========== Пообещай ==========
Раннее сизое утро нового тревожного дня. Римус курит в окно быстрыми жадными затяжками. Он со вчерашнего вечера на нервах, глушит воду литрами, кусает подушечки больших пальцев и курит, курит без конца.
— Эй, — говорит Сириус, осторожно обнимая его со спины, — всё уже хорошо.
— Ничего не хорошо, — Римус разгоняется до четырёхсот за полсекунды. — Ничего не может быть хорошо, Сириус! Идёт война!
Сириус молча целует его между лопаток сквозь футболку. Он мог бы что-нибудь ответить — в конце концов, он в курсе, и это началось не вчера, и если до Лунатика дошло только что… Но он знает, в чём дело. Вчера чуть не погиб Джеймс, и это было по-настоящему страшно.
Джеймс истекал кровью у него на руках и выжил единственно потому, что у Сириуса хватило ума спросить Лили, знает ли она контрзаклятье против этого самодельного проклятия Нюниуса. Вообще-то это было рисково со всех сторон: она с какого-то перепуга вручила ему свои воспоминания, нужно было найти Омут и успеть; он услышал контрзаклятье один раз и не мог быть уверенным, что справится с ним, таким заковыристым; да и Лили была не в том положении, чтобы можно было за здорово живёшь притащить ей на ковёр муженька кишками наружу… Им всем невероятно повезло пережить этот вечер прежним составом.
Сириус понятия не имеет, почему он сам так спокоен. Может быть, единственно потому, что он не мог бы устраивать истерику, пока Римус нуждается в островке равновесия.
— Он в порядке, — утешает он тихонько, прижавшись щекой к тёплому плечу. — Даже Дамблдор сказал.
— Пока в порядке, — нажимает Римус, ввинчивая окурок в переполненную пепельницу, плечо перекатывается у Сириуса под щекой. — До следующего раза. Или в следующий раз это будешь ты?
— Я с тобой, — шепчет Сириус между поцелуями в шею. — Римус. Я с тобой. Я умираю сейчас только в твоей голове. Вернись ко мне оттуда. Будь со мной, пока я рядом.
— Придурок, — возмущается Римус, поворачиваясь к нему, чтобы обнять покрепче. — «Пока я рядом»! Это не то, чем можно утешить.
— Я люблю тебя, — улыбается Сириус, позволяя себя прижать.
— Я хочу вернуться в то время, когда единственной моей проблемой были сомнения в этом, — признаётся Римус горько. — Ну и ещё полнолуния.
— У нас есть только этот момент, — ворчит Сириус. — И прекрати его тратить так бездарно.
— Твоя мудрость неисчерпаема, — язвит Римус, но Сириус поднимает его руку, чтобы поцеловать искусанную подушечку пальца, и он, наконец, сдаётся.
И это хорошо, потому что секс — эффективное лекарство от стресса. Сириус пользуется этим часто, ради себя и ради Римуса. Приходит вечерами, забирает у него то, что было в руках, садится между разведённых коленей и смотрит. Не двигается, но прислоняется тёплым предплечьем к внутренней стороне бедра; он чувствует, как колотится собственный пульс под кожей на шее. Римус обычно не выдерживает первым, его глаза темнеют, он наклоняется, чтобы поцеловать, а потом обнаруживает себя поддерживающим Сириуса под колени и неостановимо толкающимся в горячее отзывчивое тело.
Утрами наоборот провоцирует Римус. Он любит шататься по дому в полотенце или в белье, ему нравится прижиматься голой грудью к одетому в халат и пижаму Сириусу, и нравится смотреть, как Сириус теряет самообладание, с каким лицом он оглаживает его спину и плечи, укладывает ему большие пальцы в ямочки ключиц, сжимает соски. Римус тогда, упиваясь их сливающимся возбуждением, сковыривает пуговки пижамной куртки, жадно целует открывающуюся грудь и соглашается где угодно: на столе, в ванной, в кресле — быстро, остро, неудержимо.
Вот и сейчас Римус обнимает его ненадолго, сжимает крепко, неподвижно, но отчётливо нервно. Не удерживается — ведёт нещадно, — сдвигает у шеи мягкий лацкан халата, тонкий, плотный — пижамной куртки, и приникает к оголившейся коже. Сириус вздыхает с удовольствием, оглаживает его спину, чувствуя под пальцами жёсткие, упругие мышцы.
— Только ты умудряешься ночью быть в пижамной куртке, а днём — в косухе, — смеётся Римус, расстёгивая по одной мелкие пуговицы. — Слышишь. Не вздумай умереть, — вдруг требует он, заглянув Сириусу в глаза перед поцелуем.
— Не сегодня, — обещает тот, прикрывая глаза, и Римус, наконец, сцеловывает его улыбку.
Зато, может быть, сегодня. В лесу сыро, луна уже высоко. Сириус дышит ровно. Пока не видно ни своих, ни чужих. Он не знает, какого чёрта они забыли в лесу, и почему вся эта беготня непременно должна случаться по ночам. Как будто Волдеморт ко всему ещё и вампир и не выносит дневного света.
Римус бесится, когда ему ничего не объясняют, но Сириусу всё равно. Он не ведомый по натуре, но война — не то, что он способен осилить только своим умом. Он выбрал сторону, и на этом кончено. За него разберутся, где он пригодится лучше. «Ты слишком веришь Дамблдору», — рычит Римус по вечерам, вдалбливая окурки в пепельницу так, что из неё высыпается с десяток других. «Я сделал выбор. Теперь остаётся ему следовать», — пытается объяснить Сириус. У него нет ощущения, что он может контролировать хотя бы что-нибудь — глобально. Поэтому он контролирует то, что может. Чтобы Римус ел, а не только курил. Например.
Он присматривается к вспышкам между деревьями — там маячит что-то белое. Маски Пожирателей?.. Страх накатывает остро, но быстро стекает. В такие моменты Сириусу кажется, что это всё нереально, не с ним. Он стискивает палочку. Им велено не нарываться первыми, но быть на подхвате у Дамблдора, чтобы ему никто не помешал сделать то, что надо, поэтому Сириус молча наблюдает.
Пожирателям, видимо, тоже не дают слишком подробных указаний. Они немного топчутся на опушке, и Сириусу кажется, что он слышит голос Регулуса. Ему каждый раз так кажется.
Всё, как обычно, закручивается очень быстро, и вот Сириус уже мчится через лес, пока что успешно уворачиваясь от алых вспышек проклятий, где-то справа за деревьями хохочет Белла, и от этого звука у Сириуса поднимается белая пенная волна ярости.
Самое паршивое — это луна. В лесу слышна волчья перекличка, не предвещающая ничего хорошего.
О, вот и добрались до эпицентра, судя по всему. Под ногами в тяжёлых берцах рассыпаются какие-то грибы, на поляне сияет голубой лысиной сам Волдеморт в окружении белых масок, и — Мерлин, это ещё что… змея?!
Она такая огромная, что Сириусу, наконец, становится страшно. Она клубится в тёмной траве, перекатывая мощные кольца, и Сириус не может сдвинуться с места, пока не слышит в подлеске волчий рык и женский вскрик. «Лишь бы не Элис, эта тоже беременная», — мелькает вспышка у него в голове, и он на ходу перекидывается в собачью шкуру, потому что Бродяге все эти волчьи опасности побоку, так от него больше проку.
Это Мэри, а не Элис; Римус тоже тут, волки грызутся, стараясь добраться друг другу до глоток. Сириус ныряет между ними в попытке закрыть Лунатику горло. Может быть, он мешает, у него со звериными инстинктами похуже, чем у них. Тот, второй — переярок, может, немногим младше их с Римусом, но слабее Лунатика, к тому же, они против него вдвоём. Мэри нашаривает в траве свою палочку и бросается в сторону поляны, не глядя, как он улепётывает в лес, поджав перегрызенную заднюю лапу.
Кажется, что там идёт бой за змею. Сириус не сильно хорошо соображает, только-только перекинувшись назад в человека. Он отражает зелёную вспышку только потому, что она летит прямо в лицо — была бы по касательной, он бы не успел заметить. В то же мгновение его сбивает с ног Пожиратель, вынырнувший внезапно откуда-то слева, они валятся в траву, Сириус больно прикладывается виском обо что-то на земле, но сознание не теряет. Сквозь прорези в маске видны испуганные глаза, точь-в-точь его собственные, «Берегись, придурок», — шипит маска, что бы это ни значило, и торопится с него слезть.
Как обычно, кто-то случайно взрывает дерево, неохотно занимается пожар, дымно горит сырой подлесок, огонь добирается до сухой сосны и разгорается веселей… Сириус, не соображая, что делает, левитирует прямо в огонь фигуру в чёрном плаще Пожирателя. Это же не Рег, пожалуйста, пусть это не Рег… Слава Салазару, голос не его!.. Дамблдор тоже тут — и они с Волдемортом действительно пытаются поделить змею. Лес пылает, кто-то из своих пытается его тушить Агуаменти Максима — «Нашли время, блядь», думает Сириус, прикрывая спину грёбаным природозащитникам.
Он снова слышит Лунатика, ему больно, ему нужна помощь… На этот раз его противники — матёрые волки, им явно такие потасовки не впервой. «Иди отсюда нахрен», — рычит Сириусу Римус, в их паре он альфа с пятнадцати лет, но Сириус даже в собачьей шкуре — всегда человек, и нет, он сейчас не может бросить его здесь одного, выяснять с этими зверями, кто тут самый крутой самец, а кому валяться пузом кверху. И не то чтобы он в Римуса не верил.
На самом деле, было бы куда лучше, будь они все просто волками. Но нет, на той стороне, конечно, все тоже в курсе насчёт антиликантропина, и эти существа с телами зверей соображают, как люди. Они видят, кто из них с Римусом от кого зависит, они выбирают жертву безошибочно.
Это больно. Сириус закрывает брюхо, как может, но это больно всё равно. Их рык стоит в ушах, и Лунатик рычит тоже, изо всех своих волчьих сил стараясь его отбить.
Сириусу везёт. Чем бы ни кончилась история на поляне, все почему-то начинают трансгрессировать, свои и чужие, из-за деревьев выскакивает Белла и — женщина без тормозов! — наклоняется к их трепыхающемуся клубку, чтобы шлёпнуть ближайшего знакомого волка по заднице, как будто они тут играют, а не стремятся друг друга поубивать.
— Оставьте их. Идём, уходим!
Её хохот звенит в ушах — неужели они победили? Сириуса на чистом адреналине хватает перевоплотиться. Судя по глазам Лунатика, видок у него ещё тот. Трансгрессировать из них двоих до конца ночи сможет только он сам, и он делает это поскорее, молясь, чтобы их с Лунатиком не разметало к чертям собачьим.
Сириус просыпается от того, что слышит, как за дверью Римус рычит на Марлен, требуя разрешения на посещение. Рычит уже вполне по-человечески, и та сдаётся в конце концов.
— Только не вздумай там курить! — слышит Сириус её голос, когда дверь в комнату распахивается, чтобы впустить нервного Римуса.
Они в безопасности, в убежище под Фиделиусом: это просто коттедж у моря, но Дамблдор превратил его в госпиталь. У Сириуса палата выходит окнами прямо на волны, люкс, можно сказать.
— Что у тебя? — спрашивает Римус отрывисто, в два шага пересекая его люкс и нависая над ним с выражением страдания на бледном перепачканном лице.
— Нормально всё. Садись, давай, — тянет его за руку Сириус к себе на кровать. — Как Сохатый?
— Цел. В общих чертах, — Римус садится осторожно, потому что всё ещё не знает, насколько Сириус пострадал. — Все целы, кроме тебя и Фрэнка — его зацепил Снейп, но несильно. Потом расколдуешь его, как сможешь? Затягивается хреново.
Римус умывался — скорее всего, кто-нибудь заставил его, потому что морды у них после перевоплощений всегда в крови, и выглядит это так себе, признаться честно — но думал Римус в тот момент явно не про своё лицо. Засохшие размазанные коричневые пятна всё ещё переходят со щеки на шею. Сириус прикидывает, выглядит ли он сам точно так же.
— Что у тебя? — требовательно переспрашивает Римус, оглядывая его, накрытого одеялом.
— Бедро, — признаётся Сириус. Без разницы, он всё равно узнает. — И висок немного, но это не они, это я упал. Плевать. Я буду бегать уже завтра, клянусь.
— Я велел тебе уйти, — с болью говорит Римус. — Я справился бы.
— Самонадеянный засранец, — возмущается Сириус с улыбкой. — Ты знаешь, что нет! Наплевать. Правда. Иди лучше сюда.
Римус укладывается к нему, кладёт голову на плечо (на самом деле, оно тоже ноет, хотя там и нет открытых ран) и закрывает глаза. Они молчат очень долго, Сириус почти дремлет и радуется потихоньку, что Римус сейчас не в настроении психовать. Он мог бы — никто так толком и не понял, зачем Дамблдору была нужна эта скользкая гадина, принадлежала ли она Волдеморту до этой ночи, и если нет, то с какой целью он добывал её вот аж с такими затратами.
— Там был Регулус, — зачем-то думает Сириус вслух.
— Разумеется, там был Регулус, — ворчит Римус, обнимая его покрепче.
— Мне кажется, он хотел меня спасти.
— Разумеется, он хотел тебя спасти, — вздыхает Римус так, будто Сириус совсем дурачок, если думает иначе.
— Он сбил меня с ног из-под Смертельного проклятия. Я отразил, но всё равно…
Римус только обнимает его в ответ ещё крепче.
— Мне иногда жаль, что ты не женщина, — говорит он вдруг прямо Сириусу в грудь.
— Чего?..
— Я бы увёз тебя в другую страну. Эвакуировал к чертям собачьим. Я бы не позволил тебе так подставляться, — серьёзно проговаривает Римус, и это звучит так, словно он давно это думает сам с собой.
— Что за глупости ты говоришь, — Сириус ласково запускает пальцы в его волосы, чтобы мягко помассировать напряжённый затылок. — Вон, Мэри и Элис — женщины, но разве они не были вчера с нами?
— Ты бы меня послушался, — уверенно кивает Римус сам себе.
Сириус смеётся — ну-ну.
— Женщину тебе захотелось? Подожди, вот я умру — женишься, детишек нарожаете… Хорошеньких маленьких волчат.
— Заткнись, а, — просит Римус тоскливо, осторожно отодвигаясь, чтобы не свалиться с краю. — Ты не можешь не понимать, как мне больно такое слышать.
Сириус примирительно его целует, а потом всё равно говорит — у него тоже есть мысли, которые он давно думает сам с собой:
— Римус, любовь моя, — он нечасто обращается к нему так, но это отличный способ заставить его слушать. — Пообещай мне. Если я умру первым — ты отпустишь меня быстро. Я не хочу, чтобы ты предавал себя, оставаясь преданным мне.
Римус слышит его, он видит по глазам. Римус понимает всё, потому что он никогда не был дураком, он расчехляет все смыслы донага, и, Сириус уверен, достаёт из его слов даже то, что он не просит при этом переставать любить. Римус сглатывает и отводит глаза.
— Что за грёбаная философия, — шепчет он, кривя непослушные губы в улыбке.
— Это всё лекарственные зелья, — хмыкает Сириус, чтобы снизить остроту.
Он действительно часто об этом думает. О том, что любовь — если она настоящая — никогда не бывает протезом, не замещает ничего в жизни. Протезы жмут. Протезы натирают. Он хотел бы, чтобы Римус всегда двигался свободно.
Он знает, что если бы попытался задвинуть что-то такое Сохатому, тот бы посмотрел на него как на психа, свёл бы это всё к плоской концепции свободных отношений — не потому что он глупый, а потому что вообще мало кто сумеет это понять. Это гроссмейстерский уровень. Но Римус — Римус его осилит.
Конечно, Римус его целует, целует шею и плечи, грудь и поджимающийся живот, невесомо гладит растерзанное заживающее бедро.
— Всё нормально, — шепчет Сириус, — не болит, если не двигаться, — и тогда Римус наклоняется над ним, бесконечно мягкий и ласковый.
Может, это не лучшая идея — но Марлен запрещала только курить.
Комментарий к Пообещай
Каждый отзыв - сокровище. Аминь 🙃❤🌷
========== Найди меня ==========
Комментарий к Найди меня
А кто не писал слэш уже пять лет?) А кого прорвало?) Эдит-файл с этой историей называется “Выкинуть из головы”. Она не выкидывается)))) Нас с вами ждут ещё две главы.
Два слова на обычном тетрадном листе. Его немного повело — он попадал под дождь, но зачарованные маггловские чернила от авторучки даже не размазались. Листок был сложен самолётиком, но, как всегда, развернулся сразу же, стоило Сириусу дотронуться.
Раньше всё было так просто. Сириус приходил с тренировки или с отработки в спальню Гриффиндора, закидывал сумку под кровать, и пергаментный самолётик спускался к нему из-под потолка. «Найди меня», — писал Римус, и это значило, что он соскучился или что ему есть, что рассказать. Сириусу даже не нужна была Карта — он просто прикасался к пергаменту волшебной палочкой, и тот взмывал снова, на ходу складываясь обратно в самолётик, и приводил его к Римусу. Если он был там один, Сириус вместо приветствия мог запустить пальцы в его кудри на макушке — уж очень ему нравилось, как у Римуса в поднятых от книги глазах мелькали вереницей совсем другие моменты, в которые Сириус держал его вот так. Оба тогда солидарно сглатывали, не сводя друг с друга голодных глаз. Сейчас это вызывало улыбку. Они были такими нетерпеливыми.
Сириус откладывает записку и запускает пальцы в слишком уж отросшие волосы. Разумеется, ему и без приглашения приходила в голову идея найти Римуса после короткой встречи в Визжащей хижине. Но, прямо сказать, он не готов навлечь на него малейшую опасность.
Или причина в другом.
В Азкабане он только и мог, что думать — и он научился проходить этот путь за секунды, распознавая ложь самому себе и преодолевая её. Вообще-то, обычно это больно. Но теперь это не его болевой порог. Что называется — бить бесполезно.
Он смотрит на себя в зеркало (он сейчас один в доме добросердечной магглы, приютившей его на неделе, но всё равно он запер дверь магией).
Он опешил, когда сделал это впервые после Азкабана, но, на самом деле, ничего удивительного в этом нет. Просто… Изнутри всегда чувствуешь себя… плюс-минус нормальным. Но правда в том, что он выглядит отвратительно. Он похож на скелет. На татуированную мумию — вылитый ледяной человек Эци. Ну, правда, волосатый. Спасибо, маггла вычесала ему колтуны. Это ненадолго — он никогда не останавливается на одном месте, скоро опять всё запутается и будет чесаться. Пока это его неизбежная реальность. Будет ли она когда-нибудь другой.
Он не хотел бы приобщать к этой реальности Римуса — и из-за опасности, конечно, тоже, но больше потому, что понятия не имеет, что может ему дать сегодня. Осталось ли от них что-нибудь, кроме воспоминаний, и не всех счастливых, к сожалению. Не будет ли он сегодняшний контрастировать с этими воспоминаниями слишком невыносимо (будет).
Но если Римус соскучился. Или если ему есть, что сказать. Сириус не может не пойти.
Тетрадный лист реагирует точно так же, как это всегда делали пергаменты — поднимается в воздух, складываясь по старым сгибам. Сириус выгребает из кармана всю наличку, что у него есть, и оставляет маггле в качестве благодарности, распихивает по карманам яблоки и печенье, последний кусок вчерашнего пирога с патокой. Жалко, ветчина кончилась, но хоть что-то… Чёрт его знает, сколько придётся провести в пути.
Собачьи мысли попроще, но Сириус всё равно не может не думать. Куда он придёт вслед за самолётиком? Не к Римусу домой? Тому хватит ума назначить встречу где-нибудь на нейтральной безопасной территории? Пожалуйста.
Пожалуйста — потому что будет достаточно тяжело, если Римус теперь живёт не один.
Римус живёт один, и он, опрометчивый придурок, действительно ждёт его у себя в квартире. Сириус чувствует приятный запах дома, давно освоенного пространства — такого нельзя добиться, обитая где-то всего пару дней.
Он чувствует Сириуса тоже или слышит стук собачьих когтей на лестнице этими своими гиперчувствительными ушами — он распахивает двери сразу, как будто ждал под ними с тех самых пор, как выпустил записку в окно.
Сириусу страшно перевоплощаться. Римус видел его, он уже не удивится больше, чем тогда, в Хогвартсе, но тем не менее Сириусу приходится заставить себя сделать это.
— Где твои хорошенькие волчата? — спрашивает Сириус вместо приветствия, оглядываясь по сторонам и стараясь звучать хотя бы ровно, если не беззаботно. Это глупо, не с его голосом, которым он пользуется слишком редко, чтобы тот звучал управляемо.
Он и забыл, как Римус разгоняется до четырёхсот за полсекунды.
Он выглядит так, будто сейчас его ударит. Глаза у него темнеют от гнева, и он действительно бросается вперёд, ёмким, звериным движением, руки у него жилистые и сильные — или это Сириус стал былинкой за эти годы, но Римусу ничего не стоит схватить его за плечи и отшвырнуть к двери. Сириус чувствует боль в затылке и готовится получить всё, что заслужил, но Римус вдруг обмякает, приникнув к нему всем телом и вжавшись лбом в дверь у самого Сириусова виска. Сириус тогда расслабляет плечи и осторожно гладит его по спине, успокаивая, а потом прикрывает глаза.
Ему нужно в душ. Ему нужно поесть. Ему нужно рассказать всё, что Римус захочет знать. Но это всё вдруг становится таким незначительным.
Он мог бы сейчас умереть. Он чувствует себя сбывшимся до конца.
Потом, когда он жуёт курицу, отмытый и переодетый в школьный свитер Римуса (остальное ему чудовищно велико), Римус сидит напротив с чашкой чаю и смотрит на него с непередаваемым выражением лица. Сириус замечает это не сразу, занятый едой, но в один момент вдруг поднимает глаза и натыкается на его взгляд, полный бескомпромиссной любви, и это так откровенно, так искренне, что у Сириуса сердце сбивается с ритма.
— Надеюсь, я когда-нибудь снова научусь есть по-человечески, — ворчит он, захлёстываемый смешанными чувствами, — медленно, и вообще… чувствовать вкус, а не только температуру, — Римус кивает, нисколько не сбиваясь со своей волны, и Сириусу приходится попросить: — Прекрати так смотреть. Я знаю, что выгляжу… странно.
— Придурок, — говорит Римус ласково, словно наслаждаясь тем, что ему доступны эти возможности: смотреть на него вот так и обзываться, — Ты не можешь не понимать. Ты здесь. Больше ничего не имеет значения.
— Ты ни о чём не хочешь меня спросить? — предлагает Сириус, привычно расслабляясь внутренне перед встречей с болью.
Что бы они ни взялись обсуждать — ни одна тема не будет лёгкой. Они расстались паршиво, у двенадцати лет разлуки длинный шлейф недомолвок, подозрений, ссор и опрометчивых решений, и на самом деле просто чудо, что теперь у Римуса могут быть вот такие глаза, когда он смотрит на него.
Римус качает головой отрицательно, но серьёзнеет.
— Не сейчас, это точно.
Ему кто-то звонит по работе, из разговора Сириус понимает, что Римус работает у магглов, корректором или вроде того, речь идёт о каком-то классификаторе лекарственных трав, который они готовят к выпуску. Сириус отправляет тарелки в раковину отмываться самостоятельно, Римус оборачивается из коридора на позвякивание посуды, всё ещё прижимая трубку к уху, и провожает глазами палочку Регулуса у него в руке.
Сириус тогда тоже смотрит на неё, длинную, чёрную и прямую, прежде чем сунуть по привычке в рукав, а потом переложить в карман (в свитере она держится куда хуже, чем в мантии). Мать сохранила палочку Регулуса как память о нём, и Сириус несказанно рад был её обнаружить, когда после побега из Азкабана приполз отлежаться на площади Гриммо.
Римус всё ещё не закончил свой разговор, и Сириус, не зная, чем себя занять, выглядывает в окно. Там видно уходящую вправо улицу, ряд маггловских магазинчиков и кофейню на углу. Ничего примечательного, но он застывает, бездумно глядя на проезжающие автомобили, и вздрагивает, когда Римус обнимает его со спины, тёплый и такой родной.
Сириус мог бы так простоять вечность, но Римусу мало — он запускает руки ему под свитер, как будто это в принципе может быть приятно, щупать его костлявую грудь. Но кажется, что ему просто это нужно, не ради какого-то продолжения, а просто чтобы насладиться возможностью прикасаться, ощущать, и только поэтому Сириус не уходит от контакта, хотя ему неловко.
— Расслабься, — шепчет ему Римус и целует за ухом.
После душа Сириус собрал свои космы в пучок, и Римус этим беззастенчиво пользуется.
— Это мой максимум, — хмыкает Сириус.
Он действительно постоянно в состоянии «бей или беги», у него часто болит голова от перенапряжения, но он привык это почти не замечать.
— Расслабься, — просит Римус снова и поворачивает его к себе, чтобы взять лицо в ладони. — Всё теперь будет хорошо.
Сириус качает головой, как может.
— Волдеморт еле жив, но жив, и пока это так — ничего не будет хорошо, Римус, — говорит он, чувствуя стремительно наваливающую смертельную усталость.
Римус целует его в лоб, и Сириус вспоминает, как сам делал так, чтобы погасить, замкнуть на себе его переживания.
— Всё будет хорошо, — уговаривает его Римус. — Ты остаёшься со мной. Дамблдор разрешил. Мы заколдовали это место лучше, чем Министерство Магии. Ты будешь есть, у тебя снова появятся щёки, — Римус мягко улыбается и целует его во впалую жёсткую щёку, безошибочно угадывая, что Сириус глубоко переживает из-за своей худобы. — Мы найдём Питера, мы сделаем всё. Мы теперь вместе.
У Сириуса под закрытыми веками закипают слёзы, он понятия не имеет, чем он Римуса заслужил. А тот перехватывает его покрепче и просит:
— Скажи это.
Сириус не понимает, о чём он просит. Ему вдруг становится страшно, что он что-нибудь забыл, что-нибудь важное о них с Римусом, что осталось теперь безвозвратно в камере с дементором по ту сторону двери.
— Скажи, пожалуйста, Сириус… — Римус снова приподнимает ткань у него на спине, ладони у него горячие и бережные.
Он не знает, что хочет услышать Римус, но знает, что хочет сказать сам. Он крепко обнимает его обеими руками, обмирая.
— Римус, любовь моя…
Это правильный ответ, потому что у Римуса на шее выступают мурашки, и Сириус чувствует, что от этого у него самого по спине словно рассыпается колкий сверкающий снег.
— Нам надо всё обсудить, — сообщает Сириус, жуя бутерброд.
Он в последнее время без конца что-нибудь жуёт и, слава богу, понемногу перестаёт быть похожим на ледяного человека. Римус перекладывает рукописи на рабочем столе, выверяя что-то в сотый раз.
— Что ты хочешь обсудить? — деловито интересуется он тем не менее.
Сириусу нравится, когда он такой — сосредоточенный и спокойный, в окружении книг и бумаг, совершенно в своей стихии.
— Всё, — объясняет Сириус, быстро описывая бутербродом широкий круг. — Берту: она пропала, ты читал? Это не просто так, я чую. И Гарри — он написал, что участвует в Турнире Трёх Волшебников. Ему только четырнадцать! Это не шутки, — Сириус дожёвывает бутерброд и нерешительно добавляет: — Ну и всё остальное… Мы ни о чём не говорили.
Римус простреливает его пристальным взглядом и поднимается из-за стола, подходит и длинными растирающими движениями разминает Сириусу перенапряжённую спину. Он делает так время от времени, но это всё ещё больно. В отличие от других видов боли — эта контролируемая, и Сириус просто молча опирается на спинку дивана и терпит.
Если откровенно, это не совсем правда, что они совсем ничего не обсудили. Сириус очень плохо спит, и ночами Римус прижимает его горячую, покрытую испариной голову к своей голой груди и говорит что-нибудь ценное, что потом повисает вокруг них защитным заклинанием, создавая кокон безопасности, в котором можно снова уснуть. Это не всегда звучит мягко, но Сириус благодарен.
«Хватит вести себя, как придурок. Хватит себя гнобить. Ты хотел, чтобы Джеймс и Лили погибли? Это было твоей целью? Уймись со своим чувством вины. Ты не господь бог, чтоб прозреть последствия чего угодно. Ты никого не убил».
«Ты считал шпионом меня, а я — тебя. Мы облажались оба. Это было хреновое время… Но у нас было двенадцать лет, чтобы друг друга простить. Давай уже сдвинемся с этой точки, ради бога, Блэк».
«Мне плевать, как ты выглядишь. Ты замечаешь мою седину? (Тут Сириус даже моргнул от удивления, потому что он действительно не обращал на неё никакого внимания). Вот именно. Ты всё ещё ты. Я люблю тебя».
— Я не знал про Гарри… Он, как всегда, в какой-то передряге… — говорит Римус и заканчивает экспресс-массаж мягкими поглаживаниями. — Мне нужно полчаса, и потом я твой. Но. Я могу выслушать что угодно, что ты хочешь сказать, но не хочу обсуждать… «всё».
Сириус поворачивается к нему в поисках причин.
— У нас есть только этот момент. Не будем его тратить так бездарно, — приподнимает брови Римус и смотрит на него так-так-так, будто у него есть идеи получше, как потратить этот момент, и Сириус не может поверить — там что, точно есть тот подтекст, который ему показался?
Римус смеётся и уходит к своим бумагам. Сириус в полчаса его работы успевает помыть посуду руками, расставить лишние Римусовы книжки на полке по цветам и даже отжаться десяток раз от пола в попытке решить, достаточно ли он оправился, чтобы попробовать… попробовать. Он без понятия, как поведёт себя тело. Хочет ли он рискнуть?.. Но физическая нагрузка — отличный лакмус. Невозможно врать себе, стоя в планке.
— Я всё, — кричит ему Римус из комнаты, и Сириус подходит к нему, чтобы запустить пальцы в каштановые кудри. Римус всё ещё сидит за столом, всё точно так, как когда-то давно, и, судя по тому, как он резко втягивает воздух, он тоже вспоминает, как жадно принимал Сириуса поглубже, на каждом движении задевая языком самые чувствительные места, и у Сириуса от этого дрожали пальцы в его волосах. Однажды он после этого умыл лицо, но не вытер шею, и Сириус прямо в факультетской гостиной подошёл к нему с совершенно обдолбанными глазами, протянул руку и стёр скользкую каплю под подбородком. Никто не заметил, но Римус чуть не умер от ужаса и одновременно понял, что немедленно готов на второй заход.
В общем-то Римусу как здоровому мужику больше ничего и не нужно, он мог бы взять его прямо сейчас — а Сириус нервно прикусывает губу. Римус сдвигает наверх школьный свитер, в котором ещё ходит Сириус, и приникает к его бледному впалому животу. Сириус пытается что-то сказать, но он перебивает:
— Тихо. Всё нормально. Просто будь со мной. Чувствуй меня.
Когда у них, наконец, всё получается, стихийным выбросом магии вырубает все фонари вниз по улице.
Комментарий к Найди меня
Отзывы бесценны ❤ если вы сомневаетесь, писать или нет - пишите) Я так делаю с этим текстом 😂
========== Вдох и выдох ==========
Комментарий к Вдох и выдох
Спасибо каждому, кто ждал часть или пришёл поделиться впечатлениями) вы мои сияющие звёздочки :)
Собрание Ордена кончилось только что. На ужин остаются Кингсли и Тонкс, остальные понемногу покидают штаб-квартиру, переговариваясь шёпотом в сумрачном затхлом холле. Римус потирает уставшие покрасневшие глаза и остаётся за столом: нет смысла вставать, ужинать будут здесь же. Молли распоряжается насчёт посуды, а через секунду уже распекает за что-то сыновей. Всё это так привычно, что почти уютно.
— Хей, — говорит Тонкс и внезапно кладёт маленькую ладонь Римусу на макушку. — Ты чего такой кислый? Голова болит?
— И голова, — вздыхает Римус и улыбается мягко. Он не планировал жаловаться, но она умудряется спрашивать как-то так, что он всегда отвечает. Она сегодня жёлтенькая, как цыплёнок — и такая же нелепая, и милая, и хрупкая.
Она кивает — наверное, до неё доходит, что вот только было полнолуние, и вдруг чешет его скованную спазмом макушку, это больно и приятно, и почему-то мурашками просыпает ноги. Римус делает головой ёмкое движение в сторону.
— Не трогай меня.
— Я просто хочу помочь, — говорит она открыто, и Римус чувствует, что может только бесконечно устало улыбаться на эту непосредственность без всякого двойного дна.
— Дора. Отстань, — просит он ласково.
Она закатывает глаза на обращение, но не говорит ничего — они оба в курсе, зачем он называет её именно так и какую реакцию ждёт.
— Как скажешь, — бросает она и разворачивается в другую сторону: — Молли, давай я порежу хлеб?
Сириус уходит наверх ещё до ужина, это случается время от времени, и Римусу эта тенденция не нравится ни разу. Сириус только-только стал похож сам на себя, и не дело терять прогресс. Хотя, конечно, отсутствие аппетита скорее следствие, и причины не могут не вызывать тревогу тоже.
Сириус полулежит в кресле в курительной комнате за парадной столовой, он не зажигал свеч, и Римус цепляется в темноте за притаившуюся банкетку и глухо чертыхается.
— Что делаешь?
— Умираю в своём эго.
— Бог ты мой. Опять философское настроение? — вздыхает Римус и добирается до рассохшегося окна, тянет на себя строптивую створку и шипит, когда та нарочно прищемляет ему палец шпингалетом. Проклятый зловредный дом.
Воздух за окном горячий и душный, несмотря на то, что уже поздний-поздний вечер. Римус прикуривает. У него не было времени отлежаться после луны, пришлось закинуться обезболивающим и шуровать на дежурство, так что в нём нет столько терпения, сколько сейчас нужно Сириусу.
— Так что там с эго? — спрашивает он тем не менее, потому что Сириус, ушедший в штопор, куда невыносимее, чем Сириус, высказывающий накопленное.
— Ты смотришь на неё так, как никогда не смотрел на меня, — говорит Сириус тихо, и это самый кроткий укор из тех, что Римус принимал на свой счёт когда бы то ни было.
Он курит молча, пока огонёк не доходит до самого фильтра. У него совсем нет сил на этот разговор. Сириус тоже больше ничего не говорит, и Римус лопатками чует, что он снова делает это. Расслабляется, как зажатый в дьявольских силках, и выворачивается на левую сторону.
Разрешает ему смотреть на Дору, как бы он там на неё ни смотрел. Римус вдруг сердится, щелчком отправляет окурок за подоконник и тихо огрызается:
— Ничего, что я смотрю на тебя так, как никогда не смотрел на неё, ты, мнительный придурок?
— Одно не исключает другого, — уже совсем спокойно говорит Сириус из темноты, его силуэт почти сливается с чёрным пятном кресла. — Но это нормально.
Кипучая злость затапливает Римуса за секунды, он устал, он так сильно устал, у него ломит всё тело и болит голова, и этот ровный, взвешенный тон бесит его даже больше, чем смысл всего, что Сириус себе навыдумывал.
— Не нормально! — он повышает голос, но ничего не может с собой поделать. — Потому что ничего нет! Просто она… — он запинается, не зная, как объяснить ему, уже уверенному бог знает в чём, но Сириус, как обычно, видит его насквозь, потому что выбирает за него самые правильные слова:
— Молодая. И живая.
Он не нагнетает, но продолжение висит в воздухе, почти осязаемое.
Римус намеренно игнорирует его, насильно приравнивает непроизнесённое к несуществующему. В остальном — всё так, он готов признать. Дора чистая, наивная и деятельная, у неё есть силы верить, что они переживут вторую войну — если не все, то многие, потому что с ними Дамблдор, и он знает, что им всем делать. Она такая маленькая, талантливая и смешная, и когда она кладёт ладонь ему на макушку, ему кажется, что она его освещает.
Римус достаёт вторую сигарету и прикуривает, зажав её губами. Сириус подходит к нему из темноты и вынимает сигарету из его губ, Римусу кажется, что сейчас он его поцелует, но нет. Они молча курят одну на двоих, и Сириус потом тушит окурок об подоконник, привычно увернувшись от злокозненной форточки, которая с хрустом захлопывается.
— Пойдём, я намажу тебе спину, — произносит он ровно исключительно заманчивое стариковское предложение, и Римусу хочется рассмеяться, потому что всё, что Сириус не досказал, отказывается не существовать.
Он притягивает Сириуса к себе и находит его губы своими, но тот отвечает коротко, неохотно, только для того, чтобы его не обидеть, и в конце концов отстраняется, чтобы просто обнять.
— Прости за это всё. Ты очень устал. Пойдём спать.
Он растирает ему ноющие мышцы с лечебной мазью и приносит последнюю таблетку из суточной дозы обезболивающего, позволяет лечь к себе на плечо и целует в лоб — Римус чувствует себя любимым и надеется, что неладное ему только показалось.
Ясно, как божий день, что нет, не показалось. Сириус замыкается в себе, как никогда раньше, даже после Азкабана. Он не вылезает из семейной библиотеки, взахлёб изучая Тёмные искусства (врага нужно знать в лицо), однажды они сцепляются со Снейпом по матчасти, и Римус, всегда считавший себя поднаторевшим в ЗОТИ, понимает их с пятого на десятое. Он усердно зачаровывает для членов Ордена порт-ключи — самые безопасные, незаметные порт-ключи во всей магической Британии, Мерлин его дери; они даже не даются в руки чужим, прямо как Римусовы самолётики. Он неутомимо перетряхивает отчий дом, выбрасывая на помойку всё, что не обработано заклятием вечного приклеивания. А во всё остальное время пропадает в комнате матери с гиппогрифом.
Римус не всегда бывает дома, он работает и ходит на дежурства, и оказывается, что за целую неделю запросто можно не сказать друг с другом и десяти слов.
Утром субботы Римус с Дорой возвращаются на площадь Гриммо одновременно, он с дежурства, она с работы — она душераздирающе зевает и трёт лицо и поэтому вписывается прямо в Сириуса в кишке коридора по дороге на кухню. Тот легко превращает столкновение в объятие и чмокает её в розовую макушку.
— Прости, — говорит Дора и устало прислоняется к его плечу с явным намерением подремать так хотя бы минут пятнадцать. — Мы всю ночь гоняли по Лютному с палочками наголо, и я… — она осекается и отстраняется, но Сириус, видимо, выспался, и поэтому не впадает в мрачность от её слов.
— Не вздумай трансгрессировать прямо сейчас. Поешь и иди наверх, поспи.
— Есть, сэр, — улыбается она с благодарностью за заботу.
Сириус пропускает её мимо себя на кухню и оглаживает мягким взглядом усталое лицо Римуса. Тот топчется в коридоре и больше всего тоже хочет его обнять.
— Ты идёшь или как? — спрашивает его Сириус, и тогда ничего не остаётся, кроме как протиснуться мимо него на кухню.
— Посиди с нами? — просит Римус, зная заранее, что Сириус отрицательно качнёт головой и пойдёт, куда шёл.
Римус вздыхает, чувствуя себя раздавленным бессонной ночью и всем происходящим, и ещё немного стоит на пороге, слушая его лёгкие шаги на лестнице, ожидаемо прерывающиеся только раз, над этой дурацкой пропадающей ступенькой, вечно норовящей сломать кому-нибудь ногу.
Дора рассыпает заварку и чертыхается себе под нос, спрашивает через плечо:
— Ты тосты будешь? Или яиц поджарить?
— Я сам, не заморачивайся, — отвечает Римус рассеянно и понимает, что совсем не хочет есть.
— Поговори со мной, — просит Римус однажды вечером, когда им удаётся пересечься в постели, пока ни один не уснул.
— О чём? — спрашивает Сириус спокойно.
«Действительно, блядь», — огрызается Римус про себя, но только прикрывает глаза и придвигается ближе, переплетает их пальцы.
— О чём ты хочешь.
Сириус немного молчит, но потом сообщает:
— Гарри скоро приедет. Хорошо, что мы успели освободить достаточно спален. С исследованиями тоже продвигается, Нюнчик кое-что дельное предложил, как ни удивительно…
— Чем ты занимаешься? Что за исследования?
— Империус. Надо найти какие-то противочары. Или придумать. Это была любимая фишка Волдеморта в прошлый раз, нельзя позволить ему пользоваться ей снова.
Римус приподнимается на локте, чтобы удобнее было на Сириуса смотреть. Он красивый, хотя, конечно, годы оставили на нём хорошо читаемый отпечаток. И всё равно он красивый — у него совершенные яркие глаза умопомрачительного цвета, волосы рассыпались по подушке безупречной естественной волной. Римусу нравится его худая грудь и сухой рельеф мышц на закинутых за голову руках. Сириус на него не смотрит, обводит глазами потолок, который круглый год снежит хлопьями штукатурки. Вид у него такой, словно ему всё на свете осточертело. Надо дать ему поспать, но Римус всё равно спрашивает:
— Что с тобой, Бродяга? Это из-за Доры?
Сириус поворачивается к нему сразу, удивлённый, и Римус мысленно проклинает сам себя. Если из них двоих для него эта ситуация значит больше, не потому ли это, что Сириус был прав насчёт всего…
— Нет, конечно, Лунатик. Я извинился — разве нет?
Теперь Римус приподнимает брови в молчаливом недоумении. Сириус, действительно, просил прощения — но он ни тогда, ни сейчас не в состоянии взять в толк, за что. Сириус вздыхает и понимает, что придётся что-то объяснять вслух.
— Ты не принадлежишь мне. Я говорил тебе — я хочу, чтобы ты всегда двигался свободно.
Римус не припоминает, чтобы он говорил такое когда-нибудь — хотя, может быть, он имеет в виду тот раз в госпитале, когда ему под лекарствами взбрело в голову просить Римуса отпустить его быстро. Вообще-то не то чтобы Римус не понял его тогда. В теории это звучало здраво: живи свою жизнь. Точка. Чужие выборы и даже чужая смерть не то, что ты можешь контролировать. Единственные ориентиры — любовь и непривязанность. Но это так больно. Римус не уверен, что у него на такое когда-нибудь хватит сил.
— У меня есть ещё кое-какие проблемы, знаешь ли, — улыбка Сириуса отдаёт горечью и безысходностью. — Я делаю, что могу, но… не уверен, что меня хватит надолго.
Римус вздыхает и обнимает Сириуса поперёк голой узкой груди,и Сириус тогда вздыхает тоже. Всего несколько месяцев назад, когда Сириус, наконец, оказался в его объятьях, Римусу казалось, что всё действительно может быть хорошо. Он казался себе огромным, способным Сириуса защитить от всех ужасов пережитого, исправить любовью всё, что сломалось в его судьбе. Они хотели найти Питера и сдать его властям, чтобы Сириуса реабилитировали, и не было больше необходимости прятаться в шкуру пса при каждом выходе на улицу. Они начали розыски, но Дамблдор фактически их стреножил и делал это до тех пор, пока чёртов Питер не помог Волдеморту возродиться. Больше того, изоляция продолжалась, по-прежнему ничем не мотивированная — с той только разницей, что теперь Сириусу нельзя выходить из дома даже в виде пса.
Пожалуй, это стыдно признавать, но эти месяцы Римус был полон умиротворяющего, сытого счастья — у него был Сириус, снова, спасибо тебе господи. Он принадлежал ему целиком: нервный, напряжённый, просыпающийся в испарине посреди ночи абсолютно молча, но с огромными, полными ужаса глазами. Жующий бутерброды, понемногу округляющийся, тренькающий на гитаре, отжимающийся от пола в спальне, тихий и задумчивый, разбирающий покупки с убийственными комментариями, сочиняющий самые нейтральные формулировки для писем Гарри. Вздыхающий от поцелуев в ключицы так, что у Римуса подкашивались колени. Бормочущий исступлённо «Римус, любовь моя» ему в загривок. Разметавшийся на смятой постели, наконец-то расслабленный и совершенно обездвиженный. «Ты как, порядок?» — шептал ему Римус, запоздало пугаясь, что заставляет его чувствовать слишком много, не в силах умерить свою с цепи сорвавшуюся ненасытность. «Луна шатается», — смеялся Сириус в ответ, и этот мягкий, чуточку хриплый звук оседал у Римуса в крови, становился его частью.
Это было даже лучше, чем когда они после школы стали жить вместе — коротенькая междувоенная интерлюдия, маленький глоток напоённого солнцем воздуха, оставляющий теперь послевкусие безвозвратно упущенного времени.
— Я не думал, что всё будет так… — говорит Римус негромко и понимает, что у него нет сил на то, чтобы надеяться на лучшее. Он может только плыть в самой толще, сдаваясь или сожалея, или сдаваясь и сожалея.
Гарри приезжает — и уезжает в школу, напряжение этих недель, в которые он ждёт слушания и решения своей судьбы, всё ещё висит сизым облаком вокруг Сириуса утром первого сентября.
В доме пусто и тихо в отсутствие детей, Грюм и Тонкс отправляются на работу с вокзала, Уизли решают заглянуть в Нору, проверить, как там дела, и Сириус возвращается домой один, Римус находит его в курительной комнате оседлавшим подоконник.
Теперь Римус садится в кресло и наблюдает за ним через комнату — тот молчит и не возражает, позволяя ему видеть себя горьким и сухим, и невозможно красивым.
Он курит не так, как Римус — сигареты, как и большая часть всего, что он берёт в руки, делают его сексуальным и изящным, и иногда немного драматичным. Римус находит это забавным, но любит это в нём до трясучки. Эти выпуклые вены на свешенной кисти и выступающая хрупкая косточка на запястье…
«Я люблю тебя», — думает Римус, и ему даже не нужно говорить это вслух — он знает, что Сириус видит это в нём и так. Это не меркнет с годами, кажется, только ярче сияют под веками звёзды, когда Сириус его целует. Такое не стирается, не кончается, не проходит. Он врос ему под кожу, и Римус знает, что будет носить его в себе всегда, что бы там ни было.
В конце концов Сириус прижимает окурок к подоконнику. Окно угрожающе скрипит в ответ (у них с этим домом свои счёты), но Сириус не обращает внимания — он смотрит Римусу в глаза, и тот знает, чем это кончится. Это всегда так кончается. Он, как обычно, не выдерживает первым, и очень быстро оказывается рядом. «Мы с тобой как вдох и выдох, — думает он между жадными поцелуями, но не в его привычках говорить такое вслух; обтянутые материей пуговки сюртука паршиво проходят сквозь крошечные петли, и Сириус нетерпеливо вздыхает ему в губы, — как вдох и выдох, Блэк».
========== Отпусти меня быстро ==========
— Как Гарри? — спрашивает Римус у Молли в глубоком отупении и только поглядев в её бледное лицо вспоминает, что там вообще-то были и её дети тоже. Кажется, девочка сломала ногу. И Рон выглядел не особо-то хорошо, когда Кингсли вытащил его из Отдела Тайн. — Как они все?
— Нормально, дорогой, — говорит Молли, тоже вглядываясь в него, и у неё по щекам скатываются быстрые слёзы от того, что она там видит. — Их отправили в Хогвартс, Поппи ими займётся, всё будет хорошо, я уверена… — брови у неё вдруг изламываются домиком, — Мне так жаль, дорогой, — добавляет она совсем о другом, и он не сразу за ней поспевает. — Это ужасно. Мне очень жаль…
Он автоматически вынимает руку из-под её мягкой ладони. Она быстро утирает щёки.
— Дайте мне пять минут, — говорит она входящим в кухню Артуру и Кингсли, — Я сейчас вас чем-нибудь накормлю.
Те заверяют её, что уж от голода сейчас точно никто не умирает, но она всё равно озадачивается закусками; Артур велит Кингсли показаться целителям, в него попало проклятье, тот вяло отбивается: «Да ну тебя, в первый раз, что ли, я в порядке», «А где Тонкс?», — спрашивает Молли тревожно, «В Мунго, но ничего непоправимого», — говорит Артур, и Римус чувствует, что больше не вынесет их голосов.
Он выходит из кухни, не видя перед собой дороги, поднимается по лестнице, только чудом не провалившись по самое колено — ступенька не изменяет себе и исчезает, как обычно, стоит занести над ней ногу. Больше всего сейчас хочется полежать, но он оказывается не в состоянии перешагнуть порог и войти в спальню. В конце концов он обнаруживает себя в курительном кабинете и отстранённо понимает, почему — парадной столовой никто не пользуется годами, и нужно ещё догадаться искать кого-нибудь в примыкающей к ней курилке. И всё равно ему хочется для верности забаррикадировать дверь баром. Крепиться сил больше нет: здесь не лучше, чем в спальне — здесь пахнет Сириусом, здесь на подоконнике — следы от его сигарет, здесь они дышали губы в губы, настигнутые острой нуждой друг в друге… Он прижимает ладони к глазам, словно так можно остановить всё, что рвётся наружу. Нельзя.
Он не справляется. Он совершенно не справляется и может только наблюдать за этим, потому что сделать что-то никак нельзя.
Ему не дают возможности толком оплакать обожжённый подоконник — дом на площади Гриммо больше не является безопасным; практически следом за ними всеми туда врывается Грюм, обзывая их последними словами. Смысл его тирады сводится к тому, что Блэк умер, и теперь дом наследует Беллатрисса Лестрейндж, а это значит, что им нужно уносить ноги немедленно. Римус чувствует яркую всенаправленную ярость, как в худшие моменты своей волчьей жизни, и Аластору здорово везёт не получить крепко по искрошенной морде просто за то, что он способен сказать вслух «Блэк умер». Римус оставляет их собирать впопыхах всё, связанное с Орденом, и убирается к себе домой от греха подальше.
Там ему становится едва ли не хуже — затхлый воздух, непривычный резкий электрический свет, почему-то ставшее крошечным пространство буквально выталкивает его из себя, если когда-то ему казалось, что здесь он мог глотнуть солнечного воздуха, то теперь он просто не может дышать. Идти больше некуда; и тогда он спускается в круглосуточный магазинчик вниз по улице.
Утра теперь начинаются с сигарет и продолжаются стаканом джина вместо завтрака. Это такой ожидаемый сценарий, но он принимает Римуса в обжигающие объятия, и у него по-прежнему не находится сил что-нибудь изменить.
Нимфадора приходит через неделю, ногами по лестнице, стучит, как порядочная, в дверь — хотя, конечно, её как члена Ордена пропустили бы защитные чары. Римус чует её через дверь и говорит:
— Я не открою. Уходи.
— Я не уйду. Открывай, — парирует она.
Они молчат, разделяемые дверью, пока Римус не стонет скорее самому себе:
— Что тебе от меня нужно?..
Может быть, у него немного не слушается язык; он не впустит Тонкс ни за какие коврижки, он не готов показываться на глаза кому бы то ни было.
— Я пришла не потому, что мне что-то нужно, — сообщает она, и дверь почему-то открывается, Тонкс отпихивает её плечом и протискивается внутрь. В прихожей сумрачно, но для него это не проблема, он хорошо видит её решительные фиолетовые глаза. — Я пришла, чтобы дать. Возьми, что сможешь.
Он смиряется: не выталкивать же её взашей…
Она выбрасывает пустые бутылки и жарит яйца, которые принесла с собой, разбивает тарелку и невозмутимо чинит её. «Если бы всё на свете решалось так просто», — думает Римус и достаёт с сушилки последний чистый стакан, чтобы налить себе виски.
Тонкс забирает у него стакан твёрдо и серьёзно.
— У меня есть идея получше, — говорит она, и шутки про пай-девочку и тяжёлую наркоту застревают у него в горле — она ставит на стол чёрный фиал.
— Это что?..
— Зелье.
— Дора, мать твою. Я вижу, что это зелье.
Она вздыхает, потому что знает, что он называет её Дорой, чтобы она побыстрее выбесилась и ушла.
— Я же аврор, — напоминает она, и рот у него наполняется едкой горечью от того, что маленьким хрупким девчонкам приходится делать войну своей жизнью. Лили была такой. И Мэри. И Элис. Где они все. — У нас тоже бывают нештатные ситуации. Иногда приходится видеть что-нибудь… из ряда вон. Если ты понимаешь.
Он отказывается понимать.
— Это как раз для таких случаев. Немного сна для того, чтобы принять то, что не можешь принять.
— Звучит отлично, — невесело хмыкает он.
Он хотел бы замахнуть эту замечательную штуку немедленно, но Тонкс каким-то чудом заставляет его поесть и сходить в душ. Может быть, у неё над ним больше власти, чем он бы хотел. Когда он выходит из ванной, то обращает внимание, что она перестелила постель и проветрила спальню.
— После него жёсткий сушняк, — предупреждает его Тонкс, и он мимолётно думает, что же такое видела эта девочка, что ей пришлось испытывать это зелье на себе. — Но сравнительно с пользой — это ерунда.
Не ерунда кое-что другое — после суток в благословенной отключке он просыпается в слезах, у него мокрое лицо и основательно промокшая подушка, и из него льётся без конца. Он продолжает рыдать в душе, поливает слезами не лезущие в горло бутерброды, которые ему оставила Тонкс, это не контролируется, это не заканчивается.
Эмоции, притушенные алкогольной интоксикацией, вдруг вырываются из него, огромные, некрасивые, пугающие своей силой.
Он с изумлением понимает, что злится на Сириуса.
Как ты мог опять оставить меня одного! Я не хочу опять учиться жить без тебя! Что угодно, только не снова, не когда я знаю, что ты больше не войдёшь в мою дверь с тупым вопросом про волчат! Как ты мог умереть!
Сигареты дрожат в пальцах, улица за окном размывается — это бесконечно глупо, как будто Сириус выбрал умереть по своей воле, как будто в принципе можно высказывать кому-то по поводу его смерти. Но злость и боль, и нелепая жалость к себе никуда не деваются.
У меня даже нет твоего тела, чтобы проститься! Это не должно случаться так — вот только что ты был, а через секунду исчез без следа, как будто никогда не существовал! Это, в конце концов, несправедливо! Почему я должен продолжать жить, как будто тебя никогда не было?!
Он намеренно не вспоминает всю эту чушь, о которой Сириус просил его годы и годы назад — он зол и за неё тоже. Как, объясни мне, я должен тебя отпустить?! Как я должен жить свою жизнь?!
В фиале плещется ещё одна порция зелья — и Римус приканчивает её. Даже если после его будет ломать ещё круче, ему просто необходимы сутки бесчувствия. Иначе он просто рехнётся.
Новое пробуждение приносит пустоту. Одеяло, оказавшееся под щекой, снова мокрое насквозь, но, кажется, это кончилось. Вот теперь он в полной мере ощущает сухость во рту, в глазах и даже в мозгу. Может, в прошлый раз это проявлялось тоже, но он не заметил. Он жадно пьёт на кухне воду и отмечает: ну, по крайней мере, из этого нокаута он выходит, способный признать — Сириуса больше нет. Он впервые со дня его смерти может произносить про себя его имя и не сражаться при этом с приступом слёз. Не ахти какое достижение, но это как посмотреть.
Нимфадора появляется через пару дней с большим пакетом овощей. Она соображает на кухне салат и не лезет с расспросами. Римусу запоздало стыдно за то, что она видела его таким растерзанным, но она ни одним словом на это не намекает.
— Спасибо за зелье, — говорит он неловко, прислоняясь предплечьем к дверному откосу.
— Обращайся, — она сбивает локтем перечницу и ныряет за ней под стол.
В этот раз у неё чёрные волосы, они рассыпаются и блестят совсем как у Сириуса, и Римус вдруг вспоминает, что они вообще-то родственники. Наверное, они тоже переживают его гибель — и Дора, и Андромеда…
— Ты сама как? — спрашивает он, надеясь, что она поймёт, что он имеет в виду, и ему не придётся артикулировать что-нибудь слишком сложное.
Она понимает.
— Ну, как… То так, то эдак, — она улыбается грустно, но светло. — Мама плачет всё время… Она очень любила Сириуса. Он был классный, мне с ним всегда было весело, — она вздыхает и бросает на него быстрый взгляд, проверяя, нормально ли он выносит тему, которую поднял.
Римус прислушивается к себе. Это больно, конечно: даже с волшебным аврорским снадобьем он не мог бы надеяться не чувствовать ничего на этот счёт. Но, по крайней мере, он готов её выслушать, если не поддержать диалог.
Она достаёт приборы и говорит:
— Знаешь, ещё что тяжело. Нет похорон. Мне кажется, в ритуальности есть что-то утешительное. Ты просто плывёшь по течению, делаешь то, что должен, что делали все твои предки, и это… ну, как будто поддержка перед лицом потери. Хотя с предками в нашей семье так и так всё архисложно, ты понимаешь, — она снова улыбается.
Римус кивает. Да, пожалуй.
У Джеймса и Лили хотя бы осталось какое-то место упокоения, куда можно прийти со своей скорбью. У Сириуса такого нет.
Он вдруг замечает, что у Тонкс глаза на мокром месте, и смешивается. Боже, он не в состоянии сейчас никого утешать. Она не ждёт от него поддержки, отворачивается к раковине, опирается на неё и глубоко вдыхает. Он, подталкиваемый неловкой благодарностью и представлениями о порядочности, сжимает её маленькое плечо.
— Знаешь, что хорошо в человеческой природе? — говорит она бодро через минуту. Римус отрицательно качает головой, от души надеясь, что не все Блэки возымеют целью своей жизни наставить его на путь истинный размышлениями о смерти и любви, и Тонкс имеет в виду что-нибудь другое. — Нельзя есть и нервничать одновременно, — у неё сегодня карие глаза, и они почти смеются. — Давай пожуём, а то я уже больше не могу психовать.
«Мне нужно что-то вещественное, на что я могу опереться», — вдруг понимает Римус, открывая глаза однажды утром. Какой-то заменитель могильного камня, какой-то мемориал, чёрт его знает. Отобрать у Хагрида долбанный мотоцикл и поставить его посреди квартиры?
С этой деятельной жаждой на повестке дня он отправляется на собрание Ордена в Хогвартс. Там нет детей, и родной замок пустой и малознакомый, как любимая песня юности, из которой помнишь только припев. Настанут такие времена, что он будет помнить из Сириуса только припев? Или он умрёт раньше? К счастью или к сожалению — у него есть все шансы.
Среди прочего Дамблдор рассказывает, что обнаружилось завещание Сириуса, он отписал всё имущество Гарри. С правами наследования до сих пор не до конца всё понятно, знал ли Сириус, что делал, когда составлял завещание, мог ли он таким образом обойти родовые уловки Блэков — те наверняка позаботились о том, чтобы их собственность не попадала в случайные руки. Но в целом прогнозы Дамблдора оптимистичны, он обещает выяснить всё в ближайшее время, и, возможно, Орден вернётся на площадь Гриммо.
Римус грызёт подушечку большого пальца и гадает, в какой момент Сириусу пришло в голову озаботиться завещанием. Впрочем, это могло быть очень давно, не обязательно он предчувствовал свою гибель. Умение распоряжаться собственностью — врождённая фишка аристократов.
Разумеется, из-за завещания за обедом Сириус не сходит с уст.
— Он ушёл в бою. Он бы хотел уйти именно так, — убеждённо говорит Хагрид, Римус сжимает челюсти и надеется, что тот хотя бы не ляпнул что-нибудь подобное Гарри.
— Ты чего такой агрессивный? — шепчет ему Тонкс. Никто не обращает внимания, все обсуждают, как Сириус хотел бы умереть — и ни до кого не доходит, что он и не хотел умирать!
— Я просто спокойно ем, — отрезает Римус.
— Я просто спокойно убиваю взглядом, — Тонкс тычет его под рёбра, как будто он действительно может просто взять и посмеяться над этим. — Отстань от них, Люпин. Даже не смей. Каждый скорбит как может.
Потом они с Тонкс вдвоём шагают до Хогсмида, чтобы трансгрессировать оттуда.
— Напиши ему письмо? — предлагает она, и Римус надеется, что не выразил лицом всё, что подумал. Что это ещё за бред — писать письма тому, кому они никогда не дойдут?..
— Мозгу всё равно, насколько реален диалог, — пожимает она плечами. — Скажи ему всё, что хочется. Тебе станет легче.
Римус молчит и прикидывает, что он мог бы написать. «Я люблю тебя». «Я так люблю тебя». Ему больше нечего сказать.
По пути домой он запасается ватманами, карандашами и бутылкой хорошего французского коньяка — Сириус порицал бы его до конца дней, если бы это было что-нибудь попроще.
Римус никогда не рисовал людей, тем более в полный рост — но он однажды прилично справился с целым Хогвартсом, не может же Сириус быть сложнее.
Сириус сложнее. Неизмеримо.
Приходится себе в помощь достать фотографии — обычные, маггловские. Он не вынес бы, если бы Сириус двигался на снимке.
На это уходит несколько недель, но Римус, наконец, имеет возможность проститься с каждой прядью его волос, с плечами, руками и каждым сантиметром груди, на которой Римус столько раз валялся, спал, которую столько раз покрывал поцелуями. Он глотает коньяк и слёзы и гладит Сириуса, размазывая карандашные тени там, где им следует быть.
Я просто хочу, чтобы ничего этого не было. Я просто хочу, чтобы ты был рядом.
Сириус смотрит на него с белого листа.
Я отпущу тебя, придурок, я тебе обещаю. Просто дай мне время.
Тонкс заваливается к нему после ночного дежурства, вытряхивается из алой аврорской мантии и закрывается в душе, что-то там со стуком роняя. Римус ставит чайник и размышляет, когда всё стало вот так.
Она восхищалась портретом два дня, Римус не знал, как реагировать — она хвалила его, как ребёнка, и сама предложила оформить его в багетной мастерской. Он кивнул, соглашаясь положиться на неё, и понял, что вообще ничерта не понял. Когда портрет приехал из багетной, они прислонили его к стене и встали напротив, и Римусу на секунду показалось, что они сейчас в комнате втроём.
— Есть что-нибудь, чего он хотел, но не сделал? — спросила Тонкс, глядя на Сириуса с любовью. — Не знаю, может, съездить куда-нибудь. Или искупаться в фонтане в Министерстве? Мы могли бы сделать это за него. В качестве памяти.
Римус ничего такого не припомнил. Разве только… «Я хочу, чтобы ты всегда двигался свободно». Сможет он теперь сделать это для Сириуса в качестве памяти?..
Он оставляет для Тонкс завтрак на столе, а сам включает телевизор, чтобы посмотреть утренние новости, она приходит с тарелками и стаканом к нему на диван, и, конечно, в конце концов, проливает тыквенный сок.
— Ты как дитя малое, — вздыхает Римус, выводя пятна с обивки, хотя это ещё как посмотреть, кто из них с кем возится.
Она доедает и ложится к нему на плечо, готовая задремать, хотя ему как раз пора вставать и приниматься за вычитку учебника с многообещающим названием «Терапия нарушений привязанности. От теории к практике». С этим учебником прогорели почти все сроки, пока он тут пытался привести в порядок свою жизнь, так что работать придётся в темпе.
— Чего тебе от меня надо? — спрашивает Римус беззлобно, почти ласково глядя на неё сверху вниз. — Ты же всё про меня знаешь. Я любил своего лучшего друга почти всю свою жизнь, я оборотень, я старше тебя на половину твоей жизни. Чего ты, Нимфадора?
Она медленно, с трудом открывает слипающиеся глаза, и вдруг Римус слышит, как у неё заходится сердце. Он не отводит взгляд и вздыхает. Ну да, как будто бы без вопросов что-нибудь было непонятно.
Проходит почти год. Суматошный, заполошный год, в который он колдует больше, чем, кажется, за всю жизнь. Внятная, открытая война уже совсем близко, и Орден использует это время, чтобы обезопасить всё, что можно: людей, дома, информацию.
— Так, — говорит ему Тонкс, приземляясь рядом с ним на скамейку, — мне надо заглянуть домой, а потом я твоя. Ты со мной?
Римус улыбается, припоминая, как сам говорил так Сириусу — «я твой», и кивает: им нужно в аптеку, Тонкс варит ему антиликантропин, полнолуние послезавтра, зелье как раз успеет созреть.
Их подвозит какой-то маггл, друг Тонкс, всю дорогу они болтают и слушают по радио лёгкие песни. Римус не знает ни одной и молчит после приветствия. В какой-то момент Тонкс берёт его за руку и отстукивает пальцами ритм по его ладони, и он впервые разрешает ей это.
Оказывается, «домой» — это к Андромеде, и Римус почему-то нервничает, узнав об этом прямо у порога.
— Годрикова плешь, да ты её полжизни знаешь, — закатывает глаза Тонкс.
— Да, но обычно я заваливался к ней домой с Сириусом, а не с тобой.
— Как будто это что-то меняет, — отмахивается она и оглядывает свои рваные джинсы. — Блин, надо было переодеться. Ну, теперь уже… — она только сосредоточивается и меняет цвет волос с бирюзового на чёрный.
— Мы дома, мам! — кричит она секундой спустя, сразу поднимаясь по лестнице на второй этаж, Римус заходит в дом вслед за ней.
Он не был тут очень давно, лет, наверное, двадцать — здесь по-прежнему много книг и море цветов, все виды гераней и фиалок и ещё пятьдесят видов растений, названий которых он не знает, и всё цветёт, бурно, в полную силу. Тонкс наверху настаивает, чтобы мать задала ей вопрос по протоколу, Андромеда возмущается: «Чтобы я не узнала свою дочь?!» Римус улыбается, пока Андромеда всё-таки выдумывает какой-то вопрос для проверки, и ловит себя на мысли — какое счастье, что среди бушующего нестабильного мира ещё есть такие места, куда можно ворваться с воплем «Мам, мы дома».
— Привет, Меда, — говорит он тепло, когда Андромеда, наконец, спускается, отбившись от Нимфадоры с её допросами.
— Привет, Римус, — говорит она ласково. — Мы же можем обойтись без этих дурацких протоколов? Как ты, дорогой?
Римус смотрит в её тёмные участливые глаза и впервые со смерти Сириуса не врёт, когда отвечает:
— Нормально.
