Юлия Щёлокова
Пункт отправления — детство. Сборник рассказов
Носатое происшествия
Леночка проснулась от того, что у неё зачесался нос. В полудрёме потерев его, поняла, что потёрла слишком больно. Но глаза открывать не стала. Но и щекотка на носу не прошла. Открыв глаза, обнаружила источник щекотки — кончик кошачьего хвоста. Это их кот Филя растянулся рядышком вдоль Леночки. Он ровно дышал во сне, показывал пузико потолку, вытянув лапки и распластав хвост на подушке возле её лица.
Леночка погладила кота и села. Солнце стояло уже высоко, в комнате было очень светло. Через открытую форточку доносился шум летней улицы — голоса людей, шуршание машинных шин по асфальту, дребезжание электрических проводов, когда мимо их дома проходил очередной троллейбус.
— С добрым утром, соня, — сказала мама, убирающая со стола свою большущую тетрадь, где она записывала все семейные расходы.
— А можно мультик? — спросила Лена, потирая глаза.
— Ещё шарёшки свои не открыла, а уже мультики требует. Нет. Пока нельзя.
Мама заплела Леночку, собрав её светлые волосики в две ровные косички, украшенные розовыми бантиками. От платьишка Леночка категорически отказалась, и в очередной раз залезла в полосатую майку и спортивные шорты, которые когда-то носил её старший брат. К слову, ни папы, ни брата дома почему-то не было. Но Леночка после завтрака так увлеклась, слушая сказки на пластинках, что забыла и о папе с братом, и о мультиках.
На обед был суп. Леночка не любила супы, совсем. Как и салаты. А раз она отказалась есть суп, у мамы появился ещё один повод отказать дочке в просмотре мультиков. Раздосадованная Леночка вышла из-за стола и открыла складное кресло, внутри которого хранились её игрушки. Села на пол и молча уставилась на них, изредка потирая обиженный нос сжатым кулачком.
***
После обеда за Ленкой забежала Маринка. Та, что вечно ходила косматой. Сколько бы её бабушка и мама не старались, сколько бы они не колдовали по утрам над её тёмноволосой головкой с резиночками, бантами или невидимками, она всё равно всегда была похожа на ведьму из той большой книжки, что Ленка однажды видела в гостях. Маринкины волосёшки не просто выбивались из косы или хвостика, а именно торчали, как наэлектризованные.
Пока Ленка застёгивала сандалики, Маринка осталась ждать за дверью в коридоре, подёргивая ножкой оторванный уголок грязного серо-зелёного линолеума, которым был устлан весь длиннющий коридор на их этаже семейного общежития. Таких дыр в линолеуме по этажу было много. И Ленка, и Маришка, играя вечерами здесь, не раз запинались о них, едва избежав расквашенного носа, или застревали колесиками своих игрушечных колясок с куклами.
Когда Ленка вышла в коридор, Маришка уже отошла к выходу. Лампы в коридоре были выключены. Свет попадал только из проёмов на лестничные пролеты и двух общих кухонь, которые располагались по краям этого тёмного тоннеля, состоящего из выкрашенных зелёных стен и дверей с номерками. Свет оставлял на линолеуме большие светлые квадраты, которые двигались в течение дня. А к вечеру, когда они совсем исчезали, в коридорах включали электрическое освещение.
Выйдя за дверь, Ленка боязливо осмотрелась по сторонам. Она не любила днём проходить по этому тёмному тоннелю. Слишком велик был контраст между залитым солнечным светом лестничным пролетом и тёмным, похожим на подземный бункер, коридором.
В коридоре никого не было кроме Маришки, но её вид не внушал дружелюбия. Лица в темноте не было видно. Просматривался лишь силуэт, со спины освещённый солнечным квадратом с лестницы. И голова её в этом антураже, из-за вечно торчащих непослушных волос, была похожа на огромный постапокалиптический зловещий одуванчик чёрного цвета.
Какие-то доли секунды, и зловещее видение превращается в подружку Маринку, а чёрная неизбежность сменяется яркими красками солнечного дня. Еще через пара мгновений, они уже висели и крутились на железных перекладинах стоявшей во дворе лазинки. И беседовали на свои детские девчачьи темы.
***
Летнее солнце светило ярко, возле цветочных клумб витали бабочки и жужжали другие насекомые. От яркого света щекотало в носу и хотелось чихать. Дворовые коты и собаки нашли себе уютные местечки на асфальте у крыльца и мирно посапывали в дневной дрёме. Небо было таким насыщенным и чистым, что Ленка не раз отвлекалась от разговора с подружкой, засмотревшись на это голубое бездонное пространство. Совсем скоро вышли гулять и другие ребята из общежития. Старшие ребята собрались на лавочке у автостоянки, молодые мамы с колясками разместились на лавочках у песочницы и цветочных клумб. Другие ребята разбрелись по двору. Кто поспешил занять место на самой большой качели, кто-то убежал к железной ракете играть «в дом», волоча за собой кукол, посудку и прочие крайне нужные вещи.
И на лазинку, к уже сидевшим там девочкам, пришло пополнение. После короткой беседы о том, что у кого новенького случилось, сошлись на мнении, что лучше поиграть, а не сидеть без дела. Решили играть в игру «Выше ноги от земли». Игра — дело серьёзное. Здесь нельзя абы как выбрать «ляпу» или «галю» (это тот, кто водит, и должен ляпать или галить других участников игры).
Для начала надо определиться с игрой. Сделано.
Обозначить круг участников, чтобы кто-нибудь не передумал играть или не попросился в игру перед самым началом. Ведь тогда придётся начинать всё сначала. Сделано.
Определиться с территорией игры. Сделано.
Выбрать считалку, того, кто будет этой считалкой пользоваться и каким образом. Выбрали.
А дальше? Считать ляпой первого, на ком она закончится? Или оставить ляпой последнего, кто останется, после многократного повторения считалки? Здесь возникли сложности. Но, несмотря на это, всё же, сделано.
Выбрать «галю». Сделано.
Занять выгодную исходную позицию до начала отсчёта. Всё. Игра началась!
***
Сколько визга, криков, смеха. Это, и правда, весело. Вы сами попробуйте поиграть в обыкновенные догонялки, убегая от водящего по извилистым перекладинам и лестницам. А он, хитрый такой, только и ждёт момента, когда ты коснёшься земли, чтобы в то же мгновение заляпать и переложить бремя догоняйки на тебя.
Через две-три смены водящих все раскрасневшиеся и запыхавшиеся, с болями в руках и ногах, решили сделать короткий перерыв. И даже уговорили одного мальчика (он жил на первом этаже) вынести всем попить. И он вынес. Чтобы хватило на всех, он налил простой воды из под крана, но не в стакан или в кружку, а в пустую стеклянную бутылку из-под молока. За такой достойный поступок решено было не начинать игру без него, пока он возвращал уже опустошенную бутылку домой.
Как только он вернулся, игра продолжилась. Было так хорошо и весело, не хотелось думать ни о времени, ни о домашних делах. Даже мысль о желанных мультиках приходила в голову Ленке всего раз или два за время веселья. Главной целью жизни стало не даться в руки ляпы и всеми возможными способами избежать его прикосновения. Возможно из-за этого раздавшийся раскат грома показался наиболее устрашающим и таким громким, что девчонки даже вскрикнули от неожиданности.
Ленка огляделась. Двор опустел, небо было тёмным, серым, недовольным. Ветер колыхал верхушки деревьев и цветы на клумбах. Кто был повнимательнее, чем их компания, уже давно нашли себе укрытие от приближающегося дождя или вовсе ушли домой. Пока ко всем игравшим приходило понимание, что это был за звук, сверху уже закапало. Пара капель упала Леночке прямо на нос. Крупные редкие крупицы небесной воды падали на руки, голову, асфальт, землю, железные перекладины, деревянные сиденья качелей, издавая самые разные звуки, сливающиеся в своеобразную неведомую мелодию. Эти звуки завораживали.
Но когда падение капель усилилось, мелодия уже была неразличима, а звуки слились в непрерывный и однообразный шум. Да и прохладно стало стоять под дождём. Все ринулсь на большое крыльцо общежития. Но здесь ребятам стало не уютно. Они чувствовали себя лишними из-за сидящих с одной стороны старших ребят и с другой — нескольких женщин с колясками или едва начавшими ходить лялечками. Поэтому Ленка с Маришкой зашли в фойе, и ребята с лазинки потянулись за ними.
***
На полу широкого холла лежала жёлтая некрасивая плитка. Она в любое время года была холодной на ощупь. В левом углу, который почему-то всегда первым бросался в глаза при входе внутрь, стоял большой, почти под потолок, стеллаж со странными полочками из толстой и тонкой фанеры. Он был выкрашен в пшеничный цвет и покрыт лаком с миллиардом мелких трещинок. Папа называл эти полки ячейками. Каждая из них имела свой номер, подписанный снизу белой краской, и означавший номер комнаты. В эти ячейки складывались письма, газеты и журналы, которые приходили почтой. А потом хозяева забирали их из ячейки домой. Папа забирал из ячейки толстенький журнал, больше похожий на книжку, по мнению Леночки, под названием «Наука и жизнь» для себя, для мамы — журналы «Работница» и «Крестьянка», «Пионерскую правду» и «Юный техник» для брата, а для Ленки папа приносил из ячейки «Мурзилку» и «Весёлые картинки».
Далее вправо от шкафа у свободной стены стоял маленький столик, мама называла его журнальным. Но журналов на нём никогда не было. Да и вообще, Ленка не думала что это настоящий стол, скорее игрушечная копия. Он маленький, на тонких ножках, за ним неудобно сидеть, на нём не поешь, не порисуешь… Зачем он такой вообще нужен? По бокам от него стояли два кресла с высокими спинками. А над ним висела большая рама с картиной. Слева от шкафа, у другой стены, стоял тёмный диван, на котором посторонним сидеть разрешалось, так же как и на креслах. Под прямым углом к нему и спинкой к окну стоял ещё один светлый диван с двумя декоративными подушками. Вот на этом диване никому не разрешалось сидеть или лежать, кроме дежурного вахтёра, стол которого стоял здесь же, перед светлым диваном, преграждая путь к нему. На столе вахтёра всегда лежали газеты с кроссвордами, разные записки и большой календарь под огромным куском прозрачного «пластмассового» стекла (как называла его Ленка). У её старшего брата был такой же на столе для уроков. И ещё стояла коробочка с ключами жильцов. Лена сама много раз оставляла свой ключ с биркой в ней, когда выбегала гулять во двор. Мама говорила, что так надёжнее. Мало ли, на улице ключ потеряешь — как домой попадёшь? А здесь он всегда на месте и под присмотром.
Ребята как воробушки тесно-тесно разместились на тёмном диване, и продолжали переговариваться, но уже вполголоса, так как сегодня дежурила очень строгая тётя Клава, которая особо пугающе делала замечания и не разрешала кричать и бегать в коридорах.
Сидеть было тесно, разговаривать шёпотом скучно. Мало-помалу ребята притихли и просто молча сидели, повернув головы в сторону окна и наблюдая за дождём. И при этом ни один из них не ушёл домой и даже не встал с дивана. Было так тихо, что казалось, дождь стучит по пустой коробке, случайно оставленной кем-то на улице. Первой эту потустороннюю тишину нарушила тётя Клава. Она встала из-за стола, достала откуда-то тёмно-зелёное покрывало с узором в ромбик, застелила им свой светлый диван и повернулась к ребятам.
— Можете смотреть в окно отсюда, но только сидя или на коленях. Ногами не вставать. Понятно?
Удивленные и растерянные от такого заявления, ребята не сразу сообразили, что обращалась она именно к ним. Самый смелый мальчик из кампании кивнул в ответ. Сказал «спасибо» и поманил рукой всю ватагу на светлый диван. Ленку и Маришку, как самых маленьких, запустили на диван первыми, оставшиеся встали за ними. Девочки и мальчики повыше уселись по краям. Капли, бившие по стеклу снаружи, стекали по нему каждый раз разными путями, рисуя своими протоками невероятные узоры. Марина с Леной так засмотрелись на дождь, что не сразу поняли, что обе уткнулись своими курносыми носами в стекло. Через пару минут стало еще красивее. Где-то далеко выглянуло солнце. И его лучики играли в оконных каплях и ручейках, а они в свою очередь переливались всеми цветами радуги, как миниатюрные сказочные самоцветы.
— Ух ты! — не сговариваясь выдохнули сразу несколько ребятишек, сидевших на диване.
***
Волшебство быстро закончилось. Небо вновь просветлело, шум дождя стих, и люди вновь потянулись на улицу и во двор.
— Айда гулять, мелочь пузатая. Харэ на диване такой день просиживать, — говорила тётя Клава, повернувшись к ним полубоком со своего рабочего места за столом.
Чтобы не провоцировать строгого вахтёра на повторное замечание, вся честная компания вновь высыпала на крыльцо.
На улице пахло дождём, летом и солнцем. В лужах всех размеров отражались облака, птицы, дома и даже Ленка с Маришкой, если встать у края лужицы и смотреть в неё как в глубокий колодец. Было тепло и влажно. Скамейки были мокрыми, сидеть на них не хотелось. Песочница тоже не привлекала. Поэтому решили вновь вернуться на лазинку и продолжить игру. На счёт «три» все побежали к месту действия, удирая от ляпы. Забравшись на первую же лестницу, Ленка поняла, что удержаться будет сложно. Сандалики скользили по мокрому железу, пальцы соскальзывали из-за оставшихся капелек дождя. Но азарт игры был сильнее, поэтому она продолжила подниматься до верхней перекладины. И надо же было так случиться, что она оказалась ближе всех к ляпе. Нужно срочно что-то предпринять. Но что?
«Здесь я слезть не смогу», — судорожно размышляла Ленка, — «меня сразу заляпают. Если спрыгну с другой стороны лестницы, то не смогу быстро встать, перебежать и взобраться на другую сторону, поближе к Маришке». Выход был только один — двигаться вперёд, уйти от ляпы по перекладине, держась на одних руках. Так она и сделала.
Но первый же захват металлической крашеной трубы оказался неудачным. Мокрое железо не хотело дружить с маленькими девчачьим ладошками как раньше. Руки соскользнули и Ленка полетела вниз. Не успев сгруппироваться, приземлилась ничком, сильно ударившись лицом. Сразу послышался громкий рёв. Игра остановилась, все подбежали к Ленке. Поднявшись на ноги, она показала всем собравшимся своё лицо, испачканное мокрой землёй и воспалённые от слёз глаза. А под носом, сквозь грязь, текли ярко-красные тонкие струйки крови.
— Больно-о, — ревела Ленка.
— Пойдём, я тебя домой провожу, — приобняла её Маришка.
— Держи платочек — один из старших мальчишек протянул ей квадрат светло-голубого ситца.
— Не надо, испачкаю. Я лучше дома умоюсь, — сквозь слёзы и всхлипывания проговорила Ленка.
Проходя по холлу, Ленка взяла себя в руки и старалась сдержаться, чтобы вахтёр ничего не заметила. Быстрым шагом они с Маришкой преодолели холл, и, завернув за угол, уже бегом помчались по коридору первого этажа к лестнице.
***
Поднявшись на свой этаж и войдя в тёмный коридор, девочки обнаружили ещё один светлый квадрат на линолеуме тёмного тоннеля. Помимо лестниц и кухонь свет в коридор падал из открытой двери в комнату, где жила ленкина семья. В проёме стояла её мама.
— Что случилось? — заговорила мама, идя навстречу только что появившимся с лестницы девочкам.
— Она упала на лазинке, — поторопилась отчитаться Маришка.
— Где болит? — мама наклонилась над дочерью.
— Вот здесь, — всхлипывая Ленка указала на нос.
— Спасибо, Мариша. Дальше я сама.
— А Лена выйдет сегодня ещё гулять?
— Не знаю. Надо сначала понять, что случилось, — и повела Ленку домой.
Дома Ленка уже не плакала, хотя нос всё ещё болел тупой давящей болью, от которой глаза наполнялись влагой. Хоть Ленка старалась не произносить ни звука, но всхлипы выбивались против её воли.
Мягкой марлечкой мама умыла личико дочери, кровь всё ещё шла. Тогда она намочила новый кусочек марли, уложила дочь на диван, подложив подушку под голову, чтобы она её не запрокинула, и уложила мокрый холодный компресс ей на переносицу. Возможно марля покрывала весь нос, но холод Ленка чувствовала только на переносице. Ниже был лишь один большой кусок боли. Из-за компресса обзор перед ленкиными глазами был закрыт, но она услышала, что мама включила телевизор.
— Можно я лягу на другую сторону? — спросила Ленка маму, когда та вновь вошла в комнату.
— Ну, давай, бедовый ты мой ребёнок. — Она помогла переложить подушку, подержала компресс, пока Ленка вновь улеглась, постелила ей под голову полотенце, чтобы вода с компресса не капала на диван и подушку, и вновь положила ей на нос холодную ткань. На этот раз салфетка показалась Ленке ещё холоднее, чем в первый раз.
— Холодно, — произнесла голова с розовыми бантиками, взглядывая на маму своими серыми глазёнками из-под марли.
— Я лёд добавила, из морозилки. Так кровь быстрее остановится.
***
Ленка неспроста попросила перелечь на другую сторону дивана. Ведь в новом положении ей должно было быть хорошо видно экран телевизора. Мама взяла в руки газету с телепрограммой, сверилась с наручными часами и переключила тумблер телевизора, ища нужный канал. На втором канале шли мультики. Лена лежала, терпела боль и слушала мультики. Да именно слушала, так как из-за компресса на носу экрана всё равно не было видно. Тайком, еле заметным движением, Ленка сдвинула компресс ниже. Но не рассчитала силы, и он сполз на подбородок. Мама быстро заметила это и поправила марлю.
На диван запрыгнул Филька. Подошёл к подушке, аккуратно обнюхал марлечку на лице юной хозяйки, чихнул, поморщился, потерся головой о заплаканную щеку и улёгся на подлокотнике над ленкиной головой.
Через минутку Ленка вновь попыталась незаметно сдвинуть компресс. Мама вновь подошла и поправила. По щеке то и дело скатывалась очередная капелька растаявшего льда. Ленка изредка поглядывала в бок, чтобы узнать, что делает мама. Но и мама, занимаясь своими делами, то и дело смотрела на дочь. Поэтому Ленка решила выждать. Когда мама утратит бдительность, вновь сдвинуть компресс. А то один мультик уже закончился, а она так и не увидела, что там было. И как только подвернулся, как думала маленькая девчушка, удачный момент, тут же быстренько пальцем подтолкнула марлю с переносицы. Мама сделала замечание.
— Зачем ты его сдвигаешь?
— Мне мультик не видно.
— Значит уже ничего не болит?
— Болит.
— Вот и лежи тогда. Руки по швам. Не трогай компресс.
— А как же мультик?
— Будешь вредничать, вообще выключу.
— Мам. А как ты узнала, что я упала?
— Я не знала.
— Но когда мы поднялись, ты уже в коридоре стояла.
— Я плач услышала. Почуяла, что это «моё» плачет. Вот и вышла.
— Понятно.
Леночка повиновалась. Лежала смирно. Но всё равно нашла новый способ улучшить себе обзор. Если дёргать бровями, переносицей или губам, как бы кривляясь и строя рожицы, то компресс незаметно сам двигается вниз к подбородку. Правда шевелить лицом было больно, особенно носом. Но зато мама ничего не заметит, ведь руки Ленка не поднимала. А по телевизору начался новый мультфильм, который Ленка теперь могла спокойно посмотреть с начала до конца без просьб, споров или оправданий.
Когда сборник мультфильмов закончился, заплаканные глаза ещё были красными, но без слёз, нос чуть припух, но уже без крови и боли. И Лена вернулась к своим игрушкам и пластинкам, довольная тем, что всё-таки посмотрела мультики, как и хотела с самого утра.
Помню только хорошее
— Дина, Дина, очнись! Диночка, солнышко, доченька, очнись!..
Какой знакомый голос. Но такой грустный. Почему она плачет? Ведь со мной всё хорошо. Мне так легко и весело. Да и как может быть не весело. Ведь я на море, в ефп… в енвф… в енвфпатолии! Вот. Получилось!
Сегодня мы с Данькой были на пляже. Перед входом на него поставили красивую афишу. Данька сказал, что там написано про вечерний концерт. На пляже будут петь, все кто захочет. А называется он «Вечер песни 1985». Я цифры еще не знаю. И буквы не все. Но решила поверить брату на слово, ведь с концертом ему нет смысла обманывать.
Утром, по дороге на пляж, мы зашли к маме в столовую. Она здесь моет посуду днём, а вечером гуляет с нами у моря. Она и работает, и отдыхает. А мы с Данькой только отдыхаем. Хотя дома мама работает на заводе. А здесь временно, только пока мы на море. Утром мама дала нам деньги на мороженое. Даня купил нам обоим. Он старше и смелее меня.
Мы гуляли по пляжу и видели на песке мертвого дельфинёнка. Он был похож на большую рыбу. Я побоялась подойти ближе. А Данька подходил, и даже палочкой потыкал, вдруг он еще живой. Но он сильно и противно пах. Это было грустно. И Данька повёл меня в сквер на детскую площадку.
Пока я была на качелях, он дошел до лотка на колесиках и купил нам газировку. В маленькой фигурной стеклянной бутылке. Называется «Пепси-кола». Она такая вкусная! У нас дома такую не продают. Вот вернемся домой, я в группе всем-всем расскажу, какую вкусную газировку пробовала на юге. И воспитателям, и нянечке, и девочкам в нашем дворе, всем-всем.
— Доченька…
Опять этот грустный голос. Он так далеко от меня. Как за туманом. А еще чей-то грустный всхлип. Тоже знакомый. Очень знакомый. Но я не знаю кто это. И почему они плачут?
А я вот не плачу. Хотя на детской площадке упала и сильно коленку поцарапала. Было очень больно. И я уже хотела заплакать. Но тут увидела в траве между каменной дорожкой и кустарником что-то блестящее. И знаете, что это было? Часики! Красивые, на железном браслетике. С моей руки они спадывали. И циферки не видно было из-за капелек воды внутри. Но красивые. Я показала их Даньке. Он положил их в карман своих шорт, потому что у меня кармашков нет. А когда мы пошли на обед в столовую к маме, то и ей показали. Мама заулыбалась, когда их увидела. Она всегда так улыбается, когда я нахожу что-то хорошее или красивое. А я часто нахожу. Папа говорит, что я внимательная.
Пока мы кушали, мама мыла тарелки, а в окошечко в стене люди все подносили и подносили грязную посуду, кто на разносе, а кто стопкой. А я смотрела на них с другой стороны. Поэтому и ела медленно. А Данька быстро поел и убежал. А я осталась. Зато пока Дани не было, мама достала мою находку — женские часики, которые до этого положила возле остывающей огромной плиты. И пока я пила чай, стекло на них стало уже не таким мокрым, как раньше. И стали видны и циферки, и тонюсенькие стрелочки, и буковки. Мама сказала, что там написано слово «Чайка». Это так часы называются.
— Мама прости….
— Ты не виноват…
Снова эти грустные голоса. Откуда они? Из-за них мне тоже хочется плакать. А я не хочу плакать. Я же на юге, на море. У нас моря нет. Только реки и озера. И сосны. Много сосен. Они такие высоченные. А здесь таких нет. Я видела несколько пальм. А сосен нет. Зато моря столько, что если бы я сама не видела, то ни за что не смогла бы себе представить.
После обеда брат отвёл меня в ту комнату, где мы жили. Он читал мне книжку, и я уснула. А когда проснулась, мама уже пришла. И мы все вместе пошли опять к морю. Солнце уже светило по-другому. И людей прибавилось. Мама сказала держать брата за руку или за карман шорт и не отпускать. На набережной было так много народу, что мама предложила пойти по верхнему ярусу, где народу было поменьше. Там был киоск с сувенирами. И мама купила нам с братом фиолетовые прозрачные козырьки на резиночке. У меня был нарисован морской якорь, с узорами из канатов, а у Даньки какой-то корабль. И еще Дане мама купила кулон в виде головы рычащего тигра.
Так не честно! Я тоже хочу кулон. И мама купила мне кулон в виде Незнайки. Я расстроилась. Не люблю Незнайку. Хочу тигра, как у брата.
Мама взяла нам всем мороженого. Мороженое это хорошо. Но я все равно обиделась. И пошла в сторонке от них. Поднялась на бортик возле дорожки. Он интересный. Возле киосков он низкий, а чем дальше идешь, тем выше он становится. И если я по нему пойду, то буду выше Даньки, и даже выше мамы.
Это здорово. Я иду и ем мороженое. И я выше их!
— Слезай. Это опасно. Видишь как высоко, — мама пыталась убрать кошелек в сумочку.
— Ну и что. Зато я выше вас. Бе-бе-бе, — наклонилась я, отведя в сторону руку с мороженкой.
— Стой на месте. Сейчас я подойду и сниму тебя оттуда, — мама торопилась убрать сдачу и закончить разговор с продавцом.
Данька встал возле меня у бортика. Его голова была на уровне моих сандаликов. Такого со мной ещё не было. Я гордо стояла на месте, довольная своим положением, и лизала мороженое. Мама расплачивалась, убирала сдачу. Даня смотрел на чаек, кружащих над нами. Я видела, куда он смотрит, и решила тоже посмотреть. Интересно же. Чайки, и правда, были забавные, они кружились, дрались, кричали. Но смотреть было неудобно, задрав голову вверх. И я сделала маленький шажок назад…
А что было дальше? Я не знаю, что было дальше. Где мама? Где Данька? Где я?
Темно. Как тут темно. Когда это было? И было ли? Мама! Мама, где ты? Мне страшно?
Как болит голова. Было хорошо, а сейчас плохо. Очень больно. Мама… Как хочется плакать.
— Мама…
— Доченька! Я здесь. Всё хорошо. Ты меня слышишь? Хочешь пить?
— Мама, голову больно.
— Это пройдет, все будет хорошо — сквозь слезы говорил надо мной знакомый и родной голос.
— Она очнулась? — подпрыгнул Данька.
Оказывается, это было вчера. Всё было вчера. Засмотревшись на чаек, я упала с этого высоченного парапета. Но не на тротуар, а вниз, на гальку следующего яруса. А это гораздо выше, чем я стояла, выше Даньки, выше мамы, даже выше козырька от сувенирного киоска. И один из камней попал мне в висок. Врачи сказали маме, что все будет хорошо.
Мама рассказывала, что я то приходила в сознание, то опять засыпала. А я этого не помню. В больнице держать не стали, отпустили домой. И больницы я не помню. И врачей не видела. Данька сказал, что мама всю ночь не спала, дежурила у кровати. А Даня немножко поспал. Но мало и беспокойно. Говорит, что я во сне стонала и бормотала. Я этого тоже не помню.
Как же все это быстро случилось: вот я ем мороженое и смотрю на чаек, а вот я уже лежу в темноте, и голова так сильно болит.
К обеду мне уже стало настолько лучше, что я запросилась на пляж. День был ветреный, и народу было мало. Почти все лежаки были свободны. Я сидела на одном из них, разглядывая свои песочные фигурки и ведерко с совочком. Данька ползал на коленях в песке, выискивая ракушки и собирая их в мешочек. Мама лежала на соседнем лежаке в своем красивом коричневом полосатом купальнике.
— Мам.
— Что моя хорошая?
— Я вас сильно испугала?
— Сильно. Очень сильно.
— Я не хотела. Честно, честно.
— Я знаю. Все будет хорошо.
Неведение
***
Это началось в субботу. Я отчётливо понимала, что случилось что-то настолько серьёзное, что даже взрослые, которые всегда и на всё знали ответ, ходили растерянными. Мне 5 лет. Но я уже большая и всё-всё понимаю, ну или почти всё-всё.
Суббота — это когда не нужно идти в садик. Суббота — это не понедельник, и не среда, и даже не пятница. А значит не надо утром тихо сидеть в ожидании, пока мама погладит брату галстук, который он опять бросил вместе с формой на дверцу шифоньера. А иногда он просто запихивал его в карман школьной формы по приходу домой и благополучно забывал его там. А утром начиналось: «Где галстук?», «Не знаю. Вот он». «До чего же мятый. Опять!». И мама в спешке начинала застилать покрывалом наш широкий подоконник. Включала утюг в розетку, и, поплевав на него, начинала водить по тонкой красной ткани галстука. Это было завораживающее зрелище: все складочки и вмятины после прохождения этого тяжёлого железного корабля исчезали, а за ним оставался идеально ровный след. Я пару раз, сидя рядом на подоконнике, случайно опрокидывала на себя этот горячий теплоход, пока мама отворачивалась повязать брату галстук и отправить его поскорее в школу. Тогда утро из просто кипишного превращалось во вселенский кавардак со слезами, причитаниями, ором, а порой и крепким словцом. У меня и шрамы остались от тех ожогов. В садике я ими даже хвасталась.
Но в субботу об этих хлопотах всегда можно позабыть. Дозволяется подольше поспать, а даже если проснулась, притвориться спящей и тихо понаблюдать за тем, что делается дома. Хотя папа почему-то всегда догадывается, когда я притворяюсь спящей. Как он это делает — не знаю. Возможно, у него есть волшебный дар — знать когда человек проснулся.
И очереди в туалет по субботам нет. В семейном общежитии в будни в каждой комнате по утрам очередь в туалет. Маме нужно накраситься, брату зубы почистить, а папе побриться. И всё это в малюсенькой комнатушке, где стоят и унитаз, и ванная, и раковина, и тумбочка с папиными "причиндалами" (как называет их мама) для печати фотографий. И тут же стоит мамина гордость и повод для зависти соседок — электроплитка, на которой мама готовит, чтобы лишний раз не ходить на общую кухню общежития.
***
В эту светлую весеннюю субботу проснувшись, зевнув и потянувшись, я обнаружила, что нахожусь одна в комнате. Тогда я просто подумала, что каждый вышел по своим делам и вот-вот кто-то из них вернётся. Я села, не вылезая из под своего любимого одеялка. Огляделась. Мой любимый Тосик ночью видимо выпал из рук и теперь лежал мордочкой вниз у края подушки. Соседнее раскладное кресло старшего брата было собрано. Рядом стоящий родительский диван тоже был сложен и заправлен. На столе пускала лёгкие клубы пара папина чашка с чаем. Шифоньер, который мама почему-то называла казённым (хотя, по-моему, он никак не был связан ни с козами, ни с козлятами), был открыт. Даже привычно спящего клубочком кота не было ни на родительском диване, ни на подоконнике, ни на радио-проигрывателе.
Тревога стала проникать ко мне под маечку точечными уколами холода. Я позвала маму. Никто не ответил. Позвала папу. Результат — тот же. Звать брата мне не хотелось, но было так страшно, что я позвала и его. Но опять никто не отозвался. Мне стало по-настоящему страшно.
В непривычной и необъяснимой тишине комнаты мне казалось, что из ванной сейчас кто-нибудь выскочит, страшный-престрашный. Схватив Тосика я сползла со своего раскладного кресла и залезла под стол. Затаив дыхание я смотрела в дверной проём не моргая. Я ждала, что вот-вот, ещё чуть-чуть, и в комнату ворвётся чудище!
Сколько я так просидела — не знаю. Но одна нога у меня затекла и по ней побежали противные колющие и причиняющие ужасную боль мурашки. Наконец послышались приближающиеся шаги за входной дверью. Я вжалась в стену в ожидании чудовища. Глаза наполнились слезами, и чтобы не выдать себя, я заткнула себе рот своим Тосиком.
Первым вошёл папа, он смотрел себе под ноги, поэтому лицо сложно было разглядеть. За ним вошла мама. Сначала мне показалось, что её лицо испачкано чем-то светлым, так как оно сильно отличалось от привычного вида. Но только спустя мгновение я поняла, что оно не испачкано. Это её кожа побледнела настолько, что изменила цвет.
Мама бледная и какая-то потерянная прошла мимо меня, села на диван, даже не заметив, что меня нет в кровати. Это заметил папа.
— А Рита где? — папа стал крутиться, оглядываясь по сторонам. — Доча? — ласково позвал он. — Ты где спряталась?
— А ты закрыл дверь, когда мы уходили? — как-то безучастно и отстраненно спросила мама.
— Не помню…
— Я тут — отозвалась я, изо всех сил стараясь скрыть, что я плакала.
— Иди ко мне, — папа помог мне вылезти из-под стола. — Пойдём умоемся, оденемся, позавтракаем и погуляем.
Через пару минут пришёл брат, лицо его было красным, дыхание сбивчивым, как будто он опять удирал от друзей во время игры в догонялки или войнушку. Но сейчас утро, и ещё никто не вышел гулять во двор. Где он так успел набегаться?
— Ты чего такой запыхавшийся? — спросила я брата, сидя на сильных руках папы и глядя на брата сверху вниз.
Он мельком глянул на папу, который подал ему какой-то знак рукой.
— Не твоё дело — и начал снимать олимпийку и кеды.
***
Всю следующую неделю мама была молчаливой и неразговорчивой, как и папа. И брат со мной почти не разговаривал и на любой мой вопрос отсылал меня спросить у родителей. Хотя именно в эту неделю почему-то именно он больше всего времени проводил со мной. Он отводил меня в детский сад, потом бежал в школу, вечером забирал меня, кормил, переодевал. И даже во дворе я гуляла под его строгим надзором. К концу недели у меня сложилось впечатление, что родители меня больше не любят, а брата наказали за что-то, заставив всё свободное время тратить на меня. В воздухе всё время теперь висела горькая тишина. Стоило кому-то открыть рот, и все старались побыстрее замолчать, чтобы этот горький противный воздух не попал внутрь.
Никто мне ничего не объяснял. Тревога моя росла. Мне снились кошмары и я стала спать между родителями на их диване. Тогда я сама стала искать объяснения происходящему. Случилось что-то страшное — это очевидно. Возможно это мамина коллега, некая Зойка, сломала сверлильный станок, за который отвечала мама. А может это папин проект провалился? Он так переживал из-за него. Неужели кто-то испортил все его ватманы с чертежами, частенько разложенные по всей комнате так, что и поиграть было негде?
Я ждала субботы. Ведь в субботу должно было всё это кончиться. Дождалась. Наконец-то суббота. Но стало только хуже.
***
Проснувшись в предвкушении обычного субботнего беззаботного утра, я опять обнаружила себя единственным обитателем нашей маленькой комнаты. Но теперь даже чашки чая на столе не было, и постели не были убраны, ни брата, ни родителей. Помня наставления папы, я уже не так сильно испугалась. Я надела платьишко и колготки. Залезла в верхний ящик и достала спрятанную там белую картонную коробку с нарисованным на ней красной краской медведем в расписной рубахе и с балалайкой в когтистых лапах. В этой коробке лежали кукурузные палочки — маленькие жёлтые рыхлые «червячки», обильно посыпанные сахарной пудрой.
Вошедшие родители, мама в халате, а папа в брюках с подтяжками с не заправленной рубашкой, застали меня за поеданием палочек. Я замерла в ужасе, ожидая что сейчас меня сильно наругают и накажут. Но к моему удивлению они не сделали мне даже замечания ни об измазанных в пудре лице и одежде, ни о крошках на столе и полу, ни даже за то, что взяла запретную коробку без спроса.
Вместо этого они оба впопыхах стали одеваться. Когда мама одевала меня, прибежал брат. Опять запыхавшийся и раскрасневшийся. Неужели всё повторяется? — с ужасом подумала я. — Опять? Снова? И теперь так будет всегда?
Мы на автобусе уехали к бабе Уле. На другой конец города. Но её дома не оказалось. Мне никто этого не говорил, я догадалась сама. В прихожей не было её тёплого плаща и платка с блестящими вкраплёнными нитями. Как и коричневых жёстких ботинок на шнурках. Их тоже не было. Мне нравились бабины ботинки. Но не потому что они были красивыми. Честно сказать, они были совсем не красивые. Но я однажды видела такие в одном старом чёрно-белом фильме. А у бабушки они были не чёрные, а коричневые. Это как ожившее и раскрашенное чёрно-белое кино.
Меня посадили на кухне и сказали никуда не ходить по квартире. Мне стало досадно. Ведь я всегда спокойно ходила по квартире бабушки, кроме тех моментов, когда деда Саша ложился подремать днём, и бабушка просила в это время не шуметь. А сейчас меня просто заперли на кухне. За её пределами происходило что-то страшное, все, и родители, и мамины братья и сёстры, все говорили шёпотом.
Всю следующую неделю в садик я не ходила. Просто потому что отвести меня туда или забрать было не кому. Странно всё это. Ведь и мама, и папа, вот они, всегда были дома. Вместо садика я попеременно то с мамой, то с папой всю неделю ездили по разным незнакомым и непонятным мне местам. А днём опять приезжали к бабушке. Но тогда меня опять запирали на кухне.
Я догадалась, что меня просто хотят кому-то отдать навсегда. Ведь брата никто не игнорировал. С ним разговаривали. Он знал, что происходит. Возможно, это не у мамы или у папы на работе случилось что-то страшное. Возможно, это я натворила что-то настолько ужасное, что от меня решили избавиться. Только пока не придумали как. И я решила убежать.
Дверь бабушкиной квартиры, несмотря на разговоры шёпотом и обилие народа в квартире, перестали закрывать на ключ. Я взяла из вазочки несколько конфет, сунула их в карман своего пальто. Застегнула сапожки и вышла в подъезд. На улице я перешла дорогу на светофоре следуя за взрослыми. Остановилась у витрины булочной. Засмотрелась на смешного кота, разлёгшегося на тёплом асфальте. И уже почти забыла зачем и куда я иду. Я просто радовалась солнцу, хорошей погоде, ярким краскам весны.
— Риточка? — от неожиданности я аж подпрыгнула. Я огляделась. За мной стояла бабулечка, в платке с синими цветами. Лицо её было знакомо. Но я никак не могла вспомнить откуда.
— Риточка, ты здесь одна?
— Да.
— Пойдём, я тебя провожу до дома.
Только сейчас я вспомнила, что это бабушкина соседка. Как её звали по настоящему — понятия не имею. Бабушка всегда звала её Ефимовна. «Я к Ефимовне за сахаром…, Я к Ефимовне на минутку…, Ефимовна сегодня заходила…» Бабушка, бывало, говорила что-то подобное по несколько раз на дню. Эта женщина довела меня до квартиры, мамина сестра меня раздела и вновь усадила на кухне.
***
Молчание, горечь, тревога, обида, ужас и чувство безысходности росли во мне с каждым днём. Я не знала, что мне делать. Кошмары участились, но и спать с родителями я категорически отказалась.
Последней моей надеждой осталась следующая суббота. Я ждала, что вот уж в эту субботу точно всё закончится. Но вместо этого меня подняли ни свет ни заря. Папа нёс меня сонную на руках. В автобусе я вновь уснула. Проснулась уже возле дома бабушки на руках отца. Не успела я расстроиться, что меня опять запрут на кухне, как папа занёс меня в чужую квартиру. Он ошибся? Или специально так сделал? Дом бабушкин. Подъезд тоже. Но квартира на первом этаже. А бабушка с дедой живут на пятом. Хозяйка квартиры помогла мне раздеться, провела в комнату, посадила на диван и показала игрушки, которыми можно играть.
Но играть не хотелось. Я всё сидела и думала: "И вот здесь теперь я буду жить всегда? И что я такого натворила страшного, что от меня решили избавиться?"
Мои грустные размышления прервал голос хозяйки, беседовавшей у окна со своей старшей дочерью.
— Смотри, понесли. А цветов-то сколько! А народу-то, народу!
— Да, народу и правда много.
— Жаль его. Хороший был человек. Всегда всем помогал. И гроб, и венки смотри как красиво оформили.
— Да. Жаль. Умер деда Саша…
***
Меня шандарахнуло током! Весь мой вес как будто разом ушёл вниз и увеличился в сотни раз. А голова стала такой пустой, лёгкой и огромной, что закружилась, а перед глазами поплыла пелена противного жёлтого-горчичного цвета. Женщины ещё что-то говорили, беседуя у окна, но я их уже не слышала. Все звуки доносились до меня как из аквариума, приглушённые и растянутые.
«Деда… деда Саша… умер… умер… его больше нет… я его больше не увижу… никогда… деда… а когда я видела его в последний раз?… не помню… а что я ему сказала тогда… не знаю… деда… деда…»
Я просидела в оцепенении до захода солнца. Вечером меня забрал папа. И я молча шла с ним в свете уличных фонарей на автобусную остановку, так же молча ехала, завалившись на его плечо в автобусе. И дома я легла не раздеваясь.
Слёзы пришли позже, на следующий день, в воскресенье. Я проплакала почти весь день. И мама тоже. Зато она впервые за эти недели прижала меня к себе, погладила по голове, поговорила со мной. Только тогда я узнала всё.
***
Пару недель назад заболел деда Саша. Деда — он как мой папа, только мамин папа. Баба Уля, это мамина мама, так переживала, что сама попала в больницу. Именно об этом сообщили маме в субботу по телефону на вахте общежития, к которому её вызвала вахтёрша. Мама тут же отправила сына до родственников в соседнем квартале, чтобы сообщить о случившемся. Мама с сёстрами и братьями всю неделю по очереди ездили к бабе Уле в больницу и домой, проведать дедушку.
Но через неделю деде Саше стало хуже. Он не вставал с постели. Об этом маме тоже сообщили по телефону с вахты, и тоже в субботу. Мой брат опять был вынужден бежать до родственников с плохой новостью. И всю неделю мама с родными по очереди сменяли друг друга у кровати больного, пока бабушка лежала в больнице. Вот почему меня запирали на кухне — чтобы я не мешалась в комнате больного.
В один из дней, мама приехала на своё «дежурство», и застала своего брата в прихожей с расчёской у зеркала с мокрой головой и красными глазами. Он приложил палец к губам и просто сказал «тссс!». Он уже проревелся и умылся, оттого его вьющиеся волосы и были мокрыми, и он приводил себя в порядок.
Деда умер. Предстояло готовиться к похоронам и как-то сообщить об этом бабе Уле. Ей сообщили. Обзвонили всех родственников, даже тех, кто жил в других городах. Кое-кто из них успел приехать ко дню похорон. А вот мне сообщить забыли. Или не захотели.
В день похорон, на уже пробивающуюся первую зелень, выпал густой снег. От этого яркие венки и букеты, принесенными для прощания, выглядели ещё ярче.
Уже будучи взрослой я поняла, что взрослым в такой момент было просто не до меня. А объяснять маленькому ребёнку про болезни и смерть никто не хотел.
Оглавление
Носатое происшествия
Помню только хорошее
Неведение
