Парад планет [Евгений Филиппович Гуцало] (fb2) читать онлайн

Парад планет

ГИМН ОБЫКНОВЕННОМУ ЧЕЛОВЕКУ, ИЛИ КАК ОРГАНИЗОВАТЬ ПАРАД ПЛАНЕТ

Трудно сказать, закономерно ли появление этого романа в творческой биографии Евгена Гуцало. Но оно и не случайно. Хотя бы потому, что «Парад планет» — третий роман после «Мужа взаймы» и «Частной жизни феномена», тоже посвященных неугомонному затейнику, народному умельцу, острослову и чародею из украинского колхозного села Яблоневка Хоме Прищепе. Вспоминаю, с каким удивлением и восхищением, с какой долей иронии, а то и скепсиса встретили критики в 1981 году первый роман Евгена Гуцало «Муж взаймы, или Хома неверный и лукавый». Поражались филигранной «партитуре» его художественно-изобразительных приемов и средств, мастерству оперирования народными пословицами, поговорками и присказками, а то и талантливому воссозданию на манер народных сравнений и присказок своих собственных, искусной легкости обращения со словом. Вообще, народнопоэтическая образность украинского языка в этом «химерном» романе заблистала с такой эмоциональной силой и красотой, что невольно ослепляла и… настораживала. Где же собственно художественные средства народного творчества, а где сугубо «гуцаловские» фразеологические словосочетания? — интересовались и читатели, и критики. А тут еще этот Хома неверный и лукавый, «выдающийся чудотворец колхозной эпохи», «гуманист и пройдоха, ловкач и народный умелец, жизнелюбивый мудрец», которого то одалживают женщины, то вдруг выдвигают на роль первого снежного человека, то собираются тренировать на космонавта, чтобы и представитель колхозного крестьянства побывал в космосе, то… Этих чудес, фантастических превращений в человеческой и сверхчеловеческой жизни феномена из колхоза «Барвинок», можно нанизывать великое множество, ибо фантазия Евгена Гуцало неисчерпаема. Сам писатель эти произведения относит к числу лучших в своей творческой биографии, хотя трилогия о Хоме Прищепе и сам Хома неверный и лукавый однозначной оценки пока еще так и не получили. Почему? Возможно, потому, что очень уж нелегко осмыслить все эти перевоплощения, перелицовывания общепринятого, эти ярмарочные чудачества и переодевания, трансформации действительности, пародирование, фантастику и гиперболы, которыми наполнена жизнь «мастера магического реализма» Хомы Прищепы. Хлопот много с этим Хомой, смысловое «дешифрование» этого образа безгранично, фольклорная основа его художественного построения очевидна, но избавиться от противоречивого, далеко не однозначного впечатления от этой трилогии трудно. Возможно, здесь мешает и консерватизм восприятия Гуцало-прозаика, которого и читатель, и критика привыкли воспринимать в плоскости лирико-поэтического и реалистического постижения человека и мира. Преимущественно в форме новеллы и рассказа. Читатель помнит глубоко реалистические повести Евгена Гуцало о событиях времен Великой Отечественной войны и тяжелой послевоенной сельской действительности «Мертвая зона», «Родной очаг», «Сельские учителя», «Школьный хлеб», не говоря уже о своеобразной энциклопедии сельских типов, которые вереницей проходят в его новеллах и рассказах. Сборники рассказов Евгена Гуцало разнятся меж собой художественно-изобразительными принципами построения характеров и одновременно объединены тем, что и составляет суть и смысл творческой жизни писателя. Это — любовь к простому, к обыкновенному человеку, любовь к жизни во всей ее полноте и не всегда видимой сложности, это стремление открыть в обычном необычное, в будничном — праздничное, в смешном — драматическое, в трагическом — жизнеутверждающее. Это — умение передать эмоциональное наполнение ситуации, тонкий психологический рисунок взаимоотношений героев, распознать незримую логику движения характера героя. Это — стремление понять и облагородить честного человека, а нечестного, аморального — разоблачить и «раздеть» перед людьми. Евген Гуцало особенно чуток к вызреванию в общественном организме новых, опасных для человеческой души и морали микробов, психологически внимательно исследует их до поры до времени скрытую разрушительную силу, предостерегая нас от очерствения чувств, агрессивной бездуховности, морального браконьерства в душах простых, доверчивых людей.

Евген Гуцало исследует человека независимо от спекулятивно провозглашенных требований «злобы дня», касающихся того, каким быть сегодня литературному герою — идеально положительным или в меру «грешным», обыкновенным, таким, как в жизни. Он всегда старался обходиться без дозирования «положительного» и «отрицательного» в характере своего героя — а тревожно размышлял над человеком, который живет среди людей. Евген Гуцало и сам прошел нелегкую дорогу жизни, за плечами у него военное и послевоенное детство в селе Старый Животов на Винничине, где он родился в 1937 году, потом учеба в Нежинском пединституте, многолетняя работа в редакциях газет, в издательстве. Ныне Е. Гуцало — один из самых читаемых и авторитетных украинских писателей, его книги переведены на многие языки за рубежом и в нашей стране. Писатель работает удивительно стабильно, переживая, конечно, и закономерную эволюцию в творчестве, где-то и противореча себе, вчерашнему, но чаще развивая свое, оригинальное, то, что и создало славу его имени.

Не так-то легко выделить какую-то основную, магистральную идею в творчестве Е. Гуцало, к тому же он в последние годы «бунтует», меняет жанры, экспериментирует. Его рассказы, повести — это своеобразные, чаще всего сельские истории, в которых утверждаются непреходящие человеческие ценности, прежде всего морально-этические, общечеловеческие: душевность, доброта, совестливость, способность к сопереживанию, терпимость, милосердие. Лет пять тому назад прозаик начал публиковать в журналах так называемые эксцентрические рассказы, которые он хотел объединить в книгу под названием «Украинский декамерон». Позднее этот цикл «химерных» историй из жизни обыкновенных сельских жителей лег в основу книги рассказов «Искусство нравиться женщинам», где писатель «схватывал» характер трудового человека села в каком-то необычном — эксцентрическом поступке и открывал «второй план» его чувствований и переживаний, логики поведения, особенностей характера. К тому времени отшумели первые критические волны вокруг романа «Муж взаймы», стало ясно, что писатель стремится выйти на иной для себя уровень художественного познания современного человека, его мышления и поведения, реагирования на динамические изменения в мире, обусловленные тотальным влиянием средств массовой информации на мысли и вкусы людей. Более того, он почувствовал необходимость по-своему отреагировать и на так называемое «натуральное письмо», на буквалистскую повествовательную манеру письма с засильем натуралистических подробностей и достоверных деталей, на более или менее однообразное жизнесписывание, которым и по сию пору злоупотребляет современная проза, и отреагировать эксцентрично, почти авантюрно, а именно — путем привлечения богатств устной народной речи, трансформируя в своем творчестве традиции фольклорного мышления.

В авторском предисловии к украинскому изданию «Парада планет» Е. Гуцало поясняет:

«Условно-фантастические приемы, используемые в «Параде планет», открыты давно… Конечно, они используются не ради самого приема, а лишь с одной целью: через эту воображаемую призму увидеть труды и дни совершенно реального нашего современника, неутомимого труженика, соль земли своей. Хома в романе — как бы центр Вселенной, цена и мера всего сущего, он — человек неисчерпаемых возможностей, он — торжество творящего гения!»^[1]

И в самом деле, какими бы фантастическими ни были приключения и чудеса Хомы Прищепы, все они имеют под собой реальную основу. К примеру, культ Хомы, появление так называемых хомопоклонников, обожествление его личности, доведенное до абсурда, а именно массовое изготовление бюстов старшего куда пошлют и другие формы канонизации его имени. Разве эти явления до недавнего времени не имели места в нашем обществе?

Писатель буквально взрывает повествование «вспышками» буйной фантазии, диковинной логикой непредвиденного, мистифицированного поведения обыкновенного колхозника Хомы Прищепы, и появляется перед нами настолько реальный, насколько и нереальный тип человека из народа, но человека, выразительно изменившегося под влиянием новых социально-экономических условий. Это тип народного труженика-чародея, который видит то, что не могут и не хотят увидеть другие, потому что законсервированны в традиционных рамках восприятия действительности. Это новейший, сознательно деформированный воображением писателя тип традиционного народного философа, который иронично, на основе имманентного освоения традиций мюнхгаузениад, реагирует на извечные и конкретно-реальные жизненные ценности. В его системе мышления (не случайно Е. Гуцало авторство первого романа «Муж взаймы» отдает Хоме Прищепе) сосредоточены богатейшие образцы народной речи. Евген Гуцало словно бунтует всей образно-стилевой системой романа против традиционного бытописания, с раблезианской жадностью использует неисчерпаемое богатство устной народной речи во всех ее проявлениях — пословицах, поговорках, сравнениях, присказках, загадках, каламбурах…

Е. Гуцало щедро использует фольклорные формы типизации, в частности, художественные возможности гротеска, народного парадокса, небылицы, фантастическо-демонологические образы. В синтезе с новыми приемами образного обобщения, эти традиционные художественные средства и приемы начинают открывать новые грани, свои новые функциональные возможности.

По сути, Е. Гуцало поставил себе за цель утвердить безграничные добродетельные возможности народного гения, веру в свой народ, в его неиссякающие духовные силы, и одновременно — освоить приемы народного словотворчества, художественного мышления, поэтику народного лубка, ввести их в современную литературную практику как необходимые факторы в художественном воссоздании национального характера. В этом романе писатель сумел открыть перед читателем богатейшие пласты устной украинской народной речи как полноправного доминирующего способа выражения современным человеком своего взгляда на мир. «Парад планет» напоминает скорее народную балладу, чем роман с его классическими признаками и требованиями жанра. Возможно, это повествование надо рассматривать как своеобразную ироническо-фантастическую пародию на такой классический, далеко не светский жанр, как житие, и снабдить его подзаголовком «Житие современного украинского чудотворца»…

Этот роман, как и два предыдущих, относится к ироническо-пародийной литературе, или, как ее еще называют на Украине, химерной прозе. Ее корни — в украинском фольклорно-фантастическом рассказе, в творчестве Николая Гоголя, Григория Квитки-Основьяненко, Пантелеймона Кулиша, Олексы Стороженко, Ивана Франко, Любови Яновской, Натальи Кобринской… Вершиной фольклорно-фантастической прозы можно считать «Тени забытых предков» Михаила Коцюбинского.

В соответствии с национальной литературной традицией современная украинская проза активно обращается к народным легендам, преданиям, мифам, сказкам, думам, песням, небылицам, исходя из того, что в свое время они выражали характерные черты человеческого мировосприятия и народных представлений о природе и обществе. Создания народной фантазии, которые несли в себе своеобразную закодированную информацию о прошлом, о социальном и морально-этическом опыте человека, помогают проследить истоки и двигательные силы формирования мировоззренческих категорий и национальной культуры.

Творческой ориентацией на фольклорные традиции, на трансформирование в новых художественных формах притч, легенд, сказок, фольклорно-мифологических образов и сюжетов и многих элементов народной смеховой культуры — обычаев, шуток, пословиц, эпитетов, сравнений — отмечены «украинский химерный роман из народных уст» Александра Ильченко «Козацкому роду нет переводу, или Мамай и Чужая Молодица», романы «Лебединая стая» и «Зеленые Млины» Василя Земляка, повести Владимира Дрозда «Ирий», «Замглай», «Одинокий волк», «Баллада о Сластионе», роман-баллада Валерия Шевчука «Дом на горе» и повести «Лунная боль», «Пух», романы Романа Иванычука, Романа Федорива, Павла Загребельного, произведения Ивана Чендея, Миколы Винграновского, Владимира Яворивского, Степана Пушика, Дмитра Кешели, Галины Пагутяк…

Евген Гуцало в романной трилогии о Хоме, с большим художественно-стилистическим эффектом трансформируя народные приемы пародирования, демонстрирует неисчерпаемые возможности собственного словотворчества в создании новых пословиц, поговорок, образных сравнений и создании индивидуальной комической стилистики (парадоксы, оксюмороны, метафорические ряды). Писатель мистифицирует читателя, доводит до абсурда деформацию реальных явлений и процессов, провоцирует читательское воображение пародийной игрой реального и абсурдного. Свободная фантазия художника помогает нам увидеть реальный мир не в бытовом, однолинейном восприятии, к которому мы привыкли, а увидеть его в «перевернутом», «перелицованном», бурлескном, доведенном до абсурда свете. Е. Гуцало разрушает стереотипы восприятия реальности, призывая вместе с ним с позиций здравого смысла переосмыслить многие негативные явления и привычки, к которым мы привыкли и от которых нам так трудно избавиться.

Правда, на первый взгляд может показаться, что его эстетическая система слишком перегружена активным авторским «присутствием», поэтому возможности для самораскрытия характера, для органического движения его сквозь сюжет открываются не такие уж и большие. Да и на образ Хомы прозаик нанизывает чересчур большое количество различных приключений, чудес и чудачеств — все, что только можно было вычитать в последние годы из газет и научно-популярных журналов, из очередного выпуска альманаха «Тайны веков», что можно было услышать о телепатии, телекинезе, индийской философии, восточной медицине, нашло отражение в этом произведении. В то же время не следует забывать о том, что автор потому и обрушивает на читателя эту лавину информации, что поставил себе целью осмеять эти различного рода спекуляции на оккультных псевдотеориях, предостеречь от чрезмерного увлечения перспективами научно-технического прогресса и провозгласить абсолютную ценность человека, развенчать такие общественные явления, как излишняя парадность, социальная демагогия, рапортомания, страсть к администрированию. Но в своем искреннем увлечении оригинальными приемами изображения эксцентрических ситуаций автор не всегда придерживается чувства художественной меры, идейно-эстетической цельности повествования о приключениях и чудачествах Хомы Прищепы. А, может, читатель и не согласится с утверждением, что есть определенный перебор в этом гротескном фантазировании, бурлескном высмеивании нормативных, стереотипных принципов поведения и мышления.

Хотелось бы остановиться на анализе некоторых ярких страниц этого романа, на оригинальных ситуационных находках, на своеобразии ироническо-гротескного освещения таких социально-психологических явлений и тенденций, которые должны уйти, осмеянные, в прошлое. Например, тех, где говорится о борьбе Хомы с культом своей личности, о приезде в Яблоневку театра оперы и балета и зоопарка, о работе в колхозе шефов-«академиков», о лечебных «способностях» нашего героя, в частности, увлечении его макробиотическим дзеном и народной рефлексотерапией, о рукотворном феномене, поименованном тракторозавром Хомой…

Бесспорно, писатель сознательно эпатирует читателя прежде всего гиперболическим нагнетанием приемов гротеска, но иначе ему не достичь ощущения абсурдности стандартных представлений и предрассудков, нормативных принципов мышления и поведения, которые в эпоху доминирования средств массовой информации приводят к нивелированию человеческой личности. Особенно эффектным и выразительным оказывается высмеивание нравов и ценностей буржуазного мира.

…Чудотворство Хомы должно увенчаться парадом планет, что приведет к непредвиденным катаклизмам в свободном мире, а то и поставит под сомнение возможность его дальнейшего существования. Такое грандиозное космическое явление, как парад планет, аллегорически утверждает Е. Гуцало, вполне по плечу труженику Хоме Прищепе из обычного колхоза, ибо он основа и символическое олицетворение безграничных возможностей своего народа и бессмертия всего рода человеческого.

В последние годы Евген Гуцало усложнил свой художественный инструментарий, углубил, а вернее, сделал более разнообразными формы и приемы художественного познания современной действительности. Он осознает, что научно-технический прогресс, не всегда контролируемый рост городов, тревожные проблемы экологии, миграционные процессы, потребительские настроения среди некоторой части молодежи, прагматизм, культ вещей и т. п. вынуждают оперативней реагировать на действительность, более принципиально отстаивать духовные и моральные ценности социалистического общества. Художник стремится средствами иронии, гротеска, пародии разоблачать и высмеивать то, что противоречит принципам и нормам социалистического образа жизни, а также апеллирует к проверенным историческим опытом народа морально-этическим нормам и ценностям. С высоты своих лет и жизненного опыта оглядывает писатель и свое детство, жестоко опаленное войной и фашистской оккупацией, и жизнь родных, близких, односельчан, народа своего. Он внимательно вчитывается в «письмо земли», вглядывается в зеркало природы ради одного, самого сокровенного, — ради счастливой жизни человека на родной земле, во имя человека-труженика. И роман «Парад планет», по словам его автора, «это своеобразный гимн обыкновенному человеку, это утверждение его безграничных возможностей — не только сегодня, а и в будущем». Во имя будущего обыкновенного человека Евген Гуцало и выходит на новые уровни художественной правды в постижении действительности.

Микола ЖУЛИНСКИЙ

Киев

Перевод с украинского Н. Ивановой.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

в которой мы знакомимся с колхозником Хомой Прищепой, старшим куда пошлют из колхоза «Барвинок», славным жителем подольского села Яблоневка, сверхчеловеком второй половины двадцатого столетия

Восхищенный мир говорил только о Хоме!

Слава о его чудесных, феноменальных способностях разнеслась по всем странам и континентам земного шара. Выход книг записок Хомы Прищепы «Муж взаймы» и «Частная жизнь феномена», в которых рассказывалось о человеческой и сверхчеловеческой жизни феноменов (среди этих феноменов на первом месте, конечно, находился сам старший куда пошлют Хома Хомович Прищепа), произвел во всем мире впечатление, сравнимое разве что с ядерной космической войной, ненароком вспыхнувшей в Галактике. Но поскольку такая ужасная катастрофа еще земной цивилизации не коснулась и, надеемся, не коснется, то, очевидно, впечатление от выхода книг Хомы нельзя определить никакими ни реальными, ни сверхреальными аналогиями.

Таким образом, хоть стой, хоть падай, хоть засучивай рукава и пускайся наутек, хоть ладонями свою лысую голову от града заслоняй, а Хома сверхчеловек — и точка!

В числе первых на выход книг Хомы откликнулась зарубежная пресса, телевидение, а также другие органы массовой информации, чья фантазия по обыкновению не имела границ и ничем не контролировалась. В их откликах и суждениях не обошлось без дутых сенсаций и выкованных на наковальне лжи инсинуаций. В их воспаленном воображении славное имя Хомы фигурировало в одной компании с именами легендарных героев прошлого, и трудно было сказать, устроила бы эта компания яблоневского колхозника Хому, если б ему самому довелось ее выбирать — на свой ли собственный вкус, по совету ли родной жены Мартохи.

Назвав Хому сверхчеловеком второй половины двадцатого столетия, ему приискивали равных не только среди ныне сущих — пусть бы этот человек был хоть из Сухолужья или Большого Вербного, из Москвы или Парижа, из Полинезии или островов Фиджи. Вовсе нет! Его почему-то относили к числу наиболее выдающихся деятелей прошлого, имена которых давно уже принадлежали истории. То, глядишь, упомянули его, к всеобщему удивлению, в одной компании с Александром Македонским и Наполеоном, то поставили в один ряд с Эйнштейном, Нильсом Бором и Винером, то приписали едва ли не родственные связи с Микеланджело, Леонардо да Винчи, Боккаччо и Петраркой. Мол, раз ты, Хома, сверхчеловек, отныне тебе с сверхлюдьми и знаться! Раз ты, Хома, назвался груздем — полезай в кузов…

Председатель колхоза «Барвинок» Михайло Григорьевич Дым собирался уже было обсудить добрую и недобрую славу Хомы и решить, где тут правда, а где кривда, на открытом колхозном собрании. И то верно, почему это мировая пресса приплетает старшего куда пошлют ко всяким там полководцам, почему это с бухты-барахты, не сядь не встань, сравнивает то с Чарли Чаплином, то, глядишь, бросает в объятия к Пабло Пикассо… Почему всемогущая индустрия информации не нахваливает Хому, или, как его еще звали в колхозе, грибка-боровичка, за трудовые показатели и энтузиазм в работе на животноводческой ферме, почему рядом с Прищепой не фигурируют другие скромные герои наших будней? Ведь дыма без огня не бывает, справедливо полагал председатель колхоза Дым… Но в силу обстоятельств, покрытых мраком таинственности, правда и кривда про Хому на открытом колхозном собрании так и не обсуждалась, что, конечно, не могло не привести к определенным моральным издержкам для всей артели.

Ладно, на собрании не обсуждали вопрос о том, будто Хома сверхчеловек, но разве не ходили по селу слухи, что его привлекут… к ответственности?! И заметьте — к уголовной ответственности! За что, спросите? А, как это говорится, за все труды и заслуги, что привели его к всемирной скандальной славе. Вот только по каким статьям привлекать грибка-боровичка к ответственности?

Впрочем, все эти толки остались толками, и вскоре они иссякли, будто их и не было, будто их корова языком слизнула.

Эге ж, разговоры прекратились, но это уже не могло помешать еще большему ажиотажу вокруг имени Хомы. Его образ уже пытались воплотить наигениальнейшие умы эпохи — в живописи, графике, а также в кино и на телевидении, в музыке. Не иссякал поток эстрадных шлягеров, посвященных Хоме Прищепе и пользующихся неизменным успехом в Кривошеях и Липовке, Токио и Буэнос-Айресе. Могущественные киностудии Америки сняли о Хоме несколько боевиков, принесших многомиллионные прибыли. В мире наживы, где правит его величество доллар, имя яблоневского колхозника сумела использовать даже порнографическая индустрия! Что уж тогда говорить о законодателях парижской моды, которые не могли не использовать многие элементы праздничного наряда грибка-боровичка в наиновейших моделях, в том числе и покойницких, модных не только для мужчин, а и для женщин.

При таком всеобщем ажиотаже вокруг Хомы слава его неминуемо должна была перерасти в обожествление его личности, в канонизацию имени.

ГЛАВА ВТОРАЯ

в которой не без некоторого авторского осуждения рассказывается о так называемых «хомопоклонниках», об аналогиях между Хомой и древнеегипетским богом солнца Ра-Горахте и другими богами, а также о массовом избиении болванов в благословенной Яблоневке

Православная и католическая религии, а также ислам с их тысячелетними традициями не видели в Хоме и его популярности особой угрозы своим догмам, зато заметно обеспокоились всяческие секты. Да и как им было не обеспокоиться, когда культ старшего куда пошлют из яблоневского колхоза «Барвинок» чем дальше, тем все больше распространялся едва ли не по всем странам и континентам земного шара!

Культ Хомы, как утверждали некоторые подписчики районной газеты в своих письмах в редакцию, корнями уходит в седую древность, когда наши предки поклонялись богам солнца и луны, ветра и грома, плодородия — Даждьбогу, Стрибогу, Перуну, Велесу и другим богам из этой компании. Проводили аналогии между культом грибка-боровичка, которому уже приписывали собственное учение, и Заратустрой. Не обходилось без ссылок на древнеегипетского бога солнца Ра-Горахте; почему-то в этих рассуждениях упоминалось имя прекрасной Нефертити, супруги фараона Эхнатона из XVIII династии; упоминался Тутанхамон, храмы в Фивах, Мемфисе и Гелиополисе. И уже не подписчики районной газеты, а богословы со всемирной репутацией в своих диспутах вскоре начинали связывать Яблоневку с древней Шумерией, а всяческие квитанции и справки, которые Хома получал в колхозной бухгалтерии, приравнивали к древним глиняным табличкам, исписанным пиктографическими знаками или протоклинописью, на которых фиксировались сведения о количестве продуктов, инструментов и численности рабов. Некоторые интимные письма, написанные Хомой к родной жене Мартохе, сравнивались с «Письмом Саргона II к богу Ашшуре»; жизнеописания старшего куда пошлют на мировом рынке антикварных редкостей ценились не меньше, чем летописи царя Ашшурбанипала, замечательные в художественном и историческом аспектах. Красноречие Хомы, навечно отлитое в золотые формы яблоневских пословиц, присказок, сравнений, каламбуров и небылиц, не без оснований сравнивалось с месопотамской народной мудростью дохристианской эпохи.

Например, как говорили в Месопотамии при царе Саргоне?

«Бедняку лучше умереть, чем жить: если у него есть хлеб, то нет соли, если есть соль, то нет хлеба, если есть мясо, то нет ягненка, если есть ягненок, то нет мяса».

А в Яблоневке до революции как говорили? «Если бы все вытаращились на мужика, так он помер бы с перепугу».

При царе Навуходоносоре: «Сильный человек крепок руками своими, а слабый — ценою своих детей».

При царе Николае II: «Что ж делать — надо жить! Душа не птичка — не выгонишь!»

При Сарданапале: «Тот, у кого много серебра, может быть и счастливым, тот, у кого много ячменя, может быть и счастливым, но тот, у кого нет совсем ничего, спит спокойно».

При Керенском и Временном правительстве: «В малую мерку меряешься, а в большую не влазишь».

Вообще следует отметить, что знатоки древней историографии, съевшие собаку на дешифровании клинописных знаков (большие специалисты по шумерологии, эламитологии, урартологии, хеттологии), пришли к выводу, что черты лица яблоневского колхозника Хомы Прищепы зримо проступают в изображениях древних богов Месопотамии. И будто бы бог солнца Шамаш, руины храма которого найдены в древнем городе Сиппара, внешне походил на далекого предка грибка-боровичка. Бог луны Наннар и его жена богиня Нингаль тоже каким-то удивительным образом отождествлялись с Хомой космической эпохи, тоже были причастны к его происхождению.

Обращали взоры и к Древней Индии, вспоминали в связи с грибком-боровичком бога огня Агни, бога ветра Ваю и бога грозы Парджанья. Мол, знаменитая прожорливость Хомы — это, безусловно, сохранившийся модифицированный реликт древнего ритуала, когда на алтарях под открытым небом приносили жертву богам, закалывая тельца, бросая в огонь зерна хлеба, выливая топленое масло, молоко. Говорилось о Будде и его учении, о его четырех «благородных истинах», о том, что Хома, бесспорно, не согласен с индийским богом. Конечно, не согласен, потому что не считает, будто жизнь есть вечное зло и страдание. Хотя, возможно, и присоединяется к утверждению, будто к жизни и возрождению приводят желания — жажда наслаждений, власти, богатства. Но, конечно, Хома не стал бы уклоняться от зла жизни, ибо даже с цветов зла он стремился бы собрать плоды добра. И, бесспорно, великий жизнелюб из колхоза «Барвинок» не стал бы искать спасения путем отказа от своих желаний, погасив все эмоции, сделавшись уравновешенным и равнодушным.

Сходились на том, что Хома и нирвана — вещи несовместные!

Ха, нирвана? Чтоб Хома отказался от всех своих страстей? Да никогда! У Хомы борода еще не выросла и разума не вынесла, чтобы он перестал кланяться хлебу-отцу и воде-матери, чтоб ему кто-то посмел помешать родить и спать, чтоб ему перестала нравиться та девка пышная, что замуж вышла. Где это видано, чтоб, отбивая поклоны нирване, чурался работы и, не посоветовавшись с головой, брал руками, чтоб у него была охота и в его руках не кипела работа, чтоб он перестал надсаживать пуп, мечтая отдохнуть лишь после своей смерти. Не захочется грибку-боровичку никогда, глядя на молодежь, размышлять так: «Не прядите, девки, когда вырастет лопух — будет вам сорочка и фартух!»

Итак, как видим, яблоневского Хому, ныне сущего, отождествляли со всеми богами и божествами, каких только знало человечество за всю свою долгую историю. Мол, старший куда пошлют сотворен по образу их и подобию. Пускай бы отождествляли, пускай бы поклонялись грибку-боровичку по городам и весям нашей большой планеты, и сам Хома уж как-нибудь стерпел бы поклонение и обожествление, и Мартоха бы привыкла, и правление колхоза «Барвинок», глядишь, было бы поставлено перед доказанным фактом. Но ведь…

Но ведь до чего додумались фанатичные хомопоклонники? В джунглях и прериях, в песчаных пустынях и на коралловых атоллах, в тундре и в субтропиках — повсеместно стали создавать бюсты Хомы. Изготавливали из меди и железа, из мрамора и гранита, вырезали из дерева и обжигали из глины. Множество хомопоклонников со всего мира присылали свои изделия в Яблоневку. За короткое время в селе собралось столько бюстов старшего куда пошлют, они так обильно заполонили улицы, что стало тесно на улицах села, ни проехать, ни пройти. Бюсты стояли на подворьях, на межах в огородах, на левадах. Кое-кто выставлял бюсты на хату или на хлев. Иной раз сам Хома, торопясь по улице на животноводческую ферму, не знал куда и ногой ступить.

— Чего ты, Хома, сердишься? — посмеивалась родная жена Мартоха. — Эти бюсты хоть и без пользы стоят, зато и хлопот никаких: не пьют, не едят, выстроились и молчат!

— Село без окон да без дверей — вот и собрало столько гостей. Но ведь они, мои болваны, привыкнут у нас в гостях и домой не захотят на радостях, — отвечал Хома.

— Считаешь, усядутся за нашим столом да и будут размахивать постолом?

— Эге ж, как те злодеи, что на злодеях едут и злодеями погоняют. И надо ж было сподобиться такой чести, что вырубают теперь мои бюсты из камня и вырезают из дуба, отливают из бронзы, ага!

— Вижу, Хома, что ты их любишь, а карман голубишь…

Так до чего додумались в Яблоневке, где умники никогда не прятались под столом, где сколько голов, столько и умов? Сперва ставили этих болванов на межах и буграх, топили в лужах и выбрасывали на пустыри. Но кто-то из сельских долгожителей, из тех мудрецов, что безумному дороги не заступят (дедок Бенеря или дедок Гапличек), посоветовали болванов бить по головам, а из кусков и осколков возвести коровник новый для скотины. И возвели в сжатые сроки! Славный удался коровник! Хоме тоже выпало поработать возле него. Не мог человек налюбоваться новым помещением для артельных коровок, называемых нежно или Ассамблеей, или Квитанцией, или Ревизией. И чудо ведь какое — стены сложены были из гранитных голов старшего куда пошлют, которые посматривали на живого Хому неживыми гранитными глазами или усмехались ему лукавыми гранитными губами. Куда только в коровнике ни взглянет грибок-боровичок, во всех уголках сам себя грибок-боровичок видит, сам себе усмехается, даже оторопь берет.

— Чтоб тебя холера взяла! — иногда бормотал Хома. — Видать, у нашего деда колпак не по-колпаковски сидит.

Наверное, черт семь пар сапог истоптал, пока нашел и свел Хому и Мартоху; так спро́сите, что делала Мартоха, когда болванов избивали по всей Яблоневке? Сперва и сама помогала дробить их на кусочки, к строительству коровника тоже приложила руки, а потом в слезы ударилась.

— Хомушка мой, — лебедкой курлыкала она по вечерам в хате, — чтоб у меня руки отсохли, если я еще ударю твоего болвана. Э-э, видно, в них живая душа вложена — когда их бьешь, то плачут они каменными и деревянными слезами, или вздыхают железными и медными голосами, или стонут глиняным или дубовым стоном. Пусть их холера бьет, а не я!

А кругом, не только в Яблоневке или Большом Вербном, уже толковали о том, что никто из богов или пророков при жизни не разорял своих храмов, не уничтожал культовых изображений, один грибок-боровичок в «Барвинке» до такого додумался. Слух, что Хома бьет болванов, разлетелся по свету, и вскоре в Яблоневку перестали приходить идолы от хомопоклонников, хотя, конечно, число самих хомопоклонников не уменьшилось, а, может, даже возросло. Возросло по той причине, что Хома в самом расцвете своих сил и чудеснейших деяний выступил и против культа своей личности, и против канонизации своего имени.

Кто мог прочесть потайные мысли старшего куда пошлют, который ударился в воинственный атеизм? Наверное, текли они по такому руслу: «Э-э, не хочу быть тем богом, которого можно и за деньги купить. Ни одна девка не придет на меня помолиться, разве только на хлопцев попялиться. Не хочу, чтоб на меня глядели, а черта видели».

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

где говорится про химерический сон грибка-боровичка, будто он на районной ярмарке за дурные деньги купил себе черта на шею и тот черт прикинулся похожим на родную жену Мартоху, а родная жена Мартоха предстала перед мужем в таком обличье, что и словами не передать

Итак, в то памятное утро Хома Прищепа проснулся весь в поту, вспоминая ночной сон: как за дурные деньги на ярмарке в районе купил черта себе на шею, черта с блестящими рожками и остренькими копытцами, а тот черт во сне прикинулся вовсе не чертом, а родной женкой. После такого сна грибок-боровичок встрепенулся, будто мутовку облизал, и закричал с зажмуренными глазами:

— Эй, ты, за Хомой Хомиха, за что мне такое приснилось лихо?

Открыл глаза, а Хомиха стоит возле печи с ухватом, брови ее взвились над очами, будто чайки над морями, а уста ее похожи на молоденький усмешливый месяц.

— Какое лихо? — спрашивает жена, а слова ж ее такие сладкие, хоть в кутью заместо меду их засыпай.

А Хома с постели смотрит на жену возле печи — и глаза его все увеличиваются, все растут, словно расцветают изнутри, уже почти треть лица заняли, скоро, глядишь, на лице не поместятся и попадают на пол, как миски с кухонного шкафа. Молчит Хома, не отзывается, будто голос у него украли базарные жулики и пропили ни за понюшку табака.

— Или ты, Хома, проглотил язык от радости, что на ладонях волосы проросли, и не хочешь в этом признаваться? — щебечет Мартоха.

А рот у хозяина не размыкается, как у той певучей курки, что прямо с перьями сдохла.

— Ты, Хома, с утра какой-то будто писаный, только не напечатанный.

А глаза у Хомы — словно собаки, что к иордани по скользкому льду бегут.

— Да что с тобой, человече, такое сталось, что ты уже и не поддакиваешь, и головой не мотаешь?

Поднялся грибок-боровичок с постели, будто пьяный оторвался от бочки с брагой, по хате туда шмыг, сюда шмыг — и все к жене приглядывается, как приглядывался бы к калитке без ворот или к окнам без стекол. Потом крадучись приблизился к хозяйке, потрогал ее, пробормотал:

— Эге ж, видно, стоят два столба, на столбах дежа, у дежи ручка, на деже макитра, на макитре лес, а в лесу сидит кувека, что кусает человека…

— С чего ты, Хома, такой, что тебе не до сумы, не до щеколды? Вот ухватом как протяну, сразу вспомнишь, у какой кочки свой ум посеял!..

— Как бы ты, Мартоха, ни трещала, а оно светится!

— Какая холера светится?.. Хе, разумный, как соломонов посох!.. Где светится?

— Да сияние светится вокруг твоей головы, Мартоха!

— Чур, чур, не ветром ли это тебя подняло и шлепнуло? — И Мартоха испуганно потрогала пальцами свою голову и так поморщилась, будто обожгла руку. — Какое сияние?

— Сияние, словно у тебя в голове та свечечка горит, что сама голой ходит, а за пазухой сорочку носит, а над волосами серебристый дым стоит.

— Серебристый дым, говоришь?

— Ага, как тот петух, что сидит на осине, зачесав кверху волосину.

Мартоха испуганно в зеркало вылупилась — и ей с перепугу померещилось: и хапун, и сапун, и над сапуном моргульцы, и над моргульцами поляна, и над поляной лес. Потом от зеркала к Хоме повернулась — и те ее кругленькие и маленькие, которыми до неба докинешь, а через хату не перекинешь, впились в грибка-боровичка, словно летучие мыши когтями.

— Какое сияние? Ты у собак так научился брехать или сам собак учишь? Я не вижу…

И заплакала Мартоха, а у Хомы пораженного глаза заметались, будто вор по ярмарке.

— Ой, соседоньки, свихнулся мой Хома, а теперь хочет коз ковать, сам себя подводит под монастырь. Тебе, Хома, лечиться надо, хотя, наверное, никакие лекарства уже и не помогут.

— Да я правду говорю: сияние! — громыхнул грибок-боровичок голосом, будто цепом по железному току хлестнул.

— Или я святая, чтоб в сиянии ходить? — всхлипывала Мартоха, поглядывая в зеркало и никакого сияния не замечая. — Разве я божья матерь? Или великомученица? Я — Мартоха!

— Ей-богу не брешу: нимб! — ударил муж голосом, будто громом в грозу.

— Лишился разума, лишенько мое, теперь нет у меня кормильца и заступника, теперь ты, Хома, как тот клад, который кто бы ни спрятал, а уже не отыщет!

— Поверь, Мартоха, над твоей головою сияние вижу!

— Э-э, был муж как муж, пока у него хомопоклонники не завелись. Вот они и превратили тебя в того хозяина, у которого с возу и колесо украдут.

Смекнул Хома, что с родной женой говорить — как с тем пнем, и, не умываясь и не завтракая, надумал удрать из хаты. Оглянулся на пороге — стоит Мартоха, за угол стола рукою держится, а вокруг ее головы прозрачное серебристое сияние курится, будто дымок над угасшим костром, будто легкий туман на лугу, холера бы взяла эту Мартоху, которая ничему не верит и сама не видит своего нимба!

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

в которой грибок-боровичок бубнит что ни попадя («Не клюй, курка, крупку, не кури, турка, люльку»), а также рассказывается о том, как он видит насквозь зоотехника Трофима Невечерю

Будто ошпаренный волк, которому на хвост в сенях еще и сыпанули соли, вылетел Хома из хаты и только за воротами остановился. Огляделся по сторонам и глазам своим не поверил, а не поверив — даже зажмурился. Может, правду говорила родная жена про хомопоклонников, которые засыпали Яблоневку болванами, и болваны те выглядывают теперь из всех бурьянов и из луж, так что оторопь берег? Раскрыл глаза грибок-боровичок, опять глянул по сторонам…

Таки не привиделось, таки не мираж, таки на самом деле!

Утреннее солнце сияло над селом, надрывались петухи, воздух был прозрачным и крепким, будто первак из сахарной свеклы у самогонщицы Вивди Оберемок. Вдоль улицы росли тополя и вербы, а над тополями и вербами мягко так трепетало не то пламя, не то ореол. Сияние над деревьями чем-то отличалось от сияния над головой родной жены Мартохи, ибо, как говорится, жена — не дерево, а дерево — не жена.

Оглядевшись, Хома зашагал вперед, не переставая удивляться не только деревьям, а и самому себе. Если такое сияние всегда маячило над верхушками деревьев, то почему он не видел его раньше, а заметил только сегодня? И почему раньше не видел нимб вокруг головы Мартохи? Может, они только с этого утра и засияли — Мартоха и деревья? Может, только после этой ночи Хома сподобился увидеть такие чудеса, а раньше еще не обладал таким даром?

Хома будто и не по улице шел, а, задрав голову и выпятив живот, плыл внутри радуги, среди того радужного сказочного свечения, что открылось для его чувствительного глаза над верхушками деревьев. Будто лучились они, будто пылали, будто над ними множеством разных цветов и оттенков распустилась-расцвела невидимая их душа, а расцветя — стала видимой, заиграла нежной голубизной, ласковой зеленью, мечтательной золотизной. И эти эфемерные краски западали в душу Хомы, и грибку-боровичку хотелось петь, и ноги отрывались от земли, будто тело утратило свой вес, обрело легкие и пружинистые крылья.

— Не клюй, курка, крупку, не кури, турка, люльку, — бубнил что ни попадя ошалевший от радости Хома. — Ходит квочка у крылечка, водит птенцов вокруг цветов.

Ехал навстречу зоотехник Невечеря на велосипеде. Как всегда, глаза его походили на двух сытых перепелов, что притаились среди спелой пшеницы.

— Мелкий брод — по самый рот, — промолвил вместо приветствия Хома, утешенный тем, что над головой зоотехника не видно никакого сияния.

— Вижу, ты на ферму торопишься так, словно покойного отца женят! — Зоотехник Невечеря остановился. — Эти заграничные болваны работать за тебя в коровнике не будут.

У Хомы в голове ворочалась, как свинья в солоде, забавная мысль. И вовсе не грибок-боровичок, сохрани господь, а сама эта мысль вдруг возьми да и сними с Невечери восьмиклинный захватанный картуз.

— И неприглядно, и ненарядно, — промолвил Хома, внимательно приглядываясь к круглой, словно арбуз, голове зоотехника. — Таки без нимба ходишь, без нимба!.. Потерял или никогда его и не было!

И глубоко насадил восьмиклинный картуз на этот арбуз, который едва не треснул.

— Что потерял? — оторопел зоотехник и потрогал рукой затылок.

— Ха, видно, не было. Не было, значит, и не потерял нимба своего.

И пошел себе дальше, а зоотехник все хлопал глазами-перепелами вслед Хоме, словно обещал ему и перца дать к кабачку, и понюхать табачку. Крякнув досадливо, уселся на велосипед и налег на педали, догоняя грибка-боровичка, а тот как глянул — и насквозь увидел зоотехника!

А поскольку Хоме впервые довелось увидеть человека вот так, насквозь, у него даже в голове помутилось от удивления, аж замакитрилось, аж задеревенело в висках.

Сквозь вельветовый пиджак, сатиновую сорочку и шелковую майку увидел Хома не столько зоотехника, сколько его скелет — прежде всего позвоночный столб с грудными ребрами, шейными и поясничными позвонками, с крестцовой костью и кострецом. Разглядел ключицы, ребра, грудину, седалищную,лобковую кости. Сердце ритмично сокращалось, накачивая кровь в артерии, можно было разглядеть вены, по которым кровь возвращалась назад к сердцу. Вдыхая воздух, вздымались и опадали легкие, грудная клетка при этом расширялась и сужалась…

— Про какой это нимб ты толкуешь, Хома? — в который уже раз спрашивал Невечеря у грибка-боровичка, который молчал, словно у него во рту мыши гнездо свили.

— Трофим, — наконец отозвался Хома, — ты сегодня натощак выпил кварту кисляка?

— Ну выпил, потому как жажда мучила.

— А потом поджаренную куриную ножку смолотил?

— Смолотил, Христя вкусное жаркое приготовила.

— А голубцы с рисом ел? Сметану с половника лизнул? И грушевым компотом запил?

— Ты глянь, — удивился зоотехник, — не иначе, как Христя уже по всему селу раззвонила!

— А скажи, Трофим, желудок у тебя не болит?

— Да болит, видно, переел, потому как огляделся, лишь когда наелся… Ты глянь, и про живот мой Христя не смолчала. Ага, устереги стручки в горохе!

— Да я твою Христю со вчерашнего дня не видел. Да я тебя, Трофим, насквозь вижу, вот!

Глаза у Невечери стали какими-то растерянными и неповоротливыми, словно мухи, что забрались в патоку.

— Садись на велосипед и айда, а не то, если захочу, прочитаю тебя всего, от корки до корки, увижу, что там в твоей душе написано.

Зоотехник сделался похожим на ту слепую курицу, которая порой тоже зернышко находит, крутанул педалями велосипеда — только пыль взвилась.

— Его и бритва не берет, а наше шило таки обрило! — крикнул Хома.

ГЛАВА ПЯТАЯ

где рассказывается о феноменальном ясновидении Хомы, которому открываются не только самоходный комбайн или цистерна, в какой вывозят на поля органические удобрения, а и голова директора школы Диодора Дормидонтовича Кастальского

Ведь как Яблоневка говорила и говорит? Не ходил мой батенько, не ходил, а как пошел, так и ворота на спине принес. Ну вот, и с Хомой что-то сталось в ту самую памятную минуту, когда проснулся он утром и увидел вокруг головы Мартохи серебристое сияние, какого раньше никогда не замечал… А все по какой причине? Да, видно, по той причине, что раньше как был себе, то ничего не имел себе, а как пошел себе, то выстругал неструганого строгача.

Итак, полз по дороге навстречу грибку-боровичку самоходный комбайн в туче подольской пыли.

— Гей, Хома, дай закурить-залюлячить! — попросил комбайнер, остановив машину и соскакивая на землю.

Закурили-залюлячили с комбайнером дядькой Павлом Нещеретом, который сам о себе говорил, что ума у него полна палата, да дома пустая хата. А потом Хома и спрашивает:

— Ведешь комбайн на технический осмотр?

— Ага, на технический осмотр, что-то в нем барахлит.

Старший куда пошлют зыркнул вполглаза на комбайн:

— Я тебе, Павло, и без техосмотра все скажу. Не отрегулирован зазор между барабаном и декой — раз. Стерлась звездочка вариатора в мотовиле — два. Гидроцилиндры в мотовиле ни к черту не годятся, надо менять — три.

— Ты так говоришь, будто ты мастак в нашем деле!

— Мастак. — И, взглянув на яблоневского механизатора так, что насквозь всего его увидел, Хома спросил: — Вчера пиво у буфетчицы Насти пил? Пил. Нынче голова трещит? Трещит. Печенка стонет? Стонет. Душа неймется? Неймется. А душа не сосед, ее не выставишь вон.

— Ты, Хома, часом не записался в ясновидцы?

— А ясновидящим, Павло, не надо записываться в ясновидцы. Только гляди не потеряй ключи из кармана, там у тебя дырка.

Павло рукою в карман шасть — и вправду дырка, и вправду ключи вот-вот выпадут. Вылупил на грибка-боровичка глаза, будто его чем заклинило, и молчит, хоть бы одно словечко-воробей изо рта выпорхнуло. А Хома надулся, как та сова, что знает, где куры ночуют.

Потопал грибок-боровичок дальше, а его грузовик догоняет, тянет за собой вместо прицепа цистерну, в которой органические удобрения в поля вывозят и разбрасывают. Хома не успел руку поднять и проголосовать, как уже сидел в кабине рядом с шофером.

— Так говоришь, аммиачную воду разливал? — поинтересовался.

— Так говорю, аммиачную воду, — ответил шофер.

— А перед этим торфофекальный компост, говоришь?

— Так говорю, перед этим торфофекальный компост. Заела в той технике какая-то холера!

— Вакуумная система у тебя ни к черту.

— А вы заглядывали в ту систему?

— И гидросистема кашляет.

— Да ну?!

— Скажи, у тебя в затылке стреляет? — допытывался грибок-боровичок.

— А вы откуда знаете, что стреляет, чтоб ему пусто было?!

— Останови, я тут сойду… Откуда знаю? Потому что насквозь вижу твою машинерию — и тормоза, и редуктор, и карданную передачу.

— А как догадались, что в голове стреляет?

— Не только в голове стреляет, а и поясницу ломит, ха-ха-ха. Потому как не только механизмы вижу насквозь, а и все-все твое нутро. Разве забыл, что на безлюдье и Хома человек, а с Гапкой уже и люди? Спасибо, что подвез.

Грибок-боровичок выскочил из кабины, а машина как остановилась посреди дороги, так и стояла, удивленный шофер все смотрел и смотрел Хоме вслед, а от разбрызгивателя жидких органических удобрений тянуло ядохимикатами, гербицидами, бардой. И думалось шоферу: «Э-э, наш Хома не так за дело берется, как тот свекор, что пеленки полощет!»

Скажите, а разве Хома должен был сопротивляться этим чудесам — так, как упирается кот на льду? Конечно, нет, поэтому старший куда пошлют не сопротивлялся, хотя, может, и не гордился так, как иной раз гордится вдова поминками, что справила по мужу-покойнику. Ибо, как говорится, не о том речь, что в хате печь, а о том речь, что если не палкой, так жердиною.

— Здравствуйте, Диодор Дормидонтович! — поздоровался Хома с директором школы товарищем Кастальским, который торопился в школу с портфельчиком, а из портфельчика выглядывала жареная гусиная ножка, завернутая в газету. — Какой-то бес женится, а нам каравай лепить, эге?

Диодор Дормидонтович прошел мимо него по улице не останавливаясь, словно грозовая туча по небу, а грибок-боровичок мгновенно догадался: «Озабоченный, потому что не успел все разложить в голове по полочкам. Ты ж глянь, какой мастак, как ловко переставляет с полочки на полочку все те мысли, что вчера вечером перепутались. А какие же это мысли директор сегодня складывает на самой верхней полочке, чтоб под рукою были? И все ведь чужие мысли, не свои, а хочет выдать их за свои. Здесь и Квинтилиан: лгун должен иметь хорошую память. И Тацит: подхалимы наихудшие из врагов. И Демокрит: надо говорить правду и избегать многословия… А еще, смотри-ка, сложил на верхней полочке умные мысли Монтескье, Плутарха, Вольтера, Канта… Ишь, какую славную мысль нашел у Сенеки: жестокость всегда рождается от непосредственности и слабости… Ну, пускай директор раскладывает чужие мысли по полочкам в голове, а мне, Хоме, почему б и не посмеяться, когда один великий человек сказал, что смех — это человеколюбие, когда другой великий человек сказал, что смех — это солнце, которое прогоняет зиму с человеческого лица, когда третий великий человек сказал, что смех оздоравливает душу. А юмор, как уверяют не менее светлые умы, чем я сам, — это спасательный круг на волнах жизни, юмор переносит душу через пропасти и учит ее превозмогать свое горе, потому что если я веселый — значит, я славный человек, а подлецы редко бывают веселыми людьми!»

ГЛАВА ШЕСТАЯ

в которой Хома разговаривает с сонной травой и чистотелом, слышит в вербах над прудом живой голос Федора Шаляпина и еще косит на лугу не траву, как другие косари, а оперу Гулак-Артемовского «Запорожец за Дунаем»

История о том умалчивает, пошел ли грибок-боровичок в коровник в тот день, когда ему впервые привиделся ореол вокруг Мартохиной головы, когда увидел радужное сияние над верхушками деревьев. Но все же история навечно вписала на свои скрижали другие вещи, которые, может, и составляют настоящую квинтэссенцию жизни и деяний грибка-боровичка, обожествленного хомопоклонниками всего мира. И, что удивительно, история все это вписала на свои скрижали в таких словах и выражениях, словно сам старший куда пошлют, ветеран войны и труда из колхоза «Барвинок» Хома Прищепа водил ее рукой. Конечно, манера мышления и слововыражения грибка-боровичка разнится с манерой мышления Геродота и Страбона, Плиния Младшего и Плиния Старшего и всех других известных и менее известных историков, но не станем упрекать Хому за это отличие, а, наоборот, — похвалим и воздадим должное самобытности и неповторимости его мышления, которую и у соседа не одолжишь, и на базаре не купишь.

Э-э, вовсе не походил старший куда пошлют на ту бабу, которая чих свой поймала, в мешок положила, а он из дырки — порх! Подскочил Хома выше головы, угодил батьке под салазки. Да и как было не подскочить, как было не угодить, когда весь мир раскрылся перед грибком-боровичком, загадки и тайны рассекретились — поймал их Хома, как сорока Якова.

Так вот, все вокруг, что зеленело, цвело и плодоносило, вдруг заговорило с Хомой — будь то зверобой, золототысячник, казачий железняк или чаполоч пахучая, — и старший куда пошлют понимал тот язык не хуже, чем свой родной, который всосал с молоком матери.

Все заговорило — сонная трава зашептала узловатым стеблем и яйцевидными листьями, и цветы на цветоножках, и спрятанные в почках листья. В лесах, в полях и в буераках окликали Хому белокопытник, глед, бруслина, бугила, чертово ребро, блават, жабьи огурчики. Чистотел хвалился, что в народе его именуют и как гладышник, глечкопар, и как зелемозень, ласточкино зелье, ростопаш, прозорник, серое зелье, старина!..

А еще грибок-боровичок усвоил язык птиц, что пели и трещали в Яблоневке, и теперь он знал, о чем чирикают воробьи, каркают вороны, поют щеглы и другая пернатая живность. Кряквы с зеленым, словно металлическим, оперением на шее и с темно-каштановой грудью, шилохвосты с черными поперечными полосками на шеях, свиязи с глиняно-желтыми головами и темно-каштановыми шеями, широконосы с ярко-зелеными зеркальцами, спереди окаймленными белой полоской, и другие водоплавающие птицы яблоневских прудов открылись перед всепроникающим разумом Хомы так, как могла бы открыться книжка, где каждая буква — видана-перевидана, а слова читаны и перечитаны.

Гей, гей, не только песни птиц понимал старший куда пошлют, их голоса и хоры!..

Под порывом ветра кустарники на выгоне не просто шумели ветвями и листьями, а играли и пели. Поэтому Хоме уже не надо было включать радио или телевизор, идти на концерт художественной самодеятельности в Дом культуры или ехать в областной центр. Хома в Яблоневке теперь куда ногой ни ступит — везде музыка, везде эстрадная программа.

— Слышишь, Мартоха, — рассказывал вечером грибок-боровичок, вернувшись с животноводческой фермы, — что мне нынче послышалось в вербах над прудом?

— А что послышалось? — загоралась любопытством родная жена, управляясь если не с шитьем, то со стиркой, если не с соленьем, то с вареньем.

— Будто кто-то арию Ивана Сусанина в вербах среди листьев и веток выводит.

— Арию Ивана Сусанина? Может, кто-то из своих пел?

— Эге ж, из своих!.. Кто бы это из своих пел голосом Федора Шаляпина!

— Да он же умер.

— Умер… Кому умер, а кому и нет, — отвечал он загадочно.

Хома только Мартохе и пересказывал эти свои химерические музыкальные впечатления, которые ему казались реальностью. Эге ж, только родной жене, потому что попробуй расскажи про это зоотехнику Невечере, почтальону Горбатюку или директору школы Кастальскому. Ты им, как на духу, сегодня доверишься, а завтра к твоему двору разве не подкатит карета «Скорой медицинской помощи», чтоб увезти тебя в областную больницу на обследование к психиатрам и невропатологам?

Но и родной жене Мартохе не во всем сознавался Хома!

Да разве сознаешься ей в том, например, что как-то однажды вышел он в огород за сарайчик, где у них бузина растет, бугила кустится, где всякие сорняки роскошествуют, — и в зарослях этих слышит вдруг… Что бы вы думали? Багатель! Багатель — это по-французски, а для тех, кто по-французски не понимает, скажем и по-нашему: безделушка. Да, слышит грибок-боровичок за сарайчиком очень симпатичное инструментальное произведение, такое грациозненькое, такое выразительное. Хома заслушался, очарованный; через какую-то минуту-другую этого багателя, то есть безделушки по-нашему, уже и не стало слышно, оборвалась она, будто и не было ее. А играли ведь, играли — бузина и бугила, чертополох и лебеда и всякие другие сорняки, что в тенечке и затишке обосновались.

Сам черт ногу сломал бы, если б попытался понять все то, что происходило с Хомой, когда чемерица красноватая вдруг обращалась к нему старорусским культовым пением, так называемым демественным, и у старшего куда пошлют становилось так торжественно на душе среди чемерицы красноватой, словно он попал на званый обед, сидит за царским или за княжеским столом или же очутился на пышной архиерейской службе, на которой никогда еще ему не доводилось бывать, даже во сне… А то забрел грибок-боровичок в заросли полыни за коровником, и такая ему тут грустная элегия послышалась, так печально стало у него на душе среди этого запустения!..

Вышел он как-то с мужиками накосить травы на лугу для колхозной скотины. Солнышко в небе расселось-рассиялось, словно подовый хлеб на противне, воздух такой хмельной, что пьянице не надо к буфетчице Насте идти: пей — и пьяней, хотя, может, пьянство в работе не помощник. А уж цветов в траве!.. Ну, Хома косу в руки и косит наравне со всеми — и вдруг лицом побелел, коса выпала из рук, и Хома заплакал.

— Да что с тобой, — спрашивают, — или голову потерял, а без головы рукам и ногам тошно?

— Ой, Одарку жалко! — хнычет Хома, как маленький.

— Какую Одарку? — удивляются.

— И даже маленького турка жалко!

Никто Хому и на кончик мизинца не понял, а Хома, подобрав косу, прочь поплелся…

Так спросите, что сталось со старшим куда пошлют? А то сталось, что на зеленом лугу в тот день послышались Хоме музыка и пение, и были те музыка и пение не какие-нибудь, а из знаменитой украинской оперы «Запорожец за Дунаем», написанной Гулак-Артемовским. И как проведет Хома косой по траве — не траву с цветами выкосит, а певучий голос Одарки, и как отведет грибок-боровичок руку с косой — не живую и сочную зелень срежет, а живой голос Карася, и как в третий раз махнуть косой примерится, не подножный корм для колхозной скотины срежет, а срежет оперу «Запорожец за Дунаем»! Как тут не зарыдаешь, как тут косы из рук не выпустишь, как в отчаянье прочь не пойдешь от косарской компании?! Горе с той музыкой, да и все тут…

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

где председатель колхоза «Барвинок» Михайло Григорьевич Дым приходит в гости к Хоме и видит такие чудеса, каких еще вчера ни один председатель колхоза по всей Украине не мог бы увидеть ни в одной хате

Председатель колхоза «Барвинок» Михайло Григорьевич Дым никогда не вязался своим ремешком с чужим лычком, меж дверей пальца не вкладывал, плевком бури не останавливал и в затруднительных случаях черту шапки не отдавал, чтобы только голова на плечах уцелела. А тут дело с Хомой повернулось так, что, видно, приспела пора и с чужим лычком вязаться, и пальцы меж дверей вкладывать, и против бури плевать, и черту шапку отдавать.

— Добрый вечер, Хома! — поздоровался Дым, переступая порог хаты старшего куда пошлют в один погожий вечер, весной, во второй половине двадцатого столетия.

Хозяин сидел за столом. Одетый в полотняную вышитую сорочку, он держал в руках книгу первую своих записок. Жизнеописание старшего куда пошлют, лукавого, да еще и неверного, было в переплете телячьей кожи, с серебряными пластинками на уголках, а заголовок отпечатан тиснеными буквами червонного золота. При появлении председателя колхоза хозяин развернул книгу — и вдруг она вспыхнула пламенем в узловатых, испещренных жилами руках грибка-боровичка.

Пораженный гость замер на пороге и побледнел. Хома закрыл книжку — и огонь, который только что освещал желтоватое, будто восковое, лицо старшего куда пошлют, погас.

— Добрый вечер, Михайло Григорьевич! — произнес Хома с мрачной торжественностью. — Что это вас принесло — то ли лодочка, то ли весло? — Важно поднялся, подошел к гостю, степенно пожал руку и спросил: — А который уже час?

Дым полез рукой в карман, где всегда носил принесенные с фронта, овальные, будто луковица, швейцарские часы, — и в то же мгновение на лице его проступила растерянная гримаса:

— Или потерял, или в колхозной конторе забыл…

— А это не ваши часы? — спросил Хома.

На испаханной множеством морщинок ладони грибка-боровичка поблескивали продолговатые и овальные, будто луковица, швейцарские часы.

— В-видно, м-мои, — запинаясь, промолвил сбитый с толку Дым. И взял эту трофейную луковицу осторожно, с опаской посмотрел на циферблат. — Сейчас, Хома Хомович, четверть седьмого.

— А точнее, — чуть усмехнулся грибок-боровичок, внимательно вглядываясь в переносье председателя колхоза, — двенадцать минут седьмого.

— Таки так, — промямлил Дым, внимательней глянув на циферблат часов. Нервным движением опустил их в левый карман, спохватившись, переложил в правый. — Ну так зачем звал, Хома Хомович?

— Потолковать нам надо как на духу.

— Охо-хо-хо, таки надо, от разговора не закроешься в печи. — И уже когда они уселись за столом, когда положили перед собой руки на скатерть, словно натруженные крылья, спросил: — Значит, правду про тебя говорят в Яблоневке?

— Оно, известно, на склоненное дерево и козы скачут, — ответил присказкой по своей привычке грибок-боровичок, но, вспомнив, что сам позвал председателя колхоза для важной беседы, признался: — Видать, правду…

Гость нахмурился, его черное цыганское лицо потемнело еще больше. Хома зло ударил кулаком по столу, глаза его шевельнулись под бровями и замерли, как головки двух гадючек в траве.

— Только не пугайтесь, Михайло Григорьевич, обещаете?

— Ну, обещаю, — неуверенно ответил тот.

Грибок-боровичок проворно шмыгнул в сени — и через какую-то минуту вернулся, в одной руке держа острый нож, а в другой — раскормленного петуха с красным гребнем.

— Петуха видите? — спросил Хома таким голосом, будто его черти щекотали.

— В-вижу, — произнес Дым, приподнимаясь за столом, и потрогал правый карман, не пропали ли швейцарские часы.

Блестящее лезвие острого ножа вспыхнуло в руке старшего куда пошлют — и уже через какое-то мгновение отнятая петушиная голова очутилась у него в левой руке, а петух без головы в правой. Кровь закапала на пол. Петушиную голову с гребешком Хома положил возле лежанки, а безголовую тушку у порога. Хищно сузив колючие глазки, пробубнил заклинание — с пятого на десятое:

— Это правда, что мы находили кое-что и толковали про что… Только когда я хоть бы что или нечто… то пускай мне не знаю что… вот что… а не то что! А вы еще говорите, что я там что-то или что-то еще…

И не успел Хома договорить свое заклинание, как петух возле порога зашевелился, встрепенул крыльями, вскочил на ноги — и пошагал. И отнятая голова тоже зашевелилась, тоже поднялась навстречу, поджидая, когда петух приблизится в сопровождении грибка-боровичка.

Ошеломленный увиденным, гость глазам своим не верил: голова вдруг приросла к шее, и торжественно-хмурый Хома держал в руках петуха, что поглядывал по сторонам бусинками выпуклых глаз. И если бы не пролитая кровь на полу, то увиденное могло бы показаться бредом.

— Вправду приросла? — промямлил Дым, не решаясь протянуть руку и потрогать, хотя хозяин хаты ткнул ему петуха едва не под нос. — И будет петь?

— Еще и курочек потопчет! И к соседским еще больше зачастит!

— Гляди ж ты, не штука наука, а штука ум, — сказал председатель колхоза, поглядывая на петуха, который крутил целехонькой шеей, будто веретеном. — А что ты еще можешь?

— Да все! Могу, к примеру, отрезать и приставить голову быку.

— У тебя ж нет быка в хозяйстве.

— Ну колхозному.

— Колхозному не надо, — подумав, сказал Михайло Григорьевич. — Вот если бы ты имел быка в индивидуальном пользовании, как петуха, тогда мог бы своей скотине отрезать и приставлять головы… И не боишься, что вдруг не прирастет? Что или выиграл, или проиграл?

— А чего бояться? Хоть на часок, да на шесток! Знаете, я чувствую в себе такую силу, что мог бы отрезать голову и вам, Михайло Григорьевич.

Губы у гостя посерели, будто пеплом покрылись, и голос стал тусклым:

— Как же я без головы и был бы главой колхоза?

— А вы б и без головы остались главою!

— Т-ты п-пра-вду г-говоришь?

— Правду! А потом бы я вам голову приставил, и вы опять были б главой колхоза с головою.

— Спасибо на добром слове… Меня и так снимут, как время приспеет, а только сейчас еще мое время не приспело… Все люди как люди, а ты — Хома! Разве мы тебя такого в члены артели принимали? Почему скрывал, почему утаивал такое?

— Не скрывал и не утаивал, — честно признался грибок-боровичок, — ибо раньше за мной такого не водилось. А тут вдруг!.. Вот и позвал вас, чтоб сознаться, чтоб знали, с кем дело имеете, кем руководите. Я и сам путем не знаю, на что я еще способен, что еще во мне скрывается, какие завтра тайны открою в человеке или в мире.

Не столько обрадованный, сколько опечаленный своими магическими способностями, грибок-боровичок в каком-то сомнамбулическом трансе закатал рукав сорочки до локтя — и ножом, каким еще недавно перерезал шею петуху, чиркнул себя по голой коже.

— Хома, опомнись! — вскрикнул председатель колхоза, бледнея. — Тебе завтра на ферму!

Грибок-боровичок с каннибальской усмешкой на лице резал и колол ножом свою левую руку. Кровь дрожащими каплями вспыхивала на порезах, цвела коралловыми бусинками на живых ранах.

— Смотри, Хома, — бубнил Михайло Григорьевич, — больничный лист не получишь, ибо у тебя не производственная травма, ибо у тебя симулянтская инвалидность!

Кровь сочилась из порезанной руки. Казалось, председатель колхоза сейчас и заплачет, и зарыдает, потому что никто не может оставаться спокойным, когда человек рядом с тобой устраивает над собой такое надругательство.

— Хе-хе, нет никого лучшего, чем я и попова свинья! — едкий и хмурый, как дымовая труба внутри самой себя, похвастался грибок-боровичок. — А теперь смотри!..

Из ниши в печи достал какую-то глиняную мисочку здоровой, правой рукой, смочил пальцы в каком-то золотистом масле, мазнул раз и другой искалеченную руку — и Михайло Григорьевич опять не поверил глазам своим. Ибо как ты им поверишь, когда они увидели неимоверное чудо: кровавые раны, которые только что покрывали порезанную левую руку грибка-боровичка, мгновенно затянулись, будто их и не было, а кожа опять белела целенькая и неповрежденная. Хоть бы какой-нибудь шрам крохотный, хоть бы царапина, вавка или рубец, ну абсолютно ничего!

— Это ж не вивторок^[2], чтобы повторять разов сорок, — жалостливо морщился Дым. — А если б в нашем колхозе каждому такое умение, как у тебя? А вдруг с дурных глаз кто порежется и не исцелится, тогда что? Кому отвечать? А наверху спросят, почему недоглядел, почему допустил!.. Ведь это ж, Хома, за тобой нужен глаз да глаз! Ладно, если вздумается там голову отрезать быку. А если тому, кто приглядывает за быком? Не приставишь голову быку, его можно списать на мясокомбинат. А за безголового колхозника кто ответит? Охо-хо-хо!

— Не убивайтесь, Михайло Григорьевич, как-нибудь выкрутились бы, — успокаивал грибок-боровичок.

— Может, ты, Хома, и выкрутился бы, а с меня голову таки сняли б.

И тогда грибок-боровичок принес из сеней сплетенную из ивовых прутьев корзину, полную куриных яиц.

— Да мы с вами теперь рабочую силу для колхоза из воздуха сможем вытребовать! — похвалился. — Вот только возьмите яйцо, которое вам нравится.

Поколебавшись, председатель колхоза выбрал крупное куриное яйцо и отдал его Хоме. Тот положил яйцо на лежанке под макитру^[3], потом приподнял макитру и, сощурившись, звонко ударил им о спинку деревянной кровати. Яйцо, ясное дело, разбилось, и тут из-под кровати полетели какие-то цветные ленты, букеты цветов — и из шелестящих лент и из разноцветного фейерверка цветов появился незнакомый дядько. Дядько был обут в резиновые сапоги, одет в серую фуфайку, на голове — поношенный картуз.

— На какую работу мне завтра идти по наряду, Михайло Григорьевич? — спросил дядько хрипловатым прокуренным голосом.

— Н-на п-проп-полку с-свеклы, — промямлил Дым посеревшими губами.

Дядько в резиновых сапогах прошлепал в сени, хлопнул дверью, и вскоре его тень мелькнула под окнами, а грибок-боровичок произнес вкрадчивым голосом:

— Берите еще одно куриное яичко, Михайло Григорьевич!

Председатель колхоза Дым — оробевший, со странным жуликоватым выражением на лице, взял из ивовой корзины еще одно куриное яйцо. Взял осторожно, будто гранату, с которой уже сорвали чеку и которая вот-вот взорвется.

— Значит, вытребовать еще одного колхозника, чтоб вы нарядили его на работу? — спросил грибок-боровичок, уверенный в победе. — Кого вам? Шофера, тракториста? Агронома, зоотехника? Или, может, телятницу, которая бы завтра вышла в передовики?

И положил куриное яйцо на лежанке.

— Хоть какую-нибудь бабу, — пожелал Михайло Григорьевич. — Чтобы в звено на свеклу…

Через минуту старший куда пошлют вынул яйцо из-под макитры, ударил им о спинку деревянной кровати. И в то же мгновение из-под кровати полетели цветные ленты, букеты пестрых цветов — и из этого фейерверка родилась девочка лет двенадцати. Веснушчатая, курносая, с цыпками на босых ногах, девочка держала в руках тяпку и светила острыми, шмелиными глазами.

— Извините, Михайло Григорьевич, — виновато сказал грибок-боровичок. — Видать, яичко попалось от молоденькой курочки, вот и девочку наворожили с вами. Подождем несколько лет, девочка подрастет, станет молодицею — вот тогда и снарядим ее в звено на свеклу… Да куда вы?! Я ведь еще не все вам показал, еще не исповедался до конца, а перед кем я исповедаюсь, как не перед председателем колхоза?

А Дым уже исчез, будто его блохи съели. И Хома вздохнул:

— Побежал, словно красный петух по жердочке.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

в которой грибок-боровичок прибегает к заговору и магической силой самобытного украинского слова творит одно из наипервейших своих приснопамятных чудес

Дальше уже одно приключение бежало вдогонку за другим приключением, о приключение же спотыкалось и на приключение падало. И сколько ты тому приключению ни тверди «отче наш», а оно тебе все одно — «от лукавого»!

Наверное, прежде всего стоит поведать о том, как грибок-боровичок вылечил сельскую пройдоху и спекулянтку Одарку Дармограиху.

Постелив вышитое розанами да голубками полотняное покрывало в садике под яблоней, Дармограиха лежала, будто на картине нарисованная. Дородная, холеная, курганами перезрелых грудей едва поднебесье над Яблоневкой не подпирала, а в ясных водах ее глубоких очей плыли облака. Грибок-боровичок, одетый в обноски, в которых работал на ферме около скотины, стоял перед Одаркой Дармограихой и не говорил, а стрекотал, как кузнечик:

— Был я у матки-полуматки, ночевал на страхах-полях, раскладывал огонь из кромешных глубин земных, пил я тень-молоко. От матки-полуматки пошел я прочь, нес девять палиц, а на каждой палице по девять сучков, а на каждом сучке по девять сит висит, а в каждом сите по девять кошек, а у каждой кошки по девять котят. А там сидел ястреб под стрехой и держал ковякало. Пришло нетюпало и взяло ковякало. Ой, вставай до рассвета, ступай в запятницу, берись за палицу, догоняй нетюпало и отбирай ковякало!

Одарка Дармограиха уже не лежала на дерюжке под яблоней, а сидела, прислонившись спиной к стволу. И дума тяжелая, подобно плугу, избороздила ее чело глубокими морщинами. Старший куда пошлют, будто с громом из тучи выпавший, бегал перед молодицей, как тот кот, что за своим хвостом гонялся, стаей летучих мышей вырывались слова из его рта и вились-увивались вокруг грустной женщины.

— Прибежала шурда-бурда, взяла штрики-брики. Услышали мякинники, дали знать житникам. Гей, вы, житники, садитесь на овсяники, догоняйте шурду-бурду, отнимайте штрики-брики! А тогда уже пришло себе шкандыбало, село на тертуле. Одолжите, просит, мокротона-эгрефиста, к нам пришли ладуны! Потом чистота схватила красоту и побежала на высоту. Люди стали кричать: «Дайте божью благодать, а то уже хаты не видать!»

Все у Одарки Дармограихи увядало от печальной задумчивости: брови вяли и опадали, глаза вяли и угасали, щеки вяли и линяли, губы вяли и вздыхали.

— Чистота схватила красоту и побежала на высоту, — повторила она слова из заклинания грибка-боровичка.

А Хому трясло так, будто тот бес, которого он изгонял из Одарки Дармограихи, не стал убегать куда-то далеко и искать себе новую жертву, а переселился со своими манатками в шкуру Хомы.

— Бежала гуца-белогуца мимо слухачей. Слухачи почуяли, сказали пальцанам, пальцаны поймали, на костяном мосту прибили. Потом пришла непотуха и вселилась в лелюха и просит одолжить теленуха зарезать пустосвета, накормить дармоеда. Потом пришло шкандыбало, попросило одолжить шилохвоста, чтоб зарезать полковника, так как приехал князь.

Ха, видели б вы Хому! Он был похож на то самое, что на огне плавится, а на ветру сушится, что на огне умирает, а в воде оживает. То есть на воск стал похожим старший куда пошлют, то есть стал похожим на ту свечечку, на то солнце-раскаленце, посередине живица. А потому-то и казалась его голова огненной, сердце — из пакли, а тело собранным из всего на свете, а потому-то был Хома как тот гость, что сам свою гложет кость!

И, видно, заговорил-таки грибок-боровичок спекулянтку и пройдоху Одарку Дармограиху, ибо, посмотрев теперь на женщину, никто бы и не сказал, что знает она только базар и торгашество. Походила теперь Одарка на героиню труда, которой прямехонькая дорога на Доску почета, что около колхозной конторы. И вот уже она, пробужденная от своего сна к сознательной трудовой жизни, вышла из садика во двор, а со двора на улицу, только ведь Хома не отставал, следом катился, как огонь, то есть как та красная гадюка, что согласна весь свет проглотить, как та красная колода, что в поле пролежала б семь лет и на ней трава не выросла бы. Катился Хома следом за Одаркой, наставлял ее:

— Иди туда, где за лесом, за пралесом, за развилою бьет бук бука буковым бичом. А как прийдешь, кума, до кумы, проси ляпоты, поляпать и пойти. А как увидишь стояку, то на стояке висит висяка, под стоякою ходит ходяка, вот у стояки и проси висяку!

Вот так грибок-боровичок заговаривал Дармограиху — и заговорил! Так заговорил, что с того памятного дня молодица и думать забыла про свою спекуляцию, трудилась в колхозе на картошке и свекле, на капусте и огурцах. Ибо такую силу возымело чудотворное слово грибка-боровичка.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

где чудотворец Хома неповторимым и могучим украинским словом творит еще одно чудо, воскрешая из мертвых долгожителя Гапличка

Итак, заговорив Одарку Дармограиху и вылечив ее от корыстолюбия, пробудив в ней трудовую совесть, Хома вкусил великой славы. Понятно, что старался человек не для славы, но, как там говорится, не хотелось идти в церковь, да собаки загнали. Эге, если бы каравай такой славы достался тому, кто такой скупой, что аж синий, у которого посреди зимы и льда не выпросишь, — получил бы он великую выгоду, доил бы эту славу в четыре титьки. А что Хома? Он из этой славы штанов не сшил и наперед мотней их не носил!

Ну а уже коли речь зашла о Хоме-чудотворце, то, понятное дело, случай с Одаркой Дармограихой — не исключение, и как тот ленивый вол все валит на занозы, так и нам уже пристало бы, наверное, повернуть разговор на тему о красе и силе украинского слова, вычеканенного устами грибка-боровичка. А чтобы не было упреков, будто Хома-де стал больше отдаваться чудотворной деятельности, чем своей работе на ферме, заявляем, что чудотворную работу он выполнял, так сказать, на общественных началах, а весь пыл своей души и неугасимое рвение приберегал, как и всегда, для ударного труда на животноводческой ферме.

Так вот, о долгожителе Гапличке. О том деде, который в колхозе «Барвинок» к каким только бугаям ни бывал приставлен, чтобы присматривать за ними. Помнится, в молодые годы он начинал работать еще при безымянных бугаях, а уже позднее работал при бугаях с именами историческими — при Нероне, при Наполеоне, при бугае Бисмарке, а еще при Империализме. Когда последний бугай вышел в тираж и яблоневская колхозная и индивидуальная животина вкусила материнских утех от пробирки, то есть от искусственного осеменения, дед Гапличек вышел на пенсию. Вышел на пенсию, но все же до конца так и не понял преимуществ такого прогресса в животноводстве, а, не поняв, решил, что унизили его мужское достоинство. А раз унизили мужское достоинство, и нравом он переменился: если б теперь, к примеру, и купил своей бабке башмаки, а они б оказались маловаты — отнял бы старенькой пальцы, и делу конец. А еще Гапличек впал в глубокое раздумье вот на какой предмет: «Десятку пропить или штаны купить? В лихой час выпить квас, а как увижу пиво, пройти или не пройти мимо? Почему оно иной раз ни пьется, ни льется, ни в чарке не остается?»

Видно, эти думы очень тяжело давались долгожителю деду Гапличку: как-то, выходя от буфетчицы Насти, дедок прямо за порогом и свалился под грузом этих мыслей, ноги подкосились. Народ яблоневский полагал, что долгожителю, видно, на земле лучше думается — близко или далеко пьяному до Киева, хорошо ли дуть, если дадут, простит ли дурной пьяному. А Гапличек как упал за порогом чайной, так и не поднимается час, другой, третий. Наконец яблоневский люд заволновался. Кто-то поднял дедовы веки — зрачки неживые. Кто-то потрогал пульс — никакого пульса.

А шел мимо чайной Хома неверный да лукавый, разглядел долгожителя Гапличка в бурьяне.

— Была ложка, помело, да и то из дому унесло, — произнес грибок-боровичок, сразу сообразив, что за происшествие здесь произошло. — Ах чтоб его пиявки выпили! Как умер, так будто и не был…

И засучив рукава, принялся прямо на глазах у всех воскрешать из мертвых задубевшего долгожителя. И пока воскрешал — хоть бы одним пальцем коснулся покойника, хоть бы кончиком мизинца! Только словами, только большой силой духа, которую вкладывал в каждое слово, потому-то и были они сильнее любого колдовского зелья.

Хома неверный да лукавый притопывал вокруг неподвижного долгожителя Гапличка, приговаривая:

— В огороде жердина, на жердине домовина, а в домовине уместилась людей половина. А еще там сидела сижуха в семи кожухах и сильно мерзла, а кто на нее смотрел — душою холодел. А вот — из воды растет, на воде сидит, в воду глядит, а там дед над водою шелестит бородою.

Яблоневский люд дружно повторял вслед за грибком-боровичком:

— Домовина, людей половина… сижуха в семи кожухах… дед над водою шелестит бородою…

А поскольку долгожитель Гапличек как припал к земле, так и не шевелился, Хома чем дальше, тем все пуще заводился-заговаривался:

— В лесу выросло, на трубе высохло, пришло в село — людьми натрясло. Тогда явор зашумел, баран заблеял, вокруг носа увилося, а в чрево не попало.

Глаза у яблоневских жителей от натуги уже на лоб лезли, словно коты, что на стреху от собак карабкались:

— Людьми натрясло… явор зашумел, баран заблеял… вокруг носа увилося, а в чрево не попало!

Заклинание вслед за старшим куда пошлют повторяли трактористы и шоферы, которые оказались поблизости, яблоневская трудовая интеллигенция, которая не прошла равнодушно мимо, школьники, что охотно прогуливали уроки в школе, а также и веселые посетители Настиной чайной, те самые посетители, что, во-первых, горилки и в рот не берут, во-вторых — потому что и день будто бы не такой, в-третьих — по две бутылки каждый из них уже выдул, рукавом как следует закусивши. Все старались, будто имели такие голоса богатые, как пес — рога рогатые. Ибо, ясное дело, взявшись за гуж, никто не хотел сказать, что недюж, потому и мычали и хакали, как волы в борозде, потому-то с них пот, как горох, катился, потому-то им некогда было и лоб утереть. Ибо, видать, дело уже было за малым, долгожитель Гапличек должен был вскоре очухаться.

— Белое, как снег, мнется, как мех, а в воде гибнет. Не вареник, не вареница, а в кипятке вертится. И когда же, наконец, триста галок да пятьдесят чаек да пятнадцать орлов хотя бы одно-единственное яичко снесут? И когда же, наконец, триста шестьдесят пять чаек, пятьдесят два орла, двенадцать голубей одно-единственное яичко снесут? И когда же птица о двенадцати ногах одно яичко снесет?

Хома заклинал так усердно, так устрашающе, что походил на того запряженного волка, на котором черт пашет, на хлеб надеясь. И народ яблоневский, заклиная, ни о чем больше и не думал — ни о том, что золотом зайца не остановишь, ни о том, что серебро — чертово ребро. Казалось, что Хома вот-вот от изнеможения свалится с ног и часть народа тоже попадает.

— Триста галок, пятьдесят чаек, пятнадцать орлов!.. Триста шестьдесят пять чаек, пятьдесят два орла, двенадцать голубей!.. Птица о двенадцати ногах одно яйцо снесет!

Эти заклинания, этот шум и гам могли бы и мертвого пробудить — и того, что отдал богу душу и ноги протянул, и того, что не горел, не болел — сразу похолодел, и того, что как бы ни болел — все одно славно околел. А долгожитель Гапличек не в яме спал, а под чайной лежал, поэтому он вскоре рукою чуть шевельнул и поднес эту руку к глазам своим, будто сначала украл чужое, а потом уже стал разглядывать. И глаза его из-под век выпорхнули, как два воробышка, забегали туда-сюда.

— И когда же это птица о двенадцати ногах одно яйцо снесет! — голосил Хома сам не свой.

— Птица о двенадцати ногах! Птица о двенадцати ногах! Птица о двенадцати ногах! — вторила толпа.

Около чайной народ бурлил, словно река в бурю. Грибок-боровичок бесновался, как тот рыбак, что поймал жабу, а думал — рыбу. Яблоневский люд шалел так, будто на коне ехал — и коня искал. И вдруг долгожитель Гапличек повернулся на правый бок и стал дергать ногами, словно отгонял от себя нечистую силу, а нечистая сила все цеплялась да цеплялась, не отставала. И внезапно глаза его, что смотрели неведомо куда и видели неведомо что, вспыхнули сиянием осмысленного взгляда, как лепестки мака на солнце. Разжались губы, и шевельнулся язык, только, видать, был простой, словно овечка, потому что не сказал и словечка. Установилась такая тишина, что было слышно, как у яблоневцев бьются сердца.

— Гляди ж ты, — промолвил долгожитель Гапличек удивленно. — Яблоневка! А мне казалось, что я с руками, с ногами — с лавки не слезу! Что положили меня в корыто, которое другим накрыто!..

— Дедуня, а как там, на том свете? — отдуваясь, спросил мокрый, будто выжатый, Хома.

— Трудно, Хома, на том свете: сами не пьют — и мне выпить не дают.

— Ну, дедуня, раз уж воскрес из мертвых, теперь еще столько проживешь, сколько уже прожил.

— А и то, никто от этого не убежит — ни царь, ни царица, ни рыба в воду, ни мышь в нору, — произнес долгожитель Гапличек, поднимаясь с земли и чуть-чуть пошатываясь, словно не на своих, а на одолженных ногах. — А теперь, Хома, стоило б такое дело обмочить, чтобы я, из мертвых воскреснув, да и не рассохся. Правда ваша: явор зашумел, баран заблеял, вокруг носа увилося, а в чрево не попало!

И вот, склонив седую голову на плечо своего спасителя грибка-боровичка, долгожитель Гапличек похромал к дверям чайной, а за ними и толпа любопытных потянулась, чтобы выпить и потолковать про чудо.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

где, наконец, говорится о странных отношениях грибка-боровичка с председателем сельсовета Игнатом Васильевичем Перекучеренко, который вынужден смотреть сквозь пальцы на всяческие его чудеса и приключения

Резонно будет отметить, что начальник районной милиции сам товарищ Венецийский далеко, у него в районе таких, как грибок-боровичок, тысячи, за каждым не уследишь, руки не дойдут, но куда сельсовет смотрит? Ведь именно сельсовет должен отвечать за тех, кто дружно прожил целую жизнь со своей родной женой, ничего такого за ней не замечая, хотя, казалось бы, можно было заметить если не перед войной, то уж после войны, когда хозяйство из руин поднимали. И вдруг нате вам — нимб засветился над Мартохиной головой! Да где же тот нимб раньше был, почему не светился? А может, это уже в голове старшего куда пошлют засветилось? Все это следовало проверить, а проверив — и доложить куда следует.

Ну а Хома чем дальше — тем все больше: теперь каждого насквозь видит. Ну, пусть бы насквозь видел комбайн, трактор или какую-нибудь другую машинерию, техника — дело мертвое, без нервов. Но скажите, кому это понравится, когда его видят насквозь? Видят, какие мысли и на какие полочки разложены?

А то еще, ха-ха-ха, косит человек на лугу не сено, а будто бы косит оперу знаменитого Гулак-Артемовского «Запорожец за Дунаем», подрубает под камень то арию Одарки, то срезает каватину Карася!..

Ладно еще, когда заклинаниями, силой и красотой могучего украинского слова Хома сумел привлечь вечную спекулянтку и пройдоху Одарку Дармограиху к колхозному труду, привил молодице чувство трудовой совести. Но ведь разве не произошел форменный конфуз с долгожителем Гапличком? Ну, воскресил старика из мертвых, это правда, от правды не спрячешься, мастерски-таки поворожил могучим украинским словом. Но для чего воскресил? Чтоб долгожитель, прочухавшись, опять подался прямиком в чайную?

Сельсовет, конечно, в Яблоневке есть, а в том сельсовете, само собой, имеется и председатель Игнат Васильевич Перекучеренко. Как это уже между прочим отмечалось, фамилии в жизни встречаются всякие, и наш народ персональной ответственности не несет за те фамилии, которые он носит. Широко известны всякие там Кучеровы, Кучеруковы, Кучерявые, Кучеренко, а вот яблоневский председатель сельсовета — аж Перекучеренко! Он, видать, в мокрое лето родился, потому как высокий вырос, а можетбыть, вырос он в большом лесу, рядом с водой. Размашистый и ловкий, таким в старину бы да старинные версты мерить; проворный и деятельный, наверное, со всяким делом смог бы управиться одними кивками и жестами; крепкого здоровья, потому что всегда держал ноги в тепле, а голову в прохладе — такому бы век жить на земле.

Но у него — и ловкого, и проворного, и здорового — у Перекучеренко водился один небольшой недостаток. Этот недостаток у кого-нибудь другого остался бы и незамеченным, а у председателя сельсовета маленьких недостатков не бывает, у председателя сельсовета и маленький недостаток кажется большим.

Игнат Васильевич, который будто бы вырос в большом лесу, да еще и рядом с водой, заикался. Случалось, какое-нибудь слово он зачинал еще в селе, а роды этого слова уже принимал где-то на лугу. Какая-нибудь мысль у Перекучеренко давала первые ростки вечером, когда толченую картошку запивал кислым молоком, расцветала эта мысль в полночь, когда во сне прижимался к разомлевшей от тепла жене, а плодоносила эта мысль утром, когда в мир и благословлялась.

Кстати сказать, Перекучеренко по причине заикания и некоторого тугомыслия своей будущей жене, молодой учительнице яблоневской школы Оксане Максимовне, признавался в любви три дня. В первый вечер, провожая девушку от клуба домой, только и вымолвил: «Оксана!..» И замолчал. Правда, в это слово было вложено столько пылкой нежности, что оно могло обжечь ему губы. В другой вечер, как бы случайно повстречав девушку возле промтоварного магазина, сказал ей: «Тут такое дело!..» И замолчал, будто опять обжегся. На третий день поджидал девушку уже у ее хаты. И наконец полностью засвидетельствовал свои чувства: «Давай поженимся».

Поженились, жили мирно, постарались на двух девчушек, что удались в свою говорливую маму и не заикались. Но когда Игнат Васильевич пытался высказать своим дочкам-проказницам наставление и, произнеся слово или два, замолкал, Оксана вспоминала:

— Эге ж, тут такое дело!

Как это ни странно, председатель сельсовета Перекучеренко сразу же переставал заикаться, когда случайно встречался с грибком-боровичком. Увидев Хому в коровнике, в чайной или на сельской дороге, Перекучеренко чуть-чуть усмехался и ощущал, как какая-то эфемерная сила притягивает его к Хоме. А поскольку он не мог противиться этой силе, то вступал в разговор со старшим куда пошлют. И заикание — будто рукой снимало, говорил — будто вышивал, будто вилами по воде картины рисовал. А на каждое слово грибка-боровичка хохотал так, будто не к добру. Стоило Хоме что-нибудь сказать («О, гляньте, вон тот пес взбесился и со двора бежит, чтоб хозяина не укусить»), как председатель сельсовета начинал так смеяться, что даже за живот хватался. Ему, наверное, уже пора было ехать на прием к председателю райисполкома, а Перекучеренко все возле Хомы увивается — и ни на одном слове не заикается!

Скажете, это такая же правда, как из одного рака полная сума — еще и клешня висит! Между тем хотя собачье слово неба и не достигает, но и собака впустую не лает, что уж тогда про нас говорить, когда мы крутимся, будто тот пес, забывая, что свой хвост не догонишь…

А только ведь как повелось? Повелось так, что перед важной поездкой в район или в область председатель сельсовета непременно стремился увидеться с грибком-боровичком. Встретившись, наглядится на того, кто сквозь землю прошел, красную шапочку нашел, нахохочется от пуза, — и уже не заикается, и уже готов или доклад прочитать с трибуны, или умное слово вставить в беседе.

Как-то старший куда пошлют говорит председателю сельсовета:

— Игнат Васильевич, вы же все-таки власть в селе, а бегаете следком за мной, будто привязанный, будто я то ли межу вам перепахал, то ли в борщ начихал. Раз есть у вас такая нужда, наведывайтесь лучше ко мне домой.

И Перекучеренко повадился в хату Хомы, чтобы, наглядевшись на грибка-боровичка и нахохотавшись вволю, полечиться от заикания, от которого никакие врачи излечить не могли…

Неспроста говорят: людская молва что морская волна. Немало таких гостей наведывалось к сельскому ясновидцу. Ладно, у Перекучеренко был природный недостаток, и некоторые из тех, что со всех сторон шли к Хоме, тоже имели врожденный недостаток. Но ведь не все, не все! Один заикался, потому что в ночи со своей законной женой повстречался — да и перепугался! Другой заикался, потому как его в Сухолужье погнали с должности колхозного кладовщика и сказали, чтоб в тюрьму собирался. Третий заикался, ибо хотя в Липовке в сельмаге и проторговался, но еще не попался. Какому-то мужчине из Кривошеев сводило судорогой красное, как раскаленный чугунок, лицо, когда он пытался сказать: «Мне совесть не дает спать». Дядька из Чудов, который работал учетчиком, начинал заикаться, когда видел: как бы он в середине людского коллектива ни держался, а неожиданно для себя или наперед вырывался, или в хвосте оставался.

Так вот, всякие заики наведывались к Хоме — и такие угодливые, что хоть к ране прикладывай, и те заики-лентяи, которые воз не тянут, и те заики, что вымоют ложки — да и выльют борщ! Грибок-боровичок то свинье пойло готовил, то из-под коровы навоз вычищал, а то правой рукой Мартоху по вечерам обнимал, а этим заикам большего и не надо. Они следком за грибком-боровичком увязывались или к свинье, или к корове, или к Мартохе — и хохотали. Хома ложку после молочного киселя облизывает, на космический спутник в небе любуется, лягушачий концерт в камышах слушает — заики знай себе хохочут. И, казалось бы, не с чего хохотать, а они для своей пользы и для своего здоровья все хотят как можно больше хохота урвать. А больше всех старается тот, что из Сухолужья, бывший колхозный кладовщик, которому велели в тюрьму собираться; и тот из Липовки, что проторговался, да пока что не попался; и тот из Кривошеев, что никогда совести не знал — да и ту продал.

Известно, что Перекучеренко был честный заика и до конца так и не понимал, в какую компанию попал, но, как это там говорилось и говорится: с какими заиками поведешься — от таких заик и наберешься, поэтому, хочешь не хочешь, а и на честного заику Перекучеренко можно было навешать всякую напрасную напраслину!

Некоторые из этих заик выздоравливали и делались большими болтунами, языки у них без устали бекали и мекали, словно голодные овцы. Кому-то (как тем из Кривошеев, Сухолужья или Чудов) помогало только на какую-то неделю, и опять они должны были наведываться к Хоме, чтобы подлечиться. А яблоневский председатель сельсовета — опять-таки хотя и из честных заик! — тоже вынужден был почаще являться на сеансы хохота, ибо хоть и помогало ему, но недолго.

— Игнат Васильевич! — уверял его старший куда пошлют. — Не сомневайтесь, вылечу ваше заикание хохотом. Видите, у вас перерывы в процедурах, вы же не всегда застаете меня дома. А ведь я мог бы к вам и в сельсовет заходить после работы на ферме.

— Э-э, Хома, лучше уж я буду ходить к тебе, я не лодырь, на котором воды не навозишь.

— А то приходите на ферму. Пока я у скотины вожусь, вы б и посмеялись вволю.

— Кто ж это, Хома Хомович, станет при всем честном народе хохотать над таким тружеником, как вы!

— А вы где-нибудь спрятались бы за скотиною — и хохотали бы, и лечились бы!

— А что народ скажет? Народ скажет, что вы, Хома Хомович, трудитесь, а я насмехаюсь.

— Почему же насмехаетесь? С недугом своим боретесь.

— А кто на ферме будет знать, что я борюсь с недугом? Никто и не поверит. Поэтому и скажут, что от меня пользы, как из черта смальца…

Теперь вы поняли, куда смотрел яблоневский сельсовет, когда на его территории жил и куролесил такой чародей, как грибок-боровичок?

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

где автор пытается разгадать секрет исключительности своего героя, который, оказывается, живет не только по московскому, киевскому и местному времени (кстати, целиком совпадающему), а и по декретному, эфемеридному и местному звездному времени

Тут, видно, следует сказать о том, что до сих пор Хома не болел никакими болезнями. Ибо Хома как здоровым удался, таким все время и обретался. И нельзя было о нем сказать, что горбатого и могила не исправит, или черную кошку белой не сделаешь, или кривое дерево не очень-то выправишь.

А здоровяком из здоровяков Хома потому, во-первых, удался, что всегда здоровой работой увлекался.

Он сам как-то похвалялся, что ему поработать — будто пьяному с горы скатиться. На грибке-боровичке колхоз «Барвинок» и держался: Хома черпал силу в колхозе, а колхоз черпал силу в Хоме. И трудно сказать, кто из них был сильнее в этой дружбе — старший куда пошлют или колхоз «Барвинок». А то, что работы в колхозе всегда хватало, так ведь и здоровья у грибка-боровичка никогда не убывало. И чем больше он трудился, тем здоровей и краше становился. А стоило только ему поменьше на ферме покрутиться, глядишь, и сила словно убывает, и уже с лица румянец пропадает, будто ему ночью приснилось такое, что и не к ночи будь помянуто. Вот ведь какая великая и малоизученная лечебная сила в колхозном труде сокрыта!

Во-вторых, как мы уже говорили, никто не мог так воспользоваться всей красой и силой могучего украинского слова. Работая, старший куда пошлют никогда не оставался бездумным, наоборот, в его мыслях зеленел, цвел и плодоносил весь мир. Мир этот существовал не отдельно от Хомы, а в самом Хоме, он ощущал мир в естестве своем, в цвете, в запахах, в музыке. А поэтому Хома походил будто бы на большой цветущий букет, где были благодатка, черногорка, манник, кошачий горох, квасница, дикий шафран, дурман, белокопытник, блават, водяной трифоль, змеевик…

В-третьих, источник здоровья Хомы таился не только в колхозном труде, не только в могучих ресурсах неумирающего украинского слова, а и в том, что Хома всегда был точно определен в космическом пространстве, без каких-либо отклонений сориентирован по отношению к небесным телам.

То есть речь идет о физической ориентации тела грибка-боровичка относительно планет, звезд, астероидов и т. д.

По какому времени жили и живут в Яблоневке? Ну, по местному там, по киевскому или московскому. Кто-то про время и знать не знает, кто-то про время ничего и не слышал, потому как из хаты вышел. А грибок-боровичок, кроме киевского, московского и местного времени, не мог обойтись ни дома, возле жены, ни на животноводческой ферме без местного среднего солнечного времени, без поясного времени, без декретного времени, без эфемеридного времени и без местного звездного времени. Гей-гей, вся эта ориентация старшего куда пошлют нужна не столько, может, для того, чтоб не опаздывать по утрам на ферму к скотине, сколько для того, чтоб в любую минуту дня и ночи тело яблоневского колхозника было точно определено относительно всех небесных тел. Скажем, грибок-боровичок всегда твердо знал видимый радиус Солнца, проекцию солнечной оси вращения на плоскость орбиты, гелиографическую широту центра солнечного диска и долготу центрального меридиана Керрингтона. Кожей своей старший куда пошлют ощущал и селенографическую широту и долготу центра диска Луны, а также физические координаты Марса, Юпитера и Сатурна.

Зачерпывая воду из криницы, грибок-боровичок сам себе мог сказать:

— Ага, комета Стефана-Отерма уже прошла через созвездие Овена…

А сидя за пивом в чайной, мог буркнуть даже и такое:

— Ты гляди, где уже эта комета Туттля!

И никто из любителей пива не понял бы из этих речей ничего и на маковое зернышко.

Конечно, можно было б подробно рассказать про то, какие связи существовали между грибком-боровичком и кольцами Урана; между грибком-боровичком и «черными дырами» звездной массы; между грибком-боровичком и белыми карликами; между грибком-боровичком и движением отдельной пылинки в кольцах Сатурна по круговой орбите. Можно было б детально рассказать и про то, как грибок-боровичок ощущал не просто секунду, а секунду атомную, ибо вот это ее постоянное ощущение тоже имело немалое значение для яблоневского колхозника, тоже влияло на его трудовой энтузиазм, на поведение в коллективе, на отношения с соседями, да мало ли на что еще!

Но хватит горы переворачивать, потому что, сколько их ни переворачивай, все так же стоят они недвижимо!

Возможно, крепкое физическое и душевное здоровье старшего куда пошлют и вправду держалось лишь на неуемном и добросовестном колхозном труде и на могучем украинском слове, а вот держалось ли оно так же и на выверенности и четкости причинно-космических связей — неизвестно, кто-то, может, и не согласится с этим, будет возражать.

— Га?! — скажет почтальон Федор Горбатюк, могущий похвалиться умом проницательным и едва не энциклопедичным. — Хома не кашляет даже тогда, когда Марс проходит созвездие Девы? Болтайте-заливайте! Увидим, что станет с Хомой, когда Марс переместится в созвездие Скорпиона.

А спустя какое-то время опять выступит среди яблоневского народа почтальон Федор Горбатюк:

— Га?! Говорите, Хома даже не поморщился, когда Марс переместился в созвездие Скорпиона? Увидим, что грибок-боровичок запоет, когда Марс перейдет в созвездие Стрельца!

А еще немного погодя:

— Га?! И не поморщился Хома, и Лазаря не пел при полном здравии? Подождите немного, пусть только Марс доберется до созвездия Козерога!

Но у старшего куда пошлют не убавилось силы даже тогда, когда планета Марс переместилась в созвездие Козерога, потому что, видно, никакое расположение планет не могло пошатнуть его стойкий дух, ибо, видно, любое расположение планет — и благоприятное, и неблагоприятное — шло только на пользу яблоневскому колхознику!

Потому как он научился-таки танцевать на сосновой основе и на липовой изнанке, то есть в решете, и в дырки не попадать.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

в которой Хома с Мартохой, случайно бацнувшись лбами, тронулись умом и впали в детство, а еще впервые говорится о загадочном параде планет

Так вот, Хома на здоровье не жаловался, и Мартоха не жаловалась, но однажды с ними произошел странный случай, про который следует рассказать хотя бы вкратце. Какой случай? В темных сенях Хома и Мартоха бацнулись лбами, да так бацнулись, что у обоих из глаз брызнули золотые жуки, в головах загудели шмели, в ушах завозились тараканы.

Вышли муж с женою во двор, глядят — и Яблоневки не узнают, глядят — и себя на своем подворье не узнают. И так они после того удара в темных сенях изменились, что впали в детство и про работу в колхозе забыли, а уселись на зеленую траву у криницы.

— Давай будем играть и петь, — сказала Мартоха Хоме. Так, будто она была девочкой, а Хома — мальчиком. И запела тоненьким, как ниточка, голосом: — Дайте бабе киселя, будет баба весела, дайте бабе рыбы, станет баба дыбом.

Хома ответил хрипловатым, как у петушка, голоском:

— Дед пошел по грибы, баба за опятами, дед свои пересушил, баба в сундук спрятала.

Хома дрыгал задранными кверху ногами и пел:

— Шу, не плачь, спечем калач, медом помажем, тебе покажем, сами съедим, тебе не дадим.

А Мартоха сучила ногами по траве, выводила:

— Уточка — ледком, ледком, а волчонок — следком, следком, а уточка в воду, а волчонок — ходу!

Хома щеки надувал и со смехом повторял:

— Шел черт с базара, нес полну торбу товара, глядь — колода через воду, только стал он на колоду — бултых в воду! Выкис, вымок, вылез, высох, стал на колоду да опять бултых в воду.

— Солнце светит, дождик сеет, колдунья мак веет!

Вот так Хома с Мартохой, бацнувшись лбами и впав в детство, игрались на зеленой траве у криницы, сидели, щедро пересыпая разговор старыми прибаутками к старым детским играм. Уже, казалось бы, давно те прибаутки угасли в памяти, как угасает жар в догоревшем костре, — но ведь, послушайте только, опять ожили после такой оказии и выпорхнули из их душ на волю.

Со временем, уже ближе к вечеру, шмели в Мартохиной голове гудели все тише, пока и вовсе не умолкли, будто вон повылетали. И тогда, перестав качать и стучать ногами, Мартоха спрашивает:

— Ты чего, Хома, по траве катаешься? Почему не пошел на ферму?

— А разве нельзя? Вот вырастем — тогда и наработаемся.

И грибок-боровичок стал ползать по траве, заглядывать под лопухи, приговаривать:

— Ой лесок, лесок, дай гриба под носок! Сыроежку с добрую дежку, гриба-красноголовца с доброго молодца!

Но и у старшего куда пошлют вскоре перестали гудеть шмели в голове, младенческий сонный дурман схлынул — и поглядел Хома вокруг мудрыми, ясными очами.

— Уже пришел в себя? — спрашивает Мартоха жалобно. — Или все такой же малой да дурной?

— Ой, Мартоха, как же хорошо жить малому да дурному! — неожиданно сознался грибок-боровичок. — Может, еще раз ударимся лбами и омолодимся?

— Чтоб ты горя не знал! А что, если вдруг омолодимся до пеленок и люльки, тогда что? Э-э, Хома, пора нам опомниться, а не то можно и умом тронуться.

— Так бы и забавлялся! — прошептал Хома. И закричал человеку, что проехал на машине мимо их двора: — Бесштанный, бесштанный, с ногой деревянной!

— Очнись, Хома, это ж председатель нашего колхоза Дым!

— Ишь, не хочет со мной играться, сякой-такой, сухой да немазаный!

— Я уже опомнилась, а он все…

— Очухался и опомнился я, Мартоха… А и вправду хорошо дитем быть, можно всякой всячиной забавляться, только б не плакать. Катались бы с тобой в траве, как бублики, голопузые, кругленькие. Вот где счастье! Но ведь, Мартоха, кто ж за нас всю работу переделает? И дома и в колхозе? В пекле и в раю? А ведь еще, жена, и парад планет на мою голову надвигается, кто ж этот парад планет организует, как не старший куда пошлют?

Как видим, впервые речь о параде планет зашла после того, как Хома с Мартохой бацнулись лбами в темных сенях. Возможно, если бы они бацнулись раньше, то и про парад планет говорилось бы раньше, но гадать вилами по воде не стоит, а ограничимся пока лишь констатацией факта. Услышав про парад планет, Мартоха стала похожа на тот терн, который груш не родит, хотя, может, и хотел бы родить, ибо терн не такое плохое дерево, чтоб не сгодиться хотя бы на растопку.

— Га? — удивилась Мартоха. — А это что за родня — кумова соседа сватья?

— Ага, — прикусил язык Хома, — родня — свахиной соседки кума.

— Очнулся, да, видно, не до конца опомнился, что-то в твоей голове бренчит. Может, мы теперь с тобой такая родня, как черт козе дядько?

— Эге, теперь я нашим воротам двоюродный сарай.

— А я тебе, видно, родня — посреди дня, а посреди ночи — нет!

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

где говорится о богоборце Хоме, который, воюя против культа своей личности, выступает перед колхозниками с докладом о египетских богах

Между прочим, и в свое время уже подробно упоминалось о том, как культ Хомы распространился по разным концам света, до какого фанатизма и мракобесия доходили многие хомопоклонники, присылавшие в Яблоневку тысячи и тысячи болванов — вырубленных из дерева, вытесанных из гранита, отлитых из металла. Мол, если вы сами до сих пор не удосужились поставить памятник на готовом постаменте под ясенем на подворье грибка-боровичка, то вот вам гора памятников, хватит для каждого яблоневца, чтоб поставить на постаменте в душе…

Подчеркиваем, грибок-боровичок искренне и убежденно боролся с такими пережитками, но стоит отметить и то, что яблоневская общественность активно помогала Хоме в его атеистической деятельности и самобичевании. Так, например, общественность поручила Хоме подготовить лекцию о лицемерной классовой сущности древних религий. Отрывая понемногу время от работы по уходу за колхозной скотиной, грибок-боровичок таки подготовился и таки выступил в Доме культуры перед животноводами и трудовой интеллигенцией, хотя они, как и докладчик, отродясь не верили ни в какого бога. Но разве не интересно было Хоме рассказать, а им послушать!

Так вот, он рассказывал, а они и слушали про древнеегипетского бога Сета — доброго бога времени, вестника нильской воды и жизни. И про золотого быка Осириса, лунного быка, у которого утренняя заря — бог Сет — отнимала жизнь… Не было такого, чего бы грибок-боровичок не знал. Если бы кто-то из яблоневских пионеров спросил у него, где у древних египтян располагался потусторонний мир, Хома не замедлил бы с ответом, сказав, что у древних египтян тот мир находился на небесах, в золотом солнечном венце, а не в черных подземельях, а потому-то они и уважали солнечный диск, изображая его между двумя рогами, между двумя змеями и между двумя ладьями…

Ну вот, как видим, обличая в своем выступлении лицемерие источенных шашелем истории стародавних египетских религий во времена правления фараонов всяких династий, старший куда пошлют хитроумно стрелял из кривого ружья в религиозный огород современных хомопоклонников. А поскольку стрельбу из кривого ружья, может, и не всякий был способен понять, Хома прибегал и к вещам прямым и очевидным, как веревка, скрученная всемеро. Заканчивая лекцию, он сказал:

— Мои пращуры, когда пахали панскую ниву, знали, что до неба высоко, а до царя далеко, что все они под богом, одна только кобыла в упряжи. Им, богомольным, втолковывали так: родись, крестись, помирай — за все грошики давай. Про моего прадеда Грицка как в Яблоневке поговаривали? Что всего только раз и наведался чумак в церковь, потому что принудили, потому что поповы собаки загнали. И это, видно, был самый великий праздник, когда увидели прадеда Грицка в церкви. А прабабка Аришка была еще богомольней своего мужа Грицка, ибо тот без молитвы зашел в божий дом и без молитвы назад вышел, а прабабка Аришка всегда шептала одну молитву: «Верую, верую, по церкви бегаю, как бы двери найти да из церкви уйти». Дед Харитон тоже любил преклонять колени и перед богом, и перед чертом, повторяя на пасху: «На тебе, куцый, пасху, чтоб и ты знал, что пасхальный день». А его баба Явдоха, славная вышивальщица и кружевница, говорила: «Не хочу в рай, а хочу в пекло, потому как в пекле все теплей, а пойдешь в рай — дрова набирай». А что уж говорить про моего отца-бедолагу Хому, которому, видно, и сам черт был не брат, который так честил дореволюционного яблоневского батюшку Иллариона, когда тот наведывался на поминки или на крестины: «Попа да дурака в передний угол сажают». И этого самого батюшку Иллариона не моя ли родная матушка Варвара кропила-святила своим языком преподобным? Разве не высказала ему все на похоронах, когда хоронили бабу Явдоху? Высказала ему вот что: «Вы, отче Илларион, только и ждете, чтобы кто-нибудь помер, чтобы руки погреть. Разве вас в тот год за сердце не брало, когда в приходе мало людей помирало? Разве у вас каждый день ладонь не свербит? Никому не живется на свете слаще, чем вам, батюшко Илларион, и ледащему коту: обое лежите и даром хлеб едите!» Вот так высказалась мать Варвара, которая потом сносила попову злобу до гроба. А я пошел и в пращуров, и в предков, и в прадеда Грицка да прабабку Аришку, и в деда Харитона да бабу Явдоху, и в отца Хому да мать Варвару, которые знали, что бог не обернет порося на карася, кола на вола и сухой сучок на денег пучок. И я знаю, что бог милостивый — смиловался над раком и сзади ему глаза дал. Я вышел из этих чудотворцев и богомольцев, что святым кулаком да по окаянной роже, которые грех в мех, спаса в торбу, а духу в морду!

Грибка-боровичка слушали так внимательно, словно воочию видели, как растут на вербе груши, а на осине апельсины. А почему бы и не послушать, если услышанное не повредит ни псу, ни овсу! И когда Хома сошел с трибуны, на которой держался так важно, как тот макогон^[4], великий хозяин в хате, к нему мокрым листком вдруг прицепился не кто-нибудь, а Диодор Дормидонтович Кастальский, директор школы, человек весьма ученый — он недавно отпустил себе усы, чтобы все замечать и на ус мотать.

— Вы, Хома Хомович, весьма башковитый человек, и странно, что такая умная голова так много волоса держит, — не удержался директор школы от лести, провожая грибка-боровичка по ночной Яблоневке, над которой мерцали зарницы. — Славно вы говорили и про мумии, и про усыпальницы, и про саркофаги. Конечно, нашему колхознику приходится только мечтать, чтоб его забальзамировали и положили в саркофаг, достойный его героического труда на земле или около скотины.

— Эге ж, забальзамируют! — ударился Хома в критиканство. — Да только саркофагов на всех не хватит.

— Вот я лишь с одним не могу согласиться, — вел дальше Диодор Дормидонтович. — Скажите, Хома Хомович, что это вы так от египетских богов открещиваетесь? И зачем вам было ругать священного козла? Или священную корову — богиню Хатхор? Или дразнить священных сокола, пчелу, коршуна, змею? Кажется, вы только и пожалели одного солнечного бога Ра…

— По совести говоря, Диодор Дормидонтович, тут не виновата ни богиня-корова, ни священные сокол, пчела, коршун да змея. Ни баран в образе бога Амона… — искренне признался грибок-боровичок. — Но я не мог не выступить с критикой, не мог! А почему? Чтоб не вязали меня с этой компанией, вот! У меня своя компания в колхозе «Барвинок» — с теми, у кого руки в горбатых мозолях.

— Да мало ли что про вас говорят в разных частях мира, Хома Хомович! Но в Яблоневке абы что не болтают, потому что все знают и на свой ус мотают.

— Пока что не болтают, но ведь в Яблоневке есть разные уши, с чужого голоса такое напоют! А я в одну компанию с богами не хочу, мне неплохо и с рядовыми членами колхоза «Барвинок». — Сначала Хома говорил спокойно, а тут его будто нечистая сила укусила. — А то ведь как может статься? Забальзамируют, положат в саркофаг, построят пирамиду аж до неба — и тогда попробуй докажи, что ты вовсе не фараон, а скотник!

— Хома Хомович, — урезонивал директор школы Кастальский, поражаясь тому, что рассудительный грибок-боровичок отказывается от своего счастья, словно утопающий от спасительной соломинки, — но ведь никто пока что вас не бальзамирует и в саркофаг не кладет. Вы ведь знаете, что в Яблоневке совсем иные обычаи.

— У меня в разных концах света развелось столько хомопоклонников! Разве не они с моим культом носятся, как черт с писаной торбой? А я не хочу, чтобы меня возносили на небо, мне и на земле около Мартохи неплохо!

— Да нет в Яблоневке таких, даже ваша Мартоха не хомопоклонница… То есть она хомопоклонница, конечно, только совсем на иной фасон, у нее свой, женский фасон.

— И хорошо, что нет! Но на всякий случай нам надо отмежеваться от тех, кого нет. Мне что, разве трудно кулаком в грудь себя лишний раз ударить? Для профилактики не повредит!

— Значит, ради профилактики отмежевываетесь от всех богов? — переспросил директор школы, и его посеченное морщинами чело озарилось светом понимания. — Про запас?

— Ради профилактики, про запас! — кукарекнул Хома.

— Ну, разве что для профилактики… А запас карман не тянет, да и запас этот — не родному отцу и не за готовые деньги. Потому что запас бывает как капуста: если сам не съешь — поедят свиньи.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

где рассказывается о многоликом страннике Хоме, который, скитаясь по Украине, творит фантастические чудеса

И стал богоборец Хома таким, будто тот козел, которого надо бояться спереди, и будто тот конь, которого надо остерегаться сзади, и будто тот лихой человек, которого надо остерегаться со всех сторон.

Сгоряча ведь что Хома натворил? Сгоряча кирпичный постамент, давненько уже поставленный по решению правления колхоза под будущий памятник, взял да и разрушил, а кирпичами вымостил дорожку от ворот и до хлева, чтоб породистая корова не наносила копытами грязь с улицы в стойло. А то как же, свято место пусто не бывает! А раз ничего святого нет на святом месте, то разве не лазили и не лазят на свободный постамент все, кому только вздумается?! Разве сам грибок-боровичок, обуянный гордыней, однажды не вскарабкался, чтоб посидеть на постаменте в монументальной задумчивости? Отныне свято место разрушено до основания — ни Хоме, ни кому-нибудь другому! Отныне — придут сто душ, возьмут сто груш, и почти ничего не останется, а придут сто душ, принесут сто груш — и будет мерка. Усвоили, что, когда нет лоя — святят водою?!

И, распоясавшись, досками крест-накрест забил двери каморки, в которой когда-то родная жена Мартоха в приливе дьявольской влюбленности в грибка-боровичка основала музей имени Хо Хо Прищепы. Хотел даже некоторые экспонаты выбросить на мусор, но в последнюю минуту заколебался, передумал, потому что потом, когда понадобится, днем с огнем не найдешь, скажем, глиняную миску работы яблоневских гончаров, из какой старший куда пошлют любил есть гречневую кашу, сдобренную свиными шкварками, лапшу в молоке, пшеничные галушки…

Да когда уже это на чью-нибудь голову шишки станут падать!..

Будто бы Хома только то и знал, что работу в колхозе, будто и не выезжал из Яблоневки ни в Чудовы, ни в Сухолужье, ни в Большое Вербное, а между тем в народе всякое поговаривали. В народе болтали всякую всячину, будто бы грибка-боровичка видели и в Чудовах, и в Сухолужье, и в Большом Вербном. И не только на золотом Подолье, а и в полесской Борзне, и в Веселых Боковеньках, что лежат в вольной степи, и в горном хуторе Бокач, что в Карпатах. Будто бы старший куда пошлют такой ловкий и удачливый — где ни посеет, там уродится. Что мастерски научился менять свое обличье: в полесской Борзне видели его таким худющим, что даже хребет можно было пощупать сквозь живот; а в степных Веселых Боковеньках видели его поперек себя шире. Там он показался рябым, будто на его лице черти горох молотили, в другом месте — на вид черный, будто из казана с кипящей смолой вылез, а еще где-то — бледный, словно с креста снятый.

И будто бы тот многоликий Хома, что бродил по миру, тоже видел нимбы над человеческими головами. Хотя и светились для него не все головы, а только те, чьи владельцы-хозяева могли ему или чарку добрую поставить с закуской, или накинуть червонец-другой за ясновидение. Конечно, за ясновидение, потому что странствующий грибок-боровичок будто бы видел всех людей насквозь: и не только видел то, что они съели за завтраком или обедом, а и болячки их, которые не всегда открывались и квалифицированным медикам из районных и областных поликлиник.

А разве в Трилесах, неподалеку от Фастова, в промтоварном магазине не случилось такое странное происшествие, когда компетентные товарищи провели ревизию после посещения магазина одним подозрительным покупателем (этот покупатель, так-таки ничего и не купивший, очень походил на странствующего грибка-боровичка), и увидели, что с прилавков неожиданно пропали некоторые виды дефицитных натуральных тканей, а вместо них появились рулоны кримплена, нейлона, деревянного шелка и другой мертвой синтетики. Кроме того, изделия из кожи также оказались заменены синтетическими.

А под прилавком даже появилась баночка синтетической икры, хотя, представьте себе, в промтоварном магазине в Трилесах никто никогда не торговал натуральной красной или черной икрой!

В селе Волковои, на Черниговщине, пропал в колхозе семилетний вол, каких на хозяйстве теперь редко где и увидишь. От этого экзотического семилетнего вола не осталось ни рожек, ни ножек, пропала и шерсть густая от загривка аж до хвоста.

Позже следственным органам удалось установить, что наведывался в Волковои жулик прохожий, на грибка-боровичка как две капли воды похожий, хвастался около буфета перед местными любителями горилки: «За один присест четверть вина выпиваю, пудовым хлебом заедаю. Бык для меня — теленок, козел — как ягненок. Цыплят, кур, утят, гусей и поросят употребляю для потехи — грызу их, как орехи!»

Но едва ли не наибольшую огласку на Украине получил случай с тем странствующим Хомой, который во время своего путешествия по республике наведался в село Хрещатое, в старину славившееся богатой ярмаркой. Видно, слава этой ярмарки и поманила грибка-боровичка в такую даль. Трудно сказать, что в Хрещатом произошло на самом деле, но поговаривают, что причина всего кроется будто бы в той шапке-невидимке, в какой видели Хому на ярмарке. Магической шапкой-невидимкой старший куда пошлют сумел накрыть весь товар — и товар исчез! Вот только что лежал на прилавках, лежал в корзинах и мешках, только что соревновались между собой в красноречии виртуозы ярмарочных хитростей — продавец и покупатель. А после того, как прошел по ярмарке Хома, на той знаменитой ярмарке в Хрещатом, как и раньше, конечно, остались и продавцы и покупатели, вот только продавцы уже ничего не продавали, а покупатели ничего не покупали. Из мешков и корзин, с прилавков и витрин исчезло печеное и вареное, сухое и парное, солонина и буженина. Кто-то все ж опомнился, кто-то все ж закричал в Хрещатом на ярмарке: «Ловите Хому! Гляньте, захотел и море перескочить, и хвоста не замочить. Захотел прохиндей себе прибыли, а всем другим погибели. Это раньше про него говорили — не будь Хомой, на то и ярмарка! А теперь он уже ученый, теперь он уже и с кошиком, и с грошиком, потому как разжился шапкой-невидимкой. Хе, он такой, что и из дешевой рыбки наварит вкусной ухи!»

Но как ты поймаешь злодея, когда у него шапка-невидимка? Захочет — и накроет шапкой-невидимкой весь товар, захочет — сам наденет шапку-невидимку, захочет — и на вас натянет шапку-невидимку, так что вас не только никакая холера не найдет, но даже сам начальник районной милиции товарищ Венецийский!..

Из уст в уста передавали, будто бы странствующий Хома едва не отдал богу душу. В городе Жданове на берегу Азовского моря он зашел в ресторан «Золотая рыбка». В ресторане грибок-боровичок, к превеликому удивлению официантов, заказал одно-единственное куриное яйцо, к тому же сырое. И, к превеликому удивлению Хомы, сырое куриное яйцо в ресторане «Золотая рыбка» нашлось. Хома, одетый в свой импортный праздничный покойницкий костюм, присланный ему в подарок известной французской фирмой, был импозантен той изысканной импозантностью, столь характерной для любого жителя Яблоневки. Он не стал разбивать куриное яйцо ни с тупого конца, ни с острого, а просто кинул его в рот целенькое и необлупленное. Когда попробовал проглотить яйцо, горло перехватило судорогой. С нечеловеческим стоном Хома повалился на пол. Вызвали «Скорую медицинскую помощь», старшего куда пошлют проворно доставили в поликлинику по улице Апатова. Тут уже вынуждены были прибегнуть к хирургическому вмешательству. Когда после сложной операции изо рта незадачливого едока вынули не яйцо, которое тот проглотил, а живого, хорошо откормленного цыпленка, удивлению медиков не было границ.

Хома великодушно подарил цыпленка хирургу, спасшему ему жизнь. По просьбе медицинских работников поликлиники по улице Апатова в Жданове грибок-боровичок попробовал проглотить утиное яйцо — после чего у него изо рта достали живую утку, которую удивительный пациент подарил ассистенту хирурга.

Хому попросили проглотить гусиное яйцо — и изо рта его достали хорошенькую гусочку, которая перепала тамошнему стоматологу.

Поблагодарив за оказанную медицинскую помощь, грибок-боровичок исчез из поликлиники, а там еще долго велись всякие разговоры. Мол, такому уникальному пациенту нет цены, он мог бы обеспечить живой, а не свежезамороженной птицей весь коллектив лечебного заведения, никогда бы не было перебоев со снабжением, не пришлось бы больше бегать по очередям или переплачивать втридорога на базаре. Мол, жаль, что все пациенты не такие. У других пациентов или язва желудка, или грудная жаба, или какая-то производственная травма, другие пациенты не умеют глотать куриные, утиные или гусиные яйца, а от их язв желудка, грудных жаб и производственных травм никакой пользы не было, нет и не будет. О таких больных можно сказать, что они не веют и не мелют, что они и псу отдали б траву, потому что своего коня не имеют, и им все одно — хоть кукуй, хоть не кукуй.

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

где рассказывается о встрече старшего куда пошлют с начальником районной милиции самим товарищем Венецийским, который ничуть не сомневается в алиби яблоневского колхозника

По правде сказать, не всех болванов в Яблоневке побили, не всем лбы раздробили, но если наш народ способен кошке хвост завязать, с ведьмой по чарке выпить, когда в космосе едва ли не пашет, не сеет и урожай не собирает, то что там ему эти болваны! Некоторые из них схоронились в бурьяне и оврагах, славные такие болваны, мордастенькие, лупоглазые, лопоухие. Ну, вылитый грибок-боровичок, каким его в разных частях света вырубали и вытесывали хомопоклонники всех мастей. Спрашиваете, так до чего додумались у нас? А додумались у нас этих болванов перелицовывать, личину их менять.

Попробуйте памятник новый или какой-нибудь бюст поставить. И деньги, и материал, и работа скульптора тут, а денег, и материала, и работы даже сам черт не напасется. Вот и приспособились в Яблоневке использовать настоящего болвана, немного топором или обухом топора подправлять ему физиономию или выражение глаз — и уже, глядишь, перед тобою не грибок-боровичок, а совсем другой фрукт.

Вот и появились во многих селах эти совсем другие фрукты. В одном месте, не без хитрой выдумки и изобретательности, перетесали старшего куда пошлют на заслуженного учителя, в другом — на знатного механизатора или знаменитого врача. И не такое еще случалось! В Сухолужье, например, омолодили одного болвана, прицепили ему галстук, сунули пионерский горн в руки и поставили в школьном дворе. В Виннице, в парке над Бугом, гранитного грибка-боровичка одели в куценькие спортивные трусы и приспособили к рукам весло. В Мелитополе гипсового старшего куда пошлют нарядили в рабочий комбинезон, поставили на центральный улице, а в левую руку положили большую гайку, которую Хома разглядывал с сардоническим выражением на лице. Конечно, встречались и другие интересные находки в этом жанре монументального искусства, которое так отважно взялось эксплуатировать дармовых болванов.

Частичная болванизация монументального искусства совпала с дальнейшими событиями, поэтому следует немного рассказать про эти трансформации Хомы, в которых — и фантазия, и полет мысли, и практичность.

Резонно заметить, что яблоневский сельсовет в лице председателя Игната Васильевича Перекучеренко в упряжке с председателем колхоза «Барвинок» Михайлом Григорьевичем Дымом наконец должны были отреагировать на это. Такая слава, разлетевшаяся не только по Яблоневке, а и по всему миру, такая огласка, ажиотаж, нездоровая сенсационность, а местные органы молчат, будто параграфов наглотались и эти параграфы стали у них колом в горле. Бывает, скажете? Бывает, что и вошь вдруг запевает, но какой любитель вокала станет слушать ее?!

В один прекрасный день Хому любезно пригласили в сельсовет пред светлые очи Игната Васильевича. Сначала грибок-боровичок решил, что Перекучеренко надумал полечить свое заикание, и поэтому сразу поспешил в сельсовет, потому что он никогда не отказывал больным людям и был готов помогать Перекучеренко и впредь — ему не жаль было своей исцеляющей магической силы. Но когда переступил порог кабинета, невольно растерялся.

У освещенного солнцем окна беседовали двое — председатель сельсовета и сам начальник районной милиции товарищ Венецийский. Когда скрипнули двери, они прервали свой разговор и уставились внимательными взглядами на грибка-боровичка.

Над головами у обоих светились нимбы. Над головой председателя сельсовета нимб напоминал серебристое свечение, а над головой самого начальника милиции товарища Венецийского нимб напоминал золотистое свечение, как на иконах старинного письма. Мгновенным взглядом пронзив обоих насквозь, старший куда пошлют увидел, что Перекучеренко сегодня за обедом съел щи, тушеную гусятину и запил все грушевым компотом, а сам начальник районной милиции пообедал кабачковой икрой, рубленым шницелем, сибирскими пельменями и таллинским кефиром. У него болела поясница и ныла правая почка. Хотя Венецийский и происходил из подоляков, от деда-прадеда кондовых селян, но своей красой и статью напоминал кавказского джигита, и что-то демоническое было в выражении его черных выпуклых глаз, в резких чертах мужественного лица, которое можно было бы чеканить на монетах.

— Д-добрый д-день, Х-хома, Х-хомович, — первым виновато поздоровался председатель сельсовета, сдерживая радостную улыбку от встречи с грибком-боровичком. Ведь он так и лечился от своего заикания — созерцанием чародея-яблоневца и веселым смехом.

— Здравствуйте, коли не шутите, — сдержанно ответил грибок-боровичок, — так чтоб матери вашей семь копеек.

— Так-так, — усмехнулся Перекучеренко, чувствуя, как с появлением Хомы это проклятое заикание проходит.

Начальник районной милиции сам товарищ Венецийский сказал:

— Хома Хомович, вы с фермы, от скотины?

— Ага, откидывал навоз; около скотины всегда забот по уши.

— А вы вчера в Одессе не были?

— Вчера? Дайте вспомнить… Вчера не был. В Одессе мне бывать еще не приходилось.

— У нас имеются достоверные сведения, что вас видели на Привозе…

— Вот и я говорю, что вы, Хома Хомович, вчера из Яблоневки, не отлучались, — несвойственной для себя скороговоркой затарахтел Перекучеренко, ощутив магическое действие грибка-боровичка.

— Эге ж, видели вас на Привозе, на знаменитом одесском базаре, — вел дальше Венецийский, и в голосе его звенела сталь.

— Да упаси господь! Может, кто-то нализался, вот и привиделось черт знает что в красной шапочке… Вся ферма, вся Яблоневка могут засвидетельствовать это.

— Видели вас с пистолетом в руках…

— С каким пистолетом? Да я никакого оружия не держал с войны, разве что нож или вилы.

— Так вот, весь Привоз видел, как вы стреляли из пистолета, а вылетающие из пистолета пули подхватывали на лезвие ножа…

— Тю! — вскрикнул грибок-боровичок. — Кто-то набрехал, а вы поверили.

— Затем при всем народе вы подбрасывали вверх колоду карт, стреляли из пистолета — и трижды попадали только в пиковую даму…

— Только в пиковую даму? — искренне удивлялся старший куда пошлют.

— Трижды! — не без восхищения в голосе повторил сам начальник районной милиции.

— Да не был я вчера на Привозе! — сказал Хома, но сказал с какой-то неуверенностью, словно и сам немножко сомневался, что говорит правду.

— После Привоза вас видели у Одесского оперноготеатра.

— Да отродясь не ходил по театрам!

— Неподалеку от Одесского оперного театра женщина-продавщица торговала с лотка пирожками с мясным ливером. Вы, Хома Хомович, купили у нее пирожок, разломили его пополам — и внутри среди ливера нашли юбилейный рубль.

— Значит, набрал я рублей, аж карманы полопались? — чуть оправившись, пошутил Хома. Конечно, он вначале растерялся, а кто не растерялся бы, увидев перед собой начальника районной милиции, которого раньше доводилось видеть лишь на расстоянии, да еще услышать от него такие странные речи. — С рублями, добытыми из ливерных пирожков, и среди грязи останешься чистым… А хотите знать, что было дальше?

— Где было? — в один голос спросили Перекучеренко и Венецийский, вытаращившись на грибка-боровичка, словно тот решил проглотить язык и сделать так, чтобы не попасть впросак.

— Да возле того театра!

— Ну так признавайся, что дальше было, — прищурил свои глаза начальник районной милиции.

— Народу собралось — страх, потому что где ж это видано, чтоб рубли добывали из пирожков. Ну, тетка-продавщица сразу тут прикрыла свою коммерцию, ведь она и сама была согласна выковыривать юбилейные рубли из ливера, зачем ей делиться ими неизвестно с кем!

— Ну-ну, — мрачно протянул начальник районной милиции, поощряя Хому к признанию.

— Расколупала она всю корзину — и не нашла ни одного рубля!

— Сущая правда, не нашла. Значит, Хома Хомович, таки были вчера в Одессе? Таки стреляли из пистолета на Привозе в пиковую даму? Таки ловили пули на лезвие ножа? Таки добывали юбилейные рубли из ливерных пирожков возле оперного театра?

— И на Привозе не был, и рубли из пирожков не добывал, — упрямо продолжал стоять на своем грибок-боровичок.

— А так рассказываете, будто своими глазами видели.

— У меня алиби на сто процентов, — не сдавался Хома. — Вот и председатель сельсовета товарищ Перекучеренко подтверждает.

— А может, покрывает вас? — высказал черное подозрение начальник районной милиции. — Потому что откуда вам знать, что случилось дальше возле оперного театра?

— Я все могу знать, если захочу… Вот вы сегодня ели кабачковую икру за обедом? Ели. А рубленый шницель и сибирские пельмени? Ели. И таллинский кефир пили.

— Да вы что, вместе со мной в районной чайной сидели? — пораженно пролепетал товарищ Венецийский, хотя, может, ему не подобало бы так лепетать и при более фантастических обстоятельствах.

— А я вас насквозь вижу!

Начальник районной милиции товарищ Венецийский привык к тому, что он сам, как правило, всех видит насквозь — и не только своих подчиненных, а и казнокрадов, взяточников, алиментщиков, нарушителей общественного порядка, тунеядцев, спекулянтов. Он не привык к тому, чтобы его самого видели насквозь, но ведь увидел его не кто-то там, а сам грибок-боровичок, феномен из феноменов, поэтому Венецийскому даже немного и польстило, что он удостоился такого проницательного взгляда старшего куда пошлют. Правда, он хотел сказать этому яблоневскому колхознику, что каждый человек в нашем обществе суверенен и имеет право не только на неприкосновенность своей личности, а и право на неприкосновенность внутреннего мира и что эта кабачковая икра, сибирские пельмени, рубленый шницель, таллинский кефир входят во внутренний мир его личности, куда посторонним путь заказан. Но Венецийский неожиданно для самого себя удержался от такой тирады и сказал вместо этого:

— А позавчера в Малых Дубовых Грядах был ограблен промтоварный магазин. Унесли колготки женские, фуфайки на ватине, резиновые сапоги, мотки веревки и пряжи. Ходят слухи, что вас видели в Малых Дубовых Грядах вечером, а ограбление произошло в полночь.

— Я в Малых Дубовых Грядах руками не смотрел и глазами не пас! У меня алиби: позавчера, как и вчера, я утром, днем и вечером работал возле скотины и с фермы никуда не отлучался.

— Три дня тому в Кривошеях из школьного биологического кабинета выкрали заспиртованных гадов…

— Тю! — в один голос вскрикнули председатель сельсовета и старший куда пошлют.

— Заспиртованных гадов потом нашли в ивняке у пруда, злоумышленник их выкинул, зато спирт пропал, будто испарился. Ходят слухи, что вы наведывались в Кривошеи.

— А это тоже какой-то добрый пес набрехал. И за тот день имею алиби!

— Да-да, — не стал возражать председатель сельсовета Перекучеренко. — Хома не те ходики, что одно показывают, а другое бьют.

— Вы же знаете, какая слава о вас гуляет по миру?

— Знаю. Где бы что ни случилось, а Хома виноват. У какой вдовицы дитя народится, а Хому отцом величают, у какого дядьки вздулась корова, а приплетают грибка-боровичка. А и то, раз уж у меня такая слава, почему бы не прислонить горбатого к стене! Но вины моей нет ни в чем — ни в том, что в Малых Дубовых Грядах ограбили магазин, ни в том, что в Кривошеях надругались над заспиртованными гадами. Я в Одессе на Привозе не был и из пистолета не стрелял. Хотя, может, тоже сумел бы попасть в пиковую даму или лезвием ножа поймать пулю. И около оперного театра в ливерных пирожках не копался и юбилейные рубли не доставал. Хотя, может, сумел бы достать из пирожка не юбилейный рубль, а десятку или сотню. И еще хочу вот что сказать — и председателю сельсовета, и начальнику районной милиции. И вправду, я умелец, а народ называет даже народным умельцем. И свое умение и таланты я ни от кого не скрываю. Но ведь много и брешут на меня пустого, брешут и не заикаются. В Трилесах не я обчистил промтоварный магазин, и не я там забыл под прилавком баночку синтетической икры. В Волковоях не я расправился с колхозным волом! В Хрещатом не я накрывал ярмарочные товары шапкой-невидимкой. А в Жданове в ресторане «Золотая рыбка» и в поликлинике не я глотал яйца, не у меня изо рта доставали цыпленка, утку и гуся! Хотя, может, раз я такой мастак и народный умелец, наверное, тоже сумел бы глотать яйца, тоже сумел бы поставлять потребителям живую птицу, а не свежезамороженную. Так что не надо причислять меня к жуликам и ловкачам, я не авантюрист и не проходимец, а старший куда пошлют из колхоза «Барвинок», и я дорожу своей колхозной честью и трудовой совестью.

И при этих словах грибок-боровичок так поважнел, так надулся, так расхорохорился, словно показывал, что свою колхозную честь и трудовую совесть никому не отдаст, не подарит и не промотает.

— Тут такое дело, Хома Хомович, — вежливо произнес Венецийский, глядя на грибка-боровичка строгими черными глазами.

— Эге ж, такое дело, — мгновенно подхватил Перекучеренко и уже строго посмотрел на Хому зелеными, как водоросли, глазами.

— Ну, какую еще клепку хотите мне в лоб забить? — свысока просил старший куда пошлют.

— Хома Хомович, мы не сомневаемся в вашем алиби, — сказал начальник районной милиции. — Знаем, что вы с фермы от скотины ни ногой.

— Это вы прямо не в бровь, а в глаз попали!

— Но ведь надо было нам с вами встретиться? Надо было.

— Ну да, надо было познакомиться, потому что мы одного поля ягоды, — важно ответил грибок-боровичок.

— Значит, Хома Хомович, так, — промолвил начальник районной милиции, и в голосе его, как и следовало, зазвенел металл высшей пробы. — Вы имеете стопроцентное алиби, и ни следственные органы, ни органы милиции ни в чем вас не подозревают. От вашего имени или под вашим честным именем по селам района, а также по другим областям орудуют не то аферисты, которые выдают себя за иллюзионистов, не то иллюзионисты, которых надо судить по всей строгости, как аферистов. Но как бы ни изворачивались эти уголовные преступники, что маскируются под самодеятельных магов, и самодеятельные маги, чье артистическое творчество пахнет уголовными преступлениями, скоро всех выведем на чистую воду. Каждый лже-Хома получит по заслугам!

— Лже-Хома не Хома, — уважительно сказал грибок-боровичок сам о себе. — А Хома — это вам не лже-Хома!

— Сущая правда, — согласился председатель сельсовета. — Хомою надо уродиться и стать, и не где-нибудь, а в Яблоневке.

— Если б один лже-Хома, а то развелась их целая шайка, — произнес начальник районной милиции, и металл в его голосе был заметно подточен страхом. — Но всех выловим! Даже тех, что, возможно, искренне заблуждаются, искренне хотят унаследовать ваши, Хома Хомович, великие деяния. А уже потом выясним, кто прав, кто виноват. Спасибо, Хома Хомович, что нашли время и пришли в сельсовет.

— Хорошо, что пригласили меня, — топтался на пороге грибок-боровичок. — Я уже и сам хотел просить милицию, чтоб какой-то порядок навела. Потому что и вправду развелось много тех, что умеют заскочить и выскочить, а на Хому свалить.

И как только грибок-боровичок вышел из кабинета, Перекучеренко сразу стал опять заикаться:

— К-кому с-смешки, а к-кому н-на ор-решк-ки.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

в которой буржуазные органы массовой дезинформации, клеветы и инсинуаций выступают в защиту грибка-боровичка, проливая обильные крокодиловы слезы

Приезд начальника районной милиции самого товарища Венецийского в обетованную Яблоневку и разговор в сельсовете со старшим куда пошлют были отмечены и везде надлежащим образом прокомментированы. Отмечены и надлежащим образом прокомментированы в Большом Вербном, Сухолужье, Чудовах, Кривошеях и других окрестных селах, от внимания которых и иголка в сене не ускользнет, а тут такие события! И, конечно, слухи докатились до зарубежных могущественных концернов лжи и клеветы, до синдикатов инсинуаций и фальсификаций, до многочисленных радиоцентров.

Распоясались все печатные органы, которые тут не стоит и перечислять, слишком много чести для них. На первых страницах газет аршинными буквами набиралось: Яблоневка, Хома Прищепа, Мартоха, Венецийский, Перекучеренко! Информация об очередной отставке кабинета в Италии, о валютных баталиях на биржах Нью-Йорка и Рио-де-Жанейро, о военных вылазках израильской военщины на юге Ливана, о забастовке французских докеров, о новом платье английской королевы Анны и другие не менее важные сообщения шли в подверстку к материалам из Яблоневки. А поскольку их было мало, будто кот наплакал, мастера желтой прессы прибегли к хитроумным манипуляциям, после которых эти котовы слезы превратились в полноводные реки брехни, перегороженные каскадами Ниагарских водопадов выдумки и бесстыдной клеветы. Буржуазные органы массовой дезинформации устроили оголтелый шум и вой вокруг славного имени яблоневского колхозника. В их выступлениях в который раз говорилось о том, будто бы на примере Хомы ярче всего видно, как нарушаются права человека в Яблоневке. Мол, посмотрите только, как вольно живется в их свободном мире. У них там кто беден, для всех безвреден, а кто богат, никому не рад. А какая свобода слова: кто имеет много, тот бурчит, а кто не имеет, тот молчит. А какое у них общество равных возможностей: богатому толстосуму счастье, а бедному поденщику дети, богатство помогает, а нищета вдвое сгибает, богатому жить, а бедному выть. А какой у них высокий уровень техники, повсюду повальная автоматизация: богатому и в гору вода течет, а бедному и в долине надо колодец копать. А какие успехи генетики и селекции: у богатого теленок к теленку, а у убогого одна коровенка — да и та яловая. А какая невиданная индустрия развлечений и отдыха: половина мира скачет, половина плачет, богача ветер деньгами обсыпает, а бедному половой глаза засыпает. И социальная справедливость у них с этого света распространилась на тот свет: бедным и на том свете приходится на толстосумов работать — богатеи будут в котле себе кипеть, а бедняки дрова носить. Вот, мол, как у них хорошо, даже персональные противоатомные убежища имеют капиталисты: дожив до самого конца, хотят пожить и после конца, даже в водородном пекле бизнесмены попробуют жить, как набежит, и если нельзя так, то исхитрятся сяк, и бедняки в том пекле поживут, пока жилы не порвут.

А в Яблоневке, трещали аншлагами органы буржуазной дезинформации, давно все не так и далеко не так. Вот хотя бы, к примеру, взять знаменитого Хому. Безусловно, Хома — сверхчеловек из колхоза «Барвинок», правду не спрячешь, потому что у него всегда задние колеса идут за передними, ему в коллективе работать, будто с горы катиться, он научился поперед людей забегать, но от людей никогда не отставать. Сверхчеловек Хома придерживается особое сверхчеловеческого морально-этического кодекса, который сводится к таким главнейшим афористическим постулатам: один — как бы ни одного; когда два, то не один; одна головешка и в печи гаснет, а две и в поле горят. Среди хомопоклонников планеты наибольшие уважением пользуются такие его заповеди: рука руку моет, нога ногу подпирает; кто от товарищей отстанет, того беда достанет; добрые дела неслышно ходят, а злые во все колокола звонят. А среди наифанатичнейших хомопоклонников (а у какого мессии или пророка не было таких учеников, которые за его учение готовы пойти в огонь и в воду, на костер инквизиции или на крест!) магическое влияние имели такие ортодоксальные заповеди грибка-боровичка: тринди-ринди, завтра пасха; курзю-верзю, дайте на колоб гречки; телень, телень, бом, лесь, шелесь, блесь!

Так вот, по словам буржуазной прессы, районная милиция в лице начальника самого товарища Венецийского и яблоневские руководящие верхи в лице Перекучеренко и Дыма оказывают на Хому такое откровенное и коварное давление, принуждая его к тому, чтобы он добровольно лишился наихарактернейших черт своей неповторимой индивидуальности, что они, органы массовой дезинформации, не могут молчать, видя это. А поскольку не могут молчать, значит, не поскупятся на наговоры и клевету, потому что, если сегодня пожалеешь лычко, как бы не довелось завтра отдавать ремешок. Значит, они защищают права сверхчеловека Хомы во имя сверхчеловека Хомы, они хотят, чтобы он и в будущем как и в прошлом, знал только расцвет своей личности. Какой расцвет?

И вот тут буржуазные рупоры пропаганды давали себе волю, чего они только не желали грибку-боровичку! Чтоб он в колхозной Яблоневке против горы сыпал песком из полы, чтоб у него роса глаза выела, пока солнце взойдет, чтоб он мог что головой в печь, что в печь головою. А еще пускай себе вволю лбом о стену бьется, может, и пробьется; а еще чтоб он на небо не заскочил и в землю не закопался, а еще пусть бы он с завязанными глазами да вниз головой. А еще чтоб его душа терпела в теле, когда б сорочку вши съели, и чтоб везде ему было хорошо, как голому в терновнике, чтоб раздетому грибку-боровичку и грабеж был не страшен. И пусть бы никто не мог ему запретить святым духом питаться, и чтоб он мог класть зубы на полку, и чтоб голод выгонял его на холод. И пусть бы ему всегда судилась вольная воля пешочком ходить с мешочком, и пусть бы он себе побирался, да на этом наживался, и пускай другим похороны, а грибку-боровичку все праздник. И чтоб его око не засыпало глубоко, чтоб ему и не спалось, а хлеб снился. И чтоб от такой славной жизни грибок-боровичок важничал, как кот на глине, дулся бы, как жаба в болоте, чванился, словно та кобыла, что воз побила. А когда на тот свет доведется, пусть старшему куда пошлют и в пекле хорошо живется: пусть будет не печаль, не воздыхание, а сплошное роз обоняние. И, проливая крокодиловы слезы, буржуазные органы дезинформации и клеветы по-фарисейски желали, чтоб грибок-боровичок на том свете наконец сумел навесить новые дверцы к старой баньке, чтоб научился перемешивать тесто, вынув его из квашни, чтоб ему там месяц светил, когда звезды спрячутся, чтоб заработал наконец и на зуб, и на око.

Вот так они защищали права старшего куда пошлют из колхоза «Барвинок», фальшиво сожалея о том, будто ему, сверхчеловеку, подрезают крылья. Эге ж, защищали, отстаивали, из кожи вон лезли, но никто их в Яблоневке не слушал и не слышал. А если б эта буржуазная болтовня докатилась до Хомы, то архимудрый яблоневский колхозник сказал бы со всей свойственной ему рассудительностью:

— На чужое воронье повыбрасывали столько палиц, а на своего голубка не оставили и одного дубка!

И лукавая Мартоха не стала бы ждать чужих слов, принесенных сорокой на хвосте, а сама нашла бы слова:

— Брешут все заморские бабы, как те брехливые собаки, в немощи всего им хочется!

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

в которой пересказывается содержание статьи, помещенной на страницах районной газеты, каковая, обращая взгляд на юные годы грибка-боровичка, попутно касается многочисленных верований и предрассудков и не дает им, к сожалению, должной оценки

Как уже говорилось, Хома вынужден был выступить с просветительской лекцией о религиях древнего Востока, одновременно решительно отмежевываясь от хомопоклонников, которые преклонялись перед ним, как перед новейшим идолом. В одном русле с этой атеистической пропагандой следует расценивать и статью, появившуюся на страницах районной газеты, в которой с материалистических научных позиций делались аналитические попытки пояснить феномен грибка-боровичка. Конечно, статья должна была способствовать борьбе с предрассудками, а также давала достойный отпор всяким органам буржуазной лжеинформации, пытавшимся погреть свои жадные руки на славе старшего куда пошлют.

В статье утверждалось, что Хома, знаток космогонии, в детстве своем был убежден, будто Земля держится на трех слонах, а слонов держит на твердой панцирной спине гигантская черепаха, и эта гигантская черепаха плавает в безбрежном молочном море. И когда маленькому грибку-боровичку кое-кто из ровесников старался доказать, что Земля с обетованной Яблоневкой держится на трех китах, то принципиальный Хомко, отстаивая основы своей космогонии, лез драться, обзывая своих сопливых оппонентов и собачьей печенкой, и чертовым семенем, и внуками кузькиной матери.

В детстве маленький Хомко, который пока еще лишь пылко мечтал выбиться в старшего куда пошлют в колхозе «Барвинок», уже умел задабривать ветер. Эге ж, когда к Хомке приходил ветер, то хлопчик втайне от родной матушки Варвары зажимал в кулачке пушистую муку, вставал на высоком крылечке на цыпочки и сыпал на крышу хаты, повторяя: «Гей, ты, без рта, без носа, а голос имеешь! Не гневайся, успокойся, славный ветродуй! Бери пшеничную мучицу и неси своим малым деткам, которые поют, свищут и плачут, и никто их не обидит, потому что не видит!»

Выгоняя в поле корову, Хомко обращался к ручейку: «Бережок-татко, водица-матка, благословите воды напиться!» Чтоб подружиться с калиной, на ее ветви цеплял гостинцы — будь то голубая ленточка, конфетка в красивой обертке или сорванный в жите василек. А зимой маленький Хомко украдкой набирал в деревянную ложку киселя, выходил в сени и с порога задабривал киселем жгучий мороз, что лютовал на дворе: «Гей, ты, мороз-морозище, приходи есть мой кисель, только овес не морозь!»

Сидя в поле возле стада, Хомко надеялся, что в чертополохе у кринички, в овсе можно найти смерть, от которой умирают люди. Смерть можно было б спрятать в полотняную пастушью котомку, крепко завязать веревочкой и отнести в тот лес, что чернеет далеко-далеко. Там залезть на высокое дерево, привязать котомку к вершине, так, чтоб только птицы и могли видеть ее. И с той поры перестали б умирать люди в Яблоневке, и баба Явдоха жила бы на этом свете вечно, пока светит и греет солнце. Все рождались бы — и никто не умирал, и тогда никто б ему не загадывал загадки про мертвеца, которого несут на кладбище. Мол, отгадай, дитятко, что это такое вчера случилось в нашей Яблоневке: пять голов, четыре ума, на восьми ногах, а имеют сто пальцев?! Но как, ни внимательно высматривал он ту смерть, надеясь найти и спрятать ее в окрашенную соком бузины котомку, все ж таки не нашел ее, где-то она по белому свету шаталась-рыскала.

Маленький грибок-боровичок учился вызывать дождь: в жару ловил на болоте жабу, накрывал консервной жестянкой и бил по жестянке палкой, чтоб жаба заквакала. Ведь когда жабы заливаются в болоте — непременно жди дождя. А когда ему вместо жабы попадался рак, Хома закапывал его живым в песок. А если не было под рукой ни жабы, ни рака, а солнце палило, хитрый Хомко выбрасывал из хаты во двор веник и терпеливо ожидал, когда небо затянется тучами и пойдет дождь. Случалось, что жаба, рак или веник таки помогали, дождь собирался и капал если не через день, то хотя бы через неделю, но что же вы хотели, в детстве Хомко только учился магии, поэтому не удивительно, что и его могли преследовать неудачи.

Какие только желания не посещали в эту пору буйную голову грибка-боровичка! Иной раз хотелось найти на лугу или в поле козлиный следочек, оставленный копытцем, чтоб из этого следочка украдкой выпить дождевой воды. Вот если бы попался ему козлиный следочек, вот если б он выпил чародейной воды, то превратился б в козленочка, гулял бы себе на воле, и никто никогда в Яблоневке бы не узнал, что это хоть и козленочек, но на самом деле — маленький Хомко в козлиной шкуре и с козлиными рожками.

Батька Хомы, охраняя колхозную кошару, подстрелил волка, что как-то темной ночью вознамерился полакомиться ягненком или овечкой. Снятая с волка шкура сохла подвешенная к балке на чердаке. И разве ж не додумался Хома в один темный вечер напялить на себя волчью шкуру, разве не ходил повсюду в поисках больших камней и не прыгал через эти камни? И ходил, и прыгал, обмирая в волчьей шкуре от жгучего страха — ему все казалось, что вот-вот он таки превратится в волка, вот-вот встретится чародейный камень, который превратит его в серого. Потому что есть такие камни, есть, прыгнул в волчьей шкуре через этот камень — и ты уже волк, прыгнул назад — и ты уже человек. А если не удастся перепрыгнуть назад, то на всю жизнь останешься хищным зверем, отец и мать не узнают и отрекутся от тебя, мыкаться будешь по чащам лесным, охотиться на дичину, подкрадываться будешь темными ночами к колхозной овечьей кошаре, пока тебя не пристрелит сторож, пока не убьют охотники — и лишь после смерти своей ты избавишься от волчьей шкуры и опять превратишься в человека, в Хомку…

Уже тогда, на заре своей юности, маленький Хомко верил, что сумеет когда-нибудь если не горами двигать, то хотя бы раздвигать яблоневские горбы; что научится не только вызывать дождь в засуху, а и собирать дождь из туч и хранить его в больших чанах и макитрах; что научится прятать в крепкие кожаные котомки целые табуны норовистых ветров — и выпускать их тогда, когда ему вздумается, а то даже продавать на ярмарке в районе; что научится поворачивать реки вспять, перепахивать дно и засевать его хлебом; что научится исцелять больных, лечить тяжелые недуги. Хомко мечтал обрести такую силу, чтоб суметь украсть месяц с неба над Яблоневкой, спрятать его в печи или в кладовой, а когда все перепугаются — выпустить месяц на волю, пусть светит для всех, потому что Хомко не скопидом.

Статья в районной газете заканчивалась обещанием: «Продолжение следует». Научные материалистические позиции в статье были лишь обозначены, вместе с тем ее насквозь пронизывал дух субъективизма и преклонения перед предрассудками. Возможно, грибок-боровичок и не чурался предрассудков, возможно, в детстве эти предрассудки повлияли на его психику, на рост и формирование феноменальных способностей, которые уже в зрелые годы превратили старшего куда пошлют в сверхчеловека, но разве не следовало все эти факторы осмыслить с критических позиций? Разумеется, именно с критических позиций!

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

в которой бледно и невыразительно рассказывается о великом дне приснопамятных деяний яблоневского чудотворца

От несчастий и умный поглупеет, такая-сякая напасть любому спать не даст… Что ж тогда говорить про старшего куда пошлют, когда эти напасти валились на него так, как ветки на медведя: если ветка маленькая, медведь в сердцах бурчит, а если большая, топтыгин молчит!

Здесь уже говорилось о том, как, бацнувшись лбами, грибок-боровичок с родной женой впали в детство и заигрались во дворе у криницы. Это вызывающее омоложение, да еще визит начальника районной милиции самого товарища Венецийского, шум, поднятый буржуазными органами дезинформации, туманное выступление районной газеты (с этой, будто из области «черного юмора» взятой угрозой «продолжение следует») — все эти факторы привели к заметной, так сказать, макоцветности в голове старшего куда пошлют.

Макоцветность Хомы прежде всех заметила его родная жена Мартоха, которая всегда задним умом была крепка, ибо у нее и голова выросла, и ума много вынесла. А подглядела она, как утром Хома взял кувшин молока — и никак не исхитрится выпить. И так хотел голову свою всунуть в кувшин, и сяк — не лезет голова никак! Тогда взял Хома корыто, вылил туда молоко, поставил посреди хаты — и давай хлебать оттуда, даже без всякой ложки. Мартоха так оторопела, что промолчала, не сказала ни единого слова, словно язык свой одолжила аж в Большое Вербное, а его и до сих пор не вернули.

Старший куда пошлют, позавтракав молоком из корыта, подался из хаты.

Потом в селе долго спорили: это был великий день в жизни грибка-боровичка или, наоборот, грибок-боровичок сам был великим в этот день?..

На подворье бывшей пройдохи и спекулянтки Одарки Дармограихи горел огонь, а сама Одарка в эту минуту колдовала у большого закопченного котла, подвешенного над костром. Теперь, зажив честной жизнью, Дармограиха немного поубавила в весе, но все-таки богатый и роскошный цветник ее тела очаровывал мужской взгляд, как и раньше, и кто бы не подумал, глядя на нее: «Хорошая жена мужа по двенадцати раз на дню обдурит, а такая огненнощекая Одарка — так и без числа!»

— Готовишь ужин? — спросил грибок-боровичок.

И Хома, забыв, что должен спешить на ферму к скотине, принялся помогать Одарке Дармограихе, не боясь сплетен и пересудов людских.

И взяв тушки голубей, которых Дармограиха набила для похлебки, пять славных турманов, бросил их в котел. А потом вылил в него полное ведро воды. А под котел подбросил несколько березовых поленьев, чтобы огонь горел веселее. Хозяйка, очарованная старательностью грибка-боровичка, взирала на него так, будто видела: беда ушла из дому, а любовь — в дом.

Хома принес из криницы еще два ведра воды и залил ее в котел, а сверху накрыл его крышкой, а в огонь опять подбросил дров, и языки огня заплясали ретивее, чем языки всех тещ на свете.

— А теперь, Одарка, смотри!

И артистическим движением колхозника-виртуоза снял с казана горячую крышку.

— Ой! — сказала Дармограиха, испуганно заслоняя лицо руками.

Да и кто б на ее месте не сказал «ой», кто бы испуганно не заслонил лицо руками, если б ненароком перед его глазами из котла, подвешенного над огнем, выпорхнуло пять голубей! Эге ж, пять голубей, которых хозяйка приготовила для похлебки и бросила в кипящую воду. Живые птицы, вырвавшись из котла, захлопали крыльями и взлетели на ветви груши, а потом дружно вспорхнули — и вскоре растворились в ласковой голубизне яблоневского неба.

— Мама за богача, а богач дал стрекача, — растерянно пробубнила Одарка Дармограиха, заглядывая в котел. — А куда же подевались те три ведра воды, что ты сюда залил?

А ведь и правда: из котла голуби улетели, и ни одной капли воды не осталось на его дне. Дармограиха поспешно отставила котел от огня, чтобы он не треснул от жара, а Хома ей:

— О чем тебе горевать, Одарка? Этих самых голубей можешь опять словить, опять перебить и опять в котле сварить!

— Одной похлебкой дважды сыт не будешь… Так можно десять раз замуж выходить — и в старых девах век вековать…

Двери чайной были открыты, под потолком крутился вентилятор с черными резиновыми крыльями, а буфетчица Настя — поперек себя шире, с грудями, что висели будто две переспевших тыквы на плетне, — цедила из бочки пиво в расставленные бокалы и ругала почтальона Федора Горбатюка:

— Чего вы мне тычете пуговицу вместо монеты? Пиво за ломаные пуговицы не отпускаю.

— Чудеса, — бубнил Федор Горбатюк. — Ведь, кажись, клал в карман деньги, никаких пуговиц не было, и откуда они только взялись…

— Дай-ка взглянуть, — промолвил Хома, который вошел в чайную именно в эту минуту. И, взяв пуговицы из руки почтальона, засмеялся так, словно тяжелый камень у него свалился с души. — Да какая же это пуговица? Вовсе не пуговица, а натуральный рубль.

Смотрят зачарованные почтальон Горбатюк и буфетчица Настя — и вправду старший куда пошлют держит на потрескавшейся ладони блестящий рубль, новенький, будто только из Монетного двора. Подкинул залихватски на ладони, попросил:

— А налей-ка две кружки, Настя, а то в горле пересохло, надо промочить.

— Э-э, гляди, какой пришел посол да и упал в рассол, — опомнился почтальон Федор Горбатюк и заговорил нудным и голодным голосом, будто три дня хлеба не ел: — Решил напиться пива не за свои деньги, а за мои?

— За какие твои деньги? — щурится грибок-боровичок. — Ты мне пуговицу ломаную дал, а пиво я хочу выпить за настоящий рубль.

— Эге, говори-рассказывай! — лукаво подмигнул почтальон. — Знают тебя в Яблоневке и во всем мире как облупленного.

— Как же так? — удивлялся Хома. — Я у тебя взял пуговицу, а должен вернуть рубль?

— Это ж мой, ха-ха-ха, рубль, ты же сам сказал, что пуговицы не было, да и не клал я пуговицу в карман, когда в чайную собирался.

— Ага, говоришь, не клал? На вот, бери!

И весело так протягивает Федору Горбатюку руку, в которой держал новенький рубль, и почтальон, обрадовавшись, берет его и быстренько протягивает буфетчице Насте:

— За свои деньги и я могу выпить две кружки пива. Налей, Настя, да так, чтоб поменьше пены было.

Буфетчица Настя взяла монету, а потом вдруг как закричит на почтальона:

— Ты глянь, как у него пересохло в горле! Да я еще не такая дура, чтобы мне тут старыми пуговицами мозги пудрили…

Почтальон Федор Горбатюк вытаращил глаза: а ведь и вправду хотел расплатиться пуговицей. Той самой пуговицей, какую еще недавно отдал старшему куда пошлют.

— Напился пива? — потешался грибок-боровичок. — Напился пива, аж спину заломило? Теперь будешь знать, как носить ковш для рыбы в руке, когда рыба в реке… Настя, налей-ка кружечку за мои трудовые!

Что тут случилось с буфетчицей! Она вдруг испуганно перекривилась, будто в ее больном животе вдруг отозвались съеденные с утра пироги, да и говорит:

— Э-э, хлопцы, закрываюсь!

— Так ведь за трудовые, Настя, а не за пуговицы.

— Нет пива, пустая бочка, закрываюсь! Кто там разберет, где у вас трудовые копейки, а где пуговицы? А вас, Хома Хомович, знают повсюду, ой знают!

Ну что тут было делать грибку-боровичку? Повернулся — и айда себе на улицу, только далеко от чайной не ушел, потому что тут рядом промтоварный магазин располагался. Переступил через порог магазина, поздоровался с потомственным яблоневским лавочником Петром Кандыбой, что стоял за прилавком, будто аршин, одетый в синий бостоновый костюм.

— Значит, говорите, нет детских игрушек? — допытывалась у лавочника молоденькая телятница Фрося, держа за руку пятилетнего сыночка Василька. — А то мой Василь все просит и просит игрушку.

Лавочник Петро Кандыба уже в который раз пробормотал, что есть только ведра цветные пластмассовые. А поскольку у пятилетнего Василька было уже три пластмассовых ведра, подаренных родителями, мама Фрося допытывалась, нет ли какой стоящей игрушки под прилавком. Голосом сухим и жестким, как напильник, лавочник отвечал, что, может, когда-нибудь и завезут, почему бы и не завезти, когда в других местах случается, что таки и завозят иногда хорошие игрушки. И хлопал глазами на маму Фросю, как дурень на божью свечу.

— Как это не привезли? — вмешался в разговор грибок-боровичок, которому в тот великий день самой судьбою суждено было везде совать свой нос. — Потому лавка пустая, что лавочник тут свищет!

При этих словах старший куда пошлют снял с головы лавочника поношенный брыль^[5] из рисовой соломки. От неожиданности Петро Кандыба язык проглотил и дух затаил, а глаза стали такими, что лишь молчали бы себе да поддакивали. Телятница Фрося с маленьким Васильком заинтересованно смотрела на брыль в цепких и узловатых, словно корни калгана, пальцах яблоневского чародея.

— Перышко видите? — спросил тот и нагнулся, чтобы поднять с пола пушистое перышко, занесенное в лавку неведомо, каким ветром. Поднял, подул на него и повторил: — Видите?

Хитро усмехнувшись, грибок-боровичок опустил перышко на дно брыля из рисовой соломки и прикрыл его ладонями, растопырив пальцы. Длинные рукава пиджака нависли над брылем будто притомившиеся крылья загадочной птицы. Неожиданно грибок-боровичок крутанулся на одной ноге, брыль завертелся в его руках волчком — и вот уже Хома опрокидывал шляпу над прилавком, говорил:

— Мои руки легки, мои руки небесполезны!

Гай-гай, что тут посыпалось из рисового брыля потомственного лавочника, из той шляпы, что очутилась в легких и небесполезных руках грибка-боровичка, в его узловатых пальцах, похожих на крученые корни калгана! Посыпались чудесные разрисованные игрушки самых разных видов: и наши, и зарубежные, и современные, и старинные. Полетели самолетики — реактивные военные и мирные «кукурузники», какие-то дирижабли, аэробусы, вертолеты… Игрушки грудой лежали на прилавке, словно живое сказочное царство, и казалось, рисовый брыль способен подарить еще и не такие богатства. Маленький Василько, словно боясь обжечься, потянулся к автомобилю с системой дистанционного управления — и испуганно отдернул руку.

— Ну разве моя работа сама за себя не говорит? — похвастался грибок-боровичок и, опомнившись, стал упрекать Петра Кандыбу: — А ты болтаешь, будто игрушек нет в лавке! Есть игрушки, только спрятаны они в твоем брыле. Признайся-ка лучше, человече, зачем такое добро от детей прячешь?

Петро Кандыба на эти игрушки метал такие взгляды, словно молодых кобчиков напускал на цыплят. И лицо его кривилось, как у того человека, что и хотел бы, может, научиться плавать, да боится набрать воды в уши.

— Забирай, Фрося, все эти цацки, — великодушно промолвил старший куда пошлют.

И телятница Фрося с сыном Васильком уже вознамерились было эти игрушки смести с прилавка и высыпать на дно большой корзины, как вдруг лавочник Петро Кандыба опомнился. Уже не хлопал глазами, как дурень на божью свечу, и уже его глаза не молчали и не поддакивали. Рванувшись, словно бобик за мухой, выхватил у грибка-боровичка свой брыль из рисовой соломки и так зачарованно уставился на него, будто видел перед собой целую скирду золотой соломы, с помощью которой он теперь и сам озолотится, и родню свою озолотит.

— Ха-ха-ха! — засмеялся Петро, радуясь так, будто и у его козы наконец вырос хвост. — Да ведь я теперь с этим брылем такие цацки буду добывать, добывать и всем раздавать, а потом догонять — и еще оделять! Ты глянь! — булькал смехом, будто индюк, Петро Кандыба. — Пятый год на голове ношу и ничего такого не знал! А ведь я его в Калиновке купил на базаре, с машины торговали этими брылями, покупатели не очень-то и брали, а я взял. Хома Хомович, это какая же фабрика выпускает такие брыли, а? Жаль, ярлычок не сохранился, а то бы я теперь повсюду скупил эти брыли! Ведь они же, наверное, все такие, как рог изобилия, эге? Крутанул, а из него и посыпалось, эге? А можно, чтоб из него не только цацки сыпались? А чтоб еще сыпались ковры и хрусталь, золотые туфельки и запчасти к телевизору? Это ничего, что шляпка маленькая, ведь сила у нее должна быть великая, правда? И пусть бы горилочка из брыля полилась, и красная икра посыпалась, и домашняя колбаска, и буженина, и всякая всячина!

Прижимал Петро тот рисовый брыль к груди, заглядывал внутрь, целовал — и просто не верилось, что может так легко помутиться ум у человека, который еще совсем недавно выглядел как аршин, одетый в синий бостоновый костюм. Крутил этим брылем и так, и сяк, и наперекосяк, и ему казалось, что вот-вот из этого что-то получится, вот-вот посыплются всякие чудеса, пара за парой, пара за парой, а позади — сразу три! Может, для этого не хватало лишь тайного заклинания, потому что ведь Хома умеет заклинать, возможно, надо просто сказать себе под нос: «И носи, Солоха, не переноси!» Или: «Фесь! Вот тебе и весь!»

Лавочник все вертел и тряс брыль, а тот оставался глухим и немым, и единственное, что из него выпало, — так это пушистое перышко, которое Хома нашел на полу.

— Научи своему умению, Хома, ведь тебе научить легче, чем попу проиграть приход!

— Эге ж, тебя только научи, а потом тебя и скрутит, как у попа живот.

— Брыль мой? Мой! А твой талант… Что там полагается приказывать? Моя покойная баба так приказывала: не тужи о ржи — только мешок держи, наше авось не с дуба сорвалось, а в степи и жук мясо. Поэтому признайся лучше, чтоб и я мог заклинать свой брыль, пускай из него сыплется, словно из рога изобилия. А я бы отблагодарил!

— Ты, Петро, не надейся с вербы груш нарвать, с такого устатку не будет достатку.

— Хома Хомович, барыши наши пополам: брыль мой — талант ваш.

И лавочник, злой от бессилия, вновь принялся мять в жадных руках брыль, и взгляд его скупых глаз стал пустым, словно курятник без петуха, но брыль из рисовой соломки, купленный когда-то в Калиновке на базаре, так и оставался поношенным брылем, не превращался в рог изобилия, сколько его ни трясли.

Грибок-боровичок, посмеиваясь над жадностью яблоневского лавочника, пошел себе прочь из лавки, потому что его ждало в этот великий день много других дел, не совершив которых он никогда не нажил бы себе в веках славы великого народного умельца.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

в которой Хоме удаются чудеса, каких Яблоневка не видела от сотворения мира, хотя на своем веку она насмотрелась всякого

Вот так подшутив над бывшей пройдохой и спекулянткой, а теперь примерной колхозницей Одаркой Дармограихой, посмеявшись над скупым почтальоном Федором Горбатюком, потешив молодую телятницу Фросю с сынком Васильком и заодно разозлив лавочника Петра Кандыбу, наш грибок-боровичок и дальше творил чудеса реальные, потому что ему одному-единственному на весь «Барвинок» и удавалось иллюзии воплощать в действительность. И уже эти чудеса не казались чудесами, потому что, как говорится, затесавшись между ворон, они и каркали как вороны.

Но не о воронах здесь говорится, а об утках. О табуне уток, которые переходили дорогу перед носом старшего куда пошлют, когда он вышел от лавочника Петра Кандыбы. Вслед за табунком уток выступала доярка Христя Борозенная с хворостиною в руке. Загорелая, стройная и спелая, словно пшеничный колос в конце лета, молодица светилась золотым слитком своего привлекательного тела, а под бровями тлел такой жар очей, что Хома даже ослеп на мгновение от этого жара. Прозрев, грибок-боровичок досадливо махнул рукой, схватил неповоротливую утку, вынул из кармана нож, раз — и изрубил ее на маленькие кусочки!..

— Хома Хомович! — испуганно пролепетала доярка Христя Борозенная, и глаза ее стали такими пустыми и желтыми от жалости, словно их ободрали, как молоденькую липку.

— Не бойся, Христя, — не без лукавства ответил грибок-боровичок. — Ибо моя душа не ела чеснока, поэтому и не воняет.

При этих словах он подбросил изрубленную утку вверх — и горюшко ж ты мое, что тут сталось с глазами Христи Борозенной! Уже не были они такими пустыми и желтыми, будто их ободрали, как молоденькую липку. Потому что она воочию увидела, как эта утка из ее табунка, изрубленная грибком-боровичком, в воздухе обернулась вдруг сразу двумя утками — и обе живые. Закричав и захлопав крыльями, они пролетели над головой доярки Христи и опустились в утиную стайку, которая, понятное дело, испуганно переполошилась.

Грибок-боровичок вытер о штаны кровь с ножа и сказал:

— Чего испугались, будто черт ладана? Я добрый. Я такой упрямый в доброте своей, что если утоплюсь, то не ищите меня по течению реки, а ищите выше того места, эге ж, потому что я упрямый.

— Нагнали страху, — призналась Христя Борозенная. — Ведь как оно? Хоть и знаю, что вы народный умелец, да все забываю. Эге, забываю, что от вас можно ждать всякой напасти.

— А я всегда такой учтивый: хоть ты меня в печь, хоть ты меня из печи, а я все одно трескаюсь.

— Может, передали бы свое умение моему Хомке, вашему названому сыночку? Такое умение, как у вас, карман не тянет, всегда в жизни может пригодиться — где бы мой Хомко потом ни работал, на шахте или в колхозе около машин.

— Может, и передам когда-нибудь. А только запомни, Христя, что не научится пес плавать, пока вода ему уши не зальет.

И разошлись они — доярка Христя Борозенная погнала крикливый табунок уток к пруду, а старший куда пошлют подался своей дорогой, потому как не имел права мешкать — его еще ожидали великие дела.

Увидев возле криницы самогонщицу Вивдю Оберемок, попросил у нее напиться воды, и когда женщина принесла разрисованный цветочками бокал, грибок-боровичок и тут сумел заморочить ей голову. Зачерпнув воды, выпустил стеклянный бокал из рук — он и разбился.

— Диво дивное — на березе почки, — слетело с языка у Вивди Оберемок.

— Великое дело — черт знает что, — буркнул Хома в ответ.

И, потихоньку творя заговор («гуляй, курка, по борщу, пока другую притащу! что на сердце, то на сердце, а что в животе, то чего там только нет! поймать бы муху да и повесить, чтоб другие смотрели и не кусались!»), грибок-боровичок собрал осколки бокала. Собрав, протянул на ладонях осколки Вивде Оберемок, а женщина смотрит — и глазам не верит: Хома протягивает целенький бокал, полный чистой воды!

— Бери, Вивдя, свой бокал, и спасибо за воду, вкусная вода! — промолвил грибок-боровичок и, видно, чтоб сотворенное чудо не перестало быть чудом, едва ли не пропел еще одно заклинание: — Ой, гоп, ти-ни-ни, в кого я удался, мамка сани продала — я с печи катался!..

Вивдя Оберемок осторожно, словно гада живого кусачего, взяла из узловатых пальцев старшего куда пошлют целенький бокал. И задом, задом — в одной руке бокал, а в другой ведро с водой — стала пятиться от Хомы до самой хаты, аж пока не нырнула в сени.

— Ох и чудной у нас народ в Яблоневке! — сам себе сказал весельчак, шутник и острослов Хома. — И чего дивиться по нынешний день тому, что еще до революции у нас как-то танцевала Романиха с Романом, потеряла четыре грошика с кошельком? И чего попрекать тем, что в гражданскую войну у нас танцевала Тендюриха с Тендюром, потеряла кисет с тютюном, и небыло Тендюрихе лиха, поскольку потеряла кисет тихо. Хе, никак не привыкнут к чудесам, а пора б уже привыкнуть.

После встречи с дояркой Христей Борозенной и самогонщицей Вивдей Оберемок старший куда пошлют присоединился под вербами на берегу пруда к картежной компании, и в этой компании Хома не был бы Хомой, если б не дал волю своему таланту. Он играл и все время выигрывал у хлопцев, почему-то ему шла одна лишь козырная карта, одни тузы и короли. Ладно, пускай бы шли, если б он играл честно, да ведь тут другое: стоило ему глянуть на карту — и уже валет вовсе не валет, а дама, под магическим взглядом грибка-боровичка поменялся рисунок на карте и мужское лицо валета неожиданно превратилось в дамское! А когда хлопцы разгневались на Хому и захотели даже как следует всыпать яблоневскому шутнику, то что он учудил? Подбросил всю колоду карт над головой и громко произнес заклинание:

— Эге ж, мы с тобою свояки, моя мама и твоя мама в одной воде платки стирали… Эге ж, она ему, Василевому, тетка, а он ей через улицу бондарь, по Тупишихе гончар, а попросту — как там хотите…

Торопливо произнес заклинание — и вмиг колода карт в воздухе обернулась стаей птиц, трепещущих крыльями, порхающих, щебечущих. Хлопцы рты поразевали, стали пни пнями, пока грибок-боровичок не смилостивился над ними, что-то произнес — и по его властному приказу стая птиц опять обернулась колодой карт, и эта колода карт лежала себе на зеленой траве: играйте, мол, хлопцы, хоть всю свою жизнь проигрывайте!

А грибок-боровичок пошел себе дальше. Не так далеко он и отошел от картежников, как встретил старушку с серпом в руке и пустым мешком на плече, видно, шла старенькая на луг, чтоб нажать немного травы. Ну, Хома возьми и зацепи яблоневскую бабку: мол, куда это вы несете полнехонький мешок добра? Старушка и вытаращилась на лукавого человека, который смеется и потешается, словно его аист клювом ткнул. Тогда грибок-боровичок берет у нее с плеч этот мешок, который на самом-то деле пустой, словно обчищенная ворами церковь, и, прищурившись, говорит ей: не смотрите далеко, а глядите глубоко. Взяв мешок за углы, стал трясти его, и тут из мешка всякое добро посыпалось. Эге, всякое добро посыпалось — катушки цветных ниток, наперстки, ожерелья, каких теперь и днем со свечкой не найдешь. Видно, скопила бабка еще в своем девичестве, а может, в наследство от матери досталось.

— Как же это оно прицепилось к мешку, как репей к кожуху? — растерялась старенькая. — Как же это оно уцепилось, как прилипло, что ходит со мною весь день?

И торопливо стала собирать девичье свое богатство, в мешок кидать его, благодаря Хому за то, что тот не обул ее в свои сапоги, правду сказал, потому что не льстивый, как пес приблудный, потому что не болтает почем зря, фигли-мигли не сыплет, злости и зависти нет в его словах. Собрав девичье богатство, старенькая разогнула поясницу, хотела еще раз поблагодарить грибка-боровичка, глянула перед собою…

Эге ж, глянула перед собою и остолбенела. Думаете, вы б не остолбенели, если бы вдруг увидели то, что яблоневская бабка увидела? А поскольку была она богомольна и даже читала когда-то книгу Экклезиастову, поэтому и слетело с ее языка:

— И двери двойные на улицу закрыты будут, как уменьшится грохот жерновов, и голоса птичьи умолкнут, и притихнут все дочери певучие, и высоты будут им страшны, и на дороге ужасы, и миндаль зацветет, и тяжелеет кузнечик…

Так молилась старенькая яблоневская бабушка, держа в руке травяной мешок, в котором неожиданно очутилось ее девичье богатство, а перед собою видела грибка-боровичка. Да дело в том, что не просто грибка-боровичка, вовсе нет! Этот грибок-боровичок был ну совершенно без головы! То есть он был не совсем без головы, тьфу, поймите правильно, он был с головою, но эту свою голову он держал не на шее, как это вообще принято в Яблоневке, а под мышкой левой руки!

От такого потрясения богомольная яблоневская старушка ошеломленно заголосила Соломонову песнь песней:

— Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, потому что я больная от любви! Левая рука его — под головою моею, правая ж его — обнимает меня!.. Заклинаю я вас, дочки иерусалимские…

Старая украинская бабка, находясь на яблоневском лугу, невольно вспоминала дочерей иерусалимских, потому что при виде безголового старшего куда пошлют у любого бы ум за разум зашел. А эта голова, которую он держал под мышкой, вытаращила на старушку живые, выпуклые, как улитки, глаза, а лукавые губы растягивались в веселой усмешке при виде ее растерянности!

— Будут бабе вершки, будут и корешки! — отозвалась голова голосом грибка-боровичка.

— Опять я видел под солнцем, что бег не у проворных, и победа не у храбрых, а хлеб не у премудрых, и не у разумных богатство, а от времени и случая зависят они! — открещивалась бабка от страшной яви мудростью из книги Экклезиастовой.

— Хоть по колени в землю вбей, лишь бы твоя взяла, — опять отозвалась голова под мышкой у грибка-боровичка.

И тогда яблоневская бабушка, обрадовавшись, что еще жива, что ноги ее еще не погрузились в землю по колени, попятилась от чародея, который то ли привиделся, то ли приснился, и уж если от него ни откреститься, ни отмолиться, то лучше убежать, чувствуя себя как тот перец, который смел, пока не выйдет на герец^[6], а как выйдет на герец, то он уже и не перец!

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

в которой Хома, превратившись в Хому безголового, носится со своею головою, будто дурень с писаной торбою

Что вы скажете про Хому, который до сей поры будто и не тихо ходил и не жидко замешивал, а теперь еще пуще припустил и еще гуще замесил? Про Хому, который не брал чужого — и не боялся ничего такого, потому что имел глаза-меру, душу-веру, а совесть-поруку? Что правда, он и теперь будто бы не полез за чужим, чтобы не утратить свое, помня, что на чужом не наживешься, но ведь, если поразмыслить, никто до сей поры в Яблоневке свою голову под мышкой не носил. Конечно, всякие времена бывали на Подолье, при ордынцах или при ляхах не одному яблоневцу пришлось не только с головой своей распрощаться, а и с белым светом, и когда с фашистами воевали, тоже не жалели голов, но ведь тогда клали свои головы во имя великого и святого дела!

А что же тут? А тут яблоневский колхозник, скотник, старший куда пошлют, прозванный в народе грибком-боровичком, перед старой бабкой на лугу снял с плеч свою буйную голову и спрятал под мышку! Перед старой бабкой! Зачем? Чтобы удивить? Но ведь она, старенькая, уж так наудивлялась за свою жизнь, что никаким безголовьем ее не удивишь.

Много всякой чепухи болтали в Яблоневке про похождения грибка-боровичка с головою под мышкой, трудно отличить, где тут правда, а где выдумка. Потому что в этой истории правда кажется удивительней выдумки, а выдумка похожа на обыденную правду, тут правда, как видно, будет еще похлеще выдумки.

Хома шел себе стежкой по лугу, нес голову под мышкой, потому что кто б еще согласился его голову нести, а с головою, видно, что-то сталось. Еще бы не сталось! Какие-то там шарики зашли за ролики или, может, наоборот, ролики зашли за шарики, только голова не молчала, а беспрерывно болтала:

— Эге ж, весьма важно также знать, что во всех частях нервной системы рядом с собственно нервными элементами существует еще один вид ткани, которая родственно близка распространенным во всем организме тканевым соединениям, известным под названием соединительной ткани.

Голова под мышкой грибка-боровичка выдала эту научную тираду вовсе не голосом грибка-боровичка, а голосом какого-то высоколобого профессора, выступающего с кафедры перед студентами Оксфордского колледжа или Донецкого госуниверситета. Но вдруг фраза оборвалась, губы аппетитно шлепнули, будто голова облизывалась после вкусной колбаски, зубы хищно клацнули, а глаза изменили выражение — теперь это был взгляд не профессора университета, а какого-то диктора телевидения или лектора общества «Знание»:

— Как и раньше, хитростями заманивали верующих в храмы. В историю вошел дерзкий подвиг монахов монастыря Сен-Медар. Святые отцы заметили, что количество прихожан этой обители катастрофически падает, доходы снижаются, казна пустеет. Необходимо было что-то предпринять. Римские братья-монахи прониклись сочувствием к тем, кого постигли бедствия и невзгоды, предложили взять напрокат тело святого Себастьяна…

Значит, грибок-боровичок идет себе стежкой по яблоневскому лугу, птицы поют, солнышко светит, а он держит под мышкой голову, а голова разговаривает. Конечно, раз уж голове дан язык, то язык молчать не обвык, да еще такой язык, к какому грибок-боровичок привык. И уже, глядишь, опять лицо переменилось, глаза переиначились, губы по-иному шевелятся. Гай-гай, кто б еще мог выдумать лучшую для себя жизнь, чем вот так идти по цветущему лугу и слушать свою голову, а ведь она под мышкой, видите ли, вовсе не так разговаривает, как на шее. На шее она, глядишь, и глупость какую-нибудь изречет, потому что иногда в голове такое рождается, что и лопатой не выгребешь. А под мышкой — только мудрое, только ученое, да ведь еще и на всякие голоса, которые, кажется, за Хомою раньше не водились, вот что значит дай только волю голове! Хоть и под мышкой, а все ж таки воля…

Пока Хома шел лугом и голову свою слушал, вся Яблоневка от этой перепуганной бабки проведала, какая оказия приключилась со старшим куда пошлют. А проведав, ничуть не удивилась, потому что с ним еще и не такое случалось. Фуражир Илько Дзюнька, что попался навстречу грибку-боровичку возле плотины, поразился не столько тому, что встретил безголового Хому, сколько тому, что безголовый Хома до сих пор не на ферме около скотины, а солнце вон уже как высоко!

— Да я вот охромел на одну ногу, только не знаю, на какую, — отвечает старший куда пошлют. И спрашивает у Илька Дзюньки: — Слушай, ты голову купить не хочешь?

— Голову? — переспросил Илько Дзюнька. — Да голова моя такая дурная, что от нее одно горе ногам… Сколько же ты за голову хочешь? А то я не слыхал, в какой цене теперь головы на базаре.

— Головы на базаре во всякой цене, да и базар на базар не приходится. На каком базаре и дешевле, а на каком и дороже, где продают головы на штуки, а где и на вязанки. Хорошо, если на совестливого попадешь, тот совестливый не станет драть лишнюю копейку и отпустит свой товар по настоящей цене. А я совестливый из совестливых, тебя дурить не стану, чтоб себя не надуть.

— А хоть умная голова? — спрашивает фуражир.

И в этот момент голова под мышкой у грибка-боровичка отозвалась:

— Ха-ха, на этом свете следует быть не очень сладким, чтоб тебя не проглотили, и не очень горьким, чтоб тебя не выплюнули.

— Видать, мудрая голова! — подивился услышанному Илько Дзюнька.

— А я что говорю? Что попало тебе не продам, — заверил старший куда пошлют.

И, хмуря мохнатые брови, голова опять отозвалась:

— Естествоиспытатели, которые жили до Аристотеля, считали, что движение происходит в пустоте и что пустота — это место, в котором отсутствует тело.

— Что она говорит? — не понял фуражир.

— Никак про Демокрита говорит, — догадался Хома.

— Кажись, — не стал спорить и фуражир.

Голова все болтала, ибо ей, как говорится, субботним стежком не надо шить для спеху, а фуражир Илько Дзюнька и грибок-боровичок слушали, стоя около плотины. Почему бы и не послушать такую находчивую, такую славную голову, как то рябое, что в магазине дорогое?

— Товар, может, и справный, вот только не слишком ли болтливый? — промолвил Илько Дзюнька. — Видать, останусь я все же при своей голове, Хома. Своя привычней и для меня, и для людей. Это ж в селе все удивятся, что напялил такую мудрую голову, еще, глядишь, и до греха доведет, а со своей спокойнее, надежней.

— Ведь нигде больше такую не сыщешь! А я и прошу недорого, по-божески. Но пойми, Илько, не могу ж ее отдать за бесценок, ведь засмеют… Может, посоветуешь, кому продать?

— Поспрашивай людей, Хома, на всякий товар есть свой покупатель.

Старший куда пошлют был из доброхотов, а не из тех скупердяев, которые улягутся на своем добре и клыки скалят, никого не подпускают. Снявши голову с плеч, должен же он ее кому-то продать, потому что где ж ты еще такую голову сыщешь! Да в ней столько ума заложено, что хоть пальцем бери и на хлеб намазывай. И пусть бы Хома просил дорого, так ведь нет, по-божески цену правил, потому что кто ж захочет свое добро за бесценок уступить?

В тот день он таки побегал по Яблоневке со своей головою, словно дурень с писаной торбою, он таки хотел кого-то осчастливить, да вот беда: все отказывались от такой мудрой головы! Еще бы, может, какой-нибудь яблоневец и взял ее, почему бы и не взять про запас, который карман не тянет, мало ли что может понадобиться в хозяйстве. Но стоило лишь голове под мышкой у грибка-боровичка подать голос, стоило сыпануть одну-другую пригоршню обильной, драгоценной народной мудрости, как покупатели расходились. Мол, хотя одна мудрая голова и стоит десяти дурных, но ведь сколько и мороки с нею, сколько хлопот! Со своей проще и надежней! Своя думает по-своему!

Так вот, хоть фуражир Илько Дзюнька и заверил грибка-боровичка, что на всякий товар найдется свой покупатель, на мудрую голову охотников не нашлось. Да еще на такую говорливую. Да еще на такую, что не скрывает свою мудрость, а носится с нею, будто кот с салом. Ей бы затаиться, помолчать с задумчивым видом, и глядишь — приняли бы ее за обычную голову, кто-нибудь, может, и взял бы ее, теперь бы сидела на чьей-нибудь шее, крутилась туда-сюда, командовала чьим-то телом, хозяйничала б в чьей-то хате, лезла бы целоваться к чьей-то жене. А когда в голове так много ума — не всякая шея ее выдюжит, и вот и приходится оставаться под мышкой у хозяина, старшего куда пошлют.

Так ведь до чего додумался Хома? Ну, ладно, раз уж вам жаль ломаного рубля за мудрую голову, то берите ее за бесценок! И положил свою голову на зеленую травку неподалеку от кладбища, потому что не бывает такого, чтоб никто не подобрал оброненного добра. В Яблоневке ведь как? В Яблоневке не успел потерять, как уже нашли и подобрали! Поэтому возлегла голова грибка-боровичка на зеленой мураве, а сам грибок-боровичок примостился неподалеку в тени ясеней и кленов с таким видом, будто они с той головой и не родные вовсе. Остановится какая-нибудь бабка или дядько, послушают минутку, что голова на мураве изрекает, и дальше идут своею дорогой, потому что у каждого работа, у каждого свои заботы.

А у грибка-боровичка сердце от огорчения сжимается, ибо где еще им найти такую голову, как у него? Ведь всего-то и делов, что нагнуться и поднять! Махнул Хома от досады рукой, подошел к своей голове, а голова горьким взглядом смотрит на него и говорит посеревшими от пыли губами:

— Вспомни, Хома, что сказал Гельвеций, французский философ-материалист восемнадцатого столетия. Он говорил, что на земле нет ничего более достойного, чем разум!

— А и то, — соглашается грибок-боровичок. — Ибо что такое разум? Разум — это как бы Гриц за волами, Гриц и за дровами, это как бы и сюда Никита, и туда Никита.

— Так что, Хома, не теряй разум! Такая голова тебе еще самому ой как понадобится.

— Без головы — как без рук, — согласился старший куда пошлют, нагибаясь и беря свою голову опять под мышку.

— Что рука, то не голова! Как ты, Хома, без головы шепнешь глухому и подмигнешь слепому?

— А что голова, это ж не руки! Если б я был без рук, как бы свою голову под мышкой носил?

Так любо-дорого разговаривал возле кладбища старший куда пошлют со своею мудрой головою, потому что где еще во всей Яблоневке он мог найти достойнейшего собеседника? Хома смеялся, обращаясь к голове, а голова ему зубы скалила, а уж как лукаво они подмигивали друг другу!

Вот так болтая, смеясь и подмигивая, добрался наконец грибок-боровичок до фермы. Попробовал было взяться за вилы, чтоб навоз вычистить из-под коровок, а как ты возьмешь эти вилы, когда голову под мышкой держишь? Все таки мешает в работе голова, что бы там ни говорили, без головы таки лучше. Ну судите сами, Хома ту голову и так приспосабливал, и сяк, не выпуская ее из рук, а все равно вилы не удержишь в одной правой или только в левой — надо двумя крепко браться.

Намаявшись и измазавшись, Хома до чего додумался? Додумался до того, до чего кто-нибудь другой на его месте и не додумался бы, но если уж тебе даны мозги, то мозгуй сам. Вот он и взял свою мудрую голову и поставил обеими руками на шею, где она прежде сидела.

— Как влитая сидит! — обрадовался грибок-боровичок, который всегда радовался доброй работе.

Когда уже солнце достигло полудня, а потом и за полдень перевалило, старший куда пошлют собрался домой пообедать. Как тут у порога коровника попался ему зоотехник Невечеря. Глаза-перепела, как всегда, трепетали у него на лице, будто вот-вот взмахнут крыльями и полетят в белый свет. И смотрел Невечеря с таким дерзким подозрением, словно видел человека, который, скажем, никогда не ест женатого борща.

— Значит, так, Хома… Где-нибудь дома, возле своей жены, чтобы никто не видел, и можно… Твой дом — твоя крепость. Но к скотине обязан приходить с головою!

— Тот еще не родился, чтоб всем пригодился.

— А если каждый захочет так, как ты? Оставил себе голову дома, чтоб отдыхала, а сам на работу в колхоз без головы! Или в бухгалтерию! Представь себе: автобусом управляет шофер без головы! Или в магазине торгует продавец без головы!

— А что ж, кому как нравится…

— Не положено, вот! В каждом деле должна быть голова, и ты дурной пример людям не показывай. И нечего делиться со всеми своей головой — самому тебе еще пригодится. И не смотри так, будто и глазами пиво не пил, и в дурном не замешан, у тебя руки хоть и золотые, зато хитрости полна мошна… Значит, Хома, чтобы завтра явился к скотине на ферму с головою. Где это видано, чтоб человек сам у себя голову украл — и другому отдал, да еще и не попался на горячем?

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

где говорится о том, как грибок-боровичок в далеком прошлом бывал на Савур-могиле и под местечком Берестечком, как он вместе с товарищами казнил отступника и изменника Савву Чалого и что в своей казацкой смерти он был бессмертен

После памятной первой статьи в районной газете появилась вторая статья, в которой по просьбам многочисленных читателей делалась попытка детальнее осмыслить происхождение такого феномена, как грибок-боровичок. Может, и не стоило бы задерживать внимание на этой статье, чтобы не выпускать из поля зрения величественные деяния старшего куда пошлют, но, поскольку этот материал в районке выделялся прежде всего своей псевдонаучностью и, возможно, даже «квасным» патриотизмом, коротко перескажем ее содержание.

В статье безапелляционно утверждалось, что такую чародейную силу грибок-боровичок впитал с молоком матери. Но материнское молоко не оказало бы такого влияния на грибка-боровичка, если бы вместе с молоком матери он не вобрал в себя могучую чарующую силу украинской песни.

Так вот, тайна феноменальности Хомы скрывается в веснянках и гаивках, в рындзивках, в косарских и рыбацких песнях, купальских и урожайных песнях, в колядках и щедривках. Мол, Хома заворожен песнями про мак и просо, шум и чадо, галку и воробьишку, в его душе свила гнездышко перепелка красная зиронька^[7], там козел поел лук-чеснок и черную чернушку. Мол, в естестве грибка-боровичка камень растет без корней, солнечные колосья всходят без сева, скрипка запоет — душа отзовется, девы цветут пышным цветом, путь далек лежит — нет конца, сокол рыщет, след не ищет, рыба ходит — не говорит, и хмель вьется выше леса. А еще в то естество понаехали туры-люди, а еще там вербная дощечка лежит, а по ней девчонка бежит, а еще там весняночка-паняночка, которая пряла на колышке воробью на сорочку на солнышке, выводила нитку воробью на свитку, выводила другую воробью на пугу^[8], и пооставались концы воробью на штанцы. Гай-гай, а эти черевички из рогожи, что не боятся стужи! А тот милый, что купался не в лилии или в шалфее, а в меде-вине, в цвете-калине и в панской розе! А эта перепелочка, что свила гнездышко из черного шелка и белого льна да вывела в гнездышке двух деток — однолеток пана Ивана и ладушку Татьянушку — рано-ранешенько!

А еще в детстве Хома наслушался, как Яблоневка пела колядки про то, как хлопцы на печи сидели, а в печи пироги горели, стали противень выдвигать да горелые таскать, все съели и колядку спели; одному пирогов не досталось, он полез в чулан за салом, да сала не достал, только с лестницы упал, разбился; хлопцы стали обсуждать, куда побитого девать…

Но больше всего Хома почерпнул душою, сердцем и разумом из песен козацких, петых отцом, дедом, прадедом, услышанных им и от странствующего люда, и от калик перехожих. Из этих песен вошли в ясные хоромы его головы те козаченьки, что засвистали в поход с полуночи, из-за которых выплакала Марусенька свои ясные очи. Маленький Хомко слышал, как кричала лебедушка, из волны выплывая, он слышал, как пели козаченьки, да в поход выступая, он слышал шум, гомон по дубраве, когда туман поле покрывает, мати сына снаряжает. И уже это он, маленький грибок-боровичок, воочию видел, как плыла щука из Кременчука да убитая из лука, и уже это он отпускал коня в саду, а сам шел к отцу, к матери-неньке, к милой прощаться, собираясь уйти с войском, над которым знамена реют-трещат, а впереди музыченьки в барабаны бьют и на дудках пищат. Мати хотела своему любимому грибку-боровичку обмыть и причесать головоньку, а он ей отвечает, что обмоют его частые дожди, а расчешут терновые кущи, высушит ясное солнце, а завьют буйные ветры, пригладит зелена трава, что и постели ему стелить не надо, он сам себе постелет овчину, а в головах положит кулачину, а укроется калиновым листом, чтоб не расстаться с товариществом.

А в походах всякое выпадало грибку-боровичку! Подался он в те края, где от устья Днепра и до верховья семьсот речек и еще четыре, и все они в Днепр впадают, в Днепр правый, несказанный! А еще ж бывал на Дунае, вел такие речи: «Почто ты, Дунай, стал так смутен, стал так смутен, каламутен? Что, Дунаю, тебя замутило: или вороны чернокрылые, или коники вороные, или козаки молодые?» Бывал он и в городе Измаиле, где бился с турками, летели бомбы тесовые, свистели пули свинцовые, лежали тела убитые, текли реки кровавые. Бывал и на Савур-могиле, а над ним в вышине проплывал орел сизокрылый. Ой там при долине, ой там при лотоци^[9] пил мед-горилку с козаками-молодцами. А под Дашевом да под Сорокою много ляхов полегло, и там грибок-боровичок одним срубал головы с плеч, других топил в воде. Под местечком Берестечком не отчаянному Нечаю из-за горы высокой, из-под черного леса крикнули козаченьки, чтоб убегал-спасался, а ему, грибку-боровичку, только ж он и не думал не гадал убегать-спасаться от врагов, потому-то ляхи посекли его на мак, потому его голова качалась на колу, не жалели вражьи ляхи Хомину красу — рвали тело по кусочку, пускали в реку… С кем только не знался грибок-боровичок! И с Морозенком, по которому вся Украина плакала, и со славным атаманом Сирком, что ходил к хану в гости, и с Супруном, который в субботишку перед воскресеньицем с ордою сходился. А еще, конечно, с козаком Железняком Максимом, который с войском в сорок тысяч окружил город Умань, соорудил шанцы и ударил из семи пушек в среду с утра пораньше. А еще и такое было, что казнил он вместе с товарищами отступника и изменника Савву Чалого, которого в светлице подняли на три пики, положили пана Савву на дубовую лаву, сказали: «Вот тебе, Савва, боярская шапка!..»

Но, наверное, наивысший духовный взлет грибок-боровичок испытал в Царьграде на базаре. Гай-гай, вовсе не Байда пил там мед-горилочку, а он, грибок-боровичок, и пил не день, не два, да не одну ночку. Это он не захотел служить царю турецкому, назвав его веру проклятою, а царицу поганою. И повелел царь грибка-боровичка за ребро крюком зацепить, и так он висел не день, не два, да не одну ночку. А получив лук от своего верного слуги-оруженосца, это грибок-боровичок стрелу пустил — в царя угодил, а царицу в потылыцю, его доньку в головоньку.

А в своей козацкой смерти грибок-боровичок был бессмертен… Лежали его рученьки край крученьки, а ноженьки край дороженьки, а в головушках росла травушка; а в другом месте лежал он китайкою покрытый, руки укутаны китайкою, а ноженьки нагайкою; а еще в другом месте лежал грибок-боровичок на кочке головой, прикрыв очи осокой, конь вороной стоял в ногах, сизый орел парил в головах. И в какой бы стороне своей родной земли ни лежал грибок-боровичок, а конек над ним плакал: «Встань, козаче, ти проснися, на Вкраїну подивися, вже сідельця твої згнили, і стремена вже потліли, орли очі повиймали, а татари шаблю взяли». А грибок-боровичок так разговаривал с сизым орлом: «Сизий орле, побратаймось! Як ти, брате орле, станеш з лоба очі видирати, дай же моїй неньці знати — моїй неньці старесенькій, матусеньці ріднесенькій». И если не орел сизокрылый, то ворон черный прилетит к матери с весточкой: «Ой я твого сина знаю, тричі на день попас маю, з лоба очі вибираю. Іди, стара, додомочку, візьми жовтого пісочку, посій його в городочку, як той пісок вгору зійде, тоді син до тебе прийде».

Вот такой он, Хома смертный, — бессмертный в живой украинской песне; многих сил он набрался из ее могучего лона, многие чары узнал.

И копье его никогда не было сломлено, и порох оставался в пороховнице, и сабля булатная в ножнах, и тютюна не одна папуша, люлька-бурулька и бандура дорожная, ибо грибок-боровичок в своей жизни боевой да скитальческой не расставался и с бандурой, что сестрою доводилась ему…

Вот такая статья появилась в районной газете, которая, видно, готовила целую серию подобных материалов, потому что стремилась пояснить и проанализировать феномен старшего куда пошлют из яблоневского колхоза «Барвинок», найти корни его чудотворных фантастических деяний и подвигов.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

в которой говорится про договор о творческой дружбе между колхозом «Барвинок» и славным театром оперы и балета, а также описывается достоверный полет Икара в яблоневском коровнике

Какое-то время не доходило никаких вестей о новых чудесах, сотворенных Хомой. Хотя он, как и всякая творческая натура, не мог обходиться без ежедневных чудес, хотя, возможно, некоторым эти чудеса казались чудесами незначительного калибра, были совсем незаметными на фоне предыдущих грандиозных свершений. Спросите, какие чудеса? Например, однажды утром он с похмелья ждал, ждал, пока Мартоха подаст ему бокал холодной воды, — и жданки свои растерял. Или же как-то раз спросили яблоневские ребятишки его на улице: «Дядько Хома, откуда вы?» Грибок-боровичок не моргнув глазом ответил: «Не из снопа, а из соломы». А то еще украдкой сотворил такое, что когда свет настал, то рак и по нынешний день не свистал; а то еще приложил свой пронзительный талант к тому, что ни одна баба так и не стала до сих пор девкою; благодаря злым хитростям старшего куда пошлют до сей поры никто так и не увидел своего уха. Думаете, это не Хома научил слепых тому, что они и поныне говорят: «Увидим!»? Думаете, не он повинен в том, что до сей поры сорока еще не вся белая? Думаете, не он добился того, что перестали пользоваться кожаными и каменными деньгами, заменив их на золотые и бумажные?

Немало было и других див и чудес, но они такие уже мелкие, что не стоит про них и упоминать…

Несколько лет тому назад в разных производственных коллективах стали популярными творческие договоры. А поскольку яблоневский колхоз «Барвинок» был не из последних, его правление во главе с Михайлом Григорьевичем Дымом составило договор о творческой дружбе с известным театром оперы и балета.

Прежде чем ехать в Яблоневку, театр долгое время дискутировал: каким именно произведением им следует отчитываться перед колхозниками «Барвинка»? Ссылались на Аристотеля, который говорил, что фабула есть основа и будто бы душа трагедии. Упоминали имена Эсхила, Софокла, Эврипида. И порешили, что вряд ли стоит везти в Яблоневку мольеровского скупого, который скуп — и только, но кто знает, правильно ли поймут в колхозе шекспировского Шейлока, который и скупой, и смекалистый, и мстительный, и чадолюбивый, и находчивый. Да, Дон-Жуана поймут, но своевременен ли Дон-Жуан?.. Ах, Мейерхольд, ах, изобразительная стихия театра!.. Ах, Станиславский, творец новой сценической реальности, ах, импровизационный сплав голосовых и пластических интонаций актера!.. Главный балетмейстер театра Вениамин Вениаминович Вениаминов, ученик славного Бальзама Бальзамовича Бальзаминова, безуспешно пытался вынести на утверждение художественного совета такой вопрос: «Метафора. Трактовка метафоры в Киеве. Трактовка метафоры в Яблоневке. Способен ли понять старший куда пошлют, что метафора — одна из возможностей осуществить связь между искусством и реальностью?» Но художественный совет театра отказался на своем заседании подобным образом ставить вопрос и настоял на своей редакции: «Метафора. Общее в трактовке метафоры в Киеве и Яблоневке. Метафора — одна из многих возможностей для старшего куда пошлют всегда поддерживать тесную связь искусства с жизнью». Главный балетмейстер Вениаминов, ученик славного Бальзаминова, никак не мог согласиться с такой редакцией темы, выражая свою уверенность в том, что грибок-боровичок вряд ли придет через метафору к концептуальному восприятию мироздания. Даже правление колхоза не может поручиться за то, что Хома способен постичь мифологические и мифологизированно-исторические персонажи Шекспира, Расина, Гёте.

Как видим, известный театр оперы и балета самым ответственным образом отнесся к творческому договору, подписанному с колхозом «Барвинок», и к своей отчетной поездке в Яблоневку, и не приходится удивляться тому, что на первом плане тут фигурировала личность старшего куда пошлют. Поэтому и маялся художественный совет с этой сакраментальной метафорой, поворачивая ее и так и сяк, разглядывая ее и в тени, и на солнце.

Радовались, что эта метафора мыслями в небе, и жалели, что она ногами в постели. Сочувственно вздыхали, что эта метафора уморилась, пока хлебом насытилась. Глуповато хлопали глазами, когда видели у тяжелой и ленивой метафоры горб на животе, а у легкой метафоры — горб на плече.

Наконец, когда все дискуссии и споры, казалось бы, остались позади, славный театр оперы и балета в составе своей балетной труппы отбыл в Яблоневку. Наверное, нет нужды описывать их маршрут, транспортные средства, всякие дорожные приключения, потому что не они явились определяющими в связях искусства с жизнью, а определяющим было и остается прямое влияние искусства. Не станем останавливаться и на том, как в «Барвинке» встречали выдающихся мастеров искусств, чем угощали и какие тосты провозглашали, хотя можете не сомневаться, что при встрече в Яблоневке каждый хозяин гостеприимно распахнул свои ворота и аплодировал приехавшим. Давайте лучше остановимся на том моменте, когда воочию стала осуществляться связь искусства с жизнью, когда искусство начало приносить свои реальные плоды.

Ошибается тот, кто думает, что балетная труппа театра выступала в селе в новом Доме культуры. Ведь в тот вечер старший куда пошлют должен был работать в коровнике. Поэтому премьера спектакля была задумана именно в коровнике, так сказать, непосредственно на производственном рубеже. В проходе между стойлами для скотины соорудили всевозможные декорации, чтобы они могли полнее имитировать объективную действительность, чтоб искусство не отрывалось от жизни, а сближалось с нею.

В этот вечерний час скотина, вернувшаяся с пастбища, стояла у засыпанного в ясли корма, вздыхала и жевала жвачку. По углам коровника тускло мерцало электрическое сияние, которое будто бы и криво запрягли, да оно все равно поехало. Хома усердно возился возле навоза с вилами в руках. Доярки суетились, готовясь к вечерней дойке. У доярки Христи Борозенной аж душа горела, так ей хотелось взяться поскорей за соски коровьего вымени, чтобы, как говорится, четыре братчика в один пень стреляли. Зоотехник Трофим Невечеря заглядывал в рот рябой Квитанции, которая поранила язык о колючку и жалобно мычала.

Спросите, какой спектакль в тот вечер ставили в коровнике? Извините, что об этом не было сразу сказано, но пора и самим догадаться. Да, да, совершенно верно, «Икар». Все другие балеты из репертуара театра отпали по разным причинам — и «Лебединое озеро», и «Спящая красавица», и «Щелкунчик», и немало других, составлявших золотую сокровищницу мирового и отечественного искусства. Славный театр оперы и балета приехал в Яблоневку с постановкой на тему древнегреческого мифа об Икаре и Дедале — сыне и отце, что взлетели на самодельных крыльях высоко к солнцу.

Так вот, старший куда пошлют смачно поплевал на шершавые ладони, покрытые горохом мозолей, покрепче ухватился за держак вил, загадочно произнес:

— Целясь в орла, не попади в вола!

Голос грибка-боровичка достиг ушей главного балетмейстера Вениаминова, который стоял между двумя коровами — черно-пегой рекордисткой Ассамблеей и фуражной коровой Ревизией. Балетмейстер Вениаминов побледнел, будто у него все поплыло из рук, а не в руки. Заметив, что Вениаминов побледнел, изменился в лице и оркестр, который расположился неподалеку от семи коров — Квитанции, Накладной, Экономии, Премии, Рекламации, Регламентации, Безотказной. Хор, который должен был подпевать без слов, скучился за оркестром, и этот хор также нахмурился, словно вдруг позабыл все те слова, которые он и не должен был знать. Танцевальная группа на деревянном помосте аж посерела, словно в словах старшего куда пошлют усмотрела ту искру, из которой ох и большой огонь бывает!

Преодолев свой страх, который уже зарождался в неизведанных безднах подсознания, главный балетмейстер Вениаминов поправил голубой, в белую крапинку галстук-бабочку на груди — и этот жест был воспринят как сигнал. Оркестр, стоявший возле Квитанции, Накладной, Экономии, Премии, Рекламации, Регламентации, Безотказной, отозвался нежными голосами скрипок и деревянных духовых инструментов — флейты, кларнета, гобоя. Хор, который должен был подпевать без слов, и запел, собственно, без слов…

И началось! И началось то, чего по сию пору не видели не то что на сцене театра, но и ни в одном коровнике мира. А все потому, что связь искусства с производством тут была такой тесной, что и самые искушенные театралы не заметили бы той грани, где кончается искусство, а где начинается производство.

Флейта была не просто одним из инструментов в оркестре, а оказалась флейтой Пана, в руках виртуоза-флейтиста ее связанные шнурочком пять дудочек и свирели издавали звуки мягкого, нежного тембра. Кларнет зазвучал ясным, чистым звуком в диапазоне от ми малой октавы и до соль третьей октавы. Гобой в высоком регистре рождал пронзительный и резкий звук. Скрипка лила мелодию такого проникновенного звучания, что, казалось, вот-вот затрепещет и оживет в руках скрипача. Хор, который с большим успехом умел исполнять хоровую музыку Глинки, Мусоргского, Чайковского, Римского-Корсакова, Нищинского, Лысенко, пел без слов в эту минуту так вдохновенно, как еще никогда не пел.

Бледный, словно смерть, главный балетмейстер Вениаминов думал: «Хор — это сгусток архаических интонаций, он помогает передавать ветхозаветное ощущение древности в мифе о Икаре». Па-де-де из первого акта в исполнении прославленных танцоров, выступавших в яблоневском коровнике, произвело бы впечатление на самых рафинированных ценителей искусства. Мечты и любовь Икара в первой картине, изготовление крыльев во второй, борьба за свободу в третьей и торжество бессмертной идеи в четвертой картине — все это вместе, по глубокому убеждению Вениаминова и всех других членов балетной труппы, не могло остаться не замеченным старшим куда пошлют, фуражирами, доярками и зоотехником Невечерей, все это должно было оказать на них эстетическое влияние — и воплотиться в прямой отдаче искусства: в высокой продуктивности труда, в трудовом энтузиазме, в сверхплановых литрах надоенного молока, в повышении его жирности.

Грибок-боровичок возился с вилами около навоза, девчата доили скотину, играл оркестр, античный хор пел без слов, а на сбитой из неструганых досок сцене посреди коровника вершилось великое таинство искусства. Прозрачно-хрустальные, пастельные тона в тех эпизодах, где рассказывалось о любви Икара, кое-что теряли в глухой полутьме коровника, зато танцоры поражали почти фантастической пластикой движений, виртуозностью исполнения каждого номера. Особенно удались эпизоды Икара с Птицей, которую танцевала удивительно гибкая и пластичная блондинка — судя по всему, она сознательно сдерживала свой дикий темперамент, но его все-таки выдавали врубелевская волшебная синева глаз и томные, можно сказать, струящиеся движения тела. А какая музыка вспыхивала в этих эпизодах! В музыке ощущался полет, музыка способна была унести в этот полет не только Икара и Птицу, а, казалось, и весь коровник вместе со старшим куда пошлют, с доярками и зоотехником Невечерей.

Главный балетмейстер Вениаминов, переживая за успех спектакля и одновременно не сомневаясь в этом успехе, буквально млел от тревожного восторга, когда под дырявым сводчатым потолком яблоневского коровника зазвучала пасторальная концертная пьеса для флейты и ударных. Музыка тут ну прямо-таки защебетала, и у доярок, которые ни на минуту не прекращали вечернее доение коров, перед глазами предстали, понятное дело, птицы и птицы, бесчисленное множество птиц, что рвались в небеса и звали их за собою. Если б можно было прочесть мысли Вениаминова во время вечернего доения, когда скотина, жуя сено, умиротворенно вздыхала и сопела, а струйки молока выбегали из коровьих сосков и стреляли в подойники, то мысли его были, наверное, примерно такими: «Ах, какие остервенело короткие треххордовые и кварто-квинтовые припевки, какое остинато малой секунды у арфы и ударных, какие ладовые и метроритмичные переливы с ярко выраженной танцевальной основой!.. Прекрасно зазвенел сонорный аккорд струнных, арфы и челесты, он будто повис на какое-то мгновение в воздухе над скотиной, казалось, его можно было увидеть и даже потрогать пальцами. А сопрано, тенора и басы еще никогда и нигде так не звучали, как сегодня, то ли тут, в коровнике, такая неимоверная акустика, то ли это на хор так магически действует присутствие старшего куда пошлют, который внешне на первый взгляд весьма обыкновенный колхозник, зато внутренне, безусловно, неповторимый… Еще никогда Икар не ковал себе крылья так одухотворенно, как сегодня в коровнике. Сколько энергии вкладывал в каждый удар молота и как божественно звенел молот на железной наковальне!.. Спасибо судьбе, которая привела меня в Яблоневку! Еще никогда с таким веселым вдохновением не исполнялся нашей труппой дионисийский танец, еще никогда так не поражал тембровый рисунок медных в сцене охоты!»

Ну вот, если уж так взволновался главный балетмейстер, который в искусстве балета съел собаку, и не одну, то что уж тогда говорить про грибка-боровичка и других яблоневских животноводов! В искусстве балета ни один из них собак не ел, было не до того, и на их чистые наивные души спектакль должен был произвести небывалое впечатление, выразившись в литрах надоенного молока.

О таком спектакле могли бы только мечтать лучшие балетмейстеры и исполнители мира! Правда, и тут произошли некоторые недоразумения, хотя это были сущие пустяки. Когда в коровнике величаво-грозно зазвучала тема Архонта, когда музыка стала похожа на причудливое полиритмическое сплетение с неожиданными темброво-регистровыми соединениями, когда в оркестре стали заметно доминировать труба и ксилофон, отозвалась корова Квитанция. Ей бы, конечно, следовало молчать и жвачку жевать, ибо для нее в спектакле композитор не предусмотрел никакой партии, да и куда ей, колхозной Квитанции, было состязаться с бельканто. Но в корове неожиданно пробудился интерес к классике, который она и высказала, задрав морду над яслями и жалобно мукнув. Возможно, это мычание дополнило неожиданной краской так называемую мимично-жестовую музыку спектакля — об этом мог квалифицированно судить лишь главный балетмейстер Вениаминов. Остается лишь сказать, что, когда мукнула Квитанция, лицо его было спокойным, ни один мускул не дрогнул на нем.

Имела место еще одна непредвиденная мелочь. Среди выставленных в коровнике декораций были древнегреческие амфоры, которые театр одолжил в историческом музее специально для поездки в Яблоневку. Доярка Христя Борозенная, видно, не привыкшая к тому, что во время вечерней дойки в коровнике идет спектакль, замороченная, вылила полведра надоенного молока в ближайшую амфору. Возможно, когда-то в Фивах какая-нибудь древнегреческая доярка и выливала молоко в эту древнегреческую вазу, так что главный балетмейстер Вениаминов и этот случай мог расценить положительно, решив, что сама жизнь вмешивается в искусство, дописывает спектакль на свой лад, таким образом еще убедительней воплощается идея слияния искусства с производством.

Главный балетмейстер Вениаминов страдания Икара переживал как свои. Краем сознания и краешком подсознания он побаивался, чтобы эти страдания не отразились негативно на производственном процессе в коровнике, чтоб от печали по Икару не опустились руки у грибка-боровичка, а из этих работящих рук не выпали бы вилы. Но Хома мужественно перетерпел страдания Икара, вилы не выпали из его рук, и главный балетмейстер был уверен, что они уже и не выпадут, потому что спектакль шел к концу и вражьи силы должны были отступить, а образ полета в музыке приобрел монументальное звучание…

Перед финальной картиной какая-то из доярок смилостивилась над главным балетмейстером Вениаминовым, от творческих переживаний буквально спавшим в теле, и налила человеку кружку свеженадоенного молока. Творец опрокинул кружку одним махом, потому как должен был спешить, песенно-светло плыли над скотиной и над яблоневскими животноводами теплые звуки скрипок и гобоя, уже будто переливалась звучанием всех своих сорока семи струн арфа, воспламенялась небесными клавишными звуками челеста (следует сказать, что ее молоточки, стучащие по металлическим пластинкам, будто пульсировали энергичным светом, тембр их звучания был таким сладким и нежным, чтонапоминал вкус астраханского арбуза), и колоратурное пение вознеслось над сопрановыми партиями как лилия на высоком стебле. Так вот, спектакль увенчивался достойным венцом, и создание этого венца потребовало от главного балетмейстера Вениаминова едва ли не полного самоотречения, потребовало от него максимального напряжения чувств и мыслей. Правда, запах молока, стоявший в коровнике, щекотал ноздри, горло содрогалось от спазм, но эти мелочи не мешали ему размышлять приблизительно таким образом: «Ох, финал — полет Икара, фонтан эмоций, радость достигнутой мечты! Контрастно-сложенные и поэмно-симфонические структуры… Кода должна символизировать пришествие десятков, сотен, тысяч новых Икаров — пусть они приходят в колхозы, на фабрики, на шахты. Икары должны работать, дерзать в труде, но труд их должен быть не бескрылым, а крылатым. Новейшие Икары все время должны ощущать свои крылья за плечами, ощущать себя в полете, ибо они в веках утверждают подвиг первопроходца воздушных трасс!»

Конечно, балетмейстер Вениаминов мог думать совсем иначе, ведь вы же знаете, как трудно заглянуть во внутренний мир творца, окинуть взглядом бездны озарений и вдохновения или попытаться в словах передать волшебство и одновременно материалистическую сущность творческого процесса… В яблоневском коровнике с помощью хореографических, музыкальных и хоровых средств еще создавался образ монументального полета, когда грибок-боровичок поставил свои вилы в угол.

— Ну, я сегодня молодец, — сам себя похвалил старший куда пошлют, вытирая обильный пот со лба. — Я сегодня один за восемнадцать человек управился, хотя порою управлялся и за двадцатерых без двух.

Сказав такое, будто гвоздиком прибив, Хома величаво прошел мимо оркестра, мимо хора, мимо дощатых декораций сцены, где, собственно, и воплощалась яркая оптимистическая трагедийность подвига Икара, мимо мучающегося в творческом экстазе главного балетмейстера — и очутился во дворе, в строгом звездном сиянии и головокружительных запахах летней яблоневской ночи. Шел домой и разговаривал сам с собой:

— Хе-хе, даже холодное железо можно под такую музыку согнуть. Хо-хо, под такую музыку даже на крепкое дерево можно идти без крутого клина… Ну и Икар! Такой не подавится галушкой, как когда-то Мазепа в Полтаве подавился. Славный у них па-де-труа вышел!.. А какие квартсекстаккорды и квинтсекстаккорды в коде!.. А какое тяжкозвонкое бархатное звучание рояля, какие виолончели и контрабасы, какие громкие литавры, а ведь еще ксилофон, колокола, гонг, маримбафон!.. Хо-хо, под такую музыку можно не спешить языком молотить, а торопиться делом, можно руками поддавать, а не впустую гоготать!

— Э-э, да ты сегодня, гляжу, с работы поскорей-пораньше, — промолвила Мартоха, когда Хома переступил порог хаты. — Про тебя не скажешь, что ты живешь земле в тягость.

— Где нет охоты, там нет работы, — ответил Хома, — а сегодня этот Икар на ферме нагнал-таки на меня великую охоту к ударной работе. Я и управился на пять минут раньше, да и пошел домой, а они там еще играли и пели…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

в которой Мартоха не нарадуется экзотическим зверям, птицам и гадам, увиденным летним днем в поле на свекле, а также скороговоркой говорится, как выпивали и закусывали смотрители зверинца

Поужинав, поговорили мирно про всякую всячину: про кур, коровку, про то, что крот на грядках лука изрыл землю, надо бы завтра с утра пораньше выйти на него с лопатой. И уже когда напала зевота на обоих, уже когда укладывались спать, Мартоха сказала, что к ним в поле приезжал сегодня зоопарк. Так и сказала Хоме:

— К вам Икара привозили на ферму, чтобы помогал, а к нам в звено на свеклу доставили целый зоопарк. Мы себе пропалываем свеклу, а нам всяких зверей показывают. Солнце в небе играет, вовсю припекает, но даже и самые ленивые, Хома, старались! Хорошо трудились в поле даже те, что пять дней ничего не делают, а шестой отдыхают, и те, у кого никогда за ухом не свербит, и те, что работают, как себе в убыток. Что за зоопарк, что за звери! Ни у кого в руках мотыга не стыла, никто не хотел вести к волку коровку, чтоб не болела головка…

В отдельной клетке в открытом кузове автомобиля показывали откормленного серого, про которого можно было б сказать, что он в клетке смирился не хуже волка, если бы сам не был волком. Серый поглядывал на яблоневские поля, будто кошару высматривал, или же хотел приголубить какую-нибудь яблоневскую кобылу — оставить хвост и гриву, или же хотел с каким-то конем погулять вдвоем, чтоб тот конь домой не вернулся. Мартохино звено смотрело на серого в клетке и думало: «Такой славный, отъевшийся на казенных харчах, если б позвал козу в дерезу — коза пришла бы!»

Да что там волк, да что там серый!.. Знатный зоопарк приехал к яблоневским свекловодам с птицами, зверями и гадами такими, каких до сей поры в этих краях и не видели. Видели сегодня в поле сибирского козерога, голубую гну, что живет в африканских саваннах, винторогого козла. Для показа на яблоневских полях специально отловили в Африке скотину, которая называется ватусси, а также антилопу канну, бегемота, белого носорога.

— Ой, Хомонько дорогой, поглядел бы ты на двугорбого верблюда или бизона, кафрского буйвола или гривастого барана, ламу или оленя Давида, дикого кабана или благородного оленя — и почувствовал бы себя не той тещей, которой пришлось зятевых детей качать, а был бы ты тот Хома, что не без ума: не бьет жену — бьет тещу. А еще в больших железных клетках на свеклу привезли много других чудных зверей, чтоб приохотили к труду и тех, которые любят три дня отдыха, а день праздника, и тех, что любят «у неділю по шавлію, в понеділок по барвінок, а в вівторок снопів сорок, а в середу по череду, а в четвер по щавель, а в п'ятницю по дяглицю, а в суботу — на роботу». Среди тех зверей полагалось бы назвать долгошеих жирафов, зебру Гранта, коня Пржевальского, европейскую лань, гуанако, лосей, антилопу Нильгау, слона, тапира, дикобраза, осла, туркменского кулана, полосатую гиену, гепарда…

Но больше всего понравился Мартохе амурский тигр, эге ж, тот тигр, которого занесли в Красную книгу, потому как их осталось немного.

— Давай, Хомонько, подумаем, порадуемся тому, как теперь заботятся о простом яблоневском колхознике. Хоть тот тигр и редкостный, хоть его и занесли в Красную книгу, а все ж таки нашли прекрасного зверя, чтобы привезти в «Барвинок». Мол, смотрите, бабоньки, — и пусть растет ваше трудовое рвение и энтузиазм, еще с большей охотой пропалывается бурьян на полях.

А кто из звена хотел, тот мог и погладить амурского тигра, протянув руку сквозь железные прутья клетки. Тигр мурлыкал, жмурил золотые глаза, переворачивался на спину и дрыгал лапами. Но не каждый сподобился погладить тигра, лишь передовики, лишь те, кто исправней всех трудился на свекле. Скажем, Мартоха погладила его по шерсти и против шерсти, тигр мурлыкал удовлетворенно, а когда хотела погладить его Одарка Дармограиха, то агроном оттеснил ее, сказав, что хотя она теперь и старательная колхозница, да только все же из недавних спекулянток и пройдох. Да и, мол, у Одарки Дармограихи отец с матерью не из бедняков-неимущих, потому-то ей и нельзя гладить амурского тигра.

А еще в том зверинце не обошлось без рыси и ягуара, без льва и даже без обыкновеннейшей лисицы, хотя, казалось бы, какой тут может быть энтузиазм от лисицы, которых и по яблоневским буеракам хватает. Весело посмеялось звено Мартохи над яванскими макаками, над обезьяной-гусаром, черным мохнатым павианом, гамадрилом и еще над макакой-лапундером. Кое у кого проснулась настоящая любовь к экзотическим птицам — розовому пеликану и кудрявому пеликану, к африканскому утконосу и азиатскому утконосу, к американскому фламинго и шлемоносному казуару, к эму, нанду и квакве. Были в зверинце черный лебедь и лебедь-шипун, каролинская утка и кондор, беркут и стервятник, венценосный журавль и красный ара, кубинский амазон и синелобый амазон, белощекий бананоед и береговые ласточки. Правда, береговые ласточки ничем не отличались от яблоневских, так что пробудить трудовой энтузиазм тоже вряд ли могли. Зато, например, китайский аллигатор или слоновая черепаха, кавказская агама или медноголовый щитомордник, стройный удав или серый варан, среднеазиатская кобра или амурский полоз поражали зрителей — при виде их с воодушевлением кидались к грядкам со свеклой даже те, которые и работали бы, да им рукава мешают, и та Гапка, что хорошо жито жнет — серп и в руки не берет, и те, что обращаются к господу, чтоб не побил посконь, а побил пирожочки на кусочки.

Пока звено Мартохи работало на прополке грядок со свеклой, зверинец медленно везли за ними на машинах. А когда женщины уселись полудничать в лесопосадке, рядом с ними полудничал и зверинец. Ну, женщины ели хлеб с салом и луком, кто взял из дому вареники с вишнями и сыром, ел вареники с вишнями и сыром, пили молоко. А у зверинца свои харчи! Черного чубатого павиана, макаку-лапундера, гамадрила и гориллу кормили молодыми побегами растений, которые и не растут в Яблоневке, какими-то невиданными заморскими плодами, листьями, корой, клубнями, насекомыми, моллюсками, червяками, мелкими какими-то существами, которые жалобно пищали на зубах. Для амурского тигра и для льва резали овечек и баранчиков, в клетку белому медведю кинули живую рыбу и живехонького тюленя. Азиатский дикобраз лакомился корешками, плодами и клубнями. Хищному беркуту бросили серого зайчика — и куда тот зайчик только подевался!.. А всем этим пресмыкающимся — медноголовому щитоморднику, пестрому удаву, серому варану, амурскому полозу, среднеазиатской кобре — давали всяких мелких рептилий, птичек, невзрачных зверюшек. И эти гады не отказывались, ели с хорошим аппетитом, потому что, видно, считали, что заслужили все это от колхоза «Барвинок», раз их целый день показывали в поле для женского звена!

Конечно, ели за счет колхоза не только лев, тигр, слон, медведи, кондор, кубинский амазон, макака-лапундер или пресмыкающиеся, а и те, кто присматривал за ними. Аппетиты у смотрителей зверинца на свежем полевом воздухе так разыгрались, что куда против них кудрявым пеликанам, шлемоносным казуарам или стервятникам! Председатель колхоза Дым уж постарался для гостей, что вместе со своими зверями так вдохновили на труд звено свекловодов. Для тех, кто присматривал за пресмыкающимися, было вареное и пареное, соленое и маринованное, жареное и печеное, а про напитки и говорить нечего! Казалось бы, смотрители гадов и зверей пили на порядочном расстоянии от своих подопечных, это какой же градус был в тех напитках! Тот градус пробирал и на расстоянии, поэтому от одного лишь запаха захмелели филин, антилопа, красный ара, бородач-ягнятник. А китайский аллигатор от хмельных ароматов ошалел так, будто и в самом деле хлебнул белой, и заплакал настоящими крокодильими слезами. Обезьяна-гусар начала гусарить — безобразничать и верещать в своей клетке, кафрский буйвол затопал буйволиными ногами, словно пытался станцевать украинского гопака, конь Пржевальского долго и печально ржал. От хмеля, который носился в воздухе, все гады крепко уснули — и стройный удав, и медноголовый щитомордник, и слоновая черепаха, и вся-вся их компания. Вот чем обернулось гостеприимство благодарного колхозного правления!..

Мартоха так славно рассказывала про приезд зверинца на свекольное поле, так красочно описала уснувших гадов, что Хома вдруг тоже захмелел, у него тоже помутилось в голове, словно на минутку и он превратился в какого-нибудь гада — полоза или кобру.

— Вот видишь, как бывает, Хома, — говорила родная жена Мартоха, — кто-то пил сегодня в поле, а у амурского тигра должна болеть голова! Хорошо, человек завтра в городе найдет чем похмелиться, а что делать этой обезьяне-гусару, когда ее опять потянет погусарить?

— Или рыси? — произнес Хома. — Так, чтоб потом про нее в зоопарке все звери говорили, что рысь семь лет похмелялась, с похмелья и померла.

— Э-э, и правда, негде напиться двугорбому верблюду, так чтоб он и стежки не увидел спьяну.

— И не напьется бегемот, чтоб ему море было по колено.

Вот так искренне, по-человечески посочувствовав зверям, Хома с Мартохой вслух помечтали о таком дне, когда на уборку свеклы наведается в Яблоневку цирк — вот бы славно поработали колхозники, если бы прямо в поле перед ними выступали циркачи, да с такими номерами, каких до сих пор еще никто не видел! Или пусть бы приехал Эрмитаж — хоть и немного их, а нашлись бы любители в Яблоневке, которые захотели бы посмотреть Рембрандта, Веласкеса, Рафаэля или Тропинина. А насмотревшись шедевров, и в работе непременно бы оживились: может, в передовики по району и не вышли б, но и последних не пасли бы, это уж точно, потому что в магическом влиянии искусства на ударный труд сомневаться не приходится…

Вот так размечтались Хома с Мартохой, и хотя море их мечты казалось еще большим, чем настоящее, да из настоящего вода не годится, а из их моря мечты ох и вкусна водица — легко ею упиться…

Когда они наконец уснули, грибку-боровичку приснился крылатый Икар на колхозной ферме с вилами в руках. Крылатый Икар так исправно орудовал вилами возле навоза, что старший куда пошлют подумал не без зависти: «О, этот умелец возле речки не станет копать колодец, он про праздники не спрашивает и сорочки не латает. Такой и премии будет огребать, и дополнительную оплату, и фотоснимок его повесят на Доске почета». И грибок-боровичок во сне почувствовал, что у него за плечами свербит и чешется, из-под лопаток вырастают крылья, и вот-вот эти крылья поднимут его с кровати и унесут от родной жены…

А Мартохе снилась свекольная плантация за селом и разные звери. Они гуляли и резвились на воле — верблюды, лани, лоси, олени, кабаны, белые носороги, слоны. Они тянули к колхознице морды с умными и веселыми глазами, и голоса их будто бы складывались в песню: «Долго Хима юлила, пока хлопца обдурила… На свадьбе погуляем: дядько к маме сватается… Не женился — веселился, обженился — запечалился…» Вот так пели в Мартохином сне всякие заморские и незаморские звери, все про девиц и женихов, про ласки и таски, про ухаживание и сватанье, да и что ты с тех зверей возьмешь: они и лето просвистят в поле, и зимой работать не станут, пето-пето среди лета, придет зима — пусты закрома. Да не беда: какой-нибудь колхоз «Барвинок» их накормит…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

в которой старший куда пошлют знакомится с академиками Мастодонтовым-Рапальским, Ионой Исаевичем Короглы, Козаком-Мамарыго и другими, демонстрируя исключительную эрудицию и осведомленность во всех областях науки

Наивные дети плодородной подольской земли, Хома с Мартохой, не догадывались, что, возможно, славный театр оперы и балета и знаменитый на всю Украину зверинец привели в тот день в Яблоневку добрая воля и терпеливый гений председателя колхоза Михайла Григорьевича Дыма. Надумал он укрепить дисциплину, вдохновить колхозников на трудовой подвиг, а заодно и показать им свою заботу о них и поразвлечь. Практичный и предусмотрительный Дым не ограничился только театром оперы и балета и зверинцем. Куда-то там позвонил по телефону, с кем-то там поговорил — и не успела еще поднятая подольская пыль улечься на дорогу за отъехавшими театром оперы и балета и знаменитым зверинцем, как в Яблоневку уже приехали другие шефы, из самой столицы. Эге ж, другие шефы, потому как если бы председатель колхоза Дым уповал только на одних шефов, то где бы там «Барвинок» со своею экономикой сидел, за свои достижения и показатели давно бы уже получил, как свинья в огороде, доброе полено.

Грибку-боровичку на ферму в помощники не могли не выделить хотя бы одного шефа. Поскольку все они имели высокие академические звания, то и этот, понятно, был птицей высокого полета. С ухоженной бородкой-эспаньолкой, с золотым пенсне, поблескивающим на крючковатом носу, высоколобый, лысина переливается арктическим сиянием, в глазах столько мудрости, что сразу видно: если когда дурня и сажают на почетное место для смеха, то этого посадили бы только чести ради. Рука, которую он протянул грибку-боровичку, знакомясь с ним, была холодной, будто длань восковой фигуры из музея мадам Тюссо.

— Академик Мастодонтов-Рапальский! — отрекомендовался он голосом, в котором зазвенел чешский хрусталь.

И пока старший куда пошлют учил академика Мастодонтова-Рапальского держать в руках вилы, шеф своим прекрасно поставленным голосом, будто выступал перед профессорской публикой в Оксфордском колледже, хвастался, что он является почетным академиком Оксфорда, а еще Кембриджа. А чтобы Хома проникся к нему еще большим уважением, академик Мастодонтов-Рапальский перечислил несколько имен мировых знаменитостей, с которыми он будто бы познакомился на международных конгрессах и симпозиумах. Потом вынул из кармана несколько ценных, обшитых бархатом шкатулок, специально захваченных им в Яблоневку, и из этих шкатулок стал извлекать всякие причудливые наградные знаки, украшенные драгоценными камнями. Осторожно сложив награды в бархатные шкатулки, рассовав все это по карманам, академик Мастодонтов-Рапальский взялся за вилы, собираясь отгребать навоз. Ученый заметил, что вилы плохо слушаются его, зато Хома готов слушать до глубокой ночи его речи… Стояло погожее летнее утро, под крышей коровника чирикали воробьи, а весьма большой ученый Мастодонтов-Рапальский не замолкал ни на минуту, такие мудрые слова еще не звучали в яблоневском коровнике, поэтому грибок-боровичок и стоял и слушал как завороженный: вегетативная нервная система, фиброзные астроциты, катехоламины, рефлекс зрачка, саккадические движения, диффузия в межклеточных щелях, рецепторный потенциал, мионевральная патология…

А поскольку академик Мастодонтов-Рапальский за свою долгую жизнь в науке привык ничему не удивляться, маститый ученый ничуть не удивился, когда старший куда пошлют внимательно выслушал его и вдруг в ответ выдал свою тираду, какую до сей поры тоже никто никогда не слыхал в яблоневском коровнике:

— Мотонейроны, клетки Пуркинье, пресинаптическое торможение, синаптосомы…

Академик Мастодонтов-Рапальский, видя, что наскочил не на самого дурного, тоже, чтобы подтвердить свой высокий авторитет в мировой науке, будто горохом об стену сыпанул:

— Синапсы вегетативной нервной системы, синаптическая задержка, синаптические бляшки!

А грибок-боровичок свое:

— Синаптические потенциалы, синаптический ответ!

Академик Мастодонтов-Рапальский поправил пальцем золотое пенсне и с большим достоинством заявил:

— В исследования на пиявке с помощью физиологических методов…

А старший куда пошлют поднял вверх вилы, как главный свой аргумент, и изрек:

— В исследованиях над сиамской кошкой обнаружили нейроны в средней полосе латерального коленчатого тела…

Вот так в коровнике разговаривали старший куда пошлют и маститый академик Мастодонтов-Рапальский. Из их уст знай себе сыпались всякие там ацетилхолиновые шумы, волокна с ядерной сумкой, корзиновидные клетки, мозговые синаптосомы и пиноцитозные вакуоли. Услышь эти слова зоотехник Трофим Невечеря или доярка Христя Борозенная, они бы решили, что разговаривают два иностранца, а для грибка-боровичка эти мудрые термины оказались не только вполне по зубам, но и слаще меда медовича и сахара сахаровича. Так и сыпал, так и резал: мускульное веретено! генетический фактор! радиоавтография!

И хотя маститый Мастодонтов-Рапальский привык никогда и ничему не удивляться, но тут, в яблоневском коровнике, вынужден был отказаться от своей олимпийской невозмутимости. Академик с изумлением смотрел на невзрачного грибка-боровичка и на вилы в его жилистых, натруженных руках.

— Скажите, Хома Хомович, — спросил не без невольной льстивой дрожи в голосе, — как вы, работая около колхозной скотины, смогли так глубоко проникнуть в тайны сверхсложных клеток, мозговой оболочки, фузимоторных волокон? Ведь вы лишены и лаборатории, и специального оборудования… Да вы знаете больше, чем многие ученые, вместе взятые! И зачем вам, Хома Хомович, в вашей работе на ферме такие глубокие знания?

— Эх, вы! — только и сказал старший куда пошлют укоризненно. И лицо его приобрело такое выражение, будто человек хотел сказать: «А еще в шляпе!» Поскольку в этот летний день академик был не в шляпе, а сиял идеально блестящей лысиной, то Хома удержался от такого сакраментального возгласа и произнес после небольшой паузы: — Я академий не заканчивал, а все эти знания впитывал с молоком матери. И между прочим, знание синапсов возбуждения или синапсов торможения, механорецепторов или метода сахарного мостика, нейрофиламентов или денервации помогают мне в работе вот тут, возле скотины! Хоть вы и академик и бывали в Оксфорде, а от жизни отстали, не знаете, что теперь без таких знаний вряд ли обойдешься на высокопроизводительной животноводческой ферме, на тракторе или комбайне.

Выслушав старшего куда пошлют, академик Мастодонтов-Рапальский понял, что и вправду отстал от жизни, что вплоть до нынешнего дня имел смутное представление о научном арсенале рядового колхозника из «Барвинка». И конечно же, есть определенная закономерность в том, что они, новоиспеченные шефы, помогают сегодня в ходе сельскохозяйственных работ в Яблоневке, таким образом соединяя науку с жизнью, которая, как выясняется, ой как далеко ушла вперед. И он с неуклюжей старательностью вновь принялся орудовать вилами, отгребая навоз и истолченную солому.

— Ну, вижу, дай вам только пест, вы и окна повыбиваете, — упрекнул его грибок-боровичок.

— Добрая кума, да только нет ума, — ответствовал академик, незаметно для самого себя уже почерпнув кое-что из бездонного кладезя яблоневских присказок, пословиц и прочей народной мудрости. И принялся задабривать своего наставника: — Но лучше с вами, Хома Хомович, два раза потерять, чем со мною один раз найти, эге?

— Кто ведает! — рассудительно сказал старший куда пошлют. — Но, может, и правда — лучше со мною в пекле, чем с вами в раю. Видно, ни в Оксфорде, ни в Кембридже вас такому простенькому делу, как отгребание навоза, не учили, поэтому поучитесь в Яблоневке, эта наука еще понадобится на старости лет, потом еще и другим академикам передадите, которые бы и рады косить, да некому за ними косу носить.

— Ибо по простоте своей люди и пропадают, — согласился маститый Мастодонтов-Рапальский. Вилы он старался удержать одной рукой, потому что другой хватался за золотое пенсне, которое спадало с переносицы крючковатого носа. — Вот вам, Хома Хомович, помогает, а мне почему-то совсем не помогает моя осведомленность в области тормозящих нейронов, рецептивных полей, синаптических передач…

— Не скажите! — возразил старший куда пошлют и поморщился так, как порою святой от святого морщится. — Без этих знаний вот тут, в коровнике, за вас, может, не дали бы и печеной луковицы.

Хорошо, что грибку-боровичку попался такой старательный шеф, как академик Мастодонтов-Рапальский. Конечно, в первый его приезд в колхоз у этого прославленного авторитета не все еще получалось с вилами и уборкой навоза, но разве найдется такой смельчак, который будет утверждать, что у академика таки ничего не выйдет и спустя несколько лет после начала его шефской работы в колхозе? Но, к сожалению, не все среди приехавших шефов отличались таким усердием и скромностью, как Мастодонтов-Рапальский.

Какой-то другой академик носил охапками сено и засыпал его в ясли для скотины. Щуплый, будто младенцем ни разу не нюхал материнского молока, с голубой бархатной шапочкой на голове, которая походила на чурку для игры в рюхи, этот академик пронзал каждого своими золотистыми, полными негодования глазами, напоминавшими монеты царской чеканки. Маститый Мастодонтов-Рапальский шепотом сказал старшему куда пошлют, что золотоглазый в бархатной шапочке — знаменитый востоковед, часто выезжает в арабские страны, принимает участие в каких-то древних раскопках на берегах Мертвого моря, написал ценные труды об уникальных и редкостных монетах династий Саманидов, Тимуридов, Шейбанидов, способен часами анализировать традиционные версии сюжета о Юсуфе и Залихе в пуштунской литературе, может в самозабвении на память цитировать Османские судебные документы любого столетия. Конечно, сено из его рук высыпается и он не умеет еще пройти как следует по коровнику, но пусть старший куда пошлют не сомневается в том, что золотоглазого в бархатной шапочке знают почти все тюркологи мира. Видимо, в глазах Хомы промелькнула тень сомнения или недоверия к услышанному, ибо маститый Мастодонтов-Рапальский проворно подскочил-к «знаменитому востоковеду», что-то шепнул на ухо — и у того от возмущения прибавилось золота в каждом глазу по меньшей мере унций на тридцать-сорок. Путаясь тоненькими ножками в соломенной подстилке для коров, он подошел к грибку-боровичку и отрекомендовался: «Иона Исаевич Короглы». Рука, которую пожал грибок-боровичок, была твердой, маленькой и круглой, словно медная фельса, то есть монета. А потом он заговорил на арабском языке, причудливо округляя или вытягивая в трубочку румяные, будто персики, губы. Когда Иона Исаевич Короглы замолчал, старший куда пошлют сказал с усмешкой:

— Извините, что я немножко засомневался в вашей учености, но после того, как вы мастерски прочитали газель из парижской рукописи Дивана, которая принадлежит несравненному Бабуру, я уже нисколько не сомневаюсь в вашей эрудиции.

У бедного Короглы от удивления лицо стало такое, будто он только сейчас понял, что приехал в Яблоневку в большом сапоге на левой ноге, а малый сапог забыл дома под лавкой, и его золотистые очи округлились как поросячий хвостик. Грибок-боровичок как ни в чем не бывало принялся переводить газель Бабура:

Академик Мастодонтов-Рапальский, которого старший куда пошлют уже успел очаровать раньше, смотрел ему прямехонько в рот, пока из этого рта вылетали все новые и новые бейты — от первого до последнего. Академик Короглы еще не догадывался, что за этим грибком-боровичком кроется сила, способная и мертвого из могилы поднять, поэтому лишь ошалело хлопал глазами.

— Эту газель Бабур написал размером хазадж-и мусаман-и ахраб, — сказал Иона Исаевич, немного приходя в себя, но еще не ведая, что с грибком-боровичком тягаться — как с лихой бедою. — В первом бейте слова-антонимы «день» и «ночь» сообщают антитетичность выражения…

— Эге ж, Иона Исаевич, — не очень вежливо перебил его старший куда пошлют, которому до сего дня не выпадало еще так близко общаться с академиками в коровнике. — А уже в пятом бейте, который завершает газель, Бабур выразил антитезу словами-антонимами «твой плач» и «смех»…

Сбитый с толку Короглы (язычок его, видать, любил вскочить, перескочить и хвостика не замочить) быстро заговорил про ряд семантических противопоставлений в этой газели, о том, что они свойственны для многих дуалистических мифологий, характерных для архаических периодов развития общественных структур. А Хома (с великой уверенностью в том, что и на панихиде был, и в кадило дул) не остался в долгу перед академиком: быстро заговорил о бинарной логике мышления на основе тотемических представлений, о руническом письме, о парных антитетичных словосочетаниях ради стилистического приема.

Слушая тонкие, квалифицированные рассуждения старшего куда пошлют о первом бейте пятой газели Бабура из его парижской рукописи Дивана, ссылки на авторитетные имена Алишера Навои, Самойловича, Благова, Мелетинского, Золотарева и других, академик Иона Исаевич то синел, то зеленел, охваченный неожиданной завистью и страстным желанием, чтобы грибок-боровичок в подтверждение своих мыслей сослался и на его имя. Но Хома не спешил ссылаться на имя Короглы, с которым он вел ученую беседу в яблоневском коровнике, не пытался даже стать с ним на одну доску, а упрямо подчеркивал свою большую осведомленность, более широкую эрудицию.

Наверное, этот турнир двух любомудров продолжался бы еще долго, да только в коровнике появилась хмурая фигура зоотехника Трофима Невечери.

— А чего это вы, хлопцы, сгрудились, будто хлебы в печи? — спросил зоотехник Невечеря. — А чего это вы тары-бары разводите, тогда как свиньи забрались в репу? А чего это вы пихаете работу, как слепой торбу? В академиях своих на одно слово будете отвечать сотней, а тут работать надо. Ишь какие собрались: даже Хома из-за вас лишился ума, а ведь на нем вся ферма держалась. Да вы, вижу, такие славные шефы, что если бы выглянули в окно, то яблоневские собаки три дня брехали б на него!

Мастодонтов-Рапальский быстренько за вилы ухватился, Иона Исаевич побежал за сеном, а для Хомы тоже работа нашлась: осуществляя общее руководство академиками, он то руки засовывал в карманы, то поплевывал сквозь зубы.

Слава о грибке-боровичке, который умом и эрудицией превзошел Мастодонтова-Рапальского и Короглы (хоть они были специалистами и в различных областях науки) быстро распространилась среди приехавших шефов. Очевидно, эти слухи разносил не столько Короглы, которого публично опозорили, сколько Мастодонтов-Рапальский, который нашел себе достойного собеседника в благословенной Яблоневке. И когда заморенный грибок-боровичок, управившись со скотиной, вышел из фермы на колхозное подворье, тут уже его поджидала заинтересованная толпа самых выдающихся умов столицы.

Академики смотрели на старшего куда пошлют так, будто нашли пятак, и крутят его так и сяк, не зная, как поделить этот пятак. В их группе золотоглазый Иона Исаевич походил на рыжую мышь. Мастодонтов-Рапальский хорохорился, и глаза его играли, словно два осенних задиристых петушка. Кое-кто морщился так, будто в позапрошлый год весь вымок насквозь, кое-кто сутулился, словно в детстве обморозился, как утка на льду, кое-кто глядел насупленно, будто ему прямо с утра на заседании какого-то ученого совета утерли нос. Грибок-боровичок веселым гоголем оглядел оторопевшую компанию академиков и сразу почувствовал их глубокое недоверие к себе — такое глубокое, что жабе по око.

— Чего вы, хлопцы, смотрите как ошпаренные? — искренне поинтересовался Хома. — Не можете никак набрести на свою стежку?

А поскольку академики онемели от радости, впервые так близко увидев старшего куда пошлют, он взял нить беседы в свои руки, стал их подбадривать:

— Ей-богу, вот вам крест! Как сироты, на каких свет стоит, ибо они лишь рождаются, но не умирают. Как сироты, что и горбатые, и брюхатые, а едят как богатые. Не горюйте, хлопцы, потому как от каждой яблоневской хаты по нитке — вот уже одной сиротине и сорочка, а когда сорочка белая, вот тебе, сиротине, и пасха!

Академики слушали открыв рты, будто грибок-боровичок ловко крутил перед ними кота за хвост.

А был в их компании Аполлон Кондратьевич Козак-Мамарыго, большой спец в области технических наук. Изучив в технических науках буквально все, Козак-Мамарыго в порядке хобби заинтересовался медициной, генетикой, архитектурой, живописью, музыкой, историей народности майя, римским правом, японскими опахалами из рисовой соломки, горловым пением, так называемыми выходами человека в астрал, древнеегипетскими папирусами, жаргонной лексикой одесских биндюжников и так далее. Аполлон Кондратьевич Козак-Мамарыго носил сорочку-вышиванку, полотняные штаны, крашенные бузиновыми чернилами, а также французский слуховой аппарат. Эге ж, Козак-Мамарыго был глуховат, и слуховой аппарат он получил в подарок от марсельских докеров… собственно, не совсем от марсельских докеров, а от внебрачного сына своей второй жены, с которой состоял в гражданском браке. Внебрачный сын, будучи знаменитым футболистом, купил этот слуховой аппарат в Марселе, куда ездил на матч в рамках официального европейского турнира. Но ведь не мог Аполлон Кондратьевич сказать своим высоколобым коллегам, что достал иноземный слуховой аппарат таким простым путем, потому-то и заявлял гордо, что аппарат ему подарили марсельские докеры, хотя уклончиво помалкивал, когда спрашивали, где и когда ему довелось встречаться с ними…

Наделенный мегатоннами врожденного и приобретенного в академической среде апломба, Аполлон Кондратьевич Козак-Мамарыго смотрел на грибка-боровичка так, будто увидел злодея, который украл, да еще и концы в воду сховал. Хома поймал в толпе шефов-академиков этот взгляд, доброжелательно подмигнул ученому в полотняной вышиванке и в полотняных штанах, крашенных бузиной.

— А чего вы, дядько, так смотрите, будто углядели десятую воду на киселе?

Вы бы видели, как от этого невинного вопроса взвился академик Аполлон Кондратьевич Козак-Мамарыго! Потемнев лицом так, будто вот тут, возле яблоневского коровника, из его кармана украли спасибо, он вознамерился смешать грибка-боровичка с грязью, а потому и засыпал колхозника градом вопросов. Эге ж, если уж такой великомудрый, если приобрел такую славу среди моих коллег, то отвечай! Что будет, если коротконогого полосатого петуха скрестить с коротконогой черной курицей? Какие уродятся цыплята от черного петуха с листовидным гребнем и от рябой курицы тоже с листовидным гребнем? Если у нормальной женщины есть брат-дальтоник, может ли у нее родиться сын с цветной слепотой? Если поженятся здоровый мужчина и здоровая женщина, может ли у них родиться сын, больной гемофилией? Если отец и сын в семье гемофилики и оба кареглазые, а у матери нормальная свертываемость крови и она голубоглаза, передадутся ли сыну приметы отца? А если скрестить белоглазую серотелую самку дрозофилы с красноглазым чернотелым самцом?..

Вечернее солнце смеялось в глубине зрачков старшего куда пошлют.

— А позвольте встречный вопрос? — весело отмахнулся Хома, все же польщенный тем, что к нему обращаются с такими мудреными проблемами. — А какой компот уродится от белого налива и палевой сливы?

Академик Короглы передернулся, будто шар на него бросили, академик Мастодонтов-Рапальский заулыбался, будто прятался от смерти, а смерть его все-таки разыскала, академик Аполлон Кондратьевич Козак-Мамарыго поморщился, словно вспомнил про своих далеких предков, которые умерли, объевшись редьки. Да, видно, он был из тех, кто уповает на помощь восковой свечки, которую вставляют между пальцев, когда кладут в домовину и несут к яме. Поэтому, убежденный в том, что все-таки одолеет грибка-боровичка, он опять засыпал того вопросами. Мол, ты, яблоневский Хома, человек темный и неученый, храма Сивиллы не видел, через мост Фабриция в Риме не ходил, акведуков неподалеку от Нима не осматривал, в дом Веттиев в Помпеях не наведывался и росписью стен не любовался, вокруг Колизея не шатался, под аркой Тита не прогуливался, к колонне Траяна тебя не водили, Пантеон тебе не показывали, тень от конной статуи Марка Аврелия на Капитолии на тебя не падала…

Слушая академика Козака-Мамарыго, который, казалось, был уже готов рот себе разорвать, если язык онемеет, грибок-боровичок снисходительно и великодушно посмеивался. Наконец Аполлон Кондратьевич свою речь закончил-уложил, как солому в один час, а Хома сказал:

— Э-э, видно, что вы не дурак, а будто тот буряк: на дороге не растет, а все норовит в огороде. А знаете, хлопцы, что Плутарх говорил о противоположности разума и материи? Первое для него — Озирис, второе — Изида. От их брака, от этого единства противоположностей сначала зародилось докосмическое единство, которое Плутарх назвал Аполлоном, не так ли, уважаемый Аполлон Кондратьевич?.. А дальше это докосмическое единство превращается в космическое, так что космос оказывается носителем наивысшей красоты бытия вообще, ведь правда, дорогой Аполлон Кондратьевич?..

Слушая грибка-боровичка, который все говорил и говорил, словно дрова под казан с кипящей смолой в пекле подкладывал, академики усмехались. За исключением разве что одного Короглы, который никак не мог проникнуться симпатией к яблоневскому любомудру, да одержимого и самовлюбленного Козака-Мамарыго. Пока грибок-боровичок проводил тонкие исторические параллели между Аполлоном и Аполлоном Кондратьевичем, у академика случайно отключился французский слуховой аппарат, подаренный будто бы марсельскими докерами, потому-то Козак-Мамарыго и не оценил по достоинству сказанного, потому-то, включив, французский аппарат, он снова ринулся в атаку со своею эрудицией, будто индюк на красное. Из его рта посыпались какие-то эллипсы, циклоиды, эпициклоиды, гипоциклоиды, параболы, гиперболы, параболоиды…

Непоколебимый грибок-боровичок посреди академической компании походил на то украинское дерево, о котором говорят: «Дарма верба, що груш нема, аби зеленіла!» Да и откуда академикам, которые будто бы все знали, было знать, что он не только видит настоящие серебристые нимбы над их головами, не только зрит съеденные ими завтраки и обеды и внутренние болячки, а и читает каждую их мысль! И пусть ты был хоть семи пядей во лбу, и пусть бы ты любил ездить — и не любил саночки возить, и пусть бы ты хотел много знать — и еще больше спать, все равно от грибка-боровичка не спрячешься.

И когда изо рта «академика» Аполлона Кондратьевича Козака-Мамарыго наконец в пахучий яблоневский воздух летнего вечера перестали сыпаться всевозможные теоремы Дезарга и Паскаля, Хома сделал один шаг по поросшей спорышом земле к академику Козаку-Мамарыго и участливо сказал:

— Эге ж, слыхали мы про мыльные пленки на контурах, слыхали и про формулу Лапласа о поверхности жидкости в капилляре. Как там говорится, козел в огороде, а ключник пьяница! А скажите, уважаемый Аполлон Кондратьевич, глухота вам не мешает?

Академика Козака-Мамарыго этот неожиданный вопрос задел, он растерялся, и в его зажигательных речах не стало браги, а на лице отваги.

— В этом диспуте мне помогает французский слуховой аппарат, подаренный марсельскими докерами!

— Аппарат, может, и помогает, зато глухота мешает, — с афористической меткостью ответил грибок-боровичок. — А не хотите ли вы избавиться от французского слухового аппарата?

— Это подарок марсельских докеров!

— Сдается мне, эти докеры хорошо голы забивают! — усмехнулся грибок-боровичок так, что академик Козак-Мамарыго побледнел, поняв: этот скотник знает и о его второй жене, с которой он живет в гражданском браке, и о ее сыне-футболисте. — Давайте лучше я вам уши полечу!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

в которой Хома внезапно превращается в народного иглотерапевта, успешно излечивая от глухоты академика Козака-Мамарыго, а остальных светил науки также спасает от болячек

Надо сказать, что академик Аполлон Кондратьевич Козак-Мамарыго обращался за медицинской помощью к лучшим отечественным и зарубежным отоларингологам. Отечественные ухогорлоносы успокаивали ученого, говоря, что бывает и хуже. Известно, лучше один глаз свой, чем оба чужие, известно, слепой слепому стежки не укажет, известно, слепой не видит, а хромой не скачет, но ведь у вас, Аполлон Кондратьевич, все совсем по-другому. Для вас, мол, не только две, а и одну обедню служить не станут, у вас не болит — оттого ваш язык и молчит. Вам не надо, чтобы баба ворожила, да и голову сложила. Про вас, глухого, не скажешь, что для вас ни смерти, ни черта, что вам уже свет не мил, что вам траву-мураву уже не топтать. Глухому — везде хорошо, потому как глухой — это не старой да дурной, к нему старость еще не пришла и хворей не привела, ему не надо воду жевать, когда хлеб нечем кусать.

Так успокаивали академика Козака-Мамарыго наши отечественные ухогорлоносы. Зарубежные отоларингологи тоже деликатно намекали, что глухота пройдет, когда для человека пора придет, что смерть не перебирает — всех забирает, и глухарей, и тетерь, и что глухому отроют яму не меньше, чем слепому или хромому.

Конечно, после таких разговоров с отечественными и зарубежными специалистами академик Козак-Мамарыго начинал чувствовать себя значительно лучше, порой ему даже казалось, что он может обойтись без французского слухового аппарата, будто бы подаренного марсельскими докерами. И втайне от всех он лелеял сокровенную мысль, что смерти искать не надо — сама придет, а когда смерть придет, уж тогда он наверняка избавится от глухоты!

Так вот, когда в тот приснопамятный вечер грибок-боровичок, которого никому из академиков так и не удалось одолеть в стихийном интеллектуальном турнире, пообещал вылечить слух большого спеца в области технических наук, в глазах его коллег засветилась надежда на чудо. Потому что если кто-то из них даже всю свою сознательную в науке жизнь и боролся с народной медициной, то — будем откровенны! — до конца человеческого облика не терял, где-то в неофициальном закоулке души веря в целительную силу до конца не убитой им народной медицины. Аполлон Кондратьевич принадлежал именно к таким светочам нашей науки. Он посмотрел на грибка-боровичка глазами покойника, которому забыли положить медные пятаки на веки, и сказал:

— Ладно, к черту всякие там фазовые пространства и топологическую структуру сложных органических полимеров в моем мозгу! Пока купило не притупило, покупаю, Хома Хомович, ваш товар, ибо всегда то берешь, без чего не проживешь!

Гай-гай, и этот академик под влиянием Хомы не смог не почерпнуть из сокровищницы яблоневской народной мудрости присказок и пословиц.

— Давайте, хлопцы, отойдем за курятник! — скомандовал старший куда пошлют. — Там народ нас не увидит.

Шефы без всякого понукания послушной отарой потянулись к курятнику вслед за грибком-боровичком. В зарослях дерезы остановились. За горизонт садилось солнце, с поля возвращалось, поднимая пыль и мыча, стадо коров. Лицо у Хомы было красным, будто подрумяненное закатом, И если маститый Мастодонтов-Рапальский смотрел на яблоневского колхозника как на новоявленного мессию, то у Ионы Исаевича Короглы губы дрожали всаркастической усмешке.

— Раздевайтесь! — приказал старший куда пошлют выдающемуся спецу в области технических наук.

Академик Козак-Мамарыго поначалу испуганно ухватился за полотняные штаны, крашенные бузиною, потом растерянно дернул за шнурок свою сорочку-вышиванку.

— А может, только рукава сорочки закатать? — несмело пролепетал он.

— Кто же лечит от глухоты человека, у которого только закатаны рукава? — промолвил грибок-боровичок, обращаясь ко всем присутствующим за курятником шефам, словно к своим ассистентам, и они с умудренным видом дружно закивали головами.

Увидев, что коллеги полностью поддерживают Хому, и понимая, что тут не Дом культуры, который обязывает к определенным нормам поведения, Аполлон. Кондратьевич неуклюже стянул вышиванку и передал ее в руки коллеге Короглы. За вышиванкой снял майку и уже хотел было спустить штаны, как опять отозвался старший куда пошлют:

— Кто же лечит от глухоты человека без штанов? Вы разуйтесь!

Разувшись, а также вынув из уха французский слуховой аппарат, академик Козак-Мамарыго предстал перед своими коллегами и перед грибком-боровичком не только полуголым, а и глухим. Еще в босоногом детстве его тело было татуировано всякими веселыми рисунками и изречениями, которых маститый Аполлон Кондратьевич не стеснялся разве что в присутствии своей второй жены.

— А вы чего смеетесь? — сказал старший куда пошлют, обращаясь к шефам, которые иронично разглядывали своего коллегу. — Не видели голого академика? Молчите, сякие, ибо и вы такие! Не видит сова, какая сама…

Академики послушно согнали усмешки с лиц, спрятав свою иронию поглубже, приберегая ее для другого случая. Грибок-боровичок достал из-за лацкана пиджака обыкновенную цыганскую иголку с ниткой, которую носил с собой на всякий случай: чтоб в случае надобности пришить пуговицу, залатать дырку или, может, заняться иглотерапией.

Эге ж, заняться иглотерапией. Ибо когда грибок-боровичок достал из-за лацкана пиджака цыганскую иголку, то Мастодонтов-Рапальский, Короглы, Козак-Мамарыго и другие приезжие шефы сразу догадались, что Хома непременно практикует в иглотерапии. Эта их догадка переросла в уверенность, когда тот цепкими пальцами, будто клещами, взял глухого академика за левое ухо и, выбрав какую-то невидимую точку в раковине уха, собрался уже проколоть химерную точку острым кончиком цыганской иглы. На посиневших от страха губах Аполлона Кондратьевича расползлась, словно турецкий святой на топчане, змеиная усмешка. И тогда старший куда пошлют загнал кончик цыганской иглы в правое ухо.

Лицо у Аполлона Кондратьевича стало как у того кота, который знает, чье сало съел. Усадив спеца прямо на землю, грибок-боровичок загнал кончик цыганской иголки в левую пятку своего стихийного пациента, спустя минуту с не меньшей сноровкой — в правую пятку.

Шефы с необыкновенным вниманием следили за манипуляциями народного иглотерапевта из Яблоневки, фиксируя каждый его жест, выражение глаз, мимику лица.

— Вот и все, сделала Гапка бисового батька! — весело воскликнул грибок-боровичок, вынимая цыганскую иглу из пятки Козака-Мамарыго, — не будьте таким шустрым, как медведь на ловле мух, одевайтесь и обувайтесь, чтобы народ не заглядывался.

— Да неужели? — удивленно вскрикнул Аполлон Кондратьевич, и лицо его расцвело такой неудержимой улыбкой, что если бы немного ее придержали, то лодырь поймал бы.

— Не сама пряла, кума помогла, правда? — радовался чужому счастью старший куда пошлют. — Думали, если уродилась лошадь с лысиною, то так она и пропадет?

— Слышу! — кричал за курятником Козак-Мамарыго, которому, казалось, по такому случаю было не жаль утопиться в чистой воде. — Теперь я слышу без французского слухового аппарата, подаренного марсельскими докерами!

И татуированный спец в области технических наук бросился обнимать и целовать грибка-боровичка, своей чародейной иголкой излечившего его от глухоты, от которой не могли излечить лучшие отечественные и зарубежные отоларингологи!

Что тут началось среди приезжих шефов-пациентов, мужчин в годах, а раз в годах — значит, с видимыми или невидимыми болячками и хворями! Кой-кому из них показалось, что они жизнь по ветру пустили, что они век прожили, будто в ступе истолкли, пролетели их годы, словно ветры вокруг света… Но не все еще потеряно на земле, раз им посчастливилось в Яблоневке встретиться с народным целителем!

— Конечно, такие уж наши года, что сегодня живешь, а завтра гниешь! — прочитал старший куда пошлют прозрачные мысли в головах академиков. — Не волнуйтесь, граждане, подходите по одному, да не лезьте поперед батька в пекло…

И пока летнее солнце садилось за горизонтом, старший куда пошлют занимался иглотерапией за колхозным курятником. Он и без врачебных справок, без медицинских диагнозов и анализов видел, что вот у этого академика, с лицом, смахивающим на хомяка, болит голова, прямо раскалывается, будто клепки порассыхались или обруч с нее свалился. А ну-ка, уважаемый, разувайся, сбрасывай свои импортные замшевые туфли, поколем тебе голые подошвы. Ну, что, перестало, голова уже не раскалывается, клепки на месте?.. А ты, дорогуша, прославился в области геронтологии и гериатрии, изучал биологические возможности удлинения человеческой жизни? Не хочешь верить, что против нашего века нет лекаря, не хочешь соглашаться с тем, что час от часу, а к смерти ближе, не хочешь знать, что сколько ни летай, а все равно доведется на землю падать?

И ладно бы там болезнь как болезнь, а то ведь разболелись у тебя зубы на шефских работах в колхозе «Барвинок». Ладно, можешь не разуваться и не раздеваться, а только подставляй свое ухо, вот ухо мы и поколем цыганскою иглой. Видишь, уже не болят, уже не морщишься, уже опять свято веришь, что сколько ни жить, а не доведется «за упокой» служить, да уж шут с тобою, людям нужны и такие геронтологи. Пускай они, как это у вас по-ученому говорится, ломают голову над онтогенезом и старением, над конституциональными типами старения, над увеличением стабильности генома, над ионизирующей радиацией и свободными радикалами, — то есть над всем тем, над чем призваны ломать голову наши геронтологи!

А это что ж за благочинный академик, который будто бы одолжил свою физиономию у какого-то святого на день или два, да забыл вернуть и носит ее уже не один десяток лет? Можешь и не признаваться, на твоем лбу написано, что борешься со всякими культами, что ты уже не одного боженьку взял за ноженьку да и трахнул о землю, что ты и хомопоклонников сейчас бы разогнал, если б догнал, а к Хоме тянешься, чтобы избавил тебя от тайного греха. Одних богов свергаешь с постаментов при всем честном народе, а втайне от всех бьешь поклоны иному богу и — бутылке, любишь, чтобы хрен да редька живот вспучили, а мед да горилка все потушили. Цыганская игла лечит и от тайного алкоголизма, вот только не кривись, будто тебя схватило, как попа за живот. Известно, к бутылке-кумушке легко привыкнуть, но как только иголка цыганская отучит от греха, сможешь честно всем сказать: «Убирайтесь со своими богами, останемся с тютюном!»

А чьи это глаза такие растерянные, будто их хозяин у дядьки служит, а у тетки плату берет? Неужели специалист по философско-методологическим проблемам прогнозирования? Свой путь в науке он тоже начинал со смелого проекта. В юном возрасте трудясь на незначительном промышленном предприятии, которое всегда испытывало нужду в воде для производственных целей, выдвинул идею транспортирования антарктических айсбергов. Целый караван айсбергов можно было б транспортировать от Земли Грейама, через море Росса, через Индийский океан, Суэц, Средиземное море, Дарданеллы, Черное море!.. И ничего страшного нет в том, что к Шпитькам (а именно там в юном возрасте трудился будущий специалист по философско-методологическим проблемам прогнозирования) не ведет ни одна водная артерия, можно ведь прорыть канал — и айсберги с дешевой антарктической водою будут причаливать прямехонько в Шпитьках!.. Так от какого недуга вы решили полечиться у грибка-боровичка? От аллергии, бронхиальной астмы, сосудистых заболеваний, болевых синдромов? Побыстрее разувайтесь, подставляйте свои голые пятки и уши: цыганская иголка в руках яблоневского иглотерапевта лечит и от злоупотребления никотином. Да не дергайся так, словно проиграл в карты и отца, и мать, и семью. Рефлексотерапия старшего куда пошлют излечит тебя от курения, чтобы больше не отвлекало оно тебя от наифантастичнейших проектов — скажем, перекачать помпой питьевую воду в Шпитьки из самого центра Земли. Или с помощью мудро сконструированных «солнечных ловушек» черпать энергию из неисчерпаемых космических запасов. Или же весь транспорт в Шпитьках, что работает на бензине, заменить на транспорт, работающий на атомной энергии.

Гай-гай, у каждого пациента нашлась болячка для грибка-боровичка! Скажем, среди приехавших шефов Хома сразу приметил одного пучеглазенького с набрякшими веками, что указывало на заболевание щитовидной железы. А ну, пучеглазенький, иди к моей цыганской иголке, полечу, ведь ты же, кажется, занимаешься радиосвязью между цивилизациями, которые находятся в разных планетных системах, изучаешь возможности осуществления межзвездной связи с помощью оптических методов, хочешь связаться с инопланетными цивилизациями, запуская автоматические зонды, — так зачем тебе, такому хорошему, еще и зоб!

А этот академик держится прямо, словно шест проглотил, глядит виновато, словно и после смерти для него поздно будет каяться в грехах. Ага, да ведь это выдающийся полиглот, который, специализируясь в украинском языке, в совершенстве владеет почти всеми языками мира и лишь в украинском спотыкается. А ты с какой немощью просишься к моей цыганской иголке, надеясь на силу народной рефлексотерапии? Говоря по-научному, у тебя хвороба славная, как раз под стать твоей учености: Хеда семантическая афазия! Ты-то сам не догадываешься о своей семантической афазии, о своем цветущем симптомокомплексе, который мешает улавливать смысл грамматически сложных фраз, соотношений между словами, выражающийся с помощью атрибутивных конструкций, сравнительных конструкций, флексий, предлогов. Это значит, что у тебя поражены участки мозга в темечке, затылке и висках, но ты не догадываешься об этом, нет. Вот я тебя поколю цыганской иглою, полечу яблоневской иглотерапией, может, и избавишься от своей Хеда семантической афазии, заодно и в украинском языке перестанешь спотыкаться, перестанешь от нее стареть, будто от сердитой жены, наоборот — помолодеешь, словно от доброй и веселой!

Пока грибок-боровичок за курятником в дерезе колол цыганскою иглой приехавших шефов, солнце село, наступили мягкие и теплые летние сумерки. В этих сумерках радостно светились глаза тех, кому помогла чудодейственная рефлексотерапия. Зеленоватые волчьи огоньки блестели в глазах академиков, которым не удалось пробиться к народному иглотерапевту сквозь толпу более проворных коллег. Что ж, не повезло, а уже пора ехать, подан автобус, шофер давит и давит на клаксон, призывая своих пассажиров.

Прощаясь, маститый Мастодонтов-Рапальский долго и сердечно тряс мозолистую руку старшего куда пошлют. Тряс бы и тряс, если б его не отодвинул экспансивный Аполлон Кондратьевич Козак-Мамарыго, который сказал:

— Спасибо, спасибо… Но я так привык к французскому слуховому аппарату, подаренному марсельскими докерами, что буду и дальше носить этот подарок в нагрудном кармане.

Потом с Хомой прощался Короглы Иона Исаевич.

— Что вам известно о синдроме Хойзингера? — спросил он у грибка-боровичка.

— Ага, знаю, вы едите землю, — ничуть не удивившись, промолвил тот.

— Когда переживаю циркулярную депрессию, — горделиво произнес Иона Исаевич.

— Не только при циркулярной депрессии, — возразил яблоневский иглотерапевт. — А также во время припадка психопатии…

Иона Исаевич хлопал глазами, будто его несправедливо обидели, но молчал.

— А также когда обостряется ваша шизофрения!

Академик Короглы, который еще совсем недавно так чванился своей ученостью перед старшим куда пошлют, не стал отрицать ни припадков психопатии, ни обострений шизофрении.

— Непременно приеду к вам со своим синдромом Хойзингера, — пообещал Иона Исаевич так, что было видно: за его обещаниями на резвой кляче не надо будет поспешать. Его золотые глаза в темноте чуть-чуть поблескивали, будто в них драгоценного металла осталось по унции, не больше. И, преодолев свою великую гордыню, наконец похвалил: — А как вы сегодня прекрасно читали и комментировали первый бейт из пятой газели Дивана златоуста Бабура: «Твои черные волосы стали дивным несчастием для сердца, моему разбитому сердцу твои волосы были черной бедой…»

Наконец, распрощавшись со старшим куда пошлют, шефы-академики потянулись к автобусу, тяжко вздыхая, что судьба-разлучница не слишком милостива к ним. А Хома спрятал за лацкан пиджака цыганскую иголку, которая сегодня в его сноровистых руках вернула здоровье стольким ученым мужам, и подался домой. Дорогой по своей привычке размышлял вслух, ибо, как говорится, что в печи — то и на стол мечи!

— Разве академики не такие люди, как все? Пока едят да пьют, то и кучерявчиком зовут, а как попьют, поедят — прощай, шолудяй!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

в которой амстердамский полупорнографический журнальчик лживо сообщает о синдромах родных и близких грибка-боровичка, тщетно пытаясь в этих синдромах разглядеть истинные корни сверхчеловеческой силы яблоневского колхозника

Приезд шефов-академиков в Яблоневку, их посильное участие в общественно полезном труде, научные диспуты с грибком-боровичком, а также сеансы практической иглотерапии, которые Хома дал многим светилам науки за колхозным курятником в дерезе, — все это не могло остаться не замеченным органами мировой печати — будь это органы информации или органы дезинформации. Английская буржуазная газета «Дейли миррор», например, писала о том, что постановка балета «Икар» в яблоневском коровнике — это незначительный, малозаметный успех в налаживании контактов искусства с жизнью. Парижская газета «Орор» деланно сокрушалась, что на Украине не так много странствующих передвижных зверинцев, в каждый колхоз им заезжать трудно, поэтому в самое ближайшее время нельзя надеяться на резкое повышение урожайности сельскохозяйственных угодий. За границей не прекращали попыток разгадать «феномен Хомы», корни его сверхчеловеческой сущности. Блеф, сон рябой кобылы — так можно было бы назвать большинство статей. Особенно яркий такой сон рябой кобылы появился в одном полу порнографическом бульварном журнальчике, который печатался в Амстердаме, а назывался этот сон рябой кобылы так: «Исследования Хомы из Яблоневки с точки зрения клинической психологии».

Автор статьи, начинающейся с цитаты из Зигмунда Фрейда, утверждал: мол, на генеалогическом древе грибка-боровичка не обошлось без сучков… Оказывается, для бабы Явдохи, которая так любила маленького Хомку, был характерен так называемый симптом капюшона. Симптом капюшона выражался в том, что, отбивая вальком белье на камне, баба Явдоха так задирала юбку, что подол ее даже закрывал бабе лицо. Кроме того, у бабы Явдохи был синдром Отелло. Этот синдром выражался в том, что баба Явдоха ревновала своего деда Харитона к каждой яблоневской молодице. Кроме того, баба Явдоха в девичестве несколько раз переживала манию эротического преследования Крафта-Эбинга, ей казалось, что в темном переулке ее поджидают парубки и что она слышит их бесстыдные разговоры. Эта мания эротического преследования прошла у бабы Явдохи, когда ее полюбил дед Харитон.

А уж как в этом полупорнографическом журнальчике досталось деду Харитону, обыкновеннейшему яблоневцу! Да, видно, не такому уж и обыкновеннейшему, раз без него нельзя было обойтись на этом генеалогическом древе, которое увенчивал Хома. В юном возрасте трудясь в панской экономии, Харитон на восьмом и девятом годах жизни испытал страх так называемого акинетического нападения Дузе: неожиданно замирал перед рябым ягненком или безрогим теленком, будто громом пораженный. Тогда же, на работе в панской экономии, он увидел локомобиль, с помощью которого молотили зерно. Сильное впечатление от локомобиля привело к синдрому Джелиффа: маленькому яблоневцу показалось, что его ноги превратились в два металлических колеса, на которых можно быстро катиться по дороге и бездорожью. Уже парубком он частенько попадал под власть скиртодии Бжежицкого: любил покрасоваться перед девчатами, проскакать перед ними на диком жеребце, мог на ярмарке залюбоваться волами, на которых у него не было денег, а то вдруг в разговоре с учителем церковноприходской школы ввернуть ученое словцо, услышанное от сельского батюшки. Но едва ли не ярче всего у деда Харитона в первую мировую войну проявился симптом акайрии Аствацатурова. Раненный в ногу в мазурских болотах, Харитон из Яблоневки к каждому приставал с одним и тем же вопросом: «За что они меня так?.. За что они меня?.. За что они меня?..» Услышав или не услышав ответ, охваченный отчаянием, возненавидев жестокую несправедливость войны, он тогда, в мазурских болотах, с этим вопросом, кажется, обращался к ельнику, к морошке, к клюкве, к птицам, будто мир природы мог ответить ему!

Далее в той статье в амстердамском полупорнографическом журнале говорилось о матери грибка-боровичка; будто бы Варвара из Яблоневки хоть и была молодица при красе и добром здравии, а все же… Когда до революции в Яблоневке случился недород, юная Варвара страдала ункусным эпилептическим припадком Джексона: вдруг в отцовской хате, где и крошки муки не было, ей начинали мерещиться ароматные кныши, паляницы, коржи, печенье, маторжаники, ноздри щекотали запахи колбас, ветчины, буженины!.. Уже когда пришли фашисты, у Варвары будто бы проявились признаки лилипут-галлюцинаций, то есть все немцы и полицаи начинали ей казаться малюсенькими людьми, которые ездят на малюсеньких танках и машинах, держат в руках малюсенькое оружие, пьют шнапс из малюсеньких наперстков. Лилипут-галлюцинации у матери Варвары одновременно удивительно объединялись с гулливер-галлюцинациями: сама себе она казалась очень большой и сильной, иногда видела даже свою голову в небесах. Так вот зарубежные писаки в своих выдумках дошли до того, что утверждали, будто она однажды в зимний вечер с сухим подсолнуховым стеблем в руках кинулась на колонну немцев, маршировавших через Яблоневку. Ибо, раз немцы представлялись ей букашками, так почему бы Варваре, головой достигающей туч, не смести их одним взмахом сухой подсолнуховой хворостины, чтоб очистить землю от оккупантов?..

А какие только синдромы не приписывались в том полупорнографическом амстердамском издании старшему Хоме, то есть отцу грибка-боровичка! Работая в колхозе возле скотины, он верил, что у каждой коровы, коня, свиньи или козы в середине заложен магнит. У какой животины магнит больше — та лучше слушается, за нею легче ухаживать и запрягать в плуг, а у которой в середине магнит поменьше, та животина вредная, брыкается, лягается, дает мало молока, не подставляет шею под хомут… Когда немцы вступили в Яблоневку, отец грибка-боровичка задумал спалить в поле урожай пшеницы на корню, его поймали свои же, те, кто пошел служить фашистам, избили шомполами до смерти, и в глазах его до последней минуты стоял образ молодой Варвары, что держит на руках маленького сына Хомку, эта картина остекленела в его затуманенном взгляде, и в этой четкости и долговременности запечатленной картины проявился будто бы эйдетизм Урбанчича — Йенша.

А Мартоха! А каких только собак не вешали на Мартоху! Конечно, она отбрехалась бы от любой собаки в Яблоневке, но чур тому полупорнографическому амстердамскому журнальчику: раз такого ходу, то лучше с моста да и в воду… Мол, муж да жена колья из одного плетня, поэтому Мартохины синдромы тоже не из дому, а в дом, поэтому и от них кое-что перепадало Хоме. И пересчитывали их, будто на бухгалтерских счетах костяшки. Синдром Петцля, то есть сужение поля зрения: иногда видит Мартоха все позади себя, да не видит перед собой. Пиквикский синдром, то есть сонливость: она переспала бы и кузнеца, и бондаря, если бы рядом не спал старший куда пошлют. Синдром Стерджа — Вебера — Краббе, то есть хвастливость, склонность к преувеличениям: говорила бы, как та покойница, у которой аж пуп развязался от болтовни, брехала бы, как тот поп-владыка, у которого язык без костей, гневалась бы и мутила воду, как бес у плотины.

Автор статьи в амстердамском полупорнографическом журнальчике о синдромах самого грибка-боровичка обещал написать в следующей своей статье, а эту заканчивал сакраментальным резюме. Видите, мол, на каком генеалогическом древе вырос Хома из Яблоневки, видите, какие у него отец и мать, какие дед и баба, какая родная жена Мартоха. Безусловно, в своей совокупности их личные, индивидуальные черты не могли не сказаться на формировании психики старшего куда пошлют, на особенностях биологического поля, на необычайности энергии его сознания и подсознания.

Конечно, эта статья ставила своей целью перевернуть все с ног на голову, наверное, автор перед этим хорошенько набрался да и замыслил податься в гости к длиннохвостым. Если бы автору этого добра да еще хотя бы полведра, он не только бы свой ум пропил, а и последние штаны!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

в которой говорится о злокозненном письме академика Ионы Исаевича Короглы в правление колхоза, а также о наивысшей мере наказания, с помощью которой правление пыталось перевоспитать старшего куда пошлют, а именно — о его отлучении от ударного труда в коровнике

Конечно, свои социальные язвы буржуазное общество всегда готово приписать и нашему обществу, именно этим обстоятельством можно объяснить, почему на стройное украинское генеалогическое древо Хомы Прищепы навешали столько синдромов. Возможно, в этих псевдонаучных выкладках есть факты, близкие к истине (отец грибка-боровичка действительно сжег пшеницу в поле, мать его была убита немцами во время оккупации), но к чему валить в одну кучу святое и грешное, зачем все привязывать к синдромам?

Но хватит о синдромах, от которых пользы, как от козла молока, давайте лучше опять обратимся к трудам и дням старшего куда пошлют в колхозе «Барвинок».

Академик Иона Исаевич Короглы, вернувшись в столицу, на имя яблоневского правления колхоза «Барвинок» написал письмо, дышащее чувством возмущения и гнева. Воспользовавшись лучшими образцами отечественного эпистолярного красноречия, «знаменитый востоковед», которого знают и уважают тюркологи всего мира, сообщал в своей сердечной эпистоле, что через день-другой выезжает в Самарканд, чтобы принять участие в исследовании старинных чугунолитейных мастерских XVI столетия. Но ремесленные мастерские-кархана он сможет изучать со спокойной совестью лишь тогда и после того, как выведет на чистую воду старшего куда пошлют. Мол, теперь все академики единодушно признают, что среди них нет человека, который смог бы тягаться интеллектом с грибком-боровичком. Но интересно было бы узнать, каким образом Хома, работая всю жизнь в коровнике, овладел такими безграничными знаниями из области арабистики, медицины, генетики, живописи, высшей математики, прогнозирования и т. д.? Очевидно, эти знания старший куда пошлют добыл, воруя время у своей основной работы. А если бы он не воровал время у своей основной работы в коровнике, в Яблоневку не пришлось бы приезжать шефам-академикам, чтобы доделать работу, с которой полагалось бы управляться Хоме.

Но вина старшего куда пошлют еще и в том, что он не только ленился работать в тот день, он еще и перебаламутил академиков. Злоупотребляя вполне объяснимым интересом выдающихся умов к иглотерапии и неосведомленностью выдающихся умов в области народной медицины, Хома с помощью обыкновенной цыганской иголки породил среди приезжих нездоровый ажиотаж, лечил их болячки в дерезе за курятником. Конечно, пациенты не поняли, что старший куда пошлют прибегнул к грубому надругательству над их признанными авторитетами, принизил их достоинство, да так ловко, что они и сами не заметили этого. Зато правление колхоза «Барвинок», как надеется Иона Исаевич, не только поймет, а и должным образом отреагирует и поставит грибка-боровичка на место, то есть на законное место старшего куда пошлют.

Конечно, письмо было продиктовано уязвленным самолюбием академика Короглы, который тщетно пытался превзойти Хому в истолковании газелей несравненного Бабура, но правление колхоза «Барвинок» не стало доискиваться истинной причины.

— Какой садизм! — гремел на заседании правления Дым, сердясь так, будто наугад попробовал сплести лапти — и не получилось. — Вся Яблоневка и без того знает, что ты мудрее Академии наук, только Академия об этом не ведает. Разве можно так издеваться над людьми, показывая их невежество? Да они в «Барвинок» приезжали, чтобы помочь по хозяйству во всяких разных узких местах, а не для того, чтобы уехать с оскорбленной честью. А иглотерапия? Зачем надо было лечить их всем гамузом? Да они всю жизнь лечились у таких же светил, как и сами, пускай бы и дальше себе лечились, так нет!

Внеочередное правление, созванное для рассмотрения письма академика Короглы, пришло к общему мнению, что за нетактичное обращение с гостями Хому следует наказать. Вот только как? Гроши всюду хороши, так не оштрафовать ли его, ударив рублем? Когда Хоме хохочется, а его пациентам не хочется, то не запретить ли Хоме смеяться, чтобы никто не плакал? Если грибка-боровичка сводит с ума гордыня, если академики от старшего куда пошлют научились, а старший куда пошлют от академиков разучился, то не послать ли решением колхоза Хому в большую науку, чтобы лет через пять-шесть он вернулся в родную Яблоневку точно таким же мастаком, как эти приезжие шефы?

— Товарищи! — торжественно сказал Дым, и глаза у него засветились гордостью. — Чтобы Хому взяло за живое, мы должны применить к нему меру наказания, какой в Яблоневке еще не знали!

— Виноватого двумя батогами не бьют, — прозвучал голос в защиту грибка-боровичка.

— Пускай узнает, почем ковш дегтя, — прозвучал голос и против грибка-боровичка.

Светясь радостью во взгляде, словно заработал на воду к хлебу, председатель колхоза Дым сказал торжественно:

— Предлагаю к старшему куда пошлют Хоме Хомовичу Прищепе применить наивысшую меру наказания, а именно — отлучить его на месяц от ударной работы на животноводческой ферме!

Глаза у членов правления стали вдруг пустыми и жалостливыми: такую кару на человека обрушивать! От такой кары Хома, известно, не умрет, но высохнет.

— Вот как оно бывает, — размышляло вслух великомудрое правление колхоза «Барвинок», — тоска за беду дочку отдает, а напасть на свадьбе играет!

— Нашего Хому знают и в Яблоневке, и во всех краях света, ибо водится за ним много чудесного! — Язык во рту у Михайла Григорьевича гудел железным гулом, как молот на наковальне. — Не имеем права бросать человека на произвол судьбы, наш долг — перевоспитать его с помощью наказания. Ибо если проснутся в старости у старшего куда пошлют муки совести, то почувствует он себя, словно щенок под дождем. Поэтому, товарищи, во имя Хомы отлучим Хому от ударного труда в коровнике!

Правление расходилось из кабинета председателя колхоза, все были расстроенные, грустные, Михайло Григорьевич Дым, оставшись один в кабинете, тоже запечалился…

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

в которой Хома отлученный, страдая, с помощью санс-удара останавливает свое сердце, вступает в санс-контакт с буфетчицей Настей и, напившись с горя, безуспешно пытается осуществить санс-контакт с чернявой молодицей на автобусной остановке

О том, как старшего куда пошлют по решению правления колхоза «Барвинок» отлучали от ударного труда в коровнике, разошлось столько легенд, сплетен и выдумок, что тут уже трудно отделить грешное от праведного, отсеять зерно от плевел.

С рассветом к грибку-боровичку в хату вошел зоотехник Невечеря с таким счастливым лицом, будто ему сегодня удалось надеть один ботинок на две ноги, и сказал, что Хома может с сегодняшнего дня спокойно весь месяц сидеть в хате, поскольку пришла жалоба от академика Ионы Исаевича Короглы, в которой сказано, что нельзя потешаться над шефами, не подобает старшему куда пошлют в рабочее время заниматься иглотерапией в дерезе за курятником, врачуя от всяких видимых и невидимых хворей.

Сообщив эту новость, зоотехник Невечеря пошел прочь, радостный оттого, что смог досадить грибку-боровичку плохой новостью, а хозяин подумал, что, видать, ушло его счастье в лес по хворост. В самом деле, до сих пор это счастье, словно лихоманка какая, как завладело Хомой, так и не отставало, работал он себе и работал возле скотины в коровнике вволю, а теперь его счастье вылетело из рук, как птица из сетей. А все из-за этого золотоглазого Ионы Исаевича, у которого руки маленькие и круглые, словно медные фельсы, то есть монеты. Видать, в ученом мире не прощают, если ты лучше всех знаешь, скажем, газели Бабура, можешь прокомментировать любой бейт, антонимы и антитезы…

— Целый месяц без работы! — прошелестел непослушным языком старший куда пошлют и потемнел лицом, словно смерть его стояла за плечами, а беда в хате справляла свадьбу. — А все из-за этого академика Короглы, у которого глаза — ямы, а руки — грабли! Завидущий — всегда загребущий, а загребущий — и ночью завидущий!

В отчаянии грибок-боровичок подумал, что сердце его этого не выдержит, вот-вот остановится. А поскольку сердце продолжало и дальше биться в груди, он задумал остановить его силой. Конечно, почему оно все стучит и стучит, когда старший куда пошлют в таком отчаянии!.. Грибок-боровичок сосредоточился и одним усилием воли собрал воедино из разных частей своего тела так называемую сансу, то есть жизненную силу. Прежде всего в мышцах грудной клетки — в большой грудной мышце, в малой грудной мышце, в межреберных мышцах, в мышечной пластинке диафрагмы. А также в мышцах живота — в прямой мышце, во внешней и внутренней косых мышцах, в поперечной мышце и в мышцах спины, внешних и глубоких. Также грибок-боровичок собрал санс-энергию в трахее, бронхах и легких, а еще в пищеводе, желудке, печени, желчном пузыре, двенадцатиперстной кишке и в поджелудочной железе, потому что если уж браться за дело, то следует браться всерьез!

Собрав сансу, старший куда пошлют усилием воли по определенным каналам в своем теле из зоны повышенного санс-давления направлял ее в зону пониженного давления, к сердцу. Рой микрочастиц, из которых состояла санса, двигался по каналам жизненной силы, старший куда пошлют собирал из них большие и маленькие потоки. В разреженные участки тела, из которых улетали свои микрочастицы энергии, слетались микрочастицы из соседних частей тела, и они, попадая в общий поток, устремлялись дальше к сердцу. Движение санс-энергии происходило с таким шумом, что если бы, скажем, в эту минуту Мартоха, которая была на работе в поле, вдруг оказалась в хате, то родная жена бы услышала, что Хома не просто сидит на скамье и молчит, но и шумит!

А чтобы санса не ринулась назад, в зону пониженного санс-давления, Хома, конечно, напрягал участки тела, по которым только что прошла санса. Охо-хо-хо, не нам учить старшего куда пошлют, как обращаться с тканями своего тела, чтоб они не порвались под напором сансы, и что санс-удар можно направить куда-нибудь еще, не только в сердце!.. Вот наконец в сердце поднялось санс-давление, оно бьется в груди все слабее и глуше, вот наконец усилием воли грибок-боровичок добавил еще сансы, не жалея, — и оно затихло, перестало биться в груди. Если бы Мартоха сейчас приложила ухо к мужниной груди, то уже не услышала бы там стука сердца, которое привыкла слышать и днем и ночью, а только легонький, монотонный шум сансы… И если бы Мартоха взяла руку грибка-боровичка, чтобы нащупать пульс, то не нашла бы никакого пульса. Хома на скамье сидит и молчит, сердце в груди и не трепыхнется — только санса шумит!

Вот до чего может довести себя старший куда пошлют из колхоза «Барвинок», если на его жизненном пути попадется завидущий академик Иона Исаевич Короглы и если правление колхоза, поддавшись интригам, существующим в научных сферах, отлучит рядового колхозника на целый месяц от работы…

Раз уж сердце от отчаяния само не остановилось в груди, то грибок-боровичок остановил его своей демонической силой, нанеся санс-удар по сердцу. Потом старший куда пошлют, сосредоточившись и вновь приведя в действие силу воли, начал выпускать из сердца сконцентрированную там сансу, направляя ее через правую половину грудной клетки в голову и в брюшную полость, а также в мышцы грудной клетки, в трахею, бронхи и легкие, в пищевод, желудок, печень, желчный пузырь, двенадцатиперстную кишку и в поджелудочную железу, ибо когда имеешь дело с сансой, то есть с жизненной силой, всегда будь осторожен и всегда возвращай ее на то место, откуда взял. Сердце ожило и забилось так, как и всегда, дыхание стало свободным и глубоким, хотя, может, щеки немного и порозовели от болезненного румянца.

После волевой остановки сердца грибок-боровичок достал из печи макитру вареников с сыром и с аппетитом позавтракал. И уже позавтракав, стал укорять себя тем, что он должен был бы лишиться аппетита, так нет же — ест, будто и не в себя! И отлученный Хома быстренько, будто заряд дроби получив под хвост, полетел в яблоневскую лавку к потомственному лавочнику Петру Кандыбе.

Спросите, что же произошло дальше?.. Рассказывают, будто бы грибок-боровичок пообещал лавочнику щедрый магарыч только за то, чтобы Петро Кандыба взвесил его на тех весах, на которых взвешивает мешки с пшеном и солью, ящики с селедкой и макаронами. Лавочник повел Хому в подсобку, поставил на весы, отрегулировал шкалу да и говорит:

— В сандалетах, в штанах и в майке, Хома, ты весишь шестьдесят семь килограммов!

А Хома, изменившись в лице так, будто вспомнил попа, у которого пост, а в зубах куриный хвост, и говорит:

— Гляди, Петро, как я сейчас прямо на твоих глазах стану худеть!

— С какого горя тебе худеть, Хома? Про тебя не скажешь, что такому голодному — и овсяный хлеб в радость.

— Да, Петро, у меня и вправду не такой голодный живот, что и камень готов перемолоть, но я худею с великого горя: меня отлучили от работы на ферме. На целый месяц!

— На целый месяц? — ужаснулся лавочник.

— И если тело само не хочет худеть — заставим! Про сансу слышал?

— Про сансу слышал, — Отозвался лавочник Петро Кандыба, хотя услышал это слово впервые.

— Принцип сансы знаешь? — спросил Хома.

— Почему же не знаю принцип сансы? — будто бы даже обиделся лавочник Петро Кандыба. — Давай ближе к делу, Хома!

И старший куда пошлют, стоя на весах в подсобке яблоневской лавки, от разговоров перешел к делу. Сначала он собрал жизненную силу по всему своему телу. Набрав сансу в достаточном количестве, Хома отлученный стал хитроумно выгонять ее из своего тела, а потомственный яблоневский лавочник, вытаращив глаза, глядел на то, как все это удается грибку-боровичку, прислушивался, как чужая санса шумит, будто ветер перебирает-шелестит сухими листьями. Собрав огромные запасы своей жизненной силы в глубинах тела и сконцентрировав ее под кожей, старший куда пошлют все уплотнял и уплотнял жизненную силу, так что ей ничего другого не оставалось, как излучаться из грешного тела грибка-боровичка прямо в подсобку магазина.

— Славно пошла санса! — похвастался грибок-боровичок.

— Как с коня ссадил эту сансу! — польстил ему лавочник. — А как теперь ее соберешь? В мешок или в торбу?

— Где можно в мешок, там торбы не надо! А теперь, Петро, прикинь на весах, сколько я утратил живого веса с большого отчаяния.

Потомственный лавочник Петро Кандыба повозился с гирьками — и вдруг глаза у него от удивления округлились, будто у горлицы.

— Ты, Хома, потерял три килограмма живого веса!

— Так мало? — удивился грибок-боровичок. И упрекнул сам себя: — Значит, мало убивался по своей работе, ой мало, раз всего три килограмма потерял. Если бы сильнее опечалился, то вытянул бы фунтов двадцать!

— Ну, Хома, ты сразу за один день хочешь превратиться из стручка в смычок, — вслух рассуждал лавочник. — Гляди, не то к концу недели станешь таким, что если побежишь — то задрожишь, а если упадешь — растянешься.

— И то правда, — Хома кивнул головой, как тот мудрый козел, который, однако, дает меньше шерсти, чем дурная овечка.

Выйдя из подсобки, грибок-боровичок подался не куда-нибудь, а к буфетчице Насте, у которой уже давненько не бывал. В буфете уселся в уголке за пластиковым столиком, подпер щеку мозолистой ладонью и сам себе сказал: «Значит, так! Я — индуктор, а Настя — перцепиент. Сейчас я мобилизую свою сансу и небывалым усилием воли налаживаю санс-контакт с перцепиенткой Настей. Хочет того она или не хочет, а контакт будет! Только образ какого напитка спроектировать в своем мозгу? Кальвадос, петровскую горилку, лимонный ликер или «Зубровку»? Ладно, без лишних колебаний спроектирую в своем мозгу образ бутылки с «Зубровкой», а теперь такой же образ бутылки спроектирую в мозгу буфетчицы Насти. Ведь она не подготовлена к санс-контакту со мною, а поэтому послушается приказа взять бутылку на полке. Почему-то Настя не повинуется… Неужели я маловато собрал сансы, неужели не полностью перешел на сансовый уровень восприятия своего организма, неужели я недостаточным усилием воли притягивал образ Насти к себе и в себя? Охо-хо-хо, да ведь я не полностью нейтрализовал свою психическую деятельность!..»

Так или приблизительно так размышлял Хома отлученный, сидя за пластиковым столиком в буфете и стараясь прибегнуть к внушению. И тут, видно, непременно следует сказать о том, что лицо у грибка-боровичка стало меняться, эге ж, оно уже походило на лицо буфетчицы Насти; и глаза его вспыхнули карим женским сиянием, хотя до сих пор карим женским сиянием глаза старшего куда пошлют не вспыхивали; и губы его твердые, будто сыромятные батоги, округлились и смягчились, будто ту кожу под дождем вымочили, и даже брови-стрелы изменились, сделавшись пушисто-невесомыми, словно бабочки, игриво-привлекательными. Если бы Хома отлученный в этот момент тронул свое колено, то оно показалось бы ему соблазнительным и круглым коленом буфетчицы Насти!

Наконец, еще больше сосредоточившись на санс-контакте, вскоре Хома сам себе стал казаться не Хомою, а буфетчицей Настей, да, буфетчицей, одетой в синюю юбку и пестренькую блузочку, в тугом бюстгальтере и шелковом трико, со вчерашним перманентом на голове. Оказавшись в женском теле, грибок-боровичок внутренне не изменился и не утратил способности самостоятельно ориентироваться в буфете, и мысли его остались по сути мужскими мыслями, хотя, может, кто-то надеется, что мысли его и желания стали женскими, ничуть не бывало, сохрани господь!

Вступив в такой санс-контакт с буфетчицей Настей, отлученный Хома не просто почувствовал, что будто переселился в дородное женское тело, а и ощущал удовольствие от этой близости, которое всегда возникает между мужчиной и женщиной. Видно, такое же удовольствие ощутила и Настя за буфетной стойкой, потому что на лице ее засияла счастливая улыбка.

Грибок-боровичок опять таким образом сконцентрировал свою сансу, то есть жизненную силу, чтобы в своей голове и в голове буфетчицы Насти воссоздать образ бутылки «Зубровки»! Наконец этот волевой приказ дошел до буфетчицы, женщина взяла нужную бутылку на полке и, как завороженная, двинулась к Хоме, а грибок-боровичок, сосредоточенный и хмурый, в этот момент со стороны напоминал человека, который вчера крикнул, а сегодня ждет, что ему отзовется.

— Знаю, Хома, — сказала она ласково, — что не ведаешь, куда деньги девать.

«Ну, перцепиентка Настя, — продолжал заниматься мысленным внушением грибок-боровичок, — а теперь в твоем и моем мозгу я воссоздал образ граненого стакана, только не засиженного мухами, а чистого».

Перцепиентка Настя, поставив бутылку «Зубровки» на стол, вернулась к прилавку и принесла граненый стакан.

«Ну, перцепиентка Настя, — мысленно внушал свои команды старший куда пошлют, — теперь принеси не жареного мороженого хека, а хороший кусок румяного окорока!»

— Хоть ты, Хома, и не такой хорошенький, как свинья в дождь, но вот тебе закуска вкусненькая, — промолвила Настя, возвращаясь с окороком, который достала из потайного места.

«А теперь, перцепиентка Настя, в твоей и своей голове я воссоздаю образ сковороды, на сковороде шкварчит свиное сало, на сале жарится яичница из десяти яиц от курочек-леггорнов!»

— Горюшко ж ты мое! — испуганно вскрикнула буфетчица Настя, и лицо ее стало таким хорошим, будто улыбалась чертям за гроши, и печаль в ее глазах отодвинулась, будто копна гороховая. — А где же это я возьму яички от курочек-леггорнов?

И, сделавшись от отчаяния такой большой, как краюха в руках голодного, махнула из буфета на розыски.

Собрался народ в буфете, шумит, ругается, ожидая медлительную буфетчицу. Но вскоре Настя появилась с яичницей на сковороде, несет ее и улыбается так, будто гостю дорогому. И Хома ей также улыбается, словно на дешевом коне вволю наездился. А народ все шумит, возмущается, что такое внимание к старшему куда пошлют, да еще и отлученному от колхозной работы, а ему, народу, которого никто не отлучал от колхозного труда, никакой чести и уважения. Конечно же, если бы узнали, что буфетчица с грибком-боровичком пребывают в санс-контакте, то, может, и не возмущались бы, а так…

Выпив и хорошо закусив, Хома отлученный пошатываясь вышел из чайной. Летнее солнце в небесах смеялось над грибком-боровичком, скаля на него золотые зубы. Грибок-боровичок тоже соскалил зубы, подмигнул солнцу лукаво и спросил:

— Гуляй, душа, без кунтуша^[10], эге ж?

Пошатываясь, подался к автобусной остановке, бормоча под нос всякую бессмыслицу:

— Бутум-бас, бутум-басты, а кто будет свиней пасти?.. Била Хима Евдокима, пошла в суд подавать, присудили Евдокиму еще деньги отдавать!

На автобусной остановке грибок-боровичок увидел чернявую молодицу, что сидела на скамье, ожидая попутного транспорта. Молодица так блеснула на него смоляными горячими глазами, что уподвыпившего Хомы отнялись ноги, а сердце оборвалось и упало куда-то далеко в живот. «А что, если вызвать ее на санс-контакт?» — мелькнуло у него в голове.

Хома забыл, что горилка мешает при санс-контактах, что его знаменитые каналы жизненной силы ослабели, что сознание не способно эффективно контролировать рой микрочастиц, а что уж там говорить про автоматизм в достижении определенной силы и концентрации этого сгустка сансы.

Так вот, Хома усилием мышц и воли пытался сообщить микрочастицам определенную энергию и привести их в движение, а они лишь хаотично крутились, и не думая собираться в каналах жизненной силы, — собственно, так ведут себя микрочастицы каждого подвыпившего человека. Грибок-боровичок не смог собрать микрочастицы ни в маленькие, ни в большие потоки, которые бы циркулировали по его телу, он не ощущал разрежения зон в устьях и дельтах протоков, куда бы пытались ринуться микрочастицы из окружающего пространства. Конечно, от этих мышечных и волевых усилий микрочастицы двигались и, двигаясь, создавали шум, и если бы красивая чернявая молодица прислушалась, то даже на расстоянии услышала бы этот беспорядочный шум в теле Хомы, что торчал неподалеку. Но сколько грибок-боровичок ни сосредоточивался на иконописном образе жгучей молодицы, сколько ни притягивал волевым напряжением ее образ к себе и в себя, как ни пытался нейтрализовать свою психическую деятельность — ничего не удавалось, хоть плачь! Уже и так и сяк сосредоточивал свое внимание на мелкой точке сознания, с которой стремился посмотреть на погожую летнюю Яблоневку черными смоляными глазами перцепиентки, то есть привлекательной молодицы, пытался как можно дольше удержаться на этой точке сознания — и все ему не везло, ничего у него не получалось.

Тут с тяпкой в руках показалась Мартоха, возвращающаяся домой с поля. Еще издали увидела своего Хому, еще издали поняла, почему он торчит на автобусной остановке.

— Что, Хома, оказался в дурнях со своей сансой? — спросила Мартоха, которая знала про все грехи, водившиеся за ее мужем. — Стал таким слабым, что только, если под хвост перца, тогда зашевелится твоя санса?

— Разленилась моя санса, — вздохнул грибок-боровичок, нисколько не смутившись от того, что Мартоха застала его во время разнополого санс-контакта.

— А все потому, что ведешь себя непристойно, пьешь горилку, а если бы вел себя пристойно, то не прохлопал бы такую славную молодичку, вошел бы с нею в санс-контакт. Мне, Хома, аж стыдно перед людьми за тебя, что ты стал такой никудышный, и перед этой чернявой молодицей стыдно!

Они шли домой, и по дороге Мартоха все распекала и стыдила своего Хому. Ибо если душа меры не знает, ибо если грибку-боровичку горилка будет так дорога, ибо если пьяный свечки не поставит, а только все повалит, то санс-система вообще выйдет из строя. Нарушится циркуляция сансы, испортятся каналы, по которым она двигается, окажутся тщетными все усилия по очистке санс-системы. А вдруг санса грибка-боровичка начнет бесконтрольно переливаться прямо на улице в санс-систему какого-нибудь первого встречного яблоневца! В таком случае что может произойти? Может произойти такое, что организм Хомы будет все время мучиться от постоянной нехватки сансы, зато организм этого яблоневца пострадает от ее излишков, и грибок-боровичок даже не узнает, что, сам страдая, он одновременно причинил неожиданные страдания другому колхознику или трудовому интеллигенту.

Так вот, Хомушко дорогой, говорила по дороге домой сердечная Мартоха, негоже брататься с зеленым змием, ибо испоганишь свою санс-систему, атрофируются каналы, а в магазине их не купишь, из-под полы не достанешь. А твоя санса, Хомушко золотой, ой как еще понадобится и дома в хозяйстве, и в колхозе, когда минет твой срок отлучения от работы. Хорошенько подумай, Хомонько ненаглядный, с чем вернешься ты в коровник!

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

в которой со слезами на глазах автор описывает неимоверное происшествие в коровнике, когда народный контроль дает понять Хоме отлученному, что он таки вправду Хома отлученный

Всю жизнь проработав в колхозе, Хома и ведать не ведал, какое это несчастье, когда тебе закрыли доступ в колхозный коровник и вырвали вилы из рук. Казалось бы, роскошествуй вволю, предавайся лени, чтобы тебя называли отпетым лодырем без царя в голове, чтобы день был свят, пока дела спят, но ведь Хома не такой, другого такого старшего куда пошлют во всем свете не найдут!

После встречи с Мартохой на автобусной остановке, когда по причине большого перепоя грибку-боровичку не удалось войти в санс-контакт с красивой молодицей, он кое-как перекантовался ночку. Утром Хома почувствовал себя будто в печи испеченным. Зная с детства, какое от немощи есть средство, грибок-боровичок из хаты своей выскочил и Яблоневку перескочил. А как Яблоневку перескочил, то очутился с утра пораньше не где-нибудь, а как раз возле колхозного коровника. Радуясь, что сейчас он наконец дорвется до вил, Хома так рассиялся, стал лицом такой пригожий, что был бы еще лучше, да дальше уж некуда.

Но слишком рано Хома отлученный в предвкушении ударного труда так похорошел лицом! Ибо как только грибок-боровичок переступил порог коровника, как только жилистыми руками ухватился за держак вил, скрипнули несмазанные двери уголка отдыха. Эге ж, скрипнули двери, и, шелестя устилающей пол желтой соломой, в коровник вошли четверо односельчан. У Хомы и вилы выпали из рук, когда разглядел в полумраке коровника зоотехника Невечерю, почтальона Горбатюка (лубяное лицо, глаза-щепки), деда Бенерю (физия — как гречаник высохший) и долгожителя Гапличка (сам весь худенький и вытертый, как столбик, к которому привязывают скотину).

— На работу прибежал, Хома Хомович? Вспомянула баба деверя, что добрым был? — спросил зоотехник Невечеря, и в голосе его зазвенел хмель, будто с рассветом человек уселся перед винной бочкой, проверить, не скисло ли вино. — А мы думали, что ты и дня без работы не выдержишь, еще вчера тебя ждали, замешкался что-то ты.

— Знаем, что ты мастер языком и так, и сяк, а делом ты мастер ого-го-го как! — пробубнил почтальон Федор Горбатюк, как бубнят те, что привыкли сами с собой в хате разговаривать, потому что больше не с кем.

— Знаем, что ты губами говоришь, а вилами навоз мечешь, — отозвался дедок Бенеря, который к старости стал похож на ту бабкину девку, какой все не по нраву.

— Знаем, что у тебя много слов, а еще больше дела, — отозвался и долгожитель Гапличек, который на старости лет стал так курить, что родня жены прямо ошалела.

— Хлопцы! — побледнел лицом грибок-боровичок. — Хлопцы, да я же не привык, чтобы словами и туда и сюда, а вилами никуда, не умею мыслью за горами, а делом за печкой!

— Ишь как приспичило на работу, будто голому жениться! — злорадно потешался зоотехник Не вечеря. — Но ведь есть специальное решение правления колхоза «Барвинок», и это решения еще не отменено.

— Хлопцы, да ведь я умираю без работы, я хочу не словом сеять, а делом делать!

— Хома Хомович, тут по твою душу пришли представители народного контроля Яблоневки, а народный контроль еще никому не удалось обойти! — важно промолвил почтальон Горбатюк, словно ученый скворец, что говорить молодец.

— А все из-за этого академика Ионы Исаевича Короглы! — кричал в отчаянии грибок-боровичок.

— Не надо было водиться с академиками, — упрекнул дедок Бенеря, — не имел бы горя от ума.

— Век буду каяться за свой ум! Хлопцы, хотите, я перед вами на колени встану, только не выгоняйте с фермы!

— Нет, Хома, тебе ровно месяц здесь появляться запрещено, — стоял на своем зоотехник Невечеря.

— Какие ж вы лихие да злые, аж искры из глаз сыплются!

— Закон есть закон, — буркнул почтальон Горбатюк, похожий на то поганое дерево, которое только в сучки и растет.

— А вы, дедуня? — умоляюще молвил Хома, обращаясь к долгожителю Гапличку. — Разве забыли, как я вас от верной смерти спас? Из мертвых воскресил так надежно, что вы и по нынешний день скрипите.

А долгожитель Гапличек ему:

— Эге ж, Хома, мы не кто-нибудь, а народный контроль, поэтому должен слушаться.

— Ваши слова, дедуня, бесчувственно-лысые, будто макогоны!

— Может, наши слова и такие хорошие, как редкое сито, — расхорохорился дедок Бенеря, — но в колхозе во всем должен быть порядок. Раз тебя, Хома, отлучили, айда из коровника!

— Да нет на свете такой силы, которая бы меня от фермы отлучила! — заревел грибок-боровичок, словно раненый зверь. — Да я от деда-прадеда старший куда пошлют, и никто с меня этого звания не сымет!

— Да, Хома, звание у тебя и вправду высокое, а по званию и честь, — сказал зоотехник Невечеря. — Только не забывай, что сейчас ты не старший куда пошлют, а Хома отлученный. Потерпи месяц — и опять тебе вернут высокое звание.

— Господи, и зачем было нынче умываться, когда не с кем целоваться! — стонал грибок-боровичок, которого, как выяснилось, не только отлучили, но и лишили высокого звания старшего куда пошлют.

— То ли так, то ли не так, а не выйдет из рыбы рак! — буркнул долгожитель Гапличек.

— Хоть вы и народный контроль, но нет такой силы, чтоб меня к работе не подпустила!

— Гляди, Хома, прицелишь в корову, а попадешь в ворону, — предостерег дедок Бенеря.

Группа контролеров стояла в коровнике пред Хомою будто стена, и казалось, что уже никогда нашему телку волка и не поймать.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

в которой воссозданы удивления достойные приключения грибка-боровичка в коровнике, когда, стремясь к ударному труду, Хома проходит сквозь стену уголка отдыха, высвобождается из-под замков и из смирительной рубашки

Собственно, с момента появления в коровнике группы народного контроля и начинаются наифантастичнейшие приключения с Хомой отлученным. Поскольку сами мы не были очевидцами тех приключений, рассказываем с чужих слов, поэтому не можем поручиться за их достоверность, как не могла баба поручиться за то купленное порося, которое ей задало столько хлопот.

Будто бы грибок-боровичок, убежденный в том, что всякий двор хозяйским оком держится, в то утро надумал прибегнуть не к внушению, а к своей силе и, прорвав глухую стену контроля, таки дорвался до вил. Но группа контролеров, охраняя постановление правления колхоза как зеницу ока, схватила Хому отлученного в восемь рук и упрятала его в уголок отдыха, навесив на двери тяжелый замок. Мол, посиди под замком, почувствуй себя таким хозяином, как из липового лыка кнут. И зоотехник Невечеря уже довольно потирал ладони, как глядь — а грибок-боровичок с вилами уже толчется в коровнике у навоза, будто его, отлученного, и не запирали в уголке отдыха. Зоотехник Невечеря, понятно, оторопел, потому что замок на дверях как висел, так и висит, никаких следов подкопа не видно, стекла в окнах целы! Не иначе, как сквозь стену прошел человек, от него всего можно ожидать! Так до чего додумался треклятый Невечеря? По его команде народные контролеры опять подхватили грибка-боровичка в восемь рук и понесли уже не в уголок отдыха, а в комнатку зоотехника. Там связали Хому веревками, так что тот не мог шевельнуть руками и ногами, только лежал на соломенной подстилке и кряхтел.

— Хома, ты крадешь для себя работу, — упрекнул долгожитель Гапличек, — а на краденом добре не разбогатеешь.

— Эге ж, Хома, — поддакнул и дедок Бенеря, — если хочешь пропасть, то начинай работу красть.

— А украденная на ферме работа все одно тебе боком вылезет, — угрожающе изрек почтальон Горбатюк.

Поговорили контролеры между собой о всякой всячине и уже было по своим делам вознамерились разойтись, глядь — а грибок-боровичок опять дорвался до вил и с превеликой охотой возится в навозе у коровьих хвостов! Разве ж это не чудо, когда замок на комнатке зоотехника висит, как и висел, когда никакого подкопа ре видно?

Но где же это видано, чтобы бдительный контроль да и не проконтролировал решение правления колхоза «Барвинок» о принудительном отлучении Хомы от работы сроком на месяц! Поэтому, почувствовав себя неудачником, которому не впервой с пустым мешком идти к мельнице, утомленный контроль тяжело вздохнул. Вздохнув хором, в восемь мужских рук схватили грибка-боровичка и надели на него смирительную рубашку. Спросите, откуда на ферме взялась смирительная рубашка? Принесли яблоневцы, среди которых быстро разлетелся слух о том, что никак не могут совладать с Хомой отлученным. Рубашка удалась на славу, хотя, может, шилась в «Барвинке» в первый и последний раз ради такого случая, и грибок-боровичок в смирительной рубашке не мог, конечно, и рукою шевельнуть, потому что длинные рукава были крепко связаны. Кроме того, одетого в смирительную рубашку грибка-боровичка запихнули в ящик с песком, что стоял в коровнике на случай пожара, а ящик закрыли на замок. Всем казалось, что теперь, как бы ни захотелось Хоме отлученному добраться до вил и ударного труда, без которого жизнь казалась ему пресным прозябанием, ничего у него не выйдет, амба!

Вытирая мокрые лбы, измученный контроль почувствовал себя таким измочаленным и изголодавшимся, что ел бы не только на молоке, а и на простокваше. Уже и по хатам собрались расходиться, глядь — а Хома с вилами в руках опять как ни в чем не бывало возится у навоза, будто и не одевали его в смирительную рубашку с завязанными рукавами, будто и не бросали в ящик с песком, а ящик не закрывали на замок, откуда, казалось, и дух не способен выскользнуть, не то что колхозник!

— Тьфу! — в сердцах сплюнул зоотехник Невечеря, словно грибок-боровичок влепил ему в лоб, оттого что зоотехник не знал, куда цоб^[11].

— Ура! — выкрикнул почтальон Федор Горбатюк, и его глаза вспыхнули, как у той кошки, которая почуяла, где сало лежит. — Знаю, что следует сделать: Хому надо зашить в мешок!

— Выкрутится, как вьюн, — покачал головой зоотехник Невечеря.

— А перед тем заковать в наручники, — упивался своей изобретательностью почтальон, — а мешок с Хомой подвесить на карнизе высо-о-о-оченно-о-ого небоскреба!

— Здорово! — только и вымолвил зоотехник Невечеря.

— Вот только беда, — досадливо сказал почтальон Федор Горбатюк, — что в нашей Яблоневке пока что нет небоскребов…

Так до чего додумался хитрый контроль? Силком раздели грибка-боровичка, хоть он и брыкался, как тот карась, которому вспомнилась щука в море, оставили в чем мать родила под замком в уголке отдыха, а одежду заперли в комнате зоотехника. Теперь не вызволишься, мил голубок, даже если третий петух прокукарекает.

Да не успели еще и отдышаться, как Хома, не имея ключей ни от одного замка, ни от другого, каким-то образом вызволился, в свою одежду нарядился и за вилы ухватился!

— Хома наварил, Хома и употребил, — сам себя грибок-боровичок похвалил. И пошутил над неудачливыми контролерами: — Вижу, вы, хлопцы, такие ученые, что и кобылу не запряжете.

— Скажи нам, Хома, честно, есть ли на тебя какая управа? — в бессильной злости спросил зоотехник Невечеря. — Ибо ты такой ученый, что за тебя можно дать десяток неученых.

— И ученый, и толченый, — загадочно сказал грибок-боровичок, — потому как аз — били меня раз, буки — набрался я муки. А только нет такой силы, чтоб отлучила меня от ударного труда.

А упрямый контроль наконец понял, что он не способен Хому ученого отучить от хлеба печеного. Может, вызвать по телефону самого начальника районной милиции товарища Венецийского, чтобы взяли Хому под стражу несколько самых бдительных стражей порядка?

Наконец Хома отлученный управился с навозом в коровнике, вытер ладонью обильный пот на лбу да и говорит:

— Вы, хлопцы, хоть и народный контроль, а чужому горю не радуйтесь. Потому что нет злее кары на свете, чем без работы сидеть. Я из тех, что роют, пока живут, а по смерти меня зароют… Вы таки народный контроль и должны меня контролировать, развеселю я вас нынче!

Достал грибок-боровичок из одного кармана катушку ниток — и проглотил ее перед удивленным народным контролем. Потом из другого кармана достал пакет иголок, высыпал их в пригоршню и проглотил, будто конопляное семя.

— Хома! — испуганно вскрикнул долгожитель Гапличек, когда-то спасенный грибком-боровичком от верной смерти. — Конечно, твой рот не хлев, его не закроешь, губ твоих не склеишь, но ты не ведаешь, чем обедаешь!

А Хома отлученный уже проворно тянул изо рта своего длинную-предлинную нитку, на которую были нанизаны все те иголки, которые он только что проглотил при всем честном народе.

— Усекли, хлопцы, смикитили, что какая прядка, такая и нитка? — промолвил грибок-боровичок, обращаясь к народному контролю, который оцепенел от удивления. — Вы привыкли к тому, что от лося — лосята, а от свиньи — поросята, только я не вашего поля ягода, вот, меня от работы никаким макаром не отлучите!

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

в которой западные буржуазные органы дезинформации обнаруживают в отлучении Хомы от колхозной работы причину многих своих социальных невзгод и одновременно объявляют о том, к каким земным курьезам привел задуманный грибком-боровичком парад планет

Буржуазный Запад, который внимательно следил за трудами и днями Хомы Прищепы из Яблоневки, подхватил и раздул весть о принудительном отлучении грибка-боровичка от ударного труда и сделал из этого сенсацию. Забыв о миллионах собственных безработных, которые в условиях капиталистической эксплуатации не могут найти дела для рук своих, забыв о нескончаемых очередях на биржах труда, буржуазные пропагандисты что было сил дули в свою кривую дудку. Мол, еще никогда и нигде так не топтали права человека, как в колхозе «Барвинок». И, мол, разве не стоит вопрос об отлучении старшего куда пошлют срочно вынести на обсуждение на одно из заседаний Организации Объединенных Наций?

В своих инсинуациях и выдумках буржуазная пресса так низко пала, что ниже пасть уже и нельзя было. Так, утверждалось, будто Хому замыкали в тюремные камеры, но из всех тюремных камер он высвобождался и убегал в коровник. Будто бы грибка-боровичка взяли в железные наручники, засунули в мешок, а мешок подвесили к брюху вертолета. И что же? Вертолет поднялся в воздух, все решили, что Хоме уже не вызволиться из ловушки, потому что подобное удавалось лишь знаменитому магу и иллюзионисту Гарри Гудини, он же Эрих Вейс (1874—1926), который доводился близким товарищем автору «Шерлока Холмса». Да, Гарри Гудини умел выпутываться из наисложнейших ситуаций (знаменитое его «гудинайз»!), он мог напролом пройти сквозь кирпичную стену, на глазах удивленных ротозеев гигантского слона превратить в слона-невидимку. И хотя Хома не Гарри Гудини, но ведь и Гарри Гудини не Хома из Яблоневки! Хома тоже по-своему непревзойденный кудесник, поэтому и он сумел высвободиться из наручников и из мешка, подвешенного к брюху вертолета, сумел высвободиться не на земле, а в воздухе, в полете, и попал-таки опять в коровник, ухватился за свои вилы!..

На Западе разглагольствовали также о том, что принудительное отлучение Хомы от колхозной работы неминуемо привело к различным катаклизмам как в мировой политике и морали, так и в сфере экономической. Мол, грибок-боровичок пообещал организовать парад планет, а слово у него никогда не расходилось с делом. Конечно, парад планет — дело непростое, тут нужны особенное мужество, энциклопедическая образованность и филигранная точность. И если бы Хому не выбили из душевного равновесия отлучением от работы, парад планет непременно бы состоялся в точно назначенный грибком-боровичком час, но где же это душевное равновесие!.. Поэтому и предшествуют параду планет всяческие аномалии.

Какие аномалии? Конечно, из буржуазной пропагандистской песни слова тоже не выкинешь, поэтому назовем хотя бы некоторые, чтобы продемонстрировать их курьезную лживость.

В каких только грехах не обвинялся Хома отлученный!

Знаменитые во всем мире дельфины Фриско и Мари эффектно исполняли трюк в бассейне: слаженно прыгали из воды через обручи, расположенные один над другим. Общий трюк дельфинам удавался потому, что Фриско был влюблен в Мари, а Мари влюблена в Фриско. Но в тот день, когда Хому отлучили от работы, общий трюк дельфинам так и не удался — мол, дельфины утратили свои нежные чувства друг к другу…

Французские собаки породы лабрадор были натренированы выискивать такие наркотики, как героин и морфий, даже под землей и под водой, в пластмассовых пакетах или в кульках, посыпанных нафталином. Но эти верные друзья человека породы лабрадор в день отлучения Хомы от работы утратили свое умение, чем тут же воспользовались торговцы наркотиками, вследствие чего резко возросла наркомания среди молодежи, особенно среди школьников…

Мол, в день отлучения Хомы от работы в провинциальном французском местечке Сен-Дени-де-Кабан, в департаменте Луара, рабочие-строители во дворе старого дома под каменной плитой напали на тайник и в том тайнике нашли два металлических ящика, а в тех металлических ящиках — около трехсот золотых наполеондоров. Клад золотых монет, безусловно, относился к неспокойной эпохе владычества Наполеона, и ничего бы в этой находке не было особенного, если бы тот клад неожиданно не пропал. Правда, сохранились два металлических ящика, но в тех металлических ящиках не осталось ни одного золотого наполеондора!..

Рука Хомы!.. Зловещую руку Хомы отлученного видели во всем, что происходило в мире с самого дня отлучения. В Италии в мясных консервах для детей выявили высокое содержание гормонов, которые причиняли непоправимый вред детскому организму. Казалось бы, надо обвинить хозяев предприятий пищевой промышленности, погнавшихся за прибылями, пренебрегая здоровьем юных итальянцев, но некоторые газеты и в этом скандале сумели почему-то увидеть руку Хомы…

Зловещую руку Хомы разглядели и в том, что резко возросло так называемое искусство подделки. Конечно, искусство подделки не новость, еще в Древнем Риме успешно подделывались греческие скульптуры, на которые тогда была мода, но посмотрите, что творится теперь! Молодые художники и скульпторы, не имея возможности сбывать свою творческую продукцию, так как их имена не раздуты спекулянтской рекламой, прибегают к фальсификации античных мастеров и мастеров средневековья, подделывают картины Гогена, Мане, Сезанна, Ренуара, Дега. Из шестисот картин Рембрандта, разбросанных по музеям и частным коллекциям, лишь половина — подлинные, а остальные — талантливые подделки всяческих жуликов от искусства…

Руку Хомы кое-кто увидел и в публикации журнала «Солдаты фортуны», который выпускает отставной полковник армии США Роберт Браун. В публикации говорилось: «Становитесь наемником! Это даст вам возможность поехать в экзотическую страну, полюбоваться ее природой, познакомиться с интересным человеком и убить его. 1000 долларов в месяц! Никаких налогов. Бесплатный проезд к месту службы. Бесплатная квартира и медицинское обслуживание. Ежегодный двухмесячный отпуск. Страхование жизни в размере 20 тысяч долларов». Скажете, что тут скорее видна рука отставного полковника Роберта Брауна, чем рука отставного старшего куда пошлют Хомы Прищепы? Но дело в том, что будто бы некоторые экземпляры журнала «Солдаты фортуны» в странах Африканского континента продавались с припиской, в которой узнавали почерк грибка-боровичка: «Маленькое аккуратное отверстие в вашей голове обойдется совершенно бесплатно, ибо огнестрельное оружие в руках чернокожих действует на голом воинственном энтузиазме».

Гай-гай, на бедного Хому все шишки падали… Есть между Австралией и Тасманией остров Флиндерс. В дни вынужденного отпуска грибка-боровичка более сотни китов выбросились на берег этого острова и погибли. Причина массовой гибели океанских гигантов? Причина та же — рука Хомы… Космический аппарат «Вояджер-1» передал информацию, которая вызвала переполох среди ученых. Благодаря этой уникальной информации обнаружилось, что кольца вокруг планеты Сатурн соединены загадочными отростками! Конечно, это противоречило представлениям, согласно которым считалось, что кольца вокруг Сатурна ничем не соединены между собой. Загадочное явление комментировали и так, и сяк, пока ученые из лаборатории реактивного движения в Пасадене (штат Калифорния) не заявили, что загадочные отростки между кольцами замечены в тот период, когда Хома не работал в колхозе «Барвинок», поэтому не тут ли кроется причина их появления?.. В австрийской столице Вене в эти же самые дни был создал Клуб полностью эмансипированных мужчин, которые, чтоб не зависеть от женщин, сами стирали белье и детские пеленки, вязали носки и вышивали салфетки, готовили еду и выполняли другую так называемую «специфическую женскую» работу. В противовес Клубу полностью эмансипированных мужчин в той же Вене возник Клуб полностью эмансипированных женщин, завсегдатаи которого выполняли так называемую «специфическую мужскую» работу. И что же? Просуществовав лишь несколько дней, оба клуба распались, мужчины отказались от своей эмансипации, а женщины от своей, одновременно признав над собою власть противоположного пола. Конечно, и в этой венской оказии увидели руку Хомы, будто у него мало хлопот в своей Яблоневке!

Но не хватит ли случаев, которые будто бы доказывают, что зловещая рука Хомы отлученного — это объективный фактор уже даже не времени, а всей нашей эпохи? И что этот фактор стал уже теперь очень заметен, когда грибок-боровичок только лишь пообещал парад планет, когда, так сказать, еще в космосе идет подготовка к будущему параду планет? А к каким катаклизмам надо готовиться, когда парад планет произойдет на самом деле? А в том, что рука Хомы еще покажет себя во время парада планет, можно не сомневаться, как негоже сомневаться и в том, что во рту и сало тает, что чем собака закусит, того уже не упустит!

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

в которой по-дилетантски неумело рассказывается о том, как Хома отлученный, остерегаясь возможных болезней и стремясь омолодиться, отдает предпочтение восточной кухне перед яблоневской и пьет чай банча-женьшень, ест водоросли ламинария японика и сливы умебоси

Хома с Мартохой, о которых рассказывается в этой книге, хотя и не принадлежали к числу мудрецов Востока, а, как известно, были рядовыми колхозникам из «Барвинка», но и они хорошо знали, в чем заключается человеческое счастье. Они считали, что для счастья надо жить долгой полноценной жизнью и ни к чему не терять интереса, даже тогда, когда вы собирались поесть и поспать, а вас заставили плясать. Кроме того, не надо заботиться о деньгах, даже когда в кармане пусто, а в кошельке не густо. Кроме того, следует подсознательно избегать несчастных случаев или трудностей, которые могут привести к преждевременной смерти, даже тогда, когда твою беду беда породила, а беду и черт не возьмет, когда такие у вас пожитки — ни кожуха, ни свитки!.. Кроме того, всегда сознавать и не забывать, что порядок должен быть не только в хате, не только на земле и под землей, а и на небесах, пускай там даже сойдутся двое — одно дурное, другое неразумное…

Конечно, кроме этих премудростей, Хома с Мартохой исповедовали и другие, которые даже на воловьей шкуре не спишешь, например: уж если рвать, так рви не дергая; подальше спрятав, поближе найдешь; не надо все на ножки ставить; не все то вылавливай, что по воде плывет; ничем ничего не отбудешь; одни и те же глаза и плачут и смеются. Да еще много-премного других яблоневских философских премудростей, но тут мы перечислили лишь те, что роднят их с мудрецами Востока.

Желая себе счастья, Хома с Мартохой, очевидно, были знакомы с макробиотикой, то есть с проблемами долгожительства, и, избегая всевозможных фармацевтических препаратов и сложных хирургических операций, больше полагались на такие благие вещи, как культура тела, неустанная забота о здоровье, гармония между телом, разумом и душой…

После того как Хому отлучили от ударного труда в коровнике, Мартоха сказала своему мужу:

— Конечно, Хома, счастье и здоровье твое в труде. Поэтому если не может коза охранять лес — пускай его гложет, пускай все знают и видят своими глазами, что вы со своей работой — близнецы.

— Моя рука — в работе владыка, — согласился грибок-боровичок, завтракая лапшой и, хоть и отлученный, о колхозном коровнике думая. — Ибо свой заработанный хлеб лучше чужой сдобы.

— Но ведь ты за той работой и о своем здоровье забываешь, — упрекнула его Мартоха, хозяйничая у печи.

— Чем больше работаю — тем я сильней, а чем я сильней — тем больше работаю!

— Болтай, болтай! — буркнула Мартоха. — Уж если получил от колхоза этот принудительный месяц, то лучше бы подумал о своем теле, чтобы в нем дух высокий не переводился.

— А может, и вправду в этот принудительный месяц хорошенько позаботиться о своем здоровье? Чтобы потом еще с большей энергией взяться за вилы? А то ведь душа рвется к колхозной скотине, душа моя не может без артельной животины, но почему бы и душу не принудить, чтобы не рвалась?

И хотя грибок-боровичок был сегодня вполне здоровым, да ведь завтра всякие болезни могли на него, отлученного, напасть-накинуться, их звать не надо, сами объявляются. Хому даже трясти начинало, когда он только задумывался о том, что его на белом свете подстерегают ревматизм, синусит, сифилис, склероз, слоновая болезнь, тиф, трахома, флебит, цинга, цистит, паранойя, шизофрения, экзема, эпилепсия, рак…

— Боже, сколько хворей — и все мои! — ужасался грибок-боровичок.

И Хома принялся оберегать свое здоровье! Чтобы не прицепилась шизофрения, он употреблял натуральный зеленый чай и соевый соус сёбан. Но, опасаясь экземы, он вместе с тем старался пить зеленого чая немного. Остерегаясь ревматизма, он еще вдвое уменьшил порцию натурального зеленого чая, употребляя поджаренный рис, а также мясо и сезамовое масло. Чтобы не завелись глисты, особенно, не дай бог, круглые, грибок-боровичок готовил отвары из хризантем, а также поджарку из листьев хризантем в муке на чистом сезамовом масле.

А как грибок-боровичок лечился от воспаления легких! Что правда, воспаления легких у него никогда не было, а было лишь Мартохино подозрение на это, но почему бы не заняться профилактикой? Поймал грибок-боровичок в яблоневском пруду здоровенного зеркального карпа, отрезал ножом голову, собрал в кружку холодную рыбью кровь и, пока рыбья кровь не свернулась, быстренько ее выпил. Мартоха взяла макогон, истолкла того карпа в ступе, гордясь при этом, словно кургузый бык в стаде, потом истолченного в ступе карпа положила на грудь грибка-боровичка, меряя его температуру через каждые полчаса. И что же? А то, что выпитая рыбья кровь и пластырь из карпа очень помогли Хоме, он так и не заболел воспалением легких!

Остерегаясь гриппа, грибок-боровичок пил японский чай кахон, который, конечно, покупал в яблоневской лавке у продавца от деда-прадеда Петра Кандыбы. А в целях профилактики кашля не чурался даже такого средства, как ренкон, иными словами лотосовый чай, который готовил по такому рецепту: растирал корень сырого лотоса длиною около шести сантиметров, к выдавленному соку добавлял немного имбиря и соли. Против насморка употреблял также чай хару.

Чтобы очистить свою кровь, опасаясь неврастении и гонореи, нефрита и сифилиса да еще болей в желудке, он употреблял сьо-бан, то есть натуральный зеленый чай с соевым соусом сёбан. Вам приходилось слышать о чае янь-янь? А Хома не только слышал, а и пил. Вы слышали о чае банча-женьшень? Старший куда пошлют из колхоза «Барвинок» употреблял именно банча-женьшень как прекрасный тонизатор. Он, хитроумный, брал сухой натуральный зеленый чай, прожаривал его несколько минут на сковороде, потом добавлял несколько кусочков корня женьшеня, немного имбиря, а потом уже заваривал его в чайнике. Заваривая чай, никогда не брал посуду из железа или из алюминия, потому что иначе бы у него получался не банча-женьшень, а черт знает что.

Вот так грибок-боровичок заботился о своем здоровье, чтобы еще крепче сжимать вилы в руках, когда наконец он вернется на колхозную ферму. Вот так Хома придерживался принципов макробиотического дзена, то есть искусства омоложения и долголетия, пренебрегая извечными яблоневскими беспринципными принципами. Какими именно? Душа не упырь, того же хочет, чего и весь мир; нет ничего лучше, чем тот борщ: хоть и плох, да много-премного; сыпь, жинка, перца, пускай нам хоть раз на веку горько станет.

В рацион Хомы вошли водоросли конбу, иначе говоря, ламинария японика. Мартоха где-то доставала эту ламинарию японику, нарезала кусочками, варила, солила, выпаривала воду — какое прекрасное блюдо получалось! А то еще к ламинарии японике добавляла накрошенную морковь, корни лопухов и лотоса, связывала все это в пучок арбузным стеблем, варила, солила, добавляла соевый соус. Или же давала своему мужу эту самую ламинарию японику, поджаренную на подсолнечном масле. А то еще связывала длинными полосками толщиной с мизинец и жарила. А то варила уху из ламинарии японики. А то готовила голову сома в ламинарии японике, добавляя немного подливы Осавы. Не говоря уже о том, что меню грибка-боровичка не обходилось без водорослей хидзики, которые приготовлялись с лотосовым корнем на растительном масле и подавались с сыром и поджаренной соей…

Полудничая в поле, товарки Мартохи по звену выпытывали у нее, как она готовит для своего Хомы отлученного всякие блюда и напитки, потому что женщины всегда разговаривают о таких вещах. Другая на ее месте, может быть, и скрывала бы свои секреты, только чего было скрывать Мартохе, которая делилась всем со всеми?

— Спрашиваете, бабоньки, как я готовлю уме-сьо-бан? Да нет здесь ничего такого, чего бы вы не сумели. Вот поджариваю на сковороде чай трехлетней выдержки, иначе говоря, чай, до которого руки три года не доходили. Добавляю воды и только одну-единственную сливу умебоси.

— Эге ж, единственную сливу умебоси, — поддакивало звено на свекле или на кукурузе.

— Завариваю в макитре. К напитку добавляю немного традиционного соуса сёйю, то есть тамари.

— Эге ж, традиционный соус сёйю, — запоминало звено.

— Этот чай уме-сьо-бан прекрасно очищает кровь моего Хомы Хомовича.

— А как ты, Мартоха, готовишь уме-сьо-кудзу?

— Беру одну-единственную сливу умебоси, столовую ложку муки из маранты, то есть кудзу, три ложки соевого соуса, добавляю имбирь и воду, потом разминаю умебоси в воде… Потому-то мой Хома никогда не простужается, что пьет уме-сьо-кудзу.

Пытливые яблоневские женщины, до всего на свете есть им дело! Подробно Мартоха рассказывала, как она готовит устриц: выдавливает влагу и солит их, обваливает в муке, а потом добавляет куриное яйцо с крошками хлеба и жарит устрицы в глубокой сковороде с крышкой. Еще не успели женщины как следует расспросить про устриц, как разговор уже перешел на рапанов. А что рапаны? Надо достать моллюска из раковины и помыть, порезать на мелкие кусочки и пожарить вместе с морковкой и луком. Потом все это следует положить назад в раковину, налить туда подливы, которая называется бешамель, и печь в духовке. Не успела Мартоха рассказать все про устриц и рапанов, как уже подавай подругам из звена секреты приготовления оладий из креветок! Или: как жарить красную дораду и подавать ее с тушеным салатом или с капустой? А оладьи из кальмара? Как подавать сырую дораду, как ее жарить, солить или запекать? А что такое рагу из дорады? Бульон из дорады? Суп с мидиями? Нитуке из кальмара?

— Скажи, Мартоха, а почему у твоего Хомы такие чистые и белые зубы? — допытывались женщины.

— А потому. Беру посоленный и высушенный баклажан, сжигаю, а из пепла получаю зубную пасту.

— И не лысый Хома, чуб на голове густой, как у молодого…

— Помогает сезамово масло, — хвалилась Мартоха.

— И паралича у Хомы еще не было…

— Помогают одуванчик и чертополох! А еще помогает, бабоньки, горсточка семян круглого арбуза с острова Хоккайдо! Но, бабоньки, дело еще и в гречке!

— В гречке всегда дело, еще и великое дело! — усмехались молодицы, будто им служба — в дружбу, да дружба — никогда не в службу. — За жизнь узнаешь гречки из семи печей!

— Э-э, у вас всегда одно на уме, — упрекнула беззлобно Мартоха. — Пускай господь нас милует от пропащих панов, свиных постолов и ивовых дров, только не от гречки.

Ни для кого не было секретом, что Хома Хомович Прищепа, от деда-прадеда гречкосей из гречкосеев, любит гречку, но чтобы так любил! Можно сказать, прямо-таки храм для гречки он соорудил в своей душе, чтоб далеко не ходить. А соорудив, не только бил ей поклоны, набивая шишки на лбу и мозоля колени, а и наедался гречки от пуза. И кашу гречневую, и пампушки из гречневой муки, и кашу-запеканку употреблял. Скажете, что эти блюда ели и едят едва ли не все яблоневцы, в этом нет ничего удивительного. А удивительное в том, что Мартоха для своего Хомы готовила и готовит гречку не только по-яблоневски, а и по-японски. Скажем только, что он смаковал гречневую кашу «мори», для которой Мартоха секла ножом-секачом лук-шалот, тушенный в единственной ложке подсолнечного масла, доливала три чашки воды, двенадцать сантиметров сухих конбу, то есть длинных водорослей, которые добываются из океана или из моря только лишь с глубины в двадцать метров, а потом все это заваривала в кипятке. Вынув конбу, добавляла чайную ложку соли и пять столовых ложек соевой подливы. Как только смесь закипала, снимала с огня.

— А еще, поговаривают, Хома ест у тебя «анкаке»! — подкинуло звено завистливое словцо.

— «Анкаке» приготовить просто! Подогрейте гречневую кашу, которая называется «теучи», и давайте своим мужьям в чашках. А еще не забудьте на масле поджарить лук, морковку и капусту, а потом добавьте гречневой подливы. К этому тесту долейте воды и варите, пока тесто не станет консистентным…

— Каким-каким? — спросила какая-то из молодиц, не поняв.

— Ну, консистентным! — пояснила ей более сообразительная молодица.

— Ага, консистентным! — наконец поняла малопонятливая молодица.

— А потом этим варевом промойте гречневую лапшу — вот вам и «анкаке»!

— Как просто! — удивлялось звено.

— Ой, бабоньки, чем вкуснее Хома ест, тем нежнее и слаще со мною. Поэтому я и не жалею для него сока адзуки, то есть сока, выжатого из мелкой красной фасоли, или сушеных водорослей хидзики. А что уж тогда говорить про семена из арбуза «Хоккайдо»!

Какая-то из женщин поинтересовалась, а где же это Мартоха достает и семена арбуза «Хоккайдо», и адзуку, и хидзики, и лотос, и женьшень. Звено посмотрело на недотепу так, словно та с неба свалилась и на свекле очутилась. Мол, или ты не знаешь, как все достают? И Мартоха достает так же, как все люди, а само оно в руки не приплывет, если на печи лежать и в потолок плевать, тут нельзя так ходить, как черт летит и ноги свесил!

— Эге ж, нельзя так, — согласилась Мартоха. — Вот я и говорю Хоме: «Или ты, Хома, поезжай в лес по женьшень, а я останусь дома, или я буду дома, а ты поезжай в лес по женьшень!»

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

в которой искренне и правдиво рассказывается о макробиотическом дзене, который омолодил долгожителя Гапличка и дедка Бенерю, а также рассказывается о злоупотреблениях лавочника Петра Кандыбы, которого на путь праведный наставляет бывшая спекулянтка и пройдоха Одарка Дармограиха

Слух о том, что во время отлучения от колхозной работы грибок-боровичок ударился в макробиотический дзен, иными словами, в искусство омоложения и долголетия, быстро разлетелся по Яблоневке. Макробиотический дзен!

Ну, раз грибок-боровичок ударился в искусство омоложения и долголетия, у него нашлись последователи, которые захотели нагулять молодости и здоровья для работы. А поскольку Хома с Мартохой не прятались со своим дзеном, как кот с салом, поэтому число их последователей росло и росло, как грибы после дождя. Другой бы, посеяв розку, поставил бы сторожку, только не Хома с Мартохой. Поэтому из Яблоневки макробиотический дзен перекинулся на Чудовы, Сухолужье, Большое Вербное и другие села района и даже области, нашлись последователи и в самой Виннице! Хорошо, дзен так дзен, мало ли какие кампании проводились на нашем веку. Но ведь как же ты ее переживешь или пересидишь, если тут начались всякие химерические недоразумения…

Сначала в лавке яблоневского от деда-прадеда лавочника Петра Кандыбы можно было достать все, что вздумается. Скажем, вздумалось тебе попробовать веретенистых маленьких черных водорослей хидзики, взбрело в голову получить из японской туберозы коньяк, или захотелось умебоси, то есть японской сливы, которую засаливают и выдерживают три года, — приходи к Петру Кандыбе, вынесет из подсобки и не обвесит, хотя, казалось бы, какой лавочник не обвешивает. Покупают все это у человека — и он такой счастливый, даже лицо у него кажется смазанным сладким медом, так что того и гляди мухи заедят. Вам, долгожитель Гапличек, нужен кунжутный сыр гома тофу? Берите кунжутный сыр, нигде больше такого свеженького не найдете, как у меня! А вы, дедуня Бенеря, хотите полакомиться тофу, иными словами, сыром из белых соевых бобов? Берите, дедуня, наедайтесь от пуза и прогуливайтесь важно не только там, где маленькие окна! А что надо вам, бывшая самогонщица Вивдя Оберемок? Немного кинпиры, другими словами, смеси лопуха с морковью? Конечно, можно и самой приготовить кинпиру, дурное дело не хитрое, но лучше берите готовую, а то ведь вам за той работой в звене некогда и лопухов нарвать, и моркови начистить, ешьте кинпиру и нахваливайте, как попадья на свадьбе…

Но когда в яблоневском колхозе «Барвинок» возник ажиотаж вокруг этого макробиотического дзена, в лавке стали происходить всяческие чудеса. Какие именно? Скажем, приходит зоотехник Невечеря и просит у лавочника Петра Кандыбы чану, или турецкий горох. Мол, этот турецкий горох с ростками и кожицей он будет поджаривать в песке и съедать по пригоршне в день…

Еще не успел зоотехник Невечеря выйти из лавки, как порог ее переступил почтальон Федор Горбатюк, надуваясь от важности так, будто был когда-то волом, а теперь хочет казаться конем.

— Петро, отсыпь турецкого гороха немного, — попросил и загордился, как попович в гостях.

— Велено турецкий горохотпускать с нагрузкой. Добавляется рубленая петрушка, нитуке из моркови, корни одуванчика в соевой подливе, нитуке из кресс-салата, натуральный зеленый чай банча.

— Угомонись, Петро! — воскликнул почтальон и заметался по лавке, как тот заяц от радости, что бог его наградил таким хвостом. — Я же пришел к тебе не лечиться от куриной слепоты! Нет у меня куриной слепоты!

— Говоришь, нет у тебя куриной слепоты? — досадливо спрашивает Петро Кандыба из-за прилавка, а глаза у него такие гордые, как у той панской свиньи, что о крестьянский плетень почухалась. — Нет, так будет, значит, бери, что дают!

И, видно, почтальону Федору Горбатюку после этих слов вдруг так приспичило купить турецкий горох, что он тут же купил нарубленной петрушки, нитуке из салата, корни одуванчика в соевой подливе и натуральный зеленый чай банча, чтобы лечиться от куриной слепоты, хотя ее никогда не было ни у него, ни у родичей, ни у соседей!

От деда-прадеда лавочник Петро Кандыба, видно, не был бы лавочником от деда-прадеда, если бы кой-какие товары не отпускал не только с нагрузкой, а и из-под прилавка. Если ты, к примеру, приходишься ему племянником или племянницей, то он не пожалеет для тебя несколько банок джема из красных бобов, так называемого эну, или несколько пучков дайко, то есть длинного белого японского редиса, или несколько вязанок морских крупных водорослей кобу и комбу, добытых на глубоких местах.

Злоупотребления никогда к добру не приводят, а тут злоупотребления — еще и какие! Будто бы и продуктами стал спекулировать лавочник Петро Кандыба, а ведь только подумайте, что стоит за теми продуктами? За ними стоят невылеченные болячки, а еще молодость и долголетие яблоневцев!

Подействовал ли макробиотический дзен? Подействовал, еще и как! Долгожитель Гапличек сбросил с плеч своих лет двадцать, ходил по селу петухом, того и гляди закукарекает. Даже на девчат стал опять заглядываться, как в молодости, и вступал с парубками в такие ссоры, в каких друг друга не целуют, а разрисовывают.

— Моя баба померла, — толковал он в мужском кругу у буфета. — Видно, пристану к жинке здоровой, а к теще богатой, пускай будут для меня послушниками, а я для них настоятелем.

А дедок Бенеря? Видно, ему помогли такие блюда, как уха с мидиями, бульон из красной дорады, сырой тунец, с которого снята шкура, порезанный на мелкие кусочки. Скорее всего, в омоложении деда Бенери немалую роль сыграла так называемая сидячая хлорвиниловая ванна, которую он мастерски готовил сам для себя. Заваривал две-три пригоршни сухих листьев белой японской редиски в четырех литрах воды, добавлял немного соли. Хорошенько накрывшись рядном, дедок Бенеря садился в корыто и время от времени подливал еще горячий отвар туи. Приняв эту ванну, он выпивал чашку чая с соевой подливой.

И хотя макробиотический дзен утверждал, что хлорвиниловая ванна — прежде всего прекрасное средство против болезней женских органов, дедка Бенерю это утверждение макробиотического дзена остановить не могло, ибо он все его положения своим крепким узловатым умом осваивал творчески. И добился того, что сбросил-таки с плеч своих не менее двух десятков лет.

— Говорят, что жена не черевик, с ноги не скинешь, — размышлял омоложенный дедок Бенеря в мужском кругу у буфета. — А по мне, так я бы теперь ежедневно по такому черевику скидывал!

— Вам, дедуня, может, лучше дома черта держать, а не жинку? — шутливо допытывались у него. — Чтобы она вам дома не пела песенки: «Пока кисель вскипел — уже милый задубел!»

— Да я!.. Да у меня!.. Да со мной!..

Видите, как выхвалялись Гапличек и Бенеря, самостоятельно освоившие искусство омоложения и долголетия!

Другие яблоневцы тоже ворон не ловили, хотя, может, на первых порах и не вполне постигли секреты макробиотического дзена. Почему? А потому, что когда на их стол попадали вермишель огура, корни лотоса или пирожки с сезамом, то по давнему обычаю ели эту экзотику так, как не того теста кныш или как галушки, которые всплыли клювом кверху. Поэтому и не было никакой пользы ни от подливы бешамель, ни от оситаси, ни от кофе из одуванчика…

Именно в эту пору и расцвели пышным цветом в благословенной Яблоневке хаос и смятение… Да и как было не расцвести-распространиться хаосу, когда какая-то тетка, получив в лавке лионскую подливу и яннох, то есть кофе Осавы, может омолодиться и скинуть с плеч лет десять-пятнадцать, а ее соседка через дорогу как носила на плечах свой возраст, так и носит, потому что не может у лавочника Петра Кандыбы выпросить ни лионской подливы, ни кофе Осавы, ни кокко, ни чай миу, ни банча-женьшень. Посмотришь на какого-нибудь механизатора или шофера — не только сам человек омолодился, похаживает лебедем, а и жинку свою омолодил, и та похаживает лебедкой, и своих молоденьких деток омолодил, хотя, конечно, детворе это омоложение вовсе ни к чему!.. А посмотрели бы вы на некоторых яблоневских бабок (конечно, на тех бабок, у которых если не сын при деле, то зять, если не дочка, то невестка)! Еще вчера была той бабкой, которая сидела на печи и не кукарекала, которая всех жалела, а ее никто не жалел, зато сегодня… Зато сегодня она уже опровергла ту извечную яблоневскую мудрость — и стала-таки дивкою. Да еще такою дивкою, что если бы ее дед на базар возил, так ту бабку каждый бы купил, и если б дед ей говорил про хлеб, она б ему только о фиалках!

А всю эту кашу заварила бывшая спекулянтка и пройдоха Одарка Дармограиха, обращенная грибком-боровичком к добросовестному колхозному труду. Когда она однажды в погожий летний день зашла в лавку, глаза у Петра Кандыбы стали такими, будто в их зеницах одна моль грызет другую, и моль ту и черт не берет. Решившись омолодиться, попросила молодица гречки и пшена, помидоров и картошки, фасоли и щавеля, буряков и грибов, чеснока и чечевицы, редьки и лука и другого припаса, без которого яблоневцы теперь не омолаживаются. Лицо у лавочника стало таким, будто для него было бы лучше ведьму увидеть, а не Одарку Дармограиху.

— Может, тебе еще и репейника дать? — спросил сквозь зубы едко.

— И репейника, и арбузов, и капусты…

— И молоденьких побегов бамбука? — спросил, будто горшок разбивал пополам.

— И ростков бамбука, и сельдерея, и зеленого горошка, и спаржи…

— Маслин зеленых и черных, куропаток, яичек с зародышами, анчоусов, лангустов, форели, лягушек? — спрашивал Петро с таким выражением, будто вот-вот во все горло рассмеется.

— И лягушек, Петро, а то как же, потому что если уж омолаживаться, так омолаживаться, если уж заботиться о долголетии, так заботиться. Все возьму, даже напиток из белой полыни!

— Даже такие специи, как василион и кервель? — Петро Кандыба бросал слова, будто кости для бешеного пса. — И морскую нерафинированную соль?

— Эге ж! Раз уж все скидывают свои годы, то почему бы и мне какой-нибудь десяток-другой не скинуть, почему бы опять в молодости не пожить!

— Не дам! Так что стелись отсюдова по гладкой дорожке, — сказал Петро Кандыба голосом человека, что вчера перепил, а сегодня все никак не похмелится.

— Но ведь другим отпускаешь…

— А тебе не дам, чтобы опять не свихнулась с правильного пути и не ударилась в спекуляцию и мошенничество. Потому что, чует моя душа, не доведет до добра то добро, которое ты хочешь взять в лавке. Да и где ты столько грошей набрала, чтобы закупить едва ли не все макробиотические харчи? Должно быть, остались запасы от прошлых нетрудовых доходов?

Одарка Дармограиха доказывала ему, что, конечно, могла бы нарвать репейника за околицей, достать и арбузов, и капусты для макробиотического дзена, но у нее работы столько, что головы некогда поднять. Вот если бы она была тунеядкой, как раньше, то в лавку и не пошла бы, все эти макробиотические харчи получила если б не из своего сада-огорода, то из чужих спекулянтских рук.

— Последняя у попа осталась жинка, да и то неправда, — стоял на своем лавочник Петро Кандыба, сердясь на покупательницу так, как сердилась три года на попа та просвирница, а поп и не знал.

Так до чего додумалась Одарка Дармограиха? Надумала пожаловаться на лавочника председателю колхоза Дыму. Но не успела она пожаловаться, как этот вредный лавочник Петро Кандыба, решивший было себе потешиться над бедной бывшей спекулянткой и пройдохой, а теперь сознательной труженицей, надумал замаслить Одарку Дармограиху. Однажды посреди ночи он привез ей на своем «Запорожце» полнехонький багажник макробиотических харчей. Чего там только не было! Например, из даров моря были там устрицы, осьминоги, угри, судаки, форель, щука, тунец, камбала, сом, лангусты, креветки, омары, селедка, сардины, анчоусы… Мол, бери, Одарка Дармограиха, ешь, омолаживайся, заботься о своем долголетии, как другие яблоневцы заботятся, только не ходи с жалобами к председателю колхоза Дыму.

От гнева лицо у Одарки Дармограихи стало красным, будто круглый месяц над сельской околицей.

— Чтоб тебя живьем земля поглотила! Да тебе лишний раз побожиться, что собаке муху раздавить! — полились из ее рта проклятия. — Да разве Хома Хомович для того обращал меня на путь истинный, путь правды и добра, чтобы ты меня опять сбивал на кривую дорожку? Да я скорее буду ходить кикимора кикиморой, растрепа растрепой, чем соглашусь принять твою взятку!

— Дурное проклятие к хозяину вернется, — буркнул раздосадованный лавочник Петро Кандыба. — Да ни один честный человек не отказался бы от этих макробиотических харчей, если, конечно, свой ум не пропил.

И ведь до чего еще додумалась молодица? Села за руль «Запорожца», подогнала его к ябоневскому пруду и выпустила все эти дары моря в воду. Вот с тех самых пор, если хотите знать, и разбогател колхоз «Барвинок», развелось в его пруду угрей, судаков, осьминогов, щук и сомов тьма-тьмущая, хватало не только для своих потребителей, а и на продажу. Но это мы уже опережаем события…

Так и не сбив с пути праведного бывшую спекулянтку и пройдоху Одарку Дармограиху, лавочник Петро Кандыба вынужден был покаяться и с кривой стежки самостоятельно вернуться на путь истины и правопорядка. Отныне он уже чурался всякого блата и родственных привилегий, отныне отпускал макробиотические продукты в порядке живой очереди. Так что потом Одарка Дармограиха навезла себе столько макробиотических продуктов, сколько хотела, даже с запасом, который беды не чинит.

Теперь уже ничто не мешало Яблоневке всерьез и надолго заняться искусством омоложения и долголетия, и уже никто не стремился к долголетию за чужой счет.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

в которой правление колхоза «Барвинок» опять получает письмо от золотоглазого академика Ионы Исаевича Короглы, пытающегося вывести на чистую воду Хому с его макробиотическим дзеном, а также рассказывается о встрече грибка-боровичка с председателем колхоза

Видать, этот клятый-мятый золотоглазый Иона Исаевич Короглы не был бы самим собой, если бы забыл о грибке-боровичке из Яблоневки. Грибке-боровичке, который приобрел славу народного иглотерапевта, а теперь, ударившись в макробиотический дзен, своим примером заразил всю Яблоневку, увлекшуюся искусством омоложения и долголетия. Эге ж, каким-то образом въедливому и завистливому светиле науки стало известно о том, что происходит в колхозе «Барвинок».

И опять — письмо на имя правления! А в письме — о восточной медицине, а также о так называемом двуединстве сущего в природе: день — ночь, мужчина — женщина, война — мир. А также о янь-инь. О лечении диетой, воздухом, мыслью. Конечно, не надо срезать кожицу с растений и плодов. Конечно, надо есть только те харчи, которые не убегают от вас, — растения, водоросли, моллюски. Конечно, можно излечиться от любой болезни, не выходя за порог своего дома. А какой основной закон мироздания? То, что имеет лицевую сторону, имеет и изнанку. То, что имеет начало, имеет и конец. Нет ничего одинакового во Вселенной. Чем больше лицевая сторона, тем больше и изнанка. Все противоположности взаимодополняются. Янь и инь — две руки Бесконечности, Абсолютной Самости, Бога или Бесконечной Пустоты.

Обращаясь в правление колхоза «Барвинок», академик Иона Исаевич Короглы писал о том, что Хома стихийно, подсознательно исповедует восточную философию и вульгарно преклоняется перед восточной медициной. Если он исходит из так называемых двенадцати теорем всеобщего принципа, в основе которого лежит янь и инь, то, бесспорно, Хома — это янь, а Мартоха — это инь. Иными словами, Хома с Мартохой два полюса бесконечной Пустоты в благословенной Яблоневке. Поэтому Хома с Мартохой, будучи янь и инь, продолжаются на подольском черноземном грунте нескончаемо, постоянно и вечно, беря начало в нескончаемости вольного простора, которого в Яблоневке одалживать и покупать не надо. Конечно, Мартоха, как инь, центробежна, а Хома, как янь, центростремителен, поэтому инь создает тень да холод, а янь творит тепло, свет, массу. Глядишь, инь Мартохи порой вытесняет янь Хомы, а там уже янь Хомы вытесняет инь Мартохи, ибо, если исходить из двенадцати теорем всеобщего принципа, непременно кто-то кого-то сначала вытесняет и днем и ночью, а потом уже вытесняет кого-то кто-то. Кроме того, все вещи и явления состоят из янь и инь в разных соотношениях, так что, глядишь, в ссоре то Мартоха берет верх, а Хома поддается, а то, глядишь, уже Хома поддается, а Мартоха берет верх. Поэтому и получается у Хомы и Мартохи: «Где ты был?» — «Через речку переходил». — «А почему же ты сухой?» — «Потому что нечего поесть». Нет ничего такого, что принадлежало бы полностью янь и инь, все весьма относительно, поэтому и выходит, что Мартоха похожа на Хому так, как свинья на великий пост, макогон — на корыто, колесо — на уксус, щенок — на пирог, хвост — на панихиду, масло — на колокольню. Нет ничего и нейтрального, всегда янь или инь в большом избытке, вот когда-то у Мартохи был богатый халат — семьдесят семь заплат, можно было еще латать, да негде было уже иголкой хватать. Кроме того, привлекательность или сила притяжения между Хомой и Мартохой пропорциональна разнице их янь и инь, поэтому раз Мартоха молодичка, то целуют хлопцы в личико, а как станет старой бабой, то не поцелуют, хоть бы и была рада, а Хома умеет все делать, как пойдет в поле сеять, берет Мартоху боронить, и не нам его учить. Инь вытесняет янь, янь вытесняет инь, отталкивание или притяжение двух объектов инь или двух янь находится в обратно пропорциональной зависимости от разницы в них сил инь или янь, поэтому у Мартохи с Хомою и выходит порой, что свой идет на своего, чтоб чужие боялись, а то уже у них и Хома, как медведь, ревет, и Мартоха, как корова, ревет, а кто кого дерет — и сам черт не разберет! Инь порождает янь, янь порождает инь в чрезвычайной степени, поэтому или Мартоха поймает бога за бороду, или Хома обварится, как муха в кипятке, а только так не бывает, чтобы Мартоха не поймала, а Хома не обварился. И, невзирая на все вышеперечисленные пункты, все-таки янь в центре, а инь на периферии!..

Ох, как же смаковал-услаждался академик Иона Исаевич Короглы этой последней из двенадцати теорем! Мешая праведное с грешным, то есть свой академический стиль со стилем яблоневского народного иглотерапевта, он животик надорвал, потешаясь в письме над тем, что янь Хомы всегда берет верх над инь Мартохи. Мол, грибок-боровичок упал в свое янь, как в тесто, что он из своего янь не сделает пшик, у него янь не только по бороде течет, а и в рот попадает… Конечно, если ты несправедливо отлучен от ударного труда в коровнике, то можешь удариться и в сомнительную философию, тем более такую, которая утверждает главенство твоего, Хомы отлученного, янь над Мартохиным инь!

В своем письме в правление колхоза «Барвинок» золотоглазый академик Иона Исаевич Короглы высказывал свое удивление по поводу того, что, справедливо отлучив старшего куда пошлют от работы, общественность в то же время не позаботилась о его досуге и философских увлечениях, а отсюда и появился на яблоневской арене макробиотический дзен! Иона Исаевич предостерегал от вредных последствий, к которым может привести, казалось бы, такое невинное искусство, как искусство омоложения и долголетия, если рассматривать его в народнохозяйственном аспекте. В каком именно? А в том, что у яблоневцев может снизиться гастрономический патриотизм, они, увлекаясь всякими там чапати, данго, гобо, гомоку, кури, тофу, дзоси и другими блюдами, забудут про исконные яблоневские, это может привести к резкому падению урожая жита и пшеницы, кормовой и сахарной свеклы, вишни и смородины, щавеля и укропа…

Председатель колхоза Михайло Григорьевич Дым, получив новое письмо-жалобу, впал в тяжкую задумчивость. Вон, даже до столицы дошли слухи про эти события, пишут, а на письма трудящихся полагается реагировать. Может, Хоме все это так поможет, как мертвому кадило, но все же!..

Грибок, которого вскоре вызвали в правление, вошел в кабинет председателя колхоза, как тот человек, что держит голову в прохладе, а ноги в тепле — будет жить век на земле.

— Ой, Хома Хомович, — тяжело вздохнул председатель колхоза, и этот его вздох пронесся ползком, где низко, тишком, где склизко. — Если б все было так, как в этом письме, то что бы это было! Почитай вот…

Грибок-боровичок читал письмо от академика Короглы, и лицо его чем дальше, тем все больше делалось таким, как у человека, увидевшего впереди яму и вознамерившегося как следует разбежаться, чтобы перескочить через нее.

— Видишь, Хома, у него злости полны кости. И черти же тебя побрали-изваляли, когда ты взялся доказывать, что ты мудрее всех академиков! Мы с тобою, Хома, все нянчились и цацкались, а вышло все наперекосяк, и ведь нас не упрекнешь, что смотрели сквозь пальцы на твои проделки. Даже прибегли к наисуровейшей мере наказания — отлучили от работы на определенный срок. А ты в философию ударился! Ну, философствовал бы себе молча, а то ведь и людей за собою потянул, хотя, может, им тот макробиотический дзен и не нужен, если подумать… Да… У меня тут вот еще какая мысль в голове крутится.

А грибок-боровичок, конечно, уже прочитал эту мысль в голове у Михайла Григорьевича Дыма, и лицо его так сморщилось, что и сам черт так сморщится не сумел бы.

— Неужели задумали совсем вывести меня из колхоза? И уже приняли такое общее решение?

— Ну, правление еще такого общего решения не приняло, — опять вздохнул Дым, будто жалея о том, что откуда пришло, туда и ушло. — А только такое общее решение можно и подготовить!

— Но, Михайло Григорьевич, какая-то доля и вашей вины есть в том, что я ударился в философствование, как уж в болото. Ибо если б не отлучили от работы, разве у меня было бы время мозги сушить?

— Ни вины, ни ответственности я, как руководитель, с себя не снимаю!

— Прошу вас, Михайло Григорьевич, не принимать общего решения о моем изгнании из колхоза. Потому как руки без работы на ферме аж чешутся!.. Ну, профилософствовали немного с Мартохой, с кем не бывает. К тому же омолодились с женкой!

— Омолодились! — не без зависти сказал председатель колхоза. — Ну, ладно… Только гляди, чтобы академик Короглы больше не писал в колхоз…

— На то Иона Исаевич и мудрик-премудрик, чтобы писать кляузы, — буркнул грибок-боровичок, продолжая топтаться на пороге кабинета. — Ладно, омолодились, и хватит, чтобы окончательно не впасть в детство, обещаю вам, Михайло Григорьевич, забыть, если удастся, и закон мироздания, и двенадцать теорем всеобщего принципа. Оно, конечно, живому человеку все нужно, но негоже раскачивать лодку, чтобы не вывалиться из нее…

— Гусак хорош пером, а наш Хома умом! — похвалил председатель колхоза. — Видели, как теперь славно живем? И балет в коровнике, и зверинец на свекле, и шефы-академики!..

— Да уж лучше познакомиться с амурским тигром из зверинца, чем с шефом-академиком Ионой Исаевичем! — воскликнул Хома отлученный, берясь за ручку дверей, чтобы уйти.

— Эге ж, все ты знаешь, как едят, да тебя не угостят, — пожал ему руку на прощание Михайло Григорьевич.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

в которой не без некоторой печали и сожаления рассказывается о замечтавшемся Хоме

«Вот ведь как бывает! — сокрушенно размышлял грибок-боровичок после очередного посещения кабинета председателя колхоза. — Я тучу с градом обежал, а злых рук Ионы Исаевича Короглы не избежал. Такому врагу все отдай, лишь бы от греха подальше, такого недруга хлебом да солью стоило бы казнить, но, вижу, Иона Исаевич такой недруг, что, сколько ты его ни корми, все одно недругом останется. И баран боднет, если его зацепишь, а тут — такой академик! Сидит в Киеве, а в Яблоневке все видит, должно быть, он из тех премудриков, что имеют чем думать, да им просто не о чем думать, или же и есть о чем, да нечем! Горе мне, отлученному от ударного труда! Кажется, и омолодился по-человечески, и жизни себе прибавил после этого макробиотического дзена, но кому теперь молодость моя нужна, раз нет мне доступа в коровник? Горе мне, народному умельцу из Яблоневки, но ведь и председателя колхоза можно понять, он должен реагировать и принимать меры, раз пишет писака, что не разберет собака, обязан воспитывать и перевоспитывать, это как же тяжело ему, сердечному, ох тяжело! Видно, шутить с ним негоже, а что, если и вправду из колхоза выгонят? Другие колхозники как колхозники, только я словно горбатый возле стены, и смех и грех!»

От страха, что его могут выгнать из колхоза, стихийный макробиотик Хома чувствовал себя так, будто за шиворот ему снегу сыпанули, а волосы шапку приподняли. Омоложенный и обеспеченный долголетием, он не был рад ни омоложению, ни долголетию. Слонялся без дела по хате и по двору, будто искал добра, а беда сама пришла, будто и не зазывал беду к себе, а она сама нашла.

«А может, помечтать?!» — вдруг озарила грибка-боровичка счастливая мысль. Хома отлученный улегся за хатой в тени груши. Лежит он на траве, вокруг птицы щебечут, лопухи пахнут, небо над головой синеет васильково, а грибок-боровичок приказывает себе мечтать…

Может, помечтать, чтобы вон та ворона, которая смолоду в облаках не летала, вдруг под старость взлетела высоко в небо?.. Вот если б наших белых яблоневских курочек да подкармливать красным перцем изо дня в день, то они бы сделались розовыми и не было бы таких розовых курочек ни в Сухолужье, ни в Чудовах, ни в Большом Вербном…

Вот такие мечты шевелились в голове грибка-боровичка, но с этими мечтами чувствовал себя Хома как будто из-за угла мешком прибитым — потому что сознательно гнал от себя самые сокровенные мысли. Какие? Да мечтал он все о коровнике и своих вилах!

Грибок-боровичок и ведать не ведал, что так трудно на белом свете мечтать. Ведь какой этот белый свет удобный для мечтаний, эге ж, совсем как та свита, что на Савку шита, а все мечты сворачивают на одно — на коровник.

И побежали по лицу Хомы отлученного слезы от великого отчаяния, хоть и пытался он взять себя в руки. Слезы редкие — да едкие, и сельский стихийный макробиотик киснул, как квашня. Кто-нибудь другой, может, не печалился бы и не ходил как тень, какого черта печалиться, все это перетолчется да перемелется, но только не Хома отлученный, который чувствовал себя так, будто печаль да горе его с ног свалили, а беда землею привалила.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

в которой рассказывается не только про то, как Мартоха массировала Хому, а и про то, как грибок-боровичок занялся лечебным сорокадневным голоданием и благословенная Яблоневка по его примеру тоже голодала, очищалась от шлаков, питалась воздухом, оздоравливалась и крепла

«Ладно, — думалось Хоме под грушею, — раз академик Иона Исаевич Короглы повадился по мою душу, раз председатель колхоза Дым дует в одну дудку с академиком, то пора мне предать анафеме и восточную философию, и макробиотический дзен. Отныне я не только не буду употреблять макробиотических харчей, а и вообще перестану есть. Дудки тебе, Хома, хватит холодец сосать».

Так решил Хома отлученный, которого до сих пор никто за еду не ругал, а за работу и подавно в глаза никто никогда не плевал.

— Хомонько, это ты или не ты? — вскрикнула Мартоха за обедом, видя, что Хома за стол не садится, за ложку не берется и к еде не притрагивается. — Или ты согрешил, что даже крошки хлеба себе не накрошил?

— Угомонись, Мартоха, я шмеля не поймал, так что не надо тебе надвое ворожить: то ли помру, то ли живым останусь, — успокаивал грибок-боровичок свою родную жену. — Прежде мы как действовали? Прежде мы ели, чтобы жить, и жили, чтобы есть. Даже тот макробиотический дзен был нам нужен, чтоб не ушли до срока наши лета со света. А теперь, Мартоха, я собираюсь голодать, а там, глядишь, и не заболею ни одной из тех болезней, которых у меня нет. При макробиотическом дзене я питался, а теперь не буду питаться совсем, и результат будет если не тот же самый, то лучший. Гарантия от всех болячек! Никаких затрат на лекарства и операции, никаких инъекций, никаких эскулапов! Омоложусь еще больше, и мой природный магнетизм будет всегда в норме!

Мартоха смотрела на своего Хому как на великомученика. Конечно, если бы его не отлучали от работы, грибок-боровичок не превращался бы ни в великомученика, ни в макробиотика, оставался бы себе и дальше старшим куда пошлют.

Значит, перестал грибок-боровичок есть, только ходит да на еду поглядывает. В кладовке любуется на сало и колбасы, в саду — на яблоки и груши, в хате — на хлеб и молоко. И воды выпьет, чтоб только горло смочить. И — дышит! Увидели бы вы, как Хома дышал! Дышал так, будто перед смертью боялся не надышаться, но не через рот, а через нос — вот в чем закавыка. Сначала хитрый грибок-боровичок наполнял воздухом нижнюю часть своих легких, потом среднюю часть, потом уже самый верх. Задерживал воздух в легких, словно тот дурень, что дорвался до мыла, а потом выдыхал, будто нечистого духа изгонял. А ведь это еще не все, не только при голодании Хома не ел, не только славно дышал, а и…

А и прибегнул к массажу, к которому раньше не прибегал! И если бы с утра или днем, а то взял себе за моду посреди ночи. Лежит в кровати в чем мать родила и катается по одеялу так, словно его нечистая сила крутит. Руки и ноги, живот и поясницу растирает себе сам, аж покряхтывая от удовольствия и приговаривая: «Лихой зверь все одолеет!.. И пес по моим болячкам выть не будет!.. Чумак чумака таранью угощает, а сам у него с воза гусей тягает!..» А массировать спину и шею зовет грибок-боровичок свою родную жену Мартоху. Ну, раз такое дело, Мартоха разве откажется? Трет ему спину да еще и приговаривает:

— Муку сею, крупу толчу, люблю Хому, аж мурлычу!

— Ибо негоже, что гоже, а то гоже, что мило? — аж млел в кровати грибок-боровичок под сноровистыми руками жены.

Но как не смог Хома утаить от Яблоневки свою восточную философию и макробиотический дзен, так, конечно, не утаил и голодание, потому что Яблоневка — это украинское село, и не было и нет такого украинского села, которое бы спало и ничего не видело, не слышало, не ведало.

Проведав о том, что грибок-боровичок голодает и лечится, село дружно принялось гадать о том, от какой это болезни не помог ему макробиотический дзен, отчего человек сразу же ударился в искусство голодания. Может, хочет спастись от базедовой болезни? Но базедовой болезни нет ни у Хомы, ни у Мартохи, поэтому зачем, скажите, лечиться от нее? А если не от базедовой, то, может, от слоновой, а? Хотя, кажется, и про слоновую не слыхали не только в Яблоневке, а и в самом Большом Вербном… Может, от грыжи? И на старшего куда пошлют в отставке посматривали так, будто он до сих пор утаивал свою грыжу от общественности.

А раз лечится, то не заразная ли у него болезнь, не надо ли поостеречься, чтобы потом самому не пришлось лечиться голоданием, не приведи господь?! И начали грибка-боровичка обходить стороной, будто остерегались коварной собаки, которая укусит и зубы спрячет.

Но неспроста Хома голодает, размышляла Яблоневка, неспроста лечится так хитро, что под золою и жара не видать. И Яблоневка, в которой никогда не были слова масляными, а пироги пресными, тоже собралась голодать. Конечно, собралась голодать не потому, что каждому своих харчей стало жалко, или завелось у них такое мясо, что только псам его кидать, или их жены стали так варить-готовить, что эти борщи можно только во двор выливать. Вовсе нет, в селе любили всякий борщ, лишь бы с мясом, а жены варили все, что в горшках помещалось, и всяких харчей хватало. Но Яблоневка задумала поголодать потому, что в ее большую коллективную голову закралась большая коллективная мысль: «Надо на всякий случай поголодать и полечиться, да и профилактика — великое дело!»

Яблоневке всякое приходилось терпеть на долгом своем веку — и впроголодь жить во времена крепостного права, и ремешок затягивать потуже перед революцией, и последним куском хлеба делиться во времена оккупации. Но чтобы на старшего куда пошлют глядя, голодать и пропадать так, как это порой бывает, когда из-за одной паршивой овцы вся отара пропадает?!

Голодая, каждый лечился от какой-то болезни, но если бы у любого яблоневца или яблоневки спросили, от какой именно болезни они лечатся, то никто не ответил бы с уверенностью. Потому что и сами не ведали, от настоящей болезни лечатся или только воображаемой. Зато за это время разошлось по селу множество всяких слухов. Будто такой-то, голодая, лечится от болезни Кофуса, то есть от поздней амавротической идиотии, которая обнаружилась у человека в том возрасте, в каком и подобает, а именно — в зрелом, и будто бы симптомы выдают амавротическую идиотию с головой, потому что отмечен пигментный ретинит с атрофией зрительных нервов, органический психосиндром, прогрессирующая деменция. А будто бы такой-то, голодая, хочет полечиться от синдрома де Ланге, то есть умственной недоразвитости, видите ли, он и родился преждевременно, и худенький, и голенький, и на замурзанном лице брови срослись, и ушки улеглись, словно у тех зайчиков, что спрятались и лапки сложили…

Подозревая друг друга во всяческих смертных болезнях, конечно, называли и имена, правда, не в глаза, а за глаза. К слову, у долгожителя Гапличка подозревали синдром Марчиафава — Биньями, причем подозревал не кто-нибудь, а дед Бенеря, и его подозрения выражались в форме приблизительно такого внутреннего монолога. Эге ж, размышлял дед Бенеря, пускай себе долгожитель Гапличек притворяется, что он бывает и тут и дома, и все у него дома, а на самом деле он таки бемул, а если не бемул, то зачем ему скрывать свою алкогольную энцефалопатию! Энцефалопатия у него не маленькая, а большая, только, может, немного уменьшилась. А от яблоневских сорок доводилось слышать, что у долгожителя Гапличка развивается деменция, черт был побрал ту деменцию… Еще мне снилось, что у нашего долгожителя происходит деградация личности, его преследуют апатия и депрессия, так что он порой со своей паршивой головой да в тын прямехонько лезет, того и гляди, упрется в тын, как свинья в брюкву. А разве не бывает у него слуховых и зрительных галлюцинаций? Иногда ему видятся в разных краях Яблоневки ангельские волоса на чертовых головах, маслом умащенные, или же коты, которые играются с мышами, или же те, что без мыла в душу лезут. А порой ему чудятся голоса, будто трубы небесные архангельские. А еще, видать, у долгожителя не все ладно с неврологией: тремор рук такой, что с этим тремором он таки старший, а не младший, дизартрия такая, что про эту дизартрию в добрый час можно сказать, а в лихой лучше промолчать; двигательные нарушения такие, что и не знает человек, радоваться ему или печалиться; гиперрефлексия такая, что большему больше и не надо; ресничные реакции настолько уменьшились, что хоть состригай ресницы. Наконец, долгожителя Гапличка ожидает такое помрачение рассудка, что он и не поймет: то ли сначала надо отмерять, а потом уже отрезать, то ли сначала поискать, где глубже, а уже потом, где лучше. А еще славного односельчанина ожидает псевдопаралич, так что он не сможет и на четвереньках споткнуться, даже если станет конем…

Так или приблизительно так ставил дед Бенеря диагноз долгожителю Гапличку, и при этом безбожно смешивал стили (то есть к высокому яблоневскому разговорному стилю добавлял грубую и низкую медицинскую терминологию), так что не осуждайте его, необразованного: видать, померещилось ему, что терминология эта с маком — вот и захотел отведать!

Вот так лечились в селе голоданием от всяких болячек, которые то ли были, то ли нет, на которые надеялись или и не надеялись, и это лечение было поставлено так здорово, что постепенно исчезали у яблоневцев не только те болячки, которые они имели, а и те, каких они не имели и каких они только остерегались. А поэтому только остолоп не понял бы вот такой разговор двух сельских молодиц, что встретились у криницы и мило беседуют:

— Как ты славно похудела, Галя, ну прямо кикимора кикиморой, если бы попалась мне ночью — в глазах потемнело бы с перепугу! Ну такая ладная, будто подкованное порося, ну такая цыпа, словно червивая репа!

— А ты, Одарка, похудела еще больше, чем я. Где-то набралась этих пятен на лице и стала будто сорочье яйцо. Такая ты гладкая, что послушай только, как псы на тебя гавкают. Ну такая пригожая, как свинья в дождь, ну прямо образина, побей тебя гром. Не поможет ни мыло, ни вода, когда такая красота.

— Ты уже, Галя, так выголодалась, что аж зубы проела!

— А ты, Одарка, выголодалась так, что смотрю вот на тебя и думаю: «Одна мать тебя родила, одну и смерть дала».

— А какими болезнями, Галя, голодая, ты не заболела? Признайся как на духу.

— Почему бы и не признаться, Одарка? Не заболела синдромом Пика, вот!

— Значит, не видела сквозь стены и не видишь?

— Эге ж, как не видела сквозь стены, так и не вижу, знать, голодание помогло. А ты какой болячкой не заболела, если не секрет?

— А у меня как не было галлюциноидов Попова, так и нет!

— А ты часом не из тех, что если не сбрехнут, то и не вздохнут?

— Одарка, пес бы тебя слушал, если не веришь. А я правду говорю, что у меня не было и нет галлюциноидов Попова! Как не слышала своих мыслей, которые бы в голове звучали, так и не слышу. И чужих мыслей не слышу — значит, хорошо помогло голодание.

— А я, Галя, и дальше буду голодать, чтобы, сохрани господь, миловал меня симптом Раншбурга!

— А я, Одарка, буду голодать, чтобы миловали меня стереогностические галлюцинации Равкина!

Разойдутся женщины с ведрами от криницы, а хитрая Галя подумает: «Эге, так я тебе всю правду и скажу. Черта с два признаюсь, что я голодаю и от других болячек, каких не имела и заиметь не хочу, а именно: боюсь больной лежать и без памяти хлеб жевать, боюсь среди лета на льду растянуться, боюсь быть такою щедрой, чтоб даже за копейкой убиваться, а еще боюсь расстараться на синдром Жиль де ла Туретта, то есть не хочу, чтобы у меня дрожали лицо и тело, вращались глаза, морщился нос, крутилась голова, дергались плечи!» А не менее хитрая Одарка, идя с ведром от криницы, тоже лукаво думала: «Я — не та Одарка, что ни богу свечка, ни черту кочерга, зачем мне признаваться в том, что, может, я не хочу быть той распустехой, что пока принарядится, то бояре и мед выпьют, что не хочу быть лежачим камнем, под который и вода не течет, не хочу быть той раззявой, что на базар ходила и зевак ловила, а с базара пришла, то аж двух принесла, а еще не хочу навязчивых ламентаций, то есть симптома Турсо, когда вдруг попаду в больницу и буду по сто раз на день одними и теми же словами рассказывать врачу, что у меня не болит то, что никогда и не болело!..»

Когда Яблоневка голодала, у нее пропал голос. Вот еще недавно пела и беседовала, выступала с трибуны и шептала в саду, смеялась и грустила, для всякого настроения был у нее свой голос, чистый и мелодичный, а тут вдруг пропал этот голос. И какие только истории не случались из-за этого, как говорится, двести — да не в одном месте! Скажем, председатель колхоза Дым рано утром в конторе раздает наряды своим бригадирам, а голоса у человека нет — весь вышел. Но бригадиры такие бестии, что понимают свое начальство без голоса — только по мимике лица. А когда бригадиры уже сами распределяют на работу своих подчиненных, то их голосов тоже не слыхать, но рядовые колхозники понимают указания и мгновенно бросаются их выполнять. Чудо, да и только. Потому что учителя в школе ведут уроки без голосов, а дети все равно усваивают их лекции, да так глубоко и славно, что, отвечая усвоенный материал без слов, получают только отличные оценки за свои высокие знания. Буфетчица Настя в яблоневской чайной понятливо обслуживает свою постоянную клиентуру, у которой сел голос, потому что понимает клиентуру без единого звука, лишь по скуповатым красноречивым жестам. Самогонщица Вивдя Оберемок полдня ругалась со своей соседкой из-за кур, которые роются в грядках, у обоих молодиц сели голоса, но, видно, никогда еще они так не выговаривались и не оскорбляли друг друга, как теперь, без голосов! А как Мартоха, копаясь на огороде, напевала без голоса — ну так тебе чисто и задушевно, что вся Яблоневка слушала зачарованно и хвалила.

Забегая наперед, скажем, что много всяких приключений происходило и с голосами. К примеру, у зоотехника Невечери был обыкновеннейший голос, в котором ни сталь не звенела, ни медь, а когда Трофим Трофимович закончил голодание, когда очистил от шлаков не только весь свой могучий организм, а и голосовые связки, то у зоотехника оказался уже не обыкновенный голос, а прекрасный баритон! Доярка Христя Борозенная неожиданно разжилась таким контральто, которое и не снилось выдающимся певицам мира. У долгожителя Гапличка откуда-то прорезался громовой бас, и теперь далеко разносился в вечерней тишине его голос, когда долгожитель по своей привычке громогласно высказывал сентенции на предмет того, что: «Пиво пей — да не лей, жену люби — да не бей!» Председатель сельсовета Перекучеренко, поголодав, окончательно перестал заикаться, теперь у него появился крепкий тенор, при звуке его голоса не одна яблоневская молодка вдруг начинала сладко и тревожно дрожать всеми своими поджилками. У фуражира Илька Дзюньки его мужской суровый голос превратился в мягкий женский, привлекательный, так что в ночных сумерках не один яблоневский ухажер, влекомый этим голосом, нарывался на кулак фуражира, у которого руки были крепкими и грубыми от долгой работы с лопатой и вилами на колхозной ферме. Конечно, случалось и такое, когда у какой-нибудь бабки на старости лет после продолжительного лечения голоданием вдруг начинал звенеть из груди девичий голос, но, но, но…

Забегая наперед, добавим еще, что голоса у яблоневских девчат всегда звучали призывными золотыми колокольчиками, но кутью медом не испортишь, поэтому после голодания в их голосах и вправду будто прибавилось того меду, теперь каждая щебетала если не ласточкой, то отзывалась лебедкой, а парубки им вторили если не соловьями, то лебедями. Теперь в Яблоневке по вечерам нельзя уже было человеческий голос услышать, такой стоял птичий базар: тьох-тьох-тьох, курлы-курлы-курлы, фить-фить-фить, цвиринь, кар-р-р!

Поголодав, яблоневский люд стал зорче видеть, потому что и глаза прочистились от лишних шлаков. Теперь все видели тех, что работают, будто себе на горе, и тех сынов, что растут хоть и дурные, зато большие, и тех, что наверстывают если не на гулянии, то на обувании.

Грех будет не сказать, что голодание пригодилось также и лысым. У кого волосы облетали с головы, будто листья с осеннего дерева, теперь не облетали, а стали расти густой щеткой. У кого волосы седели, тем возвращался их природный цвет: черный, рыжий или каштановый. У кого вообще не было ни одной волосинки — теперь пошли в рост густые всходы. Свидетели видели, как дед Бенеря сломал пластмассовый гребешок на своей недавней лысине, которая завилась-закурчавилась гусиным пушком.

Яблоневцы, которые храпели раньше во сне так, что аж дрожали окна у соседей, перестали храпеть совсем и теперь спали, будто напившиеся макового настоя.

Разительные перемены происходили с почерком: он стал ровный и прямой даже у тех, кто имел за плечами один или два класса церковноприходской школы, даже у тех, кто не знал никакой грамоты и вообще не умел расписываться. Голова теперь не болела не только у тех, у кого она раньше никогда не болела, а и у тех, у кого бы ей полагалось болеть по административному положению. Кто по ночам мерз и никак не мог согреться под одеялом, кто часто простужался — теперь спал без одеяла, мог босиком ходить по снегу без вреда для здоровья. Зубы из желтых превратились в белые, кажется, даже у тех, у кого от старости они давно повыпадали. Теперь они стали твердые и острые и угрызли бы не только дерево, а и железо. Директор школы Диодор Дормидонтович Кастальский нормализовал свое повышенное давление крови. Любители табака так возненавидели цигарки, сигареты и люльки, что теперь за версту обходили любого встречного курильщика.

Усилилась мужская и женская страсть. Конечно, и прежде у яблоневских мужчин и женщин эта страсть не была маленькой, но после голодания она выросла необыкновенно. Поэтому в Яблоневке и закипела та любовь, что, будто добрый конь, уносит людей. Один дядько, глядишь, ходит распаленный, будто с пожара, никакой водой не погасишь. А тому чубатому шоферюге, видно, запали в душу чьи-то черные брови, как пиявки. А на эту тетку посмотришь и подумаешь, что если б в ее сердце были дверцы, то кто бы только в них не вошел! А тому юному механизатору, видно, хоть и до дивчины далеко, да ходить легко, а к соседке близко, да ходить склизко.

После сорокадневного голодания старший куда пошлют в отставке с утра пожевал немного хлеба, выпил морковного сока пополам с молоком, к которому добавил ложку меда. Потом съел блюдечко манной каши. За обедом ел похлебку, сваренную из луковицы, испеченной без масла прямо на сковороде, а также из моркови, нескольких корешков петрушки, сельдерея, картофелины, соли. Не успела еще та похлебка довариться, как Хома уже ел, обжигаясь, горячее блюдо, добавив немного лимонного сока. За ужином поел свежего картофельного пюре с молоком, сжевал несколько зубков мелко нарезанного чеснока, выпил яблочного сока, потом горячей воды с молоком и медом.

На второй день грибок-боровичок жевал не только хлеб, а и помидоры, не отказал себе в гречневой каше, в салате из свежей капусты, редиски и лука. За обедом — салат из свежих овощей, уху, вареную картошку с помидорной подливой, смаковал груши и яблоки, пил молоко с медом.

На третий день уже окреп настолько, что не отказалсебе в том, что ел в первый и второй день, а еще добавил и сыра с чесноком, картошки, жаренной на подсолнечном масле, винегрета из свеклы, макаронов в томатной подливе, всяких фруктов и всякого питья. И пусть никто не удивляется, если услышит, что грибок-боровичок избегал есть мясо, коровье масло, соль, уксус; вместо сахара ел мед; на перец и не смотрел. Ибо Хома знал, что злоупотребление солью может привести к туберкулезу, коровье масло — к подагре, сахар — к кислотности желудка и неврастении, уксус — к болезням печени и почек. Да и не дошла еще очередь до мяса…

Чтобы не погрешить против правды, скажем, что после голодания грибок-боровичок, как и вся Яблоневка, ел не как бог на душу положит, а с большим резоном. Если уж совал в рот что-то, то жевал и пережевывал так, будто гвозди железные грыз.

— Правду говорят, что, если много будешь знать, меньше будешь спать, — говорил после голодания старший куда пошлют в отставке. — Когда я голодал, Мартоха, то изведал такое блаженство, какого раньше никогда не знал. Но я такой чудно сшитый-сбитый, что если бы не поголодал, то и не понял бы…

— Не только ты, Хома, поумнел, а и Яблоневка, с тобой голодая, тоже набралась ума. Да Хома таки виноват, таки нельзя Хому миновать! — нахваливала Мартоха, которая умела пошутить, но знала, когда и обрубить. — Мы с тобою не дурни и у дурного не зимовали! Видишь, поголодал — и заимел пользы полну охапку.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

в которой говорится о том, как Хоме решением правления колхоза наконец вернули статус действительного старшего куда пошлют, а также говорится про обильные плоды научно-технической революции, которая не обминула и коровник

Вскоре после этих событий прошло экстренное заседание правления колхоза «Барвинок». Правление было созвано по просьбе ветерана труда долгожителя Гапличка, который хлопотал о том, чтобы Хоме отлученному вернули статус действительного старшего куда пошлют. Мол, грибка-боровичка наказали со всей административной строгостью, он глубоко пережил, глубоко осмыслил, глубоко признал и перевоспитался, попутно омолодившись и позаботившись о своем долголетии. Поэтому не пора ли пересмотреть решение?

Правление колхоза, признав справедливость заявления ветерана труда долгожителя Гапличка, который когда-то ударно трудился возле артельных бугаев, единогласно вернуло Хоме статус действительного старшего куда пошлют. Прослышав об этом, грибок-боровичок так возгордился, будто на ногах у него сафьян скрипит, а в кармане лихорадка кипит.

— Теперь ты зарекся дискутировать с этим Ионой Исаевичем Короглы? — говорила Мартоха. — Вон ты какой у меня феномен, а и тебе кольцо в губу вставили, будто дикому медведю.

Как же Хома в тот день шел на работу! Его походку можно было сравнить с писанием живописного полотна, потому что это была не просто походка яблоневского колхозника, а искусство, живопись. Хома шел, словно рисовал, клал на полотно дороги смелые мазки, гениально чувствуя пропорции, интуитивно улавливал перспективу! К сожалению, как бы подробно ни рассказывали о дерзновенном проходе грибка-боровичка через все село к коровнику, наш бледный рассказ и на йоту не передаст животрепещущую магию и колдовство его походки…

— Зверя узнаешь по следу, а Хому по походке! — восхищенно говорили у криницы.

— Кто не имеет худобы^[12], не знает хворобы, а для Хомы хвороба — быть без худобы! — неслось ему вослед.

— Теперь Хома опять старший куда пошлют, а не убогий у порога! — восклицали яблоневцы.

Грибок-боровичок над головой каждого односельчанина видел серебристо-золотистый нимб. Верхушки деревьев мерцали в сиянии, словно в ореоле. Всякое живое дерево или растение доносило до его слуха свою музыку, пело своим голосом. Он видел каждого человека насквозь — болен тот или здоров, чем вчера ужинал и сегодня завтракал, какие мысли разложены в голове по полочкам. Так же насквозь он видел моторы встречных машин с их настоящими или завтрашними дефектами.

Кроме того, по дороге в коровник Хома не забывал творить чудеса, потому что в этот день ощущал себя таким чудотворцем, каким еще не был никогда. Так, для заплаканного ребенка он достал из своей пустой пазухи живого сизого голубя — и дитя засияло от радости, словно капля росы на солнце… Шла дивчина улицей, несла в руке краснобокое яблоко, а Хома вдруг выхватил у дивчины спелый плод, разломил его пополам — и из яблока выпорхнули две розовые бабочки, закружили над головою пораженной дивчины… У проезжего незнакомого шофера на автобусной остановке попросил платок, но не стал себе или кому-то вытирать нос, а достал коробок спичек и поджег его, дождался, пока тот догорит — и наказал растерянному шоферу вынуть платочек из кармана — и тот извлек из кармана свой платок, только уже не грязный, а снежно-белый, накрахмаленный!

Гений чудотворства не оставлял грибка-боровичка и на минуту, так много значило для него счастливое сознание, что ты не какой-то там Хома отлученный, а опять-таки старший куда пошлют.

Проходя через мост к коровнику, грибок-боровичок остановился и протер глаза. Потом протер глаза во второй раз и в третий, словно хотел увидеть пряник, а увидел кнут. Впереди был коровник — и будто не коровник. «Если там не мед, то там и не масло! — подумалось Хоме. — А не придется ли мне в том коровнике поработав-пожив да и уйти прочь завыв?»

Наконец ступил чудотворец Хома на ферму — и не узнал фермы! Все не так, как было до отлучения от ударного труда. Крутилась мысль про вилы, но где же ты найдешь те вилы, когда тут такое делается, творится… Ошарашенный грибок-боровичок смотрит вокруг по сторонам и не ведает, что он видит. Не ведает, что видит в коровнике новую технику, и как только эта техника не называется — и прицепной разбрасыватель кормов, из которого рассыпают корм по кормушкам, и разбрасыватель силоса, который раздает в кормушки силос с карбамидом… А какие автопоилки! А какая доильная установка типа «Тандем»! А вон охладитель-очиститель, а вот молочный сепаратор, а вот паровой пастеризатор! Холодильная фреоновая установка для охлаждения холодной воды, охладитель молока…

— Раньше тянули рядно на двоих одно, а теперь!.. — пораженно прошептал Хома. — А может, это мне снится? Ибо о чем думаешь, то и снится…

Грибок-боровичок зажмурился, больно ущипнул себя за руку — и открыл глаза: механизированный коровник не исчез, как наваждение, а сиял, будто заводской цех.

Подошел зоотехник Невечеря, похожий на то пугало, которому не надо показывать зеркало, потому как оно знает, что и так лохматое.

— Глазам своим не веришь, Хома? — спросил зоотехник. — Видишь, как ферма обновилась, пока тебя отлучали!

И какие только чудеса не показывал зоотехник Невечеря чудотворцу Хоме на животноводческом комплексе колхоза «Барвинок»! И косилки-дробилки, которые скашивают, дробят и нагружают траву. И соломосилосорезку, которая измельчает грубые корма, силос и зеленую массу. И комбикормовый агрегат, который дробит зерно и готовит зерновую смесь. Грибок-боровичок надолго окаменел перед дробилкой, которая дробит зерно и сено на муку, а также зеленую массу и корнеплоды. Вытаращился на мойку-корнерезку, что моет и режет корнекартофелеплоды. Едва не заплакал от умиления, когда перед его глазами предстал смеситель мелассы и карбамида, который смешивает жидкие корма; электрический кипятильник для воды; паровой котел, что дает пар для запаривания кормов и обогрева помещений; агрегат, который готовит жидкие кормовые смеси для откорма телят; погрузчик силоса и грубых кормов; пломбиратор ПК-1, который клеймит животных; фуражир ФН-1,2 продуктивностью 3,5—6 тонн в год.

В родовом отделении и в телятнике старший куда пошлют увидел невиданные доселе доильные установки, поилки для коров и для телят, ручные безрельсовые возки, электроводоподогреватели, станки для содержания телят… На откормочной ферме поразили его погрузчики-дробилки силоса и сенажа, бункер-дозатор комбикормов, главный распределительный транспортер, стационарный раздатчик кормов, автопоилки, стойловое оборудование.

— А кто же это такое нагнал сюда? — спросил Хома.

— Научно-техническая революция, — ответил зоотехник Невечеря, покраснев так, будто заскочил в чужую гречиху — и выскочил.

— Господи, такую революцию проворонил! — расстроился чудотворец Хома. — Сам всяческие чудеса вытворял и вытворяю, а до такого не додумался.

— Эге ж, ты один не додумался, а мы всем обществом додумались. И пока ты отлучался, мы революцию начали — и быстренько довели все до ума.

— Значит, я как бы не революционер? Значит, я тише воды ниже травы?

— Если вольешься в наше общество, то революционер.

Старший куда пошлют не удержался: сходил и на свиноферму, чтобы посмотреть, какие блага научно-техническая революция принесла для свиней и свинарей. Не обминул и птицеферму, где разглядывал поилки желобковые подвесные, кормушки для минеральных кормов, механизированные гнезда, желобковые кормушки с цепным транспортером, поперечный цепной транспортер… А с каким вдохновенным увлечением (пускай хоть сам черт несет яйца, лишь бы яйца!) зоотехник Невечеря, когда они с птицефермы возвращались в коровник, стал расхваливать автопоилки. Мол, раньше корова пила воду из деревянного желоба или из ведра, а теперь из автопоилки, а в той хитрой автопоилке чего только не предусмотрено научно-технической революцией для колхозной коровы: и стоечка, и хомутик, и резиновая прокладочка, и седлышко, и решеточка, и пружинка, и клапан, и клапанная коробочка, и ось, и рычаг, и чаша.

— Представь себе, Хома, вдруг испортится какая-нибудь мелочь — хомутик или седлышко! И автопоилка уже ни к черту не годится, уже корова останется непоеной! И сколько она не будет тыкать мордой в тот рычаг, а в чаше никакой тебе воды.

— А как наша скотина сумела к такой технике привыкнуть? По техникумам каким-нибудь возили стадо или уже прямо на месте получили образование, без отрыва от стойлового содержания?

— Без отрыва от стойлового содержания. Ткнула мордой — вот и вся грамота.

— Значит, скотина теперь стала мудрее, чем до технической революции?

— Конечно, мудрее! — согласился зоотехник. — Ведь у тебя в хате такой техники нет? Чтоб ткнул мордой — и вода, чтоб второй раз ткнул — борщ, третий раз ткнул — компот?

— Такой нет, — почесал затылок старший куда пошлют.

— Потому-то и нет, что наша скотина, можно сказать, обеспечена техникой лучше, чем человек. Как погляжу на какую-нибудь Маньку или Зозулю, то вижу на их мордах написанные такие гонор и спесивость, что вот, мол, какими благами научно-технической революции они пользуются… Рядом с этой образованной скотиной иной раз чувствуешь себя таким глупым, что хоть об угол головой бейся.

Очутившись в коровнике, старший куда пошлют уже не так испуганно огляделся по сторонам и спросил:

— Трофим Трофимович, правление опять допустило меня к работе, поэтому не скажешь ли, где мои вилы? Что-то я не вижу их.

Зоотехник Невечеря громыхнул смехом так, будто железным цепом ударил:

— Дал бы тебе вилы, дал бы! — тряслись от смеха щеки у зоотехника. — Как это говорится, рука дающего не оскудеет, а берущего никогда не отсохнет. Но нет их в коровнике.

— Как это нет? — побледнел грибок-боровичок так, будто неосмотрительно-таки заглянул в зубы дареному коню. — А чем же я теперь буду навоз откидывать?

— Ты, Хома Хомович, как тот, что сорочку купил, а поясок оставил. То есть безнадежно отстал ты от научно-технической революции. Она, революция, вон как далеко вперед ушла, а ты остался там, где и был. Заскорузлые у тебя мысли, а с заскорузлыми мыслями революцию не догонишь.

— У меня, Трофим Трофимович, ладони заскорузли! — гордо промолвил грибок-боровичок и показал свои покрытые мозолями руки. — И если бы не мои вилы, то, может, и научно-технической революции не было б.

— А что, Хома Хомович, дело говоришь, — согласился зоотехник Невечеря. — Но хоть как твоя душа ни болит по вилам, да видно, отдадут их теперь тебе на вечное пользование.

— Да эти вилы для меня — как мама родная. Нема того краму^[13], щоб купити маму…

— Давай-ка, Хома Хомович, поглядим, какая техника заменила твои вилы.

И зоотехник Невечеря стал показывать старшему куда пошлют технику, которая заменила на ферме вилы, казавшиеся такими незаменимыми. Вот, мол, тебе, Хома, прицепной бульдозер БН-1 к трактору «Беларусь», чтобы вывозить навоз из загонов. Колхоз «Барвинок» на всякий случай запасся даже бульдозером Д-149П к гусеничному трактору (запас беды не чинит!), чтобы вывозить навоз из коровника при бесстойловом содержании скотины. Вот тебе, Хомонько, транспортер скребковый, что работает от электродвигателя на пять с половиной киловатт, — этот транспортер удаляет навоз из коровника. Вот шнековый насос, чтобы отсасывать и заливать в цистерны навозную жижу. Вот навозоразбрасыватель, чтобы нагружать, вывозить в поле и вносить в грунт органические удобрения. Вот прицеп тракторный 2ПТС-4 для транспортировки навоза…

Зоотехник Невечеря показывал и рассказывал все это, и щеки его пламенели от гордости. Когда он дошел до шибера навозотранспортировочного канала, голос его зазвенел, будто в нем зазвенели золотые монеты! А когда зоотехник принялся рассказывать про устройство скребкового транспортера, голос его стал таким сладким, будто пчелы нанесли ему в рот меду!

Грибок-боровичок слушал, приглядывался, трогал руками и, кажется, готов был даже на зуб попробовать тот наклонный транспортер или поворотное устройство, чтобы проверить, надежную ли технику прислали в яблоневский коровник, которому он отдал лучшие годы своей чудотворной жизни. Но глаза у него оставались грустными, как у того волка, о котором сказано: носил волк овец — наконец понесли и волка.

— Некуда правды девать, славная техника, — вздохнул. — И все-таки моя печаль не солнце, сушит хорошо.

— Хома Хомович, все проходит.

— Знаю, что милое тоже бывает постылое, но что мне делать с моей печалью, если она сильнее меня?

— Вставай, Хома Хомович, к транспортеру. Ну, водились вилы у тебя за царя Тимка, когда была земля тонка. А теперь — транспортер!

— Да ведь я на вилах тех играл, как на сопилке!

— А на транспортере будешь играть, будто на телевизоре!

— Да ведь я же в вилы душу вкладывал! Зачем мне жар-птица, когда я привык к синице?

— Хома Хомович, побойся бога, если не боишься научно-технической революции! Зачем тебе эта допотопная синица в небе, когда имеешь модерновую жар-птицу в кулаке? Никак ты своими заскорузлыми мозгами не усвоишь, что теперь на ферме остались работать лишь я, Христя моя, фуражир Дзюнька и ты. Интенсификация труда космической эры, а ты по прошлому печалишься.

— Печалюсь? Да я не знаю, радоваться мне или плакать, танцевать или смеяться, потому как душа раздвоена. Думаешь, не по душе мне все эти плоды научно-технической революции? Еще как по душе! А только, Трофим Трофимович, сердцу не прикажешь…

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

в которой говорится об изысканиях заокеанского хироманта Майкла Макговерна, который, пытаясь разгадать природу сверхчеловеческой силы грибка-боровичка, внимательно разглядывает трудовую ладонь яблоневского колхозника и находит на ней исключительно редкостное кольцо Венеры, а также называет Хому рабом планеты Меркурий

Мы так увлеклись великими деяниями чудотворца Хомы, совершенными им на родной почве, то есть в Яблоневке, что на какое-то время даже забыли, что речь идет о человеке всепланетарного масштаба. О человеке исключительном в своей обычности и обычном в своей исключительности. О человеке, с которого не спускали заинтересованных глаз за морями-океанами ни на минуту, потому что речь шла не меньше и не больше, как о параде планет, объявленном старшим куда пошлют, и от этого не отмахнешься и не закроешь глаза, где бы ты ни находился — в Пекине, в Токио, в Вашингтоне, в Лондоне или в любой другой столице мира.

Все докапывались до истинных причин и источников его сверхчеловеческих возможностей, равных которым не находили во всей многострадальной и прекрасной человеческой истории. В специальной литературе проводились аналогии между Хомой и другими сверхлюдьми, чьи имена давно уже принадлежали прошлому, но слава о их чудодейственных возможностях гасла перед славой старшего куда пошлют, как звезды в ночном небе гаснут и блекнут перед утренними лучами солнца.

Размышляя о грибке-боровичке, прибегали к теософии, магии, спиритизму, френологии, физиогномике, графологии, хиромантии. Знаменитый американский гадатель по рукам Майкл Макговерн посвятил яблоневскому колхознику большую статью, опубликованную в журнале «Ньюсуик», которую перепечатали самые популярные еженедельники мира. Статья начиналась словами: «Рука — это жест; жест — это видимое слово; слово — это душа; душа — это человек. Поэтому вся душа человека сокрыта в его руке».

Так вот, трудовые руки старшего куда пошлют стали предметом пристального внимания гадателя Майкла Макговерна! Конечно, будь на то воля правления колхоза «Барвинок», или воля самого Хомы, или воля его родной жены Мартохи, такого бы никогда не случилось, но сколь многое в этом мире не зависит от нашей воли, а зависит от воли чужой!

Если бы у грибка-боровичка, разглагольствовал Майкл Макговерн, была короткая кисть, то это свидетельствовало бы о тяжелой судьбе, какую и злому соседу не пожелаешь. Если бы у него была длинная кисть, то это тоже было бы не лучшим вариантом; при длинной кисти руки грибок-боровичок оказался бы мелочным, суетливым, склонным к болезненным маниям… Маленькие и тоненькие пальцы у грибка-боровичка свидетельствовали бы о его слабоумии, а широко растопыренные пальцы — о болтливости и большом эгоизме, а также о враждебности к любому виду искусства; а пальцы гибкие, которые бы легко загибались назад, говорили бы о ловкости и хитрости…

Если бы у грибка-боровичка были искривленные, согнутые, неровные ногти — это бы свидетельствовало о его самодурстве и хищном нраве. Если бы грибок-боровичок имел худые пальцы с загнутыми, искривленными ногтями — это выдавало бы в нем натуру злобную и страстную, да еще наводило бы на подозрение, что он болеет легкими. Гай-гай, а если бы имел черные или бледные — в особенности же круглые! — ногти, то его должен был бы остерегаться каждый, ибо человека более опасного трудно было бы найти… Белый, матовый цвет кожи указывал бы не только на неважное здоровье, а и на заторможенность и апатию, духовную немощность. Да еще, не дай боже, если к этому добавить сужающиеся пальцы, такого Хому следовало бы обходить десятой дорогой…

Но не такие руки у грибка-боровичка! Они у него средней величины, вполне пропорциональны по отношению к другим частям тела, что свидетельствовало о его душевной уравновешенности. Его добрая натура угадывалась в этих пальцах. О твердости и постоянстве Хомы говорили ногти чистого розового цвета. Белые пятнышки, которые цветут на его ногтях, обещают ему немалое счастье, хотя даваться оно ему будет ценою больших усилий.

Хиромант Майкл Макговерн в своем псевдонаучном труде, посвященном описанию руки уважаемого Хомы Хомовича, объявил, что, мол, пять трудовых мозолистых его пальцев находились и находятся под влиянием пяти планет: на большой палец влияет Венера, на указательный — Юпитер, на средний — Сатурн, на безымянный — Солнце, на мизинец — Меркурий. Может, задавал вопрос американский хиромант, эти планеты влияют на грибка-боровичка с одинаковой силой? Венера — Любовь, Юпитер — власть и Сила, Сатурн — время, судьба, фатум, Солнце — одаренность и таланты, Меркурий — практическая деятельность по хозяйству и в колхозе, способности к торговле? Или, может, старший куда пошлют испытывает преимущественное влияние какой-то одной из планет, и эта планета больше всех остальных сказывается на его характере?

Поставив эти вопросы, гадатель Майкл Макговерн прибегнул к такому анализу, какому еще не подвергался ни один колхозник в благословенной Яблоневке, не говоря уже про Чудовы или Кривошеи. Так, утверждал гадатель Майкл Макговерн, в подольской Яблоневке во все времена находились люди, которые рождались и жили под влиянием Юпитера. Эти юпитерианцы из Яблоневки отличались горделивой статью, высоко поднятой головой; они сильные, широкоплечие, рослые, у них каштановые волосы, крепкие зубы… Очевидно, именно от юпитерианцев старший куда пошлют перенял их умение хорошо пожить и вкусно поесть, живость и веселость нрава, говорливость, приветливость и неослабевающий интерес к женщинам любого возраста.

Конечно, в Яблоневке живет немало людей, зависящих и от Сатурна. Костлявые, высокие, хмурые, с землистым цветом лица, с поблекшими глазами и порчеными зубами. Казалось, их так и находят в капусте уже постаревшими и нудными. Они любят тишину, одиночество, склонны к увлечению науками, они во всем сомневаются и ничему не доверяют, осторожны и расчетливы. Можно предположить, что это от них старший куда пошлют унаследовал трудолюбие, терпеливость, любовь к земле и неукротимое желание обрабатывать ее.

Конечно, Яблоневка знала и знает тех, чья судьба зависела от Солнца, то есть от бога Аполлона. Красивые, статные, среднего роста, они преимущественно светло-русые или белобрысые. Судьба благосклонна к ним, они счастливчики. Но поскольку Солнце — горячее, огненное, поэтому огонь в их жизни часто играет фатальную роль… Старший куда пошлют, конечно, тоже счастливчик, судьба благосклонна к нему, но он и не белобрысый, и не светло-русый, поэтому сегодня нельзя сказать, какую именно роль сыграет в его жизни Солнце.

В Яблоневке всегда водились и сыны Марса, народ крепенький и тяжеловатый, короткошеий и краснолицый. Марсиане преимущественно рыжие, зубы — как пилы, крючковатые носы едва не вонзаются в подбородки. По натуре своей они тяготеют к двум противоположным полюсам. С Северного полюса они коварные, мстительные, злопамятные и бесстыдные… Конечно, старший куда пошлют тянулся к марсианам с Южного полюса и заимствовал у них их откровенность, искренность, храбрость и великодушие.

А самого грибка-боровичка заокеанский гадатель Майкл Макговерн со свойственной ему категоричностью причислил к клану детей Меркурия. Как планетарный тип человеческой натуры, Хома представился самоуверенному гадателю и маленьким, как грибок-боровичок, и хитрым: Хома хлеб ухватил, сразу след его простыл; и догадливым: как бы он ни болел, а умрет спокойно; и умным: мыслью точит там, где сила не берет; и проворным: бывало, лупит яйца по целому в день; и способным в ремеслах: не сделает никому того, что самому не мило; и непревзойденным старшим куда пошлют: не живет сам для себя, ибо не уродился сам для себя; и гениальным болтуном и выдумщиком: болтовней весь мир обойдет и назад вернется.

Нигде больше не найдешь такого остроглазого и находчивого, такого подвижного и веселого сына планеты Меркурий, как Хома из подольской Яблоневки!

Далее гадатель Майкл Макговерн, впав в ложный пафос красноречия, возвеличил большой палец старшего куда пошлют. Мол, этот перст у грибка-боровичка свидетельствует о глубоком уме и железной воле!.. Рукогадатель радовался тому факту, что у Хомы Хомовича ногтевой сустав большого пальца не круглый, как колобок, — с такой хиромантической приметой грибок-боровичок был бы грубым и жестоким и по-звериному обращался бы не только с Мартохой или Одаркой, а и с колхозной скотиной, и не было бы более вероломного скотника в «Барвинке». Если бы сустав разума хоть немного да расплющился, куда бы только подевалась вся гениальность чудотворца Хомы!.. Далее Майкл Макговерн размышлял о значении бугорка в основании большого пальца старшего куда пошлют, который будто бы выказывает натуру любвеобильную, с неисчерпаемыми запасами чувственной любви, и если бы этот бугорок развился еще немного — был бы Хома Хомович легкомысленным, распущенным, ненасытным в любви.

Разглядывая ладонь яблоневского колхозника, заморский хиромант говорил, что линия жизни у него безупречна: ровная, резко выраженная, хотя и тонкая, непрерывная, розовая, без всяких знаков на ней… Далее Майкл Макговерн хвалил линию ума, которая начиналась в одной точке с линией жизни — ровная и резкая линия, длинная, которая, к счастью, не заканчивается звездочкой, ибо если б она заканчивалась звездочкой, то это, безусловно, свидетельствовало бы лишь об одном: старший куда пошлют непременно сойдет с ума!.. Третью важную линию, линию сердца, гадатель Майкл Макговерн видел у грибка-боровичка даже не с двумя боковыми веточками, что гарантировало бы успех в жизни и благополучие, а с тремя, и эти три веточки на линии сердца выказывали его доброе и честное сердце, развитое чувство прекрасного, честность, порядочность. Он любит подслащивать свои чувства, в особенности беседовать с молодичками.

Дальше заморский хиромант переходил к линии Сатурна у уважаемого Хомы Хомовича, показывая, что у яблоневского колхозника линия Сатурна начинается не в промежутке между бугорком Венеры и Месяца, не у равнины Марса, не на самом бугорке Марса (что было бы приметой жизни, исполненной жестокой борьбы с судьбой, но борьбы победной), а линия Сатурна у грибка-боровичка начинается с бугорка Месяца, то есть с нижнего края ребра ладони. Вот потому-то чудотворец Хома является непревзойденным фантазером, потому-то он всегда находится в состоянии вдохновения, его озаряют большие и малые мысли, ему всегда везет даже в тех ситуациях, из которых никто другой не нашел бы выхода. И как это хорошо, восклицал Майкл Макговерн, что линия Сатурна у грибка-боровичка тянется до солнечного, то есть безымянного, пальца, — такая особенность свидетельствует о его врожденной тяге к искусству!

Линия счастья, то есть солнечная линия, у Хомы была ровная, ясная, прямая, без посторонних знаков и ответвлений, которые уводят куда-либо в сторону. Начинается она от линии жизни и бугорка Месяца, заканчивается у пальца Солнца. Старший куда пошлют — дитя Меркурия! — потому-то и процветает в колхозе «Барвинок», утверждая труд как искусство, что у него такая выразительная линия счастья. Имея линию счастья, которая идет от бугорка Месяца, грибок-боровичок со своею буйной фантазией, конечно, мог бы достигнуть вершин в оперном или балетном искусстве, в искусстве эквилибристики или эксцентрики, но разве во время работы в яблоневском коровнике он при случае не выступает как непревзойденный эксцентрик, как выдающийся эквилибрист, как мастер оригинального жанра?!

Линия печенки, или здоровья, у грибка-боровичка тянется до мизинца, пальца Меркурия. У Хомы эта линия ровная, выразительная, без обрывов и знаков, значит, человек он крепкого здоровья, с хорошим пищеварением. И если бы с такой линией грибок-боровичок по призванию души не вступил в колхоз «Барвинок», то мог бы добиться выдающихся успехов на поприще ораторского искусства, а также заняться адвокатской практикой.

И — Кольцо Венеры!

Заморский гадатель Майкл Макговерн детально обрисовывал специфику месторасположения Кольца Венеры на ладони яблоневского колхозника Хомы, то, как оно тянется крутой дугой от промежутка между указательным и средним пальцами и до промежутка между безымянным пальцем и мизинцем. Древние хироманты такую дугу называли поясом Венеры, видели за нею распущенность и ненасытность в чувствах, которые ведут к преступлениям. Но у грибка-боровичка это редкостное Кольцо Венеры свидетельствует о прекрасном телосложении и неугасимом здоровье, которое, конечно, склоняет грибка-боровичка к более тесному общению с яблоневскими молодицами.

Скрупулезный педант Майкл Макговерн детально изучал каждую точку на руке колхозного труженика, четырехугольник, треугольник, звезду, кружочек, остров, крест, которые что-то означали и что-то предвещали. Заметив на бугорке Сатурна треугольник, он увлеченно заговорил о склонности Хомы к магии и чародейству, к спиритизму, гипнотизму, магнетизму. И как хорошо, радовался заокеанский рукогадатель, что на бугорке под мизинцем у грибка-боровичка нет креста, ведь он же — дитя Меркурия, а Меркурий, как известно, бог воров и злодеев, и крест на его бугорке непременно привел бы к злодейству…

В одном из предпоследних абзацев своей статьи Майкл Макговерн опять повторял свой постулат: «Рука — это жест; жест — это видимое слово; слово — это душа; душа — это человек. Следовательно, вся душа человека сокрыта в его руке». И конечно, судьба старшего куда пошлют в его руке, записанная четко и внятно, только читай!..

Хома Хомович Прищепа краем глаза просмотрел эту статью в журнале «Ньюсуик», который ему принесли вместе с районной газетой, и сказал Мартохе за завтраком:

— Этот Майкл вырос, да ума не вынес. Конечно, хватает у меня и солнечной энергии, и я еще не переживаю энергетический кризис, который переживают они. Гм, этот Майкл доказывает, что моя судьба — в моей руке… Конечно, свою судьбу крепко держу в своей руке и никому ее не отдам!

— Видишь, назвал тебя сыном Меркурия, — оскорбленно сказала родная жена Мартоха, пролистав этот «Ньюсуик». — До сих пор ведь ты был Хомовичем, считал своим отцом Хому, а этот рукогадатель вишь на что намекает! Да не было честнее женщины во всей Яблоневке, чем твоя мать Явдоха! Где она могла подцепить этого Меркурия?!

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

в которой старший куда пошлют, испытывая пугающее раздвоение личности, переживает цефалогические психозы Мингаццини и страхи мании эротического преследования, а также успешно прививает себе любовь к скребковому транспортеру

Неспроста, видать, зоотехник Невечеря упрекал чудотворца Хому в том, что тот со своими заскорузлыми мозгами отстал от стремительной поступи научно-технического прогресса, который вторгся в яблоневский коровник. Может, грибок-боровичок и не отстал бы, если бы сам принял активное участие в революционных переменах, если бы своевременно примкнул к группе таких технических революционеров, как доярка Христя Борозенная, фуражир Илько Дзюнька, зоотехник Трофим Невечеря. Если б только не этот золотоглазый академик Иона Исаевич Короглы!

Возможно, в ходе научно-технической революции кому-нибудь там в Большом Вербном или в Сухолужье легко и без душевных терзаний удалось распрощаться с вилами и начать чистить навоз в коровнике скребковым транспортером или шнековым насосом собирать и перекачивать в цистерны навозную жижу. Возможно, этот кто-нибудь имел ясный ум, молодые мозги, не жалел о вчерашнем дне, ибо жил днем завтрашним. Возможно!

А у старшего куда пошлют Хомы Прищепы из Яблоневки вдруг случилось раздвоение души и раздвоение личности… Будто бы его посетили так называемые антагонистические галлюцинации Сегла, грибку-боровичку показалось, будто он очутился в центре противоборства двух антагонистических сил, его естество стало ареной их смертельной стычки, а сам он — лишь пассивным полем боя.

В пору раздвоения личности (вилы еще не разлюбил, а скребковый транспортер еще не полюбил) старший куда пошлют подвергся нападению болезни, которую можно назвать как цефалогические психозы Мингаццини. Голова болела так, будто ей не хватало нескольких дубовых клепок, а в пасмурном сознании вспыхивали дикие зрительные и слуховые галлюцинации, которые вряд ли подобали рядовому яблоневскому колхознику. Мерещились Хоме цветные вспышки, змеистые молнии в хате и во дворе, а когда он шел по улице, то мерещилось ему, что вот-вот из попутного грузовика на ходу выскочит шофер, чтобы наброситься на чудотворца с ножом…

Может, и не следовало бы об этом говорить, но все же надо сказать, что в пору раздвоения личности жестокая судьба послала старшему куда пошлют еще одно суровое испытание: он пережил ужасы мании эротического преследования. И ладно бы, если бы со стороны родной жены Мартохи, об этом не стоило бы упоминать, а то ведь… Едва он вышел за ворота, как ему почудилось, будто молодая соседка со скромными глазами шепчет ему: «Хома Хомович, я такая пригожая, что можно с лица воды напиться, а вы еще хлопец молодой, будто барвинок. Давайте с вами сходим за хлевушек да из моей пшеницы напечем хлебушек, а из вашей пряжи наткем полотна!» У грибка-боровичка от этих слов сладких растеклось сладкое тепло по всему телу, но мужчина должен избегать женщин, уклоняться от непрошеных соблазнов.

Убежал недалече, за околицу села в левады, глядь, а в левадах вдоль ивняка идет самогонщица Вивдя Оберемок, брюхатая и лохматая, и будто бы так обращается к старшему куда пошлют: «Горе людям с детьми, мне же горе без детей, но и мне хотелось бы наследников без посредников. Так не посодействовал бы ты мне, Хома Хомович, хоть одним маленьким, что не понесет ложки за ухо?»

Сбитый с толку чудотворец чесанул подальше от греха, добрался до моста через пруд, а тут по мосту идет учительница младших классов сельской школы Ганна Ксаверьевна, которая уже переживала вторую или третью молодость, и так обращается к нему: «Вы, Хома Хомович, не будьте хуже прошлогоднего: придете с вечера, а пойдете утром, — никто и не скажет, что ночевали. Дайте же обняться и поцеловаться, любите меня убранную — полюбите и неубранную!»

Чудотворец припустил во все лопатки и от учительницы младших классов Ганны Ксаверьевны! А только в тот день почему-то буквально каждая встречная женщина липла к нему, будто портновская смола к кожуху. Слава богу, что мудрый Хома со своей раздвоенной душою в раздвоенной личности хорошо знал про эту манию эротического преследования, которая с ним приключилась, и сумел подготовиться к ней. А если б и ведать не ведал? Хорошо, что помучила Хому эта мания эротического преследования — и отпустила, видно, эту хворь какая-то другая хворь поглотила.

Что только с ним, раздвоенным чудотворцем Хомой, в этот час не происходило!.. Сел за стол завтракать, взял ложку в руку — и замер в позе императора Наполеона, который размышляет о битве под Аустерлицем: зрачки расширились, не реагирует на свет или какую-нибудь там аккомодацию и конвергенцию. Смотрит на него Мартоха и лишь головой сочувственно покачивает: «Пускай старший куда пошлют хоть раз в жизни посидит так, как император, ибо не все же императорам сидеть по-императорски. Хорошо, что это мания величия, а не какая-нибудь там астазия-абазия, от которой бедному Хоме ни лечь, ни сесть, ни спать, ни встать».

— Хома, — говорила родная жена Мартоха, — если ты так страдаешь по вилам, то лучше не страдать!

— Конечно, лучше не страдать, — соглашался Хома, — но никак не вырву их из сердца!

— А ты взял бы в сердце этот скребковый транспортер — и горя не знал бы!

— А разве я говорю, что не хотел бы этого? Может, и возьму. Но я так сроднился с вилами!

— Сроднишься и с транспортером! Вот раньше мы в колхозе тоже не видали ни балета на ферме, ни зверинца на свекле, ни шефов-академиков, а теперь пришлось, потому что научно-техническая революция. Без этого теперь ни хлеб не уродится, ни сало на свинье не нарастет. Не так страшен транспортер, как ты его малюешь. Вон как шчах! Даром пропало и голодание, и макробиотический дзен.

— Знаешь, что у меня на душе? Такое чувство, будто одна моя рука тянется за вилами, а другая уже протянулась к навозотранспортеру.

— Ты сам себя ударь по руке, которая тянется к вилам, и перестанешь страдать. Перед людьми уже совестно, что ты так убиваешься. Гляди, чтобы тот Короглы опять не прислал какого-нибудь письма в правление по твою раздвоенную душу.

— Может быть… Не все же болтать о свекле и яйцах, да сколько там уродило жита на ста гектарах земли… Пускай теперь поговорят о том, что уродилось на ста гектарах моей души!

Грибок-боровичок, завтракая гречневыми галушками на сале, вяло жевал и тоскливо размышлял: «Может, прибегнуть к системе Станиславского? Научиться управлять своим вниманием — значит, научится командовать самим собою! Когда приду в коровник, все Пространство Внимания поделю на три части. Большая часть — весь коровник с новейшей техникой и скотиной. Средняя часть — скребковый транспортер и коровенка, подле которой работаю. Меньшая часть — скребковый транспортер и я сам, душа моя, черноземные гектары, на которых я должен пестовать дородные колоски ударного труда. Но когда я еще к большей, средней и малой частям Пространства Внимания по системе Станиславского добавлю четвертую часть, то есть внутреннюю, чтобы прислушаться к сердцу, душе и голове, вот тогда я неминуемо обращусь к транспортеру, оторвавшись от вил!»

Так к чему прибегнул чудотворец Хома? Досыта наевшись гречневых галушек на сале, он, по мудрому совету родной жены Мартохи, которая научилась читать его мысли, прибегнул к самовнушению! Хома надулся и стал внушать сам себе:

— Я очень хочу, чтобы мои трудовые руки никогда больше не касались вил!.. Очень хочу, чтоб мои руки никогда не касались вил!.. Мои руки никогда не коснутся вил!.. Мои руки не касаются вил!.. Руки не касаются вил!

Переведя дух, будто гору с плеч сбросил, грибок-боровичок вытер пот на лбу и сказал:

— Кажись, открестился, чтоб их холера взяла!

— А теперь внуши себе любовь к скребковому транспортеру, — посоветовала Мартоха.

Лицо чудотворца Хомы стало таким, будто из глаз его совы вылетели, а вместо них соловьи там посвивали гнезда.

— Я очень хочу, чтобы в моем сердце зажглась любовь к скребковому транспортеру, — произнес грибок-боровичок, и щеки его расцвели, будто пионы, на которые вот-вот прилетят пчелы.

— Э-э, Хома, у тебя, видать, на языке медок, а на душе ледок, — упрекнула Мартоха.

— Очень хочу, чтобы в сердце зажглась любовь к скребковому транспортеру, — уже с искренним вдохновением внушал себе страсть к новой технике старший куда пошлют.

— Э-э, слова твои ласковы, а мысли лукавы, — догадливо сказала Мартоха, почувствовав раздвоенную душу своего страждущего макробиотика.

— Хочу, чтобы в сердце зажглась любовь к скребковому транспортеру, — еще увлеченней, едва ли не со стоном произнес Хома.

— О, уже не скажешь, что на словах ты милости просишь, а за голенищем нож носишь, — похвалила жена.

— Чтоб в сердце зажглась любовь к скребковому транспортеру! — вскрикнул Хома, будто ему вол на ногу наступил.

— О, уже не играешься, будто кот с мышью!

— В сердце зажглась любовь к скребковому транспортеру! — храбро самовнушал себе грибок-боровичок.

— О, твоя отвага мед пьет и цепи рвет!

— Люблю скребковый транспортер! — промолвил старший куда пошлют голосом человека, который ест хлеб с солью, с водою, живет правдой святою.

— Вилы были милы, теперь милее транспортер!

— Люблю транспортер! — уверенно повторил чудотворец Хома.

— И упрямый же ты! — молвила Мартоха. — Как привязался душою к вилам, так и отвязался.

— Теперь, если ты мне хоть слово про вилы, я тебе сто слов про транспортер.

Видали, как пострадал чудотворец Хома от научно-технической революции? Бр-р, раздвоение личности — и не у кого-нибудь, а у законного сына планеты Меркурий, как определил заморский гадатель Майкл Макговерн. А еще эти цефалогические психозы Мингаццини! А еще мания эротического преследования!..

Великое и сердечное спасибо самовнушению, которое обновило заскорузлые мозги старшего куда пошлют!

Пришел чудотворец Хома в коровник — и словно прилип к скребковому транспортеру!

ГЛАВА СОРОКОВАЯ

в которой обрисованы некоторые представители летучего отряда роботов, прибывших в колхоз «Барвинок», а также доказывается, что ничто человеческое не чуждо любому чуду манипуляционной техники

Как мы увидели, чудотворцу Хоме с приходом научно-технического прогресса с большим трудом удалось присоединиться к таким техническим революционерам, как зоотехник Невечеря, доярка Христя Борозенная, фуражир Дзюнька. Но он никогда не стал бы старшим куда пошлют в колхозе «Барвинок», если бы от прогресса отстал, а к революционерам не пристал.

Каждый день научно-технической революции в колхозе «Барвинок» приносил небывалые новшества, а когда наконец созрел урожай, в село нагрянул летучий отряд роботов!

Роботы забегали по селу, засновали в полях, на фермах, и никто из яблоневцев не боялся гостей, потому что все сельчане хорошо усвоили так называемые законы робототехники, недавно введенные в колхозный устав. Первый закон гласил, что робот никогда не причинит яблоневскому колхознику вреда, и даже более того, непременно вмешается, если кто-нибудь вознамерится причинить вред этому колхознику. Второй закон гласил, что роботы будут выполнять все приказы, которые им будут давать яблоневские колхозники, за исключением тех случаев, если они приведут к нарушению закона первого. Третий закон гласил, что роботы обязаны защищать свое существование, за исключением тех случаев, когда такая защита может привести к нарушению закона первого и закона второго.

Роботы, прибывшие в Яблоневку, имели мощные руки; были самоходные и самоуправляемые; имели системы энергоснабжения и управления; имели небольшой компьютер с памятью для выдачи инструкций и принятия решений; имели датчики — тактильные, твердости, шероховатости, позиционные, массы, предельной теплопроводности, температуры, приближения, формы, размера, зрительный, цветные, дистанционные, слуховые и те, которые определяют положение конечностей в пространстве.

Пускай никто не сочтет это за обиду, если скажем, что каждый из роботов имел прекрасные электронные мозги, которые работали с чрезвычайной точностью и безотказностью. Поэтому, конечно, прибывших роботов можно было использовать на каких-нибудь работах. Скажем, никто не удивился, когда вместо почтальона Федора Горбатюка, уехавшего на курсы по повышению квалификации, почту по селу стал разносить робот, прозванный Кондратом.

Яблоневцы налюбоваться не могли той виртуозностью, с какой робот Кондрат доставал корреспонденцию из почтальонской клеенчатой сумки! Еще бы не быть ему виртуозом, если конструкторы научили его осуществлять захват пальцами и сравнительно крупных предметов, таких, как журналы «Днипро» и «Витчизна», — когда подушечка большого пальца противостояла у него подушечке указательного пальца с поистине изысканной грациозностью, и сравнительно тонких объектов, таких, как письмо или денежный перевод, — тогдабольшой палец противостоял подушечкам других пальцев. А как ему удавался так называемый перьевой захват, когда он брал карандаш или ручку! Мощный боковой захват робот Кондрат демонстрировал, зажимая районную газету между кончиком большого пальца и боковой стороной указательного. А еще ведь был стержневой захват, когда робот Кондрат складывал пальцы на карандаше на прямо противоположных гранях, а еще ведь был шаровой захват, когда его пальцы смыкались вокруг круглой вещи, а еще ведь был и круговой захват!

Да, такому почтальону, как робот Кондрат, не страшны были морозы и непогода — он сиял пластиком и резиной, натуральной и искусственной кожей! А о его педантизме можно было рассказывать анекдоты — Кондрат трижды в день в точно определенное время входил во двор каждого яблоневца с почтовой сумкой через плечо даже тогда, когда для этого яблоневца не было в сумке никакой корреспонденции…

Вместо буфетчицы Насти за буфетной стойкой в чайной появилась грозная фигура робота Поликарпа. Посмотреть на Поликарпа собирались не только завсегдатаи, но прибегали и дети, и даже старые бабуси наведывались. Дело в том, что грозный робот Поликарп имел не пятипалую, а семипалую руку! Семипалой рукой электронный буфетчик одновременно брал не только бутылку «Солнцедара», от которого, если плеснуть его на землю, трава бы выгорела, будто от американского напалма — вьетнамские джунгли, а и чарку, а и жареную сардинеллу в томатном соусе, а и пачку сигарет, и коробок спичек. И хотя рука робота Поликарпа нисколько не напоминала округлую и пышную руку буфетчицы Насти, все же это была совершенная рука, на которой все семь пальцев двигались абсолютно независимо и противостояли фиксированному большому пальцу.

Прибегая к так называемым модулированным сигналам радиочастот, используя прямое визуальное изображение выходных сигналов с помощью электронно-лучевой трубки, а также выводя сигналы в инфракрасную и ультрафиолетовую сферу, или на ультразвуковую частоту, электронный буфетчик Поликарп вежливо говорил:

— Сердечно вас прошу, уважаемый долгожитель Гапличек, пожалуйста, приятного вам аппетита и долгих лет жизни!

Душевно тронутый таким уважением, долгожитель Гапличек пускал серую, как тля, жгучую слезу:

— Робот Поликарп меня уважает! Его бы устами да мед пить, пускай бы его словам конца не было.

— Да, я такой, что и кнут из песка сплету! — похвастал робот Поликарп, которого, видно, сконструировали не только любомудром, а и хвастуном.

А в яблоневской лавке вместо лавочника от деда-прадеда Петра Кандыбы появилось за прилавком чудо манипуляционной техники робот Василь Васильевич, который внешне мало чем отличался от человека. Стройный, импозантный в движениях, он сиял матовой белизной продолговатых щек и сферической выпуклостью бледного лба, а губы у него были аскетично поджатые и тонкие. Вообще, губы своим рисунком выказывали в его натуре если не тайное сластолюбие, то уж, во всяком случае, глубокую заинтересованность противоположным полом, то есть игривыми яблоневскими молодками, которые так и сыпанули в лавку, чтобы полюбоваться симпатичным роботом, похожим на киноактера Мастроянни. Какой-нибудь вертихвостке, может, и товару никакого не надо, а все туда же — крутится перед красивым роботом, хлопает и хлопает на него лукавыми глазами. Поверьте, если б на вас сходились так любоваться, ваша душа пела б соловьем, так ведь и робот тоже не лопухом был задуман и сделан, тоже должен был что-то чувствовать!

— Василь Васильевич! — щебетала какая-нибудь яблоневская прелестница. — А отпустите-ка мне кулечек сладких орешков, а то что-то на сладкое потянуло.

А получив от проворного робота Василя Васильевича кулек орешков, прелестница заигрывала с ним:

— Угощайтесь, Василь Васильевич, моими орешками, ох и вкусные!

— Мы не употребляем, — вежливо отвечал робот.

Но упорная колхозная прелестница так наседала на робота Василя Васильевича, что куда только девалась его сдержанность! Это чудо манипуляционной техники клало в рот засахаренные жареные орешки и пожирало их с таким смаком, что никто не засомневался бы: эге, он робот хороший — от хлеба, от соли черт его не отгонит! Молодичка посмеивалась, подмигивала роботу Василю Васильевичу, он отвечал ей хорошо отрегулированным сочным баритоном, хлопал веками, и, глядя на него, никто не осмелился бы сказать, что, может, этому симпатичному Василю Васильевичу знаменитое чудовище Франкенштейна доводится пращуром по отцовской линии.

Как это в человеческой семье бывает не без урода, так и один паршивый робот все стадо портит. Кондрат, Поликарп, Василь Васильевич были славные роботы, заслужили уважения яблоневцев, хоть вешай их портреты на Доску почета возле колхозной конторы. Но посадили в бухгалтерию «Барвинка» Модеста Алексеевича Недрыгайло, модель типа «Астарта», цена которого была не больше, чем цветному телевизору в базарный день. Не так уж и много операций от него требовалось — сиди за счетами, щелкай костяшками, подсчитывай колхозную прибыль, знай свое сальдо-бульдо, так нет же!

Он, андроид, то есть робот с кожаным покрытием — гладким, эластичным, нежным, которое не отличишь от человеческого, не хотел заниматься своим сальдо-бульдо, а только расхваливал сам себя, будто больной нарциссизмом. Развалившись в кресле, как тот, что способен с неба звезды хватать, а под носом ничего не видит, Модест Алексеевич Недрыгайло так говорил о себе счетоводам и экономистам:

— Да ни у кого из роботов нет таких блоков мажоритарной логики, как у меня! А операция настройки перцептрона для меня — просто тьфу! Куда там системе «Адалин» или «Мадалин» против моей системы «Астарта». Вот погодите, скоро внедрят интегральную схемотехнику, миниатюризируют мой перцептрон — и я еще не так запою!

— А вы, Модест Алексеевич, знакомы с методом теневой маски? — спрашивал кто-то из колхозных экономистов, который тоже был не лыком шит в робототехнике.

— Ха-ха, еще бы! — горделиво отвечал робот Недрыгайло и, еще больше развалившись в кресле, важно закидывал ногу за ногу. — Знаем мы и так называемые позитивные и негативные суммы, и сумму-ошибку!

— Разбираетесь в позитивной и негативной корреляциях?

— Ха! Конечно!.. А кто из вас может похвалиться такими конденсаторами, как у меня? — И робот Недрыгайло бил себя кулаком в грудь, будто какой-нибудь яблоневский дядько. — А фотоэлементами? А кодово-импульсивными модуляциями? А мажоритарными логическими элементами?

Войдя в раж, многословный робот Модест Алексеевич Недрыгайло расхвастался так, как хвасталась та сова своими детьми, охаивая все людское, — будь это артерии большого круга кровообращения или особенности капиллярного кровообращения у яблоневцев. Ветер веет да стихает, а если робот запевает — всего и не переслушаешь. Модест Алексеевич толковал про какие-то свои рефлекторные действия и позиционную поворотную связь, про методы аккумулирования энергии и соленоиды!

— Я не без роду-племени! — пыжился и пыжился робот Недрыгайло. — Я имею родичей не где-нибудь, а в Америке. Система «Роботаг» трудится на транспортере. Там мои родичи работают не только на фермах, а и на заводах около конвейеров! «Сервейор-3» летал на Луну! И в Японии тоже имею родича по прозвищу «Хивин», знали бы вы, какие у него подсистемы «глаз», «мозг», «рука», какой у него магнитный барабан для программы.

Как видим, робот Модест Алексеевич Недрыгайло оказался не только болтуном, который пользовался своим искусственным интеллектом, как мельник попутным ветром, а и бахвалом, который хвалился, идя на торг, а не с торга, и лодырем, которому лишь бы день до вечера. Да чур ему!..

И как тут не рассказать о том, что председателя колхоза Михайла Григорьевича Дыма на какое-то время тоже заменил робот Леонардо Явтухович Датунашвили. Очевидно, учитывая то, что Леонардо Явтухович был призван работать в среде, потенциально небезопасной для человека, конструкторы снабдили его левой рукой и кистью левой руки с дистанционным управлением, а в правую руку и кисть правой руки робота Леонардо Явтуховича вмонтировали систему автоматического самоуправления. Если кто-то думает, что по этой причине левая рука робота Леонардо Явтуховича порой не ведает, что творит правая, — тот ошибается. Ибо когда работала левая, то не работала правая, и наоборот — когда работала правая, то не работала левая. «Настоящее мое место по призванию — в атомной промышленности, — размышлял в Яблоневке робот Леонардо Явтухович. — Но где еще, если не в селе, я должен расширять объем своей рабочей зоны, как манипулятор?! Где, как не в селе, повышать скорость функционирования?!»

Наверное, к вышесказанному следует еще добавить, что робот Леонардо Явтухович Датунашвили, работая какое-то время на должности председателя колхоза «Барвинок», привлекал всеобщее внимание не столько своими приметными руками, сколько тем, что он передвигался не на ногах и не на колесах, а на… гусеницах!

Кабинет председателя — ограниченное пространство, и в этом ограниченном пространстве робот Леонардо Явтухович показывал высокие образцы максимального маневрирования. Если б приладили ему, скажем, три колеса с независимым управлением — и уже он не достиг бы такого эффекта, сидя за столом, или стоя у сейфа, или у диаграммы экономических показателей, которая висит на стене в его кабинете. Конечно, паркетный пол в кабинете сильно бы пострадал от гусеничных шасси, если б не шины. Надо сказать, что шина у робота Леонардо Явтуховича на гусеницах была смонтирована из отдельных частей, ее сконструировали из рояльных струн, так что Датунашвили передвигался под звуки приятной фортепианной музыки. На протектор шины пошли титановые полоски, расположенные елочкой, в шину также вмонтировали амортизационные кольца, которые уменьшали прогибание, позволяли наезжать на камешки, пеньки, бутылки. И в этом нет ничего удивительного, потому что любому понятно, что раз уж ты подменяешь председателя колхоза «Барвинок», шины оптимальной конструкции должны предоставить тебе возможность свободно передвигаться и в кабинете, и в полях, и на ферме, и возле законной жены, с которой должен тоже как-то крутиться.

И как тут не вспомнить робота-красавца Эдика, поразившего так воображение яблоневских женщин и девчат! Не в лавке за прилавком он стоял, и не в кабинете председателя колхоза гремел рояльной музыкой гусениц, а был обыкновенным механизатором — зато каким механизатором!

Робот Эдик имел четыре ноги!

Статный, крутоплечий, грудь — колесом, щеки — кровь с молоком, он играл красными огнями глаз, будто стоп-сигналами. Когда с рассветом шел в поле к своему трактору, ноги у робота Эдика ступали поочередно и не торопились одна поперед другой, и не отставали друг от друга. Случалось, что одна из многочисленных ног (тут не скажешь — левая или правая!) портилась, тогда Эдик спокойно втягивал ее в туловище и дальше шел уже на трех ногах. Случалось, что утром красивый робот шел в поле к трактору на четырех ногах, а с поля возвращался только на двух, ибо — правду нигде не спрячешь — техника безопасности роботов в «Барвинке» еще хромает на обе ноги, поэтому как хорошо, что Эдику приделали четыре ноги!

Вечерами красивый робот Эдик, который квартировал у сельской самогонщицы Вивди Оберемок, выходил в яблоневый сад с электрогитарой, и звуки этой гитары почему-то напоминали звуки гавайской гитары.

— Иди-ка сюда, Фекло, пока еще не смеркло! — разносилась пылкая песня робота Эдика по всей Яблоневке. — Подожди, Татьяна, пока еще рано! У всякой Федорки свои отговорки!

Прекрасная яблоневская половина млела от любви к привлекательному роботу, который разговаривал с нею щедрым золотом яблоневских таки поговорок.

— Кто выйдет замуж за Филиппа — будет драной, словно липа!.. Дурного Кирилла и Химка побила!..

Вот так красивый Эдик на четырех ногах увивался за Феклой, Татьяной или Федоркой, одновременно понося и потешаясь над Филиппом, Кириллом и Яковом. Да еще под музыку электрогитары, рыдающей гавайскими голосами! Не один яблоневец мужского пола воспламенялся от злости и ревности, не один хотел разбить гитару на мелкие кусочки, заодно пересчитав Эдику все его гидравлические цилиндры, зубчатые колеса и передачи, вертикальный вал и программный барабан. Эге ж, пускай бы попел после того, когда хорошенько стукнут его по программному барабану! Хоть и на четырех ногах, но хорошо спотыкался бы!

Но никто из яблоневцев так и не отважился по-мужски поговорить с роботом Эдиком. Знаменитое яблоневское гостеприимство не позволило. Ведь роботов в село прислала научно-техническая революция, хотя, может, и не все они достойные ее представители.

ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ

в которой на авансцену романа выступает робот Мафусаил Шерстюк, оборудованный противопожарным устройством, а также описаны отношения между грибком-боровичком и роботом, который посягнул и на скребковый транспортер, и на сердце Мартохи

В то лето, когда в колхозе трудились роботы, «Барвинок» цвел и зеленел!

Робот Кондрат, педант из педантов, разносил почту; робот Поликарп величаво стоял за буфетной стойкой, всегда доливая и не обсчитывая; чудо манипуляционной техники Василь Васильевич отпускал товары из лавки, будто из рога изобилия; робот Модест Алексеевич Недрыгайло, не переставая орудовать языком, словно ковшом экскаватора, щелкал на счетах в бухгалтерии. Робот Леонардо Явтухович Датунашвили на посту председателя колхоза гремел рояльной музыкой своих гусениц не только в кабинете, а и на колхозных объектах. Робот Эдик иногда шел в поле к трактору на четырех ногах, а возвращался на двух, и его электрогитара не переставая пела вечерами в яблоневом саду самогонщицы Вивди Оберемок.

«А как там Хома с Мартохой? — спросите вы. — Дошел ли хоть кто-нибудь из летучего отряда роботов до коровника или не дошел, может, задержался по дороге?»

Комическая история приключилась с Хомой — старшему куда пошлют тоже прислали робота!

Однажды утром Хома управился на ферме, вычистил навоз и, выключив скребковый транспортер, помыл руки, как приходит вдруг зоотехник Невечеря и говорит:

— Познакомься, Хома Хомович, с роботом Мафусаилом Шерстюком!

Грибок-боровичок не торопясь — ударники труда настоящую цену себе знают! — вытер руки рушником, повесил его на гвоздик над рукомойником и лишь тогда обернулся к гостю.

Робот Мафусаил Шерстюк тоже был на гусеничном ходу, как и робот Леонардо, но в отличие от Леонардо робот Мафусаил был оборудован противопожарными устройствами, которые защищали его от огня. Датчик огня выглядывал у него из нагрудного кармашка — этот датчик был изготовлен в виде шариковой ручки, рассчитанной на шесть разноцветных стержней.

— Чтоб вы были такими веселыми, как весна красна! — поздоровался грибок-боровичок, пожимая руку робота, обтянутую лайковой перчаткой.

— А вы, Хома Хомович, чтоб были богатыми, как земля-матушка! — не остался в долгу робот Мафусаил.

— Ты слышал, Хома, что у нас объявились роботы? — произнес зоотехник Невечеря. — Прибыли помочь нам в работе. Помогают так, что аж дым коромыслом. Вот робот Мафусаил и постоит вместо тебя около скребкового транспортера.

— Как это — постоит робот Мафусаил? — передернуло грибка-боровичка. — А разве не я приставлен старшим куда пошлют около транспортера? Да я от навоза ни ногой! Да мне без навоза хоть в омут головой!

И разгневанный чудотворец Хома так посмотрел на новоявленного робота Мафусаила, что, если б того не оборудовали противопожарным устройством, — сгорел бы он от испепеляющего взгляда яблоневского колхозника. Датчик огня автоматически включился в нагрудном кармашке и уже не выключался, зуммерил с тревожно-угрожающей нотой. Фотоэлектрическая оптическая система (заменяющая роботу Мафусаилу глаза и изготовленная в форме голубых сливовидных глаз) под этим огненным взглядом Хомы отключилась, потому что сработал затвор, оберегающий зрение Мафусаила от яркого света и механических повреждений.

— Хома! — испуганно вскрикнул зоотехник Невечеря, который за годы знакомства со старшим куда пошлют уже навидался всякого. — Обуздай свой норов и не задевай робота! Или захотелось, чтоб правление тебя навсегда отлучило от скребкового транспортера?

Чудотворец Хома вспомнил, как после доноса золотоглазого академика Ионы Исаевича Короглы его отлучили от вил, вспомнил, как впадал в макробиотический дзен, как сорок дней голодал, омолаживаясь и добавляя себе жизни для работы в коровнике, — и угроза зоотехника Невечери вмиг отрезвила его.

— Ладно, — только и молвил понурившись и отвел свой испепеляющий взгляд в сторону.

И только он успел отвести пламенный взор, как датчик огня в нагрудном кармашке робота Мафусаила автоматически выключился и перестал зуммерить, фотоэлектрическая оптическая система сверкнула осмысленными голубыми сливовидными глазами.

— Чтоб я покраснел, если совру! — воскликнул Мафусаил Шерстюк. — А только б круть-верть — была бы мне в черепочке смерть, если б в моей автоматической быстродействующей системе защиты да и не использовались особенности различных суспензий.

Встал робот Мафусаил к скребковому транспортеру и только успел включить его, как тут же пришлось его выключать: старший куда пошлют, оказывается, уже выгреб весь навоз и прибрал в коровнике. И когда это чудо манипуляционной техники притронулось к транспортеру, у чудотворца Хомы так заболело сердце, будто по маме родной: что бы вы ни говорили, а все же недаром самовнушением он убивал в душе любовь к вилам и прививал любовь к скребковому транспортеру, законному детищу научно-технической революции!

— Так что гляди, Хома, — предостерег его зоотехник Невечеря, — чтоб и муха-говоруха о твоих фокусах не буркнула!

Гай-гай, что ни человек — то не робот, и что ни робот — то не колхозник…

Представьте только себе, как ученые ломали головы, чтобы явить на свет Мафусаила Шерстюка! Как заботились о его рефлекторных действиях и регулировании температуры с использованием термисторов, о датчиках силовой поворотной связи и резистивных тензодатчиках, как пеклись о муфтах и тормозах, о пневматических и гидравлических приводах! Вооружая робота Мафусаила зрением, шли от самых простых способов распознавания символов, развивали эти простые способы, усиливали контрастность в сканирующей системе и усиливали контур путем наложения! А как приучали слух Мафусаила воспринимать устную речь, понимать структуру слов — тут тебе и вокодер с пассивными фильтрами, и активные фильтры для вокодера, и механические фильтры в вокодерах, и индуктивные дистанционные детекторы! И еще много всякой всячины, так что и не сосчитать.

А разве может Хома Прищепа из яблоневского колхоза «Барвинок» даже в эпоху научно-технической революции похвастать тем, что отец с матерью, зачиная ребенка, снабдили его хотя бы кислотным анализатором, фототранзисторами или воздушной подушкой? И на войне грибок-боровичок не разжился ни гидростатическим манометром, ни пневматическим приводом, ни индуктивным дистанционным детектором, хотя, может, для организма все сгодилось бы. А разве в героическое послевоенное время в колхозе на трудодни выдавали мультивибраторы, потенциометры, полупроводниковые диоды, разве в то время было до двигательной теории и до так называемых «вуалевого образа» и «вуалевого эффекта»?

Что нет, то нет!

Поэтому и пришлось старшему куда пошлют повсюду обходиться своим умом, а не одолженным или прикупленным, не выкованным на наковальне или сконструированным в заводских лабораториях…

Робот Мафусаил Шерстюк, имея дистанционное управление, пришелестел вечером на гусеницах к коровнику точно в назначенное время. Видели бы вы, как сияли его глаза — то есть устройства, в которых клетки сетчатки складывались из рядов сернисто-кадмиевых фотоэлектрических элементов! Мафусаил, включив скребковый транспортер, пустил машину по коровнику, чтобы подчищать навоз, но транспортер работал вхолостую и хоть бы навильник навоза нагреб!

— Не теперь по грибы ходить, а осенью, как уродятся!

Так сказал фуражир Илько Дзюнька ошарашенному роботу Мафусаилу Шерстюку. А доярка Христя Борозенная, проходя по коровнику, произнесла с загадочной усмешкой:

— Раз уж не можешь, то не сможешь!

На следующее утро повторилась та же история. Зашелестели по соломе гусеницы, и в точно назначенный час робот Мафусаил, послушный дистанционному управлению, появился возле скребкового транспортера. И опять роботу не удалось собрать и щепотку навоза, ибо в коровнике было чисто-чисто, как в больничной палате. Казалось, сернисто-кадмиевые фотоэлектрические элементы у Мафусаила вот-вот задымятся — и сгорит от удивления это чудо манипуляционной техники, не помогут и противопожарные устройства.

— Пришел ни с чем, ушел ни с чем, — произнес фуражир Илько Дзюнька, который по своему обычаю не смог удержаться от ехидного словца.

— Ерема, Ерема, посиди лучше дома, — добавила и свой горшок в капусту доярка Христя Борозенная, которая с помощью доильной установки «Молокопровод-100» одна-одинешенька уже успела передоить все колхозное стадо.

Вечером случилось то же самое, на следующее утро — опять то же, а поскольку фуражир Дзюнька и доярка Борозенная продолжали шутить и насмешничать, робот Мафусаил, казалось, вот-вот задымит и взорвется, заплачет и разорвет свое сердце на куски.

Но про робота Мафусаила не скажешь, что большой дурень и что был бы еще большим, да дальше некуда. Потому что вдруг без всякого предупреждения, будто какой-нибудь рядовой колхозник, прямо на ферме прибегнул к самовнушению.

— В коровнике вот-вот появится навоз, — бубнил Мафусаил возле скребкового транспортера, и его сернисто-кадмиевые фотоэлектрические элементы искристо пульсировали. — Появится много навоза, уже появляется навоз, много-много навоза в коровнике!

— И где же ты спал, что такого большого, как ты, не украли? — упрекнула его доярка Христя Борозенная. — Где же тебе тот навоз возьмется, когда все стадо на лугу?

Робот Мафусаил Шерстюк опять включил транспортер, но и самовнушение делу не помогло.

Зашелестев гусеницами по соломе, робот Мафусаил в великом отчаянии прямо из механизированного коровника подался в чайную. В старые времена тут бы его встретила буфетчица Настя, а сейчас встретил электронный буфетчик Поликарп.

— Два по сто, бутылку пива и соленый огурец, — заказал робот Мафусаил, примостившись за столиком.

— Мафусаил, а не нарушаешь ли ты третий закон робототехники? — сухо спросил электронный буфетчик.

— Какой там третий закон? — закричал Мафусаил голосом, который напоминал голос разгневанного человека, а не голос робота. — Если я возле скотины пережил такое вопиющее беззаконие!..

Старший куда пошлют появился в буфете тогда, когда перед роботом Мафусаилом на столике уже стояла батарея пустых бутылок из-под пива. Подперев железный подбородок одетой в лайковую перчатку рукой, Мафусаил пел печальную песню:

— 

Знаменитый семипалый электронный буфетчик Поликарп, сияя хромированными деталями, компанейски подпевал за стойкой:

— 

Временами пение робота Мафусаила и робота Поликарпа сливалось воедино, поражая своей стройной гармоничностью, которую могли достичь только талантливые манипуляторы:

— 

Яблоневка издавна славилась певучими голосами, которые брали за живое, но такой задушевной слаженности, такой сердечной искренности, с какой пели эти два робота, Хоме Хомовичу еще не приходилось слышать. Боль и страдание звучали в песне Поликарпа и Мафусаила, отчаяние и слезы слышались в этом их:

— 

И грибок-боровичок, который заглянул в буфет, чтобы выпить пива, вдруг испытал адские муки раскаяния: потому что робот Мафусаил убивался по работе в коровнике не меньше, чем убивался когда-то он, отлученный от ударного труда. Ударив себя кулаком в грудь так, что аж загудели восемь шейных, двенадцать грудных, пять поясничных, пять крестцовых и один кострецовый спинномозговые нервы, раздосадованный чудотворец Хома подступил к роботу Мафусаилу:

— Прости, брат Мафусаил! — произнес он спекшимися от жажды устами.

А поскольку отчаянию робота Мафусаила не было границ, он знай себе пел дальше:

— 

Старший куда пошлют подсел к роботу Мафусаилу, так и замершему с закрытыми сернисто-кадмиевыми фотоэлектрическими элементами, и, всхлипнув и набрав в легкие воздух, подтянул:

— 

Грибку-боровичку еще никогда не приходилось петь с роботом, да еще и разделяя его неутешное горе, в которое он сам же его и вверг своим махровым эгоизмом. Пробужденный Мафусаил раскрыл сернисто-кадмиевые фотоэлектрические элементы, на всякий случай потрогал в нагрудном кармашке датчик огня, ибо сразу вспомнил, как он едва не сгорел на ферме под испепеляющим взглядом старшего куда пошлют.

— Прости, брат Мафусаил! — повторил чудотворец Хома. — Всегда честное дело делаю смело, всякое дело начинаю с головы, и нет для меня ничего дороже щедрого труда и мозолистых рук. Нет горя большего, когда от работы силком отлучают, а тут еще какая-то холера принесла тебя на ферму, и ты встал к транспортеру.

— У роботов все как и у людей, — всхлипнул Мафусаил. — Труд робота кормит, а лень портит.

— Ведь вы, роботы, как? Сказано вам на работу в шесть — вы в шесть, сказано с работы в семь — вы в семь. А мы, колхозники, привыкли по-всякому… Вот я и приходил целую эту неделю чуть свет в коровник, быстренько делал всю работу и ворон не ловил, так что тебе и навильника не оставалось. Ибо не мог какому-то приезжему роботу отдать свою работу, без которой я не старший куда пошлют, а черт знает что!

Если б тут не включилась противопожарная защитная система, которой оборудовали Шерстюка, то от услышанного Мафусаил, наверное, самовозгорелся бы, напустив дыму полную чайную и испортив настроение некоторым завсегдатаям, которые тут отдыхали, пока роботы за них работали. А когда опасность миновала и совершенная противопожарная защитная система отключилась, робот Мафусаил удивленно сказал:

— Значит, Хома Хомович, ты не из тех, которые в тенечке траву мнут, пока другие люди жнут?

— Конечно, не из тех, Мафусаил! Мокрое полено огонь не лижет.

— И я не из тех роботов, которые лежат и ждут, лишь бы сало завязалось, или для которых лучшая вещь — поесть да на печь!

Вот так объяснившись, грибок-боровичок встал на ноги, а робот Мафусаил на вездеходные гусеницы — и подались они на колхозный коровник. Прибыв на место, они включили скребковый транспортер, и через каких-нибудь полчаса в коровнике царила стерильная чистота.

После работы старший куда пошлют повел Мафусаила Шерстюка не куда-нибудь, а домой и познакомил с родной женой Мартохой. Конечно, молодица обрадовалась гостю и, прохаживаясь по хате, будто пава, и поглядывая, будто ясочка, проворно накрыла на стол. Глядя на Мартоху, робот Мафусаил тоже хотел бы выгнуть брови дугой, да где их возьмешь? Так хотелось быть полнолицым, как месяц, но не суждено было. Поэтому гость лишь поблескивал сернисто-кадмиевыми фотоэлектрическими элементами и двигал под столом гусеницами так, что шины все время отзывались сладкой фортепианной музыкой.

— Ну, брат Мафусаил, чем богаты, тем и рады, не чурайся нашего хлеба-соли, — приглашал грибок-боровичок робота за стол, будто ему не впервой угощать таких модерновых манипуляторов.

Мафусаила долго упрашивать не пришлось, он выпил добрую чарку горилки, так что даже в голове его пискнул датчик равновесия, корректирующий все его движения, и сказал учтиво:

— Эге ж, все отведаю, не стану сидеть, как сваха в гостях.

И так навалился на закуски и напитки, что Мартоха подумала: «Видать, робот не простого роду — пьет горилку, как воду».

Как известно, горилка никого еще до добра не доводила… Даже в сернисто-кадмиевых фотоэлектрических элементах Мафусаила стоял густой туман, вокодер, обеспечивавший проведение речевых сигналов в ассоциативные устройства, начал путаться и заедать, ибо какая уж тут фильтрация сигналов! «Гай-гай, — сочувствующе думала Мартоха, — а что станется с его фотодетектором, фотодиодом и фототранзисторами! Жалко мне его чувствительности к инфракрасному излучению, а еще визуальной и позиционной связи, а еще насоса с радиальной осью вращения, ой жалко, жалко!»

А обрадованный такой дружбой Хома знай себе угощает Мафусаила. Известно, затянули и песню, ибо, видать, когда колхозник и робот выпьют, их всегда тянет излить свою душу если не в веснянках и гаивках, то в риндзивках или русалочьих песнях, в рыбацких или косарскнх.

— Ой на горі вогонь горить, під горою козак лежить, — сидя за щедрым столом, пел старший куда пошлют, и в зрачках его глаз дрожали серебристые мушки от электрического света.

— Порубаний, постреляний, китайкою покриваний!.. — потягивал робот Мафусаил Шерстюк и так шаркал гусеницами под столом, что на всю хату звучала фортепианная музыка шин.

— Накрив очі осокою, а ніженьки китайкою, — выводил старший куда пошлют.

— А в головах ворон кряче, а в ніженьках коник плаче… — подтягивал робот Мафусаил, и в его посоловевших сернисто-кадмиевых фотоэлектрических элементах стояли слезы.

Хома с роботом допели песню про козака, который взял себе паняночку — в чистом поле земляночку, а потом, сдвинув руками посуду и бутылки, они обнялись за столом, горько заплакали в плечо друг другу, и слезы Хомы смешались со слезами Мафусаила.

Потом они еще спели песни про любовь — и про то, как «летіла пава, на воротях упала», и про то, что «зірочка по хмарочці як бродить, так бродить», и про то, что «пора тобі, вербонько, розвиваться».

Напевшись и обессилев» грибок-боровичок заснул, уткнув свою буйну головушку в куриный холодец, а робот Мафусаил все сидел и домой не шел, и кнопку под мышкой не нажимал, чтобы самовыключиться до утра. Мартоха что-то шила, сидя на лежанке, Хома спал чубом в холодец, а гость знай себе мурлыкал песни про любовь, и про черевички из рогожи, и про сосновую кладочку, и про калину возле тыну. Если бы не эта водка и не любовные песни, которые не одного с ума свели…

Подняла Мартоха голову от шитья, а робот Мафусаил Шерстюк уже не поет, а странно так смотрит на нее своими посоловевшими сернисто-кадмиевыми фотоэлектрическими элементами.

— Спели б еще «Ой на татарській границі», — попросила Мартоха не своим голосом, потому что Хома храпел, а она еще никогда не оставалась с роботом наедине.

— Проводите меня, Мартоха, а то засиделся я, — промолвил Мафусаил, поднимаясь из-за стола и пьяно пошатываясь на гусеницах.

Только вышли на крыльцо под ясное звездное небо, как робот Мафусаил вздохнул глубоко, будто загнанный конь, — и вдруг яблоневская молодица почувствовала, как неведомая могучая сила отрывает ее от земли и поднимает в воздух.

— Ой! — испуганно вскрикнула Мартоха, потому что на ее месте вскрикнула бы любая женщина.

Прижимая железные губы к мягкому женскому уху и щекоча ее теплую щеку своей железной щекой, робот Мафусаил шептал:

— Ты ж такая хорошая, как калина!

Как медом не испортишь кутью, так и ласковым словом не испортишь женщине настроение. Мартоха, которая уже хотела закричать и ударить робота по рукам, неожиданно для самой себя сказала:

— А вас, Мафусаил, не красота красит, а ум!

— С твоей красоты можно напиться воды, — шептал робот Шерстюк, и его сернисто-кадмиевые фотоэлектрические элементы светили Мартохе прямехонько в душу.

Мартоха, может, и оттолкнула бы робота, но как ты оттолкнешь, когда он так красно говорит, когда от него так тревожно пахнет коровником, будто от родного Хомы!

Вспомнив про своего любимого грибка-боровичка, Мартоха вмиг разгневалась на робота и, засунув ему под мышку руку, проворно нажала кнопку. Робот Мафусаил выключился и теперь неподвижно, будто столб, стоял на крыльце, держа на руках женщину. Казалось, можно соскочить и вниз, но как ты соскочишь, если могучие руки робота замерли и не выпускают. Эге ж, замерли червячная передача и система шатунов, не двигаются миниатюрные роликовые цепочки, имитирующие сухожилия человека, крепко вцепились в Мартоху пять пальцев, которые, может, тоже находятся под влиянием пяти планет — Венеры, Юпитера, Сатурна, Солнца и Меркурия.

Застонав от отчаяния, Мартоха включила кнопку под мышкой и попросила:

— Мафусаил, имейте совесть, отпустите, что соседи скажут, если увидят нас вдвоем?

Да что там влюбленному роботу какие-то соседи! Опять включившись, он еще крепче прижал к груди привлекательную молодицу, шепча ей на ухо:

— Моя дорога до твоего порога, моя стежечка до твоего сердечка!

— Мафусаил, не балуйте! Разве в нашей Яблоневке мало других девчат? И младше меня, и красивее, только мигните и кивните! Хлопцы их или в армии, или на ударных стройках. И разве для них не лучше соседний сапожник, чем далекий пирожник?

Мартоха в сердцах возьми да и опять нажми ему кнопку под мышкой. Но разве выскользнешь из железных объятий? Ухватил, будто черт мертвую душу. Известно, какой женщине не хочется, чтоб ее на руках поносили, да еще в такую звездную ночку, да еще когда голова кружится от ночных запахов сада и огорода! Но ведь завтра того и гляди пойдет слух, что пьяный робот носил Мартоху по двору, а она льнула к нему, будто барвинок.

— Да отпусти, сатана вражий! — гневно вскрикнула Мартоха, опять нажимая кнопку. — Да разве я могу с тобою так стоять, когда мне завтра с утра в поле опять?

— Мартоха, как жаль, что не я расчесал вам косу до венца, — бормотал робот.

И тут скрипнули двери, и из сеней на крыльцо, громко зевая, ступил сонный грибок-боровичок. Похлопав глазами, он заметил наконец поникшую и скорченную жену на руках остолбенелого робота Мафусаила Шерстюка. Ну, подумала Мартоха, сейчас Хома кинется в бой за мою честь, сейчас не только изорвет одежду на неучтивом госте, а и подробит ему фотодетекторы, фотодиоды и фототранзисторы, куда только подевается его чувствительность к инфракрасному излучению.

— Это ты, Мафусаил? — спросил глухим голосом грибок-боровичок. — Ну, поносил немного на руках мою Мартоху — и хватит, отдавай, а то еще привыкнешь.

И, мирный и покладистый по натуре, грибок-боровичок подхватил упругое женское тело.

Робот Мафусаил спустился с крыльца, гремя гусеницами, и уже у ворот запел во всю свою луженую глотку:

А грибок-боровичок еще долго стоял на крыльце, глядя на высокие звезды и прижимая к груди верную Мартоху, будто драгоценную утреннюю зорьку.

ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ

в которой опять появляются роботы Василь Васильевич, Поликарп, Кондрат, Эдик, Модест Алексеевич Недрыгайло, Леонардо Явтухович Датунашвили, Мафусаил Шерстюк, а еще рассказывается о прощальном концерте художественной самодеятельности, устроенном силами талантливых роботов и одаренных колхозников

Продолжая и дальше работать бок о бок возле скребкового транспортера в коровнике, старший куда пошлют больше не напоминал роботу Мафусаилу о его пьяных ухаживаниях за Мартохой. Ибо кого не введет в искушение алкогольный чад, кому не заморочит мозги, даже если они электронные!

Летучий отряд роботов трудился ничуть не хуже яблоневцев, выполняя и перевыполняя план. Но и с ними случались всяческие пертурбации, которые могли иметь место только с живыми людьми, а некоторые пертурбации живым людям и не снились, ибо куда им до механических манипуляторов!

Помните про чудо манипуляционной техники робота Василя Васильевича, который за прилавком сменил лавочника от деда-прадеда Петра Кандыбу? Такого стройного, импозантного в движениях, с матовой белизной продолговатых щек, на которого сбегались полюбоваться яблоневские молодицы?.. Так вот, за короткий срок в лавке побывало несколько ревизий. Покупатели рассудили так: если бы робот Василь Васильевич, похожий на итальянского киноактера Мастроянни, да и не запускал свою руку в кассу, если бы не перепродавал дефицитные товары из-под прилавка, если бы не делал недостач, то его не проверяли б так часто.

Ожидали, что робот Василь Васильевич вот-вот попадется на злоупотреблениях и загремит туда, куда все гремят в таких случаях. Но неспроста знаменитое чудовище Франкенштейна доводится ему, видно, пращуром по отцовской линии, а гены в наше время есть гены, это не то что в догенетическую эпоху! Куда только денется твой хорошо отрегулированный баритон, так очаровывающий молодиц, которые сами к тебе подкатываются, успевай только. Еще не было такого продавца, который не попался бы, когда под него начинают копать.

Вот так ждали и ждали… Так что не удивляйтесь тому, что немало яблоневских покупателей были неприятно поражены: робот Василь Васильевич никуда не загремел, матовая белизна его продолговатых щек не потускнела, движения по-прежнему поражали своей импозантностью, хорошо отрегулированный баритон и дальше очаровывал сельских женщин сочным тембром. Всякие там ревизии открывали, что робот Василь Васильевич не только не злоупотреблял, а даже в мыслях себе не ставил за цель злоупотребление, что он чист, будто материнская слеза. А комиссии так часто наведывались потому, что им и надлежит наведываться и все проверять.

— Не иначе, как у него есть блат! — молвила в толпе сельских сплетниц самогонщица Вивдя Оберемок. — Теперь без блата нигде не обходятся, вот и замяли его грехи. Они, роботы, имеют знакомых не только в районе или в области, а и по всему свету. Гай-гай, может, не одного кабанчика заколол и отвез нужному роботу, только не попался, а раз не попался — значит, не виноват.

А разве не ходили по селу сплетни про грозного с виду робота Поликарпа, имевшего семипалую руку и заменявшего буфетчицу Настю? Ибо так уж заведено: раз ты робот на виду — будут перемывать тебе не только косточки, а и всякие твои электролитические устройства, электромагнитные датчики, подвергнут сомнению твои фильтры — активные, механические, низкочастотные, пассивные, узкополосные… Поэтому и говорили, что, мол, робот Поликарп — не глупый петух, у которого и песня глупая, таких манипуляторов только поискать, он небось тоже не прочь цап-царап — и в карман! Сегодня он стоит за буфетной стойкой в Яблоневке или в Большом Вербном, а завтра он где-нибудь в Америке недоливает тамошним пьяницам виски с содовой или джин с тоником. У него же на квадратной физиономии написано, что космополит, да в его генеалогическом древе должен быть если не итальянский манипулятор «Маскот» (электрогидравлический привод, стереотелевизионная камера, для каждой руки — идентичное модульное сервоуправление, кабели из нержавеющей стали, коррозиестойкий алюминий и антирадиационная смазка), то робот «Юнимейт» (рука вращается в вертикальной плоскости относительно центра движения, гидравлический цилиндр фирмы «Паркер Ханифан», сервоклапаны, сервоусилитель, магнитный барабан, кодирующее устройство, цифровой компаратор). А раз уж у тебя такая космополитическая физиономия, раз уж такое генеалогическое древо, то, уважаемый робот Поликарп, ты запросто способен на то, чтобы сегодня своей семипалой рукой недоливать «Красное крепкое» в колхозе «Барвинок», а завтра недоливать гавайский ром где-нибудь в Гонолулу.

Но — бестия из бестий! — не попался ни разу, а раз не попался — значит, не злодей…

Справедливости ради отметим, что робот Кондрат, заменивший почтальона Федора Горбатюка, так ничем и не прославился. Разве что имел хобби — сядет под кустиком бузины или в тени липы и непременно прочитает районную газету от первой буквы до последней. Особенно же интересовался всякими сводками статистического управления: сколько какой колхоз продал хлеба державе, о надоях молока, темпах уборки, так что мог этими цифрами сыпать даже разбуженный среди ночи.

Робот Эдик, имевший четыре ноги и прославившийся игрой на электрогитаре в яблоневом саду самогонщицы Вивди Оберемок, тоже попал на язык сельским кумушкам. Видно, уж очень ему хотелось понравиться девчатам, вот он и додумался татуировать всю свою статную фигуру. Чего только не достигнешь с помощью иголки и черной туши! Претерпев танталовы муки, робот Эдик самостоятельно размалевал свое механическое тело всякими лозунгами: «Дал слово — сдержи его!», «Время — решающий фактор!», «Летайте на самолетах Аэрофлота!», «Не стой под стрелой!» и так далее. Кроме того, слева на груди, прямо против сердца, он выколол надпись, похожую на бухгалтерский отчет: «Эдик плюс Валя плюс Галя плюс Нина плюс Леся плюс Оля плюс Оксана плюс Рая плюс Ира плюс Светлана плюс Таня плюс Алла плюс Аза плюс Алена плюс Маргит плюс Женя».

— Столько плюсов — и ни одного минуса! — всегда удивлялся директор школы Диодор Дормидонтович Кастальский, встречая на улицах татуированного робота.

А что же робот-бухгалтер Модест Алексеевич Недрыгайло, модель типа «Астарта», больной нарциссизмом, пустослов и хвастун, который так нахваливал свои блоки мажоритарной системы и хвастал родственными связями с американской системой «Роботаг»? Преподобный Модест Алексеевич до того довеличался, что занялся приписками в отчетах! Получая фальшивые цифры из колхоза «Барвинок», в районе многих руководителей начинали подозревать в очковтирании, только не робота, ибо где это видано, чтобы чудо манипуляционной техники врало так, будто какой-нибудь бухгалтер с тридцатилетним стажем. Поэтому-то не так легко было разоблачить злостного злоумышленника, а когда наконец разоблачили, то — хоть у тебя и прекрасные блоки мажоритарной логики! — таки отлучили от должности…

А как там председатель колхоза робот Леонардо Явтухович Датунашвили?

Уважаемый Леонардо Явтухович, как уже говорилось, призван был работать в потенциально небезопасной для человека среде. Поэтому его снабдили левой рукой с дистанционным управлением, а в правую вмонтировали систему автоматического самоуправления. На первых порах левая и правая работали слаженно, но когда уборка урожая достигла апогея, то временами правая рука, наделеннаяавтоматическим самоуправлением, не ведала, что творит левая с дистанционным управлением, и наоборот! Конечно, уважаемого Леонардо Явтуховича вызывали в район, сурово предупреждали. Справедливая критика пошла на пользу, теперь уже левая рука знала, что творит правая, и наоборот! Леонардо Явтухович совершал фантастические антраша в кабинете, шнырял по хозяйству, и далеко разносилась рояльная музыка его шин. Иной робот на должности председателя колхоза ездил бы на легковой автомашине, а ему, давнему энтузиасту и запевале колхозного движения, и гусениц хватит…

А робот Мафусаил Шерстюк?

Гай-гай, если бы его не оборудовали системой противопожарных средств и датчиков огня, давно бы сгорело это чудо манипуляционной техники. Во-первых, работая возле скребкового транспортера в коровнике рядом с грибком-боровичком, робот перегревайся так, что, казалось, вот-вот задымит и рассыплется в пух и прах. Тогда автоматически срабатывала система противопожарных средств. Во-вторых, Мафусаил мог сгореть в яблоневской чайной, куда он часто наведывался. Тут в критических случаях (когда некоторые детали аж купались в горилке, когда из некоторых блоков через край лилось, а некоторые элементы терялись под столом) тоже выручала надежная система противопожарных средств, которая включалась, бывало, по нескольку раз за вечер.

А в-третьих… Таки получился из робота Мафусаила хоть и пылкий, но неудачливый ухажер. Бывало, уставится на улице в какую-нибудь молодицу, и ни людей не стыдится, ни роботов. И, видно, душа его начинает так пылать, что глядь — уже сработал датчик огня, включилась система противопожарных средств, чтобы уберечь неразумное кибернетическое чудо. Но даже по выражению сернисто-кадмиевых фотоэлектрических элементов видно было, что у него ветер свистит в голове. Ибо не успела еще автоматическая безотказная система спасти его от одной катастрофы, как Мафусаил находил другую привлекательную молодицу, уже утыкался взглядом в эту ведьминскую приманку, душа вспыхивала — и опять включалась противопожарная система.

А еще Мафусаил Шерстюк (после того памятного приключения с Мартохой на крыльце ее хаты, когда ночные небеса мерцали звездами) приобрел пакостную привычку: подкрадываться к яблоневским молодицам сзади и неожиданно хватать их на руки. Углядев робота Мафусаила, девушки и женщины кидались наутек, даже старенькие бабуси трусили прочь от него. Но ведь не все были такими осторожными или проворными. Поэтому никто из мужчин уже и не удивлялся, когда средь белого дня встречал робота Мафусаила, который нес на руках его родную жену. Мужчина добродушно так похлопывал манипулятора по плечу, спокойно ссаживал жену на землю, и супруги шли себе дальше своей дорогой, разговаривая о проказах приезжих киберов.

Поговаривали, что кое-кто из девчат и молодиц сами бегали к роботу Мафусаилу, чтобы немного поносил их на руках. Но тут, видно, уже виноваты их женихи и мужья: ибо если вы не носите на руках своих невест и благоверных, то почему бы и не поносить их кому-нибудь другому, хотя бы и роботу?..

Все на свете имеет свое начало и свой конец: наступило время отъезда летучего отряда роботов. Прощальный вечер состоялся в сельском Доме культуры, где устроили концерт художественной самодеятельности силами наиболее одаренных колхозников и талантливых роботов. Ради этого случая каждый из электронных манипуляторов надел красные сапожки, красочную сорочку-вышиванку, а широкие, будто Черное море, шаровары подпоясал шелковым поясом.

Перед переполненным залом выступил робот Леонардо Явтухович Датунашвили — он играл на лире. И не было в этой лире ни деревянного корпуса, похожего на корпус гитары с деревянным устройством для натягивания струн, ни рычагов или клавишей… Вдохновенный и торжественный, неузнаваемо помолодевший, словно юный бог Гермес, робот Леонардо Явтухович Датунашвили держал в руках щит гигантской черепахи, к которому были прикреплены три ивовые ветки, а к веткам — сладкозвучные струны.

Боже, как же Леонардо Явтухович играл на этой черепаховой лире, грациозно передвигаясь по сцене на гусеницах и аккомпанируя себе фортепианной музыкою шин!.. Этого просто нельзя передать словами.

Робот-почтальон Кондрат тоже неожиданно удивил всех. Он вышел на сцену с флейтою, но не с деревянной или современной оркестровой, а с костяной. Да-да, играя на костяной флейте, робот Кондрат сначала очаровывал яблоневских меломанов звуками нежными и мягкими, а потом вдруг запел голосами птиц!.. Эге ж, прозвучали голоса птиц — сначала ударил соловей, зашелся в трелях, вспыхнул исступлением огненной страсти, потом отозвался влюбленный турман, затрещал надменный дрозд, защебетала ласточка, тенькнула синица, запела иволга!.. Какие только птичьи голоса не вылетали из костяной старинной флейты в руках робота Кондрата!

А как наигрывало на тамтаме чудо манипуляционной техники робот Василь Васильевич! Поцепив легендарный барабан на левое плечо, он исправно орудовал локтем и пальцами левой руки, в холерическом темпе дергал и дергал за кожаные струны, а правой рукою схватил кривую палку и лупил по кожаной мембране барабана. Василь Васильевич ослаблял или подтягивал кожаные струны, барабан повышал или понижал тон, и африканской тревогой веяло в яблоневском Доме культуры, и не одному воинственному молодому колхознику хотелось вскочить с кресла, броситься под эти звуки в дикий ритуальный танец вокруг костра — вот только жаль, что роботы не догадались разжечь костер на сцене…

Робот Мафусаил Шерстюк заиграл соло на скрипке для Мартохи.

Кто знает, возможно, он держал в руках не простой музыкальный инструмент, имеющий четыре струны, а творение если не самого Страдивари, то Николо Амати или Гварнери. Робот Мафусаил выражал свою печаль в музыке, а присутствующая в зале Мартоха слышала эту печаль то в красной тональности, то в белой, то в других красках, ибо исполнительское мастерство Мафусаила было поистине демоническим! Эге ж, демоническим, ибо не только растроганная Мартоха, а и другие колхозные меломаны и меломанки не просто слышали музыку, а еще и видели ноты-звуки: до они воспринимали в красном свете, ре — фиолетовом, соль — зеленом, ля — желтом, си — оранжевом. В каких только светокрасках не играла и не светилась печаль робота Мафусаила Шерстюка в предчувствии близкой разлуки с Мартохой, да и не только с нею одной… Растроганные грустной цветомузыкой, яблоневские женщины и девушки всхлипывали и роняли слезы в твердые кулаки.

Робот Модест Алексеевич Недрыгайло, модель типа «Астарта», владелец уникальных блоков мажоритарной логики, болтун и хвастун, неожиданно для всех заиграл на старинной украинской кобзе, извлекая с помощью плектра такие звуки, какие мог извлечь разве что робот — и не скромный и застенчивый, а задавака из задавак, который на каждом шагу хвастается родственными связями с американской системой «Роботаг» или японским «Хивином», поэтому не станем детально останавливаться на его игре.

Зато какими словами хотя бы вкратце описать выступление красивого робота Эдика! И не потому, что к большому бухгалтерскому списку на его металлической груди добавилось еще: «…плюс Юля плюс Наталка плюс Ляля плюс Лида». И не потому, что его статная фигура была татуирована дополнительными призывами: «Пьяница за рулем — преступник» и «Лес — народное богатство, берегите его от огня!» И не потому, что он вышел на сцену с гитарой, которая всем уже проела печенку.

А потому, что, виртуозно играя на электрогитаре, робот Эдик танцевал гопак!

Вы еще не забыли, что этот симпатичный манипулятор-механизатор имел четыре ноги? Каждая в широченной шароварине голубого шелка, в красном хромовом сапожке, вокруг стройного стана сияет-полыхает языками пламени золотисто-красный пояс!.. Зал ахнул от восхищения, когда робот Эдик подскочил до самого потолка и там завис, будто орел сизокрылый в полете. Зал застонал, когда робот, сам себе аккомпанируя на электрогитаре, пошел вприсядку, выбрасывая вперед не левую и правую ноги поочередно, как мог бы выбрасывать любой яблоневский парубок, а сразу четыре. И четыре его ноги создавали вихрь, какую-то удивительную вальпургиеву ночь, какой-то шабаш экстаза и безумия!.. Зал ревел от восторга, когда робот Эдик пошел колесом по сцене и его ноги образовали мельницу. А потом, выбивая чечетку обутыми в хромовые сапожки ногами, он втянул одну ногу в туловище, танцуя на трех, потом втянул вторую, танцуя на двух, потом третью, танцуя на одной… потом одной ногой оттолкнулся от сцены, будто из пушки взлетел к потолку и, продолжая играть на гитаре, опустился уже на четыре ноги, причем на колени, потому что ноги сумел подогнуть под себя!

Завершая музыкальную программу, выступил электронный буфетчик Поликарп. Гай-гай, имея семипалые руки, он вышел на сцену с тремя инструментами, будто он сам — целое трио, будто он — украинский народный музыкальный ансамбль. И как только ему удавалось одновременно играть на скрипке, на контрабасе и на бубне? Но он играл! Скрипка в его руках плакала чайкою так, как, наверное, еще никогда не плакала у Ойстраха или Козолуповой; контрабас рыдал басом в четыре струны; а бубен гремел под палочками туго натянутой шкурой, звенел бубенцами, которые рассыпали звуки по сцене, будто серебряные дукаты.

Можно было б еще рассказать о том, как молодые роботы из летучего отряда исполняли «Танец маленьких лебедей», как Мартоха и робот Леонардо Явтухович исполняли дуэт Одарки и Карася из прославленной оперы Гулак-Артемовского «Запорожец за Дунаем»; как один из остроумных роботов выступал в оригинальном жанре — имитировал голоса старшего куда пошлют Хомы Хомовича, бывшей пройдохи и спекулянтки Одарки Дармограихи, почтальона Федора Горбатюка; как роботы фехтовали на шпагах, ходили по канату, держа в руках жердину для равновесия, как доставали из пустой шляпы живых голубей, цветные ленты, стаканы с водою… И как яблоневские колхозники во втором отделении концерта отблагодарили талантливых роботов-аматоров сюрпризами не меньшей художественной ценности, а именно: поставили интересную оперетту из жизни роботов. Гротескная и ироническая, эта оперетта рассказывала о том, как роботы живут и работают, как влюбляются и выходят замуж, как рождают детей и мечтают о счастье. Конечно, можно попытаться об этом рассказать, но нет еще таких слов, которые во всей полноте передали бы грандиозный успех концерта, поставленного роботами и колхозниками.

А на следующее утро едва ли не вся Яблоневка высыпала на околицу — прощаться с летучим отрядом роботов. Под сенью сребролистых яворов смеялись, обнимались, целовались. А потом роботы, сбившись в кучу, заплакали. Обильные слезы катились по их щекам, по груди, капали на пожелтевшую траву. Аж заходился от рыданий робот Леонардо Явтухович Датунашвили, которому, видно, и по должности полагалось больше всех горевать в-час расставания.

— Так плачут, будто руки их не наработались в нашем «Барвинке», ноги не находились и глаза не нагляделись, — глубокомысленно молвил долгожитель Гапличек.

— Ну, хлопцы, поплакали перед дорогой — и хватит! — скомандовал робот Леонардо Явтухович. И когда большая толпа электронных манипуляторов по его приказу перестала плакать, обратился к яблоневцам: — Спасибо, что вы подарили нам эти горькие слезы! Мы, роботы, редко плачем, только от большого горя, — вел дальше Леонардо Явтухович, шаркая гусеницами по траве. — А когда плачем, то из наших механизмов удаляются вредные химические вещества, которые укорачивают нам жизнь. Чем больше плачем, тем больше удаляются, поэтому мы делаемся крепче, здоровее и моложе. Спасибо же вам за эти горькие слезы разлуки, которые придали нам силы и бодрости!

И, поднимая тучу пыли, будто отара овец, летучий отряд роботов двинулся по дороге, с каждой минутой все дальше удаляясь, растворяясь в голубой дымке осеннего дня…

— Ты ж гляди, — вслух размышлял чудотворец Хома, возвращаясь с Мартохой домой. — У каждого свое искусство долголетия и омолаживания. У нас с тобою макробиотический дзен и сорокадневное голодание, а у роботов — слезы!

— Мафусаил поплакал — и вправду будто помолодел на несколько лет, — вздохнула Мартоха.

— Может, и нам надо почаще с горя плакать? Научиться у роботов молодеть и крепнуть от слез? — размышлял дальше грибок-боровичок. — Роботы бы у нас переняли макробиотический дзен или голодание, ибо должны же мы их отблагодарить за науку. Хорошо жить в согласии: роботы нам, а мы — роботам.

И старший куда пошлют запел песню, которую перенял у робота Мафусаила Шерстюка:

— 

Мартоха, идя рядом с ним, невольно засунула руку под мышку грибку-боровичку, напрасно нашаривая там кнопку, которую звездной ночью нащупала под мышкой у ухажера Мафусаила…

А сам робот Мафусаил в эту минуту двигался в толпе электронных манипуляторов по дороге, ведущей к другому колхозу, и, конечно, предавался сладким воспоминаниям о Мартохе и остальных яблоневских молодицах, вспоминал закуски и хмельные напитки, от которых его спасала система противопожарных средств и безотказный датчик огня, и пел песню, которой научился у старшего куда пошлют, и его пылкое пение поддерживал и подхватывал весь летучий отряд роботов, гоня перед собою эхо по осенним полям:

ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ

в которой буржуазная пропаганда пытается погреть нечистые свои руки на отношениях робота Мафусаила Шерстюка и Мартохи, говорится о рок-опере «Хома-суперзвезда» и «Любовь втроем» и коротко пересказывается содержание невиданного порнографического супербоевика, который обошелся постановщику Бобу Гуччоне в семнадцать миллионов долларов

Наша яблоневская Мартоха недаром так трепетала, когда против своей воли в чудесную звездную ночь очутилась на руках робота Мафусаила Шерстюка. Ведь над колхозом «Барвинок» летали и летают не только наши искусственные спутники, а и чужие. Вот с этих-то искусственных спутников зловредная буржуазная пропаганда и подглядывает, заквасилась ли закваска у самогонщицы Вивди Оберемок, завез ли на ферму корма фуражир Илько Дзюнька, сходил ли до ветру долгожитель Гапличек. Их наисовершеннейшая фотоаппаратура не дремала на искусственных спутниках и в ту памятную ночь…

Уже на следующее утро крупнейшие газеты Америки и Европы в отделах светской хроники поместили скандальный снимок. Да-да, пресыщенной всякими сенсациями о похождениях модных секс-бомб и потрепанных миллиардеров буржуазной прессе захотелось удивить своих читателей сенсацией из Яблоневки — и органы буржуазной пропаганды, видно, своего достигли… На скандальном фотоснимке четко видно просторное крыльцо украинской хаты, над которой мерцали ночные звезды, на крыльце стоял стройный, склепанный из железа робот, счастливо светясь влюбленными сернисто-кадмиевыми фотоэлектрическими элементами, а на руках его в соблазнительной позе сидела Мартоха.

Космический фотоглаз, который трудно обвинить в предвзятости или в смаковании некоторых подробностей туалета яблоневской колхозницы, зафиксировал Мартоху в то самое мгновение, когда ее подняли над крыльцом и она повисла в воздухе: юбка, задравшись, оголила зеркала коленей, белеют ноги точеного родосского мрамора, из растерзанной блузки магниевой вспышкой горят полушария грудей, прекрасное и соблазнительное лицо привлекает сладкой раной улыбающихся уст и испуганно-волшебными, как у дикой серны, продолговатыми очами — и все это окутано развихренной, бунтующей, протуберанцевой стихией живых смолянистых Мартохиных волос!..

И надо ли говорить о том, что порнографические журналы «Плейбой», хозяин которого Хью Хефнер, и «Пентхауз», хозяин которого Боб Гуччоне, поместили на глянцевых обложках своих изданий один и тот же снимок: нимало не смутившись, робот Мафусаил Шерстюк спокойно отдает Мартоху из рук в руки полусонному и легкомысленному грибку-боровичку. На этом снимке лицо у яблоневской колхозницы такое, будто ей очень хотелось полакомиться кислицами, обещанными роботом Мафусаилом, но в этой двусмысленной ситуации она вынуждена делать вид, что ей набили оскомину кислицы влюбленного Хомы.

«Причуды сексуальной революции в Яблоневке!» — кричал заголовок в «Нью-Йорк таймс», которая любит похваляться своей респектабельностью и независимостью. «Гримасы научно-технического прогресса в колхозе «Барвинок»!» — в ту же дуду дула «Вашингтон пост». Римская газета «Мессаджеро» спрашивала: «Норма или чудовищное извращение?» И тон статьи, помещенной в этой газете, убеждал читателей в том, что, конечно, чудовищное извращение, которое стало нормой. Мол, даже Калигула, жестокий и порочный император Древнего Рима, прославившийся своим пещерным садизмом и звериной философией, не изведал тех чувств, которые будто бы выпало изведать роботу Мафусаилу Шерстюку в компании с Мартохой и Хомой.

Миллионами штук продавались два музыкальных диска с рок-операми «Хома-суперзвезда» и «Любовь втроем». В очередь за дисками вставали с вечера, спали на тротуарах, подстелив одеяла, подкреплялись кофе из термосов. В рок-опере «Любовь втроем» колхозница Мартоха обращалась к роботу Мафусаилу Шерстюку так, как обращалась прекрасная Суламифь к царю Соломону: «Мой любимый для меня — будто мирровый пучок, у грудей моих пребывает. Как кисть кипера, возлюбленный мой у меня в виноградниках эдемских». Робот Мафусаил ей отвечал: «Какая ты прекрасная, моя ты подруженька, какая ты хорошая! Твои очи будто голубиные!» Колхозница Мартоха: «Какой ты прекрасный, мой любимый, какой ты ласковый! А ложе нам — трава! Кровли домов наших — кедры, потолки наши — кипарисы!»

Перелицевав библейскую «Песнь песней» на свой лад, авторы этого музыкального шлягера вкладывали слова царя Соломона — будто какой-то холерической раздвоенной личности! — не только в уста робота Мафусаила, а и в уста старшего куда пошлют. Он голосил вслед родной жене: «Оглянись, оглянись, Мартошко! Оглянись, оглянись, пусть мы на тебя насмотримся! Округлые бедра твои — будто ожерелье, руками искусными выточенное! Живот твой — будто круглая чаша, в которой не иссякнет вино ароматное! Чрево твое — ворох пшеницы, обставленный лилиями! Твоя шея — как столп из кости слоновой, твои глаза — озера…»

На экраны кинотеатров вышел супербоевик, снятый на средства владельца порнографического журнала «Пентхауз» Боба Гуччоне, выложившего на этот фильм семнадцать миллионов долларов. Сценарий знаменитого американского писателя Гора Видала. В роли Хомы — Малколм Макдоуэлл, сыгравший главную роль в «Механическом апельсине». Питер О’Тул играл робота Мафусаила Шерстюка, а волшебная Элен Миррен — яблоневскую колхозницу Мартоху.

Электронный манипулятор Мафусаил в этом фильме вовсе не походил на свой жизненный прототип. Злой деспот, он не хотел трудиться в коровнике возле скребкового транспортера плечом к плечу со старшим куда пошлют Хомой, а, отличаясь фантастической похотливостью, запрограммированной на заводе электронных манипуляторов, знай себе только то и делал, что по всему животноводческому комплексу преследовал доярок и телятниц.

Циничное чудовище, робот Мафусаил в исполнении Малколма Макдоуэлла был особенно опасен тем, что невольно вызывал интерес, а то и восхищение некоторой части публики. Красивый, с мужественными чертами лица, афористично красноречивый и даже порою вполне искренний в своих животных чувствах, он хотя и работал вместе со старшим куда пошлют на скребковом транспортере, все же коварно домогался взаимности от Мартохи… В фильме поражала сцена, в которой Малколм Макдоуэлл, то есть робот Мафусаил Шерстюк, мигая жестокими сернисто-кадмиевыми фотоэлектрическими элементами, на гусеницах-вездеходах ломился за бедолажной Мартохой, которая убегала от чудовища по свекольной плантации. Ревнивый Хома на тракторе гнался за ненавистным механическим манипулятором, и это была страшная погоня: робот Мафусаил вот-вот догонит Мартоху, а грибок-боровичок вот-вот подомнет робота трактором!.. Наконец подмял — и принялся топтаться гусеницами на жертве, так что от нее должны были остаться мелкие кусочки. Но, целый и неповрежденный, робот Мафусаил Шерстюк проворно выбрался из-под трактора и, ошалевший от сатанинской страсти, опять рванул за Мартохой, силуэт которой едва заметно мелькал между тополями на сельской околице.

Чудны дела твои, господи, а еще чуднее дела кинодельцов от порнобизнеса!.. По улицам Яблоневки ходили чудовищные монстры, которых колхозницы в любовном греху зачинали от роботов. Полуроботы, полулюди, эти уроды жадно хлестали горилку и ежедневно с утра до вечера по всем двенадцати каналам телевидения смотрели только футбол и хоккей…

Робота Мафусаила Шерстюка в финале фильма ожидает страшная месть Хомы. Пустив в дело свою сверхчеловеческую феноменальную силу, старший куда пошлют внушает Мафусаилу небывалое эротическое заболевание. Тронувшийся умом и крушащий все на своем пути, с посоловевшими сернисто-кадмиевыми фотоэлектрическими элементами робот врывается на механизированное хозяйство колхоза «Барвинок». Перепуганные механизаторы в панике разбегаются, а робот, словно смерч, бросается к симпатичной жатке — еще свежей и молодой, прибывшей недавно с завода. Широкозахватная, полунавесная, двухсекционная с пятилопастным мотовилом, жатка стояла беззащитно и одиноко, и робот Мафусаил стал бесцеремонно хвататься руками в лайковых перчатках за самые интимные ее места и валить жатку на настил… Расправившись с широкозахватной жаткой, он метнулся к силосоуборочной машине платформного типа — с ее помощью в колхозе «Барвинок» убирали на силос кукурузу, подсолнечник и силосные культуры. Жадно уставился он на ее рабочие органы, а потом принялся кусать металлическими зубами и мотовило, и силосопровод с грузовым транспортером, и ходовую часть, рамы, и механизм привода!..

Далее в кинобоевике изображалось, как обезумевший робот Мафусаил Шерстюк набросился на лущильник, добрался до зернотуковой прицепной комбинированной сеялки, до кукурузной комбинированной и до свекольной навесной односекционной шестирядной сеялок… В финале ленты робот Мафусаил с вытаращенными сернисто-кадмиевыми элементами, на одной гусенице (вторую потерял в объятиях картофелесажалки) корчится в пламени бензохранилища, которое вдруг вспыхнуло, но, как всегда, его спасает система противопожарных средств, и, уползая прочь из машинной свалки-пожарища, он улыбается мертвой улыбкой чудовища Франкенштейна, словно обещая благословенной Яблоневке новые, еще более кошмарные злодеяния в будущем…

Стоит ли говорить о том, какую волну преступлений вызвал этот фильм среди молодежи на Западе? Поддавшись влиянию низких подсознательных инстинктов, они устраивали дикие оргии, набрасываясь на машины в центрах больших городов, били, крушили, опрокидывали их, и полицейские отряды, вооруженные резиновыми палками и бомбами со слезоточивым газом, были бессильны…

Как хорошо, что музыкальные диски с рок-операми «Хома-суперзвезда» и «Любовь втроем» так никогда и не попали не только в Яблоневку, а и в Чудовы или Большое Вербное. Как хорошо, что супербоевик, снятый на средства Боба Гуччоне, наш кинопрокат не закупил, потому-то Мартоха с Хомою так и не увидели в кривом кинозеркале свои приключения на экране, не ужаснулись развратности робота Мафусаила Шерстюка. А если б все-таки увидели (скажем, отдыхая где-нибудь на Лазурном берегу или на Гавайях, потому что судьба способна закинуть куда угодно), то сказали бы в один голос:

— Нет такого дерева, чтоб на нем хоть одна птица да не сидела, нет такого человека в Яблоневке, которого бы ради доллара да и не оклеветали за океаном!

ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ

в которой грибок-боровичок едва ли не из металлолома собирает первую в новейшей истории Яблоневки настоящую машину времени и отправляет на ней родную жену Мартоху в ее девическую молодость, а также рассказывается о муках ревности, неожиданно овладевших народным умельцем

Можно, конечно, рассказать о том, что Хоме меж врагами, как той кринице меж дорогами, но не много ли чести, чтобы старший куда пошлют обращал внимание на какого-то там Боба Гуччоне? Чтобы он так уважал кодекс гостеприимства: подай хлеба и соли гостю-врагу — хотя бы даже и бешеному псу?.. Кто-нибудь другой, возможно, так и повел бы себя, притворяясь меж попами — попом, меж дьяками — дьяком, меж волками воя, меж свиньями хрюкая, а только старший куда пошлют всегда оставался старшим куда пошлют, никогда не изменяя своему кодексу чести.

Теперь, в эпоху научно-технической революции, находясь возле скребкового транспортера в коровнике, чудотворец Хома в достатке имел времени для мыслей, а когда в голове есть мысли, то почему бы и не подумать, правда? В голове роились всякие там рационализаторские предложения, смелые проекты, отчаянные новации, технические и философские идеи. Грибок-боровичок был настоящим хозяином, а не розовым мечтателем, занятым строительством воздушных замков, поэтому он всегда подбирал потерянные или поломанные болты, гайки, краны, трубки, цепочки, тормоза, колеса, клапаны, катушки и прочую всячину, сносил все это к себе во двор, и тут, под ясенем, в свободное время мудрил над какой-то диковиной.

Вскоре под ясенем выросла собранная грибком-боровичком причудливая машина — такой бы вы не увидели ни на одном предприятии. Высотою в человеческий рост, она состояла из большой металлической рамы, к которой крепились всевозможные конструкции и детали. Видно, на ее изготовление пошла и слоновая кость, и никель, и филигранно обработанный горный хрусталь, и кварц. Привлекали внимание массивные лампы-диоды и лампы-триоды, которые сияли не стеклом, а шлифованным белым мрамором. Рядом с каждой лампой в раму были вмонтированы сиденья, похожие на длинноногие стулья в баре.

— Чему не учился, того и не сумею, — бормотал себе под нос Хома, довольно оглядывая свое фантастическое произведение. — Эге ж, увидим еще, кто отстал от научно-технической революции, а кто бежит впереди нее.

Мартоха в тот памятный день вышла во двор, и вокруг нее тут же собрались голодные куры.

— Мартоха! — позвал ее Хома, вытирая ладонью пот со лба. — Иди-ка покатаю!

— Да она же без колес! — засмеялась Мартоха.

— А иди-ка покатаешься без колес.

— Видать, Хома, ты всегда чурался науки потому, что наука не пиво: в рот не вольешь.

— Или ты не видишь, что это не простая машина, чтоб дрова пилить или хлеб молотить, а машина времени, на которой можно путешествовать во времени туда-сюда, вперед-назад, в прошлое и будущее? На этой машине покатаю и без колес, так что садись.

— Всегда ты что-то выдумаешь, Хома! — упрекнула Мартоха, разглядывая машину. — Без дела не сидишь, будто тебе больше всех надо.

— Если не я, то кто? — резонно возразил грибок-боровичок. — Уж лучше я соберу такую машину, чем какой-то Герберт Уэллс за границей, пускай приоритет будет за колхозом «Барвинок».

— Ну, разве что приоритет… — согласилась Мартоха, которая тоже превыше всего ставила приоритет яблоневского колхоза.

Подобрав юбку, Мартоха сначала стала на металлическую приступку, потом проворно примостилась на сиденье возле мраморной лампы-диода. Карие ее глаза сияли, будто всю жизнь на свою мельницу воду поворачивала. Хома положил свою натруженную жилистую руку на блестевший перламутровый рычаг.

— Куда тебе хочется, Мартоха, вперед или назад? В будущее или прошлое? Ибо, как это говорится, в поле две воли.

— Вперед страшно, потому что разве угадаешь, какое оно, будущее? А вдруг война или мор?

— Опомнись, Мартоха, разве наш колхоз «Барвинок» идет к войне или мору?

— Идти не идет, а кто еще знает, что там! Если уж путешествовать, Хома, то давай лучше в прошлое: как-то спокойнее на душе, когда знаешь, что тебя ожидает…

— Ну, с богом, Парася, пока не обожглася!

И чудотворец Хома решительно повернул влево таинственный перламутровый рычаг.

Листья на ясене тревожно зашелестели, испуганно застрекотала сорока на груше, трава вокруг вся полегла, словно от ветра. Молочным сиянием вспыхнули мраморные лампы, задвигались многочисленные детали, зашелестели шкивы и трансмиссии, зазвякали цепочки, завибрировали изогнутые хрустальные прутья. Машина, с катастрофической скоростью меняя свои очертания, задрожала, закачалась, будто на воздушной подушке, стремительно развернулась — и это уже была будто и не машина времени, сконструированная старшим куда пошлют, а раскаленное страшное привидение, которое угрожающе сияло железом, слоновой костью, резиной, перламутром, мрамором, горным хрусталем и кварцем.

Она исчезла вместе с Мартохой, растаяла в прозрачном осеннем воздухе, будто ее и не было только что под ясенем. Грибок-боровичок довольно потер ладони:

— На то и голова моя, чтоб в ней ум кипел!

Тут во дворе появился долгожитель Гапличек — борода у старика такая роскошная, что куда там графу Льву Толстому, а в руке посох необыкновенный. Этот посох сконструировали юные техники из яблоневской школы, чтобы он помогал в ходьбе и одновременно служил портативным транзистором. Так что вишневый сучковатый посох то последние известия передавал, то прогноз погоды, то музыкальную увертюру — шел ли дед по грязной дороге, ругался с бабкой через тын или готовил свиньям пойло.

— Хома, это правда? — спросил долгожитель Гапличек. — Вся Яблоневка уже языками треплет!

— От Яблоневки не спрячешься, раз треплет — значит, правда, — признался грибок-боровичок.

— И куда ж ты Мартоху послал? Далеко ли? — не унимался старик.

— И как вы, дедуня, могли такое подумать на меня? Послал недалече, уже обратно домой жду.

Сидели на пеньках под вишнею, из посоха-транзистора сочилась струйкой симфоническая музыка, а они разговаривали о принципах, на которых основывается машина времени. Мол, старший куда пошлют порушил все каноны теперешней геометрии, он использовал математическую линию толщиной в нуль, смело обошелся без математической плоскости, зато широко воспользовался мгновенным кубом. Да, мгновенным кубом, который имеет не только длину, ширину и высоту, как все обыкновенные кубы, а еще и продолжительность во времени. Между первыми тремя измерениями в пространстве и четвертым измерением во времени нет противоречия, они взаимосвязаны и взаимообусловлены, а если учесть, что наше сознание всю жизнь продвигается в одном направлении — в четвертом измерении времени, то…

— Эге ж, эге ж, — толковал долгожитель Гапличек, постукивая по земле посохом-транзистором, потрескивающим от атмосферных разрядов. — Значит, согласно принципам четырехмерной геометрии, значит, ты, Хома, освоил перспективу тела…

— И сумел отойти от современного момента, дедуня! — воскликнул старший куда пошлют. — Теперь от современного момента я могу двигаться вперед или назад.

— Но ведь и современный момент, Хома, не стоит на месте, — мудро произнес долгожитель Гапличек. — Уйдешь из современного момента вперед или назад, а в тот же самый современный момент уже, глядишь, и не вернешься, должен будешь пристать к другому моменту.

— Ха-ха-ха! — засмеялся старший куда пошлют, сидя на пеньке. — Или я так собрал свою машину времени, что только стук-грюк, лишь бы с рук? Да я в такой машине подъеду к любому моменту, какому только захочу, ибо, как это говорится, своя стреха — своя утеха.

— Что-то твоя Мартоха задерживается, не заблудилась ли там меж всяких моментов?

— Или вы, дедуня, женщин не знаете? Нашла вчерашний день, а во вчерашнем дне вчерашние дела не все переделаны, вот и управляется с ними… Я машину завел так, чтобы жена скоро вернулась домой.

— Разве что, — согласился долгожитель Гапличек, постукивая по земле посохом-транзистором, который пел голосом Аллы Пугачевой.

Тут листья на деревьях тревожно зашелестели, испуганной тучей порхнули воробьи, трава во дворе полегла, будто от ветра, — и Хома с долгожителем Гапличком увидели под ясенем машину времени с Мартохой. Жаром веяло от железных деталей, тянуло резиной, сухим теплом от слоновой кости, мрамора, хрусталя и кварца, Лицо Мартохи горело пятнами яркого румянца, карие глаза искрились золотыми искрами, а губы чуть-чуть припухли. Мартоха оглядела двор, будто не верила своим глазам, и воскликнула:

— Думала, что не попаду в нынешний день!.. Что на какой-то день отстану или на какой-то день забегу вперед. Что бы мы тогда, Хома, делали? Когда жена в завтрашнем дне, а муж в сегодняшнем? Ни поругаться, ни помиловаться, беда!

— Где ты была? — поднявшись с пенька, спросил Хома ледяным голосом.

— Как это где? — удивилась Мартоха, по-девичьи легко соскакивая с машины времени. — Спрашивает так, будто сам и не посылал меня в прошлое.

— Спрашиваю, где шлялась? — насупился, будто филин, Хома. — Признавайся, пусть и дедуня Гапличек послушает!

— Да в молодости своей была, Хомушко!

— Вижу, что не в старости своей, жаль, что не послал я тебя в будущее…

— В молодости, Хомушко! — повторила Мартоха, сладко улыбаясь. — Видела нашу довоенную Яблоневку, хотела повидаться с отцом и матерью, да не застала их в хате, не иначе как в область на базар подались, было как раз воскресенье…

— А моих мать и отца не видела? — хмуро допытывался муж.

— Одарка Дармограиха встретилась, ну совсем девочка, нарядная, все в лентах, на свадьбу шла. — И Мартоха сказала в сердцах: — Ты, Хома, дал мне и не так много времени на мою молодость! Не успела туда-сюда обернуться, как машина фыркнула — и вот назад!

— Тебе только дай больше времени на молодость, я тебя знаю!

— Чего ты набросился? Радовался бы, что из молодости домой вернулась, к тебе, старому хрычу, — в свою очередь, разгневалась Мартоха. — Скряга, пожалел времени на мою молодость…

— Тебе только разреши, только пусти в молодость!.. — громыхал голосом старший куда пошлют.

— И чего ты, Хома, такой, будто люльку закурил не с того конца?

Тут грибок-боровичок, изменившись в лице так, будто не только раскурил люльку не с того конца, а и докурил ее до ободка, промолвил зловеще:

— Говоришь, мало времени на молодость дал! Да ты и так много чего успела. На лице написано, что целовались, да и губы покусаны. Прокачу тебя в молодость, подожди, пусть только дед Гапличек уйдет…

— Ни шатко ни валко, чего тебе жалко?! — засмеялась Мартоха, едва не до слез тронутая ревностью мужа. — Да я и вправду целовалась, ты угадал.

— С кем? — едва шевельнул омертвевшим языком Хома.

— Забыла сказать тебе… Вышла я из родного дома, тороплюсь на машину времени, чтобы не опоздать, а тут на наше подворье заходит… И славный, и молоденький, и веселый!

— Кто? — нетерпеливо выдохнул грибок-боровичок.

— Я быстренько к машине, уже уселась в нее, а он испугался, что уеду, догнал — и ну целовать в машине!

— Кто? — спросил он, будто перевернул во рту языком жернов.

— Да кто же, кроме тебя, Хома! А тут машина завелась — я и вырвалась! Ты же знаешь, что в молодости своей я ни с кем не целовалась, только с тобою.

— Уф-ф! Будто с креста меня сняли, — промолвил Хома, изменившись в лице так, будто никогда и не пытался раскуривать трубку не с того конца.

ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ

в которой рассказывается о путешествиях яблоневских колхозников на машине времени в древнюю Трою, Иерусалим, Иерихон, Вифлеем, Содом и Гоморру, об их встречах с Гектором, Ахиллом, Агамемноном, о чтении клинописных табличек в библиотеке царя Ашшурбанипала и о том, как не без участия председателя машина полетела вверх тормашками

Хома в своей гордыне великой думал, что идет впереди прогресса, то есть дерзко показал свои пятки научно-технической революции: еще бы, из утиля, используя внутренние резервы, смастерил машину времени, доселе неслыханную и невиданную!

Наш народ за годы народной власти ко всякому транспорту привык — будь то конь или вол, автомобиль или трактор, лодка подводная или надводная, вертолет или самолет. Ученые обещают, что в недалеком будущем космические корабли станут таким же будничным транспортом, как тот пошарпанный автобус, ходящий от Яблоневки в районный центр, что сверхзвуковые и сверхскоростные фототроны в двадцать первом столетии не будут уже удивлять никого.

Но адская машина времени, сконструированная и собранная из одного утиля гениальными руками старшего куда пошлют!..

Кто откажется от того, чтобы поездить на машине времени? Кому не захочется отправиться в путешествие не просто из Яблоневки в Сухолужье или Большое Вербное, а и во времени, в котором, оказывается, можно ездить так же, как от своего села и до соседнего!

Ну, тут и повалил народ к чудотворцу Хоме, чтобы дал покататься. Желающие усаживались на удобном сиденье за мраморной лампой-диодом, грибок-боровичок нажимал на перламутровый рычаг, тревожно шелестели листья на деревьях, клонилась трава — и машина времени исчезала вместе с путешественником, будто их и не было под ясенем!

Видно, это кустарное изделие Хомы еще во многом оставалось несовершенным, потому что машина вдруг начала возить любопытных яблоневцев из колхоза «Барвинок», из нашего кипучего сегодня во времена античные!.. Так, вернувшись из путешествия во времени, директор школы Диодор Дормидонтович Кастальский рассказывал на школьных уроках истории, что он побывал в древней Трое, воспетой Гомером. И, конечно, яблоневские ученики — единственные в мире! — верили своему директору. Верили, что он там встречался с Гектором, Ахиллом и Агамемноном, видел могучие крепостные стены города, неприступные башни, дворцы, а также будто бы встречался с царем Приамом. Царь Приам, принимая в пышном дворце директора яблоневской школы, хвастал перед гостем своими знаменитыми сокровищами. Диодор Дормидонтович держал в руках золотые перстни, золотые диадемы, золотые пластинки сердцевидной формы. А еще изображения богов — и эти изображения также из чистого золота. А еще женские украшения, пуговицы, иголки, а еще большие золотые чаши и кубки и другую золотую посуду, а еще посуду серебряную, посуду медную!..

Наслушавшись про золотые горы, увиденные Диодором Дормидонтовичем в античной Трое, бывшая спекулянтка и пройдоха Одарка Дармограиха загорелась побывать там. На золоте не написано, из какого оно века и кем нажито, размышляла она втайне от всех, и не изведать ли эту напасть, авось черт тем временем деньги даст. Вот и упросила Хому, чтоб дал попутешествовать в машине времени. Отправилась в путешествие утром, а вернулась вечером, злая и раздосадованная, что ей так не повезло. Рассказывала молодицам, что попала она в пустыню, а в той пустыне — на руины города, а в том городе — на руины дворца. Солнце нещадно припекает, вокруг ни души, лишь валяются обрушившиеся после землетрясения гранитные балки; на каменных барельефах изображены сцены из охоты на быков, как сошлись в поединке лев и бык, человек и бык; на одном камне выбито дерево, похожее очертаниями на Млечный Путь, а возле него два лунных серпа. А еще фигуры больших, выточенных из камня зверей — бык, рядом с ним два льва, а в отдалении — два сфинкса с женскими глазами. На руинах дворца увидала она еще двух людей, но тоже каменных и немых, как чурбаны. В песке валялись амулеты с изображениями извивающихся змей, тяжелая каменная плита с выбитой на ней химерой, у которой человеческая голова, туловище внизу переходит в рыбий хвост, а в руках у химеры — гигантская змея, извивающаяся сильным телом.

— Ой, соседоньки! — причитала Одарка Дармограиха. — Хотела уже что-нибудь там прихватить, раз без хозяина лежит в пустыне, но нечего было и брать! Какая польза в хозяйстве от каменных змеев и каменных быков, какой толк в каменном мужчине?

Вот так колхозный люд из Яблоневки ездил повсюду, а сколько потом ходило по селу разговоров про эти поездки и всякие чудные приключения во времени с выдающимися героями древней истории!.. Фуражир Илько Дзюнька хвастался, что побывал в Иерусалиме, в долине реки Иордан, любовался роскошными пальмами, дышал ароматным воздухом древности, посетил Иерихон. И будто бы ему, яблоневскому фуражиру Ильку Дзюньке, своими глазами довелось увидеть великие библейские чудеса. Эге ж, видел, как господь бог высушил воды реки Иордан, как вокруг Иерихона носили «ковчег господний», как дули в священные трубы, от звуков которых обратились в прах могучие стены, и рев священных иерихонских труб и до сих пор звучит в ушах фуражира Илька Дзюньки.

Гай-гай, где только не привелось побывать яблоневцам на машине времени… Зоотехник Невечеря в коровнике, закурив папиросу, все не мог наговориться, рассказывая не кому-нибудь, а грибку-боровичку, в какие далекие времена он забрался на этом фантастическом транспорте. Видел он, как на далекой чужой земле, возле моста Вифсаида, собралось несколько тысяч голодных людей. И было у них в этот вечерний час, когда солнце начало садиться за горизонт, всего пять буханок хлеба и две рыбы. Путешествующий во времени зоотехник Невечеря своими глазами видел, как расселся этот голодный люд рядами, как смиренный человек с бунтарскими пророческими глазами взял эти пять хлебов и две рыбины…

— И веришь ли, Хома, или не веришь?.. — рассказывал зоотехник, затягиваясь папиросой. — Взглянул тот человек на небо, благословил пять хлебов и две рыбины, и преломил, и дал ученикам, чтоб раздали народу. И все ели и насытились!

В этих путешествиях яблоневцев носило от Трои и до Мертвого моря, побывали они не только на Голгофе, где распяли Иисуса Христа, а и в славном Вифлееме, где засияла новая заря, то есть родился Иисус. Некоторые из яблоневцев, ни разу не побывавшие в сельской библиотеке, посетили библиотеку царя Ашшурбанипала, разместившуюся в роскошном дворце, который поразил их воображение могучими алебастровыми стенами и крылатыми каменными гигантскими фигурами с человеческими головами. Эти яблоневцы, которые прочитали уникальные клинописные таблички, потом никак не могли нахвалиться своей эрудицией, друг перед другом наперебой цитируя собственноручную надпись царя Ашшурбанипала «Я,Ашшурбанипал, постигнув мудрость Набу, все искусство переписчиков, освоил знания всех мастеров, научился стрелять из лука, ездить на коне и колеснице, держать вожжи… Я постиг ремесло мудрого Адапа, постиг сокровенные тайны искусства письма, я читал про небесные и земные храмы и думал про них. Я присутствовал на собраниях царских переписчиков. Я следил за знамениями, я толковал явления небес с учеными жрецами, я решал сложные задачи с умножением и делением… Одновременно я изучал и то, что надо знать владыке; и пошел своим царским путем».

Старенькая и высохшая, будто камышинка, женщина, которая одиноко век вековала в своей хатке у колхозного подворья, однажды тоже собралась с духом, чтобы сесть на машину времени. Наконец-таки села, побледнев лицом, и после команды Хомы сгинула вместе с машиной, будто наваждение. Как поехала с бледным лицом путешествовать во времени, так и вернулась с бледным лицом.

— Хома Хомович, я ж тебя просила показать Содом и Гоморру! — сказала укоризненно.

— А разве я вам, Дарина, показал не тот Содом и не ту Гоморру? — удивился грибок-боровичок. — Что же вы там видели?

— Ой, видела, видела… И большую звезду, которая светит красными и черными лучами… А еще клубок змей, а из этого клубка смотрит большое око… А еще кремневые топоры и черепки, а еще пепел и головешки… А еще видела, как солнце взошло над землей, как дождем пролились огонь и сера и затопили города… И как жена Лота оглянулась на страшные руины — и превратилась в соляной столб.

— Значит, Дарина, вы таки побывали в Содоме и Гоморре!

— Ой, Хома Хомович, не в том Содоме и не в той Гоморре я хотела побывать, а на войне, которая моего сына Миколу убила. Да еще я хотела попасть в тот день, когда ему судилось погибнуть, я хотела бы отвести ту пулю руками от него…

— Да вы ж не божья матерь, Дарина…

— Каждая мать для своего ребенка — богоматерь!..

Всякий народ просился у грибка-боровичка на машину времени, чтоб проведать день завтрашний или послезавтрашний, заглянуть в прошлое. Один яблоневец хотел попрощаться и поговорить с родной матерью, которая нежданно умерла и на тот свет преставилась, не успев сыну и слова сказать на прощание; другой что-то забыл доделать во вчерашнем дне и хотел отыскать топор под лавкою; какая-то баба не доругалась с соседкой из-за межи или курей и поэтому сегодня хотела взять свое. Если бы грибок-боровичок давал каждому свою машину, чтоб изо дня нынешнего в день вчерашний ездили, то рассыпалась бы она от частого употребления, как рассыпались могучие стены Иерихона от звука священных труб, позднее прозванных иерихонскими… Хорошо, что конструкция была несовершенна, поэтому старший куда пошлют отказывал просителям:

— Могу отправить вас в древний Вавилон, могу показать вам царя Навуходоносора, познакомить с библейским Авраамом, который покидает легендарный город Ур… А какое чудо — лунные глиняные быки из Урука!.. Кто хочет посидеть под дубом Авраама?.. Напиться воды из колодца в Беер-Шеве?

Со временем уже только детвора каталась на машине времени. А взрослый люд, во-первых, оскомину уже набил от этих путешествий, во-вторых, жена или теща косо и неодобрительно смотрят на эти блуждания во времени, когда человек хаты не держится, в-третьих, работа твоя в поле или на механизированном стане стоит, пока ты, скажем, путешествуешь во времени и подряжаешься строить пирамиду Хеопса или пересыпать из пригоршни в пригоршню песок в Синайской пустыне…

Машина времени имела и другой существенный недостаток. Чудотворец Хома наобещал, что на этом транспорте-вездеходе можно путешествовать во времени не только в прошлое, а и в будущее. Какое это прошлое — мы уже знаем: Троя, древние Вавилон и Ассирия, Голгофа в Иерусалиме, египетские фараоны, владения царицы Савской, которая, по свидетельству одной пытливой молодицы, таки вправду имела козлиные ноги. А будущее?

Конечно, кому не захочется заглянуть в завтрашний день? Да еще так, чтобы не жертвовать во имя будущего всю свою жизнь, а сел на машину — и уже там! И уже ты посмотрел и знаешь, на ком женишься, если сейчас холостякуешь; и какое повышение по службе получишь, если в тебе сильна карьеристская жилка; и узнаешь, в какую напасть угодил не твой враг, а близкий друг, который порой тебе кажется злее врага. Ох-хо-хо, сколько интересного можно подглядеть в будущем уже сегодня, когда это будущее еще только почкуется и вырастает в бутон!..

Но у старшего куда пошлют один конфуз следовал за другим. Вот, бывало, усядется человек в машину времени, чтобы в будущее лететь, Хома крутанет перламутровый рычаг управления резко вправо, а машина почему-то не заводится — и все. За этот перламутровый рычаг уже брались не только самые сильные мужчины, а и опытные механизаторы, но, как назло, машина стояла на месте, хоть рычаг и двигался. Ну, конечно, кое-кто про себя считал, что Хома хитрит, что грибок-боровичок жалеет будущего для яблоневцев. Мол, в прошлое — всегда пожалуйста, а в будущее — ни за что, потому что будущим хотим вдвоем с Мартохой попользоваться, так чтоб аж из горла торчало…

Эти разговоры про машину времени не могли не дойти до председателя колхоза, и Михайло Григорьевич Дым, выбрав свободную минутку, завернул в гости к старшему куда пошлют. Уже постаревший, с тронутыми сединой висками, с протуберанцами морщин и морщинок под глазами, он внимательно разглядывал машину времени, которая замерла на своей привычной стоянке под ясенем.

— Значит, надумал идти впереди прогресса, Хома? — спросил он, сияя мудрым взглядом.

— Инициатива моя! — похвастал Хома. — Если есть белка, значит, будет и свисток!

— Сложную эволюцию пережил твой гений, Хома. Сам подумай: от ясновидения, магии, иллюзионизма, знахарства и всяких предрассудков вроде макробиотического дзена и сорокадневного голодания ты перешел в ряды борцов за технический прогресс!

— Не без вашей помощи, — напомнил грибок-боровичок, застенчиво переступая с ноги на ногу, — я додумался до такой машины!

— Говорят, ты и парад планет обещаешь организовать?

— Дурное дело не хитрое, — не стал скрывать свои творческие замыслы народный умелец.

— Сам управишься?

— Попробую сам, а в случае чего обращусь к колхозу за помощью.

— Конечно, сообща и батьку легче бить, а парад планет — начинание хоть и интересное, но еще неведомое… Поэтому вот что я тебе скажу, Хома. Хорошо, что ты, народный умелец, не стоишь в стороне от прогресса, дерзаешь. Но не кажется ли тебе, что дерзаешь ты без должной ответственности? Ну подумай. Та тетка Одарка Дармограиха с твоей помощью подалась к ассирийским царям в древнюю Ниневию, шляется по дворцам, зачитывается клинописными табличками в библиотеке Ашшурбанипала. Тот дядька Илько Дзюнька забрался черт знает в какое столетие, очутился в Иерусалиме, потащился на Голгофу, поглазеть на то, как там распинают Иисуса Христа. Еще кто-то добрался до Египта, помогал возводить пирамиду Хеопса, будто там рабов мало, будто там пирамиду не возведут без яблоневского колхозника. Разве всех колхозников наших проконтролируешь, как они во времени путешествуют? Того и гляди, наш ледащий Иван или хитрый Степан прибьются к фанатичным жрецам в Вавилоне, а отчаянные Василь или Микола возглавят бунт рабов в Древнем Египте… Да ведь они, наши хлопцы, всю историю вверх ногами перевернут! А кто будет отвечать? Михайло Григорьевич Дым! Ибо отпустил своих людей болтаться во времени и бить баклуши. Ну подумай!.. Работы в колхозе хватает, земля требует рабочих рук, а эти руки устремились в Содом и Гоморру, а те глаза высматривают, правда ли, что у царицы Савской козлиные ноги! Видишь, чем оборачивается твоя самодеятельность для колхоза, для общего блага. А для моего авторитета?.. Что бы про меня сказали в Сухолужье или в Большом Вербном, если бы узнали, что я оставил горячие дела в колхозе и тоже махнул в гости к пророку Моисею или к пророку Иезекилю? Да надо мною председатели колхозов всей Украины смеялись бы…

— Я ведь хотел как лучше, — прошептал грибок-боровичок, будто громом небесным прибитый. — Да не такая уж эта машина вредная, в колхозе пригодилась бы на какой-нибудь работе.

— На какой работе? Чтоб по чужой истории рыскать?

— Подчитаю кой-какую литературу, отрегулирую управление, глядишь, и в будущее поедут люди, найдутся охотники.

— Ой, Хома, хоть ты и замахнулся аж на парад планет и эту твою инициативу я поддерживаю, но разве на такой машине времени наш колхоз «Барвинок» уедет в будущее? Гай-гай, Хома, наша философия — это не машина времени, а ударный труд. И кому еще помнить об этом, как не старшему куда пошлют? Чем больше и лучше работаем — тем ближе наше будущее, так что не надо наш народ сбивать с толку такими утопиями, как твоя машина времени.

— А разве у меня нет права на ошибку? — пробормотал Хома, которому чрезвычайно польстило то, что председатель колхоза уважительно подчеркнул его высокое звание старшего куда пошлют.

— А не кажется ли тебе, Хома, что вся твоя дорога в будущее вымощена ошибками, будто лепестками роз?

— Я весь в грехах, как в репьях, — согласился грибок-боровичок, лицо его стало постным, словно променял человек быков на волов, лишь бы не гнать их домой. — А что же мне с этой машиной делать?

— Отправь ее в такое далекое прошлое, чтоб она оттуда никогда не вернулась и не срывала трудовую дисциплину в колхозе, потому как за дисциплину теперь сурово спрашивают.

Эх, видели бы вы, как азартно грибок-боровичок крутанул влево перламутровый рычажок! Машина времени, сияя слоновой костью и никелем, горным хрусталем и кварцем, а еще шлифованным белым мрамором, железом, резиной (и все это — из утиля, найденного на свалках), завибрировала, пыхнула теплым дымом — и вмиг ее не стало под ясенем, будто и не было никогда, только листья зашелестели, будто перед грозою, зашуршали в огороде сухие стволы подсолнухов, хрипло вскрикнули молодые петухи у хлева.

— Да пускай все летит к чертям, раз такое дело! — в сердцах сказал грибок-боровичок. — Ибо к старости от моей Мартохи можно всего ожидать. Только я в колхоз на ферму, а она — в машину времени и шасть в довоенную Яблоневку целоваться с довоенными парубками.

— Все правильно! — похвалил председатель колхоза Дым, прощаясь с Хомой за руку. — А с организацией парада планет обещаю тебе свою поддержку!

ГЛАВА СОРОК ШЕСТАЯ

в которой откровенно говорится про обратную сторону медали научно-технической революции, приведшей к излишкам противоестественных статических зарядов в организмах яблоневских колхозников, что принудило их заземляться и разряжаться с целью оздоровления

Наверное, всякая научно-техническая революция, кроме лицевой стороны, имеет еще и изнаночную. Вот хотя бы один штрих, который, конечно, всю картину не смазывает, но привносит в нее характерный нюанс.

После того, как по приказу старшего куда пошлют машина времени исчезла в недрах прошлого, как-то однажды переступает Мартоха порог хаты — и глазам не верит. И не то ее поразило, что Хома сидит за столом, голый по пояс, будто кошевой атаман Сирко, и пишет письмо едва ли не турецкому султану, как в старину писали запорожцы. А то поразило Мартоху, что какая-то нечистая сила приковала Хому к батарее парового отопления, которыми грибок-боровичок весной оборудовал свое родовое гнездо.

— Хома! — переступив порог, ревниво вскрикнула Мартоха. — Кто тебя к батарее приковал? Не Одарка ли Дармограиха, пока я была в поле на свекле?

Чудотворец Хома оторвался от писания и посмотрел так, будто какое-то горе в него вошло пудами, а теперь выходит золотниками.

— У тебя, Мартоха, всегда одно на уме!

— А с какой такой радости человеку приковывать себя?

— Может, меня боги приковали? — пошутил грибок-боровичок. — Как того Прометея…

— Боги? — как бы веря и не веря, переспросила Мартоха, выглянув в окно. — Гляди, а не то еще орел прилетит, чтоб твою печенку клевать.

— Пусть прилетает, пусть клюет, раз я записался в Прометеи! — снова сострил старший куда пошлют.

— Но ты ведь, кажись, людям огонь не дарил, — размышляла вслух Мартоха, — поэтому зачем тебя приковывать?

— Сущая правда, женщина! Огонь таки не я подарил, — произнес Хома прикованный, — но, может, теперь я этот огонь выгоняю из себя.

— Какой огонь? — молвила Мартоха, оглядывая раздетого по пояс грибка-боровичка, будто тот и вправду горел невидимым пламенем. — А почему нет дыма?

Мартоха опасливо разглядывала голый металлический провод, одним концом припаянный к секции батареи парового отопления, а другим концом — через пластинку из нержавеющей стали — прикрепленный к босой ступне левой ноги мужа. Мартоха протянула руку к проводу, будто к змее, но Хома прикрикнул на нее:

— Не трогай, может током ударить!

Мартоха, не говоря ни слова, села в отдалении на скамейку и загрустила, кажется, о тех чертенятах, которых в старину как-то дети бедного человека съели.

— Прежде было не так, а теперь иначе! — говорил грибок-боровичок. — До революции мы ходили без электрических зарядов, а теперь только и знаем что заряжаемся. Или в коровнике, где такая техника, где мой скребковый транспортер, или когда пообщаешься немного с пылким роботом Мафусаилом Шерстюком. Или когда в кровати накрываешься одеялом! Накрылся одеялом — и уже хватанул в свое тело вреднейший и противоестественный заряд вольт на шестьсот или семьсот!.. А недавно зашел домой к фуражиру Ильку Дзюньке. У него дом — как гром: крытый кровельным железом, паровое отопление, пол устлан линолеумом. Как только поздоровались с Ильком, тут сразу такое произошло, что боже ж ты мой! Илько ходит по линолеуму, поэтому в нем накопился позитивный заряд вольт на тысячу, не меньше, а я ж к нему пришел с негативным зарядом, потому что с улицы. Как поздоровался его позитивный заряд с моим негативным — аж искры посыпались, каждая величиной с горошину, руки нам пообжигало!

— Господи святый, сохрани и помилуй! — прошептала Мартоха.

— Поэтому теперь я надумал заземляться. Видишь этот провод от пятки до батареи? Теперь сколько бы тех вольт заряда ни насобирал за день, я этот заряд — в землю, в землю! Позаземляюсь немного — и я уже здоровый человек.

Дописав письмо, старший куда пошлют поднялся из-за стола и отключился от батареи; теперь он уже был не заземлен. Но, чтоб не копить в себе лишние электрические заряды, Хома, улегшись на лежанку и просматривая свежую прессу, держал в левой руке металлический шарик… Мартоха не без удивления заметила, что вечером, укладываясь спать, грибок-боровичок поверх простыни положил что-то извилистое и длинное…

— Хомонько, — прошептала она, — так ты теперь уже не со мною спишь, а с этой химерной штукой?

— Ой, отстаешь ты, Мартоха, от научно-технической революции! Какая же это химера? Положил на покрывало тоненький голый провод, чтоб заземляться и ночью, чтоб и ночью из нас выходила электрика.

— Из меня также? — обрадовалась Мартоха, прижимаясь к Хоме. — Ну раз уж в моем теле излишки той электрики, пускай выходит. А ведь когда мы были моложе с тобой, электрика нам не мешала, не заземлялись проводами.

— Ой, Мартоха, о чем ты толкуешь? Заземлялись! Человек всю свою жизнь только то и делает, что заземляется, чтоб вольты из него уходили в землю…

Давно уже подмечено: стоит лишь старшему куда пошлют что-нибудь начать — за ним вся Яблоневка! Так же произошло и с выведением электрических зарядов из тела. Все захотели избавиться от вредных противоестественных статических позитивных зарядов, и больше всех, кажется, учителя яблоневской десятилетки. Директор школы Диодор Дормидонтович Кастальский, сидя за столом в кабинете, правда, не раздевался до пояса, зато с левой ноги снимал ботинок и носок, а к босой пятке прикреплял голый провод, через который ток из тела уходил в секцию батареи парового отопления. Диодор Дормидонтович разряжался и тогда, когда разговаривал с педагогами, и тогда, когда снимал стружку с шалопая ученика. Ученики на уроках, решая задачи по алгебре или геометрии, в правой руке держали авторучки, а в левой — металлические шарики. Да что уж там говорить про старшеклассников, когда даже первоклассники, постигая азы науки, тоже норовили облегчить себе умственный труд, в кулачке левой руки зажимая если не железный шарик, то какой-нибудь другой железный предмет!

Немало колхозников позаземляли не только полы в своих домах, а и кровати, топчаны, стулья, скамейки. Кое-кто додумался подбивать свою обувь такими подошвами, чтобы из них ток выходил без помех прямехонько в землю. Шофера самостоятельно переоборудовали автомобили, механизаторы усовершенствовали тракторы, сеялки и комбайны, чтобы техника не заряжала их вредными вольтами… Бухгалтеры и экономисты, сидя в своей канцелярии, разували дружно левые ноги, заземлялись, выводя статические позитивные заряды из организмов, потому-то в канцелярии была такая путаница из проводов, что и обутой ногой не ступишь. Трудоспособность бухгалтеров и экономистов заметно возросла, здоровье значительно улучшилось, а сон стал таким крепким, что иной раз они засыпали прямо за счетами и арифмометрами, и их невозможно было добудиться…

На обратной стороне медали научно-технической революции в Яблоневке появилась такая неожиданная напасть, как вредоносные позитивные электрозаряды. Но нет, наверное, такого зла, которое нельзя было бы обратить на благо. Поэтому по примеру народного умельца и чудотворца Хомы яблоневский люд стал активно заземляться на всех вверенных ему объектах, избавлялся от электрических зарядов, излечиваясь от неврозов, головной боли, сердечно-сосудистых заболеваний, раздражительности, плохого сна и быстрой утомляемости.

ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ

в которой Хома, неустанно экспериментируя, и дальше идет впереди научно-технического прогресса, поражая воображение привыкшей к чудесам Яблоневки, а также приводится разговор председателя колхоза «Барвинок» со старшим куда пошлют про невидимок, про видимое и невидимое в нашей жизни

Научно-техническая революция в Яблоневке порою выкидывала такие неожиданные коленца, какие и не снились в те допотопные времена, когда, скажем, из доброй рыбки варили худую ушицу или когда за хороший пшик брали большие деньги, как за перец.

В тот день золотой осени председатель колхоза Дым в своем кабинете разговаривал по телефону с районом. За окном порывистый ветер срывал с деревьев желтую и темно-вишневую листву, устилал пламенеющим ковром землю, собирал целые сугробы из листьев у заборов. В приоткрытую форточку веяло терпкими запахами увядшей прелой зелени. Вдруг двери кабинета скрипнули и отворились. Михайло Григорьевич, разговаривая по телефону и глядя на осеннюю круговерть за окном, обернулся на звук, думая, что вошел кто-то из посетителей, но никого не увидел. «Сквозняк в коридоре, такой ветродуй разбушевался», — подумал Дым, продолжая разговаривать по телефону с районом.

Дверь так же осторожно затворилась, как и открылась. Председатель колхоза, держа телефонную трубку в руке, поднялся из-за стола. Ты смотри какой ветер!..

Тоненько скрипнула половица у порога, потом скрипнула половица возле обложенной кафелем печки, где стоял стул. И тут будто бы слегка прогнулось дерматиновое, покрытое желтыми шляпками гвоздей сиденье стула. Михайло Григорьевич почувствовал внезапный холодок меж лопаток; он сказал себе мысленно, что не верит ни в какую нечистую силу, а поэтому будет, невзирая ни на что, разговаривать с районом.

Дым продолжал свой телефонный разговор. Со стороны стула, на котором под кем-то невидимым прогнулось дерматиновое сиденье, послышалось сухое покашливание!..

Это покашливание, конечно, на любого бы нагнало страху, только Михайло Григорьевич был не из таких. Хоть волосы и шевельнулись на его голове, но от телефонной трубки он не оторвался.

Стул возле печки пошатнулся и спокойно замер на своих четырех ножках. Что-то шаркнуло по полу, потом открылись и закрылись двери. Выпучив глаза, председатель колхоза выглянул в окно, за которым веселился ветер-повеса. Сквозняк или не сквозняк? Но ведь не могло от сквозняка прогнуться дерматиновое сиденье стула, не мог сквозняк кашлянуть, даже если он открыл и закрыл двери!

Наконец, окончив разговор с районом, он положил телефонную трубку на рычаг и настороженно прошелся по кабинету. Будто боялся наткнуться на рожон, который может выкатиться из-за шкафа или из-за печки. Боязливо приоткрыл дверь, словно за нею его караулила опасность. По неуютному цементированному коридору правления шел колхозный экономист, держа в руках электрочайник.

— Ко мне кто-нибудь приходил? — спросил председатель колхоза.

— Да вроде нет, — ответил удивленный экономист и, оглянувшись на председателя колхоза, скрылся в бухгалтерии.

Возвращаться в кабинет уже не хотелось, и Михайло Григорьевич подался к машине. Заведя мотор, подумал о том, что, видно, перетрудился в этом году, не мешало бы и отдохнуть, потому что эти слуховые и зрительные галлюцинации не к добру. И вдруг поджилки у него затряслись — а нет ли кого на заднем сиденье? И хотя видел хорошо, что никого там нет, резко раз и другой ударил кулаком позади себя, будто воздух молотил. Потом рванул машину с места и стремительно помчал по ветреной Яблоневке, словно спасался от кого-то.

В тот будничный день научно-технической революции в Яблоневке творилось что-то неимоверное!..

Удивленные зеваки видели, как долгожитель Гапличек сидел в буфете и чокался чаркой… с пустым местом. Только это пустое место напротив долгожителя Гапличка было не обычное пустое место, а необычное. Это необычное пустое место, представьте себе, таки подняло вверх чарку с горилкой, наклонило и выпило, будто это было вовсе и не пустое место. Глаза на лоб полезли у зевак, и уже этими глазами на лбу они видели, как из чарки, которую будто бы никто не держал, исчезала горилка, и хоть бы тебе капля пролилась! Словно ее и вправду выпило пустое место…

Рассказывали, как по Яблоневке катился велосипед, на котором никто не ехал. Вращались педали, мелькали спицы, поскрипывало седло, как оно поскрипывает под хорошим задом, музыкально прогибались и дрожали пружины. Велосипед огибал встречный народ, притормаживал перед машинами, подпрыгивал на выбоинах… Может, на нем ехало то пустое место, с которым чокался долгожитель Гапличек? Но разве от старика добьешься правды, когда он набрался так, что и двух слов лычком вместе не свяжет.

А то еще в осенних пожелтевших левадах над яблоневскими прудами слышалась песня, которую, понятно, кто-то должен был петь, раз она слышалась, но ничегошеньки не видели между вербами над сизой водой. Никогошеньки, а песня паутинкою бабьего лета серебристо плыла в прозрачном свежем воздухе:

— Ой ішли козаченьки з України та й вели кониченьки воронії… Та пускали пасти по долині, а самі посідали на могилі… Та викресали вогню з оружини, соловейкове гніздо підпалили!..

А еще видели две буханки ржаного хлеба, что от яблоневской лавки плавно плыли над землей, будто кто-то нес их под мышками. Тут набежал пес, который хотел полакомиться крылатым хлебом, уже подскочил было к буханкам, как внезапно сама собою с земли поднялась добрая хворостина и так протянула пса по хребту, что тот, скуля и завывая, дал деру, а крылатый хлеб поплыл себе дальше.

Директор школы Диодор Дормидонтович Кастальский, больной насморком, чихнул в безлюдном месте, ибо такой интеллигент старой закваски не стал бы чихать всенародно, а тут ему кто-то и говорит:

— Будьте здоровы, Диодор Дормидонтович!

— Большое спасибо, — вырвалось у директора школы.

Поблагодарил, а уже потом оглянулся — никого, улица пустая, воробьи щебечут на бузине. И хотя Диодору Дормидонтовичу захотелось еще раз чихнуть, он сдержался, как интеллигентный человек, ибо какое ж это безлюдное место, когда невесть кто желает тебе доброго здоровья!..

У древней старушки, которая на этом свете жила, а про тот свет загадывала, сам собою топор стал рубить дрова. Весело взлетал вверх и с хищным блеском железного чела опускался на колоду, раскалывая ее на чурки. Соседи поглядывали из дворов и садиков, глазам своим не веря, ибо где ж такое видано, чтоб топор сам рубил дрова! И не у одного закралась в голову опасливая мысль: не приведи господь, если этот топор-саморуб вырвется из бабкиного двора и пойдет гулять по Яблоневке, махнет в другие села и не только сотворит добро, а и зло, ибо топор есть топор…

А то еще будто бы принимался кто-то целовать яблоневских девчат и молодиц в губы и в щеки. И не тайком, а публично. Горе девчатам и молодицам, да и все, ибо поцелуй всегда сладок, но все же странно: кто этот целовальщик? Поцелуй вот он, а целовальщика не видно. Да и какая дивчина выйдет замуж за целовальщика, который целоваться целуется, а рукам воли не дает, жениться не обещает?

Гай-гай, скребковый транспортер в коровнике сам включался и выключался, сам подчищал навоз и собирал жижу. Ну а раз скребковый транспортер не простаивает, значит, где-то там должен быть старший куда пошлют, который, наверное, стал таким малозаметным, что его ну совсем тебе не видно.

Зоотехник Невечеря, правда, позвал его из красного уголка:

— Хома, ты там есть или тебя нет?

— Да корова языком еще не слизнула, — послышался голос грибка-боровичка от скребкового транспортера. — Разве меня в труде не видно?

— В труде тебя видно, — вынужден был признать зоотехник Невечеря.

В это время в коровнике появился председатель колхоза Дым, такой озабоченный с виду, будто весь урожай еще в поле, а метеослужба пообещала всемирный потоп на завтрашний день.

— Старший куда пошлют Хома Прищепа на посту? — спросил у зоотехника Невечери, который попался ему навстречу.

— Вон, у скребкового транспортера!

Председатель колхоза шел так осторожно, словно у него плескалась под ногами расплавленная магма, перед собою вглядывался с внимательностью охотника, на которого вот-вот должен прыгнуть тигр. Возле скребкового транспортера Михайло Григорьевич остановился. Его лицо стало еще более лукавым, потому что возле транспортера Хомою и не пахло, пахло только навозом. Сардоническая ухмылка появилась на лице председателя колхоза, а губы задрожали в тонкой иезуитской усмешке.

— Хома Хомович! — сказал Михайло Григорьевич в пустоту перед собою. — Добрый вечер!..

И с искорками-хитринками в глазах подождал ответа.

— Добрый вечер, Михайло Григорьевич, — совсем близко произнес хрипловатый голос грибка-боровичка, хотя его не было видно ни перед транспортером, ни за транспортером.

— А ну выключай свою технику, да и пойдем потолкуем.

Кто-то невидимый нажал красную кнопку, и транспортер остановился.

— Я уже сегодня заходил к вам, чтобы потолковать об одном деле, да разве вас оторвешь от телефонной трубки? — прозвучал укоризненный голос грибка-боровичка. — Ну, здравствуйте, или как…

Доярка Христя Борозенная, проходя мимо скребкового транспортера, видела, как председатель колхоза Дым протянул перед собой правую руку и поздоровался с пустотой. Бывшая комсомолка Христя Борозенная уже готова была перекреститься, потому что председатель колхоза своей левой рукой еще и кого-то будто бы потрепал по плечу, — но кого потрепал? И усмехнулся кому-то — но кому?

Зоотехник Невечеря удивился не меньше, когда мимо него прошел председатель колхоза Дым, разговаривая сам с собою, но при этом подмигивал и жестикулировал так, будто шел с собеседником.

— Извини, что не поговорили утром, я лишь теперь освободился и нашел время, чтобы заглянуть к тебе.

Далекое небо цвело звездами, меж которых светлячком плыл искусственный спутник, будто капля живого серебра. Остановившись возле пруда, где пахло роголистником и аиром, ночной свежей водой, Михайло Григорьевич посмотрел на электрические огни в селе, которое разлеглось на холмистом противоположном берегу.

— Правда ведь, славно жить на этом свете, Хома? — мечтательно произнес председатель колхоза.

— Славно, — послышалось рядом с ним в голубоватой темноте. И уже скороговоркой, снисходительно: — Я наведывался к вам утром, хотел потолковать, но ведь у вас столько дел. Ну, я посидел да и пошел себе. Знаете, раз на дворе научно-техническая революция, нельзя сидеть сложа руки. Вот еще одну идею на практике проверяю, то есть на себе.

— Идею, говоришь? Надумал невидимкой стать, Хома?

— Эге ж, невидимкой, Михайло Григорьевич, — прозвучал виноватый голос невидимки Хомы. — Ибо кто-то ведь в нашем колхозе «Барвинок» должен попробовать на своей шкуре, как это живется невидимке, а то, глядишь, опередят нас там, за океаном.

— Значит, о приоритете колхоза «Барвинок» заботишься?

— Эге, о приоритете! — ответил невидимка Хома и даже выступил с критикой. — Хоть я и невидимка, а работаю не хуже, чем видимка. А некоторые наши видимки так те даже хуже трудятся Хомы-невидимки!

— О работе я молчу, Хома, тут претензий нет. Но зачем ты целуешь яблоневских девчат и молодиц?

— Ну, поцеловал одну-другую, но ведь рукам воли не давал! Да и кто удержался бы, чтоб не поцеловать?

— И правду не знаешь, чего от тебя ждать через минуту. Значит, говоришь, к этому понуждает научно-техническая революция? А какова реальная отдача в твоем эксперименте?

— Реальная отдача?.. Ну, хотя бы экономлю на одежде! — Голос невидимого грибка-боровичка ожил, как вьюн на горячей сковороде. — Потому что зачем невидимке одежда?

— Значит, ты, Хома, раздетый? — растерянно спросил председатель колхоза, вглядываясь в пустынную темноту перед собою, откуда доносился голос невидимого чудотворца. — По Яблоневке да по коровнику ходишь без штанов?

— Михайло Григорьевич, а кто видит, что я без штанов, раз я невидимка? Кому какое дело?

Председатель колхоза, остановившись над прудом, надолго задумался. Неподалеку на воде плеснула рыба, потревожив настороженную тишину. Смутно и нежно пахло мятой и аиром.

— Чертовщина, — глухо отозвался Дым. — Теперь ты уже невидимка… А если и другие колхозники станут невидимками? Потому как за тобою, Хома Хомович, народ пойдет! Ох и достанется же мне в районе, скажут, что, мол, в «Барвинке» невидимки работают на всех ударных объектах.

— Может, не попадет, Михайло Григорьевич? — послышался просящий, виноватый голос старшего куда пошлют. — Во-первых, экономия на одежде… Еще какая-то польза должна быть от невидимок, наука исследует!

— Наука исследует! — передразнил раздосадованный председатель колхоза Дым. — Хорошо, если наши колхозные невидимки не будут чураться работы, а ну как станут лодырничать? Разве я с них смогу сурово спросить, когда они хоть и люди, а все-таки невидимки? Какой спрос с невидимок? Да для невидимок еще не написан ни один закон, кто для них установит законы?

— Михайло Григорьевич! — прозвучал пылкий голос Хомы. — Невидимки сами для себя установят законы.

— Что?! Невидимки сами установят законы? И какие это будут законы — тоже невидимые? — Гнев сотрясал могучую фигуру председателя колхоза, которому приходилось разбираться если не с одной проблемой, так с другой. — Хорошо, когда это честный невидимка, такой, как ты, Хома! А если пойдут невидимки с делами невидимыми? Хорошо, когда невидимое дело хорошее, а когда невидимое дело плохое? Когда видимый урожай, то он таки видимый, а когда невидимый урожай?

— Да вы только подумайте, Михайло Григорьевич! — послышался хоть и доброжелательный, а все-таки лукавый голос старшего куда пошлют. — Когда видимый неурожай — это плохо, а когда невидимый неурожай — это лучше, потому что никто его не видит, от невидимого неурожая такая выгода, что к ответственности не привлекут!

— Что? Выгода от невидимого неурожая?

— А еще от невидимых неполадок выгода или от невидимых недоделок, так что не скажите, Михайло Григорьевич!

— А ты, Хома, бестия, — засмеялся председатель колхоза, и его истерический смех пронесся над водой уснувшего пруда. — Только с пути истины не сбивай людей… Народ наш хочет быть видимкой! Вот я — видимка, да? Прихожу в свой кабинет — и меня все видят. А если бы я стал невидимкой и с трибуны стал бы выступать, что сказали бы про такого председателя? Нужен был бы я, невидимка, своей жинке? А если б у нее дети родились? Тоже были бы младенцы-невидимки? Да разве ребенка-невидимку так потетешкаешь, как ребенка-видимку?.. Значит, так, Хома! Поставил эксперимент на своей шкуре — и хватит, не искушай яблоневских колхозников, потому как дело это темное и совсем не изученное. Конечно, какой-нибудь алиментщик или лодырь не отказался бы стать невидимкой! Или злодей и казнокрад… Гляди, не выдавай секрета, как ты стал невидимкой, ибо хоть ты сейчас и невидимка, а начальник милиции сам товарищ Венецийский управу на тебя найдет.

— Как я стал невидимкой? — послышался виноватый голос грибка-боровичка. — Дурное дело нехитрое. Наглотался всякой всячины — вот и все.

— И видимкой стать можешь?

— Да могу, Михайло Григорьевич, только не тут, я ведь без штанов, совсем голый.

— Ну, тогда будь здоров, Хома, завтра приходи в коровник в штанах. Может, ты на одежде и сэкономишь, а я таки лишусь своей должности… Вот тогда от стыда и останется мне только превратиться в невидимку!

Председатель колхоза Дым протянул в пустоту осенней ночи руку на прощание и ощутил крепкое пожатие невидимой руки невидимого чудотворца Хомы.

— Может, вы и правы, — послышался его печальный голос. — В самом деле, и не угадаешь, что бы произошло в «Барвинке», если бы все стали невидимками и жили по невидимым законам.

«Ох и талантливый у нас народ! — восхищенно размышлял председатель колхоза Дым, выруливая машину с осеннего темного луга на дорогу, которая вела от артельного хозяйства через плотину и мост к Яблоневке. — Какой-нибудь рядовой колхозник Хома, например. Как неузнаваемо изменила человека научно-техническая революция! Вилы поменял на скребковый транспортер! Из отходов и лома сконструировал машину времени! Пускай эта машина времени и не во всем совершенная, а все ж таки! Приоритет — за «Барвинком». А теперь вот наглотался всякой всячины, которую, известно, не в аптеке купил, а сам приготовил, — и пожалуйста, он уже невидимка. Наглотался всякой гадости и стал невидимкой, но все-таки не запятнал своего высокого звания старшего куда пошлют, несет его с честью. Конечно, хотелось бы, чтобы на некоторых объектах в колхозе трудились невидимки, потому что с рабочими руками сейчас туговато, но дело это не только ответственное, а и небезопасное… Да, небезопасное! К примеру, как ты с невидимкой будешь обмениваться передовым опытом или соревноваться? Пускай уж сначала в Чудовах или в Сухолужье начнется движение невидимок, а уже потом и Яблоневка присоединится к этому начинанию, не все же Яблоневке быть впереди, можно разок и последних попасти ради разнообразия».

ГЛАВА СОРОК ВОСЬМАЯ

в которой рассказывается об увлечении Хомы афоризмами йога-патанджали, о выходах старшего куда пошлют в астрал, о спасении во время авиационной катастрофы двенадцатилетней Джоан, а также о встрече с прекрасной метиской с острова Тринидад

Есть все основания полагать, что именно в этот период своей жизни Хома везде — и дома, и в коровнике, и в чайной — упорно размышлял над существом некоторых афоризмов йога-сутр-патанджали. Доходило до смешного, ибо частенько он думал не по-украински! Материя вселенной, разлитая вокруг, была для него акаша, наивысшее сверхсознательное состояние — асампраджнята, сознание — манас, мировой разум — махат, вся мировая энергия, жизненные силы в теле — прана, природа — прадхана, полное знание — сиддханта. Материю своей мысли он ощущал как читту, умственное пространство — как читакашу, однонаправленное состояние сознания — как экаграту.

— У тебя есть пуруша или нет пуруши? — спрашивал он у Мартохи, когда гневался.

Мартоха при этом гневном окрике, может, и не обижалась бы так, если б знала, что пуруша — это дух.

— Мартоха, у меня сейчас оджас! — предостерегал порой грибок-боровичок.

И Мартоха замолкала, потому что хотя ей и никто этого не объяснял, но она, как мудрая яблоневская молодица, не могла не догадываться, что если Хома сказал про оджас, значит, он сейчас всю свою энергию тела и сознания превратил в духовную силу и сосредоточил ее в мозгу. «Э-э! — тайком думала Мартоха. — Я тебе не та кума, что без ума, а у ее кума того добра полна сума, я вижу, что мой Хома дорос до великого ума!»

Иногда старшего куда пошлют одолевали такие тяжелые мысли, что он неожиданно для самого себя выходил в астрал. Как это ему удавалось? А так и удавалось, что видимое тело Хомы, обутое и одетое, или в хате сидело и хлебало борщ, или возилось около скребкового транспортера в коровнике, а в это время так называемое астральное тело старшего куда пошлют выходило в астрал. Эге ж, никто бы не сказал в этот момент, что Хома увиливает от работы или не исполняет рядом с Мартохой всего того, что должен исполнять законный муж возле своей законной жены, но в действительности все было совсем не так, только никто ведь не догадывался, что не так!

Выходя в астрал, грибок-боровичок в приливе чувства мелкого тщеславия какое-то мгновенье-другое позволял себе полюбоваться своим физическим телом, отданным страстям земным, а уже тогда со скоростью мысли взлетал в небеса над Яблоневкой. Тут, в прозрачных волнах эфира, грибок-боровичок начинал чувствовать себя неземным существом, он превращался в бога, который везде — и одновременно нигде, который вместил в себя весь мыслимый и немыслимый мир и все мыслимое и немыслимое в мире, который является живой природой и одновременно живая природа была он сам, у которого форма оборачивалась содержанием и одновременно содержание было формой.

Пребывая в астрале в небесах над Яблоневкой, с кем только не сталкивался тут грибок-боровичок! Разумеется, прежде всего сталкивался с теми, кто также вышел в астрал, ибо так уж тут было заведено испокон века, что вол знается с волом, а астральное тело знается с астральным телом… Ему интересно было встречаться с астральными телами людей еще из пещерных времен, которых легко распознавал по одежде из звериных шкур и кремневым топорам в руках. Астральные тела скифов казались более легкими и прозрачными, чем тела выходцев из палеолита, и Хома даже здоровался с некоторыми, потому что легко сходился не только с людьми, а и с их астральными телами. А уж казацкие астральные тела, появлявшиеся в небесах над Яблоневкой, и вовсе принимали грибка-боровичка за своего.

Не думайте, что астральное тело Хомы все время витало над Яблоневкой и землями колхоза «Барвинок». Со скоростью мысли он переносил свое послушное астральное тело то к белым медведям, что прятались от полярной вьюги меж ледяных торосов, то на тихоокеанские розовые коралловые рифы, о которые разбивалась шелковая лазурная волна, то в оазис пустыни Сахары, где на сухих ветрах шелестели пальмы. Любитель острых ощущений, Хома в астрале прибегал к тому, чего бы он никогда не допустил в колхозном коровнике: непременно разыскивал над планетой грозу, чтобы атмосферными разрядами пощекотать себе нервы. И хотя молния в небесах летит с неумолимой апокалиптической стремительностью расплаты, астральное тело старшего куда пошлют всегда летело впереди молнии, всегда успевало ускользнуть, — после таких игр с молнией Хома оказывался наэлектризованным, высоковольтные его чувства веяли озоном!

Кроме того, находясь в так называемых горячих точках планеты, он взял себе за правило догонять в воздухе пули, хватать их в пригоршни, и таким образом спасать жертвы от верной гибели. Над джунглями в бассейне реки Ориноко потерпел катастрофу лайнер иностранной компании, экипаж и пассажиры погибли, сумела спастись лишь двенадцатилетняя девочка Джоан, мулатка из города Сан-Паулу. Упав с высоты три тысячи метров, юная Джоан не то что не разбилась — не получила даже ни одной царапины и, питаясь ягодами, корнями и моллюсками, на девятый день своего фантастического путешествия по непроходимым джунглям добралась до полудикого человеческого племени. Для Джоан и ее родителей, которые в мыслях уже похоронили ребенка, осталось загадкой ее чудесное спасение, потому что даже от самолета сумели найти лишь часть фюзеляжа. И только для нас нет никакой тайны в том, что юную мулатку Джоан спас Хома, который, пребывая в астрале, в это время пролетал над бассейном реки Ориноко и, оказавшись невольным очевидцем авиакатастрофы, подхватил в воздухе девочку и с отцовскою лаской опустил на землю, устеленную листьями лиан.

Не счесть всех приключений, которые Хома пережил в астрале, но пусть никто не сомневается в том, что Хома ни разу не нарушил кодекса чести, не запятнал имени колхозника из «Барвинка».

Как уже говорилось, Хома выходил в астрал не с какой-то там эгоистичной или корыстной целью, например, чтобы урвать и привезти вязку лука из Египта или авоську апельсинов из Марокко. Хома в астрале просеивал золотоносную породу своих мыслей, чтобы добыть мысль-самородок: чем он может еще помочь научно-технической революции в Яблоневке, чтобы его подвиг остался в веках? И пролетал ли Хома над Эйфелевой башней и Елисейскими полями, или астральная судьба забрасывала его в княжество Лихтенштейн, или оказывался он над Гонконгом — поверьте, нашего грибка-боровичка не интересовали экзотические диковины ни Парижа, ни Лихтенштейна, ни Гонконга, ибо в голове он лелеял одну и ту же навязчивую мысль.

На первых порах со старшим куда пошлют пробовали заигрывать некоторые астральные женские тела — оливковые и шоколадные, персиковые и апельсиновые, ибо какому женскому астральному телу не понравится гармонично развитое астральное тело яблоневского колхозника! Одна метиска с острова Тринидад, которая даже в астрале привлекательно пахла корицей, мускатным орехом и гвоздиками, долго преследовала Хому и над Тринидадом, и над озером Байкал, и даже над благословенной Яблоневкой, но и она, как и все остальные астральные женские тела, вынуждена была оставить Хому в покое, потому что убедилась, что тот озабочен лишь научно-техническим прогрессом в колхозе — и все. И эта легкомысленная метиска с острова Тринидад совершенно искренне позавидовала простой колхознице Мартохе, что не боится отпускать своего Хому в белый свет, ибо посреди всех искушений белого света старший куда пошлют свято сохранял ейверность.

И, как мы понимаем, если уж верный рыцарь научно-технической революции так самоотверженно задумался, то он должен был до чего-то додуматься, ведь так не бывает, чтобы наш колхозник думал и не додумался!

ГЛАВА СОРОК ДЕВЯТАЯ

в которой опять дает о себе знать золотоглазый академик Иона Исаевич Короглы, искренне сомневающийся в возможности изготовления машины времени и в невидимости Хомы, а также предостерегающий от других будущих чудес яблоневского колхозника

Вы еще не забыли про тех новоиспеченных шефов, которые наведывались в Яблоневку?

Может, вы и забыли, только тот золотоглазый академик Иона Исаевич Короглы не забыл про Хому. Написав донос, после которого Хому отлучили от ударного труда в коровнике и временно лишили высокого звания старшего куда пошлют, этот «знаменитый востоковед, известный тюркологам всего мира», не успокоился. Злопамятный и завистливый, он опять прислал письмо на имя правления колхоза «Барвинок», а в этом письме чего только не было понаписано! Мол, до сих пор никто из наивыдающихся умов планеты не изготавливал машины времени, не становился невидимкой, — вот и Хома не мог изготовить машину времени, вот и Хома не мог стать невидимкой, в такую околесицу может поверить лишь человек с предрассудками.

Какими только словами и терминами этот выдающийся тюрколог не оперировал в письме! Детерминизм и предвидение в классической философии, мера и граница прогноза, закон отрицания отрицания, соотношение формальной и абстрактной возможности, значение философских принципов для анализа формально возможного, связь абстрактной возможности с формой и содержанием при прогнозировании, применение математических методов при исследовании абстрактно возможного в прогнозировании, реальная возможность и противоречивость материальных процессов, построение прогнозируемой модели, горизонт прогнозирования, взаимодействие прогноза и объекта прогнозирования… И вся эта научная терминология призвана была доказать, что Хома не только не создал фантастическую машину времени, а и никогда не создаст никаких других чудес, которых, возможно, кто-то надеется дождаться от чудотворца.

Эге ж, писал золотоглазый академик Иона Исаевич Короглы, кто-то надеется дождаться от Хомы такого небывалого рыбного дождя над Яблоневкой, когда из тучи посыплются вместе с каплями воды карпы и лини, сазаны и язи, раки и вьюны, щуки и караси, так что живую рыбу можно будет ловить руками среди кустиков картофеля и зарослей крапивы. А еще будто бы грибок-боровичок хвастал, что каждый яблоневец к своему дню рождения получит от него в подарок ярчайшую радугу в небе, сияющую семью цветами на совесть, а не на страх. А в небесах над селом он якобы собирается создать силой своей магии такую же Яблоневку, как и на земле, только небесная Яблоневка будет гораздо лучше, и люди в ней будут жить гораздо лучше, ибо это будут хоть и обычные яблоневцы, ныне сущие, да все ж таки помыслы будут иметь они небесные. Разгневавшись, старший куда пошлют будет устраивать по собственной прихоти затмения Солнца и Луны, а то еще какому-нибудь неугодному яблоневцу станет угрожать кометой, которую призовет из созвездий Девы и Волопаса, ибо он и с кометами умеет обращаться — то он ее, глядишь, послал в созвездие Овена, то перегнал в созвездие Тельца, затем — в созвездие Близнецов, затем — Рака, Льва, Девы…

Не верьте Хоме, заклинал золотоглазый академик, будто он сумеет избавить колхоз «Барвинок» от вируса мозаики кукурузы или от вируса бронзовости помидоров, от вируса желтой мозаики гороха или от вируса зеленой крапчатой мозаики огурцов. Не верьте, что он способен в будущем уберечь яблоневцев от симптома психологической подушки Дюпре и смешанных психозов Гауппа — Мауца, от эротической зоофилии Крафта-Эбинга и артериосклеротического хронического галлюциноза Суханова. Не верьте, будто ему удастся справиться с функциональными изменениями сетчатки глаза при старении, будто, используя биологически активные вещества, он продлит жизнь пожилым людям, будто воздействием ионизирующей радиации он сможет влиять на продолжительность жизни любого биологического объекта.

Не верьте, заклинал золотоглазый академик Иона Исаевич Короглы, который из чувства зоологической зависти и амбициозности стал злым гением старшего куда пошлют. Каждое слово в его письме топорщилось и вставало дыбом, знаки препинания раздраженно гудели, словно оводы, а мысли были такими, будто черт с них никогда и не слазил.

— Гляди, Иона Исаевич аж из Киева так коршуном и клюет! — пораженно произнес председатель колхоза Дым, покрутив письмо в руках. — Видно, он из тех больших ученых, у которых недосол на столе, а пересол на спине. Но ведь от Хомы и вправду всего можно ожидать, может, он и вправду задумал спасти Яблоневку от эротической зоофилии Крафта-Эбинга? Прежде не слыхал про такую, чтоб ей пусто было!

Оперативно реагируя на письмо, председатель колхоза Дым собрался и поехал в коровник. Старший куда пошлют в поте лица трудился возле скребкового транспортера, все честь честью, как и надлежит. Может, и вправду мозгует над симптомом психической подушки Дюпре, разве угадаешь, но с каких это пор заказано мозговать? Досадливо крякнув, председатель колхоза Михайло Григорьевич вышел вон из коровника.

Может, он и не повел бы себя так беспечно, если бы знал, что возле скребкового транспортера трудится физическое тело старшего куда пошлют, а астральное тело Хомы в это время ой как далеко улетело от колхоза «Барвинок», неподвижно повисло сейчас над серой от жары и пыли ярмарочной площадью гватемальского городка Демокрасия, а эта площадь уставлена загадочными магнитными болванами, вырубленными из гранита древними ольмекскими мастерами, и лицо у Хомы — загадочное, будто у магнитного болвана…

ГЛАВА ПЯТИДЕСЯТАЯ

в которой старший куда пошлют забегает вперед научно-технического прогресса еще дальше, чем прежде, удивляя свою родную жену Мартоху, которая не может смириться с Хомой-тракторозавром и его ужасающими машинно-человеческими страстями

Фук на фук как попадет, то это ни к чему не приведет, но Хома не только фуков набрал и в фуках роскошествовал, Хома умел приготовлять — умел и подавать, не обижал батьку своего лысого, а матерь плешивую… Так вот, этому фортелю, который выкинула научно-техническая революция в Яблоневке, удивляться не стоит, чтобы не уподобляться тому Семену, который поясок затянул — да и думает, что поумнел…

Стояла прозрачная, солнечная осень. В садах светились спелые поздние яблоки, легкая паутина бабьего лета плыла над селом, словно беззвучные серебряные струны. Возле школы детские голоса на переменках звенели, будто звоночки. Пахло подсохшим калуфером, мятой, пасленом. В полях пахали на зябь, и механическая тракторная музыка волнами наплывала на село.

Мартоха после полудня шинковала капусту в сенях и все думала о Хоме, который как ушел вчера с утра в коровник, так и не вернулся. А ну как угодил в какую-нибудь беду?.. С улицы донесся глухой гортанный рокот трактора, потом этот же трактор затарахтел у ворот, въехал во двор… Выглянула женщина из сеней, кого это там лихоманка принесла, глядь — а на тракторе Хома благочинный.

— Радуйся, народ, кот сало несет, радуйся, не реви, потому как уже перед дверьми! — упрекнула его Мартоха, ибо какая бы жена не упрекнула, если ее муж шляется невесть где.

— Трактор выбивал в колхозе, чтоб огородик свой вспахать! — виновато крикнул Хома из кабины.

— А не бегал ли, часом, твой бычок без веревочки?

— А, Мартоха, ты бранишься, а солнце светит! — буркнул грибок-боровичок да и въехал в огород.

Пока он там пахал, Мартоха шинковала капусту, потом, оттаяв сердцем, начала готовить ужин для мужа, который хоть и бродяга, хоть, может, его бычок всю ночь и носился без веревочки, а все же труженик, и трактор вон привел на огород, и вместо тракториста сел в кабину, ибо, видать, все механизаторы сейчас на колхозных полях работают.

Хома допахал огород, сколько там пахать, когда в руках не заступ и не плуг на конной тяге, а машина, которая ворочает землю лучше целой упряжки лошадей.

— А иди-ка ужинать! — позвала Мартоха, когда муж остановил трактор у хлева.

Хома сидел в кабине и улыбался так, будто выиграл по денежно-вещевой лотерее электробритву «Харьков».

— Давай сюда ужин, на трактор, — сказал грибок-боровичок.

— На трактор? — удивилась Мартоха, и от удивления ее левый глаз стал будто бы ближе к лесу, а правый будто ни к бесу. — Может, ты уже такая важная птица — то ли козодой, то ли перепелица?

— Да встать не могу, — пожаловался ей Хома, сидя в кабине. — Так что ужин сюда неси…

— Га? Побраталась свинья с пастухом, эге? — разгневалась Мартоха. — Где-то хлестал горилку целую ночь, а теперь ломаешься как макароны? Вот я тебя сейчас накормлю, подожди!

И Мартоха, посылая злых шмелей из разгневанных очей, открыла дверцу кабины, дернула мужа за руку так, что едва из плеча не вырвала. Грибок-боровичок поморщился от боли, будто тот выигрыш по денежно-вещевой лотерее ему лишь приснился, но даже не шелохнулся, словно прирос к сиденью трактора. Жена, гневаясь, уже и за ногу ухватила, а Хома сидит, будто скала, недвижимый. Лишь трактор покачивался на колесах, словно нечистая сила его трепала.

— Да я буду не я, пьяница чертов, если не возьму тебя в охапку и не занесу в хату. Ишь как нализался!

— Мартоха! — умоляющим голосом сказал грибок-боровичок, словно к самой богоматери обращался. — Да не сдвинешь ты меня с места, ибо я прирос к трактору, а трактор прирос ко мне!

— Вижу, ты не наберешься разуму ни к старости, ни к смерти! — вконец разгневалась женщина, пытаясь вырвать мужа из кабины. — Вырос, да ума не вынес.

— Мартоха, угомонись! — просил раздосадованный грибок-боровичок. — В старину когда-то в Яблоневке водились динозавры, а я, может, записался в первые тракторозавры!

— Куда, куда?

— В тракторозавры!

Мартоха угасла, как угасает бойкий огонь, залитый водой.

— Динозавры… — прошептала со страхом в глазах. — Тракторозавры…

— Ну, когда-то на земле еще водились кентавры, — положив руку на руль, успокаивающе промолвил старший куда пошлют. — Извини, наполовину мужчина, а наполовину конь.

— Какая половина мужчина, а какая половина конь? — прошептала Мартоха.

— С головы до пояса мужчина, а ниже пояса конь.

— Лишенько! — вскрикнула Мартоха. — Ниже пояса — конь…

— Да не бойся, Мартоха, — успокаивал ее Хома, — потому что я ниже пояса вовсе не конь.

— А кто же ты ниже пояса?

— До пояса я человек, а ниже пояса — трактор.

— Лишенько! — опять вскрикнула Мартоха, и сердце у нее в груди ухнуло, словно иорданская полынья под железным ломом. — Ниже пояса — трактор!..

Хома на тракторе походил на того виноватого медведя, что корову съел, а Мартоха возле трактора походила на ту виноватую корову, что в лес зашла и свой конец нашла.

— Не печалься, Мартоха, еще не в таких оказиях оказывались, не впервой!

И тогда Мартоха, ломая руки и кусая губы, тихонько заголосила, кляня на чем свет стоит и судьбу свою, и научно-техническую революцию, и мужа. У других яблоневских женщин мужья как мужья, впереди прогресса не бегут и от прогресса не отстают, а этому ошалелому Хоме больше всех нужно. От динозавров и кентавров — прямехонькой дорогой в тракторозавры! Она кляла тот день, когда Хома, проснувшись утром, увидел сияние над ее головой, кляла его увлечение магией, и злоупотребление санс-энергией, и макробиотический дзен, и сорокадневное голодание, и шефов-роботов (в особенности же этого шелапута Мафусаила Шерстюка!), и машину времени, и невидимого грибка-боровичка. Мартоха даже кляла выходы старшего куда пошлют в астрал, о которых лишь интуитивно догадывалась, ибо раз уж он выходил в астрал, значит, не зря, Хома не из тех, что будут выходить попусту.

Хома слушал с философским спокойствием, а когда Мартоха умолкла, новоявленный тракторозавр отозвался:

— Мартоха, не ищи виноватых, потому что, видать, ты сама виновата…

Когда Хома перешел в наступление, Мартоха умолкла, потому что женщины любят чувствовать над собой твердую мужскую руку. И хотя сегодня это была рука тракторозавра Хомы, но все же!..

— А как теперь у тебя на душе? — спросила примирительно Мартоха. — Или и души нет?

— Душа была, душа есть, — приходя в себя, успокоил ее грибок-боровичок, то есть тракторозавр Хома. — Вместо того чтобы кричать, разглядела бы меня получше.

Видно, он еще хотел и похвастаться!

— Не у каждого яблоневца есть глаза да еще такие фары в придачу, как у меня, — вел рассудительно он. — А погляди на колеса на резиновом ходу! Разве дедок Бенеря может похвалиться такими? Или зоотехник Невечеря? Даже у директора школы нет таких и не скоро будут.

Заинтригованная горделивым видом и словами тракторозавра Хомы, оттаяла душой Мартоха, внимательней стала приглядываться к представшему перед ее глазами научно-техническому диву. А это диво, придя в себя и напыжившись перед нею, говорило:

— У меня имеется такой передний мост, какого ни у кого из мужчин в Яблоневке нет!

— Эге ж, хороший мост, чтоб он тебе боком вылез…

— А бак для горючего? Знаешь, сколько я заливаю литров?..

— Знаю, как ты заливаешь себе фары…

— А коробка передач безотказная!

— Попробуй тебе откажи…

Всем хвалился Хома, чего у других нет. И гидроусилителем рулевого управления, и воздушным фильтром, и водяным радиатором, и генератором. Играючи, без всяких усилий нажимал на педали управления тормозами, так нажимал, будто они стали продолжением его ног, ведь Хома наполовину стал заводской машиной! Он не мог нахвалиться рычагом ручного управления, регулятором топливного насоса и рычагом переключения передач. Заинтригованная Мартоха даже в мотор заглянула — мотор был теплым, пахло от него бензином, соляркой, маслом. Набравшись смелости, она указательным пальцем потрогала муфту сцепления — вдруг тракторозавр Хома захохотал:

— Ой, не щекочи меня, Мартоха!

А она, лукавая, чтоб досадить мужу, который вот так надумал опередить научно-технический прогресс, одной рукой щекотала муфту сцепления, а другой стала щекотать радиатор. Конечно, тут смех разобрал бы и трактор, а что уж говорить про тракторозавра Хому, который даже в бытность свою обыкновенным человеком любил отпускать смешки из гречневой корчажки! Вот он и хохотал, играя карими глазами, содрогаясь туловищем и вибрируя колесами.

— Прекрати, Мартоха, — умолял ее, — а то уже колики в основном цилиндре гидравлической системы! Хватит, что-то булькает даже в масляном насосе!

— Я тебе не сделаю худого, — посмеивалась проказница Мартоха.

А у тракторозавра Хомы слезы от смеха выступили не только на глазах, а и на фарах.

— Мартоха, ты не русалка, а я не парубок, я тракторозавр, у меня от твоей щекотки сводит педаль ножного управления регулятором топливного насоса. Если я сделаюсь от смеха калекой, кто меня такого отремонтирует, об этом ты подумала?

— А ты обо мне думал, когда в тракторозавра превращался, а? Ты со мной посоветовался? А как ты теперь в паспорте будешь записан, какой у тебя пол, национальность? Тебя мать таким не рождала, сроду таких украинцев на свете не бывало. Разве песни или сказки для таких тракторозавров складывались? Кому нужен такой муж?

— Не сердись, — буркнул Хома, — теперь яблоневские женщины еще больше потянутся ко мне, чем прежде. Сразу и муж и тракторозавр — не одна позавидует такому хозяину!

Мартоха, сплюнув через левое плечо, пошла в хату, а Хома тем временем зажег фары, потому что на дворе стемнело, на Яблоневку опустилась ночь. И возникла у него вдруг под большими осенними звездами в голове мысль об Экклесиасте, сыне Давида, царя иерусалимского. Говорил этот проповедник, что суета все, что нет ничего нового под солнцем, поколение уходит и поколение приходит, а земля извечно стоит. И мудрость — это погоня за ветром. Во многой мудрости много печали, кто умножает познания, тот умножает скорбь. Не остается памяти о мудром, как и о неразумном, на вечные времена, и все забывается, и мудрый умирает так же, как и неразумный. Лучше доброе имя от оливы хорошей, а день смерти человека — от дня ее рождения. Хуже смерти — женщина, это ловушка, ее сердце — тенета, а руки ее — цепи. Веселись, но помни про дни темноты. И миндаль зацветет, и отяжелеет кузнечик, и исчезнут желания, ибо отходит человек в вечный дом свой, и готовы окружить его по улице плакальщицы, доколе не порвался серебряный шнурок, и не разорвалась золотая повязка, и у ручья не разбился кувшин, и не сломился круг, и не канул в криницу… И вернется прах в землю, а дух возвратится опять к богу, который дал его! Бесплодная суета сует — все!..

Вот такие нахлынули мысли в звездную осеннюю ночь на тракторозавра Хому, но он, конечно, ничуть не был согласен с проповедником Экклесиастом! Ибо мудрость — все-таки не уловление ветра, ибо Мартоха таки не ловушка, да и разве рождался уже под солнцем когда-нибудь хоть один предшественник тракторозавра? Были ихтиозавры, динозавры, кентавры, но свет еще не видывал такого самодельного и самочинного тракторозавра, как Хома, и хотя и возвращается ветер на круги своя, но в эпоху научно-технической революции родилось и немало нового, и мудрость — это не уловление ветра!

Вскоре Мартоха принесла из хаты макитру вареников с сыром и, забравшись в кабину, угостила Хому. Наработавшийся за целый день, он уминал их с таким волчьим аппетитом, что аж за ушами хрустело, аж в воздушном фильтре всхлипывало, аж в основном цилиндре гидравлической системы булькало.

— Как мы теперь заживем? — спросила Мартоха, кончиками пальцев нежно касаясь рулевого колеса, словно это была теплая мужская рука.

— Как ездила на мне, так и дальше будешь ездить! — заверил тракторозавр Хома. — Только теперь с большей скоростью.

— А не будем жить так, как кошка с собакой?

— Мартоха, не бил я тебя кулаками и ногами, не буду бить и рычагами и колесами!

— Может, теперь ты станешь как тот, что не бьет, не ругает и ни в чем не помогает?

— Мартоха, что должен сделать, сделаю сегодня, а что должен съесть, то съем завтра!

— Не дай бог коня ленивого, а тракторозавра ревнивого!

— Мартоха, мои сердце и мотор к тебе летят, мои глаза и фары на тебя глядят!

— Пой, Хома, песню, она длинная…

— Мартоха, жила ты со мной в платьице и в счастьице, эге ж? Хоть я и тракторозавр, но будет у тебя в жизни и радость, и сладость.

Мартоху радовало, что тракторозавр Хома не отвернулся от яблоневской народной мудрости присловий и поговорок, как это порой случается с некоторыми, которым еще ой как далеко до настоящего тракторозавра, а они уже не только от своей мудрости отбились, а и к чужой не прибились.

Млея сердцем, как в девичестве, Мартоха льнула к законному своему тракторозавру Хоме, и запах бензина и солярки волновал ее не меньше, чем когда-то запах табака и здорового пота. Тракторозавр Хома также прижимался к Мартохе, ибо, став научно-техническим чудом, он любил свою родную жену не меньше, чем когда-то, а может, и больше. Эге ж, больше, ибо, имея мощный двигатель и много лошадиных сил, он теперь и любил Мартоху всеми этими силами, а не только одной своею. От прикосновения ласковой женской руки к баранке Хома испытывал блаженство не только в двигателе или в генераторе, а и в дифференциале, и в педали ножного управления регулятором топливного насоса, и в выхлопной трубе. И когда Мартоха наступила ногой на педаль управления тормозами, тракторозавр Хома даже застонал от удовольствия, аж завибрировал капотом и колесами, а фары у него то открывались, то закрывались.

— Ой, Мартоха, — прошептал он, — кто кого любит, тот того и голубит.

Наконец Мартоха так пылко прижалась к тракторозавру Хоме, что его насквозь будто сладким током пронзило — и от этого тока вдруг заработал двигатель внутреннего сгорания, потревожив тишину ночную громким рокотом.

— Самовозгорание от нашего жара! — вскрикнул Хома, который много чего изведал от женщин, но такого еще не доводилось. — У меня дрожит вся ходовая часть.

— И моя ходовая часть дрожит, — призналась Мартоха.

— А что творится с муфтой сцепления!.. Если б ты только знала!

Но муфта сцепления была так далеко, из кабины рукой ни за что не достать и не потрогать, поэтому, понятное дело, Мартоха поверила своему Хоме на слово, что и вправду с муфтой сцепления творится что-то небывалое. Уже не владея собой, она припала к устам любимого тракторозавра, тот ответил таким длинным и страстным поцелуем, что женщине страшно стало. Конечно, стало страшно, потому что мотор даже взревел, никогда еще Мартохе не приходилось целоваться с тракторозавром, не ведала, к какой напасти могут привести такие поцелуи. Поэтому оттолкнулась локтями от его груди и выскользнула прочь из кабины.

— Мартоха! — окликнул ее Хома не то голосом человеческим своим, не то ревом двигателя, потому что они слились воедино, создавая волшебный тембр не земного, а небесного звучания. — Чего ты убежала, иди-ка сюда…

— Боюсь, Хома, я словно та мышь, для которой и кошка зверь.

А поскольку Мартоха и вправду боялась подступиться к Хоме, охваченный любовью тракторозавр, ловко крутанув рулем, двинулся на жену. Освещенная ярким светом фар, она какое-то мгновение стояла вся побелевшая и окаменевшая, потом испуганно попятилась, не спуская взгляда с грозного тракторозавра.

— Жена, какого врага боишься? — рокочущим машинным голосом гремел Хома. — Или ты за моею спиной потеряла свой гребень золотой? Обниму и поцелую — к столбу не приревную.

Мартоха, облитая дрожащим электрическим светом фар, уже к самому крыльцу отступила, уже и на ступеньки поднялась, уже и за порог шмыгнула, уже и двери закрыла изнутри.

— Мартоха! — заревел тракторозавр Хома, аж стекла забренчали в окнах. — А чего ты от мужа закрываешься? Почему в хату не пускаешь?

— А пусть господь милует, чтоб я такого на порог пустила! — донеслось из-за дверей.

— Мартоха, не гневи меня, до сумасшествия не доводи, потому что или главная передача поломается, или тормоза не выдержат. Я хоть и железный, да не весь!

Но испуганная Мартоха и не думала открывать. Тракторозавр Хома угрожал и двери высадить, и окна выбить, ездил от одного окна к другому, светил фарами, чадил удушливым дымом из выхлопной трубы, раздавил глиняную мисочку, из которой куры пили воду, ободрал ствол вишни, но Мартоха все упорствовала! Соседи и внимания не обратили на этот шум во дворе грибка-боровичка, полагая, что тракторозавр хорошо набрался, как это, наверное, между тракторозаврами водится, поэтому Мартоха и испугалась его кулаков, не пускает в хату.

Наконец, отчаявшийся и убитый горем, тракторозавр Хома остановился во дворе у ясеня и, горько всхлипнув, замер под высокими осенними звездами. Наверное, подумалось ему, в эпоху научно-технической революции сознание женщины — даже такой, как Мартоха! — еще отстает от общего поступательного движения вперед, и потому он и вынужден спать не под теплым женским боком, а во дворе под ясенем. И когда Хома задремал, то в подсознании его мелькнуло: конечно, пророк Экклесиаст во многом ошибался, потому что не мог предвидеть появление тракторозавра, но зато словно в воду смотрел, когда о женщинах высказывался так непочтительно…

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ

в которой новоявленный тракторозавр Хома в самозабвении демонстрирует образцы трудового героизма, не чураясь ни плугов, ни лущильников, ни борон, ни катков, водит дружбу с тракторами К-701, К-700, Т-150К, МТЗ-80, глуповато заглядывается на сеялки и поет эротические песни, каких Яблоневка до сей поры никогда и не слыхивала

Конечно, сердце у Мартохи разрывалось от горькой печали, конечно, она отодвигала занавеску и смотрела в окно на то, как тракторозавр Хома дремлет во дворе под ясенем и фары у него во сне вздрагивают, мерцают. В одиночестве задремав в холодной постели, она уже не услышала, как в полночь зарычал мотор, не увидела, как тракторозавр Хома через открытые ворота тронулся на улицу, освещая перед собою дорогу.

С этой памятной ночи начинаются легендарные трудовые подвиги тракторозавра Хомы.

Сочетание сказочного трудолюбия старшего куда пошлют с лошадиными силами современного трактора дало феноменальный трудовой эффект. Выбросив из памяти скребковый транспортер в коровнике, будто он никогда и не прикипал к нему всей душой, колесный тракторозавр Хома Хомович Прищепа целиком переключился на плуги. Девятикорпусный или восьмикорпусный, трехкорпусный или однокорпусный — все эти плуги были тракторозавру по душе, со всеми он умел ладить. Господи, вы бы видели, как тракторозавр Хома пахал! Ровнехонькие, как струны, клал борозды, без огрехов, на нужной глубине. Пахал не только под зерновые и технические культуры, а и междурядье в колхозном саду, и заболоченные земли, поросшие кустарником. Если бы в колхозе «Барвинок» выращивали виноград, то, конечно, обрабатывал бы и междурядье виноградников!

А еще тракторозавр Хома не чурался лущильников. С каким вдохновением лущил он стерню прицепным лемешным лущильником с гидравлическим управлением! Как исправно орудовал садовым лущильником!.. А бороны? А дисковые бороны со сферическими дисками, собранными в батареи? А зубчатые бороны с вертикально прикрепленными к раме зубьями, имеющими квадратное сечение? А навесные шарнирные бороны с двусторонними зубьями, скребками и шлейфом? А сетчатые бороны? Тракторозавр Хома этими боронами разрыхлял грунт, бороновал посевы, уничтожал сорняки, выравнивал поверхность поля, разрывал кротовые ямы и всегда сохранял микрорельеф земли!

Гай-гай, теперь он дружил со всякими катками, с какими только сводила судьба: кольчато-шпоровым и прицепным водоналивным, навесным универсальным и прицепным односекционным кольчато-зубчатым. Славно и дружно трудился с широкозахватным гидрофицированным культиватором-плоскорезом, а еще со штанговым гидрофицированным культиватором, а еще с противоэрозийным, а еще с прицепным высококлиренсным, а еще с фрезерным, а еще с культиватором-растениеподкармливателем-глубокорыхлителем!

Надо сказать, что если уж тракторозавр Хома Хомович трудился на колхозной земле, то трудился на совесть. Во время пахоты он ощущал плуг так, как ощущал свое сердце, и предплужник на раме плуга ощущал, и хомут на раме, и ограничительный болт высоты, и дисковый нож. И так же, как свою душу, ощущал в культиваторе все его рабочие органы — планку, передний и задний кронштейны, транспортную цепь, накладку с призмой, стержень с боковым держателем, болт…

Теперь, сделавшись тракторозавром, Хома Хомович, как уже говорилось, и друзей себе завел таких же, как сам. Раньше его всегда видели если не с долгожителем Гапличком и почтальоном Горбатюком, то с фуражиром Дзюнькой и зоотехником Невечерей, а теперь он водил дружбу с мощными тракторами К-701, К-700, Т-150К, МТЗ-80, частенько вступал в серьезные хозяйственные разговоры с уборочными комбайнами «Нива» и «Колос». И, надо отметить, какой-то нездоровый интерес у тракторозавра Хомы пробуждали сеялки. Как увидит зернотуковую прицепную комбинированную сеялку — час может простоять, вытаращив фары на нее, лаская взглядом ее ходовые колеса, зернотуковый ящик, сошники, механизмы передачи, семяпроводы. А то, случалось, задумается глубоко о чем-то своем, сокровенном тракторозавровом, да и поползет вслед за навесной комбинированной шестирядной сеялкой, хотя у той сеялки одна дорога, а у него совсем другая!

Что и говорить, нравились Хоме и легковые машины, но разве ему, тракторозавру, угнаться за какой-нибудь вертихвосткой «Ладой»? Порой, застыв на минутку в поле, грустный тракторозавр Хома смотрел на то, как элегантные и темпераментные машины пробегают асфальтированной трассой, исчезая за горизонтом, и в его фарах светилась невыразимая печаль, и слышались сдержанные вздохи в моторе.

Поскольку теперь Хома нижней частью туловища был трактор, а верхней половиной мужчина, то, понятное дело, интересовался не только прекрасной техникой, а и прекрасной половиной рода человеческого. Оставленный испуганной Мартохой, он бросал страстные взгляды на яблоневских девчат и молодиц, чувствуя, как мысли смешиваются в голове, бензин едва не вскипает в баке для горючего и вот-вот откажут педали управления тормозами, но он сдерживал свои чувства, разве что иногда по старой привычке позволял себе комплимент:

— Краля такая, что только гм-м! — вот и все.

Или:

— Как против солнца воды не напиться, так с чужой женой тракторозавру Хоме не налюбиться.

Или:

— Хочу не грушку, а укусить дивчину Марушку.

Пел ли Хома в это время? Да не был бы он тракторозавром, если бы не пел! Вспахивая землю или бороня поле, пел так, что далеко разносились песни, которые вырывались из могучей груди да еще и мощного двигателя. Только какие-то чудные это были песни, в них смешивались воедино человеческие чувства и чувства машинные, боль сердца и боль мотора, музыка тонко натянутых нервов и музыка грубо натянутых электрокабелей.

— Сады мои, сады отцветали, сады отцветали, рано опадали, — рокотал певучим своим голосом. — Ой умащу я, умащу я тавотом двух видов ходовую часть свою!

И какие тракторозавр Хома выводил песни про любовь!

— Или ж ты, Одарочка, на воске ворожила, что ты своего хлопчика лаской обделила?.. Карбюратор двигателя будем промывать, уровень топлива надо проверять!.. Разве ж ты, Одарочка, из руты и мяты, — как стояла, говорила, прямо не узнать… Заболел мой компрессор, болит генератор, шкив коленчатого вала болит как проклятый… Разве ж ты, Одарочка, из розового цвета? Как стояла, говорила до белого рассвета… Задрожали винты, задрожал и дроссель мой, о той контргайке я печалюсь до сих пор! Есть щуп такой, как надо, прокладок в достатке, есть и пробки, и пружины, одна печаль в остатке! Есть и фильтры, и кронштейны, патрубок для пыли, да без масляной ванны свет мне не милый…

Лирники и кобзари, трубадуры и менестрели, барды и скальды, акыны и ашуги! Простите тракторозавру Хоме Хомовичу, вчерашнему старшему куда пошлют в колхозе «Барвинок», такую песенную эклектику! Как умел, так и выражал свои искренние чувства. За вами, лирники и кобзари, стоят тысячелетние народные традиции мелоса и пения, а какие традиции за Хомой Хомовичем, когда он — первый тракторозавр на всем белом свете? Вот поэтому он, первопроходец научно-технической революции, мешал в одну кучу сивого коня, синее море, чистое поле, зеленую руту, барвинок — и аэрометры, масленки, картер подшипников ведущей шестерни, дренажное отверстие, винт-эксцентрик, сферическую гайку, пневматический усилитель… и всякое другое добро, без которого ему, тракторозавру, не жить, не любить и не тужить.

Он и труд воспевал в своих песнях, этот тракторозавр Хома, но опять же ж таки в песнях его, что гремели над яблоневскими полями, было много не только упрямого пафоса, а и плакатной информации.

Конечно, пока Хома пребывал в высоком ранге старшего куда пошлют, он таких песен никогда даже вместе с роботом Мафусаилом Шерстюком не пел, но теперь, сделавшись тракторозавром, возвеличивал в этих песнях труды и дни тракторозавра.

Диво дивное, яблоневские механизаторы перенимали эти песни, потому что их души тянулись к новому и необычайному. А поэтому, провожая любимую дивчину после кино, в звездной темноте не один парубок, бывало, насвистывал модный шлягер, услышанный от Хомы:

— Ой, ой, ой! Весной в апреле проведу я в самом деле предпосевную культивацию, сев яровых и боронование зерновых. Осенью я соберу поздние сорта картошки и закончу я уборку силосных культур, проведу затем я зяблевую вспашку, подчистую соберу сахарную свеклу, закатаю рукава праздничной рубашки и закончу осень я севом озимых. Ой, ой, ой!

Тракторозавр Хома жил в тракторном парке колхоза «Барвинок», где механики устраивали ему технический осмотр, смазывали детали, заливали в бак горючее. Хома был доволен, хотя и никак не мог привыкнуть, когда гвоздем или каким-нибудь железным острием прокалывал себе шину. Тогда, казалось, начинало болеть все подряд — ноги, пальцы, колеса, всякие там гайки, шпильки, камера, протекторные кольца. А еще когда ремонтировали двигатель, ощущая прикосновения какого-нибудь чужеродного инструмента к своим механическим внутренностям, Хома начинал хохотать от щекотки, содрогаясь не только своим машинным корпусом, а и человеческим туловищем, и смех его вырывался не только из груди, а и из двигателя, и дергались у него не только руки, а и радиатор, и основной цилиндр гидравлической системы.

В ночных снах, которые посещали тракторозавра Хому, фигурировали кабины с кондиционированным воздухом, бесступенчатая гидравлическая трансмиссия, газотурбинные двигатели. Часто снилось ему, что отказало рулевое колесо, заклинило колонку — и тогда Хома плакал во сне, и слезы текли и из фар его, и из глаз… Железным усилием воли он отгонял ночные кошмары, просыпался, приходил в себя, начинал мечтать — и в мечтах находил утешение. Мечтал он о весенней, летней и осенней трудовых кампаниях в колхозе «Барвинок», об играх в поле с наиразнообразнейшими агрегатами. В этих мечтах он видел рядом с собой прицепной пресс-подборщик, который подбирает валки сена или соломы, прессует их в тюки и связывает синтетическим шпагатом. А то еще ему представлялся подборщик-копнитель, который из подобранных валков соломы выкладывал на поле цилиндрические копны. А то еще ему виделись волокуши прицепные, волокуши тросово-рамочные универсальные, копновозы универсальные прицепные, погрузчики-стогометатели фронтальные прицепные, стогорезы прицепные тракторные…

Эге ж, в этот сложный период бытия, когда Яблоневку обложили туманы и моросил надоедливый дождик, тракторозавр Хома жил суровой и сложной внутренней жизнью, высокими устремлениями сердца и мотора, которые работали в унисон.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ

в которой предпринята попытка охватить сознание и подсознание тракторозавра Хомы, ощущающего свою общность с органической и неорганической материей, а также описывается чувство растерянности перед безграничной неисчерпаемостью и загадочностью феномена, прозванного старшим куда пошлют

Конституция личности Хомы, ее специфика — как же, тракторозавр, первый в мире получеловек и полутрактор! — не могли не привести к дальнейшему раскрытию и накоплению феноменальных способностей его личности. Собственно, экспериментируя на своей шкуре и пытаясь идти впереди научно-технического прогресса, чтобы таким сомнительным способом не отстать от него, грибок-боровичок даже представить себе не мог всех последствий…

Ох уж это его сверхчеловеческое трудолюбие, это его безголовье с собственной головой на плечах, эта его невидимость подле скребкового транспортера в коровнике, а еще выходы в астрал, где он все-таки не поддался на искушающие намеки метиски с острова Тринидад, которая и в астрале пахла корицею, мускатными орехами и гвоздикой!

Теперь его психика трансформировала какие-то подсознательные импульсы в различные химерические ощущения. Так, ему казалось, что, пребывая здесь, он одновременно пребывает во всем мире, куда только может долететь его воображение. Кроме того, он был уверен, что его форма сознания является одновременно формой сознания всей органической и неорганической материи, и, наоборот, многоликая форма самосознания всей органической и неорганической материи является формой сознания его, тракторозавра Хомы, вчерашнего старшего куда пошлют…

Кто-нибудь другой, возможно, не справился бы с такими перевоплощениями, только не грибок-боровичок, впрочем, никто другой и не испытал бы таких перевоплощений, они выпали лишь Хоме…

Когда механики лезли в двигатель, проверяя работу форсунок (если вдруг темнели выхлопные газы или увеличивался расход топлива и падала мощность), тракторозавру Хоме порой казалось, что его механические внутренности заполонили клещи. Не только ощущал, а и видел, как они шевелятся в моментоскопе — в стеклянной трубочке, в резиновой трубочке, в трубке высокого давления. Тракторозавр Хома остро и дразняще чувствовал, как примитивный клещ подсемейства Endeostigmata трогает его чувствительное железо сегментами ног, животиком, медиальным глазом, боковыми глазами, хелицерами, анальными клапанами. Тракторозавр Хома радовался, что эти клещи не угрожают ему инфекционным заболеванием, и в то же время печалился, что они способны причинить большой вред сельскохозяйственным растениям в «Барвинке», ведь он трудился на земле.

Кроме тягостных ощущений, в этот период тракторозавр Хома испытывал и ощущения приятные, когда, например, цветные бабочки, сперва появившись в его галлюцинациях, материализовывались, и он видел их, любовался ими — будь это под дырявым навесом тракторного стана, куда задувал холодный осенний ветер, или на колхозном дворе, когда он доставлял силос в коровник… Бабочки создавали феерическое видение, которое настраивало тракторозавра Хому на праздничный лад, и он любовался переменчивой пестрянкой, обыкновенной лишайницей, совкой мома, очкастой зубчаткой, обыкновенной медведицей и стяживками — голубой, желтой, красной!

Это были наипрекраснейшие минуты в жизни тракторозавра Хомы Хомовича Прищепы, когда он видел вокруг множество бабочек, которых никто не видел, но, конечно, нельзя сказать, что у него были бабочки в голове, раз их не было в природе в такую осеннюю непогодь.

Когда у тракторозавра Хомы нагревалась коробка передач, или сама переключалась передача, или включались две передачи одновременно — тогда он впадал в удивительное состояние: ему казалось, будто он кустик клубники с усиками и с красными ягодами, которую хотят скрестить с безусой клубникой, имеющей белые ягоды… а потом он превращался в график зависимости коэффициента загруженности технологического комплекса машин от площади посевов культуры кукурузы… А еще — будто он превращался в песню, которую спели когда-то давно, а она все еще звучит в воздухе: «гей, гук, мати, гук, де козаки п'ють, і веселая та доріженька, куди вони йдуть…»

Глубокие недра подсознания тракторозавра Хомы, космические бездны его психики — с помощью каких выведенных закономерностей можно их постичь? Тут одинаково бессильны и яблоневский механик первого класса, и доктор Фрейд с его субъективно-идеалистическим учением. Ибо какой механик, какой Фрейд пояснит явление, при котором, когда узлы и детали тракторозавра Хомы умащивали вязким трансмиссионным маслом, он начинал ощущать себя географическим парадоксом, а именно — озером Балхаш, расположенным в районе с сухим континентальным климатом, с одной стороны заполненным пресной водой, а с другой — соленой? Как именно, исходя из тезиса о постоянной борьбе сознательного с подсознательным, доктор Фрейд сумел бы объяснить отсутствие накала в осветительных лампах тракторозавра Хомы, неисправность проводов, предохранителей — ситуацию, при которой он сам себе начинал казаться деревянной скульптурой Христа скорбящего из Молчинского монастыря XVII столетия в Путивле?

Не только доктор Фрейд, не только его последователи Фромм и Хорни, не только предприимчивый механик из колхоза «Барвинок» не способны были понять и объяснить этот самодеятельный и, возможно, рукотворный феномен, именуемый тракторозавром Хомой. Не способен до конца постичь Хому и сам автор, который, казалось, должен бы знать грибка-боровичка как свои пять пальцев. Но не знает! Потому-то автор страдает и мучается от чувства беспомощности при виде безграничности своего героя, его неисчерпаемости, его неизбывной загадочности, которая со временем не уменьшается, а растет, и абсолютная истина о Хоме отодвигается все дальше и дальше, подтверждая справедливую мысль о том, что к постижению абсолютной истины можно лишь стремиться, но никому не дано постичь ее до конца.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ

где говорится о загадочной душе Мартохи, которая всегда остается женщиной, готовой полюбить и тракторозавра, а также о неожиданных метаморфозах, произошедших с Хомой под магическим влиянием чарующих украинских песен и поцелуев женских уст

А что же родная жинка Мартоха?..

А что же Мартоха, которой в молодости не надо было запаски^[14], потому что и в паневе хороша, о которой никто не говорил, что ленивая дивчина — у нее не кормлена скотина, которая и воз не возила, а двор Хомы украсила, то есть вышла за грибка-боровичка замуж.

Ну, ссорятся жены с мужьями, когда их горилка с ног валит, которые были когда-то хозяевами, а стали пустозвонами, которые знают свое дело мельницкое — запустят мельницу да и молчат. Но ведь потом разве они не мирятся, разве жена не обнимет, не прижмет к груди пришедшего в себя лодыря или пьяницу, потому что хоть и лодырь и пьяница, но свой! А Хома, в тракторозавры записавшись, не стал ни ловкачом, ни растяпой, ни транжиром, не искалечился и не постарел, и Мартоху не разлюбил, с чего бы ей нос воротить? Чего бы ей нос воротить, когда он каким был тружеником из тружеников, таким и остался, когда он даже опередил прогресс, забежал далеко вперед него, сделавшись рыцарем научно-технической революции?

Гай, гай, в женской психологии сам черт ломал рога еще тогда, когда наши пращуры ездили в Крым за солью на чумацких возах, ломают черти рога и теперь, когда, глядишь, вот-вот новоявленные чумаки в скафандрах будут возить полезные минералы аж из-за Персея, Кассиопеи, Цефеи, причем в качестве транспортных средств станут использовать не космические летательные аппараты, а научатся эксплуатировать кометы — будь это комета Цзицзиньшань I из семейства Юпитера, комета Джакобини — Циннера или комета Джикласа.

«Да, когда-то имела мужа, а теперь имею тракторозавра!» — такие мысли роились в Мартохиной голове. Казалось, от бесплодных этих мыслей Мартоха уже не видит белого света, как слепая курица зерна. И куда ни пойдет, куда ни ступит ногою, всюду рвалась из ее души русалочья песня, и она пела ее тихонько, лишь шепотом: «Сиділа русалка на білій березі, просила русалка в жінок намітки: «Жіночки, сестрички, дайтемені намітки, хоч не тоненької, аби біленької».

Яблоневские девчата и молодицы, глядя на сомнамбулически бредущую Мартоху, перешептывались укоризненно между собой:

— Вот тебе, бабушка, и юрьев день!.. Может, она захотела найти моложе Хомы, потянуло ее к молодой хмельной браге?.. И куда только председатель сельсовета и председатель колхоза смотрят, грибок-боровичок слоняется по селу, будто погорелец. И наши мужья на машинах работают, но ведь ночуют дома, окружены нашим вниманием и заботой. Ну что из того, что Хома только до пояса человек, а от пояса машина? Может, он первый, но не последний, может, и наши мужья такой судьбы не минуют, тогда что же, выгонять их из хаты, детей сиротить?

Так говорило яблоневское женское общество, которое всегда на чужое горе отзывалось сердечной чуткостью и сочувствием. Наверное, не одна бы уже попыталась переманить Хому в приймаки, чтобы вкусить любви обиженного судьбой тракторозавра, только побаивались Мартохи, которая пока не разводилась с ним…

В поздний осенний вечер, в слякотную непогодь, когда хороший хозяин и пса на улицу не выгонит, тракторозавр Хома коченел от холода под деревянным навесом тракторного стана среди других агрегатов. Сегодня он возил свекловичную ботву с поля в коровник, вечером у него проверили и отрегулировали зазор в подшипниках передних колес, и теперь бывший старший куда пошлют чувствовал себя так, будто в его механических внутренностях шевелятся равноногие ракообразные, а еще разноногие ракообразные, а еще корнеголовые ракообразные, а еще разноцветно разукрашенные креветки, и будто вот-вот они из механических внутренностей переберутся аж к сердцу!

Скрипнули входные двери, будто от ветра, и тракторозавр Хома, который пребывал в плену своего кошмара, лишь потом с опозданием почувствовал, что кто-то гладит рукой его правое переднее колесо. Придя в себя, он захлопал подслеповатыми фарами, замигал усталыми глазами — и испуганно вскрикнул. Эге ж, испуганно вскрикнул, потому что рядом с ним на цементированном полу стояла человеческая фигура, обутая в заляпанные грязью резиновые сапоги, с которых стекала грязная вода, капли воды падали и с брезентового дождевика, мерцали на темно-синем платке, которым была покрыта голова.

— Мартоха! — узнавая свою родную жинку, прошептал тракторозавр Хома, и что-то в нем жалобно всхлипнуло — и в груди и в радиаторе.

Мартоха, ослепленная фарами, хлопала глазами, и в выражении ее лица читалось нечеловеческое страдание. Ее испещренная синими жилками левая рука дрожала на рубцеватой шине переднего колеса, залепленного расквашенным грунтом и свекловичными листьями.

— Хома! — прошелестели ее уста так, как шелестит одинокий, пожелтевший листок на ветке голого дерева.

— Это ты, Мартоха? — все еще не мог поверить своим глазам тракторозавр.

— Это ты, Хома? — сомневалась Мартоха.

И тракторозавр Хома вдруг почувствовал, что теряет сознание. Глухая истома пронзила его машинно-человеческую структуру, в ушах послышался раздражающий отдаленный шум, а в механизме поворота задрожал тормозной рычаг, завибрировала регулировочная гайка, задребезжала тяга муфты поворота, конвульсивно дернулась педаль торможения главной муфты сцепления. Ему показалось, будто он летит по длинному темному коридору, потом будто бы из коридора вынесло его на стернистое невспаханное поле и лемехи плуга, скользя по земле, не углубляясь в нее, лишь взбивают едкую и удушливую пыль.

Вдруг Хома почувствовал, будто он очутился вне своего физического тела, то есть он уже не был тракторозавром, а вышел из своих верхней человеческой и нижней машинной половин, воспарил над ними, и теперь тракторозавр стоял на осеннем седом поле под низкими войлочными тучами, блестел мокрой кабиной и удивлял посторонний взгляд замершим человеческим туловищем в кабине…

И тут его окружили добрые существа, среди которых он вдруг узнал в осеннем яблоневском поле, пропахшем землей и увядшей травой, своего отца Хому, который улыбался ему из-под нависших полынных бровей желудевыми глазами, бабу Явдоху, обнажившую в улыбке беззубые десны, рядом с нею стоял дед Захар, босоногий и в полотняных штанах, по костлявым щекам его змеились морщины буйной радости, что опять посчастливилось увидеть внука Хому. А где же мать Варвара? И он увидел мать, которая светилась месяцем ясного лица, а за матерью стояли односельчане, умершие раньше нее, а также родичи из соседних сел, а также фронтовые побратимы, с которыми выпало в войну хлебнуть крутой солдатской каши. А еще среди призрачных существ, среди родных и знакомых увидел он тракторы разных марок, которые приходилось видеть до войны и на войне не только в Яблоневке, а и в других местах, и его осенила догадка, что ведь это же его родичи по линии тракторов, что эти механические родственники тоже давно или недавно умерли и теперь встречают его в потустороннем мире, словно родного…

И тут, в поле, ступая босыми ногами по колючей стерне, возник и засиял человек, сотканный из тончайшего луча света. Это даже был не человек, а добрый дух, каждое движение которого было исполнено достоинства и любви. От его сияния засветились лица родных, радиаторы старых тракторов, и Хома услышал голос, который показался ему гласом небесным. Добрый дух попросил Хому вспомнить все наиважнейшее, что было в его жизни, и не просто вспомнить, а воссоздать прямо тут, в поле, перед добрым духом и перед людьми, которые ушли в небытие и теперь смотрели на грибка-боровичка из этого небытия. И только Хома вознамерился подчиниться властному доброму духу, сотканному из струения света, и выполнить все, что он просит, как почувствовал, что все это время пребывал в полете и теперь приблизился к какой-то пронзительно-непостижимой для сознания границе, к стене, и все-таки понял, что именно тут и пролегает граница между жизнью и смертью — и не столько между жизнью и смертью, сколько между жизнью земной и жизнью потусторонней. Эта граница влекла его к себе, будто роковая пропасть, Хома вот-вот уже должен был пройти сквозь стену, но животворящая сила в его существе боролась за жизнь, и сознание подсказывало, что ему не надо переходить ужасающую границу, для него еще не пришла пора. И Хома почувствовал, как пронзительно-непостижимая стена отдаляется от него, как в далекий туман осеннего яблоневского поля отступает добрый дух, сотканный из света, отступают и расплываются лица родных и знакомых, пошарпанные тракторы старых марок, как он возвращается по длинному и темному коридору, — и вот он уже опомнился и открыл глаза…

Опомнившись, раскрыв глаза и мигая желтовато-молочным светом фар, Хома опять ощутил себя тракторозавром, который стоит в сумрачном и сыром помещении среди неподвижных агрегатов. Но он был тракторозавром, который обеспамятел от неожиданной встречи с родной жинкой Мартохой, и поэтому утешился слабой радостью при мысли, что не умер, что видит ее возле себя. Тем временем Мартоха, накачав в ведро воды из колонки, обмыла ему колеса, металлические бока, плеснула на стекло кабины, приговаривая:

— Куда ни глянь, весь в грязи!

— Эге ж, Мартоха, — вздохнул Хома, — стал я невмивака^[15], будто попова собака.

— Видно, что руки мыл еще тогда, когда мать в корыте купала, — бормотала Мартоха, протирая тряпицей заляпанные фары. — Или механики ходят за тобой такие, что не способны ни к чему, где сядешь, там и слезешь.

Смыв жирный чернозем с металла, с резины и стекла, из которых состояла нижняя ходовая часть тракторозавра, Мартоха — раскрасневшаяся, со счастливым блеском в медовых глазах, с помолодевшими от румянца щеками — стала осторожно протирать ручку кабины, но, поскольку к Хоме стала возвращаться его чувствительность, прикосновение женских пальцев вызвало у него щекотку, и грибок-боровичок в улыбке разомкнул уста.

— Смеялись моего батька дети, а с ними и я, — пошутил тракторозавр Хома, к которому постепенно возвращались находчивость и исконное яблоневское любомудрие.

Наконец Мартоха открыла дверцу кабины и, стесняясь и отводя взгляд, осторожно примостилась на сиденье. У тракторозавра Хомы дыхание перехватило от ее близости, и, вцепившись худыми пальцами в рулевое колесо, он заплакал. Да и какой тракторозавр не заплакал бы, почувствовав рядом не просто родную жену, а и привлекательный запах домашнего уюта, от которого давно отвык.

— Не плачь, — шептала Мартоха, гладя ладонью его щетинистую щеку.

У Хомы сердце билось, как синица в силках, и в двигателе то ли побулькивало, то ли всхлипывало. И что-то неимоверное творилось с электродами свечи, с магнето, с коленчатым валом. Казалось, еще одно прикосновение женских пальцев — и он, тракторозавр Хома, опять самозаведется, как когда-то! Самозаведется от счастья и нежности к Мартохе, которая вернулась к нему, пришла ночью к полуагрегату и получеловеку, хотя выходила замуж за здорового мужчину.

— Хомушко, — тихонько шептала Мартоха ему на ухо, — прости, что сначала отвернулась от тебя, да на моем месте каждая бы отвернулась.

— Видать, я в маковое зелье въехал, раз ты отвернулась. А как там дома, как хозяйство?

— Кручусь по хозяйству, ибо из чужого добра не построишь двора… А у тебя работа немереная, — посочувствовала Мартоха. — Как кормят тебя, вдоволь ли спишь и ешь?

— Хорошо кормят. Дизельное топливо получаю из малосернистой нефти. Октановое число в норме, и кинематическая вязкость, и кислотность, и сера. Не жалуюсь ни на масло, ни на консистентную смазку — будь то смазка графитная или тавот жировой. Хватает, так что не голодаю и не кусаю, будто собака свой хвост.

— Лишенько ты мое! — шептала Мартоха. — А болячки не одолели? Не болеешь?

— Не болею ли? — рассудительно переспросил тракторозавр Хома. — Кто же при нашей работе не болеет! Там, глядишь, обрыв фазы генератора, или аккумуляторная батарея постоянно разряжается, или прицепное устройство не поднимается или не опускается… Ремонтируют меня — и масло в бак зальют, и натянут приводной ремень, когда пробуксовывает, и позаботятся о реле-регуляторе…

— Лишенько ты мое! — опять прошелестело из женских уст. — А не ослеп ли ты, что тебе и света уже не надо?

— Если с лампочкой что-то случается, когда предохранитель портится или нет контакта в патроне, то меняют неисправные детали, подгибают пластину в патроне.

— А голос твой?

— Треснет мембрана или плохой контакт кнопки — механики поправят, так что всегда при голосе.

И тракторозавр Хома нажал кнопку, нарушив ночную тишину пронзительным сигналом.

— Лишенько ты мое! — пролепетала вконец сбитая с толку Мартоха, испуганно прижимаясь к Хоме и обнимая его за шею руками. — Не надоело ли тебе в тракторозаврах, не соскучился по дому?

— По дому? А кто за меня закончит эксперимент, который я ставлю на своей шкуре? Что мне скажет научно-техническая революция? Скажет, что не испугался волка, а убежал от совы?

— Значит, тебе дороже научно-техническая революция? Дороже эксперимент, чем я?

— И ты мне дорога, но разве можно так: и показался, и сховался?

Истосковавшаяся Мартоха, крепко обнимая Хому, стала осыпать поцелуями его щеки, лоб, затылок…

Что поцелуи делают с мужьями — всем известно, а что делают с тракторозаврами — сейчас узнаем. Поцелуи Мартохи, в которые она вкладывала весь огонь неутоленной женской любви, обжигали Хому так, что вибрировал генератор, дергался стартер двигателя, вспыхивал электрический ток в свече зажигания, появлялись и гасли искры в магнето, а лампочка, которая освещала номерной знак, мигала, будто сумасшедшая. Отвечая на поцелуи Мартохи, тракторозавр Хома, соскучившийся по любви, левой дрожащей рукой гладил Мартоху по спине, а правой тщетно пытался расстегнуть ей пазуху.

— Норма высева сеялки… количество ячеек на посевном диске, — нашептывал Мартохе пылкие слова своей тракторозавровой любовной песни. — Передаточное число… Диаметр приводного колеса!..

— Не пой мне эту песню, — умоляла Мартоха, упираясь в его грудь руками.

— Имею винт регулировочный высшего сорта, — послушно запел другую песню возбужденный Хома, — да к моему максиметру давно нужна форсунка!

— Не пой мне и эту песню! Или ты начисто позабыл человеческие?

— Летіло помело через наше село. Стовпом дим, стовпом дим. Сіло спочивати у Хоми на хаті. Стовпом дим, стовпом дим, — затянул наконец человеческую песню тракторозавр Хома.

Когда он запел, генетическая память в последний раз явила перед его внутренним зрением всяких там клещей, бабочек, ракообразных, клубнику с усиками и красной ягодой, озеро Балхаш с соленой и пресной водой и другую всячину, с которой тракторозавр Хома в далеком историческом прошлом пребывал в тесных родственных связях. А потом от человеческой песни — «У Хоми хата запалилася, стовпом дим, стовпом дим, у Хоми голова засмалилася, стовпом дим, стовпом дим!» — нижняя ходовая часть, с которой он так крепко сросся, стала будто бы отмирать. И чем крепче целовала его Мартоха, тем больше тракторная половина отделялась от него и становилась чужой, потому что разве останешься тракторозавром, когда тебя так сладко и исступленно целует родная жена?

Э-э, тут агрегатом быть нельзя, только мужчиной, и в добром здравии!

— А Мартоха з радощами носить воду пригорщами, стовпом дим, стовпом дим, — в унисон запели Хома с Мартохой, то есть тракторозавр и его законная жена. — Що залиє, то займеться, то й Мартоха засміється, стовпом дим, стовпом дим!

И тут Хома ощутил, как отделяется от трактора его человеческая половина, и он уже никакой не тракторозавр, не самодеятельное чудо научно-технического прогресса, а тот самый грибок-боровичок, что и месяц тому назад, достославный старший куда пошлют.

— Мартоха! — закричал он во все горло. — Я уже не агрегат! Можешь потрогать…

Сердобольная Мартоха испугалась за него, что ее Хома уже не тракторозавр, ибо где ж это видано, чтобы агрегат был не агрегатом? Но чарующие украинские песни вместе с чарующими поцелуями украинских женщин еще не такие чудеса творили на предвечной украинской земле! Веря и не веря, она стала ощупывать Хому, неверного и лукавого, потому что от него всего можно было ожидать.

— И правда, — прошептала, — ни одной железячки в тебе не осталось, все живое-живехонькое. Ты же, наверное, проголодался, пойдем домой, покормлю. И галушками гречневыми со свиными шкварками, и грибами… Лишенько, где же это слыхано, чтобы на одном дизельном топливе столько держаться!

Они выбрались из кабины трактора, Хома хлопнул дверцей, так что испуганно пискнула мышь в углу за моторным передвижным опрыскивателем.

— Славно ты его вымыла, — сказал он, пошатываясь на неверных ногах.

— Как родного! А ты, Хома, всю душу свою оттуда забрал или часть оставил?

— Кто знает, — загадочно сказал грибок-боровичок.

В дверях, за которыми темнела холодная беззвездная ночь, он обернулся. Трактор, который еще недавно был живым тракторозавром, который пел и печалился, который тяжело работал и тяжело задумывался над смыслом земного бытия, теперь глядел им вслед невыключенными фарами, на стекле которых мерцали то ли капли воды, то ли слезы…

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТАЯ

где повествуется о курьезном поведении Хомы, который от тракторозавров отбился и к людям прибился, а также рассказывается о встрече Мартохи с председателем колхоза, что за своими хлопотами даже и не заметил, как старший куда пошлют опять забежал вперед научно-технического прогресса

Спустя какое-то время после вышеописанных событий Мартоха не раз в запоздалом отчаянии хваталась за голову:

— Хорошо, Хома, что сейчас запасных деталей хватает! А если бы было так, как раньше? Ну, сломалась, к примеру, втулка стартера, а чем ее заменить, если запасной нет? Или опять же механик напился и, скажем, спит в бурьяне? Отдал бы ты богу душу ни за грош…

А грибок-боровичок (ох, и беспечный: ему бы к обеду ложку, а после обеда не надо) посмеивался:

— Было бы мне тогда: расти для пса, трава, если кобыла сдохла.

— А завелись бы камни в почках или аппендицит разбушевался? Какой врач нашел бы тебя в поле, где ты пашешь или ботву возишь? Пришлось бы готовиться к смерти, а гроб для всякого найдется.

Левый глаз Хомы лукавого смеялся так, как тот рубль, что другой рубль в компанию кличет, а правый печалился, как у коровки, которой пришлось привыкать к ржаной соломке.

— Зальют масла в бак, заменят конденсатор, отрегулируют предохранительный клапан — вот я опять и здоровый. Даже не чихнул ни разу, разве что через выхлопную трубу.

Эге, видать, крепко привык Хома, будучи тракторозавром, к таким харчам, как дизельное топливо определенной кинематической вязкости и кислотности, к консистентным смазкам и к их ароматам. Поставит Мартоха на стол миску борща с мясом или поджарит курицу, а грибок-боровичок уже носом крутит.

— Что, захотелось консталину жирового? Чтоб смазывать подшипники и всякие рабочие узлы? — гневалась Мартоха. — Ты уже не тракторозавр, пора привыкнуть. Не жди, я тебе на стол не поставлю смазки графитной или тавота. Хлебай то, что все люди хлебают. И чего это ты хлеб в пальцах катаешь? Не съест собака калача, не изваляв его, да?.. Выпей для аппетита, раз такое дело…

Грибок-боровичок охотно выпивал для аппетита чарку-другую, брался за ложку.

— О, выпил, о, ест! — говорила сердечная Мартоха. — Всякое дизельное топливо и консистентные смазки из чего приготавливают? Из нефтепродуктов! И эту проклятую сивуху, люди говорят, тоже гонят из нефтепродуктов, вот она тебе и по вкусу, вот и закусываешь после нее.

— А разве у нашей Вивди Оберемок самогон уже не из свеклы и сахара?

— Поглядите на него! Сам захотел бежать впереди прогресса, записался в тракторозавры, так почему Вивдя должна отставать? Она тоже хочет идти в ногу с прогрессом, поэтому самогон гонит из нефти для таких скважин, как ты!.. И свиные шкварки не лезут в рот? Может, захотелось красной или черной икры из нефти? А белого хлеба из газа?

Жена всегда найдет, за что распекать мужа, даже если не за что его распекать… Вот, например, идут они вдвоем по улице, только Хома покосился невольно на какую-нибудь машину или цистерну, которая едет по вязкой осенней дороге, а Мартоха сразу начинает сердиться, от ревности белеет лицом, будто египетская мумия. Даже в талии делается тоньше — так она гневалась на Хому.

— Всякие сеялки и машины до сих пор сидят у тебя в голове? Чего ты им под колеса заглядываешь! Раз уж такая жажда напала, ты хоть на девок гляди, не так обидно. Что про меня люди скажут, если ты на железные моторы готов кидаться, у тебя все еще техника на уме!

Вот так Мартоха сердилась и дулась на Хому, как жаба на гусыню. А что же грибок-боровичок? Порой будто и в самом деле забывал про Мартоху, потому что все еще не мог забыть свою жизнь тракторозавра, а тракторозавры ведут себя иначе, чем мужчины. Ну, иногда зарокочет на Мартоху, будто мотор у него в груди отозвался, сердито мигнет глазами, как мигал фарами, да еще изо рта у него звук клаксона вырвется, да еще послышится мелодия, будто из выхлопной трубы, а так больше ничего. А так больше ничего, хотя со стороны могло показаться, что, слушая свою любящую поразглагольствовать жену, Хома рядом с ней не на двух ногах идет, а катится на четырех колесах на резиновом ходу.

И тут мы должны признаться в самом удивительном, фантастическом… Когда Хома надумал опередить прогресс и стал самодеятельным тракторозавром, казалось, его слава должна взойти так высоко, как никогда еще не всходила. Правда, по простоте душевной он никакой славы не желал, но ведь Мартоха… Но ведь Мартоха, которая столько изведала невзгод, когда Хома превратился в тракторозавра, аж пока магические чары украинской песни да еще ее страстные поцелуи не превратили его опять в человека!..

Мартоха не могла понять человеческого равнодушия, будто грибок-боровичок и не был тракторозавром, а она — по его желанию — женой тракторозавра. И каждому встречному трещала на ухо:

— Если без дела сидеть, то можно одуреть, а мой Хома без дела не сидел, потому-то и не одурел. Будучи тракторозавром, он где попало не шлялся, а землю пахал и землю засевал, свеклу собирал и в бурты ссыпал, картошку копал и в ямы засыпал, сенаж набирал и на ферму доставлял… Тракторозавр Хома ни дня, ни ночи не ведал, не ужинал, не завтракал и не обедал, еще и от меня терпел горькую обиду!

Как-то ей встретился председатель колхоза Дым в машине. Он остановился, предложил Мартохе сесть, она не отказалась, обрадовавшись, потому что хотела побыстрее добраться домой.

— Мартоха, — произнес председатель колхоза, — о каких это тракторозаврах ты всем уши прожужжала?

— Да ношусь со своим Хомой, как дурень с писаной торбой, — похвалилась она. — Или вы и не приметили, что он побывал в тракторозаврах?

— В каких таких тракторозаврах? — рассмеялся Дым так, как тот, которого только и узнают по смеху.

— Не приметили? Ну его машина времени в колхозе не пригодилась, так?

— Техники у нас достаточно, обойдемся пока и без машины времени.

— Так Хома что придумал? Тракторозавра, который ни трактор, ни человек… Хотя вру, потому что до пояса человек, а уж от пояса — трактор. Две недели в колхозе на разных работах крутился, пока я его домой не забрала.

Председатель колхоза так чудно посмотрел на Мартоху, будто только сегодня пожалел, что когда-то в мае женился и теперь всю жизнь мается.

— Ну, помог Хома немного на поле, не все же в коровнике возле навоза работать, подышал свежим воздухом. Да яблоневские механизаторы, бывает, по две недели с трактора не слазят. Случается, месяцами трудятся, раз этого трудовой фронт требует. Ни жен, ни детей не видят!.. Значит, соскучилась и домой забрала Хому?

— Да я его еле в чувство привела… Поцелуи помогли да еще украинская песня!

— Поцелуями любого тракториста снимешь с машины, оторвешь от рабочего места!

— Михайло Григорьевич, да ведь я не о трактористах говорю, а о своем тракторозавре Хоме!

— А разве не один черт? — удивился председатель колхоза, ведя машину по раскисшей глинистой дороге, которая призрачно блестела под лучами низкого солнца. — В нашем колхозе все профессии почетны.

— Да он до пояса человек, а от пояса трактор, вот как!

— Не упрекай, Мартоха, за временные трудности. Эге ж, каждый механизатор еще так трудится. Но скоро только одни машины в колхозе будут работать, вот вспомнишь мои слова. А Хоме спасибо, что помог в поле, на тракторе, потому что у нас с людьми всегда запарка… Ну, выходи, вот и твоя хата.

— Не поверил, потому как не видел своими глазами, — произнесла Мартоха, выйдя из машины. — Известно, осенняя пора, у председателя колхоза столько хлопот, за каждым человеком не уследишь…

Переступив порог хаты, Мартоха увидела, что ее грибок-боровичок с долгожителем Гапличком сидят за столом и полудничают. И стоит перед мужчинами бутылка крепкой горилки, а не напиток из нефтепродуктов от Вивди Оберемок. А поскольку вспыльчивую Мартоху охватил внезапный гнев, она схватила недопитую бутылку со стола и раскричалась на мужчин, вытаращившихся на нее:

— Ишь, как приохотился к этому нефтепродукту! Ну, поработал немного тракторозавром, так разве другие трактористы меньше работают? Работают не меньше, хотя они люди до пояса и от пояса, а ты не перетрудился, потому что ниже пояса был трактором, ниже пояса трактор за тебя трудился. Так что хватит тосковать и пить!

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ПЯТАЯ

где автор безуспешно пытается перечислить все спекуляции так называемого свободного мира на чудотворных деяниях яблоневского колхозника, а также попутно говорится о бывшем советнике вашингтонской администрации, который, словно пиявка, присосался к всепланетарной славе грибка-боровичка

Стоит ли упоминать о том, что белый свет словно помешался, наблюдая за тракторозавром Хомой? Конечно, председатель колхоза «Барвинок» Михайло Григорьевич Дым мог и не заметить смелый эксперимент старшего куда пошлют. Что он сказал Мартохе? Сказал: «А Хоме спасибо, что помог в поле на тракторе, потому что у нас с людьми всегда запарка». Председателя колхоза легко понять, ибо в Яблоневке столько всяческих чудес происходило и происходит, что и не каждое чудо заметишь, не на каждое чудо надивишься. Но белый свет — это вам не Михайло Григорьевич Дым, белому свету только дай повосхищаться грибком-боровичком, приговаривая: «У Хомы жизнь не сошлась на бугае клином, то есть не оказалась бесплодной, он всему человечеству доказал, что без хвоста и редька не родится».

Владелец порнографического журнала Боб Гуччоне остался верным себе, выпустив на экраны в рекордно короткие сроки новый суперкинобоевик про тракторозавра Хому. Постановка фильма обошлась в двадцать пять миллионов долларов, в нем снимались лучшие актеры США, Западной Европы, Японии. Еще до того, как фильм вышел в прокат, исполнитель главной роли тракторозавра Хомы какой-то Джон Маккинли стал знаменитостью, его имя не сходило со страниц газет.

Не станем пересказывать эпизоды этого шедевра массовой культуры, которым восторгались и от которого сходили с ума по обе стороны Атлантического океана. Скажем только, что фильм посмотрело свыше миллиарда зрителей, он принес Бобу Гуччоне неслыханные прибыли, вызвав черную зависть у конкурирующих дельцов кинобизнеса. Кроме того, этот фильм привел к массовому травматизму среди западной молодежи. Видя в тракторозавре Хоме новейшего идола, которому следует поклоняться, безусые молодчики, одурманенные наркотиками, стремились превратиться в машино-людей, причем за машинную половину своей квазисубстанции выдавали модели автомобилей новейших марок. А поскольку никому из них не посчастливилось полностью срастись с автомобилем так, как грибку-боровичку с трактором, поликлиники и госпитали оказались переполнены травмированными безумцами, которым приходилось ампутировать обе ноги, а автомастерские — поврежденными автомобилями, требующими серьезного ремонта.

Хомопоклонники всех мастей, видя в тракторозавре Хоме великомученика, и дальше создавали и укрепляли его культ: резали, вырубали, тесали, стругали, лепили его бюсты из любого материала, который только годился для этой цели. Но создания своих рук в Яблоневку уже не присылали, как прежде, потому что знали о том великом избиении болванов в колхозе «Барвинок», когда из раздробленных обломков члены артели построили не только коровник, а и ряд других хозяйственных помещений. Хомопоклонники знали, что и сам Хома принимал участие в избиении болванов, но, конечно, в эту акцию старшего куда пошлют не верили. Не верили, полагая, что не было и нет человека, который при жизни не хотел бы возвести себе храм, где бы преклонялись перед его именем. А если уж и вправду Хома избивал болванов, рассуждали наиболее циничные хомопоклонники, то лишь по принуждению правления колхоза «Барвинок», опасаясь нового отлучения от работы, потому что самая страшная кара для старшего куда пошлют — это сидеть без дела вдали от коровника.

И хомопоклонники, и магистры всяческих оккультных наук, и мастера оригинального жанра, даже политики-фокусники и дипломаты-жонглеры не переставали толковать про феномен человеческого духа, явленный в лице Хомы из Яблоневки. В моду вошли интеллектуальные разговоры о биологическом поле грибка-боровичка. Будто грибы после дождя, появлялись шарлатаны, которые утверждали, что они видят человека насквозь. Иллюзионисты всего мира с большим или меньшим успехом пытались повторить некоторые из чудес старшего куда пошлют, которые он стихийно творил еще до наступления научно-технической революции в Яблоневке. У дипломатов, которые тоже подражали Хоме, вошло в моду увлечение, связанное с переводом стрелок на чужих часах. Многие тут достигали виртуозного мастерства, и случалось, на каком-нибудь многолюдном собрании нельзя было найти двух дипломатов, чьи часы показывали бы одинаковое время…

Здесь уже говорилось о том, что на Украине появился не один лже-Хома. Эти авантюристы своими то ли аферами, то ли фокусами способствовали, к сожалению, как популяризации деяний настоящего старшего куда пошлют, так и компрометации его имени. Правду говорил начальник районной милиции сам товарищ Венецийский, что ни один лже-Хома не избежит встречи с органами правопорядка, и ни один из них таки не избежал. Вместе с тем руки даже у самого товарища Венецийского оказались слишком коротки, чтобы достать хотя бы одного лже-Хому, гастролирующего за границей, позорящего имя яблоневского колхозника.

В мире чистогана не каждый лже-Хома, конечно, отличался благородством своих намерений. Некоторые толстосумы, случалось, расплачивались с наемной рабочей силой будто бы настоящей звонкой монетой, которая в кармане этой наемной рабочей силы неожиданно превращалась в горсть пуговиц или в другую мелочь. Припоминаете, как грибок-боровичок, выхваляясь перед председателем колхоза, порезал ножом себе руку, аж кровь лилась ручьем, но уже через какую-то минуту не было ни крови, ни ран? Не один зарубежный лже-Хома где-нибудь в Мозамбике или в Сальвадоре холодным оружием калечил не себе, а мирному населению руки и ноги, но раны так и не затягивались на их телах. В эпоху научно-технической революции невидимость грибка-боровичка стала притчей во языцех. Мол, не галопирующая инфляция, а Хома-невидимка виноват в том, что резко уменьшается реальная заработная плата трудящихся, что возрастают цены на товары первой необходимости, что увеличиваются ассигнования на нужды военно-промышленного комплекса, что выросла преступность… Рука Хомы! Невидимая рука Хомы-невидимки! Если б была видимой, можно было б схватить, ударить по ней, но ведь невидимую руку не схватишь, не ударишь по ней, поэтому она приведет и к дальнейшей инфляции, безработице, росту цен. Чтобы отклонить искусственно раздутую угрозу руки Хомы из Яблоневки, увеличили ассигнования на военные приготовления, на модернизацию стратегических крылатых ракет с ядерными боеголовками…

Кажется, именно правители расистского режима ЮАР, подражая старшему куда пошлют, первыми в мире стали носить свои собственные головы под мышками. Казалось бы, можно свободно, без помех носить чужую голову — ну хотя бы негра, убитого во время демонстрации в Соуэто! — но страсть подражательства всесильна, эта страсть требует, чтобы под мышкой носили только свою. Стали носить свои головы под мышками и генерал Стресснер в Парагвае, и Дювалье на острове Гаити, и генералы правящей хунты в Уругвае.

А миллионная армия безработных на Западе? Думаете, буржуазная пропаганда, защищая его величество капитал, не ссылалась на случай с отлучением Хомы от ударного колхозного труда? Мол, безработный в буржуазном обществе и отлученный от работы в «Барвинке» — одного поля ягоды, и колхозная ягода горше. Конечно, Хома с Мартохой сказали бы на это: «Пес брешет, ветер уносит, а себя не похвалит, ходит как оплеванный».

Большой шум возник вокруг машины времени, сконструированной старшим куда пошлют чуть ли не из металлолома. Помните, как по совету председателя колхоза грибок-боровичок, решительно крутанув влево перламутровый рычаг, отправил свою первую экспериментальную модель в далекое прошлое, чтобы она оттуда не возвращалась и не срывала трудовую дисциплину в колхозе? Так вот, всякое болтали про эту машину времени. Будто бы оказалась она не в далеком прошлом, а во времени настоящем, хотя и далеко от Украины. Какой-то путешественник видел машину времени в африканских горах Высокого Атласа, там вокруг нее возилась стая берберских обезьян, они неумело дергали за перламутровую ручку, надеясь, очевидно, на путешествие во времени — на путешествие в ту эпоху, когда на земле царил ранний палеолит, когда на земле было только обезьянье царство, когда до современного человека было еще ой как далеко, потому что обезьяна еще только мечтала превратиться в человека, сложный и долгий путь ее эволюции еще только начинался!

На эту машину времени точили зубы любители всяческих прожектов и авантюр. Активизировалась группа неофашистов в Бонне, жалеющих, что изобретение грибка-боровичка не попало в их руки, а если бы попало, то почему бы не попробовать повернуть колесо истории назад? Эге ж, почему бы не сесть в машину времени и не махнуть под Сталинград, потому что именно там впервые забуксовало колесо германского фашизма во время второй мировой войны… Авантюристы иного толка мечтали повернуть колесо истории в другую сторону — под Ватерлоо. Находились и такие, которые с помощью машины времени собирались повернуть колеса истории под Бородином или на поле Куликовом! Кое-кто имел намерения более скромные, скажем, хотел встретиться с царицей Нефертити, даже не представляя себе, чем такая встреча может ему грозить…

Всех этих курьезных желаний не перечесть. Некоторые социальные утописты наивно жалели о том, что первая модель машины времени, сконструированная страшим куда пошлют, еще несовершенна, на ней можно путешествовать только в прошлое. А им, конечно, хотелось в будущее, они мечтали хотя бы одним глазом взглянуть на то, что будет спустя несколько десятилетий, в третьем тысячелетии нашей эры. Они полагали, что на этой машине времени можно переехать в будущее сразу всему человечеству — одному за другим — так, чтобы это славное будущее стало объективной сегодняшней реальностью. Мол, прийти на все готовое, без больших затрат физических и умственных сил получить завтрашние блага, завтрашние достижения техники, науки, искусства, демократии. Что можно сказать об этих желаниях и мечтах? Только то, что утописты всегда остаются утопистами — будь это эпоха Оуэна или Фурье, будь это эпоха старшего куда пошлют Хомы Хомовича.

В американском журнале «Ньюсуик» появилась статья бывшего советника вашингтонской администрации, с которым старший куда пошлют встречался во время своей поездки за океан. Потерпев поражение на выборах, он неожиданно занялся сенсационным хобби. Советник не стал писать мемуары о безмозглой внутренней и внешней политике своего правительства, потому что вряд ли эта писанина нашла бы спрос, а увлекся коллекционированием всяких чудес и подробностей из жизни Хомы Хомовича Прищепы из колхоза «Барвинок». В статье, помещенной в журнале, бывший советник скрупулезно перечислял все факты, свидетельствующие об уникальности биологического поля яблоневского колхозника. Почему-то особенно подчеркивалось то, что председатель сельсовета Перекучеренко фактически покрывал и поощрял стихийную деятельность чудотворца, ибо лечился у него от заикания. Особое внимание также обращалось на то, как Хома и Мартоха впадали в детство и случайно стукнулись лбами в темных сенях. Именно тогда старший куда пошлют впервые заговорил о параде планет.

Парад планет!

Бывший советник вашингтонской администрации напоминал, что грибок-боровичок никогда не кидал слов на ветер, что слова у него никогда не расходились с делом. Поэтому все его большие и малые чудеса следует рассматривать лишь в плане подготовки к заглавной цели, которую он поставил в жизни, а именно — организации и проведению парада планет.

Таким образом, резюмировал бывший советник вашингтонской администрации, парад планет, обещанный старшим куда пошлют, не выдумка, не миф и не сон рябой кобылы, поскольку не выдумка, не миф и не сон рябой кобылы все предшествующие фантастические деяния чудотворца Хомы. Парад планет может привести к непредвиденным катаклизмам в свободном мире, вообще способен поставить под сомнение существование свободного мира со всеми его общественными ценностями. Зловещая, будто неотвратимый фатум, рука Хомы! Заботясь о своем выживании, свободный мир должен вменить себе в священную обязанность непримиримую борьбу с рукой Хомы, должен так дестабилизировать положение, чтобы парад планет, обещанный старшим куда пошлют, не состоялся никогда. Очевидно, больше всего могут помочь в этом новые образцы тактического и стратегического вооружения, новые боевые ракеты, новые бомбардировщики, новые авианосцы, новые подводные лодки, новое бактериологическое и химическое оружие. Бывший советник вашингтонской администрации призывал вооружаться и вооружаться, чтобы успешно бороться с рукой Хомы, чтобы предотвратить грозный парад планет, который для свободного мира страшнее, чем инфляция, безработица, голод, наркомания, распущенность и преступность.

Так что парад планет должен увенчивать чудотворство Хомы, но парад планет не является конечной мечтой старшего куда пошлют, а только средством… А только средством, чтобы достичь бессмертия, ожидающего лишь богоравных! Потому что только богоравным по плечу такое грандиозное космическое явление, как задуманный на ближайшее время грибком-боровичком парад планет!

Когда у Хомы завелись по всему миру хомопоклонники, которые поклоняются его имени, тешут, вырубают, лепят, выплавляют похожих на него болванов, Хома в сельском Доме культуры прочитал атеистическую лекцию, где, ведя с яблоневскими колхозниками разговор о древней египетской религии, руками и ногами открещивался от всяческих богов, но неспроста в этой жизни были и болваны, и это отчаянное открещивание Хомы. Конечно, он вынужден был лицемерить и лицемерил перед правлением колхоза «Барвинок», чтобы ему преждевременно не скрутили рога, а сам лелеял и лелеет мечту об обожествлении своего имени, о бессмертии. В действительности он в гордыне своей вознесся так высоко, как не вознесся ни Тамерлан, ни Чингисхан, ни Александр Македонский, ни Наполеон. Старший куда пошлют, организуя парад планет и в ближайшем будущем видя себя богоравным, задумал покорить весь мир, причем не только во времени настоящем, как это стремились выдающиеся полководцы и военачальники, а и во времени будущем, как это удавалось лишь основоположникам великих религий — православия, католицизма, ислама.

Таким образом, старший куда пошлют Хома Хомович Прищепа из яблоневского колхоза «Барвинок» с его неусыпной работой в коровнике, с его неисчерпаемой афористической мудростью, сотканной из пословиц, поговорок, побасенок и каламбуров, с его неисчислимыми чудесами — это не что другое, как новая мировая религия, которая завтра уже может поспорить с православием, католицизмом, исламом.

И, завершая свою статью, в сотый или в двухсотый раз бывший советник вашингтонской администрации опять призывал вооружаться и перевооружаться, чтобы не сплоховать перед могущественной рукой чудотворца Хомы.

Известно, у кого совести нет — нет и стыда. Бывшему советнику страх как обидно, что народ американский не переизбрал его на новый срок, а Хома Хомович как был в высоком звании старшего куда пошлют, так и остался. Из чувства зависти он и начал наговаривать на грибка-боровичка, пугать всех страшной рукой чудотворца Хомы, чтобы эта истерия помогла выбить новые ассигнования на нужды Пентагона.

Если бы журнал «Ньюсуик» с этой милитаристской вражьей статьей попал к Хоме с Мартохой, они, прочитав статью, в один голос сказали бы так:

— У них там брехня на столе, а правда под порогом, но ведь в Яблоневке правда и кривда — как огонь да вода, мы тут добро делаем — добро и будет, а доброго везде и всегда встречают по-доброму!

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ

где рассказывается о покаянном письме академика Ионы Исаевича Короглы

Извечная яблоневская мудрость гласит, что кто спешит, тот людей насмешит, а кто тихо ходит, тот свое находит. Золотоглазый академик Иона Исаевич Короглы поначалу и в самом деле спешил, потому-то Хому не только гневил, а и смешил, а тут вдруг тихо пошел — и свое нашел!..

После погожей осени настала погожая зима, повеяло снежком, зазвенела музыка мороза. Улетели птицы за горизонт, а вместе с ними будто улетели и мечты, чувства человеческие, чтобы с приходом весны вернуться вместе с птицами. Яблоневка, ко времени управившись с полевыми работами, играла свадьбы, так что председателю сельсовета Перекучеренко Василю Игнатьевичу хлопот хватало. Почтальону Федору Горбатюку зимой тоже добавилось мороки, потому что хлопцы, два месяца назад призванные в армию, скучая по родным и близким, часто-часто писали пространные письма матерям и невестам…

Как-то раз Хома в заснеженном тулупе, в скрипучих подшитых валенках, покрасневший от холода, весело ввалился в хату, принеся с собой морозное облачко.

— Мартоха! — крикнул он с порога так радостно, словно жар-птицу поймал. — Письмо от академика Ионы Исаевича Короглы!

У Мартохи от удивления и шитье из рук выпало, лицо ее стало белее снега, потому что от этого академика вечно жди какой-нибудь напасти.

Может, Иона собирался послать по обыкновению свое письмо в правление колхоза, да перепутал?..

— У Ионы такая память, что не перепутает! — звенел, будто серебряная труба, голос старшего куда пошлют. Хома достал из большого конверта письмо и торжественно прочел: — «Дорогой и уважаемый Хома Хомович, здравствуйте!»

— Дорогой и уважаемый Хома Хомович… — испуганно повторила Мартоха, которая этого академика боялась уже, как бешеного пса. — Обращается так, будто не к добру…

В этот зимний вечер они читали и перечитывали письмо от золотоглазого Короглы, которого Хома с Мартохой между собой называли просто Ионой. В первых строках своего послания передавая искренние поздравления от коллег-шефов, маститых Мастодонтова-Рапальского и Козака-Мамарыго, знаменитый тюрколог в льстивой форме извещал грибка-боровичка, что уже, видно, он не приедет в Яблоневку, чтобы лечить синдром Хойзингера. Дело в том, что в тот памятный летний вечер Иону Исаевича до глубины души потрясло, как просто и эффективно старший куда пошлют в дерезе за курятником с помощью обыкновенной цыганской иголки вылечил большой отряд академиков. Доказав чудодейственность народной рефлексотерапии, старший куда пошлют мимоходом пробудил в нем, Ионе Исаевиче Короглы, дерзновенную мечту о том, чтобы избавиться от своего треклятого синдрома Хойзингера.

А поскольку ехать в Яблоневку к грибку-боровичку не позволяла ему гипертрофированная гордыня, он сам занялся изучением иглотерапии, добившись в этом значительных успехов. И если Хома лечил и лечит академическую или колхозную публику лишь цыганской иголкой, то Иона Исаевич пошел дальше, расширив свой инструментарий. Например, излечивая радикулит, весьма распространенный в ученом мире, оннагретым металлическим стержнем прижигает коллегам часть уха. Также весьма распространенную в ученом мире головную боль Иона Исаевич излечивает по методу диких бразильских племен, крохотными стрелами колет коллегам пятки — будь это во время международного симпозиума или на защите докторской диссертации. Беря пример с эскимосов, Иона Исаевич успешно практикует даже с помощью заостренных камешков, покалывая этими камешками и уши, и пятки, и другие части тела, в которых есть так называемые активные точки. Гай-гай, он стал видным магом акупунктуры, то есть иглоукалывания, он знает около семисот точек на человеческом теле, в совершенстве изучил все каналы, которыми эти точки связаны, он разгадал механизм действия точек стабилизирующих, тонизирующих, успокаивающих, точек-сигнализаторов. Теперь Иона Исаевич осваивает электропунктуру, то есть лечение с помощью электрического тока. А еще собирается использовать кибернетику. Заставить работать лазерный луч!

«Синдром Хойзингера у меня сразу прошел, будто его не было, как только я увлекся самолечением с помощью иглоукалывания, — хвастался Иона Исаевич Короглы. — Исчезло желание есть землю, которое преследовало меня с детства, не испытываю циркулярной депрессии, забыл о припадках психопатии, как рукой сняло шизофрению. И все благодаря Вам, Хома Хомович, великий иглотерапевт из Яблоневки, благодаря акупунктуре, перенятой у вас».

Дальше под большим секретом золотоглазый академик Иона Исаевич Короглы признавался, что, учась смелому мышлению у грибка-боровичка во имя возросших запросов научно-технической революции, он мечтает о широком использовании иглоукалывания в сельском хозяйстве. Да-да, пылко доказывал выдающийся тюрколог нашей современности, и акупунктура, и электропунктура, и психотерапия, и гипноз в животноводстве могут принести большой народнохозяйственный эффект. Смело экспериментируя в пригородном совхозе, он нашел активные точки у группы коров, которые давали низкие надои, продолжительное время иглоукалывал их — и теперь эта группа коров дает самые высокие надои молока во всем совхозе!

Избавившись от синдрома Хойзингера, золотоглазый академик Иона Исаевич Короглы пообещал полностью отдаться лишь тюркологии и иглотерапии, за которой он видел великое будущее, дал слово больше не затевать никаких склок и в письмах в правление колхоза «Барвинок» не только не сомневаться в конгениальности старшего куда пошлют, а, наоборот, неустанно доказывать его исключительность.

В конце письма Иона Исаевич Короглы писал про газель из парижской рукописи Дивана, которая принадлежит несравненному Бабуру, восхищаясь последним бейтом: «Как бы ни было тебе тяжело, не говори людям про свою боль, потому что твой плач, о Бабур, для людей — смех». Он признавал, что хотя Хома и не занимался всю свою жизнь тюркологией, но тогда, в коровнике, он таки квалифицированно проанализировал эту жемчужину арабской поэзии, потому что, судя по всему, с молоком матери впитал он тонкое понимание поэтического размера муджтасс-и мусамман-и махбун-и махзуф-и макту, а также исключительное понимание бинарной символической классификации в древних памятниках рунической письменности и дуалистической мифологии.

— Иона-то обошелся с тобой, как рыба с водой: он на лед, а ты под лед, — сказала пораженная Мартоха, когда дочитала письмо. — Гляди, Хома, неизвестно еще, что запоет Иона, когда прослышит про парад планет. Чтоб лиха не знать, надо на этот парад планет рано встать.

— Конечно, Мартоха, к параду планет надо вставать на той поре, пока еще не ходят куры на дворе.

Вот так они тишком-нишком говорили про будущий парад планет, потому что привыкли во всем советоваться, потому что жили душа в душу, потому что жена мужу никогда плохого не присоветует!

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ

в которой рассказывается о том, как Хома с Мартохой усердно готовились к параду планет

Так вот, Хома советовался с Мартохой о грядущем параде планет, надо было уже поспешать, ибо не тем время дорого, что тянется долго, а тем, что коротко, и дело ждать не любит. В этом деле нельзя было не посоветоваться, потому как, устраивая парад планет, лучше семь раз отмерить и лишь один раз отрезать, парад планет — это вам не скребковый транспортер в коровнике или макробиотический дзен, это вам не машина времени или история с тракторозавром, парад планет — это и вправду венец титанических усилий старшего куда пошлют во имя научно-технической революции, космический гимн творческому гению Хомы Хомовича из яблоневского колхоза «Барвинок»!

Хорошенько подумав, Хома с Мартохой сначала решили устроить затмение Солнца. Пусть Луна закроет Солнце посреди бела дня. Длинными зимними вечерами, когда на улице завывал ветер, швыряя снеговую крупу в стекла, они вдвоем знай себе говорили о солнечных пятнах и хромосфере, о фотосферной грануляции и солнечной короне в максимуме и минимуме солнечной активности. С их уст так и слетали: протуберанцы спокойные и активные, ионизация верхних слоев земной атмосферы, небесный экватор и точка весеннего равноденствия, экваториальные координаты Солнца и угол наклона земной оси. Перебивая друг друга, говорили про Луну в фазе первой четверти и про резкие тени на лунной поверхности, про лунную орбиту и лунную траекторию, про геоцентрическую и гелиоцентрическую скорость Луны, про смену лунных фаз и лунные кратеры. В полночь, попив холодного компота, чтоб немного остудить пышущие жаром от долгих разговоров языки, они от руки чертили подробные схемы полного солнечного затмения, рисовали фазы солнечного затмения в Яблоневке в его различные моменты, а также схемы для Тихого океана, для Южной и Центральной Америки, для Филиппинских островов, для города Жданова и города Ейска.

Размышляя над движением Луны и над движением Земли, Хома подсчитывал скорость передвижения лунной тени по земной поверхности и — всегда педантично точный возле скребкового транспортера в коровнике! — что-то там напутал с гелиоцентрической скоростью Луны и линейной скоростью точек земной поверхности в направлении движения лунной тени. Всегда внимательная, быстроглазая Мартоха, без которой Хома был как без рук, задала своему мужу в полночь такого перца, что разбудила всех собак в округе.

— С тобой наведешь на солнце лунную тень, как же! Коли уж взялся работать, не надо ушами хлопать. Гляди, не напутай с периодом смены лунных фаз, а то люди скажут, что мы с тобою тянем плуг хуже теленка. Да чтоб и с кольцевидной фазой солнечного затмения справился в расчетах, запланировал все как следует, чтоб потом не сказали, что из тебя кузнец холодный!

Так шпыняла Мартоха своего старшего куда пошлют, который что-то там напутал с планированием солнечного затмения, но это оказалась едва ли не единственная ошибка, дальше они уже трудились рука об руку и душа в душу. Они должны были предвидеть тьму-тьмущую всяких подробностей, которых за них никто бы другой не сумел предвидеть. Например, договорились, что полное солнечное затмение будет наблюдаться над территорией нашей страны от Черного моря и до Курильских островов. Тень Луны должна коснуться Земли в пять часов семнадцать минут семь секунд по московскому времени в точке, имеющей координаты 39°46′ восточной долготы и 42°02′ северной широты, которая находится неподалеку от города Сухуми. Скорость передвижения лунной тени в Грузии должна соответствовать бурному темпераменту ее экспансивных жителей — два километра в секунду!

Хома с Мартохой оттого горя не знали, что свой ум не теряли, поэтому в центре Вселенной сидючи, то есть в своей хате, в Яблоневке, предвидели, как и где будет передвигаться тень Луны в день задуманного ими солнечного затмения. В полосе полной фазы окажутся абхазские города Гали, Зугдиди, Очамчира, Ткварчели… Долина реки Ингури, Главный Кавказский хребет, далее лунная тень пересечет Целенджиху, Цицхвари, Пори. Ее не остановят высокие поднебесные вершины Лайла, Дим-Тау!.. Кабардино-Балкария, Чечено-Ингушетия, река Терек, Дагестан, Каспийское море!

Кажется, еще никогда Хома с Мартохой не ощущали в себе такой силы, как тогда, когда планировали солнечное затмение, пытаясь предвидеть малейшую подробность и деталь. Вдохновенными, ясновидящими глазами они, наверное, уже видели, как лунная тень продвигается дальше и дальше, преодолевая пески Каракумов, долину реки Эмбы, Каратон, Кульсары, Кулакши, Тобуксен, Копбулак, горы Чушкакуль и Мугоджары… Дальше! Над рекою Обь лунная тень будет пробегать уже полтора километра в секунду, имея форму эллипса… Вперед, вперед! Салаирский горный кряж, Кузнецкий Алатау, реки Средняя Терсь и Нижняя Терсь, Белый Июс, Солгонский кряж… Дальше, дальше! Над Амуром лунная тень уже покатится медленнее, со скоростью семьсот двадцать метров в секунду. Город Тында, хребет Джаслы, Татарский пролив, остров Сахалин, Охотское море, Курильская гряда — после чего лунная тень должна покинуть территорию нашей страны.

— Как мы ловко управились с этим солнечным затмением! — хвалилась Мартоха, потому что любая женщина на ее месте хвалилась бы. — Мы с тобою дважды дразнить собак не станем.

Управившись с планированием солнечного затмения, которое должно было состояться в будущем году, Хома с Мартохой почувствовали необыкновенное желание устроить парад планет. А чтоб вы не подумали, что в это время головы их были заняты только парадом планет, скажем, что зимой работы для обоих хватало в колхозе, ей они и отдавались без остатка, а уж вечерами и ночами говорили и говорили про вещи не менее важные, например, про пульсирующие звезды. Да-да, про их радиусы, спектральную классификацию, про явления, сопутствующие вспышке сверхновой звезды, про рентгеновские пульсары в двойных звездных системах и некоторые пульсационные теории, которыми теперь интересуются колхозники в Яблоневке, Сухолужье, Чудовах, Кривошеях, Большом Вербном…

Но чем бы они ни занимались, все же их мысли были посвящены главному — параду планет, который они хотели устроить вокруг солнца в небе, то есть вокруг того знаменитого дуба-вертолуба, на котором сидит птица-вертолица: никто ее не достанет — ни царь, ни царица, ни красная девица, ни попы, ни дьяки, ни мы, дураки.

— Ну хотя бы две или три планеты, — говорила опечаленная Мартоха, — а то сразу столько!

— Может, скажешь, не надо выводить Венеру на парад, потому что она женщина? — гневался Хома, и глаза его блестели, будто кипящая смола.

— А без Марса нельзя? Давай без этой страшной планеты, которая предсказывает войну.

— Ну, Мартоха, подумай. Парад планет, так? А как проводить парад планет, если там не будет Венеры или Марса? Разве твой Хома когда-нибудь халтурил? А что люди скажут?..

— Сущая правда, Хома. Твоя любовь ко всякому делу — слепа, значит, и с парадом планет не станешь халтурить. Но ведь какой непосильный труд взвалили себе на плечи! Берем на парад Меркурий, Венеру, — загибала Мартоха пальцы на левой руке, — Землю…

— Марс! — властно подсказывал грибок-боровичок.

— Марс, Юпитер, Сатурн, — загибала она пальцы уже на правой руке.

— Уран! — твердо произнес старший куда пошлют, будто заподозрил Мартоху в том, что она его пропустит.

— Хомушко, или я против Урана? Уран, так Уран, раз уж ты на колхозной работе привык, чтоб все было честь по чести… А еще Нептун и Плутон, да? Или, может, какую-то планету пропустила случайно, так ты подскажи, Хомушко.

— Да все девять на месте.

— И слава богу, раз все девять на месте, раз все девять мы с тобою допускаем к параду. Потому что какой это парад планет, если какому-то Плутону не столько лень, сколько не хочется на парад, а этот Сатурн — как только на парад гнать, у него и пятки болят, а тот Меркурий такой лодырь, что не поможет и поводырь!

Отрывая время от сна и прихлебывая для бодрости горячий грушевый компот, темными зимними ночами Хома с Мартохой хлопотали б каждой мелочи, которую следовало предусмотреть. Определили прежде всего точное время — весну будущего года. А также установили точный порядок, по которому спутники небесного светила расположатся друг за другом, потому что тут нельзя допустить, чтобы от Плутона, скажем, пользы было лишь на две копейки, да и те ломаные. Не забыли и про силу притяжения планет, чтоб не была их сила орлиной, а ум куриный, или, скажем, раз Юпитер сильнее, то он уже и мудрее. Хома с Мартохой не могли не думать про солнечный ветер, то есть корпускулярное излучение Солнца, потому что для всей гигантской небесной механики корпускулярное излучение ой как много значит!

Видно, только в яблоневском колхозе «Барвинок» так фундаментально могли позаботиться о будущей передислокации планет, чтоб их противостояние на небосклоне прошло так, как и должно проходить противостояние планет. Этим самым, конечно, мы не хотим бросить тень на Кривошеи, Чудовы, Сухолужье или Большое Вербное. Любое украинское село тоже успешно справилось бы с такой работой, ибо если уж у нас берутся за что-то, то доводят это до конца. Хотя, вполне возможно, у кого-нибудь другого и не хватило бы такого артистизма, какого хватило Хоме и его родной жене Мартохе.

Но мы погрешили бы против истины, если бы стали утверждать, что они только вдвоем и бились над этой космической проблемой. Сообща, как говорится, и батьку легче бить, а что уж говорить о таком серьезном мероприятии, как парад планет!

Директор школы Диодор Дормидонтович Кастальский, встретившись с Хомой на улице, настойчиво советовал не забывать во время парада планет про кольца Юпитера, чтобы там все было нормально с извержениями, метеоритными дождями и тучами.

Не успел Хома распрощаться с Кастальским, как тут с костылем приближается долгожитель Гапличек и затевает разговор с грибком-боровичком — думаете, о божьем и святом? Затевает разговор о кометах Юпитера, Сатурна, Урана и Нептуна, ибо, видать, кометы интересуют Гапличка на склоне лет больше, чем божье и святое.

Еще не раскланялся с долгожителем Гапличком, а тут навстречу уже идет почтальон Федор Горбатюк с тяжелой почтальонской сумкой на плече и, конечно, заводит разговор со старшим куда пошлют не о статистических сводках в последнем номере районной газеты, а о газовой атмосфере Титана, то есть спутника Сатурна.

А яблоневское женское общество, которому до всего есть дело, которому только дай языками почесать? Встречает Мартоху возле криницы самогонщица Вивдя Оберемок и говорит ей о том, что ой как ей захотелось поехать в Пулково и побывать в обсерватории, посмотреть на небо в самые мощные телескопы. А бывшая пройдоха и спекулянтка Одарка Дармограиха, которая теперь выбилась в знатные и передовые, где-нибудь возле автобусной остановки просит Мартоху крутить с этим парадом планет, да не перекручивать, а не то, глядишь, еще Днепр пересохнет возле Киева так, что вброд перейдешь легендарную реку… И доярка Христя Борозенная также предостерегала Мартоху, мол, пусть они себе вдвоем с Хомой устраивают парад планет, раз задумали, парад всегда парад, но пусть только все будет по-человечески и с толком, пусть жито и пшеница уродят во время парада, пусть пчелы получат взяток меда, а в Яблоневке цветут и плодоносят яблони, ибо какая же это благословенная Яблоневка, если в ней захирело и омертвело ее главное дерево!

Вы спросите, как к космической затее старшего куда пошлют отнеслось сельское начальство? Еще весной председатель колхоза «Барвинок» Михайло Григорьевич Дым обещал ему всестороннюю поддержку, понимая, что хочешь не хочешь, а от противостояния солнечных спутников не отмахнешься. Всесторонней поддержки за всякими хлопотами и делами он оказать не смог, но и не мешал Хоме, а раз не мешал, и на том спасибо. Председатель Яблоневского сельсовета Василь Игнатьевич Перекучеренко тоже не вмешивался в организацию парада планет, ибо скажите, где и когда какой сельсовет брал на себя такую ответственность? Раз уж Хома с Мартохой морочат себе головы, пусть морочат, а в сельсовете и без того руки не до всего доходят, так что пусть там славная яблоневская семейка повозится с Меркурием, Венерой и Марсом…

То же самое — начальник районной милиции сам товарищ Венецийский. Конечно, дошло и до милиции, что Хома Хомович затеял парад планет, уже потихоньку меняет их расположение на небосводе, за каких-нибудь года полтора таки выстроит их в одну линию, будут стоять, и правда, словно на параде. Разве нельзя? Не было и нет такого циркуляра, чтобы запрещать колхознику организовывать парад планет. Права человека есть права человека, они гарантируются Конституцией, а в Конституции ни слова не сказано о параде планет. Так что пускай передислоцирует планеты, пускай устраивает их противостояние, пускай и здесь приоритет останется за старшим куда пошлют из Яблоневки, раз он такой любитель приоритетов!

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ВОСЬМАЯ

в которой описываются серьезные природные катаклизмы, связанные с грядущим парадом планет

Не наступил еще тот день, тот час и та минута, когда Меркурий, Венера, Земля, Марс, Юпитер, Сатурн, Уран, Нептун и Плутон вытянутся стрункой перед Солнцем, участвуя в помпезном параде планет, затеянном старшим куда пошлют Хомой Хомовичем Прищепой и его родной женой Мартохой, а приметы грядущего космического противостояния больших и малых солнечных спутников с каждым днем обнаруживались все заметнее. Они свидетельствовали о том, что передислокация небесных тел уже началась, успешно продолжается и, конечно, произойдет, еще раз продемонстрировав безграничный творческий гений и неограниченные физические возможности яблоневского колхозника.

Нет никакой возможности рассказать про все симптомы, которые свидетельствовали о приближении парада планет, потому как огнем не погасить, не объять того, что необъятно…

В Индийском океане на острове Реюньон отозвался вулкан Фурнез, раскаленная лава потекла по крутым склонам… В южной части Тихого океана в районе острова Санта-Крус произошло сильное землетрясение в восемь баллов по шкале Рихтера… Ураганные ветры со скоростью около ста километров в час налетели на Ливийское побережье Средиземного моря, принеся с собой снег и град, разрушая мосты и автострады, повредив линию электропередачи, а в порту Триполи выбросив на берег греческое судно… Ураганные ветры в бразильских штатах Минас-Жерайс и Эспириту-Санту вызвали разрушение человеческих жилищ и другие стихийные бедствия… На прибрежном мелководье острова Флиндерс, расположенного между Австралией и Тасманией, погибло свыше ста китов, дружно выбросившись на берег… Сильный лесной пожар вспыхнул в американском штате Нью-Мексико, неподалеку от города Мора, уничтожив несколько сотен акров лесного массива… Невиданной силы ливень обрушился на Либревиль, столицу Габонской Республики, вода затопила город, по улицам можно было передвигаться только на пирогах… В Тунисе впервые за двадцать последних лет выпал снег… В Швейцарии тоже выпало столько снега, что сугробы покрыли землю слоем толщиной в два метра, с гор поползли грозные лавины, блокируя транспортные магистрали, в частности, прервалось автомобильное и железнодорожное движение через знаменитый перевал Сен-Готард… Пожар вспыхнул на нефтеперерабатывающем заводе, который принадлежал английской компании «Бритиш петролеум» в Южном Уэльсе… Потерпел аварию и разбился в густом тумане неподалеку от американского города Спокан, штат Вашингтон, самолет «Бичкрафт-99»… Тропические ливни привели к невиданным наводнениям в южных районах Филиппин…

Выполняя волю старшего куда пошлют Хомы Хомовича Прищепы из колхоза «Барвинок», планеты передислоцировались в небесах, и это привело к неслыханному доселе разгулу земной стихии.

Что ни день, газеты всего мира только и писали о многочисленных погодных катаклизмах и климатических курьезах, за которыми видели руку всемогущего грибка-боровичка. В одном сообщении говорилось о том, что группа австралийских ученых обнаружила невероятно интересное астрономическое явление — протозвезду, то есть будущую звезду в процессе ее формирования. Ученые уже давно высказали мысль, что существование протозвезд вполне возможно, однако зафиксировать их раньше никак не удавалось. Новое небесное тело в несколько тысяч раз было ярче Солнца. Оно находится за пределами Млечного Пути, однако, по мнению астрономов, является одним из ближайших соседей нашей Галактики, потому что до нее всего сто пятьдесят тысяч световых лет.

Наверное, вы уже догадываетесь, как ученые объясняли природу неожиданного появления гигантской протозвезды. Эге ж, они утверждали, что тут не обошлось без могущественного гения старшего куда пошлют. Затевая парад планет, он замыслил продемонстрировать свой неисчерпаемый творческий потенциал и невиданную силу, потому-то и стал формировать эту протозвезду. А чтобы не выслушивать никаких нареканий от председателя колхоза Дыма, председателя сельсовета Перекучеренко и начальника районной милиции самого товарища Венецийского, грибок-боровичок перенес формирование будущей звезды как можно дальше от Яблоневки, поэтому и подался за границы Галактики, поэтому и махнул за сто пятьдесят тысяч световых лет от нашей системы.

Хоть и умный этот чудотворец Хома, а все ж таки наивный, как ребенок. Он решил прятаться с этой протозвездой если не в Галактике, то в Метагалактике. Но не спрятаться ему ни во времени, ни в пространстве, потому что везде узнают руку старшего куда пошлют, потому что нет такой руки ни у кого!

Кое-кто из ученых справедливо полагал, что с помощью этой протозвезды верный рыцарь научно-технической революции Хома не просто демонстрирует свой творческий гений или неограниченную силу. Мол, эта протозвезда ему понадобится для успешного проведения парада планет, которого хоть и недолго осталось ждать, а все-таки надо подождать. Но никто не сомневался, что парад планет не за горами, потому что раз уж яблоневский колхозник взялся за дело, то будет делать его смело.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ДЕВЯТАЯ

в которой поется панегирик старшему куда пошлют из колхоза «Барвинок» Хоме Хомовичу Прищепе

О Хома всемогущий, о старший куда пошлют из яблоневского колхоза «Барвинок», о несравненный грибок-боровичок, равного которому нет среди бесчисленных грибов родной Украины!

О верный рыцарь научно-технической революции, рыцарь без страха и упрека, который полюбил научно-техническую революцию не меньше, чем Мартоху, а может, даже больше и страстнее!

О великий богоборец, верой и правдой утверждавший и таки утвердивший свой всеобъемлющий человеческий гений, доселе невиданный и впервые увиденный в благословенной Яблоневке!

Все тебе по плечу, Хома Хомович. Разве кто-нибудь до тебя или кто-нибудь при тебе избивал болванов, созданных по образу и подобию его? А ты собственноручно разбивал головы болванам, присланным в Яблоневку хомопоклонниками со всех сторон света, и эти обломки пустил на строительство коровника и других сооружений колхозного животноводческого комплекса. Кто-нибудь другой решился бы повести такую воинственную атеистическую пропаганду? А Хома Хомович решился-таки, провел среди односельчан бескомпромиссную атеистическую пропаганду, выступил перед трудящимися с лекцией о древних религиях, добился того, чтобы никто не преклонялся перед ним, как перед божеством. Зато низко склонялись перед ним, как перед старшим куда пошлют, ибо на земле не может быть более высокого и почетного звания для человека.

Обладая уникальным биологическим полем, он увидел золотистый нимб не только над головой родной жены Мартохи и других не менее славных яблоневцев, а и серебряное свечение над верхушками деревьев. Грибок-боровичок увидел насквозь не только зоотехника Трофима Невечерю, не только заглянул на полочки в голове директора школы Диодора Дормидонтовича Кастальского, а и увидел насквозь самоходный комбайн и цистерну, с которой в полях разбрасывают органические удобрения. Разве кто-нибудь другой сумел бы поговорить с аиром и чистотелом, своим музыкальным слухом уловил бы в вербах над прудом живой голос выдающегося певца Федора Шаляпина, косил бы на лугу с косарями не траву, а оперу Гулак-Артемовского «Запорожец за Дунаем»?

Не станем тут раскрывать секреты всех его чудес, потому что раскрытый секрет уже не секрет, потому что даже знаменитый иллюзионист-эксцентрик Гарри Гудини унес с собой в могилу тайну своих трюков, которые так поражали воображение его современников в начале нашего столетия.

На скрижалях новейшей истории благословенной Яблоневки всегда будут гореть золотыми буквами вписанные легенды и мифы о старшем куда пошлют, который воскресил из мертвых долгожителя Гапличка и силой неповторимого украинского слова вернул к ударному колхозному труду бывшую пройдоху и спекулянтку Одарку Дармограиху. Достойное место на скрижалях истории займет приключение, случившееся с грибком-боровичком, когда он ходил по селу с собственной головой под мышкой, вел с нею умные разговоры, хотел продать или за бесценок отдать ее, но, к сожалению, не нашлось охотников приобрести эту умную голову.

А может, и к счастью, что Хома Хомович таки остался при своей голове? Ибо разве смог бы он, безголовый, воспринять и по достоинству оценить балет «Икар», с которым в яблоневском коровнике выступали деятели искусств из столицы в порядке творческого отчета? Мог ли он, безголовый, подружиться с маститым ученым Мастодонтовым-Рапальским, одолеть в словесном турнире тюрколога Иону Исаевича Короглы, спасти с помощью народной иглотерапии шефа-специалиста Аполлона Кондратьевича Козака-Мамарыго? Никто, наверное, не сомневается в том, что голова старшего куда пошлют пригодилась ему и тогда, когда он с роботом Мафусаилом Шерстюком пел задушевные песни; когда, отказавшись от такого технического нонсенса, как простые вилы, в самозабвении внушал себе искреннюю любовь к новинке технического прогресса, то есть к скребковому транспортеру. Гай-гай, не обошлось бы без головы и тогда, когда Хома стал невидимкой, и тогда, когда конструировал машину времени, и тогда, когда выходил в астрал. А что уж говорить о том времени, когда Хома стал тракторозавром! Что бы там ни говорили о нем, но ни в одном деле он не обходился без помощи головы.

В самом деле, откуда такая сила у старшего куда пошлют, откуда такая власть над собой, над людьми, над работой и словом, над природой? Откуда такое могущество разума, которому покоряются все науки, все ремесла и все жанры искусства? Откуда такая всепроникаемость в заповедные тайны бытия, в сферы сознания и подсознания?

Конечно, по-всякому объясняли существование феномена старшего куда пошлют Хомы Хомовича Прищепы из яблоневского колхоза «Барвинок». Безусловно, есть определенный смысл в том, чтобы корни его феноменальности искать в сверхчеловеческой влюбленности в свою работу на ферме, — при такой влюбленности принудительное отлучение грибка-боровичка от работы не могло не привести к трагедии. Не стоит забывать и о влюбленности его в красоту и силу украинского слова. Есть резон в том, чтобы помнить, что жив человек не только по московскому, киевскому местному времени, а и по декретному, эфемеридному и лунному звездному времени. Конечно, Хома впитал свою чародейную силу с молоком матери, но ведь и из народной песни он почерпнул столько, что не измеришь. Да и много было других факторов, на которые указывала районная газета и на которую повторно тут ссылаться нет необходимости.

Конечно, следует сразу отмести всяческие сенсационные предположения, которые высказывались в западной буржуазной прессе. Следует решительно отмести и измышления заокеанского хироманта Майкла Макговерна, который на трудовой руке яблоневского колхозника сумел разглядеть исключительно редкое кольцо Венеры и назвал старшего куда пошлют рабом планеты Меркурий. Необходимо решительно осудить и истерию амстердамского полупорнографического журнальчика, который пытался за выдуманными синдромами родных и близких старшего куда пошлют разглядеть корни сверхчеловеческой силы Хомы. Автор той статьи обещал написать не только про синдромы родных, а и про синдромы самого грибка-боровичка, но, слава богу, обещанная статья так и не появилась.

Славен Хома Хомович! За какое-то мгновение он способен из Яблоневки перенестись в любую часть земного шара — будь то аляскинский ледник Колумбия, который сползает в морской залив, или заснеженная вершина Эвереста, будь то Национальная библиотека Франции, основанная королем Франциском I еще в начале XVI столетия, или Белый дом в Вашингтоне. Репродуцируя свой дух в заданный район земного шара и мысленно преодолевая колоссальное расстояние, Хома, видно, уже сегодня может не только все там увидеть своими глазами, а и услышать своими ушами!

Сверхъестественное состояние сознания позволяет разуму Хомы постигать высокие истины, которые он до научно-технической революции постичь бы не смог. Вечность природы, вечность бытия он сконденсировал в годы своей жизни сознательными усилиями своих эпохальных поступков и своих эпохальных мыслей, сумев перекинуть мост над безграничными пропастями времени. И добился он успеха потому, что думал не через пень-колоду, а только в русле требований научно-технического прогресса, и все его поступки также были подчинены прогрессу даже тогда, когда приходилось ошибаться. Нескончаемые знания, нескончаемое могущество, нескончаемый покой, нескончаемое блаженство — вот чего достиг Хома в своей жизни. Конечно, достиг не без помощи председателя колхоза Михайла Григорьевича Дыма, не без внимания председателя сельсовета Василя Игнатьевича Перекучеренко, не без пристального контроля со стороны начальника районной милиции самого товарища Венецийского. И, конечно, с ласковой помощью родной жены Мартохи и всех других яблоневцев, которым выпало счастье быть современниками грибка-боровичка, в то время как он перебрасывал мост над безграничными пропастями времени, завоевывая бессмертие.

Славься же ныне и присно, великий организатор парада планет Хома Хомович из яблоневского колхоза «Барвинок»! Явив свой безграничный гений в неусыпных думах и в неусыпных чудотворениях, ты в своем лице утвердил бессмертие колхозников не только из Яблоневки, а и из Сухолужья, Большого Вербного, Кривошеев, Чудов, Липовки, а и со всей Украины, а и со всей нашей великой державы. И, конечно, утвердил бессмертие всего рода человеческого, который, очевидно, ожидал твоего пришествия, сам толком не ведая, что ждет именно твоего пришествия, что уже незаметно дождался, что имеет счастье жить с тобою в одно время, удивляясь и поражаясь твоим мыслям и твоим деяниям.

Славься же ныне и присно, Хома Хомович, славься, славься!

Примечания

1

Гуцало Евген. Парад планет. Роман, повести. — К.: Радянський письменник, 1984, с. 4.

(обратно)

2

Вивторок — вторник.

(обратно)

3

Макитра — горшок.

(обратно)

4

Макогон — пест, толкушка.

(обратно)

5

Брыль — шляпа.

(обратно)

6

Герць, герец — поединок.

(обратно)

7

Звездочка.

(обратно)

8

Пуга — плеть, кнут.

(обратно)

9

Водяной мельничный желоб.

(обратно)

10

Кунтуш — род старинной одежды.

(обратно)

11

Цоб — восклицание, которым направляют волов налево.

(обратно)

12

Скотины.

(обратно)

13

Крам — магазин.

(обратно)

14

Запаска — род женской одежды, заменяющей юбку.

(обратно)

15

Невмивака — неряха, неумывака.

(обратно)

Оглавление

ГИМН ОБЫКНОВЕННОМУ ЧЕЛОВЕКУ, ИЛИ КАК ОРГАНИЗОВАТЬ ПАРАД ПЛАНЕТ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ГЛАВА ВТОРАЯ

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ПЯТАЯ

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ШЕСТАЯ

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

ГЛАВА СОРОКОВАЯ

ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ

ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ

ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ

ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ

ГЛАВА СОРОК ШЕСТАЯ

ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ

ГЛАВА СОРОК ВОСЬМАЯ

ГЛАВА СОРОК ДЕВЯТАЯ

ГЛАВА ПЯТИДЕСЯТАЯ

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ПЕРВАЯ

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ВТОРАЯ

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЯ

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ЧЕТВЕРТАЯ

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ПЯТАЯ

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ СЕДЬМАЯ

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ВОСЬМАЯ

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ДЕВЯТАЯ

*** Примечания ***