Это для меня ‒ простор и свобода. А здесь мне тесно, и, наверное, слишком ярко. Не привык я к таким краскам, Перри. И к таким запахам. Сколько ни бывал в Индии, не могу привыкнуть.
Вчера для нас пели и танцевали хиджры. Рассказывал ли я тебе о них? Они считают себя женщинами, заключёнными в тела мужчин. Одеваются как женщины, носят сари и украшения, отпускают длинные волосы. Здесь, в районе порта, их много. Шумные и крикливые, хотя голоса у некоторых совсем мужские ‒ низкие и грубые. Хватают за рукав, просят денег или предлагают себя. «Эй, господин, попьем чаю?». Отбиться от них невозможно. Когда говоришь, что не нуждаешься в их услугах ‒ хиджры злятся, плюются скверными словами, точно змеи. Индусы верят, что эти мужеженщины могут наслать проклятье, обладают некой магической силой. Обидеть хиджру никто не отваживается. С одной стороны их почитают, как божеств невысокого ранга, приглашают на разные торжества. Хиджры благословляют молодожёнов и новорожденных. А с другой ‒ к ним относятся как к самым низшим, самым презренным существам, никогда не посадят за общий стол. Их боятся и стараются лишний раз не прикасаться. Не могу понять, Перри, как такое возможно? Быть божеством и презираемым существом одновременно. Ты можешь это понять?
Некоторые из них дивно танцуют, вовсе неотличимо от женщин. И с виду тонкие и нежные. Кое-кто из наших матросов говорит, что хиджры искусны в любовных утехах.
Напиши что-нибудь о них.
Надеюсь, ты не скучаешь.
Передавай привет Олли.
Всегда твой. Дик П. Хартман»
Они познакомились в том же стылом ветреном ноябре, только почти год назад, в баре «Энигма», известном мужчинам, алчущим запретной любви. Матросы, «королевы», проститутки, мелкие служащие – основной контингент «Энигмы». Дик не был похож ни на одного из обычных посетителей бара. Большой, хмурый, с тяжёлым взглядом серых усталых глаз, он, казалось, не искал знакомств определённого свойства, даже не смотрел по сторонам – потягивал виски, сидя у бара. Перри не видел его прежде: такого великана он бы непременно запомнил. Хотя Дик был здесь не впервые ‒ это Перри понял по тому, как Дик общался с барменом, словно со старым знакомым. Впрочем, скорее всего дело было в том, что Перри устроился работать в «Энигму» месяца три назад, а Дик, вероятно, всё это время был в море, и вот ‒ вернулся.
Дик остаётся до самого закрытия. Он продолжает сидеть на высоком табурете у стойки, когда Олли, бармен, начинает прибираться на своём рабочем месте, а Перри берёт в руки швабру и принимается выметать мусор между столиками в зале. Дик поднимается со своего места, лишь когда швабра Перри задевает ножку его табурета.
‒ Как тебя зовут, парень? ‒ просто спрашивает он. ‒ Я не видал тебя раньше.
‒ Это Перри, ‒ откликается из-за стойки Олли. ‒ Он у нас новенький. Перри не очень-то разговорчив. Я бы на него не рассчитывал, Дик.
‒ Я бы на него не рассчитывал! ‒ раскатисто смеётся Дик. ‒ Спасибо, Олли!
В тот вечер Дик прилично набирается, хоть и не до того состояния, чтобы пол под ногами ходил ходуном, словно палуба корабля в неспокойном море.
Олли наводит порядок и прощается. Они, Дик и Перри, остаются одни. Перри обычно уходит последним, после того как протрёт все столики, поставит на них стулья, подметёт и вымоет пол, вынесет мусор. У Перри есть ключи от бара, он его закрывает.
Дик не умолкает всё то время, что Перри прибирается. Хотя Перри едва ли говорит больше десятка слов. Слова вообще даются ему непросто. Так повелось с детства. Перри родился на месяц раньше срока, и его крёстная рассказывала, что он не дышал, когда появился на свет. Думали, младенец умер в утробе. Но через несколько минут он закричал. А когда пришло время начать говорить, от него не могли добиться ни звука, лет до пяти. Перри был странным, мрачным ребёнком. Не застенчивым ‒ нелюдимым. Отчуждённым, ни к кому не привязанным. Он будто жил в мире своих грёз и фантазий, но о чём он грезил, было известно лишь ему одному. Мать считала, он идиот, умственно неполноценный, что он никогда не сможет учиться. Мать уходила утром на фабрику, оставляла его одного до глубокого вечера. Перри весь день был предоставлен самому себе. Больше всего он любил забираться на подоконник и смотреть из окна: на экипажи, прохожих, бродячих собак, плывущие по Ист-Ривер пароходы. Однажды (его мать была на работе) в дверь их квартиры постучали, и когда Перри её отворил, увидел миссис Эджвик, их новую соседку с верхнего этажа. Она держала в руках тарелку с морковным пирогом, нарезанным большими квадратными кусками.
‒ Твоя мама на работе? ‒ спросила она и вытянула шею, заглядывая в квартиру. ‒ Я испекла морковный пирог. Ты любишь морковный пирог, малыш?
Пирог был вкусный, ещё тёплый. Перри снова залез на подоконник и прильнул к окну. Рона Эджвик стояла рядом и смотрела на него, на то, как он уплетает пирог. Говорить Перри не хотелось, но ужасно хотелось, чтобы Рона осталась. Он не знал, что ему сделать, как дать ей понять, чтобы она не уходила. Слёзы подступили к глазам,
