Насчет дебилов. Мне нужно было заработать на джинсы. Я маме сказала:
— Ты со своими любовниками все пропиваешь, а я голая хожу. Я пошла работать.
Мама говорит:
— Иди, кто тебя держит.
Я устроилась уборщицей в театр. Единственное неудобство, что воду мы выливаем на улице. Комендантша сказала:
— Девочки, старайтесь выливать ближе к помойке, а то наледь вырастет и будут падать.
Но нам кому охота простужаться? Мы горячие, голые под халатами, будем выбегать аж до помойки! Все, конечно, выливают у дверей, дверь откроют, размахнутся и грохают с размаху. И вот я заметила, что по театру слоняется дебил. И зовут его дядя Лева. Меня прямо резануло что-то. Дядя Лева. У меня парень Лева, а тут дебил Лева. И главное, дебил тоже высокий, почти одного роста, прямо гадость какая-то. Меня вообще бесит, когда неполноценного человека зовут Лева или Андрей... такое чувство, будто имя зря потратили... Лучше бы их Вася называли или Коля...
И вот у меня возникла, видимо, антипатия, еще с самого начала, и я не смогла ее скрыть, потому что сама не заметила, как она возникла.
Этому дебилу все отдают бутылки. Я так и думала — он прикормился здесь, его терпят, раз театр находится в бывшей церкви. Даже не так: колокольня и еще какой-то домик от церкви остались и постепенно вросли в здание театра. Ой, еще момент! Они «Разбойников» ставили и вынесли крест просушиться. Прислонили к стене, к этому домику, приличный такой крест, в рост человека. А помойка напротив, и я по три раза мимо пробегала с мусором. Вдруг смотрю — что такое — у бога лицо меняется! То ли это от света, что свет так падает, что сумерки зимой темнеют быстрее, то ли вообще — ужас! А там как раз лужа, близко не подойдешь, я ведь в тапочках на босу ногу. Тогда я подошла к самой луже и смотрю, что все вроде в порядке. Стоит крест, а бог на нем из папье-маше, покрашенный черной краской. У него живот треснул, и рабочие прибили планку, снова покрасили и поставили сушить. Но вообще видно, конечно, что вата торчит из мышц, в трещинах, а на руках по два, по три гвоздя прибито, чтоб не отвалились. Я одного не понимаю — они даже гвозди не закрасили, блестят новенькие. И в животе тоже гвозди. Что они, не могут нового бога сделать? Он же через пару спектаклей у них вообще с креста сползет. То-то зрители полюбуются. Стою я, значит, на краю лужи, вдруг смотрю, дебил стоит чуть подальше и на меня смотрит. И весь такой заснеженный, как статуя. Я подумала, интересно, как он живет, что он дома делает, когда не ест, что он чувствует... А он закачался, как будто его задели и он сейчас упадет, но не упал, побрел куда-то. Но вот.
Вот я бегаю мусор выносить, скользко, снег валит, снизу горячий пар от нашей воды, сверху валит снег — прямо ад, а у стены сушится бог. И я снова нечаянно поглядела, и вот я вижу, я вижу, у него лицо меняется! Оно меняется каждый раз! Так с ума можно сойти! Оно как будто выдвигается из снежного месива, из сумерек, прямо на меня. Я не сумасшедшая! Там у него особого лица и нету — все черным замазано, ну так, выпуклости есть, конечно, приблизительно — рот, нос, разные вмятины. Чтоб со сцены казалось. А вблизи и не надо. И вдруг не то что лицо, хоть бы лицо, а какое! То ли снег падает, и воздух от этого живой, движется, тени дает или что? Я не могу понять — что! И тогда я думаю — или он на меня специально смотрит и это чудо какое-нибудь, или я все-таки вполне нормальная не сумасшедшая, и это недоразумение, легко объяснимое. И тогда я в своих тапочках пошла прямо по луже, фиг с ней. Лужа горячая — это сливная вода со всего театра, это мы налили, я прошла по ней и вылезла на снег, тут же замерзли мои ноги, но я подхожу к кресту наконец близко, вплотную. И все поняла — это снег. Я ведь примерно так и думала — это из природы что-то так намелькало, нападало, что проявилось такое лицо. А дело в том, что снег набился во все щелочки и поэтому так ужасно выдвинулось — что глаза закрыты — обвело, и морщины, и все такое... Как будто он совсем уже... умирает... Сволочи проклятые. Я потерла, а перчатка резиновая, скользкая, такой звук от нее от трения паскудный, я аж передернулась — не могу такие звуки. Тогда я перчатку содрала и рукой ему глазки отерла, щечки, ротик и бородку. Пошла назад, смотрю, наш дебил опять мыкается. Он такой длинный-длинный, дядя Ле-е-ева. У него нос огромный, глаза торчат, как вареные яйца, и морщины вниз стекают, прям как у бога, только он гнусный, я бы не стала его голой рукой трогать, пусть хоть всего снегом завалит. У него выражение лица вечно надменное, злобное, он ходит как замороженный, и у него довольное лицо, только если он с рабочими сидит в рабочей комнате, потому что там тепло, телевизор, люди, чай горячий.
А когда он слоняется, у него выражение не дай бог. Будто он тут самый главный, а ведь всего лишь дебил. Он говорить не умеет, все отдают ему бутылки, он от рождения дебил неполноценный, интересно, какие он видит хотя бы сны? Я с ним пыталась здороваться — он вообще не реагирует, он людей не различает, только так — отдельные шевеления. Но если его по имени позвать, он отзовется, он развернется, замычит, как будто умирает, и потащится на имя. Я видела. Он мычит так, будто в нем что-то обрушивается, ломается, и все эти обломки скрежещут. И вот я вижу, он опять уставился на меня зло так, зло, как будто я у него бутылки ворую. Я демонстративно плюнула и пошла. Я думаю — то ли мне кажется, то ли правда, этот дебил меня ненавидит? А как он может ненавидеть, он же ничего не умеет, людей не различает, почему меня-то? Надо же, прибился сюда из милости, еще строит из себя чего-то. И вот я закончила уборку, пошла последнее ведро выливать, а дядя Лева слоняется как заведенный. Хоть бы он у рабочих сидел, такой снег на улице, вьюга, пар от нашей воды, а он хлюпает во всем этом месиве, как пестик. Я дверь открыла, размахнулась и выхлестнула воду. Конечно же, не побежала на помойку, как комендантша велела, а сделала, как все наши девочки. И вдруг дебил как взревет! Как схватит камень и — мне в голову! Я присела, камень свистнул надо мной прямо во вторые двери стеклянные — и дребезг! А дебил взревел еще сильнее, губы вывернул и глаза вывалил и на меня. А я и так обалдела — он же свистнул над самой моей маковкой, этот камень, а тут еще стекла за спиной торчат, а спереди бешеный дебил валится. «Мамочка моя родная», — говорю я. Кое-как схватила ведро и убежала. Я ничего не сказала комендантше. Дебил, естественно, тоже. Я не сказала потому, что мне всего месяц работать, я семьдесят рэ заработаю и свалю. А чтоб он мне голову не разбил — надела на следующий день шапку.
И вот я набираю воду и слышу — комендантша кого-то отчитывает. Я шапку отогнула и слушаю. Ей отвечают таким медленным, толстым голосом, как из пропасти, и в то же время так заискивающе, как все мы говорим с начальством. Я даже слова услышала:
— Я же обещаю, Флора Михайловна, больше такого не повторится.
Как будто уже такая стихия подземная у нашей Флоры прощения просит. А Флора: пи-пи-пи пи-пи там чего-то. Но ее тоже можно понять: то рабочие напьются, то уборщицы загуляют.
Я набрала воду, а вода очень горячая, я порошок сыпанула и специально пену взбила, чтоб Флора не визжала, что мы без порошка моем. Несу осторожненько, чтоб на ноги не плеснуть этот кипяток, думаю, сейчас прошмыгну, пока Флора там кого-то ругает, а то она меня заставит лестницу мыть. И тут, естественно, выплывает наша фигуристая Флора, весьма злая, а за ее спиной гудит и отругивается прогульщик. Флора меня увидела, махнула рукой, чтоб я подождала, значит, лестницу мне мыть! А сама говорит:
— Ты видишь, ты сколько раз обещал, а все впустую.
И тут опять вытаскивается дебил со своей злобной опущенной физиономией. Как будто его морщины вниз тянут. А я думаю, а кто же выйдет за ним, кого она ругает? И вдруг Флора смотрит на дебила без всякого особого взгляда, как на меня только что, и ему самому и говорит:
— Чтоб в последний раз, Лева!
А Лева открывает свой рот и воет:
— Конечно, в последний раз, Флора Михайловна.
И так развязно пошевелился весь и говорит:
— Я же ваш любимый детка, Флора Михайловна, а вы меня ругаете.
И Флора говорит:
— Ну ладно, бери ключи, иди работай.
И дебил в свою дебильную неточную, вялую руку берет целую связку ключей, не один ключ, а полную связку, и выпячивает свои обиженные губы:
— Вы меня больше не ругайте, своего Левочку.
— Ну ладно, ладно, Лева, иди работай, — говорит Флора и оборачивается ко мне:
— Так, теперь с тобой. Ты будешь мыть лестницу...
Но я... но я... я уронила ведро и попятилась вверх по этой самой лестнице, я упала на ступеньку и как закричу от страха и ужаса! Значит, он работает там, и у него есть трудовая книжка, и он говорящий!
Я заперлась у себя дома и все время плакала почему-то. Я даже не заметила, куда делась ночь. Я сижу, и вдруг так светло-светло стало. Я смотрю в окно — небо синее-синее стоит, как чудо, как весна, такого не бывает никогда зимой. Я стою у окна и думаю — мне глазам больно это видеть. Уже хотела отойти, как вдруг волна теплого-теплого воздуха обдала меня, я аж качнулась. И уже новая волна, еще теплее и снова: море теплого воздуха приливает, и все светлее становится.
Вся комната залилась солнцем, светом, стало горячо.
А моя мама в своей комнате собирается на свидание, и ее шаги так как-то звучат, как будто все это неправда, что с нами происходит, что мы никогда не увидим, что с нами происходит на самом деле.
Мамы моей шаги легкие и веселые. У меня таких никогда не бывало шагов. И пока она стучит каблучками там у себя, я сижу, и света льется все больше и больше, как будто проверяют — сколько может моя комната вместить, и сначала тепло, приятно, а потом все жарче, припекает.
И жар встал по углам. И стала раскаляться моя комната, а за стеной легко, как ветерок, шаги моей неопытной недалекой мамы.
А если я шевельнусь, я обожгусь, потому что зной обтекает меня, а если я изменю положение, он вопьется.
И как только я это подумала — совсем уж звоночек какой-то дзинькнул — это стекло прозвенело, и главный самый жар вкатился в комнату с неба, что ли, главный смертельный жар вкатился в комнату, но в тот же самый миг я вскочила, закричала и бросилась к маме:
— Мамочка, мамочка, что это было! Я же сгореть могла! Мамочка.
— Прими аспирин и не бери в голову! — сказала мама и — тук-тук-тук — пошла, тоненькая, на свидание.
