Ирина Югансон
Сказка о Василии-царевиче и Царевне-Лягушке
* * *
– А я сказал, будешь!
– Надоело. Не хочу.
– Я и слов твоих не слышал и того, как ты ножкой изволила на родного отца топнуть, не видел.
– Ну батюшка! Ну ба-а-тюшка! Ты ведь со мной тоже никогда раньше так не разговаривал. Ну пойми ты меня, мы же с тобой всегда понимали друг друга!
– То-есть, ты умудрялась настоять на своём?
– Что же ты всё сердишься да сердишься! Ну обними хоть меня.
– Я не сержусь, я гневаюсь. И не подлизывайся. Из меня верёвки не совьёшь. Если ты не научишься грамотно выходить в астрал, если не сумеешь медитировать по всем правилам Ковена, так и останешься захолустной ведьмочкой.
– Ну и останусь. Не особо-то и нужно.
– И дар твой запечатывать придётся. Сама понимаешь, если тебя сорвёт, никому мало не покажется.
– Сам бы в том болоте посидел! Недорого я бы дала за твою хвалёную невозмутимость. Там же от тоски сдохнуть можно!
– Это ты отцу?
– Это я риторически. Ну сам посуди – сижу и сижу, сижу и сижу и ничего вокруг не происходит. Скоро я взаправду комарами питаться начну, мухами закусывать.
– Ага, и квакать по ночам. У ведьмы выдержка должна быть стальная. И нервы железные.
– Как у тебя?
– Ну, если уж я с тобой разговоры веду, а дворец наш ещё цел, то нормальные у меня нервы.
– Сам говорил, что я в прабабку пошла.
– Ты мне зубы прабабкою не заговаривай. То было давно и быльём поросло. Сколько же она прапрадеду нервов помотала, крови попортила! А представь, он бы тогда не выдержал, сорвался? Тут от всех тридевятых и тридесятых царств-государств горстки пепла не осталось.
– Батюшка, ты мне это сто раз уже говорил.
– Так послушай в сто первый, раз с сотого не поняла. Думаешь, моё терпение беспредельно? Или ты забыла, кто твой отец?
– Как тут забудешь. Кощей ты у меня, папочка. Бессмертный. За нумером осьмым. И срываться тебе нельзя, и гневаться нельзя. А с такой дочкой поди не сорвись.
– Избаловал я тебя.
– Избаловал ты меня.
Не могу я больше в тине сидеть. Я не медитировать научусь, я выть не хуже баньши научусь. Я с тоски за первого встречного царевича выскочу. Вон, хоть за Василия – чем не жених?
И них ведь скоро не то смотрины, не то стрельбище.
– Я те выскочу! Я те выскочу!
– Батюшка-батюшка! Успокойся! Ну пошутила я. Неудачно!
– Эти умники, дормидонтовы советнички, удумали древнюю традицию возродить! Они бы прадеда моего про ту традицию расспросили. Уж он много бы мог им рассказать. Приятного.
– Что ж за традиция такая?
– Сама, небось, не хуже меня знаешь. Чем по любви царевичей сговаривать, чем политические задачи матримониальным образом решать, чем всякие тонкости взвешивать, да учитывать, не проще ли положиться на судьбу? Выйти во чисто поле с верным луком тугим да и пустить стрелу калёную не пойми куда.
Мол. в кого та стрела попадёт, та и невестой царевичу станет.
– Ага, если выживет.
– Ведь, не приведи судьба, достанется тебе такое сокровище. То ковёр ему сотки, то пирог испеки, будто не жену себе выбирает, а ткачиху-повариху.
А потом, уж не по дури теперь – по традиции, шкурку твою лягушачью сожжёт.
– Батюшка, да не нужен мне тот царевич, сам знаешь, мне Финист в сердце запал.
– Да нет его, твоего Финиста. Выдумка только и есть. Одна мечта непутёвая. Воображаемый объект.
– А если этот, который царевич, ну, Василий, если вдруг он попадёт?
– Я те попадёт, я те попадёт! – чтоб сидела тихо и стрелы не приманивала! Не то ведь как прабабку, придётся тебя в камень оборачивать.
– За что, батюшка?
– Не «за что», а «зачем». Затем, что иначе не получится ни на медитацию настроиться, ни внутренней сосредоточенности достичь, ни семестр без хвостов сдать.
* * *
В некоем-то царстве, в некоем государстве жил-был вдовый царь Дормидонт. И было у того царя три сына – Еремейко-царевич, да Федорко-царевич, да Васятка – младшенький.
Недосуг было царю-батюшке с дитями тетёшкаться, уму-разуму учить, – бабье то дело, не царское. А у Дормидонта всё дела важные, государевы – то война с соседом приключится, то охота соколиная, то бои кулачные. Вот за делами-заботами и не заметил царь, как подросли его сыновья. Приспела пора старшого оженить.
Велел царь-государь всех боярских дочек от мала до велика на смотрины свезти. Да не знал он не гадал, что в евойных землях красных девок уродилось что яблочек наливных. Попробуй, выбери. На первый-то дёнь глаза у царя разбежалися, На второй дён в кучку собралися, а на третий так царь умаялся, что все девицы ему на одно лицо стали казаться.,
Осерчал царь, заблажил, – хороши мол красны девицы, да в царёвы снохи не годятся. Ни статью, не вышли, ни родом-племенем. А годятся на то лишь королевны заморские. Вон, у короля Шпуньского старшАя дочка на выданье, да у Таньюханьсого владыки меньшая подросла.
Всё бы хорошо, да пока послов снаряжали, пока толмачей выискивали, принцесс заморских тамошние женихи порасхватали.
Так-то, выбирал Дормидонт, выбирал, не заметил, что уж и средний сынок басом заговорил и у младшего усы расти начали.
Загрустил тут государь, закручинился. Велел созвать бояр думных, зело умных, стал у них совета испрашивать. Явилися те бояре, поклонилися: – Зря ты, царь-надёга печалишься. Чем голову ломать, вспомни лучше про устои наши нерушимые, про традиции спокон веку идушие. Вспомни, как отцы-деды поступали, что нам заповедали.
Как, сказывают, цари-то в стародавни времена сынов женили? – Без затей, попросту: – выведут добрых молодцев во чисто поле, дадут в руки лук тугой да стрелу калёную. Куда та стрела упадёт, там и судьба царевичу невесту найти.
А чтобы всё соблюсти, ничего не нарушить, надо, чтобы младшой-то царевич не куда попало стрелу послал, а на дальне болото на лягушачье, там лягушку зелёную изловил, да на ней потом и женился. Мол обернётся та лягушка девицей красы-невиданной и будет всем оттого счастье превеликое. А чтобы не усомнился никто, что было в ихнем царском роду эдакое диво, была царевна заколдованная, книги толстые есть рукописные.
По нраву боярский совет царю Дормидонту пришёлся, повеселел он от забот избавившись, и велел древние традиции соблюсти, устои вековечные не рушить, а вывести царевичей во чисто поле, – пускай пред всем честным народом удалью красуются да судьбу пытают.
– Стой, стой! Что ж ты, Ненила Федосьевна, нам сказки о нас же самих сказываешь?
– А вы и заслушались.
– Как тебя не заслушаться. Только мы ведь к тебе не за сказками, мы за советом пришли да за помощью.
– Что тут посоветуешь? Разве что головы не терять. Была б я кудесница али фея заморская, знала бы, чем вам помочь. А я только и умею, что сказки сказывать.
Ладно, буду я думать над вашей бедой. Всю ночь глаз не сомкну, может что и надумаю. А вы к себе идите, да спать ложитесь.
– Ага, утро вечера мудрёней?
– Не мудрёней, сынок, – мудреней.
* * *
Да уж, учудил царь Дормидонт на старости лет, выставил родных сыновей на посмешище. А на Василия-то царевича разве что колпак скомороший не нацепил. Долго теперь при всех дворах девятицарствия будут перемывать их косточки.
Будто мало принцесс да царевен на белом свете. И дочек боярских. Ну пусть даже купеческих. А хоть и крестьянских. Нет, надо было вспомнить про устои да традиции!..– тут у царевичей слова приличные кончались и начинались те, что не каждому уху слушать подобает, а царским сыновьям и знать не положено.
Традиции! Не было никаких традиций! Сказка была. Нянька её сказывала. А традиций не было. И лягушек в их роду не было! Ни простых, ни заколдованных. Не было!
Традиция! Нет такой традиции – из родных сыновей шутов балаганных делать. Батюшка не подумал, что с его внуками никто на три колена вперёд родниться не захочет? Побрезгуют, скажут: – «А, это те, в ком кровь лягушачья!»
Разве так по людскому закону жену себе выбирают? Да попробуй против отцова приказа хоть слово скажи. Не любит царь Дормидонт супротивного слова. Он и за шёпот супротивный в бараний рог скрутит.
И не поплачешься никому, тебя же и попрекнут: – «Негоже добру молодцу носом хлюпать, сырость разводить». Разве что нянюшка Ненила Федосьевна выслушает да утешит как сумеет. Так и она ничем помочь не в силах.
* * *
Воротился к няньке поутру Еремей-царевич. Уж и не помощи просить, а хоть выговорить всё, что на сердце накипело:
– Что делать, нянюшка, милая, ума не приложу! Батюшка чудит, словно сам с собой в чехарду играет, а мне хоть в петлю лезь. Полюбилась мне красна девица, Василиса свет, Мелентьевна. Да, едва я отцу заикнулся, едва слово молвил, он как кулаком по столу грохнет: – Твоё ли дело жену царскому наследнику выбирать? Государево это дело, моё то-есть! Я ему по всему девятицарствию царевен-королевен выглядываю, гадаю к кому сватов засылать, а он вон что выдумал – боярышню худородную в царёвы невестки звать, с братьями её строптивыми непокорливыми словно с ровней за одним столом сидеть!
А я и видел-то её один лишь разок, и голос её лишь разок слышал.
– Знаю, знаю я твою зазнобу.
– Чем нехороша? – И умна, и добра, и пригожа.
Ну, поговорили мы тогда с батюшкой. Может всё тем разговором бы и обошлось. Да, себе на беду, решил я записочку ей переслать. И она мне ответила. Так доложили батющке о том слуги верные и велел он девицу в дальнем тереме запереть. А меня за своеволие оженить на ком придётся, да в Тьмутаракань сослать. Оттого, видно, и стрельбище своё выдумал. Коли я виноват, меня бы и наказывал, братьев-то за что?
Думал я думал, и решил – пущу стрелу в чисто небо, в бело облако, так чтобы никому не найти, не сыскать. Не по-моему будет, так и не по-батюшкину!
– Постой, не торопись. В тереме, говоришь, запереть велел? Вот уж беда-не беда, – для меня в любой терём дорожка отыщется. Поговорю я с твоей Василисой Мелентьевной. – Пусть она завтра поутру оконце в горнице приоткроет да о тебе думает.
– Уж не волшебство ли какое ты знаешь?
– Волшебства никакого я не знаю, зато знаю где царь-государь калёные стрелы хранит.
– Ты о чём, Ненила Федосьевна?
– Да так, думка одна мне в голову зашла. Ну тужи, Еремеюшка, может и сумею вам помочь.
* * *
Только старшого царевича нянюшка из горницы проводила, глянь, Фёдор-царевич на пороге.
Ах, Ненила Федосьевна, поплачь хоть ты со мной. Нашептал мне батюшка, чтобы завтра я дурью не маялся, а послал стрелу к терему боярской дочери Авдотьи Пантелевны. Иначе мол он осерчает он, прогневается.
А я другую люблю. Только до её окошка как тетиву не натягивай стрела не долетит.
Я Марью-царевну люблю. Марью Афанасьевну. Хотел я батюшке признаться, да разве он послушает?
– Да, наш он костьми ляжет, а с царём Афоней не породнится. Постой-постой, ты о какой царевне говоришь? О Марфе что-ли. Так Афанасий никогда за тебя Марфутку свою не отдаст. Зря что-ли они с твоим батюшкой столько лет воюют? Замиряться-то никому из них неохота, потому как вражда меж ними вечная, нерушимая.
– Да нет же, нянюшка, я о старшей, о Марье-Царевне.
– Час от часу не легче. О Марье! Ты хоть Марью-то свою одним глазком видел?
– Вживую не довелось. Лишь на портрете что среди книг нашёл. Скажешь, врёт портрет?
– Не то, чтобы очень, самую малость для прикраса.
– Скажешь, девица нехороша?
– Хороша. Не как на портрете. По-живому хороша и лицом, и нравом.
– Что ж не так?
– Всё не так. Не таился бы ты от меня, хоть словцом обмолвился, не вздыхал бы сейчас тяжко, не горевал попусту, – давно бы я голову твою на место поставила. Портрет он отыскал!.. А сколько лет тот портрет среди старых книг валяется? Ну-тко прикинь да посчитай: – Марья-то царевна у батюшки своего старшенькая, а тому семьдесят годков минуло… У неё уж самой, поди, внуки из пелёнок выросли.
– Как же это?.. Да нет, быть того не может!
– Да не убивайся ты, дитятко. Все по-молоду в чьи-то портреты влюбляются. Только глупо по картинке сохнуть, ты, сынок, живого человека разглядеть сумей.
Ну, а что Авдотья, совсем тебе не по нраву?
– И думать-то про неё мне тошно. – Глазки долу, губки бантиком, голоса не повысит, уж такая она вся молельница, такая вся смиренница. Только слышал я ненароком как она на служанок нерасторопных визгом кричала, да на конюшне выпороть грозилась. Мне того раза хватило.
– Что ж, тогда положись на судьбу. Только учти, судьба, она загадки загадывать любит. Может одарит тебя жар-птицею, да покажет её серой утицей.
Ладно, коли сумеешь счастье своё разглядеть да чужих языков не побоишься, будет тебе девица Марьи твоей не хуже.
* * *
А Василию-то царевичу так с нянюшкой пошептаться и не довелось. С ним царь-государь за закрытой дверью шептался да кулаком по столу стучать изволил. Разъяснял, как лук тугой натягивать, куда стрелу калёную посылать и что будет, коли он отца не послушает.
* * *
Вот как настал день торжеств великих, вывели царских сыновей во чисто поле, дали каждому в руки лук тугой да велели судьбу пытать.
А во поле народу – яблоку негде упасть, бабы языки чешут, семки лузгают, мужики самокрутки смолят. Шум-гам-тарарам словно у карусели на ярманке.
Махнул царь Дормидонт платочком белым. – Пустил стрелу Еремей-царевич. Взлетела та стрела выше облака. Побежали слуги стрелу искать. С ног сбились, а найти не могут. Тут выходит им навстречу из терема боярского девица-краса. В руках у ней яблочко спело не надкусано, а из яблочка стрела калёная торчит – та самая, без обману. Обнял девицу-красу добрый молодец, поцеловал в уста сахарные – вот она, моя суженная. Вот моя Василиса Мелентьевна.
Скрипнул царь Дормидонт зубами, а поделать ничего нельзя, слово царское все слыхали.
* * *
Дошёл черёд до Фёдора-царевича, взял он в руки тугой лук, пустил стрелу калёную, полетела та стрела над теремами высокими, над садами-огородами и попала она за высок забор на крестьянский двор, прямиком в хрюшкино корыто. У корыта хозяйская дочь стояла. Ухватила девица стрелу, вырвала её как репу из грядки, а что с ней делать не ведает.
Ну отмыли свинарку в восьми водах, духами сбрызнули, обрядили в красный сарафан и поволокли царю под ясны очи. А девица упирается, визжит не хуже той свиньи: – Не пойду я ни в какой дворец, что мне там делать? Я ни по французски лепетать, ни полонезы плясать не обучена. Ни встать ни сесть по ихнему, по благородному не умею. Насилу уговорили.
Смотрит царевич на свою суженую-ряженую, и всё ему тяжёлый запашок слышится. Его и нет того запашка, а вот слышится и ничего с этим не поделаешь.
И девица глядит на него без любви без радости: – И нюхает он меня всё время и нюхает. Небось, как ветчину свою пармезанскую лопать изволит, её не обнюхивает.
Не нужен мне ваш Фёдор-царевич.
Может, он и не принюхивается ко мне, может мне это мнится-мерещится, да как на него ни гляну, всё он нос морщит.
А царь-батющка рад-радёхонек: – Вот какое мы передовое царство-государство – с народом породнились, будут наши внуки плоть от плоти народной.
– Как звать тебя-величать, девица-краса?
– Маняшей.
– А по батюшке?
– Кузьминишна я по батюшке.
– Объявляю волю свою царскую – быть тебе отныне, Марья свет Кузьминична, невесткой государевой.
Челядь дворцовая веселиться, зубы скалит, – вроде тихо шепчутся, да слыхать громко. Пока над Фёдором усмехались-злословили, притворялся он будто глухой да слепой, а как невесту его задевать стали, начал злиться да губы кусать. А она на прислужников наглых глядит, головы не опуская, да сама посмеивается – мол, что ты не это скажешь, Фёдор-царевич?
Он и сказал, не утерпел:
– Вот что, други мои разлюбезные, холопы теремные да дворовые, – не по нраву вам, что невеста моя свиней кормила, да коров доила? А мне вот по нраву. И кто её обидеть вздумает, тот со мной дело иметь будет.
Так что извольте свои смешки куда поглубже засунуть и кланяться царевне Марье Кузьминичне как по титлу по её положено.
Глянула на царевича девица-красна, будто заново увидела.
И он на неё глянул вдругорядь, да обомлел – до того она показалась ему с тем портретом схожа. Если и не точь-в-точь, так уж, во всяком случае, не хуже.
– По нраву пришлась ты мне, Марьющка. Хоть и вредная.
– И ты мне не противен, Фёдор-царевич. Ну и что ж, что ты нос воротил – это бывает, это от дурного от воспитания.
– Так и ты дурниной кричала.
– От дурости и кричала.
* * *
Настал черёд младшему из царёвых сыновей судьбу пытать.
Пустил Василий царевич стрелу калёную. Взвилась та стрела по-над полем, по-над лесом и упала прямиком в глухое болото. Вонзилась в лист кувшинки и торчит заместо поплавка. А на том листе лягушка сидит, глазами лупает – не испугалась, не шелОхнулась. Так её вместе с листом и стрелой в царский дворец и понесли. С высокого крыльца народу показали, государю на ясны очи предъявили – всё честь по чести. Меньшому царевичу в руках подержать дали, да в терём унесли.
– Нянюшка, няня! Ну почему, почему я такой невезучий? За что мне такое? Это же не в сказке, это я на самом деле жениться должен на жабе болотной!
– Васятка, дитятко, не жаба это – лягушечка. Вполне даже симпатичная.
– Няня, и ты смеёшься?
– Не плакать же. Тоже мне – горе-злосчастье. Придумаем мы с тобой что-нибудь. Ну дождись ты ночи тёмной, пойди по саду прогуляйся, да отпусти зверушку – пусть скачет на все четыре стороны.
– А отец узнает?
– Откуда? А и узнает – голову он тебе не отсечёт, в подземелье на цепь не посадит.
– Мне с ней целоваться завтра, кольцо венчальное на лапку надевать!
– Где хоть сейчас невеста твоя?
– В тереме девичьем в клетке золотой. Негоже жениху с невестой до свадьбы под одной крышей ночевать.
– А гоже царевичеву невесту в клетке держать? Ну, да этому делу я помочь в силах. Жди меня, соколик. Как свистну тебе птицей-зябликом, отворяй дверь.
Час прошёл, второй на исходе, свист птичий раздался. Распахнул царевич дверь, а там нянька его любимая, а в руках у неё куль шалью замотанный.
Развязали шаль цветастую, а там в клетке золотой лягущечка зелёная, грустная, словно приболела…
– И ты бы загрустил, Васятка, коли тебя бы в клетке заперли, воли лишили. Няня достала ключик золотой, отперла дверцу – иди сюда, голубушка, не бойся, сейчас мы тебя в тёплой водичке искупаем да на волю отпустим. Принесла нянька Ненила мисочку с водой, опустила туда лягушечку, с ладошки полила.
Ну вот, а теперь прогуляйтесь-ка по саду, на звёзды полюбуйтесь. Поговори с красой ненаглядной напоследок, да и отпусти. Можешь даже поцеловать на прощанье. Идите, мои хорошие, идите.
А я пока клетку на место верну.
– А батюшке я что скажу?
– Экой ты у меня недогадливый! Скажешь, ночью окошко отворилося-распахнулося и лягушка твоя сама в горницу скакнула. Скакнула, да и обернулась девицей, краше которой на всём белом свете нет. Взял ты её за рученьки за белые, поцеловал в уста сахарные. Ну, а дальше как по писаному – тут ты шкурку на полу заприметил да в печь её и бросил. Только шкурка огнём занялась, гром грянул, закричала красавица: – Ах, Вясятка, глупая голова, что же ты наделал! Не ты ту шкурку надевал, не тебе и снимать было. Потерпел бы чуток, была бы я твоею навек. А теперь ищи меня за тридевять земель в кощеевом царстве!
Сказала так и птицей-лебедью в окно вылетела.
Э, да ты дружочек, сказками заслушался. Иди, давай, время на месте не стоит, всё успеть надо.
– Погоди, нянюшка, а дальше-то как?
– А дальше к себе вернёшься, да спать ляжешь.
– Ага, утро вечера мудрёней.
– Не мудрёней, а мудреней.
Что-нибудь к утру мы с тобой да придумаем.
Час проходит, второй на исходе. Воротился Василий царевич.
– Ну как,отпустил7
– Отпустил.
– Поговорили?
– Ага, поговорили.
Я ей душу изливаю, а она мне « ква» да «ква».
– А ты что, надеялся, что она и впрямь заколдованная царевна?
– Было такое маленько.
– Небось и поцеловал?
– Не смейся, нянюшка.
– А я и не смеюсь.
– Поцеловал.
Погоди, так мне ж теперь, выходит, из дому уходить придётся? Кощеево царство искать?
– Так и уйдёшь Чай, не девица ты в светлице дни коротать. Сядешь на коня и в путь. Страны чужие увидишь. Может где и встретишь кого себе по сердцу. Домой вернёшься, скажешь – Вот моя царевна.
* * *
– Всё-таки не удержалась?
– Так ведь любопытство замучило.
– Ну и как тебе Василий-царевич?
– Хорош телёночек. Слышал бы ты, как нежно он с лягушечкой разговаривал. Видел бы, как робко поцеловал её на прощанье. Мне аж завидно стало.
– Всё бы тебе забавляться да насмешничать.
– А коли я не в насмешку, а всерьёз?
– А если бы заметил он тебя?
– Как? Он со своей лягушечки глаз не сводил, а я в траве-мураве ужиком скользила.
Отпустил бы ты меня, батюшка по белу свету побродить. Может где Финиста своего отыщу. А не отыщу, так на мир погляжу. Не всю же мне жизнь в башне сидеть, женихов ожидаючи.
– Какая башня? Откуда ещё башня взялась? Тоже, традиции?
– А это Васятка-дурачок лягушечке своей шептал: – Мол, не грусти-не печалься, дойду я до кощеева царства, набегу на башню черную, где Кощей лютый заточил тебя, отомкну замки хитроумные, разрублю оковы железные, посажу тебя на коня буланого и умчу на вольну волюшку. Ты только полюби меня, а я тебя так любить буду, как только в сказках любится.
– Ишь каков! Лютый, значит, Кощей у него. А там по традиции за утками-зайцами гоняться не положено? Иглу ломать, Кощея губить?
– Я ему погоняюсь! Ну отпусти, батюшка.
– А мать не спросишь?
– Спросила уже. Первым долгом спросила.
– И что Ягелина Карповна на это сказала?
– Сказала: – Давно пора! Я в твои годы такое вытворяла – вспомнить и то в радость, а ты на болоте сидишь, с тоски зелёной стрелы калёные ловишь.
Так что благословила меня матушка, перстенёк свой на счастье дала да метлу свою верную.
