К последнему царству [Сергей Юрьевич Катканов] (fb2) читать онлайн

Сергей Катканов К последнему царству

К ПОСЛЕДНЕМУ ЦАРСТВУ

Часть первая. Выборы.

Очередные выборы президента Российской Федерации обещали быть невыносимо скучными. Правитель сошёл наконец с дистанции, но он четко и однозначно, хотя, конечно, косвенно и двусмысленно, назвал своего преемника. Все прекрасно понимали, что Преемник будет поддержан на выборах всей мощью государственной машины, а кому и когда в России удавалось выигрывать гонки, в которых участвует государство?

В качестве кандидатов зарегистрировались лишь несколько холуев Правителя, разумеется, не собиравшиеся побеждать. Ещё кое-как сумел пролезть на выборы представитель либеральной оппозиции, которому суждено было получить стандартные полтора процента, о чём он и сам был прекрасно осведомлен. Был и красный кандидат, но он выглядел совсем уж бледно-розовым, и его кандидатура явно была согласована с Правителем.

Итак, все уже знали, кто будет следующим президентом, и ни кого эта байда под названием «выборы» всерьёз не интересовала, кроме либерал-истеричек и угрюмых «патриотов», а таковых в общей сложности вряд ли набиралось и 3 %. Лишь политтехнологи радостно потирали шаловливые рученки, намереваясь по легкому срубить бабла на выборах, которые невозможно было проиграть, да ещё напрягались чиновники, которым предстояло обеспечить добровольно-принудительную явку.

И вдруг в эти тусклые будни чиновничьей демократии ворвалась … как бы веселая шутка. Ни кому не ведомый кандидат с неопределённой политической физиономией обнародовал программу, которая дышала грубой и беззастенчивой «народностью». Там были такие пункты:

«Сократить чиновничий аппарат минимум на 80 %.

Освободить от уплаты подоходного налога граждан, чья зарплата составляет не более полутора минималок.

Вернуть прежний пенсионный возраст. За бедных заплатят богатые.

Приравнять казнокрадство и взятки к особо тяжким преступлениям. За особо тяжкие преступления вести смертную казнь».

Там была ещё пара пунктов про большие льготы малым предпринимателям и про поддержку Церкви, но обсуждали в основном первые четыре пункта.

Эта программа всех развеселила, но её, казалось, ни кто не принял всерьёз. Политологи презрительно кривились: «Дешевый популизм». Большие люди на всякий случай велели своим шестеркам пробить, кто стоит за этим кандидатом, и убедившись, что за ним не стоит ни кто, успокоились. А маленькие люди попросту не поверили в эти обещания. Каждому не по разу приходилось получать сообщения о том, что он выиграл миллион. Этому не верили, не проверяя. Вот и тут не поверили. Всё это звучало слишком хорошо, чтобы оказаться правдой.

Только вот что удивительно: когда дошло до сбора подписей в поддержку этого кандидата, подписи посыпались на него сотнями тысяч вообще без проблем и без видимого напряжения. Похоже, люди решили, что во всяком случае ни чего не теряют, поддерживая возмутителя спокойствия. Меж собой его часто называли «Обещалкиным», на публику демонстрируя многомудрый скепсис, а в глубине души всё же робко надеясь, что будет исполнена хотя бы половина данных обещаний. К тому же, ни кому не хотелось голосовать за очередного вора, а в том, что «все они воры» ни кто не сомневался. Так во мгновение ока «дешевый популист» зарегистрировался кандидатом в президенты.

***

Его звали Александр Иеронович Ставров. Он был полковником спецназа. Вроде бы армейского спецназа, но не ГРУ. По этому поводу он как-то обронил: «Бывает такой спецназ, про который вам лучше вообще не знать, что он бывает». Он сказал это тихо и немного зловеще, этот его тон, столь не свойственный политикам, у всех отбил желание задавать дальнейшие вопросы. Потом он ещё как-то обронил, что офицерскую карьеру выстраивал «под бамбуками». На это все с пониманием закивали, ведь в России вряд ли можно найти человека, не осведомленного о местах произрастания названного растения. И позднее у Ставрова ни когда не спрашивали, где именно он служил и чем по ходу службы занимался. Либералы частенько называли его профессиональным убийцей, на это он ни разу не отреагировал.

А началась история его выдвижения так. Встретились в кафе после долгой разлуки три одноклассника, которые когда-то были друзьями: полковник, психолог и бизнесмен. Эта встреча не имела ни какой цели, они просто болтали обо всем на свете, и как всегда в таких случаях, перешли на политику. Ругали казнокрадов, возмущались тем, как любит власть издеваться над простыми людьми и пришли к выводу, что с такой властью у России нет будущего. Будет только хуже, потому что Правитель был во всяком случае яркой и сильной личностью, а на его место придет такой же любитель гор (от слова «берг» – гора), но личностью он уже не будет.

Наконец психолог с характерной фамилией Мозгов сказал Ставрову:

– Саня, знаешь, какой президент нужен России? Такой, как ты!

– Это так, – скромно ответил Ставров. – Только нет денег на предвыборную кампанию. И ни кто не даст.

– А Бабкин на что? – Мозгов кивнул на бизнесмена.

– Мужики, не надо обольщаться денежным звучанием моей фамилии. Я не так уж богат.

– Сколько можешь дать? – как бы в шутку спросил Мозгов.

– Ну … миллион баксов, от силы полтора. Больше мне не потянуть. А для предвыборной кампании президента это не деньги, – почему-то очень серьёзно сказал Бабкин.

– На первое время хватит, – тем же пародийным тоном заключил Мозгов. – Саня, так ты согласен пойти на выборы президента?

– Согласен. – сказал Ставров, холодно улыбнувшись.

– Полковник, а ты имеешь хотя бы малейшее представление о том, как страной управлять? – спросил Мозгов, кажется, несколько обескураженный тем, что его предложение было воспринято с такой серьёзностью.

– Нет, конечно. Откуда? Но программа у меня есть. Содрогнетесь.

– Надеюсь, в хорошем смысле?

– В охренительном, – отрезал Ставров.

Мозгов, начавший этот разговор, теперь, кажется, не знал, что делать с его неожиданными результатами. Он попытался соскользнуть с темы:

– У нас с Бабкиным фамилии на удивление говорящие, а вот твоя фамилия, Ставров, мне ни о чем не говорит. Что она значит?

– «Ставрос» по-гречески «крест». Я, кстати, награжден георгиевским крестом.

– Ну да, конечно, на наших военных если и есть крест, так разве что наградной. А ты хоть крещеный?

– Крещеный, – спокойно сказал Ставров и достал из-под рубашки нательный крест.

Мозгов молча достал свой нательный крест. Бабкин сделал тоже самое.

– Я очень рад, друзья, – теперь уже вполне серьёзно резюмировал Мозгов.

Ставров встал и сказал с деловой сухостью:

– Ни кто из нас сегодня не готов основательно обсуждать эту тему. Давайте встретимся завтра здесь же в это же время. Кто передумает, может не приходить. Теперь разрешите откланяться.

***

На следующий день пришли все трое. Мозгов, настроенный уже не столь игриво, сразу спросил:

– Саня, ты вчера как будто был готов к моему, сделанному полусерьёзно, предложению, хотя я и сам за минуту до того не знал, что это скажу.

– Игорь, если бы я в любую секунду не был готов к чему угодно, меня убили бы уже раз пять. Разумеется, я и сам думал о том, чтобы стать президентом.

– Разумеется?!

– Ну да. Я знаю, что надо делать.

– Тогда программу набросай.

– Уже.

– Тогда слово за нашим славным Бабкиным. Юра, открой счет, брось туда для начала тысяч сто (Бабкин кивнул). Я подтяну одного человека, он выборами занимается, знает, что там да как. Начинаем сбор подписей, и надо в деталях продумать предвыборную кампанию. Политтехнологи нынче дороги.

– Не будет ни какой кампании, и ни каких технологов тоже не будет.

– То есть?

– Не будет ни каких митингов, ни каких дебатов, ни каких круглых столов. Квадратных тоже не будет. Ни с кем не вступаем ни в какую полемику. Ни каких цветных плакатов с моей рожей. Печатаем листовки с программой, крупно и просто, расклеиваем на улице. Программу даем в основные газеты, в интернете суём куда можем.

– А с электронщиками как?

– Для них я ролик запишу. Просто зачитаю ту самую программу, может быть, немного подробностей добавлю.

– Надо бы ещё сделать о тебе хороший имиджевый очерк.

– Помнишь, у Высоцкого: «За что мне эта злая, нелепая стезя, не то что бы не знаю, рассказывать нельзя».

– Понял. Играем на твоей таинственности. А если в прямой эфир пригласят, вопросы разные задавать начнут?

– Ни каких прямых эфиров.

– Саня, ты программу покажи, – тяжело и напряженно попросил Мозгов. Прочитав программу, он с облегчением выдохнул: – Вот теперь действительно понял. Это будет работать само по себе, безо всякого декора и суесловия. Юра, ты готов в это вложиться? – он протянул программу Бабкину.

Тот прочитал и мрачно отрезал:

– Только в это я и готов вложиться. Даже если мы не победим, люди должны это услышать. И насчет кампании Саня прав. Я знаю, что такое реклама, политика в этом смысле ни чем не отличается от бизнеса. Если ты делаешь то же, что и все, то что принято делать, на тебя ни кто внимания не обращает. Если ты не делаешь того, что от тебя ждут, если выламываешься из общей схемы, ты сразу становишься объектом всеобщего внимания. Конечно, ещё и товар надо иметь хороший. А у Ставрова товар – хорошего качества.

– Моя программа – не товар. Я не торговец, – угрюмо заметил Ставров.

– Да, Саня, извини за неточность. Ты предлагаешь не товар, а услугу. А если ты не торговец, тогда не лезь на выборы. Суть демократии в том, что власть продается и покупается.

– А ведь я уничтожу демократию, – мечтательно сказал Ставров.

– Да ты чё? – весело рассмеялся Бабкин. – И что же у нас будет вместо демократии?

– Монархия. Но не сразу. А сразу будет диктатура.

– Ты знаешь, Саня, я, пожалуй, потяну и пару миллионов баксов. Очень уж с тобой интересно.

***

Предвыборная кампания Ставрова чем меньше велась, тем лучшие результаты приносила. Все вокруг только и говорили, что про таинственного полковника, который всех гадов перестреляет или в Сибирь сошлет, а о простых людях позаботится. В СМИ Ставрова ругали люто, один только перечень оскорблений, которые на него обрушились за месяц, составил бы увесистый том. Журналисты возненавидели полковника чистой, бескорыстной ненавистью.

Каждый журналист привык к тому, что во время выборов кандидаты перед ним заискивают. «Нельзя ссориться со СМИ». Но Ставров ни кому не давал интервью, а особо назойливых журналистов очень грубо посылал кого куда. Этого ему простить не могли. К тому же он был солдафон, то есть существо для интеллигенции ненавистное. К тому же он был фашист, что неопровержимо следовало из его программы, а так же из некоторых его высказываний, которые всё же просачивались в СМИ. К тому же он был дурак, который думает, что всё просто, и не понимает, насколько всё сложно. Разумеется, журналисты топтались на нём ежедневно, и по многу, и по-разному. Причем, и государственные, и оппозиционные журналисты делали это с одинаковым комсомольским задором. Ни чего хорошего о нем не говорил ни кто, потому что платить за добрые слова о полковнике было не кому, а бесплатно СМИ давно уже ни кого не хвалят.

Вот так и вышло, что о Ставрове говорили больше, чем обо всех остальных кандидатах вместе взятых. Каждый пункт его короткой программы эксперты обсасывали по несколько раз, объясняя, почему это невозможно. Его презрение к СМИ, то есть, собственно, неуважение к людям, стало уже притчей во языцех. Постепенно его почти перестали называть по фамилии, именуя исключительно «маленьким Сталиным», воодушевленные тем, что ни каких исков о защите чести и достоинства не следовало.

Вот только ни какого компромата на него нарыть так и не смогли. В пресс-службе министерства обороны признали, что Ставров Александр Иеронович действительно является полковником и георгиевским кавалером и проходил службу в подразделениях специального назначения, но не сказали, в каких именно подразделениях. Его сослуживцев отыскать не удалось, он был не женат, ни одного его родственника так же не отыскали. Соседей по подъезду опросили всех до единого, но услышали только: «Вежливый, дружелюбный, редко его видели».

Наконец по телевизору показали мужика в камуфляже, который поведал, что служил вместе со Ставровым и знает его, как прирожденного садиста и убийцу детей. Тут уж ставровские ребята подсуетились и дали в СМИ информацию о том, что мужик в камуфляже вообще ни когда не служил в армии из-за проблем со здоровьем. И хотя иска опять не последовало, больше врать не решались.

Уже в который раз произошла несусветная глупость: СМИ, вознамерившись смешать человека с грязью, вместо этого сделали ему рекламу на миллиард. Им бы замолчать Ставрова «якоже не бывшего», но мало кто себе представляет, как трудно журналисту пройти мимо яркого информационного повода, особенно, если ни чего яркого не происходит. Высокоумные эксперты говорили про Ставрова, что это несерьёзно, тут нечего обсуждать, и вот они уже по сотому кругу обсуждали причины, по которым обсуждать тут нечего. А в интернете начали появляться фан-клубы Ставрова, где пороли всякую дичь, но раскрутку ему делали не слабую.

И вот уже на улице Ставрова подстерегали восторженные барышни с цветами, так что ему пришлось-таки завести охрану, которая деликатно отжимала барышень от босса и собирала букеты с обещанием передать. И вот уже старички на лавочках путем всестороннего обсуждения вопроса пришли к заключению, что стране нужен именно такой президент, как Ставров. И вот уже рейтинг Ставрова превысил рейтинг Преемника.

Люди, знающие, как сконструировано российское политическое пространство, перестали понимать, как власть относится к Ставрову. Вначале было ясно, что сверху смотрят на безвестного полковника, как на чудака-популиста, которому нечего делать у власти, и ни кто его туда не пустит. А потом встал вопрос, какими именно способами его туда не пустят? Не убивать же его в самом деле, когда чижу понятно, что такой приказ мог исходить только с самого верха. А что ещё? Уголовное дело в отношении него возбудить под любым предлогом? Так только популярности ему прибавишь, к тому же Ставров вел себя не как политик и не давал ни малейших поводов к нему прицепиться. И бизнесом ни когда не занимался. И сыновья его не занимались бизнесом, потому что у него не было сыновей. Он не был ни извращенцем, ни бабником. Уж какие у него там были «стройные фигурки цвета шоколада», когда он служил «под бамбуками», ни кто не знал, но в Москве рядом с ним ни кто ни разу не видел ни одной «стройной фигурки». И все прекрасно знали, что он не имеет дворцов и живет в хрущевке, а на время кампании вообще переехал в штаб «на матрас». И не проводит митингов, чтобы можно было прицепиться к режиму их проведения, а к тем митингам, которые проводятся в его поддержку, явно не имеет отношения и ни когда в них не участвует.

Что ещё могла сделать власть со Ставровым? Терпеливо разъяснять, что популизм окажется губителен для страны? Так кто же слушать-то будет? Проводить антиставровские митинги, на которые силой сгонять бюджетников? Эффект будет обратным. Подкупить, предложить ему миллиард, поскольку его популярность стоит уже ни как не меньше? Ходили слухи, что ему предлагали, но он не взял.

Власть заточена на уничтожение политических оппонентов, и если сталкивается с человеком, который совершенно не является политиком, она ни чего не может с ним сделать. Значит, оставалось только одно – договориться со Ставровым. Ходили слухи, что он тайно встречался с доверенным лицом Правителя, и будто бы они обо всем договорились. Сам Ставров ни когда не подтверждал факт этой встречи, но и ни когда его не отрицал. О чем они могли договориться? О личной неприкосновенности десятка персон? Теоретически Ставров мог это обещать. Он мог обещать что-то ещё? А надо ли было власти что-то ещё?

Он, вероятнее всего, встречался с представителями власти, причем не по его, а по их инициативе. Он мог встречаться даже с самим Правителем, он мог показаться последнему интересным и перспективным. Они могли понять друг друга, ведь между ними было кое-что общее. А, может, и не было ни каких встреч, просто Правитель чутко уловил ситуацию, и некоторые ранее принятые решения изменил.

С того момента, когда рейтинг Ставрова превысил рейтинг Преемника, опытные аналитики уловили изменение тотальности предвыборной кампании. Преемника власть как бы уже не особо и поддерживала, хотя полностью в поддержке ему не отказывала. А Ставрова в государственных СМИ перестали оголтело размазывать, перейдя к сдержанной и корректной критике его предложений. Теперь уже ни кто, кроме Ставрова, не сомневался в том, что он станет следующим президентом.

Его собственные сомнения развеялись в тот день, когда Мозгов пришёл в штаб и торжественно поставил на стол бутылку водки.

– Рано праздновать, Игорь, – буркнул Ставров.

– Ты на этикетку глянь, – улыбнулся Мозгов.

Водка носила название «Иероныч». С этикетки на Ставрова смотрел он сам, загадочно и зловеще улыбаясь. Это была не фотография, а рисунок, выполненный в стилистике серебряного века. В правой руке этикеточный Иероныч держал папиросу.

– Мы можем сурово предъявить этим дельцам за то, что выпустили такую водку без согласования с нами, – сказал Мозгов.

– Предъявлять не будем, но передай этим ребятам, что я буду лично следить за качеством продукта. Если однажды качество меня не устроит, они пожалеют о том, что родились в России.

– Ты говоришь уже как правитель … , – меланхолично заметил Мозгов. – А тебя не смущает, что тут получается как бы пропаганда курения?

– Но я ведь действительно курю папиросы. Будем считать, что я не скрываю своих недостатков. Впрочем, можешь предложить этим ребятам внизу на этикетке разместить надпись: «Иероныч в курсе, что курение вредит его здоровью».

– Им понравится, – так же меланхолично улыбнулся Мозгов.

Все поняли, что к Ставрову пришло народное признание.

***

Однажды Ставров возвращался в штаб, и, едва он вылез из своей «Лады», как перед ним неожиданно возник молодой человек, сочувственно у него спросивший:

– Господин полковник, вы очень устали?

– Устал. Но не очень. Что вам угодно?

– Меня зовут Александр Курилов. Я журналист. Хотел бы с вами поговорить.

Ставров внимательно посмотрел на тёзку. Он уже привык видеть на лицах журналистов специфическую смесь из наглости и подобострастия, а этот был не такой. Именно он, а не Ставров, выглядел уставшим, и как будто не заинтересованным в ответе на просьбу. Парню всего лет 30. Лицо умное, а в глазах такая тоска … Впрочем, веселые глаза бывают только у дураков.

– Какое СМИ вы представляете?

– Небольшой интернет-ресурс, название которого вам ни о чем не скажет. Я здесь не по заданию редакции. Самому хочется кое-что понять.

– Пойдем, – Ставров махнул рукой в сторону дверей.

– Я полагал, мы сейчас назначим время интервью.

– Не будем ни чего назначать. Через час всё будет уже кончено. Испугаться не успеешь.

Они зашли в крохотный кабинетик Ставрова, и не успели сесть, как он сказал:

– Включай диктофон. Работаем.

Курилов не растерялся и сразу задал первый вопрос:

– Вашу программу называют популистской …

– Это так и есть. Мои обещания – чистейший популизм. Но есть одна маленькая деталь. Я действительно выполню все свои обещания. Некоторые – сразу. Иные – через год. Не позже, чем через два года, все обещания до единого будут выполнены.

– А деньги где возьмете? В пенсионном фонде просто нет денег на возвращение прежнего пенсионного возраста.

– Начнем с того, что ни какого пенсионного фонда не будет. Это огромная толпа дармоедов, содержание которых стоит немыслимых денег. Разогнав их, мы уже получим некоторые средства. В СССР ни какого пенсионного фонда не было, и ни каких проблем в этой связи не возникало. Возвращаемся к прежней практике. Пенсионные платежи идут в бюджет, а в региональных финансовых управлениях пенсиями занимаются буквально несколько человек. Методику расчета пенсий сделаем простой, как карандаш. У нас там всё пытаются вывести формулу справедливости, и эта формула получается чуть ли не на страницу, не каждый доктор наук разберётся. Но опыт свидетельствует: сложнее – не значит лучше. Попытка всё учесть приводит к тому, что вместо одной устраненной несправедливости возникают десять новых. Мы будем рассчитывать пенсии так, что для этого не только компьютер, калькулятор не потребуется.

Принцип будет такой: человек всю жизнь платит в бюджет налоги, а в старости получает из бюджета пенсию. Где тут место для пенсионного фонда? Между тем, его предводитель получает зарплату равную примерно ста обычным пенсиям. И по всей стране не понятно на какие деньги выстроили огромное количество зданий, в которых размещаются подразделения пенсионного фонда. После чего нам торжественно объявили, что в пенсионном фонде денег нет, придется вам, ребята, подольше поработать.

– А в бюджете откуда возьмутся деньги на выплату пенсий?

– Александр, вы поймите, что денег в стране, как грязи. Их не знают, куда складывать, и складывают, кстати, в США. Патриоты наши посконные. После чего залезают в карман к нищим, нельзя ли там ещё что-нибудь выскрести. Вот проводится в стране реформа, которая ложится бременем на плечи всех без исключения бедняков, а главным бенефициаром этой реформы является сын генерального прокурора. Так у кого денег нет? У прокурорского сынка они есть. Вот он и заплатит.

– Звучит, как демагогия.

– Это не демагогия, а общая декларация. За бедных заплатят богатые. Все, чьё состояние превышает 100 млн. долларов, будут обложены дополнительным социальным налогом. Этих денег хватит и на пенсии, и на освобождение от подоходного малоимущих.

– Просто большевизм какой-то.

– Я отношусь к большевизму крайне отрицательно. Не надо любую заботу о бедняках объявлять большевизмом. Мы не станем национализировать капитал, мы национализируем самих капиталистов. Они останутся богатыми, но их богатство будет служить обществу.

– Второй своей жертвой, после богачей, вы намерены сделать чиновников, на 80% …

– Сначала хотел написать «на 90%», но потом решил проявить осторожность.

– Так ведь всё же встанет, государственную машину застопорит. Чиновники управляют страной, и если их разогнать, начнется анархия.

– Чем-чем управляют чиновники? Страной? Давайте разберемся. СССР закупал хлеб в Канаде, то есть Канада в аграрном отношении страна вполне успешная, а министерство сельского хозяйства там – 8 человек. У нас в аналогичном министерстве сотни, если не тысячи человек. Да ещё бесчисленные департаменты и управления сельского хозяйства по всей стране. У нас сельхозчиновников уже больше, чем трактористов и доярок. И чем же они занимаются? Руководят трактористами и доярками? Нет. Они усложняют и отравляют жизнь людей, которые работают на земле. А если сократить наш минсельхоз до 8 человек, как в Канаде? Что, тракторист не будет знать, как ему землю пахать, доярка перестанет понимать, как ей корову доить? Где, в каком месте застопорит?

– Но ведь есть же у них там и полезные функции, например, обеспечение поставок техники или распределение льготных кредитов …

– Так я же и не собираюсь минсельхоз уничтожать, я его всего лишь сокращу на 80%. Кстати, в этом случае их там останется в разы больше, чем 8 человек. Так что, может быть, «резать» их надо всё же на 90%. И так в любой сфере. Вот был в области полвека назад отдел народного образования. Потом на его месте появилось управление, состоящее из нескольких отделов. А потом на его месте появился департамент, состоящий из нескольких управлений. А, может быть, школ в области прибыло? Нет, даже убыло. Чем же занимается департамент, в котором десяток отделов, если раньше с этой работой справлялся один отдел? Уже ни кто не помнит о том, что образование – это педагог, который учит и воспитывает детей. Педагогами руководит директор школы. Чем руководит управление образования города? По логике – тремя десятками директоров. Им пяти человек на это должно хватить. А в управлении – несколько отделов, в каждом десяток человек. А чем занимается областной департамент? По логике – руководит двумя десятками городских и районных управлений. И на это 5 человек достаточно. А их там сотня минимум.

– Но ведь у них же контрольные функции.

– Правильно. То есть их основная задача – издеваться над педагогами и загружать их бесчисленными отчетами. С контрольными функциями у нас вообще интересно. Зачем существует пожарный надзор? Чтобы издеваться над людьми и собирать взятки. А ведь и без пожарного надзора гореть ни кто не хочет. Если же какой-нибудь дурак по своей безответственности всё же погорит, при этом причинив ущерб другим, он этот ущерб будет отрабатывать до конца дней где-нибудь в районе солнечного Магадана. И его пример подействует на остальных куда лучше, чем издевательский пожарный надзор.

Иногда мне кажется, что чиновники у нас размножаются почкованием. Вот жил-был район, которым управляла районная администрация. И был там райцентр, небольшой городок, которым тоже управляла райадминистрация. Почему-то вдруг решили, что райцентру нужна своя городская администрация. Глазом не моргнули, как там уже работало 60 человек. Или создали в области департамент с неопределенными функциями, которых раньше ни у кого не было – сотня человек. А каким словом называется то, что человек, оформляя в собственность участок земли, целый год таскается по чиновникам? И далее до бесконечности.

Бюрократия – это раковая опухоль на теле страны. Тут таблетками уже не поможешь. Необходима операция. Кстати, уменьшив в 5 раз количество чиновников, мы в 5 раз уменьшим уровень коррупции.

– Вы намерены победить коррупцию?

– Да.

– То есть, вы обещаете сделать то, что ещё ни когда, ни кому и ни где не удавалось сделать?

– Вы поймите, Александр, что ни кто, ни когда и ни где и не пытался бороться с коррупцией. Если у Петра I главный вор страны Алексашка ходил в лучших друзьях, так боролся ли Петр с коррупцией?

– Но сейчас сажают и министров, и губернаторов. Разве это не борьба с коррупцией?

– Нет. Это клановые разборки.

– А как отличить борьбу от разборок?

– Просто. Если бы в современной России кто-то действительно хотел бороться с коррупцией, первым делом ужесточили бы антикоррупционное законодательство, ведь это можно сделать росчерком пера, чего уж проще. Но они не хотят это делать, потому что завтра большинство из них сами могут подпасть под действие ужесточенного законодательства. Какая уж тут борьба.

Мы приравняем казнокрадство и лихоимство к особо тяжким преступлениям, где самым мягким наказанием будет 10 лет. Более распространенным – 20 лет. Достаточно регулярным – расстрел. И ни каких УДО, ни каких амнистий по этим статьям.

– Жестокость – не панацея.

– Разумеется. Такие ухари, как Алексашка, будут воровать и под угрозой расстрела, но много ли в наше время найдется таких ухарей? Мы снизим коррупцию раз в пять, сократив количество чиновников, а жестокостью наказаний снизим ещё раз в пять. То, что останется, уже не будет коррупцией в современном варианте. Но бороться с этим остатком будет труднее всего. Основу дальнейшей борьбы составят особые методы отбора управленческих кадров. Но не только. Я знаю, что надо делать, но больше пока не скажу. Двух лет не пройдет, как это узнают все.

– А как вы относитесь к Правителю?

– Это великий человек. В XXI веке ни где не было такого правителя. Но мы должны двигаться дальше.

– В том же направлении?

– Примерно в том же, но гораздо дальше.

– Значит, вы считаете себя продолжателем его дела?

– В некотором смысле.

Ставров встал, давая понять, что интервью закончено. Курилов уже направился к двери, но в последний момент обернулся и спросил:

– Александр Иеронович, почему сейчас интеллект и талант ни кому не нужны?

– А ты умный и талантливый? – серьёзно спросил Ставров.

– Да, – так же серьёзно ответил Курилов.

– Тогда позвони мне после выборов. Вот визитка.

***

Интервью разом заполонило весь интернет. Его напечатали даже некоторые государственные СМИ. Оппозиционные СМИ ограничились цитированием фрагментов с ёрническими комментариями, но мнение оппозиции уже ни кого не интересовало. Все знали, кто будет следующим президентом России.

Часть вторая. Президент.

После выборов вокруг Ставрова сразу же завертелись кремлевские холуи, но он разом отправил в отставку всю администрацию президента, переговорил с руководителями подразделений и некоторым пообещал, что они останутся. С рядовыми сотрудниками разговаривал Мозгов, процентов 20 из них он рекомендовал шефу взять на работу, хотя без энтузиазма: «За неимением гербовой пишут на простой».

На вопрос о подготовке инаугурации, Ставров сказал, что её не будет, при этом окатил чиновника таким ледяным взглядом, что тот не решился продолжать тему.

А вот банкет по поводу избрания новый президент решил провести. Ещё во время выборов он по одному повыдергивал из разных мест десятка три своих бывших сослуживцев, которым полностью доверял. Они были его службой охраны и сейчас все до единого присутствовали на банкете. Само собой пригласил Мозгова, Бабкина, Курилова, да ещё несколько человек, которые помогли ему во время предвыборной кампании, которой не было, но она всё-таки была.

Стол накрыли без наворотов и деликатесов, просто что бы нормальным мужикам можно было нормально поесть. Водку выставили само собой «Иероныч», её качество Ставров одобрил, и на банкете, к слову сказать, присутствовал автор идеи этой водки, он же – автор этикетки.

Едва успели выпить по рюмке за нового президента России и немного закусить, как Ставров сказал:

– Друзья, простите, что обманул вас, это на самом деле не банкет, а производственное совещание, так что сразу хорошо поешьте, накатим ещё по одной и поговорим о делах.

Все заулыбались и занялись едой, потом выпили по второй под шутку, что на совещании тосты не положены, и Ставров сразу стал сосредоточенным.

– Мы первым делом должны пенсионную реформу провести. Сроку месяц, тянуть нельзя. Надо всё очень быстро и грамотно посчитать. Сколько людей оставим на этой теме? На какие деньги мы налетели, благодаря моей щедрости. Работы тут очень много, одна только ликвидация пенсионного фонда чего стоит. Человек нужен неутомимый, квалифицированный и кристально честный.

– Командир, – сказал один из спецназовцев, – а я знаю одного такого. Занудный, правда, так все финики занудные. Но дело своё знает лучше всех, и в работе – зверь.

– И не брал?

– Вы что? Он скорее позволил бы себя расстрелять. У него были крупные неприятности с начальством из-за того, что ни какие схемы не хотел проворачивать.

– Найти мне его завтра же, чтобы не позднее, чем послезавтра он был у меня. Надо будет – самолёт пошлем.

– Сделаю, командир.

– Всем господам офицерам предлагаю продолжить службу под моим началом. Я просил вас помочь мне во время предвыборной кампании, эту просьбу вы уже выполнили. Теперь прошу: останьтесь со мной, ребята. Гарантирую вам хлеб, воду, бедную одежду и множество страданий. Пока прошу только личной преданности и абсолютного доверия. Потом попрошу больше. У кого другие планы на жизнь, подойдите ко мне в течение часа.

– Сначала напоил, потом вербовать начал. Грамотно, – проворчал один из офицеров.

Все взорвались дружным смехом, Ставров смеялся вместе со всеми, еле выдавив из себя:

– Вас напоишь, как же … Вам же цистерну надо, – он быстро вернулся к делу: – Подтянется ещё человек 20 наших, кого раньше не мог выдернуть со службы. Но для верховного главнокомандующего это не будет проблемой. Повспоминайте тех, с кем я не знаком, но с кем служили вы. Предлагайте скупо и осторожно. Только лучших из лучших. Сформируем офицерскую роту. Подполковник Боровский, завтра ко мне в 6 часов.

– Есть, господин полковник.

Ставров подумал о том, что ни один из парней ни разу не назвал его президентом, обращаясь к нему только, как к командиру, и это ему понравилось. Особые люди. Элита элит. Настоящая армейская аристократия. Каждый из них стоит взвода. С ротой таких парней можно перевернуть Россию. Но в современном мире всех проблем с помощью спецназа не решить. Ставров встал из-за стола и подозвал к себе Курилова.

– Ты готов возглавить пресс-службу президента?

– Это чиновничья должность. А я не чиновник.

– Знаешь, Александр, ты не похож на журналиста. Чем и снискал мою милостивую благосклонность. Кто же ты?

– Человек, который пишет.

– Понял. А зачем тебе было нужно то интервью? Ведь там невозможно было блеснуть интеллектом и талантом.

– Искал человека.

– Нашёл?

– Смею надеяться.

– Ты поддерживаешь те идеи, которые я тогда изложил?

– Целиком и полностью.

– Так вот, твоя задача будет в том, чтобы их популяризировать. Может быть, тебе и не надо возглавлять пресс-службу, но ты ведь знаешь, как она должна работать, какие задачи и как именно выполнять, какие люди там нужны. Давай я тебя поставлю на три месяца исполнять обязанности начальника пресс-службы. Сделай, чтобы она работала, как надо, потом, может быть, её возглавишь, а, может быть, мы для тебя другой статус подберем. Хочешь писать – пиши.

– Согласен.

– Трудно всё-таки разговаривать с вашим братом.

– У меня нет брата, господин президент.

Ставров усмехнулся и, помимо его воли, это получилось немного зловеще.

– Не хочешь выглядеть похожим на человека, который выиграл в лотерею?

Курилов вдруг виновато улыбнулся и сказал:

– Примерно так.

***

Утром Ставров разговаривал с Боровским.

– Георгий, твоя задача создать Белую Гвардию. Пока – дивизию из трех полков. Потом развернем полки в дивизии и создадим первый гвардейский корпус. То, что это должны быть хорошие бойцы, и говорить не стану. Но обязательное требование – все должны быть православными.

– Срок?

– Год.

– Нереально.

– Если бы это сказал кто-нибудь другой, я бы и внимания не обратил, но если уж ты говоришь, что нереально …

– Господин полковник, я могу создать за год не только дивизию, но и корпус, вот только качество вас не порадует. Я примерно понимаю, о чем речь, и сразу хочу сказать: ни в коем случае нельзя допустить дискредитацию идеи.

– Что реально?

– За год … максимум – полтора …лучше всё-таки – полтора, мы можем создать полк. Марковский полк.

– Почему именно Марковский?

– Мой предок был офицером Марковского полка. Я хорошо знаю историю и традиции марковцев.

– Вот как? Не знал. Но на ловца и зверь бежит.

– Только где же я так быстро найду православных солдат и офицеров на целый полк?

– Сегодня же разошлем приказ во все дивизии ВДВ и бригады спецназа ГРУ. Уже завтра они проведут анкетирование среди личного состава на предмет отношения к религии. Послезавтра личные дела православных лягут тебе на стол. На батальон их, надеюсь, наберётся. Потом их быстро перебросят в Подмосковье, а ты тем временем найдешь в Сибири какой-нибудь заброшенный военный городок и тут же начнешь приводить его в порядок. Впрочем, с этим и местные справятся. Ты тем временем успеешь переговорить с личным составом, кто не подойдет – отправишь обратно в части, остальных – в самолёт и к месту постоянной дислокации.

– Вряд ли когда-нибудь отставной подполковник ворочал такими делами, – улыбнулся Боровский.

– Во-первых, ты уже полковник, так что шей себе парадную марковскую форму с полковничьими погонами. Это, кстати, важно, форма должна во всех деталях соответствовать настоящей марковской. А, во-вторых, я дам тебе такие полномочия, что при твоём появлении министр обороны будет вскакивать, как юный лейтенант. То есть, как поручик. Погоны и звания сразу вводите у себя царские.

– Как я объясню людям, где им предстоит служить?

– Сразу скажи, что в суперэлитном подразделении нового образца. Они же про Белую Гвардию ни хрена не знают. Натаскивать на белый патриотизм ты их будешь уже на месте.

– Наплачемся мы с этими постсоветскими кадрами. Ты представляешь, что за православных мне подсунут? Если среди них наберется процентов 10 нормальных церковных людей, я уже буду рад. Остальные будут такие: «В Бога я вроде верю, а поскольку я русский, значит я православный». «В церковь ходить не считаю нужным, у меня Бог в душе». Будут и такие: «Я православный и коммунист, поскольку это одно и то же». А найдутся и такие: «Я верю и в Христа, и в Будду, и в Кришну, потому что все религии учат одному и тому же».

– Ты думаешь, я всего этого не понимаю? Но человек, сказавший, что он – православный, как минимум не имеет аллергии на православие. Ты сразу со всеми подпишешь контракт на полтора года. За это время ни один из ваших не должен покидать территорию части, даже если про него очень быстро станет ясно, что марковцем он ни когда не станет. Территорию огородите большую, чтобы там и стрельбище, и маршброски, и погулять. Ни интернета, ни телефонов у вас не должно быть. Секретность соблюдайте строжайшую. Место лучше выбрать такое, чтобы километров на пятьсот вокруг ни какого жилья. У тебя там точно будут побеги, так чтобы бежать было некуда. Жалование всем положи двойное за причиненные неудобства. По поводу «как бы православных». Либо за полтора года они станут нормальными церковными людьми, либо им это время придется пострадать, а там секретность снимем и пусть валят, куда захотят. Буддийско-коммунистическо-беспоповское «православие» давить у себя коваными сапогами.

– Значит, нужны очень хорошие священники.

– Да. На каждую роту нужен священник. Все священники должны быть монархистами.

– И православными.

– Да уж, – хохотнул Ставров, – Смотри, чтобы были с одной стороны без фанатизма, а с другой стороны без экуменизма. Ты не первый год в Церкви, объяснять не надо. И чтобы была у батюшек педагогическая жилка, ведь мальчишек всему с азов учить придётся, им в школе Закон Божий не преподавали.

– И на каждую роту – храм?

– Обязательно. Богослужениями их сильно не истязайте, но посещение воскресной литургии обязательно для всех.

– Литургию не посещают, в ней участвуют.

– Посещать литургию мы прикажем, а вот участвовать в ней приказать невозможно.

– А ведь их придется обучать не только основам Православия. История России с монархическим уклоном, монархическая теория, история Белой Гвардии, история красного террора. Это как минимум. Где я преподавателей найду?

– Постарайся найти священников, которые всё это могут преподавать. Посмотри в университете, может быть, найдешь несколько человек, ярких и правильных. Книг с собой побольше наберите, в интернете наскачивайте. Там у вас интернета не будет, секретность должна быть жесточайшей. Ни кто до времени не должен узнать, что у нас появилась собственная боевая сила.

– А мне-то можно будет покидать территорию части?

– Только тебе и твоему заместителю. Дадим вам вертолёт, – оборудуем в ближайшем населенном пункте центр связи.

– Командир, ты где на всё это денег возьмешь?

– Не думайте о деньгах. Делайте дело, а деньги – моя печаль. У нас будут миллиарды. Долларов. Кстати, стрелковое оружие закупите самое лучшее, но только отечественное. Иностранное местами лучше нашего, но к нему не стоит привыкать. И патронов на стрельбах не жалейте.

Что ещё забыли? Отправь туда первую партию ребят, которых сразу отберешь, дай Бог, чтобы их на батальон набралось. Начинай обучение и продолжай поиск кандидатов в гвардию, в том числе и священников, и преподавателей. Закрывай приём за полгода до выпуска. Через полтора года марковцы будут нужны мне в Москве. А в Сибири сохраним учебный центр гвардии, и уже безо всякой секретности. Что-то ещё точно забыли. Начинай работать, не теряй ни одного часа. Через три дня встречаемся, проговорим детали.

***

– Юра, ты сколько потратил на выборы? – спросил Ставров у Бабкина.

– Без малого два миллиона зеленью.

– Дам тебе жирный госзаказ, с первых же доходов возьмешь себе два миллиона.

– Как будто это главное.

– Это тоже главное. Ставров всегда платит долги.

– А что за заказ?

– Ты ведь книги любишь, историей увлекаешься. Не хочешь заняться издательским бизнесом?

– Хочу, – грустно улыбнулся Бабкин. – Я ведь себя ни когда ресторатором не видел, да так уж вышло. Книгоиздателем быть куда интереснее.

– Как дело организовать, я тебе рассказывать не стану, скажу, что ты должен издавать в первую очередь. Главное – монархическая литература. Тихомиров, Ильин, современные авторы.

– Среди современных много неумных. Впрочем, среди прежних тоже.

– Значит, разбираешься. Вот и выбирай, что издавать. Создай издательский совет, подтяни ярких публицистов, писателей, историков. Вместе думайте, что издавать.

– Некоторых книг нет.

– Так вы и должны их издать.

– Они не написаны.

– Так вы и должны их написать. Только писать надо быстро, у нас каждый день на счету. Следующая большая тема – история красного террора. Тут есть, что переиздать.

– Надо ещё в спецхране посмотреть подшивки газеты «Красный террор».

– Вот! Наиболее яркие публикации из этой газеты надо издать отдельной книгой. С комментариями, предисловием и послесловием. Особое внимание уделите дедушке Ленину, в первую очередь его несказанной доброте. Кажется, Резун сказал: «Дайте в моё распоряжение все СМИ страны, и я вам сделаю из плюгавого карлика, помешанного на убийстве детей, доброго дедушку Ленина». А в вашем распоряжении все СМИ и издательства, так совершите обратную метафору.

– Совершим. Апулей будет нервно курить в сторонке.

– Люблю начитанных людей. Дальше. История Белой Гвардии. Все воспоминания белогвардейцев, все серьёзные исторические работы и толковая публицистика, все хорошие художественные вещи на эту тему должны быть изданы и переизданы.

– Все не надо. Зачем переиздавать депрессивный «Дневник белогвардейца» старого брюзги Будберга или Романа Гуля, который совершил Ледовый поход на телеге с раненой ногой, а потом вообще смылся из армии.

– Дело говоришь. Вещи должны быть духоподъемные.

– Так всё более или менее издано.

– Наша задача – массовые тиражи. От 100 тыс. экземпляров. Эти книги должны быть в каждом книжном магазине, в каждой библиотеке, в первую очередь – в школьных.

– Саша, ты думаешь, люди сейчас часто покупают книги?

– Сразу создайте сайт, где выставляйте всё, что издано, для бесплатного скачивания. И в магазинах книги должны стоить раза в три ниже рыночной цены. Это не бизнеспроект, деньги найдем.

– Но сейчас вообще читают мало.

– Для тех, кто не читает, будет другой проект. Вспомни, что говорил плюгавый карлик про важнейшее из искусств, – Ставров немного помолчал и неожиданно резко продолжил: – Юра, а ты что такой вялый? И не ты один. Во время выборов вы все горели, а теперь как-то попритихли.

– Саша, люди не знают, как теперь с тобой разговаривать.

– А что тут непонятного? Разговаривать со мной надо, какс тираном и деспотом. Рекомендую смотреть на меня, как на реинкарнацию Ивана Грозного, и тогда вы очень быстро поймете, что я самый добрый и ласковый тиран на свете.

– Очень тонкая рекомендация, – Бабкин рассмеялся, что с ним случалось не часто, – Я намерен ей последовать.

***

Кинематографист Никитин явно не испытывал проблем с выбором интонации для разговора с президентом. Ему было не привыкать. Он напоминал ручного кота, который очень хорошо знает, когда ему гулять самому по себе, а когда мурлыкать и тереться о ногу хозяина. Ставров знал, что ручных котов не бывает, так что перед ним либо не кот, либо он не ручной. Но сейчас это не имело значения, он не сомневался в успехе разговора, который лишь обещал быть чуть более сложным.

– Давайте снимем хороший сериал про Белую Гвардию. Не надо пока экранизировать всю историю движения, возьмем для начала только армию Корнилова-Деникина-Врангеля. В первую очередь – цветные полки, в основном – марковский.

– Заманчиво, – с легкой грустью сказал Никитин. – Но будут большие проблемы со сценарием. Когда снимали фильм о Псковской миссии, не могли найти сценариста, который сделал бы оригинальный сценарий, так что сначала заказали роман, а потом уже из романа делали сценарий.

– Так пойдите по этому пути.

– Это потребует больше времени. А ведь вам надо быстро?

– Даю год.

– Нереально.

– Господин Никитин, слово «нереально» я слышал в последнее время ровно столько раз, сколько раз начинал серьёзный разговор. У вас нет желания прервать эту печальную традицию?

– Господин президент, если вы спросите меня, можно ли из одной овечьей шкуры сшить семь шапок, я вам отвечу, что можно, только шапки будут очень маленькие. Так же и сериал можно снять за год, но удручающе упадет качество. А ведь мы не можем этого допустить?

– Не можем. Но мы можем год не спать вообще, а потом год отсыпаться?

– Интересное предложение …

– В этом случае сколько потребуется времени?

– Полтора года минимум.

– Максимум. И ни на один день больше. Вы опытный человек, господин Никитин, и вы прекрасно понимаете, что я стал президентом не для того, чтобы заниматься проблемами кинематографа. Вы ведь знаете, что является ставкой в этой игре.

– Судьба страны, – прошептал Никитин.

– С вами приятно иметь дело. Тогда вам и объяснять не надо, что главная задача сериала – вышибить слезу, создать образы таких героев, перед которыми захочется встать на колени.

– Надеюсь вас не разочаровать. Мы сделаем то, что надо и точно в срок. Слово дворянина.

– Вы – руководитель проекта. Нанимайте режиссеров, сценаристов, романистов, артистов, операторов и тех людей, названия которым я не знаю. Не экономьте на массовке, на костюмах, на декорациях.

– Господин президент, у вас есть представление о том, какая это сумма?

– Меня вообше не волнует, какая это сумма, и вас это тоже не должно волновать.

– С вами приятно иметь дело, господин президент.

– Но это не всё. За эти полтора года вы снимите ещё один сериал. О преодолении смуты. Начните где-нибудь с тушинского вора и закончите собором 1613 года. Собору уделите особое внимание.

– Это будет проще. На «Борисе Годунове» руку набили.

– Замечательно. Качество «Бориса Годунова» меня вполне устраивает.

– Можно сделать лучше.

– Ветер в парус. Главная мысль в том, что без царя очень плохо, а когда царь, наконец, появляется – это всеобщее ликование.

– Господин президент, я только с виду похож на полного идиота, а на самом деле я довольно неглупый человек.

– Вот и славно. Это только первый этап. Потом снимем отдельный сериал про поход дроздовцев. Потом – про армии Колчака, Юденича, Миллера. Можно отдельно про Врангеля снять. Про Кутепова. Исход, Галлиполи, эмиграция. Тема не копана. Потом снимем сериал про царствование Алексея Михайловича. Там такие персонажи колоритные: Ордин-Нащёкин, Ртищев. Это же восторг и упоение. Потом большой сериал про Александра Невского.

– Суворов, Кутузов, Ушаков.

– Верно. Если всё нормально пойдет, вы до конца жизни будете обеспечены очень интересной работой.

– Да я в общем и сейчас не бедствую. На кусок хлеба кое-как хватает. И заняться есть чем. Но мне действительно интересно то, что вы предлагаете. Я с вами, господин президент. Но невозможно разговаривать с людьми, пока нет твердой уверенности в финансировании.

– Завтра вам позвонит человек, который предложит деньги.

***

– Господин Берг, вы знакомы с Никитиным?

– Лично не знаком, но фильмы его очень люблю.

– А вы хотели бы с ним подружиться?

– Заманчиво, – иронично заметил Берг.

– Я так считаю: настоящая большая дружба начинается с участия в больших совместных проектах.

– Почему бы и нет? Но во сколько мне это обойдется?

– Я пытался посчитать, но нолей так много, что я в них запутался. Но вот что характерно: когда я пытался посчитать стоимость ваших активов, то сбился гораздо раньше. Я и не подозревал, что нолей бывает так много. Но что там все эти ноли. Ведь нет на свете ни чего дороже настоящей мужской дружбы.

– Можете не продолжать. Я понял.

– Никитин ждёт вашего звонка.

***

– Мозгов, как думаешь, в чьих руках сейчас находиться судьба России?

– Я знаю.

– Не знаешь. В твоих.

– Именно это я и знал.

– А сможешь?

– Всё не просто. Но выполнимо. Тебе нужны чиновники, которые не будут воровать. Я их найду.

– А они вообще-то хоть существуют?

– Конечно. Их, разумеется, не большинство. Но они есть.

– А вот объясни мне, что твоя психология об этом глаголет: почему одни воруют, а другие – честные?

– Не стал бы вообще употреблять слово «честные». Это не термин. В наше время честным считают хозяина строительной фирмы, который ворует 10-15 % средств, выделенных на строительство, и не больше. Это такой честный вор. Честность – понятие условное и относительное. А нас интересуют люди, имеющие неэкономические мотивации деятельности.

– Что это за мотивации?

– Представь себе Курчатова, который мастрычит бомбу, или Королева, который делает ракету, или Кошкина, который возится со своим Т-34. А если бы им сказали: не делай бомбу, не делай ракету, не делай танк, и вот тебе за это куча денег. Только ни чего не делай. Живи в своё удовольствие. Кто из них согласился бы?

– Ни один.

– Да. Их деятельность имела неэкономические мотивации. У каждого было «дело всей моей жизни». И сделать это дело было для них гораздо важнее, чем разбогатеть.

– Значит, чем талантливее человек, тем вероятнее, что он не будет воровать?

– Да, но не гарантия. Иной талантливый человек не успокоится, пока не конвертирует свой талант в состояние, пока про него не скажут: «Он стоит сто миллионов». Такой человек и сам не способен поверить в свой талант, пока не станет богатым. Талант – штука эфемерная, а вот сто миллионов – это очень конкретно.

– В том обществе, которое измеряет ценность человека размером его состояния.

– Совершенно верно. Всё зависит от общественной атмосферы. Её создание – штука чрезвычайно кропотливая, но если мы хотим добиться долгосрочного результата, заниматься надо именно этим. Ты вот собираешься воров расстреливать. Это правильно, конечно, но это первоочередные пожарные меры, на одном страхе далеко не уедешь. Большевики это прекрасно понимали. Для Курчатова, Королева и Кошкина звезда героя значила примерно то же, что для Гейтса и Джобса их миллиарды. В одной системе координат звание героя приподнимает человека над миллионами соотечественников, а в другой системе координат ту же функцию выполняет огромное состояние. Но и для тех, и для других важно чувствовать себя особенными людьми, именно ради этого чувства и те, и другие рвут жилы, хотя одни вроде бы аскеты, а другие – стяжатели. Для человека невыносима мысль, что он ни кто и ни что, что он лишь безликая частица биомассы, что он лишь навоз, на котором другие будут выращивать для себя овощи.

– Большинству людей решительно наплевать на всё такое.

– Верно. Но мы сейчас говорим не про большинство людей, а про элиты. Что сейчас дает чиновнику принадлежность к элите? Возможность воровать. Даже подъём по лестнице чинов важен не сам по себе, а как возможность увеличить статусную ренту. Иначе чиновник не будет чувствовать себя элитой.

– Не трудно понять, почему так вышло. Людям не предложили ни чего, кроме перспективы обогащения, нет ни какой возвышенной идеи, которой можно было бы служить, и, служа ей, добиться самореализации. В итоге незаурядным людям остается тупо зарабатывать деньги. Но как включить в элитах неэкономические мотивации?

– А как это сделал Наполеон? После нашествия французов москвичи вспоминали, что грабили в основном немцы из наполеоновской армии, французы почти не грабили, гвардия не грабила вообще. У немцев была психология наемников, у них не было других причин для участия в этом походе, кроме возможности грабежа. У французов была психология людей, принадлежавших к великой нации, большинство из них считало грабеж ниже своего достоинства. А у гвардии была психология сверхэлиты. Гвардейцы чувствовали себя сверхчеловеками, людьми, которые неизмеримо возвышаются над общей массой, и которым не могут быть свойственны низменные пороки обычных людей. Гвардеец чувствовал, что он уже возвышен надо всеми принадлежностью к сверхчеловеческой корпорации, деньги ни чего бы к этому не прибавили, а участие в грабежах означало бы, что он обычный человек, не настоящий гвардеец. Почему под Ватерлоо гвардия отказалась сдаваться и предпочла смерть? Да потому что, если бы они сдались, то оказалось бы, что они обычные солдаты, что принадлежность к гвардии ни чего не значит. И умереть показалось легче, чем утратить ощущение принадлежности к суперэлите.

– Но ведь это строится на тщеславии?

– А ты хочешь сделать бюрократию обществом святых? Править можно, лишь опираясь на понимание человеческой природы, иначе ты будешь править, опираясь на иллюзии, а это чревато. Престарелый Суворов с сокрушением писал своей дочери, что всю жизнь пробегал за славой. То есть тщеславие было его главным побудительным мотивом. А ведь это был православный человек. Но это был человек, а не ангел. Отучи сначала чиновников воровать, а там продолжим наше общее движение к святости.

– Да, ты прав. К тому же есть разница между тщеславием и честолюбием. Почему раньше командир полка, растратив полковую кассу, пускал себе пулю в висок? Утратив честь, он уже не мог жить.

– Заметь, кстати, что полковник стрелялся не тогда, когда растратил казенные деньги, а тогда, когда это становилось известно, а пока за руку не схватили, ни что не мешало ему жить без чести. То есть речь о том же самом: человек, утратив право принадлежать к почетной корпорации, не мог без этого жить. Сама по себе честь – вещь эфирная. Тебе потребуется немало трудов для того только, чтобы выразить, что это такое. Все определения недостаточны. Рыцарскую, дворянскую честь в наше время легко перепутать с бухгалтерской честностью, а это далеко не одно и тоже. Честь – это не о мировоззрении, это о мироощущении. Честью дышат. Представления о чести невозможно получить, если нет живых носителей этих представлений. У Наполеона они были, ему служили представители древних аристократических родов, и то маршалы из трактирщиков не многое у них переняли. У них слово «честь» с языка не сходило, но они так и не получили об этом понятии надлежащего представления. А у тебя аристократов нет. У тебя только шитая золотом постсоветская быдлятина, по сравнению с которой даже наполеоновские сыновья трактирщиков выглядят настоящими дворянами.

– Я найду настоящих дворян, настоящих аристократов.

– Ищи, конечно. Должен искать. Но на многое не надейся. Эпоха сильно изменилась. Ты вот честного бухгалтера нашел, и это уже хороший результат, а найти человека с живым представлениями о чести …

– Игорь, я планировал короткий деловой разговор, а мы в чем утонули?

– Мы утонули в глубине вопроса, и до дна всё ещё далеко. Саня, я не сомневаюсь, что у тебя ещё до избрания были ответы на все вопросы, и это правильные ответы, но поверхностные. Всё сложнее. Ты разделишь бюрократию на пять, ты будешь расстреливать казнокрадов, и безусловно продвинешься в решении проблемы. Но это ещё не само решение. Ты будешь искать честных бухгалтеров, ты будешь искать старых аристократов и создавать новых. И опять продвинешься. Но и это не решение. А решение в том, чтобы создать новую общественную атмосферу. Надо сделать так, чтобы твои новые управленцы смотрели на мир другими глазами, по-другому воспринимали реальность.

– На это уйдёт несколько десятков лет.

– Именно поэтому начинать надо уже сейчас. Первое – широчайшая пропаганда ограниченного потребления. Сейчас людей массированно ориентируют на расширенное потребление, поэтому у них создается ощущение, что они нищие, что им ни на что не хватает средств. И чиновник приходит на должность с тем же ощущением, он тут же начинает решать главную проблему современности в личных масшабах – увеличивает собственные возможности материального потребления, проще говоря – ворует. И обыватели ненавидят за это чиновников не потому что ненавидят воровство, а потому что завидуют. И обыватель, и чиновник хотят одного и того же – побольше материальных благ. Такова сейчас общественная атмосфера. В таких условиях ни когда не перестанут воровать. Потому что воровать логично, а быть честным – не логично.

– Воровать не перестанут ни когда, наша задача лишь в том, чтобы казнокрад стал исключением, а не правилом.

– Всё правильно. А как это сделать, если сегодня все считают казнокрада успешным человеком? Надо внушить людям, что успешный человек выглядит иначе. Хочешь возвыситься над толпой? Стань лордом. А лорд это не тот, кто обжирается деликатесами, а тот, кто ест на завтрак овсянку, которая доступна любому бедняку. Надо не просто заложить в сознание людей новые мысли, надо предложить им чувствовать по-другому. Они должны воспринимать казнокрада не просто как преступника, как человека, который нарушил правила, а как грязного извращенца, как мерзкое и низменное существо, которое недостойно именоваться человеком.

– Всех и дел – создать нового человека. Игорь, я постоянно чувствую себя революционером, решившимся сломать весь устоявшийся порядок. Но так далеко даже я не был намерен заходить.

– Тогда и начинать не хрен. Саня, если ты хочешь пропалывать сорняки, попросту обрывая листья и не трогая корни, значит, ты всего лишь собираешься пустить пыль в глаза себе и окружающим.

– Я не забуду про корни, но для начала листья бы оборвать. Сейчас меня интересует то, что надо сделать завтра.

– Надо использовать лидеров общественного мнения.

– Эстрадных звезд? Футболистов? Телеведущих?

– Ну, во-первых, и эти группы не полностью состоят из человеческих отбросов, а, во-вторых, мы создадим свою «фабрику звезд». Мы сделаем «звезд» из капитана дальнего плавания, из летчика-аса, из молодого ученого и так далее. Они своим личным примером создадут моду на ограниченное потребление. Да, кроме того, у нас и президент – один из лидеров общественного мнения, во всяком случае – пока. Надо постоянно подчеркивать, что президент живет не богаче, чем можно позволить себе на среднюю заплату по стране. Твой пример надо подкрепить для начала несколькими примерами министров и губернаторов, которые живут скромно и презирают роскошь.

– Игорь, найди мне этих министров и губернаторов.

– Да понял я уже давно, что ты именно за этим меня и позвал. Тебе нужно для начала хотя бы человек сто, способных работать с полной самоотдачей без экономической мотивации. Людей, которых даже мысль не посетит о казнокрадстве и лихоимстве. Найду я тебе таких людей. Достаточно провести довольно несложный психологический тест, чтобы точно установить, будет человек хапать или не будет.

– По всем губернаторам и их замам это уже установлено. В региональных отделениях Конторы на каждого есть папка. Я уже запросил информацию.

– Сильно на конторских не полагайся. У них там на местах свои завязки и развязки, свои причины одного представить ангелом, а другого демоном, хотя и то, и другое может быть неправдой.

– Игорь, это уже не вопрос психологии, так что не учи дедушку кашлять. Разумеется, конторская информация заслуживает лишь ограниченного доверия, но при осторожном обращении она может очень помочь сориентироваться в кадровой ситуации на местах. Это сэкономит тебе время, а действовать надо быстро. За сколько управишься?

– Год.

– Год?! Мозгов, ты что, с ума сошёл? Откуда у нас год?

– Как ты думаешь, прилетев в регион, за сколько времени можно найти того единственного человека, который нам нужен? Если повезет – неделя, а может и месяц потребоваться. А сколько у нас регионов, ты помнишь?

– Надо что-то придумать… У тебя есть друзья психологи, которым ты полностью доверяешь?

– Так чтобы полностью – два человека.

– Ты понимаешь, что речь идет не только об уровне квалификации и о хорошем понимании задачи, но и о том, чтобы, оказавшись в регионе, они сами не взяли на лапу? А давать будут, и по многу.

– Все гарантии – у Бога. Но если я, как психолог, хоть немного разбираюсь в людях, так, надо полагать, что в своих коллегах я тоже разбираюсь.

– Создавайте три бригады, привлекайте помощников, анализируйте конторскую информацию, вылетайте в регионы… Игорь, ты понимаешь, что пока мы не найдем кандидатов в губернаторы «без экономических мотиваций», про административную реформу и говорить не стоит? Тебе, конечно, известно, какая это хрупкая вещь – народное доверие. Сегодня есть, а завтра нет. Надо успеть как можно больше, пока оно есть. И тогда нам дадут новый кредит доверия. Я не могу, оказавшись в кресле президента, выглядеть пустозвоном, который пообещал и не делает. И объяснялки объяснять я тоже не могу. Ни кому нет дела до сложности проблемы. Я тут перед тобой выдержал несколько сражений за сроки, а тебе я даже срок устанавливать не стану. Следующий разговор через месяц. Всё.

***

Военные называют финансистов «финиками», а этот человек был военным финансистом и фамилию носил Фиников. Разумеется, над этим каламбуром сослуживцы смеялись ещё с тех пор, как он был лейтенантом, а ему под всеобщий смех удалось дослужиться до подполковника. Дело было не только в фамилии, Фиников был словно специально создан на потеху кадровым военным. Маленький, плешивый, сутулый, с колючим подозрительным взглядом, он не вызывал симпатию. В армии его не любили. Уважали за профессионализм и честность, но не любили.

А вот Ставров полюбил Финикова сразу. Наверное, потому что Иероныч ни когда не был строевым офицером. А ещё потому, что сейчас он был готов бегать, подобно Диогену, по улице с фонарем и кричать: «Ищу человека». Для особых дел ему нужны были особые люди, а Фиников был человеком в высшей степени особым.

Жил Фиников один в какой-то каморке, чем питался неизвестно, ни кто ни когда не видел, чтобы он ел, от забот об одежде его спасала военная форма, которую он совершенно не умел носить, она сидела на нём, как седло на корове. Но, даже выйдя в отставку, он продолжал ходить в форме без погон, кажется, другой одежды у него не было вообще. Думать, что такой человек может украсть хоть копейку, было бы просто наивно.

Когда Ставров поставил перед Финиковым задачу освободить малоимущих от подоходного налога, посчитать убытки, потом посчитать размер социального налога на богатых, потом вернуть прежний пенсионный возраст и опять посчитать убытки, потом создать маленькие пенсионные отделы в региональных финуправлениях и заняться ликвидацией пенсионного фонда, а потом создать формулу исчисления пенсий, которую сможет применить самый безграмотный человек, глаза Финикова загорелись лютым пламенем.

Он не вылезал из-за компьютера, казалось, вообще перестал спать и есть, постоянно требовал дополнительную информацию у помощников, которые валились с ног, хотя все они вместе взятые делали не больше, чем он один. Всё было посчитано за неделю с учетом бесчисленного множества тонкостей и нюансов. Потом Фиников приступил к ликвидации пенсионного фонда, и тогда стало ясно, что означала лютость пламени в его глазах. Пенсфонд исчез, яко дым. Время от времени он забегал к Ставрову подписать тексты указов, потом зашёл спокойным, несуетливым шагом и отчеканил:

– Работа выполнена.

– За сроки хвалю. А поздравлю тогда, когда станет понятно, как это работает. Как думаешь, богачи на дыбы не встанут?

– Они, конечно, крякнут, но в масштабах их состояний речь идёт не о столь уж значительных суммах. Возмущаться не посмеют, потому что в этом случае против них будет вся страна. В богачах начало копиться напряжение, но до взрыва далеко. Взорвутся они обязательно, но позже, над этим нам ещё предстоит поработать.

Ставров искренне рассмеялся, он понял, что пред ним будущий министр финансов. Фиников даже не улыбнулся.

– Ну так продолжим. Впрочем, на сей раз плутократию трогать не придется. Надо разогнать ещё одну толпу тунеянцев – фонд обязательного медицинского страхования. Раньше было просто: больницы и поликлиники содержали на казенный счет. Сейчас изыскали возможность содержать ещё и фонд ОМС, который к здравоохранению не имеет ни какого отношения. Зачем он нужен?

– Хотите вернуть бесплатную медицину?

– Не совсем. Идея такая. Сейчас за каждого работника работодатель ежемесячно платит определенную сумму на медицину. Иной человек по 10 лет в поликлинике не бывает, а потом ему требуется платная операция и оказывается, что денег у него нет, хотя за годы на его лечение затрачены большие деньги. А иной из поликлиники не вылезает, просто потому что любит лечиться и не любит работать, предпочитая уходить на больничный по поводу и без повода. Вот на таких, да ещё на чиновных тунеядцев и тратятся деньги тех, за чьё лечение платят, но они им не пользуются. А почему бы те деньги, которые платит работодатель, не отдавать самому человеку? Их можно перечислять ему на специальную медицинскую карточку, с которой можно будет расходовать средства только на медицину. Пришёл к врачу, с тебя списали некоторую сумму за визит, за процедуры. И если человек 10 лет не пользовался медициной, у него на карточке накопится приличная сумма, на которую можно и платную операцию сделать, и дорогие лекарства купить. С этой карточки можно будет и в аптеке отовариваться. Деньги, которые идут на медицину, перестанут исчезать в бездонной прорве. Заодно исчезнет разница между платной и страховой, то есть по сути бесплатной, медициной. С этой карточкой будут принимать всюду. Вся медицина станет и платной и бесплатной одновременно. Платной, потому что, как и сейчас, платить будет работодатель. Бесплатной, потому что пациент платить не будет. Ну а кому денег с карточки не хватает, пусть доплачивает свои. Как идея?

– Сам принцип рабочий, это не только можно, но и нужно сделать. Но там вылезет столько деталей…

– Если мне ещё и детали себе представить, голова лопнет.

– Конечно. Это моя работа. Разрешите приступить?

– Давай. Но медицинское обслуживание в переходный период не должно прерываться ни на один день.

– Само собой. Ещё вопрос: от реализации имущества пенсионного фонда поступили немалые средства. Я создал специальный счет, куда их перечислили. Что делать с этими деньгами?

– Оставь себе на заплаты. Если в переходный период будут возникать прорехи с финансированием чего-нибудь, временно закрывай их деньгами с этого счета. Номер счета сбрось мне. Тебе туда в ближайшее время будут весьма приличные суммы поступать. Кстати, о заплатах. Я к тебе приставлю денщика, он будет решать твои личные бытовые вопросы. И к портному тебя сводит, приоденешься. Не спорь. Так надо.

***

Паша Горский устроил свою жизнь так хорошо, что до сих пор был в восторге от самого себя. Он руководил дорожным строительством не в последнем регионе России, добился, что бы на ремонт дорог в регион выделили очень большие деньги и украл эти деньги почти целиком, да так, что ни кто и не заметил. Во всяком случае, в течение недели ни кто ни чего заметить не смог, а этого времени хватило Паше на то, чтобы исчезнуть с радаров, вновь появившись уже в ином качестве на берегу теплого моря в собственной беломраморной вилле. Эти деньги были не первыми, которые Паша украл, так что виллу он построил заблаговременно. И вот теперь он являлся респектабельным западным бизнесменом, обладателем огромного состояния, сумма которого примерно равнялась стоимости всех дорог не последнего региона. Пришлось, конечно, отстегнуть кому надо за то, чтобы про него больше не вспоминали по месту прежней регистрации, но эти суммы не были для него принципиальными.

Впереди у него была изумительно прекрасная жизнь, о которой он всегда мечтал. «Прощай, немытая Россия», здравствуй, лазурь и мрамор, и общество респектабельных джентльменов, и красотки в бикини. Весело насвистывая фривольную песенку, он возвращался к себе на виллу после удачных деловых переговоров.

Но, едва вступив за забор, Паша почувствовал: что-то не так. Было как-то пусто. Конечно, он приучил охрану и прислугу не мозолить ему глаза, и если сейчас в его поле зрения не было ни одного человека, так в этом не было ничего удивительного. Но он ощутил пустоту не на визуальном, а на энергетическом уровне. Не увидев ни чего подозрительного, он уже твердо знал: на вилле опасно. И в тот момент, когда он уже решил бежать, в его затылок уперлось что-то твердое, подозрительно напоминающее ствол пистолета, и он услышал спокойный металлический голос: «Проходите в дом, Павел Иванович».

Все крупные воры по-своему талантливы. У каждого из них есть какие-нибудь особые способности. Заурядный человек ни когда не сможет прикарманить целое состояние и раствориться в воздухе. Таланты у воров бывают разные, но почти все они обладают общим качеством – предельной адекватностью. Вор чувствует ситуацию, он воспринимает её ровно такой, какова она на самом деле, и ни когда не станет спорить с реальностью. Поэтому Паша, не делая лишних телодвижений и не издавая ненужных звуков, безропотно прошёл в дом.

А там его уже ждали два развалившихся в креслах суровых мужчины. Едва на них взглянув, Паша всё понял. Он знал эту породу людей, хотя и сталкивался с ними не часто – не его круг общения. А люди это были очень умные, максимально прагматичные и предельно жестокие. С этого момента он ставил перед собой только одну задачу: любой ценой остаться в живых.

– Присаживайтесь, Павел Иванович, – с холодной вежливостью сказал один из гостей.

Паша сел и, стараясь унять дрожь в коленях, всеми силами пытался изобразить спокойствие.

– Я, очевидно, должен спросить, кто вы такие, и что вам нужно?

– Вы, конечно, можете об этом спросить, но ведь вы и так уже всё поняли, так что нам вряд ли стоит тратить время на исполнение формальностей. Перейдем к делу. Мы предлагаем следующее. Вариант первый: вы добровольно перечисляете все свои наличные средства на указанный счет. Нам нужна с вас вот такая сумма (Он набрал на смартфоне число и показал Паше). Вариант второй: вы отказываетесь выполнить нашу просьбу, говорите, что у вас столько нет или что-нибудь в этом роде. Тогда мы колем вам сыворотку правды, и вы выполняете нашу просьбу под действием препарата. Этот вариант может иметь для вас некоторые издержки. Сыворотка действует очень индивидуально, небольшой передоз, и человек может стать овощем. А мы не будем стараться слишком точно рассчитывать дозу. Лучше сразу вколем побольше, чтобы гарантировать результат, а ваша дальнейшая судьба нас совершенно не интересует.

– Неужели, вы думаете, я не подстраховался на случай такого развития ситуации?

– Уверен, что подстраховались. Не хочу даже гадать, как именно. При желании, вы сможете обмануть таких простодушных людей, как мы. Но тогда третий вариант: мы вас убъем. Не сегодня, так через три дня, во всяком случае в течение недели я вам гарантирую результат. От этого исхода вас не защитит даже танковая дивизия, потому что в этих вопросах мы уже не настолько простодушны. Если же мы пойдем по первому варианту, то этот дом и ещё некоторые объекты недвижимости останутся за вами. Сколько вам нужно времени для того, чтобы принять решение?

– Я его уже принял. Первый вариант.

***

Таких экспроприаций было довольно много, на счёт Финикова валились миллиарды. Не всё и не всегда проходило гладко, у некоторых представителей воровского зарубежья случались инфаркты, некоторые впадали в неадекват, но каждый раз всё проходило настолько чисто, что у правительств тех стран, где это происходило, ни разу не возникало повода для формальных претензий. Ещё вчера ворьё криво ухмылялось: «Не докажешь, начальник». А сегодня уже они не могли ни чего доказать. Их «сделали» куда чище, чем в своё время они «сделали» страну.

Одним из первых мероприятий Ставров ввел запрет на вывоз капитала. Стало бесполезно объяснять, что деньги, вывозимые из страны, «нажиты непосильным трудом». Их вывоз сам по себе стал преступлением, причём особо тяжким, а за особо тяжкие теперь карали вплоть до расстрела. Несколько человек, не уловивших изменения реальности, расстреляли.

Потом российским бизнесменам предложили закрыть счета в иностранных банках и перевести деньги в свою страну. О том, что происходит на лазурных морях, деловые круги знали очень хорошо, и характер происходящего ни у кого не вызывал сомнений, так что большинство бизнесменов вернули деньги в Россию. Берг, например, проделал это с такой скоростью, как будто всегда только об этом и мечтал. Иные пытались эмигрировать, но в отношении некоторых из них возбудили уголовные дела, у других возникли личные обстоятельства, препятствующие выезду, так что выехать ни кто не смог. Легко выпускали только тех, у кого капиталы были в России, так что Берг мог нежить своё тело на пляжах теплых морей сколько угодно.

Нашлись и такие, которые встали в позу. Шулерович, например, наотрез отказался возвращать капиталы в Россию, публично заявив, что не собирается подчиняться полицейскому произволу, попирающему все мыслимые нормы права. Его примеру последовали ещё несколько миллиардеров. После этого … ни чего не произошло. Ни каких репрессий в отношении миллиардеров-бунтарей не последовало. Шулерович ходил гоголем. Теперь они с Бергом, раскланиваясь, оба презрительно усмехались. Шулерович считал Берга дураком, который перебздел, когда ни какой реальной опасности не было. Берг считал Шулеровича дураком, который принял отсрочку исполнения приговора за помилование.

Ставров объявил амнистию всем воровавшим до того, как было принято новое антикоррупционное законодательство. Понятно, что нельзя было ставить к стенке казнокрада, который крал, когда эта статья не была расстрельной. Но Ставров обещал их и по прежним законам не судить, поставив лишь одно условие: они должны написать явку с повинной и отдать в казну всё наворованное. Эта инициатива президента почти не имела успеха, лишь несколько чудаков-чиновников сознались, что вот эти свои дома они построили на откаты, и отдают дома государству, а сами переехали в квартиры, которые у них, конечно, тоже были. Остальные не дрогнули, считая, что, воруя, они действовали по правилам, а потому ни чего не отдадут.

Ставров отнесся к этому спокойно, но сказал, что на деятельное раскаяние ворьё имеет ещё год, после чего будет судимо уже по расстрельному законодательству. Если стоимость дома, в котором живёт генерал, составляет размер его жалования за сто лет беспорочной службы, то генерала поставят к стенке. И ни какие ссылки на богатых сыновей, подаривших папам-генералам дворцы, не помогут. Просто у органов появится повод очень серьёзно заинтересоваться бизнесом не в меру успешных генеральских сынков. Генералы подумали: «Не посмеет». У них были основания так думать, ведь армия была у них в руках.

***

Сделав всё, что можно было сделать сразу и, дав все задания, исполнение которых требовало времени, Ставров исчез на три дня. Даже его ближайшие соратники не знали, куда он провалился. А он приступил, наконец, к исполнению той задачи, которую считал делом своей жизни. Этой задачей была реставрация монархии в России.

В теории тут всё было просто. Он проведет необходимую информационную подготовку. В её результатах у него не было сомнений, он знал людей. Интеллектуалы до тонкостей разберутся в том, что такое монархия, а простые люди на эмоциональном уровне вдруг захотят царя, просто потому, что им предложат образы прекрасных царей. Ставров, как святитель Никита, собирался отправиться в Святой Град на чёрте. Информационное общество – дьявольское изобретение, призванное обеспечить тотальный контроль над сознанием людей, не так уж сложно использовать для того, чтобы оно послужило благим целям. Сейчас легко создать в сознании людей какую угодно картину реальности, и монархия, которая ещё вчера казалась всем замшелой архаикой, вдруг покажется русским людям самым желанным вариантом реальности, да таким близким, что только руку протяни.

Мозгов, который вполне поддерживал реставрацию монархии, был всё же настроен скептически: «Для того, что бы в России вновь появился царь, нужен куда более высокий уровень религиозности общества, а ведь не заставишь верить в Бога». Ставров и сам вполне понимал, что религия – не политика. Если сумму политических представлений можно сформировать в сознании людей при помощи массированной пропаганды, то веру в Бога пропаганда ни кому не подарит. Он, однако, исходил из того, что религиозный потенциал русского народа ещё отнюдь не реализован. В России до сих пор полно людей, потенциально верующих, но в силу недоразумения считающих себя атеистами.

Есть люди, которые будут верить в Бога при любых условиях, даже в ГУЛАГе. Есть люди, которые ни при каких условиях не будут верить в Бога, даже в монастыре. Но основная масса людей не относится ни к первым, ни ко вторым. Они будут верить или не верить в зависимости от условий. Вот Ставров и собирался создать благоприятные условия для веры в Бога, не сомневаясь, что средняя религиозность общества тут же подскочит раза в два и уверенно перевалит за 50 процентов.

Иной интеллигент до сих пор уверен в том, что религия противоречит науке. Но это недоразумение, которое базируется на ошмётках коммунистической пропаганды. У нас и до сих пор атеисты объединяются в общества «людей с научным мировоззрением», хотя любой православный с чистой совестью мог бы вступить в такое общество. Докторам наук трудно отказать в том, что они имеют научное мировоззрение, а среди них полно православных. Такие вещи надо постоянно, терпеливо и детально объяснять каждому школьнику, при этом ни кого не загоняя палкой в церковь, но количество людей, которые пойдут в церковь добровольно, всё же увеличится.

Есть люди, которые как бы не верят в Бога, не по причине умственных заморочек, а по причинам фактически эмоциональным. Слишком ещё сильны в общественном сознании лживые образы «верующих», созданные коммунистической пропагандой: жалкая старушка и больной на всю голову мужичёк. Но когда люди увидят белогвардейцев с суровыми лицами, которые молятся, как дышат, образ верующего в общественном сознании сильно изменится. Мальчишкам захочется в церковь, потому что это круто.

Да много ещё чего. Сейчас на телевидении создали резервацию для православных – специальный канал. А, может быть, такой канал и вовсе не нужен? Много ли смысла зазывать а храм елейными, умильными голосочками? Всё телевидение должно быть наполнено воздухом православия, невидимым, но очевидным. Тут как бы случайно попал в кадр молодой офицер, который перекрестился на икону, там маститый ученый, рассказывая о строении вселенной, сказал, что верит в Бога, как о деле само собой разумеющемся, там губернатор рассказал о том, что он увидел на торговой площади, когда в воскресение вышел из церкви, и пусть тема его выступления была чисто «площадная», но у всех отпечатается, что он ходит в церковь.

Так постепенно разрушатся психологические барьеры, которых сегодня ещё полно на пути к храму. То, что атеизм – дело дремучих, безграмотных людей, постепенно станет аксиомой общественного сознания. И люди начнут думать, что не ходить в церковь становится уже как-то и неловко. Конечно, не надо переоценивать «моду на православие», но и недооценивать её тоже нельзя. Это ещё не церковность, не подлинная религиозность души, но это уже симпатия к Церкви, как минимум, лояльность к ней. И вот тогда людям уже можно будет объяснять, что вся власть над миром принадлежит Богу, Который создал этот мир, людям надо лишь признать власть Бога, а ни какой нормальной формы боговластия, кроме монархии, человечество не изобрело.

Разумеется, все с этим не согласятся ни когда, но ни кто уже не воспримет монархический призыв, как полный бред, как дикость. Это как если бы сейчас кто-нибудь говорил о грядущих полетах к звездам, то одни не верили бы в это, другие – сомневались, но ни кто не считал бы звездофила сумасшедшим.

Значительная группа людей после необходимой информационной подготовки примет реставрацию монархии с восторгом. Ещё более значительная группа людей примет её с молчаливым равнодушием. Активно протестовать будут только ничтожные горстки коммунистических и либеральных маньяков, на которых можно будет и внимания не обращать, если не возьмутся за оружие, а в последнем случае задача их нейтрализации станет уже совсем простой, потому что это будет боевая задача.

Информационная подготовка к реставрации монархии, которая пока ещё не была объявлена целью государства, шла уже полным ходом, колесики крутились уже сами по себе. И вот тогда в полный рост встал вопрос, который Ставров бесконечно отодвигал, продумывая реставрацию монархии. Кто станет царем? Друзья много раз задавали ему этот вопрос, и он каждый раз отвечал, что они не о том думают. Ведь они решили реставрировать монархию не для того, чтобы возвести на трон конкретного человека, а ради торжества того религиозно-политического принципа, который они считают наилучшим. А царь найдется. Их задача создать «свято место», которое, как известно, ни когда не пустует. Будет собор. Недостатка в претендентах на трон не будет. Кого Бог благославит, тот и станет царем.

И вот сейчас он понял, что не может пустить этот вопрос на самотек. Не может исходить из твердой спокойной уверенности, что на соборе сама по себе появится кандидатура того единственного человека, который должен стать русским царем.

Дело было вовсе не в том, что он, как правитель, должен сам выбрать «кандидата в цари», и продавить эту кандидатуру всеми доступными средствами. Царя должен выбрать не он, а Бог. Но у Бога нет других рук, кроме наших. Бог на соборе будет действовать через людей. И он, как правитель, был не последним из этих людей. Он не мог стать правителем без Божьего благословения. Он – инструмент Божий, и от такого дела, как выбор царя, он не мог устраниться. Дело тут было вовсе не в его мнении о том, кто должен стать царем. Дело было в его мнении о том, кого Бог хочет видеть царем. Так он начал думать о конкретной кандидатуре.

Самым простым было остановить свой выбор на Романовых, но Ставров был уверен, что Романовы утратили Божье благословение на власть. Достаточно было посмотреть на состав семьи последнего императора. Его брат был ещё меньше способен к несению бремени власти, чем он сам. А дети? Четыре девочки подряд, а потом неизлечимо больной мальчик. В жизни бывает очень трудно отличить, где действие Божьей воли, а где действие извращенной воли человеческой, но то, какие рождаются дети, ни как от людей не зависит, это чистый случай проявления Божьей воли. Так вот из пятерых детей Бог не дал императору ни одного здорового ребенка мужского пола. Было бы даже лучше, если бы император имел пять дочерей, тогда можно было бы говорить о передаче власти по женской линии, были же прецеденты. Но мальчик был, и ни кто, кроме него, не мог считаться наследником, при этом все понимали, что он тоже не наследник. И брат у императора, как назло, был. Не будь этого неспособного к власти братца, можно было поискать среди Романовых человека и посильнее для передачи власти ему, но наличие брата перекрывало возможность такого поиска. Так Бог самым очевидным образом лишил Романовых Своего благословения.

А сейчас только скажи «Романовы», и тут же выскочат Гогенцоллерны с их микродозами крови Романовых и нелепыми претензиями на русский трон. Над этим вариантом даже смеяться скучно. Гогенцоллерны, впрочем, всё равно выскочат и обязательно устроят потешные бои с другими Романовыми, но Ставров не верил, что собор кого-нибудь из них поддержит.

Так по какому же принципу искать претендента? Во-первых, это должен быть Рюрикович. Других аристократических родов на Руси почти не было. Не из Гедиминовичей же выбирать. Во-вторых, претендент должен говорить по-русски без акцента, а то основная масса Рюриковичей сейчас на Западе, и надо ещё посмотреть, много ли в них осталось русского. Есть, конечно, Рюриковичи и в России, но отечественные носители громких аристократических фамилий представляют из себя так мало интересного, что хоть плач. То журналист какой-нибудь, то, прости Господи, депутат. И если Рюрикович говорит с советским акцентом, то лучше уж с французским.

Им грозила опасность выбрать нелепого царя, над которым русские люди будут просто потешаться. Одинаково нелепым оказался бы царь как из отечественной постсоветской интеллигенции, так и из западной либеральной тусовки. Это был принципиальный тупик, то есть тупик самого принципа.

Ставров лениво пролистывал европейские сайты, где можно было найти весьма внушительные перечни представителей древнейших аристократических фамилий. Он понимал, что почти ни чего не сможет узнать об этих людях из кратких биографических справок и генеалогических древ, то есть и выбрать не сможет. Но он молился, что бы Господь подал ему знак, чтобы в какой-нибудь незначительной детали ему вдруг открылась истина, чтобы вопреки всему он вдруг УВИДЕЛ претендента на русский трон.

Постепенно Ставров приходил в отчаяние от лицезрения множества породистых физиономий, всё это было не то. Но вдруг он увидел среди этих физиономий лицо. Царственное, очень простое и одновременно чрезвычайно утонченное. Это было лицо человека, призванного повелевать движениями бровей.

Настоящий аристократ – большая редкость в наши дни. Генеалогия, конечно, поможет в его поисках, но не даст гарантий. В ином принце мы видим принца только потому, что нам известно – он принц. Но представьте себе, что по улице идет человек в обычной одежде, вы бросили беглый взгляд на его лицо и вдруг почувствовали – это принц. Вот что такое настоящий аристократ. Только такой человек может претендовать на престол. Но почувствовать принца дано далеко не каждому, люди в большинстве своём невоспринимают таких тонкостей. Им же нужен был такой человек, в котором увидит принца вся страна. Ставров смотрел сейчас на фотографию именно такого человека. Он чувствовал, что современные русские люди вполне способны увидеть в этом человеке царя. Сначала он хотел отобрать троих, чтобы потом выбирать уже из них, но сейчас понял, что в этом нет необходимости. Он уже нашёл единственного претендента, которого готов был поддержать, и эта его полная уверенность сама по себе была знаком, о котором он просил Господа.

А ведь он почти ни чего не знал об этом человеке. Князь Олег Владимирович Константинов. Принадлежит к побочной ветви Рюриковичей. Капитан французской армии в отставке. Закончил Сорбонну. Доктор филологии, специалист по русской литературе. Женат на принцессе крови, представительнице одной из древнейших аристократических фамилий Франции. Имеет сына 16-и лет и дочь 13-и лет. Живет в предместье Парижа. Вот и вся информация о нем.

Ставров улыбнулся, обратив внимание на то, что они одногодки, им обоим по 45 лет. Но это ни о чем не говорило. Что если Константинов первостатейный либерал? А что касается царственности его лица… Да мало ли кому какое досталось лицо. Конечно, человек потом всю жизнь обрабатывает ту заготовку лица, которая досталась ему от природы, он может испортить своё лицо, а может и существенно улучшить. Константинов явно не провалил эту задачу. Но для управления Россией одной харизмы мало. Им нужен такой государь, который будет не только царствовать, но и править. Им нужен самодержец, а не декоративная фигура. Сможет ли сорбоннский доктор филологии править Россией? Будет чудо, если сможет. А имеет ли право он, Ставров, строить свои планы на обязательном чуде, фактически ставить чудо в график? Гадать было бесполезно, надо было встречаться с князем.

Ставров срочно вызвал к себе министра иностранных дел, велел связаться с посольством России во Франции, найти Константинова и спросить у него, готов ли он принять у себя в гостях президента России, который посетит Францию с частным визитом, инкогнито. Всем связанным с этим делом мероприятиям велел присвоить высший гриф секретности.

Когда Ставров волновался, он говорил спокойно, но очень жестко, из чего опытный министр сделал вывод о сверхсрочности дела, так что колесики закрутились с очень большой скоростью, и ответ из Франции пришёл в тот же день. Константинов готов был принять Ставрова. Иероныч на следующий же день вылетел во Францию на маленьком самолёте, прихватив с собой лишь одного адъютанта.

Всё происходило настолько стремительно, что Иероныч и сам не успевал осмыслить происходящее, автоматически отдавая короткие жесткие приказы. Вот он уже стоит на пороге небольшого домика, нажимает на кнопку звонка, дверь ему открывает хозяин, и Ставров насколько может непринужденно говорит:

– Здравствуйте, Олег Владимирович.

– Здравствуйте, Александр Иеронович. Проходите. Мы не ждали вас так скоро и подготовиться толком не успели, а потому приносим свои извинения за то, что всё будет очень просто.

– Так даже лучше, – Ставров шагнул в гостиную.

– Позвольте вам представить, сказал Константинов, – Моя жена Софья Андреевна, сын Дмитрий, дочь Людмила.

«Царица, царевич, царевна», – думал про себя Ставров. Он видел их уже в этом качестве, впрочем, не важно, что он видел. Они ими были. Царственная осанка, тонкие благородные лица, сдержанная доброжелательность, простая элегантная одежда.

Константинов прочитал молитвы перед старинной иконой Пресвятой Богородицы, и они уселись за стол. Ставрову вдруг стало не по себе от мысли, что он сидит за одним столом с царской семьей. Да ведь и им тоже не приходилось сидеть за одним столом с правителем России. Похоже, тут все волновались, хотя Константиновы скрывали это куда лучше. Порода. Та самая порода, которой в Ставрове ни когда не было, и сейчас он обостренно это чувствовал.

Потом он не мог вспомнить, какими фразами они обменивались за столом, что ели. Фразы были по большей части данью любезности, еда совершенно бесхитростной, но довольно вкусной. Всё это не имело ни какого значения, но было очень важно. Ставров, уже собиравшийся возродить дворянство, вдруг понял, что уж кому-кому, а только не ему это делать.

Кого они сейчас в нем видят? Грубого постсоветского офицера с колючим взглядом и дурными манерами? Хотя они, наверное, настолько великодушны, что стараются не замечать того, насколько неотесанный человек оказался с ними за одним столом. А кого он в них видит? Существа из другого мира. Людей, которые превосходят его не только и не столько манерами, сколько качеством личности. Он чувствовал, что эти люди дышат по-другому, совсем не так, как он и ему подобные. Ставров ни когда не стыдился своего пролетарского происхождения, он и сейчас не склонен был по этому поводу комплексовать, он знал себе цену. Но он почувствовал, что на вершине государственной пирамиды должны быть они, а не он. Он, правитель великой страны, хотел предложить власть людям, которые на настоящий момент ни для одной страны ни чего не значат. Если рассуждать по-плебейски, он оказывал им большую честь. Но он ни когда не предложил бы им власть, если бы не чувствовал, что это для него будет большой честью служить им. Казалось бы, обед – это всего лишь еда и обмен любезностями. Но именно во время обеда он окончательно понял, что зашёл в ту единственную дверь, в которую должен был зайти.

Когда они поели, Константинов встал, прочитал молитвы и пригласил Ставрова в свой кабинет. Здесь, едва усевшись в кресло, правитель сказал:

– Я намерен восстановить в России монархию.

– Полностью вас поддерживаю, – улыбнулся Константинов.

– Вас я рассматриваю, как претендента на трон.

– Я мог бы назвать вам не один десяток людей, которые имеют гораздо больше прав на русский трон, чем я, – на сей раз очень серьёзно ответил Константинов.

– Но почему бы вам не попытаться вытащить меч из камня?

– Если это будет угодно Господу.

– Божья воля на сей счет пока не известна ни мне, ни вам. Но если вас назовут претендентом на трон, вы не станете отказываться?

– Вероятнее всего, не стану. Если эта ситуация не будет связана с какими-нибудь скандальными обстоятельствами.

– Тогда переезжайте в Россию.

– Хорошо. Сразу после вашего визита мы начнем собираться. Пусть вас не смущает легкость, с которой я согласился на переезд. Этот вопрос в нашей семье назрел уже давно. Дети уговаривают нас с женой переехать в Россию. Они очень увлечены русской культурой и, конечно, хотят жить в стране своей мечты. Пару лет назад мы с ними ездили по Золотому Кольцу, так они до сих пор в себя прийти не могут от счастья. С тех пор и начали проситься. Мы с Софией боимся, что они будут очень сильно разочарованы и через месяц запросятся обратно. Я пытался объяснить им, что Россия – это не только золотые купола и звон колоколов. И люди там давно уже не похожи на героев русской классики XIX века. И материальные условия жизни будут несопоставимо хуже, чем во Франции. Они говорят, что всё понимают и всё выдержат. Хотя ни чего они не понимают, и дело даже не в том, что могут не выдержать, а в той большой боли, которую принесёт им разочарование.

– Если вы примете моё предложение, они вообще не смогут вернуться во Францию, не зависимо от того, как Россия подействует на их психику.

– Постараюсь им это объяснить. И уже знаю, что они мне ответят. Очень упрямые дети, честное слово.

– А жена?

– София поедет со мной хоть на Магадан. Разговор о троне её, конечно, не обрадует, она скорее согласилась бы на материальные лишения, чем на золотые царские цепи. Но в её жилах течёт кровь древней аристократии франков, она знает, что такое долг. К тому же её семья уже с ХIХ века строго держится православия, и хотя в ней нет ни капли русской крови, мысль о том, что мы будем жить в православной стране окажется для неё по-своему близкой.

– Ваша жена очень чисто говорит по-русски. И вы тоже. Я признаться очень боялся, что вы говорите по-русски с акцентом. Может быть, когда-то Россия и могла позволить себе государя, который говорит с иностранным акцентом. Но не сейчас. Именно сейчас русские люди совершенно не воспримут в качестве царя человека, для которого русский язык – не родной.

– И всё-таки наш с вами русский язык сильно отличается.

– Конечно, отличается. Я говорю с советским акцентом, а вы на добротном старорусском языке. Вот это как раз не только нормально, но даже и очень хорошо. Царь не должен говорить так, как говорят на базаре. Его речь должна быть особой, тогда она будет восприниматься, как царская.

– Я вижу, вы уже всё продумали до мельчайших деталей. Но откуда у постсоветского офицера эта «царская грусть»?

– Я, видите ли, не строевой офицер. Скорее, «рыцарь плаща и кинжала». Конечно, от меня слегка припахивает сапогом, но всё-таки офицеры спецслужб – люди особые. Я, например, в отрочестве и ранней молодости очень много читал, причем, исключительно классику ХIХ века, в основном – русскую и французскую. Так уж вышло, что я вырос на дворянской литературе. И представления о жизни, которые были свойственны старому дворянству, мне куда ближе, чем советские представления. Потом пришёл к вере. Потом сделал политические выводы из своих религиозных убеждений. Приверженность идеалу монархии для меня – производная от принадлежности к Православной Церкви. Сейчас я вообще не могу понять, как может последовательно мыслящий православный человек не быть монархистом.

– Простая и внятная история… Замечательно. А я вот был именно строевым офицером. Дослужился до капитана и понял, что это не моё. Решил заняться филологией. Сейчас преподаю в Сорбонне, но не особо загружен. У меня не слишком актуальная специализация. Русский православный роман.

– Это же совершенно неразработанная тема.

– Её некому разрабатывать. Некому и незачем. Нашелся вот один чудаковатый русский князь, не знающий, чем заняться.

– А Константинов – это ваша настоящая фамилия или своего рода псевдоним?

– А Романовы – настоящая фамилия? У них было ни чуть не меньше оснований назваться Кошкиными или Юрьевыми. Но они назвались Романовыми. Быть Константиновым – не лучше и не хуже. Но вся моя родословная от Рюрика прослеживается вполне отчетливо. Впрочем, вы ведь видели моё генеалогическое древо.

– Вы думаете, я – специалист по генеалогии?

– А вы думаете, я – специалист по государственному управлению? Или вы просто решили украсить свою власть некой декорацией в виде царя?

– Нет. Мы восстановим самодержавие. Создавать декоративную монархию английского образца не вижу смысла. Страной будет править царь. И я действительно пока очень смутно себе представляю, как страной будет править доктор филологии, к тому же совершенно не знающий этой страны.

– А как страной правит полковник, к тому же ни когда не командовавший полком? А как страной правил подполковник, ни когда не командовавший батальоном? Или вам перечислить случаи, когда странами управляли актеры? – Константинов говорил очень спокойно, немного задумчиво, с легкой улыбкой. – Вы, очевидно, хотите выяснить, не слишком ли легкомысленно я принял сделанное вами предложение? Но я пока ещё ни чего не принял. Лишь допустил вероятность того, что приму. А исключить такую вероятность я не мог. Человек, принадлежащий к такому роду, как мой, всегда должен быть готов принять власть, в этом смысл аристократии. А говорить о том, справлюсь ли я с управлением Россией, вообще бессмысленно. Устраивать спектакль, когда вы мне три раза предлагаете трон, а я три раза отказываюсь, смиренно заявляя, что эта ноша для меня непосильна, не считаю нужным. Вы вообще не можете предложить мне трон, потому что у вас его нет. Если же Бог предложит, то не моя воля, а Его да будет.

– Олег Владимирович, если я в этом деле не инструмент Божьей воли, тогда я вообще ни кто.

– Рад, что мы понимаем друг друга. Когда вы намерены осуществить свой замысел?

– Я официально объявлю о том, что наша цель – реставрация монархии, не раньше, чем через полтора года. Потом ещё не менее четырех лет – подготовительный период. Земский собор созовём примерно в конце моего президентского срока.

– Очень хорошо. Мы выезжаем в Россию на следующей неделе.

– Я дам вам квартиру в Москве и дом в Подмосковье.

– Сразу уж подарите мне дачу Молотова.

– Понял. А где вы будете жить?

– У меня есть небольшая рента. Мы живем скромно, не все деньги тратим, так что некоторая сумма накопилась. Купить дом в России для нас не составит проблемы. Только не под Москвой, а где-нибудь в провинции. Скажу детям, чтобы покопались в рунете и подобрали какой-нибудь маленький райцентр. Поживем там пару лет и переберемся в губернский город. Ещё через пару лет можно подумать о Москве.

– Как быстро вы детализируете решения.

– Всё это давно уже вертелось в голове в виде черновых набросков. Но я не решался вернуться в Россию. Не только потому, что боялся за детей. Эмигрировать в собственную страну казалось мне чем-то слегка нелепым. Ещё более нелепым было бы считать это возвращением на Родину. Я родился и вырос во Франции. И я служил Франции, как офицер, как её гражданин. А чем была для меня Франция? Родиной? Средой обитания? На службе я говорил по-французски, а дома – только по-русски. Чем было для меня это упорное желание остаться русским? Стремлением остаться самим собой? Или это просто было ослиное упрямство, нежелание считаться с тем бесспорным фактом, что Родины у нас давным-давно нет. Кто мы для современной России? Обломки прежних поколений, ни кому давно не интересные.

Мой прадед эмигрировал из России сразу после Февральской революции. В молодости я осуждал его за это, дескать, надо было бороться, а не бежать. А потом я его понял. Аристократия, которая борется за собственную власть, не только страшна, но и комична. Им говорят: «Вы нам не нужны». А они отвечают: «Нет, что вы, мы вам очень даже нужны». Мой прадед и такие, как он, поступили, исходя из принципа: «Если вам плохо с нами, так пусть вам будет хорошо без нас». Может быть, это и неправильно, но во всяком случае понятно. А зачем нужны России правнуки, если уже прадеды были не нужны?

– А что изменилось после моего предложения?

– После вашего предложения в моей жизни ни чего не изменилось. Но после вашего избрания президентом, очень многое изменилось в России. Мне не во всем понятен смысл ваших реформ, но, похоже, вы создаете такую Россию, которая не сможет обойтись без старой русской аристократии. В такой России я вижу своё место. И это место не обязательно на троне. Вы будете служить мне, или я буду служить вам – не принципиально. Мы олицетворяем две реальности, на каждую из которых новая Россия должна будет опираться. Мы, как нитка и иголка, каждая из которых в равной степени нужны, для того, чтобы зашить разрыв, созданный большевизмом. Вы – постсоветский офицер, который не смотря ни на что сохранил в себе русское начало. Я – гражданин Франции, который не смотря ни на что сохранил в себе русское начало. Но в вашей крови бродит советский яд, которого нет в моей крови. А вы обладаете чувством русской почвы, которого нет у меня.

– Пожалуй, вы правы. Хотя я не думал об этом.

– Вы просто не успели об этом подумать. А знаете что, любезнейший Александр Иеронович, оставайтесь-ка вы у меня ещё на день. Россия за один день ни куда не убежит. Если уж за сто лет не убежала.

***

Константинов зашёл в комнату Ставрова в 5 утра.

– Всё равно не сплю. Подумал, что, может быть, и вы не спите.

– Да какой уж тут сон, ваше высочество.

– Я не «высочество», всего лишь «светлость».

– Для меня вы уже «высочество». Наследный принц.

– Так вот моё высочество намерено предложить вашему превосходительству прогулку по лесу.

– Меня ни в коем случае ни кто не должен видеть.

– Я вас умоляю… Во-первых, я предлагаю вам прогуляться в местах весьма безлюдных. Во-вторых, не надо думать, что все французы уже знают русского президента в лицо. А, в-третьих, если кто-то и запомнил вашу внешность по выпускам новостей, он просто подумает, что вы очень похожи на «этого ужасного русского Ставрова». Ни кому и в голову не придет, что здесь может запросто разгуливать сам Ставров.

Они гуляли по лесу, который был так не похож на русский лес. Ставров целый час рассказывал о тех реформах, которые он проводит в России. Константинов слушал, не перебивая, лишь изредка задавая уточняющие вопросы. Потом он сказал:

– Значит, вы не собираетесь восстанавливать старую Россию. Вы создаете невиданное и неслыханное государство, какого ещё ни когда и ни где не было. Впрочем, я поддерживаю ваши начинания. Но ваш популизм мне не близок.

– Вы можете называть это популизмом, ваше высочество, я не возражаю, но, на мой взгляд, это исполнение простейших требований справедливости.

– Справедливость – опасное слово. Во имя справедливости были убиты миллионы людей.

– А я тоже не остановлюсь перед кровью, только пролью её очень мало. Мне придётся поставить к стенке, может быть, и всего-то несколько десятков человек. Или сотен.

– Или тысяч.

– Олег Владимирович, я не допущу массового кровопролития.

– Вас большевиком ешё не называют?

– По несколько раз в день. И мне это очень обидно. Я ненавижу большевизм всеми силами души. Это, пожалуй, единственная большая ненависть в моей жизни. Одна из моих ближайших задач – закончить гражданскую войну. Но не слащавым и фальшивым примирением сторон, а победой белых. Надеюсь, это будет бескровная победа. Или почти бескровная. Большевики пришли к власти под лозунгом социальной справедливости. И всех обманули. А я хочу доказать русским людям, что лозунг социальной справедливости ни как не связан с большевизмом, что нормальная русская власть как раз и обеспечит им ту справедливость, которую обещали, но не дали большевики.

– Вы хотите заручиться поддержкой народа?

– Я уже имею поддержку народа, и я не хочу её утратить.

– А зачем она вам? Вы же собираетесь уничтожить демократию и на выборы больше не пойдете.

– Власть должна заботиться о народе. В этом её смысл. Заискивать перед народом я не собираюсь. Выполнять разнообразные народные хотелки я не намерен. Но заботиться о народе и следовать его интересам (а не желаниям!) правитель обязан. И народная поддержка любому правителю нужна, потому что не только диктатура, не только монархия, но и самая жестокая тирания не может править поперек народа. Если народ ненавидит власть, а то и вовсе за власть её не считает, если наверху делают то, что не встречает ни какой поддержки внизу, ни какая монархия не возможна.

– Но сейчас у вас не монархия.

– Сейчас мы готовимся к введению диктатуры, без которой невозможен переход к монархии. Это будет национальная диктатура, то есть диктатура в интересах русского народа.

– Вы хотите дать народу то, что он хочет?

– Не совсем. Все народы во все времена хотят одного и того же: хлеба и зрелищ. Если бы речь шла только об этом, то и морочиться не стоило бы. Меня тошнит, когда власть главной своей целью провозглашает «рост благосостояния граждан». Вот это и есть тот самый дешевый популизм, в котором напрасно обвиняют меня. Под красивым словом «благосостояние» всегда понимают исключительно удовлетворение материальных потребностей и ничего больше. Такой популизм основан на понимании человека, как скотины, которой если пододвинуть под нос полное корыто жрачки, так она ни о чем другом и мечтать не будет. Это рассчитано на завоевание популярности у большинства людей, потому что большинство руководствуется самыми низменными потребностями. А я ни у кого популярности не ищу, и моя конечная цель – не удовлетворение материальных потребностей, но удовлетворение самых глубинных, корневых потребностей души русского человека. Запросы души не всегда осознаются русским человеком, но они ему присущи, людям надо лишь помочь их осознать. То есть я предложу людям не то, о чем они просят, а то что им на самом деле надо, и большинство из них поймет, что им надо было именно это, а не то, о чем они просили. Главная цель нашего государства – создание максимально удобных условий для спасения души. Разумеется, мы не будем заставлять людей верить в Бога, это и невозможно, и нелепо. Но мы создадим наилучшие условия для удовлетворения духовных запросов. И тогда человек, которому «чего-то в жизни не хватало», вдруг неожиданно поймет, что не хватало ему именно этого – запросы его духа оставались неудовлетворенными. А вот добиваться того, чтобы люди жили всё богаче и богаче мы не будем.

При этом надо же понимать, что обращаться с проповедью духовности к голодным людям – это предельный цинизм. Надо сначала дать человеку возможность спокойно заработать на кусок хлеба, а потом уже говорить ему о Боге. Надо снять наиболее острые материальные проблемы, которые порою доводят людей до отчаяния, и тогда они сэкономят силы души, которые необходимы для того, чтобы от низкого обратиться к высокому. А если честный труженик за всю свою жизнь не может заработать на квартиру и ютится с семьей в какой-нибудь трущебе, а я приду и скажу ему, что надо думать в первую очередь не о материальном, а о духовном, то он будет прав, если даст мне по морде.

– Сначала хлеб, потом икона?

– Именно так. Было бы очень хорошо, если бы все наши люди стали святыми аскетами и, даже будучи голодными, говорили, что сначала нужна икона, а потом хлеб, но этого ни когда не будет. Общее стремление к святости есть благо, но общая святость есть химера. Мы ориентируемся на обычного человека, а потому относим удовлетворение самых насущных материальных потребностей к необходимым условиям духовного роста. Вот почему я начал с того, что чуточку улучшил материальное положение простых людей. Люди должны понять, что их насущные потребности дороже для власти, чем угождение горстке богачей. Тогда они поддержат и другие начинания власти, уже не связанные с материальным потреблением. Если же я буду грабить нищих в интересах богатых, а потом скажу, что Церковь – наше всё, это будет подло.

Вот то же самое на счет справедливости. Вполне согласен с вами, что всеобщая и полная справедливость недостижима, и фанатичное стремление к справедливости порождает море бед. Для большинства людей справедливо то, что для них выгодно и, требуя справедливости, они на самом деле стремятся к своей выгоде. В самом лучшем случае, представления о справедливости очень субъективны, тут на всех не угодишь, да мы и пытаться не станем. Но задача власти в том, чтобы устранить самые дикие, вопиющие проявления несправедливости, которые являются таковыми с чьей угодно точки зрения.

Когда воспитатель детского сада, особенно начинающий, получает немногим больше уборщицы, а эстрадное ничтожество жрет в дорогих ресторанах, это каким словом называется? Когда по футбольному полю бегают миллионеры, а хлебные поля пашут нищие, это что такое? Когда в регионе, где живет один из богатейших людей России, постоянно собирают деньги на операции для больных детей, и собирают эти деньги среди бедняков, а миллиардер и бровью не ведёт, хотя полностью оплатив все эти операции, он даже не заметил бы, что у него убыло… Он кто? В этих случаях речь идёт совсем не о том, что бедные завидуют богатым, а о фактах вопиющей несправедливости. Мы будем устранять такие факты последовательно и целенаправленно. Не всё удастся сделать сразу. Что-то не удастся сделать ни когда. Жизнь ни когда не станет полностью справедливой. Но люди должны постоянно чувствовать, что власть существует для них, а не для горстки богачей.

В какой-то момент мы, может быть, попросим людей потуже затянуть пояса, но чтобы о таком попросить, надо сначала людям что-то дать. Народ должен доверять власти. Иначе будет социальный взрыв. Мы подавим его силой оружия. А в итоге? Мы будем иметь озлобленное население и жестокую власть. И чем больше будет озлобляться население, тем более жестокой будет власть. Так и будет продолжаться вечная русская гражданская война между народом и властью. Но вот эту войну я хочу закончить не победой, а примирением сторон. Вот в чем смысл моего популизма.

– Видимо, вы правы, Александр Иеронович. В вас говорит то самое чувство почвы, которого нет у меня. Поверьте мне, я знаю Россию, причем во многом получше вас. Но так же я мог бы знать Древний Рим. Это теоретическое знание. Это важно, но этого мало. Я вот сейчас подумал о том, что за пять лет мне надо будет пройти такой путь в постижении русской реальности, на который по-нормальному потребовалось бы целая жизнь.

– Пять лет – это невероятно много, особенно если учесть, что вы уже зрелый человек, и вам не надо прокачивать теорию, к тому же у вас будет возможность ни на что не отвлекаться.

– Это так. Только об экономике у меня представления самые общие, на уровне прописных истин. Сегодня ночью, когда не спал, я подумал о том, что мне стоит поступить на экономический факультет хорошего московского вуза. Буду жить в своём уездном городе N и заочно учиться в Москве.

– Сорбонский профессор хочет стать русским студентом?

– Не правда ли, в этом есть свой шарм?

– Договорились, – улыбнулся Ставров. – Выбирайте вуз и считайте, что уже приняты.

– Нет, я поступлю сам. Как частное лицо, а не как протеже всемогущего правителя.

– Вы всеми возможными способами хотите от меня дистанцироваться?

– А разве это не разумно?

– Пожалуй, разумно. Пусть ваша русская жизнь протекает так, как если бы мы с вами ни когда не встречались.

***

Вернувшись в Россию, Ставров сразу начал готовиться к самой важной встрече, по отношению к которой все его глобальные и эпохальные новшества имели характер служебный. Но встречу пришлось отложить, и он решил пока заняться текущими вопросами.

Курилов, временно возглавлявший президентскую пресс-службу, представил ему структуру новой пресс-службы с расписанным функционалом. Из ныне действующей пресс-службы он предложил оставить лишь двоих и назвал фамилии тех, кого предлагал нанять.

– Дружков своих протаскиваешь, – улыбнулся Ставров.

– С половиной этих «дружков» я вообще не знаком лично, но хорошо знаю, как они работают. Из остальных один ненавидит меня лютой ненавистью, один действительно мой друг, с другими мои отношения хоть и дружелюбны, но нерегулярны. Водку ни когда вместе не пили.

– Хорошо. Но ты сократил численность пресс-службы только в два раза, а надо было в пять раз.

– Александр Иеронович, те перемены, которые вы затеяли, вообще невозможны без информационного обеспечения, а половина задач, которые по ходу возникнут, можно решить, не покидая информационного поля. Накануне войны армию если и сокращают, то с большой осторожностью. Я пока убрал откровенно тунеядские синекуры. Заявленное сокращение чиновников в 5 раз ещё не началось. Когда начнется, можно будет и к численности пресс-службы вернуться. Только как бы её увеличивать не пришлось.

– Ладно, пока так. А ты готов возглавить эту структуру?

– Я принял окончательное решение – нет. Я не чиновник.

– Чем ты хотел бы заняться?

– Да я бы, пожалуй, занялся созданием дикой орды блогеров, такого, знаете ли, опричного склада. И сам смогу порезвиться на просторе, и ребят толковых подтяну. Эта орда будет заниматься популяризацией правительственных мероприятий, но не теми методами, которые используют государственные СМИ. Орда будет работать неформально, ярко, жестко, с задором, иногда грубо, иногда по-хамски.

– По-хамски обязательно?

– Иногда. Если враг не сдается, его уничтожают. Наша главная задача – зачистка информационного пространства от либерасни. Сегодня ситуация сложилась парадоксальная. В российском обществе либералов не более 1%, а в рунете либералов – 90%. Если посмотреть рунет, так Россия – самая либеральная страна в мире, а ведь это злая неправда. Пора уже привести образ реальности в соответствие с реальностью. То есть в сети либералов должно быть не больше, чем в обществе. Я предлагаю создать кроме регулярной армии своего рода партизанское движение.

– Это интересно. Валяй. Деньги нужны?

– Нужны. И много. Тут ещё одна парадоксальная ситуация: московскому блогеру, который занимается разрушением российского государства, платят на порядок больше, чем блогеру, который пытается Родину защищать, если последнему вообще платят.

– А ты уверен, что Денис Давыдов платил своим партизанам больше, чем Наполеон своим солдатам? Боюсь, Давыдов вообще не платил партизанам, да и кормил-то их весьма нерегулярно.

– Только Давыдов сам голодал со своими партизанами, а сегодня толстая воровская морда, которая «занимается патриотизмом» и весьма неплохо на этом зарабатывает, намекает журналисту на то, что работу надо сделать из патриотических соображений, то есть бесплатно. Я как-то предложил одной такой чиновной морде проект, так он мне говорит, что это дело, конечно, нужное, но нет технической возможности заплатить. А потом я узнал, сколько он сам гребёт, без труда изыскивая к тому технические возможности. И у западных спецслужб дофига технических возможностей, чтобы щедро платить российским журналистам, которые открыто действуют в ущерб своей стране.

– Это ненадолго. Российских журналистов скоро не будут накачивать враждебными деньгами.

– Не так всё просто.

– Не учи дедушку кашлять. Половину этой проблемы я сниму быстро: враги перестанут платить нашим предателям. Вторую половину проблемы тоже можно быстро снять. Не спорю с тем, что своих надо кормить, как минимум, до сыта. Но я вот чего боюсь: когда защищать Родину станет очень выгодно, все профессиональные предатели мигом обратятся в «защитников Отечества». Если партизан живет не в землянке, а в благоустроенном бункере, он начинает вызывать подозрения. Если человек делает дело, имея исключительно экономическую мотивацию, значит он неискренен, и если речь идёт о творческой работе, то он делает её плохо. Я бы сегодня платил тем блогерам, которые делали бы то же самое, даже если бы им не платили.

– Осмелюсь обратить ваше внимание на то, что я хоть и злился, но получать в 10 раз больше за предательство склонности не проявлял.

– И ты, конечно, знаком с другими такими же парнями. Вот вы и будете деньги получать. Не столько, сколько вам платили бы за предательство. За него всегда платят больше, чем за верность. Но сытыми будете. Заплачу лучше, чем вы получаете сейчас.

Ещё один вопрос: ты готов прямо сейчас взять у меня интервью?

– К интервью надо бы подготовиться, проблему изучить.

– Не надо ни чего изучать. Ты мне сейчас нужен в роли ошарашенного обывателя.

***

– Завтра я подпишу указ о ликвидации министерства спорта, – немного лениво сказал Ставров.

Курилов действительно был ошарашен, он долго молчал, не зная, как реагировать на столь радикальное заявление, но профессиональные рефлексы взяли своё, и он немного ехидно полюбопытствовал:

– Спорта больше не будет?

– Я не имею представления о том, будет ли спорт, но могу вас заверить, что министерство спорта исчезнет. Государство больше не будет иметь к спорту ни какого отношения.

– А как же здоровье нации?

– А при чем тут здоровье? Спорт здоровья не дает, напротив, он его гробит. Для здоровья нужна физкультура, которую мы безусловно будем развивать, особенно среди подрастающего поколения. Но это уже, скорее, область педагогики.

– Но спорт во всем мире развивают и поддерживают из соображений государственного престижа.

– Так и есть. Скажем, наша национальная сборная вышла в полуфинал чемпионата мира по футболу. Понимаю, что у любителей футбола праздник, пусть повизжат, порадуются. Но когда по этому поводу первые лица государства начинают захлебываться от восторга, этого я уже не понимаю. Они радуются так, как будто русская армия выиграла великое сражение, которое решит судьбу страны, или отечественный автопром вышел на первые позиции в мире, или в стране собран рекордно высокий урожай. Что же произошло на самом деле? Да ровным счетом ни чего. Несколько наших детей переростков, которым так и не удалось повзрослеть, поэтому они до сих пор в игры играют, несколько раз удачно попали по мячику. Это может быть событием только для таких же великовозрастных детишек, как и они сами. Но когда люди, которым доверено управлять страной, называют это вопросом государственного престижа, мне кажется, что они безумны. Как можно, оставаясь в здравом уме и твердой памяти, публично заявлять, будто имеет большое значение то, что не имеет ни малейшего значения? Если же сами они вменяемы, значит, потакают чужому безумию. А это уже не просто глупо, но и преступно. У нас в государственных выпусках новостей всегда есть раздел спорта. То есть само государство внушает нам, будто бы очень важно то, что на самом деле совершенно не важно.

– Но ведь и взрослому человеку свойственно играть, а не только ребенку.

– Я ни чего не имею против игры, в том числе и против взрослых игр. Заигрываться только не надо, а то жить так и не начнешь. Кто-то, может, и не хочет начинать жить, в конечном итоге это личное дело. Но это не дело государства. Хочешь пинать мячик – пожалуйста. Хочешь смотреть на то, как другие пинают мячик – нет возражений. Но когда на создание спортивной инфраструктуры тратятся миллиарды из казны, это разве не безумие? Когда главным делом государства на несколько лет становится организация какого-нибудь чемпионата мира, впору уже спрашивать, все ли наверху нормальные?

– Но народ всегда требует не только хлеба, но и зрелищ. И если удалось заменить кровавые гладиаторские игры на безобидный футбол, так, может быть, это не так уж и плохо?

– А почему народ требует зрелищ?

– Может быть, адреналина не хватает?

– Так я обеспечу страну адреналином на несколько десятилетий вперед.

– Звучит пугающе.

– Жизнь вообще штука пугающая. Люди всегда к чему-то стремятся, их всегда подстерегают неудачи, это, конечно, пугает. Но давайте переживать, наблюдая за тем, что для нас действительно важно, а не из-за того, что наши могут проиграть испанцам.

– Что бы вы не говорили, Александр Иеронович, но ваше решение многих огорчит.

– А почему? Пожалуйста, объясните мне, что такое спорт?

– В его современном варианте скорее всего – шоу-бизнес.

– Вот именно. А почему государство должно косвенно поддерживать футболиста Дуракова, если он всего лишь участник шоу-бизнеса? Тогда, может быть, проявить государственную заботу и о певице Идиоткиной? Ведь она тоже работает в шоу-бизнесе.

– Но для тех, кто любит смотреть спортивные состязания – это хобби. Должно же быть у человека хобби.

– Конечно, должно быть. Но почему же у нас до сих пор нет министерства филателии и нумизматики? Да потому что хобби – это личное дело каждого. Это не государственный вопрос. Ты вот говоришь, что я многих огорчу. Но я ведь не запрещаю спорт, не запрещаю проводить соревнования. Если кому-то нравится на них смотреть, пусть они сами содержат любимые команды. Пусть спортивные клубы на деньги, вырученные от продаж билетов, строят себе стадионы, выплачивают спортсменам многомиллионные гонорары, если им хватит на это денег, я не знаю, не считал, это не мой вопрос.

– А, может быть, всё дело в том, что вы просто не любите спорт и не понимаете его?

– Не имеет ни какого значения, что лично я люблю и что лично я понимаю. Я действительно не являюсь футбольным болельщиком, но вполне могу себе представить, сколько тонкостей и нюансов в этой игре, и как всё это может увлекать. Я с уважением отношусь к болельщикам, пока они не доходят до фанатизма. То, о чем я говорю, сводится к довольно бесспорному утверждению: государство не будет заниматься теми вопросами, которые по определению не являются государственными. И нашим родным миллиардерам я настойчиво не рекомендую покупать спортивные клубы. Если они совсем не знают, куда деньги деть, пусть заходят ко мне, я подскажу во что имеет смысл вложиться.

– Вы когда-нибудь занимались спортом?

– В известном смысле. Полоса препятствий – это моё. Они бывают разного уровня сложности. На высоком уровне уже не имеет значения, кто придёт первым, важно лишь то кто придёт живым.

– Вы любите смотреть какие-нибудь соревнования?

– Да. Танковый биатлон.

– Любите вы пугать.

– А кому страшны русские танки? Уж всяко не русским людям.

– Александр Иеронович, я внимательно слежу за происходящими в стране переменами, вы проводите глубокие и радикальные реформы. На этом фоне вопрос о спорте представляется мне мелким и незначительным. Треска вы, конечно, наделаете много, а результат? Не будет ли он ничтожен по сравнению с произведенным треском?

– Европейская цивилизация понемногу превращается в цивилизацию законченных безумцев. Это касается и России в той мере, в которой она уже слилась с европейской цивилизацией. Европу мы лечить не собираемся, да и поздно уже, а вот Россию постараемся поставить с головы на ноги. Вопрос о спорте – одно из проявлений современного безумия, мы не можем оставить это, как есть. Пусть это не самое страшное проявление безумия, но вылечить его куда легче, чем другие, вот мы и начинаем с того, что легче. А впереди нас ждут куда более глобальные перемены.

***

Патриарха Ставров решил уважить, и сам пришёл в его резиденцию. Заранее попросил избавить его от протокольной части и настроиться на серьёзный разговор с глазу на глаз. Прессу не приглашал, объяснив, что картинки не будет. Он взял с собой лишь одного адъютанта, как и во всех серьёзных случаях. Патриарх так же встретил его в сопровождении лишь одного келейника. Святейший был достаточно опытным человеком и ситуацию чувствовал. Они без лишних приветствий прошли в небольшую комнату и сразу начали разговор по-существу.

– Поговаривают, Александр Иеронович, что вы намерены сделать Церковь государственной.

– И мысли не имел. Государственная Церковь – это Церковь порабощенная государством. Кому это надо? Мы будем строить отношения с Церквью по принципу византийской симфонии. Церковь и государство будут двумя равноправными субъектами. Человек состоит из тела и души. За тело отвечаем мы, за душу – вы.

– Мне трудно объяснить, какое это счастье, разговаривать с главой государства на одном языке, будучи избавленным от необходимости объяснять азбучные истины.

– Азбука – ещё не язык, нам о многом предстоит договориться. У меня есть намерение немножко растоптать конституцию. Какую позицию по этому поводу займёт Церковь?

– Ни какой. Церковь не вмешивается в дела государства. Я гарантирую вам нейтралитет. Ни один священнослужитель ни как не прокомментирует ваши действия.

– Хорошо. Большего мне и не надо. А ваше личное отношение к моим намерениям?

– Конституция полностью либеральна. Либерализм – политическая форма атеизма. Как может патриарх относиться к безбожию?

– В связи с реставрацией монархии тоже возражений не последует?

– Если страной будет править помазанник Божий, какие у Церкви могут быть возражения?

– А ведь многие ваши отнюдь не придут в восторг от возвращения автократора.

– Смирить их – моя задача. Не думайте об этом, Александр Иеронович.

– Вы хотите сказать, что полностью контролируете церковную иерархию?

– Не в меньшей степени, чем вы контролируете своё правительство.

– Рядом со мной казнокрадов нет. Найду – расстреляю. А вы можете поручиться, что рядом с вами нет содомитов? Да ведь вы же знаете, что есть. И вы их терпите.

– Вы бы не лезли в церковные дела, господин правитель. У нас ведь симфония, правда? Разграничение полномочий.

– С таким же успехом вы могли бы посоветовать муравью не вмешиваться в дела муравейника. Я церковный человек, Церковь – мой дом. Я такая же частица Церкви, как и вы. Вы лучше меня знаете, что церковная иерархия – ещё не Церковь, но вам удобно иногда об этом забывать. Знаете, в чем разница между нами? Я имею к Церкви прямое и непосредственное отношение, а вы ни малейшего отношения не имеете к государству. Так что разговор между нами, это не только диалог между Церковью и государством, это ещё и внутрицерковный диалог.

– Но, как простой мирянин, вы должны помнить, что разговариваете с патриархом.

– Как патриарх, вы ни когда не стали бы разговаривать с простым мирянином. Когда у нас был возможен диалог между иерархией и мирянами? Вы же привыкли возвещать великие истины, а наше дело внимать вам в безмолвном восхищении. У нас и представить себе невозможно публичную полемику между мирянами и епископом, а ведь это должно быть обычным делом. Моя, как мирянина, обязанность, следить, православно ли проповедует епископ. Между тем, любой епископ воспримет это, как неслыханную наглость. Все слишком привыкли к тому, что в церковных вопросах разбираются только священнослужители, хотя это уже давно не так. Да и дело не только в этом. Епископат почему-то привык смотреть на мирян, как на холопов, которые и рта не смеют раскрыть перед князьями Церкви.

– Смиряете меня, многогрешного, – тихо улыбнулся патриарх.

– Да моя ли печаль вас смирять, ваше святейшество. Это печаль вашего духовника, если вы ему это позволяете. А я пытаюсь установить принципы отношений. Вы привыкли иметь дело с властью, которая не имеет к Церкви ни какого отношения и ни чего не смыслит в церковных делах. Власть требовала от вас лояльности, а собственно церковными делами не интересовалась вообще. Но теперь у нас православная власть, так что вам надо отвыкать разговаривать с властью, как с силой по отношению к Церкви внешней. Люди Церкви не для того пришли к власти, чтобы не интересоваться делами Церкви.

– Как бы ваша «симфония» не оказалась потяжелее самого жесткого государственного диктата.

– Ещё раз подчеркну: это не давление государства на Церковь, это давление мирян на священноначалие. Чиновники не будут путаться под ногами у священников, но священникам придётся больше считаться с мирянами. Если я вам говорю, что в Русской Церкви не должно быть «голубого лобби», так вы думаете, это я один вам говорю? Вы думаете, найдется хоть один мирянин, который со мной не согласен?

– Вы даже примерно не представляете себе, насколько всё сложно.

– И не хочу представлять. Не хочу пачкать душу о ваши мерзкие тайны, своих хватает.

– Меня, надеюсь, в содомии не подозреваете?

– Вы знаете, ваше святейшество, мне известен один епископ, которого нет ни малейших оснований подозревать в содомии, но вот его ближайший помощник был патентованным содомитом, в котором не было ни какого цвета, кроме голубого. Ситуация очень простая: церковная иерархия или не может, или не хочет избавиться от содомитов в своих рядах, а потому государство решит эту проблему за неё.

– И опозорит Церковь на веки вечные.

– Во-первых, не Церковь, а церковную иерархию, давайте избегать этой подмены понятий. Во-вторых, иерархии не стоило бы самой себя позорить, тогда нам сейчас не чего было бы обсуждать. В-третьих, ущерб для репутации священноначалия мы минимизируем, насколько возможно.Духовенство теперь будет относиться к особому сословию и подпадать под исключительную юрисдикцию сословного церковного суда. Так что сор из избы выносить не станем, церковный суд будет закрытым, информацию о его работе общество будет получать минимальную и обобщенную. Разумеется, в церковном суде будут работать не только церковные, но и государственные судьи. Законодательство тоже будет сословным, его разработают мои юристы вместе с вашими юристами. Речь не идет о создании привилегированного сословия, хотя некоторые привилегии у духовенства, конечно, будут, но в целом церковное законодательство будет более суровым, чем общегражданское. К примеру, гомосексуализм на государственном уровне не будет криминализован, хотя будут запрещены любые объединения гомосексуалистов. А вот церковным законодательством гомосексуализм безусловно будет криминализован, и все епископы Содомские и Гоморские отправятся в особые церковные тюрьмы.

– Лучше бы рядовыми монахами в своего рода штрафные монастыри.

– Да. Согласен. Куда-нибудь на Соловки.

– Большой Соловецкий остров не хотелось бы поганить. А вот Анзер под это дело можно отдать.

– Очень хорошо. Как видите, я предлагаю Церкви очень неплохие возможности, каких она раньше не имела.

– Не надо разговаривать со мной, как с гимназисткой, уверяя, что мне самому понравится.

– Ваше святейшество, у меня сейчас тон, очевидно, недостаточно почтительный, за это прошу прощение. Но ведь есть вещи поважнее, чем тон.

– Безусловно. Продолжайте.

– Мы восстановим все православные храмы по всей стране за казенный счет. Государство отобрало храмы в хорошем состоянии, в хорошем и вернет. Сейчас порою по историческому городу ходишь среди руин храмов, как будто война вчера закончилась. Да ведь она и не закончилась. Я не буду считать гражданскую войну законченной до тех пор, пока не восстановлен последний храм.

– Это хорошая новость. Вот только храмы в том количестве, в котором их когда-то построили, сейчас уже не нужны. В них просто некому будет ходить.

– Это не имеет значения. Мы восстановим храмы ради Бога и ради восстановления исторической справедливости. К тому же у нас, стоит появиться новому храму, как он тут же наполняется людьми, несмотря на то, что рядом уже действует пара храмов. Надо делать то, что мы должны делать, а если бесконечно размышлять о том, много ли в этом смысла, так мы ни когда ни чего делать не начнем. Православный человек просто не может ходить мимо полуразрушенного храма.

– Пожалуй. А в Черкестане вы тоже восстановите все православные храмы? Там ведь в последнюю войну дюжину храмов чуть ли не с землей сравняли.

– Я знаю эту проблему. Первой мыслью было – немедленно приступить к восстановлению. Но потом подумал и решил пока отложить этот вопрос. Там может вспыхнуть война на истребление. Не ко времени это.

– То есть вы не против войны на истребление, лишь считаете её несвоевременной?

– Теперь уже я, ваше святейшество, не могу понять, зачем такой тон? Кого вы видите перед собой?

– Человека, который может наломать немало дров, не понимая и не желая понимать тонкости тех проблем, которые собирается нахрапом решить. От таких «борцов за веру» Церкви всегда было больше вреда, чем пользы.

– Понял. Спасибо за откровенность. Теперь послушайте меня. Я, может быть, и наломаю некоторое количество дров, потом сам же всё и исправлю. Но я решу те проблемы, которые до меня не решались столетиями. А, знаете, почему они не решались? Потому что люди православные слишком много кланялись попам, как существам высшего порядка, как хранителям ключей от истины. И попы в конце концов сами поверили, что ключи от истины у них, что их слово в Церкви всё решает. Между тем, полнота истины пребывает только в полноте церковной, а поп только наемный ремесленник. Но этот ремесленник возомнил себя барином, требуя от паствы «смирения», то есть, называя именем главной христианской добродетели грех – человекоугодие. Вам надо, чтобы всё было тихо-мирно, шито-крыто, елейно и умильно. Вам дела нет до того, что монастыри наполняются тунеядцами, пьяницами, развратниками, что на праздники в мужской монастырь заказывают еду из ресторана вместе с официантками, что и в будни на кухне в монастыре работают женщины, ведь монах не может сам для себя еду готовить. Вам главное, чтобы об этом ни кто публично не говорил. Вам дела нет до епископов-воров, дуреющих от чувства полной безнаказанности, ведь ни кто же в православной стране в отношении епископа уголовное дело не возбудит, это же будет пятно на всю Церковь, этого нельзя допустить. Вам дела нет до того, что среди православного епископата уже существует «голубое лобби», вам главное вовремя растоптать того, кто публично об этом сказал. То есть, конечно же, у вас сердце кровью обливается, но вы совершенно бессильны, вы ни чего не можете поделать. А тому, кто предлагает вам навести порядок, вы говорите, что он не понимает всех тонкостей. Хотя вся тонкость в том, что вы очень дорожите своим комфортом, которого враз можете лишиться, если в церковных структурах кто-то захочет навести порядок.

– За что вы так ненавидите церковную иерархию, Александр Иеронович? – тоном опытного психиатра спросил патриарх.

– Нет у меня ни какой ненависти к иерархии, да и быть не может. Более того, я люблю сам иерархический принцип, он очень близок моей душе, Церковь без иерархии я и представить себе не могу, ни каких беспоповских тенденций во мне нет. Я потому и протестантов не люблю, что они не понимают и не чувствуют красоты иерархии.

– Это очень хорошо. Плохо лишь то, что в вас страсти бушуют, кажется, вы совершенно не умеете управлять своими эмоциями.

– Это плановый срыв. Я очень хорошо знаю, когда надо сорваться, а когда срываться не надо. Я ещё не раз удивлю вас своим хладнокровием и самообладанием.

– Не смею в этом сомневаться. Надеюсь, что ваш плановый срыв благополучно завершен. Вы можете продолжить разговор по существу?

– Могу. Но не считаю нужным. Сейчас вы последний человек, с которым я стал бы обсуждать подробности церковной реформы. О её подробностях вы узнаете вместе со всеми из газет.

– Это очень грубо.

– Зато честно.

– Но мы же ещё ни о чем не договорились. Или вы уже не считаете нужным со мной договариваться?

– Мы с вами ещё не раз встретимся. И по некоторым вопросам, конечно, будем договариваться. Но задачу первой встречи я считаю выполненной. Мы, так сказать, сверили часы, почувствовали друг друга. Впрочем, вы меня ни чем не удивили, а вот я вас, полагаю, очень удивил. Для вас было полной неожиданностью то, что прежняя модель отношений Церкви и государства больше не работает. Вы готовились к разговору привычного для себя типа: вы что-то просите у государства, вам дают половину от того, что вы просите, а потом объясняют, в каких именно формах Церкви надлежит поддерживать государство. Льготы в обмен на лояльность. Причём, ваши просьбы были в основном экономического свойства, а ответные просьбы власти – политического свойства. Разумеется, государство гарантировало вам невмешательство в дела, происходящие за зеленой оградой. Церковные вопросы вы ни когда не обсуждали. Теперь мы будем обсуждать их в первую очередь, экономику и политику оставляя на конец разговора. В плане экономики я дам вам больше, чем вы готовы попросить. В плане политики я попрошу меньше, чем вы готовы дать. Но всё происходящее за зеленой оградой отныне не только будет меня интересовать, но и в значительной мере будет мною регулироваться. Вам надо осмыслить эту новую реальность, и к следующему разговору нам будет уже не трудно подобрать надлежащий тон.

– Так к чему всё же прикажете готовиться?

– Я буду поддерживать не духовенство, а православие. Отцы у нас и так не бедствуют, а вот православию отныне везде и во всем будет зеленая улица.

Часть третья. Диктатор.

– Сколько ты можешь выставить белогвардейцев прямо сейчас? – спросил Ставров Боровского через год после того, как отдал секретный приказ о создании Белой Гвардии.

– Два полновесных батальона.

– Мало, дорогой, очень мало. Что я могу сделать с двумя батальонами?

– А что вы собираетесь сделать? Начать полномасштабную гражданскую войну? Тогда будет объявлена мобилизация. Войну не может вести только гвардия. Если же вы намерены провести акцию устрашения в столице, то двух батальонов вполне достаточно.

– Для начала мне действительно надо лишь взять под контроль столицу. Но в столице несколько таких мест, где должны увидеть твоих марковцев. Те, кому не понравятся перемены, должны понять, что у нас есть реальная военная сила.

– Остается использовать опыт большевиков, которые в первые дни после революции гоняли по городу грузовик с вооруженными рабочими, чтобы казалось, что они везде.

– Это дело, – рассмеялся Ставров. – Кататься в грузовиках, конечно, не надо, возьмите десяток автобусов, из которых будете высаживаться то здесь, то там, помаршируете часок и на новый объект. Но потом нас, вероятнее всего, ожидает военный мятеж, а то и сразу несколько. Возможны боевые действия. И тогда реальная численность Белой Гвардии будет иметь значение.

– Командир, я ни за что не поверю, что вы не поработали в армейских частях.

– Разумеется, поработали. В придворных дивизиях мятежа уже не будет. Там выявили всех потенциальных мятежников и распихали по отдаленным гарнизонам.

– Интересно, кого вы считаете потенциальными мятежниками?

– Людей с убеждениями, в том случае если это убеждения противоположны нашим. Оставшиеся делятся на две категории. Люди без убеждений. Эти пойдут за властью, какой бы она не была. И люди с убеждениями, аналогичными нашим. Эти пойдут за нами по зову сердца.

– Значит, у нас есть ещё две дивизии?

– Как бы есть… Но ведь ни какая оперативная работа не даёт стопроцентного результата. Там может что-то зашаять. Затоптать сапогами то, что зашает – твоя задача. Вот только мятеж может вспыхнуть не обязательно в Подмосковье, а где угодно. Я не знаю, кто и какие части может двинуть на столицу, так что повоевать, может быть, всё-таки придётся. В учебном центре снимай секретность, всех, кто тебе не подошёл, отпускай с миром. Потом бери свои два батальона и гражданскими рейсами в гражданской одежде перебрасывай в Москву. Здесь – сразу в Кремль. В Кремле и оденете свою парадную форму. Кстати, Никитин не подвел и снял о Белой Гвардии такой сериал, что люди, увидев живых марковцев, будут рыдать от восторга. Ты больше не начальник учебного центра, а командир Марковского полка. В будущем – командир Марковской дивизии. Если всё нормально – командир первого гвардейского корпуса. Расскажи, как там у вас всё было?

– Трудно было. Базу нам местные в общих чертах подготовили довольно быстро, хотя потом своими силами ещё полгода дотягивали до ума казармы и учебные центры. Храмы решили пока не строить, не разорваться было, литургию служили на антиминсах. Сейчас, наверное, начнем и храмы строить. Священников у нас пятеро, трое – настоящие подвижники, которые так увлеклись поставленной задачей, что и обедать и ужинать забывали, с личным составом готовы были проводить день и ночь, и ребята к ними потянулись. Я уже готов назвать имя будущего протопресвитера Белой Гвардии. Я и себя-то рядом с ним чувствовал лишь его заместителем по боевой подготовке. Ещё двое священников оказались не рыба не мясо – монархисты довольно поверхностные, от бытовых неудобств и сибирских морозов страдали как-то уж очень демостративно, лямку тянули добросовестно, у нас не забалуешь, но не горели. Я их, пожалуй, отпущу.

– Протопресвитера возьми с собой в Москву, поставь перед ним задачу найти для Белой Гвардии ещё с десяток священников таких же, как он, или почти таких же. А личный состав?

– Словами не передать, что творилось первое время. Кто-то растерян, кто-то возмущен, кто-то весь на хиханьки изошёл, типа в белогвардейцев будем играть, хотя лучше бы в эльфов. Офицерам бы порядок наводить, так и среди офицеров разброд, шатания и хиханьки. Просто сказать два слова «господин поручик» ни кто не мог без улыбки. Неделю только царские чины и погоны зазубривали, да и то потом ещё пару месяцев путались, пока за каждую ошибку при обращении не начали по ночам сортиры чистить. Мы первым делом налегли на физподготовку, чтобы после обеда на занятиях ни кому не было смешно. Начали понемногу в себя приходить.

Главная проблема была в том, что православными, как я и ожидал, добрая половина этих ребят оказалась лишь по названию. Я хорошо знаю этих «как бы верующих». Им совершенно чужда церковность, совместная молитва. Участие в богослужениях вызывает у них либо глухой протест, либо опять же хиханьки. Дескать, мы верим в Бога, но вся эта глупая обрядность – средневековое мракобесие. Хиханьки окончательно прекратились, когда все унитазы в части засверкали ослепительной белизной. Тогда начали батюшкам мозги в косички заплетать. Зачем в Церкви то, почему в Церкви это? Двое варёных священников лишь слабо отбивались, ни чего толком не умея объяснить, а трое сразу перешли в наступление. На все вопросы они отвечали внятно, убедительно, зажигательно. И ребята начали меняться на глазах. Им открылся целый мир, о котором они раньше и представления не имели. Теперь их было не отогнать от священника. Знаете ведь, как действует призывающая благодать. И история Белой Гвардии увлекла их настолько, что о подвигах былых марковцев они теперь говорили с горящими глазами, хотя раньше стеснялись любого пафоса. Да тут ещё новейшие штурмовые винтовки, каких им раньше ни кто не дал бы и в руках подержать, а тут стреляй, сколько влезет.

Конечно, эта метаморфоза произошла не со всеми. Процентов десять пошли в глухой отказ. Их несколько раз били за слишком циничные высказывания о том, что было теперь свято для остальных ребят. Тогда они мрачно замкнулись. Я решил с ними поговорить. Лидер этой «отрицаловки» прямо мне сказал: «Мы не хотим быть ни какими белогвардейцами, потому что это смешно. Мы не хотим ходить в Церковь, потому что это ещё смешнее. И ни какие попы нас ни в чем не убедят. Мы православные совсем не в том смысле, как вы. Просим перевести нас в нормальную часть». К этой группе примкнуло и несколько офицеров. Я объяснил им, что часть они не смогут покинуть до окончания срока контракта, но остальные их пожелания будут выполнены. Белогвардейцами они не станут ни когда, на богослужения могут больше не ходить, от боевой и политической подготовки так же освобождаются. Я перевел их на положение хозобслуги – полы мыть, территорию подметать. Они было повозмущались, но я объяснил, что жалование им капает прежнее, а ещё ни одному дворнику в мире так хорошо не платили.

– Остальным ты полностью доверяешь?

– Полностью. И даже более того. Конечный результат превзошёл все мои ожидания. Мы создали такую гвардию, которой ни когда не знала Россия. Петровские преображенцы и семеновцы просто мелкие хулиганы по сравнению с моими ребятами. Былые марковцы, конечно, превосходили нынешних по уровню боевой подготовки, но идейно, духовно мои превосходят даже парней генерала Маркова. Ведь раньше ни кому и в голову не приходило создавать гвардию из людей по-настоящему церковных, а не просто формально православных. Поверьте, командир, мои батальоны полков стоят.

***

В Рунете появился неизвестно кем созданный сайт с непритязательным названием «Депутаты Государственной Думы». А вот содержание сайта было далеко не таким скучным. Здесь на каждого депутата выложили такой компромат, какого свет не видывал, во всяком случае, в подобных объемах. Опытные люди погрузились в состояние крайнего недоумения. То, что они увидели, было попросту невозможно. Матёрых политологов ни сколько не удивило, что такой компромат давно существует, разложен по папочкам и хранится в каком-нибудь сейфе, это как раз было вполне естественно. Но дело в том, что если бы эту информацию продать в розницу, удалось бы выручить где-то под миллиард долларов. Кто мог пренебречь миллиардом, выбросив компромат в открытый доступ, то есть попросту на помойку? Такого человека не могло существовать в принципе, а такой группы людей тем более. Если кто-то захотел сожрать некоторых депутатов, так ведь всё делается по-другому, и тот, кто способен это сделать, прекрасно знает, как это делается. Да тут ведь речь и не шла о некоторых депутатах, компромат выложили примерно на 80 % Думы, это уничтожало всю Думу целиком. Это ни кому не могло быть надо.

Оппозиция вряд ли могла располагать такой информацией, а если бы и располагала, так уж скорее бы её продала, там люди далеко не бескорыстные. К тому же оппозиционеры вполне прагматичны, любой из них понимает, что за такие проказы со стороны власти пощады не будет, потому что это уже не просто критика власти, это разрушение политической системы.

Получается, что это сделала сама власть? Ставров, конечно, не вполне адекватен, но зачем ему это? Он мог указом распустить Думу и назначить новые выборы. К тому же среди обосранных депутатов было много сторонников Ставрова, что окончательно запутывало ситуацию.

Иностранные спецслужбы тоже ни когда не стали бы так проказничать. Они привыкли действовать точечно, тонко, тихо. К тому же это действие и близко не работало ни на одну из целей, которые традиционно ставили перед собой другие государства по отношению к России.

Самые умные политические аналитики сделали вывод: кто бы это ни сделал, он ставит перед собой цель, которую ни кто и ни когда перед собой не ставил, которой теоретически вообще не может быть. Ну а глупые аналитики, как всегда, фонтанировали бессмысленными фантазиями. Тут вообще-то легче всего было подумать на инопланетян, которые решили кое-что на Земле переделать, не будучи осведомленными о самых общих принципах земной политики.

При этом само содержание обнародованной информации ни сколько не смутило «серьёзных людей», да половину из этого они и так уже знали. А вот широкие народные массы совершенно не задавались вопросом, кто это обнародовал и зачем, они обсуждали именно содержание информации, имевшее эффект разорвавшейся бомбы.

Простой человек легко кричит о депутатах: «Они там все воры!», но где-то в глубине души он всё же помнит о том, что нет у него ни каких доказательств повального воровства наверху, и даже отдельные примеры ему трудно было бы привести. И вот теперь, узнав, что они там на самом деле почти все воры, тот самый простой человек чувствовал такой гнев, на какой он раньше и сам себя не считал способным. Ведь вот же точные цифры: кто, кому, когда и сколько. Причем, цифры эти поражали воображение, в них ноли приходилось пересчитывать по несколько раз – уж не показалось ли? Сильно рассердили фотографии объектов недвижимости, принадлежащей депутатам и в России, и зарубежём. Особенно всех оскорбили депутатские виллы в жарких странах, с лазурномраморными бассейнами и красотками в бикини-мини. Яхты тоже оскорбили, после чего на какие-то там «Бентли» ни кто и внимания не обращал.

Да если бы речь шла только о воровстве. Они там извращенцами оказались чуть ли не поголовно. Гомосеков хватало на приличную фракцию. Педофилы тоже не были редкостью. Одному очень известному депутату, оказывается, регулярно приводили мальчиков. Тут даже фотки разместили, смотреть – мороз по коже. Но все смотрели. Видео банных утех с проститутками было на этом сайте самым респектабельным, что только можно было отыскать.

Мало того, у них там оказывается и наркоманов на целую фракцию хватило бы. Героином, конечно, ни кто не кололся, а вот кокаинистов было много. Анашу курили чаще, чем табак. И ещё какие-то жутко дорогие, но не сильно вредные синтетические наркотики.

Короче, депутаты были ворами, развратниками, извращенцами, наркоманами, то есть законченной мразью. В этом и раньше не сомневались, и вот теперь об этом наконец узнали. Народ гудел со страшной силой. Журналистский интерес немного отличался от всенародного. Начали интересоваться связями депутатов с лидерами организованной преступности, о чем на сайте были самые общие сведения, так что тут было ещё копать и копать. Заметный интерес вызвали связи депутатов с установленными иностранными разведчиками. На сайте вообще была информация на все вкусы, от самого грубого, до весьма изысканного.

По Москве прокатилась волна депутатских самоубийств, встреченная злорадным улюлюканьем. Ни кто по этим тварям, конечно, ни одной слезы не уронил, даже вдовы не решались выражать свою скорбь публично. Самоубившихся депутатов хоронили, как правило, по ночам и под усиленной охраной полиции. На похоронах присутствовали только самые ближайшие родственники, а то и вовсе ни кто не приходил. На следующий день большинство могил оказались оскверненными.

Несколько депутатов из самых неумных заявили, что всё это клевета, и они подадут в суд. Все только посмеялись. Ни кого и мысль не посещала, что разоблачение депутатов может быть клеветой, народные избранники ни когда не пользовались в народе ни малейшим уважением. А мысль о том, что эти твари будут отстаивать в суде свои «честь и достоинство» казалась уже и вовсе нелепой.

На сайте не были указаны адреса депутатов, но их узнали, и тогда началось. Депутатские двери и ворота регулярно мазали дерьмом, через заборы летели бутылки с коктейлем Молотова, семьи депутатов быстро переквалифицировались в пожарные команды. Вскоре все жилища депутатов были взяты под усиленную охрану полиции, хотя рядовые полицейские обращались с депутатами очень грубо, и вскоре уже встал вопрос, как защитить депутатов от полиции.

Народные страсти не могут бушевать вечно, через пару недель накал возмущения начал спадать. И тогда стало понятно, зачем всё это было. Появился очень короткий указ президента: «Государственная Дума РФ ликвидируется за ненадобностью».

***

По улице стройными шеренгами маршировали марковцы. Выглядели они потрясающе. Немного зловещая черная форма с белым кантом, глухие воротники-стойки, фуражки с белым верхом, за плечами штурмовые винтовки. Выправка такая, что и для роты почетного караула лучшей не потребовалось бы. А лица… вроде бы и обычные, но что-то в них было особенное. Такой одухотворенности русским людям давно уже не приходилось видеть на лицах военных. И эта одухотворенность в сочетании с чисто военной суровостью делала марковцев похожими на древних героев.

Люди, глядя на них, просто не знали, как реагировать. Кто-то спросил: «Что, второй сезон снимают?» Большинство понимало, что это уже не кино, но ни каких сильных эмоций это изменение реальности не вызвало. В 1918-м белых встретили бы в первую очередь цветам, во вторую проклятьями. В 1992-м – в первую очередь проклятиями, во вторую цветами. А тут не было ни проклятий, ни цветов. Кто-то крикнул: «Наши в городе!» Это была попытка пошутить, впрочем, ни кем не поддержанная. Кто-то куда более воодушевленно закричал: «Слава героям белогвардейцам!» Но и этот крик не поддержали. Какая-то бабушка, явно – ветеран КПСС, что-то злобно шипела, дескать, дожили. А у какого-то старичка, напоминавшего профессора истории, по лицу текли счастливые слезы. И это читалось так же – дожили. А молодежь ни когда не боялась и ни когда не мечтала дожить до возвращения белогвардейцев, для них это было просто прикольно. Их сердца ни в которую сторону не отзывались на белогвардейский марш по первопрестольной. Впрочем, они и не возражали. В этом марше все интуитивно чувствовали предельную серьёзность. Марковцы выглядели в высшей степени настоящими, их ни кому бы и в голову не пришло назвать ряжеными.

Стройные шеренги марковцев подошли к зданию Государственной Думы, где всё ещё находилось более половины депутатов, компромат в отношении которых был наиболее отвратительным. Депутаты непрерывно и нервно совещались, пытаясь найти выход из безвыходного положения. У входа в здание дежурил усиленный наряд полиции, оберегая народных избранников от народного гнева.

Завидев марковцев, полицейские тут же отошли от входа, видимо, белых здесь ждали. Майор полиции подошёл к командиру батальона белогвардейцев, они обменялись несколькими фразами, после чего полиция стала совсем незаметна, а марковцы поротно построились у здания. Одна рота во главе со штабс-капитаном вошла в здание, взяв винтовки наперевес. Осмотревшись, они направились в зал заседаний. С депутатов, которые всё ещё там находились, можно было писать картину: последнее заседание временного правительства. На лицах этих отцов демократии читались отчаяние, растерянность, озлобленность, что угодно, только не чувство вины.

Ни один из депутатов не произнёс ни слова. Тогда штабс-капитан с суровым и благородным лицом громко и презрительно скомандовал: «Разогнать эту сволочь прикладами».

Конечно, это была заранее отрепетированная фраза. И фраза эта не была оригинальна. В своё время в сходной ситуации те же слова произнес ротмистр Мюрат. Эта историческая параллель была сделана вполне сознательно. Люди, которые творят историю, редко обходятся без театральных эффектов, да это, наверно, и правильно. Любой исторический перелом должен быть отмечен хлестким афоризмом и красивой картинкой. Афоризм позаимствовали, а вот картинка была своя, чисто национальная. В зале среди депутатов находились несколько журналистов, так что уже на следующий день суровое благородное лицо русского штабс-капитана облетело все мировые выпуски новостей. Белый офицер бросал свои исторические слова таким презрительным и вместе с тем веселым тоном, что вздрогнул весь мир.

Марковцы выполнили приказ с буквальностью несколько даже избыточной, жестоко погнав депутатов из здания прикладами. А на улице «эту сволочь» уже ждала разъяренная толпа. Но толпа обломалась, полиция подогнала к зданию Думы автобусы, на которых депутатов доставили в СИЗО. Компромат на большинство из них вполне соответствовал целой россыпи статей уголовного кодекса.

***

После ликвидации Думы депутаты, конечно, очень хотели изобразить из себя героических защитников демократии, но компромат не позволял им это сделать. Педофилы, гомосеки и наркоманы в роли борцов за свободу выглядели бы несколько комично. Однако, протест либеральной интеллигенции, немногочисленной, но очень визгливой, нетрудно было прогнозировать. И протест этот произошёл через два дня.

Лидеры либеральной оппозиции почувствовали, что пробил их звездный час. Теперь речь шла уже не об ущемлении каких-то прав, власть уничтожила парламент, как институт, уничтожила демократию, как таковую. Профессиональные оппозиционеры и не надеялись на такой шикарный подарок со стороны власти, ведь более бесспорный и яркий повод для протеста и представить себе было невозможно.

Лидеры оппозиции уже понимали, что новая власть склонна вести себя очень жёстко, может быть, их митинг тоже разгонят прикладами, и это будет просто замечательно. Во-первых, у борцов за свободу появятся свои мученики, а, во-вторых, белогвардейцы заработают репутацию палачей народа. Тут лидерам было главное самим под раздачу не попасть, но уж они-то умели мгновенно исчезать оттуда, где становилось опасно.

С самого утра на Гнилую площадь стекались тонкими ручейками борцы за демократию. Им ни кто не препятствовал, и вскоре на площади набралось несколько тысяч человек. Оглядываясь вокруг себя, они ни где не видели полиции, это их немного насторожило, но не протестовать же было по поводу отсутствия полиции.

Лозунги были вполне предсказуемые, все они сводились к вариациям на две темы: «Защитим демократию» и «Ставров – тиран». Главное требование – немедленное назначение выборов в Государственную Думу. Прежних депутатов, конечно, ни кто не защищал, защищали Думу, как таковую. Дескать, если депутаты были плохие, так надо выбрать хорощих, это зависит только от нас, от того, чтобы выборы были честными, а если парламента не будет вообще, то придут американцы и восстановят демократию.

Так они ярились чуть больше получаса и, наконец, в небе над площадью появился странный летательный аппарат. Это был древний аэроплан-этажерка, какой собравшиеся могли видеть только в кино. Аэроплан был ярко раскрашен во все цвета радуги, причем, совершенно безвкусно. На таком могли прилететь клоуны, чтобы посмешить детишек, но детишек здесь не было, поэтому все растерялись. Не из пулеметов же их будут поливать с этого аэроплана, не бомбы же на головы бросать. Тем более бессмысленно было бросать листовки.

Эти мысли шквалом пронеслись в головах у митингующих, пока аэроплан делал веселый круг над площадью, и вот, наконец, на головы собравшихся посыпались разноцветные надувные шарики. Газ в этих шариках был немного тяжелее воздуха, так что они падали вниз, но не слишком стремительно и ни кого не напугали.

А газ этот был очень своеобразным. Не причиняя ни малейшего вреда здоровью, он быстро расслаблял кишечник, и когда шарики начали лопаться, у всех собравшихся содержимое кишечников неудержимо вырывалось наружу. Проще говоря, несколько тысяч человек одновременно обосрались. Над площадью тут же повис невыносимый смрад. Непонятно откуда появились полицейские в противогазах, но они не были настроены враждебно, лишь присматривали за тем, чтобы люди, которые начали разбегаться в разные стороны, не подавили друг друга. Отходы с площади были свободны, так что обошлись без давки, площадь опустела за несколько минут. Полицейским оставалось лишь собрать транспаранты, которые побросали митингующие.

Так закончился первый и последний либеральный протест в связи с растоптанной демократией. Ни кто из участников митинга не имел возможности объявить себя жертвой. Представители власти ни кому не нанесли ни одной травмы и ни кого не задержали. Борцам за свободу явно не хотелось вспоминать о том митинге, и ни кто из них о полицейском произволе не вопил.

Государственные СМИ написали о митинге очень коротко и сдержанно, лишь упомянув, что митинг был короткий и собравшиеся разошлись по личным причинам. Ни какого стеба над несчастными со стороны власти не было. Оппозиционные СМИ собственного митинга как бы и не заметили, видимо, воспоминания были не из приятных. Можно с измученным страдальческим лицом вспоминать о том, как тебя били по голове и пинали по ребрам, но ни кто не знал, с каким лицом надо вспоминать о том, как ты улепётывал в перепачканных штанах. Вот и не вспоминали. Лишь пару раз без привязки к митингу порассуждали о том, что унижение человеческого достоинства хуже, чем откровенная жестокость.

Зато уж Рунет веселился во всю, фонтанируя остротами на тему митинга. Шутки здесь были грубыми, циничными и совершенно безжалостными. Тут, как уже давно повелось, ни кто ни чьё достоинство не щадил. Сетевой юмор был довольно однообразен, всё вертелось вокруг одного слогана: «Оппозиция обосралась».

***

Мозгов рассказывал Ставрову о результатах своего полуторагодового поиска:

– Задачу, как она была поставлена, мы выполнили. Только по ходу выполнения стало понятно, что сама постановка задачи хромает на две ноги из трех.

– И у кого это три ноги?

– У поставленной тобой задачи. Ты хотел, чтобы мы нашли управленцев, которые будут руководствоваться в своей деятельности неэкономическими мотивами, то есть бескорыстных, не склонных к воровству управленцев. И мы их нашли во всех регионах. Документы представим. Ручаюсь, что ни один из этих людей воровать не будет. Вот только для управления регионом нужны ещё два качества. Первое – профессионализм, компетентность. Второе – сила личности, умение противостоять психологическому давлению, при этом оказывая на других такое давление, которому ни кто не сможет противостоять.

Так вот все эти три качества встречаются лишь у 38% отобранных нами кандидатов. Это честные, компетентные, сильные люди. Их хоть завтра ставь во главе регионов. С остальными сложнее. Поручусь, что они не будут воровать, да толку-то. Иной – гуманитарий, ни чего не понимающий в экономике. Иной – промышленник, ни чего не смыслящий в сельском хозяйстве. Иной, хоть и работает в сфере управления, но являет собой личность хаотическую и не способен создать четкую структуру управления. Есть, кстати, упертые атеисты. Есть красные. Этих хоть сразу на каторгу. Есть крепкие профессионалы, но в коленках слабоваты, этими будут вертеть, как захотят, а в итоге губернатор может оказаться единственным в губернии человеком, который не ворует.

– Замахнулись мы с тобой, господин Мозгов… Веками Россией управляли, кто попало. Воры, дураки, слабаки. Если из сотни бояр, думных дьяков находился хотя бы один честный, умный и сильный, так это считалось неслыханной удачей. А мы с тобой решили сразу на все ключевые должности поставить идеальных управленцев. Боюсь, не получится… Давай так. Эти твои 38% – срочно ко мне в Москву. С каждым побеседую и, вероятнее всего, всех назначу губернаторами, кроме, может быть, тех случаев, если мне чья-то рожа не понравится. Коммунистов и прочих безбожников сразу вычеркивай из списка, даже если во всех остальных отношениях они нам подходят. Нам с ними не по пути. Элиты мы перевоспитывать не будем, элиты мы будем менять. Людей хаотического склада тоже сразу вычеркивай. Не хрен делать в управлении тем, кто к управлению не способен. Если человек не разбирается в экономике, в промышленности, в сельском хозяйстве – это полбеды. Надо с большим вниманием подобрать таким людям первых замов, которые разбираются в том, в чём необходимо, и чтобы они, конечно, тоже были не из хапуг. Если кто-то в коленках жидковат, так может нам к такому своего человека приставить? Волевого, сурового. С широкими полномочиями.

– Своих-то у нас таких много?

– Не много, но с полдюжины я хоть среди спецназовцев наберу. И во всех незакрытых регионах продолжай работу. Поищи там, где не искал. Может быть, среди отставных генералов, если ещё не старые. Может быть, среди крепких предпринимателей. Подумай. Боюсь, работа твоей бригады станет непрерывной на много лет.

– Так и будет, – улыбнулся Мозгов. – К тому же у моей работы есть побочный результат. Весьма впечатляющий, не смотря на побочность. В поисках нестяжателей мы очень много узнали о стяжателях. В каждом регионе среди управленцев нашлась целая толпа людей, которые по новому законодательству заработали на пару-тройку расстрелов. В общей сложности, это тысячи человек, при том, что средне-мелких воров мы даже не считали. Не знаю, готов ли ты расстрелять несколько тысяч человек.

– А как думаешь, народ готов принять массовые казни?

– Думаю, что да. Толпа жаждет крови. Если ты пустишь в расход десять тысяч человек, то лишь раззадоришь толпу, она потребует ещё крови. Если тебе интересно, готов ли народ выдать тебе карт-бланш на пролитие крови, то можешь мне поверить – он у тебя есть.

– И что тебя смущает?

– То, что пролитая кровь доведёт тебя до безумия. А страна во главе с безумным правителем пойдет совсем не туда, куда ты первоначально собирался её вести.

– Хотел сказать, что ты политически наивен, господин Мозгов, но ведь ты не наивен, правда? Тогда что? Сам себе ответь на этот вопрос. Ты думаешь, можно управлять страной, не проливая кровь? Ты считаешь, что стоит отменить смертную казнь, и на руках правителя крови уже не будет? Императрица Елизавета Петровна за всё своё довольно долгое правление не подписала ни одного смертного приговора, но когда она начала совершенно бессмысленную войну с Пруссией, сколько русской крови пролилось на полях Европы за 7 лет? Ты думаешь, эта кровь не на руках Елизаветы? Это ж война, не казни. Да разница-то в чём? Да в том, что на войне гибнут невиновные, а на плахе – виновные. А сколько преступников гибнет от рук полицейских? На ком эта кровь? А когда спецслужбы разбираются с преступными группировками, действуя не по закону, а по необходимости, потому что законными методами с мафией ни чего не сделать, сколько льётся крови? И вся эта кровь на правителе, который знает, что иначе крови пролилось бы в разы больше. Когда Корнилов отдал приказ о расстрелах пленных красноармейцев, это было страшно, но иначе Россию было не спасти. Потом прекраснодушный Деникин строжайше запретил расстреливать пленных, в итоге красные победили и убили десятки миллионов людей, а если бы Деникин не побоялся крови, можно было бы обойтись десятками тысяч. А сейчас ты понимаешь о чём речь? Воры захватили страну и высасывают из неё все соки. Воры не расстанутся с властью добровольно, а пока они у власти, у России нет будущего. Мы планируем отобрать страну у воров, а такие перемены редко обходились меньше, чем в миллион жизней. А ты проливаешь слезы над судьбой нескольких тысяч воров, которых я готов расстрелять. Да ещё попрекаешь меня поддержкой толпы, которая жаждет крови. Это наш с тобой народ, дорогой. Другого народа у нас нет. И если люди поддержат нас не из самых лучших побуждений, это лучше, чем если бы они нас не поддержали из соображений исключительно возвышенных.

– Саша, ты, конечно, лучше меня разбираешься в реальной политике. Извини, не думал, что мои слова настолько сильно тебя заденут.

– Ты даже не представляешь, насколько сильно. Завтра меня полмира будет называть кровавым чудовищем. Я готов к этому. Но я надеялся, что мои друзья и ближайшие соратники меня поймут и поддержат.

– Так вот я и стараюсь тебя понять. Ты всё-таки намерен расстрелять несколько тысяч выявленных мной коррупционеров?

– Нет. Пока нет, они всё-таки воровали, пока соответствующие статьи не были расстрельными. Но всё их имущество я конфискую в любом случае. Потом могу и амнистировать, но только в связи с деятельным раскаянием. Если сами сдадут все свои секретные счета, то сохраню им и жизнь, и свободу, и пенсии, и даже немножко имущества, например, хрущёвку или дачу в 6 соток. Если упрутся и встанут в позу, тогда будем судить их по прежним законам, там тоже меньше десяточки не получится. Если будут активно противодействовать, тогда поставлю к стенке.

– Ты, конечно, лучше меня знаешь, что у них всё имущество оформлено на подставных лиц.

– Разумеется. У подставных и будем конфисковать. Жены, дети, братья, сватья отдадут всё, что на них оформлено.

– Даже если они это сами заработали? Там ведь есть и сложные случаи. Например, у одного многозвёздного генерала три сына – на удивление успешные бизнесмены, а он говорит, что всё, чем он владеет, куплено ему сыновьями.

– Этих сынков я без штанов оставлю. Будем считать, что сначала им очень сильно повезло, что у них такой папа, а потом очень сильно не повезло, что у них такой папа. Бывает же, не везёт людям. Теоретически можно допустить, что многозвёздный папа не имеет ни малейшего отношения к коммерческим успехам своих сыновей, но практически это невозможно, а потому мы конфискуем всё у всей семьи. Нам надо спасать страну, а не доказывать свою верность римскому праву.

***

Ставров раз за разом делал то, что раньше ни кто не счел бы возможным, но оказалось, что до сих пор он ещё и не начинал поражать воображение. Его очередной указ застал весь мир не просто вздрогнуть, но и онеметь на некоторое время. Это был указ «О диктатуре».

Он отменял конституцию и упразднял практически всю структуру власти. Кроме прочего, упразднялась так же и должность президента. Себя Ставров объявил диктатором России на срок до созыва Земского собора, который должен избрать царя. Собор был назначен на тот момент, когда заканчивался срок его президентских полномочий. Запрещалась деятельность всех политических партий. Пропаганда либеральной и коммунистической идеологии объявлялось государственной изменой. Закрывались все оппозиционные СМИ. Иностранное финансирование каких бы то ни было организаций, включая самые безобидные, запрещалось. Провозглашались новые государственные принципы: Россия – государство русского народа. Все народы России находятся под защитой русского народа. Православие – основная религия русского народа и имеет перед другими религиями преимущественные права, которые будут определены специальными законодательными актами. Проповедь сатанизма во всех его формах запрещена. Пропаганда безбожия запрещена.

Потом Ставров выступил с кратким обращением к народу, разъяснив, что диктатура есть временная мера, которая вводится для подготовки реставрации монархии и прекращается с момента обретения законного царя. Те законодательные меры, которые в течение срока действия диктатуры будут введены его указами, царь либо утвердит, либо отменит. Потом Ставров позвал Курилова, чтобы дать ему на эту тему развернутое интервью.

– Уж и не знаю, – с улыбкой начал Курилов, – как вас теперь на Западе ругать будут. Раньше диктатором ругали, а теперь это официальное название вашей должности. Как вы решились назвать свою власть тем словом, которое во всем мире считают оскорбительным?

– Надо понимать значение слов и правильно их употреблять, тогда всё встанет на свои места. Диктатор – это лицо, наделенное чрезвычайными полномочиями для решения конкретной задачи и слагающее с себя эти полномочия после решения задачи. В Древнем Риме диктатура была одним из инструментов государственной власти. В разное время диктаторами были, например, Красс, Помпей, Цезарь. Тогда этим словом ни кто не ругался.

– Но они получили диктаторские полномочия от сената, а вы сами себя провозгласили диктатором.

– Ты думаешь, мне очень трудно было провести закон о диктатуре через Государственную Думу? Неужели кто-то сомневается в том, что депутаты утвердили бы любые мои полномочия? И что изменилось бы в этом случае? Ничего. Источником моей власти осталась бы моя личная воля. Точно так же источником власти Цезаря была его личная воля, а вовсе не воля Сената. Он лишь прикрывался Сенатом, а я не захотел прикрываться ГосДумой. Это был бы обман, а я ни когда не буду обманывать людей. Это недостойно и отвратительно, прикрываться народной волей, принимая единоличные решения.

– То есть вас народная воля больше не интересует?

– Нет, не интересует. Уже хотя бы потому, что ни какой «народной воли» ни когда не существовало и не может существовать даже теоретически. Единой волей может обладать только единый цельный организм, а народ таковым не является. Народ – это очень много людей, у каждого из которых – своя личная воля. Разные «воли» невозможно суммировать, это выдумка, это обман. Поэтому я не буду руководствоваться мифической народной волей, я буду отстаивать интересы народа, действовать ради блага народа.

– Так, как лично вы их понимаете.

– «Лично я» вообще не имею ни какого значения. Есть объективная реальность, не зависящая ни от каких мнений, и эта реальность в том, что наш мир создан Богом, и ни кому, кроме Бога, власть над миром принадлежать не может, и ни кто, кроме Бога, эту власть не может делегировать. Допустим, кто-то с этим не согласен, но что от этого меняется? Реальность всё та же. Если кто-то не согласен с законом всемирноготяготения, неужели нам перестраивать нашу жизнь с учетом того, что есть ведь и такое мнение. Благо народа в том, чтобы жить с Богом. Мы дадим людям такую возможность. У русских людей есть свой национальный идеал – Святая Русь. Мы создадим условия для реализации этого идеала. Но это возможно только в рамках монархии. А монархия не может появиться вдруг, стоит нам в ладоши хлопнуть. Монархию надо подготовить, необходим переходный период. Но в течение этого периода очень влиятельные силы во всем мире будут стараться нам помешать, попытаются сорвать наш замысел. Мы должны нейтрализовать их усилия. Это возможно сделать только при помощи жёстких ограничительных мер. Для этого и нужна диктатура.

– А многие понимают происходящее куда проще: Ставров захватил неограниченную единоличную власть и теперь ни когда с ней не расстанется, а все эти разговоры о монархии и православии стоят не больше, чем раньше стоили разговоры о народовластии.

– Ещё раз повторяю – диктатура вводится на определенный срок – до обретения царя. Как только у нас будет царь, моя диктатура автоматически закончится. Я сложу свои диктаторские полномочия к подножию трона. В качестве гарантии я могу дать только честное слово. Прекрасно понимаю, как мало это значит для наших людей, они давно привыкли, что им врут. Но я смогу доказать, что говорю правду только тогда, когда сдержу слово. Не так уж до этого и долго – 4 года с небольшим.

– А кем вы будете при царе?

– Это решит царь. Может быть, он меня расстреляет за те действия, которые мне придётся совершать в период диктатуры. Отнесусь к этому без восторга, но с пониманием. А, может быть, предложит должность канцлера. Не уверен, что соглашусь. Многие мои нововведения могут быть отменены царем, а могут быть оставлены.

– А что если царь восстановит демократию?

– Это невозможно. Царь, восстановив демократию, перестанет быть царем. Ведь при монархии власть делегируется царю Богом. Только Бог является носителем верховной власти. В демократической теории носителем верховной власти является народ, который делегирует власть кому захочет. Верховная власть по определению ни кем и ни чем не может быть ограничена. Либо мы признаём её носителем Бога, либо народ. Это взаимоисключающие принципы.

– А как же монархии Великобритании, Швеции, Испании?

– Это не монархии, а демократии. Монарх в этих странах – фигура декоративная, а носителем верховной власти считают народ.

– Значит, у нас ни когда больше не будет ни демократии, ни выборов?

– Демократии не будет. Но мы вовсе не отбираем власть у народа, потому что у народа ни когда не было власти ни в одной стране, ни в одну эпоху. Мы лишь хотим покончить с одним из самых грандиозных обманов за всю историю человечества. Людям внушили, что власть принадлежит им, хотя это попросту невозможно, а если бы было возможно, то оказалось бы губительно. Демократия – всегда и только власть богатых. Богачи правят, прикрываясь волей народа и манипулируя людскими массами, как захотят. Богачи обманывают людей, а власть покупают и продают. Мы не будем врать людям. Что же касается выборов, то они как раз будут. Отменив демократию, мы намерены всеми силами развивать самоуправление. Волостных старост и уездных начальников будут избирать люди.

– А в чем разница между демократией и самоуправлением?

– В источнике власти. Если волостного старосту в рамках демократии избирает народ, уездный начальник не может снять его с должности, потому что выше решения народа ни чего нет. А при самоуправлении царь делегирует свою власть на места, через выборы реализуется власть царя, значит царь руками губернатора может снять любого волостного старосту. Царь поручает людям выбирать себе старост, плохо выберут, он отменит их решение. Это совершенно не демократия.

– Боюсь, многие так и не поняли разницы между диктатором и царем. Ведь и тот и другой обладают единоличной неограниченной властью.

– Источником власти диктатора является его собственная воля. Источником власти царя является воля Бога. Нормальный диктатор – это представитель народа, проводник его интересов. Его не выбирали, но он может в большей степени представлять народ, чем любой всенародно избранный. Это если диктатор нормальный, правильный, а плохой диктатор будет править в своих личных интересах и в интересах своей камарильи. А вот царь – это нечто куда большее, это фигура мистическая. Царь представляет народ перед Богом. Царь – связующее звено между Небом и страной. Если диктатор – это всего лишь администратор, то царь – прежде всего молитвенник на свой народ.

– Если это хороший царь.

– Если бывают на свете плохие строители, это не значит, что не надо строить дома. Царь может быть хорошим или плохим. Он может быть молитвенником за свою страну, а может быть заурядным самодуром, которого ни чего не интересует, кроме исполнения личных прихотей. А демократический правитель не может быть хорошим, он всегда представляет интересы богачей, а последние всегда думают только о прибыли и ни когда о народе. Представить себе олигарха, озабоченного народным благом, попросту невозможно. Поэтому именно демократическая власть меньше, чем какая-либо иная, озабочена народными интересами.

– Но ни кто в мире так не думает. И Запад не простит нам реализации ваших замыслов. Сотой доли того, о чем вы говорите, не простили бы. Нас ждёт жесткая международная изоляция.

– Разумеется. Но, во-первых, мы готовы к изоляции. Экономически Россия самодостаточна, у нас есть всё, что необходимо для жизни. Если чего и нет, так это вещи второстепенные. Но и без них мы не останемся, уже запущены программы импортозамещения, которые отличаются от прежних тем, что на самом деле работают. Во-вторых, изоляция не только нам не страшна, но и спасительна для нас. Если бы не Запад её ввел, так мы бы сами её ввели. Только изоляция позволит русскому народу сохранить свои уникальные духовные ценности и следовать своим историческим путём. С Западом мы сворачиваем все контакты до возможного минимума. Пришла пора заколотить окно в Европу. В-третьих, изоляция не будет общемировой. Вы думаете, Китаю много дела до политических изменений в России? А на Востоке есть не только Китай.

– И всё-таки уровень жизни в России упадёт, и в этом будут обвинять вас.

– Обвинять, конечно, будут. Хотя нищеты мы не допустим. Все будут сыты и одеты. А вот если мы по-прежнему будем стелиться ковриком под ноги Западу, то дойдет и до нищеты. Прошу понять главное: Россия будет нравиться Западу только в одной позиции – на коленях. Западу надо от России только одно – покорность. Отцы Запада давно приходят в бешенство, стоит России проявить хотя бы некоторую самостоятельность. Не я отказываюсь от партнерства с Западом, нам ни кто и не предлагал равноправного партнерства. Россия говорила: давайте дружить. Запад отвечал: вставайте на колени и тогда будем дружить. Запад ни чего не предлагал и не предлагает России, кроме порабощения и нищеты. И ни чем не может пригрозить России кроме санкций, которые для них разорительнее, чем для нас.

– А если они начнут войну?

– Они ни когда не начнут войну с ядерной державой. Ущерб будет для них неприемлемым. Даже мысль о том, что хоть одна ядерная ракета упадёт на Нью-Йорк уже заставит их забыть о войне. А ведь упадёт далеко не одна ядерная ракета и далеко не только на Нью-Йорк. Я сразу же предупреждаю лидеров Запада: если они ударят обычными вооружениями, мы ответим ядерным, потому что терять нам будет нечего. Впрочем, уверен, что до этого не дойдет. Я говорю всем на Западе: вас не касается то, что происходит в России. Оставьте нашу страну в покое, вообще забудьте о её существовании. И тогда мы будем двигаться параллельными курсами, не задевая друг друга. Если будете проявлять враждебность, то сначала подумайте о том, что Россия имеет чем вам пригрозить и без ядерного оружия.

– Чем именно?

– Они знают. А мы пока об этом не будем.

– И в завершении…

– Хочу чтобы наши люди поняли главное: русская диктатура не несёт ни чего плохого ни одному русскому человеку. Она являет собой угрозу лишь для врагов России, как внешних, так и внутренних.

***

Первым делом после введения диктатуры Ставров начал заранее подготовленные мероприятия по декоммунизации, так чтобы всё прошло «за один шок». Сначала уничтожили мавзолей Ленина. Мумию не выносили и ни кому не объясняли, куда она делась. Мысль похоронить Ленина на кладбище отвергли сразу, чтобы не создавать своими руками «место святое для каждого коммуниста». Людям коротко пояснили: «Жертвы ленинского террора не имеют могил, он тоже не заслужил могилы». Мавзолей сравняли с землей, камни вывезли неизвестно куда, а освободившееся место так аккуратно выложили плитами, как будто тут ни когда и ни чего не было.

Потом за один день по всей стране снесли памятники Ленину. Сначала хотели сделать это ночью, чтобы было меньше протестующих. Потом решили, что они не делают ни чего плохого, так что и скрываться под покровом ночи не имеют необходимости, и сносили памятники средь бела дня. Если где-то встречались бронзовые и относительно небольшие памятники, их отдавали в музей, а каменные дробили в крошку.

Сносы проводили очень быстро и совершенно неожиданно, так что особых протестов не было. Ветераны КПСС уже в основном умерли, а новые коммунисты были жидковаты в коленках, чтобы препятствовать мероприятиям диктатуры. Лишь изредка встречались ветхие бабушки, что-то истерично кричавшие про вандалов, извергов и величайшего гения всех времен и народов. Бабушек ласково, но твердо оттесняли, если же они не успокаивались, то их увозили, но не в полицию, а в поликлинику, чтобы вколоть всё необходимое для профилактики инфаркта и инсульта.

В основном зеваки реагировали спокойно и даже одобрительно: «Давно пора было». За последние годы издали массовыми тиражами столько литературы о красном терроре, который устроил Ленин, что люди воспринимали этого человека примерно так же, как раньше воспринимали Гитлера. Это те, которые читали, а тем, которые не читали, было просто всё равно.

Потом за одну неделю по всей России переименовали все населенные пункты и улицы, носившие имена революционеров. Это отдали на откуп местному самоуправлению, которое не подкачало, всё сделав быстро и тщательно. Лишь изредка встречались небольшие шероховатости. Где-то оставили улицу Клары Цеткин просто потому что не знали, кто она такая. Где-то потонули в полемике, придумывая названия для улиц, которых до революции не было, и пропустили срок. Волокитчиков наказывать не стали, рекомендовав им назвать улицы производными от названий тех деревень, которые когда-то были на их месте. После чего появилась, например, улица Поповская, что звучало неуважительно по отношению к духовенству, так что тут же раздались предложения переименовать Поповскую в Священскую или даже Духовную. Стало возможным встретить улицу Митюковскую, которую народ тут же прозвал Матюговской. А главную улицу в том микрорайоне, который народная молва давно уже окрестила «Простоквашино», официально назвали Простоквашинской. Люди много смеялись над произведениями мелкочиновного творчества, это было даже хорошо, потому что снижало накал страстей.

Хотя поступали с мест вопросы и нешуточные. Как быть с увековеченной памятью героев Великой Отечественной? Как к ним относиться? Как к героям, достойным благодарной памяти, или как к большевикам, достойным вечного проклятия? Если речь шла о героическом летчике, то он всё равно ведь герой, даже если и коммунист. За такую память на местах держались, и Ставров этому не препятствовал. А вот как быть со сталинскими маршалами? Они ведь почти все были так же и «героями» гражданской войны, а имена таковых с карты добросовестно повычеркивали. Как быть, например, с тем же Жуковым? Для Ставрова Жуков был одним из палачей русского народа, не столько полководцем, сколько мясником, но люди явно не готовы были это услышать, и Ставров оставил этот вопрос на усмотрение местных властей. А вот с маршалом Коневым были связаны дополнительные подробности. Дело в том, что Конев начинал свою карьеру в карательном отряде, рубившем саблями крестьян, которые не хотели отдавать всё зерно, то есть попросту не хотели умирать с голода. Ставров на эту тему высказался очень жёстко: «Хотите считать Конева освободителем Восточной Европы? Хорошо. Тогда продолжайте жить на улице Конева. А для меня Конев – палач русского крестьянства. Для меня этого достаточно, чтобы иметь определенное к нему отношение. Хотя его «подвиги» в Восточной Европе тоже не плохо бы расследовать. Я просто диву даюсь, как у нас большевистские палачи в Великую Отечественную вдруг все разом превратились в освободителей, достойных благодарной памяти. Решайте сами, одним словом». В условиях диктатуры это «личное мнение», конечно, прозвучало, как приказ.

С памятью о Великой Отечественной вообще было очень трудно. В предыдущее правление четверть века лютовало по всей стране самое настоящее победобесие. Историческая правда вообще ни кого не интересовала, её спокойный поиск подменили истеричным псевдопатриотизмом. А тех, кто пытался думать своей головой, травили за «искажение исторической правды». По всей стране, как грибы после дождя, росли памятники победы с пятиконечными звездами. Ни кто не давал себе труда задуматься над тем, что в этой войне победила Красная армия, незадолго до этого одержавшая победу над русским народом. Победили представители самого ужасного и омерзительного направления за всю историю человечества. Вот их-то и прославляли, как победителей «коричневой чумы», как будто «красная чума» была хоть чем-то лучше. Большевики погубили русских людей куда больше, чем нацисты, но, в отличие от нацистов, они не только не ответили за свои преступления, но их ещё и прославляют, как спасителей.

Ставров не выносил эту мерзость победобесия, но понимал, что нельзя вдруг начать говорить людям нечто прямо обратное тому, к чему они привыкли. Всю национальную гордость русских людей четверть века строили на прославлении победы заклятых врагов русского народа. Надо сначала дать русским людям другие опоры для национального самоуважения, а это требовало времени.

Ставров лишь приказал пока закрыть по всей стране так называемые «вечные огни», поставив на их месте поклонные кресты. Начали было вякать, что те люди победили под знаком звезды, а не под знаком креста. Он спокойно ответил: «Да, те люди действительно воевали под сатанинской пентаграммой, но многие из них оставались православными, то есть нормальными русскими людьми. Им мы и отдаем дань памяти, а не бесноватым комиссарам, которые заклеймили русских людей пятиконечной звездой».

В этом вопросе Ставрова неожиданно поддержало рядовое духовенство, явно по собственному почину, без указки сверху. Иные священники спокойно говорили прихожанам: «Вечный огонь бывает только в аду». Иные ярились: «Мало того, что нас заставляли поклоняться адскому пламени, которое вырывается из-под земли, так оно ещё и вырывается через бесовскую пентаграмму».

Основные мероприятия по декоммунизациии прошли спокойно, без нервов, без массовых протестов, либо при поддержке населения, либо при полном его равнодушии. Во-первых, информационная подготовка дала свой результат, а во-вторых, в России, похоже, не осталось настоящих коммунистов. Лишь немного поворчала в Рунете гнилая интеллигенция: «Ставровская Россия отрекается от своего прошлого, пытается вычеркнуть из истории страны целый период, пляшет на гробах своих предков».

Сначала Ставров не обращал внимания на это вялое вяканье, а потом решил ответить всем носителям подобной точки зрения: «Мы не отрекаемся от своего прошлого, мы его переосмысливаем. Мы не делаем вид, что советской власти не было, мы лишь даем ей честную оценку. Хотя коммунисты вполне заслужили того, чтобы от них отреклись, потому что сами пели: «Отречемся от старого мира, отряхнем его прах с наших ног». Это они пытались перечеркнуть тысячелетнюю историю России, это они растоптали русские ценности, основанные на православии, это они оплевали и разрушили всё, что дорого и свято русскому человеку. Мы признаем, что советская власть есть явление русское, но олицетворяющее всё то худшее, что есть в душе русского человека. В каждом человеке есть плохое и хорошее, в каждом народе так же есть плохое и хорошее. Мы должны осудить плохое в самих себе, в этом и есть основа нашего отношения к советской власти.

Мой прадед был коммунистом, причем убежденным, ревностным. Я ни когда от него не отрекусь, ни когда не скажу, что он для меня ни кто. Но я скорблю о его заблуждениях. Я молюсь за него, поскольку он был крещеный. Он отрекся от Бога, и это было страшной духовной трагедией. Я от него не отрекусь, но я отрекусь от его заблуждений. А если мне кто-то скажет, что я пляшу на его могиле, дам в морду.

Что касается того, что мы хотим вычеркнуть советскую власть из истории страны, то это откровенная нелепость. Мы говорим о советской власти гораздо больше, чем говорили в предыдущее правление. Кажется, это не похоже на попытку сделать вид, что советской власти не было».

***

Ставров напряженно ждал военного мятежа. Не могло же ему безнаказанно сойти с рук то, что он растоптал демократию. Интеллигенция только и способна была, что обосраться. Как только либеральные романтики поняли, что шутить с ними ни кто не будет, они как-то сразу затихли. Военные – другое дело. Там кто-то обязательно должен был запеть: «Офицеры, россияне, пусть свобода воссияет». Пары-тройки сумасбродов для этого вполне достаточно, хотя, конечно, не они будут главной движущей силой мятежа. Жирные отставные генералы, наворовавшие себе на десять жизней, в ближайшее время должны были или расстаться с награбленным, или попытаться удержать за собой капиталы. Было мало вероятно, что они не попытаются использовать для этого армию, где сохраняли крепкие позиции. Ставров вполне понимал, что, отменив конституцию и объявив диктатуру, он поставил себя вне закона. Юридически он был узурпатором, следовательно, любой мятеж приобретал легитимность. Кадровых военных бывает трудно склонить к тому, чтобы они изменили присяге. Тут всё было гораздо проще. Они получали возможность выступить на защиту конституционного строя, а потому присяге не изменяли.

И вскоре в одной из подмосковных частей не то что бы вспыхнуло, а сильно зашаяло. Один подполковник и два майора объявили, что не признают диктатуру и считают, что власть Ставрова утратила легитимность. Они начали агитацию в своей части, предлагая бороться за демократию. Кто-то их вроде бы поддержал, кто-то слушал молча, а военные контрразведчики лишь загадочно улыбались и говорили, что всё надо обдумать, а сами тем временем обо всем докладывали начальству. Ставров долго смеялся, узнав об этом «мятеже». До чего же глубоко проникла интеллигентщина даже в армию. Эти люди способны только языками чесать, хотя тут надо было действовать быстро и решительно, да куда уж. Он послал в мятежную часть роту из придворной дивизии. Люди с холодными и равнодушными глазами кому надо врезали прикладом, провели дюжину арестов, и через час с мятежом было покончено. Началась спокойная, но быстрая работа следственной бригады. Вскоре военный трибунал троих приговорил к расстрелу, да ещё несколько человек к каторжным работам.

Ставров остался доволен действиями офицеров придворной дивизии, но ни тогда, ни после он не испытывал к ним ни малейшего уважения. Эти люди выполнили бы любой приказ, они с такими же равнодушными лицами арестовали бы и его и расстреляли бы его собственноручно, не испытывая по этому поводу ни каких эмоций. У них не только не было ни каких убеждений, они вообще не понимали, что это такое. Принято считать, что армия должна быть вне политики, офицеры даже бравировали своей аполитичностью. Конечно, армия не должна позволять втягивать себя в политические дрязги, но базовые ценности у офицера всё же должны быть. Раньше это формулировалось просто: «За веру, царя и отечество». Только в 1918 году вдруг оказалось, что ни царь, ни вера для большинства господ офицеров ни чего не значат, и отечество они готовы понимать, как угодно. Вот такие и шли служить к красным, а могли и к белым, если идти было ближе. Это была плата за аполитичность армии, за то, что формально провозглашенные ценности ни кем по-настоящему в сознании не утверждались. Что уж говорить про постсоветскую эпоху, когда и ценностей ни каких не провозглашали даже формально.

Ставров вполне понимал, что совершенно безыдейные офицеры, не имеющие вообще ни каких убеждений, сейчас являются его главной опорой. Они будут с ним до тех пор, пока его власть не вызывает сомнений в том, что это власть. Но на Дон с такими не уйдешь. Они будут служить хоть черту, если он придет к власти.

Вот только вдруг оказалось, что коммунистов он недооценил, и что декоммунизация только внешне прошла гладко, а на самом деле она вызвала большое внутренее напряжение в некоторых слоях общества. Оказалось так же, что есть ещё в армии идейные офицеры, вот только это его идейные противники.

В дивизии, дислоцированной в одной из центральных губерний, вспыхнул коммунистический мятеж. Эти не стали размазывать сопли по тарелке, а сразу начали действовать решительно и на удивление грамотно. В первую очередь арестовали особистов и взяли всю связь под контроль. Потом сорвали триколор, водрузив вместо него красное знамя. Совершенно растерявшегося командира дивизии бросили в кутузку, построили личный состав и объявили, что они – Красная Армия и будут бороться с фашистской диктатурой Ставрова за советскую власть. А кто не согласен – три шага вперед. Офицера, рискнувшего сделать роковые три шага, застрелили на месте. Больше отказников не нашлось, все присягнули красному знамени.

Потом красноармейская дивизия двинулась на ближайший райцентр и взяла его с ходу, без боя. Военных частей там не было, а полиции предложили сложить оружие, потому что теперь будет народная милиция, в которой они же и будут служить, если присягнут на верность трудовому народу. Полицейские сочли за благо стать милиционерами, надели в знак этого красные повязки и поцеловали красное знамя.

Народ смотрел на происходящее ошарашено и с полным недоумением. Всё это ни у кого не вызвало ни восторга, ни протеста, так же люди реагировали бы на вторжение инопланетян – хрен знает, что это такое и что из этого получится. А красноармейцы тут же озаботились обретением популярности. На главной площади города они соорудили виселицу, на которой вздернули десять самых богатых людей уезда, потом попросили назвать десять самых бедных семей города и переселили их в шикарные дома богачей. И объявили: «Вот зачем нужна советская власть». А потом предложили всем служившим в армии мужчинам до 50 лет записаться в Красную армию. Добровольцев набралось около тысячи. Мужчины шли записываться в Красную армию с веселыми глазами, с шутками и прибаутками, предвкушая, что теперь они будут заниматься экспроприациями, то есть грабежами, за которые ни чего не будет. Тут же назвали ещё с десяток «недорезанных буржуев», которых быстро дорезали, а в их дома вселили семьи бедняков, а таковыми оказались самые активные добровольцы.

За первые три дня мятежа из дивизии втихую разбежалось около тысячи человек, так что добровольцами Красная армия пополнила свои ряды, став теперь силой куда более монолитной.

В штаб Красной армии прибежал щуплый подросток в футболке с портретом Че Гевары и сказал, что у них тут есть небольшая мастерская по производству значков, так что можно изготовить красноармейские «кубики» и «шпалы». Это предложение было встречено с восторгом, они сняли погоны и надели петлицы с красноармейскими знаками различия. Собрались, было, уже буденовки шить, но ни у кого выкройки не нашлось.

Тем временем надо было решать вопрос чуть более насущный. Лидеры мятежа прекрасно понимали, что их успех зависит от непрерывного движения, если будут сидеть на месте, их раздавят. А куда было двигаться? На ближайший уездный центр? Его взяли бы без труда, но это означало разделить свои силы надвое. На губернский центр идти не решались, там полиции было куда побольше. Кто-то сказал, что им надо сразу идти на Москву, Ставрова свергать. В двухстах километрах от них есть летная часть, если летуны перебросят их на подмосковный аэродром, так они через неделю уже Кремль возьмут. Но летную часть штурмом не взять, там офицерьё уже небойсь штыками ощетинилось. Решили заслать к летунам эмиссаров, что бы и там поднять мятеж, а тем временем всё-таки послали в соседний уездный центр один полк, чтобы и там объявить набор добровольцев. И у себя вновь объявили набор добровольцев, уже не настолько добровольный. Набрали целый полк, да заодно всю милицию записали в Красную армию, решив, что охранять порядок будет сама армия. Ушедший полк взял город, объявил мобилизацию, и там вскоре была без малого дивизия.

Эмиссары вне части смогли познакомиться с несколькими летчиками, которые заверили их, что смогут поднять у себя мятеж, но на это требуется не меньше недели. Едва возродившись, Красная армия уже имела перспективы самые великолепные.

***

Ставров позвал полковника Боровского.

– Ну что, голубчик, пришло время Белую Гвардию в бой бросать.

– Господин верховный главнокомандующий, у меня по-прежнему лишь два батальона, а там уже без малого две дивизии.

– В сибирском учебном центре есть ведь ещё парни уже почти готовые?

– Через неделю я мог бы выслать ещё один батальон, да времени ведь нет.

– Батальон подготовь и через неделю перебрасывай в район мятежа. Надеюсь, что к тому времени всё будет уже кончено, но, возможно, пополнение и потребуется.

– А тамошние летуны не подведут?

– Нет. Они ведут переговоры с мятежниками лишь для того, чтобы затянуть время, по моему приказу.

– Но ведь и трех батальонов мало. Погубим мы парней, Александр Иеронович. Это же уникальное подразделение, его нельзя использовать, как пушечное мясо.

– А как былые марковцы воевали при десятикратном превосходстве противника?

– Вот так и воевали, что потери доходили до 90%. А наши ребята воспитаны на их подвигах. Они ж себя не будут уважать, если сразу же не пойдут парадным шагом на пулемёты. Неужели с мятежом не смогут разобраться ваши придворные дивизии?

– Думаю, что смогут. Но если красных пойдут давить наемники с пустыми глазами, а Белая Гвардия тем временем будет отсиживаться в тылу по причине неготовности, так после этого ты можешь сразу расформировать своё уникальное подразделение. Всем будет понятно, что это ряженые, а не белогвардейцы. Неужели не ясно, что красных должны раздавить именно белые? Даже если из трёх батальонов после этого останется один.

– Мы выполним приказ, Александр Иеронович. Это не обсуждается. Только одна личная просьба. Разрешите мне самому возглавить штурм.

– Разрешаю, – Ставров мрачно посмотрел в сторону. – Ты вот ребят своих не хочешь раньше времени через мясорубку пропускать, а ты знаешь, что такое для меня потерять тебя? Без тебя ведь весь замысел наперекосяк пойдёт. Но я тебя понимаю, полковник. Не пройдешь вместе с ними через огонь, не сможешь быть их командиром. Остается только молиться за вас.

***

На территории, охваченной мятежом, объявили военное положение. Мятежников несколько раз предупредили по радио: если сдадутся, их будут судить, если окажут вооруженное сопротивление, будут убиты на месте. Ни кто не думал, что эти люди могут сдаться, но о предстоящих бессудных расправах сочли правильным предупредить.

Белым удалось обмануть красных, они ворвались в город с того направления, откуда их совсем не ждали, но красные быстро перегруппировались и сразу же началась рукопашная – страшная, беспощадная мясорубка. Красные оказали ожесточенное сопротивление, они дрались, как черти, но на иное марковцы и не рассчитывали. Белые продвигались метр за метром, оставляя за собой шлейф из трупов в черных мундирах. Но за одного убитого марковца, красные платили не менее, чем пятью убитыми. Боевая подготовка у белых была куда лучше, и оружие лучше. И те, и другие были идейными бойцами, но идеи у них были разной силы. Умирать за Бога, зная, что с поля боя ты можешь попасть прямо в Царство Небесное, это одно. А умирать за справедливое распределение жратвы, зная, что если тебя убьют – ты исчезнешь, и всю жратву разделят без тебя – это совсем другое. Белые побеждали, потому что вера сильнее неверия. И потому что впереди был их командир.

Полковника Боровского в течение всего боя видели в непосредственном контакте с противником. Марковцы любили и уважали своего командира, но, ни кто из них и не подозревал, каков он боец. Потому что ни кто не знал, что такое элитный спецназ. Потом один марковец вспоминал: «Это был настоящий ангел смерти – черный, страшный, молниеносный. Он передвигался так, что, казалось, иногда вообще переставал быть видимым. Ни кто бы не поверил, что его может задеть пуля или коснуться штык». Последнее утверждение было не вполне справедливо, после боя у Боровского насчитали семь ранений, впрочем, ни одного тяжелого.

Бой почти полностью стал рукопашным, что, в общем-то, не характерно для нашего времени, но в этом бою было что-то от вечности. Дрались люди, которые знали, за что они дерутся, они не были бессмысленным пушечным мясом, которое кто-то погнал на бойню неизвестно во имя чего. Такие же искаженные яростью лица могли быть у ангелов и демонов во время небесной войны. За яростью белых явственно проступала высшая правда, но и в ярости красных было что-то завораживающее. Как в демоне Врубеля.

Сопротивление красных начало постепенно ослабевать. В бой в первую очередь ринулись те, для кого этот бой значил больше всего, а их трупами уже были покрыты улицы города. Второй эшелон красных являли собой скорее романтики грабежей, они не рвались в рукопашную, отстреливались довольно вяло и отходили легко. За ними был третий эшелон, случайные люди, которые совершенно не хотели здесь находиться, не хотели быть ни какими красными, просто побоялись пойти против всех и даже позднее сбежать побоялись.

Красные вполне могли усилить натиск, потому что белых перед ними оставалось не больше двух рот, и они уже выдыхались, а у красных свежая сила всё ещё исчислялась тысячами. Но белые уже одержали моральную победу, а красные так явственно увидели перед собой смерть, что их воля к сопротивлению держалась на волоске.

И вдруг оказалось, что бой до сих пор вёл только первый марковский батальон. В ту часть города, куда сбегались все, кто не хотел воевать, неожиданно ударил свежий второй батальон. Тут рукопашной почти не было. Белые спокойно, хладнокровно продвигались вперед, поплевывая в красных короткими точными очередями из штурмовых винтовок. Красные отстреливались вяло и неохотно, предпочитая бежать. Некоторые, забыв о предупреждении, бросали оружие и поднимали руки. Их убивали на месте. Вскоре второй батальон соединился с обескровленным первым, и они ещё пару часов зачищали город, подавляя последние очаги сопротивления. Некоторые красные засели в домах и продолжали отстреливаться, но это длилось недолго.

На следующий день продолжали чистить город, вытаскивая попрятавшихся красных из квартир и подвалов, и по-прежнему убивая на месте. Потом согнали за город семьи тех, кто уже успел вселиться в дома повешенных коммерсантов, и приказали им копать большую яму, ни чего не объяснив. Те немножко поистерили, но под страшными взглядами марковцев начали копать, уже собираясь лечь в эту яму. Но когда яма была закончена, их заставили таскать сюда трупы красноармейцев. И они таскали до полного изнеможения, и даже очень охотно, радуясь, что их самих убивать не будут. Было несколько случаев, когда «труп» при попытке его перетащить начинал шевелиться, таких марковцы добивали выстрелами в грудь. Когда яму наполнили трупами, марковцы просто отпустили свою рабсилу, а это были женщины и подростки старше 12 лет.

Марковцы разместились в местной школе, благо было лето, и школа пустовала. Здесь же в нескольких классах устроили лазарет для раненых. Своих убитых сразу же отправили кого куда к ним на родину. По городу день и ночь ходили белогвардейские патрули. Местные жители смотрели на них с ужасом, но ни кого из местных белые не тронули пальцем, хотя поглядывали на них не слишком дружелюбно.

Белые понимали, что ни кто не будет их здесь встречать, как освободителей. Традиционный красный террор ещё не успел развернуться в полную меру, белые ворвались в город в самый разгар праздника непослушания, сильно испортив этот праздник, и благодарности за это не ждали. Местные и белые старались не смотреть друг другу в глаза. Первые всё ещё были перепуганы, вторые всё ещё были озлоблены.

Рядовые марковцы часто шептались меж собой о том, что этот город слишком радостно принял красных, и надо бы местных хорошенько встряхнуть, но офицеры их одергивали: «Мы – строевая часть, а не следственная бригада».

Время от времени местные приводили к белым связанных красноармейцев, как бы обеспечивая этими жертвоприношениями собственную безопасность. На третий день после боя красных уже не убивали, заталкивая в полицейский «обезьянник», причем – очень плотно, лечь здесь было невозможно. Пленных кормили, но очень просто, бросая в обезьянник пластиковые бутылки с водой и буханки хлеба. Через пару дней подтянулись следователи военной прокуратуры и пленных забрали. Потом они получили от 10 до 20 лет каторги.

На четвертый день после боя прибыл третий марковский батальон. Ему придали две обстрелянных роты и послали против второго уездного центра, где окопались красные. Но там боевой работы почти не было, красные в большинстве своём разбежались, осознав, что праздник закончился и начались кровавые будни. И всё-таки во время прочесывания города по ним много раз открывали огонь из окон. Марковцы потеряли убитыми 7 человек, ранеными – 16. Непримиримых красноармейцев на месте положили около сотни. Город на всякий случай просеивали сквозь мелкое сито ещё неделю. Обнаружили и пристрелили ещё два десятка красных.

Потом марковцы погрузились в самолёты и отправились в Москву. На территорию, которая была охвачена красным мятежом, ввели усиленные полицейские подразделения.

***

Ставров и Боровский сидели за бутылкой водки, спокойные, но с тоской в глазах.

– Почему же в 90-е не было ни каких красных мятежей в армии? – спросил Ставров.

– Потому что тогда все объелись советской властью, её ни кто больше не хотел. Сейчас от неё отдохнули, а вот капитализмом объелись. Почему за демократию ни кто горой не встал? Да потому что демократия для подавляющего большинства простых русских людей – это власть воров. Какой дурак будет за неё сражаться? А советская власть подзабылась, мифологизировалась и вспоминается теперь, как народное счастье, хотя ни кто тогда себя счастливым не чувствовал. Но дело не только в этом. Красные появились именно сейчас, потому что появились белые. Мы, сами того не подозревая, запустили в душах людей механизмы, которые в бездействии ржавели сотню лет. Люди истосковались по героической романтике. Всё кредиты да ипотеки – надоело. А мы подарили им белогвардейскую романтику. «Старого мира последний сон, молодость, доблесть, Вандея, Дон». И вот, как естественная реакция на белогвардейскую романтику, появились красные, которым захотелось возродить романтику «комиссаров в пыльных шлемах». Именно белые вызвали к жизни красных. Иной паренек, который ещё вчера ни чем кроме девочек и выпивки не интересовался, увидел, как по Москве стройными шеренгами маршируют белогвардейцы, и в висках у него застучало, и он процедил сквозь зубы: «Сволочи». И понял, что не может жить в одной стране с «белогвардейской сволочью». И это была нормальная реакция, потому что красные и белые действительно не могут существовать одновременно в одной стране. Этому пареньку захотелось чего-нибудь такого, что возвышается над его убогими материальными запросами, а мы показали ему цель, точнее – мишень.

– Напрасно, получается, в предыдущее правление рапортовали о том, что гражданская война, наконец, закончилась всеобщим примирением.

– Совершенно напрасно. В 1991 году коммунистов как бы прогнали, но как бы и не прогнали, заявив: «Хватит делиться на белых и красных». Как будто речь шла о конфликте футбольных болельщиков, у которых нет реальных причин для взаимного ожесточения. Ну повздорили, ну подрались, а теперь пойдем вместе пиво пить. Это отрицание конфликта привело к тому, что конфликт оказался загнан глубоко вовнутрь, где ни кому не заметное напряжение только нарастало, вот ситуация в конечном итоге и взорвалась. И хорошо, что взорвалась. Противостояние белых и красных может быть снято только победой одной из сторон.

– Мне тоже хотелось бы верить, что это был последний бой гражданской войны, которая закончилась победой белых. Но не рано ли праздновать?

– У нас сейчас не меньше оснований праздновать победу, чем у красных в 1922 году. Только надо понимать, что в такой войне не может быть победы окончательной. Белые и красные – носители двух разных доминант русской души. Они непримиримы и неистребимы. Они не могут господствовать одновременно, как нельзя одновременно молиться Богу и дьяволу. Одна из этих доминант должна взять верх и подавить вторую. Но подавить – не значит истребить. Разинско-пугачевско-большевистское начало русской души так же неистребимо, как и человеческая склонность ко греху. Полагаю, мы ещё увидим и большевистское подполье, и комсомольцев с Че Геварой в башке и «коктейлем Молотова» в руке.

– И что будет делать?

– Давить коваными сапогами.

– Этому вы, похоже, уже научились. Говорят, твои парни были очень жестоки. Почему?

– Да потому что они увидели перед собой не просто вчерашних одноклассников, таких же мальчишек, как они. Они увидели перед собой красных, то есть людей, повинных во всех запредельных зверствах красного террора. И это правильно, потому что, если люди встали под красное знамя, значит, они приняли на себя ответственность за всё, что когда-то совершили люди, впервые поднявшие это знамя. Да и ни какой особой жестокости со стороны марковцев не было, кроме расстрелов безоружных пленных. Это полностью принимаю на себя, я их не останавливал. Только прошу учесть, что марковцы убивали на месте не жалких мальчишек с невинными глазами, которые случайно выбрали романтику не того цвета, они убивали красную сволочь, которая не должна ходить по русской земле.

– Успокойся. Мне это не надо доказывать. В любом случае вся кровь моего правления на мне.

– Спасибо, командир. Я так и скажу на страшном суде: за ту кровь с него спрашивайте, он её на себя принял.

– Ладно. Мы друг друга поняли. Как верховный главнокомандующий, я одобряю все твои действия, а перед Богом отвечать каждый будет за своё. Приказываю весь первый батальон наградить георгиевскими крестами. Второй – выборочно. Посмотри, может быть, и в третьем кто-нибудь «георгия» заслужил.

– Нарушение традиций. Деникин георгиевскими крестами не награждал.

– Потому что добрейший Антон Иванович понимал гражданскую войну, как братоубийственную бойню. Мы же отнюдь не считаем, что воевали с «братьями», мы убивали красную сволочь, то есть врагов рода человеческого. Тогда «георгиями» награждали за истребление немцев, которые по определению ни в чем не были виноваты, потому что выполняли свой долг перед своим государством. За истребление негодяев, запятнавших себя тягчайшими преступлениями, «георгиями» награждать стеснялись, потому что эти негодяи говорили по-русски. Такая была традиция. Теперь будет другая.

– Согласен.

– Введите так же что-то вроде знака первопоходника, может быть, такой же, какой и был. Этим знаком наградите весь личный состав трех батальонов. Через некоторое время этот знак будет цениться дороже «георгия», потому что «георгия» ещё можно будет получить, а знак первопоходника уже ни когда. Как у тебя с набором в Белую Гвардию?

– Возникла обратная проблема. Слишком много желающих. Отбираем только настоящих православных, то есть церковных ребят, причем, с выраженными способностями к военной службе. И офицеров принимаем только церковных и только лучших. Четыре батальона у нас уже есть. Полк.

– Поздравляю. Может, пора дроздовцев возрождать?

– Вы не поверите, командир… Мы тут связались в сети с заграничным обществом памяти Марковского полка, в основном это потомки настоящих марковцев. Они обещают к нам приехать, реликвии полка привезти. Из молодежи, может быть, кто-нибудь и на службу к нам пойдёт. Так вот они познакомили нас с аналогичным обществом дроздовцев. Там есть один интересный человек. Как, вы думаете, его зовут? Василий Антонович Туркул. От перспективы возрождения Дроздовской дивизии вспыхнул, как порох. Просится к нам рядовым. Хотя он служил в бундесвере, имеет звание обер-лейтенанта.

– Примем в «сущем сане», то есть поручиком. Мы же не Иностранный легион, чтобы офицеров рядовыми принимать.

– А куда принять?

– Да в учебку пока. Пусть сразу надевает малиновые погоны, раз уж он такой дроздовец. Ты присмотрись к этому человеку, постарайся его понять, почувствовать. Пусть контрразведка его пробьёт. Если этот Туркул действительно пошёл в своего предка, поручи ему для начала создать роту дроздовцев. Предложит подтянуть знакомых ему ребят из Германиии, Франции – не отказывай, но каждый случай рассматривай отдельно и очень внимательно. Тут может открыться интересная перспектива, но уже сейчас чувствую, сколько будет подводных камней.

– А корниловцы?

– Я это обдумал и принял окончательное решение: Корниловского полка в Белой Гвардии не будет. Мы не можем на одном из своих знамен начертать имя убежденного республиканца, лично арестовавшего царскую семью. Имя Лавра Георгиевича гремело громко, но его боевая слава весьма сомнительна. Нет смысла реанимировать корниловский миф.

– Может быть, создать Деникинский, Колчаковский полки? Таковых не было, но пусть будут.

– Может быть… Хорошо, что далеко глядишь. Вижу будущего командира корпуса. Но пока нам до корпуса, как до звезд. Займись текучкой.

***

Корни красноармейского мятежа уходили в генеральские берлоги. Именно генералы подготовили и спровоцировали мятеж, да так хорошо вооружили красных, что те сами удивились. Всем ополченцам сразу выдали новенькие «калаши» в смазке. И патронов они не жалели, получив их немереное количество. Особый шарм ситуации придавало то, что организаторы «восстания за права простых тружеников» были махровыми ворюгами, людьми очень богатыми и «красное знамя труда» им потребовалось именно для того, чтобы сохранить свои капиталы. Ни кому тут советская власть на самом деле не была нужна, а вот советскую демагогию онинадеялись использовать весьма эффективно.

Трех генералов, которые были непосредственными организаторами мятежа, когда их вина была полностью доказана, без лишних разговоров расстреляли. Надеялись, что на остальных это произведет должное впечатление, и ради сохранения жизни они легко расстанутся с наворованным, радуясь, что им не шьют участие в мятеже, хотя некоторое косвенное отношение они к нему имели. Но ни чуть не бывало, многозвездные жирдяи оказались людьми на удивление крепкими. Не то чтобы сильными, но настолько наглыми, настолько уверенными в своей правоте, что всё происходящее они воспринимали, как попытку их ограбить, которая не даст ни каких результатов. Кажется, они совершенно искренне считали себя честными служаками, жизни не щадившими ради страны и ни в чем не виноватыми. И ворами они себя не считали, потому что хапали всегда только по правилам. Правила эти были негласными, так что с того? Если же им доводилось вступать в конфликт с уголовным кодексом, так ведь не для элиты же он написан, а им в своё время пришлось очень дорого заплатить за возможность стать элитой. Всё происходящее генералы воспринимали, как дикую, чудовищную несправедливость, к тому же были уверены, что таких, как они, ни кто и никогда наказать не сможет.

Ставров не стал слишком упорствовать, вышибая из звездатых деньги. Всё имущество генералов, включая оформленное на ближайших родственников, конфисковали, так же и счета, спрятанные без большого усердия, и этим ограничились. Конечно, у каждого из них оставались ещё кубышки, зарытые у кого в саду, у кого в швейцарском банке, но на это плюнули. И срока генералам дали не слишком большие, в среднем лет по 10. Но дальше начинались подробности.

Во-первых, отбывать наказание им предстояло только в Сибири. Во-вторых, вышеозначенную Сибирь им запрещено было покидать до конца их безрадостных дней, оставшись там на вечное поселение, без права эмиграции. А в-третьих, в Сибирь им предстояло идти пешим этапом, в кандалах. Когда об этом объявили, не только осужденные, но и все вообще решили, что это просто черный юмор, но всё было исполнено с шокирующей буквальностью. Вскоре горемыки уже примеряли новенькие кандалы, как ручные, так и ножные. Кандалы были не слишком тяжелые, с удобными подкладками для рук и ног, чтобы кожу не натирали. Достоевский искренне позавидовал бы таким удобным, необременительным и в некотором смысле даже изящным кандалам. А как нежно они звенели при ходьбе – заслушаешься.

Генеральский этап получился жидковат, поэтому его усилили высокопоставленным сановным ворьем, рангом не ниже замминистра и довели до ста человек. Потом одели в арестантскую робу и этап тронулся. Действительно пешком.

Дней за 10 до этого в сети появился сайт «Этап-1». Здесь были подробно расписаны все криминальные подвиги арестантской сотни. Сколько было украдено, каким способом и так далее. Было так же много фоток впечатляющей генеральской недвижимости, великолепных снимков с шикарного отдыха и видео с разнузданным, хотя и примитивным генеральским развратом.

Арестантов, страдальцев у нас принято жалеть, но после такой информационной подготовки вслед этим «страдальцам» летели только проклятья, оскорбления, тухлые яйца и гнилые помидоры. Бросаться всякой гадостью конвой вскоре запретил, потому что иногда попадали в них, но оскорблять арестантов по-прежнему не возбранялось.

Конвой был заранее проинструктирован: «Обращаться с осужденными сурово, но без ненужной жестокости». Так конвоиры и поступали, резкими окриками приводя в чувство бывших генералов, продолжавших смотреть на конвой, как на прислугу, иногда раздавая жесткие тычки прикладами, но от побоев воздерживались.

Ночевали осужденные в палатках, их везли в автобусе конвоя, который тащился за ними со скоростью пешехода. За день проходили сначала километров 30, потом всё меньше и меньше. Потом последовал первый инфаркт. Остальные тоже не могли идти дальше, почти у всех ноги были в кровь сбиты модельными туфлями, в которых они оказались в момент ареста. Этап встал в ожидании дальнейших инструкций.

Вскоре появилась молоденькая дочка одного из генералов с огромным рюкзаком за плечами. Первым делом она подарила всему взводу конвоя по пачке дорогих сигарет, предварительно спросив у поручика: «Можно?» Поручик сухо ответил: «Можно, но если попытаетесь дать солдатам деньги, продолжите путь вместе с нами уже в кандалах». Девушка вздрогнула от неожиданной суровости симпатичного поручика и виновато сказала: «Я только папе хотела кое-что передать». Она достала из рюкзака дорогие удобные кроссовки, и несколько блоков сигарет (сигареты осужденным выдавали, но только «Приму», так что все мучились от непривычно грубого табака). Поручик, увидев эти сокровища, кивнул: «Не запрещено».

Папа с дочкой порыдали друг у друга на груди, ни слова не сказав. Потом заметно подобревший генерал обошёл весь этап, раздав всем курильщикам по пачке сигарет. Хватило только половине, генерал сказал: «Поделитесь с другими».

– Где интересно сейчас наши дети? – задумчиво сказал один арестант.

– А разве они у нас есть? Разве мы их не сто лет назад потеряли? – с дрожью в голосе сказал другой.

– Ну не все ведь такие… потерянные.

– Которые не потерялись – все здесь. Один ребенок на сто отцов.

– Они просто не знают, что к вам можно подойти, что-то передать, – горячо заявила девушка. – Я всех ваших родственников обзвоню, они тоже к вам приедут.

Арестанты закивали, грустно улыбаясь. Большинство из них понимали, что ни кто к ним не приедет, но на добрую девушку было отрадно смотреть.

Этап, подлечившись, очень медленно двинулся дальше. Через неделю действительно появились две арестантских жены на джипах, набитых всякой всячиной, и ещё две дочки, кроме той, которая уже здесь была. Почему-то ни одного сына. Видимо, сыновья у генеральского ворья получались особенно неудачными.

Девушка подошла к поручику, как к старому знакомому, улыбаясь, протянула ему пачку сигарет, тот сухо поблагодарил и закурил.

– Мой папа очень хороший, вы просто не знаете, – сказала девушка.

– Это для вас он был хороший, сквозь зубы процедил поручик. – А солдат, ваших ровесников, обворовывал. И на деньги, украденные у солдат, содержал вас. Если бы ваш папа подержал вас на солдатской перловке с месяцок, не знаю, как бы вы запели.

– Да, я читала на сайте. Сначала думала, что это неправда, а потом поняла, что правда. Но всё равно он мой отец. Я, наверное, поселюсь в Сибири недалеко от папиного лагеря.

– Что вы будете делать в Сибири?

– Может быть, я выйду замуж за какого-нибудь симпатичного поручика,– немного игриво сказала девушка.

– Тот поручик станет генералом и наворует для вас ещё больше, чем ваш папа, – задумчиво и немного сентиментально сказал молодой офицер.

– Вы очень жестоки, – насупилась девушка. – И ваш Ставров очень жестокий.

Но Ставров проявил неожиданное милосердие. Вскоре этап на дороге встретили крестьянские подводы, запряженные лошадьми. Дальше арестанты продолжили свой путь на подводах, которые к тому же привезли теплые вещи. Начинался октябрь, заметно похолодало.

Вслед за первым этапом в Сибирь пошёл второй, третий, четвертый. На кандальных, бредущих проселочными дорогами русской глубинки, перестали обращать внимание.

***

Ставров не давал стране опомниться, устраивая катаклизм за катаклизмом. Вскоре вышел его указ, возвестивший, что Россия теперь унитарное государство, её федеративное устройство отменяется, вся страна отныне делится на совершенно равноправные губернии и ни каких автономных республик больше не будет.

От этого шага Ставрова усиленно пытались удержать даже ближайшие соратники. Мозгов не мог успокоиться:

– Ты пойми, что большевики не от хорошей жизни федерализировали Россию. Надо было удерживать окраины, надо было привлечь на свою сторону национальные элиты.

– Ну и как, помогло им это? В 1991 году Советский Союз развалился именно благодаря федеративному устройству. Сами же прочертили на карте линии распада.

– А иначе СССР мог вообще не появиться.

– Неправда. У нас плохо представляют себе историю вопроса. Ни каких секретных документов на тему о том, почему Россию решили сделать федерацией, до сих пор не обнаружили, но давай просто включим мозги. Большевики заявили, что принесли свободу и широчайшую автономию национальным меньшинствам, томившимся в тюрьме народов – Российской империи. Понятно, что это была демагогия. Большевики ни кому свободы давать не собирались, а уж нацменам и тем более. Но какая же правда скрывалась за этой демагогией? У нас как-то очень легко успокоились на том, что большевики не могли иначе сохранить целостность страны, как только задобрив нацменов и соблазнив их химерой федерализма. Признаться, мне это объяснение ни когда не нравилось. Кого-то задабривать, умасливать – это как-то совсем не по-большевистски. В стране были огромные и очень влиятельные силы – дворянство, духовенство, да, наконец, и сам русский народ. Их кто-то задабривал, им кто-то печеньки предлагал? Нет, их просто уничтожали, и сил на это у большевиков в конечном итоге хватало. Теперь оцени юмор: огромный народ бесстрашно втоптали в грязь, а горстку маленьких народов побоялись обидеть, потому что иначе страна развалилась бы. А с чего бы нацменам обижаться на сохранение существующего порядка? Они ведь в Российской империи вольготно жили, ни кто там не «стонал под гнетом». Или вот представь себе косматого абрека, который решил жизнь свою положить, добиваясь федерации и автономии. Абрек и слов таких не знал. Что эти слова значат, ему ни кто не смог бы и за год объяснить. Предлагать абреку федерацию, чтобы его задобрить и чтобы он не захотел от России отрываться – это же просто анекдот. И ты до сих пор в это веришь?

– Не всё так примитивно. Речь шла не о том, чтобы задобрить народы, в большинстве своём в политике ни чего не понимающие. Речь шла о том, чтобы привлечь на свою сторону национальные элиты, которые могли мутить свои народы, либо этого не делать.

– Вот как? А много у нас тогда было политизированных национальных элит? Несколько ничтожных горсток, к тому же обладающих минимальным влиянием на свои народы. Кого, думаешь, стали бы слушать в Тартарии – местных улемов или местных интеллигентов, борющихся за автономию? Но улемов решили пустить под нож, а интеллигентов намазать медом из страха перед ними? Сотни тысяч русских офицеров, миллионы русских священников сразу решили уничтожить, не скрывая этого, а несколько сотен нерусских интеллигентов пришлось задабривать, иначе страна развалилась бы? Если бы национальные элиты, жаждущие автономии, угрожали целостности страны, их бы вырезали под корень за неделю безо всяких сложных размышлений.

– Пожалуй, ты прав. Но тогда я, вообще, ни чего не понимаю. Как вообще большевиков могла посетить мысль о федерации? В мире есть страны, которые сформировались, как федерации, например, Германия, США. Федеративное устройство для них органично. Но Россия тысячу лет формировалась, как государство унитарное, федерализм совершенно чужд нашей стране. Зачем было делать из неё федерацию? Готов поверить даже в то, что Ленин принимал всерьёз собственную демагогию, то есть действительно считал Российскую империю тюрьмой народов, а свою миссию видел в том, чтобы освободить народы из тюрьмы. Но зачем было создавать федерацию? Не хочешь угнетать малые народы, так не угнетай их, унитарное государство тебя вовсе к этому не вынуждает. В большинстве государств есть малые народы, при этом большинство государств унитарные. Это ведь не значит, что малые народы живут там, как в тюрьме. Если Франция – унитарное государство, так ни кто ж её на этом основании «тюрьмой народов» не называет. Хотя исторически Франция складывалась так, что у неё гораздо больше оснований стать федерацией, чем у России. Так зачем же федерация понадобилась большевикам?

– Я и сам не мог этого понять, пока не узнал из воспоминаний Деникина один поразительный факт. Антон Иванович писал: «Союзники говорили нам: скажите только два слова: «республика» и «федерация», и помощь будет вам немедленно оказана. Мы этих слов не сказали». Интересно, да? Англия и Франция, страны, ни одна из которых федерацией не являлась, настойчиво рекомендовали России провозгласить себя федерацией. Это было для «союзников» настолько принципиально, что они даже оказание помощи поставили в прямую зависимость от исполнения этой рекомендации. Белые отказались и помощи не получили.

А ведь красные в первые годы своего правления были сильно озабочены международным признанием, понятно, что переговоры на эту тему велись, и условия выдвигались. Не надо к бабушке ходить, чтобы догадаться, что Антанта повторила прежнюю рекомендацию: провозгласить федерацию. Вот и весь секрет. Ни большевикам, ни тем более народам России федерация не была нужна. Она нужна была Западу, как залог грядущего развала России.

– Вроде всё складно, но не люблю конспирологию.

– Тогда просто констатируй два факта: Запад хотел, чтобы белые провозгласили федерацию. Красные провозгласили федерацию. Готов ли ты считать это случайным совпадением? Пока думаешь над этим вопросом, можешь констатировать ещё два факта. СССР распался именно потому, что был федерацией. Запад настойчиво добивался распада СССР. Готов ли ты считать это ещё одним совпадением?

– Всё, сдаюсь. Но мы сейчас в ХХI веке. Ты уверен, что упразднение федерации пройдёт безболезненно?

– А я разве пообещал, что оно пройдёт безболезненно?

– Вопрос в том, сколько будет крови.

– Я не знаю, сколько будет крови. Но сделаю всё для того, чтобы её было как можно меньше. Проблемы могут возникнуть лишь в паре автономий. Там есть потенциальные смутьяны, которые могут организовать массовые протесты вплоть до движения за выход из России. Все эти лидеры давно сосчитаны, с каждым ведётся индивидуальная работа, имеющая целью убедить, что хуже им не будет, ни кто их народы угнетать не собирается. Если же начнут бузить, то будет гораздо хуже, и не нам, а им. Победить они не смогут, а зачинщики бузы и до поражения не доживут. Думаю, что их удастся убедить, чтобы не рыпались, а упертые, стоит им шелохнуться, будут тут же арестованы, каждый давно под колпаком.

– Значит, ты всё просчитал…

– Когда речь идёт о людях, ни кто не может просчитать всё. Но я создал Белую Гвардию не для парадов. А на случай всяких неожиданностей.

***

По всей России ликвидация автономных республик прошла под слабое и неопасное ворчание нацменов. Беспокоили только две точки на карте: Черкестан и Тартария. В Черкестане Ставров отдал ситуацию на откуп местным эмирам, которых сначала обласкал сверх всякой меры, а потом, не переставая улыбаться, пообещал зарезать собственной рукой, если они не удержат ситуацию на подконтрольной территории. Эмиры всё поняли и ситуацию удержали. Лишь некоторые особо тупые абреки попытались бузить, но эмиры подавили их сопротивление с такой жестокостью, которую Ставров назвал избыточной. Эмиры ответили, что у них иначе нельзя, и диктатор России согласился.

А вот в Тартарии всё очень быстро пошло наперекосяк. Уж, казалось бы, предусмотрели всё до мелочей, все лидеры националистов находились под такой плотной опекой, что их даже арестовывать не пришлось. Тех, кто пытался возмущаться утратой псевдосуверенитета, день и ночь успокаивали муллы, разъясняя, что не произошло вообще ни чего достойного внимания, они и раньше жили на территории России, так что всё, как было. И молиться Аллаху им ни кто не запрещает, и двери мечетей по-прежнему открыты, и воспитывать своих детей настоящими мусульманами у них есть возможность. И вот тогда, когда все уже успокоились, пролилась первая кровь.

Мальчишка 17-и лет был прирожденным лидером, на которого в силу возраста ни кто и внимания не обращал, да и он ни как себя и не проявлял. А тут решил, что пришёл его звездный час. Он собрал вокруг себя не меньше сотни подростков, которые и раньше ему в рот смотрели, и сказал: «Если взрослые не хотят воевать, мы будем воевать. Мы устроим русским такое иго, какого они раньше не видели». Его голос потонул в восторженных криках.

Юные тартарята сразу начали решительно действовать, за какой-то час разоружив несколько полицейских патрулей, навалившись на них всем скопом. Если на троих взрослых разом нападают тридцать подростков, исход этой схватки оказывается предопределен. Так у мальчишек появились автоматы с боекомплектом. Не успели об этом полететь рапорты по начальству, как тартарята обстреляли из окна второго этажа роту дроздовцев, маршировавших по улице. Семеро белых были убиты, несколько человек ранены, но белые не растерялись, быстро ворвались в квартиру и положили на месте всю боевую ячейку из 10-и человек. И только тогда увидели, что все убитые – дети. Кто-то из дроздовцев снял фуражку и перекрестился, у других по щекам текли слёзы, кто-то коротко и грубо выругался.

На подмогу прибыла рота марковцев, хотя подмога уже не требовалась. Офицер-марковец скривился: «Дрозды теперь с детьми воюют?» Штабс-капитан Туркул жестко ответил: «Взявшие в руки оружие, уже не дети. Если по нам будет поливать из автомата пятилетний карапуз, я прикончу его на месте».

К вечеру этого дня вспыхнула вся столица Тартариии: «Русские убивают наших детей». Теперь уже вооружились взрослые, и с оружием у них, судя по всему, проблем не было. Большинство тартар прекрасно понимали, что произошло трагическое недоразумение, из-за которого нельзя подставлять под русский пресс весь народ, а русские ни в чем не виноваты, они действовали совершенно адекватно, а виноваты родители тех детей, воспитавшие своих чад в ненависти к русским. Но и безумцев с налитыми кровью глазами оказалось предостаточно. Местная полиция либо не вмешивалась в происходящее, либо перешла на сторону восставших.

В городе был всего батальон марковцев и рота дроздовцев, они быстро отступили к старым казармам и заняли оборону. Сюда же стекались местные русские, среди них были и священники, православные храмы уже начали громить. За первый же день белогвардейцы отбили три штурма казарм. Потери были такие, что стало понятно: они смогут продержаться максимум пару дней. Но в Москве уже грузился в самолёты полк Белой Гвардии. И в этот момент диктатору позвонил великий эмир Черкестана, воспользовавшись дарованной ему привилегией:

– Предлагаю помощь, господин диктатор. Уже к вечеру могу перебросить в район восстания две тысячи бойцов, если разрешите воспользоваться авиацией.

– Будете с братьями воевать?

– С каких пор тюрки стали моими братьями?

– Но они мусульмане.

– А там разве война за веру? Исламу там ни что не угрожает, насколько я знаю.

– Что на самом деле хочешь, эмир?

– Я на своей земле никто, пока у меня нет собственной боевой силы. Моя боевая сила – ничто, пока мои люди не умоются в крови. Воевать с русскими глупо, они нас раздавят и у меня опять не будет боевой силы. С кем тогда воевать, скажи?

– А что своим скажешь?

– Что какие-то шайтаны предали ислам.

– Это, кстати, правда.

– Я всегда говорю правду.

– Люблю честных. Быстро выступайте к аэродрому, сейчас отдам приказ летунам.

***

Белогвардейцы готовились к последнему штурму, понимая, что не смогут его пережить, когда в тылу у их противников послышалось странное улюлюканье, потом раздались и начали нарастать крики рукопашного боя. Тартары сразу забыли о белых. Какие-то абреки, лишь время от времени постреливая, в лапшу рубили повстанцев саблями, а те были настолько к этому не готовы, что сопротивление оказывали довольно вялое, и вскоре начали понемногу разбегаться, оставляя за собой горы трупов. Бой закончился довольно быстро, абреки изрубили несколько сот человек и теперь визжали от восторга.

Абрек в папахе с лицом, залитым кровью, приблизился к казармам и крикнул:

– Эй, белые, выходите. Друзья пришли, врагов победили.

– Выглянувший из казармы штабс-капитан Туркул ошарашено выдохнул:

– Ё-моё … Дикая дивизия.

– Хорошо говоришь, дорогой. Дикая дивизия! – воскликнул абрек и тут же пустился в пляс.

***

Улицы тартарской столицы теперь патрулировали отряды Дикой дивизии, как сразу же начали называть черкестанских абреков. Они с ленивой жестокостью подавляли последние очаги сопротивления, впрочем большинство повстанцев тут же побросали оружие, отмылись от пороховой гари и теперь радостными криками приветствовали братьев по вере, которые прибыли, чтобы навести порядок. Черкестанцев, которые только что резали тартар, как баранов, почему-то приветствовали, как освободителей. И ни кого не интересовало, сколько тартарских мальчиков только что порубили абреки. А ведь та сотня подростков, которая подняла восстание, полегла полностью, они-то оружия не бросали. Но о них, ставших жертвами застарелой взрослой ненависти, ни кто уже не помнил. На улицах и площадях кричали: «Ислам побеждает!» Черкестанцы и тартары вместе совершали намаз. А белые молча грузились в самолёты. И мертвых в этих самолётах было больше, чем живых.

Тартария исчезла с карты, на её месте теперь была одна из русских губерний – не лучше и не хуже остальных.

***

Пятикратное сокращение чиновников принесло первые плоды. И плоды эти были горькими. Вся Россия покрылась бесконечными очередями людей, которые домогались какой-нибудь справки у какого-нибудь столоначальника. Эти очереди были наэлектролизованы до предела. Проклинали Ставрова, проклинали чиновников, проклинали друг друга за то, что все лезли без очереди. Чиновники уже боялись в коридор выходить, так рьяно там на них набрасывались, но и они так же рьяно огрызались: «Мы-то чем виноваты? Нас сократили, у нас работать не кому».

Смысл происходящего был вполне понятен. Чиновники умышленно создавали ощущение полного хаоса и потери управления для того, чтобы им вернули прежнее штатное расписание. Стали разбираться и выяснили, что они по-прежнему строчат неимоверное количество отчетов, тратя на это основную часть рабочего времени, а приём граждан ведут по остаточному принципу. И количество справок, которые рядовому гражданину надо собрать для решения самого пустякового вопроса, не уменьшилось ни на одну. И количество чиновников, которые эти справки принимают, проверяют, подшивают после сокращения не уменьшилось. Чиновники перестали делать только то, что было действительно необходимо для управления территориями.

Ставров был в бешенстве. Но он довольно быстро понял в чем дело. На должности губернаторов подбирали самых честных, а не самых лучших управленцев. Лучшие были ворами, но их убрали, и всё встало. Губернаторы оказались заложниками своих администраций, чиновная камарилья буквально глумилась над ними, очень убедительно и грамотно объясняя, почему и то невозможно, и это невозможно, и вообще ни чего не возможно. Но как изменить ментальность людей? Воровать перестали, но, не имея возможности воровать, и работать не торопились, не видели смысла. Ставров думал об этом день и ночь и понял, что не сможет переделать людей вот так сразу, что в период диктатуры у него есть только один эффективный инструмент – страх. Он записал публичное обращение к чиновникам.

«Здравствуйте, дорогие господа чиновники. То, что происходит сегодня в органах управления, называется простым и емким словом саботаж. За саботаж мы вводим уголовную ответственность. Если вы не начнете работать так, как надо, я вам устрою пешую прогулку в Сибирь. Запасайте кроссовки, а то первый этап в лаковых штиблетах сильно ноги сбил. Если же вы не хотите отправляться в Сибирь в кандалах, то я вам объясню, что надо делать.

Первое. Забудьте про свои дурацкие отчеты, мне на них плевать. Всестороннюю информацию о положении дел в стране Кремль получает из нескольких самостоятельных источников безо всяких ваших отчетов.

Второе. Не увлекайтесь выдачей справок и всякого рода разрешений. Если человек хочет быть индивидуальным предпринимателем, он приходит, сообщает о своём намерении, даёт свои реквизиты, и вы его за 5 минут регистрируете, а не гоняете по инстанциям полгода. Если человек купил землю, он приходит к волостному старосте, вместе с землемером выезжает на место, они там всё замеряют и в тот же день регистрируют право собственности на землю. А не гоняют человека по инстанциям целый год! Тут полгода, там год – это саботаж. Я говорю вам: тут пять минут, здесь один день. Я не лезу в детали и не собираюсь их вам расписывать. Это вы мне их распишете. За дельные толковые предложения по упрощению всех и всяческих процедур – продвижение по службе. За волокиту – суровое наказание.

Если человек пришёл к чиновнику с вопросом на 10 минут, а ему говорят: «Зайдите через неделю», то этот чиновник идёт под суд, причём за 10 минут. Если человек пришёл за возвратом налога, а его гоняют между пятью чиновниками по кругу в течении 3-х месяцев, ни кто вас за это не уволит, за это вы пойдете на каторгу. Если с человека незаконно взяли налог, а он потом бесконечно долго заполняет бесчисленное количество бумаг, чтобы получить свои деньги обратно, а перед ним ни кто даже не извиняется… Можете и сейчас не извиняться, будете в лагере рукавицы шить. Это и будет моим личным извинением перед тем человеком. Это не более, чем примеры, общие принципы постарайтесь вывести из них сами.

Я знаю, что вы любите издеваться над людьми, но вам придется найти для себя другие способы получения удовольствия. А я вам помогу. Чиновник, который получит три года каторги вместо пяти, будет радоваться, как ребёнок. Захожу однажды в одну чиновничью контору, там в коридоре большая очередь, и ни кто не догадался даже стулья поставить, захожу в кабинет – там чиновничьи задницы покоятся в удобных креслах. А почему не наоборот? Вы работаете за стойкой стоя, а люди в коридоре сидят в креслах. Запомните главное, ваша задача – облегчить жизнь людей, а не усложнить её. Звучит избито, но теперь так и будет.

Раньше вас называли слугами народа, и всем было смешно. Но посмеялись и хватит. Я говорю, что чиновники – враги народа. Я ввожу презумпцию виновности для чиновников. Всякий чиновник – враг, пока не доказано обратное. Ваша задача доказать, что вы – не враги людям. Проявите в этом вопросе изобретательность. А впадать в обиды и строчить заявления об увольнении не получится. Ни один госслужащий не имеет права уволиться в течение ближайших трех лет. Немного крепостного права вам не повредит. А за это время вы, может быть, хотя бы отдаленно станете похожи на людей».

Обращение диктатора возымело мгновенное действие. Очереди за 3 дня исчезли из коридоров, там появились уютные кресла, которые теперь пустовали. Губернаторы день и ночь ломали голову над тем, как избежать малейшего неудовольствия со стороны рядовых граждан, потому что это означало прогневать диктатора, а это означало каторгу. Чиновники средней руки начали фонтанировать предложениями о том, что ещё и где можно упростить, в среднем одно из ста предложений оказывалось дельным. Правоохранители кровожадно облизнулись, решив, что чем больше чиновников-саботажников они посадят, тем лучше. Дела начали высасывать из пальца, с чиновниками во время следствия обращались, как со скотиной, слишком буквально поняв слова диктатора о врагах народа. Правоохранителям дали по рукам, разъяснив, что нет задачи посадить как можно больше чиновников и обращаться с ними надо по-людски, и не надо путать саботаж с добросовестными ошибками. Если чиновник ошибся, и это привело к тому, что человек налетел на деньги, чиновник возместит ущерб из своего кармана, а не из казны. Но это не уголовка, не каторга. Ведь каждый может ошибаться, только надо платить за свои ошибки.

Систему управления лихорадило ещё около года, но постепенно удалось выровнять неизбежные в таком большом деле перекосы. А прямой саботаж прекратился сразу же после легендарного обращения диктатора, это его даже удивило. И оставило тягостное ощущение. «Какие же они все холуи», – подумал Ставров.

С богачами оказалось управиться куда легче, чем с чиновниками. Миллиардеров и мультимиллионеров всего-то набиралось несколько сот человек на всю Россию, к тому же каждый из них был неглуп и адекватен, так что разговаривать с ними было одно удовольствие. Он как-то собрал их всех и очень просто объяснил новые принципы отношений государства и капитала:

«Вы, конечно, заметили, что в России сильно похолодало. Теперь это не ваша страна. Вы здесь больше не хозяева жизни. Ваши сынки, полагаю, уже почувствовали это на себе. Они больше не будут творить, что хотят, дескать, папаша откупится. Папаша больше не сможет откупиться. Если прихватили какого-нибудь мажора, то папашины капиталы будут отягчающим вину обстоятельством, впаяем по максимуму, и ни каких условных сроков. И ни какой адвокат не поможет, адвокат и сам ещё может присесть за препятствование правосудию. Следакам, прокурорам, судьям денег лучше не предлагайте, они же не идиоты, чтобы из-за вас идти под расстрельную статью, а приглядывать за ними мы будем очень внимательно. Но это так, частность, теперь о главном.

Поскольку в России похолодало, многие из вас, конечно, подумывают о том, чтобы перебраться в жаркие страны и с нетерпением ждут, когда я начну выпускать из страны. Да я хоть завтра не против. Но есть подробности. Сначала вы закроете все счета в иностранных банках и переведёте деньги на тот счёт, который я назову, потом продадите весь бизнес и в России, и за рубежом, и переведёте деньги на тот же счёт. И вот тогда можете валить, куда хотите. Пожалуй, разрешу вам оставить миллиончик долларов на обзаведение на новом месте, но не больше. Счета не скрывайте, не советую. Не доводите до сыворотки правды, она для психики небезопасна. Впрочем, до этого, я надеюсь, не дойдёт, у нас финансовая разведка работает день ото дня лучше. Как вам такой вариант? Состояние потеряете, но зато будете дышать воздухом свободы, жить в цивилизованных странах. Не сомневаюсь, что свободу вы цените гораздо больше, чем деньги.

А есть другой вариант. Вы остаётесь в России и тогда остаётесь богатыми. Иностранные активы, конечно, придётся продать полностью, но деньги, вырученные от их продажи, вы переведёте уже на свои счета, а не на мои. Впрочем, не считайте эти деньги слишком уж своими. Государство время от времени будет давать вам задания. На свои деньги вы будете строить дороги, школы, больницы и так далее в зависимости от личных возможностей. Я не собираюсь идти по западному пути и отбирать у вас через налоги основную часть заработанного, чтобы потом на эти деньги кормить профессиональных тунеядцев и создавать для убийц в тюрьмах пятизвездочные условия. Вы будете сами на свои деньги строить то, что будет явно и бесспорно необходимо всем людям. Разворовывать казенные деньги на выполнении госзаказов больше не придётся. Это будут ваши собственные деньги, разворовывайте, сколько хотите. Заданиями вас загружу под завязку, но нищим ни кого не сделаю. Вы останетесь богаты, вы сможете вести прежний образ жизни, сохраните уровень материального потребления. Конечно, тот у кого сейчас есть три миллиарда, вряд ли доведёт своё состояние до пяти. Но вместо эфемерного кайфа умножения совершенно ненужных вам денег, вы получите другой кайф – почет и уважение граждан. Люди будут знать, на чьи деньги построен этот мост, этот детский сад, этот дом для малоимущих. Это вместо того, чтобы выбрасывать десятки миллионов долларов на международных аукционах, приобретая картины сомнительных мастеров, к тому же ни кто из вас всё равно ни чего не понимает в живописи.

Сегодня соотечественники и за людей-то вас не считают, думают, что вы – тупая жирная мразь. Но ведь это не про всех из вас, правда? Я предлагаю вам жить в стране, где вас уважают, где вы постепенно сможете стать лучшими людьми Отечества. Это в обмен на безумную роскошь и сверхпотребление. Я предлагаю вашим сыновьям не сбивать пешеходов на сверхдорогих тачках, не насиловать провинциалок, не устраивать дебоши в ночных клубах, а надеть погоны и пожить в казармах, поработать учителями на селе, поработать в тайге. Без конвоя. Не дожидаясь, пока их отправят туда под конвоем. Неужели вы не хотите, чтобы ваши сыновья стали мужчинами? Впрочем, это уже поэзия.

– Это не поэзия, а чистейший большевизм, – крикнул с места Шулерович.

– Нет, это не большевизм, – спокойно, чуть улыбнувшись, ответил Ставров. – Я не собираюсь уничтожать капитал, бизнес, частную собственность. Экономика останется рыночной. Она лишь будет работать на свою страну, а не на горстку космополитической сволочи.

– Я не собираюсь жить в такой стране и не собираюсь дарить вам свои активы.

– Господин Шулерович, кажется, не понял, что я у него согласия не спрашиваю и даже его мнением не интересуюсь. Я предлагаю три варианта на выбор. Или за границу, но без денег. Или в России с деньгами, но на моих условиях. Или в Сибирь под конвоем, то есть и без денег, и всё равно на моих условиях. Мне всё равно, какой вариант выберет господин Шулерович. На реквизированных у таких как он деньгах, я ни каких экономических расчетов не строю. Но мне кажется, что третий вариант – самый худший. И мне странно, что этот бывший бизнесмен выбрал именно этот вариант. Но быть по сему. Взять его.

К Шулеровичу подошли два офицера-дроздовца в малиновых погонах, крепко взяли его под руки и чуть ли не волоком вытащили из зала. Шулерович брызгал слюной и что-то выкрикивал, но не вполне членораздельно, кажется, это были проклятья и что-то из области футурологии.

Ставров окинул взглядом зал, чтобы посмотреть, какую реакцию вызвали столь радикальные действия. Оказалось, что ни какой. Лица богачей, бывших олигархов, были на удивление спокойными. У кого-то, может быть, немного холодными, а у кого-то на губах змеилась едва заметная злорадная улыбка. Но в целом они отреагировали на происшествие не больше, чем если бы официант в ресторане унес со стола пустую бутылку. До чего же всё-таки приятно работать с такими людьми.

– Вопросы есть? – в тон общему спокойствию спросил Ставров.

– Господин диктатор, – с места встал Берг. – Если вам будет угодно реквизировать чей-то бизнес, вы его национализируете, или…

– Или. Я не собираюсь ни чего национализировать. Если чей-то бизнес вдруг останется без хозяина, он будет продан другому хозяину, который готов служить России.

– Спасибо, – вежливо ответил Берг. Было непонятно, поблагодарил ли он Ставрова за ответ, или за возможность поживиться на распродаже бизнеса Шулеровича.

***

Запад просто охренел, пребывая в такой растеренности, какой не знал со времен Столетней войны. Уже больше века они привыкли гнобить Россию за то, что там нет настоящей демократии, а в ответ от Россиии слышали, что демократия у них самая что ни на есть настоящая. А теперь этот безумный Ставров открыто объявил себя диктатором и сказал, что демократия в России отменяется. И даже более того, он сказал, что ни каких «прав человека» Россия больше не признает, кроме тех естественных прав, которые защищены законом. Любые доклады о нарушении прав человека в России теперь утратили смысл, потому что Россия и без этих докладов заранее соглашалась с их выводами. И обвинять в неразвитости демократических институтов невозможно тех, кто говорит, что у них вообще нет ни какой демократии.

Запад, конечно, ввел все необходимые экономические санкции, которыми вверг собственный бизнес в убытки, и с замирающим сердцем ждал, какие контрсанкции последуют со стороны России. Россия просто запретила ввоз каких бы то ни было товаров из стран НАТО. Вдруг оказалось, что экономика России вполне к этому готова, и хотя там время от времени возникают перебои с некоторыми товарами, но они очень быстро вновь появляются на прилавках. За какой-то год российские аграрии так резко пошли вверх, что казалось они только и ждали, когда Европа перестанет завозить к нам дерьмовую суррогатную еду. Видимо, и правда ждали. При этом государство давало на развитие сельского хозяйства столько денег, сколько ни когда не давало за последние сто лет.

Западный бизнес нёс ужасные убытки. По Европе прокатилась волна банкротств. А в России создавались всё новые и новые рабочие места, понемногу начала оживать глубинка. Откуда-то, как по волшебству, за три года появились дороги, и появлялись всё новые. Россия переживала невиданный строительный бум. Открывались давно закрытые предприятия. Западные эксперты сначала не могли понять, откуда Ставров берёт деньги, не печатает же он их, показатели инфляции оставались в России в норме. Потом прикинули и поняли, что большие средства, которые вдруг появились у Ставрова, раньше просто разворовывались и вывозились за границу.

Хотели ущемить русские элиты арестами иностранных активов, но вдруг оказалось, что ни каких активов у русских чиновников и бизнесменов за границей больше нет. Ни у одного из них даже дети больше не учатся в западных вузах.

Имели намерение оказать на Россию политическое давление, устроить публичную порку в международных организациях. Но Россия тут же вышла из всех международных организаций, включая ООН. Выхода какой бы то ни было страны из ОНН ни кто и представить себе не мог. Запад был в шоке. Всё, чем Запад мог угрожать России, она делала сама, причём очень легко и безо всяких переговоров. Западу оставалось только нагнетать антирусскую истерию у себя дома. Ни кто из европейских обывателей уже не сомневался, что Ставров ест на завтрак младенцев, а по улицам Москвы носятся коричневые комиссары на черных воронках и убивают подряд всех евреев, негров и гомосексуалистов. Русские, казалось, не обращали на оскорбительную клевету в свой адрес вообще ни какого внимания, они даже интернет не пытались отрубить.

В Европе начали сносить последние памятники советским солдатам второй мировой. Ни каких нот протеста со стороны России не последовало. Французы уже было начали подбираться к Сен-Женевьев-де-Буа, и вот тут, наконец, последовало вежливое предупреждение со стороны Ставрова: если французы тронут хоть один камень на этом кладбище, Россия тут же разорвёт дипломатические отношения с Францией. Как ни странно, французы испугались. Президент Франции приказал даже охранять белогвардейское кладбище нарядом полиции и, чтобы сохранить лицо, прокомментировал это: «Мы не русские варвары, мы не воюем с мертвыми». Россия на это заявление ни как не отреагировала.

С самого начала Запад пытался действовать через прикормленную российскую либерасню. Но с прикормкой возникли большие проблемы. Во-первых, русские запретили какое бы то ни было иностранное финансирование каких бы то ни было российских организаций. Больше не спрашивали, имеет ли это финансирование отношение к политике, больше не требовали регистрироваться в качестве иностранных агентов. Таковых агентов вдруг не стало в России ни одного. Во-вторых, полностью запретили в России деятельность международных организаций. «Врачи без границ» вопили: «Мы же просто помогаем лечить людей. Русские лишают своих больных нашей помощи». На этот демарш Ставров ответил: «Во всем мире хорошо известно, что «Врачи без границ» это на самом деле «Враги без границ». Но теперь их деятельность будет иметь границы. Это границы России». Даже всем привычный «Красный крест» был изгнан за границы русского государства, не говоря уже про всякого рода «международные амнистии».

Западу стало почти невозможно подкармливать прозападную оппозицию в России. И вдруг оказалось, что ни какой прозападной оппозиции в России почти нет. Лидерам протеста без надежды на иностранное финансирование стало не интересно протестовать. К тому же стало страшновато, могут ведь и к стенке поставить, а это было племя совсем не героическое. И то, как «протест обосрался» все ещё хорошо помнили. Теперь в Рунете лишь горстка романтических мальчишек, искренних и бескорыстных, продолжала отстаивать западные ценности. Для спецслужб не было проблем всех этих мальчишек пересчитать по головам, потому что Рунет, некогда либеральный на 90%, был теперь либерален максимум на 10%. Власть пока не трогала юных дурачков, но опричная свора Курилова была к ним совершенно безжалостна.

Запад пытался бряцать оружием на границах России, устраивая многочисленные учения, манёвры и «демонстрации флага». Россия ни чем подобным не занималась, но Ставров ещё раз предупредил: «На удар обычными вооружениями мы ответим ядерным оружием». «Бряцание оружием» понемногу сошло на нет.

Запад исчерпал весь свой русофобский арсенал. И в это время шведский медиа-магнат средней руки Валленштейн выступил в одном из своих изданий со статьей, которая потрясла Запад ещё больше, чем заявления Ставрова. Валленштейн кроме прочего писал: «Мне нравится то, что происходит в России. Как говорил в своё время о русских Поль Робсон: «Хорошие парни. Жизнь по-своему переделали». Запад сгнил, мы сами это знаем. Россия не хочет гнить вместе с нами. Там ещё достаточно здоровых сил. Впрочем, мне кажется, что Ставров совершает некоторые ошибки. Кое-что ему не стоило бы делать, кое-что стоило бы делать по-другому. Но кто бы избежал ошибок, взявшись за столь великое дело? А, может быть, я ошибаюсь, потому что не всё понимаю в русских делах. В любом случае, русский опыт очень интересен».

На Валленштейна с гневом набросились чуть не все СМИ мира, да так, как и на Ставрова ни когда не набрасывались. В итоге уже через месяц сей дивный швед, и в Швеции-то до этого далеко не всем известный, стал известен всему миру, превратился в значительную международную фигуру. Рейтинги его СМИ взлетели до небес, ведь все хотели рвать Валленштейна на части, а для этого надо было сначала прочитать, что он пишет.

Как-то в одном из интервью, которое Валленштейн раздавал теперь направо и налево, он обмолвился, что они на самом деле очень мало знают о том, что происходит в России, хорошо бы всё увидеть своими глазами. Через 3 дня его пригласили в посольство России и вручили факсимильную телеграмму Ставрова, где было только два слова: «Заходи, поговорим».

Когда Валленштейн сошёл с трапа самолёта в Москве, он был удивлен, что его ни кто не встречает. С минуту он растерянно озирался, потом к нему подошёл крепкий молодой человек, который предложил ему следовать за ним. Это был всего лишь шофер, который на простеньком автомобиле куда-то его повез. Оказалось, что в Кремль. Ставров встретил его в небольшой уютной комнате.

– Признаться, я надеялся на чуть более торжественную встречу, – с улыбкой сказал швед, пожав руку Ставрова.

– Чего ради? Стать антигероем на Западе, ещё не значит стать героем в России, – сказал Ставров с неожиданной для себя мягкостью.

Валленштейн мгновенно понял, что все комплименты, которые он заготовил для Ставрова, ему не пригодятся. И он решил говорить безо всякой дипломатии, напрямик.

– Вы заинтересованы в тойинформационной поддержке, которую я вам оказываю?

– Нет, совершенно не заинтересован. Мне не нужны агенты влияния на Западе. Так что, если вы видели себя в этой роли, то сразу скажу: ваша частная инициатива ни какой поддержки с нашей стороны не получит.

– Но ведь на Западе создают совершенно людоедский образ современной России.

– Ну и что? Как это может нам повредить? Мне совершенно безразлично, что говорят о России на Западе.

– Значит, вы собираетесь в одиночку противостоять всему миру?

– Ну почему же всему миру? Кроме Запада, есть ещё и Восток. Наши отношения с Китаем, с Индией развиваются так плодотворно, как никогда раньше. На очереди Япония. Возможно, мы всё-таки отдалим ей Курилы. Кстати, сейчас я вам выдал гостайну, так что цените.

– Но если вас не интересует имидж России на Западе, тогда зачем вы на самом деле меня пригласили?

– А зачем вы на самом деле приехали? Вот затем я вас и пригласил.

– Хорошо. Давайте я полностью открою карты. Я поддержал русские перемены совершенно искренне, в этом не было ни какой игры. Вы же знаете, что я – монархист и христианин, так что мне на самом деле близко многое из того, что у вас происходит. Конечно, горячая искренность моих чувств не помешала холодному бизнес-расчету. Я знал, что быстро заработаю громадный антирейтинг, который не только меня не разорит, но и сделает на порядок богаче. Я не ошибся. Но я знал, что затеял довольно опасную игру. Пойти наперекор общественному мнению всего Запада – это пустяки, это только надо суметь грамотно сделать, а я сумел. Но поссориться с отцами Запада, это уже не пустяки, это самый надежный способ быстро исчезнуть из мира живых. Поэтому, когда со мной захотели переговорить серьёзные люди, я не только не отказался, но и без разговоров принял их поручение. В нём нет ни чего антирусского, они всего лишь хотят создать с вами неформальный канал переговоров. Вы же ни с кем не разговариваете, господин Ставров. Так ведь тоже нельзя. Есть вещи, которые необходимо обсуждать.

– Можете считать, господин Валленштейн, что вы выполнили поручение тех серьёзных людей. Неформальный канал переговоров вами создан. Теперь давайте использовать этот канал. Я вас слушаю.

– Господин Ставров, вы прекрасно понимаете, что Запад не может одобрить перемены, происходящие в России. Оставить их без последствий Запад тоже не может. Как бы вы предложили западным лидерам отреагировать на ваши действия, чтобы это всех устроило?

– Издайте новые карты мира, на которых России не будет вообще, белое пятно на её месте. Русофобская истерия, которая бушует на Западе, меня ни сколько не смущает, не обижает и вообще не волнует. Всегда так было, только градус повысился, но русским от этого ни тепло, ни холодно. Можете продолжать в том же духе, но посоветовал бы подправить некоторые мысли. Не надо говорить: «Мы должны помочь здоровым демократическим силам России». Говорите лучше: «Россия – варварская страна, многократно доказавшая свою полную неспособность к демократии и патологическую склонность к тирании. Хватит уже тратить деньги наших налогоплательщиков на то, чтобы пытаться помочь русским стать нормальными людьми. Они ни когда не станут нормальными. Русские – прокаженные, цивилизованные страны не должны иметь с ними ни каких дел, потому что авторитаризм заразен». Как вам идея?

– Мне кажется, такой подход вполне может заинтересовать лидеров Запада, – улыбнулся Валленштейн. – Они сохранят лицо, при этом не будут иметь необходимости втягиваться в противостояние, которое не принесёт им ни чего хорошего.

– А я в качестве жеста доброй воли могу сделать им несколько подарков. Я, к примеру, намерен разорвать дипломатические отношения с США. Мне надоел этот филиал ЦРУ посреди Москвы. Но я могу месяцок повременить с этим разрывом, чтобы дать Штатам возможность громко на весь мир заявить о том, что они не намерены больше терпеть те ужасы, которые творятся в России и разрывают с ней дипломатические отношения. Тогда они смогут покинуть Москву не побитыми щенками, а с гордо поднятой головой. К тому же, им не надо будет придумывать, как отомстить русским за разрыв дипломатических отношений. Им важно иметь возможность совершать демонстративные действия, меня же это совершенно не волнует. Я даже комментировать ни как не стану разрыв с США, не хрен какое событие.

– А Европа?

– Пусть хоть вся разом разорвет дипломатические отношения с Россией. Для нас – ерунда, а им приятно.

– Стоит ли видеть в Европе коллективного врага?

– Я не вижу в Европе врага. Я вообще ни чего не вижу, когда смотрю в сторону Европы. Это одна большая помойная яма, от которой нам стоит отгородиться, чтобы заразу не подхватить, и забыть про неё навсегда.

– В Европе есть страны, с которыми вы хотели бы сохранить отношения?

– По своей инициативе не стану разрывать отношения с нейтралами – Швецией, Швейцарией. Если будут вести себя прилично. С православными странами не хотел бы отношения рвать. Но мы им нужны куда больше, чем они нам. Это не принципиальный для нас вопрос.

– А что для вас принципиально?

– Чтобы о нас забыли, чтобы нас оставили в покое. Мы не боимся, мы сможем противостоять любым враждебным действиям Запада, но это потребует отвлечения значительных ресурсов, которые мы могли бы использовать куда более интересно.

– Им трудно просто так о вас забыть. Они боятся.

– Чего?! – Ставров искренне рассмеялся.

– Агрессивности России.

– Пусть запомнят раз и навсегда: Россия ни кому не угрожает. Мы не хотим, чтобы к нам лезли, и мы тоже ни к кому не полезем.

– Звучит, как стандартная демагогия.

– Понимаю. Но я готов дать некоторые залоги того, что это не демагогия. Во-первых, все контрразведки НАТО вскоре зафиксируют резкое снижение активности российской разведки. Я вообще подумываю о том, стоит ли нам заниматься разведкой в странах НАТО? Какое нам дело до того, что происходит в помойной яме? Во-вторых, Россия полностью прекращает вещание на Запад. Ни каких радиостанций и вообще ни каких СМИ на английском языке у нас больше не будет. Мы полностью отказываемся от попыток оказывать какое бы то ни было влияние на положение дел в мире. В-третьих, мы полностью уйдем из Средиземного моря. Нам это больше не надо, а они как хотят.

– А Украина?

– Мы полностью отказываемся от Украины, от каких бы то ни было попыток вмешательства в украинские дела. Это тоже все сразу заметят. Мы признаем свершившийся факт: эта земля потеряна для нас навсегда. А всех русских, живущих на Украине, но желающих жить в нормальной стране, мы примем у себя без проблем.

– Белоруссия?

– Ещё одна беловежская креветка, и мы будем воспринимать Белоруссию, как одну из стран Запада со всеми вытекающими отсюда последствиями. При этом хоть всё население Белоруссии мы сможем разместить в России, у нас тесно не станет. И больше ни какой поддержки русских диаспор за рубежом. Если для этих людей важно то, что они русские, тогда пусть переезжают в Россию. А если они связали свою судьбу с другими странами, то какое нам до них дело?

– Полагаю, то о чем вы говорите, сильно успокоит отцов Запада. Но вряд ли они полностью успокоятся, вряд ли они полностью вам поверят.

– Так пусть тогда вооружаются. Мне не жалко. Я не восприму это, как враждебные действия, но пусть помнят: попытка применить оружие в отношении России, будет означать для них попытку самоубийства.

– Они боятся не только русской агрессии, их сильно беспокоит судьба иностранного капитала в России.

– Добрались, наконец, до главного. Значит, так. Будут вести себя прилично – иностранный капитал я не трону. Очень хочется, но не стану. Нельзя же сразу все козыри сбрасывать. Но любые попытки повлиять на положение дел в России я восприму, как враждебные действия и национализирую все иностранные капиталы. Можете проклинать, оскорблять и позорить нас с утра до вечера – пожалуйста. Можете ввести самую жесткую международную блокаду России – пожалуйста. Но любая попытка вмешательства во внутренние дела России приведёт к национализации всех иностранных капиталов. Прикиньте, сколько вы на этом потеряете и хорошенько подумайте. А если западные фирмы захотят продать свои пакеты акций нашим бизнесменам, заплатим рыночную цену. Так всем будет спокойнее.

– Ну что ж, мне будет, что передать. Но я ведь приехал, как друг. Хотел по России поездить, с людьми поговорить.

– Не возражаю. Могу дать транспорт и сопровождающих. Можете ездить без сопровождения. Разговаривайте с кем угодно, без ограничений. Пишите потом, что хотите.

– То есть вам всё это безразлично? Друзья вам не нужны?

– Любезнейший господин Валленштейн, я не люблю, когда хорошее русское слово «друг» используют в каком-то условном политическом смысле. Что же касается исконного значения этого слова… с друзьями надо жизнь прожить, только тогда они становятся друзьями.

***

Ставров закрылся у себя в кабинете, налил себе стакан водки «с горкой» и залпом выпил его без закуски. Пил Ставров очень редко, и ни когда не больше стакана, и ни когда не пил один. Но сегодня ему стало так тоскливо, что он ни кого не мог представить себе в качестве собутыльника. А расслабиться хотелось.

Он всегда знал, что власть сделает его очень одиноким, на самом верху есть место только для одного человека. Но он не думал, что будет переживать одиночество так болезненно. Он потерял друзей. Они не ссорились, встречались время от времени, обсуждали общие дела. Они оставались соратниками, он был по-прежнему для них доступен, в их обществе он по-прежнему чувствовал себя свободно и спокойно. Но он понимал, что они больше не друзья. Как это произошло? Почему?

Бабкин сразу после его прихода к власти в разговорах с ним стал брать официальный тон, говорил предельно сжато, ни когда не позволял себе уклоняться от темы встречи, и улыбался только в ответ на улыбку Ставрова. Он как бы давал ему понять: «Вполне осознаю, что ты больше не Саня Ставров, что между нами теперь пропасть, и не претендую на особые отношения». Это немного напрягало Ставрова, но ведь он понимал, что Бабкин прав. Диктатор ни с кем не потерпел бы панибратских отношений, его уже невозможно было похлопать по плечу. Впрочем, Бабкин всегда был молчуном, горячих диспутов между ними и никогда не было.

Другое дело Мозгов, это был великий и вечный спорщик. Он таким и остался. Тон, конечно, поменял, не дурак же он был, чтобы разговаривать с диктатором, как с одноклассником, но он возражал почти на все предложения Ставрова, хотя бы в мелочах, да находил, с чем не согласиться. Ставров вполне осознавал, что это очень хорошо, что рядом с ним обязательно должен быть человек, который не боится ему возражать. А то все вокруг стали такими послушными. Он мог говорить хоть час подряд, его ни кто не смел перебивать, а в конце звучало одно и тоже: «Будет исполнено, господин диктатор». Кивающие китайские болванчики. Что они на самом деле думают, установить было невозможно. Да и думают ли они вообще? «Не надо думать, с нами тот, кто всё за нас решит». А Мозгов спорит. И это было замечательно. И это всё больше раздражало Ставрова.

Он вдруг осознал, что теперь переносит возражения с большим трудом. Кажется, это было совсем не про него. Он всегда был открыт для полемики, он постоянно спорил с начальством и подчиненным позволял с собой спорить. Он любил не просто приказывать, но и доказывать целесообразность своих приказов. Но так было лишь до тех пор, пока всё население огромной страны не превратилось в его подчиненных. А теперь он уже не выносил возражений, хотя и сам не сразу в это поверил. Значит, власть уже испортила его? Так быстро?

Но ведь ни кто же из них не понимал, какую ношу он тащит на своих плечах. Ему ежедневно приходилось принимать сотни решений, и ни один вопрос не вызывал у него растерянности, он всегда знал, что надо делать, потому что чувствовал положение страны одновременно всё целиком во всех деталях, а ни кому из них это не было дано. И вдруг Мозгов начинал выносить ему мозги своими возражениями. И он должен был тратить время на то, что бы их парировать. Это начинало бесить. Конечно, он ни когда не обрывал Мозгова, ни когда не затыкал ему рот, но он и сам не сразу заметил, что в спорах начал переходить на угрожающий тон. Мозгов заметил это раньше него, и всё чаще стал заканчивать споры словами: «Как скажете, господин диктатор». В этих его словах не было ни обиды, ни иронии, просто понимание ненужности спора. Мозгова было не в чем упрекнуть. А в чем можно было упрекнуть его?

Он как-то хотел пригласить своих друзей на рыбалку, чтобы просто побыть вместе, поболтать без чинов, по-дружески. Но он не стал этого делать, почувствовав, что из этого ни чего не получиться. Не могут они теперь общаться по-дружески. А ведь на то и диктатор, чтобы не тратить время на то, из чего всё равно ни чего не получится.

Ему удалось избежать большой крови, минимизировать жертвы, неизбежные при столь глобальных переменах. Он и сам не ожидал, что всё пройдет так легко, так что теперь имел полное право себя поздравить. Но первая жертва диктатора – это сам диктатор, и этой жертвы избежать невозможно. Ставров понял, что диктатура покалечила его душу. И принял это открытие на удивление легко.

Да и в диктатуре ли только дело? Не любая ли власть калечит? Конечно, любая демократическая власть, возносящая наверх жалких пигмеев, уродует их окончательно. Только прирожденный правитель может избежать губительного влияния власти на душу. Аристократы рождаются со всеми необходимыми прививками. А он не был аристократом. И пигмеем тоже не был. Он был прирожденным диктатором. А диктатура – это ведь не очень хорошо. Это исключительная, крайняя мера, иногда неизбежная, но не слишком благостная.

На чем строится его диктатура? Исключительно на страхе. Только страху он обязан успехам своего правления. Хорошо ли это? Это неизбежно и обязательно. Любая власть должна использовать страх в качестве инструмента политики. Сам смысл уголовного кодекса в запугивании. И армия нужна для того, чтобы вызывать страх у соседних стран. Диктатура отличается лишь резким увеличением уровня страха, который должна вызывать любая власть. Но дело ещё и в том, к чему именно вынуждает власть при помощи страха? К тому, чтобы совершить самоубийство, или к тому, чтобы самоубийства не совершать? Для человека естественно стремиться к жизни, стремиться к смерти для него противоестественно. Если при помощи страха человека пытаются вытолкнуть на естественный для него путь – это правильная диктатура. При помощи страха он всего лишь пытается вытолкнуть русских на русский путь, естественный и органичный для них. Русский человек, приведенный в полную растерянность катаклизмами ХХ века, порою и не знает, и не догадывается, что такое русские ценности, что значит быть русским сегодня, и думать, и говорить на эту тему он не хочет. Диктатура насильно, при помощи страха вынуждает его жить по-русски. Но всё, что делает диктатура, вполне соответствует структуре русской души. И если потом страх убрать, лишь некоторая часть бывших русских рванёт обратно, в привычное болото западных ценностей, а большинству русских понравится быть русскими, и они продолжат движение по этому пути уже добровольно. Если палкой приучить к хорошему, то большинство людей поймёт, что это хорошее, и будет следовать ему и без палки. Вот в чем он видел смысл своей диктатуры.

Диктатура большевиков была прямо обратного свойства. При помощи страха они вынуждали русских людей отречься от собственной души, оплевать и разрушить всё, что от века дорого русскому человеку. Это было очень трудно сделать, и то ведь получилось у подлецов, только страха потребовалось очень много. Ставрову теперь гораздо легче. Уговорить человека не совершать самоубийства неизмеримо проще, чем уговорить его совершить самоубийство. Ведь жить на самом деле хотят даже те, кто склонен к самоубийству. И в каждом человеке заложено глубинное чувство того, что естественно, а что противоестественно. А тех, чья человеческая природа уже окончательно извращена, не спасает ни какой страх, ни какая диктатура, они обязательно вернутся на свою блевотину. Но Ставров ведь и не идиот, чтобы пытаться отменить своими действиями последствия первородного греха.

Впрочем, он прекрасно видел, что радикальное превышение нормальной дозы страха, который должна внушать власть, уже сейчас приводит к не самым лучшим последствиям. Общественная атмосфера в стране стала очень тяжелой. «Заставь дурака Богу молиться, так он и лоб расшибёт». И ни какой страх не заставит дурака поумнеть. На местах самые лучшие инициативы проводили в жизнь самыми худшими методами.

Он время от времени смотрел любительские записи митингов, которые проводились по всей стране в поддержку мероприятий диктатуры. Он ни когда не требовал проведения таких митингов, впрочем, и запрещать их у него не было оснований. Если местные элиты хотят прогнуться под диктатора, так пусть прогибаются. Но тональность этих митингов была ужасающей. Ораторы буквально бились в истерике, брызгали слюной, бешено вращали глазами и сыпали проклятиями. Неужели это он, Ставров, вызвал к жизни этот тупорылый фанатизм? А кто же ещё? Больше было некому. Но ведь сам он ни когда таким не был. Но его так поняли. Выражать свою преданность диктатору считали за благо, а при помощи истерики пытались доказать свою искренность. Ещё хуже было, когда доморощенные ораторы пытались подражать речевой манере Ставрова. Страх внушает сила, а попытка внушить страх при отсутствии силы всегда выглядит комично.

Меньше всего раздражали митинги, где выступающие держались в рамках традиций советских дикторов, то есть говорили скучно, нудно, невыразительно, совершенно без души. Это были митинги, проведенные для галочки по требованиям губернаторов. Ораторы ни чего не пытались из себя изобразить кроме одного: «Я не виноват, меня заставили». Воистину, казенная скука не самое худшее из того, что порождает власть.

Лишь изредка Ставров видел на митингах умные, живые, искренние лица ораторов, в выступлениях которых не было ни фанатизма, ни казенщины, ни скуки. Эти люди действительно были очень увлечены происходящими переменами и поддерживали их от души и творчески. На таких людей он всегда просил установочные данные.

Митинги были ещё половиной беды, а вот школьные учителя – это было что-то с чем-то. Иногда ему присылали записи их гневных выпадов против учеников. Ставров ни как не мог понять, откуда в этих женщинах столько тупого и злобного высокомерия? Как они теперь ненавидели демократию! Примерно, как троцкистов при Сталине и агентов ЦРУ позднее. Стоило какому-нибудь ясноглазому мальчишке хоть пару слов сказать в защиту демократии, как эти училки набрасывались на него коршунами, оскорбляли и позорили и чуть ли не перед классом выставляли, как образец вырожденца. При этом они ни чего не могли доказать детям, да и не пытались, а если пытались, то говорили такие благоглупости, что Ставрову хотелось сквозь землю провалиться. А как они теперь любили Русскую Церковь! Кажется, КПСС в своё время любили не настолько взахлеб. Как истерично они позорили безбожников, как тупо над ними издевались.

Когда-то Ставров читал советские газеты 1937 года и был потрясен тем уровнем ненависти и агрессии, которые брызгали с их страниц. Проклятия, оскорбления, призывы уничтожить… И вот теперь он был куда более потрясен, когда видел, что его государственные СМИ становятся похожи на те газеты. Ненависть, проклятия и оскорбления постепенно становились новым стилем СМИ.

А как высокомерны стали многие православные, изображавшие теперь из себя «расу господ». Уже объявили, что на соборе будут избирать царя только граждане православного вероисповедания, и теперь они чувствовали себя, как представители правящей партии. Ставров не раз говорил об этом с патриархом, и тот его понял, согласившись, что это серьёзная проблема. Теперь священники чуть ли не в каждой проповеди развивали тему о том, что желающий быть первым, должен стать для всех слугой. И власть в России теперь принадлежит не людям Церкви, а Богу, и православные – лишь инструмент в Его руках, и похоже, что довольно плохой инструмент, так что у них нет ни каких оснований считать себя гражданами первого сорта и превозноситься над представителями других исповеданий. Это подействовало, православные во всяком случае стали вести себя скромнее, хотя души, конечно, так быстро не меняются, а ведь именно ради души они всё и затеяли.

С патриархом, кстати, Ставров давно уже нашёл общий язык и взаимно приемлемый тон общения. Патриарх довольно легко принял то, что говорит не просто с первым должностным лицом государства, но и с первым сыном Русской Церкви. Святейший оказался человеком глубоко религиозным и довольно мудрым. Он тонко чувствовал православие и хорошо понимал смысл происходящих перемен. При этом он был политиком до мозга костей, и разговаривал с ним Ставров именно, как с церковным политиком, то есть ни на секунду не расслабляясь. «А кем он должен быть? – говорил себе Ставров. – Преподобным старцем? На такой должности это невозможно».

Интеллигенция ходила пришибленная, это Ставров чувствовал по множеству примет. Для классических русских интеллигентов наступили черные дни. Они чувствовали себя лишенными «свободы», лишенными даже возможности «бороться за свободу». Продажные твари из интеллигенции как раз очень быстро переметнулись на сторону диктатуры, а самым лучшим интеллигентам, всегда искренне стремившимся к благу России, в новой России было нечем дышать.

Ставров не то чтобы жалел этих людей, он прекрасно понимал, с каким остервенением они рвали бы его на части, если бы он им это позволил, как радостно блокировали бы все здоровые начинания, с каким увлечением, с какой убежденностью в своей правоте они закапывали бы Россию, лишая её будущего. Нет, ему не было жалко этих людей, но ему было чрезвычайно досадно, что из интеллигенции к нему примкнули в основном отбросы, а из честных интеллигентов за ним пошли очень немногие. Но он понимал, что иначе и быть не могло. Недавно православные едва дышали интеллигентским воздухом, пропитанным миазмами извращений. Теперь интеллигенты задыхаются в православной атмосфере, по их мнению, пропитанной «средневековым мракобесием». Не бывает такого воздуха, которым легко дышалось бы и тем, и другим. Не бывает православной интеллигенции, бывают православные интеллектуалы, но они не интеллигенты.

Но как же всё-таки получилось, что атмосфера той России, которую создал Ставров, оказалась пронизана истеричностью, нетерпимостью, тупой злобой? Этого, очевидно, можно было избежать. Ставров этого не хотел, он это не заказывал. Но это безусловно было вызвано его действиями. Он долго над этим думал и понял, наконец, в чём дело.

Православие тоньше волоса и глубже космоса. Лёгкая неточность в изложении православных идей приводит к таким искажениям, что православие превращается в свою противоположность, и «средневековое мракобесие» перестает быть интеллигентским штампом. Они заставили всю Россию дышать православием, и Россия это как бы приняла, но общественное сознание неизбежно упрощает тонкие истины, на выходе выдавая тупые слоганы. Но ведь это же неизбежно, многомиллионные людские массы не могут мыслить и чувствовать тонко. Они всё будут упрощать, то есть искажать, этого ни кто не сможет изменить. Власть, конечно, будет вести разъяснительную работу, и это даст определенный результат, но принципиально ситуации не изменит. Так в чем же была его ошибка? Может, ошибки-то и не было?

Какая сила заставит человеческие лица подобреть? Что сделает улыбки людей ясными и радостными? Что уберёт с лиц злые ухмылки? Тонкое чувство православия – удел единиц, его массам не подаришь, но ведь духовное состояние масс их главная забота. Как подарить людям радость? Как стереть с их лиц угрюмство недобрых «праведников»? Уже понятно, что через мозг до людей не достучаться. Тогда как?

И вдруг в сознании Ставрова высветился очень простой вопрос: любят ли его русские люди? В истеричных поклонниках у него недостатка не было. Кто поумнее говорил: «Ставров прав». Но любят ли его? Его не могут любить, потому что его боятся. Его и должны бояться, потому что диктатура по определению строится на страхе, а без диктатуры Россию было уже не спасти. Но было бы преступлением сохранить диктатуру навсегда. Это означало бы страх навсегда. Это означало бы злорадство вместо радости, фанатизм вместо веры, гордость вместо любви. Диктатора невозможно любить. Любить должны царя. Значит, он всё правильно делал. Просто он не достаточно глубоко понимал, что сам в этой схеме является расходным материалом. Свечёй, которая должна сгореть, исчезнуть, иначе не выполнит своего предназначения. Диктатура не решит духовных проблем. Их решит монархия.

Да, он был прирожденным диктатором, то есть человеком, созданным совсем не для того, чтобы его любили. А сам он любил кого-нибудь? Были в жизни эпизоды, но это всё в прошлом. А сейчас он любит хоть одного человека на всем белом свете? Ставров вдруг невыносимо, нестерпимо захотел увидеть брата.

***

Володя был значительно старше его, он чуть ли не в отцы ему годился. И был для него почти отцом. Родного отца он почти не помнил, тот рано ушёл, и Володя стал для него всем. В детстве им трудно было вместе играть из-за разницы в возрасте, но Володя всё-таки с ним играл. Володя мечтал стать офицером, и это восхищало его маленького братишку. Поступив в военное училище, старший брат писал младшему письма, каждое из которых было для Саши драгоценным. Он помнил, как впервые увидел брата в лейтенантских погонах, и ему показалось, что перед ним существо из другого мира. Как он любил его тогда! Но с тех пор они виделись всего несколько раз.

Володю мотало по гарнизонам, потом Саша сам поступил в военное училище, они пытались переписываться, но этому всегда что-то мешало, и переписка постепенно заглохла. Он знал, что Володя служил в Афганистане, знал, что вернулся живым, но после этого исчез совершенно бесследно. Саша пытался искать брата, но никаких его следов обнаружить не мог. Он уже был офицером спецслужбы, у него были кое-какие оперативные возможности и понимание того, что люди бесследно не исчезают. К тому же Володя был строевым офицером, к спецслужбам ни когда отношения не имел и столь квалифицированно «лечь на дно» просто не мог. Но ведь исчез же он как-то. Потом сам Саша по долгу службы стал исчезать всерьёз и надолго, так что если бы Володя в этот период искал брата, не смог бы найти. Потом он забыл о брате. Просто забыл и всё. У него больше не было детства.

И вот сейчас он всё вспомнил: и детство, и Володю. Теперь в распоряжении Саши были оперативные возможности всех спецслужб страны, а это такое мелкое сито, сквозь которое и комар не просочился бы. И всё-таки Володю долго не могли найти, как будто его прятали лучшие профессионалы мира. Его отыскали, наконец, в крохотном убогом сибирском монастыре в качестве рядового монаха.

Постучавшись в ворота монастыря, Саша был одет, как геолог, и лицо имел вполне геологическое, уж что-что, а изображать из себя кого угодно он умел. Надо было обладать великой прозорливостью, чтобы узнать в этом геологе диктатора России. Отец настоятель внимательно посмотрел ему в глаза и, не задавая лишних вопросов, сказал: «Проходите».

– Молитвами святых отец наших… – сказал Саша у дверей кельи.

– Аминь, – ответил голос Володи.

Саша шагнул в келью. Перед ним на кровати сидел седобородый монах в потертом подряснике и плёл чётки. Увидев Сашу, он с деланным испугом спросил:

– Ты кто?

– Начальник партии.

– Чукча не дурак, чукча знает, кто у нас начальник партии.

Они рассмеялись и обнялись. Сели рядом на кровать.

– Чего изволите, господин диктатор?

– Брось, Володя.

– Хотел бы бросить, да поднять потом не смогу.

– Брось. Куда ты исчез после Афгана?

– Отвечать, видимо, придется как на духу, а то набегут твои опричники и вколют мне сыворотку правды, – Саша оставил эту шутку без последствий, и Володя продолжил. – После Афгана я познакомился с интересными людьми. Мы создали… военно-монашеское братство. Нечто подобное ордену тамплиеров. Я даже стал у них чем-то вроде магистра. Потом познакомились с реальными тамплиерами из-за границы. У них и русские были…

– Вы воевали?

– Мы ни когда не воевали на стороне какого-либо государства, включая Россию. Мы воевали не с врагами Отечества, а только с носителями абсолютного зла, сатанистами, включая все их модификации. Ну а потом я отвоевал своё и ушёл в монастырь. Настало время хорошо помолиться перед смертью.

– Понимаю, что ты не хотел светиться с таким международными связями, но фамилию зачем сменил?

– Это только когда мой брат стал всемогущим диктатором. Ну как, скажи мне, теперь в русском монастыре может жить монах по фамилии Ставров? Тот монастырь мне пришлось покинуть и перебраться сюда, в глушь, уже под новой фамилией.

– Здесь знают, кто ты?

– Только настоятель.

– То-то он меня глазами сверлил. Узнал ведь.

– Узнал, конечно, господин начальник партии. Но ведь в ноги тебе не рухнул. Здесь другой мир, Саша. Если бы сейчас все наши иноки узнали, что в монастыре находится диктатор России, ты бы этого даже не заметил, твой приезд не имеет для них ни какого значения.

– А для тебя?

– Мы разошлись, Саша, нам говорить не о чем. Твои проблемы непонятны и неинтересны для меня, так же и для тебя мои проблемы.

– А какие у тебя проблемы?

– Молитва плохо идёт, душа не очищается. Нельзя безнаказанно взять на себя столько крови.

– Что если это и для меня проблема, причем, самая важная? Я ведь церковный человек.

– Знаешь что… Оставайся в монастыре на ночь, утром вместе пойдем на литургию.

– Буду очень рад.

Они замолчали, не зная о чем говорить. Потом Володя спросил:

– Саша, скажи, зачем ты на самом деле приехал?

– Я вдруг понял, что ты единственный для меня родной человек. И рванул сюда, вообще не думая о том, что из этого может получиться. По-детски, да?

– Очень по-детски, мой ясноглазый. Ты сохранил живую душу. А я думал, тебя просто заинтересовали мои международные связи.

– Не то что они меня совсем не интересуют. Россия входит в режим жесткой изоляции. Мы воздвигнем на границе с Европой такую бронированную стену, по сравнению с которой советский железный занавес покажется дырявой занавеской. Но ведь маленькие калиточки надо оставить. Не все люди Запада принадлежат к современной западной цивилизации, там есть люди нашего духа, с ними может быть интересно.

– Они не будут тебе служить. Они даже царю не будут служить. Они служат только Христу.

– Тогда ещё интереснее.

– Это рыцари. Настоящие рыцари. Если понятно, о чём речь. Это носители совершенно уникального психотипа, люди другого качества.

– А вот это уже по-настоящему здорово. Мне хотелось бы с ними познакомиться хотя бы для личного развития.

– Я дам тебе контакты, хотя и не знаю, что из этого получится. Ты, похоже, совсем не представляешь себе, что такое Орден Христа и Храма.

– Давно уже с диктатором России ни кто не разговаривал, как с ребёнком, – улыбнулся Саша. – Этого я и хотел.

Утром они пошли на литургию. Храм был маленький, убогий, совершенно не отреставрированный, с бумажными постерами вместо икон в алтарной перегородке. Саша встал в темном уголке, откуда видел весь храм. Начали собираться иноки, они были всех возрастов и лица имели вполне заурядные. Началась литургия. Саша не имел молитвенного настроя и пришёл сюда, как на экскурсию. Но ему вдруг так захотелось молиться, он с такой радостью проговаривал про себя хорошо знакомые слова литургии и почувствовал такой духовный подъем, какого не переживал, кажется, ни когда в жизни.

На клиросе пели три седобородых монаха, голоса имевшие очень слабенькие, и пели они совсем тихо, но их было хорошо слышно, потому что тишина в храме стояла гробовая, в этой глуши совершенно отсутствовал звуковой фон. Монашеское пение было так проникновенно, молитвенно, духовно, это было такое чудо, и присоединять свою молитву к их молитве было таким счастьем, что Саше показалось, что он впервые в жизни по-настоящему участвует в литургии. Богослужение длилось бесконечно долго, Саша начал уставать, но даже бороться с усталостью и то было в радость.

После богослужения все пошли в трапезную, и Саша вместе со всеми. Иноки рассаживались за простыми деревянными столами, Саша понимал, что может сесть только туда, куда его посадят, а на него ни кто не обращал внимания. Тут он услышал над ухом голос Володи:

– Ты здесь в качестве паломника?

– Да.

– Стол для паломников вон там в углу. Сидеть за одним столом с монахами у тебя ещё нос не дорос.

Володя сказал это очень просто и естественно, и Саша воспринял его слова, как нечто само собой разумеющееся. И в этот момент он почувствовал, что у него действительно есть старший брат.

После трапезы Саша решил сразу уезжать, он подошёл к Володе:

– Ваша литургия – настоящее чудо. Не знаю, на небе я был или на земле.

– Очень рад за тебя.

– Можно я буду иногда приезжать сюда?

– Об этом не меня надо спрашивать, я здесь не главный.

Саша подошёл к настоятелю:

– Отче, могу я что-то для вас сделать?

– Вы ни чего не можете для нас сделать, господин начальник. А вот мы очень многое можем для вас сделать.

– Значит, вы позволите мне иногда приезжать к вам?

– Конечно. Только, как и в этот раз – без свиты.

Часть четвертая

Царь

Олег Владимирович Константинов со всей семьёй переехал в Россию через неделю после встречи с русским правителем. Это решение в семье давно уже созрело, Ставров лишь сыграл роль той соломинки, которая переломила хребет верблюду.

Дети отыскали в Рунете маленький уездный городок, скромный и непритязательный, хотя и с глубоким историческим прошлым. Решили пока остановиться в гостинице и заняться покупкой дома. Вскоре им подвернулось объявление о продаже половины дома. По европейским меркам это жилище предлагали почти бесплатно. Константинов отправился глянуть на него пока один.

Ключи были у соседки, владевшей второй половиной дома, ей же была поручена хозяевами продажа.

– Олег Владимирович, – представился Константинов.

– Баба Катя, – назвалась соседка.

– А по имени-отчеству?

– Отступись с отчеством. Пойдем, покажу квартиру. Не хоромы, конечно. Если вы из Франции, не знаю, как здесь жить будете.

Константинов, приготовившись увидеть убогую лачугу, был до некоторой степени приятно удивлен. Жильё выглядело вполне жилым, была даже некоторая мебель. Комната, правда, была всего одна, отгороженная печкой от кухни, но четыре кровати было где поставить, а если между ними ширмы установить, так всё будет нормально.

– Жить можно, – улыбнулся Константинов.

– Ой, не знаю, – покачала головой баба Катя. – если дети взрослые… Да ведь не к таким условиям привыкли. У нас недавно дом сдали, вот там квартиры хорошие. Дороговато, правда, зато уж шик-модерн. Туда новые русские заселяются.

– Мы старые русские, баба Катя. Будем жить, как все живут. Вы ведь так живёте, не жалуетесь.

– Дак кто сказал, что мы не жалуемся? – весело рассмеялась баба Катя. – Ещё как жалуемся. Только сын мой Витька – алкаш, он на нормальное жильё не заработал. Он и жениться-то не сумел, с матерью живёт, а самому под сороковник. Руки у него золотые, а толку-то? Вообще он человек не плохой. Когда трезвый. Он к тебе полезет, Владимирыч, так ты гони его.

– Зачем же гнать человека?

– Увидишь его пьяного, поймешь.

***

Константинов сразу предупредил жену и детей, что жильё очень суровое. Там придётся не жить, а выживать. Спать они будут в куче, печка дымит, а туалет на улице.

– То есть как на улице? – испуганно спросила Люда.

– Туалет там – деревянная будка в десяти шагах от крыльца. Зимой это не будет радовать.

Люда ни чего не ответила, они пошли смотреть дом. На губах у Дмитрия, когда он обозрел их новое жилище, заиграла немного жесткая улыбка.

– Зачем же было так пугать, папа? Я уж думал тут землянка, а это вполне добротный дом. Тесновато, конечно, но не беда. Я буду спать на кухне, для нашей принцессы отгородим в комнате уголок, ну а папу с мамой разместим по остаточному принципу.

– Князь Дмитрий дорвался, наконец, до тягот и лишений. Всё как ты хотел, любезный братец, – немного язвительно заметила Люда. – Обои, конечно, не впечатляют. Плебейские цветочки.

– Митя, Люда, сходите в магазин и выберите обои на свой вкус, – улыбнулась София Андреевна.

Когда дети ушли, Константинов спросил жену:

– Ты как?

– С тобой я поехала бы и в Магадан, а здесь гораздо лучше.

***

На следующий день, когда Константиновы клеили в комнате обои, к ним пришёл сосед Витька.

– Здорово, соседи! – громко заявил он с порога. – Мать сказала, что у вас печка худая. Щас посмотрю, всё наладим. Он поджёг в печке щепки, посмотрел, где дымит, ни слова не говоря, ушёл, потом появился с ведром глины и молча принялся за работу. Работал он сосредоточенно, не отвлекаясь. Потом удовлетворенно сказал:

– Всё. Дымить не будет. Хотя всё-равно печка худая. Тепла не держит. Зимой намерзнетесь. И дом щелеватый. И мыши здесь. И крысы.

– Здесь мыши и крысы? – в ужасе спросила Люда.

– Да, барышня, – усмехнулся Витька, – уж не обессудьте. Крыс травим, яду вам дадим, а мышеловки сами в магазине купите. Как ставить объясню. Вообще, жить в таком доме – это надо себя не уважать.

– А вы разве себя не уважаете? – поинтересовался Константинов.

– А за что мне себя уважать? Я вообще-то шофёр, дак права за пьянку отобрали. Сейчас шабашу по мелочам. С вас денег не возьму, не напрягайтесь. Это по-соседски.

Он уже открыл рот, чтобы попрощаться, но Константинов достал бутылку коньяка.

– По рюмочке за знакомство?

– Ну, можно, если по рюмочке.

Выпив рюмку, Витька сказал, поморщившись:

– Странный этот ваш коньяк. Дорогой, поди.

– 300 евро.

– Чё!! – Витька посчитал что-то в уме, потом в ужасе заключил: – Это ж 5 ящиков водки можно купить.

– Примерно так. Но я люблю хороший коньяк. Такой тоже не каждый день себе позволяю. Но это моя первая рюмка на русской земле, – спокойно сказал Константинов.

– На меня это больше не трать. Я потом тебя нашей «Иероновкой» угощу. Хорошая водка, и стоит… 3 евро.

– В России любят Иероныча?

– Да чё нам его особо любить. Он там, а мы тут. Но он дельный мужик. С ним особо не забалуешь. Я тебе так скажу, Владимирыч: порядок должен быть. С ним порядка стало больше.

– Русские любят порядок, – задумчиво резюмировал Константинов.

– Вот именно – русские, – усмехнулся Витька, сам себе налив третью рюмку. – А ты кто? Вроде бы русский, а вроде бы и нет. И чё вам в ваших парижах не сиделось? Вы же там, небойсь, как сыр в масле катались. Чё вам интересного-то в нашем Мухосранске? Типа экзотика?

– А ты хотел бы жить в Париже?

– Не, чего я там забыл.

– А я, кажется, что-то забыл в России. Решил приехать и найти.

– Ну, ладно, пойду, – Витька резко встал. – Если чё обращайтесь.

Вечером этого дня Витька постучался в дверь Константиновых, едва держась на ногах и почти не владея языком. Олег Владимирович, открыв дверь, но, не пустив гостя за порог, спокойно, вежливо и очень твердо сказал:

– Виктор, извини, но уже поздно, мои ложатся спать.

– Владимирыч, ты это… Ты вот скажи… в чем философский камень?

В поисках философского камня Витька ещё не раз приходил к Константиновым ближе к ночи, ни сколько не обижаясь на то, что в дом его не впускают, да, похоже, и воспоминаний об этом не сохранял.

***

Константиновы решили ещё купить дом в деревне в полусотне километров от уездного центра. Эта деревня умирала, там доживали свой век лишь три старушки. Недавно их было четверо, одна умерла, вот родственники и решили продать дом, сразу выставив предельно низкую цену, потому что дорога в деревню была очень плохой, и продать этот дом под дачу было весьма затруднительно. Константиновым хотелось забраться куда-нибудь поглубже, в тишину и покой, так что дорога их не испугала, для их крепкого джипа она была вполне посильна.

Это был не просто дом, а настоящая крестьянская изба, с русской печкой, которая всех привела в восторг, хотя ни кто не умел её топить, и со столбянкой в городском доме только ещё разбирались. Впрочем, эта проблема вскоре разрешилась. Не успели они осмотреться, как к ним в гости пришли три старушки, то есть разом всё население деревни. Старушки пришли с пирогами, их с почётом усадили за стол, сразу поставили чайник. Они держались просто, охотно шутили и ни сколько не комплексовали перед гостями из Франции, им казалось естественным, что горожане хотят проводить отпуск на природе, хоть ненадолго покидая свои кошмарные города. Старушки рассказали про свою деревню, про самих себя и ушли, не забыв объяснить, как топить русскую печку.

Деревня привела Константиновых в восторг, она дышала чем-то древним, исконным, настоящим. Это и была та самая Русь из книжек, с которой невозможно было встретиться, хоть семь раз проехав по Золотому Кольцу. И эта Русь умирала. Было понятно, что пройдет совсем немного времени, и таких деревень не останется вовсе, они, можно сказать, заскочили в последний вагон, и это было для них очень важно. Чистейший воздух, звенящая тишина, трава по пояс и лежанка на русской печи. Конечно, они читали Василия Белова, но для детей, выросших во Франции, этот автор был примерно, как Дюма для русских детей и, оказавшись в русской глубинке, они чувствовали себя так, как могли бы чувствовать себя прирожденные русские в мушкетерском Париже.

А ведь они тоже были русскими, во всяком случае в Париже они чувствовали себя в высшей степени русскими, и они не ошибались. Но что такое кровь без почвы? Кровь, как и вино, выдыхается. Сейчас в их крови началось брожение, которое могло полностью их обновить.

Уезжать обратно в уездный город не хотелось, но папе надо было поступать в московский вуз, да и Мите с Людой было необходимо вникнуть в российские школьные программы. Знаний у юных парижан было предостаточно, но в России учили совсем по-другому, так что им предстояло проштудировать учебники за предыдущие классы. Митя пошёл в 11-й, а Люда в 7-й.

И потекли на новом месте месяц за месяцем. Папа поступил на заочное отделение в московский вуз, сбылась мечта сорбонского профессора, он стал русским студентом. Занимался он очень много, днями просиживая в читальном зале районной библиотеки, а по утрам колол дрова, это дело очень понравилось Олегу Владимировичу, хотя раньше он ни когда не брал в руки колуна, да и в глаза его не видел. Он оставался таким же доброжелательным и спокойным, каким был в Париже, казалось, резкое изменение условий жизни вообще ни как на него не повлияло. Он лишь стал чуть более самоуглубленным и чуть менее непринужденным, но эти «чуть» могли заметить только самые близкие люди.

София Андреевнаустроилась в местную школу преподавателем русского языка и литературы, которые могла бы преподавать и в университете, для уездной школы уровень её подготовки был избыточным, хотя у неё были сомнения в том, каким она окажется педагогом, но всё получилось. Всегда доброжелательная, ни когда не теряющая самообладания, умеющая проявлять такое терпение, которое многим казалось невероятным, всегда готовая придти на помощь любому ученику, но со всеми сохраняющая такую незримую дистанцию, которую ни кому и в голову не пришло бы сократить. София Андреевна быстро завоевала авторитет и среди коллег, и среди учеников. Нагрузку она взяла небольшую, потом добавила к ней факультатив по французскому языку, который сам по себе превратился в краткий курс истории и культуры Франции. На её факультатив в класс приносили дополнительные стулья. Конечно, уездные кумушки много чего шипели за её спиной, но чем меньше она обращала на это внимания, тем меньше они шипели.

Митя весь буквально горел. Он и раньше был весьма энергичным юношей, но по приезде в Россию в нём пробудилась такая энергия, какой родители от него не ожидали. Бытовых неудобств он, казалось, совершенно не замечал, всем своим видом изображая, что готов выдержать и не такое. Он немного даже бравировал своим презрением к трудностям, но это было простительно для 17-и лет. Когда наступила зима, он сам взял на себя расчистку снега, вставая ради этого на час раньше. Крыльцо, тропинка к туалету и выход на дорогу всегда были настолько чисты, настолько в деревне это в общем-то и не принято. Он так же ходил на колонку за водой, постоянно поглядывая на ведра, достаточно ли в них воды. Хотел ещё взять на себя функции семейного истопника, но тут отец остановил его: «Оставь за бедным студентом хоть какие-нибудь обязанности».

Сначала родители переживали за то, как у него сложатся отношения с одноклассниками, но эта проблема исчезла, не успев возникнуть. В Мите не было ни капли высокомерия, он ни кого не задевал своим поведением. Это могло ему и не помочь, если бы он натолкнулся на тупых и злобных хамов, но эта чаша его миновала. В первый же день к нему подошёл самый авторитетный в классе парень и спросил: «Слушай, француз, ты как на счёт футбола?» А Митя был прекрасным футболистом, так что в классе сразу же стало два авторитетных парня. По всем предметам он успевал на пятерки, при этом совершенно не походил на зубрилку, так что ни кого не раздражал. Надо ли говорить, что в него сразу же влюбились все девчонки класса, а он со всеми был любезен и обходителен, но ни одной не отдавал предпочтения.

А вот с Людой всё было куда сложнее. Она очень тяжело переносила бытовые неудобства, воспринимая их, как личное оскорбление. Истерик не закатывала и не ныла, всё-таки воспитание сказывалось, но при этом так героически стискивала зубы, что порою на неё было страшно смотреть. К детской влюбленности в Россию теперь примешивалась изрядная доля негатива.

В деревне, например, она была шокирована тем, что там не ловит интернет и строго заметила отцу: «Я была уверена, что мы находимся в цивилизованной стране». Отец мягко, с легкой улыбкой ей ответил: «Не очень понимаю, что такое цивилизованная страна. Просто мы сейчас в глуши. Это особое место для лечения интернет-зависимости». Мама и Митя сдержанно улыбнулись, а Люде их улыбки показались невыносимыми.

На улицах здесь было много грязи, а люди склонны к хамству, пьянству, лени, злобе и зависти. Люда, во всяком случае, видела лишь это. Чего стоит один только их сосед Витька-алкаш. Олег Владимирович способен был видеть в соседе живую, мятущуюся душу с очень глубокими запросами, Люда видела только быдло.

Неизвестно, как дальше развивалось бы состояние её души, если бы не острый конфликт с одноклассницами. Сначала всё было шоколадно, девчонки всей гурьбой обступили её, наперебой расспрашивая о всяких девчоночьих пустяках, связанных с жизнью во Франции, она с радостью им отвечала, потом речь зашла о парижской моде, Люда всем показывала фотки. Потом одна девчонка сказала:

– Вот бы нам что-нибудь такое, оттуда… Ты не могла бы для нас заказать?

– Мы, конечно, люди небогатые… Не знаю, как папа… А давайте каждая выберет себе что-нибудь недорогое, но настоящее, парижское, а я спрошу у папы.

Выбрали, посчитали, за всё про всё вышло не многим больше двухсот евро, папа согласился заплатить, и вот уже радостные девчонки разбирали, кто что заказал. Люда была счастливей всех. Только уже на следующий день она увидела, что девчонки перешептываются и очень недобро на неё поглядывают. Одна из них подошла к Люде и ехидно спросила:

– А почему мой заказ гораздо дешевле, чем у других? Обидеть меня хотела?

– Но ведь ты же сама этот шарфик выбрала, – еле выговорила обескураженная Люда.

– Я выбрала, чтобы тебя проверить. Проверила и поняла, кто ты такая. И вообще, мне подачки не нужны.

– И мне, и мне, – злобно прошипели ещё две девчонки.

Они бросили подарки прямо Люде в лицо. Люда побледнела и пулей вылетела из школы, дома, упав на кровать лицом в подушку, она в голос зарыдала. Мама была дома, она, ни слова не говоря, присела рядом с дочерью на кровать, некоторое время просто сидела, потом сказала: «Сегодня проплачься, доченька. А завтра утром ты должна быть в безупречной форме».

Утром Люда была в форме. Её лицо казалось каменным, лишь слегка тронутым презрительной улыбкой. Мама опять ни чего не сказала. А через два дня София Андреевна, как ни в чем не бывало, сказала дочери:

– Давай в воскресение после церкви сходим вдвоём в кафе.

– В этом городе есть кафе? – с ледяной иронией спросила Люда.

– Есть одно неплохое. Там настоящая кавказская кухня. Будем есть сациви и пить боржом. Думаю, тебе понравится.

– Как скажешь, мама.

В кафе, едва они сделали заказ, София Андреевна попросила:

– Расскажи, что случилось.

Люда рассказала, а в конце буркнула:

– Будешь меня успокаивать?

– Конечно, буду, – улыбнулась София Андреевна. – Я же твоя мама… Представляю, как тебе больно… Поверь мне, я представляю это. Девочки поступили отвратительно, низко. Но какой урок ты из этого вынесла?

– Они не нужны мне. Ни кто из них мне не нужен.

– Как знать. Может быть, кто-нибудь из них очень нужен тебе. Но сейчас не об этом. Скажи, ты пыталась представить себе, что творилось у них в душе?

– Что там представлять? Помойка есть помойка. Неужели что-то ещё?

– Ещё боль. Может быть, такая же сильная, как у тебя. Они страдают. Черная зависть способна причинить человеку такую боль, что не позавидуешь. Если ты сможешь им посочувствовать, то тебе станет легче. – Но ведь они сами виноваты.

– Виноватых ищут холопы, а мы господа. Старайся понять всех людей, и в первую очередь тех, кто тебе досаждает. Благородная душа всегда постарается встать выше личных обид. Мы не раз говорили с тобой об этом, ты всё прекрасно понимаешь, но на практике, как видишь, всё куда сложнее, чем в теории. Но ведь дело далеко не только в этом конфликте. Тебе не понравилось в России?

Люда кивнула.

– Принцесса ты моя на горошине.

– Только в моём случае горошина размером с арбуз, если не с воздушный шар.

– Остроумное замечание. Только не забывай, что ты не принцесса из сказки, ты принцесса из жизни. Настоящая принцесса будет годами спать на голых досках, питаться хлебом с водой, и ни кто не заметит, что у неё от этого хотя бы настроение испортилось. Приверженность комфорту – признак плебейства, а для аристократии это признак вырождения.

– Всё понимаю, но не знаю, как это выдержать.

– Только один совет: не стискивай зубы. Это портит улыбку. Главный секрет в том, чтобы обрести легкость, ту легкость, с которой человек идёт на стену, ни секунды не сомневаясь, что она пропустит его сквозь себя. Попробуй пройти сквозь стену со стиснутыми зубами, и ты просто расшибешь голову.

– Как у тебя всё просто.

– Поверь, доченька, мне так же тяжело, как и тебе. Человек не может разом лишиться привычного уклада жизни, оказаться выброшенным из того мира, который всегда казался близким и родным, и при этом не страдать.

– Но ты не стискиваешь зубы, – задумчиво сказала Люда.

– Улыбку берегу, – София Андреевна легко и очаровательно улыбнулась.

– Но во имя чего всё это? Если уже понятно, что в России хуже, чем во Франции, тогда почему мы здесь остаёмся?

– В России не хуже, а лучше, чем во Франции, но понять это не так просто. Здесь у людей души живые. Порою покалеченные, замутненные, очень растерянные, но всё-таки живые, хотя это нелегко рассмотреть за внешним слоем грязи и грубости. А во Франции под слоем внешнего лоска – мертвечина. Россия гораздо ближе к Небу, чем любая другая страна. Русские на сегодня самый религиозный из всех народов, некогда бывших христианскими. Ты заметила, что здесь литургия совсем другая?

– Конечно, заметила. На клиросе поют ужасающе, иконы – вопиющая безвкусица.

– Иконы меня тоже в восторг не приводят, предпочитаю строгий византийский канон. А вот на клиросе поют очень молитвенно, это дороже самого изощренного вокального искусства. Это литургия сердца, это дороже всего на свете. С годами душа начала чувствовать безблагодатность иных священнодействий. А здесь воистину благодать Божия.

– А мне иногда так хочется быть обычной современной девчонкой.

– Это тебе не дано. Ты – принцесса крови.

– Мама, я не такая, как ты. На меня поколения наших бесчисленных славных предков как-то уж очень сильно давят, кажется, мне было бы легче без них.

– Может быть, и им было бы легче без тебя, но уже ни чего не исправить, ты – одна из них. Ты из потомков короля Людовика Святого и князя Владимира Мономаха. Это неотменимо.

– А кто меня лишил свободной воли? Кто помешает мне жить, не вспоминая о моих предках?

– Ну вот, ты опять стискиваешь зубы. Конечно, ни кто не лишил тебя свободной воли. Ты можешь стать чужой для своих близких и близкой для чужих тебе людей. Ты можешь сказать, что путь твоей семьи – не твой путь, что ты пойдешь каким-то другим, своим путём. Но подумай, как много ты на этом потеряешь и как мало приобретешь. У каждого человека в жизни только один путь. Человек может от своего пути отказаться. Это не запрещено. Но это губительно.

– Папа станет царем? – неожиданно спросила Люда.

– Это известно только Богу. В любом случае, царская власть – это тяжкий крест, и папа вполне это понимает. Он и пальцем не шевельнёт для того, чтобы приблизиться к трону.

– Но он может стать царём?

– Может. Если это будет угодно Господу.

– Тогда ты станешь царицей, а я царевной?

– Да. Но не советую об этом мечтать. Царевна живёт в золотой клетке. Конечно, ей можно многое из того, что нельзя ни кому, но ей нельзя многое из того, что доступно всем. Меня, например, приводит в содрогание одна только мысль о том, что я могу стать царицей.

– Ты справишься, – серьёзно сказала Люда. – А вот из меня царевна ваще никакая.

– Ты ещё не знаешь себя, доченька. Придёт время, и всё станет ясно. Я во всяком случае настраиваю себя на то, что мы просто будем жить в России, как частные лица. Для счастья мне вполне достаточно того, что я живу в удивительной стране, что я рядом с мужем и детьми. Ещё я счастлива, что у меня такая замечательная дочь.

– Я же постоянно с тобой спорю.

– Это потому, что ты живая.

***

Константиновы неплохо прижились в маленьком уездном городке, их жизнь понемногу вошла в колею. Люда стала гораздо ровнее, у неё появилась хорошая подруга – дочь местной учительницы истории. София Андреевна была как всегда невозмутимо улыбчива. Олег Владимирович по-прежнему не вылезал из библиотеки, лишь ездил в Москву на сессии. Чувствовалось, что в нем идет серьёзная внутренняя работа, но он об этом не рассказывал. Каждый день вечером они собирались всей семьей за чаем, но обсуждали только подробности жизни городка.

Их сосед Витька неожиданно бросил пить, нашел работу и изменился до неузнаваемости, ходил всегда гладко выбритый и одевался не только опрятно, но и с большим вкусом, чему явно способствовал Олег Владимирович. Они теперь часто встречались и разговаривали, иногда уединяясь на половине Виктора, отослав бабу Катю в гости к Константиновым, а иногда просто гуляя в не самых оживленных местах. Потом он вместе с ними пошёл в храм, началось его воцерковление.

– Что ты сделал с бедным Виктором? – улыбалась София Андреевна.

– Ничего. Всего лишь ответил на несколько его вопросов, когда он вопреки обыкновению зашёл к нам трезвым. Любой, даже не самый образованный священник сделал бы это не хуже меня. Ну, может быть, чуть хуже, но Вите этого хватило бы. Я смог кое-что ему дать, но он дал мне неизмеримо больше.

– Получается, что мы ни чего не знаем о коренных русских людях?

– Беда не в этом. Беда в том, что они сами о себе ни чего не знают. Витя ведь и не знал, кто он.

– А кто он?

– Русская элита. Вспомни грязного, небритого, грубого алкаша. Кто способен увидеть в нём элиту?

– Тот кто способен видеть.

– Да… Франция таким зрением, конечно, не обладает, но ведь и Россия тоже. Русские самих себя не видят и не понимают.

– Может быть, нам просто повезло, что мы поселились в элитном доме?

– Как я люблю твой юмор… Конечно, любой человек – существо очень неожиданное. Посмотри на наших детей. У них одни гены, одно воспитание, они одинаково любили Россию, а здесь стало понятно, что Люда – француженка, а Митя – русский. Люда не хуже, она просто другая. А Митя явно чувствует себя, как моряк, долго прозябавший на суше, и вот, наконец, оказавшийся на палубе.

***

Через год Митя закончил школу и поступил в военное училище, Константиновы остались втроём. А ещё через год они перебрались в губернский центр. Купили здесь трехкомнатную хрущёвку, у Люды, наконец, появилась собственная комната, так что размер «горошины» у принцессы существенно уменьшился. Вечером, когда они пили чай на крохотной кухне, Люда очень спокойно сказала: «Если бы в прежней французской жизни мне предложили жить в такой квартире, я была бы оскорблена её убожеством, а теперь радуюсь, как ребёнок, теплому туалету, водопроводу, центральному отоплению. Даже не знаю, что могло доставить мне такую радость во Франции».

Да, Люда больше не была ребенком, ей исполнилось 15 лет. У неё резче проявились аристократические черты, и говорила она уже не как легкомысленная девчонка, а как принцесса, то есть просто, непринужденно и взвешенно. Она стала чаще улыбаться, в глазах появилась легкость, мамины советы не пропали напрасно. Тосковала ли она по Франции, трудно было сказать, принцессы о таком не говорят.

Олег Владимирович учился в столичном вузе уже на третьем курсе, успешно овладевая экономической премудростью, и вот ему предложили читать в губернском университете курс русской литературы. Он согласился, пошутив: «Студентам не часто предлагают профессорскую кафедру, дело, очевидно в том, что я очень хороший студент, учусь на одни пятерки».

Софию Андреевну тоже пригласили в университет, но она предпочла работать в школе, уже имея стаж российского учителя.

Однажды Олег Владимирович сказал: «Нас пригласили на бал в дворянское собрание. Что доведётся там увидеть, мне неведомо, но давайте отнесёмся с понимание по всему, что увидим».

Увидели они там и правда мало утешительного. Губернское дворянство чем-то напоминало постсоветское казачество, то есть попросту ряженных. Большинство этих людей не являлись теми, кого изображали, они играли роль, причем играли довольно бездарно, а спектакль их был поставлен по пьесе явно советского драматурга. Очевидно, постсоветская Россия должна была переболеть играми в казачество, дворянство и прочих представителей старого мира. Когда-то игры должны были закончиться, возможно, и не без пользы для реальной жизни, как петровские «потешные полки».

Вот только с какими кадрами новое русское дворянство должно было вступить в реальную жизнь? Константинов узнал бы настоящую аристократию за версту, здесь он не видел пока ни одного. Иные лица явно были тронуты вырождением, это были потомки настоящих дворянских родов, уже сыгравших свою роль и сошедших со сцены. Другие не были не только дворянами, но и , вообще, ни кем, их не трудно было узнать по особой торжественности манер. А кто-то и вовсе ни чего не пытался из себя изображать, оставаясь самим собой, то есть законченным хамом.

Одеты эти люди были дорого, но безвкусно, хотя и с претензией на тонкий вкус. Вальс они танцевали в особом медвежьем стиле. Манеры имели дурные, держать себя не умели. К Константиновым часто подходили, засыпая их не слишком изящными комплиментами, Софию Андреевну и Людмилу непрерывно приглашали на танец, от чего Олег Владимирович страдал так, как будто не жену и дочь, а лично его мучают кавалеры, полагающие, что делают дам счастливыми. На душе у князя становилось всё более скверно, хотя этого, конечно, ни кто не заметил. Ему хотелось забрать жену и дочь и немедленно отсюда исчезнуть, но он не мог оскорбить людей, его сюда пригласивших. С Виктором ему было легко, а здесь тяжело. И вдруг он услышал у себя над ухом:

– Я вижу, Андрей, светская жизнь тяготит вас?

Константинов внимательно посмотрел на того, кто это сказал, и продолжил цитату:

– Это не тягота, это пытка.

– Любите Толстого?

– Не люблю. Но знаю.

– Позвольте представиться. Барон фон Риц. Из остзейских немцев, как вы сами понимаете.

Перед Константиновым стоял безупречно, хотя и недорого одетый мужчина лет сорока с весёлыми глазами и тонкой улыбкой.

– Как вам наше собрание, Олег Владимирович?

– Не очень, – виновато улыбнулся Константинов.

– Мне тоже. Я тут давно уже не появлялся. Сегодня пришёл ради вас.

– Чему обязан такой честью?

– Хочу пригласить вас на мой концерт. Я, видите ли, скрипач. Довольно средний скрипач, однако имею одну маленькую мечту: сыграть Паганини так, чтобы сам маэстро не почувствовал желания разбить скрипку о мою голову. Не уверен, что эта мечта когда-нибудь осуществится, но мне хотелось бы узнать ваше мнение о том, насколько я продвинулся в её осуществлении.

– Кроме маленькой мечты у вас, полагаю, есть и большая?

– Есть. О моей большой мечте хотел бы с вами поговорить после концерта. Здесь – не стоит, – барон протянул князю три билета.

***

После концерта фон Риц раскланялся с Константиновым и вопросительно посмотрел на князя.

– Вы играете очень нервные вещи с таким спокойствием и умиротворением, что Паганини, полагаю, всё-таки разбил бы скрипку о вашу голову.

– Маэстро был не только нервным, но и очень чутким человеком, – дополнила мужа София Андреевна. – Услышав вашу игру, он, возможно, впал бы в состояние длительной задумчивости.

– А мне показалось, что я впервые в жизни слышу скрипку,– сказала Людмила. – Если честно, я потрясена. Хотелось бы услышать эти вещи в других исполнениях, чтобы лучше понять особенности вашего почерка.

– С удовольствием пришлю вам записи, княжна. Сегодня, господа, я услышал от вас такие слова, что мне самому впору впасть в состояние длительной задумчивости. София Андреевна, Людмила, хотите посмотреть нашу филармонию, пока мы с Олегом Владимировичем выпьем по бокалу коньяка? Я договорился, вам всё расскажут и покажут.

В буфете не было ни кого, даже буфетчика, а на стойке стояла бутылка «Арарата» и два бокала. Они присели, сделали по глотку, и фон Риц взял быка за рога:

– Моя большая мечта – реставрация монархии в России. Очень хочется жить в нормальной стране, где белое считается белым, а чёрное – чёрным.

– Полностью разделяю ваши чаяния, – легко улыбнулся Константинов.

– А что если наше дворянское собрание заявит вас претендентом на русский трон?

– Вряд ли я могу решать, какие действия следует предпринимать вашему дворянскому собранию.

– Но вы не откажетесь?

– Нет, не откажусь. С креста не бегают. Но и на крест не просятся. Я не предприму ни каких действий для того, чтобы стать царем. И ни чего не сделаю для того, чтобы им не стать.

– А я уже собирался вас уговаривать.

– По сценарию я должен был хоть немного поломаться?

– Мой сценарий – дрянь, согласен. Но само желание видеть вас царем, можете не сомневаться, достаточно основательно продумано. Царем может стать только Рюрикович. Не Гедуминович же в самом деле и уж точно не Гогенцоллерн. При этом у меня есть сведения обо всех Рюриковичах, каких только можно отыскать. Ни один из них не подходит. А вы подходите.

– Вы уверены, что достаточно хорошо меня знаете?

– Разумеется, я сужу только по объективным данным, но ведь и Собор будет судить так же. Как человека, вас в России ни кто не знает, но это не имеет значения, это, пожалуй, даже к лучшему. Ведь царь – не человек. Это персонифицированная идея.

– А Романовых вы вообще не рассматриваете?

– Нет. Романовы утратили Божье благословение на власть, «для меня, так это ясно, как простая гамма».

– Вы удивительный человек, господин барон. С любым из моих знакомых мы добрались бы до этой точки в разговоре часа за полтора, а нам с вами не потребовалось и 10 минут.

– Я музыкант. Слов у меня не лишка.

– А почему вы играете Паганини? Довольно двусмысленная фигура.

– Паганини так до сих пор и не поняли. Мне показалось интересной задача его понять.

– Достойная задача. Задача достойная индивидуалиста.

– Никому ещё не удавалось всемером сыграть на одной скрипке.

– А ваше предложение исходит исключительно от вас?

– Нет. Есть небольшая группа людей, которых на наши собрания на аркане не затащишь. У нас есть князь, Рюрикович, но из совсем безвестных, граф Священной Римской империи и крещеный татарин, Чингизид. Я представляю эту группу. Предлагаю встретиться впятером, поговорить подробнее, может быть, здесь же, когда буфет будет закрыт.

– Согласен.

– И ещё, Олег Владимирович… Я и трое моих друзей вдруг неожиданно начнем посещать все мероприятия губернского дворянского собрания. Вас мы просим о том же самом. Понимаю, что вам это не доставит удовольствия, но крест он и есть крест.

– Смысл понятен. Я последую вашему совету.

– Что же касается наших дворян в их основной массе… Важно то, что они искренне хотят хорошего, правильного. При всей их театральности, которая выглядит порою откровенно фальшиво, это действительно дворяне. Вы уж постарайтесь их полюбить, любезнейший Олег Владимирович. И вскоре всё наше собрание едиными устами и единым сердцем под звон бокалов шампанского провозгласит вас претендентом на русский трон.

Это произошло через три месяца, как и предрекал фон Риц – и уста, и сердца, и шампанское, и провозглашение. Константинов перестал быть частным лицом.

***

Константиновы прожили в губернском городе 2 года и решили перебраться в Москву. Но это оказалось не так просто. У них не было средств на то, чтобы купить квартиру в центре, селиться в спальнике они не захотели, потому что это был безликий муравейник. Подумывали перебраться в один из подмосковных городов, там тоже всё было не дешево, но посильно. Решили, что Олег Владимирович съездит в Москву на сессию, потом они проведут месяц в деревне и тогда всё решат.

Квартиру в губернском центре они продали за те же деньги, за какие и купили. Полдома в уездном городе подарили Виктору, который к тому времени женился. А вот дом в деревне оставили за собой, решив, что всегда будут проводить отпуска на этом островке тишины в океане шума. Не успели они приехать в деревню, как на следующий день Константинову позвонил Ставров. В России за 4 года они ещё ни разу не встречались.

– Хочу напроситься к вам в гости, Олег Владимирович.

– Приезжайте. Только старушек наших постарайтесь без необходимости не пугать.

– Хорошо. Вертолет сядет в трех километрах от деревни, а вы встречайте нас на своём джипе. Старушек не обидим, гостинцев привезём.

– Только деликатесов не привозите, им это не надо. Привезите им по мешку хорошей пшеничной муки, чаю, сахара, ещё чего-нибудь простого.

– Исполним. Завтра ждите.

На завтра София Андреевна и Люда ушли к старушкам, сказав, что у Олега Владимировича будет важный гость, а Константинов поехал встречать Ставрова. Перегрузив гостинцы из вертолета в багажник джипа, они поехали в деревню по колдобинам.

– Надо будет дорогу к вам сделать нормальную, – сказал Ставров.

– Не надо. Дорога защищает нас от внешнего мира лучше любого забора, – сказал Константинов.

– Это не проблема. Землю вокруг деревни скупим, сделаем здесь госдачу.

– Не пугайте меня вашим всемогуществом, господин диктатор.

– Приятно чувствовать себя добрым волшебником, – рассмеялся Ставров.

– А ради старушек вы сделали бы сюда дорогу?

– Если бы не вы, я не узнал бы об их существовании. Но вы можете не сомневаться в том, что перед вами лучший друг старушек. Может быть, заедем к ним?

– Не надо. Старушки-то они старушки, но мобилки у них есть, и если вы явите им свой пресветлый лик, то через час об этом будет знать вся их родня до седьмого колена, а ещё через час – пол России.

– А почему это не желательно?

– Потому что в этом случае меня будут воспринимать, как вашего человека.

– А разве это не так?

– Не так. Если вы имеете намерение посадить на трон своего ставленника, то вам ещё не поздно передумать. Вы можете играть роль доброго волшебника, но не пытайтесь играть роль Бога. Только от Бога я могу принять трон.

Ставров сдержанно улыбнулся. Они уже подъезжали к дому. Адъютант Ставрова повез подарки старушкам, они остались вдвоем.

– Чаю хотите? С местными травами.

– Лучше кофе.

– Можно с коньяком.

– Пожалуй.

Ставров вдруг почувствовал себя мальчишкой, который совершенно не знает, как держать себя со взрослым человеком. Он давно уже отвык от того, чтобы с ним так разговаривали. Подобное было в монастыре, но там он знал, что должен держать себя, как паломник и младший брат. А здесь? Перед ним был будущий царь, которого он извлёк из небытия и который уже сейчас разговаривал с ним, как одним из подданных, всеми силами подчеркивая, что ни чем не обязан всемогущему диктатору.

– Хорошо у вас, – сказал Ставров после затянувшейся паузы, – Чтоб я так жил.

– Недавно одна старушка умерла. Родственники не могут продать дом. Вы можете его купить.

– Куплю. Вы собираетесь перебираться в Москву?

– Уже знаете.

– Диктатура невозможна без развитых спецслужб. Я подарю вам квартиру в центре Москвы.

– Я не могу принять такой подарок.

– Хорошо. Я куплю квартиру в государственную собственность, а вам мы сдадим её в аренду сроком на два года. На значительную скидку в арендной плате не надейтесь.

– Принято.

– А я ведь к вам с подарком, от которого вы не сможете отказаться, – Ставров положил на стол три новеньких российских паспорта. (Дмитрию российское гражданство дали ещё перед поступлением в военное училище, иначе бы его туда не приняли).

Константинов внимательно пролистал паспорта и сказал:

– Благодарю вас, Александр Иеронович.

– Не стоит благодарности. Это не более, чем восстановление исторической справедливости. Ещё я очень надеюсь на ваши советы в деле организации Собора. Советников ко мне лезут тысячи, устал делегации принимать, а вот посоветоваться-то и не с кем.

– Я готов в меру разумения ответить на все ваши вопросы, связанные с организацией Собора. На правах представителя русской аристократии. Но сами понимаете – негласно.

– Разумеется. Встречаться будем на конспиративной квартире при самом тщательном соблюдении всех требований конспирации, – жестко отрезал Ставров.

– Напрасно вы так, Александр Иеронович.

– А вы не напрасно?

– И я напрасно, – вздохнул Константинов. – Мы с вами – два русских человека, которые одинаково понимают благо России. К тому же мы оба – люди Церкви и одинаково понимаем, что это значит. Вряд ли существует вероятность недопонимания между нами. Вам очень хорошо понятна ваша роль, и мне вполне понятно, что она вам понятна. Так что прошу прощения за совершенно бессмысленное желание расставить все точки над «ё». Я не подозреваю вас в «комплексе Бога», сожалею, что так могло показаться.

– Я сам себя подозреваю в «комплексе Бога», и ваш тон, может быть, вполне уместен.

– Тяжелая штука, абсолютная власть? – улыбнулся Константинов.

– Очень тяжелая. Абсолютная власть не оказывает на душу правителя ни какого положительного действия ни в одном из аспектов. Опыт абсолютной власти – целиком отрицательный опыт.

***

Россия бурлила как-то совсем по-новому, как она не бурлила ещё ни когда. Это было совершенно не похоже на интеллигентскую либеральную взвинченность, но это было в чем-то даже хуже. Ведь сейчас бурлили не столько наивные романтики-идеалисты, сколько карьерный элемент общества, по определению очень прагматичный. Ни каких митингов с лозунгами и зажигательными речами не было, они были просто не нужны, ведь ни кому и ни чего не надо было доказывать. Все разом стали монархистами, уж кто по какой причине. Конечно, кто-то по поводу вскоре предстоящей реставрации монархии скрипел зубами, но и скрипеть они старались как можно тише, не столько даже опасаясь репрессий со стороны власти, сколько не желая испытывать на себе праведный гнев распропагандированного общества.

Так что на улицах было довольно тихо, а вот в храмах бурлило по-настоящему. Толпы народа ломились креститься. И не трудно было заметить преобладание в этих толпах чиновничьего элемента. Эти люди быстро поняли, что власть отныне принадлежит православным, ведь выбирать царя на Соборе будут только православные, и хотя большинство среднемелких чиновников и мечтать не смели попасть на Собор, но оказаться в дни Собора некрещеным уже явно означало оказаться «чужим на этом празднике жизни». Ни кто не сомневался, что вскоре всех некрещеных вышвырнут из органов власти. Хотя иной чиновник мог очень искренне придти к вере, но его искренность легко было поставить под сомнение

Крестилось очень много молодёжи со счастливыми глазами, в их искренности ни кто не сомневался, хотя у многих молодых людей в глазах явственно проблескивали деловые нотки. Крестились учительницы, ещё вчера рассказывавшие той самой молодёжи про «происхождение от обезьяны». Эти быстро поняли, что если не прикроются свидетельством о крещении, то как бы их самих не объявили обезьянами. Хотя кто их знает, может быть многие из них пережили подлинное духовное возрождение.

За годы правления Ставрова были отреставрированы все до единого храмы дореволюционной постройки, сначала в них было пустовато, теперь они ломились от народа. Постоянно обсуждались проекты строительства храмов в спальниках, где ни одного храма ни когда не было.

Ещё сильнее, хотя и не так заметно, бурлило в дворянских собраниях. Они росли, как на дрожжах, наполняясь всяким сбродом. Очень многие откопали в своих родословных «дворянские корни», к которым ещё недавно относились с полным равнодушием и которые ещё раньше тщательно скрывали. Среди этих «дворян» хватало и мошенников, заказавших себе фальшивые генеалогии. Ставров на всё это, как ни странно, обращал очень мало внимания. Он даже разговора не заводил о восстановлении дворянства, как сословия, полагая это делом грядущего царя. Он дал дворянским собраниям право выдвигать своих претендентов на трон и ни сколько не беспокоился о том, что всякие проходимцы начнут выдвигать всяких проходимцев. Диктатор был уверен, что на Соборе вся эта муть рассеется, а проходимцы увидели шанс вдруг неожиданно получить в свои руки верховную власть.

Всё шло так, как и планировал Ставров: православно-монархическое меньшинство общества должно было повести за собой безыдейное большинство, которое всегда и при любой власти остается безыдейным. Но Ставров и не догадывался о том, как противно будет на это смотреть: масса людей, ни во что не верящих, не имеющих ни каких идей и вообще не понимающих, что это значит, начала изображать из себя идейное воодушевление, начала из своих шкурных соображений имитировать то, что для настоящих православных монархистов было дорого и свято. Да, смотреть на это было противно, но вариантов не было не только в настоящий момент, их не было никогда в истории человечества.

В любую эпоху, в любом народе процентов 80, если не 90, озабочены исключительно уровнем материального потребления, который деликатно именуют «благосостоянием». Им безразлично, кто у власти: коммунисты, либералы, монархисты, фашисты, лишь бы власть наполняла их кормушки, лишь бы гарантировала им безопасность. Для благополучной животной жизни всегда требуется изображать веру в то, во что предлагает верить власть, ну вот они это и изображают с разной степенью достоверности. Эти люди не держат кукиш в кармане, про них нельзя сказать, что они говорят одно, а думают другое. Они говорят то, что надо, при этом не думают вообще ни чего. Так было, так есть и так будет. Бессмысленно обижаться на людей за то, что они такие, если они не могут быть другими.

Представители идейного меньшинства обречены жить с растерзанной душой. Если у человека, который готов умереть за веру, совершенно безрелигиозный человек спрашивает, какая польза будет ему от веры, верующий человек просто испытывает боль. Но что он должен ответить? «Тебе не будет ни какой пользы от веры, потому что ты животное»? Чувствуя боль, так легко оскорбить другого человека. Но тогда значит надо объяснить, что кроме пользы материальной есть ещё польза духовная, и что забота о душе важнее, чем забота о теле. Но этого не просто не поймет, но и вообще не воспримет даже умный человек, если в его сознании отсутствует тот понятийный ряд, опираясь на который можно что-то объяснить. Невозможно ответить на вопрос «Что есть истина?» тому в чьей душе нет запроса на истину. И тогда остается сказать: «Ты поменьше думай, у тебя это не здорово получается, просто делай, что тебе скажут». И они делают. И получается профанация. И, глядя на это, чувствуешь боль.

Но Ставров был диктатором, а не проповедником. Он не искал хороших вариантов, он искал наилучшие из возможных. Преодолевая отвращение к реальности, он понимал, что всё идет, как надо.

***

В Москве жизнь Константиновых сразу завертелась на бешеных оборотах. Олега Владимировича буквально разрывали на части, приглашая то туда, то сюда. Здесь было много самых разнообразных дворянских тусовок, каждая из них пыталась заполучить к себе столь чистокровного аристократа. Его выдвижение дворянским собранием Энска мало кто воспринял всерьез, хотя оно и добавило ему веса, но ему предлагали использовать этот вес для поддержки того или иного претендента. А кто-то предлагал поддержку именно ему, торопливо перечисляя ресурсы, на которые он мог бы опереться в случае согласия.

Олег Владимирович со всеми был вежливым и ровным, на все предложения отвечал уклончиво, ни кого не обижая резким отказом и ни кому не давая конкретных обещаний. Так он приобрел репутацию человека в высшей степени приятного, но не имеющего реального политического веса. Было слишком заметно, что он совершенно один, за ним не стоит ни какой конкретной силы. Ходили слухи о том, что его поддерживает сам диктатор, но эти слухи не нашли ни какого конкретного подтверждения. Менее всего эти слухи подтверждались его поведением, слишком обособленно он себя держал, не проявляя ни малейшего интереса к созданию группы поддержки. Все пришли к выводу, что если бы Ставров ставил на Константинова, в поведении последнего было бы куда больше политического прагматизма, и он не вел бы себя так скромно и незаметно, всем своим видом изображая, что вообще ни на что не претендует.

Несколько раз он видел на светских мероприятиях фон Рица. Они издали раскланялись, но не подошли друг к другу. Барон, не смотря на близкое знакомство, не лез в друзья к князю. Константинову это понравилось. Фон Риц всегда был в центре какой-нибудь группы, где шло оживленное обсуждение неких таинственных вопросов, его невозможно было увидеть одного, он являл собой полную противоположность князю, и это, как ни странно, тоже понравилось Константинову.

Позднее Олег Владимирович узнал, что фон Риц вовсе не звезда губернского масштаба, а музыкант с мировым именем, имеющий прихоть жить в провинции, но имеющий так же квартиру в Москве, причем в центре. Узнав об этом, Константинов улыбнулся. Барон, такой простой и естественный в своей таинственности, ему всё больше нравился, но князь не испытывал ни малейшего желания проникнуть в тайну деятельности этого человека. Барон, похоже, пытался избавить князя от некоторых хлопот, так и спасибо ему за это.

Константинов не имел ни малейшего представления о том, насколько ожесточенная борьба шла за царский трон между различными кланами и группировками, которые быстро возникали и распадались, потому что их приходилось формировать на пока ещё ни кому не ведомых принципах. Политические партии отменили, политическую борьбу вроде бы тоже, но ведь не может же политической борьбы вовсе не быть. Ведь речь-то шла не про фунт изюма, а про то, кому вручить верховную власть, а тут у весьма могущественных групп были свои интересы.

Но теперь всё было совсем не так, как некогда на выборах президента. На этом поле появились новые влиятельные игроки. В первую очередь – Церковь. Конечно, Церковь и раньше была той силой, интересы которой невозможно было не учитывать, но она была скорее картой, которую разыгрывали, а теперь превратилась в самостоятельного игрока. Ни кто не сомневался в том, что на соборе духовенство будет играть одну из главных ролей. Опять же – дворянство. Раньше можно было ставить на кого угодно, а теперь приходилось искать людей с титулами. Это создавало дополнительные трудности, но и открывало новые возможности, которыми пока не очень-то умели пользоваться.

Главная проблема была в том, что все политтехнологи были заточены на оболванивание широких народных масс, а теперь это совершенно не требовалось, а что требовалось, было не вполне понятно. Внешне всё было просто. Надо было сформировать удобный для себя состав собора. Но как? Каждая губерния должна была послать на собор троих. Выдвигать можно было любых православных. Потом безо всяких выборов государственная социологическая служба выбирала 9 наиболее авторитетных человек, фамилии которых бросали в барабан, который крутил один ребенок, а потом другой ребенок вытаскивал 3 бумажки.

Законно тут можно было повлиять только на выдвижение. Своих старались выдвигать как можно больше, что бы хоть один из них прошёл. Но это не давало гарантий. Можно было подкупить социологов, но Ставров сразу предупредил, что такие действия будут приравниваться к госизмене, а к стенке ни кому не хотелось, да и сами социологи не торопились под расстрельную статью. Хотели добиться изменения процедуры, заявляя, что к социологии нет доверия. Ставров в ответ зловеще спросил: «А к олигархам есть доверие?» Тему тут же закрыли.

В избрание царя различные силы готовы были забить по совокупности миллиарды долларов, но они не знали, в какую щель надо запехать эти миллиарды. Оставалось подкупать дворянские собрания, выдвигавшие претендентов, и вот тут удалось добиться успехов ошеломляющих. Но Ставров в ответ и бровью не повел. На вопрос о том, почему он не решает проблему коррупции в дворянских собраниях, диктатор ответил: «Эти люди хотят Бога перехитрить. Много же у них шансов».

Константинов вскоре на себе почувствовал, в какие серьёзные игры оказался втянут. Его одинокая фигура больше ни у кого не вызывала опасений, но у многих она вызывала раздражение, и не все готовы были это раздражение скрывать.

Как-то к нему подошёл широко известный в дворянских кругах граф. Стройный, подтянутый, хорошо одетый, он имел тонкие аристократические черты лица и выглядел бы принцем крови, если бы не высокомерно-брезгливое выражение, ни когда не сходившее с его лица. В предыдущее, далеко не аристократическое правление, он так нежно льнул к государству, что его прозвали «трехцветным графом» по аналогии с некогда печально-известным «красным графом». Так вот этот трехцветный граф, бросив на Константинова презрительный взгляд, с утонченной надменностью спросил:

– Удивляюсь я на вас, князь. Вы думаете, можно вот так просто приехать из Франции и положить в карман всю Россию?

– Полагаю, не существует такого кармана, в который можно положить всю Россию.

– Но ведь вы претендент на русский трон.

– Я ни на что не претендую. Если некоторым господам угодно видеть во мне претендента, то по этому поводу вопросы лучше задавать им, а не мне.

– Вы ни кого не обманете своей фальшивой скромностью. Я таких скромников, рвущихся к власти тихой сапой, видел более, чем достаточно.

– Вы , очевидно, судите по себе. Вам и в голову не приходит, что кто-то может не рваться к власти, имея хотя бы самые незначительные шансы до неё дорваться.

– Как раз я не претендую на трон. У меня титул не той империи. А вы… – граф всё больше распалялся. – Французский офицерик, какой-то ни кому не нужный и не интересный доктор филологии, куда вы лезете? Вы хоть представляете, какие силы сейчас пришли в движение? Вы понимаете, что вы по сравнению с этими силами ничтожное насекомое? Мальчик, который обрадовался, что тут играют в войну, а тут настоящая война.

– Кажется, я имел несчастье чем-то вызвать ваше неудовольствие, но не могу понять чем.

– Уже хотя бы тем, что вы разгуливаете по русскому дворянскому собранию с таким видом, словно вы у себя дома. Но это наша, а не ваша страна. Вы ни чего не знаете о России, ни чего не понимаете в наших делах. Лучше проваливайте обратно во Францию, потому что вы…

– Остановитесь, граф, – спокойно сказал Константинов.– Ещё одно слово, и я вызову вас на дуэль. Я, кстати, очень хорошо стреляю, надеюсь, что и вы тоже.

Рядом с князем словно из-под земли вырос фон Риц:

– В случае необходимости, Олег Владимирович, готов предложить вам свои услуги в качестве секунданта, – сказал он немного легкомысленным тоном.

Князь отвесил барону вежливый полупоклон. Граф, похоже, обрадовался, что у него появилась возможность соскользнуть с неприятной темы:

– А.… господин фон Риц… Ну тогда всё понятно… Всё более, чем понятно.

Граф отошёл с выражением оскорбленной добродетели. Князь за всё время этого неприятного разговора не изменился в лице, но заметно побледнел. Барон по-прежнему являл собой образец легкомысленной безмятежности. Он кликнул разносчика шампанского, взял бокал, второй протянул князю, они сделали по несколько глотков.

– Вы не могли бы мне объяснить, любезный господин барон, что стало понятно нашему столь эмоциональному собеседнику?

– Его трехцветное сиятельство считает меня законченным интриганом. Хотя какой я интриган? Встречаюсь с людьми, разговариваю, пытаюсь донести до них свою точку зрения. Но граф всё переводит на язык своих понятий. Он уверен, что я представитель неких сил, которые противостоят тем силам, которые представляет он.

– А что за силы он представляет?

– Антиставровские силы, точнее – антирусские.Диктатуру им не сковырнуть, вот они и хотят использовать реставрацию монархии для того, чтобы вернуть Россию в лоно мирового сообщества. Если им удастся «протащить» своего царя, он уже на завтра восстановит все демократические институты и поедет лобызаться с английской королевой.

– А вы уверены, что я этого не сделаю?

– Уверен. Знаете, в чем разница между ими и нами? Они хотят править Россией, а мы хотим, чтобы Россией правил Бог.

– Вы действительно одинокий странствующий рыцарь и за вами ни кто не стоит?

– У меня есть друзья, есть единомышленники. Их гораздо больше, чем вы видели. С властью мы не связаны, хотя власть про нас знает, но мы друг другу не докучаем, не имеем необходимости. Ни с какими финансово-промышленными группами мы тоже не связаны, хотя среди нас есть богатые люди, но не они нами управляют. Мы так же не связаны ни с какими церковными структурами, из патриархии указаний не получаем. Хотя мы все-таки – люди Церкви, но к митро-политике отношения не имеем. Мы не партия, не тайный союз, мы ни от кого не прячемся, но в качестве некой сплоченной силы себя не позиционируем. Мы просто русские православные монархисты, порою имеющие, что обсудить, порою предпринимающие согласованные действия. Всё это я и раньше вам рассказал бы, но вы не спрашивали.

– Удивляюсь, что и сейчас спросил. Задавать такие вопросы – не в моём стиле.

– Я именно так это и понимал. Мы делаем то, что считаем правильным, а от вас сейчас не требуется ни чего, кроме как быть самим собой. Зачем бы мы полезли к вам с изъявлениями верноподданнических чувств? Мы, так же как и вы, не претендуем на власть. Если победят наши оппоненты, нас всех передавят по одному, а если победят сторонники нашего направления, нам ни кто и «спасибо» не скажет. Но и на «спасибо» мы не претендуем. Мы просто будем жить в той стране, в которой мы хотим жить.

***

Список соборян был наконец составлен, и тогда произошло то, чего ни кто не ожидал. Ставров повычеркивал из этого списка половину фамилий, вместо них вписал свои, не известно чем руководствуясь. Воистину, это была игра без правил, точнее правила изменялись по ходу игры по личному произволу одного человека. Многих это шокировало, тогда Ставров дал необходимые объяснения:

«Я хотел, чтобы состав Собора был максимально случайным, потому что случайности – это язык, на котором Бог говорит с людьми, а мнение людское определяется «страстьми и похотьми». Но, посмотрев избранный состав Собора, я убедился, что здесь очень много людей далеко не случайных. Внимательно посмотрите список вычеркнутых мною церковных иерархов, и вы убедитесь, что все они принадлежат к обновленческому направлению. Это церковные либералы, разрушающие Церковь изнутри. В Церкви этой братии меньше одного процента, а среди избранных иерархов их оказалось чуть ли не половина. Их проникновение в состав Собора – явный результат целенаправленных действий врагов Церкви и врагов России. Кто-то до сих пор жалеет, что я не позволяю губить Россию? Вычеркнул так же явных представителей финансово-промышленных групп. Богачи хотят иметь своего царя. Они его не получат. Убрал так же установленных гомосексуалистов. Кто-то жалеет об извращенцах? Оставил всех, кто не нравится лично мне, но ни какой губительной тенденции не олицетворяет. Говорят, что теперь половина Собора – это личные представители Ставрова. Это в каком смысле? Ни с одним из тех людей, кого я вписал, я лично не знаком, и вы без труда можете убедиться, что ни один из них ни как не связан с властью. Всем известны мои ближайшие соратники и друзья. Ни одного из них я не вписал. Если кому-то не нравится, что Собор избран не демократично, то я должен сказать, что именно в этом его главное достоинство».

***

Собор открыл Ставров, хотя сам он к числу соборян не принадлежал. Его выдвигали, но он отказался. Диктатор был краток:

«Хочу напомнить о том, что безусловно известно всем соборянам: Избиратель на Соборе только один – Бог. Вы собрались не для того, чтобы заявить свою волю, а для того, чтобы найти Божью волю, найти того претендента, который угоден Богу, а не вам. Для этого надо скорее молиться, чем спорить, хотя спорить вам тоже не возбраняется. Искренне надеюсь, что Собор не превратится в процедуру демократическую, а станет органом боговластия. Выдвигайте своих претендентов, обсуждайте их, а дальше я скажу, что будет».

Сначала всё шло более-менее пристойно, соборяне поднимались на трибуну, называли своих претендентов, говорили, чем именно они хороши. Потом всё чаще начали слышаться выкрики с мест, потом эти выкрики становились всё эмоциональнее, потом на выступающих перестали обращать внимание, соборяне чуть ли не все разом повскакивали с мест и начали что-то кричать друг другу, уже ни кто ни кого не слышал. Чтобы призвать их к порядку, надо было кричать громче, чем они, а это вряд ли было возможно. Тогда с места встал председательствующий на Соборе патриарх и тихо-тихо запел «Царю небесный». Едва послышался молитвенный шёпот патриарха, как тут же в зале что-то произошло, криков стало меньше, они стали тише. Когда патриарх вновь запел «Царю небесный», его дослушали уже в гробовой тишине. На третий раз уже все соборяне вместе с патриархом тихо пропели молитву Святому Духу. Тогда святейший воскликнул: «Господь посреди нас!» Весь зал хором ответил: «И есть, и будет!» Патриарх спокойно, как будто ни чего не произошло, сказал: «Продолжим нашу работу».

Выступления возобновились, теперь уже ни кто ни кого не перебивал, все говорили подчеркнуто спокойно. Это было самое настоящее чудо, и под воздействием этого чуда соборяне словно преобразились. Все теперь лучились взаимной доброжелательностью и даже спорили исключительно любезно. До Собора ни кто и представить себе не мог, что все они дружно сойдут с ума, а потом так же дружно станут обществом смиренных молитвенников.

Ставров, когда началось непотребство, уже собирался кликнуть марковцев, чтобы они своим угрожающим видом поостудили горячие головы, и теперь горячо благодарил Бога за то, что не успел это сделать. Собор был бы сорван. О чем можно было рассуждать под дулами винтовок? Результаты такого собора ни кем не были бы приняты, и в первую очередь самими соборянами. Ставров понимал, что они были в пяти минутах от катастрофы.

После обеда на второй день работы Собора начали опускать в урну бумажки с именами претендентов. Можно было продолжить дебаты, но почему-то ни кому не хотелось. Несколько довольно вялых выступлений завершили второй день.

Утром на третий день патриарх огласил результаты выдвижения. Всего было названо 73 претендента. Имели значения только трое лидировавших по количеству голосов. Все были очень удивлены, что на первом месте оказался князь Олег Владимирович Константинов. Во время обсуждения его имя звучало реже других, выступления в его пользу были далеко не самыми яркими и убедительными, по прогнозам он едва ли мог попасть даже в первую десятку. Сторонникам лидеров «предвыборной гонки» это казалось просто невозможным, они сразу зашептались про фальсификацию. Они не дали себе труда задуматься о том, что в активном обсуждении участвовало не более трети соборян, остальные молчали и слушали, а теперь всего лишь стало понятно, о чем они молчали.

Но окончательно вопрос должен был решиться во время второго голосования, когда в списке будет уже только три претендента. Противники Константинова договорились о том, что не позволят вынести урну из зала и потребуют подсчет голосов у них на глазах. И тут разразился гром среди ясного неба.

На трибуну вышел Ставров и сказал: «Среди вас есть те, кто уверен, будто всё подстроено и сфальсифицировано, что Ставров всеми правдами и неправдами протаскивает своего претендента. Но я ни кого не протаскивал и не собираюсь. Понимаю, что эти слова звучат пустым звуком. Я могу долго рассказывать вам о том, что Божья воля для меня дороже собственной, и это будет звучать, как дешевая политическая демагогия. Так вот, чтобы всем было понятно, что я и сам не буду протаскивать свою волю, и другим не позволю, царя из трех претендентов мы выберем по жребию (По залу прокатился гул). Я мог бы пригласить на роль того, кто будет тянуть жребий, ребенка, но кто-то всё равно скажет, что ребенок специально обучен, и Ставров пообещал ему бочку варенья и корзину печенья. Я мог бы пригласить святого старца, но его святость тут же поставят под сомнение. Поэтому жребий будет тянуть представитель тех сил, которым моя диктатура показалась хуже горькой редьки. Вы думаете, я случайно не вычеркнул из списка явных противников своей политики? Тут-то вы мне и пригодитесь. Бояться вам теперь не чего, уже идёт последний час моей диктатуры. Вторым и третьим номером в списке из трех имен идут ваши претенденты, господа оппозиционеры, так что арифметически у вас хорошие шансы. Можете посовещаться и выбрать «барабанщика»».

Идея избирать царя жребием принадлежала не Ставрову, а Константинову, диктатору она первоначально показалась неприемлемой, потому что не бывает таких диктаторов, которым нравились бы подобные штучки. Человек привыкает к тому, что всё определяет его воля, такому человеку не может быть близка мысль о том, чтобы выпустить вожжи из рук и закрыть глаза. Но Константинов поставил избрание по жребию обязательным условием своего участия в выборах. Ставрова буквально корчило от этой мысли, ведь речь шла о том, чтобы поставить под угрозу результаты огромных трудов. Тогда Константинов горько ему посетовал: «Мы с вами действительно хотим торжества Божией воли, или только прикрываем этой декларацией стремление к тому, чтобы всё было по-нашему?» Ставров думал так же, как и Константинов, но диктатура настолько испортила его характер, что чувствовал он теперь уже по-другому. Ему удалось переломить свой характер, и он сказал: «Я сделал для России всё, что мог. Дальше – дело Божие. Я согласен».

На сцену с величайшим достоинством поднялся вальяжный господин, с нескрываемой неприязнью глянул на Ставрова, своей рукой написал три записки с именами, поместил их в капсулы от киндер-сюрпризов и бросил их в барабан. Потом трижды с силой крутанул барабан, подождал, пока он сам остановится, не глядя, достал одну из капсул, открыл её и убитым голосом прочитал: «Князь Олег Владимирович Константинов».

Все собравшиеся встали, кто-то запел «Боже, царя храни», и весь зал подхватил старый царский гимн. Тогда патриарх сказал: «Извольте к нам, ваше величество». Царь Олег поднялся на сцену. Он не выглядел ни растерянным, ни слишком радостным, он был таким же, как всегда: спокойным, доброжелательным, исполненным достоинства. Но только сейчас те, кто его знал, увидели, что его лицо лучится силой, мудростью и добротой. Это был царь. Воистину царь.

Ставров обратился к залу с самой короткой за всё своё правление речью: «Диктатура завершена. Я больше не диктатор. Надеюсь, на русской земле ни когда больше не будет диктаторов». Эти простые слова произвели на соборян очень сильное впечатление.

Ставров был в парадной форме марковцев с саблей на боку. Он встал перед царем на одно колено и двумя руками протянул ему саблю. Царь взял в руки оружие и задумчиво, как бы ни к кому не обращаясь, но так, чтобы всем было слышно, сказал: «Эта сабля спасла Россию». А потом сказал уже Ставрову: «Встаньте, Александр Иеронович, и возьмите своё оружие. Вам ещё не скоро придётся его сложить».

Соборян охватило удивительное воодушевление. Они кричали: «Да здравствует царь Олег!», «Слава Ставрову!» Они были совершенно по-детски счастливы, и ни кто в тот момент не стыдился выглядеть счастливым ребёнком.

***

Царь с семьей перебрался в Кремль, где для них уже были приготовлены покои. Через неделю в Успенском соборе Кремля состоялась коронация. Государь наотрез отказался венчаться короной Российской империи, сказав: «Я не император, и страна наша не империя. Мы – русское царство». Его венчали шапкой Мономаха. Он был в простом белом костюме и накинутой поверх него горностаевой мантии.

А как неотразимы были в тот день царица София и царевна Людмила – в простых, длинных, элегантных платьях, без каких бы то ни было драгоценностей, лишь с небольшими серебряными диадемами, украшенными русским жемчугом, на головах.

Царевич Дмитрий только что закончил юнкерское училище, получил производство в офицерский чин и поступил в Марковский полк. Он был в парадной форме марковского подпоручика, единственный из всей семьи ни чем, согласно своему положению, не украшенный, просто молодой русский офицер и всё. Но в нём было видно царевича за версту, и казалось невозможным обратиться к нему иначе как «ваше высочество».

Массы народа с восторгом приветствовали царя не просто, как отца родного, а как осуществление своей самой горячей мечты. А ведь ещё 6 лет назад те же самые люди воспринимали любые разговоры о реставрации монархии с иронической усмешкой. Ставров надеялся именно на такую перемену в людях, он 6 лет, не покладая рук, трудился над тем, чтобы эта перемена произошла, а вот теперь смотрел на счастливые лица людей и как будто не верил тому, что видит.

Конечно, он верил тому, что люди приветствуют царя искренне. Но что за этим стоит? Ну, во-первых, он не плохо потрудился, и нет ни чего удивительного в том, что результат так же получился неплохим. Во-вторых, в русских душах, искалеченных коммунистами, живое монархическое чувство не умирало ни когда. Люди и сами об этом не догадывались, но стоило им только помочь, как русское царелюбие хлынуло из подсознания в сознание. Если бы Ставров не опирался на живые свойства русской души, ни какие его титанические усилия не дали бы ни какого результата. Людей невозможно заставить любить то, что им не свойственно любить, но старая любовь, казалось бы уже совсем заглохшая, может вспыхнуть ярче прежнего. А в-третьих, и Ставров вполне это понимал, половина радости на лицах людей связана с прекращением его диктатуры.

От царя ждут послаблений, ждут смягчения некоторых жестокостей диктатуры, ждут, что он всех приголубит и обласкает. О царе, как о человеке, ещё ни чего не знали, и даже не задумывались о том, насколько он будет грозным, а насколько милостивым, знали только, что он – царь, а значит – отец родной, и он обязательно должен осушить слезы, которыми заставлял их рыдать диктатор. Иеронович считал, что это естественно, и даже очень хорошо, но это было чрезвычайно обидно.

Да, он 6 лет запугивал людей, потому что эти люди ни хрена, кроме страха, не понимали. И как будто ему нравилось смотреть, как кто-то корчится под его железной пятой. И ведь корчились только те, кому весь народ желал именно такой участи. Разве его диктатура хоть в чем-то и хоть раз была жестока к массам простых людей? А бедные школьные училки разве не корчились? А что, надо было позволить им и дальше развращать детей коммунистическими и либеральными мифами? А несчастные мелкие чиновники, которых он пачками выбрасывал на улицу, не сильно беспокоясь об их дальнейшей судьбе? Но неужели надо было позволить раковой опухоли бюрократии окончательно погубить Россию?

Каждое из своих действий он мог оправдать и объяснить, и хрен бы кто с ним поспорил, но факт оставался фактом: от его диктатуры устала вся страна, и сейчас радовались не только тому, что у них будет царь, но и тому, что у них не будет Ставрова.

На соборе ещё кричали «Слава Ставрову», но это, похоже, с тем и было связано, что он честно выполнил своё обещание и отказался от власти. А то ведь ни кто до конца не верил, что можно отказаться от такой огромной абсолютной власти. Он не дрогнул, отказался, он не юлил и не вилял, изобретая способы сохранить власть. И ему выразили по этому поводу восхищение. И он тут же стал не интересен. На коронации он был рядом с царем, но его как будто в упор не видели. Он больше не имел значения.

Ставров не раз представлял себе, как будет счастлив, когда сбудется главная мечта его жизни, и Россия вновь станет царством. И он действительно был счастлив в тот момент, когда отдал свою саблю царю. Но вскоре он почувствовал в своей душе такую страшную и мрачную пустоту, на фоне которой чувствовать себя счастливым было уже невозможно.

Ещё до коронации, на следующий день после избрания, царь назначил его исполняющим обязанности канцлера, сказав, что окончательно решит, кто будет канцлером через 3 месяца. Теперь он день и ночь вводил царя в курс дел, в деталях рассказывая, как тут у них всё устроено, какие реформы и с какими результатами завершены, какие находятся в стадии реализации, и какие результаты от них ждут. Царь всё схватывал на лету, задавал много уточняющих вопросов, но ни разу не высказал ни одного оценочного суждения. Наконец, Ставров не выдержал и спросил:

– Как вы относитесь к тому, что нами сделано, ваше величество?

– Общую идеологию ваших реформ я одобряю. Базовые принципы безусловно будут сохранены. Необходимость самоизоляции России в современном мире не вызывает сомнения. От Запада надо отгородиться так, как если бы его и вовсе не существовало. Я вырос во Франции и по-своему люблю эту страну, а потому мне особенно горько об этом говорить, но я понимаю, что это необходимо. Однако, вы полностью прекратили диалог с Западом, а я намерен его немножко возобновить, потому что Запад на самом деле существует. Надежда на то, что они забудут о России, иллюзорна. Если они будут долго биться головой о стену без малейшего результата, то как бы с ними истерика не приключилась, и тогда они не известно, каких дров могут наломать, а нам это совсем не надо.

Радикальное сокращение бюрократического аппарата я поддерживаю, хотя некоторые ликвидированные структуры мы возобновим, точнее, создадим их миниатюрные копии. А некоторые, уцелевшие при вас, напротив, ликвидируем. Только если человека вышвыривать не за то, что он плохой, а потому что он не нужен, так хорошо бы и соломки подстелить туда, где он упадёт.

Коррупция по-прежнему будет приравниваться к государственной измене и караться с не меньшей жестокостью, чем при вас. Расстреливать я, конечно, ни кого не буду. Расстреливать будет канцлер.

То, что вы отжали богачей от власти и нещадно эксплуатировали их капиталы в интересах страны – лучшее из того, что вы сделали, но приласкать бы надо наших горемычных миллиардеров, а то что-то они совсем загрустили. Тут просто психологические моменты.

Сейчас самое время заняться экономикой, а то изоляция слегка опустошила полки магазинов.

– Если покупатели теперь выбирают не из 30-и, а из 3-х сортов колбасы, так я не думаю, что это страшно.

– Во-первых, тут опять психология. Во-вторых, некоторые товары, пусть и не самые необходимые, всё-таки полностью исчезли. А, в-третьих, вы всё правильно делали, просто мы должны двигаться дальше. Экономический потенциал России ещё далеко не реализован, разумеется, вы не могли сделать это за 6 лет. Вы положили прекрасное начало импортозамещению, я эту работу продолжу.

Надо решать судьбу иностранного капитала в России, деталей я пока не вижу, но это надо делать с максимальной деликатностью по отношению к нашим заклятым врагам. Нельзя без необходимости наносить урон их самолюбию, нельзя наносить им большой экономический ущерб. Их нельзя загонять в угол, они могут стать неадекватны и начнут причинять ущерб себе, лишь бы навредить нам.

– Государь, вам легко будет выглядеть вменяемым на моем фоне. Мы с вами сыграли в злого и доброго полицейского.

– В известном смысле. Вы так закрутили гайки, что теперь даже некоторое их ослабление у многих вызовет вздох облегчения. Но вы можете не сомневаться, что ваш курс будет продолжен.

***

Прошло 3 месяца, пришло время назначения канцлера. Ставров не хотел этой должности, но считал, что канцлером может быть только он. Бывший диктатор ещё не вполне понимал, как будет играть вторую роль, но переходный период заканчивался, надо было или становиться вторым, или уходить, а Ставров так и не решил, соглашаться ли ему на должность канцлера.

Наконец царь позвал его, усадил за стол напротив себя и сказал:

– Александр Иеронович, я назначил канцлера. И это не вы.

Ставрову показалось, что его ударили палкой по душе. В первые мгновения он не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть. Потом еле выдавил из себя:

– Налейте мне водки, ваше величество. Всего стакан водки бывшему диктатору России.

Государь достал бутылку водки, простой граненый стакан и пачку галет. Ставров налил стакан, выпил залпом, не прикоснувшись к галетам. Он молчал бесконечно долгую минуту. За это время дикая боль из души ушла, её сменила пронзительная тоска, но способность соображать вернулась. Вот, значит, как. Он-то думал, соглашаться ли ему на должность канцлера, а, оказывается, такого вопроса и не было. Царь его просто вышвырнул, несколькими словами обратив в пустое место. Конечно, он и сам подумывал отказаться от этой должности, но одно дело с достоинством уйти, а другое дело, когда тебя вышвырнули. Хотя, в этом ли дело? Конечно, не в этом. Дело в том, что ему лишь показалось, что он может легко уйти от власти, но он был совершенно к этому не готов. А царь хорош. Что же делать? Царь он и есть царь. Ставров посмотрел в глаза государя долгим пронзительным взглядом. Лицо монарха сохраняло полную невозмутимость. Была в нем и едва уловимая, но очень глубокая печаль. И сострадание. И понимание.

– У вас есть все резоны обвинить меня в неблагодарности, – наконец прервал молчание царь. – Вы извлекли меня из парижского небытия и сделали возможным моё венчание на царство. Вы заложили фундамент того здания, которое мне предстоит строить…

– И даже приобрел землю под строительство.

– Да. Именно так. А я удалил вас от власти… Но так надо, дорогой Александр Иеронович. Пока вы рядом со мной, русское самодержавие не может состояться. Даже если вы останетесь рядом с царской особой в качестве курьера, ни кто не усомнится в том, что страной правите именно вы. Рядом с вами царь ни когда не сможет стать царем. Это ни как не будет зависеть от вашей линии поведения. Люди, глядя на вас, видят живую субстанцию власти. Ни вы, ни я не сможем это изменить.

– Вы правы, ваше величество.

– Знаю, как много теряю в вашем лице. Думаю, что через некоторое время смогу вернуть вас к власти. Мы ещё поработаем вместе, Александр Иеронович. Да и сейчас я вас со службы не гоню. Какую должность вы хотели бы занять?

– Мы тут в одной губернии ни как не могли нормального губернатора подыскать. Назначьте меня губернатором, государь. Только сначала позвольте месяц в деревне отдохнуть.

– Хорошо. Ещё я намерен наградить вас орденом святого Андрея Первозванного.

– Отказываться не стану. Я заслужил.

***

Ставров не думал, что будет так тяжело переживать уход от власти. Ему казалось, что в душе у него поселилось жуткое черное облако, которое причиняло ему постоянную боль, высасывало из него всю энергию, мешало нормально воспринимать реальность. Всё вокруг казалось ненавистным, ни что не отвлекало и не развлекало. Он пытался молиться, но длиннее трех слов не получалось, к тому же молитва теперь причиняла ему дополнительную боль, и он решил, что боли в его душе и так достаточно.

На царя он не обиделся, во всяком случае, не нянчился со своей обидой, он понимал, что царь поступил правильно. И на Бога он не обижался, ему вовсе не казалось, что он переживает какую-то очень большую несправедливость. Он понимал, что Бог всегда прав. И царь был прав. И он, диктатор, всё делал правильно. Но его, Сашки Ставрова, как бы и не было в этих отношениях из всеобщей правоты, его живая душа была как бы и не при чем во всех этих глобальных мировых процессах. Она была мимоходом принесена в жертву. И ни кто-нибудь, а именно он сам принёс свою душу в жертву. Причем, именно мимоходом. И вот сейчас он остался один на один со своей живой, тяжело страдающей душой.

В деревне он первым делом начал приводить в порядок дом, так же мимоходом купленный им когда-то и тут же забытый. Здесь было много столярной работы, которую он теперь делал, впрочем, совершенно без увлечения. Стакан водки после обеда стал ежедневным, водка приносила облегчение. Однажды утром он встал, и всё вокруг показалось ему таким невыносимо безрадостным, что он сразу же огрел стакан водки, только бы уйти от реальности.

Дальнейшее он помнил очень смутно. Он вставал, пил, падал, просыпался, снова пил и снова падал. Впрочем, сказать, что просыпался, было бы большой натяжкой, он не приходил в себя, да он и не спал, а просто терял сознание. Потом он думал, что это длилось пару-тройку дней, оказалось, что 2 недели.

Однажды утром он проснулся и увидел перед собой доброе лицо пожилой женщины.

– Мама? – по-детски спросил Ставров.

– Тебе, наверное, мама приснилась? А я твоя соседка, Ангелина Ивановна.

– Но вы не похожи на деревенскую бабушку.

– Ты помнишь деревенских бабушек из своего детства, а я бабушка времен ставровской диктатуры. На, выпей.

– Что это?

– Пей, не разговаривай. Я не первого мужика из запоя вывожу.

Ставров выпил какой-то жуткий травяной отвар. Стало ещё хуже, и водки хотелось ужасающе, но он знал, что нельзя.

– Вы знаете, кто я? – спросил Ставров.

– Кто ж тебя, голубчик, не знает.

– И что вы думали про меня год назад?

– То, что ты хороший мужик, много полезного для людей сделал.

– Мне казалось, что меня боятся, но не любят.

– Тебя боялись. Но и любили тоже. Не все, конечно, но очень многие. По поводу твоей отставки ни кто не злорадствовал.

Ставров вдруг почувствовал неудержимую тошноту и едва успел добежать до туалета. Возвращаясь, он понял, что ноги его не держат и без сил рухнул на кровать.

– Хорошо, что вырвало, – сказала Ангелина Ивановна. – Теперь поспать бы тебе надо. Выпей вот это.

Ставров опять что-то выпил. Сон не шёл, но говорить не было сил. Наконец, он уснул, и это был настоящий сон, а не пьяная отключка.

Когда он проснулся, Ангелина Ивановна была по-прежнему рядом. И по-прежнему зверски хотелось выпить, но он уже знал, что не возьмёт ни капли в рот, включились психологические механизмы самоконтроля. Теперь у него, кроме отставки, была ещё одна проблема – запой, и он сконцентрировался на устранении этой проблемы.

Едва только почувствовав, что кое-как может держаться на ногах, он вышел на улицу, увидел чурки, колун, и принялся колоть дрова. Его шатало, он не попадал по чурке, колун валился из рук, он обливался токсичным потом, но продолжал работу, вечером рухнув в полном изнеможении. На следующий день он уже почувствовал в себе некоторую силу и работал сноровисто, с огоньком. Ангелина Ивановна сидела на крыльце и тихо улыбалась, глядя на него.

– В прошлый раз мне наколол дров на зиму будущий царь, а в этот раз – бывший диктатор. Чудны дела Твои, Господи.

– А до этого как вы сами кололи дрова?

– Примерно, как вы в первый день.

– Я пошлю к вам человека, он все ваши хозяйственные проблемы порешает, – сказал Ставров и вдруг понял, что ни кого и ни куда он уже не пошлет, что у него во всей России больше нет ни одного подчиненного, и губернатором он если и будет, то очень далеко от этих мест. – Что-нибудь придумаем. У меня ещё есть друзья. Если есть, конечно.

Оказалось, что есть. На следующий день в деревню на джипе прикатили Мозгов и Бабкин.

– Ты как? – спросил Мозгов.

– Хреново, – ответил Ставров.

– Я думал, будет хуже. Мы с Бабкиным собирались тебя скрутить и отвезти в наркологию.

– Уже вся Россия знает, что Ставров в запое?

– Не вся, конечно. Но у старушек есть мобилки.

– Мужики, надо бы их на попечение взять.

– Он всё забыл, – рассмеялся Мозгов. – Саша, это теперь не заброшенная деревня, а царская дача. Тут дрова и без тебя бы покололи.

– Значит, и за этим я не нужен. Ну что ж, пора вступать в управление отдаленной губернией.

– Ты этого хочешь?

– Нет. Но я обещал государю.

– Государь велел передать, что ты можешь отдыхать сколько захочешь, хоть год.

– Но что я буду делать?

– Почему ты сразу не поехал к брату в монастырь?

– Была мысль, но почему-то эта мысль меня напугала.

– А сейчас?

– И сейчас пугает.

– Значит, решено. Завтра утром все вместе едем в ставровский монастырь.

– Игорь, ты не много на себя берёшь?

– Саня, я бы ответил тебе что-нибудь остроумное, но ни чего в голову не приходит, так что давай без лишних разговоров.

***

– Что мне делать, Володя? – спросил Саша.

– Не знаю. А в чем проблема?

– В душе. Там ад. Оказалось, что я не могу без власти.

– Первым делом – строгий пост, подготовка к причастию, исповедь за всю диктатуру.

– Ты что думаешь, я за все эти годы ни разу не исповедался?

– Это другое. Теперь ты можешь единым взглядом окинуть всё своё правление от первого до последнего дня. И, уверяю тебя, увидишь много такого, что раньше не замечал. Из тебя надо токсины выводить.

– Да я, вроде, оклемался.

– Ты вывел токсины из тела, а теперь надо из души. Ты отравлен властью. Ты подсел на власть, как на наркотик. Ещё немного, и власть окончательно убила бы твою душу.

– Вот удивительно. Я что, первый человек в истории, в руках у которого оказалась абсолютная власть над большой страной?

– А ты знаешь, что было с другими? Стендаль писал, что 13 лет абсолютной власти довели Александра Македонского до полного безумия, а Наполеона 13 лет почти такой же абсолютной власти довели до безумия почти такого же. Ты ещё, можно сказать, принял половинную дозу, к тому же ты, в отличие от них, искренне пытался служить Богу, исповедался и причащался. Поэтому с тобой сейчас ещё можно говорить на эту тему, с ними на закате правления было уже бесполезно говорить, они слышали только себя.

– А как же царь?

– Настоящий царь – человек другого качества. Власть у царя в крови, он с этим рождается, поэтому власть его не отравляет. Монарх царствует, как дышит, стихия власти для него – естественная среда обитания. Впрочем, ты лучше меня знаешь, сколько было в истории негодных царей, совершенно не созданных для трона. Они являли собой фигуры либо ужасающие, либо комические. Многих из них власть не убивала только потому, что они её на самом деле и не имели ни когда. А многих убивала, но этого ни кто не замечал. Лучший царь – это лучший молитвенник среди царей. Одним из самых лучших русских царей я считаю Федора Иоанновича. Его считают слабым и даже глупым, но он был хорошим молитвенником. Царь Федор царствовал, боярин Борис правил, это был образец изумительной гармонии во власти. Но стоило боярину Борису стать царем, как всё пошло наперекосяк. Борис Годунов был хорошим правителем, а царем оказался никудышным. Он не был настоящим царем, вот в чем проблема. Турки говорят, что власть – рубашка из огня. Если носить её правильно, то она испепелит врагов, а если неправильно, эта рубашка испепелит того, на ком надета.

– Получается, что я неправильно носил рубашку из огня, и она испепелила мою душу?

– Мне кажется, ты всё делал правильно, но диктатор – фигура трагическая. Ради грядущего царя диктатор берётся за власть, не будучи прирожденным властителем. Он может править очень хорошо, но его душа не создана для противодействия токсинам власти. Спасая страну, он неизбежно погибает сам. Ты исполнил свою роль весьма не плохо. Другой на твоём месте накануне Собора мог сказать, что Россия ещё не готова к реставрации монархии, надо ещё 6 лет, а потом ещё 6 и так далее. Другой мог выбрать претендентом на трон человека заведомо управляемого, карманного царя, а ты выбрал Константинова, хотя по нему ведь сразу было заметно, что ни кто не сможет им вертеть, как вздумается. Ты мог протаскивать «своего царя» всеми правдами и неправдами, но ты ведь этого не делал.

– Короче, я молодец. Который должен был погибнуть. Но вот я перед тобой сижу. Живой?

– Полумертвый. Поэтому и живой, что молодец.

– Что же мне теперь делать? Пойти всё-таки в губернаторы?

– Смотри сам, но не советую. Ты настолько отравлен властью, что браться за маленькую власть, это всё равно что алкашу пить маленькой рюмкой после большого стакана. Это значит не лечиться, а продолжать себя убивать. К тому же тебе не понравится решать губернские проблемы после вселенских. И стиль управления у тебя диктаторский, ты не сможешь его изменить, а при царе нельзя управлять губернией теми же методами, какими ты управлял страной до царя.

– Тогда остается пойти в управляющие царской дачей. За порядком следить, дрова колоть, баню топить.

– Ты до мозга костей городской человек, ты не сможешь жить в деревне.

– Тогда – в монастырь.

– Да какой из тебя монах?

– А из тебя?

– Ты прав… Я был плохим рыцарем, потом стал плохим монахом. Но что же мне делать, если я всё ещё жив?

– Я тоже.

– Саша, Саша… Давай так. Поживи у нас в монастыре. Отец игумен не будет против. Поживи просто трудником, даже не послушником. О постриге не думай. Постарайся выдержать здесь с годик. Просто, как в лечебнице. Если почувствуешь в себе призвание к монашеству, ну так быть по сему. Но сомневаюсь. Ты пойми, что монашество, это не способ бегства от проблем. Монашества хотят не с горя, а ради радости. Только это очень особенная радость. Не всем она по силам.

***

Прошёл год. Саша жил в монастыре. Можно сказать, что его здесь исцелили. Он смог выбраться из бездны отчаяния, жажда власти его больше не корчила. Всё, что с ним было, когда он правил страной, ушло куда-то в область пассивных воспоминаний и казалось теперь чем-то нереальным, словно всё это было с кем-то другим. Теперь он уже не мог представить себе ни какую реальность, кроме монастыря.

Он посещал все богослужения, часто исповедался и причащался, колол дрова, таскал воду, ел за одним столом с послушниками и трудниками, поглядывая из своего угла на монахов, как на ангелов. Единственное, чем он отличался от обычных трудников, это то, что ему дали отдельную келью, это было не послаблением, а необходимостью. Трудники в монастыре часто менялись, наполовину это были романтические юноши, которых здесь за месяц излечивали от романтизма, а наполовину – бомжи, которым было не по чину жить в одной комнате с бывшим диктатором. Ставров был для всех достопримечательностью, это создавало проблемы. К тому же под видом трудников здесь несколько раз появлялись журналисты, желающие с ним поговорить. Их быстро вычисляли и отправляли восвояси, но это каждый раз было историей.

Отец игумен так и не сумел избавиться от робости перед бывшим диктатором, так что Сашей руководил брат. Володя как-то пошутил: «Надо бы на тебя железную маску надеть, а то рожа у тебя какая-то диктаторская». Через год Саша уже не имел диктаторской рожи, на её месте появилось лицо сломленного человека.

Теперь Саша понял, что такое плохой монах. Это насмерть перепуганный человек, который хочет спрятаться от мира за монастырскими стенами. Это потерявшееся существо, нигде не нашедшее для себя места и избравшее монастырь в качестве этакой предмогилы. Он таким и был. В монастыре его спасли от полного крушения личности, но он стал существом безрадостным. На приступы уныния он обращал мало внимания, и они быстро проходили, но монастырь не стал для него родным домом, лишь местом, которое он готов был терпеть. Тогда он понял, что монах поневоле – не монах, о постриге больше не думал и намеревался закончить свои дни трудником.

Однажды к нему в келью заглянул растерянный отец игумен и сказал: «Александр Иеронович, к вам наследник престола». Ставрову не было смысла прихорашиваться, у него не было другой одежды, кроме рабочей робы, так что он сразу шагнул навстречу неизвестности.

Перед ним стоял юный аристократ в парадной форме поручика Марковского полка со свеженьким «георгием» на груди. Царевич Дмитрий улыбнулся, и это была удивительная улыбка – сдержанная, доброжелательная, веселая и очень доверчивая. У Ставрова от этой улыбки сразу что-то распустилось внутри, он почувствовал такое облегчение, какого не испытывал весь последний год.

– Здравствуйте, ваше высочество.

– Здравствуйте, Александр Иеронович. Государь призывает вас к себе. Собирайтесь, я подожду.

– Мне нечего собирать. Только с игуменом и братом попрощаюсь.

Прощались без лишних слов. Ставров даже не пытался угадать, что принесёт ему приглашение царя, но он уже знал, что в монастырь больше не вернётся. И вот они с царевичем сидели на заднем сидении автомобиля среднего класса.

– За что крест, поручик? Где изволили воевать? – спросил Ставров.

– Довелось, господин полковник, принять участие в героиновой войне, которая вспыхнула на юге. Вы знаете эту тему, да ведь вы же и подсказали её государю. В Россию шли сотни тонн героина, а наши пограничники не очень убедительно делали вид, что пытаются этому противостоять. Государь принял решение перекрыть границу для героина по-настоящему, послал туда Белую Гвардию. Вот тут-то и началось. Сначала нас пытались подкупить, но это дело пустое. А потом поперли вооруженной силой. Ведь у них на кону стоял бизнес с оборотом в миллиарды долларов. Мы приняли бой. И победили. Они поняли, что воевать с русскими дорого выходит, дешевле наладить транзит в обход России, а с потерей русского героинового рынка им пришлось смириться. Но они не успокоятся, всё равно будут пытаться просачиваться. Государь ввел на южной границе военное положение. За наличие в кармане хотя бы разовой дозы героина – расстрел на месте. Там разместили некоторые части Белой Гвардии на постоянной основе. Не скоро мы с южной границы уйдем. Я сейчас в отпуске, а потом снова туда.

– Значит, марковцы живут и побеждают.

– Не только марковцы. И дроздовцы. И колчаковцы. Три полностью укомплектованных дивизии. Полноценный корпус.

– Командир корпуса?

– Генерал-лейтенант Боровский.

– Рад за Георгия.

– А государь уже принял решение о формировании второго гвардейского корпуса. Дикая дивизия – в основном горцы Северного Кавказа и некоторые другие мусульмане. Казачья гвардейская дивизия из трех полков – донской, кубанский, терский. Казачьи войска возрождаются, но в гвардию, конечно, не все попадут. Казаки рвутся на южную границу, «за крестами», они, очевидно, сменят там нас, первый гвардейский корпус.

– А как там наши декоративные казаки поживают? Не дошли у меня до них руки.

– Да нет их больше, господин полковник. Теперь всё просто: или служите по-нормальному, или не надо из себя есаулов да атаманов изображать. Да появилась у нас ещё одна диковина – рота французских гвардейцев-роялистов.

– Что сие означает?

– А это надо понимать буквально. Мы всегда знали, что роялисты во Франции есть, хотя о них почти не говорили и хода им не было, так же как и русским монархистами. Аристократические фамилии во Франции сохранились гораздо лучше, чем в России, ведь их в ХХ веке уже не резали. Представляете, как их воодушевило то, что в России восстановлена монархия, и не декоративная, как в некоторых странах Европы, а настоящая. По этому поводу они, может быть, и ограничились бы парой бокалов шампанского, но тут оказалась ещё одна существенная деталь – русская царица София принадлежит к потомкам короля Людовика Святого. Значит, потомки святого короля снова на троне. Вы представляете, что это для них значит?

– Ни когда не задумывался, ваше высочество, что вы тоже один из потомков короля Людовика Святого.

– Имею честь. Так вот. В роялистских обществах Франции произошло большое брожение, и они всей толпой ринулись оформлять визы в Россию. Наш государь их принял и обласкал, они осмотрелись, долго качали головами, созерцая русское монархическое возрождение, и, наконец, обратились к царице с просьбой позволить им сформировать из аристократической роялистской молодёжи Франции роту её личных гвардейцев. Матушка-царица выслушала их благосклонно, не отказала, но поставила три условия: они должны присягнуть русскому царю, они должны выучить русский язык, они должны принять православие. Дворяне Франции сочли условия приемлемыми. Царю уже присягнули, сейчас день и ночь учат русский язык.

– А какие из них получатся православные, ваше высочество?

– Это действительно самый сложный вопрос, но надежда на его благополучное разрешение отнюдь не беспочвенна. Не надо и объяснять, что все роялисты – христиане, причем они всегда были не столько католиками, сколько именно христианами. Аллергии на православие ни у кого из них нет, да большинство из них и не знали о православии почти ни чего. А здесь они побывали на наших богослужениях и были потрясены: «У вас живое, настоящее христианство, ни чего подобного во Франции давно нет!» И теперь для них необходимость принять православие не только затруднение, сколько дополнительный стимул для поступления на русскую службу. Конечно, не все у них такие, и не всё среди них просто. Уже понятно, что некоторые из них не смогут жить в России, а двоих и вовсе выслали по представлению царской контрразведки. Но, как минимум, половина останется. И это настоящие аристократы, настоящие рыцари. У них многие ведут родословную со времен крестовых походов. И пополнение к ним ещё будет прибывать. Матушкина семья приняла православие ещё в ХIХ веке, большинство её родственников переберётся в Россию.

Да, забыл главную новость: царевна Людмила без памяти влюбилась в молодого французского графа, а он в неё. Они припали к стопам государя с просьбой дать им разрешение на брак. Государь был недоволен, он хотел, чтобы царевна вышла замуж за русского дворянина, но поскольку у царевны и графа такая любовь, а формальных препятствий для этого брака нет, государь дал согласие, лишь попросил подождать год.

– Столько новостей… Долго же я отсутствовал.

– Вы отсутствовали совсем недолго, Александр Иеронович. Просто ситуация в России развивается очень быстро.

– А почему мы здесь свернули? Разве мы едем не в Москву?

– Нет. Мы едем во Владимир. Государь покинул Москву и перенес столицу. У нас теперь Владимирская Русь. Вы и этого не знали?

– В течение последнего года я не читал газет и не слушал выпуски новостей.

– Тем интереснее вам будет увидеть, как у нас теперь всё устроено. Недалеко от Владимира есть монастырь, в котором был музей. Возобновлять этот монастырь не имело смысла, ведь вокруг полно монастырей. Государь попросил освободить весь монастырский комплекс под царскую резиденцию.

– И весь царский двор теперь там?

– У нас нет двора. Есть, конечно, двор, по которому можно погулять, но придворных нет. Рядом с царём вы не увидите ни каких камергеров и камер-юнкеров, и у царицы тоже нет ни фрейлин, ни статс-дам. Государь не любит рядом с собой тунеядцев. В резиденции размещена лишь небольшая царская канцелярия и рота охраны.

– А что теперь в Московском Кремле?

– Храмы принадлежат Церкви, всё остальное – музей. Государь не счел для себя возможным жить там, где обретались советские правители. После Ленина и Сталина отслужи хоть сто очистительных молебнов, их дух ни когда не выветрится из Кремля.

– Верно. Хотя ни когда не думал об этом. Значит, Владимир теперь постепенно станет мегаполисом, – улыбнулся Ставров.

– Нестанет. Государь разрешил строительство жилья во Владимире только для тех, кто уже там жил на момент объявления его столицей. Для остальных строительство жилья в радиусе ста километров от Владимира запрещено.

– А органы власти?

– Пока остаются в Москве, да, возможно, там и останутся. Здесь ведь недалеко.

– Недалеко, – задумчиво протянул Ставров. – Россия – страна маленькая, у нас всё близко. А вы, ваше высочество, так легко путешествуете без охраны…

– Если поручик Белой Гвардии решит, что ему нужна охрана, так лучше сразу подать в отставку. Да ведь и вы, Александр Иеронович, ездили без охраны.

– Всемогущему диктатору важно было показать, что он ни кого не боится.

– По-вашему, наследнику престола необходимо убедить людей в обратном?

– Но ведь вас могут атаковать назойливые поклонники.

– Вы, очевидно, давно хотите курить, Александр Иеронович? Давайте остановимся, выйдем на воздух.

Они остановились недалеко от маленького дорожного кафе. Ставров выкурил две папиросы подряд, наследник стоял рядом. Люди постоянно проходили недалеко от них и поглядывали на царевича, его явно узнавали, но, ни кто к ним не подходил. Когда они снова сели в машину, наследник сказал:

– Если царь близок к народу, появление представителя царской семьи среди людей ни кого не удивляет, не вызывает ажиотажа, люди постепенно к этому привыкают, разве что дети иногда показывают пальцем. Государя с семьей каждое воскресение видят на литургии в Успенском соборе Владимира. Там тоже нет ни какой охраны, государя сопровождает лишь адъютант. Первое время в храме и вокруг собиралось много людей, всем хотелось увидеть царя. Увидели и успокоились, теперь давки нет. Хотя к царю после богослужения может свободно подойти любой из его подданных, государь считает это важным.

– Подходят?

– Пару раз подходили, государь внимательно выслушал, принял челобитные и поручил адъютанту разобраться. Но ни кто этой возможностью не злоупотребляет.

– Мне показалось, что люди сильно изменились. Держат себя свободнее, больше улыбаются.

– Это царство, Александр Иеронович. Это русское царство.

Ставров хотел что-нибудь съязвить по поводу того, как диктатор всех запугал, а царь всех успокоил, но не стал. Всё было понятно. Он и сам ощущал на себе удивительное дыхание русского царства. Рядом с царевичем его душа как-то совершенно успокоилась и просветлела, хотелось улыбаться, хотя Ставров совершенно не умел это делать, вместо улыбки у него всегда получалась зловещая ухмылка. Но душа сейчас улыбалась.

– Вот и приехали, – сказал царевич.

Они вышли из машины, оказавшись в довольно просторном монастырском дворе. Здесь было несколько храмов и немногочисленные постройки. Кое-где были неназойливо расставлены караульные офицеры Белой Гвардии. Не столь давно посаженные деревья ещё только подрастали, обещая со временем превратиться в настоящий сад. Монастырская атмосфера чувствовалась во всем, но это была уже и царская атмосфера, совершенно Ставрову незнакомая, но такая родная, что и не передать.

– Я провожу вас в ваши апартаменты, сказал царевич.

– У меня здесь есть свои апартаменты? – удивился Ставров.

– Из своего кремлевского обиталища вы уехали в отпуск на месяц, ни чего своего не взяв. А мы сбежали из Кремля через полгода. Не бросать же было там ваши вещи на съедение музейщикам. Мы перевезли сюда всё ваше, выделили двухкомнатные апартаменты в надежде на то, что вы когда-нибудь вернётесь. Вещи, конечно, не распаковывали, но одежда в шкафу на вешалках в полном порядке. Сегодня отдыхайте, а завтра утром вы будете иметь возможность предстать перед государем в парадном мундире с орденами. Сразу хочу сказать, Александр Иеронович: ни кто за вас ни чего не решал, предоставление вам апартаментов в царской резиденции ни к чему вас не обязывает.

Царевич откланялся, а Ставров шагнул в своё – чужое жилище. Его планировка почти точно воспроизводила планировку его кремлевского жилья. Мебель, кажется, была той же самой. В шкафу в идеальном порядке висела на вешалках его одежда. Холодильник был полон еды.

Ставров вдруг как-то очень разволновался. Он не мог привезти мысли в порядок, не знал, куда себя приткнуть в этой уютной квартире. А потом сел на кровать и зарыдал.

***

– Вы не представляете, как я рад вас видеть, Александр Иеронович, – царь протянул ему руку.

Ставров пожал царю руку, попытался улыбнуться и ни чего не сказал. Он просто не знал, что сказать. Они сели в кресла друг напротив друга, царь, не смутившись молчанием Ставрова, продолжил:

– Мои слова – не дежурная формула вежливости. Мне действительно вас очень не хватало, и я действительно очень рад вас видеть. Вы, очевидно, были правы, когда решили на время уйти от мира, но теперь пришло время вернуться. Предлагаю вам занять должность канцлера. У меня на этой должности работает очень крепкий управленец, но он сочтет за честь стать вашим первым заместителем.

– Благодарю вас, ваше величество, но я вынужден отказаться. Как завязавшему алкоголику нельзя брать в рот ни грамма спиртного, так и бывшему диктатору нельзя прикасаться даже к крупице власти, не говоря уже про должность канцлера. Моя душа покалечена диктатурой и это, увы, необратимо. Я только сейчас начинаю в себя приходить, и то лишь в общих чертах. Не могу, простите, государь.

– Я предвидел такой ответ. Ни кто лучше вас не знает состояние вашей души, и у меня, конечно, нет желания вас доламывать. Принимаю ваш отказ с пониманием. Тогда другое предложение, и вот от него уже прошу не отказываться. Я назначаю вас царским советником. Это не много к чему вас обязывает. Иногда составите экспертное заключение по поводу проектов некоторых законов. Иногда дадите устную консультацию мне или канцлеру. Разумеется, все решения через вас прогонять не будем, но иногда ваши советы могут быть бесценными. Полагаю, что должность советника – приемлемый компромисс. С одной стороны, у вас не будет ни крупицы власти, а с другой стороны мы сможем поставить ваш огромный опыт на службу русскому царству. Не обещаю, что всегда буду следовать вашим советам, но обещаю, что всегда буду относиться к ним с большим вниманием. А вы, конечно, не будете продавливать ваши рекомендации, поскольку власть теперь вам столь ненавистна. Итак?

– Я согласен, государь.

– Тогда распаковывайте вещи, обживайтесь на новом месте. Дам вам денщика, он объяснит все особенности жизни в царской резиденции. Может быть, нужен адъютант?

– Зачем мне адъютант?

– Хорошо. Дам вам такого денщика, который в случае необходимости и за адъютанта сработает. А я ведь вас тогда толком и наградить не успел. Хорошее поместье вы, во всяком случае, заслужили.

– Да какой я помещик. Позвольте сохранить за собой дом и участок земли на царской даче.

– Это само собой разумеется.

– И дом я там хочу поставить новый. Этот – крестьянская изба и весь заточен под крестьянские нужды, а я ведь не крестьянин. Был бы благодарен, если бы вы дали немного денег на дом. У меня нет ни копейки, а с военной пенсии на дом не накопить.

– Всемогущий диктатор не накопил ни копейки? – улыбнулся царь.

– Диктатор за харчи работал, – рассмеялся Ставров. – Да и сейчас на военную пенсию проживу. Дом вот только…

– Александр Иеронович, вам, как бывшему первому должностному лицу в России назначена весьма не маленькая пенсия. Вы её год не снимали, там накопилась большая сумма. Впрочем, и разовую выплату произведу, да такую, что сможете поставить себе дом хоть из мрамора.

– Меня вполне устраивает продукция русских кирпичных заводов.

– Знаю, знаю… Есть у меня к вам ещё одна просьба, в которой прошу не отказывать. Напишите воспоминания о вашем правлении.

– Это будет очень трудно.

– Я не обещал, что будет легко. Всё понимаю, но это надо сделать. Вам удалось искоренить множество таких зол, которые вообще считались неистребимыми. Мало что в истории достойно такого глубокого изучения, как ваша диктатура. А какое может быть изучение, пока нет документа, составленного главным действующим лицом? Пишите предельно подробно, важны именно детали, в общих чертах и так всё известно. Особое внимание уделите своим размышлениям той поры и своему сегодняшнему взгляду на те события. Пусть получится хоть трехтомник, это только хорошо. Не торопитесь, время есть. Как советника, я вас буду привлекать далеко не каждый день, да, наверное, и не каждую неделю. Работайте спокойно. Обещаю издать ваши воспоминания, не поправив ни одного слова.

– Я это сделаю, государь, поскольку вы просите, но по своей воле ни за что не стал бы погружать душу обратно в стихию диктатуры.

– Поверьте, это будет для вашей души не ядом, а лекарством. Вам надо всё отрефлексировать до деталей. И стране это надо, чтобы мы могли двигаться вперед максимально осмысленно. Итак, договорились. Как вам, кстати, царская резиденция?

– Очень неожиданно. И, по-моему, замечательно. Это важно, это знаки. Новая монархия не может быть такой, какой была старая. У нас почти нет примеров в прошлом, необходимо смелое политическое творчество, знаки которого я здесь увидел. Хотя, казалось бы, где царь, а где монастырь?

– Монастырь здесь, кстати, тоже есть, хоть и маленький. Игумен, семь иеромонахов, три иеродиакона и два монаха. Служим три литургии в день. Одна для царской семьи и монахов, одна для роты белогвардейцев, одна – для сотрудников царской канцелярии. Вы можете ходить на любую из них. Питайтесь, где хотите, хоть с монахами, хоть с белогвардейцами, и за царским столом вас всегда будут рады видеть. Только предупреждаю, что у царя кормят беднее всех.

Ставров улыбнулся и кивнул. Они помолчали. Аудиенция явно близилась к завершению, но что-то ещё оставалось недосказанным. Наконец, царь спросил:

– Скажите, Александр Иеронович, какова главная причина, по которой вы всё это затеяли, каким был ваш главный побудительный мотив? Понятно, что вы, как православный, хотели увидеть торжество православия, но большинству православных вполне достаточно свободного доступа к церковным таинствам, к литургии, и они ведь по-своему правы. Понятно, что вы очень глубокий монархист, а потому хотели, чтобы Россия обрела царя. Но ведь можно было носить монархический идеал в душе, считая, что в наших условиях этот идеал уже не может быть реализован, и ведь были все основания так считать. Что же вас подтолкнуло к этой невероятной попытке осуществить невозможное?

– Вранья не выношу. Когда был маленьким, врал иногда, но по мере взросления враньё стало казаться мне чем-то не только отвратительным, но и совершенно неприемлемым, даже невозможным. С тех пор я уже ни разу не сказал неправды ни кому даже по самому пустяковому поводу. Оказалось, что так вполне можно жить, было бы желание. Это выдумка, что без вранья не проживешь. Конечно, иногда отмалчивался и не говорил правду, если она была для кого-то убийственна, но всё-таки не врал.

И сколько себя помню, власть врала – нагло, цинично, глобально. Власть врала не просто по частностям, это ещё кое-как можно было оправдать государственными интересами, хотя и это неправда, государственные интересы всегда можно соблюсти, не прибегая к вранью, было бы желание, просто желания не было. Но страшнее было то, что власть врала по самым базовым, принципиальным вопросам, врала о тех фундаментальных ценностях, на которых себя выстраивала.

Советская власть врала о том, что была рабоче-крестьянской, хотя ни когда таковой не была, да не заметно, что и пыталась. Врала про коммунизм, хотя это утопия для идиотов. Врала даже про то, что была советской, хотя на самом деле была партийной. И ни кто в это враньё не верил, и власть знала, что ей не верят, и всё-таки продолжала врать, не известно кого пытаясь обмануть.

Демократы стали врать о том, что власть принадлежит народу, хотя это попросту невозможно, а если бы было возможно, то стало бы губительно. «Демократические» страны постоянно спорили о том, у кого народовластие подлинное, хотя ни в одной из них ни какого народовластия не только не было, но и не могло быть, как ни кому ещё не удавалось поджарить снег. Они продолжали врать про выборы, хотя люди быстро поняли, что ни каких выборов на самом деле нет, это просто исполнение ритуала, лишенное реального содержания. Они продолжали врать даже тогда, когда сами прекрасно поняли, что ни кто уже им не верит. В конечном итоге они начали действовать открыто, нагло, цинично, уже больше ни кого не надеясь обмануть, и всё-таки продолжали врать, что у вас народовластие. Это вовсе не обязательно про Россию, в США всё ещё циничнее. Демократии нет нигде, и везде врут, что она есть.

Люди, которые поумнее и почестнее, всё понимали, но говорили: «Нет другого выхода». А я просто не в состоянии был поверить, что глобальное и тотальное враньё – это всё, что осталось на долю человечества. Если наш мир, по воле Бога, всё ещё существует, значит и жить согласно правде, без вранья, люди всё ещё могут. И если отдельный человек может жить и не врать, то почему вся страна не может? Готов поверить в то, что Запад уже настолько сросся со своим враньём, что правды не сможет выдержать. Но я был уверен в том, что Россия ещё вполне способна жить без вранья и построить свою жизнь на фундаменте правды. Я захотел это доказать. Вот, собственно, и всё.

– А в чём правда, брат? – улыбнулся царь.

– Правда в том, что вся власть над миром всегда принадлежала только Богу, и может принадлежать только Ему. Людям остается лишь признать это, и попытаться выстроить свою жизнь в соответствии с Божьей волей. При этом нам известен только один способ это сделать – монархия. Ни чего лучше человечество не придумало. Монархия может быть плохой и даже очень плохой в том случае, если уклоняется от своего предназначения. Но даже в этом случае монархия не врет людям по базовым, фундаментальным вопросам жизни. К тому же, монархия может быть хорошей, и даже очень хорошей. А вот демократия не может быть хорошей при самом благоприятном раскладе. Наилучшая демократия – это максимально качественное враньё.

– Получается, всё это для того, чтобы власть получила возможность ни когда больше не врать людям? – задумчиво спросил царь.

– Получается, что так, – тяжело выдохнул Ставров.

Послесловие автора

Эта книга – не прогноз. Я не футуролог и будущего не вижу. Не разделяю розового оптимизма тех монархистов, которые уверены, что в России ещё обязательно будет царь. И к пророчествам на сей счёт отношусь весьма скептически. Есть пророчества Библии, и ни один христианин не сомневается, что они обязательно исполнятся. Но есть пророчества по типу «один старец сказал». К этим можно относиться, как угодно, а можно и ни как не относиться. Итак, я вовсе не уверен, что в России появится царь, но я уверен, что такая вероятность существует. На мой взгляд, в этом нет ни чего принципиально невозможно.

Я, собственно, и пишу о принципиальной возможности, но это не программа действий. Реставрация монархии может произойти как-нибудь совсем по-другому, а вовсе не по той схеме, которую я в общих чертах изложил. Жизнь чрезвычайно разнообразна, ей бесполезно навязывать собственные модели, и я отнюдь не утверждаю, что или так, или ни как. То, что я изложил – один из возможных вариантов.

Смысл того, о чем я пишу, в том, чтобы показать, насколько всё сложно. Похоже, мы плохо понимаем, о чем говорим, когда речь заходит о реставрации монархии. Многие монархисты как-то уж очень легковесно и упрощенно представляют себе реставрацию: соберем собор, изберём царя и будет у нас монархия. У Михаила Веллера однажды спросили, как он относится к идее реставрации монархии и в частности к претензиям на русский трон Георгия Гогенцоллерна, состоящего с Романовыми в родстве. Веллер ответил: «Там наверху уже столько пацанов, что если добавить ещё и Гогенцоллернов, так ни кто и не заметит». Очень остроумно и очень горько.

Неужели мы и, правда, всего лишь хотим увенчать царской короной тот порядок вещей, который сложился сейчас в России? Неужели хотим, ни чего не меняя в стране, просто добавить к действующей политической системе царя? Так вот главное утверждение этой книги: восстановить в России монархию, значит переехать в другой мир. Иначе получится просто политическая оперетта.

Во-первых, сейчас, рассуждая о вероятности реставрации монархии, как правило, имеют в виду так называемую конституционную монархию. Русские монархисты как-то даже разослали письма к монархам Европы с изъявлениями самых нежных чувств. То есть они явно берут за образец политическую модель Великобритании, Швеции, Испании. Но, несмотря на наличие в этих странах монархов, форма правления там отнюдь не монархическая, а демократическая. В основе их политических моделей лежит фундаментальное утверждение, что верховная власть принадлежит народу, а не Богу. Монархи у них просто для красоты, они оставили их из чисто эстетических соображений.

Конституционная монархия есть монархия декоративная, и создавать такую в России было бы не просто чем-то недостаточным, но и абсолютно бессмысленным, даже абсурдным. Зачем нам украшать демократию короной? В чем смысл? Николай I говорил: «Могу понять республику. Конституционную монархию понять не могу. Двусмыслица». Действительно. Или источником власти является народ, или Бог. Или демократия, или монархия. Надо выбирать. Значит, если мы говорим о реставрации монархии, имеет смысл говорить только о восстановлении самодержавия.

Значит, Россия должна отказаться от демократии. А теперь представьте себе цену вопроса. Наша страна окажется одна против всего мира, во всяком случае – против всей западной цивилизации, опираясь на страны только абсолютно безразличные к нашей политической системе, например, Китай. Тогда мы узнаем, что такое настоящая международная изоляция.

Россия – страна самодостаточная, у нас есть всё необходимое для жизни, мы сможем выжить и водиночку, но не надо иллюзий, будет очень тяжело. Господа русские монархисты, готовы ли мы с вами заплатить такую цену? Ни кого не пугаю и не отговариваю, хочу только, чтобы мы заранее понимали, чем придётся заплатить за восстановление самодержавия. Если мы хотим что-то делать, так давайте будем это делать с открытыми глазами, заранее не имея ни каких иллюзий, чтобы потом не пришлось пережить очень сильное разочарование.

Аятола Хомейни говорил: «Мы совершили исламскую революцию не для того, чтобы снизить цены на дыни». Так вот и мы хотим восстановить самодержавие не для того, чтобы снизить расценки ЖКХ. Если мы всё-таки решимся вернуть Россию в русло её исторической судьбы, то безо всяких обещаний сразу же повысить уровень материального потребления. В конечном итоге в Русском царстве все будут сыты, а нищих не будет вообще, но в переходный период будет тяжело, и неизвестно ещё насколько тяжело. Мы готовы к этому?

Сегодня Россией правят воры. Сказать, что уровень коррупции в нашей стране сейчас зашкаливает, значит не сказать ни чего. Коррупция стала в России системообразующим фактором. Взятки – давно уже не взятки, а статусная рента, на этом держится вся пирамида власти сверху донизу. Поверьте, что с коррупцией давно уже ни кто и не пытается бороться, лишь выдавая за факты такой «борьбы» проявление клановых разборок. Как вы считаете, в монархической России возможно сохранение этой системы? Можем мы увенчать короной власть воров? Тогда мы получим царя воров. А зачем он нам?

Смести воровскую систему невозможно в рамках самой этой системы. Её можно только полностью уничтожить и создать вместо неё новую. Демократия этого не сможет сделать ни когда, потому что демократия – это власть денег. Уничтожить воровскую систему может только диктатура, применяя методы самые радикальные и безжалостные.

И олигархию нашу обуздать может только диктатура. Не уничтожая капитал, поставить его на службу народу можно только диктаторскими методами. Надо отжать богачей от власти, но они не отдадут власть, пока им пистолет к затылку не приставишь. Иначе русский царь будет царем богатых, а зачем нам такой царь?

Итак, реставрация монархии в России невозможна без предшествующего периода диктатуры, это моё глубокое убеждение. Слово «диктатура» у нас уже превратилось в ругательство, мы под ним понимаем просто сумму всяческих ужасов, или судим по аналогии: это, как при Сталине. Но пора уже вернуть слову «диктатура» исконное древнеримское значение термина. Это, собственно, вручение конкретному лицу неограниченных полномочий на определенный срок с определенной целью. Диктатура – это крайнее, радикальное средство для решения тех жизненно важных задач, которые уже невозможно решить ни какими иными способами.

Диктатура – это очень тяжело. Так вот не надо иллюзий, господа – если мы хотим восстановить самодержавие, ни какого иного выхода у нас нет. Без диктатуры мы не сможем обойтись не только при решении уже названных задач, но и при решении основной, собственно монархической задачи.

Дело в том, что сегодня русский народ совершенно не готов к реставрации монархии. Как сказал один мудрый архиерей: «Дай вам сейчас царя, так вы ж его через две недели опять расстреляете». Основная масса людей совершенно не понимает ни что такое монархия, ни зачем она нужна, ни как это будет на практике. Кто-то думает, что люди хоть чуть-чуть продвигаются к правильному монархическому сознанию? Так мы же видим, что совсем наоборот: люди всё больше соблазняются байками о «благосостоянии», то есть до краев наполненном свином корыте, всё больше удаляются не только от монархической идеи, но и от каких бы то ни было идей вообще.

В русском народе скрыт огромный совершенно нереализованный православно-монархический потенциал, но сам по себе он ни когда не раскроется. И в рамках действующей политической системы его ни кто не сможет раскрыть. Коммунисты и либералы затопают и захлопают любую попытку начать монархическое возрождение. Только диктатура, введя жесткие ограничения, позволит русским монархистам высказаться так, чтобы их не перебивали, иначе голос правды потонет в гвалте бесконечных споров.

Нас приучили к тому, что должна быть конкуренция идей, но дело в том, что при демократии такая конкуренция ни когда не бывает добросовестной, громче всех кричат те, кому лучше заплатили. Только диктатура может заткнуть рот проплаченной сволочи и только тогда можно будет спокойно объяснить русскому народу в чём его судьба. Ни секунды не сомневаюсь, что через 5-7 лет серьёзной подготовки русский народ будет уже вполне готов принять царя, а иначе мы просто потонем в говорильне.

Вполне понимаю, настолько неприятна мысль о диктатуре. Мне доводилось слышать: «Я за монархию, но против предшествующей диктатуры». Это всё равно что сказать врачу: «Избавьте меня от проблем с аппендицитом, но я против операции». Имея серьёзные проблемы, поздно бояться суровых способов решения этих проблем.

При этом я сам вполне понимаю, что диктатура – не сахар, она будет иметь очень много неприятной «побочки». Визгливая истеричность, тупой фанатизм, отвратительное лицемерие, откровенное холуйство, избыточная жестокость – вот далеко не полный перечень того, что будет сопутствовать диктатуре. Всё будет согласно русской поговорке: «Заставь дурака Богу молиться, так он и лоб расшибет». Да надо ещё понимать, что дураки имеют обыкновение расшибать лоб не только себе. Переходные периоды всегда бывают тяжелыми и неприятными. Монархия всё это выровняет, но до тех пор придётся потерпеть.

Похоже, я делаю антирекламу самой идее реставрации монархии? Пусть так. Реклама, в том числе и политическая, выпячивает достоинства и скрывает недостатки. Ни когда этого не делал и делать не буду. Как писал Шекспир: «Я не хочу хвалить любовь мою, я ни кому её не продаю».

Сейчас в России мало монархистов, причем значительная их часть – люди легковесные и несерьёзные, очень смутно понимающие, что такое монархия. Эта мутная псевдомонархическая пена способна только дискредитировать идею монархии, выставить её смешной и нелепой, что на каждом шагу и происходит. Так пусть монархистов станет ещё меньше, но пусть это будут люди исключительно серьёзные, глубокие и решительные. Пусть это будут люди, лишенные каких бы то ни было иллюзий и готовые чем-то пожертвовать ради осуществления монархической мечты.

08.03.21.