мне так хочется, чтобы она задрожала или, как минимум, хотя бы вздрогнула от испуга, или выдала себя как-то иначе, но… ничего. Ни в подведённых и накрашенных традиционно двумя слоями туши глазах, ни в очертании красных из-за помады губ, ни в единой клеточке ухоженного лица нет ни вспышки страха, против наличия которой у меня бы не нашлось ни единого возражения, и в первое мгновение я теряюсь, но быстро напоминаю себе, что это она должна робеть, замыкаться, бояться или напрягаться. Не я поступил с нами дурно. Не я здесь подлая сволочь, действующая за спиной. — И не смей больше… Не говори со мной, ни о чём меня не спрашивай, просто бери ручку и подписывай, — что-то внутри моего тела всё равно чешется и зудит, требует продемонстрировать силу и наказать хотя бы внешне, но я никогда не бил женщин и не собираюсь начинать, и потому просто оседаю обратно на стул, ожесточенно, резко и грубо подталкивая папку с документами вперёд. — Подписывай, я сказал.
— А если я не подпишу?
— Тогда нас просто разведёт суд. Только и всего. В любом случае я не останусь твоим мужем, Оливия, — давая клятвы про горе и радость, про богатство и бедность, про уважение, почитание и любовь, я и не думал, что спустя всего двенадцать месяцев всё это сгинет в небытие и превратится в тлеющий пепел, но вот мы здесь, и ничего уже не вернётся. К тому, что было, нет пути назад.
— Но мы ведь можем… можем… справиться?
— Думаешь, я этого хочу? — меня невольно пробирает истерический смех, но более-менее мне удаётся взять себя в руки и обрести контроль над расшатанными эмоциями, — пытаться, прилагать усилия, лезть из кожи вон? Как бы не так.
— То есть мне это не исправить, да? — придя к первому за все эти минуты по-настоящему здравому и правильному суждению, одновременно она пытается совершить нечто более невозможное, невероятное и в корне недопустимое, и, отшатнувшись, как от обжигающего огня и будто от прокаженной, я снова встаю и отхожу настолько далеко, насколько позволяет окружающее пространство. Но чтобы чувствовать иммунитет перед прикосновениями, и целого мира было бы мало. — Мы должны поговорить, Дерек, — но чёрта с два. Я более ничего не обязан делать. Всё кончено. Ей ещё предстоит это реально осознать, но тогда я уже не буду в одном с ней городе.
— Да я едва могу на тебя смотреть. Меня тошнит лишь от одного твоего присутствия. О каком, чёрт побери, разговоре ты говоришь? Этому не бывать, — развернувшись, кричу на неё я, даже не пытаясь остаться тихим и как-то приглушить свой голос и наплевав на то, сколько людей нас могут услышать, и как далеко в случае чего уйдут детали в принципе частной беседы, происходящей в не совсем уединенной обстановке, — Бог свидетель, я могу… — уже не можешь, прошу, не забывай об этом, — мог простить тебе всё, что угодно, что только может прийти в голову, — я бы, и правда, нашёл оправдание и измене в случае неожиданно возникшего увлечения другим мужчиной, попросись она обратно и заверив, что интрижка железно закончена, и меркантильному интересу, если бы вдруг вскрылось, что ей всегда были нужны лишь мои деньги, а не я сам, и что именно он и подтолкнул её к замужеству, и ещё куче разных вещей, которые могут становиться проблемой и разобщать, и всё бы стерпел и перенес, настолько мне почти невозможно представить без неё хотя бы один день, не то что всю дальнейшую жизнь, но этот список, однако, не бесконечен, и… произошедшее… произошедшее точно не входит в соответствующий перечень, — но только не то, что ты сделала.
— Но мы… мы же вместе всё решили…
— Если ты так для себя всё поняла, это вовсе не означает, что я имел в виду ровно то же самое. Впрочем, теперь это уже неважно. Ни к чему усугублять.
— Дерек.
— Прекрати это, — моё терпение лопается, и глубоко внутри я проклинаю её за повторение моего имени, за то, что она совершила бы всё снова, за нехватку совести или вообще её отсутствие и не в последнюю очередь за то, что её родители произвели на свет девочку, которая спустя много лет встретилась на моём пути, чтобы только показать, что я могу действительно быть счастливым, а не жить сиюминутными радостями, наслаждениями и прихотями, а потом в одночасье всё отнять. — Хватит называть моё имя и на что-то надеяться. Если я был тебе хоть немного небезразличен, ты не станешь меня губить, — на деле я уже в пропасти, и, должно быть, со мной всё совсем плохо, если какая-то часть меня едва дышит и жаждет услышать мольбу, увидеть слезы, обнаружить любую другую реакцию, за которую можно было бы зацепиться и растолковать её, как бессилие, отчаяние и страдание из-за надвигающейся потери, но здесь всё так же, как и с просьбами. Оливия никогда не плачет. И не показывает чувств сверх меры. Только не перед другими людьми. И неважно, насколько они близки. И даже со мной она всегда была частично сдержанной и замкнутой. И потому ждать тут совершенно нечего. И это к лучшему. Порой даже мелочь может разрушить всякую, казалось бы, даже стойкую и непоколебимую решимость. Всего
