Неоригинальный [Владимир Викторович Николенко] (fb2) читать онлайн

Владимир Николенко Неоригинальный

Действующие лица.

Главные.

Ганя – Гаврила Ардалионович Иволгин.

Настасья Филипповна – Настасья Филипповна Барашкина

Мышкин – Лев Николаевич Мышкин, князь.

Аглая – Аглая Ивановна Епанчина.

Второго плана.

Генерал Епанчин – Иван Федорович Епанчин, отец Аглаи.

Генерал Иволгин – Ардалион Александрович Иволгин, отец Гани.

Варя -Варвара Ардалионовна Иволгина, сестра Гани.

Птицын – Иван Петрович Птицын, супруг Вари.

Коля – младший брат Гани.

Ипполит – приятель Коли.

Фердыщенко – жилец в квартире Гани.

Лизавета Прокофьевна – мать Аглаи.

Нина Александровна – мать Гани.

Александра – сестра Аглаи.

Аделаида – сестра Аглаи.

Рогожин – Парфен Семёнович Рогожин, жених Настасьи Филипповны.

Пролог.

Есть люди, о которых трудно сказать что-нибудь такое, что представило бы их разом и целиком, в их самом типическом и характерном виде; это те люди, которых обыкновенно называют людьми «обыкновенными», «большинством», и которые действительно составляют огромное большинство всякого общества.

Когда же, например, самая сущность некоторых ординарных лиц именно заключается в их всегдашней и неизменной ординарности, или, что еще лучше, когда, несмотря на все чрезвычайные усилия этих лиц выйти во что бы ни стало из колеи обыкновенности и рутины, они все-таки кончают тем, что остаются неизменно и вечно одною только рутиной, тогда такие лица получают даже некоторую своего рода и типичность, – как ординарность, которая ни за что не хочет остаться тем, что она есть, и во что бы то ни стало хочет стать оригинальною и самостоятельною, не имея ни малейших средств к самостоятельности.

В самом деле, нет ничего досаднее, как быть, например, богатым, порядочной фамилии, приличной наружности, недурно образованным, не глупым, даже добрым, и в то же время не иметь никакого таланта, никакой особенности, никакого даже чудачества, ни одной своей собственной идеи, быть решительно «как и все». Богатство есть, но не Ротшильдово; фамилия честная, но ничем никогда себя не ознаменовавшая; наружность приличная, но очень мало выражающая; образование порядочное, но не знаешь, на что его употребить; ум есть, но без своих идей; сердце есть, но без великодушия, и т. д., и т. д. во всех отношениях. Таких людей на свете чрезвычайное множество и даже гораздо более, чем кажется; они разделяются, как и все люди, на два главные разряда: одни ограниченные, другие «гораздо поумнее». Первые счастливее. Ограниченному «обыкновенному» человеку нет, например, ничего легче, как вообразить себя человеком необыкновенным и оригинальным и усладиться тем без всяких колебаний. Стоило некоторым из наших барышень остричь себе волосы, надеть синие очки и наименоваться нигилистками, чтобы тотчас же убедиться, что, надев очки, они немедленно стали иметь свои собственные «убеждения». Стоило иному только капельку почувствовать в сердце своем что-нибудь из какого-нибудь общечеловеческого и доброго ощущения, чтобы немедленно убедиться, что уж никто так не чувствует, как он, что он передовой в общем развитии. Стоило иному на слово принять какую-нибудь мысль или прочитать страничку чего-нибудь без начала и конца, чтобы тотчас поверить, что это «свои собственные мысли» и в его собственном мозгу зародились. Наглость наивности, если можно так выразиться, в таких случаях доходит до удивительного; всё это невероятно, но встречается поминутно. Эта наглость наивности, эта несомневаемость глупого человека в себе и в своем таланте, превосходно выставлена Гоголем в удивительном типе поручика Пирогова. Пирогов даже и не сомневается в том, что он гений, даже выше всякого гения; до того не сомневается, что даже и вопроса себе об этом ни разу не задает; впрочем, вопросов для него и не существует. Великий писатель принужден был его наконец высечь для удовлетворения оскорбленного нравственного чувства своего читателя, но, увидев, что великий человек только встряхнулся и для подкрепления сил после истязания съел слоеный пирожок, развел в удивлении руки и так оставил своих читателей. Я всегда горевал, что великий Пирогов взят Гоголем в таком маленьком чине, потому что Пирогов до того самоудовлетворим, что ему нет ничего легче как вообразить себя, по мере толстеющих и крутящихся на нем с годами и «по линии» эполет, чрезвычайным, например, полководцем; даже и не вообразить, а просто не сомневаться в этом: произвели в генералы, как же не полководец? И сколько из таких делают потом ужасные фиаско на поле брани? А сколько было Пироговых между нашими литераторами, учеными, пропагандистами. Я говорю «было», но, уж конечно, есть и теперь…

Действующее лицо нашего рассказа, Гаврила Ардалионович Иволгин, принадлежал к другому разряду; он принадлежал к разряду людей «гораздо поумнее», хотя весь, с ног до головы, был заражен желанием оригинальности. Но этот разряд, как мы уже и заметили выше, гораздо несчастнее первого. В том-то и дело, что умный «обыкновенный» человек, даже если б и воображал себя мимоходом (а пожалуй, и во всю свою жизнь) человеком гениальным и оригинальнейшим, тем не менее сохраняет в сердце своем червячка сомнения, который доводит до того, что умный человек кончает иногда совершенным отчаянием; если же и покоряется, то уже совершенно отравившись вогнанным внутрь тщеславием. Впрочем, мы во всяком случае взяли крайность: в огромном большинстве этого умного разряда людей дело происходит вовсе не так трагически; портится разве под конец лет печенка, более или менее, вот и всё. Но все-таки, прежде чем смириться и покориться, эти люди чрезвычайно долго иногда куролесят, начиная с юности до покоряющегося возраста, и все из желания оригинальности. Встречаются даже странные случаи: из-за желания оригинальности иной честный человек готов решиться даже на низкое дело; бывает даже и так, что иной из этих несчастных не только честен, но даже и добр, провидение своего семейства, содержит и питает своими трудами даже чужих, не только своих, и что же? всю-то жизнь не может успокоиться! Для него нисколько не успокоительна и не утешительна мысль, что он так хорошо исполнил свои человеческие обязанности; даже, напротив, она-то и раздражает его: «Вот, дескать, на что ухлопал я всю мою жизнь, вот что связало меня по рукам и по ногам, вот что помешало мне открыть порох! Не было бы этого, я, может быть, непременно бы открыл – либо порох, либо Америку, – наверно еще не знаю что, но только непременно бы открыл!» Всего характернее в этих господах то, что они действительно всю жизнь свою никак не могут узнать наверно, что именно им так надо открыть, и что именно они всю жизнь наготове открыть: порох или Америку? Но страдания тоски по открываемому, право, достало бы в них на долю Колумба или Галилея.

Действие первое. Сцена скандала в квартире Настасьи Филипповны и обморок Гани.

Действие происходит в квартире Настасьи Филипповны.

С левой стороны сцены распологается входная дверь, которая спрятана за портьерой. Справа – овальный обеденный стол. Вокруг стола расставлены пять стульев.

За столом сидят две незнакомые дамы и мужчина средних лет. Этот мужчина – господин Фердыщенко. Фердыщенко отпускает какие-то острословные фразы, дамы смеются.В центре сцены стоят Тоцкий, Птицын и Настасья Филипповна и что-то спокойно обсуждают.

Свет равномерно освещает обе группы людей.

Звучит дверной колокольчик за кулисами. Общий свет приглушается. Яркий луч света падает на портьеру перед входной дверью.

Входит горничная.

Горничная. Генерал Епанчин и господин Иволгин.

Входят сначала Иван Федорович Епанчин и следом Гаврила Ардалионович Иволгин в сопровождении горничной. Настасья Филипповна идёт к входной двери, на встречу гостям.

Настасья Филипповна. Рада вас видеть, господа. Проходите, располагайтесь.

Троцкий. Здравствуйте, господа. Иван Федорович, приглашаю вас на два слова.

Генерал Епанчин. С удовольствием, любезный Афанасий Иванович.

Они оба пошли в угол залы.

Ганя. Примите мои искренние, на сколько это возможно после всего случившегося, поздравления.

Настасья Филипповна. Вы всё ещё сердитесь на меня? Не сердись, прошу вас. Присоединяйтесь к гостям.

Настасья Филипповна проводит Ганю к обеденному столу.

Общий свет над сценой гаснет, луч света вырывает из темноты Ганю, следящего за столом.

Общество, собравшееся у Настасьи Филипповны, состояло из самых обыкновенных и всегдашних ее знакомых. Было даже довольно малолюдно, сравнительно с прежними годичными собраниями в такие же дни. Присутствовали, во-первых и в главных, Афанасий Иванович Тоцкий и Иван Федорович Епанчин; оба были любезны, но оба были в некотором затаенном беспокойстве по поводу худо скрываемого ожидания обещанного объявления насчет Гани.

Кроме них, разумеется, был и Ганя, – тоже очень мрачный, очень задумчивый и даже почти совсем «нелюбезный», большею частию стоявший в стороне, поодаль, и молчавший.

Эпизод первый.

Ганя вспоминает свой примирительный диалог с князем Мышкиным после скандала с ним.

Над сценой появился большой экран. На экране изображение князя Мышкина. Ганя обращается к изображению князя, князь с экрана отвечает Гане.

Ганя (сокрушенно). Князь, я сделал подло, простите меня, голубчик. Ну, простите, ну, простите же! Ну, хотите, я вашу руку сейчас поцелую!

Мышкин (взволнованно). Я никак, никак не думал, что вы такой! Я думал, что вы… не способны.

Ганя. Повиниться-то?.. И с чего я взял давеча, что вы идиот! Вы замечаете то, чего другие никогда не заметят. С вами поговорить бы можно, но… лучше не говорить!

Мышкин (указывая взглядом на Варю). Вот пред кем еще повинитесь.

Ганя. Нет, это уж всё враги мои. Будьте уверены, князь, много проб было; здесь искренно не прощают!

На экране появляется Варя.

Варя (отрезала). Нет, прощу!

Ганя (с недоверием). И к Настасье Филипповне вечером поедешь?

Варя (спокойно). Поеду, если прикажешь, только лучше сам посуди: есть ли хоть какая-нибудь возможность мне теперь ехать?

Ганя (злобно смеясь). Она ведь не такая. Она видишь какие загадки загадывает! Фокусы!

Варя (ехидно). Сама знаю, что не такая, и с фокусами, да с какими? И еще, смотри, Ганя, за кого она тебя сама почитает? Пусть она руку мамаше поцеловала. Пусть это какие-то фокусы, но она все-таки ведь смеялась же над тобой! Это не стоит семидесяти пяти тысяч, ей-богу, брат! Ты способен еще на благородные чувства, потому и говорю тебе. Эй, не езди и сам! Эй, берегись! Не может это хорошо уладиться!

Сказав это, вся взволнованная Варя исчезла с экрана.

Ганя (усмехаясь). Вот они всё так! И неужели же они думают, что я этого сам не знаю? Да ведь я гораздо больше их знаю.

Мышкин (робко). Если знаете сами, как же вы этакую муку выбрали, зная, что она в самом деле семидесяти пяти тысяч не стоит?

Ганя. Я не про это говорю, а кстати, скажите мне, как вы думаете, я именно хочу знать ваше мнение: стоит эта «мука» семидесяти пяти тысяч или не стоит?

Мышкин. По-моему, не стоит.

Ганя. Ну, уж известно. И жениться так стыдно?

Мышкин. Очень стыдно.

Ганя. Ну так знайте ж, что я женюсь, и теперь уж непременно. Еще давеча колебался, а теперь уж нет! Не говорите! Я знаю, что вы хотите сказать…

Мышкин. Я не о том, о чем вы думаете, а меня очень удивляет ваша чрезвычайная уверенность…

Ганя. В чем? Какая уверенность?

Мышкин. В том, что Настасья Филипповна непременно пойдет за вас и что всё это уже кончено, а во-вторых, если бы даже и вышла, что семьдесят пять тысяч вам так и достанутся прямо в карман. Впрочем, я, конечно, тут многого не знаю.

Ганя сильно пошевелился в сторону князя.

Ганя. Конечно, вы всего не знаете, да и с чего бы я стал всю эту обузу принимать?

Мышкин. Мне кажется, что это сплошь да рядом случается: женятся на деньгах, а деньги у жены.

Ганя (задумчиво). Н-нет, у нас так не будет… Тут… тут есть обстоятельства… А что касается до ее ответа, то в нем уже нет сомнений. Вы из чего заключаете, что она мне откажет?

Мышкин. Я ничего не знаю, кроме того, что видел; вот и Варвара Ардалионовна говорила сейчас…

Ганя. Э! Это они так, не знают уж, что сказать. А над Рогожиным она смеялась, будьте уверены, это я разглядел. Это видно было. Я давеча побоялся, а теперь разглядел. Или, может быть, как она с матерью, и с отцом, и с Варей обошлась?

Мышкин. И с вами.

Ганя. Пожалуй; но тут старинное бабье мщение, и больше ничего. Это страшно раздражительная, мнительная и самолюбивая женщина. Точно чином обойденный чиновник! Ей хотелось показать себя и всё свое пренебрежение к ним… ну, и ко мне; это правда, я не отрицаю… А все-таки за меня выйдет. Вы и не подозреваете, на какие фокусы человеческое самолюбие способно: вот она считает меня подлецом, за то, что я ее, чужую любовницу, так откровенно за ее деньги беру, а и не знает, что иной бы ее еще подлее надул: пристал бы к ней и начал бы ей либерально-прогрессивные вещи рассыпать, да из женских разных вопросов вытаскивать, так она бы вся у него в игольное ушко как нитка прошла. Уверил бы самолюбивую дуру (и так легко!), что ее за «благородство сердца и за несчастья» только берет, а сам все-таки на деньгах бы женился. Я не нравлюсь тут, потому что вилять не хочу; а надо бы. А что сама делает? Не то же ли самое? Так за что же после этого меня презирает да игры эти затевает? Оттого что я сам не сдаюсь да гордость показываю. Ну, да увидим!

Мышкин. Неужели вы ее любили до этого?

Ганя. Любил вначале. Ну, да довольно… Есть женщины, которые годятся только в любовницы и больше ни во что. Я не говорю, что она была моею любовницей. Если захочет жить смирно, и я буду жить смирно; если же взбунтуется, тотчас же брошу, а деньги с собой захвачу. Я смешным быть не хочу; прежде всего не хочу быть смешным.

Мышкин (осторожно заметил). Мне всё кажется, что Настасья Филипповна умна. К чему ей, предчувствуя такую муку, в западню идти? Ведь могла бы и за другого выйти. Вот что мне удивительно.

Ганя. А вот тут-то и расчет! Вы тут не всё знаете, князь… тут… и кроме того, она убеждена, что я ее люблю до сумасшествия, клянусь вам, и, знаете ли, я крепко подозреваю, что и она меня любит, по-своему то есть, знаете поговорку: «Кого люблю, того и бью». Она всю жизнь будет меня за валета бубнового считать (да это-то ей, может быть, и надо) и все-таки любить по-своему; она к тому приготовляется, такой уж характер. Она чрезвычайно русская женщина, я вам скажу; ну, а я ей свой готовлю сюрприз. Эта давешняя сцена с Варей случилась нечаянно, но мне в выгоду: она теперь видела и убедилась в моей приверженности, и что я все связи для нее разорву. Значит, и мы не дураки, будьте уверены. Кстати, уж вы не думаете ли, что я такой болтун? Я, голубчик князь, может, и в самом деле дурно делаю, что вам доверяюсь. Но именно потому, что вы первый из благородных людей мне попались, я на вас и накинулся, то есть «накинулся» не примите за каламбур. Вы за давешнее ведь не сердитесь, а? Я первый раз, может быть, в целые два года по сердцу говорю. Здесь ужасно мало честных людей: честнее Птицына нет. Что, вы, кажется, смеетесь али нет? Подлецы любят честных людей, – вы этого не знали? А я ведь… А впрочем, чем я подлец, скажите мне по совести? Что они меня все вслед за нею подлецом называют? И знаете, вслед за ними и за нею я и сам себя подлецом называю! Вот что подло, так подло!

Мышкин. Я вас подлецом теперь уже никогда не буду считать. Давеча я вас уже совсем за злодея почитал, и вдруг вы меня так обрадовали, – вот и урок: не судить, не имея опыта. Теперь я вижу, что вас не только за злодея, но и за слишком испорченного человека считать нельзя. Вы, по-моему, просто самый обыкновенный человек, какой только может быть, разве только что слабый очень и нисколько не оригинальный.

Конец эпизода.

Продолжение первого действия.

Загорается общий свет над сценой. Настасья Филипповна стоит над сидящим Ганей. Ганя очнулся от своего воспоминания от настойчивых воззваний к нему Настасьи Филипповны.

Настасья Филипповна. Что с вашим лицом, Гаврила Ардалионович? Не можете опомниться от давешной анекдотической сцены с Львом Николаевичем?

Генерал Епанчин. Сцены? Что за сцена была у вас с князем?

Ганя. Мы бранидись с Варей, когда пришла к нам неожиданно Настасья Филипповна. Князю выпал случай встретить разлюбезную нашу именинницу в дверях. Она, кажется по великому недоразумению приняла его за локея и отчитала как мальчишку, потом, разумеется недоразумение уладилось, когда я представил князя Настасье Филипповне, она долго смущенно извинялась перед ним. Но настроение было уже подпорчено, я отрекомендовал Настасью Филипповну своему семейству, прежде всего maman. Позже совершенно бесцеремонно ввалился этот купчик Рогожин, пьяный, в сопровождении какой-то шайки пьяного отребья. Стал расхаживать по квартире, хамит направо и налево. Выложил денег, откупить Настасью Филипповну, как какую-то дворовую девку. Сестра моя, очевидно, не разобравшись толком, учинила мне скандал. Я возмутился и вышел из берегов, опрометчиво хотел осадить сестру пощечиной, князь благоразумно встал между нами, и моя пощечина досталась ему, я бог знает, зачем его идиотом. Я Рогожина отчитал, который каким-то невероятным образом разжег между нами эту сцену и выставил за дверь. Когда гроза миновала, я счел своим долгом пойти в комнату, где расположился князь и совершенно сокрушенный принес ему искренние извинения и уверил его, что идиотом его не считаю, но совершенно наоборот.

Тоцкий. Тот ли Рогожин, который нам знаком? Какое он имеет отношение к вам, Настасья Филипповна?

Генерал Епанчин. Позвольте полюбопытствовать и мне, как давешнему приятелю Гаврилы Аралионовича.

Оба пристально взглянули на Настасью Филипповну. Она с недоумением молчала. В диалог вступил Птицын.

Птицын. Парфен Рогожин сын покойного ныне купца Семена Рогожина. Продал давеча по поручению отца облигаций на крупную сумму, чтоб по долгам рассчитаться, да все вырученные деньги на бриллиантовые подвески истратил, и нашей имениннице через товарища передал в качестве подарке. Отец же узнав об этом хотел сына своего со свету сжить, а как тот сбежал куда-то, слег в горячке и помер. Рогожин, правда, был пьян но сто тысяч, как это ни трудно, ему, кажется, достанут, только не знаю, сегодня ли, и все ли; а работают многие: Киндер, Трепалов, Бискуп; проценты дает какие угодно, конечно, всё спьяну и с первой радости…

Все эти известия были приняты с интересом, отчасти мрачным; Настасья Филипповна молчала, видимо не желая высказываться; Ганя тоже. Генерал Епанчин беспокоился про себя чуть не пуще всех: жемчуг, представленный им еще утром, был принят с любезностью слишком холодною, и даже с какою-то особенною усмешкой.

Генерал Епанчин. Анекдот, ей-богу…

Появление князя произошло даже кстати. Возвещение о нем произвело недоумение и несколько странных улыбок, особенно когда по удивленному виду Настасьи Филипповны узнали, что она вовсе и не думала приглашать его.

Князь Мышкин в сопровождении горничной выходит на сцену. Собравшиеся ранее гости переглянулись, некоторые растерянно улыбнулись.

Настасья Филипповна. Князь… это вы? Признаюсь, удивлена вашему визиту… Как же вы умеете приятно удивлять! Но что это? Вы, как давеча, остолбенели… не скрою, мне доставляет удовольствие так остолбенять мужчин, чувствовать эдаким пленяющим совершенством…

Гости, восприняв слова Настасьи Филипповны за милую шутку, сдержанно рассмеялись.

Князь, может быть, и ответил бы что-нибудь на ее любезные слова, но был ослеплен и поражен до того, что не мог даже выговорить слова. Настасья Филипповна заметила это с удовольствием. В этот вечер она была в полном туалете и производила необыкновенное впечатление. Она взяла его за руку и повела к гостям.

Мышкин. В вас всё совершенство… даже то, что вы худы и бледны… вас и не желаешь представить иначе… Мне так захотелось к вам прийти… я… простите…

Настасья Филипповна (смеется). Не просите прощения этим нарушится вся странность и оригинальность. А правду, стало быть, про вас говорят, что вы человек странный. Так вы, стало быть, меня за совершенство почитаете, да?

Мышкин. Да.

Настасья Филипповна. Вы хоть и мастер угадывать, однако ж ошиблись. Я вам сегодня же об этом напомню… Господа, представляю вам Льва Николаевича Мышкина, князя, весьма благородного нового моего друга.

Настасья Филипповна повела князя к своему столу мимо гостей, в том числе и Тоцкого.

Тоцкий (проходящему мимо князю). Мое почтение, милостивый государь…

Генерал Епанчин (отбращается к Тоцкому). Какое такое дело заставило князя посетить разлюбезную Настасью Филипповну?

Ганя (чрезвычайно серьезно, без малейшей шутливости, даже мрачно). Дело слишком ясное и слишком за себя говорит, я наблюдал князя сегодня почти безостановочно, с самого мгновения, когда он давеча в первый раз поглядел на портрет Настасьи Филипповны, на столе у Ивана Федоровича. Я очень хорошо помню, что еще давеча о том подумал, в чем теперь убежден совершенно, и в чем, мимоходом сказать, князь мне сам признался.

Настасья Филипповна. Господа, не хотите ли пить шампанское. У меня приготовлено. Может быть, вам станет веселее. Пожалуйста, без церемонии.

Тоцкий и генерал Епанчин снова переглянулись. Предложение пить, и особенно в таких наивных выражениях, показалось очень странным от Настасьи Филипповны. Все знали необыкновенную чинность на ее прежних вечерах.

Один только Ганя ничего не пил. В странных же, иногда очень резких и быстрых выходках Настасьи Филипповны, которая тоже взяла вина и объявила, что сегодня вечером выпьет три бокала, в ее истерическом и беспредметном смехе, перемежающемся вдруг с молчаливою и даже угрюмою задумчивостью, трудно было и понять что-нибудь. Одни подозревали в ней лихорадку; стали наконец замечать, что и она как бы ждет чего-то сама, часто посматривает на часы, становится нетерпеливою, рассеянною.

Тоцкий. А не дать ли нам хозяйке покой?

Все затревожились и зашевелились.

Настасья Филипповна. Отнюдь нет, господа! Я именно прошу вас сидеть. Ваше присутствие особенно сегодня для меня необходимо.

И так как почти уже все гости узнали, что в этот вечер назначено быть очень важному решению, то слова эти показались чрезвычайно вескими. Генерал и Тоцкий еще раз переглянулись, Ганя судорожно шевельнулся.

Незнакомая барыня. Хорошо в пети-жё какое-нибудь играть.

Фердыщенко. Я знаю одно великолепнейшее и новое пети-жё, по крайней мере такое, что однажды только и происходило на свете, да и то не удалось.

Незнакомая барыня. Что такое?

Фердыщенко. Нас однажды компания собралась, ну, и подпили это, правда, и вдруг кто-то сделал предложение, чтобы каждый из нас, не вставая из-за стола, рассказал что-нибудь про себя вслух, но такое, что сам он, по искренней совести, считает самым дурным из всех своих дурных поступков в продолжение всей своей жизни; но с тем, чтоб искренно, главное, чтоб было искренно, не лгать!

Ганя. Да как тут доказать, что я не солгу? А если солгу, то вся мысль игры пропадает. И кто же не солжет? Всякий непременно лгать станет.

Фердыщенко (воскликнул). Да уж одно то заманчиво, как тут будет лгать человек. Тебе же, Ганечка, особенно опасаться нечего, что солжешь, потому что самый скверный поступок твой и без того всем известен. Да вы подумайте только, господа, подумайте только, какими глазами мы потом друг на друга будем глядеть, завтра например, после рассказов-то!

Тоцкий. Да разве это возможно? Неужели это в самом деле серьезно, Настасья Филипповна?

Настасья Филипповна (с усмешкой). Волка бояться – в лес не ходить.

Фердыщенко (вскричал). Но какой же вы утонченнейший человек, Афанасий Иванович, так даже меня дивите. Представьте себе, господа, своим замечанием, что я не мог рассказать о моем воровстве так, чтобы стало похоже на правду, Афанасий Иванович тончайшим образом намекает, что я и не мог в самом деле украсть (потому что это вслух говорить неприлично), хотя, может быть, совершенно уверен сам про себя, что Фердыщенко и очень бы мог украсть! Но к делу, господа, к делу, жеребьи собраны, да и вы, Афанасий Иванович, свой положили, стало быть, никто не отказывается! Князь, вынимайте.

Дамы жребиев не положили.

Князь (опуская руку в шляпу и вынимая поочередно жребии). Первый – Фердыщенко, второй – Птицын, третий – генерал, четвертый – Афанасий Иванович, пятый – мой, шестой – Ганя.

Настасья Филипповна (раздражительно). Начинайте, Фердыщенко, вы ужасно много болтаете лишнего и никогда не докончите!

Фердыщенко. Остроумия нет, Настасья Филипповна, оттого и болтаю лишнее! Было б у меня такое же остроумие, как у Афанасия Ивановича или у Ивана Петровича, так я бы сегодня всё сидел да молчал, подобно Афанасию Ивановичу и Ивану Петровичу. Князь, позвольте вас спросить, как вы думаете, мне вот всё кажется, что на свете гораздо больше воров, чем неворов, и что нет даже такого самого честного человека, который бы хоть раз в жизни чего-нибудь не украл. Это моя мысль, из чего, впрочем, я вовсе не заключаю, что всё сплошь одни воры, хотя, ей-богу, ужасно бы хотелось иногда и это заключить. Как же вы думаете?

Мышкин. Мне кажется, что вы говорите правду, но только очень преувеличиваете.

Фердыщенко. А вы сами, князь, ничего не украли?

Князь покраснел в ответ.

Настасья Филипповна (резко и досадливо). Фердыщенко, или рассказывайте, или молчите и знайте одного себя. Вы истощаете всякое терпение.

Фердыщенко. Сию минуту, Настасья Филипповна; но уж если князь сознался, потому что я стою на том, что князь всё равно что сознался, то что же бы, например, сказал другой кто-нибудь, никого не называя, если бы захотел когда-нибудь правду сказать? Что же касается до меня, господа, то дальше и рассказывать совсем нечего: очень просто, и глупо, и скверно. Но уверяю вас, что я не вор; украл же, не знаю как. Это было третьего года, на даче у Семена Ивановича Ищенка, в воскресенье. У него обедали гости. После обеда мужчины остались за вином. Мне вздумалось попросить Марью Семеновну, дочку его, барышню, что-нибудь на фортепиано сыграть. Прохожу чрез угловую комнату, на рабочем столике у Марьи Ивановны три рубля лежат, зеленая бумажка: вынула, чтобы выдать для чего-то по хозяйству. В комнате никовошенько. Я взял бумажку и положил в карман, для чего – не знаю. Что на меня нашло – не понимаю. Только я поскорей воротился и сел за стол. Я всё сидел и ждал, в довольно сильном волнении, болтал без умолку, анекдоты рассказывал, смеялся; подсел потом к барыням. Чрез полчаса примерно хватились и стали спрашивать у служанок. Дарью-служанку заподозрили. Я выказал необыкновенное любопытство и участие, и помню даже, когда Дарья совсем потерялась, стал убеждать ее, чтоб она повинилась, головой ручаясь за доброту Марьи Ивановны, и это вслух, и при всех. Все глядели, а я необыкновенное удовольствие ощущал именно оттого, что я проповедую, а бумажка-то у меня в кармане лежит. Эти три целковых я в тот же вечер пропил в ресторане. Вошел и спросил бутылку лафиту; никогда до того я не спрашивал так одну бутылку, без ничего; захотелось поскорее истратить. Особенного угрызения совести я ни тогда, ни потом не чувствовал. Другой раз наверное не повторил бы; этому верьте, или нет, как угодно, я не интересуюсь. Ну-с, вот и всё.

Настасья Филипповна. Как это грязно!

Фердыщенко. Ба! Вы хотите от человека слышать самый скверный его поступок и при этом блеска требуете! Самые скверные поступки и всегда очень грязны, мы сейчас это от Ивана Петровича услышим; да и мало ли что снаружи блестит и добродетелью хочет казаться, потому что своя карета есть. Мало ли кто свою карету имеет… И какими способами…

Настасья Филипповна (смеясь). Генерал, кажется, по очереди следует вам если и вы откажетесь, то у нас всё вслед за вами расстроится, и мне будет жаль, потому что я рассчитывала рассказать в заключение один поступок «из моей собственной жизни», но только хотела после вас и Афанасия Ивановича, потому что вы должны же меня ободрить.

Генерал Епанчин. О, если и вы обещаетесь, то я готов вам хоть всю мою жизнь пересказать; но я, признаюсь, ожидая очереди, уже приготовил свой анекдот…

Настасья Филипповна мельком взглянула на генерала и тоже про себя улыбнулась. Но видно было, что тоска и раздражительность усиливались в ней всё сильнее и сильнее. Афанасий Иванович испугался вдвое, услышав про обещание рассказа.

Генерал Епанчин. Мне, господа, как и всякому, случалось делать поступки не совсем изящные в моей жизни, но страннее всего то, что я сам считаю коротенький анекдот, который сейчас расскажу, самым сквернейшим анекдотом из всей моей жизни. Между тем тому прошло чуть не тридцать пять лет; но никогда-то я не мог оторваться, при воспоминании, от некоторого, так сказать, скребущего по сердцу впечатления. Дело, впрочем, чрезвычайно глупое: был я тогда еще только что прапорщиком и в армии лямку тянул. Ну, известно, прапорщик: кровь – кипяток, а хозяйство копеечное; завелся у меня тогда денщик, Никифор, и ужасно о хозяйстве моем заботился, копил, зашивал, скреб и чистил, и даже везде воровал всё, что мог стянуть, чтобы только в доме приумножить; вернейший и честнейший был человек. Я, разумеется, был строг, но справедлив. Некоторое время случилось нам стоять в городке. Мне отвели в форштадте квартиру у одной отставной подпоручицы и к тому же вдовы. Лет восьмидесяти, или по крайней мере около, была старушонка. Домишко у ней был ветхий, дрянной, деревянный, и даже служанки у себя не имела по бедности. Но главное, тем отличалась, что некогда имела многочисленнейшее семейство и родных; но одни в течение жизни перемерли, другие разъехались, третьи о старухе позабыли, а мужа своего лет сорок пять тому назад схоронила. Жила с ней еще несколько лет пред этим племянница, горбатая и злая, говорят, как ведьма, и даже раз старуху укусила за палец, но и та померла, так что старуха года уж три пробивалась одна-одинёшенька. Скучнехонько мне было у ней, да и пустая она такая была, ничего извлечь невозможно. Наконец, украла у меня петуха. Дело это до сих пор темное, но, кроме нее, было некому. За петуха мы поссорились, и значительно, а тут как раз вышел случай, что меня, по первой же просьбе моей, на другую квартиру перевели, в противоположный форштадт, в многочисленное семейство одного купца с большою бородищей, как теперь его помню. Переезжаем с Никифором с радостью, старуху же оставляем с негодованием. Проходят дня три, прихожу с ученья, Никифор докладывает, «что напрасно, ваше благородие, нашу миску у прежней хозяйки оставили, не в чем суп подавать». Я, разумеется, поражен: «Как так, каким образом наша миска у хозяйки осталась?» Удивленный Никифор продолжает рапортовать, что хозяйка, когда мы съезжали, нашей миски ему не отдала по той причине, что так как я ее собственный горшок разбил, то она за свой горшок нашу миску удерживает, и что будто бы я ей это сам таким образом предложил. Такая низость с ее стороны, разумеется, вывела меня из последних границ; кровь закипела, вскочил, полетел. Прихожу к старухе, так сказать, уже вне себя; гляжу, она сидит в сенцах одна-одинёшенька, в углу, точно от солнца забилась, рукой щеку себе подперла. Я тотчас же, знаете, на нее целый гром так и вывалил, «такая, дескать, ты и сякая!» и знаете, этак по-русски. Только смотрю, представляется что-то странное: сидит она, лицо на меня уставила, глаза выпучила, и ни слова в ответ, и странно, странно так смотрит, как бы качается. Я наконец приутих, вглядываюсь, спрашиваю, ни слова в ответ. Я постоял в нерешимости; мухи жужжат, солнце закатывается, тишина; в совершенном смущении я наконец ухожу. Еще до дому не дошел, к майору потребовали, потом пришлось в роту зайти, так что домой воротился совсем ввечеру. Первым словом Никифора: «А знаете, ваше благородие, хозяйка-то наша ведь померла». – «Когда?» – «Да сегодня повечеру, часа полтора назад». Это, значит, в то именно время, когда я ее ругал, она и отходила. Так меня это фраппировало, я вам скажу, что едва опомнился. Стало, знаете, даже думаться, даже ночью приснилось. Я, конечно, без предрассудков, но на третий день пошел в церковь на похороны. Одним словом, чем дальше время идет, тем больше думается. Не то чтоб, а так иногда вообразишь, и станет нехорошо. Главное, что тут, как я наконец рассудил? Во-первых, женщина, так сказать, существо человеческое, что называют в наше время, гуманное, жила, долго жила, наконец, зажилась. Когда-то имела детей, мужа, семейство, родных, всё это кругом нее, так сказать, кипело, все эти, так сказать, улыбки, и вдруг – полный пас, всё в трубу вылетело, осталась одна как… муха какая-нибудь, носящая на себе от века проклятие. И вот, наконец, привел бог к концу. С закатом солнца, в тихий летний вечер, улетает и моя старуха, – конечно, тут не без нравоучительной мысли; и вот в это-то самое мгновение, вместо напутственной, так сказать, слезы, молодой, отчаянный прапорщик, избоченясь и фертом, провожает ее с поверхности земли русским элементом забубенных ругательств за погибшую миску! Без сомнения, я виноват, и хоть и смотрю уже давным-давно на свой поступок, по отдаленности лет и по изменению в натуре, как на чужой, но тем не менее продолжаю жалеть. Так что, повторяю, мне даже странно, тем более что если я и виновен, то ведь не совершенно же: зачем же ей как раз в это время вздумалось помирать? Разумеется, тут одно оправдание: что поступок в некотором роде психологический, но все-таки я не мог успокоиться, покамест не завел, лет пятнадцать назад, двух постоянных больных старушонок, на свой счет, в богадельне, с целью смягчить для них приличным содержанием последние дни земной жизни. Думаю обратить в вековечное, завещав капитал. Ну, вот-с и всё-с. Повторяю, что, может быть, я и во многом в жизни провинился, но этот случай считаю, по совести, самым сквернейшим поступком из всей моей жизни.

Фердыщенко. И вместо самого сквернейшего, ваше превосходительство, рассказали один из хороших поступков своей жизни; надули Фердыщенка!

Тоцкий. Что всего более облегчает мне мою задачу, это непременная обязанность рассказать никак не иначе, как самый дурной поступок всей моей жизни. В таком случае, разумеется, не может быть колебаний: совесть и память сердца тотчас же подскажут, что именно надо рассказывать. Сознаюсь с горечью, в числе всех, бесчисленных, может быть, легкомысленных и… ветреных поступков жизни моей, есть один, впечатление которого даже слишком тяжело залегло в моей памяти. Случилось тому назад лет около двадцати; я заехал тогда в деревню к Платону Ордынцеву. Он только что выбран был предводителем и приехал с молодою женой провести зимние праздники. Тут как раз подошло и рождение Анфисы Алексеевны, и назначались два бала. К тому времени был в ужасной моде и только что прогремел в высшем свете прелестный роман Дюма-фиса «La dame aux camеlias»,¹ поэма, которой, по моему мнению, не суждено ни умереть, ни состариться. В провинции все дамы были восхищены до восторга, те, которые по крайней мере прочитали. Прелесть рассказа, оригинальность постановки главного лица, этот заманчивый мир, разобранный до тонкости, и наконец все эти очаровательные подробности, рассыпанные в книге, насчет, например, обстоятельств употребления букетов белых и розовых камелий по очереди, одним словом, все эти прелестные детали, и всё это вместе, произвели почти потрясение. Цветы камелий вошли в необыкновенную моду. Все требовали камелий, все их искали. Я вас спрошу: много ли можно достать камелий в уезде, когда все их для балов спрашивают, хотя бы балов и немного было? Петя Ворховской изнывал тогда, бедняжка, по Анфисе Алексеевне. Право, не знаю, было ли у них что-нибудь, то есть, я хочу сказать, могла ли у него быть хоть какая-нибудь серьезная надежда? Бедный с ума сходил, чтобы достать камелий к вечеру на бал для Анфисы Алексеевны. Графиня Соцкая, из Петербурга, губернаторши гостья, и Софья Беспалова, как известно стало, приедут наверно с букетами, с белыми. Анфисе Алексеевне захотелось, для некоторого особого эффекту, красных. Бедного Платона чуть не загоняли; известно – муж; поручился, что букет достанет, и – что же? Накануне перехватила Мытищева, Катерина Александровна, страшная соперница Анфисы Алексеевны во всем; на ножах с ней была. Разумеется, истерика, обморок. Платон пропал. Понятно, что если бы Пете промыслить где-нибудь в эту интересную минуту букет, то дела его могли бы очень сильно подвинуться; благодарность женщины в таких случаях безгранична. Мечется как угорелый; но дело невозможное, и говорить тут нечего. Вдруг сталкиваюсь с ним уже в одиннадцать вечера, накануне дня рождения и бала, у Марьи Петровны Зубковой, соседки Ордынцева. Сияет. «Что с тобой?» – «Нашел! Эврика!»– «Ну, брат, удивил же ты меня! Где? Как?» – «В Екшайске (городишко такой там есть, всего в двадцати верстах, и не наш уезд), Трепалов там купец есть, бородач и богач, живет со старухой женой, и вместо детей одни канарейки. Пристрастились оба к цветам, у него есть камелии». – «Помилуй, да это не верно, ну, как не даст?» – «Стану на колени и буду в ногах валяться до тех пор, пока даст, без того не уеду!» – «Когда едешь-то?» – «Завтра чем свет в пять часов». – «Ну, с богом!» – И так я, знаете, рад за него; возвращаюсь к Ордынцеву; наконец уж второй час, а мне всё этак, знаете, мерещится. Хотел уже спать ложиться, вдруг преоригинальная мысль! Пробираюсь немедленно в кухню, бужу Савелия-кучера, пятнадцать целковых ему, «подай лошадей в полчаса!» Чрез полчаса, разумеется, возок у ворот; у Анфисы Алексеевны, сказали мне, мигрень, жар и бред, – сажусь и еду. В пятом часу я в Екшайске, на постоялом дворе; переждал до рассвета, и только до рассвета; в седьмом часу у Трепалова. «Так и так, есть камелии? Батюшка, отец родной, помоги, спаси, в ноги поклонюсь!» Старик, вижу, высокий, седой, суровый, – страшный старик. «Ни-ни, никак! Не согласен!» Я бух ему в ноги! Так-таки и растянулся! – «Что вы, батюшка, что вы, отец?» – испугался даже. «Да ведь тут жизнь человеческая!» – кричу ему. – «Да берите, коли так, с богом». Нарезал же я тут красных камелий! чудо, прелесть, целая оранжерейка у него маленькая. Вздыхает старик. Вынимаю сто рублей. «Нет, уж вы, батюшка, обижать меня таким манером не извольте». – «А коли так, говорю, почтенный, благоволите эти сто рублей в здешнюю больницу для улучшения содержания и пищи». – «Вот это, говорит, батюшка, дело другое, и доброе, и благородное и богоугодное; за здравие ваше и подам». И понравился мне, знаете, этот русский старик, так сказать, коренной русак, de la vraie souche.² В восторге от удачи, тотчас же в обратный путь; воротились окольными, чтобы не встретиться с Петей. Как приехал, так и посылаю букет к пробуждению Анфисы Алексеевны. Можете себе представить восторг, благодарность, слезы благодарности! Платон, вчера еще убитый и мертвый Платон, – рыдает у меня на груди. Увы! Все мужья таковы с сотворения… законного брака! Ничего не смею прибавить, но только дела бедного Пети с этим эпизодом рухнули окончательно. Я сперва думал, что он зарежет меня, как узнает, даже уж приготовился встретить, но случилось то, чему бы я даже и не поверил: в обморок, к вечеру бред, и к утру горячка; рыдает как ребенок, в конвульсиях. Через месяц, только что выздоровел, на Кавказ отпросился; роман решительный вышел! Кончил тем, что в Крыму убит. Тогда еще брат его, Степан Ворховской, полком командовал, отличился. Признаюсь, меня даже много лет потом угрызения совести мучили: для чего, зачем я так поразил его? И добро бы я сам был влюблен тогда? А то ведь простая шалость, из-за простого волокитства, не более. И не перебей я у него этот букет, кто знает, жил бы человек до сих пор, был бы счастлив, имел бы успехи, и в голову б не пришло ему под турку идти.

Фердыщенко. Надули Фердыщенка! Вот так надули! Нет, вот это уж так надули!

Настасья Филипповна (небрежно). Вы правы, Афанасий Иванович, пети-жё прескучное, и надо поскорей кончить, расскажу сама, что обещала, и давайте все в карты играть.

Генерал Епанчил (с жаром). Но обещанный анекдот прежде всего!

Настасья Филипповна (резко). Князь, вот здесь старые мои друзья, генерал да Афанасий Иванович, меня всё замуж выдать хотят. Скажите мне, как вы думаете: выходить мне замуж иль нет? Как скажете, так и сделаю.

Афанасий Иванович побледнел, генерал остолбенел; все уставили глаза и протянули головы. Ганя застыл на месте.

Мышкин (замирающим голосом). За… за кого?

Настасья Филипповна. За Гаврилу Ардалионовича.

Прошло несколько секунд молчания; князь как будто силился и не мог выговорить, точно ужасная тяжесть давила ему грудь.

Мышкин (несколько секунд помолчав, почти шепотом). Н-нет… не выходите!

Настасья Филипповна (властно и как бы торжественно).  Так тому и быть! Гаврила Ардалионович! Вы слышали, как решил князь? Ну, так в том и мой ответ; и пусть это дело кончено раз навсегда!

Тоцкий (дрожащим голосом). Настасья Филипповна!

Генерал Епанчин (убеждающим, но встревоженным голосом). Настасья Филипповна!

Все зашевелились и затревожились.

Настасья Филипповна (с удивлением). Что вы, господа? Что вы так всполохнулись? И какие у вас у всех лица!

Тоцкий. Но… вспомните, Настасья Филипповна, вы дали обещание… вполне добровольное, и могли бы отчасти и пощадить… Я затрудняюсь и… конечно, смущен, но… Одним словом, теперь, в такую минуту, и при… при людях, и всё это так… кончить таким пети-жё дело серьезное, дело чести и сердца… от которого зависит…

Настасья Филипповна. Не понимаю вас, Афанасий Иванович; вы действительно совсем сбиваетесь. Во-первых, что такое «при людях»? Разве мы не в прекрасной интимной компании? И почему «пети-жё»? Я действительно хотела рассказать свой анекдот, ну, вот и рассказала; не хорош разве? И почему вы говорите, что «не серьезно»? Разве это не серьезно? Вы слышали, я сказала князю: «как скажете, так и будет»; сказал бы да, я бы тотчас же дала согласие, но он сказал нет, и я отказала. Тут вся моя жизнь на одном волоске висела; чего серьезнее?

Генерал Епанчин (с негодованием). Но князь, почему тут князь? И что такое, наконец, князь?

Настасья Филипповна. А князь для меня то, что я в него в первого, во всю мою жизнь, как в истинно преданного человека поверила. Он в меня с одного взгляда поверил, и я ему верю.

Ганя (дрожащим голосом). Мне остается только отблагодарить Настасью Филипповну за чрезвычайную деликатность, с которою она… со мной поступила, это, конечно, так тому и следовало… Но… князь… Князь в этом деле…

Настасья Филипповна (перебилаГаню). До семидесяти пяти тысяч добирается, что ли? Вы это хотели сказать? Не запирайтесь, вы непременно это хотели сказать! Афанасий Иванович, я и забыла прибавить: вы эти семьдесят пять тысяч возьмите себе и знайте, что я вас отпускаю на волю даром. Довольно! Надо ж и вам вздохнуть! Девять лет и три месяца! Завтра – по-новому, а сегодня – я именинница и сама по себе, в первый раз в целой жизни! Генерал, возьмите и вы ваш жемчуг, подарите супруге, вот он; а с завтрашнего дня я совсем и с квартиры съезжаю. И уже больше не будет вечеров, господа!

Сказав это, она вдруг встала, как будто желая уйти.

Все гости хором. Настасья Филипповна! Настасья Филипповна!

Все заволновались, все встали с мест; все окружили ее, все с беспокойством слушали эти порывистые, лихорадочные, исступленные слова; все ощущали какой-то беспорядок, никто не мог добиться толку, никто не мог ничего понять. В это мгновение раздался вдруг звонкий, сильный удар колокольчика.

Настасья Филипповна (кричит). А! а-а! Вот и развязка! Наконец-то! Половина двенадцатого! Прошу вас садиться, господа, это развязка!

Сказав это, она села сама. Странный смех трепетал на губах ее. Она сидела молча, в лихорадочном ожидании, и смотрела на дверь.

Птицын (тревожно и шепотом). Рогожин и сто тысяч, сомнения нет.

Вошла горничная Катя, сильно испуганная.

Горничная. Там бог знает что, Настасья Филипповна, человек десять ввалились, и всё хмельные-с, сюда просятся, говорят, что Рогожин и что вы сами знаете.

Настасья Филипповна. Правда, Катя, впусти их всех тотчас же.

Горничная. Неужто… всех-с, Настасья Филипповна? Совсем ведь безобразные. Страсть!

Настасья Филипповна. Всех, всех впусти, Катя, не бойся, всех до одного, а то и без тебя войдут. Вон уж как шумят, точно давеча. (обращается к гостям) Господа, вы, может быть, обижаетесь, что я такую компанию при вас принимаю? Я очень сожалею и прощения прошу, но так надо, а мне очень, очень бы желалось, чтобы вы все согласились быть при этой развязке моими свидетелями, хотя, впрочем, как вам угодно…

Гости продолжали изумляться, шептаться и переглядываться.

Но стало совершенно ясно, что всё это было рассчитано и устроено заранее, и что Настасью Филипповну, – хоть она и, конечно, с ума сошла, – теперь не собьешь.

Что же касается мужчин, то Птицын, например, был приятель с Рогожиным, Фердыщенко был как рыба в воде; Ганечка всё еще в себя прийти не мог, но хоть смутно, а неудержимо сам ощущал горячечную потребность достоять до конца у своего позорного столба. Что же касается Афанасия Ивановича, то, конечно, он себя компрометировать в таких приключениях не мог; но он слишком был заинтересован в деле, хотя бы и принимавшем такой сумасшедший оборот; да и Настасья Филипповна выронила на его счет два-три словечка таких, что уехать никак нельзя было, не разъяснив окончательно дела. Он решился досидеть до конца и уже совершенно замолчать и оставаться лишь наблюдателем, что, конечно, и требовалось его достоинством. Один лишь генерал Епанчин, только сейчас пред этим разобиженный таким бесцеремонным и смешным возвратом ему подарка, конечно, еще более мог теперь обидеться всеми этими необыкновенными эксцентричностями или, например, появлением Рогожина; да и человек, как он, и без того уже слишком снизошел, решившись сесть рядом с Птицыным и Фердыщенком; но что могла сделать сила страсти, то могло быть, наконец, побеждено чувством обязанности, ощущением долга, чина и значения и вообще уважением к себе, так что Рогожин с компанией, во всяком случае в присутствии его превосходительства, был невозможен.

Генерал Епанчин. Настасья Филипповна…

Настасья Филипповна (перебивая). Ах, генерал, я и забыла! Но будьте уверены, что о вас я предвидела. Если уж вам так обидно, то я и не настаиваю и вас не удерживаю, хотя бы мне очень желалось именно вас при себе теперь видеть. Во всяком случае, очень благодарю вас за ваше знакомство и лестное внимание, но если вы боитесь…

Генерал Епанчин (великодушно). Позвольте, Настасья Филипповна, кому вы говорите? Да я из преданности одной останусь теперь подле вас, и если, например, есть какая опасность… К тому же я, признаюсь, любопытствую чрезмерно. Я только насчет того хотел, что они испортят ковры и, пожалуй, разобьют что-нибудь… Да и не надо бы их совсем, по-моему, Настасья Филипповна!

Вошёл Рогожин и за ним ещё несколько человек.

Фердыщенко. Сам Рогожин!

Подойдя к столу, он положил на него один странный предмет, с которым и вступил в гостиную, держа его пред собой в обеих руках. Это была большая пачка бумаги, вершка три в высоту и вершка четыре в длину, крепко и плотно завернутая в «Биржевые ведомости» и обвязанная туго-натуго со всех сторон и два раза накрест бечевкой, вроде тех, которыми обвязывают сахарные головы. Затем стал, ни слова не говоря и опустив руки, как бы ожидая своего приговора.

Настасья Филипповна (указывая глазами на «предмет»). Что это такое?

Рогожин (почти шепотом). Сто тысяч!

Настасья Филипповна (обращаясь ко всем). Это, господа, сто тысяч, вот в этой грязной пачке. Давеча вот он закричал как сумасшедший, что привезет мне вечером сто тысяч, и я всё ждала его. Это он торговал меня; начал с восемнадцати тысяч, потом вдруг скакнул на сорок, а потом вот и эти сто. Сдержал-таки слово! Фу, какой он бледный!.. Это давеча всё у Ганечки было: я приехала к его мамаше с визитом, в мое будущее семейство, а там его сестра крикнула мне в глаза: «Неужели эту бесстыжую отсюда не выгонят!» – а Ганечке, брату, в лицо плюнула. С характером девушка!

Настасья Филипповна (схватила в руки пачку). Ганька, ко мне мысль пришла: я тебя вознаградить хочу, потому за что же тебе всё-то терять? (обращается к Рогожину) Рогожин, доползет он на Васильевский за три целковых?

Рогожин. Доползет!

Настасья Филипповна. Ну, так слушай же, Ганя, я хочу на твою душу в последний раз посмотреть; ты меня сам целые три месяца мучил; теперь мой черед. Видишь ты эту пачку, в ней сто тысяч! Вот я ее сейчас брошу в камин, в огонь, вот при всех, все свидетели! Как только огонь обхватит ее всю, – полезай в камин, но только без перчаток, с голыми руками, и рукава отверни, и тащи пачку из огня! Вытащишь – твоя, все сто тысяч твои! Капельку только пальчики обожжешь, – да ведь сто тысяч, подумай! Долго ли выхватить! А я на душу твою полюбуюсь, как ты за моими деньгами в огонь полезешь. Все свидетели, что пачка будет твоя! А не полезешь, так и сгорит; никого не пущу. Прочь! Все прочь! Мои деньги! Я их за ночь у Рогожина взяла. Мои ли деньги, Рогожин?

Рогожин. Твои, радость! Твои, королева!

Настасья Филипповна. Ну, так все прочь, что хочу, то и делаю! Не мешать! Фердыщенко, поправьте огонь!

Фердыщенко (ошеломленно). Настасья Филипповна, руки не подымаются!

Настасья Филипповна (схватила каминные щипцы, разгребла два тлевшие полена). Э-эх!

Чуть только вспыхнул огонь, бросила на него пачку. Крик раздался кругом; многие даже перекрестились.

Все хором. С ума сошла, с ума сошла!

Генерал Епанчин (шепотом Птицыну). Не… не… связать ли нам ее? Или не послать ли… С ума ведь сошла, ведь сошла? Сошла?

Птицын (шепотом, не в силах отвести глаз своих от затлевшейся пачки). Н-нет, это, может быть, не совсем сумасшествие.

Генерал Епанчин (Тоцкому). Сумасшедшая? Ведь сумасшедшая?

Тоцкий. Я вам говорил, что колоритная женщина.

Генерал Епанчин. Но ведь, однако ж, сто тысяч!..

Все вокруг. Господи, господи!

Все затеснились вокруг камина, все лезли смотреть, все восклицали… Иные даже вскочили на стулья, чтобы смотреть через головы.

Дарья Алексеевна выскочила в другую комнату и в страхе шепталась о чем-то с Катей и с Пашей. Красавица немка убежала.

Лебедев (вопил, ползая на коленках перед Настасьей Филипповной и простирая руки к камину). Матушка! Королевна! Всемогущая! Сто тысяч! Сто тысяч! Сам видел, при мне упаковывали! Матушка! Милостивая! Повели мне в камин: весь влезу, всю голову свою седую в огонь вложу!.. Больная жена без ног, тринадцать человек детей – всё сироты, отца схоронил на прошлой неделе, голодный сидит, Настасья Филипповна!!

Провопив, он пополз было в камин.

Настасья Филипповна (отталкивая Лебедева). Прочь! Расступитесь все! Ганя, чего же ты стоишь? Не стыдись! Полезай! Твое счастье!..

Настасья Филипповна. Эй, сгорят, тебя же застыдят, ведь после повесишься, я не шучу!

Огонь, вспыхнувший вначале между двумя дотлевавшими головнями, сперва было потух, когда упала на него и придавила его пачка. Но маленькое, синее пламя еще цеплялось снизу за один угол нижней головешки. Наконец тонкий, длинный язычок огня лизнул и пачку, огонь прицепился и побежал вверх по бумаге, по углам, и вдруг вся пачка вспыхнула в камине, и яркое пламя рванулось вверх. Все ахнули.

Лебедев. Матушка!

Лебедев опять порываясь вперед, но Рогожин оттащил и оттолкнул его снова.

Сам Рогожин весь обратился в один неподвижный взгляд. Он оторваться не мог от Настасьи Филипповны, он упивался, он был на седьмом небе.

Рогожин (повторял он поминутно, обращаясь кругом к кому ни попало). Вот это так королева! Вот это так по-нашему! Ну кто из вас, мазурики, такую штуку сделает – а?

Князь наблюдал грустно и молча.

Фердыщенко (будто дразня, усмехнулся). Я зубами выхвачу за одну только тысячу!

Келлер (в припадке решительного отчаяния). Зубами-то и я бы сумел! Ч-чер-рт возьми! Горит, всё сгорит!

Все вокруг. Горит, горит!

Настасья Филипповна. Ганя, не ломайся, в последний раз говорю!

Фердыщенко (ревет, дергая его за рукав). Полезай! полезай, фанфаронишка! Сгорит! О, пр-р-роклятый!

Ганя с силой оттолкнул Фердыщенка, повернулся и пошел к дверям; но, не сделав и двух шагов, зашатался и грохнулся об пол.

Все хором. Обморок!

Свет на сцене гаснет.

Действие второе. Знакомство Гани и князя Мышкина.

Действие происходит в доме генерала Епанчина.

Находясь в обмороке, Гане вдруг вспоминается знакомство с князем и скандал в собственной квартире.

На сцене письменный стол, за столом – кресло. С правой стороны сцены висит портьера, отделяющая зону кабинета от зону передней.

Зона кабинета полностью освещена, зона передней освещена одиноким лучом света. По краям луча света лицом друг к другу стоят князь Мышкин и камердинер. Камердинер стоит со стороны партьеры, князь противоположной стороны.

Явление первое. Картина первая.

В переднюю, в центр луча света, между князем и камердинером, вдруг вошел молодой человек, с бумагами в руках. Камердинер стал снимать с него шубу. Молодой человек скосил глаза на князя.

Камердинер (конфиденциально и почти фамильярно). Это, Гаврила Ардалионыч, (обращается Гане) Докладываются, что князь Мышкин и барыни родственник, приехал с поездом из-за границы, и узелок в руке, только…

Дальнейшего князь не услышал, потому что камердинер начал шептать. Гаврила Ардалионович слушал внимательно и поглядывал на князя с большим любопытством, наконец перестал слушать и нетерпеливо приблизился к нему.

Ганя (чрезвычайно любезно и вежливо). Вы князь Мышкин?

Это был очень красивый молодой человек, тоже лет двадцати восьми, стройный блондин, средневысокого роста, с маленькою наполеоновскою бородкой, с умным и очень красивым лицом. Только улыбка его, при всей ее любезности, была что-то уж слишком тонка; зубы выставлялись при этом что-то уж слишком жемчужно-ровно; взгляд, несмотря на всю веселость и видимое простодушие его, был что-то уж слишком пристален и испытующ.

Ганя. Не вы ли, изволили с год назад или даже ближе прислать письмо, кажется из Швейцарии, к Елизавете Прокофьевне?

Мышкин. Точно так.

Ганя. Так вас здесь знают и наверно помнят. Вы к его превосходительству? Сейчас я доложу… Он сейчас будет свободен. Только вы бы… вам бы пожаловать пока в приемную… (камердинеру строго) Зачем они здесь?

Камердинер. Говорю, сами не захотели…

В это время вдруг отворилась дверь из кабинета, и какой-то военный, с портфелем в руке, громко говоря и откланиваясь, вышел оттуда.

Генерал Епанчин. Ты здесь, Ганя? А пожалуй-ка сюда!

Гаврила Ардалионович кивнул головой князю и поспешно прошел в кабинет.

Мышкин (обращается к зрителю). Он, должно быть, когда один, совсем не так смотрит и, может быть, никогда не смеется.

Прошло минуты две, дверь отворилась снова.

Ганя. Князь, пожалуйте!

Князь прошел за портьерой. Свет в зоне передней погас.

Генерал, Иван Федорович Епанчин, стоял посреди своего кабинета и с чрезвычайным любопытством смотрел на входящего князя, даже шагнул к нему два шага. Князь Мышкин вошел.

Генерал Епанчин (протягивая руку для рукопожатия). Иван Федорович Епанчин, генерал.

Мышкин (пожимая руку генералу). Лев Николаевич Мышкин, князь.

Генерал Епанчин. Так-с, чем же могу служить?

Мышкин. Дела неотлагательного я никакого не имею; цель моя была просто познакомиться с вами. Не желал бы беспокоить, так как я не знаю ни вашего дня, ни ваших распоряжений… Но я только что сам из вагона… приехал из Швейцарии…

Генерал чуть-чуть было усмехнулся, но подумал и приостановился; потом еще подумал, прищурился, оглядел еще раз своего гостя с ног до головы, затем быстро указал ему стул, сам сел несколько наискось и в нетерпеливом ожидании повернулся к князю. Ганя стоял в углу кабинета, у бюро, и разбирал бумаги.

Генерал Епанчин. Для знакомств вообще я мало времени имею, но так как вы, конечно, имеете свою цель, то…

Мышкин. Я так и предчувствовал, что вы непременно увидите в посещении моем какую-нибудь особенную цель. Но, ей-богу, кроме удовольствия познакомиться, у меня нет никакой частной цели.

Генерал Епанчин. Удовольствие, конечно, и для меня чрезвычайное, но не всё же забавы, иногда, знаете, случаются и дела… Притом же я никак не могу, до сих пор, разглядеть между нами общего… так сказать причины…

Мышкин. Причины нет, бесспорно, и общего, конечно, мало. Потому что, если я князь Мышкин и ваша супруга из нашего рода, то это, разумеется, не причина. Я это очень понимаю. Но, однако ж, весь-то мой повод в этом только и заключается. Я года четыре в России не был, с лишком; да и что я выехал: почти не в своем уме! И тогда ничего не знал, а теперь еще пуще. В людях хороших нуждаюсь; даже вот и дело одно имею и не знаю, куда сунуться. Еще в Берлине подумал: «Это почти родственники, начну с них; может быть, мы друг другу и пригодимся, они мне, я им, – если они люди хорошие». А я слышал, что вы люди хорошие.

Генерал Епанчин. Очень благодарен-с, позвольте узнать, где остановились?

Мышкин. Я еще нигде не остановился.

Генерал Епанчин. Значит, прямо из вагона ко мне? И… с поклажей?

Мышкин. Да со мной поклажи всего один маленький узелок с бельем, и больше ничего; я его в руке обыкновенно несу. Я номер успею и вечером занять.

Генерал Епанчин. Так вы все еще имеете намерение номер занять?

Мышкин. О да, конечно.

Генерал Епанчин. Судя по вашим словам, я было подумал, что вы уж так прямо ко мне.

Мышкин. Это могло быть, но не иначе, как по вашему приглашению. Я же, признаюсь, не остался бы и по приглашению, не почему-либо, а так… по характеру.

Генерал Епанчин. Ну, стало быть, и кстати, что я вас не пригласил и не приглашаю. Позвольте еще, князь, чтоб уж разом все разъяснить: так как вот мы сейчас договорились, что насчет родственности между нами и слова не может быть, – хотя мне, разумеется, весьма было бы лестно, – то, стало быть…

Мышкин (ласково глядя и весело рассмеявшись без всякого оттенка хотя бы какого-нибудь затаенного неприязненного ощущения). То, стало быть, вставать и уходить? И вот, ей-богу же, генерал, хоть я ровно ничего не знаю практически ни в здешних обычаях, ни вообще как здесь люди живут, но так я и думал, что у нас непременно именно это и выйдет, как теперь вышло. Что ж, может быть, оно так и надо… Да и тогда мне тоже на письмо не ответили… Ну, прощайте и извините, что обеспокоил.

Генерал вдруг остановился и как-то вдруг другим образом посмотрел на своего гостя; вся перемена взгляда совершилась в одно мгновение.

Генерал Епанчин (более дружелюбным голосом). А знаете, князь, ведь я вас все-таки не знаю, да и Елизавета Прокофьевна, может быть, захочет посмотреть на однофамильца… Подождите, если хотите, коли у вас время терпит.

Мышкин. О, у меня время терпит; у меня время совершенно мое (и князь тотчас же поставил свою мягкую, круглополую шляпу на стол). Я, признаюсь, так и рассчитывал, что, может быть, Елизавета Прокофьевна вспомнит, что я ей писал. Давеча ваш слуга, когда я у вас там дожидался, подозревал, что я на бедность пришел к вам просить; я это заметил, а у вас, должно быть, на этот счет строгие инструкции; но я, право, не за этим, а, право, для того только, чтобы с людьми сойтись. Вот только думаю немного, что я вам помешал, и это меня беспокоит.

Генерал Епанчин. Вот что, князь, если вы в самом деле такой, каким кажетесь, то с вами, пожалуй, и приятно будет познакомиться; только видите, я человек занятой, и вот тотчас же опять сяду кой-что просмотреть и подписать, а потом отправлюсь к его сиятельству, а потом на службу, так и выходит, что я хоть и рад людям… хорошим, то есть… но… Впрочем, я так убежден, что вы превосходно воспитаны, что… А сколько вам лет, князь?

Мышкин. Двадцать шесть.

Генерал Епанчин. Ух! А я думал, гораздо меньше.

Мышкин. Да, говорят, у меня лицо моложавое. А не мешать вам я научусь и скоро пойму, потому что сам очень не люблю мешать… И наконец, мне кажется, мы такие розные люди на вид… по многим обстоятельствам, что, у нас, пожалуй, и не может быть много точек общих, но, знаете, я в эту последнюю идею сам не верю, потому очень часто только так кажется, что нет точек общих, а они очень есть… это от лености людской происходит, что люди так промеж собой на глаз сортируются и ничего не могут найти… А впрочем, я, может быть, скучно начал? Вы, как будто…

Генерал Епанчин. Два слова-с: имеете вы хотя бы некоторое состояние? Или, может быть, какие-нибудь занятия намерены предпринять? Извините, что я так…

Мышкин. Помилуйте, я ваш вопрос очень ценю и понимаю. Никакого состояния покамест я не имею и никаких занятий, тоже покамест, а надо бы-с. А деньги теперь у меня были чужие, мне дал Шнейдер, мой профессор, у которого я лечился и учился в Швейцарии, на дорогу, и дал ровно вплоть, так что теперь, например, у меня всего денег несколько копеек осталось. Дело у меня, правда, есть одно, и я нуждаюсь в совете, но…

Генерал Епанчин (перебил). Скажите, чем же вы намереваетесь покамест прожить и какие были ваши намерения?

Мышкин. Трудиться как-нибудь хотел.

Генерал Епанчин. О, да вы философ; а впрочем… знаете за собой таланты, способности, хотя бы некоторые, то есть из тех, которые насущный хлеб дают? Извините опять…

Мышкин. О, не извиняйтесь. Нет-с, я думаю, что не имею ни талантов, ни особых способностей; даже напротив, потому что я больной человек и правильно не учился. Что же касается до хлеба, то мне кажется…

Генерал Епанчин. Как вы очутились в Швейцарии?

Мышкин. Павлищев отправил меня туда, он интересовался моим воспитанием…

Генерал Епанчин. Я знал лично покойного Николая Андреевича. Но почему он проявил к вам такой интерес?

Мышкин. Я и сам не могу объяснить, – впрочем, просто, может быть, по старой дружбе с моим покойным отцом. Остался я после родителей еще малым ребенком, всю жизнь проживал и рос по деревням, так как и здоровье мое требовало сельского воздуха. Николай Андреевич по началу доверил меня каким-то старым помещицам, своим родственницам; нанималась сначала гувернантка, потом гувернер; впрочем, хотя я и все помню, но мало могу удовлетворительно объяснить, потому что во многом не давал себе отчета. Частые припадки моей болезни сделали из меня совсем почти идиота, да, да буквально: идиота. И вот, однажды, Павлищев встретился однажды в Берлине с профессором Шнейдером, швейцарцем, который занимается именно этими болезнями, имеет заведение в Швейцарии, в кантоне Валлийском, лечит по своей методе холодною водой, гимнастикой, лечит и от идиотизма, и от сумасшествия, при этом обучает и берется вообще за духовное развитие; и отправил меня к нему в Швейцарию, лет назад около пяти, а сам два года тому назад умер, внезапно, не сделав распоряжений; так что Шнейдеру пришлось держать и долечивать его еще года два; но он меня не вылечил, хотя очень много помог. По моему собственному желанию и по одному встретившемуся обстоятельству, он отправил меня теперь в Россию.

Генерал Епанчин (удивленно). И у вас в России никого, решительно никого?

Мышкин. Теперь никого, но я надеюсь… притом я получил письмо.

Генерал Епанчин (перебив). По крайней мере, вы чему-нибудь обучались, и ваша болезнь не помешает вам занять какое-нибудь, например, нетрудное место, в какой-нибудь службе?

Мышкин. О, наверно не помешает. И насчет места я бы очень даже желал, потому что самому хочется посмотреть, к чему я способен. Учился же я все четыре года постоянно, хотя и не совсем правильно, а так, по особой его системе, и при этом очень много русских книг удалось прочесть.

Генерал Епанчин. Русских книг? Стало быть, грамоту знаете и писать без ошибок можете?

Мышкин. О, очень могу.

Генерал Епанчин. Прекрасно-с; а почерк?

Мышкин. А почерк превосходный. Вот в этом у меня, пожалуй, и талант; в этом я просто каллиграф. Дайте мне, я вам сейчас напишу что-нибудь для пробы.

Генерал Епанчин. Сделайте одолжение. И это даже надо… И люблю я эту вашу готовность, князь, вы очень, право, милы.

Мышкин. У вас же такие славные письменные принадлежности, и сколько у вас карандашей, сколько перьев, какая плотная, славная бумага… И какой славный у вас кабинет! Вот этот пейзаж я знаю; это вид швейцарский. Я уверен, что живописец с натуры писал, и я уверен, что это место я видел; это в кантоне Ури…

Генерал Епанчин. Очень может быть, хотя это и здесь куплено. Ганя, дайте князю бумагу; вот перья и бумага, вот на этот столик пожалуйте. Что это?  (обращается к Гане) Ба! Настасья Филипповна! Это сама, сама тебе прислала, сама?

Ганя (неприятно улыбаясь). Сейчас, когда я был с поздравлением, дала. Я давно уже просил. Не знаю, уж не намек ли это с ее стороны, что я сам приехал с пустыми руками, без подарка, в такой день.

Генерал Епанчин (перебивает). Ну нет, и какой, право, у тебя склад мыслей! Станет она намекать… да и не интересанка совсем. И притом, чем ты станешь дарить: ведь тут надо тысячи! Разве портретом? А что, кстати, не просила еще она у тебя портрета?

Ганя. Нет, еще не просила; да, может быть, и никогда не попросит. Вы, Иван Федорович, помните, конечно, про сегодняшний вечер? Вы ведь из нарочито приглашенных.

Генерал Епанчин. Помню, помню, конечно, и буду. Еще бы, день рождения, двадцать пять лет! Гм… А знаешь, Ганя, я уж, так и быть, тебе открою, приготовься. Афанасию Ивановичу и мне она обещала, что сегодня у себя вечером скажет последнее слово: быть или не быть! Так смотри же, знай.

Ганя вдруг смутился, до того, что даже побледнел немного.

Ганя. Она это наверно сказала?

Генерал Епанчин. Третьего дня слово дала. Мы так приставали оба, что вынудили. Только тебе просила до времени не передавать.

Генерал пристально рассматривал Ганю; смущение Гани ему видимо не нравилось.

Ганя. Вспомните, Иван Федорович, что ведь она дала мне полную свободу решенья до тех самых пор, пока не решит сама дела, да и тогда все еще мое слово за мной…

Генерал Епанчин (испуганно). Так разве ты… так разве ты…

Ганя. Я ничего.

Генерал Епанчин. Помилуй, что же ты с нами-то хочешь делать?

Ганя. Я ведь не отказываюсь. Я, может быть, не так выразился…

Генерал Епанчин (с досадой). Еще бы ты-то отказывался! Тут, брат, дело уж не в том, что ты не отказываешься, а дело в твоей готовности, в удовольствии, в радости, с которою примешь ее слова… Что у тебя дома делается?

Ганя. Да что дома? Дома всё состоит в моей воле, только отец, по обыкновению, дурачится, но ведь это совершенный безобразник сделался; я с ним уж и не говорю, но, однако ж, в тисках держу, и, право, если бы не мать, так указал бы дверь. Мать всё, конечно, плачет; сестра злится, а я им прямо сказал, наконец, что я господин своей судьбы и в доме желаю, чтобы меня… слушались. Сестре по крайней мере всё это отчеканил, при матери.

Генерал Епанчин (задумчиво). А я, брат, продолжаю не постигать, Нина Александровна тоже намедни, вот когда приходила-то, помнишь? стонет и охает; «чего вы?» – спрашиваю. Выходит, что им будто бы тут бесчестье. Какое же тут бесчестье, позвольте спросить? Кто в чем может Настасью Филипповну укорить или что-нибудь про нее указать? Неужели то, что она с Тоцким была? Но ведь это такой уже вздор, при известных обстоятельствах особенно! «Вы, говорит, не пустите ее к вашим дочерям?» Ну! Эвона! Ай да Нина Александровна! То есть, как это не понимать, как это не понимать…

Ганя (подсказывает). Своего положения? Она понимает; вы на нее не сердитесь. Я, впрочем, тогда же намылил голову, чтобы в чужие дела не совались. И, однако, до сих пор всё тем только у нас в доме и держится, что последнего слова еще не сказано, а гроза грянет. Если сегодня скажется последнее слово, стало быть, и все скажется.

Князь сидит в уголке за своею каллиграфскою пробой. Он кончил, подошел к столу и подал свой листок.

Мышкин. Так это Настасья Филипповна? Удивительно хороша!

На портрете была изображена действительно необыкновенной красоты женщина. Она была сфотографирована в черном шелковом платье, чрезвычайно простого и изящного фасона; волосы, по-видимому, темно-русые, были убраны просто, по-домашнему; глаза темные, глубокие, лоб задумчивый; выражение лица страстное и как бы высокомерное. Она была несколько худа лицом, может быть, и бледна… Ганя и генерал с изумлением посмотрели на князя…

Генерал Епанчин. Как, Настасья Филипповна! Разве вы уж знаете и Настасью Филипповну?

Мышкин. Да; всего только сутки в России, а уж такую раскрасавицу знаю.

Генерал Епанчин (тревожно). Вот еще новости.

Генерал Епанчин пытливо поглядел на Ганю.

Ганя. Вероятно, одно только безобразие, купеческий сынок гуляет. Я про него что-то уже слышал.

Генерал Епанчин (задумчиво). Да и я, брат, слышал. Тогда же, после серег, Настасья Филипповна весь анекдот пересказывала. Да ведь дело-то теперь уже другое. Тут, может быть, действительно миллион сидит и… страсть. Безобразная страсть, положим, но все-таки страстью пахнет, а ведь известно, на что эти господа способны, во всем хмелю!.. Гм!.. Не вышло бы анекдота какого-нибудь!

Ганя (оскорбившись). Вы миллиона опасаетесь?

Генерал Епанчин. А ты нет, конечно?

Ганя. Как вам показалось, князь, что это, серьезный какой-нибудь человек или только так, безобразник? Собственно ваше мнение?

В Гане точно загорелась какая-то новая и особенная идея и нетерпеливо засверкала в его глазах. Генерал покосился на князя, но как бы не ожидая много от его ответа.

Мышкин. Не знаю, как вам сказать, только мне показалось, что в нем много страсти, и даже какой-то больной страсти. Да он и сам еще совсем как будто больной. Очень может быть, что с первых же дней в Петербурге и опять сляжет, особенно если закутит.

Генерал Епанчин. Так? Вам так показалось?

Мышкин. Да, показалось.

Ганя (усмехнувшись). И, однако ж, этого рода анекдоты могут происходить и не в несколько дней, а еще до вечера, сегодня же, может, что-нибудь обернется.

Генерал Епанчин. Гм!.. Конечно… Пожалуй, а уж тогда все дело в том, как у ней в голове мелькнет.

Ганя. А ведь вы знаете, какова она иногда?

Генерал Епанчин (расстроено). То есть какова же? Послушай, Ганя, ты, пожалуйста, сегодня ей много не противоречь и постарайся эдак, знаешь, быть… одним словом, быть по душе… Гм!.. Что ты так рот-то кривишь? Слушай, Гаврила Ардалионыч, кстати, очень даже кстати будет теперь сказать: из-за чего мы хлопочем? Понимаешь, что я относительно моей собственной выгоды, которая тут сидит, уже давно обеспечен; я, так или иначе, а в свою пользу дело решу. Тоцкий решение свое принял непоколебимо, стало быть, и я совершенно уверен. И потому, если я теперь желаю чего, так это единственно твоей пользы. Сам посуди; не доверяешь ты, что ли, мне? Притом же ты человек… человек… одним словом, человек умный, и я на тебя понадеялся… а это, в настоящем случае, это… это…

Ганя (скорчив свои губы в ядовитейшую улыбку). Это главное.

Он глядел своим воспаленным взглядом прямо в глаза генералу, как бы даже желая, чтобы тот прочел в его взгляде всю его мысль. Генерал побагровел и вспылил.

Генерал Епанчин. Ну да, ум главное! И смешной же ты человек, Гаврила Ардалионыч! Ты ведь точно рад, я замечаю, этому купчику, как выходу для себя. Да тут именно чрез ум надо бы с самого начала дойти; тут именно надо понять и… и поступить с обеих сторон: честно и прямо, не то… предуведомить заранее, чтобы не компрометировать других, тем паче, что и времени к тому было довольно, и даже еще и теперь его остается довольно (генерал значительно поднял брови), несмотря на то, что остается всего только несколько часов… Ты понял? Понял? Хочешь ты или не хочешь, в самом деле? Если не хочешь, скажи, и – милости просим. Никто вас, Гаврила Ардалионыч, не удерживает, никто насильно в капкан не тащит, если вы только видите тут капкан.

Ганя. Я хочу.

По лицу генерала стало видно, что вдруг прошла беспокойная мысль, при одном взгляде на князя.

Генерал Епанчин (восторженно). Ого! Да ведь это пропись! Да и пропись-то редкая! Посмотри-ка, Ганя, каков талант! «Смиренный игумен Пафнутий руку приложил».

Мышкин (воодушевленно). Вот это, это собственная подпись игумена Пафнутия со снимка четырнадцатого столетия. Они превосходно подписывались, все эти наши старые игумены и митрополиты, и с каким иногда вкусом, с каким старанием! Неужели у вас нет хоть погодинского издания, генерал? Потом я вот тут написал другим шрифтом: это круглый, крупный французский шрифт, прошлого столетия, иные буквы даже иначе писались, шрифт площадной, шрифт публичных писцов, заимствованный с их образчиков (у меня был один), – согласитесь сами, что он не без достоинств. Взгляните на эти круглые д, а. Я перевел французский характер в русские буквы, что очень трудно, а вышло удачно. Вот и еще прекрасный и оригинальный шрифт, вот эта фраза: «Усердие все превозмогает». Это шрифт русский писарский или, если хотите, военно-писарский. Так пишется казенная бумага к важному лицу, тоже круглый шрифт, славный, черный шрифт, черно написано, но с замечательным вкусом. Каллиграф не допустил бы этих росчерков или, лучше сказать, этих попыток расчеркнуться, вот этих недоконченных полухвостиков, – замечаете, – а в целом, посмотрите, оно составляет ведь характер, и, право, вся тут военно-писарская душа проглянула: разгуляться бы и хотелось, и талант просится, да воротник военный туго на крючок стянут, дисциплина и в почерке вышла, прелесть! Это недавно меня один образчик такой поразил, случайно нашел, да еще где? в Швейцарии! Ну, вот, это простой, обыкновенный и чистейший английский шрифт: дальше уж изящество не может идти, тут все прелесть, бисер, жемчуг; это законченно; но вот и вариация, и опять французская, я ее у одного французского путешествующего комми заимствовал: тот же английский шрифт, но черная; линия капельку почернее и потолще, чем в английском, ан – пропорция света и нарушена; и заметьте тоже: овал изменен, капельку круглее и вдобавок позволен росчерк, а росчерк – это наиопаснейшая вещь! Росчерк требует необыкновенного вкуса; но если только он удался, если только найдена пропорция, то этакой шрифт ни с чем не сравним, так даже, что можно влюбиться в него.

Генерал Епанчин. Ого! да в какие вы тонкости заходите, да вы, батюшка, не просто каллиграф, вы артист, а? Ганя?

Ганя. Удивительно, (насмешливо) и даже с сознанием своего назначения.

Генерал. Смейся, смейся, а ведь тут карьера, Вы знаете, князь, к какому лицу мы теперь вам бумаги писать дадим? Да вам прямо можно тридцать пять рублей в месяц положить, с первого шагу. (глядя на часы) Однако уж половина первого, к делу, князь, потому мне надо поспешить, а сегодня, может, мы с вами не встретимся! Присядьте-ка на минутку; я вам уже изъяснил, что принимать вас очень часто не в состоянии; но помочь вам капельку искренно желаю, капельку, разумеется, то есть в виде необходимейшего, а там как уж вам самим будет угодно. Местечко в канцелярии я вам приищу, не тугое, но потребует аккуратности. Теперь-с насчет дальнейшего: в доме, то есть в семействе Гаврилы Ардалионыча Иволгина, вот этого самого молодого моего друга, с которым прошу познакомиться, маменька его и сестрица очистили в своей квартире две-три меблированные комнаты и отдают их отлично рекомендованным жильцам, со столом и прислугой. Мою рекомендацию, я уверен, Нина Александровна примет. Для вас же, князь, это даже больше чем клад, во-первых, потому что вы будете не один, а, так сказать, в недрах семейства, а по моему взгляду, вам нельзя с первого шагу очутиться одним в такой столице, как Петербург. Нина Александровна, маменька, и Варвара Ардалионовна, сестрица Гаврилы Ардалионыча, – дамы, которых я уважаю чрезмерно. Нина Александровна, супруга Ардалиона Александровича, отставленного генерала, моего бывшего товарища по первоначальной службе, но с которым я, по некоторым обстоятельствам, прекратил сношения, что, впрочем, не мешает мне в своем роде уважать его. Все это я вам изъясняю, князь, с тем, чтобы вы поняли, что я вас, так сказать, лично рекомендую, следственно, за вас как бы тем ручаюсь. Плата самая умеренная, и я надеюсь, жалованье ваше вскорости будет совершенно к тому достаточно. Правда, человеку необходимы и карманные деньги, хотя бы некоторые, но вы не рассердитесь, князь, если я вам замечу, что вам лучше бы избегать карманных денег, да и вообще денег в кармане. Так по взгляду моему на вас говорю. Но так как теперь у вас кошелек совсем пуст, то, для первоначалу, позвольте вам предложить вот эти двадцать пять рублей. Мы, конечно, сочтемся, и если вы такой искренний и задушевный человек, каким кажетесь на словах, то затруднений и тут между нами выйти не может. Если же я вами так интересуюсь, то у меня на ваш счет есть даже некоторая цель; впоследствии вы ее узнаете. Видите, я с вами совершенно просто; (обращается к Гане) надеюсь, Ганя, ты ничего не имеешь против помещения князя в вашей квартире?

Ганя(вежливо и предупредительно). О, напротив! И мамаша будет очень рада…

Генерал Епанчин. У вас ведь, кажется, только еще одна комната и занята. Этот, как его Ферд… Фер…

Ганя. Фердыщенко.

Генерал Епанчин. Ну да; не нравится мне этот ваш Фердыщенко: сальный шут какой-то. И не понимаю, почему его так поощряет Настасья Филипповна? Да он взаправду, что ли, ей родственник?

Ганя. О нет, все это шутка! И не пахнет родственником.

Генерал Епанчин. Ну, черт с ним! Ну, так как же вы, князь, довольны или нет?

Мышкин. Благодарю вас, генерал, вы поступили со мной как чрезвычайно добрый человек, тем более что я даже и не просил; я не из гордости это говорю; я и действительно не знал, куда голову приклонить. Меня, правда, давеча позвал Рогожин.

Генерал Епанчин. Рогожин? Ну нет; я бы вам посоветовал отечески, или, если больше любите, дружески, и забыть о господине Рогожине. Да и вообще, советовал бы вам придерживаться семейства, в которое вы поступите.

Мышкин. Если уж вы так добры, то вот у меня одно дело. Я получил уведомление…

Генерал Епанчин (перебив). Ну, извините, теперь ни минуты более не имею. Сейчас я скажу о вас Лизавете Прокофьевне: если она пожелает принять вас теперь же (я уж в таком виде постараюсь вас отрекомендовать), то советую воспользоваться случаем и понравиться, потому Лизавета Прокофьевна очень может вам пригодиться; вы же однофамилец. Если не пожелает, то не взыщите, когда-нибудь в другое время. А ты, Ганя, взгляни-ка покамест на эти счеты, мы давеча с Федосеевым бились. Их надо бы не забыть включить…

Генерал вышел.

Ганя закурил папиросу и предложил другую князю; князь принял, но не заговаривал, не желая помешать, и стал рассматривать кабинет; но Ганя едва взглянул на лист бумаги, исписанный цифрами, указанный ему генералом. Он был рассеян; улыбка, взгляд, задумчивость Гани стали еще более тяжелы, на взгляд князя, когда они оба остались наедине. Вдруг он подошел к князю; тот в эту минуту стоял опять над портретом Настасьи Филипповны и рассматривал его.

Ганя. Так вам нравится такая женщина, князь?

Мышкин. Удивительное лицо! И я уверен, что судьба ее не из обыкновенных. Лицо веселое, а она ведь ужасно страдала, а? Об этом глаза говорят, вот эти две косточки, две точки под глазами в начале щек. Это гордое лицо, ужасно гордое, и вот не знаю, добра ли она? Ах, кабы добра! Всё было бы спасено!

Ганя (пристольно глядя на князя). А женились бы вы на такой женщине?

Мышкин. Я не могу жениться ни на ком, я нездоров.

Ганя. А Рогожин женился бы? Как вы думаете?

Мышкин. Да что же, жениться, я думаю, и завтра же можно; женился бы, а чрез неделю, пожалуй, и зарезал бы ее.

В эту минуту появился генерал и пригласил князя для знакомства со своим семейством. Князь последовал за генералом, а Ганя сел за стол и стал перебирать и прочитывать бумаги на столе. Так прошло около получаса. Вдруг послышался голос Лизаветы Прокофьевны.

Голос Лизаветы Прокофьевны (из-за кулис). Как кто-о-о? Как Настасья Филипповна? Где вы видели Настасью Филипповну? Какая Настасья Филипповна?

Ганя сидит за бумагами и не обращает внимания на возгласы из-за кулис. Проходит ещё две-три минуты, и снова слышится голос Лизаветы Прокофьевны.

Голос Лизаветы Прокофьевны (из-за кулис). Я хочу видеть!  Где этот портрет? Если ему подарила, так и должен быть у него, а он, конечно, еще в кабинете. По средам он всегда приходит работать и никогда раньше четырех не уходит. Позвать сейчас Гаврилу Ардалионовича! Нет, я не слишком-то умираю от желания его видеть. Сделайте одолжение, князь, голубчик, сходите в кабинет, возьмите у него портрет и принесите сюда. Скажите, что посмотреть. Пожалуйста.

Ганя расслышав, что речь идет о Настасье Филипповне, насторожился.

Князь Мышкин выходит из-за кулис и идет к Гане.

Мышкин (мимоходом обращается к зрителю). Конечно, скверно, что я про портрет проговорился, Но… может быть, я и хорошо сделал, что проговорился.

Гаврила Ардалионович еще сидел в кабинете и был погружен в свои бумаги. Должно быть, он действительно не даром брал жалованье из акционерного общества. Он страшно смутился, когда князь спросил портрет и рассказал, каким образом про портрет там узнали.

Мышкин. Гаврила Ардалионович, голубчик… Лизавета Прокофьевна желает увидить портрет… Настасьи Филипповны. Я случайно обмолвился об ее портрете, который видел у вас…

Ганя (смущенно перебил). Э-э-эх! И зачем вам было болтать! Не знаете вы ничего… (обращается к зрителю) Идиот!

Мышкин. Виноват, я совершенно не думавши; к слову пришлось. Я сказал, что Аглая почти так же хороша, как Настасья Филипповна.

Ганя (возмущенно). Далась же вам Настасья Филипповна…

Мышкин (поглядывая на портрет Настасьи Филипповны). Мне бы портрет…

Ганя (немного задумавшись и смягчившись). Послушайте, князь, у меня до вас есть огромная просьба… Но я, право, не знаю…

Князь Мышкин терпеливо и молчеливо ждал окончания фразы.

Ганя. Князь, там на меня теперь… по одному совершенно странному обстоятельству… и смешному… и в котором я не виноват… ну, одним словом, это лишнее, – там на меня, кажется, немножко сердятся, так что я некоторое время не хочу входить туда без зова. Мне ужасно нужно бы поговорить теперь с Аглаей Ивановной. Я на всякий случай написал несколько слов (в руках его очутилась маленькая сложенная бумажка) – и вот не знаю, как передать. Не возьметесь ли вы, князь, передать Аглае Ивановне, сейчас, но только одной Аглае Ивановне, так то есть, чтоб никто не увидал, понимаете? Это не бог знает какой секрет, тут нет ничего такого… но… сделаете?

Мышкин (настороженно). Мне это не совсем приятно.

Ганя (трусливо посмотрел в глаза). Ах, князь, мне крайняя надобность! Она, может быть, ответит… Поверьте, что я только в крайнем, в самом крайнем случае мог обратиться… С кем же мне послать?.. Это очень важно… Ужасно для меня важно…

Мышкин. Пожалуй, я передам.

Ганя. Но только так, чтобы никто не заметил, (через паузу) и вот что, князь, я надеюсь ведь на ваше честное слово, а?

Мышкин. Я никому не покажу.

Ганя. Записка не запечатана, но… .

Мышкин. О, я не прочту.

Князь взял портрет и пошел из кабинета.

Ганя, оставшись один, схватил себя за голову.

Ганя. Одно ее слово, и я… и я, право, может быть, порву!..

Он уже не мог снова сесть за бумаги от волнения и ожидания и стал бродить по кабинету, из угла в угол.

Послышался звонок колокольчика. Генеральша позвонила.

Голос Лизаветы Прокофьевны (из-за кулис). Позвать сюда Гаврилу Ардалионовича. Он в кабинете?

Слуга. Гаврила Ардалионович, Лизавета Прокофьевна видеть вас у себя желает.

Ганя встает и идет в залу, где расположилась Лизавета Прокофьевна.

Голос Лизаветы Прокофьевны (из-за кулис). Во-первых, от ученых дочек, а так как этого и одного довольно, то об остальном нечего и распространяться. Довольно многословия было. Посмотрим, как-то вы обе, я Аглаю не считаю, с вашим умом и многословием вывернетесь, и будете ли вы, многоуважаемая Александра Ивановна, счастливы с вашим почтенным господином?

Картина вторая.

В зале овальный стол, вокруг стола расставлены пять стульев. На одном стуле, справа, сидит Лизавета Прокофьевна. С другой стороны стола сидит Аглая. Аделаида и Александра стоят за столом.

Слева на сцену выходит Ганя. Аглая встаёт, обходит стол и встаёт позади сестер.

Лизавета Прокофьевна (вскрикнула). А!.. (обращается к дочерям, показывая рукой на Ганю) вот еще идет один брачный союз. (обращается к Гане) Здравствуйте!  Вы вступаете в брак?

Ганя (ошеломленно). В брак?.. Как?.. В какой брак?..

Он ужасно смутился.

Лизавета Прокофьевна. Вы женитесь? Спрашиваю я, если вы только лучше любите такое выражение?

Ганя (смущенно). Н-нет… я… н-нет.

Ганя бегло взглянул на сидевшую в стороне Аглаю и быстро отвел глаза. Аглая холодно, пристально, спокойно глядела на него, не отрывая глаз, и наблюдала его смущение.

Лизавета Прокофьевна. Нет? Вы сказали: нет? Довольно, я буду помнить, что вы сегодня, в среду утром, на мой вопрос сказали мне «нет». Что у нас сегодня, среда?

Аделаида. Кажется, среда, maman.

Лизавета Прокофьевна. Никогда дней не знают. Котороечисло?

Ганя. Двадцать седьмое.

Лизавета Прокофьевна. Двадцать седьмое? Это хорошо по некоторому расчету. Прощайте, у вас, кажется, много занятий, а мне пора одеваться и ехать; возьмите ваш портрет. Передайте мой поклон несчастной Нине Александровне. (обращается к князю) До свидания, князь, голубчик! Заходи почаще, а я к старухе Белоконской нарочно заеду о тебе сказать. И послушайте, милый: я верую, что вас именно для меня бог привел в Петербург из Швейцарии. Может быть, будут у вас и другие дела, но главное, для меня. Бог именно так рассчитал. ( обращается ко всем) До свидания, милые. (к Александре) Александра, зайди ко мне, друг мой.

Генеральша вышла.

Ганя, опрокинутый, потерявшийся, злобный, взял со стола портрет.

Ганя (с искривленной улыбкой). Князь, я сейчас домой. Если вы не переменили намерения жить у нас, то я вас доведу, а то вы и адреса не знаете.

Аглая. Постойте, князь, вы мне еще в альбом напишете. Папа сказал, что вы каллиграф. Я вам сейчас принесу…

И она вышла.

Аделаида (уходя). До свидания, князь, и я ухожу.

Она крепко пожала руку князю, приветливо и ласково улыбнулась ему и вышла. На Ганю она не посмотрела.

Ганя (взорвался). Это вы, это вы разболтали им, что я женюсь! Бесстыдный вы болтунишка!

Мышкин (в испуге также громко). Уверяю вас, что вы ошибаетесь, (далее чуть тише) я и не знал, что вы женитесь.

Ганя. Вы слышали давеча, как Иван Федорович говорил, что сегодня вечером все решится у Настасьи Филипповны, вы это и передали! Лжете вы! Откуда они могли узнать? Кто же, черт возьми, мог им передать, кроме вас? Разве старуха не намекала мне?

Мышкин. Вам лучше знать, кто передал, если вам только кажется, что вам намекали, я ни слова про это не говорил…

Ганя (перебив). Передали записку? Ответ?

На сцену возвращается Аглая. Князь не успел ответить.

Аглая. Вот, князь, выберите страницу и напишите мне что-нибудь. Вот перо, и еще новое. Ничего что стальное? Каллиграфы, я слышала, стальными не пишут.

Разговаривая с князем, она как бы и не замечала, что Ганя тут же. Но покамест князь поправлял перо, отыскивал страницу и изготовлялся, Ганя подошел к камину, где стояла Аглая, сейчас справа подле князя.

Ганя. Одно слово, одно только слово от вас, – и я спасен.

Князь быстро повернулся и посмотрел на обоих. В лице Гани было настоящее отчаяние; казалось, он выговорил эти слова как-то не думая, сломя голову. Аглая смотрела на него несколько секунд совершенно с тем же самым спокойным удивлением, как давеча на князя, и, казалось, это спокойное удивление ее, это недоумение, как бы от полного непонимания того, что ей говорят, было в эту минуту для Гани ужаснее самого сильнейшего презрения.

Мышкин. Что же мне написать?

Аглая. А я вам сейчас продиктую. Готовы? Пишите же: «Я в торги не вступаю». Теперь подпишите число и месяц. Покажите.

Князь подал ей альбом.

Аглая. Превосходно! Вы удивительно написали; у вас чудесный почерк! Благодарю вас. До свидания, князь… Постойте, пойдемте, я хочу вам подарить кой-что на память.

Князь и Аглая удалились в другую комнату. Спустя пару минут князь вернулся один.

Мышкин. Я сейчас, только мой узелок возьму, и мы выйдем.

Князь снова на минуту удалился. Ганя топнул ногой от нетерпения. Лицо его даже почернело от бешенства. Наконец, оба вышли на улицу, князь со своим узелком в руках. Свет над сценой гаснет.

Картина третья.

Свет над сценой зажёгся. Уличная скамейка. Князь Мышкин и Ганя стоят у скамейки и оживлённо беседуют.

Ганя. Ответ? Ответ? Что она вам сказала? Вы передали письмо?

Князь молча подал ему его записку. Ганя остолбенел.

Ганя. Как? Моя записка! Он и не передавал ее! О, я должен был догадаться! О, пр-р-ро-клят… Понятно, что она ничего не поняла давеча! Да как же, как же, как же вы не передали, о, пр-р-ро-клят…

Мышкин. Извините меня, напротив, мне тотчас же удалось передать вашу записку, в ту же минуту как вы дали, и точно так, как вы просили. Она очутилась у меня опять, потому что Аглая Ивановна сейчас передала мне ее обратно.

Ганя. Когда? Когда?

Мышкин. Только что я кончил писать в альбом, и когда она пригласила меня с собой. Вы слышали? Мы вошли в столовую, она подала мне записку, велела прочесть и велела передать вам обратно.

Ганя. Про-че-е-сть! Прочесть! Вы читали?

И он снова стал в оцепенении среди тротуара, но до того изумленный, что даже разинул рот.

Мышкин. Да, читал, сейчас.

Ганя. И она сама, сама вам дала прочесть? Сама?

Мышкин. Сама, и поверьте, что я бы не стал читать без ее приглашения.

Ганя с минуту молчал и с мучительными усилиями что-то соображал.

Ганя (взорвался). Быть не может! Она не могла вам велеть прочесть. Вы лжете! Вы сами прочли!

Мышкин (невозмутимо). Я говорю правду, и поверьте: мне очень жаль, что это производит на вас такое неприятное впечатление.

Ганя. Но, несчастный, по крайней мере она вам сказала же что-нибудь при этом? Что-нибудь ответила же?

Мышкин. Да, конечно.

Ганя. Да говорите же, говорите, о, черт!..

И Ганя два раза топнул правою ногой, обутою в калошу, о тротуар.

Мышкин. Как только я прочел, она сказала мне, что вы ее ловите; что вы желали бы ее компрометировать так, чтобы получить от нее надежду, для того чтобы, опираясь на эту надежду, разорвать без убытку с другою надеждой на сто тысяч. Что если бы вы сделали это, не торгуясь с нею, разорвали бы всё сами, не прося у ней вперед гарантии, то она, может быть, и стала бы вашим другом. Вот и всё, кажется. Да, еще: когда я спросил, уже взяв записку, какой же ответ? тогда она сказала, что без ответа будет самый лучший ответ, – кажется, так; извините, если я забыл ее точное выражение, а передаю, как сам понял.

Неизмеримая злоба овладела Ганей, и бешенство его прорвалось без всякого удержу.

Ганя. А! Так вот как! Так мои записки в окно швырять! А! Она в торги не вступает, – так я вступлю! И увидим! За мной еще много… увидим!.. В бараний рог сверну!..

Он кривился, бледнел, пенился; он грозил кулаком. Так шли они несколько шагов. Князя он не церемонился нимало, точно был один в своей комнате, потому что в высшей степени считал его за ничто.

Но вдруг он что-то сообразил и опомнился.

Ганя (вдруг что-то сообразив и опомнившись). Да каким же образом, каким же образом вы (говорит зрителям) идиот! (снова обращается князю), вы вдруг в такой доверенности, два часа после первого знакомства? Как так?

Ко всем мучениям его недоставало зависти. Она вдруг укусила его в самое сердце.

Мышкин. Этого уж я вам не сумею объяснить.

Ганя злобно посмотрел на него.

Ганя. Это уж не доверенность ли свою подарить вам позвала она вас в столовую? Ведь она вам что-то подарить собиралась?

Мышкин. Иначе я и не понимаю, как именно так.

Ганя. Да за что же, черт возьми! Что вы там такое сделали? Чем понравились? Послушайте (все в нем кипело в беспорядке), послушайте, не можете ли вы хоть как-нибудь припомнить и сообразить в порядке, о чем вы именно там говорили, все слова, с самого начала? Не заметили ли вы чего, не упомните ли?

Мышкин. О, очень могу, с самого начала, когда я вошел и познакомился, мы стали говорить о Швейцарии.

Ганя. Ну, к черту Швейцарию!

Мышкин. Потом о смертной казни…

Ганя. О смертной казни?

Мышкин. Да; по одному поводу… потом я им рассказывал о том, как прожил там три года, и одну историю с одною бедною поселянкой…

Ганя. Ну, к черту бедную поселянку! Дальше!

Мышкин. Потом, как Шнейдер высказал мне свое мнение о моем характере и понудил меня…

Ганя. Провалиться Шнейдеру и наплевать на его мнения! Дальше!

Мышкин. Дальше, по одному поводу, я стал говорить о лицах, то есть о выражениях лиц, и сказал, что Аглая Ивановна почти так же хороша, как Настасья Филипповна. Вот тут-то я и проговорился про портрет…

Ганя. Но вы не пересказали, вы ведь не пересказали того, что слышали давеча в кабинете? Нет? Нет?

Мышкин. Повторяю же вам, что нет.

Ганя. Да откуда же, черт… Ба! Не показала ли Аглая записку старухе?

Мышкин. В этом я могу вас вполне гарантировать, что не показала. Я все время тут был; да и времени она не имела.

Ганя. Да, может быть, вы сами не заметили чего-нибудь… О! идиот пр-ро-клятый! И рассказать ничего не умеет!

Ганя, раз начав ругаться и не встречая отпора, мало-помалу потерял всякую сдержанность, как это всегда водится с иными людьми. Еще немного, и он, может быть, стал бы плеваться, до того уж он был взбешен. Но именно чрез это бешенство он и ослеп; иначе он давно бы обратил внимание на то, что этот «идиот», которого он так третирует, что-то уж слишком скоро и тонко умеет иногда все понять и чрезвычайно удовлетворительно передать.

Но вдруг произошло нечто неожиданное.

Мышкин (спокойным, но очень строгим голосом). Я должен вам заметить, Гаврила Ардалионович, что я прежде действительно был так нездоров, что и в самом деле был почти идиот; но теперь я давно уже выздоровел, и потому мне несколько неприятно, когда меня называют идиотом в глаза. Хоть вас и можно извинить, взяв во внимание ваши неудачи, но вы в досаде вашей даже раза два меня выбранили. Мне это очень не хочется, особенно так, вдруг, как вы, с первого раза; и так как мы теперь стоим на перекрестке, то не лучше ли нам разойтись: вы пойдете направо к себе, а я налево. У меня есть двадцать пять рублей, и я наверно найду какой-нибудь отель-гарни.

Ганя ужасно смутился и даже покраснел от стыда.

Ганя (сокрушаясь). Извините, князь, ради бога, извините! Вы видите, в какой я беде! Вы еще почти ничего не знаете, но если бы вы знали все, то наверно бы хоть немного извинили меня; хотя, разумеется, я неизвиним…

Мышкин. О, мне и не нужно таких больших извинений. Я ведь понимаю, что вам очень неприятно, и потому-то вы и бранитесь. Ну, пойдемте к вам. Я с удовольствием…

Ганя (обращается к зрителям). Нет, его теперь так отпустить невозможно, этот плут выпытал из меня всё, а потом вдруг снял маску… Это что-то значит. А вот мы увидим! Всё разрешится, всё, всё! Сегодня же!

Они уже стояли у самого дома.

Свет над сценой гаснет.

Явление второе.

Ганечкина квартира находилась в третьем этаже, по весьма чистой, светлой и просторной лестнице, и состояла из шести или семи комнат и комнаток, самых, впрочем, обыкновенных.

Квартиру разделял коридор, начинавшийся прямо из прихожей. По одной стороне коридора находились те три комнаты, которые назначались внаем, для «особенно рекомендованных» жильцов; кроме того, по той же стороне коридора, в самом конце его, у кухни, находилась четвертая комнатка, потеснее всех прочих, в которой помещался сам отставной генерал Иволгин, отец семейства, и спал на широком диване, а ходить и выходить из квартиры обязан был чрез кухню и по черной лестнице. В этой же комнатке помещался и тринадцатилетний брат Гаврилы Ардалионовича, гимназист Коля; ему тоже предназначалось здесь тесниться, учиться, спать на другом, весьма старом, узком и коротком диванчике, на дырявой простыне и, главное, ходить и смотреть за отцом, который все более и более не мог без этого обойтись.

Князю назначили среднюю из трех комнат; в первой направо помещался Фердыщенко, а третья налево стояла еще пустая. Эта семейная половина состояла из залы, обращавшейся, когда надо, в столовую, из гостиной, которая была, впрочем, гостиною только поутру, а вечером обращалась в кабинет Гани и в его спальню, и, наконец, из третьей комнаты, тесной и всегда затворенной: это была спальня Нины Александровны и Варвары Ардалионовны.

Нина Александровна была в гостиной не одна, с нею сидела Варвара Ардалионовна; обе они занимались каким-то вязаньем и разговаривали с гостем, Иваном Петровичем Птицыным. Нина Александровна казалась лет пятидесяти, с худым, осунувшимся лицом и с сильною чернотой под глазами. Вид ее был болезненный и несколько скорбный, но лицо и взгляд ее были довольно приятны; с первых слов заявлялся характер серьезный и полный истинного достоинства. Несмотря на прискорбный вид, в ней предчувствовалась твердость и даже решимость. Одета она была чрезвычайно скромно, в чем-то темном, и совсем по-старушечьи, но приемы ее, разговор, вся манера изобличали женщину, видавшую и лучшее общество.

Варвара Ардалионовна была девица лет двадцати трех, среднего роста, довольно худощавая, с лицом не то чтобы очень красивым, но заключавшим в себе тайну нравиться без красоты и до страсти привлекать к себе. Она была очень похожа на мать, даже одета была почти так же, как мать, от полного нежелания наряжаться. Взгляд ее серых глаз подчас мог быть очень весел и ласков, если бы не бывал всего чаще серьезен и задумчив, иногда слишком даже, особенно в последнее время. Твердость и решимость виднелись и в ее лице, но предчувствовалось, что твердость эта даже могла быть энергичнее и предприимчивее, чем у матери.

Иван Петрович Птицын. Это был еще довольно молодой человек, лет под тридцать, скромно, но изящно одетый, с приятными, но как-то слишком уж солидными манерами. Темно-русая бородка обозначала в нем человека не с служебными занятиями. Он умел разговаривать умно и интересно, но чаще бывал молчалив. Вообще он производил впечатление даже приятное. С Ганей он был чрезвычайным приятелем.

Ганя. Позвольте представить вам, милостивый государь, мою маменьку, Нину Александровну. (обращается к матери) Князь Лев Николаевич Мышкин.

Нина Александровна. Добро пожаловать, милостивый государь.

Ганя. Сегодня приехал из Швейцарии, с поезда сразу к Епанченым, а оттуда сразу к нам по рекомендации самого генерала Ивана Федоровича Епанчина.

Птицын. Очень приятно…

Ганя (уводя Птицына из комнаты). На два слова, мой друг… (выйдя с Птицыным из комнаты и увидев Колю) Коля, где ты пропадаешь? Помоги разместиться новому нашему жильцу.

Коля заглянул в комнату, услышав голос матери, зашел туда и закрыл за собой дверь.

Птицын. Кто этот господин, Ганя?

Ганя. Престранный субъект, князь Мышкин. Познакомился с ним лишь утром, а столько уже неприятностей от него натерпелся.

Птицын. А на вид – безобидный молодой человек… (взглянул пристально на Ганю) А не завидуешь ли ты?

Ганя. Чему завидовать-то? Гол как сокол, семейства нет, родителей нет. Генералу заявил: работать де буду. Одно только слово – князь.

Птицын. Чем же он успел тебе насолить?

Ганя. Болтун и сплетник – вот чем! (треся в руках фотографию) Разболтал про фотографию Настасьи Филипповны, про то, что жениться на ней собираюсь… Аглая видеть меня не желает. Заявила сегодня при нем: «В торги не вступаю». Кто разболтал, если не он?

Птицын. Погоди распаляться, Ганя, может он не со зла… Сам говорил, что только с поезда сошел, никого и ничего не знает…

Ганя. Хорошо, пойду да посмотрю как устроился жилец.

Входя в комнату, где обосновался князь, Ганя столкнулся сначала с Варей, а затем с Колей.

Ганя (обратился к Коле). Отец дома?

Ганя на утвердительный ответ Коли пошептал ему что-то на ухо.

Коля кивнул головой и вышел вслед за Варварой Ардалионовной.

Ганя. Два слова, князь, я и забыл вам сказать за этими… делами. Некоторая просьба: сделайте одолжение, – если только вам это не в большую натугу будет, – не болтайте ни здесь, о том, что у меня с Аглаей сейчас было, ни там, о том, что вы здесь найдете; потому что и здесь тоже безобразия довольно. К черту, впрочем… Хоть сегодня-то по крайней мере удержитесь.

Мышкин. Уверяю же вас, что я гораздо меньше болтал, чем вы думаете.

Ганя. Ну, да уж я довольно перенес чрез вас сегодня. Одним словом, я вас прошу.

Мышкин. Еще и то заметьте, Гаврила Ардалионович, чем же я был давеча связан, и почему я не мог упомянуть о портрете? Ведь вы меня не просили.

Ганя. Фу, какая скверная комната, темно и окна на двор. Во всех отношениях вы к нам не вовремя… Ну, да это не мое дело; не я квартиры содержу.

Заглянул Птицын и кликнул Ганю; тот торопливо бросил князя и вышел, несмотря на то что он еще что-то хотел сказать, но видимо мялся и точно стыдился начать; да и комнату обругал тоже, как будто сконфузившись.

Ганя с Птицыным долго что-то обсуждали без свидетелей. Наконец они решили перейти в гостиную. Когда они вошли, Нина Александровна, говорившая что-то князю, тотчас замолчала. Князь остался на стуле подле нее, а Варя отошла в сторону; портрет Настасьи Филипповны лежал на самом видном месте, на рабочем столике Нины Александровны, прямо перед нею. Ганя, увидев его, нахмурился, с досадой взял со стола и отбросил на свой письменный стол, стоявший в другом конце комнаты.

Нина Александровна. Сегодня, Ганя?

Ганя. Что сегодня? (бросил презрительный взгляд на князя) А, понимаю, вы уж и тут!.. Да что у вас, наконец, болезнь это, что ли, какая? Удержаться не можете? Да ведь поймите же наконец, ваше сиятельство…

Птицын (перебив). Тут я виноват, Ганя, а не кто другой.

Ганя вопросительно поглядел на него.

Птицын. Да ведь это лучше же, Ганя, тем более что, с одной стороны, дело покончено.

Птицын отойдя в сторону, сел у стола, вынул из кармана какую-то бумажку, исписанную карандашом, и стал ее пристально рассматривать. Ганя стоял пасмурный и ждал с беспокойством семейной сцены. Пред князем он и не подумал извиниться.

Нина Александровна. Если все кончено, то Иван Петрович, разумеется, прав, не хмурься, пожалуйста, и не раздражайся, Ганя, я ни о чем не стану расспрашивать, чего сам не хочешь сказать, и уверяю тебя, что вполне покорилась, сделай одолжение, не беспокойся.

Она проговорила это, не отрываясь от работы и, казалось, в самом деле спокойно. Ганя был удивлен, но осторожно молчал и глядел на мать, выжидая, чтоб она высказалась яснее.

Нина Александровна (с горькой улыбкой). Ты всё еще сомневаешься и не веришь мне; не беспокойся, не будет ни слез, ни просьб, как прежде, с моей стороны по крайней мере. Всё мое желание в том, чтобы ты был счастлив, и ты это знаешь; я судьбе покорилась, но мое сердце будет всегда с тобой, останемся ли мы вместе, или разойдемся. Разумеется, я отвечаю только за себя; ты не можешь того же требовать от сестры…

Ганя (насмешливо и ненавистно смотря на сестру). А, опять она! (обращается к матери) Маменька! клянусь вам в том опять, в чем уже вам давал слово: никто и никогда не осмелится вам манкировать, пока я тут, пока я жив. О ком бы ни шла речь, а я настою на полнейшем к вам уважении, кто бы ни перешел чрез наш порог…

Ганя так обрадовался, что почти примирительно, почти нежно смотрел на мать.

Нина Александровна. Я ничего за себя и не боялась, Ганя, ты знаешь; я не о себе беспокоилась и промучилась всё это время. Говорят, сегодня всё у вас кончится? Что же, кончится?

Ганя. Сегодня вечером, у себя, она обещала объявить: согласна или нет.

Нина Александровна. Мы чуть не три недели избегали говорить об этом, и это было лучше. Теперь, когда уже всё кончено, я только одно позволю себе спросить: как она могла тебе дать согласие и даже подарить свой портрет, когда ты ее не любишь? Неужели ты ее, такую… такую…

Ганя. Ну, опытную, что ли?

Нина Александровна. Я не так хотела выразиться. Неужели ты до такой степени мог ей отвести глаза?

Ганя постоял, подумал с минуту.

Ганя. Вы увлеклись, маменька, и опять не вытерпели, и вот так-то у нас всегда всё начиналось и разгоралось. Вы сказали: не будет ни расспросов, ни попреков, а они уже начались! Оставим лучше; право, оставим; по крайней мере у вас намерение было… Я никогда и ни за что вас не оставлю; другой от такой сестры убежал бы по крайней мере, – вон как она смотрит на меня теперь! Кончим на этом! Я уж так было обрадовался… И почем вы знаете, что я обманываю Настасью Филипповну? А насчет Вари – как ей угодно, и – довольно. Ну, уж теперь совсем довольно!

Ганя разгорячался с каждым словом и без цели шагал по комнате. Такие разговоры тотчас же обращались в больное место у всех членов семейства.

Варя. Я сказала, что если она сюда войдет, то я отсюда выйду и тоже слово сдержу.

Ганя. Из упрямства! Из упрямства и замуж не выходишь! Что на меня фыркаешь? Мне ведь наплевать, Варвара Ардалионовна; угодно – хоть сейчас исполняйте ваше намерение. Надоели вы мне уж очень. (обращается к уходящему князю) Как! Вы решаетесь наконец нас оставить, князь!

Князь вышел из гостиной. В скорее в прихожей хлопнула дверь, и оттуда стал доноситься какой-то оживленный разговор, перемежающийся со смехом и строгими возгласами. После того как все это стихло в гостиную вернулся растерянный князь Мышкин. Он вошел в довольно решительную минуту: Нина Александровна готова была уже совершенно забыть, что она «всему покорилась»; она, впрочем, защищала Варю. Подле Вари стоял и Птицын, уже оставивший свою исписанную карандашом бумажку. Варя и сама не робела, да и не робкого десятка была девица; но грубости брата становились с каждым словом невежливее и нестерпимее. В таких случаях она обыкновенно переставала говорить и только молча, насмешливо смотрела на брата, не сводя с него глаз. Этот маневр, как и знала она, способен был выводить его из последних границ.

Мышкин. Настасья Филипповна!

Общее молчание воцарилось; все смотрели на князя, как бы не понимая его и – не желая понять. Ганя оцепенел от испуга.

Недоумение, с которым все смотрели на князя, продолжалось недолго: Настасья Филипповна появилась в дверях гостиной сама и опять, входя в комнату, слегка оттолкнула князя.

Настасья Филипповна. Наконец-то удалось войти… зачем это вы колокольчик привязываете? (обращается Гане) Что это у вас такое опрокинутое лицо? Познакомьте же меня, пожалуйста…

Совсем потерявшийся Ганя отрекомендовал ее сперва Варе, и обе женщины, прежде чем протянули друг другу руки, обменялись странными взглядами. Настасья Филипповна, впрочем, смеялась и маскировалась веселостью; но Варя не хотела маскироваться и смотрела мрачно и пристально; даже и тени улыбки, что уже требовалось простою вежливостью, не показалось в ее лице. Ганя обмер; упрашивать было уже нечего и некогда, и он бросил на Варю такой угрожающий взгляд, что та поняла, по силе этого взгляда, что значила для ее брата эта минута. Тут она, кажется, решилась уступить ему и чуть-чуть улыбнулась Настасье Филипповне. Несколько поправила дело Нина Александровна, которую Ганя, сбившись окончательно, отрекомендовал после сестры и даже подвел первую к Настасье Филипповне. Но только что Нина Александровна успела было начать о своем «особенном удовольствии», как Настасья Филипповна, не дослушав ее, быстро обратилась к Гане, и, садясь (без приглашения еще) на маленький диванчик, в углу у окна.

Настасья Филипповна. Где же ваш кабинет? И… и где жильцы? Ведь вы жильцов содержите?

Ганя ужасно покраснел и заикнулся было что-то ответить.

Настасья Филипповна. Где же тут держать жильцов? У вас и кабинета нет. А выгодно это?

Нина Александровна. Хлопотливо несколько, разумеется, должна быть выгода. Мы, впрочем, только что…

Но Настасья Филипповна опять уже не слушала: она глядела на Ганю и смеялась.

Настасья Филипповна. Что у вас за лицо? О, боже мой, какое у вас в эту минуту лицо!

Прошло несколько мгновений этого смеха, и лицо Гани действительно очень исказилось: его столбняк, его комическая, трусливая потерянность вдруг сошла с него; но он ужасно побледнел; губы закривились от судорги; он молча, пристально и дурным взглядом, не отрываясь, смотрел в лицо своей гостьи, продолжавшей смеяться.

Мышкин (подавая Гане стакан воды, шепотом). Выпейте воды, и… и не глядите так…

Ганя спохватился тотчас же, почти в первую минуту своего движения, и нервно захохотал. Он совершенно опомнился.

Ганя (со смехом). Да что вы, князь, доктор, что ли? Даже испугал меня; Настасья Филипповна, можно рекомендовать вам, это предрагоценный субъект, хоть я и сам только с утра знаком.

Настасья Филипповна в недоумении смотрела на князя.

Настасья Филипповна (удивленно). Князь? Он князь? Вообразите, а я давеча, в прихожей, приняла его за лакея и сюда докладывать послала! Ха, ха, ха!

Фердыщенко. Нет беды, нет беды, нет беды: se non и vero…³

Настасья Филипповна. Да чуть ли еще не бранила вас, князь. Простите, пожалуйста. Фердыщенко, вы-то как здесь, в такой час? Я думала, по крайней мере хоть вас не застану. (переспрашивает Ганю) Кто? Какой князь? Мышкин?

Ганя. Наш жилец.

Настасья Филипповна. Скажите, почему же вы не разуверили меня давеча, когда я так ужасно… в вас ошиблась?

Мышкин. Я удивился, увидя вас так вдруг…

Настасья Филипповна. А как вы узнали, что это я? Где вы меня видели прежде? Что это, в самом деле, я как будто его где-то видела? И позвольте вас спросить, почему вы давеча остолбенели на месте? Что во мне такого остолбеняющего?

Фердыщенко. Ну же, ну! Да ну же! О, господи, каких бы я вещей на такой вопрос насказал! Да ну же… Пентюх же ты, князь, после этого!

Мышкин. Да и я бы насказал на вашем месте. ( обращается к Настасье Филипповне) Давеча меня ваш портрет поразил очень, потом я с Епанчиными про вас говорил… а рано утром, еще до въезда в Петербург, на железной дороге, рассказывал мне много про вас Парфен Рогожин… И в ту самую минуту, как я вам дверь отворил, я о вас тоже думал, а тут вдруг и вы.

Настасья Филипповна. А как же вы меня узнали, что это я?

Мышкин. По портрету и…

Настасья Филипповна. И еще?

Мышкин. И еще по тому, что такою вас именно и воображал… Я вас тоже будто видел где-то.

Настасья Филипповна. Где? Где?

Мышкин. Я ваши глаза точно где-то видел… да этого быть не может! Это я так… Я здесь никогда и не был. Может быть, во сне…

Фердыщенко (воодушвленно). Ай да князь! Нет, я свое: se non и vero – беру назад. Впрочем… (грустно) впрочем, ведь это он всё от невинности!

Настасья Филипповна смотрела на него с любопытством, но уже не смеялась.

В эту самую минуту вдруг громкий, новый голос, послышавшийся из-за толпы, плотно обступившей князя и Настасью Филипповну, так сказать, раздвинул толпу и разделил ее надвое.

Генерал Иволгин. Mes hommages! Mes hommages! (Моё почтение! Моё почтение!)

Перед Настасьей Филипповной стоял сам отец семейства, генерал Иволгин. Он был во фраке и в чистой манишке; усы его были нафабрены…

Настасья Филипповна. Браво!

Генерал Иволгин. Ардалион Александрович Иволгин, старый, несчастный солдат и отец семейства, счастливого надеждой заключать в себе такую прелестную…

У Гани потемнело в глазах.

Свет погас над сценой, только одинокий луч света освещал Ганю, лежащего на полу. Через мгновение он вдруг очутился в квартире Настасьи Филипповны. Вокруг него толпились люди. Кто-то брызгал ему в лицо водой, кто-то обмахивал веером. Рядом сидел Птицын и стоял склонившись над ними князь Мышкин.

Мышкин. Слава Богу, приходит в себя…

Птицын. Ганя, ты узнаешь меня?

Ганя. Пожалуй… Что случилось? Где я?

Птицын. На званном ужине у Настасьи Филипповны. Ты был в обмороке…

Ганя. Отведи меня домой, друг мой…

Луч света гаснет.

Действие третье. Скандал в собственной квартире Гани.

Действие происходит в доме Птицына спустя несколько месяцев.

Явление первое.

Варвара Ардалионовна услышала чрезвычайный шум вверху дома и различила кричавшие голоса своего брата и папаши. Войдя в залу и увидев Ганю, бегавшего взад и вперед по комнате, бледного от бешенства и чуть не рвавшего на себе волосы, она поморщилась и опустилась с усталым видом на диван, не снимая шляпки. Папаши не было. Очень хорошо понимая, что если она еще промолчит с минуту и не спросит брата, зачем он так бегает, то тот непременно рассердится, поспешила наконец произнести в виде вопроса.

Варя. Всё прежнее?

Ганя. Какое тут прежнее! Прежнее! Нет, уж тут черт знает что такое теперь происходит, а не прежнее! Старик до бешенства стал доходить… мать ревет. Ей-богу, Варя, как хочешь, я его выгоню из дому или… или сам от вас выйду.

Варя. Надо иметь снисхождение.

Ганя (вспыхнул). К чему снисхождение? К кому? К его мерзостям? Нет, уж как хочешь, этак нельзя! Нельзя, нельзя, нельзя! И какая манера: сам виноват и еще пуще куражится. «Не хочу в ворота, разбирай забор!..» Что ты такая сидишь? На тебе лица нет?

Варя (с неудовольствием). Лицо как лицо.

Ганя пристальнее поглядел на нее.

Ганя. Там была?

Варя. Там.

Ганя. Стой, опять кричат! Этакой срам, да еще в такое время!

Варя. Какое такое время? Никакого такого особенного времени нет.

Ганя еще пристальней оглядел сестру.

Ганя. Что-нибудь узнала?

Варя. Ничего неожиданного по крайней мере. Узнала, что всё это верно. Муж был правее нас обоих; как предрек с самого начала, так и вышло. Где он?

Ганя. Нет дома. Что вышло?

Варя. Князь жених формальный, дело решенное. Мне старшие сказали. Аглая согласна; даже и скрываться перестали. Ведь там всё такая таинственность была до сих пор. Свадьбу Аделаиды опять оттянут, чтобы вместе обе свадьбы разом сделать, в один день, – поэзия какая! На стихи похоже. Вот сочини-ка стихи на бракосочетание, чем даром-то по комнате бегать. Сегодня вечером у них Белоконская будет; кстати приехала; гости будут. Его Белоконской представят, хоть он уже с ней и знаком; кажется, вслух объявят. Боятся только, чтоб он чего не уронил и не разбил, когда в комнату при гостях войдет, или сам бы не шлепнулся; от него станется.

Ганя выслушал очень внимательно, но, к удивлению сестры, это поразительное для него известие, кажется, вовсе не произвело на него такого поражающего действия.

Ганя (с какою-то странною усмешкой). Что ж, это ясно было.

Варя. Хорошо еще, что ты принимаешь философом; я, право, рада.

Ганя. Да с плеч долой; с твоих по крайней мере.

Варя. Я, кажется, тебе искренно служила, не рассуждая и не докучая; я не спрашивала тебя, какого ты счастья хотел у Аглаи искать.

Ганя. Да разве я… счастья у Аглаи искал?

Варя. Ну, пожалуйста, не вдавайся в философию! Конечно, так. Кончено, и довольно с нас: в дураках. Я на это дело, признаюсь тебе, никогда серьезно не могла смотреть; только «на всякий случай» взялась за него, на смешной ее характер рассчитывая, а главное, чтобы тебя потешить; девяносто шансов было, что лопнет. Я даже до сих пор сама не знаю, чего ты и добивался-то.

Ганя. Теперь пойдете вы с мужем меня на службу гнать; лекции про упорство и силу воли читать: малым не пренебрегать и так далее, наизусть знаю.

Варя (зрителям). Что-нибудь новое у него на уме!

Ганя. Что ж там – рады, отцы-то?

Варя. Н-нет, кажется. Впрочем, сам заключить можешь; Иван Федорович доволен; мать боится; и прежде с отвращением на него как на жениха смотрела; известно.

Ганя. Я не про то; жених невозможный и немыслимый, это ясно. Я про теперешнее спрашиваю, теперь-то там как? Формальное дала согласие?

Варя. Она не сказала до сих пор «нет», – вот и всё; но иначе и не могло от нее быть. Ты знаешь, до какого сумасбродства она до сих пор застенчива и стыдлива: в детстве она в шкап залезала и просиживала в нем часа по два, по три, чтобы только не выходить к гостям; дылда выросла, а ведь и теперь то же самое. Знаешь, я почему-то думаю, что там действительно что-то серьезное, даже с ее стороны. Над князем она, говорят, смеется изо всех сил, с утра до ночи, чтобы виду не показать, но уж наверно умеет сказать ему каждый день что-нибудь потихоньку, потому что он точно по небу ходит, сияет… Смешон, говорят, ужасно. От них же и слышала. Мне показалось тоже, что они надо мной в глаза смеялись, старшие-то.

Ганя, наконец, стал хмуриться. Но раздался опять крик наверху.

Ганя. Я его выгоню!

Варя. И тогда он пойдет опять нас повсеместно срамить, как вчера.

Ганя (испуганно). Как, как вчера? Что такое: как вчера? Да разве…

Варя (спохватилась). Ах, боже мой, разве ты не знаешь?

Ганя. Как… так неужели правда, что он там был? Боже, да ведь ты оттуда! Узнала ты что-нибудь? Был там старик? Был или нет?

И Ганя бросился к дверям; Варя кинулась к нему и схватила его обеими руками.

Варя. Что ты? Ну, куда ты? Выпустишь его теперь, он еще хуже наделает, по всем пойдет!..

Ганя. Что он там наделал? Что говорил?

Варя. Да они и сами не умели рассказать и не поняли; только всех напугал. Пришел к Ивану Федоровичу, – того не было; потребовал Лизавету Прокофьевну. Сначала места просил у ней, на службу поступить, а потом стал на нас жаловаться, на меня, на мужа, на тебя особенно… много чего наговорил.

Ганя (в истерике). Ты не могла узнать?

Варя. Да где уж тут! Он и сам-то вряд ли понимал, что говорил, а, может, мне и не передали всего.

Ганя схватился за голову и побежал к окну; Варя села у другого окна.

Варя. Смешная Аглая, останавливает меня и говорит: «Передайте от меня особенное, личное уважение вашим родителям; я наверно найду на днях случай видеться с вашим папашей». И этак серьезно говорит. Странно ужасно…

Ганя. Не в насмешку? Не в насмешку?

Варя. То-то и есть что нет; тем-то и странно.

Ганя. Знает она или не знает про старика, как ты думаешь?

Варя. Что в доме у них не знают, так в этом нет для меня и сомнения; но ты мне мысль подал: Аглая, может быть, и знает. Одна она и знает, потому что сестры были тоже удивлены, когда она так серьезно передавала поклон отцу. И с какой стати именно ему? Если знает, так ей князь передал!

Ганя. Не хитро узнать, кто передал! Вор! Этого еще недоставало. Вор в нашем семействе, «глава семейства»!

Варя (рассердившись). Ну, вздор! Пьяная история, больше ничего. И кто это выдумал? Лебедев, князь… сами-то они хороши: ума палата. Я вот во столечко это ценю.

Ганя. Старик – вор и пьяница, я нищий, муж сестры ростовщик, – было на что позариться Аглае! Нечего сказать, красиво!

Варя. Этот муж сестры, ростовщик, тебя…

Ганя (перебил). Кормит, что ли? Ты не церемонься, пожалуйста.

Варя (спохватилась). Чего ты злишься? Ничего-то не понимаешь, точно школьник. Ты думаешь, всё это могло повредить тебе в глазах Аглаи? Не знаешь ты ее характера; она от первейшего жениха отвернется, а к студенту какому-нибудь умирать с голоду, на чердак, с удовольствием бы побежала, – вот ее мечта! Ты никогда и понять не мог, как бы ты в ее глазах интересен стал, если бы с твердостью и гордостью умел переносить нашу обстановку. Князь ее на удочку тем и поймал, что, во-первых, совсем и не ловил, а во-вторых, что он, на глаза всех, идиот. Уж одно то, что она семью из-за него перемутит, – вот что ей теперь любо. Э-эх, ничего-то вы не понимаете!

Ганя (загадочно). Ну, еще увидим, понимаем или не понимаем, только я все-таки бы не хотел, чтоб она узнала о старике. Я думал, князь удержится и не расскажет. Он и Лебедева сдержал; он и мне не хотел всего выговорить, когда я пристал…

Варя. Стало быть, сам видишь, что и мимо его всё уже известно. Да и чего тебе теперь? Чего надеешься? А если б и оставалась еще надежда, то это бы только страдальческий вид тебе в ее глазах придало.

Ганя. Ну, скандалу-то и она бы струсила, несмотря на весь романизм. Всё до известной черты, и все до известной черты; все вы таковы.

Варя (вспылила). Аглая-то бы струсила? (презрительно поглядев на брата) а низкая, однако же, у тебя душонка! Не стоите вы все ничего. Пусть она смешная и чудачка, да зато благороднее всех нас в тысячу раз.

Ганя. Ну, ничего, ничего, не сердись.

Варя. Мне мать только жаль, боюсь, чтоб эта отцовская история до нее не дошла, ах, боюсь!

Ганя. И наверно дошла.

Варя было встала, чтоб отправиться наверх к Нине Александровне, но остановилась и внимательно посмотрела на брата.

Варя. Кто же ей мог сказать?

Ганя. Ипполит, должно быть. Первым удовольствием, я думаю, почел матери это отрапортовать, как только к нам переехал.

Варя. Да почему он-то знает, скажи мне, пожалуйста? Князь и Лебедев никому решили не говорить, Коля даже ничего не знает.

Ганя. Ипполит-то? Сам узнал. Представить не можешь, до какой степени это хитрая тварь; какой он сплетник, какой у него нос, чтоб отыскать чутьем всё дурное, всё, что скандально. Ну, верь не верь, а я убежден, что он Аглаю успел в руки взять! А не взял, так возьмет. Рогожин с ним тоже в сношения вошел. Как это князь не замечает! И уж как ему теперь хочется меня подсидеть! За личного врага меня почитает, я это давно раскусил, и с чего, что ему тут, ведь умрет, я понять не могу! Но я его надую; увидишь, что не он меня, а я его подсижу.

Варя. Зачем же ты переманил его, когда так ненавидишь? И стоит он того, чтоб его подсиживать?

Ганя. Ты же переманить его к нам посоветовала.

Варя. Я думала, что он будет полезен; а знаешь, что он сам теперь влюбился в Аглаю и писал к ней? Меня расспрашивали… чуть ли он к Лизавете Прокофьевне не писал.

Ганя (злобно засмеявшись). В этом смысле неопасен! Впрочем, верно что-нибудь да не то. Что он влюблен, это очень может быть, потому что мальчишка! Но… он не станет анонимные письма старухе писать. Это такая злобная, ничтожная, самодовольная посредственность!.. Я убежден, я знаю наверно, что он меня пред нею интриганом выставил, с того и начал. Я, признаюсь, как дурак ему проговорился сначала; я думал, что он из одного мщения к князю в мои интересы войдет; он такая хитрая тварь! О, я раскусил его теперь совершенно. А про эту покражу он от своей же матери слышал, от капитанши. Старик, если и решился на это, так для капитанши. Вдруг мне, ни с того ни с сего, сообщает, что «генерал» его матери четыреста рублей обещал, и совершенно этак ни с того, ни с сего, безо всяких церемоний. Тут я всё понял. И так мне в глаза и заглядывает, с наслаждением с каким-то; мамаше он, наверно, то же сказал, единственно из удовольствия сердце ей разорвать. И чего он не умирает, скажи мне, пожалуйста? Ведь обязался чрез три недели умереть, а здесь еще потолстел! Перестает кашлять; вчера вечером сам говорил, что другой уже день кровью не кашляет.

Варя. Выгони его.

Ганя. Я не ненавижу его, а презираю. Ну да, да, пусть я его ненавижу, пусть! (с необыкновенною яростью) и я ему выскажу это в глаза, когда он даже умирать будет, на своей подушке! Если бы ты читала его исповедь, – боже, какая наивность наглости! Это поручик Пирогов, это Ноздрев в трагедии, а главное – мальчишка! О, с каким бы наслаждением я тогда его высек, именно чтоб удивить его. Теперь он всем мстит за то, что тогда не удалось… Но что это? Там опять шум! Да что это, наконец, такое? Я этого, наконец, не потерплю. Птицын! Что это, до чего у нас дело дойдет, наконец? Это… это…

Но шум быстро приближался, дверь вдруг распахнулась, и старик Иволгин, в гневе, багровый, потрясенный, вне себя, тоже набросился на Птицына. За стариком следовали Нина Александровна, Коля и сзади всех Ипполит.

Явление второе.

На сцене появляются генерал Иволгин, Ипполит, Коля и Нина Александровна.

Гаврила Ардалионович был прав, говоря сестре, что больной поправился. Действительно, Ипполиту было несколько лучше прежнего, что заметно было с первого на него взгляда. Он вошел в комнату не торопясь, позади всех, с насмешливою и недоброю улыбкой. Нина Александровна вошла очень испуганная. Она сильно переменилась в эти полгода, похудела; выдав замуж дочь и переехав к ней жить, она почти перестала вмешиваться наружно в дела своих детей. Коля был озабочен и как бы в недоумении; он многого не понимал в «сумасшествии генерала», как он выражался, конечно, не зная основных причин этой новой сумятицы в доме. Но ему ясно было, что отец до того уже вздорит, ежечасно и повсеместно, и до того вдруг переменился, что как будто совсем стал не тот человек, как прежде. Беспокоило его тоже, что старик в последние три дня совсем даже перестал пить. Он знал, что папаша разошелся и даже поссорился с Лебедевым и с князем.

Коля. Право, мамаша, право, лучше пусть выпьет. Вот уже три дня как не прикасался; тоска, стало быть. Право, лучше; я ему и в долговое носил…

Генерал растворил дверь наотлет и стал на пороге, как бы дрожа от негодования.

Генерал Иволгин (громовым голосом). Милостивый государь! Если вы действительно решились пожертвовать молокососу и атеисту почтенным стариком, отцом вашим, то есть по крайней мере отцом жены вашей, заслуженным у государя своего, то нога моя, с сего же часу, перестанет быть в доме вашем. Избирайте, сударь, избирайте немедленно: или я, или этот… винт! Да, винт! Я сказал нечаянно, но это – винт! Потому что он винтом сверлит мою душу, и безо всякого уважения… винтом!

Ипполит. Не штопор ли?

Генерал Иволгин. Нет, не штопор, ибо я пред тобой генерал, а не бутылка. Я знаки имею, знаки отличия… а ты шиш имеешь. (Гане) Или он, или я! Решайте, сударь, сейчас же, сей же час!

Тут Коля подставил ему стул, и он опустился на него почти в изнеможении.

Птицын (ошеломленно). Право бы, вам лучше… заснуть.

Ганя (сестре вполголоса одновременно с Птицыным). Он же еще и угрожает!

Генерал Иволгин. Заснуть! Я не пьян, милостивый государь, и вы меня оскорбляете. Я вижу, я вижу, что здесь всё против меня, всё и все. (встаёт и намеревается уйти) Довольно! Я ухожу… Но знайте, милостивый государь, знайте…

Ему Птицын и Коля не дали договорить и усадили опять; стали упрашивать успокоиться. Ганя в ярости ушел в угол. Нина Александровна трепетала и плакала.

Ипполит. Да что я сделал ему? На что он жалуется?

Нина Александровна. А разве не сделали? Уж вам-то особенно стыдно и… бесчеловечно старика мучить… да еще на вашем месте.

Ипполит. Во-первых, какое такое мое место, сударыня! Я вас очень уважаю, вас именно, лично, но…

Генерал Иволгин. Это винт! Он сверлит мою душу и сердце! Он хочет, чтоб я атеизму поверил! Знай, молокосос, что еще ты не родился, а я уже был осыпан почестями; а ты только завистливый червь, перерванный надвое, с кашлем… и умирающий от злобы и от неверия… И зачем тебя Гаврила перевел сюда? Все на меня, от чужих до родного сына!

Ганя. Да полноте, трагедию завел! Не срамили бы нас по всему городу, так лучше бы было!

Генерал Иволгин. Как, я срамлю тебя, молокосос! Тебя? Я честь только сделать могу тебе, а не обесчестить тебя!

Он вскочил, и его уже не могли сдержать; но и Гаврила Ардалионович, видимо, прорвался.

Ганя. Туда же о чести!

Генерал Иволгин. Что ты сказал?!

Ганя. А то, что мне стоит только рот открыть, чтобы…

Оба стояли друг пред другом, не в меру потрясенные, особенно Ганя.

Нина Александровна. Ганя, что ты?

Варя. Экой вздор со всех сторон!  Полноте, мамаша.

Ганя. Только для матери и щажу.

Генерал Иволгин (ревет). Говори! Говори, под страхом отцовского проклятия… говори!

Ганя. Ну вот, так я испугался вашего проклятия! И кто в том виноват, что вы восьмой день как помешанный? Восьмой день, видите, я по числам знаю… Смотрите, не доведитеменя до черты; всё скажу… Вы зачем к Епанчиным вчера потащились? Еще стариком называется, седые волосы, отец семейства! Хорош!

Коля. Молчи, Ганька! Молчи, дурак!

Ипполит. Да чем я-то, я-то чем его оскорбил? Зачем он меня винтом называет, вы слышали? Сам ко мне пристал; пришел сейчас и заговорил о каком-то капитане Еропегове. Я вовсе не желаю вашей компании, генерал; избегал и прежде, сами знаете. Что мне за дело до капитана Еропегова, согласитесь сами? Я не для капитана Еропегова сюда переехал. Я только выразил ему вслух мое мнение, что, может, этого капитана Еропегова совсем никогда не существовало. Он и поднял дым коромыслом.

Ганя. Без сомнения, не существовало!

Но генерал стоял как ошеломленный и только бессмысленно озирался кругом.

Ипполит (хохоча). Ну, вот, слышали, собственный ваш сын тоже говорит, что никакого капитана Еропегова не было.

Генерал Иволгин. Капитона Еропегова, а не капитана… Капитона… подполковник в отставке, Еропегов… Капитон.

Ганя. Да и Капитона не было!

Генерал Иволгин. По… почему не было?

Варя и Птицын (в один голос). Да полноте!

Коля. Молчи, Ганька!

Но заступничество как бы опамятовало и генерала.

Генерал Иволгин. Как не было? Почему не существовало?

Ганя. Так, потому что не было. Не было да и только, да совсем и не может быть! Вот вам. Отстаньте, говорю вам.

Генерал Иволгин. И это сын… это мой родной сын, которого я… о боже! Еропегова, Ерошки Еропегова не было!

Ипполит. Ну, вот, то Ерошки, то Капитошки!

Генерал Иволгин. Капитошки, сударь, Капитошки, а не Ерошки! Капитон, Капитан Алексеевич, то бишь, Капитон… подполковник… в отставке… женился на Марье… на Марье Петровне Су… Су… друг и товарищ… Сутуговой… с самого даже юнкерства. Я за него пролил… я заслонил… убит. Капитошки Еропегова не было! Не существовало!

Генерал побагровел и поднял руки.

Генерал Иволгин. Довольно! Проклятие мое… прочь из этого дома! Николай, неси мой сак, иду… прочь!

Он вышел, торопясь и в чрезвычайном гневе. За ним бросились Нина Александровна, Коля и Птицын.

Варя. Ну что ты наделал теперь! Он опять, пожалуй, туда потащится. Сраму-то, сраму-то!

Ганя. (Варе) А не воруй! (Ипполиту) А вам, милостивый государь следовало бы помнить, что вы все-таки в чужом доме и… пользуетесь гостеприимством, а не раздражать старика, который, очевидно, с ума сошел…

Ипполита тоже как будто передернуло, но он мигом сдержал себя.

Ипполит (спокойным голосом). Я не совсем с вами согласен, что ваш папаша с ума сошел, мне кажется, напротив, что ему ума даже прибыло за последнее время, ей-богу; вы не верите? Такой стал осторожный, мнительный, все-то выведывает, каждое слово взвешивает… Об этом Капитошке он со мной ведь с целью заговорил; представьте, он хотел навести меня на…

Ганя. Э, черт ли мне в том, на что он хотел вас навести! Прошу вас не хитрить и не вилять со мной, сударь! Если вы тоже знаете настоящую причину, почему старик в таком состоянии, а вы так у меня шпионили в эти пять дней, что наверно знаете, то вам вовсе бы не следовало раздражать… несчастного и мучить мою мать преувеличением дела, потому что всё это дело вздор, одна только пьяная история, больше ничего, ничем даже не доказанная, и я вот во столечко ее не ценю… Но вам надо язвить и шпионить, потому что вы… вы…

Ипполит (усмехнулся). Винт.

Ганя. Потому что вы дрянь, полчаса мучили людей, думая испугать их, что застрелитесь вашим незаряженным пистолетом, с которым вы так постыдно сбрендили, манкированный самоубийца, разлившаяся желчь… на двух ногах. Я вам гостеприимство дал, вы потолстели, кашлять перестали, и вы же платите…

Ипполит. Два слова только, позвольте-с; я у Варвары Ардалионовны, а не у вас; вы мне не давали никакого гостеприимства, и я даже думаю, что вы сами пользуетесь гостеприимством господина Птицына. Четыре дня тому я просил мою мать отыскать в Павловске для меня квартиру и самой переехать, потому что я, действительно, чувствую себя здесь легче, хотя вовсе не потолстел и все-таки кашляю. Мать уведомила меня вчера вечером, что квартира готова, а я спешу вас уведомить с своей стороны, что, отблагодарив вашу маменьку и сестрицу, сегодня же переезжаю к себе, о чем и решил еще вчера вечером. Извините, я вас прервал; вам, кажется, хотелось еще много сказать.

Ганя. О, если так…

Ипполит. А если так, то позвольте мне сесть, (преспокойно усаживаясь на стуле, на котором сидел генерал) я ведь все-таки болен; ну, теперь готов вас слушать, тем более что это последний наш разговор и даже, может быть, последняя встреча.

Гане вдруг стало совестно.

Ганя. Поверьте, что я не унижусь до счетов с вами, и если вы…

Ипполит (прервал). Напрасно вы так свысока, я, с своей стороны, еще в первый день переезда моего сюда дал себе слово не отказать себе в удовольствии отчеканить вам всё и совершенно откровеннейшим образом, когда мы будем прощаться. Я намерен это исполнить именно теперь, после вас, разумеется.

Ганя. А я прошу вас оставить эту комнату.

Ипполит. Лучше говорите, ведь будете раскаиваться, что не высказались.

Варя. Перестаньте, Ипполит; всё это ужасно стыдно; сделайте одолжение, перестаньте!

Ипполит. Разве только для дамы. Извольте, Варвара Ардалионовна, для вас я готов сократить, но только сократить, потому что некоторое объяснение между мной и вашим братцем стало совершенно необходимым, а я ни за что не решусь уйти, оставив недоумения.

Ганя. Просто-запросто вы сплетник, оттого и не решаетесь без сплетен уйти!

Ипполит (хладнокровно). Вот видите, вы уж и не удержались. Право, будете раскаиваться, что не высказались. Еще раз уступаю вам слово. Я подожду.

Гаврила Ардалионович молчал и смотрел презрительно.

Ипполит. Не хотите. Выдержать характер намерены, – воля ваша. С своей стороны, буду краток по возможности. Два или три раза услышал я сегодня упрек в гостеприимстве; это несправедливо. Приглашая меня к себе, вы сами меня ловили в сети; вы рассчитывали, что я хочу отмстить князю. Вы услышали к тому же, что Аглая Ивановна изъявила ко мне участие и прочла мою исповедь. Рассчитывая почему-то, что я весь так и передамся в ваши интересы, вы надеялись, что, может быть, найдете во мне подмогу. Я не объясняюсь подробнее! С вашей стороны тоже не требую ни признания, ни подтверждения; довольно того, что я вас оставляю с вашею совестью и что мы отлично понимаем теперь друг друга.

Варя. Но вы бог знает что из самого обыкновенного дела делаете!

Ганя. Я сказал тебе: «сплетник и мальчишка».

Ипполит. Позвольте, Варвара Ардалионовна, я продолжаю. Князя я, конечно, не могу ни любить, ни уважать; но это человек решительно добрый, хотя и… смешной. Но ненавидеть мне его было бы совершенно не за что; я не подал виду вашему братцу, когда он сам подстрекал меня против князя; я именно рассчитывал посмеяться при развязке. Я знал, что ваш брат мне проговорится и промахнется в высшей степени. Так и случилось… Я готов теперь пощадить его, но единственно из уважения к вам, Варвара Ардалионовна. Но разъяснив вам, что меня не так-то легко поймать на удочку, я разъясню вам и то, почему мне так хотелось поставить вашего братца пред собой в дураки. Знайте, что я исполнил это из ненависти, сознаюсь откровенно. Умирая, потому что я все-таки умру, хоть и потолстел, как вы уверяете, умирая, я почувствовал, что уйду в рай несравненно спокойнее, если успею одурачить хоть одного представителя того бесчисленного сорта людей, который преследовал меня всю мою жизнь, который я ненавидел всю мою жизнь и которого таким выпуклым изображением служит многоуважаемый брат ваш. Ненавижу я вас, Гаврила Ардалионович, единственно за то, – вам это, может быть, покажется удивительным, – единственно за то, что вы тип и воплощение, олицетворение и верх самой наглой, самой самодовольной, самой пошлой и гадкой ординарности! Вы ординарность напыщенная, ординарность не сомневающаяся и олимпически успокоенная; вы рутина из рутин! Ни малейшей собственной идеи не суждено воплотиться ни в уме, ни в сердце вашем никогда. Но вы завистливы бесконечно; вы твердо убеждены, что вы величайший гений, но сомнение все-таки посещает вас иногда в черные минуты, и вы злитесь и завидуете. О, у вас есть еще черные точки на горизонте; они пройдут, когда вы поглупеете окончательно, что недалеко; но все-таки вам предстоит длинный и разнообразный путь, не скажу веселый, и этому рад. Во-первых, предрекаю вам, что вы не достигнете известной особы…

Варя. Ну, это невыносимо! Кончите ли вы, противная злючка?

Ганя побледнел, дрожал и молчал. Ипполит остановился, пристально и с наслаждением посмотрел на него, перевел свои глаза на Варю, усмехнулся, поклонился и вышел, не прибавив более ни единого слова.

Гаврила Ардалионович справедливо мог бы пожаловаться на судьбу и неудачу. Некоторое время Варя не решалась заговорить с ним, даже не взглянула на него, когда он шагал мимо нее крупными шагами; наконец, он отошел к окну и стал к ней спиной. Варя думала о русской пословице: «палка о двух концах». Наверху опять послышался шум.

Ганя. Идешь? Подожди; посмотри-ка это.

Он подошел и кинул пред нею на стул маленькую бумажку, сложенную в виде маленькой записочки.

Варя. Господи!

Голос Аглаи. Гаврила Ардалионович! Убедившись в вашем добром расположении ко мне, решаюсь спросить вашего совета в одном важном для меня деле. Я желала бы встретить вас завтра, ровно в семь часов утра, на зеленой скамейке. Это недалеко от нашей дачи. Варвара Ардалионовна, которая непременно должна сопровождать вас, очень хорошо знает это место. А.Е.

Варя. Поди, считайся с ней после этого!

Как ни хотелось пофанфаронить в эту минуту Гане, но не мог же он не выказать своего торжества, да еще после таких унизительных предреканий Ипполита. Самодовольная улыбка откровенно засияла на его лице, да и Варя сама вся просветлела от радости.

Варя. И это в тот самый день, когда у них объявляют о помолвке! Поди, считайся с ней после этого!

Ганя. Как ты думаешь, о чем она завтра говорить собирается?

Варя. Это всё равно, главное, видеться пожелала после шести месяцев в первый раз. Слушай же меня, Ганя: что бы там ни было, как бы ни обернулось, знай, что это важно! Слишком это важно! Не фанфаронь опять, не дай опять промаха, но и не струсь, смотри! Могла ли она не раскусить, зачем я полгода таскалась туда? И представь: ни слова мне не сказала сегодня, виду не подала. Я ведь и зашла-то к ним контрабандой, старуха не знала, что я сижу, а то, пожалуй, и прогнала бы. На риск для тебя ходила, во что бы ни стало узнать…

Опять крик и шум послышались сверху; несколько человек сходили с лестницы.

Варя. Ни за что теперь этого не допускать! Чтоб и тени скандала не было! Ступай, прощения проси!

Но отец семейства был уже на улице. Коля тащил за ним сак. Нина Александровна стояла на крыльце и плакала; она хотела было бежать за ним, но Птицын удержал ее.

Птицин. Вы только еще более поджигаете его этим, некуда ему идти, чрез полчаса его опять приведут, я с Колей уже говорил; дайте подурачиться.

Ганя. (папаше) Что куражитесь-то, куда пойдете-то! И идти-то вам некуда!

Варя. Воротитесь, папаша! Соседи слышат.

Генерал остановился, обернулся и простер свою руку.

Генерал Иволгин. Проклятие мое дому сему!

Ганя (со стуком запирая окно). И непременно на театральный тон!

Соседи действительно слушали. Варя побежала из комнаты.

Когда Варя вышла, Ганя взял со стола записку, поцеловал ее, прищелкнул языком и сделал антраша.

Общий свет над сценой гаснет, луч света сопровождает Ганю, покидающего сцену вприпрыжку.

Эпилог.

Большой экран над сценой. На экране попеременно крупным планом Ганя, Лебедев и генерал Иволгин.

Ганя. Так что же после этого, выходит по вашему, что железные дороги прокляты, что они гибель человечеству, что они язва, упавшая на землю, чтобы замутить "источники жизни"?

Лебедев. Не железных путей сообщения, а всего того направления, которому железные дороги могут послужить, так сказать, картиной, выражением художественным. Спешат, гремят, стучат и торопятся для счастия, говорят, человечества! «Слишком шумно и промышленно становится в человечестве, мало спокойствия духовного», – жалуется один удалившийся мыслитель. «Пусть, но стук телег, подвозящих хлеб голодному человечеству, может быть, лучше спокойствия духовного», – отвечает тому победительно другой, разъезжающий повсеместно мыслитель, и уходит от него с тщеславием. Не верю я, гнусный Лебедев, телегам, подвозящим хлеб человечеству! Ибо телеги, подвозящие хлеб всему человечеству, без нравственного основания поступку, могут прехладнокровно исключить из наслаждения подвозимым значительную часть человечества, что уже и было…

Генерал Иволгин. Я видел настоящего толкователя Апокалипсиса, покойного Григория Семёновича Бурмистрова, тот, так сказать, прожигал сердца. И, во-первых, надевал очки, развертывал большую старинную книгу в черном кожаном переплете, ну, и при этом седая борода, две медали за пожертвования. Начинал сурово и строго, пред ним склонялись генералы, а дамы в обморок падали, ну а этот заключает закуской! Ни на что не похоже!

Примечания

1

«Дама с камелиями» (фр.).

(обратно)

2

преизбыток (фр.).

(обратно)

3

если и не верно… (ит.).

(обратно)

Оглавление

Действующие лица.

Пролог.

Действие первое. Сцена скандала в квартире Настасьи Филипповны и обморок Гани.

Эпизод первый.

Продолжение первого действия.

Действие второе. Знакомство Гани и князя Мышкина.

Явление первое. Картина первая.

Картина вторая.

Картина третья.

Явление второе.

Действие третье. Скандал в собственной квартире Гани.

Явление первое.

Явление второе.

Эпилог.

*** Примечания ***