========== 1 ==========
— Прости, но я не стану этого делать. Не только потому что очень сложно даже поверить в то, что ты сам этого просишь, но и потому что Гадес прикончит мою купидона за подобную вольность, — отказалась Беделия и в подтверждение своих слов отрицательно повела головой.
Сидевший напротив неё в кресле подался вперёд и выжидающе оперся локтями о колени:
— Станете, доктор Дюморье. Вы станете.
— Ты угрожаешь мне? — фыркнула Беделия.
— Ну, не до того, конечно. Как можно угрожать эротической стихии, что родилась едва ли не одновременно с матерью-землёй нашей*? Всё, что я могу использовать, так это предупреждение.
Беделия внимательно следила за мягкими, но одновременно ограничивающими интонациями собеседника.
— И о чём же ты меня предупреждаешь?
— Доктор Дюморье, может, всё же попробуете натравить на Гадеса** вашу малютку и внушить ему желание обрести спутника жизни, вместо того чтобы вынуждать меня проявлять дурной тон?
— Подумал ли ты о чувствах бедной матери, о том, что переживёт она, когда её сын окажется обречён на жизнь в царстве мрачного Гадеса? Ведь даже приёмные дети становятся близки родителям. Где твоё сердце?
— Пускай чувства Бэллы вас не волнуют. Представьте лучше, что почувствуете вы, когда я намекну ей, что Афродита*** взялась за старое и заявляет о том, что как богиня она куда как влиятельнее Деметры****. Потому что, если подумать, какой же смертный откажется от чувственных любовных потрясений, променяв их на труды в поте лица за кусок хлеба?
Беделия проследила, как локти собеседника ушли с колен и снова расслабились в мягких подлокотниках кресла. Потрясающая самоуверенность для того, кто носит потёртую левайсовскую джинсовку.
— Ты солжёшь.
— Да. Но Бэлла поверит. Ведь я ей не чужой. В этом наша слабость. Мы, боги, сотворены по подобию людей. Нами движут низменные порывы и страхи. А как только она поверит, расстроится невероятно. И разозлится. Уже сейчас ясно вижу, как земной рай становится ничуть не лучше мира загробного: оскудевшие поля, земля которых не родит ни колоса, ни стебля; голые леса, чащи которых тощи и не могут прокормить ни птиц, ни зверья; сады, усеянные гниющей падалицей, более не цветущие и не плодоносящие. А что же люди? О них лучше и не думать. Но вы всё же вообразите, как скоро голод возьмёт своё и люди забудут о любви в угоду стремлению насытиться. Только, всего-навсего, насытиться?
— Ты чокнутый?
— Упаси господь, — улыбнулся собеседник, довольный подвернувшейся шуткой. — Доктор Дюморье, сделайте так, как я прошу. Ведь чем дольше вы будете упрямиться из-за потенциальных страхов и угроз, тем длиннее распрю между богинями я развяжу. И тем больше поколений людей умрёт, забыв о продолжении рода. Фертильность в условиях голода купируется, эта закономерность доказана антропологами. Как же вы будете чувствовать себя, когда механизм поклонения вам будет так немилосердно разрушен?
Златокудрая Афродита пошла яркими пятнами по скулам и шее.
— Вот и хорошо. Зовите купидона.
— Фрэдди! Я знаю, что ты слушаешь за дверью. Живо иди сюда.
И в самом деле: дверь почти бесшумно отворилась, а вместе с этим в гостиную раздумчиво зашла Фрэдерика Лаундс. Подошла к креслу матери, села на подлокотник и зло спросила:
— Что, хочешь, чтобы я пустила в Гадеса свою стрелу?
— Здорово, что не приходится объяснять дважды, — кивнул собеседник.
— Да он мне тут же кишки вырвет. Вырвет и размотает по своей холёной альпийской лужайке с ночными асфоделями.
— Бросьте, Фрэдерика. Размотает, если вовремя не отвлечётся. Это уж оставьте мне.
Купидон неприязненно и почти с полминуты пялилась в раздумьях. Нерадостные перспективы, нарисованные перед Афродитой, а соответственно, и перед нею, превзошли в значимости страх ветреного божества перед страхом погибнуть от гнева бога едва ли не первородного. Наконец дёрнулась и протянула руку, развернув ту ладонью вверх. На запястье, покрытом веснушками, уютно устроилась вытатуированная золотой краской стрела, а в самой ладони лежала вишня.
— Ешь.
Она проводила взглядом ягоду до ненавистных губ, убедилась, что мякоть проглочена, а косточка, блестящая от слюны, вернулась к ней на ладонь.
— Доктор Лектер ранняя пташка. В семь утра чтобы был на Эреб-авеню*****. Опоздаешь и не явишься вовремя, клянусь, вернусь с того света, как Орфей******, и выбью из тебя всё твоё божественное…
— Мисс Лаундс, я буду вовремя.
***
Ганнибал Лектер, как и сказала купидон, был ранней пташкой. Гадес, будучи богом, потребности в сне не испытывал, равно как и в прочем, свойственном смертным, но тело надлежало содержать в порядке, поэтому он всё же спал, ел, дышал и даже умел изумляться. Вот как теперь.
Из окна его кухни, что больше тянула на операционную, если придраться к стерильности и специфике еды, что попадала на разделочную столешницу, очень хорошо было видно, как, перегнувшись через кованый забор, на том же висит очень рыжая купидон. Но висит не просто. Висит с умыслом. Зацепилась лодыжкой в ярко-алом велингтоне за металлический прут и плюётся в лужайку вишнёвыми косточками.
Лектер вышел на крыльцо в чём был, вдыхая сырой мартовский воздух Балтимора. Сладко тянуло распускающимися нарциссами и отработанным автомобильным выхлопом. Спустился со ступеней и двинул по дорожке выяснять, не ополоумела ли купидон, раз занята тем, чем занята.
— Доктор Лектер, ну наконец-то. А ведь я стучала. Но вы не торопились.
— Доброе утро, мисс Лаундс, — Лектер остановился у калитки и проводил взглядом новую вишнёвую косточку в свой газон. — Я не слышал стука.
— Да ну? — Фрэдерика соскочила на тротуар, присела и показательно простучала костяшками в асфальт.
Будь Ганнибал Лектер сошкой помельче, он бы закатил глаза. Но Гадес глаз не закатывал, даже когда очень хотелось.
— Это архаичная методика вызова, мисс Лаундс. Сейчас в ходу электрические дверные звонки.
— Простите, пожалуйста. Я, как бы, боюсь вас до одури, думала разрядить обстановку, — купидон вернулась на забор, цепляясь правой, а в левой удерживая кулёк с ягодами.
— Что за необходимость спозаранок выглядеть так? — холодно уточнил Лектер.
— А у вас что за необходимость выглядеть так? — купидон словно всем телом кивнула в сторону уже с утра совершенной укладки и видных из-под атласного халата чистейшего воротничка сорочки и невероятного галстука Ганнибала Лектера. — Как ваши дела?
— Я в порядке. И оставьте в покое мой забор.
— Прошу заметить, доктор Лектер, что я бы с радостью. Но уделите мне ещё пару минут. Я не совсем точно выразилась, — купидон, торопясь, всыпала в рот вишнёвую горсть, но продолжала пытаться говорить. — Ваше отшельничество, ваш целибат, ваше одиночество, ваше уединение вам не в тягость?
Лектер смотрел на едва держащую себя в руках и на заборе купидона с нескрываемым презрением, отмечая и набитый вишней рот, и невнятную речь, и смятый бумажный кулёк с проступившими, почти кровавыми, мокрыми пятнами.
— Повторяю ещё раз, я в порядке. Покиньте забор и не досаждайте мне более, мисс Лаундс.
— Это вот вы зря, — Фрэдерика чуть попустила и выплюнула чистые косточки прямо под забор. — Есть у меня тут кое-кто на примете. Отвал башки. Сама бы прибрала, но, как помните, я же купидон. Бесполое творение моей священноблядственной мамаши. Выгляжу я, конечно, как девочка-подросток, но это всецело приличий ради. Так что насчёт постоянно коротать долгие зимние вечера не в одиночку?
— Пошла вон, — утробно, словно сейсмическая волна под толщей земной, пророкотал Гадес.
Купидон отступила на шаг, жалобно собрав нос и губы, словно сдерживая слёзы. Вытянула перед собою ладонь, совместив остриё своей татуировки с фигурой Ганнибала Лектера. Перевернула бумажный кулёк над ладонью, вытрясая уже голую вишнёвую косточку. И мгновение спустя запустила ту прямо Лектеру в голову. Косточка ударилась точно в острую божественную скулу и упала у кончика левой домашней туфли. Фрэдерика даже не успела заметить, как усвоилась золотая амурная пыль потенциала её стрелы, потому что её саму словно швырнуло оземь, накрыв хлопком гигантской ладони. Вмиг пролилась утренняя тьма, будто дивный оксюморон. Парадоксальный синтез раннего солнечного света и загробной тьмы мешал ей видеть. Секундой позже купидона стошнило себе же под коленки, на которых она стояла, царапаясь об асфальт. А ещё через мгновение она услышала:
— Вы уронили. Что это с вами?
— Хтоническое дерьмо, — почти впопад выматерилась купидон и поднялась, следуя за крепкой ладонью.
Рядом стояли Джек Кроуфорд и Уилл Грэм. Уилл протягивал ей смятый злополучный кулёк, а Кроуфорд иронично разглядывал. Впрочем, локоть её он выпустил, видя, что обратно Фрэдерика не шлёпнется.
— Бурная ночка, мисс Лаундс?
— Ну а кому из нашей братии сейчас легко? — вяло огрызнулась купидон. И тут же, забрав кулёк из руки Уилла, смяла бумагу в кулак и этим же кулаком двинула его в плечо.
— Эй, какого чёрта? — Грэм схватился за ушиб, растирая его через джинсу рукава.
— Прости, Уилл, думаю, что я тебя с кем-то перепутала. Счастливо, мне пора. Не вижу смысла в том, чтобы и дальше тут оставаться. Как вы верно подметили, Джек, ночка была бурной. Вот до самого утра всё бурлило. Как началось с вечера, так вот до сего момента, — окончательно выговорившись, она развернулась и двинула прочь по Эреб-авеню.
Проводив взглядом решительно уходящую купидона, Кроуфорд наконец смог поздороваться:
— Доктор Лектер, доброе утро. Простите, что рано. Вы помните Уилла?
Ганнибал Лектер тоже проводил взглядом купидона в клетчатом ярком дафлкоте, но на голос Джека вежливо обернулся. Прежде чем ответить, отворил калитку, впуская гостей:
— Припоминаю, Джек. Разве что Уилл был гораздо моложе в наше первое знакомство.
— Верно, не старше десяти. Но, тем не менее, вас он очень хорошо запомнил. А как только мы с Бэллой вернули его в Балтимор, запросился встретиться.
— Какая лестная оценка значимости моей персоны, — произнёс Лектер, идя вслед за гостями и отмечая, что Джек говорлив. Что, впрочем, не удивительно. А вот желающий увидеться (со слов того же Кроуфорда) Уилл едва кивнул при встрече. Теперь же и вовсе шёл молча, словно собравшись пружиной. А затворив за собою дверь и очутившись с гостями в доме, Лектер увидел, что лицо Уилла Грэма горит, словно бы он был наполнен бушующим пламенем Тартара, чьи языки взметались до самой его кожи, светясь через неё.
— Уиллу нужно продолжать поддерживать терапию, — Кроуфорд величественно опустился в диван и откинулся на спинку, устраиваясь, — весь последний год старшей ступени. И дальше, пока будет учиться в академии. Я верно говорю, Уилл?
Тот кивнул.
***
К чему вёл весь балаган у забора, Гадес понял. А и понимать особо было нечего. Купидон, на его взгляд, как и на взгляд Зевса******* (а в этом воплощении Джека Кроуфорда), была сплошным беспокойством. Бесполезным, сиюминутным, досаждающим беспокойством. Зевс требовал удавить её при рождении, предупреждая, что существо, по собственной прихотливой дури способное влюблять кого угодно и в кого угодно, принесёт много неприятностей и бед. И Зевс был прав. Хотя его правоту, вильнув совершенным бедром, Афродита задвинула куда подальше, а купидона спрятала. И похоже, что на этом всё её материнское воспитание закончилось, потому что купидон росла хитрой, дерзкой, болтливой и импульсивной, зачастую сталкивая совершенно не подходящих друг другу людей. Или богов и людей. Или просто богов. Или даже не людей. Запас золотых стрел у мерзавки был неограниченным, и палила она ими во всех без разбору. Противиться пассионарности магии купидона не было возможности. Но до сих пор Гадесу удавалось избегать с ней близкого контакта. Более того, он был уверен, что произошедшего утром, в семь десять у его кованого забора, никогда и не случиться. Уж его-то задирать она не посмеет.
Ну а когда он увидел бесконечно и непоправимо юного Уилла Грэма, так не вовремя (или же да?) появившегося вместе с Кроуфордом у его дома, то понял, что уж в одном стоящая на коленках и матерящаяся Фрэдерика Лаундс была права.
«Хтоническое дерьмо», — согласился с нею Гадес, чувствуя, как чувственный императив золотой стрелы (пусть он и был со страху спрятан купидоном в вишнёвой косточке), словно вирус, начинает хозяйничать в его чёрной холодной душе.
«Несовершеннолетний», — стиснув зубы, словно напомнил он себе, отслеживая чёрный и беспощадный пожар всё там же.
Комментарий к 1
*Эрос, сила любви, был рождён одним из первых вслед за Геей (матерью-землёй) и Тартаром (бездной тьмы)
**он же Аид, Аидос, Плутон в разных прочтениях и греко-римской мифологии. Но везде он мрачный, холодный, жёсткий и несколько отрешённый владыка загробного мира. Именно его, Посейдона, Геру и Гестию проглотил Уран, боясь отцеубийства
***богиня любви и красоты, мать купидона. Златокудрая Беделия будет Афродитой, так как больше некому
****богиня плодородия и изобилия, сил природы. Здесь Это Бэлла Кроуфорд. Всё по логике
*****в области Эреб стоит дворец Гадеса (в царстве мёртвых)
******легендарный певец, спустившийся за умершей своей возлюбленной в царство мёртвых и вернувшийся оттуда
*******Громовержец и Вседержитель. Бог-олимпиец и верховный других богов. Здесь как властьимущий и ею наделённый Зевсом показан Джек. К тому же нелёгкий характер Кроуфорда очень органично объясняется вспыльчивостью Зевса
========== 2 ==========
— Так, говоришь, ты сиротка? — Беверли Катц внимательно смотрела за Уиллом, пока тот надевал очки и пристраивал наушники на вихрах, добиваясь комфортного для тех положения.
— Я был. Но Джек и Бэлла сначала установили надо мною опекунство, а совсем недавно усыновили.
— И теперь ты утверждаешь, что закончишь школу и станешь агентом ФБР. Поэтому ты теперь здесь, — Беверли осторожно обошла Уилла и встала у него под другим боком.
Уилл и кивнул, и неопределённо пожал плечами, почти одновременно.
— Но процедура отбора в ФБР предполагает строгий контроль и психологическое освидетельствование, Уилл. Ты стабилен?
— Я умею казаться стабильным, — отшутился Грэм.
— А я тебя помню. Джек привозил тебя из Кантосвилля. Ты был таким бледным и худым, но я тебя помню, — Беверли улыбалась и пыталась заглянуть в глаза.
Уилл тоже улыбнулся, но поймать свой взгляд не позволил. Вместо этого он взял в ладонь восхитительно тяжёлый «кольт» и развернулся лицом к фуникулёру.
— Я любопытная, — предупредила Беверли и о том, почему баловалась на полигоне с подростком, позволяя ему стрелять, пусть и учебными, но из настоящего оружия, и о том, что бы ещё хотела про Уилла узнать.
— Пандора* бы погрозила вам пальцем, офицер Катц, — Уилл хмыкнул, чувствуя, как горячее тело Беверли прижалось к лопаткам. Несильно, только так, чтобы иметь возможность вытянуть обе руки и контролировать положение ладоней Уилла на оружии при выстрелах.
— Ой, — Беверли улыбнулась так широко, что Грэм почувствовал силу её улыбки, даже не видя. — Расскажи, что в тебе особенного?
— Во мне, может быть, только то, что вы видите, офицер Катц.
— Так это только то, что на поверхности. Что в самом тебе особенного? Джек говорит, что ты видишь иначе, глубже. Видишь кое-что. Или кое-кого.
— Мёртвых. Постоянно. Они рассказывают мне о том, что происходило, как и с кем, — пошёл навстречу Уилл, поднимая «кольт». — Пока я жил и учился в приюте, Джек навещал меня. И не с пустыми руками.
— Ах вот оно в чём дело, — Беверли повела головой вбок и положила острый подбородок на плечо Уилла, — папа Джек стелет солому.
— Да. Поэтому вот я здесь, — Уилл перенёс тот факт, что сгорающая от любопытства к нему и заводящаяся от предстоящей пальбы Арес** Беверли Катц встала окончательно тесно за его спиною, и сосредоточился на ожившем фуникулёре, подающим первую мишень.
***
— Эту девушку нельзя использовать. Из-за изъяна она не годилась на то, для чего подходили остальные семеро.
— И в чём же изъян?
— В содержании.
— Внутренние органы?
— Попробуйте биопсию.
— Ух, какой же ты умный мальчик, — искренне восхитился Джимми Прайс.
— Умный сиротка Уилл Грэм, — ласково прижмурился Брайан Зеллер.
— Уже не сиротка, — оправдала его Беверли Катц.
Уилл закончил разводить в стороны фотографии похищенных девушек, добиваясь понятной ему логики. Одну единственную он ухватил пальцами и поставил на ребро. Ту, на которой Элис Николсон, вытянув голубые фарфоровые руки по покрывалу, лежала безмятежно мертва. Единственная, кого вернули обратно. Уилл видел закономерности смерти и жизни. И он видел первопричины и причины вообще. Все эти замыслы. Персефона видела. Ей пришлось. Потому что когда-то давно она потерялась.
Миф о Персефоне и Гадесе не был подтверждённым. Он был фикцией. Так вышло. Обман, прикрытый притянутой достоверностью. Персефона помнила, что никогда не была такой, какой её знали согласно легенде. Никакого насилия и похищения. Не было никакого сговора за её спиною и за спиною Деметры о том, чтобы уловкой или обманом вынудить её принять титул царицы мрачного царства Гадеса. Решение поступить таким образом было обоюдным. Некий изъян в ней самой, настораживающий и пугающий для богини, что должна нести в себе силы лишь созидающие и пробуждающие природу, помогающие ей цвести и плодоносить, был очевиден и для Деметры, и для Зевса. Изъян определился и раскрыл себя полностью, когда она сама принялась уговаривать отца о том, чтобы он заговорил с Гадесом о союзе. Мучимая непостоянством живых форм, их недолгой и буйной эстетикой, Персефона видела выход в посмертной статике. Неизменность и долговечность мёртвого, однозначность и красота этого влекли её.
Зевс и Деметра пошли дочери навстречу. Как и Гадес. О. Уж кто был приятно удивлён и очарован неожиданным сходством симпатий и родством душ с племянницей, так это он. Вот только не было ни похищения, ни золотых колесниц, ни разверзшейся тверди земной, ни потустороннего цветка, вложенного в ладони, ни мифа. Персефона потерялась.
Ох, если бы она знала: где, почему и кто её потерял. Одно время она думала, что попала в ад. Ни в один из известных какой-либо религии ад, а в самый настоящий. Это теперь она знает этот термин, потому что его знает умница Уилл Грэм: сенсорная депривация. Но потерявшаяся Персефона его не знала. Она была там, где на неё влияло ничто, её касалось ничто, она чувствовала только ничто. Это было вокруг. Бесконечное ничего. То, что сделало её ближе к той грани безумия, которую она так и унесла с собою в мир людей и которую теперь держала в себе мёртвой хваткой, будучи Уиллом Грэмом.
Что-то произошло, и однажды она открыла глаза уже не в ничто, а в Муниципальном сиротском приюте города Кантосвилля штата Мэриленда. Вокруг были дети и нянечки, в основном равнодушные. Но встречались и добрые. Персефону звали Уиллом Грэмом. И в нём она спряталась. Потому что память о том, что кто-то вынудил её потеряться, равно как и память о том, кто она, была при ней. Равно как и изъян. И тяга к Гадесу как к тому, кто из всего сонма богов оказался ей близок и понятен.
Но Гадес был чёрт пойми где. Что был, она не сомневалась. Потому что были другие. Персефона видела сущности, подменявшие человеческие души в телах людей. Видела чужих и незнакомых богов, берущих себе людей в аренду и проживающих их жизни. Она видела двоемирие и двоедушие. Это был её изъян. Но никто не видел её.
Почему так и что открывает истинное видение вещей, она поняла в девять лет благодаря вечерним новостям местного канала. Мисс Шо, штатный психолог, Уилл и десять других сирот сидели в фойе приюта, слушая репортаж о том, что расследование недавней массовой гибели семьи Симз в пригороде Кантосвилля пришло к заключению: летальная острая почечная недостаточность у всех старших членов семьи. Дети, две девочки десяти и девяти лет, остались живы. Фото обеих, счастливо избежавших участи деда и родителей, девочек показывали почти в течение всего репортажа. Как и фото дома, сада и окрестностей.
Персефона помнила, как Уилл повернулся к мисс Шо, потянул ту за рукав, принуждая прислушаться, и произнёс:
«У Симзов была домашняя пасека. Старик держал пчёл и работал с щавелевой кислотой, отпугивая тех при осмотре ульев. Этой кислотой Иди Симз отравила родителей и деда».
«Что это пришло тебе в голову, Уилл?» — не поняла мисс Шо.
Он повторил. А поскольку Уилл Грэм был очень умным и послушным мальчиком, разве что требующим особого подхода, и никогда во лжи и выдумках не замеченным, а дом Симзов стоял на границе Кантосвилля и Балтимора, то через двое суток в приюте был Джек Кроуфорд, желающий видеть мальчика, якобы нашедшего потенциального убийцу.
Персефона помнила, как узнал её Зевс, стоило им посмотреть друг на друга. И сам факт того, что он её узнал, внёс ясность. Видеть её и знать о ней могли по двум причинам: личное признание в том, кто она, и искренняя любовь к ней.
Не всё в мифе о похищении Персефоны было ложью. Не были вымыслом горе Деметры и безуспешный поиск потерянной дочери. Она и в самом деле прошла через всё то, что подтверждено легендой. И Бэлла была вынуждена прикидываться безутешной, но смирившейся с потерей ещё восемь лет, после того как Джек открыл ей тайну, которую обнаружил в Муниципальном детском приюте города Кантосвиля штата Мэриленда. И после того как Персефона вынудила Уилла признаться, что они могут видеть мёртвых, понимать тех и использовать эти возможности.
Стоя в аутопсии и слушая занятых рабочими вопросами Ареса, Гермеса*** и Аполлона****, Персефона вспомнила, что Гадес не узнал её в десятилетнем Уилле Грэме. Это разочаровало её донельзя, дав понять, что то расположение, когда-то проявляемое к ней богом, было всего лишь симпатией. Но не любовью. Она продолжала оставаться для него худым и бледным мальчиком с неподконтрольно вьющимися вихрами. Беспомощным в мире взрослых людей ребёнком. Мальчиком, которым заинтересовалась бездетная пара Кроуфордов. Но разочарование быстро сдалось перед целью и основательно выстроенной тактикой. И это не дало Персефоне, а с нею и Уиллу Грэму, провести всё последующее время без пользы и в унынии. Мало того, что они знали, какие шаги им следует предпринять по окончательному признанию Уилла членом семьи Кроуфордов, они также пришли к разгадке того, кто был неизвестным, заставившим Персефону пропасть и спрятавшим её в великое ничто.
***
Времени у Ганнибала Лектера было много. С лихвой было этого времени. Его хватало и на то, чтобы вести рентабельную практику; и на то, чтобы прочно закрепить за собою и удерживать весьма однозначную репутацию в обществе; и на то, чтобы кормить своего внутреннего бога, поддерживая его метафизику; и даже на то, чтобы совершать прогулки в невероятной бесконечности Эреба. Сколько требовалось времени на то, чтобы организовать бытие (на слове «бытие» Гадес фыркнул) мрачного царства? На самом деле ничтожное его количество. Единожды запустить, вдохнув божественный упорядочивающий ужас, после чего алгоритмы цикличности справлялись сами. Мёртвые, что с них взять? Они не способны ни на что иное, кроме как явиться безрадостными, сожалеющими, рвущимися обратно, прочь из-под сочувственной опеки Гермеса, приводящего их к перевозчику, совершенно не соображающими, что ни реки, ни время вспять не текут. Нельзя недоумереть, передумав, и остаться жить дальше.
Лектер выпустил из рук прохладное, взрезанное на четверти сердце и нож и оперся ладонями в столешницу. Секунду спустя вернулся к мясу и недовольному монологу о том, что безрадостные. Да. Все, кто оказываются у Ахерона, даже призывающие смерть как избавление от мук, выглядят как те, кого, в конце концов, обманули в ожиданиях.
Но это всё пустое. Глоток из непрозрачной и вязкой Леты навсегда отнимает память умерших. Очень милосердно, даже на самый предвзятый взгляд. Так и следовало назвать воды забвения: не Лета, а Мизерикордия*****. Поздно уже, конечно, менять имена потоков, что омывают мрачное царство. Неплохо всё устроено и работает. Так неплохо, что давно не требует какого-либо персонального и внезапного вмешательства самого Гадеса.
А вот где нужно что-то менять и вмешиваться, так это здесь.
Ганнибал движением лезвия сбросил в сотейник искрошенное лживое сердце. Снова отставил всё, что держал, и снова оперся ладонями. Вот где творится чёрт-те что. Всё оттого что здесь живые. Живые такие, суетливые, азартные и абсолютно безголовые в подавляющем большинстве люди.
Люди.
Ганнибал открыл газовый вентиль, поджёг синее пламя и опустил сотейник сверху.
Ждать от людей многого — чистое легкомыслие. Кто мог исхитриться и внести сумятицу в упорядоченное течение жизни не то что людей, но и богов, так это сами они. Боги.
Как живая перед глазами встала свисающая с забора купидон, мусолящая во рту вишнёвые косточки. Ганнибал очень глубоко вдохнул воздух и задержал дыхание. Купидон.
Если прочие боги, исключая единицы, относились к проказам и природе купидона снисходительно и даже приветствовали, то Гадес был как раз в числе тех, кого любовные сумасбродства тяготили. Сумбур и непоследовательность, что вносили в жизнь страсть и влечение, были глубоко некомфортны и чужды уже его природе. Как чужды ему были эмоциональное легкомыслие и бессмысленное чувственное расточительство. Это Зевс мог рвать и метать, а полчаса спустя прикидывать свои шансы на взаимность с очередной претенденткой. Он был таким создан: страстным, азартным, щедрым на всплески настроения и великодушным. Гадес же был собран и скуп.
Ганнибал выдохнул. Прежде, кажется, таким и был. Будь она неладна коварная соплячка Фрэдерика Лаундс. И её золотые вишнёвые косточки. Лектер ухватил горсть черри из миски и, не озаботившись тем, чтобы пройтись по ним ножом, раздавил в кулаке над исходящим шипением сотейником, с омерзением выпустил из ладони. В сотейнике заклокотало.
Но Ганнибалу казалось, что в груди его клокочет не хуже. Словно Флегетон вдруг обнаружил своё начало, беря его не иначе, как в сердце Гадеса, чтобы течь уже оттуда, озаряя мрачное царство волнами огня.
Поскольку в сотейнике тоже начался своеобразный флегетон, пришлось огонь убавить. Наблюдая за тем, как золотой оливковой нитью исчезает в сотейнике соус, Ганнибал добрался в мысленном монологе до камня преткновения. Или лучше называть это яблоком раздора******? До Уилла Грэма. По сути, яблоком раздора тот ещё не стал, потому как ни с кем Лектера поссорить не успел. И, в то же время, очень даже стал. Потому что уже дважды приходил на сессии, и оба эти раза Ганнибал Лектер был вынужден вести ссоры сам с собою, вспоминая, что такое спартанская выдержка и уголовный кодекс штата Мериленд.
Уилл сидел в кресле напротив, свернувшись в том, как могут сворачиваться только подростки: нелепо и совершенно органично с самими собою. Говорил охотно, выложив о себе и анамнез, и диагноз, и рекомендации от предыдущего специалиста, и то, чего он добился в принципе за весь период, что заключал годы между их первым знакомством и теперь. И даже раньше.
Понять, кто и что перед ним, для доктора Ганнибала Лектера после выстрела купидона не представляло труда. Но как же он удивился, поняв и узнав. Уилл Грэм был неординарным мальчиком. И дело было даже не в подтверждённых медициной синдромах Аспергера и аутического. Нет. Уилл Грэм носил это в себе, применял и использовал, научившись (а вот тут уже и было его отличие от ему подобных) не загонять себя в рамки диагноза. И как только сегодня Лектер поймал себя на мысли, что, по сути, смысла в продолжении терапии с Уиллом Грэмом нет, потому что какого-либо рецидива не предвидится, а сам пациент стабилен, он понял и другое. Терапевтические сессии с Ганнибалом Лектером были нужны не Уиллу. Даже не нужны были сессии. Нужен был доступ к доктору Лектеру.
Из тёмно-синих глаз Уилла Грэма, что, свернувшись, занимал кресло напротив, минуя общественные и принятые условности и минуя по-спартански отстранённый взгляд Лектера, в глаза Гадесу смотрела маленькая, жаждущая принятия Персефона. Ещё не вошедшая в полную стихийную силу, оглядывающаяся среди перспектив, но уже сумевшая подчинить своей прихоти добраться до владыки мрачного царства и купидона, и Афродиту. И сумевшая привлечь Зевса и Деметру, снова воссоединившись с семьёй.
А теперь Персефона изо всех сил пыталась использовать потенциал, полученный Гадесом при ранении стрелой купидона. Все откровения, что без утайки произносил Уилл, преследовали целью одно, — понравиться богу мёртвых, дать ему понять, что Уилл знает печаль умерших и понимает необходимость и очарование смерти. Уилл, будучи сам жизнью цветущей и удивительной, носил в себе богиню мёртвых, которая всей сущностью хотела оказаться рядом со своим богом.
Ганнибал пришёл в себя, вынырнув из мыслей об Уилле, как раз к тому моменту, как в сотейнике созрел тягучий, кисло-сладкий аромат готового сердца лжеца, ставшего мягче только от ярко-красных черри и инжира. Ему хватило времени, чтобы убрать огонь и спасти ужин. Но он знал, что времени и человеческих сил на борьбу с намерением Уилла Грэма у него может не хватить. Против него были божественная привлекательность семнадцатилетнего подростка, коварство золотой стрелы и разливающийся Флегетон в груди Гадеса. Добавлял раздора и Федеральный закон штата Мэриленд, напоминая, что влечение к этому же семнадцатилетнему подростку сорокадвухлетнего доктора медицины и психологии Ганнибала Лектера расценится как влечение к несовершеннолетнему, пусть и достигшему возраста согласия, принятого штатом, и потянет на сексуальное преступление четвёртой или третьей степени.
«И всё же как была проста античность», — на этой мысли поймал себя Гадес, заканчивая ужин. И как она усложнила людям жизнь, подарив основы гражданских свобод и законодательства. Особенно сложно, когда ты бог, но прикидываешься человеком. Особенно законопослушным.
Комментарий к 2
*очень любопытная девушка, выпустившая на свободу все беды человечества. И надежду
**бог яростной войны
***бог торговли и счастливого случая, хитрости, воровства, юношества и красноречия. Был единственным богом, кто был способен проникать и в мир живых, и в мир мёртвых. Проводил души умерших в загробный мир. Здесь Джимми Прайс является воплощение Гермеса, поскольку работает патологоанатомом
****бог, покровительствующий искусствам, предводитель муз, предсказатель будущего, бог-врачеватель, покровитель переселенцев, олицетворение мужской красоты. Зеллер красавец и разносторонне развит, так что Аполлон выбрал его
*****реки в мрачном царстве Эреба: Ахерон, река, через которую везёт души Харон; Лета, река, отнимающая память и тоску по жизни на земле; Флегетон, река огня, в которой пребывают души людей, убивших родственника. Гадес шутит, намекая, что забвение для души — это милосердие, поэтому Лету стоило назвать Милосердная
******с надписью «прекраснейшей». Было отдано Парисом Афродите за обещание подарить ему Елену Троянскую, не удосужив выбором Геру и Афину. Вследствие чего богини перелаялись и, вообще, развязалась Троянская война
========== 3 ==========
Семь вечера густо засинили французские окна в кабинете доктора Лектера, и сумеречный цвет выкрасил даже лёгкий газ оконного тюля. Не только тюля. Доктор Лектер знал: глаза Уилла Грэма, что снова сидел напротив в кресле, точно такого же апрельского цвета. Не видел, расстояние для этого между доктором и пациентом было выверенным и далёким, но знал, что если бы он видел глаза Уилла близко, они были бы синими.
Это была четвёртая их сессия. С перерывом между третьей и четвёртой в две недели. Перерыв должен был стать прекращением терапии и неким признанием Лектера в малодушии и дальнейшей неспособности взять под контроль поведение своего пациента. И своё. Но перерыв остался просто пропущенным сеансом. А пациент Уилл Грэм снова занял кресло напротив.
Синие сумерки затапливали кабинет. Свет настольной лампы не справлялся и хорошо освещал только рабочее место доктора Лектера. Но не опускающийся вечер.
Кроме «здравствуйте, доктор Лектер» и «здравствуй, Уилл, проходи» больше не сказали друг другу ни слова. И уже добрую четверть часа все четверо молча друг за другом наблюдали.
Наконец Лектер, посмотрев на часы, прервал молчание:
— Джек сказал, что ты начал ходить во сне. Это действительно так, или это твоя новая уловка?
Уилл повёл головой, отвечая:
— Полагаю, что не стоит искать слишком сложные причины для объяснения моего лунатизма. Вы отказались наблюдать меня, решили передать под опеку другому специалисту, как только выберете подходящего. А, как понимаете, я никогда не оказывался без поддержки психолога. Не удивительно, что я занервничал. Ходить во сне, когда ты в таком стрессовом состоянии…
— Уверяю, тебе не пришлось бы долго ждать и оставаться без поддержки. Доктор Блум готова…
— Мне не нужна доктор Блум и твоё исчадие Гипнос*, что с комфортом устроился в её теле, — прошипели Уилл и Персефона. — Мне нужен ты.
Лектер невольно заслушался страстью, проступившей в этом шипении, так что ответить не успел. И Уилл продолжил:
— Ты что, испугался меня? Поэтому решил прекратить терапию и избавиться от встреч со мною?
— Не совсем так, — всё же произнёс Ганнибал. — Уилл, мы занимаем определённые позиции в мире людей и живём по правилам мира людей.
— Я заметил, — хмыкнул Уилл, подтягивая коленки к груди и устраиваясь удобнее. — Я заметил, что ты придерживаешься правил. Настолько, насколько этот принцип может служить тебе ширмой, прячущей твой настоящий образ жизни.
Персефона Уилла Грэма замолчала, словно споткнувшись, понимая, что заговаривается от раздражения. Попыталась взять себя в руки и сказала уже более покладисто, предлагая лазейку:
— Уже меньше чем через год Уиллу Грэму будет восемнадцать. А обо всём, что будет происходить до этого, никто ничего не узнает.
Сумрак в кабинете был густым, но Ганнибал Лектер видел, как беспощадно улыбнулся Уилл из своего кресла. Он уже сталкивался с этой улыбкой. Закончив третью сессию, Уилл улыбнулся ему точь-в-точь. И когда, провожая и открывая дверь, Лектер обернулся, тот прижался всем телом, чуть поднимаясь на носках, чтобы уж точно достать поцелуем до губ. Ганнибал отклонился едва ли на дюйм, но это позволило ему выиграть время, для того чтобы не воспользоваться моментом и поводом. Уилл прижался ртом к его шее, над воротничком сорочки, одновременно выставляя ладони, чтобы удержаться ровно. Ухватился за плечи Ганнибала и выдохнул от неожиданной промашки.
Персефона не знала, как лихо пришлось Гадесу в миг, когда горячее согласное дыхание Уилла прозвенело у самого уха Лектера, а поцелуй всё же случился, царапаясь о жёсткую щетину у шеи. Золотая амурная пыль, словно гончая, учуяв и услышав эти выдох и прикосновение, взвилась и сдетонировала, плеснув новой порцией нутряного огня в сердечный Флегетон Гадеса. Будь у Уилла возможность смотреть в лицо Ганнибала в тот момент, он бы увидел, как блистающие огненные волны окрасили собою тёмную радужку его глаз, словно расплавленное золото. Но он не видел этого. Зато Уилл смог кое-что почувствовать. Ему хватило. Тогда. Не заставило отступиться насовсем, но несколько охолонуло. Лектер поднял руки, крепко взял прижимающиеся к своей груди запястья, стиснул и медленно, продолжая удерживать, сдвинул Уилла прочь. Хват на руках был таким сильным, что Грэму пришлось часто-часто задышать, сдерживая в себе стон. Всё закончилось почти тут же.
Ганнибал не смотрел на него, опустил взгляд. Он молча сдвинулся в сторону, давая Уиллу возможность выйти в давно открытую дверь. И Уилл ушёл.
Именно после этого Лектер отменил четвёртую сессию, решив привлечь к терапии доктора Алану Блум, позволяя себе выиграть хоть сколько-нибудь того самого времени, которое ещё не так давно принадлежало только ему. И которое теперь оттягивало на себя влечение к подростку. Гипнос Аланы Блум был коварен и мучителен, но действовал безотказно даже на настырных богов, не говоря уже о людях. Решение было удачным, но Гадес не успел. Спустя пропущенную сессию Джек Кроуфорд позвонил и сообщил, что Уилл выбрался ночью из дома, босиком, от Гарлем-Авеню до Долфин-Стрит, прошёл два квартала до спуска в подземку на станции Централ-Стейт и чуть не угодил под последний экспресс. Офицер полиции привёз его обратно.
К тому моменту, как трубка после разговора с Джеком была опущена, а четвёртая сессия всё же назначена, Ганнибал Лектер уже понял, что заставило его изменить решение об отказе от терапии. Погибни Уилл на станции ночного метрополитена (и где бы то ни было ещё), вместе с ним погибнет его богиня. Мысль эта была отвратительной и болезненной. Потому что миф о Персефоне и Гадесе не открывал всей правды.
Теперь же, опознавая в сгущающейся тьме беспощадную улыбку Уилла, Гадес Ганнибала Лектера вдруг понял простейшее умозаключение, которое всегда, абсолютно всегда находило себе подтверждение. То, что должно произойти, происходит. Не только Деметра, Зевс, Гермес и прочие боги и богини искали потерявшуюся Персефону. Он сам перевернул Эреб и все доступные ему мифологичные и религиозные преисподние. Тщета поисков явила Гадесу его бессилие и беспомощность. Он не мог разразиться бурей и грозой, дав выход ярости и боли, как мог то сделать Зевс. Он не мог развязать чёрный шторм и выпустить из границ океан, топя и страша сушу, как мог бы то сделать Посейдон. Он был богом мёртвого царства. Поэтому он сделал то, что мог. Гадес пил воды Леты. Воды реки работали безотказно. Они отняли у Гадеса воспоминание о жизни. И он её забыл. Забыл ту жизнь, которую пообещала ему Персефона, как забывали её души, сошедшие в Эреб. Забыл всё, что было связано с жизнью, кроме того, что она существует в принципе. Купидон же, сама того не зная и не понимая, силой своего выстрела вытравила ядовитые воды Леты из сердца Гадеса. Он, выстрел, не только, влюбив заново, дал ему узнать Персефону, но и снёс плотину, запруживающую реку огня. И воды эти, полыхая день за днём, возвращали бога на уровень обычного смертного, словно вынужденного стоять в стремнине ревущей горной реки и пытающегося не утонуть в хлещущих в нём чувствах. Ему суждено было испытывать влюблённость. И это его настигло.
Ганнибал сложил сцепленные руки на колено, закрыл глаза, снова посмотрел на Уилла.
— Что с тобою было всё это время? Где ты… был?
— Это очень хороший вопрос, доктор Лектер, — Уилл поднял руку и растёр губы, — но я не знаю, где я был и что со мною было, до того как я получил тело и возможность снова влиять хотя бы на физический мир. Неплохое тело, кстати, не находите?
Лектер обошёл провокацию.
— Я думал, ты покинул меня, потому что быть царицей мрачного царства всё же показалось тебе пугающей перспективой. Я боялся, что твоё исчезновение — дело твоих же рук. Это разбило мне сердце.
— Ох, нет же… — Уилл опустил ноги с кресла и подался вперёд.
Он снова вспомнил, что пару недель тому, после неудавшегося поцелуя, оставил Лектера будучи не то чтобы не в духе. Его охватили не только чувства стыда и беспомощности, но и гнева. Кроме ярко выраженных и определяемых чувств, Уилл изнывал от изводящего, долго сдерживаемого желания, подступавшего к самым ключицам и не дающего свободно дышать. Вся осмысленная жизнь Персефоны Уилла Грэма была сосредоточена на достижении определённой цели: соединиться со своим богом. Во всех мыслимых понятиях, будь то метафоричность союза цикла «жизнь-смерть» или физическая близость Уилла Грэма с доктором Ганнибалом Лектером.
Можно, можно было дать себе вспомнить, что та бесконечность, которую Персефона провела в ожидании, невероятно длиннее и страшнее нескольких недель, в течение которых она и Уилл подбирались к цели. Но именно эта бесконечность исчерпала чашу терпения.
Уилл быстрым шагом, торопясь, пересёк Плезант-Вью-Гардэнз и вывернул на Пратт-Стрит, уже зная, кому сейчас мало не покажется.
«Не может этого быть», — категорично сказала Фрэдерика, как только открыла дверь и увидела, кто стоит на пороге и звонит в дверь.
«Нам надо поговорить», — без «привет, как дела» взял быка за рога Уилл.
«Прости, сейчас не могу. Я занята, срочно лежу на диване», — сложила в очень приторной улыбке губы Фрэдерика и попыталась закрыть дверь.
«Нам надо поговорить. Сейчас», — Уилл выбросил руку, схватил купидона за локоть и выволок на крыльцо.
«Чего тебе ещё от меня надо?» — зашипела та, отнимая локоть, но сдавшись.
«Твоя стрела не работает».
«Да ну нахуй, Уилл. Быть такого не может. Всегда работала. Кого ни подстрели. Люди еблись с людьми, боги еблись с людьми, львы еблись с орлами, орлы с лошадьми…»
«Орлы с лошадьми?!» — шёпотом возмутился Уилл.
«Пегасы, Уилл, прекрасные пегасы получаются после такого, междупрочим. И охрененные грифоны. Таковы стрелы купидона».
«Что за безвкусица», — сморщил нос Грэм.
«Говорю как есть».
«Значит, с тобою такое впервые. Прими мои…»
«Стой, — Фрэдерика подняла ладонь, прерывая Грэма, вынула из кармана джинсов смятую упаковку «Лаки страйк» и зажигалку, прикурила. — Как именно моя стрела не работает?»
Уилл молчал, обдумывая, как подать купидону ситуацию.
«Доктор Лектер держит себя в руках».
«Ах, — купидон прикрыла пальцами с зажатой в тех сигаретой рот, — ну, это на него похоже. Дай мне немного больше, Уилл».
Уилл отнял у неё сигарету и глубоко затянулся.
«Сразу верится, что ты из приюта, — меланхолично отметила Фрэдерика и достала для себя новую. — Ты только не налегай на них сильно. Типа, ребёнок и курение…»
«Ты бы знала, каким древним я чувствую себя внутри», — огрызнулся Уилл.
«Хочешь сравнить? — подняла обе брови купидон. — Так что там с моими бракованными стрелами, которые ничерта не бракованные».
«Я хотел поцеловать доктора Лектера, но он просто сдвинул меня, словно я… изваяние», — Уилл согнул руку в локте и показал купидону яркий окольцовывающий синяк вокруг запястья.
Фрэдерика склонилась ближе, разглядывая.
Уилл показал и второе запястье.
Купидон пожевала губами и закрыла глаза на глубоком вдохе.
«Может, выстрелишь в него ещё раз?» — Уилл поискал, куда выбросить докуренную сигарету.
«Попридержи коней, ковбой. Хочешь, чтобы он таки поотворачивал и мне, и тебе башку? Мне за попытку номер два, а тебе в припадке страсти? Детка, он же, мать его, владыка мира мёртвых. Слушай, я в душе не ведаю, как он понимает слово «любовь». Он, может, вообще съесть тебя решит?»
Уилл выразительно двинул головой, поджав губы.
«Это я к слову. Короче, как ты помнишь из примеров, я хоть приблизительно, но знаю, как ведут себя все влюблённые. Но Гадес… Есть легенда, что, типа, когда-то он был влюблён в Персефону, но там, походу, не задалось с самого начала. Невеста дала дёру, а куда, никто не знает. Даже Гелиос** ничего не видела. Такие дела».
Купидон тоже докурила и зашвырнула окурок аккурат меж прутьев сточной решётки.
«Послушай. Вот забава. Прямо-таки гримасы бытия. Деметра Бэллы Кроуфорд утешилась новым материнством, а её приёмыш тоже норовит взобраться к Гадесу на коленки. Анекдот. Есть, конечно, разница. Персефону, говорят, принуждали, а ты по собственному желанию. Что с тобою не так?»
Уилл сделал глазами «невероятно и удивительно» и вернулся к вопросу:
«Так как мне починить твою стрелу, Фрэдди?»
«Ох, ничего же и не сломано. Ты, главное, не напирай. Побереги себя. Расслабься. Дай ему к тебе присмотреться. Шаришь?»
«Я только и делаю, что верчу собою во все стороны».
«Говорю тебе, расслабься. Это, я обещала матери, что мы будем смотреть второй сезон «Аббатства Даунтон***» вместе. Если я ещё проторчу тут с тобою хотя бы минуту, она сорвётся и начнёт без меня», — запросилась в дом купидон, видя проблему решённой.
«Значит, расслабиться», — напомнил себе Уилл и решил попустить.
— Это было ничем. Я был в ничто и нигде. Бессмысленно и мучительно долго. И что дало мне возможность выбраться в мир смертных, я не знаю. Но я знаю, что отец узнал меня, как только увидел Уилла. И Бэлла узнала. Потому что они любили меня. Всегда и до сих пор. Но ты, почему ты меня не узнал? О каком разбитом сердце ты можешь говорить?
Ганнибал тоже изменил положение тела, положил локти на колени и повторил движение Уилла навстречу:
— Подозревать о том, что у тебя соперник и твоя невеста предпочла попросту исчезнуть с тем, тоже было мучительно.
— Для твоей гордыни, — подсказал Уилл.
Сумрачные тени скрывали лицо Лектера, но глаза его мерцали особой, свойственной ему, острой тьмой.
— И для неё.
— А сам я? Потеря именно меня имела хоть какое-то значение?
Ганнибал поднялся и пошёл навстречу: медленно, словно позволяя себе на протяжении пятнадцати футов обдумать и взвесить всё дальнейшее. Он остановился так близко, что коснулся носками туфель мальчишеских «конверсов». Сам же Уилл под впечатлением от приближения Лектера почти лёг, прижимаясь к спинке кресла.
Ганнибал склонился, одной рукой опираясь у плеча Уилла, вторую же раскрыл в ладони у того перед глазами.
Уилл увидел семя, неровное и острое, лежащее в руке Лектера.
— Что это?
— То, что я так и не смог подарить тебе, потому что ты исчез.
Уилл подцепил пальцами острое семя, и то скатилось уже в его ладонь. Почти мгновенно тысячелетиями дремавшая жизнь, заключённая в семени, открыла глаза и зазмеилась зелёными, нежными ещё, плетями меж пальцев. На глазах плети и листья грубели и наливались потусторонней сияющей теменью, за которой вслед проснулся и открыл глаза бутон: тёмно-синий и яркий, словно тот апрельский сумрак, в котором сейчас тонули все четверо. Бутон светился, будто звезда во мраке, раскидывая трассирующие лучи тычинок и лепестков. И Уилл увидел, что при общей нестабильности сияния всего венчика центр цветка тёмен и пугающ. Но не успел он восхититься им, как венчик увял и упал к нему на колени. И тут же возрождающая сила выбросила новую звезду бутона, раскрывающуюся в руках Уилла.
— Он всё ещё у тебя?
— Я просил Гею**** вырастить особенный подарок для тебя, Уилл. Это пассифлора. Я хотел, чтобы в Эребе ты увидел не только тлен и бледные, набившие всем оскомину асфодели. Я хотел, чтобы ты был окружён моей любовью.
— Страстоцвет, — выдохнул Уилл, — цветы похожи на…
— Твои глаза. Я видел и вижу их такими же. Словно расцветающие во тьме звёзды.
— Но всё же. Почему?
— Воды Леты.
— Прости меня, Ганнибал, — Уилл наконец-то смог отвести взгляд от цветка и поднял лицо вверх.
— Просить прощения должен не ты, как я понимаю, — нехорошо ответил Гадес Ганнибала Лектера.
— Ты знаешь, кто должен просить прощения?
— Всегда лучше быть уверенным. А пока что: хочешь увидеть мрачное царство? — Ганнибал снова протянул ладонь.
Уилл ухватился, соглашаясь. Почувствовал, как Лектер обнял его, беря в кольцо левой рукой и вынимая из кресла. Расслабленно прижался, снова укладываясь лицом в шею и услышал над самым ухом:
— Иди ко мне.
Комментарий к 3
*порождение Ночи (Нюкты) и Мрака (Эреба), царствующих в темных пространствах подземного мира, бог мучительного и страшного сна. Подчиняется Гадесу. Отсюда же понятие «гипноз». Все помнят, как впечатляюще вводила в гипноз Уилла Грэма доктор Блум, поэтому она Гипнос
**солнце
***культовый, не побоюсь этого слова, британский исторический сериал «Downton Abbey», созданный Джулианом Феллоузом
****мать-земля
========== 4 ==========
Это «иди ко мне», сказанное на ухо глухим и тягучим голосом, заставило Уилла безусловно вытянуться в обнимающих и удерживающих руках. Он прогнулся, словно струна, чувствуя, что объятие Ганнибала становится крепче и несдержаннее, и тут же угодил в поцелуй. Одержимость Персефоны Уилла Грэма не способствовала тому, чтобы он пользовался какими-либо возможностями и перехватывал на стороне чего-либо в таком роде. Его ровесники и те, кто чуть старше, знали, что после отбоя из приюта можно удрать если не в ночной клуб, так хотя бы за сигаретами и презервативами, чтобы гульнуть от души и весело провести время до утра. Уилл тоже мог бы весело проводить время, потому что для этого у него было всё, что требовалось: юность, привлекательность и физическая красота. Но кое-что и мешало: диагноз, ум и уверенность о нём в том, что Уилл Грэм видит мёртвых. Сомнительное удовольствие обжиматься с тем, кто, вполне вероятно, в этот самый момент видит рядом неприкаянную душу очередного жмура. Правда, однажды Уилла поцеловали. Мисс Шо. «Бедный, бедный мой Уилли, врагу не пожелаешь твоих способностей», — печально сказала она и, обняв, оставила у него на виске материнский жалеющий поцелуй. После поцелуя мисс Шо, которая, видят боги, всеми силами старалась хоть чем-то компенсировать подопечным дефицит материнской любви, Персефона и Уилл захотели плакать. Она от тоски по утраченной любви Деметры, а он, — просто потому что доброта мисс Шо намекнула ему на его собственную обделённость присутствием в жизни матери вообще.
Поцелуй же с Ганнибалом Лектером не вызывал желания заплакать. Он был… божественным? Именно. Придраться к определению было невозможно. Чувственный Флегетон, вышедший из берегов сердца Гадеса, затопил, казалось, не только сердце Персефоны, но и тело Уилла, плавя кости волной огня. Уилл соображал, что не сжимай его Лектер, свалился бы к его ногам, не понимая, как держаться на своих. Дыша с перебоями, потому что забывал и, честно, не находил времени делать вдоха, Уилл понял и то, что стрела купидона Фрэдерики Лаундс работала ещё как заебись. И не потому что, как то водилось, пробудила в сердце бога любовь, а потому что пустила в ебеня легендарный, холодный, безэмоциональный контроль Гадеса. Уилл услышал нутряной горловой рык под своими руками, которыми цеплялся за плечи Ганнибала и обнимал того вкруг шеи. Ответил тонким мягким скулежом на выдохе в губы. Во рту словно прокатилась монета, оставляя привкус и сырость железа. Ладонями Ганнибал сжал его задницу, дёргая на себя и прижимаясь одновременно. Уилл почувствовал динамику спуска, словно до сих пор был в лифте, идущем вниз, но не был способен заострить на этом внимания. Потому как колено его уже было задрано выше, повинуясь жмущей и тянущей ладони, а сам он кусался в поцелуе, провоцируя Ганнибала.
Совершенно неожиданно снизу толкнуло, будто спуск прекратился. Лектер выпустил Уилла из тесного объятия, хотя ладонями продолжал удерживать под локти, потому что золотое свечение движения при спуске вводило его в заблуждение, не давая уверенно стоять на ногах.
Грэм огляделся, хлопая ресницами и разбираясь в знакомом и отличном.
Кабинет доктора Лектера был тем же. Но синь вечера ушла, сдавшись на поживу мраку и ночи. Настольная лампа из последних сил живым электрическим светляком тонула во тьме. Сумрак наплывал прямо на глаза и, словно клубы тёмного газа, следовал за дыханием в лёгкие. Ганнибал был тем же, но последствия поцелуя привели в беспорядок его галстук и сорочку, нарушили совершенство укладки и оставили на губах, тонких и причудливых, следы крови, здесь, в Эребе, почти чёрные. Уилл успел увидеть огненное золото всполохов в его глазах, прежде чем те обрели прирождённый цвет глаз Ганнибала Лектера, а мгновение спустя перекинулись чёрной, заполнившей глазницы гатью. Стало понятным, что это смотрит сам бог. И сам бог протянул руку и стёр с губ Уилла те же чёрные следы, которые слизнул с пальцев, не сводя с Грэма потустороннего взгляда.
— Скажи мне, что вот только что была золотая колесница бога мрачного царства.
— Которая была бы громоздкой и архаичной нелепостью, — кивнул Гадес. — Приходится пользоваться модификациями и современными ассоциативными решениями, хотя бы такими, как кабина скоростного лифта.
— А теперь — Эреб? — выдохнула Персефона.
— Эреб, — кивнул Гадес и развернулся, рукой указывая путь.
***
Это был всё тот же Олд-Таун Балтимора, но Уилл знал, что обманывается. Тьма была основой этого мира. Фонари излучали свет, но тот не имел своей силы. Голос города: ход автомобилей, гул электричества, хлопки открывающихся и закрывающихся дверей, шаги сотен тысяч ног людских, собачьих и кошачьих, птичьих коготков, — скорее помнился ему, чем слышался здесь. Персефона моргнула, разворачиваясь с крыльца и вокруг себя. На секунду поймала отражение в полированной поверхности входной двери: Уилл Грэм изменился. Они оба. Кожа стала бескровной до голубизны, а радужка глаз, отрицая физиологию, заполнила электросинью глазницы, фарфорово блестя и переливаясь. Волосы, связанные с тьмою, круто завились вкруг головы, превратившись в глянцевые виноградные лозы.
— Ты прекрасен, — произнёс Гадес и склонился, стягивая с тёмных волос запах.
Персефона улыбнулась, снова разворачиваясь лицом к Эреб-Авеню. По тротуару приближались двое. Одного она узнала, потому что доктор Алана Блум ужинала в доме Кроуфордов и произвела бы на Уилла прекрасное впечатление, если бы он не был способен разглядеть Гипноса, который делал взгляд доктора Блум жестоким и любопытным. Сейчас Гипнос была одета в абсолютно белый костюм «шанель» и носила трёхдюймовые белые шпильки. Вьющиеся волосы, подхваченные с висков двумя серебряными зажимами в виде крыльев, Гипнос уложила переброшенными через плечо, и те длинной волной спускались на грудь.
Спутник Гипноса не был знаком Уиллу, но Персефона его узнала. Беспощадный, потому что Нюкта и Эреб породили его с сердцем металлическим, не принимающим никаких даров и не ведающим сострадания, бог смерти Танатос* нёс под мышкой незажжённый факел и остро заточенный копис. Гигантские чёрные-алые крылья дракона непререкаемо возносились над головой Танатоса, делая его ещё выше и эгоистичнее в пространстве. Когда бог смерти приблизился, стало понятным, что лицо его пересекает старый рубленый шрам, разнимающий верхнюю губу надвое, уходящий по щеке до века и брови.
Оба порождения ночи и мрака, приблизившись, склонились.
— Ты прекрасна, госпожа моя, — скрежеща и мучительно правильно выговаривая звуки, сказал Танатос. — Я не слышал зова твоей души, поэтому знал, что ты жива. Но и найти тебя не было в моих силах. Прости.
— Моя госпожа, — Гипнос мягко и холодно улыбнулась, упрекая, — твоё исчезновение принесло нам… много горя.
— В том нет вины Персефоны, — одёрнул Гадес.
— Безусловно, — Гипнос отступила на шаг назад, чуть прячась под крылом брата. — Но найти тебя не было никакой возможности, как мы ни старались.
— Спасибо, — пожалела Персефона страшных богов, сходя со ступеней. Она прошла между Танатосом и Гипносом, двинула к калитке, желая выйти за. Но стоило ей взяться за кованый, извитый прут, как по ту сторону забора появились несколько бездомных. Действительно бездомных: отощавших, больных, в лежалой, истлевшей одежде и с глазами героиновых торчков.
— Керы**, — мягко подсказала Гипнос, появляясь слева, — позор нашего мира, стыд родителей наших. Будь осторожна, госпожа. Кровь твоего смертного тела ослепляет их разум.
И словно в подтверждение сказанного одна из завшивленных и презираемых богинь оказалась рядом, ухватив пальцы Персефоны грязной, покрытой струпьями рукой. Мгновение спустя рука керы, отсечённая лезвием меча, упала на асфальт, а сама кера, подхваченная на острие клинка, развалилась пополам, влажно оседая с него вниз. Тьма со стоном сомкнулась вокруг, чувствуя кровь и собирая ту, чтобы тут же оставить словно вынесенное волной в полосу страшного мёртвого прилива заново сращённое тело. Починенная и получившая урок богиня раздора убралась на безопасное расстояние. Другие керы тоже поспешили скрыться.
Персефона отняла руку от холодного металла и задумчиво дотронулась до губ.
— Они не всегда будут выглядеть как бездомные джанки, госпожа, — прошептала уже над самым ухом Гипнос. — Керы собирают жатву везде. Умирающие под пулемётным огнём, жертвы пьяной поножовщины, дети, убитые сумасшедшими родителями, сожжённая из зависти кислотой топ-модель — все они и многие другие будут добычей керы. Поэтому богини раздора и вражды тоже будут носить камуфляж или модельные туфли. Но что их выдаёт, так это совершенно одержимый взгляд наркомана.
Персефона поняла, что только-только начала дышать, застигнутая откровениями Эреба. И отчасти сделала это, потому что Гадес приблизился к ней со спины и обнял рукой, прижимая к себе.
— Достаточно на сегодня?
— Нет, — отказалась Персефона, — не вижу асфоделей.
Гадес улыбнулся. Впервые за всё время, что она его помнила.
***
Гадес и Персефона вышли на тротуар Эреб-Авеню. Развернулись в сторону, где в земном Балтиморе в Маунт-Вернон стоял Передвижной музей Современного искусства. Пересекли совершенно безлюдные Западные Малбери и Франклин-Стрит, но не пустые. Всюду были тени. Мёртвые. Разные, если сравнивать их по длительности пребывания в Эребе, но одинаковые в положении. От одних оставались совершенные обрывки, другие же были ещё вполне человекоподобны, но все вместе действительно походили на сухие, павшие листья, что подхватывал ветер, закручивая и унося прочь. Место унесённых тут же занимали новые, ропща и шепча. И если земной Балтимор оживал в календарной весне, утопая в распускающихся гиацинтах, нарциссах, примулах и золотых свечках мимоз, то Балтимор в мрачном царстве, Балтимор Эреба, пребывал в бесконечной осени, в доживающем последние дни октябре.
Персефона всматривалась в круговорот душ, предоставленных самим себе, чей образ жизни не сделал из тех ни отъявленных подлецов, ни псевдосвятых, отчего и после смерти они не были удостоены ни порицания, ни одобрения, а оказались обречены на вечное бродяжничество. Совершенно неожиданно её любование потусторонней осенней тьмой прервали. Под ноги влезли сразу несколько переваливающихся на толстых лапах и путающихся в закрывающих глаза ушах трёхголовых щенков. Всегда любивший собак и очарованный теперь подросток Уилл Грэм тут же опустился на колени, стараясь погладить сразу все двенадцать лижущих ему руки щенячьих голов. Маленькие церберы царапались короткими жёсткими когтями ему о колени, лезли на грудь, соскальзывали обратно, наступая на чёрные шёлковые уши, карабкались снова. Визг щенков и шипение ещё неядовитых змеиных голов у тех в подшёрстке не дали сразу услышать нарастающее рычание, что появилось почти сразу же со стаей взрослых церберов, которые в количестве трёх кобелей и кормящей суки соткались из мрака и теперь угрожающе рычали Персефоне Уилла Грэма. Голубые, словно пламя газовой горелки, глаза четырёх церберов уставились на играющие с их щенками руки.
— Сидеть, — сказал Гадес.
Собаки умолкли и сели. Только черноголовые аспиды вкруг их мощных шей продолжали шипеть, добавляя сходства с работающими газовыми вентилями. Щенки порысили обратно. Двое попытались повиснуть на матери, тычась круглыми мордами в кормящие соски.
Персефона медленно поднялась.
Псы продолжали следить за нею, но близко не подходили.
— Они собираются стаями у берегов Коцита***, там, где души умерших пьют её воды и понимают, что мертвы. Церберы не дают им вернуться обратно, сторожа врата.
— Разве у твоего мрачного царства есть врата? Я вижу только наслоение одного мира на другой, словно грани развёрнутого веера. Уверена, что Олимп моего отца будет тем же Балтимором, только выкрашенным золотом или ещё чем послаще. Нет никаких точек входа.
— Есть символы и точки привязки во вселенском подсознательном. Поэтому врата всё же есть. Это ориентиры для душ, — терпеливо поправил Гадес. — А теперь дай мне ещё немного своей крови.
Он протянул холёную сильную ладонь доктора Лектера, ожидая. Персефона, не понимая до конца, но подчинившись, позволила Уиллу вложить в неё свою. Одним быстрым, но болезненным росчерком антрацитовый коготь Гадеса рассёк тонкую белую кожу на запястье Уилла. Кровь проступила густо. Церберы беспокойно ударили лапами и задёргали короткими обрубками хвостов.
Гадес тихо свистнул. Псы мгновенно оказались рядом. Они тыкались в запястье Уилла, слизывая его кровь, искали мордами у него под коленями. Один из церберов встал на задние лапы, опершись на плечи Уилла передними, и заискал в беззащитной шее. Аспиды на собачьих загривках шипели, но держались далеко от кожи Грэма. Уилл любил собак, но и он, и Персефона выдохнули свободнее, когда стая, враз потеряв к нему интерес, снялась и канула в ночь.
— Скоро все церберы будут знать тебя за хозяина. Они потусторонне быстры, смертоносны и преданы, как и свойственно собакам. Не бойся ничего и никого.
— Я не боюсь кер, ламий и эмпус****.
— Они не столь страшны. Все чудовища моего мрачного царства примитивны и просты: нападают и погибают, если их победить. Они не способны на коварство, как то свойственно богам, — Гадес снова взял окровавленную руку Персефоны и прижался к ней щекой. Глаза его закрылись.
Персефона встала ближе и накрыла лицо Гадеса второй ладонью.
— Послушай, — прошептала она, — но ведь тут нет никаких асфоделей.
— Потому что цветы — это жизнь. В Эребе её нет, — Гадес открыл глаза. — Единственная жизнь здесь — это ты.
***
Вернувшись на Эреб-Авеню, Персефона выпустила из руки в мёртвую землю с увядшим сухим газоном острое семя пассифлоры. Цветок, наделённый её волей к жизни, даже в таком месте, опутал угольными лианами и плетями мёртвый сад Гадеса, взобрался на кованый забор, по водостокам и карнизам дома, обвил портик крыльца и пустился бы дальше, не ограничь его Персефона. Синие сумрачные звёзды цветов раскрыли глаза, сверкая ослепительными лучами лепестков. Словно звёздное небо сошло в Эреб, оживляя мерцающей и расцветающей жизнью ночь и мрак.
Комментарий к 4
*бог смерти, просто смерть. И Гипнос, и Танос являются детьми Нюкты и Эреба, то есть братьями. Обычно изображались как белый и чёрный мальчики. Один с полевыми маками и крыльями у висков, другой с погасшим факелом и мечом. Здесь за него Фрэнсис Долархайд
**олицетворение судьбы у древних греков; первоначально души умерших, сделавшиеся кровожадными демонами, приносящие людям страдания и смерть. После богини, которых никто из древних не почитал, а зачастую просто боялись и презирали. Сеют раздоры, вражду, страдания и муки
***река Плача (Слёзная), текущая в мрачном царстве Гадеса
****и ламия, и эмпуса — чудовища. Оба лакают кровь. Ламия сходна с вампиром, так как живёт вблизи кладбищ, а эмпуса, передвигаясь на ослиных ногах, поедает внутренности ещё живых путников. Церберы — трёхглавые псы, чья шерсть покрыта ядовитыми змеиными головами. Слюна цербера — тоже яд. Псы сторожат ворота в мрачное царство. Войти легко и невозможно выйти оттуда
========== 5 ==========
Доктор Лектер позвонил, остановившись у двери дома на Пратт-Стрит, 1119. Дверь была сработана из мирта и покрыта красной медью.
Беделия Дюморье открыла дверь сама.
— Здравствуйте, заходите, доктор Лектер, — пригласила, предварительно осмотрев улицу.
В гостиной доктора Дюморье было приятно находиться. А на саму неё было приятно смотреть. Афродита Беделии Дюморье вызывала симпатию, влечение, поклонение, желание. Она несла в себе прозрачные, голубые, пронизанные солнцем воды Эгейского моря, что тихо нежилось в её глазах за золотом ресниц. Воистину пеннорождённая. Вышедшая из прилива. Именно так вела себя любая одежда на теле богини: текучая, словно тёплое течение, обливающая будто водой и взбивающаяся волнами шёлковых юбок и платьев вкруг её золотых коленей.
Глядя на сидящую напротив Афродиту, Гадес всё это понимал и отслеживал, но оставался беспристрастным. Оставался одним из четырёх богов, кто не поддавались прелести Афродиты*, видя её равнодушно. Золотая амурная стрела купидона не принудила его испытать доселе незнакомое чувство влюблённости, она высвободила прежнее, возникшее в сердце Гадеса, собственное, самостоятельное чувство любви к Персефоне. Стрела была ключом, а не причиной.
— Что привело вас ко мне?
— Давняя проблема, доктор Дюморье. И личный вопрос. Ответите мне?
— Как обычно, если то в моих силах.
— Полагаю, что в ваших. Буду с вами честен, — Лектер мягко повёл головой, но взгляд его был тёмным и всецело сосредоточенным на том, что говорит и делает Беделия, — Персефона нашлась. Джек Кроуфорд нашёл её. Как оказалось, уже давно. Но по определённым причинам полагал за лучшее утаивать своё открытие, до недавнего времени.
— Я слышала об этом. И имела, скажем так, сомнительное удовольствие близко общаться с Персефоной. Потому что она заявилась ко мне, не удосужившись себя раскрыть. Но была чрезвычайно требовательна и настойчива.
— У неё были причины поступить так.
Афродита медленно улыбнулась одними губами и, одновременно с этим, отклонилась назад.
— Право же, в последнее время я всё чаще прихожу к мысли, что вокруг какой-то чёртов маскарад. Одно скрыто под другим.
— Возможно, это оттого что и мы сами не показываем своих личин, — напомнил Гадес.
— Ох, да безусловно, мы все носим качественные человеческие костюмы, получая то, что нужно нам настоящим, — Афродита сцепила пальцы на колене. — Вот вы, к слову, теперь тоже получаете то, что нужно. Разве не так?
Гадес повёл бровью.
— Возвращаясь к нашим… Ваша маленькая Персефона была так настырна и категорична, добиваясь моей помощи в достижении своей цели. Боюсь представить, как велика её настойчивость добиться вас.
Гадес обсмотрел Афродиту всю, от кончика туфли до золотистой макушки, отмечая и раздражение, и стремление насмешливо уколоть. Но ещё… Ещё это был испуг.
— Она же настойчива? И как вам? Справляетесь с обожающим, юным и доступным телом? Полагаю, это сложно. В вашем-то возрасте, доктор Лектер. Чем мы старше, тем больше власти имеет над нами юность. И тем меньше мы можем ей дать.
Гадес отметил и провокацию, но сказал совершенно иное:
— Как вы знаете, Персефона тысячи лет была потерянной богиней. Её не было там, где властен я, иначе я и смерть нашли бы её. Но её не было и там, где властна жизнь. Иначе любовь матери и отца тоже нашла бы её. Где есть то, чего не достигает любовь, доктор Дюморье?
— Буду и я с вами честна: я не знаю такого места. Сам принцип сотворения сущего отрицает такую пустоту. Пассионарность в виде любви, стремление жить сотворили даже Мрак и Ночь. Не говоря о рождении богов. Они, то есть мы, есть повсюду. Понятие бога синонимично понятию любви. Так что такого места нет. Я не смогу помочь вам с тем, чтобы понять, где была Персефона.
— Вы нечестны со мною. Богиня любви априори не может оказаться бессильной в этом вопросе.
— Обвиняя меня в нечестности, вы демонстрируете субъективное восприятие моих слов, доктор Лектер. Что не удивительно. Вы в принципе склонны игнорировать любые мои утверждения.
— А вы раздражены.
— Понятно, что раздражена. В телефонной беседе вы проигнорировали мой отказ принять вас. А теперь игнорируете мои слова уже лично. Можно заподозрить, что настойчивость продиктована вашим чувством одиночества. Сильного одиночества, раз вы так искали встречи с той, кого доселе сознательно избегали.
Гадес видел, что Афродита уже дважды попыталась отвлечь его внимание от развития требуемой ему и не дающейся в руки идеи. Сначала решила задеть его сексуальность, теперь же личные качества, ставящие его в стороне от сонма прочих богов.
— Раз так, — Гадес посмотрел на свои руки, в которых аккуратно лежало свёрнутое пальто, — простите за бесполезное беспокойство.
— Прощаю, — с облегчением кивнула Афродита. — Бокал вина перед уходом? Белое или красное?
— Я буду розовое. И перед уходом ещё один вопрос, доктор Дюморье. Как ваш муж?
Афродита скрылась за баром, поэтому видеть её не было физической возможности. Но слышно было преотлично.
— С Гефестом мы давно не разговариваем. Наша женитьба была ошибкой и прихотью Зевса. Очень остроумно было отдать меня в жёны самому уродливому из богов, который к тому же так невезуч, что до сих пор притягивает к себе увечье за увечьем. Увольте, доктор Лектер.
— Но ведь он умён невероятно, — напомнил Гадес.
Афродита фыркнула в свой бокал.
***
Гефест** Мириам Ласс, как и заметил Гадес Ганнибала Лектера, действительно слыл умным богом. А ещё он был богом-трудягой. И богом, как заметила уже Афродита Беделии Дюморье, некрасивым и увечным.
Ганнибал Лектер застал Мириам уходящей на ланч. Пользуясь теплом и ярким светом уже майского солнца, она не надевала пальто, а спускалась от проходной в лёгкой блузе с коротким рукавом, не скрывавшей отсутствия до плеча правой руки.
— Здравствуйте, мисс Ласс, — Лектер протянул ей руку, и Мириам пожала ему ладонь тонкими и особо прочными армированными пальцами.
— Какая красивая, — Лектер кивнул на протез.
Мириам польщённо улыбнулась и согласилась:
— Поверите ли, доктор Лектер, но я сама писала алгоритмы для манипулятора этого протеза. И он, не побоюсь этого слова, очень неплох.
— Мне кажется, иначе и быть не могло с вашими способностями.
— Вы по делу?
— Да. Уделите пару минут?
— Только пару. Умираю с голоду.
— Я только что от вашей божественной супруги, — Гадес встал так, чтобы Мириам пришлось развернуться к солнцу, смотря за ним.
И прежде чем так и сделать, она качнула головой в движении «да что вы говорите», а после хмыкнула:
— Это давно пустая формальность. Мы перестали поддерживать любую видимость супружества, после того как Афродита скомпрометировала себя с Аресом перед всеми богами в нашей супружеской кровати, — и, уже встав против солнца, жмурясь и прикрываясь живой рукой, уточнила: — Так что за дело, доктор Лектер?
— Я запретил тебе умирать, когда мать, видя твоё уродство при рождении, сбросила тебя в океан, — сказал Гадес.
— Да, ты не допустил моей смерти, отозвал Танатоса и заставил океанид спасти меня, чтобы я мог выжить и в кузнях Тартара достичь невиданного мастерства. Так что? Неужто тебе понадобилась новая золотая колесница? — Гефест Мириам Ласс вынула из сумочки солнцезащитные очки и надела те.
— Смешно, — без улыбки похвалил Гадес, — но не это. Афродита отказалась мне помочь, а она единственная может знать ответ на интересующий меня вопрос: где была Персефона всё то время, пока считалась пропавшей? Ты, пусть это и не принесло тебе особого восторга, всё же был её мужем. Что скрывает твоя жена?
— Ах, этот мальчик Грэм, который сдал нам Элдона Стаммитца, Баддиша и Дэвона Сильверстри? Он хорош. И Персефона хороша, — похвалила Гефест, не спеша отвечать.
— Благодарю, — согласился Гадес.
— Но почему ты думаешь, что Афродита должна знать, где скрывалась Персефона?
— Её спрятали. Гелиос ослепла от собственного излучения и не могла видеть: ни кто похитил Персефону, ни куда её поместили. Я ищу следы.
Мириам недовольно отвернулась, а когда снова заговорила, Гадес увидел своё отражение в зеркальной поверхности солнечных линз.
— Она испугалась признаться тебе, потому что осведомлённость выдала бы её как соучастницу.
— Чью?
— Ты угадал несколько минут назад. Не спрашивай меня более. Как ты уже сам напомнил, Афродите я всё же муж, так что не хочу становиться причиной её смерти.
— Но ты знал?
Гефест Мириам Ласс сняла очки и хмуро посмотрела в сторону:
— Я не знал. Уверен, что не знал точно. Я догадывался. Приносить тебе Афродиту на блюде не стал бы. И сейчас не хочу. Но ты сохранил мне жизнь. Так что просто подумай лучше. До свидания, доктор Лектер.
***
— Привет, — сказал Уилл. И, как только закрылась дверь кабинета доктора Лектера, бросил куда пришлось рюкзак и прижался губами. Тоже куда пришлось. К чисто выбритой щеке Ганнибала. — Я соскучился.
— Я тоже скучал, Уилл, — Ганнибал улыбнулся и вернулся к столу, за которым работал с картой Фруадево. Сохранил документ, закрыл файл и обернулся.
Уилл стоял посреди кабинета голый по пояс и, улыбаясь совершенно несвязно со своим видом, смотрел за реакцией Лектера.
«И как вам? Справляетесь с обожающим, юным и доступным телом? Полагаю, это сложно. В вашем-то возрасте, доктор Лектер», — вот что прозвучало в голове Гадеса голосом Беделии Дюморье. И ведь она была как никогда близка к оценке ситуации. Можно ли было справиться?
Уилл был ошеломительно беспринципен, что вообще свойственно подросткам, когда они категорично уверены в истинности своих привязанностей, и так же ошеломительно желанен. От самого крутого завитка тёмных волос вкруг головы до кончиков пальцев ног, пока ещё скрытых кедами. Но, судя по тому, что началось, Уилл планировал раздеться полностью в самое ближайшее время.
— Я очень скучал, — счёл нужным уточнить Уилл и в самом деле взялся за пряжку ремня в джинсах.
Доктор Лектер опустил голову, снял пиджак и галстук, оставив всё на спинке стула. Дошёл до завидного кожаного дивана, сел, удобнее сгибая и разводя ноги. Распустил пуговицы воротничка сорочки и, наконец посмотрев на Уилла, ладонью приглашающе похлопал по бедру.
Уилл победно улыбнулся и почти тут же запрыгнул сверху, разъезжаясь коленками в стороны и за спину Лектера. Ганнибал охватил его по голой талии, второй рукой зацепил за плечо и стащил вниз ещё глубже на себя. Уилл выдохнул, прижимаясь, и запросил:
— Снова в Эреб, пожалуйста.
И в этот раз спуск пришёлся на поцелуй, только теперь Уилл не оторопел в руках и под губами Лектера, а был требовательным и жадничал. Он своевольно заставил Ганнибала откинуться, прижав его к прохладной коже обтяжки. Сверху напал на его рот, целуя так, что Ганнибал был вынужден опуститься затылком в диван, отступая под натиском розовых губ и прикусывающих зубов.
Вокруг всё потонуло во мраке, возвращая обоим настоящий облик.
Ганнибал оттолкнулся лопатками и снова выпрямился под выпрашивающим Уиллом, снова стягивая его ниже и плотнее, скручивая гладкую кожу его спины и боков и оставляя на ней жёсткие, точечные, лиловые следы. Завёл ладони под сползающие джинсы и понял, что Уилл пришёл к нему без белья. Остановился, требовательно смотря снизу.
— Я же говорю, что очень скучал, — пожал голым светящимся плечом тот и склонился искусанным ртом к такому же рту Ганнибала. — И я подготовился.
Что подразумевалось под бесстыжим «я подготовился», Ганнибал понял сразу, стоило запустить пальцы Уиллу между голых ягодиц. Под прикосновением влажно откликнулся согретый гель, а когда Лектер со стоном на выдохе запустил в Уилла два пальца, сразу глубоко и скользко, то стало понятным, что «я подготовился» предполагало не только облегчение трения, но и некоторый простор.
Верно поняв значение сатанеющего взгляда заливающихся гатью глаз, Уилл заторопился объяснить:
— Да, я пользуюсь игрушкой… — от ревнивых и злящихся изнутри пальцев Уилл прервался, не в состоянии собраться с аргументами, потому что каким бы ни было настроение Лектера, работа его руки была безупречной.
Уилл пересилил жар, заливающийся под веки, уперся в плечи Ганнибала ладонями, сгребая ткань жилета и сорочки в кулаки, выдохнул:
— И пользовался до этого. Потому что… о боже, сука… потому что хотел знать, как это будет…
Добавившийся снизу палец и почти людоедский проворот всех трёх заставили его задрожать в коленках и, не выпуская ткани из свёрнутых кулаков, ударить ими в напряжённые гневные плечи.
— …если ты возьмёшь меня. Быть готовым к этому, — простонал Уилл, снова нападая в поцелуе, но соскальзывая с губ и сворачиваясь в шее Ганнибала. Отерся лицом, потому что вторая ладонь Лектера накрыла ему член.
И от нового прикосновения, и от продолжающихся острый, эгоистичный кайф скручивал Уилла изнутри почище проволоки. Стягивал, не давал дышать, потом отпускал, от чего вдохи загонялись часто и судорожно. Под веками горело огнём и синью, требуя слов, тех, которые дожмут Ганнибала и не дадут ему вспомнить о добропорядочности почётного члена общества города Балтимора.
— Если бы ты знал, — прошептал Уилл, находя силы поднять голову и прижаться ртом над ухом Ганнибала, — если бы ты знал, что каждую ночь, прежде чем уснуть, я представлял, как ты ебёшь меня…
«Благослови боги пегасов, Фрэдерику Лаундс и её грязный язык», — успел подумать Уилл в благодарность за подкинутое верное словцо. Потому что после услышанного признания Уилла сбросили вбок, развернули, сунули лицом в нагретую кожу обтяжки и прижали в загривке. Он сам развёл колени шире, прогибаясь, а спустя несколько секунд понял, что все его шашни с игрушкой даже близко не стояли к величине и нетерпению члена Ганнибала Лектера. Члена Гадеса Ганнибала Лектера. Уилл взвыл и до скрипа заскрёбся пальцами. Изнутри глубоко и ритмично пробивало до криков, а кожу у шеи и на бёдрах вспороли когти Гадеса. Низкий, вибрирующий рык потерявшего контроль бога странным образом подстегнул, и Персефона Уилла Грэма сама выпустила тонкие и острые когти, намертво полосуя всё, куда дотягивалась метущимися дрожащими ладонями. Её провоцирующие и похотливые крики тонули и гасли во мраке дома на Эреб-Авеню, не достигая даже стен кабинета, но Гадес их слышал. Слышал и видел. Видел, как влажно блестит под ним упрямая тонкая спина и бьются навстречу худые мальчишечьи бёдра. Он навалился сверху, сгребая руками и добавляя скорости подачам. Под ладонями, ласкающими и сжимающими, судорожными глотками и всхлипами жило нежное и тонкое горло. А в жаркой, отданной ему тесноте, поддавалось и схватывалось, заставляя рычать.
***
Абсолютно голый, выебанный как не мечталось даже в рождественскую ночь, умиротворённый и с залитыми потусторонней синевой глазами Уилл лежал, навалившись, сверху, поджатый пухлой спинкой дивана. Он расстегнул пуговицы жилета и сорочки, пропихнул под неё ладонь со всё ещё не пропавшими полувозбуждёнными когтями и лениво водил теми в седой груди Гадеса.
— Это сущий каменный век, — ревновать меня к вибратору, — всё же упрекнул Уилл, не желая давать спуску низменным инстинктам Гадеса Ганнибала Лектера. Поднял взгляд и столкнулся с чернотой, снова едва не вздыбившейся, в его глазах.
— Я серьёзно.
— Я тоже.
— Это кусок латекса и батарейки.
Тьма вывернулась из-под тонкого тела и изматывающе уставилась:
— Ещё хоть раз запихнёшь в себя что-то, что не будет мною, за себя отвечать не буду.
— О’кей, — почёл за лучшее согласиться Уилл, снова вытягиваясь сверху и принуждая этим движением лечь тьму обратно.
Гадес накрыл острую, глубокую, теперь почти девичью ключицу ладонью, проскользнул по впадине, взобрался к шее.
— Уилл, ты думал о том, кто скрыл тебя ото всех? От меня?
— Да. Я предполагал.
— По-твоему, это Гера***?
Уилл повёлся под ладонью и кивнул.
Комментарий к 5
*Гестия, Афина и Артемида. Гадес четвёртый
**бог кузнечного дела, сын Зевса и Геры, муж Афродиты. Имея в жёнах такую даму, как Афродита, был совершенным рогоносцем. По воле прихотливого сходства, увечья, Гефестом будет у нас Мириам Ласс
***верховная богиня и официальная супруга Зевса, всю жизнь терпит его измены и похождения, расправляется с его многочисленными любовницами и потомством. Иногда успешно. Считается покровительницей брака и деторождения
========== 6 ==========
Прокурор Кейд Прурнел подчеркнула именной серебряной ручкой с гравировкой в виде летящей кукушки* привлёкшие её строки в отпечатанном заявлении. Подняла светло-голубой взор на Джека Кроуфорда, следом на Алану Блум, что надела сегодня платье с животным алым принтом. Осталось неясным, одобрила ли прокурор вкус Аланы в одежде, но точно ясным становилось, что Кейд была довольна сложившейся ситуацией в принципе и тем, кто оказывается крайним.
— Доктор Блум утверждает, что не рекомендовала тебе использовать в работе Уилла Грэма, — начала она.
Джек поджал губы и покорно кивнул, косо глянув на Алану:
— Да, это так.
— А ты знал о том, что она напишет рапорт, в котором отразит, что ты привлекал к расследованию уголовных преступлений несовершеннолетнего? Ведь Уилл Грэм даже не является абитуриентом академии ФБР.
— Да, она сообщила о своих намерениях, — снова покорно поднял обе лапы вверх Джек Кроуфорд.
Кейд старалась изо всех сил сдерживаться, чтобы ликование и пренебрежение очередным ляпом Зевса не являли себя очевидно. Но ей было сложно, поэтому яркий и влажный эмоциональный восторг лучился во взгляде Геры.
— И ты не пытался отговорить её?
— Я посоветовал ей поступить так, как она сочтёт нужным, — Джек сцепил пальцы и смиряющим жестом уложил обе ладони у себя на животе. — И, очевидно, она считала нужным подать жалобу.
— И теперь тебя обвиняют в должностном преступлении, Джек. Всё серьёзно, — почти вдохновенно сообщила Гера Кейд Прурнел, тоже сцепляя тонкие музыкальные пальцы и укладывая ладони на раскрытый файл.
Алана повела стремительной бровью и косо посмотрела на Джека. Тот покаянно кивал седеющей чёрной головой.
— Я не писала о несоответствии должности, — хмуро заявила Алана. — Он просто принял неверное решение.
Но напор Кейд был ожидаем, она с радостью ухватилась за предлог ткнуть Джека носом в последствия его самонадеянной инициативы.
— Ваш руководитель, доктор Блум, совершил должностное преступление, — чуть подалась к ней Кейд. — Будет внутреннее расследование.
Но вовремя спохватившись, Алана поддакнула, одновременно ткнув Джека в лодыжку острым носком туфли:
— И правильно.
Кроуфорд закатил глаза и отвернулся в сторону.
— Есть такие следователи, которые прибывают на поле битвы и добивают раненых штыками, — торжественно пообещала Прурнел.
Алана подобострастно хлопнула глазами.
— Вы ранили агента Кроуфорда. Угадайте, кому достанется штык?
Зевс Джека Кроуфорда вернулся, нервно покачиваясь в своём кресле и смотря на Кейд исподлобья. Не будь он обескуражен собственной слепотой и неспособностью учиться на собственном же опыте постигать все выебоны женских коварства и мстительности, которых всегда от Геры ему перепадало сполна, давно бы уже вскочил и заорал блажным матом всё, что он думает о склочной бабской натуре, коею являла собою богиня. Конечно можно было утверждать, что её склочность, язвительность и хитрость возникали не на пустом месте. Потому что он, чуть ли не опережая в блядстве и количестве романов саму Афродиту, охотно давал Гере повод для ревности и подозрительности. Но у него тоже имелось веское основание своим адюльтерам. Одно единственное, но какое. Чёртова баба. Всегда, всегда она была занята тем, чтобы мериться с ним хуями. Метафорично, конечно, но как ещё можно назвать стремление твоей сестры и жены (как он вообще мог попасть в этот капкан?) перехватывать у тебя инициативу во всём. Это касалось чего ни возьми. К примеру Зевс, экспериментируя, выносил (сам, вы только оцените) в своей голове Афину. Ну была ли ещё такая умница у кого в дочерях? Справился на отлично. А что сделала Гера? Тоже сама (кто бы сомневался, что это слово «сама» можно выбить девизом над её супружеским ложем), сама выносила Гефеста. Ну, печальное уродство того было таким разочаровывающим, что мальчишка канул в пучину. Скажем так. Мягче, будь Гера хоть на гран мягче, терпимее и не так заносись с тем, что она, только она и никто более, узаконенная супруга самого Зевса, да так бы и оставалась узаконенной супругой. И единственной. Но она же не была.
— В бюро есть люди, которые будут рады, если ситуация разрешится тихо и мирно, — тем временем прикинулась сочувствующей Кейд.
— Уж не относишь ли ты себя к этим людям? — в сердцах проронил Джек.
Кейд вскинула тонкие светлые брови и улыбнулась:
— Откуда такое сомнение в вопросе, Джек? Я даже хотела предложить доктору Блум отозвать свой рапорт. Она сделает это, а ты отстранишь своего приёмыша от дел. И всё уладится.
«Вот оно, — мысленно вскипел Зевс Джека Кроуфорда. — Дети. Мои побочные дети, вот что стояло и стоит у неё костью в горле. Я болван и слепец. Гадес прав. Это сделала она».
Вслух же сказал:
— Где ты держала её?
— О чём это ты? — хлопнула глазами уже Кейд и быстро собрала папку.
«Что, если Зевс в припадке ушибленного прозрения прикончит Геру?» — спросила Гипнос Аланы Блум двумя днями ранее, когда Гадес Ганнибала Лектера приказал ей спровоцировать верховную богиню.
«Это маловероятно. Он всегда находил в себе силу духа и благородство оставлять её в живых, как бы Гера ни изгалялась, реагируя на неверность и унижение её статуса супруги. Но если так и случится, я воспользуюсь подвернувшимся случаем».
«А если не случится? Если Гера не попадёт в твоё мрачное царство, господин мой?»
Гадес поднял невыносимый взор, некоторое время смотрел в жестокие и любопытные глаза Гипноса, наконец ответил:
«Мне нужно подтверждение её сопричастности похищению Персефоны, данное самой Герой. И пускай Зевс лично услышит это».
«Я могу, ты же знаешь, я могу заставить её говорить», — почти взмолилась Гипнос Аланы Блум.
«Ты сделаешь это с Уиллом Грэмом», — сказал Гадес.
Алана непонимающе свела брови.
«Он очень умный мальчик, но не знает, как назвать ту локацию, где удерживали Персефону, потому что не видел всего. А она, в свою очередь, испытывает страх перед этим местом и не показывает его Уиллу до конца. Заставь их смотреть и анализировать одновременно. Узнай, где была Персефона».
«Бр-р-р», — подумала Гипнос Аланы Блум.
— О чём это я?! — зарокотал Зевс Джека Кроуфорда. — О Персефоне, моей дочери. Девочке, которая тебе лично не причинила никакого вреда.
— Да с чего мне твоя девочка сдалась? — Кейд обогнула угол стола и сунула файл в сумку.
— С того же, отчего ты не давала житья Лето, Ио, Семеле…
— Уволь меня вспоминать всех твоих блядей, — выпустила когти Гера Кейд Прурнел.
— И Дионису, и Гераклу, и Персефоне…
— Сложил, значит, два плюс два. Ну ты и тугодум, — Кейд попыталась выйти.
Но Джек преградил той путь, вынуждая вернуться к столу и чуть ли не сесть на тот:
— Что тебе сделала она?
— Ох, — Кейд закатила глаза, — да она, как ты провёл параллели, просто оказалась твоей дочерью.
— Боги всемогущие, Гера, она же твоя племянница.
— Нет, в первую очередь, она твоя дочь, бывшая до невозможного счастливой и глупой новобрачной. Почему ты не рассматриваешь мою затею как акт милосердия?
— С хуя ли?
— Я оставила Персефону в живых. Оцени моё родственное великодушие. Просто решила избавить её от незавидной участи быть женою одного из нашей выдающейся семейки. Что её ждало в этом некрополе? С этим твоим заебательским братцем, который до сих пор ест людей, как наш отец съел всех нас в своё время? А, может, вы с Гадесом похожи, и девочка всю свою жизнь снимала бы его с других?
— Гадес и твой заебательский брат, — отошёл Джек, запихивая руки в карманы и там сжимая те в кулаки.
— Может, оттого что мы все друг другу кровные родственники, у нас и мозги набекрень? — иронично развела руками Кейд.
Джек оставил её вопрос без ответа:
— Значит, ты по-прежнему хотела досадить мне?
Гера Кейд Прурнел долго и тяжело вздохнула:
— Знаешь, а так даже лучше, что ты (всего-то несколько тысяч лет прошло) обо всём догадался. Считай, завершился очередной этап твоей биографии. Как и завершится твоя карьера в ФБР. Будет паршиво, Джек.
— Уже паршиво.
Кроуфорд позволил ей уйти. Обернулся к Алане, которая, почти не подавая признаков жизни, увлечённо следила за божественной сварой.
— Ты всё слышала.
— О, да, — кивнула Алана. — Что ты намерен с этим делать, Джек?
— А что намерен делать с этим Лектер?
Алана опустила ресницы:
— Присматривай за Уиллом. Как верно заметила Кейд, в прошлый раз она оставила его в живых. Везёт ли так дважды?
***
— Я буду рядом, — пообещал Ганнибал, ловя лицо Уилла ладонью и удерживая близко к своему, — просто помоги мне.
— Гипнос будет рыться у меня в голове? — взбрыкнул тот, уходя из-под ладони.
— Я бы попытался сделать это сам, и с удовольствием, если ты понимаешь меня, — Лектер не позволил Уиллу выбраться из хватки. — Но я слишком заинтересован в тебе. А Гипнос Аланы Блум не знает равных в своём деле. Доверься мне. И ей.
Уилл пытался угомониться в руках Лектера. Тёплые и ограничивающие ладони за лицо держали мягко, а после и вовсе обняли и прижали. Уилл встал тесно, уткнулся напряжённым лбом в непререкаемое плечо.
— Я не хочу вспоминать.
— Как скажешь. Гипнос запретит тебе помнить после пробуждения, — Ганнибал удерживал и оглаживал брыкучее любимое тело. Коротко, сухими губами, поцеловал Уилла в шею.
— Помнить нужно тебе?
— Именно.
Уилл, словно сдавшись, выдохнул и враз ослаб, опираясь всерьёз и уже сам зацепившись за плечи Ганнибала ладонями со спины.
— Я опущу тебя в Эреб, домой. Для твоей же безопасности на некоторое время. Ни Гера, ни иной бог не способны быть там.
— Кроме Гермеса Джимми Прайса.
— Кроме Джимми Прайса. Уж он такой.
Уилл хмыкнул, чуть отвёл голову и сунулся губами ко рту Ганнибала. Тот ответил, заставив Уилла впустить свой язык в рот. Лектер понимал, что в данный момент физическая близость приносит Уиллу ощущение безопасности. Поэтому он держал его крепко и целовал глубоко. Пока Грэм сам не вырвался, дыша часто, и пока бледные скулы его не стали яркими и горячими.
— Ну хорошо. Только давай сделаем это быстрее.
Эреб тут же разверзся, а с улицы в дом зашла Гипнос.
— Моя госпожа, — Гипнос кивнула и рукой пригласила Уилла занять место за столом.
Он подчинился, отмечая, что Ганнибал становится позади. Почувствовал, как его ладонь ложится на затылок, потом скользит по шее, оглаживая, и пальцы, поддев воротник футболки, спускаются до лопаток. Уилл хмыкнул, но к ладони прижался и сел чуть удобнее, разбросав колени.
Гипнос не стала занимать стул напротив. Она оперлась правой ладонью в крышку стола, а из левой выпустила перед Уиллом маленький молчащий метроном.
— Но он даже не работает, — улыбнулся Уилл.
— В самом деле, моя госпожа? — Гипнос склонилась к нему через стол, опираясь уже обеими руками, лицом к лицу. Так близко, что Уиллу показалось, что ещё дюйм и она поцелует его. — Не может такого быть. В своё время ты обязательно его услышишь.
— Стрелка не ходит, — упирался Уилл, смотря в близкое лицо Гипноса и отмечая, что вместо зрачков в прозрачных глазах бога распустились два чёрных мака.
— Ну что же, тогда просто слушай мой голос, — согласилась Гипнос и сдвинулась обратно. Она выровнялась вертикально и кивнула Гадесу.
Метроном, между тем, щёлкая, вовсю отсчитывал равные промежутки времени. Вокруг Гипноса маковыми лепестками клубилась мгла. А сам Уилл оказался опутан этой мглой, словно липкой паутиной.
— Ты слушаешь мой голос, госпожа?
— Да, — согласилась Персефона.
Гипнос слабо дрогнула губами, отмечая тихий девичий голос, высокий, но нежный.
— А ты, Уилл, слушаешь мой голос?
— Да, — уже знакомо откликнулся и тот.
— Госпожа моя, вернись в ловушку, куда попала по вине богини Геры, и покажи её Уиллу.
Персефона заплакала. По лицу Грэма, из-под сомкнутых век, текли слёзы, быстро и много, словно он стоял под проливным дождём совершенно незащищённым.
— Уилл, говори мне, что ты видишь, — чёрные маки закрыли мокрое лицо Уилла, словно лепестки, промоченные бурей, облепили и попытались пристать намертво.
— Прекрати, — сказал Уилл.
И чёрные лепестки отпрянули, чтобы снова открыть бегущие из-под век и скатывающиеся с подбородка слёзы.
— Прекрати заставлять её возвращаться сюда, — сказал Уилл.
— Скажи мне, Уилл, что ты видишь. На что это похоже?
— Безбожие, — выплюнул Уилл. — Здесь нет ничего, кроме безбожия. Она здесь умерла. Не заставляй её смотреть на это и вспоминать снова.
Гипнос коротко глянула на Гадеса. Тот стоял, спустив голову и ладонью касаясь голых лопаток Уилла. Но почти сразу поднял нетерпеливый взгляд. Гипнос поняла:
— Госпожа моя, ты чувствуешь прикосновение своего бога?
Персефона кивнула и судорожно вздохнула.
— Не бойся. Ты в безопасности. Дай Уиллу оглядеться. Совсем скоро я заберу тебя оттуда, — пообещала Гипнос, и чёрные маки её снова сомкнулись вокруг заплаканного лица.
— Религиозный парадокс, исключающий самого себя, — сказал Уилл. — Атеистическая ловушка. Отрицание любой религии со временем обернулось новым религиозным течением, которое закрепилось в человеческом и вселенском подсознательном как то, где ничего нет, но то, что имеет определённую локацию в метафизическом пространстве. Потому что любая идея и мыслеформа никогда не исчезают бесследно, а занимают своё место в мироздании. Они есть акт творения, — Уилл замолчал.
Гипнос снова посмотрела на Гадеса. Тот двинул подбородком, вынуждая её продолжать спрашивать.
— Кто она, которая там умерла, Уилл?
— Персефона. Она здесь умерла. Это позволило ей выбраться и родиться в теле ребёнка. Мною. Ей страшно. Прекрати, — сказал Уилл.
Гадес сделал знак отпускать.
— Госпожа моя, возвращайся. Уилл, возвращайся. Слышишь ход метронома?
— Да, — голос был двойным, словно эхо говорящего среди скал, потому что Уилл и Персефона согласились одновременно.
— Ты хочешь помнить?
— Нет.
— Тогда забудь об атеистической ловушке, смерти и перерождении. Возвращайся домой.
Уилл услышал оглушительные щелчки метронома, повернулся в ту сторону и открыл глаза.
Комментарий к 6
*атрибут богини Геры как символ её неудачного брака. Ну, это греки так придумали. Зёрна граната тоже присвоены верховной богине
========== 7 ==========
Уилл перестал соотносить проекции улиц Эреба с балтиморскими, когда понял, что ориентироваться особой нужды нет, так как рядом постоянно крутились церберы, патронируя его прогулки. Это понятно, что даром осмысленной речи псы не обладали. Зато они могли утробно ворчать, глухо и оглушительно лаять в три собачьи глотки каждый, внимательно смотреть в глаза, если Уиллу приходила великолепная мысль поделиться с кем-нибудь из спутников впечатлениями от мрачного царства. Но несмотря на то что церберы с ним не объяснялись, словно люди, можно было быть уверенным, что его они понимали получше некоторых. И можно было быть уверенным, что они и заблудиться не дадут.
Уилл шёл сквозь расступающиеся, без сомнения живые, мрак и ночь. Собаки появлялись и справа, и слева, обгоняли его, чтобы снова кануть во тьму, встречали по пути. Сначала он видел голубые огни потусторонних очей, а потом навстречу выходила уже вся очередная доберманоподобная громада трёхглавого пса. Все они по традиции покровительственного приветствия ощутимо прижимались носами под ладонь, или под лодыжку, или куда придётся, некоторое время заинтересованно кружили рядом, обнюхивая мёртвую землю, метили вертикали, потом пропадали, чтобы передать Уилла новым церберам. Щенков сегодня не встречалось.
Спустя пару часов умиротворяющих плутаний по Эребу Уилл почувствовал, что за ним идут. Персефона заставила его озираться и вглядываться во мрак. Но ещё раньше вокруг Уилла родился брезгливый и ничего хорошего не предвещающий пёсий рык. Минимум трое церберов подступили, беря в клин, и, казалось, что вдвое больше гудели дальше в ночи. Ждать долго не пришлось. Секунды спустя гудёж стал остервенелым лаем. Уилл слышал такой на земле, когда собака нападала. Один из церберов тоже напал, трепля и кусая. Что-то закричало. Уилл почувствовал озноб, почти восторженный, колко прошедшийся по коже рук и груди. Чувство преследования оставило его, а псы вернулись к базовым разведывательным инстинктам.
Коцит он нашёл неожиданно. И река была даже не похожей на реку, так, горный ручей, струящийся в скалистой породе. Но ручей, несмотря на свою видимую немощь, страшный. Уилл услышал плач, рыдания и крики, что вторили журчанию воды. А мгновение спустя под локоть его взял улыбающийся Гермес Джимми Прайса.
— Привет, сиротка Грэм, — сказал Гермес.
— Ох, ты меня испугал.
— Точно испугал? Я польщён, — снова улыбнулся тот.
Уилл отметил, что мрачное царство ожидаемо изменило даже посланника богов, залив и его мудрые, понимающие глаза равнодушной и пугающей гатью. На Джимми был его привычный халат криминолога, что абсолютно, на взгляд Уилла, не вязался с атмосферой Эреба. А вот запахи, что по долгу занятия носил на себе Джимми, очень даже вязались: формальдегид, многодневная смерть, перчаточный тальк и антисептик, которым Прайс обрабатывал руки.
— Ты привёл души, — понял Уилл.
— Ты бы знал, сколько. Поехавший мозгами эстет выложил из них божье око посреди кукурузного поля. Некоторых, неугодных ему, топил в Патапско. Это те, кто сейчас воют шибче всех.
— Вы его опознали?
— Без тебя, малыш, нам куда как сложнее. Ублюдок снял себе весь эпителий с кончиков пальцев и сознательно игнорировал стоматологов, был незаметным и аккуратным, так что установить его личность мы пока не можем. Но он здесь же. Лакает наравне со всеми из Коцита. Таковы жизнь и смерть.
— Джимми, как ты успеваешь крутиться на два мира?
— Просто я очень быстр, — польщённо улыбнулся тот и вытянул вперёд ногу, давая Уиллу возможность увидеть всё те же любимые народом «конверсы» с выбитыми на пятках стилизованными крыльями*.
— Удобно, чёрт возьми, — одобрил Уилл.
— По большей части. Но Брайан, бывает, именно за это на меня обижается.
— За «конверсы»? — уточнил Уилл.
— За мою скорость, — сокрушённо кивнул Джимми и тоже уточнил: — Ты же понимаешь, о чём я?
Уилл не понимал. Не сразу.
— Боже, я думал, ты не… Вы не…
— Как твои глаза, Уилл. Как твои глаза, — Джимми выпустил его локоть и поманил за собою. — Смотри, сейчас разольются Стикс и Ахерон. Встань поближе, так я смогу поддержать тебя, когда твоя голова пойдёт кругом.
Гермес Джимми Прайса предупредил вовремя. Потому что Уиллу показалось, — он тонет. Рёв, плеск и тяжёлые глубинные волны захлестнули его со всех сторон. Он ухватился за белый, словно парус лодки, рукав Джимми и всё же устоял. Вокруг ходили валы и обрушивались отовсюду, оставляя одежду невероятно сухой, но душу насквозь сырой и заледеневшей. Об этой своей душе Уилл напрочь забыл, когда реки легли в свои метафизичные русла и утвердился Харон.
— Святое дерьмо, — прошептал Уилл, закрывая ладонями скулы и задирая голову так, что, казалось, позвонки вот-вот переломятся, — почему он такой громадный?
— Блядь, Уилл, он портал. Харон — это портал. Каким ещё прикажешь ему быть? Держись крепче, бесценный мой. Стой, у тебя же нет с собою монетных денег? Если есть, вытрясай вон. Выбрасывай. Не держи при себе.
— У меня только кредитка, — лихорадочно вспомнил Уилл.
— Отлично, тогда всё в порядке.
Джимми отвернулся, а Уилл сжал его рукав насмерть.
Харон был выматывающе жуток, непреклонен, окончателен и громаден. Он занял собою весь Эреб и, похоже, что, будто замшелая невероятная мировая ось, пронзил все миры: и мрачное царство, и землю, и Олимп. Харон гудел, словно электровышка, и медленно, никуда не спеша, оборачивался из-под капюшона, высматривая груз.
Души взвыли.
— Душераздирающе, — пошутил Гермес Джимми Прайса.
Харон начал склоняться, вытягивая ладонь.
У Уилла, и в самом деле, закружилась голова от этого спуска.
Души потекли к проморённой солёными водами, треснувшим деревом кажущейся ладони Харона. Подходили, выплёвывали изо ртов сверкающие монеты. Те со звоном сыпались в руку перевозчика.
«Плата за билет в один конец», — сообразил Уилл и вздрогнул, поняв, что будь у него при себе монеты… Короче, он ещё никогда так не радовался отсутствию налички и своей демократичной, большую часть его сиротской жизни, бедности.
— Джимми, где его лодка?
— Что ты, — отмахнулся неглядя Джимми. — Просто смотри.
Зажав монеты в кулаке, Харон снова ушёл ввысь и, запрокинув капюшон, всыпал в свою пасть сверкающий денежный глоток. И тут же сгрёб первую горсть душ, смял в кулаке, словно сухую солому, и отправил туда же. Вторая горсть вопила. Третья выла. Четвёртая была проглочена молчащей. И как только междуречье опустело, Харон грузно развернулся и отпустил воды.
Пережив новый речной шторм и вынырнув на абсолютно сухой мертвоземельный берег, Уилл понял, что нервная дрожь заставила его охватить себя рукой по груди.
Гермес Джимми Прайса понимающе поджал губы, глядя на него, и сказал:
— Ты его порвал.
— Что я порвал? — снова не понял Уилл.
— Мой рукав.
Уилл опустил взгляд. Джимми нисколько не преувеличивал. Ведь Персефона, переживая, выпустила острые розовые когти и в решето изодрала не только рукав провизорского халата, но и рубашки. И руку самого Джимми, потому что чёрная свежая кровь уже пропитала ткань.
— Прости, — выдохнул Уилл, — прости, Джимми.
— Рад, что тебе понравилось, — разрешил Джимми. — Это, мне пора. Брайан заказал суши на ужин, хочу успеть.
Уилл нервно, но уже отходя, улыбнулся.
— Конечно. Спасибо, что был рядом.
— Ты смелый, сиротка Грэм. И, кстати, ты же в курсе, что тебя выслеживает Геката? Не отходи от собак, пока не вернёшься на Эреб-Авеню.
***
Уилл увидел богиню уже стоя у двери дома, держась за тяжёлое кольцо в пасти дверного демона. Он обернулся, окидывая взглядом окрестности и удаляющихся церберов.
Геката*, всё же придя следом, стоял по ту сторону кованого забора, взявшись обеими руками за острые верхушки прутьев. Бутоны и плети пассифлоры, попавшие в эту хватку, сминались и гасли.
Безобразие богини чёрного колдовства было и отталкивающим, и интригующим. Не изуродованными многочисленными собачьими укусами оставались только глаза Гекаты. Всё же остальное давно потеряло первоначальный абрис, скрытое под наслоениями уже заживших и свежих рубцов. Губы и нос богини с того расстояния, на котором предусмотрительно укрылся Уилл, совершенно терялись в месиве неправильно сросшейся кожи. И чем пристальнее вглядывался Уилл в стоящего в мерцании распускающейся пассифлоры Гекату, тем больше ему казалось, что за его плечами он видит ещё два силуэта, повторяющие развёрнутый к нему. Будто бы растраивающийся пустынный мираж случился с фигурой Гекаты.
Удостоверившись, что Персефона Уилла Грэма зачарованно рассматривает его как очередное диковинное исчадие Эреба, Геката протянул поверх прутьев руку и раскрыл ту. Он держал две половинки граната, кажущиеся Уиллу, опять же из-за дальности и неверного света, не унизанными зёрнами, а наполненными свёрнутыми внутренностями.
Конечно Гермес Джимми Прайса однозначно наказал ему остеречься Гекаты. Но сама богиня не проявляла никакой агрессии. Но и, конечно, любопытство и стремление прикоснуться к пространству Эреба захватывали Персефону Уилла Грэма невероятно, вследствие чего они оба могли бы спуститься навстречу Гекате и попасться в капкан коварных зёрен Геры. Но чуть поодаль Уилла стерегли шесть голубых огней притаившегося пса. А церберы, как вовремя вспомнили опять же оба, были преданны ему и Гекату ненавидели.
Поэтому Уилл всё же потянул за кольцо и скрылся в доме.
***
Просыпаться было приятно.
Ложе Гадеса было огромно-круглым, прохладным, сатиновым и густо-синим. Вернувшись домой, Уилл полностью разделся, скользнул под одеяло и уснул. Сон, тёмный, лишённый образов, и от этого прекрасный, придал сил. Поэтому Уилл проснулся легко и приятно.
Ганнибал сидел в кресле, безотрывно за ним наблюдая. Он был полураздет, словно хотел сделать это полностью, но прервался и отвлёкся на спящего в его постели Уилла. Опустился в кресло, опершись локтями в разведённые колени, в одной руке зажав свёрнутый гарротой галстук. Пиджака и жилета на Лектере не было, сорочка оказалась полуснятой: запонки вывернуты и верхние пуговицы распущены. Сам же Ганнибал, предельно сосредоточившись, наблюдал за Уиллом. Наблюдал хищно, жадно и темно, застыв в лице и всем телом.
— Ганнибал, — мягко и полусонно выбрался из-под одеяла Уилл, пытаясь подняться на локте. — Всё в порядке? Все живы?
— Да, Уилл. Живые живы, мёртвые мертвы, — несколько отрешённо ответил Лектер.
Уилл наконец-то смог подняться, опершись на оба локтя, чуть откинув голову. Одеяло, атласно шоркнув, соскользнуло с его плечей и груди, открыв фарфоровые ключицы и локти.
Ганнибал дрогнул в лице и руках. Отбросил галстук и поднялся в рост.
Уилл замолк, глядя на него снизу и понимая, что (ещё немного) его вот-вот растерзают. И пока Ганнибал раздевался окончательно, Уилл дошёл до того, чтобы изнутри его почти сожгло в предчувствии и от ожидаемо предполагаемого, почти бесчеловечного, удовольствия. Обнажающееся желание Ганнибала заставило огонь изнутри плеснуть под кожу скул и шеи розового жара и понять, что иметь его будут непременно долго, изматывающе и проникновенно. Императив во взгляде Ганнибала был таким однозначным, что колени Уилла под тёмно-синим сатином разошлись в стороны, неконтролируемо дрожа, томясь и заранее отдаваясь.
Лектер ухватил одеяло и отвёл то в сторону, открывая и Уилла, и его пожар под белой тонкой кожей. Встал между разведённых лодыжек, ухватил под влажные колени и сдёрнул на себя. Тут же собственнически, всей ладонью, сжал Уилла по заднице, протаскивая пальцами между ягодиц, сжимая всю промежность, скрутил в оглаживании кожу по животу и груди, зажал шею, заставляя откинуться затылком по скользкой простыне.
Уилл подчинился знающей ладони, поднимая подбородок выше, позволил протолкнуть себе в рот пальцы и основательно вымочил те в слюне.
Ганнибал прижал его сверху, втискивая в простыни. Пальцы изо рта пропали, зато появился язык, вылизывающий глубоко, почти имеющий. Уилл, почувствовав в себе руку Ганнибала, сжался, ничего не умея с этим сделать, засопел в поцелуе, зацарапался по раскатывающей его спине. Пальцы внизу провернулись, подцепили изнутри и плотно прижались. Дёргающая, неостановимая дрожь ударила под прессом, разошлась в колени и вырвала Уилла из-под поцелуя, заставляя выгнуться, шипеть и скулить. Ганнибал, не убирая живодёрских пальцев, удерживал их как мог дольше, заставляя Уилла кончать сухо и мучительно, сам же, наоборот, мокро и нежно выцеловывал по запрокинувшейся шее Уилла зубастые, срывающиеся следы.
Когда разбрасывающие и мучающие до сладких судорог пальцы пропали, Уилл горько пожалел и с укором зыркнул на Ганнибала. Тот иронично качнул головой в движении «ну надо же» и, не выпуская взгляда Уилла, удерживая тот, взял его одним плавным и глубоким движением, для верности стягивая к себе жимом за ключицы. Уилл зашипел, схватываясь и изнутри, и ладонями в держащие его локти. Коленями стиснул Ганнибала с боков, пытаясь вывернуться только лишь за тем, чтобы он ухнул глубже. Ганнибал, сдерживаясь, крутанул головой, намереваясь изводить Уилла медленно и с оттягом. Намереваясь видеть его лицо, чтобы следить за вызверяющимися от похотливой, заводящейся боли нежными чертами. Намереваясь растянуть близость на глубоко, неторопливо и на, действительно, долго. Намереваясь. Но Уилл, своенравный до ебли и входящий во вкус невероятно быстро, хищно задрожал ртом, прогнулся в пояснице, схватывая его ногами вокруг, стройно и крепко, обвился руками вокруг шеи и выстонал горячечное «пожалуйста».
Ганнибал стиснул его в руках так, что, казалось, непрочные юные кости его смертного тела сейчас начнут переламываться и пропарывать мокрую кожу, прорываясь кончиками невиданных оленьих рогов. Но даже если точно так же казалось самому Уиллу, он на то наплевал, вцепившись в рот Ганнибала мокрыми, дрожащими губами, остро расчерчивая ему спину и упираясь пятками, словно подстёгивая. И даже если Уиллу казалось, что он сейчас окажется располосован надвое от подпирающей беспощадной похоти, разбит короткими и мощными попаданиями на куски, а голос его сорвётся от таких же коротких, хриплых вскриков, он не выпустил ни дюйма доставшегося ему бога. Он, когда мог и оказывался способен, снова и снова находил в поцелуе губы Ганнибала, а когда способен на это не был, запрокидывался в его сжимающих руках и тонко-тонко скулил.
Ганнибал драл его со всей дарованной ему силой, чувствуя, как искренне и безоглядно заходится под его телом Уилл. Доступный, согласный и хотящий на сотни шепчущих и орущих тональностей, мокрый, горящий и подчиняющий Ганнибала своим желанием на раз-два.
***
Гадесу Ганнибала Лектера пришлось провести некоторое время в доме на Пратт-Стрит, 1119. Он бывал там несколько дней подряд, убеждая Афродиту Беделии Дюморье уступить и открыть ему некий секрет, весьма его волновавший.
Доктор Дюморье решительно замыкалась и очевидно усугубила своё положение, чрезвычайно навредив собственной красоте и полноценности.
Уходя от неё в последний раз, Гадес оставил Афродиту в стабильном состоянии, хотя и с порядком спутанным от анестезии сознанием. Он заручился её согласием на скорый ужин, выражая надежду, что именно во время того Афродита скажет, как именно находить атеистический парадокс, идею использовать который она подкинула Гере.
«Я буду не один», — предупредил Гадес.
Чуть позже, спустившись в Эреб, он нашёл Персефону Уилла Грэма безмятежно спящей в своей постели. Оба, потусторонне прекрасные, с длинными росчерками ресниц и сросшими тёмными кольцами волос, что почти сливались с сатиновым блеском простыней и одеяла, спали и совершенно не знали о том, какое грызущее чувство потери охватило Гадеса Ганнибала Лектера. Потери, тянущейся тысячи лет. Тех самых, что могли быть наполнены всем тем, чем заполнялись теперь. Любовью. Потому что Персефона любила Эреб именно таким, каким и было мрачное царство, без беспочвенных и не свойственных этому миру ожиданий. И она любила Гадеса таким, каким он был. Именно это чувство потери усадило его в кресло, заставив застыть, стискивая галстук в кулаке. И оно не прошло, пока в постели, завозившись, не проснулись и не посмотрели на него фарфорово-синими, абсолютно здешними глазами. Влюблёнными глазами.
«Ганнибал, — мягко и полусонно выбрался из-под одеяла Уилл, пытаясь подняться на локте. — Всё в порядке? Все живы?»
Этот вопрос и сонный мирный голос стёрли чувство потери, бесцеремонно заменив его на выжигающее ощущение счастья от момента, от теперь, в котором мрачное царство Гадеса обрело своё сердце.
Комментарий к 7
*крылатые сандалии — атрибут Гермеса
**сначала в древнегреческой мифологии Геката не являлась отрицательным персонажем. Позже, с развитием культа Афродиты, Афины, Артемиды и других богинь, Геката отходит на задний план, опускается всё ниже во владения Гадеса, превращаясь уже в богиню ночи и чародейств, ослепительную женщину с чёрными волосами, которая выходит по ночам на охоту в сопровождении адских псов. Наиболее часто встречается изображение богини в количестве трёх фигур, сросшихся спинами. Здесь же Геката не будет прекрасной женщиной, которую сопровождают адские псы, поскольку собаки являлись её священными животными и приносились ей же в жертву у перекрёстков. Здесь она будет, по прихоти ассоциаций, Мэйсоном Вёрджером. А церберы, что вполне закономерно, не одобряя многочисленные смерти своих земных сородичей, принесённых в жертву богине, не только не сопровождают Гекату, но и стойко её ненавидят. Полагаю, что фанаты сериала помнят второй сезон, в котором собаки Уилла Грэма съели прежде красивое лицо Мэсона Вёрджера. Ну так о том и речь
========== 8 ==========
Дверь из красной бронзы открыла Фрэдерика. И Уиллу стало ясно, что она вообще не рада их видеть. Ну, может, к нему купидон и относилась чуть лучше, но Ганнибал Лектер для неё был уж точно персоной нон грата. Тем не менее, набрав в грудь воздуха, словно перед нырком, Фрэдерика пригласила:
— Здравствуйте, доктор Лектер. Привет, Уилл, проходи.
Взгляд Уилла упал на мозаичное столовое блюдо, встретившее их прямо в гостиной, на закусочном столике, выложенное раскрытыми гранатами и крупными тигровыми лилиями. Он закрыл глаза всего лишь на секунду, но понял, что Ганнибал видел.
«Завтра нас ждут к ужину, Уилл», — сказал Ганнибал, прижимая его к себе спиной, пока оба, измотавшись, лежали в постели.
«Кто ждёт нас на ужин?» — мыркнул Уилл, вытягиваясь ровно настолько, чтобы и отереться о Ганнибала, и глубже завернуться в сатин.
«Доктор Дюморье».
«Пф, разве же есть повод?»
«Повод есть. Помнишь, я хотел быть твёрдо уверенным в том, кого «благодарить» за твоё исчезновение?»
«Мы же убедились, что это Гера Кейд Прурнел», — Уилл развернулся вверх лицом и в локте Ганнибала.
«Это Гера Кейд Прурнел. Но у неё был союзник, вдохновитель».
«И ты хочешь сказать, что это Афродита Беделии Дюморье? Но какой у неё был мотив?»
Ганнибал с полминуты смотрел в синие, широко раскрывшиеся глаза Уилла:
«Ровно такой, чтобы фактически не испачкать своих рук, но ограничить варианты моих поисков. И поисков Зевса и Деметры. Она злилась на твоего отца за то, что он, как ему свойственно, весьма небрежен в отношении чувств и желаний прочих. В одно время он принудил её к нежеланному браку. А в возможности лишить Зевса тебя она увидела шанс его уязвить».
«Но основным подозреваемым была всё же Гера».
«Заказчиком», — кивнул Ганнибал и снова приобнял крепче.
«Ты злишься на неё», — Уилл сунулся носом в грудь Ганнибала и протянул руку, обнимая того за талию.
«Очень. Она единственная знала правду. И молчала».
«А мой отец? Что о нём? По сути, я угодил под горячую руку: был инструментом, с помощью которого причиняли боль ему».
«Зевс сам себя казнит, потому что день за днём будет жить с последствиями своих легкомыслия и темперамента. С этим я сумею свыкнуться», — Ганнибал повёл головой, устраиваясь удобнее и опускаясь подбородком в перепутанные волосы Уилла.
«Так всё же почему мы идём к доктору Дюморье, если она совершила то, что совершила?»
«Я дал ей шанс сохранить при себе хотя бы то, что у неё осталось, Уилл. И ужин — это рубеж для Афродиты».
Уилл повозился, всовывая колено между коленей Ганнибала, ложась теснее:
«Хорошо, завтра идём на ужин. Кстати, я видел Харона, Джимми и Гекату. Харон просто пиздец, Джимми душка, а последняя отвратительна, но не лишена дружелюбия».
«В самом деле?» — словно вскользь уточнил Лектер, отслеживая провокацию мальчишеской коленки и своего собственного отклика.
«Она подобралась к твоей лужайке и пыталась привлечь меня не хуже соседки, живущей рядом в спальном районе. Ну, если бы мы жили в спальном районе, а не посреди некрополя», — со смешком выдохнул Уилл, чуть выдёргиваясь из-под тискающей за задницу руки.
«Подробнее», — глухо проворчал Ганнибал, уже на полном серьёзе втаскивая Уилла под себя.
«Подробнее? — выдохнул Уилл и поймал лицо Ганнибала в ладони, удерживая над собою. — У неё не было корзинки с яблочным пирогом, но она предлагала мне гранат. Хотя, должен признаться, Эреб сильно способствует тому, чтобы всё съедобное выглядело не лучше мертвечины. Так себе был…»
«Ты ел его?» — каменно замер Лектер, чем напугал Уилла.
«Нет», — отказался тот и опустил руки, пальцами закрывая себе шею.
«Я серьёзно, Уилл».
Видя совершенно ненормальное для Ганнибала выражение на его лице, в котором смешались тревога, злость и страх, Уилл не нашёлся лучше, как вернуть руки, обнять, с силой склонить к себе и несколько раз повторить скорое «нет».
Ганнибал подчинился, расслабляясь и ложась лицом в залюбленную его же поцелуями шею.
«Паскуда», — совершенно низменно, по-человечески чистосердечно выдохнул он.
«Эй», — рыкнул снизу Уилл.
«Я о Гере», — объяснил Ганнибал всё так же в шею.
«Разве Геката подчиняется ей?» — попытался связать одно и другое Уилл.
«Гекату давно следовало скормить псам», — пообещал Ганнибал. Но о Гере умолчал.
— Аперитив? — враждебно уточнила Фрэдерика.
— Почему бы и нет, — вежливо улыбнулся Лектер.
— Почему бы и нет, — поддержал Уилл и Ганнибала, и смешивающую коктейль Фрэдерику.
— Мисс Лаундс, будьте добры — для Уилла газировку.
Купидон уставилась на Лектера таким красноречивым взглядом, что Уилл понял тот до малейшего оттенка и всецело был согласен с посылом.
«Серьёзно? — говорил взгляд Фрэдерики. — Серьёзно? Руку даю, что ты вовсю пялишь мальчишку, положив на условности, но каплю алкоголя ему не позволишь?»
Уилл тоже весьма красноречиво посмотрел на Ганнибала:
— Ежевичный «Маунтин Дью» — это прямо для меня, да?
Лектер едва-едва пропустил улыбку у рта и кивнул:
— Не так часто, но вполне подойдёт.
Сдавленно промычав, Фрэдерика нырнула в холодильник, выволокла банку, выломала, не иначе, ключ и налила в стакан. Отдавая его Уиллу, плюхнулась рядом на диван и весьма скептически проводила взглядом первый глоток.
— А где доктор Дюморье? Она не спустится к нам до ужина? — спросил Уилл.
— Мама просила развлечь вас, пока собирается с духом. Ей требуется чуть больше времени на то, чтобы взять себя в руки и изображать радушную хозяйку.
— Вы делаете отличные коктейли, мисс Лаундс, — похвалил Ганнибал.
— Благодарю, доктор Лектер. Как говорят, мастерство не пропьёшь, — и чуть ближе тиснулась к Уиллу. — Слушай, как бы там ни было дальше, ты мне по душе. Хочешь, выберемся куда-нибудь? Вдвоём? Куда-нибудь, где можно купить выпивку, размахивая моими водительскими правами?
— Мисс Лаундс, Уиллу семнадцать, — вмешался Лектер.
— И точно, ну всё время выпускаю это из виду. Не то что вы, помните всегда, — укусила купидон и проглотила залпом ровно половину из стакана.
Уилл вдруг почуял забористый, острый, сермяжий дух виски и совсем не спасающий ситуации слабый аромат мятного ликёра, что, наверное (да так и было), Фрэдерика капнула в стакан только для закрасить.
— Я могу и не пить, а просто составить Фрэдди компанию, — качнул своею газировкой Уилл.
— Нет, — сухо закончил поднятую тему Ганнибал.
— Вон оно, твоё будущее, малыш, — шепнула купидон и поднялась. — Прошу к столу. Мама заждалась.
***
Уилл отметил, что отказаться от электрического света в столовой, отдав предпочтение свечам, высоко и тонко горящим в подсвечниках, было удачной идеей. Пламя отражалось во всех стеклянных, фарфоровых и металлических гранях, находя для себя свои собственные зеркала. Букеты из тех же тигровых лилий стояли в высоких вазах, и Уилл нечаянно испачкался в оранжевой пыльце, очарованно подойдя к одному.
Беделия сидела во главе накрытого стола, не вставая навстречу, но попытавшись улыбнуться. Уилл отметил её глубокодекольтированное кружевное платье от Валентино и необычное состояние, будто доктор Дюморье изо всех сил сдерживалась, чтобы сохранить лицо. Дышала она поверхностно, на грани всхлипа, но глаза блестели сухо.
— Доктор Дюморье, здравствуйте, — сказал Уилл, вспомнив, как появился на Пратт-Стрит впервые и вёл себя далеко не вежливо. Но сейчас, зная о роли Афродиты Беделии Дюморье в его собственной истории, Уилл решил, что был поразительно вежлив от незнания.
— Здравствуй, Уилл, — вяло улыбнулась Беделия и обернулась к Фрэдерике и Лектеру, который любезно помог купидону сесть за стол.
Уилл дождался, когда Ганнибал выдвинет стул и для него, занял своё место.
— Полагаю, что вам всем стоит довериться моей заботе в сервировке, — приглашающе предложил Ганнибал. — Мисс Лаундс, доктор Дюморье, всецело мною располагайте.
— Благодарю, доктор Лектер, — с придыханием откликнулась Беделия и крепко, словно от этого зависела её жизнь, сжала в руке вилку.
Ганнибал улыбнулся и занялся салфеткой.
Уилл, наконец оторвавшись от томной красоты доктора Дюморье, осмотрел стол и центральное блюдо, на котором лежала перетянутая ланцетовидными тёмно-зелёными листьями дракены… нога. По всем правилам выпеченная в духовом шкафу, покрытая глазурью из гранатовых зёрен, отдающая белым перцем человеческая нога. Он сглотнул и отвёл взгляд, внезапно сообразив, что недружелюбие Фрэдерики, прерывистое, насквозь пропитанное морфином дыхание Беделии и её малая подвижность непременно с этой ногой связаны.
— Несмотря на то что сегодняшний ужин носит в себе элементы дидактики, как, верно, понимает доктор Дюморье, хочу обратить внимание, что не обязательно акцентировать этот нюанс. Мисс Лаундс, следуйте вашим гастрономическим пристрастиям. И ты, Уилл, — Ганнибал перестал улыбаться и занялся бутылкой «Гарю роз», наполнив бокалы Фрэдерики, для чего ему пришлось обойти стол, и Беделии. Уиллу налил воды.
— Благодарю, доктор Лектер, — купидон повертела бокал с розовым вином в пальцах, — видимо, сами боги дают мне знак, что сегодня я исключительно близка к тому, чтобы глушить себя алкоголем. Совершенно нет аппетита.
— Всё ещё может измениться, — миролюбиво отмахнулся Ганнибал. — Уилл?
— Предложи мне то, что будешь сам, — взял себя в руки Уилл и посмотрел на Ганнибала в упор.
— Боже, — вдруг фыркнула Беделия, — ну теперь-то мне понятно, почему я чувствую всё, что угодно, кроме раскаяния.
— А в этом и нет острой необходимости, Беделия, — ответил Ганнибал и положил на тарелку Уилла слайс в гранатовой глазури. — Всё, что мне нужно, так это слово, или два, или предложение о том, как искать парадокс. В противном же случае… А, впрочем, скажите мне сами, что произойдёт.
Лектер закончил со своею тарелкой и посмотрел на Беделию.
— Мама, прекрати, — не выдержала купидон. — Скажи ему, иначе он будетотнимать от тебя по куску изо дня в день, пока ты не умрёшь.
— Как умерла Персефона. В полном одиночестве. Ваше дитя всё верно объяснило, доктор Дюморье, — Ганнибал отправил в рот первый кусок.
Фрэдерика отвернулась.
«И к лучшему», — одобрил Уилл, потому что повторил за Ганнибалом.
***
Глядя за тем, как церберы, глухо ворча, отрывают от лежащего в круговерти лап и морд тела куски и тут же те проглатывают, Уилл вспомнил, как Афродита Беделии Дюморье, переполненная отвращением к безнадёжности и случившемуся с нею уродству, сдалась и выплюнула: «Ненависть».
«Благодарю вас, ёбаные боги», — выдохнула Фрэдерика, удержав при себе все дальнейшие упрёки легкомыслию и недальновидным решения матери, которые привели всех их к страшному, тянущемуся ужину.
«Ненависть», — повторил Лектер.
«Искренняя ненависть открывает доступ к парадоксу», — Беделия закрыла глаза ладонью.
Церберы не оставили от Гекаты ни куска, а окровавленные одежды впитала и поглотила ночь, забирая когда-то рождённое.
Уилл обернулся к Ганнибалу, который стоял в футе позади, опустив руки в карманы.
Но Лектер на собак не смотрел. Он не сводил взгляда с Уилла, наблюдая и ожидая.
— Ты ведь придержал это для Геры? — спросил Уилл.
— Да.
— Не сомневаюсь, что теперь ты с лёгкостью откроешь парадокс.
Ганнибал прислушался к нему и осторожно произнёс:
— А ты, Уилл? Ты не чувствуешь её в себе?
— Я чувствую одно. И это чувство воодушевляет и приводит меня в отчаяние одновременно, — сказал Уилл и скусал губы. — Я знал и продолжаю знать, что ты чудовищен по определению. Ты идеально чудовищен. Но каннибализм… Бог мой, этого за тобою не водилось. Откуда это? Что произошло?
Лектер не ответил. Он окинул взглядом мрак позади Уилла, а когда вновь посмотрел на того, сказал совсем иное:
— Ты разочарован.
Уилл раздражённо фыркнул, взбрыкнув:
— Только не надо этой лицемерно-сентиментальной поебени «если теперь ты захочешь прекратить, я тебя пойму». Не надо. Я просто хочу знать, что было причиной. Дело в том, что я люблю тебя априори и я не разочарован. Вот то, что я чувствую. Это мой синдром. Теперь ты.
Ганнибал сжал губы в тонкий, почти исчезнувший штрих, придвинулся так, что Уилл качнулся назад, но выровнялся и устоял.
— Я совершил ошибку, забыв тебя. Я боялся не выдержать утраты и горя. Но отнятая эмоциональная память причинила мне больше вреда, чем принесла спасения. Я очерствел и утратил не только способность любить и испытывать боль, я стал равнодушным. Хотя, полагаю, причина моего желания поедать человеческие сердца и прочее лежит не так глубоко.
Уилл понял, что услышит, за секунду до того как Ганнибал продолжил, и поспешил сказать это сам:
— Ты оступился единожды, и тебе это понравилось.
========== 9 ==========
Нагрянувшая, почти взрослая, жизнь здорово так отвлекала от занятий. Отвлекала даже от домашней формы обучения, на которой в последние месяцы находился Уилл. Но учебный год заканчивался, а с ним заканчивались все эти последняя ступень общей школы, и (как он искренне и страстно надеялся) элементы высшей математики, и (дери их чёрт) матрицы с линейными уравнениями. Уилл был на хорошем счету почти по всем предметам, но математику терпел с трудом, как и выведенные теперь «Е», «(1 0 …0 и 0 1 …0)» и прочую безжизненную циферную примитивность, проигрывающую в образности и полноте всему тому волнующему, что он мог постичь с помощью восприятия Персефоны и своего собственного.
И словно гром среди ясного неба, словно спасение ото всех бессмысленных для него натуральных чисел, стук, настойчивый и (это что, тема из «Розовой пантеры*»?) ритмично угадываемый, раздался по всему Эребу. Проигнорировать его не было возможности, как и чувство юмора стучавшего.
Уилл перешёл в балтиморскую гостиную на Эреб-Авеню и вышел на крыльцо.
Фрэдерика, присев к тротуару, колотила костяшками в асфальт.
— О, а ты услышал. Значит, до сих пор работает, — выпрямилась она, выравниваясь на тонких ножонках и шпильках.
— Что ты только что делала? — Уилл спустился со ступеней и подошёл.
— Стучала в Эреб**, — довольная купидон вытерла руку об руку.
— Больше так не делай.
— Не буду, если дашь свой номер и я смогу цивилизованно тебе звонить.
— Чего ты хотела? — сдался Уилл.
— Надраться в компании, — честно сунулась к забору Фрэдерика, по привычке повиснув на прутьях.
— Фрэдди, ты же знаешь, мне нельзя покидать Эреб, пока Ганнибал не закончит с…
— Я в курсе. Но послушай. Послушай. Во-первых, ты же со мною, во-вторых, мы сделаем всё быстро, в-третьих, белый день на дворе. Кому придёт в голову что-то замышлять против тебя днём? И в последних: Уилл, у меня, прошу помнить, постнатальная детская травма. Мне нихуя не понравилось то, что твой папочка наворотил с моей матерью.
— Джек её и пальцем не тронул.
— А я не про него. Я здесь сугубо о докторе Лектере.
— Папочка? — фыркнул Уилл и замолчал.
— Ох, вот это ассоциативные бреши, — сочувственно погладила его по локтю купидон. — Пойдём выпьем. Ну?
— Честно, Фрэдди, сейчас не время. У меня… У нас не всё гладко. И я не хочу усугублять.
— Уже? — неверяще двинула бровями купидон.
— Не очевидно, но я чувствую натянутость, — пошёл навстречу Уилл, радуясь, что может хоть кому-то рассказать о тех, кажущихся ему непреодолимыми, потому что они случились с ним впервые, неразрешимых проблемах, что спровоцировал ужин на Пратт-Стрит.
Фрэдерика пытливо и совершенно серьёзно посмотрела на уводящего взгляд Уилла, а затем пообещала:
— Тогда ты просто обязан пойти со мною и накидаться. Обещаю, я кое-что тебе расскажу. Потому что я же купидон. И вопреки расхожему мнению о том, что у меня ни царя в голове и ветер там же, я несу ответственность за благополучие сердечных дел любого, кого поразила моя стрела. Идём. Да идём же.
***
«Всем плевать»? Серьёзно?» — переспросил Уилл, когда Фрэдерика, вернувшись от барной стойки с шестью зелёными шотами, бережно опустила те на стол и села напротив.
«Хорошее название для паба. Что тебя удивляет?» — искренне удивилась купидон.
Это было пару часов назад.
Теперь же, после того как прошло время и шесть шотов увеличились до восемнадцати, а ни одна живая душа не попыталась пристать к ним ни с одним самым завалящим вопросом или претензией типа «здесь не курят» (а здесь курили, Фрэдерика точно), Уилл понял, что да, всем плевать. И на то, сколько тебе лет, и на то, что ты, прежде не пробовавший даже пива, свыкся с таким чудесным (почему этого не случилось с тобою раньше?) абсентом, который шёл холодно и обжигающе в одно и то же время. А самое главное, было плевать и ему. Стало на многое, после того как первые два шота скатились в желудок и выпустили фей.
Фрэдерика время от времени уходила в прирастающую посетителями барную пасть, возвращалась с полными горстями выпивки, удерживая чадящую сигарету уголком рта.
После пятого шота Уилл попытался внушить ей, что счёт они (дело чести) просто обязаны поделить пополам. На что та захохотала как доковый грузчик, а отсмеявшись, коротко отказала: «Умоляю, заткнись». После седьмого Уилл вернулся к теме денег и справедливости. Фрэдерика пообещала, что выкатит счёт доктору Лектеру, если уж этот вопрос для Уилла встал ребром. И как только было названо столь значимое для Уилла имя, он вспомнил, что, в конце концов, заставило его приехать во «Всем плевать» и с непуганым азартом заливаться абсентом.
— Фрэдди, — сказал Уилл. — Фрэдди.
— Да, дорогой, — откликнулась та и любезно предложила ему половину сигареты.
— Фрэдди, Ганнибал ест людей.
Фрэдерика, оставшись без огня и дыма, вползла пальцами в обёртку «Лаки страйк» и прикурила новую.
— Фрэдди, я откусил от твоей матери.
Фрэдерика выразительно подняла брови и выдохнула вверх колечко дыма.
— Фрэдди, это невероятно и немыслимо.
— Уилл, я не в претензии к тебе за то, что ты откусил от моей матери. Да-да. Но давай выясним: я сейчас с кем беседовать буду? С тобою, перепуганный открывающимися перспективами мальчик, или с тобой, влезшая не то чтобы в тобою заваренную кашу богиня, но изрядно подлившая в ту кашу масла?
— Да какая разница? — Уилл преувеличенно методично, потому что руки слушались через раз, вкрутил окурок в пепельницу.
— Да большая, драгоценная ты моя биполярочка.
— С мальчиком, — пошёл на уступку Уилл.
— И вот она наша ясность достигает своего предела, — кивнула Фрэдерика и толкнула по столу восьмой шот. Проглотила свой: — Уилл, я сейчас тебе кое-что скажу, ты запомнишь и никогда, никогда-никогда…
— Никогда, — уже согласился Уилл.
— Подожди, я же ещё ничего не сказала, — хихикнула купидон, тоже гася сигарету. — Никогда никому меня не выдашь. Не то чтобы это тайна уровня масонского заговора, но моя репутация сплетницы и бессовестной равнодушной дурочки будет погублена, коли ты откроешь рот. Клянись.
— Клянусь.
— Продолжим? Это я про надираться?
— Думал, больше не предложишь, — с облегчением улыбнулся Уилл.
— Жди тут.
Купидон ушла, а к столику наконец-то подошла официантка, собрав липкие и пустые шоты. Не исключено: только потому что в баре вообще закончилась посуда. За почти три часа, что Уилл и купидон здесь надирались, такого удостоились впервые. Официантка мокрой ветошью вытерла стол и оставила относительно чистую пепельницу взамен набитой окурками. Прекратив оделять вниманием труды официантки, Уилл оглядел паб, замечая, что шея стала своенравной и норовит дружелюбно опуститься на плечо. Это его умилило. В следующую секунду Уилл зацепился взглядом за темнокожего посетителя за соседним столиком, который, очевидно, что так же блуждая вниманием вокруг, тоже смотрел на него.
— Так вот, помни, ты поклялся, — вернулась Фрэдерика с новой выпивкой.
— Я поклялся, — переключился вниманием Уилл и оперся локтями о стол.
— Твой невъебенный доктор Лектер, мальчик, безусловно, ведёт себя по отношению к окружающим как высокомерный, наводящий ужас мудак. Но мудак принципиальный и благородный. Помни, ты поклялся, — снова напомнила Фрэдерика. — Чтобы тебе стало понятным, насколько велики его принципы и благородство, я могла бы использовать гиперболу о том, что даже дерьмо его принципиально и благородно, но я знаю, что Персефону могут изрядно покоробить столь лишённые изящества аналогии, поэтому промолчу.
— Так-то ты всё же сказала, чего не планировала, — поджал губы Уилл, — но спасибо.
Фрэдерика выпила.
Уилл проводил её шот взглядом, прикончил свой и вдруг с любопытством поинтересовался:
— Фрэдди, а как ты собралась везти нас по домам?
— Ещё не думала, — призналась та. — Так на чём я остановилась?
— На гиперболах.
— Да, принципы и кодекс чести. Ест. Он ест. Но только грубиянов. Лжецов, убийц, предателей. Это, походу, приносит ему сакральное удовлетворение. Потому что, хочу тебе напомнить, он бог мрачного царства. Мать моя цветёт рядом с любым проявлением эроса, Гадес использует энергию, ускоряющую духовную, нравственную или физическую смерти. Арес Беверли Катц… Нравится же тебе Беверли?
— Да, — смиренно кивнул уже совершенно пьяный Уилл.
— Так вот. Когда она выходила в патрули, то каждое второе задержание, организованное ею, в лучшем случае оканчивалось просто пальбой, в худшем на её счету шестеро жмуров. Наркобарыги и сутенёры из Иннер-Харбор, но тем не менее. Кейд Прурнел пришлось здорово извернуться, чтобы пристроить её к криминологам, в лабораторию, и спустить на тормозах все инциденты со злоупотреблением табельным стволом и превышением служебных полномочий.
— А ты?
— Я? — Фрэдерика, тоже совершенно пьяная, но не делающая из этого из ряда вон выходящего события, сбила пепел с сигареты.
— Ты. Что с тобою не так? Какие свои сакральные черты ты не можешь увязать с человеческой этикой?
— Кошки, — сказала Фрэдерика.
— Кошки?
— Ага. И старые девы.
— Да так не бывает, — не поверил Уилл.
— Вот ещё. Конечно я порядком перебарщиваю, когда старая дева одна, а у неё котов аж за три дюжины. Но каждый, абсолютно каждый, вот моё кредо, должен огрести потенциала моей золотой стрелы в своей жизни. Когда для человека не находится человека, ему подходящего, я перекрываю дефицит котами.
— Это просто коцит какой-то, Фрэдди, — подвёл итог Уилл.
Купидон секунду другую смотрела на него, усваивая каламбур, а потом портовый грузчик вырвался из неё и беззастенчиво заржал.
— Коцит, — повторял портовый грузчик, — кошки и коцит!
— Мяу, — подлил масла в огонь Уилл и тоже беззастенчиво захохотал.
***
Лектер посмотрел на часы и только потом ответил:
— Могу, офицер Катц, разве что не долго. О чём вы хотели со мною поговорить?
Беверли сняла испачканные в пчелином воске перчатки, оставив те в лотке, и закрыла двери в лабораторию.
Ганнибал чуть двинул бровью, отмечая таким образом намерение Беверли относительно уединиться.
— Я буду предельно кратка, доктор Лектер. Полагаю, что у вас нет заблуждений на тот счёт, что истинная причина новой свары между моими родителями осталась для меня неясной?
— Заблуждений на этот счёт у меня нет, — кивнул Лектер. — В какой-то мере я вам искренне сочувствую, Беверли.
— Благодарю, — коротко отозвалась та. — Теперь к сути. К тому, что Зевс и Гера перманентно в состоянии скандала, я привыкла с младенчества. Так что подобное положение вещей для меня, скорее, норма.
— Ещё раз сочувствую.
— Теперь совсем близко. Моя мать обратилась ко мне с просьбой о содействии, — Беверли чуть отошла, встав за лабораторным модулем. — Я ответила ей отказом, потому что Уилл мне симпатичен. И я считаю, что притязания моей матери давно себя изжили и можно было бы поступать иначе, нежели того требует наша природа.
— Какое удивительно зрелое умозаключение, Беверли, — то ли похвалил, то ли подтолкнул Лектер.
Беверли хмыкнула:
— Я отказалась по многим причинам. Одну вы уже услышали. Персефоне выпало достаточно страданий, а Уилл мне чистосердечно нравится. Но того более мне не хочется оказаться в числе ваших врагов, выбрав неверную сторону, и, как вполне может быть, — тут она долго и прямо посмотрела Лектеру в глаза, — однажды оказаться изрезанной в кусочки.
— Спасибо, офицер Катц, что расставили приоритеты.
— Я скажу вам ещё кое-что, но за ответную услугу.
Лектер улыбнулся.
— Кейд отказали почти все её дети.
— Геба***, вы и Гефест Мириам Ласс?
— Да. Но она настойчива. А самым беспринципным и находящимся у матери под каблуком всегда был Тифон****.
Ганнибал ответил задумчивым взглядом, прежде чем сказал:
— Как давно ваша мать разговаривала с вами?
— Три дня тому. После того как вы ужинали у доктора Дюморье.
— Что вы хотите, чтобы я сделал в обмен на ваше признание, Беверли?
— Оставьте мою мать в живых.
***
Из «Всем плевать» вышли под руку. Фрэдерика, опасно раскачиваясь на тонких лаковых шпильках, чуть навалясь, прислонилась к Уиллу, и оба двинули к парковке.
— Не находишь, что солнце уже село? — сказал Уилл.
— Так и быть, нахожу. Мы перебрали во всех смыслах. Хотя я была уверена, что справимся засветло, — сдалась на поживу обстоятельствам купидон.
— Фрэдди, вызывай такси. Сами мы никуда не доедем, — нетвёрдо остановился Уилл.
— Само собой, — устало и покорно вздохнула, соглашаясь и с этим.
— Зачем тогда мы идём к парковке?
— За телефоном. Он остался в машине. Оставался, если, конечно, моему «пежо» не выломали замки и его не обнесли голубчики с района, — фаталистично смиряясь, поделилась перспективами Фредерика.
Но красный «пежо» стоял цел и невредим.
— Уилл, помнишь, я сказала, что не в претензии к тебе за мать?
— Помню.
— Это потому что она сама создала ситуацию, в которой оказалась. Это называется отв… ств…
Фрэдерика выпустила Уилла из руки и принялась рыться в сумочке, звеня мелочью, ключами и зажигалками.
— Ответственность. Ненавижу это слово, — купидону удалось закончить мысль.
Уилл слушал звон, копошение и обрывки фраз, которыми она увещевала автоключ найтись быстрее. Нетрезвое сознание творило с чувствами и анализом реальности что хотело, поэтому Уилл не успел подхватить Фрэдерику, когда та шлёпнулась на коленки, а потом легла лицом вниз.
— Фрэдди, мать твою… — вздохнул Уилл и замолчал, отрешённо наблюдая, как затылок купидона окрашивается пьяно бегущей кровью. Рыжие, в долговременной укладке локоны, облаком стоящие вокруг сообразительной, но взбалмошной головы купидона, стали мокро-огненными. Уилл успел ошалело сморгнуть, чувствуя диссонанс ситуации, прежде чем сам оказался в положении ни лучше. Потому что тонкая, но вероятно прочная струна захлестнула его шею, обвившись дважды. Уилл успел отследить две чёрные кисти и какие-то (что за чёрт?) не то тентакли, не то водоросли, что мелькнули перед глазами, а потом боль и полное отсутствие возможности сделать вдох сбили его с ног, поставив на колени рядом с истекающей кровью купидоном.
Комментарий к 9
*«The Pink Panther» — серия короткометражных мультипликационных фильмов, выходивших на студии DePatie-Freleng в период с 1964 по 1980 гг. Мультсериал возник после выхода одноимённого художественного фильма с Питером Селлерсом в главной роли. Режиссёром ранних серий выступил Фриц Фрилинг, известный мультипликатор многих мультфильмов студии «Warner Bros.» 1930 — 1950 гг. В каждой ленте с Розовой пантерой звучит музыкальная тема, написанная Генри Манчини
**по легенде достучаться до Гадеса или постучать в Эреб можно, если сделать это прямо в землю
***богиня весёлого застолья
****по легенде чудовище, созданное Герой из собственного следа, когда она наступила на землю. Могущественный и чудовищный великан, обитающий преимущественно в Тартаре. Бросил вызов олимпийским богам и был с большим трудом побеждён Зевсом. Тифон, по одной из версий, может принимать форму спрута
========== 10 ==========
Алкогольная интоксикация и усиливающееся удушье делали своё дело. Становилось чертовски темно, невыносимо и смертельно обидно. Неловкие, нетрезвые пальцы Уилла, желающие освободить шею от давления, подводили, соскальзывая. Однажды уцепились за что-то эластичное, словно живой оптоволоконный кабель в оплётке, но безнадёжно выпустили.
А потом, совершенно непредсказуемо, Уилла развернуло, протащив фута два по уделанному пятнами автомасел асфальту парковки, потому что удерживающий и душащий его дёрнулся всем телом прочь. Зрение не работало от слова «совсем», но слух ещё справлялся, и Уилл услышал ворчание далёкого грома, словно приближалась майская гроза и раскаты клубились у горизонта. Но гроза накатила внезапно и так близко, что стало ясно: восприятие снова подкинуло неверное объяснение. Ворчание разлилось в душащий горловой рык, а хватка вокруг шеи словно достигла стагнации: не усиливалась, но и не ослабевала. Секунды две. Потом ещё раз мотануло и выпустило.
Совершенно непредсказуемо в пьяное и побагровевшее от удушья лицо лизнули два мокрых, чадящих серой, пёсьих языка, потом кто-то сказал «да уйди ты, глупый» и этот же кто-то подхватил голову Уилла в сухие, нежные, но просто обжигающие ладони, развернул и окончательно освободил от удавки.
Уилл хватанул воздуха. Лизаться полезли снова, ко всему прочему радостно топча атмосферами аспидных собачьих лап и молотя коротким обрубком хвоста. Он попытался отбиться руками и голосом, но слова встали комом, а руки просто подогнулись, и пришлось лечь. На спину, что уже было огромной победой. Начав коротко и поверхностно дышать, Уилл открыл глаза. Было совсем и по-ночному темно. Прямо над лицом висели три голубоглазые церберовские морды с пелериной из ядовитых змеиных голов и в строгом ошейнике. Увидев, что Уилл открывает глаза, цербер гулко гавкнул и оттолкнулся лапами в асфальт.
Справа от себя, куда прежде он был развёрнут спиною, пока стоял рядом с ищущей по всей сумочке ключи Фрэдерикой, а потом висел в душащих тентаклях, увидел показавшегося ему гигантским Танатоса. Поскольку угол обзора был абсолютно снизу, Уилл отметил направленное почти себе в лицо остриё опущенного в руке смерти кописа. Это нехуёво нервировало, но не так, как удушье. Танатос смотрел в сторону, так что Уилл разглядел и то, что настоящих драконьих крыльев здесь за тем не водилось, но по всей спине его чёрной кожаной куртки пылающим принтом, оставленным не иначе, как вдохновенным художником-хиппи, вздымались оттиснутые красящим штампом крылья рисованные и витые рога.
Уилл скосил глаза влево. Показавшаяся ему тоже невероятно высокой (потому что угол обзора) и по-африкански чёрной рядом стояла…
— Гелиос*, — хрипло выдохнул Уилл, инстинктивно смеживая ресницы, потому что узнанная солнце улыбнулась так ослепительно, что свет её улыбки отразился от золотых пайеток с платья и словно усилился в десятки раз. Сияние пролилось даже из слепых, широко раскрытых в этот мир, солнечных глаз.
Цербер, услышав от Уилла живое слово, заколотил по асфальту коротким хвостом, тонко и нетерпеливо скуля, но, услышав предостерегающий цык, остался сидеть где посадили.
Зато за семифутовой собачьей холкой вдруг страшно закашляло и наблевало. Приглушенный, но оптимистичный мат позволил безошибочно определить, кого тошнило.
— Поскольку мисс Лаундс очнулась и как может справляется с сотрясением после удара по затылку, кто-нибудь, подержите ей волосы.
Уилл, опознав самый любимый для него голос, хотел со стыда вскочить. Но с этим было рано. Поэтому, когда, тоже невероятно высокий, Ганнибал встал над ним, завёрнутый в френч из сине-красной клетки от Бёрбери и оглядел лежащего под ногами и навзничь Уилла, тому оставалось только угрызаться совестью за то, что покинул безопасный Эреб и суицидально неосмотрительно заливался абсентом с купидоном. В руке Ганнибал держал свёрнутый петлёю собачий поводок с отщёлкнутым карабином.
Кстати о купидоне. Не успел кто-либо что ещё сказать, как чётко и злобно раздалось:
— Руки убрал от моих волос, извращённое ты исчадие Тартара. Я, блядь, знаю твои шуточки: тиснешь хоть волосок с головы и вот она я — лакаю из вашего поганого Стикса. Так что убери от моих волос свои руки.
— Из Стикса никому пить не надо, — сдержанно и с осуждением в голосе заметил Танатос, — а тем более из него не лакают, мисс Лаундс.
— Отъебись, — не сдалась купидон и, судя по стонам и царапанью шпилек по асфальту, попыталась встать. С шелестом ткнулась обратно.
— Танатос, подними мисс Лаундс на руки. Ходить самостоятельно она, очевидно, не способна, — устав от сквернословия, бросил Лектер.
Уилл уже приготовился к импровизированной кровавой бойне, заваренной пьяным портовым купидоном, но та смирно свернулась в ручищах смерти, правда что на словах пригрозила:
— Смотри же, извращенец, отирающийся у борделя на Сауз-Президент-Стрит, помни про мои волосы.
— Я скину тебя во Флегетон. Вместе с Тифоном, если ты не угомонишься, — пообещал Танатос.
— О чём это она? — вдруг заинтересовалась Гелиос и приняла абсолютно женскую знойную позу, опершись в роскошного изгиба бёдра сжатыми кулаками.
— Так ты не знаешь, — умиротворённо хмыкнула, видно и вправду крепко стукнутая, купидон. — Пока ты там играешься для остроты ощущений в нуово гетера, этот суровый и смертоносный часами простаивает на другой стороне улицы, пялясь на то, как ты, среди прочих ваших жриц, крутишь с клиентами.
— Мисс Лаундс, — зло одёрнул Ганнибал.
— Я замолчу. Как можно не покориться принуждению, силе и коварству? Но, Гелиос, этот дуралей влюблён в твоё солнце. Правда, настолько труслив, что столетия напролёт молчит и только… — Фрэдерика слышимо хрустнула в руках Танатоса и была вынуждена заткнуться.
Уилл, поняв, что достигнуто хоть какое-то шаткое равновесие, всё же сел и тут же схватился за шею. Под пальцами было липко от крови и жгло при малейшем прикосновении.
Ганнибал ухватил его за плечи и поставил в рост рядом с собою.
— Чьей идеей было уйти из Эреба, когда я просил тебя этого не делать ни в коем случае?
Осознание, что своим ответом, одним из ответов, Уилл подпишет приговор себе или купидону, чуть не заставило его застонать от злости. Скажи он правду, что Фрэдерика заявилась и гремела на всю преисподнюю, приглашая его повеселиться, — Ганнибал на полном серьёзе прикажет Танатосу швырнуть ту во Флегетон. А возьми всю вину на себя… Тогда Флегетон предстоит ему.
— Пожалуйста, спроси меня об этом дома, — прошептал Уилл, — не найдя лучшего ответа.
***
Уилл захотел увидеть того, кто чуть не прикончил его всего двадцать минут назад. Никто этому препятствовать не стал, и никто его никуда не торопил.
Тифон был тоже роста дай боже, размеров его не умаляло даже то, что сейчас он был мёртв и лежал у ног Уилла. Стоило посмотреть в чёрное лицо Тифона с широко распахнутыми, блестящими даже по смерти, словно нефть, глазами, как стало понятным: это он сидел во «Всем плевать» и ждал, когда распоясавшиеся пьянчуги, купидон и Уилл, выйдут вон, сунувшись в пасть чудовища. Ото лба и дальше волосы Тифона были сбриты одним ровным и гладким росчерком.
Сбоку подошла Алана Блум и, как за той водилось, близко произнесла:
— С его смертью Тартар многое потерял. Тифон был артистичен и музыкален**.
— Тартар? — дошло до Уилла. — Он из Эреба?
Алана обернулась к Уиллу лицом, явив себя застывшей и сосредоточенной маской, объяснила:
— Так повелось, что нелюбимые дети олимпийцев находили приют (всё глубоко иронично, конечно) в мрачном царстве Гадеса. Он великодушен в этом отношении, позволяя чудовищам быть самими собою, не терзая их презрением и упрёками. Тифон не был исключением. Гера прижила его опрометчиво и отказалась показать богам. Как известно, нелюбимое, особенно не любимое, дитя будет хвататься за любой шанс, чтобы заслужить благодарность и признание родителя. Тифон выбрал желание матери, забыв милость Гадеса. Сможешь ли ты винить его за это? — глаза Гипноса Аланы Блум стеклянно и равнодушно переливались в неверном свете далёких прожекторов, освещающих парковку.
Уилл не стал отвечать на вопрос, ответа не требующего, а вместо этого спросил:
— Ты сейчас работаешь?
— Да. Видишь ли, здесь лежит чудовище из преисподней, у которого до сих пор от подмышек — океанический спрут. А задушил его трёхглавый цербер, после того как Танатос, смерть, срезал кописом прядь его волос, вынося приговор. И тут, около тут, чему ты верно удивился чуть ранее, несвоевременная ночь, в то время как в Балтиморе всё ещё солнечный майский предвечер. И всё остальное, что ты можешь прибавить, которое тоже окажется не лезущим ни в какие ворота представления человека о его реальности. Так что мне приходится контролировать ближайший квартал, влияя на людей и отводя им глаза.
Уилл ещё с минуту стоял над задушенным трёхдюймовыми клыками Тифоном, чьи тентакли постепенно втягивались мёртвым телом, становясь уж отдалённо похожими на ноги, даже в брюках и туфлях. Было понятным, что Уилл чувствовал на шее струну одного из щупалец.
Вернувшись под бок к Ганнибалу, Уилл ощутил, как слева приблизилась Гелиос, потому что идти с нею рядом было по-калифорнийски жарко.
«Вот так должна выглядеть горячая штучка», — подумал он, но вслух ничего не сказал.
Чуть погодя Гелиос заговорила:
— Ты хочешь спросить меня о чём-нибудь, сладкий?
Уилл вдруг поймал себя на том, что глупо улыбается после «сладкий», что верит в то, что он «сладкий», и что (да как так-то?) трезв как стекло.
— Ты… вы не видите.
— Не вижу. Сетчатка человеческих глаз не справляется с моею радиацией. Я всегда рождалась уже слепой, — Гелиос, тем не менее, шла по ночному тротуару уверенно, покачиваясь на золочёных высоких босоножках, не попадая ни в одну рытвину и трещину в асфальте.
— Но вы как-то видите? — повернулся к солнцу Уилл, любуясь космической красотой в открытую.
— Всех насквозь, — широко улыбнулась та.
— А про Сауз-Президент-Стрит правда? То, что сказала Фрэдди?
— Полностью. Я шлюха. Кстати, мой бордель недалеко отсюда. Но я тебя не приглашаю по вполне понятным причинам, — ласково извинилась Гелиос.
Понятная причина обняла Уилла по талии той же рукой, в которой до сих пор сжимала пустой поводок.
— Зачем? То есть, я хочу сказать, почему?
— Может, потому что я горячая штучка?
Уилл покраснел в темноте. А за спиною у него заворчал несущий в руках купидона Танатос.
— Ты всё выяснил? — спросила Гелиос.
— Почему так темно? На моих часах было не позднее шести вечера, когда Фрэдди и я вышли из «Всем плевать».
— Доктор Лектер нашёл меня и попросил изолировать мой свет над всем Иннер-Харбор.
— Зачем? — Уилл посмотрел на Ганнибала.
— Затем, чтобы цербер смог ступить на землю раньше и во всей своей силе, нежели естественная ночь позволит ему сделать это. Затем, чтобы и доктор Блум смогла увеличить зону беспамятства. И затем, чтобы можно было спасти тебя. Видишь ли, тьма усиливает потенциал обитателей мрачного царства. Даёт им возможность проявиться здесь.
— Но Тифон, увязавшийся за мною, тоже проявил свою чудовищную сторону в отсутствии твоего света.
— Верно подмечено. Ты сообразительный мальчик.
— Я что, был приманкой? — осенило Уилла так, что он задёргался в руке Лектера, на что тот тоже рукой дёрнул и заставил утихнуть.
— Эй, сдаётся мне, кое-кто был так непослушен и неосмотрителен, что вышел из безопасного дома и сунулся в тёмный волчий лес? — прошептала Гелиос Уиллу на ухо, жаром дыхания развевая его волосы у виска и над израненной шеей. — Твой бог был вынужден реагировать на созданные тобой и Герой обстоятельства, объединив возможности: убрал угрозу, предателя и спас, раз уж ты сам высунул белый пушистый хвостик из норки, тебя, сладкий зайчик.
Уилл глубоко вздохнул и выдохнул.
***
У Уилла не было иллюзий на тот счёт, что после всех событий сегодняшнего дня ему удастся отделаться простым нареканием. Но, тем не менее, он не был готов отхватить хорошую такую пощёчину от Ганнибала, стоило обоим очутиться дома. Он почувствовал и стыд, и злость, и обиду, и желание разреветься от усталости, околосмертных мук и переживаний сразу после удара. Кроме всего, ударил Ганнибал так хлёстко и больно, что, казалось, вся левая сторона лица Уилла умерла, потому что сначала он её даже не ощущал, а потом по коже пролилось кипятком и кровь навязчиво под той запульсировала. Уилл устоял, но его развернуло на месте. А пока он пытался заставить себя смотреть в обозлённые глаза Ганнибала и его застывшее лицо, тот спросил, укладывая собачий поводок со звякнувшим карабином на журнальный стол:
— Скажи мне, Уилл, почему я это сделал?
Уилл знал, почему Ганнибал это сделал, но ответ, упрямый и брыкучий, остановился в горле, не желая быть произнесённым. Детское упрямство, игнорирующее кристально ясный факт того, что Уилл действительно повёл себя неправильно, заставило его зло зыркнуть на Ганнибала и неосмотрительно ляпнуть:
— Ты был отстранён и холоден со мною все предыдущие дни. И я хотел развеяться. Я могу, просто по-человечески могу, пойти и сделать то, чего мне хочется, а не сидеть в четырёх стенах, боясь каждого шороха.
То, что говорит глупости, Уилл и сам понимал, как никто.
— По-человечески? — осатанел Ганнибал, оказываясь рядом и зацепив волосы Уилла с затылка всей пятернёй. — По-человечески? В тебе маленькая неопытная богиня, которую жаждет убрать из любого доступного нам мира богиня верховная: коварная, жестокая и беспринципная. Ты обязан сидеть в четырёх стенах, потому что я тебе сказал об этом.
Уиллу показалось, что он стал абсолютно жёстким и нечувствительным во всём теле, потому что эпицентр ощущений находился выше шеи: сама она, щека, затылок — всё горело от ужаса и боли. Нужно было сдаваться. Поэтому он, вытягиваясь на носках вслед за рукой Ганнибала, закрыл глаза и сказал:
— Прости. Прости меня.
Ганнибал бросил его в диванные подушки, отошёл, отвернулся и остановился у посветлевшего тёплым и настоящим вечерним светом окна.
***
Аполлон Брайана Зеллера с нескрываемым облегчение закрыл за собою дверь, для верности постояв привалившись к той лопатками. Было понятным, почему у него такой вид: по выстриженной лужайке дома на Эреб-Авеню, исследуя кусты голубых гортензий и рыча на проходивших по-за ту сторону забора пешеходов, рыскал цербер. И Брайан, пользуясь божественным зрением, видел три пёсьи башки вместо одной и змеиное жабо под строгим ошейником, в то время как смертные с опаской проходили мимо всего лишь крупного добермана. И пускай Ганнибал вышел встретить Зеллера, но тот всё равно церберу не доверял. Так что оказаться внутри дома доктора Лектера было для Брайана облегчением.
— Привет, Брай, — сказал Уилл, стараясь именно сказать, а не, следуя эмоциям, буркнуть.
— Привет, Уилл. Дай-ка на тебя взглянуть, — Брайан опустился рядом и жестом ладони попросил поднять подбородок.
Уилл подчинился.
— Уф, — сморщил Брайан нос, — старый добрый сепсис и, похоже, потенциальный столбняк.
— Столбняк? — не поверил Уилл.
— Это в худшем случае. Видишь ли, Тифон… — тут Брайан поддался сугубо медицинской брезгливости ко всему нестерильному или таковым могущему быть и характерно повёл плечами, но продолжил, — живёт, прошу прощения, жил в Тартаре. Это самое дно. Во всех смыслах, включающих и эволюционное отставание. Плюс антисанитария. Если буквально, то ползал тентаклями по собственному дерьму.
— Достаточно, — огрызнулся Уилл. — Про патогенность микрофлоры я и сам вспомню. Просто убери это из меня, особенно, если есть столбняк.
— За тем я и здесь, — почёл за лучшее согласиться Зеллер и обеими ладонями аккуратно и точно обнял шею Уилла.
— Боже, что это? — выдохнул тот, невольно начиная улыбаться. Жжение и тянущие судороги в шее пропали, и наступила полная сенсорная тишина.
— У меня диметилфенил*** вместо крови, — самодовольно подсказал Аполлон Брайана Зеллера. — Тем я и хорош: любая телесная боль со мною остаётся в прошлом. Потому что кто тут главврач поликлиники Олимпа?
В другой ситуации Уилл бы одёрнул Брайана, но теперь он был очарован его божественностью и чертовски благодарен.
Тем временем, что совершенно не вязалось с легкомысленным и самодовольным трёпом, Брайан пристально осмотрел и ушибленную розовую щёку Уилла.
— Потрясающе, как это чудовище не свернуло тебе твою очаровательную кудрявую головку, — ласково заметил он.
— Ты же про Тифона? — тихо спросил Уилл.
— Я про Тифона. А ты про кого? — в тон ему откликнулся Брайан.
Уилл, будучи под расслабляющей, анестезирующей волной, сокрушённо улыбнулся и, опять же под воздействием волны, протянул руку, намереваясь в благодарность за понимание пожать Брайану локоть.
— Нет, — сказал тот. — Не делай этого.
— Не благодарить?
— Не трогай меня. Вообще никого больше не трогай. Понял? Завязывай с этим.
Уилл нахмурился и заёрзал в лечащих ладонях.
Брайан сжалился:
— Слушай, я живу той жизнью, которая меня абсолютно устраивает. Всем устраивает, за исключением незначительных нюансов. Одного нюанса. Но только одного.
— Какого?
— Ненавижу суши.
— Ты же сам на прошлой неделе заказывал суши. Мне Джимми сказал, — удивился Уилл.
— Я вообще их каждую неделю заказываю.
— И ненавидишь.
— Ненавижу. Джимми любит. Ради него терплю. Но в остальном у меня всё отлично. Работа, здоровье, с Джимми порядок. Знаешь, мы даже дошли до того этапа в отношениях, чтобы взять на усыновление ребёнка. И вот сейчас, Уилл, мне совсем никуда не уткнулось огрести дерьма за то, что ты меня (что ты там хотел этим выразить — роли не играет) потрогал. Коснулся, дотронулся, задел, погладил. А я этого не пресёк.
Уилл, возможно, пострадал от удушения тентаклей сильнее, чем то казалось ему поначалу, потому что секунд десять пялился на Брайана в полном понятийном идиотизме. Потом же до него дошло. Дошло вместе с тем, что то, чего не хотел спровоцировать Брайан, сидело футах в десяти, заняв кресло и закинув ногу на ногу. Гадес доктора Ганнибала Лектера одним своим присутствием, положив на известную за ним привычку быть приятным собеседником, молча и однозначно контролировал ситуацию.
До Уилла дошло ещё и то, что десять футов — это достаточно близко, для того чтобы вежливое предупреждение Брайана оказалось слышным для Ганнибала. В памяти всплыла реплика Фрэдерики: «Слушай, я в душе не ведаю, как он понимает слово любовь». А понимал ли Уилл? И понимала ли Персефона Уилла Грэма, как на самом деле любит Гадес, если любит, и на что может быть способен с объектом этой своей любви? Знала ли она его близко или попалась в другую, совершенно замаскированную ловушку, запрятанную почище атеистического парадокса, своих девичьих заблуждений в отношении бога мрачного царства?
Тем временем Зеллер руки убрал.
— Всё, теперь ты как новенький. Твои шея и иммунитет. Прости, но с лицом делать ничего не буду.
— Спасибо, Брай, — вздохнул Уилл.
— Спасибо, Брайан, — поднялся Ганнибал. — Я у вас в неоплатном долгу.
— Нет, не в неоплатном долгу. Просто проводите меня до вашей кованой калитки, и мы в расчёте.
Комментарий к 10
*Гелиосом будет Риба Макклейн как дань серии «Жена, одетая в солнце»
**а Тифон у нас, как вы верно поняли, тот самый Тобиас Бадж
***компонент лидокаина
========== 11 ==========
«Яблочко», — язвительно и сам себе подумал Ганнибал, пока наблюдал за сидящим на крыльце Уиллом. Не просто наблюдал, а тайком. От недостойности ситуации внутри всё клокотало и восставало, но действовать как-то иначе он не решился. Гнев, вызванный своеволием Уилла, давно сошёл на нет, и достающее чувство вот-вот грозящей случиться катастрофы прошло, потому что всё сложилось как нельзя к лучшему. Доктор Лектер снова, и как всегда, смог выйти победителем из патовой ситуации. Вот только вполне ожидаемое чувство удовлетворения было отравлено горечью. Всё потому что Уилл сейчас был не рядом, а вышел вон из дома и сидел на ступенях, предпочитая общество бессловесной твари. А доктор Лектер, в собственном доме, сам себе указ, властитель мрачного царства, стоял тайно, вслушиваясь в каждое обращённое ко псу слово, что можно было расслышать из-под не до конца опущенной оконной створы.
Яблочком Уилл звал левую собачью голову, ту самую, что задушила Тифона. Правая была Уинстоном. К средней Уилл по имени не обращался, но Ганнибал был уверен, что у той имя тоже было. Уилл откинулся на собачье тело, словно в кресле, навалясь, и предлагал церберу слайсы из маринованной мраморной говядины. Тот обнюхивал, но не прельщался, а отворачивал морды, в конце концов положив их на доски, и только смотрел на Уилла снизу вверх, по-собачьи сообразительно двигая бровями. Иногда морды поднимались, провожая прохожих в темноте ранней майской ночи, и, теряя интерес, укладывались обратно.
— Да что вы едите, хотел бы я знать, в Эребе? Ну, кроме Гекаты, конечно. Пожираете эмоции смертельной тоски и страха? — нахмурился Уилл, разочарованно оставляя попытки скормить Яблочку мраморную говядину, вынесенную из кухни. — Там же нет ничего живого.
Цербер чуть сдвинулся и лёг мордой Яблочка же уже на опущенную ладонь Уилла. Чёрные аспиды в загривке пса молчали и, плотно прижавшись, почти сливались с шерстью.
После признания Ареса Беверли Катц Ганнибал звонил Уиллу, но тот не брал трубку. Приехав домой и спустившись в Эреб, Лектер понял почему. Сотовый лежал там же, где Уилл оставил раскрытую, исписанную матрицами тетрадь: на столе в его комнате. Самого Уилла не было. Зато вокруг дома васильковым полем (голубели глаза) стояли церберы и гулко ворчали. Один даже взобрался на крыльцо. Теперь Ганнибал знал, что то был Яблочко-Уинстон. А стоило Гадесу выйти к пёсьей стае, как ворчание распустилось настойчивым и побуждающим лаем.
Танатос, стоило сформировать мысль о необходимости того рядом, появился на тротуаре, перемахнул забор и встал рядом с заходящимся в лае Яблочком-Уинстоном.После короткого распоряжения смерть пропал, отправившись за Гелиос. А Гадес снял с крючка ошейник и поводок, надел на цербера и ввёл того в дом, чтобы выйти уже в Балтиморе. Случалось, что и прежде псы выходили на землю из мрачного царства, но то происходило преимущественно вечером, а чаще ночью. Проявить же свой потенциал тем более они могли лишь во тьме. Так что как только свет солнца стал сдавать в интенсивности, Яблочко-Уинстон пришёл в нетерпеливое собачье возбуждение. Искать Уилла для него становилось смыслом собачьего существования. Так что именно он, чувствуя Уилла по крови, встал на след, нашёл «Всем плевать» и, страдая от нетерпения, уселся у ног вышедшего из «бентли» Гадеса, позволяя снова защёлкнуть карабин в металлическом кольце ошейника.
Алана Блум появилась минутой позже, тоже вышла из автомобиля и встала рядом с Ганнибалом. Дождалась первого, кто решил зайти в паб, оседлала его сознание и чужим взором увидела, что Уилл и купидон весьма весело проводят время. Она не стала размениваться на комментарии, ограничившись ёмким «смертельно пьяны», покинула сознание ничего не подозревавшего работяги и занялась изменением картины видимого восприятия вообще всех людей, кто находились в Иннер-Харбор.
Танатос вывернул из-за угла вместе с Гелиос. Та, похоже, пришла прямиком с поприща, потому что одета была откровенно, а на взгляд Гадеса Ганнибала Лектера, даже вызывающе.
«Его и в самом деле нет на месте. Тартар пуст», — сказал Танатос, успевший быть в нескольких местах одновременно.
Ганнибал кивнул.
Гелиос, тем временем, совершенно нейтрализовала свой свет. Фотодатчики заставили фонари загореться. И в этом свете все пятеро увидели, как двери «Всем плевать» в очередной раз раскрылись, а из тех вышли Уилл и купидон. Ноги Фрэдерики слишком охотно сгибались в коленках и выписывали шпильками, норовя ту опрокинуть. А Уилл, даже в состоянии перепоя, оставался рыцарем и купидона поддерживал. Уж ему-то точно казалось, что так. Оба, собравшись, поволоклись к парковке, совершенно не замечая Гадеса, цербера, Гипноса, Танатоса и даже восхитительно блистающую Гелиос.
«Прелестный мальчик у вас, доктор Лектер, что видно даже без близкого знакомства. Но вот выбирать себе компанию он, похоже, совсем не умеет, — вскользь недопохвалила Гелиос. — Мисс Лаундс весьма дерзкий и сумасбродный бог. Могу заявить по собственному опыту».
Танатос покосился на солнце.
«Купидон частый и настырный гость на Сауз-Президент-Стрит. Ей доставляет неприкрытое удовольствие жестоко играться с клиентами, влюбляя тех в девочек, что совершенно лишнее. Ревнивые и мучимые чувством собственности мужчины чуть ли не еженедельно устраивают драки и поножовщины. Полицейский «форд» круглосуточно дежурит около борделя».
Полминуты спустя вслед за Уиллом и Фрэдерикой из «Всем плевать» вышел Тифон и стал тех нагонять.
«Чем она его прельстила, господин? — спросил Танатос. — Посулила дружбу и любовь всего Олимпа?»
«Просто немного своей любви, материнской», — обронил Лектер.
«Пообещала наконец-то быть ему мамочкой», — горько опустила уголки алых губ Гелиос.
«А в результате он для Геры всего лишь пёсья сыть», — вынес приговор Танатос и вытянул копис.
Тифон напал.
Ганнибал вполне себе сносно перенёс тот факт, что купидон, получив по затылку ороговевшим навершием тифонова тентакля, брякнулась вниз и отключилась. Но когда тот принялся душить Уилла, Лектеру показалось, что он словно бы растроился. Часть его осталась на месте, наблюдая и координируя; треть овладела Танатосом, и это именно она взмахнула кописом, обривая Тифону лоб; а ещё треть стала псом и, как только прядь волос Тифона была отнята, вцепилась тому в человеческое, в отличие от спрутоподобного туловища, горло, душа с такой яростью, что шейные позвонки разорвали Тифону дыхательное горло изнутри даже раньше, нежели тот сообразил, что его самого схватили. Но Ганнибал только продолжал наблюдать, в то время как Танатос и цербер приканчивали чудовище. Вынул смартфон и отправил Брайану Зеллеру сообщение с просьбой быть на Эреб-Авеню через пару часов, потому что о ранах Уилла следовало позаботиться. Тем временем Гелиос освободила Уилла от мёртвого тентакля, почти безуспешно пытаясь унять лезущего лизаться цербера.
На протяжении всей волокиты, начиная с в открытую проявленной Герой агрессии и до момента, как Ганнибал встал над лежащим на асфальте Уиллом, он не потерял ни грана самообладания, но то разом его покинуло, стоило остаться с Уиллом наедине. Осознание того, что он, не приди в голову Аресу Беверли Катц выдать предпринятые матерью шаги, вот уже теперь бы имел на руках труп Уилла, а через несколько земных дней его безгласую душу, пьющую из Леты, вышибло из колеи, лишив выдержки. А осознание того, что этих, смотрящих на него с опаской и надеждой на послабление глаз, высокого и по-человечески слабого, но такого любимого тела не было бы; как и не было бы больше ни одной выматывающей, но всегда желанной ночи, а Эреб бы лишился своей царицы, своего сердца и непролазных пассифлор, взбесило. И вот тогда оно, это самообладание, Гадесу Ганнибала Лектера изменило. Он ударил Уилла.
Всё это привело к тому, что тот, не желая или боясь впредь оставаться с ним наедине, почти под принуждением наскоро поел в кухне, потом заперся в ванной, а потом ушёл к псу. И в конце концов уснул на том, обняв правой рукою, ладонью накрыв единственную безымянную голову между острых высоких ушей. Включённый над крыльцом ртутный фонарь делал шкуру пса и волосы Уилла смоляными, а кожу его рук и шеи белоснежной.
Ганнибал вышел и смотрел на спящего Уилла, на щеке которого тёмным, лиловым пятном оставался след от пощёчины, и на открывшего глаза Яблочко-Уинстона. Потом поднял мальчика на руки, чтобы нести в дом.
Цербер по-собачьи, не размыкая пасти, заскулил, сожалея.
***
Маленьким Уилл никогда не оказывался в такой приятной и безопасной ситуации, которая, к счастью, с большинством детей всё же случалась. Его, под вечер застигнутого сном у телевизора или на полу в гостиной за чтением, не брали на руки ни мать, ни отец и не уносили в постель с уже отдёрнутым одеялом и батареей кудлатых тряпочных зверей, что жили в ней с целью составить компанию спящему мальчику. Потому что отбой в приюте заставал всех по расписанию, бодрствующими и способными успеть лечь в постель самостоятельно, почистив перед тем зубы. И Уилл не то чтобы сожалел обо всём, чего с ним не происходило, но на что он имел святое детское право. Нет. Он очень хорошо понимал, что, как бы то ни звучало крамольно, его судьба была милосердной: Муниципальный сиротский приют города Кантосвилля был неплохим, а кроме доброй мисс Шо, на кухне работал всегда казавшийся излишне старым из-за страсти к алкоголю мистер Эмис, который, все знали, хоть и страшный матерщинник, но всегда оставит в опустевшей к отбою столовой противень с лишним выпеченным пирогом, уже порезанным на куски. А рядом — галлон молока, которое приходилось пить прямо из горлышка, потому что стаканов Эмис не оставлял. Тот был ирландцем и считал, что все местные фейри нуждаются в ночном угощении. Само собою, фейри всё съедали подчистую. И Уилл знал, что есть семьи, где дети, рождённые их же родителями, не были в безопасности. Так что ему, действительно, везло по возможному максимуму. Но никто, бережно и надёжно прижав к груди, не уносил его спящим в кровать. И Уилл лишь смутно подозревал, что лишён львиной доли детских приятностей.
А когда такое всё же случилось, он спал крепко, разморённый нутряным синим пламенем собачьего бока, измотанный пьянкой, нападением Тифона, гневом Ганнибала и божественной анестезией рук Аполлона Брайана Зеллера. И он не чувствовал, как его подняли, прижали, унесли в Эреб и до кровати, в которую и опустили, накрыв одеялом. И он не знал, что уже глубокой ночью Ганнибал снова пришёл в его комнату и стоял, задумчиво рассматривая подтянувшего колени и свернувшегося клубком Уилла. Пришёл, потому что столкнулся с непониманием: как продолжать спать в своей постели одному. Несколько недель с Уиллом расповадили, расслабили и обнадёжили Ганнибала так, что физическое его отсутствие в той постели сегодня было некомфортным, тоскливым и тянуло по всем признакам на зависимость. Уилл, напрыгавшись, засыпал рядом, как падал, а потом всю ночь лез на тепло, закидывая руки и ноги Ганнибалу на грудь и бёдра. Совершенно предсказуемо в скором времени согреваясь, начинал толкаться и загонял Лектера в самый край. Это на его-то огромном и прежде бескрайнем ложе. А край, как оказалось, был. И если поначалу Ганнибалу казалось, что он ни в какую не научится спать с Уиллом, потому что в принципе не делил своей постели с кем-то, то сегодня ночью оказалось, что он не может уснуть без так прежде досаждавшей ему, преданной и непрекращающейся атаки подростковых локтей и коленей. Сдавшись глубокой ночью, Ганнибал пришёл к Уиллу, не имея чёткой цели, но, вероятно, желая убедиться: а спит ли тот так же тревожно? Но Уилл спал тихо, почти недвижимо, собрав вкруг себя гнездовье из тёмного сатина и засыпавшись с лица уже хорошо так одлинневшими волосами.
***
Проснувшись утром, Уилл понял, что щека болит, только если на неё надавить, и что голоден, потому что из-за всецело его упрямства ужин накануне был скудным, а недоетое он унёс церберу.
Уилл знал, что в это время Ганнибал в балтиморской кухне должен делать завтрак. «На двоих» — как тот любил акцентировать. Уиллу акцент нравился, потому что в приюте завтраки были только оравой, а для Ганнибала прежде в одиночку. Так что акцент обозначал новое для обоих. Но прежде чем выйти в балтиморский дом, Уилл, как был в пижаме и босиком, вышел в Эреб. Потусторонняя тьма на полном серьёзе полезла ласкаться, захлёстывая клубящимися петлями щиколотки. Уилл дошёл до забора, ухватился сквозь пассифлору за кованые прутья и только собрался звать, как Танатос, складывая драконьи чёрно-алые крылья, встал перед ним.
— Моя госпожа.
Уилл весело фыркнул носом, не размыкая губ, следом сказал:
— Что ты там делал?
Смерть повёл бровями, не до конца понимая.
— У борделя на Сауз-Президент-Стрит. Фрэдди…
Танатос утробно выдохнул, усмиряя раздражение, и непроизвольно сжал кулаки.
Уилл терпеливо смотрел за тем, как смерть борется с сожалением и исполнительностью. Исполнительность перед волей Гадеса и Персефоны победила сожаление о том, что купидон не полощется, как страстно хотелось Танатосу, во Флегетоне. Наконец смерть ответил:
— Вообще-то, меня никто не должен был видеть у борделя: ни бог, ни человек, ни исчадие. Я был очень осторожен.
— Выходит, что не совсем, потому что Фрэдди тебя видела. И не раз. Ты что, и в самом деле влюблён в солнце?
— Нет, — с неким сожалением качнул головою Танатос, — ночь и мрак породили меня с металлическим сердцем. Я не могу чувствовать, а тем более любовь. Просто Гелиос красивая. Красивее всего, что можно вообразить.
— То есть она для тебя «не мрак» и ты находишь это красивым? — уточнил Уилл.
— Да, — согласился Танатос.
— А ты бы… хотел уметь чувствовать?
— Нельзя родиться дважды. Со мною это уже случилось, и я рождён с сердцем из…
— …металла, я помню, — нетерпеливо качнулся от забора Уилл и снова подтянулся ближе. А потом, абсолютно сам не разбираясь до конца, что это на него нашло, вытянул голую руку и ухватил смерть за шею, над ключицей, стараясь вцепиться выпущенными когтями в не защищённую бронёю кожу. Потянул рывком к себе.
Танатос, опешивший донельзя и помнящий, что Персефона Уилла Грэма неприкосновенна, не посмел хоть как-то пресечь странный её порыв. Качнулся навстречу и понял, что та, прижавшись ртом, разжала губами уже его губы и выдохнула. Вдох её врезался смерти в нёбо, мгновенно проскользнул в горло и когтисто свернулся у металлической сердцевины, выжидая и затаясь.
Уилл выпустил и смерть, и забор, отходя.
Танатос, освободившись, тут же пропал.
Ухватив сам себя за ухо и растерев то пальцами, Уилл пришёл к мысли, что стоит просто подождать.
А Ганнибал и в самом деле был там, где Уилл предполагал его найти. Поэтому он подошёл к нему со спины, обнял по груди и за талию, чувствуя под ладонями шёлковый кашемир домашнего тонкого пуловера, прижался и удовлетворённо выдохнул. От вчерашнего настроения не осталось и следа.
— Привет, — сказал Уилл, прижимаясь губами к лопатке Ганнибала. — Я так голоден, что могу грызть камни.
— Очень гиперболизированно, — откликнулся Ганнибал, за запястье стаскивая Уилла под глаза. — Мир?
— Я подумал, что он нам необходим. И решил начать с себя. Потому что тот, кто первым идёт навстречу, всегда мудрее.
Ганнибал отвернулся и облизнулся в улыбке:
— Какая очаровательная женская черта: сдаться, но при этом самоутвердиться. Ты же не дал мне шанса пойти навстречу первым.
— А ты хотел?
Ганнибал сделал движение головой и глазами вверх и за спину, намекая на накрытую к завтраку кухонную стойку.
Уилл выглянул из-за его плеча и снова вернулся:
— Эклеры.
— Да.
— С масляным кремом.
— Да.
— Ты грязно играешь.
— Только когда на карту поставлено всё.
Уилл, как совсем недавно, хмыкнул смешком, выбрался из рук и уселся, ставя всю тарелку с пирожными только перед собою. От него не укрылось, как Ганнибал обсматривал его лицо, но есть хотелось сильнее, чем договариваться о допустимом. Поэтому Уилл ел, а Ганнибал на него смотрел.
— Я хотел пригласить тебя любоваться Флегетоном. Водопад представляет собою захватывающее зрелище.
— Пикник? — уточнил Уилл, стараясь пить из чашки так, чтобы сёрпать, но негромко, хотя эклеры мешали.
— Если угодно.
— Когда?
— Я закончу приём рано, до четырёх часов. Сегодня?
— Хорошо, — согласился Уилл и всё же сёрпнул. Громко.
========== 12 ==========
Он успел разобраться с матрицами к тому времени, как смартфон ожил и показал неопределившийся номер.
— Да? — спросил Уилл.
— Эй, детка, что сейчас было…
— Фрэдди, — понял Уилл. Значит, свой номер он ей всё же успел оставить, хотя такого не помнил.
— Конечно это я. Кто ещё тебе может звонить? Или ты завёл дружка на стороне?
— Что сейчас было? — улыбнулся Уилл.
— Ну, не сейчас, а около полудня. Но оторваться я смогла только теперь и сразу же позвонила тебе. Короче, это ваше смертоносное недружелюбное мудло…
— Его зовут Танатос.
— Этот ваш Танатос двинулся.
— Фрэдди, — Уилл встал и пошёл к окну, выглянул на улицу.
— Я серьёзно тебе говорю. Заявился в бордель, где работает Гелиос, и сжёг её постоянного клиента.
Уилл не смог ответить, потому что даже забыл, как дышать. Когда вспомнил, выдавил:
— Как сжёг?
— Как там у вас водится, полагаю: синим пламенем преисподней. Хотя склоняюсь к тому, что это всё же были спички и газолин. Бедный доктор Чилтон, как он пылал. Всё равно что твой олимпийский факел.
— Доктор Фрэдерик Чилтон? — не поверил Уилл.
— Да, ты же должен его знать. Они с твоим папочкой коллеги.
— Ганнибал мне не папочка, — развернулся от окна Уилл и дошёл обратно до стола, принявшись собирать тетради и карандаши.
Фрэдерика, захваченная впечатлениями, спорить не стала, а продолжила:
— У тебя есть предположения, что дало Танатосу в голову?
«Чувство ревности», — сказал сам себе Уилл, но вслух не признался.
— Ты молчишь, — притаилась Фрэдерика на том конце трубки. — Ты молчишь, значит, ты знаешь, в чём дело.
— Я не знаю, — закатил глаза Уилл.
— Я это слышу, — оборвала его купидон.
— Слышишь, как я закатываю глаза на расстоянии?
— Ничего сложного. Говори мне.
— Я, похоже, вырастил ему живое сердце, — нехотя и опасаясь, признался Уилл.
— Ты шутишь, — притихла Фрэдерика.
— Я не уверен.
— Что значит ты «вырастил ему сердце»? Слой за слоем как на чёртовом принтере в лаборатории?
— Нет. Своим намерением.
— Детка, но зачем?
— Я подумал, он должен испытать это: чувства и всё, что с теми связано. Чувствовать — это здорово.
— Уилл, это юношеский максимализм, а ты дал маху. Нет, это невероятно, что ты так можешь. Типа твоя Персефона и её божественная способность наделять импульсом жизни что только ей в голову взбредёт. Но, послушай, я же ещё не закончила. Не всё тебе рассказала.
— Что ещё? И, вообще, ты сама что делала на Сауз-Президент-Стрит? — подобрался Уилл.
Фрэдерика барашково примолкла.
— Фрэдди, — настаивал Уилл.
— Ох, ну я просто кое о чём умолчала. Короче, это бывают не только кошки и старые девы. Иногда…
— Фрэдди, — пристыдил её Уилл, снова доходя до окна и снова осматривая улицу.
Фрэдерика заклокотала в выдохе, но пошла на уступку.
— Чаще чем иногда. Я заставляю клиентов влюбляться в шлюх. Это… Весело?
— Это подло.
— Ну пусть так. Уилл, вернёмся к нашим баранам. Не только доктор Чилтон пострадал. Вместе с ним к хуям сгорел весь бордель. Три пожарные машины, три бригады из десяти пожарных, четыре объятых пламенем этажа, — медленно произносила Фрэдерика, стараясь оставаться точной. — Боюсь, что когда твой папочка узнает…
— Он мне не папочка, — раздражённо ответил Уилл, развернувшись в очередной раз, и увидел Ганнибала, что, похоже, уже некоторое время стоял в дверях и слушал его разговор с купидоном. — Фрэдди, мне пора.
Он положил трубку и убрал смартфон в джинсы.
— Полагаю, ты уже догадываешься, о чём я хочу тебя спросить? — сказал Ганнибал.
***
Флегетон был рекой мрачного царства. Так он звался. Но от реки в том были всего лишь определение и поточность. Он вилял в русле, низвергался водопадом и далее вился на тёмном плато, словно южноамериканская Амазонка. Низкие берега расплывались в горячем дрожащем воздухе, а плеск волн был не чем иным, как треском кострового пламени, что в масштабах бесконечных речных миль и водопада превращался в гул лесного пожара.
Уилл видел русло реки далеко под ногами, потому что Ганнибал привёл его на вершину чёрного утёса. Водопад гудел слева, сбрасывая вниз куботонны огня, где те разбивались в искры, имитирующие пар брызг водяных у водопадов земных. Открывшееся Уиллу величие можно было смело звать психоделичным, потому что в струях жидкого огня хорошо просматривались сгорающие в бесконечном наказании души.
«Кровные убийцы», — подтвердил Ганнибал, стоя чуть позади замершего Уилла.
Сельва Флегетона переливалась озёрами жидкого огня, чёрными и обсидиановыми зеркалами, дрожащими далеко под утёсом, и золотыми шнурами и лентами. И они тоже, само собою, были полны сгорающих душ.
Нужно ли было говорить, что от раскинувшейся у ног Уилла стихии захватывало дух и кружило голову. Он обернулся через плечо, чтобы выяснить, кружится ли та у Ганнибала. Но остался в неясности, поскольку тот, уверенно и вольготно стоя, опустил руки в карманы брюк и бесстрастно глядел мимо, уйдя залитым чернотой взглядом в сельву. Свет, что испускал Флегетон, был таким ярким, что Эреб был освещён на мили вокруг: скалистый и безжизненный. И этот же свет обливал скульптурные острые скулы Ганнибала, его шею и видные из-под рубашки ключицы.
Пришлось подходить и становиться под бок, на что Ганнибал сразу обнял рукою.
«Вино? Ты берёшь с собою вино?» — спросил Уилл часом ранее, когда Ганнибал укладывал корзину.
«Полагаю, что ты не был столь опрометчив, дав зарок завязать с алкоголем после вчерашнего?» — сыронизировал тот.
«Нет. Честно говоря, я даже не думал: завязывать или продолжать. Выпустил это из внимания. Но ты берёшь два бокала».
«Два. Поскольку уж я-то точно был опрометчив».
Уилл выразительно двинул бровью, желая ясности.
«Я совершенно выпустил из внимания тот факт, что ты очень юн. И что многие стороны жизни, как приятные, так и нет, тебе не знакомы. А юность на то и дана, чтобы их познавать. И если ей запрещать, она всё равно своё возьмёт, вот только проявится это рецидивом. Как в твоём случае проявилось грянувшей в порту попойкой».
«То есть ты меня не винишь?»
«В твоём естественном желании жить и пробовать новое? Нет. Я злился по другой причине. И ты о ней знаешь. А бокалов я беру два. Лучше уж ты будешь расслабляться со мною, чем рисковать репутацией и жизнью в компании купидона».
«Спасибо», — выдохнул Уилл. Он чуть было не прибавил «папочка», но вовремя вспомнил, что это слово, как и многие другие, подхватил от Фрэдерики. И промолчал.
Оба дошли до раскинутого Ганнибалом пледа.
Яблочко-Уинстон лежал чуть в стороне, положив морды на лапы.
— Уилл, как зовут среднюю голову? — спросил Ганнибал.
— Бакстер, — улыбнулся Уилл.
Собачья морда, услышав имя, вскинулась и навострила уши. Но поскольку более ничего не последовало, легла обратно, равнодушно и сонно смежив голубые очи.
После того как застал Уилла во время интереснейшего разговора с Фрэдерикой Лаундс, Ганнибал, как бы ни хотелось, не стал поднимать обсуждение всех вопросов, что у него появились. А предложил оставить их выяснение на время пикника у Флегетона. Уилл, чувствуя себя не в своей тарелке, молча кивнул. Но сейчас, получив в руку бокал с чёрным от света пламени вином, понял, что час расплаты пробил.
— Вернувшись с приёмов, я думал удивить тебя новостью о помешательстве Танатоса, — начал Ганнибал, — но, милый, ты удивил меня первым. Что значит ты «вырастил ему сердце»?
Уилл чуть не поперхнулся, когда Ганнибал слово в слово повторил вопрос Фрэдерики. Но просто опустил вино в руке и задержал дыхание, чтобы прекратить першение в горле.
— Думаю, то и значит. Я смог наделить смерть живым сердцем. Не знаю, живое ли оно до конца и бьётся ли, но он, как мне сказала Фрэдерика, теперь чувствует.
— Ты даже не представляешь как, Уилл. Танатос оказался очень страстной натурой: ревнивым, порывистым, чистосердечным и требовательным.
— Гелиос пострадала?
— Разве что только её чувство независимости.
Уилл слушал, замерев. И, поняв его любопытство, не уступающее чувству вины, Ганнибал объяснил:
— Видишь ли, она была вынуждена пойти на уступки и принять руку и сердце смерти. В противном же случае тот пообещал найти в городе всех, кто бывал у Гелиос на Сауз-Президент-Стрит, до одного и сжечь.
— Как доктора Чилтона.
Ганнибал кивнул:
— А после той демонстрации, что случилась на глазах у целого квартала, сомневаться в серьёзности намерений Танатоса у солнца не осталось возможности.
— Она отказалась от жизни, что ей нравилась, чтобы спасти десяток-другой человек, которых, может быть, даже не помнит?
Ганнибал искренне улыбнулся:
— Уилл, ты не чувствуешь масштабов. Сотни человек. Многие сотни человек.
— Боже, — прошептал Уилл и хватил бокал до дна, — господи всемогущий боже… А девушки? Девушки в борделе?
— Не переживай. Пока доктор Чилтон пылающим факелом метался по этажу, приняв удар на себя, всех девушек вывели или те выбрались сами, как и посетители.
— Ну хоть так, — Уилл протянул бокал.
Ганнибал тот наполнил.
— Смогу ли я смотреть тени бедного доктора Чилтона в глаза, когда Джимми приведёт её в Эреб?
— В этом нет необходимости. Реки и Харон знают своё дело. Душа его успокоится. Я хочу, чтобы ты понял кое-что. Гипнос, Харон, ламии, церберы и прочие порождения ночи бессердечны не просто так. Методично исполнять своё предназначение, жестокое предназначение, обладая эмоциями и чувствами, невозможно. И Танатос был рождён ночью и мраком именно таким железносердым, потому что только так мог справиться с работой жнеца. Сейчас, боюсь, он с этим не совладает.
— Прости. Прости. Но Яблочко-Бакстер-Уинстон и другие церберы способны чувствовать.
— Это не совсем то. Их так называемые тобою чувства — стихийный эмпатический отклик, рудиментарная собачья потребность в хозяине. Но вернёмся к твоей эволюционирующей способности создавать. Живое сердце в не предусмотренном для такого Танатосе — это гораздо серьёзнее, чем выпустить из семени пассифлору.
— Я не знал, что у меня получится. Я не был уверен.
— Ты захотел, чтобы у него было сердце.
— Я захотел, чтобы он почувствовал любовь. И да, выходит, вырастил Танатосу сердце.
Ганнибал долго, очень долго и темно посмотрел на Уилла.
— Что? — смутился тот.
— Как думаешь, ты сможешь создать нечто более сложное?
— Если и смогу, то не буду. Это может быть опасным. Я уже достаточно натворил.
— А твоя богиня?
Уилл потрясённо замолчал, чувствуя, что Персефона странно затаилась. И чувствуя, что если она вдруг решит, что сможет, он проиграет какой-то, пока не ясной ему до конца, интриге. Потому что Гадес Ганнибала Лектера смотрел на него с любопытством учёного и звериной жадностью, с азартом.
— Я не хочу ничего создавать, — отрезал Уилл, глядя с вызовом.
— Всё в порядке, — дрогнул уголком рта Ганнибал. — Иди-ка ко мне.
— Нет.
— Нет?
— Нет. Потому что и у меня есть вопросы.
Ганнибал, раз уж вышла заминка, снова выпил.
— Что всё-таки с тобою было в последние дни?
— Это несущественно.
— Ты эгоистичен, — мотанул головою Уилл, сокрушаясь.
Ганнибал вдруг чуть не зарычал. Уилл мог бы поклясться, что в гуле лесного пожарища, к которому он уже успел пообвыкнуться, услышал горловой рык берущего себя в руки Гадеса. Но, в конце концов, взявшего.
— Уилл, я проявил малодушие. Я боялся испугать тебя ещё больше, чем за ужином на Пратт-Стрит. Я решил дать тебе времени.
Уилл уже открыл рот, чтобы возразить. И возражать, возражать далее, но уязвлённый Ганнибал рыкнул уже всерьёз:
— Иди ко мне. Сейчас же.
— Я всё ещё не закончил, Ганнибал, — заупрямился Уилл, поняв, что если немедленно не выяснит то, что его волнует, минутой позже вообще ничего выяснить способен не будет.
Ганнибал посмотрел на него так, что Уилл почёл за лучшее совместить оба намерения. Взялся за ворот свитшота и, сволакивая тот через голову, спросил:
— Так что с Герой Кейд Прурнел? Ты оставил её в парадоксе?
Ганнибал, благосклонно отнесясь к понятливости Уилла, тоже взялся за сорочку, освобождаясь от пуговиц, и ответил:
— Арес Беверли Катц просил меня оставить мать в живых. Признаться, я думал убить Кейд Прурнел, прежде чем избавиться от неё насовсем, но… — Ганнибал раздёрнул ремень и молнию в чиносах, — поскольку офицер Катц своим вмешательством существенно увеличила вероятность твоего выживания при нападении Тифона, я не смог игнорировать её просьбу.
Уилл выкрутился из джинсов и, упираясь носками в пятки, одним за другим, скинул кеды:
— Но ты же всё равно загнал Кейд в парадокс?
— Да, — Ганнибал поднялся голым в рост над Уиллом. — Если бы я положил Геру в парадокс уже мёртвой, так она бы там такой и осталась. Навсегда. Но следуя просьбе Ареса, я сохранил Гере жизнь. Так что, по истечении какого-то времени она, умерев уже в том, снова родится здесь, выбрав себе для воплощения какого-нибудь ребёнка. Как сделал ты.
— Как скоро? — Уилл подошёл и прижался всем телом.
— Персефона продержалась не одну тысячу лет. Рассчитывай нашу временную передышку, отталкиваясь от этого, — Ганнибал, предполагая, не стал терять времени и нетерпеливо огладил Уилла с плечей до задницы, прижал, пустил руки обратно.
— Несколько тысяч лет, — выдохнул тот, запрокидываясь головой под тёплыми губами, что сминали ему шею, — они казались мне бесконечными.
— И мне, — согласился Ганнибал, снова возвращаясь ладонями вниз, на этот раз совершенно бесцеремонно намечая дальнейшее, — но следующие пролетят во мгновение ока, потому что ты будешь со мною и моим. Прекрасное кажется таким кратковременным.
Уилл глупо и радостно хихикнул, всецело соглашаясь с перспективами, и оказался уложенным вниз, раскинув руки и ноги.
Ганнибал встал между его коленей тесно и так, чтобы свести те вместе было невозможно, и дотянулся до борта корзинки для пикника. Запустив под крышку руку, пошарил, вынул тюбик с лубрикантом.
Уилл хотел прокомментировать дальновидность Ганнибала, а для пущей информативности и глаза закатить, но сдержался. Потому что разве же намерение того не совпадало с намерением уже его самого постоянно заниматься с Ганнибалом сексом? Ещё как совпадало. Но глаза всё равно пришлось закатить, потому что это осталось единственным возможным, после того как его бог взялся за него обеими руками.
Уилл закрыл ладонями лицо, прогибаясь в бёдрах вверх. Ладони ушли в волосы, где свернулись пальцами и запутались, словно попавшие в виноградные силки белые птицы. А бёдра поднимались выше, не способные выбраться из-под диктата имеющих Уилла рук, пока не улеглись Лектеру на колени, чем спровоцировали того пустить в дело заждавшийся член.
Волны Флегетона придавали фарфоровой коже Уилла удивительный оттенок розовой кожи Эос*, оставляя утренний сумрак во впадинах подмышек, у пупка и паха. Ганнибал снова попался в хватку ощущению разъединения, когда совершенно противоположные по своей природе инстинкты его сущностей оказались сосредоточенны на одном единственном. На Уилле Грэме. Этический контролёр Ганнибала Лектера оказался очарован до прострации игрой света и тени на теле Уилла, снова и снова обегая взглядом запрокинувшуюся розовую шею и подбородок, грудь с напряжёнными сосками, которые Ганнибал, склоняясь, мокро зализывал и ощутимо прикусывал если не их самих, то кожу вокруг точно. Совершенная и чёткая линия запрокинутых локтей вместе с проступающими, словно из моря, волнами розовых рёбер; розовые же, с золотящимися в свете огня волосками, бёдра, которые Ганнибал крепко удерживал над своими, чтобы сохранить выбранный угол проникновения — всё это оставляло его в состоянии эстетического открытия. И в то же время, пока он любовался Уиллом, другая его сторона, озабоченная только плотским, подчиняющим и сладострастным, хотела всю эту раскрывшуюся перед ним в свете и тепле Флегетона красоту сгрести в ком, смять, зажать до удушья и заебать, вполне ожидаемо добившись криков, хрипов и, самое меньшее, двух оргазмов. Таких, от которых Уилл пускал в ход зубы и проснувшиеся когти. И чем свободнее и легче, преодолев узость и первоначальные спазмы, расхаживался внутри Уилла член Ганнибала, тем дальше отступала эстетика, как то, что становилось совершенно бесполезным на фоне разворачивающегося абъюза.
Ганнибал склонился, прошёлся по рёбрам Уилла языком, процарапал зубами, несильно, словно давая тому возможность приготовиться и попрощаться с относительной тишиной, в которой фоном гудело волновое пламя и жили глубокие вдохи и выдохи с оттенком упущенного и вовремя не расслышанного стона. Губами скользнул по заласканной рукою розовой головке члена Уилла. Выпустил тот, чтобы окончательно и крепко охватить Уилла руками вкруг талии, обнимая намертво, и дёрнуть к себе.
Уилл споткнулся на вдохе, пальцами вцепившись в волосы Ганнибала, прижал его голову к себе, попадая под дождь острых поцелуев по груди и плечам. И снова добравшихся до шеи.
— Ганнибал, боже, сделай так, — выдохнул он, чувствуя, как одна ладонь ложится ему под спину и зажимает шею снизу.
И Ганнибал сделал. Стиснутый коленями и щиколотками за спиной и локтями Уилла вкруг шеи, дававшими понять, что никто его теперь просто так не выпустит, сам с силой жмущий к себе, чтобы Уиллу ни в коем случае не получилось сдвинуться чуть дальше и чего-то не дополучить, Ганнибал выбрал такой разносящий и мощный темп, что за криками Уилла совершенно стих гул реки. Всё, что осталось — это голос: лепечущий, обрывающий слова и его имя, сливающий десятки «да» в одно долгое и подстёгивающее и выжигающий дыханием непотребное, но такое верное в контексте происходящего «блядь».
Ганнибал и сам не молчал. Гонка и выдаваемый напор заставили его рычать даже в поцелуях, на пиках в рыке заходиться, справляться и снова спускать себя с цепи, пока не стало понятным, что «самое меньшее» выполнено как и Уиллом, так и им самим.
Комментарий к 12
*богиня утренней зари, у Гомера «розовоперстая»
========== 13 ==========
— Слушай, доходяга, имей ввиду, что мне придётся нехуёво так постараться, чтобы прельстить тобою какую-нибудь дамочку, — сказала Фрэдерика, сидя на корточках прямо посреди людного тротуара перед видавшим виды четырёхгодовалым котом.
Тот поднял морду к рыжим вихрам и слушал, казалось, полностью согласный с купидоном. Та ни капли не преувеличивала масштабы предстоящей работы, потому что бродячий кот был кос на один глаз, который потерял в драке с собаками; крив на щеку, исполосованную шрамом, полученным от собрата; а хвост имел, ломанный в двух местах: дверью в «Данкинз» и в городском парке ботинком бездомного. Кот мог бы возразить, что у него, несмотря на абсолютно некошерную внешность, процентов шестьдесят голубых британских кровей, что очень отчётливо видно по характерному тигровому рисунку полос, вислым ушам и крепкой кошачьей мускулатуре. Но кого волнуют твои гены, когда ты безобразен?
Поэтому он постарался вложить в выражение единственного глаза все свои согласие и одобрение предстоящему. К счастью, купидон попалась сообразительная и его поняла, потому что вспрыгнула на свои ножонки и сказала:
— Держись рядом и будь готов. Как только дамочка очухается после моего выстрела, бросайся той под ноги и покажи себя с самой своей лучшей стороны.
Кот двинул мохнатым задом.
— Нет, пускай это будет что-то другое, — не согласилась купидон и принялась глазеть в прущую навстречу деловую толпу Олд-Тауна. Люди шли быстро, целенаправленно, озабоченный только своим делом каждый. Со спины тоже напирали, налетая и задевая Фрэдерику по плечам, от чего ту мотало из стороны в сторону. Но она отрешённо пялилась словно сквозь, сосредоточенная на только ей необходимой надобности.
Кот, серьёзно струхнув от такой мешанины, потому что днями более привык сидеть в подворотнях или в парковых кустах, нежели рисковать шкурой посреди тротуара у спуска в подземку, прижался к лаковой туфле купидона.
— А вот и ты, — донеслось сверху. — Слушай, чувак, прости, но дамочки все как одна собачницы, поэтому будем работать с тем материалом, что есть.
И тут Фрэдерика что есть силы вписалась плечом в шесть с половиной футов боцмана с сухогруза «Залив Патапско», разуделанного цветными гаитянками во всю левую ручищу, такого же рыжего колёра, что и она сама, и с кожей, по которой проходились солнца не менее десяти долгот и широт. Сунула тому под нос, для чего пришлось задрать руку высоко, своё веснушчатое запястье с золотой стрелой и сказала:
— Прошу прощения, мистер, вы кота выронили. Только посмотрите, каков бродяга.
Как бы ни была тщедушна купидон и каким бы незначительным не показался татуированному моряку тычок её плеча, но тот всё же остановился.
— Я кота выронил?
Фрэдерика чуть сдвинулась и кивнула вниз.
Кот, сидевший у лаковой туфли бога нечаянной любви, вспомнил, о чём было говорено и выдал горбатую петлю и самую изящную в его жизни восьмёрку.
— Ого, — басом одобрил боцман, — какой ты… с судьбой.
Он присел и ухватил кота за холку. Тот покорно обвис, помня про лучшую сторону.
— Блохастый, наверное, — задумчиво сказал рыжий.
— По-любому, мистер. Но когда это останавливало великодушное и любящее сердце? — поддала жару купидон. — Ко всем прочим его достоинствам этот глазастик напрочь лишён рвотного рефлекса. Так что атлантическая качка ему нипочём, можете брать с собою в рейсы.
— Глаза-а-астик, — тем же раздумчивым тоном протянул рыжий.
Кот почёл нужным округлить свой единственный зрачок, что придало ему весь допустимый максимум очарования. Это сработало.
Рыжий перехватил его ладонью, усадил в локоть, удобнее перекинул ремень спортивной дорожной сумки и отправился куда шёл. Только уже с Глазастиком.
— Да не за что! — крикнула вслед Фрэдерика, посмотрела на монитор смартфона, решила, что время для свидания поджимает и двинула до Плезант-Вью-Гарденз.
В зоне летней террасы «Булочек купидона» было немноголюдно, потому что Уилл выбрал время уже после ланча.
— И почему тебе нравится приводить меня именно в эту забегаловку? — сморщила нос Фрэдерика, имея в виду название.
— Потому что люблю каламбуры, — сказал Уилл. — Привет, Фрэдди.
— Привет, Фрэдди, — повторили следом сквозь ложку тающего во рту «баскин роббинз».
— Ой, а это тут кто? — чуть ли не на полном серьёзе округлила глаза Фрэдерика и проскребла ножками выдвигаемого стула.
— Да ты же меня знаешь! — возмущённо сказало мороженое.
— Эби, что я тебе говорил про разговоры и еду во рту? — одёрнул Уилл.
— Прости, папа.
— А вот теперь я тебя вспомнила, — решила сдаться Фрэдерика, — ты же Эбигейл. Всё, знаешь, почему? Потому что ты с каждой нашей свиданкой всё больше и красивее. Та ли это девочка, всегда спрашиваю себя я, что была в прошлый раз?
— «Свиданкой», — весело засмеялось мороженое и капнуло на тряпочного зайца, брошенного посреди стола.
Уилл критично обсмотрел дочь и Фрэдерику, что подсунула Эбигейл, достав из сумочки, радужную упаковку драже «Скиттлз». Та конфеты взяла, но, прежде чем открыть и есть, уточнила:
— Ты же записал меня к дантисту?
— Записал, — кивнул Уилл, провожая взглядом горсть конфет, канувших в жующий детский рот.
Уилл уже пережил подавляющее чувство гордости, что охватывает родителя при каждом новом приобретённом и освоенном его ребёнком навыке, и теперь справлялся с деструктивными позывами того критиковать, ограничивать и им манипулировать, потому что ему казалось: если не будет строг, методичен и придерживаться выбранного курса в воспитании, Эби не научится ни вести себя в приличном обществе, ни быть гордостью своих родителей, ни… вообще ничему не научится.
— Параноишь? — тронула его по локтю Фрэдерика.
Уилл косо посмотрел.
— Да брось. Её папаша доктор Ганнибал Лектер*, это ещё предстоит вынести. Так что будь ей тем отцом, который просто даст облопаться конфетами, потом сводит к дантисту и снова даст конфет. У тебя миссия святого, Уилл, — Фрэдерика достала сигарету, раскачиваясь на стуле, закурила.
— А я тоже буду курить, как Фрэдди, когда вырасту, — пообещали мороженое и конфеты.
— Детка, когда ты вырастешь, ты вообще сможешь делать всё, что захочешь, — щедро отсыпала перспектив Фрэдерика.
И пока та рисовала Эби залихватское будущее, Уилл вернулся в прошлое, к воспоминаниям, потихоньку таская цветные драже из кулька дочери. Вспомнил, как после подачи заявления и документов в академию, вскоре после этого, собираясь на тестирование, провёл утро не на стадионе, выкладываясь для нормативов, а самозабвенно блюя над унитазом. Чувство тошноты было таким стихийным, что Уилл даже успел испугаться, не умирает ли от отравления, но продолжающиеся спазмы дали ему понять, что он ещё как жив.
Каким-то наитием его угораздило догадаться спуститься в Эреб. И как только тот разверзся, всё пришло в норму. Отдышавшись и умывшись, снова сунулся в Балтимор. В этот раз даже добежать до раковины не успел. Стошнило прямо на мериносовый коврик в гостиной.
Вечером он встретил Ганнибала весьма не ласково, а хамским «голодом меня уморить хочешь?», которое тот стерпел и просто протянул ему контейнеры с только что вынутыми из духовки отбивными и всё теми же эклерами. Прежде чем догадаться послать Ганнибалу сообщение о том, что с ним что-то неладное и что только в Эребе его не лихоманит и не выворачивает наизнанку, в то время как Балтимор стал словно радиоактивной зоной отчуждения, Уилл действительно чуть не умер от голода. Есть хотелось до той же тошноты. Поэтому за первым сообщением ушли ещё три, в которых Уилл требовал мяса, сладкого и «приезжай скорее». И если со временем людоедский голод утих, то в Балтимор Уилл смог выйти только после рождения Эбигейл.
О том, что дело именно в Эбигейл (хотя понятно, что тогда она и не была Эбигейл, а только отвлечённым понятием о гипотетическом ребёнке, реализовывавшимся витальностью Персефоны в теле Уилла) он вообще сообразил позже всех. А когда всё открылось, пришёл в бешенство. Первым под руку подвернулся Джек, который (и это тоже понятно, что от радости и заботы ради) позвонил Уиллу и пустился в путаные поздравления, пространные намёки и иносказания с упоминанием «весь в меня», «всё будет хорошо, дитя моё», «дети — они стоят всего вэтой жизни» и прочей очарованной сентиментальщины. Уилл дал ему времени выговориться (сотовая связь в Эребе работала без сбоев), а потом, притаившись, спросил: «Ты это о чём, отец?» Джек тоже притаился и осторожно ответил, что о том же, о чём и все. Уилл уточнил, кто эти все. На что получил ответ, что эти все — Олимп и осознанное населения Эреба. И пока Уилл давил на растерявшегося, что с тем в жизни случалось считанные разы, и опешившего от повышенного в его отношении голоса Кроуфорда, вдруг сообразившего, что с поздравлениями он поспешил (и поспешил сильно), ему вдруг явилась общая картина развернувшейся катастрофы, в ходе которой он пропускает год в академии, а то и два, пытаясь выносить и воспитать не пойми что.
Сейчас же, прерывая воспоминания Уилла, это «не пойми что» уже вскочило на коленки к купидону и, прижавшись липкими от конфетного сахара губами Фрэдерике в ухо, громко делилось секретом: если неожиданно включить галогеновый фонарик и направить луч в толпу свежеприведённых Гермесом душ, то те сослепу прыскают в стороны, словно ночные мотыли, точно так же слепо биясь о поверхности. После чего церберы сгоняют души обратно, словно барашков, азартно лая и сужая круги.
А тогда, во время телефонного разговора с Джеком, Уилл сопоставил одно с другим во всей этой лицемерной драме с участливым Джимми, который единственным из богов мог мотаться в Эреб без опасений в том и остаться и который заботливо настаивал на заборе крови и «Уилл, пописай в стакан, унесу в лабораторию, а там узнаем, что с тобою не так»; с не разговаривающим с ним Танатосом, местами сильно обожжённым, но из строя, вопреки самым пессимистичным прогнозам, не вышедшим и носящим ему галлоны сливочного «баскин роббинз», стоило только о том подумать; с Ганнибалом, который вообще, не иначе как просто лишился дара своего красноречия от открывающихся перспектив отцовства, был молчалив, но до бесячего заботлив, предупредителен и сносил любую провокацию со стороны Уилла для поругаться на пустом месте, а потом горько и демонстративно пореветь. Сопоставил и уже заорал на Джека прямо в трубку. Перескочил через никого не убеждающее отрицание своего положения и сразу припёр Зевса к стене, криком требуя ясности: «Как? Как, скажи мне, ты с этим справился?!»
Джек, надо отдать тому должное, проглотил поведение Уилла, что не прошло бы с кем иным, и протянул: «Ну-у, с Дионисом, конечно, было проще. Я только взял на себя труд доносить мальчишку в своём божественном бедре. А в случае с Афиной моя голова, когда пришло время, просто раскрылась, и та из неё вышла». «Да как такое может, вообще, происходить? Голова твоя просто раскрылась?! Ты же мужчина. Я не понимаю», — прошипел в трубку Уилл. На что Джек (Уилл прямо-таки увидел этот его жест) закивал головой, чуть закатив глаза, и сослался на наследственность, которая (и пусть Уилл не сомневается) ему тоже поможет, потому что олимпийская генетика говорит уже сама за себя. А на прощание, когда Уилл обессилел настолько, что примолк и уже не то что не кричал, а и не говорил, только мычал, Джек попросил позвонить Бэлле по видеосвязи, потому что та уже была в супермаркете для мам, где купила сразу и голубое, и розовое, не став ждать определённости, и жаждет показать Уиллу все-все ползунки.
Матери Уилл позвонил. Следующим утром, потому что вечером, дождавшись Ганнибала, устроил тому итальянский скандал, итогом которого было принятое и высказанное им решение о том, что «хуй ты, лживый и скрытный подонок, ко мне больше прикоснёшься своим членом». Ганнибал, чем стабильно бесил Уилла, стерпел всё не проронив ни слова, разве что иногда смотрел в сторону и крепко сцеплял в замок пальцы (не иначе хотел душить). И впоследствии не предпринял ни одной попытки спровоцировать Уилла обещание нарушить. Зато Уилл, безвылазно находясь в Эребе и благополучно перевалив за вторую половину второго же триместра, сам своё обещание и отозвал. Потому что изрядно беременная Персефона соскользнула на новый виток гормональной карусели и решила, что теперь они оба не только хотят есть всё, что хорошо лежит и даже двигается, но и хотят регулярно заниматься сексом до кучи. Вообще-то, изначально планка регулярности была задрана ею до отметки «круглосуточно», но поскольку Гадес Ганнибала Лектера вёл насыщенную и постоянную психиатрическую практику, предполагающую его непосредственное присутствие и участие в процессе, и занимался поиском подходящих Персефоне «бифштексов», то «круглосуточно» сдало позиции до «раздевайся на пороге, да мне плевать, куда ты положишь свой пиджак», «Ганнибал, я устал, так что поторопись с этим, пока я ещё не уснул, а мои глаза открыты» и «непростительное расточительство позволять твоей роскошной утренней эрекции пропадать за зря».
Чувство, с которым Уилл сейчас вспоминал всю ту вакханалию, что принесла в Эреб его беременность Эбигейл, было средним между неловкостью и жгучим стыдом. Как только мрак и ночь вынули из него своё долгожданное порождение, по-детски мяукающее, голубоглазое и розовое, и некоторое время после, Уилл словно возвратился в себя. По крайней мере попытался твёрдо встать на почву рациональности, логичных мотивов и действий, здравомыслия и сдержанности. Он помнил словно бы со стороны, как вёл себя, понукаемый Персефоной, всю беременность, выкидывая коленце за коленцем, и искренне посочувствовал Ганнибалу, понимая, что выдержка того пережила эмоциональный вьетнам, по которому Уилл и его внутренняя богиня с наслаждением прошлись гормональным напалмом.
«Прости за тот ад, что тебе пришлось пережить», — сказал как-то Уилл, когда смог выбраться в своё человеческое и юношеское сознание и восприятие действительности, оставив Персефоне вариться в счастливом материнстве.
Ганнибал странно взглянул, словно вот-вот был готов улыбнуться:
«Не проси прощения. Это стоило пережить. К тому же было не так плохо, как ты помнишь».
«В самом деле?» — искренне удивился Уилл, ожидая подвоха.
«Ты верно определил, то был ад. Но я, как понимаешь, не вижу в нём ничего из ряда вон выходящего».
«Ты сам из ряда вон выходящее», — с облегчение улыбнулся Уилл и прислонился лбом в привычное, упрятанное в клетку, сильное плечо. Просто прислонился, без компании всех тех желаний укусить, уколоть, унизить, самоутвердиться, напомнить, кто здесь кому носит ребёнка и вокруг кого необходимо плясать, без одуряющего желания быть выебанным или без такого же желания съесть едва успевший схватиться золотым боком кусок бифштекса, сдёрнув тот прямо из сковороды. Просто стоять в тишине и самому по себе было изумительно освобождающим. Стоять в Балтиморе. Потому что Эреб, дав ему безопасно справиться с мозгосворачивающим парадоксом его олимпийской семейки, а точнее со способностью вынашивать потомство в мужском теле, наконец-то стал выпускать Уилла в мир людей, хотя Эби до сих пор, а уже приближался очередной апрель, знала только Эреб. И, словно тот же щенок цербера, перекатывалась по манежу в играющемся мраке, сверкая голубыми глазами.
Уилл всё же поступил в академию, потратив полных два года на путь к этому, куда входили вынашивание, рождение и раннее младенчество дочери, а вместе с ним Эби было позволено ходить в детский сад.
«Для социализации», — разрешил Ганнибал.
Как оказалось, социализация прошла на ура и расцвела пышным цветом: Эби заговорила простыми предложениями ещё до двух лет, читать смогла в четыре, а к пяти складывала и вычитала десятками, потому что Джимми Прайс показал, что счёт подушный и деньгам удобнее вести именно так.
Уилл снова прислушался к щебету Эбигейл и купидона. Речь шла о каком-то «глазастике» и о «а точно он теперь морской котик?», на что Фрэдерика сказала «клянусь всеми богами». После этого Эбигейл скрутилась с коленей купидона и в три прыжка достигла других коленей, к которым прижалась всем телом, стараясь держать руки за спиною, потому что правило о несовместимости липких детских рук и отцовских брюк за несколько сотен долларов было вызубрено намертво. Уилл почувствовал хорошо знакомое чувство гордости и удовлетворения, которое оглушало его всякий раз, стоило Ганнибалу и Эби замаячить перед ним сразу вдвоём.
— Ты скучал по мне? — Эби задрала вверх лицо, пытаясь разглядеть в головокружительной для неё высоте и июльском солнце лицо отца.
— Смертельно, дорогая, — признался Ганнибал, встречаясь взглядом сначала с дочерью, а потом с Уиллом.
— Привет, — улыбнулся тот.
— Я буду курить, как Фрэдди, когда вырасту, — пошла с козырей Эби.
Ганнибал перевёл взгляд с Уилла на купидона и на чадящую в её пальцах сигарету:
— Здравствуйте, мисс Лаундс.
— Здравствуйте, доктор Лектер, — Фрэдерика сигарету загасила и вспрыгнула на ноги. — Вынуждена распрощаться, дел невпроворот. Там недолюбленный, тут нетроганый: целыми днями как белка в колесе.
Купидон склонилась к Эби и тихо сказала:
— Дорогая, обещай, что позвонишь мне сразу, как только сама посчитаешь себя взрослой, а не когда это дойдёт до твоего отца.
— Клянусь, — наивно пообещала Эби.
— Она курит при ребёнке, — сквозь зубы и как можно тише процедил Ганнибал, склоняясь к Уиллу и целуя его у самых губ. — Это недопустимый пример для нашей дочери.
— Бог мой, Ганнибал, недопустимый пример для нашей дочери жить посреди некрополя, где то и дело кто-нибудь лакает чью-нибудь кровь, — прошептал ему на ухо Уилл, удержал рукою, не дав отстраниться. — Ты же ещё не в курсе, но Эби швырнула в Харона твой коллекционный серебряный доллар, который с распущенными волосами**.
Ганнибал посмотрел, ожидая подтверждения своим недовольным мыслям. Уилл выпустил его и, не повышая тона, сказал:
— Эби.
— Я нашла даму с распущенными волосами у тебя на столе и показала Джимми, потому что видела, как он приводит души, деньги которых ест Харон. Я хотела посмотреть, как ему понравится твоя серебряная дама.
— Эби, больше никогда так не делай, — Ганнибал застыл, склонившись над ребёнком. — Это может оказаться очень опасным.
— Я не буду. Потому что Харон разозлился и доллар выплюнул, а потом кричал. И папа на него кричал ещё громче, что тот может… присунуть себе свои традиции. А Джимми сказал, пока прятал меня под своим халатом, что я далеко пойду. Но я не хочу никуда уходить, поэтому я больше не буду брать твой доллар.
— Разумно. И брать в моём кабинете больше тоже ничего не будешь.
Эби кивнула.
Ганнибал положил руку на тёплую детскую макушку и единожды погладил длинные солнечные волосы дочери.
Чувствуя, что ругать больше, особенно так, как ругал утром Уилл, не будут, Эби решила взять реванш и закрепить позиции:
— Но курить, как Фрэдерика, буду, когда вырасту. Ведь я люблю её всем сердцем.
— Прости, — одними губами прошептал Уилл, видя адресованный ему негодующий взгляд. Подхватил сумку с ноутбуком и просто встал Ганнибалу под бок.
Эбигейл стянула за лапу со стола выкормленного мороженым зайца и втиснулась между ними.
— Клянусь, я бы стёр купидона в порошок вместе с её чёртовыми стрелами.
— Я знаю, — сказал Уилл.
— Давно бы стёр, не будь я ей обязан, — напомнил им обоим Ганнибал.
— Я знаю.
— Не будь я ей обязан тобою, — сдался Гадес Ганнибала Лектера.
— Я знаю. Отвези нас домой, — сказала Персефона Уилла Грэма.
Комментарий к 13
*единственное упоминание дочери Гадеса встречается в Суде — греческом словаре византийского периода (X в.). Эту дочь зовут Макария, богиня блаженной смерти — может быть, легкой, а может быть, героической; в любом случае, непостыдной. Похоже, матерью её, поскольку больше некому, и была Персефона. По всем остальным источникам бог подземного царства был бесплодным
**предположительно, самый старый американский доллар, который так и называется: дама с распущенными волосами. И самый дорогой доллар на сегодня
