К событиям в Китае [Эспер Эсперович Ухтомский] (doc) читать онлайн



Кн. Эспер Ухтомский.
К событиям в Китае.
Об отношениях Запада и России к Востоку.


С.-ПЕТЕРБУРГ.
Паровая Скоропечатня «ВОСТОКЪ», Шпалерная, 26. 1900.

Дозволено цензурою. С.-Петербург. 9 Июля 1900 года.

Запад может ожидать от современной Азии мно­гих политическихъосложнений. Мы стоим там, вне всякого сомнения—накануне великих катастроф. Движение, охватившее покалить часть Китая и, ко­нечно, всею тяжестью обрушивающееся на Россию за её, надо надеяться, временное и случайное отож­дествление своих интересов с интересами дру­гих хищнически настроенных и лукаво действую­щих держав,—это движение грозит разростись до небывалых размеров, увлекая в страшный водоворот и те элементы, которые еще недавно могли считаться совершенно индифферентными и нейтральными по отношению Дальнего Востока,— а именно объединяющийся общею фанатическою идеею мусульманский мир... Зловещие отголоски тому уже слышатся в его печати. Думать, что Индия останется вполне спокойной, когда половина родного ей материка заговорит, нет никакого основания. Скорее к осени случится наоборот,— и англичанам, право, следует быть там более настороже, чем на пэчжилийском побережьи и в бассейне Ян-цзы-цзяна... Когда слышишь про по­сылку французами из Индо-Китая отряда анна­митов под Тянь-цзинь, невольно рисуешь себе душевное состояние этих солдат, сталкивающихся на берегу Пэйхо с родственными им по внеш­ности японцами,—войском державы, за которою теперь чуть-ли не ухаживает Европа, прося азиа­тов помочь Западу против Востока. Не отзоветсяли рано или поздно подобная аномалия на даль-нейшем спокойствии хотя бы в тех же индо­китайских владениях Франции? Если же в них опять разгорится искра мятежа, то французам положительно будет не до экспедиций в Север­ный Китай. А в случае оправдаются более чемъ
положительные слухи об усиливающемся броже­нии среди индийских подданных королевы-импе­ратрицы,—то силы, направленные теперь в Бостон­ную Азию из Индии, немедленно туда вернутся. Ито останется тогда от «концерта» правительств при явном нежелании американцев завязнуть в новой войне и при весьма возможном движении Японии на Корею, под предлогом, что «Большие кулаки» перебросились и к её пределам, где необходимо поддержать должное равновесие?
В виду тоскливого напряжения, с которым все ждут вестей из далекой Азии, я подумал, что своевременно, быть может, связать в одно целое ряд отдельных набросков и размышлений, написанных и напечатанных мной за последние года, пока на «желтую опасность», на царство бог­дыханов почти не обращалось внимания. Судить о Китае и отношениях к нему западного мира по моему нельзя, если не принимать в сообра­жение всего взаимодействия между этим послед­ним и первозданным Востоком, аванпостом которого является Индия. Только отдавая себе отчет в тех несправедливостях, которыми озна­меновалось наступление «белаго» человека на ро­дину Будды, в Индо-Китай и далее, можно про­изнести беспристрастно суждение о событиях, свидетелями и косвенными участниками которых нам приходится быть. Не на России лежит вина, что они становятся чем-то ужасающим. Наша политическая роль до сих пор была исключи­тельная и во многих отношениях благодарная. Если мы это сознаем и не шагнем вперед в заповеднейшую глубь азиатского материка, с це­лями разрушения на европейский меркантильный лад, то ключ к истолкованию совершающагося и средства предотвращать или, по крайней мере, отсрочивать некоторые в грядущем неминуемыя
©сложения и острые фазисы нового восточного во­проса само собой легко найдутся.(Нам необходимо лишь держаться исторического пути и ни на одно мгновение не терять из виду своих прямых задач в родной и близкой нам по духу Азии.
Июль, 1900 г.
КРАТКОЕ СОДЕРЖАНИЕ БРОШЮРЫ:
Г. О сродстве Индии и России.
II. Параллель между европейским и русским движением на Восток.
III. Прелести английского владычества на родине Будды.
IV. О причине неустойчивости западных прин­ципов на почве консервативно-древнего Востока.
V, Ненормальность отношений к нему Европы.
VI. Историческая и политическая роль Франции в Индо-Китае.
VII. Голландцы в малайском архипелаге и пан­исламизм.
VIII. Почему нас понимает Азия.
IX. Что олицетворяет собою Китай.
X, XI и XII. Принципы жизни Китая.
XIII. Захват немцами Цзяо-чжоу.
ХИѴ( XV и XVI. Философия истории русского слияния с Азией.
1.
Думать, будто две трети человечества, в силу какого-то фатализма и прирожденной косности, чуть-ли не вечно остапутей немы и мертвы, чуть-ли не сказали своего последнего слова на арене мирового развития и мировых событий, протпворечило бы действительному положению вещей: нам — рус­ским особенно важно и любопытно вникнуть в несосто­ятельность подобного обобщения западников, ибо наше прошлое и прошлое самой типичной восточной страны (Индии) до мело­чей сходны и родственны, одинаково смутны и печальны в материальном отношении, в совершенно равной мере заклю­чают в себе залог обновленного будущего и уверенной борьбы за свои исконные права.
Согласиться с тривиальной европейской точкой зрения на инородческие миры, значит подписать жалкий приговор самим себе, как государству и как племени с преобладающими над всем остальным мистически окрашенными высокими идеалами. Там, за Алтаем и за Памиром, та же неоглядная, неизследованная, никакими еще мыслителями не сознанная допетровская Русь с её непочатой ширью предания и пеизсякающей любовью к чудесному, с её смиренной покорностью насылаемым за греховность стихийным и прочим бедствиям, с отпечатком, наконец, строгого величия на всем своем духовном облике.
Сближение туземцев Индии с русским простонародьем многими должно быть сотчено тенденциозными, почти невероят­ным или же просто-напросто фантастическим. Случайное подтверждение того, что не мне одному аналогия резко броса­лась в глаза, я нашел, между прочим, в старой трехтомной книге епископа Хебера, которая издана, когда «о на­шем наступательном воссоединении с Азией» англичане серьезно и не помышляли... Заметки названного автора отно­сятся к двадцатым годам, после того как он посетил Россию и проехал ее от столицы до южных границ, оста­ваясь под неизгладимым впечатлением церквей и палатъ
Кремля, подобие коего иногда ему чудилось ^потомъ’. в Индии при виде иного колоссального сооружения.
Духом старой Москвы повеяло на Хебера, лишь только он вступил на бенгальскую почву. Раджпутские и маратские вершники, сопровождавшие его при оффициальных передвиже­ниях по гигантской епархии, казались ему схожими с ку­банским казачеством: видно, недаром в Индостане принято именовать «козаками» тамошних смелых конных, а то даже пеших воинов (папр. джатов, во главе которых до сих нор выделяется бартпурский махараджа у Агры, своевременно являвшийся там в 1890 г. с визитом к Августейшему Атаману казачьих войск), которые воспитаны поэзией непре­рывного боевого напряжения и удалых наездов...
Без сомнения чем глубже станут всматриваться в индийскую историю и в индивидуальные качества населяющих её полуостров расс, тем определеннее могут сделаться известные тезисы об этой стране, вызывающей в нас все бблыпий и бЬлыпий как-бы инстинктивный интерес. Раз что понятия «Россия» и «Востокъ», — подразумевая под послед­ним совокупность культурных особенностей ислама, брама­низма, буддийских разветвлений, конфуцианства и т. п., — по­ставлены будут историософамп в одну органически цельную группу жизненно стойких народов, — их одинаково резкое отличие от западных наций с их минувшим и настоящим ясною истиной мало-по-малу выяснится всякому беспристра­стному и а б л юд ате л ю.
Хотя па первый взгляд очень трудно уловить между Рос­сией и Индией что-нибудь общее в историческом отношении, а тем более представляется невозможным проводить между столь далекими и повидимому столь не однородными странами основанную лишь на некоторых крайне любопытных фак­тах параллель,—тем не менее наметить ее, рано или поздно, кому-нибудь все равно надо: поэтому именно русскому особенно интересно привести подобные мысли в известную связь.
Запятый англичанами па юге Азии обширнейший край в сущности представляет собою самую смешанную, пеструю амальгаму народностей, верований и культур,—он всетаки, в своих главнейших основах, строго отмечен отпечат­ком арийского духа. Этот дух очень давних и гордели­
вых пришельцев, постепенно колонизировавших страну, передавался и передался в течение веков отдаленнейшим областям и даже уголкам Индии. Этот дух неискоренимо жил и живет в сердцах большинства её обитателей. Сами англичане указывают, как па несомненную и характерную истину, что они отвоевали и отняли ее не у мусульманских правителей, а у языческих князей, так как в прошлом и нынешнем веке индуизм (в лице Маратов, а затем отчасти и сикхов) бесспорно занял первенствующее место на своей великой родине. Подобная живучесть свидетельствует о глубине национального сознания (в широком смысле слова) даже среди пародов, разобщенных и как бы ненавидящих друг друга. Какая-то незримая сила постоянно составляла и упорно составляет подпочву всего, на чем зиждется, выра­стает, развивается и, даже погибая, принимает тождествен­ный по идее, хотя и преобразованный вид крайне сложная психическая жизнь 200—300 миллионов туземцев.
Борющиеся с автохтонами Пятиречья и Деккана, мощные арийцы Вед и позднейшего индийского эпоса—те же славяне, оседающие по лесам и у рек доисторической России, где уже издревле рассеяно множество инородческих элементов, напоминающих чернокожую своеобразно цивилизованную «чудь», которую кшатрии принимались истреблять, а брамины и пахари силились обратить, углубляясь в глушь неизведанного полу­острова... Как только этот двоякий (внешний и внутренний) про­цесс там совершился до известного предела (и у нас встарь князья с дружиною при малейшей нужде охотно искореняли «нечистыхъ» инородцев, пока шедший в дебри крестьянин и пламеневший ревностью миссионер подготовляли грядущее сближение и слияние), па Индию стал наступать грозный и трудно примирпмый степной Турин, единовременно двигавший свои варварекп-хпщпые орды на удельную Русь. И там, и тут результат подобного вторжения и влияния грубых начала, па основы государственного строя и народного быта привела, к невольному самоуглублению и неисчерпаемый по составу брампнекий мир, и наше отягченное «пошей крестной», многострадательное великорусское племя. Затем, с обеих сторон, началась реакция,—едва заметная па глаз, но чрезвычайно последовательная и знаменательная по своему творческому на­
пряжению. В эпоху, когда Индостан и Московское царство, поверхностно судя, сильно поддались басурманским обычаям, слегка потеряли арийский облик, отчасти приняли совершенно туранскую окраску (что, между прочим, выразилось хотя-бы панр. в том, как сложилась высшая придворная жизнь в Белокаменной и в последнем Дэли, вознесшемся к славе при помощи раджпутского меча и даровитости подданныхъ— индусов),—характер обоих дворов, их отношения к ино­земщине, полу варварская роскошь и до щепетильности дове­денный этикетъ—все дышет далеко не случайным сродством и олицетворяет глубокий Восток, в котором больше ассировавилонского и скифского, чем славянского или вообще евро­пейского. И вдруг недра России, а за Гималаями Деккан (преимущественно же коикапскоф побережье) приблизительно в тот же период просыпаются с расширенным сознаньем!
Средняя Азия, в течение целых веков тревожившая и пас, и Пятпречьс немолчным прибоем беспокойных сте­пей, мало-по-малу почувствовала незыблемую стену перед собой,—живую стену сплотившихся бойцевъ—арийцев (по языку и культуре), решивших отбросить и умалить нена­вистный Турин. Подобно русской вольнице и отважной голыть­бе, двигавшейся против него в качестве передовых застрельщиков, свободолюбивые сикхи страшными ударами потрясли ислам, с юга же от Дэли (словно из наших цент­ральных губерний) стали неотразимее и неотразимее на­ступать когда-то мирные и добродушно настроенные Ма­раты, бессознательно выросшие до степени героев и носителей национального, довольно еще туманного идеала. От престижа Моголов, от преобладания тюркской рассы вскоре сохрани­лась одна (и то расплывающаяся!) тень. Индуизм торжество­вал, смело мог праздновать победу, обещал обратить род­ные ему края в несколько федеративных государств древ­не-языческого типа, со здоровой в корне основой. Если бы это действительно случилось, то в пределах страны, имею­щей религиозным центром Бенарес, в непродолжительном времени, быть может, начала бы вырабатываться непринужденная и самостоятельная потребность к образованию, просвещению, гуманизму и т. п. (что в виду свойственной народам Во­стока быстроте восприимчивости, от разумного соприкосновения
с европейской цивилизацией, легко дало бы те же плоды, как и у пас при зарождении паук и искусств с XVIII на XIX столетие). По судьба судила иное.. Юная, возроптавшая из праха, независимая но духу и верная исконным тради­циям Индия испытала новое падение вследствие прихода и во­царения в ней горсти пришельцевъ—эксплоататоров с За­пада. Все те беды, которые могли нас ожидать, если бы Россия полтораста лет назад, шагнув па пуги прогресса, не высвободилась бы решительно и бесповоротно из-под не­прошенной опеки заграничных авантюристов, привыкших зачастую смотреть на наше отечество точно на тучную ниву, с которой им дозволено жать, ничего не сеючи и не вспа­хав,—все эти беды, повторяю, как-бы незаметно обруши­лись па несчастную родину буддизма. Летаргический сон око­вал ее па несколько поколений. Пока тождественный с ней но историческому складу северный колосс развернулся и все еще с каждым днем развертывается, открывая накопленное за 1000 лет психическое наследие борьбы и взаимноотношений с финпо-монголо-татарскимн наслоениями, — Индия немеет под гнетом своих беспочвенных университетов и прочих дорого стоющпх, *по энергично прививаемых благ... За то сколько иронии таится в словах: «туземные конгрессы», «туземная необуздываемая печать», наконец «туземные права быть гражданами великой колониальной империи»!...
Оставляя совершенно в стороне вопрос о степени и при­чинах нашего внутреннего сродства с Индией, нельзя однако не отметить некоторых характерных особенностей в ду­ховно-исторической жизни обеих стран. Эти особенности так странны, так резко поражают, если над ними призадуматься, так в своем роде замечательны и достойны внимательного расследования, что не далек час, когда о них серьезнее и без предубеждения заговорят. Вот те случайные, в сущ­ности общеизвестные факты, о которых стоит сказать дватри слова. Почему в XIII—XIV веках языческая Литва, оборонявшаяся против суровых крестоносцев, удивительно напоминает и как-бы повторяет собою (но обычаям и ве­личию характера борцев) рыцарски настроенную, грозную му­сульманами Раджнутану? Князь Маргер, изнемогший при осаде родного городка и спокойно решившийся, вместо сдачи врагу,
принести в жертву пламени женщин, детей, сокровища, ку­миров своей крепости, — чтобы потом, соорудив из всего дорогого и заветного страшный погребальный костер, бешено ринуться па последний бой с «немцами»,—разве этот Маргер и его окружающие чем-нибудь отличаются от индей­ских махараджей средневекового типа, которые, удушив в дыму слабый июль и облекшись в одежды шафранового цвета, бросались па верную смерть в мусульманский стан с высоты поколебленных Турином древне-арийских крем­лей?!.. Но ведь литовцы того периода в сущности—олицетво­рение нашей же тождественной с загималайскпми землями Руси!
А какими, спрашивается, путями надо истолковывать не­постижимое, именно индуизму свойственное предубеждение на­ших раскольничьих общин, осквернять себя вкушением пищи совместно с иноверцами, хотя бы разногласие в рели­гиозном отношении было даже крайне ничтожно и поверхностно, коренясь преимущественно в унаследованной косности мыслей? Затем: неужели в изуверстве наших иных сектантов ХѴИИ-го столетия, в их жажде саморазрушения, самосожже­ния не видеть чисто индийских черт? Иточти неизследован­ные и загадочные «душители» (тюкалыцики), среди русских отщепенцев от православия, разве только по звуку предста­вляют аналогию с «тюгами >, избиравшими преступный род деятельности исключительно в угоду религии?
Высказывать по этому поводу что-либо определенное пока чрезвычайно трудно. Всякая смелая гипотеза в столь богатой неожиданными сближениями области фактов отчасти прежде­временна, отчасти беспочвенна. Можно чутьем быть непосред­ственно у истины, не имея еще достаточных данных, чтобы ее формулировать. Одно, впрочем, кажется вполне ясным и неоспоримым: мы непомерно много должны были бессозна­тельно впитать в себя из Индии в тяжелую эпоху колони­зации своих заволжских окраин, когда русские полонсннпки ежегодно тысячами увлекались на басурманскую чужбину, про­давались с базаров Хивы и Самарканда пышным вельмо­жам Моголов, подолгу влачили рабское существование между язычников, которые этим невольникам естественно предста­влялись симпатичнее и ближе обоюдных господь-мусульман,—
незаметно возвращались иногда на родину с претворенными взглядами па духовный мир, с иноземными предразсудками первобытно-жизненного свойства, со складом религиозных умозрений, способным нравиться нашему патриархально мы­слящему простонародью... Вот откуда, вероятно, происходил упорный ток странных воззрений, исключительных чувств, мистических порывов,—пожалуй, и самозарождснпых в глубине русского сравнительно новейшего сознания, но едва-ли не под прямым влиянием браминской Индии. Не потому-.ип теперь (да в смутном виде и гораздо раньше) у пас по­степенно крепнет стремление теснее соприкоснуться с ней. больше узнать о ней, основательнее убедиться в каком-то коренном сродстве (усилившемся благодаря хищному степному Турину) нашего пестрого по составу населения с еще значи­тельно сложнейшими племенными элементами той Азии, где таинственно пошел в толпу посыпанный пеплом нищий ИИИпва и где вырос исторический Будда?
Путешественники по Индии, знавшие наш Петербург, пы­тались сравнивать его по внешности с Калькуттою. Даже судьба обеих столиц отчасти сходна. Основанные прибли­зительно в одно время и в разгар борьбы великих наро­дов за преобладание в мире, они паралеллыю возникли на болотной миазмической почве, около устья двух исторически важных рек, в одинаковые периоды развивались, являясь очагами бодрой мысли и стремления вперед в национальном смысле слова, наравне с одним только Пекином делят Азию па характерные станы, где Востоку приходится мало-по­малу высказываться под непосредственно-сильным влиянием Запада и вставать на защиту своих исконных прав. Вме­щая тысячи представителей образованной в английском духе брамино-магометанской страны, Калькутта столь же типично олицетворяет в известном отношении весь еще дремлющий (до XX века) полуостров, как «град царя Петра», напол­ненный учащимися у Европы, все сознательнее и разумнее определяет собою славяно-инородческий восточный мир, вы­ступающий резкой, по еще весьма хаотической противопо­ложностью государствам'ь западного типа (с иной организазиею, с иной культурою). Насколько они отличаются ясно выразившимся прошедшим, настолько Русь и органически съ
нею связанный Восток — область будущего. Спор Азии и Европы за настоящее незримо разыгрывается в двух важ­нейших административных центрах мира, где вершится судьба четырехсот миллионов душ (столица Китая, потеряв­шего счет населению, еще мало участвует *) при решении миро­вых вопросов)—я разумею Петербург и Калькутту. Мы не меньше её, на берегах Невы, облагодетельствованы светом знания; но также, как и эта «порфироносная» представитель­ница индуизма и даже отчасти индийского ислама, склонны чув­ствовать свою духовную политическую обособленность от отя­гощенных слишком требовательною цивилизациею германо-ро­манских земель. Для нас, для нетронутого в его недрах Русского Востока, для Азии основу жизни составляет вера: вера в Непостижимое, преклонение перед единою богоустаповлепною властью, жажда нравственного подвига и обновления. Когда, среди смуты века, со столь простодушным миросозер­цанием миллиарда людей соприкасается материалистически на­строенный человека Запада, разлад между ним и нами не­избежен, неумолим, так-сказать намечен самою природою явлений...
Если принять во внимание количество молодежи, ежегодно выдерживающей экзамены в индийских средне-учебных за­ведениях и университетах (англичане очень заботятся о подъеме» и вообще о самом широком распространении обра­зования в своих колониях), то понятным станет, что пра­вительству волей-неволей, рано или поздно, придется считаться с жизненным фактом столь оригинального характера, как искусственное пробуждение к сознанию целых общин и раз­дробленных племен,—которые еще в прошлом поколении были бессильны и немы.
II.
История видимо создает па Востоке новые, сложные за­дачи для западно-европейских государств, которые не стоят по духу на почве Азии (как, папр., мы стояли и до сихъ
*) Это мною написано еще в январе 1891 г., когда об эволюции Китая не было речи.
пор, сами того не зная, крепко стоим), а отчасти являются лишь случайными болезненными наростами на её гигантском теле.
Узы, соединяющие нашу часть Европы с Ирано-Тураном (а через него и с родственными им во многих чертах Индией, Небесной Империей), до того такь-сказать предвечны и прочны, что мы сами пока (как народ и государство) не достаточно понимаем их значения и своих проистекающих от этого обязанностей по отношению к вопросам внутренней и внешней политики па полуневедомых окраинах.
Всматриваясь вот уже несколько лет в их духовную жизнь и строй соседних стран, я невольно и каждодневно почерпаю богатый, разносторонний материал для создания себе ясной идеи о том, что понимать под словами «Азиатская Россия» и в виду крайней скудости напечатанного у нас о ней (несмотря на крепнущую необходимость приходить посте­пенно к расширенному самосознанию) пользуюсь случаем уделять иногда в печати место лично моим заметкам, вы­водам, взглядам. В них многое бесспорно может быть оши­бочно, но пора же русским людям хоть и не без греха, да выражать какие-нибудь определенные мысли по поводу своего наследия от весьма нам бывших полезными Чингисов и Тамерланов...
Славянская по языку и религии, по в смысле крови необыкновенно пестрая и смешанная с инородческими элемен­тами Русь, под наплывом западного общечеловеческого про­свещения, естественно просыпается и вскоре еще сознательнее проснется в качестве обновленного «восточнаго» мира, с ко­торым не только у ближайших азиатов, а и у индуса, и у китайца в сущности есть и будет неизмеримо больше общих интересов п симпатий, чем с колонизаторами иного типа, выработанного европейскою историею за последние четыре века.
Как ни странно это может показаться, а рядом собы­тий доказано, что—по мере соприкосновения Запада с Азией —бездна между ним и между нею с каждым столетием разверзается. Первоначальные случайные пришельцы еще чув­ствовали себя отчасти как-бы дома (по развитию и жизнен­ным потребностям).
ИО
Разные средневековые миссионеры, купцы, мало цивилизо­ванные дипломаты и т. и. не сознавали в то время, насколько Европа чужда настоящему Востоку. Лишь в прошлом и в XIX в. у всех на этот счет понемногу открылись глаза. Одна Россия не чувствует, да в сущности по природе своей и не может чувствовать усиливающагося в этом отношении разлада между народами мнимо-молодыми и странами мнимоодряхлевшими по культуре: древняя туманно очерченная Ски­ния, родина непобедимых завоевателей и мироправителей, арена передвижения и взаимодействия разнообразнейших племен, она неизменно сохраняет политическое равновесие среди враждебно настроенных и противоположных друг другу миров восточ­ного и западного типа...
История наших отношений к Азии и к инородцам, на­селявшим когда-то добрых две трети Европейской Руси, еще не написана и нам самим известна (в осмысленно-правди­вом освещении) гораздо менее прошлого иностранных госу­дарств. Когда певедение по этой части с годами рассеется, мы естественно придем к сознательно-непреклонному убеж­дению, что Тот (на чьем челе магическими лучами сияют слитые воедино венцы Великих Князей Югорского, Пермского и Болгарского на Волге, Царей Казанского, Астраханского и Сибирского,—чьи предки еще в Белокаменной издавна вели­чались «всея северные страны повелителями и иных многих великих государств государями и облаадателямп») является единственным настоящим вершителем судеб Востока. Крылья Русского Орла слишком широко прикрыли его, чтобы оставлять в том малейшее сомнение. В органической связи с этими благодатными краями—залог нашего будущего.
Как это на первый взгляд пи странно, но положительно можно провести весьма замечательную параллель между тем, как почти одновременно двигались па Восток и мужествен­ные португальцы, и паши казаки. Маленькое королевство, имеющее столицею Лиссабон, раньше других европейских государств вошло в необыкновенно тесные сношения с от­даленными неведомыми странами. Воспитанное (как и мы, при татарском иге) под владычеством мавров и борьбою за свои национально-христианские идеалы, оно не только оси­лило, изгнало ислам, но и ринулось, за ним, вслед, па
африканские побережья. Даровитый принц Генрих «Морепла­ватель», в жилах которого с материнской стороны текла английская царская кровь, дал толчек изучению и развитию морского дела. Отважные сыны Португалии постепенно стали входить в соприкосновение с некоторыми частями «Черного материка», омываемыми Атлантическим океаном, с успе­хом обогнули, нежданно-негаданно, страшный «Мыс Бурь , переименованный в виду столь радостного события в «Мыс Доброй Надежды», и достигли Индии, почти отождествлявшейся в тогдашних представлениях с юго-восточными окраинами Китая. Вот чего собственно и добивались современники Ко­лумба и Васко-да-Гамы. Правда, уже немного ранее того, один португалец, посланный своим королем через Крас­ное море и сухими путями, пробрался на Малабарский берег; но, вообще говоря, возможность проплыть сюда прямо или оспа­ривалась, или представлялась в ложном освещении. Европей­цы направлялись туда, в заповедные страны восходящего солнца и несметных сказочных богатств, почти ощупью и вполне бессознательно, словно наша средневековая новгород­ская вольшща и, позже, бегущие царского гнева казаки,—с тою только разницей, что мы боролись со стужей, заповедными лесами и неоглядными пустырями сибирского приволья, а зака­ленные вековою враждою с мусульманами, предприимчивые оби­татели Ппринейского полуострова, как истые южане шли (тоже па неслыханные подвиги) в беспредельное море и в самые знойные, населевнейшие страны земного шара. Случайно, исклю­чительно благодаря морским походам к Индии, при этом открыты были Центральная Америка и Бразилия...
В поисках за такою же обетованною землею, где реки текут млеком и медом, передовые казачьи отряды остано­вились, наконец, у неприветливых волн Тихого океана,— остановились, сроднились с ними и (в качестве неустраши­мых промышленников) через них перекинулись до Кали­форнии. Эти полулегендарные экспедиции с далекого Запада отчасти совпадают по времени: несоответствие в десятках лет, на таких расстояниях и при величии совершавшихся тогда событий, ровно ничего не значит. Отношения к инородцам, на которых впервые воздействовали португальцы, в неко­торых чертах весьма сходны с теми, которые завязывались
между нами и приводившимися, с уплатою ясака, под дер­жавную руку Московских Государей. Так папр. иные знат­ные туземцы с берегов Сенегала, а то и благоухающей Индии, являлись к Лиссабонскому двору па поклон, а подчас и для принятия крещения, в надежде на получение какихънибудь милостей: точь в точь остяцкие главари, на первых порах нередко бившие челом Белому Царю, в стенах Москвы! Когда Васко-да-Гаме даровывался королем титул генерал-адмирала восточных странъ», пионеры русской ци­вилизации в Приуралье, дальновидные Строгановы, получали в свою очередь совершенно исключительные права за услуги отечеству и окраине. Суровость, которую ставят в укор нашей вольнице, надвигавшейся на Восток, положительно ка­жется преувеличенной, если сравнивать её образ действий,— зачастую крайне гуманный и обыкновенно соответствовавший местным условиям,—с теми проявлениями крайнего жестоко­сердия, которым запятнали себя хотя-бы первые европейские колонизаторы Индии. Например, еще в самом начале изу­мительной эпопеи, воспетой бессмертным лузптанским по­этом Камоэнсом, португальцам как-то слегка не посчастли­вилось в борьбе с «неверными»,—и Васко-да-Гама. ослеп­ляемый жаждой мести, не постыдился, настигнув в открытом море один ни в чем неповинный корабль, возвращавшийся со множеством богомольцев из Мекки в Индостан, пре­дать это судно огшо,—причем женщины в ужасе прости­рали детей к беспощадному адмиралу, тщетно моля о пощаде. Воспламененное, оно представляло из себя настоящий ад с обреченными па верную погибель жертвами, где в роли демо­нов-му чителей являлись моряки-крестоносцы с Запада.
Ненавидя мусульманский элемент па индийской окраине, как опасный в политическом отношении и с точки зрения конкурренции, португальцы не стеснялись истреблять последо­вателей Магомета всякими правдами и неправдами. Тот-же великий Васко-да-Гама, приступая к бомбардировке примор­ских городов, предварительно вешал на мачтах плеишиков-мусулъман, затем, снявши трупы, посыпал их отруб­ленные руки и ноги родственникам, наконец бросал в море и гнал к берегу, для устрашения врага, обезображенные ту­ловища пострадавших. Сомневаюсь, чтобы даже паши раз­
бойники в недрах Сибири XVI века доходили до такого утон­ченного зверства, до подобной слепой ненависти к коренным насельникам края.
Постепенно португальцы стали сливаться с индусами, соединяться с побежденными брачными узами, передавать им католическую веру и в свою очередь проникаться местным строго языческим миросозерцанием. В результате получилось нечто, лишенное творчества в политическом п культурном отношении: уголок Пирииейского полуострова, окруженный экзо­тическими жизненными условиями,—частица клерикального Рима на почве Индии и её консервативнейших основ, — древко некогда священной хоругви, затерянной в двигающейся густой массе коммерческих флагов и новых боевых знамен с совершенно отличными земными лозунгами...
III.
После того как «британский левъ» улегся па мадрасском побережье, торжествуя главным образом успех над сопер­никами из Франции, а кроме того и над туземными власти­телями, англичане сначала не отделяли себя настоящею сте­ною от инородцев, нередко умевших сослужить «белым колонизаторам неоценимую и верную службу на поле брани. Синаи до того времени видели в офицерах-европейцах: това­рищей по вкусам и по ремеслу, «добрых малыхъ» без всякой чванливости и с потребностями жить несложною жизнью всех однополчан, среди которых туземцы в офицерских чинах пользовались одинаковыми правами с сынами господствующей рассы, а. также известного рода уважением, заставлявшим, на­пример, англичанина сажать такого заслуженного синая в своем присутствии и т. д. Отдаленные (сравнительно на дол­гие сроки) от туманной родины, сродняясь с обычаями края, куда их закинула судьба, обзаводясь гаремом и через него хорошо знакомясь с местным бытомъ—первые военные, осно­вывавшие индо-британскую империю, равно как и представи­тели ост-индской компании, ближе подходили к Востоку, чем подходит ь современные деятели: тех он втягивал и убаюкивал, сближая с населением страны,—этих же скорее отталкивает от себя, в силу множества радикально изменившихся условий.
Ч
Возможность частых отлучек домой, воцарение соотечествен­ницы в обществе и у домашнего очага, тяготение ко всему духовно-родному (при быстроте, с какою из Англии теперь доходят разнообразнейшие вести и сенсационные слухи), — целый ряд подобных существенно, важных обстоятельств вызвал отчуждение колонизаторов от «колонизуемыхъ» (по­следнее выражение, быть может, странно звучит, однако с точностью характеризует европейское высокомерное воззрение на опекаемых азиатов). В данную минуту неизмеримая пропасть отделяет последних от гордых хозяев края, естественно не питающих особенной симпатии к «диким понятиям, жалким суевериям, антипатичному социальному строю инородцевъ»,—на которых, вдобавок, будто бы пи в чем и полагаться нельзя. А ведь каких-пибудь десятки лет на­зад было иначе! Солдаты туземной крови считались а toute ёртенѵе, бились (завоевывая для Англии обширнейшую область за областью) с большим мужеством, чем присылаемые из-за моря «белыя» войска, в походах самоотверженно помогали этим ослабевавшим от климата сотоварищам по оружию, братски делились с ними припасами в дни нужды, безропотно дожидались запаздывавших платежей жа­лованья и т. д. Командир-иноверец казался сипаям «полу­богомъ»: ему повиновались с беззаветным порывом, на могиле такого офицера подчиненными возжигались лампочки, даже его портретам они отдавали честь; не было няньки при детях, не существовало конвоя для дам-путешественниц надежнее туземца солдата.
Оффициальные гигантские печатные труды об Индии (вроде «Statistical Survey» «Imperial Gazetteer of India») составляют целую библиотеку пз сотен томов. Если бы у пас раз­витым обществом с одинаковым рвением и самознанием изучалась не только Азиатская, но даже Европейская подмо­сковная Россия, то результатам давно уже приходилось бы порадоваться. Между тем в смысле пользы для наших восточных окраин последние положительно были бы неоце­нимы. Сибирь, Кавказ, Туркестан сияли бы ослепительней­шими алмазами в Императорской короне.
Несмотря па создаваемую литературу, англичанам остается пока и должно оставаться замкнутым самое важное: душа
народов, которыми они правят. Глубоко и убеждению пре­клоняясь перед искусством Британии владычествовать над океанами и чужими царствами, всякий патриотично, по беспристрастно мыслящий русский не может и не смеет за­крывать глаза на коренную противоположность её правиль­ного и вашего далеко неупорядоченного хозяйничанья в преде­лах того же громаднейшего и населеннейпиого материка.
Для одних это—приятная, однако весьма ненадежная окку­пация земель, облюбованных солнцем и с невероятно де­шевым человеческим «трудом па других из-за куска хлеба». Для антипода Англии, для Азии Белого Царя, это есть домостройный принцип, недостаточно еще перевоплощенный в туземную жизнь. Оттого здесь, за Гималаями, все сухо как схема и резко обрисовано, как привязанный к пушечному жерлу строптивый сипай: там, от Эрзерума до Южно-Уссу­рийского края,—отсутствие внутреннего разлада между так-называемыми победителями и побежденными, развивающаяся и бьющая ключом народная жизнь, которой нет цели скры­ваться от нескромного взора политических соперников,— которой нечего опасаться за будущее, потому что она собою олицетворяет будущее—которая, по правде сказать, ничего не завоевывает, так как весь этот втягивающийся в нас инородческий людъ—нам брать по крови, по традициям, по взглядам. Мы только теснее скрепляемся и роднимся с тем, что всегда было наше....
Следующий случай, передаваемый по одному английско­му источнику, всего нагляднее говорит о сущности отно­шений, господствующих между англо-саксонской рассой и безответным, беззащитным коренным населением Индии. В то время как у нас на базарах Мерва и Ташкента моло­дой солдатик, смешавшись с толпой азиатов, запросто обра­щается с ними и отнюдь не чувствует себя среди каких-то глубоко ему ненавистных дикарей, типичные представители британского оружия и британского престижа, в лице нижних чинов, постоянно видят в инородцах подобие тварей, а не людей, так что даже насилие против них не может и не должно будто-бы быть поставлено никому в особую вину.
Близь Кулькутты есть местечко, называемое Дум-Дум, где в 1890 г. расположены были бараки Лейнстерского полка.
Однажды четыре солдата ушли вечером, захватив с собоио ружья из казарм, с целью где-нибудь напиться. Они сту­чались и врывались в несколько жилищ, требуя спиртных напитков и колотя обывателей, наконец раздобылись чужим пальмовым вином и до полуночи пьянствовали. Вслед затем эти молодцы пришли к дому некоего Селима-Шейха, разбу­дили хозяина, стащили его с кровати и велели вести себя к ближайшему кабаку. Инородец отговаривался незнанием, и за это был брошен в соседний пруд. Один из сол­дат вздумал тогда стрелять по барахтавшемуся в воде Селиму. Поднялась тревога. Соседи стали сбегаться на помощь умирающему, а убийца с товарищами спокойно ушел в казармы, и только впоследствие его удалось обнаружить, когда в награду за раскрытие преступления власти пообещали дать 300—400 рупий. Два товарища стрелявшего соблазнились этой суммой и выдали виновного, которого, вдобавок, при­знал и уличил туземец, бывший свидетелем невероятного поступка. К чести английского судьи, разбиравшего дело, надо сказать, что он приговорил солдата к смерти; но при­говор вызвал столько негодования в среде местных англи­чан и такое возбуждение среди однополчан убийцы, что в конце копцев его совершенно оправдали и выпустили безна­казанно на свободу. Характерно в этом инциденте следую­щее: когда солдат стрелял, он, шутя, тем мотивировал поступок товарищам, что в этом, дескать, нет беды: «много еще останется таких черномазыхъ»; а Лейнстерсжий полк заявил, что если приведут приговор в исполнение, то надо открыто возмутиться и сгоряча приступить к истреблению вся­кого инородца (nigger), который бы попался на дороге... Любо­пытные нравы! любопытный строй, где подобные явления воз­можны!
Факт приводится не в укор англичанам, по лишь для пояснения, как в Индии страшна бездна между правящими и пассивными элементами. Разве на русских наиболее запущен­ных и глухих окраинах подобное просвещенное зверство мыслимо? Вот когда и по поводу чего уместны были бы митинги для выражения негодования, —а то, ведь, в Англии их еще недавно было принято устраивать лишь в виде антирусских демонстраций! Тут интерес положения заключается не в томъ
довольно естественном факте, что пьяный п грубый просто­людин с берегов Альбиона беспричинно убил какого-то Селима. Любопытна среда, если пе прямо потакающая насилию, то во всяком случае воспитывающая необразованных сооте­чественников в убеждении, что «белая» кость и «черная»— небо и земля. Наряду с этим, туземцы по-своему тешатся над враждебными им «красными» мундирами. Базарные фокус­ники (но отзыву англичан) непрочь разуметь под учеными обезьянами, разъезжающими на дрессированных козах, ниж­них чипов чужой армии. В сороковых годах юный прави­тель дружественного Британии Нэиаля забавлялся устройством фиктивных битв между горкинцамп и разными жалкими пари­ями, одетыми по образцу английских войск и с па беленными лицами. Очевидно, кто в таких стычках терпел пораже­ние и выносил побои: игра князя была, однако, выражением народных чувств...
Тем желательнее, для пользы индийской империи, чтобы главное внимание её правящих сфер устремилось па увра­чевание или по меньшей мере смягчение недугов нравствен­ного характера, которыми поражены общественные слои. Эпи­зоды, вроде дум-думского, неизмеримо опаснее и печальнее всяких пограничных инцидентов на рубежах северного и северо-восточного Афганистана; наивной же европейской печати, по прежнему, кажется знаменательнее и важнее, когда теле­граф приносит весть о том, что мы где-то в Средней Азии по необходимости кому-нибудь дали отпор, что русские начинают мало-по-малу сознательнее относиться к «своему» Востоку, что нам при всем нашем добродушии нора, нако­нец, почаще там произносить нешуточное: «Quos ego».
Согласно компетентному французскому источнику, годовые расходы англо-индийского правительства на содержание армии равняются более чем 200,000,000 р., т. е. иными словами каждый житель страны платит, помимо обыкновенных нало­гов, весьма обременительную дапь для упрочения власти над собой чуждой рассы и западной разрушительно действующей цивилизации. За последние тридцать лет на одни фортифи­кационные работы издержано до полумиллиарда. Не слишком-лп много, когда на Англию в пределах Азии никто и не помы-
пишет нападать, а скорее сама она постоянно вызывала и склоняется к аггресспвпой политике?
Не иравда-ли, странно говорить о бедности или, что еще хуже, об обеднении Индии? Ведь она нам-европейцам с детства представляется сказочным источником неистощимых богатств, неизсякаемого плодородия—одним словом, какою-то Голкондого с алмазами в голубиное яйцо^ Но на деле, осо­бенно в данное время, этого нет. Фантастически огромные сокровища махараджей и Великих Моголов, неописуемый блеск туземных дворов, все это—область предания. Чаще чем когда-либо встречаешься и в местных отзывах, и в литературе предмета с роковым призраком «беднеющая Индия»: отчего? ответов много, даже слитком много—и все они с такою откровенностью разоблачают неприглядную кар­тину управления края чужеземцами,—все они так живо ри­суют ненормальное положение вещей между южно-малабарским побережьем и устьями Ганга....
Административное устройство и мероприятия для обороны от того, кто представляется врагом Англии (а уж никак не туземного населения), так дорого обходятся, что вся при­быль внешней торговли испаряется за море, а параллельно с тем иссякают рессурсы края. Он отнюдь не богатеет от тесного общения со своею могущественною опекуншею и покро­вительницею,—напротив, постепенно теряет и ту жизненную энергию, которая ему прежде была присуща. Исчислено, будто,— что ни год,—то 300—400 миллионов рублей уплывает из Индии. Спросят: как это возможно? Очень просто. Целая армия чиновников,—не считая войска в красных мунди­рах,—щедро оплачивает инородческими деньгами свой бла­городно направляемый интеллектуальный труд и притом кор­мится ими не только на месте, по и вслед затем, уже состоя на отдыхе и на покое,—дослуживается до громадных пенсий и живет, строго говоря, на счет голодающего корен­ного населения. Суммы, взимаемые па пользу «белыхъ» и добываемые ценою столь тяжелых чужих лишений, не остаются здесь и не тратятся на благосостояние самой страны, а идут (в значительной степени исключительно) на обогащение господ­ствующего элемента. Умные туземцы справедливо недоумевают: «чего же в конце концов англичане от нас хотят? не­
ужели же того, чтобы наша родина раззорилась и погибла?» и, конечно, со свойственною азиатам льстивостью дополняют: «нет,нам желают добра; нас эксплуатируют лишь по недоразумению»...
IV.
Существуют своеобразные причины неустойчивости запад­ных принципов на почве конссрвативно-древпего Востока.
При всем великолепии, которым обставляют себя пред­ставители высшей английской власти в крае, им всетаки далеко до того, чем являлся в глазах темного туземного населения, ценящего по временам особый внешний блеск, двор Моголов, двор настоящих царей полуострова. Тогда принято было тратить ежегодно много десятков миллионов рублей на покрытие расходов по содержанию одних только гаремов и штатов. Стоило напр. такому властелину, как император Акбар, отправиться па охоту—и за ним подни­мался в путь целый городок палаток и шатров,—причем 100 слонов, 500 верблюдов и 4000 телег требовалось только для подъема такого гигантского лагеря. Даже при отсут­ствии парадной обстановки, 500 человек конвоя и 2000 слуг неизменно следовали за Моголом, не включая в это число необходимых в дороге ремесленников. Когда другой импе­ратор той же династии (Аурангзеб) в 1665 г. отправился в Кашмир, то взял с собою на прогулку 35,000 всад­ников, 10,000 человек пехоты и 70 тяжелых пушек, для передвижения каждой из которых нужно было впрягать до 40 волов. Кроме того, взято было в путь известное коли­чество легких орудий, помещавшихся на богато изукрашен­ных повозках, запряженных парами лошадей. Такия малень­кия пушки всегда посылались вперед п, в момент прибытия царя к любому месту стоянки, салютовали. Последняя предста­вляла собою необозримое множество пестроцветных временных сооружений: покои императора, его приемные шатры, ограды гаремов, купален и т. п. образовывали ряд правильных улиц п переулков среди еще более многочисленных и раз­нохарактерных ставок каждого министра или любого знат­ного царедворца. Конюшни, провиантские магазины, военные
склады, кухни,—всс это ночью ширилось до бесконечности, а на заре снова шумно поднималось и двигалось в дальнейший путь, где к вечеру ожидал тот же ночлег, т. е. органи­зованный в грандиозных размерах стан.
Если принять в соображение, что убогое и забитое насе­ление страны по невежеству и до сих пор во многих мест­ностях не знает, кто собственно правит ими: боги-ли или эпические герои—то ясно, какое значение необходимо придавать помпе правительственных передвижений по краю. Вице-коро­лями назначаются лорды-богачи; им ежегодно дается в виде жалованья целое крупное состояние—и тем не менее даже этих сумм не хватает на поддержку настоящего царского престижа, который нельзя же искусственно создать для наро­дов, привыкших видеть во властелине Помазанника Божия, а не вечно чередующагося с другими сановника, отдающего, в конце концев, отчет в своих замыслах, поступках и распоряжениях.... то парламенту, то тенденциозной печати.
Природному повелителю на Востоке в сущности не нужны ни внешний блеск, ни эфемерные знаки почета: в обаянии личности, в степени окружающего ее мифологического просто­народного творчества таится сила каждого престола... Ну, а где же европейцам fin du sifecle набраться таких атрибу­тов древности и власти?
Край Будды и Акбара положительно производил и произ­водит на каждого пришельца с Запада неотразимо-властное впечатление. Тем сильнее этот важнейший полуостров Азии должен воздействовать на воображение и на всю сферу по­мыслов и чувств современного русского человека, сознательно всматривающагося в ход событий на родных окраинах, проходящих теперь через такой же точно фазис развития, какой переживали напр. в XVII в. крепнувшие под ски­петром Москвы порубежные сторожевые города на юге и за Уралом, олицетворявшие собой продолжение славных дней Иоанна IV, т. е. наступающую в избытке молодых сил и духовно подчинившую себе многие инородческие элементы едино­державную Русь. В ту пору Посольский Приказ не следил за восточной политикой по данным и по масштабу «немец­ких людей английских и фряпцовскихъ», а понимал и за­щищал наши государственные интересы на тюркско-монголь­
ских границах, как понимает и защищает там эти ин­тересы поднесь любой казак, простой солдат, мужи чек-ста­рожил или переселенец.
Кто у пас теперь из тысячи образованных знает и так-сказать видит цепные стороны тогдашнего патриотизма н бесхитростного взгляда на вещи?
История московских сношений с дальним юго-востоком еще сравнительно мало обследована; но за то что за прелестью слога веет от наказов послам, от «статейных списковъ» той дорогой нам эпохи! Беру наугад хотя-бы 1675 год, когда от Великого Государя из Белокаменной послана была «к индейскому шаху грамота русским письмом за государ­ственною большею печатью, да в запас с той Великого Государя грамоты списки по-латыне да по-татарски, оба списка за тою же большею печатью а посланы те списки в запас, будё в Индии руского письма перевесть некому и те грамоты для подлинного выразуменья отдать». Снарядили с ними астра­ханца «Маметь Исупа Касимова». Наши подданные татары могли и должны были, само собой разумеется, с точки зре­ния правительства, служить орудием влияния на Восток.
Задолго до того, что первый англичанин Фома Кориат, полоумный скиталец, пробрался в Индостан с целью по­кататься па слоне (!!)—тверской гость Афанасий Никитин ходил туда же «за три моря» в 1466—1472 гг. Ему подобных наверно можно-бы насчитать немало, по мы всегда считали Азию чем-то хотя и басурманским, а тем не менее род­ным и своим, недостаточно достойным упоминания и описания.
Для европейца в означенный период посетить смежный населеннейший материк значило открыть себе и соотече­ственникам новый мир: для русского это представляло просто передвижение в пределах пепризнающей границ досконально ему известной Скифии. Оттого-то и звучит нашему слуху при­вычно всякое повествование «о ссылкахъ» с разными ханами и шахами «с поминки и великим челобитьем о любви». Купцы «из Бухар и Шармахани» (Самарканда) тогда уже являлись к нам непринужденно и естественно, словно и те­перь по Закаспийской железной дороге, — а ведь этот люд свободно перекидывался с Волги «за грань от Индей» — в царство Тамерлановых внуков!
Касимову предписывалось: «как приедет в первой Ин­дейской город, говорите того города владетелю, что послан он от Великого Государя, Царя и Великого Князя Алексея Ми­хайловича всея великия и малые и белые Росии самодержца и многих государств и земель восточных и западных и се­верных отчича и дедича и наследника и государя и облада­теля, к Великому Государю их Шах-Эвреин-Зепову Вели­честву в посланниках о их государских надобных де­лах, а с ним посланы от Великого Государя, всея Росии самодержца к Эвреин-Зепщ Шахову Величеству грамоты а дружбе и о любви и о иных государских добрых делехъ». В подарок последнему Москва слала соболей, зеркала под слюдою и т. п. «любительные легкие поминки».
Кроме торговых комбинаций п наказа «видети здоровье индейского величества», у монарха в стенах Белокаменной существовали еще и другие соображения, обусловливаемые хри­стианским человеколюбивым настроением. Поручить заботу о них иноплеменникам-мусульманам даже в то строго-пра­вославное время ничуть не мнилось бесполезным или предо­судительным. Белый Царь повелевал,—и этого было доста­точно!... «II есть ли в Индейском государстве есть русской породы полоняники, и об них потомужь договариватся, чтоб Государь их Шахово Величество к Великому Государю к его Царскому Величеству оказал тем дружбу свою и лю­бовь всех Руского полону людей из государства своего ве­лел Царского Величества в Росийское государство отпустить без окупу, и впредь Руского народа людей к своей вере неволею прппуждати заказал. А Великий Государь его Цар­ское Величество подданных Государя их, которые обыщутся в Российском государстве, а похотят ехать в свое госу­дарство, и их такожде без окупу в Индейское государство отпустить повелит, и к вере им никакова принуждения чи­нить закажетъ».
Еще при Екатерине II академик Даллас, изучавший этнографию России, отмечает в Астрахани присутствие много­численных индусов (мультанцев) с формами культа Кришны. В свою очередь известно, что при дворе Моголов ценились русские полонянки. Сколько детей в Дэли и в Агре, может быть, засыпали на руках у нянекъ—под грустный напев, дышавший тоскою о далекой Русп!
Охрана тамошних гаремов состояла из вооруженных калмычек и татарок, сестер по горькой доле и по родному Северу нашим исторически забытым соотечественницам... Любимая жена фанатично настроенного Аурангзеба была пра­вославная грузинка.
Об английской Индии на Западе долго господствовали и до сих пор держатся несомненно односторонние и оптими­стические взгляды путешественников, являвшихся туда в ка­честве. беззаботных туристов, которых при малейшей ре­комендации радушно встречал хлебосол-колонизатор и ко­торые eo ipso почти невольно проникались постепенно мыслями и чувствами гостеприимных хозяев. На материке Европы общественное сознание видимо пе реализировало того простого факта, что неестественное усиление одпого морского государ­ства — на счет остальных более континентальных и на счет безответного Востока — во-первых анормально, а вовторых эфемерно; ибо земля тяготеет к земле и опытом доказано, поскольку непроизводительна роль Карфагена, когда на свете есть римские легионеры. Только таким непониманием положения вещей объясняется, почему напр. в сороковых го­дах принц Вольдемар Прусский (брат тогдашней королевы Марии Баварской) отправился из Триеста воевать йод бри­танскими знаменами со свободолюбивым царством сикхов. Уже ранее того, впрочем, прусский капитан фон-Орлих участвовал в несправедливом походе 1842 г. на Афгани­стан! Бедная Азия, когда же тебя христианские пароды Запада признают равноправной и достойной вполне, человеческого от­ношения?
Когда кропотливыми филологическими умствованиями пы­таются установить братство англо-саксонской рассы с арий­скими элементами Индии, это — сентиментальная фикция; если же заговорить об узах, исторически и этнографически скреп­лявших русский народ с Ирано-Тураном (от Каспия до Ганга и Деккана), то вопрос совершенно правильно и законно обоснован минувшей и настоящей жизнью земель, о которых собственно идет речь.
II в мелочах сказывается общность внутреннего харак­тера! Наши слова «шуба», «шугай» тождественны с наиме­нованием сколько-нибудь соответствующей одежды в се.веро-
западной ИндииИ там, и на Руси одинаково принято было у многих мужчин, по суеверным побуждениям, носить серьгу н т. д. и т. д. А разве мало точек соприкосновения в иных особенностях быта индийского и русского просто­народья? Кто у нас, напр. слышал, что за Гималаями су­ществует праздничный летний обычай у парней прыгать раз в год вокруг костров и петь игривые песни? Пусть инте­ресующиеся справятся в книге Самуэльсона «Bulgaria», сколько есть однородного в обстановке балканского славянина и ин­дуса. Разве не странно, что общины у пас и за Гималаями отличаются одинаковым устройством? Приводить примеры можно без конца. Доказательная сила лежит не в их ко­личестве, а в качестве каждого из них: кто же однако, кроме закоснелых западников, хоть па минуту затруднится у нас считать не сознанный еще нами Восток такой же органической по духу принадлежностью Мономаховой державы, какою по самой природе вещей в урочный час стали За­волжье и Сибирь — оттого что, выражаясь летописным язы­ком, наши послы и воеводы «имя царя своего держали честно и грозно, по старине»?
С точки зрения нашей допетровской старины Индия эпохи Моголов обладает многими симпатичными чертами. Умерший в 1605 году Акбар едва-ли не стоит на целую голову выше многих приблизительно современных ему монархов Запада. Где в ту пору, кроме мусульмано-языческой Индии, могли воплотиться такия дышущие веротерпимостью выражения, как на одной надписи, сделанной другом императора Абу’ль Фазль в каком-то кашмирском храме: «Боже! повсюду созерцаю Тебя, видя молящихся: на языке каждого народа слышится сла­вословие Тебе. Куда бы из числа зданий, воздвигнутых для Тебя, я ни вошелъ—везде ищу и стараюсь найти Истину. > Этим объясняется, почему,—когда посланные из Гоа отцымонахи не без трепета вручили в подарок тому же делий­скому падишаху изображения Спасителя и Непорочной Девы, а также Библию,—Акбар приложился к ним и подшил Св. Писание до чела, в доказательство глубокого благоговения. Католикам было разрешено построить отдельную часовню. Могол посетил ее и в землю поклонился изваянию Богоче­ловека.
Позже, при Шах-Джехане, его первый министр украсил свой лахорский дворец ликами христианских святых. Парал­лельно с тем туземные художники приняли за обычай рисо­вать индийских «султанов над султанами» с ореолом вокруг головы,—невольно напоминая италианскую школу.
Гигантские средства, которыми располагал Могол, текли обратно в народную массу: ни копейки не шло на нужды, чуждые прямым интересам Индостана. Полюбив его любовью своего отчича и дедича Бабера, дэлийские Тимуриды-правители по силе разума были патриотами,—насколько тогда, при до­вольно патриархально-диком строе, возможно было условно быть таковыми.
Страна несомненно стала уже для самого основателя ди­настии второю родиною: оригинально, как он с нею перво­начально ознакомился. В одежде скромного путника Бабер обошел будто-бы свое будущее царство вдоль и поперек, вдохнул в себя веянье туземной старины и природы, налюбо­вался всем досыта и вернулся в Среднюю Азию за вой­ском...
V.
Грустная история первоначального воздействия колонизато­ров с Запада па ни в чем неповинное население Цейлона с одной стороны крайне поучительна для мыслящих русских людей, потверждая ранее высказанные мною взгляды на ненор­мальность отношений Европы к народам Востока; но с дру­гой стороны свидетельствует и о том, до какой степени эти народы в сущности способны были давать надлежащий отпор врагу, пока его губительное отчасти вторжение в их сферу, в связи с зависимостью последнего от совершенно посто­ронних Азии политических причин, не заставляло туземцев все покорнее и покорнее склоняться перед наступлением гер­мано-романской рассы.
На первых же порах эти взаимоотношения ясно опреде­лились как неестественные и коварные.
Незнакомые с употреблением огнестрельного оружия, при появлении португальцев, туземцы-буддисты вскоре превзошли своих учителей по уменью обращаться с ним и в искус-
стве его изготовлять. Ружья с Цейлона по всему Востоку стали известны по своим прекрасным качествам и дорогой художественной насечке; даже во Франции не могли соперни­чать в то время с первоклассными оружейниками Цейлона. Энергичные патриоты организовали армию внутри страны и, спускаясь с гор, повели ряд нападений на Коломбо. Однажды туземцам удалось таким железным кольцом стянуть его, что, изнемогая от ужасов осады, европейцы солили тела убитых, дабы иметь мясо про запас, и в муках голода .матери решались есть своих детей. Этим отчасти объясняется, почему озверелые португальские солдаты в разгар неисто­вого взаимоистребления постепенно теряли всякое чувство меры, при расправе с побежденными, и возмутительно насиловали инородческое население, ознаменовывая моменты торжества и владычества над ним недостойнейшими жестокостями и бесчеловечными поступками. Для примера, до чего могли дохо­дить воины-христиане у Коломбо (каких-нибудь 300 лет тому назад!), стоить припомнить хотя-бы следующий случай. Одного отважного цейлонцадовелось взять в плен: солдатьпортугалец, желая так-сказать воспринять его храбрость, подошел к узнику, вырезал у него трепещущее сердце и принялся жадно пить его кровь...
Могущество лиц, фактически правивших Цейлоном, доросло вскоре до того, что властелип Раджа Синга («царьлевъ») имел возможность двигать с возвышенностей на Ко­ломбо 50-тысячную армию, 2000 слонов и колоссальнейший обоз, запряженный быками. Цейлонцы обзавелись даже своими судами для серьезных морских столкновений с португаль­цами: последние, не желая оставаться в долгу, нещадно при­нялись истреблять селения вдоль побережья, где им почемунибудь казалось, что в населении преобладают неприязнен­ные чувства: при этом спокойно отрубали руки и ноги у детей, чтобы только удобнее было сорвать с них золотые и серебряные украшения.
Тысячи кумиров Будды из камня и бронзы низвергались католиками на землю; на глазах у матерей солдаты с Запада поднимали на копья малюток; белые варвары тешились кроме того кормлением крокодилов многочисленными пленниками. Местами чудовища до того лрпвыкали лакомиться человече­
ским мясом, что стоило свистнуть и десятки отвратительных голов подымалось из воды на встречу жертвам. Крещение инородцев силою пли обманом за мнимые почести и презрен­ный металл, конечно, практиковалось в ту пору португальцами без зазрения совести. Немудрено, если прибрежные жители толпами бежали в джонгль и в горы, предпочитая жить в изгнании и по-звериному чем покоряться чужакам-изсе­рам. Дурная слава о свирепости европейцев так долго про­держалась в стране, что даже и после того, как португальцы были вытеснены другими колонизаторами, кандийский король в 1664 г. отправил в голландское Коломбо провинившагося сановника, с просьбой испробовать на нем какую-нибудь утонченную пытку, т. е. казнить его с чисто западным бессердечием...
Но не на одном, увы! буддийском Цейлоне сказывалось тлетворное влияние западного культуртрегерства тех времен. Есть единоверная сингалезам страна, пе менее пх испы­тавшая все прелести подобного мпимо-цивилизующего общения и до некоторой степени изверившаяся в него. Я имею в виду Сиам. Что такое Сиам? Какие представления, кроме сказоч­ных, возникают в нас при мысли о полуневедомом, даже до последнего времени малоизследованном царстве старого типа, но притом с достаточной долей самостоятельности по отно­шению к наступающей чужеземщине? Там — симпатичная частица Азии, не пренебрегающей западным просвещением и тем пе менее борющейся за свои жизненные права. На почве сравнительно значительного королевства, с двенадцатыомиллионным крайне смешанным населением, издревле сталки­ваются культурные влияния Индии и Китая, в основе же по­мимо того еще лежит загадочная «хмерская^ цивилизация, так-сказать духовное зодчество неизвестно какими путями сюда проникшего элемента кавказской рассы, после которого тут и в смежной некогда могущественной Камбоджии сохра­нились гигантские памятники религиозно-эпического характера, с необъятным историческим и художественным значением: лучи Рамаяны и буддийских легенд, переплетшиеся с отра­женною в камне летописью боевого возвышенно настроенного народа! Смесь монголо-тибетской и малайской крови, полней­шее pendant нашим ипородцам-ламаитам и японцам, въ
большинстве малорослые и подвижные индо-кптайцы являются странными преемниками непонятных Хмеров с их государ­ственным строем, представляются результатом многообраз­ных этнографических наслоений в такой части земного шара, где сознательного прошлого и настоящего почти пет, а бу­дущее разовьется лишь на развалинах теперешнего материаль­ного мира, когда сравнительно пассивные азиаты или оконча­тельно допустят над собой главенство правителей с Запада пли примкнут к пробуждаемым Севером единоплеменникам. Примеръ—налицо, в виде недавнего падения Аннама и одно­родных ему политических единиц. Какое любопытное и во многом поучительное зрелище!
Без сомнения, в этой области вскоре неминуемо столкно­вение двух враждебных колониальных начал, и сиамцам грозит участь вроде той, что постигла миллионы их едино­верцев. Любопытно только, кто посягнет на безобидное цар­ство и чье просвещенное иго будет тяжелее туземцам. Судя по историческим указаниям, всего раньше и легче им ска­жет: «вы — мои» твердый в своих начинаниях Альбион, пристально вглядывающийся из Сингапура и Бирмы в индо­китайский мир, для энергичного вторжения в Небесную им­перию. Кто, кроме ущемленных Тонкином французов, мог бы там на юге решительно соперничать с британцами или противу поставить им сколько-нибудь серьезные преграды? Для этого нужен могучий флот и нужна сильная оборона с суши против храбрых сипаев, которых направят добывать вла­дыкам Индии новую неисчерпаемо-богатую страну. Ии того, ни другого они не встретят на почве южного Китая. Каково же, однако, придется впоследствие России, когда деньги оттуда золотыми потоками польются на Запад, за Ламанш, готовить нам в Европе самые неожиданные осложнения и чуть-ли не угрозы?
Сиам кажется издали, с высоты орлиного полета над Европой и волнующею ее злобою дня, чем-то слабым и третьестепенным по значению, но во имя грядущих русских интересов на пробуждающемся Востоке маленькому самостоя­тельному государству, уцелевшему в сумятице разгрома Азии «белою» рассой, надо и впредь от души пожелать полной независимости и безболезненного развития, процветания п
счастья... Если случится иначе, .мы косвенно потеряем. Пока порядок вещей остается ненарушенным, все незаметно скла­дывается в нашу пользу. Лишь-бы только пришельцы не коле­бали и не губили исконного азиатского строя!
Чаще и чаще приходится слышать о проекте глубоко про­резать перешеек Кра между Малаккой и Сиамом. Тогда путь в Индо-Китай и Небесную империю как из Индии, так и с европейского Запада укоротился бы сразу для пароходов на двое—трое суток. Сингапуру последнее не выгодно, но в общем англичане от этого ничуть не потеряют: слишком необъятны их торговые интересы на побережьях Азии! Если создастся новый столь важный канал, прямыми результатами будет присоединение к упомянутой колонии северных малай­ских земель, платящих ныне дань Бангкоку, наплыв в него белолицых авантюристов, ускоренное завоевание южных окраин материка колонизаторами не менее предприимчивой рассы, чем даже сами китайцы: широко откроется дорога из бенгальских вод в моря «желтой» рассы. Пришельцы с удвоенною энергией ее безвременно потревожат, покорят, ста­нут порабощать и эксплоатировать...
Французские инженеры еще недавно домогались получить главные средства на свои работы от сиамского короля, который однако может только пострадать из-за чужой идеи. Говорят, за нее высказался старик Лессепс. Его родина, повидимому, призвана вовлекать властелинов на Менаме в круговорот исторических зачастую роковых событий. В XYII века туда снаряжались экспедиции волею Людовика X1Y, мечтавшего на­садить там христианство. они начались вежливым обменом посольств и обычной дипломатической ложью, окончились же­стокою взаимною неприязнью и кровопролитиями: непрочная и неискренняя, полуфиктивная связь с Европой порвалась на­долго и с ожесточением. Возобновить ее, па почве обоюд­ных коммерческих и спорных политических выгод, впоследствие удалось, конечно, раньше всего Великобритании. .
Между тем, как легко было, при отсутствии фанатизма и тщеславия, достигнуть противуположного среди мягкого и ра­душного буддийского народонаселения! В этом ясно убеж­даешься, читая замечательные записи-дневники отцов-миссионеров (преимущественно ученых иезуитов), посещавшихъ
в ту интересную пору просыпавшийся на встречу цивилиза­ции и простиравший объятия Франции средневековой Сиам.
Вина европейцев, не умевших тогда заслужить доверия простодушных и по своему образованных язычников, за­ключалась в узости взгляда у первых и в широте рели­гиозных воззрений у вторых. Сиамский правитель строил до­рогим гостям церкви, приказывал украшать приемные покои католиков-послов золотыми.' распятиями, отдавал пленных аннамитов инструкторам войске—христианам для обращения ad libitum в «Западную веру»,—по сам не крестился, ибо его сердца не коснулась Благодать... Вместо молитвенного ожи­дания и кроткого однозвучного подобному поведению воздействия, люди с Запада чисто формально и материалистически взгля­нули па вещи. Грубый успех не давался, и с кроткими жи­телями страны понемногу нашли излишним стесняться.
Будь вопрос поставлен иначе, миссионерство в этих странах смело могло рассчитывать на блестящее поприще. Например, в столице Сиама невозбранно возникла и разви­лась семинария, где занималось по латыни, познавало богосло­вие до сорока шидо-кптайцев различного происхождения (ко­хинхинцев, бирманцев) и даже японцев. Рукополагаемые там и отправляемые во свояси неофиты преобразили-бы с течением времени жизненный строй тьмы соотечественников. Царствовавший на Мепаме (ровно двести лет назад) сиам­ский государь читал переведенное для него Евангелие, хранил Крест в своей опочивальне, чтил Имя Господне, помогал христианским проповедникам проникать в пределы Небесной империи... и с таким государственным человеком Азии представители нашей культуры не поддержали тесных дру­жественных сношений! Очевидно, винить за это надо не Во­сток. И упорные голландцы, и робкие еще англичане, и по­терявшие престиж португальцы сносились, правда, в ту же эпоху с югом Индо-Китая. но почти исключительно в ка­честве купцов: Сиаму естественно Льстила возможность до­стигнуть какого-нибудь союза или, по крайней мере, соглаше­ния с могущественным западным народом, а последний бесцельно пренебрег собственными интересами на дальних побережьях. Поучительный пример, почему в подобныхъ
случаях полезно и необходимо разумнее загадывать и на сто­летия рассчитывать вперед!
О том как легко дисциплинировать и вообще учить сиам­ское войско говорили уже два века тому назад французские дворяне, посланные на Менам защищать там интересы своего правительства, находившего тогда возможным от имени «ко­роля-солнца» писать туземному царю: «tr6s-hant, tr6s excellent, tr6s-puissant et tr6s-magnaniine prince, notre tr6s-cher et bon ami, Dieu veuille augmenter vorte grandeur!» Теперь в Па­риже и значения не придают связям с сиамцами: между тем, разница в могуществе и положении в ту пору едвали не резче бросалась в глаза. Правда, в то время еще умели и хотели быть вежливыми!
Представители «белой» рассы шли сюда, чтобы обогащаться и повелевать. Им дела не было, как это может отозваться на туземном населении. В результате получились и неприязнь, и опасения по отношению к пришельцам из-за моря. Совершенно иначе должны смотреть и фактически смотрят на нас уже все подпавшие или еще подпадающие под европейское иго народы Востока. Они знают могущество Белого Царя, у ног кото­рого покоится целая родная ему Азия,—знают, что в вопро­сах внешней не колониальной, а исключительно территориаль­ной политики России не нужны тот мишурный блеск, за ко­торым по-детски гонятся менее её уверенные в конечном успехе предприимчиво-безпокойные нации Запада, — главным образом ценят в нас то высокое качество, что мы по мере сил всегда вносили и вносим в хаос собственной и чужой жизни начала прямодушие и безъискусственной доброты, жажду настоящего подвига во пмя святости самого подвига, взгляд на человека всякого племени и всякой веры, как па Божье созданье, которое нам не может не быть близко и по плоти, и по духу. На такой-то основе русского национального характера и непосредственных христианских идеалов сло­жилась наша «крепкая по однородности состава» хотя и раз­ноязычно-пестрая империя, творчески влияющая на каждый тя­готеющий к ней уголок азиятского материка...
Немец, француз, англичанин исследуют и знают относительно хорошо Азию, создали специально для неё колос­сальную литературу,—России же, которая есть ключ к по­
ниманию Востока и составляет главную его часть, они до сих пор не постигли, до сих пор силятся ее истолковать и определить.
VI.
На Менаме бывали и сравнительно долго оставались выдающиеся по наблюдательности и подготовке путешествен­ники, подобные Адольфу Бастиану,—Бангкок посещали, при самых благоприятных условиях, образованные представи­тели культурнейших государств (в 1879 г. американский экс-президент Грант, в 1881 г. его королевское высоче­ство герцог Генуэзский, в 1888 г. герцог Сэфферландский и т. д.),—сюда приезжали художники с именем (знаменитый акварелист Эдуард Хильдебрандт) и политические авантю­ристы без числа: однако никто из них не отнесся с искренней симпатией к сиамской жизни и её правам па бу­дущее, никто не схватил и не выразил идеи, чем могло бы стать царство дома Чакра-Кри: очагом воздействия неза­висимых, непорабощенных Европою элементов азиатского материка на подавленную британским владычеством Бирму, на изнывающую под ним Индию. Последнее обстоятельство было аксиомой для самих туземцев этой первой страны, пока ее не погромили «белые» враги. Оттуда посылались еще в наше столетие эмиссары в Оуд, Дэли, Пэнджаб, Кашмир, маратские земли: поднять и организовать население к борьбе против пришельцев-колонизаторов. То, что не удалось тогда бирманцам, исторически завещано Сиаму. Помочь ему в осу­ществлении задач, клонящихся к благу многих миллионов соотечественников (в обширном смысле слова), способен Китай, и жаль, что сношения между обоими правительствами, когда-то дружественные и взаимнополезные, в данную ми­нуту порваны и сведены на нет. Пекин (кто-бы в нем ни царил), как центр тяжести смутных интересов поло­вины Востока, еще далеко не отжил свой век.
На Менаме туземцы исстари непрочь были от общенья и союза с «белыми» пришельцами. До сих пор, к несчастью, идеальная потребность эта не находила пищи и удовлетворения. Сиамцы, всегда относившиеся с приязнью к чужестранцам,
особенно благоволили иаир. когда-то к голландцам н в 1624 г. даже, в защиту их интересов, запутались; в весьма убыточную войну с испанцами Филиппинских остро­вов. Нидерландские колонизаторы условно ценили эту дружбу, и, не отказывая помогать Сиаму в моменты его случайной борьбы с мятежниками на Малаккском полуострове,тем не менее плохо снабжали туземцев просимыми пушками, — ве­роятно, боясь усилить самобытное по духу царство в ущерб себе.
В том же веке, но позже, аналогично хотели посту­пать и потерпели фиаско французы. Будь замыслы иностран­цев с Запада честнее, они давно бы в лучшем смысле слова приобщили край к цивилизации. Местные жители стремились в лице правителей принять участие в событиях мировой жизни. Когда сюда явился современником Людовика XIV’ один политически мудрый выходец со Средиземного моря, тогдашний • царь, ценя его советы, возвысил этого иноземца до самых высоких должностей, поставил его над принцами и сановни­ками. Этот родившийся под счастливой звездою человек был родом грек: Константин Фокон (Constance Faulcon) с острова Кефалонии, признававшей в ту пору власть Ве­неции. Если уже оттуда, из-за тридевяти земель, могли с успехом проникать в Индо-Китай XVII столетия эгоистически предприимчивые люди без патриотических интересов и стрем­лений, то в данную минуту, понятно, почва в Сиаме еще благоприятнее деятелям, вроде датчанина коммодоре де-Ри­шелье, для постепенного создания на ней прочно обоснованного противодействия хищным вожделениям передовых европей­ских наций.
Индо-китайские колонии, имеющие центром Сайгон, не для того создавались, чтобы враждовать, с пиратами, с Небесной империей и Бангкоком,—а главным образом дабы приобрести Франции престиж и могущество за морем,—особенно в сфе­рах Азии, где её исконный враг во всех частях света— Англия уязвима как нельзя более в своих индийских вла­дениях, куда кроме наших среднеазиатских областей стра­тегически лучший путь ведет сквозь Сиам на Бирму. Если французское правительство захочет играть на Дальнем Во­стоке подобающую ему роль великой державы, оно может з
сразу приобрести выдающееся влияние, не давая сиамцам за­дохнуться в объятьях Альбиона. Но самим теснить пли обижать почти беззащитный парод французам, по-моему, положительно не след: хотя бы во имя будущего индо-фран­цузского государства, которое не должно там ростп на наси­лиях и крови, как это любо некоторым другим нациям! Только обаянием разумного бескорыстия в области политики западный человек может привлечь восточного на свою сто­рону и совершить с ним рука об руку плодотворно-знаме­нательные дела. Встань сайгонская центральная власть па эту точку зрения, она получила бы сразу огромнейшую популяр­ность среди весьма обширного раиона: Сиам тогда, очевидно, предпочел бы довериться рыцарской поддержке французов, чем сделаться рано пли поздно буферною игрушкой в руках англичан.
События в Европе только отсрочили неминуемое: Сайгон стал французским с 1859 г., когда Наполеон 111 в союзе с испанским правительством приказал учинить нечто вроде крестового похода на языческий Индо-Китай, где под «желтымъ» аннамским знаменем «детей небесного царя» (как себя величали аннамиты) по временам очень плохо жилось туземным христианам. Борьба велась далеко не без значительных жертв: в виду храбрости и стойкости местных войск, оборонявшихся к тому же позади укрепле­ний, возведенных десятки деть назад приглашенными сюда на службу инжсперами-французами. Победив сообща с Испа­нией, Франция предложила последней покинуть Кохинхину, мо­тивируя свое требование тем, что союзникам впереди улы­баются «Слава» и «Тонкинъ». Первого бедные испанцы и так уже достигли, а тратиться на дальнейшие сложные экспе­диции они, очевидно, не были в силах...
В Париже пока не в достаточной мере сознают, чтб за приобретение для него представляют ппдо-китайские земли. Есть даже немало голосов, осуждающих колониальную по­литику правительства. Между тем, французы могли бы при желании,—будь у них прозорливее государственные деятели,— играть гораздо большую роль в Тихом океане и вообще в полуденной Азии, чем па долю великого народа выпадало до сих пор.
Говорят, что материальные результаты республиканского режима здесь еще слабы,—но дело не в них, а в способ­ности удержать за собой приобретенное узами взаимной приязни и простотой отношения: повидимому, французы на это мастера. Если так, будущее на Востоке за ними и за нами. Един­ственное, что нравственно вредит им,—вражда с могущим сказать громадные политические услуги слабым Сиамом, — •такое легко поправимое зло! Ведь съумели же колонизаторы Кохинхины поладить с камбоджийским королем Нородомом,— ведь не режет же уха никому, когда бравые роялистически настроенные матросы кричат на половину развенчанному азиатскому монарху: «ѵиѵе 1е гои!» — а воспитанные в пре­даниях самодержавной власти камбоджийцы отвечают: «ѵиѵе Иа repiibliqueb? Гораздо лучший modus vivendi возможно и необходимо придумать с Бангкоком: там бы сохранили не­зависимость, не имели споров и столкновений на франкоаннамитской границе, видели врага лишь в лице поработи­телей Бирмы, но не с северо-запада, где правящим пора отождествлять свои интересы с истинными нуждами восточ­ных народов и русско-кптайского мира. Только в этом кроется залог силы и преуспеянья...
Весьма любопытно как быстро французы воспользова­лись коренными жителями в качестве превосходного бое­вого элемента,—легко поддающагося дисциплине, беззаветно храброго и преданного своим инструкторам, отлично приспо­собленного к тяжелым условиям войны в глуши Индо-Китая и, вдобавок, вдвое-втрое дешевле обходящагося чем со­держание нижних чинов из метрополии. Конечно, странное впечатление производят на первых порах низкорослые же­ноподобные воины, монгольского типа, с шиньонами (обучаю­щие «белые» одеты в обыкновенную военно-морскую форму, инородцы же в синие мундиры-блузы с кушаком и белые штаны; верхушка соломенной шляпы обита медью); но в сущ­ности только такими оиии могут сохранить племенную индиви­дуальность, столь важную для дальнейшей борьбы в Азии, где кровью сипаев, где мужеством денационализированных паемпиков-туземцев колонизирующие государства спаиваютъ
себе экономически ценные владения. Подобно тому как в Алжире с пользой создались кадры из арабов,— аннамит­ские полки, обученные на западный лад, обещают дать и уже нераз дали блестящее доказательство своей пригодности. Без сомнения, под опытным руководством, они съумели бы постоять за честь французского знамени и против горкинцев, и против сикхов (в случае всегда возможных осложнений на бирманском рубеже). Одно обстоятельство этим солдатам,— стремящимся усвоивать язык своего начальства и подольше оставаться в симпатичном им строю—ставится в упрек: они скоро балуются от хорошей жизни на службе, получая «огромные для нихъ» деньги (по луидору в месяц!), и, если получают отставку, то неспособны более к мирному труду, а поступают в ряды пиратов. Последние, в лице китайских выходцев (так-пазываемых «черныхъ» и «жел­тыхъ» флагов), с радостью вербуют людей, хоть смутно знакомых с военно-европейским искусством, и затем, опираясь па недовольных в числе коренного населения, ве­дут бессмысленную и раззорительную для молодой заморской империи нескончаемую партизанскую войну: Тонкин в корот­кий срок уже стоил победителям свыше 700,000,000 фран­ков, при чем крупная доля ежегодно извлекалась и до сих пор извлекается из доходов с Кохинхины, житницы север­ного Ипдо-Кптая.
Какой-то остроумный писатель о Дальнем Востоке выразился, что колонизаторы там имеют всегда именно тех китайцев, каких заслуживают иметь. Если с ними умело обращаться, —не давая им напр. сплочиваться в секретные общества с агрессивным характером,—трудно найти подданных покла­дистее и полезнее. Установить modus vivendi тем необходи­мее и своевременнее, что из южных провинций Пебесной империи зачастую переселяются элементы, склонные возмущать против европейского владычества аннамитское население. Не­гласно поддерживаемый ими вождь пограничных (Тонкинских) борцов за независимость (отважный doc Ngu) в 1891 г. вы­держал, во главе незначительной шайки (в течение семи ча­сов) сражение с регулярным отрядом войск республики и отступил,—упорно отстаивая каждую пядь земли, унося
с собою раненых и убитых. Таких героев национальной самообороны разбросано по северу колонии—ничтожное число. Между тем, устраиваемая на них облава стоит безумных денег и пи к чему не приводит. Пет-ли средстве избе­жать и её, и напрасных затрат?
Вместо ведения убыточной и жестокой борьбы с единично непокорными туземцами,—которые в отчаянии иногда способны возбуждаться до утонченно-зверского состояния (при пленении в лесу одного французского офицера, ему связанному распо­роли живот и осторожно вынули внутренности, затем несчаст­ного обмазали медом для приманки муравьев и предоставили медленной агонии)—благоразумие требует раз навсегда уничто­жить повод к подобному антагонизму. Достигнуть же этого относительно легко, живя в добром согласии с китайцами и привлекая их лаской в свои владения. И так уже теперь длпннокосые чолонцы (горожане одного пункта у Сайгона) на­век,— а не временно, — пускают корни в Кохинхине, записываясь французскими гражданами, заводят тесные тор­говые сношения с другими французскими колониями, необыкно­венно быстро свыкаются с французскими законами, порядками, языком и нравами. При мудрой попытке (по мысли глубоко знающих и развитых католических миссионеров) упростить туземную идеографическую грамоту (результат подавляющего влияния цивилизации Китая) введением в преподавание латин­ской транскрипции,—что косвенно служит путем к незамет­ному усвоению подростающим поколением западной письмен­ности и шутя ему дающейся французской речи,—открывается новая эра в духовной жизни края. Проповедники из Фран­ции,— еще в прошлом столетии радевшие о возрождении Аишама (проложением хороших дорог, поощрением промышленности, изготовлением домашними средствами фитильных ружей, созда­нием умеющего искусно маневрировать обширного мелкого флота, изданием удобопонятных данных о тактике для туземных военачальников и т. п.)—и впредь, надо предполагать, поста­раются быть па высоте призвания не только просвещать Пети­ной, по и всесторонне учить темное коренное население. Всматри­ваясь в лечебные сродства страны, отцы-монахи открыли ядовитую лиану hoang-nan (strychnos gautheriana), которою можно пзцелять почти недоступную нашему врачеванию про­
казу и бешенство. Те-же хаотически опасные качества таятся в сердце пн до-китайца. Если овладеть их сущностью и обезвредить её проявления, в конце концов она сделается источником блага. Дай-то Бог, чтобы подвижникам с За­пада удалось поскорее смягчить и облагородить христианским миропониманием восприимчивую к добру природу!
VII.
Говоря пространно о влиянии западных элементов па Во­стоке, я не сказал еще нечего о Нидерландской Индии, до­стойной однако внимания во многих отношениях.
Какими средствами держится маленькая Голландия па даль­нем Востоке? Кому вверяются там интересы этого симпа­тичного королевства?
Колониальный строй в основе своей настолько патриарха­лен, что и о нем стоит сказать два-три слова. Голландцы не мудрствуют лукаво, а главное не называют черного бе­лым. Они пришли сюда не благотворить, по обогащаться,— осторожно, умеренно и не задаваясь еще разными посторон­ними целями культурно-политического характера. «Белые» тут строги, аккуратны и последовательны во всем, что пред­принимают и делают: коренные жители, находясь под оте­чески разумной опекой и никогда не терпя материально тяж­кой нужды, тем не менее воспитываются,— согласно старин­ным обычаям и привычкам простодушного населения,—в самой железной дисциплине. Почитание владык края,—начи­ная от низших служащих, представляющих собою «белую рассу»,—возведено тут в своего рода культ.
Если вполне замиренный архипелаг со временем подверг­нется разумной эксплоатации, то нельзя и предсказать, как много он даст нидерландскому правительству. Развитию его деятельности под экватором должна открыться необозримая арена. При умении ладить с инородцами, администраторы долго еще в состоянии будут,—не подступи только опас­ность извне,—являться царями цветущих областей с корич­невым населением. Оно, по общему отзыву, представляет удобнейшую среду для искусных колонизаторов. Северянин может там спокойно опираться на туземный элемент.
Рыцарский дух положительно присущ характеру вспыль­чивой и мстительной, но в основах благородной малайской рассы. Примеров тому великое множество. Когда голландцы теряли Коломбо, почти все войско из наемников-европейцев довольно пассивно отнеслось к успехам англичан. Одни только солдаты с Явы выказали стойкое сопротивление. Единоплемен­ные им сипаи с полуострова Малакки и с островов со­седнего архипелага, находясь позднее на службе британского правительства, попали в плен к Кандийскому царю, у ко­торого многие их родственники пользовались хорошим жало­ваньем в качестве любимых телохранителей: на предло­жение тоже получать таковое и присягнуть новому повелителю, пленные почтительно отказались, хотя знали, что за отказ им грозит смерть. Разгневанный монарх нагорного Цейлона дал этим малайцам два месяца на раздумье и затем за­ставил казнить дерзких людей, желавших сохранитьвер­ность «белому» народу, хотя они знали, что за это даже трупы их запрещено будет предать погребению. А сколько таких безвестных героев украшает собою историю тесни­мого Западом Востока!
Главной опасностью голландцам в их Индии является пан­исламизм. На родину Магомета ежегодно (от Судана до Китая) стекается для поклонения свыше 100,000 душ. Аравитяне вся­чески обирают и развращают пришельцев, из коих иные прямо оседают среди мекканцев и, мало-по-малу, образуют целые колонии (смотря по происхождению), куда естественно направляется больший и больший приток земляков. Право­верные,—разсеянные и разрозненные дбма,—здесь, на благо­приятной почве, встречаются и сплочиваются идеею об един­стве пародов под знаменем «пророка». Принципы паишеламического характера воспламеняют слепую массу. Невеже­ственно-фанатичная Мекка, а косвенно и Медина, стягивает и сближает недовольных порядками в краях, где повеле­вают христиане. они повсюду рассыпают агентов с це­лями пропаганды и привлечения наивных пилигримов в «свя­щенные» города мусульманской истории. Возвращающиеся отту­да пользуются зачастую весьма нежелательным значением и влиянием. В виду существования там множества (до 150)
экзальтированных духовных общин (двадцати шести дервпшских орденов) тысячи и тысячи хаджей подпадают при посещении Аравии под неотразимое влияние учите лей-мистиков и уходят обратно, скрепленные с ними и с их птрокоразветвленпыми братствами неразрывным звеном. Вот где очаги и элементы последующего брожения среди искренно ве­рующих магометан...
Голландцы это поняли, но довольно поздно: яванцы и вообще малайцы уже несколько веков сряду отправлялись в далекий и когда-то смертельно опасный путь к мекканской гавани Джедде на Красном море. Теперь условия изменились: европей­ские пароходы, сравнительно с удобствами, нескончаемыми толпами доставляют туда желающих пз Индии, а также из нидерландских владений. В результате: совершившие «хаджъ» становятся политической силой, олицетворением оппозиции иноверным властям п народного недовольства; одним словом, побывшие в Мекке нередко грозят потом смутою правителям-христиапам. На Яве с этим фактом благоразумно считаются и принимают меры, чтобы парализо­вать вспышки фанатизма со стороны набожных путешествен­ников из Аравии, когда опи склонны волновать родное на­селение. Однако вмешательство администрации нередко запаз­дывает. Например, в конце 80-х годов хаджи возмутили чернь против «резидента», всего в ПО верстах от Ба­тавии (изуверы вообще стараются уронить престиж угодных голландцам туземных вождей и князей) и предали свое не­посредственное начальство казни со всей его семьей. Еще раньше были зверские кровопролития такого же характера, при­чем поплатились честью и жизнью многие европейские жен­щины и девушки. Есть основание предполагать, что нити скрытых заговоров раскинуты по целой Яве. Особенно по­дозрительны дервиши толка Накшабенди, признающие своим повелителем могущественного духовного шейха в Мекке...
В индо-нпдерландекпх колониях насчитывается в дан­ное время около полумиллиона китайцев. В течение целого ряда веков они до такой степени акклиматизировались на Яве, что до некоторой степени могут ее считать второю роди­ною. Браки с туземными женщинами, знание туземных наре­чий, эксплоатация пассивного населения, умение, когда нужно?
угождать властям,—все вместе взятое прочно привязывает единомышленный подданным богдыхана парод к местной почве, к местным условиям. Китаец вездесущ на «изу­мрудном острове» и в смежных с ним землях. Онъ— я фабрикант, и земледелец, и арендатор, и управляющий; ' то он является архитектором, то ростовщиком, то залого­дателем, писцем, кассиром, типографом, кучером, пова­ром,—одним словом, чем угодно. Искусно создавая для •себя кредит, любой полунищий представитель желтой рассы ■быстро богатеет, неутомимо расширяет свои торговые опе­рации, обзаводится экипажем, все больше и больше вкрады­вается в доверие коммерсантов-европейцев, никем не кон­тролируемый ведет книги торгового дома на китайский лад, китайскими письменами... и вдруг в один прекрасный день •оказывается бапкратом! Обыкновенно не бывает никаких «средств предугадать крушения подобных эфемерных фирм аи уличить их в злоумышленном образе действий; здесь, однако, настолько привыкли к подобного рода катастрофам, что это нисколько не нарушает установленного modus vivendi -между «белыми» и китайцами. Последние обложены в гол­ландских колониях специальною податыо (с косы) от 2 до -50 рублей, неся кроме того тяжесть других налогов.
Этот получужой, полутуземный элемент обязан жить агь особых кварталах, где им управляют и за него от­ветственны перед правительством так-пазываемые майоры, напитаны, лейтенанты из китайской же среды.
Подростающее поколение «желтолицыхъ» отличается боль­шими способностями, старается получить образование в шко­лах европейского образца, по мере возможности усваивает английский язык и нередко проникает в доступные для не­многих высшие училища Явы. С целью иметь в свою оче­редь людей, которые бы хорошо знали по-китайски и могли Выть полезны властям при сношениях с длинноносыми под­данными, правительство командирует в Небесную империю молодых людей для основательного ознакомления с тамошним строем и речью. Такие синологи, приезжая на Яву в качечтве драгоманов, получают тут хорошие оклады от казны (примерно в 5—6000 руб.); их, впрочем,—только пять человек.
VIII.
Существовавшие по всему древнему и средневековому Во­стоку взаимоотношения духовного характера пока, с европей­ской точки зрения, представляются довольно мало выясненными; но уже самый факт их беспрерывного существования и воз* действия на ход мировых событий по моему—неизмеримо важ­нее скучных мелочей, из которых сложена старательно изучаемая нами европейская история.
Там, в игнорируемой Азии, народы вечно ощущали тре­пет мистических порывов в ту бесплотную вышину обряда, и молитвы, где перед Божественными Началами смолкают, враждующие элементы национализма, племенного разногласия пт. и. Тишиною веет от многих некогда раздиравшихся смутами: многолюднейших областей, где с почитаемого бескровными, жертвами алтаря очи изваянного или металлического ПИакьяМуни взглянули с кротостью и тайной на притекающую къ» нему толпу.
Обломки его статуй, нетленно уцелевшие изображения «царевпча-учптеля» и брампнских небожителей, опустелые городамонастыри с дивными по архитектуре индийскими капищамия и барельефами редкой красоты, — все это еще не исчезло с. поверхности Явы, в одиноком величии затеряно в стороне, от дорог, убедительно говорит о прежнем обаянии Индо­стана п просыпавшемся в нем характерном Drang nach Osten Потому-то в пределах французского Индо Китая и сохрани­лись до сих пор, па неопределенной границе с Сиамом, развалины бессмертных чертогов богам с отразившимся на. камнях пантеоном гангетического стройного мира. Эпические: герои, фантастические исчадия простонародных верований, от­влеченные символы жрецов, — каждая особенность его запечатлеиа там, в этой отцветшей Камбоджип, рукою безве­стного художника-ваятеля пли творческим помыслом зодчего, которых слушались и которым помогали цари. Идолы Буддьв как нечто чудотворное привозились с юго-запада в Небес­ную империю. Религия и знание, блестящими звеньями скрепляю­щие братство народов, шли туда же из Индии.
Если уж любить и признавать родной нам соседний ма­терик за что-то близкое духом и органически с нами еди­
ное,—то любовь должна в равной мере переноситься на вся­кий уголочек земли, где убежденный монархист-азиат в труде и покаянии находит задушевный ответ на самые жгу­чие для человека вопросы: зачем мы собственно живем и как избегнуть страдания?
Мы нередко жаждем приключений, в силу особенностей своего национального характера, ищем случая предпринимать зачастую всякия дикия «хождения за три моря», украшаем свои и чужие музеи результатами экспедиций в такие края, где русскому пионеру положительно нечего делать, и наряду с тем равнодушны к осуществлению прямых п непосред­ственных государственных задач в пределах Азии, которая ведь, строго говоря, в полном объеме есть та же Россия^ но только удостаивающаяся еще меньшего внимания со стороны русских образованных людей и деятелей вообще чем многие внутренния области и довольно глухия окраины нашего неогляд­ного отечества. Между тем, неотложно приходит пора иначе взирать на вещи, глубже всмотреться в Азию, считать изу­чение её делом первостепенной важности и необходимости.
Мы—русские, будучи по престижу первые в Азии, доб­ровольно пока уступаем, кому ггридется, свою историческую рол и завещанную предками миссию главарей Ростока. От подобного ненормального положения вещей в смысле материала/ ного процветания выигрывают, что ни год, представители западных начал,—чуждые по духу и в сущности ненави­стные тем народам древнего типа, которым они пуш­ками навязали общение с собой: Бирмы, Камбоджии, Апнама больше нет, Сиамъ—накануне опасных катастроф извне; один Китай *) на страже своих и бессознательно па страже русских интересов со змеиной мудростью отстаивается, копит силы против заморского врага, тоскливо озирается на без­молвный Север,—единственное государство, откуда воспитан­ная в принципах самодержавия страна богдыханов может и привыкла ждать нравственной опоры, бескорыстной помощи, фактического союза па почве взаимных интересов.
На этом Севере тумана, тайги и льдов,—в крайней
*) Написано в 1891 г.—но не утеряло смысла даже в данную минуту, когда китайцы дают Западу хороший урок.
Восточной Сибирй Хабарова и ему подобных удальцев,— еще почти повсеместно царят первозданная тишина, глубо­чайший покой, неподвижность окоченения. Лишь в исходе века, с проложением новых путей, для нашего восточиейшего побережья может настать новая эра с неожиданными последствиями, а пока на нем, конечно, почиеть печать чего-то несложившагося и грустного словно быт коренных насель­ников. Тем больше внимания и беспристрастного суждения требуется от всякого, кто хотел бы провести поучительную параллель между благодатными странами открывшагося «белому» человеку тихо-океанского юга с его изумрудною Явою, неис­черпаемыми естественными богатствами индо-китайских земель, самоуверенною жизненностью Небесной империи и т. п. с одной стороны, когда с другой рисуешь себе топь и глушь, необъятные пустынные окраины государства, которое,—при всей их кажущейся убогости и суровости, — призвано быть очагом света для смежных с ними пространств с поте­рявшим себе счет населением.
Крошечная Голландия обладает в раионе Азии свыше чем тридцатью миллионами жителей (да еще у экватора, где при­рода—рай!): важнейшая держава, в пределах этого мате­рика, на трети его не насчитает и половины такого числа под­данных.
Колонизаторы с Запада поделили, хоть и не без зависти н не без вражды, лучшие приморские области иноплеменной суши. Такие города с мировым торговым значением, как создавшийся на голом скалистом острове Гонконг или «Львиный городъ» (Сингапур), красноречивее всего служат доказательствами европейской неутомимой предприимчивости в противоположность азиатской спячке. Но питаясь соками самого гигантского материка и держа, когда можно, в экономиче­ском рабстве сотни миллионов многострадальных двуногих существ, уповают-ли пионеры цивилизации на будущий успех? Лепясь по уступам и краям обрыва, разве не пребывают они в вечной тревоге, что камни зашевелятся и бездны не избежать?! Когда весь Восток рано пли поздно проснется, разбуженный беспокойными элементами попирающей его белой рассы,—когда он, подобно Илье Муромцу, почувствует в себе силу великую и захочет сказать «свое слово»,—тут однеми
угрозами, грубым насилием и случайным поверхностным разгромом внутреннего разлада не утишить. Вот почему Рос­сии выпала на долю благая часть незримо крепнуть среди северных и степных пустырей в ожидании спора двух миров, где не им обоим будет принадлежать решение.
Вторжение, в чужой замысловатый строй, эксплоатация Азии во славу жалких эгоистических предубеждений современного soit-disant образованного человечества нам претила. Мы слиш­ком двести лет оставались дома,—ибо нельзя называть естественное слияние с Туркестаном и Приамурьем полити­ческими захватами,—мы оставались дома с традиционною беспечностью и могучей ленью, пока Тихий океан становился: ареной западно-европейского натиска на туземцев со старин­ным государственным устройством и несомненною культурой.
Результаты налицо. Пришельцы по мере возможности оби­дели и развенчали Восток. Куда они приходят для житья и наживы, —это им не родина, какою напр. русскому быстроделается любая окраина,—это им не братья по Божескому и людскому закону: это для нихъ—страна добровольного тоскли­вого изгнания, а народъ—скоты. Последние мало-по-малу реализируют в сознании значение такого возмутительного взгляда и платят «учителямъ» сугубою неприязнью: где и как однакоискать защиты, оплота против иноземца-врага?
Народное мифологизирующее творчество не дремлет. Чем бодрее па Азию наступает Европа, тем светлее там оза­ряется в устах молвы и предания Белый Царь. Откуда за­родилась идея об Его существе, чем уяснить обаяние одногоуже имени?
В глубине нашего средневекового прошедшего навернотаится причина вещего явления... Когда из праха и беды, после тяготейшего унижения и потоков крови христианская Русь начала складываться в стройное целое загадочно-привле­кательною амальгамою Ирана и Турана,—ея лучшие Князья, её богоугодпейшие Святители заставили себя уважать восточ­ными государями,—нравственными качествами поразили победителя-монгола наравне с инородцем Поволжья, принимав­шим пашу речь и быт. В ту пору наихудших испыта­ний,—при владычестве Чингисханидов, которым Индия и Тибет, ИИндо-Кптай и Небесная империя, Самарканд, Афга-
пистап п Персия были одинаково, хотя и временно подчи­нены,—«великие печальники и молитвенники за землю русскую» духовно завоевали нам симпатии азиатских пародов. Что раз упало на такую восприимчивую почву как фантазия и чув­ство восточного человека,—никогда не забывается, по дает ростки ц плоды. Мы сильны там, па бесконечных рубежах свопх, не только былою и настоящею казацкой удалью, не только условною подготовленностью вести (от чего Боже упаси!) войну, — а главным образом и почти, можно сказать, исклю­чительно: доброю вестью, облетевшею и облетающею азиатский материк, о праведной жизни и делах представителей давно угасшего поколенья.
Вот сколь далеко проникают лучи от могилы тех, кто широко понимал и горячо любил свое отечество: иные звезды померкли, но их прежний свет идет п разгорается по без­брежью вселенной!
IX.
В Англии укоренилось ни на чем не основанное убежде­ние, будто русских сознательно притягивают Инд и Ганг, будто казачки убаюкивают детей певучими сказками об Агре и Деккане. То, что в нас вызывает улыбку, пред­ставляется реальною угрозою Альбиону и отчасти служит в нашу пользу: конечно, нам не нужна симпатичная пестроткапная Индия с её конгломератом племен п верований,—но нам в помощь возникла пдея-мпф о вечно возможном на­ступлении за Гиндукуш неотразимого Севера. Как искусно и прозорливо ни пытаются доказывать дипломаты и стратеги из-за Ламапша, насколько подобное движение неосуществимо, —история гласит противное: «белый» пришлый элемент сам убежден в неминуемости такого похода, в копце копцев на ту-же тэму любпт ткать узорчатую повесть тысячеустая базарная молва. Тем хуже для имеющих причину опасаться!
Совершенно иначе обстопт дело по отношению к Китаю и китайцам. Этот великий по труду и терпению народ,—соз­давший государственно мудрого Конфуция и пересозданный по­следним, давший в области глубоких умозрений мыслителя вроде Лао-цзы, доведший до высшей степени высоты и простоты
культ монарха и культ бессмертия достойных перед оте­чеством предков,—наш лучший по уживчивости и удобней­ший по консервативным качествам сосед. Первобытный ха­рактер сношений с ним и взглядов на него до того оче­виден, что мы, заставляющие себя более или менее опреде­ленно говорить о своих симпатиях и антипатиях к тем или иным державам, в сущности теряемся, когда речь за­ходит о Китае. Повидимому, непроницаемое четырехсотмиллион­ное целое зараз кажется нам живой угрозою будущего и в тоже время какою-то безусловною цналШё ndgligeable. Каж­дый русский еще недавно априорно соглашался с мнением Пржевальского, что достаточно горсти *) нашего войска для -покорения всей империи богдыхана, но параллельно страшит самая мысль глубже врезаться в типу жизненного строя жел­той рассы, где сравнительную молодость и энергию, идеалы и творчество России, быть может, ждет медленная смерть....
Еще зловеицее однако представляется гипотеза о скором хотя-бы и чисто внешнем воцарении западных начал над доисторическим по складу Китаем. Один факт признания им нрава за иноземцами («заморскими чертями:;-) проникать к сердцу ■страны, хозяйничать (при лучших намерениях!) во внутрен­них непомерно богатых областях её, будить и подымать на беспощаднейшую struggle for life (по наиновейшим науч­ным данным) столь долго каменевшие среди естественных ■сокровищ своей родины несметные общинные единицы гигант­ского спящего государства, — один только этот факт дол­жен быть чреватее последствиями, чем десятикратный добро­душный погром китайцев нашим оружием, чем даже небрежное управление ими с нашей стороны. Если европейцы (я особенно имею в виду англичан) твердо установят свою власть над политически дряхлым, экономически юным цар­ством богдыханов, — они легко способны пересоздать его во «вторую» гораздо более пригодную к эксплуатации неисто­щимую по рессурсам Индию.
Желтолицему туземцу, по характеру презирающему узы зем­ной жизни, нет причин не сделаться таким же полезным для колонизаторов солдатом, слепым исполнителем их хо­
*) Так, пожалуй, п было до японо-китайской войны.
лодной воли, каким служат самоотверженные и преданные полковому знамени синаи. То, чем на беду соотечественни­кам в южной Азии стал послушный военным инструкто­рам «black шап»,— не менее скоро будет и «yollow шап». Наша главная задача на «желтомъ» Востоке преимуще­ственно должна заключаться в ограждении себя от подоб­ных случайностей, дабы не лит потом напрасно драгогггънной русской крови и не тратит огромных денег в. борьбе с надвинувшимися напастями, которые всегда нужно предвидеть и предогпвращагпь. *)
Для того чтобы сознательнее действовать в восточно­азиатских пределах, следует уяснить себе наше историче­ское и, смело скажу, «предвечное» положение на гранях про­тивоположней ших культур. Запад пас умственно дисци­плинирует, но в общем лишь тускло отражается на нашей жизненной поверхности. Все под нею и в недрах народного быта проникнуто и дышет глубоко восточными умозрениями и верованиями, овеяно жаждою высших форм бытия и ши­рокими человечными стремлениями совершенно иного вида чем в корне убиваемое материализмом миросозерцание современ­ных европейцев среднего уровня. Азия бесчисленное число раз затопляла Русь своими ордами, крушила своим нати­ском, претворяла в нечто однородное с Персией и Турке­станом, с Индией и Китаем. Мы до сих пор пе имеем, да и пе можем пайдти за Каспием, Алтаем и Байкалом ясно очерченного рубежа, естественно точной демаркационной линии, за которой бы кончалось собственно «наше». Оттенки перехода, особенно от русских владений к китайским, столь неуловимы, что и выразить нельзя. У пас напр. в цен­тральных областях (среди Войска Допского и Уральского) есть казаки-буддисты, единоплеменные давним кочевым дан­никам Пекина. На реке Маныче встречаешь лам в оди­наковом облачении с принятым на крутизнах Тибета. Се­верно-буддийские духовные лица свободно переезжают от Калькутты до Сибири и даже до нашей столицы. Грандиозная панорама, представляемая природою наших старинных вос­точных окраин, совершенно соответствует той, среди коей
*) Напечатано (увы, тщетно!) еще несколько лет тому назад.
складывались характеры недостаточно истолкованного истори­ками забайкальца» Чингис-хана, выдающихся созерцателей и аскетов монгольской крови, но с чисто индийским миро­воззрением, наконец также олицетворявших собою «русско­инородческую удаль и мощь* казаков-завосвателей Востока. Кто видел и знает тамошнюю угрюмо-величественную пу­стыню, сторожащую недра земли с непочатыми безмерными богатствами,—должен понять с одного взгляда, каким обра­зом дух человеческий тут вечно искал или крайнего само­углубления, или богатырского порыва развернуться . в ширь, сдвинуть с пути непреодолимейшие преграды, успокоиться лишь при достижении невозможного, удовлетвориться лишь при осу­ществлении неисполнимого... В пас воплощен и боевой и мирный отпор христианского Запада хаотическим азиат­ским мирам с несомненным культурным прошлым и вместе с тем одряхлением от недостатка внутренней твор­ческой работы, обусловить которую может исключительно «дея­тельная» вера. На примере России восточные народы научатся понимать и ценить такую «веру», дающую сердцами умиро­творение (не меньше чем дает усыпляющий мятежную волю буддизм) и жизнерадостный возрождающий человека рассветъ^ —чего пет или, точнее, что слишком затаенно в скорб­ном культе «царевича-мудреца» Будды, в узком рациона­лизме Конфуция, в сухом отражении монотеистических истин ислама. Вот разгадка пашего по масштабу единственного в истории успеха покорять себе царство за царством не только открытой враждой и военною доблестью, но и тайными силами приязненных чувств, неискоренимой потребностью находить в каждом разумном существе любой религии, любой рассы равпоиравного перед Богом и Царем «меньшего товарища и брата».
Переходная ступень между нами и китайцами—монголы убежденно и бесповоротно усвоили этот взгляд на Россию и её Верховного Вождя, являющагося для них воплощением милосердой Цаган-Дара-эхэ (одной из лучезарных манифе­стаций самого Будды). Тибетцы, поддерживающие весьма тесную связь с нашими бурятами, мало-по-малу глубоко проникаются тождественными мыслями. Остальные подданные богдыхана— инертная пока масса, дорожащая прежде всего своим спокой-
ствием, своими закрытыми от хищничества сбережениями, своим полем и огородом, под которыми истлели кости от­цев и дедов.
Ей нужны правители, собою утверждающие и оправдывающие закон,— ей желателен такой порядок вещей, где бы ремес­ленник и пахарь мирно предавались традиционным занятиям, не терпя от тягостей ратного строя. Может-ли искусствен­ное пробуждение Небесной империи, ввергая ее в страшнейший водоворот мировых событий, даровать её сынам подобные идиллические идеалы? Не впесст-ли разнуздывающая людей западная культура холод жестокого разлада и муки в душу автохтона-китайца, благополучно не знавшего в течение ты­сячелетий, каков так-называемый материальный прогресс?
Раз европейцы сами внесли и вносят разлад в жизнь политически существующих государств Азии, о них немыслимо беспристрастно судить с чисто западной прогрессивной точки зрения. И в прежния времена Небесная империя дпвпла^иноземцев с побережий Индийского океана, но как трезвые и отнюдь не заносчивые наблюдатели они не осуждали чужого строя за несходство с их собственным. Если мпе не изме­няет память, у Френа в предисловии к «Hin Fozlan’s Веricht» встречается достойное глубокого внимания древне-араб­ское изречение: «ищите знания даже в Китае». Так ре­шался вслух думать «правоверный» (первоначальной экзаль­тированной эпохи Корана) о царстве ненавистнейших язы­ческих верований. Много-ли найдется даже широко образо­ванных лиц в наши дни, способных стать па высоту столь простой истины? Народ богдыханов считается какимъто странным и априорно достойным осуждения парисм среди прочего человечества....
Близость Небесной империи дала много выгод англичанам, однако способна стать и роковою. Китайцы Гонконга—народ далеко неподатливый желаниям колониального начальства. В состав туземного элемента в значительной степени входят бродяги и преступники, находящие для себя удобным временно укрываться от преследования, на родной почве, под сень ли­берального чужого законодательства. Когда угрожает опасность быть всетаки розысканпым и выданным, иной из них не­
медленно совершает какой-нибудь легкий проступок и попа­дает на короткий срок в английскую тюрьму, где его ни­какой погоне не настичь.
Неприязнь между китайцами, подстрекаемыми самими вла­стями соседнего Кантона, и «белымъ» элементом колонии прежде неоднократно выражалась в крайне резкой форме.
Немудрено, если туземный элемент платил ненавистным пришельцам одинаковою монетой и в одно прекрасное утро, напр., булочники начинили им хлеб мышьяком. Кантонцы (народ) беспрестанно с угрозою отзывали своих из «чужаго» города, подсылали в него поджигателей и грабителей, дерзко нападали па иностранцев даже на рейде, искусно подкапы­вались йод «индийский банкъ» и т. д. К счастью, явилась мысль вызвать на помощь администрации несколько сот бод­рых и преданных панджабцев, • завести так-называемые «police boats» для преследования злоумышленников и контра­бандистов па воде. Власти Небесной империи в свою оче­редь стараются усиливать надзор над последними: но что значит бдительность немногих единиц при упорстве мно­гих тысяч противников?
Английский Сингапур по настоящему—неевропейский город, а передовой пост быстро надвинувшейся Восточной Азии, кото­рая, в короткий срок, мирным путем шагнула в пределы колонии «белыхъ» и твердо в ней обосновалась. Вытеснить отсюда соотечественников богдыхана в данную минуту стало совершенно немыслимо: опи постепенно прибирают торговлю и ремесла в свою власть, становятся необходимы, способны— когда угодно—образовать государство в государстве: между ними, смотря по месту рождения каждого (по провинциям Не­бесной империи, которые по колоссальности и разнородности до­вольно чужды друг другу), возникают целые твердо орга­низованные общества, где таинственная связь отдельных че­ловеческих единиц, в смысле сплоченности против внеш­него мира, не оставляет желать ничего лучшего для борьбы с препятствиями и для материального успеха. Иные нищие, при таких благоприятных условиях, без особого труда бо­гатеют и стремятся назад в родной Китай.
Страшная сила подобных союзов была-бы угрозою ко­ренным жителям и колонизаторам, не враждуй эти гигант­
ские братства между собою: у них, говорят, даже есть свои наемные бойцы, всегда готовые к столкновениям с соперни­ками. Конечно, когда-нибудь инстинкты рассы возьмут верх над причинами раздора и тогда еще вопрос, как будут укрощать эту работящую, но неприязненно настроенную чужую чернь: разве вооружать местных малайцев?!...
Среди сингапурских китайцев многие ухитряются добыть большой капитал и достигнуть известного положения. В законо­дательном совете колонии заседает их представитель. Вче­ра еще перекатная голь, сегодня богачи, они поселяются в красивых виллах с причудливыми садами, выезжают на прогулку в элегантных экипажах, курят только дорогия сигары и т. д В первой половине века особенным значе­нием пользовался в этой среде миллионер Вампоа, из крайней бедности самоучкой дошедший до образования и раз­вития на европейский лад. О немъ—как интересном типе— отзываются Гончаров, адмирал Вутаков и другие русские, заглядывавшие в ту пору в Сингапур: этот даровитый и предприимчивый человек собирался побывать в Кяхте, в Ир­кутске, в Москве. Не знаю, удалось-ли ему туда направиться. Во всяком случае одно уже подобное желание характерно для человека, обязанного своим благополучием английской коло­ниальной политике!
X.
Неисчислимое как песок морской население Небесной империи в культурно-историческом отношении представляет собою величайшую загадку. Это — в полном смысле слова «народ-сфинксъ», ярко отразивший и до сих пор невозму­тимо отражающий всеми формами своего бытия государствен­ную жизнь древнейшего Египта, ассиро-вавилонской цивили­зации, вообще типичнейших монархий восточного мира. Что «Сыну Неба» та к-называемый «западный» в корне анар­хический прогресс, когда перед его духовным оком вечно витают величественно-мудрые образы преемственно с ним связанных, архаически настроенных правитслей-самодсржцев, у которых идеи о народном благе тесно обусловлены были возможностью их осуществлять и всему, нуждающемуся въ
помощи, ее оказывать? Какой смысл для богдыханов имеет или имела бы погоня за современностью и популярностью (в широком смысле слова), как ее понимают и как её жадно доискиваются руководящие западно-европейские сферы? Цари Китая искони стояли так близко к толпе и зараз так недосягаемо высоко над нею, что однородность положения создалась и доныне сохранилась лишь в России. Благодаря выгодному географическому положению, Небесной империи до известной степени легко далось первенство в пределах омы­ваемой Тихим океаном Азии и (па пороге именно ХИХ-го сто­летия) она стала засыпать сном миролюбивого застоя: «желтый человекъ», па материке, по природе не любит кровавой борьбы и кипучего напряжения; отвращение к войне в нем суще­ствует инстинктивно и, конечно, развилось (в связи с не­которого рода пренебрежением к военному делу) под влия­нием сознания как беспомощны против него даже самые му­жественные и беспокойные его соседи. Народ-гигант пли искоренял их в качестве «мятежниковъ», пли еще чаще нравственно ассимилировал. Когда пришлось познать новых и па этот раз крайне опасных врагов (европейцев), дряблое состояние воли и чувств у самодовольного китайского правительства помешало ему уяснить себе правду относительно собственной отсталости. Оно продолжало и продолжает смот­реть на себя как па центр земли, неподготовленное понести кару за столь трогательное самоослепленье.
Вряд-ли о какой-нибудь стране возникали более двой­ственные мнения чем о Китае. Весь его национальный склад представляет для Европы живейший интерес,—особенно если принять в рассчет, что на громадном пространстве Небес­ной империи гнездится почти треть рода человеческого с отпечатком крайней оригинальности: ни один историк и моралист не должен бы игнорировать судьбу столь бесчи­сленного населения, давным-давно уже выработавшего себе многие условия культурной жпзнп, — населения, в характере коего, вдобавок, уживаются самые разительные противоречия: блестящие достоинства наряду с самыми отвратительными не­достатками....
Немецкие философы, с легкой руки Гегеля, вообще пре­зирали Небесную империю, считая ее прототипом неподвпж-
пости. В лице Китая, по их взгляду, монгольская расса достигла высшего возможного для неё уровня развития и дальше, по самой природе своей, шагнуть будто-бы не может, пребывая иссохшею ветвью на зеленеющем древе истории.
Откуда создалось такое отрицательное воззрение? Неужели только из того, что туземцы здесь не способны были вроде едва-лп искренних и сознательных современных японцев сразу придти в неописанный восторг от просвещенного состояния Европы и Америки?
Подобно эллинам, для которых почти все чужеземное долго было варварским, китайцы как масса относятся к Западу с полным пренебрежением и считают строй своего быта, результаты своей многовековой цивилизации за образец для всего мира. «Государство середины» именуют они свою родину.
Такое-же, впрочем, название давали своей земле древние индусы и иранцы.
В праве-лп мы, держась аналогично узкой точки зрения, признавать лишь свою «новейшую» культуру единственно здравой и плодотворной? Кажется, на это не может быть двух ответов.
Гердер смотрел на Небесную империю как па набаль­замированную мумию, изукрашенную письменами и укутанную в шелк. Другие мыслители видели в этом громадном го­сударстве лишь сон и оцепенение, сравнивали его с боло­том, предсказывали Китаю скорое разложение и гибель. «На­добно удивляться»—восклицает в одном сочинении покойный маститый ориенталист В. П. Васильев: «как пароды Дальнего Востока, перебирающие в течение тысячелетий все одно и то же, не умерли от монотонности!» Но коснелп-ли они действительно в непонятном застое или жили богатою внутреннею жизнью, ни в чем не уступающею европейской? Защитником Небесной империи выступил в наш век итальянский писатель Фер­рари. В изданном им труде «La Chinc et ГЕигоре» он старается доказать, будто эволюция её шла параллельно с за­падной, испытывала одинаковые перевороты в области духа. «Философы там учили приблизительно во времена Пмфагора; завоеватели прославлялись при Александре Македонском и римлянах; варвары нападали тогда же, когда ими громилась
кесарская цивилизация; императорская власть облекалась са­ном первосвященников при папе Григории Великом; китай­ская ученость процветала в эпоху Абеляра и Фомы Акви­ната; театральное искусство достигло известной степени совер­шенства, когда в Италии создалась Божественная комедия; лучшие поэты Небесной империи, её век возрождения и изу­чения своей древности близки к временам Петрарки и Бокаччио, соответствуют пробуждению классического мира. Вестфаль­ский договор, французская революция имеют аналогичные примеры в истории Китая. В продолжение первых двух третей своего фактического существования он целым поко­лением опережает Европу. В средневековой период и там, и тут знаменательнейшие годы совпадают с такою изуми­тельною точностью, что это граничить с чудом. С 1400 г. Китай отстает, быть может, лет на тридцать». Иными словами, между отдаленнейшими друг от друга странами как-бы есть таинственная связь, в недрах человечества как-бы производится однородная по напряжению психическая работа. Поэтому поспешный вывод, будто родина Конфуция населена (по определению Токвпля) слабоумно-варварским па­родом, совершенно несправедлив, также как и самодоволь­ное убеждение в пашем несомненном всестороннем пре­восходстве над ним. Китайцы и жили и живут весьма нормально,—руководствуясь твердыми, стародавными принци­пами, которые одухотворяют весь их государственный орга­низм: никаких признаков упадка, дряхлости не замечается. Соприкоснувшись с Западом, Китай сначала пришел в смущение при виде его материального могущества, по так как и сам он издавна устремлял свои взоры едва-лп не исклю­чительно на все земное, заботится особенно о благоденствии в «этой» жизни, воспитывает многие миллионы позитивистов, держится строго-утилитарного взгляда па вещи, — то сыны Небесной империи, не умаляя и не превознося достоинств чу­жой культуры, постепенно стали усваивать ее, насколько она способна разнообразить удобства их существования и приме­нима к естественным условиям края. Частности западного быта для китайцев безразличны: они слишком гордятся своей цивилизацией, чтобы без разбора, слепо хвататься за все иноземное, но в тоже время и слишком практичны, чтобы
не заимствовать оттуда все пригоднейшее. Первое, что они с успехом сделали для реакции, это—следующее: стали необхо­димыми пришельцам, съумели связать их в некоторых отношениях по рукам и ногам. Ни один деятель с За­пада не в силах обойдтпсь без помощи и посредства ту­земцев, значит и не бывает de facto полным хозяином какого бы то пи было предприятия. Оии являются па месте лучшими поварами, составляют весь штат домашней при­слуги, становятся искусными ремесленниками на западный лад, выделяются как музыканты, фотографы и т. п. Образ­цовая гостиница на острове Гонконге содержится китайцами. Розничною торговлей европейскими и американскими товарами завладели коренные жители. Стоит пойдти по улицам бла­гоустроенны х'ь приморских городов в западной части Ти­хого океана, и видишь, что магазины с привозными вещами принадлежат туземцам. В Шанхае, говорят, сходнее можно купить кусок манчестерской материи у китайца чем у англи­чанина.
Не имея себе соперников в области коммерческой со­образительности, местные купцы понемногу вытесняют ино­странцев со своей территории и едва-лп очень далеко то время, когда весь импорт и даже экспорт перейдет к ки­тайцам. Уже в 1881 г. корабль «Мей-фу» отвез в Англию груз чая (32,500 ящиков) и соломенных изделий. Если сынам Небесной империи не чужда мысль самим до­ставлять па европейские рынки произведения своей родины, то вскоре опи сами будут закупать на чужбине, что нужно. Для этого найдутся и энергия, и сноровка, и капиталы. До 1873 г. туземцы не владели ни одним пароходом, а. теперь распоряжаются десятками, почти совершенно устранили ино­странцев от перевозки грузов между портами Китая, стре­мясь от себя поддерживать товаро-пассажирское сообщение с Европой и Соединенными Штатами. Дабы не быть в зависи­мости от заморских держав, подданные богдыхана осто­рожно заводят у себя заводы, фабрики, — зная, что родина изобилует шелком, хлопком, шерстью, железом, каменным углем. Вскоре западной промышленности придется сократить свои операции и уступить значительную долю получаемых выгод китайцам, которые примерно трудолюбивы, легко всему учатся и делаются мастерами всякого дела.
Еще па рынках цесарского Рима древне-китайское железо признавалось наилучшим. Нет причин, почему-бы при разви­тии металлургии на Дальнем Востоке оно опять не получило большего значения. Ведь не нормален же и не вечен еже­годный и притом быстро возростающий ввоз туда па мил­лионы рублей иностранного железа и стали? Ведь придет же день, когда Америка, Англия, Швеция и Германия в этом отношении станут не нужны разведавшему свои неистощимые недра Китаю?
Телеграф заводится по инициативе правительства. В прин­ципе оно решило обзавестись и рельсовыми путями, но медлило, не располагая достаточным количеством собственных инже­неров и не желая отдавать эксплоатацию железных дорог пришельцам. Через 10—15 лет первое затруднение неми­нуемо упразднится. Много туземных юношей старательно зна­комится с реальными знаниями. Умственные силы страны крепнут и растут с каждым годом. Избыток их не­вольно подталкивает к колонизации. Она направляется и в Центральную, и в Южную Америку, и на острова Тихого океана, и в Сингапур, и в Уссурийский край. Конфуциан­ский принцип глубокого уважения к науке, привычка парода трудиться над усвоением премудрости, не стесняясь числом лет, служит отчасти ручательством, что в восточной Азии со временем может народиться просвещеннейшая нация.
Для иронизирующего европейца китайская жизнь извне мо­жет представляться каррпкатурной, китайцев можно с пре­небрежением называть «фанатиками порядка» и видеть в них чуть-ли не подобие маленьких безделушек из слоно­вой кости туземного производства,—но, с критической точки зрения, такое высокомерие не оправдывается и когда-нибудь жестоко отомстит опрометчивым отрицателям чужой духов­ной мощи.
Небесную империю с политической точки зрения пока считали неподвижной и неспособной на активное насту­пление даже в экономически ей важные раионы. Но подобный взгляд едва-ли не страдает узостью. Потенциально страна богдыхана—нечто до того громадное и могущественное, что нельзя даже предвидеть, во что опа разовьется через не­сколько десятков лет. Если Япония съумела быстро шаг-
путь вперед по пути материальных реформ и технических усовершенствований,—нет причин отвергать возможности оди­накового пробуждения, по в более грандиозных размерах со стороны Китая. Его население по менее даровито и, вообще говоря, не менее склонно к образованию, чем ближайшие со­седи-островитяне, сознательно решившиеся наконец поучиться у Запада. Какой бы толчек извне, какие бы внутренния не­урядицы не вывели «Срединное царство» из так-пазываемого застоя,—вполне разумного и нормального для государства, ко­торое прожило немало веков,—новая мировая жизнь, без со­мнения, втянет его в свой стремительный водоворот, искус­ственно расшевелит и раздразнит по природе добродушного великана,—в результате чего этот в данное время сильно обездоленный народ, справедливо гордящийся многочисленными благами своей стародавней культуры, и сам захочет отно­сительной власти, славы и богатств, успеха и значения в сонме других наций, преобладания па Тихом океане. Европа морщится при одной мысли о таких дерзких замыслах со стороны «желтой рассы», но последняя незримо крепнет и думает смутную думу: как отвратить, во-первых, опасность захвата китайских побережий «заморскими чертями» (Россия для граждан Небесной империи — своя близкая, родная, не хищница вроде остальных, вдающихся в колониальную по­литику держав), а во-вторых, чем обеспечить в буду­щем столетии от голодной смерти избыток своего многостра­дального рабочего люда. В XX веке для прокормления его понадобятся, во что бы то ни стало, в качестве естествен­ных колоний: Аннам, Кохинхина и Комбоджа, Сиам и Бирма, обширные малайские страны, Формоза, Филиппинские острова, Борнео, Суматра и Ява. Под чьею бы державою ни был Китай,—у него со временем неминуемо образуется нешуточный военный флот, и тогда борьба? за существование вступит с беспощадной последовательностью в свои права.
XI.
В виду поражающей веротерпимости китайского прави­тельства и вообще всего народа, иные поверхностные наблю­датели склонны предполагать, будто туземцы равнодушно от­
носятся к религии и в сущности никаким культом не до­рожат. Но на самом деле это не так. Главную роль в жизни каждого отдельного липа и среди общественного строя искони играло почитание усопших родителей и предков. Ни­какие философские разрушительные теории не в силах были поколебать его или разрушить характер связанной с ним обрядности. Покидая бренную телесную оболочку, человек,— по мнению китайцев,—продолжал жить по прежнему, обыч­ными радостями и горестями, нуждался в любви и заботе ближних, томился одиночеством. Неудовлетворенно скорбное состояние духа отошедших в загробный мир неблагоприятно отражалось па быту живущих, повергало последних в тре­вогу. Поэтому надо было угождать покойникам, заручаться их расположением, поклоняться им. Сначала почитание со­вершалось на могилах, но потом обстоятельства заставили устроить для этого культа домашния кумирни и поместить там в особых шкафах таблички с именами незабвенных и дорогих усопших. Ежедневно глава семьи отправлялся туда на поклон, возжигал куренья, приносил, когда следовало, жертвы, сообщал незримым хранителям своего очага обо всех мелочах, касающихся семейного благополучия и т. д. Для полноты связи с невидимым миром, живущие прибегали к гаданиям, медиумизму и прочему. Воля предков руково­дила действиями благоговевшего потомства, которое само по себе и не хотело, и не решалось жить без сознания, чему учитпрошлое. Оно же давало только хорошие советы, облагорожпвало перечислением ярких примеров добродетели, гро­зило суровою карою за уклонение от заветной старины. Культ усопших родственников тем успешнее мог процветать в Китае, что нигде отцы и матери так не уважались детьми, как здесь. Молодое поколение положительно выростает с мыслью о том почтении, которое надо оказывать старшим; стараясь с детства приучить всех к исполнению того, что в принципе признано должным, там не смотрят снисхо­дительно на капризы, своенравность, упрямство, непослушание, эгоизм и фальшивость, во искореняют (пока не поздно) или заглушают дурные качества; направлять желание малолетних на то или другое помощью лакомств пли невинного будто-бы обмана считается непозволительным. Родители требуют не
теоретического только знания этики, но и постоянного практи­ческого её применения. При этом они обходятся без нака­заний, с пеленок внушая детям послушание и умение огра­ничивать себя. Близкия по крови семьи сплочены бывают в целое и ради обицей пользы устраивают собрания, где моло­дежь читает вслух полезные книги, а затем каждый из присутствующих приглашается к чистосердечному признанию, нет-лп у него каких-нибудь житейских затруднений, дол­гов, недоимок, тяжб; всякое дело сообща обсуждается, каж­дому положению приискивается исход, в случае возможности беде помогают сбором денег для родича. Такой порядок вещей во-первых препятствует размножению нищих (их мало в Китае и стать настоящим пролетарием трудно, если человек окончательно не оттолкнул от себя кровных близ­ких), а во-вторых удерживает нередко от преступлений.
Женщина поставлена высоко как мать и жена, но семей­ный быт огражден от постороннего влияния и соблазнов. Браки заключаются по усмотрению родителей и совещанию с предками: романы вне этого не санкционируются обычаями, п тем не менее молодые нередко находят счастье. Наш из­вестный синолог Георгиевский приравнивал подобные явле­ния к супружеству нашего духовенства, по видимому не имею­щего данных непременно найдти в случайных невестах истинное благополучие и взаимное понимание, но обыкновенно находящего и то, и другое. Априорные чувства до совместного житья слишком мало говорят в пользу будущего: лишь время может скреплять отношения и развивать сознательную любовь.
От простолюдина до монарха, все проникнуты стремле­нием памятовать деяния предков и служить им, ежеминутно ощущая свою зависимость от духов. В древности жертвен­ные предметы не покупались, но приготовлялись самими че­ствующими усопших. Впоследствие это стало неисполнимым, но выдающиеся в империи лица доселе в виде обряда при­держиваются седой старины. Каждогодно богдыхан лично па­шет землю в столице, важнейшие чиновники—в провинции, а царица кормит шелковичных червей. В Европе думают, будто таким путем власти желают приохотить население к работе. Это не вполне справедливо; император и императрица
действительно показывают пример, по не трудолюбия самого по себе, а сыновнего почтения, которое требуется культом предков и результатом которого является трудолюбие.
Утрированная забота о благоденствии существ в загроб­ном мире, конечно, иногда граничить с областью комического. Положим, умирает мальчикъ—нельзя его оставить навсегда холостым, он соскучился бы: родители приискивают имя де­вочки, день рождения и смерти которой соответствует дню рождения и смерти их сына. Устраивается так-сказать по­смертный брак. В назначенное время куклу, изображающую жениха, несут в дом фиктивной невесты, откуда эта кукла возвращается уже в сопровождении другой, изображающей просватанную девочку, и с её кумпрепной табличкой. Свадьба празднуется, как-будто и в самом деле два человека сое­динились тесными узами, и затем табличка новобрачной по­мещается в храме жениховых предков. Дети при жизни родителей дарят им прочные гробы в знак любви и пре­данности и т. д.
Всюду сыны Небесной империи склонны замечать присут­ствие и воздействие духов. Об успокоении многих из них пекутся потомки и для этого стараются, чтобы род не угасал, — но затем еще остается несметное количество давно забытых, бессемейно скончавшихся, казненных людей. Из опасения, как-бы они не вздумали насылать несчастие, весь Китай раз в год чествует их. В дар душам обездоленных сожигаются бумажные одеяния, золотые и се­ребряные бумажки, изображающие деньги. Вечером по рекам ездят лодки, с которых такие же воспламенные предметы бросаются в воду, а также овощи и рис: в жертву утоп­ленникам. Дабы они, блуждая во тьме, легче находили при­ношения, на волны спускаются тысячи лампадок, помещен­ных в глиняные горшечки. При этом далеко кругом в ночной тишине раздаются заунывные звуки тамтамов и мо­литвенное пение об усопших...
Крайне распространено мнение, будто подданные Сыны Неба— изверги в полном смысле слова, бросающие новорожденных на произвол судьбы, чуть-ли не на съедение собакам. Между тем, нигде неть такого чадолюбия (притом на религиозной основе) как в Небесной империи. Противоречие объясняется
тем, что нищий люд действительно иногда не имеет воз­можности прокормить свое крошечное потомство и охотно от­дает в чужия руки или несет в местные воспитательные дома грудных девочек, не составляющих предмета гордости отца и матери (мальчиков ценят за дар небес). Если провести точную цифровую параллель между случаями роди­тельского жестокосердия на Западе и в царстве конфуциан­ских принципов, то сравнение будет далеко не в пользу цивилизованных наций. Смутно зная это с одной стороны, а кроме того видя па каждом шагу бездушный эгоизм «белой рассы» из-за моря, дерзающей проповедывать «жел­толицым дикарямъ»,—в лице немногих избранников, — Предвечные начала любви, пока соотечественники жерлами пушек и безжалостными контрибуциями, алчною грубостью и насилием дискредитируют истины наивыспией этики в глазах негодующего Дальнего Востока,—неудивительно от­чуждение его народных масс от искрению пламенеющих ревностью «ангелов света и милосердия», приходящих сюда помогать страждущим, спасать гибнущих и врачевать зло. «Отчего вы пе изберете себе подобной деятельности дома, где у вас не мало социального неустроя»?—испытующе говорят китайцы-патриоты...
Некоторая замкнутость и таинственность, которыми при­выкли окружать себя инокини,—значительная смертность среди призреваемых крошек, зачастую попадающих в приют при полном изнурении от голода и недуга,—распускаемые врагами порядка слухи, будто там их убивают с целью колдовства, для приготовлений снадобий, в состав коих должны входить куски детского тела,—все вместе взятое вредит мис­сиям самоотверженных европейских женщин. Недоступна пониманию китайцев скорбная фигура отрекшейся от родины и соблазнов мира подвижницы-христианки, с молитвами на­клоняющейся в ночи над колыбелью: чужого болящего ребенка!
XII.
Не китайцы нуждаются в заморских пришельцах, а последние—в естественных богатствах Небесной империи. Местным жителям нет повода дорожить авантюристами,
признающими главным образом одну угрозу и насилие. Им же положительно не мешает иногда напоминать, что они — на чужой земле, а между тем хозяйничают куда бесцеремон­нее, чем им позволительно было бы даже дома.
Почин непосредственным сношениям сравнительно дале­кого Запада с «желтымъ» Востоком положен богатыми си­рийскими купцами. Возникшие вслед затем средневековые арабские фактории в Кантоне, вероятно, походили во многих отношениях на те, что в нем были гораздо позднее заве­дены европейцами. Пришельцы добились тут одинаковых прав экстерриториальности и при случае дерзко вступали в борьбу с туземцами: нанр. в 758 г. мореплаватели с бе­регов Персидского залива преспокойно подожгли дружелюбно с ними торговавший Кантон п бежали па быстроходных су­дах. Потерпевшие горожане тогда еще могли уразуметь истину классического: timeo Danaos. Подобные дикия столкновения на­верно повторялись п потом; но наиболее, должно быть, на­солили населению Гуан-дуна представители германской рассы: иначе нельзя объяснить, почему слово «красноволосый дья­волъ» стало излюбленным определением иностранца. Сначала сюда явились брюнеты-португальцы,—молодцы, тоже не стес­нявшиеся ни перед чем. Однако не им досталась пальма первенства,—однако не опп ухитрились произвести наихудшее впечатление па вовсе пе чувствительного и не избалованного судьбой китайца-простолюдииа! Разве это не характерно? Стоит припомнить, что в 1816 г. английский фрегат «Alceste» был встречен у «Тигровой пасти», при входе в Жемчуж­ную реку, салютом (так, по крайней мере, уверяли потом мандарины!) и отвечал на него ядрами.
Теперь, благодаря пушкам и штыкам, кантонский евро­пеец владеет особым комфортабельным кварталом па р. Чжу-цзяне: тем не менее причиной последнего возбу­ждения местной толпы несколько лет тому назад послужил выстрел из револьвера, сделанный одним пьяным англи­чанином на улице города и ранивший ребенка. Идея культур­ного превосходства, по видимому, весьма странно понимается и применяется на деле современными цивилизованными народами...
На Западе мало кто знает (хотя следовало бы знать ради принципов высшей справедливости!), как Индия платитъ
английскому правительству даже за то, что и косвенно не свя­зано с её насущными интересами: например, 60—70,000 рублей в год на персидскую дипломатическую миссию, а кроме того значительно больше 100,000 рублей па тот-же предмет и па свои консульства в Китае. Если в преде­лах собственной империи колонизирующие Азию британцы ре­шаются отбирать деньги у безропотных тощих индусов для содержания своих чиновников на берегах Тихого океана,— то еще меньше может быть стеснения с китайцами как объектами эксплоатации. На каком основании ожидать и тре­бовать со стороны подданных богдыхана приязни и доверия по отношению к давнему, сурово настроенному врагу?
Когда кантонские власти, повинуясь необходимости испол­нить волю сильнейшего, уступили англичанам Гонконг, — богдыхан гневался и не хотел признавать договора. С тех пор беспомощность центрального правительства в ги­гантской стране еще заметнее обнаружилась,—что видно из всякого столкновения или просто-напросто спора с державами. Западная Европа пробила страшнейшую брешь в идеально рассматриваемой Великой стене: кто и что спасет Китай как целое от распадения и чужого ига? Мне думается: только Россия!
Восток вообще проникнут и живет поражающими и смущающими западный ум предчувствиями, так-сказать «ве­щими» идеями. Я помшо напр. рассказ нашего маститого поэта А. Н. Майкова о том, как он допрашивал евро­пейски образованного киргизского султана Валиханова,— имя которого хорошо известно следящим за новой жизнью в на­шей Азии, — что у него за философия истории. Сын Турина лишь на минуту задумался и с одушевлением изрек: «Все­могущий Бог даровал мировое владычество моему предку Чин­гис-хану: за грехи оно отнято у его потомства и передано Белому Царю. Вот вам моя философия истории!»
В состав Иероглифа «Hwang-ti» (Хуан-ди, верховный государь), т. е. в исконный титул богдыханов, входит понятие «белый князь, Цаган-хан, Белый Царь»! Английские ученые объясняют это позднейшим искажением слова, перво­начально означавшего «тот, кто умеет управлять самим со­бою». Но не все-ли равно, раз что в данное время смысл столь красноречив?
Синологи с широким кругозором, вроде безвременно скончавшагося даровитейшего О. М. Георгиевского, с весьма небольшим, увы! успехом разъясняли до последнего времени своей немногочисленной аудитории, почему России необходимо разносторонне изучать Китай.
Озабоченное сбытом шелка на Запад население север­ных областей Небесной империи в начале нашей эры хоть и смутно, по представляло себе пути туда,—особенно по-суху: к Аму-Дарье, в землю парфян при династии Арсакидов, на Мерв (по-китайски Мулу) и т. д до Чермного моря и Антиохии Сирийской. Восток в ту отдаленную пору вовсе не дробился на ненавистные друг другу политические единицы. Напротив, человечество тогда еще не додумалось до утонченно­безпощадных принципов возводимого ныне в культ на­ционалистического эгоизма и гораздо радушнее относилось по­всюду (несмотря на исторически слагавшуюся замкнутость мно­гих жизненных форм) к притокам свежого воздуха извне, с ипокровно-иноверной и странной , по духу чужбины. Кто скажет, сколько творческих идей приносили с дороги домой китайские богомольцы-купцы, ездившие до пашей эры на Ганг, или христианские монахи из Ирана, познакомившие Византию с культурой шелковичного червя?
Нет государства в мире, где бы знание так высоко и свято ценилось как в Китае. Достаточно вспомнить, что Конфуций постепенно возводился в царский сан, что ему за проникновение родною наукой строились храмы, что получаемыми за умственный труд дипломами земляков гордятся целые округа, по говоря уже о выростивших счастливца городах или весях: Наиболее «преуспевшимъ» иногда возводятся арки...
Уважение к литературе и к письменности вообще не­обыкновенно развито. Лица, съумевшие с толком вчитаться в творения истинных мудрецов, мало-по-малу достигают редкого почета. Каждый испещренный иероглифами лоскуток чтится китайцами. В Кантоне и в Шанхае (вероятно, и в других местах) существуют общества, нанимающие рабо­чих ходить по улицам и отыскивать брошенные бумажки, па которых есть буквы, с целью предавать их сожжению: из опасения чтобы кто-нибудь не вздумал осквернить педо-
стойным употреблением такую «святыню», как письмена,— да еще письмена, изобретенные выдающимися наставникамируководителями китайского парода! Иные радетели не доволь­ствуются и этим, но глубоко зарывают пепел в глиня­ных горшечках или опускают их в реку. Конечно, при соприкосновении с европейцами, подобный почти суеверный страх исчезает, но явление настолько само но себе симпа­тично, что оби. этом пока приходится только жалеть. По сло­вам одного туриста, ездившего по империи, он как-то, сидя у дороги, читала. английский роман. Два туземных «ученыхъ» подошли и бесцеремонно просунули головы между лицем читавшего и книгою, долго всматривались в текст (кругом же тем временем столпились зрители!) и наконец с комическим изумлением заявили: «мы не можем распо­знать пи одной буквы .— па что находчивый путешественник спокойно им заметила, по-китайски: «значит, ваше знание весьма ограниченно!» Общий хохот присутствующих тотчас пристыдил простодушных литераторов.
Китаец готов учиться с неимоверным усердием до какого-)’годно возраста, преодолевая самые тяжкия преграды. Каждому гражданину (кроме актеров, тюремщиков и палачей с их ближайшим потомством) открыты государственные должности соответственно выдержанному экзамену. Уважение народа и властей к выказывающим особое прилежание и ра­зумение прочитанного распространяется не только на этих избранников, но и на их родителей, которые воспитали столь пригодных отечеству сынов. По данным оффициальной «Пе­кинской газеты» в 1889 г. на осенния письменные состяза­ния в Фу-чжоу явилось 9 кандидатов старше 80 лет и два старше девятидесяти, причем работы им удались и по­черк отличался твердостью: а мы еще на школьной скамье дивимся мужеству Катона-старика, взявшагося изучать грече­ский язык! Бывают будто-бы случаи, когда на одно и тоже испытание записываются дед и внук. Множество бедняков трудится, подготовляясь кт> этому буквально на медный грош: по преданию, какой-то впоследствии прославившийся «учены .г . не имея средств покупать себе освещение для ночных за­нятий перед экзаменом, ловил в мешечек светляков и озарять ими свои заветные книги: ведь одно сознательное
ознакомление с тысячами иероглифоии. требует многих го­дов жизни!
Запрещение копкуррировать на получение высших граждан­ских нрав относится в Китае лишь к инородческому на­селению: в состав такового включается папр. речной люд с Жемчужной реки (Танка), происходящий от загнанных когда-то китайцами на лодки туземцев. И то уже крошечный процент (не более 500 человек) ежегодно выдерживающих с успехом сложное последнее состязание в Пекине не в меру превышает количество людей, требуемых для замеще­ния чиновничьих вакансий! Параллельно же ростет раздра жение в среде голодающих литераторов. Китайская админи­страция состоит в сущности из неимоверно малого числа должностных лиц со сколько-нибудь значущим рангом: таковых наберется па всю колоссальную империю лишь около девяти тысяч! У кантонского генерал-губернатора, повелела ■ ющего обширнейшим населением, их всего—430. На каж­дый пост ждет очереди минимум десяток алчущих его занять и невыносимо беспокоящих начальство провинции...
За границей сложилось убеждение, что скудно оплачиваемые казной, но нуждающиеся в целом штате челяди мандарины величайшие грабители и деспоты. До известной степени это весьма вероятно. Однако не мешает взвесить и явления обрат­ного порядка.
.Где кроме Китая, в каком другом государстве грани­чит с областью чего-то уже прямо мистического ответствен­ность главных правителей перед нравственным законом и обычаем? Временно назначаемый представитель власти до такой степени считается тождественным со вверенным ему населением, что терпит подчас тяжкое наказание за пре­ступления, совершаемые во вверенном ему раиоие, вообще сплошь и рядом штрафуется за чужия погрешности: он ви­новен перед богдыханом даже за наводнения и засуху, го­лод, пожары и бедствия стихийного характера. За побои, на­несенные матери, одного китайца высочайше повелело было убить, дом, —где случилось происшествие, — разрушить, де­ревню признать зачумленной, чиновников округа разжаловать, местных студентов более не допускать до экзамена. Усерд­ные сановники сами молить Сына Неба» не прощать им ошибок и проступков.
Если деятель на этом трудном тернистом поприще еще вдобавок отличается безукоризненностью поведения, нельзя выразить народной любви к нему и беспредельной благодар­ности. При прощании с доблестным начальником (админи­страторов довольно часто меняют!) ему дарят многоцветное почетное одеяние и шелковые зонты, толпы народа и вереница паланкинов провожают отъезжающего, на пути расставлены столы с явствами и дымящимися курениями. Дорога укра­шается арками с надписями: «отцу и другу», «яркой звезде области» и т. п. Обувь подобного лица, угодного согражда­нам, принято хранить после него как драгоценность.
Безпощадно сурового вице-короля Yeh, увезенного англи­чанами в плен, кантонцы мертвого встретили с торже­ственной скорбью и воздвигли ему кумирню.
XIII.
Запад неосторожно потеснил Небесную империю. Тучи сгущаются на Дальнем Востоке, — писал я в «Спб. Вед.» еще в ноябре 1897 г., когда Германия захватила Цзяо-чжоу. Новые аргонавты,—но не в героическом, а отри­цательном смысле этого слова,—идут за «золотым ру­номъ» в пределы беззащитнейшей на свете империи, трево­жат мпролюбивейшего колосса—Китай.
«С точки зрения европейских интересов, политического равновесия, взаимоотношения могущественных держав и т. п. не все-ли нам равно, кто что делает там на неизмеримо обширных западных побережьях Тихого океана, где всем найдется много места для колонизационной деятельности, для культурной борьбы?
«Так не могут не думать лица, случайно знакомые с ходом восточных дел,—так не может, однако и пе должно относиться к вопросу русское мыслящее общество, носящее в сердце своем идеальное сознание нашего мирового значения, как величайшей державы. Раньше чем выяснить, хотя бы в самых общих чертах, что мы понимаем под нашими прямыми задачами ныне па китайском Востоке и каких осложнений над ним с полным основанием опасаемся, —
интересно вкратце проследить, чем фактически вызваны на­стоящие строки, какие последствия невольно угрожают «мирному преуспеянию и естественному постепенному развитию» желтой рассы в некоторых пунктах азиатского материка...
По словам иностранных не немецких газет, требования Германии об удовлетворении, предъявленные ею китайскому правительству, по поводу убийства двух германских католи­ческих миссионеров в провинции Шапь-дун, произвели силь­ное впечатление в Европе, так как значительно превышали все имеющиеся прецеденты.
«По следует помнить (говорил тогда «Times»), что в сношениях со странами Востока вообще полезно всегда обеспечивать за собою широкое поле для переговоров.
Условия заключают денежное вознаграждение, постройку собора (по всей вероятности, как искупительного памятника, на счет китайских властей), возмещение издержек по окку­пации Цзяо-чжоу, разжалование губернатора провинции и при­мерное наказание убийц, также как и мелких чиновников, участвовавших (?) в преступлении, учреждение «железнодо­рожной монополии в Шань-дуне и, наконец, удержание Гер­манией Цзяо-чжоу.
«Китай, выразив желание дат удовлетворение за убий­ство миссионеров, понятным образом, отказался рассма­тривать эти требования до тех пор, пока Германия не согласится эвакуировагп Цзяо-чжоу». Над китайцами по­смеялись и забрали у них бухту...
Что касается европейцевъ—соперников, никто пе помешал немцам в пускании глубоких корней на тучной ниве восточной Азии. Японии было только на руку, что до окончания сибирской магистрали «кто-то» снова создавал затруднения России. Такой образ действия особенно любопытен мог быть именно нам, для которых в нем ясно сквозило красноречивое продолжение того вековечного спора, той никогда не прекращавшейся и по существу своему непри­миримой борьбы, которую искони ведут друг с другом относительно смиренный п лишь в крайности доходящий до богатырских проявлений несокрушимой мощи славяно-турапский мир и заносчивый при малейшем успехе германизм.
Последний, при всей очевидной пользе его культурных и цпвизующих влияний на пас, в общем всегда был страшнее и беспощаднее бесформенно нагонявшей на Русь вал за валом, сродной нам по духу и крови, религиозно и мо­нархически настроенной Азии
Вот почему мы его инстинктивно силились и силимся обезвредить, остановить в его границах пли даже погромить. Нот почему нам так с детства дороги всякия описания тех, увы! крайне редких средневековых битв, где соеди­ненными или полуразрозненными усилиями русских, поляков и литовцев уже о ту пору германизму наносился тяжкий удар.
Теперь эти времена для пашей Империи прошли, злобу дня составляет столкновение главным образом экономических интересов,—по принцип остался тот же: над зарубежным славянством, «вероломные тевтоны» чинят по-прежнему обиду и насилие. Своего рода отголоском и отражением этой предо­судительной политики являлось на мой взгляд занятие нем­цами злополучного Цзяо-чжоу, — как раз в момент, когда слабый и дряхлый Китай начинал открыто и сердечно сбли­жаться с Державным Севером, искали именно в нем нрав­ственной поддержки и материальной опоры, справедливо будучи уверен в том, что мы-то его не потесним, что весь Восток только обновлялся, богател и крепнул от общения с рус­скими началами, ибо он и мы —одна безбрежная стихия, одно гармоничное в своих духовных основах целое, по которому живоносными токами мало-по-малу должна повсеместно взойти заря, возродившая при Ольге и её внуке—Красном Солнышке Киевскую Русь.
Дела в Китае принимают все худший оборот. Еще не­давно г. Уилльям Стэд красноречиво подымал в своей «Revicw of Reviews» вопрос о том, своевременно-ли приви­вать'«яд милитаризма» относительно косному и питающему отвращение к войнам Китаю. Вопрос этот, конечно, уме­стнее всего было поднять в Англии, которая на призыв к осуществлению новых и культурных задач человечества,— исходивший перед Гаагской конференцией из таких возне­сенных над суетою сфер, где нет и тени корыстно-эгоис­тических помышлений, — усиленно стала набирать и обучать
в Вей-хай-вее туземных солдат... В кого будут стрелять в скором времени эти -желтолицые солдаты? Очевидно, не в своих же соотечественников, — когда кровавый пожар, подготовляемый Европой на Дальнем Востоке, страшным заревом займется над бесконечным побережьем...
Политического центра Пекин почти не представляет более собой. С той минуты, что его улицы уподобились городам Крита при оккупации их десантами держав, — говорить о возможности дальнейшего значения столь некогда мудрой и славной маньчжурской династии по меньшей мере праздно.
«Белые» пришлецы встали на грудь исполинского народа, исторгая у его обессиленного правительства концессию за кон­цессией, территориальную уступку за уступкой... Петь предела требованиям и соревнованию в этой области с одной сто­роны, нет-—надо сознаться предела и слабости с другой... По вот перед изумленными взорами всматривающагося в загадочный Восток цивилизованного мира подымается то «нечто», чем Запад думает покорить и обуздать «желтую расу... Что же оно сулит пародам и самой Небесной импе­рии? Приобщение её к нашему материальному прогрессу? Но она нас тогда поборет этим же оружием, опередит и при­ведет к раззорению... Руководительство при посредстве про­свещенных и любящих Китай иностранцев ближайшими судьбами его? Но ведь если подобные деятели искренно ста­нут служить этой цели, они всеми мерами должны ставить veto эксплуатации громадного, патриархального по строю госу­дарства хищными соплеменниками из-за моря! Постепенное во­оружение туземцев сначала друг против друга в целях успешной колониальной политики англичан и тех, кто им захочет подражать? Но ведь в копце копцев эти же наем­ники будут стрелять в ненавистного им «белаго» че­ловека...
Открывать себе доступ в Небесную империю теми приемами, как практиковалось до сих пора», значить идти к постепенному сознанию роковых и отчасти непоправимых собственных ошибок.
Если китайцу дадут возможность работать в технически однородных условиях с европейским рабочим,—он, при своей сметливости, выдержанности, бережливости и довольстве
малейшими земными благами, явится опаснейшим конкуррентом того, кто и теперь со скрежетом зубовным песет «бремя капитализма». Что станется тогда с промышленной Европой? Почему же она-то именно и рукоплескала до сих пор искусственному и чрезмерно быстрому пробуждению Китая? Если все, что есть наиболее алчного среди западных эле­ментов, устремится разрабатывать эту неоценимую руду че­ловеческого терпения, усердия и трудолюбия, которою пока богата готовая ежечасно рухнуть Небесная империя, разве на почве приуготовляемого такими путями жесточайшего соревно­вания в погоне за материальным успехом не возникнет опасность величайших политических осложнений? Последняя уже наступила. Ее теперь можно, пожалуй, только приостано­вить, только кратковременно отсрочить...
Считаться с нею всетаки необходимо. Запад насилиями своими разбудил желтый Восток. Мы можем сокрушаться о гибели разных миссионеров и инженеров, мы можем негодовать па то, зачем пролилась и еще прольется кровь. Но наряду с этим нельзя не сознавать и с точки зрения оскорбленной китайской массы, что такой беспримерно униженный народ, у которого в мирное время признается возможным брать порт за портом, hinterland за ИиипиегИапсГом и т. д., в конце концев должен встрепенуться и всколых­нуться всею своею громадой. Общего народного движения, слава Богу, пока нет; но сочувствие неисчислимого населе­ния «Большому кулаку», молчаливое до некоторой степени невмешательство в смуту (своего рода потворство ей) самого маньчжурского правительства,—все ясно говорит за то, что мы—накануне больших катастроф. Каждый резкий шаг под Пекином только может ухудшить и без того отвра­тительное политическое положение. . Пам опасно выступать чересчур грозными и беспощадными усмирителями волнений, вызванных другими нациями. Последним, конечно, удобно и желательно видеть именно нас в этой крайне неблагодарной роли, чтобы надолго направить против России ненависть тамошней черни. По на руку-ли это нам?
Сгустившийся на политическом горизонте туман до того * густ, известные нам детали событий до того скудны, неоп-
ределеишы и противоречивы, самая трагедия, наконец, разъпгравшаяся на Востоке, до того ужасна, что говорить об этом только ради того, чтобы что-нибудь сказать, в инте­ресах дела и праздно, и преждевременно. Случилось то, чего надо было ждать. С того злополучного дня, когда немцы взяли,—под предлогом отмщения за миссионеров,—в сущ­ности довольно .малоценное Цзяо-чжоу, (фактическая неприко­сновенность Небесной империи стала более чем сомнительной. Несчастное центральное правительство увидело себя поставлен­ным в необходимость соглашаться на новые территориальные уступки, идти на всякия унижения. В результате, каша, ко­торую заварил на китайском побережье германский дипло­мат барон Гейкингь, стоила уже ныне крови сотням людей и потребует, увы! дальнейших жертв. Ничтожного по себе виновника крупных бед в момент расплаты за старые грехи в Пекине уже не оказалось: как тяжело однако знать, что в опасности за чужия ошибки находится жизнь еще мно­жества русских!
Китайцы решились грудью встретить вторгающагося неприя­теля, который по дисциплине и оружию, будучи наконец ве­дом настоящими офицерами, конечно, гораздо сильнее защит­ников страны. Пока даже предвидеть нельзя фазисов борьбы, даже если обстоятельства благоприятно сложатся к осени для экспедиционных отрядов: запять Пекин не значить покорить необъятный край, свергнуть или поддержать нынешнее пра­вительство не значит подавить антиевропейскую агитацию, широкими кругами расходящуюся от своего местозарождения. Даже при ряде блестящих успехов и побед на «фоне по прежнему будет рисоваться неумолимый, неразрешимый вопрос: что же впереди?
Мудрепо-ли, если, чего доброго! воспламенятся целые ги­гантские области (ведь волнение проникло в глухой Сэ-чуапь?), если западный мир очутится пред задачей создать прави­тельство для сотен миллионов по своему вполне культурных существ, которые иноземщины не хотят признавать руково­дящим началом? Не из синологов же наконец образовать синклит таких эфемерных правителей, чтобы явилась хоть связь между пастырями и пасомыми?
Еще понятию одной державе, одной воле поручить дело усмирения Китая, посредничества между ним и остальными заинтересованными государствами. По как совместить, напри­мер, участие Австро-Венгрии и Италии,—простых, так ска­зать, зрительниц того, что для пас полно такого значения,— в «концерте», где вся тяжесть конечной ответственности ляжет на плечи соседей империи богдыханов?
Теперь в соседнем нам государстве оплакивается по­гибший Кеттелер. Но хоропю-ли всем понятны условия, при которых это случилось? Убитый последнее время открыто проповедывал (будучи оффициальным лицем!) необходимость расчленения Китая и как раз в те дни, когда напряжение в столице достигало высшей степени, бесцельно бравировал толпу...
Поездки дипломатов в цзун-ли-ямыпь так или иначе связаны в глазах китайцев с представлением о чем-то сериозном и важном с международной точки зрения. Туда принято отправляться в паланкинах, с известной помпой. Чего ради покойный германский посланник находил нужным презреть обычай, в котором ни для кого не было ничего предосудительного? Чернь напала не на министра дружествен­ной державы, в носилках несомого в высшее государствен­ное учреждение для необходимых бесед, а па дерзкого евро­пейца, попирающего туземные понятия и взгляды, вздумавшего устраивать прогулки в ямынь верхом, когда город и без того был охвачен волнением... Своим безразсудством не­счастный Кеттелер погубил не только себя, но подверг смертельной опасности и остальных членов пекинской ино­странной колонии п вызванную для охраны её многочисленную военную стражу. Зачем было рисковать жизнью сотен лю­дей, завлеченных в Пекин как в мышеловку?
XI Г.
Мы с детства привыкаем относиться к Китаю и Японии как к чему-то тесно с нами связанному и духовно гораздо более близкому, чем надменная Западная Европа. Чувства к ним, не будучи ничем особенно положительным, то же время сами за себя говорят, как инстинктивное тяготение в сторону
прочной и обоюдно полезной приязни с дальним Востоком. Ведь не можем же мы иапр. забывать, что при возмущениях китайской черни против европейцев, русских до последнего времени, т. е. 90-х годов, сознательно щадили и отличали от «заморских чертей»? Памятно,—надо надеяться,—и япон­цам, чей Императорский флот никогда не открывал огня против их побережий и, находя недостойным мстить за таин­ственные мнимо-политические убийства и покушения из-за угла, свято хранил и храпит обычай дружить со «страной восходящего солниа», где у пас насчитывается столько про­должительных якорных стоянок и белеет не одна над­гробная плита!
Иностранцы, свивая себе в Японии ненадежное гнездо, давно уже сеют там подозрение и нелюбовь к России. Вос­питанные па заграничный лад и в чуждых по культуре уни­верситетах туземные радикалы проникаются предубеждениями западняи’о человека против «северного колосса» и склонны поверхностно судить о пас в печати и литературе.
Разумнейшие японцы сознают однако, повидимому, опас­ность слишком безусловного подчинения иноземщине с отрица­нием вековых заветов родной власти и религии. Поворот в национально-благом направлении—вероятно, вопрос недалекого будущего. Самобытность Азии и 800—900 миллионов её ра­ботящего, мыслящего, даровитого населения должна во имя справедливости и правильно определяемого прогресса сказаться с удвоенною силою.
Высокая степень художественно-материальной, а в иных отношениях и социальной культуры, достигнутая тамошними народами, служит одним из главных ручательств тому, что это и возможно и желательно. Запад велик в известном раионе деятельности, пока не направляет избыток энергии па саморазрушение.
Перевоспитать Востока, до полного воплощения в себе хри­стианских принципов, он не властен, — сломить же его упорную затаенную мощь из-за моря физически нельзя. Остается следовательно применить к огромнейшему материку новую гуманную точку зрения: искусственная прививка беспочвенного просвещения Азии не нужна, толчек же для свободного раз­вития опекаемых побережий давно дан и отнюдь не требует повторения.
Почему тб, чем жил и мыслил встарь Посольский При­каз, не есть исторпчески-духовпое достояние нашей молодежи, посвящающей себя дипломатической карьере?
Русские деятели позднейшего московского периода (особенно послы к восточным дворам) относились к Азии без пред­разсудков и, созидая основы влияния на инородцев, не до­пускали мысли о чьем-нибудь явном противодействии идеа­лам нашего государственного величия. Любого длиннобородого князя Тюфякина, педантично соблюдавшего дома этикет и пи­савшего верховному хозяину родной земли «холоп твой Васька низко челом тебе бьетъ», — любого такого «служилаго» че­ловека aus еипепи Guss, чуть ли прямо от сохи из преде­лов его дедовской вотчины, стоило послать за «Хвалынское» море «шахову величеству» «царский поклон справить», — и снаряжаемый в далекую опасную дорогу преображался: он, наперекор стихиям и разбойникам-туркменцам, долго но­сился на струге с горстью стрельцов, пока полумертвый достигал желанного чужого берега; по, вступив раз на него, имя царя своего подымал «честно и грозно»; приученный к раболепству в Белокаменной, здесь дорожил малейшими де­талями почестей и приема, независимо и горделиво обращался с окружающими азиятами; представ пред суровые очи мо­гущественного повелителя Ирана, требовалъ— чтобы шах не иначе как стоя о государевом здоровья спрашивал, и во­обще никогда не терял самообладания и твердости у подножия престола, откуда дерзкого могли без колебания отправить на казнь...
В ту пору Русская держава еще не обладала необъят­ным престижем и реальными силами сокрушать врагов,— в ту пору Персия была чем-то довольно большим по срав­нении с нами, да и лежала за тридевять земель от боров­шейся с Западом Москвы. Между тем, тогдашние Тюфякины, в их горлатных шапках и кафтанах, олицетворяли со­бой настоящую, уверенную в славном будущем, Россию, и с их мировоззрением мирился Восток, — а в наши дни, когда Россия стала чем-то положительно неизмеримым и не­победимым в сфере Азии, пи у кого другого как только у нас самих не роится раздумья, где и в чем — историче­ское призвание Русского народа. Единовременно с ведениемъ
статейных списков для Посольского Приказа, — мы видим просвещенных европейцев, из-за наживы топчущих в грязь национальную гордость и честь пред дворами восточных владык; видим англичан, позорно кланяющихся всяким моголам и султанам ради права учредить в их стране убогия торговые фактории, из которых должен был вырости новый Карфаген,—видим на Востоке на ряду с мужествен­ными русскими дипломатами допетровской эры западныхт. хищ­ников и авантюристов попирающими, к презрению тузем­цев, религию и совесть...
В результате, Азия страдает, поняв что между нею и Европой—глубочайшая бездна, тогда как между нашим полным творчества хаосом и ею (этой Азией) нет пре­пон, ибо её предопределенный покровитель и главарь — пестротканная Россия, а между тем, параллельно с ро­стом и усилением России мы .— от прогрессирующей без­личности и некультурности нашего живущего миражами интеллигентного слоя—теряем политическое чутье в во­сточных дгълах.
Еще сравнительно недавно было иначе. Китайский Восток применял к нам другой масштаб, чем к пришлецам из-за моря.
Мало кто знает у нас в России о существовании и происхождении пекинской духовной миссии. Она возникла двести лет назад ради ободрения плененных маньчжурами албазинскпх казаков, — тосковавших по вере и по утрачен­ным пустырям Амура, несмотря па всякия милости и щед­роты со стороны богдыхана, зачислившего даже удальцев в свою гвардию. В ту пору в Пекине началось какое-то лю­тое поветрие. Проживавший в столице при императоре тибет­ский «святой» (Чжанчжа-хутухту) видел вещий сон: бело­бородого старца, подымавшагося из холма близь албазинского лагеря. Мудрый лама истолковал видение в том смысле, что это-—Николай Чудотворец и ему без замедления нужно соорудить в Пекине православный храм. Разрыли насыпь подле казачьего жилья, и действительно нашли святую икону с ликом приснившагося хутухте. Богдыхан внял добрым советам чтимого им буддийского «святаго», отвел место для русской церкви, позволил пленным снестись с отече­
ством по вопросу о снаряжении к ним духовных лиц и тем самым установил совершенно исключительную друже­ственную связь между Китаем и Россией. Пока другие нации посылали к его побережьям игравших в политику миссионеров-фанатиков, иногда приобретавших огромное влияние при дворе или же изгонявшихся за оскорбление туземной свя­тыни,—русский «монашеский > караван из Забайкалья при­ходил в столицу государства к албазинцам как домой. Скромные иноки занимались китайским языком, обогащали ценными вкладами синологию, делились знанием с посылае­мыми к ним через Сибирь светскими студентами, не вы­ступали дипломатами-проповедниками, не отождествляли с чисто-иезуитским лукавством языческих форм культа с христианскими, не расширяли обманом или насилием, т. е. вообще фиктивными способами своей маленькой паствы... На­против, в этом отношении наша прирожденная терпимость и летаргия простерлись даже до того, что колония албазинцев путем браков с окрестным населением потеряла прежний облик, дедовские обычаи, а с ними вместе отчасти и ре­лигию. Между тем как из состава миссии выходили уче­ные с громкою мировою известностью, как напр.: Иакинф Бичурин, профессор Васильев и Палладий,—-пекинские албазинцы окптаивались почти до неузнаваемости. Правительство богдыхана с полною симпатией глядело на чуждую политике и фанатизму православную общину. Ни в каких военных демонстрациях во имя защиты мнимо-христианских, по на­стоящему же прямо коммерческих интересов опа никогда не участвовала. Пи один наш иеромонах не пытался поколе­бать конфуцианского жизненного строя. Миссии снаряжались в Троицкосавске и пускались в путь через Монголию на У рту и Калган при помощи бурятских лам, на инородче­ских верблюдах. Добродушные ламапты столь сердечно сбли­жались на каждом шагу с пришлым «белымъ» элемен­том, что нередко роднились с ним, жертвовали на право­славные церкви, благоговейно стекались на православное бо­гослужение, выделяли из своей среды вполне естественно обруселых, принявших православие инородцев...
ХГ.
Философски художественная история нашего движения в Азию до сих нор не написана. Русский народ столь медленно приходит к самосознанию, что почти никому еще не ясна картина нашего коренного единства и последова­тельного слияния с Востоком. Земли за Уралом пытались даже именовать «колонией». Связи её с так-называемой «мет­рополией» иными признавались и чуть-ли не признаются оди­наково искусственными как быстро порвавшиеся политические узы между Испанией и Америкой, между Англией и молодыми заатлантическими Штатами. «Solche ungeheuere Reiche wie Riissland konnen gar iiiclit bestehen» ex cathedra провозгла­шают профессора в Германии. Знаменитое изречение Тютчева про свою родину:
Ее рассудком не понять, Аршином общим не измерить, У ней—особенная стать, В Россию можно только верить —
отчасти служит выражением взглядов образованной толпы на совершенно ей непонятное развитие маленького удельного княжества в колоссальнейшую по пространству из когдалибо существовавших империй. Не пора-ли отдать себе отчет, почему это неизбежно случилось и отчего наше по­ступательное движение в Азии далеко нельзя считать завер­шенным? Ключ к подобному истолкованию лежит в харак­тере завоевания и заселения великорусским племенем срод­ного ему Заволжья и Зауралья. Когда европейцы устремлялись искать приключений и наживы за океан, пришельцев встре­чали там диковинные для них иноверно-иноязычные рассы с диаметрально протпвуположной цивилизацией: такия начала естественно вступали тотчас же в борьбу не на жизнь, а на смерть,--в результате чего получалась гибель слабейших элементов. Между тем наши восточно-русские пионеры (полу­промышленники, полуразбойники),—невольно расширяя черту окраин,—на каждом шагу открывали не новый и но време­нам безусловно враждебный мир, по зачастую с детства знакомый по облику и речи, по обычаям и повадке добро­душный инородческий люд, с которым вовсе не трудно было,— смотря по обстоятельствам, — сражаться или ладить, по мере
похода вглубь азиатского материка. Для конквистадоров Кортеца и Пизарро всякий мексиканец и перуанец,—с его неведомым прошедшим и чудовищными жертвоприношениями,— казался исчадьем ада, обреченным исчезнуть с лица земли. Любому вологжанину или вятичу, шедшему в числе вольницы на Восток, встречное финско-тюркское «нечистое отродье» представлялось младшею братиею, напрасно изобидетькоторую и по совести не следовало, и ради собственной выгоды явля­лось опасным: через разных зырян, чувашей, черемисов, башкир, мордву и татарву в качестве опытных хожалых проводников постепенно прокладывался нашим крестьянством и казачеством торный путь в необъятное сибирское приволье. К их дорожному и сторожевому костру по ночам без ро­бости и отчуждения приближалась (и в тайге, и в степи) одинаково с этими ватажниками одетая, мало чем от них отличная фигура инородца. У общего котла и ему очищалось место, при дружной незатейливой беседе и его голос полу­чал иногда решающее значение, у случайной коновязи мог отдохнуть до рассвета и его шибко запаренный конь.
Подобный modus vivendi был немыслим при взаимоот­ношении «белых колонизаторовъ» с американскими меднбкрасными автохтонами. Отдельные эпизоды кратковременно прияз­ненного характера слишком ясно служат исключением из правил, чтобы на них стоило останавливаться.
Русскому предприимчивому человеку в XYJ столетии не» встречалось никакого ишего выхода как за Урал. «Басур­манский» Турин теснил мужика-порубежника с юга. Лютые нравы дома нередко делали жизнь нестерпимой. По метким словам народной песни:
В Астрахани жить нельзя, Па Волге жить—ворами слыть, На Яйн идти—переход велик, В Казань идти—Грозен царь стоит, Грозен царь-тосударь Иван Васильевич.
Лесные и речные дороги сквозь Пермь в непочатый край манили тогдашнего переселенца точно встарь,—при первых ужасах монгольского ига,—наши северные дебри, куда за изгнанником-пахарем и упорным п асадителем обрусенья, трудолюбивым иноком, не дерзал проникнуть неутомимый татарский вершник. Последний в данную пору заменялся
опричником, олицетворялся в Иоанновом гневе и связанной с ним жестокой опале... А там «за богатой Биармией» клас­сических писателей расстилалась с еще более неистощимыми подспудными сокровищами многоводная приобская страна: с безбрежным кругозором для зверобоя и золотоискателя, с целыми мирами неизведанной шири вдоль Енисея и Лены, за Байкалом и по Амуру...
Горсти смельчаков в самый непродолжительный срок перекинулись по ним до океана. Это могло совершиться только потому, что они там не чувствовали себя па чуж­бине, видели в Сибири что-то совсем родное. Кажущееся нам чрезвычайно грандиозным по масштабу нимало не смущало бесхитростного воображения Ермаков. Хабаровых, Поярковых и других по своему великих людей, забытых потомством.
Не вспомнить при удаче о Москве, не сознать органиче­ской связи с нею даже разбойничьи атаманы сочли бы яв­ным грехом и непростительной изменой. Долг любви к отечеству требовал,— говоря былинным языком, — чтобы победители послали туда соболиную казну и прочую рухлядь, чтобы руководитель движения чистосердечно изрек батюшкецарю:
Приношу тябе буйную я головушку
И с буйной головой царство Сибирское.
Подобное настроение, искони присущее русскому народу, со­хранилось до нашего века. Император Николай Павлович, узнав о пребывании в Персии беглых нижних чинов, где им за выдающуюся храбрость и добрые советы в ратном деле против азиатов шахом жаловано было положение при дворе, звание военачальников-телохранителей, наконец целое состоя­ние при согласии перейдтп в мусульманскую религию, высо­чайше командировал к ним офицера с Кавказа (из 44-го драгунского Нижегородского полка) с целью вразумить нару­шивших присягу, пробудить в них раскаяние и вернуть на родину. Посланный отправился, рискуя жизнью. Те сначала, конечно, и слышать ни о чем не хотели,—но мало-по-малу смутились, порешили принести новинную, согласились отречься от кровыо добытых почестей и богатств: только-бы Госу­
дар смилостивился и принял обратно па службу своих за­конопреступных подданных! В чьей истории искать анало­гичных разительных примеров глубочайшего бескорыстия и беззаветной преданности монарху?
В противуположпость беспощадной борьбе с коренным населением, которую вели напр. «белые» колонизаторы Аме­рики, достойно внимания относительно весьма человечное отно­шение нашего простолюдина к инородческому жизненному строю и правам на существование. Если разные самоеды, остяки и бродячие тунгузы вымирают в силу изменившихся экономических условий,—то не из-за жестокости господствую­щего элемента, а потому что цивилизация часто прививает дикарям страсти и пороки, пе встречающие реакции в их душе. Тут виновата пе пришлая довольно примитивная культура,— по слабые воли, гибнущие от соприкосновения с нею как насекомые на огне. Нельзя же отрицать, что исчезающим народностям на столетия хватило бы еще простора в север­ных областях Спбирп! Инородцы,— съумевшие не подпасть соблазнам,— свободно бродят годами в поисках за зверем, владеют,—где им нужно,—рыбным царством, по преж­нему занимаются в обширнейших размерах оленеводством и т. д. Туземцы с более определенным национальным обли­ком (вроде якутов и бурят) в свою очередь стойко выдер­живали и выдерживают «мирный» натиск России, друже­любно принимали всем племенем (в иных местностях,-— напр. в Забайкалье,—даже еще тогда, пока менее прозорливые жители нынешней Иркутской губернии оборонялись от каза­ков) горсть пионеров с Запада, быстро вошли в плотской и нравственный союз с новоприбывшими богатырями, нало­жили на их непосредственное потомство и последующие во­сточно-сибирские поколения физический отпечаток своей рассы, со вложенною им однако в сердце русскою речью, русскою верой, русскою стремительностью духа.
Ничего нет легче для русских людей, как ладить с азиатами. Между ними и нами — такое сочетание единомы­слия по существеннейшим жизненным вопросам, что не­которого рода родство душ всегда определяется быстро и самым тесным образом. При глубоком, почти коренном различии национального психофизического облика, японец и
простого звания русский все как-то братски ближе друг к другу, чем к европейцам. Житель страны восходящего солнца» инстинктивно чувствует в нас часть того громад­ного духовного мира, который мистики наравне с педантич­ными учеными именуют туманным словом «Востокъ», т. е. лоно зиждительного покоя, откуда на историческую арену ис­кони выходят святить и озарять нашу юдоль великие миро­творцы и монархи-подвижники. Очевидно, не на конституцион­ном Западе просветлели в сознании народов прототипы гла­шатаев Истины и государей-самодержцев, в которых должна но умилительно искреннему верованию простых масс жить и «творить благо» близкая к совершенству душа, уже прошед­шая длинный ряд обусловливавших одно другое перерожде­ний и нравственных испытаний. В глазах целого миллиарда в известном смысле сознательно убежденных людей верхов­ный правитель есть именно и только Помазанник Божий. Ин­дусы видят в нем воплощение Шивы пли Кришны-Вишну, китайцы—отражение Неба, здешние туземцы—потомка «богини солнца», монголы и тибетцы—творческий луч от существа Будд и т. д. В идее все сходятся: престол и скипетр по воле неисповедимым судеб могут становиться уделом и неотъемлемым аттрпбутом лишь избранных исключитель­ных натур, которые сразу—с детских летъ—вступают в область чисто материальной действительности и сложных отношений к человечеству вообще, сохраняя тайные прочные нити непрерывного соприкосновения со сверхчувственною при­родою вещей.
С момента, что азиатам делаются ясны основы нашей Верховной власти, они с нами едины духом. Тяжко пле­ненный на Дальнем Востоке В. В. Головнин рассказывает, что когда он показал японцам своеручную подпись Го­сударя Императора, то они наклонили голову к самому почти столу и с полминуты пробыли в таком положении, лишь после того осмелившись рассмотреть документ. С тех пор прошло много-много лет. При развитии грамотности в «стране восходящего солнца» население хорошо освоилось в общих чертах с тем, что такое—Россия.
xvi.
С той далекой поры, что над великой златоглавой Мо­сквой, еще незадолго перед тем бывшей маленьким серым городом почти незаметного удельного княжества, почило бла­гословение Святителей и блеснул творческий луч самодержав­ного сознания, озаривший душу её правителей,—с той дале­кой поры наступавший на нас огнем и мечем Восток вла­стно притягивает взоры русских людей, будит в них дремлющие силы и сказочную отвагу, зовет их к подви­гам и движению вперед: за грани тусклой действительности, к славному и светлому неизреченному будущему! Нет и не было ни одного парода па земле, у которого основы прош­лого так были бы связаны с судьбами грядущего, как это замечается па росте Русского государства. Западный человек (немец, француз, англичанин, италиянец) за морем дол­жен искать спасения от одолевающей его дома тесноты, на песке строит тамъ—на чужбине—свое временное благополу­чие и, чем крепче оседает среди неё при паивыгоднейших внешних условиях, тем осязательнее теряет всякую почву под ногами, потому что старушка-родина и он, доброволь­ный изгнанник, являются двумя совершенно отрешенными друг от друга мирами: . за океаном, вне самобытно -родной жизни, можно добыть деньги и положение, но нельзя сохранить в полной неприкосновенности (разве только искусственно и не надолго) дух своего народа, его стремления и заветы... Одна Россия не знает, что значить ежегодно высылать за свои пределы, в мертвящую даль, тысячи сынов, не нахо­дящих себе пропитания и убежища среди избытка богатств и труда, выпадающего па долю соотечественников. У нас всякому найдется еще дела на сотни лет, у пас всякий, у кого есть рабочия руки,—желанный гость на восточных, или точ­нее юго-восточных окраинах, где еще неизсякающим род­ником бьет здоровая жизнь и манить вольная волюшка. В Азии для нас в сущности нет и не может быть границ, кроме необузданного, как и дух Русского народа, свободно плещущего у её берегов необъятного синего моря. Когда вы­сказываешь столь очевидную истину, то обыкновенно слышишь возражения: «к чему нам это? у нас и так земли много!
мы и теперь уже расползлись и разрослись до чудовищных размеров в ущерб делу управления государством и прямо во вред нашему коренному населению...» Но для Всероссий­ской державы нет другого исхода: пли стать тем, чем она от века призвана быть (мировою силой, сочетающею Запад с Востоком), или бесславно и незаметно пойти по пути па­дения, потому что Европа сама по себе нас в конце кон­цов подавят внешним превосходством своим, а не нами пробужденные азиатские пароды для Русских со временем бу­дут еще опаснее, чем западные иноплеменники. Погибели нашей, пли унижения грядущего естественно и в помыслах допускать нельзя! Неизбежный рост Мономахова наследия, торжество над враждебными началами, грядущее главенство России в пределах обширнейшего и многолюднейшего из материков нашему духовному оку представляются вполне оче­видными. В древности, и вообще в старину,—пока средства сообщения были не в пример труднее и хуже, чем в наши дни, при сношениях с отдаленнейшими окраинами, — огром­ные царства тем не менее легко складывались, крепли и ширились па гранях полуварварской Европы и зыбкого в своих формах, по непоколебимого в своих основах Востока. В данное время, когда железные дороги и телеграф с те­лефоном (не говоря уже о других ежечасно совершающихся важных изобретениях и усовершенствованиях) до последней степени упрощают взаимные связи между странами и наро­дами,—едва ли уместно бояться расстояний, отчуждения друг от друга частей единого целого и т. и. Ведь условий про­странства на деле почти нет! Что нашим предкам казалось только близким, нам рисуется непосредственно лежащим перед нашими взорами.
Все, что слухом жило и чудилось где-то там, в ска­зочной области, на краю света, —ныне доступно и достижимо после переезда в несколько недель. Двадцатое столетие су­лит еще больше неожиданностей в этом отношении. Нельзя усыплять своей мысли и своего воображения одними предраз­судками п мнимыми ужасами от бесспорно готовящихся со­бытий, которые все переиначат.
Если на порогГ» усложняющагося будущего мы действи­тельно жаждем нравственного исцеления, могучего знания и
небывалого подвига «за Русь и Царя»,—нам следует напе­ред подумать о том, из чего п как создавалось наше отечество, чья кровь преимущественно струится в наших жилах, какими лучезарными заветами полно наше прошлое. Преобладающее значение в нем всегда выпадало на долю Азии. Опа нас крушила, она же нас и обновляла. Исклю­чительно благодаря ей русское мировоззрение выработало образ христианского Самодержца, поставленного Провидением пре­выше суеты земной, средь сонмища иноверных, во сочув­ствующих ему народностей. Известный отрывок из «Голу­биной книги» характерно отражает положение наших Госу­дарей на престоле Белокаменной.
У нас Белый Царь—над царями Царь, И он держит веру крещеную, Веру крещеную, богомольную.
Стоит за веру христианскую, За дом Пресвятые Богородицы. Все орды ему преклонилися, Все языцы ему поклонимся: Потому Белый Царь—над царями царь...
Народные песни одинаково смотрят па светского Москов­ского владыку. В письме Грозного князю Курбскому еще осязательнее проглядывает сознание боговдохновепностп истинноцарских помышлений и вечных забот о благе верноподдан­ных: «земля правится Божьим милосердием и Пречистые Богородицы милостию, и всех Святых молитвами, и родителей наших благословением и последи Нами, Государями своими»... Где и когда, у кого из европейских правителей было больше пли столько же смиренномудрия при оценке того, что они собою представляют? Выражать свой взгляд такими словами мог только Царь, глубоко проникнутый восточными умозрениями, что миръ—во грехе и во лжи, он же—слабый смертный— силен и многовластсн лишь незримым покровительством чего-то светлого и бесплотного, что вокруг пего творит и чем все держится...
Из этой-то святыни убеждения зародилась незыблемая вера правивших нами и самих управляемых в то, что Русь есть источник и очаг непреоборимой мощи, которая лишь усугубляется от натиска врагов. Восток верит не меньше пас и совершенно подобно нам в сверхъестественные свой­
ства русского народного духа, по ценит и понимает их исключительно, поскольку мы дорожим лучшим из заве­щанного нам родною стариной: Самодержавием. Без него Азия не способна искренно полюбить Россию и безболезненно •отождествиться с нею. Без него Европе, шутя, удалось бы расчленить и осилить нас, как это ей удалось относительно испытывающих горькую участь западных славян. Вопрос заключается в том, чьим нравственным именем, чьею еди­ною волею и впредь будет нравиться Мономахово наследье...
Из почти исчерпанного роскошного можно еще получить описание прое.
НЫН БЛАГОПОЛУЧНО ЦАРСТВУЮЩАГО
ГОСУДАРЯ ИМПЕРАТОРА через Японию в Приамурский край и по Сибири,со свыше чем двумя стами гравюрами работы лейп­цигской фирмы Брокгауз, Царскими портретами и разными группами, иллюстрациями Каразина, видами и типами, предметами культа, а также снимками с художественных произведений.
Две книги (in-folio) (более 400 стр.) стоют 6 руб. ре.н" и иногороднимъ—в тщательной упаковке. Наложен. платежем издание не высылается.
Обращаться—С.-Петербург, к автору книги, кпязю Эсперу Эсперовичу Ухтомскому (Шпалерная ул., 26).