила и решила: пусть, мол, гуляет со своими друзьями, а мне дела нет.

Сыном она и раньше интересовалась-то не очень, а после этого совсем на него забила.

Так и вырос Глеб сиротой при живых родителях.

Последних ему заменила Тоня.

С самого детства, с тех времён, когда они вместе ходили в детский сад, – Тоня стала подчинять себе несчастного Кролика.

И он подчинялся. Подчинялся безропотно, бездумно и безответственно. Уже тогда многие говорили, что Глебик – всего-навсего автомат в руках коварной Антонины.

И это была правда.

Да, он действительно был бездушным автоматом в её руках, – роботом, киборгом, гаджетом… Кем угодно, – только не живым человеком.

Его, что удивительно, эта роль полностью устраивала. Ему нравилось подчиняться и чувствовать себя винтиком в механизме или пешкой в шахматной игре.

Когда в пятом классе Глеб окончательно и бесповоротно попал к Антонине в рабство, – мама его это только приветствовала.

Пусть, мол, сынок будет при деле. Всяко лучше, чем по подворотням шляться.

Когда Глеб сказал ей, что бросает школу и переезжает жить на тонину дачу, – она и глазом не моргнула.

За все те одиннадцать месяцев, что Грэхэм провёл на даче, – она не прислала ему никакой весточки. Даже о здоровье не спрашивала. Хотя и знала, как сын болен.

Впрочем, деньги на бухло она Кролику высылала регулярно.

Передавались эти средства через одного знакомого раба, который отвозил их на дачу.

О возил он их, разумеется, не когда хотелось, а когда его посылали туда в командировку. Случалось это примерно раз в две недели.

Когда Глеба назначили тониным псарём, – он был вынужден поселиться в крохотной бытовке возле псарни.

Бытовка была грязная, тёмная, а ещё там страшно воняло псиной.

Жил он там не один. В этой же каморке проживали двое его подчинённых.

Собаками Глеб по факту не занимался. Эту неприятную работу он полностью переложил на плечи выделенных ему рабов. Их он гонял нещадно. Сам же не делал решительно ничего. Полезного то есть.

Тупой Кроль с тех пор целыми днями сидел в бытовке за раскладным туристическим столом, пил ром стаканами и вздыхал о своей нелёгкой жизни.

Продолжалось это недолго.

Тоня быстро раскусила, что к чему, и очень скоро заявила, что Глеб – паразит, и она не потерпит, чтобы он обжирал хозяйство.

На этом основании Глебуську выселили из его домика и отослали обратно в Москву. Московской псарней заведовать.

Тут надо сказать, что у Тони было, собственно, две псарни: одна на даче – для борьбы с кабанами и прочей лесной нечистью, другая в Москве – для охраны секретных складов и прочих объектов стратегической важности.

Вот этой самой московской псарней Тоня его и назначила заведовать. А поскольку отдельного помещения под это хозяйство предусмотрено не было, то…

Да, Глебу пришлось поселить целую стаю собак в своей квартире.

Матушка его к тому времени вышла замуж и переехала жить к супругу. Квартиру (кстати, ипотека за неё была к тому времени погашена) она оставила на попечение сыну.

С тех пор и до самой смерти именно там Глеб и проживал.

До какого состояния он довёл квартиру, – страшно подумать.

В наркопритонах и то чище бывает.

Я-то уж знаю.

Начнём с того, что собак он выгуливал далеко не каждый день.

«Что делать? – разводил он руками. – Лень одолевает!..».

Собакам, разумеется, его лень была по барабану. Они гадили себе прямо в квартире, никого не стесняясь.

Глеб за ними не убирал.

Ну, почти.

Навоз он ещё худо-бедно собирал, а вот с лужами мочи не делал вообще ничего.

«Само высохнет!» – говорил он.

С собаками Грэхэм обращался плохо, и они его, разумеется, за это ненавидели.

Так, они постоянно гадили на его одежду, в беспорядке валявшуюся по всему дому, злобно гавкали на него, когда он жарил на плите предназначенное для них мясо (сам жрал его, гад, а псам обрезки оставлял), а один раз даже чуть было его не загрызли. Он тогда не выгуливал их три дня подряд.

Кстати, должен сказать, что одежду, на которую гадили собаки, – Глеб не стирал. Он, собственно, вообще никогда и ничего не стирал.

«Зачем? – искренне удивлялся он, когда его спрашивали о том, почему он так делает. – всё равно обоссут!».

При таком раскладе, разумеется, ни о какой уборке в квартире не могло быть и речи.

Со временем Глеб и сам перестал мыться. Вообще.

«Зачем ходить в душ? – всё так же искренне (это-то и страшно!) недоумевал он. – всё равно опять вспотею!..».

И да, конечно, Глеб пил.

Хотя нет.

Не пил. Бухал. Бухал как свинья.

Без преувеличений скажу: вся жизнь Глеба превратилась в один бесконечный запой.

Он просыпался обычно в два-три часа дня. Шёл на кухню.

Кухня у него была маленькая и просто вусмерть загаженная.

Там он салился за хлипкий обеденный стол и, сидя на крохотном колченогом табурете, смотрел себе в окно. Из его кухни открывался чудесный вид на Филёвский парк.

И он пил. Пил по-чёрному.

Пил как настоящий… Нет, не школьник. Как настоящий подзаборный пьяница.

Так он обычно и сидел целыми днями у окна, которое не мыли бог знает сколько лет, и бухал.

В кровать (постельное бельё он, разумеется, никогда не менял) Кролик отправлялся где-то в четыре утра.

Так проходили почти все его дни.

Лишь изредка он отлучался по каким-то своим делам: в туалет там сходить или за водкой сбегать.

Иногда он ещё гулял с собаками, но это случалось всё реже и реже. Эту работу он всё больше перекладывал на плечи своего единственного подчинённого, – Рыжика.

Вот это был хороший парень!

Он был на год младше меня. Учился он в 1497-й школе. Там я с ним, собственно, и познакомился.

Это был невысокий и очень красивый мальчик с очень пухлыми, в прямом смысле видными со спины щеками и относительно стройным телом.

Почему его прозвали Рыжиком, – ума не приложу. Волосы у него были антрацитно-чёрными. И причёска как у Гитлера.

Да и вообще он был ну просто до невозможности похож на Гитлера!

Только карикатурного какого-то: низкий, пухлощёкий, без усов.

А так – вылитый Гитлер!

Я серьёзно говорю.

Впрочем, на Гитлера он походил лишь в те минуты, когда бывал весел. Это был очень весёлый, вечно смеющийся Гитлер.

Если же он грустил, то мгновенно делался походим на обезьяну.

Как сейчас помню его круглое как луна и немного бледное личико с опущенными глазами и особенно заметными в такие минуты чуть оттопыренными ушами: ну ни дать ни взять, – чистая мартышка в обезьяннике!

Очень милая и очень грустная мартышка…

Короче, Рыжик был похож на Гитлера и на обезьяну.

И да, у него ещё были огромные карие глаза, совершенно щенячьи: невероятно добрые и всегда чуть заплаканные.

В любое время года он носил модные тогда узкие кроссовки на толстой подошве, чёрные галифе и чёрные рубашки поло. В непогоду одевал ещё чёрную косуху, которую всегда плотно застёгивал.

Не знаю точно, почему, но Рыжик долгое время оставался стройняшем.

Сам он этим очень гордился и говорил, что это всё потому, что у него-де быстрый обмен веществ и вообще он к полноте не склонен. Помню, он хвастался как-то, что может всё лето сидеть у компа и жрать чипсы пачками – и не набрать ни грамма лишнего жира.

Эти его квазигенетические рассуждения я, честно говоря, никогда не воспринимал всерьёз.

Я знавал на своём коротком, но насыщенном событиями веку множество вроде бы не имевших особой склонности к полноте людей, которые тем не менее умудрялись-таки отожрать себе весьма аппетитные формы.

Вот, к примеру, тот же Егор Рысаков.

Худющий был пацан! Как спичка, как он сам говорил. А превратился в настоящего толстяка.

Или Гриша, – моя первая фиди. Тоже был как жердь (мы таких называли жердяями), а стал – ну, не сказать, что жирдяем, но весьма упитанным парнишкой точно.

Или я. Я ведь тоже никогда склонным к полноте не был.

Но разжирел ведь!

Об этом вы, впрочем, ещё прочитаете. А сейчас к делу.

Короче, если худоба Рыжика и была как-то связана с его генетикой, то лишь самую малость.

Намного важнее было то, что бухал и жрал он довольно умеренно (по меркам нашей школы, разумеется) и ещё худо-бедно делал какие-то там физические упражнения.

Поэтому когда этот миляга стал чуть ли не каждый день устраивать у себя на квартире дружеские посиделки с ромом и хересом (херес он просто обожал), жрать по четыре пачки чипсов в день и забивать на физкультуру, – то и у него вырос очень милый, круглый как глобус пивной животик.

Случилось это летом 2018-го.

Поначалу Рыжик переживал из-за этого, пытался своё брюшко как-то скрыть, – втянуть там или под одежду спрятать. Ничего из этого, понятное дело, не получилось. Он тогда, помню, даже спортом каким-нибудь заняться хотел, чтоб живот свой убрать. Потом, конечно, смирился, решил, что и так в принципе сойдёт, а ближе к зиме даже гордиться своим пузом стал.

Так вот, этот самый Рыжик единственным другом стал нашему Братцу Кролику…

Помню, если Глеб встречал на улице компанию ребят из нашей школы, – они все дружно кричали ему вслед, весело хохоча: «Братец кролик – алкоголик!».

Это случалось постоянно: лишний раз уколоть Глеба – это для них было святое!

Так вот, Рыжик, короче, помогал своему начальнику ну просто во всём.

Сначала, конечно, он исполнял лишь служебные обязанности, – собак там выгуливал и так далее, – но потом, по мере того, как Глеб терял свои человеческие качества одно за другим, постепенно превращаясь ни то в животное, ни то в растение, – Рыжик оказался вынужден осваивать новую для него профессию няньки. Ну, или сиделки. Кому как нравится.

Боже, чего только этот красавчик для Глеба ни делал!

Он же и продукты ему таскал, и водку ему брал (на свои деньги, между прочим), и квартиру его драить пробовал.

Это последнее вообще можно считать подвигом, достойным Геракла. У Глеба ведь там воистину были авгиевы конюшни.

После того, как мама Глеба, узнав о том, до чего дошёл её сын в своём нравственном падении, со злости наотрез отказалась платить за квартиру из собственного кошелька, – дескать, пусть этот алкаш сам за всё отдаёт, – погашать счета за коммунальные услуги там стал именно Рыжик.

Да, он реально больше года оплачивал все глебовы счета. И это, надо сказать, давалось ему ой как нелегко.

Ради этого он был вынужден жутко экономить на себе, подрабатывать закладчиком и даже спать с некоторыми не очень красивыми девочками за умеренную плату. Это последнее, правда, случалось всего пару раз.

Тут я должен сделать небольшое отступлением чтобы раскрыть перед вами всю степень той опасности, которой подвергал себя Рыжик, работая закладчиком.

Опасность эта, надо сказать, исходила не столько от полиции, сколько от Тони и её корпорации.

Наш район, как известно, находится в Западном округе Москвы. А полиция Западного округа не то, что бы смотрела на наркоту сквозь пальцы, но…

Ладно, скажем прямо: наши местные полицаи почти в открытую крышевали наркоторговлю.

Ежели у нас на районе ментам удавалось сцапать закладчика, – несчастный просто совал им пять тысяч рублей, и его тут же отпускали.

Закладчики при таких расценках, понятное дело, чувствовали себя превосходно.

Поэтому, собственно, наш район и был таким наркотизированным.

В нашей школе многие употребляли. Не скажу, что все, но многие, очень многие.

А вот в детдоме, что был по соседству, употребляли все. Ну, или почти все. Не исключаю, что и там нашлась бы пара-тройка нонконформистов, вроде меня, какие в это дело не хотели лезть в принципе. Впрочем, это маловероятно. Весьма маловероятно. В нашем детдоме воспитатели сами чуть ли не силой сажали детей на наркоту.

Делали они это для того, чтобы потом шантажировать несчастных: дескать, новую дозу не дадим, если слушаться не будешь. Посредством такого шантажа они склоняли воспитанников к занятиям проституцией и другими нехорошими вещами. Воровать заставляли, к примеру, или теми же наркотиками торговать.

Приобщать воспитанников к наркоте начинали рано. Обычно лет в десять-одиннадцать.

Оно и понятно: чем раньше сформируется зависимость, – тем труднее потом потом будет от неё избавиться.

Впрочем, пичкать первоклашек героином никто не решался. Таких малышей можно и убить ненароком. Тут даже самая малая доза может оказаться смертельной. А если кто-то сдохнет, да ещё и от такого, – у детского дома будут большие проблемы. А они никому не нужны.

Впрочем, наш детский дом – это вообще предмет для отдельного разговора. Там творился сущий ад. Об этом я вам ещё расскажу. Если успею, конечно.

Так вот, о том, что в нашей школе употребляет как минимум каждый второй, а в детском доме и вовсе чуть ли не каждый первый, – полиция, конечно, превосходно знала. Она, если уж на то пошло, знала если не обо всё , то уж точно о многом из того, чтоу нас творилось.

Но была ли она в силах этому противостоять?

Нет! Безусловно нет!

Не могла хотя бы потому, что сама как минимум наполовину состояла из законченных нариков.

Я сам неоднократно видел наших полицейских под мухой или на худой конец под шафе.

Вот, помню, был такой случай.

Иду я от ДК Горбунова в сторону Физкультурного. Вдоль огораживающего стадион забора иду.

Тут вижу, что какой-то мужик в тридцати, наверное, метрах от меня – справляет себе малую нужду прямо на угол дома. Внимания не обращаю, естественно. Я к таким вещам вообще нормально отношусь. Мало ли, – может, дотерпеть не смог? Да и вообще, – чего тут такого?

Честно говоря, не переношу, когда наши интеллигентишки рассуждают себе о «русском быдле, гадящем там же, где и живёт».

Вдруг со стороны Физкультурного во двор заезжает пативэн. Останавливается. Прямо напротив того мужика останавливается.

Дверь пативэна открывается и оттуда вылезает просто до невозможности толстый полицай с как помидор красной рожей и орёт что-то нечленораздельное. Притом натурально так орёт, со смаком! Крик его до ужаса напоминал брачные вопли диких рысей.

Тот мужик, который справлял малую нужду, естественно, дал дёру.

Толстяк было попробовал за ним погнаться, но рухнул прямо лицом в жидкую грязь.

Из машины тогда выскочил его напарник.

Впрочем…

Что я говорю!

Ну какой выскочил?

Скорее уж выполз, если так сказать можно.

Да, выполз. Он едва держался на ногах.

И вот этот едва стоящий на ногах мент подошёл нетвёрдой походкой к другому менту, – который на ногах уже не стоял вовсе, – и попытался его поднять с земли-то. Но не поднял. Вместо этого он сам упал в грязь лицом.

После этого оба блюстителя закона дружно и очень громко захрапели.

Это, однако, было банальное пьянство. То ли дело увидеть полицейского под спайсом…

Да, это было замечательно.

Молодой и просто ну совершенно невменяемый полицай шёл прямо по Большой Филёвской и никого, разумеется, не боялся.

Известно, – пьяному и море по колено, а уж укуренному – и подавно.

Да, этот коп, помню, таращил на всех свои покрасневшие до жуткого состояния глазища и то безумно хохотал, то орал на всю улицу благим матом, споря со своими галлюцинациями, то начинал распускать руки, пытаясь от них же отбиться. Потом он потерял координацию и рухнул на асфальт. Затем обезумевший коп принялся в беспорядке шевелит руками и ногами, будто жук, перевернувшийся по ошибке на спину и теперь пытающийся вернуться в нормальное положение, и при этом истошно кричать. Глаза его были полны даже не страха, а того совершенно инфернального ужаса, от которого у человека может случиться сердечный приступ. Видно, померещилось ему что-то. Что-то жуткое.

Не знаю, чем там кончилось дело, но полицейского этого не уволили после того случая.

Потом я ещё много раз встречал его разодетым в соответствующую форму. Он обычно околачивался возле Багратионовского рынка. Расхаживал там себе с ну просто неимоверно важным видом туда-сюда и палкой помахивал. Получал за это, должно быть, свои пятьдесят тысяч в месяц.

Скажу ещё вот что: когда меня арестовывали, – оперативники не стеснялись прямо на моих глазах втягивать своими испещрёнными красными прожилками носами дорожки белого порошка.

Эх, всё это, похоже, теперь безвозвратно ушло в прошлое: сейчас, после всего этого грязного скандала с этой плаксой Голуновым, – нашу замечательную (без шуток) полицию Западного округа что есть мочи трясут проверками, притом в первую очередь на предмет наркотиков.

После этого, боюсь, доя так любимых всеми нами закладчиков, – всех этих в высшей степени няшных мальчиков и девочек, – настанут тяжёлые времена.

А всё эта сволочь Голунов виноват! Если бы не он, – наши улицы так бы и переполнялись наркотой, как переполнялись они до него.

Ух, вражина!

Прибить его мало!

Кстати, тех патрульных-алкашей тогда ещё и обокрали.

Ушлые школьники спёрли у них табельные пистолеты и вдобавок ещё обнесли машину, которую те на свою беду оставили стоять прямо посреди двора с двумя открытыми дверями.

Сам я этого, конечно, не видел.

Мне про то рассказывал один знакомый. Собственно, это он со своим приятелем и обокрал тогда этих пьянчужек.

В качестве доказательства он показывал мне похищенный тогда пистолет Макарова.

Вернёмся, однако, к делу.

Полиция Рыжика не беспокоила вообще. Его беспокоила Тоня.

И проблема здесь была, конечно, совсем не в том, что он был закладчиком. Против самой этой профессии, так среди школьников почитаемой, – Тоня не имела ровным счётом никаких предубеждений.

Проблема была в том, что работал Рыжик не на Тоню, а на какую-то левую контору, и притом не просто работал (это Тоня ещё смогла бы простить), но и, – что, пожалуй, самое главное здесь, – все заработанные деньги оставлял себе.

И Тоня обо всём этом, понятное дело, ничего не знала.

И это было очень плохо.

Тут я обязан, пожалуй, кое-что пояснить.

В тониной корпорации существовали свои секретные правила, записанные в «Секретном уставе» (эх,напечатать бы полностью этот прелюбопытнейший документ!). Эти правила должны были соблюдаться строжайше. Любое отступление от них каралось жёстко и незамедлительно.

Так вот, согласно этим правилам ни один раб не имел права работать где-либо, кроме как у Тони, без разрешения Тони.

То есть если ты раб и ты хочешь, к примеру, устроиться на автомойку, – то тебе надо известить об этом твоём желании Тоню и получить от неё на это разрешение.

Обычно она разрешала. Особенно если речь шла о каких-то легальных занятиях, вроде той же автомойки.

Но в отношении закладчиков всё было иначе.

Дело в том, что Тоня к тому времени уже который год вела настоящую криминальную войну против других барыг нашего района. Уж очень ей хотелось выжить с рынка всех конкурентов и добиться для себя абсолютной монополии на торговлю наркотиками в нашей трущобе.

В рамках военного времени, понятное дело, всем рабам строжайше запрещалось работать закладчиками у других барыг. Это приравнивалось к предательству.

Это, однако, было ещё не самое плохое.

Гораздо хуже было то, что Рыжик утаивал от Тони свои заработки.

Это уже было совсем непростительно.

В правилах по этому поводу было чёрным по белому написано: все заработанные деньги раб обязан отдавать Тоне. Все до копейки! Если де он хоть что-то спрячет от неё, – его ждёт за это суровое наказание.

Словом, ради Глеба красивый коротышка рисковал надолго улететь в седьмую категорию и провести не один месяц на папиросной фабрике.

И ему просто сказочно повезло, что Тоня не узнала о его оппортунистических вывертах. А то бы мало ему не показалось. Это уж я вам точно говорю.

И уж сколько раз Рыжик был вынужден ездить на другой конец Москвы, что бы отдать с таким трудом нажитые деньги вздорной и надменной глебовой матери, каждый раз говоря ей, что заработал их её сын, а сам он – просто его друг, согласившийся исполнить нетрудную работу курьера.

И если вы думаете, что заслуги Рыжика перед Глебом (и без того, надо сказать, немаленькие) на этом заканчивались, – то вы глубоко заблуждаетесь.

Так, именно Рыжик постоянно вынужден был договариваться со злыми соседями, которые то и дело стучались в глебову квартиру.

Им не нравилось решительно всё: они жаловались на жуткий, совершенно непреодолимый смрад, исходящий от квартиры молодого пьяницы, на никогда не стихавший собачий лай и много ещё на что.

Так, им очень не нравилось то, что Глеб, видите-ли, держит слишком много собак.

Их, надо сказать, было и впрямь немало: в двухкомнатной квартире обитали четыре питбуля, два бультерьера, два добермана и одна гончая.

Впрочем, если конфликты с соседями ещё можно было уладить без значительных потерь (обычно Рыжик читал жалобщикам проповедь о полезности терпения и смирения, а если те начинали буянить, – просто слал их в известном направлении), – то с полицией дела обстояли хуже. Со злобными ментами приходилось договариваться. И договаривался с ними Рыжик, конечно, из собственного кармана.

Глебу со временем становилось всё хуже и хуже. Болезнь прогрессировала.

Я виделся с Грэхэмом пару раз летом 2018-го.

Он производил тягостное впечатление.

Это был высокий, метра два ростом, и очень тощий молодой человек. Походка у него была какая-то шаткая, семенящая. Казалось, будто его вот-вот сдует ветром. Длинные и тонкие руки бесцельно свисали и походили на какие-то верёвки.

Лицо его было красным как помидор и пупырчатым как огурец.

Щеки его были впалыми, как у узника Бухенвальда, отчего и без того немаленькие глаза приобретали совершенно анимешный вид. Это были прозрачные как весеннее небо, и вечно заплаканные глупые кроличьи глаза.

Нос его был огромен и нависал, подобно разваливающемуся балкону, прямо над жалкой прорезью, призванной изображать рот у этой несчастной куклы.

Спину украшал гигантских размеров горб.

Одет он был в рваные и до ужаса грязные кроссовки, подобранные явно не по размеру и, вероятно, очень его стеснявшие.

Оно и понятно: у Глеба был сорок пятый размер, а кроссы были в лучшем случае сорок второго.

Ноги его были плохо скрыты от посторонних глаз изорванными до дыр и запачканными до желтизны старыми джинсами.

На плечи его было нахлобучено изорванное местами до дыр и засаленное до блеска безразмерное чёрное пальто, в одном из карманов которого помещалась, нагло выглядывая оттуда наружу, – бутылка самого дешёвого суррогатного виски.

От Глеба воняло. Воняло немытым телом, перегаром и собачьей мочой.

Рыжик рассказывал, что у Глеба постоянно болело сердце. Ночью его мучили кошмары, а утром – жуткие головные боли. А ещё тремор. Тремор его не покидал никогда.

Из-за трясучки, бывало, он не мог одеться. Рыжику приходилось помогать ему.

Да что там: доходило до того, что Рыжик помогал Глебу элементарно помыться. Сам Кролик уже не справлялся.

Вы, однако, не подумайте.

Ничего сексуального тут, конечно, не было. Так, обычная человеческая жалость. Ничего более.

Глеб, к тому же, ещё до своего второго инфаркта стал импотентом.

Что говорить до психического здоровья Грэхэма, то там всё было ещё печальнее.

Почти всегда он был вялым и апатичным. Сидел себе возле своего окна целыми днями, пил да вздыхал.

Короче, господствующим его состоянием была обломовщина.

Впрочем, случались у Глеба и кратковременные приступы хорошего настроения, – и тогда Обломов превращался в Манилова.

Боже, о чём только ни мечтал Глеб в такие моменты!

Так, он говорил, что скоро бросит пить, поправит здоровье и женится на красивой девушке.

Обещал, что непременно заведёт поросят. Держать он их собирался на балконе, а кормить – объедками из школьной столовой.

Ищ тех же самых объедков (точнее – из огрызков яблок и груш) он планировал варить самогонку на продажу.

Объедки, кстати, Глеб надеялся получать на постоянной основе и притом совершенно бесплатно от надёжных поставщиков, – «добрых школьных поварих», которые-де отдадут ему все объедки по знакомству или просто за красивые глаза.

И да, ещё он надеялся просочиться-таки в четвёртую категорию.

Все эти мечты, разумеется, так и остались мечтами.

А жаль.

Если бы Глеб реально завёл поросей на балконе, – реакция соседей стоила бы того, чтоб это увидеть.

Ох и посмотрел бы я на эту реакцию!

Впрочем, эдакие приступы мечтательности случались у Глеба довольно редко.

Гораздо чаще он бывал в депрессии и хандрил.

Помню, Рыжик как-то рассказывал, как в один холодный и дождливый июньский день он заглянул проведать Глеба.

«Захожу я, значит, в его квартиру, – начинал повествование этот красавчик, – и слышу: тишина. То есть вообще тишина полная стоит.

Я, само собой, напрягся жутко. У нас же вы знаете, обычно как бывает. Собаки вечно гавкают, встречают.

Ну, прошёл я в кухню. И вот, что я там вижу: сидит Глеб за столом обеденным, смотрит, как всегда, в окно и рыдает. Навзрыд просто рыдает! Меня даже не замечает!

И я подумал тогда: так всё это трогательно и романтично выглядит, что просто мать вашу! Кухня вся такая грязная, запущенная и полутёмная. За окном ливень идёт. Под окном парк раскинулся. И парк этот тоже какой-то весь мрачный и депрессивный. Деревья все такие стоят зелёные и мокрые. Капли крупные по стеклу катятся. А тут, внутри, сидит себе за белым грязным столом законченный алкаш, смотрит на дождь и судьбу свою оплакивает. И бутылка рома прям перед его носом стоит.».

Короче, тогда выяснилось, что Глебу собаки просто до такой степени надоели, что он их взял да и выпустил всех на улицу. Рыжик их потом весь день ловил.

Много раз Глеб пытался повеситься, но ни одна люстра в доме его не выдержала. Все как одна оборвались.

Квартира его от этого стала тёмной и ещё более депрессивной.

Вы, наверное, хотите уже наконец узнать, чем вся эта история с Глебом кончилась?

Хорошо, я вам скажу: он таки покончил жизнь самоубийством. Вскрыл себе вены осколком пивной бутылки.

Случилось это 23 мая 2019 года.

И знаете: вся эта интермедия про Глеба на 160 страниц (именно столько места она заняла в рукописи) – вставлена мною в книгу совсем не просто так.

Дело в том, что история Глеба до невозможности типична.

Такая или похожая судьба была у многих в нашей школе. Просто у Глеба всё сложилась как-то ну совсем уж печально.

Понятно, конечно, что рабство – вообще не сахар.

Многие из наших нажили себе грыжу и ревматизм за годы каторжного труда на тониной даче, но только у Глеба всё закончилось настолько плохо.

Впрочем, нет. Не только у Глеба, если подумать, жизнь сначала превратилась в настоящий ад, а потом трагически оборвалась.

Здесь надо понять тот простой факт, что Грэхэм в некотором смысле не был простым рабом.

Он принадлежал к совершенно особой (пусть даже и неформальной) группе тониных невольников.

Их у нас называли быками, гладиаторами, но чаще всего – легионерами.

Да, Глеб был тониным легионером.

Теперь, пожалуй, надо объяснить, что за элитное подразделение составляли эти самые легионеры и кто это такие вообще были.

Легионерами у нас называли мальчишек с крепкими мышцами и не очень-то развитыми мозгами, которые умудрились-таки попасть в тонино рабство.

Было у нас таких, прямо скажем, немного.

Вообще отношение к спорту в нашей школе было… Ну, не сказать, чтоб совсем прям враждебное, – мол, гадость, мерзость и прочее, – но… Как бы это поточнее сказать?..

Сложное.

Да, именно сложное.

Были у нас, конечно, такие товарищи, которые либо уже превратились в настоящих школьников, либо были на пути к этому. Эти спорт просто ненавидели.

Естественно, ведь настоящий школьник должен проводить жизнь в гулянках и обжорстве. Думать о своём здоровье для него – абсолютное табу. Заниматься спортом – вообще немыслимо.

Но это всё на словах. Не полностью, конечно, но до определённой степени.

Тут надо понять, что настоящий школьник – это, в сущности, ходячее противоречие.

Так, с одной стороны он вроде как должен целыми днями жрать, бухать и не слезать с дивана, а с другой – просто обязан заниматься гоп-стопом и участвовать в уличных драках. И притом не просто участвовать, но и непременно, просто обязательно в них побеждать.

Или вот: реальный трушник должен быть нацистом. Просто обязательно, вот кровь из носу должен быть нациком!

Но чтобы быть наци, – нужно обязательно хоть раз в жизни прочитать «Мою борьбу». Иначе ты не нацист, а просто позёр. Так у нас в школе считалось.

Нет, то есть понятно, конечно, что многие боны «Mein Kampf» в глаза не видели, но у нас в школе такие считались ненастоящими.

Мол, правильный наци знает свою доктрину.

Короче, чтоб у нас тебя нацистом признали, – надо обязательно хоть раз прочесть эту треклятую книгу.

А как это сделать, если настоящий школьник книг читать не должен?

Вот!

И там ещё много всякого такого и ему подобного.

Все эти противоречия, однако, легко снимаются.

Тут главное помнить, что никакого стандарта ГОСТ, где было бы чёрным по белому написано, что должен и что не должен делать правильный трушник, – в природе не существует.

Каждый поэтому волен трактовать квалификационные требования по своему усмотрению.

И вообще, – тут самое главное не то, куришь ли ты «Беломор» и выливаешь ли на себя по литру «Тройного одеколона» в день, – а то, принимают ли другие настоящие школьники тебя в свою компанию.

Короче, если другие трушники считают тебя трушником, то ты уже трушник.

И если так, то тогда уже никого не волнует, соответствуешь ли ты каким-то там квалификационным требованиям или нет.

И вообще: требования у каждого свои, и они очень даже меняются в зависимости от обстоятельств.

Так вот, к делу.

Конечно, на словах все без исключения настоящие школьники (и почти все, кто этого почётного звания пока не удостоился, но всеми силами к тому стремился) – всячески порицали любые занятия спортом.

Да что там порицали!

Они ругали физкультуру на чём свет стоит!

Спорт – это, дескать, ненормально, противоестественно и, несомненно, очень вредно для сердца и спины.

Естественно, сердечко ведь так и выпрыгивает после того, как поднимешься по лестнице, а от тяжёлого ранца так болит спина!

Нет, физические нагрузки – это, вне всякого сомнения, очень и очень вредно!

Так что никакого спорта: только водка и табак.

Но это было на словах.

На деле же многие из наших трушников старались хоть немного поддерживать себя в форме.

Ну, сегодня там пресс покачать немного, завтра по парку пройтись немного, свежим воздухом подышать, физкультуру, может быть, не всегда прогуливать и так далее.

Оно и понятно: бухать и жрать в три горла хотелось каждому, а вот превращаться в обрюзгшего нарика-хлюпика не хотел никто.

Поэтому многие наши трушники качали пресс. Тайком от своих друганов-собутыльников, естественно.

То есть ситуация сложилась ну просто абсолютно патовая.

На публике люди (да ещё какие люди, – школьники!) на все лады ругают спорт, а сами втайне занимаются физическими упражнениями.

Понятно, что для какого-нибудь обывателя это всё выглядит как полный сюр и психоделия, но у нас в школе дела обстояли именно таким образом.

И знаете?

Это всё казалось нам абсолютно нормальным и естественным.

Вся эта ситуация ни у кого даже в мыслях не могла вызвать когнитивный диссонанс. И уж тем более не могла она заставить задуматься, мол, что это я такое делаю, до чего я дошёл и прочее.

Всё это воспринималось даже не как обычное лицемерие системы, не как вся эта хвалёная ложь ради приличий, а… Я даже не знаю как!

Пожалуй, объяснить это всё можно лишь тем, что в нашей школе господствовало тотальное двоемыслие.

Именно двоемыслие (или, вернее сказать, многомыслие) было у нас господствующим способом мышления.

И это было прекрасно!

Я ведь рассказывал уже, как это всё работало в жизни.

На уроках обществознания у нас все как один ругали сексуальную распущенность и гомосексуализм. Говорили, что это всё козни Запада, растлевающего нашу молодёжь.

И притом говорили это искренне. У нас многие так реально думали.

Но это не мешало тем же самым людям, которые так отчаянно рядились на уроках защитниками традиционных ценностей и православной культуры, – во время перемен предаваться содомскому греху прямо в грязных туалетных кабинках с поломанными дверями.

И все знали, что они это делают, но никому и в голову не приходило упрекнуть их в лицемерии.

Потому что не было тут никакого лицемерия. Было самое обыкновенное двоемыслие.

И онанизм у нас точно так же все считали самой ужасной мерзостью на свете. И все практически им занимались. Только не говорили об этом.

Вот и со спортом у нас было то же самое.

Спорт – это табу.

Настоящему школьнику им заниматься никак нельзя.

А нельзя потому, что спорт – это цивильно. Как и вообще забота о своём здоровье. Или уж тем более – о красоте.

Да, кому-то это всё может показаться странным, но у нас в школе с этим всё было ясно: ежели ты следишь за здоровьем, – покупаешь там продукты обезжиренные, ходишь в спортзал и стараешься больше двигаться, – то с тобой всё ясно.

Ты – цивил.

То есть, условно говоря, филистер, мещанин, обыватель, жлоб.

Словом, кто угодно, – только не хороший человек.

Но если ты в парке каждое утро бегаешь ради здоровья, – то это ещё куда ни шло.

Это, конечно, плохо и тоже омерзительно, но это ещё стерпеть трушники могут.

Конечно, в свою компанию они тебя не примут, но терпеть тебя в школе, пожалуй, согласятся.

Но если ты это делаешь для того, чтобы стать похожим на того парня с рекламы фитнес-клуба, – тебе конец!..

Трушники тебя просто уничтожат!

И не думай, что бицепсы тебе помогут.

У нас в школе само делание иметь красивое тело (тут, разумеется, речь идёт о том стандарте красоты, который всё ещё навязывается нам всякими там модными журналами, типа «Cosmopolitan» и «Men’s Health») – уже считалось извращением.

И справедливо считалось, скажу я вам.

И если у нас в школе какая-нибудь девочка решала, что ей надо сесть на диету, чтоб похудеть к пляжному сезону, – её подвергали такому остракизму, что просто мама дорогая.

Да, стремившихся к тонкой талии девок у нас не жалели.

Их у нас называли фитоблядями (а не фитоняшками!), анорексичками, диетодевочками, палками, досками, скелетами, а также просто суками, гнидами и уродинами.

Их травили и ненавидели всей школой.

И это работало.

Многие из них бросали своё похудение и возвращались к нормальному в нашем понимании образу жизни.

Если же у нас какой-то мальчик вдруг решал, что называется, подкачаться ради рельефа, – то его травили как тупого качка и обзывали пиджаком, гомосеком, пидорасом, трансвеститом, пляжником, цивилом и невесть кем ещё.

И это тоже, надо сказать, работало прекрасно.

Но весь этот остракизм, должен сказать, ожидал лишь того, кто спортом занимался открыто, напоказ. Мол, вот какой я тут весь из себя Шварцнеггер, а вы, дескать, русское быдло животастое.

Тогда да, – не будут тебя терпеть трушники.

А если ты потихонечку качаешь себе пресс в своей комнате за закрытой дверью и никому об этом не рассказываешь, – тогда ничего страшного. Если не переусердствуешь с прессиком своим, – авось и за своего сойдёшь.

И никто тебе ничего не скажет.

Впрочем, находились у нас и такие товарищи, которые требовали, чтобы все правила исполнялись буквально и вот прям вообще строго-строго и чтоб никто их не нарушал. А если нарушает, – так гнать его в шею из настоящих школьников.

Таких догматиков, скажу я вам, у нас было немало, но погоды они не делали.

Кстати, Соня Барнаш у нас была именно такой вот кондовой трушницей. Очень она злилась, когда кто-нибудь что-нибудь там нарушал. Вот прям на дух нарушителей не переносила.

Это было очень смешно.

Смешно хотя бы потому, что при всём этом показном ригоризме Соня никогда не курила, не пила спиртного и занималась спортом. Но мало того, – она ведь ещё любила рассказывать всем, как же она ненавидит всяких алкашей, наркоманов, хлюпиков и других унтерменшей, которые по её мнению жить вообще не заслуживали.

Кстати, Барнаш хоть и ненавидела наркоманов, – сама периодически употребляла.

Не знаю, почему именно так происходит, но почему-то все, кому я рассказывал о трушниках, об их образе жизни и вообще обо всей этой специфической субкультуре, – у слушателей почему-то всегда складывалось впечатление, что эти самые настоящие школьники – просто какая-то редкая разновидность гопников.

Так вот, нет ничего более далёкого от истины, чем это представление.

Возможно, конечно, что мой читатель окажется человеком интеллигентным, и ему в голову не взбредёт подобный вздор. Всё-таки все те люди, которым я о трушниках рассказывал, – были ограниченными и скудоумными филистерами, которые, разумеется, ничегошеньки не понимали в колбасных обрезках.

Но всё же…

Мало ли, вдруг и на нашу интеллигенцию вдруг найдёт внезапный приступ упрощательства, и она тоже объявит наших школоло обычными гопниками?

Поэтому объясняю для тупых.

Настоящие школьники на гопников похожи не были. А похожи они были на…

Впрочем, если уж совсем по чесноку, – трушники ни на кого похожи не были.

Ну, разве что на французскую золотую молодёжь времён Термидора.

Впрочем, гордое имя Incroyables у нас носили немного другие люди. Но о них позже.

А вообще это было очень панковское движение.

Да, именно панковское.

Нет, нельзя, конечно, сказать, что настоящие школьники – это всё панки, какая-то их там разновидность.

Трушники панков терпеть не могли, и если бы кто у нас им сказал, что они похожи на панков, – такому типу мигом дали бы в рыло.

Но если подумать как следует, мозгами пошевелить, – то да. Вылитые панки. Ну, во всяком случае похожи.

Похожи, да.

Но именно похожи. Знак равенства между ними никак не поставишь.

Похожи, – и баста.

А чем похожи?

Да много чем!

Панки бухают, – и наши бухают, панки на улицах дерутся, – и наши тоже, панки анашу курят, – и наши её же, панки одеваются так, что мама дорогая, – и наши не отстают.

Но на этом сходства, в общем-то, и заканчиваются.

Всё: дальше не идут.

Впрочем, а реально ли сходство это или так, – видимость одна? В конце концов, все нормальные подростки бухают, дерутся и курят анашу! С какого боку тут вообще панки нарисовались?

Да и вообще, – мало ли на кого там похожи (кстати, а кто это говорит?) наши настоящие школьники.

Они и на мюскаденов похожи (и даже пахнут соответствующе), – но не мюскадены же они. И не панки.

И то, что нам, интеллигентишкам, они кажутся похожими то на гопников, то на панков, – ничего ровным счётом не значит.

Потому что на самом деле они ни на кого толком не похожи.

Знаете, тут я вообще могу сказать только одно: в нашей школе была великая культура экстравагантности.

Да, всё это интеллектуальное (или антиинтеллектуальное?) обезьянничание было у нас в традиции. И притом традиция эта была абсолютно доморощенной. Сермяжной, так сказать.

Вот панки, – другое дело.

Их к нам завезли из-за границы.

Как и скинов, расту и эти прочие молодёжные субкультуры.

Поэтому-то наши российские парки такие унылые. Они подобны кактусам, пересаженным в тощий московский суглинок.

Этим хлюпикам здесь не место.

То ли дело наши трушники!

Вся их экстравагантная субкультура, что называется, шла от земли. И все их безумства, все эти странные и причудливые выкрутасы, – всё это было оттуда же. Всё это было абсолютно русским. В этом всём не было ничего заграничного.

Настоящие черпали свою силу из земли.

И знаете: не зря трушники у нас так любили «Ансамбль Христа Спасителя и Мать Сыра Земля».

Хотя почему любили?

Они и сейчас любят.

И я люблю, коли уж честно признаться.

Кстати, я вот написал сейчас, что трушники у нас панков ненавидели.

И знаете, почему именно ненавидели?

А потому, что все панки – это вшивые интеллигентишки. И притом вшивые – это не метафора. Они ведь реально все больны педикулёзом.

Да, если панков за что и ненавидели в нашей школе, так это за грязь. За то, что эти сволочи никогда не моются и потому смердят как бомжи или хасиды какие-нибудь.

Настоящие школьники грязи не терпели.

В их среде царил настоящий культ мытья. Многие из них мылись по два раза в день.

Но если бы этим всё ограничивалось!

Так нет же!

Одного мытья было мало: у нас все на полном серьёзе считали, что каждый настоящий школьник просто обязан быть напыщенным метросексуальным снобом-педантом, а всякая настоящая школьница – белоручкой и гламурной кисой.

И вот это правило соблюдалось у нас неукоснительно.

Если со спортом всё было ещё туда-сюда, не очень там строго, – то здесь всё было железно. Тут даже без вариантов.

Ежели ты хочешь быть настоящим школьником, – брить ноги придётся по-любому.

И никаких отговорочек!

И если с девочками всё в принципе понятно (ну, яркая косметика там и всё такое), – то с мальчиками творилось нечто.

Пацаны-трушники у нас все поголовно брили ноги и другие места, где волосам расти не подобало, делали всякие там маникюры-педикюры, покрывали ногти разноцветными лаками, красили волосы (на голове), наводили тени на глаза, натирались всевозможными мазями, постоянно юзали автозагар, лили на себя дешёвую парфюмерию в огромных количествах и делали ещё много всего удивительного.

Так, довольно часто (но не всегда, разумеется) эти товарищи изъясня-я-ялись о-о-особым, гла-а-амурным языко-о-ом и го-о-оворили то-о-очно как Крис и Энджи из известной телепередачи.

И ещё пивной живот…

В нашей школе считалось, что у любого хорошего парня (читай: настоящего школьника) должен быть пивной живот.

Это не то, чтоб прям совсем обязательно, но лучше пусть будет.

Честно говоря, девочки у нас реально предпочитали неспортивных парней с щёчками и животами.

И я их, кстати, очень понимаю.

Железобетонный пресс и рельефные мышцы у нас особо не котировались.

Поэтому даже те из трушников, кто хоть немного утруждал свои мышцы работой, – не слишком-то в этом усердствовали.

И правильно.

А зачем?

Мальчики у нас, кстати, тоже предпочитали девочек пожирнее да пообъёмистее.

Впрочем, мода на полноту у нас утвердилась не сразу. Когда я в 737-ю только пришёл в 2013-м, – тогда она как раз начинала распространяться, но массовым явлением ещё не стала. А вот уже году эдак к пятнадцатому, – полнота у нас в школе превратилась в настоящий фетиш и едва ли не универсальное мерило красоты.

Многие у нас тогда специально толстели, чтоб соответствовать этой новой норме.

И я был в их числе.

И да, полнота у нас как стала своеобразным фетишем в 2015-м, – так и осталась им поныне.

Знаете, вот я подумал: всё то, что я там сверху написал, – вам, наверное, покажется удивительным.

То, пожалуй, что прочнее всего вся эта трушническая мода укоренилась среди представителей одного маленького, но очень гордого кавказского народа…

Да, чечены были у нас самыми заядлыми модниками. Они все у нас были ну просто гламурней некуда.

Но про гламурных чеченов я вам расскажу потом. Тема необъятная просто.

И ещё: не знаю, как вас, но меня всегда удивляло то, что все эти маникюры-педикюры нисколько не мешали нашим трушникам избивать и грабить прохожих в тёмных подворотнях, драться со всякой шпаной и эту шпану разбивать в пух и прах, обчищать продуктовые магазины и всегда успешно удирать от полиции.

Так кто же такие были эти самые настоящие школьники?

Знаете, я уже понял тут кое-что: сам феномен трушничества – это то, о чём можно долго и подробно рассказывать. И тогда читатель, возможно, хотя бы примерно начнёт себе представлять, что сие есть и что там к чему. И то не факт.

Но как только пытаешься этому нечто дать характеристику, – такую, чтоб вот в двух словах всю суть передать, – так нет же, в лучшем случае половина смысла теряется! А в худшем – и вовсе происходят какие-то грубейшие искажения, как с теми же дебильными сравнениями: гопники, панки, мюскадены…

Но я, однако, попробую всё же дать хоть какое-никакое определение всему этому достойнейшему обществу.

Пусть и не своими словами.

Вот, помню, был у нас такой случай. Я тогда в седьмом классе учился.

Начинался урок физкультуры.

Ну, у нас, как всегда, четыре класса в одном зале занимаются: мы, понятное дело, бэшки, шестой «А» и шестой «Б».

В начале урока, естественно, построение.

К нам и бэшкам Юлия Николаевна ещё не подошла, а вот Москоленко перед своими уже орёт вовсю.

И тут надо понимать одну вещь.

В 737-й вся та параллель, что была младше нас на год (то есть оба шестых класса на тот момент) полностью, вот прям на сто процентов состояла из настоящих школьников и школьниц.

Более того, все эти школьники и школьницы, – вот реально все как на подбор, – состояли в рабстве у Тони Боженко.

Вдобавок многие из них ещё и состояли в «Ударе» (скоро я уже объясню, что это вообще такое, – обещаю!).

Что всё это значило?

Да ничего особенного. Просто если во всей остальной школе у нас всего-навсего царили трэш, угар и содомия, – то там и вовсе был сплошной чад кутежа.

Тоня эту параллель очень котировала. Рабы там были покладистые, трудолюбивые и, – что особенно важно, – очень верные. А это у нас ценилось.

Помню, в «Журнале патриотического школьника» частенько появлялись статьи, где на все лады расхваливались достижения рабов из этой параллели.

«Такими должны быть рабы!» – называлась одна из этих статей.

Одним названием уже всё сказано. Коротко и ясно. Сама статья, впрочем, была огромной, – на двенадцать страниц.

Да, Тоня и впрямь хотела, чтоб все рабы были такими, как в этих двух классах.

Но если Боженко считала эту параллель образцовой, – то администрация школы думала иначе.

Для Нины Ивановны и Оксаны Сергеевны те два класса были чуть ли не главными источниками проблем. С ребятами оттуда вечно что-то случалось: то они магазин ограбят, то полицейского до полусмерти изобьют.

Да, если кому интересно: в ноябре четырнадцатого года ребята из шестого «А» (среди них, кстати, и Юханов был) избили до полусмерти какого-то полицая.

Дело было ночью. В тёмном и безлюдном дворе это случилось.

Полицая, надо сказать, не просто избили. Его ещё и запихнули в мусорный контейнер со словами: «Мусор – к мусору!». После этого в мусорный бак налили бензина и всё это дело подожгли.

Всё это, естественно, сняли на видео.

Коп тогда чудом из этого ящика выбрался. Обгорел весь, но жив остался, сволочь.

Виновных, понятное дело, так и не нашли.

Впрочем, самым бандитским классом в школе Нина Ивановна почитала шестой «Б».

И совершенно зря, скажу я вам.

Конечно, в той параллели вообще было много всяких разных интересных товарищей, но большая их часть училась в «А»-классе.

Это там обретались Ярик Юханов, Тёма Коротких, Миша Метлицкий и ещё пара-тройка запоминающихся личностей.

В бэшках такого изобилия крутых не было. Из запоминающихся там учились Гриша, Андрей Тихоня, Марк Немчик да Семенович со своей бандой.

Ден Крыса ещё сидел поначалу в бэшках, но потом перебежал в «А»-класс. Поближе к Юханову.

Об этих доставляющих без сомнения персонажах я вам ещё расскажу непременно.

Если успею, конечно.

Да… Банда еврейских гопникрв Семеновича вполне заслуживает, чтобы о ней рассказали как следует.

Ну так вот.

Построение.

Стоим мы все, значит.

Наш класс по команде вольно, так как Юлии Николаевны нет, и нам пока можно обезьянничать, – а вот параллель трушников вся по стойке смирно держится.

Это понятно, в принципе.

Когда на тебя Москаленко орать начинает, – у тебя спина автоматически выпрямляется, и руки по швам сами укладываются.

Ну, наши друзья из седьмого «Б» вообще стоят чёрт знает как безо всякой команды.

Так вот, трушники…

Да, напомню: в зале около ста человек, а все окна наглухо закрыты. Духотища страшная.

Так вот, стоят, значит, трушники.

Красивые все такие стоят.

Мальчики все как один загорелые, стрижки у них моднячие (помню, очень наши трушники любили стричься бобриком, а на висках выбривать себе логотип фирмы «Nike» или ещё какую надпись), животы у всех гордо вперёд торчат.

Последнее, кстати, было особенно заметно.

Настоящие школьники у нас одевались на физру в обтягивающие майки. И не просто обтягивающие, – а скорее даже суперобтягивающие, я бы сказал. Этот стиль назывался у нас берлинским трансвеститом.

Короче, я мог без труда разглядеть каждую складочку на теле любого из наших красавцев.

Девочки были под стать кавалерам: все уже с приличными довольно-таки формами, – ничего, что им лет по двенадцать-тринадцать. Макияж у всех яркий до невозможности. Лица как бумага от пудры белые.

В целом – вылитые гейши. Или уж на худой конец – керамические куклы викторианской эпохи.

Но не так уж важно то, как эта компания выглядела. Гораздо важнее то, – как всё это хозяйство пахло. А точнее – смердело.

Смердело так…

Да я даже не знаю как!

Непривычного человека эта жуткая вонь легко свалила бы с ног, но мы кое-как держались.

Да, от компании трушников исходил жуткий, совершенно непередаваемый запах.

Он складывался из ароматов дешёвой, но очень мощной, бьющей прямо по ноздрям парфюмерии (должен сказать, что некоторые у нас из экономии вместо духов использовали освежители воздуха или даже средства от муравьёв), горького и слегка сырого донского табака, контрафактного алкоголя, сдобренного гигантским количеством химических ароматизаторов всё того же удушающего свойства и жратвы из какого-то убогого японского ресторана.

Вот так и стояли настоящие школьники и школьницы посреди ставшего сейчас таким маленьким огромного зала, источая невыразимое зловоние, и слушали, как Москаленко ругает из на чём свет стоит.

Он много тогда всего сказал, но одно я запомнил совершенно отчётливо: «Вы – надушенные и напомаженные громилы!».

Это была правда.

Боже, как я отвлёкся! Мне же ещё про Глеба и легионеров закончить надо!

Я же только вот на минуточку…

О спорте в нашей школе только хотел рассказать, об отношении к нему – точнее.

А ведь мне ещё про тонино рабство рассказывать!

И ведь я в эту дурацкую интермедию про трушников ещё хотел вставить свои рассказы о…

Да бог знает о чём!

Ладно, о гламурных чеченах, еврейских гопниках, трушниках-качках и трушниках-панках (это были очень гламурные панки, я вам скажу), а также о нашем antisexual moverment, эстетизации ожирения в трушнической среде и особенностях однополого секса в нашей школе – я вам расскажу потом.

А пока вернёмся к делу!

Помимо настоящих школьников со всеми их этими закидонами, с их специфической моралью и не самой обычной для нашего общества эстетикой, – водились у нас и обычные ребята, которым просто было тупо влом заниматься спортом.

Тут ничего принципиального. Эти-то ребята вовсе не боялись зашквариться об цивильный, видите ли, спорт, – в отличии от настоящих школьников. Да и отращивать пивные животы они как правило не стремились (а если стремились, – то значит уже переставали быть просто пацанятами какими-то и становились кандидатами в трушничество).

Просто им было лень.

Лень бегать по утрам, лень качать пресс, лень работать гантелями или отжиматься.

Да что там!

Помню, один из этих лентяев от школы до дома и наоборот добирался всегда только на автобусе, хотя жил-то всего в двух остановках от школы.

Лень ему было пятьсот метров утром пройти и пятьсот днём!

Всё на диване своём валялся как Обломов, на планшете в стрелялки играл да чипсы лопал. Так и помер он от инсульта на этом несчастном диване. Было ему всего-то шестнадцать лет.

Имени этого парня я не знал никогда. Его у нас все звали Длинным.

Красивым он не был, а потому не будем о нём.

Вообще у нас в школе инсульт был довольно частым явлением. Не всегда, конечно, со смертельным исходом, но да, случалось. И довольно часто, надо сказать.

Но помимо настоящих школьников (и кандидатов в настоящие школьники), которых у нас было как хунвейбинов в Китае шестидесятых, и просто лодырей, которых было ощутимо меньше, – водились в нашей школе и те, кто серьёзно так занимался спортом.

Таких было очень немного.

Их-то Тоня и делала своими легионерами.

Да, должен сказать, в хозяйстве у неё вечно ощущался более или менее острый дефицит легионеров. Их всегда не хватало.

Тоня на это постоянно жаловалась, но сделать ничего не могла.

Даже потом, когда дела пошли на лад, и корпорация разрослась до воистину умопомрачительных размеров, – решить проблему тотальной нехватки гладиаторов так и не удалось.

Из немногочисленных быков Тоня выжимала все соки.

Работали они у неё в основном на даче. В городе и без этих силачей справлялись. А вот в деревне без них было не обойтись.

Это они разгружали автомобили, батрачили на бесконечных стройках, пахали землю, таскали воду и так далее. Все самые тяжёлые, грязные и попросту смертельно опасные работы Тоня взваливала на них.

Конечно, работать как вол по двенадцать, а нередко и по четырнадцать часов в сутки – это для здоровья явно не шибко полезно.

Но если бы только работа!

Гораздо страшнее была награда, какую получали гладиаторы за упорный труд.

Думаю, вы уже догадались, что это была за награда, но всё равно скажу.

Это была водка.

Водка, конечно!

Водкой, как я уже говорил, у нас называли любой крепкий алкоголь. Вот этим самым крепким алкоголем их и награждали.

У Тони по этому поводу всё было чётко совершенно: передовикам производства полагалось наливать дополнительно.

И чем больше работал человек, – тем больше ему наливали.

И не только наливали. Выпивкой премиальные не ограничивались.

Легионеры задаром получали табачное курево.

Обычно им выдавали самые дешёвые контрафактные сигареты. Такие Тоня оптом закупала у каких-то знакомых лаварей.

Помню я, как выглядели эти сигареты. Помятые пачки из дешёвой и почему-то всегда влажной бумаги. Бумага была дрянь, но рисунки на ней были красочные. Будто и не сигареты внутри, а кислота. Да, такие рисунки обычно на марках ЛСД в Америке делают. Лубок какой-то, ей-богу.

Но если Боженко почему-то не могла закупить очередную партию этой дряни у цыганских барыг, – то легионерам выдавали вместо покупных свои собственные табачные изделия. Это были папиросы с тониной фабрики.

Но их просто так выдавали редко. Дорогие уж больно они были. Отдавать их задаром Тоня жмотилась.

Ну, бухло и курево – это основное. То, что выдавалось если и не каждый день, то уж во всяком случае часто.

Намного реже выдавались наркотики. Это обычно бывало по праздникам.

Все эти вкусногадости (так у нас называли те продукты, которые вроде как вредные, но без которых настоящему школьнику не жить: водка там, табак, наркотики всякие разные, киевские торты), разумеется, Тоня выдавала далеко не по доброте душевной.

Так она, во-первых, стимулировала своих невольников больше работать меньше отдыхать.

Ну, а во-вторых, когда она, к примеру, велела налить Глебу лишний стаканчик контрафактного виски, – она только и думала о том, что Глеб скоро сопьётся и вынужден будет покупать у неё спиртное за деньги.

Поэтому даже самые трудолюбивые из рабов не могли рассчитывать на полноценную премию.

Так, у нас в школе многие выкуривали по две-три пачки сигарет в день. И притом это были большие пачки, штук на двадцать сиг.

За хорошую работу же получить можно было ну максимум одну пачку контрафактных сигарет в день. И в пачке этой обычно было десять-пятнадцать сигарет.

То же самое творилось и с алкоголем.

Хоть в лепёшку ты перед Тоней расшибись, – а больше одного дополнительного стакана в день не получишь.

Тут надо пояснить, наверное.

На тониной даче каждому рабу полагалось бесплатно двести граммов какого-нибудь крепкого алкоголя в день.

За хорошую работу можно было получить себе прибавку ещё в двести, но уж никак не больше.

Получались жалкие четыреста граммов в день.

Но разве же этим напьёшься как следует?!

Вот и приходилось несчастным рабам себе ещё докупать за свой счёт уже.

Кстати, на бесплатном бухле Тонька тоже экономила нещадно.

Ударный, практически каторжный труд вознаграждался обычно самым дешёвым пойлом.

Так, один товарищ рассказывал, что им подавали коньяк, который пах как жидкое цветочное мыло и окрашивал стаканы в благородный светло-коричневый цвет.

Короче, Тоня просто тупо спаивала, приучала к курению и сажала на наркотики своих несчастных рабов.

И всё только для того, чтобы бабок побольше загрести!

И, надо сказать, загрести ей очень даже удавалось.

Тут нельзя, конечно, сказать, что если ты на тонину дачу поехал, – то всё, считай пропало, мол, быть тебе сто процентов алкашом инариком. Нет, тут такого нет. Не все рабы у нас заканчивали как Губкин или Грэхэм.

Далеко не все.

И всё же.

Пили на тониной даче очень много. И почти все, кто туда попадал, – рано или поздно начинали пить. Среда там была такая. Пьяная.

Поймите правильно, люди там каждый день работали все (ну ладно, почти все) реально вот до седьмого пота.

А когда ты поработаешь часов эдак четырнадцать на грядках в согнутом положении, – и у тебя спина болит страшно, и руки, и ноги, и жрать вдобавок неимоверно хочется, и глаза у тебя слипаются, а сонливость даже не наваливается, а скорее напрыгивает и валит с ног, – тогда тебе не до чтения умных книжек явно.

Хотя какие там книжки!

На даче-то из развлечений одна водка и была. Ни тебе танцев, ни тебе песен у костра…

Даже секса – и того…

Ну, не сказать, конечно, что прям совсем не было.

Был, разумеется, но не в таких количествах, как некоторые могли бы подумать.

«Журнал патриотического школьника», помню, писал о сексе на этой треклятой даче так, будто там творились настоящие египетские ночи.

Это, конечно, была обычная пропаганда, призванная заманить в рабство как можно больше жадных до секса дураков.

На самом деле всё было куда скромнее.

Вот, помню, рассказывал мне как-то Денис Крыса о том, как у него на этой даче один раз почти случился секс.

После рабочего дня они с товарищем решили малость поразвлечься.

Вот сами представьте.

Вонючий барак для рабов тогда ещё третьей категории.

Темень внутри – хоть глаз выколи.

Оно и понятно: электричества-то нет. На грязном полу спят, замотавшись в какое-то тряпьё, усталые, почти измождённые молодые люди гламурно-бомжеватого вида.

Спят вповалку, как хомяки.

Что неудивительно: в бараке ужасно холодно. Не так, конечно, чтоб совсем окоченеть, но на дворе всё-таки октябрь месяц, пусть и самое его начало.

Короче, начал Денис своё дело делать. Штаны, значит, приспустил, уже на спину своему товарищу залез и…

Да так и заснул в этой неудобной во всех смыслах позе. Товарищ его, что интересно, тоже вырубился.

Так они и пролежали до утра друг на друге.

Утром, понятное дело, весь барак над ними ржал.

Так что раем для пикапера тонина дача была только в пропагандистских статьях в «Журнале патриотического школьника».

Впрочем, не будем так уж сильно сгущать краски.

В конце концов, уж чему-чему, а сексу место в жизни у нас находилось всегда.

Многие на даче умудрялись отлынивать от работы и вместо того, чтобы батрачить от зари до зари на благо Тони, – прятались по всяким укромным уголкам и занимались там сексом друг с другом.

Они делали это практически везде: в сараях с инструментами, в погребах с бухлом и всякими маринадами, в лесу на самопальной лесосеке, куда Тоня их дрова рубить посылала.

Вот, помню, был у меня дружок один, – Миша Морозов.

Он у Тони на даче теплицами заведовал.

У неё вообще в хозяйстве теплиц, было много на даче десятка три-четыре и в городе штук пять.

Он заведовал теми из них, где коноплю выращивали на продажу.

Как же он своим положением пользовался!

По два раза в день, бывало, сексом занимался. И не где-нибудь, а прямо на рабочем месте. Он просто звал своих товарищей к себе в одну из теплиц якобы по какому-то делу, потом отводил их в густые заросли марьиванны и предавался там с ними чистому разврату.

Так он проводил значительную часть своего времени на тониной даче.

Этот Морозов вообще половую жизнь вёл беспорядочную (что для нашей школы, в принципе, было нормально), в выборе партнёров был неразборчив (что было гораздо хуже), и потому в один прекрасный день подхватил от какого-то благодетеля вирус иммунодефицита человека.

Впрочем, умер он не от него, а от отравления бледной поганкой.

Но это уже совсем другая история.

Её я вам расскажу чуть попозже.

Тоня, понятное дело, всеми силами боролась против этих сексуальных игр в экзотических местах.

Ударовцы постоянно ловили и секли розгами (а иногда даже батогами) тех, кто предпочитал заниматься любовью, а не работой.

Это, надо сказать, помогало мало.

Другое дело – алкоголь.

Да, бухло Тоньке было нужно ещё и для того, чтобы хоть немного отвлечь своих рабов от секса.

И не только от секса. Водка ведь так хорошо, так надёжно избавляет от всяких там нехороших мыслей про прибавочную стоимость и другие неполиткорректные экономические категории.

Короче, с чем-чем, а с сексом на тониной даче была напряжёнка.

Впрочем, как я уже говорил, не сгущайте краски.

Вся эта принудительная асексуальность касалась только рабов низших категорий.

Впрочем, иногда и они тоже получали возможность вдоволь отдохнуть и вплотную, серьёзно так заняться плотской любовью. Это случалось, если парочка низших получала себе синекуру на двоих. Вот тогда это был настоящий праздничный марафон всякого разного секса.

Короче, читай интермедию про кабанов.

Но такое случалось нечасто.

Так, это я про низших рабби (так у нас частенько называли рабов) сказал.

Те, кто сумел подняться повыше, – они и чувствовали себя получше. У них в этом плане, конечно, свободы было гораздо больше. У них уже и секс был, и песни у костра, и чёрт знает, что ещё.

Про рабов первой категории я сейчас даже говорить не буду. Их образ жизни – отдельная тема вообще.

Но простых рабов это всё не касалось.

Им из всех развлечений оставался полуподпольный и как правило очень редкий секс и – полностью, вот прям на сто процентов одобренный свыше и притом гораздо более доступный – алкоголь.

Итак, как же и когда рабы напивались?

Простите за тавтологию, но напивались рабы обычно после работы. И дело здесь было вот в чём.

Насчёт пожрать у Тони всё было строго: рабы низших категорий едят один раз в сутки, притом обязательно после работы.

И тут важно помнить, что рабочий день на даче был ненормированный.

Когда Тоня скажет, – тогда работу и начинали.

Бывало по-разному: летом иногда уже в четыре утра се на ногах, а зимой вот, случалось, и до шести поспать удавалось. Заканчивался тоже когда как: зимой обычно все уже в десять вечера дрыхли, а летом, бывало, и до двух ночи работы не кончали.

Но зато уж когда кончали, то…

Впрочем, чего то?

Ничего особенного, в принципе.

Коль работу кончил, – можешь смело идти ужинать себе на здоровье и спать.

И вот тут мы подходим, наверное, к главному во всей этой истории: кормили на тониной даче ужасно.

Понятно, конечно, что этот ужас распространялся только на рабов низших категорий, но всё же.

Вот сам вообразите. Вы работали весь день, трудились, а под конец рабочего дня вам предлагают насытиться одним-единственным бомжпакетом.

И притом это у вас будет не просто бомжпакет, нет, – это будет самый дешёвый бомжпакет, который к тому же ещё будет иметь упаковку грязную, помятую и в нескольких местах вскрытую.

И так изо дня в день.

Не скажу, что много лет подряд, но всё же.

Всё же у Тони Боженко на складах не просто так хранились огромные запасы этих несчастных пакетиков «Доширака».

Впрочем, иногда, – пусть очень редко, но такое случалось, – рабы получали себе на ужин варёную гречу. Подавали её немного (деликатес всё-таки!), – граммов по сто на каждого едока. Греча эта была без ничего: ни масла тебе, ни тем более мяса или сала. Но даже и такая просто варёная вроде бы греча – на даче рабами воспринималась как манна небесная.

Оно и понятно: греча – это тебе не отруби.

Да, кстати, про отруби сказать забыл.

Если рабы сжирали все бичпакеты раньше намеченного срока (а так почти всегда и случалось: каждому хотелось стибрить себе лишнюю порцию со склада), – Тоня их страшно наказывала и сажала всех на строжайшую диету. Диета была простая: жрать давали одни только гранулированные отруби.

Рассказывали, бывало, что по четыре месяца подряд всей дачей на этих треклятых отрубях сидели.

Боженко эту диету практиковать очень любила.

Не на себе, конечно.

Уж себя-то она любила пуще всяких диет.

Она её своим подчинённым навязывала.

И делалось это, как очевидно, вовсе не из заботы об их здоровье, а из тупой и банальной экономии.

Дело в том, что отруби Тоня покупала оптом на каком-то полулегальном колхозном рынке. Покупала задёшево.

Хотя нет. Не задёшево даже, а по факту вообще за бесценок.

Естественно, за тонну отрубей – всего пять тысяч выложить надо. За три тонны, выходит, пятнадцать тысяч заплатить придётся.

Ну а уж тех трёх тонн – всем дачным на месяц хватит.

Вот какая экономия!

Кстати, когда торгаши на том базарчике спрашивали, на что Тоне эти отруби, – она невозмутимо и с гордым видом отвечала: «Скотину кормить!».

Да уж, что правда, – то правда.

Да только это не вся правда.

Рабы от этих отрубей в прямом смысле слова пухнуть с голоду начинали, а потому и не работалось им особо на таком пайке скудном.

Поэтому Тоня старалась чередовать периоды, когда рабов кормили бомжпакетами, – с периодами кормления их отрубями. И ещё изредка невольников баловали гречкой.

Страдальцы-рабы от такой жратвы, понятное дело, сходили с ума. В том числе и в прямом смысле. Всем известно, что при скудном питании и мозги варят хуже.

При этом, надо сказать, от желающих вступить в рабство к Тоне просто не было отбоя.

Да, все матом ругали ужасную жратву, но всё равно снова и снова ехали на грёбаную дачу батрачить с утра до ночи.

Во многом это объяснялось тем, что к «Дошираку» или отрубям всегда прилагалась заветная порция того, что у нас называли лекарством от всех болезней.

Заветные двести грамм водки.

Ради них школьники были готовы на многое…

Да, на даче все пили после работы. Пили за ужином, пили после ужина.

Потом все заваливались спать. Зубов многие не чистили.

Да и вообще многие, оказавшись на даче, – совершенно переставали за собой следить. Переставали мыться, чистить зубы, стирать одежду.

Особенно эта зараза поражала новичков.

Те, кто попадал на дачу впервые, – они очень были этому подвержены.

Мол, все свои тут, – так чего ради мыться? Учителей с предками, мол, если нет, – так можно и зубы не чистить совсем.

С бывалыми такой дряни не было. Они-то уж знали, что каким бы уставшим ты ни был, – а майку постирать, в ведре помыться и зубы почистить – это кровь из носу надо.

Иначе ты просто перестанешь быть человеком. Станешь как Глеб или и того хуже.

Бывалые поэтому и сами за гигиеной следили, и новичков это делать заставляли.

И да, конечно, эта зараза нечистоплотности никогда не поражала рабов-трушников.

Настоящие школьники даже на даче умудрялись красить волосы и пудрить свои прелестные носики.

Вот такая была жизнь на тониной даче.

У большинства рабов, разумеется.

Ведь были же ещё те рабы (тоже, понятное дело, из низших категорий), которые трудились в ночную смену. Таких было немного, гораздо меньше, чем тех, кто батрачил днём, но всё же.

Эти последние (их у нас обычно называли ночниками) ужинали и напивались рано утром, а потом дрыхли весь день.

Были ещё рабы высших категорий. У них с бухлом и со жратвой было куда как посвободнее.

Впрочем, не будем сейчас об этих.

И да, конечно, была на тониной даче лавочка для рабов, где можно было купить нормальной жратвы или даже заказать себе какие-нибудь деликатесы, чтоб их прям специально тебе из города привезли. В той же лавочке, кстати, и алкоголь продавался, и табачные изделия всякие, и наркота.

Собственно, именно там закупались те наши товарищи, которые устраивали оргии в бытовке посреди полного диких кабанов леса. Но цены, как вы понимаете, в этом тонином магазинчике ой как кусались.

Подытожим.

На тониной даче работа была до ужаса тяжёлой, а развлечений или уж тем более полезного какого-нибудь досуга для рабов (низших категорий, разумеется) предусмотрено не было. В результате от избытка тяжёлой работы физической и полного отсутствия работы умственной – рабы просто катастрофически тупели.

Вдобавок ко всему Тоня пичкала страдальцев наркотой.

Они курили во время работы, бухали после работы и принимали наркотики при любом удобном для этого случае.

А теперь вернёмся к нашим легионерам.

Их, как я уже говорил, было мало. Помимо Глеба я знал только двух из них.

Об этих товарищах я уже упоминал раньше, – это Вдовин с Садовниковым. Крепкие, красивые туповатые ребята, до смерти похожие на эсэсовцев.

Про Андрея Садовникова я уже писал. Вторая часть, глава третья.

Помните, я там описывал, как ко мне в раздевалке качок арийской внешности прикопался?

Вот этот-то качок – это и есть Садовников.

Да, внешность у него была та ещё.

Это был высокий широкоплечий блондин с руками-базуками и рельефным прессом. Он вечно ходил загорелым (то ли автозагар, то ли в солярий ходил, сволочь), – и притом загар у него был золотистый, очень приятный на вид.

Ну, нос, как я уже говорил, прямой, глаза голубые. Скуластый немного. Цвет волос – золотистый блонд.

Короче, красавчик тот ещё.

Видел я его голым…

Ну, как голым?

В одних трусах, короче.

То ли на статую Геркулеса Фарнезского похож, то ли на молодого Шварца. Или вот ещё, – на того мальчика-качка, Ричарда Сандрака.

Точнее – тогда был похож.

Да, вот сравнил я его с Сандраком – и не зря сравнил.

Этот самый Сандрак ведь тоже забросил в своё время спорт и превратился-таки из жуткой на вид горы абсолютно бесполезных мышц в милого парня с пивным животиком.

Вот!

Подобного рода эволюция произойдёт потом и с Садовниковым. Но позже.

Тут ведь вот что понять надо.

Вот скажите, может по-вашему подросток лет двенадцати-тринадцати иметь рельефный пресс и бицепсы как у матёрого качка?

Может!

Да, может, разумеется.

Если он, конечно, принимает соответствующие биодобавки.

И Садовников принимал.

Хотя нет. Он не просто принимал там что-то по чуть-чуть, пока никто не видит.

Нет! Он в немыслимых количествах хавал все эти стероиды, анаболики и всю эту прочую дрянь для бодибилдеров. Он хавал всё, до чего только мог дотянуться. Почти всё своё свободное от тренировок время он тратил на поиски ещё каких-нибудь новых веществ, которые сделали бы его мышцы ещё больше, ещё крепче, ещё рельефнее. Он перепробовал всё: от мочегонных чаёв (влагу сгонять, чтоб мышцы рельефнее смотрелись) – до амфетамина.

На это его Тоня и поймала…

История там была такая.

Рыскал как-то Садовников по интернетам в поисках этих самых новых веществ. Ну, рыскал себе, рыскал… Да и набрёл на какой-то мутный-мутный сайт.

Там, короче, рекламировалось некое чудо-юдо средство, которое якобы любого дрыща за пару месяцев превратит… Ну, если и не в Супермена, то в Капитана Америку точно.

Кстати, поставлялось это средство якобы из Америки. В рекламе ещё сказано было, что уникальное снадобье «разработано в Кремниевой долине при поддержке Пентагона в тайных лабораториях ЦРУ».

Вот и гадай потом, где было разработано средство: то ли в Кремниевой долине, то ли в секретных лабораториях ЦРУ, то ли в секретных лабораториях ЦРУ в Кремниевой долине.

Зачем Пентагону было вкладываться в разработку средств для бодибилдеров?

Ну это же очевидно!

Ведь в рекламе же чёрным по белому было написано, что «средство было разработано в рамках секретной межведомственной программы по созданию суперсолдат».

Фантастика? Биопанк, говорите?

Кстати, а как такая диковинка вообще попала в Россию?

Не, ну что за вопрос?! На сайте же сказано: «через тайные связные каналы ГРУ».

И вообще: чего ради задавать лишние вопросы?

Садовников и не задавал.

Ну, дурак он и есть дурак.

Решил он купить себе это чудо средство. И не просто ведь купить решил, а как можно скорее. Товар-то, если верить рекламе, был дефицитным, предложение – ограниченным.

Оно и понятно. Что поделаешь, если «поставка напрямую зависит от работы русской шпионской сети в Америке».

Короче, решил тогда Садовников: вот всё, куплю, – и точка.

Одна только была беда. У Андрюши не было ни шиша. А средство-то было недешёвое. Одна банка таблеток пять тысяч баксов стоила.

И решил тогда Андрюша взять кредит.

Но кто выдаст кредит пусть не такому уж маленькому, но всё же мальчику?

На банки здесь рассчитывать нельзя.

Да что там банки!

Тут даже все эти микрофинансовые конторы вряд ли помогут.

И пошёл поэтому Андрюша в единственное известное ему место, про которое он точно знал, что там ему в кредите не откажут.

Там вообще никому не отказывают.

Никому и никогда.

Он пошёл к Тоне.

Случилось это всё поздней осенью 2013-го. День тогда стоял холодный и пасмурный. Погодка тогда стояла примерно как в тот день, когда я с Егором Рысаковым познакомился. Короче, это был один из тех мрачных и депрессивных московских дней, когда обязательно случается что-нибудь плохое.

И это плохое случилось.

В тот день после уроков Андрей пошёл не домой, как обычно, а напрямую к Тоне. Приняла она его весьма радушно. Будто знала, что придёт.

За стол его усадил.

Пошёл разговор. Так, мол, и так. Ну, Садовников ситуацию свою описал, да и говорит, что вот, мол, Тоня, пришёл я к тебе за деньгами.

Тоня, понятное дело, головой кивает и говорит, что да-да, мол, – помогу я тебе, дружочек.

Дальше она ему чаю налила. И притом ему-то говорит, мол, пей, дорогой, пей, а сама не пьёт, а всё только смотрит, как Андрюха пьёт.

Ну, выпил Садовников одну чашку, другую. Третью…

Тут ему плохо стало.

В этом, конечно, ничего такого уж особенного не было.

Всё по законам жанра.

Что там происходило с ним дальше, – Садовников не помнил.

Но факт остаётся фактом: на следующее утро Садовников очнулся у себя дома в своей постели.

И в этом не было ничего такого, если не две красноречивые детали: во-первых, в своей постели он лежал абсолютно голым; во-вторых, та одежда, в которой он ходил к Тоне в гости, – бесследно исчезла.

Можно только догадываться, что там с ним вытворяла эта девка, пока он был в невменяемом состоянии.

Деньги, однако, были на месте.

На тумбочке возле кровати валялась старая, советская ещё, наверное, авоська. В авоське же синели перетянутые в аккуратную пачку резиночкой тысячерублёвые денежные купюры.

Всего 155 штук.

Каждый доллар Тоня оценила в 31 рубль. Неплохо по тем временам.

Что было дальше? Ничего особенного, поверьте. И ничего интересного.

Купил себе Садовников свои чудо-бады.

Купил-то купил.

Попринимал он их, попринимал, – да ничего с ним особенного и не произошло такого. Халком не стал, Суперменом – тоже.

Кредит вернуть Андрюша, понятное дело, не смог.

Собственно, у нас из всех тех людей, которые брали у Тони деньги в долг (а одалживалась у неё чуть ли не вся школа), – полностью возвратить этот долг сумел лишь один человек. И его после этого никто никогда больше не видел.

И что это был за человек?!

Размазня полнейшая! Ничтожество! Сущая дрянь! Мелкая сошка!

Он был на два года младше меня. С ним это всё случилось в октябре 2014 года. Он тогда учился в пятом классе, а я – в седьмом.

Это был карикатурный крапивинский мальчик.

Стереотипный маменькин сынок.

Роста он был небольшого, почти карликового. Лицо треугольное, нелепое, веснушчатое, уши оттопыренные. Нос огромный. На клюв тукана похож. Глаза голубые, глупые и вечно навыкате. Волосы цвета начищенной меди, как у северокорейских памятников. Сам худой довольно. Лишнего веса особо нет. Животик, конечно, торчит немного, но это вот реально самую малость.

Но так мальчишка, конечно, был слабак и хлюпик.

Он взял у Тони в долг семьдесят тысяч рублей. Это было как раз в самом начале октября 2014-го.

Боженко уже потирала руки, ожидая вскорости заполучить себе нового раба.

Каково же было её удивление, когда через неделю всего этот товарищ принёс ей 480 тысяч рублей. Выплатил долг со всеми процентами.

Тоня была в бешенстве, но деньги взяла.

Вскоре после этого хитроумный пятиклассник бесследно исчез. Просто в один прекрасный день не пришёл в школу. Телефон его то ли был недоступен, то ли не отвечал.

Короче, дозвониться до него никто так и не смог.

Одно время его даже полиция искала.

К нам в школу, помню, менты тогда приходили. Фотографию его всем показывали. Спрашивали, не видел ли кто чего. Никто ничего, конечно, не видел.

Короче, поискали они его немного, поискали…

Никого, понятное дело, не нашли. Поиски по факту прекратили.

Не знаю, как у них там по документам, но по факту прекратили и довольно быстро.

Так у нас в школе до сих пор и гадают, откуда взял деньги тот пятиклассник и куда он потом делся.

Ответы на эти вопросы, возможно, могла бы дать Тоня, но когда её об этом спрашивают, то она раздражается и говорит: «Идите все нахуй! Я не буду отвечать на ваши дебильные вопросы! Это секрет фирмы!».

Всё это, понятное дело, наводило у нас многих на вполне определённые рассуждения о роли Антонины Боженко в этом таинственном исчезновении. После этого случая у нас годами сплетничали о том, каким ужасающим пыткам подвергла Тоня невинного пятиклассника, выведывая у него, откуда он взял деньги, как и где она его умертвила и каким образом замела следы.

Боже, какие только слухи по этому поводу ни ходили!

Одни у нас говорили, что Тоня этого пятиклассника пытала на дыбе, другие – что медленно поджаривала его живьём. Одни утверждали, что Боженко отрубила ему голову в подмосковном лесу. Более того, они божились, что сделала она это глубокой ночью при зловещем свете факелов, огонь которых чуть подрагивал от дуновений ветра. Сама Тоня при этом была то ли одета в куклусклановский балахон, то ли была в чём мать родила.

Короче, не казнь, а какой-то сатанинский обряд.

Другие же утверждали, что всё было не так, что пятиклассника не зарубили тупым и ржавым (тоже важная деталь!) топором тёмной ночью где-нибудь в Лосином острове или Химкинском лесу, а расстреляли на рассвете в одном из заброшенных корпусов завода Хруничева.

Расстрельным взводом Тоня, понятное дело, командовала сама. И одета она при этом была не в куклусклановский балахон, а в эсэсовскую форму.

Не меньше споров вызывало и то, как она утилизировала тело несчастного.

Одни говорили, что Тоня растворила его в серной кислоте, другие – что скормила свиньям. Но это всё были сплетни.

И знаете: тема этого злосчастного пятиклассника и его таинственного исчезновения со временем вроде бы стала уже умирать. Всё это не то, чтоб прям совсем забывалось, выветривалось из народной памяти, но скорее просто теряло популярность в качестве темы для разговора.

Даже «Журнал патриотического школьника», больше года спекулировавший на всей этой ситуации, и тот утратил со временем к ней интерес.

Тут должен сказать, что журнал тогда очень обогатился (и обогатил заодно свою единственную владелицу) за счёт безудержного тиражирования самых диких слухов и публикации самых безумных версий произошедшего.

Все эти версии, надо сказать, удивительным образом выгораживали Тоню: так, помню, одна из них состояла в том, что пятиклассника похитили инопланетяне. И утверждалось это всё, заметьте, совершенно серьёзно.

Короче, тема постепенно увядала и, наверное, в конце концов увяла бы совсем, если бы весь этот тонин бизнес не привлёк к себе излишнего внимания полиции и спецслужб, сама Тоня не бежала бы из страны, а Денис Кутузов с тониным отцом не оказались бы в СИЗО как главные фигуранты совершенно феерического уголовного дела, возбуждённого после целого ряда проверок в нашей многострадальной школе.

А так все эти названные мною выше события вновь оживили интерес к этой давнишней истории.

Теперь у нас многие надеются узнать, что же тогда всё-таки произошло с тем пятиклассником?

Но пока ещё не узнали.

Посмотрим, что будет дальше.

А пока вернёмся к Садовникову.

Он, конечно, превосходно знал, что с Тоней, равно как и с дьяволом, вообще нельзя водиться. И уж тем более нельзя вступать с ней в какие-либо отношения.

Особенно в денежные. Особенно в кредитно-денежные.

Он, разумеется, знал, что брать у Тони кредит ни в коем случае нельзя. Знал, что это кратчайшая дорога к рабству.

Знал он и то, что ежели уж ты собрался к Тоне в гости, так будь готов к тому, что тебя там накачают какой-нибудь наркотой до полной невменяемости или даже до отключки, потом разденут донага и будут фотографировать, а фотки заграничным педофилам продавать. И это ещё в лучшем случае. А то ведь и изнасиловать могут, на видео это всё снять и потом эту запись всё тем же педобирам из Европы или Америки втюхать. И за большие деньги втюхать, между прочим!

И да, он знал, что тех, кто к ней конкретно за кредитом приходит, Тоня потчует чаем с дурманом.

Всё это Садовников отлично знал.

У нас это, собственно, все знали. И всё равно эти все (ну, почти все) покорно шли к Тоне кредитоваться и благополучно становились её рабами.

Не миновала чаша сия и нашего Андрюшку.

Он стал рабом.

Дальше, собственно, ничего интересного уже не было.

Поскольку Садовников был спортивным мальчиком, Тоня мигом определила его в гладиаторы.

А поскольку гладиаторский труд был нужен в первую очередь на даче, то Садовникову приходилось проводить там очень много времени.

Его вахтенный график был очень плотным.

Поначалу Андреева неделя строилась так. Понедельник и вторник он проводил в Москве. Рано утром в среду он уезжал к Тоне на дачу.

Возвращался он оттуда в воскресенье, поздно вечером. Притом как только возвращался, так сразу же ложился в кровать и тут же засыпал мертвецким сном.

Это поначалу было так.

Потом Андрюху перевели в другую бригаду. С тех пор график его изменился. Четверг и пятницу он стал проводить в Москве. На дачу он теперь отправлялся в субботу рано утром, а возвращался оттуда поздно вечером в среду.

Потом ему ещё пару раз график меняли, но за этими перестановками я уже не следил.

Так было в будние дни. Во время каникул он с дачи не выбирался вообще. Так и сидел он там всё время вакации.

Как его на дачу привозили в конце мая, числа где-то 25-го или около того, так его оттуда и забирали 30-го или 31-го августа и везли обратно в Москву.

В Москве он погуляет денёк-другой, а потом обратно на дачу поедет.

Это я сейчас про летние каникулы говорил, но вообще то же самое творилось и с осенними, и с зимними, и с весенними.

Итак, большую часть жизни Садовников теперь проводил на даче.

Чем он там занимался?

По большому счёту всем тем же, чем и Глеб. То есть много и тяжело работал.

При этом он, конечно, недоедал и недосыпал, но зато очень много пил.

При этом надо иметь в виду, что с дачи Садовников всегда возвращался смертельно уставшим.

Поэтому в те редкие дни, когда Андрюха всё же бывал в Москве, он ну просто никаким боком не был настроен на посещение школы. Вместо этого он отдыхал: валялся в своей постели до обеда, играл в комп, курил травку и хавал тортики. В лучшем случае выбирался в бар пропустить с друзьями по паре стаканчиков хорошего шерри.

В школу Садовников заходил лишь иногда и притом надолго там не задерживался.

Учёба Андрюхина от этого всего, разумеется, поплыла.

Спорт он, понятное дело, тоже забросил.

Как и Глеб, кстати.

Грэхэм ведь тоже до того, как в рабство попал, греблей занимался. От этой злосчастной гребли, кстати, и произошло одно из его прозвищ.

Дело в том, что он само это слово не выговаривал: вместо «гребля» он говорил «глебля».

Вот от этой самой глебли и родилось одно из самых стойких его прозвищ – Глеблядь. Ну или Глёблядь. Тут уж как кому нравится.

Ладно, вернёмся к Садовникову.

Знаете, главная его беда была вовсе не в том, что он попал в рабство. Это-то как раз было вполне нормально. У нас в школе, во всяком случае. Главная его проблема была в том, что он позволил Тоне сделать из себя подопытного кролика.

Впрочем, как ей не позволить-то было?

Но это уже другой вопрос.

Тут уже не важно, мог Садовников этому воспрепятствовать или не мог (но он, честно говоря, всё же не мог, ибо детерминизм) – факт остаётся фактом: Тоня сделала-таки из Андрюхи подопытную морскую свинку. Ну, или кролика. Тут уж кому как угодно.

У Тони на даче была богатая нарколаборатория. Заведовал ей, как вы помните, Грач – Отличный врач.

Боже, до чего же это была крутая нарколаборатория!

Такой в России, пожалуй, ни у кого больше не было. Ну, только если у ФСБ. И то не факт.

Лаборатория была…

Ну, не совсем огромной, но всё-таки довольно большой. Она занимала целое отдельно стоящее здание (и это, надо сказать, было отнюдь не маленькое здание!) и людей там трудилось немало.

Фактически, это даже и не лаборатория была, а скорее небольшая фабрика.

Впрочем, размеры – это так. Гораздо важнее было то, что в этой тониной лаборатории производились практически все мыслимые и немыслимые виды наркотиков.

Легче было бы сказать, что там не производилось, чем что производилось.

А не производились (массово то есть не производились) там только кокаин и ЛСД.

Всё остальное там изготавливалось. Притом не просто изготавливалось, а воистину в промышленных масштабах.

Однако уникальной её делало то, что там производились не только такие широко известные наркотики, как амфетамин или гашиш, но и всякие дизайнерские самопальные вещества, разработанные нашими школьными Кулибиными.

Одним из которых, кстати, был я.

Лаборатория выпускала тот галлюциногенный кофий, который мы с дедушкой варить придумали.

У тониных рабов он пользовался неимоверной популярностью.

Да и вообще: я могу по праву гордиться тем, что неким образом причастен к учреждению этой уникальной нарколаборатории.

Когда всё это предприятие только начиналось (а это был февраль четырнадцатого, именно тогда Тоня решила, что ей надо делать свою собственную лабу), никто из тониных и не знал, что там и к чему.

Грач тогда ко мне за помощью обращался. Ему кто-то сказал «по большому секрету», что просто какой-то мегаспециалист по наркотикам восьмидесятого уровня.

Это мне, конечно, очень тогда было лестно (да и сейчас лестно, чего уж греха-то таить), но к действительности это имело не так много отношения, как мне самому хотелось бы.

Конечно, никаким мегаспециалистом я по этой теме никогда не был: ни тогда, ни позже. Так, максимум – продвинутым любителем.

Впрочем, мне и этих моих любительских знаний и навыков тогда вполне хватало.

Меня Грач тогда просил написать, какое оборудование нужно и где его купить. И ещё он просил, чтоб я список необходимой для этого дела литературы написал.

Я тогда свою работу выполнил прекрасно.

Но вы не подумайте: это не я сам так считаю, это мне Грач так сказал.

Особенно он меня за список литературы хвалил.

Как сейчас помню: там было ровно 196 книг, брошюр и статей на русском и английском языках.

Грач говорил, что они за рамки этого списка очень долго потом практически и не выходили.

За всю эту описанную выше работу я, понятное дело, не получил ни шиша.

Впрочем, это меня тогда ничуть не расстроило.

Награды я, честно говоря, и не ждал (тем более, что от Тони её все равно ждать было бесполезно).

Я просто рад был трудиться на благо всего человечества.

И мне бы в голову не пришло требовать за это платы.

Однако вернёмся к делу.

Как я уже говорил, в тониной лаборатории производили не только общеизвестные наркотики, но и всякие дизайнерские средства, разработанные нашими школьными умельцами-химиками.

Таких вот самородных изобретателей у нас хватало.

Многие у нас баловались опытами с наркотой, пытались сварганить что-нибудь своё, какую-то эксклюзивную дурь.

Так что мы с дедом были далеко не одиноки в своих изысканиях по этой теме.

Так вот.

Постепенно, ближе году эдак к 2015-му из всей этой изобретательской братии выделился-таки уже известный вам Грач.

Выделился во многом благодаря моим консультациям. Он тогда, помню, вечно ко мне за советами приходил. Расскажи, мол, Марат, как то или это сделать.

И я рассказывал ему что-то, объяснял…

Но Грач, конечно, и сам делал многое. Прикладывал старание, так сказать.

Короче, в конце концов он так прокачал скиллы, что Тоня его наградила.

Он был сделан заведующим нарколабораторией, папиросной фабрикой и винокурней.

Ну так вот.

Чтобы такого карьерного роста добиться (и чтобы потом на занятых высоких должностях удержаться), Грач постоянно экспериментировал.

Сначала он это делал за свой счёт, потом, когда Тоня прочухала, какой он великий химик, стал делать за тонин.

Подробно писать об опытах Грача я здесь не буду.

Может, расскажу ещё о его кокаиновой эпопее, но не более того, если успею.

Да, кое-что у этого алкаша получалось отлично. Кое-что нет. Не суть.

Да, суть не в этом.

Суть в том, что все свои разработки Грач тестировал на Садовникове.

Все!

Собственно, началось это ещё до того, как Грача назначили заведующим лабораторией.

Там ведь как было.

В лаборатории Грач работал с того момента, как её учредили.

Это он непосредственно закупал оборудование, находил литературу по теме и вообще всё там устраивал.

По факту он этой лабораторией с самого начала заведовал. Но официально его статус заведующего был подтверждён лишь в 2015-ом.

Но опыты свои он там проводил и раньше.

Но, как я уже говорил, до пятнадцатого года эксперименты он ставил за свои деньги, а после пятнадцатого – за тонины.

Впрочем, если поначалу Тоня и жмотилась выделять Грачу деньги на всякие дорогостоящие реагенты, нужные ему для его сомнительных опытов, то уж с подопытными животными таких проблем не возникало.

И этими животными, как вы понимаете, были отнюдь не кролики и не морские свинки.

Да, свои изобретения Грач тестировал на рабах.

Поначалу Тоня для этих целей выделяла ему каких-то хлюпиков. Гладиаторов ей было жалко. Не как людей, разумеется, а скорее как приносящую стабильный доход и вообще весьма полезную в хозяйстве тягловую скотину.

Так было сначала.

Потом, однако, Грач вставил Тоне в ухо банан своей гениальной, воистину прорывной теории.

И вот что это была за теория.

Грач предположил, что ежели рабов изо дня в день накачивать какими-нибудь наркотическими стимуляторами, типо амфетамина, то производительность труда у них вырастет.

Естественно, ведь благодаря стимуляторам невольники будут гораздо медленнее уставать!

Они смогут работать по восемнадцать, а то и по двадцать часов в сутки без каких бы то ни было перерывов. Более того, производительность их труда в конце смены будет такой же высокой, как и в её начале, так как уставать они не будут.

Одним словом, всё будет ништяк.

Правда, тут есть одна мелочь, которая мешает осуществить этот план здесь и сейчас.

Существующие на сегодняшний день стимуляторы очень дорогие.

На то, чтобы изо дня в день накачивать всех без исключения тем же амфетамином, в хозяйстве попросту не найдётся денег.

Однако тут ещё не всё потеряно: Грач обещал Тоне, что он-то уж сумеет разработать дешёвые, простые в синтезе и при этом очень мощные стимуляторы.

Да, именно стимуляторы, а не один стимулятор.

Грач планировал разработать целую серию различных препаратов такого рода. На все случаи жизни, так сказать.

Там должна была быть куча препаратов, разных и по своей мощности, и по способу употребления, и невесть ещё по каким характеристикам.

Короче, Тоня этот его проект одобрила, и Грач взялся за дело.

А, и самое главное: экспериментатор попросил, чтобы ему для опытов в этот раз дале не одних только хлюпиков, а ещё пару-тройку рабов средней комплекции и одного здоровяка. Так, дескать, выборка будет репрезентативнее.

Короче, тем самым здоровяком, так нужным для репрезентативности выборки и оказался Андрюша Садовников.

А случилась ведь эта вся бодяга в мае 2015-го, аккурат через месяц после того, как Грача заведующим лабой назначили.

У Тони в хозяйстве такие дела в долгий ящик не откладывают. В том же самом мае пятнадцатого начались эксперименты на людях.

В подробности этого тониного проекта я здесь вдаваться не юуду: рассказывать о всех его участниках было бы слишком долго, и рассказ этот вряд ли был бы кому-то интересен.

Скажем поэтому только о Садовникове.

Так вот, Садовникова Грач просто закармливал наркотиками.

Едва ли не каждый день он заставлял его горстями жрать таблетки, втягивать носом всевозможные порошки и курить пропитанный необходимыми реагентами чайный лист.

И если бы только это.

Но нет.

Очень скоро (уже летом пятнадцатого) Грач облюбовал для своих опыток несчастные Садовничьи вены.

Обычно этот жирный карьерист делал Андрюше по два-три укола в неделю.

Впрочем, обычно – это ещё не всегда.

Если у Грача случался вдруг внезапный прилив творческих сил, он мог делать и по два укола в день.

Да, процесс научного поиска у Грача был прост и незатейлив.

Каждый божий день он с утра пораньше принимался что-то бодяжить в своей лаборатории. Потом он это что-то давал подопытным и смотрел, что с ними потом будет.

Дальше в зависимости от того, что происходило с подопытными, он делал выводы о своих недоработках и на следующий же обычно день готовил новое, уже исправленное снадобье.

И хотя в школе у нас многие зубоскалили по поводу того, что Грач, мол, нещадно тонин бюджет пилит, определённых успехов этот толстяк всё-таки добился.

Так, помню, Садовников мне рассказывал, что как-то раз после того, как Грач ему укол сделал, он (Садовников) ни то что уснуть, а даже сесть не мог двое суток. Такая, говорил, гиперактивность напала, что вот реально на месте не мог усидеть, так и тянуло работать. В другой раз, правда, Грач что-то напутал, и Андрюха так же двое суток мучался от жуткого тремора, учащённого сердцебиения, сильной головной боли и повышенного потоотделения.

Дважды даже случалось такое, что Грач сделал Садовникову укол в руку, а потом эта рука покраснела, распухла, стала страшно болеть и даже слегка пованивать.

Когда это в первый раз случилось, Садовников вообще думал, что умрёт. Он думал, что это у него не то заражение крови, не то и вовсе газовая гангрена.

Но ничего, все обошлось. Оба раза Садовников оклемался.

Все эти опыты, однако, не прошли для Андрюхи даром.

Он очень быстро, буквально за одно летом превратился в законченного нарика.

Конечно, Садовников и до всего этого баловался наркотиками.

Как я уже говорил, амфетамин этот товарищ жрал ещё до своего попадания в рабство. Когда же он стал рабом и начал регулярно ездить на тонину дачу, то там он пристрастился к курению конопли. Её у Тони вообще многие рабы курили.

Но это всё было несерьёзно.

Теперь же он влип по-крупному.

Да, впревращении Садовникова в наркомана решающую роль сыграли именно опыты Грача.

Садовников стал наркошей. Он теперь не мог жить без наркотиков.

А со временем ещё ему стало мало тех снадобий, какие ему давал Грач, и он стал регулярно покупать наркотики в этих тониных лавочках для рабов и всех желающих (да, лавочка у Тони была далеко не одна).

Параллельно с этим, надо сказать, Садовников продолжал хавать в огромных количествах всю эту химию для бодибилдеров.

Спортом он тогда уже, понятное дело, давно не занимался, но искренне надеялся, что тяжёлая работа на даче этот самый спорт заменит.

И да, вдобавок ко всему вышеперечисленному Садовников ещё и пил. Причём хорошо так, уверенно.

В таком режиме прошло два года.

Садовников бухал, торчал и очень много работал.

Работал он по-прежнему до седьмого пота.

Опыты Грача всё никак не кончались.

И так бы оно, наверное, всё и тянулось ещё бог знает сколько лет, если бы 31 мая 2017 года Андрюшу не хватил инфаркт.

Случилось это с ним почти так же, как и с Глебом, во время работы.

Садовникову, правда, повезло меньше, чем Глебу.

У Грэхэма это всё произошло прямо в усадьбе. Садовникова же удар как назло настиг в глухом лесу.

А случилось это вот как.

Весной того года Тоня (предварительно посовещавшись с Грачом, разумеется) решила провести один эксперимент из области агрономии.

Дело в том, что до этого момента они у себя всю коноплю выращивали только в теплицах.

В открытый грунт её никогда не высаживали. Боялись заморозков и неблагоприятной погоды вообще.

Оно и понятно: растение-то ценное.

В том году, однако, Тоня решила изменить обычной практике и высадить с десяток кустов марьиванны под открытое небо.

Мало ли, вдруг приживутся?

Посадить драгоценные кустики решили не где-нибудь, а в глухом лесу.

Почему – в принципе понятно.

Хозяйство к тому времени так разрослось, что свободного пространства близ тониного дома практически не осталось.

Одни только теплицы два с лишним гектара занимали.

Вот и стала тогда Тоня осваивать близлежащие леса.

Короче, выделили делянку в лесу. В самой чаще выделили. Деревья там порубили.

Деревья-то порубили, но пни-то остались.

Вот эти самые пни и выкорчёвывал в тот день Садовников. Работал он в одиночку.

Тогда-то с ним инфаркт и приключился.

На следующий день пришёл на делянку Вдовин (о нём я ещё расскажу). Садовникова пришёл сменить.

Ну, пришёл и видит, что Садовников на земле в неестественной позе валяется: сам весь на спине лежит, конечности в стороны раздвинул, в левой руке топор зажат (он этим топором корни рубил). По лицу Андрюшкиному муравьи ещё бегали.

Ну, решил Вдовин, всё, умер.

Попробовал он кореша своего в усадьбу отнести. Навалился всем телом, значит, от земли его оторвал, а Садовников тут и задвигался – живой оказался.

Ну, Вдовин его взвалил как мешок картошки себе на спину – и так отнёс в усадьбу.

Там ему Грач инфаркт и диагностировал.

Кстати, про Грача.

Тоня тогда решила, что инфаркт у Садовникова случился из-за Грачёвых (или, как у нас говорили, грачебных) опытов.

Боже, насколько она была близка к истине!

Короче, проект Грача с разработкой чудо-стимуляторов Тоня свернула. Тем более, что поставленных целей этот авгур за два года так и не добился.

Все его разработки были либо дорогими и малоэффективными, либо высокоэффективными, но дорогими, либо дешёвыми, но малоэффективными.

Впрочем, многие из созданных им средств Тоня запустила в производство.

Производились эти вещества, понятное дело, на продажу.

И, надо сказать, изобретенная Грачом наркота пользовалась большим успехом у покупателей, а её коммерческая реализация принесла Тоне целое состояние.

Однако вернёмся к делу.

Андрюша, понятное дело, после инфаркта выбыл из строя.

Временно.

Тут работало незыблемое тонино правило: кто стал рабом – тот раб навсегда.

Даже если ты стал инвалидом, выгнать тебя не могут.

Будь ты хоть слепой, глухой и безногий – всё равно будешь работать до тех пор, пока не сдохнешь.

Впрочем, удивляться тут стоит не только тому, что Садовников после инфаркта хоть и с горем пополам, но всё же вернулся к работе, но и тому, что он вообще остался в живых.

Когда Садовников от инфаркта малость отошёл, Тоня позволила ему съездить в Москву подлечиться. Врач тогда, говорят, был в шоке и удивлялся, как, во-первых, Садовников умудрился заработать себе инфаркт в таком-то возрасте, а во-вторых, как он после этого инфаркта остался жив.

Потом был ещё общий медосмотр. Потом посещения разных врачей.

В ходе последних ничего особенного не выяснилось.

Ну, только нашли у Андрюхи одиннадцать ранее не диагностированных переломов костей.

Переломы это были в массе своей старые. Десять из них были получены ещё в прошлые годы, и лишь один – ранней весной семнадцатого.

Все эти переломы к тому времени уже срослись.

Правда, шесть из них срослись неправильно, но это уж никого не волновало. В том числе и самого Садовникова.

После такой производственной травмы Андрюша, понятное дело, легионером быть больше не мог. Ударный труд на тониной даче ему теперь вообще был строжайше противопоказан.

Для Тони, однако, никогда не было проблемой придумать кому-нибудь работу. И этот раз не стал исключением.

Боженко почесала себе репу да и определила Садовникова сторожем. Парники охранять.

Находились эти парники на территории завода Хруничева. Раньше они принадлежали заводу, но потом…

Короче, когда завод Хруничева обнищал и большую часть его корпусов забросили, вместе с корпусами бросили и парники.

Ну, а поскольку места, забытые Богом, арендуются Дьяволом, то захват этих парников Антониной был лишь вопросом времени.

К тому времени, когда произошла вся эта история с Садовниковым, в заводских теплицах уже вовсю выращивали марихуану.

Вот эту самую марихуану Садовников и должен был охранять.

Он и охранял.

И охранял, надо сказать, неплохо.

Уж чего-чего, а воровства не было. Вот серьезно не было. В остальном же…

Ну, вы понимаете, наверное. А ежели не понимаете, так я поясню.

Да, было пьянство. И ещё какое!..

Если на даче Садовников ещё хоть немного сдерживался, то в Москве он просто абсолютно слетел с катушек.

Вот теперь-то он воистину бухал по-чёрному!

И это было замечательно!

Обычно Андрюха нализывался ещё до работы. Бар, как вы помните, работал у нас круглосуточно, а потому он каждое утро туда заходил. Заходил он туда примерно в 7:30 утра. Ну, выпивал пару стаканчиков вискаря, и шёл себе на работу.

Работа у него, как вы понимаете, была в высшей степени непыльная.

А что?

Сиди себе весь день напролёт посреди развалин, сторожи коноплю от всяких хулиганов да ни о чём не беспокойся.

Сидел Садовников, кстати, не где-нибудь, а в тесной как гроб деревянной будке.

И сидел он там не один. С ним было старое охотничье ружье, замотанное проволокой. С его помощью он и должен был защищать драгоценные парники (и ещё более драгоценное их содержимое) от наглых расхитителей народной собственности.

И да, иногда Садовникова заменял на боевом посту другой человек. Про этого последнего я ничего не знаю, кроме, пожалуй, того, что был он родом с поймы и тоже пил по-чёрному.

Так вот, Андрюха днями и ночами сидел в своей будке и бухал, бухал, бухал…

Он почти что и не просыхал.

Впрочем, почему не просыхал? Он и сейчас не просыхает. Хоть и сторожем теперь не работает.

Но если бы Садовников только бухал!

Нет, он был не таков!

Он ещё и жрал в три горла.

И ещё: спортом он тогда уже никаким, понятное дело, не занимался, но всякую дрянь для бодибилдеров жрал исправно.

Хотя, нет. Не то слово.

Он эту гадость не просто жрал исправно. Он её хавал как не в себя. И при этом вёл образцово сидячий образ жизни.

От этого Садовников жирел.

Да, буквально за одно-единственное лето этот товарищ омерзительно, просто безобразно разжирел.

Да, он не просто разжирел. Он именно безобразно разжирел.

Когда Садовников разжирел, он превратился отнюдь не в милого поросёнка, а в огромную жирную свинью.

При этом он стал невероятно уродливым.

Отмечу, что особого уродства ему добавляли изувеченные до невозможности уши. Он много раз повреждал их на тониной даче. Большая часть этих повреждений была получена им во время строительства акведука. Он тогда часто падал с недостроенных кирпичных арок на груды кирпича, из которого эти самые арки складывали.

Тогда это вообще была немаленькая проблема.

С этих арок падали все, притом падали постоянно. Садовников тут был не одинок.

Что же говорить до меньшей части полученных Андрюхиными ушами травм, то эти последние были в основном результатом постоянных падений Садовникова с лестниц. Либо с приставной, либо с той, что находилась внутри тониного дома.

И хотя в чём-то эти лестницы и различались, обе они были просто невероятно крутыми и жутко неудобными.

Падал с них Садовников (да и не только Садовников, но и всякий, кто выполнял ту же работу, что и наш гладиатор) в основном тогда, когда поднимал по этим самым лестницам тяжёлые грузы на чердак.

Да, поначалу это делалось либо при помощи той самой приставной лестницы, либо по лестнице внутридомовой.

Но с приставной лестницей там сразу не заладилось. Рабы с неё постоянно падали и, что самое, пожалуй, неприятное, постоянно роняли на землю грузы. Грузы от этого, понятное дело, портились.

Когда Тоне это надоело, она велела соорудить небольшой подъёмный кран для затаскивания наверх тяжёлых грузов.

Кран это был очень примитивный. В действие он приводился за счёт нечеловеческих усилий трёх человек.

Состояла сия машина лишь из деревянной перекладины, куда было забито стальное кольцо, и длинной толстой верёвки. Эту верёвку рабы в магазине для альпинистов купили.

Сначала все думали, что этот самый канат прослужит долго. Потом выяснилось, что ничего подобного. Верёвка уже через месяц истлела под тяжестью поднимаемых грузов.

С тех пор, собственно, рабы каждый месяц покупали для крана новую верёвку за свой счёт. Вот прям скидывались все и покупали.

Впрочем, скидывались, понятное дело, не все. Только те, кому это было реально нужно. То есть те, кто занимался подъёмом грузов наверх.

Впрочем, даже после того, как у Тони появился этот примитивный подъёмник, многие не слишком тяжёлые грузы по-прежнему таскали по внутридомовой лестнице.

А поскольку лестница эта, как я уже говорил, была неимоверно крутая, узкая и шаткая, Садовников с неё постоянно падал и травмировал уши.

В результате всех этих неудачных падений уши Садовникова вообще перестали выглядеть как уши. Как человеческие уж точно.

И стал наш Андрюха похож на жирного и уродливого гоблина.

Не на того, конечно, который Дмитрий Юрьевич. Хотя этого последнего я не слишком жалую, должное ему отдать надо. По сравнению с Садовниковым нынешним, этот Гоблин просто невероятно красив.

Нет, наш Андрюха стал похож именно на оригинальных гоблинов – на омерзительных уродцев из мрачных европейских сказок.

Так он с тех пор и жил. Сидел себе днями и ночами в своей будке, пил, как конь и жрал, как свинья.

Он окончательно и бесповоротно опустился. Скурвился, как говаривала про таких людей Ульяна-Ангелина.

С ним больше никто не дружил.

Да что там!

С ним и разговаривать-то теперь никто не хотел.

И если Садовников встречал на улице кого-то из своих старых товарищей, этот кто-то всегда делал вид, что Садовникова не знает. И, желая избежать неприятного разговора, от греха подальше переходил на другую сторону улицы.

Девушки в открытую насмехались над Андреем.

Если он по пути на работу (или с работы, соответственно) встречал на своём пути стайку девушек, то эти самые девушки тут же начинали злословить и грубо шутить на тему Андреевской внешности.

При этом они говорили громко. Так, чтобы Садовников их обязательно услышал.

И Садовников их слышал.

Слышал и от этого ещё больше расстраивался. Ну, а от расстройства ещё больше пил.

В десятый класс Андрюха не пошёл. В колледж, понятное дело, тоже. Так и остался он со своими девятью классами образования.

Сейчас, когда тонин бизнес накрылся, жизнь Садовникова изменилась не сильно. Разве что теперь он не вынужден сидеть в тесной будке днями и ночами, а потому бухает он теперь дома. Ну, или в баре. Теперь он проводит там гораздо больше времени, чем раньше. Раньше он заходил туда ненадолго перед каждой сменой и чуть на большее время после каждой смены. Теперь же он частенько просиживал там по двое суток безвылазно.

Так и посиживает, говорят.

Такие пироги.

А был ещё помимо Садовникова такой человек.

Вдовиным его звали.

До чего красивой сволочью он был!

Помню, каким он был в шестом классе. Высокий и очень бледный пепельный блондин с почти прозрачными голубыми глазами и абсолютно прямым носом.

Таким он, впрочем, и остался. Похожим на молодого Дэвида Боуи.

Жизнь у Вдовина сложилась почти так же, как и у его другана Садовникова.

На Вдовине разве что наркотики не испытывали.

Отчасти поэтому он и продержался в роли гладиатора дольше, чем Андрюха.

Да что там! Он даже Глеба в этом деле обгонял!

Да, инфаркт настиг Вдовина только в ноябре 2017-го.

Настиг он его в автобусе.

Случилось это так.

Был пасмурный день. Уроки в школе закончились.

Вдовин вышел из школьного здания и пошёл к близлежащей автобусной остановке. Там он дождался 653-го автобуса. Когда автобус пришёл, он сел в него.

Автобус этот шёл к станции метро Фили.

Отмечу, что у Вдовина тогда весь день болело сердце.

Он, понятное дело, значения этому не придавал. Коньячку, дескать, выпью – и пройдёт мигом всё.

На автобусе Вдовин доехал до церкви. Там-то незначительная ноющая боль в сердце и перешла в нестерпимую резь.

Конечно, Вдовин завыл от боли, люди всполошились, автобус остановился…

Да только к тому моменту, когда приехала скорая, Вдовин уже был мёртв.

Так и погиб гладиатор.

А теперь скажем ещё пару слов про Грэхэма – и закроем эту тему.

Грэхэм ведь за свою недолгую жизнь успел-таки выдать пару интересных мемов, прочно в итоге прижившихся в нашей школьной среде.

Первый мем он выдал так. Глеб тогда сидел на своей кухне за столом, опохмелялся и рассказывал Рыжику про то, как он обустроит в будущем свою жизнь. Закончил он эту свою речь такими словами: «А вот выйду на пенсию – буду копить денежки…».

Вот это самое «буду копить денежки» и стало первым Глебовым мемом.

Второй мем появился при аналогичных обстоятельствах.

Тогда Глеб также точно сидел на своей кухне, опохмелялся и рассказывал Рыжику о своих планах на будущее.

И вот, когда Грэхэм уже рассказал о том, как он женится на красивой девушке, заведёт свиней на балконе и будет варить на продажу самогон из огрызков, он вдруг поднял указательный палец к потолку и, потрясая этим самым пальцем, точно булавой, с очень важным видом протянул: «А-а-а е-е-если-и-и е-е-ещё-ё-ё и-и-и по-о-оби-и-ира-а-аться!..».

Вот это самое «а если ещё и побираться» и стало вторым Глебовым мемом.

Вот, собственно, всё, что я могу сказать о Глебе и о гладиаторах.

Так, а теперь вернёмся на чёрт знает какое количество страниц назад и расскажем-таки о тонином рабстве!

Я не буду сейчас во всех подробностях рассказывать о том, как именно тоня выстроила свою корпорацию. Это заслуживает отдельной книги.

Здесь я просто расскажу о том, что это за рабство было у нас в школе, как вся эта система работала и, пожалуй, намечу здесь основные вехи развития этой самобытнейшей хозяйственной практики.

Итак, наше школьное рабство – это была сложная и довольно оригинальная система эксплуатации человека человеком.

Суть её была в следующем. Некоторые люди из нашей школы (а в более позднее время не только из нашей и не только из школы) попадали к Тоне Боженко в кабалу. Происходило это по-разному. Чаще всего случалось так, что некий шкет брал у Тони кредит. Ну, а поскольку проценты у Тони росли не по дням, а по часам (подчас даже в прямом смысле слова), отдать долг этот самый шкет не мог никаким боком.

Ну, а ежели деньгами взять этот самый долг было нельзя, Тоня накладывала на несчастного должника целую кучу повинностей, какие он должен был безвременно нести в её пользу.

Так, должник был обязан все деньги, какие у него только заведутся, отдавать Тоне в погашение долга. Надо ли объяснять, что долг при этом не уменьшался, а прямо наоборот – продолжал расти. И, надо сказать, вырастал подчас до космических сумм. Я знавал людей, которые должны были Тоне десятки миллионов долларов. Да и вообще проценты у Тони накапливались по каким-то жутко хитрым схемам, в которых никто, кроме самой Тони и её рабов первой категории, разумеется, ничегошеньки не шарил.

Короче, за все те годы, которые Тоня занималась ростовщичеством, отдать долг ей сумел лишь один человек. Его судьба вам известна.

Впрочем, если вы угодили в тонины сети, отдавать этой украинской девочке все деньги будет ещё не единственной вашей обязанностью.

Тот, кто не смог отдать Тоне долг, оказывался вынужден также оказывать своему кредитору всяческие услуги. Притом безвозмездно и ровно в таком количестве, в котором пожелает сам кредитор.

Фактически это означало, что тот, кто брал у Тони в долг, оказывался вынужден работать на эту девчонку до седьмого пота, не получая ничего взамен. Все заработанные таким образом средства, естественно, шли на уплату всё возрастающего долга.

Вот так-то человек и становился рабом.

Впрочем, были, конечно, и другие дороги к рабству.

Так, некоторых загоняли в рабство при помощи шантажа и угроз.

Для этих целей Тоня активно собирала на всех компромат. У неё дома стояли целые стеллажи, заполненные бумажными папками. С этим самым компроматом. Одна папка – один человек.

Компромат Тоня собирала не только на учеников школы, понятное дело. Её интересовали также учителя, чиновники из московского Минобра и полицейские.

Их в рабство, понятное дело, никто загонять и не думал. Здесь Тоня просто хотела обезопасить свой бизнес от возможных посягательство со стороны этих учителей, чинарей и полицаев.

Весь этот сбор компромата в конце концов привёл к тому, что в составе тониной корпорации появились свои собственные разведка и контрразведка. Но о них я ещё расскажу дальше. Сейчас же скажем о третьем пути попадания в рабство.

Это, как ни странно, было добровольное вступление в тонину корпорацию (на правах невольника, разумеется).

Да, представьте себе: некоторые люди у нас по доброй воле становились тониными рабами.

Более того, становились они ими по большей части из карьерных побуждений.

Тут дело было в том, что рабская масса отнюдь не была монолитной.

Напротив, рабы у Тони строго делились на категории.

Сначала этих категорий было три.

Первая категория – это «рабы высшего повиновения», как их называла Тоня и как они сами любили себя называть. Это были тонины приближённые, при бесстыдном ограблении других взятые в долю. То есть, иными словами говоря, рабы первой категории – это практически и не рабы.

То есть, конечно, рабы высшего повиновения должны были оправдывать своё название и демонстрировать по отношению к Тоне поистине самурайскую преданность.

И да, преданность эта выражалась в первую очередь в самоотверженном и неустанном служении.

Ну, или как выразилась однажды Юля Авакумова, «первейшая обязанность раба высшего повиновения – что есть мочи рвать жопу во имя нашей госпожи, а госпожа чтоб этого раба при этом всём в эту самую жопу, которую он за неё, родимую, рвёт, что есть мочи ебала».

И знаете, все рабы первой категории со своей главнейшей обязанностью справлялись прекрасно. Тоня им в этом помогала.

Надо ли говорить, что такого рода преданность более чем щедро оплачивалась?

Впрочем, если принимать во внимание воистину маниакальную страсть Антонины к кидалову, – упомянуть об этом всё же следует.

Да, рабы первой категории могли преспокойно помыкать другими рабами, упиваясь собственными властью и безнаказанностью, и наслаждаться всяческими материальными благами, которыми Тоня щедро делилась со своими присными.

Подробнее об этом я ещё расскажу дальше.

За рабами первой категории следовали рабы категории второй. Это, если по факту говорить, были не столько рабы, сколько погонщики рабов. Они в основном занимались тем, что орали на рабов третьей категории, что есть мочи, заставляя тех работать. Ещё их изредка загружали какой-нибудь не слишком трудной, но довольно важной работой, вроде ведения простейшей бухгалтерии, составления строительных смет и прочих дел того же рода.

Это, впрочем, случалось нечасто.

Обычно с такими делами маялись рабы первой категории.

Ну, а поскольку такие работы открывают широкое пространство для коррупции, – результаты их Тоня всегда проверяла лично. Оно и понятно. Деньги-то – вещь далеко не шуточная!

Впрочем, иногда случалось, что такие работы давали и рабам второй категории. Но это случалось только при том условии, если в конторе бывал полный аврал, и рабы высшего повиновения со своей работой не справлялись. А это случалось нечасто.

И, наконец, были рабы третьей категории. Это были ломовые лошади. Притом почти в прямом смысле. К этим людям Тоня относилась как к скоту. Она ни во что их не ставила.

Рабы третьей категории днями и ночами батрачили на Тоню, брались за самую трудную, грязную и опасную работу, выполняли любой каприз своей госпожи и, разумеется, ничего с этого не получали взамен.

Ну так вот.

Среди нашей школоты находилось немало таких товарищей, которые только и мечтали о том, чтобы влезть ближнему своему на спину и погонять этого ближнего тяжёлой палкой.

Вот такие-то и вступали в рабство добровольно.

При вступлении они все автоматически записывались в третью категорию, но многие из них со временем добивались повышения и попадали в категорию вторую. Да, кто-то из них добивался столь желанного карьерного роста.

Вообще, без дураков, добиться этого самого роста в тониной корпорации было пусть и не так легко, но всё же вполне возможно.

Честные люди, правда, никогда не поднимались у Тони высоко.

Если ты хотел карьерного роста, – ты должен был идти по головам, передавать товарищей и всячески демонстрировать свою преданность Тоне.

Ну, и работать как вол, понятное дело.

Хотя…

Это последнее было не так уж обязательно.

Да, сделать у Тони карьеру, и даже блистательную карьеру, – было вполне возможно. Но вакантных мест наверху было не так уж и много, а вот желающих их получить, напротив, – всегда было пруд пруди.

Многие не выдерживали конкуренции.

Значительная часть тех добровольцев-карьеристов наверх так и не забиралась. Эти люди так и остались у подножия иерархической пирамиды. Над такими у нас все насмехались, и никто их не уважал.

Впрочем, были у нас перед глазами и примеры удачных карьер.

Взять хотя бы того же Дениса!

Был никто и звать никак, – а стал рабом первой категории, третьим по факту человеком в корпорации и без пяти минут тониным мужем. Правда, он потом и удар основной принял на себя.

Но об этом я ещё расскажу дальше.

Так вот, сначала категорий было только три. Потом, когда корпорация изрядно так разрослась, – Тоня увеличила их количество до семи.

Задумана вся эта реформа была ещё осенью 2015-го.

Тогда же по всем окрестным школам стали расползаться всякие дикие слухи на этот счёт.

Так, поговаривали, помню, что Тоня вовсе собирается закрывать свой бизнес ввиду скорого наступления Апокалипсиса.

Да, реформу завершили только к марту 2016-го. После этого рабы стали ранжироваться несколько иначе, нежели прежде.

И если первая категория так и осталась категорией ближайших тониных сподвижников, то все прочие изменились весьма существенно.

Так, вторая категория превратилась в, как выражалась Тоня, «категорию подготовительную».

Связано это было с тем, что к тому времени рабы высшего повиновения, долгое время варившиеся в собственном соку, выработали свою совершенно особую этику и вообще сформировали весьма оригинальную культуру поведения в своей среде.

Не желая всё это разрушать, Тоня тогда сделала всё возможное для того, чтобы оградить тесный круг своих приближённых от посягательств всяких варваров со стороны.

Поэтому всех тех, кого из практических или же политических соображений следовало зачислить в первую категорию, – сначала на полгода-год направляли в категорию вторую. Там эти люди постепенно приобщались к культуре категории первой.

Рабы высшего повиновения учили их управлять, делились опытом, привлекали к практической деятельности и, разумеется, постоянно вместе с ними тусовались.

Когда же эти стажёры с ног до головы покрывались бронзой и делались людьми культурными, – их переводили в первую категорию.

Надо ли говорить, что во второй категории с тех пор больше двух человек никогда одновременно не торчало. Помню, долгое время вся эта вторая категория только и состояла, что из одного Лягушкина (об этом страдальце я ещё расскажу вам далее).

Третью категорию теперь напрочь заполнили боевики-ударовцы.

Думаю, уже пришло наконец время рассказать вам о том, что это были за диковинные звери.

Хотя…

Не такие уж они были и диковинные, но уж что-что, а зверями были точно. Животными, я бы сказал.

Ну так слушайте.

Началось всё с того, что где-то году в 2011-м в нашей школе образовалась политическая организация. У нас, в принципе, было много таких организаций, но эта воистину была особенной.

Называлась она «Удар русских богов во имя мира и справедливости».

Во как!

Тут тебе и известная книжка вспоминается, и восстание ихэтуаней.

У нас, разумеется, никто (ну, на самом деле почти никто) полным именем эту организацию не называл.

Все говорили просто «Удар».

Членов организации называли, соответственно, ударовцами.

Идеология «Удара» была весьма интересной.

Знаете, я бы очень хотел сказать, что она представляла собой жуткую смесь родноверия, неолуддизма и ксенофобии, – но сказать так – означало бы сделать совершенно непростительное упрощение.

Естественно, ведь помимо трёх вышеназванных компонентов – идеология «Удара» включала в себя почти все известные миру конспирологические теории, полное отрицание государства и политики вообще и, как ни странно, самое неумеренное восхваление Демократической Кампучии и её порядков.

И да, к этому последнему прилагается ещё царивший в организации культ личности Пол Пота.

Кто-то, возможно, подумает, что это всё было такое особое постмодернисткое безумие, что сами члены организации ни во что такое не верили, а общество своё создали для высмеивания ультраправой идеологии.

Ага, конечно!

Самое страшное-то как раз было в том, что состоявшие в «Ударе» мальчишки и девчонки верили во всё это. И даже не просто верили (это-то ещё полбеды), но ещё и строили всю свою жизнь в соответствии с этими идеологемами.

Вот взять хотя бы того же Гришу. То, что он от карточки электронной отказался, так это, дескать, печать антихриста – это ещё ладно. От карточек этих нам всё равно никакой пользы нет, только вред один в виде лишнего контроля.

Но как вам то, что он долгое время не пользовался ни телефоном, ни компьютером ни, разумеется, Интернетом?!

Он и от электричества тогда хотел отказаться. Даже уроки он, помню, при свечах делал.

Правда, до конца он это дело так и не довёл. Как ни старался тогда Гриша, но заставить своих родителей навеки вырубить электричество в квартире так и не смог.

А ещё гомофобия…

В «Ударе» она культивировалась как часть официальный идеологии.

Правда, в отличии от вполне реальной и весьма ощутимой там технофобии, – существовала она почти исключительно на словах.

Тот же Гриша любил крыть пидорасов последними словами, но при этом никогда не отказывал себе в радости однополого секса.

Ксенофобия среди ударовцев процветала, хотя и носила совершенно особенный характер. Для нашей страны во всяком случае.

Так, ударовцы не обращали ни малейшего внимания на всех этих таджиков, узбеков, киргизов и прочих гостей из Средней Азии. На этих всем нашим было вовсе плевать.

Что говорить до представителей семитской расы и особенно о многострадальных евреях, – то ими наши родноверы-полпотисты, конечно, интересовались, но интерес этот был вялым и в определённой степени даже вымученным.

Гораздо больше ударовцев интересовали, как они сами выражались, «гнилые представители продажной англо-саксонской расы».

Да, англосаксов ударовцы ненавидели. Ненавидели люто, ненавидели страшно, ненавидели до скрипа в зубах.

Что интересно, ударовцы при этом отрицали национализм. Равно как и вообще любую политическую идеологию. Равно как и политику вообще.

Да что уж там!

Они вообще считали, что люди должны всегда объединяться только на религиозной основе, а на этнической – ни-ни!

Поэтому они питали ненависть ко всем неродноверам.

Но англичан они всё же ненавидели особенно.

Помимо этого они ненавидели современное буржуазное государство (да и, если подумать, всякое государство вообще) и политику тоже.

Эти люди призывали упразднить государство и все политические партии, запретить все идеологии, – а взамен этого ввести Иерархию (да, именно так, с большой буквы).

Россию ударовцы хотели переустроить на манер своей любимой Кампучии. С поправкой на своё родноверие и неолуддизм, разумеется. Города они сплошь хотели распустить, всех людей переселить в деревню, иностранцев перебить поголовно, всю технику, которая сложнее прялки, – тоже извести, церкви и мечети все порушить, кругом насадить своё родноверие.

Да, хороша программа.

И они ведь реально в это верили.

Возглавлял «Удар» Виталий Артамонов. Он был на год старше меня и учился в одном классе с Грачом.

Именно он создал организацию. Именно он разработал для неё ту мракобесную и человеконенавистническую идеологию, которую я только что вам описал.

Впрочем, в отличие от большинства ударовцев он вовсе не страдал особой ненавистью к чужеземцам (а иностранцев эти люди называли только этим последним словом) и острым желанием их всех перебить.

Скорее уж напротив.

Артамонов превосходно знал многие иностранные языки, не только западные, притом, но и восточные. Он отлично разбирался в немецкой и японской поэзии, читал соответствующих авторов в подлинниках. Этот человек всерьёз интересовался даосизмом и заигрывал с дзен-буддизмом.

Он был большим любителем и знатоком чая, прекрасно разбирался в его сортах. Ещё он был большим гурманом и очень любил японскую кухню. В ней он тоже отлично разбирался. Он вообще был ярым японофилом.

А ещё он был моим другом…

Это был довольно высокий и относительно стройный юноша с непропорционально большой головой, нелепо раскачивавшейся на тонюсенькой шее в те минуты, когда он ходил.

Ноги его были достаточно худы, хотя ляхи и покрывал густой слой нежного как провансальское масло подкожного жира. Задница его была велика, хотя до размеров пятой точки Дениса Кутузова явно не дотягивала.

Живот его на вид был подобен баскетбольному мячу: такой же круглый и выпирает что есть мочи. И хотя на первый взгляд живот его мог показаться упругим, как всё тот же баскетбольный мяч, – в действительности он был мягче перины. Живот этот не был особо большим, но на фоне общей худобы его хозяина выделялся довольно заметно.

Руки его были дряблыми, ладони пухлыми. Как и у многих в нашей школе.

Лицо его смотрелось довольно нелепо: очень пухлые щёки, заметные со спины, узкие и вечно масляные, будто бы всегда смеющиеся зелёные, мелкий нос картофелиной, невыраженный подбородок.

Волосы его были жидкие, цветом напоминавшие начищенную бронзу. Стрижка вечно короткая, возле самого лба хохолок, как у Нильса из советского мультика.

Ида, забыл сказать: у него была чуть смуглая кожа, даже более тёмная, чем у Дениса.

Манеры и речь у него были те же, что у Дениса Кутузова или у Саши Румянцева, но только с поправкой на гораздо большую образованность.

В остальном всё то же самое: та же аристократическая лень в движениях, тот же томный до известной степени голос…

Одевался Артамонов исключительно в стиле кэжуал. По школе он вечно расхаживал в кедах и брюках чинос. А ещё он носил строгих цветов свитера из тонкой и очень приятной на ощупь материи. Такие-то свитера и служили униформой французских интеллигентов в семидесятых.

А ещё Артамонов любил выпить.

Да, это он любил даже больше, чем тот же Денис, хотя Денис был тот ещё пьяница.

Много времени Артамонов проводил в хуёвом баре.

Обычно он приходил туда после школы (впрочем, он нередко прогуливал и тогда сидел там с самого утра), садился за дальний столик, что стоял в самом углу, доставал планшетник, ставил его перед собой и читал с экрана, медленно потягивая абсент.

Так он мог просиживать часами.

Впрочем, абсентизм не помешал ему поступить на политфак ВШЭ.

Сейчас он учится там на втором курсе.

Вы, наверное, спросите: верил ли Артамонов в то, что преподносил своим юнитам?

Да, верил.

При всех своих эстетских закидонах он был убеждённым язычником-родновером, по всем социальным и политическим вопросам занимал жёсткие ультраправые позиции и был непримиримым антикоммунистом. И хотя одно время он в политике тяготел к анархизму, – это был именно правый анархизм совсем в духе Штирнера и Прудона.

Увлечение это, конечно, не было долгим. Очень скоро он от анархизма отошёл, превратившись в верного последователя Эволы, коим он и остаётся поныне.

Да и возникло-то это увлечение анархизмом у него только потому, что либертарианство тогда ещё не распространилось ни в нашей школьной среде, ни вообще в России, а потому роль последнего выполнял тогда правый анархизм, вся идеология которого состояла из просто пещерного антикоммунизма и культа личности Махно.

Да, забыл сказать: сейчас Артамонов тусуется с Дугиным.

Ну так вот.

Как того и следовало ожидать, «Удар» со временем стал испытывать всё более заметное влияние со стороны Антонины Боженко. А затем и полностью ей подчинился, превратившись из политической организации в личную тонину гвардию.

Сама Тоня по этому поводу говорила так: «Мне были нужны свои собственные парамилитарес, как у колумбийских наркобаронов. До парамилитарес эти заморыши не дотягивают, но всё же что-то теперь у нас есть.».

Да, когда я только пришёл в 737-ю школу, – «Удар» был ещё относительно независимой организацией. Окончательно в тонину лавочку он превратился только к апрелю четырнадцатого.

При этом, надо сказать, организацию никто не упразднял. Формально она так и продолжала существовать в неизменном виде. Артамонов так и числился её лидером.

Просто теперь по факту всё решала Тоня.

К контролю со стороны Антонины, что интересно, в организации относились вполне нормально.

Естественно, ведь Тоня была рабовладелица, – а «Удар» как раз выступал за восстановление рабства! Тоня занималась наркоторговлей, – а «Удар» как раз выступал за легалайз! Тоня была крутой, аки Чак Норрис (или даже ещё круче), – а ударовцы очень уважали крутых!

Впрочем, не все ударовцы были рабами.

Тоне же хотелось, чтобы рабами стали все.

При этом большинство ударовцев было отнюдь не против собственного закабаления, но хотело лишь, чтоб это закабаление происходило на особых условиях.

Вот Тоня и решила освободить для своих цепных псов третью категорию.

Когда это произошло, – туда скопом приняли сто двадцать ударовцев. Собственно, это и были все члены «Удара». Собственно, численность этой организации всегда колебалась от 90 до 120 человек.

Да, после той реформы «Удар» окончательно скурвился, сделавшись карманной тониной организацией, существующей только потому, что так угодно боссу.

Артамонов после этого был окончательно отстранён от всякого, пускай даже формального руководства, а командовать «Ударом» поставили Юльку Аввакумову.

Сначала, впрочем, Антонина хотела доверить эту работу Соне Барнаш, так как эта последняя имела уже некоторый опыт в этом деле.

Но не сложилось.

Соня к тому времени от Антонины как раз стала отдаляться. Ей хотелось основать свой собственный бизнес, а потому перспектива руководства марионеточной организацией ультраправых школьников-боевиков её не прельстила.

Поэтому «Ударом» стала командовать Юлька.

Эта девка отличилась просто удивительным талантом к управлению другими людьми, а потому под её началом «Удар» хоть и лишился последних крупиц своей независимости, но зато стал процветать в материальном отношении.

Так, благодаря Юльке «Удар» наконец обзавёлся своими собственными тренировочной базой и довольно внушительным арсеналом.

А произошло это так.

Как только Юленька приняла командование организацией на себя, – она первым делом отправилась в заброшенные корпуса завода Хруничева.

Те сатанисты, о которых я писал в начале книги, к тому времени все уже давно от пьянства повымерли (зато народились новые, о которых я вам ещё расскажу дальше), и чёрных месс в корпусах завода никто тогда уже не совершал.

Теперь зато в этих же самых корпусах укрывались от полицейских преследований недобитки из разгромленного к тому времени «Арийского террора».

К тому времени они уже давно обитали в руинах завода.

Там они жили на постоянной основе.

Занимались они там в основном тем, что сходили с ума от скуки.

Ну, а чтоб эту самую скуку развеять, – они много бухали, немного тренировались и постоянно корчили из себя приморских партизан и «героев Русского сопротивления», как сами они любили себя называть.

И да, при этом они ещё постоянно были обдолбаны всякой разной наркотой.

Ну так вот.

Пришла, короче, Юлька к этим нарконаци и сказала им, мол, вы теперь тут не одни.

Нарконаци спорить не стали.

Так и стали ударовцы тренироваться в столь удобных для этого заброшенных корпусах, постепенно ассимилируя или же вытесняя прочь ещё оставшихся там нацистских недобитков.

Параллельно с тем Юлька снабдила своих боевиков оружием. Происхождение последнего было весьма интересно.

Начнём с того, что в нашем районе имеется энное количество школ. Школы эти, кстати, к тому времени уже почти все были объединены в тот самый знаменитый теперь в определённых кругах Образовательный центр «Протон».

Ну так вот.

В каждой из этих школ в своё время имелся тир. В каждом таком тире, разумеется, имелось оружие. Притом не какое-нибудь там пневматическое, как в современных школьных тирах бывает, а самое что ни на есть настоящее: автоматы Калашникова там, пистолеты Макарова, винтовки всякие, ружья и невесть что ещё.

Помимо этого, под каждой из наших районных школ располагалось весьма неплохое бомбоубежище, до отказа набитое противогазами, военными аптечками со столь любимым нашей школотой тареном и, разумеется, всякого рода огнестрельным (и не только!) оружием.

Судьбы всегоэтого богатства, однако, была весьма незавидна. Школьные тиры в начале девяностых все позакрывали (о том, как и почему это происходило, я вам ещё расскажу дальше, если успею). Оружие из них было упаковано в деревянные ящики, а после запрятано в самые дальние углы школьных подвалов и благополучно там позабыто на неопределённый срок.

Что же касается аптечек и других средств гражданской обороны, – то их даже складывать никуда не надо было.

Их просто забыли.

Да, просто завхозы и учителя ОБЖ, и до того отнюдь не часто навещавшие бомбоубежища, – теперь и вовсе перестали туда спускаться, предоставив судьбу того оружия богам.

Итак, в подвалах и бункерах наших школ имелись весьма солидные арсеналы.

Конечно, за прошедшие десятилетия полной бесхозяйственности в этом вопросе добрую часть этих арсеналов растащили наши школьные анархисты, нацики и лица с криминальными наклонностями. Кое-что досталось учителям.

Впрочем, так ли уж кое-что?..

Та же 737-я школа, к примеру, полностью лишилась своего арсенала в результате деятельности уже упомянутого здесь ранее Сергея Александровича.

Кончено, когда он только пришёл туда работать, – арсенал там уже был немало истощён активными здесь все девяностые годы школьниками-анархистами, но и ему ведь досталось немало.

Уж что-что, но три огромных ящика оружия на дачу свою оттуда вывез.

Да и вообще, скажу я вам, подвал 737-й был напрочь обчищен Сергеем Александровичем в том числе и моими руками. Помню, осенью тринадцатого мы как-то вместо уроков труда пошли таскать из подвала всякое добро и складывать его в кузова тех двух «Газелей», что нанял наш историк и трудовик для отвоза этого самого добра себе на дачу.

Эх, описал бы я сейчас это во всех красках, да времени теперь почти нет!

Так, ладно. Продолжим.

Так вот, хотя наши школьные арсеналы за много лет и оскудели до определённой степени, – оставалось там ещё довольно много.

Вот этими-то остатками Юлька ударовцев и вооружила.

Собственно, после того, как эта девка поскребла по нашим оружейным сусекам, – там не осталось вообще ничего.

Вообще.

Ну, плюс кое-что ударовцы ещё нарыли на руинах завода Хруничева и в его многочисленных бункерах, таким же образом набитых всяческими средствами гражданской обороны. Кое-что ещё докупили на чёрном рынке.

Вот так-то и вооружились ударовцы.

Что касается деятельности «Удара» в этот последний (последний ли?) период его истории, то здесь я выскажусь так. Тоня к тому времени уже давно использовала «Удар» в своих целях, но превратить его в свою преторианскую гвардию смогла лишь тогда.

И тут нужно сделать небольшое отступление.

С того самого времени, как Тоня учредила свой рабовладельческий бизнес в 2012-м, – она постоянно применяла к своим врагам силовые методы воздействия.

Поначалу эти самые методы были до невозможности грубы и топорны.

Так, Тоня в те времена не стеснялась нанимать всяких гопников для того, чтобы эти последние сначала подкарауливали, а затем избивали до полусмерти тех, кто не желал вступать в рабство.

Вскоре, однако, насилие это стало принимать более изощрённый характер.

Теперь неугодных уже не просто колотили возле подъезда.

Нет, теперь за каждым из них стали устанавливать слежку, на людей стали собирать компромат, составлять пока ещё не очень обширные досье.

Избиения на улице уходили в прошлое. Их место теперь занимали всё более изощрённые пытки в специально организованных для того застенках. Застенки эти располагались во всё тех же покинутых корпусах огромного и мрачного завода Хруничева.

Всё это в конечном итоге привело к тому, что уже в тринадцатом году внутри тониной организации выделился особый «Убойный отдел».

Возглавила его тогда Соня Барнаш.

И хотя сама она делала всё возможное для того, чтобы её деятельность напоминала работу ЦРУ или Ми-6, – на самом деле это всё в лучшем случае напоминало деятельность Лёвки Задова на посту главы махновской контрразведки.

Вот сами представьте.

Над Москвой висит непроглядная темень холодной и влажной осенней ночи. Ледяной ветер гонит по пустынным улицам высохшие листья, с треском разбивающиеся в труху при первом же соприкосновении с изъеденным трещинами мокрым асфальтом.

В тусклом свете фонарей, изредка желтеющих в глубине неаккуратных лесных наслаждений, – на фоне фиолетового ночного неба восходит могучая громада мрачного, совершенно безжизненного, погружённого в непроглядную, будто полностью его заволакивающую темноту скелета покинутого теперь промышленного гиганта. Из его разбитых теперь панорамных окон, зияющих в ночи жуткой, воистину пугающей чернотой, – изредка разносятся сквозь уже морозный, но всё ещё пахнущих прелыми листьями ночной воздух по окрестностям тихие всхлипы. В темноте кто-то плачет.

В это время на самом заводе в тусклом, чуть дрожащем от резких порывов холодного ветра свете факелов и керосиновых ламп дрожит и всхлипывает от холода, жуткой обиды и страха связанная по рукам и ногам жертва. Возле лежащего теперь на холодном и грязном полу человека, уже давно потерявшего всякую надежду на спасение, – стоит хлипкий небольшой стол, за которым, откинувшись на спинку складного рыбацкого кресла, восседает насупленная и явно крайне недовольная девочка с ангельским личиком. По обе стороны от неё стоят выпрямившиеся во весь рост молодые люди с армейской выправкой. В руках у них зажаты металлические пруты.

– А теперь прикончите его! – голосом, пытающимся звучать раскатисто произносит девочка и указывает на несчастного толстым пальцем.

Молодые люди без лишних разговоров исполняют её приказ.

И ещё.

Последний важный штрих к картине.

Всем участникам этой сцены не более четырнадцати лет.

Вот так-то примерно и выглядела деятельность Сони Барнаш в те времена, когда я только осваивался в 737-й школе.

Со временем, конечно, палитра методов у Сони значительно расширилась.

Особо этому способствовало то, что гречанка наша была талантлива, энергична и, что особенно важно, – весьма неравнодушна к компьютерам и технике вообще.

Соня, и сама прекрасно разбиравшаяся в таких вещах, – укомплектовала «Убойный отдел» целым штатом хакеров.

Благодаря последним у Боженко появилась возможность шпионить за всеми подряд на невиданном ранее уровне, составляя на каждого подробнейшее досье.

Да, теперь досье составлялись уже на всех: на врагов, на друзей, на каждого раба, а также на целую кучу учителей, чиновников, полицейских, родителей и прочих тому подобных людей, многие из которых о тонином бизнесе даже не подозревали, да и о самом тонином существовании – тоже.

Соня и компания спокойно теперь прочитывали десятки чужих электронных писем и сообщений, скопом ставили на прослушку сотни чужих телефонов, подключались к чудим веб-камерам и вообще всячески глумились над самим понятием приватности.

Потом они ещё стали применять скрытые камеры, подслушивающие устройства и тому подобные бондовские штучки.

И вот тогда-то, пожалуй, «Убойный Отдел» и превратился из сборища корчащих из себя невесть что школьников-бандитов – в самую настоящую спецслужбу. Пусть пока и относительно маленькую.

Потом уже Соня стала подделывать документы, обзаводиться информаторами в Минобре и силовых структурах (из них в итоге сложилась целая сеть) и устранять неугодных при помощи аконита и бледной поганки, предпочитая их теперь более грубым средствам, вроде стального прута и монтировки.

И вот тогда-то «Убойный Отдел» стал организацией воистину профессиональной и, – не побоюсь этого слова, – солидной.

Да, теперь с этими людьми взапрямь было не стыдно иметь дело.

А не иметь его – подчас и вовсе опасно для жизни.

Осенью 2015-го руководство «Убойным Отделом» перешло в руки к Аввакумовой.

Произошло это в связи с тем, что Соня тогда как раз отошла от организации, отправившись в свободное от Тони плавание.

При Юльке, вопреки опасениям всяческих паникёров, – «Убойный Отдел» совсем не зачах.

Да, Юлька «Убойный отдел» не ухудшила ни на толику. Напротив, он стал при ней только лучше во всех отношениях. Да, лучше. Если в отношении этой организации вообще можно применить данную категорию.

Впрочем, довольно уже про «Удар». Говорить об этих боевиках можно долго. Когда-нибудь потом ещё вернёмся к этой теме. Сейчас же оставим этих гадов в покое.

Вернемся лучше к категориям!

Итак, четвёртая категория – это категория погонщиков рабов, надсмотрщиков и тому подобной нечисти. Занимались её представители в основном тем, что всячески (но в основном, конечно, силовыми методами) заставляли рабов нижних категорий работать.

Жили входящие в эту категорию, надо сказать, весьма неплохо. Уж намного лучше, во всяком случае, чем некоторые. От Тони им полагались разные плюшки, вроде довольно-таки приличного ежедневного рациона, предоставляемого по доброте душевной, и возможности иногда поспать подольше, а не подниматься как некоторые с первыми петухами.

Членов этой категории, кстати говоря, у нас частенько называли младшими офицерами. Офицерами старшими, как вы понимаете, у нас именовали обладателей третьей, второй и первой категорий. Ну, а что касается унтеров, – то унтерами принято было величать входящих в далеко не самую почетную пятую категорию.

О том, что собой представляла жизнь пусть и не совсем типичного обладателя пятой категории, – вы уже знаете из моего рассказа о Глебе Грэхэме. Ему после инфаркта как раз пятую категорию дали. Псарём сделали.

Если говорить кратко и по делу, – то пятая категория представляла собой в общих чертах то же самое, что и четвёртая. Только плюшек там было поменьше. Рацион поскуднее, времени на отдых меньше и так далее. Ну, короче, вы поняли, наверное.

Шестая категория была самой теперь многочисленной. Это были просто рабы. Просто рабы, которых Тоня нещадно эксплуатировала. И жили они, разумеется, ну просто очень плохо. Это были рядовые тониноговойска.

Впрочем, ещё хуже жилось представителям седьмой категории. Её у нас ещё называли «категорией опущенных».

Тут надо пояснить: когда человека только принимали в рабство, – его сперва автоматически записывали в шестую категорию. Дальше уже если он работал хорошо, – его переводили на повышение сначала в пятую, затем в четвертую и так далее. Если же он вел себя неподобающе, – его рано или поздно ссылали в седьмую категорию.

В седьмой категории было очень плохо. Работали её представители очень много, отдыхали очень мало, питались крайне скудно, в условиях жили чудовищных.

Надолго, однако, туда обычно не отправляли. Обычно человек зависал в семерке на полгода, а иногда и на папу месяцев, после чего отправлялся в шестую категорию.

Впрочем, некоторые наши чеченцы сидели в седьмой категории годами. Вызвано это было, кстати, не столько тонным расизмом (хотя и последним тоже), но в первую очередь их запредельными тупостью и ленью.

Кстати, по причине засилия там людей кавказской расы седьмую категорию называли ещё «бригадой черножопых».

Впрочем, бригады – это уже совсем другой разговор. О них следует рассказать отдельно.

Поскольку Тоне Боженко было необходимо, чтобы на её даче постоянно присутствовало энное число рабов. Рабы, однако, были простыми школьниками, а потому их отсутствие в школе не очень-то радовало школьную администрацию.

В связи с этим Тоня всех своих разделила на бригады. Так, чтобы на даче по очереди дежурила сначала одна бригада, потом вторая, потом третья... Ну, и так далее. Когда же кончится дежурство последней бригады, – всё повторится, и на дежурство снова отправятся рабы из бригады первой.

Во главе каждой бригады ставился начальник. До реформы шестнадцатого года бригады обычно возглавляли рабы первой или второй категорий. После реформы эту работу возложили на рабов категории четвёртой.

Поначалу вся эта система работала нормально. Потом стала сбоить.

Это, впрочем, был кризис роста. Со временем корпорация так разрослась, а деятельность её стала настолько разнохарактерной, что система бригад и дежурств по даче уже не могла работать нормально.

Одна бригада – это ведь тридцать человек всего. И если в четырнадцатом году этих тридцати рабов с лихвой хватало для того, чтобы выполнять все дачные работы, то в году восемнадцатом – с ними едва могли управиться три сотни человек.

Так же было и в других отраслях. С этим, конечно, пытались бороться по-всякому: делали большие бригады численностью в сто и более человек, отправляли на дачу дежурить сразу несколько бригад... Всё равно получалось не очень.

Изначально ведь бригада – это был твёрдо устоявшийся коллектив. Коллектив сплоченный, а потому работающий эффективно. Члены одной бригады вместе работали, вместе ели, вместе спали, вместе проводили свободное время. Если бригада становилась слишком большой, – эта сплоченность нарушалась. Вместе с ней нарушалась и дисциплина.

Со временем бригады стали размываться. Если в четырнадцатом году человек был намертво спаян со своей бригадой, то к семнадцатому году бригадная принадлежность стала простой формальностью.

Потом ещё рост численности рабов. С годами их становилось всё больше и больше. Бригад тоже.

Ну, ещё следует отметить то, что со временем внутри корпорации стало появляться всё больше рабов, не приписанных ни к одной из бригад. В первую очередь это, конечно, были ударовцы, но не только.

Закончилось это все тем, что к восемнадцатому году бригады фактически перестали существовать. В реальном мире, разумеется. В документах они ещё сохранялись.

В девятнадцатом году бригады были упразднены окончательно. Их заменил индивидуальный график дежурств.

К этому времени Тоня Боженко находилась уже в эмиграции. Равно как и большая часть рабов первой категории.

Теперь надо бы сказать пару слов про тонину дачу.

Вообще если по-хорошему, то рассказывать тут нужно долго и подробно. Впрочем, на долго и подробно у меня, к сожалению, нет времени. Надо будет поэтому сказать хотя бы кратко. Очень-очень кратко.

Началось это всё с того момента, как Тоня учредила свою корпорацию. Дача у неё, кстати, располагалась в Брянской области.

Долгое время этот факт Тоня держала в строжайшем секрете.

В секрете он держался даже от тех самых рабов, которые на эту дачу ездили.

А то мало ли ещё, – вдруг полициям доложат.

Поэтому, собственно, несчастные рабби годами ездили батрачить на тонину дачу, но даже при этом не подозревали, где именно эта дача находится.

Хотя нет. Подозревали. Высказывали разные точки зрения.

Кто-то говорил, что дача находится во Владимирской области. Кто-то помещал её в область Тверскую. Некоторые возражали и говорили, что дача находится где-то на Ярославщине. Иные утверждали, что ездят они в область Рязанскую. Отдельные личности даже говорили, что они будто бы не выезжают за пределы Московской области. Другие с ними не соглашались и настаивали на том, что поместье у Тони размещается либо в Калужской области, либо и вовсе на Брянщине.

Эти последние в конце концов и оказались правы. Сам я, честно говоря, тоже до самого последнего времени не знал, где именно размещается тонина дача. Теперь вот узнал.

Впрочем, информацию о местоположении дачи обнародовали только после того, как эта самая дача сгорела дотла. И сгорела, отмечу, совсем не случайно.

Так вот. Началось всё ещё в двенадцатом году, когда Боженко только-только завела свою корпорацию. Именно тогда она стала вывозить принадлежащих ей рабов на собственную дачу.

Дача эта находилась в одном из местных посёлков. Обычная была дача. Ничего выдающегося. Шесть соток земли и хлипкий домишко.

Хозяйство там у Тони наладить не получилось. И места слишком мало, и посторонних глаз больно много.

Поэтому решила Тоня, что надо бы ей куда-нибудь подальше от людей перебраться – и там уже хозяйство налаживать. К тониному же счастью неподалёку оттуда находились сразу две заброшенные деревни. Вот одну из них, – ту, что подальше, разумеется, – рабы и начали постепенно заселять.

Заселять они её стали где-то в мае тринадцатого года. Что можно было отремонтировать, – то отремонтировали. Что надо было построить, – построили. Не сразу, конечно, построили. Москва ведь тоже не сразу строилась. Но за пару лет всё что надо там возвели.

Происходило заселение примерно так. Каждый божий день рабы в Москве поднимались ни свет ни заря. Затем они все разбредались по рынкам и магазинам, на собственные деньги закупались там стройматериалами, продуктами питания и всяким туристическим скарбом.

Всё это богатство они на родительских машинах, пригородных электричках и, разумеется, собственных горбах тащили на тонину дачу. Ту, которая находилась в упомянутом ранее убогом посёлке.

Там у них располагалась перевалочная база.

Каждое утро на эту самую базу приходили те рабы, которые, пользуясь относительной теплотой погоды (дело было всё-таки летом тринадцатого) постоянно жили в заброшенной деревне. Они брали всё то, что им привезли из Москвы, – и тащили это богатство к в деревню. Тащить было неблизко. А главное – путь пролегал через леса и болота. Впрочем, до пункта конечного назначения привезенные ценности почти всегда доходили. В деревне рабби производили ударное строительство. При этом, конечно, использовались доставленные из Москвы материалы.

Работали они там воистину как рабы. На галерах.

Рабочий день начинался нередко в четыре утра, заканчивался – в десять вечера. Труды их, однако, окупились. К сентябрю тринадцатого года самые основные работы были закончены. Теперь на даче можно было зимовать.

Осень прошла более-менее нормально. Даже несмотря на то, что к тому моменту уже начался учебный год, и многие рабы были оторваны от своей основной деятельности, – на даче всё равно постоянно находилось некоторое количество энтузиастов, работавших стахановскими темпами.

Тогда, кстати, и возникла бригадная система. Об этом я, кстати, в книге писал и раньше, – там, где описывал беседу Нины Ивановны с Тоней Боженко. Но мало ли. Вдруг вы забыли.

К декабрю месяцу был достроен роскошный особняк, предназначавшийся для Тони Боженко и её присных. Собственно, этот самый дом и находящиеся вокруг него хозяйственные постройки у нас и стали называть сначала новой дачей (в противовес старой, – той, что находилась в посёлке), затем тониной дачей, а потом и просто дачей. Что же касается старой дачи (её, кстати, ещё называли отцовской, так как Тонькеона от отца досталась да и на него же записана), то её, как уже было сказано, сперва превратили в перевалочный пункт, а потом и вовсе на какое-то время забросили.

Оно и понятно: жители посёлка были совсем не в восторге от того, что рядом с ними постоянно пребывает шумная толпа сильно пьющих малолеток. Ну, Тоня тогда и решила, что лучше не рисковать. А то мало ли, – вызовут ещё полицаев, разбирайся с ними потом.

В пятнадцатом году, однако, в посёлке непонятно с чего вдруг приключился пожар. Хотя нет. Нашим-то всем было очень даже понятно, с чего это он там приключился, но вот сами жители о наличии антониновского следа тогда не задумались.

Почти у всех тогда имущество выгорело дотла. Остались только тонина дача да ещё пару домишекчужих на окраине посёлка. Тоня тогда за сущий бесценок у погорельцев участки по шесть соток скупила. Весь посёлок по факту ей во владение перешёл. Оформила она всё, понятное дела, на подставных лиц. Нечего самой светиться где не надо.

Ну, а тех, у кого дома по недосмотру сотрудников «Убойного отдела» не сгорели, – тех эти самые сотрудники ещё целый год терроризировали. То в сортир дачный дрожжей насыпят, то огород ночью керосином зальют. Пару раз даже в открытые форточки дымовухи неугодным забрасывали.

Короче, в шестнадцатом году съехали из посёлка последние жители. Дома свои бросили. Даже продавать не стали.

Ну, с тех пор, понятное дело, первая, историческая, так сказать, тонина дача снова была заселена. Правда, она всё равно в итоге так и осталась перевалочным пунктом по дороге на главную, – новую дачу.

Однако вернёмся к делу.

Новый 2014 год Тоня встретила, как ей и хотелось, в собственном дворце.

Боженко, правда, тогда ещё у себя на даче надолго на оставалась. Практически целый год (с мая тринадцатого по май четырнадцатого) она провела в постоянных разъездах между Москвой и дачей.

Оно и понятно: за рабами глаз да глаз нужен. Только отвернёшься, – мигом дело загубят, сволочи.

Поэтому Тоня в те времена нигде дольше черна неделю её оставалась. Приехала, допустим, на дачу. Фронт работ разметила, приказы необходимые отдала, ответственных назначила, – и срочно уже в Москву ехать надо.

В Москве бухгалтерский отчёт о потраченных деньгах проверила, список необходимых к покупке материалов указала, где что покупать обозначила, – и снова на дачу время ехать.

Так у неё и прошёл весь год в разъездах.

Даже Новый Год в жуткой спешке встречали. Приехала Тоня на дачу тридцатого числа. Второго уже уехала. Приезжала она тогда, кстати, не одна. С рабами первой категории приезжала.

Рабы в те времена тоже обычно на даче не задерживались. Они приезжали на дачу бригадами, проводили там свои несколько дней, после чего возвращались назад в Москву.

Это касалось большинства рабов. Но было ведь ещё и меньшинство…

Меньшинство это было объединено в так называемую временную зимнюю бригаду. Туда Тоня специально отобрала самых выносливых.

Вот это были люди! Просто сверхлюди какие-то!

Вообще вся эта зимняя бригада была сформирована вот почему. На тот момент рабовладельческая корпорация была ещё достаточно бедной. Из всех транспортных средств у Тони была одна лишь только старая «Газель», которую постоянно приходилось ремонтировать.

Поэтому, собственно, рабам частенько приходилось добираться на дежурство своим ходом. А это ведь было непросто. Там сначала на электричке ехать надо. Потом на ходящем по сельским дорогам автобусе ехать. Потом ещё по лесам и болотам несколько часов пёхом чапать.

А главное, – на даче ведь после такого пути ждёт не отдых, тяжелая работа.

После выполнения которой придётся возвращаться в Москву тем же самым путём. Короче, Тоня тогда боялась, что рабы тупо поленятся своим ходом ездить к ней за тридевять земель для того, чтобы вкалывать до седьмого пота, а заставить она их никак не сможет.

В этом она, кстати, ошиблась: заставить это делать она их очень даже смогла.

Но боялась она также и того, что широким рабским массам станет известно о местоположении всего этого её хозяйства. Поэтому добираться к ней своим ходом она позволяла лишь особо надёжным рабам. Притом от каждого она требовала принести клятву о том, что он ценные сведения никому не разгласит даже под пытками.

Никто, что интересно, так за все эти годы информацию и не разгласил. Рабы у нас, помню, страшно гордились тем, что они знают, где находится дача. Это очень поднимало их в глазах сотоварищей.

В ноябре месяце, однако, то, что заставить ленивых рабби батрачить всё-таки получится было ещё совсем не так очевидно. Поэтому Тоня и решила учредить ту самую временную зимнюю бригаду.

Этим людям было поручено следующее: они должны были провести всю зиму на даче. И притом не просто провести. На протяжении всего того времени, пока они будут там находиться, – они должны ударно были работать.

И да, под зимой Тоня понимала отрезок времени с ноября по апрель.

То есть по факту несчастные были вынуждены провести в тяжелейших, воистину каторжных условиях полгода.

А ведь всем членам этой самой зимней бригады было тогда по двенадцать-четырнадцать лет. А знаете, что здесь самое интересное?

А то, что эти люди возложенную на них миссию выполнили!

Вот поэтому я и говорю: воистину сверхлюди.

Вот вы только представьте себе такую картину. Настоящая русская зима. Много снега. Сугробы в человеческий рост. Буран изо всех сил дует. Видимость почти нулевая. Едва-едва только можно разглядеть где-то вдалеке мрачные очертания дикого леса. И вот посреди всего этого какие-то двенадцатилетние шкеты. Одеты они несуразно: подобранные не по размеру рваные ватники советских времён, дутые лыжные штаны, явно слишком большие для них валенки, ушанки, толстые шерстяные шарфы, закрывающие от холодного ветра рты и носы. В руках эти молодые люди плотно сжимают стальные кирки. Означенными кирками они бодро долбят окаменевшую отколола землю. Котлован роют.

Вот оно самое!

Эти люди превосходно знали, на что идут. Они ведь могли не вступать в рабство. Могли остаться дома и спокойно валяться там целыми днями на мягких диванах, лопать шоколад килограммами и вообще наслаждаться жизнью.

Однако они по собственной своей воле отправились чёрт знает куда для того, чтобы выживать там в экстремальных условиях, затягивать пояса от голода, батрачить едва ли не до потери сознания да и вообще всячески умерщвлять там плоть.

Да, родители их тогда обливались слезами. Естественно, они ведь ничего им про своё мероприятие не сказали.

В школе почти у всех членов бригады были большие проблемы. Оно и понятно: они ведь пять месяцев не посещали занятий, а возвратились с дачи ближе к концу учебного года.

Конечно, многие из них тогда отморозили пальцы на руках и ногах, почти все заработали себе грыжу и ревматизм.

Но знаете? Им всем было глубоко на это всё наплевать. Они просто исполняли свой долг. Они решили: вот другие пусть как хотят, но мы-то уж свой долг исполним до конца, – а дальше хоть трава не расти.

Они ведь все тогда едва не подохли от холода и голода на этой проклятой даче. Едва не подохли, – но всё же остались живы. И даже не просто остались живы. Они ведь за зиму ещё очень много всего успели построить.

Впрочем, про то, что остались живы, – это я уж погорячился. Двое из них всё-таки умерли во время зимовья.

Похоронили их на опушке леса. Рядом друг с другом. На их могилах были установлены деревянные католические кресты. К каждому кресту были аккуратно прибита деревянная табличка. На каждой из этих двух табличек красовалась сделанная чёрной масляной краской кривоватая надпись: «Der Arbeiter».

Помню, Егор Щедровицкий, один из участников всей этой зимней эпопеи, мой большой и давний друг рассказывал мне однажды про то, как проходили похороны первого их погибшего товарища. Он говорил, что когда его бездыханное тело ужа опустили на дно могилы, то они решили, что было бы хорошо вложить в его руки кирку и похоронить его вместе с ней. Поначалу все эту инициативу поддержали, но потом решили, что кирка гораздо больше пригодится живым для того, чтобы продолжить то великое дело, ради которого они все здесь собрались.

Это меня, честно говоря, немного поразило.

Но ещё больше меня поразило то, что смерть товарища вовсе не вызвала среди зимовников ни страха, ни тем более отчаяния. Напротив, после того, как погиб их первый товарищ (а случилось это в середине января четырнадцатого года), – они все коллективно решили, что ежели численность их уменьшилась, то значит и работать они теперь должны больше.

И за себя, и за умершего товарища. И они стали работать больше. Аналогичную же реакцию вызвала и смерть второго их коллеги. Он отдал богу душу в начала марта всё того же четырнадцатого года.

К настоящему моменту из всех членов временной зимней бригады в живых остались только двое. Это Илья Барышев и Егор Щедровицкий.

Что до остальных, – то двое из них, как я уже сказал, умерли во время зимовья, а ещё десять погибли в будущие годы. Из этих десяти – восемь умерли от производственных трав, полученных ими на тониной даче в последующие годы, или же от вызванных непосильной работой болезней. Один погиб на дуэли. Ещё один повесился.

Илья Барышев, даже несмотря на подорванное во время зимней эпопеи здоровье, – смог в итоге стать офицером «Убойного отдела». У Тони он, однако, не остался. Когда Барнаш покинула корпорацию, – он оказался в числе тех, кто ушёл вместе с ней. Вместе с Соней и другими её людьми он разбойничал на федеральных трассах, грабил банки, выбивал из неплательщиков долги и вообще отлично проводил время. Потом, когда в нашу школу пришли поганые флики, – он решил, что хватит ему уже быть разбойником. Пора становиться городским партизаном! И тогда он (опять же вместе с Барнаш и всей компанией) начал взрывать банковские учреждения, убивать прокуроров и похищать фээсбэшников.

Соня Барнаш потом перебралась на Украину. Воюет сейчас в каком-то добровольческом батальоне (она их уже несколько успела переменить).

А вот где сейчас находится Барышев, – никто толком и не знает.

Егор Щедровицкий сделался в конечном итоге одним из авторов «Журнала патриотического школьника». Себя он зарекомендовал как талантливый репортёр (его работы – самая что ни на есть настоящая гонзо-журналистика) и очень способный публицист. Он мне много раз обещал, что напишет когда-нибудь книгу о своей ледяной эпопее, но про то, как продвигается эта его работа я пока ничего не знаю. Не знаю даже, где сейчас находится Щедровицкий.

Очень плохо будет, если он эту книгу не напишет. Лучше него этого дела никому уже не выполнить.

Я ведь вам сейчас поведал лишь в самых общих чертах обо всём этом великом приключении. Даже мне, человеку, который сам там не был и ничего подобного в жизни не испытывал, – известно столько подробностей о тех событиях, что я и сам бы мог написать о них книгу.

Впрочем, это уже потом. Нет, замечательные это всё-таки были люди, – зимовники. Честные, стойкие, самоотверженные. Таких нынче мало.

В последующие годы, разумеется, тонина дача продолжала достраиваться. Были выстроены казармы для рабов различных категорий, сразу несколько рабских бань, сараи и склады, хлева для скотины, оружейные и бомбовые мастерские, арсенал, цеха по изготовлению поддельных произведений искусства, теплицы, в коих выращивались наркотические растения, нарколаборатория и винокурня, папиросная фабрика и чёрт знает что ещё.

Вокруг тониного особняка были разбиты пусть и не гигантские, но всё же отнюдь не маленькие сады.

Поскольку водопровода в той местности отродясь не было, – для снабжения дворца водой пришлось возвести самый что ни на есть настоящий акведук. Почти как в Древнем Риме. Строился он, кстати, довольно долго: с осени четырнадцатого до весны шестнадцатого года.

Были вырыты искусственные водоемы с проточной водой (их создание – вообще отдельная история). В них запустили рыбу.

К восемнадцатому году дача разрослась до таких размеров, что на ней с лёгкостью можно было разместить полторы тысячи человек одновременно. Впрочем, там редко когда находилось больше пятисот рабов одновременно. Теперь это было весьма и весьма доходное хозяйство.

Жаль, про большую часть дачных строений я вам поведать уже не успею. Не успею я также и рассказать про особенности тамошнего быта. Об этом обо всём придётся нам с вами поговорить как-нибудь в другой раз.

Скажу только про папиросную фабрику. Я просто упоминал её настолько раз в текста, а потому надо было бы объяснить, что это вообще такое. Пусть даже и в формата справки.

Так вот, папиросная фабрика – это был такой большой и страшно зловонный барак. Стоял он в отдалении от прочих дачных строений.

Оно и понятно: вонь от него была ещё хуже, чем от выгребной ямы. Раз в десять хуже, честно говоря.

А всё потому, что в этом бараке с утра до ночи только и делали, что крутили цигарки. Точнее, их там не только крутили, но и просушивали ещё. От этого, правда, легче никому не становилось. Становилось только тяжелее.

Цигарки там, разумеется, делали не обычные, но изготовленные по моему собственному рецепту.

А производство это невероятно вонючее!

Смрад от него стоял такой, что все нормальные рабы старались за сотню метров обходить папиросную фабрику. Только чтоб не дышать ядовитыми испарениями.

Трудились на фабрике рабы седьмой категории. Вообще, для тониного раба не было более страшного наказания, чем оказаться сосланным работать на папиросную фабрику. Провинившиеся нередко пытались покончить жизнь самоубийством, чтоб только избежать отправления на это её предприятие.

Денис Кутузов однажды, помню, зашёл из любопытства посмотреть, что же в том зловонном бараке такого интересного делается. Вот только он в барак вошёл, – так сразу же и потерял сознание. Полчаса Ден в сознание не приходил. Но даже когда пришёл, – всё равно потом ещё недели две головными болями мучился.

Вот какой вонизм стоял на папиросной фабрике!

Впрочем, батрачившие там рабы за некоторое время успевали к чудовищной вони привыкнуть. Но здоровье у них от такой работы всё равно летело капитально. Случалось, что три месяца работа на фабрике молодой и здоровый парень превращался в обременённого целым букетом хронических болезней инвалида.

Да, ужасное это было место, – папиросная фабрика.

Те, кто её прошёл и остался в живых, говорили мне, что это был самый настоящий адрес на земле и что ничего худшего они в своей жизни и представить не могут. Один даже говорил, что ему после фабрики ничего уже не страшно. Самое страшное, дескать, уже познал.

Несмотря на всё это, фабрику Тоня, разумеется, закрывать и не думала. Торговля изобретенными мною сигарками приносила ей весьма солидные барыши.

Фабрика, впрочем, была на даче не единственным источником жуткой вони. Была ведь ещё и выгребная яма.

Пользовались ей, понятное дело, не все. Рабы первой и второй категорий жили в тонином доме, а потому пользовались тёплыми ватерклозетами. Пусть и самодельными.

Рабы третьей, четвёртой и пятой категорий пользовались типичными для российских дач туалетами. Устройство такого туалета представить нетрудно: глубокая яма, а поверх неё стоит унитаз. Ну, и каморка какая-нибудь вокруг унитаза возведена. Чтоб не так холодно и стеснительно было.

Что же касается рабов шестой и седьмой категорий, – то эти были вынуждены ходить к выгребной яме.

Яма было просто феерическая.

Это была инфернального вида дыра в земле. По форме своей она была круглой и напоминала ни то воронку от бомбы, ни то лунный кратер. Диаметр её был равен семи метрам, а глубина – пяти.

На три метра своей глубины яма была заполнена грунтовыми и дождевыми водами, человеческим навозом, различными нечистотами и мусором.

Думаю, вы догадываетесь, какой от всего этого хозяйства шёл смрад.

Поскольку же Тоня этот вонизмтерпеть не хотела, – она велела по периметру ямы высадить плотной стеной высокие туи и можжевеловые кусты. В результате этого, как вы понимаете, подойти к яме было весьма затруднительно.

Теперь главный вопрос: как выгребной ямой пользовались? Ответ очень прост. Сперва надо было подойти к яме. Затем следовало отыскать среди туй небольшой проход, через который средний человек мог бы протиснуться. После, собственно, через этот самый лаз проникнуть к яме. Деревья, однако, стояли к вонючему озеру столь близко, что вы никак не смогли бы сесть на край ямы для отправления естественных надобностей. Поэтому теперь необходимо было встать на тоненькую досточку, перекинутую на другой берег зловонного водоема. По этому мосту требовалось пройти несколько метров. Тогда вы оказывались над самым центром ямы, в двух метрах от поверхности её содержимого. Теперь необходимо было расстегнуть и спустить штаны, аккуратно присесть на корточки, справить естественную нужду, после чего снова подняться самому, поднять и заново застегнуть штаны. Затем оставалось лишь пройти по тонкой доске обратно к туям и покинуть уже наконец это странное место.

Всё это, как вы понимаете, не очень-то просто.

Поэтому, собственно, на даче постоянно происходили ситуации примерно такого содержания. Какой-нибудь раб шестой категории вздумал посреди ночи сходить в сортир. Ну, отправился к яме. Шёл наш уже себе по досточке в туалет – и тут столкнулся с другим рабом, который по той же самой досточка шёл из туалета. Оба, естественно, падают с двухметровой высоты в яму.

Освещения-то возле ямы никакого отродясь не бывало. Ночью там как бочке темно было. А берега-то у ямы были высокие (два метра, как я уже говорил), отвесные, градусов под девяносто, и, что самое печальное, очень и очень скользкие. А жижа внутри ямы густая была. Особо не поплаваешь. Выпрыгнуть тоже едва ли получится.

Словом, выбраться из ямы без посторонней помощи было практически невозможно.

Да и докричаться до кого-то нелегко: вокруг вон живая изгородь в несколько метров.

Случались поэтому и такие истории. Один раб пошёл посреди ночи нужду справить. Сел уже, значит, на досточку, – и тут из глубины ямы как выпрыгнет кто-то да как схватит его за штаны. Тот, что сидел, разумеется, перепугался до смерти да в яму чертанулся. А пока летел – ещё успел тому, кто хватал, на голову кишечник свой опорожнить. Так эти товарищи вдвоём до утра в яме и плавали.

Чаще, впрочем, случалось так, что кто-то уже свалившийся в яму вдруг начинал слышать, как некто другой уже идёт по тонкому мостику, – и начинал что есть мочи орать. От жуткого, разрывающего кромешную темноту крика шедший по досточкепугался, терял равновесие и падал в яму.

Ещё чаще стучалось так, что кто-то просто делал в темноте неверный шаг – и оказывался вынужденным до самого ветра купаться в зловонной жиже.

Хотя почему обязательно в темноте?

Случаи последнего рода и днём регулярно случались.

Так, про дачу основные сведения я сообщил. Скажем теперь пару слов про «Журнал патриотического школьника».

Увы, поведать про то, как я с этим печатным изданием сотрудничал и какие статьи туда писал – сейчас никак не представляется возможным. Время моё почти истекло. Рассказать об этом я просто не успею.

Но вот про сам журнал сказать пару слов, конечно, надо.

Начиналось это всё как эдакий школьный бюллетень. Едкий, злобный, ёрнический и вообще откровенно тролльский бюллетень. Создан он был для издевательства над нашей школьной администрацией.

Кто обычно писал туда? Да кто толко не писал! В основном из средней школы ребята да из старшей немного. Ну, и плюс Сергей Александрович размещал там изредка свои неофашистские статьи да высмеивающие трудовичку пасквили. Он, кстати, и в последующие годы активно с журналом сотрудничал. Даже сейчас остаётся одним из постоянных его авторов.

Поначалу бюллетень был совсем тонкий. Первые выпуски были всего-то листов по десять.

Потом издание стало приобретать популярность. Читатели начали присылать свои материалы. Каждый следующий выпуск делался толще предыдущего. Очень скоро количество листов выросло до пятидесяти, а потом и до сотни на выпуск. Росли также и тиражи. Если поначалу бюллетень печатали на домашних принтерах в десяти-пятнадцати экземплярах, то очень скоро стали делать по сотне копий каждого выпуска. И если сперва это всё печаталось нерегулярно, от случая к случаю, – то со временем журнал стал выходить строго каждую пятницу.

В конце концов редакция, до этого находившаяся в квартире Артамонова, – переехала в отдельный гараж, обзавелась парой десятков принтеров и собственной переплетной мастерской. Журнал стали делать профессионально.

Тиражи подскочили до пятиста, потом до тысячи, а после и до двух тысяч экземпляров. В каждом выпуске стало насчитываться теперь не менее сотни листов.

Процесс было не остановить. К осени девятнадцатого года в каждом выпуске насчитывалось уже не менее трёх сотен листов, а тираж подскочил до трёх тысяч экземпляров.

Полиграфическое исполнение журнала, правда, никогда особо не блистало. Иллюстрации, напечатанные либо так тускло, что разобрать ничего невозможно, либо такими кислотными цветами, что от их созерцания в прямом смысле слова болят глаза. Злоупотребление всякими диковинными шрифтами в заголовках. И, разумеется, то, что теперь почитается за эдакую фишку сего прекрасного издания, – набор всех без исключения материалов (кроме тех, авторство коих принадлежит Тоне Боженко) шестым вордовским шрифтом через один интервал.

Кстати, электронной версии у журнала не было и нет. И обзаводиться ею журнал не собирается.

А ведь подписка на него отнюдь не дешевая! Один номер стоит пять тысяч рублей. Месячная подписка обойдётся в двадцать тысяч. Годовая – вообще страшно подумать во сколько.

Но ведь подписываются же на него! И не было ведь ещё никогда такого, чтоб весь тираж свежего номера не разошёлся в первый же день безостатка.

Так, о форме я уже сказал. Теперь поговорим о содержании.

Журнал это, конечно, был тот ещё.

Жуткая смесь «Лимонки» и «Космополитана».

Писали там, конечно, о всяком, но больше всего авторов занимала разная маргинальщина.

И тут надо отметить, что главным редактором журнала на протяжении всей его истории был Виталий Артамонов. Ну, тот самый шкет, который некогда создал и возглавил «Удар русских богов во имя мира и справедливости».

Поэтому, собственно, журнал поначалу и развивался как проударовское издание.

Потом, как известно, Боженко приручила «Удар». Ну, а вместе с ним она, конечно, приручила и «Журнал патриотического школьника». К четырнадцатому году он окончательно превратился в тонино корпоративное издание.

На качестве материалов, это, однако, сказалось не сильно.

Впрочем, я ведь ещё не сказал, о чём обычно писали в том журнале.

Строгой, чётко оформленной структуры выпуска у журнала никогда не было. Но некая неформально поддерживаемая схема, по которой обычно строился выпуск, тем не менее присутствовала.

Чаще всего журнал открывался довольно-таки подробным изложением новостей нашей школьной жизни.

Порядок этот нарушался лишь в том случае, если Тоня публиковала какое-то своё новое указание. Тогда официальный документ помещался в журнале на первые же страницы. Новости уже следовали после него.

Если же никаких указаний Тоня не публиковала, – тогда новостные материалы помещались в самое начало журнала.

В статьях самого разнообразного объема и формы рассказывалось о последних событиях нашей школьной жизни. Кто с кем спит, кто кому задолжал, кто кого отверткой пырнул. Ну, и так далее.

Затем шли крупные, иногда на три десятка страниц статьи политического характера. Посвящались эти статьи, как нетрудно догадаться, более или менее важным политическим событиям, произошедшим в мире за последнюю неделю. Освещались там все события, разумеется, с точки зрения ультраправой конспирологии.

Честно говоря, пытался сейчас подобрать какое-нибудь сравнение для этих интереснейших писаний. Ну, чтоб вы знали, на что это всё было примерно похоже. Так вот, – не получается. Это ни на что похоже не было.

Подробно я обо всей этой публицистике расскажу как-нибудь в другой раз. Сейчас у меня на это просто нет времени.

Сразу после пропагандистских материалов ультраправого толка следовали авторские колонки. Людей, которые за всю историю журнала удостаивались чести иметь там свои собственные колонки, – вообще-то достаточно много. Всех я, понятное дело, называть здесь не буду. В разные годы свои колонки имели Юлька Аввакумова и Света Солнцева, Витька Артамонов и Ден Крыса, Сергей Александрович и Екатерина Михайловна, Илья Заболоцкий и Макс Дубровин, Миша Морозов и Егор Щедровицкий.

Эх, как же жалко, что про многих из них я вам как следует рассказать не успею! Ничего, теперь только в следующей книге.

За авторскими колонками располагались литературные произведения. Чаще всего они были политического, эротического или же политико-эротического содержания. Почти всегда эти рассказы сопровождались порнографическими иллюстрациями. Как правило это было очень жёсткое порно.

Далее уже помешались всяческие материалы культурного содержания. Или, точнее, антикультурного.

Чаще всего это были написанные в назидательном тоне статьи, где настоящему школьнику объяснялось, что он должен есть и пить, как он обязан выглядеть, где и как ему лучше всего отдыхать и, самое главное, как ему следует заниматься сексом.

Дальше следовали репортажи. Чаще всего это были отчеты о том, как хорошо (или, напротив, совсем не хорошо) прошла оргия в квартире такого-то и такого-то трушника.

Впрочем, нередки были и репортажи с каких-то посторонних событий. С очередного навальновского митинга, к примеру, с антиправительственной конференции, с какого-нибудь сектантского сборища или из петербургского наркопритона.

Чаще всего такие репортажи заканчивались смачными рассказами про то, как репортёр был избит до полусмерти за провокационное поведение.

Вот, помню, весной семнадцатого на проходившие тогда навальновскиемитинги послали одного нашего репортера. Так он там сначала запустил пивной бутылкой в толпу полицаев, а потом передрался с митингующими. В результате был избит и теми, и другими. Едва в живых парень остался.

Зато материал потом написал очень хороший.

Потом следовали интервью. Чаще всего это были записанные разговоры репортера с какими-то особо заслуженными трушниками. Обычно – его ближайшими друзьями. Трушники, естественно, в таких интервью беззастенчиво пиарили самих себя.

Впрочем, бывало, что нашим удавалось опросить кого-то и впрямь интересного: привокзального бомжа, работающего по поддельному диплому сельского учителя, занимающегося к тому же ростовщичеством, напрочь спившегося и потерявшего человеческий облик бывшего полицая, разорившегося в девяносто восьмом бывшего нового русского, мирно теперь торгующего газетами возле метро. Ну, или ещё кого-нибудь в том же духе.

Кстати, многие из этих людей сделались в итоге большими друзьями нашей школы. О некоторых из них я вам, наверное, ещё расскажу в своих следующих книгах.

Затем следовали письма читателей. Вот это была умора!

Чаще всего читатели в своих письмах рассказывали о тех удивительных событиях, которые приключились с ними недавно под пьяную лавочку. Ну, и не только под пьяную.

Дальше обычно следовали всякие там рецепты и полезные советы вроде тех, что можно почерпнуть из «Поваренной книги анархиста» или «Азбуки домашнего терроризма».

В конце номера обычно размешалась колонка юмора. Юмор там обычно был ниже плинтуса. В основном там печатались всякие пошлые анекдоты в духе Петросяна. Один из них приведу ниже. Просто чтоб вы представить могли, какого уровня там был юмор.

– Какой твой любимый фрукт?

– Мандирин!

– А почему именно мандарин?

– А потому, что манда!

И вот почти все анекдоты, которые там размещались, – были именно что такого уровня. Словом, вы меня поняли.

Сам Артамонов так всем и говорил: «Наш журнал – это порнография, конспирология и ультраправая политика!».

И он отнюдь не кривил душой.

Должен отметить, что описанная выше структура весьма примерна. Многие номера журнала под неё никаким боком не попадали. Бывали там и совершенно выбивающиеся из приведённой выше схемы материалы. Довольно часто, впрочем, описанная структура в общих чертах соблюдалась. Но именно что в общих чертах.

Так, с этим покончили.

Переходим теперь к следующей главе. Глава третья. Искушение политикой.

Так, про рабство я вам более-менее основные вещи передал. Теперь можно и о политоте поговорить. Тем более, что уж чего-чего, а политоте в нашей школе было хоть отбавляй!.. Впрочем, нет. Отбавлять здесь не надо. Всё и так неплохо. Да, это уж точно. Неплохо.

Впрочем, эта глава будет не только о политоте, хотя и о ней в первую очередь. Она скорее посвящена царившему в нашей школу Zeitgeist'у. А он у нас был очень специфический. Да, это был настоящий реакционный дух! Мракобесный и обскурантский. Словом, именно такой, как у нас любят.

Да, это глава о нашей школьной культуре, de consuetudinis et moribus nostris, так сказать.

Итак, приступим.

Как вы уже, наверное, поняли, нравы у нас были не вот тебе какие обыкновенные. Да, были они совсем не обыкновенные, а прямо скажем – наоборот. Ну, для российского общества уж во всяком случае точно.

И вот именно поэтому, наверное, я и не знаю толком, – с чего лучше начать. Поэтому начну с анекдота.

Да, это анекдот. Но это правдивый анекдот. Я сам стал свидетелем описанной ниже сцены.

Перемена. Разговаривают в коридоре, прислонившись к стенке, двое друзей. Обсуждают себе какого-то шкета.

– Да я тебе говорю: он настоящий выродок! – восклицает один.

– Неправда, я тебе говорю, – блядь он, понял?! Блядина! – перечит ему другой.

Так он спорили себе, спорили, как вдруг к ним подошёл тот самый человек, которого они так бурно обсуждали перед тем. И вот один из этих шкетов, – тот самый, что доказывал лупанарический характер этого их общего знакомого, – вдруг поворачивается к нему и прямо в лоб его спрашивает: «Вот скажи: ты блядь или выродок?!».

И будь это какая-нибудь простая, совершенно обыкновенная школа, – сейчас начался бы мордобой. Но это же был великий «Протон»!

Поэтому тот самый общий знакомый этих двух шкетов почесал затылок, а потом и говорит: «Да что вы, братцы! Какая я блядь?! Выродок чистой воды!».

Понять это без знания специальных терминов невозможно. Дело в том, что у нас в школе выродками называли тех, кто родился не на Филях, а где-нибудь в другом месте. Блядями же называли тех, кто как раз родился на Филях. При этом, разумеется, считалось, что родившиеся на Филях определённо лучше тех, кто родился где-нибудь в Калуге.

И да, помимо этого у нас блядяминазывали девушек. Но не в всех, а только добрых и хороших. Собственно, у нас это был комплимент. Если девке говорили, что она блядь, – то это значило, что она интересная и крутая.

Помню, ещё когда я учился в шестом классе, – мне довелось стать свидетелем одной очень интересной сцены.

Перемена. Идёт по коридору старшеклассница. Навстречу ей ещё две. Она так поднимает ручку, машет им и кричит на весь коридор: «Здорово, манды!». А те ей в свою очередь отвечают почти синхронно: «Привет, блядь!».

Вот так у нас в школе и жили.

Впрочем, помимо специфического жаргона были у нас и другие хорошие традиции, о которых самое место рассказать здесь.

Да, если вы сейчас подумали о том, о чем я хочу вам рассказать, – тогда вы на правильном пути.

Итак, у нас было очень тесное и очень сплоченное внутришкольноесообщество.

Так, у нас было принято ходить в гости.

Хотя нет. Просто ходить в гости и пить чаек где-нибудь на кухне – это не про нас. В нашей школе каждый носил с собой не только ключи от своей собственной квартиры, но также и ключи от квартир своих друзей. Да, именно так. Считалось, что ежели вы с кем-то друзья, то должны иметь ключи от квартир друг друга. И никого это, надо сказать, нисколечко не смущало. Таков был заведённый порядок вещей. У нас многие полагали, что иначе и быть не может.

Вот, помню, Миша Стефанко мне рассказывал, что часто бывало у него в жизни так. Приходит он, значит, к себе домой, а там уже сидит на кухне возле открытого холодильника Денис Кутузов. Сидит себе – и пирует за счёт друга. И ничего такого уж особенного Стефик в этом не видел. Ну, жрёт и жрёт. Пусть себе жрёт, сволочь, сколько влезет. Он ведь друг всё-таки...

И это было абсолютно здравое рассуждение. Миша ведь сам частенько припирался к Денису по тому же поводу. Пожрать задарма каждому охота. В нашей школе уж точно.

Аналогичные истории мне рассказывали и другие представители нашей маленькой школьной республики. Взять хотя бы тех же Ярика с Рустиком.

Впрочем, да, про Рустика-то я вам ещё и не рассказал толком. Сейчас я это дело исправлю.

Ох, замечательный человек был этот Рустик. Впрочем, он и сейчас есть. Не умер пока что. И хорошо. Жалко будет, если такое чудо природы сдохнет.

Познакомился я с ним практически сразу, как пришёл в 737-ю.

Знакомство наше было очень милым. Подробно я о нем расскажу как-нибудь в другой раз. Сейчас, как мне кажется, не время.

Тут, знаете ли, я хочу с вами поделиться одной мыслью. Я пока в психушке сидел, всё думал о том, насколько удачной выходит у меня эта книга. И знаете? Я решил, что книга хоть и получается вроде бы как даже и неплохо, но всё равно это не то, что нужно.

Понимаете, я хотел написать историю своей жизни, а вместо этого у меня выходит история 737-й школы и тех замечательных людей, с которыми мне пришлось в этом адском котле вариться. Понимаете, у нас в школе очень много всего происходило. Сначала я думал рассказать обо всем. Потом понял, что сделать это едва ли представляется возможным. А потому я решил, что расскажу лишь о самом важном. Книгу я думал построить так: сначала рассказ о том, какие у нас в школе были порядки, какие нравы и прочее; потом уже рассказывать о своих приключениях.

Эта схема, как вы понимаете, теперь почти полностью провалилась. Материала слишком много. В одну книгу это всё не впихнуть. Отбросим даже все те незначительные истории, как кто-то из моих знакомых напился и натворил делов, или как я кого-то троллил, и как эти люди испытали нехилый бугурт. Оставим все эти смешные и не очень анекдоты. Ограничимся самыми важными событиями, которые со мной тогда только происходили. Хорошо. Этих самых важных событий всё равно будет слишком много для одной книги.

Времени у меня остаётся не так много, а потому я думаю, что стоит в этой книге рассказать о наших школьных нравах. А уж о своих приключениях (в 737-й и не только) я вам поведаю как-нибудь потом.

Да, я так думаю, что мне придётся потом написать ещё одну книгу (возможно, что и не одну) о своих школьных годах. Всё-таки очень интересные были годы, насыщенные событиями и богатые на всякую жуть.

Но это всё будет потом. А сейчас я расскажу про Рустама. Или, как его у нас все называли, Рустика.

Это был до невозможности красивый и очень стройный мальчик с идеальной спортивной фигурой. Лицо его было до такой степени милым, что стоило мне на него посмотреть, так сразу же расцеловать хотелось. Пусть даже и прямо на людях.

У него были милые пухлые щёчки откормленного домашнего ребёнка, аккуратный носик (именно носик; носом его назвать язык не поворачивается) и огромные миндалевидные карие глаза, столь большие, что, казалось, в них можно утонуть. Это были глаза вечно удивленного щенка. Волосы у него были тёмно-русыми. Причёски он носил разные. Общее у них было, пожалуй, лишь то, что все они соответствовали тогдашней сезонной моде. То у него были ниспадающие до плеч волосы, то небольшой и ещё не нуждающийся в резинке хвост, то уложенная набок челка.

Хотя щёчкам Рустама могли позавидовать многие наши девушки (как у нас часто говорили, «пухлые щёчки – для девушки честь; скулы и у парня есть»), – фигура у этого шкета была совершенно атлетической. Ну, на момент нашего знакомства во всяком случае.

Да, я отлично помню, как он тогда выглядел: идеальный пресс кубиками, стальные бицепсы, сильные ноги. Пятая точка у него была что тот топчан, на котором я некогда делал упражнения. Твёрдая была аки камень.

Он был абсолютно сух. Ни грамма лишнего жирка на теле. Ну, если не считать щёк, разумеется. Кожа у него была невероятно тонкая. Сквозь неё легко можно было прощупать волокна мышечной ткани.

Именно из-за этой самой сухости мускулатура у него была ну просто очень рельефной. Если у некоторых других наших спортсменов мышцы были скрыты под более или менее толстой прослойкой жира, – то у Рустика всё хозяйство было на виду.

Фигура у него была точеная. Он был похож на мраморную статую, изображающую какого-нибудь древнегреческого атлета. Когда он в раздевалке снимал с себя всё (кроме трусов, разумеется), – у него, помню, каждую мышцу рассмотреть можно было. Ей-богу, по его фигуре можно было анатомию изучать!

Одевался этот товарищ тоже весьма интересно. То он строил из себя английского аристократа и щеголял в невероятно дорогих шелковых белых рубашках с серебряными пуговицами и золотыми запонками, сверкающих лаковым блеском узких кожаных туфлях и сшитых на заказ чёрных брюках, – то разодевался в обвисшие штаны и огромные кроссовки с вечно развязанными шнурками, напяливал толстовку и укрывал голову кепкой с плоским козырьком, разыгрывая из себя продвинутого жителя американского гетто, настоящего негра и гангста-рэпера.

Мизокосмией Рустам не страдал. Скорее уж наоборот. Он был фанатичным щёголем (чтобы не сказать метросексуалом). За собой этот тип следил очень внимательно. Любой девчонке дал бы фору.

Он регулярно посещал солярий, подвергал своё тело депиляции, подкрашивал волосы на голове и покрывал лаком ногти. И говорил он на то-о-ом са-а-амо-о-ом гла-а-аму-у-урном языке-е-е, на котором говорил некогда Крис и Энджи.

Помимо этого Рустам ходил к Нине Ивановне учиться немецкому языку. Учился, надо сказать, весьма старательно. Немецкий в итоге неплохо выучил. Учил он этот язык для того, чтобы потом перебраться в Германию насовсем. Это была его хрустальная мечта. Ради её исполнения Рустам был готов пойти на всё. Он даже думал, как бы ему попасть под каток наших российских репрессий, чтобы только потом получить в своём любимом Ватерланде политическое убежище. Помимо этого Рустам был бисексуалом. Как, собственно, и многие другие товарищи в нашей школе.

И да, ещё: по нации Рустик был чеченцем.

Впрочем, при общении с ним это вообще не ощущалось. Понять что перед тобой чеченец было решительно невозможно. Выглядел этот парень как обычный европейский подросток. Так выглядят обычно мальчики его возраста где-нибудь во Франции или в Италии. Белокожий, ухоженный, модно одетый. Словом, на вид настоящий европеец. Сын какого-нибудь адвоката из Флоренции.

Да, Рустам был таким. Во всяком случае на момент моего с ним знакомства. Он был на год младше меня. Учился в одном классе с Юхановым. Ну, и с Юхановым он, понятное дело, не только учился...

Да, гомосексуальные связи у них были обширные и разнообразные. Притом подпитывались эти связи во многом именно физической близостью.

Дело тут было в том, что Ярик с Рустиком были соседями. Они жили на одной улице, в одном доме (это дом 4/1 на Багратионовском; стоит он, как я уже говорил, прямо возле метро), в одном подъезде, на одном этаже. Их квартиры делила между собой одна-единственная стенка. Поэтому эти двое вечно ходили друг к другу в гости.

Происходило сие так.

Приходит себе Юханов со школы. Поднимается, значит, к себе на этаж. Открывает ключом дверь собственной квартиры. Заходит внутрь. И тут ему из глубины помещения кричат: «О, Ярик! Заходи скорей! Я тут тебя уже бог знает с какого часа дожидаюсь!».

Ярик идёт на этот приятный зов. Идёт, разумеется, на кухню. Заходит он туда и видит: сидит за кухонным столом Рустик в одних труселях и чаи гоняет. Ну, и не только чаи, надо сказать. Он ведь и ром частенько приносил, и другие всякие напитки алкогольные. А даже если сегодня Рустик и чаем ограничится, – так и тот чай с ромом или коньяком будет.

Это, впрочем, не так уж и важно. Гораздо важнее то, что пьёшь ты хоть чай, хоть ром, хоть ещё какой напиток, – тебе обязательно закусывать надо. Вот и Рустам на кухне у Юханова не только пил, но и закусывал.

Закусывал он по-разному. Иногда с собой полкило халвы приносил, колбасы копчёной или ещё чего в этом роде. Но гораздо чаще Рустам жмотничать и предпочитал обжирать хозяина.

И притом обжирал-то он него основательно. Ярик, помню, вспоминал, что он как-то вернулся из школы, а там у него как обычно Рустик сидит. А в Мойке две сковороды немытые стоят. Этот товарищ, оказывается, с самого утра пошёл не в школу, а к Юхановудомой. Так он и просидел там весь день, друга дожидаясь. За это время две яичницы себе подарить успел и съесть.

Впрочем, не надо думать, что это только Рустик один такое делал. Юханов тоже частенько припирался к своему дружбану и проделывал в его доме всё то же самое, что проделывал этот чеченец в его собственном жилище.

И всё это было возможно лишь потому, что у обоих были ключи от квартир друг друга. Так что уж что-что, а это была очень хорошая бытовая практика. Правда, случались у неё и определённые издержки. Но о них я расскажу несколько позже.

И да: скажу ещё кое-что про Рустика, чтоб на потом не оставлять.

Как я уже говорил, когда я с Рустикомтолько познакомился, – он находился просто в идеальной физической форме.

Так вот, эту самую форму он очень скоро потерял.

Да, когда я с Рустиком только познакомился, – он тренировкам уделял большое внимание. Как-нибудь потом я об этом расскажу поподробнее. Сейчас не хочу отвлекаться на это.

Потом, однако, он со временем тренировки забросил. Произошло это, конечно, не сразу. Просто он постепенно уделял этому виду своей деятельности внимания всё меньше и меньше, а потом и вовсе забросил физкультуру.

Я бы мог, конечно, описать это дело во всех подробностях, но сейчас я этого делать не буду. Оставим эти сведения для будущих сочинений.

Сейчас же ограничимся констатацией факта. Со временем Рустик спортивную форму потерял. Постепенно его идеальный некогда пресс зарос нежным жирком. На месте кубиков образовался очень милый животик. Бицепсы его сделались дряблыми. Ляхи стали как у большинства наших девушек. Пятая точка разрослась (не до денисовских, конечно, размеров, но всё же) и сделалась мягкой, как хорошая подушка.

Разумеется, к такому состоянию означенный товарищ пришёл далеко не сразу. В пятом классе он таким не был. Конечно, пропускать тренировки по этому своему кикбоксингу (он занимался именно этим видом спорта) Рустик начал уже тогда. Однако как следует зарастать жирком он начал только тогда, когда пошёл в шестой класс. Когда же он этот свой шестой класс заканчивал (это была весна 2015-го; я тогда седьмой класс заканчивал), – он уже был именно таким, как я только что описал.

Да, вот такие метаморфозы с Рустиком произошли.

И знаете? Всем от этого стало только лучше!

Сам Рустик по этому поводу не переживал вообще. И правильно делал, я вам скажу!

Юханов по этому поводу тоже ничуть не чесался.

Ну, а уж обо мне тут и говорить нечего. Мне все эти рустиковскиеметаморфозы очень и очень пришлись по душе. И не только мне, надо сказать. Многие наши девушки такую динамику очень оценили.

Да, девчонки на Рустика так и лезли. Они, конечно, делали это и до того, как он растолстел. Но после того, как у него появился животик, – многие из них и вовсе начали сходить по этому парнишке.

И я очень их понимаю...

Рустам, надо сказать, был гиперсексуален. Он любил именовать себя по-английски anal sex guru. Запомните это выражение. В этой книге оно вам ещё встретится по меньшей мере один раз. Ну, я во всяком случае на это надеюсь.

И да, его гиперсексуальность пафосными похвальбами самому себе не ограничивалась. В его жизни было много секса. Я бы даже сказал очень много. И бухла тоже. И наркотиков. И обжорства.

Оно и понятно: он ведь был завсегдатаем тех жутких вечеринок на квартире у Юханова. Да и не только у Юханова. В нашей школе, пожалуй, ни одна вечеринка без Рустика не обходилась.

Впрочем, одним только беспорядочным развратом со всеми подряд на каких-то там мутных тусахдело не ограничивалось. Рустам имел при себе и целый ряд постоянных партнёров. Ну, а самым постоянным из них был, безусловно, Ярик Юханов.

Да, Ярик с Рустиком были друзья не разлей вода. В школе они вечно ходили вместе, притом обязательно взявшись за руки. Они настолько тесно были связаны друг с другом, что даже Тоня никогда не звала из по отдельности. Если ей кто-то из этих двоих был нужен, она просто орала на всю школу (если дело, конечно, происходило в школе): «Я-я-ярик! Ру-у-устик! Идите сюда, блядь, пидорасы ёбаные!».

Вот настолько эти двое были тесно повязаны!

Они, впрочем, и сейчас такие. Их гомоэротическим связям не помешала даже намечающаяся теперь женитьба Юханова. Тут ведь, если вдуматься, – ничего такого. Просто Ярику квартира нужна в центре.

Как яуже говорилось, в те времена, когда я учился в 737-й (словом, и во времена последующие тоже), – эти двое постоянно ходили друг к другу в гости. Делали они это, разумеется, не только для того, чтобы тупо пожрать за чужой счёт. Да, у них там между собой (именно между собой, наедине или же в очень тесном кругу, а не на шумной и многолюдной вечеринке) процветало интереснейшее для всякого сексопатолога общение.

О том, какие сексуальные игры устраивали между собой эти двое, – мне стало известно благодаря тому, что одно время я и сам в этих играх принимал участие. Я, как вы понимаете, сам был к Рустику весьма неравнодушен. Рустик ко мне тоже. Ну, а учитывая уровень сексуальной свободы (или распущенности?) в нашей школе... Короче, иногда Ярик с Рустиком звали кого-нибудь со стороны поглядеть на их испанские безумства. И этим кем-нибудь очень часто оказывался я.

Впрочем, описывать сейчас во всех подробностях то, что мы втроём вытворяли дома у Ярика (ну, или у Рустика; впрочем, у последнего мы собирались гораздо реже по описанным ниже причинам) я не буду. Оставим это для будущей книги.

Пока же отвлечемся от секса и скажем ещё одну важную вещь про этих двоих. Оба они были в рабстве у Тони. И оба они занимались тем, что выпускали уже упомянутый ранее «Журнал патриотического школьника». Как я уже говорил, в выпуске журнала принимало деятельное участие довольно большое количество людей. Среди этих людей были и Ярик с Рустиком.

И знаете? Не могу, конечно, утверждать этого наверняка, но мне кажется, что без этих двоих журнал бы зачах. Они были самыми его преданными репортерами. Никто лучше Ярика не умел делать запоминающиеся фотографии для журнала. Для этих целей он, кстати, вечно носил с собой цифровую камеру. Никто лучше Рустика не мог писать обзорные материалы на пятьдесят страниц. Притом писать так, чтоб это всё хотелось читать и перечитывать.

Собственно, если Тоня зачем-то звала этих двоих в то время, когда они были в школе, – то делала она это лишь затем, чтобы сообщить им, о чём ещё надо подготовить материал для журнала.

Эх, классные всё-таки были ребята!..

Впрочем, они и сейчас такие. И «Журнал патриотического школьника» по-прежнему выходит. И он по-прежнему тот же самый. Не скатился.

Кстати, Рустик после девятого класс ушёл в колледж. На таможенника теперь учится. Клялся мне, помню, что как должность получит, – будет брать взятки. В этом не сомневаюсь.

Ладно, довольно пространных отвлечений. Вернемся теперь к делу.

Помимо того, что у нас принято было носить с собой не только ключи от своей квартиры, но и ключи от квартир всех своих друзей, – была в нас ещё одна интересная практика.

В нашей стране многие не понимают, как американские школьники могут приходить к своим друзьям с ночёвкой. На целую ночь!

У нас в «Протоне» не могли понять другого. Как, всего на одну ночь?!

У нас многие селились у своих друзей на многие месяцы. Да взять хотя бы того же Рустика. Он ведь за весь год у себя дома жил от силы месяца два-три, а всё остальное время проводил у различных своих друзей. Пару раз, помню, он заселялся к разным своим знакомцам на целое лето. Собственно, больше трёх месяцев подряд он ни у кого обычно не жил, но меньше, чем на три недели тоже ни к кому не заселялся.

Собственно, из-за того, что Рустик большую часть года дома не жил, – чаще всего получалось так, что встречались они с Юхановым именно на квартире у последнего. Дело в том, что Рустам здесь рассуждал в том ключе, что нехорошо, дескать, жить у каких-то знакомых, а к себе домой приходить только для того, чтоб сексом заняться. Странно это как-то... Впрочем, и таким странностям в его жизни подчас находилось место.

Бывало, конечно, ещё и такое, что они вытворяли свои игры дома у того человека, у которого на тот момент проживал Рустик. Но это вообще отдельный разговор...

За описанную выше поразительную любовь к перемене местожительства Рустика у нас прозвали Номадом. Ну, или Пришельцем. Это последнее словечко ему, надо сказать, нравилось значительно больше. Собственно, он даже во «ВКонтакте» зарегистрирован как Рустам Пришелец. Впрочем, он и Номадомсебя называть любил.

Однако не только Рустик любил месяцами жить у знакомых.

Денис Кутузов, помню, почти всю осень тринадцатого прожил в Стефика. Ему там было ой как комфортно. Оно и понятно: кормили у Миши дома дай бог всякому. Яичница с беконом на завтрак, пельмени на обед, оливье на ужин. А в перерывах между едой шоколадками перекусывать можно. Да, мишина мама умела готовить и никогда не ограничивала ни своего сына, ни его друзей во вкусной еде. Пусть даже и не самой здоровой.

Поэтому, собственно, к Стефикумногие хотели заехать в гости месяца эдак на два-три. Здоровьице поправить. И каждого Мишка старался принять со всеми положенными почестями.

Поэтому у Миши дома постоянно жил кто-то не из его фамилии. Только один квартирант съедет, – как тут же другой заселяется.

И знаете, никто не жаловался на такой порядок вещей. Напротив, всем у нас это нравилось. Даже самому Мише.

Накладно, конечно, без перерыва принимать у себя гостей. Зато с ними не заскучаешь. Всегда есть чем заняться. Поэтому в тесную машину квартирку скука, я вам скажу, не проникала никогда. Скорее наоборот. Стефик со своими квартирантами вечно стоял себе на голове к вящему удовольствию своей сердобольной матушки.

Эх, помню, был ещё такой случай (не в нашем классе, правда, а в том, где учились Артамонов с Грачом), когда к одному человеку заселилось шестеро друзей одновременно. Они прожили у него где-то около полугода. И ничего. Никто не жаловался.

Дом этого товарища, надо сказать, за полгода превратился ни то в казарму, ни то в сквот. Во всяком случае разбросанные по всему дому грязные носки (ещё и непонятно, чьи именно) имелись в количестве весьма изрядном.

Так, ладно. Это проехали.

То, что у нас принято было приходить в гости без спроса, открывая дверь своим ключом, а потом ещё и задерживаться там на пару месяцев, – это ещё мелочи по сравнению с тем, о чём вам предстоит прочитать дальше.

Расскажу-как я теперь про то, как у нас проверяющих в школе встречали.

Человеку, который подобного мероприятия никогда не видывал, представить такое, честно говоря, довольно трудно.

Знаете, есть в Интернете одно видео. Чаще всего она распространяется под наименованием «Владыка приехал. Мрак. Россия 21 век...».

Посмотрите его.

После этого вам будет намного легче представить себе, как проходили у нас встречи проверяющих и какие при этом толкались речи.

Да, лизоблюдство было страшное.

К встрече проверяющих начинали готовиться за неделю, если не за месяц до их приезда.

Со всех нас в обязательном порядке собирали деньги. Как правило даже не один раз.

Параллельно с этим ещё просили купить каких-нибудь подарков проверяющим и принести из дома еды на общий стол.

Подарки, кстати, требовали покупать хорошие. Дорогие то есть. Дарить точилки и карандаши считалось плохим тоном. Правильным считалось вручать проверяющим ярко раскрашенные коробки со всякой там бытовой техники. Техника притом обязательно должна была быть настолько современной, до такой степени навороченной и вообще крутой, насколько это вообще было возможно. Помимо этого дарили ящики с кубинскими сигарами, наручные часы, деловые костюмы, золотые запонки и тому подобную мишуру. Что касается дорогого алкоголя и не менее дорогих шоколадных конфет, – то это всё почитали нужным ставить на праздничный стол, а не отдавать прямо в руки.

Помню те дни, когда к нам приезжали проверяющие. Нас перед тем всех просили одеться особенно нарядно. Тех, кто приходил в повседневном, – нещадно запирали в подвале. Чтоб проверяющий не дай бог не увидел.

Что же до тех, кто оделся как на парад, – то этих всех снимали с уроков и выстраивали особой торжественной линейкой.

Построение начинали репетировать нередко за несколько недель до приезда комиссии, а потому к моменту этого самого посещения выправке наших шкетов могли позавидовать бойцы лучших эсэсовских частей.

Обычно наряженных школьников выставляли в холле на первом этаже. Сначала строились две шеренги. Одна длинная, – такая, она растягивалась едва ли не на всю длину первого этажа. Вторая покороче. Она стояла напротив дверей. Возле самих дверей выстраивался коридор из наиболее вышколенных учеников. Это был своеобразный почетный караул. Такой де коридор выстраивался и снаружи. Он обычно тянулся до самых школьных ворот. Внутри коридора, прямо между двумя шеренгами школьников раскладывалась дорожка на манер ковровой.

Школьные ворота, разумеется, были широко распахнуты. Равно как и двери самой школы.

Дети-часовые стояли также и на лестницах. Не на всех, разумеется, а только на тех, по которым должна была пройти комиссия.

Вот, помню, стояли мы как на параде и чувствовали себя стражниками Букингемского дворца. Ни чихнуть нельзя, ни пошевелитьс, ей-богу! Знай себе стой как истукан да ничего не делай!

Так нам часами стоять иногда приходилось. Проверяющие вечно опаздывали. С лёгкостью могли припоздниться часа эдак на четыре.

Если такое случалось, – то всё построение превращалось в ад. Попробуй постой в одной позе без движения четыре часа подряд! Если ревизоры опаздывали всего на полтора часа, – это было уже большое счастье.

Один раз, помню, проверяющие опадали всего на сорок пять минут. Вот это был для нас праздник!

Такое, правда, случалось лишь однажды на моей памяти.

Проверяющие никогда не ходили не по одному. Всегда комиссией. Обычно их было человек восемь или десять. Иногда меньше. А вот чтоб из было больше, чем десять, – я не видел ни разу.

Происходило это всё как-то так.

Целый кортеж дорогих автомобилей въезжал на Новозаводскую улицу. Автомобили там были разные, но все дорогие до жути. Модели я называть не буду. Времени у меня и так мало. Одних марок вам, думаю, будет достаточно.

Да, проверяющие приезжали к нам на автомобилях «Mercedes», «Porsche», «Audi», «Lexus», «Jaguar», иногда даже «Bentley» или «Maybach».

Все машины были неизменно вымыты до зеркального блеска.

Кортеж останавливался возле ворот нашей школы. Там уже стояли едва ли не все учителя нашей школы. Все они были разодеты как на парад. Лица их источали блаженство. В руках у каждого было как минимум по одному подарку.

Проверяющие... Чаще всего это были толстые лысые мужики лет сорока на вид и ростом около двух метров, наряженные в плохо сидящие на них строгие костюмы и до невозможности напоминавшие нам всем бандитов из девяностых. Каждый из них был вылитый Стас Барецкий. Ну, или безвкусно одетые, явно злоупотреблявшие духами и косметикой, похожие на старых проституток тётки лет пятидесяти.

Так вот, проверяющие выходили из своих автомобилей. Директор и учителя приветствовали их. Затем проверяющих проводили через коридор почетного караула в здание. И вот только они зайдут к нам в холл, как мы тут же что есть мочи начинаем орать: «Здра-а-ави-и-ия-я-яже-е-ела-а-аем то-о-ова-а-ари-и-ищ такой-то! Ура-а-а! Ура-а-а! Ура-а-а!».

И как только мы прокричим троекратно ура, – тут же на всю школу включается марш Преображенского полка.

Пока играет эта бодрая музыка, проверяющие поднимаются в актовый зал.

Там учителя торжественно вручают ревизорам многочисленные подарки. Подарки дарили просто мешками. Притом каждому.

Нет, серьёзно: случалось, что каждый проверяющий получал от нас по дюжине подарков. Иногда даже больше.

Вот, помню, приехали к нам как-то шесть проверяющих. У нас было заготовлено целых девятнадцать мешков с подарками. Так вот, каждый простой ревизор получил по три мешка подарков, а самый главный из них – целых четыре. И притом подарки-то в мешках были дорогие. Одних только ноутбуков тогда купили двадцать четыре штуки. А ещё ведь в мешках были смартфоны, планшеты, телевизоры и всякий тому подобный хлам.

Процесс дарения, понятное дело, сопровождался произнесением учителями речей вроде той, что вы могли лицезреть на упомянутом мною ранее видео.

После дорогих гостей усаживали за стол. Накрывали его там же, – в актовом зале. Больше у нас нигде столько места бы не нашлось.

Стол этот воистину царский.

Какие закуски! Какие напитки!

Нет, серьёзно: для проверяющих обычно накрывали гигантских размеров стол. Собственно, чтобы встретить важных гостей приходилось сдвинуть воедино два десятка столов. Только так получалось хоть что-то пристойное.

Весь означенный стол, разумеется, был завален самой лучшей, самой вкусной, самой дорогой едой: рябчики с ананасами, чёрная икра, лобстеры, омары, молочные поросята и всё в этом духе.

Ну, и напитки, разумеется, соответствующие: коньяк дорогой, ром, виски и так далее. Абсента, что интересно, не было. Наши учителя считали, что это напиток интеллектуалов. Проверяющим его пить не следует.

Проверяющие заходили в актовый зал, садились за стол и начинали жрать. Они всё жрали, жрали и жрали. Жрали нередко до поздней ночи.

Оно и понятно: еды изначально заготавливалось очень много.

Правило здесь было таким. На огромном столе размешается около трети всей заготовленной еды. Остальные две трети относятся в учительскую. Там всю эту жратву тщательно стерегут от учеников. Когда проверяющие сожрут около половины того, что было изначально выставлено на стол, – учителя начнут доносить продукты из учительской.

Считалось, что ни в коем случае нельзя допустить того, чтобы еда закончилась. Проверяющие тогда останутся голодными и злыми. А этого допускать никак нельзя. К тому моменту, когда дорогие гости уже наедятся до отвала и будут наотрез отказываться продолжать трапезу, – на столе должно быть столько же еды, сколько её было в самом начале банкета.

Впрочем, ревизоров во время таких банкетов не только кормили, но и поили. Притом нещадно. К концу торжества проверяющие нередко валились под стол в самом прямом смысле этого выражения.

Когда ревизоры были уже совсем пьяны, – учителя давали им подписать необходимые документы. Те, понятное дело, не роптали. Подписывали совсем не глядя.

Когда документы были подписаны, а проверяющие не могли больше есть, ни пить, – с ними начинали прощаться.

Еду, которую ревизоры слопать на месте не успели, – им заворачивали с собой.

Еды же этой, надо признать, оставалось подчас просто невероятно много. Ситуация, когда из сорока заготовленных мешков с едой осталось двадцать, – это для нас была норма.

Когда банкет заканчивался, – проверяющие шатающейся покидали школу.

Выходили они тем же самым путём, что заходили.

Чрезмерно захмелевших ревизоров учителя держали под руки. Кстати, наши учителя во время подобных банкетов сами никогда не пили и никогда не ели. Они там выполняли роль прислуги.

Разумеется, к тому моменту, когда проверяющие покидали школу, никакой торжественной линейки внизу уже не было. Нас вообще обычно отпускали сразу же после того, как проверяющих заводили в актовый зал. Лишь иногда случалось такое, что учителя просили некоторых из нас задержаться для того, чтобы помочь потом донести подарки до чиновных автомобилей.

Я помню, как сам пару раз так оставался. На часах было уже десять вечера, когда проверяющие закончили пировать. Пока вежливые и всё понимающие учительницы вели, поддерживая за руки, готовых в любой момент рухнуть на лестницу пьяных мужиков в строгих костюмах, – мы, обычные шкеты, плелись вместе с учителями-мужчинами позади всей этой процессии, неся в своих руках огромные сумки, набитые драгоценными подарками, и не меньших размеров баулы с завёрнутой туда едой. Всё это добро мы спускали вниз, относили к машинам, а затем набивали в багажники (а если туда не всё влезало, то и в салоны) чиновных «Геленвагенов».

Проверяющие садились в свои машины, говорили, как им тут всё понравилось и обещали когда-нибудь вернуться. Личные водители хозяев жизни заводили моторы доверенных им транспортных средств, – и весь кортеж роскошных автомобилей неспешно удалялся от нас прочь.

Вот так у нас встречали проверяющих!

И знаете: никаких проблем с вышестоящими инстанциями у нашей школы никогда не было. Ну, во всяком случае до того момента, пока на меня не завели уголовное дело.

Впрочем, и тогда проблемы у школы тогда возникли с кем угодно, но только не с министерством образования.

Возможно, кому-то из читателей это всё не понравится. Дескать, коррупция это всё. Коррупция и очковтирательство. А коррупция – это плохо. И очковтирательство – тоже.

Да, скажу я вам, – это именно что коррупция! Именно что очковтирательство!

Но это всё на мой взгляд совсем не плохо.

Напротив, это очень даже хорошо!

Ведь без этой самой коррупции, без этого самого очковтирательства, без этих торжественных линеек, подарков, банкетов и прочей мишуры – наша школа не смогла бы сохранить себя. Бюрократы бы её сожрали. Без этих подношений никто бы не позволил нам превратить уроки истории в сеансы разнузданной фашистской пропаганды, завалить школьную библиотеку экстремистской литературой (Сергей Александрович гордился тем, что в этой самой библиотеке имелись едва ли не все материалы из злополучного списка), говорить об особенностях анального секса на уроках русского языка, раскуривать косяки прямо на глазах у преподавателей и заниматься сексом вшкольном сортире. Никакое начальство не потерпело бы наших школьных порядков. Если бы только это начальство не было сильно пьяным. А оно, благость, именно таким и было.

Ненависти к проверяющим у нас не было. Мы просто смеялись над ними. Смеялись над их тупостью, жадностью, над их обжорством и пьянством.

Я пару раз троллил этих кадавров.

Один раз когда к нам приехали ревизоры, а мне выпало стоять в передней (то есть короткой) шеренге, – я поприветствовал дорогих гостей римским салютом. Самый главный из проверяющих сделал тогда вид, что не заметил, но вот школьному начальству за это вылетело. А от школьного начальства в свою очередь влетело мне.

В другой раз я шёл по лестнице вверх. Почти дошёл уже до пятого этажа. Тут с этого самого пятого этажа выходят проверяющие после банкета. Одна пьяная мужеподобная женщина лет пятидесяти, шедшая впереди своих коллег, грубо оттолкнула меня в сторону, обругав при этом по матери. Отойди, дескать, щенок поганый! Дай пройти важным людям! Я тогда, естественно, за словом в карман не полез и сказал этой хабалке, что ежели она передо мной не извинится, то ей конец. Без мата, конечно, сказал, но довольно жёстко. Что там было дальше, – я сейчас описывать не буду. Если кратко, то вышел жуткий скандал.

Впрочем, случались у нас и воистину мерзкие истории, связанные с ревизорской братией.

Так, в мае восемнадцатого года приключилось такое, что пьяный проверяющий забрался в девичью раздевалку. Там он жестоко избил, а потом изнасиловал ни в чем не повинную ученицу одиннадцатого класса. Она потом покончила с собой.

Проверяющего тогда даже не уволили. Да что там! Даже выговора ему не сделали! Что уж там говорить об уголовном преследовании!..

Произошло это всё, правда, не у нас. Дело было в одной из пойминскихшкол. Но школа эта, понятное дело, тоже была частью «Протона». Нас это тогда возмутило до крайности.

Так, с этим мы покончили. Во всяком случае пока что.

Поговорим теперь, наверное, о всякой жути.

Начну я, пожалуй, с рассказа о нашем районном маньяке.

К нашей школе он имеет отношение весьма посредственное, но отношение всё-таки имеет. Тем более, что он мой большой и давний друг.

Начну я, пожалуй, издалека. Ну, на самом деле не так уж чтоб совсем издалека, но всё же.

В нашем районе вечно кто-то пропадает. Дети пропадают, подростки, взрослые, старики... И причин на это дело много. У нас ведь тут в районе кто только не водится! У нас, как я уже говорил, на районе всевозможные трушники водятся, оффники там всякие, а ещё различные сектанты, нацики и анархисты. Ну, и Тоня Боженко, разумеется. Последняя, правда, сейчас уже обитает за пределами России, до нашего района и по-прежнему легко достаёт. Руками своих подчинённых, разумеется.

Впрочем, сейчас я назвал только самых очевидных виновников таинственных исчезновений ни в чем вроде бы не повинных людей.

На самом-то деле видовое разнообразие водившейся в нашем районе социальной нечисти было куда большим и отнюдь не ограничивалось названными выше шестью группами, представители которых, впрочем, встречались у нас на районе наиболее часто.

Эх, возможно, я когда-нибудь потом решусь взяться за описание всего этого уникального животного мира...

Сейчас же вернемся к делу. Познакомился я с этим маньяком весьма необычным образом. Как сейчас помню, – ночь была. И притом темная такая, непроглядная. На улице тогда как в бочке темно было. Словом, ужас и без того полнейший. Ну так вот. Мы с мамой взяли себе коктейль Молотова и...

Да, надо сперва рассказать, откуда у нас дома отыскался коктейль Молотова.

Так вот. Как вы уже знаете, мы с дедушкой в те времена любили поэкспериментировать. Поэтому, собственно, вся дедушкина квартира и была превращена в довольно-таки большую лабораторию.

Вот опять хотел написать вместо лаборатории – нарколабораторию!

А тем не менее делали-то мы у себя дома далеко не только наркотики. Их, разумеется, тоже, и я об их производстве вам уже рассказывал, но вообще мы одной только дурью не ограничивались. Ещё мы делали бомбы. Ну, и не только бомбы. Там всякое добро было: порох, динамит, напалм... Ну, и коктейли Молотова мы тоже изготавливали. Короче, всякие такие взрывающиеся и горящие штучки мы с дедушкой в его квартире постоянно делали.

И это было прекрасно!

И да, мы, разумеется, не ограничивались одними только уже готовыми рецептами. Мы постоянно экспериментировали с химикалиями, пытаясь создать нечто более мощное, нежели то, что было создано до нас.

Подробно об этих опытах я вам ещё расскажу. Когда-нибудь потом.

Ну так вот, крадемся мы, значит, с матушкой вместе вдоль бетонного забора. В руках у меня бутылка из-под «Ессентуков 17» зажата. Отец мой вечно «Ессентуки 17» пил. У нас потому стеклянных бутылей от этой воды в доме завались было. Ну, сейчас-то в бутыль, понятное дело, не водичка минеральная была залита, а смесь зажигательная. Фитиль, кстати, был снаружи прикреплён, как и полагается по науке делать.

Вот пошли мы к назначенному месту, зажигалку я достал, фитиль воспламенил. Готов был уже запустить самопальных снаряд в бетонный забор, весь исписанный граффити давно почившей к тому времени в бозе НБП.

Тут откуда ни возьмись появляется из-за угла высокий грузный мужчина в черных брюках и распахнутой светло-бежевой куртке. Одет он был так, словно его к нам из советских времён забросило. Посмотришь на него, – ей-богу, народный дружинник из шестидесятых! За стилягами охотиться приехал!

– Вы кто?! – орёт мужик, расставляя в стороны ноги, чтобы казаться ещё больше. – Садик поджечь хотели?!

– А вы кто?! – орём мы с матерью. – Документы покажите!

– Я Большой! – важно изрекает мужик.

– Кто?! – кричим мы.

– Да я, – кричит мужик, подходя к нам всё ближе, – Бо-о-ольшо-о-ой!

В этот момент я выхватил с маминых рук бутылку и запустил ей что было силы в лицо Большому. Тот заревел, согнулся, начал орать на нас благим матом, а мы в это время убежали.

Как я потом выяснил, фамилия у этого человека и впрямь была Большой. Кстати, он приходился дальним родственником матери Глеба. Когда она только переехала в Москву, то у этого самого Большого сперва и поселилась. Потом, после того, как он попытался её изнасиловать, – она съехала от него куда подальше.

Работал этот человек охранником в том самом жутком детском садике, что находился прямо за дедушкиным домом. Не знаю даже, как его там черти не съели. Хотя...

Впрочем, наша первая встреча не омрачила дальнейших отношений. Не могу сказать, что я подружился с Большим, но отношения у нас сложились ровные. Дело всё было в том, что я тогда частенько убегал из дома по ночам, отправляясь на всякие сатанинские сборища, проходившие в том числе и в помещениях жуткого детского садика. Там я, собственно, и познакомился как следует с Большим.

Человек это был психически не совсем уравновешенный, сильно пьющий, а ко всему прочему ещё и маньяк. Во дворе детского сада он закопал с десяток трупов. Даже могилы их нам показывал.

Закапывал он их, кстати, не очень-то глубоко, а потому запах гниющих трупов легко пробивался сквозь землю и ощущался на тех местах весьма отчётливо. И если зимой ещё было нормально, то летом...

Вот, помню, шел я как-то мимо того садика. От дедушки домой шел. Жаркий вечер стоял, душный. Ветра нет никакого, воздух влажный, дышать тяжело. Вот прохожу мимо садика и чувствую этот странный, какой-то приторно-сладкий запах мертвечины. Будто густое облако этого запаха повисло над детским садом. Аж вырвать тогда захотелось, – так противно стало.

Окрестные обыватели тоже, конечно, замечали этот запах. Но они-то не знали об источнике его происхождения. Я вот я знал.

Большой, кстати, впоследствии умер от цирроза печени. В декабре шестнадцатого это случилось.

Да... Знаете, я даже не знаю, стоит ли мне гордиться знакомством с этим человеком? С одной стороны, конечно, – это так здорово, иметь знакомого маньяка! Сами подумайте: у какого количества людей были знакомые маньяки? С другой стороны, человек это был не очень-то приятный...

Эх, сейчас у меня уже почти нет времени, а то бы я вам рассказал поподробнее и о сатанинских сборищах, и о Большом, и о наших с ним шизофренических разговорах. Интересные это были разговоры...

Жаль, времени у меня почти не осталось.

Впрочем, обо всем том, о чем я на успел рассказать как следует сейчас, – я ещё поведаю вам в следующих своих книгах.

Так, с маньяком пока закончили.

Что касается политики.

Рассказывать тут можно очень долго. Отдельную книгу, пожалуй, про это писать надо. Здесь всё равно всего не изложишь. Времени же у меня остаётся совсем чуть-чуть, а потому буду краток. Потом когда-нибудь напишу обо всём этом подробнее.

Итак, школьная жизнь в «Протоне» была до невозможности политизирована. Просто до невозможности! Любой твой жест (даже то, как ты, прошу прощения, естественную нужду отправляешь) трактовался политически. И это не преувеличение. Это у нас была норма жизни.

Наша 737-я школа была просто переполнена всевозможными политическими тусовками и сектами. Можно было бы даже сказать, что едва ли не все идеологическое разнообразие планеты было представлено в нашем здании.

Тут, впрочем, надо сказать одну очень важную вещь: да, конечно, водились у нас тут личности всякие, встречались и монархисты, и социал-демократы, и монархо-социал-демократы (да, бывало и такое; я, кстати, одно время к их числу принадлежал), но основной тон происходящему задавали представители двух самых многочисленных у нас политических направлений, – то есть фашисты и анархисты.

Да, если говорить о нашей школе в отношении политическом, то она именно что была анархо-фашистской. Сторожилы мне говорили, что когда-то в девяностые анархистов здесь было больше, чем фашиков, но к тому времени, когда я перевёлся сюда в шестой класс, – перевес уже явно был на стороне чернорубашечников.

Эх, как же жалко, что я сейчас уже не успею поведать вам обо всех тех тончайших политических отношениях, которые складывались в те времена у нас в школе.

Не успею я также рассказать и про свой ранний политический опыт. Про то, как создал «Армию объединенных социалистических профсоюзов». Про то, как писал всякие погромные, совсем в духе «Лимонки» статьи в «Журнал патриотического школьника». Про то, как вместе с товарищами боролся против точечной застройки. Мы тогда, помню, поджигали (да и вообще всячески поганили) строительную технику, подбрасывали бомбы в офисы строительных компаний, совершили даже налёт на полицейский участок. Не успею я вам рассказать про то, как сделался потом фашистом и начал ходить на занятия в эсэсовской форме, как участвовал в чудовищном, хотя и напрочь замолчанным нашими СМИ погроме, как вступил в «Арийский террор», как собирал вместе с дедом взрывные устройства в домашних условиях, как посреди ночи бегал с канистрой бензина вокруг машины главы управы нашего района, поливая её содержимым этой самой канистры, пугливо озираясь по сторонам и приговаривая: «У-у-ух, вра-а-ажи-и-ина-а-а! У-у-ух, Сталина на тебя нет!».

Не рассказать мне теперь и про то, как я чуть было этого самого главу управы не взорвал. Про то, как в страхе ждал ареста после того, как «Арийский террор» разгромили. Про то, как помогал я потом своим бывшим товарищам. Про то, как ходил с друзьями на Болотную для того, чтобы бить там смертным боем всяких там навальноидов. Как устраивал с теми же товарищами всякие политические шоу и акции прямого действия. Как обратился в марксизм, как вляпался на этой (и не только на этой) почве в целый ряд скандалов на идеологических скандалов. Как перезнакомился с огромным количеством интересных людей, оказавших мне потом большую помощь в террористической деятельности.

Про то, наконец, как создал организацию с диковинным названием «Революционные школьники города Москвы» и как угодил за это под суд.

И уж тем более не успею я вам рассказать про то, как поддерживал Путина и одно время даже возглавлял наш местный финал «Молодой гвардии Единой России».

Впрочем, обо всём этом мы ещё когда-нибудь поговорим. Но потом. Не сейчас уже точно.

Попробуйте-ка лучше просто понять, как я себя чувствовал, когда только пришёл в 737-ю школу.

Я ведь туда пришёл не откуда-нибудь, а из благочинной, благопристойной, благополучной и в политическом отношении совершенно стерильной школы 711. Это ведь была типичнейшая школа для хороших деточек, детей чиновников не слишком высокого ранга и бизнесменов средней руки. Там гордились своими медалистами!

И вот из этого душного, убогого, морально и умственно ограниченного благопристойно-мещанского болота – я вдруг ни с того ни с сего попал на альпийские луга. То есть оказался в 737-й школе.

И всё мне вокруг казалось таким необычным, таким заманчивым, – что всё первое полугодие, проведённое там, я просто пил, пил, безостановочно пил окружающую меня атмосферу. Я пил, упивался и не мог напиться. Всё мне было мало.

И я был пьян.

Но пьян я был не от вина, а от того удивительного духа, который окружал меня со всех сторон.

Он был повсюду. Именно его-то я и пил.

Знаете, 737-я школа в те времена походила на что угодно, но только не на среднестатистическую российскую школу. Больше всего она мне напоминала бункер НБП в лучшие его годы.

Впрочем, если уж по правде говорить, то весь «Протон» был таким.

Знаете, тут я могу рассказать вам одну историю.

В «Протон», как известно, входит много школ. В том числе две пойминских. После того, как эти две школы к нам присоединили, – в одной из них сделали началку, а в другой разместили среднюю и старшую школы.

Вот в той самой школе, где теперь учатся с пятого по одиннадцатый класс, – на двери одного из туалетов уже много лет красуется надпись: «Геннадий Бурбулис».

И сколько дирекция ни пыталась с этим бороться, – всё без толку. Уж и надпись сколько раз стирали, и дверь сколько раз менять пробовали, – а всё равно заветные слова школота всякий раз восстанавливает.

«А при чем здесь бункер НБП?» – спросите вы. А при том! В лимоновкой бункере ведь на двери туалета красовалась точно такая же надпись!

Люблю я всё-таки «Протон»!..

Там было так здорово!

Вот, помню, приключился тогда со мной один случай. В декабре тринадцатого это было.

Пришёл я в школу минут за сорок до начала занятий. На часах где-то 7:50. За окном темнота кромешная. На этажах тоже только дежурный свет горит. Вот поднимаюсь я к себе на четвёртый этаж. На весь этаж две лампочки горят: одна с одного конца коридора, другая – с другого.

И вот иду я по тёмному коридору и вижу, что стоят здесь кругом, прислонившись спинами к гладким, выкрашенным в синий цвет стенам молодые люди. Стоят, курят себя кто «Беломор», кто косяк с марьиванной. Ну, точнее как: кто-то курит, а кто-то и нет. И читают. У кого в руках «Mein Kampf», у кого «Государственность и анархия», у кого и вовсе «Сатанинская Библия». Ярко вспыхивают и тут же гаснут в темноте кончики сигарет. С довольным сопением растекаются в полутьме клубы ароматного дыма. Поблескивают в свете едва мерцающих на краях коридора люминесцентных ламп начищенные до блеска хромовые сапоги и берцы на ногах товарищей. Мерно шелестят аккуратно переворачиваемые страницы драгоценных фолиантов.

И вот иду я так по коридору к своему кабинету и понимаю: мне есть чем гордиться. Я ведь учусь в такой школе!

Да, школа у меня и впрямь была крутой. Едва ли не каждый второй у нас был экстремист.

У нас были настоящие нацики, без содрогания лишавшие жизни унтерменшей. У нас были настоящие анархисты, взрывавшие сберкассы и поджигавшие машины всяких богатых упырей. Настоящие патриоты, ходившие на Болотную для того, чтобы зверски избивать там хомячков Навального, а с весны четырнадцатого массово повалившие на Донбасс защищать Русский мир.

А ещё у нас были настоящие коммунисты, настоящие (ну, почти) ку-клукс-клановцы и самые что ни на есть настоящие религиозные фанатики. Притом и мусульманские, и православные, и католические, и протестантские, и даже буддийские.

И все эти благородные, смелые, самоотверженные люди окружали меня постоянно. Изо дня в день. Вся окружающая действительность только и занималась тем, что искушала меня. Искушала политикой.

И я не мог не искуситься.

И я искусился.

На этом, пожалуй, разговор про политику и закончим. Договорим когда-нибудь потом. В следующем томе моих воспоминаний, наверное.

Думаю, теперь стоит рассказать про некоторых наших товарищей, которые вполне заслуживают быть полноценными героями данной книги, но которых я до этого из виду почему-то упустил.

А начнём мы, наверное, с Жени.

До сих пор помню, как мы с ним познакомились. Случилось это в мае 2014-го.

Середина мая стояла. Погодка тогда, помню, была отличная. Было уже тепло и солнечно, но ещё не так томительно жарко, как бывает иногда в Москве летом. Огромным желтым пятном светило в сапфировом небе яркое солнце, лучи которого прогревали уже начавшую прорастать травой, но всё ещё холодную землю. Да, небо тогда, помню, имело прямо-таки насыщенный-насыщенный синий цвет. По своему оттенку оно напоминало волны Средиземного моря в ясную летнюю погоду. Нечасто, скажу я вам, бывает в Москве такое небо. Высокое, прозрачное, какое-то внеземное, космическое.

В тот день, как я уже говорил, было достаточно тепло. Только периодически дувший то с одной, то с другой стороны прохладный ветерок мешал как следует насладиться теплом. Приближалось лето...

И при этом всё ещё отчетливо помнились последние (пусть и убогие, но всё же) растаявшие в конце апреля, за полмесяца до того, – зимние сугробы.

В тот день я отправился в бассейн.

Да, к тому времени я всё ещё ходил туда.

Вот там-то я и встретил Женю.

Боже, до чего красивый мальчик был!

Впрочем, он и сейчас ещё живой. И даже по-прежнему такой же красивый. Ну, почти.

Женя был младше меня на два года (на момент нашего знакомства ему было одиннадцать лет), но ростом меня превосходил. Да и весом тоже. Рост у него был 165 сантиметров, а вес 62 килограмма. Да, лишнего жирка у этого шкета имелось предостаточно...

Женя был весьма миловидным мальчиком с абсолютно круглым детским личиком и пухлыми, но всё же не слишком заметными со спины щеками. Нос у него был непропорционально мал относительно других черт его лица и был высоко вздёрнут, как у карикатурной капризной принцессы из какого-нибудь советского мультфильма. Глаза его были всегда чуть прищурены, вид имели вечно смеющийся, а цвет – карий. Его светло-русые гладко уложенные волосы были коротки. Подбородок его был скошенным и совершенно не волевым.

Что касается его фигуры, то здесь я могу сказать наверняка: Женя просто напрочь зарос жирком.

У него были изнеженные, совершенно лишенные мышц руки, обвисший живот, который он тщетно пытался втягивать, жирные бока, целлюлютные ляхи и огромных, почти денисовских размеров задница. Помимо этого, скажу я вам, он очень мило сутулился. Нет, правда мило.

Одет Женя был в не слишком длинные цветастые парусиновые шорты, с трудом застёгивавшиеся на его талии, и желтую футболку с похабной надписью. На ногах его красовались кроксы.

Сам он мне говорил, что когда-то давно занимался плаванием, но потом забросил.

Возможно. В тот момент меня это, как вы понимаете, ничуть не волновало. Какая разница, что там было до того. Потолстел ли этот красавчик недавно или же был таким всегда, – для меня не имело тогда ни малейшего значения. Главное, что сейчас он толстый и красивый. Этого мне хватало.

Егор Рысаков, с которым я поначалу общался очень тесно, – к тому времени на тренировках уже почти не появлялся. Мне не хватало общения. Вот тогда-то я решил, что неплохо было бы сделать из Жени ещё одного Егора.

Этим моим мечтам не суждено было сбыться. И вот почему.

Женя оказался лютым зожником.

Собственно, ещё в тот самый день, когда мы с ним познакомились, – этот товарищ мне так и сказал, что он, дескать, сейчас в плохой форме, что его это бесит, что своего ожирения он стесняется и что больше всего на свете ему хочется похудеть, сделаться стройным и спортивным мальчиком с кубиками пресса на животе.

Я, разумеется, не придал этому значения.

Оно и понятно: к тому времени я уже был не то чтобы прям совсем тёртый калач, но с людьми определенный опыт общения имел.

Боже, сколько раз за все годы, проведённые сначала в 737-й, а затем в 1497-й школах, я слышал от разных людей нечто подобное! Да не сосчитать! Уж чего-чего, а подобного нытья за свою жизнь я наслушался вдоволь! Бессчетное число раз мне доводилось наблюдать по сути одну и ту же сцену: стоим мы вдвоём с каким-нибудь шкетом в пустом и грязном школьном сортире (ну, или в раздевалке, или в коридоре, или ещё где-нибудь в таком месте), и этот самый шкет мне жалуется, что он, дескать, совсем себя запустил, обленился и заплыл жирком, не занимается спортом и вообще не думает о своём здоровье, и что так дальше продолжаться не может, что он всё обязательно исправит, что он вот прям с понедельника (ну, или со следующей четверти, или с нового года, или с нового учебного года) начнёт новую жизнь, бросит курить и пьянствовать, перестанет жрать в три горла и сутками сидеть за компом, займётся спортом и всё в этом духе. Многие прямо-таки клялись мне, что они во что бы то ни стало исправятся.

Боже, сколько же я таких принесённых в сортире клятв выслушал!

Да, выслушал я их явно немало. И поэтому знал, какова цена такого рода обещаниям. Я ведь к тому времени уже по своему опыту знал, что все те, кто божился и клялся, что исправится, перестанет жрать чипсы и станет хорошим мальчиком, – даже не попробовали выполнить хотя бы часть своих обещаний. Вот я тогда и понадеялся на то, что желание похудеть и стать атлетом у Жени не выльется ни в какие реальные действия, а со временем и вовсе заглохнет, как заглохло оно постепенно у всех тех моих давних знакомцев.

Но я ошибся.

Женя был человеком другой культуры. Он приехал с Донбасса. За это ему, кстати, мигом дали кличку Сепар.

Да, это как раз был май четырнадцатого. У нас в районе тогда стали появляться первые беженцы из тех краев. И одним из этих беженцев был Женя.

Едва он приехал в Москву, как тут же взялся за свою физическую форму. Собственно, когда я с ним познакомился в раздевалке бассейна, – он находился в Москве только два дня.

Да, Женя был человеком решительным. Сразу по приезду в Москву он записался на плавание, бокс, карате и невесть на что ещё. И не просто ведь записался, но реально стал ходить на занятия! Практически всё своё свободное время он тогда проводил на тренировках. И это, конечно, не могло не сказаться на нём.

Когда я с ним только познакомился, – это был толстый и совершенно неспортивный мальчишка. Видно было, что до того он едва ли когда-нибудь утруждал себя хоть сколько-нибудь существенной физической нагрузкой. Но за последующий год он переменился...

Да, всего за один год Женя сбросил двадцать кило живого веса и стал весить всего-навсего 42 килограмма. У него, как он и мечтал, появился рельефный пресс и мощные бицепсы. Пятая точка уменьшилась раза эдак в два-три. Только щёки его миновала чаша сия. Эти последние так и остались у него пухлыми, как и в день нашего знакомства.

Совратить Женю в гомосексуальные связи оказалось делом нетрудным. Сперва он, правда, смотрел на подобные вещи без энтузиазма. Собственно, как и все донецкие, коих в нашей школе тогда появилось множество.

Оно и понятно: приехали люди из совсем другой страны, где и нравы другие, всё им тут кажется непонятным и пугающим.

Это у них довольно быстро прошло. Все донецкие к нашей школе довольно быстро адаптировались.

Женя приехал в мае четырнадцатого, а уже в октябре того же года мы с ним впервые занялись этим самым делом в школьном туалете на четвёртом этаже. Так что тут никаких проблем не было.

Впрочем, интимное общение с Женей в конечном итоге не особо сложилось. И связано это было в первую очередь с той фанатичной любовью к спорту, которую этот шкет вечно демонстрировал по поводу и без. Вот представьте себе сцену.

Перемена. Грязный школьный сортир. Мы с Женей занимаемся плотской любовью. Занимаемся мы, значит, занимаемся... А Женя меня при этом на весь туалет материт да так, что ещё и в коридоре слышно: «Блядь, ну ты жирный, блядь! Да как с тобой вообще ебаться можно, блядь?!».

Вот так у нас всё всегда и проходило.

Его претензии к моей фигуре были, надо сказать, совершенно обоснованными. Это было как раз то время, когда я решил начать следовать за модными стандартами нашей школы и начал специально толстеть. Как Гомер Симпсон, в одной из серий известного мультфильма делавший то же самое для того, чтобы получить инвалидность. Меня, правда, в отличие от известного персонажа не инвалидность интересовала. Вместо неё мне нужна была красота.

Да, конечно, речь шла о красоте, несколько отличающейся от общепринятых канонов нашего буржуазного общества, но всё же. Я тогда очень хотел понравиться как можно большему числу наших мальчиков и девочек. Собственно, я и так очень многим нравился, но мне хотелось нравиться ещё большему количеству хороших людей.

Впрочем, о своих тогдашних экспериментах относительно собственного тела я вам ещё расскажу дальше. Если успею, разумеется.

Пока же ограничусь констатацией того факта, что моё желание растолстеть у Жени никакого понимания не вызывало. И это ещё мягко говоря.

Вот, помню, приключился со мной такой случай. Случилось это в апреле пятнадцатого года.

На часах было где-то восемь часов вечера. Родителей дома не было. Они тогда в очередной раз в монастырь поехали. Молиться о том, чтоб меня Соня Барнаш не убила. Если что, – это не преувеличение сейчас. Матушка тогда реально за мою жизнь опасалась. И, скажу я вам, вполне обоснованно.

Так вот, на часах восемь вечера, родителей дома нет. За окном в это время завывает ледяной ветер. Быстро берут по темному небу густые чёрные как смоль облака, между которых изредка проскальзывает не желтая, но белая как огромная моль Луна, уныло взирающая со своей орбиты на покрытые грязным таящим снегом железнодорожные перегоны и лепящиеся возле них невысокие домики, уже ощутившие на себе ядовитое дыхание времени. Быстрым шагом идут по темным улицам немногочисленные прохожие. Летят по тротуарам подгоняемые силой ветра конфетные фантики. Лишь изредка осветит улицу свет фар проезжающего автомобиля, – а после все здесь снова погрузится в темноту. И не только темноту, но и тишину, нарушаемую лишь глухими завываниями ветра, мерным стуком капель грязной талой воды, стекающей с крыши по проржавелым трубам, да ещё отдаленным пока стуком колёс идущего к станции товарняка.

Так было в тот вечер за окном.

Дома же у меня всё было иначе. Посреди большой и светлой гостиной, освещённой приятным тёплым светом желтоватых ламп, стоял очень мягкий зелёный диван. Прямо перед диваном стоял журнальный столик, заваленный всякой разной и при этом очень вкусной едой. Я преспокойно лежал себе на означенном выше диване, уминал шоколадки одну за другой и почитывал Валлерстайна со своего планшетника.

Тут в дверь позвонили. Ну, я, разумеется, подумал, что это родители приехали. Пошёл открывать. В глазок посмотрел, разумеется. Посмотрел и увидел, что там никакие не родители, а этот самый Женька стоит. Пустил его, разумеется. Лучше бы я этого не делал.

Короче, зашёл этот шкет ко мне в квартиру. Разделся. Не до трусов пока что, но всё же. Сказал, что он, дескать, слышал, что в меня родители уехали, а потому и решил заскочить. И заскочить он решил, как вы, наверное, догадываетесь, совсем не только чаёк попить.

Ну, я ему и говорю, что, мол, если хочешь, то давай. А дальше случилось вот что. Провёл я Женьку к себе в гостиную. Ну, а дальше...

Словом, скандал Женька устроил. Ты, мол, чего это ты целыми днями на диване валяешься да всякую дрянь килотоннами жрёшь?! А ну мигом тренироваться! Сейчас прямо! Короче, заставил он меня тогда подъемы туловища из положения лёжа делать. На этом самом диване, кстати, делать.

И пока я беспомощно делал упражнения, задыхаясь от страшной одышки и омерзительного ощущения, будто моё сердце вот-вот выпрыгнет из груди, – этот красавчик плотно сжимал своими сильными руками мои ноги и неустанно меня материл. И пока я сотню раз не сделал, – Женька всё никак успокоиться не мог.

Правда, позитивный момент во всём этом тоже был. Когда я сделал эти свои несчастные сто подъёмов, – мы с Женей занялись сексом. И это, скажу я вам, был самый лучший секс, который у меня только был конкретно с этим молодым человеком. Он был лучшим даже несмотря на то, что у меня дико болели мышцы живота.

Вот такой он был, этот Женя.

Вы, возможно, хотите узнать, что с ним случилось потом? О, ничего особенного, поверьте!

Осенью всё того же пятнадцатого года этот красавчик (он тогда как раз пошёл в шестой класс) завязал дружбу с некоторыми нашими трушниками. Он стал постоянно с ними тусоваться, а потом и вовсе сделался одним из них.

Произошло это, скажу я вам, настолько быстро, что даже я сам удивился.

Ещё в начале сентября Женя пил довольно мало водки, не курил, занимался спортом и даже старался хорошо учиться.

Ключевое здесь, конечно, – старался. Получалось-то у него, честно говоря, не очень. Но он всё же старался!

Так вот, уже к концу ноября (то есть всего-то по прошествии двух с лишним месяцев) этот шкет изменился до неузнаваемости.

Да, к концу ноября Женя напрочь забросил спорт и совершенно забил на учёбу. К тому времени он уже начал курить и теперь выкуривал по три пачки сигарет в день (как он сам признавался, ему это давалось тогда весьма нелегко). Ко всему прочему он начал каждодневно прикладываться к бутылке.

Оно и понятно: сам он мне тогда говорил, что ему очень хочется, чтобы трушники его зауважали.

Для этого он просто давился водкой. Он жрал водку в огромных количествах. Конечно, от спирта его жутко тошнило, но он продолжал пить. Пить для того, чтоб пацаны зауважали.

С курением дела обстояли таким же образом. Женя старался курить как можно больше только для того, чтобы заслужить уважение со стороны своих новых друзей.

Помимо этого забыл ещё сказать: когда Женя ещё был примерным мальчиком, то он старался правильно питаться. Брокколи там, салат и всё в этом духе. Теперь же, когда он решил сделаться трушником, – в его желудок ежедневно обрушивалось гигантское количество самой сладкой, жирной и вредной пищи. Теперь он ежедневно набивал своё брюхо чипсами и шоколадными батончиками, литрами пил отнюдь не диетическую колу (диетическую колу у нас в школе вообще никто не признавал, ибо это, дескать, всё для диетодевочек и фитоблядейпридумано) и, разумеется, при каждом удобном случае заходил со своими друзьями в Макдак.

Кстати, что касается Макдака.

У нас на протяжении многих лет не прекращались споры (собственно, они и сейчас не прекращаются) о том, можно ли настоящему школьнику ходить в Макдак. Большая часть спорщиков приходила к выводу о том, что нет, нельзя, ибо Макдак – это поганая пиндосскаялавочка, а настоящие школьники пиндосов должны ненавидеть и, разумеется, по всяким пиндосскимзаведениям шастать на должны.

Меньшинство же утверждало, что жрать в Макдаке очень даже можно, ибо таким образом ты как бы обжираешь пиндосов.

Антиамериканизм при этом подразумевался как нечто самоочевидное и никем из дискуссантов под сомнение не ставился.

Впрочем, вопрос о том, можно ли хавать в Макдаке или нет, – был лишь частью куда более обширного спора относительно всего американского вообще.

Так, у нас до сих пор не решился вопрос о том, можно ли настоящему школьнику ходить в джинсах.

С одной стороны, конечно, джинсы – это американское шмотьё. В таком хорошему человеку на улицу выйти стыдно. С другой, понятное дело, джинсы – это удобно для некоторых. Словом, поспорить было о чем.

Такого же рода споры у нас велись относительно продукции компании «Apple», голливудских кинофильмов, сигарет «Marlboro» и других товаров из буржуйских стран. По большей части все эти споры либо не приводили ни к чему, либо же приводили к выработке каких-то неимоверно сложных казуистических правил, вроде того, что, дескать, новые синие джинсы носить нельзя, а вот синие из секондхенда – можно. Впрочем, это только если джинсы достаточно широкие. А вот если джинсы скинни – тогда их носить вообще нельзя. Даже если они из секондхенда. А если джинсы чёрные и обтягивающие, то носить их можно. Но только если они из секондхенда. А вот если джинсы чёрные и довольно широкие, – то их можно и в нормальном магазине брать.

Аналогичные же правила действовали и в отношении других американских штуковин, в том числе и касательно посещений Макдака.

Надо сказать, полемика по поводу этих самых правил занимала немало места во всяком новом выпуске «Журнала патриотического школьника». Там же регулярно публиковались рекомендации вроде тех, что я приводил выше.

Как правило эти рекомендации печатались там как некое очень авторитетное мнение, которого вроде как можно и не придерживаться, но лучше всё-таки придерживаться. Обычно их печатали под заголовками вроде «Антонина Боженко рекомендует! Всё, всё, всё, что можно носить настоящему школьнику!».

И знаете, что во всем этом было самое интересное?

Полемизировать на все эти микроскопические вроде бы темы, что интересно, нашим товарищам никогда не надоедало.

Да, представьте себе: люди у нас в школе годами спорили о том, можно ли пить кока-колу, а если да, то при каких условиях и в каких количествах.

На практике, впрочем, вся эта потребительская схоластика сводилась к старой как мир формуле: всё это как бы нельзя, но если очень хочется, то вроде как и можно.

Иногда.

Ну, или даже не иногда...

Словом, вы меня поняли.

Ну так вот. Женя со своими друганами новыми ходил в Макдак постоянно. Иногда даже по несколько раз в день. И это не замедлило сказаться на нём.

Короче, очень быстро этот человек превратился из эдакого пай-мальчика в настоящего школьника. Пьяного, укуренного и самодовольного.

При этом он, понятное дело, опять стал набирать в весе и уже к весне шестнадцатого года снова стал таким же жирным, каким был к моменту своего приезда в Москву.

Хотя нет. В действительности он стал ещё жирнее.

Когда он приехал в Москву, то весил всего-навсего 62 килограмма. К маю же шестнадцатого в нем насчитывалось целых 67 кило живого веса.

Да, Женя стал настоящим школьником.

Хотел сперва написать, что стал он настоящим трушником, но потом подумал, что это будет масло масляное. Эх, вот он каков, – русский язык-то!

Кстати, тут должен сказать, что со временем волосы у Женьки потемнели. Из светло-русых они сделались почти чёрными. Чёрными как смоль. И хотя этот факт с жениным трушничеством едва ли связан, – я его считаю нужным выделить.

Что касается дальнейших жениных похождений, то во всех подробностях я вам их тут расписывать не буду. Ограничусь кратким изложением.

В последующие годы Женя вёл жизнь обычного среднестатистического трушника. То есть бухал как свинья, матерился как сапожник, упарывался наркотой, грабил со своими корешами магазины и вел беспорядочную половую жизнь. Ну, а в свободное от этих благородных занятий время валялся себе на диване как бревно, жрал в три горла всякую дрянь и, разумеется, постепенно заплывал нежным жирком. При всём при этом он, понятное дело, просто не вынимал сигареты изо рта.

Так он, собственно, и существует с конца 2015-го года по настоящее время. И ничего ему не делается.

Ага, не делается...

В восемнадцатом году он, я вам скажу, осуществил свою давнюю мечту и обзавёлся-таки автомобилем.

Это был старый-престарый Жигуль, относительно которого старики из жениного двора шутили, что, мол, этому зайцу триста лет, и который женины одноклассники даже несмотря на страшную ругань со стороны хозяина машины – упорно называли рыдваном.

Кстати, вы уже, наверное, подумали о том, как Женя в свои-то пятнадцать лет сумел обзавестись машиной?

Чтоб это понять, надо только ответить себе на один вопрос: после всего того, что вы прочитали выше, – вы верите в то, что Женя эту машину купил?

Вот то-то и оно!

Да, конечно, машина была краденая.

Жена угнал её где-то то ли в Дзержинске, то ли в Арзамасе. У него просто были родственники в тех краях, а потому он туда периодически ездил. Ездил себе, ездил, и вот однажды вернулся на своём собственном теперь уже автомобиле.

Машина была старая, ржавая и вообще убитая. Многие тогда удивлялись, как Женька вообще сумел на ней доехать до Москвы. Доехал же однако. С того самого времени этот наш товарищ только тем и занимается, что улучшает и улучшает свою машину.

Недавно вот панели туда деревянные заказал. Скоро доставить должны.

Речь здесь, конечно, идёт о тюнинге вроде того, что некогда проводили (да и сейчас ещё очень даже проводят) наши южане-таксисты со своими старыми колымагами.

Да, на этот самый тюнинг он уже пару сотен тысяч рублей точно угрохал. Посмотрим, что будет дальше.

Кстати, что интересно: номер на автомобиле Женька после этого полгода не менял (машину он угнал в марте восемнадцатого).

Сменил он его только тогда, когда к нам в школу фейсы постучали. На всякий случай, как он сам говорил.

До этого же он так и ездил со старым номером. И никто его даже не пытался останавливать. Машину, по всей видимости, никто и не искал.

Оно и понятно: кому она нужна-то?

И да, если что: этот самый новый номер тоже имеет весьма темное происхождение.

И да, ездит Женька на своём рыдване, понятное дело, без прав.

И да, за руль он частенько садится пьяным или упоротым.

Помимо этого, кстати, Женька решил жениться. Для этого он уже подал во все инстанции для того, чтоб его совершеннолетним раньше времени признали. Не в восемнадцать лет, а в шестнадцать.

Кстати, его предполагаемая жена – очень даже ничего. Мне она нравится. А ей нравится женин автомобиль.

Правда, имеются у этого шкета и некоторые проблемы. Со здоровьем проблемы.

Как я уже говорил, Женька как начал в пятнадцатом году выкуривать по три пачки сигарет в день, так и продолжает до сих пор это делать. Притом если раньше это доставляло ему мучения, то теперь он без затяжки и четверти часа вытерпеть не может. А курение (тем более в таких количествах) не могло не оставить неизгладимого отпечатка на несчастном женином здоровье.

Одышка у Жени такая, что и словами непросто передать.

Вы поймите, он сотню метров небыстрым шагом пройдёт, – и ему отдышаться надо. А уж по лестнице для него подняться – это вообще что-то немыслимое.

Поэтому, собственно, сейчас Женька и старается как можно меньше ходить пешком. Дескать, нет ходьбы – нет и одышки. Для этого, кстати, он и машину завёл.

Впрочем, случаются ведь в жизни иногда и непредвиденные ситуации.

Я ведь тут лестницу совсем не зря упомянул.

Женина будущая жена мне рассказывала, что как-то Женька решил прийти к ней домой. Ну, сексом, как вы понимаете, заняться. А в тот день в её доме как назло лифт крякнулся. Так бедный Женя полчаса до пятого этажа по лестнице добирался!

Она мне так и сказала: «Открыла я дверь, – а он там стоит весь красный как рак, на стену облокотился, чтоб не упасть, и аж задыхается весь от одышки! Я серьёзно говорю: человек просто в прямом смысле задыхается у тебя на глазах!».

Секса, как вы понимаете, в тот день никакого не было.

Но одышка – это ещё ничего. Вот сердце – другое дело.

Да, сердце у Женьки стало болеть году эдак в семнадцатом. Периодически возникающая и подолгу не проходящая резкая колющая боль в районе сердца.

Ну, про апноэ во сне я ничего говорит не буду. Это само собой разумеется.

Впрочем, если бы всё только и ограничивалось одышкой, апноэ и болью в сердце, – это было бы ещё полбеды. Но нет!

Летом девятнадцатого у Жени на руках стали проступать трофические язвы. Врач (да не Грач, а нормальный врач, – тот, что в поликлинике сидит) ему, конечно, говорил что, дескать, лечиться надо и вообще повести другой образ жизни, но Женька, понятное дело, от таких советов пока только отмахивается. На проблему старается внимания не обращать. Говорит, что, дескать, само пройдёт. Ага, пройдёт оно!..

Эх, только бы он бросил курить... Я очень боюсь за его здоровье.

Впрочем, виной тут, понятное дело, не только курение, но и женин нездоровый образ жизни вообще.

Эх, всё-таки жалко мне трушников. Знаете, вот сколько раз я с ними встречался, а всё мне казалось, что хоть они,конечно, все такие веселые-развеселые, но всё же есть в каждом из них что-то печальное.

Хотя нет! Даже не в них самих. В них-то самих и тени печали нету. А что ещё важнее, – нету и тени вымученности. А уж в наш-то век тотального притворства и повсеместного распространения этой самой вымученности это дорогого стоит. Нет, все их сумасбродства абсолютно естественны. Идут от земли, так сказать. Но всё же есть в них что-то такое...

Эх, понимаете, сколько раз я встречался с кем-нибудь из трушников, – меня всякий раз охватывал какой-то странный восторг, даже мне самому до конца не понятный. Я просто восхищаюсьнашими трушниками. Восхищаюсь их удалью, их смелостью, их непосредственностью. Да и много чем ещё я в них восхищаюсь. Там есть чему восхищаться.

И при этом всякий раз, когда я с кем-нибудь из них расставался, – на душе у меня оставались какие-то до невозможности тревожные и печальные мысли. Мысли из разряда тех, что потом долго мучают тебя, будто пожирая всего изнутри, не дают нормально заснуть ночью и, что самое, пожалуй, в них мерзкое, никогда не оставляют тебя до конца, а всё возвращаются и возвращаются к тебе снова. И это очень мрачные мысли.

А знаете, почему так, и что это вообще за мысли?

Понимаете, всякий раз, когда я расстаюсь с кем-то из этих людей, – я думаю, что, возможно, вижу этого человека в последний раз. Я понимаю, что, возможно, завтра он подорвётся на собственной же самодельной бомбе. Или напьётся и решит искупаться в Москва-реке. И не выплывет. Или его хватит инсульт. Или инфаркт. Сколько раз уже такое в жизни случалось, что я разговаривал с человеком, разговаривал, а потом через два дня узнавал, что его уже нет в живых.

И поэтому мне всегда бывало тяжело прощаться с кем-нибудь из наших. Так и кажется, что этот ваш разговор был если и не последний в жизни, то уж во всяком случае другого не предвидится ещё долго. А потому так не хочется прощаться!.. Но надо!

Впрочем, довольно про Женьку. После своего ухода из 737-й я с ним общался мало.

Скажем лучше пару слов о людях, без которых невозможно было бы представить 737-ю школу в то время, когда там учился я.

Речь идёт об Андрюхе и Денисе.

Вот это были шкеты!

Впрочем, обо всем по порядку.

Как я уже говорил, вся та параллель классов, что была младше нас на один год, – просто поголовно состояла из отборнейших трушников и трушниц. Вот в этой самой параллели и учились те самые Андрей и Денис.

Да, если вы ещё не поняли: тот Денис, о котором я сейчас говорю, – это не тот Денис Кутузов, с которым я учился. Это другой Денис. Надеюсь, вы это запомните.

Потом, уже в 1497-й, кстати говоря, будет ещё третий Денис. Анисимов – фамилия у него.

Но не будем понапрасну забегать вперёд.

Вернемся-ка мы лучше к делу.

Так вот, учились, значит, в той параллели эти самые Андрей и Денис (этого последнего я для надежности буду именовать Денисом Номер Два). Фамилии его я всё равно никогда не знал. Так вот, что Денис, что Андрей, – оба они были красивые-прекрасивые.

Таких красивых шкетов я... Да нет, видел я, конечно, и покрасивее, но эти двое всё равно были полный улёт.

Денис выглядел следующим образом. Роста он был невысокого, сам чуть смуглый. Телом он был относительно худ, но вот щеки у него были достаточно упитанными, хотя и не как у хомяка. Глаза у него были хитрыми, всегда чуть прищуренными и смеющимися. И они постоянно бегали по сторонам, никогда не задерживались на чем-то одном, а когда ты с ним разговаривал, то он очень редко смотрел на тебя. Все больше по сторонам. Но уж если посмотрит тебе в глаза хоть на секунду, – так страшно аж прямо становится. Уж больно взгляд у него был недобрый. Вечно казалось по его внешнему виду, что он замышляет недоброе. Подбородок у него был массивный, ярко выраженный. Волевой, что называется. Волосы светло-русые, прическа ёжиком. Нос он имел не то чтобы крючковатый, но я бы сказал, что чуть вытянутый вперёд. Эта черта (особенно в сочетании с вечно смеющимися и бегающими глазками) делала его до невозможности похожим на крысу. Из этого сходства, кстати, происходит и его школьное прозвище.

Для нас всех он был Денис Крыса.

Одевался Денис почти всегда одинаково. По школе он обычно ходил в застегнутом на молнию темно-синем или чёрном жилете с длинными рукавами (такие жилеты в ту пору вообще были очень модны среди наших трушников; да и сейчас их многие носят), брюках или чёрная джинсах. На ногах его обычно красовались макосины.

Денис Номер Два практически всегда улыбался. Честно говоря, я ни разу не видел его расстроенным.

Учился Денис, как я уже говорил, сначала в «Б»-классе вместе с Гришкой и прочими. Потом он перешёл в «А»-класс. Перешёл для того, чтобы быть поближе к Юханову и Номаду.

Когда-то Ден занимался спортом. Ну, если точнее, – то не когда-то, а вплоть до пятого класса. Помню, когда этот шкет учился в том самом пятом классе, – то он во время переодевания на физкультуру вечно всем демонстрировал свои четыре кубика пресса. Пресс у него, честно говоря, был довольно-таки вялым, но он всё равно страсть как гордился тем немногим, что имел.

Так, впрочем, было лишь поначалу. Очень скоро Ден познакомился с нашей трушнической средой... Что было дальше, – вы наверное, сами можете представить.

Всего за один год Денис превратился в настоящего школьника. Забросил спорт, начал бухать, прогуливать (особенно уроки физкультуры), курить «Беломор», жрать в три горла, пробавляться травкой и, разумеется, вести насыщенную сексуальную жизнь.

Впрочем, сказать, что он стал другим человеком, – никак нельзя. На его характере все эти изменения в образе жизни не сказались вот вообще никак.

Впрочем, если на денискиномхарактере это всё и не сказалось (я, во всяком случае, ничего такого не заметил), то на его фигуре очень даже сказалось, притом наилучшим образом.

Вот, помню, была зима. Кажется, январь пятнадцатого это был.

Переодеваемся мы на физкультуру. В раздевалке, понятное дело, народу как сельдей в бочке. Я быстро переоделся и, не желая толкаться среди людей, поднялся на наш физкультурный балкон. Там я надеялся дождаться начала урока, до которого у меня ещё время было.

Поднялся я, значит, на балкон и вижу: сидит там в бежевом кресле Ден Крыса. И знаете: так он там хорошо сидел, так сидел, что я от такого хорошего зрелища аж возбудился!

Оно и понятно: попробуйте сами представить, как он был одет и в какой позе там развалился.

Да, одет он был превосходно: были на нем черные спортивные штаны да та темно-синяя кофта с длинными рукавами и на молнии. Ну, та самая, в которой он по школе обычно шастал. Да, и кроссовки. Кроссы на нем были зеленые и на белой подошве. Все по последней тогдашней моде.

Впрочем, не от одежды я тогда возбудился, а от человека, который под этой одеждой прятался. Или не прятался...

До невозможности сексуальным Дена в тот момент делала не столько одежда, сколько поза, в которой он находился.

Да, поза и впрямь была что надо: плотно вдавившись своим, прямо скажем, не маленьким седалищем в глубину тощего кресла, одну ногу вытянув что есть мочи вперёд, а другую закинув за подлокотник, – Денис не сидел, а скорее полулежал в кресле, пялясь в свой телефон. Выглядело это всё ну просто архисексуально!

Таким Дениска в этот момент казался слабым, ленивым, изнеженным и... Нет, женственным он не казался. Ну, только если самую малость.

Хотя почему казался? Он ведь как раз таким и был: слабаком, лентяем и неженкой.

Все это знали. И сам он это знал.

Поэтому, собственно, на такие слова и не обижался. Умный он был человек. Умные люди на правду не обижаются.

Ну так вот. Подошёл я к Денису да и сел с ним рядом. Тут он из кармана ещё и сникерс достал, жевать его начал...

И знаете: так он сексуально жевал, так мастерски работал челюстями, что совсем уж тогда распалил мою похоть. Щёки его медленно ходили туда-сюда. Выглядело это просто сногсшибательно. Теперь только я по достоинству смог оценить, какие же в него были красивые пухлые щеки. Они были просто восхитительны.

Мы разговорились.

Описывать весь наш разговор я здесь не буду. Это лучше будет сделать как-нибудь потом. Слишком уж это описание может увести нас в сторону, тогда как времени на окончание работы почти совсем не осталось. Поэтому скажу просто, что мы разговорились. Это в конце концов – чистая правда.

Мы и впрямь разговорились. И чем больше мы говорили, – тем сильнее наша беседа склонялась к сексуальной тематике. В определенный момент Денис встал и, ничего не говоря, подошёл к перилам, огораживавшим наш замечательный физкультурный балкон так, чтобы никто оттуда не выпал в зал. Он уставился через все помещение в зарешеченное убогой сеткой окно. Я сделал ровно то же самое.

За окном, помню, шёл снег. Секунд десять мы просто молча стояли, вглядываясь в заснеженный школьный двор.

Затем Крыса резко повернулся лицом ко мне, а после столь же резко расстегнул и снял свою синюю кофту, забросив её на оставленное им бежевое кресло.

На нем теперь помимо спортштанови кроссовок была лишь белая физкультурная майка.

«Жарко что-то...» – произнёс он.

Я тоже оторвал взгляд от окна и посмотрел теперь на своего собеседника.

Он был прекрасен!

Теперь я спокойно мог разглядеть его живот, плотно обтянутый прошлогодней физкультурной майкой. Да, живот у Дена был что надо! Не слишком большой, конечно, но это ничего. Ден в конце концов сам по себе был человеком некрупным. Да и остался таким по большому счету. А маленькому человеку и живот пристало иметь маленький. Главным было другое: живот у Дениса был круглым, аки футбольный мяч.

– Ты, как я вижу, животик отрастил... – произнёс я, ткнув Крысу в этот самый животик.

– Ага... – как всегда с самодовольной улыбочкой произнёс он.

– Я-я-ясне-е-енько-о-о... – протянул я, а затем, выждав некоторую паузу, продолжил. – Что делать с ним будешь?

– Наслаждаться буду! – бросил в ответ Ден, с очевидным наслаждением выгибая спину. – Не знаю, как ты, но я собой очень доволен. Я – красавчик!

Это была чистая правда. Вот ни прибавить ни убавить!

– На физру идёшь? – спросил я, снова поворачиваясь к окну.

– Ты чо?! – воскликнул ошарашенный Денис. – Я чо, – враг себе что ли?! Какая, блядь, нахуй физра?! У меня тут работы ещё непочатый край! – заявил он, указывая пальцем на огромный пакет с шоколадными батончиками, лежавший на одном из кресел прямо возле его рюкзака.

– Да-а-а, – несколько виновато протянул я, – об этом-то я и не подумал. Ежели так, то тебе и впрямь лучше не ходить. Дело-то серьёзное.

Тут прозвенел звонок.

Я отправился в зал, а Ден так и остался сидеть на балконе, пожирая сникерсы.

Что случилось с Денисом дальше? Ничего особенного, поверьте.

Будучи мальчишкой одновременно тщеславным и ленивым Денис довольно рано понял ту истину, что хорошими делами прославиться нельзя. Ему-то уж точно.

Поэтому, собственно, он с пятого класса и примкнул к тониной корпорации.

Вы, впрочем, не подумайте: не мешки же таскать он туда пришёл!

Нет, человек этот физический труд презирал и сам, по своему желанию никогда бы палец о палец не ударил.

Впрочем, какое-то время ему на тониного даче вкалывать всё же пришлось. Но он, как мне говорили, даже из-под палки работал плохо.

Потом Крыса каким-то неведомым мне образом сделался корреспондентом «Журнала патриотического школьника».

Писал он туда всякое, но вообще специализировался на обзорах. Притчей во языцех стали его «дегустационные обзоры», где он подробно описывал, как же его прёт от рома или вискаря такой-то марки.

Помимо обзоров писал он ещё так называемые «гонзо-репортажи», как он сам их именовал. По факту это были просто написанные разговорным стилем рассказы о некоторых недавних событиях его собственной жизни. «Ходил я вчера на обжиралово...» – ну, или как-то так они обычно начинались. Дальше там обычно описывалось, как Ден вкусно пожрал (и что именно он жрал), как он там круто набухался (и чем именно), как и с кем подрался и, разумеется, какую хорошую девку (ну, или парня) склеил.

Помимо этого Ден еще писал иногда порнографические рассказы в духе садо-мазо, но они у читателей вызывали не столько возбуждение, сколько гомерический хохот.

За это успехом и пользовались.

Писал Денис много. Все силы на это тратил. И усилия, надо сказать, оправдались.

Весной шестнадцатого его произвели в четвертую категорию, а летом восемнадцатого – в третью.

Да, живёт теперь Дениска припеваючи.

Не один, кстати, живёт, – а вместе с девушкой своей и домашним рабом. Девушка у него, собственно, давно появилась, – ещё в 2015-м. Но к себе домой он её переселил только после того, как перешёл в четвёртую категорию. Что же касается раба, то его он завёл вскоре после того, как был принят в категорию третью.

Да, ещё: после того как Денис фактически женился, – он, как все и ожидали, ещё больше располнел. Совсем теперь толстяком сделался. Ну, а уж когда у него появился домашний раб...

Впрочем, это уже отдельная история. Вот так и живёт теперь этот семнадцатилетний трутень. Живёт в собственной квартире с любимой девушкой, которая души не чает в своём Денисоньке, и личным рабом, готовым выполнять любые его прихоти. Ну, и родители его в той квартире тоже как-то обретаются.

Такая вот жизнь.

Кстати, говорят, Денис нынче подумывает свою старую, доставшуюся от родителей фамилию поменять. Говорит, дескать, знают все меня как Крысу, – так пусть и по паспорту я буду Крысой.

Фамилию он, думаю, и вправду сменит. Похожие случаи у нас уже бывали. Но о них я ещё расскажу дальше, если успею.

Теперь же вернемся к делу.

Был в нас помимо Крысы ещё Андрей Тихоня. Учился он в том же самом «Б»-классе, но оттуда никуда не переходил. На вид был он пусть и не слишком, но всё же в определенной степени похож на Дениса Номер Два.

Ростом он так же был невысок, сам чуть смуглый, волосы светло-русые, на голове ёжик неподатливых волос. Только вот нос у него был вздернутый, подбородок скошенный, почти незаметный, скулы немного шире, чем у Дениса, и, – что самое главное, – взгляд у него был куда как добрее, нежели у Крысы. Какой-то это был детский, совершенно наивный и всегда чуть удивленный взгляд, будто вопрошавший: «Куда же я попал?!». И глаза у него были голубые, прозрачные. И они всегда были широко распахнуты. А у Дениса глазки были карие, совершенно темные и вечно прищуренные.

Но эти различия было видно лишь тому, кто с этими людьми общался подолгу. На взгляд же стороннего наблюдателя эти двое почти ничем между собой не отличались.

Поэтому, собственно, многие учителя их частенько путали.

Способствовало этой путанице ещё и то, что одевались эти шкеты совершенно одинаково. Андрей таким же точно образом чапал по школьным коридорам в макосинах, чёрных брюках и застегнутом на молнию темно-синем жилете с длинными рукавами.

Но вообще между этими двумя товарищами была пропасть. Что не мешало, однако, им быть друзьями не разлей вода.

Денис был человеком шумным, циничным и язвительным. Настоящий придворный шут! Собственно, если подумать, то он и был кем-то вроде шута при тонином дворе. За это он, кстати, получил второе своё прозвище. Его у нас прозвали Риголетто.

Андрей был полной его противоположностью. Иначе не прозвали бы его Тихоней.

Шутить он не любил, шумных компаний избегал и вообще был человеком довольно стеснительным. Да, он воистину был именно что тихоней.

Однако именно ему выпала однажды честь представлять нашу школу за рубежом.

История его поездки в Германию, надо сказать, была в высшей степени замечательна. Это была в высшей степени протоновская история.

Суть её была в следующем.

Как вы уже знаете, в нашей школе имелась самобытная культура очковтирательства.

Да, именно культура.

Я знаю, конечно, что очковтирательство бывает и в других школах.

Но какой оно там, спрашиваемся, носит характер?

Известно какой!

Трусливый, я вам скажу, и стыдливый!

Как это вообще обычно в других школах бывает?!

Сидит себе какая-нибудь Марьиванна, заполняет себе отчеты да и нет-нет, а приукрасит в этих отчетах какую-нибудь мелочь. Но только так, чтоб никто не заметил не дай бог!

Стыдоба да только, – я вам скажу.

Но у нас-то в «Протоне» всё относительно этого было совсем по-другому.

Если учителя других школ только немного редактировали реальность при помощи отчетов, – наши при помощи отчетов реальность формировали.

Ну так вот, ближе к делу.

На протяжении многих лет Нина Ивановна при помощи отчетов и всяких других хитрых бюрократических инструментов успешно пудрила мозги начальникам вышестоящих инстанций. Благодаря её активной имитации бурной деятельности эти последние совершенно искренне думали, что у нас тут едва ли не гимназия с углубленным изучением немецкого языка.

Оно и понятно: по документам выходило так, что в нас тут чуть ли не все ученики регулярно посещают занятия по немецкому языку, читают на них «Die Leiden des jungen Werther» и, разумеется, превосходно говорят на языке Гёте.

Да что там!

В одном из отчетов Нинка даже писала, что у нас в школе, дескать, даже на переменах дети между собой на дойче шпрехают!

И высокие начальники (видимо, ввиду наличия у них тяжелых когнитивных нарушений) во всю эту бредятину верили.

Откуда я знаю, что верили?!

Ну, во-первых, некоторые из них мне сами об этом говорили.

Во-вторых, если бы не верили, то им бы точно не пришло в голову включить нашу школу в какую-то международную программу обмена учениками.

А нас в эту программу включили.

Случилось это в 2014 году. Поэтому, собственно, осенью всё того же четырнадцатого года Андрей Тихоня на целый год отправился в туманную Германию.

Немецкого языка он, разумеется, не знал. Притом не знал от слова «совсем». То есть он вообще ни единого слова по-немецки сказать не мог. Ну вот вообще! И тем не менее его послали в известном направлении. На Запад.

Вместо него же нам прислали немца.

Звали этого шкета Марк.

Прозвищем он обзавёлся практически сразу. Прозвали его Немчиком. Так и стал он для нас для всех – Марк Немчик.

Было ему тринадцать лет, был он упитан и внешность имел миловидную. Ростом он был метра полтора. Может, чуть больше, но уж никак не меньше. Лицо у него было круглое, как Луна, и бледное, будто полотенце в турецком отеле. Глаза у него были карие, мелкие. Волосы темно-русые, стрижка короткая. Нос немного вздернутый. Уши плотно прижаты к голове. На немца он, словом, не очень-то походил.

Одевался Марк по-европейски: черные брюки чинос и всякие там попугайских цветов рубашки в клетку. Такие ещё эти гады хипстеры вечно носят. Больше всего ему нравилось приходить в школу в черных чиносах и рубашке в черно-зеленую клетку. Кстати, по той же самой европейской моде рубашку в штаны он никогда не заправлял.

Эх, какой это был шкет!..

Шкетище!

Да, когда Марк к нам только приехал, то он на типичного немца с квадратной башкой (чтоб кружка пива лучше стояла) уж никак не походил: все ему тут казалось удивительным и вообще разве что не волшебным.

Он вечно стеснялся, смущался и, по всей видимости, поначалу нас боялся.

Оно и понятно: приезжаешь ты тут такой весь чистенький, мамой накормленный из Германии, а тут эти монстры. Морлоки! Ей-богу, морлоки! Просто гунны какие-то, готы, вандалы, – варвары, одним словом.

Помню, как мы Марка в первый день напугали.

Случилось это всё первого сентября 2014-го.

Ну, сами понимаете, как тогда всё обстояло, наверное.

Хотя откуда вам знать?!

Ладно, расскажу, как всё на самом деле было. Итак, на дворе первое сентября четырнадцатого года. Перед школой, как и полагается, торжественная линейка выстроилась. Все в куртках дутых, в капюшонах, под зонтиками напыщенные такие стоят. В руках цветы у всех, рюкзаки за спинами. Пакеты с подарками учителям, понятное дело.

Ну, дождина, как вы понимаете. Как из ведра льёт, ей-богу.

Тут в школьных воротах появляется фигура нашего подопечного.

Мы к тому времени все уже, разумеется, знали, что с нами немец весь год учиться будет. Знали и то, как этот самый немец выглядит.

Оно и понятно: расположился-то чужеземец дома у Андрея Тихони, а у этого последнего старший брат есть.

А у брата этого – язык-помело.

Впрочем, тут среди наших даже и самый молчаливый бы не удержался.

Оно и понятно: это ж в кои-то веки к нам в школу немцы из Германии едва ли не на постоянное место учебы приезжали?!

Ну так вот.

Только появился Марк в школьных воротах, как построение всё тотчас же меняется. Стояли мы все по линейке, а теперь, значит, в две шеренги выстраиваемся. И быстро притом перегруппировку-то осуществляем. Минуты, наверное, не прошло, как мы все уже перестроились. Стоим теперь, значит, в две шеренги. Одна шеренга по правую сторону от дверей школы стоит, другая – по левую. И тянутся эти шеренги едва ли не до самих школьных ворот, где немец стоит. Эдакий теперь живой коридор из нас образовался. Так обычно почетные караулы возле красной ковровой дорожки выстраивают. Ну, когда президентов и всяких там важных персон встречают. Проверяющих, например.

Увидел всё это великолепие наш немец, засмущался, застеснялся... Совсем оробел, короче. Назад попятился.

Тут из огромных звуковых колонок послышался громкий треск. Он разрезал мокрый осенний воздух всего-то секунды две или три, но мне, стоявшему тогда в правой шеренге и замерзающему под холодном осенним дождем, – это время показалось если не вечностью, то аж периодом весьма значительным.

Я боялся, что ничего не получится. Что сюрприза не выйдет.

Но вот, когда я уже думал расстроится, – могучей вскипающей волной залили весь школьный школьный двор бодрые звуки духоподъёмный музыки.

Несмотря на всю тяжесть рюкзака, – спина у меня тут же вытянулась в струну, пятки по-военному сомкнулись, а правая рука сама потянулась к незримому за пеленой низких серых туч Солнцу.

То же самое испытал, как видно, не я один. У всех стоявших в двух шеренгах руки вытянулись в римском салюте так, словно встречали мы не какого-нибудь там простого немецкого школьника, а самого Адольфа Гитлера.

Только тогда я заметил, что многие поснимали свои куртки, оставшись в брюках и черные рубашках, специально выстиранных и поглаженных к такому важному мероприятию.

И тут мы все как взяли – да и затянули что было мочи «Песню Хорста Весселя» на немецком.

Плавно и величественно поплыли звуки старого тевтонского гимна над школьным двором, над мокрыми листьями понурых деревьев, над унылыми и ветхими, но такими уютными домами-хрущевками, вызывавшими иногда у нас меланхолические слёзы, над мрачными и пустыми двориками, над отражавшей в своих тихих водах серое осеннее небо Москва-рекой, над мокрым, холодным, но вместе с тем непроходимо душным в такую погоду парком, и над всем городом-героем Москвой, и, казалось, над всей Вселенной...

Некоторые из наших пытались ещё было водрузить над толпой немецкие флаги. Среди последних я насчитал четыре: два нацистских, один имперский и один веймарский.

Потом мне говорили, что кто-то принёс ещё черно-жёлтый флаг Австрийской империи, но сам я его тогда не заметил.

Те, кто это флаги принёс, надеялись, видимо, что эти знамёна будут развеваться над шеренгами, что это будет выглядеть величественно и круто. На самом деле флаги почти сразу же отсырели и унылыми тряпками свисали с древков, на которые их поутру насадили.

Нашим поэтому приходилось поддерживать знамёна руками только для того, чтобы было хотя бы видно, что за тряпка насажена на том-то и том-то древке.

Впрочем, ткань намокла тогда так сильно, что и это едва помогало.

Но вообще на мой взгляд все это тогда смотрелось очень даже неплохо. Даже величественно, возможно.

Марку, впрочем, так по всей видимости не казалось.

И хорошо ещё, что мы обо всём заранее позаботились, и Немчика у ворот сторожили двое крепких ребят. Они-то уж удрать ему не позволили.

Нет, конечно, немца никто быть и не думал.

Просто мы с самого начала боялись, что этот самый немец окажется человеком слабым. Испорченным, так сказать, немецким толерастическим воспитанием.

Так оно, собственно, и оказалось.

Впрочем, день тот прошёл на мой взгляд как нельзя лучше.

Марк хоть и не без препирательств, но прошёл-таки через наш коридор славы, многие из наших ещё до первого урока (но уже после окончания церемонии встречи тевтонского гостя) напились, во время уроков кутить продолжили, ну а после окончания учебного дня попусту перенесли всё праздненство в уже известный вам бар и на квартиры хлебосольных шкетов.

Разумеется, для многих моих товарищей начавшаяся в тот день гульба как-то незаметно переросла в длительный загул. Большинство из них так из этого загула до конца четверти и не вышла.

Ну, а в конце четверти сами понимаете: четвертные закрывать как-то надо.

Вот тогда-то наши и стали массово «выходить из анабиоза», как говорила учительница русского языка в 1497-й школе. Наталья Геннадиевна её звали.

Хорошая была женщина.

Да, это уж верно.

Но вернёмся к нашему Немчику.

Поначалу он был просто в шоке. Притом в глубочайшем, надо сказать.

Оно и понятно: приехал ты тут весь такой чистенький-толерантненький, мамой накормленный из Германии, – а тут тебя эти морлокифашиствующие встречают.

Струхнул малость немец, испугался. Собственной тени испугался. Бояться-то было здесь вовсе нечего.

Хотя с кем такого не бывает?

Знаете, в своей жизни мне много раз приходилось видеть одну и ту же ситуация: какого-нибудь молодого человека, до того учившегося либо в самой обыкновенной, либо же в крутой и пафосной школе – судьба вдруг заносит к нам в «Протон». Ну и, понятное дело, непривычный к особенностям нашей академической культуры человек испытывает лютый баттхёрт.

Собственно, нередко бывало даже так, что человек просто со своим классом в гости к нам приходил на какой-нибудь праздник, – а возвращался оттуда в состоянии тяжелейшей фрустрации.

И это всё наши русские ребята! Что уж говорить о немце?!

Да, немца наша протоновскаядействительность сперва просто повергла в ужас.

На контакт он довольно долгое время не шёл, адаптировался плохо, учеников других сторонился.

Впрочем, уже к концу сентября ему полегчало: начал понемного разговаривать сначала с Данилой Шторком, а потом и с другими нашими людьми.

И тут как раз надо рассказать про этого самого Данилу Шторка.

Отличный это был парень, я вам скажу.

Роста он был среднего, телосложения крепкого. Волосы он имел светлые. Пепельным блондом такие называют. Стригся всегда коротко. Сам он хотя и был довольно-таки полным, – щек у него не было, а были пусть и широкие, но скулы. Глаза у него были голубые, притом цвет у них был не такой прозрачно-голубой, как бывает у польских девушек, а такой насыщенно-насыщенно-голубой, почти синий. Нос у него был вздернутый. Подбородок скошенный, малозаметный. Губы не сказать, чтобы очень уж толстые, но и не тонкие вовсе.

Одевался Шторк всегда модно, как это обычно делают всякие европейские подростки. Черные обтягивающие джинсы, хипстерский клетчатые рубашки навыпуск, роскошные кроссовки на белых подошвах и тому подобный ширпотреб.

По нации был он поволжский немец. Ну, а как немец он и языком соответствующим владел неплохо. Это ему в коммуникациях с Марком помогало весьма значительно.

И тут надо помнить одну важную деталь.

Шторк был младше меня на год, а потому учился он в той самой трушнической параллели. И, как вы, надеюсь, догадываетесь, сам он был настоящим школьником. Вот прям совсем true-true-true! Ну, а поскольку всякий настоящий школьник обязан производить других настоящих школьников (что бы это ни значило), – Шторк вознамерился сделать Марка трушником. И, как ни странно, у него это в конце концов получилось.

Подробности этой метаморфозы я здесь описывать на буду. Слишком уж долго и нудно получится.

Скажу только, что к маю месяцу превращение завершилось.

Марк к тому времени уже не мыслил своей жизни без бухла. Пил он ежедневно, во время каждого приёма пищи и между этими самыми приемами. При этом ему было решительно всё равно, что пить: он и одеколон был готов глушить литрами. Сигареты изо рта он к тому времени толе уже практически не вынимал. Курил при этом всё: и табак, и чай, и коноплю, и невесть ещё какую растительность. Но особенно ему тонины сигарки нравились. Сжирал по киевскому торту в день спокойно.

Любое незнакомое ему русское слово заменял существительным хуйня.

Если забывал, как что-то называется на языке Пушкина, – начинал громогласно повторять все известные ему матюки.

После каждой произнесённой по-русски фразы вставлял слово блядь.

И да, кстати: за этот год толерантный доселе Марк сделался настоящим фашистом.

Сам помню. В феврале пятнадцатого это было.

Перемена была. Людей в коридоре полно. Марк стоял тогда посреди коридора и на чудовищном русско-немецком суржике произносил речь о том, как он любит Гитлера, Сталина и Муссолини, как ненавидит жидов, пиндосов и геев и почему нам следует-таки уничтожить Америку. Под корень уничтожить. При помощи ядерных боеголовок.

И знаете: ему в России всё, – вот прям вообще всё!, – просто до невозможности нравилось. Какой-то ксенопатриотизм у него наступил, ей-богу...

А уж когда Марк уезжал обратно, – что тогда началось!

Ехать домой он должен был на автомобиле, управляла которым учительница русского языка из 1497-й школы.

Наши учебные заведения к тому времени уже объединили, хотя «Протоном» получившее нечто ещё не называлось.

Вот и выпало поэтому той училась везти Марка через половину Европы в его родной Ганновер.

Кстати, именно эта учительница потом сделалась в той же 1497-й школе библиотекарем. Она там такой порядок в библиотеке навела! Ну, а заодно и процентов семьдесят библиотечного фонда перевезла себе на дачу. Притом перевезла-то она самое ценное. Всякий хлам на наши головы спихнула.

Впрочем, я у неё тогда пару книжек отобрал. Но это всё позже. В мае семнадцатого это было.

Провожали немца у нас так же, как и встречали, – то есть всем миром.

Проводы растянулись на целую неделю.

В течение всего этого времени Марк кутил что было сил. Набивал себе брюхо тортами и колбасами, вливал в себя литрами коньяк и ром.

Боялись, как бы у него в пути белая горячка не началась. Зря боялись. По дороге-то она как раз и не началась.

Когда Марк уже садился в машину, – вокруг последней собралась толпа в четыреста человек. Тогда же нашему немцу вручили, что называется, на дорожку, один маленький презент. Это была огромная сумка. В сумке лежали семнадцать бутылок очень хорошего крепкого алкоголя: ром, абсент, коньяк, виски...

Дорога домой заняла четыре дня.

Всё это время Марк беспробудно бухал. Очень уж ему хотелось допить весь тот алкоголь, что ему в России подарили.

Допить он его, к сожалению, не успел. Четырёх дней оказалось мало. Выпил он тогда около половины того, что ему было подарено.

Белочка настигла его уже в Германии. Через два дня после возвращения домой.

Русичка к тому времени уже, понятное дело, уехала, а потому выслушивать от немецких бюргеров претензии ей не пришлось.

Впрочем, скандал в итоге всё равно разразился, хотя Нине Ивановне и удалось его довольно быстро замять.

После этого случая Марк в Россию, как вы понимаете, больше по обмену не ездил. Родители не отпускали.

Контакт он с нами, впрочем, не потерял. Со многими из наших он до сих пор активно переписывается.

Говорил, появится возможность, – сам приедет. Уже просто так, а не по обмену. В Германии, говорит, ему теперь несладко. Обрусел, дескать, за один год. Чувствует себя в родной стране чужаком. Другие немцы с ним теперь неохотно общаются.

Что же касается участия нашей школы во всех этих программах обмена учениками, – то на нём крест поставить не удалось. Как бы ни хотели того всякие высокие начальники.

В будущие годы к нам откуда только ни приезжали! Из Америки, правда, в основном, из Англии.

Впрочем, бывали у нас и гости из континентальной Европы: кроме Марка ещё парочка немцев к нам приезжала, французов тоже двое было, итальянка одна...

Многие из них приезжали к нам по обмену либо на год, либо хотя бы на семестр. С этими происходило примерно то же самое, что и с Марком. Конечно, у кого-то было так, у кого-то эдак, у каждого случая какие-то свои особенности были, – но в общих чертах все посетившие нас иностранцы повторили судьбу Марка.

Сначала, когда они только окунались в нашу протоновскую жизнь, – их ожидал такой мощный культурный шок. Постепенно они втягивались, привыкали, а затем начинали получать удовольствие.

Домой все возвращались настоящими школьниками и по совместительству ярыми русофилами. Дома их, понятное дело, никто за эти их приобретённые здесь привычки не жаловал. Поэтому все они по возвращению домой сразу же начинали мечтать о новой поездке в Россию. Ну, а пока поездка не представляется возможной, – остаётся в жизни одна лишь отрада. Интернет-переписка с русскими друзьями.

Да, со всеми этими иностранцами наши активно поддерживают связи. Теперь это совсем нетрудно. В компьютерный век, в конце концов, живём. Расстояния теперь не такая уж большая помеха.

Но это всё касается только тех, кто приезжал к нам надолго, – на полгода, на год.

Были ещё те, кто к нам отправлялся к нам на разные небольшие сроки, – на месяц или на неделю.

Эти так и уезжали домой в состоянии культурного шока и с твёрдо укоренившейся в их юных мозгах мыслью, что русские – самые настоящие варвары.

Да, приезжавших к нам на небольшое время мне искренне жаль. Они так ничего и не успели в этой жизни понять.

Впрочем, ещё про кое-что важное я вам не сказал.

Не сказал про судьбу Андрея Тихони.

Впрочем, про него и рассказывать-то нечего. Прожил он каким-то образом год в Германии да и вернулся назад. Про поездку свою он рассказывать никогда не любил. Говорил, ничего хорошего он на земле Гёте и Шиллера не видел и ехать туда никому не советует.

Про то, что с Тихоней случилось дальше, – я здесь рассказывать не буду. Слишком долго получится.

Эх, вот оглянуться не успел, – а время-то моё и вышло. Полностью вышло. Совсем.

А ведь я ещё о многом, об очень-очень многом не успел сказать!

Я так ничего и не рассказал вам про Кирилла Семеновича и его банду еврейских гопников. Ни словом не обмолвился о наших гламурных, метросексуальных, гомосексуальных чеченцах, корчивших из себя ни то актеров Голливуда, ни то порнозвёзд. Ничего не рассказал про многочисленную и сплоченную польскую общину в нашей школе. Преступно замолчал, какие прекрасные спектакли ставила у нас Юлия Николаевна. Один только балет «Преступление и наказание» чего стоит!

Огорчает то, что я почти ничего не успел рассказать про наших девушек и про мои с ними отношения.

Никогда я не забуду, как хорошо было проводить время в обществе Светы Солнцевой. С ней я наслаждался воистину сократическими беседами! И не только беседами...

Да, конечно, сексуальная сторона у всех контактов присутствовала. Притом присутствовала очень и очень явно.

Но было там и кое-что ещё помимо секса.

Юлька, Света, Ульяна и ещё многие другие наши девушки – были в первую очередь безгранично талантливыми, прекрасно образованными и до крайности смелыми людьми. И они мутили такие дела, что просто дух захватывало.

Ну, а уж то, что все они были настоящими секс-бомбами, – это уже дело десятое.

Приятный, так сказать, довесок к прочим добродетелям.

Знаете, о чём я ещё нынче думаю?

Это всё-таки у меня мемуары. Жанр по своему характеру автобиографический.

А вот о себе-то я как раз очень много и не рассказал. Даже про самое основное не поведал.

Не рассказал, к примеру, о том, как осенью 2013-го написал повесть «Контрабандист».

Или не поведал про то, как родилось моё первое произведения философского характера.

Называлось оно «Мои философские изыскания». Написал я его за зиму тринадцатого-четырнадцатого годов.

Совсем не рассказал про то, как летом четырнадцатого года надиктовал огромный роман-эпопею «Герои Росии».

Не поведал я также про то, как в августе четырнадцатого к нам в гости приехала моя двоюродная сестра. Приехала на недельку погостить – да и осталась у нас на полтора года. Кстати, она ведь не одна в нам заселилась, – а с мужем и двумя маленькими детьми.

Вот это была комедия!

Жаль, рассказать не успел.

Но ничего, – потом как нибудь ещё поведаю.

Не рассказал я также и про специфическую моду на лишний вес, господствовавшую тогда в нашей школе и продолжающую господствовать там ныне.

Не рассказал я также и об особенностях гомосексуализма в нашей школьной среде...

Впрочем, дорогой читатель, я тебе обещаю, что обо всем этом я ещё поведаю в следующем томе своих мемуаров. Скоро я уже, наверное, и возьмусь за его написание. Как в тюрьму сяду, – так сразу и возьмусь.

Заключение (преждевременное, к сожалению).

Вот не успел я толком начать, а уже приходится писать заключение! Преждевременное к тому же!

Тут я, наверное, должен вам объяснить, как вообще так вышло, что мне приходится писать это самое заключение. Как это я оказался вынужденным обрывать своё повествование на самом интересном месте.

Ну, что же делать: коли должен, – так поясню.

Знаете, я много раз начинал писать эту книгу. Первую её версию я наклепал ещё осенью четырнадцатого года. Эту первую книжку (в ней было-то всего девяносто тетрадных страниц, исписанных, правда, убористым почерком моей матери) у меня выкрали подосланные Тоней хулиганы. Рукопись они, понятное дело, уничтожили.

Вторую версию я написал за время летних каникул пятнадцатого года. Она была у меня насильно отобрана учителями, а после ими же и уничтожена.

Весна и лето семнадцатого года ушли у меня на написание третьей версии книги. Она тоже была похищена из моих рук сотрудниками «Убойного отдела».

Четвертую версию я составлял на протяжении целого года. Это вообще отдельная история. Текст этой книжки у меня остался. Скоро он, вероятно, будет опубликован. Если хотите, – можете почитать. «The memoirs of a Russian schoolboy» книжка называется.

Настоящую (то есть уже пятую по счёту) версию книги я написал за то время, пока находился под уголовным следствием относительно моего терроризма. То есть работал я над этой самой пятой версией с начала зимы восемнадцатого года.

Воистину, тяжела судьба моих мемуаров! Вот уже пять с лишним лет я пишу их, пишу, – а закончить мне никак не дают обстоятельства!

Сейчас, чтоб вы знали, уже конец ноября года девятнадцатого. То есть над последней версией я работаю уже целый год. При этом я едва дошёл до середины своего повествования. Более того, те события, которые вокруг меня разворачиваются ныне, – подбрасывают мне все новый и новый материал для работы.

Словом, я даже не знаю, сколько ещё мне понадобится времени на то, чтобы закончить эту книгу. В смысле – закончить её так, как я и планировал сперва её закончить. То есть довести повествование хотя бы до моего ареста.

Так вот, я тут прикинул, что даже если я буду рассказывать только о самых-самых важных вещах, опускать едва ли не все подробности, выкидывать из своего повествования целые группы важных и не очень людей, неумеренно упрощать (а следовательно и огрублять) реальность, безжалостно резать и кромсать историю и любимой школы, и своей собственной жизни, – даже тогда получившийся материал сравнится, вероятно, по объёму со всем тем, что я в этой книге уже написал.

Времени же у меня теперь не хватает катастрофически. Его уже почти не осталось. А ведь я должен вам поведать о таких важных вещах!

Вы, возможно, хотите сейчас узнать, о чем же я таком вам ещё не рассказал.

Попробую об этом поведать в конспективной форме.

Итак, сперва надо было бы рассказать о том, как я переругался с Тоней и как тонины бандюганы из «Убойного отдела» пытались меня убить. Неоднократно, между прочим,пытались. Кстати, один из тех, кто должен был меня прищучить, – сделайся потом личным тонинымшеф-поваром и моим большим другом. В семнадцатом году он из-за моего вмешательства сменил фамилию: был до этого Михаилом Васильевым, – а стал Михаилом Лягушкиным. Сейчас он сидит в Лефортово и мечтает получить политубежище в Греции. Даже фамилию во второй раз сменил. Теперь он Батрахопулос.

Затем необходимо будет вам поведать о том, как я переругался с Артемом Кругловым, Давидом Гором и всей их бандой. Артём Круглов был сыном Снежаны Владимировны. Человек это был в высшей степени неприятный: бандит, нацист и наркоман.

Давид Гор в лучшую сторону от Круглова не отличался. Это был убежденный сионист, удивлявший всех своей просто карикатурной русофобией. Эти двое сколотили из своих товарищей банду человек в тридцать. В таком составе они грабили магазины, разбойничали по темным подворотням, обносили чужие квартиры и поджигали не принадлежащие им автомобили.

Параллельно с этим они неоднократно пытались меня убить. Мою семью угрожали вырезать. Это у них, как вы понимаете, сделать не вышло.

Когда же их банду наконец изловили, – эти сволочи все свои преступления попытались повесить на меня. Дескать, я их загипнотизировал. Благость, это у них тоже не вышло. Впрочем, сухими из воды они тогда вышли.

Надо ли говорить, что никого из их банды так и не посадили? Естественно, кто же посадит «хорошего еврейского мальчика Давидика» и не менее хорошего «сына заслуженного учителя России Тёмочку»?! За них, кстати, тогда ещё Нина Ивановна заступилась. Ну, а как только товарищи из этой передряги вышли, – они тут же опять взялись за старое. Замечательно!

Впрочем, когда в связи с моим уголовным делом в школе начались проверки, и фээсбэшники вдруг начали проверять моих бывших одноклассников... Короче, оказалось, что помимо грабежей, разбоев, краж, вандализма и невесть чего ещё тому подобного Артём Круглов повинен в двенадцати убийствах на почве ненависти. Малолетний нацист зверски убивал иностранных рабочих. Последнее убийство он, кстати, совершил в декабре восемнадцатого года.

Короче, пришлось этому гаду вместе с матерью из России срочно ретироваться. На матери-то его тоже грех лежал, хотя и не такой большой. Так, злоупотребление полномочиями, вымогательство, растление малолетних и всё в том же духе.

Словом, живёт нынче Артём Круглов с матерью своей в Барселоне. Зарабатывает он там на жизнь проституцией. Говорят, даже ВИЧ уже подхватил.

Неплохо было бы рассказать также про то, как и почему я вынуждены был покинуть 737-ю школу. Там ведь помимо преследования со стороны сразу двух бандитских группировок был ещё прелюбопытнейший сексуальный скандал...

Впрочем, идём дальше.

Я должен буду поведать вам о том, как протекала жизнь (и общественная, и моя личная) в школе 1497 и что вообще это было за учреждение.

Надо будет рассказать о том, как я перезнакомился со всеми педофилами Каталонии, как в январе шестнадцатого грохнул на дуэли одного нижегородского студента и как эти два события между собою связаны.

Придется поведать о том, как Марина Юрьевна Обижаева, – директриса школы 1497, – обзавелась роскошной виллой на юге Италии и не менее роскошной дачей в ближайшем Подмосковье, а вдобавок ко всему ещё умудрилась запрятать два с лишним миллиона евро где-то у швейцарского гнома и отправить собственную внучку обучаться в частной английской школе пансионного типа.

Я расскажу вам про Юрия Петровича, – нашего трудовика, сумрачного гения с индексом Хирша выше, чем у иного профессора, изготавливающего на своей секретной даче самодельные пулеметы.

Расскажу про Анатолия Михайловича Астафурова – нашего столетнего (родился он весной 1917-го) военрука, энциклопедиста и полиглота, каждый год просто для развлечения сдававшего все без исключения экзамены ЕГЭ, – и всегда каждый на сто баллов.

В свои сто с лишним лет он продолжал регулярно ходить в стокилометровые походы по горам, пробегать каждое утро по пятнадцать километров, а зимой – и все двадцать на лыжах, неплохо играть в футбол и даже скакать на коне. С шашкой наголо, разумеется.

В советское время он работал в ракетно-космической отрасли. Был тесно знаком с Жуковым, Гагариным, Королевым, Курчатовым и многими другими известными людьми. Несколько раз даже был удостоен аудиенции со Сталиным.

Расскажу про невероятно умную, невероятно красивую и невероятно развратную учительницу географии Екатерину Михайловну, гордившуюся тем, что она переспала со всеми половозрелыми мальчиками нашей школы. Я, кстати, среди них не исключение.

Расскажу про не менее умную, хотя и куда более сдержанную в интимном отношении Екатерину Николаевну. Впрочем, некоторая скованность в сексе компенсировалась у неё необузданной свободой в политических суждениях. Она вела у нас литературу и чуть ли не на каждом уроке забавляла нас сеансами спиритизма и до невозможности топорной антикоммунистической пропаганды. Никогда не забуду этого человека!

А ведь ещё надо рассказать про неистового любовника Артёма Белова, втянувшего меня во второй за мою жизнь сексуальный скандал, несколько потерявшийся только на фоне скандала террористического, про незадачливого травокура, биохакера и анархиста Мишу Морозова, отравившегося в конце концов насмерть поганками, про красавчика-навальниста Рустама Алиева, в конечном итоге в своём навальнизме раскаявшегося и во искупление греха поехавшего воевать на Донбасс (где он и нашёл свою смерть в мае 2019-го), про настоящего славянского отаку Вовку Тусеева, заработавшего себе инсульт ещё до совершеннолетия, а равно с тем и про его гиперсексуальногомладшего брата.

И ведь это лишь некоторые из моих знакомых по 1497-й школе! А ведь были ещё и другие!

Вот, к примеру, капитан нашей регбийный команды, огромный будто шкаф с антресолью Герасимов, так же как и Рустам погибший на Донбассе летом девятнадцатого года.

Или красавчик Смыков, мой давний любовник и мечта едва ли не всех девушек нашей школы, сделавшийся в итоге мужем Екатерины Михайловны.

Или спавший со всеми подряд, – и с мальчиками, и с девочками, – метросексуальный англоман Сеня, после девятого класса отправившийся-таки на туманный Альбион учиться всяким разным наукам.

Что касается Ильи Заболоцкого, – то здесь надо объяснить как следует. Познакомился я с ним ещё в 737-й школе. Я тогда учился в «А»-классе, а он, соответственно, ходил в бэшках. То есть занимался в одном классе с Садовниковым, Вдовиным, Румянцевым и всей этой прочей братией.

Но познакомился-то я с ним да, действительно, ещё тогда, – но вот тесно общаться с ним начал уже потом. Как раз когда учился в 1497-й.

Человек это был – всем людям человек!

Это ведь был убежденнейший анархист и антифашист, больше всего на свете гордившийся тем, сколько нацистов он убил. Убил он их и вправду немало: двух зарезал в Москве, а ещё на Донбассе сколько... Да, он ездил на Донбасс дважды. В восемнадцатом году и в девятнадцатом. Оба раза – в летние каникулы. В первый раз он воевал на стороне ополчения, а во второй – на стороне добровольческих батальонов.

А ещё это был страстный дуэлянт, семнадцать человек на тот свет отправивший в результате честных поединков.

На жизнь он себе зарабатывал в основном наркоторговлей. Вся его квартира была заставлена кадками с марихуаной. Когда ты заходил к нему домой, – казалось, что попадаешь в джунгли.

Он, кстати, и сам был не дурак марихуаны прикурить. Заболоцкий был настоящим школьником.

А ещё он был настоящий разбойник. Вместе с Соней Барнаш и ещё некоторыми ребятами они грабили фуры на федеральных трассах. Да и не только фуры. И не только на федеральных трассах.

Но не подумайте только, что Заболоцкий был просто каким-то отморозком! Он был совсем не простым отморозком!

Он ведь был замечательным публицистом, талантливым писателем, замечательным поэтом и музыкантом. Писал отличные песни, играл в одной рок-группе с Денисом Кутузовым. Они объездили с гастролями всю страну. Притом везде, где им доводилось побывать с концертом, – они обязательно устраивали массовую драку (как минимум одну) и сексуальную оргию (тоже как минимум одну). Подробно я об этом расскажу как-нибудь потом.

Впрочем, одну из песен авторства Заболоцкого я вам тут всё же приведу. Просто чтоб вы знали, какой характер носило его творчество.

Называется песня «Дикий нрав». Посвящена она, как нетрудно догадаться, нашему Владимиру Владимировичу. Текст я разместил ниже.

Он настоящий президент,

А пальцы его будто вилы!

В башку его залит цемент!

Он полон чудотворной силы!

Ди-и-ики-и-ий нра-а-ав!

Ди-и-ики-и-ий нра-а-ав!

Он настоящее бревно,

А лоб имеет деревянный!

Он никогда не пьёт вино,

А правый глаз его стеклянный!

Ди-и-ики-и-ий нра-а-ав!

Ди-и-ики-и-ий нра-а-ав!

Он настоящий Фантомас!

Он насквозь ботоксом пропитан!

Из жоп его струится газ

И неимоверно он начитан!

Ди-и-ики-и-ий нра-а-ав!

Ди-и-ики-и-ий нра-а-ав!

Он настоящий пидорас!

В ебле совсем не знает меры!

Ебётся он – просто атас!

Гарант он православной веры!

Ди-и-ики-и-ий нра-а-ав!

Ди-и-ики-и-ий нра-а-ав!

Он настоящий патриот!

И в жопу Родину он любит!

Туда же мальчиков ебёт,

Когда их в школу утром будит!

Ди-и-ики-и-ий нра-а-ав!

Ди-и-ики-и-ий нра-а-ав!

Он настоящий путинист!

Как человек совсем безликий!

Он бледен как кишечный глист,

А всё же нрав имеет дикий!

Ди-и-ики-и-ий нра-а-ав!

Ди-и-ики-и-ий нра-а-ав!

Оценили? Так вот, у Заболоцкого все песни в том же духе написаны.

Да, и ещё я кое-что должен про нашего Илью пояснить. Он ведь ко всему прочему был просто сногсшибательно красив. И был он неисправимый Дон Жуан.

А ещё он был бисексуален...

Я даже с ним спал. И это было божественно.

Сейчас, кстати, Заболоцкий учится в МПГУ. На учителя географии учится. Говорит, пойдёт потом в 737-ю работать.

Хорошим, чувствую, учителем будет.

Кстати, надо будет вам ещё рассказать про Макса Дубровина. Друг Заболоцкого. Не такой, конечно, колоритный, как Илюха, но если по чесноку, – тоже ого-го.

А ведь были ещё у нас крутые шкеты Дима Гайда и Никита Лемеешев, рассказать о которых кратко – практически невозможно.

А ещё у нас водились интеллигентные поляки вроде красавчика Дани Барановского. Этот последний был католиком-традиционалистом, а параллельно с этим – панславистом, польским патриотом и талантливым поэтом. И ещё тайным бисексуалом.

Впрочем, были у нас и настоящие польские мафиози. Парижский, Шпаковский и вся эта их братия.

И если Парижский был просто довольно-таки интеллигентным и просто приятным в общении бандитом, – то про Шпаковского надо сказать отдельно. Он ведь не просто был бандит.

Он был настоящим школьником, запойным алкашом, а параллельно с этим – неистовым качком и спортсменом. Сквозь его тонкую как бумага кожу можно было легко прощупать волокна твёрдых мышц. Ей-богу, они были что стальная рельса!

Да, этот человек пил как минимум по литру абсента в день, выкуривал по три пачки «Беломора», но при этом продолжал качаться чуть ли не все свободное время. Нередко – по восемь, а то и по десять часов в сутки.

Помните, я как-то говорил, что расскажу о трушниках-качках? Вот этот самый Шпаковский-то и был тем самым единственным трушником-качком.

Ко всему прочему, должен сказать, Шпаковский был ещё и нацистом. Он частенько приходил в школу наряженным в форму сотрудника немецкой вспомогательной полиции.

В мае шестнадцатого у Шпаковского случился первый инфаркт. Тогда он стал импотентом, но остался в живых. Второй инфаркт с ним случился через год с небольшим. В июне семнадцатого. Тогда уж не выкарабкался.

Так и помер. Кстати, до последнего вздоха сжимал в правой руке гантель.

Так, это я про мужскую половину нашего коллектива рассказал немного. А ведь была ещё и женская!..

Невероятно красивая, талантливая и образованная, но при этом страшно охочая до наживы, жутко развратная и совершенно беспринципная Вероника Тилипкина. Экзальтированная коммунистка и зожница Алиса Орлова. Талантливая художница и поэтесса Даша Климова. Роковые красавицы Кристина Сайченко и Юля Степакова.

Эх, сколько людей, сколько событий проходит у меня сейчас перед глазами!

Ведь те, кого я здесь назвал, – это далеко не все. Да даже если брать самых знаковых, самых важных моих знакомых, – то я всё равно не назвал здесь и половины имён.

А ведь это только лишь люди! Были же ещё и события!

Мне ведь ещё надо рассказать о своей жизни в 1497-й школе. О том, как я был вовлечён в диссертационный бизнес, как пришёл в серьезную политику, как создал террористическую организацию, как в конечном итоге попал под следствие, как фейсы допросили в моей школе 1437 человек, как меня многократно пытали, как заточили в дурку, как вообще проходило следствие, и чем это всё в конечном итоге завершилось. А оно ведь ничего ещё не завершилось...

Впрочем, не только же о себе рассказывать. Я ещё должен буду поведать вам о том, как ФСБ стало известно о тонином бизнесе и как Тоня в связи с этим оказалась вынуждена бежать за пределы России. Вместе с ней, кстати, драпанули на Запад и Юлька, и Света, и Вересокина, и много кто ещё. А вот Денис Кутузов не успел. Теперь он сидит в Лефортово. Равно как и Михаил Лягушкин, – настоящий русский разбойник и личный тонин шеф-повар.

Какое-то время там же сидел ещё отец Антонины Боженко, но в июле девятнадцатого года он из тюрьмы освободился. Отправился, правда, не на свободу, а на тот свет. В качестве пытки полицаи отказали ему, диабетику, в инсулине. Вот, собственно, к чему это привело.

Целый год понадобился следствию для того, чтобы раскопать темный бизнес Нины Ивановны. Выплыли на поверхность творившиеся в детдоме избиения, поощрение травли неугодных учеников, нередко с доведением последних до самоубийства, махинации с сиротскими квартирами, крышевание наркоторговли, покровительство бандитам и неофашистам, вымогательство, производство детской порнографии, организация борделя, где проститутками работали детдомовцы, торговля людьми, подделка документов, несколько зверских убийств, и так далее и тому подобное.

Ну, Нина Ивановна, понятное дело, успела смыться из России куда подальше. Ныне она пребывает ни то в Германии, ни то в Швейцарии. Разыскивает её, кстати, не ФСБ.

Оно и понятно. Дело тут важное. Это тебе не школьников пугать. Фейсам такое не поручишь. Поисками опасной преступницы занимается ГРУ.

Оно же продолжает поиски Антонины Боженко и всех оставшихся на свободе рабов первой категории, занимается выяснением моих связей с иностранными разведками и поисками одиннадцати килограммов серебра и семиста граммов золота, составляющих казну учреждённой мною террористической организации.

И да, конечно: параллельно с этим они ещё думают сейчас над тем, как мои паранормальные способности можно было бы применить для укрепления уфологический безопасности России.

Фээсбэшникам же пока остаётся расследовать факт моего превращения в гигантскую антропоморфную выдру.

И ещё. Я надеюсь, что читать эту книгу будут не одни только мои знакомые, но и некоторые сторонние читатели, не знакомые с ходом следствия по моему уголовному делу. Для этих последних я хочу пояснить: последние два абзаца, где я говорю про урологическую безопасность и про гигантскую выдру – это никакая не шутка, а самая что ни на есть суровая правда жизни.

Всё-таки деградация секретных служб (и особенно их личного состава) сможет зайти очень и очень далеко...

Так, это что касается жизни общественной. А ведь у меня была ещё весьма богатая личная жизнь...

Как жаль, что я не успеваю теперь обо всем этом рассказать как следует!

Впрочем, не будем понапрасну горевать. Жизнь моя ещё не закончилась, а это значит, что у меня ещё имеется неиллюзорный шанс написать обо всем этом в необходимых подробностях.

Думается, в будущем я и впрямь напишу ещё один сравнимый по своему объёму с настоящим роман, где подробно расскажу обо всех тех вещах, которые здесь, в заключении, мне довелось лишь немного затронуть.

Но это всё будет позже. Пока же моё уголовное дело идёт к неминуемой развязке. Приближается суд.

От его решения зависит многое... Впрочем, не надо сейчас этого пафоса.

Скажу лучше, что я несмотря ни на что отлично провёл этот девятнадцатый год. Много, конечно, было всего неприятного: заключение, прослушка, пытки, психбольница... Но это всё, если вдуматься, мелочи.

Гораздо важнее то, что весь этот год я не был лишён самой главной моей радости, – радости честного литературного труда.

Даже более того!

За этот во многом стрессовый и уже очевидно подходящий к концу девятнадцатый год я написал едва ли не больше, чем за три предшествующие ему.

Так что я смело могу сказать, что провёл это время с пользой.

Следующий год хотелось бы провести ещё лучше.

Получится у меня это или нет, – не знаю. Но уж во всяком случае я могу обещать вам, что какие бы препятствия не выстроила жизнь на моем пути, – я буду неустанно трудиться на благо социалистической революции и своего народа.

И если враги заключат меня в тюрьму, – я изо всех сил буду стараться во всем следовать примеру Томмазо Кампанеллы, Луи Огюста Бланки, Антонио Грамши, Ильи Романова и других выдающихся узников-социалистов, в разные времена и эпохи заключавшихся в тюрьмы за героическое исполнение своего священного долга перед угнетенными.

Итак, продолжение следует...