Сергей Сказкин
Ковёр
Аннотация
В этой истории причудливо переплетаются события, мировоззрения, культуры Востока и Запада. А началось всё с того, что у старой верблюдицы Асы родился белый верблюжонок…
КОВЁР
Когда у старой верблюдицы Асы родился белоснежный верблюжонок, хромоногий Акбар ещё не понимал своего счастья. Не понимал он этого и когда верблюжонок впервые вышел на окраину пустыни, широко и неуклюже расставляя белые как сахар ножки с розовыми раздвоенными копытцами. И когда он выкармливал верблюжонка ячменными отрубями и пахтой из молока Асы, он тоже ещё не осознавал, какое счастье ему привалило. Он только вздыхал, заглядывая в сине‑фиолетовые глаза верблюду, качал головой и восклицал:
– Иль‑Алла!
Что делать с белым верблюдом, у которого нет на шкуре не только ни единой серой, но даже рыжей шерстинки? Погонщики не дадут за него и поломанной драхмы, ибо поверье, что недолговечен путь каравана, в котором есть белый верблюд известно каждому вшивому погонщику от запада до востока Даккарской степи. А эти погонщики суеверны, как старые бабы и упрямы, как дикие ишаки.
Но когда в дверь его хижины постучался жирный Мустафа, Акбар начал наконец догадываться о счастье посетившем его. Мустафа – алчный торговец, пройдоха и ростовщик и шагу не ступал из собственного дома, если это не сулило большой прибыли. Вот что он сказал, войдя в дом хромого Акбара:
– Да умножатся дни твои как песок в этой пустыне, о достопочтенный Акбар!
– Пусть твои дни умножатся как песок в пустыне трижды больше нашей, уважаемый Мустафа! – ответил хромой Акбар.
– Пусть не оскудевает дом твой, о мудрый Акбар! – сказал жирный Мустафа, поглядев на дырявый пол в хижине.
– А твой дом пусть наполнен будет всегда молоком и мёдом, как реки переполняют вместилища озёр, о добрейший Мустафа! – произнёс хромоногий и подумал, что даже если этот толстобрюхий жирный как нечистое животное прохиндей всё потеряет, ему нужно год не есть ничего скоромнее верблюжьей колючки, чтобы его живот стал таким же маленьким, как у него, Акбара.
– Пусть…– начал Мустафа.
– Позволь, о, глубокоуважаемый, предложить тебе подушку и пиалу чая и мои уши будут впитывать твои слова также жадно, как барханы пустыни родниковую воду! Что привело тебя в мой дом?
– Я прощу тебе долг 300 дидрахм за обучение сына и дам ещё 200 дидрахм сверху, если ты отдашь мне своего белого верблюда, Акбар!
– Акбар затянулся коричневой сигаретой, наморщил табачного цвета лоб, и подумал, что не зря прожил в пустыне шестьдесят две зимы, чтобы сразу согласиться на предложение жирного Мустафы. Ибо всякому известно, что обычный верблюд стоит 300 дидрахм. Он выдохнул терпкий дым и неспешно сказал:
– Я и так отдам тебе долг, Мустафа, ибо один погонщик с востока обещал мне за этого верблюда пять тысяч дидрахм… И только из уважения к твоему доброму имени я готов уступить тебе верблюда за эту же цену.
Восточный торг длился четыре часа, затем Мустафа покинул хижину Акбара, а его кошелёк стал легче на две тысячи .
У шейха родился первенец. «Пусть к совершеннолетию моего сына соткут ковёр, равного которому по красоте не было до сих пор!» Лучшие ковроделы империи принесли во дворец шейха свои творения. Там были ковры тканные золотом, серебром и жемчугами, ковры, с которых яхонтовыми глазами смотрели райские звери и птицы, ковры, которые могли уместиться в кулаке и такие, на которые могла усесться целая армия. И был ещё один ковёр длиной всего 12 локтей без серебра и золота. Но на нём лежали бескрайние барханы седой пустыни, в лазоревом небе плескались несколько огромных голубых лун, а в их призрачном свете пустыня распускалась побегами удивительных растений, и чашечки цветов их благоухали свежей росой. Правитель не мог оторвать глаз от чудесного ковра.
– Ты соткёшь ковёр для моего наследника! – произнёс он, взглянув на молодого мастера Ильсана.
– Я сделаю тебе то, что ты просишь, но мне нужна шерсть белого верблюда.
И шейх пообещал награду в десять тысяч тому, кто доставит ему неиспорченную шкуру.
Жирный Мустафа привёл верблюда к шейху и получил свою награду. Ослепительная, сияющая шерсть жемчужно блестела на солнце. Стреноженный верблюд безжизненно лежал на песке, щепоткой влажной соли, просыпавшейся на ломоть серого хлеба. Он медленно опустил голову на землю, и его выпуклый, как набежавшая слеза, сине‑фиолетовый глаз слился с небом. А потом небо стремительно пронзили две полосы: серебристо‑стальная, сверкнувшая сверху вниз, и багрово–алая, брызнувшая снизу вверх.
***
Даккарская школа мастеров делающих ковры известна далеко за пределами пустыни и за пределами империи. И лучшим её мастером был Хафиз. А его лучшим учеником был Ильсан. Его отец – хромой Акбар увидел как Ильсан рисовал на песке диковинных птиц, а на стенах хижины, угольком из очага, вязи цветочных орнаментов.
***
Когда ночью в остывающем мареве, пустыня пыталась дотянуться тёплыми губами до огромных звёзд, странники выходили из города и отправлялись в дальний путь.
И вот однажды ночью Акбар, положив в заплечный мешок сыну большую вкусную лепёшку, отвёл его в мастерскую ковров.
В этой мастерской ткали ковры самых разнообразных размеров, необыкновенных орнаментов и диковинных расцветок. И Ильсан учился десять лет ткать ковры. А хромой Акбар посылал ему раз в неделю молока от верблюдицы и ароматную пшеничную лепёшку. Ильсан рисовал геометрические и растительные орнаменты, острым как бритва ножом обрезал ворс, складывал особым образом девять шерстинок вместе и вывязывал узелок ворса, соединяя его с двумя или тремя соседними. Так что ладонью можно было закрыть больше тысячи узелков. Ковры этой мастерской славились ещё и тонкостью работы, и даже в маленьком ковре узелков было триста или четыреста тысяч. Узелки смотрели как крохотные жальца живописных кисточек.
Полтора миллиона их должно было быть в ковре шейха, и Ильсан каждые сутки делал сто двадцать узелков, чтобы закончить к восемнадцатилетию наследника.
Шейх имел нефтяную скважину и торговал нефтью, ведя дела с американскими и русскими компаниями. Дела с русскими вести было интересно. Они приезжали на баснословно дорогих машинах, обязательно целовались с шейхом в смуглые щёки, пили vodka, иногда дрались и предлагали проценты со сделок достойные упоминания в арабских сказках. И однажды шейх согласился, а потом согласился ещё раз и ещё. Его партнёр, Арсений Петрович Ривкин, посверкивая золотым зубом, коверкал: «Алейкум ассалам, дорогой шейх!» и, ухмыляясь, передавал большие коробки с долларами. А шейх прятал деньги в сейф и подписывал следующий контракт.
Ковёр – символ царской власти, избранности и причастности к горнему миру. Голова мастера уже седела, когда были готовы последние ряды ковра из шерсти белого верблюда. Ислими – растительный орнамент, бесконечным и прихотливым узором стекал по полотну ковра и непостижимо сплетался с гихири – точной геометрической окантовкой, объединяющей в одно целое всю композицию рисунка. Птицы, животные, причудливым виденьем плыли по поверхности узорчатых сплетений цветов, словно благоухающих при взгляде, и звонких ажурных бутонов, рождающих предчувствие этого цветения.
И все любовавшиеся им хотели смотреть на ковёр всё дольше и дольше, он был как будто явлением не этого мира, и у смотревших дыхание становилось неровным, как на первом свидании, а сердце тревожилось, как осенний полыхающий закат.
По случаю восемнадцатилетия сына шейх устраивал большое празднество и торжественные игры. Кто на востоке не знает страсти азарта игры в кости или нарды? На городской площади поставлены столы с игральными досками, а самых именитых гостей властитель принимает во дворце.
И шейх, сидя на троне, тоже играл со своим партнёром по бизнесу.
– Сначала по маленькой, уважаемый Арсений? – ласково улыбнулся шейх.
– По маленькой так по маленькой! Предлагаю по миллиончику зелёными.
– Хорошо.
Кости брошены. Шейх выиграл.
– Поднимем?
– Давайте немножечко поднимем,– говорит Арсений Петрович.
Сыграли по два миллиона. И опять выиграл шейх.
– Мне сегодня везет! У моего сына совершеннолетие! Несите столетнее вино и давайте ещё играть!
Подняли до пяти миллионов. И шейх снова выиграл, а потом два раза проиграл.
– Десять миллионов!
Властитель долго потряхивает золотой стаканчик с костями, бросает – пять и четыре. Бросает Арсений Петрович – две пятерки.
Правитель задумался.
Ещё десять!
– А есть ли у вас, я стесняюсь спросить, столько денег прямо сейчас? – осведомился Арсений Петрович.
– Еще раз задумался шейх.
– Я ставлю шахту. Я ставлю свою шахту с нефтью.
Была полночь и игры и гуляния на городской площади не смолкали. Они разливались песнями, свечами и лучистыми фонариками от площадной гомонящей толпы по узким улочкам, оттуда по дворам и домам горожан.
А в сердце города, во дворце, в главном зале погас свет.
Арсений Ривкин посчитал, что Удача отвернулась от него, когда выкинул два и один. Но оказалось, что она просто подмигнула лукавым оком – у шейха выпали две единицы.
Смуглая кожа на лице правителя посерела:
– Всё дворцовое имущество, все драгоценности…
– Не нужно, дорогой шейх…
– А что же ты хочешь, чтобы я поставил? – ибо, как истинно азартный человек, шейх решил идти до конца.
– Не нужно, уважаемый друг, поставь только вот этот ковёр и мастера, который выткал его, – сказал Арсений Петрович, глядя на Ковёр Совершеннолетия.
Шейх бросал первым. Кости падали медленно, словно сквозь мед, поворачиваясь резными гранями и застыли на столе, вперившись вверх тремя парами глаз – четыре и два…
Ривкин бросил, как выстрелил, стакан грохнулся об стол: шеш шеш– две шестёрки…
Так, наутро Арсений Петрович, Ильсан и ковёр взмыли в небо и через несколько часов приземлились в Москве.
***
Особняк Арсения Ривкина располагался неподалеку от Пятницкого и чуть дальше от Рублевского шоссе. Арсений Петрович бывал в доме не часто, наездами, но когда приезжал, устраивал шумные гулянья с сауной, большим количеством друзей и дам. Обычно гулянья заканчивались хоровым пением обнаженных гостей в фонтане, бившем в середине огромного английского газона во дворе Арсения Петровича.
Ковер, украшавший место за троном шейха, постелили в голубой гостиной у мраморного камина.
Ильсан тоже поселился в особняке. Он стал ухаживать за Ковром и за другими коврами в доме. Длинноногие девки, заходившие в голубую гостиную, обычно взвизгивали: «Сенечка, какой милый коврик», и бежали обниматься с хозяином, протыкая ислими острыми шпильками. А господа, почесывая лоснящиеся затылки, лаконично крякали: «Клёвая байда. Где такую отжал?»
Ривкин, посмеиваясь, рассказывал про шейха, про игру. «А вот, кстати, и бедуин, который коврик состряпал!»
Арсений звал Ильсана и показывал гостям.
– Вот, понимаете ли, лучший мастер, такие лудит коврики!
– Ой, Арсюша, я хочу чтобы он мне сплёл коврик для Дейзика!
– Гости дома стали заказывать Ильсану коврики для своих домашних питомцев: мастифов, ротвейлеров, персидских кошек. И Ильсан принялся ткать и ткать коврики для ублажения чистокровных шерстяных и пушистых тварей. Но скоро зрение у него стало ухудшаться, и он не мог уже так хорошо выткать растительный узор как раньше. И он стал часто сидеть во дворе, глядя в пасмурное московское небо, вспоминая теплые, гортанные молитвы даккарских муэдзинов…
Однажды, гуляние проходило прямо в особняке. Был день рожденья хозяина. В числе приподнесенных подарков были небольшой лимузин, оленья голова и стопинтовый бочонок выдержанного шотландского виски. Еще один подарок на высоких шпильках процокал прямиком в спальню хозяина. В комнатах были накрыты столы. Гулянье затянулось за полночь и гости разбредались парами по особняку и саду, из‑за некоторых дверей уже слышались приглушенные страстные стоны. А в гостиных особняка самые стойкие продолжали пить и кутить.
Выступал один из товарищей Арсения Петровича:
– Арсюша, я тебя так уважаю!!!
– Да, да, – все пьяным смехом встретили любимую фразу.
– Я тебе принес рога…
Эта двусмысленность вызвала еще большее оживление и прибаутки со стороны компании.
– Нет, ты не подумай, – говоривший с пьяной серьезностью медленно осознавал обоснованность насмешек, ‑рога оленьи, они для тебя, подарок эта, э.., символ.., э, вобщем, для тебя, дорогой ты мой…
Говорившего уже мало слушали, все, похохатывая, вразнобой чокались и устало выпивали.
– Нет, да я же тебя так, уважаю, ну ты не подумай! – вдруг снова спохватился рассказчик, – да я же для тебя!.. Я же охотник!
И, опрокинув стул, стремительно прошел к сложенным в углу большим петардам, заготовленным для салюта, и схватив одну запалил её в камине.
– Эй, эй , Леня, ты чего!!! – воскликнул Арсений Петрович.
– Да, я докажу, как я тя уважаю, – бормотал Леня, я снова для тебя оленя застрелю!
– И приставив петарду к плечу, прицелился в оленью голову.
Гости впопыхах, начали вскакивать с мест, пытаясь расступиться.
И тут петарда, с грохотом выстрелила, огненный шарик, со свистом вылетев из ее жерла, ударил в стеклянный глаз оленя и огненным дождем осыпался на сбитую крышку бочонка с шотландским виски.
Ароматная влага, вспыхнув, раскаленной лавой, затопила залу, гостей, с шипением загорелись остальные петарды, и поднялся крик, среди гостей началось смятенье, кто‑то выпрыгнул в окно, другие толкались у двери, горели шторы и занавеси, и споро занимались ореховые панели.
Несколько человек, катались на полу обожженные, одежда на них горела, кто‑то пытался помочь им подняться, их отталкивали спасавшиеся бегством обезумевшие друзья. Ильсан, не принимавший вина и вовремя понявший, что происходит, помог выбраться из особняка двоим гостям.
Ильсан не спешил выходить из полыхающего дома. Он знал, что ему нужно.
Особняк горел, а гости в одежде и без одежды, столпившись на лужайке смотрели на это зрелище. Кто‑то охал. Глухо взрывались петарды, рассыпая из окон снопы искр.
– Может, второй день рожденья у тебя сегодня, Арсений Петрович, – заметил кто‑то из гостей держащемуся за обожженную щеку хозяину.
***
На химкинской городской свалке съестное найти не так‑то просто. Особенно утром или вечером, когда плохо видно. А днем ничего, можно, когда видно нормально. Бомж Илюха это хорошо знает. Он носит с собой всегда сумку для еды и большой серый сверток на плечах. Большой сверток, скатанный из грязно‑серого тряпья. И никогда никому не оставляет его, даже своим приятелям, с которыми знаком уже много месяцев. Только вечером он разворачивает его и забирается внутрь, в мягкий шерстяной ворс. Да, на свалке всегда серо, он это знает, утром, днем, вечером.
И только ночью, закрывая глаза, он видит лазурно‑синее небо Даккара, причудливые золотые морщины на песчаных лицах барханов, и слышит, как отец, хромой Акбар, зовет его по имени и кормит горячими вкусными лепешками.
Чехов– Москва 2009‑2010 гг.
