Борис Алексеев
Член Союза писателей России, резидент РЛЦ
alboros@list.ru
тел. +7(916) 121-73-30
Для публикации в «Энциклопедии прозы и публицистики»
Мы встретимся! (рассказ)
Вступление.
В жизни человеку сопутствует огромное количество так называемой «житейской ткани». Эта ткань, как рыбацкая сеть, с годами обнимает нас плотным покровом. С одной стороны, её наслоения являются защитой от непогоды и стрел врага, с другой – сковывают движения, заставляют почувствовать власть времени и личную несвободу. Единственное, над чем не властны житейские ткани, – это дух. И если тело не в силах порой разорвать сети, вернее, путы времени, то дух наш дышит, где хочет. Он свободен!
Глава первая. Осада
Тихону выпало родиться в семье художников. Так распорядилась судьба. Хотя, наверное, неправильно говорить о судьбе как о категории творческой. Фаталисты утверждают: судьба – историческая константа, вписанная в мировой порядок вещей гораздо раньше рождения самого человека. Звучит заумно, но утвердительно.
Когда Тише исполнилось восемь лет, случились печально известные октябрьские события 1993-го года. Сейчас мало кто помнит, с чего началась вся эта безумная братоубийственная вакханалия.
Указ Ельцина № 1400, восстание москвичей и баррикады вокруг Белого дома. Ранним утром 4-го октября штурм правительственными войсками непокорной «хазбулатовской республики», тысячи (так говорят) убитых без суда и следствия российских граждан, показательный расстрел здания из танковых орудий, ликование нелюдей на Калининском мосту и Москва-река, красная от русской крови, стекающей по канализационным желобам…
– Артёмушка, оставь Тихона, не бери! Мальчику в школу завтра. Не надо ему с президентами спорить!
– Вер, пойдём с нами! Поглядишь, как делается история, которую он учит в школе.
– Нет, Артём, я не пойду. Негоже нам, чадам церкви, о земном попечительствовать. И тебе не советую. И сына оставь, не марай!
У Артёма по лицу пробежала тень смущения. Он нахмурился.
– Вера, милая, отпусти! Мужик на Руси веками за правду стоял. Что ж теперь изменилось?
С минуту они стояли молча, потупив головы.
Вера подсела к сыну:
– Тиша, от папы никуда, понял? Идите…
Уже смеркалось, когда Артём с сыном подошли к баррикадам.
– Мальца-то зачем привёл? – обернулся к Артёму усатый мужчина почтенного возраста, выкладывая из профессорского портфеля завёрнутые в газетку бутерброды. – Тут, поди, скоро жарко станет.
– А затем, – отозвался Артём, – как же я потом расскажу ему о вас и ваших потрясающих бутербродах?
– Да вы угощайтесь! – всполошился собеседник. – Простите дурака, сам не догадался предложить.
– Ну что вы, у нас самих полно, а вам – ангела за трапезой!
– С ангелом, это хорошо. Это, выходит, как в будущее оглянуться. Простите… вы верующий?
– Жена моя – христианка. Такого ортодокса в юбке днём с огнём не сыщешь! А я который год смотрю на неё, слушаю других и всё о своём думаю. Мы – художники. Живём не умом, а сердцем. Пока сердце не поманит, ум не откликнется.
– А как же вы здесь оказались? По мне, заумное тут творится безобразие. Где русская необходимость, где личный интерес – не отличить. Вон те, что на балконе, до хрипоты раскричались. А я-то гляжу, страшно им, страшно! И назад им ходу нет – свои же заклюют, и вперёд боятся глянуть, мол, как с ними, раскольниками, Борис Николаевич поступит. А то махнёт лишний стакан – и пересажает их всех, ядрёна вошь, лет на десять. Не верят они в нашу победу, чую сердцем, не верят!
– Я вам скажу секрет. Вы только не удивляйтесь, я понятия не имею о сути происходящего. Меня привёл товарищ, привёл силком, ну какой я политик. Однако гляжу, люди вокруг интересные. Не гуляки, не пройдохи праздные. Нормальные человеческие глаза, простая содержательная русская речь. Смотрю я на людей, а сам радуюсь: как же долго моя душа искала вот такую компанию – стаю молчаливых собеседников! И я остался. Пусть всё, что здесь происходит, ненадолго, хочу надышаться человеческим кислородом. Даже сына привёл, как вы изволили заметить, пусть тоже подышит.
– А не страшно? Я имею в виду, за парня не страшновато? ОМОН с дубинками пойдёт – мало никому не покажется.
– Выведу как-нибудь. Не надо об этом. Перед глазами и так жена с крестом стоит, будто распять меня хочет!
– Так ведь, наверное, сама и отпустила. Не тайком же?
– Отпустила. Умница она…
– Простите, – улыбнулся молодой человек, сидящий неподалёку, – услышал обрывок разговора. Выходит, вы здесь как очарованный? Может, всё-таки классовое чутьё или ощущение историчности момента вас привели на баррикады? Сердце – такой ненадёжный орган! Как это поётся: «Сердечной тоскою подуло, фурункул на ж… надуло». Ха-ха! Вы меня не слушайте, мне просто весело. Так бывает перед самой смертью. Вот вы, – юноша обратился к усатому собеседнику, – вы смерть как-нибудь чувствуете?
Усач молча посмотрел в газа весельчаку.
– А я чувствую. Вот послушайте. Однажды сажусь в автобус, а у самого сердце не на месте. Какая-то анемия сердечной мышцы, что ли. И так-то мне нехорошо, будто эта анемия разливается по всему организму. Задыхаться стал, чувствую – в автобусе душно, хоть святых выноси. Из последних сил протолкался обратно к выходу, буквально вывалился на остановку. Автобус тронулся. И что бы вы думали? Как рукой сняло. Вдруг слышу: за углом дома, куда повернул автобус, раздался страшный грохот. Я бегом туда. И вижу: автобус опрокинутый лежит на тротуаре, а над ним встал на задние колёса, как на дыбы, здоровенный бензовоз! Вот-вот рванёт. Автобус наполовину смят, бензовоз прямиком в середину ударил. Стёкла в салоне все повылетали, и тишина. Только колёса в воздухе ещё крутятся…
– Ну. И что? – в один голос переспросили парня Артём и усач.
Молодой человек сдвинул брови и продолжил:
– Только я хотел подбежать к автобусу, бензовоз как жахнет! Последнее, что я запомнил, – пламя, жёлтое едкое пламя. Очнулся уже в больнице. Отбросило взрывной волной, и это спасло мне жизнь. Но сотрясение получил по полной.
Парень замолчал. Тиша прижался к отцу. Ему захотелось плакать, но он сдержался.
– Как-то невесело вы себя перед смертью почувствовали, юноша, не так ли? – прервал тишину усач.
– Да, невесело. Значит, не до́лжно было мне умереть в тот раз. Так ведь раз на раз не приходится! – ответил парень, сладко потягиваясь.
– Типун тебе на язык! – буркнул усач и принялся за бутерброды.
Глава вторая. Молитва
Незаметно канули в героическую лету ещё несколько блокадных дней. Видно, революционное время «а ля Марсельеза» движется несколько быстрее, чем неторопливое московское. Каждый вечер Артём уезжал на ночное дежурство к Белому дому. Дважды брал сына. На большее Вера была категорически не согласна.
Наступил вечер третьего октября. Семья сидела в молчании за ужином. Волна будущих обстоятельств материализовалась в реальное ощущение надвигающейся беды. Беда висела в воздухе и казалась неотвратимой.
Вдруг картинку в телевизоре сменили частотные полосы и пропал звук.
– Так, кажется, начинается, – глухо проговорил Артем, вставая из-за стола.
– Я тебя не пущу! – Вера встала между ним и дверью.
Молчание, как цветок, раскрыло свои бессловесные лепестки, захватив пространство прихожей.
– Вера, – подбирая слова, через минуту отозвался Артём, – выходит, мы с Тишкой ходили туда все эти дни зря? Покуражиться и поиграть в Парижскую коммуну? Как мне прикажешь жить дальше, когда все мои собеседники сейчас там?
– Я не знаю! – Вера глотала комья подступающего рыдания. – Не знаю ничего. Но тебе нельзя туда, понимаешь, Артёмка, нельзя!
– Папа, я с тобой! – Тиша вжался в живот отца. – Мама, нам надо!
Вера не выдержала, опустилась на табурет и зарыдала.
– Прости, не сдержалась. Тишу оставь… – с трудом выговорила она минуту спустя.
– Тихон, ты остаёшься с мамой, это приказ! – Артём отпустил руку сына, и тот зарылся в платок матери. Так щенок зарывается в сухую траву в минуту опасности.
Артём набросил на плечи пальто, рванул с крючка кепку и вышел за дверь.
– Артёмушка… – Вера поднялась, обняла Тишу и, по-бабьи подвывая, пошла к иконе.
– Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится. Речет Господеви: Заступник мой еси и Прибежище мое, Бог мой, и уповаю на Него. Яко Той избавит тя от сети ловчи, и от словеси мятежна…
Она шелестела губами молитву, правой рукой непрерывно крестилась, а левой гладила голову сына.
– Тиша, Тишечка, молись за папу. Тяжесть выпала ему нынче, ох, тяжесть, не приведи Господь…
Артём прошёл постовых и через минуту оказался на Горбатом мосту, где расположился его взвод.
– Бруно сняли. Значит, вот-вот жди гостей, – недобро усмехнулся усач, качая головой.
– Константин Олегович, давайте ужинать! – улыбнулся молодой знаток приближающейся смерти. – Что б ни крошки врагу не досталось! Нам с вами ещё надо успеть переварить и, так сказать, увеличить количество заградительного биоматериала!
– Ну и репей же ты, Антошка! – улыбнулся в ответ усач. – На. У меня как раз для тебя два с сыром и один, хоть ты и не моряк, с сёмгой.
– Привет! – Антон добродушно протянул подошедшему Артёму руку. – Ну что, братцы, чую, весёлая нас ожидает потеха! А слабо по-бурлацки: «Один за всех, и все за одного»?
Константин Олегович и Антон поднялись со своих мест, и все трое соединили ладони.
– Мужики, что-то вы рановато прощаться затеяли! Опосля победы и прощайтесь на здоровье! – окликнул голос из темноты.
– Не-е, дядя, мы не прощаемся, а обретаем друг друга! На коленочки припали друг пред дружкой не от страха, дядя. Ты так не думай! Мы перед боем помолиться решили! – забалагурил Антон. – Вы-то сами чьи будете?
Из темноты, огибая выступ баррикады, вышли двое мужчин средних лет.
– Геройское сиятельство, дозволь представиться: Юра, журналист несуществующей газеты из несуществующей страны Советов – это я. Мой друг Борис, – закончил приветствие мужчина с короткой бородой и весёлыми озорными глазами.
– Боря, а вы кем приходитесь этому миру? – спросил Константин Олегович, принимая предложенную игру слов.
Борис не успел ответить. Тревожный гул прокатился, как волна, по двору. В расположение баррикад стали въезжать фургоны с ранеными из Останкино. Вид и запах реальной человеческой крови буквально ворвался в среду сопротивления. Последний шарм «а-ля повоюем», последняя надежда на то, что всё как-то бескровно рассосётся, рухнули при разгрузке первой же машины.
В два часа взвод, к которому был приписан Артём, перевели в Девятинский переулок под самую стену американского посольства, а на Горбатый мост встали ополченцы другого взвода. Кстати сказать, в первые же минуты раннего утреннего штурма они погибли все до одного. Это была жуткая картина. БТРы ворвались со стороны набережной, смели игрушечный баррикадный самострой и стали в упор расстреливать людей. Артём с товарищами вынуждены были, кусая локти, наблюдать гибельный «спектакль» со стороны. Девятинская баррикада оказалась единственным оборонительным укреплением, которое не тронула вакханалия смерти. Власть не решилась гнать БТРы к Белому дому по Девятинскому переулку вдоль стены американского посольства.
Показательный расстрел здания Верховного Совета танками с моста, видимо, был призван замести следы массового убийства, которое уже случилось на несколько часов раньше во дворе, в прозрачной утренней тени огромного здания. Впрочем, в то утро прозрачности не было в помине. Двор Белого дома покрыла плотная завеса едкого дыма от пулемётного ливня и скрежета гусениц, стирающих в пыль всё, что попадалось на пути. На несколько часов тихий уголок официальной Москвы превратился в ад. Быть может, дымное марево кому-то спасло жизнь. Дай Бог. Ведь пулемёты, укреплённые на БТРах, били, как говорят в таких случаях, «на шевеление»…
В девятом часу утра Артём, растерзанный случившимся, добрался наконец до дома. Тиша уже отправился в школу, и, слава Богу, ему не довелось увидеть отца в полуобморочном состоянии и грязном, стёртом об асфальт новеньком пальто – пришлось-таки поползать под телекамерами америкашек и под огнём снайперов, засевших на верхних этажах здания СЭВ.
– Муж мой… – только и смогла выговорить Вера. – Живой!
Артём на автомате включил телек и повалился на диван. На Калининском мосту разворачивались танки, выходя на огневую позицию. Минут через пять первое танковое орудие, затем второе прямой наводкой ударили по Белому дому.
– Поздно, – ухмыльнулся Артём пересохшими губами, – перебили без вас.
Он схватил с журнального столика металлический подстаканник и швырнул его в экран телевизора. Раздался скрежет разбивающегося стекла, полыхнул огонь, и комната наполнилась едким привкусом палёной канифоли.
– Ах ты, Господи! Ничего, Артёмушка, я приберу. Пойдём, пойдём, тебе надо умыться.
– Верочка, Вера! – задыхаясь, Артём перешёл на крик. – Никто! Понимаешь, ни одна собака у метро не повернула голову. Они на работу спешили! Хоть залейся кровью, им – по фигу!.. Такие люди ради них гибли… Не понимаю!
– Артёмушка, ты живой, и слава Богу. Сейчас не думай об этом. Завтра, всё завтра…
Артём долго ворочался, вскрикивал и наконец провалился в глубокий неправдоподобный сон. Такие сны овладевают нами после отчаянных потрясений, когда матрица ума теряет упругость и становится похожа на болотное желе. Наступил – провалился.
Вера смотрела на похрапывающего мужа и не верила глазам своим. Ведь ровно в два часа ночи она проснулась от страшного внутреннего крика. Стараясь не разбудить Тишу, бросилась на колени перед иконой и больше уже до самого утра не спала ни минуты…
Глава третья. Они встретились
Артём проспал больше суток. Наконец он грудью вдохнул пряный октябрьский воздух, льющийся с открытого в спальне балкона, его лёгкие расправились, и он проснулся. «Где я? – мелькнула тревожная мысль вслед за вспышками огня в глазах. – Ах да…» Он приподнялся на локтях, прислушался. Из кухни доносились голоса Веры и Тихона. «Как же это всё случилось? – мысли Артёма сжались в комок вокруг воспоминаний о прошедшем. – Не приснилось ли мне? Да разве такое возможно? Антон, Константин Олегович, те двое…»
«Как тогда на пожаре…» – мысли Артёма метнулись в сторону, припомнив случай десятилетней давности.
В дачном кооперативе «Вымпел» случился пожар. Загорелся дом Кузьмича, человека замкнутого и, как говорили, с волнующим прошлым. Сбежались все, тушили сообща. Только ближайший сосед Пантелей, ударник и заседатай в месткомовских бюро, простоял с ведром воды у калитки своего дома, на случай если пожар пойдёт в его сторону. «Ты что ж соседа не тушил?» – усмехнулся потом Евсей Колобашкин, гуляка и вообще очень неприятный человек. А Пантелей ему в ответ: «А оно мне надо?» «Сука ты! – не выдержал тогда Евсей. – Падла бездушная. Жахнуть бы тебя, да закона такого нет, чтоб сволочь убивать безнаказанно. А жаль!»
Как рыбы, выброшенные волной на берег, стояли защитники Девятинской баррикады у метро «Баррикадная». Каждый следующий выстрел будто дополнительной паутинкой обвязывал их, не отпуская по домам. Бесы ворошили вдоль берега свои смертельные сети и самодовольно верещали: «Слышно? Может, погромче сделать? То-то! Ваших товарищей убивают, а вы целёхонькие тут стоите. Что? Ничего сделать не можете? Можете! Можете вернуться и умереть вместе с ними. Только этого вы как раз и не можете, господа герои. Не-мо-же-те!..»
– Ну что, Антошка, повеселился? – спросил, как из гроба, Константин Олегович, не зная, куда пристроить руку, привыкшую держать портфель.
Артём посмотрел на Антона и по вздрагивающим плечам понял, что он плачет.
– Пойдёмте, нас рассматривают, как диковинных зверушек, противно, – сквозь зубы сцедил Юра, – прощайте, друзья.
Не дожидаясь ни от кого ответа, он накинул на голову капюшон плаща и направился в метро.
– Да-да, пора, – оживился Константин Олегович, – кажется, начинается новое время.
– Какое, худшее или лучшее? – спросил Борис.
– Всё лучшее они уже расстреляли, – ответил профессор, – и правда, пойдёмте. Не хочется присутствовать при контрольном в голову.
Как-то быстро и незаметно, прощаясь друг с другом взглядами, они рассыпались по подземным коридорам им. Ленина.
«Как удержаться от осуждения? – размышлял Артём, постепенно приходя в себя. – Нет, не простить. Это простить невозможно. Но вымести из души осуждение. Кто прав, кто не прав. Ельцин, небось, тоже оправдывается. Интересно, что за правда у него такая, ради которой можно убить столько людей… Правда на крови?»
Цепочку рассуждений прервал поток сердечной обиды: «Как Бог допустил такое? Неужели все защитники баррикад были отъявленные грешники и только кровью могли искупить грех? Почему Константин Олегович или тот же Антон заслужили столь жестокое решение?» «Они, кстати, не погибли», – вставил словечко ум. «Не ёрничай! – огрызнулось сердце. – А ребята из Приднестровья? «Группа разработки теории счастливого общества», как они себя называли, их-то за что?..»
Чем дольше Артём пытался разобраться, тем более запутанным представлялось ему свершившееся событие. Мало-помалу он вновь задремал и сквозь тонкий чувственный сон расслышал, как в спальню вошли Вера с сыном.
– Тоша, твой папа – герой. Уж как я просила его не геройствовать, не послушал он меня. Люби Бога, Он сохранил нам папу.
– Ма, а как мне думать про тех, кто погиб? Почему их не сохранил Бог? – Тоша смотрел на спящего отца, и в его детском воображении возникал образ воина в сверкающих ратных доспехах.
– Нам не дано знать, почему Господь попустил смерть многих хороших людей, которые были рядом с нашим папой в ту ужасную ночь. Я стараюсь не думать об этом. Не нашего ума дело разбирать деяния Бога. Пойдём, не будем папу будить, пусть проснётся сам.
Артём слышал, как они вышли и прикрыли за собой дверь. «Милые мои люди, – с нежностью сквозь сон подумал Артём, – а если бы и меня там…»
Оглушённые случившимся, они разошлись так же случайно, как встретились. Никому и в голову не пришло обменяться телефонами и адресами. Артём чувствовал острую нужду увидеть хоть кого-то из боевого звена. В нём образовалось чувство некой сакральной посвящённости, именуемое «ратным братством». Ни один собеседник не мог заменить ни Антона, ни Константина Олеговича, ни тех двоих, кажется, Юрия и Вадима, или Бориса – ум начинал забывать отдельные мелочи того дня. Именно этого и боялся Артём. Он знал: позволь одному кирпичику выпасть – через год от стены не останется и следа. Но то, что случилось, не имеет права бесследно исчезнуть из памяти. Ведь если смерть исчезает из памяти о прошлом, то она, не связанная временем, непременно появляется в будущем.
Артём понял: единственная надежда на встречу таится там, где стояли их потешные баррикады и гибли товарищи под роем не потешных всамделишных пуль. Наверняка на этот московский осенний пятачок приходят и его ратные товарищи.
Забросив, насколько это было возможно, художественные дела, он стал каждые свободные несколько часов проводить, блуждая то по Девятинскому переулку, то подходя к Белому дому со стороны парка Павлика Морозова и стадиона «Труд», насколько позволяло выставленное ограждение вокруг места трагедии. Народу в любое время было немного. Москвичи так и не поняли, что произошло в их родном городе четвёртого октября. Скромные букетики цветов и бесконечно длинные списки погибших… Самодовольная власть не препятствовала выражению человеческой скорби, полагая, что всё это лишний раз пойдёт в назидание законопослушным гражданам нового российского государства.
В один из вечеров Артём приметил фигуру молодого мужчины в плаще и какой-то старомодной шляпе. Мужчина медленно спускался по Девятинскому переулку от Садового кольца к Горбатому мостику. То и дело он выбрасывал вперёд правую руку, будто указывал сам себе на что-то очень важное и необходимое к запоминанию.
– Антон! – крикнул Артём, интуитивно угадывая в молодом человеке своего боевого товарища.
Мужчина обернулся. Несколько секунд его руки непроизвольно поднимались вверх. Затем, не опуская рук, он помчался к Артёму, истошно крича: «Ну, наконец-то!» Товарищи в обнимку закружились по переулку, выпорхнули на проезжую часть и через минуту под недовольные гудки автомобилей с хохотом отбежали на тротуар. Когда утих первый взрыв радости, Антон сбросил улыбку и, став необычайно серьёзным, с ходу выпалил: «Константин Олегович умер». Артём подался телом вперёд, как-то неловко поёжился и молча уставился на Антона, ожидая разъяснений.
– Ты тогда в метро первый вышел, кажется, на «Полежаевской», а нам обоим было до «Октябрьского поля». Там же в вестибюле мы обменялись телефонами. Помню, Олегович сказал с досадой: «Как же мы Артёмку-то упустили!» А на следующий день он слёг. Я позвонил, приехал. Жена вьётся над ним, а он: «Не надо, Маша, что уж теперь…» И всё меня за руку держит. Слабый весь, но говорит, вспоминает штурм. Один раз посмотрел мне в глаза, так посмотрел, что у меня мурашки по телу побежали, и тихо, пока жена была на кухне, сказал: «Тот страшный день – самый главный день моей жизни. Горький и счастливый». Я хотел его переспросить, мол, как такое возможно, но он откинулся на подушку, закрыл глаза и больше до самой смерти не проронил ни единого слова… Умер он через два часа. Я стоял у изголовья. Понимаю, это – воспалённый бред, но я точно видел: что-то прозрачное, как шевеление воздуха, спорхнуло с кровати и растаяло над моей головой. Такие дела.
– А про тех двоих ты что-нибудь слышал? Одного, помню, звали Юра, а другого…
– Борис.
– Да, Борис. Про них что?
– Ничего не знаю. Юра, как ты помнишь, первым пошёл в метро. А Борис… Вроде шёл рядом, а потом, гляжу, нет.
– Что ж, на нет и суда нет. Помянем Олеговича?
– Пойдём, я знаю хорошее место, – Антон вымучено улыбнулся, – тут недалеко.
Минут через десять они вошли в уютный деревянный интерьер шашлычного рая «Домбай».
– Здесь всё по-советски, коренасто, – шепнул Антон и добавил, – недорого.
Крупная, действительно коренастая женщина-официант зафиксировала в большую промасленную тетрадь заказ и с достоинством уплыла за перегородку пищеблока.
– Сколько здесь настоящего, – улыбнулся ей вслед Антон, – а какое мясо подают!
Через пару минут в зал ввалилась ватага неплохо одетых молодых ребят и, сдвоив столики, расселась напротив наших героев.
– Ну вот, – недовольно ворчнул Антон, понижая голос, – посидели.
Пока другая официантка брала заказ у развесёлой компании прибывших, из-за перегородки пищеблока показалась уже знакомая нам работница общепита. В руках она держала витиеватый поднос, уставленный всевозможными тарелочками, рюмочками и соусницами. Поверх питательного разнообразия царствовал изящный графин с длинным рельефным горлышком.
– Ну как? – усмехнулся Антон. – Сила!
Женщина переложила содержимое подноса на белую скатерть стола, церемонно сервировала столовые приборы и из графина наполнила водкой две рюмки на треть глубины каждую. Если бы не внушительный подбородок, абсолютно рыжий цвет волос и излишне коренастые формы, можно было подумать, что вас обслуживает сам ангел, до того в движениях женщины присутствовала чинная простота жеста, завершающая каждое движение.
– Ну-с, начнём, – Антон поставил на ладонь рюмку, поднялся и негромко, стараясь не отвлекать никого в зале, заговорил:
– Когда люди умирают по старости – это понятно, это нормально и терпимо. Когда люди гибнут в случайных катастрофах, гибнут непредвиденно, вдруг – это тоже понятно. За всё приходится платить, в том числе за прогресс. За удовольствие жить в удовольствие приходится порой платить самой жизнью. Но когда государство испуганно щерится на собственный народ и предпочитает его скорее убить, чем с ним попробовать договориться, вот этого я понять не могу. Мы же сами эту власть выбирали, орали, голосовали, до последнего часа надеялись на её благоразумие… А в ответ получили пулю в сердце и контрольный в голову. Друг наш и старший товарищ Константин Олегович, Бог с тобой! Выпьем, Артём! Мы – носители светлой памяти о героическом Константине Олеговиче, защитнике белой человеческой совести…
Антон, влекомый чувством любви, последнее предложение сказал, видимо, несколько громче положенного. Компания весёлых пришельцев, притихшая было в ожидании заказа, обернулась на звук антоновой речи и наперебой заголосила:
– Мало вас утюжили БТРы, сволочь красно-коричневая! Ничего, Борис Николаевич вам ещё покажет кузькину мать!..
Артём, не ожидавший такого поворота дела, растерянно поглядел на товарища. Однако Антон с невозмутимым видом выпил рюмку памяти. Затем достал из кармана простенькие деревянные нунчаки и демонстративно положил их на видный угол стола.
– Мой милый друг, – сказал он, несколько театрально обращаясь к Артёму, – призываю тебя в свидетели, – Антон заговорил в полный голос, – если какая-нибудь новая русская сволочь забудет правила приличия, тысячи воинствующих добродетелей набросятся на неё и укажут ей на её же ошибки.
С этими словами Антон встал, взял в руки нунчаки и продемонстрировал несколько упражнений. Невероятно, но он пересчитал летающими палочками бумажные салфетки на соседнем столике, заправленные в плоские салфеткодержатели. Впрочем, последнюю можно было не пересчитывать. От воинственной компании не осталось и следа.
Глава четвёртая. Два мнения
– Ну что за время! Куда ни плюнь, всюду сволочь! – ворчал Антон, возвращаясь за столик. – Скажи, друг (он первый раз назвал Артёма другом), что этим демократам здесь надо? Здесь же советское всё до нижнего белья! Может, они как хозяева грядущей России обживают будущие владения? Пугливые больно.
– У них персональная ответственность перед будущим. Им нельзя поступиться даже толикой собственного благополучия. А вообще, Антон, где ты научился так палками махать?
– О, это долгая и красивая история. Как-нибудь расскажу. Насчёт благополучия – мысль интересная. Для них мы – прошлое, дикое варварское прошлое. Мы говорим о совести, чести, порядочности наконец. Какая, блин, порядочность! Жизнь – матрица, шахматы. У пешки нет органов чувств, нет чести. Надо – ляжет под удачную комбинацию и глазом не моргнёт. На доске между фигурами нет интимных отношений, только правила, «брачные контракты»!
– Ты слишком категоричен. Они, как и мы, пропитаны материнской любовью! Добро не исчезает бесследно.
– В этом-то и канитель. Зло – отрицание. Как пиранья, оно может до бесконечности надкусывать добро, но с «мясцом» добра ему никогда не получить способность к созиданию. Зло не может созидать само себя. Оно увеличивается только за счёт уничтоженного им добра. И в этом вся штука. Эти же так называемые новые русские задумали что-то создать. Но инструмент у них один – метод исключения. Они воспитаны на фразеологизме «если не я, то кто». Помнишь, у Высоцкого: «Вперёдсмотрящий смотрит лишь вперёд. Ему плевать, что человек за бортом!» Эти доморощенные наполеончики выстраивают житейские многоходовки по принципу «цель оправдывает средства», им плевать на слезу чужого ребёнка, они – людены. Их мамы с папами, видно, зачитывались братками Стругацкими. А детки пошли дальше – сорвали с меркантильной фантастической мишуры полог литературной эстетики и обнаружили под ним… обыкновенный фашизм.
– Антон, и всё-таки ты слишком категоричен. Демократия – штука древняя. С одной стороны, она – безусловное зло, с другой – единственная надежда человека быть услышанным. И в монархии, и в парламентаризме, да и в Советской власти было всё, и хорошее и плохое. Может быть, надо к человеку повнимательней присматриваться, искать в нём самом начала добра и зла?
– Э-э, что ты говоришь! Эффект толпы, слышал про такое? В толпе человек аннигилируется как личность, превращается в материал. Толпа – среда, над которой обязательно появляется безумец. И чем безумнее его речи, тем податливее толпа. Толпа – это множество подобных. Она держится на подобии, но жаждет безумия! Так жаждет воды путник, палимый солнцем.
– Красиво говоришь! Уж не сочинитель ли ты, Антоша, я ведь про тебя ничего не знаю.
– Учусь, Артёмка, учусь. А пока, как Платонов, двор литинститута мету. За день, знаешь, столько литер набросают, и всё мимо урн – в общем, работы хватает!
Артём разлил по рюмкам остаток водки, встал, поставил рюмку так же, как Антон, на ладонь и приготовился сказать поминальное слово.
– Во мне со смертью Константина Олеговича ушла из сердца ненависть, а из ума злоба. Вот жена Вера который год тянет меня на исповедь к священнику. «Исповедай перед Богом сердечную тяжбу, тебе легче станет!» – говорит она мне. Она права, носить в себе груз непонимания действительно тяжело. После того, что с нами случилось, я чуть рассудок не потерял. Как ни старался понять смысл произошедшего, кроме невнятной обиды и безалаберной злости на ум не приходило ничего. Узнав о смерти Олеговича, я сначала захлебнулся волной горечи и какого-то сердечного удушья, но потом вдруг всё схлынуло, и я почувствовал себя, прости за откровенность, счастливым. Ты сказал, что Олегович назвал самый страшный день в жизни каждого из нас своим самым счастливым днём. Точно так же его смерть освободила меня от вереницы пережитых страхов и сердечной злобы. Олегович будто исповедал меня, вобрал в себя и унёс из этой жизни огромный ком нечисти, который достался всем нам в то страшное утро. Мне ещё не представился случай убедиться, но я внутренне чувствую, что могу спокойно смотреть в глаза омоновцу, стрелку БТРа, положившему ребят на Горбатом мосту, Ельцину с экрана телевизора. Все они пытались превратить меня в труп или, хуже того, в злобного дикаря, но у них, теперь я знаю это точно, ничего не получилось. Нет, я не простил и, наверное, не прощу никогда, но над моим сердцем больше нет их чёрной власти. Помнишь древнюю поговорку: «Вы можете меня убить, надругаться над телом, но вы не можете причинить мне зла». Так вот, они больше не могут причинить мне зла! Олегович – чудесник. Нам было легко и не страшно рядом с ним живым, а теперь его смерть стала нам оберегом. Светлая ему память!
Ребята расплатились с мадонной советского общепита и покинули гостеприимный «Домбай».
Глава пятая. Двадцать лет спустя
Пролетело двадцать лет, как одна маленькая жизнь. Сентябрьским вечером 2014-го года в квартире заслуженного художника России Шевелёва Артёма Викторовича раздался телефонный звонок. Трубку поднял хозяин жилища.
– Антон, ты что ль? Ну, здравствуй!
Голос в трубке не узнать было невозможно.
– Артёмка, радость моя, если можешь, приезжай на Киевский к семи. Простимся.
Артём хотел расспросить друга подробнее, но не стал: когда не виделись больше десяти лет, спрашивать, куда ты собрался, смешно. Задолго до назначенного часа он отложил кисти, взял на всякий случай пару фотографий последних лет, оставил жене записку (к сотовым телефонам Артём так и не привык) и вышел из квартиры.
Они встретились в зале ожидания. Обнялись, как тогда в Девятинском, и, с трудом отыскав свободное место, присели на лавочку возле каких-то автоматов.
– Кто ты, что ты, куда, зачем – говори, – начал было Артём.
– Артёмка, как же я рад тебя видеть! Прости десятилетнее молчание. Так было надо. Больше ничего тебе не скажу, просто посидим рядом. Как Тихон?
– Тихон молодец. Окончил МИФИ, работает в Курчатнике, говорят, будущее светило. Ну а ты? Женился, дети?
– Куда там! – Антон посмотрел на часы. – Мне пора. Как всё устроится, напишу.
– Что всё?
– Ну как ты не поймёшь – всё, что устроится! – Антон улыбнулся, обнял Артёма за плечи и уткнулся лбом в лоб товарища. – Ну, прощай!
Он поднял с пола походный саквояж, быстрыми шагами направился к выходу из зала и через десять-пятнадцать секунд потерялся из вида. Озадаченный, Артём Викторович вышел за территорию вокзала: «Не понимаю! Какие-то шпионские страсти. Впрочем…»
Больше полугода от Антона не было никаких вестей. Но вот майским воскресным утром за несколько дней до Дня Победы в квартире Шевелёвых раздался звонок. На часах было без четверти девять. Артём Викторович принимал душ, дверь открыла Вера Павловна. Перед ней стоял молодой офицер и держал именной пакет для хозяина квартиры.
– Проходите, Артём Викторович сейчас выйдёт.
Лейтенант снял фуражку, тщательно вытер подошвы сапог и вошёл в прихожую.
– Проходите в гостиную. Хотите чаю?
– Нет-нет, благодарю. Я подожду.
Через несколько минут, вытирая голову полотенцем, в прихожую торопливо вошёл Артём.
– Здравствуйте. Я вас слушаю.
– Артём Викторович, вам именной пакет. Прошу вас вскрыть депешу и передать ответ мне лично. Я подожду, сколько необходимо.
Артём взрезал край пакета и достал письмо. Пробежав глазами содержимое, он поспешно ответил:
– Конечно, конечно. Я только переоденусь.
– Разрешите вас подождать в машине? – лейтенант отдал честь.
– Да-да, конечно. Я сейчас.
Закрыв за лейтенантом дверь, Артём быстрыми шагами направился в спальню.
– Вера, Верочка, где мой синий костюм и галстук в горошек?
– Ты куда ни свет ни заря? Мы же в храм собрались?
– Антон объявился! Представляешь!
– Антон? Как хорошо… – Вера Павловна задумчиво посмотрела в окно. У подъезда стоял огромный чёрный «Мерседес», и лейтенант разговаривал с молодым парнем-шофёром, одетым в солдатскую полевую форму.
Артём Викторович поспешно вышел из квартиры, спустился в лифте на первый этаж и вышел из подъезда.
Вера Павловна наблюдала в окно, как лейтенант отворил заднюю дверцу машины и, захлопнув её за Артёмом, сам сел на переднее сидение.
Мерс, покачивая полированными боками, медленно тронулся со двора.
«Интересно, куда мы едем?» – размышлял Артём, но что-либо выспрашивать не хотелось. Они миновали площадь Гагарина и с Ленинского проспекта свернули на улицу Косыгина. Машина мчалась, будто над самой Москвой-рекой, не обращая внимание на цвета светофоров и ограничительные знаки скорости. Перед смотровой площадкой шофёр включил мигалку. За смотровой показался Троицкий храм. Артём невольно припомнил славного настоятеля, ныне почившего отца Сергия Суздальцева, и то, что Москва обязана ему дивной росписью в храме Георгия Победоносца на Поклонной горе, где он в девяностые годы так же числился настоятелем. «Помнится, как-то он мне и говорит, – воспоминания проносились в голове Артёма со скоростью движения «Мерседеса», – «Вот, Артём Викторович, нашёл я богомаза достойного. Отыскал-таки, и где б вы думали – в Заиконоспасском монастыре обнаружил! Зовут Борис Алексеев. Хорошо пишет. С ним и буду писать Георгия!»
Машина повернула налево, на Мичуринский проспект, притормозила у КПП больничного комплекса Администрации Президента, ворота распахнулись, и «Мерседес» въехал на территорию.
У входа в главный корпус мерс остановился. Лейтенант отворил заднюю дверцу:
– Артём Викторович, прошу вас.
Они вошли в вестибюль корпуса и в лифте поднялись на четвёртый этаж. У входа в хирургическое отделение их ждала молоденькая медсестра с двумя белоснежными халатами. Накинув больничную спецодежду, Артём Викторович последовал за лейтенантом по коридору отделения. «Вот тебе и шпионские страсти…» – думал Артём, едва поспевая за своим провожатым. У дверей палаты № 429 они остановились. Справа и слева от входа в палату стояли два часовых в полевой солдатской форме. Когда Артём с лейтенантом ещё только подходили, часовые встали по стойке смирно, прижав к груди обрезы АК-47.
– Подождите, пожалуйста, – обратился лейтенант к Артёму и вошёл в палату.
Через минуту он вышел и, не закрывая дверь, сказал:
– Проходите, Артём Викторович, генерал-полковник вас ждёт.
Артём вошёл в просторную идеально убранную палату. У окна стояла единственная кровать, на которой под тонким одеялом лежал человек. Вся верхняя часть его тела, видневшаяся над одеялом, включая руки и голову, была забинтована. Единственно не бинтованные глаза и рот идентифицировали замурованного, как мумию, в промасленные перевязи, человека. Но и этого для Артёма было достаточно. Перед ним лежал Антон, Антошка, говорун и философ, мастер восточных единоборств и тонкий нежный друг…
У изголовья Антона переминался с ноги на ногу высокий худощавый врач. Антон приподнял руку и поманил врача, чуть сгибая указательный палец. Врач изогнулся, как деревенское коромысло, выслушал Антона, затем распрямился сказал:
– Хорошо, Антон Георгиевич, только недолго, несколько минут, не больше. Я буду за дверью.
Он вышел. Артём подошёл к кровати и присел на край.
– Артёмка! – чуть слышно прошелестел Антон. – Прости, что потревожил. Я должен был тебя видеть. Ведь мы с тобой, как прежде, молодые и красивые, так?
– Так, Антон, – откуда-то из глубины отозвался Артём, – мы с тобою ещё…
Он не договорил, горячие слёзы брызнули из его глаз. Артём зажал кулаком рот, чтобы не взвыть, и замолчал.
– А теперь иди, Артёмка, – шевельнул губами Антон, – такие дела…
Артём аккуратно, как облако, припал на забинтованную грудь товарища и обнял его белое полотнище бинтов. У обоих было такое ощущение, что время остановилось или вообще закончилось.
– Иди, – повторил Антон.
По свистящим звукам, сопровождавшим сказанное слово, Артём почувствовал, что друг задыхается.
– Мы встретимся, – глаза Антона искрились в лёгком прищуре. Казалось, где-то там, под бинтами, он улыбается, как прежде, светло и радостно.
– Мы обязательно встретимся…
