Бам! Это же надо так! Полет — пожалуй, что не шмеля — был бессовестно прерван, оборван, низведен чем-то эдаким, чем-то грубоватым, жестким, чем-то неуместным, не к селу приплетенным, не в строчку употребленным. Вот и потирает усиленно Лягушонок синяком разукрашенное место, силясь разглядеть в темноте удивительное препятствие. Ладно бы, как-то неумело наскок взял, с ленцой, без рвения — а ведь размахнулся же, как носок-то тянул, словно через болото во всю ширь сиганул. И не разглядеть никак! Ничего вокруг не видать. Занесло же ветрами попутными в такую-то глухомань…
«Чего тебе?» — пискнул кто-то в тиши.
Отпрыгнул машинально Лягушонок, как ошпаренный, да только не прозрел ни на столечко. Кому ж здесь быть? Только «ква» хриплое кое-как выползло из груди.
«Чего, говорю?» — снова, как смычком по струнам, раздается откуда-то.
Молчок Лягушонок, как в рот воды набрал, не отзывается, выжидает.
Да и там стерегут безмолвие.
Долго ли, коротко ли — только кому-нибудь это должно было надоесть, и услышал Лягушонок едва уловимый глухой звук, как будто что-то задвинули до упора, а затем множество мелких скребущих похрустываний.
Переждал на «раз-два-три» Лягушонок (а в мыслях и все стадо пересчитал) и плавно подкрадываться в сторону, откуда звук шел, стал. Недолго, правда, партизанить пришлось — стремительным взмахом прорезало воздух что-то прямо перед ним, и мгновенно вспыхнула яркая желтоватая дымка, явившая на свет возникшую из ниоткуда мышиную мордочку с вытянутым носиком и топорщимися усиками.
— Чего, как вор какой, подкрадываешься? — возмущенно запищала Мышка.
Лягушонок ещё малость не сообразил, в каком болоте камыши вертикальнее, а уже ни на шутку допрос с пристрастием разгорается.
— Ломишься чего ко мне, а?
Лягушонок только и делает, что озирается, поверх Мышки поглядывает, ушибленное место потирает, полет прерванный — будь неладен! — вспоминает.
— Живешь здесь, значит? — отстраненно поинтересовался Лягушонок, продолжая смотреть будто сквозь Мышку, за которой находилось некое подобие то ли перекошенного теремка, то ли бочки — не разобрать.
— Живу… Заблудился, может? — Мышка, наконец, сменила гнев на милость (или очертание пряника), уловив смятенное состояние Лягушонка.
Лягушонку и неловко было признаться, каким именно образом он нарушил Мышкин покой, и нелегко было принять доброжелательный вид, когда внутренне он ещё ощущал неуемный шелест тревоги, будто шепот колосьев в широком поле. Он продолжал оглядываться, высматривая окружные места, куда занесли его пружинистые лапки, затеявшие перегонки с ветром.
— Зайдешь, Лягушонок? — Мышка позволила нежданному гостю осмотреться и свыкнуться с окружающей обстановкой и пригласительным жестом указала ему на дверь, глухой звук которой он и слышал некоторое время назад. — Проходи, проходи, располагайся… Не всякий здесь ходит, потому и удивилась. Если напугала, то…
Лягушонка не меньше удивило, что в этой точно нарочно сотворенной черноте, как в подземелье, может кто-то жить. А внутри провозглашенного теремка, наоборот, озарено так, будто всех светлячков в округе перетаскали. Места в нем не то, чтобы слишком много, но и тесным его не назвать (так уж повелось, по доброй традиции, обозначать золотую середину). В центре — стол, в правой части — печь, за ней в углу — кровать с периной до того воздушной, что необычно возвышается над привычным уровнем, заправлена покрывалом замысловатого узора, все в причудливых завитках да загогулинах, а сверху ещё подушки — малая на большой воцаряется.
Вроде и развернуться во всю удаль не приведется, да только где-то в глубине, кажется, какой-то длинный коридор таится. Взглянешь раз — уголок к уголку в теремке подогнаны, лишний сапог не воткнуть, а иной раз посмотришь — и шире как-то, и раскидистее, и какие-то закругления в углах да к потолку разворачиваются.
Рассказала Мышка, что накануне блины пекла, солнце в сковороду переливала. Растекается тесто по чугуну осторожно, словно повеса, боящийся пятки обварить, до всех уголков доберется — и встанет, что солдат на границу, что якорь, в морское дно вбитый. Шкварчит, будто ученик прилежный, что струны пальцами пробует в поисках звучания, румянится. Разомлеет блинок, задремлет — шмякнут его оборотной стороной, да не сразу опомнится, мгновение — другое в неведении пребудет, лишь затем зашипит, заворчит, пока его, будто ляльку, не уложишь как следует.
Разыгралась от аппетита буря в брюшке у Лягушонка, норовит и он солнце в сковороду переливать, Вавилонскую башню из блинов творить. Долго ли, коротко ли, только в высоту блинная стопка росла, а короткой ей быть, когда полный живот набить. За делом и поведал Лягушонок, как вприпрыжку с кочки на кочку по болотам поскоки множил, силясь ветер неуловимый одолеть, да не заметил, как тьма уж его глаза одолела, словно пелену непроницаемую накинула.
— А там и бам! — процедил Лягушонок, и воскресли в его памяти и жжение в ушибленном месте, отозвавшееся с опозданием, и страх, точно уголек, питающий искру, и глухой звук, прорезающий тишь.
— Ничего, — запищала Мышка, — управимся с блинами, недугом твоим займемся!
Лягушонок и не заметил, как вокруг него волшебным образом очутились различные варенья: и персиковое, и малиновое, и черничное. Раздув бока, нескромно выступал медок. И сгущенка, сгущенка так и норовила язык ущипнуть до такого сладчайшего упоения, что ещё день-деньской эту сласть не избыть.
Принялись Мышка с Лягушонком ложки в волнах варений топить, скребут ими, как веслами, зачерпывают, блинное солнце со всех краев обмазывают, точно авангардисты какие вдохновение ощутили.
— Мышка, бис! — довольно заквакал Лягушонок, уминая не первый блин.
То конвертом, то самолетом его внутрь отправляет. Мышка весь носик медом перепачкала, а тот норовит за губу скатиться.
Потянулся Лягушонок было к блюдцу со сгущенкой, а оно как подпрыгнет. Отдернул он лапку, а самого как будто тоже вверх потянуло — и разом вкрутило обратно в стул. Все, что могло в теремке как-то прозвучать, — лязгнуло, скрипнуло, шёркнуло — отозвалось. И разом оборвалось, словно наступили на него, твердо, безжалостно, что ни эха не вырвалось!
Замер Лягушонок, озадаченно на Мышку смотрит. Та тоже немного смутилась, но скоро едва слышно пискнула:
— Чего-то сегодня их бес какой щекочет…
Огляделись, убедились, что все на своих местах — и продолжили трапезу. Чего же добру пропадать?!
Пока блин блином погонял на их собственном пиру, в дверь нещадно забарабанили. В один прыжок очутился Лягушонок возле двери, лапки подрагивают, хоть и силится унять.
— Кого ноги несут? — спрашивает Мышка, а сама взглядом ищет, чем бы таким огреть хорошенько, если приведется.
— Зайчик я! Отоприте, хозяева, схорониться хочу!
Отворила Зайчику Мышка. Тот ушки к макушке прижал, трясется, как сосенка на ветру, морковь в руках держит.
— Проходи, коль уж так, Зайчик, выручим! Как же так занесло-то тебя сюда? — поинтересовалась Мышка.
Лягушонок, уняв волнение, вышел поприветствовать гостя. Зайка и рассказал, как ловко он прыги да скоки чередовал, на повторы не сбивался, раз на раз не приходилось, а вдруг очутился посреди огорода. Видит: пропадает ни за что морковушка, томится в темнице, на свет нейдет. Принялся Зайка выручать. В два прыжка оказался на грядке, вырвал пленницу из когтистых черных лап, однако, жаль, выдал себя. Бросился наутек, сзади него дед кричит чего-то, только Зайка звук преодолевает и позади себя оставляет. Мчит стрелой, так и кажется, что дед все преследует лихого бегунка, авось, и палкой грозит, и проклятьями сыплет. Оглядывается Зайка, и в каждом деревце эту фигуру грозного преследователя подмечает, все пуще припускает, не сбавляя, не сбавляя. Плутает, плутает, то в одну, то в другую сторону, зигзаги выкручивает. А темень все прокрадывается, и вот уже не видать ни деревьев, ни кустов…
— А кричал-то чего тебе дед? — прервал Зайку Лягушонок.
— Да я мало разобрал… Несся что есть сил… «Брось», кажись, кричал…
— А не отведать ли тебе, Зайка, блинов с нами? — предложила Мышка под всеобщее одобрение. — И пленницу твою пристроим.
Пиру горой — быть! Новая порция заветных солнышек, нарумяненных, с пылу да с жару, с маслицем, что так и тают на языке, подоспела немедленно. Морковка была употреблена на начинку и смешана с вареньем. Попробовал на зуб Зайка морковку, скорчил гримасу, жует-жует, вкуса допытывается. Наконец, разжаловал добычу, объявил безвкусной и несколько был удручен тем, что во имя этого обновлял заячьи рекорды в бесконечных бегах.
Лягушонок и Мышка приказали не унывать, а блин за блином уминать. За беседою досужей легче жить да поживать.
В этот раз блинов заготовили меньше, не думали, что так пир дружеский разыграется. Пришлось Мышке снова навострить лапки да заручиться подмогой печки, чтобы очередных солнышек нарумянить. Идет Мышка… да как тряханет её в сторону, как подкинет. Тарелки со стола — чуть не врассыпную бросились, стулья чуть не яростным маршем зашагали.
— Ах, ты ж! — вырвалось у Зайки, что вцепился мертвой хваткой в стул.
— Это уже не раз за сегодня, — опомнившись, пискнула Мышка.
Предложил Лягушонок наружу выглянуть, выяснить, что за невидаль творится. Может, буря разыгралась и теремок крутит, может, ветра порывы резкие ноты берут.
Выскочили Зайка с Лягушонком наружу, только как ни глядели, ни всматривались, помимо тьмы-тьмущей, ничего и не узрели. Сошлись на том, что, авось, какое землетрясение проездом гостит, побуянит — и перестанет.
Однако на этом приключения в теремке удивительном не кончились. Не ровен час, как явилась Лисичка с лукошком ягод, заблудилась, мол, в краях незнакомых, решила дорогу спросить. И её блинами угощали. Мышка редко гостей принимала, а теперь уже и во вкус вошла. Про то да сё языками сцепились: что негоже Зайкам по чужим огородам прыгать, что зря Лягушонок талант редкий расходует, что начинки нынче для блинов могут быть совершенно невероятные, только и знай в эксперименты пускайся. Лисичка предложила ягоды с медом смешать и начинку новую изобрести. Зайка припомнил, что Косолапый так ещё давненько делал, мол, «не откроем дверь в сказку ключиком-то золотым». Во все время Лисичка чувствовала, как что-то её все время дергает, ноги от пола отрываются, но говорить не стала.
Сидят, блинами угощаются… стучится Волчок. Уже и стол иначе развернули, чтобы места довольно было, а тут и новый гость. Волчок оставаться надолго не хотел, твердил, «дела свои имеются», но Мышка упросила, блинов сладких ещё немало заготовлено.
— Уместимся ли мы тут разом, хозяйка? — вопрошает Волчок, окидывая взглядом присутствующих и проходя внутрь.
Остальные, кажется, и Чудо-юдо морское готовы чаем с блинами накормить.
Вдруг как будто споткнулся Волчок, ноги не слушаются, подается… вот уже падает вперед. Лисичка рвется из-за стола на подмогу, а тот словно не выпускает её. Блины в неимоверной круговерти закружились в воздухе и разлетелись по углам. Вот и Зайку куда-то подбросило… Мышка отскочила в сторону. Шипение, звон, стремительно опрокидывается стол… Вверх! Как будто магнитом тянет ввысь. Лягушонок стремительно опрокидывается на землю, его всего швыряет в разные стороны. Не за что ухватиться! Неожиданный толчок — и всех разом засасывает в световую бездну…
…Однажды старик репку решил на огороде посадить, домашних новой культурой удивлять. Упрекали его, что помидоры какие-то кислые, огурцы — водянистые, морковь несладкая занимает все грядки. Решил старик поразить своим рвением и умением со всей ответственностью к делу подойти.
На базаре купил семян отборных, вычитал рецепт передовой, за работу с неимоверным энтузиазмом принялся. Как чадушко, репку пестует. День и ночь над ней корпит, как над поэмой какой оригинальной, над картиной дивной, над мелодией пленительной.
Выросла репка. Вымахала, наверное, с огромную бочку.
В один день принялся старик тянуть репку на свет божий. Дернул, да только листок оторвал. Тянет, а сил уже не хватает. Дерет во все стороны, а толку чуть да кочерыжка.
Думал-думал старик, а затем позвал свою старуху. Та поворчала, правда, для проформы — а уж никуда не деться из общего кузова, как тем груздям. Напряглись, тянут вовсю, потом обливаются, однако ни на дюйм репку не вызволили. Ворчит старуха: кости ломит, борщ в избе кипит, а дело не спорится.
Видит старик: возвращается после занятий внучка. Крикнули резвую непоседу, чтобы шла на выручку. Удивилась внучка, что репку одну старик со старухой вытянуть не могут, улыбнулась про себя, но рукава закатала.
Минута, другая… а рукам все покоя не видать. Уже день к вечеру клонится. Сманили и пса Дружка, и кошку Зою — вот и братья меньшие сагитированы ловко. Вроде и так, и эдак репку в разные стороны раскачивают. Но репка упрямо в земле держится, словно руками обросла и за всевозможные подземные коренья ухватывается.
Бежит огородом мышка, между грядками маневрирует — а кошка её за хвост хвать: «Подсоби, подружка!»
Поднатужились, эхнули, напрягся подвижный состав — и рванули что есть духу репку. Та, бросив ломать комедию, и явилась во всем великолепии. Размером она была с огромную бочку, только в разных местах у неё были как будто изъедены целые куски, отличающиеся размерами: какие-то совсем мелкие, круглые, один прямоугольный и вытянутый.
— Совсем изъели репу твою, старый! — прокряхтела старуха, стараясь подняться с земли.
Дружок начал обнюхивать диковинку с разных сторон, как вдруг в нос его что-то ткнулось. Пес живо отпрянул назад и неистово залаял.
— Да ладно тебе! — пропищал кто-то. — Жуть, как глаза от света болят…
В этот миг все в огромной репке зашевелилось, пришло в странное движение.
Старик не на шутку трухнул и в мыслях стал вспоминать, куда подевались вилы.
— Ох, и швырануло ж меня… Весь бок отдавило… — прокряхтел кто-то.
— Да тут целый теремок, дедушка! — изумилась девчушка, и в интонации её была невыразимая радость и безмерное недоумение.
— Как теперь от этого варенья…
Старик только почесал затылок.
А старуха укорительно шепчет:
— Вот тебе, старый, и турнепс!
