Из области ламаизма. К походу англичан на Тибет. [Эспер Эсперович Ухтомский] (doc) читать онлайн



Кн. Эепер Ухтомский.
Из области Ламаизма
К походу англичан на Тибет

С.-ПЕТЕРБУРГ.
Паровая Скоропечатня «ВОСТОКЪ», СПБ., Шпалерная, 26.
1904.




Дозволено цензурою. С.-Петербург, 14 Декабря 1903 г.
Мы опоздали! Англичане готовятся властно вторгнуться в царство Далай-ламы. Очевидно, назревает необходимость для русского общества ближе познакомиться с известного рода во­просами, стоящими ныне па очереди, благодаря своему научному и политико-экономическому значению. Культура тех дальних и замкнутых краев слишком долго оставалась нам чуждою и малопонятною. Пора рассеять туман и многое выяснить. С расширением же кругозора сами собой определятся наши задачи по отношению к восточно-сибирской окраине и органически с нею связанным землям за русским рубежом.
Мне уже нераз пришлось побывать среди бурят, посе тить Пекин и Монголию, где туземный жизненный строй и ре­лигиозные воззрения- разгадка всему, что кажется таинственным в ламаизме и в Тибете. Если следить за разросшеюся о том литературой, беспристрастно и критически взглянуть на отзывы нашей печати о миссионерском воздействий па инородцев и об успехах обрусения среди них - немало есть, чтб высказать: нарушение молчания становится обязательным. В сравнительно кратких набросках я постараюсь сгруппировать главнейшие факты по истории ламаизма (в сфере Забайкальского края), о характере принятой туземцами веры, причинах её сильного воздействия и т. п. Затем важно указать, почему местные благоприятные условия недостаточно нам служат в нази­дание, чем надо руководствоваться в будущем: тогда только данные, почерпаемые пз новейших путешествии по Цен­тральной Азии, могут приобретать осмысленное освещение. Иначе пересказы о разных дорожных приключениях и наблюдениях представляют слишком поверхностный и бесформенный материал. Когда же к нему отнестись, приурочивая его к чему-нибудь более вескому и принципиальному, - картины сразу изменятся и получат своеобразный колорит.
I.
Едва успело государство Московское остановить напирающую на Запад вечно беспокойную степь, как наша вольница уже
потянулась, подобно кочевникам, искать далеко за Уралом на­живы. подвигов и новизны. Если верить самой современной этногении, то Drang nacli Osten существовал много веков раньше, причем называемые Геродотом юрксы и исседоны (Кавказского племени) селились на Оби, доходили до Тибета, Китая и там оставались. И в средние века, задолго до Ермака, русские витязи глубоко проникали в пределы Азии...
Казаки шли вперед ощупью, безо всякой ясно сознаваемой цели, и гем загадочнее для коренных сибиряков было их наступательное движение, тем больше обаяния соединялось с их внезапными появлениями. К носчастию, предприимчивые ата­маны руководились исключительно частными интересами, а пра­вительство наше тогда еще и не подозревало, чем вскоре от­зовется широко раскинувшееся завоевание. Начало семнадцатого столетия заставало Азию (в особенности внутреннюю и восточ­ную) в таком хоатически волнующемся состоянии, что будь в Сибири хоть один деятель, одаренный выдающимися политическими способностями, быть может, в Пекине правил бы не возвысив­шийся позже маньчжурский, но русский Императорский дом. Стоило нам хоть сколько-нибудь вникнуть в положение разрозненной Монголии, завязать через лам сношения с Тибетом, искав­шим опоры извне для окончания распри, кому там править страной, стоило, наконец, опередить укоренение пришлой север­ной династии в неприязненном ей Китае, - и весь Восток . имел бы теперь другой вид, Россия была бы неоспоримо бо­гатейшей и могущественнейшей державой в мире.
Хронологические данные подтверждают это, на первый взгляд, неправдоподобное мнение. Пока мы двигались по Сибири и вре­зались в середину инородцев, калмыки-торготы (великаны), считавшие себя гвардией Чингис-хана, из-за войны с едино­племенными джунгарами прикочевывали к реке Нику. Первый хан, принявший русское подданство (Хо-Эрлык), был ламаить. В двадцатых годах XVII века казаки стали уже твердою ногой в Енисейской губернии, через короткое время появляются на тысячи верст дальше, всюду побеждают, хотя на одного смельчака приходится несколько десятков туземцев... Как раз в ту пору Далай-лама (около 1642 года), теснимый внутренними врагами и поддерживаемый лишь монголами, по совету их хана отправил послов к крепнувшим маньчжурам: расстояние
к ним было ближе, чем в Сибирь, и тамошние новые завое­ватели, по отдаленности своей, могли столь же нравиться тибетскому духовному иерарху, в виду его заботы, главным образом, не иметь вблизи опасных соперников. Завяжи мы в такое решительное мгновение связь с Лхасой через благо­говевших к пей кочевников - при их невольном тяго­тении к нам, при быстроте захвата Амура в 1651 году, Китай не явился бы объединяющим центром древне-языческой цивилизации...
В 1622 г. русские впервые столкнулись с бурятами, которые, спускаясь по Ангаре, еще на памяти сибирских исто­рических актов доходили до Красноярска и облагали данью живших по Енисею инородцев. Когда казаки покорили тамош­них тунгусов, буряты стали отступать. Следом двинулся всего с тридцатью товарищами (!) сотник Бекетов и в 1628 году обложил ясаком это многочисленное племя, в лице его представителей, при слиянии Оки с Ангарой, хотя годом раньше уже казачий отряд из Енисейска открыл Байкал Присоединенная Якутская область выслала искателей приключе­ний по тому же направлению, вдоль Лены, причем ни в одной экспедиции но бывало, (да и то редко) свыше 100-130 человек и, как ни странно, иркутские инородцы позже признали мо­гущество воздвигаемых нами острогов, чем отдаленный Нер­чинский край. Дело в том, что Забайкалье, славившееся бо­гатством своей природы, притягивало казаков, слышавших и по опыту знавших про обилие серебряных украшений и оправ у монголо-бурят. Завоевателям думалось найдтп там источник инородческой роскоши и они стремились переплыть священное озеро Байкал.
В 1643 году Василий Курбатов носится уже по бурному Байкалу (по-бурятски „байгалъ", ,вечный или постоянный огонь": по инородческому преданию встарину вместо обширной глуби тут была неровная местность с огнедышащею горой). Что ни год русские твердо оседаются „за моремъ", входят в сно­шение с ближайшими князьями, берут ясак и приводят бурят с тунгусами к присяге великому Белому царю Алексею Ми­хайловичу.
Енисейские воеводы, в ведении которых находилась сперва Забайкальская страна, радели о развитии в ней землепашества и объ
удержании её в целости ради .Амура. К коренному населению пришельцы отнеслись повидимому, дружелюбнее, чем к ангар­ским и оки иски м инородцам, не так зверски с и ими обра­щались и этим способствовали сближению... По крайней мере, забайкальские буряты передают, что последнее совершилось тогда добровольно, без упорного кровопролития, - совершилось, надо добавить, весьма кстати, потому что маньчжуры успели сверг­нуть миньскую династию в Китае и, словно предчувствуя опасность со стороны России, направляли на нас северные родственные им племена...
Результатом указанной политики явилась для нас утрата Приамурского края, несмотря на геройское мужество его защит­ников. Пекинское правительство понимало значение своего слу­чайного превосходства над завоевателями Сибири, кичилось этим и подстрекало против них недостаточно еще пам друже­ственных туземцев. Каждая, хотя и без боя уступаемая, пядь земли роняла русских в глазах окружающего народонаселе­ния. Но в 1667 году важный маньчжур-исполин Гаптимур из-за обиды передался нам у Нерчинска с целым тунгус­ским родом *) и, ненавидя покинутый Китай, стал открывать слабые стороны соседнего государства.
Это, в связи с относительною покорностью и даже привя­занностью неладивших будто бы с монголами забайкальских бурят, помогло отстоять область, где в восьмидесятых годах XVII века насчитывалось всего 7.000 русских вокруг трех городов и девяти острогов.
Любопытно, что отпор врагам, устремившимся на новооснован­ный Селенгинск, дал сосланный туда запорожский гетман Демьян Многогрешный. Неуверенный в своей силе китайский император склонился к мысли о необходимости мирного договора и, при помощи находившихся в Пекине иезуитов, последний был за­ключен в Нерчинске 27 августа 1689 года, а для устано­вления точной границы наших и чужих владений в 1727 году возник новый трактат.
Конец XVII столетия и начало следующего знаменательны по приливу в Забайкалье инородцев из самой Монголии, где постоянные смуты и обеднение страны доводили жителей до
2) Кн. Гантимуровы н просто Гантимуровы до сих пор обильно встре­чаются в Забайкалье.
отчаяния. Новоприбывшие присягали на верность Престолу и располагались около ранее там обитавших бурят. В это время в чужих кочевьях кипела ожесточенная борьба властного джунгарского князя Галдана с маньчжурами. Пе­кинское правительство, несмотря на змеиную мудрость богды­хана Канси, не могло сладить с воинственными западными монголами, которые умели держать в страхе противников, далеко от своих степей. Мечтая воскресить чпнгисханову славу и раз­громить Китай, энергичный Галдан (письмами царям Иоанну и Петру, а также через посольство в Москву) безуспешно доби­вался союза с Россией. ,
Наплыв инородцев из-за границы не прекратился и после 1727 года. Монголы оттуда неоднократно пытались в количе­стве нескольких тысяч, с огромными стадами, переходить в русское подданство, но мы всегда честно отказывались их при­нять. Пекинское правительство, в свою очередь, обратило вни­мание на пресечение означенных переселений в наши пределы. С этою целью богдыхан распорядился поставить пикетами вдоль рубежа до 1,000 солдат, но подобная поверхностная мера оказывалась непригодною. Перебежчики являлись очень значи­тельными толпами: так, например, в 1732 году на границу сразу пришло 935 юрт с 2,150 способных носить оружие. Очевидно, сторожевые отряды были бессильны, или же за деньги пропускали перекочевывающих. Благоразумие требовало уничто­жить причины неудовольствия. они же коренились в притесне­ниях и чрезвычайных поборах монгольской знати, коренились в возрастающей ежегодно народной нищете, наконец, в искон­ной нелюбви к Китаю.
Переселенцы симпатизировали России отчасти потому, что го­сударство Московское относилось к новым подданным с полною веротерпимостью. И раньше вошедшие в состав нашей Империи многочисленные калмыки свободно держались ламаизма, и в За­байкалье беспрепятственно проникали тибетские и другие ламы, и с Ургой пограничные русские области дорожили хорошими отношениями...
Принимая откочевавшие из Монголии роды, окольничий Голо­вин в 1689 году ручался им, что принудительного крещения не будет. Новоприбывшие дорожили этим непременным усло­
вием, потому что в числе их уже были ширетуи (началь­ствующие главные ламы), тогда как забайкальские инородны почти поголовно еще шаманствовали и не радели сознательно о сохранении веры. Но буддизм сразу потребовал неприкосно­венности и, заручившись ею, начал успешную проповедь, зна­чение которой довольно поздно стало очевидно. Первоначально русские власти радушно встретили распространение новой рели­гии, как смягчающей нравы суровых туземцев. Нужно было прежде всего упрочить спокойствие в стране, где вскоре после её присоединения могли еще угрожать восстания инородцев и осады наших острогов, что в нынешней Иркутской губернии по Ангаре, Оке и Лоне действительно долго и случалось...
Иллирийский граф Савва Владиславич-Рагузинский, которому в начале ХѴШ столетия поручалось определение восточно­сибирской границы, с узкой точки зрения своей счел нужным радеть о прекращении тесной и непрерывной связи с Монголией (как-будто это мыслимо и теперь, 160 лет спустя!). 30 июня 1728 года он предписал: „Лам заграничных, чужих поддан­ных, в улусы к себе ясачным инородцам но пропускать и доволь­ствоваться теми ламами, которые остались после разграничения, дабы российских подданных пожитки не чужим, но своим доставались “. Рагузинский не удовлетворился желанием оградить инородцев от иноземного влияния: „так как между ламами но без об­манщиков бываетъ11, продолжает он ту же инструкцию по­граничному начальству,- „то, чтобы шфманством и прочим не­порядком простых людей но грабили! Ежели оставшихся лам в российской стороне по нынешнему разграничению не довольно, в таком случае выбирать им между собою из каждого рода по два ламчика благоразумных и к науке охотных, хотя из сирот или кто похочет отдавать тайше Лунсану *) дабы при нем обретающиеся ламы оных учили мунгальской грамоте и протчфму, что таким принадлежит, дабы верноподданным ныне и впредь в чужих ламах не было нужды, а которые выучатся совершенно мунгальской грамоте, в которой российским под­данным иноземцам не без нужды, тех обнадеживать ми­лостью Его Императорского Величества в произведении чином в начальники“.
*) ТаАшамн назывались преемственные и пока еще называются выбор­ные главы обширных инородческих групп.
Дозволение (равносильное приказанию), чтобы мальчики приобщались письменным памятникам буддийской религии я в надежде на царскую милость укреплялись в ней, заметно способствовало её неторопливым успехам. Заботливость Рагузинского (он намечал даже выдающихся среди нашего населе­ния тибетцев в будущие духовные иерархи) дала могучий тол­чек нарождающемуся движению. Влиятельнейшие из наших монголо-бурят увидели за границей очаг драгоценных верований и стали радеть о распространении порожденной ими культуры. Гостеприимно принимая в свою среду тибетских и единопле­менных монгольских лам (первых по инородческим летопи­сям, в период между 1712 и 1741 гг. пришло до ста, вторых пятьдесят), наши новые подданные отправляли и спою молодежь к источникам буддийского знания. Так, некий Ахалдай с товарищами (Хатагипова рода, из которого происхо­дил относительно недавно умерший старший бурятский лама Гонбоев) присягнул России в 1718 ги уже через 3-4 года послал в Ургу ’) десятилетнего, постриженного в духовное звание сына.
Тот вернулся важным человеком, а впоследствии, около 1752 г., стал с утверждения русского начальства во главе части за­байкальских буддистов. Другой тамошний инородец цонгольского рода Даржи Заягийн (ийн соответствует нашему ич) прибли­зительно тогда же или немного раньше провел немало лет в Монголии и Тибете, путешествовал по Китаю, учился в Лхасе при Далай-ламе, побывал п южнее у другого не менее важного буддийского „святого" в Даши-лхунбо, принял там главнейшие посвящения, накупил книг. Доехав в 1734 г. домой, бурятский лама показался родиой толпе удивительным существом, когда же затем отличать его стало наше прави­тельство, то обаяние предприимчивого понгольца усугубилось.
Надо заметить, что воспитывались вне России не два-три лица, а гораздо больше. Согласно повествованию сампх забайкаль­ских лам, Заягийн ходил учиться за границу „с товари­щами". Уже при Ахалдаеве в Урге насчитывалось 89 ламчиков из наших инородцев.
*) Город-монастырь Урга находится в трехсотверстном расстоянии от Кяхты и в религиозном отношении представляет один из важнейших центров л ямайского мира.
ИО
В то время (и после до 1841 г.) дела сибирских ламаитов находились в непосредственном ведении министерства ино­странных дел. Сибирь вообще сперва зависела от „Посоль­ского приказа11 больше, чем от областного (ради „береженья" от Китая). При этом, вопросы дипломатического характера, по­нятно, заслоняли собою административные. Только таким пу­тем возможно объяснить, почему тогда особую „привилегию* между прочими забайкальскими ламами позволили иметь даже не туземцу, а тибетцу Агвану Пунцуку. Согласно летописям бурят именные списки 150 пришлых лам представлены были через министра иностранных дел с прошением на Высо­чайшее имя о признании за ними прав.
Тысяча семьсот сорок первый год знаменателен в истории забайкальского ламаизма по признанию указом императрицы Ели­заветы главного буддийского иерарха среди бурят. Относясь к их новой вере без всякой неприязни, правительство не руко­водилось, к сожалению, никакими определенными взглядами. Ла­скать инородцев из-за политических целей и дальновидности по отношению к Китаю не имелось даже в виду... Высших соображений не существовало,-прямым доказательством чему служить с Го­ловина начавшееся строгое напоминание разорвать связь (?!) с китай­скими единоверцами. В 1741 г. предписано воздерживаться от взаимоотношений под страхом смертной казни. Ясно, что из бу­рят вовсе и не предполагалось делать проводников русского влияния в Монголии и в сердце Азии-Тибете. К последнему мы были до крайности равнодушны, хотя в то время он переживал важный кризис, в виду борьбы туземцев против усиления там богдыханского воздействия, а поволжские калмыки, по невероят­ному противоречию, о ту же пору свободно сносились с Лхасой. Так, например, торготский хан Цэрэн Дондук,теснимый честолю­бивыми сородичами, в 1735 г. открыто получил далай-дамский па­тент на свое звание и желтую почетную повязку (при торже­ственном дамском богослужении, с оглушительною музыкой и при громадном стечении народа). Грамота привезена была из Тибета одним калмыком, прпнявшпм там посвящение: единовременно доставлены разные кумиры, освященные для хана седло, знамя, одежда, оружие. Старший калмыцкий лама Шокур благословлял всех и каждого лхасским посланием. Тут об­наруживалась связь чисто политического характера: в самой Евро-
«ейской России для утверждения в ханском звании кочевникам казались недостаточными наше правительственное вмешательство и царская санкция; между тем мы дозволяли им обращаться за признанием хана в невообозрпмо отдаленный Тибет, парал­лельно грозя кровавою расправой живущим на сибирской окраине, в случае если движимые религиозными чувствами они осмелятся по прежнему переступать границу пли же принимать у себя лам из соседнего государства. Угроза эта, конечно, произносилась праздно, никого не пугала, приучала смотреть на подобный за­кон, как на мертвую букву...
Когда в царствование Екатерины II в Москву вызы­вались депутаты для составления Уложения, от забайкальских бурят поехал со своим племянником - ламой Хытырхеевым-вышеназванный Заягийн, успевший уже тогда добиться громкого и непонятного властям титула „бандида хамбы** (о чем ниже), дарованного ему в 1764 г. местным начальством по просьбе самих инородцев.
По выражению бурят, в Москве Заягийн сидел в со­брании „на сто одном стуле1* (то-есть среди ста других депу­татов), объясняя подробно о своей вере. Затем влиятельный забайкалец был благосклонно принят императрицей и наиме­нован её величеством главным хамбой (иерархом) сибир­ских лам. По словам инородческой летописи пм тогда же получен „золотой портрет государыни“ (депутатская золотая медаль на голубой Андреевской ленте для ношения на шее) и 50 руб. пожизненной пенсии.
Представляясь государыне, хамба поднес сжатое описание совершенного им путешествия за границу и удостоился похвалы. Записка его, несмотря на простоту изложения, крайне любопытна: бурятский лама видимо относился к Тибету с крайним благо­говением н особенно поражался количеством духовных в стране, великолепием и численностью храмов, святостью и муд­ростью наставников народа и т. п. Исторический ход событий и вообще положение дел в Центральной Азии наверно в свою очередь были ясны Заягийну,-и распроси его кто-нибудь с дипломатической точки зрения, новый кругозор не замедлил бы открыться... В то время Европа уже стучала в замкнутое тай­нохранилище внутренней Азии и начинала пристальнее вглядываться в облик загадочного края, называемого чужестранцами Тубодъ
(„могущество"). Заягийн несомненно мог бы сообщить мно­гое о деятельности католических миссионеров в Лхасе, о взгляде тибетцев на западный мир, о средствах завязать сно­шения с главней шили заграничными ламами. Обласканный мо­наршими милостями, хамба душой и телом делался преданным России. Этим тогда не воспользовались в столице, с целью ознакомления с Монголией и Тибетом...
Уже в инструкции гр. Рагузинского ламам запрещалось заниматься „шеманством и прочим непорядкомъ". Первые ревни­тели буддизма за Байкалом явились среди инородцев в ка­честве более или менее искусных врачей, лечение же тесно связано было с обрядностью и потому наводило русское на­чальство на мысль, будто стародавняя (шеманская) и пришлая вера со внешней стороны очень близки друг другу,--чтб по­чему-то казалось нежелательным, свидетельствовало о дамской грубости и страсти к обманам. * *) Тогда решили: пусть упраж­няются в изучении письменных памятников, пусть выступят образованные ламы! И они выступили целою вереницей лиц, глубоко вникнувших в сокровеннейшие тайны северного буд­дизма.
Одобрение правительства было многим инородцам как нельзя более кстати. Вскоре между ними стали учить такие знатоки веры, что наезжие, заграничные ламы в диалектическом отно­шении оказывались слабее их при диспутах, 2)-факт крайне замечательный, ибо около этого времени даже в смежной Мон­голии еще недостаточно умов созрело для проникновения в высшую буддийскую догматику.
Первоначально лишь войлочные юрты служили бурятам поход­ными кумирнями. Алтари с предметами поклонения, книги, аптеки переносились, по мере надобности. В тридцатых годах ХѴШ в.
*) В сущности шаманство, имеющее в основе культ предков и сти­хийных сил, по духу вовсе не низменно. Оно поддерживалось в народе влиянием отдельных выдающихся личностей, доступных вдохновению, ми­стическому экстазу, исступленному порыву. Эта психическая особенность пе­редавалась наследственно, заставляя иных против воли посвящать себя служению отцов.
*) Таким красноречивым мудрецом, побеждавшим любого спорящего соперника в прошлом столетии, считался один лама из Джидинского да­цана (религиозного центра), в Селенгинском инородческом ведомстве среди западного Забайкалья.
ламы создали неподвижный религиозный центр среди довольно пу­стынной местности Эргэ Бурги (недалеко от Кяхты). Буряты ото­всюду стали собираться сюда. Первенствовавший среди них тибе­тец Агван Пунцук, в 1741 г. с разрешения коллегии ино­странных дел перенес главнейшую по значению кумирню на реку Чикой, в урочище Хилгантай, где она вскоре уже оконча­тельно и прочно утвердилась, благодаря усердию сгруппированного вокруг цонгольского рода. Бумага бригадира Якобия Заягипну проливает свет на это последнее обстоятельство: „Сего 8 ноя­бря в канцелярии правления пограничных дел по доношению твоему, поданному 27 февраля 1757 г., коим просил, чтоб за оветшанием некоторых покоев постройкой дозволить на том же месте, где старая имеется, определено к тебе Ламе Даржэю ширетую *) объявить указом, что за объявленным от вас прежней кумирни оветшанием и что вам в оную с протчпмп ламами для чтения книг по вашему обыкновению со­бираться можно, постройкой вновь на томже месте, где старая была, дозволяется, и главному Ламе Даржею ширетую о том ведать“ (Ноября 9 дня 1758 г.).
В пятидесятых годах прошлого века власти заботились о том, чтобы ламы имели постоянные кумирни для многолюдных сборищ туда „ради чтения книг по закону или обыкновению, в удовольствие". Единственным условием ставилось не быть слиш­ком близко к границе. Храм возникал за храмом. Вокруг больших группировались маленькие. Прежние заимствовали внеш­ний вид у первых забайкальских церквей (папр. Тугнуйский да­цан). Отчасти до сих пор удержали его древнейшие деревянные постройки (с куполами, крестообразные). Новые каменные суще­ственно отличаются от старинных, будучи смесью тибетского стиля с китайским, поражая пестротой и великолепием отделки.
Первые, так-сказать основные бурятские капища воздви­гались русскими мастерами. Инородцы тогда еще не умели строить. Теперь, наоборот, они сами являются искуснейшими ремесленниками Забайкалья.
Между размножившимися у вас ламами недолго царствовало единогласие. Разлад отчасти обусловливался племенною рознью, отчасти степенью успеха среди шаманствовавших бурят...
*) Даржи-собственное имя. Ширетуямии же называются начальники дам­ских религиозных центров.
Антагонизм сначала сказался по обе стороны реки Селенги, в юго-западной части края. Цонгольцы, с Цзаягийном во гла­ве, стремились повсюду первенствовать. Противодействие гнез­дилось весьма близко от основного центра, на расстоянии нескольких десятков верста, у Гусиного озера. Там владычествовал вы­шеназванный Ахалдаев. Когда он кончил учиться в Урге, наставлявший его там Манзушири Номон-Хагап-лама прика­зал ему, по преданию, пойдти в амбар и наугад взять оттуда книгу и маленького бурхана. Принесенными предметами таин­ственно определялась судьба уезжавшего ученика: „ты сам бу­дешь иметь до 100,000 учеников!" изрок Манзушири-лама на прощание.
Предсказание по-своему сбылось. Бурятский ламоправитель и его непосредственные преемники наложили благословляющие руки на десятки тысяч пытливых молодых голов, поверивших в Будду. Вернувшись на родину, Ахалдаев стал служить в цонгольском дацане, но вскоре, выдвинувшись из числа сотова­рищей, пошел к кочевьям своего Хатагпнова рода и смеж­ных родов за р. Селенгой. В 1740 году возник ахалдаевский войлочный дугун (кумирня) в долине р. Темника, преобразо­ванный затем в главный бандпда-хамбинский. Севернее и за­паднее, и южнее также стали появляться буддийские храмы. Ав­торитета Ахалдаева стягивал их жречество вокруг него. Вой­лочный дугун около 1750 года заменился деревянною кумир­ней. Дацан мало-по-малу сделался рассадником ургинских религиозных обычаев и воззрений, тогда как цонгольский на все налагал отпечаток Тибета, Незначительная разница в служении и взглядах была и есть, впрочем, везде,-так как веру прививали ламы, приходившие из разных местностей. Основное отличие составляла духовная близость или к Монго­лии, или к нагорной колыбели ламаизма. Когда около 1752 года иркутская провинциальная канцелярия дала Заягийну знание глав­ного бурятского ламы, Ахалдаев начал интриговать. Сородичи составили приговор (с приложением старшинских подписей) о желании иметь Ахалдаева главой и предъявили его начальству. Селингинский бригадир Якобий указом от 1 июня 1752 года отвечает: „быть Ахалдасву во всем под ведомством и ди­рекцией, в послушании у цопгольского главного ламы, отнюдь ничего но чинить без ведома оного ламы, для того, что помя­
нутый лама главный определен над всеми ламами, в кото­рых бы улусах ни были/ Но по ургински настроенная часть инородцев оставалась do facto независимою, продолжала непо­корствовать. Пять дацанов сгруппировалось под властью Ахалдаева. Борьба с Заягийном была неравна. Гусияоозерцы медленно отстаивали свои права. Но, когда он умер, обстоятельства переменились. Заместивший дядю цонголец Хытырхеев, хотя человек опытный и ездивший с покойным в Москву, всетакп не мог, по значению, заменить Заягийна, по­сетившего множество буддийских святынь, рукоположенного Да­лай-ламой, обласканного государыней... Споры о первенстве вспых­нули с новою силой. Престарелый Ахалдаев теперь уже имел надежду на полный успех. II цонгольцы, и гусиноозерцы отря­дили поверенных в Иркутск. Первые домогались главенства над всеми прочими дацанами; вторые-звания бапдпда-хамбы для Ахалдаева. Посланные обеих сторон, при помощи подкупа, достигли своего. И тем, и другим (как это ни кажется неве­роятным!) единовременно дали желанные свидетельства, с лу­кавым намеком: „кто раньше доставит их в селснгинскую канцелярию, тот будет считаться утвержденнымъ".
Бурятские сказания картинно говорят о том, как ахалдаевский лама Будаев приехал на берег страшного Байкала и, несмотря на разыгравшуюся непогоду, решил довериться волнам. Чтимая инородцами Цаган-Дара-Эхэ оградила, как они ду­мают, смелых пловцов. Едва спасшись от погибели (перевез же его русский отставной солдат за ничтожное вознаграждение), Будаев предъявил свою бумагу в Селенгинске, и Ахалдаев, указом от 11 июля 1783 года, сделан бандида-хамбоЙ (бандидой он именовался еще с 1776 года). *) Хытырхеев же получил бандпда-хамбинский титул еще в 1778 г.
Вскоре за Ахалдаева начал управлять его молодой племян­ник Дымчок Ишижамсувв, потом он заменил покойного дядю и, в свою очередь, имел, недолго спустя, преемника въ
*) Бандлда-индийское pandita (соответствует евронейскому понятию «док­тор богословия», означает вообще «ученый человекъ»); тибетское слово «кханбо» (в просторечии бурят-хамбй), так-сказать, аастоятель большего монастыря, отчасти характеризует в лалайских землях положение духов­ного лица, пользующагося с пашей точки зрения архиерейскою властью. Хамба иначе называется сэха ja.nm («великий учитель»).
лице брата. Этот последний, Иаван Ишижамсуев, энергичнее предшественников новел борьбу. К 1809 году, за смертью Хытырхесва, он достиг безусловного главенства в глазах правительства.
II.
В чем же победная сила и жизненное значение буддизма, который, как мы видели, властно наложил печать на монголо­бурят? Для ответа приходится несколько отдалиться от пред­мета.
Глубокая древность вовсе не представляла из^себя несколь­ких цивилизаций, замкнутых друг от друга и отчужденных. Напротив, отдаленнейшие страны, ради торговли и религиозных интересов, поддерживали непрерывные сношения. Восток жил и дышал однородным напряженным стремлением создавать все новые и новые идеалы, обожествлять свои лучшие грезы, уготовлять пришествие Спасителя на землю.
Вавилоняне, финикияне, евреи, персы, египтяне, аравит^цс морским путем постоянно, гораздо ргъже сушей, соприка­саясь с Индиеии и Китаем, влияли на них, от них брдои наиценнеишее. Разные космогонические и астрономические теории делались вслед затем достоянием целого мыслящего мира. Ра цвет этой кипучей жизни-период с ѴШ по VI век до Рож­дества Христова.
Как раз тогда арийцы простерли свои завоевания до дийских побережий и начинали ощущать потребность в .леф широком кругозоре, чем мировоззрение Вед. Являлась фило­софия, зарождались религиозные движения, просыпался историче­ский буддизм. Я подчеркиваю слово „исторический“, потому что идея его издревле присуща была но только индийскому духу, но и вообще человечеству. Будд („просветителей, искупителей от зла“) признавалось и признается видимо-невидимо, ожи­дается в будущем такое же несметное количество. Ориенталисты постепенно приходят к убеждению, что основу распространеннейшоии веры составляет натуралистический символизм, что наука имеет дело с мифом о солнце, что люди, заьыв о про-
исхождении культа, молятся несуицествовавшфму „святому Един­ственное действительно случившееся, так пли иначе достовер­ное, заключается в следующем: кто-нибудь из мудрецов стра­ны превзошел других по внушаемому уважению, по свойствен­ному исключительно его проповеди обаянию. Последователи моглп придать учителю чисто мифические черты, и затем уже сложившаяся легенда не была в состоянии разграничить естественные эле­менты от сверхъестественных, весьма близких и родствен­ных воображению индусов. Из представления о животворящем источнике света возник и вырос образ неистощимого по ми­лосердию существа, преподающего смертным, как им достиг­нуть свободы от пороков и иайдти полное внутреннее успо­коение.
Буддизм ивился выразителем народного настроения, ищохновлялся общепрнзнаваемыми истинами, послужил дальнейшему раз­витию и совершенствованию местной культуры. Этим только объясняется его необыкновенный успех, его удивительная бод­рость и непосредственное отношение к жизни, наконец, его умение покорять себе повсеместно, куда он нп приходил, расположение туземцев какоп-угодио страны и с каким-угодпо бы )м. Все это делало и делает из буддизма силу, с которфю серьезно надо считаться христианским нациям, приво­дящим понемногу в брожение языческую Азию.
Религия эта носит яркий отпечаток той печальной эпохи, ко. >ая ее возвеличила. Индия тогда переживала невыносимый нравственный кризис из-за социально-политических причин Прошлое не сохранялось историей в памяти индусов; настоящее не П одставляло цены в виду беспрерывных смут, его напол­нявших; будущее не обещало ничего лучшего. Невольно притя­гивали и очаровывали мечтания о том, что стоит вне времени: о царстве неизсякающего блаженства. Параллельно с тем от­чаяние века особенно ярко проявилось в буддизме...
Колыбелью его были земли восточнее Ганга, где браминство далеко не пользовалось незыблемым значением и влия­нием, где рядом с понятиями арийских пришельцев открыто уживались воззрения местных автохтонов дравидской темной расы. Сам исторический Будда, если признавать его существо­вание, по всей вероятности, даже не былъ’ (ариец, а происхо-
дпл из воинственного племени шакиов („могущественныхъ"), проникнувших с севера и водворившихся около гималайских предгорий нынешнего Нэпаля.
Факт такого происхождения, если бы достоверность его подтвер­дилась, указывал бы образно, почему религия, выросшая на почве брамипского мировоззрения, им же в конце концов и поглоти­лась, но отзвук раздавшейся в Индии проповеди особенно сочув­ственно встречен был среди единокровных Будде племен. Что-то неизъяснимое притягивало их к нему, до сих пор делая монголов и тибетцев самыми ревностными последователями „бога-учителя" (бурхйн-бакшии). Впоследствии он явился по­средником и связующим звеном между высоко развитым югом Азии и совершенно невежественным севером.
Из слияния арийской цивилизации с псрвобытпейшими чело­веческими верованиями, сохранявшимися в низших слоях насе­ления, должно было выиидти и действительно вышло нечто пора­зительное, способное и удовлетворить пытливейшие восточные умы. и утолить глубокую духовную жажду темных масс во что-ни­будь цельное слепо поверить, пред чем-нибудь благоговейно преклониться. Скептицизм и блаженное неведение заключили между собой в буддизме братский союз. В этом заключается великая тайпа и неоспоримое могущество означенной религии.
Окружающее пас на земле видимое бытие, с его тревож­ными приливами возникновения и уничтожения, в глазах ин­дусов искони есть источник несчастия. Задача и призвание Будды указать лишь на путь избавления от зол, а для этого надежнейшим средством почитается подавление и даже полней­шее усмирение желаний, так как из них исходит и ими же поддерживается не покидающий сердец разлад.
Наперекор усвоенному туземцами аскетизму, Будда учил: „существуют две крайности, избегать которых обязан тот, кто ведет духовный образ жизни. Одна крайность - жизнь среди' наслаждений: это бесполезно. Другая-среди само­истязаний: это бесполезно... Средняя благородная стезя, веду­щая к просветляющему и освобождающему от бедствий познанию, есть неусыпная работа над укреплением в себе само­обладания. Шаг за шагом, час за часом должен тот, кто
благоразумен, очищать свое я от всякой скверны, подобно мас­теру, очищающему сереброи.
Этого требовал догмат о душепереселенип, привнесенный, вероятно, в арийское мировоззрение илп индийскими автохтонами или с запада и из Египта. Думалось, что каждый поступок отражался в будущем, определял состояние после смерти, сози­дал, совокупно с прочими совершенными поступками, условия для нового существования (высшего, либо низшего порядка). бесчисленные миры единовременно населены, исчезают, снова образуются. Какая сила управляет ими, чтб порождает впереди их дальнейшее бытие?
Творца буддийский мир не знает,-знает он только один всеуряжающий нравственный закон-закон дел (карма}. Пока вина не искуплена, деяния влекут за собой перевоплощение,-и так продолжается до бесконечности. Всякий прошел уже через множество рождений и смертей: пока он не достигнет сверхъ­естественной почти безмятежности, до тех пор скитания по все­ленной не прекратятся. Радея о спасении всего живущего от мучений, надо взять на себя трудный! подвить постепенного, со­знательного видоизменения греховных помыслов и чувств, надо на яву грезить царством, где нет борьбы, надо заживо умереть для всего суетного и земного. Это именно и есть так называемая нирвана. Буквальный смысли. слова-угасание, тоесть угасание огней страсти, угасание всего того, не долженство­вавшего быть, что прежде становилось причиной возобновления индивидуума.
„Кто уничтожил в себе“,-учит буддизм,-„сто восемь видов злого пожелания, обусловливавших principium individuaiionis, освободился от рождения, тот подобен человеку, спасшемуся от пресмыкающагося чудовища, которое обвилось во­круг него“. Еслиб это состояние после освобождения считать небытием, сравнение не пмело бы смысла. Избегнувший чудовища не задушен; свободный от метемпсихозы возвращается к перво­бытно-нормальному состоянию чистейшей духовности.
Для достижения совершенства, требовалось отречение от со­блазнов и приобщение к лучшему существованию. Уже брамины положили начало этому глубоко искреннему движению. Они раз­
давали имущество, отказывали себе в привычных удобствах и селились по лесам в древесных шалашах. Представители других каст, повидимому, также мало-по-малу следовали увле­кающему примеру. Но отличительною чертой религиозных на­строений древнейшего монашества выступал'ь строго соблюдае­мый эзотерический характер веры в искупляющее самоочище­ние. Обладание этим знанием мыслимо и доступно было лишь небольшому числу избранных. Учение облекалось в какие-то таинственные формы, которые но могли сделаться достоянием всего народа.
Восток Индии принял браминство от умственно опередив­шего его запада, и, собственно говоря, этот чуждый элемента не вошел в кровь и плоть туземного населения. Тута вся жизнь менее была окована суровыми предначертаниями жрече­ства, больше отводила места значению царя и совокупности под­данных. Вопросы, которые на западе обсуждались лишь в стенах школ аристократами по духу, на востоке станови­лись понятными толпе. Метафизические тонкости ее не затрогивали, но за то ею вполне усвоивались представления о стра­дании, о нравственном возмездии, о самоосвобождении. Стрем­ление уйдти от искушающей жизни сказывалось особенно сильно среди богатых и знатных (простонародье п бедняки менее восприимчивы были по откошению к проповедываемым исти­нам). При этом в обществе просыпалось неудовольствие: семьи боролись с порывами экзальтированной молодежи пренебречь суетнымч» миром; но влечение осиливало самые дорогия узы. Везде появлялись учители, независимо от браминских прода­ний указывающие новые пути к спасению,-и учителям этим но приходилось искать учеников. Последние притекали ото­всюду. Нарождались многочисленные секты. В отличие ота бра­минов, достоинство которых определялось их рождением, лица, добровольно избиравшие духовное звание, назывались с«маиа (аскеты). Основатель исторического буддизма был лишь один из многих учителей и мироспасптелсп, которые в мо­нашеском облачении обходили с проповедью страну, и обра­зовывали целые монашеские общины (нечто вроде христианских средневековых орденов). Крута учеников Будды не пред­ставлял, даже в древности, свободного товарищества людей.
Связанных только внутренно; существовало общежитие аскетов с твердо установившимися формами, которые выработались в Индии еще задолго до того. Для религиозного сознания эпохи мо­нашеская жизнь казалась единственною вполне понятною и естественною для каждого, проникнута была общим стремлением познать всеискупляющую истину. Появление Будды не было чем-либо необычайным: он не выступил в качестве нова­тора, далек был от утопий переиначить социальный строй. Индия не ведала ничего подобного: каста могла утратить всякое значение в глазах истинного монаха, но врагом её он пи в каком случае не делался. Демократического направления буддизм никогда не держался,-скорее наоборот.
III.
Быть-может, спросят, как с этим согласовать нынешнее существование (на севере от Индии) неисчислимо многочисленного ламства? В Ладане, провинции Кашмира, приходится по одному духовному на тринадцать мирян. Чем дальше на север, тем значительнее становится номинальное число лам; оно составляет шестую, седьмую долю населения; во всей Монголии-приблизительно трет, а по рассчету ездившего по Халхе (северо-восточной Монголии) английского миссионера Гильмоура шестьдесят процен­тов, в самом же Тибете местами (согласно отзывам путе­шественников) около двух третей. Несметное множество это порождено своеобразными религиозными потребностями и взгля­дами народа. Каждая семья алчет иметь, по крайней мере, одного, а то и двух-трех лам из своих сочленов. Еще отцем Будды князем Суддходаной (он был при непорочно зачавшей матери буддийского первоучителя Майе в роде Иосифа) постановлено, чтобы каждая семья подведомственных ему шакиев, единоплеменников Шакья-муни („мудреца из рода шакиевъ'*) непременно выставила по буддийскому монаху.
Действуя согласно такому предписанию, ламаиты лишь дока­зывают, как опн последовательны в делах веры. То, что наши инородцы стараются вс отставать от прочих, подтверждает лишь их чувства приверженности к буддизму и отсутствие приписывае-
мого им равнодушие к своей святыне. *) Напротив, всякий отец и всякая мать с самого нежного возраста добровольно и с благоговением посвящают хоть одного сына в ховараки (ламчики), чтоб особенная благодать осенила вследствие этого семью, п кровные узы связали ее с лучшим миром. Не да­ром завет, сохраняющийся нерушимо со времени смерти „учи­теля", велит поклоняться трем драгоценностям (по-монголь­ски гурбан эрденй): 1) Будде (бурхан эрденй), 2) его учению (ном эрденй), 3) духовенству (хубарагут эрденй).
Триада эта имеет в религиозном отношении такое же ми­стическое значение, какое вообще присуще было числу три в древности (у браминов, египтян, гроков, римлян) и скреп­лена глубокою внутреннею связью. В „боге-учителе" видят существо, и по днесь присутствующее среди людей, для того чтоб им спастись от зол вечного перерождения. Законоучение считается за своего рода откровение, в котором каждое слово одарено особою таинственною жизнью и, само по себе, способно, при произнесении его, творить чудеса. Наконец, духовные со­ставляют завоевывающее весь мир братство (по-санскритски sanghd), призванное служить посредствующим звеном между совокупностью верующих и областью безгрешных божеских сил. Количество монашествующих свидетельствует о степени благочестия каждой буддийской страны. Повествование о земной деятельности Будды (ПИакья-муни) или, как его называют бу­ряты, Шакжа-муни, Шпге-муни заключают в себе данные о баснословном количестве духовных. То же было будто бы и вслед затем. Показания, имеющие историческую достоверность, подтверждают это явление. Религиозные центры, вмещавшие ты­сячи примкнувших к ним лиц, издавна казались в порядке вещей. Монастыри поддерживались царями инародом наравне. Южный буддизм насчитывает теперь значительно меньшее чи­сло священнослужителей, чем север; но это объясняется, вопервых, некоторого рода упадком веры, ибо раньше и под полуденным небом все и вся угождало сангхе, а, во вторых, вопреки мнению иных замечательных ориенталистов, прихо­
*) Между прочим, восточно-сибирская миссия неоднократно заявляла в печати, что "бурят легко окрестить по приказанию свыше, в виду их поражающего индифферентизма в вопросах веры.
дится склониться к выводу, что Цейлон и государства, оттуда заимствовавшие буддизм (Бирма, Сиам, отчасти Аннам) гораздо отдаленнее от истинного понимания и исповедания этой религии, как таковой, нежели Китай, Тибет и другие земли, стремя­щиеся непосредственно реаллзировать заветы „ учителяЛама­изм-термин условный, принятый европейцами и совершенно руждый краям, где царствует шигемувийскоф жречество. Лама по-тибетски означает „возвышенный человек, учительВ Индии слову соответствовало название гуру, равняющееся немецкому Meister, арабскому шейх, латинскому superior. Так, по настоящему, подобает величать лишь главных духовных, но из вежливости и в знак уважения название это дается всем.
Уже древние индийцы верили, что мир-во власти богов, боги-во власти молитвословий, молитвословия-во власти брами­нов: следовательно последние в сущности-владыки всего. По­добное воззрение перешло к буддистам, получило своеобразное толкование и применение к быту. Ламаиты, например, убеждены, что священные слова сами по себе, только благодаря произ­несению их, имеют магическое влияние на существ высшего и низшего порядка, обеспечивают покровительство добрых духов и устраняют зловредность других. Даже начертанию букв, из которых составляются таинственные формулы, при­писывается символическое значение,-тем более внятному и плав­ному чтению, и потрясающим заклинаниям лам. Последние, в силу непоколебимого для толпы верования, выделяются, среди прочих смертных, естественною близостью к Будде, по своему так или иначе проявляемому желанию идти стезей „учителя Они, действительно, и стараются идти, поскольку немощь чело­веческая допускает, и для мирян совершенно достаточно одной решимости, остальное их как бы не касается. Духовные, по общему мнению, особенно способны угождать Будде своими мо­литвословиями, и даже заполонять на время в свою власть ге­ниев неба и ада; к тому же каждый священнодействующий лама служением накопляет неизмеримое количество заслуг, столь великое, что прочие простые смертные, для накопления их, должны иногда проходить нормальным путем через тысячи перерождений. Столь важное преимущество в деле спасения обу­словливается, между прочим, тем, что глубже знакомиться с буддийскою письменностью и осмысленно вникать в нее дозволено
лишь принявшим известные духовные обеты. Простолюдин, на­ложивший их на себя и прослушавший часть религиозного уче­ния, уже в праве стать руководителем вного ламы, еще не­сведущего в этом отношении...
При чтении таинственных по содержанию книг все сводится к тому, чтобы прочитать как можно больше. Служба не пре­пятствует смеху и постороннему отрывистому разговору-надо только безошибочно произносить священные слова, хотя бы и не зная их смысла. Звуки и так проявят чудотворное могу­щество! Начиная читать, ламы делят между собою листы книги (буддийские сочинения состоят из несшитых листов, завер­тываемых в материю). Предварительно еще готовящимися слу­жить омываются руки и полощется рот, дабы отнюдь не осквернить святыни. Всякий жрец торопливо прочитывает доставшееся ему на долю, затем помогает отставшим дочитывать их листы, выражения сливаются и должны быть непостижимыми даже для знатоков языка. Такое механическое действие есть своего рода колдовство, но верующим это кажется необходимым, и на этом зиждется потребност иметь громадное число лам. Чем многолюднее собрание читающих в кумирне или по юртам, ■тем благотворнее результат. Светская власть вторгается в область религии, говоря, что нельзя инородцам произвольно размножать лам, нельзя служить вне дацанов, нельзя, нако­нец, веровать так, как они хотят, как и шаманствующим не возбраняется...
Репрессивные меры, касающиеся ламства, обусловливались за­ботой властей о том, чтобы монголы-буряты не эксплуатиро­вались жрецами и одна значительная часть насоления, в каче­стве паразитов, не высасывала кровь из единоплеменников. Еще с прошлого столетия местное начальство формально по­дымало вопрос об этом,-но, раз что в изучение причин добровольного приумножения лам инородцами не находили нуж­ным вникать, рассуждения о пользе и вреде для последних от образа действий жречества оставались беспочвенными и го­лословными... Вице-канцлер Нессельроде в 1S27 г. сообщал иркутскому генерал-губернатору: „предназначаемое исключение многих из сана духовного не портит-ли народ, имеющий по­нятие о лучшем положении лам за границей? Выгоднее было бы склонить бандида-хамбу, дабы он, под различными предло­
гами, затруднял прием в духовное звание простолюдинов бурятских с тою нечуждою и для него целью, дабы уменьше­нием лам облегчить единоверцев своих в платеже казен­ных и общественных сборов и в исполнение других повин­ностей ". Спрашивается, однако: были-ли у правительства и существуют-ли даже теперь какие-нибудь несомненные данные о том, что лама есть только и только тунеядец, пиявка и ничего более? Если да, то всякия строгости против буддийского жрече­ства основательны и надо поскорее приискать подходящие и вер­ные средства для борьбы с давнишним злом. Но я положи­тельно убежден в умышленной почти преувеличенности слу­хов и толков о пагубном влиянии ламства и проистекающем отсюда раззоронии инородческого населения. Картина, рисовавшаяся восточно-сибирскою миссией (в изданных ею „Трудахъ11 за последнюю четверть века), слишком тенденциозно ужасна, чтобы соответствовать действительности. Положение её представляется следующим: дацаны-ничто иное, как бездонные пропасти, куда алчным жречеством притягивается все инородческое иму­щество и (надо полагать) безвозвратно, никому не идя в прок, поглощается, потому что иначе, если громадный про­цент туземцев богатеет, а остальные нищают, то достоя­ние их всетаки же должно сосредоточиваться в чьих-пибудь руках, кто-нибудь да делается местным крезом. Число буд­дийских духовных (по имени) превышает количество светских людей. Самою жизнью первые поставлены в необходимость ра­ботать наряду с мирянами и, где только есть дело, трудятся не ме­нее их. Ве каждом встречном караване путешественники по внутренней Азии могут увидеть много лам. На почтовых станциях они отправляют обязанности возниц. Табуны и стада находятся йод постоянным присмотром местных духовных.
„Буряты пожираются ламами1'-вот как выражались об эксплуатации последних „Труды православных миссий иркутской епархии"... Оставляя пока в стороне вопрос о справедливости подобного обвинения и о том, чем ого могут подтвердить, я позволю себе привести несколько авторитетных отзывов противуположного свойства. В начале прошлого века среди волж­ских калмыков довольно долго прожил русский подданный Бергмапн, старательно вгляделся в их верования и обычаи, и напечатал о предмете по-немецки четыре книги, до сих поръ
составляющие едва-ли но лучший по этой части вклад в этно­графическую литературу. Третий том Nomadische Streifereien unter den Kalmiicken категорически заявляет: „ламы принима­ют дары лишь от состоятельных единоплеменников, а у бедных всячески отказываются брать, никогда сами ничего не просят, живут не столько приношениями мирян, сколько на­следственна доставшеюся собственностью, скорее станут голо­дать, чем тронут чужое добро без приглашения, довольствуют­ся, как и простой народ, обычною молочною и мучною пищей, изредка употребляя мясное. Будь лам меньше, они были бы богаче, вот и все, для населения же это бы выходило безраз­лично. Буддийских духовных напрасно называют сознатель­ными лжецами и шарлатанами; они сами твердо убеждены в очистительной и вручающей силе священнослужении, а при бо­лезнях тратятся не менее мирян на заказы продолжительных молитвословий “•
Данные гражданской власти за последние десятилетия постоян­но свидетельствовали о повсеместном благосостоянии среди за­байкальских инородцев, об отсутствии крайней бедности, а также о том, что положительно нет никаких доказательств, будто ламы теснят и обирают своих единоверцев. „Во время служения каждый лама- лицо священное, а в частной жизни (если только он не из числа ученейших и влиятельнейших духовных) такой же бурят, как и остальные, занимающийся собственным хозяйствомъ". Здраво рассуждая, иначе и быть не может, раз что для отвращения всевозможных бедствий буд­дийские семьи желают выставлять по меньшей мере одного ламу, с детства или при рождении посвящают намечаемых мальчиков в духовное звание, а за неимением потомства бе­рут приемышей и их делают священнослужителями... Во все­подданнейшем отчете 1847 г. министр государственных иму­ществ граф Киселев объяснял эту особенность тем, что та­кия семьи не подвергаются опустошительному нашествию других лам. Значит, тут tacito consensu признается нелепость уве­рений, будто произволу и алчности последних нет названия. Если допустить, что правы говорящие: „ламство само по себе есть гибель для населения и величайшее из золъ1*, то всетаки остается совершенно невыясненным, почему это так с эко­номической точки зрения: ведь все духовные, кроме неизбеж­
ного вреда в религиозном отношении, в большей или меньшей мере, приносят долю пользы обществу, как скотоводы пли ра­деющие о земледелии, как промышляющие каким-нибудь ремес­лом или торговлей, как проводники грамотности или лекаря,- одним словом, как люди наиболее в своей косной среде развитые, своеобразно деятельные, работящие и энергичные? Не­даром миссионер Гюк, проехав через Монголию и Тибет, метко характеризует ламство следующим определением: „этоголова и сердце народонаселенияЯ прибавлю еще три слова: „и его воля?1, то-есть достойнейшие ламы не только представ­ляют из себя аристократию ума и родник благороднейших замыслов и чувств, ио в то же время являются воплощением смутных стремлений окружающей темной массы, её порывов приближаться к истине и мистически сливаться с высшим безгрешнымч» миром... На обвинения жречества в нравственной испорченности и вт> том, что буддизм, благодаря корыстолю­бивому настроению многих дурных людей, ложно толкуется и прививается,-нечего, мне кажется, и возражать. На то оп и есть антипод христианства, на то он с нашей богословской точки зрения и бесплоден, несмотря на свои благородные эти­ческие идея, раз основа догматики ого неверна и конечная цель космической жизни теряется в загадочном тумане. Если даже и допустить без оговорок все, что говорится в обличение ламства, и то ревнителям распространения православия этому не ужасаться надо, а сказать: „слава Богу! значит свет правды Господней скоро воссияет между кочевыми племенами, ищущими, но еще не по­знавшими Спасителя. У других иноверцев в пределах России религиозные идеалы довольно тесно вяжутся с повседвсвным бытом и это им мешает убедиться воочию в прево­сходстве трудно осуществимого православия над их более осязательными верованиями. Раз что буддизм сам совершенно растлевается и умирает, миссионерство найдет твердую почву под ногами, соприкасаясь с его последователями11. De facto далеко не все способно поддержать подобную иллюзию. Ламаизм, бесспорно, погрязает (как и некоторые другие вероисповедания) в тине разнороднейших проступков и пороков, но развра­щенность полудиких сынов внутренней Азии до того несложна, первобытна и естественна с точки зрения Новозаветной, что и преувеличивать размеры их греховности выходило бы чересчуръ
странно. Во-первых, души язычников но тронуты пока живо­творящим обновлением; во-вторых, если уж мы к отступающи­мся братьям во Христе обязаны относиться со снисхождением, то тем паче к ламаитам, которые самою верой научаются, что грех надо понимать условно и можно искупать известного рода чисто внешними приемами. Например, переписывание священных книг и чтение их до того почитается важным, что способно загла­живать чувственные увлечения и даже жестокость к тварям. Человек, провинившийся в этом, по в то же врсми непосред­ственно близкий к книжной святыне, не возрождается сущест­вом низшего порядка, а небожителем. ЛамскИо обеты цело­мудрия часто произносятся в столь незрелом возрасте, что выполнить намерение впоследствии представляется слишком тяж­ким, и религиозный закон нарушается. Странный взгляд на весь нравственные строй, согласно индийскому учению о душепфреселении, и параллельно с этим глубоко-суеверное воззре­ние на чародейную силу разных молитв и обрядов мирятся друг с другом. При таком удивительном сплетении понятий нельзя и ждать идеального хода жизни...
По словам путешествовавшего по буддийским странам По­танина, который видел немало лам на своем веку, они-во­все не такие тунеядцы и лентяи, какими их почему-то считают лужным представить и не питают большего отвращения ко всякому труду, чем остальная часть' населения, вообще в силу присущих ому созерцательных наклонностей, неодаренного предприимчивостью на европейский лад. Напротив, инициатива чаще всего исходит именно от лам, а не простых мирян, по­тому что первые бывают сравнительно образованнее, опытнее, ловчее. Все, так или иначе составляющее культурное до­стояние родного края, начиная стародавним знанием п кон­чая удовлетворением эстетических потребностей единоверцев (в виде изготовления предметов культа, художественной от­делки вещей и т. п.) сосредоточено в руках братства Будды. У него почерпается то, что дорого и необходимо различным сторонам народного духа. Всюду оно идет впереди соплемен­ников и, как я уже имел случаи сказать, но чуждается но­вых веяний из совершенно иного цивилизованного мира, хотя н относится к нему с некоторым скептицизмом: английский миссионер Гильмоур, ездивший лет двадцать назад по Монголии
и Забайкалью, передает в своей любопытной книге Атопд the Mongols о следующем весьма правдоподобном суждении какого-то местного ламы: „вы-европейцы по-своему, конечно, умны, потому что имеете много полезного, в роде телеграфных линий, пароходов, железных дорог, газет п т. д., но вам недостает самого главного - недостает знакомства с нашею религией. Только если вы вчитаетесь в наши книги, разум ваш перестанет быть односторонним и познает тайны неба и земли'1.
Посетив в 1886 и 1887 годах У ргу и расспрашивая нашего генерального консула Як. Парф. Шишмарева о тамошнем много­численном ламстве и прочих больших куренях (буддийских монастырях; собственно хуре значит группа зданий, распо­ложенных кругом, с сотнями и тысячами духовных), я вкратце так могу резюмировать его отзывы: кумирни с обитающим вокруг жречеством преимущественно воздвигнуты или милостью китайского императора, или благочестием туземных князей; они имеют определенный штат лам, обыкновенно довольно зна­чительный, обеспеченный основными и позднейшими ценными вкладами, подаренным количеством скота (верблюдов, коров, лошадей, овец), а иногда и людей, приписанных к святилищу в качестве постоянных его данников, своего рода крепост­ных, называемых шабииарами („учениками*). У куреней есть пастбищная, а изредка и пахотная земля. Кроме того, заказы­ваемые служения приносят доход молящимся ламам. Деньги тратятся на ремонт храмов, покупку различных принадлеж­ностей и благоухающих курительных веществ, приобретение кирпичного чаю и съестных припасов для общественной тра­пезы жрецов во время долгих чтений по кумирням и т. д. Помимо штатного ламства, при религиозных центрах живет на свой счет множество других духовных, некоторые в соб­ственных юртах, а то даже и деревянных домиках, среди отдельных дворов, обнесенных заборами, или же, въ'случае бедности, у более состоятельных лам. Средства к пропитанию привозятся ими самими и присылаются из дому, или зарабаты­ваются лечением, совершением обрядов и т. п. Обитающие в черте одной ограды стараются не быть друг другу в тягость и всякий проводит дни сам по себе. Когда нет празднично благоговейного оживления, монастыри выглядят сумрачными п
Зо
безмолвными, потому что населяющие их лица необщительны, мало любят говорить и, по окончании необходимейших занятий, сидят каждый в своем углу. Зимой курени особенно полны жаждущими учиться, в ожидании того, что откроются вакансии на штатные должности. Летом сверхкомплектные, духовные чаще всего отправляются обратно в родное кочевье, где у них- хозяйственные хлопоты об имуществе, которым опи обыкно­венно нераздельно владеют с братьями-миряпами, именуемыми хара (черпые) в отличие от желтого или красного цвета дам­ских одеяний. По словам нашего компетентного монголиста, про­фессора А. М. Позднеева, в Монголии все духовные, не живущие постоянно при монастырях (так-называемые степные ламы), вне­сены в общий список данников своего князя и отбывают по­винности наряду с прочими податными монголами.
У нас принято думать, будто ламы но смеют иметь част­ной собственности. Это положительно ни па чем не основано и опровергается как историей религии, так и действительно­стью, не дающею повода придти к такому, вероятно, априорно составленному мнению. Пришедшая из Индии вера вполне без­участно относится к вопросу об имуществе, как и вообще ко всему мирскому: зараз опа и допускает обладание отдель­ным достоянием и даже право передачи его посредством заве­щаний, и в то же время учит: „спасаться правильнее и вер­нее, отрешаясь от всех земных узъ“. Поэтому ламы, стоя­щие на сравнительно низкой ступени духовного совершенства, озабочены (пожалуй, не менее мирян) сохранением и округле­нием своих доходов, - лица же, поборовшие в себе плотские страсти, равнодушно и сурово смотрят на внешния удобства' нередко жертвуют обильно па монастыри, раздают все свое имущество, до последней копейки, бедным, а себя обрекают па нищету. Но делается это вовсе не в силу каких-либо обя­зательных правил веры, а просто по добровольному решению. Строгими аскетами выступают даже богатые и властные ламы знатного происхождения...
Лам надо разбить на две категории: меньшинство, состоящее из наиболее даровитых и сильных духом буддистов, кото­рые, благодаря умственному превосходству, царят над прекло­няющеюся пред ними толпой и довольно ' беззаботны насчет материальных условий существования,- и на громадное болъгиин-
ство, серое и невежественное, как и все почти единокровное ему население, а потому гнетом обстоятельств вынуждаемое заботиться о пропитании. Первая категория образуется из лю­дей, родившихся в семье с хорошими средствами и вследствие этого имевших возможность пройдтн довольно трудную и про­должительную школу дамского учения,-чти находится в тесной связи со способностями начинающих заниматься п с терпе­нием и выдержкой зрелого человека, сознательно дающего Будде обет за обетом. Одушевляемые сравнительно возвышен­ными помыслами и будучи обыкновенно с детства поставлены благоприятнее многих соплеменников, лучшие духовные поло­жительно лишены бывают мелочно-грязных вожделений, обык­новенно свойственных паразитам, выходящим из ничтоже­ства, и совсем ие изображают того беспощадно-алчного типа, который будто бы олицетворяется всеми ламами. Примером может служить хотя бы известный в 80-ыо года бапдида-хамба Дымнил Гонбофв. Родовитый, семилетним ребенком посвященный в духовное звание, он юношей уже обратил на себя такое вни­мание, что, по приговору инородцев, признан достойным занять место среди штата Гусиноозерской кумирни. Вся жизнь его погло­щена ревностным изучением буддийской письменности. О поведении его никто, даже из обличителей ламства, ничего не говорил предосудительного. Молчаливый, сдержанный, вдумчивый-он. по своему, соответствовал местному идеалу непорочности и мудрости.
Такому живому кумиру народа нет надобности прибе­гать к гпусному вымогательству и обману,-ибо он и так могуществен влиянием, да к тому же любостяжание только унизило бы его и являлось крайне нецелесообразным. По правде сказать, на чтб важному ламе деньги? Инородческий быть тре­бует незначительных расходов; для религии всеми отдается наидрагоценнейшее. У путного ламы, - если и есть нужда в чем-нибудь существенном,-движимость исключительно уходит на приобретение редких п не дешевых книг, тибетских досто­примечательностей, привозных лекарств для пациентов и т. п.
Обстановка хамбы п шпретуев (я не говорю уже о простых духовных) весьма проста и небогата. То же я должен сказать и о сановных жрецах, которых я навещал в Урге, в 1886, 1887 и 1897 гг.: например, про жилище тамошнего высокочтимаго
хамбы, воспитателя хутухты {молодого святого перерожденца, обо­готворяемого северными буддистами). Деревянный домик с двумятремя комнатками (или юрта), несложная утварь, алтарь с литыми и живописными богами, сундук со священными книгами, аптечка, под­час пышное облачение-вот и весь незатейливый обиход,- а ведь подобных счастливцев, трудами купивших себе такое положение, вряд-ли найдется много! Штатные ламы, которых я видел, путешествуя по Забайкалью, везде при моем приезде одевались парадно, чтобы поторжественнее встретить гостя, но и между ними я видел иных в поразительно худом и по­тертом платье. Миссионер Гюк беспристрастно свидетель­ствует, что разбогатевших лам почти не бывает, что ду­ховные, по характеру, расточительны и, за неимением палич­ных денег, готовы за бесценок закладывать вещи китайцам.
Я вовсе не отрицаю, что среди лам есть немало хищ­ников, которые, в силу своего умственного превосходства, на­живаются от суеверия ближних - напротив, это явление до­вольно естественно и понятно, - особенно в виду присущего инородцам стремления жертвовать, по мере сил, на благолепие родной святыни и на охраняющих се жрецов. Мне желательно только указать, насколько преувеличивают степень существую­щего зла и почему оно не может быть так страшно гибельно, как уверяют. Сонмы духовных (по имени, а не образу жизни) растворены в море родного народонаселения, чужды и глубо­кого знания веры, п выполнения монашеских предписаний, со­вершенно тождественны с окружающею средой и, при всем же­лании, неспособны раззорять ее своими шарлатанскими продел­ками. В сравнении с учеными и нравственно устойчивыми ла­мами „ламишки“ (как инородцы сами полунасмешливо-полупре­зрительно называют недоразвившихся и безобидно-жалких ду­ховных) но имеют никакого серьезного значения, а потому ду­мать, что они в конец раззоряют единоверцев, лишено осно­вания. Это--просто люди, в младенческом возрасте пожертво­ванные Будде, и по бедности, или глупости, или лености невы­делившиеся из толпы...
Им поневоле приходятся хозяйничать, работать, изощряться в каком-нибудь ремесле или торговом предприятии, и т. д. Если тут некоторым и везет больше других, то не оттого же, что они-ламы?
Буддийские духовные усердно занимаются выделкой бурханов ^кумиров различной величины); их особенно искусно делают из папье-машэ и из глины. Кроме того, ламами приготовля­ются своего рода киоты для этих „боговъ" и для священных книг, отливаются жертвенные чашечки и лампады, рисуются изображения религиозного характера, вытачиваются весьма упо­требительные четки, сшиваются амулеты (в роде наших ладо­нок), украшаются домашние алтари и т. д.
Все этр направлено к удовлетворению потребностей народа. Именно в среде лам всегда найдутся лучшие столяры, портные, ткачи, красильщики. Юрты (необходимейшая вещь для кочевни­ков) мастерятся в дацанах. Бедность, в связи с некоторым умственным развитием, на каждом шагу способствует трудолю­бию примыкающих к братству Будды. Так как тщательная пе­реписка фолиантов в 300-400 листов, с содержанием бого­угодного и таинственного свойства, ламаптами почитается за нечто крайне душеспасительное, то заказывать ее духовенству каждый домохозяин мнит своею обязанностью. Рукописи должны быть весьма совершенными по форме и потому требуется много терпения, чтобы целый год иногда просидеть над копиями с какого-нибудь одного сочинения. Достоинство последних обу­словливается вдобавок тем, какими они чернилами начертаны (красный цвет в 108 раз благодетельнее томного, серебря­ный в 108 раз благодетельнее красного, золотой-серебряного радужный - золотого).
Раньше чем произносить вообще какое бы то пи было суж­дение, а тем паче приговор относительно того, чтб из себя являет ламайская культура, прежде всего казалось бы нужно о ней что-нибудь определенное знать и думать. Обыкновенно же (как видно по книжным и журнально-газетным отзывам) замечается прямо обратное и вследствие того крайне печальное явление.
Приношения кумиренным ламам бывают двоякого рода: или отдельным лицам за так-называсмые „требы" и лечение, или служащему собранию духовных кирпичным чаем п деньгами. Угощение приносится в храм учащеюся молодежью, во время перерыва после долгих и громких молитвословий. Оно состоит из упомянутого напитка, более или менее обильного примесью молока (смотря по щедрости дающего), иногда еще из масла и
пирожков. Лапы подставляют свои деревянные чашки разно­сящим сосуды и, отдыхая, молча пьют. По окончании трапе­зы, широтуй провозглашает имя ревнителя, который, если при­сутствует, то падает ниц, и за него читаются молитвы. Деньги вносятся в данайскую казну и оттуда распределяются поровну. Так как еще Будда учил, что чем чаще и чем в боль­шем количестве духовные собираются, тем Лучше, - то миря­нам, стремящимся подобным образом чтить лам, очевидно, приходится тратить довольно много. Взносы эти делаются, правда, добровольно, но, повторяясь усердно, должны бы тяжело ложиться па верующих и отрезвлять их при чрезмерном рвении. Однако, это нигде среди ламаптов не замечается. Буддисты благогове­ют и жертвуют святыне без колебания - до того вся жизнь проникнута религиозными чувствами и так ничтожны кажутся окружающие условия. *) Умеренные в личных потребностях, лалаиты почти расточительны, чуть дело коснется сооружения новых кумирен, ремонта старых, покупки предметов культа и т. п. Особенно чутки и щедры в этом отношении монголь­ские племена... Безмолвие и угрюмость обитаемых ими степей невольно воздействуют на мечтательность парода. По образному выражению знаменитого монаха Иакинфа, они похожи на храм задумчивости, воздвигнутый самою природой. На гранях Тибета местность гористее и еще величественнее. Забайкалье также отличается дикою красотой. Фантазия инородцев очарована таин­ственною прелестью края, а раздолье и пустынная тишина тесно сближают их помыслы с мистицизмом. Знойно-южный коло­рит индийских сказаний, недосягаемая высь догматической пре­мудрости язычества, ключ от сокровеннейшего во вселенной, будто бы хранящийся ею, однозвучность и скромность повседнев­ного быта--все словно сговорилось опутать бурят сетями ла­маизма и преграждать пока успех христианской проповеди.
Помешать инородцам, чтоб они давали, радея пред Буддой и об очищении души, никакая власть но может. Напротив, стеснение только озлобляет ревнителей и обогащает наиболее хитрых жрецов, хотя бы ради дружественного сношения послед-
’) Самп ламы вообще жертвуют на устройство храмов п снабжение их необходимым столь же ревностно, как и миряне, а кроме того, при всяких важных обстоятельствах, приглашают к себе друипх жрецов для от­правления положенных служений.
них с местною полицией. Вместо ослабления эксплуатации, по временам власть сама как би поощряет и поддерживает ее ложными мероприятиями-
Вопрос о постепенном раззоренип наших восточно-сибир­ских буддистов ламами сводится, по моему, к очень простому решению. Какие данные имеются утверждать, будто обеднение инородческих ведомств, преданных буддизму, усиливается, тогда как у соседнего русского населения и у шаманствующих единоплеменников все обстоять благополучнее, если сравнить и взвесить совокупность внешних отличительных признаков? Ничто на это но указывает. Повсюду и там, и тут случаются временные невзгоды, и снова хозяйства поправляются...
По словам восточно-сибирской миссии, не имеющей сведении ■о положении ламайской веры в собственном Китае и в Ти­бете, паши бурятские религиозные центры до того будто бы за­мечательны но внешности, что внутри Азии о таком богатстве и красоте даже не помышляют, а издалека приходящие ламы в себя не приходят от удивления при виде бурятских хра­мов. Для восстановления истины, не могу не заявить, что, вопервых, посещенные мною некоторые ургннские кумирни по убранству нисколько по уступают забайкальским, а скорее на­оборот; во-вторых, пекинские буддийские храмы гораздо роскош­нее монгольских (боги величественнее и лучшей работы, изобра­жений видимо-невидимо, на полу-ковры и т. д. ’); по отзыву же путешествовавших в Тибет, там еще больше блеска, великолепия и драгоценностей. Поэтому считать бурят перво­разрядными ревнителями и проводниками ламаизма слишком преувеличено. По словам такого замечательного знатока Мон­голии п её быта как Д. А. Клемспц пи один забайкальский дацан не может сравниться по роскоши даже с второстепен­ными постройками в Эрдепл-цзо, а также беднее любой монголь­ской кумирни при ставках богатых князей. Да и вообще-то за Байкалом лишь 5-6 религиозных центров отличаются внушительной внешностью п достатком...
'I Из этих храмов наиболее замечательны: 1) ИОн-хо-иун (с 70-футо­вым кумиром Будды), 2) Бай-та-сы (с его мощами), 3) Чисан-дан-сы (с -его изображением из сандального дерева, считающимся современным са­мому учителю, 4) Хуан-сы, г северу от столицы (с громадным мрамор­ным памятником в честь одного сравнительно недавно умершего буддий­ского иерарха), и т. д.
зб
IV.
Давно пора заняться вопросом о внутреннем сродстве ламства с народом и о том, но опасная-ли это была игра со стороны осуждающих буддизм на восточно-сибирской окраине, когда они хотели вернуть лам к мнимо-первобытной чистоте аске­тической жизни и разобщению с миром, совершенно не зная тех условии, в которые была поставлена древняя монашеская община её основателем, и что за связь у неё существовала с окружающею местностью...
Первые люди, уверовавшие в Будду, были два купца, остав­шиеся затем по-прежнему простыми последователями „вещего учителя", пепринявшие никаких особых обетов, только под­несшие ому пищу и заявившие: „ты-наше прибежище1*. Вот довод против говорящих, будто исключительно членам сек­ты отшельников подобает именовать себя буддистами. Дости­гают нирваны не одни монашествующие, а также и те сравни­тельно немногочисленные миряне, которые прониклись всецело буддийскими теориями. Когда-то всех, признававших спаситель­ную силу последних, величали архатами („святымп", собственно „имеющими право на благочестивые дары и благоговение1) или ариями (достопочтенными). Это пф препятствовало столь совер­шенным существам жить семейно. Буддизм всегда с уваже­нием относился к светскому труду и терпению. Сам Будда училѵ. „между мирянином, коего душа достигла искупления, и монахом, коего душа свободна от всякой скверны, нет ника­кой разницы*. Шакья-мунп явился в мир, чтобы спасать чело­вечество, а по отдельных лиц. Аскетам говорилось: „живите в горах и лесах открытых, то-есть не бегите в полное уеди­нение, не забывайте главной задачи-проповеди*. Сосредоточи­вая свое внимание главнепшпмт. образом на созидаемом им брат­стве аскетов, Будда понимал, что оно не может оторваться от почвы и должно быть отдано на попечение народа,- иначе по­гибнет. Верующие в „бога учителя" (бурхан-бакши, как инородцы величают Шииге м'упп) и в проповедываемые им истины естественно распались па две категории - мплостынедаватслей (по-сапскрптскп-данапати, по-монгольски-углигэинъэдзен) и принимающих добровольный дар. Когда Будда, в сопровождении сотен учеников, обходил Индию, толпы наро­
да с повозками тянулись за шествием: люди состоятельные до­ставляли все нужное (начиная от нищи и кончая одеждами, ночлежными убежищами), нуждающиеся же подбирали остатки трапез. Ориенталисты для точнейшего различия прямо даже вос­пользовались терминами „клиръ* и „миряне*. Первый состав­ляет так-сказать ядро, вокруг которого сгруппированы по­следние. Знаменитый миссионер Спенс-Харди, много лет изу­чавший буддизм на Цейлоне и оставивший о нем весьма важ­ные исследования, приводит сравнения между строем римскокатолическим и буддийским, отожествляет их существенней­шие черты. Оба, правда, отрешились от мира, но тем не ме­нее руководят толпой и, при совершении обрядов, вменяют их в заслугу тем, во имя кого они совершаются. По отно­шению к своей личной жизни члены братства ПИакья-муни суть монахи, *) по отношению ко всему остальному-священнослужи­тели (clerici regulares).
Предписание обходить светские жилища и собирать подаяния, не пренебрегая ничтожнейшими, неизбежно вынуждало каждого духовного селиться как можно ближе к мирянам. Будучи поставлен в материальную зависимость от них, он посте­пенно стремился увеличивать свое значение среди народа и убе­ждать его, что спасение обусловливается не в малой мере нрав­ственными подвигами и молитвами последовательнейших учени­ков Будды. Одни, живя (по определению Пиоагора хата »йаиѵ (согласно с природой), ощущают постоянную потребность в посредничестве живущих и-ёр щёоиѵ (выше природы.)', они же, для искупления чужих грехов и предосудительных поступков, читают за них священнейшие тексты из книг, кормятся на средства кающихся или просто склонных благотворить... Все это вполне соответствует намерениям „учителя* обеспечить удел своего „драгоценнаго* братства аскетов: „вот ваше поле*, указывалось на них мирянам: „сейте на нем избытки ваши- семя не пропадет и в будущем перерождении принесет вам пользу. Духовный пусть печется о душе светского ревни­теля, а он обязан заботиться о теле монаха*. Хотя община Будды и предписывала милостынедателямь известные правила
’) К северному буддизму эго определение не вполне применимо, ибо часть лам имеет право жениться.
воздержания и чистоты, но никогда не следила за исполнением, предписаний. Обряды не стесняли мирян, ложась всею тя­жестью лишь на жрецов, служащих в кумирне. Кто хотел соблюдать посты, мог соблюдать, - и наоборот: обязательного тут не было... Люди дурного поведения (если стояли вне брат­ства, но помогали ему) не подвергались преследованию со сто­роны духовных, ибо буддизм по знает ничего, похожого на наше отлучение от Церкви. В уставах есть лишь нечто ана­логичное. Когда по вине простого буддиста священнослужители потерпят в чем-нибудь ущерб, или оскорблены будут ма­ловерующим, или он доведет нх до ссоры, или же, нако­нец, вздумает кощунствовать над родною святыней,-община налагает на такого страшного грешника величайшую кару: не принимает от него подаяния, и, в свою очередь, не платит ему за него назиданиями и моленьями. Тибетцы и монголы ло­сих пор на коленях заклинают лам не отказываться от приносимого им в дар! По словам наблюдавших за бытом бурят и калмыков, они отлично понимают смысл такого обычая. Никто из них не заботится о том, доставит-ли лама приношение в дацан или утаит. Это-дело совести.
Шакья-муни совмещал созерцание в тиши и уединении с ревностным проповедничеством. Когда имя „учителя" давн^ уже причислено было к разряду первых имен Индии, когда он стоял на высоте почета и пред ним склонялись цари, Будда продолжал ходить от дома к дому по улицам городов и деревень с чашей в руке, с опущенным взором и в молчаливом ожидании, когда ему подадут пищу. Выпрашивать ее безусловно воспрещалось. Жилищ угнетенного бедностью люда также не дозволено было посещать, чтобы не подвергать его искушению дарить последние крохи. Когда в чашу опускается приношение, монах должен произнести благопожеланиф: если ничего не дадутъ} он не имеет права настаивать. Взаимоот­ношения между ламами и верующими в „бога-учителя" везде неразрывно тесные и совершенно непринужденные.
Ламаизм признает существование отдельных отшельников и замкнувшихся в своей ограде маленьких монастырей, но и те не оторваны до такой степени от единоверцев, как это желательно с точки зрения много о том писавшей восточно­сибирской миссии. Белее строгие и экзальтированные аскеты мон-
голо-бурятами называются дианчи (от санскритского dhydna-глубокое размышление), или искаженнее даянчи, даянджи. Капу­цины, жившие в прошлом веке среди тибетцев, пбдъискали им своеобразное определение: ascetae contemplatores. Иные груп­пируются в небольшие общины, с верховным ламой-правите­лем, и сообща молятся о благоденствии всего живущего. Таков, например, хит (слово, соответствующее нашему „скитъ") в 7 верстах к северу от Урги, где, удаляясь от всякого тре­волнения, живет 25 монахов. Четыре раза в год они пуска­ют к себе народ и открыто совершают служение. Миссионер Гюк, рассказывает, что среди горько-соленой водной пустыни Хуху-нора (громадного „Синего озера" между собственным Ти­бетом и Гоби) есть островок, на котором сооружена кумирня и вокруг неё домики, вмещающие человек двадцать дианчи. Лодок нет, так что только зимой по льду, при сильнейших морозах, туда пробираются богомольцы... Но это-исключение из общего правила. Большинство лам смешано с населением. Строго обособившиеся братства немногочисленны. Даже отдель­ные отшельники и те стараются селиться недалеко от жилища мирян, поучают посещающих их уединение светских рев­нителей или к ним но временам сами приходят... Обитают дианчи в кельях на горах и внутри оных. У Лхасы над одним из знаменитейших ламайекпх монастырей Сэром, на недосягаемой почти крутизне, живут „святейшие" созерцатели. Католические миссионеры, среди ламаитов, и наш преосвящен­ный Нил Иркутский свидетельствуют, что буддийские аскеты способны на великие подвиги воли и духа, но отнюдь не подвер­гают себя изуверным самоистязаниям факиров. Задача ламъотшельпиков состоит в том, дабы погружаться все глубже и глубже в тайну слияния с невидимым высшим миром, на яву испытывать, будто вокруг оживает безграничное царство блаженства, звучат райские звуки, блещут неземные краски, и т. д. Словом, душевное состояние созерцающего, но нашему, долж­но рассматриваться как патологическое. Зрение и слух тут просто галлюцинируют. Поднявшиеся на подобную высоту мона­хи считаются победившими в себе зло, начинают походить на Будду, приобретают, по мнению единоверцев, способность тво­рить чудеса, чтб еще усиливает их значение в глазах на­рода.
В сравнительно недавних „Известиях Императорского гео­графического общества“ Потанин упоминает о выдержке ламъсозерцатслей, питающихся только толокном, довольствующихся куском бумажной материи для прикрытия наготы и неуклонно спасающихся. Пржевальский и его спутники при охотах встре­чали в пустыне буддийских аскетов. Гюк передает о лично ему известных случаях следующее: „иные отшельники заму­ровываются дочти в скалах, не показываются викому в тече­ние нескольких лет, из колий свонх спускают лишь, по необходимости, мешки на длиннейших веревках, чтобы про­хожие и соседи накладывали туда что-нибудь съестное, но за то, когда срок кратковременного или продолжительного искуса кон­чится, дианчи соприкасается с другими смертными, в качестве преображенного человека сверхъестественного порядка, в каче­стве всфпостигающего, всеведущего прорицателя: бескорыстие такого ламы доходит до того, что он положительно каждое получаемое приношение отдает неимущимъ". Преосвященный Нил Иркутский также отзывается о стремлениях дианчи с беспристрастною похвалой: „они спят на голой земле, камень име­ют изголовьем, усердно постятся, вообще воздержны, стараются злейших врагов считать друзьями, но прерывают начатых молитвословий, какая бы опасность ни грозила... С одним знако­мым епископу забайкальским ламой-аскстом (впоследствие священ­ником Даржеевым) произошла однажды такая вещь: он сидел, поджав ноги, в созерцающей позе „бога-учителя", вдруг змея появилась вблизи, поползла на него. Он смутился, но взял верх над собой. Гадина коснулась его колена и руки, словно изумилась, ощутив теплоту неподвижного тела, подняла голову с раскрытою настыо, посмотрела на близкую жертву и ушла!" Если у наших ламаитов толпа выделит побольше подобныхч, энергично убежденных деятелей, *) успех православия неми­нуемо встретит новые препоны.
Внутреннее сродство между ламами и народонаселением го­раздо глубже и прочнее, чем это хотят представить. Прежде
*) Еще в прошлом столетии академик Даллас замечал, что «даянджи> наших кочевников стараются принимать посвящение, за границей (даже у Далай-ламы).
всего надо сказать, чти они, по своему, положительно являются требоисполнителями и обойтись без них не может ни одна инородческая семья. Религиозный элемент вообще царит над монголо-бурятскою жизнью. Кто в необходимых обрядах ви­дит лукавое нововведение лам, будто бы подделывающихся под христианские понятия, с целью обманывать начальство, вероятно, не знает, как близки друг другу но духу и строю буд­дийское мировоззрение за Байкалом с тибетским и даже древне­индийским. Случайного и беспочвенного тут нет ничего. На­оборот, все дышсть стариной, переносит воображение к временам самого „бога-учителя**. Преосвященный Нил Иркут­ский в своей книге о сибирском ламаизме свидетельствует о том, что обряды, нужные инородцам в их повседневном быту, могут быть совершаемы всеида и везде, только не в?> ка­пищах. Начну хоть с появления ребенка на свет.
Пред родами, около готовящейся стать матерью кладутся священное изображение и зажженная пред ним лампада. Душа, скитающаяся от перерождения к перерождению, вновь, за со­деянные ею раньше грехи, должна вступить в мир. Ламаптам этот страшный и роковой миг кажется и великим, и тор­жественным. Любовно вспоминая чтимое ими предание о появ­лении на свет ПИакья-муни, инородцы окружают родильницу пожеланиями так же легко, безболезненно и благополучно раз­решиться от бремени, как родила „непорочно зачатаго“ Будду добродетельная „девственница" Майя. На пороге земной жизни человек уже бывает окружен различными злыми силами, толкаю­щими его к постепенной погибели, то-есть дальнейшим возрожде­ниям в существах низшего порядка. Для очищения и обод­рения души, снова вступающей в мир, надо прибегнуть к издревле принятому обряду, напоминающему крещение. (Сибир• ские миссионеры ошибочно пишут, будто лукавые языческие жрецы только недавно придумали заимствовать его у христиан). Новорожденного Будду светлый гений (тенирий) Хормузда омыл небесною влагой. Ламаиты, поручая это своим священнослу­жителям, рады, когда обряд совершается важными ламами. В течение первого месяца после родов (по возможности в счастливый день)призывается требопсполнитель, который, в присутствии только родственников (чужих, а тем более ино­верцев, не желают при этом видеть в юрте), прочитавъ
установленные молитвы о долголетии и заклинании, трижды омы­вает ротик, правую руку, лицо и голову младенца из сосуда, наполненного освященною водой-молоком (у калмыков водой, разбавляемою солью) и затем, по своему собственному желанию, нарекает имя. Минута рождения семьей до мельчайших подроб­ностей точно запоминается, ибо вся будущность ребенка нахо­дится астрологически в зависимости от года, месяца, дня и часа вступления в жизнь, служит к дальнейшим определе­ниям, чего ожидать и искать, чего избегать и бояться, с кем можно связать ’себя брачными узами и т. д. Прежде при даца­нах велись метрические книги, где записывалось, когда именно кто родился, как его назвали, имя ламы, совершавшего обряд, и даже тех, кто при этом присутствовал.
Каждый месяц в течение первого года со дня омовения мла­денца, - омовения, имеющего для дамаитов, помимо его фи­зической пользы, я значение религиозно-врачующее-родители ста­раются зазвать к себе ламу для чтения над новорожденным. Чуть только дети начинают ходить, снова нужны благословение ламы и произнесение особых молитв, с обрезанием несколь­ких волос. На шею маленьким верующим надевается талис­ман (мешечек с различными священными формулами, посанскритски или тибетски, и соответствующими изображениями) ‘). Его в просторечии называют „хранителемъ" (сахъюсу, сокра­щенное из сахигулсун, от монгольского сахиху, сопутствовать). Ламаизм знает немало таких талисманов, а поэтому всякий религиозный инородец, желая оградить себя против всевозмож­нейших напастей, заводит у себя целую коллекцию подобных предметов и (так как со временем они теряют силу) под­вергают их вторичному освящению.
Перехожу к свадебным обрядам. Ламы строго следягь, чтобы астрологические приметы, касающиеся каждого человека, подходили и не были враждебны таковым же у лица, с которым он желает основать новую семью.
Иногда неблагоприятном условий считается возможным устра­нить при помощи дамских служений. Последние (так-называемые
Богатые носят небольшие золотые и серебряные складни, в которые вставляется священное изображение.
иурумы) должны предотвращать бесплодие, смертность детей, рождение одних только девочек, главенство жены над мужем, болезни, бедность, падеж скота, и т. п. Во всяком случае согласие и молитвенное напутствование жреца необходимы для закрепления браков. И жених, и невеста сначала поочередно приглашают ламу или лам почитать по книгам и помолиться пред домаш­ним алтарем с кумирами. Присутствующие кладут при этом земные поклоны.
Русские власти уже давно (не позже 1812 г.) возбуждали вопрос о регулировании инородческих браков, согласно буд­дийским постановлениям. Поэтому дацаны привыкли считать себя правоуряженными надзирать за этим. Развод может совершаться и чаще всего совершается без всякого посторон­него вмешательства, исключительно по обоюдному согласию мужа и жены. Во всех спорных случаях, касавшихся инородче­ских семейных обычаев, начальство в прошлом столетии упорно обращалось за разъяснениями к ламам.
„Калым “ не имеет никакой связи с вероисповеданием. „Сговорные дары" почитаются не ценой невесты, а залогом до­говора, и соразмеряются с количеством прпданого. Жених, выплачивая калым, доказывает, что обладает достаточными средствами, дабы обзавестись отдельным хозяйством. Бурятки из-за этого вовсе не становятся рабынями, пользуются значи­тельною долей самостоятельности. По словам восточно-сибирской миссии и новокрещенные берут дары за дочерей...
Предсмертный час в свою очередь требует присутствия ламы, который бы дал последние наставления, как избегнуть злых перерождений. Над умирающими читается своего рода „отходная". Когда человек испустить последний вздох, по внеш­нему виду покойника определяют, может-ли он рассчитывать на благополучное перевоплощение, зажигают курительные свечи на домашнем алтаре и начинают молитвословия. Лам пригла­шается несколько, смотря по средствам усопшего.
Кончина представляется инородцам вдвойне ужасною: во-нервых, от неведения, куда душе суждено направиться, а во-вто­рых, от уверенности в том, что мертвецы иногда, став заодно со злыми духами, зловредно влияют на живых. Замолить хоть отчасти чужия прегрешения и оградить себя - вот цель остаю­
щихся вблизи трупа. Существует четыре коренных способа по­гребения, зависящие от того, при каких условиях родился че­ловек с астрологической точки зрения.
1) Сжигание (это-удел святейших, ибо дым от такого костра не осквернит веба; пепел и кости их сохраняются, как объекты культа).
2) Бросаний в воду (иногда просто в яму, которую сверху поливают).
3) Предание земле (редко).
4) Увоз в степь на возвышенные места, с целью оставить хищным птицам и зверям на съеденье (это считается актом милосердия по отношению к животным).
Последний обычай наиболее распространен, и происхождение его теряется в дали веков. Раньше, чем расстаться с по­койником, инородцы присутствуют при дамском „отпевании После этого от покойника совершенно отрешаются. Только шесты с развевающимися на них, вроде знамен, начертан­ными на тканях священными формулами указывают, где остав­лен труп. Даже кочевье стараются переместить и только о душе продолжают заботиться, делая вклады в дацаны, зака­зывая заупокойные служения. Усопшие в буддийских писаниях названы „сущими через дары".
Для отвращения различных напастей, для ворожбы (в слу­чае каких-либо пропаж), для придания религиозного характера обычным народным празднествам и т. д., ламы также необ­ходимы населению. Чего только ни коснись в жизни ипородцевъбулдистовь, все оказывается органически связанным с их верой.
У.
Говоря о ламаизме и его влиянии, нельзя хоть вскользь не коснуться миссионерского вопроса. Сибирь за последнее время все более и более приковывала общее внимание. О ней серьезно заговорили, на нее возлагаются основательные надежды: мы хотим наконец сознательно воспользоваться плодами стихийного движения
казачьей вольницы в глубь Азии и стать звоном, соединяющим очаги христианской культуры с коснеющими в тьме языческими центрами. Но для того, чтобы эта связь была лучезарной, для того, чтобы это воздействие на Восток являлось разумно-упорным, нам нельзя закрывать глаза на свои немощи и недостатки, надо откровенно и своевременно указывать на них, необходимо строго разграничивать сферу нашего возрождающего инородцев влияния и сферу хаотпчески-дикого произвола, от которого тер­пит туземное население завоеванного неоглядного края. Если смотреть на вопрос только с пессимистической точки зрения, немало мрачных картин восстанет из сравнительно весьма близкого прошлого; но такое отношение к вещам совершенно бесплодно и вредно: нам нужны примеры и факты, возвыша­ющие ум над злобой дня. По ним можно учиться, ими вдох­новляться, их считать мерилом того, на чти способна русская цивилизация на далекой окраине. Посеянное там лучшими на­шими деятелями и по смерти последних не пропадает, поддер­живает обаяние русского имени, в годины заблуждения напоми­нает о прежних незабвенных днях. Особенно в этом отно­шении важны и достойны беспристрастной оценки ваши успехи в деле распространения и насаждения православия.
Скончавшийся в 1879 г. московский святитель Иннокентий всею своею жизнью представляет такое знаменательное для на­шего времени явление, что не призадуматься над светлым ли­ком великого сибирского проповедника, не отметить ого глубоко христианских взглядов на призвание каждого миссионера, наряду с жестокосердыми отзывами других лиц, избравших подобную же деятельность,-значило бы закрывать глаза на все, чем наша Церковь богата,-и Россия может справедливо гордиться,
Проипедшп все ступени миссионерского служения и подвига, незабвенный Иннокентий едет в Петербург и Москву, повсюду обаятельно влияет на лиц, власть имеющих, и возвращается на место служения в сапе архиерея: стоя во главе обширней­шей епархии, все знаменательнее и властнее проявляет он затем свои апостольские взгляды на призвание русских мис­сионеров. Чем глубже вчитываешься в высказываемое им, тем убежденнее смотришь на великое дело проповеди среди ино­верцев. Но только для этого надо прямо смотреть на вещи и называть их соответствующим образом, надо снять с себя
миску ханжества и фарисейства^ надо искренно сознаваться в соб­ственной немощи и смиренно ждать помощи свыше.
Проницательный государственный ум Иннокентия ясно ви­дел, что пока нам еще нечего особенно гордиться успехами двигавшейся в глушь цивилизации. Довольно безличная и бесцветная сама по себе, она не могла круто и радикально пошат­нуть инородческого жизненного строя, пересоздать его веками сложившееся миросозерцание, подчинить его благому влиянию свет­лых христианских начал. Таковых мы почти не принесли сч. собою, будучи руководимы, при наступательном движении в Оибпри и дальше, лишь одними своекорыстными побуждениями. По дороге туземцев или просто истребляли, или ослабляли водкой и заразительными болезнями. До сих пор отрицательный харак­тер взаимоотношений между русским и инородческим паселепиемч. невольно приковывает внимание беспристрастных наблюдателей. Когда в 80-ые года на Оби к пустынно-угрюмому берегу под­ходил пароход за дровами, и голодные, оборванные остяки выплы­вали ему на встречу для продажи рыбы, - опп радовались тому, что пришел „большой кабакъ’4. что у них за бесценок ску­пят товар, а опп тут же пропьют вырученные деньги и оста­нутся затем под холодным, родным небом еще более озверев­шими и бедствующими. Число же, напр., алеутов, после прибытия русских, уменьшилось чуть-лп но в 8-10 раз. „Нет при­чины11, говорит Иннокентий: „скрывать, что делали первые наши промышленники. Прошедшего не воротишь и не поправить14.
Еслибы у нас на окраине почаще проявлялась деятельность таких же разносторонних по дарованию и выдающихся лиц, как высокопреосвященный Иннокентий,-там все бы жило вч> совершенно ином свете, положение не представлялось бы одно­образно-печальным, инородцы тяготели бы и к правосла­вию, и к безболезненному постепенному обрусениюНо, увы! владыка сам отзывался, по совести, очень дурно о русских элементах в отдаленных областях Востока. Чиновники- преимущественно народ заезжий, которому дома уже нечего было терять, а на чужбине подавно: грабительство часто произ­водится откровеннейшим образом. Коренное население нетуземноп крови (особенно казаки) - почти все люди грубо порочные и чуждающиеся религии. В Охотской церкви насчитывались даже между служащими люди православного происхождения, от пяти до
тринадцати лет сряду не бывавшие у исповеди. Немудрено, что подобное отребье вредно влияло на безвинно притесняемых ино­родцев, которые, в сущности, нравственно стояли гораздо выше, и отталкивало их отт> слияния с чужою национальностью. Только проповедники слова Божия могли смягчать этот разлад и жи­вотворить сердца туземцев, но и на апостольскую деятельность не приходилось возлагать основательных надежд.
Миссионерство в Сибири почти никогда не бывало в удовлетворительном состоянии, хотя еще цари московские радели о том, чтобы на окраины, в ново присоединенную глушь посы­лались проповедники „добрые и учительные" с наставлением „приводить инородцев к св. крещению без тщеславия и гор­дости, без оскорбления, с опасением, как-бы инымп словами по отдалить строптивых от вступления в лоно церкви". Но мудрые гуманные взгляды высшего правительства не всегда толково и добросовестно осуществлялись. По этому поводу о по­ложительном вреде лжемиссионерской деятельности особенно чисто­сердечно и безбоязненно высказался один из ларовптейшихт. администраторов Екатерининского времени-сибирский губерна­тор Денис Чичерин. Вот что доносил он в 1767 г.: „.проповедники ездят на коште и подводах иноверцев; к живущим близ города большими деревнямиони не заворачи­вают и там никого не обращают, по стараются пробраться в отдаленные и дикия места, где говорят о Христе по-русски дикарям, не разумеющим нашего языка, и увещевают крес­титься тех, у которых больше пожитку видят. Обольстя награ­ждением, напоя пьяными, или напугавши, присоединяют к церкви, и затем отъезжают в другие места па лошадях и на издержках новокрещенпого, оставив ему написанную на бумаге молитву, которую этот инородец безумно почитает божеством, а, что в ней написано, не знает. Через год и позже проповедник возвращается для свидетельства новых христиан, и тут великия привязки делаются. В посты приво­зят с собою посуду, намазанную молоком или маслом, лоша­диные кости-обвиняют в вероотступничестве, пугают жесто­кими наказаниями и чрез то грабят бесчеловечно; если же кто не дает, тех берут с собою и на их же подводах и коште, забивши в колодки, везут по другим жилищам. Кто побогаче, к таким в потаенных местах ставят болванов.
а потом сами же и сыскивают. Кроме того вынуждают ино­родцев откупаться за то, что хоронили кого-нибудь во время долгого отсутствия священника, за то, что живут, но венчавшись, и детей но возили крестить за 300 в. и далее“. Столь безотрад­ное положение обратило па себя наконец внимание в столице. Повелено было для обсуждения вопроса собрать комиссию, где заседали, между прочим, новгородский митрополит Дмитрий и псковский преосвященный Иннокентий. Они подали доклад: сменить сибирского митрополита Павла за нерадение, а новому дать от Святейшего Сѵнода инструкцию для проповеди: мис­сионер имеет три обязанности-учить, увещевать, напоминать; повеление, угроза и строгое с утеснением взыскание есть наси­лие совести и злочестие. Не должно давать воли проповедникам ездить, куда захотят. Надо выбирать, для обращения языческого населения, людей благонравных, не корыстолюбивых, трезвых, разумных и кротких. Начинать следует с ближайших к городу мест, дабы мало-по-малу вера расширялась. Проповед­ник должен иметь вид человека, не по указу прислан­ного, но добровольно пришедшего, и обязан за все платить инородцам, даже за пищу.
Как верно тогда понимали, чтб доброго призвана творить миссия, и как плохо все это до последнего времени применялось на деле, в Восточной Сибири, особенно в Иркутской губернии и в Забайкалье! Отзывы Чичерина сто лет тому назад принци­пиально подходят к переживаемой нами действительности, хотя так просто, легко и возможно проводить в жизнь совершенно правильные взгляды... Пример святителя Иннокентия московского служит тому ярким подтверждением. После того, как в Сибири многие годы в таком именно апостольском духе потрудился Иннокентий (преосвященный алеутский, камчатский, якутский ии амурский) и достиг паилучших результатов, нельзя руковод­ствоваться противоположными воззрениями на миссионерский вопрос и призывать правительство к насильственным мероприятиям.
Около 1840 г. знаменитым иерархом Америки и Азии составлено наставление для священников, назначаемых обра­щать иноверных и руководствовать обращенных в христиан­скую веру. Оно тогда же было утверждено первосвятителями Российской Православной Церкви митрополитом Серафимом с.-петербургским и Филаретом московским, и Святейшимъ
Сѵнодом, так что имеет не только историческое, но и кано­ническое значение.
Еще недавно, в 1884 году, одинч. духовный журнал на­зывал иннокентисвскос наставление наилучшим руководством миссионеров и высказывал, что его следует иметь в доста­точном количестве при каждой миссии для назидания пропо­ведников. Между тем, этот драгоценный памятник, по­видимому, предается забвению именно теми, которые призваны быть проповедниками святых и светлых начал в языческой среде. Поэтому необходимо почаще напоминать, чему учил славный и многоопытный сибирский иерарх, никогда во всей своей жизни не крестивший при лукавом содействии земской полиции и не оглашавший христианского мира громкими сетованиями на то, что миссионерское дело плохо подвигается вперед, исключительно благодаря тому упорству, которое оказывают инородцы. Пре­освященный Иннокентий думал иначе: „не они виновны, а мы сами", писал он в 1850 г. товарищу министра народного просвещения А. С. Норову...
В основу инструкции, написанной святителем для мис­сионеров, легли слова указа 1777 г.: „проповеднику не сле­дует торопливо сподоблять крещения обращаемых им, а ста­раться возродить их духовно, без чего крещение, дикарям пре­подаваемое, едва-ли не может назваться злоупотреблением одного из величайших таинств христианской веры". „Блажен тотъ", пишет преосвященный Иннокентий: „кто подвизается в деле просвещения инородцев, перенося труды и скорби, встречаемые на поприще своего служения. Но горе тому, кто призван и поставлен благовествовать и не благовествует! За это он примет осуждение как лицемерный и ленивый раб Господень".
Иные архиереи, отправлявшиеся в Сибирь,чтобы стать в главе миссий, мечтали сразу все переустроить в языческом царстве. Но, когда действительность оказывалась неподатливой, они роптали на нее и жаловались. „Имей всегда скромное и смиренное расположение духа и не обещай себе самонадеянно необычайных или верных успехов по твоему делу. Таковые обещания происходят от гордости, а гордым не дается благо­дать", гласит пннокентиевская инструкция, основанная на убеж­дении, что претворять веками сложившиеся верования инородцев нельзя одним только голословным призывом к крещению,-осо­
бенно, когда члены миссии относятся к блуждающим во тьме с высокомерием и пренебрежением, результатом чего являются постепенно, с обеих сторон открыто-враждебные чувства. „Если проповедник не будет иметь в собе любви как к своему делу, так и к тем, кому проповедует, то и самое лучшее и красноречивейшее изложение учения может остаться без всякой пользы, ибо токмо любовь созидаетъ", прозорливо пишет преосвященный Иннокентий, ясно сознававший, что лишь избыточествующий ею способен „иметь уста и премудрость, ко­торой не возмогут противитися сердца слушающих и которая верно указует, как, где и что говорить, если хочешь уловить их расположение и глубоко посеять Слово Божие". Просветитель алеутов дает бесценный по достоинству совет миссионерам: „отнюдь но говорите, что вы посланы правительством, и не выдавайте себя за своего рода начальство, но за простых людей, желающих блпжним истинного благополучия и пришедших -для того только, чтобы, по возможности, показать к тому средства. Отнюдь не показывайте явного презрения к образу жизни ино­родцев и их обычаям, как бы пи казались они того стоющйми: ибо ничто не может оскорбить и раздражить столь дикарей как явное презрение к ним и насмешки над ними и всем, что их. Отсутствием кротости, ласки и простоты язычников легко заставить отшатнуться от истинной веры навсегда. Величавый учительский вид положительно вреден. Проповедник Евангелия не должен обижать тех, кто не хочет креститься, и обязан обходиться с ними дружелюбно. Это служит лучшим доказа­тельством, что иим желают блага". Как раз наперекор этому действовала еще недавно восточно-сибирская миссия. В напечатан­ных ею при Вспиампне иркутском „Трудахъ", за последние 25 лет, bona fide высказывается, что члены её глумятся над тою „поганью", которая свята и дороге инородцам, не дают себе ни малейшего труда вникнуть в круг понятий обращаемого населения и весь смысл его жизненного строя, а свысока понуждают его, от имени Государя Императора, немедленно отречься от религии предков,-отчего, в конце концов, в душе гонимых языч­ников просыпается ненависть к преследующим, невольное отчуждение от русской культуры, желание, во что бы то ни стало, крепко держаться своей заветной старины и не поддаваться раз­ным сомнительно-опасным нововведениям, к которым власти
часто бывают склонны, дойдя до иных выводов теоретическим путем и не справляясь обстоятельно с истинными потребностями безгласного туземного насоления. Пол столетия тому назад митрополит Иннокентий писал: „выводя дикарей из прежнего их состояния, надобно наблюдать благоразумную осторожность, дабы вместо того, чтобы сделать их счастливее, не лишить их и настоящего счастья. Надобно стараться вывести дикаря из его грязной жизни, но, очищая нечистоту с его тела, надобно быть осторожным, чтобы не содрать с него п природной его кожи и не изуродовать его. Надобно выводить дикарей из мрака невежества, но осторожно, чтобы но ослепить их н, быть может, навсегда, а, искореняя в них ложные правила их нравствен­ности, не сделать их совсем без правил нравственности “. В другом сочинении великий святитель добавляет, говоря о медленности обращения инородцев: „хотя человек но может быть без религии, но он не может быть усерден ни к той религии, которую он совсем не постигает, пи к той, которая не выше его понятий. В первом случае он бу­дет только бояться её, а во втором-не будет иметь к ней уважения, и будет совершенно равнодушенъ".
Многие сибирские инородцы стояли уже на этой последней ступени: поэтому каждый неуместный шаг, конечно, должен был отталкивать их от православия и мешать естественному слиянию с русскою народностью...
Странно бывало развернуть „Труды восточно сибирской мис­сии" и пайдти там (например, на стран. 15 первого тома) слова самого преосвященного: „проезжая по Забайкалью, я раз­личал на горах обоны (кучи камней и хвороста), наваленные, чтобы отгонять злых духов от бурятских улусов. И раз­дражаться дух мой и дивился я веротерпимости русского чело­века, который перстом не коснется суеверных чтилищъ". Даль­ше (на стр. 276) открыто рассказывается, что инородческую свя­тыню сам начальник миссии предавал огню, „ибо она воздвиг­нута в честь дьявола", и т. д. Когда Иннокентий совершал свои путешествия, он, не желая никого обременять, никогда не брал с собою ни чиновников, ни даже казаков. Служители той же великой идеи в ламайском раионе поступали иначе,-стараясь крестить при помощи резких насильственных внушений земской
полиции (см. например, вышеупомянутые^ „Труды**, т. IV, стр. 181-182): „Людям, незнакомым с миссионерским делом, или понимающим его односторонне, такое содействие представляется соблазнительным. Слабой воле инородцев нужен однако тол­чек, чтобы направить ее к крещению11. Иннокентий думал и говорил, что миссионеру надо быть ангелом-хранителем окру­жающей местности: „отдавать справедливость хорошим обычаям язычников-дело немаловажное для успеха проповедниковъ14. „ По­сещая дикарей, надо давать им советы и наставления относительно улучшения пх быта и образа жизни, но без всякого прину­ждения и оскорбления, чистосердечно и дружески, и все таковые советы и наставления должны быть сообразны с местностью и простотою их нравовъ". Это написано, точно в предведении тех проектировавшихся еще недавно в Сибири реформ, где ко­чевых инородцев сразу мечтали сделать оседлыми. Духовные власти на этом всегда настаивали, рассчитывая на скорое обрусение, по совершенно забывая, какою гибелью такия мероприятия могут грозить там, где это неисполнимо по климатическим и почвен­ным условиям. „В разбирательство мирских дел но входите!" увещевает Иннокентий проповедников (что за последнее время составляло одно из главнейших занятий каждого праздного сибирского миссионера): „по ослабляйте пн явными, ни тайными внушениями никакой власти, постановленной от начальства. И сам Иисус Христос, живя на земле, никакого управления не оскор­блял и ничьих прав собственности не касался". Как зна­менательно звучали иной раз эти святые слова для любого оче­видца религиозно социальной смуты в инородческой среде!
Помнится, в 80-х годах Б. М. Юзефович писал в „Русском Вестнике" о неудовлетворительных успехах право­славия в восточных губерниях европейской России и свидетель­ствовал об изумительном факте: „в то время как у корен­ного русского населения невежество в области религии выходит гам пз всяких пределов вероятности, в черемисской некре­щеной деревне, в языческой школе, с учитолем-язычником (питомец Уфимской языческой школы), в углу-икона с заж­женной лампадой, на стенах-картины из Свяш. истории и, в дополнение ко всему, стройный хор мальчиков, поющих Достойно, Отче Наш, Царю Небесный и знающих Закон Божий лучше русских местных детей". Аналогичные факты
встречаются в СибириЯсно, .значит, что тут таится какаянибудь весьма важная причина, почему инородцам но желательно менять веру... В творениях святителя Иннокентия есть истолко­вание столь загадочного явления. Некрещенные боятся, обратив­шись, стать дурными людьми. И то нередко общение с испорчен­ными представителями русского населения заметно отражается на нравах полудиких соседей. Нодаром, великий сибирский иерарх однажды обратился с проповедью к русским своей епархии, упрекая их, что туземцы, именно вследствие скверного примера, не крестятся.
VI.
В данную минуту не может подлежать сомнению, что калькутские власти вскоре завяжут тесные сношения с большин­ством за-гималайских правителей, откроют собе свободный торговый доступ к Лхасе и далее во внутренний Китай, сразу повлияют на характер всей центрально-азиатской политики. Так как у нас по этой части процветает полнейшее неве­дение, и в печати высказываются удивительные мнения о Ти­бете вообще, о Далай-ламе и т. п., то, вероятно, не лишнее будет ознакомить русскую читающую публику с теми данными, которые ужо давно стали достоянием Запада Тогда, пожалуй, хоть немного просветлеет наш взгляд на истинное положение вещей в центрах данайского Востока и исчезнут неоснова­тельные иллюзии, будто мы там действуем в качестве пионе­ров цивилизации, и впереди пам улыбаются только новые, легко дающиеся блестящие результаты... К несчастью, это далеко не так, и всякому, вникавшему в исторический процесс ознако­мления западных путешественников с Тибетом, уровень на­ших знаний и неопределенность целой по отношению к ному, положительно должны казаться непростительно-жалкими. Если при­нять во внимание, что в подданстве России более двух столе. тий считается несколько сот тысяч ламаитов, духовно тяго­теющих к миллионам единоверцев в пределах китайской империи, и провести параллель между тем, чего достигли евро­пейские изыскания о Тибете и как мы долго его совершенно игнорировали,-сравнение выйдет весьма невыгодное для нас.
С одной стороны видишь обилие разносторонне-ценных фак­тов и выводов, с другой-даже отсутствие подготовки усвоить и осмыслить готовый материал, расширить область пространных и веских наблюдений.
В двадцатых, годах XIV' в. монах Одорико дф-Пордонове посещает, „чуждающуюся кровопролития“ Лхасу. Там еще не было тогда лица с титулом Далай-ламы, но правил влиятельный духовный (своего рода папа в глазах склонного к аналогиям католпка). Затем целых три столетия Тибет остается для европейцев terra incognita. В 1624 г. иезуит Антонио Андрада проник туда из Индии, и с тех пор на­чинается ряд постоянных соприкосновений Запада с замкну­тым тайвохраиилищем внутренней Азии. Отцы того же ордена, австриец Грубер и Дорвлль, прошли из Пекина в Лхасу в исходе 1661 г. Население приняло их ласково: брат суще­ствовавшего уже Далай-ламы (числом пятого) милостиво от­несся к странникам. Одному из них удалось начертать порт­рет великого местного „святаго", пользуясь его изображением, привешенным у входа во дворец. На обратном пути своем Иезуиты жестоко терпели от разреженного воздуха на высотах и от запаха ядовитых горных растений. Около месяца Гру­бер и Дорвиль подвигались вперед пешком! Читая о подоб­ных лишениях в прежнее время (а настрадаться пришлось многим отважным европейцам, углублявшимся в центральную Азию!), теперешние сравнительно лучше обставленные переходы по этим неизвестным местностям, представляются гораздо ме­нее поэтичными и самоотверженными, чем два и полтора века назад. А между тем, данные, положенные в основу первыми посетителями Тибета, фдва-ли не важнее в политическом и культурном смысле, нежели естсствоведно-охотничьп экскурсии по пустынным частям страны, неприязненное чувство к тузем­цам и пренебрежение к их вере, на которой основывается пока вся жизнь края и которой обусловливается успех или не­успех наших будущих взаимоотношений с Лхасой. Нельзя забывать, что первый рисунок, дающий понятие о величествен­ном жилище Далай-ламы, исполнен рукою иезуита Грубера и сохранен в сочинении „China illustrata" тоже немцем-иезуи­том Кирхнером. С тех пор римско-католическая церковь зорко следила и следит за Тибетом, верит в глубокую боз -
сознательную связь между ламаиискою и христианскою обрядностью, ищет и жаждет прочного сближении с тамошней иерархией. Каждый шаг западных путешественников, по направлению к Далай-дамскому престолу, обусловливает торжество для Вати­кана. Мы же пока бездействуем и даже на своих буддийских окраинах не в состоянии видоизменить инородческой жизни в духе Нового Завета.
Восемнадцатый век богат результатами в вышеуказанном отношении. В Лхасу проникли и годами стали жить в ней миссионеры. Раньше прочих туда прошли после многих дорож­ных лишении Ипполито Дезидери и Мануил Фрсйрэ (иезуиты). Власти дружественно встретили пришельцев: увидевши, что вощи их состоят не из дорогих товаров, а из книг ре­лигиозного характера, правители пытливо расспрашивали иноземцев об их вере и затем главный властитель выразил свое удоволь­ствие, выразившись, что повергнутое на ого рассмотрение в сущ­ности неизмеримо ценнее алмазов, рубинов и жемчугов. Пер­вый из названных миссионеров провел в столице Далайламы тргинадиат лет (1716 -1729 гг.). В римской биб иотеке De Propaganda Fidei и по ныне еще лежать его письма оттуда к папе.
Рукописные неизданные материалы (несколько сот мелко исписанных страниц), собранные Дезидери (или как его пра­вильнее называют Диздери), куплены в Италии замечательным английским обществом, которое основалось лет пятьдесят назад в честь географа Хэклюйта. Тщательное издание всего этого прольет наверное самый неожиданный свет на положение Тибета в прошлом столетии и даст вице-королю Индии важные исто­рические данные для суждений о том, как и чем расположить к себе за-гималайскпх буддистов.
Уже Диздери занимался переводами с тибетского на латин­ский дамского священного писания. Капуцинская миссия, прибыв­шая в Лхасу приблизительно в то же время (сначала в числе тринадцати, а потом еще девяти добавочных монахов) немало потрудилась в течение десятков лет п над безуспеш­ным делом проповеди, и над изучением туземного языка. Иные монахи умерли, другие едва не изнемогли вдали от ро­дины. В 1760 г., по внушению из Пекина, отцы вынуждены были выселиться в Нэпаль. В промежуток между ик при­
бытием в Тибет и отъездом, имп постоянно поддерживались сношения с Ватиканом, а в 1738 г. доставлено письмо Да­лай-ламе от папы Климента XII. Сведения миссии группи­ровались и напечатаны в шестидесятых годах минувшего века августинцем Джиоргп в его объемистом и довольно хаотиче­ском сочинении „Alphabetum Tibotauum".
Из капуцинов особенно выделился и прославился Горациоделла-Пенна. Он до конца дней своих, раз только съездив на родину, остался за Гималаями на страже интересов церкви и европейской цивилизации. Следить за всем, творящимся во­круг и вникать в строй местной жизни, ему, конечно, прихо­дилось на каждом шагу. В результате, наблюдения его давно уже сделались достоянием Запада, по все еще намп нигде но отмечены. Между тем, в них-много важного. Например, в 1724 г. в приволжских степях скончался торготский (кал­мыцкий) хан. Подданным его, кочевпикам-ламаитам, недо­статочным казалось, как я уже выше говорил, получить для нового владыки царскую санкцию из Петербурга. Онп снарядили в 1729 г. пышное посольство из знатных людей с дарами к Далай-ламе, вместе со свитой в триста человек. В отчете Горацио-делла-Пенна есть упоминание о знакомстве с приезжав­шими с Волги торготамп и о беседах с ними. Они, по его словам, и по-русски разумели, и о христианстве имели понятие.
Дополняя вкратце сказанное капуцином, невольно пред­ставляешь себе, что впечатление, получившееся им от разго­воров с послами, в общих чертах мало было в нашу пользу. Самосознание правительства на берегах Невы не дошло еще до того, чтобы решить вопрос о том, как быть с пнородцами-ламаитами в политическом и религиозном отношении.
В то время у нас как раз установлялась сибирская гра­ница с Китаем, определялась связь с монгольскими племенами, являлась потребность выработать разумный modus vivendi со своими новыми весьма полезными подданными. Последние с одной стороны охраняли русские владения на Крайнем Востоке и от­части дружили с единокровными кочевниками за рубежом, с другой-способствовали усилению нашей державы на беспокой пом юге, выставляя искусное конное войско против сражав­шихся с русскими мусульман... С дипломатической точки зре­ния необходимо было пользоваться и происхождением наших ла-
мантов, и их духовным тяготением к Лхасе Это моглоослабить и неминуемо бы ослабило могущество маньчжурской ди­настии в Азии. Цели обрусения и перехода в православие тре­бовали внимательного изучения условий инородческой жизни, ино­родческих верований и природных способностей. В области духа мыслимо было сближение, в виду терпимости буддистов и отсутствия неприязни к христианству. Неторопливые гражданские мероприятия искореняли бы узко национальное различие, между рус­скою и монгольскою народностью. И тогда ужо даровитые её представители в наших пределах быстро перенимали много хорошего, усваивали чужой язык, делались отличными реме­сленниками, выдвигались умственно: например, при походах в предпрошлом столетии калмыки служили в неприятельской стране переводчиками, так как раньше всех в армии привыкали го­ворить по местному. Безболезненное постепенное слияние с право­славным населением естественно должно было произойдтп впе­реди. Но этого по вышло. Ламаитов приволжских мало-по­малу ожесточили против России, и в конце концов последо­вало знаменитое бегство (или вернее сказать „новейшее народо­переселение") сотен тысяч торготов в Китай. Их смутили не одни только мелкие чиновничьи притеснения (этим нельзя испу­гать азиатов!), а тревожные слухи о том, что вскоре всех будут насильственно крестить по Высочайшему указу, что при­кажут вдруг стать оседлыми, что свободных воинственных наездников принудят к строевой службе. И в Тибете, и в Пекине привяли к сведению, чего будто-бы хотело наше пра­вительство, хотя это была совершенная неправда. Седьмой Да­лай-лама (трпнадпатилетний мальчик) послал на Волгу благо­словение выступающим. Они знали, что пускаются в длинней­ший путь, идут на страшные лишения и опасности, почти на смерть, и всетаки поднялись. Жалкие изнуренные остатки (меньше половины бежавших) дотащились на р. Или, через враждеб­ные киргизские степи. Чувства к России в калмыках, ко­нечно, вырабатывались годами. Едва-ли католический миссионер не слышал в Лхасе ничего, что бы свидетельствовало о не­расположении приволжских ламаитов к своей временной ро­дине и об его причинах. Если же толки о том известны были и в тибетской столице, все это очень много портило нам в будущем при возможности дипломатических сношении с дво­
ром Далай-ламы. Европейцы шли надежнее по стезе ознакомле­ния с внутренней Азией. Авангард составляли отцы-проповед­ники, отмечавшие и историю, и вообще особенности края. Затем уж строплп план для дальнейших связей Запада с Тибетом политические деятели... Материалы для размышлений имелись в достаточном количестве. Кроме России никто но мог еще тогда мечтать о влиянии в Лхасе. Китай с величайшею осторож­ностью и напряжением добивался, чтобы там признали его пер­венствующее значение. Монгольские племена поодаль от ядра империи не любили богдыханов, стремились к независимости, держали самого Далай-ламу в некоторого рода осадном поло­жении. В 1717 г. калмыки даже заняли тибетскую столицу. Будь наша внешняя политика дальновиднее на Востоке, мы, при помощи сотен тысяч подданных-ла мантов, зная, в каком хаотическом состоянии находится глубь Азии, без труда могли склонить на свою сторону кочевников, которые ненавидели ки­тайцев и, онираясь на них, с авторитетом заявить о себе в Лхасе. Тут речь бы шла не о присоединении новых об­ширных земель, а исключительно о посылке туда наблюдатель­ных людей и приобретении хоть какого-нибудь оффициального влияния при дворе Далай-ламы. Пекинские власти тогда же на­правили войско для отнятия тибетской столицы у калмыков, утвердили в ней квази-преданного светского правителя, но, по отзыву делла-Пенна, он благоволил к миссионерам, не чуж­дался христианства, т. е. иными словами, быть может, понимал, что рано или поздно не избежать Тибету общения с Западом. Если верить капуцину, результат католического воздействия на лам и народ выразился в следующем: отцы-монахи с отвра­щением взирали на волшебство, в которомт» таилась власть иных буддийских духовных, прибегавших к чарам при вся­ком удобном случае. Благодаря миссионерской проповеди, это „сатанинское“ дело начало будто-бы слабеть и тускнеть. Упадок язычества в самой резкой его форме, без сомнения, продол­жался весьма недолго, и теперь оно по-прежнему очаровывает Тибет.
Уже в первой четверти предпрошлого столетия иезуиты составляли подробную карту Небесной империи. Богдыхан пожелал вклю­чить в обозрение страну, взлелеявшую ламаизм; с этой пелыо, при пекинских ученых-духовных с Запада, двое лам обу­
чились искусству воспроизводить расстояния на бумаге и очер­тили Тибет. В 1735 г. вышло географическое сочинение о ки­тайском государстве с приложением 42 карт, сделанных Данвилем. До сих пор этот ценный труд но устарел, особенно по отношению к Тибету. Сто шестьдесят лет назад нигде еще с большею точностью не были исполнены нужные измерения.
В то же время в Лхасу проник, поселился там, сбли­зился с ламами, вникнул в туземный язык и приобрел ува­жение, как святой человек, Самуил-Ван-де-Путто, сын одного голландского адмирала. К несчастью, по дороге домой, он умер в 1745 г., завещавши сжечь свои любопытные за­писки, так как они казались ему непонятно изложенными, а он не хотел вводить ими в заблуждение ученый мир. Уцелела только и хранится в Миддельбурге нарисованная Ван-деПутто карта части Тибета. На примере этого голландца и мис­сионеров европейцам предстояло убедиться, что путь в ти­бетскую столицу откроется всякому, кто съумефт снискать распо­ложение местных жителей. Прежде, конечно, легче было побе­ждать нравственные преграды доступу к Лхасу, ныне же, правда, труднее, но за то гораздо заманчивее и важнее, в виду на­копившихся о ней данных и в виду брожения, которое все за­метнее охватывает языческую Азию, ярко воскрешая и обо­стряя стародавнюю борьбу между Западом и Востоком. От первых странников, отправившихся в Тибет, почти ничего не осталось для потомства-от иных лишь имена (например, от 14 католических миссионеров, ушедших туда после Андрады в XVII столетии), но незримый след остался и при­влек других пионеров нашей культуры. Они неуклонно по­двигаются вперед и с разных сторон рассматривают слож­ный вопрос о религиозно-политическом и торговом значении Тибета.
Со второй половины минувшего века англичане невольно заинтересовались за-гпмалайскимп соседями: до этого времени по­следние постоянно сносились с Индией, поддерживали тесные коммерческие отношения, и вдруг связь порвалась. В Нэпале, через который ходили купеческие караваны на север с юга и обратно, воинственные горкинцы завладели властью, сменили мирное правление поварских раджей, стали во враждебное поло­
жение к тибетцам и Индии. Другой путь к Лхасе через Сикким попал в руки честолюбивого бутанца Дэб Джудхура. Англичанам пришлось придти с ним в столкновение и на­нести удар. Тогда во главе британской политики в Каль­кутте находился известный Уоррен Гастингс. Едва успел по­сланный им отряд оттеснить горцев, как важнейший в то время лама в южном Тибете (по существу не уступающий ду­ховным достоинствам Далай-ламы), благоговейно почитаемый всем данайским миром Баньчен-богдо в монастыре Дашилхупбо („гора благодати“) послал английскому генерал-губерна­тору послов и письмо с предложением окончить войну с бу­танцами. „Я денно и нощно молюсь за васъ1и гласили слова буддийского „святаго": „прослышав от путешественников о вашей славе, мое сердце исполнено радости. Хотя и по нашим дамским понятиям не следует причинять никому зла и стесне­ния, но, рассказывают, что в справедливости и человеколюбии вы пас значительно превосходите. Да продлится еще долго ваше правление’ Дэб Джудхур получил уже советы от меня не возобновлять неприязненных отношений. Поступайте таким же образом, чтобы не настроить против себя подданных Далай ламы. Прошу вас об этом, в качестве духовного лица, обязанного заботиться о повсеместном распространении благопо­лучия". Дальновидный англо-индийский администратор немедленно ухватился за удобный случай вступить в более или менее тес­ное общение с Тибетом. С бутанцами поступили кротко, а за Гималаи решено было снарядить маленькую экспедицию. Желая ей дать осмысленные иструкции, Уоррен Гастингс сам при­нялся за изучение того, что уже напечатано о колыбели ламаизма, и затем выбрал для поездки туда одного способного молодого шотландца Богля. Снаряжая его, генерал-губернатор предписы­вал: „разведать, какие страны лежат между Лхасой и Сибирью и как они сносятся, обратить внимание в осо­бенности на историю, религию ги весь строй страны, ибо, хотя всякия естествоведные наблюдения тоже крайне любо­пытны, но н'е имеют стол же знаменательного значения*. Англичане помнят об этом мудром наставлении и, при всем богатстве материальных средств, которыми они располагают, путешественники с берегов Альбиона никогда не станут жерт­вовать крупные суммы исключительно с натуралистическими от-
влечфнно-научиыми целями, а на первом плане прежде всего озабочены группировкою фактов, ценных и с торговой, и с политической, и с культурной точки зрепия. Инструкция Уоррен Гастингса написана 16-го мая 1774 г. Чем объяснить, что, сто тридцать лет спустя, нами ничего не предпринято и не надумано vice versa?
Выбор англо-индийского генерал губернатора был весьма удачен. Богль проникся его взглядами и в своем блестящем отчете старался но упустить из виду ни одной характерной подробности, касающейся веры п быта страны. Оттого-то боглсвское повествование п ярко красками, оттого-то из него и можно почерпнуть много данных о духе народа, о ламстве, о почи­тании олицетворенных святых существ, о внешности и вну­треннем убранстве различных выдающихся построек .. Туземцы так и теснились вокруг молодого шотландца и сопровождав­шего его доктора Гамильтона. Они оба, по мере сил, не тя­готились этим, не избегали постоянногодружелюбного общения, п в результате расположили к себе бутанцев, через землю которых ехали, и приближенных Бапьчень-богдо. Последний особенно оказался радушным и симпатичным во всех отно­шениях. Хотя перед ним преклонялись миллионы разноплемен­ных единоверцев и почитали его за воплощенное божество, он в обращении своем был обаятельно прост. Иногда Богль приходил к нему в гости,-великий лама вставал с кресла и начинал гулять по комнате, поясняя смысл развешанных по стенам религиозных картин, расспрашивая о Дальнем За­паде, я т. д. Молодому шатландпу чуть-ли не ежедневно и в продолжении целых часов удавалось присутствовать при дам­ских служениях и при благословении богомольцев самим Баньчснь-богдо. Послу Уоррен Гастингса довелось увидеть Дешерипгай, местопребывание великого ламы поодаль от главного монастыря, и Даши-лхунбо, и некоторые окрестности. Должно, быть, тогда еще но находили нужным скрываться перед ино­странцами. Богль близко сошелся с роднею Баньчень-богдо, впо­следствии переписывался даже со своими тибетскими приятелями, вынес немало светлых воспоминаний о за-гималайском крае. Завеса над этим почти неведомым и доселе еще загадочным миром как-будто приподнялась тогда, чтобы потом опять на­долго опуститься. По крайней мере, со времени посещения Вогля
ни один путешественник в Тибет не представил более связ­ного и любопытного рассказа. Благодаря английскому географу Мэркхэму, он ужо переиздан с соответствующими дополне­ниями и примечаниями. Образ Баньчонь-богдо восстает весьма выпукло. Сверхъестественное существо по рождению и значению среди окружающих, он в частной жизни является человеком в лучшем смысле этого слова: соприкосновение с Западом ому не страшно (молодой шотландец оставил в Даши-лхунбо записку о состоянии Европы сто тридцать лет назад, осо­бенностях правления и быта во Франции и за Ламаншем), фа­натизма в ламе не видно и следа. Считать олицетворенных буддийских „святыхъ" только какими-то куклами лишено вся­кого основания. Напротив, с них-то и надо начинать дело общения с новейшей культурой. Наблюдения Богля но единичны. Такого же мнения держатся некоторые другие исследователи ламайского мира, имевшие случаи говорить с так-называе­мыми „перерожденцами" (совершенными людьми, которые, по своей воле, после смерти возвращаются на землю и вселяются в тела детей, с целью рости для наставления и спасения греш­ного человечества). Богль отмечает набожность Баньчень-богдо: он падал ниц перед статуями „бога-учптеля" (Будды), свя­щеннодействовал перед ними. Веротерпимость великого ламы доходила до того, что он держал при себе и кормил около 30 мусульманских факиров п 120 индийских аскетов, хотя и те и другие не разделяли его мировоззрения. О христианстве он отзывался сочувственно, но не одобрял католпчеекпх мис­сионеров, которые в 1760 г. должны были покинуть Лхасу, потому что они занимались интригами больше, чем религией. Для нас важно знать, что Баньчень-богдо интересовался Рос­сией, знал об её боевом могуществе, о мудрой императрице Екатерине II. Одпн из сановников „святаго" ламы высказы­вал Боглю. что симпатизирует граничащей с Китаем евро­пейской державе, ибо её граждане не похожи на коварных под­данных богдыхана. К дашилхунбекому и далай-ламскому двору нередко приходили караваны с богомольцами из смежной нам Халхи и даже из Сибири. Послу Уоррен Гастингса доводи­лось с ними беседовать. В числе их выделялся пришлец из Ургп (недалеко от Кяхты), который сам был родом из Ладака, но жил на севере при местном необыкновенно
чтимом перерожденце Чжебцзун-дамба-хутухте, по смерти в Монголии появляющемся вновь в Тибете, откуда его торже­ственно везут и водворяют близко к пашей границе. Ургпнский лама оказался очень разговорчивым и сообщил молодому шотландцу о своих поездках в Сибирь и долгом там пре­бывании. Дело в том, что, почти непосредственно перед тем, иркутские инородцы, под влиянием пришлых единоплеменников и буддийских духовных, стали укрепляться в недавно насаж­денной ламайской вере. Буряты и тунгусы, как я ужо говорил, охотно ее принимали взамен шаманства, отправлялись учиться за границу, у себя лелеяли наставников из Халхи и Тибета. Если встреченный Воглем лама действительно знал восточно­сибирский край, то беседы с послом Уоррен Гастингса поло­жительно неоценимы по значению. Мы же параллельно с этим дремали, не хотели пальцем пошевелить, чтобы взять то. что само напрашивалось к нам в руки...
Полнейшим доверием Бапьчень-богдо пользовался в то время его двадцатилетий чашник (Сойбун Чумбо), родом едва-ли не из русских владений, так как он бывал на берегах Байкала, в Халхе, в Китае, знал тамошния наре­чия. Предположить это легко в виду того, что такой юноша не случайно же посетил в ранном возрасть эти края, а кроме того известно, что наши инородцы всегда играли и теперь играют некоторую роль в Тибете, по своим природным от­личным способностям и в качестве людей бывалых, опыт­ных, разносторонних.
Богль проницательно открыл, на чем могут обосноваться взаимоотношения между ламами и Индией. За Гималаями памятна связь буддизма с родиною „бога-учителя“, где еще лет во­семьсот назад процветало ого учение, откуда радиусами ра­зошлась в отдаленнейшие страны возвещенная им премудрость. Ислам насильственно искоренил в Индии буддийскую веру. У Баньчень-богдо возникла мысль, нельзя ли. при содействии и под покровительством англичан, восстановить прошлое. Уоррен Гастингс с удовольствием согласился. Подле Калькутты по­строилась кумирня в честь „бога-учптеля“. Сюда приехало не­сколько лам, с целью пожить на священной земле и пробраться в другие места, прославленные буддийскими преданиями.
На беду для англичан, благоволивший к ним Баньченьбогдо вскоре отправился в Пекин и вь 1780 г. умер от оспы. Дашилхунбцы известили каликутского генерал-губернатора, что преемник возродился и найден. Уоррен Гастингс снаря­дил опять посольство (из своего родственника, офицера Тэрнера, и врача Саундерса). Они возобновили хорошие отношения с родней покойного и с Сойбуиом Чумбо, затем посетили полуторагодового Баньчень-богдо в монастыре Терпалинге, с изъявлением чувства горести генерал-губернатора, когда он узнал о кончине великого ламы в Китае, и радости, когда дошли слухи об его счастливом возрождении. „Мы надеемся, что нынешний Баньчень-богдо еще долго будет озарять вселенную”, закончил Тэрнер свою льстивую речь. Удивительно краси­вый ребенок выслушал ее, сидя на престоле и как бы осмы­сленно кивая головой. После отъезда Гастингсова уполномочен­ного в Тибете остался английским дипломатическим агентом некий индус, по имени Пурунгир, знавший страну и сопрово­ждавший прежнего Баньчень-богдо в Пекин.
В 1785 г. прекратилась административная деятельность предприимчивого Уоррен Гастингса, В Лхасе, под давлением из Пекина, еще со времени Богля, недоверчиво смотрели па дружбу дашилхунбцев с англичанами. Новый генерал-губерна­тор, лорд Корнваллпс, не съумел поддержать связи с южным Тибетом. Вдобавок, воинственные горкинцы в Иэпале, дви­жимые надеждами на богатую добычу, пошли на владения Бань­чень-богдо. Вместо того, чтобы за него заступиться, калькутт­ское правительство равнодушно отнеслось к разгрому дамских святилищ. Когда же китайцы явились на помощь и отбросили врагов на запад, лорд Корнваллпс чуть не послал отряд на помощь нэпальцам. Только письмо Далай-ламы, с увеща­нием не делать этого, обусловило английский нейтралитет. Рас­положение к европейцам быстро охладело за Гималаями. По­граничные недоразумения с бутанцами усилили отчуждение. Бри­танским властям пришлось шаг за шагом, с удручающей медленностью, но не ослабевающей энергией изучать горных со­седей, иногда относиться к ним ласково, иногда запугивать их, иногда подкупать и неуклонно при этом иметь в виду одно-путь в Лхасу с политической целью и оттуда во вну­тренний Китай для сбыта товаров.

Несмотря на замкнутость Тибета с конца минувшего сто­летия, англичанину Мэннингу удалось в 1811 г. проникнуть в Лхасу и прожить там несколько месяцев. Ему посчастли­вилось даже лицезреть осмилетнего Далай-ламу (восьмого чи­слом). По бедности, путешественник поднес ему всего два­дцать долларов и нанкинского чаю. Идя на поклон, Мэннинг взошел к Будале, возвышенному дворцу „святаго11, по лест­нице, высеченной в граните, с 400 ступеней, и трижды про­стерся перед очень милым, обворожительно улыбавшимся маль­чиком. Квази-богомольцу позволено было сесть около престола и беседовать с небородным перерожденцем. В результате, Мэннинг вынес из Лхасы впечатление, что тибетцы тяго­тятся владычеством китайцев, что из Небесной империи сюда посылаются худшие люди, озлобляющие парод и грубые по от­ношению к Далай-ламе и прочим сановникам. Еслибы яви­лись новые завоеватели и порядки переменились к лучшему, ту­земцы охотно согласились бы подчиниться. Все это англичане знают и при первом удобном случае обратят в свою пользу. Самый замечательный из современных католических миссионе­ров в Тибете аббат Дэгодэн, после долголетних паблюдедепий, пришел к тому выводу, что простонародье, зная про богатства Индии и политическое могущество англичан, инстинк­тивно тяготеет к ним: и законы, и условия жизни под эги­дой европейской державы его прельщают. Побывавшие в Каль­кутте и без всякого стеснения выгодно там торговавшие ти­бетцы, вернувшись на родину, пробуждают в единоплеменни­ках симпатию к англичанам. Один тягостный вопрос сму­щает туземцев: как поступят с их верой? Судя по анало­гии с тем, в каком положении находятся индусы и цейлонцы, ламаитам нечего бояться гонения. Жречество, конечно, не же­лает поступиться ни малейшими правами и преимуществами,- в случае же европейской оккупации, оно бы не могло ладить с британцами столь же успешно, как с китайскими чиновни­ками. В этом пока коренится едва-ли не главная причина со­противления наступательным замыслам Англии и нежелания пу­скать в Тибет путешественников с запада. Говорят, будто ламы заплатили представителям Небесной империи в Лхасе сумму в 240.000 франков, чтобы они но пустили туда вен­герского графа Сэченп несколько лет тому назад, хотя онъ
имел паспорт и необходимое разрешение из Пекина. Тем не менее, без сомнения, недалек час, когда доступ во внутрь страны неминуемо откроется. В Калькутте располагают для этого достаточным тактом, обширными сведениями, связями п средствами.
С 1816 г. англичане поселили в Катманду, столице Нэпаля, своего резидента. На поприще сношений с туземцами, на­блюдения за торговыми условиями во внутренней Азии, изучения местного быта и религии неувядаемую славу приобрел ориента­лист Бриян Ходжсон. Он прожил там двадцать три года, первый открыл в Гималаях буддийские литературные памят­ники на санскритском языке, снабдил копиями с них ученые общества в Лондоне и Париже. Письменно снесшись с Далайламой, английский резидент получил от него остатки книг и бумаг капуцинской миссии и, кроме того, полное собрание свя­щеннейших тибетских сочинений.
Желая где-нибудь стать твердой ногой, поближе к религиоз­ным центрам Тибета, британское правительство уже в тридца­тых годах прошлого столетия решило устроить себе важную стоянку в Дарджилинге, во владениях слабого сиккимского раджи, откуда считалось немного дней пути до Даши-лхумбо. В 1835 г. это местечко уступлено было англичанам с обяза­тельством платить по 300 фунт. стерл. в год. Позаботиться о развитии Дарджилинга поручили доктору Кэмпбелю. Он с 1840 г. по 1862 г. радел об этом пункте, важном и с санитарной, п с торговой, и с политической точки зрения. Вскоре все тут запестрело пришлым с гор населением: осели тысячи жителей, завелись чайные плантации, открылась ярмарка для за-гималайских соседей. Сиккимцев же англи­чане при удобном случае обуздывали за своеволие и скло­няли деньгами на свою сторону. Значение Дарджилинга непо­мерно возросло, когда окончилась постройка связывающей его с Калькуттой железной дороги. Мало-по-малу европейцы озна­комились с характером природных преград между Индией и Тибетом, инженеры провели к горам и поддерживают хоро­шую дорогу, из проходов наметили как наиболее удобный Джэлфпскип, ведущий в долину Чумби ‘). По договору с рад-
1) Именно здесь разыгралось в 1888 году кровавое столкновение англи­чан с тибетцами, кончившееся поражением последних.
жей, калькутское правительство вправе высылать из Сиккима неприязненно настроенных жителей. Туземный князь приезжал уже в Дарджилинг знакомпться с европейскими обычаями. Что пи день, стена консерватизма и искусственно поддер­живаемой замкнутости колеблется и готова рухнуть! Тибетцы недоумевают, ждут будущего в каком-то полуоцепенении, за­раз п непрочь отделаться от китайцев и на решительный образ действии англичан смотрят с крайней боязнью... Иные, ■особенно ламы, посещают Калькутту, куда от Дарджилинга всего сутки езды и билет стоит семь рупий (около четырех ■серебряных рублей). Купеческие караваны, из IIаваля следую­щие через Тибет, во множестве распространяют индийские га­зеты. Как народ преимущественно торговый, подданные Далайламы и Баньчень-богдо мысленно стоят за расширение района коммерческих сношений. Китайцы уже но продают в стране •своих произведений, потому что туземцы сами за ними отпра­вляются на запад, находя это гораздо выгоднее. В Куль кутту каждую осень ездят с такой же целью свыше тысячи тибетцев и остаются там целые недели. Путь из Индии че­рез Нэпаль в Лхассу вдвое длиннее и труднее, чем Джэлепекчм проходом. От Сиккима караваны ходят неделю до Даши-лх у ибо и оттуда к столице еще быстрее.
Англия, в виду значительных пошлин, наложенных Рос­сией, но находить прежнего хорошего сбыта индийских чаев в западный Туркестан. В Кашгаре наши товары весьма успешно конкуррпруют с британскими. Изыскания, произведен­ные Кэреем относительно возможности направить грузы из Индии через местности на восток от Ярканда, привели к отрицательному результату: там тянутся такие грозные пустыри, что никакие культурные замыслы неисполнимы. Остается лучшая и кратчайшая дорога в долину Чумби из Дарджилинга. Тор­говля п теперь уже немаловажна, а со временем обещает разростить до крупных размеров. Недаром в Даши-лхунбо п Лхасе сходятся многочисленные нити, соединяющие ламаптов России, Монголии и нагорных стран с им главнейшими ре­лигиозными центрами. Самый необходимый и дорогой предмет ввоза из Китая-кирпичный чай. Он так высоко стоит в цене, что, хотя и потребляется в большом количестве, но не­доступен простонародью. Англичанам это как раз кстати.
Плантаторы в Ассаме п у Дарджилинга из чайных остат­ков и отбросков думают изготовлять именно то, что тре­буется Тибету, и притом с дешевизной, которая сразу подо­рвет доставку из Китая и даст возможность всем туземцам покупать себе излюбленный внутренней Азиею напиток. Затем явится значительный спрос па индийский рис, который по цене также будет гораздо доступнее китайского, на табак, на разно­образнейшие европейские изделия, на драгоценные камни. В свою очередь Тибет станет платить своими естественными со­кровищами-золотом, серебром и другими металлами, которых пока еще в стране видимо-невидимо, обильною солью, чистей­шим мускусом, крайне дешевым скотом и драгоценной по качествам шерстью, лекарственными травами и т. д. Раз что общение завяжется, и туземцы, и англичане скоро поймут, чем они могут быть друг другу полезны и приятны. В копце концов, разумеется, пришельцы с запада из равноправных друзей обратятся в господ и железной волей заставят ува­жать каждое свое желание.
Британское правительство не одно ополчается и идет на Тибет. Рядом с ним действуют симпатизирующие британ­цам миссионеры. В то время как мы даже на родных окраи­нах, где русская кровь смешана с инородческой, в деле проповеди не достигаем желаемого, Запад послал своих, предвозвестников христианской культуры в глубь Азии. Мо­равские братья, жившие прежде в Царицыне для обращения кал­мыков и затем нами удаленные, нашли дружественный прием в Индии. Поселившись в Гималаях, они не только вни­кают в ламаизм, но п обладают в совершенстве званием тибетской речи. Калькутское правительство воспользовалось этим для издания лучших словаря и грамматики, составленных одним из миссионеров Иошке. Священное Писание на монгольском языке распространяется среди кочевников также англичанами. Чуждые фанатизма туземцы его охотно покупают. Несколько лет тому назад ревнитель этого дела, по фамилии Гпльмоур, приезжал через буддийские степи в Забайкалье исправлять надгробные памятники над английскими миссионерами, четверть века трудившимися среди бурят. Бельгийские проповедники сво­бодно пытаются укоренять в Монголии влияние Ватикана. В Тибет с двух сторон направляют свои усилия католические-
миссионеры, насчитывающие уже мучеников на этом довольно неблагодарном пока поприще: во-первых от китайской восточ­ной границы, во-вторых от Сиккима.
В глуши католические миссионеры действуют совершению так же, как незабвенный сибирский апостол митрополит Иннокентий: они становятся простыми рабочими для назидания туземцев, приводят в цветущее состояние окружающую мест­ность, учатся, входят в дружественные отношения с невер­ными. Понимая, что буддизм - религия разумных, а не том­ных, и потому в нем положительно нет никаких демо­кратических элементов, проповедники с запада покупают рабов, группируют вокруг себя обездоленный люд, воспи­тывают детей. С той минуты, что язычники на практике видят осуществление Новозаветных начал (в той мере, как это достижимо для слабых сил человеческих), уважение к пионерам христианской цивилизации должно рости п крепнуть. Хотя последние с некоторым весьма попятным предубежде­нием относятся к ламству, иногда терпели от воздвигаемого им гонения, но в конце копцов и они отдают дань уваже­ния веротерпимости буддийского жречества, добродушию простых духовных и „перерожденцевъ", и нераз обязаны были помощью именно своим же соперникам-ламам...
Важно отметить, что заступаться за тибетских миссионеров всегда приходилось Англии. Когда их обижали, за них замол­вили слово даже нэпальцы, по наущению из Калькутты. Этих соседей в Дашилхунбо и Лхасе очень боятся. Там готовы дорого дать, чтобы но иметь вооруженных столкновении со страш­ными горкинцами. Англичане давно уж подметили эту особен­ность и искусно ею пользуются...
Они снаряжали во внутреннюю Азию для изысканий индусов, хорошо награждая их за сообщения... У нас -гораздо больше людей годных для сношений с Тибетом (и теперь там жи­вет немало бурят, не порывающих связи с родиной),- между тем, мы равнодушны к этому. Инородцы в течение двух веков успели ужо заявить себя примерными вернопод­данными. Среди них найдется не мало обрусевших, выдающихся по способностям, отслуживших в строю, представителей. Не­ужели этим обстоятельством не пора, наконец, воспользоваться? Неужели первый русский образованный путешественник проедетъ
в Лхасу через Дарджилинг, под покровительством и с разрешения английского правительства?
VII.
Раньше чем вкратце порейдтп к новейшим путешествиям в Тибет, не могу не оговориться, что до поездки нашего моло­дого восточника, бурята Цыбикова, в Лхасу, большинство из них надо было считать сравнительно малоценными, так как ездившие туда и писавшие про любопытную страну недостаточно старались вникать в дух туземной культуры, а без этого, само собой умаляется и значение энергии, потраченной на зна­комство со столь далекою чужбиной...
Сказанное особенно относится к нам-русским.
Нельзя идти слепыми по Центральной Азии! Нужны знания, ярко освещающие её внутренний мир... Необходимо исследовать, как можно обстоятельнее, чтб такое ламаизм, какова его ис­тинная политическая роль, настоящее и будущее. Надо зажечь факел, чтобы хоть отчасти озарить обступающий там мрак. Без понимания господствующей у туземцев религии немыслимо углубляться в монголо-тибетские пустыни, немыслимо бороться с язычеством на сибирских окраинах, немыслимо вступать в разумное и тесное общение с правителями в буддийских землях. Раньше чем излагать, какими способами легко было бы,, при некотором добром желании, помочь этой беде, важно и поучительно остановиться на одном разительном примере того, чтб способен сделать образованный человек, проникнутый со­знанием своего долга послужить великой идее ознакомления циви­лизованного мира с тайяохранплищами Азип. Речь идет о зна­менитом венгерце Александре Чома (из местечка Кэрэса), кото­рый первый прочно обосновал область нашего ведения относительно Тибета и порожденного им ламаизма. До тех пор изыскания производились ощупью, были случайного характера и отличались хаотичностью сгруппированного материала. Недостатки эти обу­словливались неподготовленностью в лингвистическом отноше­нии. За изучение предмета следовало взяться филологу в самомъ
’) См. № 3 Русск. Обозретя за 1892 г. моя статья «Тибетский буддизм и напиа окраина^.
широком смысле этого слова. Чома вполне удовлетворял тре­бованию. Он являлся одним из наиболее развитых людей прошлого века.
Знаток и ценитель классической поэзии, ученик известного гэттиагенского ориенталиста Эйхгорца, глубоко и разностороннее начитанный, молодой венгерец начинает задумываться над тем, как загадочно прошлое отдаленного Востока (откуда, бытьможет, пришли его предки), насколько замкнута для европей­цев настоящая духовная жизнь в центрально-азиятских сте­пях и горах, чтб можно открыть в этих малонаселенных, но всстаки по своему культурных странах. Первая мысль Чомы - проникнуть туда чрез Сибирь. Для устранения препятствий по дороге он принимается за славянские наречия Австрии и русский язык. Средств на путешествие нет. Если уже решиться на него, то надо удовольствоваться ничтожною суммой. Дома улыбается обеспеченное положение профессора, -вне Европы ждут страшней­шие лишения, более чем вероятный неуспех, смерть... И вот Чома, тридцати шести лет от роду, после долгих размышлений и запятий, навсегда уходить на чужбину... Маршрут избирается иной, чем предполагалось раньше. Венгерец едет в Египет, Сирию и Персию. Кое-где пришлось подвигаться вперед пеш­ком. В ноябре 1821 г. он достиг грозной для иноземцев Бухары, затем пробрался в Кашмир и Ладак.
В общих чертах освоившись с тибетским, при помощи персидского, Чома провидел ого громадное значение для науки будущего и посвятил все свои силы этому трудному языку, на котором во внутренней Азии создалась целая священная лите­ратура. Без сомнения, интерес к северному буддизму, близ его некоторых главнейших центров, особенно побудил Чому избрать именно такую, а не какую-нибудь другую специальность.
Он трижды удалялся в дамские монастыря, расположенные на пороге Тибета, руководствовался советами туземных духовных, шаг за шагом неуклонно совершенствовался в знании их письменности и понимании религии. Доведя все свои внешния по­требности до минимума, поразительно воздержный в еде и питье, твердо убеждепный в необходимости работать без устали, - пока только обстоятельства позволяют,-с душой, вечно согре­ваемою лучами истины, самоотверженный венгерец казался мест­ным жителям каким-то существом высшего порядка, олице­
творением буддийского идеала святости. По словам путешествен­ников, посетивших впоследствии уголки, где прожил великий подвижник Чома, ламы не забыли его, с благоговением отзы­ваются о нем и, вероятно, позаботились прославить его имя по буддийской Азии. По крайней мере, буряты рассказывают об иностранце Фоме, который научился тибетскому языку, стал аскетом, перешел в их веру и т. д. Последнее, должнобыть,-сказка; но любопытно отметить, как в ламайских кра­ях зорко и чутко относятся ко всему, что извне затрогиваети. область религии. Между Ладаком и Восточною Сибирью - бесконечные пустыри, и, несмотря на это, через необъятную ширь доносится весть об европейце, с любовью подступившем к туземным источникам образованности, -откуда раздался уми­ротворяющий душу глагол древнего учения: „Не будь порочен! живи добродетельно! окончательно подави свои желания! это-за­поведи Будды. Кто им следует, освобождается от роковых перерождений. Внимайте изречению учителя и но забывайте: чею себе не желаешь, того и другому не причиняй!’1 Не­мудрено, если Чоме симпатичен был нравственный мир луч­ших туземцев-ламаитов.
Англичане начали покровительствовать удивительному вен­герцу, как только узнали об его стремлениях. Он, однако, брал всегда у правительства очень мало денег, потому что до­вольствовался самою неприхотливою обстановкой и тратил их исключительно на приобретение еще больших знаний у местных духовных. Единственною заботой его было обогатить науку но­выми данными о тибетском языке и буддизме, который, поки­дая Индию и уходя на север в горы, взял туда с собою разные санскритские сочинения, с тех пор пзсчезнувшие на родине, но существующие за Гималаями. Для расширения фило­логических изысканий, Чома усиленно занялся санскритом и некоторыми индусскими наречиями, поселился в Калькутте с целью печатать свои труды. Они изданы по-английски, на пользу нынешним властителям Индии, ближайшим соседям Далайламы. Тут есть какая-то таинственная историческая связь с одним фактом. Знаменитый тибетолог воспитывался в Наги Эниэде. В прошлом столетии, при военных смутах, этот го­род страшно пострадал. Жители обнищали. Не было возмож­ности учить подростающую молодежь. Когда в Англии узнали о
столь печальной участи, лондонцы собрали 11.000 фунт. стерл. на основание и поддержку нового пагиэниэдского училища. Там, через десятки лет, вырос и развился юноша, весь отдавшийся той области ориентализма, которая более и более становится важна для англичан. В 1842 г., после двадцатидвухлетнего пре­бывания на Востоке, Чома, наконец, решился ехать в Лхасу, но по дороге заболел и умер. В его маленькой по­ходной библиотеке, в числе любимых книг нашлись русское Евангелие и русская грамматика.
Скоро полвека пройдет со времени этой кончины: неужели у нас не найдется энергичных продолжателей великого дела, завещанного даровитым венгерцем? Ведь мы - народ, все далее углубляющийся в Азию, призванный пошатнуть её вековой строй, дохнуть на него чем-то возрождающим. Наши истинные пионеры должны сознательно входить в эту глушь, отдавать себе •отчет в том, чтб их окружает. У России есть сотни тысяч поддайных-буддистов, за ними колышется целое море едино­верных кочевников, сибирские инородцы находятся в беспре­рывном общении с Тибетом, - а много ли мы об этом знаем? Предвижу встречный вопрос: чтб же собственно любопытного представляет культура Центральной Азии? Стоит ли из-за неё обрекать себя на жертвы, учиться у лам, посещать их религиоз­ные центры, вникать в быт туземного буддийского населения?
Все, что относится к верованиям человечества, что свиде­тельствует о наилучших ого стремлениях, все идеальное без­условно достойно внимания мыслитолей-писледователфии. А в Мон­голии и Тибете религия полновластно царит над жизнью, на­полняет собою существование туземцев, примиряет их с пе­чальною действительностью. Крайне суровый климат, кочевой пли реже полуоседлый быт, величие обступающих пустынь подав­ляющим образом влияют на душу буддистов. Богатый пред­ставлениями о божестве и весьма сложный внутренний мир таится ими от взора евро пей цев. Не пора-лп вглядеться в него, наконец, теперь, когда век, в своем поспешном движении куда-то вперед, все быстрее проникается материалистическими тенденциями? Соприкосновение с верующим Востоком неминуемо вольет в нас свежую, бодрящую струю, и, без сомнения, уяснит нам многое в родных святынях, сближая с явле­ниями сверхъестественного порядка.
Пока внутренняя Азия останется замкнутою, всякое шарла­танство может ссылаться на то, что откровение им получается с невидимых тибетских гор. Если побольше людей, подобно Чоме, узнают, каков тамошний строи,-вскоре наступит конец моро­ченью легкомысленной толпы в столичных городах, и тогда уже образованнейшие богословы осветят ценный материал, добытый на месте в странах, где так силен буддизм. Теперь приходится обо всем судить по догадкам. Ничего нельзя обобщать. Многое кажется и диким, загадочным. Ламсков искусство врачевания, с его обширною литературой и чудесными результатами,-это* знание, передаваемое с древних времен из рода в род,- также начинает интересовать Европу, в виду возможной, хотя и не доказанной связи (через Индию) с Египтом и Элладой 1). Чома серьезно смотрел на буддийскую медицину и, насколько мог, характеризовал ее. Туземные целители особенно привле­кают тем, что, по требованиям религии, лишь добрые, мило­сердные, безупречные ламы смеют практиковать с надеждой на успех. Монастыри всюду рассыпаны в значительном ко­личестве, поражают обилием предметов культа, обрядностью и присутствием „перерожденцевъ", то-есть таких лиц, кото­рые за добродетельную жизнь в праве покинуть наш греш­ный мир навсегда, но но хотят этого сделать из любви ко всему живущему, а для спасения тварей после смерти постоянно возрождаются...
В 300 верстах от Кяхты, на караванной дороге в Ки­тай, расположен город-монастырь Урга, со своим великим „перерожденцемъ" (хутухтой) и тысячами лам,-один из важ­нейших центров северного буддизма. Сюда отовсюду стекаются богомольцы, здесь живут и учатся те наши инородцы, которые не прямо едут в Тибет. Кругом, на некотором расстоянии, рас­положены другие интересные кумирни. В бурятскую глушь За­байкалья теперь весьма легко проникать от железной дороги, и
*) Замечательно, что к числу церковных людей в древней Руси при­числяется лечец-лекарь: это, конечно, потому, что при церквах жили лица, могущие подавать врачебную помощь, чтобы отучить новопросвящен­ных язычников от их обычая обращаться к знахарям и ворожеям.
Интересно выяснить, не заимствоваи-лн нами встарь этот обычай со дней монгольского ига. У северных буддистов есть такие medical men (эмчи), кото­рые по заветам своей веры издавна выступают, в качестве искусных вра­чей, на борьбу с дикостью необращениого еще в ламаизм соседнего на­селения п с его велпкпмп волхвами-пиаманами.
там-тоже почти непочатая область для разного рода изысканий. Если нужно расширить круг наблюдений, и до Пекина но Бог весть как далеко. Везде можно исподволь освоиваться с мест­ными наречиями, непосредственно вникать в значение ламаизма с разных точек зрения, постепенно подготовляться к осмыс­ленной поездке в Тибет. В религиозном центре Орумба-гыген-хите (довольно близко от нашей границы) всегда временно живут монахи-тибетцы. У них всего удобнее научиться раз­говорному языку. Только с разумно добытыми, мало-по-малу оформленными знаниями стоит идти в Лхасу.
ѴПИ.
Пятнадцать лет тому назад совершена замечательная по­пытка проникнуть в столпцу Тибета. Туда отправился из Пе­кина американец Уилльям Вудвпль Рокхил (Rockhill), пред­варительно подготовлявшийся к этому в течение четырех лет путем постоянного общения с ламами в тамошних монасты­рях, поддерживаемых богдыханом, и с пришлыми туземцами из более восточных пределов империи. Обдумывая план своей любопытной поездки, энергичный иностранец исподволь знако­мился также с географическими и антропологическими данными, заключающимися в чпсто китайских источниках, которые еще долго будут проливать главный свет на значение многих обы­чаев, названий и т. и. Только после долгих занятий Рокхиль, бывший в Пекине секретарем американского посольства, ре­шился направиться вглубь Азии, имея в впду пройдтп около десяти тысяч верст и притом отчасти по местностям, где еще не ступала нога ни одного европейски образованного че­ловека, если не считать, что иных пунктов коснулось описание покойного Пржевальского пли снаряжаемых англо-индийскими властями папдитов. Это путешествие является одним из ха­рактернейших за последние годы, на нем стоит подробнее остановиться, - так как из обрисовываемого им положения вещей до наглядности ясно, как легко было тогда и до сих пор еще не трудно входить в самое тесное соприкосновение с тайниками нагорной Азии. Элементы населения её, особенности их быта, весь колорит этого своеобразного строя,-все это про-
ходит пород пали, как в панораме, так и просится на по­лотно огромной, яркой картины... Когда-то такия книги будут писаться и русскими исследователями?!
...Время отправления Рокхиля в путь пришлось на декабрь J 1888 года. Предприимчивый американец оделся китайцем, захва­тил с собой сравнительно небольшой багаж, нанял слугу (который ранее того сопровождал начинавшего прославляться лейтенан­та Ионгхэсбанда, известного смелым переездом из Маньчжу­рии на Кашмир, а ныне уже стоящего во главе грозной экспе­диции на Лхасу) и в тряской неуклюжей телеге, запряженной двумя мулами (непосредственно сзади следовал второй столь же первобытный экипаж), ночуя, или, точнее сказать, слегка отдыхая в придорожных харчевнях, на продолжительный срок распрощался со столицей богдыхана. Рокхплевская книга „The land of the lamas “ изобилует такими любопытными бытовыми подробностями, что ими поноволе хочется поделиться, хотя это косвенно лишь связано с моей задачей сказать, что своевре­менно, о столь опасно пренебрегаемом нами Тибете. Утратить там окончательно всякое влияние не трудно, вернуть потерян­ное-вопрос далекого будущего...
Перед Рокхилем потянулся Китай: густолюдный, примерно возделанный, медлительный во всем и вместе с тем величавоспокойный. По условию с извозчиками они за каждый день про­волочки платили Рокхилю около 4 рублей; наоборот, за каждый выгаданный день он им прибавлял соответственно. Чуть поз­волял лунный свет, путники не мешкали и пользовались им как желанным союзникам,-тем более что кругом пошали­вали разбойники, и это но дозволяло доверяться темноте.
На ночлегах было мало удобства и приятности: приходилось въезжать в широкий двор, переполненный крикливым народом гостиницы, с кухней наулицу и комнатками для проезжающих внутри, дворовым навесом для распряженных животных, несмолкающпм гамом и острым зловонием. От накаливае­мой жаровни в закрытом помещении просто становилось душно.
Вот и „ Великая Стена-на порогеШансийской провинции,-осталась позади одинокого исследователя. Показалась местность, богатая углем и железом, но бедная водой и нфподдающаяся
правильному орошению. Жители неутомимо обрабатывают вся­кий годный клочек земли и все-таки голодное бедствие часто повторяется. Благодатная лёссовая почва (желтозем) есть, но отсутствие влаги положительно пагубно. Кое-где убогое население гнездится в пещерах на предгорьях, жалко по образу жизни и зависимости от дождей. Опасения засухи, вероятно, развили в шансийцах бодрый коммерческий дух, заставивший их раскинуть свою торговую деятельность далеко по Монголии и Тибету. Рокхиль хвалит туземную приветливость, общитель­ность.
Подвигаясь на запад, он обогнал посольство, состоявшее из нэпальцев, которые возвращались на далекую родину из Пекина. Инородцы туда охотно ходят (якобы на поклонение богдыхану), потому что это дает им право беспошлинно при­возить и увозить много товаров, да кроме того долго жить на счет китайского правительства. Такой исконный обычай при­вораживания окраинных обитателей издавна существует в Не­бесной империи.
Американец-путешественник свыше месяца ехал от сто­лицы до Лань-чжоу-фу, главного города провинции Гань-су. расстояние равнялось приблизительно половине дороги до Лхасы, то-есть свыше двух тысяч верст. На всем этом громадном протяжении полуголодные пешие погонщики мулов то п дело удивляли Рокхпля незнанием того, чтб значит усталость. До­бравшись сюда, он приютился у прекрасно устроившагося больt . гийского миссионера и начал вглядываться в окружающие усло­вия. Пункт оказался крайне интересным..
Здесь-узел, связывающий стратегическую дорогу в Турнеи стан (который еще недавно отсюда управлялся', тележную до­рогу в Кашгар, Кульджу, Кобдо, наконец, наиудобнейшую дорогу в Тибет, хотя ею почему-то очень мало пользуются.
В главном городе области, куда понемногу все больше п больше проникает европейская цивилизация, китайцы попыта­лись завести оружейный и пушечно-литейный заводы со своими техниками, обучавшимися в Европе или Америке. В городе же до последнего времени существовала обширная суконная фаб­рика, изготовлявшая простые сукна и разные грубые материи для снабжения войск, расположенных в отдаленнейших ча­стях империи, на западных инородческих окраинах.
Местный генерал-губернатор пытался оживить промышлен­ность края обработкой громадного количества очень дешевой шерсти, которую можно скупать у монголов и тибетцев. С этой целью и была построена упомянутая фабрика, с этою целью ее и снабдили машинами. Но беззаботность, в связи с нечестностью предпринимателей, окончательно погубили это дело.
В провинции Гань-су только русские в конце 80-х годов являлись иностранными купцами. После того как наша торговля с успехом пустила корпи в Монголии и в Китайском Турке­стане, иные из нашего более предприимчивого купечества открыли склады в пяти главнейших городах вышеуказанного района: в Су-чжоу, J) Гань-чжоу, Лянь-чжоу, Оинине и в самом Лань-чжоу; но местные власти и местное купечество слишком неприязненно взглянули па эту инициативу, и в момент проезда Рокхиля все эти склады оказывались закрытыми повсюду, кроме главного города области...
Случилось это будто бы потому, что китайцы требовали от наших купцов уплаты тех же самых податей, какие платили и туземцы за право торговли. Но мы от этого отка­зывались, и в надежде, что наш посланник в Пекине за­ключит более выгодное условие с китайцами о пересмотре трактатов, примирились с временным закрытием нашпх скла­дов. Из русских товаров в провинции сбывались: красное, синее и фиолетовое сукна, платки, медные произведения, спички, зеркала и т. п. Торговля не принимала никогда больших раз­меров, так как ни одна из наших фирм не торговала в год более чем на двадцать четыре тысячи рублей. Затрудне­ние завязывать здесь прочные коммерческие сношения заключа­лось, между прочим, и в том, что в краю почти нечего покупать для экспорта, кроме ревеню и мускуса, и поэтому на­шим коммерческим агентам приходилось просто отсылать вырученные деньги чеками в Ханькоу. Хотя англичане и вы­ражали опасения (напрпмер, полковник Марк Белль в очер­ке: The great Gentr. J-S. trade route, напечатанном в Proceedvngsof the JRoyalgeogr.soc.), будто наши товары грозят вы­теснить английские из провинции Гань-су, но едва ли это возмож­но, потому что все английские, американские и немецкие товары,
*) Этот пункт нам открыть по С.-Петербургскому трактату 1881 г.
в том числе и наши, в сущности проникают в область морским путем и через Яп-цзы-цзян.
Самую интересную часть (около четверти) населения в Гань•су составляют магометане. Они когда-то были гораздо много­численнее, но страшные последствия восстания на десятки ты­сяч уменьшили их число. Паника от кровавой правитель­ственной расправы так велика и гнет до того силен, что целые семейства и теперь но решаются вернуться домой, на старое пепелите. Эти магометане в вероисповедном отноше­нии- довольно странный народ; религия своей они почти не зна­ют п только в немногих житейских обычаях руководятся требованиями „пророка“ (например, воздерживаются от свинины, от мяса животных, убитых иноверцами, от опиума и от­части от вина). Надо заметить, что местные мусульмане до ■сорокалетпего возраста не дают отростать бородам, чтобы не придавать себе слишком солидного, патриархального вида.
Обучают средп них ахуны, умеющие читать и писать поарабски, но знание это очень неполно и Корана в подлиннике они почти не понимают, ограничиваясь переводом его на ки­тайский. Очень пемногие из них ежедневно творят установлен­ную молитву и совершают установленное омовение. Такие люди- в большом почете между своими единоверцами. Ганьсуйские мусульмане разделены на два толка, известные как белоша­почные и черношапочные. Странно сказать, но одна из при­чин разделения заключается в несогласии относительно того, в каком часу дня можно нарушать пост Рамазана. Белоша­почные возжигают курения, по исконному китайскому обычаю, что черношапочными считается за идолопоклонническую ересь. Последние насчитываются главным образом средп тюркского элемента, более преданы исламу и более фанатичны. Их толк зародился в прошлом столетии, будучи занесен к ним одним проповедником с Запада; остальные же их единоверцы жи­вут у инородческой окраины Гань-су, по меньшей мере с XV века. Множество магометан имеет совершенно не китайский тип: орлипые носы, длинные, овальные лица и большие глаза. О том, что происхождение пх чисто инородческое, достаточно, впрочем, свидетельствует и без того историческая и этнографи­ческая литература Небесной империи. ‘) Правительства они не
’) Это-средневековые «уйгуры», это--«салары» миньской династии, сме­нившей монгольскую.
любят, часто возмущаются и причиняют вообще очень много хлопот местному чиновничеству. Наш путешественник Г. Н. По­танин сообщал уже любопытные сведения об этих мусульманах, виденных им в 24 деревнях на южном берегу Желтой реки, где они известны под названием „саларовъ“ и состоят из остатков некогда там оседавшего тюркского племени. Язык, на котором они говорят., вполне понятен и звучит как родной для купцов, приезжающих туда из далекой Кашгарии. Нет-неть и заедет к ним из Средней Азии, из Самар­канда или Бухары, а то и откуда-нибудь подальше, какой-нибудь ученый мулла. Особенно уважаются ими выходцы из Турции, которую они называют Тарпатией. На такого человека туземцы взирают положительно с благоговением; они почему-то дума­ют, что там, где правит падишах, народ пользуется без­условным благополучием, что там не знают о существовании убийств и грабежей. Китайские мусульмане смотрят поэтому на дальние, единоверные края, как на раии земной. Не тем-ли объясняется некоторый все усиливающийся наплыв китайских богомольцев, направляющихся в Мекку (так-называемых хаджи), которые часто встречаются, впрочем, и на линии За­каспийской железной дороги. Нескольких таковых мне лично пришлось там видеть осенью 1889 года. Этот элемент надо иметь в виду, если обратить рано пли поздно внимание на пути, ведущие от сфер нашего влияния к Тибету.
Когда Рокхпль достиг Лань-чжоу, как раз близился китай­ский Новый год и ему затруднительно было двигаться дальше, по направлению к городу Синину, но на проволочку он не жаловался, так как с пользою провел время, беседуя с управляющим русского склада, долго жившим в Монголии и хорошо ее знавшим. Разговор между нашим соотечественни­ком и американским путешественником происходил по-ки­тайски.
Наконец, когда празднество миновало и смолк шум, обыч­ный дляэтого времени года, Рокхпль нанял трех мулов для своего багажа и купил себе понл. Январь уже был на исходе. Цель путешественника была где-нибудь дальше организовать ма­ленький караван и двинуться хухунорскою степью по направ­лению к Тибету. После долгих переездов в тряской телеге, в которой пришлось ехать из Пекина, езда верхом произвела
на Рокхпля самое хорошее действие. Один бельгийский миссио­нер. отправился его проводить недалеко от Лань-чжоу, до Желтой реки.
Местность приняла уже совершенно другой характер, во мно­гих пунктах была совершенно негодна для земледельческой культуры и даже вовсе не имела жителей; где же они встреча­лись, там повсюду виднелись следы ирригации и ясно было, что приложен громадный человеческий труд для обработки скудной и мало благодарной почвы. Хотя Рокхиль следовал по области, уже успевшей значительно отдохнуть от прежних восстаний, но всотаки нередко чернели развалины, как скорбный памятник жестокого разрушения.
...И опять потянулась пред путешественником вдоль Желтой реки часть той же Великой стены. Место, где он находился (еслибы кто-нибудь провел линию с севера на юг) представ­ляло раздельную линию, где кончался чисто-китайский состав провинции Гань-су и начиналась так-сказать полуинородческая территория.
Китайцы селятся здесь в городах и больших долинах, инородцы же в горах и падях, невдалеке от двух боль­ших горных цепей, пересекающих край с востока на запад.
Проехав немного на юго-запад от Лань-чжоу, Рокхиль по­слал в горы человека с письмом к одному рекомендован­ному ламе, который мои впоследствии служить полезным про­водником. Этот лама жил в сунь-хуа-тпнском горном приставстве и замечателен был тем, что раньше сопровождал нашего путешественника Потанина в течение двух лет. Этот лама будто бы хорошо знал всю местность около Хуху-нора (Синего озера).
К сожалению, Рокхиль не распространяется подробнее о жите­лях названного приставства, так как они представляют из себя любопытный образчик вышедшего из Ордоса (к северу от Шэньсийской провинции) монгольского племени, на котором в религиозном отношении сильно отпечатлелась тибетская куль­тура, хотя население усвоило и язык и одежду жителей Небес­ной империи. Тем не менее по праздникам тамошния женщины облекаются в монгольский наряд.
Посетивший эти края аббат Хюк (правда, довольно давно) находил туземцев людьми буйными и кровожадными, но Рокхиль
отзывается о них, как о крайне миролюбивых людях и думает, что приведенный отзыв аббата проистекал от недоразумения, кем собственно населено сунь-хуа-тинское приставство, так как подобный отзыв применим лишь к близь живущим тибетцам у Ганьсуйского рубежа. Жители приставства, в коли­честве от полутора до двух тысяч человек,-ревностные буддисты и имеют несколько монастырей. Их главный доход заключается в разведении пользующихся известностью мулов. Там жив еще был в 1888 г. прославившийся в европей­ской литературе путешествий Сандан Джимба (тогда уже ста­рик), сопровождавший Гюка на ого пути в Лхасу, а также и Г. Н. Потанина. Этот туземец считался (вероятно, лишь но­минально) христианином...
Местами на пути Рокхилю попадались золотоискатели, но гово­рят, что промывка драгоценного металла дает им весьма малые барыши, так что, по мнению народа, лишь тот берется за это занятие, кому уже нечего терять, кто все испробовал.
Тибет и вообще Центральная Азия изобилуют золотом: несмотря на первобытные способы его промывки, в общем идет в обращение немало местного драгоценного металла. И китайцы, и ламы неодобрительно смотрят на добывание золотого песка, считая, что это вредно влияет на разные земные флюпды. Такое туземное воззрение еще в средние века было известно посетившему Монголию монаху Рубруквису.
Следуя из Лаиь-чжоу, чрез город Нянь-бо, к городу Си­ницу, Рокхиль встретился и соединился в одном месте с караваном, шедшим от Урги. Есть основание предполагать, что, так как в числе ехавших оттуда были монголы (из пределов, близких нашему Забайкалью), американцу попа­лись в спутники, между прочим, и наши буряты, в значи­тельном количестве направляющиеся к тибетским святыням. Предположение это тем основательнее, что Рокхиль говорит о большой состоятельности этих богомольцев, о богатых подар­ках, которые они везли с собою, о том, что он и дальше, на своей дороге, наверно встречал им подобных во всех главных монастырях. Приношения этих монголо-бурят заклю­чались в серебре, верблюдах, конях, бархате и т. п.
Вскоре американец прибыл в город Си-пин, центр области, откуда расходятся важные дороги к Хуху-яору и Ти­бету, к Желтой реке и провинции Сы-чуань.
Уже Марко Поло говорит о Сп-нине, как о важном пункте. Но только почти все путешественники, упоминая о нем (в том числе и живший в Тибете предпрошлого века миссионер Го­рацио делла Пенна), называют город по тибетско-монгольскому произношению не Си-нин, а Силин.
Очень курьезные сведения сообщаются Рокхплем о положе­нии торговли в Си-нине. Она будто бы столь убога, что только две-три фирмы выручают в год до двух тысяч рублей, а большинство торговцев довольствуется ежегодным барышем в сто рублей пли в двести. Торгуют там преимущественно сырьем, (шерстью, мускусом, ревенем, овчинами, мехами, зо­лотом и солью из Цайдама),-между прочим находят неко­торый сбыт и русский сафьян, называемый по-тибетски и мон­гольски „булгарь", писчая бумага, перья и ручки для них, осо­бенно ценимые ламами.
В этом раионе население уже более проникнуто духом ислама. Здесь впервые Рокхилю пришлось увидать, что женщины закрывают лицо темно-синим или черным покрывалом (точно в старомусульманских странах), что гостя приветствуют, принося ему пищу, выпивая с ним вина, ведя его коня под уздцы (в момент приезда и отъезда), держа ему стремя, по­могая ему сесть верхом, -то-есть, иными словами, держась таких обычаев, которые чужды китайцам.
В Си-нине и по соседству с ним есть особый класс лю­дей, так-называомых торговых посредников между тибетцами и монголами, языком которых они владеют вполне, делами которых они издавна заведуют, тесные сношения с которыми ими издавна поддерживаются. Класс этот-почти наследствен­ный. Влияние, которым они пользуются среди тибетцев и мон­голов (в связи с уменьем эксплоатировать свое знание ино­родческих обычаев) весьма велико. Рокхиль принанял себе даже человека, из этого класса и очень остался доволен его практическими указаниями.
В Си-нине есть свой губернатор (амбань), заведующий ино­родцами при Хуху-норе. Он -родом маньчжур и представи­тель императорской власти, чуть только речь заходит об управлении краем и о представительстве на разных торже­ствах религиозного характера, где присутствуют инородческие вожди. Власть его простирается не ‘только па вышеназванное
озеро, но и на Цайдам и на весь северо-восточный Тибет, до верховьев Голубой реки.
При этом губернаторе-целый штат чиновников, весьма тяжелым бременем ложащийся на окрестное население, так как им поручено развозить повсеместно приказания началь­ства, улаживать ссоры между племенами, собирать дань и т. д. Им полагается ничтожное жалованье (около 4 руб. в месяц) и потому (а конечно, еще более в силу обычая) эти мелкие чиновники ухитряются высасывать каждый ежегодно по не­скольку тысяч рублей из народа. Средства, которыми они для этого пользуются, довольно простые: чиновник, отправляющийся по казенной надобности куда-нибудь за пределы внутреннего Китая, должен получать от инородцев известное число провожатых, верховых и вьючных животных, ночлег и прокормление; ему нет надобности пользоваться столь большим количеством выставляемых людей и животных, взамен чего с жителей прямо берется определенное количество денег; вдобавок, ко­мандированный везет много разного товара, но платит ничего за провоз и продает вещи с громадным барышом. Такие разъезды длятся иногда чуть-ли не год.
Есть, впрочем, и другой источник грубой наживы. По рас­поряжению правительства, китайцы, желающие торговать с ино­родцами за пределами провинции Гань-су, должны брать пас­порт у амбапя, платя по 4 руб. за каждого приказчика, ко­торого они намерены взять с собою. Срок паспорта истека­ет после сорока дней: значит, им невозможно уходить далеко в сторону и раскидывать сеть своих коммерческих операций, - иначе чиновники конфискуют все имущество купцов, да еще тяжело оштрафуют провинившихся. Чтобы не попадаться, тор­гующие китайцы дарят штат амбаня...
Результат такого рода административных действий налицо. Во-первых, нередко случается, что измученные вечными по­стоями туземцы возмущаются против своих притеснителей и приходится для усмирения их прибегать к военной силе. Вовторых, гнет, наложенный на купечество, фактически почти убил открытую торговлю между провинцией Гань-су и смеж­ными инородцами, развив в то же время контрабанду в севе­ро-западной части провинции Сы-чуань, причем оттуда тайно провозится особенно много чаю.
Сам амбань редко переходит за черту инородческих вла­дений,-и то для посещения буддийских монастырей, и однажды в год-для приема монгольских князей... Тогда он распреде­ляет между нимп, от пменп богдыхана (согласно стародавним установлениям) бархат, вышитые халаты, ножи и т. п., убеж­дая инородческих вождей сохранять верность престолу. Они обещают это, взирая но направлению к Пекину, и приглаша­ются на нир, нарочно устраиваемый по этому случаю. Это назы­вается „отдавать малую дань“; „большою" же называется та дань, когда они раз в три года сами ездят в Пекин с подарками и лично присягают на верность императору.
Иногда близь одной снежной вершины к северу от Хухунора амбань возносит молитвы и совершает жертвоприноше­ния в честь духов озера. Ори этом присутствуют монгольские вожди, за что пх соответственно отдаривают.
IX.
Когда Рокхиль был в Си-нине, губернатором был некий чиновник, ранее занимавший пост, так-сказать, министра ре­зидента в Лхасе и отличавшийся крайнею неприязнью к ино­странцам. Осторожность требовала отнюдь не попадаться ому на глаза, и потому американского путешественника неприятно поразило появление в занятой им гостинице трех полицей­ских, с приказанием ему заявить начальству, откуда он, куда едет, чем занимается и т. д. Разгласить это значило бы расстроить свои дальнейшие дорожные планы и потому Рокхиль чуть свет поспешил покинуть Сп-нин, чтобы в степи сразу почувствовать себя на свободе.
Отправляясь туда, Рокхиль снарядился уже монголом. Он одел неуклюжий костюм кочевника и меховую шапку, гладко выбрил как голову, так и лицо. Сопровождавшие его раньше монголо-буряты и тут оказались желанными спутниками американца.
...Китай точно совсем отошел от них куда-то в даль. Пе­ремена была просто разительная. Па пути уже не попадались одетые в синее китайцы, с длинными косичками. Народ, одежда,-все стало иное. По сторонам виднелись монголы на конях или верблюдах, в бараньих тулупах, в большихъ
меховых шапках, пли же в желтых и красных дамских халатах. Постоянно встречались богомольцы из Тибета, жители северных от Си-нпна долин, одетые в белое шерстяное платье, подобранное до колен.
Женщины, по внешности ничем почти не отличавшиеся от мужчин, приближаясь к обозначавшемуся впереди монастырю Гумбуму, кокетливо принарядились в зеленые атласистые халаты и навешали себе на шею и па голову множество серебряных украшений. Местность приняла оригинально-живописный характер. На фоне тянулись длинною, темною грядой обнаженные п зуб­чатые вершины горной цепи, называемой на европейских кар­тах южно-хухунорским кряжем. Пройдя около двадцати трех верст, путники свернули к вышеназванному монастырю, издали уже посвечивавшему золотыми крышами храмов, пестревшему крас­ным и зеленым цветом стен. низкие дома, с плоскими кры­шами, на половину скрытые за белыми оградами, правильными линиями сгруппировались вокруг кумирен; это были дома тех трех тысяч лам, которые постоянно обитают в Гумбуме. Тут же виднелась деревня с китайско-тюркским населением. Она называется Люзар, насчитывает приблизительно 800 жителей.
Густая толпа двигалась по базару между селением и мона­стырем; целые вереницы тибетских яков и ряды верблюдов постоянно проходили на этом пространстве, усеяппом палат­ками Прикочевывающего и откочевывающего народа.
Люзар на половину населен мусульманами и стал значи­тельным пунктом лишь за последние сорок лет. Этим объ­ясняется, что о ном умалчивает аббат Хюк, посетивший Гумбум в 50-х годах. Рокхиль яркими красками рисует кар­тину оживленного монастыря, в котором сходятся разноязыч­ные и разноплеменные элементы (от богомольцев и лам до нищих и купцов), в самых разнообразных одеждах и го­ловных уборах.
...Красные шапки, отороченные овчинкой, то и дело мелькают около лисьих шапок и темно-красных тюрбанов. Одежды, отороченные шкурой леопарда или тигра, постоянно выделяются около цветных, темно-красных и зеленых женских кафта­нов. В левом ухе мужчин нередко можно видеть круглые, серебряные кольца, украшенные бирюзой и кораллами. Одинако­вые украшения, но только гораздо более массивные, излюблены
туземными женщинами, у которых волосы заплетены в гро­мадное количество мелких кос, ниспадающих им на плечи. В виде головного убора к волосам прикреплены три широ­кия атласные ленты красного цвета с серебряными привесками и небольшими раковинами (привозимыми из Индии, чрез Лхасу), а также с бирюзой, кораллами пли стеклянными бу­сами. И мужчины, и женщины носят на шее металлические та­лисманы. *) У некоторых женщин на голове-красные платки.
Дикие, длинноволосые и невообразимо-грязные „кхамба“ (т. е. жители области Кхам) из восточного Тибета, с большими прямыми мечами и четками па шее, сурово поглядывают по сторонам, вращаясь среди пестрой, шумной толпы. К числу пришельцев издалека надо причислить высоких тибетцев из Лхасы и отдаленнейшего Тибета, с китайскою косичкой и в темной одежде, отороченной леопардовою шкурой. бесчисленные ламы, в красном платье, с обнаженными правыми руками, с накидками на бритых головах (для ограждения себя от солнца) попадались положительно на каждом шагу и в лав­ках, и на улице. Оказывается, что к ним постоянно (за­частую, на расстоянии месяца пути) съезжаются родственники и друзья. Вся эта сбродная, довольно праздная, скученная толпа наводняет базар, смотрит у торговцев выставляемые на продажу предметы, колокольчики и трубы, для совершения различных кумпренных служении, медные чашечки для бескровной жертвы богам, и всякую иную кумпренную утварь. Если кому надоест на это смотреть, он идет, где продаются проч­ные кожаные сапоги и всякие другие привозные товары...
Появление каждого нового человека до того незаметно этой простодушной толпе, что Рокхиль часами бродил между ними и никто не обращал на него никакого внимания. Иные прини­мали его за мусульманина, другие за мопголо-бурята или вообще за выходца из русских пределов. О чем он кого ни спра­шивал, все ему отвечали вежливо, никто не делал относительно его никаких неприятных замечаний, словом, ом чувствовал себя тут, в глуши Азии, пожалуй, еже сохраннее, чем в приморском китайском городе. Даже и китайцы, проживающие
*) Сен-Хедин в своем последнем путешествии по Тибету тоже, кроме буддийских четок, надел себе на шею <гаво» (Amulettiuteral) с бурханом.
здесь, за все то время, что Рокхиль пробыл в Гуибуме (а он жил около полутора месяца), и те относились к нему крайне приветливо. Благодаря своему знанию китайского языка, амери­канец имел полную возможность выпытывать все то, что ему хотелось знать относительно задуманного путешествия.
Разгуливая с толпой по базару, Рокхиль не забывал за­ходить иногда в черту храмовых построек п делать вид, что так же, как и толпа, с благоговением относится к святыни. С этою целью он вращал так-называфмые „молитвенные ко­леса", большие металлические цилиндры (при кумирнях), напол­ненные священными формулами. Каждый поворот такого „ко­леса", по мнению буддистов, служит к спасению души вра­щающего. Формулы, заключенные в подобных цилиндрах, якобы сами собою читаются за ревнителя и освобождают его от иных содеянных прегрешений. Рокхиль решил, что чисто механиче­ское участие в простодушном культе народа нисколько не ума­лит его собственного достоинства, как образованного европейца.
Благодаря своему инкогнито, он имел возможность ви­деть Гумбум и с его ярких, и с его неприглядных сто­рон,- тем более что путешественник охотно отрывался от наблюдений за уличною жизнью и в черте храмов сразу вступал в совершенно другой мир, который открывался перед очами, чуть только прямо за ней посетитель находил белые, с позолотой субургапы, то-есть своего рода памятники, воздвигнутые благочестием буддийского насоления,-чуть только непосредственно близко подымались златоверхия кумирни...
Довольно странное чувство нужно было испытывать, удаляясь отсюда (из тишины ограды, где в таинственном покое пре­бывали буддийские божества) снова на базар в суету и оживление, где торговцы выгодно сбывали легковерным инородцам чотки и зеркальца, маленьких бурханов и пуговицы, шелк и курения, соль и деревянные чашечки для нераздельных пищи и питья. Иностранных товаров почти не замечалось, -если не считать коробочек с плохими спичками, русской кожи, японских фо­тографий,- европейских иголок. Толпа любила сдвигаться вок­руг лавочки, где продавалась всякая аптечная снедь, до которой тибетцы и монголы-большие охотники. По временам народ разбегался в стороны, при появлении нескольких лам, с черными значками на лбу и правых руках. Они выходили на торжище, по
приказанию духовного начальства, вооруженные тяжелыми бичами, и немилосердно били встречавшихся по дороге. Это были так-называемые гысгуи (или гэбгун), ламы - блюстители, обязанные надзирать за кумиренным порядком и за поведением подчи­ненных местному духовному начальству лиц, посвятивших себя Будде. Появление их среди народа свидетельствовало о том, что глава монастыря проведал, вероятно, о ведущейся где-нибудь тайно азартной игре или ином непорядке и послал наказать виновных. Быстрая расправа в подобных случаях обыкновенна.
Рокхиль с пользой провел шесть недель при Гумбуме; ибо, благодаря своему инкогнито, вглядываясь в строй народной жизни, ежеминутно видел ее с самых разнообразных сторон (даже в её потаеннейших уголках) Только так и важно изучать малоизследованные части азиятского мира. Всякое иное отношение к ним нередко ведет к до-нельзя ошибочным и обманчи­вым суждениям.
В златоверхом местном храме высились громадные бурханы из позолоченной бронзы: по середине-Готама Будда, то-есть, сам „бог-учитель", налево Дипанкара1) Будда („светозарный* бурхан, проповедовавший миру до появления Шакья-муни), на­право Цзонхава (или как тоже произносят Цзонхаба, Зонхдва) великий реформатор северного буддизма, живший с XIV на XV столетие, и известный в Гумбуме под названием „ Чжэ - риньцочэ". Эти три объекта культа с трудом можно было рассмотреть среди слабо освещенного и закрытого для посетителей здания. Американец увидел их с дворовой площадки, на ко­торой ламы издали падали ниц пород „бурхапами". По наблю­дению Рокхиля, внешний и внутренний вид здешних храмов одинаков с тем, которым отличаются буддийские монастыри северного Китая. Архитектурный стиль китайский.
Близ златоверхого капища помещается другое, с золеною крышей и красно зеленый и стенами. Пред ним среди „молит­венных колесъ", за деревянною оградой растет „священное белое сандаловое дерево" (зандан гарбо). В кумирне нахо­дится высокий престол с изображениемъреформатора Зонховы 2)
*) Это-его санскритское название: по-тибетски-Мармезад. Одно произнесеиие стол священного имени должно очищать от многих грехов.
’) Ламаиты ого величают <Богдо Зонхова».
(в половину роста человеческого, из чистого золота) и распо­ложенным у его подножия алтарем, на котором воспламенены бесчисленные лампады, лежат приношения из сластей и суше­ных фруктов, стоят чашечки с водой. С потолка свеши­ваются обыкновенные в этих краях „хадаки“, - шелковые платки самого разнообразного качества и величины, которые да­рятся в знак искреннего привета и любви. Маленькие платочки постоянно сюда приносятся ревнителями для того, чтобы класть их на руки глубокочтимого „бурхана“. С целью принятия та­ких даров к нему приставлен особый лама.
Рокхиль довольно много времени посвящал осмотру буддий­ских храмов. Обходя их извне, он всегда оставлял „ свя­тыню “ справа, так как обходить ее иначе, но-туземному обы­чаю, считается оскорблением её. Китаец-слуга, привезенный пу­тешественником с собою, чуть не попал в беду, потому что не обратил внимания на это важное для населения правило: от­правившись раз мимо кумирни, имея ее от себя с левой сто­роны, он не успел сделать нескольких шагов, как ревни­тели с негодованием остановили нечестивца и начали уяснять ему всю непристойность его поступка.
В Гумбуме есть удивительная достопримечательность, нахо­дящаяся в небольшом дворике, за высокою оградой. Там - три дерева, выросшие из одного корня, окруженные кумирнями и имеющие около 25-30 футов высоты. На листве среднего ’), вот уже несколько столетий, появляются изображения разных Будд и Зонховы, на коре же виднеются тибетские буквы, обра­зующие то или иное заклинание. В 1887 г. я привез из-за Байкала данный мне в Цу июльском дацане (Агинского ведом­ства) престарелым ламою Тарба Ивановым кусочек знаменитого дерева, который теперь передан мною в этнографический музей при Императорской Академии Наук и заботливо сохраняется под витриной, завернутый в желтоватую шелковую тряпицу. Если се развернуть и внимательно вглядеться в сухую потрескавшуюся кору, то на ней, действительно, как жилки проступают стран­ные очертания. Другой гораздо бблыпии прекрасно сохранив­шийся кусок я достал через десять лет, и он теперь на­
Наши инородцы говорят, что чудесное дерево белый кипарис; но это, кажется, неверно.
ходится в этнографическом отделе музея Императора Але­ксандра III. Рокхилю удалось (хотя и с большим трудом) ку­пить несколько старых сломанных листьев, по на них ничего ве заметно *). Однако, по свидетельству магометан, видевших дивное дерево, когда оно зеленеет (а магометан этих вряд-ли можно заподозрить в желании преувеличивать значение языческой святыни), на листве будто бы действительно проступают изобра­жения бурханов. Аббат Хюк утверждает, что сам видел на дереве письмена. В 1577 г. Далай-лама (как я слышал от бурят) лично соорудил при нем кумирню, пожертвовав на это много серебра.
Рядом с оградой, вокруг описанной достопримечатольности, стоит сокровищница гумбумского монастыря. При входе в её двор, наворотах обозначаются нарисованные человеческие руки, ноги, головы и кожа со струящеюся кровью. Далее под широ­ким навесом мелькают картины божеств - хранителей (в грозном для грешников, отвратительном виде) со змеями, черспамп, кожами, содранными с людей, костями и пламенем, причем подле этих страшилищ еще красуются их спутники, с головами быков, псов и орлов.
Сокровищница представляет из себя здание малых разме­ров, довольно томное внутри, - так что Рокхиль едва мог различать скопленные там редкости: серебряные чаши, золо­тых, серебряных и бронзовых кумиров, живописные произ­ведения фантастпческп-релпгиозпого характера, великолепно раз­рисованные рукописи, ковры, парчу, вазы сиоизоппё и курильницы. Всего так много, что положительно можно бы составить целый музей.
Американцу показали большую серебряную чашу, пробитую пулой в период последнего мусульманского восстания окрест, когда жители монастыря, вооруженные саблями и ружьями, обо­ронялись от нападавших иноверцев п сотнями умирали на пороге своих кумпрепь или предаваемых пламени жилищ. Мя­тежники почему-то снисходительнее обошлись с Гумбумом, чем с другпми религиозными центрами, пощадив и внутренность
*) По словам бурят, буквы на листьях выпуклы и очень ясны, пока осенью последние не опадут, собираемые ревнителями.
храмов, и загадочные деревья, даже не содрав золотую обо­лочку с крыши богатого святилища.
Наблюдения Рокхиля надо всем виденным им так лю­бопытны и ценны с культурно-исторической точки зрения, что на каждом шагу является возможность освещать различные во­просы и факты при помощи весьма значительной эрудиции пу­тешественника. Например, говоря о теперешнем обычае ла­маитов ходить мимо кумирень, непременпо имея их с правой стороны (так как иначе грозит неблагополучие), Рокхиль тут же кстати замечает, что одинаково поступали и римляне, шествуя мимо своих храмов, при празднествах. Существующая в Ти­бете „бонбская" религия, исшедшая из принципов шаманизма, оказывается противуположною буддизму в разных отношениях,- между прочим, сравнительно и в мелочах: например, в вопросе о том, какой руки держаться при обходе своих „свя­тилищъ", её жрецы,-подобно друидам и вообще народностям кельтской расы, - оставляют почитаемое место по левую руку, ламапты же,- как и древние римляне, по правую.
До сих пор полагали, что существование и культ почти сказочного гумбумского дерева-нечто неслыханное; но по изы­сканиям Рокхиля, еще в XIV столетии арабский путешествен­ник Ибн-Батута упоминает, что на Малабарском берегу в Индии, во дворе одной мечети было дерево, называвшееся ту­земцами „свидетельством веры". Ежегодно на нем будто бы появлялся лист с начертанием, сделанным сверх-фстественною силой и гласившим: „нет Бога, кроме Бога, и Магомет посланник Божий". Прикосновением к этой религиозной драго­ценности местные мусульмане врачевали больных. По словам бурят, в Гумбуме тоже придают целебные свойства сухим листьям тамошнего чудесного дерева. Для этого их варят в воде и пьют навар.
Наступал уже февраль месяц, а Рокхиль все еще не успе­вал собраться в дальний путь на Лхасу и невольно тяготился отсутствием желанного разнообразия в монастырской жизни, ко­торая отметилась лишь празднованием в Гумбуме 15-го числа первого лунного месяца. Туда приехал сивинский амбань, а с ним несколько других влиятельных китайских чиновников,
с целью присутствовать при освещении оригинальных масля­ных барельефов. Изготовлением их далеко славится мона­стырь. Они делаются величиной в 200 квадратных футов, поддерживаются деревянною рамой, обставляются рядами малень­ких лампочек. На лоснящемся и ярко озаренном фоне нари­сованы (и притом крайне искусно) боги, картины различных райских жилищ и адских мучений. Посредине непременно вы­деляется какая-нибудь фигура в половину роста человеческого, позади же в еще меньшем масштабе-многолюдные процессии, сражения и т. п. Местные художники с удивительною заботли­востью трудятся над выяснением всякой мелкой подробности, соответственно с тем, чего требует довольно вычурное тузем­ное воображение. По бокам от барельефов развешиваются бесчисленные буддийские хоругви и пестрые китайские фонарики.
Настоятель монастыря, с братией, пешком вышел встре­чать амбапя. Дорога окаймилась тысячною толпой сидящих лам. Китайский сановник показался в „зеленыхъ“ носилках, при­чем впереди несли желтый зонтик, цветом обозначавший вы­сокое звание окраинного представителя богдыханской власти. Доброкопная свита, вооруженная копьями, по временам трубила в рога, которым, по мере приближения шествия, зычно вторили длинные монастырские трубы и музыкальные раковины.
Художники-ламы работают иногда около трех месяцев над изготовлением масляных барельефов, и все это делается исключительно для того, чтобы заслужить похвалу окружающего населения и в крайне редких случаях получить маленькую денежную награду, в виде премии за высокое искусство. Еже­годно придумываются новые рисунки, и новые затейливые ху­дожники пытаются удивить народ своею изобретательностью. Хотя праздник освещения таких барельефов пользуется повсе­местным распространением (разумеется и у бурят), но нигде даже в Лхасе, не умеют так обставить его, как в Гумбуме. Правда, в тибетской столпце, а именно в местопребывании Да­лай-ламы, в Будале *), один из храмов хранит якобы неиз­гладимые отпечатки в масле от руки п ногп великого рефор­матора Зонховы. Богомольцы поклоняются им, как святым, и огромные лампады постоянно горят пред ними. Такого рода
') Точнее писать «Потала»: ряд чертогов на горе у Лхасы.
хостопримечательность, конечно, по своему может спорить с заманчивостью, которую являют собой толпе искусно создавае­мые гумбумские барельефы. Изготовляющие их ламы с этою целью ходят из монастыря в монастырь и если кто-нибудь из них уже пользуется заслуженною известностью, то несом­ненно может рассчитывать повсюду на сердечный прием, кров и угощение.
Китайские писатели делят инородцев, обитающих вдоль границ провинции Гань-су, на кочевников и оседлых. Насе­ление это по крови и языку скорее тибетское. Влияние монголо­тюркской и китайской народностей сравнительно но так уже велико и сильно сказывается только местами. Для правительства Небесной империи этот инородческий элемент, даже и при на­клонности к земледельческому быту, все-таки-ничто иное как „варвары", „западные, черные, дикие варвары“, Монголы назы­вают их „кара-тангутами“ (черными тибетцами), что обуслов­ливается, может-быть, жизнью в палатках такого цвета. Страна, населяемая этими инородцами, известна под названием Амдо,-отчего онп и сами себя называют Амдо-ва, подразде­ляясь на целый ряд кланов, под управлением наследствен­ных вождей, ответственных пред сивинским амбанем за действия подданных. Некогда предки тангутцев жили у Алтай­ских гор, считались хорошими кузнецами, умели выделывать шлемы, напоминание о чем можно усмотреть еще до сих пор на головном уборе туземцев, соседних Хуху-нору.
Иные из вождей получают от амбаня известный чип и ша­рик по степени их важности. Часть инородцев в этом краю обитает в сравнительно плодородных долинах, другие же, среди степей и возвышенностей, вкруг упомянутого „Синего озера". Обитающие от него к северу стянуты под властью так-называемого Конса-ламы, имеющего данный амбанем голу­бой шарик. Горцы к югу от Хуху-пора в сущности совер­шенно независимы и, когда среди пих появляется какой-ни­будь китайский чиновник, они отказывают ему во всякой подставе и ничего не платят. Хухунорские тибетцы не малы ростом и довольно худощавы; женщины среди них часто выше мужчин. По характеру насоление это беспечно, пре-
дано удовольствиям, понятливо и честно. Если туземец дал х5лово, на него можно положиться. Обладая живым и по­велительным характером, местные инородцы бывают склонны к ссорам и, под влиянием опьянения, которому они любят предаваться, доводят их иногда до плохой развязки.
При свойственных им коммерческих способностях, они являются весьма серьезными конкурентами китайских купцов, про­давая в значительном количестве овчины, шерсть, кожи яков, му­скус, рысьи и лисьи меха, ревень и рога оленей. Хуху норцы редко ходят торговать в Си-нин, предпочитая сбывать товар на ярмарках при своих дамских монастырях. Хотя соседи, китайцы и монголы, считают здешнее тибетское население бо­гатым, но богатейший между ними Конса-лама Арабтан имеет всего имущества приблизительно на тридцать тысяч рублей и оно состоит исключительно из лошадей, рогатого и мелкого скота. Любопытны, между прочим, местные цены, лошадей можно покупать за 20-100 р., яка-за 12, овцу-за 2 р. Вер­блюдов у хухунорских тибетцев почти неть, так как эти жи­вотные плохо уживаются в гористой местности и с пользой могут быть заменены в краю или яками, или так-пазываемыми „дзо“, помесью между коровой и яком. Длинная п густая шерсть этих прекрасных вьючных животных доставляет туземцам необходимый материал для их палаток. На яке не только можно возить тяжестп, но и ездить верхом. Чрез ноздри его продевается деревянное кольцо и чрез последнее проводится веревка, посредством которой животным управляют и за которую его привязывают по ночам.
Тибетские палатки у Хуху-нора-очень больших размеров. Кры­ши их плоски, с большими отверстиями для света и дыма. Аббап> Хюк, всматриваясь в устройство и постановку этпх ориги­нальных жилищ, сравнивает их с исполинскими черными пауками на длинных тоненьких ножках, в данном случае заменяемых веревками, прикрепляющими палатку к столбам и земле. Порою, для обороны от ветра и снега, жилье обно­сится невысокою стеной из глины и камней, или сухого навоза, хотя снег у Хуху-нора довольно редкое явление и от него нфзачем особенно оберегаться.
Благодаря религиозности населения и тут, как во всей да­найской Азии, то и дело видишь около людских обиталищ,
кусочки тканей, прикрепленных на шестах, с начертанными на этих лоскутах молитвами к богам, причем, когда их колеблет ветер, подобные благочестивые движения служат на пользу вызвавшим их, угодны небесам, отгоняют демо­нов и отстраняют всякое несчастио. Такия развеваюшиеся за­клинания называются „ветрогонными, воздушными конями" (по-ти­бетски „лунь-да") п распространены повсюду, где есть ламайская вера. Мнительные путешественники запасаются таковыми в каче­стве надежного талисмана, прикрепляемого к ружью.
Раз уже зашла речь об оружии, нельзя но упомянуть, что местные тибетцы сами по мере возможности изготовляют его, а также порох и фитили, свинец же покупается у китайцев (зачастую прямо на вес серебра). Туземцы-хорошие стрелки на близком расстоянии, хотя Рокхиль никогда не видал, чтоб они попадали в движущийся предмет. Холодное оружие-не в столь большом употреблении, как, например, в восточно­тибетской провинции Камдо, и если имеется, то китайского про­исхождения в деровяиых ножнах.
Хухунорские тибетцы и большинство единоплеменных им со­седей преимущественно питаются чаем и сухим поджаренным ячменем (цамбой). В виде лакомства к этой еде прибавляется кислое молоко, сыр и вареная баранина. Кирпичный чай, ис­толченный в порошок, бросается в котел, в кипящую воду, и варится около пяти минут (с примесью небольшего коли­чества соли). Живущие в палатке собираются вокруг очага, вынимают из-за пазухи деревянные чашечки (те самые, из которых они очень редко и умываются) и наполняют их отва­ром. Взяв пальцами щепотку масла из бараньего желудка, наполненного им, это масло они опускают в свою чашечку и прибавляют еще туда же горсть цамбы. .Последняя смеши­вается с чаем и с маслом в катышок, который едят, запивая отваром. Котел в жилище почти целый день стоит полный, чтобы всякий, кто хочет, во всякое время мог утолять голод. Если трапеза роскошна и судьба, например, дала воз­можность полакомиться бараном, то положительно обглодывают все косточки и только бараньи лопатки оставляются для ворожбы по линиям па костях. По степени уменья у каждого человека обгладывать кости тибетцы судят о том, насколько он практичен и что-нибудь из себя представляет. Засален-
ные руки потом обтираются о лицо, или же ими смазываются сапоги.
Среди населения преимущественно развито единобрачие, так как иметь нескольких жен слишком дорого стоит кочев­никам, среди которых за повесть уплачивается калым, по временам очень значительный (например, за иную красавицу платится до 300 овец, 10 лошадей и 10 яков). Семьи немно­гочисленны: больше трех детей редко бывает. Старики не пользуются особенным уважением, считаются обузой для сво­их близких, влачат очень жалкое существование в ожидании смерти. Умирающих прямо боятся и зачастую спрашивают, не вздумается ли им, пожалуй, вернуться обратно: в случае утвердительного ответа, па голову несчастного набрасывается кожаный мешок для удавления, ибо ипаче ость основание пред­полагать, будто нокойник и вправду возвратится с целью мучить оставшихся в живых. Мертвецов увозят куда-нибудь поодаль на возвышенности, в места, выбранные ламами. Тела быстро пожираются зверями и хищными птицами, и это считается признаком того, что усопший был человек добродетельный. Если труп долго остается но растерзанным, возникают подо­зрения относительно глубокой порочности покойника.
По части рсмссл хухунорскио тибетцы почти ничего но про­изводят, только обшивая себя и выделывая овчины. Когда им нужны какие-нибудь металлические изделия, на помощь являются странствующие кузнецы-китайцы, и тут же в кочевьях масте­рятся седла, ножи, сабли, котлы и деревянные чашечки. Как их делать-подсказывает, впрочем, вкус самих туземцев.
Маленькия лошади Хуху-пора славятся по всей Монголии и всему северному Китаю, отчасти в виду пх скорого бега, по особенно по причине их редкой выносливости. Хотя восточные монгольские лошади столь же быстры, но хухупорские замеча­тельны тем, что по требуют безусловно никакого ухода. Хо­зяева никогда пх пе кормят, даже в пути никогда не снима­ют с них седел. Когда лошадь совершенно залучена, ей для подкрепления дается мелко истолченная сухая говядина, или же чайные листья, пополам с цамбой и маслом. По ночамъ
бедных животных привязывают где-нибудь по близости от костра, и даже тут не выпускают пх на приволье.
Рокхпля интересовал вопрос, насколько может быть велико население Амдо, но при всем желании придти к какому-нибудь точному определению, это ему не удалось, Одно можно сказать, что если уже в 1725 году сивинский амбань насчитывал здесь свыше пятидесяти тысяч душ, то и теперь народу далеко не меньше, ибо одних лам насчитывается в местных монасты­рях от 25 до 30 тысяч. Правда, что этот край славится особенною „святостыо“ религиозных центров. Есть монастыри с довольно значительным населением. До мусульманского восстания в Гумбуме было около семи тысяч лам.
В Амдонаиболее процветает так-называемая „желтая вера*, то-есть реформированный (с XIV па XV век буддизм, вызванный к жизни знаменитым реформатором Зонховой, кото­рый, по версии Рокхиля, родился в местечке Зонха, недалеко от Гумбума, около 1360 года. Родители посвятили сфмилетнего мальчика Будде, причем в момент пострижения, когда его волосы упали на землю, из них выросло белое знаменитое дерево, с вышеописанными приметами. Мальчик рос, почитаемый за чудо премудрости, и шестнадцати лет от роду, пе находя себе в. Амдо достойных по знанию учителей, ушел в Лхасу. Все отрасли буддийского знания были им пройдены с одинаковым успехом. Множество почитателей сгруппировалось вокруг него, и выдающийся лама положил начало возрождению, как тибетского духовенства, которое тогда находилось в состоянии упадка, так и выяснению истин исконного вероучения. В то время буддийская вера в Тибете грозила сильно измениться, под влиянием рели­гиозных принципов шиваизма и шаманства. Сторонники Зонховы получили прозвище „последователей добродетели*. В местности, где явился реформатор, зародился монастырь. Название Гум­бума („сотня тысяч изображений") произошло будто бы от появления чудесных изображений и букв на листве и коре. *) Зонхова остался в памяти народа, как новый бог, под названием Чжэ-риньпочэ („драгоценный владыка*). Слава монастыря, воз­никшего в память чудесного пострижения, долетела до Китая.
*) По словам бурят, прототипом явившихся в Гумбуме сета тысяч изображений) послужили два типа Зонховы, начертанные им самим далеко от родины и посланные туда в утешение престарелой матери п сестры.
Богдыханы стали покровительствовать тамошним ламам и скоро сделали этот религиозный центр одним из влиятельнейших в целой империи. Уже в XVI веке сюда приезжал Далай-лама. В 1708 году здесь даже поселился другой его преемник, в ожидании пока стихнуть внутренния неурядицы, волновавшие тогда страну, и пока китайское войско проведет его обратно в по­кинутую столицу. Зимой 1779-1 780 года в Гумбуме же четыре месяца гостил „святЬйший" из „возрождающихся ламъ" Баньчень-эрдени, на пути своем в Пекин.
Хотя тибетские религиозные центры отнюдь не имеют такого отпечатка глубокой старины, какой бесспорно присущ Утайлианю в Шансийской провинции (где буддизм пустил корни, повидимому, еще в первом столетия после Рождества Христова), но тем не менее, по интенсивности религиозного чувства, важ­нейшие монастыри Тибета едва ли но обладают гораздо боль­шою сферою влияния, чем рассадники той же веры в собствен­ном Китае.
Изследователи тибетского буддизма неоднократно пытались точно определить подразделение местных духовных на „желтошапочныхъ" и „красношапочныхъ", что однако весьма не легко, так как оба эти направления во многом соприкасаются и подчас сливаются. Рокхпль заметил, что с внешней стороны в данное время красный цвет, как менее маркий, получил преобладающее значение. К тому же довольно трудно достать желтые ткани, вследствие этого доступные почти исключительно сановным ламам.
Важнейшие монастыри получают ежегодные субсидии от богдыхана, причем все лица, занесенные в штат духовенства (то-есть получившие известного рода образование, которое бы им давало возможность участвовать в религиозных церемони. ях), получают зерно и муку, в таком однако количестве, что одним этим нельзя прокормиться и в дополнение очень кстати приношения мирян, деньги из родной семьи и от почитателей, плата за совершение служений и т. д. У многих духовных есть своя недвижимая собственность. Некоторые находят подспорье в сдаче части своих помещений или другим, менее состоя­тельным ламам, или посетителям монастыря. Кроме того, ис­
точниками дохода служат довольно распространенное ростов­щичество и поездки с торговыми целями в пределы внутрен­него Китая или даже в Пекин, в Ургу, в бурятские стопи и, конечно, в Лхасу.
Во главе каждого монастыря стоить такь-называомый хамбаг который пли избирается самими ламами, пли присылается для управления пмп пз другого более значительного религиозного центра. У такого хамбы-целый ряд помощников. Так как китайцы подозрительно относятся к мятежному духу, который несомненно гнездится против них в дамских монастырях, то туда от китайских властей иной раз назначается чинов­ник, под предлогом, оказания помощи хамбе, но в сущности с целью высматривать и доносить, каково там пстинное на­строение.
X.
В европейской печати довольно распространено мнение, буд­то в буддийских монастырях нет достаточной дисциплины; но по отзыву путешественников, которым нет основания не доверять, дисциплина эта, напротив, скорее строга, и во всяком случае налагает известного рода узду на всех, кто ре­шился принять добровольно обеты буддийского духовного. Рокхиль именно в этом смысле отзывается о монастырском строе и категорически говорит, что в случае нарушения младшею братией установленных религиозных обычаев она тотчас подвергается телесному наказанию, одиночному заключению или же прямо изгнанию из религиозного центра. Конечно, это отно­сится более пли менее исключительно к проступкам сравни­тельно маловажным; когда же совершаются тяжелые преступлф, ния, то будто бы ость возможность откупаться от кары дорогою ценой. Очевидно, последние случаи крайне редки,-да п малонайдется лам достаточно богатых, для достижения такого ис­хода пз беды.
Духовное начальство пмеет над своими подчиненными (дажев пределах внутреннего Китая) власть жизни и смерти. Граж данские власти не могут или не находят нужным вмеши­ваться в монастырские дела и так-сказать молчаливым со-
гласифм одобряют постановления верховных лам. После хамбы главную роль повсюду играют следящие за порядком „засак и гэбгой-ламы", затем, так-называомый, „дрониръ", пекущийся о приезжих, „нэрба", заведующий хозяйством и „ундзады" (пли „омзады"), уряжающие ход богослужений. Вы­дающиеся духовные назначаются на этп должности хамбой, сро­ком на несколько лет. Наряду с известного рода иерархией, в каждом сколько-нибудь заметном религиозном центре не­пременно живет „перерожденецъ" (хубплган), па которого население и стекающиеся богомольцы смотрят с безусловным благоговением. В Амдо, около Хуху-нора и в Цайдаме насчи­тывается 48 таких своеобразно вечных „святыхъ", из коих 30 являются на свет из Гумбума и лишь остальные из сред­него Тибета. Существа эти обладают различною степенью со­вершенства и в связи с этим пользуются далеко неодина­ковым почетом. Эти загадочные для толпы лица будто бы возносят немолчное молитвословие за блого всего одушевлен­ного в их округе. Простолюдины обращаются к ним чаще всего с целью узнать будущее по их безупречному и великому волхвованию. Хубилганы делятся по монгольской терминологии на „хутухт, шаберанов и гыгсновъ".
Рокхиль приложил к описанию своего путешествия образчик ламских нот, которыми жречество руководится при совершении служений. Волнистая линия, идущая по письменам, в опреде­ленные моменты указывает, когда следует протрубить в ра­ковину, или ударить в колотушку. Оба эти инструмента для большей ясности обозначены на туземных нотах. Нельзя не подивиться столь любопытному явлению, так как во всей Цент­ральной Азии, Китае, Корее и Японии, кажется, нет ничего подобного *).
В мире северного буддизма (с его сложною обрядностью и глубоко таинственным культом) и сами предметы, употребляе­мые при служениях, до крайности своеобразны и даже, пожалуй, страшны. Чтб сказать, например, о колотушке (дамару), делае­мой иногда из детского черепа, обернутого змеиною кожей? Что думать, когда видишь эту священную для туземцев вещь рядом со столь же священным „колокольчикомъ" (хонхо) и
’) Впсрвые указал на это Горацио долла Пеана, миссионер, живший в Тибете около начала ХѴШ-го столетия.
магическим жезлом (очиром), который есть, так-сказать, ха­рактернейший остаток громового жезла древне-арийского бога Индры1? Выходит, что знаменитая „вачжра“, бывшая прибежи­щем и спасением боровшагося с мрачными врагами народа Вед,-здесь, в ламском служении снова является таинствен­ною, несокрушимою силой в чисто психическом соприкоснове­нии с началами тьмы...
Древний мир доисторического миросозерцания неопределимо отразился тут на целом строе до сих нор еще жизненных воззрений и упований. Оттого-то у лам и встречаются в упо­треблении трубы из человеческих костей, какие-то мистические треугольники для заклинаний, сосуды со священною водой (бумба), сферические зеркала, на которые выливается освященная вода, и многое тому подобное.
Ценные кумиры на алтарях нередко бывают закутаны в желтые ткани, книги религиозного содержания также не оста­вляются без покровов, дабы их но коснулось ничто не­чистое.
Остается сказать несколько слов о разделении лам на настоящих (верховных, выдающихся но учености и влиянию, сравнительно не особенно многочисленных) и на массу такъназываемых духовных, которые в сущности ничем почти не отличаются от прочих мирян, разве только бритою головой и соблюдением пятп низших буддийских обетов (не убивать и т. д), одеждой красного цвета и временным проживанием при монастырях.
В восточном Тибете таких лам называют „драба". Они занимаются книгопечатанием, смотрят за монастырским скотом и табунами, собирают навоз для топлива, варят пищу, чистят кумирни, заправляют лампады.
Этому классу лам далеко до положения „гэлуновъ",-жрецов, давших обеты безбрачия, нестяжания, отказа от всяких удо­вольствий, курения и вина. Только из такой среды могут на­бираться „истинно священнодействующие" ламы. низшая братия нередко жената, в известное время года уезжает домой оть кумирень, проданная суетной заботе о своем хозяйстве. Весьма ошибочно и по меньшей мере странно, указывая на это явление, обобщать его и таким путем получать характеристику всего дамского сословия. То, что они, то-есть эти последние, ничемъ
не отличаются от мирян (хара), еще но исчерпывает вопроса о степени нравственной чистоты, доступной галунам.
Рокхиль-того мнения, что между последними немало есть до­стигших весьма высокого совершенства; из них наибольшим уважением пользуются получившие посвящение или в Лхасе у Далай-ламы, или, чтб еще важнее, у Баньчфнь-богдо в Дашилхунбо (ближе к индо-тибетской границе). Как известно, этот последний „перерожденецъ", по своим религиозным заслугам, выше Далай-ламы и даже посвящает его самого при достижении пятнадцатилетнего возраста.
Когда Рокхиль прибыл в Гумбум, к нему туда выехал на встречу из сунь-хуа-тинского приставства некий „Цэрэнълама“, вызванный для переговоров еще из Си-нина. Этот туземец оказался человек лет пятидесяти, по внешности скорее тибетцем, чем монголом и, повидимому, с немалою житейскою опытностью по отношению к иностранцам. Ее он приобрел, путешествуя в течение двух лет с Г. Н. Пота­ниным, доверие которого будто бы обманывал нераз. Пер­вый вопрос Цэрэн-ламы был, имеет-ли Рокхиль паспорт от китайских властей, так как в случае неимения такового слишком рпсковано пускаться в дальнюю дорогу. Она, ка­жется, вообще не слишком притягивала Потанинского спутника, не ожидавшего извлечь большую выгоду от общения с рассчетливым и крайне осторожным Рокхилом. Между прочим, Цэрэн-лама говорил слугам последнего, что, следуя за рус­ским путешественником, нажился в такой мере, как если бы трудился десять лет.
Пытаясь запугать американца, сунь-хуа-тинец наговорил ему всяких ужасов о замечательном огнестрельном искусстве тибетцев, об их снаровке грабить проезжих, о холодных, резких ветрах (господствующих в пустынных местностях между Хуху-нором и Лхасой, куда американец направлялся), о вредном действии попадавшейся там воды для питья, об одуряющих испарениях, поднимающихся от бесплодной почвы. По словам Цэрэн-ламы, дерзавших углубляться в Тибет ожидает почти неотвратимая гибель.
Рокхиль неспособен был отказаться от намеченной цели и поэтому энергичнее, чем когда-нибудь, стал снаряжаться к путешествию из Гумбума далее па запад. Хлопоты, однако, по­
требовали нескольких недель. Всякая ничтожная покупка отни­мала бесконечно много времени. Добродушный народ ласково все обещал, улыбаясь, на все был согласен, и в результате ничего нельзя было достать. Для примера достаточно указать, что американцу понадобились две маленькия палатки и в те­чение целых трех недель туземцы только приготовлялись при­ступить к их изготовлению, а затем почти столько же вре­мени работали над их отделкой. Чтобы достать пять верблю­дов, пришлось побывать повсюду окрест, да и то покупка таковых (очень здесь редких и недешево продававшихся) ока­залась непрактичною, так как, в предположенный путь сле­довало брать исключительно местных лошадей и яков.
Нельзя но удивляться терпению Рокхиля, когда слышишь, как однозвучно тянулись для него дни в Гумбуме, безусловно по­ходя друг на друга, все бесцветнее и отчасти бесплоднее...
...Чуть свет, со сторожевой башни над селением Лузар, оби­тающий в псп старый лама оглашает окрестность трубным гласом в раковину. Пора проснуться, пора проведать лошадей, и затем уж нет дела. Остается целыми часами ходить оть лавки в лавку, переспрашивая торгующих про разноплеменные и разноязычные элементы, с которыми им удавалось приходить в соприкосновение. бесхитростные рассказы и советы очевид­цев должны были предоставлять с этнографической точки зрения крайне богатый и неисчерпаемый материал, еслиб им спе­циально заняться, в него вдумываться; но Рокхиля сжигало стремление двинуться вперед, попытать свою удачу на желан­ном поприще, проникнуть в заповедную даль, достигнуть того, чтб для столь многих путешественников являлось и является запретным плодом. Оставалось следить с сердитым беспо­койством за медлительностью туземцев, которые изготовляли ому палатки, томительно ждать и угадывать будущее.
По словам Рокхиля, в Амдо насчитывается четырнадцать горных вершин, из которых каждая при своем названии имеет прозвище „предка". Китайцы, тибетцы и монголы молятся на них, причем господствует глубокое убеждение, будто там в недрах наверно скрыто какое-нибудь сокровище. Говорят, что но близости от Гумбума в одной горе-богатые залежи
бирюзы, к которым никто не умеет и но может про­никнуть.
Постоянное несчастие Рокхиля составляло дурное поведение его взятого из Пекина слуги. В этом неть ничего удиви­тельного, если принять во внимание, что далеко не лучшие эле­менты в Китае •соглашаются поступать в услужение к тамош­ним иностранцам, которыо вообще сами по себе грубы и с туземцами очень дурно обращаются, да, вдобавок, далеко не симпатичны коренному населению. А раз что такие худые люди близко становятся к путешественникам с Запада, последние, видя их пороки, переносят свое неприязненное чувство на це­лый народ, и таким образом анекдотические случаи должны свидетельствовать о полной испорченности и безнравственности всего китайского народа.
Когда, несколько лет тому назад, один влиятельный ино­странец (чуть-ли но граф Сэчэпп) ехал по Небесной импе­рии, направляясь в Тибет, иноземца сопровождал отряд, приставленный властями для почета и ограждения в дороге. Богатый проезжий часто давал своему старшему слуге-китайцу значительную сумму денег на распределение между многочис­ленно-безполезными телохранителями. Таким образом было пройдено довольно большое расстояние до тибетской границы, где местному начальству заявили о намерении столько же пла­тить конвою и впредь.
На это получился ответ, что до сих пор нигде ничего не уплачивалось. По расследованию оказалось, что слуга действи­тельно утаивал деньги и успел уже скопить себе капитал в несколько тысяч рублей. Виновного почему-то по нашли нужным проследовать и он преспокойно мог уехать к морю в гор. Шанхай, где, став оборотливым купцом, и по-днесь занимает почетное место среди сограждан.
Китаец из Пекина, сопровождавший Рокхиля любил выпить и при этом нередко выбалтывал ему все свои заветные тайны. Между прочим, он сам про себя рассказал, как ему уда­валось обманывать почти таким же образом (как был обма­нут вышеуказанный иностранец) лейтенанта Ионгхэсбанда на его пути из Китая в Индию. Например, когда барин пору­чал нанять телеги и мулов,-слуга прозорливо приобретал их в [свою полную собственность и затем отдавая их ему-же въ
наймы как чужую собственность по очень дорогой цене в течение шестимесячного путешествия приобрел значительную сумму.
Рокхилю прислали из Си-нина с рекомендацией двух маго­метан, соглашавшихся сопровождать американца в его неопре­деленно-опасном странствовании. Один был погонщик му­лов, проведший всю жизнь на пути из провинции Гань-су в Сы-чуань, а другой-молодой торговый посредник между Сипином и туземцами, обитающими к северу от Хуху-нора. Предстояло найдтя и иметь еще спутником какого-нибудь ламу. С этою целью Рокхпль отправился в недалеко расположенный от Гумбума монастырь, известный еще Пржевальскому и австрийцу Крейтнсру (ездившему с графом Сэчэни) под названием „Алтын-Гомба“, но Рокхилсм названный „Серкокъ“. *) Там жил знакомый американцу (еще ио Пекину) богатый „Бу-лама“. Религиозный центр оказался обнесенным стеной и укреплен­ным, что вызывалось недавнею смутой в крае.
Пекинский приятель с крайним радушием встретил Рок­хиля. Будучи весьма зажиточным человеком, Бу-лама пользо­вался значительным влиянием в монастыре, имел лучшие и просторнейшие постройки (в китайском вкусе), поддерживал у себя в доме чрезвычайную чистоту и опрятность. Медная посуда положительно сверкала от старательной чистки. Домо­чадцы Бу-ламы то и дело ходили и стирали где-нибудь пыль.
Верхний этаж его жилища представлял из себя маленькую кумирню. По стенам выделялись живописные боги, в маленьких нишах помещались любимые бурханы. Здесь хозяин ежедневно молился им, призывая благополучие на себя и на своих. Не получив сам религиозного образования, он не щадил рас­ходов на угождение братству Будды. В известные молитвенные дни дом Ву-ламы преобразовывался в ожидании дорогих и желанных гостей. Наблюдения за опрятностью усиливались. Для приглашенных лам заготовлялось хорошее угощение, а опи в свою очередь являлись с благою целью, как можно ревност­нее и продолжительнее помолиться. Сняв сапоги, священно­действующие лица приступали к чтению, к напевам, установлен­ному хлопанью в ладоши и т. д. Каждые полчаса церемония прерывалась, и ламы пили кирпичный чай, приправленный мас-
') Буряты произносят «Серконг puaoomns.
лом. В это время на дворе, где высился каменный алтарь, на него нагромождались приношения из мяса, молока, вина и чая, расставлялись сласти и плоды.
Но Бу-ламе легко видеть, насколько симпатичен тип мон­голо-тибетского ревнителя буддийской веры. Этот туземец хо­рошо знал, кто Рокхиль, нисколько не удивлялся его научным стремлениям, со своей стороны готов был предложить полную помощь для снаряжения его в далекий путь. Недаром хозяин путешествиямп расширил свой кругозор: недаром в жилище Бу-ламы по стенам висели картины местностей, им посещен­ных, его собственный фотографический портрет и портрет Рокхиля, святые в Пекине, а в качестве редкости маленькая оловянная труба, которую несколько лет пред тем подарила доброму Бу-ламе маленькая дочь Рокхиля, тоже жившая тогда в столпце Китая. расспросы маленького серкокского креза вращались преимущественно около того, как поживает семья его европейского друга, каковы его теперешние интересы и планы проникнуть далее в Тибет.
Ученые ламы, посещавшие хозяина и знакомые с Лхасой, ни мало но удивлялись любознательности иностранца, напротив, как бы сочувственно относились к ней, советовали ему идти в заповедную столпцу Тибета, задавали ему немало вопросов касательно Индии и России, которую они называли „бурятским царствомъ*. На памяти этих лам Пржевальский и граф Сэчэни посетили их монастырь, но, не зная по-тибетски, не могли вступать в общение с его обитателями.
Серкок был разрушен во время мусульманского восстания и с тех пор не вполне оправился, хотя святость проживав­шего тут „перерождений (хубилгапа) и стечение богомольцев, все подавало надежду вернуть прежнее благосостояние. В мо­настыре живет около 700 лам. Родом почти все они-ти­бетцы... Этот религиозный центр считается одним из лучших к северу от Си-нина. Когда Бу-лама объяснил своим уче­ным единоверцам, что Рокхиль перевел на английский язык часть из их „священного писания4 (Ганьчжура), и когда са­мый отпечатанный перевод, полученный от автора в Пекине, им был показан, они взяли книгу, подняли ее к челу в знак благоговения и заявили, что гость-ппоземец должен быть „великий пундибъ" (то-есть пандита, ученый). Любопытство ихъ
было настолько затронуто, что пошли бесконечные вопросы о положении буддизма за границей, и нельзя передать удивления, когда собеседники узнали, что их религия почти исчезла из собственной Индии, подавленная там ужо несколько веков тому назад, что теперь на острове Цейлоне „правая вера", по мне* нию ученых, будто бы удерживает свою архаическую форму. Когда Рокхиль рассказал о нынешнем распространении в Европе и Америке теософического общества и так-називафмых „необуддистовъ", которые думают получать откровение от тибетских махатм, вступающих с ними в сношения изъза Гималаев,-сама мысль о таком таинственном общении показалась ламам в высшей степени забавкою и мало понятною. Они заявили, что в очень давния времена в Тибете еще води­лись великие мудрые волхвы и чародеи, ') так-называемые „уржапписты", отдаленно быть может напоминающие махатм нашего „необуддийскаго" направления,-но что теперь таких су­ществ не найдется...
Желая быть точным до мелочей, Рокхиль подробно отме­чает, чтб он видел внутри главной кумирни в Соркоке. По описанию видно, что она с этой стороны поразительно похожа на большие бурятские капища, а именно: при входе в дверь языческого святилища встречаешь ряды крытых подушками (олбоками) сидений с узкими, низкими столиками пред каждым сиденьем, на которые можно класть магический жезл, коло­кольчик, колотушку и листы пз имеющей быть прочитанною книги. По стенам висят живописные изображения богов или же, зачастую, сцены из жизни самого „бога-учителя“ (бурханъбакши), крайне любопытные по выполнению и новой художествен­ной концепции. По близости от этого места для служений на­ходится кухня с большими котлами для варки кирпичного чая и запасными чашами, из которых пьют священнодействую­щие ламы.
Если подняться во второй этаж кумирни, там откроется великое множество кумиров пз серебра, бронзы, дерева и глины.
*) Например, ученики славного ламы Бадма Самбхавы будто бы ездили на солнечных лучах, воскрешали мертвых или обращали трупы в золото, принимали на себя любой образ, проникали всюду, подобно воздуху, могли летать, плавать по-рыбьему, заклинали зверей, заставляли воды течь вспять стреляли молниями, читали'чужия мысли и т. д.
Безконечною вереницей тянутся они вдоль стен и обыкновенно лишены даже чего-нибудь похожого на алтарь с жертвоприно­шениями.
Письменность тибетского буддизма очень обширна и, чтобы прочесть все священные книги, нужно немало времени: между тем, прочтение таковых считается не только желательным, но и способствующим благополучию. С этою целью, в кумирню иди реже на дом, богатейшими мирянами приглашается целая толпа опытных в чтении лам, которые рассаживаются по •сво­им сиденьям и скороговоркой или же нараспев, изредка про­рывая чтение чаепитием, с удивительною быстротой прочитивыют каждый листов по сорока сразу. Этих последних в тибетском „каноне" насчитывается до сорока пяти тысяч, из чего уже видно, до какой степени велик должен быть сонм читающих, когда хотят в непродолжительный срок пройдти всю туземную библию.
Некоторые из лам только тем и живут, что вечно чи­тают священные книги па блого ревнителям. Рокхпль знал одного такого чтеца, который за определенную сумму мог в полгода прочесть 108 томов Ганьчжура. Буддийские монахи Китая (по ламы) но имеют подобного обыкновения.
В драгоценных путевых заметках средневекового араб­ского географа Ибн-Батуты ость указание на то, что аналогичное ламам обыкновение известно было в его дни (то-есть в XIV сто­летии) дервишам Капра: точно таким же способом там после утренней молитвы прочитывался Коран, причем всякий чтец имел пред собою определенный отрывок.
Как бы свидетельствуя о глубокой связи, объединяющей да­леко раскинутых буддистов, па стенах дамских святилищ часто встречаются изображения главнейших религиозных пупкттов *), на которых с любовью любят останавливаться вни­мательные взоры ровнителей: в Ссркоке Рокхпль видел кар­тину далап-ламской Поталы (в Лхасе), картину Даши-лхумбо (где Вапьчень-богдо), Гапп вь Индии (где, сидя на алмазном престоле-Ваджрасана-все Будды достигали напвысшего просве­тления), у пятиглавой горы У-тай-шаня в ИИапсийской провинции (где постоянно пребывает бурхап Маньчжуипрп и в высечфн-
*) Этп рисунки отчасти подобны нашим лубочным изданиям.
пых кельях спасаются „созерцатели3), наконец, самого Пе­кина. где для ламаитов издавна был бесконечно дорог „Зандан-джо“, кумир, чудесно возникший будто бы еипе при жизни .. учителя “, па утешение верующих, тосковавших, когда Шакьямуни временно удалился на небо проповедывать спасительное учение ’). При вандальском разгроме Пекина союзниками в 1900 г. солдаты-католики, руководимые миссионерами с еписко­пом Фавьо во главе, разрушили и сожгли до тла это на ред­кость художественное по инвентарю святилище’. Лам, совершав­ших в то время служение, зверски убили; сокровища расхи­тили, изваяние Будды исчезло бесследно...
По слонам Рокхиля, этот Зандан-джо и два другие „джо" в Лхасе и в Гумбуме (последнее не подтверждается показа­ниями бурятч) должны олицетворять в глазах народа три таин­ственных тела Будды (санскрит. Kaytraya), принятые им в силу особенных свойств его необыкновенной природы. Речь идет о теле закона (причем почитаемый бур.хан изображает „учителя* в позе проповедника), о теле блаженства (когда оли­цетворен созерцающий Будда), наконец, о магическом теле, присущем ИИИакья-муни после его погружения в нирвану.
Бу-лама, показывая Рокхплю внутренность храма в Серкоке, спросил гостя, не находит-ли он нужным возжечь лампады пред подобием одного „джо“, находившимся в осматриваемой кумирне. Американец охотно согласился и дал ламе-прислужнику кусочек серебра, стоимостью примерно в 80 копеек.
Принося лампаду в жертву известному кумиру, верующие имеют обыкновение засветить и поднять ее пред бурханом обе­ими руками на некоторую высоту, после чего дар ставится на алтарь. Изъявив желание поступить таким же образом и со­вершить жертвоприношение, Рокхиль совершенно позабыл, на­сколько дешево стоит каждая подобная жертва и потому поло­жительно ужаснулся, когда лама-прислужник постепенно стал ему передавать,-в обмен на кусочек серебра, - и передал в общей сложности около 75 лампад... Но было уже поздно, и пришлось их все засветить, все поднять и поставить, при­чем окружающие туземцы с одобрением констатировали факт <то благоговения к святыне.
’) Буряты верят, что Зандав-чжо сделан на утешение магадийского паря Бимбасары.
Надо заметить, что, путешествуя, Рокхиль везде держался ту­земных обычаев: или возжигать светильники, или приносить в дар платки (хадаки), как знак привета и любви.
Бу-лама нашел для Рокхиля спутника-ламу и оставаться в Серкоке не представляло более необходимости. Поэтому амери­канец попрощался с этим религиозным центром, взяв на память от добродушных туземных приятелей несколько ба­раньих желудков, наполненных маслом и другие подарки. С Рокхиля взято было обещание, что оп со временем опять вернется сюда обратно, чтобы подольше пожить.
Несмотря на данное обещание, спутник, найденный Бу-ламой, в последнюю минуту отказался и взамен его приехал другой человек, знакомый американцу еще по Пекину, и сразу за­явил, что идти в Лхасу невозможно, так как дойдти туда, может быть, и мыслимо, но там всякого иноземца, вместе с его слугами, неминуемо ожидает казнь, предотвратить которую не властен даже находящийся в тибетской столице амбань. Говоривший жил в ней около пяти лет и его речь, понятно, смущала слуг Рокхиля. Тем не менее переубеждаемый благо­волившими к нему людьми, он и сам в свою очередь вся­чески переубеждал их. В результате день отъезда в Тибет все-таки в копце концов наступил.
Приблизительно в это время в Гумбум прибыл один во­сточно-монгольский хубилган („перерожденецъ", называемый окружающими Чойчжип-ламой). *) Он помнил Рокхиля по Пекину, знал Тянь-цзинь и нашу Кяхту, вообще, повидимому нераз имел случай встречаться с европейцами. Американец называет его родиной Барин (должно быть хошун Баринъвана, невдалеке от Долон-нора?).
Хубилган находился на пути в Лхасу, куда хотел высту­пить, дождавшись приезда большой толпы соплеменных монго­лов, и убеждал Рокхиля двинуться вперед вместе (что, оче­видно, усугубило бы возможность успеха). Но американец спе­шил, стесненный некоторым безденежьем: мешкать, значило тратить и без того таявшие деньги, да к тому же это шло в разрез со свойственною западному человечеству торопливостью.
’) Так величают духовных низшей степени, имеющих медиумический войства
Азиатам некуда было безудержно стремиться, Рокхиль же изне­могал от гнетущего ожидания...
... И вот он, наконец, покидает Гумбум, направляется к самому западному пограничному городу провинции Гань-су: к Танкару, откуда идут дороги на Xуху-пор.
Число тамошних горожан (китайцев и тибетцев) но пре­вышает десяти тысяч. Кроме того, есть гарнизон из 2UO человек, под начальством полковника. В период мусуль­манского восстания Тапкар сильно потерпел. Почти все его прежние жители были истреблены ворвавшимися в город импе­раторскими войсками, и с техч> пор ни один мусульманин но имеет права поселиться в городе, или даже войдти в него, если за благонадежность прибывшего не поручится какой-нибудь почтенный горожанин.
Сюда, как в довольно значительный торговый центр (быв­ший, впрочем, ранее того более значительным), из Лхасы и отдаленного Тибета привозятся разноцветные и распоценпые шерстяные тканп, курительные свечи, кашмирский шафран, буддийские книги, коричневый сахар и сушеные финики из Индии; оттуда же раковины (считающиеся необходимыми предме­тами для дамского служения), янтарь, меха п т. н. Раковины, привозимые в Тибет, преимущественно чрез посредство жи­телей Нэпаля, достигают цены в тысячу рублей и прирав­ниваются к драгоценным каменьям, если только завиток повернут направо, а не налево, как у большинства раковин.
Китайцы также очень отличают подобные редкости. В Лхасе хранится одна такая белая раковина, в которую будто бы стоит только потрубить и видишь слабый отблеск необы­чайного света, исходящего от великого хранителя Тибета- монгольского Ариабало (санскритского Авалокитешвара, тибетского Чанрэзи или, как произносят буряты, Чанрэнцик).
Из Танкара вывозятся на запад лошади и мулы, бархат, шелк, золотая парча, китайский фарфор и т. п.
Надо заметить, что тибетцы предпочитают делать большие закупки не здесь, в Танкаре, а дальше, в самом Китае и его столпце, где дороже платят и за буддийские книги, привозимые из-за гор, п за меха. Торговые обороты Танкара едва ли пре­вышают 300 тысяч рублей ежегодно. Съезжающиеся сюда в незначительном количестве жители восточного Тибета (кхамба)
сбывают мускус, кожи и овчины. Цайдамскио монголы приво­зят в город много соли, но такой грязной и такого низкого качества, что за нее в провинции Гань-су почти ничего не да­ют, хотя и очень сильно в ней нуждаются. Хуху-норские ти­бетцы свозят в Танкар большие запасы доброкачественной шерсти и могли бы еще больше привозить, если бы только на­шелся выгодный сбыт. С приездом Рокхиля в город сов­пал приезд агента одной иностранной фирмы, для закупки шерсти на сумму в двадцать слишком тысяч рублей. Изредка тут появляются торговцы из Хотана и Кашгара, привозя из китайского Туркестана виноград и сушеные дыни, но ничего существенного. Эти люди здесь известны под названием „чер­ных варваровъ" или еще чаще „народа в чалмахъ".
Так вообще называются в западном Китае придерживаю­щиеся именно этого головного убора мусульмане, которые уже очень давно поселились, между прочим, и у Танкара (в ХГѴ столетии, при миньскоии династии). Тибетцы и цайдамские мон­голы, не различая мусульманских народностей, всех их на­зывают одним общим именем „кашмирцы".
Книга миссионера Desgodins о Тибете по многим вопросам могла считаться до последнего времени весьма компетентным источником. Рокхиль, однако, внес в нее заметные поправки: например, он (сколько мне известно первый) указывает на то, что чай главным образом доставляется в Тибет из провинции Сычуань, тогда как по данным французских мис­сионеров именно из Танкара и Си-нина ежегодно будто бы на­правляются огромнейшие чайные караваны на Лхасу. Америка­нец это категорически отвергает.
Следуя своему в высшей степени полезному обычаю тща­тельно расспрашивать всех опытных людей о предстоящей дороге и о туземцах вообще, он отыскал и теперь интерес­ного собеседника: одного старого тибетца из укрепленного пункта Шигатсе (близь знаменитого святилища Даши-лхунбо). Старик продал американцу двух верблюдов и, будучи хо­рошо осведомлен относительно Пекина, Тянь*цзина, Ургп и Маньчжурии, простодушно выражал свои мысли о редкой честно­сти имевших с ним денежное дело представителей западной цивилизации. Например, тибетец не мог скрыть своего изум­ления, как это одна русская фирма, с которою ему пришлось
придти в сношение, не только но воспользовалась его неумени­ем объясниться, но до копейки все сполна ему уплатила по какому-то чеку. По отзыву старика, подобного не встретишь ни в Китае, ни в Тибете. Рокхплю давался совета идти на Лхасу, не боясь преувеличенных опасностей, однако, ни под каким предлогом нельзя будто бы вопдти в самую столицу. Ее следо­вало миновать уже потому, что насоление крайне возбуждено про­тив иностранцев, страшится огнестрельного оружия и непре­менно бы напугалось от появления лица у которого есть тако­вое... Путешествовать без паспорта считалось довольно опромет­чивым, ибо за неимением его от ближайшего амбаня по­добный документ с одинаковою пользой мог быть заменен простым свидетельством (продаваемым по дешевой цене) о праве на свободный проезд, за подписью Конса-ламы, влиятель­ного вождя к северу от Хуху-нора
Покидая с одним караваном Танкар, старый тибетец пригласил Рокхиля посмотреть на совершение отъезжавшими очистительной жертвы (гурума). С этою целью воздвигнута была маленькая пирамида (приблизительно в один фут) из дамбы, масла и сахара. Изделие это вставили в небольшую де­ревянную рамку, и для чтения молитв созвали лам в зани­маемый путниками караван-сарай. Жречество приступило к служению, долженствовавшему отогнать всякую напасть от зака­завших моление. Затем один лама взял жертву и, в сопро­вождении остальных, а также и отъезжающих (последние нарочно облеклись в свои лучшие одежды, вооружились саблями и ружь­ями), вышел за черту города и там предал пирамиду сожже­нию. Когда она стала поглощаться пламенем костра, сложен­ного из сухого валежника, присутствовавшие принялись стрелять, трубить, бормотать молитвы и вернулись обратно домой, шествуя длинною вереницей, причем ламы находились между мирянами, а те им сопутствовали, размахивая обнаженными саблями и что-то глухо напевая, точно для того, чтоб отогнать и напу­гать злые начала.
Уже Рокхиль собирался покинуть Танкар, когда данный ему из серкокской кумирни лама вдруг объявил о своем неже­лании сопровождать американца в Цайдам. Приходилось поми­риться и с этою нежданною случайностью. Написано было уко­ризненное письмо Бу-ламе и приступлено к приисканию заме­
стителя отказавшемуся идти. Нанятый взамен оказался (вплоть до возвращения Рокхиля в Шанхай) и надежным, и полезным человеком. Из Серкока пришло ответное послание с извине­ниями и подарками, которые состояли из красивого тибетского бульдога, некоторого количества масла, сладких пирожков и хадаков (кусков ткани). Бу-лама сообщал, что недостойного ламу, отказавшагося следовать, в Серкоке и побили, и за­перли.
Перед окончательным отъездом на запад, Рокхиль побы­вал еще раз в деревне Лузар и там видел одного ста­рого ламу (возвращавшагося из Лхасы), который очень ярко описал подробности пути среди пустырей северного Тибета и распространился, между прочим, относительно нападений, кото­рым подвергаются проезжие со стороны маленьких разбойни­чьих шаек („голоковъ"). рассказчик уверял, будто бы в дороге попадались иногда мохнатые дикари, с длинными, спу­танными волосами, ниспадающими на плечи, точно плащи. Эти жалкия, нагия, бессловесные существа, почти не имеющие облика человеческого, будучи лишены оружия, только бросали камнями в караван.
Буряты рассказывают о существовании близь индо-тибетской границы больших и страшных обезьян. О подобных людях часто рассказывают тибетцы в Пекине, по безусловных дока­зательств, что это-правда, до сих пор нет, и Рокхиль поэтому остался при убеждении, что под подобными первобыт­ными людьми подразумеваются медведи, так как и следы, остаю­щиеся от этих мохнатых дикарей, совершенно похожи на медвежьи.
От старого ламы Рокхиль узнал о возрасте Далай-ламы: ему в 1889 г. было тринадцать лет. Оказывалось, что незадолго пред тем нашли возрождение величайшего из тибетских иерар­хов-Баньчснь богдо. При этом припоминаю следующее: около 1885 - 86 гг. юного „святого* искали по Монголии, а также и у наших забайкальских пределов. Будь мы дальновиднее,- что касается центрально-азиатской политики,-ничего лучшего нельзя было бы и желать, как знать его возродившимся среди наших бурят, причем русское правительство могло бы игно­рировать религиозное значение такого исключительного лица, в то же время отнюдь не упуская из виду, что восточно-сибир-
ские инородцы-ламаиты год от году приобретают все ббльшее и большее влияние в различных центрах Тибета и eo ipso являются важными проводниками Царского имени и обаяния в заповедных и недоступных странах, которые нельзя не считать сердцем Азии.
XI.
Вскоре после отъезда из Танкара по дороге стало попадаться лишь жилье кочевников. Маленький караван направился к источ­нику сивинской реки близь Хуху-нора. Первый день путники по­двигались очень медленно,по необходимости оправляя на каждом шагу груз на верблюдах. К ночи удалось дойдти до монастыря (потуземному вгомба“) Соба. Ламы крайне радушно приняли Рокхиля, принесли ему топлива и воды, взялись присмотреть за животными, помогли поставить палатки. Прислуга американца была в сильно напряженном состоянии духа и, чуть подкрались сумерки, все взду­мали пугаться малейшего шума, прислушиваясь даже кт> сторо­жевому лаю собак. Взятый из Пекина китаец под конец не вытерпел, выскочил из шатра и начал стрелять из пи­столета, воображая, что этим отгонит грабителей, которые ему всюду чудились в окрестной глуши. Рокхиль справедливо возне­годовал на подобную трусливость и неосторожность, обезору­жил своего слугу и тем его весьма опечалил: хотя и не умея хорошо обращаться с огнестрельным оружием, мирный гра­жданин Небесной империи гордился обладанием такового.
На следующий день опять пустились в путь. Долина, по ко­торой шлп, все расширялась окрест; холмы понижались и ста­новились менее обрывисты; почва была обильно покрыта травой и многочисленные родники струились с возвышенностей; вода скоплялась на дороге и отчасти препятствовала движению маленького каравана. Среди встречавшагося населения монголы преобладали над тибетцами. Первые известны под названием восточных хухупорских монголов: хотя и преобладают, но немногочисленны, так как их-всего 800 или 1.000 семейств, т. е. наверно не более пяти тысяч душ. Это-народ далеко не богатый. У каждой кибитки но найдется в общей сложности и сотни баранов или коз, пяти или шести лошадей и стольких же
верблюдов. Монгольский кочевой элемент находится в постоян­ном страхе пред нападениями и бесстыдным грабительством тибетских соседей. Стада преимущественно пасутся женщинами, которые ухитряются управлять животными, гоняя их по желан­ному направлению, ловким метаньем камней пли даже сухого навоза („аргала"). У соседних тибетцев есть тоже обыкновение управляться со стадами, но это никогда не поручается женщинам, так как тамошний край еще более глухой и еще более подвер­жен опасностям от разбойников, делающих присутствие муж­чин необходимым.
На третий день после отъезда из Танкара, Рокхиль достигнул вершины одного ущелья (высотой более чем на 12 ты­сяч футов от уровня моря), откуда открывался вид на Хуху-нор, представлявший в ту пору года сверкающую гладь ле­дяного простора, убегающего к западу и окаймленного с юга громадными, снежными горами.
...Вот оно-это зеркальное озеро, имеющее сотни верст в окружности и лежащее почти на 11 тысяч футов выше мор­ского уровня. Китайцы неоднократно давали разные прозвища этому водохранилищу, именуя его то „светлымъ", то „волшеб­нымъ", то „западнымъ", то „синимъ". Последние два наимено­вания особенно привились.
Сколько известно, озеро соленое и, кажется, далеко не глу­бокое. По преданию, слышанному мною от бурят, несомненно занесших его изнутри Центральной Азии, на месте, где теперь Хуху-нор, некогда расстилались привольные пастбища. В это время в Лхасе строился замечательный храм-дворец, кото­рый всякий раз разрушался, чуть приступали к окончательной достройке. Спрошенные о разгадке подобного явления глубокомудрые ламы принялись наводить справки и открыли, что при­чина коренится в существовании под воздвигнутою кумирней озера, волнующагося и колеблющего фундамент. В силу чар эти воды хлынули далеко на восток, где теперь Хуху-нор, и образовали водяную гладь на пространстве прежнего степного приволья. Тайну существования этих вод, под Лхасой, знал тогда исключительно один даже не в Лхасе живущий старик, сам обитавший у прежнего Хуху-нора: выдать тайну значило погубить родные кочевья. Туземец, однако, случайно проболтался,
и внезапно хлынувшие воды прежде всего затопили его же юрту и его же стада.
К северу и западу от Хуху-пора раскинуты степи и тя­нутся цепи низких холмов. Южный берег опоясан цепью возвышенностей. Рокхилю удалось ознакомиться только с север­ными и западными частями озера, где ость отличный корм для скота и ряд довольно больших речек, и кочевники легко на­ходят приют в удобных ложбинах, чуть только задуют сви­репый западный и северо-западный ветры, называемые „черными ветрами“.
ИИока Рокхиль здесь был, главная часть населения находилась на зимних стоянках (в хорошо укрытых и глухих уголках холмистой местности) и потому почти но показывалась на глаза. Надо заметить, что тибетцы не любят равнин, по характеру своему будучи горцами, и оттого-то, вероятно, они лишь в не­большом количестве попадаются близь озера, хотя, в виду ча­стых передвижений, здесь часто встречаешь следы покинутых туземцами кочевий. Верблюды маленького каравана, ведомого энер­гичным европейцем, стали ослабевать от чрезмерно длинных переходов от одпого водопоя к другому. По дороге, конечно, можно было нанять проводников, но опи запрашивали гораздо дороже, чем рассчетливый американец соглашался дать и по­этому он предпочитал идти вперед самостоятельно и даже, по временам, прямо рисковать.
Довольно забавно и странно слышать, чтд Рокхиль предла­гал туземцам за их труд в качестве проводников. Напри­мер, в одном месте американец подрядил двух стариков показать ему дорогу за четыре пары сапог и малое количество серебра. Известное количество сапог было благополучно закуплено в Танкаре, так как опи очень ценятся тибетцами и монго­лами, а сами по себе недороги: за тридцать пар пришлось упла­тить всего около двадцати рублей. Рокхиль уверен, что, не будь у него этой приманки, мало кто согласился бы (даже за серебро и иные подарки) покидать хозяйство и служить проводником.
Близь Хуху-пора и Цайдамасапоги-своего рода денежная еди­ница (точно кирпичный чай в иных частях инородческого Китая). На сапоги можно купить и баранов, и меха, и чтб угодно. Там, где эту роль перестают играть сапоги, там раз­менною ценностью делаются хадаки (кускп ткани) и кирпичи чая.
В бытность американца на берегу Хуху-нора туманная по­года невполне дозволяла различать дальнюю окрестность; погода же стала яснее-к югу обозначился скалистый островок, на­селенный, по рассказам, группой благочестивых лам. Лодок нет на озере. Отшельники ждут образования льда, и тогда только ездят па материк для сбора дани (в виде припасов) с мирян-ревнителей, чтоб этим прокормиться до следующей зимы, ибо в течение более полугода нет возможности сооб­щаться с берегом. Народ верит, что скалистый островок появился как раз на том отверстии, откуда неукротимо хлы­нули под-лхасские воды. Один милосердый бурхан принял образ гигантской птицы, чтобы принести сюда несколько ка­менных глыб и завалить прорыв, чем спас всю местность от полной гибели. Китайцы называют этот остров „остро­вом жеребят дракона “, ибо в древности окрестные жители загоняли на него по льду известное число ручных кобыл и весной, до вскрытия льда, находили при каждой жеребенка, якобы происшедшего от дракона. Лошади эти (полторы тысячи лет до нас) необычайно ценились за свои качества, но уже за несколько столетий, по свидетельству китайской летописи, порода жеребят вдруг прекратилась и, сколько ни загоняли на скалистый хуху-норский остров многие сотни кобыл, они оставались без приплода.
При странствовании по дамским странам, Рокхиль везде наблюдал и уяснял себе значение так-называемых „обоновъ“ (высоких груд камней, с торчащим из них валежником, на котором навешаны тряпочки всевозможной формы и вели­чины). Всякий, кто проезжает мимо этих странных памятни­ков еще доисторического туземного культа (высящихся или на вершинах гор, или на самых возвышенных точках дороги), считает своим священным долгом бросить здесь камень, или воткнуть веточку, пли повесить тряпочку, или положить монету на обон, принося тем благодарность гениям-хранителям местности за оказанное в пути содействие.
Тут в одной из своих наиболее характерных форм высказался существующий с древнейших времен обычаи почти-что всех народов поклоняться возвышенностям. Нет,
пожалуй, никакой скольконибудь известной страны, где бы культ этот не пользовался распространением. Так, еще пер­вобытные перуанцы, восходя в дороге на какие-нибудь вершины, молились богам и бросали на этом месте камень. В Century Magazine, (за декабрь 1890 г.) говорится о существовании обонов в Корее и в Японии.
Неподалеку от Хуху-нора встретился небольшой караван (лишь в сорок душ), состоявший пз лам и жителей Амдо, которые возвращались домой из Лхасы. Они находились уже три месяца в пути и, несмотря на свою относительную мало­численность, нигде не подвергались нападениям, нигде не по­падали в какую-нибудь серьезную опасность. Окрестности Хухунора казались им еще наиболее беспокойными. рассказы путни­ков преимущественно касались войны, происходившей тогда между тибетцами (по требованию лхасских лам) и англичанами, стремив­шимися на север из Дарджилинга чрез сиккимские проходы. Единовременно в Тибете царило страшное возбуждение против злых и страшных европейских завоевателей. Духовные центры снарядили изрядное количество воинов из Чамдо, в восточ­ном Тибите, побудив их идти войной на „индийских белых соседей0, которые будто бы согласно молитве лам, несмотря на свое оружие не могут повредить верующим, так как закли­нания ограждают защитников родины. В первом же сражении множество воинов Чамдо или были ранены, или истреблены, остальные же бежали, предоставляя ламам самим противиться долее вторжению англичан во владения Далай-ламы. Не то же ли будет и теперь? Мне говорили буряты (со слов живших тогда в Лхасе земляков), что бедные тибетцы вс имели хоро­шего огнестрельного оружия. Когда они стреляли из своих фитильных ружей, в воздухе даже мелькали пускаемые впротивников снаряды, и вообще их способ обороны произво­дил крайне жалкое впечатление. Тем не менее англичане почему-то не решились прорваться в глубь страны. Есть несо­мненные данные предположить, что между защитниками дорогой для туземцев индо-тибетской границы находились в качестве сравнительно более опытных солдат некоторые бурята-казаки, бежавшие от тяжести военной службы с Амура и из Уссурий­ского края.
Хухунорский князь (вап), потомок знаменитого Гуши-хана, завоевавшего Тибет, в момент проезда Рокхиля был в отлучке, в Пекине. Американец навел справки о благососто­янии самого выдающагося и богатого из местных монголов. Оказалось, что у князя-всего тысяча баранов, сорок верблю­дов и менее пятидесяти лошадей. Подданные располагают еще меньшими средствами, так что обладатель, например, 200 штук мелкого скота и восьми верблюдов со столькими же ло­шадьми, уже заметно выделяется между сородичами своею зажи­точностью. У населения почти пет никаких дорогих потреб­ностей, и всякий добродушно довольствуется малым доходом, не зная, что значат прихоти и затраты на роскошь. Да и на что этим кочевникам особенное богатство, когда всякий носит свой овчинный тулуп, пока он не обратится в лохмотья, когда всякий но нарадуется своим войлочным жильем, примитивными ружьями, саблями и домашнею утварью? Почва обрабатывается лишь настолько, чтобы можно было заготовлять дамбу; козы же, бараны и яки снабжают хухунорских монголов молоком.
Наконец пред Рокхилем распахнулась окраина Цайдама. По рассказам аббата Хюка и Пржевальского, туземные жители сумрачны, молчаливы, чуть ли не скотоподобны, а на Рокхиля они произвели совершенно обратное впечатление. Надо сказать, что он вообще вносит, много нового и совершенно отличного от того, что высказывалось нашпм знаменитым исследовате­лем Тибета. Где последний нападает на аббата Хюка, там американец стоит за Хюка; где только можно поправить или дополнить Пржевальского, Рокхиль это делает довольно ядовито.
Цайдамские монголы в радушии будто бы не уступают вос­точным единоверцам. Они очень любезно принимали и уго­щали Рокхиля, услаждали его слух пением и музыкой. Тибет­ский язык преобладает между ними. беспечность и легковерие, свойственные их прямому характеру, служат на пользу иску­сившимся в обмане китайским торгашам.
В одном месте американцу понадобилось воспользоваться услугами (для шитья) двух сестер какого-то влиятельного ту­земца. они приходили к стоянке маленького каравана и рабо­тали; когда же работа почти приблизилась к концу, они паря-
дились в свои лучшие одежды и сказали, что так принято де­лать, дошивая что-нибудь своим старшинам: разодеться в этот важный момент значит как бы засвидетельствовать должное им уважение. Когда отороченное овчинкой платье было готово, Рокхиль по приглашению явился в их жилище и при­нял предложенное угощение, на почетном месте, вправо от нисенького алтаря с домашними бурханами. Между прочим, американцу поднесли вина: он омочил в него пальцы, согласно обычаю, и побрызгал на четыре стороны света, затем отпил из чаши, она пошла к хозяину и окружавшим домашний очаг. Хозяин приподнял ее к челу своему и, когда опа постепенно дошла кругом снова до Рокхиля, он должен был осушить ее.
Американец-путешественник нераз имел случай наблю­дать за доверием населения к туземным врачам (специалистам-ламам), видел, как они берут больных за обе руки единовременно, ощупывая пульс и внимательно всматриваясь в лицо пациента. Задав два-три вопроса, лекаря достают сна­добье из кожаных мешочков, в которых привозятся це­лебные порошки из Лхасы. Каждая доза измеряется маленькою серебряною ложечкой. Врачующие но любостяжательны и с бед­ных ничего не берут ни за консультацию, ни за лекарство. Народ любит получать медицинские советы и охотно прибе­гает к различным снадобьям, исключительно тибетского про­исхождения, примущественно из растительного царства. Рокхилю рассказывали, что в Центральной Азии ценится,-как целебное средство,-очень дорогое слоновое молоко, привозимое из Индии,
Американец приблагополучно шел себе да шел из Амдо на Лхасу, когда внезапно наткнулся на одного чиновника, снаря­женного в край из ямыня сп-нинского амбаня. Сначала явля­лось подозрение, не подослан-лп этот китаец помешать пу­тешествию в столицу Тибета и возбудить недоброжелательство со стороны придорожного населения. Рокхиль решил пригласить чиновника на чаепитие, и вдруг оказалось, что это-старый и хороший знакомый, находящийся здесь исключительно с целью собирать правительственную дань. Чиновник позволил себя уверить, будто путь проезжого лежит на Хотан и Кашгар, и сам в свою очередь рассказал, что дорога на Лхасу, мно­гократно пройденная чиновниками из Си-нина, далеко не такъ
опасна, как говорят, потому что караван в двадцать или двадцать пять человек, несмотря на разбойничьи нападения, свободно может пройти глушь, находясь в пути из Танкера на Лхасу от 60 до 70 дней.
Американец нередко видел в этом краю китайцев, осевгаихся среди кочевников и сильно с ними ассимилированных. Опи одеваются и живут точно тибетцы пли монголы, но в виду патриархальности местных нравов не любят жениться. За Хуху-нором, в Цаидаме, Рокхиль принанял себе одного та­кого омонголившагося китайца.
Цайдам, повидимому,-тибетское слово, составленное из „цай“ (соленый) и „дамъ“ (равнина). На языке монголов Цайдам означает „широкое пространствочто, впрочем, действитель­но метко характеризует местность, охватывающую до 90 ты­сяч квадратных миль. Население здесь равняется приблизи­тельно 16-20 тысячам душ, из копх около полуторы тысячи (в округе называемом ИПан) еще с 1697 г. принадлежат Далай-ламе, будучи ему подарены монгольскими князьями, в качестве крепостных (шабинаров). Народ, по бедности и забитости, производит почти везде жалкое впечатление.
Местами стойбпща являлись почти покинутыми, так как, заслышав о приближении чиновника из Си-нпна, люди бежали куда попало и скрывались, а чиновник приказывал делать на них облаву, собирая обильную дань в свою пользу.
Рокхиль достигнул вышеназванного шанского округа и на­шел тут приветливый прием. Местный правитель (ученый лама, в звапип хамбы) тотчас же выслал приезжему кирпич­ного чая, масла, цамбы и сыру, и предложил поторговать, что в тех краяхт. считается главною привилегией всякого влия­тельного лпца между монголами и тибетцами, которые все про­дают и покупают чрез посредство своего начальства. Если у последнего есть предназначенный для продажи верблюд или конь, инородец уже боптся продавать своих пначе, как за­платив правителю за право войдтп с покупателей!, в сделку за свой товар.
Хамбы, посылаемые в шанскип округ из религиозного центра Дяпии-лхунбо, меняются каждые 5-6 лет. Они приезжают для управления тамошними монголами, окруженные известным ко лпчеством тибетцев, из которых некоторые слуги (напри
мер, повара) нередко играют роль влиятельных советников. Сп-нинский амбань не имеет отношения к округу Шан. Мест­ное население не подвергается наездам китайского чиновниче­ства; купцы из Небесной империи лишь украдкой, тайно от своих властей, заходят сюда.
Несколько таких торговцев были здесь, когда прибыл аме­риканец, и естественно перепугались, вообразив, что их от­кроют и накажут суровыми штрафами. Бедные китайцы по­рывались даже бежать в горы, пока не разъяснилось, что Рокхи.иь никого но обидит. Тогда они отнеслись к нему с большою приязнью, рассказали ему о своем житье-бытье, о спо­собах надувать добродушных монголов и тибетцев (поль­зуясь фальшивыми весами, низкопробным серебром, плохими товарами). Туземцы будто бы до того привыкли покупать все, что сравнительно невысокой цены, что привози им кто-нибудь хороший товар, они отнесутся к нему недоверчиво и не да­дут за него того, чтд следует. Итак, китайцам волей-нево­лей приходится плутовать в Пиане?! Рокхиля нередко прини­мали здесь за восточного монгола (или, пожалуй, бурята). Большой нос и большие уши придавали ему в глазах инородцев вид человека „с оригинальною и благообразною физиономией
Путешественника не могло не поразить тяжелое положение, в котором находятся местные старики. Родня к ним относится безо всякого почтения, подчас выгоняет даже несчастных из жилья, оставляя чуть ли не на произвол судьбы, плохо оде­тыми и голодными.
Хотя в Цайдаме и встречается полиандрия (многомужество), но в Шане хамба, из религиозных побуждений, противится соблюдению подобного обычая.
Рокхпль отправился в гости к шанскому хамбе, грязно оде­тому пятидфсятилетнему ламе, в весьма незатейливой обста­новке. Придя туда, американец и кое-кто из его слуг бесцеремонно передали своп деревянные чашки повару, чтоб их наполнили подмасленным кирпичным чаем. Разговор зашел о путешествии новоприбывших, о возрасте их и т. п., а тем временем перед гостями положили куски вареного барана, по­дали вареный рис. Поевши, Рокхпль заявил о своем желании дойти до Лхасы. Хамба объявил, что это неисполнимо, так как пуститься в столь дальний путь возможно лишь большимъ
караваном, иначе же опасно и нигде не найдти проводников. Началось опять обычное запугивание относительно предположен­ного маршрута и в пример ставилось, что даже русский амбань (Пржевальский) и тот несколько лет назад не мог про­никнуть в важнейшую глубь Тибета. Хамба предполагал, что этот иноземец, подвергавшийся нападениям диких разбойни­ков (голоков), наверное где-нибудь погиб от ядовитых почвенных испарений, ибо никогда не возвращался в Цайдам. Американец ставил на вид, что едет домой, на ро­дину, которая западнее Индии, и что поэтому ему необходимо про­ложить себе путь через весь Тибет. Хамба доверчиво отнесся к подобному заявлению, говоря, что видит в госте человека, знакомого с лхасскою речью, следовательно, ужо побывавшего раньше там, на западе, и в результате поднес Рокхилю сукно и сласти из Индии, извиняясь, что бедность края не дозволяет лучше приветствовать иноземца.
Американец имел постоянную возможность наблюдать за демократическим строем быта у монгольских племен. Дом правителя всегда открыт любому из простолюдинов, как бы низко ни было его социальное положение. Всякий может придти туда, сесть у очага, неподалеку от дверей, пить, курить, тол­ковать о торговой сделке и т. п. Начальство столь же охотно посещает жилье подданных.
Цайдамские монголы-весьма ревностные буддисты и, пожа­луй, более религиозно настроены, чем тибетцы у Ху ну-нора, которые механически дарят лам, хладнокровно рассчитывая та­ким образом сделать все нужное для блага души; цайдамцы'же сами непрерывно бормочут молитвы, вращают „молитвенные колеса", кладут пред кумирами земной поклон за поклоном.
Здесь насчитывается всего лишь около ЗОО-400 духовных, что весьма мало, если принять в рассчет их громадное про­центное отношение в других местностях, где распространен ламаизм. За то эти духовные с утра до вечера только и чита­ют в жилье мирян (хара). Постоянно видишь, как тот, или другой лама едет, по приглашению, служить в степь (с ба­рабаном, прикрепленным к седлу, с колокольчиком, за­пасшись книгами и разными предметами культа). За моление обыкновенно дарятся бараний желудок, наполненный маслом, и всякие друвие припасы.
После знаменитой поездки Рокхиля в глубь Тибета путе­шествие Свен Ходила представляет наибольший интерес. Вот человек, которого Центральная Азия увлекла и заворожила!
Удивительное впечатление производит только-что вышедшая у Брокгауза книга „Иш JIerzen Asiens“, где шаг за шагом перед читателями развертывается грандиозная картина бесконеч­ных блуждании неутомимого путешественника, - которого, в конце-концов, с большой вероятностью ждет участь Прже­вальского, - по снежным хребтам и тяжелым перевалам в таинственной стране „бурханов и ламъ“...
Свен Хедив, видимо, до того свыкся с этими переездами по пустыням, что ушел в них всем существом своим. Особенно это чувствуется при описании им ледяной бури, испы­танной в канун года, начинавшего собой XX век... Огонь в юрте погас... Ураган неистово ревел как раз в тот момент, когда на Западе приветствуют наступление нового летосчисления, а в Швеции под звон колоколов принято петь псалмы по церквам... В тибетской же пустыне над го­ловой глубоко проникшего туда европейца неслась грозная вьюга, хохотала смерть... В сердце Азии все дышало равнодушием к кипучей цивилизованной жизни, бездушнейшим забвением...
Охота-ли, пфрекочевка-ли составляет предмет той пли иной главы в довольно монотонной, но оригинальной книге Свен Хедина, невыразимая грусть накладывает па каждую страницу свой отпечаток. Очарованная страна, мертвый край, с погло­щенными прахом, когда-то цветущими городами, отражается неизгладимым образом па всем миросозерцании тех, кто пере­ступил ведущую к ним черту. Там - уже их царство, их власть, их загадочное влияние... Людей духа (вроде вонгерцаориенталиста Чома Кэрэзи) эта бездна способна при соприкосно­вении с ней всецело засосать. Реалистов, вроде Хедина, она только учит смирению, закаляет нравственно, очищает от суетных помышлений. Трехлетнее пребывание в таких усло­виях в глуши кого-угодно должно переродить!
Странный мир таится в описываемом тибето-монгольском районе. Например, как объяснить, что почти беззащитный исследователь, с немногими спутниками, но весьма значитель­ным и богатым скарбом на вьюках, спокойнее ходить там во главе своего каравана, чем в предместье первоклассныхъ
столиц, где запоздалых пешеходов безнаказанно караулят босяки?
Выражение: homo bomini lupus, очевидно, более применимо к пределам нашей культуры, нежели к сынам пустыни и туземцам вкрапленных в нео оазисов. Два казака, данные Хедпну в конвой, по повелению Государя, не могли же спасти его от грабежей и гибели, если бы в основе местного строя не были заложены особые инстинкты приязни и помощи человека человеку, которыми Восток проникнут именно там, где этого всего менее ожидают?
Как и Рокхиль, как и Пржевальский, с отважными продол­жателями Козловым и Казнаковым, как Бонвало с принпем Орлеанским, автор книги „Im Ilerzen Asiens“ не мог достигнуть Лхасы.
Это и попятно: она себя бережет от нескромных взоров. Тибетцы знают, что каждый чужеземец, который туда бы про­ник не ради одной науки (а как местным жителям отли­чить ревнителя знаний от хищного соглядатая?), в конце-концов, может только разжечь дурные инстинкты у склонных к захватам и насилию европейцев, как это п показывает под­данным Далай-ламы теперешний поход англичан за Гималаи.
XII.
Что составляет главную опасность движения английских войск в „страну бурханов п лам?" Тамошние монастыри не­померно богаты, составляют истинные очаги древней культуры, изобилуют высоко художественными предметами культа и ред­чайшими памятниками письменности. Если только сипаи дойдут до Дашп-лхунбо и Лхасы, опи как фанатики-иноверцы при их страсти к грабежу, столь блистательно проявленной во дни не­давнего подавления боксеркской смуты, вне всякого сомнения же­стоко разгромят сокровеннейшие ламайские святилища с их драгоценными алтарями и библиотеками... Нельзя даже приблизи­тельно сказать, какой неисчерпаемый уронъ'это принесет восто­коведению и вообще истории цивилизации, как отодвинет ре­шение многих научных проблем, тесно связанных с посте­ленным раскрытием тайн тибетского мира. Позорный для на-
mero времени вандализм при недавнем уничтожении и расхи­щении достопримечательностфй Пекина побледнеет перед тем, что наверно проделают англичане во главе своих цветных насмников-мусульмап и браманистов. Соблазн будет слиш­ком велик. Спасти же все редкое и заслуживающее особого попечения могли бы только ровнители этой области знания.
И вот мы стоим перед роковым моментом, когда в бездну забвения рухнут лучшие создания, последние обломки древне-буддийского творчества. То, что пощадили и с благогове­нием сохранили орды Чингис-хана с его преемниками, потоп­чет ногами шествующая за Гималаи „Pax Britanica“. Мы же опоздали со своим смутно осуществляемым стремлением войдти в более интимное общение с царством Далай-ламы. Россия, имеющая все данные быть первой в этом отношении, бла­годаря своим бурятам и калмыкам, благодаря своим мон­голистам и путешественникам по Центр. Азии,-Россия, имею­щая таких разносторонних знатоков буддизма как С. Ф. Ольденбург, таких замечательных этнографов как Д. А. Клемонц, теперь чуть-ли не из чужих рук станет полу­чать важнейшие сведения о тяготевшем к нам Тибете, с отдаленной надеждой, что свободный дух великих лам-пере­рожденцев в силу политического давления англичан рано или поздно направится по новым путям, поищет себе соответ­ствующей телесной оболочки и в один прекрасный день мы увидим Далай-ламу, Баньчень-богдо воплощенными в сфере русского влияния. Англия может территориально овладеть дам­ским миром: духовно покорить и приблизить его к собе удастся лишь тем, кто не подымет разрушающей длани на святыни буддизма.
ОГЛАВЛЕНИЕ.
I. Утверждение ламаизма за Байкаломъ 3
II. В чем сила буддийских начал? 16
III. Ламы и народъ 21
IV. Связь буддийского населения с духовнымъ миромъ 36
V. Наше миссионерство 44
VI. Исторический очерк путешествий въ Тибет . . . • 53
VII. Как идти в Лхасу? 70
ѴШ. Попытка американца Рокхиля 75
IX. Жизнь в ламайском монастыре 85
X. Восточная окраина Тибета 100
XI. Трудности паломничества в «страну бурхановъ и ламъ» . . . 116
XII. Кому же там дастся влияние? 127
ИЗ ОСТАТКА ПРЕЖНИХ ИЗДАНИЙ
Кн. Э. Э. Ухтомского:
(склад: Главная контора редакции « C.-Uепиербургские Ведомости», Спб., Шпалерная, 26)
1) «На Востокъ» /<
(Путешествие ныне благополучно царствующего ГОСУДАРЯ ИМ­ПЕРАТОРА в 1890-91 гг.), с 675 гелиогравюрами, гравюрами ра­боты лейпцигской фирмы Брокгауз, Царскими портретами и группами, иллюстрациями Каразина, разнообразнейшими видами и типами, предме­тами культа, а также снимками с художественных произведений, в 6 пастях, in folio:
а) В двух томах (по три части в каждом), в роскошном пере­плете, с золотым обрезом и тиснением, цена-35 руб.
б) Стоимость каждой из первых четырех (1, 2, 3, и 4) брошюро­ванных частей (без переплета)-4 рубля.
Последние две (5 и 6) части, содержащие в себе описание про­езда в 1891 г. ныне благополучно царствующего ГОСУДАРЯ ИМПЕРА­ТОРА через Японию в Приамурский край и по Сибири и имеющие свыше 200 гравюр и более 400 стр.,- 6 руб. обе вместе (отдельно каждая из фтих частей не продается).
Пересылка иногородним (на что не требуется никаких почтовых расходов от заказчика)в тщательной упаковке. Наложенным платфжем это издание не высылается.
2) Брошюра: «ftb СОБЫТИЯМ В КтЕ» (об отно­шении Запада и России к Востоку), 1900 г.
Содержание: 0 сродстве Индии и Россия. Параллель между европейским и русским движением на Восток. Прелести английского владычества на родине Будды. О причине неустойчивости западных принципов на почве консервативно древнего Востока. Ненормальность отношений к нему Европы. Историческая и политическая роль Франции в Индо-Кптае. Голландцы в малайском архипелаге и панисламизм. Почему нас понимает Азия? Что олицетворяет собою Китай? Принципы жизнп Китая. Захват немцами Цзяо-чжоу. Философия истории русского слияния с Азией.
Цева 30 коп.
3) Брошюра: «ИЗ КиТЯЙСКИХ ПИСеМЪ» (1901 г.).
Содержание: 1) Настроение Шанхай в 1900 г. 2) Бич Божий в лице со­временного западного миссионерства. 3) Последние дни Некина. 4) Роль и задачи России. 5) О неизбежности наш₽го непосредственного влияния на <застенныии> Ки­тай, и 6) Без исходя ость положения для других держава..
Цена 20 коп.