Дамская визжаль [Михаил Борисович Бару] (fb2) читать онлайн

Дамская визжаль (сборник)

Михаил Бару

Из Нижнего Тагила

Ничего в палатах английских купцов в Москве не сохранилось от времен их постройки — только каменные тесаные блоки, из которых сложены подвалы, и часть стен. Остальное реконструировано. «Все выглядит, как новое, из чистки». В девяносто четвертом году приезжала Елизавета Вторая, расписалась в книге почетных посетителей и подарила музею макет той самой нимфозории, которую Левша подковал. Макет, кстати, выполнен в одну треть величины блохи. Сколько лет прошло с тех пор — мы уж и ружья кирпичом почти не чистим, — а все англичане успокоиться не могут. Задели мы их за железное. Конечно, подковывать блоху не стали — два раза одну шутку повторять никакого интереса нет, а только наши эксперты ее краем глаза посмотрели и видят — блоха-то насквозь больная. На главной сердечной шестеренке трех зубьев не хватает, а те, которые есть, — считай, наполовину стесаны. Ну, и все ножные шарниры ржавчиной поедены. Уж какие там верояции — ей, бедной, надо на первую группу садиться, а лучше ложиться и лежать, не двигаясь. Она и лежала. Английский посол раз в год наведается чаю попить с директором музея, на блоху одним глазком глянет, убедится, что она, болезная, в своей коробочке на красном бархате не шевелится, улыбнется уксусно, по-английски, пожелает удачных покупок директору и в посольство укатит.

Так бы оно и продолжалось, кабы не новый президент. Уж как он прознал про английскую нимфозорию — не ведаю. У него докладчиков много. Вызвал он к себе предыдущего президента премьер-министра.

— Как же так, — спрашивает, — целое министерство нанотехнологий у нас есть, а одну несчастную блоху…

И так нехорошо на премьера посмотрел… Вернулся тот к себе в Белый дом, лег на премьерский диван, лицом к стенке повернулся, и так ему стало обидно… Обедать его звали, не пошел. Ни на письма, ни на звонки целых пять минут не отвечал. Приходил директор ФСБ — звал играть в разведчиков — даже с ним не пошел. Ну, да на обиженных, как известно, воду возят. Еще через пять минут премьер-министр вскочил и приказал немедля вызвать министра нанотехнологий. Привезли его. Министр еще на горных лыжах был и снять их не успел — так быстро его привезли. Стоит, понять ничего не может — только веснушками своими хлопает да лыжными палками по полированному паркету царапает. Впрочем, что тут понимать, когда дадено тебе две недели сроку на все — тут исполнять надо, а не то самого в блоху превратят и танцевать заставят.

Поехал министр по институтам, заводам и фабрикам — искать мастера. К одним заедет — они китайские батарейки делают, у других в институте китайские полотенца по лицензии шьют — до того махровые, что просто оторопь берет, а третьи и сами уж китайцы. Купили бывший ракетный завод, перестроили его в огород и выращивают репчатый лук. Луковицы такие огромные — с голову министра. Китайцы уверяли, что и не глупее. Неделю министр таким манером проездился и устал как собака. Он, между прочим, еще и на лыжах был, поскольку времени их снять у него так и не было. Положение такое — хоть в отставку подавай. Пригорюнился он… — Вот, думает, нашли рыжего… С другой стороны — еще неделя осталась. Бог не выдаст, а свинья… тут он стал считать свиней, которые не съедят, сбился со счета на третьем десятке, плюнул в сердцах и решил не сдаваться заранее. На Урале, по слухам, еще остались могикане, которые знали, в какой руке молоток, а в какой напильник держать. Дали ему в агентстве адресок одного оборонного завода в Нижнем Тагиле, где не платили всего два года зарплату и народ еще не успел разбежаться. Вот туда он лыжи и навострил.

Вовремя приехал — там как раз на металлолом все растаскивали и помещения под офисы и солярии с магазинами в аренду сдавали. Министр мигом к директору завода. Наобещал ему с три короба — и тюрьму, и суму, и черта в стуле, на котором директор уж еле сидел. Оборонный же завод, мать его… Ты здесь что?! Ты здесь чем, в том смысле, что за каким?! Да за тот бардак, что ты на вверенном тебе предприятии развел, партбилет «Единой России» на стол положишь! Все счета твои прикроем! Дом в Испании, на тещу записанный, отберем!

И давай на него лыжами наезжать да палками, куда не хочешь, тыкать.

— Ну, — отвечает директор, когда его в чувство после обморока привели, — так бы сразу и сказали. Помогу, конечно, чем смогу. Кадры у меня уж не те, но за одного парнишку я вам ручаюсь. Что хочешь смастерит. Рукастый очень. Лезет ими везде, зараза…

— Левша? — спрашивает министр.

— За это не беспокойтесь, — отвечает директор, — левшее не бывает. У него как раз обе левые.

Ровно через неделю после того разговора приехали президент и премьер-министр и на Варварку, в палаты Старого Английского двора. Ночью приехали, инкогнито. Разбудили директора музея, который третьи сутки не спал — ждал высоких гостей. Тот по узкому коридорчику, в толстой стене сделанному, повел их в специальную комнату, в которой нимфозория английской работы хранилась. Заходят, а Левшу как раз министр нанотехнологий за вихры таскает.

— Что ж, — кричит, — ты, чудила из Нижнего Тагила, с тонким механизмом сделал, а?! Мало того, что как лежала, так и лежит — так ее еще и раздуло. Ты посмотри сам в мелкоскоп-то, идиот! Вишь, у нее пластинки стальные на пузичке как изогнулись! Того и гляди — лопнет.

Глянули премьер и президент в мелкоскоп — и правда изогнулись. Премьер так лицом потемнел, что в комнату пришлось еще две лампы внести. У министра тут душа в лыжи-то и ушла. «Все, — думает, — сейчас меня на шестеренки и разберут… Прямо на этом столе…» Тут президент опять посмотрел в мелкоскоп и говорит:

— Погодите ругаться. Тут, видно, Левшой что-нибудь сверх понятия сделано.

Подозвал его ласково и спрашивает:

— Ну, показывай нам — в чем тут твоя работа. Неужто ты только заворот шестеренок блохе устроил, и все?

— Нет, — отвечает Левша, — про такое вы даже и думать не могите. Сердечную шестеренку я ей заменил в лучшем виде, все коленные чашечки от ржавчины очистил и смазал. Так что ежели б она могла — танцевала бы такой брейк-данс…

— Елки зеленые! — восклицает в сердцах премьер. — Так отчего ж ей не можется?!

— В тягости она, — прошептал Левша и глаза опустил. — Кабы вы подождали с полчасика — она б и родила. У них, у мелких, все быстро происходит. Она и того… то есть… только два с половиной часа назад.

Тут все три начальника разом и выдохнули:

— Как же ты, стервец, ее обрюхатить смог?!

— Так ведь нанотехнологии, — сказал Левша и покраснел, как наше бывшее знамя. — Вы же сами все уши нам прожужжали…

Английскому послу никаких подробностей этой истории не рассказывали. Продемонстрировали, как резво скачет поздоровевшая блоха, и все. Он и от этого зрелища стал грустен, как английская лошадь. Приплод нимфозории (она разрешилась двойней) показывать пока никому не велели. То есть президент-то хотел похвастаться, пока он… но премьер…

— Подождем, — говорит, — пока. Пусть королева приедет. Вот мы ей вместе… я и покажу.

Что же до Левши…

О лесных русалках

Мало кто знает, что кроме обычных, речных русалок в незапамятные времена в европейской части России водились еще и лесные русалки. Сейчас, в связи с тем, что дремучие леса человек истребил, места обитания лесных русалок сильно сократились. Осталась только небольшая популяция в специальном заказнике на Среднем Урале, да и та, хоть и занесена в Красную книгу, дышит, можно сказать, на ладан.

Чешуя лесным русалкам, понятное дело, без надобности, но зеленый хвост, напоминающий ящерицын, имеется. Кроме хвоста у них зеленые еще и глаза, чтобы хорошо видеть в темноте. Для завлечения в свои тенета мужиков лесные русалки не поют, как речные, а тихо и переливчато смеются. На такой смех мужик ведется еще сильнее, чем на любое пение, хоть бы оно и было с самыми волнующими словами. Сидит русалка на какой-нибудь толстой ветке дуба, расчесывает свои длинные волосы и смеется. Час смеется, другой, третий… Многие лесные обитатели считают русалок из-за этого беспричинного смеха дурами. Вот и зря. Дуры дурами, а мужик-другой в хозяйстве русалки всегда есть. Не говоря о третьем. Вернее, был. Теперь-то мужики по лесу в одиночку ходят редко. Только если на охоту ходят, да и то в компании. А раз компания — значит, пьянка, а раз пьянка, то не до русалок… Вот и вымирают русалки, можно сказать, на корню. От женской тоски и даже от злости подбирают русалки пьяных охотников и безжалостно щекочут их до смерти. Находят их потом мертвых, синих, с пеной у рта, с высунутыми распухшими языками, но так и не протрезвевших…

В отличие от речных русалок, питающихся рыбой и лягушками, лесные едят орехи, птичьи яйца, ягоды, грибы, и оттого их тело приятно пахнет какой-нибудь земляникой или подберезовиками^[1]. Бывает, однако, что в голодные года от них припахивает немного мышами, но это случается редко.

В случае внезапной опасности испуганная лесная русалка сбрасывает хвост и убегает, как обычная женщина. Потом-то хвост отрастает, но медленно. Лесные русалки этим пользуются и часто заводят семьи, как все женщины, а потом вдруг мужья обнаруживают у них отрастающий хвост. Кто разводится, а кто плюнет и продолжает жить дальше. А бывает так, что муж свою жену русалку пугает время от времени, чтобы та отбросила хвост. Покорная жена хоть и боится, но терпит, поскольку мужиков хороших не только в лесу, но и вообще мало.

Почему от русалок рождаются только девочки — ученые так и не разобрались. Рождаются они, кстати говоря, сразу с хвостиком. Если его с младенчества прижигать йодом или зеленкой, то он и не развивается вовсе. Так многие и делают, из-за чего поголовье уральских русалок неуклонно сокращается год от года. Экологи бьют тревогу — еще лет двадцать-тридцать, и от лесных русалок останется одно воспоминание, пусть и приятное.

Утром на даче

небо в многоточиях стрижей и ласточек. Холодные и щипательные пузырьки ржаного кваса, перепрыгивающие с неба в нос. Яичница-шкворчунья с остатками вчерашней вареной картошки, кубиками копченого окорока, помидорами, сладким перцем, укропом и зеленым луком. Вилка с надтреснутой костяной ручкой и остатки желтка на ломте серого хлеба. Потом чай с сушками пьешь, пьешь… и смотришь, смотришь, как муха ползет, ползет от солонки до самого верхнего края литровой банки со сливовым вареньем.

Из сада доносятся детские крики — на одной из дорожек обнаружился ежик. Он фыркает, сворачивается клубком и не желает знакомиться. Чтобы задобрить ежика, ему выносят молока в жестяной крышке из-под маринованных огурцов. Дети — Соня, Васена и Мишечка — прячутся в кустах, чтобы наблюдать за пьющим ежиком. Тут, совершенно некстати, приходит дворовая собака Дуся, откатывает лапой колючий шар и с удовольствием лакает молоко. Дусю оттаскивают за хвост, но молока уже нет. Все кричат, валяются в траве и смеются. Кроме ежика. Он, кажется, обиделся навсегда и ушуршал в заросли смородиновых кустов.

Приходит соседка Катерина. Она больна. Болен ее муж, дочь и зять. Кажется, болен даже их кот, Василий Витальевич. Ей нужно всего пятьдесят рублей на лекарство. И тогда ее семье станет легче. Правда, ненадолго. У Катерины фонарь под глазом. Говорит, что не вписалась в поворот. Виталик, ее муж, решил повернуть — а она не вписалась. А с получки они все вернут, конечно. В доказательство своей кредитоспособности Катерина рассказывает о том, что у ее зятя есть мобильный телефон. «В нем, между прочим, сим-карта есть», — доверительным перегаром шепотом сообщает она. Не то чтобы она ее в руках держала, но зять врать не будет. Сим-карта — это, конечно, не «Виза» или «Мастер-кард», но под рассказ о ней просят пятьдесят рублей, а не пять тысяч долларов.

Тем временем начинают звать к обеду. Надо идти в огород за чесноком, огурцами и луком. Заодно нарвать черной смородины, выложить ее на большое блюдо и немного подвялить на солнце. А уж потом залить водкой и настаивать, настаивать…. Настоечка получается такой… такой… Господи, ну что ж они так из кухни кричат-то? Несу уже ваш чеснок, несу! Сейчас выпаду из гнезда гамака и несу.

Обед тянется долго. На первое — холодный свекольник. Густая деревенская сметана никак не желает в нем распускаться. Дети энергично ее размешивают. В конце концов часть свекольника неисповедимыми путями оказывается у Мишечки в ухе. Девочки смеются, а Мишечка обижается, сопит, фыркает и даже пытается топать ногами, точно приходивший утром ежик.

После обеда, то есть после рюмки ржаной, свекольника, большого куска картофельной запеканки с мясом, куска запеканки поменьше и совсем малюсенького кусочка, компота из вишен с пряниками и… ик, велят переносить наколотые дрова со двора в сарай. То есть их надо было перенести до обеда, даже и до вчерашнего, но… В сарае темно и прохладно. Там завалялась раскладушка, на которой можно заваляться часок-другой. А все эти россказни, что не перенесенные вовремя со двора в сарай дрова могут убежать к другому хозяину, — брехня. Может, такое и случается где-нибудь за тридевять земель, а у нас, в средней полосе, такого и быть не может. Один раз, правда, у Виталика, мужа Катерины, убежали дрова, но не все, а только полкубометра. Зато на их место сразу прибежало три литра самогона. Катерина и глазом моргнуть не успела. И дня два потом им не моргала. Так он у нее заплыл…

К вечеру свежеет. На открытой веранде ставят самовар и пьют чай с мятой, малиной, яблоками, гречишным медом и огромным маковым рулетом. Комары чай не пьют, а жаль. Время к вечеру из вязкого и тягучего превращается в прозрачное и летучее. Не успеешь выкурить трубку, как на крыльце, в старом детском корыте с дождевой водой, начинают плескаться первые звезды. Детей уговаривают идти спать. Мишка и Васена кричат, что еще не выпили весь чай и не доели рулет, а Соня уже спит сидя, облизывая во сне измазанные медом губы. Становится совсем темно. Из своей будки вылезает собака Дуся и начинает бегать по двору, облаивая на ночь каждый его угол. После того как уберут со стола, хорошо взять привезенный из города свежий номер «Знамени» или «Нового мира», раскрыть на стихах, потом закрыть, свернуть в трубочку и с наслаждением бить им комаров или мух до тех пор, пока рука не отвалится или не позовут спать.

Бывают такие люди,

которым в очередь лучше не становиться. Нет, встать-то они, конечно, могут, но как только подойдут к прилавку, так на них все и кончится. Или останется не тот размер и цвет. Еще и вкус окажется отвратительным. Да хоть к обычному крану водопроводному подойдут, откроют — а в нем воды уже и нет. А тех, кто ее выпил, уж и след простыл. Ну да не о них речь. Теперь, слава богу, всего на прилавках полно — и нужного размера, и цвета, и свежее — только что с грядки. Но и сейчас этих несчастных либо продавец обвесит, либо кассир обсчитает. Теперь кассиры в супермаркетах такое могут в чек впечатать, что только диву даешься. Покупаешь ты, к примеру, буханку черного, кефир и чай в пакетиках, а насчитают тебе и осетрины с коньяком, и устриц, и алименты за три года, и черта в антикварной ступе красного дерева с перламутровыми инкрустациями за сумасшедшие деньги. И как ни проверяй — все у них сходится. Отдашь все деньги, что были с собой, заплачешь и уйдешь, чтоб очередь не нервировать. Которые умные — чек, не отходя от кассы, проверяют. Все в своем уме перемножат, вычтут, поделят и сразу к кассиру с кассационной жалобой. Ну, тот тоже не дурак. Охота ему была с ходячим калькулятором связываться. Без лишнего слова деньги тихонечко отдаст и сейчас же следующего примется обсчитывать.

Я обычно чеки не проверяю. Что толку расстраиваться? Считаю я в своем уме плохо, а чужим и подавно не умею пользоваться. Пока достанешь калькулятор, да нацепишь очки на нос, да сличишь все продукты со списком в чеке… Себе дороже. Вот и сегодня я все в пакет сложил, и чек уж собрался скомкать и выбросить, как вдруг вижу — сосиски мне пробили, которых я не брал. На целых пятьдесят рублей и восемнадцать копеек. Ну, думаю, хоть раз в жизни повезло. Сейчас, сейчас я им все докажу! Поквитаюсь за годы бессовестного обвеса и обсчета.

Подхожу к кассирше и протягиваю ей длинную ленту чека со словами: «Сосиски в студию или деньги на бочку!» Очередь одобрительно зашумела. Я заложил руку за отворот куртки, отставил ногу и сделался как Бонапарт, ожидающий ключей от московской недвижимости. Кассирша же, вместо того чтобы немедля отдать нажитое незаконными махинациями, покаяться и обещать, что это на сегодня в последний раз, стала рыться в пакете с купленными мною продуктами и проверять разные наклейки. Сличайте, говорю, сколько угодно — даже слепой увидит, что сосисок у меня нет! И действительно — сосисок не было видно даже сквозь запотевшие очки кассирши. Очередь зашумела еще одобрительнее. Тут кассирша вытащила какой-то сверток из моего пакета и, бросив: «Ждите, я сейчас вернусь», удалилась в сторону мясных прилавков. Ну, думаю, пусть только вернется, пусть. Я ей еще хрен покажу. Польский, в маленькой баночке. Я внезапно вспомнил, что на прилавке он был по пятнадцати рублей, а в чеке стояло двадцать.

Прошло пять минут приятного ожидания. Потом десять томительного. Очередь… Народ у нас нетерпеливый. Любит шуметь по всякому поводу. Еще через пять минут невыносимого ожидания кассирша пришла, села за кассу, открыла ящик с деньгами, вытащила оттуда ровно пятьдесят рублей и восемнадцать копеек, отдала мне, и я уже… но не тут-то было. «Мужчина, — сказала она, — вам неправильно наклеили сосисочный код на вашу буженину. Давайте рассчитываться — с вас еще сто двадцать рублей».

Мальчик лет десяти с тремя чупа-чупсами, стоявший за мной в очереди, дотронулся до моего рукава и тихо произнес: «Дядь, а дядь! Лучше бы вы сразу ушли»…

Уже потом, дома, выбрасывая этот чертов чек в мусорное ведро, я увидел, что вместо одной бутылки пива были пробиты две. А мог бы и не увидеть, если бы выбросил его сразу, еще в магазине. Да я всегда так и делал. И правильно делал!

Чай с персиковым вареньем

Утром в соседней лаборатории пили чай с персиковым вареньем. Я случайно зашел, и меня усадили. Болтали о разном. Женщины обсуждали какие-то свои дела, а мы с их начальником Славой и аспирантом Димой просто пили чай с персиковым вареньем и кексом. Ни с того ни с сего на женской половине зашел разговор о размерах бюста. У женщин так все затейливо: только что о консервировании болгарских перцев и новой диете, а потом р-раз — и… Нам-то что — мы как пили чай с вареньем, так и продолжаем его пить. Я вообще не понимаю, что тут обсуждать: или размер есть, или его нет. Третьего не дано. То есть если третий, то уже, конечно, можно и поговорить, а о втором и первом… Соседский начальник Слава вообще молчит — у него в подчинении его супруга работает. Ну так получилось. А у нее с этим делом… Но человек она замечательный и специалист отменный. Только вспыльчивая очень. А они, стало быть, рассуждают, что не в размере счастье, и если ты настоящий мужчина, то размер для тебя — просто плюнуть и растереть! И громче всех — начальникова жена. У Славика-то уж и плюнуть нечем, и растер он все по третьему разу, но… молчит. И вдруг супруга его, несмотря на такое молчание ягнят, говорит ему в сердцах: «Много ты понимаешь!» А у Славика в ответ на эти слова возьми да и выпади: «Когда много — я понимаю»… Тут я поперхнулся кексом и вышел в коридор откашляться, а аспирант Дима был так любезен, что вышел следом, чтобы постучать по моей спине…

Ничего хорошего

в мартовском зоопарке нет. Все грязно, облезло, вяло и линяло. Обнять и плакать, если преодолеть брезгливость. Не преодолел. Изнасиловал три часа, поприставал к десятку минут и наконец решил покинуть место преступления. Уходил медленно, с сознанием невыполненного. Упавшее настроение даже поднимать не стал. Пусть валяется. Пусть жалуется прохожим. Спас его мальчик, маленький и белобрысый. Криком спас: «Мама, мама, пошли смотреть лошадь Достоевского!»

К примеру,

возьмем мечту об автомобиле. Прихотливая сволочь. Замучаешься ее лелеять. Премий на службе нет — вянет. Жена решила шубу себе купить — сохнет и зеленеет. От обиды. C секретаршей, скажем, ну… загибается. Конечно, есть мечты более неприхотливые: пива с друзьями или там носки в кои-то веки сменить. С ними проще. С получки, как пить дать, сбудутся. А есть еще мечты неистребимые. С этими, как ни воюй, — все равно не умирают и не уходят. Вот мечта разбогатеть. И деньги казенные растратишь, и с работы выгонят, и последнее женино колечко с камушком в скупку снесешь — а она жива — мечта эта — и как будто помолодела даже. Мечта о семейном счастье не многим лучше. Сам, как говорится, третьим браком, прекрасная половина размером с две с половиной, от тещи — хоть к первой жене… И что же? Умолкни и бледней? Как бы не так. Ночью тихонечко проснешься и не дыша, не открывая глаз все представляешь ее — хрупкую, выносливую, ласковую круглую сироту-дочь министра финансов. А мечта о любви тут как тут. Эту в дверь, а она в постель. Видений с собой понаведет — пухлых, соблазнительных, молоденьких, прозрачно-кружевных. Уже и глаз приоткроешь, и на жену посмотришь — не помогает, мечтается. Впору о рассвете мечтать, как об избавлении от.

Снег за окном

идет такой мелкий, что он уже и не идет вовсе, а прогуливается в совершенно разные стороны и щекочет воздух. Крыша соседнего дома вся в недельной щетине сосулек. Ее бреют два цирюльника в оранжевых куртках. Снизу им громким лаем подает советы собака, проживающая неподалеку, в подвале соседнего дома. Оранжевые куртки ей что-то отвечают, и все трое громко смеются.

По тротуару проходит милиционер. Он маленький и до того щуплый, что погоны раза в два шире его плеч, а дубинка, прикрепленная к поясу, своим концом проводит под ним по снегу жирную черту. Большие у него только малиновые уши, на которых держится шапка с кокардой. Увидев милиционера, цирюльники и собака немедленно прекращают смеяться. Это и понятно — у всех троих просрочена регистрация, а на собаке висит еще и украденная сарделька из ларька.

Из подъезда выбегает мальчик в крупных, не по сезону, веснушках. Он опаздывает в школу. На ходу, из прорехи в его портфеле, выпадают три вчерашние, большие, красные и толстые двойки и одна маленькая, синяя от холода, тройка. Мальчик подбирает тройку, отряхивает ее от налипшего снега, прячет в карман и бежит дальше. Двойки, точно каких-нибудь дождевых червей, немедленно принимаются клевать воробьи. За воробьями устремляются голуби, а за голубями приходит большая, облезлая ворона. Она долго перебирает клювом двойки, но все же отходит. В прошлом году она нашла в мусорном баке чей-то дневник и наклевалась этих оценок до полного несварения.

Из окна четвертого этажа во двор смотрят старушка и кошка. На самом деле, кошка живет одна. Старушка умерла еще прошлым летом. А вместо нее во двор смотрит большой старушкин портрет, приклеенный к стеклу. Еще от старушки осталась свадебная фотография. Муж у нее был военный моряк. Но эта фотография висит на стене над кроватью и во двор не смотрит. Да и зачем? Кошка ей каждый вечер подробно пересказывает увиденное. Старушка внимательно слушает, нюхает выцветший от времени букетик левкоев и загадочно улыбается. А ее муж молчит. Он этими новостями никогда не интересовался.

Опыт эссе

Я часто думаю (примерно раз в неделю) — почему люди становятся писателями? Как из нормальных людей получаются инженеры человеческих душ? Жил-жил человек, ходил в школу, работал, к примеру, инженером или даже старшим инженером, семья у него, жене недавно зубы из металлокерамики подарил, на подержанную иномарку копил… И вдруг — бац! Все пошло прахом. Стал человек писателем. А то и еще хуже — поэтом.

Вот музыкант — это я еще могу понять. Слух абсолютный от Бога, смычок, как продолжение руки. Он на этой скрипке не играет, а поет волшебное, золотое, серебряное и по-другому не может. А что у писателя? Авторучка, как продолжение заскорузлых пальцев, желтых от никотина. И он ею не поет, а пишет самые обычные буквы, какие любой из нас может изобразить даже и в гораздо лучшем виде, поскольку руки с похмелья не трясутся. Мало того, некоторые писатели грызут свои ручки и карандаши в процессе написания разных романов и повестей. Видели ли вы когда-нибудь скрипача, который грыз бы смычок, или трубача… Не говоря о пианисте.

Может, будущих писателей в детстве плохо кормили, и им не хватало каких-нибудь витаминов? И все эти муки лишь результат каких-то нарушений в обмене веществ? Вот мне в детстве страшно не хватало шпрот. Когда родители их умудрялись доставать, то мама мне не разрешала наедаться ими до отвала. Не потому, что ей жалко было, а потому, что много шпрот в масле — вредно для печени. Так она считала и до сих пор считает. И что же я имею в результате? Геморрой Печень все равно барахлит. А в ней, точно камни, сидят рассказы и стихи. Хорошо еще, что небольшие. Наверное, потому, что шпроты — мелкая рыбка. У тех, кому в детстве не хватало осетрины, в печени застряли романы.

Еще бывает, что ребенок растет в семье творческой интеллигенции. Папа — известный писатель или журналист, мама — меццо-сопрано. И даже бабушка была любовницей поэта-футуриста. Короче говоря, в семье атмосфера творческая. Куда ж ему, бедному, подаваться, как не в писатели?

У меня же ничего такого не было. Папа — инженер, а мама и вовсе милиционер. Мы долгое время жили в коммунальной квартире. Атмосфера там была…

А встречаются такие дети, которые с младых обкусанных ногтей мечтают написать книгу. Большую и толстую, как лев. Эти дети не могут молчать. Что только не делают родители — а они все одно не молчат. Уже и сидеть не могут, а все не умолкают. Чуть подрастут — и сразу запишутся во внештатные корреспонденты какой-нибудь пионерской правды. Будут писать о добрых делах, о переводе старушек через дороги, о больших и светлых мечтах. А потом литературный институт или журфак, семинары молодых литераторов в домах отдыха, блядки ночные споры до хрипоты о будущем литературы, о своем месте в ней. Публикации в толстых журналах, отзывы критиков, литературные премии, бутерброды с красной рыбой на фуршетах…

Впрочем, я отвлекся. И устал. И надоело. Нет, я, конечно, продолжу. Непременно продолжу, но в следующий раз, когда буду думать о том, почему люди становятся писателями. Примерно через неделю.

Ионыч

Секретарь Союза писателей Москвы, оформлявшая мне бумаги для вступления в Литфонд, спросила:

— Михаил Борисович, вы кто?

— То есть как — кто?

— Поэт или прозаик?

Я смутился, совершенно некстати вспомнив чеховское «сказать о себе «я — писатель» — все равно что сказать о себе «я — красивый», покраснел, побледнел, заметался по кабинету, раскрыл рот, потом закрыл, потом снова открыл и, наконец, пролепетал:

— Я — поэт.

Вот так оно все и начинается… Потом, по пьянке, будешь бить себя в грудь и кричать: «Я — поэт! Слышите? Вы слышите, суки?!» Потом брезгливо тыкать пальцем в чужие стихи, сердиться и кричать неприятным голосом:

— Это что? Это стихи? Вот эта херня — стихи?! Извольте отвечать только на вопросы! Не разговаривать!..

В первой декаде мая,

когда уже и ночью на земле нет заморозков, вылупляются из яиц первые кузнечики и, еще не отряхнув с себя присохших зеленых скорлупок, начинают скакать и кузнечить. Ясное дело, что ни скакать толком, ни кузнечить они еще не умеют, но зато стараются вовсю. Через неделю-другую кончится их беззаботное детство и юность, собьются они в артели по пять-шесть особей и пойдут по полям и лужайкам зарабатывать себе на пропитание. Поначалу у них заказы в основном от молодых комаров — ножны для жал выковывать. Молодые комары — большие модники. Ты ему не просто так, а с чеканкой, с сафьяном внутри, чтобы не дай бог носа неправильно не подточить. Еще и слюдой стрекозиной требуют украсить. Бывает, летит такой франт на бреющем, а носом в тяжеленных ножнах так и клюет, так и клюет. Комары постарше, поопытнее подобной ерундой не заморачиваются, а покупают себе такие насадки на свой комариный писк из самой тонкой фольги, чтобы никакое человеческое ухо их услышать не могло.

Ну, а ближе к лету пойдут заказы от клиентов посолиднее — жуков. Кому железные накладки на рога изготовить для брачных игр, а кому и протезы сделать взамен обломанных. Случаются и крупные заказы, сразу на всю артель и надолго. Это когда старые ежи молодятся и желают ежихам пыль в глаза пускать. Тогда велят они себе все иголочки заточить, чтобы старыми и тупыми не выглядеть. Богатый еж себе еще и наперстки на лапки закажет с подковками. Они перед ежихами любят себя конями представлять. Начнут гарцевать — не остановишь. Но такие игольчатые заказы редко бывают, потому как их все прибирают к лапкам жуки-точильщики.

Месяца через полтора кузнечик набирается такого опыта, что начинает работать не только по металлу, но и по хитину. Тут, в самый разгар полетов, когда все норовят друг дружку облететь, подрезать, а то и просто пополам перекусить, у него работы невпроворот. Кому надкрылья жесткие выправить помятые, кому протез жвал изготовить, а кому усики оборванные аккуратно проволочкой тонкой надставить. Кузнечат они, бедные, от зари до зари. Одно только и облегчает им жизнь — песня. Поют они за работой не переставая. Народные песни поют и собственного сочинения. К примеру, романс «А напоследок стрекочу…» или «Вот залез один я на травинку» — все и не перечесть. Только «В траве сидел кузнечик» поют редко. Кузнечики — народ жизнерадостный, а от этой песни нападает на них такая зеленая тоска… Только на поминках ее и поют или осенью, когда… Ну, что сейчас об осени говорить — до нее еще бог знает сколько. Пока молодежь скачет и кузнечит вовсю. Ничего, что неумело.

Ботинок под снос

* * *

древняя клава…

вместо надписи Home

полустертый рисунок избушки

* * *

жужжу и жужжу…

нектар собирая с цветов

на твоем cарафане

* * *

тепло и нет мух…

в теньке развалившись,

сон цветной

о сметанне небесной

смотрит и смотрит кот…

Завтрак на траве

с ветерком

шуршим и шуршим

в твоих юбках

* * *

влажный купальник…

прилипаем

с обеих сторон

* * *

магазин закрывается…

уборщица чешет… спину

рукой манекена

* * *

пустеющее кафе…

мужчина за накрытым столом

роняет вилку за вилкой

* * *

ботинок под снос…

третий месяц живет в нем

мышь без прописки

* * *

долгие поминки…

после пятой

начинают чокаться

* * *

утреннее метро…

не просыпаясь

читает мужчина газету

* * *

вечер в деревне…

навоз под фонарем

пахнет сильнее

* * *

мужской монастырь

на огуречных грядках —

сплошь пустоцветы

* * *

Полоска светлая

На темной от загара

Твоей спине —

Ее и поцелую…

Для начала.

* * *

Новогодняя ночь.

Возле искусственной елки

Делаю вид, что счастлив…

Как упоительны в России вечера

К девяти часам вечера жара… не спадает. От пристани в центре Вологды отходит в полуторачасовой рейс к Спасо-Прилуцкому монастырю и обратно прогулочный теплоходик «Дионисий». Пиво, чипсы, соленый арахис и живая музыка в виде молодого человека по имени Вова, уже погружены на борт. Всего триста рублей с носа, который у некоторых отдыхающих так и чешется к выпивке. Неугомонный Вова начинает громко петь еще на пристани. Такое ощущение, что даже микрофон у него луженый. Но на воде хоть немного прохладнее. В конце концов — не будет же он петь все полтора часа. Выпьет пива, его разморит…

Под песню «Ах, белый теплоход, гудка тревожный бас…» мы отчаливаем. Вологда — речка узкая. Теплоходу, чтобы продвигаться вперед, приходится раздвигать ее берега носом. По случаю тридцатиградусной жары и вечера пятницы оба берега густо усыпаны отдыхающими. Они стоят столбиками у мангалов с шашлыками, точно суслики у своих нор, и машут проплывающим мимо руками, шампурами с подгоревшими кусками свинины, бутылками сухого вина и всем, чем машется. Вова запевает шпаликовскую «Ах ты палуба, палуба, ты меня раскачай…».

На корме празднует день рождения девушка лет двадцати пяти. Приглашены четыре подруги и три молодых человека. Подруги в вечерних платьях с открытыми спинами. Именинница завила на голове множество или даже два множества мелких черных кудряшек. Дым от ее тонкой сигареты — и тот завивается колечками. На столике шампанское, персики, прилипшие ко дну коробки шоколадные конфеты и большая эмалированная кастрюля с салатом оливье. По шортам и линялым майкам молодых людей, по тому, как они цедят слова и пиво из банок, видно, что в Вологде мужиков не то чтобы совсем нет, но…

Чуть поодаль, возле самого ограждения палубы сидит компания из двух грустных женщин средних лет, пьет клинское, курит и так громко молчит, что заглушает новую песню Вовы «Я сегодня ночевал с женщиной любимою», которую он исполняет по заказу Елены и Виталия из Череповца. На носу начинаются танцы. Огромная старуха, про которую историк церковной архитектуры сказал бы «восьмерик на четверике», вовсю отплясывает со своим худеньким внуком лет пяти. От нашего суденышка начинают расходиться волны. Большие зеленые листья кувшинок, как только их настигает волна, схлопываются в фунтики и уходят на глубину. О многочисленных купальщиках и купальщицах, головы которых торчат по обоим бортам теплохода и даже прямо по курсу, этого сказать нельзя. Капитан дает гудок, потом еще один, потом высовывается из рулевой рубки и кроет всех… Не помогает.

Наконец показывается Спасо-Прилуцкий монастырь. Под его стенами расположился целый палаточный лагерь. Монументальные башни и стены монастыря щурят бойницы от дыма многочисленных костров и сурово молчат. Солнце наконец-то садится. С облаков сползает нездоровый румянец. Легкий ветерок теребит полосатый купальник, наброшенный на прибрежный кустик для просушки. За кормой на волне беззаботно покачивается пустая пивная банка. Психологически точно выбрав момент, неистовый Вова изо всех сил начинает петь «Как упоительны в России вечера…».

Наперсточник

Снегу навалило по колено. Мороз еще, конечно, не воевода, но уже и не простой стрелец. По такому морозцу и поехал я покупать себе зимнюю шапку на рынок.

Продавец, жгучий брюнет-кавказец, в своем вступительном слове докладе тосте о достоинствах той шапки, на которую я имел неосторожность посмотреть, сказал, что ей не будет ни сносу, ни сглаза. В их семье такие шапки передаются от отца к сыну, а от сына к внуку. И все равно — шапка не снашивается. Чтобы добро не выкидывать, потом отдают какой-нибудь дворовой жучке или мурке, а те уж в ней хотят сами бегают в лютые холода, а хотят щенят с котятами высиживают. Отдельно было сказано о достоинствах меха и замшевого верха. Выходило так, что если погладить рукой замшевый верх, а сразу за ним жену, и после этого еще и не убояться сравнить нежность замши и жены… После этих слов я решился на примерку. Шапка была хороша, конечно, но, как мне показалось, немного тесновата, о чем я и сказал продавцу. «Брат, — ответил тот, — посмотри на свою голову. Она такая же, как и моя. Мне эта шапка даже чуть-чуть велика, потому что у меня нет твоей бороды». Он снял с моей головы шапку и надел на свою. Потом он вновь надел ее на меня, а мою старую шапку, в которой я был, нахлобучил на себя. «Ну, — сказал он, — ты видишь разницу? Каким ты пришел сюда и каким можешь уйти?» Я колебался. В последующие пять минут он перемещал шапки с головы на голову со скоростью опытного наперсточника. Я и не заметил, как в процесс примерки вовлекли стоящего рядом похмельного мужичка с бутылкой пива. Его бритая голова была размером с большое антоновское яблоко и приблизительно такого же цвета. На нем, кстати, моя старая шапка приободрилась. Когда от моей головы уже шел пар, я сдался. Продавец настоял, чтобы я шел домой в обновке. Для старой шапки мне был выдан пакетик и наказ отдать ее первой попавшейся жучке.

В дальнем углу городского рынка,

вдали от ожиревших колбас, дебелых помидоров, никогда не достигающих половой, а только молочной спелости, модных кожаных сумок из лакированной клеенки, продают пушистых пыжиковых утят с розовыми клювами, невозмутимых кроликов и щенков.

— Отдам дешево, — тараторит дородная тетка с обвислыми бульдожьими щеками, — совершенно готовая собака для вашего ребенка! И лапы, и хвост, и ошейник, и поводок — все есть.

Готовая собака, размером с ботинок, прижавшись к могучей теткиной груди, виляет готовым крошечным хвостиком и тихонько поскуливает.

Стоящий перед теткой мальчик лет шести, не сводя глаз со щенка, дергает за рукав маму, которая согласилась только посмотреть — «но не вздумай просить!»:

— Мам, мам, он когда вырастет — лаять научится?

— Научится, — лает в ответ выросшая мать и тащит своего готового мальчика покупать картошку, или колбасу, или кожаную сумку из лакированной клеенки.

Две пары кальсон

Иногда я думаю, что неплохо бы написать хоть какие-нибудь мемуары. Должен же писатель оставить после себя мемуары, записные книжки, трамвайные билеты, квитанции разрозненные мысли о главном. Хорошо, когда в мемуарах много ссылок и примечаний. Здесь, к примеру, перевод какой-нибудь шутки по-французски, а здесь — трехэтажного немецкого существительного. Что-нибудь этакое, философское, из Гегеля или Канта. И сразу видно, что автор не хрен собачий человек культурный, начитанный и интеллигентный. Как и все инженеры человеческих душ. Но с французским и немецким у меня проблемы. То есть сказать «мерд» или «шайсе» я при случае могу. Точно знаю, кому бы я мог сказать, даже крикнуть эти слова. Наизусть помню список этих людей. Но в мемуарах это смотрелось бы…

Вот еще что. Когда пишешь мемуары, надо рассказывать о встречах со знаменитыми людьми. Без этого никак. Намедни, мол, встречался со знаменитым поэтом М. Говорили с ним о новых стихах поэтов У., Д. и А… Нет, так не годится. В каком порядке фамилии поэтов ни упоминай — все равно… пулемет получается. Но что писать, если из литературных знаменитостей я встречался только со Жванецким. Два или даже три раза. Но как встречался… На фуршетах, на которые приходят все, кто знаком со швейцаром в этом ресторане. Я скромно стоял в углу и ел какое-то канапе на палочке. Или тарталетку. Или то, что бывает на палочке. А Михаил Михайлович был окружен толпой поклонников и поклонниц. Как Поклонная гора. Я бы, конечно, и подошел, чего уж там. Но из меня Магомет, как из… Зато я беседовал с поэтом Иртеньевым. Игорь Моисеевич сказал мне, что я идиотнеправильно поступил, вернувшись из Америки в Россию, поскольку у меня в руках есть хорошая профессия. Вот если бы он был химиком, то ни за что не уехал бы. Я помню, что тогда посмотрел на свои руки и увидел в них палочку от съеденного. Нет, я потом, конечно, много думал и пришел к печальному выводу. Но он тоже не для мемуаров. Вот в анамнезе этот вывод был бы к месту, да.

Ладно, оставим в покое знаменитостей. Писатель может, в конце концов, пойти в свободное от писательства время в театр или оперу, а потом в мемуарах написать умное о драматургии, о режиссуре, об актерской игре, о ножках актрис… А если я в свободное время был на рынке и купил две пары кальсон? Нет, кальсоны отличные, грех жаловаться. Начес такой, что сам бы я так ни за что не расчесал. Я и сейчас в них сижу и пишу. Не в двух, конечно, парах сразу. Но какая из этого может быть драматургия? Не говоря о режиссуре. Так что с мемуарами…

Как ты залетела

Сижу, курю. В полуоткрытое окно залетела снежинка и не может вылететь обратно. Все кружится, бьется о стекло… Того и гляди растает. Сбегал к соседям, взял стиморола с зимней свежестью. Сижу, не курю, жую и дышу на нее, чтоб не растаяла… А помнишь, как ты залетела в закрытую дверь? Как не хотела вылетать обратно… как кружила по комнате и билась о мою голову скалкой… как я стал дышать зимней свежестью в ледяном подъезде?..

Мелодия «Cтаросветских помещиков»

удивительным образом напоминает мне неторопливые джоплиновские регтаймы. Как хороши эти медленные, старинные ноты «ю» в «варениках с вишнею» или «мнишках со сметаною». И в самом деле — что такое это наше нынешнее «с вишней»? Купит хозяйка в каком-нибудь супермаркете пакет с замороженной вишней, которой нас, точно шрапнелью, обстреливает из польских или болгарских окопов Евросоюз, и приготовит на скорую руку… То-то и оно, что ничего хорошего. А вот с вишнею совсем другое. «Ю» — это тонкий хвостик с резным листиком, за который держишь теплую от солнца, немного хмельную, густо-красную ягоду, только что сорванную с дерева. И такие ягодки в варенике не слипнутся в братскую могилу и не вытекут от первого укуса тощей синей струйкой тебе на белую рубашку, а брызнут так задорно, так шампанским, что кружевная блузка твоей соседки по столу окажется в пунцовых пятнышках. А уж вы потом найдете укромный уголок, чтобы их оттереть. Да! Вареники непременно со сметаною! Не с порошковой сметаной, в которой только химия, физика да математика, а c той сметаною, которая… Ну, что я вам все рассказываю — уж и обедать пора. Слюни подбираем, наливаем кипятку в бомж-пакет с высушенным супом и любуемся, как распускается в горячей воде сморщенная горошина иликусочек морковки.

Кусок пряника

Как свернешь с Симферопольского шоссе, которое москвичи называют Варшавским, на дорогу к Туле — так и начинаются палатки и палатки с тульскими пряниками. Сначала две-три, а потом сразу десять-пятнадцать и одна за одной. Туляки пекут столько сувенирных пряников, что сколько бы туристов ни рождалось, и приезжай они хоть все в Тулу, минуя Париж и египетские пирамиды, а все равно пряники распродать не удастся. Раздавать их просто так тулякам жалко, а самим не съесть. Вот и лежат они штабелями возле палаток, каменеют. По ночам их воруют жители окрестных деревень для постройки пряничных избушек и просто сарайчиков на приусадебных участках. Крытая шифером или оцинковкой, такая избушка стоит десятки лет как новенькая, а в голодный год, один, к примеру, простенок, размером два на три, размоченный сладким чаем, может прокормить семью из трех человек и кошку в течение трех, а то и четырех месяцев. Но и это не все. Окаменевшие пряники некоторые предприимчивые торговцы умудряются сбывать расквартированной в Туле дивизии воздушно-десантных войск. И вовсе не для еды, как можно было бы подумать, а для тренировок. Настоящий десантник может расколоть до дюжины окаменевших пряников. И это только рукой.

Не будем, однако, ограничивать свое описание пряниками, хотя без них и невозможно представить себе Тулу. Ежели говорить вообще, то город, как и известное всем нам, к несчастью, учение, питают три источника, и состоит он из трех частей — самоварной, оружейной и уже упомянутой пряничной. Любой туляк, практически с младых ногтей, может из любого железного лома собрать винтовку или пулемет, спаять самовар и из любого… чего угодно вылепить пряник. Да! Чуть не забыл. Из любого того же самого туляк может и пулю отлить. Раньше, при Романовых, любой туляк мог еще и подковать блоху. Но ныне это искусство почти утрачено. В чем тут причина — никому не известно. Левши, кажется, и до сих пор уродятся. Мало того, у некоторых не только одна рука левая, а даже и обе. И те неизвестно откуда растут. Да и косоглазых меньше не стало. А, вот, поди ж ты — блоху подковать некому. Старики еще могут подковать, к примеру, таракана, но только крупного. Молодежь же склонна только к баловству — то кошку подкуют, а то собаку. Бывает, что хулиганы подкуют дорогой автомобиль какого-нибудь уважаемого человека.

Что же касается самоваров, то раньше в городе был целый квартал самоварных дел мастеров. Как только не использовали самовары — в позапрошлом веке в самых больших самоварах жили сами самоварники, точно так же как пряничники в своих избушках, из самоваров поменьше делали зимние кареты с печным отоплением. Были и самовары-бани, но не общественные, конечно, а семейные. Из совсем маленьких самоваров пили водку и никогда — чай. Пить чай из самовара — это московская придумка. Кстати, в музее самоваров видел я кошелек тульской модницы восемнадцатого или девятнадцатого века, сплетенный из мелких кольчужных колец. Что хотите говорите, а хранила она в этом кошельке, размером с небольшую сумку, наверняка не деньги, а пули. Небось и носила его на груди, как бронежилет.

В наше время, когда Тула стала, по преимуществу, городом оружейников, а самовары и пряники делают все больше для туристов, в самоварах не живут, не катаются и не парятся. Да и сами туляки, как всем известно из старинного анекдота, за что бы ни брались — все у них пулеметы получаются. Если у жителей других городов и весей раз в год и палка стреляет, то у туляков, случается, и самовар, и даже пряник может стрелять одиночными, а то и очередями. В местном музее пряников экскурсовод мне рассказал по секрету, что лет пятнадцать тому назад из пряника в форме пистолета, выпущенного к какому-то юбилею тульских воздушных десантников, мастер-пряничник застрелил по пьяному делу тещу, а потом и сам свел счеты с жизнью. Есть в этом музее и особенная фотография. За столом перед огромным пряником сидит и улыбается сам президент. Пряник тот был испечен специально к его приезду, и надпись на нем была — то ли «Третий срок», то ли «Сорок сороков». Отец наш туляков поблагодарил, однако пряник не взял. Только откусил кусок размером аккурат в два срока и в Москву укатил. Где-то, в специальном хранилище, хранятся остатки этого пряника. Когда-то его достанут, сметут пыль и поставят на стол тому, кто приедет пряник доедать…

Якорь ледокола «Ермак»

Перед входом в санкт-петербургский Военно-морской музей работает сувенирная лавка. Там продают модели кораблей и подводных лодок, сувенирные компасы, флотские эмблемы, шевроны и значки. Кто больше двух минут будет смотреть на витрины с этими сокровищами — тот пропал. Для семьи, для общества, для всего. Сердце разрывается, когда слышишь из разных углов: «Мама, эти погоны стоят всего двести рублей!» А погоны и впрямь хороши. Они называются «ДМБ-погоны». На них изображена практически чеховская серебристая чайка поверх золотых букв «БФ» и желтые лакированные лычки с белыми каемками. И лычки такой ширины, что им только на адмиральских погонах и красоваться. А в самом музее… Я вам так скажу: кто сможет пройти мимо и не прикоснуться (невзирая на табличку «руками не трогать») к кормовому фонарю шестидесятипушечного турецкого корабля «Мелеки-Бахри», взятого в плен эскадрой контр-адмирала Ушакова в сражении у Тендры 29 августа 1790 года, — тот и не мужчина вовсе, а я не знаю кто. Может, даже и женщина. Еще я погладил якорь ледокола «Ермак», фрагмент обшивки «Святого Фоки», на котором плавал Георгий Седов, и штурвал с колонкой гидравлического управления рулем с эскадренного броненосца «Цесаревич». А вот флаги турецких кораблей и даже фашистский военно-морской флаг я и пальцем не тронул. Тронешь их, как же. Они к потолку подвешены.

Выстрел

Идешь по скошенному полю куда глаза глядят, и под ноги с утробным чавканьем бросаются заплесневелые, размякшие от дождя и долгого ожидания прохожих, коровьи лепешки. Холодный, сырой осенний туман забирается даже в голову. От этого у ней внутри что-то тихонько всхлипывает, жалобно шмыгает, время от времени сморкается и хочет водки. Далеко, в невидимом из-за тумана лесу, раздается гулкий выстрел. Должно быть, охотник промахивается по зайцам. Сейчас он закончит материться, подует на прищемленный палец, попрыгает на одной ноге, плюнет в сердцах, зачехлит ружье и пойдет, шумно ломая кусты, к костру, где уже заждались его собутыльники товарищи, один из которых еще утром промахнулся по свинье с тремя поросятами, хотя и выстрелил дробью, а другой и безо всякого ружья не помнит, как здесь оказался. Они рассядутся на раскладных брезентовых стульчиках вокруг дымящегося котелка с супом из горохового концентрата, вытащат из рюкзаков объемистые фляги, стопки из нержавейки, сдуют с них налипшие хлебные и табачные крошки, прежде чем наполнить, поднимут упавшего со стульчика товарища и снова рассядутся. С черных веток будут падать прозрачные капли, где-то в непроходимой чаще будет каркать воронье и мучительно умирать от смеха кабан, которому свинья…

Глафира и Константин Сергеевич

Снега нет, не будет и просили передать, чтоб не занимали. По полю по колено в сером тумане бредет, спотыкаясь о кротовьи кучки и спящие муравейники, голое дерево. Такое голое, как во сне, когда идешь по улице без носков, путаясь в полинявших от множества стирок семейных трусах на какой-нибудь прием во французском посольстве, а прохожие свистят и смеются тебе в спину, покрытую гусиной от холода кожей. Подышишь на горизонт, потрешь его рукавом, и из тумана начинают выступать далекие сосны, березы, можжевеловые кусты и разбредаться в разные стороны. Из лесу навстречу дереву выползает охотник Константин Сергеевич. Вслед за ним выбегает его фокстерьер Глафира. Камуфляжная куртка охотника крест-накрест перетянута цепочками заячьих следов. В левом кармане у него лежит след матерого волка, которого Константин Сергеевич… измучен, зол и трезв. Вернее, трезв, а потому все остальное. Сегодня ночью, когда он спал, охотясь на волка, Глафира, дождавшись попутного ветра, привязала к левой задней ноге Константина Сергеевича початую бутылку горькой полынной настойки. Восемь часов охотник полз во сне на запах. Наконец, увидев, что он окончательно выбился из сил, Глафира сжалилась над ним и разбудила, лизнув в нос. Сейчас Константин Сергеевич окончательно придет в себя, перевернется на другой бок и поползет дальше на запах. Голое дерево тоже пойдет по своим делам. Что же до снега, то его как не было — так и не будет.

В первую декаду сентября,

в самое полнолуние, светлячки выползают по ночам на пригорки, пни и давай наливаться лунным светом. Как нальются по самые гланды — так начинаются у них танцы. Светлячки — существа тонкие, со вкусом и понятием. Какой-нибудь насекомый гопак, который отплясывают, не жалея ног, толстомясые медведки или простоватые божьи коровки, они танцевать не станут. У светлячков в моде благородные гавоты и мазурки. Построятся они парами и давай выписывать запятые с многоточиями. То лапки сомкнут, то разомкнут, то разом вспыхнут, то погаснут, то разлетятся, а то снова обнимутся. И каждый кавалер стремится своей даме посильнее свет в глаза пустить. Так они кружатся и кружатся, пока не упадут в траву. А как упадут… Нет, вообще-то для светлячков семья — это святое. Их мужику хоть лампочку стоваттную покажи — он на нее и внимания не обратит. Полетит себе преспокойно домой на свет семейного очага к своей законной супруге и деткам. Даже сяжками не шевельнет. Это все полнолуние на них совратительно действует. До самого утра они в траве такое вытворяют… С первыми лучами солнца, однако, все немедленно прекращается. Все ползают по земле с измятыми крыльями, потухшие, не смея поднять друг на друга глаза. Но как только стемнеет и из-за стены дальнего леса высунется желтая, масляная, нахально ухмыляющаяся физиономия луны…

Зайти далеко-далеко в поле

и упасть навзничь. Чтобы вокруг высокая, в нечеловеческий рост трава. Чтобы щекотать ее верхушками висящие облака. Чтобы они морщились от щекотки и медленно, точно улитки, отползали в сторону. В таких местах время не плывет, но стоит как вода в омутах или болотах. Переливается блестящими крыльями стрекоз и разноцветными бабочек. Гудят над ним виолончели мух и контрабасы шмелей. Кстати, можно не лежать просто так, а представлять себя каким-нибудь ветераном Куликовской битвы, давно истлевшим, с грудью, пробитой кривой татарской стрелой, предательски пущенной из-за угла, с продолговатым пятном ржавчины, оставшимся от меча в правой руке, с помятым от удара булавой шлемом… Можно вспоминать с грустью об оставленном в Москве или Владимире новом доме, рубленном из толстых сосновых бревен, о баньке, о хмельной медовухе, о краснощекой Пелагее, или Евдокии, или Варваре, или Софье… Нет, Софью лучше не вспоминать — ох, и тяжела у ней рука… Тьфу на нее. И зачем только вспомнил, дурак. Аж кольчуга от страха вспотела. — Да иду я, иду! Соня, ты всегда так кричишь, как на пожар перед цунами. Дети ушли на пруд, ты еще ходишь в купальнике, и он, между прочим, такого цвета, от которого у меня развивается катаракта. Электричка пойдет только через два часа… Куда мы так торопимся, а? Что мы там забыли, в этой чертовой Москве? Твою мать?!

Поезд Москва — Одесса

Душное купе и чай в ностальгических мельхиоровых подстаканниках. Во время чаепития, по старинному российскому обычаю путешествующих по железной дороге, ложечку из стакана не вынимают и правый глаз рукой не прикрывают.

Подъезжая к Киеву, с меня слетела шляпа разглядывал многочисленные политические агитки, намалеванные на заборах и домах, стоящих вдоль железной дороги. Почти все лозунги на украинском, и только там, где сторонники Ющенко, кипя и пенясь от негодования, обращаются к сторонникам Януковича, на русском языке написано «казлы донецкие». И еще: «чемодан, вокзал, Донецк». Вспомнилась радистка Кэт из «Семнадцати мгновений весны», которая во время родов закричала «мама» на русском языке. Видать, и тут ребята находились в родильной горячке.

После Киева поезд идет медленно. Так медленно, что снег за окнами под ярким весенним солнцем тает быстрее. По вагонам шустро бегают туда и обратно разные коробейники. Толстая баба с сумками на спине и груди заунывно кричит голосом муэдзина: «Пирожки с повидлом до чаю… кефирчик… карты…». Кефир покупают плохо — у многих еще не кончилась взятая с собой водка.

Солнце припекает все сильнее. Поезд замедляет ход перед когда-то белым и красивым зданием вокзала, на каменном фасаде которого вырезано «Казатинъ». Еще видны надписи «Буфетъ» и «Залы ожидания первого и второго классов». Черт знает из каких глубин всплывает и начинает глодать совершенно необъяснимая тоска по империи. На перроне тотчас же воображаются щеголеватые офицеры с нафабренными усами и дамы в шляпках с вуалетками. Сверкающий медный колокол, в который звонит дежурный по станции, пронзительный свисток паровоза, и… поезд трогается. За нами еще какое-то время бежит бедно одетый мальчонка, просящий купить хлеб и минеральную воду, мужик в камуфляжной куртке, выкрикивающий «рубли на гривны…», скалятся вдогонку буквы надписи на бетонном заборе «Юра — поц», и тоска мало-помалу отступает.

Потом Жмеринка, а может и Винница, с непременно предлагаемыми варениками с вишнею, горячей картошкой в полулитровых баночках, жареные караси и огромная, не желающая исчезать, надпись «Слава труду» на каком-то обветшавшем привокзальном строении.

Наконец — Одесса. Язык вывесок, постоянно сбивающийся с украинского на русский. Торговки на Привозе, называющие гривны рублями. Кошерный ресторанчик «Розмарин» на углу Малой Арнаутской и Лейтенанта Шмидта, в меню которого среди фаршированной рыбы, форшмаков и цимесов бог знает откуда взявшиеся «чебурекас мясной» и «чебурекас рыбный». Про рыбный написано, что он не хуже мясного. И правда. Хотя им обоим далеко до юной официантки с такими… с такими… и такими… что, кажется, ел бы не с тарелок, ею поданных, а прямо из рук.

Пляж Ланжерон. Пожилая пара медленно прохаживается вдоль полосы прибоя. Медленно, по глотку, они пьют коктейль из соленого морского ветра, криков чаек, запаха водорослей и гудков далеких пароходов. Щурясь от весеннего солнца, она говорит ему:

— Как бы я хотела приехать сюда еще раз…. Хоть на пару дней…

— Ты же знаешь…

— Но я так хочу этого! Хочу хотя бы надеяться! Возьми пару монеток и брось их в море.

— Но деньги у тебя…

— Господи, какой же ты бестолковый! На, возьми мою сумку. Там, в правом кармашке, лежит мелочь.

Он, безотрывно глядя ей в глаза, долго и неуклюже роется в сумке. Наконец достает горсть ярких, розовых кружочков и, размахнувшись, что есть силы швыряет их в море. Она вдруг вскрикивает:

— Что ты бросил?!

— Твои таблетки, — разом выдохнув, отвечает он.

— И не надейся!

— Да-да-да! — подхватывают чайки.

— Да-а-а… — басит пароход на рейде.

Ночью дул сильный ветер,

летели облака, и три звезды сорвало с неба. Они упали во двор и долго шипели в снегу, пока не остыли. А к утру все стихло. Так обычно начинаются все рассказы. Но у меня не рассказ, а быль. Поэтому я расскажу все, как было на самом деле. Ночью ветер не дул и облака не летели. Летел сосед с крыльца. Его жена выводила из штопора. Вместе с бутылкой. Он кричал ей: «Звезда ты…» И она еще долго шипела ему вслед, пока не остыла. А к утру все стихло. Я встал со свинцовым облаком в голове. Даже с двумя. «Пойду, — думаю, — в лес. Прогуляюсь, проветрюсь». Оделся потеплее, взял перекусить и пошел. До леса от дома полем километра три-четыре. Сначала тропинка идет под гору. Если идти и время от времени оглядываться, то видно, как уходит от тебя за холмы вереница деревенских домов. Последней идет, склонив непокрытую дырявую главу с черным покосившимся крестом, разрушенная церковь. Как она уйдет, так и начинается вокруг язычество. Духи ветра, поля и леса поют тебе протяжные песни, водят вокруг хороводы и кружат, кружат голову. Я шел, болтал с ветром, полем и лесом. Ночью выпал снег, и поле было похоже на мою бороду — немного рыжего от высохшей травы, немного черного от кустов репейника и много белого от снега. Километра через два я заметил кабаньи следы. Не матерого, конечно, секача, а так — годовалого подсвинка. А ружья-то я с собой как раз и не взял. «Что его, — думаю, — брать? И тяжелое оно, и не сезон сейчас. А потом, ежели с ружьем, то уж без водки никак нельзя. Особенно без перцовки». Так что я его не взял. Да и нет у меня его. И собаки не взял. По той же причине. Иду, стало быть, сам. Вон уже и лес впереди — черный, голый и глухой. А к следам кабаньим, между тем, прибавились другие. Я сначала подумал, что собачьи. Деревня же близко. Только не видно ее. Как ни оглядывайся. И следов этих, которые должны были быть собачьи, все больше и больше. Или не должны… Я поднял глаза от земли и вдруг увидел вдали на тропинке два силуэта. Один, большой, как мешок, темно-коричневого цвета, лежал, вытянув в сторону что-то тонкое, вроде ноги. Второй — серый, раза в полтора меньше, сидел рядом и помахивал хвостом. Ветер выл… как волк. Глаза слезились. Видимость была почти нулевой. Я сунул руку в карман куртки за сигаретами и нащупал бутерброд со свиной грудинкой, который взял из дому. Бутерброд был горячим и вспотевшим. Он трепыхался у меня в руке… Опытные охотники в таких случаях советуют пятиться назад к тигру лицом. Или с маской на затылке. Но маски, как на грех, у меня с собой не было. Ноги пятиться отказывались. Поломав с десяток спичек, я закурил. Тигр помахивал хвостом, но не шевелился. Я сделал несколько шагов вперед. Тигр… Когда минут через двадцать, превозмогая все, что можно было превозмочь, делая шаг вперед и два назад, я подошел к месту трагедии, то увидел два полиэтиленовых пакета. Один побольше — вроде тех, что дают в продуктовых супермаркетах, а второй поменьше. В первом лежала мерзлая буханка черного хлеба и две пустые бутылки, а во втором — рваный полосатый шарфик, придавленный помятым алюминиевым котелком. Шарфик махал хвостом не переставая. С размаху пнув пустые бутылки, я зашагал дальше. Ветер пел мне что-то легкомысленное, и я ему громко подпевал. А кабанчик нашелся еще через километр, у самой кромки леса. От него остался только обрывок хвоста и толстый, дрожащий как желе, поросячий визг, который зацепился за нижнюю ветку дуба и раскачивался на ветру. При ближайшем рассмотрении хвост оказался куском измочаленной веревки.

Морские гусары

Как известно, Петр Алексеевич, когда не строил корабли и не устраивал морских сражений, то натурально места себе не находил. Только супруга его, Екатерина, могла успокоить царя в такие минуты. Плеснет ему на грудь соленой балтийской водой из специального серебряного кувшинчика — ему и полегчает. Как-то раз так плеснула она ему этим кувшинчиком аккурат… Ну, да мы не об том. Однажды наше морское все задумал учредить морскую кавалерию. Да не простую, а настоящую — с морскими конями. Надобно сказать, что Петр хоть и император был, а в ботанике понимал. Знал еще из школьного курса, что морские коньки субтильны очень. Не токмо взрослого гусара или там улана не выдержат, но и ребенка с деревянной сабелькой и игрушечным мушкетиком не вынесут. Потому решено было скрестить морских коньков с сухопутными. Для этих целей велено было князю Меншикову организовать доставку морских коньков обоего полу в подмосковное село Бронницы, в котором еще при Алексее Михайловиче была государева конюшня. Там-то и решили разводить боевых морских коней. Поначалу, конечно, намучались. Что ни день, то дохли морские кобылки от брачных игр с обычными жеребцами. Выписали ученого голландского ветеринара, который посоветовал делать все наоборот. То есть икру брать от обыкновенной земной кобылы, а молоки, стало быть, от морского жеребчика. Тут дело с мертвой точки и сдвинулось. Однако же потомство получалось не очень крупным, хоть и умело плавать рысью или даже галопом. Так что о морских гусарах или уланах, а тем более гренадерах речи быть пока не могло.

Тем временем Петр Алексеевич приказал долго жить. Некстати обнаружились и большие растраты казенных средств в деле организации морской кавалерии, каковые были отнесены на счет Александра Данилыча. Ну, а князь, конечно, ото всего отказался и с тем отказом и с семьей укатил в Березов.

При государынях наших дело выведения морских коней шло медленно, но верно. Лет через десять морские кони стали размером с кошку, еще через пятнадцать — с собаку, потом с барана, а ко времени восшествия на престол Павла Петровича уже были нормальных размеров, с могучими плавниками и крупной серебристой чешуей, которую не всякий сабельный удар мог разрубить. Такой конь мог проплыть с седоком в полном вооружении до пяти морских миль. Это при волнении до трех баллов, а в штиль и все десять. Ел конь и рыбу, и овес, а при нужде и морскую траву.

Император Павел повелел сформировать первый гусарский морской полк. Отдельная рота полка патрулировала ров Михайловского замка. Офицерская форма морских гусаров отличалась от сухопутной тем, что у обер-офицеров серебряный эполет был украшен икринками минтая, а у штаб-офицеров на золотой эполет нашивались красные икринки и вместо шпаги был трезубец с гравированной по эфесу надписью «Рыбу дождем не испугаешь».

Павел Петрович, однако, воспользоваться услугами морских гусар не успел. По дошедшим до нас архивным документам, во время переговоров в Тильзите Бонапарт закидывал удочки Александру насчет морской кавалерии, о которой доносил ему посол Коленкур. Супостат хотел использовать морских гусар для усиления континентальной блокады и даже для высадки десанта в Англию. Александр даже что-то такое обещал и велел военному министру, а тот в свою очередь товарищу министра… Стали писать отношения, докладные записки, и писали бы их еще долго, кабы не началась война. Она была сухопутной, если не считать переправ через реки. Все секретные работы в Бронницах были свернуты, и конюхи вместе с морскими конями были эвакуированы в одну из южных губерний. Французы, уже уходя из Москвы, проходили через Бронницы и даже искали морских коней, но ничего не нашли, кроме разломанных подводных стойл в Москве-реке, разгневались и предали город огню и мечу. Особенно пострадала улица Парижской Коммуны, которую не только спалили дотла, но и самые таблички с названием были подняты на пики уланами корпуса Мюрата.

Между тем, наше командование имело намерение с помощью морских гусар помешать переправе Наполеона через Березину, а при случае и взять его в плен. С этой целью армии адмирала Чичагова было придано до батальона морской кавалерии. Увы, успех операции не сопутствовал. То ли несогласованность действий Чичагова и Витгенштейна, подошедшего к переправе слишком поздно, была тому причиной, то ли лед, покрывший Березину, то ли искусные маневры самого Бонапарта — теперь уж не установить.

Все же, как стало известно из архивов морского министерства, эскадрон морских гусар нес караульную службу вокруг острова Эльба в то время, как там жил в заточении низвергнутый французский император. И еще один прелюбопытный документ историки-краеведы разыскали в самих Бронницах. В середине царствования Николая Павловича корнет Оболенский в нетрезвом виде катал по Москве-реке на тройке с поплавками двух нетрезвых девиц, дочерей купца второй гильдии Брагина. В результате этого катания одна из девиц Брагиных то ли утопла, то ли сделалась русалкой (в материалах следствия неразборчиво). Приблизительно к тому же времени, что и это злополучное катание, относится и строительство Благовещенского моста в Санкт-Петербурге, в узоре ограды которого чередуются морские кони и трезубцы. Наверное утверждать нельзя, но имеются косвенные свидетельства того, что кони и трезубцы были отлиты не просто так, а по высочайшему повелению в честь удачной операции морских гусар. Тайной операции.

На этом следы морских гусар теряются. Когда в Крымскую кампанию возникла в них самая крайняя нужда, то уж ни одного морского коня найти не смогли. Не сберегли.

В двадцатом веке о коневодстве и вовсе думать забыли. Что об обычном, что о морском. В Бронницах основали автомобильный институт для нужд армии. Он, кстати сказать, располагается в бывших казармах конного полка. Нет-нет да и дает знать о себе коневодческая традиция. То клаксон у какого-нибудь бронеавтомобиля ржет, точно жеребец, увидавший кобылу, то какой-нибудь грузовик сделают не на бензине, а на самом что ни на есть овсе. Натурально в бак ему засыпаешь мешок овса или два, и он едет. Само собой и навоз от него — все как полагается.

Кстати, от выведения морских коньков осталась Бронницам удивительная природная аномалия. Понятное дело, что выводить их надо в морской воде, а где ж ее взять — мимо Бронниц протекает только Москва-река, и протекает самым что ни на есть пресным образом. Вопрос еще при Петре решили просто — реку солили. Завозили соль возами и солили. И представьте себе — стали местные жители ловить в черте города морских рыб — хека и треску, и даже, я извиняюсь, бельдюгу. Особенно в советские времена это выручало. Даже и в столице хек тогда был свежемороженый, а в Бронницах — свежевыловленный. Сейчас уж давно реку не солят. Ловят обычных пескарей да плотву. И тех, признаться, мало. А уж когда карась или окунь клюнет — так и вовсе праздник.

…То немцу смерть

Что ни говори, а немец — существо нам сугубо непонятное и некоторым образом даже противоположное. Ранним утром, в пригороде Берлина Фалькензее, вышел я в уютный дворик маленькой, уютной гостиницы и подумал: наш человек, падая утром с крыльца во двор, что успевает взять себе на заметку? Забор надо бы подпереть, потому как столбы подгнили и все перекосоебилось до последней невозможности. Там вон, в правом углу, куча навалена. Хрен ее знает — что в ней и кто ее наложил. Не шевелится — уже хорошо. Но убрать ее надо бы. Вот еще доску через лужу… Короче говоря — дел по горло. Надо вставать и срочно идти опохмеляться.

Ну, а немец о чем думает поутру у себя во дворе? А что остается ему думать и делать, глядя на идеально ровный забор, на выметенный до стерильности двор, на посыпанные чистым белым песком дорожки, на чистый хлев, в котором хрюкает розовая, умытая душистым мылом и накрахмаленная свинья… Ничегошеньки ему не остается. Все, все уже сделано! Зачем же, спрашивается, тогда жить? И остается немцу только крикнуть в отчаянье своей розовой, дородной, умытой душистым мылом и накрахмаленной супруге: «Гретхен, душа моя, скорей неси мне удавиться!»

Так ведь не кричит. Даже и не собирается. Живет себе и живет припеваючи. Почему, спрашивается? А кто ж его разберет. Нам его не понять.

О ценах на редиску

Что-то есть в дачниках от рыболовов. Даже размер выращенной редиски они показывают двумя руками. А уж на вкус… Я не встречал ни одного дачника, который признался бы, что его редиска на вкус и есть редиска. Какое там… Ананас и апельсин — вот что такое его редиска. Ну, в крайнем случае, яблоко. Белый налив, конечно, а не какая-нибудь антоновка. А как громко хрустит огурец, выращенный собственными руками… Хрустом одного огурца, даже самого маленького, можно, к примеру, отпугнуть стаю ворон. Не говоря о воробьях, которые падают замертво, если случится им пролетать мимо. Или взять картошку. Ну, хоть синеглазку. В магазине подсунут вам в закрытом пакете черт знает что, а не синеглазку. Принесешь ее домой, а там и сероглазка, и зеленоглазка, и даже с бельмом на глазу. Со своей и не сравнить. У своей не глаза — глазищи! И такой небесной синевы… Глаз не оторвать. И рассыпчатая, что твоя мука. Но это все будет потом, в пору сбора урожая. Сейчас надо готовить грядки и рассаду. Дом настоящего дачника — это всегда рассадник. Каждое утро делается внимательный осмотр всех этих коробочек из-под йогуртов с землей и чахлыми зелеными ростками. Ощупывается и обнюхивается каждый листик. Теперь дачнику нужен дождь. Когда он говорит о том, как земле нужен дождь, то у него от волнения пересыхает во рту и… все эти неимоверные страдания и усилия нужны только для того, чтобы, прохаживаясь по рынку, спросить у какой-нибудь торговки — а почем ваша петрушка? И в ответ на предложение купить дешево, почти даром, ответить снисходительно — да у меня самого этой петрушки уродилось нынче столько, что два стога и три копны набралось. И гордо прошествовать дальше, к другой торговке, чтобы спросить — а почем ваша редиска?

Пьяная муха

* * *

Комар и жена

Над ухом поют не смолкая…

Что тянете?! Пейте же, пейте…

* * *

рассвело…

ну и взъерошены мы…

а стог сена взъерошен, как будто

иголку искали мы в нем…

и нашли… и всю ночь ей кололись

* * *

за полночь…

на дне опустевшей бутылки

жужжит и икает пьяная муха

* * *

мирный семейный вечер.

вякнула теща в углу…

и вновь тишина

* * *

Ночь. Молодая луна.

По аллее притихшего парка

Девчонку

Не в гипсе еще, без весла

Ведут под конвоем

К пустому пока пьедесталу…

* * *

утро нового года.

осколки разбитых вдребезги

пузырьков от шампанского

* * *

Весенний, погожий денек,

На порхающих девушек глядя,

Так губу раскатать умудрился,

Что какой-то небритый алкаш

Сапожищем своим неумытым

Мне на нее наступил. И стоит,

И мычит про нехватку рубля

Или двух на лекарство от рака.

* * *

переодеваешься

за дверцей шкафа…

под моим взглядом

она стекленеет

Выходной с семьей на пляже

загорелые дев…

усилием воли жена

мой взгляд пригибает к земле

* * *

пожелтела, пожухла трава…

косяк улетающих рыб

провожаю игрой на баяне

* * *

Разругавшись с женой,

Отвернувшись к стене навсегда,

Изучаю узор на обоях…

* * *

Сегодня под вечер

О сути вещей размышлял…

О продажной, конечно, их сути.

* * *

Первый снег.

С каким размахом

Ставит на нем

Свою подпись

Жалкий пьянчуга.

Когда спадет жара,

с первым комариным писком хорошо накрыть стол на открытой веранде. Застелить его толстой белой негнущейся льняной скатертью с заглаженными складками, сервировать толстыми фаянсовыми тарелками без всяких городских каемочек. В тарелки велеть подать холодную окрошку с мелко нарезанной отварной телятиной. Хорошо к телятине добавить говяжий или свиной язык. Нарезанные мелко огурцы, редиску, укроп, петрушку, яйца и лук положить в глиняную миску, из которой порционно раскладывать все это по тарелкам большой расписной хохломской ложкой. Отдельно поставить тарелочку, на которую положить лук с маленькими белыми головками не больше грецкого ореха и молодой чеснок. Тут же поставить дедовскую хрустальную солонку с крошечной серебряной ложечкой. Ложечку потом можно вытащить и умакивать луковые головки прямо в солонку. Сметану, конечно, надо подавать в соуснике темно-синего или зеленого цвета, чтобы оттенить ее подвенечную белизну, но можно и в обычной пол-литровой банке — лишь бы сметана была густой, а молочница, у которой она куплена, — румяной и ядреной. Ледяной квас, приготовленный на ржаном хлебе с добавкой хрена, в тарелки наливаем из большого запотевшего стеклянного графина. Пока вам наливают квас и он шипит в тарелке, необходимо успеть незаметно хлопнуть или легонько ущипнуть по тому месту, куда дотянется рука, кухарку, жену, тещу или даже соседку, зашедшую на минутку за рецептом абрикосового варенья. И уж потом, после получения ответной затрещины от жены… не приступаем к еде, пока не выпьем рюмки настоянной на мяте и меду водки и не закусим огурчиком, только вчера замалосоленным со смородиновыми и вишневыми листьями. Огурцом хрустим так громко, что внезапно просыпаемся, выпиваем чашку растворимого кофе со вкусом жженой пробки, съедаем бутерброд с куском изогнутого от старости, радикулитного пошехонского сыра и быстро бежим на работу.

По вечерам,

как бы ни было тепло днем, уже холодно. Если идти в сумерках по полю, то почти не видно, как над муравейниками и норками полевых мышей поднимаются тоненькие струйки дыма. С мышами все просто — это у них отопительный сезон начался. Жгут в своих глиняных очажках с наперсток сухую траву, чешуйки от неизвестно как к ним попавших шишек, репейник и разные несъедобные палочки. Дымоходов у мышек нет. Норки у них, можно сказать, курные. Вот и кашляют они от едкого дыма. Осторожно кашляют, в лапку, чтобы лиса не услышала. Муравьи не мышки — они в муравейниках так надышат, что ходят по коридорам и комнатам в чем мать родила. Дым у них идет от коптилен. Зимой-то с продуктами плохо. Ни бабочку с оторванным крылом, ни мотылька не добудешь, не говоря об огрызке яблока или упитанном жуке. Вот они и заготавливают на зиму то, что успели летом натащить к себе. Зато как хорошо, к примеру, в декабре, когда все спят под толстым снежным одеялом и цветные сны про лето видят. Проснешься тихонько, проберешься в общественную кладовку, стянешь копченых кузнечиков или стрекозиный окорочок и уминаешь его с хрустом. Если еще и стаканчик опенковой или земляничной настойки на муравьином спирту принять… Ну, да сейчас мечтать некогда — зима на носу. Надо к ней готовиться.

Один человек…

был Рабинович. Вот как бывает человек Ивановым, Петровым, Сидоровым, медведем, карасем, жаворонком или цветком — вот так он был Рабинович.

И был у него начальник. Вот как бывает чума, холера, фурункул на носу или отложение солей в левой пятке — вот так у него был начальник.

И была еще у этого человека жена. Вот как бывает… Впрочем, что я вам буду рассказывать про его жену? Всякий знает, как бывает у человека жена. Вот так и у него была. Как баллистическая ракета в ступе и с помелом… Но этого я вам не говорил. Даже и не думал!

А еще у этого человека были дети. Вот как саранча или колорадские жуки с клювами дятлов — вот так у него были дети.

И в один прекрасный день к этому человеку приехала в гости теща. Вот как приезжает налоговая инспекция вместе с ОМОНом к вам в контору и начинает забирать компьютеры, разбрасывать документы и класть всех на пол — вот так к нему приехала теща.

И теща послала его за постным маслом. Вот как посылают в декабре за подснежниками, или молодильными яблоками, или туда, не знаю куда, — вот так она его послала на все четыре этажа своего послания.

И человек пошел. Вот как идут к зубному, или как тщательно забытый долг навсегда отдавать, или куда глаза глядят — вот так он пошел.

И на этом пути ему встретилась соседка. Вот как горная серна на скале, как колодец посреди пустыни, как Пятница и Суббота на необитаемом острове, как лилия в долине — вот так ему встретилась соседка.

И она ему сказала: «Вот смотрю я на вас, Миша…» И при этих словах из ее глаза упала слеза карат в двести прямо туда, куда обычно падают женские слезы — на грудь.

И человек посмотрел на эту грудь со слезой… и упал на них обеих. Вот как падают в небо, в облака, в пение птиц — вот так он упал.

Ну что вам сказать… Он не вернулся домой даже за гитарой.

По системе Станиславского

В девятьсот восьмом году в Москве появилась первая извозчица — Марья Иванова. Была она крестьянкой Калужской губернии. Нет, она не мечтала с детства об этой профессии, хотя могла, как и всякая русская женщина, остановить на скаку коня. Извозчиком у нее в семье был муж. Так случилось, что он умер, и на руках у Марии осталось двое детишек. Долго она не думала — надела одежду покойного мужа и подалась в Москву на заработки. И прекрасно работала. Все же кто-то из седоков Ивановой по нашей извечной привычке подумал: «Как бы чего не вышло» — и донес в полицию. В полиции на кавалерист-девицу из крестьян посмотрели строго, но, услышав ее историю, посочувствовали и отпустили. Только запретили работать днем. Ночью, говорят, работай. Неча народ смущать.

Похожая история произошла в отряде космонавтов, но не в том, в котором была Терешкова и Гагарин, а в самом первом, когда думали… да ничего не думали. Выполняли приказ. Так случилось, что один из членов отряда стал выпивать. То ли хотел лететь первым, а его не пускали, то ли не хотел лететь, а его заставляли, то ли хотел улететь насовсем, а ему… Короче говоря, злоупотреблял он. А на репетиции-то ходить надо. Сегодня в барокамеру, а завтра на центрифугу. С похмелья на центрифуге… Некрасиво получается. Еще и неаккуратно. Супруга его и просила по-хорошему, и в ногах валялась, и лупила чем ни попадя — не помогает. Оно, конечно, можно было и в партком на подлеца пожаловаться, но тогда бы его выгнали из отряда и прощай, паек, оклад и толстые меховые космонавтские шлемы-ушанки двум сыновьям. Подумала она совсем недолго, да и пошла вместо него. Дома загодя в скафандр влезет, дети ей зашнуроваться помогут — и вперед. Кто там разберет… Женщина она была коренастая — скафандр на ней сидел как влитой, а не болтался, как на муже. Врач, который при центрифуге… Ну, это отдельная история. Мы на нее отвлекаться не будем.

Ходила она на эти занятия, ходила… И что характерно — по всем предметам успевала прекрасно. По космической навигации, к примеру, одни пятерки всегда были. Пока остальные синус на косинус в столбик умножают — она уж первая рукой показывает нужное направление. А что в скафандре все время ходит и отвечает через шлемофон — так это объясняла желанием вжиться в образ. По системе Станиславского, мол, работаю: тяжело на репетиции — легко в невесомости. Так бы она и полетела, если б не муж. Зависть его замучила хуже похмелья. Явился он как бы с повинной к начальнику отряда и… Обоим досталось. Но в ее положение все же вошли. Разрешили ночные полеты. Так что на Солнце, на которое только ночью и можно полететь, — она первая полетела. Но об этом полете сейчас еще рано рассказывать. Архивы до сих пор даже не приоткрыты.

Женюсь, где ты?

Читал книгу о допотопной, допожарной Москве. И была она тогда всероссийской ярмаркой невест. Из всех ближних, а то и дальних губерний свозили их в столицу в надежде удачно выдать замуж. Женихи так и роились вокруг них. Поручики разные, секунд-майоры, титулярные советники… Кто имение промотал, кто в карты проигрался — каждый хотел поправить свое материальное положение удачной женитьбой… Поднял я глаза от книги — а в вагоне метро от невест рябит в глазах. А на улицу выйди, а зайди в модный магазин… И не то чтобы товар какой лежалый и дебелый — совсем наоборот. Отменного качества товар. Как говорится — с одной знакомься, на другую глаз положи, а третьей только… тотчас и откусит по локоть. И откуда их столько? Неужто с тех пор так и не составили себе удачных партий? И то сказать — кто теперь думает отдавать карточные долги? Титулярные советники теперь не проматывают имений, а пристраиваются в какой-нибудь неприметной канцелярии и сами через год-два такое имение отхватят, что прокуратура только диву дается от зависти. Потом поедут в какой-нибудь провинциальный Ярославль или Петербург и купят себе невест — хочешь с жилплощадью, а хочешь без нее, на вывод, как Павел Иванович мертвых душ, хочешь простых ярославских ядреных хохотушек в обтягивающих штанах со стразами, а хочешь непростых, петербургских тонких и культурных в серебряных кольцах штучной работы и с тремя шкафами книг по истории и архитектуре. Там, в провинции, их хоть в розницу, хоть оптом бери — цены куда как ниже столичных. На поручиков и секунд-майоров тоже никакой надежды нет. Секунд-майоры — мужчины уж не первой молодости. Им невеста нужна из коренных москвичек с квартирой в элитном доме, чтобы потом немедля выйти в отставку и зажить в свое удовольствие, не работая сутки через трое в каком-нибудь частном охранном предприятии или пожарной инспекции. Что же до поручиков, корнетов и прочих прапорщиков… Этим, пока хватает жалованья на водку с пивом, мысль о женитьбе, детишках и прочих радостях семейной жизни если и приходит в голову, то только в похмельную. И усугубляет ее (головы) боль. Вот так и бродят с тех самых пор невесты по столице неприкаянные — то по улицам пройдутся, то в магазин зайдут, а то в метро спустятся… Женюсь, где ты?

Почему я не министр

В новостях сегодня показали какого-то нашего министра. Прилетел он в одну из бывших советских республик. (Кажется, в Киргизию или Туркмению.) Встречал его у трапа самолета местный начальник с животом размером с бронированный лимузин, стоящий неподалеку. И восточная девушка небесной красоты, с цветами, встречала министра: в атласном желтом халате, в расшитой тюбетейке, с толстыми косами и огромными глазами, которые поэты называют газельими. Вы не поверите: министр мимоходом взял цветы у девушки и бросился обнимать местного начальника так, как будто их разлучили в роддоме и если б не этот официальный визит — им бы друг друга не встретить никогда!.. Вот поэтому-то я и не министр. Я бы стал обнимать девушку.

Днем с огнем

теперь русскую кухню в московском ресторане не найти. А уж вечером и ночью скорее обнаружишь неодетую официантку у себя в тарелке, чем настоящие щи из квашеной капусты. Спросишь, к примеру, карасей, жаренных в сметане, — принесут сусей с зеленым японским хреном на деревянной подставке. Спросишь расстегай — принесут хачапури. Вот и мне принесли вместо упругого холодца шах-кебаб из телятины. Нет, по виду он был самый настоящий шах — вокруг него на тонком,точно нанотехнологами испеченном, лаваше нарядной свитой лежали кольца белого и фиолетового лука, зернышки граната и немного пожелтевшие листики кинзы, что понять можно — все же конец сентября на дворе. Внутри мелкорубленое мясо, болгарский перец, специи и зелень. Но… жестковат. Так жестковат, что даже разрезал я его с трудом. Хотел я было крикнуть: «Человек!» — чтобы отдать ему этот шах-кебаб — пусть отнесет на кухню, а уж там они его сжуют как-нибудь после работы с товарищами, но на такой крик теперь и на улице мало кто откликнется, а в ресторане тем более. И стал я есть этот кебаб сам. Глаза, как известно, страшат, а зубы, ежели их наточить на официанта и повара, — знай себе жуют. Когда я уже доедал этот самый шах-кебаб, еле ворочая языком от усталости, а не от водки «Престольная», из воздуха матери… материться в присутственном месте я себе не позволяю. Но когда матери… ализовавшийся официант, тоном, которым спрашивают о здоровье горячо любимой тещи, спросил меня: «Ну, как вам? Язык проглотили или он вас еще до Киева доведет?» — я не выдержал и похвалил лук, гранатовые зернышки и даже листики кинзы, но не шах-кебаб. Про него я высказался в том смысле, что он не только не шах, но даже не его визирь. Погонщик верблюдов, а не шах. Даже разрезать такой кебаб… Тут халдей всплеснул пухлыми ручками и воскликнул: «Что же вы молчали! Мы бы вам немедленно заменили блюдо принесли острый ножик!»

Вот сижу я дома, а вокруг меня на тарелках и тарелочках не суси, не кебабы и не хачапури, а самая обычная малосольная селедочка с лучком, рыжики на смородиновом листочке, помидоры соленые и буханка черного хлеба. Еще и хрен в баночке. Не зеленый узкоглазыйяпонский, а свой, родной до слез соседки. Прижмешь буханку к себе, отрежешь от нее горбушку, наколешь на вилку кусок селедки с колечком лука и… понимаешь, что рук налить водку катастрофически не хватает. Положишь селедку на хлеб, наколешь рыжик на вилку и… опять то же самое! Еще и помидор лежит неохваченный. А выпустить из рук селедку с лучком на горбушке, рыжик на вилке нет никаких сил. Тогда зовешь жену с тещей, чтобы и помидор, и водка — все было в едином строю и в полной боевой готовности. Вот они приходят, встают, как и положено, у меня за спиной ошую и одесную и начинают препираться — кому держать помидор, а кому рюмку с водкой. А я сижу, мокрый по пояс от слюны, и думаю: «Зачем люди ходят по ресторанам? На кой ляд им этот шах-кебаб? То ли дело — дома. Хоть и нет кебабов, зато сидишь, точно шах», и… тут жена с тещей решают, что водки мне на сегодня хватит.

На самом деле

мы счастливее их. Об этом мало кто из нас догадывается, а из тех, которые догадались, еще меньшее количество имеет мужество себе в этом признаться. Мы веками живем в ожидании лучшей жизни, а они там, как дураки, ею живут. Ожидание жизни лучше самой этой жизни. Если ты, конечно, тонкий ее знаток и ценитель, а не примитивный обыватель, который в голову только и делает, что ест. Спросите у любого: когда было лучше — до свадьбы или после нее? То-то и оно. А ведь какие были ожидания! Какие были мечты! У нас ведь о будущем не думают. У нас о нем мечтают. Лежат, к примеру, у костра на привале, на диване, на жене, на работе (нужное подстелить) в кольчуге, нагольном тулупе, кирасе, пыльном шлеме (нужное подчеркнуть) и мечтают: вот прогоним татар, шведов, французов, белых, красных, милиционеров, олигархов, чиновников (недостающее вписать) — и заживем! Да что олигархи! Теща наконец-то уедет к себе в Кандалакшу — и заживем! Встанем с дивана и заживем! Будем двигать науку, бороздить океанские просторы, сеять разумное, доброе и вечное. О, это наше чудесное будущее время… которое у них стало суровыми буднями. Вот и пусть теперь встают каждый день с утра пораньше и, как проклятьем заклейменные, двигают, бороздят, сеют до седьмого пота. Не зря они придумали пословицу: мечтай осторожнее. Обожглись уже. И только у нас все шиворот-навыворот. Только наш поэт мог такое написать: «Жаль только — жить в эту пору прекрасную уж не придется — ни мне, ни тебе». Лет двадцать назад мне даже показалось — ну все. Накаркал. Придется жить. А сейчас, когда все осело, всплыло, запахло, протухло (нужное подчеркнуть) — понятно, что еще рано бить тревогу. Еще не время жить. Еще время мечтать. Это ли не счастье?

Листая альбом

Рассматривал репродукции разных великих итальянцев, голландцев и думал — совсем у нас утрачено искусство парадных портретов. Взять хотя бы меня — буквально не в чем позировать. Ни шпаги, ни коня. Не говоря об орденах и лентах. Элементарных шпор — и тех нет. Ну, кроме пяточных. Из отложений солей. А если бы и были… Как их привязать к кроссовкам? И потом на коня еще нужно влезть. Но даже если и не на коне — если в кресле? С древними фолиантами, свитками и чертежами. Циркулем каким-нибудь. С глобусом Москвы на письменном столе. Где взять нужное выражение лица? Даже занять на время не у кого. Можно, конечно, и не в кресле. К примеру, на борту собственного судна. Играют волны, ветер свищет, и доктор на заднем плане медсестры такое себе позволяет…

Блоха собаки пограничника

В музее истории московского метро не один, не два и даже не три зала. Это и понятно — история московского метро уходит своими корнями в глубь Средневековья. Первые подземные пути сообщения, о которых не сохранилось никаких упоминаний, были устроены в Москве еще при великом князе Василии Втором, прозванном за это Темным. Линия была всего одна, и катался по ней Василий с ближними боярами и дружиной. Через какое-то время двоюродные братья Василия — князья Дмитрий Шемяка, Василий Косой и Дмитрий Красный, бывшие с ним в страшных контрах, построили свои, перпендикулярные линии. Что творилось на станциях пересадок… Бояре лаются, дружинники на мечах бьются, холопы, которые должны на веревках тянуть эскалатор, за шестеренки прячутся и дрожат, дрожат… Однажды дошло до того, что Ваське Косому, желавшему прокатиться по великокняжеской линии, неосторожно закрытыми дверями прищемило… После чего в народе его стали звать… И потом еще два десятка лет ходили войной друг на друга.

От тех допотопных времен нам не дошло, можно сказать, ничего. Вот только Сокольническую линию метро, основанную еще Дмитрием Красным, до сих пор красят в красный цвет на картах, хотя никто уж и не упомнит, по какой причине.

При Иване Грозном была построена еще одна, опричная ветка до самой Александровской cлободы с тремя промежуточными станциями — Скуратовской, Басманной и Вяземской. В целях соблюдения безопасности государя царский поезд эти станции проезжал без остановок, но на перронах в самый момент проезда самые красивые боярские дочери водили при свечах хороводы, причем каждая девица была наряжена в особенное прозрачное платье подземной нимфозории с туфельками. Грозному так нравились эти хороводы, что он, бывало, по нескольку раз в неделю катался из Москвы в Александров и обратно.

При Грозном появились и некоторые новшества в работе подземки. Ток по рельсам метро, конечно, не шел, но завели специально обученных людей, которые упавших на рельсы трясли как груши и кололи толстыми бронзовыми булавками.

Завершает этот раздел экспозиции картина «Иван Грозный подталкивает к краю платформы своего сына».

В конце семнадцатого века Петр Первый приказал выкопать в Измайлово потешное метро. До наших дней оно, к сожалению, не дошло. Архивистам удалось найти всего один, чудом сохранившийся, проездной документ того времени, на котором рукой молодого Петра нацарапано «Белет Аны Монс» и посажена клякса, пронзенная стрелой, да в конце девятнадцатого века археологи умудрились найти полуистлевшую треуголку сержанта подземной роты Измайловского полка с вышитыми серебром вензелем «ПА» и серебряным же рожком. Что касается рожка на шляпе, то он, скорее всего, свидетельствует о том, что сержант был дежурным по перрону и трубил отправление и прибытие поездов, а вот споры о вензеле «ПА» не утихают и по сей день. Официальная наука считает, что они расшифровываются как «Петр Алексеев», а энтузиасты-краеведы с пеной у рта доказывают — «ПА» есть не что иное, как «Петя и Аня».

Перейдем в следующий зал. Известно, что первое советское метро в Москве было имени Лазаря Кагановича. После разоблачения культа личности имени Лазарь, впрочем, как и имени Иосиф, стали чураться. Метро переименовали, но пионеры метростроя, помня руководящую роль Кагановича в деле создания Московского метрополитена, стали вполголоса называть между собой одну из станций «Лазаревской». Лет пять или даже семь называли, пока кто-то не донес на них в высшие партийные инстанции. Дело до суда не дошло, но пионеров пропесочили сильно. Старики пороптали-пороптали и стали называть «Лазаревскую», как все. Только несколько верных сторонников сталинского наркома не сдались. На тайном собрании их ячейки они на одной из станций тайным же голосованием выбрали большой стальной болт из тех, что крепил какое-то декоративное панно к стене, и стали называть его «Лазарем». Не было месяца, чтобы не приходили они прикоснуться к нему, а одна старушка даже приходила с фланелевой тряпочкой и любовно протирала ему шестигранную головку. Конспирация была строжайшей. Мы бы не узнали обо всем этом никогда, если бы, умирая, один из первых метростроевцев не открылся секретарю домовой партийной ячейки. Само собой, болт немедленно вывинтили и заменили на благонадежный, по имени то ли Федор, то ли Николай, а вывинченного Лазаря случайно подобрала неизвестная уборщица и долгие годы прятала дома, незаметно вкрутив его в голову мужу. Тот, кстати, так ничего и не заподозрил. Только теперь, после ухода коммунистов навсегда и их возвращения, болт смог занять почетное место в экспозиции музея.

Вот за стеклом лежит пожелтелый номер газеты «Вечерняя Москва» шестидесятых годов, посвященный пуску в эксплуатацию первой очереди Калужско-Рижской линии. В статье специально разъясняли москвичам, что линия в Калуге не начинается и в Риге не заканчивается. Москвичи, как известно, очень доверчивы — у них и Варшавское шоссе заканчивается в Варшаве, а с Павелецкого вокзала поезда и вовсе идут в Павелецк. Другое дело недоверчивые петербуржцы — и вокзал у них есть Московский, и на вагоне поезда написано «Санкт-Петербург — Москва», а спроси их, куда они едут, — так сейчас же скривятся и пробормочут что-то про большую деревню.

Со строительством метро в эпоху застоя связано множество легенд. Некоторые документы из рассекреченных архивов московского метро, не представленные в музее, проливают неверный свет на эти истории. В семьдесят пятом году или в начале августа, или после обеда один из отрядов метростроевцев, загородившись проходческим щитом, сумел зарыться так далеко на запад от Москвы, что оказался вне зоны поражения советских подземных бескрылых ракет. В одной из стран Западной Африки, где беглецы вышли на поверхность, много об этом писали в прессе острыми палочками на коре баобаба. Одна из таких палочек сохранилась в архиве нашего посла, и он передал ее в дар музею.

В зале, где представлены материалы, рассказывающие о метрополитенах ближнего зарубежья, выделяется удивительная мозаика, подаренная к шестидесятилетию московского метро киевскими тогда еще товарищами. Она называется «Голубой вагон» и выложена из нескольких тысяч кусочков редчайшего голубого сала.

Завершают экспозицию два уникальных экспоната со станции метро «Площадь Революции» — пуля из нагана бронзового матроса и блоха собаки пограничника. Что касается пули, то ее извлекли из тела одного назойливого пассажира, который в нетрезвом виде дергал за ленточки бескозырки уставшего к концу смены революционного матроса. Еще и за дуло нагана хватал. Тут и стальные нервы не выдержат. Не говоря о бронзовых. Раз от него матрос легонько наганом отмахнулся, другой… а на третий и…

У блохи собаки пограничника длинная история. Она прожила долгую, полную испытаний жизнь, прежде чем попасть в музей на заслуженный отдых. Еще во время строительства этой станции Сталин, рассматривая чертежи станции и рисунки ее скульптур, приказал украсить ее чем-нибудь таким особенным, чего не только у нас, но даже и у проклятых империалистов нет.

Думать долго не стали — решили пойти проторенной дорожкой. Взяли да и выковали блоху, чтоб посадить ее на собаку пограничника, а поскольку собака была отлита из бронзы, то и блоху изготовили из того же материала. Сначала-то хотели блоху посадить на пограничника, чтоб какой-никакой, а за ней присмотр был. Умные люди, однако, отсоветовали, поскольку блохастый советский пограничник смотреться будет неаккуратно. И жила себе на собаке блоха припеваючи много лет. И все гости столицы, хоть наши, хоть иностранные, непременно с ней фотографировались. После войны, однако, появилось странное поверье среди студентов. Кто потрет нос собаке — тот сдаст зачет или экзамен. И стали ей двоечники нос тереть. Рук не мыли, но терли. Антисанитарию развели страшную. Блоха начала болеть, покрываться зеленым налетом, а потом и заявление с просьбой о пенсии написала. Ей к тому времени под семьдесят уже было. Подлечили ее, и в музей. Теперь она на законном отдыхе, на бархатной подушечке, а рядом с ней на такой же подушечке лежит написанное ее левой задней ножкой (она была левша) заявление. Только его никто не видит, потому как уж очень оно маленькое.

У прилавка с курами,

утками, индейками и их запчастями стоит семейная пара средних лет. Женщина сосредоточенно тычет пальцем в витрину, показывая продавцу курицу, которая на нее смотрит, а мужчина молча, поскольку его роль не предполагает слов, держит многочисленные сумки и пакеты с селедками, капустами и мандаринами. Вдруг мужчина внепланово открывает рот и произносит:

— Оль, смотри какие крылья индейки огромные. На таких и полететь можно.

Оля критически оглядывает мужа, его недетский живот, напоминающий запасной парашют, и с каменным лицом спрашивает:

— Купить тебе десяток для пробного полета?

Концерт для двух клавесинов и оркестра

После обеда на позицию подъехал, звеня, грузовой трамвай с патронами и ручными гранатами. Ящики были тяжелые, и одному доценту из медицинского института отдавило ногу при разгрузке. Он побледнел и сказал, превозмогая боль: «Пожалуйста, аккуратнее. Пожалуйста!»

Через час после разгрузки было назначено вечернее построение. Комбат, худой и бледный теоретический физик в толстых очках, из института физических проблем, долго ходил перед строем, курил и задумчиво, точно сам с собой, разговаривал:

— На завтрашнее утро, друзья, назначена психическая атака нашего отдельного, орденов Мандельштама и Бердяева батальона московской интеллигенции. Форма одежды парадная — шляпы велюровые, очки в черных оправах, у взводных пенсне на концах аксельбантов, у командиров рот в нагрудных карманах не менее двух авторучек с золотым пером. Рядовые бойцы в белых рубашках с черными галстуками. Офицеры в дополнение к обычному форменному костюму-двойке должны иметь жилет и часы на цепочке. Всеволод Евгеньевич, — комбат остановился возле командира музыкального взвода, — ваши люди идут сразу за знаменосцем. Играете… — тут он задумался, снял очки и потер тыльной стороной ладони уставшие глаза, — баховский концерт для двух клавесинов и оркестра. Аллегро. Не перепутайте, ради бога, как в прошлый раз, когда заиграли ларго вместо аллегро. Не поддержи нас тогда минометным огнем соседи…

Уже перед отбоем, в личное время, собрались в батальонной библиотеке и гадали по «Апокалипсису» Розанова. Капитану Энгельгардту выпало «Да будет благословен еврей. Да будет благословен и русский». Молоденький аспирант по имени Петя с кафедры романо-германской филологии Московского университета раздавал всем желающим крошечные книжечки с афоризмами Ларошфуко, Лабрюйера и Вовенарга, приговаривая при этом:

— Берите, господа, берите. У меня много этих сборников. В нашей университетской типографии их продают по себестоимости. А то не нужно ли вам писем Толстого к Рабле? — обратился он ко взводному с толстыми, точно свиные сардельки, усами. — Я у нашего прапорщика купил. У него прекрасные книги. И он честный очень. Я вам пришлю непременно.

Построились еще затемно. С рассветом загрохотали барабаны, и батальон с развернутым знаменем, на котором серебряными буквами по синему бархату было вышито ахматовское «Сжала руки под темной вуалью…», двинулся вперед по Земляному Валу в направлении станции метро «Таганская».

— Красиво идут, — сказал официант трактира «Клондайк» кассиру, глядя, как в лучах утреннего солнца сверкают стекла очков и металлические колпачки авторучек в нагрудных карманах ротных.

— Интеллигенты… — задумчиво протянул кассир и цыкнул зубом.

На станции метро «Охотный Ряд»

в вагон вошел немолодой толстощекий мужчина, ряженный Лениным, устало плюхнулся на сиденье, расстегнул потертое пальто с бархатным воротником, за ним пиджак, достал из жилетного кармашка жвачку, осмотрел ее, обдул от крошек, снова спрятал, из внутреннего кармана пальто вытащил газету «Спорт-Экспресс» и стал читать, шевеля губами. По губам было видно — картавит.

Хроники одного потопа

Эти записки были найдены в бутылке, выловленной в Оке и сданной в пункт приема стеклотары…

Возле дома опять вырыли котлован. Третий раз с начала года. Все время у них там чего-то в трубах. Болезнь какая-то. Я так думаю, что это место заколдованное. Народ разное говорит. Ходят слухи, что при прокладке теплотрассы сантехник упал в бетонный коллектор и его там замуровали спьяну. Вот душа его и мается, исходит перегаром. Может, и врут все. А только экскаватор, который сегодня тротуар взламывал, обратно своим ходом не смог. Утащили его на буксире. И сам экскаваторщик был вне себя. Матерился в котлован. Яма-то огромная. Черт его знает, что там на дне. По уму-то надо было трубы ампутировать на этом участке, чтобы зараза дальше не пошла, и залить все бетоном. Как-то в обход надо. Да только им все равно. Правда, приходил к яме прораб по виду или старший техник. Что-то такое шаманил на своем языке. Бросил ключ разводной туда и горсть гаек. Полумеры все это. Не поможет. Не видать нам горячей воды, как своих чистых ушей.

* * *

Месяц назад отключили холодную воду. Последние три дня в правом ухе какой-то смех, щекотка. Спрашивают Надю. Не выковыривается.

* * *

Снова ищут трубы с горячей водой. Трубы-то иногда находят, а вот горячей воды в них… Даже с холодной водой находили трубы. Может быть, горячая вода меняет направление течения в самый последний момент. Как-то она узнает, что ее ищут. Или кто-то ей сообщает о том месте, где собираются копать. Никто ничего не знает. Или скрывают от нас. А в каких-то ямах и труб нет. Тогда просто постоят, помолчат над ямой, почешут затылки, плюнут и зароют.

* * *

Четвертый день дождь идет не переставая. Влажность такая, что разница между вдохом и глотком равна не нулю, как было на третий день дождей, а минус единице. Молодежь еще держится, а те, кто постарше, и особенно пенсионеры — те начинают понемногу плесневеть. Ходят бледно-зеленые. Некоторые квакают. Стесняются, конечно, но это пока. Сам не видел, но от нескольких знакомых рыбаков слыхал, что вечером на берегу Оки прямо в траве видели стаю резвящихся карасей или окуней. Комаров с мухами промышляли. Один юноша случайно мимо проходил с девушкой, не растерялся и почти полные штаны наловил. Он как чувствовал — их чуть раньше снял. Что значит рыбацкая смекалка! Надо будет сходить, попробовать. Взять с собой девушку и попробовать.

* * *

Дали холодную воду. Или она сама пришла? Скорее всего — сама, потому как уходить не собирается. Стоит в квартирах уже по щиколотку. И продолжает понемногу прибывать третьи сутки кряду. Через полчаса мне заступать на вахту. Мы организовали круглосуточное дежурство на крыше дома — дозорные осматривают окрестности в поисках сантехников.

* * *

Сломался лифт. От воды что-то замкнуло, проскочила огромная искра и убежала по кабелю куда глаза глядят. Все равно наш лифт ломается не реже раза в месяц. Если бы души умерших поднимались на небо в лифте нашего дома, то срок в сорок дней пришлось бы увеличить раз в десять. А как он скрипит и стонет при подъеме! Ни одна живая душа этого не выдержит. Конечно, подъем в таком лифте располагает к мыслям о вечном, но многие из нас еще вполне молоды, у нас дети, и нам бы хотелось побыстрее подняться к себе на этаж, а не отдать богу душу в этом лифте. А внутри… неописуемое. Хотя… описуемое — гораздо чаще.

* * *

Вода все прибывает. На общем собрании жильцов мнения разделились. Старики стоят за строительство ковчега. Один мужик из тридцать пятой квартиры предложил самолет. Молодежь хочет ракету. Наивные — они думают, что круглое проще строить. Так ничего и не решили. Перешли к разному. Разное у нас гонит Нинванна со второго этажа. Крепость бывает такая, что после двух стаканов нередки случаи самовозгорания.

* * *

Ковчег почти достроен. Пришвартован к балкону пятого этажа. Вчера на горизонте видели баркас с сантехниками.

* * *

После обеда всей лестничной площадкой шили чучело сантехника. Мы его потом привяжем к бушприту ковчега, а пока решили втыкать в него вязальные спицы. Ну, чтоб успокоиться…

* * *

Вчера был сильный ветер и волны. К балкону седьмого этажа прибило начальника жилконторы. Хотим вздернуть на рее ковчега, потому что утопить не получается. Вот бы его исследовать!.. Очень интересно узнать, почему начальники не тонут.

* * *

Завтра отплываем. Курс — на сушу. Все равно какую. Эти записки я запечатаю в бутылку и брошу в…

Нужная деталь

Часа в три или в половине четвертого сидел я за компьютером в своем кабинете и работал в поте лица чай с шоколадными пряниками. Ничто не предвещало. Вдруг чувствую — что-то упало. Легкое. Буквально из меня. Нагибаюсь под стол, и точно — маленькая черная пластмассовая деталька. У ног лежит. Вот, думаю, дожился. Еще и пенсию не выработал, а уже. По частям. Это сегодня она маленькая, черная и пластмассовая — а завтра? Большая, белая и… Страшно подумать. Кинулся я искать — откуда она могла выпасть. Ощупался с ног до головы. Ничего не нашел, кроме щекотки. В монитор себя всего осмотрел. Там все на месте. Даже корзину осмотрел. Восстановил все файлы… ничего. А деталька лежит. Маленькая и пластмассовая. Может, она нужная в организме. Понятное дело, это не гайка. Тем более не болт. Ничего на ней не висит, и ничего ею не прикручено, и, даст бог, ничего не отвалится. Но если механизм более тонкий? Если последствия скажутся не сей минут? Мало ли что… Уж какая там работа, когда пряник в горло не лезет. Два часа искал, а потом оказалось, что это заглушка от ножки стула отвалилась. Конечно, стул — это не конь. Да и я не полководец. А мог бы… Впрочем, сейчас не время полководцев. Приличной шашки или там бурки с папахой днем с огнем не сыщешь. Не говоря о коне. Одни стулья в продаже. Да и от тех части отваливаются.

Сквозь шум дождя

* * *

Как говоришь ты —

Красиво и убедительно…

Можно подумать!

* * *

О, сколько радостей

Имеем мы от детей наших! —

Нашим врагам…

Прогуливаясь перед сном

Бреду не спеша… Вдруг —

Короткий, пронзительный вскрик

Из квартала «веселых домов» —

Маньяк на охоте…

Страшно работать девчонкам

В эту безлунную ночь.

* * *

Весенним вечером

Сидим с тобой вдвоем,

Взыхая томно…

Честнее было бы

Истошно замяукать!

Дождливым летним вечером на даче коротаю время, слушая шум дождя

Сквозь шум дождя —

Тягуче и надрывно:

Нажра-а-лся га-ад! —

Сосед домой пришел…

Раздумья

Немолод уже…

Пора бы и свить гнездо…

Но яйца… Как их снести?!

* * *

Полночь. Не сплю.

Корчу свирепые рожи —

Сегодня я снюсь врагу…

* * *

А вот и я!

Ты думала: «Пропал» —

Нн — нет! Всего лишь

Завалился за подкладку.

* * *

Лунная ночь.

Так хочется бросить курить —

Просто сил никаких…

* * *

Старею…

Силы уже не те…

Лишь с третьей попытки

Смог взгляд оторвать

От твоего декольте…

* * *

сниму его осторожно —

после бани прилипший

березовый листик

к твоей, еще влажной…

к твоей, необъятной…

* * *

весенние облака

в каждом слове твоем

обещастье

Портфель Николая Васильевича

У гоголевского портфеля, в котором хранилась рукопись «Мертвых душ» и который нам наконец решился показать Музей Пушкина к юбилею писателя, довольно странная история. У кого он только не побывал. Однажды, когда им владела одна учительница младших классов, ее сын Пашка десяти лет случайно, собирая тетрадки в школу, перепутал портфели и положил не в гимназический, а в портфель Гоголя свое сочинение на тему о том, как он провел лето. На другое утро выяснилось, что в сочинении нет ни единой ошибки. Даже и самая последняя запятая стоит на своем месте. Сообразительный мальчик стал брать сочинения своих товарищей на ночевку в портфеле. За этот, с позволения сказать, «постой» одноклассники платили ему по две копейки с листа, а те, у кого денег не было, приносили то бублик с маком, то калач, а то и перочинный ножичек с затейливой наборной рукоятью. Вся эта история закончилась нехорошо, некрасиво. Кто-то из товарищей Пашки пожаловался родителям, и… сидеть незадачливый коммерсант толком не мог неделю, а то и больше.

Потом следы портфеля теряются и через несколько десятков лет обнаруживаются уже в фондах какого-то провинциального литературного музея. Уж как случилось, что в портфеле пролежала два или три месяца рукопись рассказа сотрудника музея, — никто не знает. Сам-то сотрудник, недолго погоревав о пропаже, легко восстановил весь рассказ по памяти, напечатал в местной газете «За наше счастливое прошлое» и гонорар пропил с такими же писателями, как и он сам, в местной чайной. Когда же отыскалась первая рукопись, то удивлению автора не было предела — из всего рассказа нетронутой оказалась только фамилия автора — Копейкин. Даже само название было изменено на более звучное и интригующее. Слог стал таким легким и блестящим, образы такими сложными и многогранными… Следы Копейкина и его рукописи исследователям проследить не удалось. Кажется, он уехал с рукописью своего рассказа в Москву, обивать пороги тамошних редакций, и там сгинул. Уже потом, через год или два, как ему пропасть, ходили слухи, что объявилась в столице шайка из самых что ни на есть изгоев приличного литературного общества — всклокоченные поэты, испитые прозаики и оборванные эссеисты, промышлявшие кражей рукописей знаменитых писателей. И атаманом этой шайки был некто другой…

Портфель же забрали в Москву. Сначала решили создать секретную комиссию по выяснению его чудесных свойств, пригласили в нее известных писателей и литературоведов в погонах и даже провели первое секретное заседание, но как-то потом все сошло на нет, а сам портфель нечувствительным образом оказался у одного из секретарей Союза писателей. Лежал у него в сейфе. Периодически клал он в него разные свои рассказы, повести и даже один роман. Полежат рукописи квартал или два, достанет он их — диво дивное, а не рассказы. Начнешь читать — не оторвешься. Только одно в них нехорошо — не потрафляют они властям. Такое иногда в тексте отыскивалось, что остатки волос у этого секретаря становились дыбом. Шляпу на голову натянет, чтоб сослуживцы не видели, как он некоторым образом взъерошен, в кресло вожмется и сидит, дрожит. Ну кто ж выдержит долго такие пытки? Да и зачем они ему при такой-то зарплате, квартире и машине? Ради чего, спрашивается? Отнес он портфель в музей и зажил себе пропиваючи.

А снаружи портфель как портфель. Самый обычный. Светло-коричневой кожи с одним замком и двумя металлическими пряжками для ремней. Почему-то фотографировать его запрещено. Уж как я ни упрашивал старушку, следящую за порядком в этом зале, — ни за что она не соглашалась. Тогда я сфотографировал его тайком — камерой телефона. Ну и еще несколько экспонатов. Домой пришел, стал переносить фотографии из телефона в компьютер — все есть, а вместо фотографии портфеля какое-то размытое зеленое пятно. Черт его знает почему.

Немного философии

Еду утром на работу. Места не досталось — стою. Мне сверху видно, что читают, как обычно, глянцевую ерунду. Такой духлесс от этих журналов стоит… Вдруг вижу — женщина одна в книгу смотрит. И написано там: «Глава XXVII. Немного философии». «Э, — думаю, — не все так плохо, как хотелось бы». Шею вытянул, глаза прищурил и читаю то, что под заголовком мелкими буквами. А под ним… «Рок проснулся от удара кулаком в лицо. Перед ним стоял запыхавшийся Майк. Он был весь в поту». Такая вот философия. Еще хорошо, что ее немного.

Машина времени

На территории научного центра, в одном из корпусов которого квартирует наша контора, есть машина времени. Ну, не то чтобы совсем машина, на которой хоть к динозаврам, а попроще — прокатиться можно лет на двадцать пять или даже тридцать назад. Называется она — столовая. Я туда хожу, когда забываю взять из дому обед. Там все как тогда. И еда, и посетители, и повара, и уборщицы. Посетители и повара, правда, здорово состарились. На столах стоят бумажные салфетки в стаканах, но не целиком, а разрезанные на треугольнички. Я посчитал — из одной салфетки можно вырезать восемь таких треугольничков. Еще стоит потемневшая сверху, в открытых майонезных банках, горчица или хрен. И гжельские солонки, в которые, при случае, можно макнуть с размаху яйца. Теперь уж не запрещают. Недавно я взял на второе бифштекс с яйцом. Он был точно такой же, как и во времена моей молодости, — немного зеленоватый и мокрый. Еще бы — столько лет прошло. Позеленеешь тут. Есть я его не стал, но поковырял алюминиевой гнутой вилкой. Повспоминал… Когда я был студентом, мы с моим другом Женькой часто ходили обедать в блинную у Белорусского вокзала. Там подавали такие бифштексы. То есть, конечно, никто не подавал, а надо было отстоять за ними длинную очередь с подносами, которых на всех еще и не хватало. Самое приятное в этой забегаловке было в самом конце, в гардеробе. Старик-гардеробщик с такими, как мы, само собой, не церемонился — кивком головы покажет — иди, сам одевайся. И снова газету свою читать. Но если дашь ему гривенник, а лучше два, то он подавал тебе твое старое пальто с давно оторванной вешалкой и помогал одеться. Мало того — еще и разглаживал своей морщинистой лапкой воображаемые складки на спине. Вот заради этого разглаживания мы с Женькой и ходили туда. Нам казалось… мы воображали… всякую ерунду, которую воображают студенты, у которых нет денег на приличный ресторан. Но вернемся к столовой научного центра. Из примет нового там на полке буфета стоит коробка с шампанским Moet & Shandon. Как она сюда забрела — ума не приложу. Я подозреваю, что это просто пустая коробка. Буфет торгует ватрушками и пирожками с капустой к чаю в граненых стаканах из огромного электрического самовара. Или к бледно-желтому компоту из сухофруктов. Да… К чему я затеял весь этот разговор про машину времени? Уж и сам не помню… Нет, вспомнил! Верните молодость! Верните, суки! Я готов землю бифштексы с яйцом эти есть — только верните.

Или Васька

Он сидел в переходе у трех вокзалов. Обычный Барсик или Васька в заношенном полосатом меху. Худой и давно не чесанный. Заскорузлой лапой придерживал табличку со словами «Памагити на белет до Шушар». Под Шушарами было криво написано помельче «Не ел ниделю». На лапах рассказал, что сам из Шушар. Это где-то между Москвой и не Москвой. Жил у какой-то старухи. Вроде и неплохо жил, грех жаловаться. Конечно, не как сыр в масле, но с голоду мышей не ловил, нет. Бес его попутал. Вернее, человек один. Сманил в африканский зоопарк. У них там котов нет — одни львы с жирафами. Тебе, сказал, как экзоту — две ставки в африканских еврах. Годик поработаешь у них котом — потом десять лет в своих Шушарах будешь кум нигерийскому королю. Старухе опять же привезешь сувенирную набедренную повязку.

Ну и все. Документы, деньги бабкины похоронные, сосисок молочных два килограмма — все отдал за рабочую визу и транспортировочный контейнер. Довез он меня до Одессы, а там, в порту, таких дураков, как я, — пруд пруди. Историй мне порассказали… Шерсть дыбом встает. Вместе с хвостом. Был там один трехлапый. Агитировал всех в Штаты — приемными котами в их семьи. Говорил, что у него братан в Сент-Луисе живет. Ну, там тоже все не так просто. Братан его справки год собирал. Отец неизвестно кто. Мать со всеми котами подряд. У него задержка в развитии — мяукать научился только на третьем году. А тут еще и защитники наших котов-сирот… Собаки, а не защитники. Пусть, кричат, лучше здесь подыхают, но в Америку…

Короче говоря — посмотрел я на все это, плюнул и подался обратно. Кое-как до Москвы доехал. Одно время состоял при живом уголке в детском саду. Хорошо там было, но совесть мучила — как там моя бабка… Мальчонка мне один сердобольный табличку написал. Как смог печатными буквами. Месяц здесь побираюсь. Только до Бологого и набрал денег на билет. Людям не подают, а уж котам… До холодов бы домой попасть. Пока хоть весточку бабке какую подать, а то еще помрет, не дождавшись.

Он вздохнул и стал яростно чесать за ухом. Я дал ему денег и половинку шаурмы. Он лапами нарисовал в воздухе «шаверма» и «спасибо». Тут-то я и сообразил, что ехать ему в сторону Питера.

Дамская визжаль

Стоит эта неприметная братина на одной из витрин у входа на второй этаж — кажется, пятой или шестой по счету. Братина как братина — никаких ювелирных изысков. Довольно грубая чеканка по серебру. Какая-то надпись кривоватыми печатными буквами. Сделана была в Молдавии, в шестнадцатом веке. Принадлежала Ивану Грозному. Даже и не верится, что великий государь, царь и великий князь всея Руси пил из такой посудины. Судя по оставшимся на ней отпечаткам зубов воеводы Курбского и вмятине от темени князя Горбатого-Шуйского, сам, может, и не пил, но угощать любил. Все это, однако, присказка, а вот и сама сказка-история.

На десятом году от взятия Казани задумали в Кремле обложить все печи новомодными муравлеными изразцами. Надо сказать, что техника муравления не из простых. Владели ею в совершенстве только голландцы. У них были для этого специально привезенные мореплавателем Авелем Гусманом из острова Суматры огромные и свирепые рыжие муравьи, сожравшие по дороге из южных морей в Голландию половину мачт и бегучего такелажа, не говоря о стоячем.

Конечно, сначала русские мураводы попробовали работать с нашими муравьями и даже истратили ассигнованные на это казной немалые деньги, но… Через неделю после начала работ государь осерчал, мураводов велел посадить, в чем мать родила, в муравейники, устроенные в кремлевском огороде и, наслушавшись вдосталь их покаянных речей, прогнал взашей вместе с муравьями в самую Сибирь. Мураводство же запретил навсегда указом.

Короче говоря — обратились к голландцам. Те прислали делегацию с самолучшими образцами, но заломили такие цены, что Иван Васильевич решил — за такие деньги он лучше Ливонию воевать будет или повторно возьмет Казань. Причем не менее двух раз. Совершенно случайно при переговорах с голландскими печниками присутствовал какой-то молдаванин, работавший в Посольском приказе помощником штукатура. Буквально через три месяца примчалась в Москву бригада и заменила все изразцы буквально даром. Мало того, две недели все кремлевские стрельцы и приказные дьяки упивались молдавским вином, которое, как известно, не в пример лучше голландского. Ну, а как работа была сделана и Грозный ее одобрил, поднес бригадир плиточников государю серебряную братину в благодарность за такой царский заказ. С тех самых пор и повелось…

С виду-то, конечно, она неприметная, эта братина, но история за ней стоит… Кстати, по ободку у нее надпись почти стерлась и остались только некоторые буквы и цифры. Ученые разобрали — оказались расценки в пересчете на квадратную сажень. И расценки божеские даже по тогдашним временам, а уж по нынешним…

В оружейной экспозиции, на витрине с образцами пистолетов и ружей работы тульских мастеров, посетителей обычно привлекает огромная пищаль револьверного типа, приклад которой украшен затейливой резьбой. Действительно, пищаль эта интересна тем, что каждый последующий выстрел сопровождается более высоким писком. Поскольку пищаль восьмизарядная, то звук в ходе боя поднимается на целую октаву.

Нам бы, однако, хотелось обратить внимание не столько на пищаль, и без того приметную, а на миниатюрную дамскую визжаль, изготовленную по заказу Павла Первого для своей фаворитки Екатерины Нелидовой. Рукоять визжали украшена миниатюрными медальонами со сценами ревности императора к Нелидовой. Собачка ударно-спускового механизма выполнена в виде любимой левретки Екатерины Ивановны и в момент удара издает такой же визжащий звук, как если бы ее (левретку, но не собачку) пнули ногой. К сожалению, до нас не дошла еще более мелкая разновидность визжали — зудель, которую Павел подарил Нелидовой при расставании. Известно только то, что собачка на этом пистолете была сделана в виде крошечного дятла и ударяла со звуком «тюк». Мария Нарышкина, следующая фаворитка царя, в своих воспоминаниях пишет, что Павел Петрович, прежде чем подарить зудель Нелидовой, полтора часа высказывал ей свои обиды, не забывая при этом делать «тюк» каждые три или пять минут. К концу разговора у затюканной Нелидовой началась форменная истерика.

В редкой по своей полноте коллекции кубков златокузнецов Нюрнберга выделяются кубки-корабли, из которых пили за здоровье уходящих в море. Один из таких кубков начала семнадцатого века, работы выдающегося мастера Буркхарда Гелендвагена был привезен датским посольством в Москву. Король Дании Кристиан так хотел посватать своего сына к дочери Бориса Годунова, что прислал в дар царю целую коллекцию из двух сотен серебряных и золотых изделий. Кубок-корабль превосходен — на вантах из серебряной позолоченной проволоки висят крошечные матросы, причем у каждого в золотых зубах трубка, на грот-мачте развевается флаг из тончайшего серебра, а штурвальное колесо так миниатюрно, что крутить его впору какому-нибудь сверчку. Объем кубка велик — он равен тогдашней английской морской королевской пинте, которая больше современного сухопутного литра почти в два раза. Моряки тогда уходили в плавание надолго, и пить за их здоровье надо было много. Рядом с кубком-кораблем смотрятся дальними и очень бедными родственниками два маленьких кубка, больше похожих на стопки. Это кубки, из которых в Германии пили за здоровье наконец-то уходящих гостей. В Баварии они получили такое распространение среди экономных бюргеров, что никаких кубков на стол и вовсе не ставили, а начинали пить сразу из этих стопочек. По ободку этих рюмок для непьющих готическим немецким шрифтом отчеканено: «Будете проходить мимо — проходите!» В собрании Оружейной палаты эти кубки снабжены крышками с хитроумными защелками, которые не всякий сумеет открыть. Нежеланным гостям приходилось порой просто поднимать их вместе со всеми и ставить обратно. Дальнейшая эволюция этих кубков привела к тому, что их стали делать с неоткрывающейся крышкой, а потом и вовсе монолитными.

От посуды перейдем к предметам дворянского быта восемнадцатого века. Модники екатерининских времен любили украшать свои костюмы многочисленными брелоками на цепочках и часами на шнурках, часто сплетенных из волос любимой женщины. Парадный набор золотых брелоков князя Куракина, находящийся в Оружейной палате, весит около пяти килограммов. Но не он удивителен, а шнурки многочисленных часов с музыкой, которые носил на себе князь. О приближении Куракина узнавали по мелодичному звону его часов, раздававшемуся, по моде того времени, чуть ли не каждые десять минут. Злые языки за глаза называли его музыкальным обозом. Князь только и делал, что открывал без устали то одни, то другие часы и прикладывал к уху, пока они играли. А уж когда играли сразу несколько часов, то он и не знал, за какие хвататься. Руками по телу шарил в растерянности и нервничал ужасно. И то сказать — в каких только местах они у него не висели. Сразу-то и не подумаешь туда рукой…

В собрании вееров Оружейной палаты представлены лучшие образцы русской веерной школы восемнадцатого и девятнадцатого веков. В росписи веера второй половины восемнадцатого века, сделанного в кремлевских мастерских Леонтием Курилкой, еще просматриваются сюжеты вееров французского художника Буше, однако они уже наполняются оригинальным содержанием. Так, в сценах деревенской жизни особенно выразительны миниатюры «молодые крестьянки чешут пятки своему помещику перед сном», «дети пастуха ковыряют в носу друг у друга», «свадебные гости, излавливающие жениха, чтобы его избить» и «мужик, наступающий на грабли». Рукоять веера украшена перламутром, алмазами и хризолитами.

На другом веере, работы выдающегося петербургского мастера Антипа Криведко, изображена в некотором роде будуарная сцена — Николай Первый примеряет бакенбарды перед выходом на плац-парад. Веер принадлежал фрейлине Варваре Нелидовой его супруге, императрице Александре Федоровне. Известно, что император очень любил бакенбарды. В его коллекции было более сотен пар бакенбардразличной формы и пушистости. Часами он мог сидеть перед зеркалом и подбирать бакенбарды для интимных визитов к фрейлинам или к парадному обеду в Зимнем дворце. Уж и фрейлины истомятся, и парадный обед простынет, а он все не знает, на каких бакенбардах остановиться, — и те ему нехороши, и эти не подходят. Расстроится, чуть ли не до слез, раскричится, сорвет первые попавшиеся бакенбарды с кого-нибудь и в них выходит на люди, бурча про себя: «Ну что за дикая страна, ей-богу! Пары приличных бакенбард днем с огнем…» Однажды Николай отобрал бакенбарды у министра финансов Канкрина, которые тот за огромные деньги выписал себе из Парижа. Канкрин так обиделся, что на минуту представил себе даже, как он решительно подает в отставку… Впрочем, к рассказу о веерах в собрании Оружейной палаты это не имеет никакого отношения.

Теорема Пуанкаре

Утром позвонила мама и сказала:

— Я не спала всю ночь. Думала о тебе.

— Лучше бы ты думала о чем-нибудь приятном, — ответил я.

— Ты вчера был у меня, — сказала мама, не обращая внимания на мои слова, — и мне не понравился твой вид. Эти джинсы, эта рубашка в клеточку, этот рюкзак… Ты ведь уже давно не мальчик, заведуешь лабораторией, у тебя ученая степень…

— А что такого в джинсах и рюкзаке, — вскипел я. — Это удобно. В рюкзаке множество мелких карманчиков, в них…

— Я тебя умоляю, — простонала мама, — ты же мужчина! Зачем тебе мелкие карманчики? Зачем тебе вообще рюкзак? Ты что, турист? Ты катаешься на велосипеде?

— Можно подумать…

— Твой отец, тебе на долгие годы, всегда ходил в белой рубашке и галстуке. Каждый день. Вдруг надо будет идти на переговоры, а ты в джинсах. Еще и с рюкзаком.

— Мама, да какие у меня переговоры! Я вообще на работе хожу в халате. Переговариваюсь с химиками в белых халатах или с токарями и фрезеровщиками в черных.

— Вот потому ты с ними и переговариваешься. Кто тебя пригласит на приличные переговоры? Чтоб ты пришел на них в джинсах? Ты посмотри на себя! Ты ходишь как математик Перельман!

— Да Перельман-то здесь при чем?!

— При том, что он отгадал теорему Пуанкаре. И теперь ходит как хочет. Вот когда ты отгадаешь — тоже будешь иметь право ходить как он. А пока пойди и купи себе портфель и брюки, чтоб я уже спала спокойно.

Хуже долгих проводов

только долгие праздники. Точно едешь и едешь под перестук рюмок бесконечными равнинами застывшего холодца по разводам хрена и горчицы, а на горизонте холмится оливье. То выскочит вдруг из-за поворота на тебя жареная утка, а то оскалит мерзкую рожу селедка в кольцах репчатого лука. Заклубится вдали укропный пар отварной картошки, прошмыгнет надкусанный соленый огурец в придорожных зарослях квашеной капусты, и вновь холодец, холодец, холодец…

Турист детский

Круизные теплоходы у Северного речного вокзала готовятся впасть в зимнюю спячку. Они, конечно, еще не совсем заснули, но уже протяжно зевают и выкашливают остатки клочковатого дыма из осипших за лето труб. Еще ходит по многочисленным закоулкам команда, еще прибирает палубы и выметает из пустых кают пустые бутылки, окурки, позеленевшие сухарики к пиву и не пригодившиеся презервативы; еще старпом шевелит усами и хватается за нагрудный карман с документами, протискиваясь вдоль правого борта официантки в кают-компании; еще по судовой радиосети Киркоров поет знойным голосом, но уже оплетаются углы паутиной, уже наполняются трюмы сырым, заплесневелым воздухом, уже сотни и тысячи мух, медленно жужжа, укладываются спать во всех щелях, полутемных каптерках и кучках промасленной ветоши. Месяц или полтора пройдет — и на судне наступит мертвая тишина. Только в машинном отделении будет тихонько ворочаться кривошипно-шатунный механизм, блестя малыми и большими берцовыми цилиндрами, коленными и локтевыми муфтами и полумуфтами. Ближе к началу зимы начнут горничные разносить по каютам и класть под матрасы личинки туристов, купленные оптом у туроператоров. Зимой личинки ухода почти не требуют — только поддерживай температуру не ниже нулевой, и все. Ближе к весне, когда они превращаются в куколок, их выкладывают поверх матрасов, и они начинают ползать вдоль матрасных полосок. Вот тогда их понемногу начинают приучать к будущей жизни — заводят по радио песни Распутиной или Шуфутинского, окуривают сигаретным дымом, ставят на приоконные столики стаканы с прокисшим пивом. В марте и апреле их уже прикармливают недельными крутыми яйцами, пригорелой овсяной кашей, майонезом и рыбным салатом из консервов «лосось в собственном соку». К началу навигации здоровый, без отклонений и задержек в развитии, мужской турист умеет бегать в мешках, играть в подкидного дурака, выпивать до пяти литров пива или литр водки, в состоянии рассказать от пяти до десяти анекдотов после выпитого, ущипнуть по ошибке официантку и пригласить одинокую замужнюю женщину из соседней каюты к себе, чтобы посмотреть набор открыток с достопримечательностями Касимова или Углича. Турист женский умеет хохотать без перерыва три часа, а если со взвизгами, то два, не пьянеть, пока не добьется желаемого, томно щуриться сквозь дым тонких сигарет с ментолом и оставлять следы губной помады даже на поверхности воды. Турист детский умеет бегать по всем палубам корабля в режиме броуновского движения пять часов без подзарядки, скатываться кубарем по лестницам, перевешиваться через перила, теряться на стоянках, купаться до посинения, пить случайно оставленное пиво, реветь белугой, потреблять чипсы и мороженое в промышленных количествах… но все это будет потом, когда откроется новая навигация. Пока теплоходы готовятся впасть в зимнюю спячку и протяжно зева-а-ают…

В переходе на «Третьяковской»

стоит необъятная баба с картонкой «Подайте на билет». Недели три, а то и четыре стоит. Ей подают, наверное. Иначе б не стояла. Я так думаю, что она собирает на билет Москва — Сатурн. Отстала от зонда Кассини-Гюйгенс. Злые люди украли в буфете космодрома скафандр и полную сумку продуктов в тюбиках. Вот она и побирается. Не возвращаться же в Кострому. Впрочем, может, я и загнул насчет Сатурна. Уж так прямо и Сатурн… Обычный круиз по Средиземному морю недели на две. Да, точно круиз. Я когда с ней поравнялся — она глаза отвернула и в сторону стала смотреть. Я-то подумал бог весть что — и ошибся! А оказывается, у нее чуть пониже спины, на стульчике, лежит журнал глянцевый с белой яхтой на картинке. Посмотрит она на нее, посмотрит… и снова побирается с неистовой силою.

Кукушка и дятел

В Музее истории железнодорожной техники московской железной дороги на Рижском вокзале все экскурсоводы — женщины. Поначалу-то брали и мужчин, но потом выяснилось, что нет ни одного, который удержался бы от соблазна в свободное от работы время покатать игрушечные паровозики в выставочном зале, полазить по настоящим, и даже попытаться разобрать некоторые узлы и агрегаты, чтобы узнать, чем, к примеру, паровоз делает «чух-чух».

Кстати, в самом начале своей эволюции паровозы не умели делать «чух-чух». Они издавали что-то вроде «чах-чах» и даже «чих-чих». Первые китайские паровозы и вовсе пыхтели «чихуа-хуа». В России, в начале второй четверти девятнадцатого века, существовало несколько паровозных диалектов. Паровозы, шедшие, к примеру, из Москвы в Нижний, акали «чах-чах», а встречные нижегородские окали «чох-чох». К сожалению, почти ни один из диалектов не сохранился. Как только большевики пришли к власти, они немедленно издали декрет «О единообразии звуков, издаваемых паровозными устройствами». Уже через два или три десятка лет историки-любители с огромным трудом разыскали в железнодорожном депо Казани старинный, еще трехколесный, паровоз, который, когда на нем развели пары, с трудом пропыхтел по-татарски «чак-чак».

Вообще говоря, паровоз отличается от электровоза, как камин от батареи парового отопления. На паровозе ты едешь сам, подбрасывая в топку уголек или дрова, пронзительно свистя свистком и высовываясь в окошко чумазым лицом, чтобы крикнуть могучим и оранжевым путевым обходчицам: «Эй, девки!..» — и тут же нырнуть обратно в кабину, чтоб их ответом не разбило голову.

Электровоз же везет тебя. Ты, конечно, нажимаешь на разные кнопки, крутишь какие-то ручки, но без всякого удовольствия. Да и сам по себе электровоз существо, со всех сторон застегнутое на все железные пуговицы. Бежит по его медным жилам электрический ток и вращает колеса. Почему вращает и как вращает — одним конструкторам известно. Даже и думать не моги, чтобы приступить к нему с огромным гаечным ключом, кувалдой и тихим, ласковым словом. Другое дело паровоз — у него все его вены и нервы наружу. Торчат в разные стороны чугунные суставы и ребра. Черный рот плюется густым белым дымом. Ты подходишь к нему, достаешь из кармана ведерную масленку, смачиваешь маслом какой-нибудь иссохший от жажды подшипник или шатун, постукиваешь ключом по фланцам, обечайкам, и левиафан на глазах успокаивается, благодарно пыхтит и вздрагивает двухметровыми ведущими колесами…

На одном из путей стоит в музее именно такой левиафан, изготовленный на Коломенском паровозостроительном заводе. Три тысячи лошадиных сил! Одно время в ЦК серьезно подумывали об использовании этого паровоза для полета вокруг Земли и даже на Луну. Если бы не дешевизна ракет, еще и неизвестно, как оно бы все сложилось.

Вот блестит черной и красной краской паровоз «Феликс Дзержинский». Мало кто знает, что первый паровоз серии «ФД» был построен по ошибке с холодным котлом и горячей кабиной, а не наоборот, как завещал железный Феликс. В одном из уголков на территории Ворошиловградского паровозостроительного завода стоит скромный памятник бригаде героев-машинистов, погибших при испытаниях опытного экземпляра этого паровоза.

Один из самых интересных экспонатов музея — маленький маневровый паровоз «кукушка». На самом деле изначально разрабатывалось две модификации. Кроме «кукушки» был еще и «дятел», но он своими конструкционными недостатками задолбал машинистов уже на стадии испытаний. «Кукушка» же оказалась исключительно удачной еще и потому, что сколько к ней вагонов ни цепляй — она их мигом пристроит к другим составам, что, собственно, и требуется от маневрового паровоза.

Электричка, стоящая в дальнем углу музея под открытым небом, мало кого может удивить. На таких я катался раз в неделю из Серпухова в Москву и обратно, когда был студентом. Но если зайти внутрь и внимательно принюхаться, то можно почувствовать так и не выветрившийся запах колбасы и мандаринов.

В той части музея, которая расположена внутри Рижского вокзала, поражает воображение полное экспрессии мозаичное панно «Иван Грозный на паровозе догоняет убегающего по шпалам сына». Интересно, что первый вариант этого панно изображал не Грозного в кабине паровоза, а писателя Толстого. По шпалам же убегала передумавшая Анна Каренина. Если присмотреться, то из-под шитого золотом царского кафтана видны плохо закрашенные босые ноги зеркала русской революции и коса с налипшими колосьями свежескошенного овса. Но даже и панно меркнет в сравнении с огромным заводным макетом железной дороги. Десятки и даже сотни домиков, вагончиков, электровозиков, человечков, вокзалов, мостов, эстакад…

Когда я наконец смог оторваться от паровозов на улице и зайти в помещение выставочного комплекса, то дорогу уже не заводили. Заводчик ушел. У него была уважительная причина, чтобы уйти, как объяснила мне старушка смотрительница. До закрытия еще оставалось десять минут! Да хоть двадцать… Я представил, как все это в заведенном состоянии едет, жужжит, мигает огоньками семафоров… опустил голову и направился к выходу.

Спас положение белобрысый мальчик лет пяти. Когда ему мама смогла втолковать, что дорогу в движении он сегодня не увидит, ребенок стал рыдать так, как будто он опоздал на последний поезд до Сатурна. Он почти упал на пол и задрыгал ногами, но тут не выдержала старушка — включила-таки дорогу.

Я потом вспоминал, вспоминал — когда и чему так в жизни радовался. Лезла в голову всякая ерунда вроде первого свидания или защиты диссертации… Но это, конечно, даже и сравнивать невозможно.

Как нас уговорили покинуть зал — не помню. Расходились почти в слезах. Перед самым уходом черт меня дернул зайти в магазинчик при музее. Я думал, что куплю какой-нибудь значок на память или открытку с паровозом. Магазинчик же оказался страшной западней, капканом посильнее медвежьего. На десятках застекленных полок стояли в магазине игрушечные паровозы, тепловозы, электровозы, вагоны пассажирские, товарные, цистерны, вокзальные перроны из разноцветной пластмассы, полосатые шлагбаумы, крошечные, двухсантиметровые станционные смотрители в фуражечках с микроскопическими кокардами нагло ухмылялись, глядя на посетителей из-за ценников с четырех— и пятизначными цифрами…

Вдруг за моей спиной раздался шум. Я обернулся и увидел, как давешний мальчик затаскивает в магазин упирающуюся маму. Она хорошо понимала, чем все это закончится… В это мгновение я понял, что второго акта трагедии не перенесу, и немедленно ретировался из магазина, из музея, и даже с площади перед Рижским вокзалом.

P. S. Когда умирает паровоз, то в кабину ему кладут немного гаечных ключей, чтобы было чем подкрутить гайки на том свете, немного болтов, кувалду и к ней специальные слова, чтобы она кувалдила, немного масла в масленке, кубометр дров или ведро угля для последней растопки. Еще кладут две железные, запаянные коробочки. В первой немного пара, а во второй пронзительный свист, которым свистел покойный, когда подъезжал к станции, приветствовал собратьев или просто шугал детвору, чтобы не шастала по путям. Раньше, когда машинистов было много и на одном паровозе, случалось, работали две или даже три сменные бригады, то в кабину клали и машиниста. Ну, если не машиниста, то ученика клали без разговоров. А как начали клониться к закату золотые дни паровозов, то о машинистах и учениках уж никто и не вспоминал — положат пару окурков папиросных, бутылку пустую и фуражку с железнодорожной кокардой. Стыдно сказать — фуражки эти народ воровал, не говоря о гаечных ключах и масле с углем. Вот и стоят теперь паровозы на запасных путях, обобранные до последней железной, ржавой нитки. Нынче другие времена: только помер ты — и сейчас тебя резать на куски да переплавлять. Изо всего желают пользу извлечь — даже из покойников. Потом понаделают каких-нибудь ножниц или мобильных телефонов. А толку от того мобильного телефона… Да разве он так свистнет? Разве придет минута в минуту по расписанию? Разве кто будет, волнуясь, ждать его на дальнем полустанке с громко стучащим на каждом стыке рельсов сердцем и букетом полевых цветов, отрывая от ромашек по лепестку, шепча пересохшими губами «любит — не любит»? То-то и оно…

За окном валит пушистый снег,

и дети по двору бегают пушистые. По тротуарам бредут пушистые прохожие, выдыхая пушистый пар, бегают пушистые собаки, на ветках сидят пушистые воробьи, и фонари роняют на землю оранжевый пушистый свет. Хорошо сейчас на тройках кататься, как в песне гайда, тройка, снег пушистый, чтобы бразды пушистые взрывать, как в стихах. Кричать гаишникам «Пади! Пади!» и скакать в крайней левой полосе по какому-нибудь Третьему транспортному кольцу. Но троек сейчас нет — есть «шестерки», «девятки» и «десятки». Кое-где и «копейки» сохранились, а троек нет. Да и какая лошадь выдержит это бесконечное стояние в пробках…

Рифма «рюмочная — сумеречно»

мне нравится. Пусть кто-нибудь скажет, что она не свежа и не оригинальна. В рюмочной «Второе дыхание», что в Пятницком переулке, сумеречно. То ли от табачного дыма, то ли от кухонного чада, то ли от второго дыхания. Ступенек вниз немного — четыре или пять. Столики покрыты нержавейкой — сигаретой не прожжешь, да и нет нужды. На столах стоят пепельницы, в девичестве — жестяные пивные банки. Края у пепельниц надрезаны и красиво загнуты в виде лепестков. Так и представляется, что сидит долгими зимними вечерами в подсобке грузчик, поет заунывные грузчицкие песни и фигурно вырезает из банок пепельницы, вкладывая в них всю нерастраченную тягу к прекрасному. Бутерброды с колбасой и сыром тонкие-тонкие. Если дохнуть на них посильнее — улетят с картонной тарелки. Потому все дышат аккуратно, прикрывая рот ладонью, после того как выпьют. Вот стоит мужик — он взял двести «Посольской» и столько же томатного сока. Стоит — в каждой руке по стакану, и смотрит на них с выражением надежды и муки. Решает, с которого стакана начать. Рядом трое. Уже все разлито по стаканам, уже рот пересох предвкушением, уже кадык дернулся вверх, точно передергиваемый затвор, уже… и тут кто-то вспоминает про закуску. Не алкаши же, в конце концов, чтобы без закуски. Из кармана достается палочка твикса, вылущивается из надорванной обертки, тщательно обдувается от табачных крошек и разламывается на три части… Нет, не так. Не разламывается. Хозяин твикса протягивает палочку товарищам и каждый культурно и вежливо отламывает от нее по кусочку, маленькому, как конфетка, родившаяся семимесячной. Вот теперь — можно. Чокнутся, выпьют, вздохнут глубоко, посмотрят каждый на свой твикс и снова разольют. За столиком у стены пьют пиво с газетой. Говорят о политике. Судя по выражениям — реально оценивают обстановку, не питают иллюзий. Посетителей мало. Девушка за стойкой смотрит на часы — до закрытия еще битый, точно мужик у входа, час.

Кулак энтузиаста

Вчера утром захожу на станцию метро «Шоссе Энтузиастов». Там, в самом конце зала, есть большой барельеф. Из стены выступают гранитные обрывки цепей, кандалы, обломки корон и куски рук, какие-то циклопические коленно-локтевые суставы, скрюченные пальцы и огромный торчащий кулак. И все это с трупно-люминесцентной подсветкой, но без траурного марша.

Про этот Кулак Энтузиаста ходили в свое время разные слухи. Году эдак в восемьдесят девятом, когда только стали расцветать у нас махровым цветом самые различные кооперативы, присели под кулаком на минуточку двое сотрудников одного из райкомов комсомола обменяться накладными на партию переходящих красных знамен… «Скорая» приехала — а они уж и не дышат. Еле потом накладные вытащили из окоченевших пальцев. Через года два или три был случай, когда под Кулаком Энтузиаста нашли пустую картонную коробку из-под ксерокса, полную уж не помню чего, и рядом с ней мокрое место. Или два. И больше — ничего. Потом к Кулаку приезжала следственная бригада, фотографировали все вокруг, вплоть до швабры станционной уборщицы, но, судя по всему, так ничего и не нашли. Приходил и шустрый репортер с портативным диктофоном. Он тоже ушел несолоно хлебавши — свидетелей происшествий не нашлось даже за вознаграждение, а сам кулак молчал, точно каменный, хотя и подносили к нему диктофон не раз и не два. Впрочем, по результатам журналистского вынюхивания тиснул-таки щелкопер статейку то ли в газете «Завтра», то ли в «Московском Эзотерическом Еженедельнике». Но и в статье ничего толком разобрать нельзя было — происки ли это призрака коммунизма или действия высших, тайных сил. Публикация, однако, была уснащена фотографией полуголой девицы, из чего можно заключить… да ничего нельзя из этого заключить. Фотографиями полуголых девиц у нас могут оживлять даже прогноз погоды.

С тех самых пор и не сидит никто под этим кулаком. Да и вообще на этой станции никогда не встретишь ни юношей, ни девушек, поджидающих свою половину. Никто никому не назначает встреч — все, как приедут, норовят побыстрее выбежать из вагонов и покинуть станцию. Даже и скамеечек нет ни одной.

Я обычно даже не оборачиваюсь на этот барельеф. Кому сейчас легко-то… А тут вдруг оглянулся. Смотрю — сидит на мраморной ступенечке у барельефа миниатюрное существо вроде русалки-подростка, только не с рыбьим хвостом, а с длинными, стройными ногами. А во всем остальном — русалка. И волосы длинные, и смотрит натурально русалкой, и правой рукой точно русалка какие-то волны в воздухе изображает, а левой как русалка по мобильному телефону разговаривает. В синем облегающем платьице и маленькой шляпке из синей соломки, на которой приколот большой белый цветок. Аккурат под этим дамокловым кулаком и сидит. Вот, думаю, бесстрашная молодежь. Хоть кулак им на голове теши. И уж было рванулся к девушке, чтобы предупредить и познакомиться уберечь… Только вижу — в кулаке зажат большой букет белых роз… И пошел я куда и собирался — на работу.

Ну, насчет белых роз я, может, и приврал. Не розы были, а красные гвоздики — кулак-то пролетарский. Но ведь и не обрывки цепей с кандалами.

Сна ни в одном глазу…

* * *

На тарелке

ломтик засохшего сыра

делает мостик…

* * *

Отправил e-mail —

и ответа не жду от тебя;

вот уже три часа как не жду.

* * *

Пора одеваться.

Только крючочки на юбке твоей

Заново стоит пришить…

* * *

Весенняя ночь.

Из гостей запоздалых

Сосед заявился

«Жигуль» свой ведя в поводу…

Лыка оба не вяжут.

* * *

Как играет струей из брандспойта

Молодой и веселый пожарный! —

Не до криков ему из окон.

* * *

пустое кафе…

официант зевнул на бокал

и протирает…

* * *

в темноте

шорох твоих юбок

оглушителен

* * *

сна ни в одном глазу…

ворочаемся

с моего бока на твой

* * *

час пик…

посреди вагона метро

остров бомжа

* * *

забираемся под одеяло…

в Петропавловске-Камчатском —

полночь

* * *

гуляем по саду…

букет в твоих руках

строит мне анютины глазки

* * *

вечер в деревне…

неумолчно поет сверчок…

заходятся лаем соседи…

* * *

прощаться пора…

чтобы вернуться к тебе

кину монетку и пару купюр покрупнее

* * *

после бессонной ночи

две твоих веснушки

у меня на плече

* * *

Осенний ветер.

Вылетает птичка у фотографа…

Чтобы не вернуться.

Гаврилыч

Мрачнее шоссе Энтузиастов только вестибюль станции метро «Шоссе Энтузиастов». Тусклый свет, мрачные, нависшие своды, арки, точно надбровные дуги питекантропа, мозолистые пролетарские кулаки, цепи, винтовки, штыки, торчащие из стен. На одной из стен висит большая бронзовая плита, на которой изображена пылающая в огне дворянская усадьба. К ней, точно змеи к Лаокоону, тянутся крестьянские вилы, топоры и косы.

Говорят, что еще несколько лет назад каждую ночь, ровно в двенадцать, эта плита со страшным скрежетом отодвигалась, и из черного провала появлялся опутанный электрическими кабелями и паутиной призрак Чернышевского и громовым голосом звал Русь к топору. То ли так архитектор задумал, то ли оно само получилось — теперь уж никто не вспомнит. Уборщицы и милиционеры Чернышевского сначала боялись, а потом привыкли. Стали уборщицы бегать за ним по перрону и кричать: «Гаврилы-ы-ыч…» Он подойдет, поздоровается. А они, дурищи, давай тыкать его шваброй под ребра — чтоб рассыпался на мелкие косточки и пенсне. Звон им нравился, с которым он рассыпался. Ну, он раз рассыплется, два рассыплется — да кто ж это каждый день терпеть станет? Мало того — милиционеры завели моду у Гаврилыча регистрацию проверять. Он, конечно, сначала питерским прикидывался, но и те не лычками сержантскими шиты — пробили по компьютеру и выяснили, что саратовский. Сколько у него было ассигнаций, мелочи серебряной — все им отдал, чтоб отстали. Как же, отстанут они. Помыкался он, помыкался и перестал приходить.

Потом его на «Марксистской» видели. Но там он не поладил с самим Бородой. Так разругались, что однажды, когда Борода, как обычно, в полночь загудел свое «Пролетарии всех стран…» — Гаврилыч и закончил: «Идите на хер!» После этаких-то рифм пришлось ему и с «Марксистской» уходить. А куда, спрашивается, идти? На «Третьяковской», «Тургеневской» или «Чеховской» его в гробу видали. Сунулся было на «Кропоткинскую» — и там не ужился. На «Площадь Революции» к пролетариям с наганами и собаками? И самому неохота. Какое-то время продержался на «Площади Ильича». Но совсем недолго. Ильич-то, он какой? Он добрый только с детьми. Особенно с невинно убиенными. А так-то ему слова поперек не скажи — укартавит. Гаврилыч на него обижался страшно. Слова Ильичевы про свою книжку вспоминал, стыдил. И в глаза бы плюнул, если бы призраки плеваться могли. А хоть бы и плюнул — тому все божья роса. У Ильича вообще два любимых слова было — интеллигенция и говно. Потому как оба без буквы «р». Вот он их все время и выкрикивал на разные лады. И выходило у него, что Гаврилыч… А потом и вовсе стал выпроваживать. Дескать, я звала не навсегда и сегодня не среда. Свинья, да и только. И Гаврилыч ушел.

За Кольцевую линию ему не хотелось. Все эти «Пионерские», «Электрозаводские», «Красногвардейские»… Черт знает, чего от них ожидать. В «Царицыно» тоже не пойдешь. Там тоже не забыли. И стал Гаврилыч бомжевать по разным станциям. Одну ночь на «Цветном бульваре», вторую на «Арбатской», а третью и вовсе на «Парке культуры». Долго ли, коротко ли — попал он таким манером на «Лубянку».

С тех самых пор никто его и не видал.

Живой человек

В почти пустом вагоне наискосок от меня, метрах в десяти, сидел пожилой, полный мужчина с портфелем и бумагами, разложенными на коленях. С кем-то он все время разговаривал. Одной рукой жестикулировал, водил пальцем по бумагам, а вторую к уху прижимал. «Ну, — думаю, — это он по телефону дела свои обсуждает. Никак остановиться не может. Таких в столице много. Везде на связи, всегда с ворохом каких-нибудь накладных и счетов. Из тех, что вот-вот разбогатеют. Они и в сортир без этих накладных не ходят. Путают, поди, свои бумаги с туалетными почем зря».

Долго мы ехали с этим мужчиной — считай, по всей Калужско-Рижской линии. Он все разговаривал и рукой свободной махал. А потом вдруг убрал вторую руку от уха, и оказалось, что телефона в ней нет. Сообразил тут я — блютузная гарнитура у него в ухе. В метро с ней слышнее собеседника. Продвинутый, стало быть, мужчина, хоть и пожилой.

Пока я смотрел и соображал — стал он собираться к выходу, не переставая говорить. И тут я увидел, что никакой гарнитуры в ухе у него нет. Не бизнесмен он, а самый обычный, нормальный сумасшедший. Почему-то я даже обрадовался. Сам не знаю почему. Наверное, потому, что с живым человеком ехал.

Мост Браславского

Каждый день, по дороге на работу и с нее, я прохожу под мостом. Это даже не мост, а путепровод, который отличается от моста, как мерин от скакового жеребца. Три каменные опоры и на них железнодорожная колея, а под ними трамвайная, несколько полос для автомобилей да узенький тротуар. Ты идешь по нему, и на голову сыплется какая-то ржавая труха из конструкций путепровода, а в ушах свербит от пронзительных, по-кошачьи страстных свистков маневровых тепловозов и звонков трамваев, которым перебегают дорогу шоферы в автомобилях. На одной из опор путепровода укреплена поржавевшая памятная доска. Надпись на доске сообщает, что построено это унылое сооружение еще в пятидесятых годах прошлого века по проекту инженера С. И. Браславского, который в тот день пришел поздно, распахнул дверь коммунальной квартиры, швырнул портфель, набитый бумагами, в угол прихожей и закричал с порога:

— Фира! Встречай победителя!

На крик из кухни показалась Фира — так, как показывается крейсер, входя в гавань, — сначала выдвинулся нос, потом два палубных орудия, как минимум шестого калибра, потом необъятная корма, украшенная бантиком завязанного кухонного фартука.

— Сема, ты так кричишь, что соседи могут подумать — у нас пожар, чтоб им сгореть.

— Фира, они утвердили мой проект, — лихорадочно зашептал Браславский. — Единогласно! С Евсеевым и Рубинчиком сделалась форменная истерика — все эти их ажуры и башенки… а мы будем строить просто мост. Понимаешь — мост!

— Мой руки и марш обедать, Македонский. Я уже разогревала борщ столько раз, сколько моя мама, пусть земля ей будет пухом, предупреждала меня не выходить за тебя замуж. Лучше бы ты построил ребенку ботинки, не говоря об отдельной квартире…

И Браславский поплелся мыть руки перед обедом, а я — на работу.^[2]

Скафандр Константина

С виду этот экспонат, размером с детский кулак, на стенде, рассказывающем об истории группы исследования реактивного движения, не представляет собой ничего особенного — один маленький стальной цилиндр, несколько патрубков, пружинка, две гайки и больше ничего. На самом же деле… Но не будем забегать вперед и расскажем все с самого начала. Еще в тридцать втором году в штат московского отделения ГИРД был взят энтомолог, специалист по муравьям. Он был первым сотрудником секретной лаборатории пилотируемых космических полетов. Что за ерунда, скажете вы. Опыты с животными начались на двадцать лет позднее. Кто же не помнит Белку и Стрелку. С животными, конечно, позднее, а с насекомыми… Дело в том, что в условиях страшной нехватки средств не могло быть и речи о выводе космического корабля на орбиту не только с человеком, но даже и с обычной мышью. Лихорадочно изыскивались любые, пусть и самые невероятные способы удешевить программу освоения космоса. И тут как нельзя более кстати пришлось предложение использовать в качестве подопытных кроликов муравьев. Простые арифметические выкладки показали, что в пересчете на рост насекомого высота околоземной муравьиной орбиты равняется всего трем метрам. Это в апогее, а в перигее и того меньше — двум с половиной. Поскольку подъем на такую высоту не связан с огромными перегрузками, то и первый пилотируемый муравьем корабль МУР-1 был изготовлен из самых дешевых и доступных материалов — папье-маше, дерева и медной проволоки. Конечно, в связи с малыми размерами космонавта были сложности со скафандром. По заказу ракетчиков один из московских ювелиров-виртуозов изготовил такой скафандр и шлем из платины, а окошко в шлеме из кристалла сапфира для защиты от яркого космического солнца. Уже в шестидесятых годах, после официального начала эры космических полетов, один из наших историков изучил этот скафандр и шлем в электронный микроскоп. Каково же было его изумление, когда он увидел на внутренней стороне шлема три буквы: «к», «а» и «ц», составлявшие фамилию ювелира. На самом деле, фамилия этого человека была Циммерман, но в ней было слишком много букв для такого крошечного шлема. Первый успешный орбитальный полет длился три минуты и шестьдесят две секунды. Это по человеческому времени. Крошечный муравей, поскольку время для него течет во много раз быстрее, провел в космосе восемь суток. Секретным правительственным распоряжением первый муравей-космонавт был награжден именем Константин. До этого он, как и все муравьи из первого отряда космонавтов, был под номером. Потом, когда в космос полетят собаки, им будут специальными указами присуждать воинские звания и даже награждать отчествами. Проблема питания с такими путешественниками решалась достаточно просто — одна дохлая муха могла кормить до пяти членов экипажа в течение двух недель. После нескольких полетов на короткие расстояния и на низких орбитах сотрудники лаборатории стали готовить первый межпланетный полет смешанного экипажа, состоящего из самки Серафимы и двадцати рабочих муравьев. Работы были в полном разгаре… как неожиданно грянула кампания по борьбе с формализмом. Сотрудник органов, увидев в персональных делах космонавтов латинское слово Formicidae, лабораторию опечатал, документы изъял, а почти готовый к полету корабль раздавил каблуком вместе со стартовой площадкой. По счастливой случайности уцелел скафандр Константина, упавший в щель между плинтусом и стеной, и половинка запасного двигателя первой ступени, которую мы и видим в экспозиции музея. Скафандр же хранится в Алмазном фонде и демонстрируется только очень важным гостям.

О зубцах кремлевских стен

Мало кто знает, но зубцы кремлевских стен самообновляются. Они растут страшно медленно — обычным глазом этого не заметить. Только специалисты могут разглядеть этот рост в микроскоп. Раз в сто пятьсот лет зубцы обновляются полностью. То ли Алевиз Фрязин подмешал что-то такое в скрепляющий кирпичи раствор, то ли Антонио Солари — точно неизвестно. В летописях строительно-монтажного приказа Кремля есть глухие упоминания том, что итальянцам задержали оплату и они в отместку… Короче говоря, зубцы все время растут. Сейчас-то их ежедневно подпиливают, чтоб не было проблем, а раньше… В донесении капитана Рамбаля, офицера 13-го легкого полка дивизии генерала Камбронна, описывается удивительный случай — трое драгун, забравшихся на кремлевскую стену, чтобы полюбоваться московским пожаром, спустились с нее (не без помощи товарищей, прибежавших на их крики) страшно покалеченными. Там, где их ноги защищали ботфорты, ранения, похожие на огромные укусы, были не смертельными, но выше… Интересно, что несколько осколков кремлевских зубцов археологи нашли в развалинах стены одного из монастырей Санкт-Петербурга. По результатам физико-химических анализов стало ясно, что эти осколки старались привить, как прививают культурный черенок к дичку. С какой целью — можно только гадать. Быть может, местные жители досаждали монахам или сами насельники монастыря желали еще вернее отрезать себе пути отступления в мир… Так или иначе, а зубцы не прижились. Исследователи нашли, что осколки зубцов поражены так называемым пришеечным кирпичным кариесом, развившимся от плесени, которая в местном климате заводится на чем угодно и даже сама на себе. В закрытых архивных документах по истории Серпухова описан случай проведения подобных работ по вживлению московских зубцов в стену Серпуховского кремля. Чем там кончилось дело, неизвестно, поскольку в тридцатых годах прошлого века большевики разобрали Серпуховский кремль и камень пустили на строительство московского метро. Ходят, однако, слухи, что как-то ближе к полуночи одного нетрезвого пассажира в переходе со станции… Но это врут все. Напьются, и потом придумывают всякие небылицы, чтобы прикрыть себя…

Тринадцатая глава «Евгения Онегина»

На одном из парадных портретов Пушкина такой густоты бакенбарды, что администрация музея приказала музейным старушкам каждое утро перед открытием их расчесывать. Между прочим, на портрете Ермолова бакенбарды едва ли не гуще будут, но к Алексею Петровичу даже и близко не подходят — уж больно грозен он на вид.

Из музейного гардероба можно пройти на выставку, устроенную в подвале. У выставки странное название «Деньги — Пушкин — деньги». Тут уж, кажется, надо было выбрать что-нибудь одно — или Пушкина или деньги. С последними Александр Сергеевич был связан единственной фразой — «А кто платить будет? Пушкин?!».

Ну, да не об том речь. В этом самом подвале есть комната, оклеенная кроваво-красными обоями, с ломберными столами, бронзовыми канделябрами, разбросанными везде тройками, семерками и тузами, мелками, долговыми расписками и преогромным, украшенным золотыми и серебряными блестками, пауком, свисающим с потолка. Видимо, паук, по замыслу организаторов выставки, символизирует пагубную страсть к азартным играм. Сейчас-то паук молчит, блестки его потускнели, и даже с потолка циклопическое насекомое свисает из последних сил, а при открытии выставки он страшно шевелил мохнатыми лапами и тянул их к министру культуры, шипя механическим голосом: «Моя прелесссть», чем напугал его до полусмерти… Признаюсь, насчет «прелести» я загнул. Да и паука никакого поначалу не было. Сидела сморщенная старуха в вольтеровском кресле. Желтая, с отвислыми губами. Качалась из стороны в сторону. Министра подвели к ней, чтобы рассказать о замысле… Кто ж знал, что он кинется к бабке с криком «Открой три верных карты, карга, а не то…». Да так ужасно закричал, что графиня хоть и была искусно сделанной куклой, однако же затряслась от страха и в ту же секунду отдала своему механическому богу душу, каковая из нее и высыпалась в виде трех винтиков, двух блестящих шайбочек, четырех гаек с левой резьбой и одной тугой пружины, отпрыгнувшей от тела метра на полтора, если не на два. Это уж потом, когда напуганного министра отпоили коньяком, а куратора выставки лишили всех чинов, наград и над его вмиг облысевшей головой прочли «И тут же хладный труп его похоронили ради бога», тогда сделали тряпичного паука. Такого и ребенок не испугается. А пружинку, выскочившую из механической старухи, так и не нашли.

Не хотите верить — так и не верьте. Лучше я вам расскажу про пушкинский цилиндр, который украшает собою витрину выставки «Моя родословная» на первом этаже музея. Это уж такая правда, что правдее и некуда. Цилиндр такой высокий, что в нем даже неопытный фокусник мог бы спрятать десяток кроликов или одну девушку для распиливания. Александр Сергеевич носил его долго, а потом подарил в порыве дружеских чувств Петру Андреевичу Вяземскому. Само собой, без кроликов и девушки. Вяземский его почти не носил — пушкинская голова была больше вяземской, и потому цилиндр вис у него на ушах. Так и пролежал этот подарок в шкафу до тех самых пор, пока один из наследников князя случайно не увидел, что в прореху шелковой подкладки цилиндра выглядывает рукопись тринадцатой главы «Евгения Онегина». Оказалось, что Пушкин написал эту главу на случай материальных затруднений. Думал продать, если долги замучают или в карты проиграется. А поскольку в карты он часто проигрывался и уж одну главу из романа спустил в штосс, то, зная свою азартную натуру, зашил от греха и себя подальше рукопись в цилиндр. Да и забыл… Чувствую, что морщите вы скептически нос. И пожалуйста. Все эта чистая правда, такая же, как случай с пушкинской шкатулкой красного дерева со множеством отделений, подаренной Гоголю. Пушкин был вообще широкой души человек. Часто дарил друзьям свои вещи. Бывало, так разойдется, что дарит все, что под руку попадется. И попробуй откажись — обидится страшно. Соболевскому однажды подарил… Наталья Николаевна, по воспоминаниям современников, его за эту выходку… Так вот, про шкатулку. Ее Александр Сергеевич как-то раз выиграл в карты. Литературоведы даже знают, у кого, поскольку поэт записал в своем дневнике «Играли в карты у конногвардейца Нарумова». Нарумов в тот вечер проигрался в пух и прах. Наличные деньги у него кончились — так он поставил на кон и шкатулку, и каурую кобылу, и меделянского щенка, и даже поломанную шарманку, которая играла «Мальбруг в поход собрался». Понятное дело, что ни щенок, ни кобыла до открытия музея не дожили, а шарманку дети буквально за пару дней доломали окончательно. И хорошо сделали, а то у Натальи Николаевны при первых звуках песни о Мальбруге начинал дергаться глаз Александра Сергеевича. Впрочем, наверное, я про глаз утверждать не берусь. Об этом никаких записей не сохранилось. Шкатулку же Пушкин подарил Гоголю, перед тем как тот собрался уезжать в Италию. Гоголь ее сунул, не глядя, в дорожный сундук и только в Риме открыл. И среди квадратных закоулков, среди перегородок с крышечками и без крышечек нашел удивительные купчие крепости на мертвых крестьян… Конечно, Николай Васильевич потом присочинил к шкатулке выкладки из карельской березы и потайной ящичек для денег. Он и вообще был большой мастер присочинить.

Что же касается пары сережек с рубинами и брильянтами, принадлежавших Наталье Николаевне и выставленных в витрине рядом с пушкинским цилиндром, — так их подарил ей Ланской, и к заявленной теме «Моя родословная» они не имеют никакого отношения.

Два рисунка

В Бахрушинском театральном музее мое внимание привлекли два рисунка. На первом, автор которого неизвестен, изображена балерина Истомина, приводившая в восторг самого Александра Сергеевича. В молодости Авдотья Ильинична была чрезвычайно субтильна и, как всем известно, «летела, как пух от уст Эола». Все это было прекрасно на театральной сцене, но в обычной жизни доставляло массу неудобств. Любой ветерок с Невы или Фонтанки мог занести балерину то к Шереметеву, то к Грибоедову, то к… Из-за этого происходили многочисленные драмы в ее личной жизни и даже дуэли. Да что Шереметев — бывало, идет она по набережной, не чуя под собой мостовой. Даже и не идет, а низко летит. Вдруг порыв ветра или вихрь от стремительно проскакавшего мимо какого-нибудь кавалергарда в блестящей каске. Один миг — и Истомина оказывается на кавалергарде крыше. Зацепится многочисленными юбками за трубу, «быстрой ножкой ножку бьет» и зовет на помощь. Многие из петербургских трубочистов с ней были накоротке, поскольку часто вызволяли ее из этих щекотливых ситуаций. На музейном рисунке как раз и запечатлен один из таких моментов — крыша дома в Итальянской улице, лес печных труб, за лесом невидимая зрителю Истомина и дюжий трубочист… По молодости Авдотью все эти трубочисты приключения даже забавляли, а потом стали утомлять. Возраст, радикулит… И вечная сажа на платьях. На одних прачек уходила прорва денег. Плюнула Истомина на все эти полеты, вышла в отставку, решительно растолстела и вышла замуж за солидного человека. Их часто видели гуляющими вместе. Он ее брал под руку, и никакой ветер им был не страшен. Только иногда, редко-редко, ей снился ветер, крыши, неудержимый полет и штаб-ротмистр Шереметев. Или Грибоедов… Впрочем, обоих к тому времени давно уж не было в живых.

Второй рисунок сделан блестящим мастером бытовых сцен художником Федотовым. Великая русская драматическая актриса серединыдевятнадцатого века Меропа Давыдовна Мурзавецкая лежит на сцене Малого театра без признаков жизни. Современники Мурзавецкой вспоминали, что она, впадая в творческий экстаз, так порой закатывала глаза, что дело кончалось обмороками и вызовами театрального фельдшера. Публика в таких случаях неистовствовала. На сцену в этот момент бросали цветы, кошельки и драгоценности. Злые языки даже поговаривали… Впрочем, нам до них нет дела.

Однажды в драме Лессинга «Эмилия Галотти» Меропа, игравшая главную роль, так закатила глаза во время произнесения монолога, что даже срочно вызванный фельдшер только руками развел. Ни натирание висков уксусом, ни нюхательные соли не помогали. Дали занавес и объявили антракт. Спектакль был под угрозой срыва, Мурзавецкая чуть ли не при смерти, антрепренер в истерике. И тут какой-то бойкий молодой человек из кордебалета предложил вызвать к актрисе гусара. Меропа была девицей чрезвычайно строгих правил и всегда опускала глаза при виде мужчин. Включая мальчиков и стариков. А уж при виде гусара… Немедля конферансье выбежал на сцену и попросил первого попавшегося гусара из партера пройти за кулисы. Тот явился, гремя шпорами и с трудом отбиваясь от еще пяти своих товарищей, вызвавшихся помочь.

Увы, как ни смотрел пристально гусар на актрису, сверкая глазами и шевеля усами, — Мурзавецкой лучше не становилось. Видимо, служба в театре ее понемногу… Тогда решились на крайнее средство — раздеть гусара. Конечно, не до состояния в чем мать родила, но хотя бы… Если и тут не смутится… Какой идиот дал команду поднять занавес… Именно эту мизансцену блестяще представляет нам художник. Занавес поднят так, что видна лежащая без чувств Мурзавецкая, нижняя половина гусара в сапогах на босу ногу, кончик его сабли и антрепренер, в отчаянье рвущий волосы на суфлере, неосторожно высунувшемся из своей будки.

Крыло аиста с рыбьим хвостом

Музей «Русские валенки» в Кожевническом переулке маленький, из одной комнаты, но уютный и теплый, точно валенки ручной валки. И в этой самой комнатке на витринах и в застекленных шкафах вся история русских валенок от самых древнейших времен до наших дней.

Вот один из самых старых и ценных экспонатов — огромные валенки Ивана Калиты. Не потому вовсе, что Иван Данилович был ростом огромен, а потому, что кроме кошелька своего, калиты, клал он все, что находил, в свои княжеские валенки. Из-за своей страсти к собирательству он круглый год в валенках и ходил. Бывало, насобирает земель, чтобы к своему княжеству присоединить, пораспихивает их в валенки — аж идти не может. Но снять — ни за что. Дружинники его на возок кое-как взгромоздят и в таком виде, стоймя, домой, в Москву и везут. Как за ним кремлевские ворота затворят — он из валенок вылезет и вытряхнет, к примеру, из правого Углич, а из левого — Суздаль.

Есть в музее и картины. Одна из них «Иван Грозный убивает валенком своего сына». По этой версии, царский сын остался жив, но так ушибся головой о валенок, что стал глуп, точно орудие убийства. Рядом висит другая, более жизнеутверждающая картина «Бирон снимает валенки с Анны Иоанновны в опочивальне Ледяного дворца». Сейчас видно — колбасник плохо понимает, что такое русские валенки и как их снимать. Уже и Анна Иоанновна сидит на кровати в чем мать родила, и даже посинела от холода, а фаворит ее все никак в толк не возьмет — за что ухватиться…

От картин снова перейдем к экспонатам. Энтузиасты-краеведы после десятилетий упорных поисков разыскали в кучах придорожного мусора у старой Смоленской дороги обгорелые подметки валенок Наполеона. Долгое время считалось, что Бонапарт отступал в обычных кавалерийских сапогах со шпорами. Даже на известной картине Верещагина он в них и бежит впереди своего войска. Теперь, однако, найдены неоспоримые свидетельства того, что это были не сапоги. На самих подметках ученые в микроскоп смогли разглядеть герб личного обувщика императора — крыло аиста с рыбьим хвостом. Значит ли это, что шаромыжник умел валять валенки? Да вовсе нет — украл, конечно; или, может быть, там, на большой дороге, ночью… и клеймо свое поставил!

От тех же времен дошел до нас комплект из четырех лошадиных валенок для внезапных кавалерийских атак. Такие валенки использовали для своих лошадей партизаны из отрядов Давыдова и Сеславина. На одном из валенок чудом сохранился вензель «АI».

Рядом с наполеоновскими подметками скромно примостились потертые валенки вождя мирового пролетариата. Сколько лет прошло, а они все еще хранят тепло улыбки Ильича и чуть-чуть картавят при ходьбе. Есть в музее крошечный валенок-трубка, подаренный Сталину ярославскими валяльщиками.

Одно из уникальных качеств валенок — отсутствие скрипа. Наши разведчики это качество в своей работе, конечно же, использовали. Экспозицию музея украшают валенки нашего резидента в Токио. В них он сумел бесшумно пройти на секретное заседание японского генштаба и спрятаться за бумажной ширмой. Кабы он не курил там от скуки, не плевал на пол и не болтал по мобильному телефону по-русски, то никто бы его не обнаружил и он бы стоял там до сегодняшнего дня.

Из современных экспонатов большой интерес у посетителей вызывают валенки от скафандров первых космонавтов еще догагаринского времени. Еще больший, чем брежневские валенки с маршальскими лампасами на голенищах.

В конце экспозиции стоят огромные, с триколором и золототканым двуглавым орлом, валенки гаранта нашей Конституции. Какого бы росточку ни был наш Верховный главнокомандующий, какой бы тридцать шестой или седьмой ни был у него размер обуви — по традиции, идущей еще и от Ивана Даниловича Калиты, валенки ему валяют такие большие, чтобы при случае в них можно было спрятать любую находку.

Зоологический факт

— у мыши сердце бьется чаще нашего в пять раз. Потому и Новый год мыши встречают в пять раз чаще нашего. Потому так много среди наших мышей хронических алкоголиков. Не у всех мышей лошадиное здоровье. Но это, конечно, касается городских. Полевки и землеройки справляют праздники чаще всего на трезвую голову. Им допивать не за кем. Редко когда удается им погрызть забродивших диких яблок или слив или приедут к ним в гости городские родственники со своей выпивкой. Обычно это случается тогда, когда какой-нибудь мышиный Новый год совпадает с нашим, что бывает не чаще, чем раз в двенадцать лет.

Тут-то и начинается веселье. Но перед тем как сесть за стол, мыши слушают поздравление мышиного короля. Местного, конечно. Понятное дело, что никакого радио и телевидения у землероек и полевок нет, а потому бегает король тридцать первого декабря по тоннелям в глубоком снегу из норки в норку и поздравляет всех до полного заплетания не только языка, но и усов, а в отдельных случаях и хвоста. За столом мыши долго не сидят, поскольку едят очень быстро.

После еды начинается у них разная художественная самодеятельность. Городские родственники представляют живые картины — бесплатный сыр в мышеловке или бой без правил за свиную сардельку, закатившуюся под кровать. Хозяева в ответ покажут пантомиму — как пьяного пастуха коровы домой волокут или как молодая девка обед принесла трактористу. Еще и в сопровождении хора, исполняющего песню под названием «Не одна я в поле кувыркалась, не одной мне ветер хвост крутил».

Ну, а потом уж дело доходит и до танцев. До танцев мыши большие охотники. Начинают с древнего контрданса «Мышиный жеребчик», во время которого старики танцуют парами с молоденькими мышками. Контрданс состоит из нескольких фигур, одна из которых замечательна тем, что кавалер и дама обвивают друг друга хвостами за талии и в таком виде… Церковные мыши фигур этих не одобряют. Сидят в углу с постным видом и не одобряют. Угощаются в три горла и не одобряют. Потому их почти никогда и не приглашают на такие праздники.

За контрдансом следует молодежный танец — веселый и быстрый фокстрот «Мышиный горошек». Пляшут его и на задних лапках, и на передних, и на всех четырех до упаду. А после упаду все — и хмельные, и трезвые, и старые, и молодые — пускаются в зажигательную плясовую под названием «Мышиная возня». Топают так, что на самом верху снежный наст трескается. Хохоту, писку… Кому из озорства на хвост соли насыплют, кому на ус наступят, кого обрюхатят ненароком…

Расползаются все под утро. Довольные, усталые и беременные.

Весна

Поутру вошел в свой вагон, чтобы на работу ехать, — а там темно от лиц. Не в том смысле, что их много, а в том, что на лицах этих еще не рассвело. Автопилот, конечно, включен почти у всех. Умылись, оделись, кому положено — накрасились, и пошли на работу, механически шелестя негнущимися ногами и руками. Но лица еще неподвижны, окаменелы. У кого ночной кошмар в глазах, у кого вчерашний скандал с тещей. Дергается что-то в дальнем углу рта, а что — не разобрать. Может, даже и разобрать, но прилюдно такое не выговоришь. Женщинам еще сложнее. Они в утренней спешке макияж накладывают поверх вчерашнего выражения лица. От этого, случается, и рот к уху сползет, и глаза ненароком на лоб повылезают. Военным хорошо — им как командир выдал уставное выражение лица, к примеру, лейтенантское, — так они его и носят круглые сутки, не снимая, пока не придет пора менять его на капитанское. А уж начиная со старших офицеров и выше дозволяется самим рожи корчить шить на заказ себе разные выражения. Бывают, конечно, и нарушения. Вот в Курске где-то или в Перми один прапорщик ходил с неположенной по чину генеральской мордой. И так ловко, подлец, ее приладил, что никто и догадаться не мог. Красная и красная. Издали — одно лицо. Даже и два, потому как толстое очень. Ежели б не жена, которая вовремя заявила куда следует… Ну да бог с ним, с прапорщиком. Не о нем речь, а о девушке, которая стояла в углу и освещала вагон своей улыбкой. Каждой веснушкой улыбалась. Всеми разноцветными клеточками своего пальто. И даже цветком на легкомысленной шляпке небесного цвета. Что же тут удивительного, скажете вы мне, — такую девушку теперь можно встретить где угодно. На то и весна, чтобы их встречать, не говоря о целовать. Я бы, конечно, для порядку поспорил и сказал, что не во всяком вагоне и не на всякой линии… но — не буду. Правда ваша — весна. Встречайте и целуйте.

Чилаэ-э-эк! Шампанского!

В Музей кулинарного искусства, что в Большом Рогожском переулке, на экскурсию надо записываться. Администратор всех предупреждает — приходить можно только сытым. Были случаи нападения экскурсантов на экспонаты. Хорошо, если на стенде лежит действующая, хоть и немного зачерствевшая, модель пирожка или булочки. А если это пластмассовый или железный муляж? Я своими зубами глазами видел огромную пластмассовую кулебяку с торчащими из нее… Не будем, однако, забегать вперед. Начнем с самого начала.

Открывают экспозицию предметы кухонной утвари разных народов. Тут и ухваты, и сковородки, и шумовки, и загадочные чумички, которые есть не что иное, как самые обычные половники. Когда повар ругает поваренка половником или мокрым полотенцем, то кричит ему в сердцах: «Что встал как чумичка? Давай, работай!» Подобные восклицания встречаются в разных профессиях. К примеру, врач может сказать медсестре… Впрочем, о врачах не стоит и упоминать. Они большие затейники по части сказать медсестрам. Да и вообще это все могут потом дети прочесть. Лучше возьмем аналогичное высказывание из семейной жизни. Жена, бывает, скажет мужу: «Что ты разлегся, как…» и даже ударит его скалкой.

Кстати, о скалках. В музее они расположены на отдельном стенде, в зале семейной кухни. Жемчужина коллекции скалок — скалка красного дерева с тончайшей резьбой и вставками уральских самоцветов. Именно ею встречала Екатерина Великая Григория Орлова из загулов. Надо сказать, что приемы владения боевой скалкой довольно сложные. При музее проводятся специальные мастер-классы, где начинающие жены могут обучиться этому древнему, но вечно современному искусству под руководством опытных стерв наставниц.

Но вернемся к кухонной утвари народов мира. Она представлена в музее с большой полнотой. От микроволновых печей и сложнейших радиоуправляемых чайников до самых простых кухонных принадлежностей папуасов Новой Гвинеи, привезенных в Россию еще в девятнадцатом веке Миклухо-Маклаем. Их всего два, этих предмета. Один из них — тонкая, заостренная палочка для накалывания дождевых червяков и личинок крупных жуков. Палочка эта принадлежала вождю племени и потому украшена искусно вырезанными на ней сценами охоты на дикого новогвинейского вепря. Второй предмет — затвердевший комок обычной глины. Глиной папуасы обмазывали живого вепря и запекали в яме с раскаленными камнями. Считается, что визг, который при этом издает свинья, делает ее мясо не только нежнее, но и полезнее.

Нельзя пройти мимо метровой шпажки для канапе. На самом деле это ее макет, но уменьшенный в три раза. Оригинал шпажки хранится в Лондоне, в Британском музее. В середине восемнадцатого века ее привез из путешествия в Бробдингнег судовой врач английского торгового барка «Антилопа» по фамилии Гулливер.

В коллекции музея есть и еще один экспонат из Англии. Это портрет Робина Бобина Барабека в старости, кисти Уильяма Ростбифа. Перед нами высохший старик, совсем не похожий на того розовощекого бутуза, скушавшего сорок человек и корову, и быка, и кривого мясника. Оказывается, всю жизнь его так мучила и угрызала совесть, что он решил уморить себя непосильной диетой.

Зал русской кухни украшает огромное полотно неизвестного художника «Иван Грозный откармливает своего сына к празднику». Кухонных артефактов того времени сохранилось мало, а потому под картиной находится экспонат из другой эпохи — берестяной короб и в нем надкусанный пирог с зайчатиной. Тот самый, который Меншиков продал за копейку юному Петру. Удивительна судьба этого экспоната. Долгое время он хранился в частной коллекции, во Франции, в семье потомков эмигрировавших после семнадцатого года князей Сапожищевых-Бутузовых. Лишь в конце девяностых годов прошлого века русский миллиардер-патриот выкупил короб и пирожок, чтобы подарить их музею.

На отдельной стене висят в красивых рамках меню царских торжественных приемов в Кремле. О, эти меню, украшенные виньетками кисти Васнецова, Поленова и Бенуа! Не читать их надо, но раздать участникам какого-нибудь огромного хора с тем, чтобы они пели на разные голоса каждую перемену блюд. Вот басом выпевают жаркое из дичи или бараньи котлеты со спаржей. Рулет из рябчиков — сопрано. Холодное из рябчиков и гусиной печенки — уже меццо-сопрано. Ветчина на вертеле с мадерой — глубокое, грудное контральто. А уж дисканты поют консоме, прозрачное, точно безмятежный, теплый океан у побережья Сейшел или Багам, на янтарной поверхности которого качается листик петрушки или несколько ресничек укропа. И совсем тонким, захлебывающимся от слюны нежным детским голоском спеть крошечные, величиной с крупную пуговицу, слоеные пирожки с утиным мясом или ливером, лежащие на тонкой тарелочке с голубой каемочкой рядом с бульонной чашкой.

Надо сказать, что идея желудочных песен не нова. В старину в русских трактирах часто вешали клетки с певчими птицами. Этих соловьев или канареек специально обучали таким трелям, что у посетителей разыгрывался просто волчий аппетит. Теперь это искусство давно утрачено и соловьев не встретишь даже и в лучших московских ресторанах. Поговаривают, однако, что люди очень и очень состоятельные все же имеют таких птиц в своих домах, чтобы возбуждать свой аппетит, утомленный гастрономическими изысками.

В советском разделе у посетителей неизменно вызывает интерес фартук повара столовой общепита, с десятками нашитых карманчиков для обрезков мяса, масла и рыбы, уносимых домой. В снаряженном состоянии, после окончания рабочего дня, такой фартук мог весить более десяти килограммов.

Рядом с фартуком висит форменная юбка официанта кремлевской столовой для самых высоких партийных бонз. С виду самая обычная черная строгая юбка, но подбита она сзади толстым слоем простеганной ваты. Нет, вожди наши ничего плохого с официантками не делали. Да и не могли по причине почтенного возраста и многочисленных болезней, но очень любили похлопать или ущипнуть за подлежащее симпатичную официантку. Членов Политбюро много, а она одна. Домой придет — хоть лед к одному месту прикладывай — так оно распухло. Ни сесть, ни лечь. И ведь старикам-то не откажешь в их невинных удовольствиях. По морщинистым рукам не дашь — еще, не дай бог, отнимутся. Да и сколько им оставалось тех щипков и хлопков… Вот и нашли выход из положения.

В одном из музейных коридорчиков сиротливо притулились несколько экспонатов из раздела «Холостяцкая кухня», подаренных музею частными коллекционерами. В трехлитровой банке лежит нечто серое, бурое и малиновое с белыми включениями шпига. На этикетке перед банкой написано «Еда мужская, два килограмма». Над банкой на стене висит триптих неизвестного московского художника Маковского-Бублика «С утра и до вечера», на котором изображена яичница-глазунья с катарактой на оба глаза, несколько слипшихся насмерть пельменей и сморщенная от злой горчицы сосиска.

На отдельных столах стоят шедевры современных кондитеров-шоколатье. Нет такого экскурсанта, который не задержался бы возле скульптуры обнаженной девушки из белого шоколада. С ней связана одна из многочисленных примет, в которые так верят москвичи, трущие нос бронзовой собаке на станции метро «Площадь Революции» или целующиеся на мостике в Нескучном саду. Уж кто и когда придумал, что лизнувший грудь шоколадной девы будет неутомим в любовных играх, — я не знаю. Может быть, московский обычай — младший брат веронского обычая подержаться за бронзовую грудь Джульетты. Может, и так. Знаю только, что администрации музея приходится чуть ли не раз в квартал уносить скульптуру на реставрацию.

У самого выхода посетителей ожидает сюрприз — маленький ящичек с десятком кнопочек. Нажав наугад какую-либо из них, можно услышать, как из скрытых за стенными панелями динамиков раздастся голос: «Сдачи не надо!», или «Дайте жалобную книгу!», или «Девушка! Уже половина второго, а я все жду первого!» Когда любопытные вдоволь наслушаются, экскурсовод нажмет еще одну кнопочку, и зазвучит лучшая запись коллекции: «Чилаэ-э-эк! Шампанского!» — в гениальном исполнении Шаляпина и цыганского хора из ресторана «Яр».

Рукав халата Менделеева

В московском музее истории водки, в отдельном зале собраны самогонные аппараты всех времен и народов, начиная с самых древних, африканских, в которых змеевиком служили питоны и анаконды. Для приготовления отравленных водок змеевики делали из ядовитых змей. Аппараты отечественного производства представлены очень широко — от самых больших, рассчитанных на многодетные крестьянские семьи, до самых маленьких современных, для одного человека, живущего со своим автомобилем или кухонным комбайном. Поражает воображение микроаппарат, изготовленный уральским алкоголиком-самоучкой, — он так мал, что его можно положить под язык или в зубное дупло.

Вот стоят на трех разных полках три украинские водки — «Гетман Сагайдачный», «Гетман Мазепа» и «Гетман Хмельницкий». Пробовали их ставить на одну полку… Дерутся. Норовят друг у друга крышки открутить.

В девятнадцатом веке помещики заводили у себя водки на все буквы нашего алфавита, исключая яти — Анисовые, Березовые, Вишневые… Само собой, графья и князья имели наборы водок еще и на буквы французского алфавита, но таких гурманов было мало. Соберутся у помещиков гости, и такая потеха начнется… Загадают хозяева слово из разных букв. Бывает, что и длинное загадают вроде превосходительства или даже высокопревосходительства. И на каждую букву этого слова поставят перед гостем полную рюмку. Отгадывает гость, отгадывает… пока под стол не свалится. Простонародье тоже играло в эти игры. Правда, у мужиков слова были не в пример короче. Зато они их загадывали по многу раз.

На отдельной полочке стоит водка «Пушкин» — наше все, возведенное в степень.

А вот лежит модель чугунной медали с надписью «За пьянство». Ею принудительно награждал Петр Алексеевич своих подданных, когда они от долгого общения с ним все же спивались. Она весила семь килограммов, эта медаль, и ее тяжело было носить даже на трезвую голову. Затея с награждениями, однако, быстро провалилась, поскольку страна была не в состоянии выплавить потребное для медалей количество чугуна.

Картина «Иван Грозный спаивает своего сына» неизвестного художника-передвижника висит как раз над одним из самых ценных экспонатов музея — неупиваемым шкаликом девятнадцатого века. Для пущей неупиваемости шкалик запечатан сургучом. Специальный охранник, даже не имеющий права знать, к чему он приставлен, днем и ночью охраняет шкалик не только от посетителей, но и от сотрудников музея. Рядом со шкаликом лежит другая реликвия — рукав лабораторного халата Д. И. Менделеева, которым он занюхивал многочисленные эксперименты, проведенные им для выполнения своей докторской диссертации «О соединении спирта с водой».

На противоположной стене зала, приколотый к красному знамени висит, в окружении декретов о мире и о земле, первый большевистский декрет о водке, пробитый белогвардейской пулей. Его нашли на теле революционного балтийского матроса с эсминца «Бухой». Рядом со знаменем в почетном карауле стоит проспиртованное чучело красноармейца в буденовке с пустым граненым стаканом в руке. Нет такого посетителя… Достали уже. Табличку повесила администрация на грудь солдату этому «Не наливать!». Толку никакого. К концу рабочего дня еле на ногах стоит. И это чучело! А был бы живой человек — что тогда?

В музее собрана большая коллекция плакатов и агитационного фарфора на алкогольные темы. От фантастического «Пьянству — бой!» до реалистического «Пей, но дело разумей!» и далее к отражающему как в зеркале нашу действительность бессмертному изречению «Требуйте полного налива пива до черты 0,5 л!».

В фондах музея собрана коллекция магнитофонных записей блестящих мастеров разлива поллитровок на троих по булькам. Среди этих записей встречаются настоящие шедевры исполнительского искусства — к примеру, разлив «Столичной» в сопровождении хора и оркестра «Виртуозы Москвы», исполненный на одном из концертов «Русских сезонов» в Париже.

Ближе к выходу, в пустом углу между витринами прислонена к пыльной стене мраморная мемориальная доска с отбитой рамкой. На доске до зубной боли знакомый профиль вождя мирового пролетариата и надпись: «Владимир Ильич Ленин 6 марта 1897 года выехал с Курского вокзала в Сибирь». Какой-то остряк приписал: «Скатертью дорога», но надпись эту сотрудники музея соскребли.

Из последних сил

* * *

Сорвал поцелуй…

А перчатки, а шляпку, а платье —

Мы срывали в четыре руки,

Торопясь, суетясь,

Бестолково мешая друг дружке.

* * *

…Ну вот и все. Ты долг исполнил свой

И честно про меня сказал, что думал.

Теперь иди. И пусть фонарь под глазом

Тебе дорогу к дому освещает…

* * *

Пьяный мужичок.

На худенькой шее —

Кадык-великан

* * *

вечерняя поверка…

жена недовольно прохаживается

перед моим строем

* * *

Как можешь ты

Так долго не звонить?

Уже и провод,

Из которого рос телефон,

Совсем засох…

* * *

…и вовсе не проходит тот ожог,

который получил я от твоей

случайно прикоснувшейся коленки…

* * *

На дудочке тонкой индийской

Играю и с чувством, и с толком, —

Что ж ты заупрямилась, теща?

Что нос из корзинки не кажешь?

* * *

Осенняя ночь.

В темноте матерится алкаш,

Спотыкаясь на длинном

И неверном пути

К дому, которого нет…

* * *

Я из последних сил

Втащил язык за зубы —

Так долго мы скандалили с тобой!

* * *

Умная жена!

Вот источник радости…

Грусти и тоски.

* * *

Пусть из канавы,

Избитый, пускай и нетрезвый —

Но все же любуюсь луной!

* * *

Спиннинг в дугу изогнулся!

Матерый сомище… ан нет!

На берег, плюясь, матерясь,

Выползает, опутанный леской…

Инспектор рыбонадзора.

Повесть о двух городах

Москва, конечно, за все свои многочисленные грехи когда-нибудь провалится прямиком в преисподнюю. Может, и не сейчас, а потом, когда Путину надоест быть президентом, через какую-нибудь тысячу лет. Конечно, никто не будет знать, когда и в какой момент это произойдет. Конечно, те, кому надо знать, будут знать об этом заранее, чтобы они могли не возвращаться из Лондона или, наоборот, заблаговременно в него уехать. Прибегут к Лужкову, который и тогда будет мэром, только выбранным в сто пятисотый раз, поднимут ему веки и спросят, что делать? Он мигнет медленно-медленно, со скрипом, почешет себе под кепкой и велит копать на новом месте котлован для третьего храма Христа Спасителя. «А как же, — закричат те, которые прибежали, — как же…» — «Да все это ерунда, — ответит старик Батурин. Потом зевнет, опустит веки и добавит: — Кроме пчел, конечно».

Все же какая-то информация о грядущем катаклизме начнет просачиваться. Народ начнет скупать недвижимость… нет, не начнет. Сначала не смогут договориться о том, где обустроить новую Москву. Рязань, Смоленск, Тула, Владимир, Тверь — все наглухо закроют ворота. Даже в каких-нибудь заштатных Талдоме или Гавриловом Посаде, в которых отродясь никаких стен, кроме деревянных заборчиков вокруг палисадников, не было, — даже и там затворят калитки, задернут занавески в цветочек и спустят с привязей собак. Во Владимире и вовсе поднимут над Золотыми Воротами великокняжеский штандарт и примут тайное посольство из Киева. Напряжение в Москве станет расти. Банки надуются из последних сил и лопнут во все стороны миллионами блестящих копеечек. На всякий случай все страшно подорожает…

Последним из города будет уезжать мэр на длинном свадебном «Хаммере», забитом доверху кепками, коллекционным медом и женой. Она оглянется буквально на секунду, чтобы посмотреть, как уходят под землю небоскребы Сити, как закручивается гигантской сверкающей воронкой Москва-река, низвергаясь в бездну, и превратится в денежный столб.

Что же касается Санкт-Петербурга, то он не провалится, а утонет, но не за грехи во множественном числе, а за один-единственный — гордыню. Медленно уйдет под воду в двадцать четвертом году, аккурат после того, как построят башню «Газпрома» и справят в ней новоселье с красной и черной икрой, длинноногими и большегрудыми корюшками, французским шампанским и приветственным адресом, подписанным обоими президентами. Петербург не Москва, и поэтому никакой суматохи и паники ожидать не стоит — уходить под воду город будет с чувством, толком и расстановкой. Никто из жителей не покинет его, кроме, может быть, нескольких жителей Купчина, которые уже и сейчас понемногу уезжают от греха подальше в Москву. Петербужцы не захотят строить свой город на новом месте, несмотря на то, что многие губернии будут им предлагать место. «Умерла так умерла», — будут говорить они, отказываясь даже от предложения Лужкова поселиться внутри московского памятника Петру Первому.

Кстати, Первопрестольная в эту горькую минуту будет мысленно с Петербургом и пришлет поздравительную представительную делегацию московской интеллигенции, которая показательно утонет вместе со своими собратьями по давно не существующему классу. Киев официальной делегации не пришлет, но тамошние власти сформируют что-то вроде добровольческого батальона или даже роты из филологов, скрипачей и просто случайных людей в очках и потертых фетровых шляпах. Выдадут им трехдневный запас Достоевского, Чехова, Гоголя… наверное, не дадут, но они спрячут под одеждой и отправят в зеленых плацкартных вагонах плакать и петь до самого Витебского вокзала.

Корабли выйдут из Невы и выстроятся в Финском заливе. Только «Аврору» забудут отвязать от набережной, и она будет кричать изо всех труб нечеловеческим голосом, уходя под воду. Газеты растиражируют фотографию древней старухи, стоящей в окне своей комнаты в доме на уже подтопленной до уровня вторых этажей Гороховой улице. По старухиным губам на снимке прочтут: «Последний парад наступает…»

Потом, когда все кончится, на то место, где из воды будет торчать шпиль газоскреба, приплывет из ниоткуда лодка и белобрысый мальчонка с прозрачными голубыми глазами спросит по-шведски у бородатого, крепкого мужчины:

— Куда мы приплыли, отец? Что это за место?

— Ниеншанц, сынок, — ответит тот. Сложит весла, привяжет лодку к шпилю и закурит глиняную трубку.

Отравленные сметаной

Видел в метро семью профессиональных нищих. Папашка восточного вида с большими усами шел первым, за ним чумазая мамашка (со славянским лицом) и очень чумазое и сопливое дите лет трех-четырех (лица под грязью и соплями практически было не разобрать). По-видимому, они были из разных наборов — их комплектовали перед выходом на работу. Папашка нес перед собой какую-то справку с двумя печатями (треугольной и прямоугольной). На справке было что-то написано мелкими буквами. А что — не разобрать. Справка была ламинирована. Что ж, это практично. Вся процессия шла по вагону в сосредоточенном молчании, как будто жрецы какого-то неизвестного культа. Только вместо икон и хоругвей — справка с печатями. Окружающие расступились, также молча, и пропустили их. Никто и копейки не подал. Они прошли весь вагон и вышли на остановке, чтобы войти в следующий. И все. Как-то стала мельчать эта профессия. Люди работают без выдумки, чаще вообще молчат и только протягивают таблички с надписями. Да и сами надписи стали короче, суше. Какие-то отписки — «на хлеб», «на операцию». Все устали. И просящие и подающие. А вот лет пять тому назад в том же московском метро я видел семью, начавшую со стандартного «Сами мы не местные, отстали от поезда…». Концовка была неожиданней: «…в пути отравились сметаной. Нужны деньги на операцию». Вот это был высокий класс. Подавали практически все — и те, кто давился от смеха, и те, кто просто остолбенел, пытаясь понять смысл сказанного. Куда все подевалось-то?

Вот раньше были дураки…

И дуры были. В том смысле, что шуты. К примеру, на Пречистенке, у графини Орловой жила известная всей Москве дура Матрешка. Летом сидела она у ограды барской усадьбы, наряженная в старое графское бальное платье, на голове чудовищной красоты пук страусиных перьев, нарумяненная с головы до ног, с бровями, подведенными до ушей, и заговаривала с проходящими и проезжающими. Резала им правду-матку в глаза. Случилось как-то раз проезжать по Пречистенке Александру Первому. Увидала его Матрешка и закричала на чистом французском языке: «Бонжур, мон шер!» Император заинтересовался и послал адъютанта узнать — кто это его так запросто приветствует. Матрешка и отрапортовала на всю Пречистенку: «Я — орловская дура Матрешка». И что же? Александр Павлович пожаловал дуре сто рублей на румяна. Прокатись нынче по Пречистенке… И не то чтобы дураков или дур у нас стало меньше — совсем наоборот. Но не сидят они у оград особняков, банков и иных контор. Не режут правду-матку. А зря. Отчего бы иному нынешнему вельможе не завести себе такого? Нанять, скажем, какого-нибудь отставного депутата, обрядить его в ненужный пиджак от Гуччи, насурьмить брови и с богом — пусть правду-матку… Проезжает мимо государь — и ему крикнуть: «Превед, Медвед!» И тотчас же выложить все про коррупцию, социальную несправедливость и прочую дедовщину. А на вопрос охраны: «Кто таков и почему до сих не в Матросской Тишине?» храбро отвечать: «Я — олигархов дурак Депуташка». Или министров. Или прокуроров. Тут ему наш отец и подарит сто долларов на румяна. И все в выигрыше. И общество, устами дурака выкрикнувшее правду, и государь, который эту правду в гробу видал, и сам дурак. Депутата, хоть и отставного, хлебом не корми — дай нарумяниться да приукраситься. Не то чтоб они были… а все-таки. Такая работа любого мужика превратит… да в кого угодно, только не в мужика.

…и театры

В начале позапрошлого века в Москве имела большой успех крепостная труппа помещика Столыпина. Дисциплина там была… Нынешним режиссерам такая только снится. И то не всякий день, а по праздникам. Провинившихся актеров секли прямо на сцене. Впрочем, не одни режиссеры об том сны видят. Но мы о другом — о театрах. В столыпинском театре, по отзывам современников, «комедь ломали превосходно». Особенно удавалась труппе пьеса «Нина, или Сумасшествие от любви». А. М. Тургенев, ротмистр лейб-гвардии и завзятый театрал, и через много лет не мог забыть о том, что главная героиня «была ростом немного поменьше флангового гвардейского гренадера и умела вскрикивать так, что зрительниц охватывала нервная дрожь от испуга». А нынешние… Где гренадерские стати? Где вскрик?.. Ну, положим, вскрикнуть еще смогут. Но где найти такую публику, еще и прекрасного полу, чтоб нервно задрожала от испуга? Задрожишь их — как же! Раньше молодой человек, собираясь с девушкой в театр, сомнений не имел — задрожит. Потому и вел. И в полутьме ложи какого-нибудь бельэтажа можно было обмахивать, обмахивать ее веером, подносить к прелестному носику флакончик с нюхательной солью, а то и расшнуровать что-нибудь ненароком. Теперь везде кондиционеры, шнуровки у барышень только на кроссовках, а нюхают они сами и такое… И главное — кто теперь сходит с ума от любви? От банковских счетов, от «Мерседесов», от нефтяных месторождений, от налоговых инспекторов, от черта в ступе — сходят, но от любви… Спрашивается, при такой-то обстановке в зрительном зале — что можно сделать на сцене?..

Не зятя, а сына…

Еду на работу, а рядом старушка сидит и читает большую глянцевую, аж глаза слепит, книжку с названием «Леди Диана и Камилла Паркер Боулз». «Вот, — думаю, — как же там все было у них затейливо… Приходит Чарльз под утро домой — понятное дело, задержался на совещании в министерстве или, там, адмиралтействе. Ну, и пробирается тихо, как мышь, к себе в спальню горничной. Скрипнул нечаянно дверцей холодильника — у них во дворце все холодильники-то антикварные — лет по триста им, ну и скрипят ужасно. И тут — раз! Где был, подлец? У Милки своей был?! Диана, когда они ругались, Милкой ее называла. Еще и фамилию ее никогда не произносила как Боулз — только Боллз. И давай в стену коллекционным веджвудским фарфором кидаться… На следующее утро бежит свекрови жаловаться: «Знаете, мама, с кем вашего сына вчера видели? Знаете?!» А свекровь ничего ей не ответит. Промолчит, и все. Только подумает: «Ведь не зятя же видели, а сына…»

О дворовой жизни

Что ни говори, а отсутствие простых человеческих слабостей, не говоря о пороках, у кремлевских братьев наших меньших настораживает. Разберем, к примеру, вопрос о фаворитах. Сейчас, конечно, мне станут рассказывать о разных банкирах, финансово-промышленных группах, олигархах и прочих мужиках с толстыми животами и такими же толстыми пачками денег. Ну кого могут волновать скучные подробности этой однополой любви к деньгам! Я о другом. О человеческом, что должно быть им не чуждо. Казалось бы — все карты у них в руках. Даже Большой театр не первый год на ремонте. Примы заскучали, не говоря о кордебалете, который просто изныл от безделья. Поезжай к балеринам, положи глаз на любую матильду! Положи два, если одного мало. Осыпь ее милостями с царского плеча, подари хоть однушку в Южном Бутове — мы все поймем! Ведь что получается — столица есть, двор есть, а настоящей дворовой жизни… Только представьте: крадется, осторожно переставляя колеса по предрассветному Садовому кольцу, в Белый дом скромная «Нива», выкрашенная для незаметности в камуфляжные тона, а за тонированными стеклами угадывается лысина орлиный премьерский профиль.

— От своей, стало быть, едет, — хитро улыбается дворник в усы и одобрительно крякает.

— И ведь как все успевает, — вторит ему мужик в нагольном тулупе, вышедший выгулять свою собачку.

— Уж не вам чета, — иронически усмехается крашеная блондинка в мини-юбке и крупноячеистых чулках, идущая после ночной смены на дневную.

Ну, хорошо — не нравятся вам московские балерины. Вульгарные, раскрашенные как комиксы, упитанные, и эрогенные зоны у них в кошельках. Любите вы худых, бледных, интеллигентных, в толстых, точно том Достоевского, очках, который они постоянно держат при себе в потертой сумке из кожзаменителя. На здоровье! Вызовите Мариинку на гастроли. Да хоть Щедринскую публичную библиотеку с первым составом ее библиотекарш! А не то сами слетайте на гастроли домой. Но делайте же что-нибудь!

Вообще, если только взглянуть на ситуацию другими глазами, то окажется, что у нас сложились все условия для романа Дюма. С одной стороны король, а с другой кардинал Ришелье дон Рэба… Внезапно король вспоминает про именные акции одного швейцарского банка, которые он подарил супруге на день рождения, и велит ей прийти в них на ежегодный бал, который устраивается в Кремле по случаю продажи каждого следующего миллиона баррелей нефти. И тут выясняется… Немедленно четверо молодых и бесстрашных юристов мчатся в Лондон за акциями королевы. Вслед за ними с Лубянки отправляются четверо гвардейцев кардинала капитанов ФСБ… Увы, все это мечты, мечты… Скучно мы живем, господа.

Приснилось мне,

что мы все растеряли. Или почти все. Лет через пятьдесят или даже раньше. Сибирь присоединилась к Южным Курилам. Выбрала удобный момент во время очередных Олимпийских пекинских игр и присоединилась, оставив Китай с носом. На Урале вдруг объявился покойный император. Ходит по городам и селам в форме полковника КГБ с двуглавым орлом на одной руке и ручным медведем на короткой цепочке в другой. Смущает народ манифестами. А народ и рад-радехонек — работу побросали и айда краны от трубопроводов откручивать да усадьбы олигархов жечь. Да что Урал — в городе Санкт-Петербурге из флота один петровский ботик остался, и на нем устье Невы обороняют от чухны, которая спит и видит, как влезть в наше европейское окно через форточку и посадить нам управителем праправнучку какого-нибудь Маннергейма. А про Литву с Польшей и говорить не приходится — их крейсер «Марина Мнишек» и большой противолодочный корабль «Самозванец» уже потопили все белорусские лодки-плоскодонки и подошли к берегам Смоленска. Даже и Казахстан с Киргизией на своих маленьких степных кривоколесных автомобильчиках двинули свои лукострелковые корпуса в Поволжье. И только Эстония все никак не может захватить наш Пыталовский район — трамвай, на котором ехала к театру боевых действий их штурмовая дивизия, сошел с рельсов. Короче говоря, со всех сторон блокады кольцо, и Америка нагло смотрит в лицо. А у нас из стратегических запасов только тамбовская картошка-синеглазка да из оружия — десяток тульских самоваров, из которых сто лет уж никто не стрелял, и неизвестно даже, где у них спусковой крючок.

Погоревали мы, погоревали и решили пойти под руку украинского царя. Стать московской автономией в составе Великой Украины от нашего бывшего Севастополя до пока еще нашего Санкт-Петербурга. Письмо в Раду написали. Небольшое — пару слов, поскольку все остальное позачеркивали. А оттуда к нам в Москву посольство великое направили. Власти народ собрали встречать украинского посла у самого МКАДа. Вышли москвичи… Худые, понурые, в обносках от Версаче. Митрополита подвезли на пароконном «Мерседесе». Городской голова кепку в ожидании посла снял — и тотчас видно стало, что у него от переживаний вся лысина седая. Тут гаишники как закричат: «Едут!» Впереди — сам посол. Здоровый такой мужик, со щеками цвета борща со сметаною. Усищи длинные — за пояс заткнуты, чтоб по ветру не развевались. «Хаммер» под ним вороной так и вертит колесом. Остановилось посольство. Сошел посол с «Хаммера» и поздоровался с народом по-английски. Сейчас видно, что настоящий украинский дипломат — по-русски ни полслова. И вышла самолучшая московская красавица к нему поднести сало с солью из ее девичьих слез на подносе. Откусил посол шмат сала с подносом, прожевал, и подал ему городской голова рушник вышитый, чтоб губы обтереть и закатать. Развернул посол рушник, а на нем… Мама дорогая… Синим по желтому вышито крестиком простое русское слово из трех букв.

И тут посол просыпается в холодном поту. Жена ему: «Витя, Витя! Как же ты кричал во сне… На вот — утри пот с лица». И протягивает ему вышитый рушник. Разворачивает он рушник, чтоб утереться, а на нем…

Штирлиц

Шел домой, с работы, точно молодой. Нет, не вприпрыжку, а с наушниками в ушах. Слушал джаз. Мне пел прямо в голову черного бархата ночной женский голос… нет, не ночной, а нуаровый. Пел про опавшие осенние листья, по которым я шел. Про вечерние темно-синие оранжевые улицы. Мимо меня брели немые прохожие, бежали немые собаки, ехали немые машины, немые нищие просили немое подаяние, и какой-то небритый гражданин беззвучно спал блевал без задних ног на увядшую клумбу. А я шел… даже не шел, а плыл по реке голоса этой женщины. В этом была какая-то кинематографическая отстраненность и остраненность. Вот как в последних кадрах «Семнадцати мгновений весны» Штирлиц идет по городу, задумчиво курит и не думает о мгновеньях свысока. Усталый, загадочный и невообразимо прекрасный. И я достал из кармана кожаные перчатки, но не надел их, а взял в левую руку, а в правую взял сигарету, задумчиво закурил ее и представил себя Штирлицем. Минуты две представлял и… вдруг понял, что с рюкзаком на спине я таки похож на него, но на него из анекдота проШтирлица и парашют, который волочился у разведчика за спиной. Я вытащил наушники, выбрался на берег волшебного голоса и там, на берегу, в облупленном ларьке, купил себе пива.

Мастер и Пелагея

Кого ни спроси — каждый ответит, что Мону Лизу Леонардо писал с нее же, но мало кто знает, что пушечный мастер Андрей Чохов отливал свою Царь-пушку со своей жены, Пелагеи Афанасьевны Чоховой, в девичестве Васильевой. Пелагея была из старинного сибирского рода, ведущего свое происхождение от мифического Василиска — существа с двумя парами крыльев и о двух колесах. Конечно, к тому времени, как Пелагея пошла под венец, никаких крыльев и колес у нее уже не было, поскольку они отсохли еще в детстве, а было только одно рудиментарное колесико на… не имеет значения где, которое впоследствии мастер Чохов любил крутить перед сном или в подпитии. Пелагея Афанасьевна была женщиной монументальной, а потому серьезной, не любящей пустого баловства с органом, который ей достался от предков. Порой Чохову так влетало за эти игры с колесиком… За глаза он супругу звал и царь-пушкой, и царь-тушкой, и просто бой-бабой. Правнук мастера, Григорий Чохов, ротмистр Ахтырского драгунского полка, писал в своих записках, что прадед даже хотел выстрелить Пелагеей Васильевной из Царь-пушки по наступающим на Москву татарам, но жена, заподозрив неладное, ни за что не хотела залезать в орудийный ствол, как ни уговаривал ее мастер хоть одним глазком взглянуть на затейливую внутреннюю резьбу. В летописи, однако, отмечено, что передовые отряды татарской конницы, разглядев в полевые бинокли^[3] огромную женщину возле огромной пушки, предпочли ретироваться и уже на следующее утро, надев фартуки и взяв в руки метлы, вышли как ни в чем не бывало на работу.

С тех самых пор из пушки так и не стреляли. Нынешние артиллерийские специалисты даже договорились до того, что из нее, мол, и выстрелить-то нельзя, а если и можно, то только мелкой картечью. Такие, стало быть, настали у нас времена, что из Царь-пушки некем как следует и выстрелить. Понаделали к ней, понимаешь, декоративных ядер, чтобы туристам… Измельчало все. Нет, конечно, наши жены и сейчас ружья заряжены, но… раньше были пушки. Под их защитой наш брат мог такое отлить…

Чингачгук

Вчера, ближе к вечеру, сделал страшное открытие. Я последний еврей в нашем роду. В том смысле, что до меня были одни евреи, евреи и евреи с моей фамилией, а после… В детях уже половина русской, немного украинской и даже шотландской кровей. Что уж говорить о внуках… Как там писал Есенин, — я последний еврей… то есть поэт деревни… Да что деревни! Я последний из могикан. Я — Чингачгук. Аарон Моисеевич. Какой-нибудь мой праправнук в корабле, летящем к туманности Андромеды, искусно поставит заплату товарищу на скафандр, пробитый метеоритом, и тот спросит:

— Где это ты наловчился так?

— А нигде, — ответит мой праправнук. — Генетическая память. Прапрадед у меня был евреем. Они, говорят, все были мастера по портновской части.

И они станут представлять себе, что я шил — жилетки, шляпы или… Тут товарищ моего праправнука поднимет палец вверх и скажет:

— Вспомнил! Пейсы. Евреи же носили пейсы. Значит, кто-то им их шил.

— Может, и пейсы, — задумчиво произнесет мой потомок. — Не узбеки же им шили. Узбеки шили тюбетейки. Или татары…

— Балда, — скажет ему подруга, потому что товарищ окажется, конечно же, стройной, изящной, с длинными, точно хвост кометы, волосами подругой. — Татары были строители и жили в Казани. Они еще построили Казанский собор.

— И он почему-то стоит в Петербурге! Сама ты балда. Ничего татары не строили — они были кулинары. Придумали такие пирожки — беляши. А уж евреи сообразили фаршировать их рыбой. Наверное, это было так вкусно, так вкусно…

— Ты проголодался, мой Аарончик? — тихо спросит подруга и взмахнет волшебными ресницами. И тут они станут целоваться. С большим аппетитом.

Старушка и поручик

В кремлевском Благовещенском соборе, в полутемном углу, сидит у самой стены музейная старушка. Тихо сидит, не шелохнется. Мало кто знает, что местные музейные старушки со временем сливаются с окружающей их обстановкой до полного в ней растворения и превращения в детали настенных росписей. Конечно, не в библейских персонажей, а в какую-нибудь неприметную деталь орнамента вроде цветка или в облако или в ягненка. Бывает так, что старушка на стуле еще сидит, но уже наполовину скрыта от нас зеленой листвой или белыми завитками облаков. В среднем одной старушки хватает лет на тридцать или тридцать пять, если, конечно, она не захочет переменить место работы. Но таких случаев еще не было. Да и вряд ли будут. На вопрос — случалось ли подобное где-нибудь в другом месте, отвечу утвердительно. В восемьдесят пятом году, в Зарайском краеведческом музее, пропала при исполнении служебных обязанностей одна старушка. Где только ее не искали — нигде не могли найти. Совершенно случайно один мальчонка, сын директрисы музея, углядел бабушку на картине девятнадцатого века, под которой она не один десяток лет сидела. Это бы еще ничего, но на картине она была молодой, и ее сжимал в объятиях статный военный, судя по форме, гусарский поручик. Что тут началось… Картину срочно увезли на экспертизу в Москву, мужа этой старушки, деда восьмидесяти лет, положили в больницу с сердечным приступом, мальчонку, который все обнаружил, выпороли…

И корюшку съесть, и на русалке покататься

История водолазного дела в России насчитывает более четырех веков. Первые русские водолазные шлемы до нашего времени не сохранились потому, что попросту сгнили. Известно только то, что для гражданских водолазных костюмов они делались из тыкв, а для военных — из арбузов.

У входа в первый зал музея нас встречает огромных размеров репродукция миниатюры летописного Лицевого свода, на которой изображен один из решающих моментов штурма Казани. Над поверхностью волжской воды торчат арбузные шлемы водолазов засадного полка под командой князя Щербатого-Шуйского. Защитники города думают, что это астраханские арбузы им ветром пригнало против течения из дружественного ханства, и, томимые жаждой, выбегают из стен города…

Водолазное снаряжение допетровской эпохи дошло до нас только в словесных описаниях и рисунках летописей. Музейная экспозиция располагает выпиской из Кирпатьевской летописи, датируемой семнадцатым веком с описанием водолазного костюма, сшитого из просмоленной бересты костромским посадским человеком Михрюткой Гнедым. Интересно, что для дыхания Гнедой использовал жабры свежепойманных щук. Одной пары хватало часа на три подводного сидения. В качестве шлема изобретатель приспособил плавательный пузырь большого сома, который наполнял сжатым воздухом. В те далекие времена никаких компрессоров, конечно, не существовало и воздух жали руками. Несмотря на то что воздух тогда был чище и гораздо гуще нынешнего, на наполнение одного пузыря уходило несколько часов непрерывной работы самого водолаза, его жены и их пятерых детей.

Перейдем к следующей витрине. Перед нами редкий экспонат конца восемнадцатого века — военный водолазный шлем с косичкой, плетеной из медной проволоки, и ласты матроса-водолаза с брига «Хитрожо Сообразительный». Узкие, кургузые ласты немецкого образца, принятые на вооружение в царствование Павла Первого, были очень неудачными. Мало того, что в них пловец мог развить гораздо меньшую скорость, чем в широких русских ластах, так они еще и постоянно склеивались.

Еще один экспонат приблизительно того же времени — подводные игрушки детей князя Голицына. Это три крошечных водолазных костюма для мышей. Сделал их безвестный крепостной крестьянин Пантелеймон Занудный. Костюмы сшиты из просмоленной парусины, вместо шлемов у мышей крошечные аптекарские пузырьки из-под капель датского короля. Для снабжения мышей воздухом в течение всего подводного плавания придуман простой и оригинальный способ. Перед погружением хвостатых водолазов просто надували через соломинку. Минут на пять этих запасов вполне хватало. Такой же способ обеспечения воздухом собирались использовать и для кота Василия Сметанникова, но эксперимент пришлось прекратить из-за многочисленных царапин. За четверть водки удалось склонить к надувательству крепостного дядьку Гаврилыча, каковой и проплыл в надутом состоянии пятьдесят саженей. К сожалению, в надводном положении. Гаврилыч, имея в виду еще одну четверть, был готов к продолжению, но, как следует из записных книжек десятилетнего Пьера Голицына, эксперименты внезапно пришлось прекратить. В чем была причина, теперь можно только догадываться. Чернила на странице, повествующей об этих событиях, сильно размыты водой или слезами. Современные исследователи смогли разобрать только два слова: «сидеть» и «невозможно».

Большой водолазный шлем московского купца первой гильдии Ф. М. Свидригайлова представляет собой образец ювелирного искусства последней четверти девятнадцатого века. Поднесен он был служащими пароходства «Свидригайлов и Мармеладов» своему хозяину по случаю его пятидесятилетнего юбилея. Серебряная поверхность шлема богато украшена чеканкой со сценами любви водолазов и русалок. Окошки шлема обрамляют вызолоченные кружевные наличники. В шлеме есть потайное отделение для водки с крошечным краником, который можно открывать и закрывать зубами.

Жемчужиной коллекции является парадный водолазно-кавалерийский мундир, подаренный С. М. Буденному к десятилетней годовщине формирования дивизии морских коньков имени беспощадного пролетарского суда над врагами народа Зиновьевым и Каменевым. Полированную медную буденовку венчает рубиновая звезда. По краю шлема вырезан девиз красных водолазов: «И корюшку съесть, и на русалке покататься»^[4]. Ордена Буденного, приклеенные рыбьим клеем к водонепроницаемой ткани водолазного костюма, выполнены из чешуек более чем тридцати видов пресноводных рыб ценных пород. Большие морские маршальские звезды украшают петлицы костюма прославленного полководца. Шпоры водолазных ботфортов выточены из моржовых клыков, украшенных затейливой левой полуторадюймовой резьбой.

Венчает экспозицию этого раздела большое живописное полотно «Маршал Буденный во главе морской кавалерийской дивизии идет в атаку на косяк летучих рыб». Сверкающие медные щеки героя облепили выбившиеся из-под шлема усы, от бешеного галопа стремительно вытягиваются назад серебристые цепочки пузырьков воздуха. Из тысячи луженых глоток рвется в океанские просторы неудержимое и безмолвное «Ура-а-а..!».

Неказистое темное бревно

в одном из залов Российского музея леса редко привлекает внимание посетителей, а зря. Мало кто знает, что из таких крепких дубовых бревен еще в Древней Руси делали чиновников — тиунов, подьячих, городских голов, их подголовников, волостных, уездных и других разнообразных начальников. Это только на первый взгляд такая идея кажется дикой и противоречащей здравому смыслу и защитникам зеленых насаждений. Если же разобраться… В Древней Руси леса росло — хоть заблудись. И самых ценных пород! Начальников же — всего ничего, и экология была не в пример лучше нынешней, когда леса мало, а начальников совсем наоборот. Основная задача древнего начальника была простой — не суетиться, не давать руководящих указаний, не кричать, не снимать стружку, сидеть тихо в углу и не мешать севу озимых или обмолоту яровых. В обмен на эти нехитрые услуги начальника кормили, поили и укладывали спать с какой-нибудь ядреной Лукерьей или синеглазой Аграфеной или обеими сразу, если начальника мучила бессонница. Понятное дело, что при такой-то жизни ни один нормальный человек, если он не бесчувственный деревянный чурбан, не удержится, чтобы не мельтешить, не кричать, не снимать стружку и не побежать к худенькой Параше или зеленоглазой Фросе, наскучив Лукерьей или Аграфеной.

Первое упоминание о деревянном старосте встречается в новгородской берестяной грамоте тринадцатого века. Уже тогда этому бревну было более ста лет. Крестьянам одной из новгородских деревень он прослужил бы и еще сто, но… хоть и был начальник береза березой, а в последние лет десять-двадцать стали замечать, что правой веткой староста то в карман чей-нибудь незаметно залезет, то примется щекотать проходящих баб. Бревно бревном, а за столько лет все же сумел научиться безобразиям. Рассерчали мужики и прямо с живого начальника содрали бересту, отрубили правую ветку и сожгли.

Все же это был случай исключительный. Большая часть деревянных начальников служила народу верой и правдой. За это их украшали затейливой резьбой, раскрашивали, а одному боярскому тиуну из Черниговского или Галицкого княжества даже сделали вставки из полированной карельской березы в голову, что свидетельствует о развитых связях между средневековыми славянами и чухной. Была, однако, и обратная сторона у этой деревянной медали. Очень страдали начальники от жуков-короедов и полосатых древесинников. На срезе головы деревянного подьячего времен Василия Темного, хранящегося в музее, хорошо видны ходы, проеденные насекомыми и спутавшие все годовые кольца^[5]. От этого подьячий, и без того бывший тугодумом, совсем потерял всякую способность соображать. С другой стороны, по замерам выходит, что у него еще и голова была не с того боку затесана от самого рождения. Для избавления от насекомой напасти к командующим бревнам часто приставляли ручных дятлов, которые каждый день с утра и до вечера истребляли короедов и древесинников. Дятлов, кстати, так и называли — птица-секретарь. И еще одно. Как известно, в деревянной Руси часто случались пожары. За один московский пожар в царствование Ивана Грозного только губных старост, не считая целовальников^[6], натурально сгорело на работе более двух дюжин.

Петр Алексеевич специальным указом запретил любое использование древесины для изготовления чиновников, поскольку лес ему нужен был для строительства флота. Впрочем, в самой первой редакции табели о рангах еще разрешалось брать такие нестроевые породы дерева, как осину, березу или липу для делания чинов младших классов вроде коллежских регистраторов и губернских секретарей. Через какое-то время запретили и это, дозволив наличие у чиновников отдельных деревянных частей тела вроде голов, рук, ног, но не более двух на один организм. А уж как началось строительство Петербурга, так и вовсе начальниками стали назначать только людей. Справедливости ради надо признать, что деревянные командиры еще долго сохранялись в глухой провинции, на Урале и в Сибири.

В архивах иркутской или омской Чрезвычайной Комиссии современными исследователями найден документ, в котором описаны удивительные события, произошедшие в двадцать третьем году прошлого века в селе Верхние Красотищи. Пять лет крестьяне этого села успешно противостояли всем усилиям большевиков по установлению новой власти. В конце концов село брал штурмом кавалерийский полк с приданной артиллерией. Каково же было изумление красных, когда они наконец ворвались в избу деревенского старосты и увидели рассохшегося, покрытого толстой корой мужика с узловатыми ветками. На следствии выяснилось, что именно он успешно руководил обороной села все эти годы. Да что двадцать третий год! Уже после коллективизации в райцентре Нижний Глум Красноярского или Хабаровского края был распилен на дрова по приговору тройки деревянный секретарь партийной ячейки местной похоронной конторы. Состоя при этой должности не один год, этот секретарь умудрился даже обзавестись фамилией Березенчук. Ходили слухи, что у него был еще и брат, которого, однако, изловить не смогли. То ли успел он уйти в городской сад и там затеряться, то ли бросился с обрыва в местную речку и впал вместе с ней в Енисей или Амур — неизвестно.

Теперь это все предания седой старины. От тех баснословных времен остались в русском языке пословицы и поговорки, смысл которых, хотя мы еще пользуемся ими, нам уже не вполне ясен. Поэтому, если услышите, что говорят вам «дубина стоеросовая» или «голова не с того боку затесана», а то и вовсе аттестуют «пень пнем» — знайте: чувствуют в вас начальника. Даже и не думайте сомневаться.

Оловянный солдатик

Есть в Москве Сверчков переулок. Назван он так потому, что с екатерининских еще времен торговали здесь певчими сверчками, привезенными с Дальнего Востока — из Китая, Вьетнама и даже Сиамского королевства. Полюбились песни сверчков и вельможам, и купцам, и простому народу. Конечно, народ слушал своих, запечных, и этим был доволен, а вот вельможи выписывали себе тысячных заморских солистов. Выделывали они такие рулады, что особенно чувствительные дамы и девицы не выдерживали — пускали слезу, иногда и две. Одна беда — уж больно здоровы и страшны были сверчки на вид. Даже золоченые клетки не придавали им авантажности. Тогда придумали шить им крошечные камзольчики и башмачки с серебряными пряжками на все шесть ног. Нашли какого-то еврея-портного, который не только обшил их с головы до ног, но и смастерил им крошечные скрипочки. У князя Потемкина-Таврического был сверчковый квинтет, который играл и пел из Гайдна, Моцарта и Генделя. Бывало, их сиятельство наприглашает к себе гостей и давай их потчевать сверчковой музыкой. Как заиграют они «Маленькую ночную серенаду», как начнут подпевать своим скрипочкам — так у графа Румянцева-Задунайского чуть не апоплексический удар делается. В пику потемкинскому Румянцев решил устроить свой сверчковый оркестр, но не на западный манер, а на наш, русский. Немедля послали за евреем-портным, и тот графским сверчкам сшил кумачовые косоворотки, стачал смазные сапожки из телячьей кожи самой тонкой выделки да смастерил такие звонкие балалаечки, что в момент, когда заиграли они русскую народную песню «Прощай, радость, жизнь моя…», особенно чувствительные дамы и девицы не только пустили слезу, но и заплакали в три, а некоторые и в четыре ручья…

Оставим, однако, сверчков. Не за ними мы пришли в этот переулок. А пришли мы в один из уютных домов, оштукатуренных на классический манер. Такие стали строить в Москве как раз после войны с французами. В нем находится музей часов с кукушкой, который и является предметом нашего интереса.

История часов с кукушкой и берет начало в Средневековье, в немецком Шварцвальде. Именно там появились первые, еще несовершенные, часы подобного рода. Как известно, немец существо настолько точное и аккуратное, что без часов и весов своей жизни не мыслит. Ну, с весами-то просто — их издревле немецкие крестьяне делали из подручных материалов. С часами дело обстояло сложнее, поскольку в то время часовые механизмы были по карману только очень богатым людям. Кто был тот первый находчивый Михаэль или Отто, прибивший к стене дома деревянный кружок с цифрами и двумя гвоздиками-стрелками, — нам неизвестно. Понятное дело, что приходилось как минимум раз в час передвигать стрелки этих, с позволения сказать, «часов», но такие мелочи никого не смущали — ведь появилась возможность назначать встречи к определенному часу, вставать не с петухами, а точно в пять утра (ночью стрелки также неукоснительно передвигались младшими детьми по очереди) и производить другие простейшие арифметические операции над временем. Летом крестьянин и его семья дома не сидели, а потому часы выносили во двор и прибивали к какому-нибудь дереву. Имя первого Германа или Фридриха, случайно прибившего кружок с часами аккурат под дуплом, в котором жила кукушка, история не сохранила. Все остальное было делом немецкой техники. Стали дрессировать кукушек и уже добились того, что они не только куковали при переводе стрелок, но и сами, за горсть зерен, научились их лапками подтягивать к нужной цифре… но тут подешевели механические часы.

Когда в конце восемнадцатого века часы с кукушкой добрались до России — были они уже с механическими птичками внутри. Наши купцы, торгуясь и сбивая цену на немецкую диковину, покупали часы без кукушек, полагая, что при продаже в России они этих птичек наловят даром и насажают в домики за дверцами хоть по две, однако все оказалось не так просто. Пойманные кукушки клевали от тоски циферблат, засоряли насмерть пометом часовой механизм и вообще норовили улететь.

К сожалению, тех, самых первых, привезенных в Россию часов без кукушки не сохранилось. Открывают экспозицию часы, бывшие в приданом принцессы Гессен-Дармштадтской, первой жены тогда еще цесаревича Павла Петровича. Зная любовь Павла к солдатикам и всему, что с ними связано, немецкие мастера устроили так, что из домика часов, сделанного в виде полосатой караульной будки, каждый час выскакивала вовсе не кукушка, а прусский пехотинец в полной амуниции и парике с буклями и косичкой. Как только часы начинали бить, солдат делал своим игрушечным ружьем «на караул». Мало того, в полдень и в полночь из будки выходили еще два солдата и унтер-офицер с толстыми усами. Все четверо, с изумительной четкостью, точно заведенные, метали артикул по флигельману^[7]. Павел был настолько заворожен часами, что первую брачную ночь вставал с постели каждый час, чтобы полюбоваться их работой. Принцесса же… но про это мы рассказывать не станем, поскольку подробности такого характера никакого касательства к истории часов с кукушкой не имеют.

После смерти императора от внезапного апоплексического удара табакеркой в висок часы вместе с престолом по наследству перешли к старшему сыну. Александр был не охотник до разных механизмов, хоть бы и с солдатиками. Лежали часы в какой-то дворцовой кладовой, а потом и вовсе пропали. В музей принес их в самом конце прошлого века богатый неизвестный человек, купивший уникум на заграничном аукционе антиквариата. Администрация музея хотела узнать хоть имя этого человека, чтобы повесить под часами благодарственную табличку… но, нет. Как ни просили его, как ни уговаривали — не открылся. Хочу, говорит, остаться неизвестным и богатым. Должно быть, и остался.

Неподалеку от царских, в простенке между окнами, висят часы из коллекции воронежского купца первой гильдии Поцелуева. Никаких военных в них не было, а даже наоборот — в назначенное время из окошка появлялись три грации, облаченные в греческие туники. Что ни час, то принимали они разные позы, а в вечерние часы и ближе к ночным даже рискованные. В полночь же грации скидывали туники и… зря вы, между прочим, усмехаетесь — все это совершеннейшая правда. Немецкие часовщики достигли в своем деле неимоверных высот. В специальной литературе описан случай снесения механической кукушкой яйца. Мало того, она еще ухитрилась подбросить его близстоящему будильнику.

А что же наши Кулибины? — спросите вы. Неужто не было ни одного умельца, попытавшегося если не превзойти, то хотя бы сравняться в мастерстве с заграничными мастерами? Как не быть — были. В музее представлены два образца русской работы. Часы, изготовленные Селифаном Михеевым, крестьянином Богородского уезда Московской губернии, представляют собой немецкие, в которых место кукушки занимает пустая рюмка зеленого стекла. Стоит ли говорить о том, с какой целью показывалась она из окошка ежечасно…

Что же касается вторых часов, в своем роде уникальных, то о них стоит рассказать подробно. Заказаны они были в подарок великому русскому баснописцу Крылову почитателями его таланта ко дню рождения Эзопа. Делал их тульский мастер Николай Семенов Лесков или Левшов — гравировка за почти две сотни лет поистерлась, и прочитать с уверенностью фамилию не представляется возможным. Часы вовсе не настенные, как можно было бы думать, а карманные, серебряные со сложнейшим четвертьчасовым репетиром, гравированные сценами из крыловских басен. Самое, однако, удивительное не в гравировке, а в механизме. В том самом месте, где должна быть на циферблате цифра «три», вырезано квадратное окошечко размером с половину ногтя мизинца. Стоит нажать кнопку сбоку часов, и в это самое окошечко одновременно с музыкальным перезвоном вылезает до половины своего туловища механический муравей величиной с булавочную головку и пищит «Ты все пела? Это дело…» таким тонким голосом, который не во всякий микроскоп и услышишь. Увы, этот шедевр часового искусства недолго послужил Ивану Андреевичу. Как-то раз, обедая, Крылов залил часы щами. Обратились к мастеру, чтобы тот взял часы в ремонт, а того уж и на свете нет — помер в одночасье от жестокой горячки, то ли простудной, то ли белой. Уже в советское время, когда часы были переданы наследниками баснописца в музей, была предпринята попытка их реставрировать. Удалось даже заставить муравья вылезать из окошечка, но читать басню он так и не стал — нес какую-то ахинею, состоящую из отдельных слов и междометий, частью даже неприличных. К счастью, ее никто не мог расслышать, поскольку специальный микроскоп, прилагавшийся к часам, был утерян еще в конце девятнадцатого века.

Раз уж зашла речь о советском периоде, невозможно не упомянуть часы, подаренные рабочими Путиловского завода товарищу Сталину к пятнадцатой годовщине октябрьских событий семнадцатого года. Сами путиловские рабочие технологией изготовления часов с кукушкой не владели, а потому заказали их германским пролетариям-часовщикам. Те сочинили механизм, у которого главным действующим узлом была точная копия носового орудия крейсера «Аврора», стрелявшая каждый час холостыми зарядами. Специальная комиссия, осматривавшая все подарки Сталину, пришла в ужас от действующего корабельного орудия, пусть и крошечного, стреляющего холостыми. Приказано было в срочном порядке все переделать. Переделали. Вместо пушки выскакивал Ленин и, размахивая кепкой, что-то картавил. Когда разобрали, что он там картавил… Потом, в девяностых годах, всех, конечно, реабилитировали.

Часы с кукушкой настолько прижились у нас, что Россию с полным правом можно считать их второй родиной. Есть в музее такие модели часов, которых и в самой Германии нет. Часовщиками Первого Московского часового завода по просьбе одного из наших космонавтов был разработан специальный орбитальный вариант часов. Хотели было даже запустить его в серию, но, к сожалению, часы, хоть и были сделаны с отменным качеством, не выдержали испытаний — кукушку в условиях невесомости все время тошнило мелкими винтиками, пружинками и гаечками, а чугунные гирьки и вовсе не могли найти себе места.

Рядом с космическими часами находятся еще одни редкие часы, сделанные неизвестным мастером этого же завода в свободное от работы время из сэкономленных деталей для личных нужд. Взяв самые обычные, серийные часы, он заменил кукушку женской фигуркой в бигуди и кухонном фартуке. Каждый час эта женщина, по воспоминаниям близких друзей мастера, очень похожая на его жену, произносила какую-нибудь новую фразу. К примеру, в половине второго она могла просто выкрикнуть «Бездельник!», а уже в два часа сказать целое предложение вроде «Куда дел зарплату?!». К одиннадцати вечера она высовывалась по пояс из дверки и механическим голосом бормотала «Мне завтра рано вставать», а в полночь — «Голова болит…».

Невозможно в столь кратком рассказе хотя бы мельком упомянуть обо всех, заслуживающих внимания, экспонатах. Все же задержимся напоследок возле неприметных часов, мимо которых обычно проходят даже те любознательные посетители, которые фотографируют чаще, чем моргают. Грубо сделанные, эти часы напоминают самые первые немецкие «механизмы» с нарисованным циферблатом и гвоздиками-стрелками. Нет в них никакой кукушки, и даже дверца, из которой она должна выскакивать, нацарапана нетвердой, наверное, детской рукой на фанере, точно очаг в каморке папы Карло. К палочке, прибитой перпендикулярно дверце, пластилином прилеплены кое-как видавший виды, поцарапанный одноногий оловянный солдатик и картонная танцовщица. Ничего они не говорят ни каждые полчаса, ни час, ни даже в полдень или полночь. Не делают никаких замысловатых па руками и ногами. Просто стоят и не отрываясь смотрят друг на друга. И время вокруг них тоже остановилось. Думаете, так не бывает, чтобы время остановилось? Маловеры. Еще как бывает. Просто надо смотреть друг на друга не отрываясь.

Хватаюсь за что попало…

* * *

страшная сказка…

рядом с уснувшим внуком

дед не смыкает глаз

* * *

полупустое кафе…

стул подгибает украдкой

уставшую ножку

* * *

утро после зарплаты…

опохмеляется пятачком

свинья-копилка

* * *

так долго

смотрю на тебя…

от цветного горошка

на блузке твоей

сладко во рту

* * *

Вечерняя зорька…

Чайка кричит: мужи-и-к!

Угости червячком!

* * *

О, ненасытная!

Уже наш старый диван

Устал скрипеть!

* * *

боясь высоты

твоих ног бесконечных,

хватаюсь за что попало…

* * *

вечереет…

бык с пастухом матерится лениво,

не желая идти домой

* * *

долгий поцелуй…

ворон у края скамейки

каркнул в кулак

* * *

Рыбалка в разгаре!

Уже и наживку

С трудом отличу от закуски.

* * *

А спорим: нет места

Для камня за пазухой

У той полногрудой девчонки?

* * *

с утра на рыбалке…

с каждым часом крупнее рыба,

что сорвалась с крючка

* * *

заброшенный пруд…

наяда отбитой рукой

тщится прикрыть наготу

* * *

Зимний, предутренний сон…

Сгребает лопатой дворник

Яхту, блондинку в бикини;

Отступает волна, и на берег

Вылезают жена и будильник

И истошно звенят, звенят…

На этом месте я заснул…

Известно, что книги притягивают тишину. Чем книг больше — тем тишина глубже. Только подумай какую-нибудь ерунду дома или на работе — немедля тебя призовут к ответу, а в библиотеке можно думать даже самые громкие и самые крамольные мысли. Даже если тебя там найдут — всегда можно будет сказать… Да никто не найдет. Кому теперь в здравом уме и твердой памяти придет в голову фантазия искать человека в библиотеке…

В московском музее книги, на четвертом этаже Российской государственной библиотеки, такая тишина и такое безлюдье, что слышно, как экспонаты на полках и в витринах возмущаются любовным романом Барбары Картрайт или Сидни Шелдона, который читает музейная старушка, сидящая за огромным дубовым столом с зеленой лампой. Экспонаты можно понять…

История книг представлена в музее с самого их рождения и даже с еще более раннего, можно сказать, внутриутробного периода развития. От тех древних времен дошло к нам медное, украшенное головой древнеегипетского сокола Гора зубило, которым Тутмос Третий подписывал то ли мир с хеттами, то ли счет из мемфисского ресторана «Жареный Апис».

А вот настоящая чернильница Лютера — та самая, которой он запустил в искушавшего его Сатану… Тут, конечно, читатель мне справедливо укажет на то, что настоящая лютеровская чернильница, да и сам Сатана, находятся в Германии, а у нас их нет и быть не может. Ну, да. Так оно и есть. Так ведь сначала-то думали, что эта чернильница и есть настоящая. По крайней мере, к нам, в Россию, ее привез и продал как настоящую в собрание редкостей графа Строганова какой-то обнищавший немецкий курфюрст или отставной штангенциркуль за огромные деньги. И лежала она себе в Строгановском собрании, а потом в музее как самая настоящая чуть ли не полторы сотни лет. Только в конце двадцатого века, с использованием новейшего радиоуглеродного метода ученые выяснили, что насекомое, присохшее ко дну чернильницы, вовсе не пруссак, а обычная крепостная муха князя Голицына, каковых в собраниях наших музеев наберется не один десяток. Об этом открытии была написана большая статья в четвертом номере академического журнала «Вопросы буквоедения» и даже защищена кандидатская диссертация.

Рядом с чернильницей лежит удивительная, существующая в единственном экземпляре книга — та самая, которая пролежала в кабинете Манилова два года и которую он никак не мог прочесть. И никто не может. Ведь у Николая Васильевича написана «какая-то книга» и все. Сколько исследователей объявляло о том, что они-то уж точно прочтут ее — ан нет. И ведь что удивительно — и буквы есть, и слова из них можно сложить, но что написано… сам черт не разберет. Приглашали в музей для консультаций самого крупного нашего специалиста по Гоголю, но и тот только руками развел. Даже ус один от досады так обкусал, что чуть им не подавился. Так и ушел, не взяв ни копейки за консультацию. Отказался даже от рюмки водки, предложенной ему милиционером-охранником не в том смысле, а чтоб хоть как-то утешить человека.

Надо сказать, что такой уникум не единственный в экспозиции музея. Есть и более удивительные. Вот, к примеру, неприметный, потрепанный томик ин-кварто, из библиотеки одного испанского идальго, жившего, кажется, в шестнадцатом веке. Звали его Алонсо Кехада или Кихано. Впрочем, бог с ним, с этим идальго. Не его фамилия важна. Нам интереснее книга, а точнее, рыцарский роман об Амадисе Галльском и его любовных приключениях, написанный в раннем Средневековье неизвестным монахом-артезианцем (по другим источникам раблезианцем) по прозвищу Писучий Диего. Еще в восемнадцатом веке один из исследователей романа отмечал, что девятнадцать прекрасных дам прижили от Амадиса десять сыновей, восемь дочерей и одну неведому зверушку, которая, в конечном счете, и продолжила род Галльских. Никто бы и не стал обращать внимания на эту зверушку, если бы ровно через восемьдесят лет, три месяца и пять дней другой исследователь, открыв этот же самый потрепанный томик, не прочел, что Амадис Галльский всю жизнь прожил холостяком, в одном замке со своей мамой, от которой он прижил рак мозга. Что же вы думаете — уже в новое время эта книга, прочитанная для чистоты эксперимента при свидетелях еще раз, поведала читателям о том, что Амадис (его полное имя было Ефим) проработал главным бухгалтером герцога Астурийского двадцать пять лет и за это время прижил от герцога дом с виноградником, пару откормленных мулов, жену, которая откормила его самого, а уж от жены прижил трех незамужних, как ни старались, дочерей и рак мозга… И сколько раз ни читали Амадиса Галльского — столько раз поражались его удивительным приключениям. В настоящее время ученым известен только один, похожий на книгу об Амадисе, документ. Это список бояр-мздоимцев времен Алексея Михайловича, составленный в Тайном приказе. Его открывали раза три или четыре, и каждый раз фамилий в нем только прибавлялось. После четвертого раза список опечатали и убрали в специальный архив от греха подальше.

На фоне таких, поражающих воображение экспонатов вряд ли посетитель заметит маленькую китайскую книжную закладку, сделанную из позолоченной медной пластинки, на которой иероглифами гравировано: «На этом месте я заснул». А зря. Эта закладка принадлежала одному из членов ЦК КПСС. Уж как она к нему попала — не знаю. Известно, однако, что эту закладку какой-то недоброжелатель из того же ЦК вложил то ли в книгу «Малая земля», то ли «Возрождение» и отнес самому Леониду Ильичу. Сейчас же специалисты из органов расшифровали китайскую надпись на закладке и по отпечаткам пальцев нашли владельца. На карьере его был поставлен жирный крест. Ни фамилии пострадавшего, ни его врага в музее, сколько ни спрашивай, тебе не скажут. Дело это до сих пор открыто лишь частично — до половины третьей страницы.

Еще один экспонат, на который следует обратить внимание, — десяток моржовых ребер, на которых чукотскими умельцами вырезано собрание сочинений Л. Д. Троцкого. Это подарок чукотского пролетариата легендарному главе Реввоенсовета Республики. К сожалению, во многих местах текст испорчен, поскольку во времена борьбы с троцкизмом уникальные кости показательно бросали грызть собакам, и только благодаря усилиям одного самоотверженного историка часть из них была спасена. Книги классиков мирового революционного движения, записанные на костях, клыках, шкурах животных, и вообще редки. Из сохранившихся на сегодняшний день артефактов можно указать лишь на шкуру гиппопотама, хранящуюся в Музее современной истории России. На ней, несмотря на ее величину, записан очень мелкими буквами весь «Капитал» Маркса на устном языке одного из племен ангольских партизан. На устном потому, что письменного языка у них еще нет и «Капитал» вождь племени пересказал нашему военному советнику своими словами, а уж тот, как мог, записал его. Шкура, вместе с завернутым в нее телом советника, была передана в дар правительству Советского Союза генеральным секретарем партийной ячейки этого партизанского племени.

В разделе «книжная графика» притягивает к себе взгляд раскрашенная в яркие цвета подробнейшая карта всех трех полушарий Тобольска в книге немецкого путешественника Сигизмунда Цахеса «Путешествие по Лене, Акулине и другим сибирским рекам». Первые исследователи этого корпуса текстов полагали, что карту рисовал сам Цахес. Лишь недавно удалось установить, что автор карты неграмотный тобольский самоучка, ямщик Прохор Заиндевеев. Цахес купил у Заиндевеева карту за двугривенный, а еще три рубля обещал выслать в Тобольск, как только вернется в Германию.

Завершая экскурсию по музею, присмотримся к еще одному шедевру русской книжной графики. Это офорт «Иван Грозный заживо переплетает сына», выполненный неизвестным художником-акмеистом. Как сверкает в руке Грозного царя занесенное над сыном огромное переплетное шило! К сожалению, сама книга не сохранилась. Из косвенных источников установлено, что называлась она «Отцы и дети». Но кто ее автор и о чем она…

Федор Кузьмич

Это еще при Хрущеве было. Объявился у них там, на дальнем Западе, человечек один. Вроде как беглый партийный секретарек какого-то райкома. Вроде как сын Ильича и Инессы. Вроде как не задушили его в тридцать седьмом посланные в Углич капитан Битяговский и майор Качалов. Поначалу-то все отмахивались от него — какой, мол, из тебя сын Ильича? На себя-то посмотри. Тот языком мог мешки ворочать, а ты трех букв в одно слово связать не в состоянии. Но тут сынка этого из Мексики по телефону сама вдова Троцкого признала. Все, сказала, сходится — плешив, усами рыжими таракан, картавит за троих, а главное — на левой груди татуировка с черновиком отцовского письма к съезду. С его же правками…

Сам американский президент в это дело влезать не стал. Тогда только-только Карибский кризис утих. Они еще штаны толком высушить не успели, а тут на тебе — новая на носу бородавка. В Белом доме сына Ильича не приняли, но спровадили к какому-то сенатору-республиканцу, поляку по происхождению. Тот имел такой зуб на коммунистов, что он ему при ходьбе мешал — по паркету скреб. Дмитрий у этого сенатора пожил на ранчо месяц-другой и нацелился на третий — так ему понравилось. О Советской империи и своих правах на партийный престол он и думать забыл. На кой это все ему сдалось, когда и здесь неплохо кормят. Он и вообще изменился от хорошей жизни — волосы стали расти гуще, картавил не так оглушительно, и даже татуировка на груди побледнела. И как его сенатор ни уговаривал объявить во всеуслышание, что он единственный законный претендент на…

Была у этого сенатора дочка. Страшная, как социализм с человеческим лицом. И положила она на Дмитрия не только глаз, но и все, что у нее было, — все девяносто пять килограмм своего невыносимо живого веса. И так оно все заверте… Короче говоря, сенатор поставил перед самозванцем вопрос ребром — или давай женись, или…

Ровно через месяц Дмитрий уже пересекал границу Украины в районе Чернигова на рейсовом автобусе с группой паломников-челночников… Про кампанию шестьдесят третьего года рассказывать смысла не имеет — она прекрасно описана в исторической литературе. Взять хотя бы фундаментальный пятитомник известных кремленологов Уильяма Бонса, Израэля Хэндса и Джона Сильвера «Претендент на», в котором все события расписаны буквально по минутам. Там и про бой под стенами Наро-Фоминского райкома, когда самозванец в решающую минуту вынес на линию огня рукопись «Шаг вперед — два шага назад» и двери райкома сами собой растворились, и про то, как он открытым голосованием победил первого секретаря Тульского обкома, и про торжественный доклад на партийном съезде в Москве, после которого рядовые члены партии со слезами целовали край его трибуны… И тут американский сенатор приехал с дочкой в Москву…

Про дальнейшую судьбу самозванца говорили разное. Бонс, Хэндс и Сильвер считают, что его забаллотировали насмерть на уличном партсобрании в районе Китай-города и какая-то сердобольная старушка, помнившая еще его отца, тайно похоронила самозванца в простой урне для голосования на станции метро «Площадь Ильича». Наши же исследователи Петров и Васечкин в работе «Партийные расстриги» утверждают, что Дмитрий долго жил по вьетнамскому паспорту на Черкизовском рынке, а потом переменил пол и исчез из Москвы. Только через десять лет следы его обнаружились в ведомостях партийных взносов одного из отдаленных райкомов Камчатки. Самозванец пережил и Хрущева, и Брежнева. Умер в самом начале перестройки. Горбачев знал о его существовании и велел его разыскать. Кинулись — а он уж успел помереть. Нашли, однако, могилку, сфотографировали и фотографию отослали в Москву. На снимке видна простая фанерная звезда с надписью от руки «Федор Кузьмич». И все. Даже фамилии нет никакой.

Имена фараонов среднего царства

Рассматривал свой письменный стол. Черт знает что, а не стол. У настоящего писателя какой должен быть стол? Старинный и дубовый. Или из карельской березы. Со множеством ящиков и ящичков для писания в стол. Что-нибудьзапрещенное или опередившее свое время, чтобы потом внук или внучка, или хотя бы их кошка могли найти это, выколотить пыль,зачитаться зачихаться до судорог и немедленно выбросить. И непременно хрустальная чернильница с полудохлой мухой под бронзовой крышечкой. И гусиное перо. И маленький перочинный ножичек с костяной или наборной ручкой. А еще над таким столом должны висеть фотографии. Я и Пушкин за столиком ресторана ЦДЛ или мы с Гоголем на презентации второго тома «Мертвых душ». Ничего такого у меня нет. Даже гусиного пера. Только птичьего гриппа мне не хватало. И рукописей у меня нет. Все файлы и файлы… А хоть бы и были. Ну какие в моем деле могут быть рукописи? Вот рукопись романа — это таки да. Ее можно носить с собой в папке из цветного картона с разлохмаченными тесемками, давать подержать друзьям, чтобы они могли оценить роман на пухлость и увесистость. Можно швырнуть ею об пол в кабинете редактора или в редактора и с криком отчаяния рвать на себе редакторе волосы. А рукопись трехстишия? Кинь ее на пол, и она упадет куда угодно, только не в то место, куда ты ее бросал. Если вообще упадет. Для того чтобы она упала… в редактора, этот жалкий листик надо исписать трехстишиями с двух сторон в три слоя. Да и то… лучше уж сразу приступать к вырыванию волос. Короче говоря, с рукописями ничего не получается.

Чернильницы с мухой тоже нет. Муха, конечно, дело наживное, но мухи больше нужны композиторам. Композитор — он что? Он муху поймает, в кулак зажмет, к уху поднесет и давай записывать. Одна пойманная муха в пересчете на то, что сегодня девки пляшут по четыре сразу в ряд, может нажужжать на целый альбом. Даже двойной. Другое дело классика. На одну симфонию их столько надо…. Говорят, что Моцарт был с такими мухами… А может, и врут. Впрочем, ну их, этих композиторов. Да и кто ж теперь без мух? Как в зеркало-то глянешь…

Писатели, а пуще всего поэты помнят наизусть свои стихи. Сам слышал, как они читают их километрами. Я так не умею. Почему-то плохо запоминаются свои стихи. Прочтешь сантиметров десять или двадцать, и все. Зато я помню чертежи. Помню размеры деталей, разные допуски и посадки, помню даже те слова, которые говорил токарю или фрезеровщику, когда они делали эти детали не так, как было задумано.

Бог его знает, почему так происходит. Не с токарями и фрезеровщиками, конечно, а с памятью. Я читал, что голова запоминает прочнее всего то, что кажется ей важным и необходимым. Наверное, так оно и есть. Еще, кроме чертежей, с самого детства помню наизусть имена фараонов Среднего царства, стихотворение Луиса де Гонгоры о Кордове, подробности спасения ледоколом «Красин» экспедиции Нобиле к Северному полюсу на дирижабле «Италия», картину Брейгеля «Охотники в снегу» и тот примечательный факт, что в битве при Никополисе рыцари крестоносцев, которых сбили с лошади, не могли бежать, поскольку цеплялись за все, что попало, носками своих загнутых туфель — такая тогда была мода. Между прочим, многие из-за этого и погибли. И вот с таким багажом я иду… мне приходится… и хрен знает что получается. А вы говорите — стол. Можно подумать, что свет клином сошелся на этом столе. Взять, к примеру, диван — сошелся как-то раз я на нем…. Но это уж совсем другая история. Ее я вовсе и не собирался рассказывать.

Моя первая рюмка

Воспитывался я до четырех лет у няньки, Марии Сергеевны, замечательной женщины, внуком которой всегда себя считал и считать буду. В детские ясли или сад тогда попасть было сложно, надо было в очереди стоять, потом долго сидеть на больничных, пока дитя научится кашлять и сопли на кулачок наматывать. Родителям же моим надо было пропадать на работе. Мама круглые сутки ловила и перевоспитывала малолетних преступников, а папа крепил обороноспособность родины в одном из почтовых ящиков, да еще и преподавал в техникуме. Вот и отдали меня бабе Марусе и деду Ване, когда я еще не курил, не выпивал, не употреблял ненормативную лексику и вообще имел крайне скудный словарный запас.

И было мне у них счастье. Жизнь била ключом. После непременной каши на завтрак мы обычно садились играть в подкидного или в домино. Карт в руки мне не давали по малолетству, но я, как мог, болел за игроков, старательно повторяя за ними: «дурак ты, Ванька, — надо было с треф зайти» или «эх, Маруська, ну что вы, курские, против серпуховских…». На этих словах обычно случался полный «Ванькин» проигрыш, и он должен был лезть под стол кукарекать. С этим было строго. Дед кряхтел, злился, жаловался на судьбу ветерана Отечественной войны — и переводил стрелки на меня. «Марусь, а Марусь, пусть Минька слазит, ему и нагибаться ни к чему». Бабушка этих подмен не одобряла. «Мне зачем ребенка доверили? Чтоб он под столом за тебя, олуха царя небесного, кукарекал?» А я тем временем уже с удовольствием лез, вернее, шел пешком и кукарекал, и даже мяукал сверх программы, пока меня не вытаскивали из-под стола чуть не за ухо.

Не будем, однако, отклоняться от основной темы. Да, тему-то я и не обозначил! А тема будет такая: моя первая рюмка водки. Дедушка Ваня, как я уже сказал, был ветеран. Воевал он недолго — в первом же бою (а так случилось, что первый бой его пришелся на танковую атаку немцев на Курской дуге) оторвало ему полноги. Вот так она и закончилась, его война. На праздники Победы исправно получал Иван Максимыч продовольственные заказы и приглашения выступить в школе, ну и медали юбилейные, когда случались юбилеи. Отмечали праздники, как водится, за накрытым столом. Само собой, и меня за стол сажали. Мама, по причине работы в милиции, вечно находилась «в праздничном усилении», выражаясь милицейским языком, а папа, пока мама не вернулась, отпускал меня праздновать, тем более что за мной по такому случаю приходили и дедушка Ваня, и бабушка Маруся, и их дочка Лариска, работавшая с папой на одном заводе. Так что я умудрялся праздновать два раза на дню. Ну а стол уже ломился от закуски. Закуской называли любые блюда, если в центре стола стояла бутылка «белого вина», как тогда называли ее, родимую. Первый тост был за Победу. Всем наливали по граненому «лафитничку», а мне сладкого чаю в такую же посуду. И мы чокались. Дедушка Ваня чокался осторожно, поскольку его стакан был налит до краев, Лариска с бабушкой — «вежливо», а я — бесшабашно, поскольку любил звон «бокалов, содвинутых разом», да и чай свой пролить не боялся. Потом все аккуратно занюхивали водку (а кто и чай) черным хлебом и налегали на квашеную капусту, соленые грибы и селедку в кольцах репчатого лука. Через тот самый временной промежуток, который, как известно, должен быть небольшим, наливали по второй и поминали тех, кто не вернулся. Нянька моя тихо перечисляла всех своих, не переживших ту войну, в том числе и моего дедушку Мишу, маминого отца, погибшего в сорок втором под Черниговом.

Мне налили чаю — и тут вдруг Лариска брякнула:

— Ма, ну что мы Миньке все чай-то наливаем, как неродному! У людей праздник, а у ребенка хрен пойми…

— Разбежалась, как же! Малому четыре года, а ты его спаивать удумала? Перед родителями ты будешь ответ держать, свиристель?!

— Мать, ну ведь праздник же какой, — сказал дедушка Ваня. — Не октябрьская. И деда его поминаем. Хоть капни ему в чай-то.

— Ну, вы точно оба малахольные. Вы мне здесь душу мотать в честь праздничка собрались, я вас спрашиваю?!

И в этот критический момент я пустил слезу. Крупную-прекрупную. Как настоящий крокодил бесстыдного мужского пола. И отодвинул свой стакан с чаем. А точнее сказать, придвинул к бутылке. Баба Маруся охнула, раскрыла рот… потом закрыла, слабо махнула рукой и почти прошептала:

— Да вы, как я погляжу, сговорились? Черти окаянные… Ну накапай ему, отец. Дай я ему еще сахарку подсыплю, чтоб не так горько было. Супчиком заест, проспится, а там и родителям отдадим.

Как же я тщательно занюхивал! И носом, и судорожно открытым ртом, и, кажется, даже ушами. Суп я доесть не смог, хотя поначалу вовсю размахивал ложкой. Как-то сразу потеплело, расплылось и закружилось. Упасть лицом в тарелку мне не дали — вывели из-за стола, умыли и уложили спать.

Я проспал и чай с плюшками, и праздничную игру в подкидного, и обычную перебранку по поводу очередного проигрыша дедушки Вани. И как к подъезду подъехала мама с праздничного дежурства на лихом милицейском воронке, я тоже не слышал.

Мама позвонила, и ей открыла нянька. После взаимных поздравлений с праздником мама спросила:

— Где Мишка? Почему не встречает? Небось от подкидного оторваться не может?

— Спит он, Михална. Умаялся. Дай дитю протр… выспаться. Я приведу его.

— Да ладно, — сказала мама, — ничего страшного, сейчас разбудим.

Ее провели в комнату, где я спал на сундуке, в котором хранилось Ларискино приданое на случай возможного замужества.

— Ну, Миш, Миш, вставай, пора домой идти.

Я мычал, отпихивал мать руками и отворачивался к стенке. Мама начинала терять терпение. Тут на сцену выступил дедушка Ваня.

— Ты это, Михална, не серчай… мы люди простые, ну и праздник опять же. Такой, значит, праздник. Ну, сама понимаешь… выпимши он. Дай ему проспаться. Вот. А как он очувствуется — так мы его тебе…

Домой меня привели, когда уже начало темнеть. С большим пакетом пирогов с капустой, плюшек и банкой соленых помидоров.

Больше я не пил аж до шестого класса, пока не пошел на день рождения к своему однокласснику Вовке Дьячкову, где его мать здорово напоила нас домашним вином из черной смородины. Помню, что мой совершенно не выпивавший отец тогда сказал, обращаясь к маме:

— Нет, ну ты посмотри, куда он катится?! Сначала на праздник Победы набрался, теперь день рождения одноклассника, скоро и без повода начнет закладывать за галстук!

Я представил себе, как буду закладывать за свой единственный пионерский галстук, и промолчал.

Барабан

Нет такого нормального ребенка, который не мечтал бы в детстве иметь барабан. Взрослые, конечно, скажут, что ребенок, имеющий барабан, имеет этим барабаном… Много они понимают, эти взрослые! Я рос нормальным ребенком. И такая мечта у меня была. С ней я и вырос. Правда, без барабана. Но кто сказал, что мечта умерла? Как сказал поэт, «она затаилась на время».

Три или четыре года спустя после рождения сына мечта дала о себе знать. К тому времени их уже было две — у меня и у сына. И обе воспалились. В ответ на слезную просьбу ребенка приобрести барабан жена, глядя мне в глаза, высказалась в том смысле, что барабан купить можно, но барабанить ребенок будет только над ее трупом. Нет, конечно, если я твердо решил купить это орудие убийства, то… Мы отступили, роняя скупые мужские и щедрые детские слезы. Пару-тройку раз сыну давали побарабанить друзья во дворе, причем бабушка его друга Витьки хотела даже отдать Валере барабан насовсем, но эта попытка была пресечена моей бдительной супругой. Один раз ребенок отвел душу с казенным барабаном на новогоднем утреннике в детском саду, поскольку мама неосторожно сшила ему костюм зайца, но разве это могло быть воплощением мечты?..

Затаившаяся, она, однако, упорно ждала удобного случая. И случай представился. В тот день жена уехала в однодневную командировку в Москву, а мы с сыном остались на хозяйстве. В списке необходимых покупок среди картошки, сахара и подсолнечного масла оказался… нет, не барабан. Калькулятор. Надо сказать, что магазин, торговавший калькуляторами, имел еще и отдел детских игрушек. Так что, пока я глазел на калькуляторы, сын времени даром не терял и отправился в соседний отдел. Там и произошла их встреча. Его и мечты. Мечта была изумрудного цвета, расписанная по жестяному боку зайцами и волками из мультфильма «Ну, погоди!». Разноцветный ремешок имел золотую пряжку для подгонки по росту юного барабанщика. Палочки… Да что там говорить!

Ребенок знал, что нельзя. Он и не просил. Просто стоял и смотрел, открыв рот. С глазами, полными слез. Пожилая продавщица за прилавком, казалось, вот-вот тоже смахнет слезу, глядя на него. Наверное, если бы он плакал, даже кричал и бросался на пол, то я бы устоял. Но он выбрал единственно правильную тактику. Я сделал последнюю попытку — напомнил ему о том, что есть обстоятельства непреодолимой силы, которые… Ребенок всхлипнул так, что я пришел в себя только тогда, когда продавщица спросила: «Вам упаковать в коробку или так понесете?» Странный вопрос!..

Выйдя из магазина, я сказал сыну:

— Давай договоримся. Ты будешь барабанить только тогда, когда мамы не будет дома. Все остальное время барабан будет спрятан в надежном месте. Согласен?

— Да, па! — ответил счастливый сын.

— Точно обещаешь?

— Очень точно.

— Тогда начинай барабанить прямо сейчас, чтобы успеть набарабаниться до маминого возвращения.

И сын стал барабанить. К своему дому мы подошли с грохотом сводной роты суворовцев на военном параде. Потом ребенок барабанил за обедом, сидя на горшке после обеда и еще немного после того как. За это время моя детская мечта осуществилась как минимум раз пять и скончалась, оглохшая и пресыщенная. Его же, судя по тому азарту, с которым он барабанил, была живее всех живых. До приезда жены оставалось менее часа. С немалым трудом отклеив сына от барабана, я стал думать, куда бы спрятать улику.

Вообще-то я тугодум и в ситуациях, когда надо быстро принимать решение, как правило, принимаю единственно неправильное. Этот раз не был исключением. Почему-то я решил, что лучше всего спрятать барабан под нашей кроватью, среди коробок с зимней обувью. Нашел пустую коробку, положил в нее барабан, прикрыл старыми газетами и задвинул подальше в пыльную темноту. За всем этим внимательно наблюдал безвременно обезбарабаненный сын.

Раннее утро следующего дня было субботним. Сквозь сон я услышал какое-то шебуршанье и пыхтенье рядом с кроватью. Потом кто-то чихнул. Открыв глаза, я увидел торчащие из-под кровати голые детские ноги. Случилось то, что должно было случиться: ребенок пришел воссоединиться со своим барабаном.

Сон как рукой сняло. Немедленно вытащив пыльного барабашку за ноги, я отвел его в другую комнату и стал трагическим шепотом увещевать. Увещевался он из рук вон плохо. Даже норовил вырваться из этих самых рук и устремиться к месту захоронения барабана. Поняв, что я не выпущу его из комнаты, он стал меня уговаривать:

— Папочка, я побарабаню совсем чуточку, совсем тихонько. Мама же все равно спит! Когда она проснется, я сразу перестану!

Такая перспектива обрадовать меня никак не могла. Что же касается спящей жены, соседей… Пришлось нарушить устав молодого отца и дать мучителю две шоколадные конфеты до завтрака. У ребенка в таком возрасте голова маленькая — в ней нет места для нескольких мыслей сразу. Либо барабан, либо шоколадная конфета. Две конфеты могут вытеснить из детской головы не только барабан, но даже рояль. Так мне казалось…

Через час, когда запахи гренок и кофе из кухни стали оглушительнее звона любого будильника, жена велела мне умыть ребенка и приходить завтракать. Сын нашелся в нашей спальне. Он сидел на полу рядом с кроватью, с лицом, перемазанным до пупка шоколадом, и задумчиво катал пожарную машину. Я попытался отвести ребенка умыться, но… попробуйте отогнать сенбернара от сугроба, под которым он нашел альпиниста! Я посмотрю, как у вас получится. Мы стали препираться. Сообразительный ребенок предложил мне отвести маму погулять хотя бы на часок. А он тем временем… В ответ я пообещал ему дать по тому месту, на котором он так упорно отсиживался. И немедленно сдержал обещание.

На шум пришла жена. На вопрос «что случилось?» мы оба не смогли дать вразумительного ответа. Начался допрос. Пока я охотно каялся в том, что дал конфеты не вовремя, не в таком количестве и вообще не тому, кому следовало бы… того, кому не следовало бы, как гвоздь магнитом втянуло под кровать…

Вытаскивала его уже мама. Вместе с магни… то есть с обувной коробкой, в которой лежал… В это мгновение, как наяву, я увидел перед собой картину — арена цирка, посреди которой стоит шпрехшталмейстер и громовым голосом объявляет: «А сейчас — смертельный номер!» И раздается леденящая душу барабанная дробь…

После завтрака приехала моя мама. Мы обещали отдать бабушке и дедушке внука на выходные. Жена собрала Валеру в дорогу. Уже прощаясь и вручая бабушке сумку с детскими вещами, она обронила:

— Там у Валеры кое-какие игрушки. Пусть у вас ими играется. Можно не привозить обратно. Мы уж и так не знаем, куда их складывать.

— Да, мам, — сказал я, — у тебя дома, кроме свистка милицейского, и поиграть толком нечем. А тут… ну… веселей, в общем.

Сын стоял молча…

Папа и диета

Последние лет двадцать своей жизни мой папа соблюдал строгую диету сахарных диабетиков. Конечно, когда мама не видела, он не очень ее соблюдал, даже и вовсе наоборот, но мама видела всегда. И потому ел он вместо настоящих конфет только специальные диабетические батончики, вместо белого — черный хлеб и все остальное, что при такой диете полагается. Правда, кроме диеты, папа таблеток никаких не пил и уколов не делал. Он бы и диету… но с мамой лучше было не связываться. Все дело было в том, что у папиной мамы и моей бабушки таки был диабет. И мама решила, что береженого бог бережет. И берегла так, что папе мало не казалось.

За год или около того до его смерти папу обследовали на предмет совершенно других болезней. Собрали, как водится, все анализы, и папа пошел с ними на прием к какому-то старому и мудрому Шапиро. Этот самый Шапиро был до того стар и мудр, что спрашивал у пациентов об их самочувствии. Нынешние-то врачи сразу утыкаются в бумажки и начинают писать, писать и писать, пока пациент не заскучает и не уйдет к другому — такому же врачу, но по знакомству и за деньги. Так вот, папа ему все и рассказал. Среди прочего упомянул свой сахарный диабет, от которого он спасался диетой. При этих словах Шапиро приподнял бровь, пошелестел анализами, пожевал губами, задумчиво подвигал в разные стороны немаленьким носом, а потом сказал папе:

— У вас нет никакого сахара. И диабета нет. По анализам — нет. — Помолчал и тихо спросил: — А кто вам поставил такой диагноз?

— Жена, — еще тише ответил папа.

Я эту историю услышал только на прошлой неделе, спустя девять лет после смерти отца. К чему мне ее рассказала мама? А к тому, чтобы я понимал: таких настоящих мужчин и мужей теперь днем с огнем не найдешь. И мужа моей дочери надо искать именно такого. Между тем как я… Мама не договорила, махнула рукой и полезла в буфет за шоколадными конфетами к чаю.

Утро стрелецкой казни

Давным-давно, когда моей бабушке было почти девяносто лет, а я был почти в два раза ее моложе… Короче говоря, приехал я в гости к бабушке и маме. Маня, так мы, по-семейному, зовем бабушку, как-то совсем усохла и стала похожа на «одну маленькую, но очень гордую птичку». Когда она в очередной, должно быть четыре тысячи пятисотый, раз препиралась с мамой, глаза ее яростно сверкали. В девяносто лет яростно сверкать глазами — это надо уметь. Кстати, цифру четыре тысячи пятьсот я не с потолка взял. Маня живет в Серпухове с родителями уже шесть лет. В среднем раза два в день они с мамой уж точно выясняют отношения. В удачные дни успевают и по три раунда переговоров провести. Так что цифра вполне реальная.

Бабушка почти ничего не слышит. Пока мама готовила обед, я пытался с ней разговаривать. На мои крики из кухни появилась мама, посмотрела на меня с укоризной и сказала:

— Если бы ты чаще заезжал к нам с Маней, то знал бы, что бабке надо кричать в левое ухо, а не в правое.

Ничего не слышащая Маня вдруг сказала:

— Не командуй, подполковник. Ты давно в отставке.

Мать стремительно удалилась на кухню. Я стал кричать в левое ухо. Обычно я спрашиваю Маню о чем-то из прошлого. В ее возрасте задавать вопросы о настоящем и тем более о будущем все равно что глупо и неприлично шутить, как выражался Козьма Прутков. Я решил спросить о некоторых подробностях женитьбы моих родителей. Тут у Мани произошел какой-то сбой, даже не в памяти, а в дешифровке моего вопроса. Слово «женитьба» из него куда-то пропало, и вышло, что я спрашиваю ее о том, помнит ли она моих родителей.

— Что за странный вопрос, Миша? — сказала Маня. — Чтобы я не помнила твоих родителей? Конечно, помню. И папу твоего, Бориса Борисовича, помню, пусть ему земля будет пухом, и маму, Ларису…

На кухне что-то сильно и железно грохнуло. Потом звякнуло. Потом крикнуло маминым голосом:

— И всех нас, и Гоголя… идите обедать немедленно, или у меня будет сердечный приступ!

Надо было идти. Мы с Маней не хотели маминого сердечного приступа. Я встал со стула, но тут бабушка сказала:

— Подай-ка мне вот эту коробочку с полки. Хочу сделать тебе подарок.

Я подал. Маня открыла ее, и я увидел пять кусочков белого камня, похожие на давным-давно вырванные зубы. Бабушка хитро прищурилась и сказала:

— Помнишь, у меня были мраморные слоники? Семь штук. Ты отбил им хоботы, когда тебе было шесть лет. Ты был такой любознательный… Два потерялись, а пять я тебе дарю. Больше так не делай.

— А слоники?

— А я знаю… Потерялись где-то. Они были такие маленькие. Купишь себе новых. Когда твои внуки отобьют им хоботы, у тебя таки будут запасные. Уже давай идти обедать, а то твоя мать устроит нам утро стрелецкой казни.

Подлинная история женитьбы моих родителей

Летом пятьдесят шестого года моя мама приехала из Киева на каникулы после второго курса пединститута к тетке в Новоград-Волынский. Тетка Клара проживала там с мужем и дочерью, двоюродной сестрой моей мамы. Сестра Райка была, что называется, на выданье. Выданье было трудным. Не каждый жених мог столько выпить. С учетом того, что еврейские женихи были en masse малопьющие или совсем не, то миссия представлялась практически невыполнимой.

Обычно маму на время прихода женихов запирали в соседней комнате. Однажды ей надоело сидеть взаперти и она вылезла через окно одноэтажного домика, где жила семья тетки, в палисадник. Ненароком сломала какие-то плодово-выгодные кусты. Если бы на шум и треск выбежала только Клара, особой беды не случилось. Но тут черти вынесли и предполагаемого жениха… С большим трудом этому почтенному и солидному человеку, на минуточку — главбуху местной потребкооперации, удалось напомнить о цели и предмете его визита, но заставить его продолжать женихаться, увы, уже не представлялось возможным. После этого несчастного случая маме заранее давали гривенник на мороженое и отправляли гулять на все две стороны. В маленьких новоград-волынских, как известно, больше двух, максимум трех сторон света не бывает.

Летом этого же года мой папа приехал из Серпухова, где он успел отработать год молодым специалистом, в Новоград-Волынский, к родителям, в свой первый отпуск. Папины родители, то есть мои бабушка Галя и дедушка Боря, были полны решимости его женить. На случайные встречи тогда не полагались, да и кто бы доверил папе такое серьезное дело, как собственная женитьба. Обратились к лучшему в городе специалисту. Сваха, получив вводную, приступила к выполнению задания. А вводная была — врач. Бабушка так хотела. Мнение дедушки… Нет, конечно, дедушка мог встать в ряды протестного электората и заявить, что летчицы или поварихи ему нравятся больше, чем убийцы в белых халатах, но дедушка был не похож на врага самому себе. Кстати, врач должна была происходить из состоятельной семьи. Напоминать про то, что семья должна быть еврейской, все равно что пересказывать всем известный анекдот про грузина возле роддома, спрашивающего у жены, родился ли у нее мальчик. Сказать, что девиц на выданье с такими тактико-техническими данными в Новоград-Волынском было пруд-пруди, значит, выдать желаемое за действительное. Да что там пруд — на приличных размеров лужу не набралось бы. Но специалист на то и лучший, чтобы из-под земли, со дна моря и на блюдечке с голубой каемочкой. В считаные дни девица врачебного полу была найдена. Правда, она была немного старше папы и не совсем врач, а зубной техник, но состоятельность ее родителей была на таком уровне, который мог бы бабушке присниться, если бы дедушка не храпел так сильно. Посмотрев на фотографию зубной технички, дедушка немедленно поставил на нее штампик: «Лежалая тыква». То есть не то чтобы он поставил его во всеуслышание, но подумал. И думал лет десять, прежде чем проговорился об этом моей маме. Дедушка умел хранить зубоврачебную тайну. А вот папа не умел. Поэтому первое свидание, заботливо подготовленное заинтересованными сторонами в городском саду, оказалось последним. Разговор о погоде, о видах на урожай был и о ценах на зубные протезы был, но дальше этого дело не двинулось. Пойти на танцы папа отказался, сославшись на то, что у него больные ноги. Спустя несколько дней, когда бабушка узнала, что у ее сына, имевшего разряд по боксу, больные ноги… Но не будем отвлекаться. Наскоро попрощавшись с надеждой моей бабушки на бесплатное медицинское обслуживание, папа, подпрыгивая на больных ногах, подбежал к киоску с газированной водой, чтобы утопить угрызения совести в стакане сельтерской с двойным вишневым сиропом.

Если быть совсем точным, то надо сказать, что папа подходил к киоску справа, а слева — девушка с мороженым, которую я буду для краткости называть мамой. Конечно, я мог бы написать, что в этот момент из окошка киоска вылетели две стрелы, которые… но это будет неправдой. Все внутреннее пространство киоска и даже чуть больше, чем оно могло вместить, занимал дядя Гриша, шурин моего дедушки. Дядя Гриша был владельцем этого месторождения газированной воды с сиропом и без него. Скажу больше — он был Абрамович своего дела. Наливая сироп в стакан, он так умело загораживал его рукой от покупателя… что если бы в то время на базаре Новоград-Волынского продавались футбольные команды — он мог бы купить две, и еще кое-что осталось на покупку нападающего из киевского «Динамо». Дядя Гриша, однако, идиотом не был. Узнай о такой покупке Гришина жена, Циля, — его не спасло бы даже бегство в Лондон.

Но вернемся к моим родителям. В тот день они разошлись по домам ближе к полуночи. Тетя Клара, уже обегавшая полгорода в поисках племянницы, устала и сидела на крыльце своего дома с веником в руках, которым намеревалась встретить загулявшую маму. Все же она решила подождать, пока мой папа, попрощавшись с мамой раз десять, отойдет от дома подальше, и уж тогда исполнила свой боевой танец с веником.

В тот момент, когда папа переступал порог родительского дома, бабушка уже была в курсе происходящих событий. Камерами слежения в таком городке, как Новоград-Волынский, снабжены даже курицы, лениво бродящие вдоль пыльных улочек. Поскольку папа давал показания неохотно, постоянно в них путался и все время сбивался на описание маминой внешности… Короче говоря, на следующее утро была вызвана сваха и ей были даны указания навести справки о маме, маминой семье и семейных активах. Почтенная Двойра немедленно отправилась в дом тети Клары и приступила к переговорам. Довольно скоро выяснилось, что к медицине мама не имеет никакого отношения, если не считать мою бабушку, мамину маму, которая работала медсестрой в одной из киевских поликлиник. По части семейных активов дело обстояло совсем неважно. Бабушка растила маму одна (дедушка погиб в сорок втором), и все свое мамина семья носила с собой, причем легко, потому что носимого тоже было не бог весть сколько. Двойра, однако, была человеком опытным и, мгновенно оценив ситуацию, предложила Кларе за умеренную мзду представить кредитную историю маминой семьи родителям моего папы в более веселых тонах, чем они есть на самом деле. Тетка была человеком вспыльчивым, поэтому остаток разговора происходил не на идиш, а исключительно по-русски, с использованием таких многоэтажных конструкций, что можно было подумать, Клара воспитывалась в семье архитектора, а не мелкого торговца скобяными изделиями. Впрочем, Двойре еще повезло, поскольку при разговоре не присутствовала моя бабушка. Тогда бы дело могло дойти и до рукоприкладства.

Между тем свидания моих родителей стали едва ли не ежедневными. Мама приходила на них в туфлях, выпрошенных на время у сестры Райки, и даже при часах с нарисованным пароходиком на циферблате. Часы, правда, имели всего одну стрелку, но кто собирался их наблюдать?

Обеспокоенная развитием событий, бабушка Галя послала в разведку дедушку. Разведчиком тот был, мягко говоря, непрофессиональным. Все, что он сделал, так это посидел на скамейке в городском саду, загородившись газетой. Понаблюдав две-три минуты за совершенно случайно проходившими мимо папой и его избранницей, он свернул газету и отправился домой. Результатами этих наблюдений он был вполне удовлетворен. Что касается женщин, то дедушка был в этом отношении прост, как выключатель, — для него существовало только два положения: красивая и некрасивая. На все вопросы бабушки он отвечал: «Красивая». Кратко охарактеризовав умственные способности дедушки, бабушка в очередной раз разжаловала его в рядовые и отпустила с глаз долой.

Что-то надо было делать. Причем срочно. И тогда бабушка откомандировала на передовую гостившую в то лето в Новоград-Волынском дочь, ее мужа и даже трехлетнего внука. На сей раз местом встречи стал городской кинотеатр, вернее небольшая площадь перед ним, по которой кругами расхаживали разряженные в местечковый пух и прах пары, перед тем как посмотреть в пятнадцатый раз «Большой вальс» или «Иван Бровкин на целине». Кстати сказать, в кино приходили как минимум за час до начала сеанса, чтобы успеть поддержать отечественных производителей газированной воды и мороженого до полного обморожения переполненного мочевого пузыря. Встреча удалась, причем моему дяде мама понравилась даже больше, чем хотелось бы его жене.

Тут бабушка крепко задумалась. Ситуация стала выходить из-под ее контроля. А бабушка была не из тех людей, которые легко дают порулить другим. Взять, к примеру, дедушку… Впрочем, его лучше оставить в покое. Итак, бабушка решила взглянуть на маму сама. Но просто так встретиться и поговорить или даже пригласить ее в дом она не могла. Это было бы равносильно отступлению и началу официальных переговоров. Бабушка решила понаблюдать за влюбленными тайно. Но как? Прикрыться газетой, как дедушка? Сроду она не брала в руки никаких газет. Вместо них она читала Флобера или Чехова. Прикрываться томиком Флобера в Новоград-Волынском — все равно что в положении Штирлица из анекдота идти по берлинским улицам с волочащимся парашютом за спиной. Разведка доносила, что следующая встреча моих родителей должна была произойти на железнодорожном вокзале, точнее, в его буфете. Кстати сказать, буфетчицей там работала тетя Клара. В те времена никакой охранной сигнализации не существовало, поэтому каждый вечер Клара складывала в старую детскую коляску самое дорогое из небогатого ассортимента своего буфета и увозила домой на сохранение. Самым дорогим были коробки с окаменелыми шоколадными конфетами и разноцветным зефиром, которые она прятала у себя под кроватью. Однажды, когда Клара куда-то отлучилась, сестра Райка и мама… Они хотели попробовать. Только по одной конфетке. Только попробовать!.. От Клары их спасла соседка, пришедшая за солью, а заодно и на крики. Но мы опять отвлеклись.

Перед вокзалом рядами сидели торговки съестным. Приезжие и местные ходили между рядами, хрустели на пробу малосольными огурцами, покупали детям липких петушков на палочках и скорострельно плевались крупнокалиберной шелухой жареных «семачек». Бабушкин наблюдательный пост был оборудован неподалеку от входа в вокзал. Для этого дедушка просто попросил на время у одной из знакомых торговок мешок семечек и усадил рядом бабушку. Так она и просидела несколько часов в ожидании объекта наблюдения. Мама ее никогда не видела и узнать не могла, а вот про папу этого сказать было нельзя. Для пущей маскировки бабушка и оделась соответствующим образом. Экипировку довершал надвинутый до бровей платок такой яркой расцветки, которая могла бы отпугнуть и акулу, случись ей заплыть в Новоград-Волынский.

Вечером того же дня бабушка совещалась сама с собой. С одной стороны… таки да. Красиво. А с другой… клятва Гиппократа, которую бабушка мечтала принять у будущей невестки, не говоря уже об отсутствии даже и намека на приданое. Что такое отсутствие приданого, бабушка знала не понаслышке. Взять, к примеру, дедушку… Да что его брать! Тут бабушка вспомнила, как дедушка сам взялся на ее голову лет тридцать назад…

На следующее утро она объявила папе, что против этой женитьбы. Но папа уже не мог перестать быть за. И тогда он, неглупый сын своей матери, пригрозил ей немедленным отъездом на Кавказ в Серпухов. Раз счастья нет здесь, так почему бы ему не найтись там? Тут бабушка не на шутку испугалась. Что такое этот Серпухов, эта далекая и заснеженная Россия? Там даже деревья, даже листья на них — и те русские. Что уже говорить о девушках?! Мысль о варианте «и ушли к бизонам жить жираф и антилопа» довела бабушку до сердечного приступа. Иметь такое от любимого сына… Нашим врагам! Выпив полпузырька валерьянки и сказав дедушке все, что она о нем думает… бабушка дала согласие на брак.

Папа бросился к маме. Выбегая из дома, он от радости перепрыгнул все ступеньки на крыльце, но споткнулся обо что-то, упал и сильно подвернул себе ногу. До мамы, конечно, доковылял. На следующий день, однако, ходить он мог, только опираясь на мамину руку. Так они и пошли подавать заявление в ЗАГС. Кларина соседка Рива, увидев со спины идущих маму и папу, не преминула сказать Кларе: «Я таки не понимаю, почему надо было так торопиться? Ваша Ларочка такая красивая — и собралась замуж за хромого?»

Свадьба была шумной. Девяносто человек гостей плюс скрипка, плюс саксофон, плюс аккордеон, плюс Изя-барабанщик. Платье невесте шила сама мадам Перецман. И сейчас шили бы такие платья, если бы могли, конечно. Правда, была одна заминка — никак не могли найти подходящих пуговиц. И что же? Подобрали несколько фасолек одинакового размера и обшили их белой тканью. Это не голь, а Голда на выдумки хитра. То есть мадам Перецман. Одних анекдотов за столом было рассказано столько, что если их все разом рассказать кому-нибудь одному — так этот один лопнул бы от смеха на мелкие кусочки.

Гуляли весь день и всю ночь. Каждого вновь приходящего объявлял Изя-барабанщик, после чего оркестр играл туш. Дяде Грише с тетей Цилей сыграли такое музыкальное вступление… Гриша от избытка чувств дал оркестру крупную купюру. Настолько крупную, что после свадьбы ему пришлось держать ответ перед Цилей. Нашим врагам держать ответ перед Цилей. Гриша не удержал. Через день он наведался к Изе, чтобы… Не то чтобы все вернуть, нет. Но хотя бы часть…

А Фишманы подарили молодым шахматы. Возмущению дедушки не было предела. И это подарили соседи и лучшие друзья! Дедушка клялся, что когда дочка Фишманов, Света, будет выходить замуж, — чтоб мы все прожили еще сто лет дождаться этого момента, — так он пойдет на ее свадьбу с колодой карт. Ну, если бы папа женился на Свете, то мог быть и другой подарок… Но это была бы уже совсем другая история.

Вот, собственно, и все…

Эта история случилась давно, когда моему племяннику было лет десять или около того. Его мама, моя сестра, решила отправить ребенка в летний еврейский… чуть не написал пионерлагерь. Просто лагерь. Не потому, что сестра еврейка и все такое, а потому, что там было дешево и питание хорошее. Лет за шесть до этого она год или два водила ребенка в еврейский детский сад потому лишь, что он был во дворе ее дома. Сестра у меня вообще без религиозных предрассудков. Несмотря на еврейский детский сад, по вечерам Андрюше случалось есть и свиные отбивные. Она их так умеет приготовить… на косточке… Но сестру это, конечно, никак не оправдывает.

Надо сказать, что бабушка и дедушка были против такого детского сада, хотя их спрашивать никто и не собирался. Моя мама считала (про себя, конечно, считала. Вслух считать это дочери она не решалась), что, несмотря на разгул перестройки, в таких садах все воспитательницы — сотрудницы КГБ и переписывают по фамилиям детей, чтобы потом разобраться с родителями. Впрочем, поначалу ничего особенного не происходило. Ребенок принес из сада семисвечник и еще какие-то предметы культа. Однажды я сам слышал, как Андрюша, сидя на горшке, пел песню «Пурим, Пурим — праздник для евреев». Но это были, если можно так сказать, безобидные, внутрисемейные последствия. Увы, не замедлили появиться и другие.

Однажды бабушка и внук, гуляя по столице, проходили мимо какого-то пивного ларька, в котором продавалась жевательная резинка. Дети — существа глазастые, и Андрюша немедленно сделал стойку возле этой самой резинки. Само собой, без нее он идти дальше не мог. Он даже и сидеть без нее не мог, а мог только упасть на заплеванную землю рядом с очередью хмурых синих мужиков и дрыгать ногами. Но бабушку нелегко было уговорить. Она твердо знала, что от жевательной резинки слипаются внутренности, повышается кислотность и немедленно начинается язва желудка. Не отходя от ларька и начинается. Какое-то время они с Андрюшей препирались культурно, вполголоса. Так же культурно и вполголоса ребенок получил по заднице. Конфликт разрастался. И тут малолетнему, но хитроумному вымогателю пришло в голову такое… Крепко зацепившись ногой и рукой за выступающую часть ларька, внук громким, трагическим шепотом объявил бабушке: или ему купят резинку, или он немедленно закричит, что он… еврей. Пусть все услышат. Нокаут, в котором оказалась бабушка после такого удара, был сокрушителен.

Но перейдем, наконец, к лагерю. Надо было купить путевку. Она продавалась в синагоге, которая находится в Марьиной Роще. Сестра человек занятой. Она имеет свой бизнес. Или бизнес имеет… Впрочем, эти интимные подробности к нашему рассказу не имеют отношения. Короче говоря, за путевкой был отправлен муж. А муж у нее татарин. Он, конечно, пошел. У него и в мыслях не было ослушаться. Если ему жена велела… Зато она красивая. На вид зять мой чернявый, в очках и немного картавит. На первый взгляд и не поймешь… Но имя, отчество и фамилия — все совершенно татарское. Мужчина он спокойный, даже флегматичный немного. Его довольно трудно смутить или вывести из себя. Короче говоря — приехал он в синагогу. Там сидели еврейские бабушки и мамаши. Зять, интеллигентно картавя, спросил, кто крайний, и занял очередь. И стал сидеть. Сидел среди этого еврейского шума и гама и думал свои татарские мысли. Вдруг проходящий мимо еврей в ермолке позвал его с собой. Просто сказал: «Пройдемте на пару минут ко мне в комнату». Он и пошел. Стали беседовать. Но сначала этот еврей прикрепил зятю ко лбу коробочку на ремне и на левую руку привязал еще одну. Забыл сказать — кипу ему дали при входе. То есть вошел он уже не с пустой головой. И еврей рассказал зятю о новом храме, который строят в Иерусалиме. О том, какой он будет замечательный и как много в нем будет света. А после рассказа он предложил помолиться о скорейшем завершении строительства этого храма. Само собой на иврите. С ивритом у зятя были, мягко говоря, сложности. Но еврей сказал: «Повторяйте за мной». И зять все повторил от начала и до конца. Слово в слово. Что самое удивительное — и запомнил. Может, еще и потому, что ему часто приходится повторять эту историю на семейных праздниках или гостям. Потом коробочки с него сняли, и его собеседник спросил, празднуют ли они в семье субботу, зажигают ли свечи? Человеку, с которым он только что вместе молился, зять не смог сказать «нет». И тогда еврей спросил его, как насчет чтения молитв? Тут зять опустил глаза и сказал, что с молитвами дело у них обстоит не очень. Еврей укоризненно покачал головой и… В этот момент в кабинет ворвалась девушка-секретарша с криком: «Папаша! Где вы ходите? Мне уже домой пора уходить. Быстро идите оформлять путевку». Когда зять вышел из кабинета, в коридоре в глаза ему бросился большой плакат, на котором было написано: «Никогда не поздно стать евреем». Купив путевку, зять сел в машину и поехал домой. По пути заехал в магазин за продуктами и в банк по делам. Перед дверью дома вдруг выяснилось, что он забыл ключи. В задумчивости почесав затылок, зять обнаружил на нем кипу.

Вот, собственно, и все. Или почти все. Есть, правда, еще эпилог. Андрюша отказался ехать в лагерь. Потом его уговорили. И сестра с зятем поехали его навестить. Лагерь находился где-то в лесах ярославской губернии. Среди прочих компьютерных игр в лагере Андрюша вместе с другими детьми учил молитвы. Сначала-то он не хотел, но там давали за выученные молитвы специальные лагерные деньги, на которые можно было купить в автомате кока-колу и жевательную резинку. Тут он и вырвался в передовики.

Как осиновый лист

* * *

«Баррикадная»…

девушка ждет кого-то

третий бублик подряд

* * *

кончилась водка…

делимся прочитанным

на этикетке

* * *

раннее утро.

сосед прибивает полку

прямо к моей голове…

* * *

после заезда

вздыхает, как лошадь,

жокей

* * *

дрожу как осиновый лист

на холодном ветру

у тебя в голове

* * *

Весеннее море желаний.

По теплым и ласковым волнам

К тебе я на нерест плыву.

* * *

Как близко ты придвинулась!

Дымок моей сигареты

Задрожал от желания…

* * *

ну и набрался…

даже у тени моей заплелись

все четыре ноги.

* * *

по больной голове

невеселые мысли гуляют —

с размахом гуляют. С большим.

* * *

весенний дождь.

домой на намокших бровях

иду, заплетая следы…

* * *

мимолетен твой взгляд

на меня обращенный случайно…

уже то хорошо, что нескромен…

* * *

На усы намотал

То, что ты мне в сердцах прокричала, —

Все равно их сбривать собирался.

Где ты, музыкант?.

В музыкальную школу меня отдали пяти лет. Слух у меня был, и я легко выдержал вступительный экзамен. По мне плакал класс фортепиано. Как обычно это бывает, поначалу всебыло завлекательно — и баба сеяла горох, и три четвертых прихлопа на две восьмых притопа… Довольно быстро я сам собой выучился играть собачий вальс. Как только ученик музыкальной школы начинает играть собачий вальс бегло, без нот, которых, кажется, и не существует вовсе, поскольку такие мелодии, как и считалки эники-беники, которые ели вареники, существуют только в изустном предании, — можно считать, что обряд инициации он уже прошел. Случись какое-нибудь торжество с приглашением друзей и соседей — ребенок не посрамит родителей в перерыве между вторым и третьим блюдом. Родителям моим, как оказалось, этого было мало. Начались бесконечные гаммы и этюды. Я затосковал. С домашними заданиями дело обстояло просто — я их не делал. То есть я аккуратно вытирал пыль с пианино, разбрасывал в художественном беспорядке по нему ноты и даже делал в них какие-то карандашные пометки. Если бы обучение в музыкальной школе было заочным, по переписке, то, вне всякого сомнения, я смог бы ее закончить. Увы. Приходилось раз или два в неделю ходить в музыкальную школу. Я шел в музыкальную школу с тем же чувством, что и героиня известной сказки шла на поиски подснежников в феврале.

Школа моя помещалась в маленьком двухэтажном деревянном домике, на втором этаже. На первом была сапожная мастерская. Дверь в нее была всегда распахнута. Веселые, с густой черной щетиной на щеках, армяне в длинных фартуках резали кожу, прибивали набойки мелкими гвоздиками, которые держали во рту, и болтали о чем-то своем по-армянски. Если б я тогда понимал, что такое политическое убежище, то я, конечно, попросил бы его в мастерской. По лестнице, ведущей на второй этаж, я поднимался с такой же скоростью, что и артист Янковский, в финальных кадрах фильма «Тот самый Мюнхгаузен» карабкавшийся в жерло пушки.

Учительницей у меня была молодая женщина необычайно яркой цыганской внешности. Смуглая, с цветастой шалью на плечах и яркими бусами, она и представлялась мне настоящей цыганкой. Разговаривала она шумно, размахивая руками в золотых кольцах. Вернее, не столько разговаривала, сколько постоянно ругала меня за нерадивость и не приготовленные домашние задания. Но удивительное дело, родителям моим не жаловалась. Писала мне красными чернилами в тетрадь, которая заменяла дневник, бесконечные «выучить обязательно», «безобразие, опять пришел неподготовленным» и уснащала все это множеством восклицательных знаков. Поначалу я все эти листки аккуратно вырывал, а потом и вовсе завел отдельный дневник для родителей, как делали и делают в подобных случаях все школьники, начиная с древнеегипетских. Через какое-то время она устала бороться и стала мной руководить. «Руководить» тут надо понимать буквально — она брала мои руки в свои и водила ими по клавиатуре фортепиано. Я в этот момент полностью отключался и думал только о своей несчастной детской доле, попутно борясь со сном. Учительница на меня мало обращала внимания. Мне даже кажется, что если б я в момент таких занятий попросил поднять мне веки, то она даже и не удивилась бы такой просьбе. Руководила она виртуозно, поскольку при этом умудрялась постоянно что-то жевать. Теперь, спустя десятилетия, я не могу даже вспомнить, как ее звали, но до сих пор в ушах стоит хруст от разгрызаемых ею сухарей и сушек, шелест конфетных оберток. Однажды у нее зачесался нос (к счастью, только он), и она моей рукой, которую ни на секунду не выпускала из своей, его почесала. Изредка к ней приходил в школу муж, такой же шумный и любитель размахивать руками. Я его обожал, поскольку, когда он приходил, учительница про меня совершенно забывала и обсуждала с ним какие-то подробности торговых сделок. Насколько я мог понять, ее муж торговал одеждой. В разговоре часто проскальзывало слово «шмотки». Как-то раз она ему в сердцах сказала: «Гриша, какой же ты поц!» После этого я перестал думать об учительнице как о цыганке.

Время шло, и родители, особенно папа, который в детстве и сам окончил музыкальную школу, начали понимать, что пианист из меня, может, и получится, но в самую последнюю очередь, после того как я стану капитаном дальнего плавания или космонавтом. К моменту их прозрения я уже вовсю прогуливал занятия и выходил из дому с папочкой, в которой лежали ноты, лишь только для того, чтобы идти в сторону, противоположную от музыкальной школы. Встреча родителей и учительницы неумолимо надвигалась, как танк на окоп с пехотинцем, у которого в руках только и есть что бутылка с горючей смесью. В моем случае основу этой смеси составляли горючие слезы таких размеров, при виде которых любой крокодил удавился бы от зависти. И встреча состоялась. На ней после недолгих переговоров между родителями и учительницей был подписан акт об изъятии меня из музыкальной школы. Моей радости не было границ. Первые двадцать лет. Потом я начал жалеть… и сейчас горько жалею о том, что в детстве из меня вышел музыкант и ушел куда глаза глядят, а я не побежал за ним вслед. Ни капитан дальнего плавания, ни космонавт из меня не получились. Настала последняя очередь — музыканта. Где ты, музыкант…

О написании трагедий

Ближе к ночи, когда заснет жена, отчаявшись тебя дождаться, когда захрапит гренадерским храпом теща, когда выпоротые, но несломленные дети угомонятся под одеялами, — ты, пугаясь каждого шороха, достаешь его. Он большой и белый. Такой большой и такой белый, что если бы ты был ямщиком, то замерз бы непременно в этой бескрайней бумажной степи. Осторожно заносишь руку с авторучкой над этой степью и… проваливаешься по пояс. От волнения пересыхают чернила в авторучке, и ты встряхиваешь ее, чтобы… Ну вот. Клякса. Вместо «я помню чудное мгновенье» — жирная бородавчатая клякса. Лучше взять карандаш, тем более что это черновик. И сразу начать со второй строфы, потому что первая не удается. Или с третьей. И вообще — этот лист лучше выбросить. Вон везде пятна от потных пальцев. Скомкать и выбросить. И разорвать. На мелкие кусочки. Ненавистный! Обычный лист писчей бумаги, а привязался как банный. Это не степь, а какое-то болото. Ишь как засасывает. Так стихотворение и назову — «Смерть на болоте».

А как же любовь, а кровь, а морковь, наконец?! Двадцать с лишним лет назад я решил обойтись без всей этой ерунды. Несмотря на то, что стихов я тогда не читал, не писал, а только, как выражались в девятнадцатом веке, усиливался их писать, шестое чувство мне подсказывало — на этом пути лавров не стяжать. Перец — черный, жгучий, горошком — это пожалуйста. А лавров…

И я начал с того самого момента, когда все кончено. С пенсии. Но тут надо кое-что пояснить. В детстве я на летние каникулы приезжал к бабушке в Киев. Мы с ней гуляли в парке, ходили на пляж и ели мороженое. И везде встречали бабушкиных знакомых. Все эти знакомые были пенсионерами и пенсионерками. Как же они любили поговорить… Сейчас я бы слушал их разговоры открыв рот, во все уши и даже ноздри, а тогда я мечтал стать трамвайным вагоновожатым. Меня тянуло к трамваям, а не к людям. Впрочем, был среди этих стариков один занятный тип. Он был старый и принципиальный холостяк лет семидесяти в соломенной шляпе с дырочками и белых полотняных брюках. Смешливый, тонкий и легкий. Разговаривая, он так часто размахивал руками, что, казалось, у него не одна пара крыльев, а целых три. Шестикрылый серафим, да и только. Его и звали Симой. Серафимом Моисеевичем. Бабушка хотела его женить. Не на себе, боже упаси, но на ком-нибудь. Бабушку раздражала Симина, если угодно, безнаказанность. А как тут скажешь по-другому? В семьдесят лет холостяк — это, конечно, безнаказанность. Вопиющая! Между прочим, Серафим Моисеевич при встрече с бабушкой и ее друзьями все время рассказывал о своих амурных похождениях. И если бы только бывших, к примеру, лет тридцать или сорок назад. Так нет же — он рассказывал о настоящих! Само собой, ни бабушке, ни ее друзьям никто не мешал тоже рассказывать, но… Надо было его срочно женить, чтобы Сима, как и все, рассказывал о болезнях, о том, что раньше вода была мокрее, а женщины были моложе. Кстати, это полная ерунда, что раньше женщины были моложе. Раньше они были старше. В пятнадцать лет мне двадцатилетние девушки казались пожилыми, а уж тридцатилетние… Зато теперь — куда ни глянь… И с каждым годом они, к сожалению, все моложе и моложе…

С Симой бабушка познакомилась в поликлинике, где она работала медицинской сестрой. На пенсию она уходить не хотела и не могла по состоянию здоровья. Так она была устроена, что здоровой чувствовала себя только на работе, а дома принималась болеть или искать у себя симптомы различных болезней. И находила их во множестве. Серафим Моисеевич ходил к ней на какие-то уколы. Уколы бабушка делала виртуозно. В любую часть тела. Мама утверждала, что даже уколы в мозг, и стискивала при этом свою несчастную голову руками. Впрочем, эти подробности к нашей истории не имеют никакого отношения. Бабушка имела такой, как сейчас говорят, раскрученный бренд по этой части, что к ней на уколы ходили даже те, кому они были не нужны. Посещали ее в основном такие же пенсионерки, как она сама. И среди них бабушка решила найти Симе «достойную партию». Местом встреч был процедурный кабинет. Очень часто и я там сиживал за столом, с цветными карандашами и альбомом для рисования, с чашкой чая и конфетами. Иногда мне давали поиграть каким-нибудь медицинским инструментом — песочными часами или клизмой. Из них я сооружал различные, выражаясь языком искусствоведов, инсталляции. Больным было велено меня не стесняться — и они не стеснялись настолько, что я сам прятался от них за ширму. Не было случая, чтобы меня не погладили по голове, не потрепали по щеке, не посоветовали побольше кушать и не быть таким худым.

У бабушки было все рассчитано по минутам. Только-только Сима успевал натянуть штаны после укола, как в кабинет совершенно случайно заходила какая-нибудь бабушкина знакомая. Она же возможная претендентка на Симино сердце. Бабушка исполняла между ними роль клея, которым надо намазать две склеиваемые поверхности и подержать до схватывания. Начинались разговоры о погоде, о видах на гастрит или камни в печени, о неблагодарности детей и о том, что уже надо, в конце концов, на старости лет подумать и о себе, о собственном семейном счастье. Бабушка, с цифрами и фактами в руках, с квадратными метрами жилой площади, перечисляла достоинства той или иной своей креатуры. Особый акцент делался на кулинарных способностях. Упоминались названия мыслимых и немыслимых блюд и отзывы об этих блюдах уважаемых гостей. Конечно, я никого не знал из этих людей, а теперь и вовсе забыл их имена. Помню только, что кто-то из бабушкиных подруг так замечательно фаршировал куриные шейки, что гости, среди которых был, на минуточку, сам заведующий урологическим отделением (тут бабушка поднимала указательный палец вверх и многозначительно смотрела на Симу), облизывали себе пальцы до локтей. Бестактный Сима начинал в ответ рассказывать, как хорошо кормят в одной вареничной на Крещатике, какие там веселые и жизнерадостные девушки на раздаче и как он им подмигивает, да так подмигивает… что при этих словах меня отправляли погулять во двор поликлиники.

И таких сцен я наблюдал не одну и не две. А потом вдруг кончились каникулы, и я уехал домой, в Серпухов. Потом прошло двадцать лет. Или больше. И черт, видимо, не найдя никого лучше, дернул меня. Я взял чистый лист бумаги и решил все это описать в стихах. Вы спросите, где здесь любовь, кровь и, наконец, морковь?! Понятия не имею. Впрочем, морковь, наверное, была. Вместе с другими овощами, полезными для пищеварения пожилых людей. Хотите верьте, хотите нет — но моей первой публикацией было именно это стихотворение. О том, где и как оно было опубликовано, я как-нибудь расскажу. Потом прошло еще двадцать лет, а я до сих пор так и не понял, почему все нормальные поэты (если, конечно, к поэтам вообще применимо понятие «нормальность») начинают со стихов о любви, а я…

P. S. Стихотворение я, конечно же, написал донельзя мрачное и трагическое. В молодости, когда ты здоров, полон сил и жизнерадостен, писать трагедии легко. За что ни возьмись — изо всего выходит трагедия. А вот комедии пишут к старости, в компании с гипертонией, ревматизмом, одиночеством и дележом совместно нажитого непосильным трудом и когда уже нет никаких сил на пессимизм. И если я начинаю писать трагедию, а заканчиваю комедией, то это, наверное, означает, что в душе-то я еще молод, но болезни и годы начинают брать свое… Лучше бы они брали чужое.

Жара

Племянник Андрюша на летние каникулы устроился работать помощником официанта. Моя мама расспрашивает его о работе. Она волнуется. Такая жара, а ребенок должен бегать с тяжелым подносом.

— Не беспокойся, бабушка, — говорит Андрюша, — я работаю на открытой веранде. Там свежий московский воздух и вообще гораздо приятнее, чем в помещении.

— Мама, — невозмутимо замечает сестра, — ему там потому приятнее, что каждую ночь стриптиз.

— Алла, — бледнеет мама, — ребенок там с этими… с этими…

— Мама! Зачем ты пугаешь бабушку? — вмешивается племянник. — Не волнуйся, ба. Она пошутила. Никаких голых женщин там нет. Это гей-клуб.

— Чай остыл. Кому подлить горячего? — заботливо спрашивает зять.

— Спасибо, — отвечает мама. — Лучше я холодным захлебнусь.

Анонимка

Мама, чтоб она была нам здорова, уехала в санаторий на лечение. Сестра позвонила ей узнать, как дела. Какие дела в санатории — процедуры, процедуры и снова процедуры. Вода минеральная уже из ушей льется. Мама человек общительный и познакомилась с израильскими товарищами по болезням. В соседних комнатах жили…

— Вот сейчас, — сказала мама, — пишу подробную записку в Стену Плача. Мне обещали передать. Все думаю — как мне ее подписать…

— Как? — встрепенулась сестра. — Пиши как есть: подполковник в отставке, ветеран…

— Вечно ты со своими дурацкими шуточками, — вспылила мама.

— Не хочешь — не подписывайся, — мгновенно согласилась сестра. Потом помолчала несколько секунд и вкрадчиво спросила: — Будешь писать анонимку?

В последнее время,

почти каждый день, неудержимо рвет на родину тянет в отставку. Не на пенсию, а именно в отставку. Так, чтобы дали Станислава второй степени со звездой, приветственных адресов надарили в кожаных папках, телеграмму от товарища министра на каком-нибудь особенном, с тиснением, бланке… Я бы продал свою комнату в общей квартире свой дом в столице и уехал к себе в имение. К примеру, в Тульскую губернию. Или в Курскую. На подъезде к дому меня б крестьяне встречали, староста выехал навстречу на поржавелой «Ниве». Девки дворовые с песнями величальными… Я, конечно, тотчас к девкам ревизию. Где недоимки? Отчего прошлый год ни одной бабы, хотя б завалящей оброку прислали с гулькин хер? Выемку всех документов у старосты учинил бы и чтоб никакого доступа к Сети. Завел, понимаешь, от праздности привычку по порносайтам шастать, а гумно в запустении. Вот и получай от него одни эсэмэски — дескать, отец родной, не погуби, недород… Потом я, само собой, отошел бы, размяк после бани с девками ржаным квасом и после пирогов с наливками. Прогулялся б на конюшню или на псарню. Велел бы вычистить и подать свое ружье с серебряной насечкой. Пострелял бы ворон. Напился бы чаю со сдобными девками булками. Стал бы зевать в креслах, и заснул, и видел бы страшный сон о том, как я еду по Калининской ветке на работу. И трубный глас диктора объявляет: «Следующая станция — «Шоссе Энтузиастов». И я просыпаюсь, встаю и выхожу на ней, как последний энтузиаст.

Я обычное сало не очень люблю

Вот это белое, соленое, замороженное, которое резать ломко и холодно, — нет, не люблю. А бывает такое как рулет, с мясными прожилками. Его торговки рыночные еще обматывают черными нитками суровыми. Не знаю, как они его делают — может, коптят слегка, а может, варят в луковой шелухе. Как бы там ни было, а если толстый кружок такого рулета положить на горбушку черного хлеба и поверх сала намазать свежего хрена грамм пять или десять в тротиловом эквиваленте, который без всяких там сливок или других новомодных выкрутасов, а просто с солью и уксусом перетертый до крупных слез, да откусить не сразу, но… Воля ваша, а тех людей, которые норовят занюхать или вовсе запить ее какой-нибудь фантой, я ни понять, ни простить не могу. Ну, ладно, школа не уследила, университет проморгал. Но родители-то как воспитывали?! Эх… бог им судья… Я, собственно, о другом. И как только она пошла мелкими пташечками, так сразу, не медля ни секунды, откусываем от сала с хреном и хлебом (язык не поворачивается назвать это сооружение худосочным, бухгалтерским немецким словом бутерброд) столько, сколько откусывают на прощанье, когда уж точно известно, что в этот дом вас больше не позовут. И вот тогда, от этого самого хрена, в затылке, в самой что ни на есть глубине мозжечка, засвербит сначала тоненько, а потом все толще, толще, и как оно разноцветными искрами жахнет… Тьфу на вас — ну какой же это оргазм? Экие вы все озабоченные. И вовсе это не оргазм, а два оргазма. Как минимум.

Дикий мужик

Ольга проснулась затемно и лежала в постели, не шевелясь, не открывая глаз. За окном ветер плел небылицы деревьям в парке, и они сочувственно качали ему голыми ветвями. В этом году снега не было до середины декабря. Потом он выпал и тут же растаял. «Хорошо бы хоть немного снегу, хоть чуть-чуть, — подумалось ей. — На снегу следы будут. По следам идти не в пример легче. В сенях громко и толсто захрапели. Должно быть, кто-то из мужей. Василий, поди. Старый стал, беспомощный. Годы у него еще вполне подходящие, но… беспомощный. Надо б его к конюху в помощники отдать, а на его место…» Храп сменился свистом, а свист вскоре истончился и вовсе затих.

Второй месяц слухи по уезду бродят. То в одной деревне бабу уведет, то в другой. А скольких обрюхатил, вор… Исправница уже с ног сбилась со своей командой, а изловить его не может. Сказывают — у него в лесу, в разных местах тайные землянки есть, а между ними ходы подземные. Но ведь и он не один — жен у него около пяти, ребятишки, скотина, птица… Как умудряется, подлец, от погони уходить… Не иначе нечистая сила ему помогает. Ну, да ничего. В поле его из лесу выгоним, а там от борзых не уйдет. Не уйдет… Ольга вспомнила свирепых Ленку и Наташку — гордость ее псарни — и плотоядно усмехнулась. — В лоскуты его порвут. Хотя… соседка ее, секунд-майорша Ковалева, утверждала, что вор не токмо бабу, но любую тварь женского полу, хоть бы и божью коровку, может уболтать и уговорить до полного изнеможения всех сил. Мол, тайный язык ему ведом.

Значит, кобелями затравим — Колькой, Толиком и Мишаней. От этих спасу нет. Эти… А может, и не надо его в лоскуты? Может… Она вдруг широко открыла в темноту глаза и тут же, обмирая от сладкого ужаса, зажмурилась своим мыслям. — Дикий мужик совсем не то, что домашний. По закону она его должна живым или мертвым властям отдать. А ей за это — именную грамотку, подписанную губернаторшей, или даже медальку. У нее этих грамоток полон сундук. Свои-то, домашние, которые на четвереньках, да под плеткой, да привязанные за руки за ноги к кровати — глаза б на них не смотрели. Вернее, насмотрелись до тошноты. На племя, конечно, годятся, а так, чтобы для удовольствия… никакого от них толку. Так, чтобы под ним истомиться до последней, самой маленькой жилочки… Ольгу даже в пот бросило от крамольных мыслей. Ведь если прознают, что она с диким мужиком путается, — тотчас же в кандалы и в каторжные работы. А перед этим высекут прилюдно. Всем моим мужьям и велят по очереди нагайкой…

Чернота за окном выла ветром, скрипела старыми вязами, мигала неверными огоньками звезд. Мерзнущий от холода месяц натянул на себя облако. К несчастью, оно оказалось дырявым, и месяц полз дальше по небу, собирая обрывки облаков. Где-то на дальнем краю усадьбы забрехала спросонок собака.

А если борзых не брать вовсе? Взять только Петеньку, любимого фокстерьера. Собака норная, бесстрашная — если придется по подземным ходам… взять двуствольный штуцер, с которым еще мать-покойница на медведя хаживала, сеть попрочнее… Нет, это безумие. Чистое безумие! Узнают, донесут и… выманить, прострелить ногу, чтоб уйти не смог, а потом уж… Но как выманить? Чай не волк — на кусок сырого мяса в капкане не кинется. Третьего дня две девки за хворостом в ближний лес пошли — так одна не вернулась. Увел он ее. Выскочил из зарослей орешника — и заграбастал. Она и пикнуть не успела. Да и как тут пикнешь — сам-то он огромный, косая сажень в плечах. В ручищах сила великая. Глаза огнем так и сверкают. Ольга представила, как он ее заграбастывает, как она стонет от сладкой боли в железном кольце его волосатых рук, и снова взмокла.

Но ведь это одной надо идти — без борзых, доезжачих, баб-загонщиц… Несмотря на свои тридцать пять, Ольга была еще крепкой, ловкой и сильной. На спор одной левой грудью могла любого из своих мужей на обе лопатки положить. Да и чужого… В отставку вышла четыре года назад — как раз после русско-сибирской кампании, в чине бригадирши. Тогда во славу государыни Александры Натальевны крепко потрепали они мужицкого царька всея Сибири, Серегу — и кабы не Уральские горы, не морозы трескучие, то и до столицы его… По совести сказать, и Серега в долгу не остался — зашел в тыл и отбил у них обоз с мужьями. Пришлось возвращаться.

А ну как с ним, с диким, придется врукопашную? Сама-то она не дрогнет, а вот обмякнуть может. И очень запросто. Ольга даже укусила подушку от досады.

На половичке, у двери, взвизгнул и шевельнул лапками Петенька — видно, во сне выгонял лису из норы. Небо за окном начало мало-помалу сереть. Ветер угомонился, и было так тихо, что Ольга слышала, как стучат ей в голову мысли о диком мужике. И сам он зовет ее низким, протяжным, точно истома, голосом. И она бежит от него, бежит со всех ног к нему, к его голосу, телу, звериному запаху…

Ольга вскрикнула и проснулась. Стараясь не шуметь, встала с постели, быстро оделась, сняла со стены ружье, привесила на широкий пояс мешочек с порохом и пулями, охотничий нож, взяла на руки сонного Петеньку и вылезла через окно в парк…

О красоте американских женщин

Конец января в Сан-Диего. Цветут мимозы, вишни готовятся. Вечер пятницы. Начальство нашей химической компании покинуло нас после очередного разноса по поводу… все равно по какому поводу. Мы сидели в семинарской комнате и переругивались с использованием ненормативной химической лексики… Компания была мужской и русскоязычной. В основном молодое пополнение, которое наш босс вывез из России буквально несколько дней назад. Пополнение шумело, переполненное свежими впечатлениями от местных калифорнийских реалий. Мы с моим другом Серегой вяло пытались вернуть разговор в рабочее русло. Получалось плохо.

О чем хочет, но не знает говорить молодежь мужескаго пола? Вот именно. О них. Но мы же в Америке. Значит, об американских. О, эти невыносимо однообразные разговоры… Нет таких недостатков у американских женщин, которых не мог бы найти наш соотечественник. Даже если он спит и видит, как стать бывшим. И щеки — как ягодицы, а ягодицы — как удавиться и немедленно. И — ни талии, ни клио, ни мельпомены, не говоря уж о терпсихоре. И везде силикон. Горы и долины силикона. И полная пустота в голове, наполненной только хрустом чипсов, которые она в нее ест. И вообще все они — чернокожие китаянки в разноцветных индийских сари, лопочущие по-арабски.

И мы с Серегой вступились. Нас задело за чужое. Призывали оглянуться вокруг. Приводили в пример черноволосую и кареглазую Кэролайн, секретаршу босса, за которой каждый вечер, к концу рабочего дня, приезжал амбал на джипе, — чтоб у него колеса отсохли. Серега даже рассказал о своей соседке по дому, которая… Впрочем, это уж лишнее было. Умоляли пожить в стране хотя бы недели две, а уж потом делать далеко хромающие выводы. Куда там!.. Молодежь знала все.

Как поступают в таких безнадежных случаях? Именно так мы и поступили. Плюнули и пошли за пивом. Поехали, выражаясь по-американски. В магазинчик под названием «Торговец Джо», где всегда было бельгийское пиво и копченые в хлопковом масле устрицы. И отличные соленые огурцы, о которых вам любой наш человек, видевший Америку по телевизору, скажет, что их там нет и быть не может. И сыр с голубой плесенью, и хрустящие тонкие сухарики с чесноком, на которые этот сыр… Загрузили тележку и встали в очередь к кассе. Стоим. Молчим в тележку. Во рту сухо после бесплодных дебатов с подрастающим поколением. И тут… через три или четыре человека от нас в очереди стоит Она. Читает журнал и говорит по телефону. Возраст… тот самый, когда поднявшееся солнце почти высушило все капли росы на раскрывшемся цветке и аромат, который он начинает источать все сильнее и сильнее, щекочет ноздри. Бывает так, что может защекотать до полного изнеможения. Мы с Серегой переглянулись. Серега жадно облизал губы, часть бороды и усов и сказал:

— А вот…

— И не говори… — ответил я. — Тот самый размер.

— Видишь…

— И слепой увидит. Ты смотри, какая…

— Как две…

— У-у…

— Ага. Просто…

Подробно похвалив видимое, мы перешли к невидимому. Я почувствовал, как в магазине стало душно. Не хватало воздуха. Прекрасная незнакомка что-то щебетала в мобильный телефон. Какому-то Норману… что-то уменьшительно-ласкательное… Подробностей было не разобрать — чужой язык, да и шумно в магазине. Мы с Серегой тут же втянулись в игру под названием «Если бы Норманом был я».

Тут девушка перестала говорить по телефону, посмотрела в нашу сторону, улыбнулась и сказала на чистом русском языке:

— Ну, что, мальчики, скоротали время? А если б не я — трындели бы о своем футболе и ценах на подержанные тачки.

А со своей соседкой Серега меня потом познакомил. Столько золота и солнца в волосах я никогда не видел. И таких изумрудных глаз тоже. Марина ее звали…

Рассказ следователя районной прокуратуры

Я тогда месяца два как пришел после института на работу. Дали мне дело. Ну, какое дело — ничего серьезного. Ни мокрухи, ни мафии международной. Какие-то дачники у нас в кооперативе повздорили. Один у другого курей потравил за то, что они в его огороде поклевали то ли чеснок, то ли петрушку — черт их разберет. А тот, у которого поклевали, собирался этот будущий урожай продать и выручить, само собой, несметные сокровища. Тот, у которого потравили курей, тоже собирался на продаже яиц подняться так, что Фаберже отдыхает. Ну и собрались они сначала между собой выяснить отношения полюбовно — то есть с матом и мордобоем. Люди они пожилые, пенсионеры. С мордобоем ничего толком не получилось. Так, похватали друг друга за грудки, а потом каждый схватился за сердце. Даже и синяков никаких не было. А вот наговорили целый роман с прологом и эпилогом. Люди интеллигентные — в прошлом оба инженеры-конструкторы. В заявлении одних многоточий на страницу наберется. И эту всю словесную вакханалию слышала почтальонша, которая как раз проходила мимо. То есть она сначала-то проходила, но как услышала все эти слова — так и замерла у забора. Вот она и была у меня свидетелем по делу. Вызвал я ее, поспрашивал и отпустил. Толку от ее показаний никакого. Мне, понимаешь, подробности оскорблений нужны, поскольку истец требует компенсацию за моральный ущерб, — а она краснеет и хихикает. Я, между прочим, не шучу про компенсацию. Теперь все культурные. Сам пошлет на… — так и не моргнет, а как его в… — так сразу в прокуратуру. Ну да это все подробности, которые имеют отношение к делу, а не к рассказу.

Через неделю после того допроса свидетельницы вызывает меня заместитель районного прокурора к себе в кабинет и ледяным тоном зачитывает жалобу этой самой почтальонши на меня. И в этой жалобе написано, что я показания у нее выбивал буквально физически. Чуть ли не пытал. А когда она как гордый «Варяг» не сдалась и ни слова не вымолвила, то изнасиловал ее в грубой и извращенной форме. И далее на двух страницах мелким почерком подробное описание, я извиняюсь, всего этого процесса. Зачитал мне начальник эту бумагу и смотрит на меня пристально. Дело, говорит, Василий, серьезное. По такому делу надо служебное расследование проводить.

У меня тут все в глазах потемнело. Как не заплакал от обиды — сам не знаю. И в голове все это никак не укладывается. Да что в голове — во всем теле уложиться не может. Сижу, губы и руки трясутся. Я эту… грымзу и пальцем не тронул, а она… А зампрокурора сидит ухмыляется. Что же это, думаю? Может, подставил меня кто? Господи, да за что ж меня подставлять-то?! Я только два месяца как… И тут протягивает он мне эту бумагу со словами: ладно, Вася, не будет никакого расследования. Наплюй и забудь. Ты всю бумагу не читай, ты только подпись прочти и иди работай как работал. Беру я бумагу — буквы прыгают перед глазами, точно акробаты на батуте. Читаю подпись и не пойму: подпись как подпись — «Курьянова Зоя Алексеевна». Что за подвох-то?! И тут я читаю дальше… А дальше, как раз под фамилией, собственной рукой почтальонши приписано «член высшего галактического совета». Смотрю я на начальника — а он от беззвучного смеха аж багровый стал. Платком слезы утирает. И я свои тоже утер.

Потом от члена высшего галактического совета мы получали еще много заявлений. Выяснилось, что председатель этого совета — наш президент и под руку совета взят весь русский народ, включая почтальоншу. А прокуратура как раз и не взята, поэтому, понятное дело, совету противодействует. И совет вынужден из подполья носа не показывать. И подписывалась Зоя Алексеевна всегда членом высшего галактического совета, только уж сокращенно — чвгс. Оно и понятно: бумага у нее не казенная, а своя. Вот так… А надо мной сослуживцы еще неделю смеялись.

Но это еще не конец истории. Месяц спустя заходит ко мне на прием молодой человек. Одет прилично, галстук на нем, с портфельчиком. Достает он из портфельчика бумагу и, не давая ее мне в руки, спрашивает, к кому бы он мог обратиться с жалобой на сотрудников ФСБ. Дело в том, что они его что ни день облучают из лазера. Причем не из какого-нибудь мирного, а совершенно боевого. Ага, думаю, еще один член высшего галактического совета вышел из сумрака. И немедленно направляю его на второй этаж, к нашему заместителю прокурора. Дескать, он у нас ответственный за применение боевых лазеров сотрудниками ФСБ, а также других инопланетных организаций, и вообще джедай с черным поясом по космическому троеборью. Молодой человек благодарит и уходит. А ровно через пять минут на втором этаже раздается страшный грохот и крик начальника. Что сказать… Таких космических выражений я не слышал ни до, ни после.

…И все это совершенная правда. Имена и фамилии изменены, конечно. А рассказал эту историю моей дочери ее товарищ по учебе в институте прокуратуры, а уж она — мне. А я, само собой, — вам.

Древко от флага

Почему-то о дне Седьмого Ноября остались только дошкольные воспоминания. Шестидесятых, стало быть, годов. Мама, поскольку работала в милиции, уходила рано, чтобы быть «в усилении», охранять общественное спокойствие в этот праздничный день. А мы с папой к половине девятого выдвигались к проходной его завода. Там уже кучковался народ. Ветеранам труда выдавали красные ленты через грудь. Им предстояло идти в голове колонны. Всем остальным вручали красные банты, флаги, портреты вождей и огромные, через всю колонну, транспаранты, которые несли два человека. Банты, маленькие детские красные флажки и воздушные шарики вручались легко. А вот портреты, флаги и транспаранты… Народ тщательно обходил грузовик с открытыми бортами, на котором были свалены предметы тогдашнего нашего культа. Некоторые вообще прятались по углам, чтобы в последний момент пристроиться в хвост колонне. И первыми ее покинуть. Представители парткома, месткома и администрации шли на разные хитрости. Применяли индивидуальный подход. В нашем с папой случае индивидуальный подход состоял в следующем. Кто-то из властных представителей подзывал ребенка, то есть меня, для вручения флажка, шариков и банта. Я, естественно, радостно бежал получать. И в конце вручения дядя из парткома тихонько шептал мне на ухо, доставая из-за спины портрет на палочке или, не приведи господь, транспарант: «Минька, пойди, отдай папе. Вместе понесете». Папа свирепел. Требовал оставить ребенка в покое. Властные представители смеялись. Взывали к папиной сознательности. Печально разводили руками и говорили отцу: «Борисыч, ну ты ж сам видишь, сколько этой… ну, то есть наглядной агитации надо еще раздать. Не лезь в бутылку». Папа не лез. Он вообще не пил. Поэтому праздник переносил тяжелее, чем те, которые уже с утра в нее залезали и там отсиживались до такого состояния, что не могли вылезти без посторонней помощи. Вернемся, однако, к флагам и портретам. Однажды нам с папой вручили немаленький флаг. Папа его мужественно нес, пока я не устал. Мне тогда было лет пять или шесть, и всю дорогу от завода до трибун на центральной площади Серпухова я осилить не мог. Тащить флаг и меня папе не хотелось. Недолго думая, папа выбрал меня. А флаг он собрался потихоньку бросить в придорожные кусты и со мной под мышкой исчезнуть в ближайшей подворотне. Такой у него был нехитрый план. Но бросить флаг я не дал. Вцепился в древко и не отпускал, норовя зареветь… Короче говоря, домой мы явились под красным флагом. По телевизору показывали колонны демонстрантов, идущих по Красной площади. Я пару раз прошелся по комнате с флагом, держа равнение на мавзолей, но задел люстру и был наказан. Потом он какое-то время стоял в углу в коридоре и пылился. Потом… мама отодрала от него полотнище, а папа укоротил древко и приделал щетку, чтобы мести полы. Она служила нам несколько лет, пока совсем не облысела.

Гости ушли…

* * *

Первые заморозки.

Среди желтеющей травы

одинокий конь в пальто.

* * *

Осенний ветер.

Кальсоны твоего мужа

машут мне с балкона.

* * *

Древний кремлевский лифт.

Надпись в углу изрисованной стенки:

«Шуйский! Ты гонишь!»

* * *

Ночной гром.

Кот в углу, того и гляди,

Перекрестится…

* * *

новогодняя ночь…

от настойчивых взглядов жены

прячу лицо в салате

* * *

Под утро — домой…

Вдруг грянулся оземь,

Обернулся бревном старый друг…

* * *

гости ушли…

в дальнем углу под столом

доедает во сне

селедку под шубой

кем-то забытый муж

* * *

Студеный январский ветер.

Ты зябнешь, родная,

в искусственной шубке своей…

А тут еще взгляд мой безжалостный

Раздевает тебя, раздевает…

* * *

депрессия…

десять мушиных трупиков,

двадцать оторванных крылышек

* * *

Что-то этой весной

Я так буйно,

Так пышно расцвел,

Что и сам не пойму.

В чем причина —

Уход надлежащий,

Или твой, долгожданный,

Уход.

* * *

В кинотеатре,

В партере, с супругой,

Детишками, тещей,

Попкорном…

А бывало, на заднем ряду…

* * *

летний, июньский денек

детишки играют со спящим драконом —

кто чешуйку с хвоста колупнет,

ну, а кто победовей — подносит

к пасти его подожженную спичку…

Серьезный бизнес

Утром по дороге к метро, если глаза открываю, всегда смотрю на прохожих. Вон девчонка, вся распахнутая, с пупырышками величиной с перевернутый пупок на синем от утреннего холода животе, летит, улыбаясь, в школу. Кто-то ее там ждет. А учитель биологии, нестарый и крепкий еще мужчина, думает, что он-то и ждет. Дурак старый. Ее завуч ждет. И не одну, а с родителями.

Вон дама идет такого неопределенного возраста, что сам Гейзенберг со своим принципом не смог бы его определить. У дамы пальцы в серебряных кольцах — из тех, что недорого, но со вкусом. Она курит тонкую, нервную сигарету и смотрит таким взглядом, о котором поэт сказал — из-под опущенных ресниц угрюмый, тусклый огнь желанья похмелья.

Вон собачка бежит. Знакомая продавщица из колбасной палатки ей вчера, по секрету от Жучки и Шарика, сказала, что сегодня завезут молочные сосиски и куриные потроха. Надо успеть к разгрузке.

Вон мужичок спешит к метро. Брючки до щиколоток, дипломат из кожи игрушечного крокодила. По телефону говорит:

— Я вам уже второй раз звоню. Мне время дорого. Что значит перезвоните по возможности? Обяза… А вы как думали? Так директору и передайте. Да…

Мужичок отрывает руку с телефоном от уха, подносит к носу, ковыряется там на скорую руку и продолжает:

— …Он думает, что мы тут херней занимаемся, а у нас серьезный бизнес, между прочим…

И тут мы все подходим к метро. Двери осторожно закрываются.

Библиотека

Как Михаил Андреевич приказал долго жить — так сейчас же комиссию по организации похорон, венки, подушечки. ЦК плакал, Политбюро плакало, Леонид Ильич так слезами обливался, что его два раза во все сухое переодевали. И то сказать — второй человек в партии помер. Это сейчас их три, и никто не заметит потери не только бойца, но и всего отряда, а тогда…

После похорон как стали законные наследники имущество его делить, так обнаружилось, что делить толком и нечего. Жил Суслов скромно, точно аскет — даже телевизор у него был старый-престарый, еще с деревянными лампами. Он, правда, и его не смотрел. Больше любил диафильмы. Там можно ручку покрутить у фильмоскопа, а в телевизоре ручка только для переноски была. Он пробовал носить, но тогда смотреть было неудобно. А без дела он не только сидеть, но и лежать не мог. Из одежды у покойного имелись, большей частью, ордена да медали. Он ими как святая Инесса волосами мог прикрываться. Из продуктов нашли наследники в холодильнике кусок заветренной языковой колбасы, просроченный кефир и в хлебнице, расписанной под хохлому, бублик с маком и две дырки от уже съеденных. Какой-то праздник был революционный перед тем, как ему богу душу отдать, и старик решил себя побаловать. Кажется, еще калоши отыскались ненадеванные, подбитые изнутри малиновым бархатом, траченная молью каракулевая папаха и, из драгоценного, авторучка с золотым серпом и молотом. Вот еще ножнички были маникюрные, трофейные. Но Михаил Андреевич ими стриг не ногти, а волосы в ушах. К старости они у него зарастали ужасно. И в этих зарослях застревали слова десятками. И шевелились. Вечно у него были голоса в ушах. Ему казалось, что вражеские, и он их выстригал, выстригал… Все равно, раз в полгода приходилось ему ходить к ухогорлоносу. Там молоденькая сестричка, даже и не без приятности, ему эти словесные пробки вытаскивала. Однажды, правда, нашлось слово, пролежавшее в среднем, кажется, ухе чуть ли не с довоенных времен. Некоторые буквы в нем успели оторваться. Но сестричка была глазастая — смогла прочесть. С тех пор сестричку-то никто и не… Впрочем, нам все эти подробности без надобности. Наш рассказ о другом. Была у Суслова библиотека. Он ее всю жизнь собирал. Мало, кто о ней знал, мало. Многие вообще ничего не знали.

Само собой, имелись там раритетные издания классиков марксизма-ленинизма. К примеру, практическое руководство Энгельса «Построение развивающего социализма в отдельно взятой с вещами на выход семье» с подробными выкладками — сколько жене полагается по способностям мужа и сколько нужно от мужа, чтобы удовлетворить потребности жены. Или рукопись книги Ленина «Шаг вправо и два шага налево», написанная в целях конспирации почерком Инессы Арманд. Была у Суслова еще и шкатулочка краснеющего дерева, в которой хранился пепел от рукописи второго, так и ненаписанного, тома «Капитала»^[8]. Но это все вещи обычные, хоть и редкие. А вот берестяной партбилет члена новгородской партийной ячейки еще домонгольского времени или протокол партийного собрания второго штурмового манипула третьей когорты гвардейского легиона имени постановления сената о проскрипциях врагов римского народа армии Квинтилия Вара перед Тевтобургским сражением были документами бесценными. И это не все! Имелись в библиотеке такие уникумы, как папирус «Послание к Уклонистам», написанный на древнеармейском^[9] языке. Я даже не упоминаю средневековую миниатюру из коммунистического часослова «Карл Великий разоблачается перед Партией»^[10] или записки комиссара стрелецкого полка, которым командовал Лаврентий Сухарев.

И стоило все это таких огромных и таких несоветских денег… Кинулись родственнички, кинулся специальный инструктор, присланный из ЦК, а библиотеки-то и нет. Только шкаф стоит пустой с распахнутыми дверцами и какой-то высохший таракан в самом углу шевелит надкрыльями, как будто живой, а на самом деле…

Как только эту библиотеку не искали, кого только к поискам не подключали — ни пепла от рукописи «Капитала», ни даже и шкатулочки от пепла не нашли. На втором или на третьем году перестройки объявился в столице какой-то партийный расстрига — то ли бывший пятый секретарь пермского обкома, то ли седьмой киевского, утверждавший, что библиотеку найти может, потому как знает нужные заклинания. Не всякому, дескать, откроется место, где укрыта библиотека, но тому, кто сможет усыпить ее хранителей. И для этих самых целей он в квартире покойного Михаила Андреевича будет ночь напролет стоять в специальной трибуне и читать без единой остановки доклад Леонида Ильича на двадцать четвертом съезде КПСС, держа при этом в левой руке неугасимую лампочку Ильича, каковую ему выдали, выкрутив из самого мавзолея.

С лампочкой в руке и ужасом в обоих глазах его утром и нашли. Рассказать толком он ничего не смог, только нес какую-то чушь несусветную о светящемся серпе, которым… который… А может, это был и не серп, а молот. Или оба два вместе. Короче говоря, лет через пять-семь видели его, болезного, в каком-то глухомсибирском скиту сектантов-социалистов с человеческим лицом. Он им перед трапезами читал «Моральный кодекс строителя коммунизма». Чтобы не предавались греху чревоугодия.

Что же до библиотеки, то ее, по слухам, и сейчас ищут, но никак не найдут. А может, и нашли ее черные библиотекари да продали какому-нибудь неизвестному миллиардеру, и он теперь за бокалом камю, или сартра, или вовсе за рулем своей блондинкияхты лениво листает, к примеру, драгоценную рукопись «Утопленников» — продолжение «Утопии», романа, который Томас Мор написал, но не имел мужества сжечь.

День сурка

Наши праздники бессмысленны и беспощадны. Какой-то бесконечный день обожравшегося сурка. График по перевариванию обеда сорван. Пищеварительные железы ферменты не подогнали вовремя. Смежники подвели. Печень вообще закрыта на ремонт. А уже несут ужин… И ведь были планы! По морозцу в лес на лыжах. Километров пять или семь. Потом вернуться румяным, бодрым, выпить чаю, съесть яблоко или морковку, почитать что-нибудь возвышенное на голодный желудок, написать рассказ или акварель. Впрочем, на голодный желудок лучше писать маслом. Можно дров наколоть. Нащипать лучины или жену. Наплести лаптей. Наделать детей. Да мало ли что можно наплести… В конце концов, просто устроить скандал, чтобы все поняли, кто в доме хозяин. Так нет же! Какие лыжи… Какой лес… Даже походить в них по дому нет сил. Общая осовелость достигает такой степени, что только сидишь и глазами хлопаешь. Вон, уже несут запеченную свиную шейку. Как раз будет комплект к наеденной за эти дни свиной роже. Так и крикнул бы! Так и хрюкнул…

Счастья нет

В подольском краеведческом музее, на втором этаже, стоят швейные машинки «Зингер» начала прошлого века. Как сказали бы раньше — дореволюционные. И ножные, и ручные. Открытые и в деревянных чемоданчиках. А над всеми этими экспонатами висит огромный рекламный плакат приблизительно того же времени. На плакате написано «Вся Россия шьет на швейных машинах компании Зингер». И в многочисленных овалах и прямоугольниках, точно выпускники на памятной фотографии, изображены шьющие народы России. Шьют великороссы, малороссы, чуваши, самоеды, грузины, самарские татары и татары степного края, румыны, загадочные вотяки, караимы, поляки, эстонцы, армяне, еще более загадочные мещеряки, оренбургские казаки, текинцы, туркестанские сарты и даже какая-то монашка затесалась в эту компанию под видом одной из национальностей. Шьют, однако, все по-разному. Русская, финка и армянка, к примеру, изображены по одной в овале. Сидят за своими машинками и строчат. Еще и улыбаются при этом. Кубанская казачка шьет под присмотром огромного бородатого мужа в папахе, газырях и с кинжалом. Она, кажется, даже и не шьет, а только смотрит со страхом перед собой правым глазом, а левым, с еще большим страхом, косит на кинжал своего мужа. Не то — донская казачка. Хоть и стоит рядом с ней ее бравый муж в военной форме, но… кажется, он крутит ручку швейной машинки. Добровольно и с охотой. Картинка маленькая, к сожалению, и здоровенную скалку, лежащую под машинкой, толком не разглядеть. А вот многочисленная семья оренбургских киргизов. Они просто собрались нарядно одетые перед швейной машинкой. Ничего они ей не крутят. Потом занесут обратно в юрту, поставят в красный угол и накроют красивым покрывалом. Потому как не для баловства куплена. Рядом с киргизами изображены немцы-колонисты. Папа, мама, машинка и дочка в нарядном белом платьице. По всему видно — живет в этой семье машинка, точно шестеренка в масле катается. Только работает с утра до вечера. То мама на ней одежду всей семье шьет, то дочка куклам платьица, а то папа подшивает новенькие ассигнации к семейному капитальцу. И уж совсем в конце этого плаката, в правом нижнем углу изображена семья евреев юго-западного края. Сидит за машинкой старенький дедушка с седой бородой и строчит без продыху. Рядом с ним его сын с бородой почернее, сноха и двое внуков. Сноха могла бы быть и поэкономнее, поскольку из этого куска сукна еще и жилет можно выкроить, сын считает убытки, внук постарше, чтоб он только был здоров, оставшись без родительского присмотру, режет ткань так криво, что зарежет без ножа всю семью, а стриженый мальчишка, сидящий под столом, мечтает разбогатеть как Ротшильд, чтобы наконец купить себе леденцов на палочке. И не один, а минимум два или даже три. В моей семье никто не умел шить на швейной машинке — ни мама, ни папа, ни бабушка. О дедушке и говорить не приходится. А если б он и умел — бабушка ему бы ни за что не доверила крутить ручку. Она считала, что дедушка… Он, в свою очередь, тоже считал, что бабушка крутит ему… но не будем ворошить старое. Швейная машинка была только у моей няньки, Марии Сергеевны. Само собой, мне ужасно хотелось покрутить ручку, потыкать в машинку масленкой, пооткручивать разные винтики маленькой отверточкой. У меня было счастливое детство — моя баба Маруся, царствие ей небесное, мне разрешала и ручку покрутить, и масленкой побаловаться, и даже отверткой, поскольку открутить у меня тогда все равно силенок не хватало. А вот нынешних детей мне жалко. Теперь машинки все электрические. Да и в каких домах их держат-то… Конечно, можно понажимать кнопки на компьютере у папы или на мобильном телефоне у мамы. Но компьютер с телефоном разве умеют так стрекотать, как швейная машинка «Зингер»? Так, чтобы можно было себе представить и вагонные колеса, стучащие на стыках рельсов, и жужжащий мотором самолет, и даже пулемет… Вот и получается — детство есть, а счастья нет.

В конце марта,

когда зима уже кончилась, а весна еще и не думала начинаться, в поле можно встретить лесного клопа-шатуна, из последних сил ползущего по сверкающему снежному насту. Не каждый специалист, не говоря о любителях, может опознать в нем клопа. Тело у него продолговатое от голода, а не круглое, как у сытой особи летом. Клопы-шатуны, случайно разбуженные раньше срока первыми весенними лучами, страшно голодны и могут напасть даже на медведя, не говоря о человеке. Напившись крови, клоп начинает искать самку для спаривания, но, поскольку в конце марта все самки еще безмятежно спят в своих норках, обезумевшее от похоти насекомое спаривается с кем угодно. Русский ботаник восемнадцатого века Георг Фридрих Дроссель описывает случай отложения трех десятков оплодотворенных яиц незамужней крестьянкой одной из деревень Ветлужского уезда Костромской губернии. В краеведческом музее Ветлуги из этих трех десятков осталось всего два^[11]. Про остальные двадцать восемь ходили разные слухи. Из недостоверных источников известно, что многочисленное потомство ветлужской крестьянки разбрелось по губернии и в свою очередь дало еще более многочисленный приплод. По ревизской сказке восемьсот пятьдесят первого года только в деревне Чухломка Ветлужского уезда числилось четыре семьи крестьян Клоповых. Детей же в этих семьях насчитывалось общим числом около пяти десятков! Кстати сказать, фамилия Клоповы им была дана вовсе не вследствие их происхождения, о котором никто и не подозревал, а из-за маленького роста (не более полуметра даже у мужчин) и чрезвычайно неприятного запаха. Дальнейшая история этого семейства, ввиду его малозаметности, в архивах не сохранилась или еще не найдена. В двадцатых годах прошлого столетия в бумагах нижегородского Губчека всплывает какой-то комиссар третьего ранга Василий Клопов, но тут же и тонет, да некий Рувим Клопшток из Житомира… но это уж чистое совпадение.

Изображая Чехова

Проезжал мимо «Чеховской», и мой вагон остановился аккурат напротив мозаики, на которой была изображена портьера, за портьерой кресло, обтянутое зеленым, на кресле то ли скрипка, то ли гитара без струн, за креслом окно, а за окном месяц. Черт знает, что такое. Экая пошлость. Еще бы даму томную с французским романом в руках в этих креслах изобразили. Разве это кресло со скрипкой и месяц за портьерой — Чехов? Потом я подумал — а что бы я изобразил на стене станции «Чеховская»? Револьвер, из которого застрелился Костя Треплев? Каштанку? Или осетрину с душком, о которой говорил Гуров? И непременно письмо Ваньки Жукова. Со всеми кляксами и с тем самым адресом… Тут одной станции, пожалуй, и не хватит. Тут хорошо бы линию сделать — станция «О любви», а за ней станция «Крыжовник» и далеко, уже за МКАДом «Степь» или даже «Остров Сахалин». А вы бы что изобразили?

Морской бой

На «Цветном бульваре» вошла в вагон статная женщина лет тридцати с небольшим. Основательно уселась, размашисто расстегнула молнию на пуховике и выдвинула вперед монументальный бюст. Опустив глаза, с чувством глубокого декольте удовлетворения оглядела свои сокровища, достала из сумочки красивый пузырек и, нажав на кнопочку, опрыскала его духами, такими сладкими, что у книжки, которую безуспешно пытался читать мой сосед, слиплись страницы. Убрала пузырек, вытащила маленький блокнотик и принялась в него что-то записывать. Посмотрит на окружающих и черкнет в блокнотик, посмотрит и… Не знаю, что она там записывала, но почему-то мне вспомнилось далекое детство, когда мы, играя в морской бой, объявляли:

— Бэ четыре!

— Ранен.

— Е пять!

— Убит…

Мелкие белые квадратики

На «Серпуховской» напротив меня уселся мужчина с портфелем. Что-то в его внешности показалось мне знакомым. Два перегона силился я вспомнить — где я этого человека мог видеть. Вдруг меня буквально в пот бросило — шарф! У незнакомца был красивый темно-синий шарф, по которому были часто разбросаны мелкие белые квадратики, а внутри белых квадратики черные — совсем маленькие. Точно такой же расцветки я купил себе в эти выходные турецкие трусы на рынке «Северный» в нашем Бабушкинском районе. Я покраснел и машинально сунул руку в карман… Секунд пять или десять лихорадочно соображал, соображал… пока не сообразил. Ведь представится же такое! Ну и мужик, конечно, тоже хорош. В таком шарфе по городу разгуливать. А уж как турки-то хороши… Впрочем, что с них возьмешь — турки они и есть.

Об охоте на зайцев

К февралю, когда вся подходящая кора с веток и стволов в лесу обглодана, когда за попорченные яблони в деревенских садах уже попорчена дробью шкурка, когда все подруги-зайчихи обрюхачены уже по третьему разу, нападает на косого такая скука и тоска, что хоть волком вой. Тут-то и начинается самая пора охоты на него с барабаном. Скучающего зайца, как известно, капустой не корми, а дай побарабанить. Барабанят они по пням от спиленных деревьев, по упавшим стволам и по чему придется. Охотники, оставя своих борзых собак дома, укладывают в рюкзаки пяток или десяток детских барабанов и идут в лес. Там они без лишнего шуму раскладывают свои барабаны в местах возможной лежки зайцев, а сами устраивают стоянку, где у костра выпивают, закусывают и рассказывают друг дружке свои насквозь правдивые истории. Опытный охотник, если его не перебивать время от времени возгласом «не п…и! да неужто!», за один рассказ может добыть до трех лисиц, двух волков и одного медведя, а уж глухарей или белок без счету. Но мы отвлеклись от наших зайцев. Как только заяц увидит как бы ненароком брошенный барабан… Кстати, скажем и о барабанах. В советское время у охотников пользовался наибольшей популярностью пионерский барабан, сделанный из натуральных материалов. От такого барабана зайцев за уши невозможно было оттащить. Их даже не стреляли, а просто хватали и складывали в мешки, в то время как они, забыв осторожность, отталкивали друг друга от барабана. Опытный охотник, если его… Короче говоря, одной удачной охоты хватало на несколько заячьих тулупов, не говоря о шапках и детских варежках. Теперь пионерских барабанов в магазинах днем с огнем не сыщешь, а те, что можно купить, делают из черт знает какой синтетики. Заяц-то не дурак — по звуку сразу понимает разницу между натуральной кожей и каким-нибудь лавсаном. Матерый вообще не только не станет барабанить в такой барабан, а даже порвет и нагадит в него. Но молодых зайцев провести порой удается. На тулуп или шубку, конечно, не наохотишься, но на тушенную в сметане зайчатину… Хотя тут, понятное дело, у каждого свои предпочтения — кто тушит в сметане, кто с яблоками, кто жарит нашпигованного салом, кто маринует и потом варит в соусе из красного вина, заячьей крови, мускатного ореха, чабреца и чеснока. Опытный охотник за один присест может выпить до пяти зайцев. Если, конечно, его не перебивать время от времени возгласом…

Финансовые новости

Читал утром финансовые новости. Что-то скучное о зоне евро. Вдруг откуда ни возьмись выскакивает заголовок «Лолита предлагала усыпить Моисеева». Нет, я читать про это не стал, но живо представил себе… Лежит на койке маленький, сморщенный Моисеев. Над ним нависает Лолита в форме карательной медсестры. Короткий халатик, кружевные чулки, раскрашенные в кровь губы и преогромнейший шприц со смертельной дозой снотворного в руках. Вокруг печальные пугачевы, галкины, кобзоны, агутины и павлиашвили. Все поют «Не усыпляй его без нужды… И, друг заботливый, больного в его дремоте не тревожь!» и рыдают в три ручья. Павлиашвили даже в четыре. Шприц приближается все ближе, грудь Лолиты бурно вздымает невидимый в кадре помощник режиссера… Ну, а потом все как обычно — концерт памяти Бори с участием всех звезд российской эстрады, гей-парад и шоу Петросяна «Кривое зеркало».

Как хорошо…

* * *

Как хорошо,

Когда, точно прицелившись вилкой,

С первого раза проткнешь

Тот вертлявый опенок-пигмей,

Что последним лежит на тарелке.

* * *

Как хорошо,

Когда фонарный столб,

Который ты обнял, ища поддержки,

Шепнет участливо: «Старик, не раскисай,

Еще пяток столбов — и наконец-то дома…»

* * *

Как хорошо,

Разругавшись с женою и тещей,

Плюнуть в сердцах

И сказать себе тихо, но твердо:

«Пусть я дурак — а умнее вас всех,

вместе взятых!»

* * *

Как хорошо,

Пробудившись с больной головою,

Только подумать:

«Ох, е! Щас помру, если…»,

А жена уже входит с рассолом.

* * *

Как хорошо,

Когда наш поцелуй бесконечный

В одночасье прервется,

Да так, чтоб и ты не подумала: «Рано»,

И чтоб я еще смог продохнуть…

* * *

Как хорошо

Заглянуть за края ойкумены —

Пусть бы даже

Той ойкуменой была бы

Необъятная юбка жены…

* * *

Как хорошо

Клад драгоценный найти

И отдать его весь до копейки

Государству. Пусть купит себе

Все, что захочет,

И… подавится.

* * *

Как хорошо,

Утомившись курортным романом,

Внезапно вернуться домой

(В настроении «черная туча»)

И дрожащей своей половине

Учинить жесточайший допрос

Со скандалом, с угрозами теще —

Чтоб в конце концов как-то встряхнуться…

«Я считаю наше положение счастливым»

В городе книжки читаются все больше те, которые можно на бегу читать. Или вовсе газеты. Там, внутри этих детективов и глянцевых журналов все несвежее, жареное — вроде привокзальной шаурмы и чебуреков. Потом в голове от этого изжога и разлитие мозговой желчи. Ну, это в городе, а в деревне, когда темнеет вечер синий и в ближайшую оперу хоть три года скачи — ни до какой не доскачешь, когда веселым треском трещит натопленная печь, когда за окном сугроб достает до самого подоконника — вот тогда хорошо дремать над «Философическими письмами» Чаадаева или «Опавшими листьями» Розанова и размышлять о судьбах России. «Россия пуста. Боже, Россия пуста. Продали, продали, продали…» сегодня на рынке две румяные от мороза бабы из Ростова Великого три свежих щуки с икрой. Они каждый божий день, кроме понедельника, приезжают в Александров из Ростова на электричке, торговать рыбой. Долго с ней потом возились, с этой икрой — протерли через сито, обдали кипятком, промыли, посолили, добавили подсолнечного масла и тщательно перемешивали, прежде чем поставить в холодильник. Если верить рецепту, то меньше чем через шесть часов икра не просолится и есть ее нельзя, а потому надо терпеть еще часа два. Чижик, напевшись за день, спит без задних ног в своей клетке. Во дворе воет на луну собака, оконное стекло все в хрустальных сверкающих зарослях. Ветер утих, и на снегу разбросаны в беспорядке обломки черных теней веток рябины. Второй час ночи. Наконец-то. Теперь можно. Сначала на горбушку черного хлеба намазываем масло. Ничего, что толсто и неаккуратно. Потом икру. У нее цвет гречишного меда. На подоконнике теща вырастила зеленый лук. Отрываем перышко, мелко его режем, посыпаем бутерброд, который тут же подпрыгивает ко рту, но… почтительно замирает на мгновение, пропуская перед собой рюмку водки. «Я считаю наше положение счастливым, если только мы сумеем правильно оценить его», — пишет Чаадаев, и он таки прав. Все дело в правильной оценке. Важно, однако, чтобы между первой и второй оценкой не было большого перерыва. «…мы призваны решить большую часть проблем… завершить большую часть идей… ответить на важнейшие вопросы, какие занимают человечество». Тут и спорить нечего! Решим, завершим и ответим, но не сейчас, когда икра с маслом еще тают на языке, а шустрая водка уже скатилась кубарем по пищеводу.

Хор поет «Тарарабумбия…»

Вдруг подумал — а что, если взять чеховские пьесы и перемешать их случайным образом. Только начинает, к примеру, профессор Серебряков излагать свою идею насчет продажи имения, а тут стремительно входит Лопахин уже с деньгами. И ахнуть никто не успел, как все скуплено под дачи. Такой вариант дают, скажем, в Художественном театре, а в «Современнике» смешивают по-другому. Там Тригорин увлекается Аней, дочерью Раневской, и предлагает ей бежать в Москву, в Москву, в Москву, чтобы увидеть небо в алмазах, и работать, работать, работать… но та страдает от неразделенной любви к Тузенбаху, который работать не желает, потому что не работал ни разу в жизни и даже, когда он в детстве приезжал из корпуса, старый Фирс стаскивал с него сапоги. В финале, когда дачи построены и полк уехал в Москву, на опустевшую сцену выходит Соленый и прыщет духами на мертвецки пьяного Астрова. Тот отплевывается, машет руками и мычит:

— Люди, львы, орлы и куропатки, рогатые…

Мычание Астрова заглушает музыка. О, как она играет!

Входит Чебутыкин и вполголоса просит увести Ирину.

— Какую? — спрашивает Дорн. — Ирину Николаевну или…

— Обеих, — шипит Чебутыкин. — Только что на дуэли Треплев и Тузенбах застрелили друг друга.

Занавес.

Можно поставить и фестивальный вариант. В мировом масштабе. Я себе это представляю как грандиозную оперу. Такие бывают на вагнеровских фестивалях, когда сразу принимают участие три хора, к примеру. Тут нужна большая сцена. Жаль, Большой сейчас на ремонте. Кажется, даже опера «Чайка» была. Могли бы еще и фуэте закрутить, но на такой коллектив двух докторов, Дорна и Чебутыкина, мало. Им в помощь нужен хоть десяток санитаров. Хор поет «Тарарабумбия…», Заречная крутит фуэте, по стенам висят ружья и стреляют, стреляют… музыка играет громко… громко как только возможно и еще громче…

Уравнение стюардессы

В усадьбе Николая Егоровича Жуковского, отца нашей авиации, есть зал с разными моделями самолетов. Ничего себе модели. Бывают и лучше. Есть там и два огромных пропеллера, один из которых Жуковский собственноручно выточил на токарном станке. Ничего себе пропеллеры. Теперь таких не носят. Но есть там один маленький, игрушечный пропеллер, которому цены нет. Этот пропеллер маленькому Коле выпилил лобзиком его крепостной дядька Варфоломей Усатов. Коля был ребенком упитанным и не очень поворотливым. Вот Варфоломей и придумал ему пропеллер, который называл просто вертушкой. Сначала вертушку прибили на палочку для того, чтобы Коля бегал с ним и развивался физически, а уж потом не по годам сообразительный мальчик попросил закрепить ему пропеллер на спине, на лямках штанов. Когда мать Коли увидела, как ее сын в штанах с пропеллером приготовился прыгнуть с крыши сарая, то, прежде чем упасть без чувств, успела крикнуть:

— Руки расставь! Руки…

До открытия ее сыном закона о подъемной силе крыла оставалось каких-нибудь пятьдесят лет.

Вообще, мать Николая Егоровича сделала многое для того, чтобы он еще в самом юном возрасте заинтересовался небом. Она часто играла ему на рояле польку-бабочку, народную песню «Летят утки» или читала стихи «Божья коровка, улети на небо…». Но самое большое впечатление на маленького Колю произвела народная украинская песня «Чому я не сокiл, чому не лiтаю», которую спел ему сам Тарас Григорьевич Шевченко. Честно говоря, Шевченко оказался в усадьбе Жуковских по ошибке. Он ехал в гости к Василию Андреевичу Жуковскому, но к тому времени, как Тарас Григорьевич к нему собрался, тот давно умер. Шевченко, поскольку был самородок, об этом даже не подозревал.

Кроме самых различных черновиков великого ученого, исписанных аэродинамическими уравнениями, в музее есть небольшая ученическая тетрадка, в которую Жуковский записывал пословицы и поговорки, переделанные им в часы досуга на «авиационный» лад. Вот лишь некоторые из них: со свиным крылом в калашный ряд; курица не птица, а у братьев Райт не самолет; самолет всегда падает летчиком вниз; левое крыло не знает, куда машет правое; любишь летать, люби и в гипсе ходить; семь раз взлети, один раз сядь; первый самолет комом; слово не самолет — вылетит не посадишь; у летчиков мысли сходятся; у семи конструкторов самолет без крыльев; что русскому хорошо, то немцу штопор.

Мало кто знает, что именно Николай Егорович первым предсказал и даже рассчитал появление стюардесс на самолетах. В первом аэродинамическом уравнении есть член, связывающий размеры стюардессы и подъемную силу авиатора крыла. Более того, преобразуя этот член в бином Ньютона, можно легко получить всем известное соотношение девяносто-шестьдесят-девяносто! При жизни ученого, когда хлипкая летающая этажерка с трудом поднимала одного летчика, стюардесс невозможно было себе даже вообразить. Первые конструкторы самолетов часто смеялись над Жуковским, но он не отвечал на эти булавочные уколы. Много лет спустя в рукописях Николая Егоровича исследователи обнаружили часто встречающиеся на полях рисунки стюардесс. Иногда это даже и не вся стюардесса, а ее ножка или какая-нибудь другая часть тела.

После семнадцатого года большевики у Жуковского усадьбу экспроприировали, но оставили ему комнатку в мезонине. В ней он и жил, когда наезжал в свою бывшую усадьбу поработать и отдохнуть. На балкон Николай Егорович никогда не выходил, поскольку с детства, особенно после падения с крыши сарая, боялся высоты.

Теперь перед входом в усадьбу стоит списанный «МиГ-17». К самолету прикреплен такой же списанный летчик. Зимой кабина истребителя заперта, а летом летчик сидит в ней во время экскурсий, одетый в полную летную форму. Иногда он по просьбе экскурсантов мастерски кашляет, изображая перебои в работе двигателя, а иногда кашляет и без просьбы, по возрасту и состоянию здоровья. Бывает, что и заснет в кабине. Тогда экскурсовод его будит, стуча кулаком по летному шлему. Я заглянул в воздухозаборник самолета — там лежит горсть опавших листьев и огрызок яблока.

Что ни говори,

а муравьям все же повезло. Прибавь им господь всего один атом углерода в муравьиный спирт и… Да кто бы покупал в магазинах водку? В деревнях муравейники были бы в огородах. Это у малопьющих, которые для собственного употребления. А у тех, кто на продажу, были бы целые муравьиные пасеки. В городах, конечно, возможности не такие. Держали бы муравейники в специальных аквариумах, как рыбок. Самогонщиков так и называли бы «Муравейные братья». Или алкашей. Нет, алкашей называли бы муравьедами. Зато была бы водка дикая и домашняя. Из спирта диких муравьев и домашних. Водка «Мурашки» — почувствуйте себя в коллективе. Была бы еще африканская термитовка — золотистая на цвет и ужасно злая. Слона завалит. Или дамская водка, сладкая. Муравьи, как известно, доят тлей. Вот как раз с добавлением этого секрета… Да, она так бы и называлась «Растлительная». А есть еще муравьи, которые питаются грибами… Ну, тут все понятно. Ее возили бы из Голландии в глиняных бутылках, залитых сургучом. Или из Мексики за бешеные деньги. На этикетке был бы изображен хохочущий шестиногий индеец с муравьиными усиками и мандибулами.

Пятый концерт Бетховена для фортепьяно с оркестром

На «Бабушкинской» захожу в вагон — а там полным-полно цыган. Сидят и золотыми зубами сверкают. Теперь декабрь, мороз, и они, наверное, кочуют с нашей северной станции куда-нибудь на «Юго-Западную» или даже на «Бульвар Дмитрия Донского». Галдят так, что не слышно шума метро. Только я зашел и встал поудобнее в уголок, как в вагон следом за мной вошла попрошайка, которых на Калужско-Рижской линии порой больше, чем пассажиров. Серая, точно огромная мышь, усатая тетка с табличкой, повествующей о постигших ее несчастиях, и полиэтиленовым пакетом от Маркса и Спенсера для сбора подаяния. И только она рот открыла, чтобы загнусавить свое извечное «Извините, что к вам обращаемся…», как увидела, перед кем ей предстоит выступать. Перед кем, так сказать, блеснуть профессиональным мастерством. Ощущение было такое, точно лабух из провинциального ресторана, всю жизнь игравший песни Юрия Антонова, пришел играть в Большой зал Московской консерватории Пятый концерт для фортепьяно с оркестром Бетховена и на него пристально смотрят солисты Государственного симфонического оркестра центрального телевидения и радио. Все уже минимум по два раза откашлялись, дирижер взмахивает палочкой, и… тетка мгновенно закрывает рот и, пока диктор говорит «осторожно, двери закрываются», перебегает в другой вагон. Даже костыль, при помощи которого она хромала, не застрял в дверях.

Популярная механика

На сиденье электрички напротив меня плюхнулась усталая пара средних лет. Вещей у них много — и сумки, и сумочки, и даже несколько кошельков разного размера. Разложили вещи, и мужчина сразу уткнулся в «Популярную механику», а женщина начала ощупывать многочисленные сумки в поисках чего-то несомненно очень нужного, жизненно важного, даже если судить по тому, как нервно сучила она пальцами. Видимо, в сумках и сумочках этого не было, и тогда она так же нервно ощупала себя, попутно уложив поудобнее объемистый бюст в местах его постоянной дислокации и уж нацелилась ощупать супруга, но… пошевелив пальцами в воздухе, спросила:

— Дима, ты мой эпилятор не забыл взять?

— Не забыл, — ответил муж, не поднимая глаз от журнала.

Женщина была несколько обескуражена быстрым и положительным ответом, но быстро справилась с нештатной ситуацией:

— А фотоаппарат?

Тут Дима задумался и даже поднял на жену глаза:

— Извини, чижик, забыл.

В наступившей тишине было слышно, как у чижика щелкнул снятый с клюва предохранитель, переводя его в боевое положение.

— Не расстраивайся, — примирительно сказал Дима. — Поснимай пока эпилятором…

Гнусавый голос, раздававшийся всю дорогу из динамика, закашлялся и умолк.

— Да не расстраивайся ты так, — повторил муж. — Понятное дело, что эпилятор не зеркалка. Но есть же фотошоп. Поправим, если что.

И он снова уткнулся в «Популярную механику».

Время наливок

Лучше всего в деревне поздней осенью, когда дачники разъедутся по своим городским квартирам и на всю улицу будет светиться десяток окошек. Сидишь дома, за теплой печкой, в шерстяных носках домашней вязки и в старых валенках с обрезанными голенищами, с раскрытым томиком Чехова на коленях, смотришь в окно, отодвинув ситцевую занавеску в цветочек, и усами шевелишь задумчиво. Мечтаешь о будущей прекрасной жизни через сто или двести лет, о которой он так пронзительно мечтал. О небе в алмазах… на кухне жена кричит на тесто: «Будешь у меня подходить или нет?!» и бац ему звонкую пощечину, бац другую. За окном серый, мышиный день без всякого, хоть бы и самого маленького, числа. Ветра нет, но проржавевшие насквозь листья как-то умудряются шуршать сами собой. Далеко на холме, в заброшенной деревне, белеет парус одинокой колокольни и две черные птицы висят и висят над рыжим полем, даже не пытаясь шевелить крыльями… Тут надо оторваться от окна, прочесть страницу-другую из «Дяди Вани» или «Палаты номер шесть» и с мучительным восторгом ощутить себя казанской сиротой, круглой, как бильярдный шар, несчастнейшим существом, которого даже собственная кошка не считает за человека, немедля пнуть ее ногой и повернуться к окну навсегда. Через полчаса или час прокрасться на кухню, схватить огромную горячую ватрушку, получить по рукам, пойти их вымыть и сесть за стол как человек. Налить себе чаю с мятой или чабрецом, положить в розетку варенья, в крошечную пузатую рюмочку на кривоватой ножке налить из пыльной бутылки тягучей сливовой наливки^[12], откусить ватрушку так, чтобы она уже после этого укуса не оправилась, и подумать: «Те, которые будут жить после нас, через сто или двести лет, у которых будет небо в алмазах — помянут ли они нас добрым словомбудут ли у них горячие ватрушки, сладкая сливовая наливка и чай с чабрецом и мятой?»

Вчера, ближе к полуночи,

занесло меня в магазин «Метро». Устал, настроение отвратительное. И тут вижу — стоят целые штабеля красивых жестяных коробочек с чаем. Да не просто коробочек, а с музыкальным механизмом. У них сбоку ключик торчит. Повернешь его, и коробочка начинает мелодично звенеть. Что я вам скажу — после того, как я быстро повернул десятка два ключиков у этих чайно-музыкальных шкатулочек, жизнь как-то начала налаживаться.

История о двух керосинах

Так случилось, что мне пришлось встречаться с двумя людьми по прозвищу Керосин. Первым был наш сосед по дому, в Серпухове. Фамилия у него была гордая и по-военному блестящая — Кирасиров. Но его друзья-собутыльники, а за ними и соседи, следуя нашей извечной привычке все сокращать и упрощать, превратили красоту и блеск в… И то сказать — выговаривать заплетающимся языком Керосин гораздо проще, чем Кирасиров. К тому же Коля пил, как говорится, все, что горит. Да и вообще фамилия была не его, а жены. Никто и не знал, почему он ее принял. Злые языки утверждали, что мужиком в семье как раз была она — Юзефа Петровна. Коля и окружающие звали ее просто — Юза. Женщина она была внушительная, решительная и скорая на расправу с мужем. Каждый раз, когда Коля приходил или бывал принесен товарищами домой пьяным — Юза била его. Она и товарищей била, если они не успевали быстро отползти. Никогда Юза не брала в руки ни сковородки, ни скалки — все делала голыми руками. А ручищи у нее были… Как на грех, Коля был ей полной противоположностью — тщедушный и маленький. Однажды я видел, как Юза заносила бесчувственного супруга домой под мышкой. Нести, к счастью, было недалеко — жили Кирасировы на первом этаже. На кровать она его не укладывала, а бросала прямо в коридоре с размаху на пол и шла сидеть с соседками на лавочке у подъезда. Через какое-то время Коля приходил в чувство, а чувство у него было одно и требовало продолжения банкета. Начинались мучительные поиски выхода во двор, к друзьям. Дверь предусмотрительная Юза запирала. Тогда Коля лез в форточку на кухне. Увы — форточка на кухне была надежно забрана стальной, мелкоячеистой сеткой от комаров, к которой Коля притискивал свое лицо и даже пытался продавить его, точно фарш через кружок с дырочками у мясорубки. Открыть окно Коле не удавалось — пальцы его не слушались. Его не слушался весь организм, кроме рта, которым он изрыгал вообще и проклятия Юзе в частности. Проклятия на жену не действовали. Она даже не прекращала лузгать семечки. Тогда Коля начинал угрожать, обещая пожаловаться на жену в милицию, в партком, в Москву и в президиум. Он не уточнял, в какой президиум. Было и так понятно, что в самый главный, который только может быть. В своем устном обращении в этот самый президиум Коля сообщал о том, что Юза сука последняя и регулярно ворует с родного режимного завода мыло, половые тряпки (она работала уборщицей) и чистящий порошок пемзу… И на президиум Юза клала с прибором. Можно не сомневаться, что он таки у нее был.

А трезвый Коля был совсем другим. Он любил копаться в палисаднике под окнами, сажал цветы и сирень. Детвора всегда ему с удовольствием помогала, потому что после таких посадок Коля выносил во двор гармонь и играл себе и нам. Играть он не умел, но любил. Зато нам разрешал нажимать на перламутровые кнопочки и растягивать меха. И мы Колю за это любили. Даже очень. Была у него еще одна странная, в глазах окружающих, привычка — Коля (само собой, когда был трезв) каждый день, а то и по два раза на день чистил обувь. Выносил на крыльцо гуталин, щетку, старую байковую портянку для полировки и с наслаждением начищал свои ботинки. И Юзе чистил. Она этому не препятствовала, но постоянно удивлялась. Как-то раз даже спросила у Коли — не армянин ли он случаем. Оказалось, что нет.

Пару лет назад проходил я мимо дома, в котором тогда жил. Сирень, что мы с Колей сажали, так разрослась, что закрыла окна Колиной квартиры на первом этаже. Кто теперь там живет — не знаю.

Второго Керосина звали Шура. Да и сейчас так зовут. Живет он в деревне Макарово Владимирской области. Фамилию его я не знаю. Ее, наверное, кроме него самого, никто и не помнит. «Керосином» прозвали потому, что мать прижила Шуру от заезжего торговца керосином. Деревенские прозвища прилипчивее городских. Они пристают не только к человеку, но и ко всему, что его окружает. Даже Шурину собаку зовут Керосинкой. Не говоря о жене.

Шура работает трактористом. Вернее, работал до тех пор, пока не наехал трактором на линию электропередачи. Не на всю, конечно, а только на один столб. Вообще это была темная история. Одна сторона, то есть соседи, милиция и сам столб, утверждали, что во всем виноват был Шура и трактор, а другая, состоящая из трактора и Шуры, во всем обвиняла столб и отвратительного качества самогон, который гонит старуха Карасева. Шура и не отрицал, что они с трактором были выпивши. Но наезжать на столб и не думали, поскольку ехали совсем в другую сторону — за водкой в соседнюю деревню. По дороге, между прочим, ехали. А столб в поле стоял. Перед тем, как на них наброситься.

Трактор потом простили, потому что он был инвалид и почти год как ездил на трех колесах. До этого болел какой-то ржавой железной болезнью, и, чтоб она не перекинулась на остальные колеса, Шура больное колесо пропилснял. Или оно само отсохло. А Шуру с работы поперли. Ну, не то чтобы поперли, а просто не ходит он на нее теперь на законных основаниях. Керосинка его (не собака, конечно, а жена), уставши пилить Шуру за пьянку, собрав свои и Шурины вещи, ушла к другому. Потом у Керосина был инсульт, но он выкарабкался. Ему дали третью группу. Тут и пенсия подоспела. От нечего выпить делать Шура увлекся резьбой по дереву. Дом свой и даже будку Керосинки (не жены, конечно, а собаки) украсил резными наличниками. Потом ему стали заказывать такие наличники московские дачники, и Шура купил недорого электрический лобзик, потом к нему вернулась жена и трактор, потом… Керосин запил. Дачники к нему какое-то время еще приходили по старой памяти, но скоро перестали. Зато на крыше дровяного сарая Шура устроил восемь скворечников и по весне имеет законный повод восемь раз выпить на новосельях. Не говоря о днях рождения птенцов.

Сказано все…

* * *

утро в деревне…

пес подходит здороваться

за колбасой

* * *

медленно едет телега…

дед со своею кобылой

наговорились… молчат

* * *

капель за окном…

прорастает в горшке с геранью

озимый бычок

* * *

пруд у деревни…

баба тихонько поет

полоща мужика

* * *

пыльный музейный зал…

за витринным стеклом

за ветхой подкладкой мундира

истлевают в заначке

три четвертных билета

* * *

Взгляни попристальней

На желтый круг луны —

Ты видишь? Видишь?!

Надпись «Made in China»

Еще заметней…

* * *

утро нового года

за дверцей настенных часов

хриплый стон-бормотанье

нечленораздельное «ку»

стук упавшего птичьего тела

* * *

сказано все…

в чашку слезу уронил

пустой самовар

Ничего смешного

Вчера разговаривал с мамой по телефону. Среди прочего мама спросила:

— Почему ты не пишешь ничего смешного? Чувство юмора у тебя вроде есть, а не пишешь…

— Понимаешь…

— Нет, вот такого смешного, как наши юмористы. Чтобы по телевизору показали. Заодно и заработал бы. Вон они сколько…

— Мам, я так не умею. Да и вряд ли буду уметь.

— Жаль. А вообще — подумай. Сядь и напиши. Не боги горшки…

— Мама…

— Любишь ты спорить с матерью. Ладно. Не хочешь смешное — защити докторскую. Она ж у тебя вся сделана. Сядь, напиши и защити.

— Мама! Как твое здоровье?! Как сердце, как печень?

— Что вдруг ты спрашиваешь? Хочешь перевести стрелки? Ну, если тебя это так интересует — я могу рассказать. Вчера я пила валокордин, а позавчера желчегонный сбор, а завтра у меня будет повышенное давление, и я буду пить… Между прочим, здоровые люди в это время пьют водку, а я… Успокаивает только то, что мне осталось всего ничего…

— Так, может, уже начать пить водку?

— Вместо того чтобы шутить идиотские шутки с матерью, ты бы мог сесть и все это смешно написать.

— Так я пойду сяду?

— Иди уже, юморист. Когда в следующий раз вспомнишь, что у тебя есть мать, — позвони.

Примечания

1

В конце царствования Екатерины Великой в газете «Ведомости Владимирской губернии» описан удивительный случай, произошедший с крепостным князей Трубецких. Этот мужик, по имени Платон Каратаев, имел кроме обычной, законной жены в своем семейном хозяйстве пять лесных русалок и смог так разбогатеть на торговле лесными орехами и сушеными грибами, что не только выкупился из крепостной неволи, но и смог стать купцом первой гильдии. Мало того, еще и десяти своим дочерям, прижитым от русалок, смог дать приличное приданое. Могучий старик еще жил бы и жил, наслаждаясь многочисленными детьми и внуками, если бы не война с французами, которую Каратаев не перенес. Ходили слухи, что попал он в плен к захватчикам и был расстрелян как партизан или умер от голода… Наверное никто не знает. Достоверных сведений нет, а есть только отрывочные упоминания о судьбе Каратаева в записках артиллерийского капитана Толстого, подлинность которых серьезные исследователи подвергают большим сомнениям.

(обратно)

2

Все имена, фамилии и даже борщ автор выдумал из головы. На самом деле, это было совершенно другое блюдо.

(обратно)

3

Внимательный читатель тотчас укажет мне, что биноклей в шестнадцатом веке никак не могло существовать. Ну, да. Таких биноклей, какие есть теперь, со сложной системой окуляров и бинокуляров не было, но при необходимости тогдашние разведчики всегда приставляли к глазам две свернутые трубочками ладони. Конечно, это не давало увеличения в двадцать и тридцать раз, но уж в два-три раза приближало рассматриваемый объект всегда.

(обратно)

4

Первый съезд красных водолазов проходил в Ленинграде.

(обратно)

5

Ботаники подсчитали — всего у подьячего было сто сорок восемь годовых колец. У деревьев годовые кольца, как известно, заменяют извилины, а поскольку они круговые, то дубы или березы могут думать свои мысли бесконечно. Потому и живут деревья гораздо больше нас с вами. Короеды же и полосатые древесинники своими ходами нарушают естественный ход мыслей деревьев, отчего последние начинают путать одни мысли с другими, сохнуть, покрываться лишайниками и гнить на корню.

(обратно)

6

Должность целовальника ныне совершенно не используется в нашем государственном устройстве, а напрасно. В годы засух, неурожаев, репрессий, глада и мора обыватель, подступавший к властям с криком «Доколе!», был обычно встречаем целовальником, который обнимал и целовал бунтаря, обещая, что все обойдется, наладится и устроится если не завтра, то послезавтра и уж в крайнем случае на следующей неделе. В целовальники брали народ губастый, с длинными руками. Бабы и вообще любили ходить к целовальникам по поводу и без повода. Когда их стали (не баб, а целовальников) делать деревянными, то поток жалобщиков к ним понемногу стал мелеть и совсем иссяк уже в царствование Михаила Федоровича.

(обратно)

7

«Метать артикул» означало в те времена выполнять ружейные приемы. Что же такое флигельман, я и понятия не имею. Да и какое это может иметь для нашего рассказа значение? Никакого. Можно подумать, что он нам родственник, этот Флигельман. Даже не однофамилец. Короче говоря — не морочьте себе голову. Читайте дальше.

(обратно) name=t145>

8

Надо сказать, что в советские времена были широко распространены подобного рода реликвии. На рынках бродячие беспартийные торговцы предлагали недорого то шкатулки с пеплом второго тома «Капитала», то окурки гаванских сигар Карла Маркса со следами его зубов, то пустые бутылки из-под любимого сорта рейнского, которое в огромных количествах поглощал автор «Манифеста коммунистической партии». А вот проймы жилета Ильича и его кепки, особенно меховые, стоили гораздо дороже. Тем не менее, нет оснований сомневаться в том, что в библиотеке М.А. Суслова был аутентичный пепел второго тома.

(обратно)

9

Диалект древнеарамейского, на котором разговаривали между собой военные древних арамейцев.

(обратно)

10

Словесное описание миниатюры можно было найти в добром десятке работ, посвященных истории средневековых компартий Европы. Ее сюжет представляется исследователям как бордельная альковная сцена с раздевающимся Карлом и поторапливающей его Партией. Что же в действительности на ней изображено — не знает никто. Вполне может быть, что Карл уже разделся или наоборот — Партия его не только не поторапливает, но отвернулась к стене и спит. Еще и храпит во сне.

(обратно)

11

Администрация музея во избежание кривотолков и ненужных сенсаций приклеила к ним этикетки совершенно чужих яиц.

(обратно)

12

Точно так же как лето — время сухого вина, а зима — время водки, осень — время наливок. Их приносят из погреба, где прячут от домашних, чтобы дать им время настояться. Кстати, бывают и женщины-наливки. Они безусловно крепче женщин-вин и слаще их, но не ударяют в голову, как женщины-водки. Одна беда — женщину-наливку можно переносить только в очень небольших количествах. Буквально несколько капель на стакан. Другими словами — они хороши в любовницах. Правда, рано или поздно не миновать вам неприятностей — или придете домой в слипшейся одежде, или будете воротить нос от домашних сладостей.

(обратно)

Оглавление

Из Нижнего Тагила

О лесных русалках

Утром на даче

Бывают такие люди,

Чай с персиковым вареньем

Ничего хорошего

К примеру,

Снег за окном

Опыт эссе

Ионыч

В первой декаде мая,

Ботинок под снос

Завтрак на траве

Как упоительны в России вечера

Наперсточник

В дальнем углу городского рынка,

Две пары кальсон

Как ты залетела

Мелодия «Cтаросветских помещиков»

Кусок пряника

Якорь ледокола «Ермак»

Выстрел

Глафира и Константин Сергеевич

В первую декаду сентября,

Зайти далеко-далеко в поле

Поезд Москва — Одесса

Ночью дул сильный ветер,

Морские гусары

…То немцу смерть

О ценах на редиску

Пьяная муха

Выходной с семьей на пляже

Когда спадет жара,

По вечерам,

Один человек…

По системе Станиславского

Женюсь, где ты?

Почему я не министр

Днем с огнем

На самом деле

Листая альбом

Блоха собаки пограничника

У прилавка с курами,

Концерт для двух клавесинов и оркестра

На станции метро «Охотный Ряд»

Хроники одного потопа

Нужная деталь

Сквозь шум дождя

Прогуливаясь перед сном

Дождливым летним вечером на даче коротаю время, слушая шум дождя

Раздумья

Портфель Николая Васильевича

Немного философии

Машина времени

Или Васька

Дамская визжаль

Теорема Пуанкаре

Хуже долгих проводов

Турист детский

В переходе на «Третьяковской»

Кукушка и дятел

За окном валит пушистый снег,

Рифма «рюмочная — сумеречно»

Кулак энтузиаста

Сна ни в одном глазу…

Гаврилыч

Живой человек

Мост Браславского

Скафандр Константина

О зубцах кремлевских стен

Тринадцатая глава «Евгения Онегина»

Два рисунка

Крыло аиста с рыбьим хвостом

Зоологический факт

Весна

Чилаэ-э-эк! Шампанского!

Рукав халата Менделеева

Из последних сил

Повесть о двух городах

Отравленные сметаной

Вот раньше были дураки…

…и театры

Не зятя, а сына…

О дворовой жизни

Приснилось мне,

Штирлиц

Мастер и Пелагея

Чингачгук

Старушка и поручик

И корюшку съесть, и на русалке покататься

Неказистое темное бревно

Оловянный солдатик

Хватаюсь за что попало…

На этом месте я заснул…

Федор Кузьмич

Имена фараонов среднего царства

Моя первая рюмка

Барабан

Папа и диета

Утро стрелецкой казни

Подлинная история женитьбы моих родителей

Вот, собственно, и все…

Как осиновый лист

Где ты, музыкант?.

О написании трагедий

Жара

Анонимка

В последнее время,

Я обычное сало не очень люблю

Дикий мужик

О красоте американских женщин

Рассказ следователя районной прокуратуры

Древко от флага

Гости ушли…

Серьезный бизнес

Библиотека

День сурка

Счастья нет

В конце марта,

Изображая Чехова

Морской бой

Мелкие белые квадратики

Об охоте на зайцев

Финансовые новости

Как хорошо…

«Я считаю наше положение счастливым»

Хор поет «Тарарабумбия…»

Уравнение стюардессы

Что ни говори,

Пятый концерт Бетховена для фортепьяно с оркестром

Популярная механика

Время наливок

Вчера, ближе к полуночи,

История о двух керосинах

Сказано все…

Ничего смешного

*** Примечания ***